Грани (Заметки о деревенских людях) [Владимир Фёдорович Топорков] (fb2) читать онлайн
- Грани (Заметки о деревенских людях) 88 Кб, 26с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Владимир Фёдорович Топорков
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Владимир Фёдорович Топорков Грани (Заметки о деревенских людях)
Говорят, драгоценный камень прекрасен своими гранями, отполированными искусными ювелирами. Я почти всю жизнь прожил в деревне и не уставал поражаться мудростью сельских жителей, их умом и талантом, которые нет-нет да и засверкают такими гранями, что на всю жизнь запомнишь. Вот так эти, на первый взгляд, незатейливые истории и отложились в памяти, и мне ничего не надо было придумывать…Косынка
Она – доярка с многолетним стажем, знающая себе цену. Ведь недаром уже несколько лет подряд первенствует на ферме. Наверное, тем обиднее показалась эта несправедливость – на празднике животноводов в середине июля её обошли сувениром. Сувениры дарили скромные – косынки, таких у Марии Васильевны десятка два, тем не менее вечером она пришла к парторгу. Тот сидел в кабинете, писал какие-то бумаги, и глаза его немножко растерянные, без очков, не сразу узнали доярку. А когда парторг узнал Марию Васильевну, он поднялся из-за стола, пошёл навстречу. – Николай Михайлович, хочу у тебя один вопрос спросить: кто у нас лучшая доярка в совхозе, а? Ответь-ка! Николай Михайлович пальцами растёр глаза, головой закивал: – Зачем спрашиваешь, Мария Васильевна? Без меня не знаешь? – Тогда где моя косынка? – Какая косынка? – А какие сегодня вручали? Наверное, парторг не всё понял, но косынку Марии Васильевне на второй день вручили перед дойкой, вручили припарадно, и она сразу повязала её на груди, как самый дорогой талисман. А дня через два у Марии Васильевны пропала корова Стрелка. Пропала среди дня, и раззявы-пастухи не могли сказать, где отстала она от стада. Мария Васильевна перед закатом долго искала корову в зарослях терновника и наконец нашла её в самом глухом месте. Недалеко от неё на тонких кривых ногах стоял телёнок. Так вот зачем забралась Стрелка в эти дебри! Мария Васильевна появилась в летнем лагере уже в темноте. Стрелку она вела на той самой цветной косынке, привязав её к рогам, а чуть в сторонке ковылял за матерью кривоногий телёнок. Пастухи, наблюдавшие за этой картинкой, помогли корову в пригон проводить, телёнка в сарай поместить, а потом спросили у Марии с улыбкой: – А с косынкой-то что будешь, Марья, делать? Её, измочаленную и грязную, только выбросить можно. – Я и выброшу! Пастухи недоумённо пожимали плечами, засмеялись: дескать, стоило ли идти к парторгу? Но Мария Васильевна точно вопрос предвидела, сказала тихо: – Тут не о косынке речь, а о принципах. А дело на безделье менять нельзя.Кочубей
В годах пятидесятых пошло увлечение создавать колхозы-гиганты. Один из таких колхозов появился и у меня на родине. Возглавил его Григорий Филиппович Ш. Был он мужик высокого роста, с густыми бровями, пышной седой шевелюрой. Но самое главное – работал он с темна до темна, и вёл колхоз-гигант, располагавший девятью тысячами пашни, как опытный капитан, чётко и уверенно. Наверное, это больше всего удивляло начальство – грамотей-то Григорий известный, всего четыре класса в тридцатых годах закончил. И если были успехи – то только за счёт огромного трудолюбия его председателя, его неукротимой воли. Наверное, желание потрафить этому талантливому человеку, деревенскому самородку, было у многих. Корреспондент молодёжной газеты, девица с пепельно-блеклыми патлами, высокая, стройная, бесцеремонно появившись в кабинете у Григория Филипповича, с порога развязно заговорила: – Интересно с вами познакомиться, очень наслышана, говорят, вы совершенно безграмотный, а таким большим хозяйством руководите, – и на распев продолжала: – Богат и славен Кочубей. Его поля необозримы, – и, приближаясь к нему, протянула ладошку. Григорий Филиппович, ещё круче изогнув свои лохматые брови, поднялся из-за стола, но руку свою не подал, спросил строго: – Кто-кто богат? – Кочубей, Кочубей, Григорий Филиппович! Классику знать надо… Григорий Филиппович с вызовом поглядел на девицу, пробасил: – Знаешь, девушка, мне клички всякие дают, но такую, как вы, первый раз… Девица засмущалась, робко присела на стул, потом, задав один-два вопроса и записав несколько фамилий, потихоньку удалилась. Григорий Филиппович несколько минут молчал, а потом захохотал: – Ну, как я её, а? Обидно показалось. Сегодня Кочубеем назовут, а завтра Мазепой. Вот и будешь, как кобель бездомный, кличку иметь. А девицу эту хлебом кормить надо, чтоб она Пушкина на память знала. Наверное, во многом он неправ был, Григорий Филиппович. Но в главном прав – кому-то всегда надо хлеб растить, и уважать этих людей – долг каждого умного человека.Народный депутат
