Колумб Востока [Вадим Викторович Каргалов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


Художник Спасский И. П.


Глава 1. МЕЧТА ЮЛИАНА



Майским утром 1235 года из ворот доминиканского монастыря в Пеште[1] выехали четыре всадника. Копыта рослых смирных коней беззвучно опускались в уличную пыль, словно опасаясь нарушить мирный сон горожан: час был ранний, лишь над немногими крышами поднимались струйки печного дыма.

Редкие прохожие удивленно разглядывали бородатые лица всадников и их длинные, непривычного вида одежды.

Монах в ветхой рясе, перепоясанной куском веревки, плюнул вслед:

— Проклятые язычники! И в столице христолюбивого короля Белы[2] смердит ими!

Но он ошибался, этот сердитый монах.

По улице ехали не язычники, с которыми истинному христианину и встретиться-то грешно, а братья-проповедники Доминиканского ордена,[3] прославленного своими подвигами во имя господне. Сменив монашеское платье на мирское и отпустив бороды по примеру язычников, проповедники отправились в дальнее путешествие. И не было ничего предосудительного в их необычном облике. Даже святой Доминик, основатель ордена, когда-то отращивал бороду и волосы, чтобы самолично нести божье слово в дикие степи. Потом другие проповедники пошли по начертанному Домиником пути, разыскали за рекой Днепром половецкие кочевья, и не их вина, что ничего полезного они не сумели совершить: степняки упорствовали в своей языческой вере. Двое проповедников погибли, а остальные попали в рабство к половецким вождям. Но по следам мучеников шли другие миссионеры, и никакие опасности не могли устрашить их. Смерть обещала вечное блаженство на небе…

Юный Юлиан, венгр по происхождению, неоднократно провожал братьев-проповедников в неведомые земли. Строгие и молчаливые, будто отделенные невидимой чертой от остальных монахов, стояли проповедники перед алтарем, и только к ним обращался со словами последнего напутствия настоятель монастыря. Торжественно, ликующе гудел орган. Множество свечей, как в самый большой праздник, освещали каменную громаду собора. С восхищением и почтительным удивлением смотрели на отбывавших проповедников младшие братья и отроки-послушники. На великий подвиг благословлялись эти люди!

На рассвете, в святой час пробуждения нового дня, братья-проповедники тихо уходили за ворота, чтобы покинуть монастырь надолго или даже навсегда. Уходившим в странствования завидовали, потому что серебряный крест проповедника пользовался всеобщим уважением. Но только самые достойные заслуживали эту честь…

Юлиан тоже мечтал о путешествии в дальние, неведомые страны. Еще в детстве он слышал предание о том, что венгры пришли на Дунай с востока. А потом сам прочитал в старых книгах, что существовала какая-то другая Венгрия, старейшая, которую книжники называли «Великой».

Оттуда, из Великой Венгрии, когда-то вышли со своими народами семь великих вождей, потому что прежние их владения уже не вмещали многочисленности жителей. Они кочевали по степям, пока не достигли страны, которая ныне называется Венгрия, а тогда называлась пастбищами римлян. Первым королем, святым Стефаном,[4] эти венгры были обращены в католическую веру, а их сородичи, оставшиеся жить где-то на востоке, по-прежнему пребывали в язычестве. Найти прародину венгров мечтали многие. Но где искать? Старые книги умалчивали об этом…

Юлиану далекие сородичи почему-то казались людьми кроткими и доверчивыми, вроде тех пастухов, которые пригоняли в столицу отары овец с Трансильванских гор. Будто наяву представлялось юноше, как шествует он впереди толпы своих обретенных сородичей по бесконечному цветущему лугу, серебряный крест брата-проповедника поблескивает на его груди, а над дальними лесами поднимается огромное, в половину неба, багровое солнце. Потом Юлиан представлял, как он учит грамоте черноглазых смышленых отроков, как повествует молодым воинам о славных ратных подвигах короля Стефана, как наставляет седобородых старцев и те почтительно слушают его… А девушки…

Тут мысли молодого монаха принимали совсем уж греховное направление, и Юлиан вздрагивал, испуганно оглядывался по сторонам, хотя был один, да и в соседних кельях братия давно отошла ко сну. Гордыня! Гордыня!

Тесными, давящими казались юноше своды монастырской кельи, однообразными и утомительными — бесконечные молитвы. Как завидовал он проповедникам, уходившим в неведомые дали!

Отец-настоятель благосклонно выслушивал горячие просьбы Юлиана отпустить на поиски далекой прародины венгров. Рвение молодого монаха похвально. Однако настоятель знал то, что Юлиану знать пока что было не дано. Три года назад священник Отто под личиной купца уже отправился на поиски венгров-язычников. До его возвращения начинать новое путешествие было неразумно, как неразумно посвящать в эту тайну ордена кого бы то ни было. Конечно, брат Юлиан не посторонний, ему можно доверять, но недаром сказано, что тайна остается тайной, когда о ней знают лишь немногие избранные. Поэтому настоятель отвечал Юлиану неопределенно, не поощряя его явно, но и не лишая надежды:

— Жди, сын мой… Когда придет время, я тебя позову…

С молчаливого согласия настоятеля Юлиан начал отращивать бороду, как это делали братья-проповедники перед походом в языческие страны. Проповедник не должен выделяться из толпы, ибо слово его действеннее, если исходит изнутри, а не извне.

Однако в монастыре были и другие братья, которым было разрешено отпускать бороды и длинные волосы, и никто, кроме отца-настоятеля, не знал, на кого падет жребий. Наверное, и другие слышали от настоятеля обнадеживающие слова: «Когда придет время, я тебя позову!»

Глава 2. ТАЙНОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Время Юлиана пришло ранней весной 1235 года.

К монастырским воротам подъехала двухколесная повозка, запряженная волами. На повозке лежал исхудавший, обтянутый желтой кожей человек; глаза его были бессильно прикрыты, лоб пересекала багровая полоса недавней раны. Крестьянин, владелец повозки и волов, объяснил привратнику, что подобрал этого человека возле дороги и что тот, придя в сознание, велел отвезти к доминиканцам и обещал награду.

Позвали настоятеля.

Настоятель долго всматривался в лицо незнакомца. Воспаленные губы больного дрогнули. Поспешно склонившийся к изголовью настоятель успел разобрать едва слышные слова: «Именем господа… Отто… Я — Отто…»

Монахи бережно понесли больного к келье брата-лекаря. Крестьянин, зажав в кулаке серебряную монету, взмахнул кнутом и уехал.

Собираясь кучками, обитатели монастыря долго шептались о неожиданной щедрости отца-настоятеля, который отдал простолюдину серебро, хотя вполне можно было ограничиться благословением. Поговорили и о незнакомце, спрятанном от любопытных глаз в келье лекаря. Но толком никто ничего не знал. Лекарь загадочно молчал, и братия довольствовалась разными домыслами.

Через девять дней человека, имя которого так и осталось для непосвященных неизвестным, тихо похоронили на монастырском кладбище. Лишь по погребальному обряду можно было догадаться, что умер он в монашестве. Непонятное было дело, загадочное. Юлиан оказался среди немногих посвященных. Отец-настоятель велел ему неотлучно находиться у постели больного. Коротко пояснил, что незнакомец — священник Отто, искавший прародину венгров, который со своими спутниками подвергался многим опасностям, скитался по суше и по морю, а ныне, сломленный болезнью, один возвратился в Пешт. Пока неизвестно, нашел ли Отто дорогу к венграм-язычникам, потому что силы оставили его и разум помутился. Пусть Юлиан записывает каждое произнесенное больным слово, чтобы Отто не унес с собой в могилу тайну ордена…

Юлиан выполнил поручение. В недолгие минуты просветления Отто успел рассказать, что в некоем языческом царстве встретил людей, говоривших на чистом венгерском языке, и доподлинно узнал от них, где живут венгры-язычники. Сам же Отто, чувствуя приближение болезни, дальше идти не решился и вернулся обратно в Венгрию, чтобы взять с собой несколько братьев-проповедников и завершить великое дело. Хриплым шепотом, в изнеможении умолкая и снова едва слышно выговаривая слова, Отто перечислял города, страны и реки, через которые следует идти на пути в Великую Венгрию:

— Город Матрика…[5] Алания…[6] Река Итиль… Пустыня с редкой травой на три недели пути… Солнце должно быть утром справа, а днем — за спиной… Великая Болгария… Солнце утром в лицо… Горы видны впереди, но до самих гор идти не нужно… Там живут венгры…

Юлиан записывал на пергаменте каждое произнесенное слово. Дороже золота были эти слова, оплаченные немыслимыми трудами, жизнями спутников Отто, таких же братьев-проповедников, как он сам. По всему видно, что и Отто не выживет, смерть уже склонилась к его изголовью…

Священник Отто действительно умер, но добытые им знания превратились в достояние Доминиканского ордена. Новые знания предстояло добыть Юлиану. Он был готов повторить путь Отто и пройти дальше.

Вскоре Юлиана переселили в просторную келью рядом с покоями настоятеля. Каждый вечер в келью приходили для доверительной беседы старые проповедники, уже побывавшие в странах Востока; правда, так далеко, как Отто, они не добирались, но могли сообщить много полезного.

В бронзовом поставце тихо оплывали свечи. Отрок-послушник, неслышно ступая по ковру, тенью появлялся за спинами собеседников, снимал нагар длинными щипцами и тихо исчезал. Звучали в тишине диковинные названия городов и земель. Шелестели пергаментные листы, хранившие от непосвященных тайны миссионерских путешествий. Юлиана приобщали к этим тайнам.

