Тысячелетняя пчела [Петер Ярош] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Петер Ярош Тысячелетняя пчела Роман Авторизованный перевод со словацкого Н. Шульгиной

История, обращенная к современности

Имя словацкого прозаика Петера Яроша (род.1940 г.) уже известно нашему читателю: в 1975 г. в издательстве «Прогресс» вышел сборник его избранных рассказов и повестей под общим символическим названием «Визит». Об этом хотелось сразу же напомнить во вступительном слове к новому большому произведению талантливого писателя. Дело в том, что замысел романа «Тысячелетняя пчела» вызревал у Яроша давно. И даже само название книги, может быть, возникло уже тогда, когда он писал, например, свой рассказ «На пасеке» (1969). Герой этого рассказа, человек, влюбленный в природу, хорошо чувствующий ее красоту и естественную гармонию, наблюдал за хлопотливой жизнью пчел: «Его восхищала взаимовыручка пчел, их дружная работа… но еще больше — общее настроение, мелодия, таинственные флюиды, их соединяющие… В жизни пчел его привлекало… мудрое стремление к достижению единой цели — меда, не говоря уже о всей целесообразной гармонии пчелиного сообщества». Новая книга Яроша, конечно же, не о пчелах; это роман о тех, кто на протяжении веков формировал историю словацкой нации, — о скромных простых тружениках, из поколения в поколение исправно вносивших свою лепту в символический улей словацкого национального общежития. «Работящ, как пчела. И на себя, и на людей… пчела трудится», — гласит русская пословица. Подобная аналогия и составляет главный внутренний стержень «Тысячелетней пчелы».

Начиная с первой книги в 1963 г., Ярош прошел в своем развитии сложный путь поисков своей темы, своего материала действительности, своего героя, способного воплотить его собственную писательскую сущность, его отношение к миру. Если попытаться охарактеризовать хотя бы вкратце каждую из двенадцати книг, предшествовавших роману «Тысячелетняя пчела», то это была бы такая пестрая характеристика, как если бы речь шла не об одном, а о двенадцати писателях. За годы интенсивной литературной работы Ярош сумел составить себе репутацию даровитого, но и довольно переменчивого, непредсказуемого писателя. Он словно задался целью перепробовать все известные ему способы литературного письма. В одном и том же сборнике рассказов он мог предстать и стилизатором французского «нового романа», имитатором «потока сознания» в обличий психоаналитика — и одновременно завзятым традиционалистом или даже примитивистом. При этом в лучших повестях и рассказах он демонстрировал неисчерпаемую фантазию в выстраивании увлекательных сюжетных ходов, в умении пользоваться приемом гиперболы, гротеска, иронии, но мог быть и предельно, до исповедальности искренним, нежным и даже чуточку наивным. Его книги пользовались успехом у читателей и неизменным вниманием серьезной словацкой критики, которая тем не менее постоянно «била» его за не всегда оправданную многоликость, за как бы намеренное нарушение логики целенаправленной творческой эволюции.

И все-таки в лучших произведениях Яроша уже на рубеже 60—70-х годов можно почувствовать стремление преодолеть внутренний разлад, а с начала 70-х все ощутимее его попытки консолидировать творчество на бесспорных, не поддающихся скептическому снижению ценностях. Характерен в этом смысле его устойчивый интерес к общезначимой проблематике антифашистской борьбы словацкого народа (повесть «После полнолуния», 1972), к уяснению роли традиций, участвующих в формировании современного облика словацкой нации, обращение к собственным корням, к теме детства, проведенного в деревне. Об этой линии, постепенно выходящей на передний план в его творчестве, особенно красноречиво свидетельствует изданный в 1972 г. сборник избранных рассказов Яроша с деревенской тематикой «Орехи». Собранные под одной обложкой из разных книг, рассказы этого сборника помогли критику Я. Штевчеку в послесловии верно определить истоки разноплановости и многоликости Яроша: — «Нам кажется, что существо дела объясняется просто: мир творческой фантазии у Яроша расщепляется надвое — на темы, которые обретаются в кладовой его эмоциональной памяти с детства, и на мироощущение, их фильтрующее. Это мироощущение уже не связано с деревней. Это мироощущение горожанина, интеллектуала, оборачивающегося подчас назад для того, чтобы проверить себя, уяснить, что в его личности сохранилось от прежних впечатлений — как нечто прочное и на что можпо опираться дальше. Ярош прямо-таки олицетворяет собой этот момент самопознания, деликатно подсказывая нам, что, собственно, с нами, городскими интеллектуалами, родившимися в деревне, происходит сегодня».

Этот «момент самопознания» подтвердился и обрел вполне четкие контуры в следующей же за «Орехами» повести «Трехулыбчивый любимчик» (1973), где писатель отталкивается от собственной биографии «мальчика из деревни», а исходной точкой, первым опорным детским воспоминанием, являются для него годы войны, зарницы полыхавшего Словацкого национального восстания 1944 г. «Он помнит только солдат и оружие, словно лишь с того момента он начал жить! Все до этого погружено в тьму беспамятства, отделено барьером, за который ему никогда не удавалось проникнуть». Проблемы преодоления этого барьера, восстановление причинно-следственных связей между настоящим, прошлым и будущим — во взаимном пересечении трех временных пластов — и составляют, ядро содержания повести. Центр тяжести в ней перемещается из подсознания на внешнее окружение героя, жизнь которого приобретает черты естественности, устойчивости, преисполняется само собой разумеющегося смысла. Не случайно затем в сборнике «Моток пряжи» (1974) мы находим исполненный высокого гуманистического и философско-этического смысла рассказ, давший название всему сборнику, в котором старуха крестьянка повествует о прожитой жизни. Это предельно простая и ясная биография труженицы, из года в год работавшей «по хозяйству» и как-то незаметно «за делами» вырастившей детей и внуков. Она не совершила ничего выдающегося, все естественно и логично в ее жизни, но как раз в этой естественности и видит ныне писатель свидетельство прочности и разумности человеческого общежития, основанного на фундаменте внутренней индивидуальной культуры и многовекового народного опыта — жизнь, прожитая по правде и совести…

Ясно прослеживаемое в творчестве Яроша 70-х годов стремление ощутить себя моментом связи в потоке исторического времени, в цепи нравственной и культурной традиции своего народа было одновременно и реакцией на предшествующее, проявившееся у некоторых молодых словацких писателей высокомерное третирование «национального захолустья». В 1966 г., в самый разгар увлечений модными литературными поветриями Запада, крупнейший словацкий прозаик, автор известной и у нас трилогии о Словацком национальном восстании «Поколение», Владимир Минач иронически комментировал эти «поисковые» ухищрения молодых: «Отечественный опыт кажется им мелким и незначительным — да и может ли он быть другим на задворках мира? И вот они прибегают к чужому опыту… Молодые люди натягивают на себя чужие доспехи. Что из того, если не по фигуре? Носят другие, и мы носим…» Кстати говоря, глубоко личностная интерпретация национальной истории, вскоре предпринятая Миначем в блестящих по форме и глубоких по мысли исторических эссе «Раздувая родные очаги» (1970) и «Собрание разногласий Й. М. Гурбана» (1974), способствовала внедрению в словацкую литературу художественной концепции «памяти нации как основы ее мышления и действий». В книге «Раздувая родные очаги» он писал: «Мы нация строителей не только в метафорическом, но и в прямом смысле слова: наши предки участвовали в возведении Вены и Будапешта, помогали строить множество других городов — ни одного мы не превратили в руины… Я знаю, что наш вклад в мировую историю скромен. Но, если когда-нибудь прогресс цивилизации будут мерить по справедливости, то есть по вложенному труду, нам не придется за себя краснеть: мы свое отработали с лихвой». Своей национально-патетической расшифровкой «анонимного» участия словаков в прогрессе цивилизации Минач привлек внимание к основополагающей, «базисной» роли в историческом процессе миллионов простых, безвестных словацких тружеников — пахарей и пастухов, лесорубов и плотогонов, каменщиков, лудильщиков, бродячих мелочных торговцев — поневоле вековечных «парий Европы»: «Вы нас ни во что не ставите… Примерно так когда-то упрекал окрестные народы наш поэт[1]; ныне, того гляди, мы должны будем сами упрекать себя в этом… В подсознании, особенно в подсознании нашей молодой интеллигенции, гнездится страх, что мы ничего не значим и никогда ничего значить не будем. И вот во что бы то ни стало мы хотим чем-то быть, что-то значить, даже ценой того, что перестанем быть самими собой… А знаем ли мы, откуда мы вышли? И как же нам важно это знать, чтобы понять, кто мы есть и чем хотим быть!»

Страстный, заразительный призыв Минача к современникам и прежде всего — к молодым в словацкой культуре, призыв, продиктованный гордым чувством принадлежности к нации, сумевшей «вопреки так называемой истории» пробиться в XX век, а затем, возродившись на основе социализма, добиться поистине выдающихся достижений в подъеме материального благосостояния и духовного уровня жизни народа, — такая, насквозь современная трактовка глубинной преемственности национального бытия программным эхом отозвалась в целом ряде значительных художественных произведений, в существенной мере определивших основные черты, общую оригинальность лица словацкой прозы второй половипы 70-х годов. В частности, нельзя не поставить в связь с исторической публицистикой Минача и обращение П. Яроша в 70-е годы к реальным героям, к истокам нравственной и культурной традиции своего народа. Именно эти позитивные тенденции и получили последовательное развитие в романе «Тысячелетняя пчела», над которым он работал необычно для себя долго: пять лет отделяют его появление в 1979 г. от предыдущей книги «Моток пряжи».

Роман Петера Яроша «Тысячелетняя пчела» — широкое эпическое произведение, тяготеющее по жанру к семейному роману-хронике. В нем на протяжении длительного времени — с 1891 по 1918 г. — обстоятельно прослеживается история трех поколений семьи Пихандов, обитателей реально существующего старинного села Гúбе в Средней Словакии, под отрогами Татр.

Герои романа живут так, как искони было заведено в этих, не слишком плодородных краях: с весны в поле, потом — подсобный промысел артелью лесорубами, каменщиками, плотниками. Повседневный, никогда не прекращающийся труд составляет основу их существования. «Настала суббота, вот и поднялись спозаранку, в полтретьего» — этой фразой-камертоном открывается книга: Мартин Пиханда с сыновьями Само и Валентом затемно отправляются в лес на заготовку дров. Со знанием дела описывает Ярош весь ход этой немаловажной — в предвидении студеной зимы — операции, а вслед за этим, явно любуясь своими героями, будет столь же обстоятельно рассказывать о сенокосе, об очередном анабасисе каменщиков или об увлечении учителя Орфанидеса садоводством. Труд вошел в плоть и кровь этих людей, на нем держится все — дом и семья, воспитание и нравственность. Вот характерный диалог Ружены Пихандовой с дочерью: «Ни за что не привыкнуть мне вставать в такую рань», — сказала Кристина и начала лениво и сонно одеваться. «К этому разве привыкнешь! — отозвалась мать. — Надо просто хотеть, чтобы выдержать. Истово хотеть, доченька моя. Я вот уж век привыкаю, а все никак не привыкну. Иной раз, когда, не дай бог, проспишь, терзаешься, будто грех какой совершила. Такой уж он есть, человек!.. А иначе-то разве выдюжить?! Лечь в тенечке, пальцем не шевельнуть и ждать, покуда смертушка приберет, — нет, это не по мне, я бы не вынесла… Вот и хлопочу с утра до вечера, хватаюсь за то, за се, так время-то помаленьку и проходит. А случается, в работе и душа радуется».

С дистанции нашего времени писатель существенно корректирует привычный, отстоявшийся в литературе взгляд на словацкую деревню. Косная патриархальность, консерватизм, стремление к наживе одних и безропотная забитость других — все эти, казалось бы, неотъемлемые приметы деревенского бытия в «Тысячелетней пчеле» не акцентируются. Повседневный труд, в котором пребывают персонажи романа, не выглядит проклятием. В силу устойчивой преемственности он, напротив, придает им чувство уверенности в себе, в широком историческом и общегуманистическом смысле оправдывая их существование на земле. Самим названием книги подчеркивается приоритетность этого трудового коллективистского начала в человеке. «Мы ни дать ни взять пчелы, — рассуждает один из центральных персонажей романа, Само Пиханда по прозвищу Пчела, — только работой и спасаемся. Другого нам не дано: хочешь выжить, работай до седьмого пота. Пчелы, они ведь как? Гляньте на них! Целое лето хлопочут, мед собирают — и все, чтоб род свой продолжить. А мы разве другие? И нам деваться некуда, знай вкалывай, коли хочешь выжить и оставить потомство!» Образная аналогия между дружной пчелиной семьей и человеческим общежитием не раз возникает по ходу романа, исподволь обосновывая мысль о естественной солидарности людей труда, об их органическом противостоянии трутням-нахлебникам; так постепенно входит в роман и идея необходимости совместной борьбы трудящихся за человеческое и национальное достоинство, за социальную справедливость.

Решающее значение в творческой эволюции Яроша на пути к этому роману имело обращение к фондам собственной памяти. «Роман у меня начал складываться еще тогда, когда я и не подозревал о его замысле, — говорил писатель в одном из интервью. — Его творили за меня в пору моего детства деды, бабки, родители, соседи и — всем миром — жители села и округи. Последний тридцатилетний период существования Австро-Венгрии был одним из сложнейших и тягчайших во всей словацкой истории. Меня тянуло, буквально подмывало написать о нем… Я смотрю на молодость наших дедов не как на историю, а скорее как на позабытое настоящее, почти современность».

Родное село Петера Яроша, Гибе, словно создано для той функциональной роли, которую писатель отвел ему в романе, потому что оно как бы представляет в миниатюре всю историческую Словакию. Старинное поселение словаков, с XIII в. колонизованное немцами и в том же столетии получившее статус города, в XVIII в. оно пришло в упадок и снова стало селом (в наше время там проживает около 2000 жителей). Со второй трети XIX в. Гибе было очагом национально-патриотических настроений и просветительской культурной деятельности, отсюда вышли несколько известных в истории национальной словацкой культуры личностей, например Штефан Марко, Дакснер. Все они принадлежали к тому поколению словацкой интеллигенции — выходцев из народных низов, — которое было движущей силой эпохи словацкого национального возрождения, ферментом словацкого национального самосознания в своей среде. И в соответствии с исторической правдой П. Ярош показывает в романе, что жители Гибе не только чтут их память, но и что брошенные ими зерна протеста против национального неравноправия в новых исторических условиях — в эпоху пролетарской идеологии и рабочего движения — дали свои всходы на путях демократизации и классовой закалки национального самосознания. Их национально-просветительская деятельность, пример отстаивания интересов словацкого народа, противодействия ассимиляторским усилиям реакционной правящей аристократическо-буржуазной верхушки Венгрии на рубеже XIX–XX вв. подготовили почву для восприятия трудящимися социал-демократических идей. Последняя четверть XIX— начало XX в. — очень сложный период в исторических судьбах Словакии. С одной стороны, отчаянный напор венгерских ассимиляторов и национальное ренегатство зажиточных слоев словацкого общества, словацкой буржуазии; с другой — ширящийся процесс укрепления национального сознания крестьянства, формирование организованного рабочего движения, распространение идеи чехословацкой солидарности. Достоинство романа Яроша в том, что главные социально-политические координаты эпохи естественно соотносятся с конкретной жизнью персонажей, с правдой внутреннего развития характеров.

Село Гибе отнюдь не изолировано от широкого мира. Его обитатели в поисках заработка — изрядно побродили по свету. И если Мартин Пиханда с его увлечением географией (за этой чудаковатой странностью угадывается острый интерес к бескрайнему миру, к тому, «как другие люди живут») еще только предчувствует необходимость более справедливых порядков на свете, то его сыновья: Само, пошедший по стопам отца — земледельца в сезон полевых работ и строителя-каменщика в межсезонье, и Валент, выбившийся в интеллигенты, уже сознают потребность активной борьбы за приближение лучших времен. Само становится членом социал-демократической партии, Валент, окончив университет в Праге, превращается в убежденного сторонника идеи чехословацкой государственности.

Словакия тысячу лет была только областью Венгерского королевства на положении полонии, не имея даже собственного географического названия, на административной карте Венгрии она значилась как Верхняя, или Северная, Венгрия. Сосуществование словаков с венграми в едином государстве, но в подчиненном, бесправном положении не могло быть гармоничным, учитывая, что вся угнетающая их верхушка — помещики и административные органы власти — была целиком представлена венграми или омадьярившимися выходцами из привилегированных слоев словацкого населения. Однако тысячелетняя история совместного проживания этих народов знает немало страниц, когда они сражались бок о бок с татаро-монгольскими и турецкими завоевателями, в антигабсбургских войнах за свободу Венгерского государства под водительством Ференца Ракоци, в борьбе против угнетателей-феодалов: в Крестьянской войне 1514 г., в так называемом «заговоре венгерских якобинцев» в конце XVIII в. участвовало и отдало свои жизни во имя свободы немало представителей словацкой народности. Словацко-венгерские противоречия заметно обостряются лишь в XIX в., в эпоху формирования венгерской и словацкой нации. Однако, когда вспыхнула венгерская буржуазно-демократическая революция 1848 г., руководители словацкого национально-освободительного движения предпринимали активные шаги к тому, чтобы совместно с венграми бороться за свержение феодального строя. Национальное угнетение одного народа другим они справедливо рассматривали как пережиток феодализма. И только после того, как венгерское революционное правительство категорически отказалось удовлетворить требования словаков — признать за их национальной культурой право на свободное развитие, вожди словацкого освободительного движения отшатнулись от венгерской революции и примкнули к габсбургской Австрии: это была трагедия словацкого национально-освободительного движения 40-х годов XIX в. Только с этого времени отношения патриотически настроенной верхушки образованной части словацкого народа и правящих классов Венгрии обретают форму антагонистических национальных противоречий. Но антагонизм никогда не пронизывал всю нацию сверху донизу. Элементы национальной розни и сознание солидарности людей труда перед лицом общего угнетателя — помещика и капиталиста — все это составляет память нации.

В романе «Тысячелетняя пчела» писатель подходит к этим острым вопросам с интернационалистских позиций, благодаря чему мы не обнаруживаем в романе ни малейшего привкуса националистической трактовки тех или иных исторических коллизий. На конкретных эпизодах Ярош показывает, в частности, насколько чужда привнесенная извне шовинистическая нетерпимость натуре трудового человека. Вот, например, однажды в имении, где Само Пиханда работал со своей артелью, он подрался с кучером-венгром. Показалось ему, что венгр «чересчур задавался» и их, словаков, за людей не считал. А потом случилось, что на глазах у Само и других батраков лошади этого кучера понесли. Само, рискуя жизнью, бросился на выручку венгру и помог их остановить. И стена отчуждения рухнула. Оказалось, что словак-каменщик и венгр-кучер, преодолев некий психологический барьер, без особых затруднений могут договориться на одном языке тружеников.

Стремясь к региональной аутентичности, к достоверности исторической детали, Ярош вводит в текст книги даже выписки из подлинной старинной летописи своего села. Он стремится предельно выпукло представить реальный фундамент природного оптимизма, упорной сопротивляемости историческим и стихийным бедствиям своих далеких и близких предков. Характерно в этом смысле и его обращение к памяти народной, запечатлевшей в песне, легенде, анекдоте, метком словце или поговорке многое из той атмосферы прошлого, которая не вошла да и не могла войти в сухие строчки официальных бумаг и документов, но зато органически пропитала национальный психологический склад, простонародное мироощущение словаков.

Десятки страниц в книге посвящены любви, по-разному преломляющейся в человеческих судьбах. В художественной трактовке Яроша — это неиссякаемый источник жизнерадостности, душевного и физического здоровья людей, нации. Он «проигрывает» все регистры этого мощного многослойного чувства: от фатальной любви местных Ромео и Джульетты (с роковой невозможностью соединения словацкого юноши-католика и девушки-иудейки), от трагедий браков по расчету и, напротив, счастливых союзов, на почве взаимности, до взрывов страсти у того или иного персонажа. Стихия языческой чувственности, фольклорный гиперболизм фантазии, по-детски наивное тяготение к таинственному, не объяснимому с точки зрения здравого смысла, — все это не выглядит инородным пластом в романе, а предстает как проявление «роевого» мироощущения и смеховой культуры, которые и составляют первооснову любого исторического народного эпоса.

Мы много говорили об эпохе, которая отражена в романе, о следовании в целом ряде конкретных реалий исторической правде. Но было бы ошибкой рассматривать произведение Петера Яроша как чисто исторический роман, иначе мы были бы вправе спросить с него за многие и многие упущения с точки зрения конкретно-исторической полноты изображенной им картины жизни реально существующего селения. В романе, например, сознательно не акцентируются такие «детали», как социально-имущественное расслоение крестьянской массы на богатых и бедных, батраков и кулаков-мироедов; как наличие исторически объяснимых негативных черт в сознании крестьянства — косность мышления, темнота, забитость; как реакционная роль церкви, религиозного сознания и т. д. и т. п. Однако все эти «пробелы» объясняются в первую очередь спецификой конкретного писательского замысла. Ярош решает в романе актуальные задачи, отвечает на вопросы, стоящие перед современным обществом в его движении к развитому социализму и перед современной литературой, желающей идти в ногу со временем, заинтересованной в сохранении живых связей со стремительно уходящим вперед обществом. «Человек — общество — человечество (в самом широком, историческом плане) — вот три аспекта, три плана, что ли, всякой серьезной литературы. Бывают проблемы, социальный, нравственный смысл которых становится яснее при нашем обращении к истории, историческому материалу …В жизни каждого народа бывают моменты, когда он оказывается перед пропастью и должен или найти какой-то радикальный выход из кризиса, или погибнуть. Мы же знаем, что некоторые племена и целые народы исчезли с лица земли, не смогли преодолеть кризисной исторической ситуации. Что дает народу силу устоять над пропастью, продолжить свой путь рядом с другими народами? По моему глубокому убеждению, только отыскание, обнаружение народом, нацией своей общечеловеческой исторической миссии, способа служить не только себе, своим интересам, но интересам более широким, общечеловеческим». Эти слова принадлежат грузинскому прозаику Чабуа Амирэджиби, автору широко известного у нас романа «Дата Туташхиа». Сказанные им по поводу собственного творческого замысла с использованием материала из истории грузинского народа, слова эти получают подтверждение и в романе словацкого писателя, о котором у нас идет речь. Словацкий народ как национальное целое в тот период, к которому отнесено действие романа, тоже стоял «над пропастью» — документальная история тому свидетель, — и, как показывает писатель, он нашел в себе силы служить не только своим, но общечеловеческим интересам, интересам всех угнетенных народов. И как бы ни был скромен вклад словацкого рабочего движения на рубеже веков под лозунгами международной социал-демократии, но в расшатывание обветшалого трона Габсбургов и оно внесло свою лепту. И в показе этого — главное соответствие романа исторической правде, исторической закономерности.

Книга Яроша вызвала единодушно позитивный отклик в словацкой критике. В связи с этим произведением говорилось о возрождении монументальной эпики, правомерно отмечалась современность трактовки истории, не сводящейся только к проблематике национального и социального угнетения, освободившейся от гипноза односторонней сострадательности. Именно во второй половине 70-х — на рубеже 80-х годов представители одного с Ярошем поколения в литературе, отталкиваясь, подобно ему, от своего творческого опыта в малых жанрах — рассказе, новелле, повести, — каждый по-своему создают на материале прошлого романы, в которых ощутимо стремление осмыслить преемственность национального и социалистического бытия своего народа (трилогия В. Шикулы «Мастера», дилогия Л. Баллека «Помощник» и «Акации», двухтомный роман И. Габая «Колонисты»). «Тысячелетняя пчела» отчетливо воплотила эти общие тенденции. Сам Ярош характеризовал коллективные усилия своих сверстников в литературе следующим образом: «…Если хочешь построить дом, надо заложить прочный фундамент. Прозаики среднего поколения интуитивно почувствовали это. Они пишут об истории народа потому, что ищут под отложениями времени фундаменты, на которых впоследствии можно возвести здание его настоящего. Поэтому без особого риска ошибиться я могу утверждать, что каждый из этих ФУНДАМЕНТАЛИСТОВ уже в ближайшее время напишет интересные произведения на современном материале».

Нам остается только сказать, что роман Петера Яроша «Тысячелетняя пчела» имел большой читательский успех у себя на родине и стал одним из наиболее примечательных явлений в современной чехословацкой прозе. В 1981 г. роман был удостоен Государственной премии имени К. Готвальда. Мы не сомневаемся, что это произведение значительно обогатит представления советского читателя о братском словацком народе.

И. и Ю. Богдановы

Глава первая

1

Настала суббота, вот и поднялись спозаранку, в полтретьего. Мартин Пиханда рывком сбросил ноги с кровати — жена проснулась, заворчала.

— Нет на тебя угомону!

— Тише, душа моя, спи! — успокоил он Ружену; протянув руку, легонько коснулся ее оголенного плеча и встал. Постель скрипнула, жена в перинах потянулась, зевнула. Мартин ощупью оделся, вышел из горницы и, отомкнув дверь, ступил на веранду. Почудилось ему, будто под окном дочери Кристины мелькнула чья-то тень. Прислушался, но, кроме тихого, незлобивого урчанья собаки, ничего не услышал. Он поглядел на небо: прояснело, звезды померкли. За окоемом едва обозначилось сияние июльского солнца. Кругом помалу светлело, но в доме было еще сумеречно. Он вошел в горницу к сыновьям — потряс обоих за плечи. Они что-то бурчали, похныкивали, постанывали. Пробуждались трудно, без охоты размыкая слипшиеся веки.

— Завтра отоспитесь, хлопцы!

Поднявшись наконец, они сонно бродили в полутьме дома, искали одежду, натыкались друг на друга, огрызались, глухо чертыхались, а пару раз перекинулись такими суровыми взглядами — того и жди сцепятся. В сенях напились жадно воды и, только выйдя во двор, — заулыбались. Отец тем временем запряг коров в решетинник, погрузил в него рюкзак с провизией, пилу, совач, топоры и, опершись о ярмо, с кнутом в руке, стал поджидать сыновей. Само и Валент впрыгнули в телегу, отец щелкнул кнутом, и буренки тронулись. Обитые шипами колеса приглушили птичье попискивание. Высоко над головой, над домами и деревьями занялась утренняя заря.

Весь день рубили дрова.

Сперва, разумеется, подпилили и вырубили отобранные и помеченные деревья. Старались валить их так, чтоб падали они как можно ближе к подводе. Топорами стесали сучья. Длинные, стройные стволы не окоряя распилили на четырехметровые бревна и — когда руками, а когда при помощи топоров и совача — погрузили в телегу. Сучья свалили неподалеку в кучу — за ними придется особо приехать. Они крутились, приседали, сгибались в три погибели, выпрямлялись, рубили, пилили, грузили, а когда в восьмом часу сели завтракать, шел от них пар и широко окрест тянуло ядреным духом мужского пота. До сих пор они знай надсаживались и до того поглощены были работой, что почти и словом не обмолвились.

— А ведь несделанного все меньше, — отозвался наконец Мартин Пиханда. — Чего ж нам хмуриться и дуться!

— Оно и правда! — согласился Само.

— Верно! — сквозь зубы обронил и Валент.

Братья поглядели друг на друга, потом на отца, и все трое чуть приметно улыбнулись. И тут же уставились в низину, на раскинувшееся под ними село, где яркое солнце разгоняло последние клочья тумана. Поели молча, напились кислого молока и опять, ухватив топоры, принялись за работу.

К обеду, когда телега была уже полнехонька, Пиханды, даже не перекусив, запрягли коров в ярмо, притормозили надежно колеса и стали спускаться к берегам Вага. У брода, зайдя по колени в воду, разгоряченные буренки остановились и вволю нахлебались — животы у них раздулись и провисли.

— Пошли, пошли! — крикнул погонявший их Валент.

— Ну-тко, ну-тко! — подбодрил коровушек и старый Пиханда.

Коровы поднатужились, уперлись ногами в щебнистое дно, запереступали раз-другой на месте, но телега не стронулась.

— Подтолкните-ка, а то, ей-ей, увязнем! — рявкнул Мартин Пиханда и подпер плечом грядку телеги. Возле него толкал воз Само, а у передних колес усердствовал Валент. Буренок они не хлестали, не обломали о них кнутовище, не пинали их в пах, а разве что ласково на них покрикивали, подбадривали, уговорами понуждая тянуть — и вот подвода уже на другом берегу. Они вылили воду из башмаков, отжали брючины, похлопали коровушек по холкам, потрепали их за уши, погладили по головам и побрели дальше.

— Я задержусь малость! — сказал Валент.

— А зачем?

— Форель изловлю!

— Надо больно! Чтоб тебя лесничий зацапал?!

— Не бойся, отец, я с оглядкой.

— Только не долго! — уступил сыну Пиханда и зорко поосмотрелся кругом.

— Трогай! — кивнул он Само, и коровы опять двинулись. Телега затрещала, дрова заскрипели, воз, подымаясь по отлогой дороге, гулко развизжался. После получасовой однообразной, нередко прерываемой ходьбы отец с сыном перевалили Глинище и зашагали вниз уже куда резвее. Если бы они не притормаживали и не укорачивали коров, готовых вот-вот распроказничаться, недолго бы возу и перекувырнуться. Так подошли они к первым сельским гумнам и домам. Гуси, утки шарахались от них врассыпную. В лесной чаще у ручья воробьи сперва стихли, а потом разлетелись в стороны. Промеж ивовых прутьев просунулось несколько детских головок, и следом раздалось два-три одинаковых выкрика.

— Гори-гори, глобус! Гори-гори, глобус…

Старый Мартин Пиханда вздрогнул, резко обернулся к кустарнику и уж хотел было, ухватив ближайшую орясину, кинуться на голоса, но в зарослях лишь резко взметнулись ветви, взвизгнул смех, приглушенно донесся взволнованный детский говорок, а потом все поглотили кусты. Пиханда улыбнулся, удивленно покачал головой и весело щелкнул пальцами. Само, заметив его благодушное расположение, тоже улыбнулся. Поглядели они друг на дружку и бодро зашагали за возом.

Во двор въехали с превеликим шумом. Покрикивали, радостно гомонили, свистали. Не успели распрячь коровок, а уж из дому выбежали обе женщины. Мать Ружена бережно несла в руке бутылку палинки и стопки. Молодая девка Кристина семенила босая с пузатым горшком хорошо взболтанной простокваши. А тут и Валент заявился. Загадочно улыбаясь, он незаметно достал из-под рубахи три завидные форели.

— У-ух! — выдохнула мать.

— Разбойник ты экой! — улыбнулся отец.

— А что было делать? — отозвался Валент. — Сунул руку в воду — маленько остудиться, а форели сами лезут промеж пальцев. Я и отгонял их, и обратно в воду кидал, а они знай ко мне тянутся. Не забери я их, глядишь, и допрыгали бы за мной сюда на хвостах…

— Видали какой! — погрозила Валенту мать.

Кристина, слушая братнины россказни, залилась таким хохотом, что наклонила горшок — из него выплеснулось немного кислого молока. Мать укорливо на нее взглянула, но девка все равно продолжала смеяться.

— Ну, женки, уж попотчуйте нас! — крикнул отец Пиханда. — Оголодали мы, в горле пересохло, а вы стоите тут точно пни-колоды. Форель надобно испечь! Да немедля! И сальца порезать!

Мать налила в рюмки палинки, а Кристина поспешила загасить мужскую жажду кислым молоком. Когда подала горшок отцу, тот, наклонившись, строго шепнул ей в ухо:

— Это кто ж такой под утро лез из твоего оконца?

— Из моего, отец? — вспыхнула Кристина.

— Смотри не принеси в подоле, уж лучше сразу тебя просватаю! — Подтолкнув ее, отец высоко поднял горшок и большими глотками напился. Потом, посмотрев на дочь, стыдливо отводившую взгляд в сторону, сказал примирительно — Ну ладно, ладно! На, угости и других… — и подал ей горшок.

Освежившись, взялись разгружать подводу. Складывали духовитые бревна у изгороди, оглаживали их и похлопывали, будто привязчивую собачонку, возились с ними, словно с налитым колосом. А когда дело сделали, в ход опять пошли пилы и топоры. Само и Валент поставили козлы и, укрепив на них первый ствол, распилили его на поленья. Отец принес из амбара деревянные клинья и колун, сложил два полена крест-накрест, в верхнее вколол топор. Оно треснуло, робко обнажив нутро. Отец вставил в трещину деревянный клин, ударил по нему колуном, и полено, раскалываясь, гулко застонало. Распалось оно на две половинки — гладкие, без задорин. Мартин Пиханда вдруг склонился над половинками и стал их быстро ощупывать да оглядывать.

— Ну-ка, гляньте!

Ребята подошли к отцу, нагнулись к поленьям.

— И впрямь эта плаха точь-в-точь рыба! — удивился Само.

— Да это же та самая форель, что я в реке оставил, — попытался пошутить Валент. — Вот ведь, прискакала сюда и схоронилась в полене…

Все трое ощупывали суковатую рыбу в полене, но то была рыба не из мяса — костистая, скользкая и верткая, с глазами, хвостом и плавниками, а рыба деревянная, хотя и донельзя похожая на настоящую.

— Дерево в дереве! — обронил Само.

— Захворало деревце, трухляветь стало… Сруби мы его через пару годков, нашли бы в нем дупло, а в дупле озерцо, полное рыб! — размечтался Валент.

— Уж ты нагородишь! — хохотнув, добродушно хлопнул брата Само. — Отец, в ученье надо отдать нашего балабона, в хорошую школу послать, пусть-ка там ума-разума наберется!

— Это ты дело сказал, — засмеялся Валент. — Вот сразу по осени и поеду! А ты как на этот счет, отец?

— Что сказано, то свято. Не люблю менять свое слово. Получишь аттестат — и в путь-дорогу! А теперь айда есть! У меня нынче с утра маковой росинки во рту не было. Давай-ка и вы, хлопцы! После обеда докончим.

— Сейчас, только вот это бревно распилим, — пообещал Само.

Парни пилили, а Мартин Пиханда меж тем вошел в кухню. Вымыл руки, вытер их досуха и сел к столу. Жена поставила перед ним полную тарелку гороховой похлебки и кусок мягкого хлеба. Он сжал пальцами хлеб, понюхал его и довольно улыбнулся. Взял ложку, начал есть. Все пришлось по вкусу.

— Рыбу сам себе положи, — сказала ему жена, — и ребята пусть угощаются. Мы с Кристиной обещались к Гунарам. Поможем им сгребать сено за Горкой. Рыба в духовке, молоко в кладовке, да и палинкой побалуйтесь, она тут, под чердачной лестницей, да не всю испейте, малость и на завтра оставьте, глядишь, косить наладитесь, так мне ее опять покупай, а уже совестно Герша тревожить, да и даст ли взаем — сомневаюсь…

— Добро, добро! — пробормотал с полным ртом Мартин. — Ступай уж, ступай!

— А есть захотите, — перебила его Ружена, — так нарежьте сала, но хлеб тоже не весь уплетайте, до конца-то недели еще ой сколечко…

— Ведь нынче суббота, трепалка долгоязыкая!

— Суббота, она-то суббота, а печь буду аж в конце той недели — намотай на ус. И дрова распилите, поколите да сложите так, чтобы не мешались на дворе, когда сено свозить станете. Мы с Кристиной воротимся только к вечеру, так что скотинку накормите, поросятам корму задайте…

— Да ступай ты, ну! — взревел Мартин Пиханда и вдруг поперхнувшись зашелся в кашле.

— Поделом тебе, старый хрыч! Подавиться бы тебе!

Ружена в сердцах повернулась и вышла из кухни. Мартин еще долго кашлял, таращил глаза, утирал слезы, но, наконец пересилив себя, доел похлебку. Подошел к духовке и рукой положил на тарелку испеченную форель, пожалуй, самую маленькую из трех. Воротился к столу, взял вилку, нож и собрался было располовинить рыбу, чтобы вытащить из нее хребет и прочие косточки. Он слегка кольнул ее вилкой — и до смерти перепугался: форель на тарелке шевельнулась. Отдернув руку, он пораженно уставился на рыбу. Минуту спустя, не удержавшись, снова ткнул ее вилкой. На сей раз форель дернулась так шустро, что слетела с тарелки на стол, со стола на пол и там, уже поодаль от Пихандовой тарелки, застыла в неподвижности.

— Ишь, щекотки боится! — вымолвил вконец ошалелый Пиханда.

Виновато оглядевшись, он нагнулся, поднял рыбу, сунул ее в карман и в оторопи выбрался из кухни. На лестнице столкнулся с сыновьями. Сказал, что им велено есть и где найти еду, а сам незаметно прокрался к собаке. Подозвал ее, погладил. Собака тыкалась носом в карман, откуда несло рыбой. Пиханда с опаской опустил руку к форели, вытащил ее и всю целиком запихнул собаке в распяленную пасть. Собака уже вгрызлась в рыбу, когда Пиханда ладонью — так ему показалось — почуял ее последний коротенький вздрог. Он воротился в кухню и, увидев, с какой сластью Само и Валент уписывают рыбье мясо, как подолгу обсасывают каждую косточку, вдруг успокоился. Неужто все ему только примстилось? А может, он умом повредился?

— Вкусно? — спросил.

Оба сына усердно закивали, одобрительно загмыкали.

— Вечером гулянка! — сказал Валент, проглотив кусок.

— Уже и у тебя подошвы зудят? Еще недавно сопля под носом висела, и на поди…

Старший брат прыснул. Он хохотал, балаболил что-то и при этом жевал рыбу. Ловко мельчил языком ее белое мягкое, мягонькое-премягонькое мясо, придавливал небом, крошил, дробил зубами и снова мял деснами, а когда наконец за разговором захотел проглотить кусок — вдруг широко разинул рот. Мягкие, веселые, в смехе расслабленные черты его лица внезапно одеревенели, в глазах застыл ужас, все тело в растерянности и страхе съежилось на стуле. Из нутра вырвался глубокий стон.

— Что такое? — Валент подбежал нему и, обхватив за плечи, стал трясти.

— Кость в горле, кость… — с трудом выговорил Само. И начал давиться. Какая-то внутренняя сила непреоборимо распирала ему грудь и живот, изо рта текли слюни. Валент утирал их платком.

— Потерпи, потерпи малость, — подскочил к сыну и старый Пиханда; схватив со стола сухой хлебный мякиш, протянул ему — На-ко вот, съешь, авось протолкнет косточку в желудок.

Само опасливо, с трудом разжевал, проглотил мякиш и лишь потом со слезами на глазах отрицательно помотал головой.

— А ну марш на свет! — приказал отец и, подхватив Само подмышки, выволок его на крыльцо, на залитую солнцем лестницу. — Отвори-ка рот, шире отвори!

Само, раззявив рот, стонал и охал,

— Вижу, кость вижу! — вскричал Пиханда. — Тащи ножницы! — оборотился он к Валенту. А держа ножницы в руке, он чуть раскрыл их и стал вводить в рот Само. Но сын вдруг резко мотнул головой и попятился.

— Тьфу ты, черт! — вскинулся Пиханда. — Чего дуришь?

— Язык мне гляди не отстриги! — еле выдавил Само и прикрыл разинутый рот ладонью.

— Не бойся! — подбодрил его отец.

Само доверчиво кивнул.

— Держи голову сзади! — сказал отец Валенту, и, когда тот, послушавшись, крепко зажал в руках голову брата, операция началась снова. Раскрытые ножницы постепенно проникали в рот, потом остановились и мгновение спустя сомкнулись. Отец, дернув рукой, вытащил изо рта ножницы — на их конце, поблескивая, белела рыбья кость.

— Вот это рыбалка, чтоб ей пусто было! — отвел душу старый Пиханда.

Он взглянул на Валента, и оба они не без гордости ухмыльнулись. А Само истомленно сел и все глотал-поглатывал, словно не верил что кость уже не торчит в горле. Он даже взял эту косточку и крутил, мял ее, ощупывал до тех пор, пока она не выскользнула из пальцев и не упала на землю; но он опять ее поднял. Валент подошел к брату с полной ложкой меду.

— На, глотни, помогает!

2

Обессиленный возней с рыбьей костью Само ввалился в большой пчельник в дальнем конце сада и растянулся на старой деревянной, но удобной канапке, застланной овечьими шкурами и драной одежкой. На пасеке было всего шесть колод, но монотонное жужжание пчел гулко отдавалось в ушах и усыпляло притомленного Само. Он моргал отяжелелыми веками, раз-другой попробовал еще сглотнуть, с опаской ощупывая горло, но прежде чем заснул — сознание его пронзила жуткая картина: острая и крупная рыбья кость распарывает ему горло, кровь хлещет из раны, брызжет наружу, а главное — затекает внутрь, в глотку, он задыхается, захлебывается и вопит: помо-ги-и-ите, помоги-и-ите, дышать, кричать невмочь, помоги-и-ите, помоги-и-те… С перекошенным от ужаса лицом он на мгновение очнулся ото сна и, сообразив, что чуть не задушил себя своею же рукой, подумал: «Будь я один с этой костью в горле, ей-богу, она меня, глядишь, и доконала бы!» Он нащупал кость в кармане брюк, вытащил ее, оглядел, облизал, попробовал на зуб — и снова спрятал в карман. И только теперь, спокойный и умиротворенный, заснул крепким сном. Спал бы он, возможно, долго-предолго, проспал бы, пожалуй, до завтрашнего дня, кабы не докучали шальные пчелы. Они садились на лоб, ползали полицу, по телу, а одна из них заглянула даже в его волосатую ноздрю. Она сидела у ноздри до тех пор, пока он глубоким вдохом не втянул ее внутрь. Плененная до половины тельца пчела в ноздре у Само громко разговорилась на своем пчелином наречии. Жужжала, хлопала, защищаясь, крылышками, скреблась ножками, покуда Само зычно не чихнул. Пчела отлетела на канапку, Само на секунду проснулся, потер ладонью свербящий нос, перевернулся на правый бок и снова провалился в какую-то полудрему, полубденье. Он слышал жужжание пчел и мух, чувствовал, как они елозят по рукам, но не в силах был и шелохнуться. И вот тут-то ему и померещилось, что из-под крышки самого большого улья выглянула могучая пчелиная матка, поглядела на него своими удивительными глазками, высунула из челюстей долгий язычок и, зашевелив усиками, улыбнулась всей головкой.

— Поди, поди сюда, приляг ко мне, ляг со мной! — заговорила пчелиная матка, расплываясь в обольстительной улыбке. Из своих десяти пар боковых продушинок она выпустила одурманивающий цветочный аромат — манящий, притягательный, пронзительный.

— Нет, нет; боюсь, боюсь я! — кричал Само, судорожно извиваясь на канапке.

Пчелиная матка лишь презрительно рассмеялась. Крышка улья стала потихоньку подниматься, и матку вскоре окружила вся десятитысячная пчелиная семья. Матка сразу посерьезнела и своим мудреным ротовым устройством — с хоботком и язычком — глухо промолвила: «Я ведь и есть, милый мой, та самая тысячелетняя пчелиная царица. Я та единственная, что никогда не умирает и навечно остается жить в улье. Мне ведомо все о твоих предках, о тебе, о вас обо всех, и я буду знать все о твоих детях, внуках, правнуках… Тысячи моих работниц всякий день приносят мне вести… возьми меня в жены… Ты будешь жить со мною тысячу лет… Возьми меня в жены…»

Само, проснувшись, рывком сел. Поглядел на ульи впереди себя, но ничего примечательного там не обнаружил. Он встал, подошел к одному из них, поднял крышку и заглянул внутрь. Пчелы ворошились, копошились, жужжали, гудели. Среди них он увидел крупную пчелиную матку, лениво переваливающуюся по груде трутней и медуниц. И непонятная злоба нахлынула на него: он хватал из улья целые пригоршни пчел, взвешивал их на ладонях, разглядывал и опускал назад. А в одной пригоршне оказалась и пчелиная матка.

— Так это ты докучала мне? — спросил он ее. — Ты меня баламутила? Вот бы сдавить тебя двумя пальцами и… А еще говоришь — вечная, тысячелетняя!

Он швырнул пчел в улей, прикрыл их крышкой и только теперь изумился, что ни одна из них его не ужалила. Он оглядел руки, удивленно поахал, но вдруг кто-то легонько постучал в дверь — он вмиг забыл и думать о пчелах. Забыл, верно, потому, что испугался, а испугался потому, что в пчельник никто никогда не стучал. Сердце у него сильно забилось, когда дверки потихоньку приотворились. Нет, вовсе не от страха забилось, устыдившись, убеждал он себя, просто от нетерпения.

В пчельник заглянула девушка — Мария Дудачова, но, увидев перепуганного Само, лишь ойкнула и сразу же прикрыла дверки.

— Мария!

Само подбежал к дверям, рванул их и хотел уж было кинуться вдогонку за девушкой, но тут же застыл смутившись.

Мария стояла в двух шагах от него.

— Входи! — позвал он ее в пчельник.

Поколебавшись чуть, вошла. Остановилась посредине, приглаживая рукой волосы и мило улыбаясь.

— Меня искала? — спросил он.

— А я и не знала, что ты тут!

— Чего же стучалась?

— А чтоб насмелиться!

— Ну и как? — рассмеялся Само.

— Насмелилась, — сказала Мария. — Видал — отворила же.

— Сядем? — Он взял ее легонько за руку и мягко потянул к канапке. Мария не упиралась. Сели совсем рядышком, прижимаясь друг к другу бедрами и икрами и держась за руки. И словно оттого, что пожирали друг дружку глазами, у обоих участилось дыхание. Когда он тронул пальцами ее губы, вздымающуюся от волнения грудь, она закрыла глаза. И вдруг приникла к нему. Он обнял ее, она блаженно охнула, зашаталась в истоме: «Само, Самко!» — и стала целовать ему грудь и шею. Он снова обнял ее и, сжимая любовно, пылко, целовал ей глаза, губы. Целовал шею, плечи, грудь. А когда она легла рядом на канапку, прошептал:

— Хочешь, Мария? Сегодня, да?

— Сегодня? — спросила она изумленно, но не противилась.

Они отдавались друг другу в каком-то чаду. Их прекрасные молодые тела наливались страстью, и они чутко внимали им. Движения повиновались ритму пчелиного гуда, хотя сами они и не ведали, что слышат его. Упругость и шелковистость кожи, безбоязненность обоих, зов зачатия возбуждали все более исступленное желание, острое наслаждение и беспредельную доброту. Они обоняли свои тела, свое дыхание, и это все рождало новые и новые приливы любви… Долго к ним не приходило успокоение. Они лежали рядом, и лишь много времени спустя глаза обрели способность видеть, уши — слышать.

— Отчего вот так бывает? — спросила Мария погодя.

— Как?

— Хорошо, когда мы вместе!

— Люблю тебя! — сказал Само.

— А всегда ли будет так?

Он сидел и молчал, а она и не настаивала на ответе.

3

Старый Мартин Пиханда (хотя какой же он старый — ему всего пятьдесят один год) решил после обеда вздремнуть, да вот сон не шел никак. Он слышал, как сыновья опять взялись за дрова, и твердил себе, что надо бы встать, пособить им, но как раз сейчас ему особенно сладко полеживалось. На душе вдруг сделалось так хорошо, так благостно, что он и сам себе позавидовал. Завидовал себе, завидовал — даже почти возревновал к самому себе. Всегда, когда ему бывало вот так, как теперь, а это случалось частенько, он думал только о хороших, красивых и приятных вещах, вспоминал случаи из собственной жизни. И сейчас в памяти всплыл день, когда отправился он на приработки в Дебрецен. Глаза у него слипались, на мгновение он задремал, но вздрогнул и снова очнулся. Приснилось ему, что большой пилой распиливают кита пополам… Да нет, какое, это ребята пилят дрова во дворе… Вот уж и спать расхотелось… Пилят, рубят топорами, стучат. Поленья отлетают на землю, словно драконовы зубы или слоновьи клыки, а в месте пропила светят белизной. И пахнут, ох как пахнут! Запах несется над травой прямо к лавке, на которой Пиханда борется с дремой. Дерево благоухает как пирог. Да что там пирог! Как лепешки со шкварками! А когда он ел их в последний раз? Неужто и впрямь так давно, десять лет тому, когда собрался в Дебрецен на стройку? Сунула, что ли, тогда Ружена ему в рюкзак и лепешек со шкварками? Или в том рюкзаке на спине громыхал один каменщичий инструмент? Ан нет, было там сальце, луковица, хлеб, а в кулечке, расписанном кулечке, ухмылялись лепешки со шкварками — ведь шел он в мир, вроде как ремеслу обучаться, уму-разуму набираться.

Тогда, перед тем как уйти в Дебрецен, Мартин обнял жену Ружену, расцеловал ее, потискал, покачал на руках и — кто знает — может и позабылся бы с ней в укромном уголке, да пришел черед детей. Висли они на нем и наперебой нашептывали, что принести им из славного стародавнего Дебрецена. Наобещал он им столько, что исполни хоть половину, и то пришлось бы в Дебрецене возницу с подводой нанимать. И вот, облегчив груз обязанностей обещаниями, зашагал он в сторону Штрбы, где думал найти сотоварища, сесть в поезд до Кошиц, а оттуда спуститься прямиком в вожделенный город. Жена и дети вышли проводить его. «Победуйте тут, хорошие мои, победуйте, да выдюжите, пока не ворочусь. А уж потом заживем. Принесу полнехонек мешок денег, и тотчас — в Микулаш за покупками. Да чего в Микулаш — завернем и в Ружомберок, и в Мартин, а может, и в Жилину, там ухватистые купцы-евреи, и ихние лавки заморским товаром забиты. Там куплю тебе, Руженка, такую красивую шаль, что будут на нее пчелы и птицы садиться. А вам, дети, ах, вам куплю по коню-качалке каждому, а конфет — ешь не хочу. И добрую свою мамку, ребятки, слушайтесь, буренок, курок и пчелок помогайте ей обихаживать. И ты, голуба моя, ничего не бойся! Поле засеяно, трава всего-то лягушке по макушку, вот и поишачу на стройке два месяца. А потом — домой, и опять за дело. Да вспоминайте меня, как по вечерам керосиновую лампу задувать будете!

— Ах ты, старый дурень! — вздохнула Ружена, но в глазах у нее стояли слезы.

Зашагал он бодро и скоро миновал Выходную, а за ней свернул влево; вышел на важецкие луга — и чуть не онемел от изумления Между кочками и можжевельником ворошились белые грибы точно барашки, а ведь весна была. Он ходил средь грибов, что подчас выглядывали и из-под последних ошметок снега, и глазам своим не верил. Ходил-похаживал, топтался, и все тянуло его и вело куда-то в долину ручья, а долиной той он вышел к реке. Вот те на, онемел он во второй раз — да ведь это же Гибица, провались ты пропадом, а я кружу вокруг да около. Слонялся он этак до вечера, а как смерклось, онемел от удивления в третий раз. У какого-то черного проема узрел он свою бывшую зазнобу Желу Матлохову — она так и не вышла замуж, в девках осталась. Прежде-то виделись они чаще, ходил он к ней тишком раз в неделю. Стоило под вечер, выбравшись на рюмочку или за табаком, постучать условленным знаком к Желке в дверку, как она с готовностью отворяла. Может, и потому, что радехонька была видеть его. Близ ее тела, такого податливого, а в общем-то упругого, мускулистого и выносливого, не раз терял он последние остатки стыда. Впервые по-настоящему познал он Желку, когда уж честь по чести обручился с Руженой Сенковой. Было это давно и на исходе августа. Он задумал докосить луг на Бугре и потому возвращался домой почти затемно. За Орешником присел отдохнуть у серного источника, напился досыта, скрутил цигарку — уходить почему-то не хотелось. Смеркалось, темнело, окрест начали отзываться ночные птахи. Вдруг раздвинулись кусты напротив — и вышла Желка Матлочиха. Углядев его, вздрогнула, пожалуй только для видимости, и, тут же улыбнувшись, сбросила с плеча рядом с его косой грабли.

— Для меня-то хоть оставил маленько? — спросила она шутливо.

— Хватит, даже искупаться можешь!

— Холодная? — прошептала вопрошающе.

— Холодная, — кивнул он.

— Вот и ладно, — вздохнула она и вцепилась руками в платье, точно хотела его с себя сдернуть. — Горю вся, внутри чисто угли раскаленные…

Едва договорила — и плюхнулась на живот рядом с ним, жадно припав к воде. Юбка высоко задралась, и в вечернем сумраке яркой белизной вспыхнули крепкие ляжки.

— И впрямь студеная! — Она на секунду перестала пить, оторвалась от воды и, улыбнувшись, преданно заглянула ему в глаза. Потом вроде бы смутилась, наклонила голову к роднику, сдула легонько соринку с глади воды и снова приникла к ней. Он и не заметил, как рука его скользнула к слепяще белому бедру Желки. Она охнула, будто он обжег ее, и, перевернувшись, села. Примостившись на корточках, они долго и немо глядели друг другу в глаза, потом внезапно их руки сплелись, они обнялись крепко и, стеная от желания, упали в траву у самого родника. Они кувыркались, бились, катались, крутились и припадали друг к другу до того исступленно, что выплеснули всю воду из родникового ложа. Когда, обессиленные, но счастливые, они захотели напиться, на дне его была лишь маленькая и замутненная лужица. Они встали и без единого слова, изнывая от жажды, побрели домой. В загуменье, у первого заброшенного колодца досыта напились студеной воды и снова в любовном угаре, на срубе, пылко и нежно ласкали друг друга. Потом они встречались все реже и реже. Когда Мартин женился — и вовсе раз в год по обещанию, а как у него дети пошли — почти совсем перестали. Но сейчас, многие годы спустя, в этом черном проеме Желка снова улыбалась, как когда-то у того родника.

— Подойди-ка поближе или боишься меня? — сказала она Мартину, когда тот ошалело застыл на месте.

— Чего ты тут делаешь? — спросил он громко — для храбрости, так как черная дыра не только отвращала его, но и страху нагоняла, да и Желка казалась ему какой-то чудной, необычной.

— Жду тебя! — засмеялась Желка.

— Неужто меня?!

— Тебя!

— Я иду в Штрбу, потом в Дебрецен…

— Пойдешь и дойдешь, только сперва сыграй со мной в карты!

— В такой-то дыре да такой темени?

— Ничего, посветим себе! — рассмеялась Желка. —

Надеюсь, Мартин милый мой, ты не погнушаешься и исполнишь скромное желание старой подружки своей, Желки?!

Мартин поклонился, словно благодарил за приглашение, и шагнул к Желке, которая зазывными движениями рук манила его в черную прорезь. Они взошли во тьму, но тут же вспыхнул свет — над головами загорелась керосиновая лампа. В маленьком, уютном помещении без окон, с небольшим отверстием в потолке, стояли стол, два стула и просторный топчан, застланный цветастыми домоткаными коврами. Мартин сбросил с плеч рюкзак — в нем громко затарахтел инструмент. Жела нагнулась — достала из-под топчана кувшинчик и две глиняные стопочки. Нежно и осторожно вытащила она из горла кувшинчика деревянную затычку и налила в стопки духовитой палинки. Они глянули друг на друга и без слова выпили: по одной, второй, третьей, а потом и по четвертой. И только тогда Желка, заткнув пробкой кувшин, пальцем указала на рюкзак:

— А закусить найдется?

Мартин развязал рюкзак и выложил на стол хлеб, сало, луковицу и душистые лепешки со шкварками. Из кармана вытащил складной ножик с резным деревянным черенком и, раскрыв его, протянул Желке.

— Ешь сколько душе угодно!

— А ты?

— Малость и я поем.

Они сели за стол друг против друга, стали есть, попивать палинку, а Мартин нет-нет да и поглядывал сквозь щель в потолке на звезды, сплошь усеявшие ночное небо. Когда поели и прикончили первый кувшин, Желка тут же достала другой. За карты взялись уже навеселе, играли долго и азартно, но вдруг за спиной у Мартана раздались противные, скрипучие звуки. Оглянувшись, он с ужасом обнаружил, что черный вход уменьшается. Он вскочил и хотел было выбежать, но отверстие сделалось таким маленьким, что и руки не просунешь.

— Да ты не пугайся, уймись, — отозвалась Желка. —

Это просто кит закрыл пасть.

— Чего плетешь? — взорвался Мартин. — Какой еще кит?

— Обыкновенный! — рассмеялась Жела. — Ты в брюхе у кита… Оглядись вокруг повнимательней! Руками пощупай!

Мартин кинулся словно полоумный к стене и стал ее ощупывать. Пальцы погружались в упругое рыбье мясо, а когда он коснулся жилы, то ощутил биение рыбьей крови и рыбьего сердца. Он бессильно опустил руки.

— Да не робей ты, Мартинко, — рассмеялась Желка, с интересом наблюдавшая за ним. — Раскроет рыба-кит пасть — вот мы и выскочим. А пока и воздуху тут вдосталь, и попить-поесть найдется, и постель тут, и карты, можем с тобой любо-мило позабавиться. Поди-ка сюда, ну поди, не бойся… Ну же, ну!..

Он подлетел к столу и хлебнул полную рюмку палинки, что поднесла ему Жела. Его передернуло от омерзения, но он вмиг совладал с собой.

— Ох и обвела ты меня вокруг пальца! — вздохнул он, глядя на улыбающуюся Желу. Глядел долго, а под конец и сам рассмеялся.

— Раздавай! — приказал он ей и, поплевав на ладони, бодро-весело подсел к столу.

Они играли, пили, ели и калякали. Долгие часы промелькнули будто секунды. А секунды длились столь коротко, словно их и вовсе не было. Но со временем, когда уж казалось, Мартин Пиханда смирился со всем, пообвык вроде, стал он все чаще оглядываться назад — не отворяет ли чудище пасть. Он уже малость оклемался после первого испуга и все настойчивее наседал на Желку.

— Послушай-ка, да только правду сказывай! — начал

он осторожно, глядя на нее поверх карт. — Откуда, черт бы его побрал, взялся здесь этот кит? Ну?!

— Ха-ха-ха, — прыснула Желка, — я-то тебя не обманываю, я к тебе завсегда с правдой… Это ты меня обманул, ты женился, ты меня позабыл-позабросил…

— Не мели вздор! — одернул ее резко Мартин. — Отвечай на вопрос, раз тебя спрашивают! Откуда взялся тут кит?!

— Ха, болван! Выбросило его из Штрбского Плёса[2]!

— Ну и дела! — изумился Мартин.

Он махнул рукой, крепко задумался, и уж, пожалуй, минуту спустя всякое казалось ему возможным. Что ж, жила-была издревле в плёсе рыба, росла, росла, и в один прекрасный день поток воды выбросил ее… Повертел Мартин головой туда-сюда, поскреб смущенно за ушами и снова принялся в карты играть. «Ладно, — думал он, — хоть и потеряю день, другой — не беда, товарищ в Штрбе дождется меня, и мы тотчас наладимся в Дебрецен. Не покладая рук будем вкалывать — наверстаем упущенное, у-ух, в лепешку расшибусь на стройке, а заработаю, сколько вытяну, ни одному грошу не позволю зря пропасть, зашибаться вином не стану, с потаскухами себя не уроню и в долг ничего никому не дам. А дома, эх, дома куплю овцу и барана, через год будет у меня три овцы и баран, потом шесть, девять, через десять годков цельное стадо… Продам стадо, прикуплю поля…» Долго бы Мартинко наш еще чудил про себя, да тут крепко рвануло — он чуть со стула не сковырнулся. И с Желкой творилось то же самое. Какая-то неведомая сила, сопровождаемая грохотом и гулом, дергала кита, бросала его из стороны в сторону, кит даже тяжко и страдальчески застонал.

— Что такое деется? Судный день настал, что ли? — выкрикивал Мартин и в смятении лег на рыбий пол — там тормошило поменьше. Желка прикорнула к нему, прижалась боком, стиснула его руку.

— Снега в Татрах растаяли, — кричала Желка ему в ухо, — потоки воды подхватили кита, и мы плывем по Гибице в Ваг, из Вага в Дунай, а из Дуная в море!

— Ой нет, что ты! — заскулил Мартин, но Желка ладонью прикрыла ему рот. Он впился зубами в Желкины пальцы, а когда зубы разжались, рука ее ласково погладила его по лицу. Они даже не заметили, как в этом грохоте и сумятице стали обниматься и целоваться. И миловались, пока сон не сморил их. А когда пробудились — вокруг была тишь да благодать. Кит не двигался, керосиновая лампа, не мигая, светила над головами. Они с трудом поднялись с мягкого рыбьего пола, закусили, опрокинули по стопочке палинки и опять взялись за карты. Играли не более часу, как вдруг снаружи донесся людской говор, крик и гомон детей. То-то было радости, когда Мартин с Желкой услышали, что мужики спешат к киту с пилами и топорами. Кита рубили и пилили, а они чинно восседали на своих местах, перекидывались в картишки и неторопливо подъедали лепешки со шкварками. Наконец мужики разворотили китовый бок, и в брюхо ворвался яркий утренний свет. Керосиновая ламна сразу померкла. Свет ворвался в утробу кита, а мужики, прорубившие брешь, в удивлении застыли снаружи. Мартин огляделся и обомлел — аж на сердце захолонуло: сквозь пробоину в китовом боку он узрел своих приятелей — Надера, Гунара, Дулу и Цыприха. А за ними корчмаря-еврея Герша, евангелического священника Крептуха, католического — Доманца и прочих односельчан: мужчин, женщин, детей, среди них и собственных, и — великий боже! — жену свою Ружену. Когда он вышел из кита, у него и впрямь подкосились ноги — в смятении он остановился. Ружена сперва кинулась к нему с распростертыми объятиями, но, зыркнув в утробу кита и углядев там подгулявшую Желку и прочие прелести, вмиг опустила руки, подскочила к Мартину и, окинув его взглядом, влепила увесистую оплеуху.

— Так вот он каков, твой Дебрецен?! — злобно вскричала она.

Само, старший Мартинов сын, прибежал последний и в изумлении спросил детей:

— Что тут стряслось?

— Отец у тебя народился! — ответили дети.

Кристина и Валент расплакались, а люди кругом стали переглядываться, давясь от смеха, и под конец дружно расхохотались. А пока они смеялись и гоготали — Ружена не ленилась. Надавала тумаков Мартину — он-то принародно и не думал отбиваться, — всласть оттаскала за волосы хмельную Желку, потом порядком накостыляла ее. Но чем больше Ружена усердствовала, тем громче смеялся народ. Мартин словно только теперь понял, что полой водой выбросило их прямо на площадь в Гибе. Украдкой оглядел он и кита. Смех меж тем унялся, Ружена притихла, и Мартин обласкал детей, поздоровался с товарищами и односельчанами. Вопросам конца-краю не было. А чтоб ни одно слово не затерялось под открытым небом, все мужики подались в корчму к Гершу. Корчмарь на сей раз угощал, правда, дешевой палинкой — зато да даровщину. Мужики сгрудились вокруг Мартина. И тот стал рассказывать, как наладился пешком в Штрбу к товарищу, как на лугах залюбовался грибами, как потянуло его в долину, а там…

Резко хлопнули двери.

Мартин умолк, поднял голову. В дверях стояла Ружена с детьми и почти шепотом, но тем жестче выговорила:

— Домой!

Мартин встал, а мужики давай его удерживать.

— В другой раз, в другой раз! — пообещался он и ушел.

А дома после долгих клятв помирился с Руженой. В конце-то концов она осталась еще в прибытке: когда Мартин пораспродал половину доставшегося ему китового мяса, они оплатили все свои протори и долги в лавке и корчме и купили барана. Да вот дела: в этом китовом брюхе, видать, было зябко: Мартин подхватил жуткий насморк и всю неделю начихаться не мог. Сопли чуть не задушили его и так хлестали из носа, словно вздумали его покарать…

Чихнул он и сейчас. И еще раз.

Проснулся.

Он сел и услышал, что парни, Само и Валент, все еще возятся с дровами. Встал, напился тепловатой воды, поглядел на сыновей — уж больно они суетились в работе. Голова у него, трещала, в висках стучала кровь.

— Рыбы, рыбы, одни рыбы, — ворчал он. — К дьяволу все эти рыбы, чтоб их черт сожрал вместе с костями… Пропади они пропадом! Холера им в печенки! А может, это и впрямь дурной знак?! Ежели кому снится вода и рыбы, не иначе как навалится на него какая срамота с бабами: никак Ружена забрюхатела?! Или Жела нагуляла от меня ребятенка?! Черт дери все эти рыбы, чтоб у них плавники отсохли, чтобы вода им смердела!

Мартин Пиханда с трудом поднялся, причесался перед зеркалом, напялил на голову шляпу. Потихоньку вышел из дому. Старался ускользнуть со двора неприметно, чтоб сыновья не увидели. И уж казалось — вот она, удача, да вдруг его нагнал голос Валента:

— Отец, а ты куда наладился?

— Махра вся вышла! — бросил он через плечо, остановившись.

— Ты это серьезно не хочешь, чтобы мы пошли вечером на танцы?

— Ступайте, ступайте, — улыбнулся он. — До вечера небось управитесь. И я, как ворочусь, пособлю, — добавил многообещающе. — Ну а ежели убрать дровишки не успеете, придется уж на той неделе поднажать, — подчеркнул он примирительно. Парни обменялись взглядами, но не успели и слова вымолвить, как отца и след простыл.

Желу Матлохову Мартин нашел в саду. Он оперся на изгородь, сдвинул шляпу на затылок и начал издалека:

— Жела, голубка моя, все ли с тобою ладно?

Она подняла от цветов голову, уставилась на него оторопело и наконец выпрямилась. Потом двинулась к нему, но в двух шагах остановилась. Оглядела с ног до головы.

— Надрался! — обрушилась она на него. — Только и знаешь добрым людям зло чинить, обиды наносить.

— Да ты что! — смутился он, растерянно улыбаясь. — Просто спрашиваю, все ли у тебя в порядке?

— А что мне сделается? — изумилась Желка и саму себя оглядела с любопытством.

— Ну, стало быть, не сердись на то, что тебе скажу, — начал он в обход, — я только узнать хотел, Желка, уж не в том ли ты, черт дери, интересном положении…

— Я?! — вскинулась Жела и обронила на землю цветок.

— Видишь ли, снилось мне, значит, что ты от меня нагуляла, — выпалил Мартин, отбросив уже всякую робость.

— Ах ты старый осел, чурбан, брандахлыст, — набросилась она на него, как только опамятовалась. — Гнусный ты распутник, сам знаешь небось, сколько лет ты ко мне носа не кажешь! Разум у тебя, никак, повредился или ты его начисто потерял? Ух ты, географ! Болван! Гори-гори, глобус! Убирайся с глаз моих! А ну, живо!

— И уйду, дуреха ты, экая сквернавка! До самой смерти на тебя не взгляну!

Отвернувшись, он поспешно ретировался — а что было делать! Жела принялась бросать в него комки чернозема — ничего поувесистей под руку не попало. Злилась, из себя выходила. Только очутившись под прикрытием соседних домов, Мартин чуть успокоился. На душе было печально, будто он понес тяжелую утрату. Дома забился в свой уголок посреди географических книг и карт, напечатанных по-словацки, по-чешски, по-венгерски, по-немецки, по-польски, по-русски. Стал перебирать их, и вдруг ему так взгрустнулось, что навернулись слезы. Он громко завздыхал:

— Ах, Мадагаскар, Занзибар! Земля моя, до чего ты мне дорога! И ты, география моя, уж тебя-то из рук я не выпущу, только ты верной мне и осталась! Вместе со мной тебя похоронят! Эх, Цейлон, Ява, Австралия!

4

Местная пожарная команда любила устраивать не реже одного раза в год, обыкновенно на Петра и Павла, знаменитое на всю округу многолюдное гулянье. И в тот тысяча восемьсот девяносто первый год не было никакой причины отступать от сего доброго обычая. Одетые в форму пожарные уже после обеда украсили у Герша самое просторное помещение, в котором одновременно могло отплясывать по меньшей мере сто пар, еще сто человек на них любоваться, а тридцать других при желании распивать пиво у стойки.

Гибчане словно уже загодя знали, еще когда только ставили постоялый двор, сдаваемый теперь внаем Гершу, что в нем не раз придется вместиться почти всему селу. Поэтому кроме квартиры для корчмаря и неизбежного просторного шинка, выстроили на постоялом дворе еще и обширное помещение для общинных сходов, танцев и увеселений, и две другие комнаты — поменьше, где устраивались собрания разных кружков, а то и уединенные встречи. В сводчатых помещениях под кровлей могли провести ночь случайные путники, бродяги, возницы или купцы.

Корчмарь Герш то и дело заглядывал в самую большую залу, и его добрая, хоть и прижимистая еврейская душа, наконец пересилив себя, раскрылась в избытке доброты и расщедрилась на угощение.

— Только осторожно, друзья, осторожно, — упреждал он веселых пожарников, поднося им по изрядному шкалику палинки, — окна, глядите, не побейте!

— Не бойтесь, пан Герш, — поручился молодой Надер, — я лично за всем присмотрю!

Корчмарь вопрошающе взглянул на него. В самом деле, молодой Надер любил за всем присматривать, а пуще всего за младшей, несказанно красивой дочерью Герша — Мартой. Да и сама Марта, пожалуй, была тому рада: встретившись ненароком, они останавливались и — средь бела дня и посреди дороги — глядели друг на дружку, глаз не могли отвести. То пальцами коснутся легонько один другого, по лицу погладят, как-то даже коротко поцеловались — вот и все. А однажды и перемолвились словечком в мимолетном объятии.

— Быть бы мне евреем, — сказал Йозеф Надер. — Ах, как бы я хотел, моя Марта, быть евреем!

Она судорожно обняла его.

— Быть бы мне христианкой, — шептала и она на груди у него. — Ах, как бы я хотела быть христианкой!

И еще долго после того, как они разомкнули объятия, била их дрожь. Йозеф Надер не выдержал — кинулся к корчмарю Гершу.

— Пан Герш, я люблю вашу Марту, — настойчиво твердил он. — Перейду в иудейскую веру, талмуд вызубрю, по-древнееврейски научусь, идиш выучу…

Корчмарь Герш поглядел на него в изумлении.

— Йозеф, Йозеф! — покачал он головой. — Да сознаешь ли ты, что говоришь! Уж оставайся христианином, раз им народился. Что бы сделал со мной твой отец, если бы ты перешел в иудейскую веру? Что бы с тобой сделал? Обоих пристрелил бы, а?!

Йозеф ушел опечаленный.

Старый Герш и старый Надер не раз встречались потом и втихомолку беседовали, словно братья родные. Мудрили, судили-рядили, как бы похитрей оторвать молодых друг от друга, за какого еврея выдать поскорее красавицу Марту и с какой христианкой поскорей окрутить молодого Йозефа Надера. Но Марта и Йозеф наотрез отказались покориться, и их упорство росло день ото дня. Когда же молодой Йозеф Надер, отозвавшись на просьбу Герша, пообещал за всем присматривать, корчмарь, хоть и верил парню, вопрошающе взглянул на него и, внезапно погрустнев, без слова удалился. Вошел он к себе в квартиру задумчивый, но в кругу семьи словно бы забыл обо всем. Радовался, что они опять все вместе. Ведь ради этого увеселенья он уже загодя позвал домой с чужедальней стороны сыновей, Павола и Даниэля, и старшую дочь Марию — подсобить ему, матери и Марте в корчме. Он собрался было потолковать с женой и детьми, кое-какие советы подать, но понял, что нет в том нужды: за долгие годы все свыклись со своими обязанностями. Жена готовила, дочери мыли рюмки, сыновья разливали палинку по бутылкам. Он поглядел на Марту, и сердце его сжалось в печали — чуял, что она единственная способна отречься от веры отцов. Он тихо подошел к ней, ласково коснулся плеча. Она повернула к отцу прекрасное свое лицо и в глазах у него увидала слезы.

— Почему ты плачешь? — спросила Марта.

— Придется с тобой расстаться! — сказал Герш,

— Со мной, отец?

— Поедешь с сестрой в Жилину к моему брату. Тяжело мне, но ничего не поделаешь. Годков тебе прибавляется, скоро, верно, и замуж захочешь идти, а ведь до той поры тебе надо многому научиться. В Жилине есть школа для молодых девушек, я уж и деньги брату послал…

— Когда туда надо?.. — вырвался у нее вопрос.

— Как лето кончится…

— А надолго?

— На год, на два… Не знаю!

— Отец!

Она прижалась к нему, и теперь уже у нее глаза подернулись слезой.

— Не горюй! — шепнул он ей в ухо. — Еще, глядишь, и понравится!