Тот же председатель колхоза. По утрам в прокуренном насквозь кабинете собираются бригадиры, специалисты, прочий колхозный актив, а потом, когда наряд отдан, когда люди направляются в поле или на ферму, Григорий Филиппович принимает граждан по личным вопросам. Их много, этих «личных» вопросов, просьбы самые неожиданные – тому надо лесом помочь, тому кирпичом, тому автомашину за дровами, тому сена не хватило. И каждый ждёт от председателя тёплого участия. Пожилая колхозница с сеткой морщинок возле глаз в коридоре долго и сосредоточенно что-то шепчет про себя, а потом робко заглядывает в дверь, и, заметив, что председатель один, потихоньку протискивается в кабинет. – Ну, что у тебя, Марья? – спрашивает Григорий Филиппович. – Кирпичика бы, Григорий Филиппович – тыщёнку! Печка у меня совсем завалилась. Неожиданно даже – стояла, стояла и рухнула… Григорий Филиппович вскакивает со стула, точно подброшенный, начинает ходить по кабинету. – Где ж я тебе его найду, кирпич-то? Сегодня только об этом речь шла. На коровнике работы стоят, скоро скот под крышу ставить, а там и на четверть стены не выведены. Нет, нет, ты иди, Марья, иди, езжай за кирпичом в город. Марья так же тихо покидает кабинет, но в коридоре останавливается, прижимается к стене, плачет. Идти-то ей больше некуда, да и в город ехать не с чем – не бог весть какие заработки, на них немного купишь. Здесь и окликает её Николай, колхозный бухгалтер, разбитной деревенский мужик лет тридцати: – Ты чего, тётка Марья? Марья тихо сквозь всхлипывания рассказывает о своём горе. – А ты к нему, к Григорию Филипповичу, как обращалась – как к председателю или как депутату? – Да откуда я знаю, как… попросила – он и отказал. – Ты вот что, тётка Марья, обращайся к нему, как к депутату… – А поможет? – Шагай, шагай… Через несколько минут Марья снова переступает порог кабинета и уже погромче, чем в первый раз, начинает: – Я к тебе, Григорий Филиппович, как к депутату пришла. Как к депутату. Насчёт кирпича… Григорий Филиппович несколько минут думает, потом говорит: – Это ты правильно, Марья, сделала. К кому же ещё идти, как не к народному депутату, – и громко кричит, распахнув дверь, – Николай, Николай! – и когда тот появляется, приказывает: – Выпиши-ка вот Марье тысячу кирпичей. Со стройки пусть отпустят. Да и автомашину одновременно пусть Кузьма, бригадир, даст. А то я его знаю – разведёт волынку – за неделю не привезёт. Марья пытается благодарить председателя, низко кланяется, но Григорий Филиппович поднимает руку, останавливает женщину: – Это я тебя благодарить, Марья, должен. Меня в депутаты ведь вы избирали.Про бочонок и бочку…
Идёт колхозное собрание, необычно бурное. Это и понятно. Решается вопрос о председателе. Седой, вислоусый, он понуро сидит в президиуме. Видимо, ему крайне неприятно выслушивать гневные речи колхозников про его дела, особенно про пьяные похождения. Здесь же в президиуме сидит и новый кандидат в председатели. Он местный, несколько лет назад ушёл из колхоза в райцентр, работает теперь начальником райкомхоза. Но деревенская традиция – цепко держать в памяти своих земляков, проявлять живой интерес к их делам и поступкам – очень живуча, и пьяные похождения кандидата в председатели и в райцентре для них не секрет. И вот уже на трибуне председатель райисполкома, во всю расхваливает нового кандидата. Шум в зале прекратился, наоборот, царит какая-то скованная тишина и значительность. Наконец, оратор умолкает, просит высказаться колхозников. Долго зал молчит, сосредоточенно поглядывая на президиум. Но вот поднимается Кузьма Бабкин, колхозный кузнец, хитроватый мужик низкого роста, как колобок, катится к трибуне. Минуты три он снимает шапку, приглаживает свои волосёнки на плешивой голове. Зал ждёт терпеливо. – Я, мужики, так думаю, – начинает Кузьма, делает значительную паузу, потом продолжает: – Бочонок мы выкатываем, а бочку закатываем… И степенно сходит с трибуны, опять приглаживая волосёнки. Стены старого клуба содрогаются от хохота, повизгивают женщины, раскатистый бас председателя райисполкома тонет в этом гаме. Два раза он пытается пригласить голосовать за новую кандидатуру – бесполезно. Оценку ему уже дал Кузьма одним этим предложением. Избрали своего, Кузьму Бабкина.Каб кобыла…
Наверное, со мной можно не согласиться, но есть у нас плохая черта. Если хвалить, то, что называется, до небес, если критиковать, то непременно с ушатом грязи. Присутствую на заседании правления колхоза. Обсуждают молодого чернобрового парня, высокого роста, красивого лицом, колхозного бригадира. Впрочем, сейчас ему, как говорится, самому до себя – он, по-моему, даже ниже стал ростом, точно его сложили пополам. Выступает колхозный экономист, женщина лет сорока, старая дева. Слова говорит редко, точно гвозди забивает, и каждое слово это бригадира в стул ещё сильнее вдавливает. И то в бригаде плохо, и это, и сам бригадир в последнее время распустился. Потому-то и дела идут в бригаде через пень-колоду. До полночи гуляет, а на утренний наряд опаздывает. И самый веский аргумент против него экономист сообщает тихим заговорщицким голосом: – Да и как им делам-то быть хорошим, дорогие товарищи члены правления, если от него в бригаде девушка забеременела… Парень трёт лоб, смахивая рукавом выступивший пот, мнёт в руках шапку, говорит заикающимся голосом: – Каб кобыла, а то девка… И тягостное оцепенение как рукой сняло. Хохочут члены правления, раскатистым басом хохочет председатель, да и сама экономист утирает слёзы с глаз. Ведь в деревне все знают, что девушка, о которой идёт речь – невеста бригадира, и через неделю состоится свадьба. Свадьба и в самом деле состоялась через неделю. И тот же экономист, подняв рюмку, долго говорила, какой золотой человек этот парень, и если здраво разобраться – на нём и держится колхоз, пойди да обойдись без такого, и права невеста, что именно его выбрала себе в спутники жизни. Бригадир снова рдеет, наклоняет голову к столу, а поскольку в руках нет привычной шапки, начинает нервно теребить полы нового своего пиджака.«Батюшка» на охоте