Странное чувство овладевало Юлианом. Он стал как бы ничтожным камешком в строительстве огромного моста, который перекидывался с Запада на Восток. Камешком, по воле случая венчавшим пирамиду, на который будут положены многие другие камни, и так — без конца, пока не свершится задуманное! Величие предстоящего дела и собственная ничтожность в сравнении с тем, что втайне от непосвященных было уже сделано и что еще предстояло совершить, подавляли Юлиана и одновременно наполняли его гордостью. Неудачи не могло быть. За Юлианом, слабым и ничтожным, стояло могущество католической церкви. Рядовой солдат воинства Христова, он вовлекался в великое движение…

Юлиана удивляло только, что в беседах упоминалась все реже и реже главная, как он считал, цель путешествия — поиски прародины венгров, хотя Юлиан знал, что отец-настоятель в своем послании королю Беле упирал именно на это, выпрашивая охранную грамоту и серебро на путевые расходы, и заранее называл короля «повелителем двух Венгрий». Наставники Юлиана почти не делали различия между своими далекими единоплеменниками и прочими язычниками, говорили о них презрительно, как о людях темных, заблудших, погрязших в грехах, которых следует вывести на истинную дорогу силой или хитростью, если они будут упорствовать в своей нечистой вере.

Однажды Юлиан осмелился возразить отцу-настоятелю, заметив, что венгры-язычники все-таки единокровные братья здешних венгров и хитрить с ними нехорошо, но встретил суровую отповедь:

— Только вера объединяет или разъединяет людей!

Юлиан покорно склонил голову, но про себя решил, что пойдет к венграм-язычникам с открытым сердцем, как к братьям…

Королевская охранная грамота с золоченой печатью и тяжелый кошель с серебряными монетами были доставлены в монастырь. Оставалось получить благословение папского легата.[7] Настоятель испросил у легата аудиенцию и вскоре получил согласие.


Вместе с настоятелем Юлиан пришел в мрачный, похожий на рыцарский замок, дворец легата. Два молчаливых воина в плащах с большими красными крестами проводили их в зал. Легат небрежным жестом остановил настоятеля, принявшегося было обстоятельно рассказывать о миссии Юлиана, как будто все, что могло быть сообщено, давно уже известно, и обратился к Юлиану:

— Ты едешь в восточные страны в страшное время. Из глубин Азии надвигаются на христианский мир дикие племена монголов. Мы не знаем о них почти ничего, но, по слухам, сила их ужасна, их бесчисленное множество, и все они на конях. Тебе надлежит узнать, чего хотят монгольские правители и нельзя ли направить их варварскую силу на пользу святой церкви. Неисповедимы пути господни! Кто знает, не сокрушат ли язычники друг друга и над обломками языческих царств не воссияет ли благотворящий крест?

Потом легат заговорил о большой стране, которая лежит к востоку от Венгрии и Польши, — земле русских. Издавна русские отвергают призывы войти в лоно католической церкви. Не устрашит ли упрямцев угроза нашествия дикого кочевого народа? Не попросят ли они помощи у римского папы, признав его своим духовным пастырем? Об этом тоже должен узнать Юлиан…

— Сын мой! В трудах тебе поможет брат Герард. Верь ему, как веришь духовным отцам твоим, ибо Герард достоин доверия! — закончил легат и трижды хлопнул в ладоши.

Вошел незнакомый монах в коричневой рясе доминиканца. Из-под капюшона остро поблескивали недобрые серые глаза, рыжая клочковатая борода закрывала шею. Монах поклонился, откинул капюшон. Он был совершенно лысым, и потому морщинистый лоб казался непомерно высоким. Юлиан с любопытством оглядел своего нового спутника. Назначенные ему в помощь младшие братья Иоанн и Яков были давно знакомы. Молодые, крепкие, послушные, они нравились Юлиану. Нравилась их почтительность и жертвенная готовность следовать каждому его слову. Да иначе и быть не могло. Удел младших — беспрекословное повиновение. Вся непререкаемая власть католической церкви во время путешествия сосредоточивалась для них в Юлиане, старшем брате-проповеднике, посвященном в тайны ордена. Но будет ли послушен Герард?

Рыжебородый монах, будто догадавшись о беспокойных мыслях Юлиана, криво усмехнулся, но тут же склонил голову в смиренном поклоне, как младший перед старшим. Юлиан удовлетворенно вздохнул. Кажется, опасения напрасны. К тому же Герард может быть полезным. Дополнительные поручения легата потребуют много усилий, пусть этим займется Герард. Он же, Юлиан, по-прежнему хотел бы думать лишь о главном — о поисках Великой Венгрии!

Итак, в путь! В путь!

Глава 3. НАЧАЛО ПУТЕШЕСТВИЯ

Дорога медленно катилась под копыта коней, бесконечная и однообразная. Привычно перебирая руками поводья, Юлиан равнодушно поглядывал по сторонам. Весеннее буйство природы не трогало его душу. Мысленно он был уже далеко, за морем, где по бескрайним степям проносятся дикие наездники, где находится самый край известного европейцам мира.

Рядом покачивался в седле брат Герард. Доверенный человек легата оказался на удивление немногословным. Молчал часами, на вопросы отвечал коротко, неохотно. Порой Юлиан даже забывал, что он рядом. Иоанн и Яков держались поодаль не столько из почтительности к старшим братьям, сколько из желания поболтать на свободе. До Юлиана доносились их оживленные голоса и смех.

Реку Дунай монахи переплыли на плоту. Охранная грамота короля Белы открыла им границу Болгарского царства. Как вехи на пути, оставались позади многолюдные болгарские города: Ниш, Средец, Филиппополь.

Болгарский гарнизон стоял и в городе Адрианополе, недавно принадлежавшем Латинской империи.[8] Воинственный болгарский царь Иван II Асень непрерывно теснил крестоносное воинство, и владения нынешнего императора, престарелого «иерусалимского короля без королевства» Иоанна де Бриеня, сузились на западе до неширокой полосы земель под стенами Константинополя. А с востока, из Малой Азии, наступал на латинян правитель Никейской империи[9] Иоанн Ватац, которого римский папа объявил врагом бога и церкви. Но папские проклятия помогали мало. Иоанн Ватац с войском переправился через Геллеспонт, после непродолжительной осады захватил город Галлиполи, принадлежавший союзникам латинского императора — венецианцам, и угрожал столице империи.


Трудные времена переживала Латинская империя, любимое детище римского папы. Рыцари-крестоносцы метались в каменном кольце константинопольских стен, как волки в облаве. Никому не было дела до доминиканской миссии, непонятно для чего пробиравшейся на опасный Восток. Императорские чиновники отмахивались от Юлиана, как от надоедливой мухи. Даже серебряные монеты не помогали. Серебро мздоимцы брали, но своих обещаний не выполняли. Жаловаться было некому. Юлиан приходил в отчаяние. Константинополь, который называли мостом из Европы в Азию, оказался тупиком.

Монахи уныло бродили по константинопольской гавани, заставленной полуразрушенными кораблями — с обвисшими снастями, поломанными реями, рассохшимися бортами. По загаженным палубам бегали большие крысы. Выбитые оконца кормовых кают были затянуты паутиной. Везде мерзость, запустение…

Избавление из константинопольского плена пришло неожиданно. К гранитной пристани подошла венецианская галера — нарядная, ярко расцвеченная флагами. По мосткам сошли на пристань рослые воины с алебардами, в блестящих доспехах. Юлиан, расталкивая любопытных (толпа на пристани собралась немалая: редко приплывали теперь корабли в Константинополь!), кинулся к трапу. Умоляюще простирая руки, крикнул бритому капитану, равнодушно взиравшему с борта на береговую суету:

— Именем господа! Важное дело!

Капитан помедлил, но все же приказал матросам, стоявшим у трапа, пропустить монаха на корабль — видно, заметил серебряный крест брата-проповедника, который Юлиан предусмотрительно достал из-за пазухи.

Сговорились быстро. Принадлежность Юлиана к влиятельному Доминиканскому ордену и охранная грамота короля Белы подтверждали законность его просьбы, а серебряные монеты, щедро высыпанные заждавшимся Юлианом на стол в капитанской каюте, с лихвой возмещали возможные расходы.

Вечером Юлиан и его спутники были уже на корабле.

Тридцать три раза поднималось солнце из зеленых волн Понта[10] и тридцать три раза скрывалось за горизонтом, пока венецианская галера плыла от Константинополя до скалистых берегов Сихии, земли черкесов. Мерно скрипели уключины длинных весел, гулко стучал барабан, то ускоряя, то замедляя их бесконечные взмахи. Лениво плескался на корме венецианский флаг.

Галера плыла на восток вдоль малоазиатского берега: немногие кормчие отваживались тогда пересекать Понт напрямик, опасаясь плавания в открытом море. Если навстречу дули сильные ветры, галера отстаивалась в спокойных гаванях, которых здесь было много. Местные жители привозили ключевую воду и свежее мясо. Купцы, томившиеся от путевого безделья, торговали по мелочам — не для корысти, только чтобы не отвыкнуть от торговли.

Юлиан пробовал расспрашивать попутчиков о восточных странах, но те отговаривались незнанием. Может, так оно и было в действительности. Галера плыла из Венеции, многие купцы впервые отправились в земли, лежавшие за Понтом.

Неподалеку от Боспора Киммерийского встретилась другая венецианская галера. Корабли долго стояли рядом, покачиваясь на коротких злых волнах. О чем кричали люди с чужой галеры, Юлиан не разобрал: он плохо знал по-венециански, да и ветер относил слова. Но известия, как видно, были нехорошими. Купцы заперлись в кормовой каюте, пили вино и о чем-то долго спорили. А вечером Лучас, приказчик достопочтенного Фомы Пизанского, расхаживал, пошатываясь, по палубе и угощал матросов дорогим кипрским вином. Бормотал, расплескивая из кубка пенящуюся благодать: «Пейте, пейте! Все равно пропадет!»

О подлинной причине купеческого беспокойства Юлиан узнал только в Матрике, городе с глиняными домами и множеством церквей старой греческой веры. Куда галера приплыла в середине июня. Летний торг, который славился здесь большими оборотами и обилием товаров, оказался на удивление малолюдным и бедным. Не привезли товаров ни из Волжской Болгарии, ни из богатого Хорезма. Доминиканцы не могли даже купить коней, чтобы продолжать путь. Местные торговцы, бородатые, с бритыми головами, сокрушенно разводили руками:

— Всегда было много лошадей, половцы пригоняли тысячные табуны, а теперь на торгу пусто. Говорят, какие-то новые орды появились в степях, нарушили торговлю…

Это было первое известие о грозных завоевателях, и Юлиан жадно расспрашивал матриканцев, пытаясь узнать о них побольше. Предостерегающие слова легата: «На христианский мир надвигаются дикие племена монголов!» — подстегивали его любопытство.