Герш гладил дочь по влажной щеке, а она лишь горько улыбалась. Он хотел подбодрить ее добрым словом, и уж было начал, да тут вдруг донеслись до него звуки цыганского оркестра. Корчмарь припустил во двор и еле протиснулся сквозь толпу детворы к музыкантам. Цыгане, завидев корчмаря, перестали играть, и все пятеро расплылись в улыбке до ушей.

— Желаем здравствовать, пан Герш! Вот мы и пришли, как вы изволили пожелать, — сказал примаш[3] Дежо Мренки из Брезно, а его товарищи учтиво поклонились.

— Добро пожаловать, коль пришли! — приветил их Герш. — Знаю, вы очень проголодались!

— Проголодались! Да еще как! — схватился за живот примаш. — Как поднялись на Боцу — воды напились, а до этого тоже маковой росинки во рту не было.

— Но еду и выпивку вычту из платы!

— Пан Герш, — снова отозвался примаш. — А мы ведь еще не столковались!

— Нет разве?! — улыбнулся Герш и погрозил ему пальцем. — Плачу так, как договаривались в прошлом и позапрошлом году.

— Неужто ничего не надбавите? — прощупал корчмаря примаш Мренки. — Пятеро нас, и с прошлого года у нас у всех скопом десяток ребятишек прибавилось. Есть надо, а денег ни шиша. Не хотите же вы, пан корчмарь, чтобы мы воровали?!

— Чего плетешь? — подивился Герш. — Десяток ребятишек прибавилось?! У вас что, по две, по три жены?!

— Зачем же так, пан Герш? Да моя Эрика мне бы глаза выцарапала! — рассмеялся Мренки. — У каждого

жена родила по двойне! Так вот!

— Ох, надуть меня хочешь!

— Как бог свят! — поклялся примаш и осенил себя крестным знамением.

— Так ли уж свят?! — улыбнулся Герш и недоверчиво покачал головой.

— Чтобы нам провалиться на месте, чтоб у нас легкие повысохли, чтоб у нас скрппки порастрескались, — наперебой божились, крестились все пятеро.

— Ну ладно! — махнул наконец корчмарь рукой. — Накормлю бесплатно, но ни гроша не прибавлю!

Цыгане поклонились и вместо того, чтобы рассмеяться, заметно посерьезнели. Лишь краем глаза покосились друг на дружку и заиграли. Тихо и тоскливо. Корчмарь кивнул им, и они последовали за ним. Шли и играли, пока звуки не проглотила корчма.

5

В небольшой комнатенке ритмично тикали часы и раздавалось мерное, спокойное дыхание. Мартин Пиханда, склонившись над своей географией, вздыхал над зачитанными путевыми записками и вдохновлялся картами. Он задержал палец в гавани Маданг, здесь решил сесть в белоснежный парусник и вместе с командой отправиться к Адмиралтейским островам, на остров Манус. Севернее архипелага Ниниго пересек экватор и по экватору в западном направлении обогнул множество рифов, миновал остров Вангео, ловко проскользнул меж Молуккскими островами, пристал к островам Сула и, отдохнув, устремился к Целебесу в порт Манадо. Здесь он сошел на берег, переженил всю команду на местных красавицах, а для себя выбрал самую распрекрасную — пылающую страстью, любвеобильную дочь местного вождя. После десятилетней горькой и сладкой и, конечно же, чересчур изнурительной работы он вместе со своими товарищами обучил туземцев словацкому языку — и читать, и писать. Со временем распространил среди местного, жадного до знаний, населения все сочинения Штура, поэмы Голлого и снискал две тысячи подписчиков «Словенских поглядов»[4]. А еще через десяток лет своевольно объявил остров Целебес первой и единственной словацкой колонией и всех новоиспеченных Целебесских словаков принял в местное, недавно основанное отделение Матицы Словацкой[5]. Сам же стал его председателем, пожалуй, еще более рьяным, чем некогда досточтимый епископ Мойзес[6]. Он предусмотрительно познакомил этот добросердечный народ и со словацким фольклором, а статного туземца определил местным Яношиком[7], вверил ему збойничью дружину и отослал в горы. Там им надлежало охранять и защищать народ в случае, если кто учинит над ним несправедливость. Да и сам он с товарищами не терял времени даром. Они научили Целебесских словаков ремеслам: обработке дерева, глины, льна, шерсти и железа. Росли дети, жены старились, а сердца переселенцев разрывались от тоски по родимой сторонке. И как они сойдутся, бывало, вечером за рюмочкой горячительного — растоскуются, размечтаются, распечалятся и затянут надрывно:

Ээ-эй, баиньки-баю,
домой нас зовут,
работенку дают…
А потом от всего сердца, от всей души поплачут, повопят, повоют в голос, попричитают, поскулят мечтательно — даже волосы, случалось, рвут на себе в приливе отчаяния, сердце мировой скорбью терзают, душу тоской по родине иссушают. И вот однажды, когда пришел конец их терпению, решили они воротиться. Потихоньку, так, чтоб никто ничего не заметил и не проведал, погрузились они в обшарпанный парусник. Посреди ночи вышли в открытое море. И были уже далеко от берега, когда докатился до них жалостливый вой и плач: это жители Целебеса, узнав поутру горькую правду, голосили и взывали к ним. Но беглецы не вернулись; обогнули Индию, Мадагаскар, Африку, через Гибралтарский пролив вошли в Средиземное море, а через Босфор и Дарданеллы — в море Черное. И тут уж запахло родимым домом. Чутким носом парусника нащупали они устье Дуная, пустились вверх по голубой и благостной воде и через Измаил, Брэилу, Белград, Нови Сад, Могач, Будапешт, Остригон подплыли к Комарно, где свернули в Ваг. Через Серед, Пештяны, Жилину, Ружомберок, Микулаш и Градок подошли у Кралёвой Леготы к устью Гибицы, взяли по ней вверх и пришвартовались в Гибе на площади. Перепуганные соотечественники бросились в окрестные горы, но спустя час-другой начали стекаться и приветствовать возвращенцев. Великую радость обмыли у Герша…

— Ага, у Герша! — пробормотал Мартин Пиханда и явно опамятовался. Заморгал утомленными глазами, как следует протер их, отодвинул от себя книги и карты и тут вдруг осознал, что уже завечерело. Пошел в кухню к женщинам. Сыновей уже давно след простыл. Ружена вертелась вокруг Кристины, заплетала ей длинные косы и нашептывала в ушко бабьи советы. Мартин с изумлением оглядел дочь и порадовался — до чего хороша! Словно колесник выточил ее из грушевого дерева.

— Ты еще дома, Кристина? — обратился он к дочери.

— Девчата придут за мной! — защебетала она улыбчиво.

Едва выговорила, а уж в сенях слышны шаловливые девичьи голоса. Двери распахнулись, и разряженные девушки ворвались в помещение. Смеялись, вскрикивали наперебой, прыгали круг Ружены и Кристины, пока наконец, потеряв терпение, не втянули подружку в свое кольцо. Словно подхватили и унесли. Мартин посмотрел на жену — с гребнем в руке она выглядывала в окно, провожая девушек улыбкой и ласковым взглядом.

Мартин Пиханда перекинул через плечо почти ненадеванный пиджак. Набил трубку, раскурил ее, взглянул на часы и протянул руку к дверям. Не успел еще и ручки коснуться, как его окрикнул голос жены:

— Куда наладился?!

Он вздрогнул, улыбнулся.

— Да разве что поглядеть, с кем дети мои хороводятся!

— Будто не знаешь!

— Ей-ей, не знаю! А ты, что ли, знаешь?

— Фу! — пренебрежительно фыркнула она. — Это все бабьи хлопоты!

Мартин вопросительно поглядел на жену, но та, отвернувшись, снова уставилась на дорогу. Он вышел. Остановился на придомье[8] и, оживленно попыхивая трубочкой, с явным удовольствием стал наблюдать, как молодые люди снуют по дорожкам промеж домов и вдоль улицы. Все торопились к постоялому двору Герша. Это внешне скрытое, а в общем-то нетрудно угадываемое пробуждение плоти, предчувствие будущих объятий, поцелуев и любовных утех наполняли Мартина Пиханду довольством и радостью. От его острого взора не ускользнуло даже то, как тишком, словно бы невзначай, просто по чистой случайности, прокрадывались вслед за молодыми их матери, бабушки, а иной раз и отцы. Кто кого прокружит в танце? Кто кого крепко прижмет в хороводе? Кто кому признается в любви? И Мартин Пиханда зашагал в ту сторону, где танцы уже были в самом разгаре. У постоялого двора маячили кучки робких парней и девушек. В окна заглядывали несколько подростков, за ними топтались любопытные матери, бабушки и чьи-то нетерпеливые отцы. Все делали вид, будто оказались здесь по воле случая, будто их вовсе не занимает то, что происходит внутри постоялого двора, в хороводе, на лавочках, за столами или у стойки. Мартин Пиханда, не чинясь, решительно вошел внутрь. Оглядевшись, признал, что не один он такой смелый. Кроме молодежи, вертелось здесь и немало женатых, замужних. Мартин Пиханда двинулся поближе к стойке, сел за стол и заказал поллитровку палияки. Старый Герш хлопотал один.

— Видите, пан Пиханда, как я для вас расстарался, — в недоумении качал головой корчмарь, но при этом и плутовато улыбался, — вот опять перелил, — продолжал он, указывая пальцем, докуда полагалось быть налитой палинке.

— Принесите себе рюмку, пан Герш, и я возмещу вам, — многозначительно подмигнул Пиханда.

— Что вы, пап Пиханда, только не это! — заскулил Герш. — Захмелею — оно-таки влетит мне в копеечку… Утром надобно быть еще трезвее, чем вечером…

Он метнулся прочь, а Пиханда зажал в кулак бутылку.

— Ну что, соизволите? — заорал он двум своим старым приятелям, подремывавшим за столом. Ондрей Надер, бывший староста, сидел стиснув ладонями голову, но все-таки согласно кивнул. Петер Гунар, бывший лесной управитель, с виду безучастный ко всему, что происходило вокруг (а было то чистое притворство!), ковырял щепочкой в зубах. Он все же успел окинуть взглядом бутылку и едва заметным движением век изъявил согласие. Мартин Пиханда наполнил пустые рюмки. Мужские пальцы тут же обхватили рюмки с палинкой и, чокнувшись, одним духом их опрокинули.

— Чего тут сидите, словно тени бесплотные?! — набросился Пиханда на товарищей. — Будущих невесток надо покружить! Равно и соседушек! Про школьных подружек тоже грех забывать! Да и зазнобушек сторониться нечего! Проснитесь, сонные тетери! Уж на что вы годитесь, ежели ни палинка, ни Дежова музыка не в силах вас оживить?! Задумались, голубчики, запечалились?! И что же это за думы такие, за печали?

— Мартин, браток! — наклонился к нему вконец умученный Ондрей Надер. — Ты способен внять истерзанному человеку?! Ты способен выслушать изболевшую душу?!

— Ежели о тебе речь, то да! — Мартин ударил себя в грудь тяжелым кулаком. — Что же тебя мучит, что тебя терзает, дорогой мой?

— Видишь его? — неуверенным пальцем указал Ондрей Надер перед собой. — Это он! Он меня мучит, он меня терзает!

— Сын твой, Йозеф? — притворно удивился Мартин Пиханда, ибо историю, которая должна была тотчас последовать из уст Ондрея Надера, слышал он уже множество раз и знал ее назубок.

— Сын и вправду истерзал меня! — сказал с болью и дрожью в голосе Ондрей Надер. — Оглядись вокруг: у каждого парня девка, и у каждой девки парень — ровня себе. Все смеются, веселятся, только мой балбес сиднем сидит и зырится в пустоту. Втрескался, паскудник, в еврейку, а она, дуреха, в него втюрилась, в христианина. Верь мне, браток, я, Ондрей Надер, и корчмарь Герш, мы самые разнесчастные под солнцем люди… Все радуются, на своих детей глядючи, только нам двоим заказано! — скулил он жалобно и под конец разрюмился. Мартин Пиханда даже не заметил, как к Ондрею Надеру склонился со слезами на глазах корчмарь Герш и тоже громко завсхлипывал. Уткнувшись друг в друга лбами, обнявшись за плечи, они хлюпали, подвывали в тихом плаче и стенали, сжав зубы.

— Ох, были бы они одной веры! — вырвалось у Герша.

— Вот то-то, были б они одной веры, — поддакнул Надер.

— Им бы это кстати пришлось! — отозвался Гунар.

— Еще как кстати! — согласился Пиханда.

— Веру отцов мы не смеем предать! — опомнился Герш.

— Веру отцов должно свято блюсти, — подтвердил Надер.

— Я неверующий! — рявкнул на обоих Мартин Пиханда.

— Я тоже! — пропищал Петер Гунар. — Право слово, я тоже.

Герш и Надер испуганно переглянулись.

— Тьфу! — сплюнул Ондрей Надер.

— Вот вам, Ондришко, — сказал Герш и поставил перед Надером поллитровку палинки. — Примите от меня в знак внимания. Мы двое, что бы ни было, должны остаться при своем понятии…

— Должны, Арон мой золотой, должны! — сжал кулаки Надер. — И премного благодарен вам за внимание.

Они поклонились друг другу, и Герш побежал обслуживать следующих. Надер косо поглядел на Пиханду и Гунара, но потом, так и не сдержавшись, налил им палинки, которую поднес ему Герш. Выпить-то выпил, но разговаривать с товарищами перестал. Впав в глубокое уныние, он лишь кивал головой в такт музыке, словно поддакивал собственному горю.

Музыканты истово наяривали. Девушки, раскрученные в лихих разворотах, неслись над землей с пронзительным визгом. А почувствовав на мгновение твердый пол под ногами — заливались обольстительным, заманчивым смехом.

Мартин Пиханда выглядывал своих детей. Он выпрямился на стуле, разогнул спину и незаметно вытянул шею. Все глаза просмотрел, пока увидал в сутолоке своих.

«Тьфу черт, чтоб его… Эвон отплясывает Само», — мелькнуло в голове. «Точно — он, а с ним Мария Дудачова. Ходит к нему, паршивка, чуть ли не всякий день. Подсыпается и тут же кочевряжится. День-два носу не кажет, а потом опять к парнюподлизывается, чтоб опять начать супротивничать, а потом опять заигрывать, подольщаться! У Само будто глаза пеленой застлало… Бедолага, и заметить не успеет, как девка охомутает его! Дело на мази, будет свадьба, будет! А все же нелишне бы парню на мать ее взглянуть! Пилька Дудачова раздалась на старости даже там, где не надобно. Дочка вся в нее! И то сказать, пока она стройная, как тополек, одни смехи да прелести, а потом что?! Язык-то у нее ловко подвешен, рта не закрывает с утра до вечера, а что может быть хуже для мужа, ежели дома ему и слова не дадут вымолвить?! А ведь, ей-богу, так оно и случится! Бывает же так! И частенько! То-то вот! А это еще что? Ей-ей, глаза меня не обманывают! Валент и Ганка Коларова? Шестнадцатилетний засранец и уж мотается вокруг барышень?! Ведь это его бывшая одноклассница! Никак они еще в школе снюхались?! Надо же! А девка, что говорить, пригожая! Вот черт… Да, Валент, должно, ты в оба глаза смотрел, право слово, хорошо высмотрел. Только чтоб не отошла в одночасье. Хотя чего так, мать-то ее еще и теперь стервочка, лакомый кусочек, бабонька — пальчики оближешь! Приманчивая кобылица, ой-ой сучка! Щеголиха, идет — попкой вертит, что твоя рюшка! Эх! Да вот, мой милый Валентик, останешься ли ты верен Ганке? Учиться начнешь, на чужбине жить будешь, а год без любезной ох и длинен. С отчаяния недолго и под чужое крылышко шмыгнуть. Потом-то уж трудно выпутаться… А станешь ученым панычем — ноготки будешь пилочкой холить, жилетку с блестящими пуговицами в обтяжку на пузе носить, — не забудешь ли ты тогда свою Ганку? Э-эх! И она, горемыка, неужто навек может тебе обещаться?! Неужто сама здесь на другого не заглядится? И ежели не сама себя, так кто посмеет ее в чем упрекнуть?! Поистине так! Квинсленд, Кверетаро, да и далекий Квебек! Человек иной раз затеряется на белом свете так, что и себя-то с трудом отыщет. Ежели не возропщет на свои глупости, сам себя повергнет в немилость! А где же наша Кристина, она-то где?»

Мартин Пиханда поднялся и хотел продвинуться от стола ближе к танцующим, но тут чуть пониже локтя впилась в него рука Надера.

— Ты куда?

— Размяться бы неплохо!

— Выпьешь со мной за мое горе?

— С тобой-то выпью, а вот за твое горе — нет.

— Нет?!

— Никогда! Твое ли, свое ли — ничье горе славить не буду! Никогда, слышишь?!

— Нет так нет! Но чокнуться-то со мной можешь?

— С дорогой душой.

Чокнулись. Присоединился к ним и Гунар. Выпили. Пиханда, поднявшись, снова стал высматривать Кристину. Заметил ее на другой стороне хоровода: она громко смеялась, окруженная девушками. Видел и как пригласил ее танцевать молодой Юрай Цыприх. Кристина посмотрела на него свысока, но приглашение приняла. Чуть поодаль от них тут же вырос дюжий Матей Срок.

«Который из вас стучит Кристине в окошко? Который уже перемахнул через него?»

Прошла минута-другая, и, как только сменилась мелодия и песня, к Кристине протолкнулся Матей Срок. Пригласил ее. Пиханда видел, как Цыприх и Срок перекинулись косыми взглядами, как уперлись друг в друга руками, но сразу и отступились. Кристина, смеющаяся и счастливая, коснулась Матеевой руки, и тот вмиг присмирел… Крепко прижал ее и пошел с ней кружить. У нее аж дух захватило. Она уже не смеялась, лишь неотрывно смотрела в его застывшее лицо. «Матей, Матей! Так это тебя, горемычного, будет мытарить наша Кристина? — улыбнулся Пиханда. — Если станет такой же ехидной, бранчливой и ревнивой, как ее матушка, то хлебнешь, Матейко, лиха!»

В эту минуту молодые парни громко запели под музыку Мренки. Пиханда придвинулся ближе к музыкантам. Поздоровался со старыми знакомцами. Все пятеро ему подмигнули и еще проворней заработали смычками. Тут, у самого оркестра, и Мартин Пиханда не прочь был, запеть, разговориться в песне. Губы у него подергивались, язык выворачивало, в горле скребло. Он и ноги напрягал и кулаки сжимал — лишь бы удержаться от этого распрекрасного пения. У него здесь на гулянье трое детей — так пристало ли ему петь? Не осрамит ли он их? Не вспугнет ли их счастье, что само идет к ним в руки?! А, дьявол все подери! Он не выдержал и запел.

А как доиграли-допели, Пиханда и примаш Дежо Мренки сгребли друг друга в объятия. Коротенько вспомнили Брезно, Мурань, Бистрицу, Зволен.

— Вот тебе, брат мой! — Пиханда с большим трудом выудил из кармана несколько грошиков. — На пол-литра еще наскребу. Угости музыкантов. За ваше здоровье.

Он высыпал в ладонь примашу денежки и поклонился ему со словами:

— За такую музыку всех вас озолотить надо!

Музыканты опять заиграли. Пиханда еще постоял возле них, поглядел на молодежь, как она сновала в хороводе, подмигнул клевавшему носом Гунару и охваченному печалью Надеру и потопал домой. Зудела у него ладонь, да некуда было сунуть ее. Жгло лоб, да нечем было его остудить. Ноги устало несли Мартина под звездным небом. Впереди дорога убывала, позади — прибывала. В замешательстве он остановился. Казалось ему, что он ничтожно мал и велик. Он съежился, потом распрямился. Оперся о ближайшую изгородь, поднял зоркие глаза к звездам и долго не мог сдвинуться с места. Единая мысль владела им: «А ведь земля и в ночи хороша!»

6

Валент Пиханда и Ганка Коларова так разгорячились и распалились в нервном и стремительном танце, что, не выбеги они сразу из душного задымленного помещения на свежий вечерний воздух, навстречу влажному ветерку, наверняка истаяли бы как сальные свечки. А как преобразилась ночь! Черные и тяжелые дождевые тучи заволокли небо. Плотный и резкий ветер гнал их по-над карпатскими кряжами и котловинами на восток. Оказавшись в густом мраке, Валент и Ганка вскрикнули изумленно и крепко схватились за руки. Спустя минуту, освоившись в темноте, они разглядели, что вокруг постоялого двора все еще толпится народ.

— Пошли! — Валент потянул ее за руку.

— Куда? — прошептала девушка.

— Пошли же!

Незаметно, сторонясь людей, они прошмыгнули мимо корчмы и часть пути одолели бегом. В изнеможении остановились лишь за двором, за коровниками и амбаром — под деревьями на берегу реки. Укрылись под шелестевшей шапкой плакучей ивы, прислонились спиной к стволу и застыли. Они сдерживали возбужденное дыхание и усмиряли гулко стучавшие сердца. Коснувшись друг друга нетерпеливыми пальцами, обнялись и только тогда слились в поцелуе. И уже не могли оторваться — словно срослись губами, словно в эту пьянящую минуту переплелись корнями. Они почти обеспамятели от блаженства и нежности. В глазах туманилось, подламывались колени, но наконец они оторвались друг от друга — еще минута, и они бы в самом деле потеряли сознание или, кто знает, может, даже с жизнью расстались. Переведя дух, они вновь упали друг другу в объятия.

— Мой! — прошептала Ганка.

— Моя! — прошептал Валент.

— Я так рада, что ты вернулся из гимназии!

— Как радостно было возвращаться…

— Хоть бы уж насовсем!

— Осенью снова уеду.

— Я буду ждать тебя! — Ганка прижалась к нему, крепко обвив руками. — Я всегда буду тебя дожидаться, всегда и везде высматривать. Но ты мог бы и чаще приезжать домой, в те дни, когда не учитесь. Ведь из Кежмарка сюда недалече. Дедушка рассказывал, что, выехав однажды на рассвете из Гиб в Кежмарок на лошадях, к вечеру он был уже на месте. А пешком это еще ближе, напрямки-то еще быстрей. Большую часть пути ты же на поезде проедешь…

— Приеду, не бойся, приеду! — успокаивая девушку, он ворошил ей волосы и прижимал ее голову к груди. Вдруг почувствовал, что у него намокла рубашка и прилипла к коже. — Ты плачешь? — Валент запрокинул Ганкину голову и поцеловал в лоб.

— Не плачу, мне хорошо! — прошептала она. — Это просто от счастья слеза набежала. Правда, я счастлива, Валент. Счастлива с тобой. Счастлива! И люблю тебя, знай… Люблю, люблю!

— И я тебя люблю, Ганка, и я тебя люблю! — Он прижал ее к себе, а сам прислонился к стволу ивы. Его переполняло неизъяснимое чувство. Оно криком рвалось наружу — он закричал бы так громко, что вокруг затрещали бы ивы, распустились бы тюльпаны в садах, но он тихонько простонал, охнул, крякнул… Может, он и вовсе, отдавшись дикому порыву, заорал бы, и Ганка, конечно, заревела бы со страху, развизжалась, но тут вдруг возле ивы объявились две дюжие мужские фигуры и, злобно пыхтя, остановились друг против друга. Валент и Ганка застыли, вытаращив глаза.

— Отступись! — взревел тот, что был повыше, и Валент по голосу узнал Матея Срока.

— Нет, ты отступись! — проворчал другой, и Валент узнал в нем Юрая Цыприха.

— Я тебе все ребра переломаю! — прогудел Срок.

— А я тебе шею сворочу! — просипел Цыприх.

Они стояли друг против друга и свирепо шипели.

Они стояли друг против друга, расставив ноги, набычившись.

Они стояли друг против друга недвижно, словно изваяния, потом прыжком рванулись вперед и, яростно замахав руками, схватились. Ночь прорезали глухие удары. Ганка судорожно вцепилась в Валента, еле удержавшись от крика. И у самого Валента испуг на мгновение сковал горло — оно совсем пересохло. Опомнившись, он ласково привлек девушку к себе и ладонью прикрыл ей рот. Парни скулили, тяжело переступая по траве, мутузили друг друга, не жалея тумаков, а потом снова сцепились мертвой хваткой. С этой минуты ни один из них не издал ни звука, лишь глухие и мучительные стоны оседали в траву. Они били друг друга, колотили, молотили и, наконец, свалившись на землю, стали кататься взад-вперед. Они копошились, крутились, кувыркались, терлись, скользили, и в какой-то момент оба подкатили прямо под крону плакучей ивы, уткнулись Ганке и Валенту в онемевшие ноги и чуть было не уложили их наземь. Ганка испуганно заверещала, дав выход своему страху. Валент удивленно заахал. Не раздумывая, он схватил Ганку за руку и отбежал с ней во тьму. А те, двое, даже не заметив этого, продолжали на земле елозить, тузить, крушить, бить, давить, трепать, душить друг друга. Плакучая ива хрустнула, закачалась. Трава с шелестом клонилась перед удвоенным, утроенным, а то и учетверенным натиском.

Валент и Ганка примчались к постоялому двору.

Постояли, отдышались.

— Отчего они дерутся? — выдохнула Ганка.

— Из-за нашей Кристины!

— А ты бы из-за меня дрался?

— Еще как! — ответил Валент.

Обнявшись, они вошли в круг танцующих. Валент огляделся — и замер. Теперь, когда здесь не было ни Матея Срока, ни Юрая Цыприха, Кристиной завладели другие парни. По очереди отплясывали с ней, а она легко, с улыбкой переходила из рук в руки. Кружилась, визжала, смеялась. Валент старался быть поближе к ней, бросал на нее косые взгляды, делал знаки, но она его не замечала — все смеялась в плясе. Вдруг она изменилась в лице, захлебнулась смехом и растерянно оглянулась на двери. В них стоял, озираясь, Матей Срок. Но тут Кристина снова разошлась вовсю, еще бойчей заперебирала ногами, еще громче засмеялась. Матей Срок раздвинул своими ручищами кольцо танцующих и остановился в шаге от Кристины и Петера Слабича, как раз с ней отплясывавшего. Срок легонько коснулся плеча парня, а когда тот оборотился — улыбнулся ему. Слабич враз все понял. Улыбнулся в ответ, растерянно развел руками, будто его уличили бог весть в какой промашке, и отступил. Матей поклонился Кристине, и они пошли танцевать. Кристина крутилась как деревянная, и лицо ее было таким же застывшим. Задеревенелыми руками держала она Срока за талию и едва переступала ногами. Матею приходилось волочить ее чуть ли не на руках. Валенту казалось, что Кристина минутами впадает в беспамятство или задремывает. Но вдруг нежданно-негаданно она улыбнулась Матею, и сразу же у нее ожили руки, проворней задвигались ноги. Она весело рассмеялась. Сочно и громко взвизгнула. Буйно задробила пятками и вся напружинилась, как натянутая струна. Матей Срок не отрывал глаз от нее. Похоже было, он все еще злобится и ярится. Дулся, долго дулся Матейко, да вдруг и оттаял. Лицо растянулось в гримасе смеха — белые зубы засверкали. Только теперь Валент облегченно вздохнул и, откинув робость, прижал к себе в танце Ганку.

7

Кристина и Матей шли рядом молча. Гомон, музыка, говор и суета праздника доносились до них все глуше и наконец совсем заглохли. Матей попытался схватить Кристину за руку, но она мягко отвела его широкую ладонь. Они остановились на миг, обменялись в темноте взглядами и двинулись дальше, опять без единого слова. Вошли под липы неподалеку от Кристининого дома. Листья над их головами шумели, ветви качались. Ветерок, влажный и освежающий, приносил из окрестных садов запах скошенного сена. Матей Срок взял Кристину за плечи, хотел привлечь к себе. Она улыбнулась, но не поддалась.

— Пусти! — сказала спокойно.

Он отпустил ее, оперся о дерево, впился ногтями в кору.

— Ломаешься? — спросил. — Почему?

— Потому что так хочется! — сказала тихо, убежденно.

— А чего мне хочется, знаешь?

— Не знаю!

— Тогда слушай! — сказал он настойчиво. — Ступай домой, а я подожду. А как ваши уснут, постучусь к тебе в окошко, и ты отворишь… Вот чего мне хочется!

— Нет, — сказала она решительно. — А я не хочу!

— Отчего ты ко мне такая?

— Такая, какая есть!

— Коли так — знай, — выпалил он осерженно и громко, но тут же понизил голос, — больше ни за что к тебе не приду, даже не взгляну в твою сторону!

В злобе он попробовал раскачать липу, потом сердито пнул ногой землю. Глубоко засунув руки в карманы брюк, пошел прочь. Ни разу не обернулся. Пройдя немного, стал тихонько насвистывать и чем больше удалялся, тем громче свистел. Кристина стояла, слушала визгливую мелодию и неизвестно отчего взъярилась. В приступе гнева ее обдало жаром, и она ладонями сжала лицо. Захотелось догнать Матея, исколошматить всего. Исцарапать бы ему ногтями лицо, пальцами выдрать волосы, ухо зубами отгрызть… Но она не в силах была шевельнуться — стояла и стояла на месте. Стояла и тогда, когда Матея уже и след простыл, когда уже не слышно было его наглого свиста. Она вдруг опомнилась и обнаружила, что из глаз текут слезы. Почувствовав их соленый вкус во рту, она до крови прикусила нижнюю губу.

8

Молодой Йозеф Надер, по мнению многих — влюбленный до умопомрачения, по мнению своему и еще кой-кого — восставший против розни двух семейств, из коих одна его собственная, сидел на празднике, устроенном пожарниками на постоялом дворе у Герша, до самого конца. Бражники, молодые пары и любопытные кумушки уже давно разбрелись по домам. Пожарники привели в порядок — согласно договоренности с корчмарем — отведенные для вечера помещения. Лишь Йожко Надер сидел за столом, то упрямо поигрывая ножиком, то задумчиво подпирая ладонями лицо. Светало, в окна пробивалось солнечное воскресное утро. Петухи уже давно отпели свои рулады, а Йожко все сидел да сидел. В сторонке от него за другим широким дубовым столом доедали свой завтрак музыканты, запивая его вином, которое назаказывали для них мужики и парни. Цыгане сочувственно поглядывали на Йозефа и качали головами, словно никак не могли взять в толк, как можно быть так безнадежно и упрямо влюбленным. Они и еду ему подсовывали, и вином угощали, но Йозеф знай таращился на двери, ведущие в кухню, и ждал, когда же появится в них Марта. Бродяга и вор Ошкара был единственный, кто высидел за столом с Йозефом Надером. Бубнил ему в ухо свои уже набившие оскомину байки из семейной, бродяжьей и воровской жизни. Ошкара дрейфил идти домой по многим соображениям: он был на гулянье, на котором быть ему возбранялось; он напился и свое пребывание на вечере непомерно затянул; и что самое главное — его многолетняя подружка девица Мраклова, а ныне как бы уже и жена, числилась в горном Липтове среди самых могутных и рослых женщин. Девица Мраклова сильным пожатием могучей длани могла выдавить из любого сухого полена по меньшей мере каплю воды. Бродяга и вор Ошкара был прямой противоположностью с ней. Худой, изможденный, костлявый, он словно провалился в свою утробу, в самого себя, словно пожрал себя изнутри. А высох он так потому, дескать, что однажды случилось с ним нечто совершенно немыслимое, чему он и сам тогда поверить не мог. Обчистив забитый до отказа военный продовольственный склад, он до того обожрался, что его невообразимо раздуло. И то — кабы просто раздуло. Его разнесло так, что казалось, вот-вот лопнет. И это еще не все! При той усладе и благости, что он испытывал от полного насыщения, уж можно было выдержать какую-никакую боль. Хуже было другое: Ошкара не мог облегчиться. Ветры в нем застопорились и никак не отходили, жестоко мучила колика, и, хотя какое-то время спустя его и тянуло неудержимо по малой и большой нужде, что-то в нем как бы заклинило, и облегчения ни от чего не наступало. Он крючился, метался в болях неделю и уж было подумал, что пришел ему конец, как вдруг случилось желанное: он облегчился. До самого вечера выдавал из себя излишества… Но вдруг с ужасом обнаружил, что выдавал не только остатки нищи, а кишки и желудок. Вылетели они из него начисто, будто сгнили внутри. Перепугался он тогда несказанно и снова подумал, что настал его последний час. Однако жил день, два, неделю, месяц, год и, наконец, уверовал, что можно жить и без кишок и без желудка, без еды и питья. Остались от него кожа да кости, но он жил. «Эй, — всюду кричал он, похваляясь, — мне достаточно только дышать, право, только дышать!» И в самом деле, с той поры никто не видал, чтобы он ел или пил; разве что палинку: она — как он сам уверял — шла прямо в кровь.

Так вот этот самый Ошкара и вел с Надером бесконечные речи, к которым Йозеф уже не прислушивался. Да и к чему — он ведь давно все знал наизусть. Иозефа терзало другое: он не видел Марту целый вечер. Мужчин обслуживал корчмарь с сыновьями Паволом и Даниэлем, а старая пани Рахель с дочерьми Мартой и Марией торчали все время в кухне, они готовили кушанья, всякие лакомства и ни разу не объявились. Пани Рахель хоть и выглянула разок-другой, но тут же поспешила убраться. Вокруг Йозефа Надера хлопотал один Герш. Предлагал ему то-се, чинно с ним заговаривал, тут же вдруг начинал покрикивать и снова как бы обласкивал голосом:

— Йоженько, домой тебе пора. Видишь, ты, почитай, один тут остался. Право, совсем один, Ошкару и считать вроде нечего, утащится вслед за тобой. И музыканты уйдут, как только насытятся. Отец тебя дожидается, извелся весь по тебе, а ты здесь лоботрясничаешь, пялишься в одну точку…

— Не уйду, — вскричал Йозеф Надер и стукнул кулаком по крепкому дубовому столу, — пока не позовете Марту.

— Не ослышался ли я? — изумился Герш. — Кого-кого мне позвать?

— Марту! — повторил Йозеф Надер.

— Да ведь спит давно, — ответил Герш и крикнул в сторону кухни — Рахель, Рахель, выйди-ка!

Выглянула в испуге жена.

— Скажи-ка Йозефу, что делает Марта!

— Спит, давно десятый сон видит, — сказала Рахель.

— Я хочу видеть Марту! — Йозеф Надер встал, раскрыл нож, подошел к Гершу и вместо того, чтобы заорать, повторил свои слова тихо, почти шепотом — Я хочу видеть Марту!

— Йожо, Йожко, Йоженко! — мягко усмирил парня

Герш, дотрагиваясь до него с опаской. — Увидишь ее, увидишь, сейчас позовем… Разбудим голубушку, разбудим!

Герш строго Кивнул жене, и та — бегом в кухню. Через минуту снова показалась, а за ней оба сына — Павол и Даниэль, дочь Мария и наконец — Марта.

— Эхма, — гмыкнул бродяга и вор Ошкара и в изумлении поднялся.

Музыканты за столом повернулись. Отложив хлеб и сальце, они взялись за смычки, встали.

Йозеф закрыл нож, сунул его в карман и ласково улыбнулся. Марта стояла в нескольких шагах от него, перепуганная, обеспокоенная, и по лицу ее было видно, что еще минуту назад плакала. Сейчас она словно бы очнулась от сна: оглядывала вокруг себя предметы и вещи, будто видела их впервые. Всмотревшись в Йозефа Надера, тихо охнула и рукой коснулась груди там, где тревожно стучало сердце. А когда она улыбнулась, оба тут же шагнули навстречу друг другу. Сходились медленно, осторожно даже робко. Сперва соединились их руки. Смутившись, они на мгновение замерли. Потом, прижавшись друг к другу всем телом, в полной тишине пошли танцевать. Примаш Дежо Мренки, взглянув на них как бы со стороны, вдруг вскрикнул, завыл, завизжал, наклонил скрипку и заиграл. Остальные музыканты тут же подхватили мелодию. А играли, как играли! За весь вечер так не играли! Родители, братья и сестра Марты застыли на месте — не мешали танцующим, не одергивали их. Разве что женщины украдкой смахивали слезы. А вор Ошкара окончательно и самым губительным образом потерял власть над собой. В каком-то чрезмерном восторге он подкрался к столу, где только что ели музыканты, и стал руками цапать хлеб, сальце, лук. Запихивал в распяленную пасть целые пригоршни капусты, свеклы, чеснока. Чавкал, жевал, задыхался. Корчмарь Герш навострил свое чуткое ухо. Сначала он онемел от изумления, увидав, как прославившийся вечной голодовкой Ошкара едва не давится от обжорства. Потом с перепугу икнул и тут же переполнился ядом. Злость залила его мгновенно. Он залязгал, заскрипел зубами, заскулил, издавая гортанные всхлипы, вонзился ногтями в собственную кожу и пронзительно зафыркал. Если бы не чарующая музыка и не двое красивых молодых людей, что танцевали, припав друг к другу головами, глядишь, корчмаря Герша кто и удержал бы. А сейчас никто не обращал на него внимания. А если и обратил, то, возможно, подумал, что он пошел так куролесить потому, что молодые поступили супротив его воли. Однако корчмарь разъярился на Ошкару, который никак не мог насытить свою утробу. Он схватил полотенце и с криком кинулся на вора и бродягу. Бил его в хвост и в гриву, тряс его, дубасил, царапал и вопил во все горло.

— Ах вот ты как, свинья эдакая, ворюга, бродяга, прохиндей и пакостник, так-то ты нас всех два года дурачил, колпачил, подшучивал над нами, чтобы потом за печью глумиться над нами, измываться, поносить всех… — орал корчмарь на Ошкару и бил его, колотил, покамест вор не опамятовался и не дал деру. Но корчмарь кинулся следом.

Музыканты играли без передышки, и Йозеф с Мартой танцевали. В объятиях украдкой поцеловались. Рахель рванулась было к ним, но Павол и Даниэль удержали мать, и Мария, обняв ее, успокоила. Так продолжалось бы невесть сколько, если бы не влетел в помещение разгневанный Герш, так и не догнавший вора Ошкару.

— Ну хватит! — взревел он на всю корчму таким зычным голосом, что музыканты перестали играть, а Йозеф с Мартой — танцевать. — Повидались, и баста… Хватит с вас, голубочки, хорошенького понемножку! Всем по домам! Спать пора! Закрываю! Конец! Убирайтесь! Вон, вон, вон! — задыхался от злобы корчмарь. И ему тут же сделалось плохо — пришлось опуститься на ближнюю лавку. Это больше всего и напугало музыкантов. Рахель вскрикнула и поспешила на помощь к мужу. Цыгане враз собрали свои пожитки, остатки еды и палинки, смычки, скрипки и побыстрей убрались с глаз долой. Герш испил холодной воды и очухался — разве что непривычно потел. Йозеф и Марта в последний раз легонько дотронулись друг до друга и расстались. Йозеф подошел к дверям, отвесил всем глубокий поклон и удалился.

На дворе его ослепило утреннее солнце. Впереди, громко переговариваясь и спотыкаясь, брели музыканты. Со стороны к нему приближался повеселевший вор и бродяга Ошкара. Йозеф вдруг ни с того ни с сего громко запел и подскочил, запел и снова подскочил. Подскакивал то на одной, то на другой ноге. Сделал стойку и на руках прошел добрый кус пути. Потом упал в пыль и ну кататься, вертеться. Музыканты с Оскаром обступили его. Сыграли ему. Запели с ним. Когда Йозеф Надер наконец угомонился, Ошкара припал на колени рядом и поцеловал его в лоб.

— Спасибо, Йожко, — прослезился он.

— За что? — удивился Йозеф.

— За все, что было в корчме. Я же опять начал есть! Пятнадцать лет не ел, а теперь опять стал есть…

— Ты стал есть? — изумился Йозеф. — Тебе ж достаточно было дышать?!

— Правда, уже ем!

— Как же это возможно, раз у тебя нет ни желудка, ни кишок?

— Нет, есть! Думал нету, а, выходит, есть!

— А не врешь!

— Может, они у меня снова выросли, вроде как зубы! — весело расхохотался Ошкара. — Только нынче я это заметил. Кабы не ты, дорогой Йожко, я бы не забылся и не начал есть… Глядишь еще лет сто так и не знал бы, что желудок и кишки у меня снова выросли. Спасибо тебе, Йожко, дорогой, спасибо! Никогда тебя не забуду. Богато тебя одарю. Самолучшую украденную вещицу тебе поднесу! Истинный бог, тебе одному, и никому другому, тебе одному!..

Ошкара от волнения расплакался, цыгане перестали играть.

— Эй вы! — окликнул Дежо Мренки Йозефа Надера и вора Ошкару. — Айда с нами! Мы задолжали песенку почтенному мастеру-каменщику, уважаемому сельчанину Мартину Пиханде. Помогите нам долг возвернуть!

Йозеф и Ошкара поглядели друг на друга, улыбнулись и согласно кивнули.

9

Старый учитель Людовит Орфанидес не спеша шагал по саду, который по большей части обихаживал сам. Шагал босой, в брюках, засученных до колен. Прогулка по утренней росе, приятно освежавшей его, помогала разгонять кровь в затекших ногах. Учитель то и дело останавливался, но вовсе не для того, чтобы отдохнуть. Он проверял, принялись ли привои на яблонях, сливах, грушах и вишнях. Его чуткие и все еще крепкие пальцы оглаживали сращения привоев, воск и лыко. Улыбаясь, он тихо разговаривал с дозревающими плодами, а то и бережно, чтоб не сорвать до сроку, брал их в руки. Плоды день ото дня наливались, росли, благоухали, а вот несколько лоз винограда огорчили его — холодная нынешняя весна развеяла все надежды на какие бы то ни было гроздья. Он уже собрался было повернуться к большому, просторному пчельнику, когда услышал игру музыкантов. Порадовался мелодии. Через всю ширь сада видел, как ватага музыкантов с инструментами валит к его соседу — Мартину Пиханде.

— Что за оказия! — ударил он себя по лбу. — А ведь и я обещался Мартину навестить его, посмотреть привои — хорошо ли взялись. А вот молодому Само давеча отказал, право слово, когда он позвал меня взглянуть на пчел. Не нравятся, дескать! А почему?! Матку, что ли, надо сменить? Да ведь я посадил ее только в прошлом году, и еще по весне она была бойкая, здоровая…

Старый, почти семидесятитрехлетний, учитель Людовит Самуэль Орфанидес[9] слыл именитым пасечником и садоводом. По его серьезному, скорей строгому, но в улыбке доброму лицу нетрудно было догадаться, что выпало ему в жизни немало страданий и огорчений, однако не обошли его и всякие радости — семейные, житейские и, паче того, садоводческие: благодаря уму, упорству и вдохновению учитель стал в какой-то мере хозяином природы, чему явно завидовали оба местных священника: католический — Доманец и евангелический — Крептух. Но об этом речь впереди, а сейчас нет большего для нас удовольствия, как описать этого старого, искренне доброжелательного человека, чьим девизом было: «Обихаживай сад — будешь богат». Голова у него большая, круглая, волосы черные, длинные, глаза карие, брови выразительные. Под мясистым, чутким к запахам носу буйствовали усы просветителя. Подбородок крутой, но не выступающий вперед. Роста учитель среднего, тело плотное, крепкое, но не полное. Он и теперь мог без труда наклониться и руками — не сгибая, разумеется, колен — коснуться пальцев ног. С первого взгляда казалось, что он сердит, заносчив, да и слишком строг. Посмотрите-ка на его руки: он их то нервозно сжимает в кулак, то заламывает за спину, то сует в карман. А лицо его? Откуда взялось в нем презрение? Да ведь на самом-то деле — ничего подобного! Он вовсе не сердит — это лишь нетерпение; и совсем не заносчив, не строг — это обычная его требовательность, и только! А отчего он столь часто сжимает кулаки? Да потому, что руки у него замлевают. Почему засовывает их в карман или заламывает за спину? Да оттого, что в карманах их согревает, а за спиной охлаждает, да и потом движения его рук сопутствуют напряженной работе ума. И вот этот оратор, поэт, философ, пасечник и садовод тут-то и решил: «Навещу-ка я своего доброго соседа Мартина Пиханду еще сегодня, именно — сегодня, немедля, потому как там играет оркестр и, верно, без конца разговоров, а музыку и разговоры я очень люблю». И он, допрыгав босой до скошенного травяного жнивья, стал уже откатывать брюки, собираясь заглянуть в пчельник, чтобы натянуть на ноги теплые носки и ботинки, когда над ним раздались знакомые голоса.

— Добрый день, пан учитель, добрый день! — приветствовали Орфанидеса пастор Крептух и патер Доманец, оба в черном и благопристойном, скорей всего, праздничном облачении.

— Добрый день, милости просим! — ответствовал учитель обоим. — Что это вы так рано пожаловали, а? — улыбнулся он и поглядел в растерянности на свои босые ноги.

— Так и вы уже спозаранку прогуливаетесь, — отозвался Доманец. — Прогулки о сю пору особо пользительны для тела и ласкают душу. А знаете ли, сколько пчел нам встретилось? И эти божьи творенья любят солнечное и теплое летнее утро.

— Верно, это были не только мои пчелы… — засомневался Орфанидес.

— А я не утверждаю этого! — вытянул шею Доманец.

— Будет медок, будет? — вмешался в разговор Крептух.

— Похоже, что будет! — подтвердил Орфанидес.

— Что до пасечных дел, так они угодны богу, — одобрил пчеловодство Крептух. — Когда будете медок переливать, с удовольствием отведаю.

— Сделайте милость, рад послужить! — сказал учитель, — Коли угодно, пан фарар[10], я и вам две-три колоды поставлю… И даже обоим — ульев у меня предостаточно.

— Там видно будет, — увильнул от ответа Крептух. — Еще пчелы куда ни шло, — свернул он разговор, — а вот эти ваши прививки, прищепки, привои, скрещивания сортов, сотворение новых — мне не по душе!

— А разве это не богоугодное занятие? — изумился учитель.

— Нет, воистину нет! — твердо заявил Крептух.

— Не могу с вами согласиться! — взорвался Орфанидес, загремев своим зычным учительским голосом, и весь затрясся. Но он тотчас опомнился, приглушил, утишил голос и заговорил неторопливо, внешне спокойно, усмиряя кривившиеся в усмешке губы. Видно было, с каким трудом он превозмогает себя. — Вам, преподобный отец, пожалуй, надо бы доказать то, что я знаю: «Обихаживай сад — будешь богат». Это мне хорошо известно, потому что всю свою жизнь я копался в земле и возился с деревьями. Посылал свои фрукты на выставки и не раз был отмечен наградами, да не в этом дело. Может, вам неведомо, что еще тридцать пять лет назад мне предложили место руководителя педагогических советов и я принял его только ради того, чтобы с помощью липтовских учителей распространить отборные сорта фруктов по всему Липтову, и прежде всего — среди крестьян и бедноты. Пчелы, мед и фрукты в народ — вот моя задача! И не какую-нибудь кислядь, паданцы, болебрюхи, которые никто бы и в рот не взял! Я отбирал, выращивал и скрещивал здесь, под Татрами, разнообразнейшие сорта и терпеливо ждал результатов. И те сорта, что оправдали себя, распространял в народе. Беднота и крестьяне принимали их с благодарностью, с любовью, да и многие другие — учителя, ученые люди, горожане и даже священники — были довольны. В самом деле, даже священники! Вы, пан фарар, первый, кто упрекает меня в том, что я здесь, в родном селе, разбил большой сад, что помог засадить фруктовыми деревьями пустующие доселе гибовские — и не только гибовские — угодья! Да, всю свою жизнь я посвятил этому, а вы меня за это корите. Всю свою жизнь, всю жизнь…

Учитель Орфанидес как-то странно съежился и внезапно рухнул в траву, корчась всем телом и подергивая босыми ступнями. Оба священника, изумленно переглянувшись, опустились возле него на колени. Усадив, успокаивали.

— Ничего, все пройдет! — убеждал его Доманец.

— Вдохните, глубоко вдохните! — подавал советы Крептух.

Но учитель взбодрил себя на свой манер. Резко тряхнул раз, другой головой, шмыгнул носом, чихнул и поднялся.

— Вон где у меня снадобье, там мое спасенье! — Он указал на пчельник. — Пойдемте, и вам налью!

Они вошли в пчельник, учитель протянул руку к двухлитровой оплетенной бутыли.

— Красное смородовое винцо! — сладко причмокнул он. — Здоровью пользительно…

Он налил в три рюмки, угостил гостей. Они отхлебнули чуток, долго смаковали, чмокали, принюхивались и под конец с наслаждением выпили. Дозволили налить себе еще по одной.

— Пан учитель, — отозвался пастор Крептух, — возможно, вы меня не так поняли. Я отнюдь не против фруктовых деревьев и не против потребления фруктов. Избави бог! Зачем же! Сам люблю отведать хорошего яблока или полакомиться рассыпчатой грушей. Лишь одно мне не по духу: когда человек, подчеркиваю — человек, вторгается в природу божию. Когда он подправляет сотворенное Создателем! А вы поступаете именно так, прививая деревца и разные сорта скрещивая! И более того! Учите этому, подбиваете на это и крестьян, и прочих бедняков. А ну как они задумаются: эге, значит, это исконное, божеское, не было совершенным! Это первый шаг на пути к богохульству и безбожию. Задумывались ли вы об этом?! Осознали ли вы, что спасение душ наших мы обрящем не в садовых плодах, а во Всевышнем?!

— Скажите мне, досточимый пан фарар, — отозвался весело учитель Орфанидес, который после нескольких рюмочек смородиновки полностью исцелился, — о чем прежде всего помышляет голодный человек? О спасении души своей, о любви к ближнему или о брюхе?

— Меня заботят не желудки людские, а души! — обидевшись, пастор Крептух недовольно отставил недопитую рюмку и презрительно улыбнулся. — Впрочем, этот спор удобней будет закончить в следующий раз. А сейчас завершим хотя бы утреннюю прогулку. Что скажете, пан брат? — обратился он к патеру Доманцу.

— Как изволите! — кивнул тот.

— Спасибо за угощение, пан учитель, — поблагодарил с иронической ноткой Крептух. — Вы отдохните, а мы двое предадим себя в руки божьи.

— Разве мы не всечасно в них? — спросил учитель.

— Да, несомненно, но не всегда осознаем это! — осадил его Крептух и строго вглянул на него.

— Хм! — хмыкнул учитель Орфанидес, улыбнувшись.

— Гм! — покачал головой священник Крептух и выбрался из пчельника вслед за Доманцем.

— Гм-гм-гм-гм! — приглушенно рассмеялся, сдерживая себя, учитель, когда дверки пчельника затворились. — Ха-ха-ха-ха! — продолжал он громче, сотрясаясь в смехе и с трудом натягивая толстые шерстяные носки и ботинки. — Как бы ты надо мною хмыкал, братец фарар, кабы знал, что я в твоего бога вообще не верю! Ха-ха-ха! Братец святой отец, как бы ты тогда хмы-хмы-хмыкал?! Настанет время — откроюсь тебе, придет час — поведаю! — кричал он и смеялся, потом внезапно притих. Живо налил рюмку красного, как кровь, смородинного вина, встал над колодами и громко крикнул всему пчелиному племени — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Он поднес рюмку к губам и выпил. Потом, выглянув из пчельника, посмотрел вслед двум священникам и злоехидно рассмеялся.

10

Дежо Мренки и его музыканты не разбудили, даже не удивили Мартина Пиханду. Он уже ждал усталых цыган на придомье — улыбчивый, с распростертыми объятиями. Обнял всех поочередно, пригласил к себе. Расселись они вокруг стола во дворе под раскидистой яблоней. Дежо Мренки играл без устали, скалился до ушей и все строил рожи то Пиханде, то его жене Ружене, собиравшей на стол угощение. Из дома высунулись заспанные Пихандовы дети. Само и Валент подсели к музыкантам, а Кристина лишь глянула из окна заплаканными глазами и тотчас скрылась. Дежо Мренки вдруг, перестав играть, изумленно уставился на яблоню.

— Хорошо ли я вижу, хозяин, путем ли я вижу? — пробормотал он, тараща глаза.

— А что ты такое видишь, если даже и плохо? — спросил Пиханда.

— Яблоню вижу одну, да яблочки на ней трех сортов.

— Верно, Дежо!

— Да возможно ли?

— Раз видишь, значит, возможно! В каждой ветке другой привой, стало быть, и яблоки другие. Это летние, ага, а вот зимние, так-то, а вон те — осенние, ага, крупные, красные, рассыпчатые! Пока они еще мелконькие, только наливаются, округляются. Когда по осени пожалуешь, дам тебе откушать от каждого сорта!

— Приду, побей меня бог, хотя бы ради этих яблочек приду!

Дежо Мренки перестал дивиться и снова заиграл. Он кивнул музыкантам, и все подхватили любезную сердцу хозяина песенку. Пиханда запел. Сыновья присоединились. Музыканты, не выдержав, тоже затянули. Только Ружена заломила руки, словно пришла в ужас от такого пения, однако не сумела скрыть радостной улыбки. Слова, которые мужчины пели, были ей по душе, мелодия ласкала слух:

Эх, какая была любовь,
любовь между мной и тобой.
А теперь, хоть весь свет обойди,
не отыщешь уже такой.
А как допели и доиграли, рассмеялись, да так дружно, словно собственным смехом одобрили свое пенье. Усевшись за стол, закусили, выпили.

После скромного, но вкусного угощения музыканты вежливо поблагодарили хозяев и начали по одному подниматься из-за стола. Но уходить медлили, топтались на месте, все поглядывали то на примаша Дежо Мренки, то на Мартина Пиханду.

— Вот ведь, хозяин, как получается, — высказался наконец примаш, — домой идти надо, а поспать бы куда лучше.

— Так за чем же дело стало, ребятки мои! — рассмеялся Пиханда. — На чердаке места вволю, и сено душистое! Будете дрыхнуть без просыпу!

Озабоченные лица музыкантов тотчас разгладились в улыбке. Мартин Пиханда подвел гостей к лестнице, что вела на чердак.

— Залезайте, ребятки! — махнул им рукой. — Только курить — чтоб ни-ни!

— Боже упаси, хозяин, боже упаси! — уверил примаш.

Музыканты втащили на чердак инструменты и стали укладываться. Покопошились в сене, повозились, брюзжа на свой цыганский манер, да и утихли. Мартин Пиханда вышел во двор, веселый, радостный.

— Ты чего разулыбался? — спросила жепа.

— А чего ж не веселиться, когда дом полон музыкантов и песен, Руженка, пусть-ка они, когда отоспятся, сыграют только для нас двоих! Слышь, только для нас двоих, уж годы, почитай, мы с тобой не отплясывали.

Он подошел к жене, обнял за плечи, ущипнул за щеку.

— Ишь надумал, старый дурень! — оборвала она его, но улыбку с лица стереть не сумела. — Лучше бы инструмент проверил, косы отбил — сенокос на носу.

— Работа не убежит, а трава и подавно! — улыбнулся он жене, — Вот музыки на свете мало!

Она лишь на миг прижалась к нему, улыбнулась, а потом выскользнула из рук и убежала. Но ее догнал и перегнал мужнин веселый, гортанный смех.

11

Пилька Дудачова никак не могла дождаться, пока ее дочь Мария проснется и выйдет из каморки. Громыхала в сенях ведрами, кряхтела, громко кашляла, шлепала ногами по полу, но Мария не высовывалась.

— Что ты тут расшумелась? — накинулся на Пильку муж, Яно Дудач. — Оставь девку в покое, пускай выспится! Небось воскресенье!

— А ты не лезь, куда не след! — обрезала Пилька мужа. — Знай свое дело, а в наше не суйся! Коль девка умеет по ночам невесть с кем колобродить, — повысила она голос, чтоб разносилось подальше, — так пускай и вовремя вставать научится!

— Как это невесть с кем? — подивился Дудач. — Ведь она с Само Пихандой ходит.

— Ну и что? Тоже мне важная птица!

— Самко-то? Да ведь он парень хоть куда. Ремесло в руках, на каменщика выучился, в работе толк знает…

— Ай-я-яй! Вот уж чем удивил! — оборвала Пилька мужа. — А про то не соображаешь, что их в семье трое и жалкий клок поля придется на троих делить? А?!

— Да ты разума решилась! Начисто ей-ей! — изумился Дудач. — Ну, а двух старших дочерей ты как выдавала? По четверо, по пятеро детей в доме, и то так не блажила. Тебе что, захотелось, чтобы к твоей младшенькой помещик из Пешта подкатил?

— То прошло и быльем поросло! Теперь найдутся и единственные дети, вдовцы и то сватаются, да одинокие!

— Пошла ты со своими вдовцами! — гаркнул Дудач на жену. — Девка пусть лучше век не выходит, а за этого твоего мозгляка заразного не отдам! Не было борделя, в который он бы в солдатах не заглянул. Жена у него сама себя порешила, а теперь чтоб дочь моя за ним приглядывала? Чего ради? Из-за жалкого клочка поля? Слепая курица, вот ты кто! Никогда, ясно тебе? Никогда!

— Ну ладно, ладно! — унимала Пилька мужа. — Нечего поносить ни землю, ни меня… Не заслужила небось, — шмыгнула она носом, утерла слезу. — Хочешь для родного дитяти как получше, вертишь и так и сяк, а ты вон что…

— То-то же, поменьше бы вертела!

Скрипнули двери каморки, и выскочила из них развеселая Мария. Остановилась в кухне между родителями.

— Опять ругаетесь? — улыбнулась им. — А день-то какой нынче хороший!

— Хвали день по вечеру, — одернула ее мать.

Дудач, скручивая цигарку, вдруг зашелся в кашле. Дернул ногой, шумно двинул стол, но тут же водворил его на место.

— Вы на меня сердитесь, мама? — прижалась Мария к матери.

— Да — ну! — Мать отстранила ее.

— Что вам опять не по душе?

— Так вот знай, — не сдержалась Пилька, — скажу тебе, что меня мучит. Таскаешься с Само Пихандой, перед людьми с ним крутишься, а он ни-ни! Что ж не женится, коль в открытую срамит тебя? А?! Пойду-ка я к нему да спрошу, что он себе думает…

— Нет, мама, нет! — Мария схватила мать за руку — та уж было идти наладилась. Дудач за столом удивленно поглядел на жену и так сильно затянулся цигаркой, что на конце ее докрасна разгорелся табачный уголек. Он вышел из-за стола и остановился в дверях, опершись рукой о притолоку. Жена испуганно покосилась на него.

— А вот и пойду! — сказала Пилька упрямо.

— Нет, мама!

— Иду!

— Мы уж сговорились! — вырвалось у дочери.

— Сговорились? — опешила Пилька. — Так, значит, сговорились, — пробормотала она и опустилась на стул.

У Яна Дудача пробежала по лицу улыбка. Он вышел в сени, напился воды. Сел на высокий порог сеней, весело потягивая цигарку.

— Да, сговорились! — повторила дочь. — И о свадьбе тоже.

— Когда же играть ее собираетесь?

— После осени, самое позднее — в начале декабря, когда Самко со стройки воротится…

— А хорошо ли ты подумала? — опять слезливо хлюпнула Пилька. — Не жалеть бы после…

— Не заводись опять! — зашумел из сеней Дудач.

— А ты помалкивай! — бойко отбрила его Пилька.

— Подумала, мама! — сказала Мария.

И слезы затуманили ей глаза.

Женщины молча переглянулись и кинулись друг к другу в объятия… Плакали, всхлипывали и нет-нет да и переговаривались.

— Страх божий! — заметил со смешком Дудач. — Вот-вот впору цветы слезами поливать, — добавил он, сплюнул злобно сквозь зубы и выбрался из дому. День был так ошеломительно ясен, что чутьбыло не свалил его с ног, когда он вышел на придомье.

12

На Петра и Павла вызревает в Липтове трава. Холодный и дождливый май, переменчивое начало июня, но теплая и парная вторая его половина сделали свое дело: травы на лугах стремительно вытянулись, разрослись, созрели, отцвели и вытряхнули семена. Сельчане готовились к сенокосу. Каждый, у кого было хоть два клочка пажити, взялся за косарный инструмент. Крестьяне разважничались, надулись от гордости и спеси — ведь их ждала почетная работа, при которой можно и умение выказать. Ремесленники, смиренно подчинившись круговороту природы, запрятали под верстаки свои промыслы и опять на короткую пору стали землеробами. Пооглядев еще раз косовища, косари укрепили на них ручки, чтоб не вихляли и на самом твердой отаве. Вытащив польские, австрийские и немецкие тонко кованные косы, они били камнем по острию и, склонив чуткое ухо, определяли по звуку твердость стали. Чем выше и пронзительнее отзывалась дрожащая коса, тем больше морщинок сходило со лба косаря. Осмотрели они и прочий инструмент: отмычки, кольца, клинья, железные колки, обушки, оселки и роговые футляры — осельники. Пожалуй, не было косаря, позабывшего заготовить ошметки кожи, которые при надобности засовывались в кольца косы, чтоб как следует скрепить ее с косовищем, или во фляжку налить сто граммов уксусу, который на твердой отаве подливался в осельник; сталь тогда мягчела и оселок лучше точил. После полудня, за час, за два перед выходом на луга, женщины собрали еду в мужские рюкзаки: отрезали копченого окорока, завернули две-три колбаски, с трудом сбереженных, положили сала, хлеба, крупы, логазы[11], лучку и зелени петрушки. Бережно налили палинки в трехсотграммовые фляги. Кувшины наполнили простоквашей и старательно заткнули пробкой. Курильщикам не забыли сунуть сигарет, табаку и бумаги. В картошке, моркови, корешках петрушки тоже недостатку не было. А у кого нашлось, сунули в рюкзаки и кусок овечьего сыра, и горку брынзы. И лишь потом женщины облегченно вздохнули.

Снарядились на луга и Пиханды. Мартин и двое его сыновей попрощались с женщинами в кухне. Потом вскинули на плечи рюкзаки и вышли на придомье — там уже стояли прислоненные к стене косы. Весело подхватили их и опять взглянули на женщин.

— Грабли забыли! — вскинулась Кристина.

И впрямь… Кристина вбежала в амбар и вынесла оттуда пяток грабель. Само и Валент поделили их меж собой.

— И носилки возьмете? — поинтересовалась Кристина.

— Тащи! Пожалуй, справимся! — решил отец.

Кристина вынесла двое носилок — Мартин Пиханда взвалил их на плечо.

— Ну, приглядывайте за всем! — повернулся он к женщинам, улыбнулся обеим и зашагал.

— Ступайте с богом! — Мать проводила их до самой дороги и только тогда глубоко, с облегчением вздохнула.

Пиханды шагали рядком. Из многих дворов выходили косари. Где один, где двое, а где и трое, четверо. За околицей они сбивались в группки. Их было не перечесть. Шли неторопко, многие покуривали, заводили долгие разговоры. Не спешили, потому что солнце еще высоко и за два-три часа без натуги можно дойти и до самых дальних лугов. Знали: сегодня им не косить. Приготовят ужин, покурят, поговорят у костров — и все. Первые два-три дня проспят в пустых сенниках. Но с лугов не уйдут, покуда не выкосят их подчистую, не высушат сено и не сложат его в сенники. Лишь бы погодка выдалась, дождь бы не припустил. Устремляя взоры к небу, многие высматривали, не блеснет ли крест на костеле на закатном солнце, не окрасились ли зори, летают ли птицы высоко и как поют жаворонки. Не один из них взвешивал, мозговал про себя или вслух, долго ли еще продержится погода, простоит ли ведро. Но ничто вроде не предвещало дождя, нигде не погромыхивало — и все шагали спокойно, в добром расположении.

А женщины остались дома одни. Для них косьба — пора большой страды, необычайной жертвенности и напряжения. Вечером нужно для всех наготовить еды, накормить скотину, поросенка, кур, подоить коров. Ложились поздно, вставали рано, ведь утром надо сызнова кормить и обряжать домашних животных, выгонять коров на пастьбу, а потом терпеливо часа два, а то и все три шагать на луга с фриштыком для косарей. Целый день они сгребали, ворошили, укладывали сено в бабки, а под вечер снова проделывали долгий возвратный путь домой, чтобы загнать коров, вернувшихся с пастбища, подоить, задать им корму. И опять стряпали, кормили, убирали. И так каждый божий день, пока косьба не кончалась, целые ватаги женок с белыми узлами на спинах брели поутру на дальние луга, а вечером возвращались в деревню. Так проходила неделя, другая — они худели, загорали и становились нежнее. В час обеденного роздыха жены жались к мужьям, гладили их заросшие груди и приглушенно шептали им в уши робкие слова. Не одна пара как раз тогда-то и отправлялась к роднику за водой через самые густые заросли и возвращалась куда позже обычного. Выкручивались по-всякому: то, мол, родник замутился, то луг на Блесах ходили смотреть или, дескать, нашли гриб — большой да гнилой, вот и искали другие; изворачивались, обманывали, но все понимали, в чем дело, и лишь хитро ухмылялись. Оно и не диво, что многие дети рождались в марте или апреле. Но и это было к добру: месяц-другой родильницы приходили в себя и после Петрова дня, глядишь, уже снова спешили на луга. В дни сенокоса, а потом и жатвы, они крепли, набирались сил и по осени способны были управиться даже с самой тяжелой работой: копали картошку, молотили цепами зерно, пособляли в лесу. Только похороны, свадьбы, крестины на короткие, а зима на более долгие сроки избавляли их от страдных работ. Но вот на исходе года проносилось рождество, год обламывался на Сильвестра[12], и уж новый перескакивал богоявленье[13], — они успевали поперещипать все легонькое гусиное перо, напрясть льна, наткать полотна и ковров, — и у них уже снова дрожали от волнения руки: не терпелось поскорей, как только стают снега и оголится поле, блаженно запустить их вместе с семенами в рыхлую землю. После весенних работ, пахоты и сева, когда жены приходили на подмогу мужьям, они опять в короткой, быстро пролетающей передышке готовились к новому покосу…

13

Погода продержалась, выстояла.

Утро заявило о себе солнышком и голубым небом. Ружена слонялась по дому, двору уже с полтретьего и едва дождалась, пока часы пробили три. Она вздула огонь в печи, разогрела поросятам пойло, выпустив, накормила кур и гусей. Точно в три постучала в Кристинину каморку. Слушала, слушала, но ни голоска, ни скрипа оттуда не донеслось. Резко отворив дверь, заглянула: Кристина тихо спала в перинах.

— Вставай, девка, вставай!

— Уже? — передернулась девушка.

Она села, зевая потянулась, протерла глаза и озабоченно вздохнула.

— Ни за что не привыкнуть мне вставать в такую рань! — сказала Кристина и начала лениво и сонно одеваться.

— К этому разве привыкнешь? — отозвалась мать. — Надо просто хотеть, чтобы выдержать. Истово хотеть, доченька моя. Я вот уж век привыкаю, а все никак не привыкну. Иной раз, когда, не дай бог, проспишь, терзаешься, будто грех какой совершила. Такой уж он есть, человек! Глупый ли, умный ли, а делает лишь то, что умеет и должен. А иначе-то разве выдюжишь?! Лечь в тенечке, пальцем не шевельнуть и ждать, покуда смертушка приберет, — нет, это не по мне, я бы не вынесла… Вот и хлопочу с утра до вечера, хватаюсь за то, за се, так время-то помаленьку и проходит. А случается, в работе и душа радуется… Тьфу ты, разболталась я, а время бежит. Вставай-ка, Кристинка, галушки с брынзой свари. Да не скупись, свари побольше, сперва мы поедим, а остальное мужикам отнесешь. Брынзы не жалей, чтоб у косарей был хороший и вкусный фриштык. А я пока накормлю скотину, подою, выгоню коров на пастьбу…

Выговорившись, она вздохнула и вышла во двор. Кристина оделась, умылась, причесалась. С длинной черной косой пришлось возиться дольше всего. Взглянула на часы: было уже четверть четвертого. Босая вбежала на кухню, подживила огонь в печи и взялась стряпать. Сперва налила в большую кастрюлю воды и, прикрыв крышкой, поставила кипятить. Из погреба принесла полную корзину картошки — двадцать штук очистила, натерла на мелкой терке и заправила мукой мелкого помола. Заглянула под крышку: вода еще не кипела. Кристина торопилась. Руки так и сновали. Но делала она все в каком-то угаре и несколько раз поймала себя на том, что мыслями — где-то на лугах. Хотя вовсе не где-то, а на одном, определенном лугу. Будет ли он там? Или косит нынче на другом лугу, в другом месте? Будет? Не будет? Будет? Ох! О-ох! Вода никак не закипала. Она мелко нарезала сало, поджарила на сковородке шкварки. Наконец-то вода забулькала. Она схватила дощечку, шлепнула на него шмат картофельного теста и, отщипывая вилкой галушки, стала бросать их в кипящую воду. Отщипывала, макала вилку в воду, снова отщипывала. Иной раз галушка выходила с куриное яйцо, но и такую она кидала в кипяток. Вода фыркала, брызгала на руки, на платье, но Кристина ничего не замечала, знай ощипывала галушки и временами их помешивала. Отставив поджаренное сальце, попробовала хрустящую и духовитую шкварку, поджидая минуту, когда галушки всплывут, а вода под ними забулькает, вспенится. Успела тем временем накрошить в большой миске толстый слой брынзы. Галушки вскипели. Выбрав их деревянной шумовкой и не промыв холодной водой, она ждала, пока с них стечет отвар, потом ослизлыми и горячими вывалила на брынзу. Брынза под ними мягчела, растапливалась. Кристина выбрала шумовкой остальные галушки и снова накрошила на них слой брынзы. Кухонным полотенцем ухватила горячую сковороду, и раскаленный жир со шкварками вылила на галушки. Растопленное сало громко зашипело, заполняя пустоты. Кристина длинной деревянной ложкой перемешала все: галушки, брынзу, сало и шкварки. В ноздри ей ударил знакомый и резкий запах. Вдохнула, сглотнула слюну. Не вытерпев, на кончике ложки попробовала галушки. Подсолила и опять помешала. В кухню вошла мать с подойником, полным молока.

— Готово? — спросила.

— Ага! — кивнула Кристина.

— Ну давай.

Пока Кристина раскладывала по мискам грудки галушек, мать процедила молоко в молочники. Взяла один и до половины опорожнила в отвар, в котором галушки варились. Еще подсолила.

Женщины сели за стол, принялись уплетать за обе щеки.

Галушки запивали теплым молоком, смешанным с отваром.

— Много наварила? — спросила мать.

— Хватит! — Кристина наклонила миску.

— Даже с лихвой! Ну поспешай!

Кристина переложила галушки в небольшую глиняную мису, чтоб не простыли. Плотно прикрыла их крышкой. В самый большой молочник перелила отвар, смешанный с молоком, и горло его обвязала скатеркой. Все уставила в корзину. Обмотала ее белой холстиной, ловко взвалила на спину, а концы скатерки завязала узлом под подбородком. Остановившись нерешительно посреди кухни, взглянула на мать.

— Ступай! Ступай! — улыбкой подбодрила ее мать, — Я еще повожусь маленько и через часок тоже выберусь!

— С богом! — проговорила Кристина и, повернувшись, вышла. Пес во дворе заюлил хвостом. Она подошла к нему, погладила. Пес ласкаясь заскулил, готовый бежать за ней следом, но она не спустила его с цепи. Сделав несколько шагов, почувствовала, как что-то теплое капнуло на икру. Остановилась, осмотрелась. По ноге стекал жир. Она повернула к дому — во двор как раз вышла и мать.

— Зачем воротилась? Забыла что?

— Из корзины жир капает!

Кристина опустила корзину — обе женщины склонились над ней. Мать ухватила глиняную мису с галушками за уши, подняла. Стала оглядывать, и вдруг на тебе: дно от мисы отвалилось, и галушки шмякнулись в пыль и песок.

— Ох, и наделала я делов! — заохала мать.

— Что же теперь будет? — ужаснулась Кристина.

— Тащи чистую мису!

Дочь побежала, принесла. Обе ложками торопливо собирали с земли галушки и снова клали в мису. Жир растекся, галушки слепились комом, на нижние пристал песок, камешки, комочки земли. Как ни обдували, ни чистили — все впустую. Мать в отчаянии ломала руки… а потом вдруг смирившись, улыбнулась. Помешала галушки, поприхлопывала их ложкой и весело взглянула на дочь.

— Авось мужики простят! — сказала. — Поторапливайся, уж как-нибудь выкрутишься!

