Чудеса происходят вовремя [Мицос Александропулос] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Чудеса происходят вовремя



ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Мицос Александропулос (род. в 1924 г.) — греческий писатель, автор нескольких романов и сборников рассказов.

Сквозная тема творчества Александропулоса — антифашистское Сопротивление. Опыт борьбы, немеркнущие идеалы Сопротивления предопределяют угол зрения и нравственные оценки писателя.

Три новеллы, составляющие настоящую книгу, переносят читателя в Грецию предвоенных лет, однако и здесь выбор темы, сатирическая направленность повествования и расстановка нравственных акцентов, несомненно, продиктованы той же памятью Сопротивления. В новелле «Чудеса происходят вовремя», описывая симптомы надвигающегося фашистского террора в канун переворота генерала Метаксаса (1936 г.): акты шантажа и подкупа, разгул наемных террористов, погром в редакции прогрессивной газеты, — автор стремится раскрыть механизм фашистских переворотов, показать, на какой почве они возникают. События, изображенные в новелле, — пролог греческой трагедии периода военной диктатуры 1967—1974 гг. Эти параллели придают новелле актуальность, подчеркивают ее антифашистское звучание.

Две другие новеллы — «Сержанты и ефрейторы» и «К тому же...» — хронологически дополняют первую новеллу. Автор как бы высвечивает первую стадию карьеры будущих «черных полковников», первые шаги на пути к власти людей ничтожных, способных выдвинуться только средствами лжи и насилия. Новелла «К тому же...» вводит в эту картину еще один характерный персонаж — фигуру идеологического приспешника фашистов.

Писатель настойчиво и остро ставит проблему гражданской ответственности, нравственного неприятия фашизма.

На русском языке опубликованы два романа М. Александропулоса: «Ночи и рассветы» и «Горы» («Молодая гвардия», 1962 и 1967) и сборник рассказов «К звездам» («Прогресс», 1970). Советскому читателю, вероятно, интересно будет также узнать о том, что значительная глава в творческой биографии Александропулоса связана с русской культурой. Ему принадлежит перевод на греческий язык «Слова о полку Игореве» и книга «От Москвы до Москвы» — путевые заметки о приволжских городах. В начале 1975 г. в Афинах вышла книга М. Александропулоса «Пять русских классиков» — сборник эссе о Пушкине, Гоголе, Белинском, Достоевском и Толстом, а теперь готовится к изданию его трехтомная «История русской литературы».

ЧУДЕСА ПРОИСХОДЯТ ВОВРЕМЯ



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ






Глава первая

— Давно я вас не видел, чуть ли не целый месяц, — говорил он с укором, и взгляд его скользил, словно обволакивая ее фигуру.

— Ровно месяц, господин Филипп.

— Да... И вас теперь не узнать. Такая метаморфоза... Вы очень, очень переменились...

— К лучшему, господин Филипп?

— Боже мой!.. Разумеется...

Весной ей исполнилось восемнадцать, в июне она получила аттестат. Однако уже года два, по меньшей мере два, она слышала такие речи от мужчин, знакомых ее матери.

— Однажды вы сказали мне, господин Филипп, будто перемены к лучшему уже невозможны. Дальше некуда — кажется, так, не правда ли?

Он принялся рассуждать о гармонии и симметрии — вяло, неопределенно... Она не прерывала. Если бы намерения этого адвоката были серьезными, она сразу сказала бы «да». Она давно уже все взвесила — и разницу в возрасте, и прочее, и прочее... Будь он сильным, статным, с этаким шармом... А он был маленьким, щуплым, недаром его наградили уменьшительным прозвищем Филипс. И все же она сразу сказала бы «да».

Она ждала, когда он закончит.

— Ничего удивительного, господин Филипп, тогда вы меня не видели, только и всего.

— То есть как? — изумился адвокат.

Тогда, на выпускном вечере в гимназии, он от имени муниципалитета вручал аттестаты.

— Видеть-то видели, но не обратили внимания...

Было за полдень. Два часа, самое пекло. В суде его задержали, и он торопился домой — к вентилятору и холодильнику. Площадь словно вымерла. И когда Анета выступила из-за деревьев, Филипп даже вздрогнул от неожиданности.

Их редкие беседы с глазу на глаз неизменно складывались в цепочки незавершенных тем. На все, что он говорил, долго и обтекаемо, у нее находилась одна острая фраза. И тогда, не осмеливаясь договорить до конца, он спрашивал о другом.

— Ну так как же, — спросил он ее теперь, — куда вы намерены поступать? Время не ждет, пора что-то решать...

Как всегда перед важным решением, мать Анеты, француженка, преподавательница гимназии, нашла великое множество самых разных вариантов. Выбраться из этого лабиринта было непросто, и решение принималось нескоро.

— Вы правы, господин Филипп, сентябрь не за горами, а мы все еще раздумываем... Теперь у мамы новый план... Она считает, что мне надо уехать!

— Уехать? Куда?

— Во Францию. В Гавр. Там у меня родственники.

— Полно!.. В Гавр? Господи, да что вы будете делать в Гавре? И это сейчас, когда вы так хорошо овладели греческим! Нет, так нельзя! Нужно переговорить с мадам... Потому что, — добавил он с улыбкой, — если вы нас покинете, мадемуазель, многие, очень многие будут опечалены...

— Никто, господин Филипп...

Взгляд адвоката по-прежнему блуждал по ее фигуре. И Анета, которую такие настойчивые ощупывающие взгляды раньше раздражали, на этот раз как будто не испытывала смущения.

— Уверяю вас, ровным счетом никто...

— Быть того не может!

— Правда, никто.

— Напротив, многие... Уж я-то знаю...

— О! Что мне остается сказать?

— М-м-м... Для подсудимой всегда открыта дорога чистосердечного признания,..

— Но может быть... Господин Филипп, не следует ли сначала выслушать показания свидетелей?

Жара достигла кульминации. Даже колокола на колокольне, должно быть, таяли по капле, как свечи. Однако Филиппу казалось, будто от белокурой собеседницы на него падают голубовато-зеленые тени.

Он решил переменить тему.

— Надеюсь, нам еще представится случай обсудить этот важный вопрос. И тогда, — погрозил он пальцем, — имейте в виду, тогда истина будет установлена. А сейчас позвольте дать вам совет...

— Пожалуйста, господин Филипп.

— Так вот, мадемуазель, не гуляйте в полдень по пустынным улицам одна.

— Почему же?

— Да потому что это небезопасно...

— В каком смысле?

— В самом прямом... Говорят, что в полдень иногда происходят самые неожиданные встречи... Роковые встречи, которые могут повлиять на всю жизнь...

— Да, я слышала. Но скажите: вы верите, что это всегда не к добру?

— Говорят...

— Всегда?

— Ну, скажем: часто...

* * *
Всю вторую половину дня он пролежал в постели раздетый возле вентилятора. Это был один из самых жарких дней. И стоило выключить вентилятор, как комната раскалялась, словно печь.

Тогда он снова нажимал на кнопку и принимался думать о том, что мог бы не жариться здесь, в городе, а поехать к морю и лежать сейчас у себя в саду под платаном или смоковницей. Или еще лучше — забраться куда-нибудь в горы, в лес, в густую, прохладную тень. В горах, конечно, лучше: после обострения экземы врачи не рекомендовали ему поездки к морю.

Да, был бы он сейчас в горах, хотя бы там, куда ездил в августе прошлого года к своему клиенту — игумену богатого монастыря, укрывшегося среди сосен и орешника. Но не так, как тогда, — один, монах среди монахов. Нет, не так!

Он думал об этом с упорством, которое сопутствует очевидным выводам, когда размышлять больше не нужно, толку никакого, один вред и давно пора действовать. Веки его тяжелели и опускались, и шум вентилятора он принимал за журчание холодного родника. Тогда Анета, белокурая, голубовато-зеленая в тени деревьев, появлялась перед ним, но не одна, кто-то держал ее за руку, кто-то другой, не он, а он все старался разглядеть, кто же это, и сердце его бешено билось. «Потеряешь, потеряешь», — шептали ему и сосны, и орешник, и друг игумен с мохнатой бородой...

Так прошла вторая половина дня. Под вечер он выключил вентилятор и сел, чтобы подумать спокойно, в тишине. «Да, черт возьми, эдак я, пожалуй, состарюсь в размышлениях! И чего еще раздумывать! Пока ты тут взвешиваешь то да это, она родит кому-нибудь двойню... Э, нет, довольно, и так все яснее ясного: есть желание, воля, пора действовать... И не медли, Филипп, не медли, а то она укатит в Афины или еще хуже — мадам отошлет ее в Гавр, и останешься ты здесь со своими мыслями и вентилятором. Все, решено!»

Он встал и зашагал по комнате. «Так оно и будет. И нечего тут больше раздумывать!»

Глава вторая

Первые анонимные письма он получил года три-четыре спустя. За это время здоровье Филиппа сильно пошатнулось. Экзема, которая беспокоила его еще до женитьбы, резко обострилась. Врачи связывали ее с нарушением обмена веществ, находили какие-то отклонения в крови и в печени, но подлинных причин так и не обнаружили. К тому же Филипп перенес желтуху, потом долго мучился от зубной боли, и его друг Аргиропулос удалил у него два коренных зуба и поставил мост. Напасти — одна за другой.

Первым письмам Филипп не поверил: охотников напакостить в провинции всегда предостаточно. Но письма приходили все чаще, а их авторы не унимались: если вначале они ограничивались информацией, то теперь поносили Филиппа самыми скверными словами.

Недоверие и сомнения Филиппа более всего вызывало то обстоятельство, что в письмах упоминалось много разных имен. Однако вскоре список их поредел, сократился до двух-трех, а под конец осталось только одно — Аргиропулос.

Сопоставляя полученную информацию со своими собственными наблюдениями, Филипп убедился, что далеко не все анонимки рождены злым вымыслом его корреспондентов. Действительно, дело было нечисто. «Подлец! — негодовал Филипп. — Убью, застрелю!» И стоило ему поддаться порыву гнева, как в памяти всплывали строки из одного письма, автор которого издевательски уведомлял, что прежде, чем вставить Филиппу челюсть, Аргиропулос наставил ему рога...

Последние месяцы этого года прошли напряженно. Филипп был издерган и зол, семейные сцены стали привычкой, не проходило дня, чтобы он или Анета не угрожали разводом.

Весной раздражение понемногу улеглось. И, лелея последнюю надежду, Филипп решил отправиться с Анетой в большое путешествие. Они поехали в Рим, потом в Париж, потом в Гавр, к родственникам Анеты. В Гавре они сели на великолепный трансатлантический пароход. Здесь, на пароходе, и произошла сцена, закончившаяся полным поражением Филиппа.

Поводом опять-таки послужил флирт Анеты. Поздно ночью, когда они спустились в каюту, Филипп запер дверь, положил ключ в карман и сказал Анете, что им нужно поговорить. Мягко и проникновенно начал он обрисовывать контуры прекрасной жизни, которая ожидает их в том случае, если они забудут старое и никогда не повторят своих ошибок: Анета станет благоразумной, а Филипп не будет устраивать ей сцен. «Будем жить, прямо глядя друг другу в глаза!» — произнес Филипп, и как раз в то самое время Анета подняла на него взгляд. «И зачем я на него посмотрела? — подумала Анета. — Еще вообразит, будто я ему верю. Нет, больше не взгляну ни разу».

А Филипп тем временем говорил, что их счастье в руках Анеты. Все внешние препятствия он преодолеет без труда, лишь бы Анета вселила в него спокойствие за тылы. На будущих парламентских выборах он выставит свою кандидатуру, они переберутся в Афины, жизнь пойдет по новому руслу. «Будем жить в столице — свободные, независимые... Будем проводить время в путешествиях...» — Филипп все говорил и говорил, пока вдруг не обнаружил, что Анета не слушает. Она сидела на диване, обхватив руками колено, лениво болтала ногой и смотрела в сторону.

И Филипп не выдержал. Он взорвался и высказал ей все то, что Анета не раз слышала от него дома. Сверх того он добавил про ее «галльское племя» — благо впечатления от Гавра были свежими, — про ее голодранцев-родственников, которые, как он понял, люди жалкие и третьесортные. «Отправляйся к ним! — кричал Филипп. — Там тебе и место! Одного поля ягода!»

Анета по-прежнему смотрела в сторону, и на ее губах играла вызывающая улыбка, которой она вооружалась в подобных случаях. Эта улыбка как бы говорила Филиппу: «Покричи, покричи, устанешь и замолчишь...» И, взглянув на Анету, Филипп сразу же умолк. Ну нет! Так сегодня не обойдется! Пусть она выкинет это из головы! Довольно она позабавилась, потешилась им, как клоуном. Сегодня финал будет другой, и Филипп принял все необходимые меры. Да, он решил: обратно они не вернутся! Пусть лучше здесь, в океане, их обоих сожрут акулы! Анета выберет сама, все зависит от нее: или они придут к честному соглашению, или Филипп пустит ей пулю в сердце, а потом застрелится сам — и утром коридорные найдут их трупы... Все уже готово: вот письмо в жандармское управление, где Филипп обстоятельно объясняет причины своего решения (с этими словами он вынул из кармана письмо), а вот и револьвер, который он купил в Гавре...

Однако с револьвером вышла осечка: Филипп забыл положить его в карман брюк. Не оказалось револьвера и в других карманах: он вынимал и выкладывал на стол ключи, расческу, фотографии Анеты, портмоне, икону с распятием, флакончик с нитроглицерином — для сердца и другой, с атропином, — для печени, блокнот и прочую мелочь. Все что угодно, но не револьвер. «Погоди, я сейчас», — сказал он Анете, шагнул к шкафу и открыл дверцу.

Реакция Анеты была молниеносной. Схватив со стола ключи, она отперла каюту и очутилась в коридоре. Дверь с грохотом захлопнулась, и Филипп понял, что поворот ключа в замочной скважине утверждает новый поворот событий. Ошеломленный и растерянный, он молча смотрел на дверь: револьвер наконец нашелся, но к чему он теперь?

— Анета! — позвал Филипп, стараясь, чтобы его голос прозвучал спокойно, будто ничего не случилось, будто он просто пошутил. — Открой, открой!

Однако Анета для большей уверенности еще раз повернула ключ в замочной скважине и сказала, что не только не откроет, а, напротив, поднимет на ноги весь пароход.

— Боже мой! — в смятении воскликнул Филипп. — Как ты не понимаешь... Мы же станем мишенью для насмешек...

— Зато не пойдем на корм акулам...

— Открой, не бойся... Я просто погорячился... Если кто-нибудь выйдет в коридор, если тебя увидят у двери... Будет скандал... Прошу тебя, одумайся. Открой дверь, давай поговорим, как культурные люди...

— Знаю я, как культурно ты разговариваешь... Хватит, наслушалась за эти годы...

— Анета, не говори глупостей! Открой! Ты даже не представляешь, какие могут быть неприятности, а когда поймешь — будет поздно. Тогда ты раскаешься, что не послушалась и потеряла эти драгоценные секунды.

— Как я смогу раскаиваться, если ты меня застрелишь?

— Клянусь, не трону, не обижу ни словом, ни действием?

— Никогда?

— Никогда!

— А где револьвер?

— В чемодане.

— Ты его не вынул?

— Нет.

— Поклянись.

Филипп поклялся — прахом матери.

Когда Анета открыла дверь, Филипп держался за стол и ноги у него подкашивались от слабости. Анета взяла его под руку, довела до кровати и подала лекарства.

* * *
Когда они наконец возвратились домой, все знакомые сказали, что поездка пошла им на пользу, особенно Филиппу: никогда за последние годы он не выглядел таким бодрым и отдохнувшим. Филипп знал, что в любом случае ничего другого знакомые не скажут. Но на этот раз они, пожалуй, правы; он в самом деле переменился, и, разумеется, к лучшему. После того что произошло на пароходе, он отчетливо осознал свое положение. А что еще может желать мыслящий человек, как не ясного представления о своем положении?

За долгие годы адвокатской практики у Филиппа выработалась определенная жизненная теория. В начале она предназначалась исключительно для профессионального пользования и помогла ему выиграть немало тяжб. Со временем она нашла применение и в его собственной жизни. Основной принцип теории состоял в следующем.

Чаще всего мы не в силах контролировать то, что происходит с нами в настоящем. Настоящее — это секрет, замаскированный всевозможными иллюзиями. Пока мы его открываем, время упущено, процесс завершен, приговор вынесен. Уверенно можно судить только о прошлом. О будущем мы мечтаем: питаем надежды, строим планы. Но стоит перейти к осуществлению планов, как мы теряем бразды правления, и, чем желаннее наша мечта, тем сильнее растерянность. Что-то похожее иногда происходит с нами на улице, когда мимо на большой скорости проносится автомобиль: чем ближе мы к нему оказываемся, тем сильнее наше замешательство. Чтобы стать фактом (или, иными словами, прошлым), наше желание проходит в некотором роде стадию плавки и в конце концов обретает новую форму, которая подчас совершенно не совпадает с желаемой. Так вот — эта стадия плавки и есть настоящее, и, пока мы судорожно цепляемся за то, что ускользает из рук, плавильная печь незаметно затягивает нас в свою пасть...

На этом принципе основывал Филипп свою теорию, и практика давала ей многочисленные подтверждения. С какими только случаями ему не приходилось сталкиваться: служебные злоупотребления, банкротства, убийства, подлоги, интриги... Во время действия Филипп, естественно, был далеко. Он появлялся позже, по просьбе клиентов, когда, пройдя стадию плавки, эти случаи представляли собой прошлое. Филипп рассматривал их хладнокровно и бесстрастно, он подвергал их тщательному обследованию и анатомическому вскрытию, не испытывая ни робости, ни волнения, ибо в том и состояла его работа: кроить и шить материал так, чтобы эти едва застывшие ситуации пришли в соответствие с другими, давно уже застывшими — законами.

Но вот однажды помощник Филиппа молча положил на стол утреннюю почту, а с ней и первое анонимное письмо — распечатанное и прочитанное, потому что всю корреспонденцию сначала читал помощник и только самые важные письма после него просматривал Филипп. За первой анонимкой последовали другие, и каждая повергала Филиппа в такое смятение, будто ничего подобного он еще не переживал. Он чувствовал полное бессилие, словно в его кабинет врывался автомобиль и он уже лежал под его колесами. Как поступить, Филипп не знал. Он перекладывал письма из одного ящика в другой, пока наконец не сжег все до единого, и каждое новое письмо стал сжигать сразу же. Ему казалось, что, не сожги он эти анонимки, они подожгли бы его самого. Реагировать на них Филипп не осмеливался: вихрь событий швырнул бы его в пылающую пасть печи и неизвестно, что получилось бы после этой плавки...

Так полагал Филипп раньше, и это было заблуждением. Теперь, вернувшись из путешествия, он наконец понял, что давно уже горит на медленном огне, что этот огонь подточил его силы, испепелил его душу и тем самым предрешил исход битвы на пароходе. «Ты стал другим человеком!» — говорили знакомые. И Филипп соглашался: да, он стал другим человеком. Теперь он избавлен от сомнений, он  з н а е т. А это уже немало. В конце концов нечто существующее как факт (какой бы он ни был, пусть даже самый неприятный) чрезмерных мучений не причиняет. Изводит и терзает обычно неизвестность — страх перед тем, что может произойти. Поэтому главное — быть в курсе происходящего.

Эта мысль давала Филиппу выход из положения. Не утешение, а выход, и притом единственный. «С той минуты, как ты знаешь истинное положение вещей и силы, к нему причастные, ты сможешь предвидеть дальнейший ход событий», — когда-то записал Филипп в своей тетради афоризмов. Так вот теперь, когда истинное положение вещей известно, все внимание нужно сосредоточить на причастных к нему силах.

И чтобы ни одна из этих сил не оказалась вне поля зрения, на первом же заседании муниципального совета Филипп вновь протянул Аргиропулосу руку дружбы. В отсутствие Филиппа его обязанности заместителя мэра исполнял Аргиропулос, и сейчас Филипп выразил ему горячую благодарность.

В тот момент, когда друзья пожимали руки, в зал кто-то вошел и с возгласом радостного изумления направился прямо к Филиппу.

— А, господин Филипп! Наконец-то! Я не погрешу против истины, если скажу, что следую за вами по пятам от самого Парижа! Как-то раз мне говорят, что вы с супругой в Париже и остановились в «Мажестик». Я немедленно еду туда и узнаю, что вы покинули отель лишь полчаса назад...

Это был сын мэра Маркелос Калиманис. Последние годы он жил в Париже и лишь изредка наезжал к ним в провинцию — высокий, красивый, гордый, самоуверенный, как все Калиманисы, привыкшие считать округу своим имением, посягать на которое никто не имеет права. Маркелос приезжал на большие праздники и на выборы, а потом снова возвращался в Париж, где должен был закончить учение.

— На пароход я садился в Марселе, — продолжал Маркелос. — Приезжаю я, значит, в Марсель и узнаю, что накануне сюда заходила ваша «Глория». А потом в Афинах...

Цепь совпадений показалась всем очень забавной.

— Ну а теперь, дорогой Маркелос, — вставил один из членов совета, — позволь мне предугадать продолжение... Господин Филипп наконец вернулся, зато тебя мы скоро опять проводим в Париж...

— Э, нет, — возразил Маркелос. — С меня довольно. Благо диплом уже в кармане... — И он хлопнул по карману пиджака.

Все засмеялись. И только Филипп даже не улыбнулся. Он смотрел на Маркелоса серьезно и пристально. Словно химик, открывший между двумя известными элементами неизвестный третий, — никто про этот элемент еще не знает, и в периодическую систему он пока не включен.

Так присматривался Филипп несколько месяцев.

Глава третья

Что это был за звук, он так и не понял. Ему казалось, будто он все еще спит и видит сон, один из тех странных снов, которые снились ему часто, почти каждую ночь. Звук был необычный, как будто даже зримый. Кто-то выпускал его, точно выдувал из трубочки разноцветные пузырьки, и звуковые волны катились медленно, лениво, то наплывая, то отступая, но в конце концов все-таки ударялись о барабанную перепонку, и тогда она начинала колебаться, тоже медленно и сонно, а черепная коробка, пустая, как колокол без языка, сотрясалась и причиняла боль.

Так было уже не раз.

Потом колокол ударил сильно — дан-н-н! — и Филипп окончательно проснулся.

Он отбросил одеяло и сел. Снял колпак, который надевал на ночь, чтобы не пачкать подушки мазью для укрепления волос, перекрестился и прислушался. Да, гудел большой колокол церкви святого Трифона, а в него звонили только в самых исключительных случаях... Отыскивая ногой сандалии, Филипп слышал доносившиеся с улицы голоса, стук ставен, торопливые шаги.

Он подошел к окну. Прильнув к щелочке в ставне, он увидел внизу на тротуаре группу людей и уже протянул было руку к задвижке, но тотчас передумал — недалеко от окна электрический фонарь, и нехорошо, если его увидят в ночной рубашке да еще с блестящей от мази головой.

Нет, лучше он пойдет и разбудит Анету. От этой мысли на душе у него сразу стало легко. Филипп направился к двери, но вдруг вернулся, вытер голову полотенцем, побрызгал на себя одеколоном, приосанился и, посмотревшись в зеркало, решил, что нужно накинуть халат. «Вот теперь можно идти», — сказал он и отворил дверь.

Это была его первая ошибка. На беду Филиппа, колокольный звон буквально застал его врасплох, и на обдумывание таких факторов его теории, как прошлое, настоящее и будущее, времени не хватило. («Открывая дверь настоящего, мы не совершаем ничего противозаконного и опасного, — не раз говорил Филипп о подобных ситуациях на суде. — Мы как бы отворяем одну из дверей своего собственного дома, чтобы спокойно перейти в соседнюю комнату. В том-то и заключается трагедия нашей жизни, что, делая самое обычное, ничем не примечательное движение, мы вдруг оказываемся в состоянии совершенно неожиданном».) Разумеется, события этой ночи не во всем повторили нарисованную Филиппом схему. Спальня Анеты была не рядом, а в другом конце дома, ее окна выходили в сад. Мягко ступая по застилавшему коридор ковру, Филипп услышал за дверью Анеты мужской голос. Филипп остановился, чтобы убедиться — неужели мужской?

И убедился — мужской.

Тогда он совершил вторую ошибку. Ступая по ковру еще осторожнее, он подошел к двери вплотную. В тот же момент в глубине коридора распахнулась дверь кухни и на пороге выросла женская фигура в белой и длинной, до пола, ночной рубашке. Потрясенный Филипп не сразу узнал в этой женщине старую служанку. Внезапное появление белого призрака, застигшего его, хозяина, на корточках перед замочной скважиной, повергло Филиппа в такую растерянность, что следующая ошибка произошла неосознанно. Совершенно не понимая, что он делает, Филипп нажал на дверную ручку...

За голубыми волнами и колечками дыма, умиротворенно плывшими в слабом свете ночника, он увидел две испуганно вздрогнувшие фигуры. Они порывались что-то сказать, что-то сделать, но потом замерли и остались недвижными. Филипп видел два лица, Анеты и Маркелоса, но видел их как будто слившимися в одно. Их контуры казались расплывчатыми, смытыми, различить каждое в отдельности Филипп не мог. Зато он различил то общее выражение, которое так стремительно менялось на их лицах — от немого недоумения к враждебности, тоже немой, но таящей в себе угрозу. Молчал и Филипп, стоя как прикованный на пороге комнаты. «Ну-ну...» — попытался он выдавить из себя, но слова застряли в горле комом. Тогда Филипп сделал еще одно мучительное усилие, произнес: «Ну-ну...» — и повернулся, чтобы уйти.

Он повернулся, и прямо перед ним снова возник белый призрак. Теперь Филипп видел его вполне отчетливо: это была старая служанка — полураздетая, с редкой паутиной седых волос, реявших над ее головой, словно стайка летучих мышей. Филипп узнал ее, но тем не менее сначала испугался, а потом почувствовал прилив отвращения и гнева. Только этого чучела здесь и не хватало. В порыве ярости он готов был броситься на старуху с кулаками.

— Чего тебе здесь надо? — громко крикнул Филипп, и ему показалось, будто от его крика сотрясся весь дом.

И дом действительно сотрясся, потому что внизу, на первом этаже, забарабанили в дверь.

— Что там такое? Кто это стучит? — злобно спросил старуху Филипп, который совсем уже позабыл про колокольный звон.

Старуха перекрестилась.

— Мэр... — пролепетала она.

— Какой еще мэр? Что ты бормочешь?

Стук в дверь становился все сильнее и нетерпеливее. Филипп прислушался и побледнел.

— Мэр? — спросил он еле слышным голосом.

— Ой! — вздохнула старуха. — Упокой, господи, его душу... В кресле его нашли, так и нашли — сидящим...

Тогда из глубины комнаты донесся стон Маркелоса. Протяжный стон, почти вой. Казалось, будто там, в комнате, несколько человек и стонали они все вместе.

Глава четвертая

Случилось так, что вечером после похорон они вышли в холл одновременно: из одной двери — Филипп, из другой — лесопромышленник Трифонопулос. Трифонопулос покидал гостиную, где находились вдова и дамы, Филипп — комнату, где беседовали мужчины. Разговаривать с Филиппом лесопромышленнику не хотелось, он предпочел бы вернуться в гостиную. Филипп тоже был не прочь избежать этой встречи и уже сделал шаг назад, но заметил, что Трифонопулос готов отступить, и двинулся вперед. Так, обманутые колебаниями друг друга, они сошлись у вешалки, где висели их шляпы.

— Примите мои искренние соболезнования, — прижимая руку к груди, сказал Трифонопулос. — Хоть мы и были противниками с покойным мэром, его смерть явилась для меня горем не меньшим, чем для вас. Поверьте, я потрясен и сломлен...

— Благодарю вас, господин Трифонопулос, — ответил Филипп. — Я глубоко тронут. И поскольку вы разделяете с нами скорбь утраты, позвольте и мне выразить вам свои соболезнования.

Они протянули друг другу руки.

— Прошу вас, господин Трифонопулос, — сказал Филипп, уступая дорогу лесопромышленнику, который был значительно старше его.

Однако в дверях они оказались рядом и вышли вместе. Лесопромышленник почувствовал на своем плече руку Филиппа, но сейчас это не вызвало в нем раздражения. По лестнице они спускались плечо к плечу.

— Какая утрата, какая утрата! — повторял Трифонопулос. — Скажу вам истинную правду, я до сих пор никак не приду в себя.

Филипп придержал его за локоть.

— Дорогой друг, в ваших добрых чувствах я не сомневался никогда...

Они вышли во двор.

— Но скажи, дорогой, — заговорил на «ты» Трифонопулос. — Скажи, как это случилось? Ты ведь знал его ближе — разве жаловался покойный на свое здоровье? Может, в последние годы его что-нибудь беспокоило?

— Один раз я слышал, что после пирушки в Афинах у него на сутки отказал мочевой пузырь. Ничего другого как будто не было!

— М-да... — печально отозвался Трифонопулос. — Что тут скажешь, если у меня он отказывает то и дело... — И оба собеседника тихонько рассмеялись.

Теперь они шли по улице.

— Ну а как твое здоровье, мой друг? — спросил Трифонопулос и взял Филиппа под руку. — Года два назад я слышал, что у тебя пошаливало сердце. Я тогда очень огорчился и выразил сочувствие твоей жене. Она, наверное, передала...

— Как же, как же, — откликнулся Филипп весьма охотно, как если бы у него просили в долг, а он, воплощенное великодушие, незамедлительно выкладывал деньги на стол.

— Зато теперь ты выглядишь прилично, — продолжал Трифонопулос. — Я бы сказал: хорошо, очень хорошо.

— Да, я чувствую себя неплохо...

Они подошли к дому Филиппа, немного постояли, а потом стали прохаживаться вокруг дома. Каждому хотелось обсудить что-то очень важное, но приступить к такому разговору было непросто: прежде чем есть плод, нужно очистить его от кожуры.

— А как выросла дочка покойного мэра, — сказал Трифонопулос. — Настоящая дама... Я-то помню ее вот такусенькой... Давненько ее здесь не было. Эдак можно и позабыть, что она вообще существует. Во всяком случае, имя ее я забыл начисто...

— Ее зовут Морфо, — напомнил Филипп.

— Да, да, Морфо... А где она живет, что делает?

— Она актриса, — с готовностью ответил Филипп, которому не терпелось заговорить о другом, но начинать самому было страшновато, и он принялся рассказывать Трифонопулосу о том, как известили Морфо о смерти отца и как она сумела вовремя приехать на похороны: телеграмма нашла Морфо на острове, где она снималась в греко-итальянском фильме; маршрут телеграммы был довольно путаным, но так или иначе телеграмму все-таки вручили, и Морфо смогла вылететь оттуда на каком-то частном самолетике...

Однако лесопромышленник не дослушал Филиппа до конца. Все это он уже слышал в кофейне.

— Удручающее впечатление произвел на меня бедняга Маркелос. Говорят, — и тут Трифонопулос бросил на Филиппа испытующий взгляд, — будто он с горя едва не покончил с собой...

Филипп смутился.

— Да, говорят... Отец и сын были очень привязаны друг к другу...

Некоторое время они шагали молча.

— Ты знаешь больше, чем я, — прервал молчание Трифонопулос, — так растолкуй мне, пожалуйста, почему все-таки не приехал Праксителис?

— Да потому, что господин министр сейчас во Франции!..

— Во Франции? — недоверчиво переспросил лесопромышленник. — И что же, он не мог прилететь на похороны брата? Ты думаешь, другой причины нет?

— Да, да, — заверил его Филипп.

Но Трифонопулос обиделся.

— Погоди, погоди... Мы ведь не дети... Довольно сказки-то рассказывать! Весь город гудит как улей!

Лесопромышленник был стар, лет на двадцать старше Филиппа. Он часто болел и устал от врачей и лекарств, но стоило ему заговорить о фабрике или о делах муниципалитета, как все хвори проходили разом, лицо оживлялось, в глазах загорался азарт.

— Ты что — в самом деле ничего не слышал или притворяешься, не хочешь сказать даже мне? — с досадой спросил он Филиппа. — Так-таки ничего и не знаешь? Не верится... — С минуту он молчал, буравя Филиппа глазами. — Ты понимаешь, о чем я говорю? О тридцати тысячах, за которыми мэр гонялся в последние два дня.

Голос его был резок, а взгляд беспощаден. Филипп оторопел, но постарался не выдать своей растерянности.

— Раз ты так — с меня довольно! — воскликнул Трифонопулос. — Я подошел к тебе сегодня как друг, а ты разыгрываешь передо мной дипломата... Довольно! Спокойной вам ночи, господин!

Филипп удержал его за руку.

— Дорогой Трифон... Поверь... Мои чувства к тебе...

И слова, и мысли Филиппа путались. Рука лесопромышленника, которую он держал сейчас в своей руке, была такой жесткой, а весь облик старика таким грозным, что Филипп еще больше смешался.

— Послушай, что я тебе скажу, — выдернув руку, прервал Филиппа Трифонопулос. — Не пора ли и тебе наконец задуматься о своем положении? Чего ты ждешь? Хочешь стать посмешищем всего города?

— Тише-тише, — обеспокоенно зашептал Филипп и потянул Трифонопулоса подальше от дороги, в темноту.

— Да чего там тише, черт побери, — не унимался лесопромышленник. — Ты что, ослеп, не видишь, что вокруг творится? Сколько раз они тебя обманывали? Ну вот, обманут еще раз! Думаешь, они тебя поддержат? Как бы не так! Если ты рассчитываешь на это, то очень даже заблуждаешься, — выпалил он со злобой. — До сих пор так ничего и не понял! Жаль, жаль...

— Но теперь у меня в совете большинство! — вскричал Филипп, голос его сорвался на фальцет, в горле запершило.

Он еще не прокашлялся, когда над головой у него прогремел неумолимый бас Трифонопулоса:

— И на этот счет ты тоже заблуждаешься!

* * *
В тот самый момент, когда беседа между двумя членами муниципального совета приняла столь решительный оборот, на улице показался еще один член совета — Георгис Дондопулос. Он тоже возвращался из дома мэра.

История Дондопулоса вкратце такова.

Когда-то в молодости он поехал в Афины и поступил в университет. Обстоятельства сложились так, что закончить учебу ему не удалось и он вернулся домой без диплома. Георгис страдал оттого, что не может приносить обществу существенной пользы и обречен на безрадостную долю мелкого землевладельца, прикованного к винограднику да десяти оливам, которые остались ему в наследство от отца. При первом же случае он продал свой надел и решил осуществить заветную мечту — приступить к изданию еженедельной газеты «Борьба», которая должна была стать «трибуной реформ и прогресса».

Лет двадцать спустя, ожидая своей очереди в приемной Аргиропулоса и лениво перелистывая один из лежавших на столе журналов, он вдруг натолкнулся на имя Галатии Казандзаки. В бытность свою студентом Афинского университета Георгис вместе со своим знакомым, критянином, земляком Галатии, бывал в доме этой писательницы. Там он познакомился и с другими литераторами, все они были молодыми и образованными, писали стихи и рассказы, а кое-кто успел издать свои первые книги. Вернувшись в провинцию, Дондопулос поначалу следил за творчеством афинских друзей, но потом стало не до этого: и книги, и писатели постепенно забывались, и в конце концов память сохранила только две или три фамилии. Увидев в журнале рассказ Галатии Казандзаки, Дондопулос оживился и принялся за чтение. Уже одно это было теперь настоящим подвигом — в последние годы Георгис не читал ничего.

Рассказ его захватил. Девушка по имени Фани жила с матерью, служила в конторе, и ее заработка едва хватало на хлеб. Как-то раз мать заболела, и Фани повела ее к врачу. Денег не было — ни на визит, ни на лекарства, тем более — на больницу. Врач осмотрел старушку, окинул взглядом Фани, которая была молода и хороша собой, и вызвал машину, чтобы больную отправили в его клинику. «Надеюсь, и вы, мадемуазель, окажете мне небольшую любезность», — сказал он Фани на прощание. «Все что угодно», — ответила Фани, но, когда дня через два врач пригласил ее к себе, она не пошла, и ее мать выгнали из клиники. Потом у Фани появился друг, они случайно познакомились в кино. «Он понравился мне, — рассказывает Фани, — и я отдалась ему сразу — душой и телом. С тех пор прошло три года, теперь я его не люблю и он меня тоже, иногда встречаемся, так, по привычке; скоро, наверно, расстанемся совсем. Служу я в той же конторе, за то же жалованье — только-только на хлеб. Мать превратилась в скелет, стонет, ворчит, Ругается день и ночь... Иногда я сижу и думаю: «До чего же я была глупая и не пошла тогда к врачу! Может, мать по крайней мере была бы здорова».

История Фани произвела на Дондопулоса столь сильное впечатление, что он перечитал рассказ еще раз, потом вырвал эти страницы из журнала и спрятал в карман. Дома он опять перечитал рассказ. Судьба незадачливой девушки глубоко тронула его, и Георгис вспомнил свои собственные неудачи с любимым детищем — газетой «Борьба».

Девизом «Борьбы» были «реформы и прогресс», и газета стремилась им содействовать. В те времена ширилось феминистическое движение, умами овладевали социалистические идеи, и, предоставляя им страницы «Борьбы», Дондопулос публиковал не только свои статьи, но и материалы, специально заказанные старым афинским знакомым. На его призыв о сотрудничестве откликнулись Галатия Казандзаки и ее муж, писал для «Борьбы» и Динос Теотокис, прославившийся своим романом «Жизнь и смерть Каравеласа». Несколько стихотворений с авторским посвящением газете «Борьба» прислал поэт Костас Варналис — в городе его знали хорошо, когда-то он был здесь директором школы. Между тем «Борьба» стала выходить все реже и реже. Расходов было много, доходов — мало. Небольшая группа местной интеллигенции ценила «Борьбу» и покупала ее постоянно — это было для Дондопулоса некоторым утешением. Ну а в целом провинциальная публика газетой не интересовалась. Коммерсанты покупали «Борьбу» только тогда, когда там упоминались их фамилии, трактирщики, хотя и брали газету регулярно, норовили не расплатиться, и только три аптекаря подписывались и рассчитывались аккуратно. Три месяца «Борьба» просуществовала как газета еженедельная, потом она стала выходить два раза в месяц, а немного позже — раз в месяц. Но и тогда Георгис не поддался нажиму и не предоставил трибуну «Борьбы» ни Калиманисам, ни их противникам. Он неукоснительно оберегал свою независимость, и вскоре «Борьба» закрылась. Архив и ящики с наборными кассами Георгис запер в подвале и в ожидании лучших для газеты времен включился в кооперативное движение. Он добился, чтобы его назначили секретарем Союза кооперации, и активно трудился на этом поприще до того дня, как вдруг совершенно неожиданно для самого себя оказался замешанным в темную историю. Георгиса обвинили в растрате. И только благодаря старику Калиманису, отцу покойного мэра, вершившему тогда всеми делами округи, Дондопулос избежал тюрьмы и бесчестия. Зато независимость он потерял. Калиманисы вили из него веревки, однажды он не выдержал и перебежал от них к Трифонопулосу, Калиманисы обругали его, он — их, но потом он поссорился с Трифонопулосом, и его снова переманили Калиманисы. Теперь Георгис не придавал этим компромиссам никакого значения, но довольно часто, точь-в-точь как Фани, упрекал себя в том, что не пошел с Калиманисами сразу, тогда по крайней мере уцелела бы «Борьба», от которой сейчас остались одни лишь воспоминания. Наборные кассы Георгис давно уже продал книготорговцу Стравояннопулосу, что же касается архива, то однажды в бакалейной лавке, куда Георгис зашел за синькой, продавец свернул ему кулек из рукописи с авторским посвящением газете «Борьба». Так Дондопулос узнал, что в подвал к нему пробрались хулиганы и похищенный ими архив «Борьбы» продан бакалейщику за коробку сигарет «Ламия».

Несмотря на многочисленные превратности судьбы, Дондопулос оставался натурой, склонной к романтике. Первая его реакция диктовалась не рассудком, а чувствами, и почти всегда это было крайнее удивление. «Да что ты говоришь!», «Ну и ну!», «Смотри, пожалуйста!» — не уставал изумляться Георгис, как будто все, что он видел или слышал, случалось на его памяти впервые. Над ним посмеивались, Георгис об этом знал, но даже и не думал умерить свою непосредственность.

