Оле, тореро! [Шарль Эксбрайя] (fb2) читать постранично

Шарль Эксбрайя Оле, тореро! Роман

Лили и Морису Майер, сеньорам Маланьу

Пролог

Люби меня Консепсьон, я бы, возможно, стал великим тореро… но в тот день, когда она обвенчалась с Луисом в церкви Святой Анны и я услышал, как падре сказал, что теперь они соединились навеки, сердце мое умерло, а вместе с ним — и жажда славы. Цыган-новильеро^[1] Эстебан Рохилла, которому спортивная пресса пела хвалы и пророчила блестящую карьеру, превратился всего-навсего в человека, убивающего быков ради хлеба насущного. Публику не проведешь, и очень быстро ко мне остыл всякий интерес. Мне приписывали болезни, пьянство, лень, отсутствие честолюбия, и ни одна живая душа (а уж Консепсьон и Луис тем более) не догадывалась, что я просто-напросто несчастен. Само собой, я никогда так и не удостоился альтернативы^[2] и долгое время подвизался в жалкой роли бандерильеро^[3]. Потом, когда Луис стал известным матадором, он предложил мне быть его доверенным лицом. Я согласился — это приближало меня к Консепсьон.

Побывав в числе прочих гостей на свадьбе Луиса Вальдереса и Консепсьон Манчанеге, я превратился в человека молчаливого, скрытного, не склонного откровенничать с кем бы то ни было. Впрочем, я вообще никогда не отличался особой жизнерадостностью. Мы, цыгане, смотрим на жизнь иначе, чем андалузцы, и наша Непорочная Дева, не уступая красотой их Макарене, все же гораздо суровее. Если тебя воспитали в квартале Триана и ты все детство играл на берегу Гвадалквивира, видя перед собой сверкающий золотом горизонт по ту сторону реки, плаца Монументаль, больницу Святого Милосердия и возвышающуюся над ними Хиральду, чей облик заставляет биться сильнее сердце любого жителя Севильи, ты уже никогда не сумеешь стать таким, как все. Мечтательное и задумчивое дитя, я часами сидел на солнце, созерцая эту никогда не приедающуюся картину. И не раз, наблюдая, как лучи танцуют на Золотой Башне, я крепко зажмуривал глаза, чтобы не ослепнуть.

И если сегодня вечером я изменяю привычной сдержанности, то лишь потому, что еще до утренней зари умру. Сейчас чуть больше полуночи. Смерть уже ищет меня и непременно найдет. Я чувствую, как она ступает по Триане.

Через час или два, от силы три я услышу, как она крадется по лестнице и осторожно поворачивает ручку двери в мою комнату. «Входи, я ждал тебя», — скажу я спокойно.

Я не стал запирать дверь — пусть судьба свершится, все равно мне больше не хочется жить. Что мне делать одному, теперь, когда все они умерли? Я, конечно, догадываюсь, что, покончив со мной, уничтожат и эти страницы, но сначала их прочтут, и о большем я не мечтаю. А точку в этой печальной истории поставит детектив Фелипе Марвин, ибо он, как и я, знает.

Поручая душу Нуэстра Сеньора де ла Эсперанца, покровительнице Трианы, я без страха готовлюсь раствориться в андалузской земле. И вместе с последним вздохом с моих губ слетит твое имя, Консепсьон.

Да смилуется надо мной Господь наш, Иисус Христос!

Глава первая

Во времена моей юности футбол был еще далеко не так популярен, как нынче, и для мальчишек не существовало ничего, кроме яростных схваток на арене. Мы знали наизусть имена всех прославленных тореро и, хотя испытывали особую нежность к андалузцам, любили всех. У нас редко хватало денег на то, чтобы купить билет на корриду, и каждый пытался проскользнуть зайцем. Скольких же подзатыльников и пинков стоила эта страсть к тавромахии! Хотя, честно говоря, все сторожа, как штатские, так и военные, вполне разделяя наш восторг, закрывали на это глаза гораздо охотнее, нежели сегодняшние. Пасхальная коррида знаменовала для нас, поклонников, истинное начало года, правда очень короткого, ибо он длился лишь с апреля по октябрь. Все семь месяцев мы вычитывали из родительских газет результаты боев и могли с полным знанием дела составить иерархию достоинств коррид Сан-Изидор в Мадриде, Сан-Фердинанд в Аранхуэсе, Сан-Фирмин в Памплоне, Тела Господня в Толедо и Благодарения в Барселоне. Однако больше всего нас, несомненно, волновали корриды Сан-Мигель в Севилье. Проходили они в самом конце сезона.

Если мы не разговаривали о быках, то тренировались. Каждый по очереди играл роль животного, вооружившись парой деревяшек вместо рогов. Наиболее подвижные делали вид, будто втыкают бандерильи. Те, кого соглашались везти на себе более крепкие друзья, изображали пикадоров. И наконец те, кого вся компания считала самыми одаренными, становились главами этих воображаемых куадрилий и, насколько позволял мнимый бык, демонстрировали искусство работы с плащом. Даю слово, если нашим «натуреллам», «фаролам» и «молинетам» не хватало технического совершенства, то, во всяком случае, они свидетельствовали о бойцовском темпераменте. Стоит закрыть глаза, как я переношусь на тридцать лет назад