Он – извечный деревенский врач, опытный травматолог. Шутят, что он способен из мелких косточек человека по частям собрать, потому и идёт молва по округе о его необычном таланте. Носит он широкую, лопатой, бороду, в которой серебряными нитями поблёскивает седина. Борода для доктора – предмет особой заботы. В морозные дни он достаёт из кармана небольшой фартучек, повязывает его так, чтобы закрыть бороду. – Чтоб от дыхания волос не смерзался, – объяснил он. Как-то осенью, в понурый грязный денёк, когда накрапывал мелкий дождик, наша машина забуксовала в дальней деревне. Подъём был крутой, что называется растерзанный тракторами, намесившими глубокие колеи, и пришлось нам, незадачливым охотникам, выбираться из тёплой машины, толкать плечом «газик» в гору. Руководил нашими действиями доктор, затянутый патронташем, покрикивал: «Раз-два, взяли». Мимо нас проходили деревенские женщины. Видимо, для них такие прозябания на этой крутой горе были обычным явлением, и они даже не глядели в нашу сторону. И только одна из них, уставившись на доктора, вдруг крикнула: – Бабы, глядите! И батюшке с ними! Тоже в охотники подался, – женщина даже перекрестилась. Мы захохотали, и под это весёлое настроение быстро справились со своей задачей – вытолкнули «газик» на гору, отряхнулись от грязи и уехали. А на следующий выходной мы неожиданно обнаружили – исчезла борода у доктора, только пышные усы красовались на лице. Спросили у доктора о причине столь необычной метаморфозы. – А вам понравилось бы, если бы вас попом окрестили, а? Мы ещё раз посмеялись, а потом подумалось – каким легкоранимым иногда бывает человек. Одно слово в голове оставляет такую глубокую борозду – не перескочишь.Фомин Алёшка
Недавно услышал по радио передачу о частушке и одно меткое выражение запомнил: «Частушка – душа народа». И добавил бы от себя – такой меткий выстрел, от которого не спрячешься, везде найдёт. Вспомнился рассказ одного председателя: – Народ наш деревенский страшно приспособленцев, конъюнктурщиков не любит. Был у меня завхоз Алексей Фомин, пятидесятипятилетний мужик, хитроватый, но дело знающий человек. Вроде всё нормально. И вот ввели должность заместителя по общим вопросам. Ну, естественно, зарплата выше, вроде, почёта больше. Фомин сразу заволновался: вдруг его обойдут? Грамотешки у него немного – семь классов, да ещё беспартийный. Показалось ему, что если он вне партии, так и должности этой не видать, хотя дело прошлое, мы с парторгом так определились – больше выдвигать некого, молодёжь вся, что называется, на своём месте, да и Фомин – опытный человек, за руку водить не придётся. А Алексей быстрее рекомендации собирать, в партию заявление написал. Ну, приняли мы его единогласно, больших претензий не было. Только один вопрос и задали на собрании – дескать, не поздно, Алексей Григорьевич, пораньше бы, а то всё со стороны ты поглядывал, точно выжидал, а вдруг ошибаешься в выборе? Ну, Фомин засмущался, залепетал что-то невнятное, а парторг сомнения развеял, сказал, что если вступает человек – значит, осознал, значит, почувствовал свою необходимость – и другие слова, которые в таких случаях говорят. Вроде – убедил собрание. А на другой день, буквально вечером, иду я по деревне и наблюдаю такую картину. На крыльце своего дома сидит Семён Долгов, тракторист, видать, только с работы вернулся – ещё на лице грязь не смыта, – растягивает свою хромку и поёт:Ты играй, играй, гармошка…
Я на то тебя купил…
Замом стал Фомин Алёшка –
Сразу в партию вступил.
Председатель ладит сани,
А парторг – салазки.
Будем свёклу убирать
С Рождества до Пасхи…
«Свои» мухи
Страшно не любят в деревне лодырей. Каждый встречный-поперечный пальцем покажет на такого разболтанного человека, кличку обидную прилепит, своё презрение не скрывая. Мне рассказывали в одном селе. Приехала к своей сестре младшая из города в гости, в дом ввалилась, а та вроде и не рада. Ленивая была женщина, одна жила, а в доме чёрт голову сломит, мухи роятся, точно пчёлы на пасеке, зловоние. Младшая носом повела, возмутилась: – Ты бы хоть мух-то выгнала, Нюра… А старшая с удивлением на горожанку посмотрела, точно первый раз родную сестру увидела, сказала: – Да куда же их гнать-то? Ведь они свои… Горожанка с досады плюнула, и в тот же день назад уехала. А в селе, когда по улице старшая проходила, говорили: – Нюрка-«свои мухи» пошла, – и презрительно улыбались.Про дождь и попа
Церковь в деревне на видном месте, недалеко от правления колхоза. Молодёжь, естественно, в неё не ходит, а старушки, которые давно уже не работают, председателя, кажется, не раздражают. Так что живёт он, точно не замечает, что есть в селе заведение с блестящими куполами. Да и забот у него столько, что порой не находится времени покушать. В тот год хлопот добавила засуха, неожиданно обрушившаяся в мае. Целый месяц по-летнему палило солнце, и посевы озимых, так хорошо перезимовавшие и дружно пустившиеся в рост, вдруг пожухли, припали к земле, сморённые жарой. Вырвешь пучок из земли – мочковатые корни поблекли, стали похожими на суровые нитки, а некоторые уже отмерли, почернели. Председатель колхоза – молодой человек, недавно окончивший институт – назовём его Игорем Алексеевичем – целыми днями гонял по полям, сам изнывал от жары, с тяжёлым вздохом заходил в хлеба, дёргал усохшие побеги и чуть не плакал. Жалко было трудов своих людей, не считавшихся со временем на севе, жалко напрасно выброшенные семена. В один из таких дней и приехал к Игорю Алексеевичу его друг – агроном из районного управления. И первый вопрос, конечно, про дождь. Игорь Алексеевич только что вернулся с поля, уставший, раздражённый, кажется, не