Смерть мэра действительно расстроила Георгиса. Характер у покойного был неровный, строптивый и высокомерный, и они не очень-то ладили, но сейчас, прощаясь с вдовой, Георгис искренне прослезился, а потом поцеловал Маркелоса и брата покойного мэра, Тасиса, с которым у Георгиса не раз бывали крупные стычки. Домой он шел печальный — чуть не плакал, И вдруг из темноты до него донеслись чьи-то голоса.

Голос Трифонопулоса он различил сразу. «Постой, постой, — сказал себе Дондопулос и остановился. — Что же это здесь творится?» Во втором собеседнике он узнал Филиппа, а по долетевшим обрывкам фраз тотчас догадался, что именно происходит в темном закоулке. «Вот тебе и на, — пробормотал Георгис, — а я, идиот, витаю в облаках!» И он незамедлительно спустился с облаков на землю.

Бесшумно (Георгис был высок, худощав и очень легок в ходьбе) он подошел как можно ближе к дому Филиппа и слышал теперь почти каждую фразу.

— На кого ты обопрешься? — спрашивал Трифонопулос Филиппа. — На чью помощь рассчитываешь? На своего друга Аргиропулоса? Да он первым же тебя и продаст! На Арабатзопулоса! Эх ты! Сегодня утром он обещал проголосовать по моей указке! Два его векселя у меня, и, стало быть, дело тут ясное!

Трифонопулос начал перебирать всех членов совета по очереди.

«Сейчас скажет про меня» — приготовился Георгис.

И в самом деле, старик произнес его фамилию.

— Об этом ты даже не думай, — презрительно сказал Трифонопулос. — Скинь его со счетов. Он у меня привязан крепко, пусть только попробует выкинуть какой-нибудь номерок!

«Паршивый старикашка! — оскорбился Георгис. — Неужели никто не сломает ему челюсть?»

Филиппу Трифонопулос не давал раскрыть рта. Каждый раз, когда тот пытался вставить словечко, старик перебивал его и снова бросался в атаку. «Имей в виду, — угрожал лесопромышленник, — сраму не оберешься! Все, что я тебе рассказал, напечатают газеты, и тогда скандала не миновать!»

«Что бы это он мог ему рассказать? — недоумевал Георгис. — О чем напишут газеты? Об Анете и Маркелосе? А кто этого не знает?»

Старик умолк, и до Георгиев донесся наконец голос Филиппа, но такой слабый, как будто Трифонопулос держал его за горло.

— А какое отношение к этим деньгам имею я?

— Самоенепосредственное. И не заставляй меня рассказывать дальше.

— Нет уж, расскажи!

— А если хочешь узнать, поди поинтересуйся, зачем они понадобились мэру, зачем он рыскал за ними последние два дня. И так ему хотелось их раздобыть, что он решился обратиться даже ко мне. — Тут голос старика неожиданно сорвался. — И получил он их от меня! — крикнул Трифонопулос после небольшой паузы. — У меня есть его расписка!

— Ну а я? Я-то какое имею к этому отношение?

— Непосредственное.  С а м о е  н е п о с р е д с т в е н н о е!

— Так говори же!

Трифонопулос молчал.

— Я жду! — раздался срывающийся на визг голос Филиппа.

И тогда лесопромышленник ответил, но так тихо, что Георгис ничего не разобрал.

Снова послышался голос Филиппа, нетерпеливый и злой:

— «Скарабей»? При чем тут «Скарабей»? Что ты мне голову морочишь?

Лесопромышленник стал что-то объяснять, но Георгис расслышал только последние слова, которые Трифонопулос произнес довольно громко и отчетливо:

—  С к а н д а л  б у д е т  г р а н д и о з н ы й!

Голоса умолкли, собеседники выходили на улицу, и Георгис, прячась в тени домов, поспешил скрыться из виду. Машинально отмеривая широкие, легкие шаги, он размышлял над последними услышанными словами: «О чем это шла у них речь? Почему они упомянули про «Скарабей»?

Отойдя от дома Филиппа метров на двести, Георгис остановился. «Ну нет, я этого так не оставлю! — сказал он решительно. — Я буду не я, если через час не выясню, в чем тут дело!» И вместо того, чтобы направиться к своему дому, Георгис повернул за угол и пошел обратно. Через квартал от дома Калиманисов жил кефалонит[1] Герасиматос, добрый знакомый Георгиса, можно сказать друг, и в центре города, на площади святого Трифона, он держал ювелирный магазин «Скарабей».

Глава пятая

— Голова раскалывается, — поморщившись, сказал Маркелос.

— Прими аспирин, — посоветовал коммерсант из Патр, который ссудил покойному мэру несколько тысяч, но расписка была у него на руках, и потому его голова нисколько не болела. — Прими аспирин, запей сладкой водичкой, мигом пройдет.

— Да нет, — сонно протянул кто-то из присутствующих, — Не аспирин ему нужен, а отдых... Пусть лучше пойдет приляжет...

— Конечно, конечно, — поддержали остальные, — пусть отдохнет...

Маркелос встал. Сутулясь и ступая тяжело, словно ему трудно было нести свое большое тело, он вышел из салона, медленно и устало поднялся по лестнице и открыл дверь, ведущую в коридор.

На пороге он остановился и огляделся. Ни на лестнице, ни в коридоре не было ни души. Убедившись в этом, Маркелос внезапно преобразился. Он выпрямился и словно сбросил с плеч неприятный, надоевший груз. Черты его лица прояснились: ни головной боли, ни потребности в отдыхе Маркелос, по-видимому, уже не ощущал, и вместо того, чтобы повернуть направо, к своей комнате, он одним прыжком пересек коридор, распахнул дверь напротив и сбежал по узеньким ступенькам винтовой лестницы.

Он торопился: «Сейчас или никогда», и вся его сжавшаяся, как пружина, фигура выдавала решимость на что-то дерзкое, что должно произойти немедленно — потом будет поздно. Про головную боль он, конечно, соврал. Голова у Маркелоса не болела никогда, он даже не представлял себе, как это она может заболеть, словно гнилой зуб или ушибленная нога: Маркелос однажды ушиб ногу и несколько дней она ныла. Сегодня, отсиживая долгие часы в салоне, он только делал вид, что слушает болтовню жалких людишек, которые заполонили его дом. На самом же деле мысли Маркелоса были далеко. Весь вечер мозг его сверлила одна неотвязная идея, и он подыскивал предлог, чтобы покинуть гостей. Маркелос не раз поглядывал на стенные часы, нетерпение его все росло, а подходящего предлога никак не находилось. Маркелос и впрямь почувствовал в голове какую-то тяжесть: это и надоумило его сослаться на головную боль.

Внизу было темно, но зажигать свет Маркелос не стал, а когда убедился, что дверь кабинета заперта, не испытал ни малейшего замешательства. Он вынул из кармана ключ и легко вставил его в замочную скважину.

Кабинет встретил его тяжелым запахом табака и кофе, напомнившим Маркелосу о последней сигарете и последней чашечке кофе его отца. Однако размышлять над этим было некогда. Стремительно и бесстрашно, будто навстречу врагу, Маркелос прошел вдоль стены и повернул выключатель. Слава богу, все на своих местах! Большой письменный стол, два сейфа — справа и слева, шкаф с папками. За письменным столом — кресло, то самое роковое кресло, обитое зеленым бархатом.

Маркелос вздрогнул. Некоторое время он стоял в нерешительности, так и не отрывая руки от выключателя. «Чепуха! — сказал он себе. — Чего я медлю! Ну же!» И быстро обошел стол, стараясь не задеть зеленое кресло. Теперь, оказавшись напротив двери, Маркелос снова испытал безотчетный страх, на лбу его выступил холодный пот, руки задрожали, и только мысль о том, что, действуя быстрее, он скорее выберется отсюда, помогла ему взять себя в руки. «Я ведь не мальчик, — успокаивал себя Маркелос, — и потом не вор же я здесь. Я теперь хозяин...» И он вынул из кармана связку ключей.

Сначала он открыл большой ящик стола. Судя по тому, как один за другим проскальзывали через руки Маркелоса лежавшие там предметы, все они были ему знакомы и не вызывали у него сейчас никакого интереса. Взгляд Маркелоса, беспокойный, острый, искал что-то другое. Только одна вещица ненадолго задержала его внимание. Маркелос взял ее в руки и, полюбовавшись блеском стали, сунул свою находку в задний карман. «Это теперь мое, он сам мне обещал», — подумал Маркелос, проверяя, хорошо ли устроился у него в кармане восьмизарядный кольт отца.

Все прочие предметы подождут. Как-нибудь в другой день Маркелос придет сюда опять и на досуге обстоятельно разглядит эти мелочи, которые принадлежат теперь ему: бумажники и кошельки, старинные серебряные монеты, портсигар, две зажигалки, несколько блокнотов, зеркальце. Увидев зеркальце, Маркелос улыбнулся. С другой стороны на нем была изображена обнаженная женщина. Под стеклом неутомимо бегал маленький шарик, и остановиться он мог только в одном углублении, однако загнать его туда было совсем не просто. Как это нужно сделать, Маркелос знал: он не раз тайком пробирался в кабинет отца, не раз вертел это зеркальце и уже без всякого труда направлял шарик на место. Сейчас Маркелос не уделил зеркальцу ни минуты. Он улыбнулся ему, как старому знакомому, и продолжил поиски.

Поиски затянулись. Маркелос выдвинул другие ящики, но и там ничего важного не нашел. Одна папка показалась ему новой. Маркелос открыл ее, и несколько бумажек выпало. Он поднял одну из них. Это была вырезка.

«Редакция одной нью-йоркской газеты обратилась с вопросом к читателям-мужчинам: «Знаете ли вы, какого цвета глаза у вашей супруги?»

Пятьдесят процентов ответов были совершенно неожиданными: «По правде говоря — нет! Не помню!»

Следующую вырезку, подлиннее, Маркелос решил было не читать, однако первые строки его заинтересовали:

«Каир. В «Бюллетене психологических исследований Среднего Востока» арабский невролог Ахмед Сараф опубликовал статью, в которой опровергает теорию, будто белокурые женщины более пылки в любви, и утверждает, что светлые пигменты оказывают неблагоприятное аллергическое воздействие на сексуальную активность женщины. Вышеупомянутый невролог...»

Маркелос прочитал заметку до конца, проглядел остальные упавшие на пол вырезки и открыл толстую тетрадь, в которую отец записывал любопытные сообщения со всего мира. Иногда сюда попадали фольклорные четверостишия, они сразу бросались в глаза ровными колонками каллиграфически выведенных букв.

Эрот на хитрость падок был,
он ткачеством занялся
и паутиной свет обвил,
да сам в нее попался.
— Ну ладно, — сказал вслух Маркелос. — Это я просмотрю потом, сейчас некогда. — И положил папку на место.

Покончив с ящиками письменного стола, он отобрал из связки ключ и направился к сейфу слева. Однако ключ не подошел. «Ничего не получится, — подумал Маркелос и положил ключи на стол. — Да и времени сейчас нет. Посмотрю-ка я сначала  т у д а».

На это он, видимо, возлагал все свои надежды. «Если и есть что-нибудь, то  т а м». И, обойдя зеленое кресло, приблизился к шкафу. Сделав глубокий вздох, Маркелос помахал руками и широко расставил ноги для опоры, словно готовился поднять большую тяжесть.

Однако делать ничего не пришлось, все уже было сделано без него. Наклонившись, Маркелос увидел, что тяжелый шкаф отодвинут и в щель между ним и стеной можно просунуть руку. Он растерянно смотрел на щель за шкафом и никак не мог поверить своим глазам: «Что за чертовщина! Неужели кто-то еще, кроме меня и  е г о... Но кто успел тут побывать?.. Дядя Тасис? Нет, откуда ему знать о таких секретах? Морфо? Разве могла она отодвинуть шкаф? Да и когда? Нет, не Морфо! Об этом тайнике она не знала!..» Тут взгляд его упал на зеленое кресло и замер. Только теперь Маркелос заметил, как близко к шкафу стоит это кресло и обращено оно скорее к шкафу, чем к столу. Взгляд Маркелоса метнулся от кресла к шкафу и обратно, на какое-то мгновение ему показалось, будто они двинулись навстречу друг другу, и в этот самый момент Маркелоса осенила догадка. Ну конечно! Все произошло именно так: отец отодвинул шкаф, почувствовал себя плохо, повернулся, потянул к себе кресло и упал. «Боже мой! — вскрикнул Маркелос. — Так оно и было!»

Страшное открытие парализовало его волю. Он стоял между креслом и шкафом, не в силах сдвинуться с места, чувствуя себя пленником этих роковых предметов. «Уйду! — мелькнуло у него в голове. — Уйду! Пропади все пропадом!» Но тут же другой, трезвый голос одернул его: «Нет! Не уйдешь! Ты наконец добрался до того, что искал. Похоже, твое предположение оправдается. Не зря же он отодвинул шкаф... А ну-ка, нагнись, посмотри!»

Маркелос невольно взглянул на кресло и словно услышал оттуда: «Прочь! Прочь!» «Нет! — воспротивился он после некоторого колебания. — Нет, я не уйду». Он наклонился к самому полу и просунул руку в щель. Вот она! Пальцы уже нащупали знакомую гладкую поверхность. Маркелос сунул руку поглубже, покрепче обхватил свою находку и вытащил ее из щели.

Это был плоский блестящий предмет — черная шкатулка. Бережно, обеими руками Маркелос перенес ее на стол.

Его движения вновь обрели быстроту и уверенность. Он нажал на кнопку, блестящая крышка открылась, рука Маркелоса погрузилась в шкатулку и, отстранив другие предметы, извлекла то, что искала... Вот они, здесь, как он и предполагал с той самой минуты, когда впервые услышал об их существовании. Одну за другой вынимал Маркелос хрустящие новенькие пачки и, как опытный меняла, определял их ценность на глаз. «Прекрасно, прекрасно!»— приговаривал он, сияя от радости, и приступил к подсчету. Подсчет был несложным: пятьдесят двухсотенных в каждой пачке, три пачки, итого — тридцать тысяч.

Он собрался было рассовать их по карманам, но замешкался: «Нет ли в шкатулке чего-нибудь еще?» Ничего нового в шкатулке не нашлось, однако вещицы, которые там хранились, Маркелос очень любил, и соблазн посмотреть на них оказался сильным. «Уф!» — вздохнул Маркелос с облегчением и вытер лоб тыльной стороной ладони.

Сначала он достал маленький альбом. Надпись, сделанная покойным мэром на обложке, говорила о том, что это «Бухгалтерская книга». Однако Маркелос раскрыл альбом с улыбкой. Разбросанные по всей первой странице, примостившиеся на кончиках стрел и пронзенных сердцах, разноцветные заглавные буквы образовывали другой заголовок, и прочитать его мог только человек посвященный. «ПАНОРАМА ЛЮБВИ», — прочитал Маркелос и, перевернув страницу, углубился в созерцание первой картинки с надписью «Париж». Никакой робости и скованности он уже не чувствовал и, чтобы разглядеть картинки получше, положил деньги на стол и повернул альбом к свету. «Ну и ну!» — вырвался у Маркелоса возглас восхищения. Он оглянулся, подыскивая, где бы устроиться поудобнее, увидел зеленое кресло, подвинул его и сел. Бархат слегка затрещал и принял Маркелоса в свое глубокое лоно.

С той поры, когда еще мальчиком Маркелос обнаружил тайник отца, он много раз видел и этот альбом, и остальные сокровенные вещицы, спрятанные в шкатулке. Когда отец бывал в отлучке, Маркелос приходил сюда и подолгу разглядывал сто одну картину «Панорамы любви», открытки, служившие как бы продолжением «Панорамы» (несмотря на маски, Маркелос обнаружил, что на некоторых открытках изображены те же лица, что и в «Панораме»), «Справочник», дававший всевозможные советы, и, наконец, серебряный крестик с маленьким хрусталиком в центре, через который...

...Как отворилась дверь, Маркелос не заметил. В первое мгновенье ему показалось, будто голос, неожиданно раздавшийся в комнате, вылетел из черной шкатулки. Маркелос вздрогнул.

— Как дела, Маркелос? — спросил этот голос. — Значит, я не ошиблась — ты здесь!

Коробка выскользнула из рук Маркелоса. «Панорама», справочник, крестик и открытки разлетелись в разные стороны. Широко раскрыв глаза и рот, Маркелос словно завороженный смотрел на дверь.

На пороге стояла Морфо.

— Я спрашиваю тебя, как дела?

Глава шестая

Любви друг к другу они не питали. В детстве Маркелосу ничего не стоило по поводу и без повода надавать сестре тумаков. Теперь они выросли, и Маркелос не мог позволить себе такого удовольствия, да и жили они далеко друг от друга. Однако в последнее время, когда ему случалось видеть в кино, как его сестру целуют или щиплют какие-то верзилы, он сожалел, что в детстве не утопил ее в колодце, или не столкнул с террасы второго этажа, или в тот день, когда в поле хорошенько поколотил ее, не забил до смерти. Увы, подходящий момент был упущен. Сейчас, осознав наконец, что перед ним Морфо, Маркелос взглянул на нее свирепо, будто хотел сказать: «Эй ты, сорока, уймись, побереги крылышки! Со мной шутки плохи!»

Он встречал ее на вокзале с афинским поездом, Морфо предстала перед ним в платьице, которое казалось черным, но все же не было черным, и в шляпке такого же хитрого цвета. Теперь и Маркелос признал, что Морфо красивая. О том, что она красивая, он слышал с детства, но принимал это с насмешкой и в самом деле не мог понять, что в ней находили красивого! Как эту цаплю Морфо, худую, костлявую злюку, которая постоянно выводила его из себя, как эту грязнулю, чернявку, хитрюгу, которая была к тому же косоглазой (Маркелос дразнил ее кривой, и даже родители считали, что глаза у Морфо с косинкой), как эту тощую курицу называли красивой девочкой! Что особенного в ней видели? «Прелесть моя!» — читал Маркелос в письмах, которые с первых классов гимназии посылали Морфо ее поклонники; писем было много, Морфо раскидывала их повсюду, и они невольно попадались в руки. «Ангел мой!», «Прелесть моя!» — какие такие прелести они в ней находили?!

Сегодня Морфо была в том же самом платьице. И без шляпки показалась брату еще красивее. Взгляд его смягчился и потеплел, однако хитрое, даже злорадное выражение лица Морфо и насмешливые нотки, прозвучавшие в словах «Как дела?», развеяли нахлынувшее было благодушие.

Он не сказал ни слова и наклонился за «Панорамой».

— Собирай-ка побыстрее, — услышал он над собой голос Морфо. — Пойдем к тебе, поговорим, а то еще кто-нибудь появится да увидит все эти штучки...

При мысли, что Морфо догадалась о его занятиях, Маркелос вспыхнул как порох.

— А тебе-то что? Зачем тебя сюда принесло?

— У меня, видишь ли, шестое чувство. Когда мне сказали про твою головную боль, я поняла, что дело, конечно, не в этом...

— Ну а теперь убирайся вон! Дай мне собраться с мыслями! Ты даже не представляешь, в каком мы положении!

— Вижу. Вижу по этим штучкам. — И Морфо показала на открытки.

— Я сказал — вон! Будешь мне тут указывать!

На всякий случай Морфо немного отошла к двери.

— Хорошо, — сказала она оттуда. — Я уйду, раз ты хочешь. Но пойду я к дяде Тасису и приведу его сюда. Пусть увидит эти штучки своими глазами, пусть убедится! — Теперь со словами «эти штучки» Морфо показала не на открытки, а на три пачки новеньких банкнотов. И гнев Маркелоса разом утих.

— Что ты об этом знаешь? Что ты болтаешь? Кто тебе сказал?

— Добрые люди! — ответила Морфо. — И еще они рассказали, как он выпрашивал эти деньги у друзей и врагов, и про колье, которое он собирался купить в «Скарабее». Какой позор! — Морфо закрыла лицо руками, но тотчас подняла голову и посмотрела Маркелосу в глаза. — Какой позор, что вас обоих водила за нос одна женщина!

И снова глаза Маркелоса раскрылись широко и испуганно, точь-в-точь как тогда, когда он увидел Морфо в дверях.

— Какая женщина? — прошептал он бледнея. — Что ты сказала... — И медленно двинулся к Морфо.

Морфо отступила.

— Маркелос, — предупредила она брата, — еще один шаг, и я закричу.

— Ты мне ответишь за свои слова! — сказал Маркелос, но все-таки остановился. — А теперь говори сию же минуту! Какая женщина? Говори!

— Ох! — вздохнула Морфо. — Если бы ты только  п р и к и д ы в а л с я  дураком, я бы это еще стерпела...

— Замолчи, не то я вышвырну тебя отсюда!

Но Морфо не испугалась и топнула ногой.

— Поди лучше вышвырни других, если ты такой храбрый!

— Кого? Ты только скажи, я от него мокрое место оставлю! Башку ему прострелю! — И Маркелос полез в задний карман.

— Да будет тебе! Если бы один или двое! Весь город жужжит как улей, а ты будто и не знаешь! Она во всем виновата, для нее он хотел купить в «Скарабее» колье. Теперь это уже ни для кого не секрет.

— Не может быть!

— Так оно и есть, и знают об этом все.

— А если так, то я убью ее. Я буду не я, если не отомщу ей за все! — Маркелос умолк. Несколько минут он стоял неподвижно, устремив на Морфо пустой, невидящий взгляд. Потом вытащил из заднего кармана револьвер.

— Никого ты не убьешь, — спокойно и чуть насмешливо сказала Морфо. — А это убери, чтоб глаза мои не видели.

Однако Маркелос продолжал смотреть куда-то сквозь нее.

— Маркелос, — уже настойчивее сказала Морфо, — спрячь револьвер и положи все на место. Сюда могут прийти.

Но Маркелос не двигался, и тогда Морфо прошептала тихо и испуганно, как будто услышала за дверью шаги:

— Быстро, быстро, Маркелос...

И Маркелос очнулся. Он положил револьвер на стол и наклонился, чтобы собрать открытки.

— А ты чего стоишь? Помоги!

Морфо подошла и стала помогать.

— Тьфу, какой стыд! — сказала она, поднимая с пола открытку.

— А ты не смотри!

— Ну и стыд!

— Не гляди — кому говорят!

— Ай-ай-ай!

Они собрали все открытки, но Маркелос продолжал внимательно осматривать пол, и тогда Морфо спросила, что он разыскивает.

— Крестик.

Крестик нашла Морфо. Она подняла его, осмотрела и догадалась, что крестик непростой.

— Тут есть какой-то секрет.

И Маркелос подошел, чтобы открыть ей секрет.

— Смотри сюда, — показал он на маленький кристалл в самом центре крестика. — Закрой один глаз и медленно поворачивай вот это колесико.

Колесиком служил красный камешек на верхушке креста.

— Боже, какой стыд!

— Ну ладно, хватит...

Голос Маркелоса был ровным и даже ласковым, а чувство, которое он испытывал сейчас к сестре, — теплым и похожим на нежность. Что-то подобное порой находило на него в детстве — иногда перед тем, как дать Морфо подзатыльник, иногда сразу после подзатыльника.

— Какой стыд! — повторяла Морфо, вращая колесико и рассматривая через хрустальный глазок причудливые сплетения маленьких кристаллов, воссоздававших любовные сцены.

— Хватит, довольно...

— Это я возьму себе, Маркелос...

— Ладно, бери, — великодушно кивнул Маркелос. — И это, если хочешь, бери, — сказал он, показывая на открытки.

— Зачем они мне?

— Бери, бери. Все бери. И это тоже. — Он положил перед Морфо пачку банкнотов.

— Нет, нет, — испуганно отказалась Морфо.

— Почему? Забирай все! Зачем мне это теперь?

Голос Маркелоса насторожил Морфо. «Не хватает еще, чтобы он сейчас разбушевался...»

— Возьми, все возьми, — твердил Маркелос. — К чему мне это! Не хочу! Бери!

— Маркелос, успокойся...

— Зачем она так?.. — простонал Маркелос. — Ведь у нее был я, чего же ей не хватало? Разве я хоть в чем-нибудь ей отказывал?

По взгляду Маркелоса Морфо поняла, что надвигается буря. Она хорошо знала брата. Знала, что за отсутствием Анеты ему ничего не стоит сорвать гнев на сестре. «Да, если он сейчас разбушуется, мне не сдобровать», — подумала Морфо и решила на всякий случай осторожно отступить к двери.

— Будь она проклята! — с яростью кричал Маркелос. — Сейчас же пойду и пристрелю! Застрелю ее, а потом себя! — И он протянул руку за револьвером.

У двери раздался крик:

— Не надо...

И за широкими плечами дяди Тасиса Маркелос и Морфо увидели обезумевшую от страха мать.

— Не надо! — слабо вскрикнула она еще раз и повисла на шее Тасиса.

Тасис не потерял самообладания ни на секунду. Он разомкнул руки своей невестки и передал ее на попечение других людей, которые следом за ним перешагнули порог комнаты. Хладнокровный, уверенный в том, что с его появлением ничего страшного произойти не может («Хорошо играет!» — подумала Морфо), Тасис быстро подошел к столу.

— Калиманисы, дорогой мой, никогда не кончают жизнь самоубийством, какие бы испытания ни послала им судьба! — сказал он Маркелосу, но так громко, чтобы услышали все присутствующие. — Они сражаются! А ну-ка, оставь револьвер! Вот так, молодец!

Револьвер Маркелос взять не успел, и все это время он лежал на столе перед Морфо. «Хорошо играет», — опять отметила Морфо и подумала, что какую-нибудь роль надо, наверно, сыграть и ей.

— Твое намерение, — продолжал Тасис, — твоя решимость уйти из жизни говорит о том, как дорога тебе честь, но имей в виду:  К а л и м а н и с ы  с р а ж а ю т с я!

— Дядя! Братец! — закричала теперь и Морфо и бросилась на шею оторопевшего Маркелоса.

Тасис обернулся к двери.

— Отведите Фросо в ее комнату, дайте ей капли и вызовите врача. Андреас! Поручаю это тебе!

— Маркелос! — раздался еле слышный голос вдовы. — Подойди — я на тебя посмотрю. Тасис, дай мне на него посмотреть!

— Иди, успокой мать! — отослал Тасис Маркелоса. — А теперь оставьте нас! — сказал он остальным.

Тасис, конечно, видел, что лежало на столе, и не подпустил туда никого.

Когда посторонние ушли, он одним прыжком оказался у двери, закрыл ее и возвратился к столу.

— Эй, ты, — обратился он к Маркелосу, который не успел еще прийти в себя от изумления. — Смотри, чтоб я не слышал от тебя ни слова. Не раскрывай рта, пока мы все тут не утрясем. Это лучшее, что ты можешь сделать. Хорошо, что ваша мать меня позвала... — И, полагая, что Маркелос хочет что-то сказать, строго прикрикнул: — Молчи, ни слова!

Он внимательным взглядом окинул стол, взял в руки деньги.

— Этого не было! — сказал он и бросил пачки банкнотов в ящик стола. — Никому! Никогда! Молчок! Повторяю:  э т о г о  н е  б ы л о!

Потом убрал черную шкатулку.

— Этого тоже не было. Было только это! — И Тасис положил револьвер сверху на шкатулку. — А теперь дай мне ключи, — сказал он Маркелосу.

Тасис положил ключи в карман и велел племянникам немедленно освободить кабинет.

— Погоди, погоди! — вдруг остановил он Морфо. — Что это у тебя такое?

В руках у Морфо был крестик.

— Давай сюда! Морфо удивилась.

— И это?

— Да, и это... — И Тасис взял у нее крестик.

Глава седьмая

«Ты подрезала мне крылья», — сказал он ей однажды. Так оно и было на самом деле. Теперь, при новом повороте событий, особенно после разговора с Трифонопулосом, он чувствовал себя беспомощным и жалким, словно ощипанный орел, вроде тех, которых держат в зоопарке. Какие шансы уплывали из рук! Внезапная смерть мэра, брожение в политических группировках — все это давало ему редкую возможность для взлета. Однако и на сей раз крылья оказались подрезанными. Эта женщина заманила его в лабиринт, еще более роковой, чем древний, мифический. У древнего лабиринта по крайней мере был выход, ведущий на волю. А в лабиринте Филиппа выходов было сколько угодно, но все вели прямо в испепеляющее настоящее, и, чтобы он ни сделал, надежды на спасение не оставалось.

В муниципальном совете наверняка разгорятся страсти, и какие новые коалиции всплывут теперь на поверхность — известно одному лишь господу богу. Уловить в этом смятении и суете что-нибудь устойчивое и определенное было невозможно. Во всяком случае, опоры для себя Филипп не видел. Не ускользала из рук и не терялась в неизвестности только Анета. Тысячи лиц и фактов сгрудились сейчас в голове Филиппа— Трифонопулос, Аргиропулос, другие члены совета, номарх, который может отменить любое решение и назначить мэра по своему усмотрению, скандал, который того и гляди разразится... Однако в каждой мысли Филиппа свое неизменное место занимала Анета; все прочие теснили друг друга возле нетускнеющего барельефа Анеты, который выступал на первом плане и заслонял собой все остальное. «Проклятая! — негодовал Филипп. — Это ты не даешь мне собраться с мыслями, это ты лишила меня удачи даже в профессиональных делах, в которых мой авторитет был непререкаем». Да, где уж тут заниматься политикой, когда он не в силах одолеть элементарной задачи адвокатской практики: спокойно проанализировать дело, войти в психологию клиента и свидетелей, разобраться в мельчайших факторах процесса, а потом охватить все это единой творческой мыслью. Да, теперь ему не подняться. Он чувствовал, что увязает в трясине, а ураган настоящего совсем уже захлестывает его.

Сильнее всего Филиппа потрясли слова Трифонопулоса о «Скарабее». «Скарабей» и тридцать тысяч — две величины, из которых легко составлялось уравнение, и никаких других данных не требовалось. Давно уже Анете приглянулось колье на витрине «Скарабея», и она загорелась желанием его приобрести. Два раза она приносила колье домой, хитрый кефалонит не отказывал ей, и желание Анеты стало еще более страстным. Что касается мэра, то кто не знал его слабости к женскому полу! Знал об этом и Филипп, и от его внимания не ускользнули участившиеся в последнее время визиты мэра, а также ласковое обращение с ним Анеты. Что ж, этой старой перечницы Филипп, конечно, не боялся. Анета попросту забавлялась и дразнила его; она сама говорила об этом Филиппу. Однако теперь забавы Анеты могут стоить им очень дорого. Что ждет их? Какой оборот примет эта история? Чего доброго, скажут, что в смерти мэра виновата Анета! «Чудовищно! Невероятно! — метался Филипп. — Кто бы мог предвидеть подобное стечение обстоятельств! Да, такова жизнь человека: какие бы неправдоподобные вещи ты ни узнал о других, то же самое или нечто похожее в один недобрый день может произойти с тобой...»

Однако время требовало не раздумий, а действий. И выход нашелся. Филипп натолкнулся на него инстинктивно, вслепую. Поскольку во все его мысли встревала Анета, поскольку она мешала ему сосредоточиться, нужно сделать так, чтобы Анеты здесь не было. Пусть уедет, пусть переждет, пока улягутся страсти. И где же еще, если не в Афинах? Народу там много, никому до нее не будет дела. Скажем, что заболела ее мать, и пусть кто-то не верит... Но как сообщить об этом Анете? Как убедить ее? Сейчас же пойти к ней? Филипп боялся новых сцен, да и впустит ли его Анета? А если написать письмо? Пожалуй, лучше всего написать письмо...

Размышления Филиппа прервал стук в дверь.

Вошла служанка. Она сказала, что внизу ждет Георгис Дондопулос.

Филипп взглянул на часы. Было за полночь.

— В такой час? — удивился Филипп и хотел было отослать служанку, пусть скажет, что хозяин спит. Но заколебался — как обычно перед окончательным решением. Принять решение он так и не успел: в дверях, за спиной служанки, выросла хорошо знакомая высокая стройная фигура с чуть посеребренной кудрявой шевелюрой, с тоненькими усиками «под Дугласа» и сверкающим золотым зубом в уголке рта. Эти приметы создавали неповторимый облик Георгиса Дондопулоса, выделяя его из всех членов муниципального совета.

Филипп поднялся.

— Добро пожаловать, Георгис, — приветливо сказал он.

* * *
Георгис ворвался к Филиппу подобно вихрю. Потом Филипп так и не мог припомнить, поздоровался ли он. Скорее всего, не поздоровался, и ничего удивительного в этом не было: Георгис так и остался максималистом, абсолютно лишенным выдержки и практической смекалки. Каждый здравомыслящий человек начинал бы с малого и кончал большим, а Георгис выкладывал все сразу, одним духом, и к тому же в выражениях, совершенно не соответствовавших его утонченной внешности. Чаще всего подобные атаки оканчивались неудачей: резко, в тех же неделикатных выражениях, ему отвечали полным отказом. И тогда Георгис шел на попятный, он понижал голос, сбавлял требования и в конце концов вместо того, чтоб урвать большой куш, подбирал жалкие крохи.

Так получилось и теперь. Стоя и возбужденно жестикулируя — Филипп предложил ему кресло, но он не сел, — Георгис сделал краткое и категорическое вступление:

— Я старше и беднее вас всех! Вот уже сорок лет я занимаюсь политикой и не извлек из этого ломаного гроша! — Голос его срывался на крик. Ни у кого из членов совета нет стольких прав, формальных и моральных, а также необходимых деловых качеств, как у него. Поэтому рассуждать тут нечего: он и только он должен стать теперь мэром.

— Потише, потише, — пытался остановить его Филипп. — Давай-ка успокоимся... Давай-ка разберемся во всем по порядку... Я пока велю сварить кофе...

Однако Георгис расходился все больше.

— Нет! — Он махнул рукой, словно обрубал предложения Филиппа ятаганом. — На этот раз я не попаду впросак, на этот раз меня не одурачат!.. Я спустил все свое состояние, я пожертвовал всем и теперь нищенствую! Никто еще никогда обо мне не позаботился! Довольно! Больше я терпеть не желаю!

— Я пойду на все! — кричал он. — Вот увидите, перекинусь к коммунистам в «Улей»! Там по крайней мере у меня совесть будет спокойна... Я вам не Будда, чтоб глотать обиды... Пора обратить внимание и на меня, пока я окончательно не пошел ко дну...

— Успокойся, успокойся, — приговаривал Филипп.

И вскоре Георгис затих. Он устало рухнул в кресло, взял чашечку кофе. Руки у него дрожали.

— Эх, Филипп, до чего я дошел!

— Знаю, знаю...

— До крайности дошел... Сам дивлюсь, откуда только берутся силы...

— Понимаю, Георгис...

Да, Филипп понимал Георгиса. Такое не раз случалось и с ним, когда у него еще хватало сил выдерживать дикие сцены с Анетой. Он тоже говорил без умолку, постепенно распаляясь от гнева, кипя, как вода в котле, и все в нем — мышцы, нервы, мозг — так и бурлило. В криках Филипп получал разрядку, иначе он, пожалуй, разорвался бы на тысячи кусочков. И он кричал, пока в ушах у него вдруг не раздавалось еле слышное «трак», и тогда позвоночник, как сломанная ветка, беспомощно сгибался, огонь гас, в котле прекращалось кипение, и уже ничто не вливало в него новых сил. Да и желание кричать мгновенно пропадало: Филипп понимал, что весь этот шум бесполезен. Ноги подкашивались, сердце бешено колотилось, и в тот момент, когда он искал глазами, за что бы ухватиться, а лицо, затылок и шею заливали ручьи пота, подходила Анета, брала его за руку и усаживала рядом с собой. «А теперь давай посидим и помолчим», — говорила она. И он послушно садился, потому что ничего другого сделать уже не мог. Он садился и молчал.

Теперь, глядя на Дондопулоса, Филипп будто наблюдал со стороны себя. Слов Георгиса он не разбирал. И даже не пытался в них вслушаться. Зато он вслушивался в голос Дондопулоса и отмечал, как вначале незаметно, а потом все явственнее и явственнее стал снижаться темп его речи. Отметил Филипп и жестикуляцию Дондопулоса — лихорадочную, судорожную — и понял, что долго тот не продержится. Поэтому, когда Георгис бросил взгляд в сторону кресла, Филипп уже знал, что произойдет дальше. «Сейчас свалится», — только успел подумать Филипп, как Георгис и в самом деле рухнул в кресло, а Филипп облегченно вздохнул. Впервые за последние суматошные дни он почувствовал, что улавливает нечто определенное, позволяющее ему сделать первые устойчивые шаги, вновь подняться на поверхность событий и, может быть, даже над ними. «По крайней мере этот у меня в руках... — решил Филипп. — Во всяком случае, сейчас... А ну-ка поглядим...» И придвинул к Дондопулосу другое кресло — для себя.

— Ну так как же, Георгис? Что же все-таки происходит?

— Слушай меня, Триандафилопулос: они устроили заговор и хотят тебя сожрать, — честно раскрыл свои карты Георгис. — Именно тебя. — И Георгис печально покачал головой. — Нас они слопали уже давно.

Всякий раз, когда Георгис отступался от своего, он говорил вещи, прямо противоположные тем, что говорил раньше.

— Ты у нас самая светлая голова, — сказал он Филиппу. — Так чего же ты дремлешь? Ведь они снова хотят тебя шантажировать! Все, что плел сегодня Трифонопулос, — ложь! Ложь от начала до конца!

Филипп пришел в замешательство.

— Трифонопулос? — растерянно переспросил он.

— Трифонопулос! — подтвердил Георгис. — Я слышал все!

Такого поворота Филипп не ожидал. Он растерялся, уверенность вновь ускользала от него. А ведь сегодня важнее всего с полным самообладанием провести разговор с Георгисом. Хотя бы с Георгисом. Смутное предчувствие подсказывало Филиппу, что успех сегодня, пусть самый маленький, предопределит дальнейший ход событий. Поэтому победы над Георгисом нужно добиться во что бы то ни стало. Это будет островок в болоте, ступенька, пусть самая низкая, но одна из тех, по которым предстоит подняться Филиппу, если он еще рассчитывает выбраться на поверхность и снова обрести самого себя. Эта мысль сразу же воодушевила Филиппа. Быстрота, с которой сработал его мозг, точность, с которой Филипп сформулировал свою мысль, говорили о том, что способности его не утрачены, что прежний Филипп еще жив. «Держи себя в руках — и ты вернешь себе все!» — кратко подытожил Филипп.

— А знаешь, Георгис, — сказал он с улыбкой, — ведь я вовсе и не намерен принимать всерьез россказни Трифонопулоса. Слишком низко он стоит, намного ниже нас с тобой.

— Конечно, — согласился Георгис. — Но я на всякий случай пошел и  п р о в е р и л!

Филипп почувствовал, что ступенька ускользает у него из-под ног.

— Проверил? — упавшим голосом переспросил он, и ему показалось, будто он висит в воздухе.

— Да, только что. Я прямо от Герасиматоса!

Филипп пошатнулся, как от удара, голова у него закружилась, однако во взгляде Георгиса он не увидел ни враждебности, ни насмешки. Напротив, взгляд его был дружеским, ободряющим; он как бы говорил Филиппу: «Я тебя не бью, я тебя только  т р е н и р у ю, натаскиваю. Слушай и готовься к тому, что будет завтра». И Филипп немного успокоился.

— Так что же? — спросил он с надеждой.

— А вот что: все это выдумки!

— Выдумки?

— От начала до конца! — категорически заявил Дондопулос. — То есть все почти так, как они говорят: и колье существует, и стоит оно тридцать тысяч, и покойный действительно собирался его купить. Все это верно, и мэр почти уже купил колье, но в последний момент отложил сделку до следующего дня. — Георгис замолчал, перевел дыхание и с ликованием провозгласил: — Вот тут-то и кроется одна деталь, которая ниспровергает их планы!

— Какая деталь? — не утерпел Филипп.

— Ах, такая деталь, такая деталь — не деталь, а бомба! — улыбался Георгис. — Он попросил Герасиматоса выгравировать с обратной стороны букву, начальную букву ее имени. Так вот, на этом конкретном факте они и сломают себе хребет. Потому что речь идет вовсе не о том лице, которое они хотели припутать. Буква-то не та!