Однако в Матрике мало знали о завоевателях. Юлиан разыскал русского священника, о котором шла молва, что он будто бы знает больше других. Тот рассказал о большом сражении с монголами, которых русские называют татарами, возле какой-то степной речки.[11] Но сам священник там не был, с очевидцами не говорил и мог передать лишь то, что записано в историческом сочинении русских книжников, называемом летописью.

— По грехам нашим пришли языци незнаемые, — на память воспроизводил священник летописный текст, — пришла неслыханная рать, безбожные моавитяне, рекомые татарами. Никто толком не знает, кто они суть, и откуда пришли, и какой язык у них, и какого они племени, и какая вера. Одни называют их татарами, другие — тоурменами, а третьи — монголами. Утверждают также, что татары вышли из пустыни Етривской, которая лежит между востоком и севером. Один бог ведает подлинные вести о них…

Русский священник оказался человеком влиятельным, и через него Юлиан познакомился с полезными людьми. В Матрике было много христиан, признававших греческое писание и греческую веру. Даже правитель города, которого по положению можно было бы назвать королем, тоже считался христианином, хотя образа жизни придерживался совсем не христианского. По слухам, у него было сто жен!

Матриканцы по внешнему виду не отличались от прочих язычников. Мужчины брили наголо головы и тщательно растили бороды, достигавшие большой длины; лишь знатные люди оставляли над левым ухом немного волос. Лысый Герард почти не отличался видом от местных простолюдинов и пользовался этим, чтобы собирать слухи на торговой площади и на пристанях. Полезным человеком оказался этот рыжебородый молчальник, многое через него удалось вызнать монахам. Пятьдесят дней продолжалось матриканское сидение Юлиана и его спутников. Будущее казалось безнадежным: никто не соглашался идти в близлежащую Аланию, а без надежного проводника отправляться в дорогу было неблагоразумно.

Наконец счастливый случай свел Юлиана с одной из жен местного правителя, которую жители почитали больше остальных за ум и доброту. При ее содействии Юлиан нашел проводника, лошадей и все необходимое для дороги.

21 августа Юлиан, Герард, Иоанн и Яков покинули опостылевшую Матрику.

Глава 4. АЛАНИЯ

Небольшой караван из пяти всадников и двух вьючных лошадей двигался вдоль высокого правого берега реки Кубани. Матриканский христианин, согласившийся пойти проводником, советовал именно эту дорогу. Противоположный берег был низкий, часто заливался водами реки, и в затопленных местах на много дней пути тянулись плавни — гнилые болота, заросшие тростником, камышом и рогозом. А здесь была ровная степь, почти незаметно для человеческого глаза поднимавшаяся к востоку. На горизонте она сливалась с голубовато-серым низким небом.

Знойный воздух был наполнен стрекотом бесчисленных кузнечиков, которые умолкали только в ночные часы, но и тогда оглушенным путникам продолжало чудиться их звенящее непереносимое пение.

Порой мертвая неподвижность воздуха сменялась порывистым ветром, горячим, как дыхание пожара. Пересохшая степная трава звенела, как медная. Пыльное облако закрывало солнце, и оно казалось мутным кроваво-красным пятном. Путники страдали от зноя и жажды, в редких колодцах почти не осталось воды. Приближавшаяся осень давала о себе знать только утренними туманами, которые неторопливо ползли над выстывшей за ночь землей.

Степь была унылой и безлюдной. Только степные орлы неторопливо кружили в немыслимой высоте да табуны диких коней — тарпанов уносились прочь в клубах пыли. Неподвижными столбиками торчали на курганах суслики. Каменные изваяния неведомых людей, сложившие руки на огромных животах, пялились пустыми глазницами. На прогретых солнцем проплешинах дремали, свернувшись кольцом, степные гадюки.

Опасной нечисти в степи было много. То там, то здесь в земле чернели дыры, будто проткнутые палкой — норы пауков-тарантулов, которые достигали размера большой серебряной монеты. Юлиан невольно придерживал коня, когда поблизости перебегала дорогу эта страшная тварь. Буро-коричневое тело тарантула было покрыто седыми волосами, сильные ноги позволяли быстро передвигаться и даже прыгать. А неподвижный тарантул был почти незаметен среди травяного мусора и комочков пересохшей земли. Юлиан, прежде чем сойти с коня на землю, колотил вокруг себя длинным посохом — отгонял пауков.

Матриканец относился к тарантулам с полнейшим равнодушием, ходил по траве в одних шерстяных носках. На монахов, испуганно крестившихся при виде перебегавших от норы к норе пауков, он смотрел насмешливо и снисходительно, как на боязливых детей. Юлиану он рассказал, что при соблюдении некоторой осторожности пауки вовсе не опасны. Они как огня боятся овец, пожирающих тарантулов без всякого вреда для себя. Носки из овечьей шерсти надежно защищают ноги, а если ночью ложиться на овчину, то можно спать спокойно. К тому же укус тарантула не смертелен. У укушенного человека два-три дня ломит суставы, как при сильной простуде, а потом все проходит. Юлиан с сомнением покачивал головой, выслушивая успокоительные речи матриканца…

На тринадцатый день пути караван добрался до изгиба реки Кубани, истоки которой были на юге, в больших горах: ее питали вечные снега. Поэтому самая большая вода проходила не весной, как в равнинных реках, а в июле и августе, когда в горах таяли ледники. Мутный быстрый поток рокотал у правого высокого берега, закручивался пенными водоворотами, с грохотом обрушивал в реку подмытые глыбы земли. От реки веяло ледяной стужей: вода была холодной, несмотря на зной.

Возле границы Алании проводник настоял, чтобы путники спрятались в овраге и дождались следующего утра. «Завтра воскресенье, — упрямо повторял он, отказываясь покинуть укромное место, — завтра можно ехать дальше!»

Смысл сказанного Юлиан понял позже, когда они были уже в Алании, обширной стране, где жили вместе христиане и язычники. Сколько в Алании было селений, столько оказалось и вождей, и ни один из них не желал подчиняться другому. Поэтому в стране постоянно шла война. На полевые работы жители укрепленных селений выходили все вместе и вооруженными; если возникала необходимость пойти за дровами в лес, мужчины выступали, как в военный поход — множеством людей и при оружии.

Только в воскресенье, с рассвета до заката, война прекращалась. Любой человек мог безопасно ходить по дорогам и даже бывать в селениях, где жили родственники убитых им людей. Жилища аланов были обнесены высокими стенами, все окна выходили во двор, так что прохожие не могли видеть, что происходит внутри. Многие семьи, кроме домов, имели каменные башни, чтобы укрываться от врагов. В просторное нижнее помещение башни загоняли на ночь скот, на втором этаже жили сами, а еще выше было особое помещение с узкими окнами-бойницами, через которые удобно было метать стрелы.

Соблюдая местные обычаи, Юлиан и его спутники совершали переходы только по воскресеньям, а в будни отдыхали в домах аланов. Аланы были гостеприимным народом, почитали путников, как своих близких родственников, кормили и снабжали всем необходимым

Иоанн и Яков отяжелели от сытой жизни, обленились. Юлиану пришлось настоять на соблюдении постных дней, хотя по уставу ордена братья-проповедники освобождались на время пути от этой христианской обязанности. Иоанн и Яков подчинились, но по всему было видно, что сытое и необременительное житье им было по душе. Самого же Юлиана промедление огорчало. Но ничего нельзя было сделать: аланы удерживали гостей до следующего воскресенья чуть ли не силой, считая ущерб, который может быть им причинен в опасные будничные дни, позором для себя. Поэтому Юлиан даже обрадовался, когда миссия прошла наконец благоустроенную и щедрую Аланию и углубилась в пустыню, которая тянулась до самой реки Итиль.

Недовольные младшие братья покорно тряслись в седлах рядом с Юлианом и Герардом. Пропыленная равнина, покрытая редкими кустиками черной и белой полыни, полувысохшего ромашника, одинокими пучками ковыля, колючим бодяком, действительно угнетала взгляд скудостью и однообразием. Кое-где встречались вздыбленные ветром, оголенные песчаные буруны, которые местные жители называли кучугурами. Земля в руслах пересохших за лето речек потрескалась и спеклась под солнцем, как черный камень. Шустрые ящерицы сновали в шуршащей траве. Из зарослей с шумом вырывались стрепеты и, сверкнув посеребренными крыльями, камнем падали за буруны. Большие птицы с длинными ногами — дрофы — стояли на возвышенностях; при приближении всадников они убегали с удивительной быстротой, изредка взмывая в воздух и снова опускаясь на траву.

Пустыня постепенно понижалась к северо-востоку, где было единственное в этих местах большое озеро — Маныч-Гудило. Солоноватая вода свинцово-неподвижно застыла в низких берегах. К осени озеро словно сжималось, обнажая горько-соленую грязь. Высушенные солнцем, кристаллики соли начинали искриться, и озеро казалось заключенным в сверкающий нимб. Только северный берег был крутым, изрезанным трещинами. Когда ветер гнал туда волны, озеро начинало гудеть, как отдаленный колокольный звон, неясно и тревожно. Не потому ли его назвали Гудило?

Иоанн и Яков вздыхали, поглядывая на скучную пустыню, на неяркое пыльное небо, по которому неторопливо плыло остывающее осеннее солнце. Ночные ветры уже приносили дыхание холода. А впереди был немыслимо далекий путь в неизвестное…

Неспокоен был и сам Юлиан. Но он знал то, чего не знали младшие братья. По рассказам аланов, где-то на краю пустыни, неподалеку от устья реки Итиль, был город под названием Торчикан. В этот город часто приезжают купцы из восточных стран. Юлиан надеялся найти там попутчиков для продолжения пути или крышу над головой и пищу, если придется зимовать.