рад был и приезду старого товарища и сокурсника, отвечал машинально: – Не было… – Посевы как? – Уже в критическом состоянии… – А я вчера в Ивановке был, – гость рассказывает весело, улыбаясь, – там тоже церковь есть, ты знаешь, так местный поп собрал свою гвардию старушенций разных древних – и ну вокруг церкви с иконами да пением бегать. Не поверишь, часа два бегали! И вдруг облачко зашло. Так, небольшое, в овчинку, и такой ливень обрушился – с пригорков ручьи побежали. Председатель тамошний Алексей Михайлович даже за свёклу начал переживать – не смыло бы… Игорь Алексеевич, кажется, слушал и не слушал рассказ гостя, но из-за стола вскочил, кулаком ударил: – А наш длинногривый чёрт ни хрена ничем не занимается! Несколько минут он молчал, а потом вдруг засмеялся, поняв наконец-то всю несуразность грозной своей тирады. Вот ведь как бывает, кажется, к несуществующему чёрту на поклон пойдёшь во имя самого главного человеческого богатства – хлеба. Попробуй, осуди тех старушек в раболепстве перед богом, если даже у самых отчаянных атеистов срываются такие слова в адрес попа.Скромность
Неистребимо в деревенском человеке это качество, кажется, умирать будет, а принципами своими не поступится, теми, что с детства, точно с молоком матери, впитаны.…Деревенская свадьба в послевоенные трудные годы. Свадьба по тем меркам богатая, с разносолами на столе. Оно и понятно – отец у невесты – мельник, мужик жуликоватый, живёт по принципу – «не украдёшь – не проживёшь». И теперь все свои прибытки в свадьбу вложил, чтоб удивить земляков. Пусть посмотрят, какой он хлебосольный хозяин, что ему для дочери и гостей дорогих нечего не жалко. Да и не только для гостей. Ряженая сваха на улице, приплясывая, оделяет огромными, в велосипедное колесо, калачами, испечёнными из белой муки, всех, кто пришёл поглядеть на веселье. Какая же свадьба без «поглядок», без этой, остро реагирующей на все события толпы любопытных! Сваха в цветном своём одеянии подскакивает к древней старушке в чёрном платочке, стаскивает с шеи снизку с этими румяными калачами, протягивает: – Угостись, тётя Дуся, калачиком. Толпа смотрит напряжённо, все весёлые пересуды на мгновенье прекратились. Все знают, как трудно живёт тётя Дуся, вдова, на войне потерявшая и мужа, и двух сыновей, и теперь коротающая свой век впроголодь. Тётя Дуся выставляет вперёд руки, умоляющим голосом просит: – Не надо, не надо, милая, ради бога… – Да что ты, тётя Дуся, – наседает сваха, – ты, небось, таких вкусных не ела… – Ела, – твёрдо отвечает старуха. – Да когда же, тётя Дуся? Старушка морщит лоб, точно пытается вспомнить, приятно улыбается во весь свой щербатый рот: – А когда Нюрку к Лощилкиным замуж отдавали, тогда всем по калачу оделяли… Хохочет толпа. Уж и самые древние из деревенских жителей не помнят, когда эта свадьба была, да и Нюрки этой давно в живых нету. Вот и смеются люди над простодушной тётей Дусей. Но странное дело, посмеявшись, от гостинцев этих, любезной свахой предложенных, наотрез отказались. И развесёлая бабочка с калачами от удивления даже рот раскрыла: с ума, что ли, посходили, коль от добра отказываются? Не понять ей, наверное, что у деревенского люда, хоть и не очень сытого, дармовое и ворованное рука не примет.
Марья Филиппьевна
Одна деревенская пара – он – председатель колхоза, она – агроном. Трудно представить более несовместимых людей – он властный, волевой, к тому же чрезмерно любит показать себя, порой даже в ущерб здравому смыслу. Она – прямая противоположность – скромная, тихая, голоса никогда не повысит, но работящая – крутится, как белка в колесе. В деревне поговаривают, что муж, Семён Тимофеевич – дома её унижает, она и шага без него не сделает. Да в это и нетрудно поверить – уж очень она тихая, худенькая, словно угнетённая. Но однажды пришлось мне убедиться, что это не так. Шла уборка, после затяжных дождей установилась сухая погода, но дождевые тучи нет-нет и занавесят горизонт. Колхоз давно выполнил план хлебозаготовок, кстати, первым в районе, но Семёну Тимофеевичу неймётся – надо и задание первым закончить. И вот мы едем по полям трое – Мария Филипповна – агроном, председатель, и я. Завидев комбайны на ячменном поле, Семён Тимофеевич закрутился на своём сидении, повернулся назад: – Кто комбайны на семенное поле поставил? Мария Филипповна спокойно смотрит в упор на мужа и тихо отвечает: – Я команду дала… Семён подпрыгивает на сиденье, просит шофёра остановиться, выскакивает из кабины, бежит вокруг машины, кричит: – Ты что, с ума сошла? Я слово дал сегодня хлеб отправить. Ты это понимаешь? – Понимаю, – спокойно отвечает Мария Филипповна, – только хлеб можно и завтра отправить, а семена – сегодня взять. Завтра – вдруг дождь, и остались мы без семян… Семён Тимофеевич, округляя глаза, кричал: – Мария Филиппьевна! – так он её зовёт. «Мария Филиппьевна» на этот вскрик не обращает внимания, спокойно трогает за плечо шофёра, просит: – Поехали! Семён Тимофеевич тяжело плюхается на сиденье, гневно вращает глазами, но ничего не говорит. А Мария Филипповна спокойно показывает шофёру, куда ехать. На поле, где сев озимых, она выходит из машины, идёт к агрегату, а Семён Тимофеевич кряхтит: – Чёрт тупорылая! Вот так всю жизнь, – жалуется, – будь, как она сказала – и всё! Ты не смотри, что она такая тихая. Тихо говорит, да далеко слышно…Лекарство