Филипп смотрел на Георгиса, боясь ему поверить. Если бы Дондопулос сказал, что покойный мэр встал из могилы и направился к себе домой, это было бы вероятнее, чем то, что на колье выгравирована не «альфа» — начальная буква имени Анеты.

— Какая же там буква? Ты видел ее?

— Видел своими собственными глазами! Буква совсем другая. — И Георгис торжествующе прогремел: — Заглавная «зита»!

Теплая волна радости захлестнула Филиппа и ручейками разбежалась по всему телу, а лицо его засияло. Он с трудом удержался от того, чтобы не обнять Георгиса, не расцеловать его, не сказать ему самые добрые слова. Но Филипп совладал с собой. Столь горячие излияния могли бы выразить его чувства, но разрушили бы  д р у г о е. Это ощущение он берег сейчас в себе, и оно стояло над всеми прочими поверхностными эмоциями.

— Благодарю тебя, Георгис, — сказал он сдержанно. — Спасибо за новости, за дружеское участие. Но ты и сам, конечно, понимаешь, что иначе и  б ы т ь  н е  м о г л о.

— Разумеется, — великодушно согласился Георгис, хотя прекрасно понимал, что могло быть иначе и никто не усомнился бы в этом, если б не поистине неопровержимая деталь — начальная буква имени. — Конечно! И теперь у нас есть возможность уличить их в клевете, в злом умысле. На этот счет у меня имеется недурственный план...

План Георгиса был прост, но в достаточной мере результативен. Филипп сразу оценил это. Они будут молчать и бездействовать. Пусть те, другие, возьмут в свои руки инициативу, выложат все, что имеют, поднимут шум, а если захотят — дай бог, чтоб осмелились! — пусть себе и в газетах напишут... Филипп и Георгис не воспротивятся волне клеветы, она их не устрашит. Чем выше будут подниматься их противники, тем ниже, естественно, будут опускаться Филипп и Георгис, но, «чем ниже падаешь, — говорил Георгис, — тем выше потом поднимешься и тем глубже выроешь яму для своих врагов!». С этими словами Филипп согласился полностью. «Вспомни Паламаса[2], — продолжал Георгис. — «Склонись, коль хочешь вознестись!» И с оптимизмом, который всегда был у него в боевой готовности, Георгис принялся рисовать светлые перспективы.

Филипп был доволен. И в первую очередь — своей тактикой. Что и говорить, разговор он провел блестяще, особенно под конец, когда Георгис приступил к подсчету голосов в совете. Вероятнее всего, совет разобьется на четыре группировки: Аргиропулос, Трифонопулос, Филипп и левые — сторонники «Улья». Перечисляя тех, кто поневоле проголосует за Трифонопулоса, седьмым Георгис назвал мелкого землевладельца Арабадзопулоса (он заложил Трифонопулосу и дом, и земельный участок), потом печально покачал головой и добавил: «Восьмым будет Георгис Дондопулос!»

Услышав последнюю фразу, Филипп тотчас разгадал тайный расчет Георгиса, а это означало, что мозг Филиппа работает четко.

— Ты, конечно, шутишь, — улыбнулся он.

— Нет, Филипп, не шучу...

— Георгис, — мягко заговорил Филипп, заглядывая собеседнику в глаза. — Скажи мне, в чем дело?

— Дорогой Филипп, — грустно усмехнулся Георгис и поднял над головой раскрытые пустые ладони, чтобы их пустота договорила за него.

Филипп встал. Он посмотрел на Георгиса сверху вниз и участливо похлопал его по плечу.

— Много?

— Для других, может, и немного, а для меня много... И даже очень...

— Ну ладно, — перебил его Филипп. — Не говори больше ни слова. Завтра же пойдешь к нему и рассчитаешься.

Георгис смотрел на Филиппа снизу вверх, и в его взгляде светилась беспредельная преданность. «Не беда, если он обманет меня сегодня же, — подумал Филипп. — Даже если обманет, я все равно прав. Именно за  э т о  я сегодня  п л а ч у».

Глава восьмая

Георгис тем не менее разгадал тайные мысли Филиппа. Подозрительно было и выражение лица Филиппа, и рукопожатие, которым они обменялись при прощании. «Мошенник! Не нравится мне твоя постная мина!» — подумал Георгис, выходя на улицу и полной грудью вдыхая свежий ночной воздух. Такова была его первая реакция. Потом — это случалось с ним всегда — неопределенное чувство то ли недовольства, то ли досады вылилось в более конкретное и осознанное — теперь Георгис уже нисколько не сомневался, что опять свалял дурака. Злило его, что проиграл он не из-за превосходства партнера, а потому, что сам повел себя глупо, непростительно глупо, черт подери...

Георгис остановился возле фонарного столба. Он был на распутье: или признать поражение и смириться, как если бы Георгис подписал вексель и этот вексель лежал сейчас в сейфе у нотариуса, или начисто стереть эпизод из памяти, будто ничего подобного не происходило? В первом случае следовало повернуть налево и отправиться домой спать. Но разве можно сейчас спать? Если бы Георгис поступил так, это означало бы капитуляцию, а сдаваться без боя было не в его характере. Пойти спать, когда все бодрствуют и пекутся о том, как бы получше устроить свои делишки? Склоняясь то к одному, то к другому варианту, Дондопулос чувствовал в себе возрастающую неудовлетворенность от беседы с Филиппом. «И чего я открылся этому пустозвону? — распекал себя Георгис. — Зачем я выложил все с самого начала? Надо было помучить его неизвестностью... Не стал бы он тогда щеголять хладнокровием — будто ничего и никого не боится...» Раздражение усиливалось; если вначале оно было лишь тихим аккомпанементом к его размышлениям, то теперь захватило его полностью. «Ну нет, голубчик, — распалялся Георгис, — играть со мной я не позволю! Этот номер у тебя не пройдет!»

Он так и стоял возле столба, покусывая кончик уса, и, поглощенный своими мыслями, не заметил, что метрах в двадцати от него за забором притаились двое молодчиков Тасиса Калиманиса — Ибрагим и Лингос.

— Ну как, сграбастаем? — промычал Лингос. Он был горячего нрава, и Тасис отпускал его на дело только с флегматичным Ибрагимом.

Ибрагим толкнул Лингоса локтем.

— Нет!

— Да пусти ты меня! — настаивал Лингос. — Раскрасим ему витрину, а там, глядишь, и другие квочки полезут к нам сами... — Он уже приподнялся и взмахнул кнутом из бычьих жил.

Ибрагим схватил его за плечо.

— Ни с места, Лингос! — процедил он сквозь зубы.

Георгис взглянул на часы. Время близилось к половине второго. «Пойду к Аргиропулосу. Если увижу в окнах свет, постучу», — надумал Георгис и повернул направо. С каждым шагом решимость его росла. «А если и не будет света — все равно! Какие могут быть церемонии, когда на карту ставится буквально все!» И Георгис прибавил шагу.

— Эх! — прокряхтелему вслед Лингос, выпрямляясь и растирая онемевшие ноги. — Ну и разделаю я его сегодня, ей-ей, пусть я буду не Лингос, а он не Дондопулос!

— К врачу побежал! — сказал Ибрагим и тоже поднялся из-за забора.

— Врач ему и понадобится! — зло рассмеялся Лингос.

* * *
Пройдя метров триста-четыреста, Георгис вдруг явственно ощутил, что на улице он не один. Позади раздавались шаги. Георгис оглянулся, но никого не заметил. Зато впереди показалась какая-то фигура. Она вынырнула из переулка и направилась в сторону рынка. Георгис остановился и подождал, пока этот человек не пройдет по освещенной фонарем полосе улицы. И тут же узнал его. «Ну и встреча! — удивленно протянул Георгис. — Друг Лефтерис... Вот и прекрасно. Только бы не упустить его... Надо выведать, что думают они у себя в подвале, как они смотрят на события...» Он прибавил шагу и, когда расстояние между ним и Лефтерисом значительно сократилось, окликнул:

— Эй, Лефтерис!

Лефтерис остановился.

— Это вы, господин Дондопулос?

— Я, я... Погоди-ка...

К Лефтерису, молодому журналисту из левой газеты «Улей», Георгис относился с симпатией и, пожалуй, жалел его. Лефтерис был умница, умница и очень образованный, хотя всего лишь год назад окончил гимназию. Был он к тому же беден, и Георгис заранее предвидел, куда приведет Лефтериса выбранный им путь. А Лефтерис этого не знал и, разумеется, жил иллюзиями, точь-в-точь как Георгис в период издания «Борьбы». Если бы этот молодой человек устроился в хорошей афинской газете — не в коммунистическом «Ризоспастисе» или в каком-нибудь другом обреченном детище социалистов, — а в одной из солидных газет, вроде «Акрополя» или «Свободной трибуны», из него наверняка вышел бы настоящий журналист. Жили они поблизости, Георгис хорошо знал мать Лефтериса и на правах соседа не раз пытался убедить юношу, что место ему в Афинах. Георгис мог бы помочь ему: направить прямо в «Акрополь» с рекомендательным письмом к самому главному редактору, своему другу. Или в «Будущее», к Никосу Эвстратиу. Да куда угодно! Лефтерис слушал вежливо и внимательно, но от всего отказывался. Он произносил свое «нет» так мягко, что совершенно обезоруживал Георгиев и отбивал у него всякую охоту настаивать на своем. Кстати, в последний раз во взгляде Лефтериса из-за толстых стекол очков Георгис поймал нечто непохожее на обычную спокойную вежливость и пришел в замешательство. Он почувствовал потребность объясниться, убедить Лефтериса в искренности своих намерений; ему показалось, что юноша понял его заинтересованность превратно. «Да ты только не вообрази, — сказал он Лефтерису, — будто у меня есть какая-нибудь другая цель. Нет, ей-богу, нет! Просто твоя судьба, твоя карьера мне не безразличны». С тех пор Георгис не возобновлял этого разговора. Он вспомнил свои злоключения с «Борьбой», и одна только мысль о роли, которую, вероятно, приписал ему Лефтерис, вызывала в нем жгучий стыд и обиду, что кто-то мог подумать о нем так скверно. В конце концов Георгис рассердился. «Все, хватит! Больше не скажу ему ни слова. Когда-нибудь поймет и сам. Останется с носом вроде меня или Фани... Вот тогда и вспомнит...»

Сегодня внезапное появление Лефтериса на пустынной темной улице не пробудило в Георгисе подобных мыслей. Мозг его работал в сугубо практическом направлении, и молодой журналист предстал перед Дондопулосом как одна из сторон занимавшей его проблемы. «Вот тебе раз, — изумленно пробормотал Георгис, — как же это я забыл про «Улей»? Догоняя Лефтериса, он наскоро взвесил все «за» и «против» и пришел к выводу, суть которого сводилась к следующему: «Улей» имеет в совете пять голосов, и все они единодушны — куда один, туда и остальные. С ними обычно не считаются, шарахаются от них, как от прокаженных. Но ведь голоса не пахнут! А может случиться так, что эти пять голосов будут иметь  р е ш а ю щ е е  з н а ч е н и е!» Увлекаемый этой мыслью, как путеводным факелом, Георгис приблизился к Лефтерису.

— Добрый вечер, Лефтерис, вернее, с добрым утром! — поздоровался он как можно беззаботнее. — Как поживаешь? Как здоровье твоей матери?

— С добрым утром, господин Дондопулос! — На вопрос о себе и о матери Лефтерис не ответил и молча ждал, что еще скажет Дондопулос.

Под пристальным взглядом Лефтериса Георгис смутился и вместо того, чтобы, как обычно, на правах коллеги взять юношу под руку и продолжить путь вместе, остановился в явном замешательстве.

— Послушай, ты не знаешь, в редакции ли сейчас Агисилаос?

Взгляд Лефтериса стал, кажется, еще и недоверчивым.

— Не знаю. Может быть...

Этот осторожный ответ совсем обескуражил Георгиса. Он и сам не понимал, что ему взбрело в голову спросить про редактора «Улья» Агисилаоса. Да, видать, с этим парнем серьезного разговора не получится.

— Ну а как ваш «Улей»? — не унимался Георгис, стараясь взять непринужденный, веселый тон. — Готовите что-нибудь новенькое?

Однако и на сей раз вопросы прозвучали не так весело и беспечно, как хотелось Георгису. «Вот дьявол, будто типун на языке! — подумал он с досадой. — Кажется, нам не столковаться... Лучше бы я и не окликал его вовсе...» Молчаливая настороженность Лефтериса как бы подтверждала это.

— Вот что, Лефтерис. Есть одно очень важное дело, и мне хотелось бы поговорить о нем с Агисилаосом. Нам нужно повидаться.

— Зайдемте, если хотите, в редакцию. Может быть, застанем его там.

Георгис беспокойно огляделся.

— В редакцию? Нет! Лучше не в редакции... — сказал он и задумался. — Да, да, лучше не там, не у вас... — добавил он твердо. — Подумаем, как бы это устроить... Ну ладно, я дам знать...

— Хорошо, — отозвался Лефтерис. — Как хотите.

— А позвал я тебя не только поэтому, — сказал Дондопулос, как бы отвечая на безмолвный вопрос юноши. — Зря ты расхаживаешь ночью один. Слышишь, что я говорю? Это небезопасно!

Теперь Георгис почувствовал, что верный тон наконец найден.

— Пошли! — сказал он решительно. — Нам по пути. Я тоже иду до площади.

Два-три квартала они прошли молча. Георгис не раз порывался заговорить, но сразу же передумывал. И вдруг его осенила мысль: что, если открыться Лефтерису, поведать ему обо всем без утайки? Как много мог бы рассказать Георгис, и все это было бы для «Улья» бесценным материалом, настоящей сенсацией. Ну, хотя бы о торге, который идет вовсю, а знает об этом пока один только Георгис. О Трифонопулосе и Филиппе — он подслушал их тайный разговор на улице. Об Анете и «Скарабее», история эта темная, и надо предупредить газету, чтобы не попалась на удочку, не поверила разным сомнительным слухам. «Ей-богу, они этого заслуживают, — думал Георгис. — Они умеют дорожить правдой, у них она не обесценивается, не становится по крайней мере объектом  г р я з н о й  т о р г о в л и!» На душе у Георгиса стало теплее, решение созрело. «Эй, Лефтерис...» — повернулся он к юноше, но закончить фразу не успел. Позади раздался странный шум, будто кто-то споткнулся и упал.

— Что это? — вскрикнул Дондопулос.

— Господин Дондопулос, кто эти двое? Вон они, только что спрятались! — почти одновременно спросил Лефтерис, и Георгис заметил, что юноша готов дать стрекача.

— И ты спрашиваешь об этом меня? — недоуменно проговорил Георгис, удержав Лефтериса за локоть. — Где ты их видел?

— Вон там!

Георгис вгляделся в темноту, но не различил ничего.

— Так-то, брат, — обернулся он к Лефтерису. — Надо слушаться, когда тебе советуют быть осторожнее. Зря не посоветуют.

— Конечно! — с насмешкой воскликнул Лефтерис.

Георгис обиделся.

— Вот что, Лефтерис, ты эти намеки и подковырки оставь. Давай-ка лучше уйдем отсюда поскорее.

Они зашагали быстрее. Георгис раза два оглянулся, но ничего подозрительного не приметил. На площади они стали прощаться.

— Мне налево, — сказал Георгис. — Ну, спокойной ночи! И смотри, будь осторожен... Слушай, что тебе говорят! Спокойной ночи!..

Время было скорее утреннее, чем ночное, и, пожелав Георгису доброго утра, Лефтерис пересек площадь, а Георгис прежде, чем свернуть, проводил его взглядом. «Странный парень... И чего бродит ночью один? Наверняка за ним кто-то шел... Пусть скажет мне спасибо, это я его выручил... Попади он, бедняга, в лапы зверюги Лингоса...» Георгис все еще стоял и смотрел вслед удаляющемуся Лефтерису. «Чудной парень. Есть в нем что-то настоящее, особенное, я таким не был, мне тогда чего-то недоставало...» И только сейчас заметил в руке у Лефтериса сверток. «Что же он несет? И как это я не увидел сразу?»

Направляясь к дому врача, Георгис перебирал в памяти отдельные моменты встречи с юношей, какие-то жесты, на которые тогда не обратил внимания. И вот, пожалуйста, Лефтерис незаметно от него тащил сверток! «Молодец, здорово он меня провел, — улыбнулся Георгис. — Но что же все-таки в свертке?» Занятый разгадыванием этой загадки, он позабыл о своих делах и о цели, которая вела его сейчас в дом врача. Он вспомнил об этом, лишь когда за железной решеткой и ветвями деревьев увидел ярко освещенные окна. Свет в окнах вернул Георгиса к прежним заботам, и он совсем было перестал думать о свертке Лефтериса, как вдруг, уже незваная, его озарила догадка: «Бумага! Да что там говорить, конечно, бумага! Раздобыли бумагу и, видимо, готовят экстренный выпуск». В это мгновенье сильный удар в затылок свалил его с ног. «Ой! Что вы делаете?!» — закричал Георгис и услышал над самым ухом: «Получай, подонок!» Он увидел падающие на него тени и хотел было крикнуть: «Не надо! Вы ошиблись!» — но не успел, другой, более сильный удар резкой болью отозвался во всем теле.

Глава девятая

Лефтерис сбежал по лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Здесь, в подвале, под фонарной лавкой, помещалась редакция «Улья».

Газета «Улей» издавалась для бедных и богатых — бедных деньгами и богатых идеями, а посему периодичность выпуска страдала хронической аритмией. Бывали и счастливые времена, когда «Улей» выходил еженедельно, теперь же — увы! — раз или два в месяц, а то и реже, но все-таки он выходил, тогда как другие политические группировки, располагавшие несравненно большими финансовыми возможностями, так и не сумели обеспечить долговечность ни одному из своих печатных органов. С грехом пополам, преодолевая злые превратности судьбы, «Улей» перебирался из одного года в другой, и сегодня редактор Агисилаос напечатал на восковке: «Год издания 4-й, номер 48». Все было готово, и Агисилаос с нетерпением ожидал, когда же наконец явится Лефтерис с бумагой.

Агисилаос был пожилым и мягким по характеру человеком. В этот город он попал с беженцами из Малой Азии[3]. Сначала Агисилаоса назначили учителем в школу — он был учителем и в Малой Азии, — Однако потом из школы его выгнали, и Агисилаос занялся изданием «Улья». Новый поворот в своей судьбе он считал не бедой, а, напротив, своего рода «повышением по службе», потому что из наставника детей он превратился в наставника взрослых.

Сорок восьмой номер «Улья» доставил Агисилаосу немало хлопот. Последние события застигли газету в крайней бедности — в кассе не было ни драхмы. Предыдущий сорок седьмой номер поглотил все средства, однако не был распродан и лежал теперь здесь, в углу. Удастся ли выпустить следующий номер — этого никто не знал. А нужен он был как воздух. Утром партийный комитет вынес постановление об экстренном выпуске: любой ценой и во что бы то ни стало до созыва муниципального совета. Предполагалось, что выборы мэра будут, по существу, фиктивными. Не дожидаясь, пока в совете сформируются новые группировки, номарх намерен был навязать свое решение. Проконсультировавшись с членами партийного комитета, Агисилаос написал передовую статью, но разве в этом было дело? Материалом один только Лефтерис смог бы обеспечить всю левую печать страны. Главное, не  ч т о  написать, а  н а  ч е м  напечатать. Бумаги не было.

Вначале казалось, что дело за деньгами — где их раздобыть? Однако сбор, организованный Агисилаосом и другими членами комитета, прошел весьма успешно. Деньги нашлись, но появилось другое препятствие: оба книжных магазина города — Стравояннопулоса и Ксиласа — наотрез отказались продать им бумагу. Книготорговцы боялись Лингоса и Ибрагима. Стравояннопулос признался Агисилаосу откровенно: в полдень в магазин поступило предупреждение, что, если Стравояннопулос продаст «Улью» бумагу, Лингос и впрямь сделает его кривым[4]. Напрасно Агисилаос убеждал Стравояннопулоса, что книготорговец вообще, и тем более в  г р е ч е с к о й  п р о в и н ц и и, не просто продавец книг, он  п р о с в е т и т е л ь  н а р о д а! «Я согласен, — ответил Стравояннопулос, — но, если Лингос сделает меня кривым, какой из меня будет просветитель?»

Упорное сопротивление Калиманисов выходу «Улья» уже само по себе говорило о том, сколь правильно решение комитета выпустить «Улей» во что бы то ни стало и немедленно. Запрет на бумагу мог преследовать только одну цель: сорвать выход «Улья» именно  с е г о д н я  н о ч ь ю, ведь завтра никто не помешает им съездить в Патры и закупить там бумагу. «Итак, сегодня», — сказали Агисилаосу. И Агисилаос — другого выхода не было — обратился к опыту прошлого, когда редакция еще не располагала наборными кассами и ручным прессом. Он решил отпечатать листок на гектографе.

Однако и тут все оказалось далеко не так просто, как представлялось сначала. С большим трудом убедили Ксиласа продать им дюжину восковок и с величайшими предосторожностями перенесли их из магазина в подвал. С бумагой их выручил один из тайных друзей партии — преподаватель гимназии, изредка публиковавший в «Улье» стихи под псевдонимом. Но чтобы переправить от него бумагу, пришлось почти на половину суток вывести из строя Лефтериса: еще в полдень он ушел к преподавателю домой и сидел там, дожидаясь поздней ночи, пока преподаватель не сочтет момент подходящим и не выпустит его из дома. Впрочем, теперь осложнения технического порядка не шли ни в какое сравнение с теми осложнениями, которые были вызваны разноречивыми слухами о завтрашних выборах.

Еще утром все были убеждены, что номарх поддержит кандидатуру зубного врача Аргиропулоса. Первая статья Агисилаоса (он уже отпечатал ее на восковке) исходила из этих сведений. Однако вскоре пришло известие о том, что слухи про Аргиропулоса распускались нарочно, чтобы отвлечь общественное мнение. Имя нового кандидата произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Это был Маркелос.

Агисилаос переписал статью заново. Но печатать уже не спешил, и его осторожность была вознаграждена, ибо, согласно новым сведениям, добытым, через помощника Аргиропулоса, номарх пошел на коварную игру и намерен добиться компромисса между Калиманисами и Трифонопулосом. Вот это маневр! До такого не додумался ни один из его предшественников за минувшие сорок лет! Что ж, сейчас у номарха были серьезные основания надеяться на успех своего предприятия. Калиманисам придется уступить, лесопромышленник грозит страшным скандалом, и на руках у него вексель, подписанный мэром  з а  н е с к о л ь к о  ч а с о в  д о  с м е р т и. А тут еще история с колье из «Скарабея», толки об Анете и т. д. Разумеется, таким грязным историям Агисилаос  и з  п р и н ц и п а  не собирался посвятить ни строчки, его газета не унижала себя сплетнями. Тем не менее в редакции «Улья» за этой сюжетной линией следили с немалым интересом. Как заблуждался Георгис Дондопулос, полагавший, что тайну монограммы знает только он! Гравер из «Скарабея», тот самый, который выполнил монограмму, был одним из постоянных читателей «Улья» и, конечно, не замедлил рассказать об этом в редакции газеты. И видно, не только в редакции. Вопрос: «Кто же она? Кто же она?» — повторяли в эту ночь многие.

Как бы там ни было, ситуация казалась Агисилаосу очень неблагоприятной. Выпустить листок необходимо, но какую направленность следует дать материалу?! А вдруг завтра всплывет что-то новое и только что отпечатанные листки лягут рядом с пачками нераспроданного предыдущего номера, который потерпел фиаско именно потому, что за несколько часов утратил свою актуальность. В предыдущем номере «Улей», как всегда, разоблачал мэра, и в передовице — написал ее один из членов партийного комитета — содержалась весьма нелицеприятная характеристика тогда еще здравствовавшего Калиманиса. В статье отмечалось, что мэр страдает прогрессирующей толстокожестью и проявляет полнейшее равнодушие к насущным проблемам города, что ведет он себя как «опереточный бонапартик» и психология его, «антинародная и антидемократическая», является «продуктом времени Кондилиса[5] и отражает его дух». С последней характеристикой Агисилаос не согласился. «Во-первых, такие типы, как мэр Калиманис, — сказал он на заседании комитета, — существовали еще до Кондилиса, во-вторых, они существуют и после Кондилиса, и, в-третьих, существование их является не выражением «духа Кондилиса», а грозным симптомом явлений куда более опасных...» Итак, в сорок седьмом номере они высказали по адресу мэра много нелестного, однако сразу же после выхода номера в свет им пришлось пойти на похороны и возложить венок на могилу усопшего. И теперь пачки с сорок седьмым номером немым укором лежат в углу, а обстановка меняется с каждым часом...

Эти размышления не настраивали Агисилаоса на оптимистический лад. Однако примерно за час до появления Лефтериса в подвал спустился один из друзей «Улья» со сведениями окончательными и проверенными. Поэтому к приходу Лефтериса материал был подготовлен к печати.

— Иди-ка сюда, — сказал Агисилаос, — прогляди статью и набросай короткий комментарий. Двадцать строк, не больше.

Лефтерис прочитал заголовок статьи.

— «Троянский конь»? — удивленно обернулся он к Агисилаосу. — Почему? Что мы хотим сказать?

— Что они готовят нам настоящего троянского коня, — улыбнулся Агисилаос. — И никаких натяжек тут нет. Нас в самом деле хотят провести, как троянцев. Завтра в четыре созывается чрезвычайное заседание совета. Вопроса о выборах не ставят, будут речи, а потом объявят сбор пожертвований на памятник. Вот тут-то председатель совета и подбросит мысль об избрании Маркелоса.

Лефтерис, просидевший с полудня в доме преподавателя, только теперь услышал о кандидатуре Маркелоса.

— Маркелоса?! Но ведь он даже не член совета!

Как и прочие, Лефтерис уже забыл, что на прошлых выборах в избирательном бюллетене были два Калиманиса — отец и сын. Хотя Маркелос и жил за границей, тем не менее и на муниципальных, и на парламентских выборах Калиманисы заносили его в списки для голосования. Более того, на парламентских выборах, прошедших за два года до муниципальных, Маркелосу не хватило самой малости: он шел вторым по числу голосов после Праксителиса Калиманиса. Поскольку кампания велась в отсутствие Маркелоса, дело приняло скандальную окраску, об этом анекдотичном случае написали почти все газеты страны, а некоторые даже поместили карикатуры и сатирические стихи. (Многие сторонники Калиманисов обвинили тогда Тасиса в том, что он пожалел денег и не купил голоса, которые незадолго до захода солнца предлагал ему какой-то старый политикан.)

— Ну давай, — сказал Лефтерису Агисилаос, — садись за комментарий, время не ждет...

Уговаривать Лефтериса не пришлось. Агисилаос сам осторожно перепечатал статью и комментарий на восковке, закрепил в рамке, провел валиком и снял пробный оттиск.

Прошло несколько часов. Агисилаос сидел за столом, положив голову на руки, и, как видно, дремал. Лефтерис, склонившись над ящиком из-под мыла, что-то писал, а двое рабочих продолжали печатать и аккуратно раскладывать листки сорок восьмого номера «Улья», застелив грязный пол экземплярами сорок седьмого номера. (На самом деле Агисилаос не дремал. Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как гибнет плод их трудов: сорок седьмой номер был посвящен минувшему Первомаю — до Первомая выпустить газету не удалось, — и великолепное двухцветное клише для первой страницы обошлось баснословно дорого.)

Итак, работа шла полным ходом... Однако тут-то и разразились самые страшные события той ночи. За дверью раздался грохот. «Задвижку, скорее!..» — крикнул Агисилаос, но было уже поздно: двери широко распахнулись и, подобно наводнению, вниз по лестнице сплошным потоком устремились ноги, злые, перекошенные лица, палки.

— Полиция! — попытался крикнуть Агисилаос.

— Я тебе дам — полиция...

Кто-то со всего размаху обрушил на него палку, и Агисилаос очутился в другом конце комнаты, на пачках «Улья».

— На помощь! — позвал Лефтерис, но его тоже швырнули на пол. Рабочие вступили врукопашную.

— Бумагу! — командовал с верхней ступеньки Ибрагим. — Чтоб не осталось ни одного листка! Крушите машины, чтоб ничего не было целого — ни машин, ни людей! Громите все подряд.

За спиной Ибрагима показался Лингос.

— А ну, живее! Чего копаетесь? Трахни ломом по той машине... Вот так... Теперь по ящикам... А где господин Агисилаос?

К Агисилаосу Лингос относился с некоторым почтением. Они жили по соседству, к тому же в первом и втором классах, которые окончил Лингос, Агисилаос был его учителем.

— Вон он!

— Подними-ка его! Похлопай по щекам, пусть очнется.

Агисилаоса подняли, несколько пощечин привели его в чувство. Мутным, безразличным взглядом он медленно окинул картину разрушения. И вдруг взгляд его ожил.

— На помощь! — пронзительно закричал Агисилаос.

Лингос рассвирепел.

— А ну-ка врежьте ему еще!

Ему врезали, Агисилаос сначала скрючился, потом выпрямился как стрела и рухнул на ящик из-под мыла, который кто-то из бандитов Лингоса надел на голову Лефтериса. Лефтерис был в полузабытьи, он ощущал ноющую боль во всем теле, смутно угадывал, что творится в редакции, и, сознавая весь ужас случившегося, содрогался при мысли, что виной всему он, это по его следам нагрянули громилы. «Ах, этот Дондопулос...» — вспомнил Лефтерис, и могло ли ему прийти в голову...

Между тем как раз в этот момент Дондопулос очнулся и почувствовал холод. Он со стоном подтянул ноги (в первую минуту Георгису показалось, будто они обрублены по колено) и хотел приподняться, но ноги не слушались и дышалось с трудом: рот и нос были заложены. Он долго плевал и сморкался, корчась от острой боли. Хлоп! — что-то шлепнулось ему на ладонь. Георгис наклонился и различил поблескивающий в сгустках крови свой золотой зуб. Теперь он очнулся окончательно, огляделся, увидел дом врача и вспомнил все, что с ним произошло. Свет в окнах уже погас. «Ну и что с того, — подумал Георгис, — еще хорошо, что я оказался здесь поблизости». И, собрав все силы, поднялся на ноги.

Глава десятая

«Склонись, коль хочешь вознестись!» — произнес Филипп, закрывая дверь за Георгисом Дондопулосом. Очень верные слова. Именно этот процесс предстоит пройти Филиппу, приговор еще не вынесен, и пока в его распоряжении масса законных средств. Было бы только желание воспользоваться ими, была бы воля и упорство, такое упорство, которое он не раз отмечал у своих клиентов из простонародья. Только с таким упорством и можно довести борьбу до победы. А что за дело ты отстаивал — правое или неправое, законное или беззаконное, нравственное или безнравственное — не имеет никакого значения... Так вот, упорство в Филиппе есть! Он понял это, когда еще говорил с Дондопулосом, и особенно отчетливо осознал сейчас, уже после разговора. Этим важнейшим открытием он обязан Дондопулосу, хотя нет, при чем тут Дондопулос, какое отношение имеет он к внутреннему миру Филиппа? Ровным счетом никакого. Произошло совпадение: крохотная, незначительная сама по себе молекула нечаянно стимулировала большие сдвиги; случайное, совершенно случайное дуновение ветра вновь разожгло огонь, и ты, если зрячий, можешь оглядеться и увидеть, что творится вокруг тебя и в тебе самом. «Пролился свет, и в просиявшем свете познал он самого себя»[6]. Именно это произошло сегодня с Филиппом, именно за это он столь щедро заплатил Дондопулосу — за это и ни за что другое...

Так размышлял Филипп, поднимаясь по внутренней лестнице. Он дошел до середины и там, где лестница поворачивала, в задумчивости остановился. «Что следует теперь делать? Каким образом внутренние перемены перевоплотятся — иначе какой в них прок? — в  д е й с т в и я  и  ф а к т ы?»

И тут в круглое лестничное окошко он увидел Георгиса Дондопулоса, стоявшего возле электрического столба в позе такого сосредоточенного раздумья, что Филипп сразу обо всем догадался. «Вот вам, пожалуйста! — воскликнул он с необычайной радостью. — Полюбуйтесь на него! Да я знаю сейчас все его жалкие мыслишки! Прикидывает, куда бы еще пойти, кому бы предложить свои услуги! Клянусь, я прав! Сейчас увидим!» Ждать долго не пришлось, все произошло именно так, как предвидел Филипп, — вместо того чтобы повернуть налево к своему дому, Дондопулос повернул направо и зашагал вниз по улице: эта дорога могла привести его куда угодно — к Калиманисам, к Трифонопулосу, к Аргиропулосу и даже в подвал «Улья». Только не домой, куда он должен был направиться, если бы им руководили честные намерения. «Вот вам, пожалуйста!» — торжествующе выкрикнул Филипп. То, что он сейчас видел из окна, было желанным фактом, подтверждением его мысли. «А-а-а...» — протянул Филипп, и в этом звуке изливалось душившее его чувство радости, выразить которое иначе он не мог.

Тем временем через забор на улицу перескочили две фигуры. И по тому, как они появились, и по тому, как крались вдоль забора, Филипп заключил, что эти люди имеют самое непосредственное отношение к Георгису Дондопулосу, а когда они приблизились к электрическому столбу, Филипп убедился, что его предположение оправдывается.

Обычно, когда Филипп видел Лингоса или Ибрагима, он испытывал отвращение, стыд и, пожалуй, страх. Так бывало  д н е м. Однако сейчас, ночью, он не испытал ничего подобного. Появление двух громил — скотов и продажных шкур, как он их называл, — ничего не опровергало, напротив, подтверждало его ожидания. «Правильно! — сказал он все с той же неизъяснимой радостью.— Так и надо! Плеткой их, плеткой! Дондопулоса, Аргиропулоса, Трифонопулоса, Тасиса, ну и, конечно, Агисилаоса, всех, всех.,.» И, называя их одного за другим, Филипп представлял себе не каждого в отдельности, а всех вместе, словно они были одним клубком, все, начиная с Лингоса и Ибрагима и кончая... «Скоты! — пробормотал он, сжимая кулаки. — Скоты! Я вам покажу!.. — Филипп все еще смотрел в окошко, и, хотя на улице никого уже не было, он обращался туда, как будто там, под окном, собрались все те, кому он адресовал свою речь. — Имейте в виду... Все вы считаете, что моя песенка спета. Ошибаетесь, я не банкрот!  Н и к т о  и з  в а с не знает, кто я на самом деле... Никто из вас, — произнес он с особым ударением, — не нашел бы в себе сил, душевной энергии, жизнеспособности, назовите это как угодно, вытерпеть все, что вытерпел я, хотя бы только  в з г л я н у т ь  с высоты на обрыв, по которому я скатился. Случись это с кем-нибудь из вас, вы были бы уже сломлены. Вы покончили бы жизнь самоубийством или любыми средствами, вопя о помощи, попытались бы остановить свое невыносимое стремительное падение и угасли бы, как гаснет в воздухе ракета, прежде чем шлепнуться на дно пропасти. Вы прекратили бы свое физическое существование, вас просто-напросто не было бы на свете! А я существую, я выдержал все, я все вытерпел, вернее, заставил себя вытерпеть, потому что предчувствовал, что все это неизбежно, все это должно было произойти именно так, как произошло, потому что только благодаря этому я стал тем,  к т о  я  е с т ь  с е й ч а с. Вы это почувствуете, вы это поймете сами... Среди подлецов сильнее всех тот, кто  з н а е т,  ч т о  о н  п о д л е ц, нет, не то, он  н е  з н а е т, он познал так много, что теперь уже  н е   з н а е т  ничего, ничего не желает знать, и именно это составляет его чистую, выкристаллизировавшуюся сущность...»

Теперь Филипп не чувствовал радости. (Какая тут радость? И вообще — что такое радость? Зачем оно, это недолговечное удовольствие, за которым всегда следует новое огорчение?) Никаких эмоций Филипп не испытывал. Зато он ощущал в себе прилив сил, переполнявших все его существо. «Так держать!» — произнес он, словно отдавал себе приказ и намечал нужное направление.

Он поднялся на второй этаж. Из каморки старухи доносился храп. «Прекрасно! Прекрасно!» И твердым стремительным шагом Филипп направился в глубь коридора. Он резко рванул дверь — будь она заперта, он наверняка взломал бы ее.

Он вошел и включил свет. Кровать Анеты была пуста, одеяло откинуто, подушки и простыня смяты. Присутствие Анеты ощущалось во всем, но где же сама Анета?

Филипп ринулся к кровати и пощупал простыни — они были еще теплыми. Заглянул под кровать, распахнул шкаф. Потом стремглав выбежал из комнаты и со всего размаху хлопнул дверью. Пусть все рушится! Он в прах разнесет весь дом!

И тут он увидел полоску света, льющегося из неплотно прикрытой двери его кабинета. «Пришла с повинной, — догадался Филипп, — думает, что опять обойдется, я стану говорить, а она — слушать, а потом заговорит она, и все будет, как ей хочется. Ну нет, голубушка, этому не бывать! Довольно разговоров! И незачем возвращаться к тому, что  п р о и з о ш л о! Что было, того уже нет, есть только то, что  п р о и с х о д и т  сейчас. Или я, или ты! — сквозь зубы прошипел Филипп, — я или ты!» — и устремился вперед.

* * *
Анета плакала. Видно, она плакала и раньше — лицо мокро от слез, веки красные и припухшие. Золотое море волос, сияющее и горячее, ниспадало на плечи, а плечи, точно две лодочки, ставшие добычей бури, то показывались на поверхности, то вновь ныряли в пучину волн. Сколько раз настигала Филиппа такая буря? Сколько раз, потеряв силы, тонул он в этой морской пучине? «Нет, сейчас ты меня не потопишь! — сказал себе Филипп и твердой поступью прошел в кабинет. Он приблизился к Анете и неприступной скалой навис над ее головой. Об эту скалу суждено было разбиться несчастным лодочкам, и, чувствуя опасность, Анета предприняла попытку удержаться от крушения.

— Филипп, — сказала она, не поднимая глаз. — Не надо ничего говорить. Представь себе самое худшее: это правда.

Голос ее дрожал, в нем слышалось рыдание, ничего подобного раньше не бывало. «Нет, нет! Никаких сравнений! — одернул себя Филипп. — Начнешь сравнивать, и все погибло. Ни в коем случае не отклоняться от своего!»

— Не тревожьтесь, мадам, я не собираюсь ничего говорить!

Казалось, он уступает. Но Анета понимала, что это не так.

— Филипп, — рыдания заглушали ее голос, — я все тебе скажу, не утаю ничего.

— Ты для этого сюда и пришла?

— Я пришла сказать тебе все.

«Вот оно что... Видать, не по силам тебе эта тяжесть, в одиночку не вынести...» — подумал Филипп.

— Я не стану спрашивать тебя ни о чем! — сказал он все так же сухо и сурово. «Узнаю одно, захочется узнать другое. А как начнешь узнавать, что произошло, утратишь контроль над тем, что происходит. Согласись я тебя выслушать, и во мне исчезнет то, что так тебя пугает теперь, и не ты разобьешься о скалу, а скала скроется в морской пучине. Нет, возврата к прежнему не будет!»

— Нет, нет! — жестко сказал Филипп. — Не надо слов. Не будет ни допроса, ни обвинительного акта, ни речей защиты! Хватит! С этим покончено!

И она тоже поняла, что со старым покончено, поняла, что спасенья нет, она тонет, и протянула руку, словно для того, чтобы удержаться, а Филипп схватил ее, но не для того, чтобы спасти.

— С этим покончено! — повторил он так, будто обрушивал на голову Анеты каменную глыбу.

Он чувствовал, как его пальцы ползут вверх и вонзаются в ее кожу, видел ее лицо, искаженное болью и страхом. Обессиленная, беззащитная, она протянула ему и другую руку, и он схватил ее, и боль стала вдвое, втрое сильнее. Анета закричала, но даже не попыталась вырваться. И, чувствуя, что она всецело в его воле, он все глубже впивался в ее руки, в ее плечи и грудь, и на мраморно-белой коже Анеты оставались широкие фиолетовые следы.

— Шлюха! — шептал он, глядя на следы своих пальцев.

— Нет, нет! — в отчаянии вскрикнула Анета и повисла у него на шее. Они упали на пол, и Филипп обеими руками схватил ее за горло.

