Джан — глаза героя [Ольга Васильевна Перовская] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Ольга Перовская Джан — глаза героя (Повесть)
Они появляются
Было жаркое летнее утро. На высокой платформе электрической железной дороги собрался дачный люд. Посвежевшие на дачах москвичи щеголяли легкими соломенными шляпами, белыми летними брюками и немыслимо яркими сорочками-тенисками; выделялись загорелые шеи, голые выше локтей, загорелые руки; дачницы пестро цвели сарафанами, шарфиками и косыночками. Деловая, самодовольная каста подмосковных молочниц держалась обособленно, с завидной независимостью. Продавцы букетов и ягод, направляющиеся в город, с родительской заботой укутывали мокрыми тряпками свои драгоценные корзины. За легконогим подростком с волейбольным мячом под мышкой перебежала через платформу команда волейболистов. Пареньки спрыгнули на песок и взбежали на пригорок по другую сторону пути. А навстречу им, торопясь с речного пляжа, выпорхнула из-под откоса стайка мальчишек-купальщиков. Проворно, как воробьи, сгрудились они у билетной кассы и, несмотря на синеву и дрожь в своих перекупанных спозоранку юрких телах, подняли там такой хохот и визг, как будто до сих пор еще чувствовали студеные ожоги реки. Возбуждение юных купальщиков заразило и взрослых. Дачники сочувственно переглянулись, заулыбались, кое-кто добродушно сострил… И только уж безнадежно ворчливые, скучные люди, получив из киоска газеты, загораживались ими от общей веселой суеты, от сверкания реки и улыбок, от свежести зеленых садов и лугов. Электричка еще не показывалась. Она не маячила даже и у платформ вдали. Вдруг все, ожидавшие поезда, повернулись в другую сторону. Из небольшого дома возле линии железной дороги появился худощавый высокий человек. Он был в белом кителе, белой офицерской фуражке и в синих, навыпуск, брюках военного покроя. — Он! Он!.. Идет с ним сюда!.. — Забыв про билеты, купальщики сгрудились у лестницы. Незнакомец легко шагал к переходу через путл. В одной руке у него была трость, в другой — он сжимал высокую ручку-дугу из стали и кожи. Ручка была укреплена на специальной шлейке, и вся эта сбруя была надета на огромную овчарку. Собака подвела человека к шлагбауму. Остановилась. Хозяин нащупал палкой бревно. У перехода через рельсы собака снова остановилась. Она пристально поглядела вдаль, в правую, в левую сторону, прислушалась, словно принюхалась. Никаких признаков поезда! Тогда, не торопясь, она повела хозяина через путь. Перед лестницей собака остановилась опять. Человек нащупал тростью первую ступеньку и бодро пересчитал за своим поводырем семь остальных. Наверху эту необыкновенную пару встретили купальщики, чудесно и мгновенно притихшие. Теперь лицо человека было обращено прямо на зрителей, он снял фуражку и вытер голову носовым платком. Это было простое, мужественное лицо, одно из тех русских лиц, которые ничем особенным не бросаются в глаза, но всегда и всем почему-то кажутся знакомыми. И на Волге, за Саратовым, и в Рязани, и в Брянске, и на Черниговщине — повсюду на просторной земле российской встречаются дяди и пареньки вот с такими скуластыми большими лицами, с коротким носом-картошкой и с упрямым лбом, над которым торчит наивный русый хохолок. Одно только никак не вязалось с этим обыденным лицом: зловещие черные очки… Люди, стесняясь своего любопытства, украдкой разглядывали слепого капитана. Но они могли бы и не стесняться. Спокойно и неторопливо шагал он по затихшей платформе, как будто вокруг было совершенное безлюдье. Собака выступала с еще большим достоинством: ни малейшего внимания почтительной, но надоевшей публике. Вся ее забота была сосредоточена только на хозяине. Проводя его среди расступавшейся толпы, она зорко следила, чтобы ни один человек не очутился к хозяину ближе, чем она могла это позволить. Старичок-стекольщик замешкался было со своим ящиком и посторонился недостаточно быстро. Могучий пес повернул к нему лобастую голову и молча приподнял верхнюю губу. Зрители переглянулись. — Н-ндаа, зубки!.. — раздалось в толпе, — как бивни у этого… мамонта… Хозяин собаки чутко уловил и понял это восклицание. Довольная улыбка промелькнула на его лице. Издалека донеслось мычание электрички. Все выстроились по краю платформы. Собака ввела хозяина прямо в первый вагон. Она дружески махнула хвостом взявшему под козырек начальнику поезда. — Готов! Флажок. Свисток. Отправление. Собака отлично знала все железнодорожные порядки. На передней скамейке, где полагается сидеть инвалидам, благодушно развалился дачник. Он повернул от окна вспотевшее лицо и уставился на вошедших. Пес поглядел на него, выжидая. Нет, видимо, пассажир не торопился уступать хозяину место! Пес заворчал и снова приподнял губу. И опять этого оказалось достаточно: дачник рыбкой нырнул в публику и под общий хохот мелькнул у выхода на другом конце вагона. — Правильно! Вот сознательный песик! Умница! — восхитились в вагоне. — Трудно, вишь ты, самому догадаться! А пес его вежливенько: — Будьте любезны!.. Усадив хозяина, собака навалилась огромным телом на его колени и ловила все эти похвалы и смех в свои большие стоячие, как у волка, уши. Густая черная шерсть на ее спине лоснилась и блестела; грудь и передние лапы отливали золотом, как у лисицы. Собак такого окраса называют «чапрачными». На широком светлом лбу, между темными ушами, красиво выделялась черная звезда. Собака поражала величиною, породностью и необыкновенно мощным сложением. Одно появление такого богатыря заставляло ёкать сердца. Но сейчас, когда хозяйская рука разглаживала звездочку у него на лбу и ласково мяла большие торчащие уши, пес весь разнежился, и его страшная морда выражала детское блаженство. Так проехали они первую и вторую остановки. На каждой станции в вагон вваливались новые пассажиры. Они невольно делали движение назад, но умиленное выражение разнеженного зверя, понятное и малому ребенку, поднимало в них упавший дух, и — кто бочком, кто на цыпочках, они молча и деликатно пробирались мимо. Перед третьей остановкой собака вскочила на ноги. Хозяин ее тоже встал, и оба направились к выходу. Любопытные повысовывались в открытые окна вагонов. Человек и собака спустились с платформы и вдоль ограды зеленых садов пошли в сторону, обратную движению поезда. Хозяин собаки шагал легко и стремительно, как ходят обычно пастухи и охотники, но и он не поспевал за увлекшимся поводырем. — Подожди, Джан! Что это с тобою сегодня?! Куда ты торопишься? Как тебя учили водить?… — уговаривал собаку слепой. Но собака чуяла в голосе мягкость и попустительство и только влегала грудью в шлею. — Стоп! — раздался наконец сердитый окрик. Пес встал словно вкопанный. — Фу, бессовестный! Уморил! — человек опять снял фуражку и принялся вытирать вспотевший лоб. Он опустился на траву возле изгороди и похлопал рукой по земле: — Отдышусь, тогда пойдем дальше. Садись, Джан, пока! Джан разочарованно уселся, зевнул и затрясся: — Ну что раззевался?! Что дрожишь, чего нервничаешь? Небось, силушка по жилочкам похаживает? Покою тебе не дает? А я, брат, отбегал… В голосе зазвучали грустные нотки. И сердце собаки встрепенулось. Джан на брюхе подполз к хозяину, потерся головой о его бок и, как нашаливший ребенок, виновато зарылся носом в опущенные ладони. Наступило молчание. Собака ласкалась, терлась о хозяина головою, взвизгивала, отфыркивалась… Наконец ей удалось его рассмешить. Она подскочила, обрадованная, положила передние лапы ему на плечи и попыталась лизнуть в лицо. — Ах ты, плут! Ну хорошо, что раскаялся. Будет, будет подлизываться!.. Идем лучше скорее в общежитие, Джан! Слышишь, веди меня в общежитие. Они встали, отряхнулись и так прытко двинулись мимо улиц и переулков, что любой городской житель высунул бы язык, если бы вздумал угнаться за ними. Теперь поводырь не рвался больше вперед. Он шел ровной, размеренной походкой, прижавшись к хозяйской ноге и заботливо минуя все помехи на его пути. У не просохшей еще после вчерашней грозы лужи Джан остановился и залаял. Он дал время нащупать тростью раскисшую глину, а затем, прижавшись сильнее, медленно обвел хозяина стороною. Так прошли они через весь поселок и свернули в последний проулок. Собака толкнула лапой заросшую бузиной калитку. Хозяин ее нажал скрытую кнопку, и оба вошли. За калиткой, над входом в большую двухэтажную дачу, была вывеска:ОБЩЕЖИТИЕ СЛЕПЫХ ИНВАЛИДОВ ВОЙНЫ коллектив учебно-производственного предприятия № 12 Московского отдела Всероссийского о-ва слепых.
* * *
Минут через пять Джан уже без сбруйки пробежал из общежития через большую террасу в цветник. Он катался и ползал по траве, растирая брюхо, спину и восторженно дрыгая всеми четырьмя лапами. Потом, поупражнявшись в гигантских прыжках через клумбы, опрометью кинулся к маленькой опрятной кухне. Красивая женщина с короной бронзовых кос над неподвижным, как у многих слепых, лицом, видимо, поджидала четвероногого визитера. Миска со всякой снедью была приготовлена для него в углу. Пока Джан, расставив могучие лапы, лакал похлебку и, словно сухарики, разгрызал кости, женщина разговаривала с ним и поглаживала его по спине. Забежала еще одна слепая. Она прислушалась и спросила: — Это кто? Джан, что ли, так чавкает? А где ж председатель наш, Джан? Даже толстая кошка поиграла с Джановым хвостом и потерлась о его ляжку, хотя пес буркнул в миску не отрываясь, от чего вся похлебка пошла пузырями. По всему было заметно, что Джана здесь любят, балуют и радуются его приходу. Не успел он доесть, как из цветника послышались голоса. — Джан, ко мне!.. Пес немедленно бросил угощение и через минуту ткнул захлюпанным носом хозяйскую ладонь. — Ну, доволен? Набегался, поразмялся? Э-э-э, да ты брат не теряешься, всю морду умазал в каше. Убери, убери голову, испортишь мне костюм… Инвалиды в очках окружили собаку: — Подзаправился, Джанчик? — И чего мне «теряться», скажи, Джан-душа! Я же не чужой! — Человек погладил собаку левой рукой, правый рукав у него был пустой. У другого — вместо кистей протезы в черных перчатках… А народ все коренастый, плечистый, в самом цвету. И несмотря на следы страшных ран и увечий, держались они по-военному прямо, шутили громко и весело. — Вы за отпуск, Семен Гаврилович, основательно двинулись и по музыке и по чтению… — Ноты разбираете вовсе свободно? Большое упорство у вас… — А наш «Паганини» совсем погано читает… Один из слепых держал ноты с былыми выпуклыми, точно вдавленными булавочной головкой, значками: — А без нот вы ту песню не помните? — Постараюсь припомнить. Давайте баян! Мы частенько певали ее с нашим командиром эскадрильи. Семен Гаврилович опустился в цветнике на скамейку и приладил на коленке гармонь. — Песня эта старинная, ей больше ста лет. А вы все слова знаете, Леня? Звучный, необыкновенного тембра баритон запел под аккомпанемент баяна:Щенок
Тощая, похожая на скелет, овчарка медленно слонялась по комнатам и кухне. Она едва держалась на ногах от слабости, и только хорошее воспитание заставляло ее сдерживать голодный вой. Двухкомнатная квартирка в одном из выстроенных перед войною домов плохо и редко отапливалась. Узоры инея белели по углам; на обледеневших окнах висели одеяла; полы были затоптаны, опилки и стружки лежали дорожкой от холодной газовой плиты до маленькой печки-«буржуйки» в столовой. Нигде — ни под кухонным столом, ни в шкафах, нив ведерке для отбросов, собака не могла отыскать ни крошки съестного. А есть ей хотелось мучительно. По низу ее втянутого, тощего живота болтались пустые соски, а в холодном углу кухни, на старом байковом одеяле, жалобно попискивал голодный щенок. Собака погрызла выброшенную в мусор подошву, полакала из миски воды и печально поплелась на место. Щенок принялся мять лапками и тянуть ее пустые соски, а она согревала его своим телом, лизала, растирала и переворачивала языком на бочок и на спину со всем терпением и лаской материнства. На голодный писк малыша в комнате появился хозяин Он подошел к водопроводу и размочил под струей корку хлеба. — На, Джедда, подкрепись немного, старушка! Ишь ведь до чего отощала!.. Так ты совсем щепка затомишь… Подохнет ведь он у тебя с голодухи-то… — И очень прекрасно сделает, — раздался из соседней комнаты резкий голос. Высокая женщина, с грубыми чертами лица и большими руками, на которых блестели кольца и браслеты, остановилась на пороге кухни. — … Понять не могу, отчего она так отощала?! — не слушая ее, повторял мужчина. — Ведь товарищи из Института собаководства обследовали ее на прошлой неделе… Она совершенно здорова… Новую карточку на ее паек выписали. Джедда на особом учете. Государство очень дорожит такими служебными собаками… Мы, что ли, ее объедаем?! Женщина всплеснула руками: — Из-за такой дряни и такие упреки!.. Да я… Да лучше ее совсем уморить и щепка ее выкинуть на помойку!.. Чем… Собака, внимательно и серьезно смотревшая на разъяренную женщину, подняла голову и приглушенно завыла. — Успокойся, Джедда, не волнуйся, старушка! Это она только так, зря болтает. Анна Петровна! Я тебе не шутя… Я в последний раз тебе говорю: брось ты куражиться над собакой! Для меня Джедда — не дрянь. Мы с ней много лет вместе работаем. Она защищала не раз мою жизнь, когда мне с кассой приходилось добираться к дальним точкам. От хулиганов, от воров не раз меня отбивала. Слышишь?!. Это — мой старый, испытанный друг… Покойная жена моя любила ее, как человека. И я не брошу ее… Понятно?! — он сильно раскраснелся и топнул ногой. — Ну, ну! Расшумелся, как кипящий самовар, — переменила тон женщина. — Кто твою Джедду обидит? Из ее пайка я варю ей же болтушку. Но ты думаешь, этого на много дней хватит?!. Да она и наши все пайки пожирает. А почему отощала? Кормящая мать, всякому это понятно. — Ну то-то же! — примирительно отозвался отходчивый кассир. — Ух ты, псиночка моя бедная! До чего же худа! А нельзя ли, Аннушка, раздобыть для нее какие-нибудь обрезки, отбросы, остатки… Чего-то такого, такого, — он пошевелил, объясняя пальцами, — из еды… понимаешь… — Теперь все по карточкам. Сам знаешь, какие остатки теперь. Это надо знакомство, пригласить, угостить кого-нибудь, — говорила, как будто обдумывая, как будто сочувствуя Джедде, хитрая женщина. — На вот тебе на устройство Джеддиного кормления, — хозяин протянул ей деньги. — Достань, пожалуйста… Пригласи, угости, кого хочешь.* * *