Снова о лодыре. На этот раз – о лодыре с большим стажем и вполне заслуженном. На войне он храбро воевал, вернулся домой с наградами. На День Победы он одевает все свои ордена и медали, неторопливо выходит из дома, идёт на выгон, где собираются такие же, как он, ветераны и, пристроившись в кружок, начинает рассказывать, как он храбро воевал под Керчью и Новороссийском в отряде морской пехоты, но, странное дело, его никто не слушает. – Не верите, что ли? – спрашивает он у мужиков. – Нет, не верим, – отвечают. – Лодырь ты великий – в это верим. И на выгоне качается трава от хохота. Работает он месяца полтора в год – да и то на току. Сторожем. А должность эта известная – можно и проспать всю ночь, и при необходимости зерном попользоваться. Наверное, из-за этого он и сторожем работал, скота у него – полон двор, где же кормов найти? Но не пойман – не вор. Но вот вышел со сторожем конфуз. На току был шалаш, небольшой, крытый соломой, куда он забирался на ночлег, когда заканчивались работы. В полночь появился на току директор совхоза, походил в одиночестве, крикнул: – Сторож, сторож! В ответ – ни слова. Директор кричит снова, и, наконец, из шалаша доносится глухой, спросонья, голос сторожа: – Чего кричишь, чего кричишь? Насыпай да езжай… Директор посмеялся, а на утро собрал собрание в отделении, и в числе других поставил вопрос о стороже-лодыре. Говорили многие, но сторож сидел так, будто его разговор не касался, глядел на сельчан надменно, презрительно. Наконец, слово берёт сварщик, тоже фронтовик, Иван Фёдорович Грунин, трудолюбивый и мудрый мужик. Говорит не спеша, точно слова во рту катает: – У меня лекарство для Николая Ивановича, сторожа нашего, имеется, товарищ директор. Пожилые наши рабочие, наверное, помнят – после войны у нас в деревне мерин был один, здоровый, но больше шага скорости не знал, как говорится, седьмой день – восьмая верста. И вот собрались мы на ночную скирдовку и видим чудо: серый мерин скачет во всю прыть, а на телеге стоит кузнец наш Панкрат Филимонов, вожжи натягивает, рысь эту сдерживает. Подскочил к нам Панкрат, прямо в скирд мерина оглоблями направил, с телеги спрыгнул, какую-то манипуляцию проделал – и мерин успокоился. А мы – в недоумении, что за чудо такое? Ну и, естественно, к кузнецу с вопросом: как он умудрился так по-кавалерийски на этом лодыре прокатиться? А Панкрат и рассказывает, дескать, секрет простой, картофелину горячую на палочку насадил и мерину под хвост… Хохочет собрание до слёз, хохочет директор, и только два человека не смеются – выступающий да сторож, который озирается воровато, точно затравленный зверёк, поминутно вскакивает, пытается что-то сказать, но только рот открывает, как рыба, и создаётся впечатление, что ему воздуха не хватает. А Грунин уже вывод предлагает: – Вот я и думаю, товарищ директор, может быть найти бы такое лекарство для нашего сторожа… И снова заливается смехом собрание. Сторож не выдерживает, вскакивает с места, за ним скрипит дверь. Примерно неделю эта весёлая история гуляет по деревне, и люди в лицах рассказывают, как выступал Грунин, и как крутился, точно ужаленный, сторож. И сторож пришёл к управляющему отделением, попросил: – На ферме хочу работать! Пошлите скотником… Послали. И по сей день работает, и работает хорошо, старательно. Правду говорят: слово ранит, слово лечит. Надёжное лекарство избрал Иван Фёдорович!Музыка – потом
Деревенский люд не терпит людей несостоятельных на слово, необязательных, отбывающих службу на работе вроде подёнщика. Знал я одного председателя сельсовета. Он многое забывал, и людские просьбы часто оставались гласом вопиющего в пустыне. И вот произошёл один случай… Умер старейший депутат. Родственники покойного позвонили председателю, попросили: – Вы уж, Михаил Михайлович, похлопочите насчёт музыки… Председатель слушал рассеянно, от вопроса, как назойливой мухи отмахнулся: – Вы хороните, а музыку мы потом пришлём… Сказал машинально, а люди запомнили. И когда надо было высмеять порок чёрствости, вспоминали: – Вы хороните, а музыка – потом… – и хохотали всласть. А председатель тот больше года на работе не удержался. Ушёл по собственному желанию. Не выдержал едких шуток про музыку. Вот уж поистине: говори, да не проговаривайся!«Я-то причём…»
Колхозный бригадир, молодой, высокий, с пышной чёрной шевелюрой, а под клетчатым пиджаком – двумя буграми могучие плечи, и сам – точно из металла литой, какой-то цельный, что ли. Первые годы работал старательно, что называется, каждое слово на лету ловил. Но вот потихоньку пришло уважение, слава, и стало у парня расти самомнение, научился ходить грудь колесом, и на каждое возражение – готовый ответ: – Онучи хозяина не учат… Поначалу колхозники делали вид, что не замечают этой метаморфозы, посмеивались, дескать, парень, как молодое вино, перебродит и успокоится, всё на своё место встанет. Главное – дело знает и за дело болеет, а что немного нос задирает – так, может быть, от молодости, от силы, что пиджак на плечах топорщит. Ошиблись люди. Бригадир, свою незаменимость почувствовав, начал в рюмку заглядывать. Теперь на любой деревенской пирушке он первый гость, стакан как бы смущённо поднимает с присказкой своей: – Я-то причём? – намекая, что он гость незваный, но опрокидывает лихо, а потом сидит важно, по-хозяйски. И вот уже сил больше не стало терпеть бригадира. Освободили. Неделю он покуражился, а потом пришёл в правление просить трактор. Дали К-700, могучую машину, подстать Ивану. И колхозники заулыбались: – Всё правильно. Теперь наш Иван «причём», в точку, что называется, угодил. А то работал бы бригадиром и всё время был бы «не причём».Вот и ярмарка!