— Нет, я тебя не задушу, — яростно шептал он ей прямо в лицо, — но я не оставлю на тебе живого места; изорву на клочки, а потом сошью заново!.. Я сделаю тебя другим человеком...

Он чувствовал, что теряет рассудок, он бил куда попало и как попало. Ей было больно, невыносимо больно. Но Анета знала, что больше ей негде искать спасения. Ни у кого другого, только у Филиппа. И она цеплялась за него, как утопающая, и прижималась К нему, и стремилась — если это удастся — слиться с ним воедино, и так было до тех пор, пока Филипп не почувствовал, что удары становятся слабее, что бить уже не хочется и другая, неподвластная ему сила берет верх над каменной неприступностью, которую он так старался удержать в себе.

Глава одиннадцатая

УЛЕЙ
Голос трудового народа
Год издания 4-й, № 48—49,
Вторник 15 июня 1936 года
Владелец и директор Агисилаос Кевкрикидис

ПОСЛЕ ТРОЯНСКОГО КОНЯ
Открытое письмо г-ну председателю муниципального совета

Господин председатель!

Нет во всем нашем городе ни одного здравомыслящего человека, который поверил бы, что голос «Улья» больше не раздастся. Если кто и придерживается такого мнения, это говорит лишь о том, что он утратил способность трезво оценивать события и факты. Итак, две недели спустя после погрома, учиненного в нашей редакции, и прискорбного заседания совета, состоявшегося на следующий же день, мы обращаемся к вам публично. Впрочем, обращаемся-то мы, конечно, не к вам (и не к господину номарху, который счел возможным и в юридическом, и в нравственном отношении после провала позорного маневра с троянским конем наделить вас всей полнотой власти и превратить в мэра-председателя!). Мы обращаемся не к вам, во-первых, потому, что уверены в вашей неспособности краснеть, а во-вторых, потому, что во всей этой достойной осмеяния истории вы играете известную роль четвероногого, на которого надели ошейник и ведут на привязи.

Итак, мы обращаемся к народу, к умным и честным согражданам, которые, к сведению господ председателя и номарха, отнюдь не троянцы... Каков же итог прискорбного заседания совета? Несомненно, следующий: уловка со статуей не пройдет! Канула в Лету эпоха троянских коней! Приходится признать, что замысел провести Маркелоса Калиманиса в мэры под прикрытием статуи был поистине сатанинским, но и вы не сможете не согласиться с тем, что сами же дали своему кандидату наиболее точную характеристику, уподобив его бездушной вещи, статуе, каменной или бронзовой — вы так и не объяснили, какой именно. (И горе нам, если бы наши сограждане смирились с тем, чтобы нам на голову посадили такую вот бездушную... кувалду!)

Однако довольно шуток. Вся эта история недешево обошлась нашему городу, а опасность, нависшая над нами, смертельна. Вот уже почти двадцать дней мы живем без муниципальных властей. Между тем накопилось множество неотложных дел, имеющих жизненно важное значение для населения. Когда же выдадут компенсацию пострадавшим от наводнения после дождей, на что в свое время было выделено 300 тысяч драхм? Воспользовавшись беспорядками, эту сумму сократили вдвое — в пользу потерпевших от наводнения жителей Эгиона, родного города господина номарха. Кто позаботится теперь о займах для виноградарей? Или заботу об этом переложили на статую?

Есть и другие не менее острые проблемы: что будет с колодцами и водохранилищем? Мы не раз уже обращали внимание общественности на то, что хлорирование воды не производится и в ней беспрепятственно размножаются смертоносные, в частности тифозные, бактерии. Работа ответственного за содержание водохранилища — известного террориста Лингоса — не контролируется. Да и кто будет его контролировать? Он же исполняет обязанности инспектора санитарного надзора и, таким образом, является безраздельным и никому не подотчетным владыкой водного царства. Лишь изредка ему приходит в голову заглянуть на место своей службы и бросить горсть хлорки в ту грязную лохань, которую мы привыкли называть водохранилищем. Однако если кто-нибудь вздумает посмотреть ка водохранилище, то отвратительная картина застойной, затянутой ряской воды будет преследовать его даже ночью, кошмарным видением нарушая сон. Более того...»

Тут господин номарх поднял руку.

— Стоп! — сказал он секретарю. — Занавес! «Более того» мне не понадобится. В самом деле, «довольно шуток».

Он встал и прошелся мелкими нервными шажками, потирая руки, что было признаком дурного расположения духа.

— И эту галиматью подписали пятеро членов совета? — спросил он секретаря.

— Да. Статья опубликована в виде их открытого письма...

— Вот уж воистину — кого хочет наказать господь, того ввергает он в безумие... — пробормотал номарх и, взяв газету в руки, пробежал ее глазами. — Прекрасно! Это дает мне право или, вернее, налагает на меня обязанность вмешаться и уладить вопрос наилучшим образом. Что ж, я согласен немедленно принять меры к очистке и обезврежению этого рассадника инфекций. Динос, — обернулся он к секретарю, — поди и продиктуй распоряжение о временном отстранении от исполняемых обязанностей всех пятерых членов совета...

Потом он повернулся к двум посетителям, которые сидели в креслах напротив его письменного стола. Это были председатель муниципального совета Фринос и Тасис Калиманис, только что прибывшие в центр нома. Они-то и привезли свежий номер «Улья», вызвавший в городе настоящую сенсацию. Старика Фриноса, который, как почти все представители его поколения, был довольно простоват, номарх недолюбливал, считал его непригодным даже для должности рассыльного и способным лишь на то, чтобы провалить любое самое пустячное дело, как, например, сейчас со статуей. Замысел был замечательный, предложил его сам номарх, но Фринос так по-дурацки поставил вопрос на заседании совета, что своими же собственными руками загубил столь ценную идею. «Дурак! Идиот! Гусь лапчатый! — поносил его про себя номарх, кидая суровые взгляды на полное, спокойное и дышащее довольством лицо старого нотариуса. — Да что там гусь? Жаба!!! Эх, был бы у меня там в муниципальном совете хоть один Тасис!»

Тасиса номарх уважал. Он хорошо знал всю семью Калиманисов, потому что деды их, а может, еще и прадеды состояли в самой тесной дружбе. И тот, и другой род были из числа старейших в Пелопоннесе, оба горой стояли за короля, и, поскольку сферы их политической деятельности находились в разных номах и не соприкасались друг с другом, ничто не мешало обеим семьям на протяжении многих десятилетий поддерживать добрые отношения. Номарх знал, что теперь род Калиманисов угасает, нынешнее поколение уже не знает былых взлетов. Последней звездой Калиманисов был Костис, не раз занимавший министерские посты и проявивший незаурядные способности государственного деятеля. Однако умер Костис Калиманис молодым, и теперь в высших политических сферах подвизался его брат Праксителис, похвалить которого можно разве лишь за то (номарх знал Праксителиса хорошо, они были сверстниками и когда-то вместе учились в Париже. Теперь Праксителиса называли министром, хотя тот всего недели две или три пробыл на посту заместителя министра земледелия в каком-то временном правительстве), так вот, похвалить его можно разве лишь за то, что своими способностями он несколько превосходит эту старую жабу Фриноса. Сильной фигурой в роде Калиманисов являлся Тасис, обладавший и острым умом и недюжинной энергией, но — увы! — дорога в высшую политику была для него закрыта. Еще в молодости Тасис впутался в какую-то темную историю, его обвинили в убийстве, осудили, и он некоторое время сидел в тюрьме. Выйдя на свободу, Тасис занялся земельными и торговыми делами, однако и теперь из-за кулис он, по сути, заправлял делами всей округи. К нему обратился сейчас номарх, к нему, а не к Фриносу. Он подошел к креслу Тасиса и встал так, чтобы кресло Фриноса оказалось где-то сбоку, почти за его спиной.

— Если я, господин Тасис, по праву, которое дает мне закон, вернее, в силу долга, который он на меня налагает, временно выведу из совета этих пятерых писак, то из восемнадцати членов в совете останется... Сколько останется? — Номарх внезапно обернулся к Фриносу и спросил его почти на ухо.

Считать Фринос, конечно, умел, но сейчас номарх застал его врасплох.

— Три!

— Вот именно! — саркастически заметил номарх. — Полюбуйтесь на нового Пифагора! — И теперь уже демонстративно повернулся к Фриносу спиной. — В этом случае, — сказал он Тасису, — тебе нужно собрать семь или восемь голосов, для верности лучше восемь. Сколько времени тебе понадобится?

— Двадцать дней, — ответил Тасис, как будто подсчитал заранее.

— Хватит?

— Да, хватит.

— Даю тебе двадцать пять. Динос, — обернулся номарх к секретарю, — на двадцать пять дней за несовместимую со, статусом муниципального совета партийную пропаганду... Вот и увидим, как надо бороться с инфекциями.

Номарх опять принялся расхаживать по кабинету и, делая второй круг, прошел так близко от кресла Фриноса, что заставил старика подобрать ноги с поспешностью, удивительной для его габаритов и возраста. «Гусь!» — ужалило номарха уже забытое было сравнение, и он остановился прямо перед Фриносом.

— Что же касается вас, господин председатель... Я ума не приложу, как это могло произойти! Что за обвинения они мне предъявляют? Что означают их слова о мэре-председателе? — И номарх ткнул пальцем в газету, лежавшую на столе. — Что воспрепятствовало господину заместителю мэра приступить к исполнению своих прямых обязанностей? Кто-нибудь помешал ему? Как же все-таки это произошло?

Фринос замер от изумления, но счел за лучшее не напоминать номарху о его же собственных указаниях. «Забыл, наверное», — по простоте душевной предположил Фринос, однако номарх пристально смотрел ему прямо в глаза, и растерявшийся старик забормотал что-то невразумительное.

— Я полагал, господин номарх...

— Полагали? Вы? Но ведь по этим вопросам существуют недвусмысленные предопределения закона!

И он снова прошел вплотнуюмимо кресла Фриноса, заставив старика повторить номер с поджатием ног. «Bubo ignavus»[7], — мысленно произнес номарх. Учебу в университете он начинал на биологическом, и память его сохранила несколько латинских названий животных и растений. «Bubo ignavus», — повторил он, в третий раз принуждая старика подобрать ноги.

— Вам известно, какие могут быть последствия?

И, не дожидаясь ответа Фриноса, повернувшись к нему спиной, номарх заговорил спокойно, но все же сухо и официально. — Против закона я не шел и не пойду. Никаких приказов, никаких полномочий я никому не давал. Ничего подобного не было и нет — ни в устной, ни в письменной форме. Господин заместитель мэра, человек достойный всяческого уважения, должен немедленно — согласно праву, которое дает ему закон, — приступить к исполнению функций мэра. Это не только его право, но и обязанность; освободить от нее может лишь отставка. В противном случае я завтра же призову его к ответу! — И кивком головы он дал посетителям понять, что аудиенция окончена.

Прощаясь, номарх небрежно протянул Фриносу два пальца, а Тасиса, взяв под руку, проводил до двери.

Тот, кто мало знал номарха и встречался с ним редко, мог, пожалуй, подумать, что такого масштаба государственный деятель используется здесь, в провинции, явно не по заслугам. Однако Тасис знал номарха хорошо. Не раз встречались они то на пирушках, то за карточным столом в этих краях или на родине у номарха («У двери прохожу твоей, красавица из Эгиона»[8]), а то и в Афинах или в Патрах. Короче, были старыми друзьями. И что собой представляет не только номарх, но и прочие здравствующие потомки его древнего рода, Тасис знал прекрасно. Всех их, вместе взятых, он не считал годными на то, чтобы управлять даже самым маленьким из своих складов. Однако — в отличие от Калиманисов — в Афинах у них был не один «министр», а два, брат и дядя номарха — фигуры, так сказать, «национального масштаба»; остальные, как и Калиманисы, действовали в пределах родной округи, в Эгионе. Что касается номарха, то даже он сам вряд ли смог бы перечислить все должности, которые поменял на своем веку. Был он и генеральным секретарем, и генеральным директором в различных министерствах — в зависимости от того, в какое министерство попадал знакомый министр; в должности культурного атташе побывал за границей, служил личным секретарем некоторых премьеров... Когда-то он даже управлял театрами и с тех пор частенько устраивал подчиненным «спектакли» — учинял разнос ни за что ни про что: начинал в шутку, а кончал всерьез, бывало и наоборот. Такую вот сценку он разыграл сегодня с Фриносом, и наблюдавший это Тасис еле сдержал свое возмущение, но, одумавшись, решил, что благоразумнее будет прикинуться ничего не понимающим дурачком. Даже в последний момент, когда они с Фриносом покидали кабинет, номарх не упустил случая покуражиться.

— Ну а это? — остановил он их громким возгласом, указывая на «Улей». — Это вы, что же, мне на память оставили?

«Чтоб ты...» — выругался про себя Тасис, а переполошившийся Фринос засеменил обратно к столу.

— Простите ради бога, господин номарх! Простите! — И протянул руку, чтоб взять со стола номер «Улья».

— Нет, нет! Ни в коем случае! — театральным жестом удержал его номарх. — Что это вы собираетесь делать? Мне он понадобится! Я велю подшить его в дело!

И Фринос — «Простите, простите... Хе-хе-хе!..» — попятился к двери и вышел.

«Га-га-га... Гусь!» — раздраженно буркнул под нос номарх и, оставшись один, занялся изучением «Улья». «Негодяи! Вот негодяи!.. И как они только сумели выпустить номер, у них же все переломали... Нет, вы посмотрите! — удивился номарх, разглядывая на первой странице изображение улья и пчел. — Какой там улей, это же настоящее осиное гнездо... Да, да, осиное гнездо, и если мы не примем их всерьез, если и дальше будем продолжать эту попустительскую тактику...» Он не раз уже ставил вопрос об «Улье» перед весьма значительными и не очень значительными лицами и здесь, и в Патрах, и в Афинах. «Негодяи, вот негодяи», — твердил номарх. Однако некоторые характеристики нашел довольно удачными и меткими. Вот, например, про Фриноса: «...вы играете известную роль четвероногого, на которого надели ошейник...» «Хо-хо! Здорово!» Чуть дальше номарх прочитал про Маркелоса и «кувалду». «Разве не так? Эта кувалда того и гляди нас потопит... И что мне с ним делать? Ах, Праксителис, Праксителис, укатил в Париж, а я тут один распутывай эти гордиевы узелочки. Ты-то, наверное, живешь себе спокойненько и в ус не дуешь... Бьюсь об заклад, что и сегодня отправишься на прогулку в парк Монсури...» Номарх прочитал еще несколько заметок, потом свернул газету. Выдвинул ящик письменного стола.

Теперь, на склоне лет, неугасимой страстью номарха стала идея написать мемуары и рассказать обо всем, что он повидал в Греции и за границей. Для этого он завел две тетради. В одну заносил факты, в другую — суждения о фактах. Однако мемуары продвигались медленно: усадить себя за стол было совсем не просто. Время от времени номарх делал короткие записи, но форма, в которую он облекал свои мысли, частенько оказывалась довольно замысловатой, настолько замысловатой, что дня через два или три ему нелегко было разобраться, что он имел в виду, какой из эпизодов прошлого продиктовала ему память.

Последняя запись в тетради фактов была краткой: «Кризис в муниципалитете А...» Только эти четыре слова, и больше ничего, остальное он допишет, когда вопрос будет закрыт. Теперь номарху пришло в голову приложить к тетради номер «Улья». «Я велю подшить это в дело!» — сказал он Фриносу. Да, да, номер нужно сохранить, и потом, когда придет время писать мемуары, достаточно будет заглянуть в газету — и в памяти оживут эти события во всех подробностях.

Красными чернилами номарх поставил над заголовком газеты цифру 138 (под этим номером в тетради фигурировала запись «Кризис в муниципалитете А...», теперь он наверняка не перепутает, что к чему относится) и снова положил тетрадь в ящик стола.

Мемуары так и не были написаны. Обе тетради неизвестно каким образом оказались потом в архивах номархии, а вместе с ними сохранилась и газета «Улей». Номеру 48-49 суждено было стать последним, и этот экземпляр — назовем его «архивным» — единственный, к счастью, уцелевший до наших дней. К счастью — потому что незнакомый с событиями того времени читатель может задать вопрос: а существовал ли «Улей»? И произошла ли на самом деле эта история?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ






Глава первая

Номарх не ошибся — в тот день Праксителис Калиманис вышел прогуляться по старым голубовато-серым улицам, прилегавшим к парку Монсури. Эти места он знал хорошо, знал здесь все улочки и закоулки, по ним он хаживал несчетное число раз. В Париже, и особенно в этих его кварталах, растрачивал он когда-то деньги и молодость: и того и другого у него было в избытке. Как бы ни складывались обстоятельства, какие бы неудачи ни сваливались на его голову, здесь, в одном из переулков улицы Алезиа, на втором этаже старинного особняка, его ждала удобная квартира и хороший обед. Мать Телиса регулярно отправляла деньги в Афины своему брату Клавдию, а тот пересылал их в Париж — один денежный перевод Телису на карманные расходы, другой — квартирной хозяйке как плата за комнату и стол. Отца у Телиса не было — доблестный капитан Фрасивулос покончил жизнь самоубийством в походной палатке под Топсином сразу же после того, как наследник престола Константин сказал ему, что в голове у него солома.

Сюда, в этот дом, Телиса привел соотечественник, родом из Триполи, семья которого была в дружбе с Калиманисами. (Молодой «покровитель» Телиса, совсем недавно закончивший образование в Париже, вернулся на родину и уже прошел в парламент, где оказался самым молодым депутатом.) Телису он оставил несколько добрых советов и веселую компанию француженок и французов, которых научил декламировать по-гречески стихи Василиадиса (Телис впервые услышал их з Париже):

Долой философию старцев-чинуш!
Долой научной премудрости сушь!
Истина одна — прекрасная Она!
Все остальное — чушь![9]
Только одному совету своего наставника Телис не последовал — совету избегать соотечественников. Что-то тянуло его к парижским грекам, и в конце концов он имел глупость найти среди них друзей. Друзья сняли квартиры в одном квартале, и вскоре в Афины, а затем и в их родные края стали просачиваться слухи об их «шалостях». Потом эта неосторожность обошлась им довольно дорого, во всяком случае троим, избравшим политическую карьеру. Остальные занялись коммерцией, и репутация не имела для них большого значения, а вот политические мужи не раз выслушали напоминания о парижском периоде их жизни. На свою беду, они оказались в разных политических партиях и потом уже сами чего только не наговорили и не написали друг о друге!

Но в ту далекую пору им жилось замечательно. В Сорбонне они бывали не слишком часто и художественными ценностями Парижа увлекались мало. Наверно, потому, что воздавали богатую дань чувственной стороне жизни. В этом все они преуспели.

Лишь в первые дни после приезда в Париж Телис бегло осмотрел достопримечательности города. С тех пор он больше не проявлял интереса к его памятникам, архитектуре, живописи. Кое-что он слышал от новых своих знакомых (среди них были весьма образованные девушки), однако в его памяти не удержалось почти ничего. Однажды к Телису приехала мать и попросила его показать город. Телис только и сделал, что отвез ее в Сен-Жерменский дворец, и они посмотрели оттуда панораму Парижа и окрестностей, а потом поздним вечером полюбовались ночным городом с Эйфелевой башни. Остальное Телис поручил Жоржетте, дочери квартирной хозяйки.

И все же, если кому-нибудь взбредет в голову перелистать подшивку газеты «Парфенон» за 19... год, он обнаружит там серию весьма интересных, очень хорошо написанных статей, содержащих ряд ценных и оригинальных суждений о художественных сокровищах Парижа, и главным образом о французской живописи. Под этими корреспонденциями стоит подпись «Парис Каллиас» — псевдоним Телиса Калиманиса.

Вышло это примерно так:

Клавдий Феллахос (довольно известный в ту пору «пишущий грек», выступавший едва ли не во всех литературных жанрах, — тот самый дядя Клавдий, который посылал Телису денежные переводы), размышляя о будущности своего племянника, пришел к выводу, что тот не имеет ни склонности, ни надлежащих достоинств для занятий юриспруденцией и тем более — для  п о л и т и ч е с к о й  д е я т е л ь н о с т и. Лишь искусствоведение, как полагал Феллахос, являлось той областью, где он мог бы проявить себя. Неизвестно, на чем основывал дядя такое убеждение, тем не менее все влияние, которое он имел на свою сестру, мать Телиса, было использовано в этом направлении. Задача, поставленная Клавдием, была нелегка. Чтобы добиться своего, надлежало сломить традиционное честолюбие Калиманисов, фамилия которых постоянно фигурировала в списках депутатов парламента. Мать Телиса давно мечтала увидеть в этих списках имя сына, да и сам Телис не разделял опасений дяди и полагал, что справится с этой миссией вполне успешно. Все, что требовалось для такой карьеры, у него было. И даже больше, чем требовалось. Один диплом — Афинского университета — Телис уже получил, другой — Сорбоннский — ожидал его в ближайшем будущем. Этого, как полагал Телис, было более чем достаточно. Чем он хуже своего приятеля из Триполи, сделавшего блестящую карьеру: через три месяца после избрания в парламент он уже присягал как заместитель министра национальной экономики.

Однако Клавдий умел настаивать и убедил племянника хотя бы ознакомиться с Лувром. Он не сомневался, что сокровища музея тронут юношу гораздо сильнее, чем все письма дяди. «Эти статуи и картины не мертвы, они живут своей особой жизнью, — писал Клавдий племяннику. — Какой-то мудрец говорил: «Перед нами — не мрамор, перед нами — боги», и, вот увидишь, они заговорят, они пробудят в тебе глубочайшее волнение». В заключение письма дядя предсказывал щедрые гонорары и славу: «Даже если ты и станешь в конце концов политиком, эти статьи тебе не помешают» — и выражал надежду, что в самом недалеком будущем увидит на первой странице «Парфенона» первую статью Париса Каллиаса (этот псевдоним придумал ему Клавдий).

Как-то после полудня Телис отправился в Лувр. Это посещение оказалось — увы! — безуспешным. Телис ушел сконфуженным и, пожалуй, даже пристыженным и дня два или три вспоминал о нем с чувством неловкости. Однако именно это неприятное чувство вызвало желание взять реванш: «Пойду снова, осмотрю все залы».

В первых же залах, заставленных саркофагами, сфинксами, сосудами и бесчисленными витринами со статуэтками и украшениями, им вновь овладела растерянность и скука. «Не по мне все это, и причудам Клавдия я потакать не намерен». Однако в первое свое посещение Телис не видел ни Венеры Милосской, ни «Моны Лизы» и решил найти их сейчас: неизвестно, пожелает ли он заглянуть сюда еще.

Отдел античного искусства был закрыт («Весьма знаменательно», — подумал Телис), оставалась «Мона Лиза». Телису объяснили, как к ней пройти. Поднявшись по лестнице, он попал в зал, где на стенах висели картины — пейзажи, огромные полотна художников-баталистов, портреты, натюрморты, обнаженные натуры.

Тут Телису понравилось. Он бродил довольно долго. Одна картина произвела на него особое впечатление. Это был портрет женщины лет двадцати пяти — тридцати в длинной розовой юбке и темной жилетке. Крестьянка с пышными черными волосами и полными руками. Внимание Телиса привлекли именно руки. Потом он заметил, что отворот блузки слегка приоткрывает грудь, не всю, а лишь краешек, ослепительно белый и очень хорошо освещенный. Он выделялся на сероватом фоне картины, притягивая взгляд, как живая плоть, и, если долго смотреть на него, казалось, что грудь колышется, дышит. Художник изобразил женщину сидящей, ее розовая юбка касалась пола, однако облегаемая тканью правая нога выделялась вполне отчетливо — длинная, полная, упругая; между бедрами ткань мягко спадала, напомнив Телису склоны округлых и продолговатых холмов, и правая рука, опущенная на правое бедро, как будто углубляла впадину меж холмами. «Вот это да!» — прошептал изумленный Праксителис, заходя то справа, то слева в поисках удобной позиции.

Вдруг яркая вспышка памяти заново осветила полные загорелые руки, сверкающий краешек груди, крутые бедра. Его первое «крещение» там, в родных краях, на большой виноградной плантации Калиманисов, — тогда в раскаленный полдень он повалил на траву жену управляющего Хрисулу. Скорее, пожалуй, она повалила его. Чем дольше стоял Телис перед картиной Коро «Молодая женщина в розовой юбке», чем больше углублялся в воспоминания, тем явственнее казалось ему сходство между крестьянкой Коро и сильной, мускулистой Хрисулой.

Рядом с Телисом у картины остановился какой-то молодой человек.

— Я давно наблюдаю за вами, господин Калиманис, и, заметив, насколько заинтересовал вас Коро, не могу не выразить вам свою радость. Я тоже считаю Коро одним из лучших, пожалуй, даже лучшим в плеяде барбизонской школы, хотя было бы несправедливым замыкать творчество этого художника в рамках одного течения. Во французской живописи девятнадцатого века Коро — явление значительно более широкое... Я лично убежден, что именно он дал направление дальнейшему поиску, который принес столько блистательных открытий...

Если бы этот господин заговорил на птичьем языке, Телис сумел бы уловить хоть что-то. Сейчас же он не понимал ровным счетом ничего, и, поскольку у него не было ни малейшего желания ввязываться в беседу, в которой на его долю выпадала роль внимающей статуи, он не замедлил прибегнуть к старому испытанному приему — распрямив плечи, выпятив грудь и застегнув пиджак, он оглядел незнакомца с явным отчуждением и недоумением.

— Не имею чести быть знакомым...

Молодой человек растерянно замер. Он даже покраснел, насколько могло покраснеть это бледное, изможденное лицо.

— Простите, господин Калиманис. Я должен был сначала представиться. Аристос Зезас из Тарали.

Тарали... Тарали... Это название Телис слышал не раз. Деревенька Тарали находилась в горах, где начинались владения Калиманисов. И надо же так случиться: крестьянка Коро, вызванный ею образ Хрисулы и этот человек из Тарали встретились в Лувре! Праксителис был взволнован. Более того — в нем вдруг пробудилось то особое покровительственное чувство, которое Калиманисы испытывают обычно к своим землякам, памятуя о том, что это их избиратели. Да и вид этого юноши вызывал теплое участие и желание сделать для него хоть что-то. Сильно поношенная одежда, всклокоченные редкие волосы, лицо желтое как воск — явно беден и болен, и пахло от него жареными каштанами, которые — Телис знал об этом на примере других парижских греков, — вероятно, были основной его пищей.

— Да что ты говоришь! — обрадованно воскликнул Телис. — Из Тарали? Неужели? А как ты очутился здесь? И что же это мы до сих пор ни разу с тобой не встретились?.. Давай-ка выйдем отсюда, посидим где-нибудь, закусим...

Однако это предложение оставило Аристоса равнодушным. Не встреча с земляком, не воспоминания о деревне побудили его подойти к Калиманису, а общность эстетических взглядов, которые привели их обоих в один и тот же зал, общность оценок, которая рождает стремительно прогрессирующее ощущение близости и понимания между ценителями искусства. Поэтому, вежливо поблагодарив Телиса за его предложение и объяснив, что в Париже он уже два года, стипендиат, сам немного рисует, Аристос вновь повернулся к картине Коро и произнес вторую, еще более пламенную речь. В женщине, изображенной на картине, он видел совсем не то, что Телис.

— Вглядитесь в ее лицо — лицо невинного младенца и в то же время зрелого человека, познавшего жизнь! Какой лиризм, какая поэзия грусти! — восхищался Аристос. — И как мудро расположена фигура: наклон головы, поворот тела, руки — все продумано так тонко. Ну и потом — это небо, задумчивые волны перламутровых облаков, серо-зеленый фон природы...»

«И как он только это разглядел?» — с удивлением слушал Праксителис Зезаса, который забирался бог знает в какие дебри, тогда как для него с этой женщиной все обстояло очень просто, как вообще со всеми женщинами.

— Послушай, Аристос, — воспользовался Праксителис короткой паузой. — А почему бы тебе не сесть и не написать все то, о чем ты сейчас говоришь, а мы напечатали бы это в какой-нибудь солидной газете?

Тут мы сразу должны оговориться, что, делая Зезасу такое предложение, Телис даже не подозревал, во что выльется его затея. Никакой задней мысли у него не было. Слушая Аристоса, он действительно оценил его фанатическую приверженность искусству, знания и красноречие. А если все-таки и был какой-то личный расчет, то самый что ни на есть бескорыстный: отослав статьи Аристоса в «Парфенон», Телис надеялся отвязаться от дяди Клавдия. В этом духе он сочинил письмо, которое сопровождало в Афины первые корреспонденции Зезаса. Он рекомендовал автора как редкий талант, которому суждено прославить эстетическую науку Греции, просил Клавдия оказать Аристосу должное внимание и поддержку и выражал пожелание, что в одном из ближайших номеров «Парфенона» появится первая корреспонденция из Парижа. Поэтому удивление его было воистину непередаваемо, когда через несколько дней он прочел в «Парфеноне» объявление, напечатанное крупным шрифтом и сообщавшее, что в ближайших номерах газета приступает к публикации цикла корреспонденции из Парижа, «принадлежащих блестящему перу господина Париса Каллиаса». Пока было еще не поздно, Телис отправил Клавдию телеграмму: «На авторстве Зезаса настаиваю». Через несколько дней пришел номер с первой корреспонденцией. Расстроенный Телис побежал разыскивать Аристоса. Он нашел его в каком-то подвале на Монмартре.

— Имя меня не интересует, главное — сущность, — ответил Аристос.

Однако Телис не соглашался.

— Нет, ты не прав. Но может быть, так даже лучше. Пусть печатают все статьи под псевдонимом, а потом выступлю я и расскажу, как было на самом деле. Ну а деньги...

— Что вы говорите, господин Калиманис! — запротестовал Аристос. — Неужели вы думаете, что я из-за денег...

Его душил кашель. Телис оставил на столе деньги и позвал врача.

Так длилось примерно три месяца — больной Зезас писал о памятниках Парижа и французской живописи, а Телис посылал ему деньги и врачей. Однажды вечером, вернувшись с Жоржеттой из длительной поездки по северной Франции, Телис нашел у себя пакет. «Господин Калиманис, — писал ему неизвестный земляк, — я посылаю вам последние рукописи Аристоса Зезаса, он умер нынче ночью от кровотечения. Эти рукописи он приготовил для вас. Мы, его друзья, не сомневаемся, что вы, проявивший заботу о Зезасе при его жизни, позаботитесь сейчас и о его памяти». Последняя фраза была, скорее всего, предупреждением, но Телис не придал этому значения, потому что вовсе не собирался присваивать статьи Аристоса. Однако дальнейшие события изменили его намерения.

Три года спустя Телис спешно покинул Париж, чтобы принять участие в дополнительных выборах, которые проводились в его провинции. К тому времени он окончательно забыл покойного Зезаса, как и все прочие — Париса Каллиаса и его статьи. Но тут в разгаре предвыборной кампании чья-то память воскресила забытое. Перечисляя достоинства молодого кандидата: диплом Афинского университета, диплом с отличием из Сорбонны, авторитет в вопросах экономики, отпрыск известного и славного рода, сын вдовы и прочее — ретивый сторонник Телиса добавил еще про статьи в «Парфеноне». Произошел маленький скандал. Коммунистическая газета довела до сведения общественности, как обстояло дело со статьями в «Парфеноне», опубликовала очерк о Зезасе, поместила его фотографию и призвала Праксителиса публично высказаться по этому вопросу. Праксителис отмалчивался, рассчитывая, что после выборов внесет полную ясность, — ведь в Париже он сам кому только не рассказывал о статьях Аристоса. Из Афин в провинцию летели предостерегающие письма Клавдия Феллахоса: у него были все основания удерживать племянника от опровержений. В министерстве культов и просвещения готовилась реорганизация, и Клавдий надеялся, что после выборов Праксителис отчасти как молодой депутат из рода Калиманисов, отчасти как Парис Каллиас по праву займет пост заместителя министра. Осуществить этот план не удалось, однако с тех пор статьи Зезаса неизменно играли существенную роль в политической карьере Праксителиса, тем более что парламентские выборы проводились тогда едва ли не ежегодно и предвыборная горячка стала явлением хроническим. А поскольку в атмосфере непрекращающегося предвыборного ажиотажа утрата даже самого маленького резервного шанса могла лишить его места в парламенте, в конце концов и сам Праксителис — причем уже не только посредством умалчивания — стал утверждать свое авторство. Он внимательно перечитал материалы покойного Аристоса, вырезал их из газет и вдруг надумал сделать из них книгу — издать ее на хорошей бумаге, с иллюстрациями, в богатом переплете. В реализации этой затеи правой рукой Праксителиса стала его жена, выпускница филологического факультета (она писала сказки для детей и тоже собиралась их издать, но теперь отложила все свои планы ради книги Телиса). Она взялась за дело горячо: вступила в переговоры с издателями и художниками, завязала переписку со специалистами в Париже, съездила туда сначала одна, потом с Телисом. Они заново осмотрели все музеи, запаслись каталогами, написали обстоятельные примечания, и вот книга вышла. Это было массивное, солидное издание самой дорогой и респектабельной серии. Однако восторга книга не вызвала. Кое-кто из друзей поблагодарил за дарственный экземпляр с посвящением. Некоторые газеты поместили скромные заметки. Отклики были очень сдержанными, если не сказать — прохладными, дань вежливости, не более, и Телис пережил глубокое разочарование. Издание этой книги оборвало все узы, связывавшие его с той давней историей, а заодно и с эстетикой. В Париж он ездил часто, но на памятники больше не смотрел.

Говорят, Париж — город с тысячью лиц, и визитами, хотя бы и частыми, его не исчерпать. Даже для самих французов он всегда приберегает что-нибудь неожиданное. Немало открытий сделал в Париже и Праксителис. После студенческих лет, ставших легендарным прошлым, после обстоятельных изысканий в области чувственной жизни города и короткого флирта с его памятниками и картинами пришла пора увлечения зрелищами — особенно он полюбил цирк и скачки. Одно увлечение сменялось другим, и вот наконец наступила очередь парижской гастрономии. Как-то в ресторане отеля «Ритц» Праксителис разговорился с графом Анфироза, который, объездив чуть ли не весь мир, на склоне лет осел в Париже и теперь заботился только о своем желудке. Он-то и рассказал Праксителису, что, не покидая Парижа, можно совершить своего рода кругосветное путешествие и получить полное представление о кухне любой страны. Тогда рассказ графа не вызвал у Праксителиса особого интереса, кухня не играла в его жизни значительной роли, он ел все — было бы вкусно и в достаточном количестве. Однако в последнее время вопрос выбора пищи занимал в его жизни все более существенное место. Организм слабел, появились отдельные беспокоящие симптомы — боль в пояснице, тошнота, горечь во рту, и врачи рекомендовали ему строгую диету, которую Праксителис то соблюдал, то нарушал. В душе его шла непрерывная борьба. И изыскивая способ, который позволил бы ему совместить требования врачей и здравого смысла с привычкой к удовольствиям, он вспомнил наголо бритую голову Анфирозы и его советы. И впрямь гастрономическое разнообразие Парижа располагало такими сочетаниями, которые могли бы примирить обе враждующие стороны. Именно это лицо Парижа занимало сейчас Праксителиса.

Глава вторая

В тот день он хорошо пообедал, и его послеобеденный сон был безмятежным. Проснулся Праксителис с ощущением свежести и бодрости и решил, что сегодня же совершит давно задуманную прогулку в квартал своей юности. Между прочим, прогулка помогла бы ему отвязаться от одной старой знакомой. Они случайно встретились несколько дней назад, и госпожа Фалия вцепилась в него, как клещ. Встреча с Фалией его не обрадовала — напротив, огорчила. Когда-то эта женщина была очень хороша собой, но теперь от былой красоты не осталось и следа, и это нагоняло на Праксителиса тоску. Было еще одно обстоятельство, побуждавшее его избегать предмет своего давнего увлечения, — вчера в полдень на площади Оперы он познакомился с молоденькой цветочницей, и послезавтра, в воскресенье, в двенадцать часов дня они должны были встретиться возле фонтана Марии Медичи. Намечалось небольшое приключение, и госпожа Фалия была лишней.

Прогулка по улочкам старого квартала, стихи Василиадиса, которые он вспомнил, поднимаясь по проспекту, навели его на грустную мысль о том, что человек меняется и дряхлеет, тогда как все вокруг него нисколько не меняется или становится еще прекраснее. Так, размышляя о vanitas vanitatum[10], он свернул с Алезиа и оказался возле своего старого дома. Он остановился на противоположном тротуаре. Вот окна его комнаты на втором этаже, балкон, соседние окна — Жоржетты. Балконная дверь была открыта, оттуда виднелась детская коляска. Из старых знакомых Телиса здесь не жил никто. Жоржетта вышла замуж и уехала в Лион, мать ее умерла.

Праксителис немного постоял и уже собрался было двинуться дальше, как вдруг позади себя услышал скрип отворяющейся двери.

Он обернулся: на лестнице показалась девушка. Она закрывала дверь, однако, увидев Праксителиса, придержала дверную ручку, улыбнулась, и улыбка ее как бы спрашивала: «Вы сюда?»

Ей было лет двадцать пять, но что за девушка! Вначале она показалась ему похожей на хорошенькую цветочницу, с которой он увидится в воскресенье, но нет, эта девушка была неподражаемым подлинником, оригиналом, а цветочница всего лишь одной из бесчисленных копий. Каштановые волосы, свежее матовое личико, подвижная и легкая, в коричневом костюмчике, со светлой сумкой через плечо — одна из тех воздушных парижанок, на которых он всегда заглядывался. «Ишь ты, плутовка!» — подумал он с грустью и ласково улыбнулся. Девушка все еще придерживала полуоткрытую дверь.

— Нет, — покачал головой Праксителис. — Извините.

Не погасив улыбки, она закрыла дверь, сбежала по лестнице и повернула в сторону проспекта. «В парк», — подумал Праксителис. Он медленным шагом направился в противоположную сторону, все время прислушиваясь к ровному четкому стуку каблучков за его спиной.

Тук-тук-тук...

«Плутовка!» Он остановился и оглянулся.

Оглянулась и девушка. («Плутовка, плутовка...») Он опять улыбнулся, и она ответила ему улыбкой. Это были капли воды, упавшие с высоты в русло иссохшего источника. «Ха-ха-ха!» Праксителис заметил, что девушка ускорила шаг.

«Гм... Это значит: а ну-ка поймай... — подумал Праксителис, глядя ей вслед. — Она еще и торопится!.. Да я вот сейчас как припущусь за тобой... А-а-а! Ты, голубушка, не знаешь, с кем имеешь дело...»

Тук-тук-тук... Тук-тук! — вызывающе стучали каблучки.

«Гм...»

Тук-тук... Тук-тук...

«Ну смотри у меня! Поймаю!»

Праксителис был раззадорен. «Поймаю!» — повторял он про себя, и, чем чаще он это повторял, тем легче казалось ему осуществить свое намерение. Он почти решился, но где-то в глубине души еще точил червячок сомнения: «Стоит ли? Для меня ли такие приключения?» Внезапно девушка опять повернула голову. И снова — тук-тук-тук! — зазвенели каблучки.

«А-а-а... Раз ты так. Ну ладно, я еще не Анфироза!» Неведомо почему всплывшее воспоминание о желтом бритом черепе Анфирозы задело его за живое. «Ах, так...» И Праксителис бросился вслед за стройной фигуркой, которая между тем выиграла значительное расстояние и вот-вот должна была выйти на проспект.

Праксителис бежал, неотвратимо устремленный к цели. Расстояние немалое, но покрыть его не так уж трудно. Праксителис чувствовал, что преодолевает сейчас расстояние несравненно большее, расстояние между двумя эпохами: Тогда и Сейчас. Он всегда действовал по велению слепого инстинкта, и как будто еще ни разу инстинкт его не подводил. «Сдастся», — подсказывал инстинкт. И она сдавалась. «Не сдастся». И тогда Праксителис даже не подступался. Сейчас предчувствие было добрым, он уверился в этом, услышав ее смешок: сдастся, обязательно сдастся!