Еще утром Джедда, захлебываясь, вылакала полную миску овсянки. Она так давно не получала этого прекрасного кушанья, что позабыла почти его вкус и запах. Она никак не могла оторваться от пустой миски, катая ее по всей кухне и снова и снова полируя языком и без того вылизанные до блеска дно и бока. К обеду в столовой затопили «буржуйку». Запахло свежими пышками. Хозяин, смеясь, подзывал Джедду к столу, бросал ей корочки хлеба и сыра и рассказывал гостю: — Запирать двери и окна запрещают: вынесет стекла воздушной волной. А оставить открытой квартиру — вынесут все и без воздушной волны. У нас много понаехало незнакомого народу. Все старые жильцы просто в отчаянии. Хоть вовсе не ходи в бомбоубежище! А мы горя не знаем: старушка моя, Джеддушка, ложится на пороге — и ну-ка! Попробуй-ка! Сунься! Она горло вырвет. Это уж — как пить дать… Он нагнулся и крепко, ласково провел рукой по острому позвоночнику своей любимицы. Джедда присела на слабых ногах и улыбнулась. В тот вечер она несколько раз бегала в угол и кормила прихлынувшим молоком щепка. Убаюкав его, она с праздничным видом снова подходила к столу. Джедда знала — хозяин рассказывает о ее подвигах. Он часто произносит ее имя. Но собака знала еще и о многом таком, о чем ее хозяин и не догадывался. Она видела кулак, который ей показала хозяйка на кухне, она видела, как бешено захлопывалась дверь в столовую, рискуя раздробить ей голову или отшибить хвост, лишь бы не дать ей ходить из кухни в столовую к щедрой хозяйской руке… Она многое видела и чуть-чуть обнажала зубы, поглядывая на яростное лицо этой новой, не внушающей ей доверия женщины. — Ну, что ты, все — «Джедда» да «Джедда»?? Заладил одно на весь вечер, — иногда вмешивалась в разговор хозяйка, — точно мы для собаки какой-то приглашаем гостей?! У нее-то к гостю были совсем другие дела, но муж простодушно выдал ее обман. — А как же? И я очень вам благодарен, что вы согласились нам в этом деле помочь. Это — сейчас трудный вопрос… А Джедда не выдержит больше такого режима. Я просто понять не могу, что с нею творится?? Так вот, я начал рассказывать вам о ней. Ведь вы и не знаете даже, какой это заслуженный собачий род! Абрек, Казбек, Гайчи, Джедда — это гордость Союза по породе и службе… Джедда — дочь чемпиона Абрека, а щеночек у нее от Казбека, внука Абрека, так что он дважды — и по отцу, и по матери — из этого знаменитого гнезда… Гость прикинулся заинтересованным: — А этот Казбек чем же был знаменит? — О, Казбек этот был в тридцать шестом-седьмом году просто сказкой дня. О нем писали во всех газетах, припомните-ка! Судьба у него сложилась не сладко. Он дожил до старости и умер в питомнике служебных собак. А в первые годы жизни был в частных руках. Смолоду он был огромный и страшный. Его, видимо, мало ласкали, и он вырос угрюмым. Однажды в кухонное окно на пятый этаж забрался грабитель. Хозяев не было дома, а пес притаился за дверкой кухонного шкафика Человек (то есть именно «не человек», а грабитель) прошел в комнаты, вытащил из гардероба все костюмы, платья, пальто и свалил все это в кучу посередине кухни. Сломал и вскрыл все сундуки, ящики письменного стола, словом — обчистил до ниточки всю квартиру. Казбек следил за ним не шелохнувшись. Но когда он открыл дверь на черную лестницу и стал запихивать награбленное в мешки, чтобы вынести из квартиры, пес бросился на него, повалил его тут же на вещи и задушил. Вернулись хозяева. В кухне на груде вещей лежал мертвый грабитель, а рядом с ним, в луже крови, издыхал верный сторож. Вор успел все же ударить собаку ножом между лопаток. Казбека долго лечили. О подвиге его было напечатано тогда во многих газетах. Богатырь этот справился со смертельной раной, но после этого стал еще подозрительнее и нелюдимее. Он признавал (как они, между прочим, все признают) только хозяина. Хозяйку он не любил. В конце концов она выжила его из дома. Казбек оставил нам достойных наследников. Джедда! Фьить! Лови, ешь! Можно, можно… Отвыкшая от еды, Джедда вопросительно глядела на хозяина. И только после того, как он несколько раз подтвердил: «Можно, можно!» — принялась за лепешку. Не трудно догадаться, что этот визит ничем не улучшил Джеддину жизнь. Следующие дни были еще более мучительны. Оживший после обильного пиршества желудок и аппетит требовали удовлетворения, а пищи опять не было. Хозяин был уверен, что собаку кормят. Ни Джедда, ни еще жалобнее и громче скуливший щенок не могли рассказать ему о своих мучениях. — Обожралась, — брезгливо объясняла жена, — третий день ничего в рот брать не желает… — Джеддочка, что же это с тобой? — испуганно спросил хозяин. — А ну, хлебца попробуй!.. Собака, дрожа от голода, схватила и мигом проглотила кусок. — А ну, каши?! Так что же ты говоришь ерунду?? А?? Хозяин стал сам варить собаке болтушку из отрубей, картофельных очистков, овсянки и сам, не доверяя уже никому, брал ее на поводок и отправлялся в свой магазин, на перекрестке трех магистралей. Джедда стала заметно поправляться. Сидя в углу кассовой кабинки, она, правда, очень тревожилась о щенке, водила ушами и вздрагивала, когда женщины в очередях начинали кричать или спорить. Домой она всегда торопилась и сильно тянула. Добравшись к щенку, была теперь в силах и накормить, и вылизать его хорошенько, и украдкой с ним поиграть. В одно из таких обычных возвращений с хозяином Джедда стояла на перекрестке, нетерпеливо дергая свой поводок. Мимо проносились вереницы военных машин. — Никаких правил движения! Ну как тут пройдешь?… — ворчал Джеддин хозяин. Вдруг он отчаянно вскрикнул… Крыло машины отбросило его к каменной тумбе в воротах… Следующая машина шла на упавшего… Тут перед водителем мелькнула оскаленная волчья голова… Джедда бросилась на выручку к хозяину… Тормоза заревели… Пронзительно закричало несколько голосов… И на том месте, где только что была умчавшаяся машина, прохожие увидели человека, поднимавшего с земли задавленную собаку.* * *
Напрасно щенок ожидал возвращения матери. Хозяин в молчании гладил его по спине, по животику и прятал за пазуху, чтобы отогреть и утешить. Он развел кипятком в глубокой тарелке сгущенное молоко и осторожно окунал щенячью мордочку в это неуклюжее угощение. Щенок облизывал липкую, сладкую бурду, скулил, трясся мелкой дрожью и жалобно взвывал. — Фу! На диван! Гадость этакую… — с неподдельным отвращением возмущалась хозяйка. — Да выбрось ты его на черную лестницу!.. Может, такой же чудак, как и ты, позарится, подберет… — Молчи, Анна Петровна, — мрачно отозвался кассир. — Не доводи ты меня… Из-за тебя погибла Джедда… А теперь за щенка принимаешься?! Я сам буду растить его, слышишь? Я хочу, чтобы он был со мною всегда… Защищал бы меня… как сегодня… старушка… Он снова расстроился, разволновался, долго утирал глаза и сморкался… — Ну не знаю, кто с этой пакостью станет возиться… — Я! Я сам буду возиться!.. Тебе ни за что не доверю! Я… — он схватился за сердце. Пока он капал на сахар сердечные капли, хозяйка грубо смахнула с дивана щенка. Никто не погладил, не приласкал стукнувшегося о пол малыша. Жалобно взвизгнув, он пополз в угол, но на середине пустынной, бесконечной для него дороги поднял мордочку и по-щенячьи заплакал. — Цыц, проклятый! — прикрикнула на него женщина. — Не до тебя тут!.. — Я же-ла-ю, чтобы э-тот ще-нок рос в моем доме и был бы всег-да сыт, — веско и по слогам отчеканил, едва отдышавшись, хозяин. — Ну и ходи, убирай за ним сам! Они снова заспорили. Спор перешел в настоящую ссору. А крохотный щенок все полз вдоль стен, скулил, поднимая кверху мордочку и трясся, как в лихорадке. Нигде он не мог отыскать ни своей ласковой матери, ни ее теплого меха, ни ее мягкого языка. Нигде не нашел он и привычной уютной подстилки. С той самой, должно быть, минуты он на всю жизнь возненавидел всякие ссоры и крик. Наконец он совсем выбился из сил, забрался куда-то за шкаф, на ворох старых газет, поскулил-поскулил и заснул. Он уже не услышал, как к двум ожесточенным голосам неожиданно присоединился третий. Этот спокойный голос по радио трижды произнес: — Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!Москва госпитальная
На окраине Москвы в старинных, петровского времени, казармах разместился Центральный эвакогоспиталь. 12 декабря 1942 года, после тяжелых боев под Ржевом, в этот госпиталь был доставлен раненый летчик, Семен Гаврилович Сердюков. В полку имя его произносилось в числе героев, блестяще выполнивших особое задание. Он был представлен к ордену Отечественной войны 1 степени. А в коридоре эвакогоспиталя дежурный врач, наклонившись к носилкам, определял, чем помочь человеку, которому жить остается, может быть, считанные минуты?! Стараясь не потерять ни одной из этих драгоценных минут, эвакогоспиталь тотчас же, даже без регистрации, переправил Семена Гавриловича «на оперкойку» в Большой семеновский госпиталь. Стояли жестокие холода, и первой заботой врача было сохранить хотя бы лучик живой теплоты в человеке. Он прежде всего велел влить ему спирту. Раненый стал согреваться. У врача появилась надежда. В числе других оперированных, снова через эвакогоспиталь, летчика отправили теперь уже на улицу Горького, в бывшую глазную больницу. Но и там опытная дежурная, не заглядывая в историю болезни, поскорее передала его лечащим врачам. Получив телеграмму, Нина Александровна Сердюкова выхлопотала пропуск в Москву и поехала на поиски мужа. Из Большого семеновского ее послали в Центральный эвакогоспиталь, а из Эвако снова в Семеновский… И так несколько раз… В телеграмме же предупреждали: «Торопитесь выездом». Наконец, несчастной, мечущейся женщине посчастливилось столкнуться с врачом, который поил Семена Гавриловича спиртом, и по его указанию она, не помня себя, помчалась на улицу Горького. По всей обстановке чувствовалось, что дело плохо, совсем плохо. Нечего ей было надеяться застать мужа в живых. Худенькая, измученная горем, работой, хрупкая женщина с великими трудностями пробиралась от Семеновской заставы на улицу Горького. Метро в то, военное, время не работало. Нужно было протопать по сугробам через всю Москву. Слезы застывали на ее щеках. «Нет, не застану я его в живых!» — шептала Нина Александровна. Она вспоминала лица дежурных врачей, регистраторов, как они все махали руками и говорили: «Нету, нету, отправили давно»… Но зачем же тогда они его отправляли в другие госпитали?! Стало быть, надеялись еще?! — начинала она возражать сама себе. И это высушивало слезы, и она повторяла: — Пусть калека!.. Пусть изуродованный! Душа у него прежняя… Только бы найти живого!.. Редкие прохожие оборачивались и смотрели вслед заплаканной, громко разговаривавшей с собою женщине в стеганке. Так добралась она, наконец, до Пушкинской площади. В регистратуре глазного госпиталя поспешно просмотрели списки и коротко ответили: нет! — А я знаю наверное, что есть, — с яростью отчаяния закричала несчастная. — Я никуда отсюда не двинусь, пока не найду!.. Велите спросить по палатам: Семен Гаврилович Сердюков. Сердюков! Я никуда все равно не пойду… Хоть убейте!.. В палатах начали выкликать Сердюкова. — Может быть, очень тяжелый? Не успели зарегистрировать, а он и скончался, — вслух раздумывала регистраторша. В палате «особо тяжелых» тоже окликнули Сердюкова. Семен Гаврилович слышал и чувствовал, что это как-то должно касаться именно его, но что ему нужно было сделать, он не мог уяснить. В приемной еще раз повторили: — Видите, нету такого! Нина Александровна поняла, что исчезает последняя надежда. — Как нет? — услышала она вдруг голос. — Сердюков у меня. Где его жена? Кто спрашивает Сердюкова?! Двое молодых врачей — женщина и мужчина — в белых халатах остановились возле Нины Александровны Они словно измеряли силы этой прозрачной, слабенькой женщины. Ей сказали, что муж ее очень плох. Она стала еще бледнее, до синевы, но твердо взглянула на врачей. — Он умер уже?! Не мучьте меня! Я вынесу любую правду. — Нет. Он жив. — Он жив! Он будет жить? Отчего он в глазной? Он ослеп?! — Он очень плох. Вам надо будет говорить с ним спокойно и бодро. Ему сейчас нельзя знать правды. Тогда, может быть, он еще выживет. Надо поддержать в нем желание жить. Понятно? — От меня он не узнает правды. — Никаких вопросов, расспросов. Крепитесь!.. Нина Александровна кивнула: — У меня хватит сил. Только бы был живой! Был бы только со мною… Женщина-врач повела ее в палату. Она шла спокойно. Но, подойдя к кровати, пошатнулась и с заглушённым криком обвила руками забинтованную мумию. — Ну, вот и свиделись! — сказал доктор и пальцем погрозил Нине Александровне. — И зачем же теперь эти слезы? А? — Это от радости, доктор! Это — счастливые слезы… Мы поправим его мигом. Правда, доктор? Он ведь выносливый, закаленный с детства… Он ведь пастушонком возрос… Теперь мы будем с ним неразлучны… Женщина-врач молча стиснула руку Нины Александровны и крепко-крепко ее потрясла. — Вот это хорошие, бодрые слова. С такой женой, действительно, не следует ему разлучаться. Навещайте же нас почаще. А мы тут постараемся поскорее стать на ноги. Посещать мужа Нине Александровне разрешили в любое время. Но добираться до госпиталя было тогда настоящим подвигом. Поездов было мало, шли они переполненными. Каждый раз надо было хлопотать о специальном пропуске и разрешении. И все же Нина Александровна с неизменно бодрыми, веселыми словами почти через день появлялась в палате. Кормили