Лишний раз убедился я, вспомнив эту историю, как велик в гневе русский человек, и как быстро отходит он, не пряча в глубины души зло. Такое только великому по плечу. В послевоенной деревне телега главным видом транспорта была. На ней – и в поле, и на базар. Одним словом, вещь незаменимая в крестьянском быту. И вот в одно воскресное утро на колхозном дворе ни одной повозки не оказалось. Мужики, собравшись на базар, терзали колхозного конюха: – Где? Тот недоумённо пожимал плечами, говорил, не скрывая раздражения: – Вчера вечером все на месте были. А утром пришёл, точно черти на метло подняли – ни одной телеги на месте. Повозки нашли часа через полтора, на выгоне за деревней, составленные в один рядок. Они, точно в цыганском таборе, стояли с высоко поднятыми оглоблями. Стали известны и злоумышленники, сделавшие это – деревенская молодёжь хохмы ради на себе перетащила сюда телеги. И мужики зашумели, чью-то мать вспомнили, и чем дальше – тем больше! – Ноги бы им, иродам, повыкрутить! Давай-ка, мужики, сейчас поднимем этих шалопаев да принародно всыпем по тому месту, откуда ноги растут, пусть знают, что за хулиганство бывает… И, наверное, так бы и сделали – больно круто закипела у мужиков злоба, но в это время пришёл на выгон Фёдор Крапивин, маленький, сухонький, поглядел на телеги прищуренным взглядом и обратился: – Мужики, вот и ярмарка! Редкий смешок прошёл в толпе, а потом и хохот раскатистый, как гром, накрыл выгон. Хохотали мужики до упаду, Фёдора по плечу кулаком били… – Ну и молодец ты, чертяка! Точно определил… Мужики в телеги впряглись, к конюшне их приволокли. На этом вся история и кончилась. Только иногда вспоминали слова Фёдора и снова хохотали. О намерении проучить молодёжь не вспоминал никто.Холодец из овечьих ушей
Работал я в строительной бригаде. Человек двенадцать мужиков – мы возводили коровник. Объект был позарез нужный, скоро осень, а коров ставить некуда, и председатель нас поторапливал, как мог, через день приезжал на стройку, ходил, вздыхал, качал головой. Работали мы быстро, без перекуров, и он не мог не замечать этого. Но и холода надвигались стремительно, уже грачиные перелётные стаи кружились над нашим объектом, расчерчивая небо, первые снежинки порхали в стылом воздухе. – Вот что, ребята, – наконец заговорил председатель, – давайте и в воскресенье поработаем. Как считаете, пойдёт? Кто-то недовольно закряхтел – время осени, и дома забот много, но ребята помоложе крикнули: «Пойдёт!» – и те, кто хотел возразить, молча согласились. А председатель с улыбкой продолжил: – Ну и хорошо. Теперь за мной, стало быть, баран. В воскресенье мы работали, как заводные, а к вечеру приехал председатель, из кабины «газика» выволок живого барана, крикнул: – Принимай сувенир, ребята! Через полчаса здесь же на стройке полыхал костёр, в большом казане булькала баранина. И бутылка водки, выставленная щедрым председателем, ох как кстати оказалась, и только один Костюха Ершов кряхтел и недовольно морщился. Надо было знать хорошо этого человека! Про таких людей говорят, что у них «не рассветает». Вечно был чем-то недоволен Константин, и даже по поводу председательского радушия он недовольно поводил плечами. К тому же был Ершов страшно жадным человеком. Его-то и решили мы всей бригадой проучить на следующий день. В обед, вроде неожиданно, заговорил наш бригадир Сергей Борисович Наумов: – А что, ребята, с бараньими ушами делать будем? – Какими ушами? – переспросили строители. – Да барана мы вчера ели, так? А уши, голова остались? Что ж, добру пропадать? Константин насторожился, но в разговор пока не вступал, а бригадир продолжал: – Надо одного человека отрядить, чтоб он холодец сварил. Пойдёшь ты, Иван… Иван Зуев замотал головой, дескать, не неволь, бригадир, не моё это дело. Точно таким образом и другие отказались. Наконец, очередь дошла до Константина, и тот, не чувствуя подвоха, затараторил: – Правильно, правильно, Сергей Борисович! Как за стол садиться, так все мастера, а как готовить, – так дядя. И он ушёл на нашу квартиру в деревне с торжественным видом. Вернулся он через два часа, насупленный, мрачный, молча на подмостки взобрался, взялся за мастерок. Мы поглядывали на Константина, отводили лица в сторонку, улыбались. Наконец Наумов спросил: – Что-то ты, Константин, про холодец помалкиваешь? Константин с досады отбросил мастерок, рассерженно поглядел на бригадира: – Значит, шутки из меня разыгрываете, да? Я-то, чёрт безмозглый, не допёр сразу – из двух ушей да головы немного студня наваришь. Хорошо, хозяйка наша, Карповна, разъяснила… Ребята хохотали до слёз. А Константин, точно от холода, передёргивал плечами, смотрел затравленным зверем. – Жадность, она никого до добра не доводила, – сказал бригадир, отсмеявшись. – Понял, Константин? И тот смущённо закивал головою.Товарищ Ветродуев