Кристина кивнула и ходко двинулась в путь. Оказалось — она не последняя. За околицей догнала двух подружек — Гану Швандову и Зузу Гунарову. Всю дорогу судачили, злословили, секретничали, хохотали. Так всмехах-потехах незаметно промелькнуло время. На перекрестке они разошлись в разные стороны. Кристина осталась одна — тут-то и зачастило сердечко. Чем ближе подходила она к косарям, тем резче впивалась корзина в спину, зудела потная кожа, пылало лицо. Увидит она его? Или он на другом лугу? Окликнет ли она его, заговорит ли он с нею? А что она ответит? Как ответит?.. Стало невмочь идти. Опустив корзину на землю, Кристина умылась в ручье. Полегчало, даже зашагалось легче. Она здоровалась — косари весело отвечали. Многие уже сидели у сенников, завтракали, а кто отбивал косы в холодке под развесистым орешником. Тут начинается его луг! А на лугу… Ага, это он скинул рубаху и косит, голый до пояса. Рядом — брат его Рудо. У самой дороги отец…

— Бог в помощь! — поздоровалась.

— Бог милостив, Кристина! — ответил старый Срок.

Кристина кинула взгляд и на Матея, но тот, лишь на секунду поворотив к ней голову, продолжал косить. А Рудо кивнул ей, улыбнулся и удивленно уставился на брата.

— Что хорошего несешь, Кристина? — спросил старый Срок.

— Галушки с брынзой!

— Тащи-ка сюда!

— Не могу!

— Ну и жадюга! Попробовать хоть дай! — донимал ее старый.

— А может, они вам и не понравятся! — рассмеялась Кристина.

— Ох и вправду жадна! — покачал головой старый, продолжая острить косу.

— А Милу нашу не видала?

— Не-е, не видала! Но за мной следом валит целая гурьба женок.

— Дотерпим как-нибудь!

— Ну прощайте!

— С богом, Кристина!

Она скользнула в орешник, сквозь ветви кинула взгляд назад. Матей косил спиной к ней — ему и в голову не пришло оборотиться. Девушка глубоко вздохнула и двинулась дальше. Вскоре показались свои. Они подали голос, замахали ей. Умостившись у сенника, она ждала, пока докосят полосы. Смотрела и диву давалась: треть луга почитай выкошена! То-то мать обрадуется… Когда мужчины зашагали к сеннику, Кристина стала развертывать фриштык.

Отец и братья подошли усталые, но веселые. С трех часов утра надсаживались, орудуя косами, усмиряли траву, муравейники и сокрытые во мху камни. Мышцы исподволь привыкали к новым движениям. То обдавало жаром, то свербело под кожей. Ныли те сухожилия и суставы, что в остальное время года не очень-то и натруживались. Словно только теперь, при косьбе, они ожили в теле, отозвавшись колотьем, болью тихой и упорной. От постоянного трения о косовище зудели ладони, набухли водяные мозоли. Но лица были веселые, глаза улыбчивые, и — как бы мимоходом оглядев из-за плеча выкошенную луговину — косари гордо приосанились. Посыпались шутки, подковырки: узрела ли Кристина своего Матея? Уж не надорвался ли на покосе бедняга?! А может, надорвался, увидав, что она подходит! Кристина отмалчивалась, только отрешенно улыбалась. Разве не заметили они, что ей грустно?

— Ну-ну-ну, удальцы! — одернул сыновей отец. — Оставьте девку в покое.

Кристина налила в рюмки палинки, предложила — мужчины выпили. Когда они взялись за галушки — у нее захолонуло сердце. Первые они проглотили сразу, следующие пожевали, остальные знай во рту ворочали. То камушек сплюнут, то соринку какую. В изумлении поглядывали друг на друга, украдкой косились на Кристину.

— Ты варила? — отважился Само.

— Я. А что?!

— Так просто!

Отец покашлял, утер салфеткой жирные губы, но лишь для того, чтобы скрыть озорную улыбку.

— Научится, всему научится! — сказал он. — Дайте срок… Добьется девка своего, и глазом моргнуть не успеете…

— Галушки-то с брынзой варила? — подколол ее Валент.

— Ну и что? — огрызнулась Кристина и надулась. — Не нравятся — не ешь!

— Да я ничего! — рассмеялся Валент. — Я было подумал, ты в них маку подсыпала, — прыснул он со смеху. — Но ежели б маку как маку, маку толченого, а то ведь какого-то твердого, окаменелого…

Кристина повернулась к мужчинам спиной. Она и дулась, и смех ее разбирал.

— Мак и впрямь твердый, — поддержал брата Само. — Скрипит на зубах…

— Скрипит-то уж ладно — не разгрызешь!

— Матерь божья! — взорвалась Кристина. — Какие неженки! Может, и попало в муку малость земли или песку с мельничного жернова, а вы уж тут шум подымаете! Будто моя вина — мельника ругайте! Что мне, муку жевать прикажете, прежде чем ее замешивать?! Ну! Что скажете? Умники-разумники!

Они не перечили, но смеяться и перемигиваться продолжали. Галушки умяли, даже блюдо хлебом подчистили, Теперь только Кристина, заулыбалась, ведь все время на языке вертелись слова: «Знали бы вы, что съели, ведали бы!» Улыбаться-то улыбалась, но словечка не обронила. После фриштыка мужчины, завалившись в траву, стали запивать галушки теплым отваром с молоком. Они отрыгивали, их пучило, распирало, но они блаженно хлопали себя по тугим животам и выхвалялись, до чего сытно поели. Отдохнув с полчаса, взялись отбивать косы, а Кристина — ворошить скошенную траву. Ворошила, укладывала в стожки и даже не заметила, как заявилась мать. Та поздоровалась с мужчинами, одобрила их работу, потом незаметно подобралась к дочери.

— Съели? — шепнула улыбнувшись.

Кристина кивнула.

Мать вздохнула. Схватила грабли — и за дело.

Работали весь день. Сгребали, ворошили сено, а как высохло, сложили в бабки. Мужчины, докосив, помогли женщинам. Мать побрела домой первая. А Кристина с Валентом принялись передвигать бабки ближе к сеннику.

— Сегодня здесь переночуем, — сказал Мартин Пиханда дочери, — а утром найдешь нас уже на другом лугу.

Дорогу знаешь?

— А то!

— Теперь можешь домой отправляться!

Кристина, признательно поглядев на отца, начала укладывать вещи в корзину. Мужчины разложили огонь и взялись готовить ужин.

14

Он скакал на коне и покуривал трубку. Остановился в орешнике, выпуская изо рта клубы дыма, а его буланый в яблоках стал пощипывать листья. Пиханды уже отужинали. Всадника они заметили тотчас. Величавый силуэт верховой лошади и седока четко вырисовывался в последних лучах закатного солнца. Пиханды прекратили разговор у огня и поднялись. Всадник мягко понукнул коня и приблизился к сеннику. Соскочил, привязал бегуна, подошел к мужчинам.

— Не помешаю? — спросил.

— Милости просим, коль пожаловал! — приветствовал его Мартин Пиханда. — Подсаживайся!

Молодые люди тоже поздоровались с прибывшим — тот ответил кивком. Взглянул с любопытством на Валента, подсел к огню. Глубоко вздохнув, блаженно распрямил ноги, потом согнул их и потянулся к жару за угольком. Голыми пальцами вложил его в трубку и несколько раз сильно затянулся. Мартин Пиханда и мелкопоместный словацкий землевладелец Юлиус Гадерпан обращались друг к другу на ты, поскольку были сверстники. Пятьдесят гектаров полей и лугов и несколько гектаров леса, которыми владел Гадерпан, ничуть не сказались на его облике. Одевался он скромно, просто. Короткую кожанку носил и летом, на запястье правой руки неизменно болтался хлыстик.

— Управились? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал — Если погода продержится, сено будет хоть куда.

— Завтра начнем косить на Ребрах, — отозвался Мартин. — А как и на Гляне управимся, сложим сено в сенники и спустимся в низину. Тебе-то дольше придется провозиться.

— Я десяток косцов нанял, — сказал Гадерпан. — Через две недели, коли подналягут, и делать будет нечего. — Он выбил содержимое трубки в ладонь и бросил в костер. — Вычитал я давеча в венской газете, — улыбнулся он Мартину, — что англичане зарятся на два острова у побережья Германской Восточной Африки[14]. Надо торопиться, вдруг война будет. Не знаю только, как эти острова называются, под рукой карты не было.

— Пемба и Занзибар, — сказал Мартин Пиханда. — Неужто из-за них станут драться? — подивился он. — Эти островочки немногого стоят, а уж войны и подавно.

— Я того же мнения! — согласился Гадерпан. — А там кто его знает!.. Я привык делать все так, будто завтра — конец света. Поверь моему слову, Мартин, если и не из-за этих двух островов, то из-за Африки еще сцепятся, и в скором времени. Ливингстон, Голуб, Нахтигаль, тому двадцать лет — Висман и, наконец, Рольфе и Штеккер в своих хождениях по Африке[15] открыли небывалые богатства. Вот уж где сыскалась бы земля, вот уж где можно было бы похозяйствовать! Эх, сбросить бы мне годков двадцать!

— Скорей всего из-за Мадагаскара схватятся, — отозвался Мартин Пиханда, — но он от нас далече.

— Война никогда не бывает далеко, — обронил Гадерпан.

Огонь погас. Валент встал и, подложив несколько чурок, снова сел.

— Ты — Валент? — обратился к нему Гадерпан.

— Валент.

— Учишься?

— В Кежмарке! — В растерянности он поправил огонь.

— А потом?

— Не знаю, — Валент сделался серьезен. — Если получится, поеду изучать право в Прешов или Прагу.

— Поедешь, чего бы мне это ни стоило! — сказал Мартин Пиханда.

Валент, с признательностью взглянув на отца, поворошил палкой жар — из огня вылетел сноп искр.

— Немецкий уже знаешь? — спросил Гадерпан.

— Немного! — улыбнулся Валент.

— Может, подучишь мою Гермину сейчас, на каникулах?

— Что ж, пожалуй!.. — Валент осекся и взглянул на отца. — Не знаю!

— Первое слово — дело, второе — пролетело! — рассмеялся Гадерпан. — Ну так как, подучишь ее немного? Не на даровщину, разумеется.

Мартин Пиханда едва заметно кивнул.

— Я готов, — сказал Валент.

— Наведайся, как только спуститесь с лугов, — Гадерпан встал, направляясь к коню. — Смотри не забудь! — сказал он еще раз Валенту и всем троим подал руку. Отвязал коня, вскочил в седло и умчался. Мужчины провожали его взглядом до тех пор, пока он не скрылся в орешнике. Потом примостились у огня.

— Ну как, учитель? — поддел Валента Само.

— Тоска зеленая! — сплюнул Валент в огонь.

— Не болтай! — одернул его отец. — Каждый ломаный грош пригодится.

— Хоть бы ломаных было поболе, — вздохнул Само. — Мы бы их как-нибудь подлатали, — умничал он.

— Спать, молодцы, спать! — приказал отец. — В два — подъем.

Все умолкли. Потом пошли укладываться в душистое сено.

15

Иной раз время словно замирает, земной шар перестает вертеться, и люди цепенеют в задумчивости, опершись об онемелый локоть на зеленом лугу в воскресный послеполуденный час, или о дерево в саду, или о стол, — всюду тишина, и ничего не происходит, ничего, совсем ничего. Человеку кажется, что в такие минуты, а может, всего лишь в отколотые осколки таких минут, никто не родился, никто не умер — вообще ничего не случилось. А иной раз — наоборот: всякая минута наполнена движением и переменой. И не только минута, но и осколки ее, а то и целые часы, дни, недели, месяцы, даже годы наполнены действием, и человек начинает думать, что он уж никогда не остановится, что вся эта суета погубит его и он испустит последний вздох, так и не сумев везде побывать, все увидеть и узнать, завершить то, что замыслил, и начать, что собирался начать… Вот и сейчас так: чего только не произошло на белом свете! Разумеется, и у наших героев тоже за короткий срок многое изменилось, началось и кончилось. Кристина помирилась с Матеем Сроком. Пожар чуть было не истребил часть села, но, к счастью, сгорели только пустой двор, гумно да мякинник. Покос кончился. Валент ретиво взялся учить дочь Гадерпана немецкому, а она его — бренчать на чувствах и на рояле. Ганка Коларова задыхалась от горя. Пекарь Шалбергер почил навеки, и так случилось, что его чуть было не запекли в заквашенном тесте. Само решил жениться и ушел с артелью каменщиков на приработки. Валент снова приступил к занятиям в гимназии. Сверх того — на носу две свадьбы, потому как и Кристина с Матеем Сроком стали заметно поторапливаться. Вернемся, однако, к отдельным событиям и хотя бы вскользь поведаем обо всем по порядку.

Кристина отправилась с лугов еще засветло, однако время уже клонилось к вечеру. С добрый час она шагала луговой тропинкой, и вдруг перед ней вырос Матей Срок. Она вздрогнула от неожиданности, потом улыбнулась. Улыбнулся и он.

— Косовище сломал, — сказал он. — Надо сходить домой за новым. Можно с тобой?

Кристина кивнула. Матей Срок взял ее за руку и слегка потянул чуть в сторону — где кустарник был погуще. Она не упиралась. Матей привлек ее к себе и горячо зашептал в самое ухо:

— Не вытерпел, так захотелось хоть прикоснуться к тебе. И косовище нарочно сломал, и жду тебя уже целый час! А смог бы и два, и до утра. Моя ты, моя!

В сладкой головокружительной истоме поддавалась ему Кристина и наконец отдалась совсем. Любовные стоны и вздохи пронизали густой орешник, с его стройными стволами и разлапистыми корнями. Лишь час спустя Кристина и Матей очнулись, спохватились и помчались домой. А ночью встретились снова. Стоило матери улечься, и крепко уснуть, Кристина тут же отворила окошко, и ражий Матей полез в него, да так нетерпеливо, что чуть избу не разворотил. В ту ночь они пообещали друг другу, что по осени непременно поженятся. И в ту же самую ночь стряслась нежданная беда. Около полуночи загорелся небольшой общинный мякинник — от него занялось полупустое общинное гумно и стойла для быков. В Кристининой комнатенке Матей Срок изнемогал от любви, а в это время на площади перед бычьим стойлом кричал и трубил сельский караульщик Петрец: «Пожар, пожар, пожар!» Перепуганные селяне нехотя вылезли из нагретых постелей и бросились на помощь старым пожарным — все вместе вытащили и включили насос. Сельский посыльный и глашатай Крохак с пастухом Моравцем, караульщиком Петрецем и скотником, отвязав четырех общинных быков, отвели их в безопасное место. Насос заработал, а люди — большей частью женщины, дети и старики — помогали тушить пожар ведрами. Время шло. Стояло безветрие, урон был невелик, к тому же с лугов прибежали первые косари. В два — в селе уже было полным-полно мужиков, кинувших на лугах косы, инструмент, еду, а многие и одежду — примчались в одном исподнем, босые. Около шести утра пожар потушили. Все были рады-радешеньки, что сгорели только общинные строения — их-то всем миром быстро отстроят. Корчмарю Гершу пришлось отворить корчму уже в половине седьмого. Народу навалило туда, будто закрылась ежегодная ярмарка. В этой невиданной суматохе и гаме Йозефу Надеру посчастливилось встретиться с Мартой, пригожей корчмаревой дочкой, то и дело спускавшейся в погреб за вином и палинкой. Там, между бочками, в полутьме и прохладе, в эти украденные минуты любви, они жадно отдавались негаданной близости, причитая над своей недолей… Сверху над ними трещал пол — это мужики, сжимая в мозолистых ладонях рюмки и выцеживая палинку до последней капли, отчаянно дубасили по нему ногами. И вдруг, откуда ни возьмись, на голодных мужиков свалился пекарь Шалбергер с полной корзиной рогаликов. Мужики подъели все подчистую и щедро заплатили. А вот на празднике, устроенном пожарниками, рогалики почти все растащили. Об этой истории тогда как-то не удалось рассказать. Все вертелась она в голове и на языке, да ее то и дело оттесняло что-то другое, более важное. Пекарь Шалбергер распродал в тот вечер две корзины рогаликов, а над третьей уснул. Тогда не только танцоры притомились, не только сонно замерцали карбидные лампы, но и старый Шалбергер уснул над третьей, початой уже корзиной рогаликов и едва в нее не свалился. Вокруг него мельтешили и стар и млад, и те, что побессовестней да понаглей, ухватили, хихикая, немало рогаликов. Один Биро Толький, железнодорожник и малоземельный крестьянин, подивился такой несправедливости. Остановившись над пекарем, покачал он головой и изрек незабвенную фразу: «Вот это еврей! Сам почивает, а рогалики убывают!» Он разбудил Шалбергера и, как бы совестясь за действия своих сограждан, сунул руку в карман и сказал: «Продай-ка мне дюжину, или лучше два!» Вполне вероятно, что о пекаре Шалбергере мы и в дальнейшем незаслуженно можем забыть — так расскажем лучше сразу, что с ним потом приключилось. Осенью, когда в селе готовились к очередной ярмарке, заквасил пекарь на пироги, рогалики и хлеб невиданную прорву теста. Затопил все пекарницы и печи. Тесто кисло, набухало, раздувалось. Старенький пекарь ходил вокруг — нарадоваться не мог. Трогал его, шлепал, поглаживал чуткими ладонями. Радовался. От радости сердце-то вдруг и лопнуло. Он вытаращил с перепугу глаза и, охнув, судорожно сдавил грудь — в толк не мог взять, что с ним творится. Он умирал, не в силах даже голос подать. Ниже и ниже клонился он над самой большой кадкой с тестом и, наконец, переломившись в поясе, свалился в нее. Квашня его обняла, поглотила, всосала, будто давнего своего любимчика. Спустя время заявилась в пекарню добросердечная, но строгая пекарева жена Сара. И видит: тесто взошло, пекарницы и печи растоплены, пора бы хлеба раскатывать, рогалики закручивать, пироги украшать — да вот мужа нет как нет. И даже двое подручных-начинашек куда-то запропастились. «Ах, шалбер старый и злосчастный! — Сара ломала руки над тестом. — Опять где-то задрыхнул, а то поди и нализался». Вышла она во двор, звала пекаря, искала в доме и поблизости, распаляясь все пуще, но найти его нигде не могла. Наконец заявились сорванцы-подручные. Сара наказала им тотчас заняться квашней. Подручные Павол и Рудольф, засучив рукава и начисто вымыв руки, взялись за работу. Перво-наперво захлопотали над тестом в самой большой кадке. Да вот дела: запуская в нее руки, все время натыкались на что-то твердое. Они переглядывались, диву давались и никак в толк взять не могли, что это еще за штуковины выдумал старый пекарь и замесил в тесто. «Ну пусть так, — решили они, — испечем все, что мастер наготовил». Вывалили они тесто из самой большой кади на огромную лопату и ну его месить, трепать, мять и залаживать самый здоровенный хлеб, какой еще в жизни не видывали. Когда хлеб вылепили и собрались было сажать его в самую большую пекарницу, тогда-то и выпросталась из теста Шалбергерова рука. Подмастерья хвать за руку — да и вытащили из теста покойного пекаря. «Фу-ты, черт! — ужаснулись оба, — эдак мы бы его в момент испекли». «А может, он хотел этого, — мозговал подручный Павол над телом покойного, — может, желал, чтоб его испекли?!» — «Не блажи, дурья башка!» — обрезал его подручный Рудольф. Обмыли они мастера и пошли тихонько поведать обо всем на ухо Саре. А Сара наказала им, закляла всеми клятвами, молила, просила никому о несчастье и словечком не обмолвиться. Они долго держали язык за зубами. До тех самых пор, пока в первый раз не упились. Тайной отягченные, измученные и истерзанные души не вынесли и раскололись всем на потеху…

Но тогда, сразу же после пожара, еще никто и представить не мог, как окончит свою столь полезную жизнь трудяга-пекарь. Мужики растащили у него рогалики, а он — пробудившись — как следует с ними выпил. Потчевание, однако, длилось недолго: к восьми в корчму стали заглядывать нетерпеливые женки и каждая своего мужика (или своих) вытягивала оттуда и заставляла воротиться на пожню. Но и покосу приходит конец. В тот год погода стояла, и крестьяне управились на верхних лугах за две недели. Скосили траву, высушили ее и свежим сенцом забили сенники. На сеновалах одуряюще пахло. Теперь, как никогда, на них сладко было полеживать и видеть сны. Однако же столь благостного роздыха мужики не дозволяли себе и стягивались на ближние луга. Женщинам полегчало. Разудалые девки вечерами все чаще выставляли на придомьях свои загорелые икры и плечи. Снова до поздней ночи звенел зазывной женский смех, дразнивший страждущих.

Валент начал заниматься с Герминой немецким. Однажды вечером прибежал к нему помещичий батрак с оповещением, что барышня готова и ждет. Валент тщательно умылся, причесался, побрызгался старыми духами. Спрыснул и подмышки выутюженного пиджака. Долго крутился перед псевдовеницейским зеркалом. Надушился так сильно, что самому стало тошно. Он снял пиджак и долго тряс его, вздымая воздух и все принюхиваясь. Когда запах по-ослаб, он снова оделся и тронулся в путь. Просторный господский дом встретил его неприветливо. С лаем кинулась к нему свора собак — того и гляди вцепятся в брюки с заглаженными складками — такими, что об них и порезаться можно, — да, на счастье, выбежала служанка. Ввела его в залу с роялем, на котором Гермина наигрывала какие-то неблагозвучные прелюдии. Служанка убежала, а Валент нерешительно мялся в дверях. Пока Гермина доигрывала незнакомое сочинение, Валент нервически поправлял на шее большой в крапинку бант и манжеты на руках: за каникулы он, видать, поотвык от всех этих модных затей. Остановил взгляд на девушке. Единственной дочери мелкого помещика Гадерпана могло быть лет шестнадцать. С тех пор как Валент в последний раз видел ее, она ничуть не выросла. То была маленькая женщина, лицом и всем обликом походившая на свою мать Валику. Большую часть не очень красивого лица прикрывали пышные волосы, но сутуловатую, едва ли не горбатую спину ничем нельзя было прикрыть. Зато глаза были живые, взгляд пытливый, лицо выражало подозрение и недоверчивость. Кончив играть, она поднялась и остановилась возле рояля. С минуту пристально смотрела на Валента, потом подошла к нему и протянула руку.

— Ты влюблен? — спросила.

— Я? — растерялся Валент.

— Ты! — упорствовала она.

— Нет! — вспыхнул Валент и, нахмурившись, непроизвольно по-мужски выпятил грудь. — А ты?

— И я нет! — отрезала она и добавила уже мягче: — Но хотелось бы.

Она подошла к столику, взяла с него несколько

книжек и протянула Валенту. Он бегло их проглядел… Все

это были учебники немецкой грамматики и разговорники.

— Подойдут? — спросила Гермина.

— Вполне! — ответил он.

— С чего начнем?

— С разговорной речи.

— Хорошо, — согласилась она, — но пусть это будет разговор о любви.

— Не возражаю, — с готовностью кивнул Валент.

— Так сядем же! — Гермина потянула нерешительного Валента за руку и усадила в кресло. — Ты научишь меня говорить по-немецки, а я тебя играть на рояле… Согласен?

Он не ответил, только кивнул.

И вот, стало быть, они говорили по-немецки о любви, и Гермина делала первые успехи. Однако, освободившись через два часа от ее навязчивого общества, Валент почувствовал себя наверху блаженства. Странная девушка, думал он, уродлива, некрасива, но в ней есть что-то необычное, даже притягательное. Сама же навязывается, но тут же оскорбляет, а минутой позже снова пристает и снова отступает. В ней словно две женщины: уродливая, та, что перед главами, и красивая — ее не видишь, а только чувствуешь.

Кто знает, как долго бы размышлял Валент в таком же духе и до чего бы додумался, кабы мысли его не спугнула Ганка Коларова. Выскочив неведомо откуда, загородила дорогу. Он почти испугался, так неожиданно она предстала перед ним.

— Ганка! — ахнул он.

— Ты уже не любишь меня! — расплакалась девушка.

— Я? — удивился Валент. — С чего ты взяла?

— Я все знаю! Гермину учишь немецкому!

— Ну и что! Заработаю сколько-то крейцеров…

— И завтра туда пойдешь?

— Пойми, Ганка, дорогая, я обещал. — Валент схватил Ганку за руку, привлек к себе. — Ты же хорошо знаешь, что мне каждый грош кстати. Мне легче будет учиться, поверь мне…

— Ну ладно! — уступила наконец Ганка и попыталась улыбнуться. А потом опять разрюмилась на груди у Валента.

Вот, собственно, и все. Валент до конца каникул учил Гермину говорить о любви по-немецки, а Ганка каждый вечер поджидала его в загуменье, словно всякий раз хотела поскорей изгнать из его мыслей Герминин образ. Она обнимала его, льнула к нему, словно хотела вытеснить или отогнать от него любое воспоминание о Гермине, стереть любой след, оставшийся от нее, — запах, дыхание, пушинку, заблудшую веснушку… Она отдавалась Валенту каждый день на затерянной лужайке промеж гумен, отдавалась ему со страстью и негой, вся без остатка, словно хотела вобрать его в себя, завладеть им навеки. Валент только теперь по-настоящему влюбился. Пьянящая сладость любви так его охмеляла, что в конце каникул ему тяжко было и думать об отъезде в кежмарскую гимназию… Но время подвигалось вперед. Время стирает поступки, иногда побуждает к ним. Получив от Гадерпана тридцать гульденов, Валент простился со всеми и отбыл учиться. Он не хотел, чтобы его провожали, и поступил мудро. Уже за околицей у него от печали так сжалось сердце, что выступили слезы. Устыдившись, он торопливо утер их. Вернись он сейчас, то остался бы навсегда. Но он поборол в себе зовущие и приманчивые путы родины, повернулся и пошел. Именно в эту минуту отчий дом на-половину потерял его…

Осень дозрела. После жатвы выкопали крестьяне картошку, и мужики снова стали живо подумывать о своих ремеслах. Девушки враз потеряли свою сговорчивость, сделались строги, добропорядочны, теперь и не дотронься до них: им захотелось замуж. То было знаком и для многих парней — нечего, мол, больше отвиливать, пора исполнять мужской долг — жениться!

Само, оставшись наедине с отцом-матерью, заговорил о свадьбе.

— Добро, — согласился отец, — но на свадьбу заработай сам. Охотно подсоблю тебе мясом, картошкой, салом, колбасой и мукой. Остальное бери на себя.

Глава вторая

1

Хватит дома баклуши бить, пора в путь-дорожку снаряжаться — сказали на исходе сентября несколько гибовских каменщиков и взялись готовить свой инструмент. То была слаженная артель ровесников, и предводил ею повидавший свет, лет на десять старше товарищей, мастер-каменщик Петер Жуфанко. Меж собой они прозывали его Змеем. Пока дорос до мастера, он обошел в подмастерьях всю Австро-Венгрню, Швейцарию, Германию, раза два-три вел кладку и в России. Если кто представляет себе каменщика приземистым, коренастым молодцом, у которого от кельмы, шпателя, отвеса, молотка и вечного подкидывания кирпичей несоразмерно утолстились мышцы или который от частого прищура то одного, то другого глаза окосел, так в случае с Жуфанко он сильно бы ошибся. Змей был прямой противоположностью: высокий, стройный, даже сухощавый. Лицо — и главное подбородок — словно высечено, щеки в меру запавшие. Руки чересчур велики, а ладони до того широкие, что прыгни он ненароком с лесов и взмахни ими как крыльями, то минуту-другую, пожалуй, парил бы над землей. При ходьбе он покачивался, изгибаясь всем телом, словно ввинчивался в воздух. Взгляд сосредоточенный, пронзительный — посмотрит, аж мороз по коже подирает. Змей, одним словом. Но нравом был приятный, веселый, хотя и не бог весть какой покладистый. Не дурак был выпить, и уж тогда — как о нем язвительно поговаривали — имел склонность вкручиваться в земные трещины, кои во хмелю упорно выискивал. Ходила о нем молва — столь же язвительная, — будто в молодости он и его бабка, у которой были такие же склонности и на которую он явно смахивал, пробуравили собственными телами подземные ходы между Гибами и Выходной. Наловили будто ужей и гадюк и их выделанной кожей ходы эти выстилали. А потом скользили по ним меж двумя селами. Петер Жуфаико однажды купил у труппы бродячих циркачей молодого тюленя и за два месяца выучил его говорить. Тюлень отвечал на вопросы детской считалки. «Как тебя зовут?» — спрашивал Жуфанко. «Копытокапут!» — самозабвенно отвечал тот. «А кличка твоя?» — продолжал Жуфанко. «Мишко-гоп-ля!» — заключал тюлень, облизываясь длинным языком. Однажды тюлень пропал, и злопыхатели утверждали, что Змей заманил его в свои подземные ходы и ездит там на нем, как на сивке. Когда же Змей поддавал лишку — а случалось это нередко, — он грозился, что со злости влезет в какую-нибудь трещину, пропасть, скважину, упрется в ее стены плечами, локтями и будет давить так истово и долго, пока наша матушка-земля не треснет и совсем не располовинится. Хорошо еще, что он ловок был и в работе. Это было его главное достоинство. На кладке мало кто мог с ним сравниться.

Не угнаться за ним было даже Бенедикту Вилишу, прозванному Самоубивцем. У этого каменщика была препротивная привычка — после каждой третьей фразы повторять: «Самоубьюсь!» Впервые у него это вырвалось три года назад, когда работал на Штрбском Плёсе. Влюбился он там в пухленькую кухарку, увивался вокруг нее, любезничал, а когда робко открылся ей в любви, она со смехом отвергла его. «Самоубьюсь! — вскричал он тогда. — Все плёсо выпью!» «Хотела бы я на это взглянуть, жалкий бахвал!» — презрела его кругленькая стряпуха. Рассказывали, что отвергнутый Бенедикт Вилипт, гонимый злобой и тоской, немедля залег у Штрбского Плёса. Вздохнул и стал пить. А чуть поодаль от него куражилась неугомонная кухарка. Но чем дольше лежал Бенедикт, тем явственней затихал ее смех. Прошло не так уж и много времени, утверждают злопыхатели и зубоскалы, и плёсо было в животе у Бенедикта. Кухарка, ахнув, свалилась без чувств. Когда ее любезный поднялся на ноги, живот у него так вздулся, что касался Татранских хребтов. Он стоял и ждал, что вот-вот испустит дух, ан смертушка не приходила. Очнулась тут и кухарка, кинулась к Бенедикту и давай в восторге целовать его, обнимать. Но теперь Бенедикт уже знать ее не хотел — оттолкнул прочь. Ходил взад-вперед, вздыхал и упрямо ждал смерти. А коль смерть не шла, он взял да и сдался — выпустил все в штаны. Плёсо вылилось, но не в яму, где покоилось до сейпоры, а в долину, что клонилась к Важцу. Важечане в тот памятный день сочинили легенду о новом вселенском потопе. Прошло две зимы, пока плёсо вновь наполнилось водой до самого края. Бенедикт покинул вероломную, двоедушную стряпуху, ушел навсегда со Штрбского Плёса, и лишь как память о дурных временах осталась у него это спотыкливое: «Самоуб-б-быось!» Однако с той поры Бенедикт Вилиш уже не помышлял о том, чтоб убить себя. Он понаторел в ремесле и ухаживании за женщинами, и выгодное сочетание этих двух увлечений вполне его устраивало.

Третий в артели был Матей Шванда-Левша — парень необычайно изобретательный и сильный. Долго мог он терпеть всякие обиды и колкости, но уж коли вскипит — спуску никому не дает. Сказывали: в отместку за какие-то слушки, не то мелкие передряги, похитил он у бывшего старосты ОндреяНадера передние колеса с телеги и отнес их на самую макушку Кралёвой. Тащил их на спине, чтоб следов не осталось, да еще крпцы[16] надел задом наперед. Был он левша — и левая рука у него была необычайно сильной и меткой. Не было кочерги, которую б он не смог согнуть, рукоятки, которую б не сломал. В ушко иглы резким броском продевал нить с двух шагов, если перед тем на колене туго-натуго скручивал ее кончик. Левша бросил пить, когда однажды подрался с отцом. «От палинки я буйный!» — говаривал он, и правда — с того дня трудно было влить в него даже малую толику спиртного. Незабываемы и слова, которые он, верно, повторял за кем-то другим: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир!» Он горазд был смеяться, и пока смеялся, все было лучше некуда, а он глядел таким добряком — хоть гвозди в колено вколачивай. Работалось с ним легко и приятно. И даже силища его не внушала никому страха.

А вот словоохотливый Мельхиор Вицен, по прозвищу Мудрец, был человек вздорный, злобный, но и к нему можно было привыкнуть. Он непрестанно над чем-то раздумывал, вслух решал мировые проблемы, обсуждал политические события, едко высмеивал поступки и суждения товарищей и больше всего на свете любил читать. А когда вел кладку, вечно мудрствовал о том, как бы изобрести механического каменщика по принципу паровой машины. Долго носился с мыслью, что и города недурно бы строить на рельсах, чтобы передвигать их с места на место, из края в край. Лишь по причине занятости Мудрецу не удалось соорудить косу на паровой тяге, хотя чего только он не ожидал от нее. Если бы надлежащим образом увеличить такую косу, то можно было бы выкашивать не токмо траву, но и целые леса, а под землей добывать уголь и руду. Артель любила его, несмотря на сварливость, а особенно оценила с тех пор, как он объяснил причины затмения луны и солнца. Тогда-то и засомневались в его прозвище — стали подумывать о том, а не назвать ли Мудреца — Профессором. Но Матей Шванда-Левша деликатно растолковал товарищам, что «профессор» ничуть не лучше «мудреца», — и оттого все осталось по-прежнему.

Да и Юрай Гребен, видать, до последнего вздоха не избавится от прозвища Рыба, хотя на рыбу он ничуточки не похож. Просто всегда молчал, как рыба, и процесс говорения был для него сущей мукой. Однако слушать любил — кивал и улыбался, хотя сам, бывало, и словечка не вымолвит. Даже когда оно кстати. Чаще всего махнет рукой, отвернется — и вся недолга. Многие считали его немым, пока не услыхали, как он поет. Говорить он то ли не умел, то ли не хотел, а вот пел — заслушаешься! Бывало, раскроет рот да затянет — так от этакой красоты будто к земле пристываешь и долго сдвинуться с места не можешь. Песен Рыба знал несметное множество и каждую новую запоминал с первого раза. Как видите, нашему Юраю Гребену куда более пристала бы кличка Певец, ан нет, звали его Рыба. Но это ничуть не задевало его — по крайней мере он никогда на этот счет не высказывался.

Зато Феро Дрона был несказанно горд, что его называют Брадобреем. Его заветной мечтой было стать заправским цирюльником, открыть хотя бы маленький салончик и стричь-брить там с утра до вечера. Запах мыла для бритья, одеколона, блестящие и острые бритвы, машинки для стрижки заворожили его сразу, как он увидел их впервые у парикмахера в Микулаше. И уж потом во всех городах, в которых оказывался, он часок-другой непременно проводил в местных цирюльнях — все работой мастеров любовался, никак наговориться с ними не мог. Случалось, что умиленный парикмахер, сраженный таким почтением и восхищением, брил и стриг его задарма. Но Феро Дропу это мало утешало. Куда больше польстило бы ему, возьми они его хоть учеником в свою цирюльню. Но этим пока не пахло, и Феро Дрона продолжал лелеять мечту, что однажды, накопив за долгие годы денег, он откроет в родном селе парикмахерскую и всю первую неделю будет стричь и брить безвозмездно. Стазка Дропова была двумя годами моложе брата, но уже слыла отменной стряпухой. Готовка была для нее игрой фантазии, еда — художественным творением. Не было человека, который не смаковал бы ее лакомой стряпни. Каменщики охотно брали ее с собой на стройки, и все усердно приударяли за ней — конечно, втайне от брата. Не избежал сего искушения и Само Пиханда, прозванный товарищами Пчелой. Однако вскорости он бросил за ней волочиться — в то время Стазка уже водила дружбу с Бенедиктом Вилишем. Но стоило о том прознать недремлющему Брадобрею, как проказнику Самоубивцу пришлось от амуров со Стазкой отказаться. «Домой воротимся, — орал Брадобрей на сестру, — ходи на гулянку с кем хочешь, делай что хочешь. Но тут ребят не тревожь, не вводи в грех, лучше отбривай всех от себя!» Стазка разрюмилась: «А если мне даже поговорить не с кем! Что прикажешь делать? Ты со мной и словечком не перемолвишься, в город одну не пускаешь, да еще с ребятами поболтать на разрешаешь!» — «Спи себе или болтай, когда все в сборе!». — заключил на том Брадобрей и поставил точку. Венедикт Вилиш-Самоубивец и Само Пиханда-Пчела смирились и тосковать перестали. Но каково же было общее удивление, когда все узнали, в кого влюбилась и с кем спозналась Стазка. Однако об этой истории мы поведаем позже, когда придет черед. Теперь же самая пора сказать несколько слов и о Само Пиханде. Он тоже был каменщик хоть куда. Работать любил чисто и красиво. Не отлынивал, даже когда возможность была, охотно другим помогал. «Мы ни дать ни взять пчелы, — говаривал он, — только работой и спасаемся. Другого нам не дано: хочешь выжить, работай до седьмого пота. Пчелы, они ведь как? Гляньте на них! Целое лето хлопочут, мед собирают — и все чтобы род свой продолжить. А мы разве другие? И нам деваться некуда, знай вкалывай, коли хочешь выжить и оставить потомство!» Случалось, он бредил пчелами денно и нощно, равнял себя с ними, на все лады расхваливал. Казалось, он их даже побаивается, оттого и расхваливает, хотя особого вреда они ему пока не причинили. Недаром пристало к нему прозвище Пчела — он и сам принимал его как должное. Повсюду отыскивал пчельники, заглядывал в ульи, заводил с пчелами бесконечные разговоры. Прошлый год по дороге из Ружомберка купил он в Ондрашевой у местного учителя за бесценок пчелиный рой, сбившийся в кучу. Сунул его в рюкзак и с опаской понес. В пути пчелы почему-то растревожились, пришлось за Микулашем выпустить. Искусали они его тогда страшно — домой явился весь опухший. С неделю мать с Кристиной натирали его уксусом и прикладывали прохладные примочки, пока отеки не спали. Но пчелиные жала — как он потом уверял — прогнали ревматизм из плеча. В добром расположении духа он любил пофантазировать, как бы славно было скрестить пчелу с воробьем. С одной стороны, стало бы меньше прожорливых и ненасытных птиц, а с другой — пчелы величиной с воробья собирали бы куда больше меду и все лето кормились бы всяческими букашками. Ульи были бы большими, как хлева, и мед из них выгребали бы лопатами. «А жала бы какие были?»— спросил Мельхиор Вицен-Мудрец. «Жала?» — заудивлялся Само. «Как кинжалы», — опередил его Феро Дропа-Брадобрей. «Нет, — возразил Само, — у новых пчел жал вовсе бы не было, они бы в них не нуждались. Врагов у них стало бы меньше, с птицами бы подружились, так зачем им жала?!» — «А яйца бы несли?» — не унимался Мудрец. «Яйца? — задумался Само. — Это, пожалуй, можно!» — «Тогда уж лучше скрестить пчелу с курицей, — снова подал голос Мудрец. — Меду было бы больше, и яйца крупней, и пчелиного мяса — ешь не хочу!» — «Эй ты, пентюх! — отозвался тогда Матей Шванда-Левша. — А как бы они такими здоровенными клювами в нежные цветки заглядывали?» Все ненадолго задумались. «Проще простого! — с облегчением рассмеялся Мудрец. — Вместо клювов у них будут пчелиные хоботки. Тоненькие-претоненькие, точь-в-точь как у пчел!» — «А не лучше ли уж сразу скрестить пчелу с человеком? — высказал мысль Брадобрей. — И разумом обзавелись бы…» — «Если его будет столько, сколько у тебя, — оборвал его Мудрец, — толку было бы чуть. Да и потом, зачем нам вкалывать, как пчелам? Человеку и не к чему так надрываться, думать будет ему недосуг, а без этого какой человек?!» Юрай Гребен-Рыба только кивал, кивал, удивлялся, но слова не проронил. Само Пиханда развел беспомощно руками. «Уж лучше пусть все как есть, — откликнулся Брадобрей. — Я собой вполне доволен. И пчелами тоже!» Все поддакнули, и разговор на том кончился.

После обеда перед отходом вся артель каменщиков собралась у Пиханды во дворе. Сидя на бревнах, судили-рядили, что взять, чего бы не забыть и куда податься.

Когда уж почти столковались, подсели к ним два местных железнодорожника: Ян Аноста и Биро Толький. Оглядели артель, и, похоже было, завидуют: идут, дескать, парни, в мир на стройку — людей посмотреть, себя показать.

— Чего вас завидки берут? — накинулся на них Левша. — У вас дома работенка, и если поезд не прихлопнет, то гни себе спину на чугунке до второго пришествия!

— Да разве мы тебе завидуем? — рассмеялся Биро Толький. — Ступай хоть к черту на кулички, ломай себе шею…

— Я бы лучше дома, как ты, разлеживался, — отозвался Пиханда. — Найди мне работу на чугунке — я с места не двинусь.

— Не принимают, братец! — сказал серьезно Аноста. — И еще долго не будут! У нас и то никакой уверенности, — повернулся он к Левше. — Поговаривают, что скоро и с чугунки начнут увольнять.

— Куда ж податься бедному человеку? — отозвался молодой крестьянин Петер Слабич, слушавший разговор каменщиков и железнодорожников. — Построили чугунку, и крестьяне теперь не могут извозом промышлять — возить соль и руду. Потеряли последнюю возможность заработать копейку…

— Нужно слушаться советов Орфанидеса! — сказал Пиханда.

— Одними деревьями и пчелами сыт не будешь! — возразил Мудрец.

— Четверых-пятерых детей целый год не продержишь на фруктах и меде. Да и не наберешь столько.

— Речь не только о деревьях и пчелах, — сказал Само Пиханда. — Орфанидес советует открыть новые фабрики, чтоб поддержать бедноту.

— А кто их откроет? — рассмеялся Аноста.

— Беднота!

— Хе-хе, а у нее есть капиталец? У тебя есть? Как видишь, ни у тебя, ни у меня, ни у кого из нас нет капитальца, — продолжал Аноста. — А у кого он есть, тот, вестимо, может открыть фабрику, да еще и нажиться на ней.

— Да откроют ли ее?! — засомневался Мудрец. — Кому надо ее открывать? И что на этой фабрике выделывать? Уж не глиняные ли горшки? На них и наших гончаров станет. Или бочки под капусту? А где продать их? Кто купит? У каждого свой бочонок в погребе… Может, палинку? Ее тоже на свете до черта!

Мужчины не смеялись. Молчали — словно их мучило, терзало, давило что-то недосказанное. Кивали, думали, хмыкали.

— Были бы фабрики, были бы и гроши! — скорей простонал, чем проговорил Бенедикт Вилиш.

— Дерева кругом навалом, — отозвался Матей Шванда. — Можно бы и его пустить в дело…

— Вот дурьи головы! — высмеял обоих Мудрец. — Капитальца на фабрику у вас нет, леса в округе не ваши. Сидите тут и строите воздушные замки… Не-ет, друг любезный, держись-ка своей кельмы. Она одна тебя не подведет! Ждать нам от жизни нечего! Ломай хребтину на поле да на промысле до последнего издыхания. Ишь фабрикантами стать захотелось! Вот умора!

Приступ смеха согнул его в три погибели. Он гоготал, кричал, хрипел, а по лицу текли слезы. Он ревел, сипел, под конец даже завыл. Кто знает, может, его и кондрашка хватил бы, не пни его Матей Шванда-Левша под зад. Мудрец кувырнулся и очухался Поглядел на Левшу и собрался было кинуться на него, уж и кулаки сжал, да силач Левша, как бы не обращая на него внимания, повернулся боком. Мудрец запрыгал вокруг Левши, потянулся злобно к нему пальцами, но вдруг, откуда ни возьмись, мастер Петер Жуфанко.

— Это чего вы тут выкамариваете, молодцы? — обрушился он на Левшу и Мудреца. — Завтра идем в Брезно на стройку а вы жуть какие неприбранные, нечесаные, точно вас из хлева выпустили. Волосы длинные — хоть косы заплетай. Подбородки и шеи позаросли, аж кадыки не видать! — говорил Змей, строго оглядывая свою артель. И лихо плюнул на метр от себя. — Брадобрей! — кликнул он Феро Дропу — Живо всех подстриги! Потом побреетесь! И одежду проверить, подлатать, пуговицы пришить, — распорядился он. — Вы уж на военной все отслужили, вот и вспомните сию науку.

Мастер Жуфанко кончил, ловким полукругом выплюнул окурок, и парни сразу зашевелились.

— Сперва меня пострижешь! — приказал Змей, остановившись перед Феро Дропой.

— К вашим услугам, ваше благородие! — пошутил Брадобрей и почтительно поклонился Змею. — Какую прическу изволите?

— Обыкновенную, под горшок! — рассмеялся наконец и Жуфанко.

Сразу же нашелся стул, и в Брадобреевых руках затявкали ножницы, замелькала машинка, забегал гребень. Жуфанко-Змей сел, Брадобрей насадил ему на голову глиняный горшок, прижал его левой рукой, а правой по кругу начал стричь волосы.

Прибежала сестра Брадобрея, Стазка, и замерла в изумлении, увидев всю артель в сборе.

— Ты что, тоже пришла причесаться? — поддел ее Мельхиор Вицен-Мудрец. — Только дозволь, я и сам порасплету-позаплету тебе косицы!

— Не мели языком, Мудрец! — одернул его Брадобрей. — Еще слово, и я обрею тебя наголо!

Ребята рассмеялись, а Мудрец, сконфузившись, давай извиняться.

— Да у меня и в мыслях ничего плохого не было! Я и не думал Стазку обидеть! Ты ведь не сердишься на меня, Стазка?

Но та, уже опомнившись от удивления, поглядела горделиво на Мудреца и, небрежительно дернув плечом, повернулась к брату.

— Ступай дрова рубить!

— Сейчас ему недосуг! — вступился за Брадобрея мастер Жуфанко. — Вот острижет нас, все придем на подмогу! И ты тоже, Стазка, готовься, завтра поутру — в путь!

— А я еще не решила, пойду ли! — с достоинством отрезала Стазка и, ничего не объяснив, убежала.

— Неужто она посмеет с нами так поступить?! — повернулся Жуфанко к Брадобрею. Змей резко дернул головой, и ножницы заквакали так, что он даже вскрикнул.

— Не бойся, это она просто кочевряжится! — успокоил мастера Брадобрей.

— Ты поосторожней! — обрушился на него Жуфанко.

— Будешь так крутиться и вертеть головой, ей-ей отрежу! — пригрозил Брадобрей.

— Он, поди, и без нее обойдется, — отважился заметить Мудрец, но тут же прикрыл рот рукой.

Змей сурово на него зыркнул.

— Я просто думал, что… — растерялся Мудрец.

— Известно, что ты думал, — сплюнул в сердцах Жуфанко. — Не сидел бы я, так пришил бы тебе уши к плечам!

— Так уж сиди лучше, сиди! — унимая вскипевшего Жуфанко, Мудрец поспешил ретироваться.

— Готово! — сказал Брадобрей и подал мастеру зеркало.

Жуфанко оглядывал себя так пристально, что и про Мудреца забыл.

— А я еще парнишка хоть куда, — похвалил он себя со знанием дела.

— Следующий! — возгласил Брадобрей.

На стул сел Самоубивец.

2

Вечера и ночи перед отходом из дому бывают самыми короткими. Тогда-то и надо больше всего спроворить, уладить, проверить. В лихорадочной торопливости, словно каждую минуту ложится на отходящего безотложная обязанность и новый долг. Под вечер подстерегла Мария Дудачова удивленную Стазку Дропову и, расставив ноги, преградила ей дорогу.

— Оставь Само в покое! — возопила Мария.

— Тьфу, да мне его даром не надо! — огрызнулась Стазка и, обойдя ее под самым носом, добавила: — Держи его в чулане под замком, а то на свете тьма девчат, да таких пригожих, что ты и представить себе не можешь…

Стазка унеслась, а Мария, глядя ей вслед, долго стояла в тягостном раздумье. С какой бы охотой оттаскала она обидчицу за косы и окарябала ногтями. И вдруг передернувшись, помчалась домой — поджидать своего Само. Не она одна поджидала: в тот вечер за многими окошками стучали девичьи сердца. В поте лица трудились каменщики, расставаясь на десять недель со своими зазнобами.

Было уже утро, когда Само доплелся домой. Выкатилось солнце. Само жмурился, на веки ему давила усталость, ноги дрожали, подкашивались. После изнурительной, бессонной ночи он с наслаждением повалился бы на прохладную постель, накрылся бы прохладной периной, продрых бы хоть до обеда. Но через час надо было уходить. Дома на дворе его потешили подвиги отоспавшегося петуха. Он топтал одну куру за одной и, довольный, отхекивался. Наконец гордо и спесиво закукарекал. Начинался новый день. Само извлек из колодца ведро студеной воды, вылил ее в деревянную шайку и хорошо, до пояса вымылся. Полегчало. Усталость сошла, веки и глаза ожили, колени обрели устойчивость. Заговорил в нем голод…

Артель вышла ровно в семь. Семеро мужчин, восьмая — женщина. Воскресное утро робко подталкивало их в спину солнечными лучами. Обвешанные всякой кладью, они подались вверх по Глубокой дороге и на Камне остановились. Мастер Жуфанко сбросил со спины рюкзак.

— Положено проститься с селом и краем! — сказал он серьезно, словно совершал обряд.

Запустив руку в рюкзак, вытащил бутылочку палинки и налил в рюмки. Выпив друг за дружкой, они попрощались с родным краем, лежавшим перед ними как на ладони. Село жалось прямо под ногами, вокруг простирались неохватные угодья, обмывавшие на востоке подножья татранского Криваня.

— Какая земля, а не может нас прокормить! — сказал Мельхиор Вицен-Мудрец. — Хороший, благодатный край, глаз не оторвешь, а что толку? Ну скажите, что толку? Горбатим в поле, выдастся срок, спешим на заработки, а по весне мы такие же голозадые, как и год назад!..

— А чего бы вам не работать здесь, в Липтове? — неожиданно отозвалась Стазка Дропова и тут же примолкла, словно испугалась или застыдилась своего вопроса.

— Не так-то все просто! По нашей части здесь работу трудно сыскать, — не спеша и рассудительно ответил Жуфанко. — Ты только оглянись! В Выходной, в Важце, в Штрбе, Кокаве, Прибылине, в Довалове, Вавришове и Ямнике, в Петре, Яне и Угорской Веси, в Околичном, в Заважской Порубе, в Илянове и Плоштине — повсюду каменщиков пруд пруди, и то я упомянул только Верхний Липтов. За работу биться надо, а потом еще заработок скостят вполовину. Вот, милая Стазка, и приходится подаваться на сторону. Да мы далеко не уходим, до Верхнего Погронья рукой подать. Вот ежели бы в Вену или Пешт, дело другое! Поездом туда я два дня добирался… Ну пошли, скоро завечереет!

Они вздохнули согласно, вскинули рюкзаки на плечи и сбежали с Камня; пройдя под Известковой ломней, взошли на Вахтаров бугор. Старая дорога вскоре вывела к перепутью. Они прошли по мосту через Ваг, миновали Кралёву Леготу и бодро зашагали в сторону Малужиной, Нижней и Верхней Боцы. Пополудни перекусили уже на Чертовице[17]. Вниз им спускалось легко. Над Ярабой, а потом и пониже нее напились кислой воды и полюбовались видом табуна олених. Статный олень-двенадцатилеток вел их рысью в густую пущу на склонах Малого Гапля. Над Мытом под Дюмбьером каменщики по откосам Вартовки и Поганска свернули влево. Там вновь при подъеме изрядно взмокли. Миновав Студеный холм, спустились в Буяков, прошли Задние и Передние Галны и постучали в ворота славного старинного города Брезно. Было пять часов пополудни, а они уже в трактире заказывали себе пива.

— Здесь и останемся! — решил Жуфанко. — Закусим и сразу же разместимся в бараке на дворе: именно к этому трактиру и требуется пристроить такую же часть, как вот эта старая.

Жуфанко убежал и вскоре вернулся с корчмарем Грундигом. То был мужик в теле. Борода и усы полностью закрывали нижнюю часть лица, и рот можно было разглядеть только тогда, когда он открывал его.

— Мы пришли, пан Грундиг, как было велено! — сказал Жуфанко. — Завтра и приступим. Надо бы только обговорить подробности, а главное, плату.

— Я не возражаю! — Трактирщик Грундиг подсел к столу и кивнул половому — тот вмиг подбежал. — Принеси каждому по пиву! За мой счет, господа…

Половой принес пиво, они чокнулись, выпили.

— За наш уговор! — возгласил тост Грундиг.

— Десятник есть у вас? — спросил Жуфанко.

— Не требуется, я его заменю! — улыбнулся трактирщик.

— А помощницы будут?

— Четырех хватит?

— Хватит! — согласился Жуфанко. — А теперь о мзде. Какая ваша цена?

Трактирщик Грундиг облизнулся, рассмеялся, а потом сделался серьезен. Допив одним духом пиво, с оглядкой заговорил.

— Не в обиду будь вам сказано, — подмигнул он Жуфанко, который сверлил его взглядом, — а я бы предложил каменщикам по семи гульденов в неделю, а вам, мастер, двенадцать. Стряпуху, разумеется, будете оплачивать сами.

Мужчины неодобрительно заворчали.

— Столько, а то поболе, мы могли получить и дома — нечего было тащиться в Брезно! — сказал Жуфанко и взглянул на товарищей — те согласно поддакивали.

— Сомневаюсь! — сказал трактирщик Грундиг. — Но хочу услышать ваши предложения.

— Тринадцать гульденов в неделю каменщику, восемнадцать — мастеру, а стряпуху, ясное дело, сами оплатим!

— Правда, стало быть, где-то посередке, — рассмеялся трактирщик. — Середка на половине, так никто не в обиде — век того держусь. А что, ежели нам и сейчас так?

Предлагаю каменщикам десять гульденов в неделю, а вам, пан мастер, пятнадцать. По рукам?

Жуфанко поглядел на артельщиков. Они качали головами, мозговали, потом один за другим одобрительно закивали.

— Это ваше последнее слово? — спросил Жуфанко.

— Последнее! — сказал трактирщик твердо.

— Добро! — согласился Жуфанко.

Мастер и хозяин ударили по рукам.

— Половой укажет, где вам спать и где стряпать, — сказал Грундиг. — Шпагерт[18] там большой, на осьмерых станет. И работа вам наверняка понравится, потому как не менее двух месяцев кряду не придется вам с места сниматься. В шесть поутру свидимся!

Мужчины промычали несколько слов на прощанье, и трактирщик удалился. Оставшиеся обменялись красноречивыми взглядами, некоторые растерянно улыбнулись.

— Что скажете? — полюбопытствовал Жуфанко.

— Не бог весть какие деньги, — отозвался Мудрец.

— Не очень-то он расщедрился! — вставил Вилиш-Самоубивец.

— И впрямь не очень! — согласился Матей Шванда-Левша.

— А как в других местах платят, не знаете? — спросил Мудрец.

— Знаем! — обрадовал его Жуфанко. — Если хочешь на гульден-два больше, топай в Пешт! Я сделал, что мог, вы бы тоже могли слово вставить, коли не нравится…

К столу подошли двое незнакомых мужчин.

— Ну что, дали себя уговорить? — спросил один из них.

— А ты чего нос суешь? — обрушился на него разъяренный Жуфанко.

— Только спокойно, товарищ! — усмирил его неизвестный. — Зовут меня Балцо, я каменщик.

— Я Митана, тоже каменщик! — представился другой.

— Жуфанко! — отрекомендовался Змей.

— Можно присесть? — спросил Балцо.

— Садитесь! — нехотя согласился Жуфанко.

— Так, стало быть, вы дали трактирщику уговорить себя, — повторил Митана. — Сколько он вам положил?

— А тебе что до этого?! — взорвался Матей Шванда.

— Да перестаньте вы дурака валять, говорите толком!

— Десять гульденов каменщику, пятнадцать — мастеру! Доволен? — через силу улыбнулся Жуфанко.

— Тьфу, черт! Испортили нам всю обедню! — Митана гневно стукнул кулаком по столу.

— Что мелешь? — загудел Жуфанко.

— Вы разве не заметили, что во всем Брезно ничего не строят? — вскричал раздосадованный Балцо.

— Нынче воскресенье! — отозвался Мудрец.

Мужчины засмеялись.

— Ладно вам, не до смеха сейчас, — нахмурился Митана. — Намотайте себе на ус: во всем Брезно не строят потому, что каменщики бастуют. Покуда не подымут плату до пятнадцати золотых — каменщику и до двадцати — мастеру, никто в этом городе кирпича не подымет!

— Думаю, не такие вы побродяги, чтоб забастовку сорвать! — в сердцах сказал Балцо. — Неделю-другую выдержим, и будет по-нашему!

— Что мне до того? — вскричал Само. — Я жениться хочу, мне деньги требуются… Я буду работать!

— А ты вот как, голубчик! — вскинулся Митана. — Попомни, парень, что я сейчас скажу!.. У меня нету ни поля, ни луга, как, может, у тебя в Липтове. Где ж вырасти картошке или зерну для кур? Я не развожу гусей, не кормлю поросенка. Я не то, что ты: вполовину крестьянин, вполовину каменщик. Я просто каменщик! Живу только с того, что заработаю на кладке этими вот руками. У меня четверо ребятишек, а я две недели как не работаю, потому что верю: такие, как трактирщик Грунциг, в конце концов уступят. А ты хочешь враз все угробить?

— Ничего я не хочу гробить! — возразил Само. — Но мне вправду деньги нужны…

— Выдержи, их станет больше! — сказал Балцо. — Наши семьи уже две недели подыхают с голоду, но мы не уступим! Хоть еще две!

— Ну, а нам что здесь делать две недели кряду? — раздался голос Жуфанко. — Не сидеть же в этом трактире и ждать, покуда Грундиг и ему подобные уступят вам, а?!

— Уходите в другой город! — предложил Митана.

— А если не уйдем? — спросил Мудрец.

— Не сносить вам головушек! — сказал Балцо.

— А ну-ка не стращай! — сжал кулаки Левша.

— Днем будем под охраной жандармов! — заметил Мудрец.

— А ночью? — усмехнулся Митана.

— Мы и сами с усами! — хлопнул по столу Левша.

— Дело ваше! — сказал Митана и взглянул на Балцо.

Они встали и не простившись ушли. Артельщики молчали, вертели перед собой пустые пивные кружки и оторопело на них пялились.

— Что будем делать? — спросила наконец Стазка.

— Давать калечить себя, думаю, ни к чему! — сказал Феро Дропа.

— Там видно будет! — тяжело вздохнул Жуфанко. — Утро вечера мудренее!

Они поднялись, и половой отвел их в ночлежку. То был старый, сырой, заплесневелый барак, но спать в нем было можно. После маяты целого дня все с облегчением растянулись на койках. Долго охали, вздыхали, не могли заснуть. Сон был тревожный, до утра ворочались и просыпались.

3

Первого октября тысяча восемьсот девяносто первого года около четырех пополудни вынес Мартин Пиханда в сад под яблоню стол и несколько стульев. Кристина застелила стол белой скатертью, а Ружена принесла на тарелках вареной колбасы, окорока, сала, нарезанного, посоленного и уксусом заправленного лука, вареной и очищенной картошки и мелко натертого хрена. А уж потом на столе объявилась оплетенная бутыль домашнего смородового вина, бутылка палинки от Герша и рюмки. Мартин Пиханда праздновал пятьдесят первый год своего рождения. Кристина и Ружена расцеловали его еще утром. В полдень пришло поздравительное письмо из Кежмарка от Валента, а Само пожал ему руку еще до того, как отправиться на приработки.

Мартин Пиханда, усевшись в саду за стол, с довольным видом посасывал трубку и ждал оповещенных гостей. Повевал влажный ветерок, и яблоневая листва над головой Пиханды оживленно шелестела. Первым пришел сосед — учитель Людовит Самуэл Орфанидес. Он шел не торопясь, уже издали улыбался и что-то прятал за спиной. Пиханда отложил трубку, встал. Учитель остановился у стола и вдруг сделался серьезен.

— Мартин! — обратился он к юбиляру. — Желаю тебе много здоровья и счастья. Чтобы у тебя всегда были веселые мысли и в достатке — друзья. А когда тебе стукнет семьдесят три, как мне теперь, чтоб я опять пожаловал к тебе с поздравлениями!

— Благодарствую, пан учитель, милости прошу к нам! — сказал Мартин и радостно сгреб в объятия учителя.

— Ну будет, будет! — стонал учитель, но улыбался. Мартин наконец выпустил его из рук. Орфанидес только теперь поставил на стол пятилитровую бутыль, а рядом положил большой конверт.

— Тут я тебе, Мартинко, принес испробовать немного вина из моей черной смородины, а это, — он поднял конверт, — ну отгадай, что тут?

— Не отгадаю, хоть убейте!

— Ну попробуй!

— Табачные листья!

— Дудки! Карту Европы я тебе принес. Новую, да и самую большую, какую ты когда-либо видел…

— Карту?! — вскричал Пиханда. — Покажите! — Он схватил конверт и трясущимися руками вытащил из него карту. Вмиг разложил ее. — Красота-то какая, вот красота! — не переставал он изумляться. — Откуда она у вас, где вы достали?!

— Приятель из Вены прислал. Сперва я думал — сплоховал он, а теперь вижу — угодил в самый раз! Но не для того я принес карту, чтоб ты уж сейчас уткнулся в нее. Сложи, как была, и оставь. Вечером, если сон тебя не сморит, наглядишься!

Мартин Пиханда вне себя от радости засмеялся и послушался.

— За это надо выпить! — решил он.

— Нет! — сказал Орфанидес — Сначала покажи мне сад!

Пошли в сад, оглядели смородину, крыжовник, ощупали все привои на яблонях и сливах и вернулись к столу лишь тогда, когда на дворе объявились другие гости: бывший староста Ондрей Надер и бывший лесной управитель Петер Гунар. Оба — друзья Пиханды, ровесники и однокашники. Они поприветствовали честную компанию, пожелали счастья, поздравили юбиляра и сели к столу. Пиханда угощал их — они не отказывались: ели-попивали.

— Как мне с вами хорошо! — вздохнул Орфанидес — Всех троих я обучал грамоте, но вы и сверх того научились многому. Умеете дружить, умеете и меня, старика, утешить и согреть мое сердце! Спасибо вам, спасибо!

На глазах учителя заблестели слезы. Бывшие ученики вскочили и, окружив его с рюмками в руках, не дали расплакаться. Выпили до дна.

Потом сели и в задумчивости помолчали.

По дороге мимо сада плелся подгулявший Пал Шоколик. Его отец, крестьянин и портной, уродился Штефаном Соколиком, но со временем стал величать себя Иштваном Шоколиком. Объяснял он это тем, что целых пять лет портняжничал в наилучшем пештском салоне. И кто знает, может, он даже вообразил себя депутатом, раз костюмы из его мастерской мелькали в венгерском сейме, а может, и придворным — ведь, случалось, они появлялись и в Вене, при императорском дворе. Он возомнил себя бог знает кем и потому не на шутку разъярился, когда его выставили из салона за пьянство. Осев в родном селе, он принялся обшивать всю окрестную знать, а заодно произвел на свет и сына Пала. Сын хотя и не держался отцовского ремесла, а зашибался водкой не хуже ныне покойного папаши и был таким же спесивым мадьяроном[19]. Торгаш и перекупщик, Пал Шоколик верил, что его мадьяронство искупит все прегрешения, совершенные им против Австро-Венгерской монархии. Да он и сам в этом признавался: напившись, нередко шептал корчмарю Гершу на ухо: «Стибрил я у венгерского отечества мешок золота, но обещаю Венгрии, что нарожу хотя бы одного мадьяра!» — «Тебе бы надо жениться или найти какую-нибудь деву!» — советовал корчмарь Герш. «Жениться неохота!»— вздыхал Шоколик. «А как же тогда выполнишь обещание?» — смеялся Герш. «А ты бы не хотел быть мадьяром?» — подстрекал его Пал Шоколик. «Я, братец, еврей и, кто знает, смогу ли!» — отшучивался корчмарь Герш. «Сможешь, мой золотой, сможешь! — обнимал Шоколик корчмаря. — Все для тебя сделаю!» — «Ты крепок на слово, верю тебе!» — смеялся Герш, а с ним и все мужики в корчме. А трезвел Пал — и забывал обо всем. О долге перед отечеством он вспоминал лишь в сильном подпитии. Тогда обычно он налаживался пешком в Пешт, грозясь по дороге провести в венгерском сейме закон, по которому каждый, кто отказывается в Венгрии быть мадьяром, подлежит оскоплению. К счастью, пьяный словацкий мадьярон доходил всего только до загуменья — там его одолевала палинка. Засыпал он обычно в крапиве, а отрезвев, забывал о своих намерениях и предназначении. Он и теперь громко напевал и без устали талдычил венгерскую фразу: «Egy akol és egy pásztor»[20]. Пока он приблизится к застолью, эту фразу он повторит по меньшей мере раз десять, и у нас есть немного времени, чтобы поведать об одной небольшой перебранке между Палом Шоколиком и крестьянином Яном Древаком, известном пересмешнике и до того памятливом, что, читая, он запоминал календари наизусть, а при желании мог оттарабанить их и с конца.

— Так ты, стало быть, оскопил бы? — подколол он Пала, который после торговых операций и любовных утех с девицей Мракловой отдыхал в корчме. — Захотелось соколику нас всех оскопить! Еще обрезать, это куда ни шло, но выхолостить. — это уж слишком!

— Выхолощу всех подчистую! — не уставал грозиться Шоколик.

— И впрямь всех?

— Каждого, кто не будет говорить в Венгрии по-мадьярски!

— И себя?

— И себя!

— Так с себя и начинай! — подзадорил его Древак и протянул ножик.

Мужчины рассмеялись, корчмарь при этом даже кому-то водки лишку налил. Шоколик угрожающе поднялся, но, потеряв равновесие, снова плюхнулся.

— Что же ты, режь давай! — подначивали мужики Шоколика.

— Вы еще увидите, ей-богу, увидите, очень даже увидите! — грозился Шоколик.

— Как свои задницы! — засмеялись мужики.

— Режь да штаны не попорть! — галдели вокруг.

— А попортит, нашьем ему пуговки на голую задницу!

— Будет она у него застегиваться!

— Если он его весь отчикнет, чем же сикать будет?

— Ухом!

— Большим пальцем ноги!

— Он у него подагрический, сквозь соль моча не пробьется!

— Тогда глазом!

— Тоже дело: слезами изойдет, глядишь, и облегчится!

Мужики, корчась в судорожном смехе, катались по земле, стонали, ойкали, словно от колик. Порасплескали палинку, но не печалясь, заказывали по новой.

— А вот увидите! — взревел Шоколик и стукнул кулаком по столу. — Всех выхолощу, а вас первых! Или учитесь по-мадьярски, или оскоплю!

— Слыхали? — подал голос Древак. — Над нами и то не сжалится.

— То-то работенки у него будет!

— Еще бы! — Древак озабоченно тряс головой, давясь от смеха. — Уж и попотеет, пока научит всех венгерских словаков, немцев, русинов, сербов, хорватов, славонцев, далматов, греков, рацов, вендов, евреев, влахов, македонцев, цыган, армян и других творить «отче наш» по-мадьярски!

— А считать от одного до ста?!

— А считалку?

— А которую?

— Гана фука фунда лука

фунда кава кевен дука

гана фук фупо лук

фунда кава кевен дук.

— Эту и переводить не надо! — вскричал Древак.

— А эту?

— Какую?

— От капусты бабу пучит,

от моркови у ней боли,

от картошки бабе тошно,

от гороха спать с ней плохо.

— Болван!

— А почему?

— Испортишь нам соколика!

— И впрямь! А не хотелось бы!

— Попроси у него прощения!

— А я не умею!

— Хоть попробуй!

— Ну прости, не взыщи, соколик!

— Не слышит…

— Громче, что ли?

— Только чтоб мы не оглохли!

— Так лучше не надо!

104

— Может, он задрых?!

— И впрямь ему дремлется…

— Может, кумекает.

— А есть чем?

— Хватит! — взревел Пал Шоколик — злоба душила его, он даже с лица спал. Вдруг, вырвав у Древака из руки нож, он спустил штаны и отхватил у себя кусок крайней плоти. И если бы не мужики, которые отволокли его к лекарю, он, разумеется, истек бы кровью.

Корчмарь Герш остановился в замешательстве над отхваченным куском и раздумчиво вздохнул.

— Как же поступить с этаким духовным заветом?

И немного подумав, он уж собрался было кинуть его в мусор, но ненасытная и прожорливая кошка оказалась проворней. Она бросилась на духовный завет Шоколика и в миг его сожрала.

— В этот препуций неплохо было бы переплести венгерский кодекс, — сказал Древак и тут же загоготал. И все остальные чуть со смеху не лопнули.

Но Пал Шоколик вскоре пришел в себя. Он поднялся с больничной койки, набрался сил и месяц спустя снова был мил барышне Мракловой. Однако с той поры еще решительней возненавидел все немадьярское и, как выяснилось поздней, доносил властям обо всех опасных венгерскому отечеству панславистах[21].

А сейчас Пал Шоколик, погруженный ненадолго в думы и отягченный заботами о венгерской отчизне, сидел за столом юбиляра и повторял одну единственную фразу:

— Egy akol és egy pásztor!

— Ведомо ли тебе, сыне, что сказал святой Штефан, венгерский король? — обратился к Шоколику учитель Орфанидес.

— Нет! — отрезал Шоколик.

— Ты же не был плохим учеником.

— Зато вы были плохим учителем, — сплюнул Шоколик. — Не обучили меня мадьярскому!

Мужчины вскочили и уж хотели броситься на Шоколика, но учитель остановил их.

— Не надо, ребятки! Лучше потолкую с ним… — мягко и примирительно улыбнулся Орфанидес— Ну как, не помнишь, что сказал и какой государственный принцип возгласил Святой Штефан в отцовском поучении[22] наследнику престола Имриху? Unius linguae uniusque moris regnum imbeccille et fragile est.

— Не понимаю! — досадливо отвернулся Пал Шоколик.

— Королевство с единой речью и едиными нравами слабо и зыбко! — перевел цитату учитель.

— А я говорю: Egy akol és egy pásztor! Одна овчарня и один пастырь, egy akol és egy pásztor! И баста! И по-другому не будет! Нынче не те времена, что при короле Штефане… Через двадцать пять, то бишь почти через двадцать пять лет после австро-венгерского соглашения[23], вам неплохо бы уразуметь, что вы стали мадьярами и государственным языком стал мадьярский! И баста! И все дела!

— Занятно! — отозвался Мартин Пиханда. — Ты небось знаешь, что, по подсчету пана Чапловича[24], в Венгрии, кроме трех с половиной миллионов мадьяр, живет еще четыре с половиной миллиона словаков, миллион румын, полмиллиона немцев и десятки или сотни тысяч других народов и народностей… А ты собираешься всех обратить в мадьяр?

— Всех!

— И за какой срок?

— До конца века!

— За девять лет?

— А то и раньше! Egy akol és egy pásztor! — снова выкрикнул Пал Шоколик, издал несколько бодрящих гортанных возгласов, подпрыгнул, раскачав рукой яблоневу крону над головой, и удалился. Мужчины за столом молча выпили и уставились друг на друга недоуменным взглядом.

— А вдруг таким, как Шоколик, это удастся? — спросил Мартин Пиханда.

— Никогда им не удастся! — воскликнул Ондрей Надер.

— Будем защищаться, кровь свою прольем, а язык и народ сохраним! — ударил кулаком в стол Петер Гунар.

— Кровь проливать нужды не будет, — сказал Орфанидес.

— Правильно! — присоединился Надер.

— Invitas ipsis[25] они все равно ничего не станут делать! — улыбнулся Орфавидес — Насильственная мадьяризация лишь накаляет обстановку в Венгрии. Словаки, сербы, хорваты, немцы, румыны и все остальные упорно и неколебимо отстаивают родной язык.

— Насилие порождает насилие! — сказал Мартин Пиханда.