Семена Гавриловича, как только могли, лучше. В то тяжелое время находилось для него и яичко, и сало, и масло с сыром на завтрак. Больной начал поправляться, даже полнеть. Но он все ощупывал странную глухую повязку на глазах, стараясь как-нибудь сдвинуть ее или хоть чуть приподнять. Его угнетал постоянный непроглядный мрак. Хоть бы какой-нибудь проблеск!.. Хоть на миг лучик света!.. Он всегда делился с женой всем, что думал и переживал. — Зачем они так завязали?! Хоть лучик мелькнул бы какой… Хоть мутный, ничтожный просвет!.. На миг, на один только миг… И я успокоился бы. И ждал бы тогда терпеливо… Я знал бы тогда, что есть все-таки у меня чему восстанавливаться. Ты порасспросила бы врачей. А? С профессором, может, следовало бы тебе потолковать… — Говорила я… Со всеми уже говорено. Все в один голос советуют: не надо торопиться снимать повязку. Сейчас тебе надо окрепнуть, набраться сил и здоровья. Скоро тебя выпишут из госпиталя. А жизнь дома сейчас, знаешь, какая тяжелая? Война ведь! По карточкам все… хлеб только ржаной… Хоть бы меня поскорее заменили на работе! Я тогда была бы безотлучно с тобою… Уходя из больницы, Нина Александровна каждый раз спрашивала: — Ну, что тебе привезти, чем полакомить? И Семен Гаврилович заказывал — то соленый огурчик, то кислой капусты — и с торжеством встречал в следующий раз угощение. — Вы ешьте, спите покрепче и ни о чем не заботьтесь! — говорили врачи. — Скоро мы вас отпустим домой… Пока война — потерпите, а там будем думать о будущем… — Доктор, скажите мне правду, буду ли я когда-нибудь видеть? — Надежды терять никогда не следует… Больной чутко прислушался к голосу доктора… и опустил голову. Он больше не сказал об этом ни слова. Но стал торопиться с выпиской: «Надо дать место другим. Тем, что могут еще понадобиться Родине». Он перестал есть и спать и как-то сразу осунулся. Прошло еще несколько дней, и он, худой, бледный и слабый, без повязки уже, но с непрозрачными черными очками, закрывавшими пустые глазницы, распрощался с госпиталем. Одной рукою он опирался на палку. Другой — держался за руку жены. Лицо его словно окаменело. Он не мечтал уже больше о лучике света. Он знал: глаза вытекли. Их у него больше не было. Нечего было ему восстанавливать!.. И не на что было надеяться… Врачи, прощаясь, сердечно пожали ему руку. Они от всей души желали ему счастья. Но чем можно утешить человека в таком горе!! В госпитале позаботились, чтобы по возвращении домой он не оказался бы сразу без пищи. Две большие булки хлеба, колбаса, сахар и все необходимое лежали в мешке за плечами у Нины Александровны. Медленно-медленно добрели они до памятника Пушкину. Нина Александровна предупреждала мужа о каждом шаге. — А вот сейчас мы перейдем трамвайную линию. Осторожно, Семен! Не споткнись о рельсы, — говорила она то невпопад шагающему, то упирающемуся без причины мужу. — Ну, вот! А теперь, на тротуар!.. Не бойся, не бойся! Иди сюда смело — тут совсем гладкий, прямой путь. — И она тащила мужа за рукав. Тротуары, переходы, каждое здание вдоль улиц — все было когда-то отлично знакомо. Семен Гаврилович отчетливо видел всю улицу мысленным взором: вот книжный магазин — с запомнившимися пестрыми витринами новинок. Дальше — здание Моссовета… А тут, в уголке, — киоск, где он покупал обычно папиросы… Они пробирались к станции метро «Охотный ряд». Семен Гаврилович — слабый, тихий, весь какой-то придавленный, шел неуверенной старческой походкой, постукивая палкой вокруг… Глаз больше не было! Глаза вытекли от ранения!.. Нина Александровна взглядывала на страдальческое лицо мужа и не утирала тихих слез. Путь инвалида из госпиталя — скорбный, тяжелый дуть! И сколько людей, независимых,самостоятельных, сильных и смелых до войны, холодело душой при мысли, что теперь они калеки, обломки людей, беспомощные, жалкие, бесполезные и никому больше не нужные… Лишние люди!Нет, не лишние! Не бесполезные!
Тихий, словно запуганный, притаился дом Сердюковых среди высоких сугробов. Нина Александровна рассказывала мужу, что над снегом виднеется сейчас только крыша, разрисованная под сосновые ветки, да верхние косяки завешанных наглухо окон. Все комнаты, кроме кухни, стояли нежилые. Воздушной волной вынесло несколько стекол. Правда, бреши сейчас же забили фанерой, войлоком, заложили подушками и прочим «утеплением», но ветер все же посвистывал в пустынных комнатах. Дров не хватало. Топили каждый день только одну маленькую кухню. На горячем шестке с утра кипятили большой медный чайник и готовили еду. За печкой, на широком топчане, покрытом ковром, были собраны все одеяла, подушки, все, что оставалось теплого в доме. Посуда и запас продовольствия на день-два помещались здесь же, под рукою, на полках. В кухоньке было тепло… Пахло поджаренной с луком и салом картошкой. Раскутав и усадив мужа в удобное кресло, поближе к теплу, Нина Александровна принялась хлопотать. Налила ему душистого чая покрепче, упросила попробовать пышечек, прочитала бодрые письма от дочки и от друзей. Семен Гаврилович пил, ел, расспрашивал обо всем, радовался как будто теплу и уюту. Но глубокая складка между бровей и незнакомые морщинки у губ, напряженность лица и чуть-чуть неестественное оживление говорили, как старательно прятал этот мужественный человек свое истинное настроение. Потянулись одинокие, долгие-долгие дни… Нина Александровна затемно уходила на работу. Она была сестрой-хозяйкой в детской больнице. Детей привозили издалека, со всего района. За день она так уставала, что едва добиралась до топчана за печкой и моментально, как убитая, засыпала. Дочь Сердюковых с первых дней войны эвакуировалась из Москвы с медицинским институтом. В полушубке, в ушанке и в валенках сидел Семен Гаврилович с утра до вечера у догорающей печки. Мрачные мысли одолевали его. Целый день ни слова ни с кем!.. Ясно, кому он теперь нужен?! Теперь он для всех обуза… И для Родины, и для семьи, и для себя самого… Но он был не прав… Даже в те жестокие дни, истекая кровью в смертельной схватке с врагом, Советское государство заботилось о своих сынах. Всеми силами стремилось помочь и поддержать инвалидов-бойцов. Первым отыскал Семена Гавриловича председатель поселкового Совета. Он сам был инвалидом войны и потому особенно горячо откликнулся на письма Московского отдела общества слепых, военных организаций и глазной больницы. Все они сообщали в дачный поселковый Совет о судьбе отважного летчика, просили разыскать, взять на учет, навестить, познакомиться, приободрить и оказать всяческую помощь и поддержку. Этого требовало благодарное сердце народа, сердце матери-Родины. И председатель поспешил, бодро шагая искусственной ногой по занесенным снегом улицам к уединенному домику Сердюковых. Вместе с его энергичным стуком и громким сердечным приветствием в обмерзшую переднюю проникли какие-то мешки, дрова, уголь. На горячем шестке запел и засвистел самоварчик. В чугунке поспевала разварная картошка. Квашеная капуста с подсолнечным маслом и луком дожидалась в тарелочках на столе. Бойцы-инвалиды, бывший летчик и бывший кавалерист, сразу нашли общий язык, общих фронтовых друзей, «сосчитались», как говорится, «родней», прочитали вслух и обсудили последние сводки. Потом снова стали перебирать товарищей в разных боевых частях. И гость рассказал хозяину об устройстве жизни слепых-инвалидов, собственных его товарищей по кавалерийскому полку. Все они были определены на работу Московским отделением Всероссийского общества слепых. Новая работа пришлась им по душе, новая профессия оказалась очень выгодной. Они скоро в ней освоились и даже сумели внести в производство ценные новаторские предложения и усовершенствования. Возвращаясь с работы, Нина Александровна издалека заприметила дымок над трубою: — Может, летчик какой разузнал и явился проведать. Вот бы хорошо! Семен очень затосковал в одиночестве… А с товарищами отвлечется, поделится, обогреется с ними душою… Она вошла в сени и обомлела: в одном углу сложена поленница мелко расколотых для растопки дровец и порядочная куча угля, в другом — прислонился к стене объемистый мешок с картофелем, в кухне — яркий свет, не коптилки, а керосиновой лампы. Тяжелые маскировочные одеяла на окнах и на стеклянной двери казались уютными драпировками. На жарком шестке аппетитно благоухала горячая картошка, а самоварчик плевался и бормотал, как подгулявший веселый старичок. За столом сидел розовый от тепла и волнения Семен Гаврилович и усердно потчевал чаем с хлебом председателя поселкового Совета: — Кушайте, кушайте! Вашим же добром, да вам же и челом! — А-а-а, хозяюшка! Пожаловали, наконец! — закричал навстречу Нине Александровне председатель. — Это где же вы, дорогой товарищ, по ночам пропадать изволите?! Муж дома, а вы по больницам! Сократить, освободить от работы немедленно такую жену. Есть определенное указание. Пускай ищут себе другую сестру-хозяйку. Нам и дома хозяюшка нужна. И развеселившийся Семен Гаврилович тоже вскочил с места и, кланяясь совсем не в ту сторону, где стояла жена, шутливо расшаркался: — Прошу, прошу к нашему шалашу! … Уходя, председатель несколько раз крепко-крепко встряхнул руку Семена Гавриловича: — Так-то, друг! Нам — хоть и бывшим, но честным бойцам своей Родины — надо твердо запомнить: мы не брошены ею и не забыты! Может, в сутолоке (знаешь сам, сколько нынче забот, сколько надо упомнить) что-нибудь и упустим, не сделаем вовремя для тебя, так ты сам обязан напомнить. На жинку, небось, не обидишься, а так попросту скажешь: дай-ка мне то-то или вот это… И на нас не сердись и спроси без стеснения: так, мол, и так, нуждаюсь, мол, в том-то. Понятно? — Больше чем наполовину, — ответил Семен Гаврилович таким веселым и бодрым голосом, какого давно уже не слыхала Нина Александровна.* * *
Чуть забрезжил на востоке первый проблеск зари, а на крыльце уже застучали, отряхивая валенки. Детский голос спросил: — Хозяйка! А хозяйка! Семен Гаврилович Сердюков здесь живет? А?… Нина Александровна впустила в сени троих мальчуганов. — Мы из детдома, из того, что на шоссе… нашего поселка… рядом с вами. Мы — пионеры. Нам председатель товарищ Барков рассказал про Семена Гавриловича. Он — герой, то есть «он» — не товарищ Барков, а ваш муж. Но товарищ Барков, между прочим, тоже орденоносец. Он — наш шеф… Он сказал, что добьется, чтобы вас отпустили с работы в больнице, а пока — вы идите спокойно. Мы вам поможем. Печку истопим, картошку ему сварим и полы подметем. Газетку нам председатель дал, чтобы ему почитать, — вот она! Мы до двух часов можем быть безотлучно. А если вам обязательно надо до вечера, тогда уж вы сами пойдите к заведующему и нас отпросите. Нина Александровна провела ребят к мужу, и по тому, с каким молчаливым благоговением глядели они на его очки, догадалась, что творилось в ребячьих сердцах. От вечернего их прихода она отказалась, а до двух часов просила ребят похозяйничать. — Есть, похозяйничать до двух часов! — вытянулся перед нею звеньевой Алеша Силов. — А с каким ведром вы ходите по воду? Нина Александровна вручила им ведро, веник, щетку, показала, где лежит топливо, картошка, и ушла с легким сердцем! Все-таки Семен Гаврилович остался не в одиночестве. Вернулась она, как обычно, совсем уже затемно. Вся квартира, — даже нежилые комнаты, — была чисто прибрана, на лавке стояли ведра, полные воды. Самовар еще сохранил тепло, и чугунок с картошкой был, как младенец, укутан в одеяльце. Семен Гаврилович, приодетый, умытый, ухоженный, сидел в кресле у теплого очага и подремывал. Он обернулся на шаги жены: — Нина? Ты! Ну, гляди, как ребята все сделали! Целый день вокруг меня — славно так копошились, жужжали… — Чистота везде! Порядок, тепло! И воды мне натащили… Приготовили все… Ну, какие же молодцы! Вот помощники! Из таких будет толк. А картошкой-то ты их угостил на прощанье?! — Угощал! Не хотели сперва, отказывались. «Мы, — говорят, — не из-за того. У нас, — говорят, — в детском доме питание хорошее. Вам самим картошка нужна, она теперь дорогая!» Насилу я их уломал. Отказался без них есть — и баста! Поели картошки с солью, напились мы все вместе чайку. А газету как мне Алеша читал!.. Что за прелесть мальчишка!.. Они завтра опять обещали прийти. Словно кто-то взял и столкнул время с мертвой, заржавленной точки. С утра ребята вниманием и заботой окружали летчика. К вечеру возвращалась жена. Они вдвоем вели долгие, облегчающие задушевные разговоры. О чем были эти разговоры? Ну, как пересказать, о чем говорят между собою самые близкие люди?! Обо всем, и как будто ни о чем… Вот кончится война… Дочка вернется уже взрослой… Доктором… Может быть, Семену Гавриловичу удастся овладеть каким-нибудь новым ремеслом?!.. Лишь бы поскорее окончилась эта проклятая война!.. Главное, что они все опять будут вместе, это самое главное… Вот и председатель поссовета Барков недавно рассказывал… Председатель регулярно справлялся о здоровье и самочувствии товарища. Вечно торопясь по делам, он (как выражался этот старый кавалерист), «на всем скаку», заворачивал к Сердюковым и успевал, крепко тряся руки, рассказать очередную ободряющую историю. Однажды ребята, дежуря возле Семена Гавриловича, получили от почтальона тяжелый пакет. Алеша вскрыл большой серый конверт, бережно выложил на стол какие-то листы и начал читать вслух письмо, лежавшее сверху остальных бумаг. Общество слепых, как и поселковый Совет, получило сведения о Семене Гавриловиче. Оно спрашивало, наладилась ли и как именно наладилась его личная и трудовая жизнь?? Не хочет ли он поучиться чему-нибудь? Перечислялось множество новых профессий, которыми легко овладевают не только недавно потерявшие зрение, но даже слепорожденные. В обществе, — писали ему, — имеются опытные преподаватели и руководители. Если ему самому трудно добираться в Москву, то можно будет устроить так, что учителя будут приезжать к нему на дом. Очень было бы хорошо, если бы он взялся вести занятия по политической грамоте среди слепых района, он ведь был командиром… Называлось много возможностей учиться и учить других. Предлагалось овладеть специальной грамотой для слепых и посылалась подробная инструкция, руководство и образчики книг и нот, напечатанных по системе Брайля. — Они совсем белые эти книги. Только странички наколоты будто булавочной головкой. С одной стороны они вдавленные, дырочками, а с другой — выпуклые, шишечками, — объясняли ребята, теснясь вокруг Семена Гавриловича и вместе с ним с любопытством ощупывая содержимое увесистого пакета. — Вот, Семен Гаврилович, сколько дел на вас сразу навалили, — с гордостью отметили ребята. — А вы еще боялись, что о вас позабудут.Письма друзей