«Осечка может быть в двух случаях, — прикидывал Праксителис. — Если она нырнет в парк, где ее ждет дружок, там у них, наверно, свидание, поэтому нужно перехватить ее раньше... Или если она идет не в парк и успеет вскочить в автобус. Надо будет поймать ее по крайней мере на остановке...»

И он прибавил шагу.

«Скажу ей напрямик: видишь, я даже взмок, догоняя тебя, возраст уже не тот... Но все-таки послушай: я такой-то. Пробуду здесь двадцать дней. Так вот, сударыня, на этот срок весь Париж у ваших ног...» Мозг его работал быстро, так же быстро, как ноги. Что он скажет ей, что она скажет ему. Но все эти детали имели второстепенное значение. Главное — он убежден, она сдастся.

Девушка между тем вышла на проспект. Праксителис приостановился: перейдет на противоположную сторону, к остановке, или повернет направо, к парку?

Она повернула направо.

Хорошо зная здешние места, он решил срезать путь — напрямик через закоулок и выйти ей навстречу У входа в парк. Это давало ему выигрыш во времени и, следовательно, возможность отдышаться и привести себя в порядок. Однако девушка пошла по самому краю тротуара и раза два остановилась, выбирая удобный момент, чтобы перейти улицу. «Какого черта? Куда же она идет? Надо догнать ее на этой стороне!»

Поток машин не редел, и перебежать на ту сторону девушка не могла, поэтому Праксителис скоро догнал ее но силы его были на исходе, и, остановившись, он почувствовал страшное головокружение. «Прежде чем сдастся она, кажется, сдам я», — мрачно пошутил Праксителис, оглядываясь и подыскивая, на что бы опереться. Он прислонился к стене. Тело его было разгоряченным и влажным, сердце колотилось часто-часто. «И как я появлюсь перед ней в таком виде? Подождала бы хоть, пока я отдышусь».

Она ждала. Сначала сошла с тротуара, но потом ей пришлось отступить назад. Опасаясь, что девушка обернется и увидит его, жалкого, взмокшего, задыхающегося, Праксителис отошел в сторонку, в тень.

Поток машин не убывал. Девушка все равно еще стояла у кромки тротуара, и он успел бы отдышаться, вытереть пот и предстать перед ней в лучшем виде. Однако Праксителис надумал поступить иначе. Он решил первым перебежать улицу и уже там, переведя дух, встретить свою даму.

Вообще готовность рискнуть была свойственна покойному Праксителису. Во всяком случае, опасность автомобильной катастрофы не страшила его никогда. Зловещие рассказы о несчастных случаях, предостережения друзей, утверждавших, что и Париж, и Афины уже не те, что в пору его молодости, когда по улицам разъезжали лишь ландо и кареты, не производили на него никакого впечатления. «Зато теперь у водителей глаз вдвое больше», — отшучивался он в ответ.

Однако среди водителей, гнавших свои автомобили по проспекту, оказался один, у которого было только два глаза. И этим водителем была женщина. Она тотчас же затормозила, выскочила из машины и, увидев раздавленного Праксителиса, упала без чувств немного поодаль от него.

Мгновенно собралась толпа. Подбежавшие прохожие подняли даму.

Какая-то молодая женщина вынула из сумочки флакон и побрызгала на нее духами. «Не беспокойтесь, — успокаивала она даму, — вы не виноваты».

А когда подоспел полицейский, молодая женщина заявила, что в данном случае, несомненно, имело место самоубийство.

— Почему вы так думаете? — спросил полицейский,

И женщина объяснила, что она тоже торопилась и хотела как можно скорее перейти на ту сторону, потому что опаздывает на работу. И все же она ждала. Поток машин был настолько густым и стремительным, что если этот мужчина не пьян, то его поступок можно объяснить только решением покончить с собой: «Я увидела, как отчаянно бросился он на мостовую, и, еще прежде, чем несчастье произошло, я почти не сомневалась, что оно произойдет. Я даже вскрикнула... Но сейчас я тороплюсь, запишите, пожалуйста, мое имя и адрес».

Полицейский знал ее. Это была танцовщица из кабаре «Мадлен», расположенного за парком, возле Cité Universitaire[11]. Его завсегдатаями были студенты.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ






Глава первая

В водовороте событий никто не заметил, как в городок прибыла труппа фигуристов. Обнаружили их уже тогда, когда эхо сильных потрясений стало наконец затихать. Страсти улеглись, жизнь возвращалась в прежнее русло. Все теперь знали, что мэром Маркелос не будет: как второй кандидат от их провинции, он заменит в парламенте своего дядю. Маркелос уже уехал в Афины, чтобы принести присягу на первой же сессии. Хотя еще и не утвержденный в должности мэра официально, муниципалитетом заправлял Филипп.

Итак, словно по истечении траура, городок облегченно вздохнул и ожил: стены домов, площадь и рынок возле моста украсились разноцветными афишами; всюду раздавались прилетевшие из Афин новые модные песенки. Тут-то и распространилось известие о том, что у вокзала, рядом с домом американца, «открылся зал фигурного катания». Вот это был сюрприз! Обрадованные горожане потянулись к редкому диковинному зрелищу. Кое-кто предположил, будто труппу фигуристов пригласил Филипп, стремившийся как-то отвлечь внимание публики. Однако это предположение не соответствовало истине, никакого отношения к политике фигуристы не имели. Зато к некоторым иным сферам они были определенно причастны.

Выступления фигуристов устраивались по вечерам, а по утрам местная молодежь брала уроки катания. Именно эти уроки и пробудили беспокойство у некоторых серьезных граждан, в первую очередь у преподавателей гимназии, которые убедились, что по вторникам, средам и пятницам, в часы утренних занятий фигурным катанием, уроки в гимназии непременно срывались. Потом забеспокоился отец Лефтерис, которому после воскресных утренних служб не удавалось загнать на проповедь для юношества даже своего сына, будущего слушателя духовной семинарии. В довершение всего начали пропускать занятия гимназистки.

Директор труппы объяснил, что с его стороны никаких нарушений законности и нравственности нет: старый изюмный склад предусмотрительно разделен перегородкой, так что зала, по существу, два — в одном он сам занимается с мальчиками, а в другом — с девочками занимается его жена. Проверка установила, что перегородка в самом деле существует, но отец Лефтерис обнаружил в ней дверцу. «Это служебная дверь», — оправдывался директор, на что отец Лефтерис сказал: «И в аду тоже одна дверь, но в нее проходят тысячи душ со всеми их грехами». — «Ну раз так, я ее закрою», — пообещал директор труппы...

На этом и остановилось пока дело — то ли директор забьет дверь в перегородке, то ли полиция прикроет «зал фигурного катания». Вопрос обсуждался и, как всегда бывает с важными вопросами, еще больше запутывался, однако для нас в этой истории важно лишь то обстоятельство, что несколько дней изюмный склад стоял под замком.

Поодаль от склада грелись на солнышке двое молодых людей. Когда солнце стало заходить за оливковые деревья, один юноша спросил другого:

— Ну и что теперь будем делать, Джим? Куда пойдем? Где проведем вечер? Чем вы тут занимаетесь по вечерам? Неужели нет у вас здесь приличного местечка, где можно приятно провести время.

Спрашивал один из артистов труппы, самый молодой фигурист, с мягкими чертами лица и длинными мягкими волосами, которые на время выступления он завязывал голубой ленточкой, чтобы не падали на глаза и не мешали ему выделывать на коньках самые невероятные фигуры. Имя у него было девичье — Эриэта. Джим, молодой грузчик, работавший на вокзале, не сразу понял, что имеет в виду его приятель.

— Я это к тому, Джим, что рука у меня чешется.

— Какая?

— Вот эта... — И тонкая рука фигуриста сделала в воздухе несколько волнообразных движений, подобных тем, которые Джим видел во время его выступлений на коньках.

— Левая? К деньгам!

— Именно! — воскликнул фигурист и хлопнул Джима по широкой загорелой спине. — Нет ли тут у вас завалящего кабаре? — спросил он весело. — Или ночного заведеньица, где можно бы составить партию? Вот что мне надо!

— Все у нас есть! — ответил Джим. — А насчет того, чтоб составить партию, то пусть лучше ноги твоей там не будет. И волосы, и ленточку с головы снимут...

— Знаю. Но что поделаешь — страсть! Если в кармане завелись деньжонки, а поставить на карту возможности нет, то я могу и заболеть. Пойдем, Джим, не робей!

— Брось... Я их знаю... Берут в руки карту и заставляют ее петь песенки...

Фигурист рассмеялся.

— Был у меня один коллега, положит карту на носок конька и такие выделывает номера... Боженька ты мой! Так где тут у вас играют в карты?

— У Ибрагима.

— Ну тогда пошли. Хочу послушать, как поют в ваших краях короли и дамы. Только сначала закусим.

* * *
Увидев за столом Эриэту, Ибрагим рассердился. Он оттащил Джима в сторону и велел ему немедленно забрать свою «даму» и освободить помещение.

— Вон, вон отсюда! — шипел Ибрагим. — Не стану я из-за вас позорить заведение. Тут вам не улица Сократа[12]...

— А он не просто так! — возразил Джим. — Хочет сыграть, пристал — пойдем да пойдем...

— И много у «твоей красотки» в сумочке?

— Да вроде бы есть...

— Ну ладно...

Сам Ибрагим за стол не сел, а свистнул двум подручным. Джим знал этих игроков хорошо и попробовал еще раз предостеречь приятеля: не успеет он и ахнуть, как эти картежники ощиплют его словно курочку, поэтому лучше, пока не поздно, уйти подобру-поздорову.

— Нет, — уперся фигурист. — Ну, потеряем немного мелочи, не велика беда. Мы, брат, гонимся не за мелочью. С мелочью, брат, далеко не уедешь.

Он первым взял карты, стасовал и начал сдавать — вяло, неуверенно. «Бедняга, — подумал Джим, — сейчас они обдерут тебя как липку». И в самом деле, на третьем круге с Эриэты потребовали его ставку. Не прошло и десяти минут, а пяти сотенок как не бывало.

— Пошли, — подтолкнул фигуриста Джим, но Эриэта поставил тысячу. Он, видно, вошел во вкус, и теперь карты, словно прирученные голуби, покорно вылетали из-под его длинных прозрачных пальцев и аккуратно ложились на свое место.

Игра пошла затяжная. Игроки сидели серьезные и, как видно, уже испытывали некоторое нетерпение. Стол окружили зрители. Раза два мимо прошел Ибрагим и взглянул на Эриэту с явным недоумением. «А он, видать, не новичок», — с уважением подумал о своем приятеле Джим.

Через час двое игроков Ибрагима проиграли все, что имели; их места заняли другие. Старик Асимакис, считавшийся здесь высшим авторитетом по карточным трюкам, подослал сначала кое-кого из своих людей (пусть посмотрят, не передергивает ли Эриэта), потом подошел сам, но никто не мог поймать Эриэту на мошенничестве. Фигурист был безупречен, и Асимакис посоветовал друзьям свернуть игру поскорее. «Сегодня ему везет, — сказал Асимакис. — Пусть приходит завтра». Однако самолюбие игроков было задето, и в конце концов кто-то предложил, чтобы за стол сел сам Ибрагим.

Сумрачный Ибрагим — он явно трусил — сел напротив Эриэты. Кадык его еще больше выдался вперед, вены на лбу и на шее вздулись. Эриэта же невозмутимо принимал и сдавал карты, бросал и забирал деньги, и движения его были размеренными и точными. Держался он с тем же завидным самообладанием, с каким выполнял сложнейшие трюки на коньках, вот только на голове у него теперь не было голубой ленточки и волосы почти закрывали лицо.

Пока что оперировали пятерками да десятками. Игроки были осторожны и подозрительны. Стоялаудивительная тишина, изредка нарушаемая еле слышным шепотом, шелковым шелестом карт, шуршанием денег. Внезапно, словно сорвавшийся с горы огромный камень, прогрохотал голос Ибрагима, потребовавшего ставки. Не задумываясь ни на секунду, Эриэта открыл карты.

Зрители ахнули: у Эриэты было четыре девятки. Чего же тут бояться? Кое-кто из стоявших возле Ибрагима попробовал заглянуть в его карты, но Ибрагим рявкнул на него и отодвинул карты Асимакису, а тот быстро смешал их с остальными. Эриэта не проявил к этому эпизоду ни малейшего интереса. Он взял карты, спокойно стасовал и положил колоду перед собой, чтобы кто-нибудь снял.

На черном лбу Ибрагима выступил пот; Асимакис покраснел как ребенок: ведь у Ибрагима было четыре короля! «Вот черт! — восхищался Эриэтой Асимакис. — У него, наверно, есть еще одна пара глаз, только вот где?» Атмосфера накалилась, ощетинилась враждебными глазами, которые подмечали все. Асимакис осторожно наступил Ибрагиму на ногу: «Брось. Хватит». Ибрагим сильно лягнул его, и старик от боли прикусил губу.

Руки игроков снова пришли в обычное бесшумное движение; проигрывали попеременно — то Ибрагим, то Эриэта. Однако присутствующие прикидывали, что, не считая денег, которые фигурист положил в карман, сумма, на которую он играет, измеряется многими тысячами. Итак, игра шла ровно, но именно это и было подозрительно. Все понимали, что затишье чревато взрывами.

Ибрагим то и дело поглядывал на часы. «Куда глядишь, дьявол? — перешептывались зрители. — Смотри на стол, не зевай!» Однако Ибрагим не зевал. И вот пять раз подряд Эриэта проиграл. Ибрагим воспрянул духом и поставил три тысячи, хотя карта его была слаба — две пары, самая сильная — валеты. Фигурист открыл три десятки. По лицу его пробежала тень — на этот раз можно было не осторожничать, — но своего огорчения он постарался не выдать.

— Четыре, — сказал Ибрагим, выкладывая четыре сотни и даже не заглядывая в свои карты, Асимакис ободряюще похлопал его по колену.

Фигурист не отступил.

Они взяли карты.

— Еще столько же! — сказал Ибрагим.

— Четырнадцать, — ответил Эриэта.

Ибрагим кивнул, они взяли еще по две карты, и Ибрагим, едва отогнув угол одной из них, выложил три тысячи.

— На все твои, — сказал Эриэта.

Ибрагим пересчитал лежавшие перед ним деньги; на этот раз он не блефовал и открыл четыре десятки. Не показывая карт, фигурист отсчитал ему девять с половиной тысяч и заказал два кофе — для себя и для Джима. Джим смотрел угрюмо. «Ветер переменился, — как бы говорил он всем своим видом, — ищи-свищи теперь удачу. Давай-ка лучше смоемся!»

Хотя перед Эриэтой и возвышалась еще горка банкнотов, хотя Ибрагиму удалось пока только вернуть свои деньги, бывалые игроки уловили, что в игре наступил перелом. «Наконец-то!» — усмехнулись они и облегченно вздыхали, радуясь, что спало напряжение, так долго их не отпускавшее. Теперь они говорили уже не шепотом, а в полный голос. Старики, у которых давно уже заболела поясница, посмеиваясь, расходились по своим местам: «И этот туда же... Доигрался...»

Кто-то сел играть в вист, кто-то заказал кофе, но внимание к столу Ибрагима не ослабевало. Время от времени прибывали вести о новых поражениях Эриэты.

— Хе-хе-хе... Доигрался... Теперь спустит все до последней копеечки... Разгром, братец ты мой, разгром, точь-в-точь как в Малой Азии...

Почти все эти старики некогда участвовали в малоазиатской кампании. Однако дело это было давнее, к тому же, обладай они тогда стойкостью и силой духа Эриэты... Впрочем, что там говорить, исторические параллели — вещь ненадежная: поначалу сходство кажется явным, но потом вдруг происходит какое-нибудь событие, переворачивающее всю картину и обращающее ее в свою противоположность. Именно так произошло в тот вечер. От игорного стола Ибрагима вдруг донеслось тихое «ах», и старики ветераны, коротавшие время за вистом, встревожились и повскакали с мест.

— Что там?

И сразу подумали, как бы унести ноги.

Преподаватель гимназии Сотирхопулос, страдавший от скуки (крупный филолог, уже много лет в провинции, холостой, зловредный, с лицом, изъеденным оспой), а потому проводивший ночи в барах и других пользовавшихся дурной славой заведениях, со своего отдаленного столика тоже наблюдал за игрой. Теперь он торжествующе поднял палец и с ликованием в голосе произнес:

— Крушение потерпевший и всего лишившийся!

Он изрек это как оракул и был уверен, что его не поймут, однако ветераны войны поняли.

— Кто? — в один голос спросили они.

— Он! — Сотирхопулос устремил свой длинный, как линейка, палец в сторону побелевшего Ибрагима. — Он! Селим эль Махмуд Ибрагим. Деньги отдавший и ни с чем оставшийся!

Потом он обратил свой палец-линейку на Эриэту и продекламировал:

Кто же видел когда-либо в Аттике
Льва или зверя, ему подобного?
Однако никто его уже не слушал. Все бросились к столу и, не веря глазам своим, глядели то на черные волосы фигуриста, ниспадающие на море банкнотов, то на Ибрагима, стоявшего с опущенной головой, выброшенного на мель и потерявшего разом и деньги и престиж.

* * *
Игра закончилась на рассвете. Ибрагим пил одну чашечку кофе за другой. Джима он предупредил, чтобы тот не отходил от Эриэты ни на шаг.

— Ни на секунду! Ни на полшага — до завтрашнего вечера, пока снова не приведешь его сюда. А до той минуты смотри в оба, и если вздумаешь закрыть глаза, то я тебе потом закрою их навсегда...

— Ладно! Будь спокоен, — сказал Джим и пошел провожать Эриэту в гостиницу.

Правда, в гостиницу они направились не сразу, а заглянули по дороге в только что открывшуюся молочную Минаса, выпили горячего молока и съели взбитые сливки с медом.

— Ешь, ешь, сколько влезет, — приговаривал приятель Джима. — Со мной не пропадешь.

Наевшись сливок и меда, Джим ощутил в себе те добрые чувства, которые испытывают сытые люди. Душа его раскрылась, подобно цветочному бутону, и он поведал Эриэте все, что сказал ему Ибрагим.

— Да они не в своем уме, — засмеялся фигурист. — Чтобы я удрал? Просто они меня еще не знают!

— А я говорю, что лучше всего удрать, — советовал Джим. — Они ведь и ножом пырнуть могут...

— Меня? Посмотри-ка... — Фигурист расстегнул рубашку и показал Джиму амулет — маленькую иконку богородицы, висевшую у него на груди. — Она убережет меня от всего...

— Да ты что? — удивился Джим. — Думаешь, поможет тебе твоя иконка? Пойдем-ка лучше вместе на утренний поезд, уедем в Афины, мне много не надо, дашь на первое время сотни две, пока я куда-нибудь не пристроюсь...

— Я, Джим, дам тебе не мало, а много. Вот заберем у них сегодня вечером все подчистую, а завтра утром уедем. Когда, говоришь, утренний поезд?

— Полседьмого.

— Ну вот, завтра в полседьмого. С вечера возьмешь билеты... Эх, хочется мне обыграть их еще разок! — сказал Эриэта и, вынув из кармана пачку денег, протянул ее Джиму. — А пока сделаем так. Я вздремну часа три, а то от недосыпания у меня бывает аллергия. Кожа, понимаешь, очень чувствительная... А ты бери деньги, поди поспи, а потом сбегай в магазин, купи мне флакончик цветочной воды и тюбик хорошего бриллиантина. Ну а в обед приходи в гостиницу, угощу тебя, как султана... Идет?

— Пошли, — ответил Джим. Он проводил друга до гостиницы и отправился спать к себе домой.

Ибрагим беспокойно спал на трех, сдвинутых стульях и видел сон, будто он, Ибрагим, в окровавленной чалме и с ятаганом в руке вырезал по меньшей мере половину Пелопоннеса[13]. Джим спал, обвязав голову мокрым полотенцем, чтобы не топорщились волосы. Преподаватель Сотирхопулос пил молоко в молочной Минаса и размышлял, где бы провести еще часа два до тех пор, пока город не пробудится, только тогда он отправлялся спать. Исполняющий обязанности мэра Филипп уже проснулся и обдумывал три вопроса. Во-первых, новая мазь для укрепления волос не помогает и волосы падают пучками, поэтому, видно, придется отказаться от мазей и написать в Афины своему дяде — генералу, чтобы прислал ему хороший парик. (Сам генерал носил парик давно, парик был замечательный, и никто не подозревал, что волосы у генерала не настоящие.) Во-вторых, думал Филипп о том, что пора внести окончательную ясность в свое положение и подписывать бумаги не как и. о. мэра, а как мэр; пора поверить самому и уверить других, что он теперь полноправный хозяин положения. Об этом следовало бы переговорить с номархом и на всякий случай написать дяде-генералу, близкому другу нынешнего министра внутренних дел генерала Скилакиса и доброму знакомому самого премьера. В-третьих, думал Филипп о том, что настало время и здесь, дома, поставить все на свои места и вернуть Анету сюда, в широкую супружескую кровать...

...А в это самое время Эриэта с портфелем под мышкой проскользнул в вагон первого класса утреннего афинского поезда и вошел в свободное купе. Отодвинув занавеску, Эриэта с беспокойством следил за тем, что происходит на вокзале и на улице, ведущей к вокзалу. Все было спокойно. Наконец в дверях вокзала показался старик начальник с тремя золотыми нашивками на рукаве. Он посмотрел направо, потом налево. Снова направо, опять налево. Медленно поднес ко рту свисток и зажал его губами. «Ну свисти же, свисти, пресвятая богородица!» — перекрестился фигурист и поцеловал свой амулет.

Старик засвистел. Поезд тронулся и, точно по глади вод, плавно, бесшумно заскользил по рельсам. «Чуф!» — раздался наконец голос паровоза. «Поехали! Попробуйте теперь догнать!» — обрадовался молодой фигурист и вскочил на ноги. Он снова вынул икону богородицы, поцеловал ее и, бережно удерживая в сложенных ладонях, протанцевал с ней, как с дамой, несколько невероятных па, пока не открылась дверь и не вошел кондуктор.

— Никак не найду билет, наверно обронил, — сказал фигурист. — На вот, держи, в обиде не будешь!

Глава вторая

Филипп возвращался от номарха с пустыми руками, так и не добившись ничего определенного. Господин номарх по-прежнему разыгрывал спектакли, но теперь уже эта тактика не могла обезоружить Филиппа, он и сам понимал, что его акции повысились. Авторитет Филиппа возрос особенно в последнее время, после истории с беднягой Джимом, которого зверски избили Ибрагим и Лингос.

Городок был взбудоражен и возмущен: такие преступления всегда воспринимаются весьма болезненно. К Джиму относились хорошо. Он был услужлив и честен и никогда не ввязывался в драки. Безобидный работяга, он содержал больную старую мать и двух братишек.

По совету Георгиса Дондопулоса Филипп принял живейшее участие в судьбе Джима: на свои средства направил к нему врача, купил лекарства, выдал пособие матери и призвал сограждан в меру их возможностей помочь несчастной женщине. Эти его действия глубоко тронули горожан. Теперь же Филипп хлопотал о наказании виновных.

По настоянию Филиппа полиция арестовала Ибрагима. Однако у Ибрагима было алиби. Свидетели показали, что в ту ночь он лежал дома с температурой сорок и квартирная хозяйка ставила ему банки. Кроме того, Ибрагим высказал свою версию: Джима избил фигурист, когда они делили деньги. Полиция отпустила Ибрагима, Филипп заявил протест номарху, судебным властям и полицейскому управлению нома. Однако в защиту Ибрагима тайно действовал его патрон Тасис Калиманис, и таким образом эпизод, который, казалось бы, не имел никакого отношения к политике, перерос в весьма острую политическую схватку. Вокруг дела Ибрагима разыгрались страсти, вызвавшие отклики даже в афинских газетах. Неприятно для Филиппа было только то, что на стороне Джима и против молодчиков Тасиса Калиманиса выступила также и коммунистическая газета «Ризоспастис», и таким образом Филипп вроде бы оказывался союзником коммунистов.

Однажды по телефону муниципалитета из Афин Филиппу позвонил его дядя-генерал.

— Скажи, какой тебе резон вступаться за этого босяка? — начал генерал без всяких предисловий.

— Я уже объяснял тебе, дядя, что мою позицию поддерживает возмущенное общественное мнение всего города.

— Общественное мнение! — взорвался генерал. — Плевать мне на твое общественное мнение! Ты лучше вот что скажи: «Ризоспастис» тоже выражает ваше общественное мнение? Сегодня министр вместо приветствия протянул мне газету и показал, что пишет про ваши дела «Ризоспастис». Племянник, предупреждаю тебя: смотри,  к у д а  с т у п а е ш ь...

Теперь настала очередь Филиппа возмутиться и повысить голос.

— И ты говоришь это мне, который борется с ними здесь, на передней линии огня? Ничего, ровным счетом ничего не случилось бы, если бы не злонамеренное поведение господина номарха, погрязшего с головой в «порочном политиканстве»!

Филипп знал, какие знамена следовало развернуть сегодня. Дней десять назад по телефону дядя сам в который раз говорил ему о «порочном политиканстве» и намекал на близкие перемены. Теперь генерал воспринял слова племянника как намек на то, что его прогнозы еще не сбылись.

— Погоди, погоди, списки уже готовы. Вчера мы обедали с Теодоросом в Гекали. Нынешних номархов снимут, а на их места посадят проверенные национальные кадры... Потерпи...

— Да, но время не терпит...

— По телефону я больше ничего сказать не могу. Время  т р е б у е т  о т  н а с  о т в а г и. Сегодня я обедаю с генералом.

Кто этот генерал, Филипп не знал, генералы объявлялись теперь всюду. Друга своего Скилакиса дядя звал не «генералом», а просто «Теодоросом». И премьера, с которым часто обедал, он называл обычно «председателем». Скорее всего, этот генерал — или новый номарх, который приедет на место нынешнего, или какое-нибудь другое важное официальное лицо.

Появление на горизонте дяди-генерала было для Филиппа божьим даром. Они состояли в дальнем родстве. Филипп даже не знал, в каком именно. После неудавшегося переворота 1923 года генерал надолго исчез с политической арены. Вместе с Метаксасом он бежал через Патры то ли на шведском, то ли на норвежском корабле. Несколько лет спустя из Афин пришло письмо, в котором генерал рекомендовал Филиппу подписаться на газету «Государство», которую тот издавал со своим другом полковником Скилакисом. Вместе с письмом он послал племяннику несколько номеров газеты. Филипп отправил в Афины деньги на подписку, но ни одного номера больше не получил. Позднее он узнал, что дядя опять уехал на родину своей жены, в Финляндию. И вот теперь, когда в жизни Филиппа происходили столь серьезные события, генерал объявился снова. Как видно, он навел о племяннике справки и, позвонив ему однажды ночью, в течение часа внушал, что Филипп должен готовиться к участию в крайне важных для нации событиях, которые будут иметь место через некоторое (отнюдь не отдаленное, как сказал генерал) время и окончательно сотрут с лица греческой земли двух самых опасных врагов — порочное политиканство и алчный коммунизм. «Чтоб и следа от них не осталось!» — закончил генерал их первый разговор по телефону и примерно то же самое повторял потом всякий раз, когда звонил племяннику из Афин.

Да, назревало радикальное решение: это было ясно и без генерала. Крупные политические деятели умирали («Из страха перед историей», — комментировал генерал), политические партии вели тайные и явные торги, рабочие по всей стране роптали и бастовали. Официальные власти сидели на действующем вулкане, Филипп видел это на примере номарха. Номарх все еще разыгрывал спектакли, но если раньше он играл в свое удовольствие, то сейчас — по инерции; просто иначе он уже не мог. Речи его были бессвязными, мысли путались — одна противоречила другой. «Еще немного, и мы тебя вылечим», — думал Филипп, который уже не принимал номарха всерьез и позволял себе настойчивый, требовательный тон, тем более что история с бандитами — подручными Калиманиса давала ему возможность прижать номарха к стене.

И все же последняя поездка в центр нома встревожила Филиппа не на шутку. В номархии он встретил Тасиса Калиманиса, заходившего в кабинеты так же свободно, как в свои изюмные склады, и называвшего чиновников по именам, да еще с уменьшительными суффиксами — Дионисакис, Василакис и т. д. Еще больше обеспокоил Филиппа разговор с генералом. Филипп специально позвонил ему не из дома, а отсюда, из центра нома.

— Куда ты пропал, со вчерашнего дня не могу до тебя дозвониться! — обрушился на него генерал.

— Я сейчас в номархии, — стал объяснять ему Филипп, — счел необходимым уведомить тебя, пока не поздно...

— Погоди, погоди... — закричал генерал.

Но Филипп тоже перешел на крик.

— Мы, дядя, говорим о политиканстве, а сами забываем, какое многоголовое это чудовище... Если упустить еще несколько дней...

— Погоди, тебе говорят! — прогремел генерал. — Погоди и выслушай, что тебе скажут. Вам там все кажется легким, но имей в виду: мы не одни. И нам приходится выдерживать нажим со всех сторон. А теперь слушай!

Последняя фраза прозвучала, как команда «смирно». Филипп понял, что услышит сейчас что-то очень важное. И он услышал то, чего боялся с первой минуты и что пытался отвратить, ускоряя ход событий.

Убедившись, что дивизия застыла по стойке смирно, генерал перевел дыхание и начал зачитывать приказ.

— Слишком далеко зашла эта история с голодранцами... По мнению Теодороса, к которому я полностью присоединяюсь, всякого рода трения и раздоры между национальными кадрами — по сути, беспочвенные и незначительные — должны немедленно прекратиться...

Филипп терпеливо выслушал генерала. И когда тот замолчал, Филипп заговорил как только мог громко и отчетливо:

— Дядя, я повторяю, речь идет не об одной личности, а о мнении города, с которым господин номарх, типичнейший представитель порочного политиканства...

Реакция генерала была неожиданной.

— Послушай, — прервал он его усталым голосом, — чего ты ерепенишься? Делай, что тебе говорят. Пора прекратить грызню между своими и вместе направить все силы на общего врага. Твои затеи сейчас не ко времени...

— Затеи? — запротестовал Филипп. — Я считаю это элементарным долгом по отношению к обществу, так как доверие, которым оно меня облекло...

— Ну вот что! — не дал ему договорить генерал. — Можешь произносить такие речи сколько угодно, на то ты и адвокат. Но знай, ничего из этого не выйдет. Послушайся меня, я зря не посоветую. И лично мне твои заигрывания с голодранцами не по душе, не доведут они тебя до добра, но, главное — что, к сожалению, вашей историей заинтересовался сам господин министр. Этот молодой человек, который обосновался теперь в Афинах, имел у него аудиенцию и произвел на него  н а и л у ч ш е е  в п е ч а т л е н и е. Теодорос рассказал мне об этом вчера за ужином.

— Какой молодой человек? — не сразу сообразил Филипп.

— Да этот красавчик, как его?.. Гермес Праксителя, — генерал, вероятно, рассмеялся, в трубке послышалось глухое клокотание, напоминавшее бульканье виноградного сусла, а у Филиппа похолодело на сердце, — который заменяет сейчас в парламенте своего дядю... И вот еще что, — добавил генерал, — ты, верно, не знаешь, что этот его дядя, который недавно отдал концы в Париже, был женат на двоюродной сестре Теодороса. Я тоже не знал, но сегодня мы вместе обедали в Гекали...

«Чтоб ты пообедал своими потрохами», — со злостью пробормотал Филипп, опустив трубку. И с горьким чувством отправился на вокзал.

* * *
В муниципалитете во время отсутствия Филиппа его заменял Георгис Дондопулос. Он стал правой рукой нового мэра. Сегодня он, как всегда, готовился к торжественной встрече Филиппа на вокзале. По мнению Георгиса, такие церемонии придавали поездкам Филиппа в центр нома политический характер. На платформе собирались многочисленные друзья, появление Филиппа в дверях вагона встречалось аплодисментами, потом начинались приветствия, рукопожатия. «Какие новости?» — спрашивал Георгис. «Наилучшие», — отвечал Филипп и добавлял еще несколько оптимистических слов, а потом его ответ облетал весь город, «сея радость среди друзей и панику среди врагов», как любил говорить Дондопулос. И он был прав, потому что после каждой поездки Филиппа Ибрагим и Лингос на несколько дней исчезали из поля зрения. С Дондопулосом Филипп теперь не разлучался. Уже одно присутствие Георгиса действовало на него благотворно, рядом с Георгисом он ощущал в себе и уверенность, и силу, и готовность к борьбе. И хорошее настроение — потому что Георгис обладал блестящим талантом вдохновлять. В большой аудитории он как-то сразу обесцвечивался, однако в беседе тет-а-тет Георгис умел вложить в свои слова такую проникновенную теплоту, так мягко закруглить тему и позолотить ее сиянием золотых зубов (зубной врач Аргиропулос виртуозно скрыл последствия недавних травм), что самое невероятное становилось вполне реальным и доступным.

Однако сегодня Филиппу было не до парадов, и, специально пропустив вечерний поезд, он выехал на грузовом автомобиле. На подступах к городу он попросил шофера проехать в объезд по боковым улочкам. Вечерело, и прибытие Филиппа осталось незамеченным.

В доме было темно, и на стук в дверь никто не откликнулся. «Какого черта? Куда они все подевались?» — удивился Филипп. Он достал из кармана ключи и отпер дверь. «Стафула! Стафула!» — позвал он служанку, но Стафула не появилась. Зажигая в коридоре свет, Филипп вспомнил, что служанка отпросилась у него и уехала к своей захворавшей тете в деревню. Подкравшееся было беспокойство почти улеглось, но вдруг Филипп понял, что оно вовсе не связано со служанкой. «Постой, постой! — пробормотал он, почувствовав острый укол в сердце. — Что же все-таки происходит?»

Комната, Анеты была пуста. Он торопливо прошел по коридору, заглянул в зал, в спальню, в свой кабинет.

Здесь он зажег свет, и взгляд его упал на лист бумаги, лежавший на столе. Филипп схватил листок и с первого же слова понял все. Анета писала:

«Я воспользовалась твоей идеей и уезжаю в Афины, откуда пришла телеграмма о болезни моей матери, и мое присутствие там необходимо. Не ищи меня, не пытайся мне писать, это ни к чему не приведет. Вины перед тобой я не чувствую. Ты многое мог предотвратить, если бы только пожелал. Я уезжаю навсегда, о своем решении извещу тебя уже после того, как приду в себя и успокоюсь. Во всяком случае — возврат к прошлому невозможен. Тебя, и только тебя, я считаю единственным виновником всего, что произошло и произойдет.

Анета».

Глава третья

Мимолетные тучки спрыснули дождем половину Афин, от Омонии до Метаксургио, и унеслись дальше. Небо снова распахнуло свои глубины, и умытая бетонная платформа засияла безупречной чистотой. Из кафе и зала ожидания выходили встречающие экспресс из Каламаты.

Вдали, за церковью святого Мелетия, раздался гудок паровоза.

— Пошли туда! — сказал Маркелос. — Она в первом вагоне.

Брат и сестра, оба с букетами цветов, направились вдоль платформы. Перед ними расступались, давая им дорогу, и Морфо, радостная, сияющая, ловила восхищенные взгляды. Она снова подумала, что, будь Маркелос ее другом, они составили бы самую идеальную в мире пару — по крайней мере внешне. Разумеется, прожить с Маркелосом она не смогла бы ни минуты, при первом же случае он пустил бы в ход свои кулаки. Но с виду они очень подходили друг другу: он — высокий, сильный и она — тоненькая, гибкая, виноградная лоза, которая могла бы обвиться вокруг него... Так думала Морфо, и Маркелос, внимание которого было поглощено прибывающим поездом, почувствовал, что сестра слишком уж прижимается к нему без всякой на то причины — никто их не толкал, не теснил, а один раз Морфо так прильнула к его руке, что ему захотелось оттолкнуть ее и сказать: «Да хватит тебе в конце-то концов... Костюм сомнешь... И чего ты прилипла ко мне с самого утра? Кто тебя сюда звал?..»

«Чуф-чуф-чуф...» — пропыхтел паровоз и остановился совсем рядом.

Маркелос первый увидел Анету.

— Мы здесь! Здесь! — И Морфо услышала в его голосе волнение. — Вон она!.. Пойдем скорее...

Волнение брата поразило Морфо. Она полагала, что в отношениях с Анетой, да и с любой другой женщиной, Маркелос всего лишь сильное животное. Что в этой любовной связи присутствует чувство, что есть такая женщина, которая способна внушить Маркелосу нечто большее, чем желание, и его голос может дрогнуть — этого Морфо не ожидала.

Улыбающаяся Анета стояла у окна и махала им рукой.

Морфо подняла букет и бросилась вперед, чтобы войти в вагон. Она уже собиралась вскочить на подножку, но из дверей вагона вывалилась галдящая компания юношей с чемоданами, цветами и свертками. Продвигаясь вперед, они оглядывались назад, в глубь вагона, и казалось, что это легион телохранителей и личных секретарей, открывающих дорогу своему высокопоставленному шефу. Никто из них не обратил внимания на Морфо, никто не посторонился, и тогда посторонилась сама Морфо. Она отошла и стала ждать.

Юноши поставили на землю чемоданы, и вокруг багажа стала расти густая шумная толпа. Молодые люди были туристами из Франции. «Мадемуазель Жаннет, мадемуазель Жаннет!» — различала Морфо в этом многоголосом гаме и, к великому своему удивлению, увидела в дверях вагона не какую-то важную персону, а Анету.

— Сюда, мадемуазель! — кричали снизу и протягивали руки, чтобы помочь ей спуститься.

Совсем юная в этом юношеском обществе, обворожительная и непринужденная, она протянула им руки. «Ха-ха-ха!» — раздался ее серебристый смешок, и Анета спрыгнула на землю. «Какая она прелесть!» — подумала Морфо и оглянулась на Маркелоса. Но Маркелоса рядом не было, и Морфо забеспокоилась. Она приподнялась на цыпочки, осмотрелась по сторонам и увидела брата где-то позади, за стеной разгоряченных лиц; он показался ей внезапно сникшим, малоприметным и незначительным. «Да чего же он, дурак, ждет?.. Если так пойдет и дальше...» В том, что в Афинах Анета уйдет от Маркелоса, Морфо не сомневалась. И это мало ее трогало. Однако сейчас, на вокзале, она почувствовала себя задетой за живое. «Чего он там стоит? Чего ждет?» — возмущенно думала она. Беспомощность брата словно подстегнула ее, и, высоко подняв руки, Морфо помахала букетом, несколько раз прокричала «ау-ау!» и наконец заключила Анету в объятия.

Юным спутникам Анеты пришлось отступить.

— Маркелос! Маркелос! — позвала Морфо и взволнованно зашептала на ухо Анете: — Он тебя ждал... Ох, как он тебя ждал! Он тебя любит... Он с ума по тебе сходит...

Анета выслушала это с улыбкой.

— Как доехала? Хорошо? — спросила Морфо, целуя Анету.

— Замечательно! — откликнулась Анета радостно и возбужденно, будто совершила первое в своей Жизни путешествие. — Эти ребята едут из Олимпии. Компания была чудесная...

Между тем молодые люди выстраивали вокруг Анеты чемоданы, саквояжи, свертки.

— Votre valise, mademoiselle Jeannette...[14]

И все называли ее «мадемуазель».

Багаж вырос в колоссальную груду.

— Мы донесем до машины... — предложил кто-то из юношей.

— Нет, не надо, спасибо, большое спасибо, — отказала Морфо. — Маркелос!..

Наконец инициативу проявил Маркелос. Он уже договорился с носильщиками, и они начали перетаскивать вещи.

— Не беспокойтесь, господин депутат! — сказал кто-то из носильщиков. — Мы отправим багаж отдельно, и он прибудет даже раньше вас...

Слово «депутат» сыграло свою роль. Поблагодарив Анету за огромное удовольствие, которое она доставила им, разделив их общество, молодые люди стали прощаться. Один из них задержался возле Анеты.

— Au revoir, m-lle Jeannette, Athènes seront pour vous trop petites, je vous quitte dans I'espoir de vous revoir encore[15], — сказал он, откланиваясь. Оказывается, он знал Маркелоса, но Маркелос его не помнил.

— Мацангос! — представился юноша.

Не то сын, не то племянник крупного табачного промышленника, известная фамилия, и юноша очень приятный, сверстник Морфо, но на Морфо он не обратил ни малейшего внимания, его взгляд был прикован к Анете, а Маркелосу не пришло в голову представить свою сестру.