Глава 5. ТРУДНАЯ ЗИМА

Город Торчикан походил издали на горсть глиняных кубиков, рассыпанную сказочным великаном по желтобурой равнине. Приземистые дома с плоскими крышами то вытягивались в улицы, то кучками теснились друг к другу, а между ними стояли войлочные юрты, которых было даже больше, чем домов. По пыльным улицам, как по степным шляхам, медленно текли отары овец. С глухим топотом проносились табуны низкорослых лохматых коней. Хриплые вопли верблюдов, мычание волов, резкие скрипы тележных колес причудливо переплетались с городским шумом — перестуком молотков в мастерских ремесленников и разноголосым гомоном торга.

Казалось, два мира сошлись в Торчикане — домовитая оседлость и кочевая стихия, которая то захлестывала город, то уползала обратно в степи, как морская волна от песчаного берега. Такими были все города в степях. Постоянно в них жили торговцы и ремесленники, а скотоводы-кочевники уходили со стадами на летние пастбища и возвращались в город с наступлением холодов.

Сейчас, на исходе осени, кочевники возвращались в Торчикан. Юлиан и его спутники затерялись в толпах громкоголосых, разноязыких, бряцающих оружием, свирепого облика людей, которые двигались к городу без дорог, прямо по степной целине, будто вражеское войско во время нашествия. Никто не обращал на монахов внимания, никто не поинтересовался, кто они и откуда. Торчикан был открыт для всех людей без различия. И — одинаково безразличен ко всем приходившим в него. Не сами по себе люди почитались в Торчикане, а принадлежавшие им стада, серебро или товары, обладание которыми поднимало немногих избранных над бесчисленными толпами черни.

Или верные сабли наемных и родовых дружин, которые ценились здесь даже больше, чем богатство. Силу в степном, лишенном твердых законов мире уважали превыше всего…

У Юлиана не было ни богатства, ни силы. Охранная грамота короля Белы стоила здесь не дороже пергамента, на котором была написана. Хозяева домов презрительно оглядывали изможденных, оборванных монахов и ленивым взмахом руки отсылали их прочь. С большим трудом Юлиану удалось найти пристанище у грека Никифора, который заинтересовался рассказами о своей далекой родине. Юлиан, как мог, старался удовлетворить любопытство беглого грека и тем добился его расположения.

Никогда не был Юлиан таким красноречивым — нужда заставила! Рассказывал и о том, что видел в Византии, и о том, чего вообще никогда не видел, лишь бы не ослабевало внимание хозяина. Никифор сокрушенно качал головой, слушая невеселое повествование о запустении византийских земель, о мертвых кораблях в гавани Боспора, о грабежах на константинопольских улицах. Нехорошими словами отзывался о рыцарях-крестоносцах, которые оказались много злее, чем враги христианского мира — сарацины.[12] Юлиан выдавал себя за простого подданного венгерского короля, а потому вынужден был сочувственно выслушивать проклятия Никифора, оскорбительные для римского папы и его крестоносного воинства. И Герард тоже согласно кивал головой, когда разгорячившийся грек обзывал крестоносцев стаей бешеных псов. «Бог покарает святотатца!» — утешался Юлиан, вежливо поддакивая хозяину. Выбора у монахов не было: или ночевать на земле под стеной караван-сарая, как в первые дни пребывания в Торчикане, или со смирением выслушивать богохульные речи. Ведь приближалась зима…

Пока в кисете Юлиана оставались серебряные монеты, житье у грека Никифора было все-таки сносным. Монахи отдохнули после изнурительного путешествия по пустыне. Но только разве ради того, чтобы обрести крышу над головой и нещедрое пропитание, забрались они в такую даль?

Торчикан мыслился лишь вехой на большом пути…

Юлиан целыми днями бродил по торговой площади, подолгу сидел в караван-сарае, где собирались приезжие купцы, заводил осторожные разговоры с вожаками караванов. Он всюду искал людей, которые намеревались идти к реке Итиль. Все усилия оказались тщетными. Страх перед монголами, которые, по слухам, были уже близко, удерживал в Торчикане даже самых алчных до наживы купцов. Собственная голова — слишком большая плата за призрачное богатство. Да и обретешь ли богатство там, в степях за рекой Итиль, где в снежных буранах мечутся страшные косоглазые всадники монгольского хана?

Так объяснил Юлиану персидский купец, неизвестно какими ветрами занесенный в Торчикан. Другие купцы, поддакивая ему, качали бородами. Отправляться в путь опасно, лучше выждать. Терпеливого ждет впереди удача, а нетерпеливый сам бросается в пропасть. Надо ждать весны…

Однако и торчиканское скучное сидение не было совсем бесполезным. В городе оказалось немало людей, которые или сами встречались с монголами, или слышали о них от очевидцев. Юлиан по крохам собирал слухи о завоевателях, и из этих крупиц постепенно складывалось з н а н и е.

…Большие события произошли за последние десятилетия в глубинах Азии. Монголы, которых также называли татарами, объединились в могучее государство и, предводительствуемые великим кааном Чингисом, обрушились на соседние народы. Сначала монгольское войско пошло на восток и, разорив провинции Северного Китая, достигло берегов Великого океана.[13] Затем конные орды устремились на юго-запад, разграбили богатые города Хорезма и Персии и угрожали даже Индии, сказочной стране алмазов. Страшен был натиск монголов, в прах рассыпались великие царства, исчезали с лица земли многолюдные города, на месте плодоносящих полей вырастали дикие травы, и только заунывные песни монгольских табунщиков нарушали мертвое молчание. Почти вся Азия оказалась под пятой завоевателей. А ныне каан Угедей, ставший после смерти Чингиса предводителем монголов, готовится к походу на запад и мечтает дойти до самого Моря франков.[14]


Продвижение завоевателей уже началось. Шесть лет назад первые отряды монголов появились возле Хвалынского моря.[15] Конные тумены[16] молодого Батухана, предводителя улуса Джучи,[17] внезапно перешли реку Яик, разгромили стоявшие там болгарские сторожевые заставы и железным гребнем прочесали степи до самой реки Итиль. Местные жители, половцы и саксины,[18] частью покорились завоевателям, частью откочевали в соседние страны. Пенистая волна нашествия докатилась до Волжской Болгарии и разбилась об укрепленные линии, которые болгары поспешно возвели на границе леса и степи. Несколько месяцев продолжались сражения на земляных валах и частоколах из заостренных дубовых бревен, а потом война сама собой затихла. Монгольские кочевья уползли куда-то в степи, и только конные разъезды завоевателей появляются время от времени у болгарской границы и на реке Итиль, устрашая караванщиков и жителей соседних земель. Однако, по слухам, из Азии уже подходят новые орды, накапливаются в степях между Яиком и Итилем, как дождевая вода в резервуаре, чтобы выплеснуться новым нашествием. Когда это произойдет — можно только гадать!

…Люди в Торчикане еще не знали, что совсем недавно великий каан Угедей собрал подвластных ему ханов на большой совет-курултай и что на курултае было принято решение завладеть странами Болгара, Алании и Руси, которые находились по соседству со становищами Батухана, не были еще покорены и гордились своей многочисленностью. Для участия в походе был срочно вызван из Китая прославленный полководец Субудай, которого монголы называли одним из четырех свирепых псов Чингисхана. Огромное монгольское войско двинулось на запад, и повели его высокородные ханы Гуюк, Менгу, Кадан, Кулькан, Монкэ, Байдар, Тангут, Шибан, Бури и другие, а всего великих ханов было четырнадцать. Задрожала земля под ударами миллиона копыт, дикие звери в страхе разбегались от звона оружия и конского ржания…

Тревожными, угрожающими были слухи о монголах, и Юлиан чувствовал себя воином передовой заставы, выдвинутой к самому неприятельскому лагерю.

Монголы представлялись Юлиану огромной стаей прожорливой саранчи, которая со зловещим шорохом ползет по зеленому лугу, оставляя позади черную, безжизненную землю. Ночами Юлиану снилось, что он убегает прочь, задыхаясь и путаясь в цепкой траве, а зловещий шелест позади все ближе, ближе…

Юлиан просыпался в холодном поту, подолгу лежал с открытыми глазами, прислушивался к вою ветра, и ему чудился неясный топот, лязг оружия, стоны и свист. Жуткие сновидения повторялись с удручающим постоянством.

Даже невозмутимый Герард забеспокоился: изменяя своему обычному немногословию, стал делиться с Юлианом слухами о монголах, которые удавалось собрать во время скитаний по улицам Торчикана. Оба старших брата сходились на том, что подлинные вести о страшных завоевателях можно найти только у единокровных венгров, которые жили по соседству с монголами, и что нужно идти дальше на восток. Однако до весны было еще далеко…

Как-то сразу, с леденящими северными ветрами, нагрянула зима. Степи вокруг Торчикана побелели, только курганы черными могильниками торчали среди снежной равнины. Жутко выли по ночам волки. Злые ветры бились в саманные стены домов, стучали обледеневшими пологами юрт. Колючий снег — пополам с песком — больно сек лицо, бурыми сугробами ложился поперек улицы. Дни тянулись медленно, будто окоченели от стужи, как неподвижная отара прижавшихся друг к другу овец. От холода не было спасения: ветер задувал в оконные щели, шевелил солому на полу. Скоро к холоду прибавились муки голода — королевское серебро подошло к концу. Грек Никифор стал ворчливым, сердитым. Заводил скучные разговоры о скудости запасов: «Самому бы только до весны дотянуть, хлеб-то в Торчикане дорог…»

Юлиан отмалчивался, будто не понимал намеков хозяина. Обижаться было бессмысленно. Кто они Никифору — родичи, компаньоны в торговле, старинные друзья? Так нет же, чужие люди… Нужно самим искать пропитание…

Кое-как кормились.

Герард целыми днями сидел, согнувшись, у тусклого окошка, вырезал из дерева ложки. Юлиан ходил с ложками на торговую площадь, приносил немного проса. Младшие братья Иоанн и Яков, закутанные в тряпье, собирали на улицах навоз для очага. За топливо Никифор иногда тоже давал чашку проса или бараньи потроха. А впереди были длинные месяцы зимы. Как жить?