Движение электрических поездов еще не наладилось. Паровозы ходили редко. Но все-таки они собрались поехать в Москву… Нина Александровна целый месяц работала без выходных и накопила три свободных дня. В эту поездку Семен Гаврилович снова испытал горечь полной беспомощности. Он то и дело спотыкался, налетал на неожиданные препятствия или растерянно замирал где-нибудь посередине улицы (в самом неподходящем для стояния месте), и никакие упрашивания жены не могли сдвинуть его с места. Нина Александровна то и дело забывала о беспомощности мужа. Два раза, заговорившись с ним, она не предупредила его о препятствии. Он споткнулся и упал Это отняло у него последнюю уверенность в движениях. В отчаянии стояли они на пустынном бульваре, недалеко от Марьиной рощи. — Семен, нам теперь сюда! Ощупай-ка тростью, гут высокий тротуар! — бодро говорила Нина Александровна и украдкой вытирала глаза. — Ты теперь уж доверься мне, голубчик! Шагай, шагай смело. Теперь-то я уже соломинки не прогляжу на твоей дороге. Кое-как добрались они до музыкальной школы слепых. Семену Гавриловичу разъяснили подробно, как нужно читать ноты и книги для слепых по системе Брайля, и дали домой задание на неделю. Тут же, в школе, Семен Гаврилович встретился, познакомился и разговорился с председателем и членами правления Общества слепых. Было уже совсем темно, когда усталые, измученные Сердюковы возвратились домой. После этой тяжелой поездки Семен Гаврилович снова затосковал. По целым дням он лежал одетый на кровати и не находил в себе силы и желания двинуться с места. Да и как ему было двигаться?!! Ребята из детдома были перегружены весенними работами в саду и огороде, а кроме того, ведь приближались школьные испытания. В один из таких особенно мрачных дней знакомый нам председатель поссовета Иван Иванович Барков «на всем скаку» завернул к Семену Гавриловичу. Но на этот раз никакие старания заботливого друга не смогли расшевелить больного. Пришлось принимать срочные меры. Через несколько дней на имя Семена Гавриловича пришло сразу три письма. В одном сообщалось, что Семену Гавриловичу будут отпускать из местного поселкового распределителя 30 литров молока в месяц. Кроме того, дано распоряжение о снабжении его теплым бельем и электрической плиткой для того, чтобы он мог сам приготовить себе еду. Письмо заканчивалось товарищеским приветом, пожеланием бодрости и здоровья и просьбой, в случае каких-либо затруднений, звонить прямо в исполком. Телефон ему на днях установят. Алеша громко и с торжеством прочитал это письмо. Все трое ребят, собравшиеся в тот день проведать больного дядю Семена, восторженно прокричали «ура». Лицо Семена Гавриловича, на высоких подушках, слегка порозовело от волнения. — А второе письмо от кого? — спросил он улыбаясь. Второе письмо было из Общества слепых. Два товарища из правления, с которыми Семен Гаврилович познакомился во время первой поездки, справлялись о его здоровье, так как его давно почему-то не видно в музыкальной школе. Они спрашивали, успешно ли подвигается его обучение грамоте слепых и нотам? Обещали присылать к нему учителя на дом. Сообщали, что неподалеку, всего через четыре остановки по электричке, организуется трудовой коллектив инвалидов войны. Они приглашали Семена Гавриловича, если будет охота и силы, съездить туда, посмотреть, как у них там подвигается, дело, принять в нем участие, поделиться своими предложениями и советами. Третье письмо было в большом, толстом пакете с депутатским штампом наверху. Депутат сообщал, что получил от Семена Гавриловича большое письмо. И вполне понимает его горе: «… Но унывать ни в коем случае не годится, дорогой Семен Гаврилович! — писал депутат. — Вы живете в большой советской семье. Дайте срок, очистим воздух от фашистской чумы, тогда и вы, и все герои-фронтовики будете чувствовать на каждом шагу заботу о вас благодарной вам Родины. И работа для всех найдется, вот увидите. А теперь о вашей просьбе, она попала ко мне в исключительно счастливый момент, и благодаря трем (как в сказке) удачам вы получите то, что вам хочется. Первая удача, что вы не теряете связи с миром, слушаете радиопередачи и потому, в добрый час, услыхали о нас, туляках, о нашей тульской промышленности и решили обратиться к нам с просьбой. Вторая удача: на одном из заводов как раз в эти дни выполнили большой заказ на баяны для оркестра Московского военного округа, и, как всегда, „по сусекам поскребя“, — мы смогли набрать остаточков еще для одного инструмента. Третья удача — прочел я как-то выдержки из вашего письма у нас на заводе, в клубе. Ребята самой молодой нашей бригады решили взять над вами шефство, по примеру детдомовца Алеши, что писал под вашу диктовку письмо. И самый наш прославленный мастер вызвался смастерить вам инструмент. Этот мастер — почтенный старец. Он давно уже вышел на пенсию, не работает, но со своими ребятами держит тесную связь. На заводе у нас множество его выучеников. Вот он и подбил эту свою гвардию под его руководством в особом показательном порядке изготовить для вас гармонию. Она сегодня уже готова. Говорят, это — чудо-гармонь. Если не очень для вас будет трудно, приезжайте за ней на завод самолично. Ребята хотят познакомиться со своим подшефным, а мастер — передать вам из рук в руки свое любимое детище. Весь коллектив завода приветствует вас. Мы надеемся, что наша голосистая туляночка станет вам верной помощницей и утешительницей…» Во всех этих трех письмах словно билось живое сердце народа. Они вливали бодрость, новые силы, согревали заботой и участием. Семен Гаврилович вместе с Алешей поехал в Тулу. Они прогостили на заводе три дня. Алеша услышал рассказы Семена Гавриловича о его детстве, юности, о гражданской войне, о замечательном партизанском командире Кутене и о подвигах его маленького отряда, в котором сражался Семен Гаврилович во время гражданской войны. Вспоминал Сердюков и некоторые события из своей жизни военного летчика. Тут были и Халхин-гол, Испания, и финская война, и последняя смертельная схватка с фашистами. Встречи с тульскими рабочими были простые, душевные. В красном уголке набивалось людей до отказа. Всем хотелось о многом порасспросить Семена Гавриловича. Перешли в большой клубный зал. Собирались по два раза в день, но и то не хватало ни места, ни времени. В последний вечер, после воспоминаний Семена Гавриловича, к нему на сцену поднялся из зала старик, с белой, как снег, бородой. Он бережно нес, прижимая к груди, свое милое детище — драгоценный подарок рабочих слепому бойцу. Под дружные аплодисменты он протянул этот дар Семену Гавриловичу. Они обнялись. Зал захлопал еще оглушительнее. Всем захотелось послушать хоть раз эту чудо-гармонь. На сцену вышел лучший в городе гармонист. Он взял инструмент из рук мастера и заиграл.«Болельщик»
Во дворе многоэтажного московского дома с утра до вечера раздавались ребячьи крики и хохот. Стояла весна. Сад перед окнами словно весь разоделся в зеленое кружево, дорожки были посыпаны желтым песком, и на середине двора возвышалась песочная пирамида, окруженная низкой загородкой из досок. Трава и цветы лезли на солнышке из-под земли, и ребят никакими калачами нельзя было заманить опять в надоевшие им за зиму комнаты. Они бегали в догонялки, танцевали, боролись, играли с утра и до вечера, кричали и пели так оглушительно, что казалось, весь воздух над домом и садом звенит от их голосов. Ловкий удар по мячу иногда вызывал целую бурю ликования. В таких случаях в широком окне третьего этажа появлялась и замирала от зависти и восхищения щенячья рыжая голова с черной звездой между острыми торчащими ушами. С первых дней, как только хозяева вынули зимние рамы и распахнули окно, щенок не мог оторвать глаз от зелени, от птиц, с задорным чириканьем проносящихся над деревьями и кустами, от котов, путешествующих по балконным карнизам, и от ребят, упоенно гонявших мячи. Он часами следил за игрой, подвывал, взвизгивал и нетерпеливо подпрыгивал. Мяч свечкой взлетал у окошка. Из щенячьей груди вырывался восторженный лай. Но тут отворялась дверь из кухни, и хозяйка швыряла щетку или веник, стараясь забить в самый дальний угол непрошеного болельщика. Выгрузив все проклятия и ругань, женщина удалялась, а ушастая голова снова появлялась в окне, полная самого горячего и простодушного любопытства. Дети, кошки, собаки, машины — все это бегало и кричало на улице. В окна доносились острые запахи весенней земли, солнца, помойки… Джан рвался на волю всеми помыслами и желаниями. Иногда (ох, какой он тогда поднимал оглушительный лай и какую устраивал суету!!) хозяин говорил ему: «Подай сворку, Джан, и арапник! Пойдем погуляем!» Пес, роняя от спешки, приносил свой ремень и плетеный ременный прут, доставал из-под кровати для хозяина сапоги, тормошил на вешалке его пальто, тащил впопыхах женские шляпки, галоши, войлочные спальные туфли и купальный халат и рад был все положить к ногам своего властелина, лишь бы… лишь бы скорее туда, на травку… покататься по ней на спине… подрыгать всеми четырьмя лапами… Часто неуклюжий щенок в суете опрокидывал что-нибудь, и тогда вместо прогулки хозяйка больно стегала его арапником, а он огрызался из-под дивана, следя за ее ботинками горящими ненавистью глазами. К весне Джану исполнилось уже четыре месяца. Рос он быстро и как-то по частям: то росла голова, — и он, бегая, все кувыркался; то передние лапы на щенячьем тщедушном тельце принялись вырастать, как чужие, — тяжелые, неуклюжие, длинные, — то вдруг взялись расти уши. По такому бурному росту кормили его очень плохо, небрежно и скудно. Скупая хозяйка провожала проклятиями каждый глоток его болтушки и часто за целый день не удосуживалась бросить ему ни кусочка. Джан и сам мог бы взять себе пищу. Он знал, где лежит хлеб и мясо: хозяйка нарочно оставляла еду на столе, чтобы голодный щенок проворовался. Щенок голодал, мучился, голодные слюнки текли у него изо рта, и он не мог отвести глаз от продуктов, лежавших так близко. Но кровь многих поколений восставала в нем против воровства. Он рожден был охранять, а не красть у своих хозяев. И он, даже не сознавая этого, геройски соблюдал традиции своего гнезда. Он был тощ, долговяз и нескладен. Но опытный взгляд знатока никогда не скользил равнодушно мимо его нелепой фигуры. Всякий раз на прогулке хозяина Джана останавливали и расспрашивали, кто хозяин этой молодой великолепной собаки? Отчего она такая измученная, тощая, — не больна ли? Ведь это очень ценная, очень породистая собака, и если она больна, ее обязательно надо лечить… За этими словами предлагался ряд хороших рецептов, лекарства для улучшения аппетита… И вдруг собеседника озаряло, и он с возмущением восклицал: «Да, может быть, это просто от голода?! Ну, знаете ли, собака достойна лучшего обращения! Не продаст ли ее хозяин в более заботливые и умелые руки?? Сколько он хочет за нее?!.» Эти весьма справедливые и очень нелестные расспросы и разговоры приводили мягкотелого и добродушного Джанова хозяина в исступление. Мрачный, как туча, возвращался он с прогулки, устраивал жене допрос и в течение дня сам кормил ликовавшего щенка. А на следующий день хозяйка возмещала свою обиду тем, что не давала Джану ни крошки… Так он и рос: задерганный, забитый, голодный, без доброго слова, которого так жаждет преданное собачье сердце, и без привязанности, потому что ему некому было ее отдать.Джан остается один