— Конечно, есть и отступники, — продолжал учитель, — и с этим нельзя не считаться. После австро-венгерского соглашения в шестьдесят седьмом пештские господа и нас порядком потеснили. Кем бы мы сейчас уже были, кабы по сю пору продолжали так, как начали?! Была у нас замечательная Матица Словацкая, были словацкие гимназии, выходило сорок семь журналов[26]. Ныне их число до крайности уменьшилось. И дай бог, чтобы не было хуже! Но мы выдержим все, хотя у нас и отнимают школы, язык, изгоняют нашу речь из церквей и учреждений… К счастью, мы не одиноки! Нам помогают и всегда помогали разумные мадьяры. Да, мадьяры! Смелых голосов раздается все больше и больше с мадьярской стороны. Пешт, известно, беснуется, но это лишь горстка господ — мегаломанов, которая в один прекрасный день улетучится, как дым…

Учитель встал, обошел стол и поднял с земли яблоко, только что упавшее с дерева. Оглядел его, понюхал, положил на стол. Погруженный в раздумья, он наконец сказал убежденно, с еле приметной усмешкой на лице:

— А пуще всего подавляет нас мадьярский капитал! Ему прежде всего следует противиться — и тоже капиталом! Я не устаю повторять: нужно основывать фабрики, вкладывать капитал в промышленность. У нас должна быть своя хозяйственная программа.

— А где его возьмешь, этот капитал? — спросил Ондрей Надер.

— Нужно объединяться, основывать акционерные общества, кредитные товарищества, сберегательные кассы и банки. Лишь так мы сможем противостоять чужому капиталу! А какие возможности основывать фабрики! У нас дерево, текстильное сырье, кожа! Мы должны что-то делать, друзья! С тех пор как упразднили цеха, наши лучшие ремесленники бродят в поисках работы и, не найдя ее дома, отправляются за море, в Америку. Но фабрики нужны не только ремесленникам. В первую очередь они нужны бедноте! Фабрики — это возможность работать и как-то прокормиться.

— А кто же откроет эти наши фабрики? — пробурчал Мартин Пиханда. — Мы, бедняки?! У меня нет денег, чтоб прикупить полоску землицы — какая уж тут фабрика! Гадерпан пусть откроет фабрику, хоть самую плюгавую.

— Да и он не велика шишка, — засмеялся Петер Гунар.

— Оно конечно! — согласился Ондрей Надер. — Но свой капиталец он уже несколько лет как вкладывает в кожевенное дело в Микулаше…

— Ну а остальные наши богатеи? — спросил с возмущением Мартин Пиханда.

— Этим-то плевать на народ! — сказал Петер Гунар.

— Тогда ничего не поделаешь! — сник Пиханда.

— Держаться надо, держаться! — сказал Орфанидес — Мы бедные, но достойные, честные и должны выдержать. Мы — народ! Только наши плечи могут стать опорой и для всего остального — поднимется и буржуазия, и капитал, и фабрики. Придет день, зло падет к нашим ногам, и мы растопчем его! Знайте, восторжествует коммуна — все будет принадлежать народу! Тогда отпадут и тревоги о нации, о языке…

— Неужто такое возможно?! Выпьем же за это! — поднял рюмку Пиханда.

— Сказки! — сказал Ондрей Надер. — Никогда! Никогда и нигде не найти такого уголка, чтоб так было!

Они с пониманием взглянули на него и молча выпили до дна. Потом снова налили и снова выпили. Красное смородовое вино понемногу разбирало их, пьянило. Учитель покачивал головой, улыбался, но ничего не говорил… Отозвался лишь после долгого молчания:

— А может, приспеет революция и все разрешит!

— Нет, революции я боюсь! — воскликнул Ондрей Надер.

— Что так? — спросил учитель.

— Она пострашнее войны! И знать не будешь, с какой стороны, кто и за что тебя пхнет!

— Тебе-то чего бояться! Тебя-то за что обижать?!

— Ха, будто мало до сих пор всыпали неповинному! — протестующе замахал головой и рукой Надер. — Дело обычное: с невинного не только одежду сдирают, но и шкуру.

— В этой революции именно тебе придется кой-кого пхнуть!

— А если я боюсь? — улыбнулся Ондрей Надер. — Или, может, просто особой охоты нет. С меня хватит и того, что имею, хотя его и не бог весть как много. А большего мне не надобно…

— Да речь не о том, что ты имеешь или что будешь иметь, — взволнованно сказал учитель Орфанидес и встал. — Не беспокойся, в революцию не разбогатеешь! Революция, она для того, чтобы установить справедливость между людьми. Это будет революция пролетариев, и они будут утверждать своюсправедливость так, как ее двадцать лет назад утверждали парижские коммунары… Пролетарии должны соединиться! Все мы, бедняки, — пролетарии, мы должны соединиться, и да свершится наша воля! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — Учитель Орфанидес говорил взволнованно, простирая над столом руки, будто хотел обнять трех своих бывших учеников. Внезапно он сел и, изнуренный, глубоко и трудно задышал. — Эх, не будь я одной ногой в могиле, — добавил он тихо и как-то виновато улыбаясь, — сам бы непременно стал коммунаром!

— И я бы пошел за вами! — сказал Мартин Пиханда и налил в рюмки смородиновки. — А если Ондрей присоединится, нас уже будет трое…

— Ха-ха-ха! — рассмеявшись, Ондрей Надер перебил Пиханду. — Я же сказал, что боюсь революции. Французы двадцать лет назад с этой своей коммунией тоже прогорели.

— Когда-нибудь она должна удаться! — отозвался Петер Гунар, который молча слушал. — Нынче в Венгрии о революции можно мечтать только в конюшне, в пчельнике или вот так, за столом. В любом другом месте тебе заткнут глотку и сунут в каталажку. Но когда-нибудь все переменится! И тогда люди начнут мечтать вслух…

— Не только мечтать, — сказал учитель. — Сожмут кулаки и начнут бороться.

— Гм! — ухмыльнулся Ондрей Надер. — Лишь бы эти мечтатели не очутились там, где нашел свой конец мужицкий король Юрай Дожа[27]. На раскаленном железном троне, с горящей короной на голове! А Дожовым собратьям пришлось еще и его испеченного мяса отведать да косточки обглодать! Нет, не хотел бы я влипнуть в такую историю, меня вовсе не тянет полакомиться вашими зажаренными ляжками.

— Ондрик мой, — обратился к нему учитель, — мы живем не в начале шестнадцатого, а в конце девятнадцатого столетия…

— Ну и что? — рассмеялся снова Ондрей Надер. — Поди-ка отбери у буржуя фабрику за так, безвозмездно и добровольно! У него деньги, у него и сила. И если удастся ему одолеть бедняка, он не только его выхолостит, но и голову снесет. Что феодал, что буржуй — в лютости они одинаковы…

— Надо стравить богатеев, пускай сожрут друг друга! — отозвался Петер Гунар.

— Не такие они дураки! — усмехнулся Надер.

— Ну тогда мы их слопаем.

— Легко сказать, да трудно сделать!

— Так уж никто и не сладит с ними?

— Нет, друг! Не верится, чтоб это кому-нибудь удалось.

— Неужто мир всегда будет так несправедливо устроен? — воскликнул Мартин Пиханда и грозно ударил кулаком в стол — даже рюмки подпрыгнули.

— Господа были и будут! — высказался Ондрей Надер. — А если оно так, то и несправедливость останется…

— Не останется, дорогой Ондрик! — сказал Орфанидес— Если бы я думал, что все останется как есть, я перестал бы верить в человека, в людей… Лучше уж умереть! Если бы я в это поверил — жизни бы себя лишил! Нет, нет!

У старого учителя сорвался голос, потом и вовсе пропал, и по лицу потекли слезы. Плакал он с закрытыми глазами. Мужчины переглянулись, погрозили друг другу пальцами. Стояла долгая тишина, пока наконец Мартин Пиханда не затянул: «Если ты кузнец умелый, так скорей берись за дело, ты подкуй меня, подкуй!» Ондрей Надер и Петер Гунар присоединились, и все трое затянули второй куплет: «А ковать коль не умеешь, коли в том не разумеешь, так оставь меня, оставь!» А стали повторять первый куплет, учитель открыл глаза, улыбнулся и тоже подхватил.

Они перестали говорить о политике, и им сразу стало лучше и легче. Пели они до полуночи и продолжали бы до утра, да женщины разогнали их.

4

Жуфанкова артель поутру наспех привела себя в порядок, и в полшестого все уже были у новой постройки трактирщика. Грундиг встречал их с бутылкой в руке. Широко расставив ноги и улыбаясь, собрался поднести им по рюмке.

— Погодите! — удержал Жуфанко нетерпеливую руку трактирщика. — Видите там этих ребят? Что это должно означать?!

Те стояли, опершись о стены соседнего дома. Их было двенадцать — среди них Жуфанко узнал каменщиков Митану и Балцо. Они скручивали цигарки, покуривали, но при сем пристально следили за трактирщиком и Жуфанковой артелью.

— А плюньте на них, на этих золоторотцев! — рассмеялся трактирщик, настойчиво всовывая в руку мастера рюмку. — Работать неохота, хотя за душой ни гроша.

— Вчера мы с ними толковали, — признался Жуфанко, — они просят больше того, на чем мы сошлись, но это ваше и их дело. И все ж таки нам бы хотелось каждое утро просыпаться в добром здравии!

— Неужто вы их боитесь? — ухмыльнулся Грундиг. — Пусть только посмеют тронуть вас — жандармы тут же их сцапают. Еще есть какая-то справедливость на свете!!

— Так дело не пойдет! — сказал Жуфанко и взглянул на товарищей. — На такое мы своего согласия не даём.

— Будете работать или нет?! — рявкнул с вызовом трактирщик, расплескав в дрожащей руке половину рюмки.

— Ну как, ребята? — спросил Жуфанко. — Рискнем?

— Оно конечно, что до меня… — заколебался Само Пиханда-Пчела. — Вы же знаете, в душу вашу, — вскричал он вдруг, — что мне деньги нужны, женюсь я!

Трактирщик Грундиг злорадно рассмеялся.

— Зачем тебе жениться? — уязвил Пчелу Мудрец. — Не пори горячку, Мара еще обождет!

— Выпейте и айда работать! — понукал их трактирщик и опять налил рюмку верхом.

Жуфанковцы поглядели друг на друга, на трактирщика Грундига, на каменщиков, стоявших поодаль, и вдруг стали собираться. Трактирщик злобно фыркнул и опрокинул рюмку в себя.

— Так, стало быть, нет, мужики, язви вас в душу! — возопил Грундиг. — За ночлег заплатите!

— Нá вот и за вчерашнее пиво! — Жуфанко вдруг стал тыкать трактирщику и бросил ему под ноги гульден. — Айда, ребята! — крикнул он и гордо зашагал прочь.

Все двинулись за ним.

Местные каменщики издалека улыбались. Митана и Балцо, подбежав к жуфанковцам, крикнули почти разом:

— Ребята, каждому ставим по пиву!.. Только не у этого борова! Пошли в другое место! Пока найдете работу, в горле изрядно пересохнет!

Жуфанковцы выпили с собратьями-каменщиками, внесли и свою долю, а в семь утра уже отправились за тридцать километров в славный город Тисовец. В десять часов хлынул дождь, но в одиннадцать уже прояснело. В двенадцать они поели на скорую руку. Приунывшие, оглядели Кленовский Вепор и пошли дальше. В два часа были в Тисовце, а в четыре столковались отделать местный трактир на тех же условиях, какие предлагал им корчмарь Грундиг. Работы там было самое большее недели на три, но они решили остаться.

5

С лесов каменщику открывается больший простор, нежели крестьянину за плугом. Прошло два дня, пока Жуфанкова артель возвела вокруг всего трактира леса, а уж потом все могли полюбоваться на старинный городок Тисовец, который столетиями мостился на берегах реки Римавы у подножья Градова. С лесов все было ближе — словно под носом. И бугор Шайба, и величавый храм со стройной колокольней, липы и парк вокруг него, приход, тисовские усадьбы, река и крестьянские дворы. Вся римавско-гемерская область утопала в лесах, тут еще попадались последние могутные тисы. Гемерско-малогонтский комитат вытеснил Тисовец на свою северную окраину, но как раз оттуда и было рукой подать до Брезно, Банской Бистрицы, Зволена, Мартина и всего Липтова. При надобности, а она случалась нередко, можно было без труда добраться до Пешта, Вены и Прешпорка[28]. Угру с юга или севера могло казаться, что тисовцы расселились где-то в самой середке земли, однако те-то мудро решили, обосновавшись именно там: хоть и не обретались на самом перекрестке, но ни одна дорога не обходила их стороной. За долгие столетия тисовцы научились понимать, что одними господскими подачками сыт не будешь, и потому в недород, или когда град побивал урожай, или сгорали поля, либо по каким другим причинам не хватало картошки — они добывали себе пропитание в окрестных лесах и реках и так перемогали нужду.

Надо сказать, что за те два дня, пока жуфанковцы возводили леса, местные возчики, нанятые трактирщиком, навезли мелкого песку, извести и цемента. Кирпичи, камни и щебенка у трактирщика были под рукой, и потому на третий день они уже могли потихоньку начать штукатурить изъеденные стены, бетонировать лестницы и в задней, жилой части трактира строить веранду. Раствор для них замешивали и подносили три замужние женщины, которым от завтрака до обеда, а потом и после обеда помогала Стазка Дропова — разумеется, за половину недельного жалованья. Кроме того, шестеро мужчин складывались еженедельно — каждый по гульдену — и платили Стазке за стряпню.

— Ты заработаешь больше, чем в Липтове мужик, — донимал Стазку Мельхиор Вицен-Мудрец.

— Но и наработаюсь! — отрезала Стазка. — А если завидуешь, мог бы сюда свою милашку Квету притащить. Да ты, должно, испугался, что ее тут облапают, а то и вовсе отобьют у тебя!

Мудрец онемел, а три замужние женщины — Гана, Зуза и Мара — ко всему еще подняли его на смех. Ох и ехидины! Сущие фурии — таких поискать только!! Ноги толстые, зады широкие, груди большие, руки мощные. Каждая из них рожала раза по четыре, и потому от шести утра и до шести вечера круг них мотался целый табун ребятишек — каменщики то и знай их отгоняли. Они путались под ногами, галдели, а подчас и на нервах играли. Но при всем при том было оживленно, весело, и день протекал — будто его вол толкал. Каменщики обшлепывали трактир штукатуркой, залечивали его старые раны, нанесенные ветром, дождями и морозами, и, конечно, ворчали: такая работа была им не по душе. У настоящего каменщика только тогда сердце веселится, когда под руками растет толстая стена, пахнущая новизной. Погладит ее каменщик руками, подравняет прижмуренным глазом, а когда поутру подойдет к ней, то снова, обласкав взглядом, берется за дело. Возня со старыми постройками каменщика не тешит, и делает он это по нужде. А при работе, которая тебя не захватывает, все кругом отвлекает. Каменщики на лесах замечали каждого входящего в трактир, замечали скупщиков, купцов и возчиков на площади, крестьян, что шли в поле и с поля, женщин с узлами, молодок с подоткнутыми юбками, кучеров, служанок, слуг и поденщиков. Всякий день пополудни их внимание привлекала фигура крепкого, среднего роста старца с большой бородой и длинными усами, который неторопливо проходил по городку куда-то к северу и спустя этак час возвращался.

— Знаете, кто это? — шепнула как-то раз каменщикам Мара, указав на старца.

— Нет, не ведаем! — признался Само и окинул взглядом остальных, но все лишь пожали плечами.

— А должны бы! — сказала Мара. — Чего только не вынес этот человек за словацкий народ! И под виселицей стоял!

— Воюет с теми, кто нас и за людей не считает, — вставила Гана.

— И впрямь болеет за словаков, как никто! — добавила Зуза.

— Сокол наш!

— Золото — не человек!

— Уж не раззодоривайте нас так, скажите наконец! — перебил женщин Само Пиханда.

— Штефан Марко Дакснер[29]! — выпалила Мара.

— Он еще жив? — опешил Бенедикт Вилиш.

— Осел! — вскричал Матей Шванда-Левша и порядком двинул Самоубивца. — Не знаешь — не вякай!

— Да я только… — Самоубивец хотел что-то сказать, но смолк, заметив, что никому и дела нет до него. Все как завороженные глядели на медленно удалявшегося Дакснера.

— Надо сходить его поприветствовать! — высказался Мудрец.

— И пойдем! — поддакнул Матей Шванда-Левша и взглянул на мастера Жуфанко.

Тот одобрительно кивнул. Дакснер исчез за домами, а мужчины и женщины, поплевав на ладони, опять взялись за работу… Вечером, когда умылись, поели, снова завели разговор о Дакснере.

— А примет ли он нас? — засомневался Мельхиор Вицен.

— А почему не принять, коль мы пришли поздороваться, — возразил ему Самоубивец.

— Надо будет, верно, и к руке приложиться, — сказал Феро Дропа-Брадобрей. — Почтить его наилучшим образом.

— Выдумал тоже! — оборвал его Само Пиханда-Пчела. — Вдруг от обиды он тебя шляпой по башке хлопнет.

— А как же тогда?

— Просто отвесим ему поклон.

— Можно и спеть ему.

— Или сплясать.

— Подарок хорошо бы купить! — вмешалась Стазка Дропова, которая до сих пор сидела молча и только слушала. А теперь, заговорив, враз покраснела и тут же прикрыла рот рукой, будто сказанное хотела затолкать обратно.

— Подарок? — подивился Мудрец.

— А это неплохая мысль! — поддержал Стазку мастер Жуфанко.

Стазка Дропова признательно посмотрела на него….

— Ну подарок, так подарок! — сдался Мудрец. — Но что купишь такому человеку?

— Вышитую рубаху, — предложил Самоубивец.

— Дурак!

— Книжку?!

— У такого ученого мужа столько книжек, что хоть торгуй ими!

— Пусть Стазка скажет!

Все с надеждой посмотрели на Стазку.

— Купим ему трубку! — сказала Стазка без колебаний.

— Кто знает, курит ли? — засмеялся Мудрец. — Купим ему трубку, а он станет ее капустой набивать.

— Курит! — выпалила Стазка и сердито поглядела на Мудреца. — Шла я как-то мимо дома, в котором живет, — говорила она торопливо. — Сидел в саду и курил трубку… Не сказать, чтоб новехонькую, — добавила она, теперь уже в сомнении.

— Трубка, так трубка! — решил Петер Жуфанко-Змей. — Сложимся Дакснеру на трубку, и вся недолга!

Стазка, ты ее купишь?

— А не мужское ли это дело: выбирать трубку? — спросила Стазка.

— Спросишь самую лучшую — такую-то и сама купишь!

6

Само Пиханда-Пчела больше всего любил пенку с осевшего утреннего кофе. Всю неделю он втайне мечтал о хорошей пеночке, но еще ни разу она ему не досталась. Когда прошлый год он строил куры Стазке, эту пенку она всегда снимала ему в чашку. Он чуть не давился ею — так глотал и заталкивал в себя. А теперь Стазка от него отвернулась — улыбайся ей сколько угодно, она и бровью не поведет. Каждое утро в кофе недоставало самого лучшего — пенки. Кого же это Стазка потчует? Кто он? Само Пиханда решил докопаться до истины. Уже трижды с вечера он говорил себе, что утром встанет пораньше, но всякий раз просыпал, и лишь сегодня проснулся в четыре. Лежал с открытыми глазами и слушал, как ребята тяжело пофыркивают во сне. Ждал. Стазка в соседней комнате встала около пяти. Он слышал, как она ходит, как одевается. Потом пошла в кухню готовить завтрак. Спустя полчаса, когда по всем расчетам кофе уже вскипел и пенка на нем начала устаиваться, утолщаться, Само стал прикидывать: «Пойти, что ли, к Стазке и съесть пенку или подождать?» Решил выждать. Вскоре недалеко от него приподнялся на койке Юрай Гребен-Рыба. Тихо оделся, вышел. Само прокрался за ним следом. Рыбы на дворе не было, и Само заглянул через окно в кухню, в которой мерцала керосиновая лампа. То, что он увидел, ошеломило его. Молчаливый Юрай обнимал Стазку, а Стазка — его. Они прижимались друг к другу, целовались и чуть было не опрокинули на пол большой горшок дымящегося кофе. Потом Стазка потянулась за поварешкой и в большую чашку сняла толстую и душистую пенку. Юрай Гребен-Рыба улыбнулся, взял протянутую чашку и жадно проглотил лакомство. У Само просто слюнки потекли — он поспешил отвернуться. Сел на поленницу и загляделся на рассвет. В задумчивости даже не заметил, как над ним склонился Феро Дропа-Брадобрей,

— Где Рыба? — спросил Феро.

— Разве он не спит? — изобразил удивление Само.

Брадобрей не ответил, немедля бросился к кухонному окну, заглянул внутрь, крепко изругался и тут же постучал по стеклу. Само рассмеялся. Брадобрей погрозил ему кулаком, продолжая стоять у окна, как вкопанный. То ли он размышлял, то ли увиденное его столь ошарашило, что он и сдвинуться не мог… А потом вдруг кинулся к кухонным дверям да столкнулся в них с Юраем Гребеном.

— Ты что там делал? — взревел он, схватив его за ворот.

— Пить захотелось, — ответил Рыба.

— Пить захотелось?!

— Точно так! — сказал Рыба и, отдернув руку Брадобрея, высвободил ворот. — Пропусти!

Брадобрей дал ему пройти. Двери освободились, и он юркнул в кухню. Рыба подошел к Само и подсел к нему на бревна.

— Светает? — спросил.

— Светает! — был ответ.

Из кухни донесся крик. Брадобрей обрушился на сестру.

— Я тебе остригу крылышки, остригу-у!

Стазка стояла посреди кухни и надменно улыбалась.

— Хватит скалиться, не то как врежу! — закричал на нее брат.

— А что случилось?

— Еще спрашиваешь?!

— Ну врежь!

— Не зли меня, девка! — замахнулся Брадобрей.

— Я влюбилась! — сказала Стазка.

— Влюбилась?! — рука Брадобрея бессильно опустилась. — В кого? — спросил с опаской.

— В Юрая Гребена.

— Дуреха! Нашла в кого! В Рыбу!

— Кого хочу, того люблю! — отрубила она. — Ты в это не встревай!

— Да ведь он сидит рядом и молчит как рыба. А тебя хлебом не корми — дай поговорить! Как же вы разговариваете, а? Дурья твоя башка!

— А вот и разговариваем!

— Но как? От него ведь слова не дождешься!

— Ах, братец, что ты знаешь! — расплылась вдруг Стазка в улыбке. — Бывает, сидит и слова из себя не выдавит. И до чего же хорошо, потому как тогда и не надо ничего говорить… А иной раз и скажет, да как складно!

— Этот твой Гребен-то? — диву давался Брадобреи.

— Ты сказал «мой»?

— Я имел в виду: твой дуралей!

— Правда, мой, но вовсе не дуралей! Да, бывает, сидит и молчит, а как запоет…

— Никогда его не слыхал!

— Как же он поет! — вздохнула Стазка. — Душу бы я тогда за него отдала. Люб он мне! Слышишь, люб!

Феро Дрона зажал ладонями уши и — наутек из кухни. На дворе остановился, а опомнившись, подошел к Само Пиханде и Юраю Гребену, терпеливо сидевшим на дворе.

— Спой что-нибудь! — толкнул Брадобрей Рыбу.

— Хм! — улыбнулся Рыба, поглядев весело на Брадобрея, но продолжал молчать.

У Брадобрея сжимались кулаки, но он засунул их в карманьь

— Подвиньтесь! — попросил он и сел рядом.

7

Стазка Дропова не торопясь развертывала узелок, а мужчины, обступившие ее, нетерпеливо вытягивали шеи, пялили глаза и оттесняли друг друга локтями. Из платка предстала взору зеленая коробка. Каменщики трепетно затаили дыхание, лишь на одного Бенедикта Вилиша ни с того ни с сего напала икота. Мельхиор Вицен невольно прыснул, но, когда Стазка открыла зеленую, продолговатую, величиной с кирпич коробку, и он притих. На мягком бархате покоилась новехонькая трубка.

— Вот черт, дай-ка из нее покурить! — вскричал Самоубивец и сладостно поцокал языком. — Хоть разок потяну, один разок…

— Я те дам, я те дам покурить! — подтолкнул его Матей Шванда-Левша. — До этой трубки ты и не дотронешься!

— Разве я многого требую?

— Ах ты, толоконный лоб, морда ты неумытая, лапа замусоленная, колено скрипучее! — сердился Левша, — Да на эту трубку даже глядеть ты не достоин!

— А может, в ней дырки нету? — вскричал Самоубивец. — Не мешало бы ее и испробовать.

Мужчины притихли, перестали смеяться, и Левша вдруг сразу отцепился от Самоубивца. Они уставились друг на друга, потом на трубку.

— Ей-же-ей, новую трубку раскурить надобно, затянуться дымком и хорошенько испробовать, все ли в ней как положено, — разговорился Самоубивец. — Тут намедни мой дед купил трубку на ярмарке, а у той не то что дырки, ха-ха-ха, не оказалось, но и табаку набить было некуда. Это вроде как баба зашитая! Старик собрался покурить, развернул трубку. Тут-то и обнаружил он эту порчу — от ужаса чуть богу душу не отдал. Присел дед на корточки и давай печалиться, что, мол, кота в мешке купил. Кабы я сразу не сбегал трубку сменять, бог знает, что бы с ним содеялось…

— Не болтай! — одернул его Петер Жуфанко-Змей.

Самоубивец умолк.

Змей наклонился к коробке и бережно вынул из нее трубку. Оглядев со всех сторон, легонько из нее потянул и место, какого коснулся, старательно вытер. Потом строго посмотрел на растерянного Самоубивца.

— Вот осел, напугал меня! — сказал Змей и вложил трубку в коробку. — Трубочка в порядке!

Ребята облегченно вздохнули.

— А табак? — вскричал Мудрец.

— И вправду, табак нужен, — сказал Само Пиханда.

— У меня самолучший! — улыбнулась торжественно Стазка и вытащила из кармана юбки кисет с табаком. Положила его возле трубки. — Самый духовитый и самый дорогой, какой только можно было сторговать у турка!

Само Пиханда взял кисет с табаком, понюхал его. Раз, другой. Восхищение и благость разлились у него по лицу. Он упоенно заморгал глазами и с наслаждением вдохнул.

— Форменная мальвазия, клянусь богом! — прошептал он.

Мужчины вырвали у него кисет и один за другим стаяли нюхать табак. Досыта надышавшись резким его ароматом, положили кисет возле трубки.

В воскресенье пополудни прибежала в барак поденщица Зуза и заговорщицки шепнула каменщикам:

— Сидит в саду, ждет вас!

Каменщики тут же поднялись с лежаков, поразглаживали измятую одежду, позастегивали рубахи, поправили галстуки, натянули праздничные пиджаки, а башмаки надраили тряпкой. На дворе надели шляпы и зашагали за Стазкой Дроповой, которая несла под мышкой подарок. Вскоре подошли к дому и вступили в просторный сад: там в приятной прохладе под деревом за столом сидел Штефан Марко Дакснер и с наслаждением попыхивал большой трубкой. Стазка Дропова, приблизившись к нему, вскрикнула от неожиданности и, в смущении прикрыв ладонью рот, испуганно обернулась к мужчинам, шагавшим за ней. Трубка, которую Дакснер курил, была точь-в-точь такая же, какую она несла под мышкой. Дакснер между тем глядел на них с улыбкой. Красивое лицо старца, заросшее могучей бородой и усами, оживляли веселые глаза. Строгость и непримиримость, которыми они горели в молодые годы, уже покорно привяли, но то были глаза приветливые и приметливые. Каменщики поочередно поздоровались с Дакснером за руку. И каждому он ответил крепким пожатием. Стазка, не удержавшись, поцеловала старика в лоб. Кивком пригласив всех к столу, он тут же обратился с улыбкой к Стазке:

— Что тебя так поразило, дочь моя, когда ты подходила ко мне?

— Я вот что скажу вам, — набралась смелости Стазка. — Мы вам купили трубку, но она точно такая же, как и та, что вы сейчас раскуриваете.

— Ну и что? — спросил Дакснер. — Я очень рад!

— Не знаю, это вроде… — засмущалась Стазка. — Две одинаковых трубки…

Дакснер ласково рассмеялся.

— Милая ты моя! Неужто не знаешь, что заядлому курильщику и десяток трубок сгодятся? А как раз эту, — он вытащил трубку изо рта и оглядел ее, — эту я люблю больше всех!

Повеселев, Стазка протянула Дакснеру подарок. Старик открыл коробку, понюхал табак в кисете и положил его на стол. Потом нежно и бережно взял трубку и не спеша оглядел ее.

— Чудо, чудо! — говорил он восторженно. — Благодарю вас, друзья, благодарю вас горячо и сердечно! Я вам очень признателен.

Прислужница принесла на большом подносе кофе и пирожных. Каменщики с аппетитом взялись за еду, а одним глазком наблюдали за Дакснером, набивавшим новую трубку дарованным табаком. В эту минуту с его лица исчезли следы усталости, покорности судьбе, а может, печали, и его коренастая фигура, словно изваянная из гранита, вновь на мгновение заискрилась силой. Глаза зажглись живым, пронизывающим огоньком, лицо разгладилось в доброй улыбке.

— Так вы, стало быть, гибчане? — спросил он живо.

Каменщики одобрительно заморгали, закивали.

— Эх, Гибе, Гибе, — вздохнул он. — Бывал я там не раз, и, пожалуй, были у меня и друзья в вашем краю. С удовольствием вспоминаю вашего нотара[30] патриота Людовита Клейна[31]. Только слышал я, с ним беда приключилась…

— На охоте, — отозвался Пиханда, — споткнулся на крутом скате, и ружье выстрелило ему в глаз.

— Знаю, знаю, Францисци[32] мне о том докладывал. Мы вместе погоревали над нашим Людоком. Никогда не забыть, как пламенно он оглашал на комитатском собрании в Микулаше в году сорок восьмом «Требования словацкого народа». Поистине никогда не забыть! Вместе с вашим лекарем Гуотом[33] эти двое героев приветствовали в году сорок девятом в Липтове Гурбана[34] и стали членами Словацкого национального совета. Чуть позже, насколько мне известно, оба они встречали в Липтове русских, а в сентябре графа Форгача. Славные времена, но как они кончились![35] — вздохнул Дакснер, утер слезу и раздумчиво стал попыхивать трубкой.

— Его судили! — отозвался Пиханда. — За оскорбление императорского величества и подстрекательство народа к бунту.

— Шимон Ямницкий и Ян Гостьяк подали на него жалобу в суд, — добавил Мудрец. — Потом его уже сняли с поста директора Императорского надворного отделения гибовского…

— Наслышан, наслышан! — кивнул Дакснер. — Уж так повелось: чужому здоровью не завидуем, а вот должности — еще как. Ради нее мы готовы утопить друг друга в ложке воды, а здоровье губим понапрасну. Клейн тоже долгие годы не ладил с поэтом Якубом Грайхманном[36], моим однокашником. А как он умер, Якуб посвятил ему, хорошо помню, в «Орле»[37] поэму «Странная дама». Как поживает Якубко? Давно о нем вестей не было.

— Стареет! — сказал Самоубивец.

— Пишет, говорят, в «Американско-словацкую газету»[38] и оттуда получает золотые, — добавил Мудрец.

— Да, — вздохнул снова Дакснер, — ведь и о земляках в Америке нельзя забывать! Но раз уж так сложилось, что многие из нас подверглись пештской мадьяризации, а другие, бедствуя дома, с надеждой уезжают за море, мы должны непременно проявлять заботу не только об эмиграции американской, но и о внутренней, австро-венгерской… Забота о народе часто распространяется за пределы его родины. То, что мы требуем, требуем для народа словацкого: никто не смеет отказать ему в праве на родной язык в школе и в деловых общениях, в праве на территориальную целостность в рамках Австро-Венгрии, в праве строить школы, культурные учреждения, выпускать газеты, журналы, издавать книги… Самосознание наше и события в стране нашей, равно как и история Европы, настойчиво убеждают нас, что главная идея нашего времени есть народность. Что такое народность? На наш взгляд — это самоосознанная жизнь нации, понимаемой как некая личность в семье человеческой! И в этом значении народность — это идея новая, которая, собственно, только сейчас стала главным фактором общественной жизни, международных отношений… Принцип свободы, равенства и братства, конечно, ничего нового не содержит, чего мир бы уже задолго до этого не знал, ибо смысл его гораздо прекрасней и проще выражает заповедь «Люби ближнего твоего, как самого себя» и «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». И заслуга Французской революции, собственно, в том, что провозглашением свободы, равенства и братства она перенесла принцип христианства из церкви в общество. Признание прав человека в обществе как личности свободной, с другими себе подобными личностями уравненной в правах, в дальнейшем развитии своем безошибочно ведет к идее народности или же к осознанию того, что нация, как совокупность многих свободных личностей, не может иметь прав меньше, чем индивидуум.

Нация, приходящая к осознанию прав своих, то есть к народности* перестает быть рабом духовным и встает в ряд других наций как личность — в масштабах семьи человеческой, — с ними в правах уравненная. Следовательно, то, что, с точки зрения индивидуума, есть в обществе свобода и равноправие гражданское, то — с точки зрения нации — есть народность и равноправие национальное. На свете существуют две силы: сила материальная и сила духовная. Супостаты нашего народа с помощью богатства и титулов держат материальную силу в руках; когда бы мы на этом поприще ни сталкивались с ними, мы всегда оказывались в проигрыше; свидетельством тому протесты против «Меморандума»[39] и выборы депутатов в нынешний парламент! Мы предоставлены силе духовной, следовательно, развивая эту силу, можем быть уверены, что со временем победа будет за нами!

Взволнованный этой речью, Штефан Марко Дакснер необыкновенно ожил — румянец покрыл его щеки. Между тем трубка в правой руке, которой он резко размахивал, погасла. Он попытался ее раскурить, но трубка не поддавалась, он улыбнулся и, взглянув на каменщиков, зажег ее снова. Притихшие каменщики сидели не шелохнувшись и немо уставившись в землю.

— Что вас так заморозило, гибчане? — окликнул их Дакснер. — Я разговорился, разгорячился, а вы застыли и приумолкли.

Они рассмеялись, вздохнули.

— Некоторые говорят, — отозвался Само Пиханда-Пчела, — что край наш славен брынзой и что, будь ее побольше, был бы и достаток.

— Ну! — чуть не взревел Дакснер и замахал рукой. — Вот еще! Наша брынза! К черту такой достаток! Вглядитесь в изможденных, оборванных людей, с которыми мы встречаемся на каждом шагу; вглядитесь в эти бесчисленные задымленные лачуги, больше похожие на норы звериные, нежели на жилища людские; все мы видим, как толпы наших бедных словаков год за годом разбредаются по свету, чтобы уйти от нищеты и голода, как всяческая протекция, жульничество и спекуляция поглощают капитал и грозят ему полной гибелью; мы дошли до того, что налоги взимаются только с помощью штыков и экзекуций — и видя это, мы еще толкуем о «счастье» и «достатке»! Поистине такое счастье, такой достаток искалечит нас совсем…

Само Пиханда. хотел еще о чем-то спросить, но удержался — Штефан Марко Дакснер заплакал. Запнувшись внезапно, старец сидел, крепко сжав губы, и из глаз его текли слезы. Раз, другой, по-мужски глубоко и тяжело, он вздохнул. Стазка Дропова разнюнилась вслед за ним — брат Феро хотел было одернуть ее, но вдруг раздумал — рука его повисла. Каменщики за столом смутились: чтобы не смотреть на Дакснера, кто-то принялся за пирожные, а кто-то в растерянности стал допивать из чашки уже давно выпитый кофе. Вскоре, однако, Дакснер пришел в себя, даже улыбнулся.

— Видите, каким я стал, — сказал он неожиданно бодро. — Как разволнуюсь, слеза прошибает, и уж теперь непременно расхвораюсь на несколько дней. Бессонница меня одолевает, ноги болят, не слушаются, отекают в лодыжках — затяжные походы мне уже не под силу. А как печально, когда не можешь делать того, что хотел бы!.. Ну хорошо, вы, думаю, пришли не затем, чтобы я вас всех до слез разжалобил. Упаси бог, я этого не хочу! Ведь мы, гемерцы, с липтовчанами любим друг друга. Должны любить! Еще в бытность мою поджупаном[40] я как-то воспользовался случаем и начал строить дорогу между Гемером и Липтовом. Приблизимся-де мы друг к другу, тогда и другие приблизятся к нам! Я часто хаживал в Липтов. Вспоминаю, как однажды я выбрался пешим порядком в Микулаш через Брезно и Чертовицу, но дорогой меня настигли проливные дожди и густые туманы, вот я и припоздал в Микулаш. Друзья-патриоты наняли два плота, оттолкнулись от берега и поплыли в Чахтице. Догнал я оба плота уже у Ондрашовой. Бросил на плот сперва свое ружье, потом узелок, ну а вымокнуть мне, разумеется, не хотелось: я разбежался и немыслимым скачком впрыгнул на плот посреди Вага. Патриоты наши только вскрикнули от изумления, да я и сам себе подивился; в толк взять не мог, как это мне удалось. И пришло мне на ум такое сравнение: когда в году сорок девятом наши словацкие добровольцы[41] стояли под Ачем, были они чуть не усыпаны вшами, — ведь как ушли из дому, так и не переоделись ни разу. Францисци все вспоминает, как пошутил один озорник: вырасти, мол, у этих вшей крылья, так они бы, верно, подхватили человека и с ним улетели… Может, и меня в том прыжке близ Ондрашовой вши-то и поддержали в воздухе, хотя что-то не припомню, чтоб в те поры у меня какие водились, — рассмеялся Штефан Марко Дакснер, хотя слезы текли у него по щекам. Он вытирал их белым платком и поглядывал на каменщиков, которые тоже робко улыбались. Но вдруг, словно по команде, они встали, поглядели строго в глаза друг другу, на миг замерли, стихли, а потом запели Дакснеру его любимую:

У того завидна доля,
У кого кошара в поле,
хата на лесной опушке,
на околице подружка.
Хорошо тому живется,
кто с женой не расстается.
А я в одиночку маюсь,
по чужим углам шатаюсь.
Складно они пели, только вот до слез растрогали Штефана Марка. Он встал, обнял одного за другим и расцеловал. А потом сказал на прощание:

— Дорогие мои! Кто истово трудится, тот пусть не тревожится за плоды своего труда. И обретя признанье в случае успеха, пусть не стыдится нести ответственность за неудачу. Так подобает поступать мужам!

8

Жуфанкова артель управилась с работой к исходу третьей недели, в субботу до полудня. Стазка Дропова состряпала праздничный обед: половинку небольшого барана стомила в крупяной похлебке, заправленной картошкой и зеленью. К тому же поднесла мужчинам и по рюмке боровички со словами: «Перед кушаньем и после хороша палинка — сказал доктор Малинка». И сама смеясь не отказалась от рюмочки. Ее слова больше всех, почитай, рассмешили Юрая Гребена-Рыбу, и она с благодарностью во взоре подсела к нему. В руке держала недопитую рюмку, и мужчины заметили, как она украдкой предложила ее Юраю, — он притих, подмигнул Стазке и протянул к ней пустую ложку. Стазка вылила в ложку боровичку, и Юрай одним духом проглотил ее. Все глотнули вместе с ним и коротко рассмеялись. «Ладно уж вам, ладно!» — заворчал Юрай Гребен и строго посмотрел на товарищей, которые уж точно подняли бы его на смех, не начни Стазка делить баранину. Каменщики не спускали глаз с ее проворных рук, покрикивали, давали ей советы и выклянчивали куски получше. А смачно жуя сочное баранье мясо, они даже не заметили, как Стазка лучшие куски перекладывает со своей тарелки в Гребенову. Сытно пообедав, они разобрали остатки лесов, и мастер Жуфанко дотошно осмотрел сделанное. Он со всех сторон обошел трактир и все кивал головой. Там-сям останавливался, обнюхивал, общупывал, обглядывал подсыхавшую штукатурку, а ребята, следившие за ним, затаив дыхание, чуть поодаль, украдкой ломали руки, ворчали, бурчали, но тут же успокаивались, как только Жуфанко двигался дальше. Потом все вместе отступили на пятьдесят шагов и молча полюбовались делом рук своих. Трактир изменился до неузнаваемости. Он вроде бы вырос и помолодел. В красноватых лучах закатного солнца стал похож на расписное яичко. «Ей-богу, руки у вас золотые!» — только Стазкины уста и выдохнули похвалу. «Можно бы и лучше!» — бросил Жуфанко и пошел к трактирщику. Пошел и застрял в шинке, и каменщиков охватила тревога. Но вот оба объявились в дверях. Трактирщик, которого второй день трясла лихорадка, закутан был по уши, на голове — баранья шапка, словно пурга на дворе. Он заметно нервничал, но работу каменщиков оглядел во всех подробностях. Не хвалил и не хулил, но временами качал головой и всматривался попристальней; под конец, однако, всех позвал в дом. «Ишь стервец, как платить черед, так протянет год!» — шепотом отметил Мудрец. В трактире они расселись вкруг длинного дубового стола, положив перед собой шапки. Трактирщик заплатил всем поочередно, вычтя у каждого по гульдену за ночлег, и стал поеживаться лишь тогда, когда пришла пора ставить магарыч. Наконец он перемог себя и велел принести по стаканчику палинки да по пиву. Артельщики чокнулись, выпили, схватились за шапки, нахлобучили их на голову и потопали к своим лежакам. Был вечер. Они переночевали, а поутру, прежде чем зазвонили к заутрене, покинули Тисовец. Зашагали дорогой на Гнуштю. Три недели, проведенные в Тисовце, были для каждого вовсе не мед. Каменщик неделю свыкается и лишь осматривается вокруг. Во вторую неделю он кое-что уже начинает кумекать и даже на ком-то из местных дев останавливает свой выбор. В третью неделю заговаривает с девицей, что ему приглянулась. А когда наконец с большим риском осмеливается позвать ее на гулянку — надо трогаться с места. Может, потому-то сезонный каменщик редко когда приводит жену с чужой стороны. Будь в его распоряжении два-три месяца, чтобы с толком поволочиться за местной красавицей, глядишь, какая-нибудь к нему и присохла бы.

Уходили они с тяжелым сердцем, но за Тисовцем уже грянули песню. Выдержали этак с полверсты, а потом по очереди стали перхать, покашливать.

— Кабы чем глотку сполоснуть! — вздохнул Матей Шванда-Левша.

— Что ж ты Герша за собой не таскаешь? — рассмеялся Жуфанко.

— В таком засушливом краю палинка должна бы из родников изливаться, — сказал Левша. — Дома выпивка и на ум нейдет, а тут знай пил бы да пил. Не пойму, что со мной.

— Не тоска ли тебя часом заела? — отозвался Пиханда.

— И впрямь тоска! — согласился Левша.

— Экие мы шатуны, — сказал Само Пиханда-Пчела. — Мотаемся по свету, бродим, не разбирая дороги, крпцы попусту дерем, а если где и остановимся, черта лысого заработаем. То, что истратим и порвем, нам уж никто не воротит!

— Живи водой и воздухом! — посоветовал ему Мельхиор Вицен-Мудрец.

— Или любовью! — засмеялся Бенедикт Вилиш-Самоубивец.

— Пошел ты со своей любовью! — заткнул ему рот Феро Дропа-Брадобрей. — Нужна она голодному! Пустое брюхо — любви поруха!

— И то сказать! — подтвердил Матей Шванда-Левша. — Я однажды влюбился, не скажу в кого…

— В мамзель Мраклову, — прыснул Мудрец.

— Трепло!

Все засмеялись.

— Ну рассказывай, как дело было!

— Так не перебивайте!

— Только правду говори!

— Провалиться мне на этом месте, побей меня бог, если оброню хоть одно лживое слово, — божился Левша. — Так вот, бишь, влюбился я, и точно — неделю от еды нос воротил. Но только неделю. Дома я места себе не находил, усидеть не мог, уж на что — псу и то завидовал. Ведь что ему, псу-то, раз в год накатит на него, несколько дней кряду донимает, а потом цельный год он только что заборы обсикивает…

— Надо бы тебе войти с ним в компанию, — не выдержал Брадобрей.

— Брадобрей, цыц! — оборвали его товарищи.

— Ухватился это я за работу, — продолжал Левша. — Дай, думаю, колодец вырою. И вырыл. Мозоли у меня набрякли такие, что — хоть голову окунай. Так вот, стало быть, думал я, что в работе про свою любовь позабуду. Да черта с два позабыл! Совсем с панталыку сбился. Корову иду поить, а то, что у меня в колодце еще воды нет — и в голове не держу. Корова, того и гляди, окочурится — пришлось зарезать ее. А как зарезал, потихоньку стал есть. Уплетал я ее, мучась любовью, терзаясь страстью, пока буренку начисто не подъел. Ан у голода моего ни конца ни краю нет. Перерезал я всех овец и баранов, извел кур горемычных, а любовь все грызет меня да сокрушает. А когда и пса своего съел, я почти обезумел от горя. Поди, и на жизнь свою посягнул бы, кабы вовремя не опамятовался!

— Самоубьюсь! — изрек по привычке Бенедикт Вилиш.

— Как есть говорю! Однажды утром проснулся, а любви и след простыл. Как пришла, так и ушла. Я вконец за ту ночь оклемался! Сам по себе, без посторонней помощи.

— Ну уж чтоб так?! — заудивлялся Самоубивец. — Не верю!..

— Не хочешь, не верь!

— Ты-то хоть ходил к своей ненаглядной?

— А то нет. Каждый вечер!

— Так это уж после?!

— Дурак же ты! — стукнул себя по лбу Левша. — Когда она со мной, все любо-дорого. А вот днем я почти концы отдавал.

— Ты ж мог и днем к ней ходить.

— Черта лысого! Замужняя была.

— А муж ее? Разве ночью не разлеживал под бочком?

— Эх ты, фетюк косолапый! Муж-то был тогда далеко, на работе…

— Я бы ему такую свинью не подложил!

— Да ведь и я отступился. Но, клянусь богом, ребята, баба что надо! Только дотронется до тебя, а ты уж весь раскололся. Обхожу ее дом стороной, а издалека ее чую. Как она пахнет! Сладко, благостно! И чихнуть при ней страшно.

— Скажи, чья она?

— Много чести!

— Хотя бы имя?!

— Ни-ни!

— А нужно оно, как прошлогодний снег!

— Так это было в прошлом году? — ослышался Брадобрей и с опаской оглянулся. Стазка с Юраем Гребеном отстали так далеко, что, по всей вероятности, ничего и не слыхали. Мастер Жуфанко остановился и указал на речку Римаву близ дороги.

— Просвежимся!

Они сбежали к реке и жадно опустили в нее разгоряченные ладони. Кое-кто разулся и вымыл ноги. Иным достаточно было ополоснуть лоб, затылок или жилы на запястье. Освеженные, они зашагали бодрее и совсем забыли о том, о чем до этого говорили. Около десяти предстала перед ними Гнуштя. Вошли в нее тихо, как бы с оглядкой. Гнуштяне молитвословили в костеле, а те, что остались дома, должно быть, отлеживались, отдыхали. В селе — ни души. Артельщики стали поглядывать друг на друга, потом на Жуфанко, жевавшего в раздумье зеленый полый стебелек. Наконец он растерянно развел руками и направился к местной корчме. Долго ломились в нее, пока сонный корчмарь отворил дверь.

— Угомон вас возьми! — накинулся он на них, — Считай до утра вас потчевал, а вы мне и поспать не даете?!

— Пан корчмарь, да мы нетутошние.

— Вижу! — опамятовался корчмарь. Он протер глаза и стал оглядывать пришедших. — Чего изволите?

— Совет.

— На даровщину?

— Неужто и за это платить добрым людям?!

— Хороший совет стоит грош, а плохой вам и в два обойдется.

— Какой же ваш будет, пан корчмарь? — спросил Жуфанко.

— Еще не знаю, что изволите!

— Работы ищем.

— Зря сюда пожаловали! — махнул рукой корчмарь. — Требовалось тут оправить приход, да артель из Довалова вас уже упредила. О другой работенке здесь слыхом не слыхал!

— Плохой совет! Видать, в два гроша нам обойдется!

— Ладно! Оставьте их себе! Я-то не разбогатею, а вам, может, сгодятся: у бедного и два гроша — куча хороша.

— На бедности свет стоит! — отозвался Мудрец.

— Так-то оно так, да лучше свеча, нежели лучина, — рассмеялся корчмарь. — Попробуйте попытать счастья в другом месте!

— А где?

— Не могу знать!

— Ну, наше вам почтение и доброго здоровья желаем, — поклонился Жуфанко и поворотился к своим. — Идем в Римавску Баню!

Было им не до разговоров, и, совсем понурившись, лениво и нехотя, пошли они по пыльной дороге. И лишь полчаса спустя чуток оживились, наткнувшись на какого-то возчика. Телегу, старательно прикрытую холстиной, он оставил при дороге, и товар в ней не был виден. Единственная лошаденка, молодая, но отощалая, паслась в овраге. Сам человечек сидел возле телеги на земле и из небольшой миски подъедал шкварки.

— День добрый! — поздоровался Жуфанко.

— Бог в помощь! — ответил человечек.

— Правильно идем?

— Это смотря куда!

— В Римобаню.

— Каменщики?

— Из Липтова! — кивнул мастер. — Я Жуфанко Петер, — представился он.

— Минчоль, сапожник. — Человечек встал. — Из Кленовца! Правильно идете, а коли изволите, могу вас и хорошей обувкой снабдить. Крпцами, башмаками, бурками…

— Бурками? — заудивлялся Мудрец. — Неужто тут и снег бывает?

— Еще какой, мой милый, — рассмеялся сапожник Минчоль.

— Ну как, купите что? Каменщики дерут обувки — пропасть! Намедни встретил в Сирке одного, так тот мне божился, что в год по три пары крпцев истаптывает…

— Мои разве что починить надо, — отозвался Феро Дропа-Брадобрей.

— Ээ, друг, я тебе не холодный сапожник или какой халтурщик. Я мастер! Даже шила и дратвы с собой не ношу, купи-ка вот новые, дешево продам.

— Пока нужды нет! — выкручивался Брадобрей.

— Говоришь, из Кленовца ты? — вопросил Жуфанко. — А работы для каменщика там не сыщется?

— Ни про какую не слыхивал, да и в Римобане ничего путного не найдете, — ответил сапожник Минчоль. — Пошли со мной в Римавску Соботу, там вам скорей какая кладка подвернется.

— А ты-то чего туда? — поинтересовался Жуфанко.

— Ярмарка завтра, авось товар и продам… Вижу, сомневаетесь. Да Римобаня так и так у вас на пути, сами спросите. Уж до Соботы придется, говорю, вам себя утрудить. Время раннее, еще и до обеда далече, глядишь, к вечеру и поспеем…

Каменщики подсели к кленовскому сапожнику Минчолю, закусили и вскоре вместе двинулись. Через час-другой пришли в Римавску Баню. На придомьях толпился народ — чего проще было расспросить о работе. Но как ни тыкался от одного к другому Жуфанко, все лишь отрицательно качали оперенными шляпами да вышивными платками.

— Что, не говорил я? — развел руками сапожник Минчоль и добавил раздумчиво — Нет, каменщиком быть — не по мне! Что одной рукой он строит, то другой рукой свет изводит…

— А твои крпцы, что ли, не дерутся? — ухмыльнулся Мудрец.

— Точно, дерутся, не оспариваю! Но в то, что ты выстроишь, любая война вкогтится, любой ветер упрется, любой огонь вгрызется.

— Каменщик, на то он и есть, чтоб строить, — не уступал Мудрец. — Пчелы тянут работу долу, а каменщик — в гору!

— Камень кладешь — стройку ведешь! — весело возгласил Бенедикт Вилиш-Самоубивец.

— Я свое сапожничество не променял бы ни на что на свете…

— А я отродясь был и буду каменщиком! — сказал Жуфанко.

— Согласен! — улыбнулся сапожник Минчоль. — У всякого ремесла свой изворот, и хороший мастер в любом деле найдется! А гнуть хребтину что тут, что там надо!

— Терпи тело, раз на свет хотело! — сказал Мудрец, ущипнул себя больно за руку, взвизгнул и рассмеялся.

За таким, а потом и другим разговором текло время и убавлялось дороги. Однако покуда дошли до Римавской Соботы, настала глубокая ночь. Только теперь каменщики поняли, как повезло им, что встретили они кленовского сапожника. Он устроил им ночлег у крестьянина на окраине Соботы и присоветовал, к кому утром обратиться. Разместившись, они купили небольшую бутыль вина, поднесли сапожнику и сами промочили запыленные глотки. И до утра спали сном праведных.

9

Помещик Губерт Чернак, досточтимый римавско-соботский гражданин, чуть не запрыгал от радости, когда знакомый кленовский сапожник Минчоль привел к нему в понедельник поутру Жуфанкову артель. Без всякого расчета или какого-то заднего умысла он сразу вытащил из кладовой оплетенную бутыль вина и, не дожидаясь уговора, всех угостил. За скромной, но душевной выпивкой широко раскрыл помещик свое мужицкое сердце и выложил все, что его удручало. Еще по весне начал он строить для своего старшего сына Дюлы просторный новый дом. Сынок его год как женился, и невестка Этела подарила ему внука. Радость помещика была столь велика, что он послал донесенье в высочайшие круги Пешта и Вены. Событие влетело ему в копеечку: пятьдесят тысяч гульденов истратил он на потчевание многочисленных родичей — приехал брат с домочадцами из Семиградья[42], равно как и многодетная сестра из Ужгорода. Тысячу гульденов отослал он епископу в Будин на воздвиженье протестантского кальвинистского храма и четыре тысячи — венгерскому правительству в Пеште на обновление и сооружение спорых дорог меж Римавской Соботой и стольным городом. Тогда же, говорят, он свято обязался, что с рождением десятого удачного внука предпримет за собственный счет кругосветное путешествие по сорок восьмой параллели и повсюду будет возвеличивать и петь хвалы достославной Австро-Венгрии. Он клялся и при этом бил себя в грудь до того истово, что отбил костяшки на пальцах и сломал ребро; и, не чувствуя боли, так долго себя колотил, что даже вмятина на теле навечно осталась!

Он показал ее и заглянувшим к нему каменщикам, потом протянул руку к столу, набрал пригоршню творогу, поплевал на него и залепил вмятину. Да вот дела: радость от семейной идиллии меж сыном Дюлой и Этелкой длилась до тех пор, пока через Римавску Соботу не проследовала красивая, разгульная и щедрая пештская графиня Эржика. Не в меру любознательный сын Дюла роковым образом влюбился в Эржику, уцепился за подол ее юбки и укатил в Пешт. Это было на исходе апреля. Этелка хотела погубить себя отваром белены, но добрые тетушки вырвали ее из когтей смерти. И вместе с плодом несчастной любви в конце концов она отбыла к матери. Венгерскому патриоту — помещику Губерту Чернаку казалось, что чашу горечи он испил до дна, да еще выцедил из нее последние капли. Не слишком ли много на одну-то жизнь?! Отчаяние его в ту пору, казалось, не знало границ: в безутешных попойках он пометил, а то и вовсе опрокинул все изгороди круг Римавской Соботы. Он сразу же отвернулся от дома — возненавидел фундамент, к тому времени уже поставленный. Меж тем женился на девице Розике младший сын Шандор. В сентябре помещик Губерт Чернак во второй раз сделался дедом; он выкинул еще пять тысяч гульденов и с некоторой опаской стал поглядывать на сорок восьмую параллель. А этак за неделю до того, как заявилась к нему артель каменщиков, решил для сына Шандора отстроить и начатый дом. Вот почему жуфанковцы были так милы его сердцу. В добром расположении духа, в припадке чрезмерно раздутого великодушия, которое, видать, было в привычке, он долго с ними и не рядился. Посулил им семерым и Стазке восьмой тысячу гульденов за кладку дома до самой кровли. Жуфанко оглядел просторный фундамент, прикинул все в голове и без колебаний согласился. По его подсчетам получалось, что за три недели они с домом управятся. Человек широкой натуры, Губерт Чернак пообещал в подмогу свою челядь и даровое жилье.

Уже вторую неделю жуфанковцы трудились не покладая рук. Кельмы, шпатели, отвесы и молотки мелькали над растущими стенами всякий день от зари до зари. Каменщики работали так, что не хватало времени — с позволения сказать — отлучиться по малой или большой нужде. Помещичьи челядинки в поте лица мешали раствор, подносили его к кладке, да и с кирпичами немало у них было мороки. Все до единой были девки холостые, опаленные южным солнцем над волнистыми равнинами. Грудастые, общительные и податливые. И предметом их особо нежного внимания и всяческого расположения стали рослые липтовские каменщики. И ни один из них — по мере того как постепенно прибывало кирпичей в кладке — не отказал себе в удовольствии растопить на время свое сердце. Единственно Жуфанко-Змей противился соблазну, а может, просто должным образом скрытничал. Наибольшие трудности выпали, пожалуй, на долю Юрая Гребена-Рыбы, чьей благосклонности упорно, хоть и мягко домогалась улыбчивая Юлча. Он молчаливо и стоически сносил, пока она восторженно гладила его мускулы, но, когда терпение его истощалось и уж похоже было — вот-вот сдастся или хотя бы заговорит, он хватал ее за талию и усаживал на стену… Она сидела там, смеялась и зазывно болтала голыми икрами. Остальные каменщики и развеселившиеся челядинки только посмеивались, но работать не прекращали. У наших молодцов лишь по вечерам оставался часок-другой, чтобы в укромных закутках просторного имения успеть пощупать девушек, пооглаживать их прелести, потискать в пылких, хоть и коротких объятиях и обцеловать. По этой причине проглотили они не один попрек от нравственно стойкого Жуфанко, который что ни вечер вдалбливал им: «Хотели работать — так работайте! Заработать хотели — так зарабатывайте! В бога вашего вертопрашного, подсыпаетесь тут к девкам, тискаете их, охмеляете каждый вечер, а утром на кладке ноги вас не держат!» Ребята поддакивали, но и смеялись — знали, что говорит он это не на полном серьезе. А Мудрец высказался как-то за всех: «Бог ты мой! Маленько позабавиться — никому не возбраняется. Что мы тут кому плохого делаем?!» Жуфанко только рукой махнул и поглядел на Стазку с надеждой хотя бы у нее найти поддержку, но и она помалкивала. Сама, бедняжка, за эти дни не в одну передрягу попала с помещичьим челядинцем — кучером Имро. Уж так повелось у каменщиков: работай до поту, а ешь досыта. Стазке приходилось всячески изощрять свою фантазию, и потому накупала она самой разной снеди у местных лавочников или крестьян. Кучер Имро частенько подстерегал Стазку, предлагая подвезти ее со всеми этими покупками в пролетке. Сперва она охотно принимала его одолжения, но потом, когда он стал не на шутку приставать к ней, испугалась и всячески избегала его. Но Имро притаскивался к ней и на стройку, нимало не смущаясь тем, что Юрай Гребен-Рыба — хоть и не говорил ничего — недовольно на него поглядывал. Однажды Само Пиханда, пожалев Гребена, строго одернул кучера. «Отцепись от Стазки, не вяжись, не то еще с лесов упадет тебе чего на голову!» Имро только фатовато сплюнул и шепнул Само в ухо: «Jön még kutyára dér!»[43] На другой день утром у Пиханды сломался шпатель. Починить его не удалось, и он пошел покупать новый. Имро украдкой следил за ним. Само вошел к торговцу, знавшему только по-мадьярски. Он показал ему сломанный шпатель и без труда выбрал новый. Расположившись, подумал, что неплохо бы заодно купить и какой-нибудь подарок для своей разлюбезной Марии Дудачовой. Почесав в голове, он крепко задумался. Вдруг вспомнил, что Мария любит красивые заколки для волос.

— Дайте, пожалуйста, заколку для косы, — сказал он.

Торговец не понял и только улыбнулся.

— Коса, kopf, kopf![44],— с трудом подыскивал Само подходящее мадьярское слово, указывая на свои волосы.

— Kopf? — удивился торговец.

— Заколка для кос, для копфов, — силился Пиханда.

— Заколка? — снова удивился торговец, так и не поняв.

— Да, да, заколка! — обрадовался Пиханда.

В лавку вошел Имро с хлыстом в руке. Постоял, послушал разговор между торговцем и Пихандой и приблизился к прилавку.

— Иди ты…! — сказал он и резко оттолкнул Само от прилавка. — Раз не знаешь, чего хочешь, не покупай!

— Я-то знаю! — крикнул Само Пиханда.

— Ну так спрашивай! — сказал ему едко Имро.

Само повернулся и вышел из магазина. Через минуту Имро догнал его и грубо схватил за плечо.

— У нас с тобой еще одно дельце! — сказал Имро. — Пошли, коли не трусишь!

Само поразмыслил, огляделся кругом и лишь потом кивнул. Они вошли в старый двор и за дырявым сараем остановились. Имро отбросил кнут, Само — шпатель. Набычившись, перекинулись злобным взглядом и сшиблись. Потрепав друг друга, упали на землю, поработали кулаками и опять поднялись. Дрались так, что дух захватывало, но ни один не желал уступить. Унялись они только тогда, когда хозяйка вышла кормить кур и, испугавшись, пронзительно вскрикнула — они катались прямо у нее под ногами. С той поры всякий раз, как встречались, они тотчас пускали в ход кулаки. Раз под вечер поднялась гроза, полил дождь, и кучер Имро подкатил в пролетке к помещичьему двору, вымокший до нитки. Каменщики стояли под водосточным желобом, покуривали и громко подтрунивали над ним. Кучер несколько раз злобно стегнул кнутом в их сторону… И вдруг в ближний амбар ударила холодная молния. Оглушительно загрохотало, лошади шарахнулись, рванули из рук Имро вожжи и понесли. Каменщики под желобом дико завопили, но Само Пиханда прыжком преградил лошадям дорогу, уцепился за узду одной из них и повис всей тяжестью.

Некоторое время лошади волочили его, но в конце концов остановились. Само усмиряюще похлопал их по холкам, потом с оглядкой поднял вожжи и бросил их в руки перепуганному Имро. Повернулся и без слова удалился. Еще в тот самый вечер Имро и Само, встретившись, снова стали сходиться со сжатыми кулаками. На полдороге, однако, они остановились.

— А чего ради мы деремся? — спросил кучер Имро.

— Может, потому, что я словак, а ты — мадьяр, — сказал Само Пиханда.

— Нет, не потому! — возразил Имро.

— А тогда почему? — спросил Пиханда.

— A nagy jóság kész koldusság, — сказал Имро.

— Переведи!

— В добре жить, по миру ходить!

Оба засмеялись, разжали кулаки. Имро шагнул первый и подал Само руку. Само пожал ее.

— Пойдем, у меня есть немного вина! — позвал Имро опешившего Пиханду.

— Споить решил? — спросил тот недоверчиво.

— Выпьешь, сколько захочешь.

Само пошел и пил, сколько смог. У Имро в людской была своя комнатенка, и в ней при сальных свечах они оба допоздна пели словацкие и мадьярские песни. Отвели душу, поплакались, побратались и под конец так нагрузились, что уснули рядышком под столом. Само Пиханду шатало еще и утром, и только после того, как он целых полчаса мочил голову холодной водой, полегчало. Через два дня пожаловал к нему кучер Имро и развернул перед его глазами обертку.

— На, поднеси-ка это своей! — улыбнулся Имро — на ладони у него сверкала красивая заколка для женских волос. — И помни, по-мадьярски это csat…

— Я так не приму, — отказывался Пиханда. — Возьми деньги!

— И не думай, это подарок!

— Но ведь…

— Молчи и бери! — перебил его кучер Имро. — Бери же!..

Само взял заколку, дохнул на нее, навел блеск и широко улыбнулся.

— Хороша! — сказал он.

10

Наступил день, когда Жуфанкова артель возложила на стену последний кирпич. Вечером все были взбудоражены, как христиане перед исповедью. Глубоко до ночи судили и рядили, сдержит ли помещик Губерт Чернак свое слово — заплатит ли обещанное. Последние три дня его вообще было не видать — мотался где-то по округе. Челядь даже поговаривала, будто он внезапно наладился в Пешт к Дюле, своему заблудшему сыну. Все споры и догадки, однако, враз оборвал Петер Жуфанко своим однозначным возгласом: «Утро вечера мудренее!» И утро вправду было мудрое и справедливое. Помещик Губерт Чернак заплатил каменщикам обещанные тысячу золотых, и более того: для них и для усердствовавшей на стройке челяди приказал выкатить из погреба пятидесятилитровую бочку вина и зажарить оленя, которого сам отловил два дня назад. Кучер Имро был за главного повара и виночерпия. Каменщики и челядь вдосталь попили, поели, попели. Юлча привела двух музыкантов со скрипками и поразила всех своим чудесным голосом. Опьяняющим альтом она спела несколько словацких, мадьярских и цыганских песен. Но как раз тогда, когда парни и девки немного подвыпили, когда мужские ладони уже ощутили женское тело, когда пирующие раскачались в ритме вина и мелодии, когда все развизжались и завертелись в бешеном танце, мастер Жуфанко встал и сказал громко, словно по наитию свыше: «В путь!» Каменщики послушались нехотя, однако все же послушались. Понапрасну девушки умоляли Жуфанко, понапрасну Юлча висла у него на шее, понапрасну пела в его чуткое ухо и звала танцевать — он был непреклонен. Расставание всех отрезвило. Челядинки плакали. Кучер Имро обменялся с Само Пихандой адресами. Помещик Губерт Чернак велел им прийти будущей весной и распорядился доложить в их рюкзаки три ржаных каравая, запеченный олений бок и пять литров вина. Мастер-каменщик Жуфанко всем на удивление возблагодарил за хлеб-соль по-мадьярски. В три часа пополудни они уже шагали по дороге на Раткову, Сирк и Ревуцу. Спешили, словно боялись, что кто-то догонит их и отберет яства. Они даже не держались дороги, часть пути сократили напрямки лесом, потом махнули по пустому осеннему полю.

— Черт весть, — отозвался запыхавшийся Мудрец, — такой ли уж добряк этот Губерт Чернак или просто дурак?!

— Дурак он! — решил Матей Шванда-Левша.

— Дети дурака из него сделали, — засмеялся Феро Дропа-Брадобрей.

— В кои веки встретился добрый человек, так вы его уж дураком величаете, — сказал Петер Жуфанко-Змей. — Он ведь дал нам только то, что положено. Обмани он нас, откажись заплатить, вы бы почли его за порядочного и умного. Людишки вы — и ничего больше!

Они смолкли и долго шагали, не говоря ни слова. Спустя время наткнулись на родничок, расселись вокруг. Напились вдосталь минеральной воды — даже отрыжка взяла.

— Ох и Юлча, вот огонь девка! — вздохнул Феро Дропа-Брадобрей.

— Ну и остался бы, пошел бы к ним в дом зятем, — отозвался Бенедикт Вилиш-Самоубивец.

— Матушка ему бы показала! — вмешалась Стазка.

— Мать-то еще куда ни шло, — засмеялся Пиханда, — а вот Зуза, или Мара, или кому он там обещался, та да…

— И уговаривать бы меня не пришлось, — вздохнул Феро.

— Ишь ты, до чего растосковался! — сказал с подковыркой Мудрец.

— Глядишь, еще и возвернется!

— В путь! — снова подал голос Жуфанко и оборвал разговор.

Юрай Гребен-Рыба улыбнулся и только благодарно поглядел на него. Улыбнулся он и Стазке, помог ей встать. Перебросил через плечо половину ее поклажи, напоследок глотнул зазывно струившейся воды и первым сдвинулся с места. Стазка поспешила за ним, а за ней — остальные. Переночевали в Теплом Верхе, а на следующий день через Рыбник, Раткову и Сирк прошли в Ревуцу. Тут везло уже не так — чем дальше они продвигались на север, тем меньше был спрос. Либо работы по их части на стройках были уже закончены, либо их опередили другие артели. В Ревуце они задержались на три дня, в Муране клали стены для местного лесничего два дня, но ни в Червеной Скале, ни в Телгарте, ни даже в Вернаре работы не нашли и вот решили попытать счастья в Попраде. Присяжный поверенный, по фамилии Репиц, нанял их на четыре дня, заплатил мало, да еще отругал — напортачили, мол. Но в Попраде от некоего Яна Мартинки из Вавришова узнали, что в Кежмарке один предприниматель начал строить небольшую фабрику и нанимает-де каменщиков со всей округи. Посоветовавшись вечером, стали подумывать о том, как бы на два дня заглянуть в Кежмарок. И Само Пиханда был не прочь: кроме работы, ему улыбалась возможность повидаться с братом, гимназистом Валентом. Но когда Мудрец объявил, что Ян Мартинка — обыкновенный пустобрех, что он знает его еще по действительной, все заколебались. Усталые, измотанные бесплодным поиском работы, они решили повернуть к дому. Начинался уже декабрь, когда в ненаглядной долине под ними возникло родное село Гибе. Посидев в задумчивости на склоне Кралёвой, они сбежали вниз в раскрытые объятия жен, матерей и возлюбленных, да к бранчливым отцам. Началось затяжное и подробное изложение пережитого. Жены, матери и зазнобушки ахали от удивления, но отцы ерзали на деревянных лавках и пренебрежительно бросали: «Ха, это что сынок! Вот когда мы строили, а после в Пеште…» «Помолчал бы! — одергивала жена мужа. — Нынче свет уже другой!» — И она доверчиво оборачивалась к сыну, а тот уже смелее продолжал свой рассказ.

Само Пиханда никого дома не нашел. Двери были на запоре. Он отпер их, сложил вещи, инструмент, рюкзак. Где это все шатаются, подосадовал он, но тут же смирился. Откуда им было знать, что он придет. Он заглянул в чулан, напился кислого молока и вышел во двор. В хлевах и коровнике ни души. Никак вымерли все, дивился он. Пес тихо скулил и ласково ворчал. Когда он стал вспрыгивать на Само, тот цыкнул на него. Вдруг Само показалось, что в пчельнике кто-то разговаривает. Он вышел в сад, заглянул в пчельник. Отец и учитель Орфанидес даже не заметили, что он наблюдает за ними, — так были увлечены пчелами. Рассматривали улей, брюзжали, бранились, потом что-то выкрикнули и следом рассмеялись. Их разговор был похож на пчелиное жужжание. Само даже на миг показалось, что оба разговаривают с пчелами по-пчелиному.

— Добрый день! — поздоровался он.

Отец и учитель изумленно обернулись. Завидев Само, сразу заулыбались.

— Само!

— Самко!

— Здравствуй!

— Ну, доброго здоровья!

Он вошел в пчельник, протянул отцу и учителю руку и заглянул в улей. По скоплению пчел медленно ползла пчелиная царица.

— Это та старая? — спросил он, указав на царицу пальцем.

— Старая! — подтвердил отец.

— Не отроились?

¦ — Нет!

— А меду было?

— Мало! — сказал учитель.

— Не лучше бы матку помоложе?

— И эта хороша! — сказал отец.

— Хороша! — подтвердил учитель. — Просто год для пчел никудышный, больно сырой и холодный.

— Ну рассказывай, как было?! — засмеялся отец и радостно похлопал сына по плечу. — Наработались?

— Наработались! — сказал Само.

— Так, выходит, и заработали! — продолжал смеяться отец.

— Есть малость!

— Добро, добро!

— Мы и вправду как эти пчелы, — отозвался учитель Орфанидес. — Гляньте на них. Работой мы только и спасались. Тысячелетие выдюжили лишь потому, что умеем спину гнуть. Десятеро погибнет, а двенадцать народится! Точно пчелы, ей-ей, точно пчелы… Осмотрим-ка все, и те тоже, — он указал на крайний улей и немедля направился к нему.

— Верно сказано: мы те же пчелы, — подтвердил отец и оборотился к сыну: — Ни за что не дай им сгибнуть и никогда не продавай, даже если станет тебе хуже некуда! Всегда пригодятся…

Само кивнул — отец умиротворенно улыбнулся. И, повернувшись к учителю, стал с ним осматривать крайний улей. Само вытащил из кармана руку. В ней был золотой. Неловкими, огрубевшими от работы пальцами он хотел поиграть с монетой, но она выпала. Нагнувшись, он подобрал ее, но рядом с ней вдруг увидел рыбью кость — ту, что несколько месяцев назад едва не задушила его. Он поднял и ее. Испытующе поглядел в спину отцу и учителю. Оба увлеченно копались в открытом улье и про Само словно забыли. Тогда он подошел к улью, поднял крышку и виновато улыбнулся пчелиной матке. «Вот видишь, я тут», — обратился он к ней мысленно. «Я знала, что придешь», — как бы отвечала она. «А знаешь, что я сейчас сделаю?» — спросил он. «Хочешь меня убить», — сказала она. «Да, я наколю тебя на эту рыбью кость, проткну твое пчелиное сердце и скормлю тебя голодной куре». — «Попробуй», — сказала пчелиная матка. «И попробую!» — Само приблизил острие рыбьей кости к пчелиной матке и легонько ткнул в ее мягкое тельце. Пчелиная матка оцепенела, а пчелы злобно зажужжали. По меньшей мере пятьдесят накинулись на Самову руку, и прежде чем он успел проткнуть пчелиную матку, многие ужалили его. Он дернул рукой, косточка выпала. Он снова дернул рукой и попытался стряхнуть неистовых пчел. Или хотя бы опустить покрышку улья.