Монахи оголодались до того, что Юлиан решил продать Иоанна и Якова сарацинским купцам. Герард одобрил это намерение, присовокупив, что жертва младших братьев будет угодна богу, ибо приносится ради святого дела, а страдания Иоанна и Якова в земной жизни обернутся вечным блаженством на небе…

Однако сделка не состоялась, несмотря на все старания Юлиана и весьма недорогую цену, которую он просил за младших братьев. Сарацинские купцы ждали весны, когда снова может разгореться война и рабы станут совсем дешевыми. К тому же Иоанн и Яков ослабли от голода и едва держались на ногах. Они не умели ни пахать землю, ни ухаживать за скотом, а иное здесь не ценилось. Кому такие нужны? Неудивительно, что покупателей не нашлось.

Тогда по праву старшего Юлиан велел Иоанну и Якову возвращаться обратно в Венгрию. Младшие братья смиренно склонили головы, прошептали бескровными губами: «Да будет на все воля божья…» Постояли у порога, будто надеялись, что Юлиан передумает, оставит хотя бы на один день у желанного очага, в котором весело потрескивал огонь и, не дождавшись сочувственного слова, тихо вышли, дрожащие и бесплотные, как тени.

Больше Юлиан о них ничего не слышал.

Двоим прокормиться было легче, чем четверым, к тому же Герард достиг в своем ремесленемалого искусства и вырезанные им деревянные ложки расходились на торгу бойко. В иные удачные дни монахам даже удавалось отложить кое-что из пищи про запас. Небольшие хлебцы, испеченные в золе, они сушили и складывали в деревянный короб. Если в какой-нибудь день не удавалось добыть пищи, монахи голодали, но хлебцы не трогали. В этих хлебцах заключалась надежда на продолжение пути.

Юлиан и Герард считали дни до весны, вспоминали благодатную венгерскую землю, уютные кельи доминиканского монастыря, вкусную еду в братской трапезной. Какой щедрой была тогда жизнь и каким жалким казалось нынешнее полуголодное существование!

Прислушиваясь к вою ветра, монахи перебрасывались незначительными словами, а больше молчали, думали каждый о своем. О чем думал его последний спутник, Юлиан не знал, да и собственные мысли навряд ли смог бы потом припомнить — туманными они были, непонятными. Одно неотступно занимало голову: «Дойти до Великой Венгрии… Только бы дойти…»

Глава 6. СТЕПЬ

Весна в степях проходит скоротечно, с обилием ясных солнечных дней. В середине марта снег везде сошел, только в низинах еще белели сугробы, из-под которых струилась мутная вода. С первым же попутным караваном Юлиан и Герард покинули опостылевший Торчикан.

Караванщики взяли с собой монахов неохотно, смотрели на них презрительно, как на прах земной. Ни товаров у них не было, ни лошадей, ни серебра, чтобы заплатить за место в повозке. Одним не обделены были Юлиан и Герард — смирением, готовностью услужить. Только за это и не прогнали их караванщики, позволили идти рядом с телегами, а иногда даже кормили вареной бараниной, если в котле после общей трапезы оставался лишний кусок.

Своей провизии у монахов было совсем мало, двадцать два хлебца, таких маленьких, что их можно было бы съесть за пять дней, а путь предстоял долгий. Хорошо хоть воды в степи по весеннему времени оказалось в изобилии!

Герард совсем обессилел, едва плелся, держась рукой за телегу, а ночами стонал, скрипел от боли зубами, просил Юлиана бросить его как бесполезную обузу. Юлиан сам видел, что пользы от Герарда мало, но остаться совсем одиноким в чужой стране боялся. Он поил Герарда горячим настоем из трав, успокаивал: «Вместе страдали в пути, вместе обрящем спасение. Недолго осталось идти. Впереди обильные земли…»

Беда никогда не ходит в одиночку. Как-то вечером, пересчитывая оставшиеся хлебцы, Юлиан нечаянно выронил из сумы королевскую грамоту. В неверном отсвете костра блеснула большая позолоченная печать. За спиной зашуршала трава. Юлиан испуганно оглянулся: в темноту упячивался безбородый караванщик, изводивший монахов насмешками. Недобрый человек! Недобрый! Юлиана охватило предчувствие несчастья — и не напрасно.

Перед рассветом караванщики набросились на монахов, скрутили руки, принялись рыться в суме, общупывать жесткими пальцами одежду: искали спрятанное золото. Не обнаружив ничего ценного, избили монахов и бросили одних в степи. Королевскую грамоту с оторванной печатью так затоптали в землю, что Юлиан с трудом отмыл пергамент от налипшей грязи.

Отлежавшись и перевязав тряпицами раны, Юлиан и Герард побрели дальше — совсем одни среди необозримой равнины, покрытой веселой весенней зеленью.

Тихие безветренные дни перемежались суховеями, которые приносили жаркое дыхание азиатской пустыни. Трава от зноя желтела буквально на глазах, становилась колючей и ломкой. Только в низинах, где с весны стояли талые воды, еще были зеленые лужайки. Ручьи высохли, питьевую воду приходилось добывать из редких колодцев, и вода эта была соленой, невкусной.

Через тридцать семь дней, окончательно обессиленные голодом и зноем, Юлиан и Герард добрались до страны сарацинов, которую местные жители называли Вела.[19] В пограничном городе Бунде они не нашли пристанища из-за крайнего недружелюбия жителей и вынуждены были ночевать в поле, в брошенном кем-то шалаше из дырявых шкур; сквозь дыры в шалаш проникали и палящие лучи солнца, и дождевые струи.

Днем Юлиан оставлял больного спутника в шалаше, на подстилке из травы, а сам отправлялся в город просить милостыню. Горожане подавали мало, неохотно. Но все же монахи немного окрепли, и даже Герард смог продолжать путь.

В другом городе монахов пустил в свой дом некий сарацин, имевший торговые дела в Алании. За гостеприимство снова пришлось расплачиваться рассказами. А брату Герарду стало совсем плохо. Он метался в горячке, бредил. Перс-лекарь, потискав больного крючковатыми пальцами, равнодушно сказал: «Помрет, однако…» Так и вышло. Брат Герард отдал богу душу, а бренное тело его Юлиан похоронил за городской стеной, выложил на могильном холмике крест из камней. Теперь он остался совсем один.

На торговой площади Юлиан случайно узнал, что один сарацинский священнослужитель собирается по своим делам в Волжскую Болгарию. Может, здесь ждет удача?

Сарацин долго расспрашивал Юлиана, кто он и откуда, и неожиданно предложил взять его себе в слуги. О лучшем Юлиан не мог мечтать: слугу полагалось кормить и даже платить ему сколько-нибудь.

Сарацинский священнослужитель оказался человеком не злым, только больно уж досаждал насмешками. Колыхаясь великим чревом, начинал издеваться:

— Нет в городе человека беднее тебя. Неужели твой бог так жаден, что не пожелал наделить тебя даже малым? Или ты в чем-то виноват перед своим богом?

Приходилось терпеть. Голод Юлиан вытерпел, холод вытерпел, зной вытерпел — вытерпит и насмешки, чтобы приблизиться к великой цели. А пока Юлиан усердно чистил волосяной щеткой халаты, которых у сарацина оказалось великое множество, мазал бараньим жиром сапоги с загнутыми вверх острыми носами, выбивал пыль из ковров — старался. Старание было вознаграждено. Сарацин взял Юлиана с собой в Волжскую Болгарию. Старых слуг оставил дома, а его, Юлиана, взял!

И снова путь по степям, безлюдью, пыльному зною.

Небольшой караван двигался неторопливо, но безостановочно, от света до света. Тихо поскрипывали телеги. На земле белели лошадиные кости, страшно скалились человеческие черепа с пробитыми лбами, валялись ржавые обломки оружия — следы недавней войны. Зловещие здесь были места… Юлиан настороженно оглядывался по сторонам. Но сарацинский священнослужитель был на удивление веселым и беззаботным, как будто опасность от монгольских разъездов ему не угрожала.

Монголы действительно не причинили каравану никакого вреда. Несколько раз всадники на лохматых лошадках бросались на караван с воинственными криками, с устрашающим визгом и свистом, но сарацин вытаскивал из-за пазухи небольшую медную пластинку с непонятными письменами, и монголы расступались, пропуская телеги.

Позже Юлиан узнал, что эта медная пластинка называется «пайцза» и дает право беспрепятственного проезда через все монгольские владения. Существовали еще золотые и серебряные пайцзы, но они выдавались только знатным людям. А были и деревянные пайцзы — для самых простых…

Юлиан с любопытством разглядывал широкие плоские лица монгольских воинов, их одежды из вывороченных мехом наружу звериных шкур, войлочные колпаки, из-под которых свисало множество туго заплетенных косичек, кривые сабли и луки за спиной. Кони у монголов были быстрые, выносливые, всадники крепко сидели в седлах и могли стрелять на скаку, так как при езде не прикасались руками к уздечкам. Но хорошего оружия у монголов было немного, а железный панцирь Юлиан видел лишь однажды, да и то старый, побитый. Может, слухи о силе монгольского войска преувеличены?

Однако по нескольким встречам со сторожевыми разъездами судить о действительной силе завоевателей было трудно, а сарацинского священнослужителя Юлиан побоялся расспрашивать о монголах. Видно, сарацин как-то связан с их военачальниками, если имеет пайцзу…

20 мая караван достиг пределов Волжской Болгарии.

В большом болгарском городе, обнесенном валами и деревянными стенами, Юлиан расстался со своим хозяином. Условленную плату сарацин не отдал, но на прощание подарил войлочную шапку и старый халат, так что Юлиан ничем не отличался от местных жителей.

Болгарский город был многолюдным. Сами болгары утверждали, что из него могли бы выйти в случае необходимости пятьдесят тысяч воинов, но Юлиан усомнился в столь значительном числе, хотя людей в городе было действительно много. Под навесами сидели ремесленники, стучали молоточками по медным блюдам, плавили серебро и олово в каменных тиглях, крутили гончарные круги. На торговой площади с утра до вечера толпился народ. Звеня оружием, по улицам проходила городская стража, смотрела, все ли спокойно.

Но спокойствия не было. Горожане опасались нового нашествия из степей. По всем дорогам тянулись к городу обозы с осадным запасом. Оружейники работали день и ночь. Кое-кто из купцов уже сворачивал торговлю, запирал лавки, закапывал в землю серебро. Внезапно поднялись цены на речные суда. Видно, самые предусмотрительные люди уже готовились к бегству.