Однажды щенку выпало редкое счастье: он шагал по весенней земле, через лес и полянки, направляясь с хозяином в гости на дачу. Сколько впечатлений свалилось на него сразу!.. Какие запахи, шорохи! Сколько зверушек в траве! Сколько птиц на ветках! А трава! А цветы! И следы, таинственно пахнущие, куда-то манящие, зовущие следы! Все эти переживания разом отражались на оторопелой Джановой морде. Щенок весь трясся, его большие, нескладные лапы заплетались, подгибались, глаза сами собой разбегались по сторонам, уши и губы ходили ходуном, а с хвостом творилось что-то уж вовсе невообразимое… Отправляясь к приятелю на дачу, хозяин второпях успел только сунуть Джану краюшку черствого хлеба. На даче, куда Джан пришел со своим хозяином, было много веселых людей; в открытые окна видны были столы с едой и раздражающе пахло из кухни. На хозяина напали, тискали его, обнимали и Джану, который за него заступился, пребольно отдавили лапу. Щенка привязали в отдалении, к перилам кухонного крыльца. И забыли о его существовании. Гости ели, пили, еще громче смеялись и пели. Запахи кухни наполняли весь воздух. Джан рвался на привязи и с тоской заглядывал в глаза проходившим мимо кухонного крыльца мужчинам. Никто не обращал на собаку никакого внимания. Точно это был камень или бревно. Джан попробовал свернуться клубком у стены и заснуть… Но возбуждение, жажда и голод не давали ему улежать. Во второй половине дня, ближе к вечеру, среди гостей произошло какое-то волнение. Джан видел, как с террасы сбежали люди, захлопала калитка… Потом просигналила белая с красным крестом машина. Потом люди в белых халатах понесли кого-то на носилках. И Джан, весь дрожа от непонятного ужаса, издалека внимательно смотрел на всю эту суету. Машина заревела и исчезла на дороге. Веселье на даче притихло, гости стали расходиться. Джану захотелось увидеть хозяина, он уткнул морду в лапы и приглушенно завыл Он не мог больше ждать. Смутная тревога охватила его. С яростью он начал крутиться на привязи, поднимался на задние лапы, с силой бросался вперед, но проклятый ремень с той же силой отбрасывал его навзничь. Хрипящий, полузадушенный, он упорно тянул голову из ошейника и вдруг почувствовал, что ошейник слез с одного уха. Джан уперся в землю передними лапами, дернул головой… и оказался на свободе. В комнатах еще раздавались голоса, но над двором и садом стояла темнота и тишь. Джан крадучись пробрался к тазу с водой и напился. Потом, так же приседая и озираясь по сторонам, подполз к низкому кухонному окошку. На подоконнике и на полу в открытом тамбуре стояли грязные и жирные тарелки и кастрюли с объедками жаркого, куриными косточками и кусками хлеба. Джан взял первую попавшуюся кость, унес ее на «свое» место, туда, где болтался на привязи его пустой ошейник, и с наслаждением ее разгрыз. Потом опять отправился на «охоту». Теперь он отважился уже на месте вылизать жирную тарелку, съел несколько хлебных корок и снова вернулся «к себе», захватив куриный остов с остатками мяса. Он повторил несколько раз свои набеги и, сытый, довольный, прислонился спиной к крыльцу и стал облизывать сонную морду. В это время из комнат начали выходить. Джан ощетинился, приготовился к побоям и зарычал. Но тут он увидел большую дыру под крыльцом и мигом нырнул в нее. Там была куча сухих листьев. Было мягко, темно. Новое логово казалось надежным укрытием. Отсюда Джан проследил, как разошлись и разъехались гости. Дача опустела, затихла. Огни в комнатах потушили. И над садом появилась луна. Джан впервые видел луну. На всякий случай он оскалился и заворчал. Все вокруг было странное, незнакомое. Джану хотелось поскорее увидеть хозяина. Он чутко прислушивался, принюхивался. Но ни голоса, ни знакомого запаха нигде не обнаруживалось.* * *
Это была первая в Джановой жизни ночевка на воздухе. И отличная, надо сказать, ночевка! Дважды, в течение ночи и на рассвете, разбудил его донесшийся из курятника голос петуха, а утром Джан восхитился певцом в рыже-черно-зеленом оперении, великолепно выступающим в окружении кур. Вначале Джан струсил и нырнул от него под крыльцо, но любопытство пересилило страх: он снова вылез и скромно уселся в углу. Петух покормил своих кур, прошелся, косясь, мимо Джана, и вдруг заорал и замахал крыльями… Щенок в ужасе забился подальше и только оттуда, рыча и повизгивая, осмелился робко любоваться красавцем. Из-за этого зверя он так и не решился навестить тарелки и миски. Грязная посуда долго еще стояла неубранной, и щенок отчетливо различал все ее соблазнительные запахи. Постепенно на даче проснулись люди и начали ходить мимо крыльца в глубь двора. Молодая мамаша привезла ребенка в коляске и поставила ее в затишек, как раз за выступом угла, где сидел раньше Джан. Она говорила над коляской таким приветливым и добрым голосом, что щенок под крыльцом невольно стал повизгивать и ерзать на своей подстилке из листьев. — А, ты тут еще?! — удивилась мамаша. — Ты нас не обидишь?! Помню, помню, с кем ты к нам явился… Вот так штука! Хозяин в больнице, а про собаку забыли… Ну, ничего, хозяин твой поправится скоро. Надо будет дать знать о тебе к ним домой… Она заглянула под крыльцо, почмокала губами и принесла тарелку с объедками. Джан долго боролся с соблазном, не верил, что это ему, крепился, растерянно взвизгивал. — Ешь, глупенький. Можно. Женщина настойчиво его уговаривала. Добрый голос, сильнее чем запах еды, обезоруживал Джана. Женщина отошла в сторону. Джан вылез из-под крыльца и, дрожа, принялся за объедки. Потом облизал морду, уселся в углу за коляской и стал ее «сторожить». Что-то подсказывало ему, что он должен поступать именно так, как он делал. Рычанием и лаем отразил он попытку хозяина дачи подойти к колыбельке. Еще более решительно осадил домработницу, но вид веника поднял щетину вдоль всей его спины. Щенок отступал к дыре под крыльцом, отчаянно зовя ту, которая его ласкала и кормила. Поднявшаяся дыбом шерсть делала его вдвое больше, рычание и лай говорили, что это бесстрашный и сильный защитник, но… в последний момент щенок не устоял, с визгом юркнул под свое крыльцо и оттуда залился испуганным лаем. Подбежавшая на выручку женщина далеко отшвырнула веник, успокоила и похвалила щенка и опять принесла ему миску с едой. Она запретила дразнить и испытывать Джана и пообещала завтра же поехать в город к его хозяину или хозяйке. Перед вечером, когда коляску укатили в комнаты, Джан с наслаждением прогулялся по саду, обнюхал все углы и закоулки, полаял опять на луну и завалился спать в своем логове. Ночью его разбудили шаги. Кто-то крался. Вот какая-то тень наклоняется над замком у курятника. Джан прислушался и принюхался… Чужой!.. Дверь чуть-чуть приоткрыта. Слышно сонное бормотание петуха… Хлопают крылья… Куры вскрикивают и хрипя замолкают… Не помня себя, Джан вылетел из-под крыльца, неистово заорал, захлебнулся, залаял и испустил какой-то, почти человеческий вопль… Собака не входила в расчеты воришки. Он бросил мешок с придушенными курами и мгновенно исчез в проломе забора. Джан в азарте, разгоряченный и торжествующий, позабыв свою робость, участвовал вместе со всеми в погоне. И когда все вернулись к мешку и стали наперебой рассказывать, как произошло ограбление, Джана гладили, благодарили и опять дали ему полную миску еды. — Редкий умница! Просто жаль отдавать! Посмотрите, какой он у них истощенный, забитый… Если бы нам не переезжать, ни за что не отдала бы его, — говорила новая защитница Джана. И она поехала к жене заболевшего кассира. На рассказ о дачных подвигах щенка хозяйка Джана ответила. — Знаю, знаю! Абреки-Казбеки… Ума палата… Слышала, слышала не раз… Надоело… И не агитируйте меня, пожалуйста. Я животных терпеть не могу. Мне щенок больше не нужен. Мужу я уже сообщила, что он потерялся. Пристрелите его там где-нибудь или отдайте в собачий ящик. Одним словом, делайте с ним что хотите, только избавьте меня от него… Больной знает — пес пропал… И отлично сделал… Понятно?! Все. Дачница ушла возмущенная, даже не попрощавшись. Через час позвонили из школы собаководства и спросили: согласны ли хозяева отдать щенка Джедды и Казбека в Общество? Согласна ли хозяйка написать заявление об этом от себя и от имени мужа? Есть ли у нее документы на собаку и карточка на получение ее пайка, и согласна ли хозяйка вручить все это представителям Общества, которые к ней сейчас заедут. — Да-да-да! — восторженно кричала она в телефон. — Все, все, пожалуйста, подпишу. Отдаю добровольно. Да, да, да! Дарю Обществу! Все бумаги у меня. Только, пожалуйста, забирайте немедленно, пока муж в больнице. Вскоре на Джанов двор прикатила машина. В ней приехали двое военных в шинелях и Джан. Вконец перепуганный и ничего не понимающий щенок, дрожа и озираясь, вошел в комнату, где он родился и вырос. Ничего хорошего эта комната не говорила его сердцу. Военные даже не стали читать большой лист, где рассказано было о Джедде, о Казбеке, Гайчи и Абреке. Им достаточно было посмотреть на щепка. Они забрали карточку на его паек и попросили подписать заявление о передаче щепка Обществу в дар безвозмездно. — Только очень прошу, — с притворными слезами на глазах сказала хозяйка, — ни слова обо всем этом мужу. Он знает, что щенок пропал. И — все. Худой, голодный щенок направился к машине с чужими людьми. — Ты, Джан, хотя бы вильнул на прощанье хвостиком, — громко сказал военный, что был помоложе. — Вишь, у хозяйки твоей на глазах слезы… Да не тебя, песик, ей жалко, а той тысячи рублей, которую за тебя всякий дал бы с охотой… — Ка-а-а-к??? — Да уж так, — насмешливо отозвался собаковод, — просчиталась, матушка!.. Поздно… Благодарим за роскошный подарок… И Джан уехал с этими незнакомыми людьми в новую, неведомую жизнь.Линии скрещиваются
Семен Гаврилович возвратился из своей поездки в Тулу полный бодрости и надежд. Драгоценный подарок новых друзей — голосистая туляночка прочно заняла все его помыслы и свободное время. Второе письмо тоже пришлось как нельзя более кстати. Ведь в Обществе ему предлагали не только работу и занятия, но и помощь учителей и инструкторов. Учителя явились по первой просьбе. Они разбирали с Семеном Гавриловичем ноты, напечатанные для слепых, и читали книги. От Семена Гавриловича требовалось только упорство и терпение. А этого он за свою долгую трудовую жизнь накопил достаточно. Скучать, тосковать, унывать от безделья и сознания, что ты никому не нужен, теперь просто не было времени. Пришлось даже составить расписание, чтобы успеть выполнить все, что намечено было на каждый день. Семен Гаврилович был очень доволен. Он привык трудиться и дорожить каждой минутой. И третье письмо тоже сыграло свою роль: для того, чтобы, как говорил председатель поссовета Иван Иванович Барков, «двигаться строго по графику», требовались силы и здоровье; и паек, закрепленный за Семеном Гавриловичем, очень и очень пригодился. Итак, с утра он начинал «двигаться по графику»: выполнял необходимые работы по дому, прибирал постель и комнату, готовил на плитке себе завтрак. Нередко Семен Гаврилович напевал при этом разучиваемые по нотам песенки. После завтрака — игра на баяне под руководством учителей или в одиночку. По окончании уроков Семен Гаврилович час отдыхал, потом обедал. После этого, до возвращения Нины Александровны с работы, он трудился на маленьком домашнем станке-высекалке. Эта работа гораздо лучше спорилась в артели, в цеховом коллективе, но поехать в коллектив без провожатого Семен Гаврилович не мог. И все, что, казалось, так отлично наладилось, каждый раз вдребезги разбивалось об эту постылую беспомощность. Семен Гаврилович понимал сам, и товарищи его часто об этом твердили, что он мог бы принести их общему делу гораздо большую пользу, если бы он не зависел от того, может ли Нина Александровна, кто-нибудь из товарищей или из ребят-детдомовцев взять его, как младенца за ручку, и привести на станцию Раздольную или еще куда-нибудь… Работы в коллективе с каждым днем становилось все больше. Дело росло. Государство не жалело средств для того, чтобы инвалидам войны были созданы хорошие условия жизни и работы. Но ведь с деньгами нужно было распорядиться бережно, по-хозяйски: тратить каждую копейку самым лучшим, выгодным образом. А разве это так просто и легко?! Для того, чтобы только наметить, что следует закупить, как все организовать и наладить, нужны были деловые, энергичные и здоровые люди. Семена Гавриловича с первых дней оценили и в правлении Общества, и в коллективе. И любо было ему сознавать это. Все с доверием и охотой взялись дружно ему помогать. Вот уже несколько дней он не замечал, как летит время. И особенно чувствовал, до чего нужны ему глаза. В спешном порядке строился комбинат-фабрика со многими цехами, с удобными приспособлениями для слепых-инвалидов, станками и машинами. Запланированы были склады, гараж, клуб, общежитие, баня, кухня и прочие хозяйственные постройки. А пока шло строительство, на станции Раздольной были арендованы дачи под цеха и общежития. Нужно было срочно оказать помощь слепым инвалидам-одиночкам. Те, у которых, как у Семена Гавриловича, были дома и семьи, хоть и с трудом, но осваивались со своим увечьем и выбивались на трудовую дорогу. Но много было таких, о которых совсем некому было позаботиться. Однажды, едучи с товарищами в коллектив на Раздольную, Семен Гаврилович услышал в вагоне песню слепого «о воине, павшем под Ржевом». И слова, и мелодия, и необыкновенной красоты и силы голос певца поразил всех слушателей. Все громко выражали свое мнение: — Такому голосу да выучку и условия… Да он многих лауреатов за пояс позаткнул бы… Певец пел, а за ним по пятам неотступно двигался здоровенный парень и хриплым голосом объяснял, что и слова, и музыку сочинил певец «сам из себя». Что этот певец перед самой войной был выдвинут своим колхозом в «артисты», и должен был ехать в Москву и учиться у знаменитого московского профессора пения, и за все платили бы колхозники, так как хотели, чтобы у них был свой певец. Но война разрушила эти планы. Он был ранен под Ржевом, лишился зрения и «впал в ничтожество», а потому… «Помогите, дорогие граждане, от ваших уважаемых достатков, кто сколько может»… Певец закончил свою песню. И хриплый стал повторять еще чаще: «Покорнейше благодарим, благодарим покорнейше!..» Тут Семен Гаврилович вдруг сказал: — Ребята! А ну-ка, давайте-ка выручим паренька, ведь он попал в лапы преступной шайки… Голос-то уж больно хорош!.. Да и… под Ржевом… Пропадет ведь он у них… И он встал и, решительно обратившись к публике, попросил помочь вызволить парня. Нечего отдавать свои деньги на выпивку шайке бездельников, которые используют чужое несчастье! Парень почувствовал защиту и поддержку: со скамеек немедленно поднялись и подошли к нему двое военных, а третий направился к хрипатому. — Товарищи, помогите… Они меня истерзали, измучили… Не отдавайте меня, помогите. Хриплый сначала было вцепился в свою жертву и грубо толкнул слепого к дверям, но, увидев приближающегося к нему военного и нескольких студентов, поднявшихся с мест, завилял, заспешил и хотел было протиснуться к выходу. Тут ему веско предложено было «успокоиться» и на первой остановке пройти в отделение милиции. Бледный, дрожащий от волнения, певец держал уже руку Семена Гавриловича в своих руках и повторял: — Я поеду… С вами поеду, куда угодно… Примите меня в свой коллектив… Ни на минуту не выпуская руки Семена Гавриловича, певец приехал в общежитие. Талантливый певец Леонид Быстров оказался дисциплинированным, трудолюбивым, начитанным и любознательным. В цехе и в общежитии его все полюбили, а в красном уголке всегда теперь было полно: не только товарищи по коллективу, но и знакомые по происшествию в вагоне и знакомые этих знакомых приезжали послушать его пение. Музыкальная школа Общества слепых взялась руководить его образованием. И вот сегодня у Леонида Быстрова большой концерт, на него приедут из Москвы музыканты и певцы. Только Семен Гаврилович не может. Ехать не с кем. У ребят испытания. Поднявшись с постели (на которой он провертелся, так и не заснув, положенные полчаса), Семен Гаврилович, вздыхая, сел у раскрытого окошка и поместил на коленке свою утешительницу-гармонь. Солнце припекало его голову и широкие плечи, но он не чувствовал его. Из цветника пахло левкоями, резедой, гвоздикой, но и это не радовало Семена Гавриловича. «Эх, были бы у меня глаза…» — Скажите, пожалуйста, не вы ли товарищ Сердюков? — А кто это спрашивает? Да, Сердюков — это я… Под окошком стоял и, наверное, внимательно осматривал его незнакомый человек. — Разрешите, товарищ Сердюков, представиться — инструктор Центральной школы собаководства Осоавиахима Белоножка Алексей Степанович. — Сердюков Семен Гаврилович, Очень рад. Чем могу быть вам полезен?