— Ты что делаешь? — Отец поворотил к сыну голову.

— Ничего, ничего, — ответил Само, смешавшись.

— Не дразни их! — остерег его отец.

— Меня долго не было, — объяснял Само. — Они подзабыли меня, — добавил он и поспешно спрятал руку за спину. Украдкой взглянув на нее, увидел, как быстро она набрякает. Сжал зубы от боли и сунул руку в карман. — Кто-нибудь знает пчелиный язык? — спросил он.

— На свете нет такого человека, — ответил учитель.

— А я знаю пчелиный язык, — сказал Само спокойно.

— Ах ты затейник, — засмеялся учитель. — Понимать пчел — еще не значит с ними разговаривать.

— А я с ними разговариваю! — твердил свое Само.

— Ты и впрямь затейник! — смеялся старый учитель.

— Не болтай, Само! — оборвал отец сына. — Лучше покажи-ка, что заработал!

Само подошел к столу и покусанной рукой вытащил из кармана большой кисет. Развязав его, высыпал на стол кучу монет.

— На свадьбу-то хватит? — спросил отец.

— А нет, так займу! — сказал Само.

Тут в пчельнике раскрылись двери и раздались возгласы матери и Кристины. Они вбежали в пчельник, обняли Само, расцеловали его, но по-настоящему удивленно вскричали лишь тогда, когда узрели на столе горку монет. Они погружали в них пальцы, ласкали их, охали, блаженно смеялись и про Само почти забыли. Перед пчельником отец прощался с учителем, и Само успел сунуть палец в рот и высосать из него ядовитые жала. «Мы точно пчелы, — ворчал он злобно и презрительно, — да, точно пчелы, только в заду у нас жала нету…» И вдруг ему стали противны деньги, которые заработал, — он за милую душу разбросал бы их по саду, втоптал ногами в рыхлую землю или запихал бы псу в его вечно голодное брюхо. Противно стало и собственное усердие. Но мать уже сгребала золотые в передник, и каждое новое звяканье срывало с ее смеющихся уст счастливый вздох.

11

Кристина проснулась посреди ночи. Она была одна. Месяц, скользнув в маленькую комнатенку через крохотное оконце, тихо облизывал своим холодным светом потрескивающие деревянные стены. На дворе завыл пес; взлаяв, заворчал, а потом вдруг успокоился. Но Кристина заслышала тихие шаги. Она глубже нырнула под перину, затаив со страху дыхание. Шаги приблизились к ее окошку, замерли. Она могла закричать, завизжать, и в миг к ней прибежали бы отец или мать. Или могла потихоньку выскользнуть из-под перины и спрятаться в доме — там, где спали остальные. Ан нет, она и не шелохнулась — ждала. Когда в окно раздалось резкое постукивание, она глубоко вздохнула, но не отозвалась. Лишь встала, подкралась к окну и в месячном свете разглядела фигуру. Стук повторился.

— Кто там? — спросила.

— Я!

Она узнала голос, но долго молчала. Опершись спиной о прохладную стену, ждала.

— Пусти меня! — прогремел голос. — Кристинка! — раздалось немного погодя уже мягче.

Ее пронзило холодом и снова бросило в жар. Вдруг она заторопилась. Нашарила впотьмах платье, кое-как напялила его на себя. Уже протянув руку, заколебалась было, но потом отворила окно настежь.

Матей Срок подступил к окну, ухватился за раму обеими руками и без натуги втянул себя в комнатушку. Затворив за собой окно, прошел на середину комнаты.

— Садись! — предложила Кристина.

Он порывисто шагнул к ней. Она уже чувствовала на лице его дыхание, уже уступала его силе, но стоило ему на мгновенье ослабить объятие, как она выскользнула.

— Засвечу лампу!

— Не нужно! — бросил он раздраженно.

Они сели напротив, глядели друг на дружку без слов и постепенно стали различать лица, как и днем. Глаза их блестели в свете месяца, и сердца непомерно часто стучали. Дышали они шумно, взволнованно.

Залаял пес, Матей повернул голову к оконцу.

— Кошка! — сказала Кристина тихо. А минуту спустя, услыхав шаги, оба замерли.

— Кот в сапогах! — сказал Матей и подошел к окну. Она тихо двигалась за ним. Оба посмотрели в окно на придомье, тускло освещенное месяцем. Увидели медленно качающиеся деревья. Услышали приближающиеся шаги. Вдруг неподалеку от окна остановился мужчина, широко раздвинув ноги. Шляпа затеняла лицо, и фигура его почти сливалась с окружающей тьмой.

— Кто это? — прошептал Матей и резко схватил ее за руку.

— Не знаю! — пробормотала она.

Мужчина в шляпе взмахнул рукой, и в стекло ударился камешек.

— Я его, клянусь богом!.. — вскричал Матей и уж было кинулся с вытянутой рукой к окну.

— Останься! — задержала она его ласковым прикосновением.

Он лишь яростно запыхтел, дернулся всем телом, но поддался ее настоянию. Оборотившись, заглянул ей в глаза, хотел опять о чем-то спросить, но Кристина ладонью прикрыла ему рот. В первый раз он улыбнулся.

— Моей будешь!

Он привлек ее к себе.

Мужчина ходил вокруг дома и дразнил собаку почти до утра. Камешки стучали в стекло, временами слышался глубокий вздох, но за Кристининым окном словно тихий ангел пролетел.

Матей Срок убрался лишь тогда, когда в доме раздались первые звуки: перхание старого Пиханды, скрип дверей и визг попавшей под ноги кошки.

Отец грохал в сенях, жадно пил холодную, отстоянную воду, потом на дворе стал что-то тесать топором. Постепенно все угомонилось, только Кристинино сердце гулко колотилось в груди. Истомленное тело металось в отсырелых перинах. В долгом сновидении Кристина словно проваливалась в беспамятство, пробуждалась и вновь ее охватывало томление. Она даже вскрикнула от испуга, когда мать постучала в дверь.

— Спишь?

Кристина высунулась из-под перины и опасливо поглядела на мать.

— Не-а! — ответила.

Было утро, уже совсем развиднелось.

— Ты что, захворала? — спросила опять мать.

— Не-а, мне ничего!

— Так вставай, затопи печь и сбегай в коровник!..

Весь день Кристина сновала по дому как во сне. Она не заметила даже, когда и как растопила печь, когда подоила корову, когда повыдергала поспевший лук на огороде, сварила обед, когда прочистила трубу и стала готовить ужин. То и дело обращала взор к калитке, словно кого-то ждала или сама хотела выйти на дорогу, ведущую к цветам и деревьям, обсыпанным пыльцой и сочащимся разымчивыми соками.

После ужина, когда в кухне у теплой печи остались только отец с матерью, на дворе злобно залаял пес. Кристина, вскочив от шитья, замерла. Отец с матерью удивленно посмотрели на дочь, словно искали у нее ответа. В эту минуту раздался стук в дверь.

— Входите! — позвал гостей Мартин Пиханда.

Двери широко отворились, и в кухню вошли улыбчивые сваты: крестный отец Павол Друс и Юло Митрон, двоюродный брат Матея Срока. Сам Матей, празднично одетый, стоял позади, возвышаясь за их спинами, и не сводил глаз с Кристины.

Они поздоровались и попросили у ее родителей позволения войти в дом. Получили его. Отец с матерью переглянулись и сразу догадались.

— Позови Само! — приказал отец, оборотившись к Кристине.

Вся сконфуженная, растерянная, она побежала звать старшего брата. Когда Само вошел и очнулся от минутного изумления, сваты Друс и Митрон попросили у родителей руки Кристины для честного и всеми уважаемого Матея Срока.

А минуту спустя дело было слажено.

Быстро договорились и о сроках свадьбы. Кристина стыдливо села поодаль от Матея Срока. Переглядываясь, они украдкой улыбались друг другу, а мать тем временем собирала на стол палинку и еду.

Пропустив сколько-то рюмочек, гости разговорились. Каждый гудел о себе, хотя прежде всего полагалось бы хвалить невесту и жениха.

Сват Друс, опрокинув в рот очередную стопку, облапил за шею расчувствовавшегося старого Пиханду.

— Мартин! А теперь затянем нашу любимую!

Оба старика поглядели друг на друга, потихоньку похмыкали, прокашлялись, прочистили старые заржавелые голоса — и вдруг из их глоток хлынули слова и мелодия. Песню подхватили и остальные.

Слава обо мне худая,
девок, мол, перебираю.
А я выберу, ей-ей,
ту, кому я всех милей.
Старики пели в таком быстром темпе, что даже дыханья не хватало. Выпили по стопочке, всмотрелись друг в друга и тут же прослезились.

Сват Юло Митрон грустно молчал, не подымал от стола глаз. Вдруг ожил, развеселился и бойко стал благодарить за яства, которыми их хозяева потчевали, а от имени жениха — за бесценный дар, ему обещанный, за Кристину.

Он склонился к Кристине, взял ее за руку, поднял с места и совсем неожиданно поцеловал — сперва в лоб, потом в щеки и наконец в губы.

— Такое сокровище, как ты, Кристина, надо почитать и любить!

Он поклонился ей и стал собираться.

Оглушенный счастьем, Матей Срок ничего необычного в его поведении не приметил.

Митрон сухо коснулся его плеча — тот встал. А Кристина удивленно поглядывала то на Митрона, то на будущего мужа. И брат Само обвел глазами ее, Митрона, жениха и свою мать, которая тишком клала кресты, словно хотела отвести грядущие беды. Само наконец улыбнулся, проводил гостей до придомья, а воротившись, спросил сестру:

— Ты рада?

Кристина не ответила.

Еще более странно вел себя Митрон позже, на Кристининой свадьбе. Гостей был полон дом, музыканты наяривали, палинка рекой лилась, пироги не успевали простыть, как их уже и в помине не было, мед на хлебе благоухал, и старый Пиханда прочувствованно спел дочери на прощание свою любимую. Улучив минутку, где-то в дверях, когда никто их не видел, Юло Митрон шепнул Кристине на ушко:

— Когда-нибудь ты станешь моей!

И отпрянув от нее, подсел к своей жене — рыхлой Матильде. Сидя сбоку от нее, он так и пожпрал глазами Кристину, которая, умирая от испуга и неожиданности, недвижно застыла в дверях. Никогда еще не испытывала она такого отчаяния и растерянности.

12

В хватких руках Матея Срока Кристина Пихандова совсем переменилась: ожила и расцвела. Оно и впрямь: когда девушка счастливо любит, она походит на цветок — и пахнет притягательно, и щеки ее окрашивает бегущая по жилам кровь, и смех на устах искрится и звенит, как роса в чашечке. Чем больше проводила Кристина ночей с Матеем Сроком, тем сильней она распалялась. Ее пылкие ладони будоражили Матея, горячее лицо, лоб и губы выжигали на груди, шее, по всему его телу глубокие метины, огненные икры и бедра пробудившейся женщины льнули к нему, точно лава к кремнию, раздувая огонь животворящей любви.

Матей Срок был лесоруб. Управившись с работой в поле, он налаживался с артельной братией в ближние леса, рубил, тесал, окорял или свозил толстые деревья, помогая грузить их на пригнанные железнодорожные платформы. Молодой лесничий Путош, только недавно окончивший градркское лесоводческое училище, с нежностью обнимал поваленные деревья и восторженно восклицал: «Ребята, на бумаге из этого дерева будут писать короли и императоры!» Матей Срок однажды ухмыльнулся и горестно заметил: «А нам скоро нечем будет и зад подтереть!» Лесничий Путош в зеленой форме покраснел и воскликнул: «Срок, не оскорбляйте наши прекрасные леса!» Матей всадил в дерево топор по самое топорище и, пока легонько его расшатывал, вытаскивая, исподлобья смотрел на лесничего. «Леса наши?! Пусть лучше оскорбляются короли!» Лесничий Путош подошел вплотную к нему, и его подбородок, зарастающий редкой щетиной, заметно дрожал: «Это как же прикажете понимать? Каких таких королей и императоров вы здесь оскорбляете?» Матей Срок нахмурился, сказал громко: «Всех!» — «Ну, ну, поосторожней! — пригрозил Матею вспыльчивый лесничий. — Еще раз сболтнете лишнее, не видать вам леса!» — «А ты не бойся, приятель, — рассмеялся Матей. — Императоры не услышат, разве что я им топором по дереву напишу! А понадобится, так и подписаться могу!» Ошарашенный лесничий попятился, качая головой. «Сами себе могилу роете! — еле выдавил он. — Но я вас в нее не столкну. Сами туда свалитесь!» Матей Срок только засмеялся, а лесничий Путош сконфуженно ретировался. Однако он не был плохим парнем: хоть и стоял горой за монархов, а вреда Матею никакого не причинил. Правда, с того дня избегал разговоров с ним, да и Матею были они без надобности. Изо дня в день он тешил себя мыслью, что вечером воротится домой, увидит Кристину и снова будет осторожно извлекать из своих набрякших ладоней нежные, упоительные ласки.

Кристина с матерью между тем собирали и пополняли приданое, С утра до вечера просматривали и гладили простыни, наволочки на перины и подушки, полотенца, расшитые скатерти и салфетки, рубашки, юбки, фуфайки и платья.

— Лишь бы без рукоприкладства! — завздыхала мать. — Отец его свою-то в молодости часто бивал. Ревнивый, говорят, был, а выказать это по-другому не мог, вот и бил бедолагу жену смертным боем, бил, покуда два раза не опросталась. Как бы и сынок не пошел в родителя, не поднял на тебя руку…

— Не будет, мама! — засмеялась Кристина и заглянула весело матери в глаза. — Я верно знаю, что не будет!

— Да разве наперед узнаешь, как оно будет. Теперь-то он тихий, робкий, пикнуть не смеет, а как перед алтарем поклянешься ему, глядишь, с вечера до утра и переломится. Мужика не разберешь даже в его последний час. Вот возьми-ка нашу старую соседку Цилу! Двадцать лет как вдовеет. Покойный Федор, муж ее, всю жизнь на нее зверем смотрел, даже по двунадесятым праздникам словом с ней не обмолвился. Она бы и не ведала, какой у него голос, кабы он по вечерам вслух не молился. Отчаялась, уходила от него раза три, не знала, что и делать. И на свою жизнь покушалась, а все осталось по-прежнему. Только на смертном одре он ей открылся, что шибко любил. Она чуть с ног не повалилась, когда услыхала это. Все-то думали, что он не терпит ее, а он любил. А может, и то была не правда, может, он просто так сказал — ей в утешение.

— Могла ведь и спросить его, отчего он был такой неразговорчивый.

— Она его и спрашивала.

— А он?

— Не открылся! Улыбнулся только, а не открылся…

— Матей такой не будет. Он другой, знаю.

— Только ты в оба гляди, — отозвалась мать. — Когда тебя мужик больно балует и очень о тебе заботится, когда тебя уж слишком ласкает и возносит, это тоже плохой знак. Ты и в толк не возьмешь, что у него в голове, а он в голову точно что-то забрал. То ли деньги хочет от тебя утаить или полюбовницу, а то какую другую подлость прикрыть…

— Ну, мама! — рассмеялась Кристина. — Эдак я никогда замуж не вышла бы. Не оставаться же мне старой девой?!

— Сохрани бог! — вздохнула примирительно мать. — Только помнить надобно, что выбираешь один раз, а потому выбирать нужно с оглядкой. Потом жалеть поздно будет!

— Я-то уж точно не пожалею, мама! — сказала Кристина и зарылась горящим лицом в прохладную перину. Она жадно вдыхала ее аромат и вдруг тихо, тоненько всхлипнула, прижмурив глаза. Этот вздох, истомный и жалостный, поверг мать в слезы. Она протянула руку, погладила дочь по волосам и лишь озабоченно покивала седеющей головой. Больше она не сказала ни словечка.

В те дни часто заходила к Кристине погрустневшая Ганка Коларова.

— Не пишет? — спрашивала она о Валенте.

— Один раз отозвался, — поясняла Кристина, — тотчас, как уехал, но с той поры — ни словечка. Возни с учебой много, а денег мало. Знаешь ведь — за письмо платить надобно. Да он на рождество точно приедет, не волнуйся…

— Только на рождество? — ахнула Ганка. — Ведь до Кежмарка — рукой подать!

— На один день — расчета нет!

— А вот и есть!

— Школа — это школа, моя милая!

А пока Ганка терзалась, не забыл ли о ней в недалеком Кежмарке Валент Пиханда, озорница Гермина Гадерпанова зря времени не теряла. Написала Валенту письмо и тем совсем сбила его с толку. Сообщала, что в женской школе не могут нахвалиться ее знаниями немецкого, основы которого он преподал ей. Выражала надежду, что начатые занятия они будут продолжать и в предстоящие каникулы, а потом не постеснялась написать буквально так: «Наш любовный диалог по-немецки застрял на полпути. Надеюсь, Валент, что с твоей помощью научусь слово «любовь» склонять во всех падежах!» Этот Герминин вызов жег обе ладони Валента, в которых он по нескольку раз на дню держал ее письмо. С одной стороны, его злила дерзость Гермины, с другой — ее бесстыдство приятно щекотало нервы. «Сука, ну сука», — шипел он яростно. «А вот возьму и обесчещу ее», — решил он погодя. «Нет, нет, — возражал он самому себе, — к этому недоноску, к этой горбунье я никогда не притронусь!» В смятении, однако, он забывал о своих домашних, о Ганке и едва успевал учиться. Его неустанно терзал вопрос: написать ей или не написать?! «Нет, — давал он себе клятву, — не напишу и этим накажу ее». Но, наказывая Гермину, он не заметил, как начал любить ее.

13

После богоявленья прошумела не одна, а сразу четыре свадьбы. Корчмарь Арон Герш закрыл на неделю свой постоялый двор и с женою Рахелью, дочерью Мартой и остальными домочадцами отбыл в Жилину. Он отдавал замуж свою красавицу Марту за местного торговца Вайцика. А воротившись через неделю домой, поведал истосковавшимся по выпивке мужикам, как было дело в Жилине. Марта, говорил он, счастлива и потихоньку, хотя и не без охоты, свыкается с городской и супружеской жизнью. Ни плакать, ни смеяться, однако, ей некогда, потому как работа в Вайциковой мануфактурной лавке занимает ее с утра до вечера. Гибчане выслушали заботливого корчмаря, выпили даровое угощение и, похоже было, поверили Гершовым словам о дочернем счастье. Но молодой Йозеф Надер стал попивать. Он не злобился на корчмаря, не бранил его, лишь все дни до самого рождества просиживал в корчме и временами жалобно плакал. И скорей для себя, чем для других, то и дело выкрикивал: «Вот доберусь до Жилины, подпалю из конца в конец и Марту назад привезу!» Но поскольку он твердил это уже две недели, корчмарь Герш успокоился. Иной раз даже сжаливался над ним и безвозмездно угощал палинкой. А как-то раз Йозеф Надер схватил его крепко за руку, заглянул в глаза и шепнул на ухо: «Отец, ребенок, что у Марты под сердцем, от меня!» Корчмарь Герш подсел тогда к Йозефу и вместе с ним расплакался. С тех пор они стали друзьями. Без шума на глазах изумленных земляков прошла свадьба Юрая Гребена и Стазки Дроповой. К свадьбе готовились недолго — недели хватило. Стазка решила напечь домашнего хлеба. В пекарнице уже с лета сохли поленья. Она замесила тесто, вздула огонь. Через минутку из печи послышался неистовый визг, остервенелое мяуканье и завывание. Стазка отворила печь и сквозь пламя и дым с ужасом увидела, что позади огня корчатся четыре кошки, невесть когда туда пробравшиеся. Что тут поделаешь?! А суеверная Стазка ничего и не делала. Кошки сгорели, Стазка в натопленную печь посадила десять хлебов. Подрумянились они любо-дорого. Свадебникам хлеб пришелся по вкусу, хотя и была у него жирноватая корка. Сама же Стазка к хлебу и не притронулась. После свадьбы родители подарили ей большую кафельную печь. Шестеро мужиков взялись переносить ее от Дропов в Юраев дом. Несли печь на коврах, а Стазка вокруг них радостно подпрыгивала. На полпути, однако, печь развалилась, и Стазка залилась слезами. Тогда Юрай Гребен-Рыба впервые держал на людях долгую речь. Он привлек Стазку к себе и ласково сказал: «Не плачь, моя хорошая, я поставлю такую печь, что весь дом обогреет. Лежанка будет большая — пятеро детей на ней уместятся… А захочешь, и две лежанки смастерю, чтоб и нам двоим было где поваляться. Уж такая будет печь, что как на Мартина[45] затопим, выстынет она лишь по весне. Ну, ну, не плачь, голубка моя!» Стазка смирилась, перестала плакать и с легким сердцем и восхищением погладила мужнины сильные руки. С той поры Гребену так понравилось говорить, что он стал играть в местном любительском театре. На его дубовых подмостках он суспехом выступал в пьесе своего земляка Якуба Грайхманна «Кто уплатит за штаны?», отмеченной Матицей Словацкой в году 1865 акциденцией в пятьдесят золотых. И хотя автор пьесу свою не очень высоко ставил, любителей это ничуть не тревожило. Брат и сестра Пиханды играли свадьбы в один день, но не сразу. До обеда выходила замуж Кристина за Матея Срока, после обеда женился Само на Марии Дудачовой. До обеда на свадьбе были гости, семья и друзья Матея Срока, после обеда эти же люди перемешались с гостями, семьями и друзьями Марии Дудачовой. Только гости, семья и друзья Пихандов пировали без передышки с утра до вечера. Кристина же была обязана следить — мать непрестанно напоминала об этом, — чтоб до обеда, на ее свадьбе, гости не съели всех пирогов. Половину полагалось оставить на Самову свадьбу. Но мяса было в достатке — старый Пиханда зарезал телочку, а Дудач и Срок добавили по паре откормленных баранов. Да еще все сложились на упитанного хряка. Палинку, вино и пиво привез на телеге корчмарь Герш. За два дня до этого Герш и Мартин Пиханда дегустировали напитки. И оба упились до зеленого змия, чего с ними — особенно с корчмарем — почти не случалось. Тут-то корчмарь и открылся в своей печали по дочери, отданной замуж в Жилину. Не хватало ее в доме, тосковал он по ней и боялся, как бы муж, чего доброго, не замучил ее. Вечером в канун двух свадеб прибыл из Брезно примаш Дежо Мренки со своим веселым оркестром. Только в третьем часу ночи вздремнули ненадолго. А Валент, тот вообще не спал. После обеда приехал поездом из Кежмарка и знай посиживал да равнодушно на всех и вся поглядывал. Не утешила его даже Ганка Коларова, которая сразу же, как только они остались вдвоем, укорила его: «Ты уже не любишь меня!» — «Люблю, люблю тебя, — отбивался он, — просто от занятий устал». Ганка, обидевшись, убежала, и Валент тут же вздохнул свободней — не надо было притворяться. Что-то стряслось с ним. Он-то понимал что, да не хотел себе в том признаться. И лишь после свадеб, когда в воскресенье вышел прогуляться в поле, у него вдруг точно пелена с глаз упала. В Гадерпановом саду в деревянной беседке он углядел Гермину в объятиях какого-то молодого человека. Было ли то объятие или молодые люди случайно оказались рядом — бог весть. «У, потаскуха, калека, ты еще будешь мне разум мутить!» — воскликнул он, вмиг отрезвев, и тут же Гермину возненавидел. А она, увидев, как он поспешно убегает от сада, стала громко звать его, но он не оглянулся. Обозленный, воротился домой. Брат Само как раз вручал своей молодой жене подарки, купленные на приработках в Мадьярах[46]. И Валент вдруг сильно затосковал по Ганке, но она, увы, не показывалась. Сидела дома, глядела в окошко и украдкой плакала. Ее мать грозно размахивала кулаками над головой дочери. «Этот-то никогда на тебе не женится, — выкрикивала она, — он только за нос тебя водит, а жениться и не подумает, побей меня бог, не женится, потому как будет хитроумный ученый пан. А такие паны — чем ученей, тем дурней! А мне, ей-богу, зять-дурак без надобности, будь он хоть трижды пан!» Ганка еще пуще расплакалась. Впрочем, хватит: больше на этих свадьбах и событиях вокруг них задерживаться не стоит, ведь свадьбы и сбор картофеля в осеннюю пору — два наиболее часто описываемых обряда в словацкой словесности и два наиболее излюбленных мотива художников, а следовательно — они достаточно знакомы. Однако, с милостивого позволения читателя, упомянем еще о судьбе вора Ошкары и на том покончим с ним. И хотя бы в двух словах о пассии Ошкары — о могучей девице Мракловой. Итак, вор Ошкара с той роковой минуты, когда за дружеским застольем с Йозефом Надером в корчме у Герша ощутил аппетит, губил себя едой изо дня в день и все больше толстел. Девица Мраклова беззаветно тратила на его пропитание денежки, которые нелегко наживала на венских и пештских улочках. Она покупала для Ошкары все, что только душа его желала. Ошкара так обленился, что и воровать перестал. Неутолимое чревоугодие приводило его на каждые крестины, на каждую свадьбу или поминки. Возникал он всюду нежданно. Без приглашения садился прямо к пиршественному столу, жадными пальцами хватал лучшие куски и, не прожевывая, заглатывал их. Когда кто-нибудь пытался спровадить его, он всегда одинаково убедительно защищался.

— А я ведь родня вам, — говорил он с улыбкой.

— Каким образом? — дивились хозяева.

— Родня я, да еще какая! — смеялся он вызывающе.

— Ну какая?

— А такая, что моей мамы бабушка и мать вашей бабушки были сестрами, а мой дед вашему деду был двоюродным братом во втором колене…

Его обрывали, но разрешали остаться и пировать со всеми. Когда Ошкара помер, о чем сейчас будет рассказано, в селе только диву давались, как этот вор и бродяга всех покумил. «Раз он был всем родня, — горевала на его могиле девица Мраклова, — и мы все должны породниться!» И на похороны к нему народу навалило тьма-тьмущая, словно каждый хотел убедиться, что он и впрямь помер. Покуда он жил, то к смерти был столь же близок, как и любой другой, а может, и чуточку ближе, но о том знал он один. С ним ведь какая ж беда приключилась: он уминал за обе щеки, пил и вовсю набивал брюхо, а вот выдавать из себя, ей-же-ей, ничего не выдавал. С каждым днем разбухал все больше, и одно лишь удивляло: как это он не лопнет. Да он и лопнул бы наверняка, кабы в конце концов его не прорвало. В один прекрасный день он стал опорожняться — тянулось это три дня, пока не опорожнился начисто. Тощал он прямо на глазах и чуть было не утонул в собственном жидком помете. Это действие так изнурило его, обессилило, что для поддержания жизни он выпил ушат палинки. Она вспыхнула в нем, и он испустил дух. Местный лекарь Байтак пришел осмотреть уже бездыханного Ошкару. Он лаконично засвидетельствовал смерть вора и должным образом утешил его любезницу — девицу Мраклову. Похоронили Ошкару честь по чести. После траурного обряда, когда все разошлись, могильщик принялся засыпать могилу. От первых же тяжелых комьев земли, упавших на гроб, Ошкара очнулся и давай в гробу грохать и шуметь. Перепуганный могильщик кинулся к доктору Байтаку, рассказал о случившемся и в отчаянии спросил:

— Что мне теперь делать, пан доктор?

— Вот тебе золотой — только засыпь его! — вынес решение доктор Байтак.

Могильщик воротился на кладбище и окрикнул все еще шумевшего в гробу Ошкару.

— Помолчал бы ты лучше, Ошкара, уж и без того вдосталь палинки нахлебался!

Он засыпал Ошкару, накидав над ним высокий бугор. Но еще до рассвета доктора Байтака хватил удар, а могильщик стал заикаться. На остатки сбережений девица Мраклова поставила на могилу вору достойный памятник. Ходила на кладбище часто, убирала могилу цветами, и однажды застал ее там старый Мартин Пиханда.

— Отчего ж ты одна тут? — удивился он. — Ты ведь дама!

— Ну и что? Разве дамы не бывают одни? — спросила девица Мраклова. — Я хочу быть одна!

И Мартин Пиханда немедля покинул девицу Мраклову, исполнив ее заветное желание.

Глава третья

1

Промелькнули годы: столько произошло перемен, хотя многое осталось по-прежнему. Кончалось девятнадцатое столетие, и по-над заросшей межой уже открывалось двадцатое. Тем временем умер учитель Орфанидес. За неделю до смерти Мартин Пиханда с сыном Само навестили его. Он лежал в постели, улыбаясь гостям. На столике у изголовья душисто пахли яблоки прошлогоднего урожая. Из одного вылез червячок, и Само незаметно раздавил его пальцем. Чуть погодя старый учитель разговорился:

— Берегите мой сад, после меня ведь ничего другого не останется. Основал я, правда, общество трезвенников, но, пожалуй, в нем-то как раз пьяниц с лихвой. Общество трезвенников — это еще не революция. На большее меня не хватило, хотя я и мечтал изменить мир, как мечтали многие. Но ни на один решающий шаг я не отважился. Страх одолевал меня, ибо все те, кто стремился изменить мир, нашли свою гибель. Спартак погиб в бою, остальных повстанцев распяли. Солунские коммунары еще в четырнадцатом столетии пытались изъять крупные поместья[47] и конфисковать имения богачей, но и их жестоко покарали. Заговор «равных» во Франции спустя несколько лет после Великой революции потерпел крах, и вождя Бабефа казнили за то, что он хотел установить диктатуру бедноты. Парижская коммуна погибла лишь потому, что ненадолго установила власть пролетариата. На кладбище Пер-Лашез пали последние коммунары. Да разве только они? Тысячи и тысячи борцов проливали кровь за лучший мир. А я трусил! Вслух говорить и то частенько боялся! Стыдно мне, дорогие мои, и жаль…

Учитель расплакался.

Само крепко сжал его руку и сам чуть не заплакал. Он чувствовал, как у старика дрожит рука, как он вздрагивает и порывается встать. Не сразу учитель успокоился. Они покинули его, лишь когда от усталости он задремал. Само Пиханда часто вспоминал слова учителя, не ведая еще, что через какой-то десяток лет они будут так много для него значить. А пока у него были иные заботы. Рождались дети, он работал в поле, а как оставалось время, уходил на стройку. Подавался в ближние окрестности — не далее Попрада, Микулаша или Ружомберка. И каждую неделю возвращался в свою семью, разраставшуюся не по дням, а по часам. Зарабатывал меньше, чем если бы вел кладку в Пеште или Вене, но покидать надолго семью не хотел. Однажды в субботу, когда он трясся в поезде из Ружомберка, к нему подсел веселый, словоохотливый, лучше его одетый паренек.

— Вы здешний? — заговорил тот с широкой улыбкой и протянул ему руку.

— Я — Пиханда, каменщик! — представился Само. — Из Гиб!

— Ян Анталик, вольный каменщик[48]! — засмеялся парень.

— Разве есть в том какая-нибудь разница?! — удивился Пиханда. — Каменщик ли, вольный каменщик — все одно!

— Э, приятель, еще какая разница! — приподнял брови Анталик и сделался серьезен. — Станьте вольным каменщиком, тогда поймете!

— Простите, но мне на это плевать, — махнул рукой Пиханда.

— Ну и ладно! — ничуть не обиделся Анталик и снова улыбнулся. — Тогда станьте хотя бы атеистом! — вскричал он восторженно.

— А это еще что за чертовщина? — спросил Пиханда.

— Ваша правда, это почти чертовщина! — рассмеялся Ян Анталик. — Черт отрицает бога, атеист тоже. Перестаньте верить в бога, дружище! Освободитесь от тяжкого бремени, и с вашей души спадет скользкая, червячья и человека недостойная покорность. Станете свободным человеком! Слышите, свободным человеком! Сделайтесь атеистом!

Поезд как раз останавливался в Микулаше, и юркий Ян Анталик потянулся к чемодану. Вытащил из него целую охапку брошюр и газет и сунул удивленному Пиханде в руки.

— Прочтите это! — сказал он ему на прощание, закрыл чемодан и поспешно сошел с поезда. — Загляну к вам в Гибе! — уже с перрона крикнул он Пиханде, глядевшему на него из открытого окна.

Дома по вечерам Само Пиханда стал робко листать дарованную литературу. Через какое-то время обнаружил, что и отец с не меньшим интересом засел за атеистические книжки и газеты. Он забавлялся, читая их, как никогда прежде.

— Буду не только географом, но и атеистом! — радостно восклицал отец. — И нашим фарарам дам почитать, — гоготал он, — пускай намотают на ус!

Мать Ружена все чаще воздевала руки к небу и истово крестилась.

— Ох и поплатишься ты, антихрист! — грозилась она мужу.

Мартин Пиханда только улыбался. По вечерам в его комнатенке сходились Ондрей Надер, лесной управитель Петер Гунар и крестьяне Дула и Цыприх. Размышляли вместе об истине божьей. Одну атеистическую книжку Пиханда дал почитать и Желе Матлоховой. Через два дня она с ужасом вернула ее, а засыпая потом вечером, горячо молилась за себя и за Мартина.

Валент Пиханда меж тем закончил в Праге факультет права. Ребята из Жуфанковой артели переженились и когда порознь, а когда сообща хаживали на приработки. Народились у них дети, и жены давно свыклись со сластями-напастями семейной жизни. На крестины Мартиновы или Ивановы, не то, может, Даневы, нет-нет, это наверняка были Паволовы — ведь Павол, Палё, Палько, Палинко был первенцем Стазки и Юрая Гребена — ждали кумовьев. В большой кастрюле кипятила Стазка молоко. Дед Гребен, воротившись из коровника, разулся и поставил бурки прямо над печью, чтоб побыстрей сохли. У старика ножищи были дай бог, и носки бурок свешивались с полки, чисто заглядывали в кастрюлю с молоком. И вдруг — верно, бабка толкнула полочку — одна бурка возьми да и свались в молоко. Стазка охнула, а бабка вытащила бурку и сказала: «Повари-ка ты еще молоко, девушка моя, и никто ничего не заметит!» Поварили молоко с часок и изготовили какао. Пришли кумовья, ели белые пироги и запивали их какао. Хвалили-нахваливали — и ничего не заметили. Разве что Стазка в тот воскресный день была сыта по горло и к какао даже не притронулась. Ее брат Феро Дропа-Брадобрей так долго и сильно тосковал по пригожей и прельстительной мадьярке Юлче, что, не выдержав, отправился в Римавску Соботу и попросил руки у красавицы. Та согласилась. Но на Горняках[49] обвыкалась трудно и частенько долго и раздумчиво глядела в окно, обращенное к югу. От такой глубокой задумчивости и тоски, бывало, за работой терялась. Раз куру ощипала, вымыла да забыла выпотрошить. Стала варить ее вместе с кишками и опомнилась лишь тогда, когда дом чуть не взорвало от смрада. Целых два дня, ей-ей, проветривали Дропы помещение. Другой раз в большой горшок, в котором варили картошку для свиней, попал неведомо откуда помет. То ли по ошибке — с позволения сказать — корова туда опорожнилась, то ли виновата в том была ревнивая Кветослава, которую ради Юлчи покинул Феро Дропа, — установить не удалось. Наша красавица Юлча, пребывая в своем пресловутом ностальгическом забытьи, присыпала помет в горшке картошкой и давай снова варить. То-то вонища пошла, друзья! Ее даже увидеть было можно. Гибчанам пришлось два дня проветривать всю деревню. Вот так и получилось, что частица этого смрада вкупе с Юлчиной ностальгией перекочевали в двадцатое столетие. Ну да ладно, лишь бы похуже чего не стряслось!

2

После обеда на Сильвестра, около четырех, когда уже потихоньку смеркалось, Мартину Пиханде снова захотелось — в какой уж раз — покурить трубку. Он достал ее из ящика стола и над гладкой столешницей насыпал в ладонь щепоть табака. Порывшись пальцами в сухих листиках, выбросил два-три твердых корешка. Один сунул меж зубов, разжевал его, и пока во рту все ощутимей становился вкус и запах табака, набивал трубку верхом. Встав из-за стола, подошел к печи и положил на табак горящий уголек. И начал курить медленными, неторопливыми затяжками, прищурив глаза, в которых — когда он их открывал — ярко отражались печные сполохи. Трубка согревалась, тепло от нее проникало в пальцы. Вдруг его одолела дремота — трубка выскользнула из рук, упала и раскололась. Мартин Пиханда сперва даже не осознал, что произошло, и лишь тушил ногой тлеющий табак на полу. Потом нагнулся, поднял обломки и немо их разглядывал. Лицо его подернулось печалью. В кухню вошел Само. Увидев недвижно сидящего, озаренного печным пламенем отца, он остановился в дверях и спросил с опаской в голосе:

— Что случилось?

Отец горько улыбнулся, поглядел с грустью на сына, вздохнул и резким движением бросил поломанную трубку в печь. Сын сделал к отцу шаг, другой, но вдруг остановился, словно голос отца, упершись ему в грудь, не пускал далее.

— В этот последний день девятнадцатого столетия меня покинула и моя трубка. Сорок лет ни огонь, ни время не коснулись ее!

Сын молча повернулся и вышел. Сенями прошел в переднюю горницу. Старик медленно склонил голову, вслушиваясь в шаловливую возню внучат круг рождественской елки. Само опять появился на кухне. Постоял над отцом, потом опустился возле него на колени и вложил ему в руку новехонькую трубку.

— Думал поднести тебе завтра, — сказал он. — Кури ее все следующее столетие!

Отец взял трубку и с наслаждением вдохнул ее аромат.

— Уж эта, пожалуй, меня переживет! — сказал он печально и с благодарностью похлопал сына по плечу.

Само поднялся с колен, в дверях еще раз оглянулся на отца и затворил их за собой. В горнице сел к печи, подложил в нее щепок. Пятеро его детей — восьмилетний Янко, семилетний Само, пятилетний Петер, трехлетняя Эма и двухлетний Карол — притихли на миг, когда он, зажав голову ладонями, тяжело вздохнул. Собственно, не вздох то был, а громкий всхлип — он вырвался из его груди нежданно, как выкрик. Перепуганные дети уставились на него в изумлении, и лишь маленькая Эма отважилась коснуться его и спросить:

— Ты плачешь, папка?

Он отрицательно покачал головой и улыбнулся девочке. Она пытливо заглянула ему в глаза и побежала к своим братьям и сестрам. Через минуту они уже снова с визгом носились вокруг рождественской елки, тянулись к цветным стеклянным шарам, бумажной вате и зажженным свечам. Шары звенели, язычки свечек мигали, и поникшая елка, увешанная конфетами и пирожками, качалась из стороны в сторону. Само Пиханда не замечал ничего. Снова перед ним возникало удивленное, испуганное и печальное лицо отца, склоненное над сломанной трубкой. Снова и снова вспоминались ему отцовские руки, выронившие трубку. Он и сам не понимал, отчего этот пустяковый случай так растрогал и взволновал его. Неужто только потому, что отец лишился своей любимой трубки? Или он впервые ощутил, как состарился отец? А может, потому, что это случилось в последний день столетия? Он не ответил себе. Взор обратился к детям, которые снова нетерпеливо тянулись к стеклянным шарам, конфетам и печенью на ветках. Они подымались на цыпочки, вытягивали руки и шею, стараясь достать подарки, висевшие повыше. Дети пищали, охали, вздыхали, смеялись и стонали. Вдруг елочка повалилась набок. Дети сразу умолкли. Само встал. Двери отворились, и в них возникли Мартин Пиханда, Ружена и Мария. Дети взвизгнули и бросились с криком к дверям:

— Мама! Мама!

— Бабушка!

— Дед!

Бабка Ружена заломила руки, выдохнула:

— Силы небесные, да что тут содеялось?!

Елочка лежала на полу, разбитые черепки от шаров сверкали, белая вата обвисла, от свечек занялись украшения и ветки. Дым подымался к потолку.

— Елку опрокинули, негодники! — вскричал Само, указав на весь этот разор на полу.

— Что же ты стоишь как чурбан?! — возопила жена Мария.

В глазах Само словно зазвенела и заполыхала на миг необузданная злоба. Словно залиловели в них молнии. Старая Ружена закричала: «Люди добрые, ведь мы горим!» Само подскочил к елочке, схватил ее и выскочил вон. Он так поспешал, что чуть не сшиб домашних в дверях. Они повалили за ним и, остолбенев, глядели, как он стоял, широко расставив ноги, и, держа елку обеими руками, бил ею по мерзлому снегу. Большие стеклянные шары уже давно полопались, белая декоративная вата смешалась со снегом, свечки задохнулись, и ветки изломались.

Дети разрюмились, увидев весь этот разор, прижались к матери. Бабка Ружена глянула на мужа и, воздев руки, крикнула сыну:

— Ну что ты натворил, что ты натворил?

— Я натворил? — раздраженно обернулся к ней Само.

— А кто же? — завизжала мать. — Праздники, а мы теперь без елочки!

— Новую срублю! Завтра же!

— На Новый-то год, безбожник!

— Ворочусь, еще спать будете! И не увидите меня!

— Так ведь господь тебя увидит!

Само поглядел на мать и от души рассмеялся. Она погрозила ему пальцем, а он подошел к ней и нежно обнял за плечи. Но она тут же рассерженно высвободилась. Само поглядел на жену и на стайку заплаканных детей вокруг нее. Улыбнулся, но жена опустила голову. Старый Пиханда повернулся и первый вошел в дом. Остальные двинулись за ним

Ужин был тихий, хотя и сильвестровский. Поели, выпили, и пока старый Мартин разносил всем домашним животным опеканцы[50], Мария уложила детей в постель. Но и потом говорить никому не хотелось. Старики убрались к себе в заднюю горницу под тем предлогом, что мать Ружена собирается читать Библию и петь псалмы. Само прикрутил фитиль в керосиновой лампе и прижался к жене — та сперва отстранила его плечом, а потом, смягчившись, крепко обняла.

Разбудил обоих колокольный звон. Очнувшись, они вскрикнули разом: «Полночь!»

— Надо же, уснули! — попрекнула себя Мария.

— Пойду разбужу стариков!

Само подошел к дверям задней горницы и постучал. Тишина. Постучал снова, потихоньку отворил дверь. Лампа горела, огонь в печи тоже. В кресле у печки с трубкой во рту дремал отец, а за столом над Библией — мать. Само порезче затворил дверь, и оба родителя враз проснулись.

— Что, что такое? — Сперва они удивленно озирались, но, заслышав благовест, все поняли.

Двери отворились, и позади Само встала его жена. Он благодарно улыбнулся ей и подошел к матери.

— Будь счастлива и здорова, мама, — сказал он, обнял и поцеловал. Следом за ним то же самое проделала и Мария.

Мать, обласканная ими, расплакалась.

— И тебе всего хорошего, сын мойг и тебе, Мария… — всхлипывала она у них на груди, не в силах оторваться.

Само подошел к отцу. Обменявшись добрыми пожеланиями, отец с сыном обнялись, расцеловались. Только теперь Само обернулся к жене. Она радостно вскрикнула и кинулась ему на шею. Он почувствовал на лице горячие ее губы. На руках перенес Марию в переднюю горницу, где спали малыши. Оба притронулись к детским лобикам.

— Это будет их столетие! — сказал Само.

— И какое оно будет? — вздохнула Мария.

— Да уж лучше, нежели наше, это точно, — сказал старый Мартин. — Лучше всех минувших…

— Ой ли? — засомневалась бабка Ружена.

Никто не ответил, потому что на дворе вдруг полыхнуло и раздался взрыв. Затем второй, третий, четвертый. Это парни стреляли из мортир. И следом у дверей запели высокие, звонкие девичьи голоса. Пиханды ласково переглянулись.

— Зазовите всех в дом и угостите! — распорядилась Ружена.

Двери в сенях широко распахнулись, и веселая ватага парней и девушек хлынула с песней в дом.

3

Уже десятый год жили Кристина и Матей вместе, но детей так и не нажили. И словно думая о холодной, одинокой старости, на которую обречет их судьба, они не щадя себя надрывались в работе.

Матей Срок срубил маленькую, но уютную избенку, огородил сад, вытесал новый колодезный сруб и все ночи до седьмого пота строгал дранку: покрыл ею двор, гумно, дровяник, амбары и мякинник. А как все поперестроил, поперечинил, выбелил, выкрасил и повыровнял, горячо взялся за другую работу. То ломал спину в поле, то — когда выдавалась свободная неделя — уходил в лес с воловьей упряжкой, или даже без нее, и рядился с десятником за самую ничтожную плату. Вечером возвращался домой изнуренный, взопревший, но счастливый, будто ему опять удалось отогнать невеселые мысли. За теплым ужином улыбался Кристине и, видя, как она всплескивает над ним руками или жалеет его, беднягу, взглядом, говорил убежденно:

— Не бойся, Кристинка, мы не бог весть как богаты, а все ж кому-то после нас будет чем распорядиться…

Она вздыхала, отворачивалась к печи, и лицо ее заливали слезы. Но добряк Матей ее утешал, долго гладил, уговаривал — ив конце концов она успокаивалась.

А тут и люди стали совать свой нос в их дела. И ладно бы чужие — пуще всех не унималась старая Ружена. В долгие дополуденные часы, когда Кристина гнулась над баком с бельем, или вскапывала сад, или кормила птицу, мать нависала над ней живым укором.

— Ну и мужика ты себе отхватила, — говорила она с отвращением, — он тебе и полюбовником-то не был, и поди ж: враз выскочила за него, себя загубила!

— Мама, перестаньте! — вскрикивала Кристина.

— Да разве это мужик, ежели не может тебя обрюхатить?!

— Замолчите, мама, замолчите! — одергивала Кристина мать и, случалось, чуть ли не гнала прочь.

А потом, присев на корточки у крыльца или сгибаясь над колодезным срубом, жалобно плакала. Глядела на студеную, темно сверкавшую гладь, слезы падали в зияющую холодом глубину, зыбили воду, и Кристине чудилось, что колодец вздыхает и всхлипывает вместе с ней.

А хуже всего, когда приходил, всегда нежданно-негаданно, Матеев двоюродный брат — Юло Митрон. Иной раз лишь обопрется о грядушку или о поленницу, ни слова не скажет, а только глядит, как она сполошно снует по двору, как у нее трясутся руки, как вываливаются из них миски, полные зерна, как выплескивается вода из ведер, как выпадают щепки из охапки. Однажды остановился он перед ней, сжал ей сильно руки, глянул в упор глубоким, тяжелым взглядом и вымолвил с отчаянием:

— Сдерживаю себя, что есть силы, только докуда — не знаю!

— Ступай! Ступай! Ступай уж! — гнала она его. А уходил, боялась о нем и помыслить.

Но ежели он все-таки вплетался ей в воспоминания или представал ее мысленному взору, она всегда пугалась, охала в страхе и старалась побыстрее выкинуть его из головы. Хотя чаще всего не справлялась с собою. Хотела или не хотела, а Юло Митрон терзал ее воображение. То она видела его печальный застывший взгляд или пылающие глаза, отчаянное лицо, то слышала жгучие слова: «Моя, моя, моя!» Тогда она стыдилась самое себя, испуганно ощупывала лицо, закрывала глаза и чинила себе всяческие укоры.

А тут еще напасть: повадилась ходить к ней грузная Матильда, ревнивая и злобная Митронова жена. Пришла как-то ненароком, не то потолковать малость, не то занять какую ерунду, да вдруг и брякнула, будто невинно и вроде бы равнодушно:

— А моего Юло тут не было?

— Был! — обрезала ее Кристина.

— А зачем приходил?

— Матея искал!

— Матея?

— И тебя!

— Меня?

— Ей-богу!

— А чего хотел-то? — все допытывалась Матильда.

— А я почем знаю?

— Не сказывал?

— Нет! — огрызнулась Кристина.

— Ну а вчера? — не унималась Матильда.

— Что вчера?

— Тоже приходил?

— Вчера?

— Ну, вчера!

— Не помню!

— Не было его дома вечером! — вздохнула Матильда.

— Мой-то Матей был.

— Правда?

— С вечера и до рассвета!

— А я-то думала, что оба были в корчме.

— Тебе разве твой ничего о том не сказывал?

— Только и знает что дуется на меня, тварь божия!

— Ох, уж эти мне мужики! — вздохнула Кристина.

— Як нему как лучше, а он ко мне все дурнее, — горько посетовала Матильда. — Мирволю ему — делай, что хочешь, подношу, что душе его угодно, кажись, последнее отдала бы, а он знай станет на веранде и пялится, пялится невесть куда, и ни словечка в ответ, а то, поди, и вовсе меня не слышит, или вдруг запропастится, и нету его весь день, весь вечер, всю ночь… Намедни ночью пошла за ним тишком, вся душа в страхе — не сбрендил ли или кабы чего не выкинул… Ведь эдак от злости недолго и деревню подпалить или кого покалечить, а он все ходит круг дома, там-сям постоит, снова пойдет и так до самого утра…

Матильда душераздирающе расплакалась.

Кристина глубоко вздохнула, оставила женщину во дворе и потихоньку шмыгнула в дом; когда через минуту выглянула, Матильды уже и след простыл. Кристина вышла на придомье, понуро уселась на деревянную табуретку, уставилась щурясь на закатное солнце и все думала, думала, но чем бы она ни отвлекала себя, совесть грызла ее неотступно. Ужас сдавил горло, да так, что и плакать было невмочь.

Взглянув на дорогу, увидела подходившего мужа. Хоть и не часто, но по меньшей мере раз в год Матей Срок напивался до чертиков. Вот и теперь он брел, шатаясь из стороны в сторону, ухватился даже за дощатый забор, чтоб как-то устоять на ногах, но мимо жены прошел без единого слова. Она вошла за ним в дом — Матей сокрушенно сидел за столом, обхватив голову ладонями. Волосы свисали ему на лоб, и весь он как-то избоченился. Кристина встала над ним, протянула к нему руки, хотела дотронуться, показать, что она рядом с ним в этом их неладном счастье-несчастье, но он вдруг поднял на нее глаза и спросил резко:

— И что ты всегда такая понурая, Кристина?

Она отступила на шаг, другой, оперлась о печь.

Матей Срок выпрямился, злобно поглядел на нее, грохнул тылом ладони в стол и заревел:

— Тебе что, не по нутру наше житье?! Плохо тебе в этом доме?! — И он ошалело, вслепую, бросился к ближайшему сундуку и кулаком разнес на нем крышку. Потом вмиг успокоился, дал себя уложить в постель и вскоре уснул. В такие минуты Кристина бодрствовала возле него и, наверно, жизнь отдала бы, чтобы принести ему хоть каплю счастья. И все гладила его впотьмах, гладила, пока сама не засыпала…

На другой день Матей Срок был обходителен, тише воды, ниже травы. Тут же починил крышку на сундуке и с самого утра во весь рот улыбался Кристине.

— Наболтал я тебе вчера, да? — спросил он жену за завтраком.

— Да что ты! — улыбнулась Кристина.

И сразу стало хорошо. И еда Матею до того по вкусу пришлась, что радостно было смотреть на него.

А месяц спустя к ним и впрямь вроде бы заглянуло счастье. Однажды, когда Матей воротился из лесу, Кристина кинулась ему на грудь. Обнимала его, целовала и все смеялась, смеялась.

— Ну что такое, хоть словечко скажи? — молил он.

И только насмеявшись досыта, даже всплакнув от счастья, она прижалась к Матею и тихонько шепнула ему:

— У нас дитя будет! Это после десяти-то лет… — Кристина расплакалась.

— Господи, и ты это только сейчас?… — взревел он. — Только сейчас мне это говоришь?! — заскулил он и давай чудесить на радостях.

Длилось это неделю. Сперва полдня он носил Кристину на руках и с восхищением глядел на нее. А потом день за днем звал ее в луга, в лес. Находились и надышались они тогда всласть и что ни вечер возвращались истомленные, но довольные.

И вдруг словно бы все переломилось.

Через неделю Матей опять пошел на работу; с неведомым ранее смаком надсаживался он до устали, да еще смеялся при этом. Иной раз вдруг замрет, задумается, недоверчиво качая головой, и опять счастливо, с облегчением рассмеется.

Кристина открылась матери, и та сперва думала, что дочь обманывает ее, но потом поверила, хотя, видать, не по душе ей было признать то, что наконец пришлось признать.

— Так это Матё все ж таки, выходит, мужик!

А Кристина только улыбалась.

Дни становились все короче.

Как-то после обеда на исходе ноября вешала Кристина белье. Повевал холодный ветерок и откуда-то издалека приносил запахи сожженной картофельной ботвы, тлеющих маковок и печеной картошки. Кристина жадно втягивала ноздрями в себя эти запахи, прищуривала от наслажденья глаза и не заметила, как кто-то позади остановился.

Вдруг почувствовала, оглянулась и вскрякнула.

Позади стояли трое мужчин: Юло Митрон, Друс и Дудач. У всех троих головы обнажены. В руках они комкали шапки. Глаза опущены.

Она смотрела на них изумленно и исподволь начинала понимать.

Она зашлась бы криком — так кольнуло под сердцем, но удержала вопль в себе.

— Где он? — спросила тихо.

— Везут! — отозвался Митрон.

Привезли его мертвого.

Матей Срок лежал недвижно, но вид был такой, словно он только и выжидал знака, чтоб встать. Улыбался. Дикая боль, убившая его, не успела стереть улыбку, радость с губ, умильность с лица. И хотя его придавило дерево, переломив пополам, лежал Матей так гордо, словно хотел лишь чуть отдохнуть.

Через три дня Матея Срока похоронили. На четвертый Кристина выкинула. Долго плакала, отчаивалась, но потом, сама не зная почему, успокоилась.

4

«Добрый день, дорогой наш сыне! Сердечно приветствуем и вспоминаем тебя. Мы пока что все здоровы, чего и тебе от души желаем. Только свинья, которую мы купили в Бобровце, сожрала куру с пером совсем и чуть было не скапутилась. Неделю не жрала, все валялась на дворе и в саду. На ночь мы ее прикрывали, потому как трясла ее лихоманка. После очухалась и теперь жрет злее прежнего — ведь за ту-то неделю порядком истощала. Выходит, урона у нас не случилось. А вот у старого Ондрея Надера, бывшего старосты, — так да. Его сына Йозефа ты знал и небось помнишь. Это тот самый, что сильно убивался по красивой жидовке Марте Гершовой, которую от него просватали в Жилину. Вдруг Йожко пропал. Цельную неделю где только не искали его, но чтоб в коптильне — такое никому и на ум не пришло. А там Йожко удавленный. Промеж окороков и колбас повесился. Целую неделю топили коптильню, вот Йожо-то и закоптили. Весь от дыма и сажи был расписанный. Чисто шоколадный. Больше никто не помер и даже не забрюхател. Других новостей на сей момент нету, вот только прошу тебя, чтобы ты мне в этой Праге поискал карту Австралии, а ежели будет, и Филиппин. У меня имеется одна старая португальская, да уж такая истрепанная, что иные места не могу прочитать даже в окулярах. Ну так держись и приезжай, как управишься с делами! Твой отец Мартин Пиханда и остальная семья».

Валент Пиханда дочитал письмо и тяжело вздохнул. Он не заметил даже, как в комнату прошмыгнула Лида Томечкова. Она обняла его за шею, он вздрогнул, и она весело рассмеялась.

— Привет из дому? — спросила и заглянула в посылку. — Мне можно?

— Ешь сколько хочешь.

Дочь хозяйки, вдовы Томечковой, у которой квартировал Валент, ела и расхваливала словацкие яства.

— Расскажи мне о своем крае! — попросила она. — Расскажи о Венгрии, Словакии! Если там у вас такие лакомства, я бы осталась там жить с тобой…

— Не болтай! — рассмеялся Валент. — Но если правда интересуешься, прочти первые семь страниц, которые я написал о родном селе и о нашем крае. А я пока отпишу родителям.

— Это будет книга?

— Еще не знаю, — пожал плечами Валент. — Может, статья.

— Мне правда интересно! — настаивала Лида.

:; Валент вытащил из шкафа семь написанных страниц, и, пока Лида Томёчкова читала, лакомясь всякой всячиной из посылки, сам он отвечал отцу.

Лида читала:

«Ваша милость, прошлое! Ваша милость, история! Дозвольте ненадолго вступить в Ваши пределы. Мы стряхнем пыль всего лишь с нескольких страниц старых анналов, дабы сразу попасть в дедовские времена и затем уже двигаться медленнее, размереннее, семенить, переступая мелкими шажками, кое-где постоять, оглядеться и вновь устремиться к настоящему, а под конец даже обогнать его.

Год от года на земле нашей все меньше мест, где бы не жил человек, мест, которых бы он не коснулся. Край, о котором пойдет речь, лежит в центре Европы — на большой карте его прикроешь ладонью, на меньшей — пальцем, а на глобусе — соринкой, что усталый пешеход в ветреной долине извлечет из глаза. Это Липтов. Прежде чем принадлежать самому себе, принадлежал он Зволенской жупе. С возникновением Липтовского комитата начинается строительство Липтовского града, резиденции липтовского жупаната, центра постепенного заселения новой окрестной территории. После 1239 года, выйдя из-под руки Зволена, Липтов становится жупным градом, и в эту пору внутренней колонизации возникают новые селения, а те, что уже были — среди них и селение Гиба, — бурно развиваются.

Липтовское селение-вилла, или поздней местечко-oppidum[51] Гибе, возникло, по преданию, уже в конце двенадцатого столетия в излучинах верткой, изменчивой, гибкой речки Гибицы, берущей начало в недалеких Татрах под Криванем. От речки получило название и селение Гиба или Гыба, а когда соединились два селения — Малая и Большая Гиба, образовалось и название особой множественной формы — Гибе. Свыше семисот лет здесь рождались и умирали люди, мечтали, тосковали, боролись, то жилось им сносно, то оказывались они на краю гибели. Часто вынуждены были напрячь все свои силы, смекалку, изворотливость, немало пораскинуть умом, дабы уплатить хоть частично долги, уберечься от наводнений, пожаров, от мора, уносившего людей и скот, да и от козней вероломной шляхты, за сладкими посулами которой таились ядовитые шипы неуемных притязаний. Как свидетельствует летопись, селением Гиба, лежавшим на спишско-липтовской границе — в краю безлюдных лесных угодий, — овладел сначала ненасытный шляхтич Полко из Угорской Веси, но правитель Бела IV[52] в том же упомянутом 1239 году отвоевал его и присоединил к своим королевским владениям в Липтове. Около 1265 года в словацкие Гибе из соседнего Спиша переселилось несколько немецких семейств (немцев в Угрию позвал тогда сам правитель, ибо после разорительных татарских набегов многие области были опустошены и почти обезлюжены); благодаря немецким поселенцам Гибе были возведены в ранг королевского местечка-oppidum и получили определенные привилегии. Гибчане имели право выбирать старосту, который вместе с чужеземной властью решал споры между гибчанами и негибчанами; они могли свободно выбирать священника, получавшего десятину; они имели право на пользование всеми гибовскими угодьями — лесами и водами; они избавлены были от обязанности платить подати на местном рынке; освобождались они и от расквартирования и судебного правомочия липтовского ишпана[53]. Позже им пожаловали и право ярмарки. Гибские горняки поначалу добывали золото на склонах Криваня, но оттуда были вытеснены на основе Богумировой дарственной грамоты[54]. Золоторазработки начались в Боцкой долине, и гибские горняки Гублии, Никел, Еклин, Гартман, Сибот, Лудман и Зигфрид договорились со святоянскими земанами[55], что им будет отчисляться восьмая часть добычи. Но вскоре оказалось, что все привилегии, пожалованные гибчанам, не имеют силы, ибо как только иссякла Анжуйская династия[56], Гибе перешли в собственность краевого судьи и липтовского жупана Имриха Бубека. И хотя в году 1391 Жигмунд Люксембургский[57] признал гибовские привилегии — дозволил гибчанам проводить еженедельные торжища, а позднее освободил их и от мыта на всех заставах Угрии, они уже никогда полностью не избавились от барщинной зависимости по отношению к градскому папству. Старой торговой дорогой, пересекавшей местечко, шагали гибчане по истории, а история по Гибам. Сначала то были отголоски истории Великой Моравии[58], потом истории Угрии, Словакии, Чехии, Европы, всего мира. Татары, турки[59], борьба за угорскую корону между Фердинандом Габсбургским и Яном Запольским[60]. А чуть ранее в Гибах останавливались и гуситы[61], возвращавшиеся из Спиша Поважьем[62]. В шестнадцатом столетии Гибе охватило реформатское движение. В году 1559 сгорело в местечке семнадцать домов, и то был не первый и не последний пожар. В седьмой день августа 1595 года градский феодал Андрей Пачот с двумястами воинов напал на гибчан за то, что они отказывались платить денежные и натуральные подати, равно как и работать на господском фольварке. Заметив нападавших, гибчане забили сполох и заняли оборону за стенами церковного погоста. По приказу Андрея Пачота воины открыли огонь из пушек и пищалей. В бою пало четыре гибчанина, многие были ранены. Отряд разграбил местечко. Сопротивление гибчан оказалось безрезультатным. Они даже подали жалобу на феодала в Братиславскую удельную коллегию[63], но и это ничего не дало: они и в дальнейшем повинны были платить панству градскому различные подати, выполнять всевозможные работы и службы, равно как и ввозить вино из Братиславы, а соль из Польши.

Однако не только феодалы покушались на жизни и скромное достояние гибчан. В равной мере пагубно сказались на них и венгерские дворянские восстания, и народные мятежи — подавлявшие их императорские наемники отбирали все, что ни попадалось на глаза, увечили мужчин, насиловали женщин. В кровопролитные годы семнадцатого столетия прежние привилегии не только не защитили гибчан, а напротив, возможно, и навредили им. Как никогда дотоле, им приходилось выручать друг друга, держаться плечом к плечу — и в добрую и в лихую годину. А число их меж тем умножалось. Кроме большинства словаков, а позже немногих немцев, гибчанами стали и мадьяры и несколько поляков, евреев и немало побелогорских чехов[64]. Все они сплотились воедино в замкнутую, хотя и открытую для мира, общину. Так позже пережили они Гуманизм и Возрождение, Реформацию и Контрреформацию. После подавления восстания Тёкёли[65] в недолгие часы мира гибчане снова обрели силу, и до восстания Ракоци[66], согласно вновь составленному в году 1702 урбарию, в Гибах проживало около 120 семейств, то бишь примерно 700 человек. Гибчане держали тогда 110 лошадей, 258 волов, 301 корову и 540 овец. Двадцатью годами позже гибчане вновь добились своего права варить пиво и гнать горячительные напитки. Однако коморник[67] Томаш Фейя настаивал, дабы горожане и в дальнейшем покупали и продавали в разлив господское вино и палинку. В XVIII столетии, кроме повинностей по отношению к градскому панству, у гибчан появились новые — государственные. Так, им пришлось выстроить дом для постоя офицеров, но при этом не забыли они и про себя: разрушенную молельню корысти своей ради перестроили в трактир. На просторном постоялом дворе часто останавливались, странствуя через Гибе по старой торговой дороге, словацкие и иноземные купцы и возничий. Здесь жители местечка узнавали от путников самые последние новости со всего края, со всего света. Здесь встречались горожане за палинкой, а то посиживали за столами и без нее, вершили сделки, обмывали выигранные тяжбы и учились говорить, даже витийствовать принародно о том, что их особо мучило. И возможно, именно в этом трактире была составлена и старой почтой в году 1742 отослана магистрату жалоба гибчан на тогдашнюю правовую зыбкость и своеволие феодальной власти.

Достославный магистрат, паны-государи, к нам, людям скудным, добросердные и милостивые.

Понеже местечко наше Гибе доселе при вельможном бароне Матиаше Острожите, равно как и при высокопросвещенном князе Лихтенштейне, согласно урбарию (коего пункты и извлечения про славный комитет в букве А униженно приводим:), надлежащие работы и повинности в пользу славного панства выполнило, не понеся ущерба, то их светлостям ведомо будет хорошо; однако ж ныне, особливо с лета 1733-го, оно приходит в оскудение и разорение, так что уже и милостивые паны наши службами надлежащими едва довольствоваться могут.

А тому первейшая причина, что сверх урбария работным людям при славном панстве градском многие службы выполнять велено, с великим уроном здоровью, скоту и хозяйству, к чему судейство чрез господ офицеров великоепринуждение безо всякого милосердия чинит. Сие из ниже приводимых пунктов достаточно явствует:

Годовые поборы в 671 флор, и крейцаров 55 исправно вносим, притом, однако, ко многим повинностям насильно принуждены бываем, как будет означено далее.

Древ еловых из-под Кривавя, равно как прочей древесины, во множестве в замок возить учинено, из коего некоторые на пилу панскую в верховьях Леготы опять же нам перевозить; иные на хранение для дома пана чиновника, а прочие — на торжище.

При возведении большой императорской пилы в верховьях Леготы многие и долгие труды нам насильственно учинили — особливо земляного рытья. Скудная плата за малостью своей одному пропитанию и то способствовать не могла.

На реке Белой множество работ учинено по возведению запруд, такожде на Черном Ваге, понеже принуждены судебными чинами неоднократно бывали.

Беланский заезжий двор от основания принуждены были воздвигнуть, сиречь землю рыть, строить, мазать, гонт с Важца возить.

При мельнице Леготской всякого рода работы указано исправлять.

Урбарием учинено, дабы в поле градском засеяли мы по весне яровой 40 лугов; принуждены же бываем засевать больше — сколь господа офицеры изволяют; меж тем ныне хозяев противу прежнего много меньше.

Рыбу в летнюю и зимнюю пору как в наших водах, так и по Вагу при немалых общинных издержках добываем.

За копну панского сена, по недосмотру оставленную работными людьми промеж кустов на нашем угодье, вменено как за украденную платить 12 рейнских гульденов и три воза сена.

На барское гумно в Гибах, спаленное в лето 1740-е молнией, из Градка гонт и камни завозить сказано, а доски дать свои.

Урбарием же указано за содержание шинка 100 угорских золотых, ныне же за одну палинку давать учинено рейнских гульденов 60.

Пансков стадо с фольварков Лёготского и Выходнанского, опричь Гибовского, в летнюю пору великий урон чинит нашему полю, понеже по угодьям нашим свободно ходит, то и луга и хлеба многажды опустошает.

Когда же люд наш с жалобой припадает к стопам его милости пана чиновника, то не токмо выслушан не бывает, а бит и вон из дому выгнан.

Излагая пред очи светлых господ обстоятельства сии — по вине коих селение наше великую нужду терпит, — униженно молим взять их в рассуждение и горю сему по возможности пособить, дабы мы и впредь служить могли достославному панству с пользой для него надлежащей. Равно же уповая, что жалоба сия отвергнута не будет, остаемся

Ваших высокородных, всемилостивейших панов

обыватели местечка Гибе

покорные слуги.


Когда на исходе восемнадцатого века в Угрии утихли восстания, революции и битвы, гибчане снова возмечтали сделаться во что бы то ни стало свободным королевским местечком — их тогдашняя активность, казалось, не знала границ. На Криване они открыли рудник и поблизости за 500 золотых установили ступы[68]. На Гошковой добывали железную руду и тут же ее обжигали. Сырой металл обрабатывали на городском железоделательном заводе. В эти десятилетия — на исходе восемнадцатого и в начале девятнадцатого столетия — отстроили деревянную католическую и каменную евангелическую школы, перенесли крытый рынок на другой берег Гибицы, поставили ратушу и заложили общее кладбище. Соорудили хозяйственные постройки для католического причта и приход для евангелического священника вместе с квартирой для учителя. Перестроили мельницы, установили лесопилку, возводили и чинили мосты, городские зернохранилища и хозяйственные строения. Поставили ступы для трамбовки сукна, на Кокавской дороге — кирпичные печи, еще одно зернохранилище, не забыли и про тюрьму. Гибчане выстроили дом для комитатского лекаря — хирурга Яна Сенти и первые в верхнем Липтове в году 1812 купили в Банской Бистрице пожарный насос. В начале девятнадцатого столетия отвели большие площади под можжевельник, решив производить оптом знаменитую водку-боровичку, но, судя по всему, не преуспели на этом поприще и в дальнейшем занимались малоприбыльным земледелием и традиционными ремеслами, которых на селе было не перечесть. Ведь наряду с крестьянами, возчиками и лесовиками в Гибах жили обученные дубильщики, сапожники, шорники, скорняки, портные, бондари, столяры, плотники, красильщики, гончары, слесари, кузнецы и прославленные каменщики. Многие из них исходили вдоль и поперек Австро-Венгрию, Балканы, Польшу, Германию, Россию. Одолели многие языки, усовершенствовались в ремесле и затем предлагали свои изделия и высокополезные услуги не только землякам, но и всему окрестному миру. Мало того, со всех концов света приносили они всякие новшества. В начале девятнадцатого века, к примеру, освоили прялку, а уже в конце его — обитые кушетки и кресла, которыми обставляли горницы. Знание иноземных языков и письма побуждало их выписывать и следить за газетами, журналами и книгами. Отдельные гибовские семьи пеклись об образовании своих детей. Многие сыновья уже в XVIII, а тем паче в XIX веке посещали, кроме гибовской, еще и другие высшие и средние учебные заведения. Образование не обошло и дочерей — они уже в XIX веке уезжали учиться. В конце столетия появились в селе швейные машины, усовершенствованные утюги и различные моющие средства. Уже тогда гибчане носили под верхней одеждой белье и переодевались на ночь. Именно в ту пору сплошь и рядом стали строить дома из камня и обожженного кирпича.

В лето 1807-е, как явствует из записи нотара в городской книге, местечко выплатило долги. Однако несколько позже Гибе вновь подверглись жестоким наводнениям — они уничтожили мельницы, пилы, подмыли амбары и разрушили мосты. Почти одновременно вспыхнули яростные пожары, а в лето 1831-е забрела и в наше местечко холера. Унесла она тогда 168 жизней, и, дабы захоронить их, понадобилось расширить кладбище. Поля побил град. С неба — сказывали — падали кусища льда, величиной с куриное яйцо. Ураганами свалило множество деревьев. Осенью и зимой 1839–1840 года от чумы «дул» пало 328 голов скота. В году 1846 косила людей голодная смерть, но в том же году, словно в издевку над общим горем и нищетой, гибчане решили откупиться от барщины и повели переговоры с градским панством. Возможно, переговоры бы и увенчались успехом, если бы в 1843 году не вспыхнула революция. Старая Венгрия, сотрясаясь до основания, сбрасывала с себя узы феодализма. Гибчане душой и телом приняли революцию. Сердца пылали возмущением против былых времен. В марте 1848 года по дороге в Микулаш на комитатское собрание Гибе посетили достославные мужи Дакснер и Францисци. На этом собрании 28 марта гибовский нотар Людовит Антон Клейн обнародовал известные «Требования словацкого народа». Несколько гибчан стали членами созданного Гурбаном Словацкого национального совета, они восторженно встречали русских, а в сентябре графа Форгача… После революции, проезжая по Угрии, в Гибе заглянул сам император и король Франц Иосиф I. Одет он был, сказывают, в угорское выходное одеяние, на боку болталась кривая турецкая сабля. Но недалеко от местечка его застиг необычайно сильный дождь, и император, опасаясь промокнуть, вынужден был укрыться в дубильне на Ступах. А когда вновь распогодилось, он с эскортом въехал в Гибе. Он улыбался, благосклонно кивал жителям, и по лицу его разливаюсь довольство. Может, от того, что опять светило солнышко, а может, потому, что ему удалось подавить революцию, или же по той простой причине, что кривая турецкая сабля не слишком отягощала его бок.

Проходили дни, недели, месяцы, годы.