— Если желаете, господин Калиманис, моя машина... — предложил Мацангос.

Маркелос поблагодарил и сказал, что их уже ждет автомобиль.

Наконец все разошлись, и они втроем через толпу любопытных, со всех сторон пронизываемые взглядами, направились к выходу. Маркелос шагал, как всегда, импозантный, но немного растерянный и молчаливый. «Бедняга, — думала Морфо. — Знал бы ты, как тебе достанется здесь, в Афинах... Наверно, и не догадываешься, какую услугу оказала тебе сегодня я... Если бы не я, не видать бы тебе Анеты... Сидела бы она сейчас в автомобиле Мацангоса». И, продолжая играть роль задушевной подруги, Морфо стала расспрашивать Анету о дороге. Обе они больше смеялись, чем говорили, смеялись так весело, непосредственно, словно и не чувствовали, что привлекают к себе внимание. Для Морфо, которая играла в кино, это было сущим пустяком, но и Анета, видимо, не ощущала ни малейшего стеснения. «Не фальшивит, ни капельки не фальшивит, — заметила Морфо. — Да, все у нее есть, не на что пожаловаться. Красавица, молоденькая и долго еще будет казаться молоденькой. Вкус, шарм, манеры: завтра никто и не догадается, что она всего второй день в Афинах. Конечно, если она останется с Маркелосом, она во многом ему поможет, но вот останется ли? Вряд ли...»

«Вряд ли... Пожалуй, наверняка нет, — вернулась к этой мысли Морфо, когда, садясь в автомобиль, поймала взгляд Анеты, отыскавшей среди запрудивших площадь машин зеленую машину Мацангоса, который приветствовал ее, помахивая рукой. — Ничего удивительного, — подумала Морфо, — если они уже договорились, где и когда встретятся...»

Машины, загораживавшие им путь, отъехали, и автомобиль Маркелоса уже тронулся с места, как вдруг с криком, размахивая руками, вдогонку им бросился один из туристов-французов.

— Mademoiselle Jeannette! Mademoiselle Jeannette!

Это был невысокий белокурый юноша в очках и шортах.

— Mais vous avez oubié ceci! — крикнул он, торжествующе поднимая над головой одну из бесчисленных сумок Анеты. — C'est à vous, çа?[16]

Тонкие белые пальцы Анеты сплелись в шутливом отчаянии.

— Mais oui, Mon dieu, bien sûr, c'est à moi... Vous remercie beaucoup, monsieur...[17]

«Какая милочка!» — подумала Морфо, вслушиваясь в музыку ее французской речи.

Машина снова тронулась.

Из-за железных решетчатых ворот вокзала с ними еще раз попрощалась группа французов. Они махали руками, рюкзаками, фотоаппаратами, многоцветными фуражками; их юные лица сияли улыбками — и долго еще чуткое воображение Морфо перебирало все эти живые подробности, все эти веселые и милые картинки, которые прошли перед ее глазами с того момента, когда в дверях вагона показалась Анета. Их машина уже поднималась к Омонии.

— А почему они звали тебя Жаннет? — вдруг вспомнила Морфо.

— Так это же мое имя! — улыбнулась Анета. Морфо взяла в свои руки белые, как лепестки лилии, пальцы Анеты.

— Нет, моя милая, тебя зовут Анета.

— Да, но это по-гречески, а по-французски Жаннет.

— Нет, — засмеялась Морфо, внимание которой было поглощено теперь другим — необычайно тонкой кожей рук Анеты. «Чем она, интересно, их мажет? Какая нежная кожа!» — Нет, родная моя! Если по-французски твое имя Жаннет, значит, от «Жан» и, стало быть, по-гречески будет Иоанна.

— Да, Иоанна! — согласилась Анета, будто только сейчас об этом вспомнила. — Так было бы правильнее. Но мама не любит это имя, она не хотела, чтобы меня звали по-гречески Иоанна. А разве это имеет значение?

— Конечно, нет, — сказала Морфо, поглаживая в ритм своих слов бархатно-нежные руки Анеты. — Все равно... Это почти одно и то же...

* * *
Вечером, когда они остались вдвоем, Маркелос как бы между прочим сказал:

— ...И смотри, я ведь не Филипп. Чуть что узнаю — костей не соберешь!

— Почему ты это говоришь? — удивилась Анета.

— Не знаю почему, говорю и все! — отрезал Калиманис, не считавший нужным вдаваться в подробности.

— Зато я знаю. — Глаза Анеты наполнились слезами. — Ты никогда не будешь мне верить, всегда будешь подозревать без всякого повода. Нет, нет, для меня теперь все кончено! — Она спрятала лицо в ладонях и заплакала. Сияющее море волос скрыло ее лицо и руки, и Маркелос видел только тонкие плечи, одинокие лодочки, дрожащие, беспомощные, отданные во власть шторма. — Ты меня не любишь, ты только хочешь меня, а когда не хочешь, совсем не любишь, — проговорила Анета сквозь слезы. — А я бросила для тебя все, все... И теперь я совсем несчастна... — Сияющее море заколыхалось еще сильнее, волны поднимались и опускались порывисто, в горьком отчаянии; плечи Анеты выскальзывали из пальцев Маркелоса, как стекающая влага, чистая, бархатисто-нежная, и сердце Маркелоса дрогнуло.

— Ну ладно, ладно, — пробормотал Маркелос. — Это я так сказал...

В ответ он услышал рыдание еще более неутешное.

— Нет, не так...

— Да так я это сказал! — теперь уже прикрикнул Маркелос, будто отдавал приказ прекратить слезы. — И вот что, слушай внимательно! Я поручу адвокату заняться твоим разводом, и, когда все будет в порядке, поженимся. Я все уже обдумал... Не реви... Я тебя не брошу! — решительно закончил Маркелос, уверенный, что это и есть те самые нежные слова, которые он мог сказать женщине, которую любит. Он не сомневался, что Анета примет его предложение, и не стал дожидаться ее ответа.

— А теперь посмотри сюда!

Из внутреннего кармана пиджака, брошенного им на соседнее кресло, Маркелос вынул зеленоватую блестящую коробочку. Анета все еще сидела в прежней позе, с низко опущенной головой, и Маркелос на ладони поднес к ее глазам то, что лежало в коробочке:

— О! — простонала Анета, но в этом стоне уже послышалась нотка радости.

— То самое, — сказал Маркелос. — Специально посылал за ним в «Скарабей»...

Никогда еще Маркелосу не удавалось постичь, что прибавляют красивым женщинам украшения. И он удивлялся их мании — разумеется, красивых женщин (дурнушки и старухи в расчет не принимались, если бы они не красились и не украшались, то были бы в обществе чем-то вроде пугала) — вешать на себя драгоценные побрякушки. Он объяснял это увлечение массовым психозом, однако теперь, глядя, как колье посылает свой отблеск глазам Анеты, а зеленые глаза Анеты — созвездию белых и голубых камней, свисающих с золотой цепочки, Маркелос впервые почувствовал, что в вопросе об украшениях дело обстоит не совсем так, как он думал.

— А тебе к лицу! — сказал он с глубоким убеждением в голосе. — Чудо как хорошо! Только сходи к ювелиру, пусть исправит...

— Что? — спросила Анета, любуясь большим круглым сапфиром, расположенным в самом центре созвездия.

Маркелос зевнул, время было позднее.

— Да ту букву... Там, на обратной стороне...

Повернув сапфир, Анета увидела эту знаменитую букву, занимающую почти всю золотую пластину, которая держала на себе камень.

— Красиво, — сказала Анета. — Пусть будет так...

— С чужим именем?

— Какая разница? А потом я боюсь, что ювелир может испортить...

— Но как же... — недоумевал Маркелос.

— Да пусть... По крайней мере пока... Никто, кроме нас, не будет знать...

Маркелос снова зевнул.

— Дело твое... Хочешь — исправь, хочешь — оставь так... Мне-то все равно...

Анета не отрывала взгляда от выгравированной на золотой пластине буквы; она смотрела долго-долго, словно хотела прочитать какую-то важную тайну, — так по крайней мере показалось Маркелосу. Ее дивные зеленовато-голубые глаза сияли еще ярче перед зеркальной гладью сапфира, а в самых уголках сверкала влага от теплого золотого дождя, который недавно прошел...

— Ну вот... Дождик с солнцем пополам, — засмеялся Маркелос, неожиданно вспомнив народное присловье. — Носи, если уж так хотелось... Только чур, первый раз наденешь первого сентября.

Анета удивилась, и Маркелос объяснил ей причину.

Первого сентября откроется очередная сессия парламента. В этот день Маркелос принесет присягу.

Глава четвертая

Перед Маркелосом открылись двери не только в парламенте, но и в доме его покойного дяди. Бездетная вдова Праксителиса Калиманиса, та самая, которая помогала мужу издать присвоенные им статьи Аристоса Зезаса, решила, что Маркелос будет жить у нее, и приняла его как родного сына. Дама она была энергичная, располагала и деньгами и связями (на смену одному родственнику, стоящему у власти, обязательно приходил другой; так бывало всегда, и теперь, в новом правительстве, ее родственниками были и министр Скилакис, и еще двое влиятельных лиц). Сейчас, когда Маркелос (вылитый Праксителис!) начинал политическую карьеру, она вспомнила свою молодость, вспомнила, какие планы они строили тогда с Праксителисом. И сразу подумала, что должна помочь Маркелосу, что, пожалуй, не составит особого труда провести его в заместители министра связи; ведь министром был ее добрый знакомый Алекос Бузис. Первым шагом к достижению цели являлась реклама в прессе, а это опять-таки было вовсе нетрудно при ее обширных знакомствах в журналистских кругах. Таким образом, с первых же дней пребывания Маркелоса в Афинах газеты посвящали ему весьма лестные заметки, почти всегда с фотографиями, а одна газета выступила с серией статей, слагавших гимн известному аристократическому роду, который еще со времени основания новогреческого государства неизменно стоит на службе общества.

Номер этой газеты с тремя колонками дифирамбов и фотографией Маркелоса прибыл в провинцию, и сейчас его держал в руках один ученый старичок, считавшийся самым образованным среди местной интеллигенции — врачей, адвокатов, учителей, которые коротали вечера за беседой в аптеке господина Птолемея.

— Прекрасная фотография! — сказал его сосед-врач. — Я полагаю, что на церемонии приношения присяги будет присутствовать сам архиепископ.

— Безусловно! — подтвердил старичок. (В прошлом учитель, теперь он вышел на пенсию и оставшиеся годы посвятил исследованию на тему «Чувство и воля», однако и за текущими делами следил с неослабным вниманием и на все имел свое мнение.) — Мне известно, что его высокопреосвященство был в дружеских отношениях с покойным Праксителисом, и нет сомнения, что он пожелает присутствовать на этой знаменательной для Маркелоса церемонии. Впрочем, не только для Маркелоса. Все мы, независимо от политических убеждений, должны приветствовать столь радостное событие. Для нашего бедного края оно отнюдь не маловажно...

Преподаватель Сотирхопулос недолюбливал старичка. Политических или других разногласий между ними не было, но, может быть, это обстоятельство только усугубляло взаимную неприязнь.

— Ну конечно, какой-то прок от этого будет, — сказал Сотирхопулос. — Во всяком случае, для нашего города. Уже само по себе производство дорогого Маркелоса в депутаты парламента произвело в мэры дражайшего Филиппа.

После этих слов оба замолчали. Старичок собрался было уходить домой. Но слова Сотирхопулоса прозвучали для него как вызов: уйти, не ответив, он не мог и потому снова повесил шляпу на вешалку и опустился на плетеный диван.

Тема присяги Маркелоса иссякла, принялись за другие. Когда иссякли и они, Сотирхопулос сказал:

— Знаете ли: глупость целого народа— это уже не глупость! Сие изречение принадлежит великому человеку, который в одном из своих писем к не менее великому Бальзаку предсказал, что его произведения человечество поймет и оценит лишь через столетие... Я имею в виду французского писателя Анри Мари Бейля, называемого также Стендалем.

В разделе «Стендаль» познания старичка были убоги, поэтому о Стендале он умолчал и ограничился вопросом:

— Что вы имеете в виду, коллега?

— Сейчас поясню. Услышав сегодня от врача одно знакомое имя, я невольно подумал, что если человек принадлежит какой-либо национальности, то по законам логики той же национальности принадлежит и его имя, не так ли?

— Допустим, — осторожно согласился старичок.

— Ну а тогда наш промах налицо. Дело в том, что, переводя имя некой дамы с греческого языка на ее родной, нужно добавить одну заглавную букву, которую мы передаем как «зиту»!

Открытие озарило их подобно сверкнувшей молнии, как, впрочем, бывает почти со всеми открытиями.

Поначалу старичок поддался всеобщему изумлению («Бог ты мой! — воскликнул он вместе с другими учителями и врачами. — Как же это произошло? Как же это до сих пор никто не додумался?» И слушал торжествующий голос Сотирхопулоса: «Массовый психоз. Явление, не раз наблюдавшееся в истории, причем в вопросах, куда более важных. Я же сказал вам с самого начала: глупость целого народа — это уже не глупость...»), но едва первые минуты изумления миновали, он почувствовал, как в нем нарастает раздражение против Сотирхопулоса. «Да он готов обозвать нас невеждами и глупцами! Ну нет, я этого так не оставлю! Уж я-то не дам спуску зазнайке Сотирхопулосу!» И пока собравшиеся продолжали удивляться и сожалеть о несообразительности, проявленной обществом, мозг старичка напряженно трудился, отыскивая способ защитить общество от поругания.

Однако вскоре старичок обнаружил, что ломать голову нет никакой нужды: Сотирхопулос допустил непростительную ошибку!

— Дорогой мой... — произнес он, покачивая головой. — Что и говорить, если так пойдет и дальше, наш край действительно заслужит приговор, который вы ему вынесли. Вначале я промолчал, хотелось пронаблюдать процесс массового оглупления в самом зародыше... Однако теперь пора вмешаться, пока есть еще время, пока события можно остановить... — Тут старичок выразительно помолчал. — Вы ошиблись. Как же это вы, столь сведущий филолог, могли допустить подобную неточность? Ведь иудейского происхождения имя Анна, уменьшительное Анета, не имеет никакого отношения к французскому Жан или Жаннет, которое на греческий язык переводится только как Иоанна. А стало быть, мы не имеем права добавлять туда «зиту»... Повторяю: Анна или Анета происходит от еврейского Ханна, что  б у к в а л ь н о  означает, — тут старичок еще раз сделал выразительную паузу, —  п р е к р а с н е й ш а я  или, если хотите,  п р е л е с т н е й ш а я! Осмелюсь напомнить вам эпизод из Первой Книги Царств, где речь идет о двоеженце Елкане: «И было у него две жены, имя одной Анна...» И вы, конечно, знаете, каким образом благодаря содействию святых сил прелестная, но бездетная Анна родила отрока, которого назвала Самуилом, вернулась в родные края, «взявши три тельца,и хлебы, и ефу муки и мех вина», то есть со всеми земными благами... Так вот... — закончил старичок. — Полагаю, не нужно объяснять, что я имел в виду, когда в начале разговора оценил как радостное и немаловажное для нашего бедного края событие — предстоящее приношение Маркелосом присяги, при котором будут присутствовать и его высокопреосвященство и, весьма вероятно, прелестнейшая госпожа Анета!

Произнося последние слова, старичок снял с вешалки шляпу. Сотирхопулос попытался натянуть свой лук и выпустить одну из парфянских стрел.

— Итак, вы заговорили о чудесах! — заметил он старичку, но слова его не произвели никакого впечатления. Победа была упущена.

— Кто знает, дорогой коллега, — с улыбкой парировал старичок. — Зачем же отказываться от чудес? Если хотите, никогда еще человечество не было столь пригодным для чудодеев, как в нашу с вами эпоху.

Глава пятая

Едва оправившись от неожиданности, Филипп поспешил выяснить, что она взяла с собой. Он обыскал все комнаты, однако полной картины потерь так и не составил. Исчезли драгоценности, красивые чемоданы и саквояжи, которые они приобрели во время заграничных поездок. Много туфель и платьев осталось в шкафах, нетронутыми лежали в столе бумаги — векселя, квитанции, деньги, впрочем, насчет денег Филипп не мог сказать наверняка. Но драгоценности! На одни только драгоценности она сумеет прожить довольно долго и безбедно...

Поиски по комнатам и шкафам, мятущиеся мысли, досада на то, что размер пропажи не удавалось уточнить, утомили Филиппа. Приступ застал его в коридоре. Сердце заколотилось, в глазах потемнело, по голове и телу заструился пот. Вот уже несколько месяцев не испытывал он этих симптомов болезни, и первоначальный испуг перерос в ужас, когда Филипп вспомнил, что в целом доме он сегодня один. Медленно, держась за стену, добрался он до столовой, сел за стол и положил голову на руки. Он чувствовал слабую боль, слабую, но какую-то вездесущую. Казалось, будто мелкий дождик пронизывает его с макушки до кончиков пальцев, но несет этот дождик не влагу, а еле различимую, расплывающуюся, ноющую боль и неодолимое оцепенение. «Вот так и умирают», — подумал Филипп, но это случалось с ним и раньше, и он не только не умирал, но даже не терял сознания. И все же беды хуже, чем эта, для Филиппа сейчас не было. Теперь он надолго выйдет из строя, утратит и волю, и смелость, и — если уже не утратил — то главное, что сумел обрести и мобилизовать к бою — самого себя.

Так думал Филипп под мерный шум дождя, пронизывавшего все его существо. Потом к этому шуму присоединился новый, с улицы; шел настоящий дождь, лил как из ведра. Внезапно размышления Филиппа оборвались. Над чувствами и мыслями, захлестывавшими его, подобно волнам, всплыло то ощущение, которое он испытал в машине, когда торопился домой, чтобы скорее утолить голод. Весь день он провел на ногах, и после утреннего кофе во рту у него не было ни крошки. Накануне вечером он выпил только стакан молока с сухариком (вообще по вечерам он почти ничего не ел), а сегодня утром проспал и очень торопился, чтобы прийти в номархию раньше номарха и подкараулить его возле кабинета. Филипп знал, что в противном случае номарх продержит его в приемной не час и не два. Так и случилось. Почти весь день проторчал Филипп в номархии в ожидании аудиенции, а потом помчался на центральный телеграф и прождал там часа два, пока его не соединили с генералом. Итак, по сути дела, со вчерашнего обеда он ни разу как следует не поел. «Так чего же я удивляюсь? — подумал Филипп. — Разве не говорили мне невропатологи, чтобы я питался регулярно и никогда не оставался голодным?.. Все это от голода. Я просто голоден, только и всего».

Он попробовал встать, но тотчас понял, что это вовсе не просто. При первом же движении вся тяжесть, давившая на мозг, переместилась в одну сторону, как будто в голове у Филиппа была жидкость, и стоило ему наклониться, как она хлынула в том же направлении. Филипп потерял равновесие, перед глазами поплыли зеленовато-голубые круги. Он так и застыл в этой позе, с опущенной головой, как будто старался от кого-то спрятаться. Некоторое время он сидел неподвижно, потом, не поднимаясь, осторожно протянул руку и открыл дверцу буфета. Филиппу повезло: он обнаружил поднос с пирожными — пандишпан и мокка. И набросился на еду.

Он ел жадно, зубы не успевали прожевывать пищу, В начале он хватал без разбору — что попадется. Потом начал выбирать пандишпан (мокку он любил меньше), а под конец даже из пандишпана стал высматривать самые сочные кусочки снизу. Теперь поднос стоял перед ним на столе. Чтобы вынуть его, пришлось встать, и Филипп встал без всякого труда, встал, взял в руки поднос и снова сел на стул. В голове уже ничего не переливалось, и голубые круги больше не появлялись. «Ну понятно, это было от голода! — подумал он с радостью. — Надо выпить, и тогда все пройдет». Он снова поднялся, взял с полки бутылку ликера, достал рюмку, налил и выпил — стоя. Потом сел, опять наполнил рюмку. «За здоровье!» Ликер пошел хорошо, разливая тепло по всему телу. «Еще одну!» — сказал Филипп, но тут ему захотелось выпить чего-то другого более тонкого и крепкого — пожалуй, коньяка. Он вскочил, распахнул дверцы буфета и достал бутылку коньяка.

Коньяк окончательно вернул ему ощущение устойчивости и уверенности. Филипп выпил одну за другой две полные рюмки и почувствовал, что для сохранения равновесия ему уже не нужно сидеть неподвижно и молча, с опущенной головой: напротив, он испытывал сейчас потребность в движении, ему хотелось ходить, жестикулировать, говорить... И несмотря на то что он съел столько пирожных, все еще хотелось есть. Конечно, не пирожных — они стали у него поперек горла, а чего-нибудь кисло-соленого, вроде брынзы или маслин, ну да, маслин в уксусе...

Он пил коньяк и заедал его маслинами с хлебом, когда снизу донесся стук в дверь. Это было так неожиданно, что Филипп вздрогнул, словно пробудился ото сна. Стучали, пожалуй, давно; ему теперь казалось, что какие-то звуки долетали до него и раньше.

Он сунул в буфет хлеб, блюдечко с маслинами и косточки. На столе оставил напитки и поднос с пирожными.

По лестнице он спускался в полной уверенности, что там внизу Георгис Дондопулос. Филипп очень хотел, чтобы это действительно был Георгис, утешитель, посланный самой судьбой. Однако голос, откликнувшийся Филиппу из-за двери, был ему совершенно незнаком.

— Кто? Кто? — переспросил Филипп.

— Это я, — повторили из-за двери. — Это я, господин мэр... Я, Джим...

— А... Погоди, погоди...

Значит, это Джим, тот самый несчастный голодранец. Что ж, Филипп ничего не имел против. «Прекрасно, — подумал он, — прекрасно... Хорошо, что пришел. Очень хорошо». И открыл дверь.

В дом ворвался ветер, пахнущий дождем. Джим стоял неподвижно, растерянно, на одной ноге — словно аист. Глаза его блестели, блестели волосы и одежда, промокшая до нитки.

— Я, господин мэр... — начал Джим.

Филипп даже не слушал. Он смотрел куда-то мимо Джима, туда, где белесые полосы дождя с невероятной быстротой выписывали квадраты, параллелепипеды, ромбы, кресты и звезды. Это зрелище захватило Филиппа. Пропитанный дождем воздух обнимал его, принося умиротворение и покой, и Филипп глотал его ненасытно, упоенно.

— Ах! — вздохнул он с наслаждением. — Какой дождь!

— Да, — согласился Джим.

— Какое чудо! — восхищенно произнес Филипп, все еще следя за красочной игрой ночного дождя в черном провале двери.

И Джим, который по-прежнему принимал в голову, в спину и в ноги сильные удары водяных струй, оглянулся назад, в непроглядный мрак улицы. Дождь ослепил его, залил лицо, холодным ручейком побежал по шее, а потом по груди. Джим согнулся, подтянул к подбородку мокрые борта пиджака и снова обернулся к двери.

— Да, — повторил он еще раз.

Он заметил, что глаза мэра как-то странно впиваются в ночную мглу. Что хорошего в этом проклятом наводнении, которое вымочило и застудило его до костей. Джим понять не мог. «Хоть бы предложил войти», — подумал он, сжимаясь в комок и пытаясь закутаться в мокрый пиджак. Наконец он несмело поставил на порог одну ногу. Так стало лучше — наполовину на улице, наполовину в доме.

— Я, господин мэр... — заговорил он снова.

Но Филипп прервал его.

— Да ты совсем промок! — воскликнул он озабоченно и даже ласково и отступил назад, освобождая место для Джима. — Входи, входи...

Джим вошел, радуясь спасению от дождя, но при виде лужицы, которая сразу разлилась у его ног, испуганно отступил к двери.

— Я... господин мэр... Меня послала мать...

— Сюда, сюда, — настаивал Филипп. — Нечего мокнуть. Пойдем наверх, согреешься, обсохнешь.

— Спасибо, господин мэр, — замялся Джим, — я на минутку.

— Наверх, наверх, — приказал Филипп. — Немедленно наверх. Закрой дверь.

Джим закрыл дверь и нерешительно последовал за Филиппом вверх по лестнице. Ступая по ворсистому сухому ковру, он со стыдом чувствовал, как в дырявых ботинках хлюпает между пальцами вода.

— Садись, — сказал мэр, когда они вошли в столовую. — Вон туда... Не бойся, не бойся. Садись... Ничего страшного, не беда... Тебе бы переодеться. Но сначала сядь, возьми пирожное. Вот это, песочное. Бери, бери...

Джим сел на краешек стула. Вода стекала с его волос на спину, в глаза, на нос, канала с подбородка. Ему хотелось провести по лицу рукавом, вытереть по крайней мере лоб, чтобы не заливало глаза. Но он стеснялся и не мог решиться. Никогда еще не бывал он в таком богатом доме, никогда не разговаривал вот просто так, наедине, с мэром. От этого да еще от яркой иллюминации — под потолком всеми бесчисленными лампочками сияла огромная люстра — у Джима закружилась голова.

— Бери, бери еще, — предлагал пирожные Филипп. — И выпей рюмочку ликера, согреешься. Впрочем, давай-ка выпьем с тобой коньяку. Давай, давай.

Он наполнил две рюмки и одну из них поставил перед Джимом.

— За твое выздоровление!

Джим опрокинул рюмку, обогрелся, разомлел. И почувствовал себя смелее.

— Я, господин мэр... Меня послала мать. Поди, говорит, поблагодари.

— Твоя мать — достойнейшая женщина из народа! — откликнулся Филипп. — Да, да! И она заслуживает, чтобы ей оказали внимание!

— Я приходил после обеда, — сказал Джим, бросая косые взгляды на коньяк и пандишпан. «Если предложит еще раз, отхвачу вон тот кусок», — подумал он про себя.

— Я был в отъезде, да, брат, в отъезде... Бери, ешь... — И мэр тоже хотел было сесть, но вдруг отодвинул стул и зашагал по столовой. Усидеть на месте он не мог, какая-то неудержимая сила приводила его в движение. — А как твое здоровье? Как рана?

— Зажила, — ответил Джим. — Все прошло, я теперь здоровый.

Рот его был забит, и слова вылетали с трудом.

— Бедняга! — сказал Филипп со вздохом и в самом деле ощутил в себе жалость к этому парню. — На, выпей еще! — И налил ему вторую рюмку. — Не стесняйся, ешь! Да, кстати, что стало с тем, другим игроком?

Джим понял, что мэр спрашивает его о сбежавшем фигуристе.

— Удрал!

— А куда?

— Куда же еще, господин мэр? В Афины! — засмеялся Джим.

Филипп все еще стоял рядом и смотрел на Джима странным взглядом.

— В Афины, — пробормотал он. — Значит, в Афины... — Он несколько раз обошел вокруг стола и остановился как раз позади Джима, за его спиной. — И зачем же, ты думаешь, он поехал в Афины?

— Почем я знаю... — с набитым ртом ответил Джим. — Такой куш урвал! Кутить, наверно, поехал... — И снова рассмеялся, раскрыв огромный рот и оскалив кривые зубы.

«Смеется, идиот!» — подумал Филипп, и все в нем мгновенно перевернулось. Теперь он видел Джима совсем другим, вовсе не таким, как несколько минут назад. «Идиот!» — мысленно повторил Филипп и только сейчас заметил, что вокруг стула, на котором сидел Джим, образовалась грязная лужа и пахнет от него очень неприятно. А эти ужасные шрамы на лице... Крокодильи челюсти, хищные, жадные... Глаза блестят, волосы торчат, как гвозди... Грязный, смердящий... «Скотина! — подумал Филипп. — Зачем я только пустил его в дом? Бродяга, бандит... Выбросить его вон! Чего я с ним связался? Неужели пожалел? А что теперь значит для меня жалость?..» Тут он вспомнил всю эту бессмысленную историю, которую сам же затеял и для которой не находил сейчас никакого оправдания, вспомнил предупреждения генерала («Смотри, куда ступаешь!», «Довольно голодранцев!») и почувствовал, что его душит гнев. «Черт мне его послал!» — подумал Филипп и снова принялся ходить вокруг стола.

А Джим ни о чем не подозревал. Он давно уже облюбовал один из нижних и самых сочных кусков пандишпана и теперь протянул за ним руку. Это движение не ускользнуло от внимания Филиппа. Он заметил, как ручища Джима погрузилась в пирожные, выискивая в глубине одно из самых вкусных. И это привело Филиппа в бешенство. «Вор, разбойник, волк, — мысленно обругал он Джима, — жалкая собака, негодяй... Вон, немедленно вон!» И в этой последней мысли нашел единственное правильное решение. «А... — протянул он тихо и торжествующе. — Погоди, сейчас я обращу тебя в бегство. Мало мне других бед, и ты туда же... Так вот, сейчас я выброшу тебя и поставлю на всех вас точку!» Новая идея овладела им молниеносно. «Ну конечно! — подытожил Филипп, как будто нашел долгожданный выход из тупика. — Именно это и нужно сейчас сделать. Нужно немедленно вышвырнуть его вон!»

Решение было принято. Оставалось изобрести способ его осуществления. Как опытный охотник, как ястреб, готовый ринуться на дичь, кружил он вокруг своей жертвы. «Ворюга, волчище!» — распалял себя Филипп, и его движения становились еще более порывистыми.

Джим с удовольствием доедал кусок пандишпана. Зубы его дожевывали последние крошки, а глаза поглощали бутылку с коньяком.

— Ешь, ешь! — схитрил Филипп. — Давай я налью тебе еще рюмочку!

Он подошел поближе и схватил бутылку. С того мгновенья, как ее горлышко оказалось в его руке, он почувствовал себя готовым к бою.

— Вон отсюда, ворюга! — крикнул он, потрясая бутылкой. — Вон, собака! Вон, волк!

Джим уставился на мэра в немом изумлении. «Ну да, — мелькнуло в голове у Филиппа, — это же настоящий волк, матерый волчище!»

— Меня ты не сожрешь! — закричал он, размахивая бутылкой. — Вон! Кому говорят?

Джим встал и попятился.

— Вон, жалкая тварь! — в исступлении вопил Филипп. — Убирайся прочь!

Медленно и нерешительно Джим повернулся к двери и показал преследователю широкую серую спину. Он удирал!

— Пшел! — шикнул на него Филипп. — Пшел вон! Проваливай!

И с неожиданной смелостью пустился вслед за отступающим. Раза два или три он даже стукнул его бутылкой по спине.

— Господин мэр... за что?

— За что? И ты еще спрашиваешь?  З а  в с е!

Спускаясь по лестнице, он снова набросился на Джима сзади и нанес ему несколько сильных ударов — то кулаком, то бутылкой — куда попало. В какую-то секунду ему показалось, что Джим приостановился и, возможно, хочет оказать сопротивление.

— Как ты смеешь? Наглец! Я тебя арестую! В тюрьме сгною! — И последним пинком сбросил Джима вниз, а следом кинул и бутылку.

Черный провал двери поглотил Джима мгновенно, как будто его не было здесь вовсе. «Ну вот! — сказал Филипп. — Вот и все!» И снова почувствовал себя в объятиях насыщенного дождем ветра. Он дышал глубоко, полной грудью и, потирая руки, чувствовал себя почти счастливым. Дождь еще не стих. Но его белые росчерки не выписывали сейчас ни крестов, ни других фигур. Они падали, как ножи, как штыки, как копья и трезубцы. И безжалостно вонзились в спину зверя. «Копья, копья! — кричал Филипп, любуясь бесчинством ночной стихии. — Да, ты мечешь сегодня копья! Так и надо! Ну же, сверши свое чудо! Вонзи свои стрелы и копья!.. Копья и стрелы, штыки, сабли!» — кричал он, держа дверь открытой, чтобы его слышали все.

Глава шестая

На другой день генерал, что называется, оборвал телефон, пытаясь дозвониться своему племяннику. Он хотел намекнуть Филиппу, что теперь уже близится час свершения чуда, о котором они столько раз говорили раньше. Генерал заранее обдумал соответствующие выражения, понять которые мог только племянник. Однако дозвониться никак не удавалось. Утром из муниципалитета ответили, что господин мэр пока не появлялся. Генерал забыл предупредить, что перезвонит в двенадцать, и в двенадцать ему сказали то же самое.

— Говорят из министерства внутренних дел, — грозно отчеканил генерал. — Через час я позвоню снова, и господин мэр должен быть на месте. Кто у телефона?

— Дондопулос, господин министр.

— Дондопулос? Кто такой?

— Заместитель мэра!

— Так вот, налагаю на тебя личную ответственность и записываю твою фамилию!

Через час он не позвонил, не отпустили дела: критический момент приближался и обязанности, возложенные на генерала, были обширными и очень значительными. Только к вечеру, когда приготовления закончились, генерал поднял трубку и приказал соединить его с провинциальным муниципалитетом.

— Лично мэра! — потребовал генерал. Но вместо племянника к телефону опять подошел его заместитель. — В чем дело, Митопулос? — гаркнул генерал. — Где же все-таки мэр?

— Весьма сожалею, господин министр, но господин мэр не совсем здоров, — ответил Георгис; от волнения он утратил все свое красноречие и не сумел объяснить, что именно с господином мэром.

— Он ранен? — крикнул генерал.

— Нет, легкие ушибы, полученные при падении с лестницы.

— Ну и что с ним? Что-нибудь серьезное?

— Нет, господин министр! Его состояние не вызывает беспокойства, но на несколько дней врачи рекомендуют постельный режим.

— Как же он упал с лестницы? — спросил генерал. — С чего бы это?

— Не могу знать, господин министр. Сам господин мэр ничего не помнит.

Ответ показался генералу подозрительным.

— Какого черта? Положим, сам он не помнит, ну а жена? Что говорит жена?

Дондопулос замялся и начал выкручиваться.

— Послушай, Митопулос, — обрезал генерал, которому пора было идти. — Твои объяснения меня не устраивают. Чего-то ты крутишь. Но мы к этому еще вернемся!

Генерал положил одну трубку и поднял вторую, с соседнего аппарата.

— Я выхожу! — объявил он человеку, отозвавшемуся на другом конце провода. — А теперь вот что. С моим племянником, ты его знаешь, творится что-то неладное. По сведениям, которые я получил по телефону, можно предположить, что этой ночью на него совершили нападение. — Тут генерал перевел дыхание и повысил голос. — В провинции уже начали, а мы и бровью не ведем! Немедленно телеграфируй в жандармское управление, пусть выяснят и доложат. А тот, с кем я говорил по телефону, вел себя довольно странно: юлил, выкручивался, путался. Митопулос его фамилия.

— Слушаюсь, господин генерал! — ответил человек на другом конце провода.

— Давай побыстрее, я выхожу.

Генерал опустил трубку, выдвинул ящик стола, достал браунинг, проверил его и положил в карман пиджака. Потом подошел к зеркалу, одернул пиджак, приосанился и подкрутил усы.

— Порядок, — сказал он с удовлетворением и вышел из кабинета. В приемной трое молодых людей в штатском вскочили и вытянулись в струнку. — Пошли, — сказал им генерал.

Они направились в министерство внутренних дел, У входа уже стояли двое вооруженных эвзонов[18]. Вместо того чтобы подняться по лестнице, ведущей наверх, генерал пересек вестибюль и открыл маленькую дверцу под лестницей. В комнате было человек двадцать эвзонов. Они вытянулись и замерли, и небольшая комната разом превратилась в рощу стройных кипарисов. Майор — с закрученными усами, такой же высокий, стройный и бравый, как его отборные молодцы, — выступил вперед и доложил, что приказ генерала выполнен и теперь он ждет новых распоряжений. Генерал взял его под руку и вывел в вестибюль.

— Майор, — строго сказал генерал, когда они остались вдвоем. — Твое место сегодня здесь! У двери! И отсюда ни на шаг!

— Слушаюсь, господин генерал! Я зашел на минуту, чтобы объяснить своим...

— Нечего объяснять! — - прервал его генерал. — Ни на дюйм отсюда! Никуда! Даже в туалет! Вон те двое, — и генерал показал на стоящих у входа эвзонов, — и ты, майор, заменяете сегодня все вооруженные силы, включая авиацию и флот. И никаких беспорядков!

Щелк! — щелкнули начищенные до блеска ботинки майора.

— Особо следи за выходом, — напомнил генерал. — Никто не должен выйти отсюда без моего разрешения! Вот эти ребята, — и он показал на своих сопровождающих, — отведут министров в зал.

Он обошел вестибюль, отдал еще несколько распоряжений, а потом проворно поднялся по лестнице.

* * *
...Ровно за десять минут до «исторического» момента генерал вошел в кабинет, расположенный напротив большого зала приемов. В кабинете находился премьер и два ближайших его сообщника. «Премьер был немного бледен, он сидел посередине, как Иисус промеж двух разбойников», — записал позднее генерал в своих мемуарах, и его сравнением не стоит пренебрегать, потому что существуют и другие свидетельства, говорящие о том, что этих старых своих друзей Метаксас не любил и не питал к ним никакого доверия, Про одного из них у Метаксаса были точные сведения, что он уже сейчас готовится выступить под своим знаменем и выжидает, чтобы заручиться расположением короля. Вместе с другим Метаксас участвовал еще в мятеже 1923 года и нисколько не сомневался, что этот так называемый «друг» и на сей раз выкинет какой-нибудь номерок. И вот в исторический момент, открывающий эпоху национального возрождения, судьба опять посадила их рядом: одного — по левую, другого — по правую руку. «Дурной знак, по всей вероятности, думал премьер», — записал генерал в своих мемуарах. При появлении генерала лицо премьера осветилось радостью.

— Как дела, Аристидис?

— Все готово, — доложил генерал. — Минут через десять — пятнадцать министры будут доставлены. Двое уже на месте — Бузис и Кацимбасис. Их отвели в зал.

Премьер кивнул. Вид у него был усталый.

— Хорошо, пусть и остальных отведут туда же. Мы скоро выйдем.

Аристидис хотел повернуться и удалиться, но в эту минуту его осенила светлая идея, «которая сыграла немалую роль в событиях исторической ночи». «Господин премьер, я не рекомендовал бы вам делать заявление перед всеми министрами сразу, — сказал я тогда премьеру. — По опыту своему я знаю: когда имеешь дело со многими, трудно уловить, что на уме у каждого. Ведь если хоть один из них возразит, его позиция может повлиять на остальных и за последствия трудно будет поручиться. Опасаюсь, — закончил я несколько шутливо, — что для наведения порядка и подписания указа мне придется вызвать сюда эвзонов». Премьер рассмеялся. И, воспользовавшись удобным моментом, я высказал свое предложение: «Не лучше ли приводить их сюда по очереди, как к духовному отцу?»

Идею Аристидиса поддержал его друг Теодорос, сидевший слева от премьера.

— Аристидис прав, я с ним согласен. Давайте начнем, господин премьер, зачем терять время?

— Ну что ж! За дело! И да поможет нам бог! — сказал премьер. — Давай, приводи их по одному. Кто там уже на месте?

— Бузис и Кацимбасис!

— Веди Бузиса... Или нет, погоди, лучше Кацимбасиса. Или нет... Да ладно, веди, кого хочешь, раз уж подал такую идею.

Аристидис стремительно вышел. «Бузис и Кацимбасис! С оружием на выход!» — чуть не закричал он по привычке, но перед дверью в зал приемов приостановился, расправил плечи, подкрутил усы и откашлялся. В зал он вошел торжественно и важно.

— Господин министр, — сказал он Кацимбасису, — прошу вас...

Когда они вышли в коридор, генерал проявил личную инициативу:

— Господин министр, позвольте мне, старому солдату, принести вам искренние поздравления. Господин премьер избрал вас первым, кому будет оглашено великое решение, принятое королем и господином премьером.

С этими словами он открыл дверь и впустил Кацимбасиса в кабинет. Метаксас встал и слегка дрожащим голосом произнес:

— Господин министр, решение об установлении диктатуры принято. Я имею согласие короля! К сожалению, другого выхода у нас нет. И так уже коммунисты убеждены, что их час настал... В качестве орудий своей политики они используют лидеров так называемой либеральной группировки...