Тревожно было в Волжской Болгарии летом 1236 года.

Юлиан бродил по улицам, смотрел, слушал. О монголах здесь знали еще меньше, чем в степном Торчикане. Отгородившись валами и частоколами, болгары совсем забыли дорогу в степи. Желающих отправиться на восток, в землю венгров-язычников, не оказалось и здесь. Больше на запад тянулись люди, за широкую реку Итиль.

Но терпение и усердие всегда вознаграждаются. После многодневных скитаний по городу Юлиан услышал в толпе венгерскую речь, кинулся туда, расталкивая людей.

Женщина в длинном широком платье, украшенном по подолу цветными лентами, в кожаной безрукавке, плотно облегающей туловище, называла по-венгерски товары, разложенные на земле уличным торговцем, и тут же переводила смысл своих слов чернобородому тучному мужчине.

Юлиан приветствовал женщину по-венгерски и, услышав ответное приветствие на родном языке, заплакал счастливыми слезами…

Оказывается, конец пути был совсем близко. Женщина-венгерка, которую выдали замуж за здешнего купца, рассказала Юлиану, что Великая Венгрия находится всего за две дневки от города, возле реки Этиль,[20] и что там все люди говорят по-венгерски.

— Ты, без сомнения, найдешь своих сородичей и будешь хорошо принят ими, если ты действительно из венгров и если пришел с добрыми намерениями. Да будет твое путешествие благополучным! — напутствовала женщина.

Глава 7. ВЕЛИКАЯ ВЕНГРИЯ

Дорога в землю венгров-язычников заняла не два дня, как говорила женщина, а больше недели, потому что Юлиану не на что было купить или взять на время коня, и он отправился пешком. Но это была легкая и приятная дорога, и не только потому, что конец пути казался совсем близким, — очень уж благодатно было вокруг!

Свежестью дышали лиственные леса, в которых соседствовали благородные деревья: дуб, клен, липа. Густой зеленью радовали просторные поляны. Быстрые прозрачные речки журчали на камнях, то умеряя свой бег в спокойных омутах, то снова устремляясь по перекатам навстречу утреннему солнцу, туда, где за лесами жадно вбирала их воды река Этиль.

Дальше леса поредели, на смену им пришла холмистая равнина, покрытая красочным ковром лугового разнотравья, с березовыми перелесками-колками. Чистый, сухой воздух, напоенный ароматом трав, кружил голову, как старое монастырское вино.

А потом на возвышенных, прокаленных солнцем местах начались степные травы: красноватый ковыль, типчак, пустынный овсец. Здесь, у края степи, Юлиан нашел первое селение венгров-язычников — несколько деревянных домов с плоскими крышами в окружении войлочных юрт.

Навстречу Юлиану вышли невозмутимые, гордые люди, отогнали залаявших на чужака собак. Венгры-язычники были рослыми, смуглолицыми, с длинными черными волосами, ниспадавшими почти до плеч. Они одевались в рубахи, в короткие безрукавки — камзулы, на ногах сапоги с мягкими кожаными головками и суконным голенищем, на голове — войлочные шапки. Оружия ни у кого не было, только короткие, витые из ремней плетки висели на поясе.

Высокий старик, отличавшийся от остальных нарядной суконной шапкой с опушкой из бобрового меха, спросил по-венгерски:

— Кто ты и зачем пришел?

Выслушав торопливый ответ Юлиана, старик окинул недоверчивым взглядом старый халат, в который того обрядил жадный сарацин, и произнес строго:

— По преданиям древних, мы знаем, что где-то есть другая Венгрия, куда ушли наши соплеменники, но не знаем, где она. Если ты действительно пришел из другой Венгрии, будешь нашим гостем и братом…

Юлиан, чувствуя, что ему еще не доверяют, достал из-за пазухи сбереженную королевскую грамоту, развернул пергамент и поднял над готовой. Красные и черные буквы, тщательно вырисованные писцом королевской канцелярии, выглядели внушительно; остатки шелкового шнура, на котором висела раньше золоченая печать, как бы подтверждали подлинность документа.

Старейшина поверил, приветливо заулыбался, пригласил Юлиана в свой дом. А может быть, и не грамоте поверил старик, но чистой венгерской речи, столь редкой среди пришельцев из других земель…

Последующие дни слились для Юлиана в непрерывную вереницу обильных пиров, чередование незнакомых лиц, расспросов, удивленных возгласов, почтительного внимания. Венгры водили Юлиана из дома в дом, из деревни в деревню, и всюду он находил благодарных слушателей.

Но вскоре Юлиан отметил и нечто огорчительное для себя. Венгры-язычники жадно внимали рассказам о короле и королевстве, обычаях и занятиях венгров-христиан, но к проповедям отнеслись равнодушно и даже насмешливо. Христианское учение об истинном боге они воспринимали как сказку, верить в которую не пристало взрослым мужчинам. Ночами, беспокойно ворочаясь под жаркими звериными шкурами, Юлиан обдумывал слова, которыми опишет венгров-язычников. Получалось не очень складно и не очень много.

Можно написать, что венгры-язычники совсем не думают о вере, и это будет правда. Что они не возделывают земли, едят конину и дичь, квасят молоко в бурдюках, подобно степнякам. Что они богаты конями и оружием и очень воинственны, но к гостям добры. Что женщины красивы и совсем не стесняются говорить с посторонними мужчинами. Что старейшин здесь уважают, как будто они коронованные особы. Что еще можно прибавить, Юлиан не знал. Не писать же о шумных пиршествах и скачках на бешеных жеребцах, которые венгры-язычники устраивали в его честь?!

Надеяться на быстрое обращение соплеменников в христианскую веру было бы неразумно. Многие годы и многие труды братьев-проповедников потребуются для этого дела. Но все же путешествие на реку Этиль не казалось Юлиану бесполезным. По соседству с селениями венгров кочевали монголы. Венгры раньше воевали с ними, выстояли во многих битвах, и монголы, отчаявшись победить на войне, избрали венгров своими друзьями и союзниками. У кого, как не у венгров, можно узнать подлинные вести о завоевателях?

И Юлиан усердно расспрашивал своих гостеприимных хозяев. Вот что удалось ему узнать о монгольском войске и монгольских обычаях ведения войны:

«…Монголы стреляют из луков дальше, чем другие народы. При первом столкновении на войне стрелы у них не летят, а как бы ливнем льются. Однако саблями и копьями они сражаются менее искусно…

Войско свое монголы строят таким образом, чтобы во главе десяти человек стоял один монгол, а над сотнею один сотник. Это делается с хитрым расчетом, чтобы приходящие разведчики не могли укрыться среди монголов и чтобы люди, набранные в войско из разных народов, не могли совершить никакой измены…

Во всех завоеванных странах монголы без промедления убивают князей и вельмож, которые внушают опасение, что когда-нибудь могут оказать сопротивление…

Годных для битвы воинов и мужчин завоеванной страны они посылают, вооружив, в бой впереди себя. Этим воинам, если даже они хорошо сражаются, благодарность невелика. Если они погибают в бою, о них никто не жалеет. Но если они отступают, то все безжалостно умерщвляются монголами…

На укрепленные замки монголы не нападают, а сначала опустошают всю страну и грабят народ. Только потом они гонят пленных штурмовать собственные крепости…»

О численности монгольского войска венгры не знали. Они говорили Юлиану, что воинов у великого каана бесчисленно много и что будто бы нет такой страны и такого народа, который устоял бы перед их натиском.

Юлиан с гордостью думал, что он — единственный европеец, сумевший хоть немного проникнуть в тайны завоевателей; ничего не подозревающие народы Европы должны быть предупреждены о грозной опасности, и это сделает он, Юлиан! В том, чтобы донести до Европы сведения о завоевателях, видел теперь свое предназначение Юлиан. Он не имеет права подвергать себя опасностям дальнейшего путешествия: ведь если он заболеет и умрет, добытое знание погибнет вместе с ним…

И еще думал Юлиан, что не разъединять, а объединять нужно все народы, живущие на возможном пути нашествия. Объединять независимо от веры и прошлых распрей. А потому не следует проповедовать католичество в земле венгров-язычников, рискуя вызвать настороженность правителей Руси, желанных союзников в будущей войне с монголами. А что война надвигается, у Юлиана не было сомнений. Пора возвращаться…

Как ни торопился Юлиан, он все-таки решил задержаться, когда узнал, что неподалеку остановился со своей свитой монгольский посол. Через старейшину он договорился о встрече.

К удивлению Юлиана, монгольский посол не походил на дикого степняка ни обликом, ни обращением. Это был вежливый и образованный человек, он свободно говорил на венгерском, русском, половецком, тевтонском и сарацинском языках, поднимал золоченый кубок с изысканностью истинного дворянина.

Мирно и неторопливо текла беседа, украшенная редкостными винами и вкусными яствами, и только свирепые телохранители с саблями наголо безмолвно напоминали Юлиану, что он сидит не в охотничьем шатре гостеприимного и любезного хозяина, а в становище посла монгольского хана.

Беседовали долго, но на другое утро, вспоминая речи посла, Юлиан нашел в них мало полезного для себя. Посол охотно разглагольствовал о разных диковинах: о чрезвычайно многочисленном и воинственном народе, который будто бы живет за страной монголов, отличается великим ростом и имеет такие большие головы, что они совсем несоразмерны с телом; о стране Сибирь, в которой зима жесточайшая до такой степени, что птицы замерзают на лету, а из-за обилия снега никакие животные не могут ходить, кроме собак. Четыре большие собаки тащат сани, в которых может сидеть один человек с необходимой едой и одеждой…

Любезным и словоохотливым казался посол, но когда Юлиан пробовал перевести разговор на монгольские дела, сразу замолкал. Сам же то и дело задавал короткие, точные вопросы, и Юлиану стоило немалых усилий уклониться от ответов. Юлиан с досадой думал, что не смог выпытать у посла больше, чем тот от него самого, а ведь он, Юлиан, старался не говорить ничего существенного!