… — Да полезен-то, собственно, я сам хотел бы вам… быть… Вернее, не сам я, а… Имею специальное задание… деловое к вам предложение… Разрешите изложить коротенько?… — Слушаю вас. Да что же вы так, под окном, вы зашли бы лучше в комнату. — Я очень намучился сегодня, но кажется мне, наконец-то, нашел то, что искал, — сказал Белоножка, когда вошел в комнату. — Итак, о деле. Я предлагаю вам специально выдрессированную по особому заданию Осоавиахима собаку-поводыря. Это очень сильная, крупная овчарка, замечательного гнезда. И сама она обладает понятливостью почти человеческой. Я обучал и проверял се одаренность. Пес будет водить вас, охранять, оберегать от возможных столкновений, предупреждать остановкой и лаем о малейших препятствиях на вашем пути… И в дальнейшем, если вы хорошим обращением и лаской сумеете завоевать его преданность — он будет сторожить ваш дом и выполнять ваши приказания со всем усердием и охотой. Впрочем, в этом вы сами убедитесь. Занимаясь с собаками, которых я должен обязательно вскоре отдать в другие руки, я стараюсь не позволять себе привязываться к моим временным воспитанникам и у них не вызывать любви к себе. Собаки не меняют привязанностей, и нам было бы очень трудно потом расставаться. Но эту собаку, если бы я только мог, я не отдал бы никому. Жизнь у моего Джана сложилась пока неудачно. Можно сказать, до сих пор у него еще не было хозяина. А такие собаки, у настоящего хозяина, становятся друзьями, защитниками и жизнь за них готовы отдать. Джан будет для вас поводырем. С ним вы сможете ездить куда вам угодно. Он должен, хотя бы частично, заменить вам глаза. В этом — его назначение. — Замечательное совпадение, — ответил Семен Гаврилович, — вы, как добрая фея из сказки, подслушали, видно, мои горькие сетования. Глаза, глаза мне нужны до зарезу! И не только для меня самого, но и для товарищей, для нашего большого, общественного дела. — С Джаном вы сможете ездить всегда и повсюду. — Но ведь такой поводырь, вероятно, недешево стоит? У меня же нет ничего, кроме пенсии. Может быть, эти ваши «глаза» — не по моему карману? — Собака вручается вам без всякой оплаты. Она воспитана в порядке опыта. От вас мы потребуем только обязательства кормить ее — собственным ее казенным пайком, хорошо с ней обращаться и беречь. И потом,когда мы разработаем и освоим несколько пробных маршрутов, вы напишете нам характеристику на Джана и отзыв о его работе. Вот и все. Ну что, согласны? — Согласен ли?! И вы можете еще спрашивать об этом! Давайте, давайте его поскорее сюда! Но мне все-таки как-то не верится, право… Нина Александровна, слышавшая только конец их беседы, уговаривала Алексея Степановича остаться закусить или хоть выпить стакан чаю, но он твердил: «Я сегодня прошел весь район от Москвы и до вашего поселка пешком — побывал у многих слепых-инвалидов и поклялся себе, что найду среди них настоящего хозяина и родной дом для Джана. Мне кажется — я, наконец, это нашел. Я пойду за ним, и мы вернемся с ним вместе». Он ушел и к вечеру возвратился с собакой. Она чинно шагала у его ноги. На ней была специальная сбруйка-шлея с высокой удобной ручкой, укрепленной на спине. — Батюшки! Да какой же он страшный! — не могла не воскликнуть Нина Александровна. — Огромный, худой, голова, как у волка, а уши!.. Ну, волк, чистый волк!.. Спина вся и хвост очень черные. Брюхо беловатое, лапы совсем рыжие… А голова двух цветов: рыжая с черной звездой. Нет, он, право, еще страшнее волка! Ох, зубы!.. Ну, что ты скалишься? Что ты уши прижал? Отчего он так пригибается? Он не бросится на меня? А как звать его? А погладить его можно?… — Погладить его можно, но он не очень жалует женщин, и вряд ли ему, с непривычки, это будет приятно. Он не любит людей, а хозяйка у него была плохая. Звать его «Джан». Это значит по-русски «Душенька», «Милый»… Вы лучше, чем гладить его, дайте-ка этой «Душеньке» вон ту кость. Можешь взять ее, Джан! Без разрешения он ничего и ни от кого не берет, запомните это, Семен Гаврилович! Можешь взять! Бери, Джан, ешь!.. Семен Гаврилович услыхал лязг челюстей и звук разгрызаемой, словно сахар, кости. — Как он, бедный, трясется! Видно, очень голодный, — пояснила Нина Александровна мужу, повернувшему к ней лицо. — Ну, Джан, иди же к своему новому хозяину. — Сюда, Джан! — крикнул инструктор. Семен Гаврилович погрузил пальцы в густую, длинную, грубую шерсть. Несмотря на такую щетину, позвоночный столб вдоль всей спины отчетливо прощупывался. Голова, верно, была очень большая, и стоячие, несмотря на общую худобу, уши, то настораживались, то снова нервно прижимались к затылку. Собака приседала под руками ощупывавшего ее человека, вздрагивала и поджималась. — Ну, зачем ты, песик, ушки свои прижимаешь? Не сердись, Джан, не дрожи! Не бойся меня, собачка. Джан, хороший ты нес! Ах, какой хо-ро-ши-й, хо-роо-ший песик какой!.. Нина, дай-ка мой ужин, я с ним поделюсь… На, Джан! Ешь! Не берет?! Ах, да… Разрешите ему, Алексей Степанович, взять еду! Ах, хороший, ах, славный ты песик!.. Собака слушала человека, смотревшего на нее мертвыми пугавшими стеклами. У него не было глаз, по руки его, звук его голоса — все внушало доверие. Она с жадностью съела весь хлеб. Рука снова погладила зверя по спине, по голове, пощупала даже живот: — У-у-у! — сказал Семен Гаврилович с некоторым осуждением, больно уж тощ был его будущий поводырь, — желудка-то совсем не видать. Весь подтянут, как у борзой Я ведь, знаете, с детства с животными Пастухом был. Вырастал с ними и очень всегда их жалел, И они меня тоже любят, чувствуют пастуха-то… А вот ваша собака чего-то дичится… При вас, может быть, не смеет… А может, — грустная нотка послышалась в его голосе, — все животные смотрят в глаза человеку… Он, верно, глядит в мои черные стекла… Скажи, Нина, — только правду скажи, — он глядит мне в лицо? Вглядывается? — Очень вглядывается. Вот сейчас ты говоришь, а он пристально смотрит и слушает. Вот вильнул хвостом. Понимает, что ты про него… Белоножка погладил задрожавшую спину собаки: — Освоится — станет приветливее. Я ведь вам говорил, как сложилась пока его жизнь. До сих пор его некому было ласкать. Я особенно избегал его гладить, — ведь ему очень недолго положено быть у меня. А потом для того, чтобы он моментально исполнял приказания, мне его иногда приходилось ударить. Он при мне не решается шагу свободно ступить. Видите, все оглядывается, хочет лаять и боится без позволения. Он устал: мы с ним с утра сегодня ходим пешком. Ну, ложись, Джан! Отдыхай! Джан осторожно прилег. — Встать! Пес вскочил, как подброшенный. — Можешь лечь! Собака вздохнула с облегчением и протянула натруженные лапы. Подстилку для Джана устроили у хозяйской кровати. — Ложись здесь! Отныне это твое собственное, законное место, понимаешь? На место! Вот так! Теперь он отсюда никуда не смеет уйти. Проводите его сами погулять перед сном, потом скажите: «На место!» и «Спать!» — и он до утра будет лежать возле вас. Утром я приеду пораньше, и, пока дачники будут еще почивать, мы с вами и с Джаном проложим наш первый маршрут. Наметьте, куда вам в первый раз хотелось бы выйти с собакой? — Хорошо бы через линию, в военторговский магазин и в палатку за хлебом. Мне туда хотелось бы с ним ходить. — Отлично. Пойдемте через линию в магазин и в палатку. Ну-с! Пока пожелаю спокойной ночи! Прощай, Джан! Служи, пес, теперь настоящему своему хозяину! Итак, до утра! Я ушел. Как только грозный инструктор исчез, Семен Гаврилович снова подозвал к себе лежавшего на подстилке Джана. Он долго его гладил и называл ласковыми именами. Нина Александровна опять принесла мужу тарелки с ужином. Великолепная морда овчарки лежала на колене хозяина; пушистый хвост слегка помахивал в такт словам, а глаза собаки испытующе вглядывались в непонятную черноту очков. На закате Семен Гаврилович вышел с Джаном во двор и скомандовал: — Гулять, милый, гулять! Иди бегай! Нина Александровна стояла на террасе и следила за Джаном глазами: — Как он рад! Как носится по дорожкам! Он, наверное, еще очень молодой, да, Семен? — Ему только год и шесть месяцев. — Вот помчался к забору, стал на задние лапы и смотрит на улицу. Ух, какой он громадный! Как бы он не перемахнул через изгородь! Позови-ка его лучше к себе. — Джан, ко мне! — крикнул Семен Гаврилович. Он не мог видеть, как моментально пес выстроился с ним рядом. — Ко мне, Джан! Холодный нос ткнулся в его ладонь. — А-а-а, ты здесь уже, дорогой! Вот послушный какой! Ну, пошли теперь спать, — завтра утром нам много придется работать. Сутулясь и шаря вокруг себя тростью, он двинулся было к дому. Но тут он ощутил тело собаки, крепко прижавшееся к его ноге. Опираясь о спину Джана, слепой уверенно прошел сад и взошел по ступенькам. Пес вел его ровно, заботливо останавливаясь на каждой ступеньке и все время вглядываясь в черноту его глаз. Ему, видимо, страстно хотелось поймать наконец взгляд этого непонятного человека. Впервые в жизни щенка человек ласкал его и по-дружески с ним разговаривал. Джан не понимал еще, но смутно предчувствовал, что должно было войти в его жизнь с этим человеком. Остановившись возле своей подстилки, на которую ему ласково велено было улечься, он вдруг быстро задышал, задышал, поднял опахало хвоста и, помахивая им, в первый раз в своей жизни изобразил на морде что-то похожее на улыбку.Джан осваивает первый маршрут
Семен Гаврилович проснулся раньше всех. Комната была полна запахов цветов. Он чувствовал тепло и солнце. Ночью ему приснился его новый четвероногий товарищ: они вместе ходили на охоту, ездили в Москву, шагали по знакомым улицам и площадям, спускались и поднимались по эскалаторам в роскошные залы метрополитена. Семен Гаврилович видел места, которые они проходили. Все было так, как бывало до войны, только более яркое, красивое, словно вымытое и начищенное до блеска. Они бодро шли, он и Джан, и Семен Гаврилович чувствовал теплоту прижавшейся к его ноге собаки. Он видел сверху густую черную шерсть на ее спине, пушистый, приветливо помахивающий хвост. Иногда он называл ее по имени. Она поворачивала к нему радостную морду и глядела в его, опять зрячие, глаза. Это был крепкий, хороший сон. И, проснувшись, Семен Гаврилович долго не расставался с ощущением здоровья и радости. — Нина! — закричал он, спуская босые ноги с кровати. — А где мой Джан?! И туфли мои разыщи, пожалуйста! Мы выйдем с ним погулять. При слове «гулять» он почувствовал, что кто-то лохматый потерся всем боком о его колено и вложил ему в руки одну туфлю. — Ах ты моя умница! А вторая туфленция где же? И сейчас же он ощутил, что ему подают и другую. — Ты подумай только, Семен, — раздался возле него голос Нины Александровны, — до чего же он понятливый! Он поднялся, подал тебе туфли и снова улегся на место. Может быть, ты ему разрешишь погулять, в благодарность? — Сейчас, Нина, я сам вместе с ним выйду. А ты корми нас скорее. Алексей Степанович обещал явиться пораньше. А я еще не одет. Мы не завтракали. Он вымылся — быстро, по-военному, — надел белый китель и стал обряжать Джана. — Джан, шлейку! Пес немедленно принес свою сбрую и влез в нее сам. Оставалось только застегнуть на ней пряжку. Семен Гаврилович взялся за высокую дугообразную ручку: — Во двор, Джан! Гулять! Собака взвыла от нетерпения и потащила его к дверям. Погуляв, они хорошо позавтракали и устроились в цветнике на скамейке. — Здравия желаю! — раздался у калитки голос Белоножки. — Готовы, я вижу? Что ж, двинемся? — Нина Александровна хотела бы тоже пойти. Она будет смотреть издали. Джан и не догадается об этом. Ей хочется видеть нашу первую прогулку, чтобы рассказать мне потом все подробно. — Что ж, это можно. Собака, конечно, знает, кто идет по ее следам — в стороне ли, сзади ли, сбоку ли, но Джан должен водить вас среди людей, не смущаясь количеством любопытных и не обращая на них никакого внимания. Так я его выучил. Куда же мы решили идти — в хлебную палатку за магазином военторга или в самый магазин? Приказания надо давать очень точно. — Командуйте — в палатку, за хлебом. Но хлебная палатка у нас есть еще и другая — по нашу сторону линии. — Тогда скажем так: «В палатку военторга, за хлебом!» Держитесь за меня. Он сначала проведет меня. Сперва я ему указываю общее направление рукой, а детали маршрута уточняю по записи, по мере продвижения. Пошли! Туда, Джан! Вперед! В палатку военторга, за хлебом. Нина Александровна рассказывала после, как Джан, проследив направление руки инструктора, двинулся на улицу через калитку, повел своих спутников к переходу через линию, стал и осмотрелся по сторонам. За время остановки Белоножка (у него на глазах была надета