Аристидис слушал слова премьера, но глядел на спину Кацимбасиса. Спина министра генералу не понравилась. Было в ней какое-то напряженное ожидание и лихорадочное волнение. Генерал заметил, как нервно сплелись пальцы Кацимбасиса и все тело его стало подергиваться, точно в тике. «Тьфу ты черт! — подумал генерал. — Чего доброго упрется!» Эта мысль привела его в некоторое замешательство: такой вариант он не предусмотрел и не знал, что нужно будет предпринимать. Чем больше он наблюдал за спиной Кацимбасиса, тем более вероятным ему казалось, что Кацимбасис не согласится. «Писака! Бумажная крыса! — возмущался генерал. — Говорят, учился в Европе, книги пишет... Ну чего от такого ждать? Боюсь, что начало будет неудачным, зря я не выбрал Бузиса...»

Между тем премьер продолжал:

— На завтра назначена забастовка рабочих. Она хорошо подготовлена и, согласно официальному заявлению депутатов-коммунистов, сделанному тридцать первого июля и выдержанному в оскорбительных для правительства тонах, призвана перерасти в своего рода гражданскую войну и коммунистическую революцию. Эти события, господин министр, начнутся завтра утром. Что прикажете делать?

Спина Кацимбасиса немного успокоилась, но все-таки еще подергивалась. И тогда Аристидис решил вмешаться.

— Простите, господин премьер. Вы говорите — завтра, а я полагаю, что события  у ж е  н а ч а л и с ь, Впрочем, я выразился неточно: не полагаю, а располагаю неопровержимыми данными. Я не доложил раньше, чтобы не беспокоить вас в столь ответственный час... Так вот... В провинции волнения начались еще вчера ночью, на жизнь мэра совершено покушение, во главе бунтовщиков — портных, сапожников, маляров и так далее — стоят некто Митопулос, известный анархист, и еще один люмпен, не раз уже бывший зачинщиком подобных выступлений... Простите, я ошибся, — вдруг вспомнил генерал, — не Митопулос, а Дондопулос, его фамилия у меня записана, и недоразумений быть не может...

— Что вы знаете о жертве? — осведомился премьер.

— Один из самых способных работников провинциального самоуправления и по убеждениям истинный эллин! — ответил генерал и, обращая дула своих глаз на Кацимбасиса, торжественно добавил: — За эти достоинства, господин премьер, он едва не поплатился жизнью!

— Да, да, — произнес премьер. — Вот до чего мы докатились. А каково сейчас состояние мэра?

— Его состояние продолжает оставаться критическим. Но это еще не все. Согласно одному из полученных мною сведений, нападению подверглась и супруга мэра, ей нанесен удар в голову, и теперь она даже не узнает своего мужа.

«Мое сообщение произвело сильнейшее впечатление. Разумеется, это был прыжок в пустоту, и, как выяснилось потом, все, что я сказал о супруге мэра, не соответствовало истине. Истину я узнал на другой день, когда исправить ошибку было уже невозможно. Позднее, встречаясь с этой прелестной дамой при дворе И на других приемах, я испытывал некоторое замешательство, однако со временем мы обратили дело в шутку Когда господину премьеру было угодно меня поддразнить, я неизменно отвечал, что мои слова почти соответствовали действительности и были бы вовсе неуязвимы, если бы я сказал, что супруге мэра нанесен удар не в голову, а в сердце. Ну да ладно, об этом довольно! Что касается остальной части сообщения, то здесь моя интуиция сработала безупречно. Два дня спустя доклад жандармского управления полностью подтвердил мои слова: Дондопулос действительно оказался старым коммунистом с богатым опытом пропагандистской работы — типографии, газеты и прочее — и, как указывалось в донесении, принадлежал к той же «ячейке», что и другой бродяга по имени Джим, или Ибрагим, или Лингос, или фигурист, совершивший массу преступлений, и каждый раз под новой кличкой. Когда я закончил сообщение, господин премьер произнес: «Вот видите, уже началось. Итак, господа, пора решать: или мы изменим способ правления, или к правлению страной придут другие. Мы обязаны сделать выбор...» Я опять посмотрел на Кацимбасиса. Теперь его спина выглядела совсем иначе. Она не подергивалась, руки спокойно лежали по швам, линия плеч была безукоризненно ровной. Никакого сравнения с тем, что я видел несколько минут назад. Сейчас передо мной стоял здравомыслящий человек, и я уже нисколько не сомневался, что он поставит под указом свою подпись. Вот вкратце история «первой подписи», которую я рассказал в этой главе».

Этой фразой генерал Аристидис Куременакос заканчивает главу своих мемуаров, носящую название «Первая подпись».

СЕРЖАНТЫ И ЕФРЕЙТОРЫ

Знавал я на своем веку  с е р ж а н т о в  и  е ф р е й т о р о в, которые здравствуют и  п о  с е й  день полковниками и майорами.

А. Пападиамантис


Можете дать ему лет двадцать пять. Невысокий, щуплый. Если угодно, наделите его некоторым изяществом. А теперь облачите его в мундир, как будто созданный для того, чтобы оттенять утонченность. Темно-синее сукно, первосортное, английское. Галстук, сверкающий белизной, как нагрудник ласточки. Проймы оторочены золотистой тесьмой, на плечах погоны с золотыми звездами. Белые гетры, темно-синяя пилотка, талия стянута кожаным ремнем, пряжка сияет в центре, как чистейший янтарь.

Он стоит навытяжку перед письменным столом. За столом сидит шеф, пожилой, сухощавый, с подвижными чертами лица и маленькими быстрыми глазами. Во взгляде шефа любопытство и удовлетворение.

— А ведь я узнал тебя! Когда я служил в гимназии в Гревена, ты учился у меня год или два... Еще вчера...

Да, еще вчера, на параде, он обратил внимание на этого молодого командира, который провел перед четой новобрачных — наследником престола и его юной супругой — гревенскую фалангу.

— Как же, как же... Помню я Гревена... — Генеральный инспектор мечтательно улыбался, протирая очки краешком платка. — Правда, тамошние снега не лучшим образом повлияли на мое зрение... — Он смотрел на юношу приветливо, и в его словах слышалось скорее восхищение дикой красотой горного края, чем досада или обида. — Так вот, там у вас в тридцать втором году я едва не ослеп...

Однако инспектор ошибался. Молодой командир назвал свою фамилию —  П а н а й о т а к о п у л о с, и декорации тотчас же сменились. Картина заснеженных гревенских горных вершин погасла в памяти инспектора, вытесненная совсем иными пейзажами: железнодорожное полотно, рельсы, убегающие вдаль среди виноградников и оливковых плантаций; зеленые и желтые луга с яркими огоньками цветов; белые заборы, белые стены домов, белые, выжженные солнцем террасы, где сквозь вьющуюся зелень, словно полные груди, проглядывают апельсины, лимоны и гроздья винограда; пустынные в полуденный час улицы, и мухи, мухи, тучи мух — у высохшего русла речки, у помойных стоков, у выгребных ям, короче говоря — всюду.

На лице инспектора отразилось недоумение.

— Как же так? Какими ветрами?

— Назначение я получил в Гревена. С тех пор служу там.

Если при упоминании о Гревена сердце инспектора с робостью сжималось, то воспоминания о бескрайних просторах, о теплых и благоуханных южных областях королевства приносили ему приятное облегчение. Теперь генеральный инспектор заговорил с особой теплотой и сердечностью:

— Да, да... Ты учился у меня, когда я служил там, на юге... — И все так же тепло и сердечно, но уже чуточку официально добавил: — Молодец, Панайотакопулос, молодец! Поздравляю! Ты добился отличных успехов. Я рад за тебя, и мне приятно, что наше старое знакомство возобновляется именно здесь.

Растроганный юноша ответил ему словами признательности.

Они долго еще беседовали, перебирая общих знакомых — учителей, учеников. Наконец инспектор перешел к делам служебным. Как и другим командирам из провинции, он вручил Панайотакопулосу пакет с новыми циркулярами и вкратце изложил суть новых распоряжений. Теперь он понизил голос, пытаясь придать своим словам особую доверительность, однако то, что он сообщил, уже не было для Панайотакопулоса откровением. Вскоре после свадебной церемонии новобрачные совершат поездку по стране, посетят центры номов и все крупные города. Принцесса таким образом познакомится со своей новой родиной, а наследник престола — с местными отделениями молодежной организации[19]. Руководители местных отделений должны подготовиться к торжественной встрече.

Вдруг буквально на полуслове инспектор прервал свои объяснения:

— Послушай-ка, что я тебе предложу.

Новая идея озарила его внезапно и показалась ему удачной, но инспектор не поделился ею сразу же: долгий опыт научил его остерегаться поспешных решений.

— Да, да, это было бы недурно... — проговорил он после некоторого размышления.

Накануне вечером зять инспектора Герасимос просил его позаботиться об одном молодом человеке — Вергисе, тоже командире из провинции. Вергис служил в родном городе Панайотакопулоса и теперь должен был вернуться туда, а ему хотелось получить перевод либо в Гревена, либо в Козани: в тех краях находилась его родная деревня.

Вергиса пригласили в кабинет, и они втроем обсудили проект во всех деталях.

— Пока что я вас временно отзову, — сказал инспектор. — Это в моей власти. Ты, Вергис, поедешь в Западную Македонию, а ты, Панайотакопулос, — в Западный Пелопоннес. Назначаю вас моими представителями, уполномоченными Центрального управления. Проследите за подготовкой местных отделений и представьте мне подробный отчет. О дальнейшем загадывать не будем. Время покажет...

Из кабинета инспектора и Вергис и Панайотакопулос вышли окрыленными. Оставшуюся часть дня они провели вместе и обнаружили друг в друге массу достоинств, а также немало сходства во взглядах и вкусах. Вечером Вергис предложил посетить кое-какие места, где им можно было появиться только в штатском.

— Пожалуй, не стоит, — отказался Панайотакопулос. — Как-нибудь в другой раз...

— Нет так нет... Но давай условимся: в Афины мы вернемся в один и тот же день и остановимся в одной и той же гостинице... Я тебе напишу...

Вергис держался шумно и болтал без умолку, однако Панайотакопулос предположил, что эта манера поведения скорее всего благоприобретена им уже там, на юге, в жарком, разжигающем темперамент крае, где Вергис прожил четыре года — столько же, сколько и он на севере, в холодных и безрадостных Гревена.

На другой день они уезжали. Первым отходил поезд Панайотакопулоса. Вергис проводил друга на вокзал и, прощаясь, взял с него слово, что через полтора месяца они опять встретятся в Афинах и отметят, отпразднуют это событие, прежде чем разъехаться с окончательным назначением в родные места.

* * *
— Ох, до чего же хочется на него посмотреть! — сказал студент Яннатос, и кости, как вспорхнувшие птички, вылетели из его руки, но не утратили повиновения и послушно опустились именно там и так, как им было велено. — Ох, до чего же хочется!..

Речь шла о Панайотакопулосе. В городе давно уже говорили о его инспекции и давно ждали к себе, а он все не ехал. Слухи, поступавшие из соседних городов, возносили его высоко — то в адъютанты наследника престола, то в секретари генерального комиссара Канелопулоса.

— Так как же? Увидим мы его или нет? — продолжал Яннатос. — Совсем, знаете ли, как в песне...

Дайте мне взглянуть,
Дайте мне взглянуть,
Дайте взглянуть на Папу, на Папу, на Папу...
— Увидишь, увидишь! — отозвался его партнер по тавлеям[20] Алевизопулос. — А пока посмотрим, что у нас тут получается...

Друзья, сидевшие вокруг столика: Яннатос, Алевизопулос, Койяс, Лебесис, Яннувардис, Фотопулос и Кокалис, — были завсегдатаями таверны с тех самых пор, как все они на неопределенное время прервали учебу в Афинах.

С улицы донеслись звуки трубы и барабанная дробь.

— Пошли, пошли! — заторопился Яннатос. — Уж сегодня-то он приедет наверняка!

Они оставили тавлеи и столпились у входа в таверну, чтобы поглазеть на приближавшуюся фалангу.

Была среда, а по средам после обеда в городе устраивались шествия фалангистов.

Первым выступал трубач Стефос, за Стефосом — двое барабанщиков, за ними — знаменосец, высоченный парень по прозвищу Баржа. Его окружали шесть маленьких девочек, и Баржа — метр девяносто — возвышался над ними, подобно мачте с развевающимся флагом.

Далее шествовал командир фаланги — старший лейтенант запаса, банковский служащий Леонидас Параскевакос. Он шагал метрах в десяти от знамени, словно давал простор легендарной славе другого Леонидаса Параскевакоса, своего дяди, командующего в период Балканских войн. За Параскевакосом шла Мери, его адъютант и помощница. Расстояние между ними было небольшим, и эта пара воспринималась как единое целое — восклицательный знак фаланги или, как уточняли некоторые, ее вопросительный знак.

Вслед за Мери двигалась колонна «внешкольных», собранная с миру по нитке и шагавшая вразброд, как стадо. Это было аморфное, бесхребетное тело, синий парус, бившийся на ветру: напрасно командиры силились натянуть его, шальные порывы ветра рвали парус из рук и болтали его из стороны в сторону.

Зрелище было жалкое. Однако Яннатос и его друзья всегда выходили посмотреть именно на «внешкольных», посмотреть, поострить, посмеяться вдоволь. Когда на смену «внешкольным» приближались другие колонны, друзья возвращались к тавлеям, а иногда, если солнце светило ласково, провожали «внешкольных» до стадиона или до вокзала.


Поезд пришел с опозданием, как почти все поезда с особой миссией. Гудок паровоза утонул в звуках трубы и в грохоте барабанов. Командиры отдавали последние приказы, ныряли в строй, причесывали шеренги. Но вот труба призвала: «Внимание! Внимание!» — и воцарилась тишина.

Панайотакопулос выпрыгнул из вагона первым. Невысокий, прямой, как штык, он стремительно шагнул вперед — не к Параскевакосу, который застыл перед строем с вытянутой в приветствии рукой, а прямо к фаланге. Судя по его виду, фаланга не произвела на него благоприятного впечатления.

— Не понимаю, — обернулся он к своей свите. — Кто здесь командир?

И тогда Параскевакос двинулся с места — неторопливо, величественно: впереди — легенды, позади — Мери.

— Командир фаланги Параскевакос.

Панайотакопулос оглянулся.

— Ах да... Знаю, знаю... Однако я не почетный гость, и торжественный прием не оправдан обстоятельствами. Прошу вас, не надо... Разве вы не получили новые инструкции? Почему знамя не на месте?

— Не знаю... Как вам угодно...

— Нет, нет! Простите! — остановил его Панайотакопулос. — Это не мое личное мнение, существует инструкция. — Он отошел к своей свите, переговорил с одним из офицеров, еще раз посмотрел на знамя, на фалангу, вздохнул и вернулся к Параскевакосу. — Фалангу нужно перестроить. Соберите, пожалуйста, командный состав. — И только теперь протянул Параскевакосу руку. — Рад вас видеть.

Стефос протрубил отбой, и командиры поспешно собрались вокруг Панайотакопулоса. В нескольких словах, кратко и точно, он изложил положения новой инструкции и кончиком сапога начертил на земле схему построения фаланги.

— А теперь, — сказал он, — десять минут на подготовку, и начнем, времени у нас мало.

Командиры разошлись по своим отделениям. Панайотакопулос тоже пошел между рядами и пропал из виду.

— Поди отыщи его теперь, — сказал Параскевакос Мери. — Ростом с ноготок, потерялся как иголка в сене.

Вскоре они услышали его голос:

— Сюда, сюда! Да нет, я говорю — сюда! Вот так, теперь правильно!

Заинтересовавшись, в чем там дело, кого и за что он отчитывает, Мери и Параскевакос подошли к хвосту колонны и увидели филолога Хтенаса, вытянувшегося в струнку перед начальством. «И чего он привязался к Хтенасу? Неужели не узнал?» — удивился Параскевакос.

— ...и поскорее! — закончил Панайотакопулос, а Хтенас отдал ему честь, повернулся и побежал. Пробежав несколько метров, он остановился, снял пилотку и растерянно огляделся по сторонам.

— Сюда! Сюда, господин Хтенас! — крикнул Параскевакос. — Что случилось?

Облегченно вздохнув, Хтенас подбежал к Параскевакосу и стал обмахивать пилоткой бритую голову. (Из командиров фаланги Хтенас был старшим, в здешней гимназии он прослужил более двадцати лет, однако родом был из Левкады, из тех самых Хтенасов, о которых упоминает Валаоритис[21] в поэме «Фотинос»: «В виноградниках Хтенаса, на лугах у Куртиса...»)

— Что случилось? Чего он хочет? — с сочувствием спросил Параскевакос.

— Приказал соорудить трибуну.

— Что? Какую трибуну?

— Временную... Срочно... Вон там. Из пустых бочек и ящиков...

— Из бочек и ящиков? — рассердился Параскевакос. — Вот свалился на нашу голову! Да какое мы имеем право? Что они — мои или ваши? Я этим заниматься не буду.

Он хотел добавить что-то еще, хотел отослать Хтенаса: пусть делает что угодно, но, взглянув на его испуганное потное лицо, передумал. К Хтенасу он всегда относился с симпатией и уважением.

— Но ведь он велел, — оправдывался Хтенас. — Как же мне теперь быть?

— Ну ничего, успокойтесь, господин Хтенас. Ступайте на свое место, о трибуне позабочусь я.

— Он не узнал вас? — спросила Мери.

Хтенас не ответил. Он посмотрел на Мери, сжал бантиком пухлые губы, надел пилотку.

— Ну, я пошел.

Трибуну соорудили, Панайотакопулос вспрыгнул на нее, поставил напротив трубача и барабанщиков и дал знак начинать. «Делать нечего», — пробормотал Параскевакос, занимая место во главе фаланги, сразу после знаменосца: для легенд места теперь не оставалось.

При первом прогоне Панайотакопулос замечаний не делал и никого не останавливал. Он наблюдал, как поняли его указания, а все недочеты отмечал в блокнотике, который то и дело вынимал из кармана.

— Командиры, ко мне! — крикнул он, когда вся фаланга промаршировала перед трибуной. Командиры вновь собрались, и Панайотакопулос каждому в отдельности высказал свои претензии.

Потом фаланга прошла еще раз. Теперь Панайотакопулос ничего не записывал, он делал замечания сразу, на месте. Останавливал барабанщиков: «Стоп!» — и громко отчитывал нарушителя. Один раз оностановил Хтенаса.

— Оттянитесь назад! Не отрывайтесь от строя! Вот так! Благодарю вас! Перерыв на десять минут.

В этот перерыв он и обратился к Мери. Он повернулся неожиданно, посреди разговора с офицером из свиты.

— А вы...

Мери предполагала, что он заговорит с ней. И теперь улыбнулась, обдумывая, как ему ответить, как представиться.

— Я имею в виду ваше звание!

— Мой адъютант! — ответил за Мери Параскевакос.

— Спасибо.

И Панайотакопулос снова повернулся к офицеру.

Мери поймала его взгляд. Она умела читать взгляды мужчин, но этот беглый взгляд остался неразгаданным — взгляд исподтишка, исподлобья.

Стефос снова и снова трубил: «Внимание!». «Поживее, овечки, поживее, родные!» — ворчал обозленный Параскевакос. Мери тоже сердилась: «Будто не знает нас, будто видит первый раз в жизни!» — «Да, эдак он загоняет нас до полусмерти... Ах, дорогая Мери, не мешало бы кому-нибудь проучить этого молодца. Нет, нет, ты только не подумай... Я имею в виду нашего брата, мужчин... Не мешало бы поставить голубчика на место...»

Так они маршировали, пока не стемнело.


Потом был ужин в Коммерческом клубе и концерт молодежной самодеятельности — специальная программа патриотического содержания, подготовленная к торжественным случаям. Для танцев мэр пригласил оркестр.

Когда с тостами и закусками было покончено и время, отданное во власть развлечений, потекло медленно и привольно, мэр отвел Панайотакопулоса в сторону и сообщил, что он на него в обиде.

— Не лично я! Нет, дорогой Динос! Сейчас я говорю с тобой как человек, облеченный полномочиями и доверием города, твоего родного города, мой дорогой и юный друг... Целый месяц провести в Пелопоннесе и только теперь посетить свой родной город! Неужели ты записал земляков по последнему разряду?

Мэр был навеселе, он прослезился, но потом снова заулыбался. Панайотакопулос отвечал ему улыбкой и думал о другом. Вернее — не думал, а испытывал какое-то смутное чувство, подсказывавшее, что этими часами он должен распорядиться иначе. Он еще не знал, с чего начать, но угадывал, что скоро узнает. И, уж конечно, не от этого типа — мэра.

Мэру — чего только не наслушался о нем Панайотакопулос — он хотел сказать какую-нибудь колкость, с намеком. Например, о его красотке жене. Однако он молчал и лишь тихонько посмеивался, и удержать этот смех ему никак не удавалось. Так бывало с ним всегда после холодного шампанского.

— Смеешься, дорогой? Ну смейся, смейся... — обиделся мэр.

— Нет, нисколько!

— Мне ты должен говорить только «да»!

И оба они рассмеялись.

— Вот и прекрасно! — с облегчением вздохнул мэр. — А то, по правде говоря, ты, братец, такого страху нагнал сегодняшними маневрами, что все до сих пор никак не опомнятся... Эй, сюда, сюда!

Он велел подать шампанского. И перед ними вновь появился поднос с высокими бокалами, где под облачком пены искрился холодный огонь.

— Я рад, что вместе с этой пеной исчезают недоумения...

— Которых с моей стороны и не было...

— Ну конечно, конечно, дорогой Динос... Я надеюсь, что в будущем...

«Да, да, дорогой рогоносец», — чуть не сорвалось с губ Панайотакопулоса, но вслух он сказал:

— Разумеется! — Его так и душил смех.

Оркестр заиграл танго. Еще раньше, когда играли «Дунайские волны», он увидел ее танцующей с каким-то толстяком. Сначала ему показалось— с Параскевакосом. Но нет, этого мужчину Панайотакопулос не знал... Они кружились в вальсе, и в большом зеркале он видел то ее лицо, то волосы и сквозь них обнаженную до талии спину, на которой уверенно лежала рука незнакомого ему мужчины.

Танго,
Волшебное танго...
— А ну-ка, подержи! — протянул он мэру свой бокал.

После мягких и сдержанных объятий врача, с которым Мери танцевала вальс, она сразу почувствовала цепкость его рук. Оба молчали. Но вот она услышала какие-то звуки, что-то вроде покашливания, а потом он стал напевать — без слов, одну только мелодию. «Позывные, — подумала Мери. — Послушаем, какой будет текст». (И она вспомнила заместителя Параскевакоса — Вергиса, как они поехали в детский лагерь, как он начал напевать и постукивать пальцами сначала по спинке переднего сиденья, затем по оконному стеклу, по колену, а потом вдруг бросился на нее и зажал в угол. Она открыла дверцу машины и едва не выпрыгнула на ходу... Вот и теперь... Она как будто чувствовала постукивание пальцев — там-та-ра-рам! — по своей обнаженной спине. «Послушаем, какой будет текст!»)

Текст начался с вопроса. Не напоминает ли ей о чем-нибудь этот танец? Именно это танго. Не помнит ли она, где и когда они его танцевали?

Мери поразили его глаза, близорукие; привыкшие к. очкам, а теперь оказавшиеся без защиты — голые, неоперившиеся птенцы, притаившиеся в дуплах, куда не заглядывает солнечный свет. «Боже мой! Что же это такое?!» И Мери стало неприятно его прикосновение к ее пальцам и спине.

— В самом деле? — удивилась она. — Я не помню.

Ей показалось, что он смутился. Снова, как и тогда, на вокзале, она поймала его скользящий взгляд, но теперь успела различить в нем какие-то мятущиеся тени. Ресницы его медленно опустились, и Мери ощутила, что руки его разжимаются и почти отпускают ее. Ничего подобного она не видела давно, пожалуй со времен гимназии, и это напомнило ей о той уже далекой поре, о неловких, застенчивых подростках, забавлявших ее своей детской влюбленностью.

— В самом деле, — повторила она, — когда же это было?

— В гимназии...

— И вы до сих пор помните?

— До мельчайших подробностей.

— Когда же именно? Где?

Он рассказал ей, когда и где, какой был вечер, кто из присутствующих в нем участвовал. С тех пор, признался он под конец, где бы он ни был («Где бы я ни был, не забыть мне никогда», — тихонько напел он слова песни), каждый раз, когда ему доводится танцевать это танго, он танцует его с ней... «В воображении...» — добавил он с улыбкой.

После танго они выпили шампанского и условились говорить друг другу «ты», как тогда. Тогда, сознался Панайотакопулос, он посвятил ей стихотворение, пожалуй даже не стихотворение, а целую поэму. И до сих пор помнит ее наизусть.

— Но мне ты ее так и не отдал!

Нет, отдал. И он опять сказал, когда и где: во время экскурсии, он мог бы назвать ей точно и день и час.

Волнами веселья всплескивались вокруг радостные краски и звуки, и Мери беспечно отдавалась забавной игре, вернувшейся вдруг из юности... И то, что пальцы Панайотакопулоса все крепче переплетаются с ее пальцами, а другая рука поднимается все выше и блуждает по ее обнаженной спине, не раздражало и не настораживало, заслоненное воспоминаниями, окрашенное в неназойливые, безобидные тона. И Мери не придавала этому значения: в конце концов, он в городе проездом, сегодня здесь, а завтра уедет... И вдруг услышала, что с отъездом он пока не решил и ждет. Чего же? О!.. Ждет приказа,..

— Приказа, — повторил он шепотом, и то, что он хотел ей сказать, Мери поняла сначала по его движению, по тому, как он приподнялся на цыпочки, чтобы приблизиться к ее уху. — Жду, что скажет мне один человек... Как пожелает она...


Они пустились в путь по другому маршруту, но дорога уготовила им неожиданный поворот.

— ...Как скажешь ты, — продолжал Панайотакопулос, и его движения становились все порывистее, подчиняясь другому ритму, не совпадавшему с медленным ритмом танца.

Мери огляделась по сторонам, и ей показалось, будто то, что происходит между ними, не остается незамеченным. Она почувствовала замешательство.

— У меня кружится голова...

Панайотакопулос притянул ее к себе.

— Итак, я остаюсь. Из-за тебя. Только из-за тебя.

Он сказал это ровным голосом, как о чем-то решенном: трудная стадия восхождения осталась позади, и это последнее уточнение открывало легкую для путника дорогу по отлогому склону.

— Я чувствую... Как бы это тебе сказать... У меня такое ощущение, будто я взлетел высоко-высоко...

И Мери вдруг вообразила его на трибуне перед вокзалом, вспомнила, как он гонял их взад и вперед, размахивал руками, поднимался на цыпочки, вытаскивал из кармана блокнотик и отдавал приказы. И та и эта ситуация представились ей комичными.

— А что, если вы заблуждаетесь, господин Панайотакопулос?

— Заблуждаюсь? Это исключено!

— И все же...

Он будто не расслышал ее слов и продолжал танцевать с прежним увлечением, но вдруг резко остановился и сказал, глядя ей прямо в глаза:

— Имей в виду, я никогда не предпринимаю ничего, если не уверен, если не знаю заранее...

— Вот как? Значит, уверены?

— Абсолютно! — И он снова повел ее в танце.

— Любопытно, как же вы это себе представляете?

— Есть у меня кое-какие мысли...

— Например?

— Подробности завтра...

Ничего подобного история еще не знала: Мери нервничала и горячилась, а ее партнер выглядел совершенно невозмутимым... Как только кончился танец, Панайотакопулос покинул ее и теперь снова стоял с мэром. Раза два он взглянул в ее сторону, как будто бросил с высоты привокзальной трибуны: «Завтра... К этому вернемся завтра...» «Дура! Дура! Дура! — с ожесточением ругала себя Мери, танцуя уже с другим. — Какая бестолковая... Какая...» И глазами искала Панайотакопулоса, но нигде его не находила. «Ушел!» — подумала Мери, досадуя, что позволила опередить себя и не ушла раньше. Надо было уйти сразу, посреди танца, как только начались эти излияния. Как глупо она себя вела!

Однако Панайотакопулос был здесь, в зале. Музыка смолкла, и, направляясь к креслу, Мери услышала, что ее зовет Теодорос Яннувардис.

— Не хочу, — отмахнулась она в ответ и упала в кресло. — Хватит. Я устала и больше не танцую.

— Нет, нет, — не унимался Яннувардис. — Иди сюда.

Наступил час, когда веселье не течет уже полноводной рекой, а струится мелкими ручейками, разбегающимися во все стороны и постепенно иссякающими, как все прекрасное в этом мире. Многие ушли, кое-кто прощался у выхода, большой зал заметно опустел. Несколько пар еще кружились, но уже без прежнего подъема. Все возвращалось в русло будничной приземленности. Танцевать больше не хотелось.

— Да нет, не танцевать, — сказал Яннувардис, подходя и поднимая Мери с кресла. — Пойдем, ты нужна нам для кворума.

В углу вокруг Панайотакопулоса собрался их выпуск, почти все, кто остался в городе. Панайотакопулос держал речь, и по выражению лиц Мери поняла, что разговор был нешуточный.

— Ну ладно, — прерывая Панайотакопулоса, сказал Спирос Яннатос. — На сегодня хватит... Много чего мы тут наговорили, но непримиримых разногласий у нас как будто не было...

— Так ли? — усомнился Панайотакопулос. — Молчание порой бывает острее разногласий...

— Да будет тебе, Динос...

— Послушайте-ка лучше меня! — вмешался Теодорос. — Послушайте, что я вам предложу! Давайте завтра соберемся все вместе, посидим, потолкуем. Только чур — на другую тему... Этому разговору все равно нет ни конца, ни края... Разве нам нечего вспомнить? Мери, твое участие просто необходимо...

— Непременно, непременно, — подхватил кто-то.

Сама Мери не успела ответить ни «да», ни «нет».

— Прекрасная идея, — заговорил Панайотакопулос, — и я охотно поддержу ее, но при одном условии! и ты, дорогой Яннувардис, и ты, Яннатос, и ты, и ты... придете на эту встречу в мундире. Как мы, я и Мери... Только при этом условии.

— Ну, знаешь ли... Я предложил посидеть да поболтать... Разве не заманчиво, черт возьми, на часок-другой перенестись в детство?

— Да полно вам, ребята, — примирительно сказал Спирос Лебесис. — В мундире так в мундире! Почему бы нет? Пусть Динос распорядится, пусть нам дадут это самое обмундирование. Лично я ничего не имею против.

Раздался смех. Слова Лебесиса приняли за шутку.

— Ну а если кое у кого еще сохранилась форма бойскаута?

— Вот видите! — обернулся к мэру Панайотакопулос. — Я же вам говорил! Не наш мундир, а форма бойскаутов! Пожалуйста, доказательства налицо. Что же касается завтрашнего дня, — вернулся он к прежней теме разговора, — то я и Мери будем заняты по делам службы. Мери пригласила меня посетить детский лагерь, и я охотно согласился, это мой долг... Детский лагерь — прекрасное начинание, мы обязаны его поддержать...

— О да! — подхватил мэр. — Ты увидишь, Динос... То, что сумела сделать госпожа Папаиоанну...

— Наслышан, наслышан...

Она понимала, что попала в ловушку и что сейчас один из тех критических моментов, когда нужно действовать, действовать немедленно. Но как? Ничего подходящего на ум не приходило.

— Завтра, господин Панайотакопулос... К сожалению, я...

— Да... Знаю. Но другого свободного дня у меня не будет. И я задерживаюсь только для этого...

«Кретин, идиот! Какая наглость!» Возмущение душило ее и мешало собраться с мыслями. Вполне отчетливо Мери сознавала только одно: никуда она не поедет. Ни за что! Кто бы ей ни приказал — хоть все диктаторы мира! Нет! Она не поедет!

И только позднее, ночью, у себя дома, негодуя на свое легкомыслие и перебирая в уме фразу за фразой, она вдруг обнаружила нечто весьма существенное. «А-а-а-а! Вот оно в чем дело!..» И Мери стала припоминать все сначала, и там, где раньше стоял «икс», сейчас вставало найденное ею число, ключ к загадкам, которые до сих пор не разгадывались. Теперь она понимала, почему этот господин, смешной и жалкий, сумел добиться, чтобы она приняла его всерьез, сумел смутить ее и вызвать замешательство, чего с Мери не случалось в других, по-настоящему сложных ситуациях. Конечно, в первые минуты она вела себя опрометчиво, что правда, то правда. Но главная причина все-таки в другом. Что-то другое вооружало его этой чудовищной самонадеянностью. Под конец он сказал ей прямо: «Я никогда не предпринимаю ничего, если не уверен, если не знаю заранее...» Что же он может знать? «Фигляр, ничтожество! Жалкое ничтожество!» Ну нет, она этого так не оставит!

И Мери стала размышлять. Не о том, что произошло. О том, что должно произойти. И, взвешивая попеременно: поехать — не поехать, решила поехать, Она была упряма, и упрямство не позволяло ей от» ступить. Нет, она примет вызов и поедет с Панайотакопулосом в лагерь.

* * *
На другой вечер, после одиннадцати, Спирос Лебесис сидел у себя в комнате и наблюдал за тем, как в доме напротив от окна к окну блуждали огни. По передвижению огней он мог представить, как передвигаются в этом старом доме его обитатели. И когда около полуночи Лебесис наконец увидел то, чего ждал, он торопливо надел пиджак и осторожно, крадучись, спустился по лестнице. Улицу он пересек не сразу, напрямик, а, прижимаясь к стенам, прошел метров двести до темного перекрестка. Потом по противоположному тротуару он вернулся обратно, поравнялся со старым домом и, легко перепрыгнув через забор, оказался в саду.

Пес встретил его, повиливая хвостом. Лебесис что-то ласково шепнул ему и постучал пальцем в первое окно. Затем он обогнул дом, поднялся по деревянной лестничке и, приблизившись к задней двери, стал ждать, когда изнутри тихо отодвинут задвижку.

Однако задвижка отодвинулась с грохотом. «Ну и ну! Похоже, будет буря!» — подумал Лебесис.

Дверь распахнулась.

— Входи, входи, — послышалось из дома.

— Ну как? Что там у вас произошло?

Мери закрыла дверь и, почти подталкивая Лебесиса, провела его в комнату, расположенную за кухней и кладовой. Здесь был кабинет, и тусклый зеленоватый свет, лившийся со стола, выхватывал из темноты какие-то мерцающие поверхности — ручки и спинки массивных кожаных кресел, золоченые и полированные рамы, застекленные полки, огромные вазы и прочие большие и маленькие блестящие предметы. И днем и ночью здесь царила все та же тяжелая атмосфера, насыщенная запахом старинной, толстой, настоящей кожи и столь же старым духом никотина — в последние годы никто в доме не курил.

— Ну же! Ну! Говори! — произнес Лебесис с жадным интересом, как спрашивают обычно о вещах любопытных, скорее всего — забавных, однако на поверку они могут оказаться отнюдь не безобидными.

— Я бросила его и уехала!

— Как?

— На машине.

— А он?

— Мне какое дело? Пусть добирается хоть на четвереньках! Ничего другого мне не оставалось... Да я бы задушила его, если б не уехала...

Лебесис тихо рассмеялся.

— Не сомневаюсь, ты на это способна. Я давно говорил, что ты кончишь убийством.

— Вот именно, убийством! И сегодня я упустила самый подходящий случай. Ну и мерзавец! Слизняк, слепой крот... Знал бы ты, что это за чудовище!..

И Лебесис снова рассмеялся, как смеялся он всякий раз, когда, по его словам, на Мери находило «сафийское неистовство» — неукротимость, унаследованная ею по линии матери от бабки и далее — от деда бабки, известного арматола и клефта[22], воевавшего в горах Ламбии, откуда много лет назад спустились его потомки и одними из первых поселились здесь, на богатых землях равнины.

Итак, в жилах Мери текла кровь капитана Сафиса, и, когда в ней «закипало сафийское неистовство», Мери, прелестная, очаровательная Мери, преображалась до неузнаваемости. Ее облик вызывал ассоциации с отвесными скалами Ламбии, и Лебесис, обладавший нравом ироничным и мягким и не хранивший у себя дома старинных мечей и подвешенных крест-накрест мушкетов, смотрел на Мери с робостью, и на ум ему приходили сулиотки и Деспо[23] и другие подобные им женщины, которых так любят изображать художники: красивые головы на длинных, лебединых шеях, возвышающиеся над баррикадой или крепостной башней, как знамена на древке. Они символизируют стойкость и отвагу; олицетворять эти понятия женщина по природе своей не призвана, однако на всех языках они названы именами женского рода; к тому же фигура прекрасной женщины с мечом на баррикаде или крепостной стене уже сама по себе свидетельствует о последнем, критическом рубеже: бой идет не на жизнь, а на смерть.

В такие минуты Лебесис не знал, что сказать и как поступить. Он слушал. Так повелось у них с детства.

— Ну и чертовщина, — выругался он, когда Мери наконец закончила свой сбивчивый рассказ. — Пожалуй, эта история будет иметь продолжение...

— Продолжение? Какое еще продолжение? Скотина! Набросился на меня в машине, на шофера — ноль внимания, будто его и нет... Если бы я не отвесила несколько пощечин... А потом, когда приехали в лагерь... Ох, послушал бы ты его: указания, тирады о долге — как ни в чем не бывало! Как с гуся вода!

Мери то падала в кресло, то вдруг стремительно поднималась и нервно расхаживала по комнате, сжимая кулаками виски.

— А ребятишки! Бедные ребятишки! Знаешь, просто сердце разрывалось! Вымытые, наутюженные, пуговицы блестят — воспитателей успели предупредить заранее... А для кого? Для этого подлеца, для этого надутого ничтожества! Боже мой, боже мой!.. И цветы, цветы ему принесли... Стихи, песни, охапки цветов... И все для этого, для этого... О боже! Да, вот еще что! Цветы он преподнес мне!

— Ну да!

— Вот именно! «Прошу вас, госпожа Папаиоанну. Они принадлежат вам, и только вам...» Как ни в чем не бывало...

— Ох-ох-ох... — смеялся Лебесис. — Ну и тип... Однако пощечины ему все-таки достались...

— Да какие! Но главное, конечно, не это... Тут, видать, сложили целые легенды, и хочешь — верь, хочешь — не верь, но это работа Вергиса. Те же слова, те же приемы — точь-в-точь как Вергис. И тот же упрек, будто я превратила лагерь в место свиданий!

— Ну-ну, не надо преувеличивать...

— Да нет, ты только подумай...

Однако думать Лебесис не хотел; невеселые размышления не совмещались с его жизненными принципами. То, что так или иначе занимало место в его душе, он выбирал, как выбирают блюда, — по вкусу, отстраняя все, что не нравилось. Слабовольным он не был. Напротив. В масштабах маленького городка Лебесис тоже был фигурой в некотором роде легендарной — стоял в воротах гимназической футбольной команды, и его переманивали команды взрослых, на пелопоннесских состязаниях побивал рекорды в беге с препятствиями и в прыжках в высоту. Однако все это относилось к сфере приятного, столь же приятного, как хорошая компания и вообще хорошая жизнь; остальное его не интересовало.

— Не преувеличивай, — советовал он Мери. — Ну, встретился один прохвост... Мало ли что бывает.

— Нет, позволь, позволь! — перебила Мери. — Этот прохвост... Впрочем, неважно, что он прохвост. Пусть будет каким угодно. Но при чем тут я? По какому праву эта нечисть может вторгаться в мою жизнь и выворачивать ее наизнанку? Почему я обязана его терпеть? Почему? — повторила она, останавливаясь возле Лебесиса. — Почему эти типы лезут наверх, а те, кто наделен талантом и знаниями, остаются в тени и не значат ровным счетом ничего? Вспомни гимназию, каким был он и какими были вы? Ах, лучше помолчи, а то я, чего доброго, возьмусь за тебя...

Лебесис с горькой усмешкой пожал плечами.

— Выше головы не прыгнешь. Что есть, то есть. (Как будто хотел сказать: других блюд здесь не предлагают, выбирай из того, что имеется.)

— Нет, дело не в этом. И я сейчас скажу тебе, в чем дело. Раз уж мы докатились до того, что какой-то Панайотакопулос вытворяет с нами, что хочет, — это значит, что мужчины в наших краях перестали быть мужчинами... Да, да, и не вздумай обижаться... Так оно и есть. Поэтому он и уверен, что уж со мной-то ему все дозволено — можно оскорбить, унизить, пригрозить...