Феодализм мало-помалу погружался в недра истории, как в ножны кривая сабля. Подобно скисшему тесту в квашне, разбухал капитализм. Свирепствовали законы Аппони[69]. Близился конец XIX столетия. И в конце его, как и в начале, Гибе оставались словацкими. Гибчане преодолевали все новые испытания. Они умирали, рождались, жили, трудились. Окрест правильной, большой прямоугольной площади с готическим костелом четырнадцатого века отстраивались новые дома. За домами гумна, амбары, дворы. А позади них из года в год плодоносили поля, зацветали луга. И всюду угадывались следы человека — их было видимо-невидимо, как и цветов. А в опаленных солнцем цветах жужжали пчелы. Жужжали и о чем-то рассказывали… И рассказывают поныне!

Вот мы и достигли конца XIX столетия. Осталось девять лет до начала двадцатого. Если историю не превращать в перечень бесплодных укоров занятому делом человечеству, то каждое ее столетие умещается на неполных двух страницах».

Лида Томечкова дочитала записи Валента, заглянула в посылку и весело рассмеялась.

— Отлично написано! Но пока дочитала, я опустошила всю посылку!

— Ерунда, — засмеялся и Валент. — Через месяц еду на каникулы, и этой вкуснятины у меня будет вдосталь.

А когда час спустя Лида ушла, он снова перечитал письмо отца и загрустил.

«Нда, Йожко Надера закоптили», — подумал он, и в ту же секунду его пронзило неприятное чувство: вспомнилась Ганка Коларова. Однажды в полутьме она шепнула ему: «Бросишь меня — я руки на себя наложу!» Он потерянно оглянулся, словно где-то поблизости — стоит только руку протянуть — распростерлось Ганкино загубленное тело. Он дернул локтем — задел раскрытую посылку. Всего за несколько месяцев до присуждения ученой степени juris utrisque doctor[70] Валент Пиханда получил с далекой родины небольшую посылку — письмо и кое-какую снедь: сушеные сливы, сальце с проросью мяса, пирог с маком и капустой, небольшую колбаску и полкило брынзы. Перед самым приходом Лиды, подчистившей всю посылку, Валент мечтательно перебирал ее содержимое, и в ноздри ему ударили незабвенные запахи детства. Вдруг сделалось тоскливо до слез: вещи, что он выкладывал из посылки на стол, приветливо звали его, манили домой, но и Прага не выпускала из своих колдовских объятий. Зов родины и сильное желание остаться разрывали его, тянули в разные стороны. Он тяжело вздыхал и смятенно, словно в дурмане, метался по своей комнатенке. То его заливала радость, то становилось невыразимо тоскливо. Опечаленный и растерянный, он принялся есть. Отломил от маковника, отведал капустника, затем принялся за соленую, жирную брынзу. Сидел понуро, ел, и перед глазами, как на военном параде, проходила вся его жизнь с первых же дней пребывания в Карловом университете[71], когда он, получая скромную стипендию, привыкал питаться кнедликами и свининой с капустой[72]. Первые три недели он и еще двое студентов жили на затканном паутиной, пылью и сажей чердаке небольшого особняка, предоставленном им на время одним сердобольным однокашником. Спали они на дверях, снятых с петель, под голову подкладывали башмаки и накрывались пальто. А похолодало, собрали они свои дешевые чемоданчики и перебрались на частные квартиры. Сменил он их множество, пока два года назад не встретил Лиду. А до этого солоно приходилось. Лишь со временем научился он с толком распоряжаться деньгами — оставалось даже на развлечения и на пиво. Прага сразу околдовала его. Она предоставляла столько удовольствий, что кружилась голова. Долгие часы он просиживал в библиотеках — чаще с книгами, а иной раз и с красивой девушкой, ждал вечера, чтоб побродить с ней по Петршину[73]. Прага дразнила, возбуждала. Вдохновляли успехи тогдашнего искусства. Выставки, книги, журналы, театры, кабаре. Всевозможные памятники. На какое-то время его душой завладела политика — чешские патриоты готовились сбросить трехсотлетнее иго Габсбургов. Чехи жили, созидая, работая и борясь. Они не сдавались. Часто ему хотелось плакать, порой он испытывал жгучее чувство отчаянья, думая о незавидном положении Словакии. Национальное движение там едва ощущалось. Ренегаты победно завывали на обломках словацкой культуры. Из общественной жизни, учреждений и школ почти полностью была вытеснена словацкая речь. Горстка словацких политиков и культурных деятелей из мартинского центра[74] делала отчаянные усилия, чтобы сохранить от гибели словацкий народ. В таком смятении Валент ненадолго примкнул к толстовцам. Еще дома в Гибах он часто беседовал с местным олейкаром[75] Петером Дрохаком, встречался с ним, приезжая и на студенческие каникулы. Петер Дрохак был убежденный славянофил, русофил и толстовец — одно никак не исключало другое. Торгуя своими снадобьями, он исходил чуть ли не всю Европу, но прежде всего Россию — вдоль и поперек. Из Киева, Москвы и Петербурга к нему поступали целые ящики книг. Он посетил Толстого в Ясной Поляне, переписывался с ним.

— Когда нам станет совсем невмоготу, позовем русских!

— Царю плевать на нас, он своим и то не помогает!

— Так придут русские без царя! — порешил Дрохак.

В Праге Валент встретился еще с двумя земляками и толстовцами: студентом-медиком Альбертом Шкарваном[76] и липтовчанином Душаном Маковицким[77]. Шкарван по материнской линии происходил от гибовских Ярошей и микулашских Палковых, был чуть постарше Валента, и тот на время подпал под его влияние. Целыми днями они зачитывались Толстым, штудировали его учение, распространяли его философию. Задумали вершить добро и, подобно многим толстовцам, ходили на вокзалы — подносили старикам багаж, помогали садиться в поезд. Собирали деньги среди состоятельных пражских семейств и раздавали бедным. Нередко и свои добавляли. Кто знает, как бы дальше все обернулось, если бы Шкарван и Маковицкий вдруг не покинули Прагу. И только после их отъезда Валент понял, в каком бессмысленном, хотя и прекрасном дурмане он пребывал эти несколько месяцев. Он сразу почувствовал, что повис в пустоте: связи с толстовцами потеряны, к чешским патриотам не примкнул, от мартинских политиков жил далеко, а отступником не мог и не хотел стать. В ту пору, пожалуй, он и отчаялся бы, если бы не спасли его два обстоятельства: знакомство с Лидой Томечковой и дружба с буйной и озорной ватагой словацких студентов, художников, философов, поэтов и писателей, медиков и юристов. Эти, правда, не занимались самоусовершенствованием, но при этом в большинстве своем были добрыми малыми. А Лида Томечкова была и вовсе незаменима. Любовь к ней дарила не только восторги, опьянение, но и забвение. Ее красивые стройные ноги, высокая грудь, ненасытные губы и ласковые руки избавляли от одиночества, очищали, даже одухотворяли. Он не устоял, когда гувернантка Лида Томечкова предложила ему стать к ней на квартиру. Ее мать, работавшая по вечерам в гардеробе Национального театра, встретила его сердечно. Наконец-то началась настоящая жизнь! Если теперь он и заглядывал когда-никогда к словацким студентам на рюмочку, то обычно дело кончалось перебранкой. Сначала он принялся за художников.

— Вы воображаете, что мыслите кистью, но пока-то вы лишь неумело копируете мир, не видя в нем смысла! — кричал он художникам. А художники, любя его, смеялись.

— Ты хороший парень, Валент, — похлопывали они его по плечу, — свой в доску и мыслишь самостоятельно. Говоришь, что думаешь, задницу никому не лижешь…

А разделался с художниками, взялся за писателей и поэтов.

— Вы мните себя мудрецами, — выкрикивал он, — но в этих ваших каракулях не подлинный мир, а лишь его искаженное подобие, туманная иллюзия. Морочите людям голову выдумками о счастье или стращаете их преувеличенным злом — иного вам не дано. Это ведь тоже религия!

Но и писатели не сердились на Валента.

— Из тебя выйдет толк, ей-богу, выйдет, — похваливали они товарища и спаивали его. А тогда и вовсе у него развязывался язык.

— Мы, юристы, — соль земли, — восклицал он. — Я юрист, пардон, будущий юрист, и утверждаю: человеческий мир — это порядок! Порядок между людьми должен быть пожестче, чем в армии! И здесь необходимо равенство!

— Да он социалист! — отозвался однажды богатенький студент. — Он хочет уравнять нас в правах!

— А может, и коммунист, — вскричал его сосед. — Надо хорошо присмотреться к нему, а то и дать ему по носу.

— Господа коллеги! — вступились за Валента художники и писатели. — Это наш товарищ!

Беседа затягивалась до ночи.

— Ты, верно, полагаешь, — растолковывал ему художник Иван, — что право вечно и неизменно?! Да ведь и право и порядок придуманы людьми. Сегодня один порядок, завтра другой. За то, за что ты, как юрист, ратуешь сегодня, в старом Риме, пожалуй, казнили бы…

Но Валент уже слушал вполуха…

Иногда дело доходило до драки. Но что удивительно — драки и перебранки лишь сближали его со студентами. Было что вспомнить, над чем пошутить. Однажды явились к нему художник Иван и писатель Андрей.

— Ты должен быть с нами, с социалистами, — сказал Иван.

— Я? — удивился Валент.

— Именно ты, — подтвердил Андрей.

— Вы же утописты! — изрек он с трудом.

— Возможно, — засмеялся Андрей. — Возможно — пока! Но если ты говоришь о равных правах для всех, ты сам — немножко социалист. Или ты не этого хочешь?

Валент заколебался.

— Не знаю! — сказал он смущенно. — Может, я еще не дорос до этого.

Они разошлись.

Вечерами он со стыдом думал о себе. «Кто я? Что я? Что я собой представляю?» Вспоминался Орфанидес, восклицавший: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Надо было как-то осмыслить это. «И я пролетарий? А если нет, то кто же я? Глупый, неотесанный мужик, крестьянин. А крестьяне разве не пролетарии? А мелкие ремесленники, каменщики, сапожники, кузнецы? А если нет, так кто же они? Не капиталисты же, не помещики? Так как же это?» Он жадно прочитал «Манифест». А потом три ночи провалялся в постели, выкрикивая сквозь сон: «Нет, нет, это все утопия!» Он и в мыслях но допускал, что прочитанное правда. Отмел все — и сразу успокоился. В те дни и ночи он пылко любил Лиду. Словно своей любовью к ней хотел омыть этот грешный мир. Уж коль ничего другого не оставалось, так хотя бы забыться. Позднее он поймал себя на мысли, что все чаще подумывает об отъезде. Закончить факультет, получить диплом и исчезнуть… Он задавался вопросом: «Люблю ли я Лиду? Да, конечно, мы любим друг друга, но люблю ли я по-настоящему — на это трудно ответить». А Лида все чаще нашептывала ему: «Ты решил вернуться?! Нет, нет, ты никуда не поедешь, ты останешься здесь, со мной!»

…Валент очнулся ото сна, опомнился. Его охватил внезапный, невыразимый страх за самого себя. Он кинулся в уборную, его вытошнило — бледный, он воротился в комнату. Сел за стол, подпер голову ладонями и разрыдался. Как жить? Что делать? Он стукнул кулаком по столу. Довольно фантазий, надоели утопии! Нужно стать на твердую почву! Домой!

В этот момент он принял окончательное решение.

5

Старый Мартин Пиханда с каждым годом все больше сдавал. Да если бы только с каждым годом! Жена его Ружена диву давалась, наблюдая за ним, и уж не прекословила ни в чем — лишь молча качала головой. Поражало ее и то, что мужнины перемены редко кто подмечал. Кристина предавалась вдовьим печалям, у Само и своих забот было по горло — семья-то большая, а остальному, стороннему свету до другого человека и вовсе дела нет. Вот еще посмеяться или порадоваться чужой беде — это куда ни шло. Ружене казалось, что мужа и хозяйство уже не занимает — все-то тратит время по пустякам. Если и косит, то уже не обглядывает каждую прокошенную дорожку — ни за собой, ни за другими. Уже не припадает коленями на собственный выкос и не восклицает в удивлении, заметив траву: «Коса-то прошла, всякой былинке бы полечь, а не полегла вот. Как же так?» Иной раз возвращались они с поля вместе, и меж гумнами по своему обыкновению дети дразнили старого: «Гори, гори, глобус!» Но Мартин уже не гонялся за ними, не кричал и не бранился, а лишь, оживившись, покорливо улыбался. А проглянут удивленные ребятишки промеж густого кустарника, он скажет им весело: «Ну как, дети мои, сыграем в прятки? Вы станете водить, а мы с моей старухой спрячемся!..» Ружена часто задумывалась над тем, как изменился муж, и вдруг ей представилось, что не более чем через месяц Мартин помрет. И до того грустно сделалось, что она даже подобрела к нему. Стала готовить любимые его кушанья, прощала ему любую нерадивость. И все только дивилась, что Мартин веселый, что ест в охотку, а то нет-нет да и начнет острословить. Остеречь бы его, намекнуть — не до шуток, мол, уже, да Ружена все не отваживалась. Месяц, однако, прошел, а Мартин — как ни в чем не бывало. Прошел год, другой, а Мартин живет себе, поживает. Стала тут совесть Ружену мучить, и призадумалась она об исповеди. Исповедуешься-де в дурных мыслях — и сразу их как ветром сдунет. А еще бы лучше и Мартина затащить на исповедь — что-то последнее время в церковь не ходит. Думала она, прикидывала, как бы это ей мужа перехитрить да приобщить к вере. «Захвораю вот по правде или всего лишь понарошку, хотя нет, лучше без обману, — размышляла она, — а потом и изъявлю свою последнюю волю: муж мой Мартин, пойдем вместе на исповедь! А не заболею взаправду, Мартин пронюхает, и греха не оберешься». Ружена терзалась, томилась и все, за что ни бралась, делала кой-как, спустя рукава, шаляй-валяй. Взялась однажды сбивать сливки. Да не глянула в них путем и вылила в маслобойку вместе с мухами. Нападали они в сливки за день, так как погруженная в задумчивость Ружена скинула с них крышку. Сбивала она, сбивала, голову утруждала думами-придумками и не заметила даже, как сбила. Выбрала масло, сполоснула его в холодной воде, выложила на тарелку, нанесла узор деревянной ложкой. Вбежали тут в кухню внучата. «Бабунь, бабунь, намажь хлеба маслом!» — тормошили они ее.

Опомнилась бабка, отрезала ломоть хлеба, стала маслом мазать. И аж гикнула от изумления: масло было утыкано мухами. Тут мушиная голова, там нога или крылышко. Ей даже дурно сделалось. Отмахнулась она от внуков, подхватила масло, краюху хлеба да бегом к хлевам — выкинула все поросятам. Подошел день исповеди, и Ружена решила объявить мужу, чтоб подготовился. В доме его не было — она подалась на гумно. Мартин покуривал там со своими приятелями — Дулой и Цыприхом. Дула стоял, растопырив ноги, и распространялся о том, какого разбойника-серба он повстречал, когда лет пятнадцать тому поехал в Нови Сад навестить семью земляка. Сперва сдружились они с этим сербом, вместе в корчму хаживали, на гулянки, а потом парень вдруг заделался знаменитым вором. Стал он и Дулу подбивать: вместе, мол, обчистим немецкий банк в Белграде, а там улизнем в Южную Америку. Дула не поддался — серб прогневался. Три дня злобился на Дулу, а потом опять пришел сманивать его на новый разбой. Дула опять ни в какую — лишь стукнул серба палочкой по пальцам. Отстал тот. Однако через три дня опять пожаловал да с чемоданом, а в нем золотых часов и цепочек тьма-тьмущая! Столько их там было и так громко они тикали, что и проходящего поезда не слыхать. Тогда Дула со страху, что загремит с сербом еще куда на галеры, стал паковаться. А серб не пускает — боится, Дула выдаст. Схватились. «У того серба башка была, — заключил Дула рассказ, — потверже обуха. Под конец-то я жахнул его топором по голове — что делать? И глазам своим не поверил: обух отбился, сплющился, покривился весь, а на его башке — ни следа!» Мужики глубоко вздохнули, нетерпеливо запостанывали, попыхивая цигарками, — враз всем приспичило высказаться. «Я бы пошел с ним воровать!»— отозвался Мартин. Тут-то в гумно и вошла Ружена. «На воровство тебя потянуло?» — набросилась она на мужа. «Отстань, не твоего ума дело!» — оборвал ее Мартин. «Ах, и не моего ума дело» — взъярилась она. — Ты воровать наладился, нас срамить, себя под тюрьму подвести — и еще не моего ума дело! Дула и Цыприх заулыбались, собрались уходить. «Да ты что та важская кума — ни совести, ни ума», — отозвался Мартин, оставшись с женой с глазу на глаз. «А ты, антихрист, ты-то каков? На исповедь пойдем! Да вместе!» — не унималась Ружена. «Я? — подивился Мартин. — С чего это вдруг?» — «Ух ты, охальник, не выводи меня из себя! — взорвалась жена. — Молиться перестал, в церковь носу не кажешь! Вот и не диво, что воровать тебя потянуло! Да еще святой исповедью облегчить душу не хочешь!» Мартин смекнул, что с разгневанной женою сейчас сладу не будет, и примолк. А Ружена решила, что муж усовестился и покорился. Бросила донимать его. Но на другой день Мартин начал покряхтывать и прямо с утра взялся растирать себе плечо и колено спиртом. Жалобился, охал, но и поругиваться не забывал. Ружена сперва недоверчиво обходила мужа сторонкой, а потом обрушилась на него:

— И что это ты тут колдуешь с этим спиртом? С утра уж поллитровку извел на колено!

— Не видишь разве, ревматизм меня одолел! Такую боль и худшему врагу не пожелаешь, а тут изволь терпи ее!

— Ревматизм? — Ружена сделала большие глаза. — Скажите пожалуйста! — фыркнула она с презрением. — У меня, что ли, нет ревматизма? И в плече, и в ноге, о пояснице уж и говорить нечего!

— Ээ, ревматизм ревматизму рознь! Мне-то и согнуть колено невмочь, а левое плечо и вовсе как отнялось! Как бог свят, мне б сейчас ни за что и на колени не встать — хоть убей.

— А к чему это стояние на коленях ты помянул, а? — насторожилась Ружена.

— Просто так, чтоб ты знала.

— Чтоб что я знала?

— Что не могу на колени встать.

— Так уж и не сможешь?

— Разрази меня бог!

— Ну-ну, не божись!

— Право слово, не встать мне!

— Я-то знаю, с чего ты вдруг так занемог, — пригрозила ему жена. — Исповедаться неохота!

— Охота-неохота, теперь это дело — десятое. Сама видишь, что не стать мне на колени… А позорить тебя в церковь не пойду, стоймя-то еще оскорблю кого…

Ружена вдруг взяла да расплакалась. А успокоившись, жалостливо спросила мужа:

— С кем же я пойду на исповедь, неужто одним-одна?

Она побрела прочь, а Мартин, беспомощно дернув плечом, поглядел ей вслед. Когда захлопнулась за ней дверь, он обронил словцо, другое — просто так, скорее себе в утешение.

— Что ж, раз не с кем — захвати собаку. Может, и ей требуется исповедь! А то брешет, шельма, из рук вон…

Три дня после исповеди — а ходила Ружена с дочерью Кристиной — она с мужем и словом не обмолвилась. Первый день Мартин еще старательно растирал себе колено,

на другой день, оставив это занятие, заскочил к Гершу на стопочку, а на третий — и вовсе нализался с Ондреем Надером и Петером Гунаром. Пили и у стойки, и за столом, а потом стали подначивать Петера Гунара, лесного управителя, — он славился сильным рукопожатием.

— Петер, ну-ка, сожми мне руку! — предложил старый Ондрей Надер, забывший за палинкой о злосчастной кончине сына.

— Отстань! — оттолкнул его руку Гунар.

— Ну-ка, сожми!

— Да иди ты!

— Сожми, говорю!

Петер Гунар схватил Надерову руку и стал сжимать. Сдавливал ее не спеша, но все крепче.

— Ой-ой-ой-ой-ой, пусти меня, ой-ой-ой-ой-ой! — расстонался Надер.

А Петер Гунар давай еще сильнее — Надер от боли аж брякнулся на колени на голый мазаный пол. Тогда Гунар отпустил его.

— А теперь угощай! — бросил он Надеру.

Угощались долго, до вечера.

— Опрокинем еще по одной! — то и дело повторял Надер.

— Да уж хватит, пожалуй, наугощались! — отозвался немного погодя Мартин.

Выдержали под завязку, потом кликнули корчмаря.

— Угостили бы мы тебя, да уж не на что. — Петер Гунар печально посмотрел на корчмаря, потом обвел взглядом товарищей.

— На тебе пять крон, заказывай! — Корчмарь Герш сунул в руку ему деньги и сам подсел к столу.

Выпили, корчмарь подозвал жену Рахель.

— Видела, Рахель, ребята угощали, теперь мой черед!

— Ну как же, как же! — поддакнула Рахель и принесла еще палинки.

Когда они расстались, уже светил месяц. Собаки взлаивали на него. Там и сям по всему селу сладострастно выли кошки. Влюбленные парни и девки вздыхали под навесами домов. Откуда-то издалека ветер принес шум ночного поезда. У развесистой липы на площади сновал недовольный кот.

— Ой, ребята, подите сюда, зайцев тут — тьма! — подзывал приятелей Петер Гунар.

Утром Мартин Пиханда проснулся поздно.

— Ох и наозорничал ты, ох и наозорничал! — повела речь Ружена.

— Пошла бы и ты со мной! — буркнул он.

— Черного кобеля не отмоешь до бела!

Мартин взял да и зарезал в сердцах барашка. В обед, когда он доедал бараний гуляш, заявился священник Крептух. Старый Пиханда предложил ему палинки, но священник отказался.

— А гуляша не отведаете?

— Пока воздержусь! Карта Австралии у вас найдется? — спросил священник.

— Есть старая, португальская, правда, изрядно потрепанная…

— Пойдет…

Пиханда повел гостя в свою комнатенку, и, пока он искал в шифоньере карту Австралии, священник зорко осматривался. Где в книжку заглянул, где брошюрку полистал. Когда Пиханда разложил на столе карту, Крептух уже держал в руке две атеистические книжонки. Он ткнул пальцем в центр Австралии и обрушился на Пиханду:

— А ведомо ли вам, что за люди обретаются в этих пустынях и степях? Отлично небось знаете, что это примитивные и отсталые язычники, люди жестокие, дикие. Людоеды! И из вас получится нечто подобное, ежели будете читать и верить этим непотребным и безбожным измышлениям!

Священник, вскинув руку, замахал перед глазами Пиханды атеистическими брошюрами.

Мартин Пиханда повеселел, рассмеялся.

— Есть еще время, Пиханда, есть еще время! — предостерегающе сказал патер Крептух и с отвращением бросил брошюрки на пол.

— Время для чего, пан фарар?

— Для спасения! Ибо, как говорится в Писании: «А кто поступит так дерзко, что не послушает священника, стоящего там на служении пред Господом, Богом твоим, или судьи, тот должен умереть…»

Пиханда открыл шифоньер и вытащил из него карту полушарий. Расстелил на столе и движением руки подозвал к себе патера Крептуха.

— Это наша Земля. Здесь, здесь и здесь живут христиане. Тут, тут и тут, да и тут вот — магометане, — повел речь Пиханда. — Там, там, там, там и там — буддисты, а вон там индуисты. Вы хорошо знаете, что каждый из них верит з своего бога. Один в Аллаха, другой в Будду, мы в Спасителя… И нас даже не большинство. Скажите мне, пан фарар, который из всесветных богов самый главный, самый правильный? Которого бояться и в которого верить?

— Не богохульствуйте, Пиханда! Бог един! Когда в него уверуете, дождетесь спасения!

Священник Крептух осенил Мартина Пиханду крестным знамением и поспешно вышел. Пиханда тяжело вздохнул. Он аккуратно сложил на столе карты и, снова спрятав их в шифоньер, прокричал в темное его нутро:

— Ну а в самом деле: есть бог или нету?

Чуть подождал. Ни звука. Улыбнувшись, он затворил дверцы. И весело воскликнул:

— Не у каждого в шифоньере спрятан целый мир! Значит, я и есть бог!

Он сел и принял подобающий глубокомысленный вид.

6

Всякий вечер видел Само Пиханда, как дети отходят ко сну с молитвами на устах. Что ни вечер у спинок кроватей коленопреклоненно шептали они слова горячих молитв, коим научила их мать. Что ни вечер, ложась с Марией в супружескую постель и задувая язычок керосиновой лампы, Само слышал, как молится жена. Преданно и покорно благодарила она бога за минувший день. Скромно и робко просила у него хлеба, здоровья и счастья для своих детей, для мужа, для всей семьи и для себя. Когда она затихала, Само казалось, что она прислушивается, молится ли и он, или ждет, когда помолится. Вот-вот, похоже было, Мария спросит его, почему он не творит молитвы, но, должно, так и не хватало у нее на это смелости. Быть может, чуяла, что происходит с Само. Бога нет, твердил он себе. Пришел он к этому однажды и негаданно, как слепая курица к зерну. Но это прозрение вскоре предстало перед ним с такой очевидностью, что оставалось только удивляться, почему же он раньше к этому не пришел и почему не приходит к этому всякий человек. Может, это открылось ему при чтении Библии, может, при взгляде на звезды — кто знает, но несомненно одно: не за чтением атеистических книг. К ним обратился он уже после того, как расстался с богом. Он пришел к этому действительно сам и первый себе сказал: бога нет. Мысли, почерпнутые им в той или другой книжке, лишь утверждали его в этом открытии. «Человек человеку бог! Религия лишь форма отчуждения. Не бог создал человека, а человек бога. Человек теряет себя, ибо растворяется в подобии бога… Своим существованием бог обязан человеческой мечте о счастье…» Открытие, что бога нет, сперва лишь успокоило его. А потом Само начал размышлять о том, как быть дальше. Как жить без бога? Бояться больше или меньше или вообще не бояться? Быть хуже или лучше? И после долгих великих сомнений и терзаний он сказал себе: «Живи, как жил до сих пор! Оставайся человеком! Человек был и пусть остается творцом всего сущего на земле! Человеку не нужен бог, чтобы быть и оставаться человеком». Так он и жил, как до сих пор, а удавалось — старался быть и лучше. Ни жену, ни детей, да и никого другого не попрекал тем, что они не такие, как он. Ни перед кем особенно и не раскрывался. В церковь не захаживал, но священника приветствовал еще издали. Лишь однажды вечером перед сном он поделился с женой. Мария по обыкновению молилась в постели, лежа на спине. В коротеньком промежутке между двумя молитвами, когда Само решил, что она уже отмолилась, он приглушенно сказал ей: «А я, Мария, в бога не верую!» Она даже не вздрогнула, не охнула, только рукой закрыла рот и продолжала молиться. Потом прижалась к нему, тяжко и глубоко вздохнула и заплакала. Плакала безудержно, истово, словно хотела замолить грехи мужа. А на другой день о вчерашнем и словом не обмолвилась, разве что с той поры стала к Само более чуткой, ласковой и пеклась о нем, как о хвором ребенке. Само принимал ее заботливость и отплачивал тем же. Он и к отцу стал внимательнее. Видел, что отец не ходит в церковь, но поговорить с ним о вере, о боге не решался. «Неужто и отец отверовал? — размышлял он. — Или просто своенравничает? Отец любил старого священника, может, этот новый чем-то ему не потрафил?» Само решил подождать. Время подскажет, откроет правду. Как бы ненароком Крептух посетил и его. Он без утайки сказал, что недавно беседовал с отцом и хотел бы потолковать и с ним. Само усадил священника за стол и, угостив молоком, расположился напротив. Выжидая, терпеливо улыбался. Священник полюбопытствовал, что он читает, какие газеты, книги и календари выписывает. Само рассказывал, священник вроде спокойно поддакивал, и вдруг его прорвало:

— Эти богохульные книги и брошюры, что у вашего родителя, вы тоже читаете?

— Читаю, — признался Само.

— А исповедаться в грехах потом не хочется?

— Не чувствую потребности.

— А, вот оно что — не чувствуете потребности?

Оттого-то вас уже год в церкви не видно?!

— Помолиться человек может и дома! — сказал Само серьезно.

— Ну и какие они эти ваши молитвы?

— Всякие! Чаще всего — работа!

Священник ненадолго примолк, потом, улыбнувшись, начал более мирно и осторожно:

— Диву даюсь, зачем вам эти гнуснейшие, богохульные безделки. Вы же умный человек!

— Я любопытный человек, пан фарар.

— Опомнитесь, у вас же дети!

— Я не забываю об этом!

— Безбожниками люди везде гнушаются, в любой работе, — сказал строго патер Крептух и, подняв угрожающе палец, тут же резко ткнул им в сторону Само: — Не только за себя, но прежде всего за своих малых детей вы в ответе. А они хотят есть каждый день. Вам должно вести себя так, дабы воспитывать их со всей ответственностью и без изъяна. Я уповаю все же, что мы найдем общий язык… Храни вас господь…!

Но общего языка они так и не нашли. Само ни в церкви, ни в приходе не показывался. Уже второй месяц работал сезонным каменщиком на железной дороге и втайне надеялся, что его возьмут на постоянную работу. Они чинили мосты, строили сторожевые будки. Из Гиб хаживали втроем — кроме Само, еще двое железнодорожников, Ян Аноста и Биро Толький. Выходили они из дому утром после пяти, чтобы уже к шести заступить на работу. Аноста, двоюродный брат Мартина Пиханды, был на десять лет старше Само, но держался с ним накоротке. Биро Толький был мадьяр. Несколько лет назад, женившись, вошел в бедную семью пастуха и выучился хорошо говорить по-словацки. Оба они были людьми славными, и Само любил их. Проработав вместе с Само месяц и узнав друг друга, они доверили Пиханде свою тайну: «Мы двое, Ян Аноста и Биро Толький, изменим мир. Мы двое — сло

{в скане нет страниц 190–191}

— цию. Аноста и Толький завалили Само старыми номерами журналов «Зора» и «Нова доба», дали почитать газеты «Непсава», «Арбайтер Вохенхроник», «Ди Вархайт»[78]. Всунули ему брошюру «Кто такие социал-демократы», а он в свою очередь должен был им обещать, что непременно прочтет все. Когда они ушли, у Само сперва закружилась, а потом и разболелась голова. Он отбросил все и лег спать. В постели рядом молилась жена. Да, молиться куда легче, подумал он и вздохнул. Жена нежно прильнула к нему. Он обнял ее, поцеловал, а почувствовав душистое, крепкое тело, забыл обо всех дневных заботах и терзаниях. Целых две недели он вечерами бился над книжками и газетами. Аноста и Толький чуть ли не ежедневно спрашивали его:

— Читаешь?

— Читаю! — отвечал Само.

На третью неделю Само в свою очередь ошарашил обоих.

— Ребята, язви вас в печенку, я с вами! — крикнул он им в понедельник.

Так Само Пиханда стал социал-демократом.

Еще в тот же вечер все трое напились у Герша. Утянулись в самый дальний угол корчмы и перешептывались там до того таинственно и тихо, что их и слышно не было.

Одну-единую фразу Аноста проговорил во всеуслышание:

— Само, я горжусь тобой!

Само приосанился: в этот момент он и сам гордился собой!

7

Валенту Пиханде полегчало только в поезде. На перроне он долго прощался с Лидой Томечковой и рад был, когда состав наконец подали. Пригласил Лиду ненадолго в купе, положил чемоданы, они обнялись и поцеловались.

— Целуешь меня, будто в последний раз, — сказала Лида.

— Всякое возможно, — улыбнулся он иронически.

— Знаю! — сказала она. — Но я буду ждать тебя, надумаешь… приезжай…

Многого он не обещал, да и Лида на сей раз не требовала обещаний. Он снова вышел с ней на перрон. Она крепко пожала ему руку и, заглянув в глаза, сказала печально:

— Теперь мне кажется, что я тебя уже и вправду не увижу!

Поезд тронулся, и Валент вздохнул с облегчением. Помахал Лиде и сел. Только теперь он обнаружил, что в купе не один. Напротив сидела пожилая супружеская чета, а рядом офицер в звании майора. Валент вытащил газету, попробовал читать, но не смог. Откинувшись назад, прикрыл глаза и стал думать о Лиде. Неужели действительно он никогда ее не увидит?.. Никогда не коснется, никогда не будет ласкать, не будет с нею близок? Томительная печаль исторгла слезы из-под прикрытых век и вынудила его судорожно сжать челюсти. Нет! Так нельзя! Он вскочил, быстро вышел из купе в коридор и там приказал себе: «Не думай о ней, забудь! Ты ее уже никогда не увидишь, ты ведь хорошо это знаешь, так думай, что ее вообще не было! Забудь! Забудь!» Он поборол в себе прилив печали и, немного успокоившись, вошел в купе. Украдкой оглядел попутчиков. Майор, верно, возвращался из отпуска или отправлялся в отпуск. Пожилая чета, как выяснилось из их разговора, ехала проведать дочь, вышедшую замуж в Колин. «Что они обо мне думают? Знают ли, что я навсегда покинул Лиду? Знают ли, что грущу по ней? Знают ли, что я новоиспеченный юрист, доктор права?» И ему стало досадно, что, по всей вероятности, они ничего о нем не знают. Досадно, что это не написано у него на лбу, для вящей ясности: «Ага, вот сидит или вот идет образованный человек, доктор права, который поможет вам одолеть любую несправедливость! При надобности обратитесь к нему! Используйте его ум, смелость и благоразумие. Ах, если бы я еще умел играть на рояле, — вздохнул Валент. — Вот это была бы комбинация: пианист-виртуоз и юрист. Я мог бы не робея войти в лучшие салоны и везде быть в центре внимания! Ах, ах!» Он снова почувствовал почву под ногами. Если еще минуту назад все казалось ему зыбким и туманным, а без Лиды и вовсе ненужным, то сейчас вещи вокруг обрели смысл, по крайней мере тот наисущественнейший, которым они всегда были к нему повернуты. Ему сразу стало веселее, и хорошее настроение не покидало его весь остаток пути, все долгие часы, пока после множества пересадок он не вышел из пассажирского поезда в Кралёвой Леготе и не остановился, наконец, спокойно и уверенно на пороге родительского дома. Сначала повисли на нем Самовы дети. Он завалил их конфетами, и они тут же отцепились от него. Потом он обнял мать, отца, брата и невестку. Раздал немудреные подарки, выставил на стол литровку палинки. Разлил. Выпили за окончание университета, за его благополучное возвращение и за здоровье всех присутствующих.

— Где же ты собираешься работать, брагец? — спросил его Само.

— Еще не знаю! Но дома не останусь!

— Таких грамотеев, как ты, небось всюду с руками оторвут, — сказал Само. — Это вот рабочих — пруд пруди.

— Уж работа найдется! — крутилась вокруг Валента мать.

— Гадерпан о тебе несколько раз справлялся, — пробурчал отец.

— И эта его форсунья намедни меня остановила, — отозвалась невестка Мария. — Не знаю ли, мол, когда объявишься.

— Ну и Ганка, само собой! — простонала мать. — Та от нетерпения просто разум теряет.

Валент ерзал на стуле, растерянно кашлял в ладонь; поглядел на пустые рюмки, налил. Опять чокнулись. Бодро и в охотку выпили.

— В Праге как? — спросил отец.

— Жизнь бьет ключом, отец! Чуть ли не через край!

— Уж не революция ли грядет?

— Это, пожалуй, нет, слава богу, но жизнь там бурлит.

— А если и будет? — вступил Само. — Не первая, чай! И в самую точку.

— Революция? — переспросил Валент и взглянул на брата — тот кивнул. — Не больно ли ты высоко забираешь?

— Если ей быть — ни мне, ни тебе ее не остановить.

— Не будет! — сказал решительно Валент и снова налил. — Тьфу ты, совсем забыл, — спохватился он и слегка ударил себя по лбу. — Ведь у меня еще кое-что есть!

Подошел к чемоданчику, порылся в нем и вытащил большую карту.

— Австралия! — Он протянул карту отцу. — Совсем новая!

— Валент, сынок мой, ну угодил! — воскликнул отец, нетерпеливо схватил карту и с сияющей физиономией уткнулся в нее. — Пойду просмотрю, — и он удалился в свою комнатушку.

Тут раздался легкий стук, и двери медленно отворились. На пороге стоял батрак Гадерпана. Поклонившись, учтиво поздоровался.

— Пан Гадерпан приказали мне позвать паныча на ужин, — выпалил батрак на одном дыхании.

Все посмотрели на Валента.

— Скажи, приду, — ответил Валент после минутного колебания.

Батрак откланялся и исчез так же неожиданно, как и появился.

— Зачем же я варю кисель[79]? — беспомощно всплеснула руками мать.

— Да я с удовольствием его отведаю! — засмеялся Валент. — Хоть сейчас!

Женщины принялись расставлять на столе тарелки.

Валент ел со смаком и расхваливал хлебово до небес. Но как только поел, нетерпеливо поглядел на часы и навострил лыжи. Не прошло и десяти минут после его ухода, как прибежала разгоряченная Ганка. Уж собиралась возликовать, закричать от радости, но, оглядевшись, оторопело застыла.

— Не приехал? — спросила она разочарованно.

Минуту ей никто не отвечал, потом Само сжалился:

— Ужинает у Гадерпана, да вряд ли долго задержится.

Ганка Коларова лишь рассмеялась и тут же исчезла… Само не успел и рюмочки ей поднести. Он смешался, растерянно обвел всех взглядом и, наконец, выпил сам.

Гермина дожидалась Валента в саду перед домом. Заметив, как нерешительно он приближается, побежала навстречу и чуть не бросилась ему на грудь. Сдержалась, однако, и, улыбаясь, остановилась в нескольких шагах. Валент глядел на нее изумленно, долго и молча. То была зрелая женщина. Пожалуй, даже перезрелая. Только сейчас он торопливо с ней поздоровался. Когда же она смело взяла его за руку и потянула к дому, он беспокойно и сконфуженно огляделся. Такие интимности на людях были ему неприятны. Уж лучше было подчиниться и быстро войти в дом. Оживившаяся Гермина повела его в свою комнату, забитую свежими масляными холстами. На большом мольберте стоял неоконченный пейзаж. И всюду валялись кисти и краски. Валент вновь изумился.

— Видишь, пишу! — сказала Гермина. — И говорят, у меня талант!

— Да! — кивнул он утвердительно и присмотрелся к холстам. — В самом деле, неплохо.

Гермина счастливо рассмеялась.

— Помнишь, — отвлекла она Валента, — здесь ты меня учил объясняться в любви по-немецки, а вон там мы первый раз поцеловались, — указала она куда-то в угол.

— Правда? — удивился он снова.

— Правда! — кивнула она и преданно посмотрела на Валента. — Впрочем, мы вот встретились, а даже не поцеловались!

Валент поглядел на женщину, но не двинулся с места. Гермина сама подошла к нему вплотную, встала на цыпочки, обняла за шею и жарко поцеловала в губы. Он зашатался, когда она так напористо налегла на него, и, чтоб не упасть, ухватился за нее. Возможно, она приняла это за объятие, так как сразу же пылко прильнула к нему и, положив голову на грудь, ни с того ни с сего разрыдалась. Он в оторопи стоял над рыдающей Герминой, не в состоянии ни коснуться ее снова, ни приласкать. Он был холоден, нем, недвижим. Гермина вскоре взяла себя в руки, отошла от него и, отвернувшись, утерла слезы тонким платком.

Они перешли в гостиную и сели друг против друга в глубокие кресла. Герминино лицо снова сияло. Она взволнованно говорила:

— Хочешь, я напишу твой портрет? Ты будешь на коне, в костюме для верховой езды… Да, да, да! Я словно уже все вижу, ты будешь сидеть на коне и будешь глядеть на меня. Ах, ах, это восхитительно! — Гермина вскочила с кресла, уставилась перед собой, словно уже видела то, о чем говорила. И водила руками, словно гладила это свое видение. — Ха-ха-ха, — возбужденно смеялась она. — Вот именно, вот именно: ты будешь сидеть на коне, я буду тебя писать, а ты будешь меня за это любить, — выкрикивала она и опять и опять как-то по-детски хохотала.

Двери резко распахнулись, и в гостиную вошли Юлиус Гадерпан и его жена Валика.

— Я рад, что вы так подружились, — лицо Гадерпана засияло, когда он протянул повеселевшему Валенту руку. — Так как оно, пан доктор, на родной земле, а? — добросердечно пошутил он.

— Ничего! — сказал Валент; повернувшись к пани Валике, он спокойно поклонился ей и прошептал: — Целую ручки! — и тут же мягко взял протянутую руку в слегка коснулся ее губами. Пани Валика зарделась и — только он отпустил руку — мгновенно спрятала ее за спину.

Прислуга принесла чай. Они расселись вокруг стола и за натянутым и безмерно скучным разговором, прихлебывая сладкую жидкость, украдкой переглядывались, ерзали и притворстврвали. Наконец, хозяину это надоело.

— Пойдем-ка в мой кабинет, Валент, — сказал Гадерпан и встал из-за стола. — Потолкуем серьезно, как мужчина с мужчиной!..

Только за ними затворились двери, как мать с дочерью обменялись довольными взглядами и обе тихо, с надеждой засмеялись в ладони.

— Ишь какого лоску набрался! — похвалила Валента пани Валика с удивлением. — Еще будем краснеть перед ним!

— Я его писать буду, — проронила увлеченно Гермина.

Мать и дочь снова обменялись многозначительными взглядами, обнялись и, пересев на диван, о чем-то потихоньку заговорили.

Гадерпан в своем кабинете открыл сначала бар.

— Коньяку? — обратился он к Валенту.

— Охотно!

Гадерпан поколебался: в какие бокалы налить

коньяку. Наконец выбрал самые большие, двухсотграмхмовые, и наполнил их верхом. Валент с удивлением наблюдал за ним. Гадерпан, заметив это, непринужденно засмеялся.

— По крайней мере не придется то и дело доливать, — сказал он, словно читая Валентовы мысли, и протянул ему коньяк. Чокнулись, отхлебнули.

— Сигарету? — Гадерпан приоткрыл крышку шкатулки слоновой кости.

Валент кивнул.

Оба закурили и наконец расположились у стола.

— Что в Праге делается? — спросил Гадернан.

— Шумно! — сказал Валент. — Оживленно! Все пришло в движение!

— Ловко подмечено! — с похвалой отозвался Гадерпан. — И здесь то же самое! Капитал вошел в силу, как никогда прежде, и если с толком им распорядиться, вырастет словно гриб после дождя, увеличится втрое, впятеро, вдесятеро! Я думал о тебе, Валент. Знаю сызмальства, доверяю. Теперь ты юрист, а это кое-что да значит. У меня капитал и опыт, у тебя знания. Опыт со временем придет. Так что нам прямой резон объединиться. Как я ни прикидывал, а лучше тебя не нашел. — Гадерпан помолчал немного, чокнулся с Валентом и выпил коньяк одним духом. — Дубильни в Микулаше невиданно разрослись. Нынешний хозяин предложил мне стать пайщиком будущей фабрики. Я дал согласие. В конце-то концов это двоюродный брат моей жены, я могу ему полностью доверять… И тебе хочу предложить войти в пай…

— Мне? — удивился Валент Пиханда и так стремительно поднялся, что чуть не опрокинул бокал с остатками коньяка. — У меня нет капитала! Вообще нет денег!

Гадерпан тихо засмеялся.

— Я одолжу тебе! — сказал он спокойно. — Вложишь пять тысяч — со временем к тебе вернутся двадцать пять, вложишь десять — вернутся пятьдесят! А это недурно для начала.

— А как же я отдам вам?

Гадерпан опять тихо засмеялся.

— Заработаешь — вернешь! А вдруг дело обернется так, что и возвращать не придется! — Гадерпан хохотнул во все горло. — Ну как, согласен?

— Трудно так сразу… Озадачили вы меня…

— Подумай, посоветуйся с отцом, а завтра скажешь!

— Хорошо, подумаю, — согласился Валент.

Они направились к дверям гостиной, но Гадерпан задержал Валента за руку.

— А как с работой? Место есть?

— На этой неделе поищу.

— Могу я тебе немного помочь?

— А каким образом?

— Иное знакомство дороже денег. Свояк у меня в Ружомберке, судья в седрии[80]. Послезавтра еду туда, могу спросить.

— Очень был бы вам признателен!

— Не за что, не за что. — Гадерпан похлопал Валента по плечу — тот застенчиво улыбнулся. — Сущая безделица! Люди же мы, христиане, соседи и добрые знакомцы. Как же не помочь? Мы обязаны понимать друг друга!

Они вошли в гостиную, обе женщины примолкли.

Спустя пять минут Валент снова обрел уверенность, разговор зашел о пражских театрах, мужской и женской моде; Юлиус Гадерпан слушал, скучливо зевая, и, наконец, вовсе уснул. Валент стал собираться. Гермина проводила его к входной двери, а потом немного и по темному саду. Сделав несколько шагов, прильнула к Валенту, крепко обняла его, тихо застонала.

— Ты меня не хочешь? — прошептала.

— Я этого не говорил!

— Так поцелуй же меня!

Он поцеловал ее в лоб, потом в губы. Она липла к нему, трясясь точно в ознобе.

На балкон вышла пани Валика; опершись о перила, она вглядывалась в темноту сада. Валент заметил ее.

— На нас смотрят! — сказал он.

— Кто? — вздрогнула Гермина.

— Твоя мать! Покойной ночи!

Она не ответила, сердито повернулась и торопливо засеменила прочь. Валент вышел на дорогу. Пока он шагал вдоль придомий, стало легче на душе. Недавнее чувство подавленности внезапно улетучилось, он охотно запел бы. Было десять часов, дома уже спали. Он зажег лампу в кухне, напился липового чаю. Кто-то тихо постучал.

— Войдите!

Двери отворились — на пороге стояла Ганка Коларова.

— Входи! — он двинулся к ней навстречу.

Она вошла в кухню.

Как только Валент закрыл дверь, Ганка тут же кинулась к нему, обняла, прильнула к нему всем телом: губами, глазами, руками и ногами, пальцами, волосами. Он отдавался ее прикосновениям, одурманенный горячим, благовонным дыханием, возбужденный биением ее сердца, крепким и чувственным телом, упругой грудью.

Сила и желание, наслаждение и боль, радость и страх вдруг овладели им. Он порывисто сжал девушку — ему на миг показалось, что она заполнила все его поры. Обжигающая радость разлилась по всем членам, нетерпеливая нега и сила смешались в неизъяснимой сладости, неистово забили через край. Два прекрасных тела, мужское и женское, опустились тихо на пол возле дверей. Мгновение спустя, когда женщина тихонечко и счастливо застонала, Валенту почудилось, будто светлая радость, наполнившая его, объяла всю живую землю.

— Желанный мой, я ждала тебя каждый вечер! — шептала она. — Я ждала тебя каждый день, каждое утро, каждый полдень. Думала о тебе, с каждой минутой любила тебя все больше. Всякую минуту хотела тебя… Ты никогда не посмеешь забыть свою Ганку!

Два тела, словно налитая спелая груша, катались от дверей к столу, от стола к горячей печке, коснулись ее на миг, но, не ощутив жара, перекатились под заиндевелое окно и там остановились, словно их одолело бессилие. Вдруг оба пронзительно вскрикнули, откуда-то изнутри, из недр тела, из горла вырвались тягучие страстные стоны. Клейкие и хмельные голоса крови и истома мышц доводили их до исступления. Запахи кожи, жгучего дыхания и сладостного слияния множились в ненасытных ноздрях. Обласканные прикосновениями, бушевали все частицы тела, пропитывались все ощущения, и в выкриках они снова загорались страстью.

Двери в комнату отворились, и в них, широко расставив ноги, застыла мать Ружена. Собиралась было вскрикнуть, но вовремя сдержалась. Краска кинулась в ее онемелое лицо, сквозь стиснутые губы с трудом продрался выдох, она даже прикрыла глаза. А когда их снова открыла, красивые тела возлюбленных, стоны, будто заклятья, и величавые движения покорили ее, опалили сжигающим жаром, наполнили счастьем, трепетом и красотой. Она отступила на шаг и, прежде чем снова тихо закрыть двери, шепнула, вздохнув:

— Ах дети, дети, разворотили ковры, опрокинули стулья!

Двери закрылись с легким скрипом.

Любовники на полу, всхлипнув, застыли.

Трудно расплетались пальцы. В побелевшие ногти поступала кровь. Красные пятна на коже исчезали, синея. Они сели, потом поднялись с пола. Оба плакали. И смеялись. Слезы по крупинкам вымывали изнутри глыбу счастья, клочья последней силы, ядрышки плодности. Они коснулись друг друга, чтобы превозмочь опьянение, и мир снова обрел свою явность.

— Мать видела нас, — сказал тихо Валент.

— Пускай!

— Не стыдно? — спросил Валент.

— Нет, я рада!

Они встали. С минуту стояли поодаль друг от друга, словно боялись новых прикосновений. А когда Валент уже протягивал руку — Ганка выскользнула в двери.

Он рванулся за ней, но перед его носом двери захлопнулись. Он налетел на них лбом и, замерев, приник всем телом. Словно опомнившись, он широко открыл глаза, потом смежил веки, до хруста напряг сильные мышцы и тихонько завсхлипывал. С какой бы яростью ударил он кулаком по старым дверям! Но он сдержался, словно не хотел напугать древоточца. И лишь соскользнув вниз, на пол, он опустил голову на колени и разрыдался.

8

Пчельник был тих, спокоен. Приглушенному осеннему жужжанию пчел Само почти не внимал. На башне высоко над ним вызванивали воскресенье. Он потрогал ульи, мельком заглянул в них и отошел. Не тревожил пчелок, не дразнил. Вспомнил Орфанидеса, даже увидел, как тот наклоняется над ульем, целит указательным пальцем в пчел и говорит: «Человек что пчела: лишь радение и труд его спасут!» Само улыбнулся и сел на лавочку. Расправил под собою домотканый ковер, растянулся. По телу разлилось блаженство. «Был бы я помоложе, — думал он, — шмыгнул бы в улей к пчелам, потрудился бы усердно с ними. Что ни вечер собирал бы я груду меда. А может, нашел бы себе пчелиную полюбовницу. Не какую-нибудь, а пчелиную матку, царицу. Большую, упитанную, полную неги и желания». На него стала находить дрема. Он блаженно улыбался видениям, мелькавшим перед глазами. Пчелиная царевна взяла его в мужья, а пчелы вокруг жужжали и пели.

Женилось мотовило,
женилку обломило…
Приблизилась пчелиная царица. — она была гораздо крупней жениха. Он поклонился ей, она сразу же закинула его на спину и вылетела с ним из улья. Весь рой — за ними. Она летала, прыгала, скакала с ним по лугу, пока не уронила. Он упал и больно ушибся. Пчелиная пасть, склонившись над ним, с ревом выдыхала: «Не хочу тебя, не хочу тебя, не хочу тебя!» А когда пчелиная челюсть вот-вот, казалось, вонзится ему в горло, он взвыл от страху и резко лягнул ногой. Жить захотелось…

Проснувшись, тотчас почувствовал боль в ноге. Потер ее, встал. Хрустнуло в лодыжке. Скрипнуло в колене. Он подошел к улью, заглянул в него и подумал со злостью: «Когда-нибудь плесну сюда бутылку керосину!»

Пчелы спокойно жужжали, словно пели. Он слушал мелодию, но смысла ее не постигал. «Ну и балда! — посмеялся над собой. — Мечтаю о том, что недоступно, а до того, что под носом, мне и дела нет! Ну разве не балда?»

Он вошел в сад, зеленая лужайка утешно ласкала взор.

Сорвал пучок травы, приложил к ноздрям.

— Ох, как пахнет, как чудно пахнет!

И зашагал к дому уже спокойнее.

9

Два дня размышлял Валент Пиханда, а на третий открылся во всем отцу и брату. Услышав, чего только не наобещал ему Гадерпан, оба пришли в изумление.

— Ну и ну! — покачал Само головой, — выходит, ты будешь хозяйчиком?! Захотелось стать маленьким фабрикантом.

— Я еще ничего не решил! — замялся Валент.

— Ничего, решишь!

— Такой случай жаль упускать, — вмешался в разговор отец. — Только за этими посулами непременно что-то скрывается. Что ему от тебя надо? Не говорил?

— Вот именно, что ему надо?! — ухмыльнулся Само.

— Он никаких условий не ставил, — отбивался Валент. — Ему нужен компаньон, и он выбрал меня. Как заработаю, отдам долг, даже с процентами.

— Сам понимаешь, что все это будет не так-то просто, — посерьезнел Само. — Уж не прочит ли он, случаем, тебя в зятья, а? Не хочет ли навязать тебе свою милейшую дочку?

— О том не было речи! — выкрикнул раздраженно Валент.

— А к чему ей и быть? — рассмеялся Само. — До этого сам допереть должен.

Все трое долго молчали. Грызли потихоньку семечки, стараясь не смотреть друг на друга.

— Так что вы скажете? Принять предложение? — отважился наконец Валент.

— Попробуй! — решил отец. — Дубильни враз не обанкротятся, а ежели это занятие не по душе будет, вынешь свой пай, и баста. Я бы попробовал. Не рискуя, не добудешь!

— Попомни мои слова, — с улыбкой погрозил Валенту брат, — скоро тебя оженят!

— А если и так? — спросил отец.

— Да мне-то что? — ухмыльнулся Само.

Валент сердито стиснул зубы и не сказал ни слова. Однако не поленился — в тот же вечер отправился к Гадерпану. Чуть понуро и неуверенно зашел в кабинет и остановился в дверях. Гадерпан, внешне радушный и добросердечный к Валенту, вдруг сделался серьезен и вопросительно, с нескрываемым любопытством взглянул на него.

— Я принимаю ваше предложение! — сказал Валент.

Гадерпан от радости всплеснул руками и бурно рассмеялся. Он подскочил к Валенту, схватил за плечи, несколько раз прокружился с ним и все смеялся, смеялся.

— Замечательно, Валент! — восклицал он. — Ты меня чертовски обрадовал, мальчик! — А успокоившись, сказал гордо: — И у меня для тебя сюрприз! С понедельника можешь приступить к обязанностям судьи в ружомберкской седрии. Конечно, это временно, потом непременно найдется что-нибудь и поближе — в Микулаше или в Градке.

— Благодарю вас, пан Гадерпан!

— Ну, ну! — оборвал он Валента и отворил дверь в гостиную, где, подавляя нетерпение, над мелким вышиваньем сидели пани Валика и барышня Гермина. — Налейте, милые мои женщины, чего-нибудь горячительного! Мы тут поладили, как истинные братья!

Обе женщины возбужденно вскрикнули, свернули вышивание и стали собирать на стол рюмки, еду и коньяк. Примерно через час, когда все уже были под хмельком, из-за стола поднялась пани Валика, сославшись на головную боль. Юлиус Гадерпан выпил наспех еще немного коньяку и, бормоча что-то о счастье, удалился вслед за ней.

Валент и Гермина остались одни.

Гермина подсела к Валенту, налила себе и ему.

— Выпей! — угощала его. — Надеюсь, что хотя бы ты еще не пьян, — озорно смеялась она.

— Я-то выдержу! — куражился Валент и с улыбкой выпил одним духом.

— Расскажи мне что-нибудь хорошее!

— Хорошее? — удивился он. — О чем же?

— Не знаешь? — засмеялась она. — Ну хоть о том, как мы когда-то учили немецкий.

— Это было давно!

— Ну и что! Мне нравилось!

— Я об этом и не вспоминаю, — отнекивался Валент.

— Напомнить тебе подробности?

— Лучше давай о другом.

— Хочешь, изволь! — она стала серьезной. — Вчера с мамой я была в лесу, проходили мимо каменоломни. Туда как раз привезли тяжелый железный поворотный круг, четырем мужикам не под силу было снять его с телеги. Вдруг пришел один, звали его Петер, косая сажень в плечах, ух! Оперся руками о круг и одним рывком сбросил с воза… Вот это силач! Он бы и тебя положил на обе лопатки.

— Ты так думаешь? — улыбнулся Валент. — Если поддамся, может быть, — пошутил он.

— Ну-ка, покажи мускулы, — сказала Гермина. — Сожми руку.

Валент сжал руку — Гермина слегка пощупала мышцу.

— Да, твердая! — похвалила она. — Ты меня поднял бы?

— Тебя? — рассмеялся Валент. — Как перышко!

— Попробуй!

Валент встал, поглядел на Гермину и сразу же поднял ее. Она приглушенно взвизгнула. Он покачал ее на руках, улыбнулся в лицо, а когда она обвила его за шею, сделал шаг, другой. И даже не заметил, как очутился в Гермининой постели. В темной комнате, в мягких и душистых перинах, одурманенный коньяком, Валент уступил настояниям бурной страсти Гермины…

— А ты бы мог меня любить? — спросила она его позже, когда они недвижно лежали рядом. — Скажи, мог бы? — настаивала она.

— Не знаю, — ответил он тихо.

Она прижалась к нему, поцеловала в плечо.

— Хорошо, хоть не лжешь, — прошептала горячо. — Я тебя люблю, давно люблю, еще до того, как мы первый раз поцеловались, еще до того, как ты первый раз увидел меня, давно, очень, очень давно!

Она тихо расплакалась.

Валент погладил Гермину по волосам, ему стало жалко ее. «Буду ли я когда-нибудь любить ее? По-настоящему любить? Нет, не буду!» Он сел, потом встал. «Буду ли я вообще кого-нибудь любить? Кого-нибудь по-настоящему? Буду?» Он горько улыбнулся. Гермина соскользнула с постели на пол и обняла его колени. «Неужто любовь — это всего лишь инстинкт, одна биология? Мужчина ходит по свету и от женщины к женщине разносит семя, по сердце оставляет себе! Неужто это действительно так? Сердце — для мужских дел, семя — для животворных женщин?!» Он бессильно махнул рукой, скучливо вздохнул.

— Ухожу! — сказал он неуместно громко.

— Останься! — пролепетала Гермина.

— Ухожу! — повторил он решительно и впервые почувствовал себя рядом с этой женщиной и в этом доме уверенно и смело. Она выпустила его колени, он не мешкая оделся. Съежившись, она тихо притулилась на полу. — Не ходи за мной! — приказал он ей и вышел.

Оказавшись в непроглядной тьме, он почувствовал, как тяжелеет тело. Шел не скоро и, пока не привык к темноте, нащупывал путь ногами, а где и руками. Едва добрел до калитки, как тотчас за ней выросла неясная тень. Он испуганно вздрогнул.

— Предал меня, предал нас! — простонала Ганка.

— Это ты? — Ему стало легче.

— Прощай! — сказала Ганка и, повернувшись, убежала.

— Ганка, я тебе все объясню, — крикнул он и бросился вдогонку. Споткнулся, упал. Лежа на земле, прислушивался к звуку удалявшихся шагов. Потом вскочил и опять побежал. Остановился. Не видно ни зги, не слышно ни звука. Он стоял недвижно и вглядывался в черную пустоту.

10

Миновал праздник Всех святых. С Само Пихандой творились удивительные дела. Сперва он наткнулся, возвращаясь как-то под вечер с железной дороги, на море боровиков. Весь склон на Яновом Лазе был усеян грибами. Он подозвал Аносту и Биро Толького, поднимавшихся в гору чуть позади него. Боровики были здоровенные, с кулак, да крепкие. Они до отказа набили рюкзаки, а потом еще, сняв пиджаки, и в них набрали грибов.

Вскоре к Само Пиханде опять наведался священник Крептух.

— Так вы, я вижу, не намерены помыслить о душе своей? — обрушился он на Само.

— А я о ней и так не забываю! — оборвал Само священника и тут же вскипел. — Да оставьте меня в покое! Вы что все время меня задираете?

— Я о душе вашей радею.

— Глупость! Ложь! Вас пугает, что подумают люди, если в церковь я не хожу, а вы это дозволяете. Черта с два — о моей душе печетесь! Просто боитесь потерять власть над людьми. Как раз об этом-то я и читал где-то вот здесь. — Само взял одну из брошюр и прочел: — «В делах религии народ определяет поведение сильных и повелевающих им господ: дабы держать народ в повиновении, господа притворно носят те же оковы религии, что и он». — Само отбросил брошюру и гневно посмотрел на священника: — Это относится и к вам! Вы же не верите в бога, не правда ли? Мне-то можете признаться, я не употреблю это во зло! Вы такой же безбожник, как и я, только ловко это скрываете. Скрываете, стоя перед алтарем. Ну скажите, разве это не так? Поминаете господа бога сто раз на дню, а что доброго вы сделали людям?

Священник Крептух повернулся и без слов вышел. На другой день он сел в бричку и поехал в гости к леготскому фарару, а по дороге завернул в управление железной дороги. На третий день Само Пиханду уволили. Однако ему пофартило — через неделю он нашел место подсобного рабочего на лесопилке в Градке. Поработал две недели — снова уволили. В тот же день после обеда заглянул священник Крептух.

— Приходите в церковь — помогу вам! — сказал он.

— Нет! — не уступал Само.

Близилось рождество.

Мария вопрошающе поглядывала на Само.

— Много не покупай, — сказал он ей, — а что нужно возьми в кредит.

Вот тут-то и привалило счастье — Валентова свадьба! Все вдруг так и завертелось. Мать Ружена знай руки ломала. В сентябре о свадьбе и помину не было, и вот те на! А старый Мартин Пиханда лишь покорливо рукой махнул: ну что ж, и последнее дитя становится на ноги. Неужто, выходит, он, старик, исполнил свое? Неужто ему теперь и жить не для чего? А с другой-то стороны — еще жена есть, поле, скотина, дети остаются, внучата прибавляются. Но ради ли того он жил? Для себя ничего путного не сделал, а для других и подавно. Ни от одной беды людей не избавил, правда, и не навлек на них никакой. Так что же? Так как? Зачем он жил? Был ли в этом смысл? Что с ним, что без него — все едино! Бог и жизнь-то дал в наказание! А тут еще и смерть!

На свадьбе старый Мартин изрядно позабавился… Выпили с Гадерпаном столько вина, что три дня потом отсыпались. Проснулись — и снова тяпнули.

— Ты не тревожься, Мартинко! — говорил гордо Гадерпан. — Нашим детям вместе хорошо будет. В Ружомберке нанял я им маленький и недорогой особнячок, пускай там воркуют!

— Да разве я против, пускай воркуют! — усмехнулся Мартин Пиханда.

— Да и нам унывать не след! — сказал Гадерпан и смачно рассмеялся. — Знаешь, как тебя прозывают? — наклонился он к Мартину, давясь от смеха. — Как тебя прозывают, знаешь?

— Ну как?

— Гори, гори, глобус! — шепнул Гадерпан на ухо Пиханде.

Оба долго смеялись.

— А тебя как, знаешь? — спросил Пиханда повеселевшего Гадерпана.

— Гандра[81]-пан.

И они снова долго смеялись.

Ели, пили, а потом запели. Из их уст лилась и печально звучала песенка:

Если ты кузнец умелый,
так скорей берись за дело,
ты подкуй меня, подкуй!..
А ковать коль не умеешь,
коли в том не разумеешь,
так оставь меня, оставь!..
— Мартин, никто не умеет так петь, как ты! — признался Гадерпан.

— Эх, черт возьми, — вздохнул Мартин Пиханда. — Все же хорошо жить на свете! Юло, налей! Имей я твои деньги, открыл бы я еще одну Америку…

— Бери в долг и открой хотя бы богатый остров, — стукнул Гадерпан кулаком в стол. — А потом я куплю его у тебя! Сколько запросишь?

— Поздно, Юло, уже поздно! Лучше выпьем!

Оба выпили и снова на три дня отошли ко сну.

На другой день после свадьбы пани Валика позвала к себе Валента. Мимоходом показала ему приданое Гермины, потом угостила кофе.

— Знаю, как бывает, — начала она робко, — когда молодой человек холостякует… Каких только шалостей не случается у него с девицами, — засмеялась она сухо и коротко. — Я ничего дурного в этом не вижу. Но если мужчина женится, ему положено поскорей забыть о всяких фиглях-миглях и проказах. — Она встала, прошла к окну и снова вернулась. — Вот и тебе уже не к чему встречаться с Ганкой, — сказала она с упором.

Они поглядели друг на друга — Валент молчал.

— Ты понял: меня? — спросила свекровь.

Он кивнул.

Встал и вышел из дому. Побродил немного по саду, а потом в какой-то оторопи взбежал на Камень. Сел в холодный снег и с болью в сердце разглядывал под собой деревню. Лицо у него лихорадочно пылало. Он вскочил, умылся снегом и бросился в орешник, продираясь сквозь чащобу кустов. Снег сыпался ему за ворот, ветки исхлестывали лицо, но он бежал, яростно колотя вокруг себя руками и скуля в голос. Сбежав на дорогу, остановился. Руки окровавлены, лицо искарябано. Он опять умылся в снегу. Стоял и равнодушно смотрел, как сиявшая белизна окрашивается красным. Потом, словно поддавшись гнетущей душу тяжести, рухнул на колени и сдавленно разрыдался.

11

В одно воскресное утро прибежали к Само Пиханде запыхавшиеся Ян Аноста и Биро Толький.

— Живо одевайся, едем в Градок на собрание социал-демократов!

— И я тоже?

— Тоже!

Само, чуть поколебавшись, согласился. И уже через полчаса все трое, празднично одетые, бодро-весело шагали на станцию в Кралёву Леготу. Дождались поезда, доехали до Градка и вышли в приподнятом настроении. Биро Толький привел их в большой зал, где шло собрание. Было там самое малое человек пятьдесят, и кутерьма стояла невообразимая. На сцене разглагольствовал щеголеватый мужчина средних лет. Говорил он по-мадьярски, и многие, похоже было, с ним не соглашались, прерывая его возгласами и свистом.

— Непонятно! Не понимаем! — раздавались выкрики.

— О чем это он? — спросил Пиханда.

— Об избирательном праве! — ответил Биро Толький.

— Они что, не согласны с ним? — дивился Само.

— Слышишь ведь — не понимают, о чем речь! — толкнул его Аноста.

Шум, рев и свист усилились настолько, что оратора и вовсе стало не слыхать. В растерянности он замолчал, потом гневно стукнул по столу. Сидящие за председательским столом, да и многие в зале помогали ему усмирять разбушевавшихся. Когда зал чуть попритих, на сцену взбежал молодой человек.

— Словацкие социал-демократы требуют, чтобы собрание велось не только на мадьярском, но и на словацком языке, — прокричал он и захлопал сам себе.

Многие из зала присоединились к нему, но были и такие, что воздержались от аплодисментов.

— Ставлю вопрос на голосование! — продолжал молодой человек.

— Ура, ура! — раздались голоса.

Из-за председательского стола, вскочил разъяренный мужчина и взревел на молодого человека на плохом словацком языке:

— Ты сам не могла ставить на голосование!

— Ставлю! — повторил молодой человек.

— Нет! Для этого есть председатель. Это сепаратизм и политика раскола.

И вдруг — сцепились. Слетели оба со сцены и оказались среди взбудораженной толпы. Само и охнуть не успел, а вокруг него уже все дрались. Мадьярские и словацкие социал-демократы вцепились друг другу в волосы. Само оглянулся и узрел возле себя Биро Толького — тот изумленно смотрел на него. «Ударить, что ли, Биро? — оторопел Само. — Нет, я не могу! Может, Биро меня ударит?» — размышлял он, выжидая. Биро улыбнулся ему и, стремительно повернувшись, давай лупцевать первого бесноватого мадьяра, который попался под руку. У Само глаза на лоб полезли, когда он увидел, как мадьяр бутузит мадьяра. Неужто свет перевернулся? Или Биро Толький уже не мадьяр? Все это так ошеломило его и озадачило, что он как вкопанный замер посреди этой сумятицы.

— Ну-ка, помоги! — окликнул его Аноста.

Само раздвинул руки, но не сразу определил, кого стукнуть. Он видел только, как Биро надсаживается, ругаясь и вопя по-мадьярски, а его противник постепенно одолевает его. Само подскочил к Биро на подмогу, схватил парня сзади в охапку и понес к дверям, протискиваясь сквозь толпу. Но прежде чем он успел добраться до выхода — драка прекратилась. Столь же внезапно, как и началась.

— Собрание будем вести на мадьярском и на словацком языках, — крикнул в зал мужчина из президиума. — Президиум согласен! Я буду переводчиком! — сказал он и повторил то же по-мадьярски.

Само не переставал удивляться, видя, как люди, еще минуту назад колошматившие друг друга, теперь, смеясь, обменивались рукопожатиями. Мадьяр в его объятиях уже перестал метаться и обратил к нему улыбающуюся физиономию. Само опустил его на пол и в замешательстве поклонился. Тот обнял его, чмокнул в лоб и был таков…

Само вернулся к Аносте и Толькому. До конца собрания он, с удивлением озираясь, наблюдал этих странных, столь переменчивых в своих отношениях людей. И лишь мельком, вполуха слушал то, что говорили со сцены об избирательном праве. Всерьез они об этом думают или просто комедию ломают? Вот же разрешили нам на собрании говорить по-словацки, и тебе как-то чудно. Ты и рад, и вроде как бы робеешь. Скажешь мадьяру: я словак и хочу говорить по-словацки, и мадьяр с тобой соглашается. И впрямь особое чувство. А ведь так могло быть всегда. Сколько сил потрачено на то, чтобы человеку дозволили говорить на языке, который он впитал с молоком матери. А ведь с какой пользой можно было б употребить эти силы? Нас бы теперь и рукой не достать! Гордостью Европы были бы, не иначе! Между тем принялись оглашать резолюцию, и Само очнулся от задумчивости. Он выслушал длинное обращение к правительству с требованием, чтобы в Венгрии было узаконено всеобщее избирательное право. За резолюцию голосовал и он. На этом собрание кончилось. Аноста пригласил их на пиво, а в корчме Биро Толький поделился с ними:

— Я мадьяр! А сегодня у меня такое чувство, будто я впервые боролся и за словаков! Я дрался за них, однако не думаю, что тем самым предал венгров. Пойми, Аноста, и ты, Пиханда, это для меня дело не простое. Не легко выступить против своих, хотя и знаешь, что за тобой правда! Но я живу среди вас, жена — словачка, дети говорят по-словацки лучше, чем по-мадьярски, я знаю, что вы полностью правы, что с вашими требованиями нельзя не считаться. Надо разрешить словацкие школы, журналы, книги, ввести словацкий язык в судебные органы и в той же мере предоставить все это и другим народам Венгрии: словенцам, сербам, хорватам, русинам, немцам, румынам, всем, всем! А пока этого не произойдет, в Венгрии не будет покоя. Знаю и другое: в нашей социал-демократической партии и то не все ладно. И здесь многим нужно открыть глаза! В руководстве партии — это, к сожалению, надо признать — еще немало мадьярских шовинистов. Они и поныне считают, что национальный вопрос в Венгрии — не проблема. Словно в упор не видят его! Утверждают, что национального вопроса вообще не существует, а есть лишь вопрос эксплуататоров и эксплуатируемых…

Биро Толький протянул руку к рюмке, одним духом хлебнул сто граммов палинки и смело взглянул друзьям в глаза. Аноста и Пиханда оторопело взирали на него — и вдруг, схватив с обеих сторон за плечи, притянули к себе.

— Выпьем еще по одной! — предложил Биро Толький. — Ребята, вы-то верите, до чего мне все это тягостно, как оно мучит меня?

— Верим! — отозвался Аноста, а Само кивнул. — Прекрасно ты сейчас говорил, дорогой Биро! А вот, может, стоит наведаться в Вену, — взволнованно продолжал Аноста. — Социал-демократическая партия Австрии организована по национальному принципу[82], и в Австро-Венгрии из этого не делают тайны. В Австрии рабочие любой национальности имеют свою партию, свой центральный комитет и свой съезд, на котором решают свои дела. А все австрийские вопросы решаются на общих съездах! Просто, и справедливо — что и требуется! Так должно быть и в Венгрии. В противном случае социал-демократическое движение, не охватит всей страны и не дойдет до сознания всех ее народностей. Клянусь, ребята, не пройдет и трех лет, как это произойдет и в Венгрии. Мы создадим свою, словацкую социал-демократическую партию!

— Я тоже буду ее членом! — сказал Биро Толький.

Аноста и Пиханда переглянулись и, посмотрев на Биро, рассмеялись.

— Вы, что ж, не примете меня? — обеспокоился Биро.

— Тебя — в любой момент! — Аноста обнял его и протянул руку. — Вот моя рука! Отметим это!

Они вышли из корчмы, когда уже совсем завечерело. Опоздав на все поезда, потопали домой пешком. Все девять километров пели на морозе. И домой пришли охрипшие — едва говорили. Целую неделю шептали.