маскировочная темная повязка) и Семен Гаврилович ощупали палками полосатое бревно шлагбаума и рельсы и благополучно миновали препятствие. Потом инструктор опять дал направление. Они поднялись на горку, прошли одну улицу, по команде «налево» повернули в проулок и вышли к реке. Дорожка в магазин военторга шла извилисто вдоль реки. — Берегом, — было написано Белоножкой в маршруте. Джан берегом довел своих спутников до магазина. — Дальше! — сказал ему инструктор. Прошли дальше. Несколько человек стояло в очереди у хлебной палатки. — Стоп, Джан! Палатка военторга, хлебная палатка военторга! Помни! Вы увидите, он никогда не забывает маршрута, который он хотя бы один раз прошел. Все время пути инструктор рассказывал Семену Гавриловичу, как Джан их ведет: — Вот он медленно шагает по дорожке, прижимаясь к вашей ноге и обводя или останавливаясь возле каждого малейшего препятствия на пути. Я долго специально работал, чтобы добиться у него неослабного внимания ко всякой мелочи. Потом вы узнаете, как я дрессировал его. Вот он обвел нас мимо людей: по опыту хождения со мною он знает, что мы — люди с черными повязками или в черных очках — получаем всюду без очередей и задержек. Вот он всех обошел, подвел нас прямо к прилавку, и слышите? Лает на продавца: «Отпускай, мол, нам поскорее!» Не только Семен Гаврилович и продавец, но и все в очереди обернулись на громкий внушительный бас. — Смотрите, смотрите! — донеслось до ушей Семена Гавриловича: — Какая собака! Привела их, сердешных, поставила впереди всех и командует: «Отпускай, мол, скорее, мы вне очереди!» — Что ж, и правильно! Отпускай им, Петрович! — Хлебец выбери посвежее! — Поподжаристее вешай! Поаппетитнее! Семен Гаврилович получил покупку и сказал Джану: — Домой! На обратном пути они сделали привал в тени, под березкой, и Джан съел, в поощрение, добрую половину покупки. Дойдя до калитки, инструктор шутя передал ручку сбруйки Семену Гавриловичу «из полы в полу» и пожелал «владеть с приятностью новой скотинкой». Теперь Джан должен был проделать тот же путь со своим новым хозяином. Белоножка намерен был идти сзади и проверять каждое движение поводыря. Семену Гавриловичу вновь как-то особенно ясно припомнился его сегодняшний сон. Он поднялся со скамейки, взялся за ручку и, весь просветлев, скомандовал: «В военторг, Джан! В хлебную палатку!» Собака двинулась снова к шлагбауму. Нина Александровна следила за нею со стороны. Она видела, как собака вдруг заметалась, присела и закинула назад уши. На морде у нее выразился испуг, ужас, смятение… Джан несколько раз оглянулся на своего воспитателя, съежился, втянул голову в плечи… — В военторг, Джан! — показывая направление, повторил Семен Гаврилович. — В палатку за хлебом! Собака рванулась вперед. Она увидела подходившего к ним Белоножку и потащила Семена Гавриловича через пути, позабыв предупредить его о препятствии. — Стоп! — яростно закричал дрессировщик. — Ты что, ослеп?! Не видишь бревна?? Как ты человека ведешь?! Он взял из рук слепого (чуть-чуть не ударившегося было о бревно) ручку сбруи и сильно отстегал взвизгивавшего от обиды и боли Джана. — Назад! Снова, Семен Гаврилович, возьмите, пожалуйста, снова ручку! На этот раз пес остановился возле препятствия словно вкопанный и «дал голос», но дальше он опять проштрафился. Он беспрерывно оглядывался назад, на дрессировщика, метался и страшно дрожал, ожидая побоев. Семен Гаврилович чутко уловил состояние собаки. Он положил руку на худую ощетинившуюся спину и, чувствуя дрожь собаки, обратился к инструктору: — Алексей Степанович! Я думаю, нам следует пока прекратить занятия. Я теперь понимаю, как нам надо будет повторить этот маршрут, и мы с Джаном, не спеша, отдохнувши, великолепно его освоим. Я вот что думаю: вам не следует идти за нами. Возьмите-ка вот свежую газетку и коврик и устройтесь где-нибудь в парке, чтобы Джан видел, что вы от нас ушли, — совсем ушли, уехали. Согласны? У меня есть одно соображение… А Нина Александровна пройдется снова с нами, в сторонке. А? — Нет, Семен Гаврилович, вы уж говорите прямо: вам неприятно, что я его побил. Но со служебной собакой нужна иногда особая дисциплина и строгость. А то ее можно сразу испортить. — У меня есть догадка… Я вам расскажу после… Мне очень хочется проверить. Давайте попробуем! — Ну что ж, извольте, раз вам угодно… Алексей Степанович взял газету и коврик (шутливо со всеми простился и Джану потряс на прощанье лапу) и ушел. Едва он скрылся из виду, Семен Гаврилович договорился о чем-то с Ниной Александровной, приласкал и побаловался с собакой и, взявшись снова за ручку, спокойно и ласково приказал: — Ну, пойдем, Джан — душа моя, в военторг, в палатку, за хлебом!.. Собака вскочила, поставила стрелочкой уши и влегла мощной грудью в шлею. Они тронулись. Джан вел медленно, прижимаясь к ноге Семена Гавриловича и сторожко оглядываясь по сторонам. У переезда он остановился, дал голос и продолжал ждать до тех пор, пока чуть различимый вдали электрический поезд не приблизился и не прошумел мимо них. У полосатого бревна шлагбаума он снопа залаял Семен Гаврилович ощупал бревно, наклонился и не забыл похвалить: — Молодец, Джан-душа! Преотлично!.. Джан еще внимательнее вгляделся в его улыбающееся лицо и тоже как будто заулыбался: задышал, открыл пасть и вывалил от волнения язык. Уши и пушистый хвост напряглись и замерли, словно на стойке. Нина Александровна увидела издали, как собака осторожно вывела хозяина на горку; как она прошла с ним улицу и уверенно повернула в переулочек и как, легкие и радостные, они оба зашагали вдоль реки. Людей у палатки уже не было. Джан привел Семена Гавриловича к продавцу, поднялся на задние лапы и лаем позвал его к прилавку. Продавец вырезал и «отоварил» талон по другой карточке, Нины Александровны. Потом Джан деловито поедал покупку на лоне природы и часто взглядывал в лицо нового хозяина: Белоножка на учении, когда был доволен Джаном, случалось, сдвигал черные очки и ласково смотрел на него, и сейчас собаке хотелось поймать, наконец, взгляд Семена Гавриловича. Он тогда сумел бы показать, что он решительно все понимает и очень этому радуется. И, радуясь, что ему все понятно, он с мелочной заботой благополучно доставил Семена Гавриловича обратно домой. Разомлев от жары и волнения, но очень довольные, вошли они в калитку. На крыльце их уже поджидала хозяйка с полной миской еды. Семен Гаврилович сиял с собаки сбрую, притянул к себе и поцеловал Джана в голову: — Ах, хо-ро-ши-й ты мой! — сказал он с непередаваемой лаской в голосе. — Глаза, ведь глаза мои, Нина, ко мне возвращаются!.. Джан играл в цветнике, когда фуражка инструктора промелькнула за изгородью. Пес мгновенно примчался к Семену Гавриловичу и сел, прижавшись к нему задрожавшей спиной. — Ты что, песик? — спросил Семен Гаврилович. И догадался, услышав приветствие Белоножки. — Ну, как? Можно поздравить вас «с полем»? Провел? Хорошо? И туда и обратно? — Прекрасно провел, Алексей Степанович, — ответил Семен Гаврилович. — И теперь я могу объяснить, почему он при вас волновался и путал. — Интересно послушать. Да, впрочем, я знаю уже — жестокость моя, живодерство… Бью животное, мучу… — Нет, не так. Не совсем то есть так. Допускаю (с натяжкой), что для дрессировки это иногда простительно, но в данном случае был не страх. Джан не мог при вас вести меня. Ведь вы же ему запрещали слушаться кого-нибудь другого, помимо вас. Он боялся, что вы будете бить его за то, что он при вас стал бы служить другому. Повел бы при вас меня. Ведь он все еще считает вас своим властелином. Я за одну ночь не успел еще окончательно завладеть его душой. А вот оставьте-ка нас с ним вместе денька на три: мы закрепим военторг и палатку, а может быть, с помощью Нины Александровны проложим еще куда-нибудь дорогу вблизи нашего поселка. И я постараюсь убедить моего Джана, что он — мой, только мой, и ничей больше. И тогда он не будет бояться служить мне, даже и в вашем присутствии.Джан находит хозяина
С уходом инструктора пес снова повеселел. Он не спеша обследовал весь дом, обнюхал все углы и закоулки, побегал вокруг клумб и деревьев, проведал свою миску на кухне и подстилку в спальной хозяина. Семен Гаврилович сидел в цветнике на скамейке. Он ни в чем не стеснял собаку. Нина Александровна следила за Джаном и подробно рассказывала мужу обо всем, что он делал. Иногда, для проверки его послушания, хозяин приказывал: — Джан, ко мне! — И собачий нос немедленно прижимался к его руке. Команды: «Встать!», «Лежать!», «Вперед!», «Направо!», «Налево!» «Ко мне!», «На место!» и тому подобные — Джан выполнял моментально. Перед обедом собака набегалась и чинно лежала на подстилке, у хозяйской кровати. Семен Гаврилович дремал. Нина Александровна крикнула, что обед поставлен на террасе. Семен Гаврилович приподнялся и стал шарить вокруг себя: — Где же это трость моя задевалась? — сказал он, в своем одиночестве научившись уже говорить сам с собою. Но он сразу же вынужден был припомнить, что отныне он больше не одинок. Пес поднялся, подал ему палку и, плотно прижавшись к ноге, двинулся вместе с ним на террасу. На другой день, с утра, Джан прошел еще один новый маршрут: ходил с хозяевами на пляж, к речке. Там с него сняли шлейку и велели ему «бегать» и «купаться». Нина Александровна так живо и хорошо описывала мужу все движения молодого пса, все его прыжки и ужимки, что Семен Гаврилович смеялся до слез. Он ясно представил себе восторг своего поводыря. Джан купался, катался в песке и по траве, носился, поджав от восторга хвост, по лугу большими кругами и, наконец, обессилев от счастья, приполз на брюхе к хозяйским сапогам. Маршрут «Купаться!» и «На речку!» вполне закрепился в сознании Джана. Эту команду он после всегда встречал ликованием. В тот же день он опять безупречно провел хозяина в хлебный ларек, ходили они и в магазин военторга и там, чтобы не уронить себя в глазах Джана, Семен Гаврилович спросил полдюжины пуговиц. Дома, правда, пуговиц оказалось не шесть, а двенадцать, но ведь и хлеба отвешивали всегда тоже «с почтением». И сколько ни возвращались они с Джаном исправить такие «ошибки» продавцов — это никогда не удавалось: — Ну, зачем вы себя затрудняете?! Стоило бы возвратиться, если бы кто позволил себе отпустить вам поменьше, чем спрошено. Но на это ни у кого совести недостанет. Пусть припек поступает в пользу ваших замечательных «глаз». И не думайте никогда беспокоиться, сделайте милость! Джан с охотой поедал все «излишки» и заметно начинал оживать. После трех хорошо усвоенных направлений: «В палатку!», «В магазин!», «купаться!» — они проложили еще довольно далекий путь на Силикатный завод. Заводик был расположен в противоположном от всех прежних маршрутов направлении, по эту сторону железнодорожной линии, километрах в шести, за полем и лесом. Идти надо было глухой проселочной дорогой. На этот заводик приехал в качестве инженера старый боевой товарищ Сердюкова. Он был тоже инвалидом Отечественной войны, но настолько хорошо поладил со сзоей механической ногой, что постоянно сам подшучивал и посмеивался над собственным увечьем. Он хотел обязательно затащить Семена Гавриловича к себе на завод, развлечь его, попотчевать на новоселье, показать ему свою холостяцкую квартиру, поднять, одним словом, в товарище дух. Он еще не знал о появлении Джана и, наоборот, слышал от председателя поссовета, что Семен Гаврилович хандрит и очень тоскует без дела. Прогулка среди полей и рощ, — по словам этого веселого человека, — была бы очень желательна для двух таких интересных инвалидов в цветущем возрасте. Они отправились в путь все втроем. — На Силикатный завод, Джан! На Силикатный, Си-ли-кат-ный за-вод! В первый раз Джан был с настоящим хозяином в настоящих гостях. Сначала он держался недоверчиво и настороже, но вскоре был покорен добродушием и ласковостью к хозяину и к нему самому «силикатного» человека. Собаки инстинктивно чувствуют фальшь и редко обманываются в оценке людей. Джану очень понравился «Силикатный завод». Через несколько дней, проработав еще три недалеких точки: «На почту!», «В парикмахерскую!», «В аптеку!», — Семен Гаврилович решил сделать проверку Джановой памяти. Они вышли за калитку, и он, не указывая общего направления, скомандовал: «На Силикатный завод! Джан! Слышишь, — на С-и-л-и-к-а-т-н-ы-й!» Джан сел, сдвинул, точно фуражку, смешно как-то уши на затылок, приоткрыл рот. — На Силикатный! — строго повторил слепой. И Джан сам резко повернул от калитки в нужную сторону. — Хорошо, Джан! Умница, песик! Молодец!.. Джан уверенно пустился в путь. Так же уверенно он прошел в заводские ворота, мимо служащих и рабочих и лихо втащил Семена Гавриловича в уютную квартирку инженера. — Явились! — восторженно закричал обедавший хозяин. — Сами? Одни?… Без провожатых?!. И прямо к обеду… Пес, дай твою морду, я тебя расцелую!.. И Джан был тут же заключен в объятия, не успев ввиду стремительности нападения обнажить своих клыков. Как и в первый раз, посещение закончилось пиршеством с пивом, и Джан окончательно утвердился во мнении, что «Силикатный завод» — приятнейший из людей. До молочной надо было проехать по электричке одну остановку. Выучка Джана выказывалась во всем блеске во время таких поездок. Он был полон заботы и внимания, усаживал хозяина в первый вагон и никому не разрешал прикоснуться к нему во время пути. Он очень любил сам носить в зубах бидон с молоком. Стоило только громыхнуть ручкой бидончика, снимая его в кухне с гвоздика, как Джан немедленно подавал хозяину свою сбруйку.* * *