— Были и угрозы?

— А то как же... После пощечин он сказал, что, если я буду упрямиться, организация откажет мне в доверии. А потом еще... про пенсию Димитриса... И о вашей компании тоже...

— Тьфу, какая пакость!..

— Пакость, говоришь... Да если б я не уехала, то возненавидела бы и себя, и все на свете... Ох, знал бы ты, какой он гадкий, мерзкий... Подслеповатые глаза, заросшая шея... Да это же слизняк, слепой крот, облезлая крыса, это... — Мери умолкла, подыскивая новое подходящее сравнение, и оно наконец нашлось: — ...волосатая айва!

Сравнение было неожиданным и забавным. И Лебесис рассмеялся. Громко, совсем забыв о предосторожностях.

— Да, да, волосатая айва, — со смехом повторила Мери.

Теперь они смеялись оба. Потом Мери закашлялась. И так, еще смеясь и кашляя, она приподнялась и вытянула руку, словно тонула и старалась выплыть, и выражение ее лица внезапно изменилось: страх, непонятный страх сковал ее черты.

— Тс-с-с! — прошептала она. — Тихо! Тс-с-с!

И оба они застыли — безмолвные, с окаменевшей на губах улыбкой, глядя друг на друга круглыми от волнения глазами, совсем как дети, расшалившиеся было за партой и вдруг притихшие, потому что с кафедры их увидел (а может, все-таки не увидел?) учитель. Строгий, уважаемый, любимый учитель.

В дальнем конце коридора раздавались шаги. Как скрипнула дверь, ни Мери, ни Лебесис не слышали, этот звук утонул в их смехе, и теперь до них доносились уже шаги, неуверенные, нетвердые, сонные, шарканье домашних туфель, потрескивание старых половиц. Чем ближе становились шаги, тем ярче разгорался в глазах Лебесиса страх, словно тот идущий по коридору человек все ближе и ближе подносил к его лицу свечу, которую держал сейчас в руке.

— Свет! — потянулся к лампе Лебесис. — Давай погасим свет!

— Нет! — остановила его Мери. — Он не войдет.

— Давай погасим!

— Нет, — повторила Мери и посмотрела на Лебесиса так, как будто хотела сказать: он не войдет, а если бы и вошел, лезть под кресло я не собираюсь...

Между тем шаги и скрип расшатанных половиц раздавались уже около двери. Вот они поравнялись с дверью и стали удаляться в сторону кухни.

Напряжение и тревога пролетевших минут сдавливали горло мертвой хваткой, но было что-то еще, может быть самое важное: этого человека, старого и больного, который, шлепая туфлями, направлялся сейчас в туалет, Лебесис любил. Любил и преклонялся перед ним.

В гимназии господин Димитрис появился года за два до того, как они ее окончили. Однако с его фамилией им приходилось сталкиваться и раньше. С первых классов гимназии они учились по его переводам из древних, в афинских журналах печатались его статьи, и даже в старых подшивках, которые удавалось раздобыть у родственников или чаще всего в приемных у адвокатов и врачей, нет-нет да встречались его публикации. Иными словами, они знали его заочно как филолога с блестящим именем, и это был как раз тот случай, когда блестящее имя не тускнеет при близком знакомстве. Дети любили его, любили и побаивались, и это глубокое чувство преданности, которое обычно вызывают все настоящие педагоги, испытывал и Лебесис. Но как же тогда могло случиться, что он здесь, за дверью, и не только этой ночью...

Мери вышла замуж в последнем классе гимназии и осталась без аттестата: сдавать экзамены мужу она не захотела... Как получилось, что они поженились? О чем думал тогда он и о чем думала она, да и думала ли она о чем-нибудь вообще? Даже сейчас, десять лет спустя, она не смогла бы хоть сколько-нибудь определенно ответить на эти вопросы, которые посторонним казались совершенно ясными. Все было известно: и о векселях, и о заложенной недвижимости, и о запутанных счетах, оставленных ее отцом в тот полдень, когда его нашли в конторе с простреленным сердцем... Все это люди знали, но они не знали другого. Не знали о горечи и скорби, переполнявшей душу Димитриса. Не знали, что слова объяснения произнесла она. И если кто-то и принимал на себя роль покровителя, то никак не учитель, пожилой и беспомощный. Выходя за ворота гимназии, он вряд ли представлял, куда ведет та или иная улица. Он плохо ориентировался в жизни, зато гимназию знал хорошо и правил ею мудро, как правит своей духовной паствой просвещенный, многомудрый пастырь. Впрочем, так было... Теперь же там заправляли другие, а Димитрис был только именем и тенью. Сейчас гимназией не правили, а командовали. Командиром был преподаватель физкультуры Гаруфалис, а другой молодой преподаватель, физик Делияннис, тщательно перерыл всю библиотеку и найденные бюллетени педагогического общества, статьи и стихи Димитриса вырезал и подшил в дело... За эти полтора года и состарился Димитрис. И тут снова на арену вышла Мери: она нацепила бело-голубые тряпки с блестящими пуговицами и знаками отличия и вот уже больше года пила сию горькую чашу...

...В коридоре опять заскрипели старые половицы. Тук-тук-тук — нетвердыми шагами возвращался Димитрис, словно слепой старец, нащупывающий дорогу палкой... И снова в глазах Лебесиса задрожал, заметался огонь свечи.

Однако шаги прошелестели мимо.

— Ох! — глубоко вздохнул Лебесис, а Мери, сидевшая до той минуты неподвижно, с застывшим взглядом, вдруг словно надломилась и, уронив голову ему на грудь, расплакалась горько и безутешно.

Она плакала, а Лебесис гладил ее волосы.

Потом Мери поднялась, вытерла слезы и заговорила. Она больше не может. Нужно бросить все и уехать.

— Уедем, — кивал головой Лебесис.

— Да, да, уедем! Поедем в Афины! Сегодня! Сейчас!

Афины были вероятным приютом. И они помнили о них всегда, как помнят обычно о том, что на случай крайней нужды где-то далеко есть надежный покровитель.

— Афины, Афины, — повторил Лебесис с невольной усмешкой.

— А почему бы и нет? Поедем! И ты опять пойдешь к Маврокефалосу...

Лебесис служил тогда в Мегара, а Мери и Димитрис отправились на родину Димитриса под Карпениси, в деревеньку, которая называлась Большая. Димитрис остался там, а Мери одна ненадолго поехала в Афины. Туда же, получив отпуск, примчался из Мегара Лебесис. Денег у них не было — лишь кое-какая мелочь на карманные расходы в сумочке у Мери. Вот с этой-то мелочью Лебесис пошел играть в биллиард к Маврокефалосу. О том, что произошло в тот вечер, можно было бы рассказать целую историю. Историю переменчивого счастья — проигрышей и выигрышей, — которая чаще всего заканчивается полным проигрышем, и тогда остается только встать и уйти. Но вот уже на лестнице ты вдруг обнаруживаешь в кармане двугривенный или полтинник. И возвращаешься и выигрываешь... На те деньги они провели в Афинах шесть незабываемых дней — театры, рестораны, таверны. Поездка на пароходике на Эгину, а потом на машине в Фалиро, Сунион, Марафон...

— Ладно, так и сделаем, — соглашался Лебесис, понимая, что и Мери не оставит Димитриса, и он сам не покинет мать и сестру. Проку им от него немного, но все-таки поддержка и утешение. Так они и будут влачить свои дни втроем, сообща выколачивать арендную плату за первый этаж своего дома, переоборудованный под магазин, и ждать тех грошей, что в августе приносит арендатор их надела, который не приносил бы ничего или приносил бы намного меньше, если бы не знал, что в доме есть мужчина.

* * *
Два дня спустя в маленький кабинет областного управления, где в царстве сейфов владычествовал офицер особого отдела, уроженец Кефалонии, стремительно, в приподнятом настроении вошел Панайотакопулос.

— А! — радостно приветствовал его кефалонит. — Салют покорителю! — И, видя, что Панайотакопулос удивлен, тотчас же охотно пояснил: — Когда мне сказали, что ты задержался еще на день, а потом упомянули о лагере...

— Хе-хе! — коротким смешком откликнулся Панайотакопулос.

— Что ж, я рад! А то многие пробовали, да не вышло...

От Панайотакопулоса не ускользнула двусмысленная усмешка кефалонита.

— Я ведь все-таки не какой-нибудь заезжий чужак... — И, сразу посерьезнев, сообщил, что завтра отправляется в столицу и счел своим долгом зайти и поделиться впечатлениями. — О друзьях-земляках. То, что видел и слышал сам — со стороны, беспристрастно...

Кефалонит выслушал его. О том, что произошло в лагере, он узнал еще вчера: неблизкий путь до города Панайотакопулос проделал пешком и поздно ночью постучался в дом к мэру.

Однако он не прервал Панайотакопулоса и дал ему высказаться до конца. Потом выдвинул ящик письменного стола и вынул несколько листов бумаги.

— Все это очень серьезно, и я попрошу тебя изложить письменно... Сядь и напиши. И будь спокоен: я использую это как надо...

— Да я и не беспокоюсь! Что тут толковать... Когда речь идет о вещах принципиальных, я не посчитаюсь ни с чем. Дружба, личные связи, что бы там ни было, дорогой Герасимос... Так что не сомневайся: получишь полный отчет...

Вначале, когда его перевели сюда из городской полиции и поручили ведать особым отделом, кефалонит был строг и разборчив. Старая служба приучила его доискиваться истины, и он старался проверить поступающие сигналы дополнительными перекрестными дознаниями. Но сюда, на его дозорный пост, в эти железные сейфы, на эти полки, ложь слеталась, словно мухи на мед, словно осы, забивающиеся в дыры. Противиться им было тщетно и небезопасно. И он понемногу привык; теперь ему даже нравилось сидеть и наблюдать, как полчища этих насекомых с вытянутыми жалами влетают и ищут себе дыру. Он только старался выбрать надежное местечко в стороне, чтобы не дай бог не навлечь их на себя, не попасть под их ядовитые жала.

* * *
На другой день Панайотакопулос уехал.

В Афинах он не пошел в ту гостиницу, о которой они условились с Вергисом. Да и Вергис должен был вернуться нескоро. Панайотакопулос прибыл на неделю раньше.

В Центральное управление он явился со страхом, но с твердой решимостью отказаться от намеченного перемещения. Нет, теперь о переводе не может быть и речи. Когда-нибудь потом, когда он наберется силы, во всеоружии... А сейчас не время. Надо не откладывая, сейчас же ехать на старое место, на север, в благословенные Гревена.

Генеральный инспектор принял его сухо.

— Да, да, — проронил он рассеянно, словно куда-то торопился и хотел закончить разговор поскорее. — Когда отправитесь на место службы?

— Немедленно,

Воцарилось молчание. Панайотакопулос встал.

— Что ж, в добрый путь. — Инспектор поднялся из-за стола. Что-то дрогнуло в его лице. — Всего хорошего. — И, обогнув стол, он подал Панайотакопулосу руку. Так, не отнимая руки, положив другую на плечо Панайотакопулоса, инспектор проводил его до двери.

Здесь он остановился.

— Послушай, Панайотакопулос... Этот Вергис... Ты его не видал?

— Нет.

— Ну как же. Он здесь. — Инспектор почему-то огляделся, словно ожидал увидеть Вергиса где-то рядом. — Только что был у меня. Если хочешь повидать его, то он остановился в гостинице... Погоди, сейчас вспомню... — И назвал совсем не ту, условленную. — Так вот... М-м-м... Не знаю, что с ним случилось, но только он передумал. Что-то не понравилось ему там, на родине... Не знаю... Во всяком случае, он просил меня оставить его на старом месте. У меня все было готово, но теперь... И перед тобой мне как-то... Ты уж не обижайся...

— Нет, нет! — вырвалось у Панайотакопулоса так непосредственно, что инспектор взглянул на него сначала с недоумением, а потом с любопытством.

— Погоди, погоди! — Он хотел было о чем-то спросить, но заметил, как взгляд Панайотакопулоса воровато забегал, стараясь не встретиться с его взглядом. — Ну ладно! Будем надеяться... В добрый путь, Панайотакопулос!

Панайотакопулос выехал в тот же вечер на скором салоникском. Сначала он хотел на денек остаться в Афинах и зайти в гостиницу «Александр Македонский» к Вергису, но потом решил не тянуть с отъездом. Ни исповедоваться Вергису, ни выслушивать его рассказ о Гревена не было никакого смысла. Пусть лучше Гревена останутся для него такими, какими он узнал их сам, человек приезжий, новый. Эдак будет вернее.

Он ехал ночным скорым и с облегчением думал о приближающихся Гревена. Однако беспокойство его не покидало. Мысли нет-нет да возвращались назад. Потому что и сам он туда вернется. Непременно, во что бы то ни стало. И не как в этот раз, а с титулами, с настоящими полномочиями, с подлинной властью в руках.

К ТОМУ ЖЕ...



Человек он был замкнутый и все время словно где-то витал. И с начальством, и с подчиненными держался ровно, в разговоры не вступал. И в тот вечер, когда они с Титосом возвращались домой и попали под дождь, Христопулос опять отмолчался бы, но в гостях у врача они выпили немного коньяку, и Титосу удалось его расшевелить.

Титос заговорил о стихах, которые читал на вечере у врача гимназист: «Как вам понравилось?» — так далее.

— Мне кажется, в этом мальчике что-то есть...

Слово «что-то» Титос сперва растянул как жвачку, а потом резко оборвал, чтобы вместило не слишком уж много похвалы.

Христопулос молчал. Под навесом, где они прятались от дождя, было совсем темно, и Титос представил себе Христопулоса таким, каким обычно видел в банке за грудой папок. (Когда Титос заходил в его отдел с каким-нибудь вопросом, Христопулос вставал — хотя при этом как будто и не приподнимался над столом, — о чем бы ни спросил Титос, о важном деле или о пустяке, всегда отвечал одинаково серьезно и монотонно.)

— Мне стихи не понравились, — услышал Титос и удивился непривычному, решительному тону собеседника. — Не понравились, — повторил Христопулос, и некоторое время оба они молчали. — Манера у этого юноши, как вам сказать... Крылья у него, вероятно, есть, но пока что он —  п е р е л е т н а я  п т и ц а. Кружит, высматривает, подбирает где что придется...

— М-да, — согласился Титос. — Это заметно. Но в его возрасте естественно...

— Простите, я так не думаю. Мне не нравится как раз его всеядность, заимствования из разных источников — оттуда, отсюда... Вы обратили внимание, первое стихотворение у него патриотическое: образцы, которым он здесь подражает, известны каждому... Ну а второе, то, что о злобе людской...

— Да, да, да, — с тихим смешком подхватил Титос и прочитал строки, послужившие образцом для второго стихотворения:

Способов рану тебе нанести
не меньше тысячи будет,
падай же ниц и с надеждой простись
при одном только слове — люди...[24]
Когда речь шла о стихах, ему известных, Титос был не прочь подекламировать. И сейчас он намерен был продолжать.

— Совершенно верно, — прервал его Христопулос. — Вот я и говорю, если бы он учился серьезно и целеустремленно, если бы его привязанности были более определившимися... А он готов подражать и нашим и вашим...

Обсудив ученические стихи гимназиста, они перешли к предметам более значительным. Заговорили о современной греческой поэзии, которую Титос считал пессимистической, замысловато-туманной, но тут же признался, что любит ее, многое ему нравится. Христопулос не возражал, он тоже находил в современных греческих стихах немало достоинств и — главное — движение, поиск, который уже принес интересные открытия... Они беседовали еще долго, пережидая дождь под навесом, да и потом по дороге.

Так завязалась их дружба.

* * *
Однажды утром Титос послал за ним секретаря. Тут же, в кабинете у Титоса, сидел Параскевакос, их коллега, только теперь он в банке показывался редко и занимался все больше делами молодежной организации.

— Садитесь, господин Христопулос, — сказал Титос. — Господин Параскевакос выступил с прекрасным начинанием. Он хочет вам кое-что предложить. — Однако Параскевакос молчал, и Титос сам приступил к пояснениям. — Речь идет о цикле лекций, которые задумал организовать господин Параскевакос. И в этой связи он имеет виды на вас.

Христопулос слушал его вежливо, не обнаруживая ни малейшего интереса. Как всегда на службе. И лишь когда Титос стал расписывать, что это будут за лекции — «под открытым небом, на площади», — на лице его отразилось недоумение.

— Господин директор, — начал он, приподнимая щуплые плечи (словно говоря: разве можно взваливать на эти плечи такую ответственность?), — я человек больной и всего лишь скромный служащий, разве мне пристало выступать на площадях?

Титос остановил его.

— Какие тут могут быть сомнения? Для нашего учреждения это дело чести. Должны же и мы внести свой вклад...

Христопулос заволновался.

— Но может быть, для этой роли скорее подошел бы кто-нибудь из учителей?

— Нет? Нет! — бурно возразил Титос. В затее с лекциями он усматривал явный выпад как раз против учителей.

(Родилась эта затея накануне вечером, во время очередного диспута в аптеке. Разговор зашел о засилье учителей. Врачи, адвокаты и представители прочих свободных профессий возмущались тем, что в общественной жизни города на главные роли неизменно выдвигаются учителя. Между тем место учителя в школе: парты, наглядные пособия, дети... В масштабах города требуется другой диапазон... Другой уровень...

Дома, в постели, Титос рассказал обо всем этом Рене.

«А почему бы тебе не уговорить Христопулоса, — сказала она, — пусть прочитает нам лекцию, раз уж он такой красноречивый».

Титос рассмеялся: «О чем ему, бедняге, читать лекцию? О поэзии, что ли?.. Кто его станет слушать?»

«Зачем о поэзии? Пусть расскажет, как бороться со старостью. У него получается...»

Они посмеялись. Но эту идею Титос все-таки удержал в памяти.)

— Ну что ж, господин директор, — уступил Христопулос. — А какие темы?

Темы Титос пока не обдумал. Но банковская привычка не терять самообладания ни при каких обстоятельствах не оставила его и теперь.

— Национально-патриотические! Ну скажем... Вот, например! Да, да! — повысил он голос, словно кто-то возражал ему. — Сейчас во всем мире говорят и пишут об олимпийском движении, об олимпийских играх в Берлине. Чем не тема?

Христопулос улыбнулся.

— Господин директор... — Бледные щеки его порозовели и словно залоснились. — Господин директор, я ведь не какой-нибудь олимпийский чемпион... — И он опустил глаза, как будто предлагал посмотреть на его маленькую, тщедушную фигуру, посмотреть и убедиться.

Здоровяк Параскевакос захохотал. Титос тоже едва не рассмеялся, но вовремя спохватился: ему следовало не смеяться, а убеждать.

— Нет, простите, пожалуйста! — парировал он. — Мы не зовем вас на палестру, не приглашаем выступать на стадионе! Вы будете говорить о гуманном содержании олимпизма. Ваша тема —  д у х  состязаний, их  и с т о р и я, их греческое происхождение и так далее.

— Что ж, я подумаю, — сказал Христопулос.

* * *
«...к тому же, — заканчивал свое тайное донесение один из командиров молодежной организации учитель физики Делияннис, — на мой вопрос, кто поручил чтение лекций Христопулосу, Параскевакос ответил, что кандидатуру Христопулоса выдвинул директор местного отделения банка Титос Роцидопулос. На вопрос, с какой целью Роцидопулос проявил такую инициативу, я получил ответ, что убеждения вышеназванного служащего не вызывают сомнений и он, Параскевакос, за него «ручается». (Следует отметить, что Роцидопулос — начальник Параскевакоса по службе и состоит в родстве с некоторыми влиятельными лицами в Афинах, в частности его тесть — один из управляющих банка, чем Роцидопулос неоднократно похвалялся.)

Обеспокоенный необычным успехом лекций, я постарался выявить подлинные причины такового. Направленные мною люди обратились с соответствующими вопросами к ряду слушателей и получили следующие ответы, приводимые мной дословно:

К а п о н и с  Элефтериос, сын Адамантиоса, 28 лет, пекарь: «Я восхищен господином Никосом (Христопулосом). Обычно только и слышишь — Метаксас да Метаксас, а господин Никос не назвал его ни разу. Честь ему и хвала!»

В о и л о с  Алекос, 60 лет (примерно), бывший кладовщик Союза виноградарей, уволен: «Вот это была лекция! Лектор, правда, слабого телосложения, и голос у него тоже слабый, но выступал он, как эллин перед эллинами и как настоящий ученый!» На вопрос, что именно ему понравилось, ответил: «Я сидел далеко, не слышал».

Т е о с о ф о п у л о с  Теософос, нотариус, 50 лет: «До того, брат, заморочили народу голову всякой ерундой... Как тут не поаплодировать Христопулосу».

Ф и о ц о с  Такис, неопределенных занятий, 30 лет: «Спасибо уже за то, что не провозгласил Метаксаса первым олимпийцем».

Я н н а т о с  Спирос, бывший студент, 30 лет: «От души похлопал Никосу». На вопрос: за что? — ответил: «Скажу в другой раз...»

Все вышеуказанные присутствовали на обеих лекциях, вели себя как фанатики, аплодировали и не желали покинуть кинотеатр...»

* * *
— Ну и ну... У вас тут прямо-таки идиллия, — говорил Эфиоп, перелистывая отчет Делиянниса. — Словно за тридевять земель в сказочном королевстве. Кто такой Христопулос?

Офицер-кефалонит, ответственный по секретной части, не знал о Христопулосе ничего. За столько месяцев, что он просидел в отделе, через его руки в эти железные ящики прошло немало фамилий, но о Христопулосе ему пока не доносили.

— Ладно, не беда, — сказал Эфиоп. — Мне и так все ясно. Вот он, голубчик, весь тут, — и показал на маленький блокнот, куда выписал кое-что из отчета Делиянниса — отдельные фразы, слова. — Мало, но с меня довольно, не беспокойся. Знаю я, откудапочерпнул он свою премудрость. Хватит хотя бы вот этого — про императора Каракаллу и про варваров... Не слова, а ключи, вроде тех, которыми ты открываешь свои ящики...

Голова Эфиопа и впрямь являла собой кладезь премудрости. Он изучал даже папирусы, не говоря уже о сочинениях эпохи книгопечатания. И все прочитанное помнил. Спрятанный под кудрявой шевелюрой мозг Эфиопа был гроздью всевозможных знаний. Религия и философия, учения великих мыслителей занимали здесь свое определенное место, свою веточку. «И откуда, Эфиоп, ты все это знаешь? — с нежностью и восхищением говорил генерал Кайяфас, похлопывая его по плечу. Они встречались на заседании Политического совета, куда Эфиопа вызывали каждую пятницу для информации. — Молодец, сынок, молодец! Есть у вас, египетских греков, особая хватка, не то, что у здешних, коренных. Отсидели себе даже головы, мозги жиром заплыли от лени и распутства... И страшно подумать, где бы ты сейчас был с твоими блестящими знаниями, если б не образумился вовремя! Помнишь, как я нашел тебя в лагере и протянул руку и вытащил на свет божий. Где бы ты был, что бы с тобой стало!.. Но ты молодец, быстро сообразил, что к чему. Умен, ничего не скажешь! И язык у тебя подвешен здорово, и ответственность свою понимаешь без дураков. Есть в тебе страсть, дьявол в тебе сидит! Что перед тобой все другие — выламываются, цену себе набивают.., Иди говори, пусть послушают тебя эти тихони и сони, пиши статьи, книги, паши себе поле, сей, возделывай, от нас тебе — по-о-олная свобода!»

* * *
Когда Христопулоса вызвали к какому-то верховному начальству, он подумал, что речь пойдет об очередной лекции. «Э, нет, я ведь заявил, что больше не могу, да и врач не разрешает, сердце никуда уже не годится». И, прежде чем пойти на эту встречу, он решил еще раз объясниться с Титосом.

Титос изобразил чрезвычайную занятость. Христопулоса он выслушал как будто из далекого далека.

— Хорошо, — согласился он под конец. — Я тоже считаю, что с тебя довольно. — С минуту он помолчал, глядя на Христопулоса в нерешительности. — Но, может быть, они не для этого тебя вызывают? Что-то я слышал... Кажется, здесь сейчас этот... — Титос понизил голос. — ...Эфиоп.

— Какой эфиоп? — удивился Христопулос.

— Ну этот... Да ты, наверно, читал его статьи... Из бывших левых... А теперь он... — Титос продолжил жестом, — и прежних своих товарищей он... — Последовал еще один жест.

— Понятия не имею! — сказал Христопулос, у которого был свой способ читать газеты, начиная снизу, с подписей. Пять-шесть авторов вызывали у него уважение, и, увидев их имена, он поднимался по строчкам снизу вверх, но даже и тогда редко добирался до начала.

...Так бывало не раз: истинный смысл слов собеседника доходил до него с запозданием, потом, когда Христопулос оставался один. Вот и теперь, на улице, он мысленно повторил свой разговор с Титосом. Что-то новое, тревожное уловил он сейчас и в поведении Титоса, и в его словах. Зачем понадобилось ему притворяться занятым? А с какой готовностью он согласился немедленно прекратить лекции... Эфиоп... При чем тут Эфиоп?.. (Титос явно давал понять: Никос, берегись, нагрянул Ибрагим![25]) А Христопулос к тому же плохо спал ночью, мучила жара, и сердце бешено колотилось. «Зайду-ка я в аптеку».

— Накапай, пожалуйста, капель, — попросил он своего друга Птолемея и с усмешкой подумал: «Кажется, я иду сейчас прямо в Маньяки»[26].

Выпив капли и немного отдохнув, он продолжил свой путь.

— Иде-е-ет! Поди-ка взгляни! — позвал кефалонит Эфиопа.

— Этот?

— Он самый!

Внизу, на асфальтированной площади, крошечная фигурка Христопулоса двигалась с явным трудом. Он спотыкался, останавливался, чтобы отдышаться. Полы плаща, с которым он не расстался, несмотря на жару, разлетались в стороны и, казалось, тащили его назад.

— Ты не очень на него дави, — сказал кефалонит. — Он сердечник, как бы с ним чего не случилось.


Эфиоп предложил ему сесть на диван. Сам он уселся за стол и сразу предупредил, что беседа, которая им предстоит, может закончиться здесь, однако «не исключено, что ее придется продолжить в другом месте».

— Что касается меня, господин Христопулос, то я предпочитаю первое. Предпочитаю. — И он посмотрел на Христопулоса в упор.

— Ну тогда, — Христопулос попробовал улыбнуться и сделал вид, что встает, — тогда, надо полагать, мы уже кончили.

— О нет! — остановил его Эфиоп. — Чтобы кончить, надо начать.

Один глаз Христопулоса давно угас и не различал почти ничего. Зато в щелочку другого глаза он хорошо видел своего собеседника. И кожа у него не была смуглой, и губы не отвисали, и зубы не сверкали жемчугом — ни одной из примет, отличающих людей темнокожих, Христопулос пока не замечал. Лицо у этого Эфиопа было, пожалуй, даже симпатичным. Молодое лицо, приятные черты, блестящие волнистые волосы, расчесанные на пробор. (Тут Христопулос почему-то вспомнил своего соседа, торговца тканями Панайотиса: сперва он был приказчиком, потом вошел зятем в дом своего хозяина, а теперь бывший хозяин Панайотиса торгует с лотка красками.)

— Может быть, вы хотите что-нибудь сказать предварительно?

— Я? Нет.

— Не хотите. Тогда я буду спрашивать... Вы прочитали две лекции, господин Христопулос. Чем вы руководствовались в выборе тем?

— А я и не выбирал, — засмеялся Христопулос. — Мне предложили.

— Кто?

— Те же, кто предложил мою кандидатуру.,,

— Меня интересует вторая тема, ее тоже вам предложили?

— Да.

— Кто именно?

Где было вспомнить Христопулосу, кто именно предложил: может быть, Титос, может, Параскевакос, а может, кто другой,

— Знаете ли, после первой лекции я стал у нас в городе в некотором роде знаменитостью. Кто ко мне приходил, что они говорили — такая была суета, что я и тогда не мог в этом разобраться. Помню, после первой лекции меня попросили выступить еще раз. Как они сформулировали тему, я запамятовал...

— «Национальное сознание греков», — напомнил кефалонит. Он стоял в стороне и жалел Христопулоса: зря его терзал Эфиоп. То, о чем он спрашивал, Делияннис аккуратненько изложил в своем отчете: «Я проявил инициативу и сам предложил тему, потому что бог знает в какие дебри их могло занести».

Эфиоп встал, подошел к окну и оттуда принялся разглядывать Христопулоса, закутанного в темный помятый плащ, который спускался сейчас до самого пола.

— Сколько вам лет, господин Христопулос?

— Сорок четыре.

— Женаты?

— Холост.

— Место рождения?

— Здесь, в этом городе...

— Ваша семья?

— Мать и две сестры.

— Образование?

— Неполное высшее, ушел с последнего курса Высшего коммерческого.

— Не получили диплома? Почему?

— По состоянию здоровья.

Эфиоп оставил позицию у окна и вернулся за стол, к своему блокнотику.

— Господин Христопулос, вас удовлетворяет ваша работа?

Разговор давно уже тяготил Христопулоса. «Нечего сказать, удружил мне Титос... Ну и влип я... Форменный допрос! Куда, интересно, гнет этот тип?»

— Работа в банке вас устраивает? — повторил Эфиоп.

— Почему вы спрашиваете? Вам обязательно это знать? И — если позволите — к чему все эти вопросы?

— Вот к чему, — охотно ответил Эфиоп. — В своих лекциях вы произнесли несколько фраз, которые я хочу теперь прояснить. И если то, что скажете мне вы, подтвердит то, что думаю я, ваше положение, господин Христопулос, будет в высшей степени неприятным. — Он говорил серьезно, лишь в самом конце по его лицу промелькнула тень улыбки, и, наклонившись к Христопулосу, он вкрадчиво спросил: — Вы питаете особые симпатии к варварским племенам?

Христопулоса прежде всего поразила эта перемена в тоне Эфиопа, и смысл вопроса он как-то не уловил.

— Простите, не понял.

— К  д и к и м  племенам, — с модуляциями в голосе сказал Эфиоп, — к тем, которые вторгаются, и вливают свежую кровь, и заново пишут историю. Вы им симпатизируете, господин Христопулос?

— Я? С чего вы взяли?.. Может быть, вы судите по моему балахону?

Выглядел он забавно, и кефалонит рассмеялся. Рассмеялся от души. Эфиопа это задело.

— Я тебя спросил, отвечай.

Свинцовая тень пробежала по его лицу, подняла какие-то другие краски — тускло-зеленые, фиолетовые, багровые; они заливали его, проступали в его голосе. «Ну, Эфиоп, не зря тебя так прозвали, — подумал Христопулос. Теперь он не растерялся, а, напротив — почувствовал, что и в его душе поднимается какая-то жесткая, упрямая сила. — Ну, Ибрагим, держись!» И он поднял копье на щуплое плечо.

— Я отвечаю: таких вещей не говорил. И вообще я не занимаюсь историей...

— Однако выступили с лекцией. И даже дважды.

— Меня попросили, и я поделился своими размышлениями...

Эфиоп снова встал и зашагал по комнате. Присутствие кефалонита его раздражало. Реакцию Христопулоса он понимал, он видел, что этот маленький человечек совсем не таков, каким его описали: и твердость в нем есть, и голова работает неплохо. Сломить его непросто, подобные случаи в практике Эфиопа уже были... Такие вот тщедушные, слабосильные, неприметные люди способны проявить невероятное упорство, сжаться в кулак, и тогда не знаешь, с какой стороны к ним подступиться.

— Я и не собирался читать лекции, — продолжал Христопулос. — Какие там лекции... Но меня попросили, и я поделился тем, что знаю. Говорили, будто мои лекции понравились. Мне даже аплодировали... Знаете ли, если бы я был артистом и мне так аплодировали...

Кефалонит опять расхохотался.

— Вижу, ты не прочь поострить, — бросил Эфиоп. — А ну-ка, скажи мне, у твоей семьи, у твоей матери и сестер есть какие-нибудь доходы? Есть у них средства к существованию, кроме твоего жалованья?

Христопулос не удивился. Он пронзил Эфиопа сквозь щелочку глаза и тихо сказал:

— Обсуждать здесь мои семейные дела я не намерен. К лекциям они отношения не имеют...

— Да, — зло кивнул Эфиоп, — к лекциям они отношения не имеют. Зато лекции роковым образом повлияют и на твои семейные дела, и на многое другое. Ты, Христопулос, выступил с антинациональным воззванием, пел дифирамбы варварам, говорил, что они сохранили наше национальное сознание... Дескать, варварам мы обязаны тем, что осталось в нас греческого после всех перипетий истории.  В а р в а р а м, — подчеркнул Эфиоп, — гуннам и славянам...

Он был взбешен и говорил еще долго, извлекая из блокнотика и обрушивая на Христопулоса фразу за фразой, однако Христопулос оставался невозмутимым. То, что предъявлял Эфиоп, он или сразу же спокойно принимал, или движением головы как бы отбрасывал не принадлежащее ему.

— И еще ты говорил об императоре Каракалле... Что его эдикт от двести двадцатого года;..

— От двести двенадцатого года по Рождеству Христову, — поправил Христопулос.

— ...что его эдикт[27] мог привести к ассимиляции греческого населения римскими завоевателями, к  а н т и э л л и н и з а ц и и  Греции, если бы не начались  в т о р ж е н и я  варваров. Было такое сказано?

— Было.

— Этого довольно... Помнишь, я спрашивал о твоем образовании? Ну вот, ты не историк, и по какому же праву ты публично вещаешь о столь священных материях?.. В Высшем коммерческом вас этому, конечно, не учили... Так какие же были у тебя учителя? Скажи-ка мне. — И он со злой усмешкой понизил голос. — Тебя тоже учил Сузатос? В тех самых тайных партийных школах проходил ты, Христопулос, курс наук? А ну-ка, скажи, скажи...

— Автора, о котором вы упомянули, я не изучал. А в лекции я говорил, что приход варваров пробуждал, обострял в греках национальное чувство, и это вполне естественно, тогда как с Каракаллой дело обстоит иначе. Тут опасность была поистине смертельной, потому что Каракалла раздавал права, титулы, награды, Каракалла  р а з в р а щ а л, так оно было в действительности, так я и говорил... И — посудите сами — устоять перед такими соблазнами людям непросто... Один поддается из честолюбия, другой из корысти, каждый по-своему...

— Да, — прервал его Эфиоп. — Но ты ведь не поддаешься.

— Я другое дело. Я, как видите, натура героическая... — Бледные щеки его порозовели и словно залоснились, он опустил глаза и пробежал взглядом по старому длинному плащу, как будто предлагал и другим посмотреть и убедиться.

* * *
В один из ближайших вечеров Никос Христопулос в сопровождении двух жандармов садился на поезд, направлявшийся в центр нома. Титос лежал в постели, курил и наблюдал за Реной, которая заканчивала перед зеркалом свой туалет. Волосы она распустила, и они сбегали по ее плечам и обнаженной спине. «Давай скорее, чего ты возишься», — проронил Титос.

Рена проделывала какую-то тонкую работу щипчиками. И краем глаза читала листок, лежавший на столе, Титос писал:

«...я буквально ошеломлен, и не только потому, что он — прекрасный служащий, но более всего потому, что обвинение совершенно несостоятельно. Обыск оказался безрезультатным, у него нашли несколько поэтических сборников на греческом и французском, и ни один из них не дает повода для подозрений. Надо что-то предпринять. Очень прошу тебя, употреби свое влияние. Ко всему прочему у него больное сердце...»

Рена перевернула листок, но дальше читать не стала и склонилась к зеркалу. Потом она оглянулась и сказала Титосу:

— Я дам это тебе, разорви сам.

Титос не понял.

— Что там еще?

— Я говорю о письме.

— Письме? А... Письмо, пожалуйста, оставь на месте...

— Нет, нет, это жестоко... Я ведь объяснила тебе, когда вернулась от папы, положение у него сейчас очень сложное. Я же сказала тебе, ну как ты не понимаешь?.. Кто разорвет — ты или я?

Она поставила на место флакончики и коробочки, встала, опустила крышку с зеркалом, взяла письмо. Бесшумно разорвала его на мелкие клочки и приоткрыла окно. Начинался дождь, волна влажного воздуха ворвалась в комнату. Вместе с ней издалека, с темных виноградников, где проходила железнодорожная линия, долетел гудок паровоза. Рена закрыла окно, а клочки, зажатые в ладони, молча сунула в карман.


1

Уроженец острова Кефалония. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Костис Паламас (1859—1943) — выдающийся греческий поэт.

(обратно)

3

Поток беженцев из Малой Азии хлынул в Грецию после ее поражения в греко-турецкой войне 1919—1922 гг.

(обратно)

4

Стравос — (греч.) — кривой.

(обратно)

5

Кондилис — генерал греческой армии, возглавивший несколько военных переворотов.

(обратно)

6

Из неоконченной поэмы классика новогреческой литературы Дионисиоса Соломоса (1798—1857).

(обратно)

7

Филин (лат.).

(обратно)

8

Слова народной песни.

(обратно)

9

Стихотворение греческого поэта С. Василиадиса (1843—1874).

(обратно)

10

Суета сует (лат.).

(обратно)

11

Университетский городок (франц.).

(обратно)

12

Улица публичных домов в Афинах.

(обратно)

13

В период греческой национально-освободительной революции 1821 г. среди военачальников, выступавших против восставшего народа, был известный своей жестокостью египетский военачальник Ибрагим-паша.

(обратно)

14

Ваш чемодан, мадемуазель Жаннет... (франц.).

(обратно)

15

До свидания, мадемуазель, Жаннет! Афины — слишком маленький для вас город, и, прощаясь, я не теряю надежды встретиться с вами опять... (франц.).

(обратно)

16

Вы забыли вот это!.. Это ведь ваше? (франц.).

(обратно)

17

О боже! Ну конечно, мое... О, благодарю вас, благодарю вас, мсье... (франц.)

(обратно)

18

Солдаты национальной гвардии.

(обратно)

19

В 1936 г., вскоре после установления в Греции диктатуры генерала Метаксаса, была учреждена военизированная организация ЭОН (Национальная организация молодежи), призванная воспитывать молодежь в духе повиновения фашистскому режиму. Организация не пользовалась популярностью, но в школах и гимназиях запись в нее была обязательной. Главой ЭОН стал наследник престола будущий король Греции Павел, женившийся в 1937 г. на немецкой принцессе Фридерике.

(обратно)

20

Тавлеи — игра в кости.

(обратно)

21

А. Валаоритис (1824—1879) — известный греческий поэт.

(обратно)

22

Клефтами в период турецкого ига называли партизан, оказывавших сопротивление поработителям. Арматолами называли бойцов, служивших в отрядах охраны порядка. Арматолы нередко переходили на сторону клефтов, а во время революции 1821 г. влились в армию восставшего народа,

(обратно)

23

Сулиотки — жительницы горной области Сули, бросившиеся в пропасть, чтобы избежать турецкого рабства. Деспо — героиня освободительной борьбы: окруженная турками, взорвала себя и свою семью в башне.

(обратно)

24

Из стихотворения «Завещание» К. Кариотакиса (1896—1928).

(обратно)

25

Ибрагим-паша командовал египетскими войсками, выступавшими на стороне Турции в борьбе против греческой национально-освободительной революции 1821—1829 гг.

(обратно)

26

Селение в Пелопоннесе. Здесь в 1825 г. в сражении с армией Ибрагима-паши погиб отряд героя греческой революции Папафлесаса,

(обратно)

27

Эдикт римского императора Каракаллы (186—217 гг.) даровал права гражданства почти всем жителям провинций, уравняв их с римлянами в качестве подданных и налогоплательщиков.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
  • ЧУДЕСА ПРОИСХОДЯТ ВОВРЕМЯ
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  •     Глава седьмая
  •     Глава восьмая
  •     Глава девятая
  •     Глава десятая
  •     Глава одиннадцатая
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •     Глава первая
  •     Глава вторая
  •     Глава третья
  •     Глава четвертая
  •     Глава пятая
  •     Глава шестая
  • СЕРЖАНТЫ И ЕФРЕЙТОРЫ
  • К ТОМУ ЖЕ...
  • *** Примечания ***