Глава четвертая

1

В последнюю неделю января тысяча девятьсот четвертого года три дня кряду стояли такие трескучие морозы, что у Мартина Пиханды замерзло на чердаке смородиновое вино.

Заметил он это на третий день, когда мороз вконец истерзал его старое тело. В то утро по обыкновению он проснулся раньше всех в доме. Взглянул на часы — не было еще и пяти. Месяц светил ясно и вместе со снегом вызывал, казалось, преждевременный рассвет. И хотя солнце об эту пору выходило только после семи, было так светло, что старику не пришлось, как иной раз, зажигать керосиновую лампу или свечку.

Уже одеваясь, он почувствовал, что горница, хотя с вечера и была хорошо натоплена еловыми дровами, к утру выстудилась. Он тронул ладонью кафельную печь, и его затрясло. Печь была остылая, от нее несло холодом. Покуда он лежал под периной, где еще и теперь спит Ружена, было куда как хорошо!.. Он поспешил одеться.

Сперва снял ночное белье. Сбросил его с себя быстро, сердито, и все же на секунду-другую оказался голым посреди горницы. Тогда опять его затрясло, холод ощутимей всего впился в спину, потом в колени. Он не оглядывал, как обычно, свое состарившееся тело, которое теперь представлялось ему как бы набитым изнутри хрустящей соломой; какой-то трескучий звук исходил от суставов, местами — от кожи. Он быстро набросил на себя исподнее, а когда потянулся за брюками, опрокинул стул.

Старик захолонул на мгновение, потом передернулся и руку враз выкинул, словно хотел ухватить и зажать в ладони звук, который он произвел, да не тут-то было. Перина двинулась, приподнялась. Старая в чепце бросила взгляд в горницу, в сторону печи.

— Чего тебе неймется в такую рань? — пробормотала Ружена и опять улеглась.

— Лежи, лежи! — успокоил жену Мартин Пиханда. — Уже пять, я задам корму!..

Жена больше не отзывалась и, пока старик натягивал брюки, теплый кожушок и баранью шапку, похоже было, опять уснула.

Он вышел из горницы в сени и там помешкал: вспомнил о смородиновке. Он стоял в сенях, думал о вине и испытывал ощущение, будто делает что-то дурное. Будто согрешить собирался. Будто Ружена за дверью, а Само с женой и детьми за другой точно знали, о чем он сейчас помышляет и что располагает сделать. Но он лишь дернул плечом, махнул рукой и двинулся. Стынь, сотрясавшая старое тело, непреодолимо погоняла его.

Он и теперь не зажег лампы — шел по памяти. Ощупывать руками лестницу на чердак нужды не было — туда, хотя и тускло, проникал свет лунного сияния, усиленного белизной снега. На чердаке он чуть постоял, приглядываясь к темноте, потом двинулся уже уверенно.

Бутылки стояли под оконцем в щипце, и было их не менее десяти. Старый Пиханда остановился над ними, словно решая, которую почать. Взял крайнюю, откупорил. Поглядел бутылку на свет. Вино чернело в полутьме. Он обтер горло ладонью и хотел напиться. Приложил ко рту, опрокинул бутылку кверху дном, но из нее ни капли не вытекло. Старик дернулся, словно обжегся.

— Что за черт? — ахнул он.

Он снова поглядел на бутылку. Полная, холодная и в руке такая весомая. Опять попробовал отпить — пустое!

Потихоньку-помаленьку он просовывал в горло мизинец, пока не наткнулся на лед. И сразу полегчало: а то минуту назад ужаснулся, что старые законы на свете уже не действуют, и вино из бутылки не вытечет. А теперь опять все ладно! И старый Пиханда призадумался над мерзлой смородиновкой: согреть ее, что ли? Сперва все бутылки по очереди поднял и каждую откупорил. Но не из одной и капли не вытекло. Так что же, согреть ее? А согреешь, стекло лопнет. Помотав отрицательно головой, он поворотился к выходу. Шел по чердаку нога за ногу. Ой как недоставало ему вина — он ведь с таким нетерпением ждал и надеялся, что оно согреет его. Холод сразу словно рванул его к себе и загнал в самую лютую свою сердцевину. Он быстро просеменил вниз по чердачной лестнице, пробежал в кухню и остановился лишь на крыльце. Ему казалось, что он голый, словно на нем нет ни теплых бурок, ни брюк, ни тулупа, ни бараньей шапки — так стискивал холод все его тело. Он принялся подпрыгивать на месте, растирая руки. Минуту-другую еще думал о вине, но, чуть согревшись, сразу забыл о нем.

Занималось морозное утро, брезжило. Он перестал подпрыгивать, перестал трястись. Задышал ровнее. Пар, который он выдыхал, тотчас обращался в иней, твердел. Он с любопытством озирался кругом. Ночью снегу не убавилось, не прибавилось. Следы, что проложили на снегу обитатели дома, остались нетронутыми. Он сошел с крыльца и задробил, затопал бурками по скрипучему снегу, словно хотел выгнать из него холод. К нему подбежал пес Дунчо. Весело вертя хвостом, радостно заскулил и притулился к ногам. Старик улыбнулся. Наклонился, легонько потрепал пса по буйной шерсти. Снова улыбнувшись, почувствовал, что на морозе и усы застыли. Они показались ему каким-то инородным телом. И вроде даже мешали, хотя носил он их самое малое сорок лет. Он потрогал усы, словно хотел вновь свыкнуться с ними, но они и на ощупь были чужими. Ему показалось, что рука коснулась старого, влажного и стылого мха.

Он ногой отстранил от себя пса и пошел к двору. Отомкнул, собираясь войти. В этот момент его что-то остановило. Звук! Он удивился, прислушался. Пес рядом яростно взнялся. Пришлось пнуть его, чтоб утих. Но скулящего он тут же и погладил. И опять этот же звук, но еще пронзительнее. Эге, да это из коровника, из-под дверей. Вроде кто-то душит кого. Кура! Точно, кура это!..

Он кинулся к дверям коровника и отодвинул засов так резко, что даже колышек из руки выпал. Да бог с ним — он и не подумал нагнуться! Потихоньку, потихо-о-нечку открыл дверь и заглянул внутрь. За спиной заскулил пес. Куры кудахтали, квохтали, скотина всполошно топала. А под насестом из последних сил надрывалась белая курка. Перо взлетало кверху, последние звуки продирались из горла, а на куре топтался хорек, почти всю ее закрывая своим полуметровым телом. Старый Пиханда кинулся в коровник — и хвать хорька за хвост. Хорек, ловко извернувшись, впился зубами ему в запястье. Он выпустил хорька, схватил вилы и злобно проткнул его. Тогда уже и пес, осмелев, цапнул мечущегося зверька за горло. По коровнику сразу же разлился отвратительный запах. Пес отпустил хорька, и тот дернулся с такой силой, что сорвался с вил. Потом резво вскочил и метнулся под ноги коровам — они со страху затопали, запереступали копытами. Но старик не растерялся. Быстро закрыв за собой дверь, подождал, пока коровы выгнали хорька из-под корыта. Тогда старик опять торкнул вилами и угодил в зверя двумя зубьями. Попридержав вилы у земли, смотрел, как бешено мечется, дергается хорек. Медленно, очень медленно уходила из него жизнь. Старик зажал одной рукой ноздри и лишь сейчас заметил рану на запястье. Из нее сочилась кровь и скапывала на землю, на хорька. Но зверек уже не двигался. Старик отпустил вилы, поднял его. Хотелось закричать, но он улыбнулся. Отворив дверь, бросил хорька на навозню. К нему с оглядкой приблизился пес, обнюхал и удалился. Куры и коровы в коровнике успокаивались. Старик вытащил платок и ловко перевязал рану. Потом опять вошел в коровник. Засветил фонарь и стал искать дыру, через которую хорек проник внутрь. Нашел ее под корытом и тут же привалил поленцем, оказавшимся поблизости.

Старик притомился и застонал — разболелось запястье. Оперся о хлев, чтоб отдохнуть, но тут пронзительно замычала голодная корова. И другая голодно на него посмотрела. Два теленка забучали. Овцы замекали. Поросята захрюкали. Петух закукарекал. Старик глянул в ту сторону и увидел на земле окровавленную белую курку. Выбросил ее вон из коровника, а уж потом стал по очереди кормить скотину. Пес по обыкновению путался у него под погами.

Старик принес беремя пахучего сена и хотел было бросить овцам, промеж которых вставали на дыбы два барана, как вдруг наступил на что-то мягкое. Раздался писк. Он отпрянул и пытливо уставился в землю. Надо же, один из вылупившихся до времени цыплят выбежал из-под наседки и угодил прямо под его тяжелую ногу. Цыпленок на земле чуть подергался, но уже не издал ни звука. Последний его писк встревожил наседку. Она встала, цыплята из-под нее повылазили, а потом опять все притихли.

— Хорош хозяин — сам от себя убытоктерплю! — сказал Мартин Пиханда громко, покачал головой, дивясь на самого себя, и пошел с сеном к овцам. Потом брезгливо двумя пальцами ухватил курчонка и бросил его на навозню, к хорьку и курице. Воротился к коровам, спокойно жевавшим свою сечку, и стал скрести их скребницей и чесалкой чесать. Минута, другая — и шерсть на их задах приметно залоснилась. В коровник вошел сын Само.

— Полежал бы, — сказал Само от дверей. — Я бы накормил их!

— Сам знаешь, сплю я мало, зачем будить тебя.

— Успелось бы!

— Да уж ладно! Вот напои их…

Старый Мартин поглядел на сына — хотел сказать про хорька, да смолчал. Отложил скребницу, чесалку и, закрутив фитиль в фонаре, поплелся вон из коровника. Само последовал за ним.

Остановились они на снегу перед двором. Старик оглянулся, но на навозне у противоположных ворот, в полутьме, не разглядеть было ни цыпленка, ни курки, ни хорька. Он прикрыл ворота и сунул руки в карманы.

— Холодно! — сказал, и его порядком затрясло. Он следил за тем, чтобы не видно было его обвязанного запястья, и потому не только больше натягивал рукав на левую руку, но и глубже засовывал ее в карман. Сын ничего не заметил.

— А вроде даже потеплело, — сказал Само.

Старик изумленно взглянул на сына и только сейчас осознал, что тот стоит на морозе в одной рубашке и лайблике[83]. Торчит здесь с непокрытой головой, и вообще не похоже, чтоб ему было холодно. И в руки снег берет, лепит снежки и с наслаждением метит в недалекую яблоньку.

— Попробуй-ка и ты!

— Мне, право, холодно! — повторил старый Пиханда.

Сын внимательно поглядел на него.

— Не простудился ли часом? Жара нет?

Старик пощупал ладонью лоб.

— Да нет вроде!

— Пойди обогрейся, женщины уже в кухне затопили!

— А ты? — спросил старый, поглядев на тоненькую рубашку сына.

— Дров нарублю.

Сын пошел к дровянику, а старик — к дому. Шагал он медленно, с оглядкой, словно боялся поскользнуться. Оглянувшись на сына, заметил, что тот из дровяника наблюдает за ним. Это неприятно задело его, но голова сына вскоре скрылась. Донесся стук топора. Старик передохнул с облегчением и стал тяжело подыматься по лестнице. Как-то слишком быстро нынче притомился. Неужто не сегодня-завтра хворь навалится? Грипп? Насморк? Кашель? Взявшись за холодную дверную ручку, он снова сильно затосковал по горячительному вину.


Во время передышки Само Пиханда услышал, как отец вошел в дом и затворил за собой двери. Он дорубил начатое поленце, всадил топор в колоду и привалился к топорищу спиной. Сразу же сдвинул его и расшатал. Он прислонился плечом к поленнице и застыл. Глазам Само Пиханды, почти тридцатипятилетнего, большого и сильного человека, крестьянина и мастера-каменщика, мужа проворной Марии, отца четырех сыновей и дочери, предстало старое лицо отца. Предстало таким, каким он увидел его, выглянув из дровяника и наблюдая за осторожными отцовскими движениями, за его медленными, робкими шагами к дому. Тогда-то и обернулся отец. Вернее, не обернулся, а лишь хотел обернуться, но так и не сделал этого. Не иначе как заметил голову Само, высовывающуюся из дровяника. И хотя Само видел отцово лицо только в профиль, от него не ускользнуло его особое выражение. Не грустное, не веселое. Не удивленное, не испуганное. Какое-то отрешенное, пустое, чужое. Живые глаза словно бы и не имели отношения к этому лицу, хотя и в них было что-то незнакомое. Будто смотрели и не видели. Что-то в отцовском лице, в глазах действительно было чужое и непривычное, иное, чем раньше.

Само стукнул себя в грудь — в ней аж загудело. Он протер глаза, выглянул из дровяника, а потом в сердцах схватил топор и вогнал его в колоду, словно бревну хотел отомстить за то, что минуту назад не постиг, не понял ни отцовского лица, ни его глаз. Всадил смело, но не точно: острием задел указательный палец на левой руке. Засипел, дернул рукой, кровь окрасила дерево.

— В бога душу! — ругнулся он и сунул окровавленный палец в рот. Высосал кровь, сплюнул ее в снег, оглядел рану. Не велика, улыбнулся он. Кость не затронута, лишь кожа рассечена. Похоже, будто порезался ножиком. Он успокоился. Нимало не заботясь, что из раны хлещет кровь, принялся рубить так торопливо, как, пожалуй, никогда прежде.

Старый Мартин Пиханда в сенях обметал березовым веником бурки от снега. Из кухни доходил разговор жены с невесткой и визготня внучат. Вдруг, когда бурки были уже очищены, ему сделалось так жалко себя, что он не в силах был даже отворить дверь и войти в кухню. Он жалел себя, что ему холодно, что саднит укушенная рука, горевал, что в бутылках замерзло смородиновое вино. Он стоял и почти плакал, а чтобы слезы и впрямь не потекли, весь подобрался, словно хотел уменьшиться в размерах. Дверь в кухню отворилась. Внучата, шумно озоруя, выбежали в сени, но заметив деда в таком непривычном положении, скорчившегося, сгорбленного и пугающе грустного, тут же смешались и утихли.

— Что такое, дети? — отозвалась их мать.

— Дедушка! — вырвалось у Петера.

— Я это, я! — очнувшись, сказал старик хрипучим голосом, который после двух-трех слов очистился. — Бурки вот обметал!

Он распрямился, улыбнулся детям. Те опять ожили и вбежали в кухню. Но дверь осталась открытой, и старик, не стирая холодного пота со лба, следил, как они возятся круг стола. Наконец бабка Ружена прикрикнула на них.

— А чтоб вас приподняло да прихлопнуло, — топнула она ногой и ударила кулаком по столу. — За стол и завтракать!

Дети, как ни странно, стихли. Старик подождал, пока они усядутся за большой стол, потом вошел.

— Доброе утро! — поздоровался.

— Доброе утро! — ответила ему невестка Мария.

— Есть будешь? — спросила жена.

— А что именно?

— Яйца всмятку, молоко.

— Неохота! Попозже…

— Как хочешь!

Обе женщины стали хлопотать вокруг пятерых детей. Старик стоял над ними и одного за другим оглядывал. Словно нарочно они уселись за стол сообразно возрасту. Во главе стола, на дедовом месте, сидел двенадцатилетний Ян, по правую руку от него — одиннадцатилетний Само, рядом десятилетний Петер, потом девятилетняя Эма и, наконец, восьмилетний Карол. Дети ели в охотку, ни один из них не произносил ни слова. Слышно было лишь чавканье, сопение, иной раз и тяжкий вздох. Казалось ему, что и еда — надсадная работа. Старик обошел стол и каждому из внучат положил на голову руку. Потом поглядел на жену, на невестку и направился к дверям кладовой.

— Ты куда? — спросила жена.

— На чердак! — бросил небрежно.

— На чердак? — заудивлялась жена. — А что там?!

— Черепица лопнула, — сбрехнул старый, — снегу малость надуло…

— Откуда знаешь?

— Утром был!

Он отворил дверь в чулан. Успел заметить и внимательный взгляд жены, которым провожала его, пока он не закрыл за собою дверь. Но сказать она ничего не сказала, и он, взойдя по лестнице на чердак, с натугой приподнял деревянный притвор. Он посмотрел в ту сторону, где под оконцем в щипце стояли бутылки со смородиновкой, и ему сразу полегчало. И боль в руке перестала терзать, и холода в теле как не бывало. Он слышал, как сын в дровянике рубит поленья в щепу, глухо донесся до него детский крик из кухни, но он ничего уже не примечал. Трясущейся рукой потянулся к бутылке. Схватил ее, а когда захотел откупорить, она выпала из рук. Удар был приглушенный, стекло треснуло тихо, и все же с перепугу он окаменел. Сперва он лишь стоял над разбитой бутылкой и изумленно глядел на нее. Вино не лилось, не растекалось, а торчало замерзшей горкой. Он опустился на колени, наклонился к мерзлой смородиновке, взял в руки. На ощупь она была сыпкая, крошилась и мельчилась промеж пальцев и быстро таяла на ладони. Он вложил кусок льда в рот и пососал. И сразу ощутил запах и вкус. Старик глотнул.

— Вино, вино! Ох, и согреюсь! — бормотал он под нос и, набрав полную пригоршню ледяной каши, до отказа набил рот.

Встал.

Он жевал, чавкал, сосал, грыз, сглатывал.

Облокотившись локтем на оконную раму, поднял глаза к меркнувшему месяцу. Большими стаями проносились под ним черные каркающие вороны. Они пролетали над домом словно черные лоскуты и исчезали где-то в заснеженных полях, лугах или в густых и темных подтатринских лесах. Старик мотал головой, пристально следя за вороньими стаями, и ему чудилось, что все они со своей высоты видят его в этом чердачном оконце. Вдруг вороны исчезли. Поля перед домом зазияли пустотой, месяц совсем померк. Старик осознал, что сын перестал рубить дрова — двор и дом удивительно затихли. Вино ударило в голову как-то сразу. На лице он нащупал капли и крошки ледяной каши, стекавшие от углов рта к подбородку. Губы были холодные, закоченевшие. Он сунул в рот пальцы и потер изнутри щеки. Чудно-то как: губы такие холодные, а всему телу тепло. Это, должно быть, вино! Ну конечно, вино! Он снова нагнулся, набрал полную пригоршню ледяной винной каши и запихнул ее в разинутый рот. Он уже не грыз, не жевал, а все глотал, сглатывал. И вдруг его вырвало. В резком выдохе ледяная каша хлынула изо рта, обрызгав оконное стекло и стену. Старик силился передохнуть, но что-то острое недвижно застряло в горле. Он открывал рот во всю ширь, словно хотел закричать, но из горла не вырвалось ни одного звука. Старик схватился за горло, потом за грудь — там еще сильно колотилось сердце. Все затуманилось перед глазами, он зашатался, стал падать, падать… Упал!

Куча щепы непрерывно увеличивалась, пока не сравнялась с колодой. Тогда Само перестал рубить и всадил топор в колоду. Нагнулся, набрал полную охапку щепы и пошел к дому. Дети уже доканчивали завтрак, а жена Мария собиралась мыть посуду. Он сбросил щепки в ящик у плиты и обернулся к детям. Двое из них, Эма и Карол, повиснув на руках, тянули его в разные стороны. Они смеялись и кричали.

— Тихо! — одернула их Мария. — Марш в горницу! Поиграйте там, пока я здесь приберусь!

Дети неохотно отправились в соседнюю горницу. Само сел за стол, потом опять встал.

— Ты что, есть не будешь? — подивилась жена.

— Буду, только руки вымою!

Он вымыл руки в тазу, вылил воду в ведро и опять сел.

— А где отец? — спросил он, беспокойно оглядевшись.

— На чердаке! — сказала Ружена, не подымая головы от работы: пришивала внучатам на одежку пуговицы.

— А что ему там делать? — не отставал Само.

— А я знаю! — дернула плечом мать. — Сказал, будто черепица лопнула.

Само поглядел на двери чулана, потом на потолок. Но тут жена отвлекла внимание, поставив перед ним завтрак: три яйца всмятку, ломоть хлеба и поллитра горячего, исходившего паром молока. От вкусных запахов аж слюнки потекли. Само взял мягонькое очищенное яйцо, легонько сдавил его, посолил и целиком отправил в рот. Прижав его зубами и деснами, он почувствовал, как яйцо лопается и из треснувшего белка растекается по рту липкий, чуть терпковатый желток. И жевать ни к чему — достаточно придавить яйцо языком, деснами или зубами, и оно уже легонько скользит в глотку. Само сглотнул, и яйца как не было.

Вдруг на чердаке что-то приглушенно бухнуло.

Потолок захрустел, казалось, вот-вот треснет.

Само, Мария и Ружена в удивлении переглянулись. Мать встала, отложила шитье. Будто ждала, что еще громыхнет. Но наверху было тихо, и старая взорвалась:

— Что он там только выкамаривает, гмырь чертов?!

Само встал, подошел к чуланным дверям и громко крикнул:

— Оте-е-ец!

Никто не отозвался.

— Никак оглох?! — кипятилась Ружена.

Само растерянно и вопрошающе поглядел на мать, потом на жену. Что за оказия! Само вмиг повернулся и во весь дух взбежал на чердак. Обе женщины втиснулись в чулан и ждали у лестницы.

— Святый боже! — вырвалось у Само, и женщины внизу оцепенели.

— Что там, Самко?! — всхлипнула жалобно мать.

— Сюда! Наверх! — надсаживался Само.

Мать, обычно спокойная, сразу затряслась. И уже с воем и плачем стала карабкаться вверх по ступеням.

— Не плачьте, мама! — утешала ее невестка, а сама рукой вытирала глаза.

Они поднялись наверх и окаменели. Старый Ппханда лежал навзничь, все лицо — красное.

— Муж мой! — закричала Ружена. Она рухнула на колени, коснулась лица умершего. — Кровь!

— Нет! — сказал Само. — Вино!

— Вино? — оторопела мать.

— Подавился, — сказал Само, — проглотил, должно быть, осколок стекла…

Обе женщины в голос разрыдались.

Пока они громко плакали, вздыхая и всхлипывая, Само молча стоял над ними и над мертвым отцом и незаметными движениями утирал слезы.

Спустя время женщины притихли — обе только хлюпали носом. И Само уже отпустила судорога, сжимавшая челюсти и горло. Мать взглянула на сына так, словно видела его в первый раз. Она и веками не повела, и слез на глазах уже не было, и стояла она на коленях далеко от него, но у Само было такое ощущение, будто он натолкнулся на ее лицо. Будто налетел на нее со всей силой и вдавил в мягкую белую стену. Мать глядела на него немо, словно ждала ответа, объяснения. И тут Само понял: испугалась, боится! Он подошел к ней и крепко обнял. Мать сперва дернулась, потом успокоилась. Она нагнулась и стала платком вытирать измазанное лицо мужа.

— Как же теперь быть с ним? — спросил Само тихо.

Мать минуту колебалась.

— Негоже тут его оставлять! — отозвалась она на удивление твердым голосом.

— Позвать на подмогу? — предложила невестка Мария.

— Нет! — резко оборвала ее старая. — Сами управимся!

И сразу же поднялась. Согнувшись — видать, схватило в пояснице, — обошла тело мужа и остановилась у него в ногах. Глянула на сына, на невестку — обоим кивнула. Нагнулась и обхватила мужнину левую ногу. Мария взглянула на Само — видно, не решалась, робела. Но Само сделал ей знак — и она, встав возле свекрови, обхватила правую ногу покойного. Сдвинулся с места и Само. Он подошел к отцовской голове, присел на корточки, просунул руки умершему под мышки и подтянул недвижное тело на себя. Потом потихоньку выпрямился, приподняв отца. Тут же поднатужились и женщины.

Все двинулись не спеша, осторожно.

Напрягаясь вовсю, едва дыша, доволокли они тело отца до чердачной лестницы. Само, широко разведя локти и сгибаясь под ношей, стал спускаться. Женщины собрались было последовать за ним, но обе сразу не уместились на узкой лестнице.

— Постой! — приказала мать сыну.

— В чем дело?

— Не умещаемся мы обе на лестнице!

Женщины отпустили покойника.

Беспомощное тело старика, нелепо прогнувшись в плечах и пояснице, теперь всем весом упиралось в Самову грудь. Женщины бестолково топтались на месте.

— Дайте, мама, я попробую! — предложила невестка.

— Справишься? — спросила свекровь.

— Поживее вы там! — подгонял их Само.

У него затекали руки и ноги в коленях, не за что было ни ухватиться, ни придержаться. Руки отвисали под тяжестью отцовского тела, но он стоял, упрямо расставив ноги на деревянных ступенях, и ждал. От отцовского лба на него ощутимо веяло холодом.

Наконец мать на чердаке решилась и стала передавать невестке мужнину левую ногу. В эту минуту Само выпростал одну руку из-под мышки отца — утереть вспотевший лоб. Но не успел: Мария не удержала ногу отца, тело переломилось в поясе и выскользнуло из Самовой руки. Падало оно коротко, упало тяжело. Жена на чердаке закричала, мать ахнула. Само, до смерти напуганный, сбежал к мертвому отцу, лежащему на спине. В одно мгновение спустились с чердака и женщины. Все трое в ужасе смотрели на покойника. Потом робко заглянули друг другу в глаза. Сглотнули слюну, покашляли. Шумно выдохнули. Поерзали на месте.

— Бедный мой старик! — отозвалась наконец мать. — Всю жизнь надсаживался, всякий день о куске хлеба радел и даже после смерти нет ему покоя!

Она опустилась на колени возле мужа и погладила по лицу. И следом резко вскинула глаза к сыну и невестке.

— О том, что стряслось, никому ни звука! — сказала она строгим голосом и в первый раз осенила себя крестом.

Поднялась с колен бледная, обессиленная, печальная. Пошла к дверям. Оперлась о стену, постояла и опять пошла. Оборотилась. Глаза ее блестели от слез.

— Перенесите его в горницу! — наказала. — Сама обмою!

В эту минуту на дворе неистово взлаял пес, но так же внезапно и утих. А уж потом пронзительно завыл.

Но длилось это недолго — когда они выбежали, пса уже не было. Посреди сада на белом снегу следы его кончались, и дальше — ни знака. Словно сквозь землю провалился, или испарился, или длинным прыжком скакнул в дальнюю даль. Одно несомненно: с того дня больше его не видели, а был то преданный пес. Долго еще вспоминали его голос, его последнее завывание. Мать Ружена верила, что он отошел в невозвратное искать своего хозяина.

2

Вдовица Кристина Срокова, воротившись домой, села в темной горнице на скамью у окна. Сквозь стекло глядела она на темнеющую снежную январскую белоту. Вдруг крепкое, красивое тело тридцатилетней женщины пронизал холод. И словно вместе с внезапным холодом ударила в голову мысль об отцовой смерти! Холод, пронизавший Кристину, столь же внезапно исчез, и теперь снова сжигал ее жар. Он вырывался из ее полуоткрытого рта стонами и короткими выкриками. Ей казалось, что она то и дело впадает в беспамятство и тут же снова приходит в себя. Она напрягла все силы, чтобы превозмочь свою слабость. Задумав еще раньше затопить печь, она подошла к ней, отворила дверцы, разворошила тлеющие угольки, собрала их кочергой в кучку и кинула на нее две щепки.

Печальная, вконец обессиленная, с разболевшейся головой, она беспомощно остановилась посреди горницы.

Да, редко в этом доме бывал отец! Но теперь, когда она осознала, что он умер, ей мучительно недоставало его. Ей казалось, что вместе с ним ушло из мира и что-то большее. Словно опустела не только горница, кухня, но и изба перестала быть избой, словно где-то позади нее исчезло и несколько холмов, словно поредел лес и убыло воды в ручьях и реках. Шаткой походкой прошла она в горницу и поглядела на столик под окном. Там в небольшой рамке тихо улыбался с фотографии покойный муж — Матей Срок. Она взяла фотографию в руки и порывисто прижала к груди.

— Ах, Матей, Матей, и зачем ты оставил меня одну?!

Она застонала, вздохнула, поцеловала карточку и вернула ее на прежнее место. Потом опустила руку за пазуху и осторожно достала обрамленную фотографию покойного отца. Как раз нынче она незаметно украла ее у матери. Она поглядела на отца, тронула пальцем его лоб, нос и рот и поставила фотографию возле карточки мужа. Не отрываясь глядела на оба эти лица. Отцовская фотография была старая, и отец, когда фотографировался, был в том же возрасте, что и муж ее, когда умер. Эти двое умерших, рядом, на какой-то миг показались ей родными братьями. Она глядела на них и вдруг снова неистово разрыдалась. Она подвигалась все ближе и ближе к постели, пока наконец не рухнула на нее с безудержным плачем.

В стылом полумраке горницы Кристина словно замерла. Она чувствовала, как холод окутывает ее всю, но ей невмочь было ни шевельнуться, ни натянуть покрывало, ни нырнуть под перину. Скоро она задремала. В полусне-полудреме явился ей в какой-то дымке отец: он то брал в руки пилу, то замахивался топором, то ворошил вилами сено; но все время она видела его сбоку или со спины, и ни разу, ни на секунду, не явилось ей отцовское лицо. Она вздыхала во сне, ерзала, вертелась на перине до тех пор, пока какая-то тяжесть не легла ей на грудь. Она вскрикнула, очнувшись ото сна, и широко раскрыла изумленные глаза.

— Это ты? — ахнула она.

— Разбудить тебя хотел, — прошептал Юло Митрон и снял с ее груди широкую ладонь.

— Больно мне сделал!

— Я хочу тебя, сейчас, сию минуту! — вскричал Юло Митрон, целуя ее.

— Нет! — сказала Кристина и, оттолкнув от себя Юло, тут же встала.

Митрон стремительно вскочил, протянул руку к женщине, но тут же одумался. Отрешенно склонил голову. Кристина из горницы перешла в кухню. Съежившись у печи, стала раздувать тлеющую золу и подкладывать на нее сперва щепки, поменьше и потоньше, а когда огонь забушевал, расшумелся, запылал — толстые, тяжелые и объемистые поленца. Юло Митрон, остановившись на пороге между кухней и горницей, наблюдал за ее скупыми, но спорыми движениями, от которых исходила дразнящая зазывность; потом присел на скамью у стола. Громыхнул тяжелой мебелью — Кристина обернулась. Улыбнувшись коротко, села на ящик со щепой у печи.

— Ты же знаешь: я не могу жить без тебя, — сказал Митрон, не спуская глаз с Кристины.

— Не говори так, у тебя жена есть, — отозвалась Кристина.

— Ну ее! Детей мне не народила!

— И дети будут!

— С этой-то? Ни в жисть!

— Любит она тебя!

— Не хочу! Не хочу ее! Я только тебя, Кристинка… Десять лет только о тебе думаю, по тебе тоскую… Когда на тебе женился Матей, я чуть не повесился…

— Ты ж ведь женатый был!

— То-то и оно! Когда ты в девках была, у меня еще оставалась надежда… Дело-то какое: женился я рано, потом служил в армии. А как воротился — только что не онемел! Тут-то я заметил, как ты выросла… Томился я по тебе каждый вечер! Уж было решил: содею что-нибудь, если не над собой, так хоть над женой, а тебя должен заполучить… А тут ты вдруг взяла да вышла за Матея Срока! Двоюродный брат мой, это правда, но я готов был убить его… Не серчай, но, когда в лесу деревом его придавило, что-то глубоко внутри меня взорвалось: поделом тебе, Матей Срок, поделом тебе, братец мой, нечего было у меня ее отбирать! И только когда он помер, слеза по нему скатилась.

На мгновение над ними нависла тишина.

— Ступай! — отозвалась Кристина.

— Я должен был тебе это сказать!

— Хорошо, а теперь ступай прочь!

— Так и знай: разведусь или сам жену выгоню, а ты моей будешь!

Юло Митрон резко отодвинул стол, отбросил его на полметра от себя и двумя длинными шагами очутился за дверьми кухни, которыми хлопнул так, что они чуть не соскочили с петель.

Кристина кинулась к дверям, словно хотела упредить удар, но так и не успела добежать: звук, который они издали при резком толчке, пригвоздил ее к полу. Она глядела на двери, за которыми исчез Митрон, словно хотела просверлить, пронизать их взглядом. Заметив, как сильно разгорелся огонь в печи, она вдруг жалобно расплакалась.

3

Прояснело еще до обеда. Солнечные лучи ворвались в просторную кухню и заплясали по нагому телу покойного Мартина Пиханды. Ружена обмывала его сама: мокрым льняным полотенцем слегка касалась холодной мужниной кожи, ничего не говорила и лишь покачивала головой, словно вдруг все поняла. Еще совсем недавно она, словно вихрь, отгоняла от усопшего внучат и невестку, но теперь успокоилась. Одному Само велела остаться. Он помогал ей переворачивать на длинном столе отца, но, когда собрался было заняться тем же, что и мать, она отстранила его, будто испытывала ревность. Он стоял поодаль, тупо глядел на недвижное и большое отцово тело и не чувствовал ни горя, ни даже грусти. Он был совершенно опустошен, не мог и слова выговорить. Словно гранит был в голове вместо мозга. К покойнику он испытывал отвращение, брезгливость и был в общем-то рад, когда мать оттолкнула его. К горлу вдруг подступила тошнота, но он и виду не подал. А матери было не до него. Обмыв мужа, она едва заметно махнула рукой, и Само достал новый костюм. Протянул его ей, помог одеть отца; тут уж она ему не мешала.

Побритого, умытого, одетого, обутого и причесанного Мартина Пиханду положили в гроб. Поместился он в нем с трудом — скорее всего потому, что новые ботинки были на больших каблуках. Но лежал он спокойно, и Само какое-то время казалось, что отец вполне смирился со своим теперешним состоянием, что ему хорошо и что он доволен, если, конечно, он мог еще смиряться, если ему могло быть хорошо или он мог быть доволен. Но спокойный вид отца подобным образом подействовал и на сына. Само лишь глубоко вздохнул и уже без отвращения коснулся отцовских сложенных рук. От холода, который ощутил, его не передернуло, так как он ожидал его. Он слегка сжал отцовский палец, потом еще два, но отец на пожатие не ответил. Только сейчас Само как бы осознал, что отец действительно умер, и его глаза налились слезами.

— Иди могилу копай! — сказала мать за его спиной.

— Я? — вздрогнул он, отпустив отцову руку, и обернулся к матери.

— Ты! — сказала строго мать.

— А что же могильщик Ленч?

— Захворал!

Он понял, кивнул. Вышел в сени, надел кожух, натянул рукавицы, на голову нахлобучил баранью шапку. Уж собрался было выйти на мороз, но тут из горницы выглянули жена и дети.

— Нам можно? — спросила жена. — Мы хотим его видеть.

Он лишь кивнул. Печаль мешала ему говорить, и потому он кивнул еще раз и вышел. В амбаре взял кирку, лопату и мотыгу. Вскоре он уже был на погосте. Чуть повыше самой свежей могилы откинул лопатой снег, очистил землю, взмахнул киркой. А всадив ее, понял, отчего как раз сейчас могильщик Ленч захворал. Земля была тверже камня, промерзнув, пожалуй, на целый метр. Кирка отскакивала от нее, лопата сгибалась. Но яма все равно становилась все глубже и глубже.

4

Матильда перестала скулить внезапно, будто усовестил ее собственный плач. Жалость к себе куда-то исчезла, слезы уже не наворачивались, и ей вдруг сделалось легко, почти весело. Кинув непроизвольный взгляд в зеркало и увидев свои заплаканные, красные глаза, она лишь удивленно улыбнулась. Вдруг все ей стало нипочем, все сделалось безразличным: случись сейчас в тысячу раз худшие вещи, она и то бы ничуть не встревожилась. Даже если бы у нее на глазах сгорел собственный дом или перед ней разверзлась земля, сгинула река или в саду вырос лес, она бы и тогда лишь равнодушно дернула плечом и сказала безо всякого интересу: «Ну и что? Подумаешь!»

Она долго сидела на одном месте, и постепенно в мысли снова стали вторгаться грустные воспоминания — она почувствовала, что ее снова захлестывает печаль.

Она встала, умыла глаза и лицо.

Намочила волосы и частым костяным гребнем расчесала их.

Скрипнуло в сенях.

«Неужто Юло воротился?!» — обдало ее внезапной радостью.

Все в ней захолонуло, потом закричало, завыло.

Но в кухонных дверях стояла мать. Не поздоровавшись даже, только огляделась вокруг и шмыг к столу. Села на краю лавки.

— Одна? — справилась мать.

— Одна! — вздохнула Матильда.

— Ну и дура безмозглая! — обрушилась на нее мать. Вскочила резко с места и торопливо, словно ее подгоняла злоба, выбежала на середину горницы. — Нешто не знаешь, где он бродит, где шатается?!

— Не знаю! — огрызнулась Матильда.

— Ишь ты, она не знает! — ломала руки мать.

— Вы, что ль, знаете?

— Все это знают, безголовая ты баба!

— В корчму за ним, что ли, полезу!

— Какое в корчму! — Мать возвела очи к потолку, а потом сурово бросила дочери: — К Кристине ходит!

Дочь на миг оцепенела. Но тут же равнодушно повела плечом.

— Да он ходил туда, когда Матей еще живой был!

— И чего ходил? — донимала ее мать.

— Так они же братья.

— Ну братья! — согласилась мать. — Да оттого ли ходил?

— А я почем знаю!

— Знаешь небось! Ну и дурища безмозглая! Вот как получается!..

Матильда расплакалась.

Плакала жалобно, душераздирающе, навзрыд.

Она не стыдилась матери, а та и не думала ее унимать, утешать, лишь злобно на нее косилась.

— Что же мне делать, что?! — простонала Матильда.

— Придумаешь что-нибудь! — сказала мать и пошла к дверям. — Но я бы это дело так не оставила! Пошла бы к ним да за вихры бы его от нее оттащила. Уж коли срам, так срам! Поглядим, кому будет срамнее!

Она поворотилась и вышла.

Матильда тут же утихла.

Снова умыла глаза и лицо, потом внимательно погляделась в зеркало. Накинула на себя вязаную кофту, на голову теплый шерстяной платок — закуталась в него по самый нос. Вышла из дому, притворила дверь.

Сперва она очень торопилась, даже бежала, но, приблизившись к Кристининой избе, замедлила шаг. Обошла избу, остановилась у дверей.

Потихоньку, исподволь набиралась духу.

Но нажав на дверную ручку и очутившись в темных сенях, она уже не колебалась.

Во всю ширь распахнула двери кухни, исходя злобой.

Хотелось кричать во все горло, хотелось драться, колошматить по чему попало, но, оказавшись лицом к лицу с одинокой Кристиной, она враз сникла.

— Где он? — едва хватило ее на тихий вопрос.

— Кто? — спросила Кристина.

— Мой муж!

— Твой муж?

— Он у тебя! Ты спрятала его! — завизжала, вдруг осмелев, Матильда.

— Ищи! — широким движением руки Кристина распахнула ближние двери.

Матильда оторопела, но в горницу заглянула.

Ее обдало сумеречным холодом.

Она воротилась в кухню и тяжело опустилась на лавку. Сокрушенно сложила руки, просительно сморщила лицо и стала униженно канючить:

— Отдай мне мужа, Кристина!

— Нечего мне отдавать, я у тебя ничего не брала! — отрубила Кристина.

Матильда сразу опамятовалась.

Она перестала канючить, перестала изводиться и унижаться перед этой разлучницей, вскочила, потом снова плюхнулась — так, что под ее тяжестью лавка затрещала.

Она ударила кулаком в стол и опять встала.

— А, вот ты как?! — бросила она Кристине в лицо.

— Как слышишь!

— Ах ты шлюха, ах ты паскудница! — завизжала она. — Помяни мое слово, ты у меня еще поплатишься!

— Да что ты мне сделаешь? — засмеялась вызывающе Кристина.

— Кислотой глаза выжгу, лицо испоганю!

— Что ж, попробуй!

— Волосы выдеру, уши отрежу, нос перебью, пасть щелочью залью, задушу тебя, задушу… — грозилась Матильда.

И, вдруг повернувшись, выбежала.

На Кристину уже сейчас навалились все эти обещанные страхи. Она стала пятиться от двери, пока спиной не коснулась печи. Печь пышела жаром, но она его не ощущала. Почуяла только, когда, тронув пальцем горячую конфорку, обожглась. Она быстро сунула палец в рот, послюнявила, потом стала дуть на него.

И вдруг переломилась в талии. Мужнина и отцова смерть, теперешние мучения вконец обессилили ее. Она рухнула на колени, застонала, привалилась к печи.

Очнулась она на руках у брата Само, который всячески старался привести ее в чувство.

— Уже лучше?

Она кивнула.

— Дать воды?

Она отказалась.

— А я заглянул по пути, — начал Само, — думал, может, дров нарубить, а ты вон чего! Могилу отцу выкопал.

Кристина горько улыбнулась брату и поудобнее села. Она уже окончательно пришла в себя, и краска снова окрасила ее щеки.

— И что это с тобой приключилось?

— Топлю много, сморило меня! — оправдывалась Кристина.

— Только ли поэтому?

— Поэтому!

— Я все знаю! — сказал серьезно Само. — Много берешь на себя, Кристина.

— Какое там много? — заудивлялась она. — Ничего-то я не беру! Одна я! Как перст одна. Что уж я могу? Нести свой крест, на это меня еще станет.

— Ты ей ближе к делу, а она про козу белу!

— Так говори прямо!

— Сама небось знаешь! Нечего изворачиваться!

— А может, не знаю!

— Ого, еще как знаешь!

— Говори, чего ты на меня наскакиваешь!

— Юло Митрона к себе допускаешь!

— Сам ходит!

— А ты гони его!

— Он же родня мне!

— Не строй из себя дуру! — озлился Само. — Ты что, надеешься, он разойдется с Матильдой и женится на тебе?! Да он ввек этого не сделает… Неужто откажется от двух третей поля, что за Матильдой получил? Поверь, он никогда на тебе не женится!

— А мне и не надо!

Оба тяжело вздохнули.

— Чаю выпьешь? — спросила спустя время Кристина.

— Давай!.

Она налила ему в кружку и подала без сахару. Он отхлебывал чай, задумчиво поглядывая на нее, да и Кристина, стоя у печи, не сводила с него глаз. Потом сказал тихо, но твердо:

— Выдам я тебя сызнова!

— Ты что мелешь? — вскинулась Кристина.

— Пойдешь за Францо Кулиша!

Она подскочила к нему, схватила за руку.

— Ты с ума сошел?! — умоляюще прошептала она.

— Как сказал, так и будет!

— Никогда! — запротестовала Кристина.

— Еще спасибо скажешь! — Само поднялся, собираясь домой.

— Я такое над собой сделаю!.. — вскрикнула она. — Тебе же стыдно будет!

— Э, бабьи фанаберии! — обронил он весело и вышел.

5

С погоста и от Кристины Само Пиханда воротился усталый и промерзший. Затопал бурками на ступеньках и опустил на бетонный настил инструменты. Они гулко загромыхали. Дверь дома отворилась, на лестницу выбежала Мария.

— Вырыл?

— Вырыл!

— Иди обогрейся!

Он благодарно поглядел на жену и только сейчас, когда она стояла над ним на лестнице в тугом фартуке, заметил, как она за последние месяцы раздобрела. Мария перехватила его взгляд и легонько погладила себя по тяжелому брюшку, где уже шевелилась жизнь. Робко улыбнулась. Не устояв перед ее хорошей улыбкой, улыбнулся и он. И вот что-то меж ними проблеснуло. Счастье коснулось их. Согрело и возрадовало. Он взбежал по лестнице, обнял нежно жену за плечи, тихо поцеловал. Она благодарно приникла к нему. Сердца заколотились в лад.

Чаю он выпил две чашки и, только допивая вторую, осознал, что дети притихли. Смерть деда встревожила их, напугала. Беспокойно посматривали они то на отца, то на мать. Заглядывали в переднюю горницу, где лежал в гробу старый, и долго потом о чем-то шептались. Никто ни разу даже не засмеялся, хотя обычно дом полнился их смешливой воркотней. Смерть вошла в их душонки нежданно и была слишком свежей загадкой.

Само допил чай и вышел из дому. Собрал инструменты и отнес их в амбар. И вдруг вспомнил: яму-то и засыпать придется. Он вошел с лопатой во двор, прислонил ее к воротам. А теперь что? И принялся кидать из коровника навоз, захватывая его полными навильниками. Заныл рассеченный палец. Он опустил вилы, взял деревянную лопату и подгреб из-под коров. Снова подхватил полный навильник навоза, поднял его и понес к навозне. Размахнулся широко, сбросил навоз — тут-то его и передернуло. От неожиданности он даже вскрикнул: перед ним, всего на расстоянии шага, лежали на навозне курица, хорек и цыпленок. Само пялился на все три трупика безмолвно, и, пока размышлял, как они там оказались, в нем закипала злость. Неужто это сделал отец? Или жена, а может, мать?! Но почему? И почему столько?! И тут в голове прояснилось. Он уже знал, отчего у отца на руке была рана: хорек укусил его! Он поглядел на хорька с отвращением, размахнулся и воткнул в него вилы. Они вошли в тело легко, но прежде, чем он воткнул их снова, тупой звук удара неприятно поразил его. Ему вдруг сделалось жаль хорька, а потом и курчонка с курицей. И в какой-то неловкости, будто устыдившись своей жестокости, он робко заозирался. Прислонил вилы к дверям, принес лопату и тихонько прикопал трупики. Они исчезли в навозе так естественно, точно спокон веку там и было их место.

На лестнице Само Пиханда наткнулся на чей-то чемоданчик. Нес его Яно Слабич, адвокат из Ружомберка, ровесник, пражский однокашник и теперешний коллега брата Валента. Мужчины остановились, поглядели друг на друга.

— Я пришел проститься с ним! — сказал Слабич.

— Останешься?

— Нет, я сейчас уезжаю в Ружомберок.

— Валенту скажи! Чтобы телеграмму не отсылать…

— Скажу! — кивнул Слабич и спустился по лестнице прямо к Само. — Прими искреннее соболезнование!

Мужчины обменялись суровым и крепким рукопожатием. Оба на миг опустили взоры. Яно Слабич обошел Само и зашагал к калитке. Отворив ее, он вдруг остановился, огляделся.

— Пса уже не держите? — спросил он.

— Пропал! — сказал Само.

Слабич недоуменно кивнул, затворил за собой калитку и, ни разу не обернувшись, зашагал по дороге. Само остался один и снова задумался: куда же подевалась собака? Он прошел до середины сада, где кончались собачьи следы, осмотрелся. Обошел следы широким кругом, постепенно расширяя его, но продолжения следов не обнаружил даже за оградой. Он, возможно, искал бы и дольше, но тут пришла Кристина.

— Ты что там делаешь? — спросила она.

Само ответил не сразу.

— Пес пропал! — сказал он, подойдя к сестре уже вплотную.

— Знаю! — ответила она. — Наверняка воротится, когда все кончится. Пес может себе это позволить…

— Ты уже очувствовалась?

— Все в порядке! — успокоила Кристина брата. — Пойдем поглядим на отца!

— Иди!

— Мне одной боязно!

В переднюю горницу они вошли вместе. Кристина подошла к гробу, и Само заметил, как она легко коснулась отца. Взглянула на брата — глаза были полны слез.

— Почему-то сейчас он кажется мне больше, чем при жизни, — прошептала Кристина и схватила брата за руку. — Он будто вырос в гробу!

Само промолчал, лишь рука его ответила на судорожное пожатие сестры.


Уже смеркалось, когда с покойным Мартином Пихандой пришли проститься двое его ровесников, шестидесятичетырехлетние Дула и Цыприх. Когда-то хаживали они вместе в школу и на гулянки. Наделы их лежали рядом, вот и хозяйствовали они вместе, каждый на своем не очень щедром клочке земли. Старики поздоровались с женой покойного, утешили ее добрым словом, а потом уж остались одни у гроба приятеля. Посидели малость, встали, принялись кружить вокруг Мартина да обглядывать.

— Нда-а, Марош, у тебя оно позади! — вздохнул Цыприх. — И возможно, не так тебе уж и худо!

— А, братец, брось! Все ж таки лучше кверху макушкой, нежели носом, — возразил Дула, — хотя Ружена и вырядила его лучше некуда.

— Ей-пра, вырядила! — согласился Цыприх. — Краше он и на свадьбе не был… Костюм новый, рубаха белая, глаженая, галстук, ботинки! Половину добра унесет с собой в могилу…

— Одно плохо: тесно ему как-то в гробу. Маловат купили! — сказал Дула и, нагнувшись, стал изучать покойника. — Слышь, братец, — вырвалось у него неожиданно, — а Мартинко-то наш вроде как вытянулся, удлинился, вырос, что ли…

— Ладно тебе пороть чепуху! — осадил его Цыпрпх.

— А ты глянь!

— Ну, длинен изрядно… Метра у тебя нет?

— Есть! — сказал Дула. — Да ты разве знаешь, сколько в нем было при жизни?

— Ровно, сколько во мне. Тютелька в тютельку!

Вместе в армии служили, стояли в одной шеренге. Сто восемьдесят пять сантиметров — что я, что он.

— Так измерь его!

Дула вытащил из кармана метр, подал его Цыприху, и тот давай покойника промеривать.

— Ботинки меня с толку сбивают!

— Ну и разуй его!

Цыприх колебался с минуту. Оглянулся к дверям, прислушался, но, не обнаружив ничего подозрительного, быстро снял с покойника ботинки и обмерял его босого. И тотчас обул снова.

— Верь не верь, а он на пять сантиметров длиньше!

— Выходит, все ж таки вырос!

— Но когда? Не после смерти же?!

— Не болтай! — сказал Дула.

— Я еще вчера видел его живого, — твердил Цыприх. — Мы разговаривали, стояли рядом, так он был вровень со мной. А может, даже чуть меньше, потому что начинал горбиться… А теперь вдруг на целых пять сантиметров длиньше…

— Может, который человек после смерти и растет, — пустился в рассуждения Дула. — Всю жизнь тело гнет его к земле, а как помрет, оно спокойно и выпрямляется… Вытягивается! Удлиняется! Вырастает!

— Ерунда! — возразил Цыприх. — Это все равно, как ты бы сказал, что не живи он совсем, то стал бы и вовсе длиннющим!..

Они сели, поглядели друг на друга. Но ни минуты не могли усидеть на месте. Заерзали на стульях, встали, снова сели.

— Может, подымим при товарище? — спросил Дула.

— А почему бы и нет! — согласился Цыприх.

Оба как по команде сунули руки в карманы, вытащили трубки, табак и не торопясь основательно их набили. Прикурили. Потягивали со смаком, и дым вился над покойником.

— Хороший был мужик! — сказал Дула.

— Хороший, хотя и незаконнорожденный! — согласился Цыприх.

— Как так, незаконнорожденный? — заудивлялся Дула.

— А ты не знаешь?! — улыбнулся Цыприх. — Отец об этом рассказывал… Они дружили с его отцом. На лошадях возили сюда в Градок и Микулаш соль из польской Велички. У старого Матея Пиханды не было детей, и вот, сказывают, однажды, когда он в очередной раз отправился в Величку за солью, приехал в Гибе Янко Краль[84], ну тот самый стихотворец. Он гостил у нашего Якуба Грайхманна, ну и навестил Матееву жену. Потом родился наш Мартинко!

— Злые языки, — недоверчиво качнул головой Дула,

— Тому уж шестьдесят четыре года, откуда тебе знать, было оно или не было!

— Было иль не было, теперь уж все одно! — сказал Дула. — Только вот поклянись тут при Мартинко, что никому не скажешь, что мы тут открыли, когда обмерили его. Клянись!

— Клянусь! — сказал Цыприх.

— Клянусь! — повторил Дула.

Они встали, отвесили поклон усопшему и вышли.


В сенях стояла сударушка Пиханды — Жела Матлохова. Стояла молча, неподвижно, хотя Ружена и задирала ее.

— Пришла, бесстыжие твои глаза!

— Пришла! — сказала Жела.

Из кухни выглянул Само. Поглядел на мать, на Желу Матлохову.

— Пусть войдет, раз пришла! — сказал он громко, повелительно.

Жела Матлохова благодарно взглянула на Само — тот махнул рукой в сторону передней горницы. Она кивнула, поняла. Медленно прошла к дверям, отворила их и еще раз обернулась. Само опять подбодрил ее движеньем руки. Она вошла, прикрыла за собой двери. Тут же привалилась к ним и долго стояла так… Она глядела на покойного Мартина Пиханду, то прищуривая глаза, то широко раскрывая их. Ее и тянуло подступить к гробу, да какая-то сила не пускала, приковывала к дверям. И так хотелось поговорить с покойным: она и рот уж открыла, но ни словечка выдавить из себя не смогла. Крепко сжала рукой горло. Невысказанные слова душили ее, не давали вздохнуть. Она протянула к покойному Мартину руки и потом потихоньку стала опускать их к своему обессилевшему телу — к лону женщины, где таятся истоки жизни. Она передернулась, затряслась. Боль и горе судорогой исказили ее лицо. Обеими ладонями она закрыла его. А потом, нащупав ручку, отворила двери и с плачем выбежала вон. Проскочила сени и, сбежав с лестницы, на дворе едва не налетела на Ружену. Не проронив ни слова, пронеслась мимо вдовы, как безумная выбежала на улицу и умчалась прочь.

Пораженная Ружена долго смотрела ей вслед. Не удержалась, выглянула из-за дома на улицу. В вечернем полумраке увидала, как Жела Матлохова, широко размахивая руками, уносится в проулок между домами на противоположной стороне. Когда она скрылась, Ружена повернулась, провела пальцами по удивленному лицу и вдруг обомлела от мысли: «Неужто Жела и впрямь его любила?!» Она вздохнула. Ей показалось, что в эту минуту она простила Желку.

6

Юло Митрон вышел из корчмы Герша.

Под звездным небом мороз вытягивал и гнул гвозди, крепко сидевшие в деревянных петлях строений. Юло Митрон аж заохал, когда морозвпился ему в лицо. Он быстро нахлобучил баранью шапку на голову, на потный лоб. Заколебавшись, остановился, будто хотел воротиться назад в корчму, но потом двинулся дальше. Из-за оград и промеж дальних домов долетал к нему надрывный лай собак. Когда он проходил мимо коровников, в ухо ударяло беспокойное топанье копыт о деревянный настил.

Он вышел на дорогу — один на все село. В окошках домов мерцал свет, желтый, как пергамент. На крепком морозе у него сильно разболелась голова. Он остановился и, набрав горсть рыхлого снега, приложил ко лбу и вискам. Острый холод сковал голову, но боль не отпустила. Он прошел еще несколько шагов, как вдруг над головой вспыхнул метеор.

Застыв на месте, Юло вперился взглядом — от резкого света сразу заболели глаза.

Вдруг вверху загромыхало, как летом в грозу, и пронзительно зашипело. Он невольно отступил на шаг, потом еще на один. Ослепительно горящий шар пронесся над головой, направляясь к Горке. А за шаром подпрыгивал — того и гляди оторвется — короткий хвостик. И едва только шар коснулся самых высоких елей Горки — раздался оглушительный грохот. В изумлении Юло Митрон остановился как вкопанный, с трудом переводя дух. Перед глазами мелькали круги от яркого света, в ушах все еще стоял гром и грохотанье, когда вдруг где-то справа он услышал шипенье. Менее чем в трех шагах от него снег завихрился, заклубился. Точно в полусне он пошел в ту сторону и, нагнувшись, поднял тяжелый железный осколок. Он был еще теплый. Не больше картофелины. Юло разглядывал его на ладони, гладил его морщинки, ямки. В одну из бесчисленных дырок сунул мизинец. Космическое тепло согрело ему палец. Он поднял голову и взглядом обнял мириады звезд. С минуту смотрел на них, не испытывая страха и не впадая в смирение. Злость сотрясла его. Бешеная злость словно с кровью разнеслась по всему телу. Он крепко зажал в кулаке метеорит и направился к дому. На придомье своего жилища появился Габор Матлей и с живостью обратился к Юло:

— А что, мне почудилось или взаправду что-то гремело?

— Ничего я не слыхал! — отрезал Юло Митрон и скрылся в ближней улочке.

Вот он и дома. Шмыгнул в дровяник, из него в маленькую мастерскую. Засветил лампу. Он оглядывал метеорит, а злость в нем непрестанно росла. Кинув метеорит на железную наковальню, схватил обеими руками тяжелый молот и стал бить. Ковал по горячему. Железо звенело, жалобно скулило, но формы не меняло. Он взял его и, отпыхиваясь, рассмотрел. Ни малейшей бороздки на нем не объявилось. Он снова положил его на наковальню и снова стал по нему колотить. Пронзительные звуки наполнили мастерскую, дровяник и разнеслись по широкой округе. А Юло молотил по метеориту, ударял, бил и ковал. Он потел, пыхтел, стонал, но молотил что есть мочи. Он скрежетал зубами, надсаживал мышцы, временами у него даже ноги в коленях подламывались. А когда он был готов уже зареветь от злости, в дверях возникла жена Матильда.

— Ты что тут делаешь? — визгливо спросила она.

Он враз перестал колотить, смешался, словно она поймала его на месте преступления. Отбросил молот, сплюнул в пыль. Задул лампу, и в мастерской настала тьма.

— Ты и впрямь свихнулся! — заверещала опять жена. — Еще и свет тушишь!

— Ступай! — приказал он жене и сунул в карман осколок из вселенной.

— Где ты был? — спросила Матильда, оставаясь стоять в дверях. На белом снеговом фоне четко вырисовывался ее силуэт.

— Ну был! — сказал Юло тихо.

— А где? Где ты пропадал?

— Тебе что до этого?

— Да я-то знаю, где ты торчал, чьи засовы отворял, чей порог переступал… Знаю, все знаю, да будет тебе ведомо!

— Чего ж тогда спрашивать? Знаешь, ну и знай!

— У, свинья! — выкрикнула жена. — Срамишь меня с этой потаскухой Кристиной… Но я тебя… Я тебя… Я тебя, клянусь богом, лучше отравлю, чем вот так-то маяться!.. Отравлю тебя, отравлю!

Он подступил к жене и резко схватил ее за руку. Стиснул. Почувствовал, услышал, увидел, как она от боли застонала, согнулась в коленях и на какое-то мгновение повисла на руке.

— Думай, что говоришь! — процедил он сквозь зубы, отпустил руку жены и отпихнул ее. Тогда Матильда кинулась к нему с плачем и мольбой.

— Прости меня, прости, — взвыла она. — Я это не подумав, я люблю тебя, Юлко мой, Юлик, не серчай, не серчай!..

— Пусти! — взревел Юло Митрон. — Пусти, не то…

Дернувшись, оттолкнул жену от себя.

Выйдя из мастерской, Юло прошел через сарай и остановился на заснеженном дворе. Глубоко вдыхал и выдыхал воздух. Еще и еще раз! Улыбнулся. Опустив руку в карман, нащупал метеорит. Сжал его крепко, до боли.

— Я выкую из него сердце!

7

На другой день заявились подгулявшие Ондрей Надер и Петер Гунар. Весело, будто входили не в обитель печали, постучались они в кухонную дверь и поздоровались. Только когда удивленно обернулись к ним скорбные лица, они опамятовались. Без слова протянули всем руки.

— Где он лежит? — спросил наконец бывший староста Ондрей Надер.

— В передней горнице! — сказала вдова.

Мужчины немедля отправились туда. Обступили покойного Мартина Пиханду и с минуту безмолвно на него глазели. Склонившись, оба подробно изучали его лицо, словно хотели удостовериться, помер ли он на самом деле или притворяется, разыгрывая одну из своих обычных шуток, на какие его веселый нрав всегда был горазд.

После короткого обследования усопшего они уверились, что все — без обману. Переглянулись, почти одновременно дернули плечами, а потом скорчили выразительные рожи, словно хотели поведать друг другу: «Что ж, раз так, ничего не попишешь!»

— Мартин Пиханда, — произнес над покойником Ондрей Надер, — ты не был плохим человеком, хотя очень уж скоро и негаданно отошел в вечность из этого бренного мира. — Он сглотнул слюну, затем посмотрел на лесного управителя, даже оборотился к нему — Ты небось хорошо помнишь, что за славный человек был наш Мартинко. Это он возвел и обустроил общинное стойло для быков.

— Да разве только в этом дело, — перебил старосту Петер Гунар. — Это был человек несказанно справедливый! Ты ведь наверняка помнишь, как мудро он покарал вора Ошкару за то, что тот у пани фарарши украл из-под задницы расшитую золотом подушку. Ошкаре пришлось не только возвернуть ей подушку, но Пиханда заставил его поцеловать пани фараршу в то место, которым она по обыкновению касалась подушки.

И они бы, верно, отдавались воспоминаниям до полуночи, но старосту вдруг разобрала икота, сильные позывы которой не было мочи сдержать. Пересиливал он себя вовсю, а там и побрел растерянно прочь. Лесной управитель послушно последовал за ним. Вдова Ружена и Само, выйдя проводить посетителей, решили, что староста стонет от расстройства. И должно быть, потому так неприязненно косились они на лесного управителя — он-то все суетился и, похоже было, нисколько не печалился из-за смерти товарища.


На третий день были похороны.

Пришел священник Крептух и в присутствии Само постоял над покойником, тихо творя молитву. Само не мог разобрать ни единого слова, ибо священник очень невнятно бубнил что-то под нос. Наконец он осенил покойного крестным знамением.

— Жаль, что меня тут не было в его последний час, — сказал пастор Крептух. — Легче было бы ему отойти…

— Отошел он легко, даже слишком легко, — проговорил Само.

— У многих в этот миг настает просветление. Кто знает, возможно, и у него оно настало бы, хотя в последние двадцать лет он не захаживал в храм божий, — сказал пастор с упреком. — И ты, по всему видать, на меня сердце держишь?!

— На вас — вовсе нет, — сказал Само.

— Так неужто на бога? — удивился пастор.

— С ним я не знаком.

— Безбожники! — вскричал священник и побежал к дверям. — Если бы не твоя мать, женщина богобоязненная, ноги бы моей в этом доме не было! И его бы не стал хоронить!

— Церковный налог он платил! — перебил его Само.

— Не богохульствуй! — замахал пастор Крептух руками, осенил себя крестом и поспешно вышел из комнаты. Спустя минуту он уже приглушенно разговаривал с матерью. Само не знал, надо ли ему выйти или остаться с отцом. Он решил было накрыть гроб крышкой, но в этот момент в кухне усилился шум голосов: к двум прежним присоединился третий. Двери скрипнули и отворились. В них стоял Валент.

— Я не смог приехать раньше, — сказал он. — Гермина больна, лежит в постели…

Само понимающе кивнул.

Братья взглянули друг на друга и обнялись. Валент подошел к гробу — взял отца за руку. Движение было столь стремительным, что дернулось все тело покойного. Даже гроб сдвинулся. Сын погладил отца но лицу, поцеловал его в лоб, а потом поднял глаза на Само:

— Какие были его последние слова?

— Не знаю! — отозвался Само. — Он умирал один…

— Один? — удивился Валент и вытер бледный вспотевший лоб белым платком. — Как же вы могли… Так внезапно!

Он обомлел, заметив, что Само улыбается.

— И фарар минуту назад упрекал его в том же! — сказал Само и подошел к гробу — в последний раз поглядеть на отца. Он видел, как отцово тело день ото дня разбухает и уже еле умещается в гробу. Не находя тому объяснения, он даже рад был, что отца вот-вот похоронят. Валент, тоже это заметивший, тихо хлюпал в платок.

И вдруг Само ужаснуло видение: погребенный отец растет под землей, тело его разбухает, раздается вширь, пока не покрывает собою весь земной шар. Отец и после смерти путешествует! Он побывает везде, объемлет всю Землю!

Неприятное чувство пронизало Само…

Двери горницы растворились настежь, и толпа провожающих в последний путь хлынула в помещение. Односельчане, друзья и родные попрощались с покойным. Само и Валент накрыли гроб крышкой. Мужчины подняли его, вынесли во двор и поставили на козлы. Тетушки вокруг склонили головы, точно черные вороны. Ружена и внучата заплакали, близких прошибла слеза.

Пробил звездный час фарара.

У многих мороз пробежал по спине от его спесивой и злобной речи.

После прощальной церемонии процессия медленно двинулась к кладбищу, сопровождаемая звоном четырех церковных колоколов. А на кладбище к нему присоединились детские голоса и трубы пожарников.

Наконец гроб опустили в могилу.

Барабанная дробь земли перебила плач и стенания погребального колокольчика.

Кликушество, обычное при похоронном обряде, к счастью, длится не долго.

Вдруг все смолкло, лишь глухо потрескивал гроб под тяжестью земли, которой полнилась могила — вот уж и комья скатываются с нее…

— Вишь, как оно бывает, — наклонился Дула к Цыприху, — потрезвонят десять минут по тебе, и все дела!


Иные люди поминки предпочитают свадьбам. Таков был и Ян Аноста, один из младших двоюродных братьев покойного. Сразу же после похорон он удобно устроился со своей женой Евой за столом, на котором постепенно появлялись скромные яства да палинка от Герша.

В начале поминок многим было не по себе, кое-кто наладился плакать. То на одном конце стола, то на другом потихоньку ронялись воспоминания о покойном.

Скорбящая вдова Ружена громко всхлипывала, Кристина утирала ей слезы. За едой и питьем вспоминали о разном: о добром сердце и веселом нраве покойного, о его старании и умелости на поле и в каменщичьем ремесле. Он-де в каталажку ни разу не угодил, никогда не гоняли его по мшистому лесу жандармы, а ежели и случалось драться, то он никого не убил, никому глаз не выколол, ни у кого ничего не украл и ни с кем в суде не тягался. Всю-то жизнь тщился вытянуть жалкие клочки поля, полученные в наследство. Кое-что и прикупил, ибо думал о детях своих и о том, что будет, когда он упокоится. А вот завещание написать не успел.

Еды на столе поубавилось, и наступил такой час, когда в ход шла одна только палинка. Тела и сердца разогрелись, и поминки, переломившись, повалили на свою вторую половину. Вдова Ружена больше не всхлипывала, и опечаленное ее лицо нет-нет да и освещалось еле приметной, хоть и горькой, улыбкой. Дети и внуки покойного тоже разговорились. Наступала та минута, из-за которой так обожал поминки Ян Аноста. Он поджидал ее уже с добрый час и, конечно, не позволил ей пролететь мимо. Он выпятил грудь, осушил рюмку, и как ни толкала его под столом жена Ева, — его понесло. Даже вставать не понадобилось — стоило ему раскрыть рот, и все за столом враз обратились в слух.

— А жаль, что покойный Мартин боялся поездов, — начал Ян Аноста, — нынче нам не пришлось бы его вспоминать вот так…

— Да разве он боялся? — оборвала его Ружена.

— Еще как! Своими глазами видел, до чего боялся!

— Да ведь он же сам ездил поездом не раз, — возразила вдова.

— Ездить-то ездил, а все же боялся, даром перечишь, — стоял на своем Ян Аноста. — Помнишь, тому лет пятнадцать, как вербовали мужиков на чугунку. В Гибах, в Выходной, в Важце и в Штрбе. Столковались мы тогда с ним. Айда, говорю ему, на чугунку, успеем и эти наши клочки обработать, да еще и заработаем малость, чего тут горе мыкать! Гнем хребтину, гнем, полные ладони мозолей, а кроме них, там и нет ничего…

— Так он же пошел тогда с тобой! — отозвалась опять вдова.

— Ну, пошел, а выдержал неделю, не доле, потому как, говорю же, поездов испугался…

— Он-то? Мартин? Такой тертый мужик?!

— А было это так! — продолжал Ян Аноста, опрокинув еще одну рюмку. — Сперва он в охотку работал и киркой и лопатой. Подбивали мы тут, за Вагом, чугунку. Кзбы выдержал, смог бы и каменщиком поработать. А он держался неделю, а потом совсем скис. Был у нас десятником Имро, свойский такой, но щуплый мадьяр. Горячий был как черт, а силенок маловато — вот и водил с собой на сворке овчарку. Мерзкая, громадная была псина — избави бог подступить к десятнику или дотронуться до него. Лопатой посильней дернешь, и то уж на тебя брешет, подлюга! Ну а в тот самый день, в конце недели, стоял Имро с псиной неподалеку от нас. Припекало солнышко, он загорал — ведь за нами двумя, как, впрочем, и ни за кем другим, особо не надо было приглядывать: вкалывали мы на всю железку. А тут вдруг— от Выходной поезд. Мы сошли с линии, а Имро — тот с псиной стоял, опершись о семафор. По сей день в толк не возьму, то ли дремал он, то ли просто нежился, но, когда мимо проходил паровоз, пес затявкал злобно и одним махом под колеса. Только что Имро не увлек за собой. А тот, опомнившись, давай изо всей мочи дергать псину из-под колес. Да что там! Пса — напополам, издох в одночасье… А бедняга Имро, словно кто из его родни помер, так убивался и вскорости перевелся на Дольняки[85]. Ну а Мартин тоже был не в себе. Слова из себя с трудом выдавливал. Тут же и сказал без промедления, что, поскольку и с ним такое ненароком может случиться, лучше ему с чугунки уйти… И ушел. Говорю же, поездов испугался…

Ян Аноста выпил и сразу опять налил себе. Пообвел взглядом примолкших гостей и поднял рюмку.

— Вечная ему память! Земля пухом!

Выпили все. Аноста подсел к Само.

— И ты чугунки боишься?

— Это, пожалуй, она меня боится, — засмеялся Само. — Небось знаешь, что то и дело меня увольняют. И не только меня.

— Попробуй опять! По весне каменщиком устроишься…

— Весной двинемся в другое место, всей артелью… Там видно будет! На чугунку уже не надеюсь!

— Нынче все по-иному. Будут увольнять, устроим забастовку!

— Ради меня? Не смеши! Да мне это и ни к чему.

Само поднялся. Аноста, взглянув на него, тоже поднялся. Встала и его жена. Все стали собираться. Само удивленно на них поглядел и спросил:

— Куда это вы?

— Домой! — сказала жена Аносты Ева. — Пора, ты ведь поднялся.

— Я только воды напиться! — проговорил Само. — Посидите еще, ешьте, пейте! Хоть немножко!..

Они послушались, но как бы нехотя. Само вышел в сени, где на лавке в двух бадьях стояла вода. Поднял одну — жадно стал пить. Вода стекала не только в рот, но и в рукава, за ворот, на пол. Он оторвался от бадьи, перевел дух и снова стал пить. Аж голова закружилась. На миг, потеряв равновесие, он резко дрыгнул ногой. Ударил по лавке и перевернул вместе с бадьей. Вода залила глиняный пол и тут же образовала лужу.

Само обомлел. Вполуха он прислушивался к говору в горнице и тщился отгадать, не встают ли гости снова. Вода под его ногами хлюпала, глина мягчела. Он нагнулся за тряпкой, поскользнулся на сыром, осклизлом полу и упал на одну из бадей. Раздался хруст — бадьи как не бывало. Обручи, стягивавшие клепки, и те погнулись. На грохот отворились двери, в сени выглянула Мария, а потом и ступила на осклизлую глину. И тотчас с визгом растянулась на полу. Гостей взяло любопытство. Все набились в скользкие сени, падали один за другим, вставали, снова падали и снова вставали. Поднялся гам, вскрики слились в общий смех, и вскоре он бушевал так, что, казалось, раздавал стены дома. А когда потом все повылезли па белый снег, смех еще покрепчал. Они тыкали пальцами друг в друга: воскресные костюмы были все в глине. И вдруг не стало ничего смешнее, чем глинистое пятно на выходном платье. Смеялся Само, Валент, смеялась Мария. Вдова Ружена и та утирала большущие слезы смеха. Кристина от смеха охала. Аносту смех душил.

Лишь Аностова жена Ева безучастно стояла поодаль. Лицо ее хмурилось, голова нервно подергивалась, а губы непрестанно повторяли одну-единую фразу:

— То-то будет опять стирки!

Наконец Ян Аноста, посерьезнев, а то и погрустнев, подошел к Само Пиханде:

— А не попробовать ли тебе снова к нам на чугунку? Я мало-помалу отхожу от дела, а ты бы мог заступить на мое место…

— Нет! — возразил Само. — Сам знаешь, меня не возьмут. Весной попытаю счастья в другом месте. Зиму как-нибудь перебедую, а потом отправимся с артелью в чужую сторонку. Здесь тесновато стало!

Они взглянули в глаза друг другу, обменялись рукопожатиями и разошлись.