Через две недели Семен Гаврилович только командовал, выходя из дома: — А ну, Джанчик-душа, пошли, брат, на почту! В палатку! На Силикатный! Или просто погромыхивал бидончиком, и хитрый пес доставлял его прямо в молочную. Он безошибочно выбирал направление поезда, делая посадку всегда с требуемой стороны, и заливался счастливым лаем оттого, что все желания хозяина были ему совершенно понятны. Теперь его можно было разбудить среди ночи, и он, не задумываясь, отмечая каждую мелочь в пути, провел бы Семена Гавриловича в любом заказанном направлении. Дни стояли солнечные, чудесные. Сознание, что с ним всегда надежный проводник и помощник и не нужно больше для каждого шага отрывать от дела усталую жену, — было для Семена Гавриловича таким облегчением, что он чувствовал, будто снова обрел глаза. Он был весел и бодр, ласкал Джана, шутил с ним во время прогулок, разговаривал с ним, и они не только все больше и больше сдружались, но даже во всех движениях, в походке, в мыслях слились в одно целое. Так случается иногда с охотником и хорошей охотничьей собакой, но только здесь это было в еще большей степени. Инструктор Школы собаководства часто звонил по телефону, справлялся о своем воспитаннике. — Джан, — смеялся Семен Гаврилович. Он прикладывал трубку к собачьему уху. — Расскажи, Джан, Алексею Степановичу, как мы с тобой отлично поживаем. Собака наклоняла одно ухо, другое… В трубке слышалось знакомое приказание: — Голос! Джан, голос! И Джан разражался оторопелым лаем. Семен Гаврилович понемногу расширял круг своей; деятельности. Они с Джаном все чаше появлялись на платформах электрички. Ездили в коллектив слепых, через три остановки в левую сторону, и в районный городок — через пять остановок с правой стороны платформы. — В райисполком! В город! — приказывал Семен Гаврилович, и Джан знал, где им надо усаживаться, и поднимался на нужной остановке. — Какая собака! Глядите, какая собака! — слышалось отовсюду, и Семен Гаврилович радовался, как будто это восхищались каким-нибудь его любимым родственником. В людском потоке они поднимались на мост-виадук, спускались на привокзальную площадь и шествовали вдоль главной улицы, прямо к зданию исполнительного комитета. С тем же деловым видом пес распахивал лапой дверь в кабинет председателя и, только усадив хозяина в кресло, разрешал себе вольность — поглазеть по сторонам, повилять своему отражению в зеркале и отозваться сдержанным рычанием на сладкий голос диктора из лакированного ящика.Испытание
То, что сказал по телефону инструктор, очень встревожило и расстроило Семена Гавриловича. — Да успокойтесь! Это просто общий порядок… Правила воинской дисциплины… — Да, да… Но только… такие переживания… И к чему они нам?! Я так огорчен!.. Инструктор расспрашивал о Джановой работе и, узнав, что все — и ближние и дальние — поездки собакой уже хорошо изучены, заявил: — Ну, теперь остается только, чтобы работу поводыря проверила комиссия, и тогда можно будет особым актом закрепить передачу Джана в полную вашу собственность. — Да ведь он же и так мой! Вы не можете себе представить, до какой степени мы уже привыкли друг к другу. Джан, наверное, никого, кроме меня, знать теперь не захочет, а я… без него… Что же это?!. — Да успокойтесь, Семен Гаврилович, ведь мы только должны… — Я пропаду без него… теперь окончательно пропаду! Служит он мне верой и правдой… Чего еще надо? Акт? Характеристику написать?! Отзыв? С удовольствием, хоть сию минуту… Но инструктор отвечал, что дрессировка поводырей — это особое задание правительства, и выполнение этого задания должно быть обязательно показано официальным представителям. — А если Джан разволнуется, как тогда — помните, при вас? И осрамится?! Другую дадите?!. — закричал Семен Гаврилович в телефон с таким ужасом, что Джан вскинулся с подстилки и громко залаял. — Нет, нет, и не думайте! Пожалуйста, оставьте этого «лучше» себе… А я Джана никому и ни за что не отдам… Белоножка отвечал что-то долго и убедительно. Он вполне полагался на прекрасные врожденные качества Джана, на его породность, выдержку, испытанный, уравновешенный нрав… — Я ведь говорил вам, что мы тогда пешком обошли с ним по списку много адресов слепых-инвалидов. Но я поклялся себе, что передам Джана только в настоящие руки. Это прекрасное животное, и я рад за него: он нашел достойного хозяина. День испытания был все-таки назначен. Инструктор явился спозаранку. Семен Гаврилович только что проснулся. Джан еще лежал на подстилке. Он не вскочил (как бывало) при звуках шагов воспитателя. Он продолжал спокойно лежать, считая излишним, хотя бы из вежливости, постучать хвостом о пол. Он чувствовал себя дома и ко всем «посторонним» относился — смотря по приказанию хозяина. Здороваясь, Алексей Степанович крепко тряхнул рукою. Джан вскочил и возмущенно залаял. Он даже Нине Александровне с трудом разрешал прикасаться к хозяину. А тут… — Да ты что же, дурень этакий, выдумал?! Окончательно раззнакомился со мной, что ли?! — обиделся Белоножка. — На место! Лежать! Ну! Но вместо прежнего безропотного повиновения, пес вклинился между ним и хозяином. Шерсть по спине поднялась острой, как у дракона, чешуей, глаза налились кровью. Он был полон решимости тут же, на месте, отдать жизнь за своего властелина. — Ну и ну-у! — разобиженный инструктор принужден был отступить в коридор. Приходилось самому пожинать плоды своей же выучки. Семен Гаврилович велел Джану вскочить к себе на кровать и лаской, и шутливой возней развеселил и успокоил рассвирепевшего было пса. — Вы посмотрите, Алексей Степанович, какой он со мной добродушный, — говорил Семен Гаврилович, повернув лицо к порогу, где все еще стоял Белоножка. — Не обижайтесь на него, пожалуйста. Вы сами его этому обучили. Он положительно не переносит, чтобы кто-нибудь ко мне прикасался… — Ну, это уж он от себя! — ворчливо, но с гордой улыбкой ответил Белоножка. — Мое воспитание было в общих чертах. — Недавно мы с ним ехали по электричке, — одеваясь, рассказывал Семен Гаврилович. — Я было чуть придремнул. Вдруг слышу — «Ваш билетик?» — и сразу что-то пискнуло… Я мигом: «Фу, Джан, отставить!» — он немедленно ткнулся носом в мою ладонь, а контролер (это он дотронулся до меня пальцем) говорит: «Извините, товарищ, не сообразил, что вы инвалид — проезд без билетов. Вот ваша собачка справедливо и возмутилась — чуть было не оттяпала мне палец-то». В разговорах и сборах прошло часа два. Инструктору показали Джаново место в коридоре, где на вешалке вровень с головой собаки были размещены его шлейка, поводок и все прочее. Под вешалкой стояли миски, а возле хозяйской кровати находилась суконная стеганая подстилка. Каждое утро Джан сам вытаскивал ее на крыльцо, а после того, как ее выбивали, с достоинством волочил обратно на место. После завтрака инструктор и Семен Гаврилович с Джаном вышли в цветничок. До приезда комиссии оставалось еще полчаса. Белоножка украдкой посматривал на часы. Он волновался, но только одно это движение выдавало его. Ведь через несколько минут предстояло держать экзамен не только собаке, но и ему самому, его работе, его способу воспитания собак-поводырей. Он понял, что командовать собакой во время испытания придется уже не ему, а Семену Гавриловичу. Никому, кроме него, Джан не будет теперь повиноваться. К чувству гордости за свою выучку у Белоножки примешивался страх: как все это сойдет? Они начали договариваться, какие команды должен будет давать Семен Гаврилович и какие поездки с Джаном должны быть обязательно показаны. В это время в свежем утреннем воздухе мелодично пропела сирена. Длинная щегольская машина остановилась у калитки. Четверо солидных мужчин вошли во двор и в сопровождении Нины Александровны, встретившей их у крыльца, направились в цветник. Инструктор вытянулся, приветствуя членов комиссии. Встал и Семен Гаврилович. Напряженное тело собаки прильнуло к его ноге. Он опустил одну руку на голову Джана, а другую приложил к козырьку. — Доброе утро! Здравствуйте, Семен Гаврилович! — услышал он приветливые голоса. — Ну, как теперь жизнь молодая?! — Осторожно, товарищ генерал! — Белоножка испугался повторения утренней истории. Джан заметил протянутую к хозяину руку и обнаружил намерение немедленно познакомиться с брюками дерзкого пришельца, невзирая на его малиновые лампасы. — Лежать! Смирно! — приказал Семен Гаврилович. — Поводырь обучен не допускать никаких прикосновений к своему подопечному. Но теперь он, без команды, не имеет права подняться. Пожимая (к великому гневу Джана) руки членам комиссии, Семен Гаврилович взволнованно говорил: — У меня не находится слов, чтобы выразить нашей родной партии и правительству ту горячую признательность, которая переполняет мое сердце. Я могу возвратиться к полезной, интересной жизни. Могу ездить в свой цех, работать, быть членом общества. Нельзя передать, как важно мне чувствовать, что я, никого не обременяя, имею возле себя неусыпную охрану и помощь моего поводыря… Мне сейчас порой кажется, что мне каким-то образом возвратили глаза… Встать, Джан! Ко мне! Джан вскочил и стал рядом с хозяином. Семен Гаврилович говорил, прижимая руку к груди, другую руку он положил на широкую голову собаки и взволнованно повторил: «От всего сердца благодарю за великую заботу»… Щелкнул спуск кинамы, аппарат заработал, и эти слова вместе с изображением были записаны для кинохроники. Затем Джан показал комиссии исполнение различных приказаний: — Готовься! Джан сбегал в дом, принес с вешалки свою шлейку, всунул в нее голову и лапу и стал так, что оставалось только застегнуть пряжку. «Голос!» — Джан огласил лаем окрестности. — «Лежать!», «Встать!», «Принести туфли!», «Где хозяйка, позови!», «Принеси трость! Фуражку!». Джан проделывал все это быстро, вполне сознательно и с величайшей охотой. Туфель он натащил целых три штуки и потом, сам от себя, выволок на крыльцо свою подстилку, (она не была еще сегодня вытряхнута), чем насмешил всех членов комиссии. День становился жарким и потому команду — «Купаться!» все встретили с полным восторгом. Спустились за собакой по тропинке под откос и прекрасно освежились в прохладной реке. Тут Джан проявил такое похвальное усердие в охране вещей купальщиков, что вышеупомянутые брюки с лампасами снова едва избежали серьезной опасности. После купанья были испытаны ближние маршруты. Для проверки Джановой памяти назвали «хлебную палатку военторга», где Джан давно не был. Джан подумал, вспомнил и безошибочно доставил Семена Гавриловича в палатку и домой. Затем решили предпринять поездку в районный городок. Члены комиссии старались незаметно наблюдать за посадкой и за поведением поводыря на железнодорожной станции, на улицах городка, среди сутолоки и шума. Джан весь поглощен был исполнением своих обязанностей. Он ни на один миг не отвлекался, хотя члены комиссии организовали несколько инсценировок са специальной целью рассеять его внимание. В вагон члены комиссии входили с другой площадки, издали наблюдая, как пес торжественно ехал со своим хозяином. Они могли множество раз воочию убедиться в его трогательной заботливости и старании. Строгие лица военных работников все больше и больше светлели в улыбке. Они переглядывались и кивали один другому. Собаке было приказано вести хозяина в районный исполком. И вся комиссия собралась в кабинете председателя. Председатель подтвердил, что Семен Гаврилович приезжал к нему не раз по делам коллектива слепых и всегда добирался совершенно самостоятельно, в сопровождении только «вот этой самой славной собачки». Тут он довольно свободно ткнул пальцем в сторону Джана, и «славная собачка» едва не превратила его руку в четырехпалую конечность. На пути Семена Гавриловича клались палки, кирпичи, ставились тележки мороженщиц — поводырь обводил его стороной, предупреждал о малейшем препятствии. Даже перед ниткой, протянутой на высоте десяти сантиметров через дорогу, он стал как вкопанный и «дал голос». Испытание службы поводыря превращалось в сплошной триумф для его воспитателя-тренера. Джан делал гораздо больше, чем мог от него ожидать Белоножка. Но этот успех, эта вершина дрессировки была достигнута не только выучкой Белоножки, не только личными качествами прекрасной собаки, но (и, может быть, это было самое главное) тем, что всеми чувствами Джана руководила теперь новая, беспредельная любовь и преданность своему настоящему хозяину.* * *
Вечером за большим столом на террасе сердюковской дачи был оформлен акт о блестящей сдаче испытаний и вручении в полное владение Семена Гавриловича чепрачной овчарки-поводыря под кличкою Джан… Действуя на основании инструкции Центрального Совета Осоавиахима… — так написала в своем акте комиссия… — все перечисленное ниже списать с баланса Школы собаководства как переданное в полное и постоянное владение и пользование инвалида Отечественной войны 1 группы, потерявшего на фронте зрение, капитана авиации товарища Семена Гавриловича Сердюкова:1 Карточка учета и родословная… 1 и 1 2. Шлейка… 1 3 Кормушки-миски… 2 4. Ошейник…1 5. Поводки… 2 6. Щетка… 1 7. Скребница…1 8. Гребешок… 1 9 Арапник… 1 10. Цепь… 1Семен Гаврилович написал отзыв о Джане. Он отметил, что Джан водит его лучше, чем водили люди, чем даже водила жена, «которую теперь совсем не приходится отрывать от дела». «Люди, — писал он, — могли отвлечься, увлечься разговором, могли — вместе со мною самим — забыть на какой-то миг о том, что я совершенно беспомощен. Я часто ушибался. Случалось даже, падал. Теперь же мои драгоценные „глаза“ всегда начеку и ничего не оставляют незамеченным…» Эта характеристика заканчивалась горячей благодарностью и просьбой от имени слепых, товарищей Семена Гавриловича, чтобы Школа собаководства воспитала побольше таких поводырей:
«… этих собак мы, слепые, должны беречь буквально „как зеницу ока“, так как они являются для инвалида и глазами, и друзьями, и защитниками. Только в одной музыкальной школе со мной вместе обучаются сто человек. И все они проходу мне не дают расспросами, где бы им тоже выхлопотать такую собаку…»
Последние комментарии
1 час 56 минут назад
2 часов 7 секунд назад
2 часов 12 минут назад
2 часов 13 минут назад
2 часов 27 минут назад
2 часов 44 минут назад