Он – большой любитель выступать, выступать по любому поводу, кажется, попроси его выступить по космическому ориентированию, и он, не задумываясь, начнёт молоть такое, что, как говорят, уши завянут. В деревне помнят, как на одном из собраний, когда ему, собственно, и говорить было нечего, он произнёс плановую фразу: – Не важно, что важно, важно, что не важно, вот что важно… Приехал новый директор совхоза. И вот – первое собрание в отделении. Наш земляк не удержался, минут пятнадцать поучал: – Дисциплину надо повышать, товарищ директор. Сам-то он великий бездельник, работает учётчиком, и даже с этими немудрёными обязанностями справляется с трудом, прогуливает. Поэтому рабочие слова его о дисциплине встречают с улыбкой. Выступает директор. Конечно, ему трудно ещё знать, новому человеку в хозяйстве, каждого рабочего, так сказать, кто на чём замешан. Поэтому он начинает: – Тут правильно говорили – дисциплины нам не хватает. Вот выступал товарищ… – директор остановился, поглядел на учётчика. – Ветродуев! – подсказал кто-то из зала, хотя фамилия учётчика была Потапов. – Ага, правильно, товарищ Ветродуев! – продолжал дальше директор, но зал его не слушал. Зал стонал от смеха. Насколько я помню, больше Потапов на собраниях не выступал. И это было как раз важно. Демагогии его пришёл конец.Жена заболела
Рассказывает шофёр, огромного роста, широкоплечий, добрейший человек. Давно замечено – люди физически сильные, как правило, люди спокойные, добродушные, точно сила им добавляет уверенности и человеческой теплоты. – Я в поездке был, три дня по области гонял. Домой возвратился, а тут Лидуха, жена, заболела. Радикуль её проклятый в постель уложил! Сестра пришла из соседней деревни, меня поучать начала: «Ты что делаешь, Женя! Лидуху лечить надо!» – Чем лечить? – спрашиваю. – А вот, – и скипидар подаёт. Я-то не знал, Лидухе на поясницу плеснул, да много. Желание было такое – поскорее чтоб жена на ноги встала. Она и, правда, вскочила, рогач в руки да мне по спине, чтоб я, значит, чужих советов не слушал, а жену в больницу вёз. Жену я в больницу отправил, а спину недели две не сгибал, синяк от рогача могучий получился. Она, наука, через спину хорошо усваивается.Хобби
Тот же шофёр рассказывает об охоте: – После войны вернулся я из армии, работать шофёром стал. Сосед – видимо, ему надо было, чтоб мы на охоту вместе ездили, ведь на машине попроще, – начал меня агитировать: «Какой же мужик ты, Женька? Ружьё у тебя есть, а охотой не увлекаешься. Всякий уважающий себя человек должен иметь хобби». Ошарашил он меня этим почти матерным словом, я и согласился. Пошли мы с ним на охоту. Весна, теплынь. За нашими огородами река разлилась, широкая, полноводная, льдины в ольхах трещат. И утки на воде крыльями хлопают. Мне приятель кричит: «Стреляй, Женька!» Ну, я из двух стволов и махнул. Домой с добычей возвращаюсь, собой довольный, гордый даже. На поясе селезень с изумрудно-зелёной головкой приторочен. Матери дичь передал, на кровать прилёг – как-никак за ним, селезнем, пришлось на середину реки плыть, а в разлив на лодке не так просто это сделать, вся спина в мыле. Мать на кухне с добычей занимается, перо ощипывает и вдруг кричит: – Женька, селезень-то наш! Я с койки вскочил, говорю: – Не может быть! Он над водой поднялся, я его – и сразил… А мать мне метку свою на ноге показывает, там ножницами плёночка надрезана. – Вот такое хобби получилось. Я потом дружку своему говорю: «Уж ты, Вася, один на охоту ходи, как-нибудь без меня дичь добывай». С меня хватит позора на всю жизнь.Получиж
Наверное, немногие помнят, что когда-то был на Украине свинарь Ярослав Чиж. По его почину появилось много последователей. И в этом селе такой человек появился, Николай Якорев. Полгода он работал старательно, свиньи в его группе росли хорошо, слава его в районе крепла. Видимо, это и сгубило парня. Зазнался, начал выпивать, а вскоре и совсем пришлось с работы проводить. Односельчане, показывая на него пальцем, говорили: – Чижа, из него не получилось! Так – получиж, не более…Только слава на волка…
Колхозный бригадир, выпивоха и большой бездельник, любит поучать своих земляков. Причём, так мастерски «читает нотации», что невольно подумаешь: «Вот человек, у которого надо учиться жить». Но сельчан не обманешь. При мне «воспитывал» бригадир молодого парня. Тот, широкоплечий, рыжий, лицо с ря́бинками, сидел, нагнувшись, теребил в руках шапку. Видимо, такое смирение добавляло красноречия бригадиру, и тот всё больше распалялся, обвинял его в несуществующих грехах. Наконец, парень не выдержал, поднялся, шмякнул шапкой об пол, проговорил, обращаясь к бригадиру: – Это, Иван Трофимович, только слава на волка, а кобели дерут – только шерсть трещит… Сказал – и точно акценты все расставил, бригадир зарделся, как девушка на выданьи, язык у него точно к нёбу присох. Хороший урок демагогу был дан.Вася, кто?