И еще подумал Юлиан, вспоминая встречу с послом, что дикая, необузданная сила завоевателей направляется холодным, расчетливым разумом, и ему стало страшно…

Глава 8. РУСЬ

Юлиан покинул гостеприимную землю этильских венгров 21 июня 1236 года. День был пасмурный, хмурый. Ветер с реки швырял в глаза россыпи мелких секущих капель. Волны, шипя, наползали на песчаный берег, оставляя после себя клочья бурой пены. Совсем не летний был день, студеный.

Юлиан кутался в длинный дорожный кафтан-жилян из грубого сукна, подаренный на прощание жителями селения, и молча прислушивался к разговору старейшины с сарацинским купцом, хозяином большой ладьи. Старейшина строго наказывал, чтобы тот доставил гостя до земли руссов бережно и безопасно. Пригрозил:

— Если с нашим гостем случится что-либо худое, мы узнаем и убьем тебя. Ты проезжаешь по реке каждое лето, куда тебе спрятаться от нашей мести?

Купец клялся без обмана исполнить порученное…

Плавание по Этилю и Каме, а затем вверх по Волге продолжалось около месяца, и все это время купец держался с боязливой почтительностью, присылал со слугой обильную пищу, а при встречах спрашивал Юлиана, не терпит ли тот нужды в чем-нибудь. Видно, очень напугала его угроза венгерского старейшины.

На Волге ладья присоединилась к большому купеческому каравану. Купцы всегда собирались вместе, чтобы не стать добычей разбойников, которых здесь, по слухам, было много.

На ночлег останавливались в безлюдных местах, на голых островах, выставив вооруженную стражу. Города купцы старались миновать, то ли опасаясь недружелюбия горожан, то ли не желая платить лишние пошлины. Даже Нижний Новгород, большой и сильно укрепленный русский город, стоявший на высоком берегу против впадения в Волгу реки Оки, проплыли в предрассветном сумраке, и Юлиан разглядел лишь большой костер, зажженный кем-то на мысу.

Река Ока, куда свернул караван, частично протекала по земле мордванов, лесных жителей, которые пользовались недоброй славой. Попутчики рассказывали Юлиану, что мордваны — жестокие люди, что у них мужчина, не убивший собственноручно врага, не пользуется никаким уважением. Когда знатный мордван идет куда-нибудь по дороге, перед ним несут головы убитых им людей, и чем больше несут голов, тем выше этот человек ценится сородичами. А из черепов мордваны делают чаши и особенно охотно пьют из них на пирах. Тому, кто не убил в своей жизни ни одного человека, мордваны даже не позволяют жениться, чтобы не родились робкие дети, подобные ему…

Справедливы или нет рассказы о жестокости мордванов, Юлиан не знал, потому что сам видел лесных жителей только издали. Мордваны высыпали толпой на берег, что-то кричали, но ничего враждебного или зловещего в их криках не было. Однако, может быть, мордваны просто хотели подманить проезжающих по реке к берегу, чтобы убить и потом носить отрубленные головы перед собой?

Следующая большая река — Клязьма — уже протекала по коренным русским землям, хорошо возделанным и населенным. На берегах стояли деревни, окруженные пашнями, луга со стогами сена. Домов в деревнях было немного, по два или по три, но постройки были крепкие, просторные. Речную воду бороздили остроносые рыбацкие челны, с большим искусством выдолбленные из цельного ствола большого дерева. К берегу спускались на водопой стада, и скот был рослый и тучный. Все вокруг дышало миром и тишиной. Караванные стражники отложили в сторону копья, поглядывали по сторонам лениво, благодушно. Видно, действительно некого было опасаться в благоустроенной земле русских.

В Гороховце, небольшом зеленом городке с множеством деревянных храмов, который, как сказали Юлиану, целиком принадлежал владимирскому епископу, на ладью сел русский монах. Юлиан разговорился с ним, осторожно передал кое-что из узнанного о монголах. Оказалось, что и на Руси знали о завоевателях, но относились к ним до удивления равнодушно.

— Из Дикого Поля в стародавние времена многие степняки приходили, — лениво цедил слова монах, снисходительно поглядывая на Юлиана. — Печенеги приходили, торки, половцы. А где теперь они все? Или погибли всеконечно, или под руку попали к князьям русским. Монголы твои, их у нас больше татарами кличут, тоже степняки. Куда им в наши леса да болота соваться? Отсидимся, переждем беду. Да и не пойдут они в леса-то, неуютно им в лесах, тягостно. Не о монголах надо думать, а о спасении души, в грехах погрязшей. Аминь…

Нечто подобное говорили и другие русские, с которыми беседовал Юлиан. Никто не заинтересовался свидетелем, который собственными глазами видел грозных монголов. Отчего такое спокойствие? От силы или от беспечности?

На исходе августа караван доплыл до города Владимира, столицы северного княжества русских.

Владимир был многоликим городом.

С юга, со стороны реки Клязьмы, город поднимался над пойменными лугами как могучий и грозный исполин. Над обрывистым берегом стояли высокие каменные стены. Выше были только белокаменные громады Успенского, Дмитриевского и Рождественского соборов. В ясные дни блеск золоченых куполов был виден за десятки верст.

Для путника, приближавшегося к Владимиру с запада, город начинался с величественных Золотых Ворот, белокаменного чуда, равного которому не было на свете. За торжественной аркой дорога переходила в городскую улицу, которая пересекала весь Новый город[21] с его боярскими теремами, богатыми купеческими домами, нарядными храмами. Через внутренние Торговые ворота путник попадал в Средний город, где находились торг и замок-детинец, великокняжеский дворец и соборы. Редкий гость проходил дальше детинца и торговой площади, поражавшей своим многолюдством, многоцветием красного товара, многоязыким купеческим гомоном. Поэтому гостю казалось, что весь город наполнен пышными хоромами и храмами, утопает в садах и нежится в богатстве.


Иным представлялся Владимир с востока, с холмов, между которыми спускалась к Серебряным воротам дорога из другого большого русского города — Суздаля. Отсюда можно было заглянуть в Ветчаный город, похожий издали на большую деревню.

Все постройки Ветчаного города были деревянными, низкими, невзрачными. Дома тянулись вдоль единственной большой улицы, которая шла от Серебряных ворот к Ивановским воротам Среднего города. А между улицей и крепостными стенами, тоже в этом месте деревянными, — скромные дворы посадских людей, избы ремесленников, кузницы, навесы скотных дворов, покосившиеся клети и амбары, колодезные журавли на перекрестках извилистых переулков. Под стать жилищам были и церкви, тоже деревянные, потемневшие от времени и непогоды, с железными досками вместо дорогих колоколов. Теснота, бедность, убожество… И так до самой стены Среднего города, отгородившей от посада другой, княжеский и боярский Владимир.

Только с севера, со стороны Юрьевской дороги, с дальних полей, полого поднимавшихся за речкой Лыбедь, город открывался сразу, во всей своей многоликости.

Отсюда было видно, что в русской столице соседствовали богатство и бедность, пышный блеск великокняжеского дворца и скромность посада и что невзрачный Ветчаный город составляет чуть ли не половину столицы, а если пересчитать горожан, то посадских людей окажется много больше, чем жителей Нового и Среднего города, вместе взятых…

Но Юрьевская дорога вела к Владимиру из глубинных земель Руси, а Юлиан вошел в город с парадной, клязьменской стороны, по обычному пути иноземных гостей: от пристани через Золотые Ворота к каменному великолепию великокняжеского детинца. Неудивительно, что столица Руси у него оставила впечатление грозного величия, неколебимой устойчивости, переливающегося через край богатства.

С понятным волнением Юлиан ждал встречи с великим князем Юрием Всеволодовичем, который, как ему сказали, пожелал увидеть чужестранца, предъявившего караульным воинам охранную грамоту венгерского короля.

Глава 9. «КАК ИЗБЕЖАТЬ РУКИ МОЕЙ?»

Аудиенция в великокняжеском дворце была непродолжительной, но весьма полезной для Юлиана.

Великий князь принял монаха в небольшой комнате со сводчатым потолком и узкими окнами, затянутыми разноцветной слюдой. Он производил впечатление очень спокойного и рассудительного человека. Одет был великий князь без торжественности, по-домашнему, в чистую белую рубаху с вышивкой у круглого ворота, и только золотая цепь на груди свидетельствовала о высоком положении хозяина.

Юрий Всеволодович передал словесно венгерскому королю предостережение об опасности. Монголы, сказал он, днем и ночью совещаются, как захватить королевскую землю. У них также есть намерение пойти на завоевание Рима. И еще сказал великий князь, что монгольский хан отправил своих послов к венгерскому королю, но послы задержаны во Владимире, потому что есть подозрение, что это не послы, а лазутчики. Грамоту же, взятую у послов, Юлиан должен доставить прямо в руки королю Беле.

Бородатый русский вельможа в длинном кафтане, украшенном большими серебряными пуговицами, с поклоном протянул Юлиану пергаментный свиток.

Позднее Юлиан узнал, что содержалось в грамоте, написанной языческими письменами на монгольском языке:

«Я, Хан, посол царя небесного, которому он дал власть над землей возвышать покоряющихся и подавлять противящихся, удивляюсь тебе, король венгерский! Хоть я в тринадцатый раз отправляю к тебе послов, ты почему-то ни одного не отсылаешь ко мне обратно, да и сам ни послов, ни писем мне не шлешь. Знаю, что ты король сильный и могущественный, и много под тобой воинов, и великим королевством правишь ты. Оттого-то тебе и трудно по доброй воле покориться. Но было бы лучше и полезнее для тебя, если бы ты мне покорился добровольно. Рабов моих, половцев, бежавших от моего гнева, ты держишь под своим покровительством. Приказываю впредь не держать их у себя, чтобы из-за них я не стал против тебя. Половцам ведь легче бежать, чем тебе, потому что они кочуют без домов, в шатрах. Ты же имеешь замки и города, как тебе избежать руки моей?»[22]

Юлиан попросил показать ему монгольских послов, которые по приказу великого князя содержались в земляной тюрьме — порубе позади дворца.