Жена председателя колхоза уже много лет нигде не работает, но на каждом собрании сидит в первом ряду, живо всем интересуется, волнуется, переживает. Конечно, главное для неё – а вдруг муж, восседающий в президиуме, на кого-нибудь посмотрит, внимание окажет. Ревнует она мужа буквально к каждой женщине. Идёт обсуждение положения дел на ферме. И надо обсуждать – обстановка там плохая, коровы недокармливаются, а поэтому и надоев нет, начальство мучается. А главная причина – никчёмный заведующий, часто заглядывающий в рюмку, не умеющий по-настоящему организовать дело, людей. – Верно говорят: без хозяина – товар сирота, – выступает Дина Егорова, – а у нашего начальника то Савва, то Варвара. Гнать его надо, товарищ председатель, что у нас, других людей нет? Любую женщину поставьте – будет больше порядка. – Есть такая женщина! – басит из президиума председатель. И тут не выдерживает жена. Тихо, как-то по-домашнему, с тревогой в голосе, спрашивает: – Вася, кто? Председатель смущается, рукой отмахивается от вопроса, но собрание хохочет, и Дина Егорова заливается вовсю. И только жена председателя ничего не понимает, беспокойно оглядывает хохочущий зал, точно ища поддержки.Кто кого чесоткой заразил
Ещё долго после войны лошадь была самой заглавной силой в крестьянском быту. И, естественно, о ней, родной сивке-бурке, деревенской кормилице, и судачили мужики в деревне, и принимались решения на самом высоком партийном «уровне». Каждую весну шли проверки, как готово к севу «тягло» (так на официальном языке именовались лошади). И вот идёт пленум райкома партии. Первый секретарь громыхает с трибуны: – Как же не возмущаться, дорогие товарищи! Вы посмотрите, что у нас происходит. В колхозах имени Будёного и имени Ворошилова тягло чесоткой заразили и эту чесотку соседям в колхоз имени Крупской передали. Вредительство, да и только. Вскакивает председатель сельского совета того села, где расположены колхозы имени легендарных маршалов, начинает оправдываться: – Василий Аристархович, Василий Аристархович! Не так дело было! Это не Ворошилов с Будённым Крупскую, а Крупская Ворошилова с Будённым чесоткой заразила. Зал, как пустая бочка, взрывается резким, похожим на треск, хохотом, и только председатель недоумённо водит глазами: чего это он ляпнул такое, что люди трясутся от смеха? – Молчи, дурак, – сквозь зубы шепчет секретарь. Он и сам, видимо, испуган такими речами. Но этим и закончилось. А могли бы и посадить «за инфекцию» вождей чесоткой.Запас харчей на трое суток
О «романе» Симки Большакова с Дуськой Пекарихой уже давно говорила вся деревня. Возвращаясь с поля, Симка в глубокой балке останавливал трактор, ждал темноты, а потом крадучись подходил к окну зазнобы, тихо стучал в стекло. Дуська, хоть и упитанная, дородная, молнией бросалась к двери, впускала дружка. Домой Симка возвращался часа через два-три, и жена Тонька начинала извечный разговор: – Опять, стахановец, на работе мылишься? Нет бы пораньше домой явиться, свинье закут отремонтировать, а он на общественном поле гогужит день и ночь, как игрушка. Тонька, баба простоватая, обременённая нуждой и заботами о ребятишках, не замечала, как в тонкую ухмылку вытягивались губы у Симки, как он отворачивал лицо, и знай себе бубнила в чулане о хозяйской никчёмности Симки, о его пустом рвении на колхозной работе. Однажды Симка дежурил всельсовете (была такая повинность у мужиков – один раз в месяц дежурить у телефона – вдруг какое учреждение позвонит – у них даже одному так и приварили кличку «Мишка-«Алё-алё») и случайно наткнулся на бланки повесток. Были такие листочки, где писали, чтобы гражданин, скажем, Иванов, явился в военкомат, а при себе имел чашку, ложку и запас харчей на трое суток. Помнится, и Симка такую получал перед своей отправкой в армию, с той только разницей, что на ней сельсоветская печать красовалась. Но для его Тоньки и без печати сойдёт, и Симка старательно нацарапал свою фамилию, подчеркнув слова насчёт запаса харчей. Через неделю он явился с поля необычно рано, молча протянул бумажку Тоньке. Та бегло посмотрела на казённый документ, заморгала часто-часто, осевшим тревожным голосом спросила: – Что ж, Сима, война что ли? – Не война, а дело военное, сурьёзное. Может, ученье какое или ещё что? – Так что ж, петуху голову рубить? – Руби, раз такое дело. Во имя «сурьёзного» дела сложил голову не только петух, но и две курицы, а в вещевой мешок был уложен вместе с курятиной и шмат сала, малосольные огурцы, яйца, свареные вкрутую, краюха хлеба. Тонька, укладывая всё это, хлюпала носом и крестилась на икону, моля Николая-угодника «спаси и защитить» её супруга от напастей суровой армейской жизни. Торопливо обнял жену и ещё по темноте Симка нырнул за порог, приладив мешок за плечами. Предутренняя густота как проглотила его, оставив Тоньку в тягостных раздумьях. Дня через три к Тоньке заглянула соседка Нюрка Угрюмова, гундявым своим голосом спросила: – Слышь, соседка, а где Симка твой? – Да его в военкомат вызвали. Видать, в армию погнали, пока не пишет. – Он и не напишет. – А почему так? – У Тоньки на глаза слёзы навернулись. – Ты лучше к Дуське Пекарихе сходи. Только не с улицы заходи, а с дворовой двери. Через час на выгоне земляки наблюдали такую картину. Симка бежал с вещмешком за спиной, высоко выбрасывая ноги, а Тонька, подоткнув за пояс полы юбки, семенила сзади и когда догоняла, одаривала супруга трескучими ударами берёзовым колом, выхваченным из ограды у Дуськи. Что и говорить, дело военное – дело серьёзное, да и больное. Симка недели две не мог стащить рубаху. Стыдно было за синяки, полученные при прохождении «военной службы».Шут Балакирев
Одно время Митя пробавлялся охотой. Хотя и алкаш Митька, а в ходу лёгкий, как лось, мог километров двадцать-тридцать навернуть, и в его рюкзаке один-два зайчишки всегда лежало. В такие дни был Митька стремительный, радостный, ещё более бесшабашный, и, подкрепившись припасами соседа Должикова – хлебом и свиным салом, горланил частушки:Я с женою разведусь
И на Фурцевой женюсь,
Буду щупать сиськи я
Самые марксиские…
Последние комментарии
7 часов 4 минут назад
7 часов 5 минут назад
13 часов 48 минут назад
13 часов 56 минут назад
20 часов 8 минут назад
20 часов 12 минут назад