Послы сидели на корточках у осклизлой, сочившейся влагой стены, уткнув головы в колени. Они не шелохнулись, когда с грохотом откинулась тяжелая дубовая дверь поруба и вниз хлынул яркий солнечный свет. Это были точно монголы. Юлиан достаточно насмотрелся на них за время путешествия, чтобы не спутать ни с каким другим народом. Наверно, и все остальное, о чем рассказывал владимирский князь, тоже правда…

Юлиан покинул Владимир верхом, в сопровождении дружинников великого князя. Дружинникам было велено торопиться, и они ехали непрерывно, меняя коней в попутных селениях. На коротких привалах Юлиан записывал для памяти названия больших русских городов, через которые проезжал. 15 сентября — Рязань, 22 октября — Чернигов, 5 ноября — Галич… 8 января нового, 1237 года он передал в канцелярию короля Белы грамоту монгольского хана. Круг путешествия замкнулся.

Весной Юлиана в закрытой повозке, в сопровождении четырех рыцарей из охраны легата, повезли в Италию. В одном из римских монастырей священник Рихард, доверенное лицо папской канцелярии, подробно записал рассказ Юлиана о путешествии в восточные страны. Ему же Юлиан принес обет молчания, скрепленный крестоцелованием. Отныне и вечно Юлиан никому не должен рассказывать о своих странствованиях. Солдат воинства Христова выполнил свой долг. Пусть наградой ему будет отдохновение от трудов и благословение самого папы, переданное через того же Рихарда.

Но не отдых, а душевные терзания обрел Юлиан в сонном монастырском существовании. Юлиану казалось нелепым вынужденное безделье, когда к рубежам Европы подкрадываются завоеватели. Опасность нависла над христианским миром, нужно снова идти навстречу монголам, чтобы узнать их намерения. Юлиан может пойти, он лучше других справится с этим опасным поручением!

Осенью 1237 года Юлиан снова отправился в путь. Он спешил, очень спешил — монголы уже были по сию сторону Волги. Тревожными ветрами встретила Юлиана половецкая степь.

Казалось, в ту осень степняки двигались только на запад. Пылили половецкие кибитки, покидая придонские пастбища. За стадами шли женщины и подростки — почти все мужчины погибли в кровопролитных сражениях с монголами, которые громили половецкие кочевья. Брели по пыльным шляхам болгарские беженцы, чудом избежавшие смерти во время штурмов их укрепленных городов. Молчаливыми кучками сидели у костров аланы, смытые со своей благодатной земли мутными волнами монгольского нашествия.

А впереди беглецов, расходясь, как круги на воде от брошенного камня, неслись устрашающие слухи.

Пять языческих царств легли под копыта монгольских коней! Как погребальные костры, сгорели наполненные трупами болгарские города! Кагир-Укеле, славный эмир ясов, умер жалкой смертью! Реки покраснели от крови, невиданные багровые радуги поднялись над Диким Полем!

Горе, люди, горе!

Ужас гнал людей на запад, подальше от страшных монгольских сабель. Ужас остановил доминиканскую миссию неподалеку от рубежей Русской земли.

Спутники Юлиана давно уже предлагали вернуться. Все, что случилось за прошедшее лето в степях, уже записано на желтом свитке пергамента. Со многими очевидцами разговаривал Юлиан, и каждый оставил свой след в ровных строчках. Пора, пора возвращаться!

Но Юлиан медлил. Он не узнал еще главного, ради чего пошел навстречу урагану: куда будет направлен первый, самый страшный удар монгольского войска и сколько воинов выведет в поход предводитель монголов Батухан…

Но вскоре и это стало известно Юлиану.

Последний привал на берегу Северского Донца. За холодной гладью реки дымилась степь. Всю ночь скрипели тележные колеса и ржали кони: люди шли и шли мимо палатки Юлиана, надеясь на спасение в далеких чужих краях. Гонец-половчанин нетерпеливо переминался за спиной. А Юлиан, согнувшись у тусклого светильника, дописывал грамоту, которую гонец должен был срочно доставить легату апостольского престола в Венгрии, епископу Перуджи:

«…Находясь у пределов Руси, мы узнали действительную правду о том, что монголы, идущие в страны запада, уже готовятся к походу на русских. Одна часть монгольского войска у реки Итиль с восточного края подступила к Суздалю. Другая же часть в южном направлении уже нападала на границы Рязани, тоже русского княжества. Третья часть остановилась против реки Дона, близ замка Воронеж, тоже княжества русских. Монголы ждут только того, чтобы земля, реки и болота с наступлением зимы замерзли, после чего всему множеству монголов будет легче проникнуть в землю русских…»[23]

И еще несколько строк дописал Юлиан, прежде чем свернул свиток и передал заждавшемуся гонцу. Эти строки освещали то, самое тайное, что монголы оберегали от всех, даже от своих друзей и союзников:

«…В войске у монголов с собою 240 тысяч рабов не их закона и 135 тысяч отборнейших воинов их закона в строю…»

Юлиан бессильно откинулся на войлок. Закрыв глаза, он мысленно прослеживал путь гонца от половецких степей до Венгрии, потом до Рима и будто наяву видел, как по всей Европе тревожно гудят колокола, как собираются в объединенные рати знатные рыцари и простолюдины христианского мира, чтобы защитить свои домашние очаги и прогнать незваных пришельцев обратно в Азию. Милостью провидения Европа получила отсрочку. Кривые монгольские сабли надолго завязнут в русских лесах, ибо русские сильны и полны желания сражаться. Он, Юлиан, вовремя предупредил об опасности, и христианские государи успеют подготовиться к отпору. Снова, как в годы крестовых походов, прозвучит громоподобный призыв римского папы, и крестоносное воинство преградит дорогу завоевателям…

Но надеждам Юлиана не суждено было сбыться. Его записки и грамоты оказались похороненными в архивах папской канцелярии и увидели свет лишь спустя четыре столетия, когда монгольское нашествие стало далеким мрачным прошлым. Не собралось крестоносное воинство. Между завоевателями и перепуганной Европой, заклинающей в молитвах: «Боже, спаси нас от ярости монголов!» — стоял лишь русский щит!

***
Каргалов В. В.

К21. Исторические повести / Худож. Спасский И. П. — М.: Дет. лит., 1989. — 239 с.: ил. — Литературно-художественное издание. Для старшего школьного возраста.

Тираж 100 000 экз. Цена 85 к.

В книгу входят исторические повести, посвященные героическим страницам отечественной истории начиная от подвигов князя Святослава и его верных дружинников до кануна Куликовской битвы.

ISBN 5-08-000873-3

ББК 8467

ИБ № 11472

Ответственный редактор С. П. Мосеичук

Художественный редактор А. Б. Сапрыгина

Технический редактор Т. Л. Тимошина

Корректоры Л. В. Савельева, Э. Н. Сизова

Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 05.01.2003
О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: vgershov@chat.ru

Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/

Примечания

1

П е ш т — одна из исторически сложившихся частей столицы Венгрии — Будапешта; в XIII в. Пешт был самостоятельным городом.

(обратно)

2

Б е л а IV — венгерский король (1235–1270).

(обратно)

3

Д о м и н и к а н с к и й о р д е н, основанный в 1216 г., получил от римского папы право повсеместной проповеди. Орден развернул широкую миссионерскую деятельность. В XIII в. доминиканские миссионеры проникли во многие страны Восточной Европы, Персию, Монголию, Китай.

(обратно)

4

С т е ф а н (Иштван I) — венгерский король (1000–1038).

(обратно)

5

М а т р и к а (русское название — Тмутаракань) — город на Таманском полуострове.

(обратно)

6

А л а н и я — страна аланов, оседлого народа, населявшего предгорья Северного Кавказа.

(обратно)

7

Л е г а т — личный представитель римского папы в какой-нибудь стране.

(обратно)

8

Л а т и н с к а я и м п е р и я — государство со столицей в Константинополе, созданное крестоносцами в 1204 г. после завоевания части Византии. Первым императором стал граф Балдуин Фландрский, один из предводителей крестоносцев.

(обратно)

9

Н и к е й с к а я и м п е р и я — государство в Малой Азии, которое тоже возникло после крестовых походов на азиатской части Византии.

(обратно)

10

П о н т — Черное море.

(обратно)

11

Имеется в виду сражение русских дружин и половцев с монголами на реке Калке в 1223 году.

(обратно)

12

С а р а ц и н а м и европейцы называли мусульман-арабов.

(обратно)

13

В е л и к и й о к е а н — Тихий океан.

(обратно)

14

М о р е ф р а н к о в — Атлантический океан.

(обратно)

15

Х в а л ы н с к о е м о р е — Каспийское море.

(обратно)

16

Т у м е н — 10-тысячный отряд монгольской конницы.

(обратно)

17

У л у с Д ж у ч и — западная часть Монгольской империи, выделенная Чингисханом своему старшему сыну Джучи. После смерти Джучи этот улус унаследовал его сын, внук Чингисхана, — Батухан (русские летописцы называют его Батыем).

(обратно)

18

С а к с и н ы — потомки древних хазар, которые остались жить в прикаспийских степях после разгрома Хазарского каганата князем Святославом в 965 г.

(обратно)

19

Предположительно между реками Яиком и Эмбой.

(обратно)

20

Э т и л ь (по-башкирски — Ак-Идель) — река Белая.

(обратно)

21

Древний Владимир делился на три части: Новый город, построенный во второй половине XII в. князем Андреем Боголюбским; Средний город, центральная часть с детинцем и княжеским дворцом; Ветчаный город — укрепленный посад.

(обратно)

22

Текст монгольской грамоты королю Беле подлинный.

(обратно)

23

Текст грамоты Юлиана подлинный.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1. МЕЧТА ЮЛИАНА
  • Глава 2. ТАЙНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
  • Глава 3. НАЧАЛО ПУТЕШЕСТВИЯ
  • Глава 4. АЛАНИЯ
  • Глава 5. ТРУДНАЯ ЗИМА
  • Глава 6. СТЕПЬ
  • Глава 7. ВЕЛИКАЯ ВЕНГРИЯ
  • Глава 8. РУСЬ
  • Глава 9. «КАК ИЗБЕЖАТЬ РУКИ МОЕЙ?»
  • *** Примечания ***