8

Поначалу Кристина решила, что подожжет дом Францо Кулиша со всех сторон зараз, пусть сгорит дотла с двором и со всеми пристройками. Тогда уж Само, должно, не заставит ее идти замуж за обнищавшего вдовца. Но, заглянув незаметно в освещенное окошко Францевой кухни, она вдруг одумалась. Кто знает, может, потому, что увидела, как Францо посреди кухни неловко стирает рубашку. Вода из шайки выплескивалась на пол, один рукав рубахи волочился по грязи, на другом Францо стоял. Ей сразу сделалось его жалко, и вместо того, чтоб подпалить дом, она постучала и вошла.

У него глаза на лоб полезли.

Он едва не опрокинул шайку с водой — так поспешил к ней навстречу, волоча рубашку по полу.

— Ну здравствуй! Здравствуй! Здравствуй! — Францо не мог остановиться.

Не отвечая ему, она лишь ухмыльнулась, взяла у него из рук рубашку и молча ее выстирала.

Он стоял рядом с разинутым ртом и слова не мог вымолвить. А получив от Кристины выстиранную рубашку, в оторопи чуть было не уронил ее на пол.

Она рассмеялась и насмешливо над ним завздыхала.

— Ты был у нашего Само? — без лишних слов приступила она к делу.

— Я? — подивился Францо. — А для чего?!

— Слушай, Францко, ты что из меня дурочку делаешь? Ты вдовец, я вдова…

— Вот именно, вот именно, — прервал он ее обрадованно.

— Но это еще не значит, — крикнула она, — что мы должны пожениться и жить вместе.

— Да я ведь… я ничего!.. — смешался Францо.

— Знаю, что ты! — сказала она с презрением. — Дурак ты! И заруби себе на носу: никогда за тебя не пойду, хоть бы эта изба была золотая, а в саду у тебя росли марципаны!

Она повернулась и выбежала, оставив ошарашенного Францо посреди кухни.

У нее дома впотьмах сидел за столом Юло Митрон.

— Не зажигай! — приказал он ей.

Она вздрогнула с перепугу, но, узнав его голос, тотчас успокоилась.

— Присядь! — сказал он.

Она закрыла дверь на засов и села к столу.

— Где ты была? — спросил он ее ласково.

— У жениха! — засмеялась она.

— Не мели языком! — одернул он ее. — Моей будешь!

— А ты что, женишься никак на мне? — рассмеялась она опять.

— Да какое это имеет значение! — отрезал он зло.

Она тяжело вздохнула и примолкла. Потом сказала тихим, печальным голосом.

— Нехороший ты человек, Юло, раз только о себе думаешь!

— И о тебе!

— Сейчас! А потом что?!

— Когда потом? Потом, потом, что будет потом — меня не занимает… Я живу сейчас! И ты тоже!

Он помолчал, затем снова спросил.

— А что это за жених?

— Сватают мне вдовца! — сказала грустно Кристина.

— А ты? — испугался он.

— Не знаю! — ответила она равнодушно.

Он приник к ней, горячо схватил за руку и сжал так, что она едва не вскрикнула.

— Ты этого не сделаешь, Кристина! Никогда! — выдохнул он. — У меня одна ты… Были бы дети, может, я и оставил бы тебя в покое. Я хочу детей! Ты мне их дашь, Кристина! Ты будешь женой мне, любушкой моей.

Он отпустил ее руку, уронил голову на стол и заплакал. Он захлебывался, глотая рыдания, и дрожал как в ознобе. Успокоился, лишь когда Кристина дотронулась до него. Она гладила его волосы, лоб и лицо. Улыбалась ему.

Он остался у нее до утра.

9

После веселых поминок человек долго чувствует себя виноватым. Само выбежал утром из дому босой, в одних гатях[86] и увяз в глубоком снегу. Он набирал его пригоршнями, умывал лицо, грудь и руки. Снег был сыпкий, холодный, а тело горячее. Само чувствовал, как снег тает, если подержать его подольше у кожи. От холода пробирала дрожь. Снеговая вода ручейком струилась по лбу, затекая в глаза, рот и нос, — он смачно чихнул. Меж тем незаметно подошел брат.

Само вздрогнул, когда рядом раздался голос Валента:

— Заболеешь!

— Да ты что! — выпрямился Само. — Снег мне в радость. Я со вчерашнего какой-то смурной… Есть неохота!

— Мне тоже! Собаке вот несу!

Само увидел у брата в руке миску с демикатом[87], в котором крупными монетами перекатывались кусища хлеба. Демикатовый запах защекотал ноздри. Само даже сглотнул.

— Нет у нас собаки! — сказал он и, отбросив снег, вытер платком руки. — Ее уже не накормишь!

— Как так? — удивился Валент.

— Пропал наш пес! В тот самый день, когда отец дух испустил. Забыл сказать тебе.

Они подошли к собачьей конуре, из которой свисала на снег тонкая цепь с мелкими звеньями. Само поднял ее, позвякал ею и снова уронил в снег. Она свернулась как гадюка.

— Издох? — спросил Валент, опустив миску на снег к самому концу цепи, словно пес был там и по сию пору.

— Вовсе нет! — махнул рукой Само. — Словно бы испарился… Несколько дней не выпадало тут снегу, собачьи следы были ясно видны. Когда я в тот день пришел сюда, следы вились вокруг конуры, но пса нигде не было. Вроде бы никуда не убегал, и крыльев у него тоже не было…

— Брось! — нахмурился Валент. — Что-то ты выдумываешь!

— А к чему мне? — спросил серьезно Само. — В церковь не хожу, ни в какие чудеса не верую.

— Странно! — сказал Валент и задумался. — Собачьи следы, говоришь, были только вокруг конуры?

Само кивнул.

— Может, пес учуял покойника, сорвался, прыгнул аж на лестницу и дал деру…

— Не видывал я, чтоб собака без разгону прыгала на десять метров!

— Значит, украли его! — сказал Валент. — Вы все примолкли возле отца в доме, вор воспользовался случаем, огрел пса по голове, сунул его в мешок и исчез.

Говоря это, он так разошелся, что нечаянно наступил на миску с демикатом и перевернул ее. Демикат впитался в снег, а куски хлеба стыли на морозе. На белом снегу осталось большое пятно.

— Может, оно и так, — уступил Само, улыбнувшись. Вдруг ему стало жалко растерявшегося брата. Он поднял миску. — Ничего, — проговорил он мягко и указал на хлеб, — весной куры склюют…

Валент хотел еще что-то добавить. Как раз сейчас кое-что и пришло ему на мысль, но, увидев, что Само направляется к дому, молча пошел за ним. Сделав несколько шагов, обернулся. Конура стояла опустелая, и только рядом, посреди мерзлого собачьего помета, благоухал демикат.

10

Ясным, солнечным январским днем 1904 года — к тому времени Австро-Венгрия здравствовала уже немало столетий — в Верхней Венгрии, а иначе в Словакии, покатили на лыжах по глубокому снегу братья Само и Валент Пиханды. Сперва с натугой, еще не промявшись и не обретя второго дыхания, они поднялись над селом, взойдя неторопливо на Кралёву, потом недолго спускались по откосу и вскорости опять стали восходить по Ружьяковой ложбине. К мосткам над Вагом слетели в отвес. На мостки взбираться нужды не было — речку прочно сковало морозом. Казалось, прозрачный лед пророс до самого дна. Ан нет: подо льдом шевельнулась рыбка. Блеснула и замерла. Оба присели на корточки, с минуту разглядывали рыбку, а потом застучали по льду, чтоб вспугнуть ее, но она и не шелохнулась. Братья прыгали над ней, гомонили, горланили, пока потеху не прервали пронзительные звуки паровоза. Спустя минуту над ними вдоль откоса прогрохотал поезд. Они до изнеможения махали ему.

Само заметно погрустнел.

— Как завижу поезд, такая тоска меня разбирает, — сказал он тихо, — что враз бы шарахнул за ним и бежал, бежал на край света…

— Неужто даже в Америку, как другие? — улыбнулся Валент и резко стеганул палкой по снегу. — И тебе уже дома невмочь?

— Нет, я останусь тут! — сказал упрямо Само и рванул на лыжах так ходко, что брат поотстал на несколько метров. Но вскоре Само оборотился, улыбнулся, — А ты бы уехал?

— Я? — рассмеялся Валент. — Мне хватает того, что у меня есть, да и потом — родина превыше всего!

— Родина, родина, родина! — взорвался Само. — Что это за родина, когда с пятью детьми еле сводишь концы с концами, когда в школе дети не могут говорить, читать и писать на своем родном языке, когда у тебя нет права голоса… А потом еще удивляются, что словаки охотно ходят в церковь?! Да это же единственное общественное место, где хотя бы иногда говорят по-словацки. Да к чему сейчас скулить?! Мы же вышли с тобой поразмяться, так ведь?! Что зря душу травить…

И Само опять улыбнулся. Похлопал младшего брата по плечу, натянул рукавицы и снова двинулся. Валент слушал брата сперва удивленно, то возражая ему, то соглашаясь, но теперь тот был уже в добрых двадцати метрах от него. С невероятным усилием Валент догнал брата и, тяжело отпыхиваясь, прокричал ему:

— Ты что, социалист, Само?!

Брат, обернувшись, сперва лишь широко улыбнулся… А увидев удивление и даже испуг на лице Валента, от души рассмеялся. И смеясь взбирался по долине, заваленной снегом. Он опять оставил далеко позади себя нетренированного Валента, но тот поднатужился и все-таки догнал его.

— Слушай, Само, никак ты социалист? — кричал Валент в спину брату.

Само перестал смеяться, остановился и воткнул палки глубоко в снег; нагнулся, набрал в ладони сыпкого снега, слепил хрупкий снежок и прицелился в запыхавшегося Валента.

— Испугался, что однажды отберу твой пай на фабрике? — засмеялся он.

— Нет, этого я не боюсь! — решительно возразил Валент. — Капитал одолеет всех мечтателей и фантазеров. Капитал сам себе извечно будет защитой! И когда будет словацкий капитал, будут и словаки!

— Ну, Валент, ты заговорил как матерый капиталист! — сказал Само, уставившись на брата.

Валент развел руками:

— Что поделаешь?

Они вновь тронулись. Шагали и восходили медленно, не торопясь. Само впереди словно бы вдруг притомился, и потому расстояние между братьями не увеличивалось, не уменьшалось. Чем выше они поднимались, тем холодней становился воздух. Валенту порой казалось, что, сделай он ненароком более резкое движение, хрупкий воздух осыплется в кучу, словно стекло, придавит его, и он задохнется под его осколками. Он улыбнулся этой воображаемой картине и стал приглядываться к округе. Братья бодро прошагали Переднее взгорье, наискось перерезанное дорогой и заваленное лесом. Кверху на Среднее множились на снегу следы. Если заячьи и лисьи кончались где-то у Вага, то здесь, наверху, в глубокой чаще виднелись следы косуль да оленей. Доскользив до Заднего взгорья, где на обширной, в два гектара, поляне стояла кошара, они затосковали по огоньку. Само отворил кошару, заглянул.

— Добро! — сказал он и стал отстегивать лыжи. Прислонив их к кошаре, вошел внутрь. Бросил в очаг кусок бумаги, несколько щепок и сухих чурок. Вздул огонь быстро, еще до того, как вошел в кошару Валент. Само слышал, как снаружи он отряхивает лыжи, насвистывает. Когда брат наконец открыл дверь, Само поразило, почти ослепив, солнечное сияние; вместе с белым снегом оно словно гикало от радости, раздвигало поляну во всю ширь, сгребало в охапку весь мир разом.

— Красота-то какая! — ахнул Валент, ввалившись в кошару.

— Ясный день, и впрямь замечательный! — согласился Само.

Валент подсел к крепчавшему огоньку и стал согревать над ним руки; потирая ладони, он то и дело взглядывал на брата, потом вдруг взял да выпалил:

— Иной раз жалею, что не остался крестьянином или не стал каменщиком, как ты!

— Жалеть нечего! — улыбнулся Само. — Тогда и тебе пришлось бы стать социалистом… А этого ты боишься!

— Дорогой брат, все это одни фантазии! — вздохнул Валент. — Я пока не жалею о том, что делаю. А сейчас вот не нарадуюсь, что дома. Чувствую себя здесь куда безопаснее. Поверь мне! Воздух чистый, подтатранский! А в Праге одна копоть и дым, грязь да пыль. Губительный воздух. А сама жизнь! Сложная, неестественная, сплошное притворство. А тут такая красота! Чистехонький снег, благостный зимний воздух, синее небо… Жить бы здесь да жить… В радости и веселье!

— А выжил бы ты тут? — опять улыбнулся Само. — Сам видишь, ишачу в поле, да еще по свету брожу, каменщиком подряжаюсь… И не я один. Отстраиваем Дебрецен, в Будапеште на парламенте наши имена[88], в Темешваре[89], в Вене, в Братиславе обновляем старые дворцы и возводим новые… Полгода в семье и нехватке, полгода на кирпичной кладке… Нелегкая это жизнь! Дети растут без отца, тоска в чужом краю, а что наработаешь? Пятнадцать гульденов в неделю, ежели повезет, да горбатишь при этом по двенадцать часов в сутки… У тебя, брат, иной хлебушек, полегче будет!

— Тебе так кажется, — вздохнул снова Валент, — но это не совсем так. У меня свои заботы! И еще какие! Судья подчас вдвойне раб…

Братья умолкли… Огонь полыхал, но по краю уже чернели угольки. А когда молчанье слишком затянулось, они потушили огонь и вышли из кошары. Полуденное сияние было в самом разгаре. Они прищурились, но все равно на глазах выступили слезы. Они утерли их, пристегнули лыжи. Взглянули друг на дружку.

— Ну жми долиной вниз! — сказал Само брату. — Да держись хотя бы метрах в пятидесяти от меня, а то сшибемся.

Валент кивнул и уже лишь смотрел вслед летевшему с поляны на дорогу Само. Клубы снежной пыли вздымались за его спиной, и Валент на мгновение увидел снежную радугу. От восторга аж сердце подпрыгнуло, и он зычно, громовым голосом закричал самому себе: «Эй, эй-ей-ей, ай! ай-яй-яй!» И, словно внезапно набравшись сил, резко оттолкнулся палками и напружиненными ногами. Даже взлетел на полметра над снегом. Крутой склон принял его, стремительность спуска росла. А когда он снова захотел заорать во всю мочь — то вдруг упал. Сперва скользил на заду, потом на спине, и наконец скрутило его и подбросило. Ликующий выкрик захлебнулся где-то посреди горла. Но снегу было столько, что он ничуть не ушибся. Только лыжина отстегнулась да снежная пыль набилась под самую рубашку. Он встал, прикрепил лыжу, отряхнулся, нашел палки и рванул по лыжне вслед за братом еще неистовей прежнего.

Звонили обед, когда промерзшие братья подкатили к дому. Они стряхнули с себя снег, поели и сели к печи, где гулко трещали раскаленные сосновые дрова. Смоляной дух приятно дразнил чуткие ноздри, даря голове и телу истому и успокоение. Но Само не сиделось у печи. Он то и дело вставал и беспокойно сновал по горнице, потом снова подсаживался к печи и нежно касался ее теплых боков, словно оглаживая тоскующую по любви женщину. Он не обронил ни слова, лишь вздох иной раз соскальзывал с губ. Брат Валент приглядывался к нему, потом подошел, положил руку на плечо и подбадривающе сказал:

— Не тревожься, все в конце концов образуется.

Само аж подбросило.

— Иди ты к богу со своей хилой надеждой! — взревел он как ужаленный и грохнул кулаком в стол. — Когда оно образуется? Через сто лет? Через двести? Я хочу сейчас!

— Без терпенья нет спасенья! — сказал раздраженно Валент.

— К черту такую покорность! Она лишь питает зло, губит в человеке всякую надежду и сеет отчаянье. Пороть надо покорных!

— Я не покорный! — сказал Валент. — Я верю в прогресс. А это не покорность! Свет исподволь меняется, капитал меняет его. Вырастут новые фабрики, будет больше работы. Нужно только терпеливо ждать!

— Сколько же еще ждать, может, до смертного часа? — оборвал его Само и рассмеялся. — Или ты думаешь, со мной кто поделится? Глянь-ка, что мы едим всякий день. Малость молока, галушки с брынзой или капустой, вареную картошку с капустой, вареную капусту, капустное хлебово, горячую уксусную похлебку[90], кислую, как моча, и дай бог раза два в месяц копченое мясо с крупой… Хоть у нас и здоровые зубы и желудки, а тела по большей части слабые, отощалые, худые и хворые. Не будь, Валент, таким, как все эти святоши с тугими карманами! Утешаешь, призываешь к терпению, обещаешь, и ни черта больше! От этих речей и крупицей соли не разживешься!

— А каков твой совет? — посерьезнел Валент. — Уж не хочешь ли ты прикончить соседей, кто побогаче, и присвоить их достояние?

— Пускай поделятся с теми, у которых нет ничего или почти ничего. Нужно дать всем возможность жить!

— Тогда и ты поделись с первым же христарадником, что придет к тебе за подаянием!

— Я голь перекатная!

— Это говорят все, у кого что-то есть. И ты святоша, и ты лицемер!

Словно захмелев, Само вдруг дико завертелся, засмеялся. Он протягивал свои мозолистые ладони брату, поплевывал на них и знай вертелся, смеялся, распевая меж тем что ни попадя. Валент сновал вокруг брата, пытался ухватить его за вытянутые руки и прекратить эти подскоки и верчение, но Само все увиливал от него. Неожиданно он остановился сам — перестал смеяться, на мозоли поплевывать.

— Ты меня жутко напугал! — вскричал Валент. — Потешаешься надо мной или правда спятил?

— И то и другое! — сказал Само. — Мне и смешно стало, и жалко самого себя. Ты мой брат, а понятия не имеешь, что я делаю, как живу. Даже не веришь, когда про это рассказываю. Как же тогда поверит фабрикант, у которого я требую большого жалованья?! Разве он укоротит мне рабочий день? Высмеет, да и все! Или жандармов на меня нашлет… А мне работать все равно надо — не работай я, все помрем с голоду. В два ночи встаю. Завтракую куском пустого хлеба, запиваю глотком палинки. С полтретьего до пяти кошу свое жалкое поле. В шесть, едва повезло найти работу, заступаю каменщиком. Полдничаю в десять каким-нибудь хлебовом, а потом кладу кирпичи до двух дня. Обед! А каков он, обед? Обыкновенно — картошка с молоком, редко когда кусок мяса или сала, а уж колбаса того реже. В четыре дня кончаю смену и сразу же — опять в поле. Кошу, ворошу, а вечером задаю корм скотине. К восьми только дух перевожу, ужинаю чем бог послал и — на боковую. Некогда ни почитать, ни порисовать, ни повырезать, в два-то часа опять подыматься!..

— Ты так все изображаешь, брат, будто принял на себя все мирские печали! — засмеялся Валент.

— Смеяться нечего! А то поменяйся со мной хотя бы на полгода!

— Что ж! Выжили наши, не пропаду и я!

— Это ты сейчас так говоришь!

— Вырастил же нас отец?

— Сам знаешь как! Не мог сладить с нуждой, так на бога возроптал. Да ничего не изменилось: нищим был, им и остался, разве что сделался к нищете равнодушен, а я как раз этого и не хочу!

— Чего же ты, собственно, хочешь?

— Прежде всего — разнести этот мир! — стукнул Само тяжелым кулаком в стол.

— Мир разнести тебе захотелось?! — взъярился Валент. — Крушить захотелось? А почему? Лишь потому, что ты не богат? А кто же после тебя все восстановит? Гордишься, что ты член социал-демократической партии Венгрии. Но был бы ты последователен, так не стал бы ее членом, ибо не можешь согласиться полностью с ее программой. Отчего твоя хваленая партия не отстаивает и национальные права народов Венгрии? Ты же с этим н согласен! А разве ты заодно с этими мадьярскими «патриотами»? Они же готовы утопить в ложке воды всякого, кто ныне, в году тысяча девятьсот четвертом, не считает себя мадьяром!

— Я не согласен с ними, ясное дело!

— А будто твои мадьярские соратники по партии придерживаются иных национальных принципов!

— Ты только наполовину прав! — сказал Само серьезно. — Есть в партии и такие, о которых ты говоришь, — я не с ними. Но большинство мадьяр в партии не таковы. Большинство за то, чтобы всем народам Венгрии были предоставлены одинаковые национальные права. Именно потому в нашей партии, кроме мадьяр, есть и словаки, и румыны, и словенцы, и хорваты, и многие другие. Лишь объединившись, мы заставим венгерские власти признать всеобщее избирательное право. И воля народа должна стать законом! Избирательное право нужно народу уже сейчас, чтобы он мог выбрать таких депутатов и такое правительство, которое дало бы ему хлеб, национальные права, восьмичасовой рабочий день, повысило бы низкую заработную плату. А кто за все это последовательно борется? Одни мы, социал-демократы! Мы знаем: национальная идея неразрывно связана с идеей социализма, который по природе своей полностью исключает господство одного народа над другим. Более столетия священники и учителя боролись за наши национальные права[91], да так почти ничего и не добились. Одиночки! Пеклись о нации, о народе, но о нем-то как раз и забывали. Вот и остались одинокими! Все надо делать по-другому! Надо поднять народ!

Само замолчал и поглядел на зимний вечер за окном. Зажег керосиновую лампу, подложил дров в печь, закурил. Он спокойно дымил, глядел на брата и улыбался.

— А не найдется ли у тебя бланка заявления в твою партию? — пошутил Валент и приглушенно рассмеялся в ладонь.

— Кабы ты не изгалялся, — сказал серьезно Само, — возможно, я и нашел бы…

— Ты, ей-богу, Само, говорил словно апостол социал-демократии! Я почти поверил тебе! Ох, было бы все так просто, как ты тут расписывал! Но каждая твоя фраза, если превратить ее в дела, приведет к потокам крови, к гибели уймы людей. Все, о чем ты читаешь в «Словенском тыжденнике», в «Ставительском работнике», «Непсаве», «Фольксштимме»[92], — все это лишь распрекрасная теория. Красивые и мирные сказки. А жизнь — дело другое, на практике все иначе. Революция, братец мой, это великие жертвы, море крови, разруха и бедствия, а результаты ее весьма туманны. А я не охоч до всяких туманностей! Потому и не возьму у тебя бланка заявления в партию. Послушать можно, но не больше! Так-то вот!

— Трусишь?

— Ну, что ты! — усмехнулся Валент. — Просто не жажду быть революционером.

— Стало быть, всем доволен?

— Какое там! — ответил Валент. — Но я против того, чтобы лилась кровь и гибли люди. Верую, что всего можно добиться мирным путем. Всего, о чем ты говорил! Я таков и другим не буду, да и не хочу быть!

11

Поздним вечером Юло Митрон уединился в кузне брата. Раздул жар добела. Вытащил из кармана осколок метеорита и, подержав его на ладони, быстро сунул в раскаленный жар. И опять без устали раздувал, раздувал мехи, надсаживался и потел. Краем глаза следил за метеоритом в огне; заметив, что он раскалился, цепко ухватил кузнечными клещами. Вытащил, с минуту разглядывал, а потом принялся ковать. Мощно бил тяжелым молотом и опять обливался потом. Чуть погодя, когда железо остыло, он снова сунул его в жар, снова раздувал мехи и снова ковал. В оглушающем грохоте кто-то пальцем коснулся его спины. Он обомлел, мороз пробежал по коже. Бросил ковать, быстро оглянулся. В лицо ему склабился тесть, старый Павол Зроп.

— Эва ты где! — сказал он. — Ищу тебя…

— Горит разве?

— Матильда наказала!

— Чего ей?

— Опасается, не повредился ли ты умом…

— Я?

— Не я же! — ухмыльнулся старый Зроп. — И нынче куешь да куешь, а все без проку… Покажь!..

Старик вытянулся, пытаясь взглянуть на наковальню, но Юло загородил ее телом.

— Подите прочь! — с сердцем взревел он.

— И пойду! И скажу, что видел!

Повернувшись, тесть торопливо вышел.

— Целуйте меня все!.. — Юло прикусил губу, так и не договорив. С минуту стоял, пялился немо на дверь, за которой скрылся старик, а потом, строптиво дернув головой, снова начал ковать. С добрый час надсаживался — и выкованное опустил в воду. Вода зашипела, закипела. Спустя время Юло сунул руку в глубокое ведро, вытащил сжатый кулак и неторопливо разжал его — на ладони чернело маленькое железное сердце.

Юло Митрон спрятал сердце в карман, потушил лампу, унял огонь и покинул кузню. Тщательно запер ее. И зашагал по заснеженной тропе под месяцем и звездами с непокрытой головой. А в бараньей шапке нес железное метеоритовое сердце. В какую-то минуту ему показалось, что сердце это завыло, не то застонало. Но следом он как бы почувствовал его вселенский пульс. Он улыбнулся, смял папаху, прижал ее тесно к груди и зашагал бодрей и веселей.

Возле Кристининого дома у него у самого гулко забилось сердце. Он крепко сдавил то место, под которым оно гудело в груди. Подошел к светившемуся окошку: у стола за шитьем сутулилась Кристина. Он дважды обошел дом, пока собрался с духом. Затем, смело постучав, нажал дверную ручку. Дверь не поддалась. Задержав дыхание, он прислушался. Вскоре в сенях зашуршали легкие шаги и отозвался голос:

— Кто там?

— Я, Юло.

Надолго все как бы замерло. Вдруг звякнул засов, двери отворились.

— Можно? — спросил Юло Митрон.

Кристина не ответила, лишь схватила его за руку и потянула. Он сделал два шага. Она затворила за ним дверь и, пока он в сенях обметал бурки, подбежала к окну в занавесила его. Осталась стоять посреди горницы.

Юло подошел к ней с папахой в руке.

Улыбнулся и поклонился ей.

Улыбнувшись, поклонилась и она.

Юло запустил руку в папаху, а когда вытащил — на ладони чернело железное метеоритовое сердце.

— Это мне?! — охнула Кристина.

Он кивнул.

— Чем же я-то… тебя… — запнулась она.

Юло протянул ладонь еще ближе к ней, и сердце оказалось у самого лица женщины. Она подняла руки и потихоньку обвила пальцами железное сердечко. Рассмотрела его вблизи, понюхала, лизнула. Счастливо засмеялась и повисла всей тяжестью на шее у Юло.

— Дитя у нас будет, — шепнула ему в ухо.

12

Они расселись круг стола.

— Сядьте поближе! — сказал Само и выложил на стол ворох бумаг.

Слева от него примостилась мать, справа жена. Валент и Кристина сели напротив. Само зашуршал бумагами, но потом снова положил их перед собой. Откашлялся, встал и опять сел. Собрался вроде что-то сказать, но как-то копотливо и слишком робко отыскивал подходящие слова.

— Отец помер, надо с имуществом разобраться, — отозвался он наконец и обвел взглядом сидящих. — Если мать дозволяет и вы согласны, можем поделить немедля…

— Я ничего против не имею! — сказала Ружена.

— А вы двое? — обратился Само к брату и сестре.

— Не овдовей я так нежданно, — первой осмелилась Кристина, — все, может, было бы по-иному, и делиться не пришлось бы так скоро. Но что под силу одной женщине, да еще неимущей? Ясное дело, остался у меня после мужа домишко да клочок поля, да толку-то! Одну коровенку еле-еле на нем выпасаю… А поделимся, полегчает мне, глядишь, со временем и второй раз замуж выйду. Говорю, что думаю, без лукавства…

— Ан выбирай себе ровню! — вырвалось у матери. — А то ходят к тебе женатики!

— Ой, мама! — вскинулась Кристина. — Вы опять за свое?

— Да погодите вы! — прикрикнул на женщин Само.

За столом водворилась тишина, но тут вбежал в горницу мальчик Карол. Подскочил к матери, схватившись рукой за ее колено.

— Самко все врет, будто под кроватью дедушкин призрак бродит, — выпалил он одним духом.

— А ты поглядел? — спросил отец.

— Поглядел!

— Видел что?

— Одну темень!

— Ну вот, зачем же веришь, раз это неправда?

— А я и не верю!

— Вот так и брату скажи!

Мальчик несмело удалился, позабыв прикрыть за собой дверь. Само встал, подошел к дверям; а когда снова сел, Валент посмотрел ему прямо в глаза.

— Не стану скрывать, — начал он, — и мне бы в самую пору делиться… В Праге я привык кое-как сводить концы с концами, выдержал, хоть и не получал из дому каждый месяц увесистых посылок, как другие… С чего было вам посылать! Теперь факультет я окончил, стал работать, тут-то мне и пришлись бы кстати несколько грошей…

— Дело говоришь, все так! — подтвердил Самр. — Стало быть, ничего другого не остается, как делиться… Ежели вы согласны, то я возражать не стану. Самое справедливое — поделимся на четыре доли.

При этих словах Ружена встала и движением руки прервала сына. Все глядели, как она маленькими натруженными руками достала из потайного кармана юбки яичко и положила его на стол. Сильно крутанула. Яйцо несколько раз повернулось и стало — мать опять взяла его.

— Скорлупка на этом яйце, — заговорила она неторопливо и покатала яичко на ладони, — удерживает белок и желток вместе… Эта скорлупка, точно дом и двор, что объединяют семью воедино. Покамест жива буду, хотела бы, чтоб мы были дружные и чтоб в дружбе, любви и согласии было нам где встречаться. Потому оставляю за собой дом и двор. Остальное по порядку делите!

Она умолкла, и дети долго не произносили ни звука.

Само снова зашелестел на столе бумагами. Только минуту погодя они один за одним осмелились поднять голову, поглядеть друг на друга и на мать. Самова жена Мария лишь завздыхала.

— А что ты вздыхаешь, Марка? — спросила свекровь невестку.

— Я к тому только, — отозвалась невестка, — что дом-то намедни мы оправили: по два бревна под водостоком с каждой стороны сменили, дранок на кровлю купили две тыщи, да и за работу платили, вон аж задолжали… А ежели дом к вам отойдет, а значит, и вашим всем детям, надобно и этот долг разделить…

— Ты, Марьена, в это не вмешивайся! — оборвал Валент невестку.

— Как же это не вмешиваться — ведь долг-то нам выплачивать!

— Тебе и впрямь до этого дела нет, Марка, милая, — отозвалась и Кристина. — Вы в доме живете, не мы!

Она с вызовом взглянула на Валента — тот кивнул.

А Мария вдруг ни с чего расплакалась. Сперва начала потихоньку нюнить и утирать платком слезы.

Валента и Само женские слезы смутили, одна лишь Кристина будто их и не видела.

— Чтой-то ты такая жалостливая, душа моя, делимся-то мы или ты нас делить хочешь?!

— Не реви! — накинулся на жену и Само. — Кристина права, мы живем в доме, пусть и долг будет наш!

Когда Само взял сторону сестры, Мария еще пуще расплакалась. И теперь уже ревела в голос, даже тряслась вся — так ее душили рыдания. А тут еще вбежала в горницу дочка, девятилетняя Эма. Собиралась, видно, сказать что-то, уж и рот приоткрыла, и первое тихое словцо из него выпало, но, когда увидела свою мать плачущей, замялась. Сначала палец в рот сунула, потом и сама разрюмилась. И с криком — к матери: «Мамка, мамка!»

Мария встала и чуть успокоилась. Погладила девочку по волосам и к себе прижала.

— Ступай, Эмочка, — сказала она, — ступай, потому как нас тут и за людей не считают!

Она схватила дочку за руку и вышла.

— Да успокойся ты наконец, Судный день еще не настал! — крикнул Само жене вслед. Он поднялся со стула, чтоб пойти за ней, потом беспомощно махнул рукой и снова сел.

— Я ведь по-хорошему хотела! — проговорила тихо мать, резким движением схватила со стола яйцо и собралась уж было спрятать его назад в потайной карман, да неосторожно сжала в руке — яйцо и лопнуло. — А чтоб тебя! — вскрикнула она и досадливо, даже сердито затрясла пальцами, с которых скапывал на пол белок и желток и падали кусочки скорлупки.

Кристина бросилась к матери на подмогу. Она отворила дверь в сени, схватила тряпку и насухо вытерла руку старухе, а потом пол. Минуту спустя все было в порядке. Семья тихо сидела за столом. Мать хлопнула рукой Само.

— Твое слово, ты после меня старшой! Дели!

Само почему-то вдруг расхотелось. Он нахмурился, зевнул, поерзал на стуле и как-то через силу взял в руки карандаш и бумагу.

— Что ж, я — так я! — повел речь Само. — Особо-то и делить нечего, я вот тут переписал все… Четыре коровы, два теленка, два поросенка, двадцать кур, десять гусей, столько же уток, кроме того, два гектара поля и два лугов. Вот и все, давайте делиться!

— Что до меня, я бы вот что предложила, — вступила нетерпеливо Кристина. Видно было, над дележом она изрядно поразмыслила. — Одну корову мне, одну Валенту, а две себе оставьте — вы с мамой вдвоем, пускай у тебя упряжка будет. Да и детей куча — для них много молока надобно… Двух телят — тех тоже нам с Валентом отдай, а поросят себе оставь, тебе нужна убоинка, чтоб было сало, мясо и шкварки. Гуси и утки, о них не поминаю, пускай они у твоей жены будут, ей перо для перин требуется — приданое собирать… А землю, ее вы, мужики, сами поделите… Ну как, согласен, Валент? И ты, Само? А вы, мама?

Один за другим они согласно кивали, а под конец Само засмеялся:

— Лучше никто б из нас не рассудил!

— У меня, выходит, есть корова и теля? — спросил Валент.

— Как слышал, — ответила мать. — Да тебе еще кой чего причитается!

— Неделю тому мне и не снилось такое!

— Ну, в таком разе, родитель наш умер в самое время! — ухмыльнулся Само и заглянул в бумаги.

— Не богохульствуй, сынок! — одернула его мать. — Безбожников господь карает!

— Дак я не о боге, об отце вроде! — защищался Само.

— Знаю, что у тебя на уме! Псалтырь в руки не берешь, а Библию, ту, что когда-то купила, я нашла в пахте.

— Я ее туда не кидал!

— Буквы расплылись, читать неможно, — роптала мать. — Ты б хоть о детях подумал…

— Не заводитесь, мама! — сказал Само строго. — У нас сейчас другое на уме… Землю делить надо, и я знаю как!

Три куска поля в наличии. Я оставляю за собой новину за Похванкой, Кристине дадим землю на Яме, а Валенту — на Бугре. И с лугами тоже не мудрено управиться, потому как, если не возражаете, Валенту я определил пар под Углищем, Кристине — покос на Ракове, а я соглашаюсь на Гляники… Ну как, вас это устраивает?

— Добро! — сказала Кристина.

— А этот перелог у калитки? — спросил Валент.

— Ты что, не знаешь? — спросила в свой черед Кристина.

— А в чем дело?

— Он у нас был в аренде, и только.

— Ах да, забыл я, — сказал Валент, смутившись. — Тогда все в порядке!

Само встал и открыл шкаф. Покопался в его утробе, потом выпрямился — в руке оказалась бутылка палинки и четыре рюмки. Воротившись к столу, поставил на него рюмки, откупорил бутылку.

— Я не буду! — сказала мать.

— Да надо бы выпить за это! — Улыбнувшись брату и сестре, Само наполнил рюмки.

Валент с Кристиной оживленно кивнули.

— За родителей наших, за мать и отца! — поднял Само рюмку. — Низкий поклон им, что они сберегли все то, что нынче мы между собой поделили.


Пока дети пили, мать на стуле как-то странно заскулила, они обернулись и увидели, что она плачет. Тогда, переглянувшись, они молча подошли к ней, обняли, поцеловали в лоб, запрудив потоки слез своими телами, словно крепкой стеной.

Перед отъездом в Ружомберок Валент зашел к Само.

— Послушай, Само! — сказал он брату. — У тебя пятеро детей, ждешь шестого. Мои дела кое-как наладились, и, в общем-то, поле это, корова и телок сейчас мне без надобности. Поразмыслил я тут и решил, если ты, конечно, не против, это поле я мог бы отдать тебе в аренду, а коровенку с телком продать. Деньги все разом мне не потребуются. Как заработаешь и сможешь, вышлешь мне по частям. Буду рад, Само, если ты согласишься!

Само обнял Валента, в глазах у него заиграли слезы.

— Спасибо тебе, Валент! — прошептал он.

13

Спустя два дня мороз сдал. С утра светило солнышко, ветер утих, словно бы застрял или затерялся в какой-то отдаленной долине. Из-под стрех выпархивали стаи голодных, шумливых воробьев. Боязливо подкрадывались они к курьим корытцам и в мгновение ока ухватывали ячменное зернышко или хотя бы позабытую мяканку. Юло Митрон стоял на припеке и вот уже битый час дивился воробьиной сметке. Его жена Матильда ходила вокруг да около, сперва тихо, потом разъярилась. Словно фурия кинулась она ни с того ни с сего к курам, замахнулась на воробьев и с бранью шуганула их к соседним дворам.

— У, сволочь ненасытная, еще на вас хребтину ломать! — кричала она в ярости. Воробьи упорхнули, а ей все не было покою. В злобе хватала она рыхлый снег, скатывала из него хрупкие снежки и швыряла в изгородь. Потом, запыхавшись, сурово поглядела на равнодушно стоящего мужа. Юло Митрон рассеянно улыбался. Злость в Матильде вспыхнула с новой силой. Подскочив к мужу, она схватила его за полушубок и затрясла.

— Размечтался, голубок, размечтался?! — орала она ему в лицо. — О голубке своей вспомнил, по куропаточке затужил!!

Юло спокойно отстранил ее, перестал улыбаться и брезгливо сплюнул сквозь зубы.

— Э, да что ты понимаешь! — сказал он тихо. — Любить-то — уметь надо!

Он отошел на несколько шагов, а жена, словно окаменев, застыла на месте. Она хотела еще что-то сказать или крикнуть, но голос у нее осекся, захлебнулся и наружу вырвался только глубокий выдох. Она расплакалась. Юло с неприязнью оглянулся и недоуменно покачал головой.

— Все ревешь да ревешь, а потом сызнова лаешься! — плеснул он ей в лицо. — В этом ты вся!

Матильда взвизгнула, повернулась и в растерянности сбежала в подвал. Юло молча глядел ей вслед и видел, как она поскользнулась на лестнице и чуть не упала; как тужилась второпях отворить примерзшие двери; как всем телом налегла на них и вдруг разом влетела в подвал. Он понурил голову, зажмурился, а когда открыл глаза, в них стояла сплошная темень, и лишь постепенно они стали различать сияющую, мерцающую и солнцем напоенную белизну. Он зашатался, но совладал с собой. Побрел не спеша в дровяник и до обеда колол дрова. У колоды громоздилась куча белых духовитых щепок, пришлось не раз отгребать их, чтобы новые уместились рядом. Стали уже звонить к обеду, когда объявилась Матильда. Он поглядел на нее сбоку и увидел, что она тоже косит на него глазом. Больше не плакала. Похоже было, хотела заговорить с ним, но, чуть помедлив, опустилась на корточки к колоде и стала в охапку набирать щепу. Перестав колоть, он наблюдал за ней. В руке сжимал топор и острием возил по колоде. Обожгла вдруг мысль: а ну как топор ненароком из рук выскользнет и заденет женино тело? В глазах и на лице Матильды мелькнул страх. Когда она сомкнула веки, он размахнулся и всадил топор в колоду.

— Что стряпаешь? — спросил.

— Твое любимое!

Он повернулся и вышел из дровяника. За ним семенила жена с полной охапкой дров. Он отворил дверь дома, вошел в кухню, вымыл руки, снял полушубок. Жена ловко скинула щепки к печи и тут же стала собирать обед. Из духовки достала печеную картошку, из бочки — полную тарелку квашеной капусты, с полки — кружку, к ней поставила горшок кислого молока и соль. Взбила молоко веселкой, налила в кружку.

— Ешь на здоровье! — пожелала ему.

Он поел и встал. Все послеобеденное время мотался по двору, кормил, поил скотину в коровнике, а как завечерело, выбрался из дому. Пройдя метров пятьдесят, неожиданно обернулся — заметил, как Матильда отпрянула от окна. Не останавливаясь пошел дальше.

В кузне у деревенского кузнеца, Ондро Митрона, брата Юло, было жарко и едко от дыму. Ондро ковал подковы с таким пылом, что искры отлетали далеко вокруг. Повернув голову, он улыбнулся Юло.

— День добрый всей честной компании!

Двое мужчин, что убрались от кузнечных искр куда подальше, поворотили головы, осклабились и кивнули. Юло хотел было к одному из них подсесть, но, приглядевшись в темноте, узнал Само Пиханду. В трех шагах от него на лавке курил крестьянин Ян Древак. Он подвинулся, Юло сел… Изрядное время мужчины молчали, и Юло ерзал на скамейке, словно сидел на крапиве, да еще усыпанной муравьями. Он искоса разглядывал Само — приметил, что и Само глаз с него не спускает. В мастерской гремели лишь удары молота. Само потянулся к карману, достал кисет с табаком и бумагу. Предложил Древаку и Юло. Скрутив по цигарке, они задымили.

— Сторонишься меня! — сказал Само, взглянув на Юло.

— Я? — отозвался Юло тут же, будто с испугу.

— И почему — знаю!

— Ты всегда все знал, — улыбнулся Юло и сел поудобнее. Он выпустил дым и в первый раз смело взглянул Само в глаза.

— Потеплело, — вмешался Ян Древак. — Глядишь, завируха начнется… Снегом по шею засыплет!

— Не робей, каленого железа хватит, спасемся! — рассмеялся кузнец.

— Слыхал, буренку продаешь, — поворотился Древак к Юло.

— Пустое!

— Куплю, ежели надумаешь!

— А тебе зачем? — вмешался кузнец. — У тебя их две…

— Гм, детей прибавляется, — обронил Древак. — В год по штуке!

Юло Митрон резко встал — аж скамья скрипнула. Древак на другом конце перевесился и слетел на пол. Зачертыхался громко и подымаясь покосился на Юло.

— Я ненароком! — сказал Юло.

— Уступи коровенку по дешевке — поверю!

— Заткнись! — взревел Юло Митрон. — Тебе-то чего до моих коров? Корова мне самому нужна. И дети тоже будут!

Мужики вперились один в другого. Застыли от напряжения. Задышали порывисто. Кузнец перестал ковать и крикнул:

— Эй, Юло! Поди мехи раздуй, огонь ослаб!

Ян Древак сел.

Само Пиханда, поднявшись, удержал Юло за плечо.

— Пойдешь мимо, заглядывай!

Юло, склонив голову, двинулся к мехам, Пиханда — к двери. Он был в трех шагах от нее, когда в кузню весело ввалился крестьянин, торгаш и истовый словацкий мадьярон Пал Шоколик. Пьяный румянец заливал ему лицо. Из-под дорогого полушубка выглядывал штофовый пиджак, а под ним — расшитая цветная жилетка. В жилетке тикали на золотой цепочке швейцарские часы. Было как раз шесть.

— Pejló, péntek, pecsenye, pecsét![93],— забормотал хмельной Шоколик по-венгерски, а потом продолжал по-словацки — Ну как, Ондро, тыща подков готова?..

Кузнец Ондро Митрон улыбаясь пошел навстречу Шоколику и усадил его на стул у окна.

— Осталось еще тридцать, завтра кончу! — сказал кузнец.

— Хорошо, пришлю кучера!

Само Пиханда снова сел. Юло Митрон от мехов кинул на него удивленный взгляд. Само улыбался, разглаживая усики, и вдруг поддел Шоколика:

— А зачем тебе тыща подков, их ведь вовек не собьешь, хоть по две прибивай… И не токмо на ноги, но и на руки!

— Тысячелетнюю Венгрию решил подковать, — засмеялся Юло Митрон. — На каждый год по подкове, а то Венгрия стала прихрамывать.

Ян Древак, не выдержав, прыснул со смеху. Кузнец покосился на него, потом хмуро поглядел на брата и на своего друга Само. Словно все трое решили испортить ему обедню: оставить без заработка. Но Шоколик и не думал отказываться от подков. С минуту, правда, он обмозговывал на хмельную голову все эти подковырки, потом отрубил:

— Не бойтесь, останется по подкове и на ваши пасти!

— Да не нужна она мне, будь она хоть золотой! — рассмеялся Пиханда.

— А если от нее не отвертишься? — Шоколик встал, но тут же плюхнулся обратно.

— Ты меня принудишь, что ли? Никто и никогда! — притворно озлился Само, незаметно подмигнув товарищам.

— Никто?! — вскричал удивленно Пал и тут же яростно затявкал — Венгерский сейм тебя заставит, а то и сам император Франц Иосиф, пошли ему бог здоровья! Да и всех таких панславистов и социалистов, как ты, скоро возьмут в оборот! Скоро, ей-богу, разделаются с вами, с изменниками родины, с христопродавцами!

— Что ж это за родина, когда запрещают говорить на родном языке?! Начхать на такую родину, — сплюнул Само.

— Ах вот оно что, Австро-Венгрия тебе не по нутру! Может, ты бы с радостью запретил ее или распустил до утра?!

— Сама развалится, — сказал Юло Митрон.

— Никогда! — взвизгнул Шоколик. — Никогда! Такие, как я, спасут ее от погибели!

— Ты-то уж ничего не спасешь, братец! Мадьяры над тобой смеются, словаки тебя не уважают, а немцы и в грош не ставят. Тебе бы самому спастись, — сказал Пиханда.

— Не прекратите трепать языком, напущу на вас жандармов!

— Неужто донес бы? — спросил Юло Митрой.

— С него станется! — кивнул Древак.

— Ты заткнешь глотку?! — взревел Пал Шоколик. — Ох, запоешь ты у меня не ту песенку!

— Только попробуй! — сказал Юло Митрон.

Само и Юло коротко переглянулись.

— Ничего он не сделает, — рассудил Древак. — Мы ведь вместе гусей пасли!

Само Пиханда весело рассмеялся:

— Верно, гусей-то мы когда-то вместе пасли, но нынче его гуси по-чужому гогочут!

Смех Само наполнил кузницу. Он смеялся так, будто домовой озорно щекотал его под мышками. Один за другим подключились к его смеху Юло Митрон и Ян Древак. Только кузнец застыл у наковальни, стиснув зубы и кулаки. Пал Шоколик стоял как на иголках. Он вытащил часы, взглянул на них, снова сунул в карман и засеменил к выходу. Остановившись на пороге, он обернулся, погрозил кулаком трем гоготавшим и хлопнул за собой дверью. Мужчины кинулись к окну, не переставая смеяться. Перемигиваясь, они глядели, как у Пала заплетаются ноги, как он спотыкается и то и дело оглядывается. Но стоило Шоколику скрыться из виду — замер и смех. Все смолкли и поглядели на кузнеца, грустно стоявшего у наковальни.

— Не тревожься, — отозвался Юло Митрон, — подковы он купит! В Нижних землях[94] продаст их втридорога…

— А ну как он и вправду донесет на нас? — спросил кузнец.

— До утра проспится, и все выветрится, — отозвался Само.

— А если нет? — упорствовал кузнец. — Что тогда?

— Зарежем его! — тихо обронил Древак.

Мужики повернулись к нему. Никто не поддакнул, но и не возразил.

14

Стая детишек слетелась на Дудачов двор.

В теплых бурочках месят они снег, точно капусту в огромной бочке. Хватают его руками, лепят снежки и пронзительно верещат. Старый Дудач, выглянув в окно, улыбнулся и окликнул внучат. Тут же ввалилось в дом пятеро маленьких снеговиков.

Бабка Пиля Дудачова, сходя с чердака, вскрикнула, затрясла руками — чуть не выронила на лестнице миску с мукой.

— Ну и паршивцы, недотепы, погибели на вас нет! — ругмя ругалась Пилька. — Бурки-то отряхните от снегу, воды в доме не оберешься!

Она спустилась к баловливым внучатам и давай их отпихивать: не дай бог ввалятся такие заснеженные в кухню.

— Гляньте-ка, что вы тут набедокурили! — сердилась она. — Ворошитесь вот, замазули экие! Кулаками измолочу вас…

Старый Дудач, отворив кухонную дверь, стоял и спокойно улыбался.

— Да уж пусти их! — вступился он за детей.

— Убирать ты будешь?

— Малость чистого снега, велика беда!

— Баб, я есть хочу! — отозвался Петер.

— И я тоже! — воскликнула Эма. Тут же и остальные подали голос.

— Ну заходите, заходите, — зазывал их дед в кухню, отряхивая от снега. Младшенького он взял на руки и прижал холодное его личико к своему.

— Подсаживайтесь к печи! — распорядилась бабушка Пиля. — И ни шагу, пока не обсохнете!

Старый Дудач рассадил внучат у печи, помог им снять пальтишки, а Пиля тем временем выложила на стол хлеб, отрезала пять ломтей и намазала их маслом.

Мария Пихандова, жена Само и дочь Дудачей, отворила двери в кухню и остановилась на пороге, еле переводя дух. Поглядела на своих детей, уплетавших за обе щеки хлеб, и улыбнулась.

Вошла, поздоровалась.

— Не поспела за ними, — говорила отпыхиваясь, — убежали от меня.

— Вот и хорошо, что пришли! — сказал отец.

— Они только что поели, ни к чему им…

— Не болтай! — одернула ее мать. — Гвозди и то смолотили бы! Намажь и себе хлеба!

— Говорю же, мы только что ели, — повторила Мария и скинула с головы белую шаль, закрывавшую ее фигуру до пояса. Она сложила шаль возле себя, расстегнула тулупчик и положила руки на свой тяжелый живот. Отец и мать внимательно следили за ней. Мария оглаживала живот, словно ласкала и согревала в себе человечка.

— Холодно, — сказала она как бы в оправдание, заметив, что родители наблюдают за ней. — До костей пробирает!

— Что у вас нового? — спросила мать.

— Поделили имущество.

— Как?

— На три части. Старая поле не захотела. Дом себе оставила.

— Так я и знала! — вырвалось у Пильки. — Ох и дуреха ты… тебя нешто там не было?!

— А что я могла? — застыдилась дочь. — И так ладно!

— Надо было пополам все делить. Одну половину вам, ведь вы за старым до последнего часа ходили и старую тоже обихаживаете… А вторую половину поделить между Валентом и Кристиной…

— И так ладно! — поддержал отец дочь. — Передряг меньше будет.

— И это ты говоришь? — завизжала Пилька на мужа.

— Хватит им и того, что есть! Еще и от нас кой-чего получат, когда наш час пробьет…

— Дак у нас тоже три дочери…

— Вот видишь, сама-то хочешь по справедливости, а другому не позволяешь, — засмеялся Дудач.

— Старый долдон! Тут небось разница! Дочери-то наши замуж повыходили… Мы и сами себя до смертного часа обиходим…

— Кто может знать, какой конец грядет!..

И верно, пререкались бы они до морковкина заговенья, кабы Мария не встала и не подошла к матери. Взяла ее за руку, поцеловала в щёку, улыбнулась.

— Я довольна, мама, — сказала она тихо. — Я уже примирилась… Все на свете захватить — никому не под силу.

Мать обомлела и на миг потеряла дар речи. Словно и она вдруг покорилась. Но вскоре отозвалась, хотя слова звучали уже поспокойней:

— Ни о чем другом, кроме как о твоих детях, не думаю. Глянь-ка, сколько их у тебя! Пятеро у печи, шестого под сердцем носишь… А что дальше будет?!

— Справимся, мама, слава богу, у нас крепкие руки…

— Да будет ли что взять в эти руки?!

Старый Дудач налил в кружку молока и подал дочери.

— Выпей, Марка! Покамест у меня еще найдется что подать в эти руки!

Дочь приняла кружку, улыбнулась отцу, поблагодарила.

— Мать всегда старается быть лучше, чем надо, — сказал Дудач, — вот и получается, что она хуже, чем есть!

— И я пить хочу! — Маленькая Эма примчалась от печи и протянула руки.

Кружка скользнула к ней в пальцы.

А пока Эма пила молоко, самый старший Мариин сын, двенадцатилетний Ян, что до сих пор потихоньку ел, прислушиваясь к разговору, подошел и положил деду на плечо руку.

Дудач улыбнулся ему, кивнул головой, словно собираясь спросить его: «Ну, а ты чего бы хотел?»

— Дедушка, — стыдливо начал внук, — а сколько у вас гектаров поля и луга?

Теперь примолкли и женщины — словно потолок над ними вдруг зашатался. Они подошли к деду с внуком, стали по обе стороны. Дудач взглянул на жену, на дочь, погладил усы, потом дунул на ладонь, будто хотел сдуть с нее пушинки, и привлек внука к себе. Они разговаривали так тихо, что женщинам пришлось нагибаться, чтобы разобрать слова.

— От родителя мне досталось два гектара, — начал Дудач, — да за женой получил я еще два, стало быть, вместе у меня четыре…

— Четыре гектара и три дочери?

— Так! — подтвердил Дудач. — Твоя мать — одна из них.

— А когда вы помрете…

— Господи, да что ты плетешь! — оборвала его мать.

— Дай ему договорить! — остановил Дудач и подбодрил внука: — Ну говори, я слушаю!

— Когда вы умрете, — снова собрался с духом Ян, — каждая ваша дочь получит примерно один гектар и тридцать аров…

— Точно! — подтвердил Дудач.

— Тогда к нашему гектару и семидесяти арам прибавится то, что получит мама, и всего у нас будет три гектара…

— Ну ловок считать! — горделиво сказала бабушка и, наклонившись, погладила внука по светлым волосам.

Жестяная кружка, что подала ей Эма, с грохотом упала на пол. — Тьфу ты, эмаль потрескается! — заругалась она, подняла кружку и, словно забыв про сметливость внука, стала внимательно осматривать голубую эмаль. Мария подсела к отцу.

Дудач ободряюще улыбался внуку. Тот продолжал:

— Нас теперь пятеро детей. — Он опять смутился, посмотрел на мать и на ее выпуклый живот. — …скоро нас будет шестеро…

— Вот негодник, и во что только нос не сует! — подивилась мать, но тут же, улыбнувшись, взлохматила ему волосы.

— Ну договаривай, что хотел! — подзадорил внука Дудач.

— Я хотел только сказать… — покраснел мальчик, — что, когда нас будет шестеро, каждому достанется от этих гектаров по полгектара…

— А может, ты за женой что получишь! — перебила мать сына.

— А если не получит? — спросил Дудач.

— Дак не возьмет же он такую, у которой ни кола ни двора! — вскинулась с визгом старая Пилька.

— А ну как бедную полюбит? — донимал женщин Дудач.

— Батюшки светы! — не унималась Пилька. — Уж в этом деле человек волен себе приказать.

— А вдруг не прикажет?

— Я приказывать себе не стану, — осмелел Ян. — Женюсь на той, которую полюблю.

Он гордо поглядел на мать, на бабку и снова покраснел.

— А у тебя уж есть какая на примете? — пошутил Дудач.

— Не знаю! — сказал Янко и покраснел еще пуще.

— Успеет еще! — обронила Мария.

— Если возьмешь бедную, — Дудач притянул внука поближе, — будет у тебя только полгектара и будете вы оба голь перекатная…

— Бедность святое дело, — быстро перестроилась бабка Пиля.

— Если будет у тебя пятеро детей, — продолжал Дудач, — поделишь между ними полгектара… Каждый получит десять аров, а это выходит меньше, чем наш сад…

— А с чего будут мои дети жить? — спросил Ян.

Ребята у печи завизжали — всем сразу захотелось положить в печь одну и ту же плошку. Мария прикрыла живот шалью, а старая Пилька от удивления цокнула языком.

— С чего будут жить твои дети? — повторил вопрос Дудач, и тихий его голос едва выскользнул из-под усов, — этого уж я тебе не скажу. До этого самому придется додуматься… Горбом своим их прокормишь!

— Тогда я лучше не женюсь! — выпалил мальчик. Он повернулся, вышмыгнул из-под руки деда и бросился к дверям.

— Яно! — крикнула сыну вдогонку мать, но он не воротился. С большой натугой она встала на ноги и заторопилась к дверям. Остановившись на лестнице, увидела на снегу глубокие следы.

Она хотела снова закричать, но не издала ни звука. Потом расплакалась навзрыд, повторяя множество раз:

— Не хочу больше детей, не хочу!

И вдруг упала.


Он вошел в горницу тихо и в ту же секунду услыхал, как жена стенает в постели. Повитуха, сидя в изголовье, кивком велела ему подойти. Перина над женой то поднималась, то опускалась. Стоны раздавались через одинаковые промежутки.

Он остановился над Марией, поглядел в ее сведенное судорогой лицо, тронул лоб в испарине и взял за руку, сжимавшую перину.

— Марка, я здесь! — прошептал он.

Жена болезненно улыбнулась и открыла глаза.

— Все будет хорошо, Марка, не тревожься! — тихо сказал он.

Жена кивнула. Она чувствовала, как тело мало-помалу расслабляется, как с него спадает мучительное напряжение. Прерывистое дыхание становится глубже, грудь и перина над ней вздымаются ровнее. Она то открывала, то закрывала глаза и, наконец, уснула.

Повитуха коснулась плеча Само.

— Пойдем!

Он выпустил руку жены, встал и вышел за повитухой.

— Что случилось? — спросил он в сенях.

— Поскользнулась и упала.

— Выкинет до срока?

— Не-е! — ответила бабка. — Больше испугалась, чем ударилась. Выспится, и к вечеру все обойдется.

Из кухни выглянули дети и мать Рушена.

— Что с ней? — спросили все разом.

— Уснула! Уже лучше! — сказала повитуха, собираясь уходить.

— Куда же ты, погоди! — остановила ее Ружена за локоть. — Молока тебе приготовила.

И она силой втянула повитуху в кухню.

15

Неожиданно смерклось, время заторопилось к семи. Само Пиханда принес жене ужин в постель, похоже было, ей полегчало: она весело ему улыбнулась. Он спокойно воротился в кухню. Поусаживал ребятишек за стол, снял с полки высокий мягкий ржаной каравай, испеченный Руженой после обеда. (Он помог ей растопить пекарницу, а потом укладывал на посыпанную мукой лопату большущие колеса теста.) Взял нож и стал резать объемные краюхи, наполнившие ароматом всю кухню до потолка.

— Один хлеб? — сморщилась Эма.

Он остановился над ней, погладил ее по голове, улыбнулся.

— Хлеб, детка моя, одно из самых величайших и вкусных выдумок человечества, — ласково сказал он девочке.

Эма засмеялась. Другие дети — тоже.

— Масло есть, только что спахтала! — сказала бабка Ружена и выставила на стол желтую горку. Само намазал хлеб маслом, и ребятишки аппетитно стали есть. Жевали беззвучно и жадно глотали помасленные куски, легко проскальзывавшие в пустые желудки. Когда доели хлеб с маслом, бабушка налила им в кружки пахты, напилась и сама.

Керосиновая лампа, тускло мерцая, качалась над столом. Тени детских головок ворошились на стене, точно рассыпанные лесные орешки. В печи трещали смолистые сосновые дровишки, и тепло одурманивало едоков. Движения замедлялись. Самый младший, Карол, опустив голову на стол, задремал; остальные дети, осовело мигая веками, заметно попритихли.

— Спать, ребятки! — приказала бабушка.

Один за другим с трудом подымались усталые тельца со стульев. А став на ноги, шатались из стороны в сторону.

Бабушка вымыла детям руки, лица и уши и вместе с Само повела спать в приятно натопленную горницу. Там их обласкала мать. Дети подходили к ней — и она каждого целовала. Двое самых маленьких, Карол и Эма, успели ненадолго и прикорнуть возле матери.

Отец вынес из горницы лампу, и возня под перинами прекратилась. Ее сменило спокойное и все более глубокое дыхание. Само воротился в темную горницу, дотронулся до жены.

— Приду, как уснут! — прошептал он и собрался было выйти, но жена пожатием руки удержала его.

— Пройдусь вокруг дома, — сказал тихо Само, — поморозиться охота. — Рука жены расслабилась, пальцы разжались. Войдя в кухню, Само застал мать, собиравшуюся ко сну.

Он вышел в морозный вечер. Воздел глаза к небу, на котором мигали мириады звезд. Он даже ахнул, глядя на это ослепительное скопище точек, на эту сверкающую неоглядность, и резко втянул в себя стылый воздух. Захлебнул его одним вдохом столько, что в горле защемило. Он закашлялся, баранья шапка свалилась в снег. Он поднял ее и, отряхнув, нахлобучил на голову. Мороз пробрался под полушубок, и стынь сковала пальцы, ознобила ногти. Он сунул руки в карманы и зашагал. Обошел дом, двор и вдоль дощатой изгороди спустился на тихую, хрусткую, скрипучую дорогу: снег под бурками тихо поскрипывал. Потрескивало и в коленях, но, стоило ему сделать шаг-другой, как все прекратилось. Остановившись, он оглядел дома, в которых едва теплились маленькие оконца и бесшумно одно за другим угасали. Его охватила тоска. Она раздирала и грызла грудь в ненужной сейчас вечерней тишине — до того жадно хотелось веселья, песен, музыки. Хотелось так неодолимо, что он, не выдержав, задробил бурками по рыхлому снегу. Потом проскакал на одной ноге до соседской ограды, лягнул ее и заорал на всю улицу, загайкал громко на месяц, завыл, как пес, и замяукал, точно подбитый кот. Наконец из глотки его вырвался неестественно сильный, тягостный всхлип. Само недвижно стоял в морозной тишине и слушал затихание собственного всхлипа, что пролетел вдоль улицы, вознесся над домами, скользнул по снегу и, раздвинув ближние горы, запрудил весь окрестный мир. И когда он так стоял, онемелый, коченеющий, будто стыдясь своего следующего шага, от Кралёвой и от Вага донеслись до него надсадно сопящие звуки и гудки вечернего поезда. Его словно толкнуло в ту сторону. Он резко повернул лицо к этим звукам и побрел как лунатик. Ничего не видя вокруг, наскочил на изгородь — аж искры из глаз посыпались. Он повис на ней и затряс. Мечта, что влекла Само к поезду, обгоняла в воображении вагоны и неслась над лесами и горами туда, где на берегу чистого озерца видился ему хлеб, огромный, как город, а в этом хлебе — улицы шириной в две телеги. На улицах — нарядные люди со скрипками, цветами и лентами в волосах. И детишек — не перечесть. Когда дети хотели есть, они подходили к ближайшей стене и от этих хлебных улиц и домов отщипывали ломоть или корку. Когда хотели пить — шли к чистому озерцу, полному хорошо взболтанной простокваши, а в ней нарезанного лука-скороды…

Мороз толкнул его в ноги и спину. Он опамятовался и тут же горько засмеялся над своим видением. Повернул к дому. Впервые с тех пор, как исчез пес, Само почувствовал, что ему недостает его лая. Он подошел к пустой, снегом занесенной конуре, обошел ее и голыми руками очистил от снега крышу и вход. Он закоченел весь, холод ознобил пальцы, но он еще пытался сдвинуть конуру с места. Ощупав, налег на нее со всей силой. Дерево хрустнуло, но конура ни на йоту не сдвинулась — так крепко пристыла к земле. Улыбнувшись, он отказался от своей затеи. Обмел заснеженные по самые голенища бурки и вошел в тихий дом. Разулся в сенях и шмыгнул в горницу.

— Это ты? — отозвалась жена.

— Я!

— Долго-то как!

— Спи!

Он лег рядом, Мария, тут же приникнув к нему, впилась губами в плечо. Через минуту он ощутил на коже влагу.

— Плачешь? — спросил.

Жена не ответила, а сдавленно разрыдалась, дергаясь и напрягаясь всем телом. Он повернулся к ней и нежно погладил по голове, по лицу.

— Болит у тебя что, Мария? — встревожился он.

— Не-а! Дай руку!..

Он протянул руку — жена положила ее на свой вздутый живот. На миг перестала рыдать, замерла — под ладонью он ощутил тихое шевеление, едва уловимое постукивание.

— Жив! — сказал он и улыбнулся.

Жена опять расплакалась. Натянула на себя перину, вцепилась в нее зубами, приглушая всхлипы. Немалое время прошло, пока Само чуть успокоил ее. Он разговаривал с ней, гладил, целовал, но она затихала только на миг — и снова на нее накатывали приступы плача.

— Я нарочно упала! — вымолвила Мария сквозь рыдания. — Я убить его решила, не хотела, чтоб живой родился…

Она судорожно впилась ногтями в мужнину руку, потом пальцы внезапно расслабились. Она тяжело рухнула в перины и впала в беспамятство. Само вскочил с постели, выбежал в сени и воротился с кружкой воды. Он растирал ей лоб и виски до тех пор, пока она не пришла в себя и не открыла глаза.

Мария опять приникла судорожно к нему. Сердце у нее заходилось, тело пыхало жаром. И когда она снова расплакалась, тихо и горячо, он поцеловал ее и уложил в мягкие подушки.

— Не думай об этом, Мария! — вымолвил он, а сам изо всех сил сдерживал подкатывавшие рыдания. Он закусывал губы, напрягал мышцы, но слезы все равно катились по лицу.

— Совсем обеднели, — сказала тихо жена.

Склонившись, от уткнулся головой в женину грудь. Тяжкий стон вырвался из его нутра, но он тут же поднял голову и твердо сказал:

— Не тревожься, руки у меня еще сильные. А дети — дороже их нету богатства.

Старые стены приняли его слова и без отзвука поглотили их. В потолке треснуло, будто сквозь щелку в горницу хотели заглянуть звезды. Само допил из кружки остаток воды и поставил ее на столик. Улегшись снова рядом с женой, он широко распахнул глаза, словно решил никогда не закрывать их, словно хотел проникнуть сквозь густую тьму и разглядеть нутро далекой и неизвестной звезды.

16

Пал Шоколик прикатил к кузнецу Ондро Митрону на телеге. Пока нанятый крестьянин грузил подковы, Шоколик в кузнице раскурил толстую сигару. Он сладостно потягивал ее и, выпуская густой дым, следил, пока он рассеивался. Кузнец от наковальни искоса поглядывал на Шоколика, но тот, казалось, расплачиваться и не собирался. Наконец сунул руку в боковой карман, вытащил кошелек и отсчитал оговоренную сумму. Ондро еще раз пересчитал деньги и удовлетворенно кивнул.

— Со мной убытку не будет, — горделиво сказал Шоколик. — Захочешь, купишь теперь такое же курево, как у меня. А то, может, моего отведаешь?

— Не стану! — отказался кузнец.

— Эхе, ты просто не знаешь, до чего хорошо!

— Не по вкусу оно мне.

— Фуй, пан из тебя ни в жисть не получится, — досадливо сказал Шоколик и безнадежно махнул рукой. — Ты на меня погляди, каков я и как живу! Или чего мне не хватает? Не-е-т, все в наличии. А почему? Да потому как жить умею. А что вы? Хоть ты, хоть твой брат Юло или этот полоумный Пиханда с засранцем Древаком? Знай поносите государство, брюзжите да оскорбляете мадьяр, вроде меня…

— Какой же ты мадьяр? — подивился кузнец.

— Я мадьяр! Родился я в Венгрии и хочу быть мадьяром, — повысил голос Шоколик.

— Ну, это уж другое дело, — рассудил кузнец. — Тебе никто не запрещает…

— И не посмеет! — хлопнул Пал кулаком по столу. — Пусть только попробует! Подковы ты мне сработал на славу, но и тебя бы я не пощадил. Все толкуете, что вас тысячу лет угнетают? Чушь несусветная! А о турках забыли? Они двести лет угнетали мадьяр, а вы, словаки, в Верхней Венгрии тем часом брюхо отращивали? А татары до этого? Это вам шуточки?! Кто вас защитил от татар? Мадьяры! Вам бы всем давным-давно пришел карачун! Небось когда тут не было ни турок, ни татар, все народы Венгрии жили как одна семья. Никто никого не притеснял! А про латынь вы забыли? Не одно столетье высочайшие господа только по-латыни и изъяснялись, да и книги так же писали. А разве обыкновенный человек разумеет по-латыни? Черта лысого разумеет! Так чего ж вы, словаки, удивляетесь, что мы отбросили к дьяволу латынь и стали говорить понятно — по-мадьярски?!

— У нас свой язык, своя речь! — защищался кузнец.

— А на кой ляд нам в Венгрии столько языков? Только и жди кутерьмы да беспорядка. Уж куда лучше, кабы у нас у всех была одна речь и все друг дружку понимали. То-то бы торговля шла! Да вот вы противитесь такому разумному делу. В последние годы мадьяры покруче стали своё насаждать, и уж крику, боже ты мой, не оберешься! Э, да что зря толковать, ты такой же чурбан, как и все! Тупица, башка садовая! Эхе-хе!

Пал Шоколик досадливо повернулся и не прощаясь двинулся к двери.

Кузнец Ондро Митрон яростно бил по наковальне. Он ковал так неистово, что совсем доконал мотыгу. Вдруг остановился и заорал на Шоколика:

— Матушка твоя, должно, в гробу перевертывается, отступился от нее, боров эдакий!

Шоколик дернулся, остановился, обернулся. Стиснул челюсти. Окаменел весь. Потом сглотнул слюну, медленно отворотился от кузнеца и вылетел вон.

— Ни одной подковы больше от меня не получишь! — взревел кузнец и устало опустился на лавку. Он утер фартуком вспотевший лоб и тяжело вздохнул.

На третий день пожаловал вахмистр и с ним — двое жандармов. Они вышли из кареты и зашагали по селу малым строем: вахмистр впереди, жандармы плечом к плечу — да шаг от него. Новехонькие формы притягивали взоры. В мгновение ока детвора окружила их, мужики и бабы высыпали на придомья.

— За Кекером пришли! — сказал Цыприх.

— Точно за ним! — подтвердила Цыприхиха. Потом засомневалась: — А почему именно он им понадобился?

— Ему-то хорошо известно почему, — ответил Цыприх. — Надрался с какими-то мужиками из Кокавы у Герша и продал им трех бычков. Они-то думали, что покупают телят, и дали ему задаток в десять золотых. А когда собрались увести их, он возьми да укажи им бычок[95] под Брезом, бычок на Старом Пути да за Горкой.

Вахмистр остановился у сельской управы, вошел внутрь. Вскорости он показался вновь, а рядом угодливо мельтешил сельский служитель Крохак. Они дошли до центра села и остановились перед кузницей. Крохак, заглянув в нее, кивнул.

Ондро Митрон оторопело вытаращил глаза, увидев посреди кузни вахмистра с жандармами.

— Ондро Митрон? — спросил вахмистр.

— Я!

— У меня приказ взять вас под стражу и произвести домашний обыск. Сопротивление бесполезно, укажите-ка лучше сами, где вы скрываете все, что подрывает австро-венгерское государство. Оружие, русские панславистские листовки и книги, антигосударственную петицию! Все, что у вас имеется!

— Все уж так враз навряд ли смогу! — Кузнец почесал за ухом.

— Как так?! Ты гляди у меня, прощелыга!

— Легкое ли дело мышей враз созвать!

— Не дури, панславистская скотина! — вскричал один из жандармов и сильно двинул ружейным прикладом Ондрея в грудь.

Кузнец и звука не издал.

Жандармы обыскали дом, Ондро Митрона арестовали. Та же участь постигла его брата Юло Митрона, крестьянина Яна Древака и каменщика Само Пиханду. Однако ничего предосудительного у них не обнаружили, да и сами они никакого сопротивления не оказали. Под ружьями препровождали их жандармы в Градок. Вахмистр подремывал в карете. Перед жандармским участком в Градке повстречался им Пал Шоколик.

— Что, проворовались, голубчики? — спросил он, жалостливо заломив руки.

— Тебе лучше знать! — отбрил его Само и сплюнул. Слюна брызнула на кожаный сапог Пала.

— Погоди плеваться, Самко, слюни тебе авось пригодятся! — рассмеялся Шоколик и, шепнув что-то вахмистру, удалился.

В Градке держали их два дня, на третий повезли в Ружомберок. В поезде они запели, а потом им взгрустнулось. Растрогала их песенка, даром что жандармподтягивал им.

Под вечер к ним в камеру пропустили Валента Пиханду и Яна Слабича.

— Не унывайте, ребята, выручим вас из беды, — сказал Валент. — Я уже выяснил, в чем вас обвиняют. Есть подозрение, что вы собираетесь у Ондро Митрона якобы с противогосударственными целями. Скрываете-де оружие, русскую, сербскую, чешскую и словацкую панславистскую литературу и листовки. Даже будто написали антигосударственную петицию. Но доказательств — никаких. И еще, дескать, вы оскорбили государя императора, Вену и Будапешт, сиречь все государство. А свидетель всему единственный: Пал Шоколик.

— Это он донес на нас! — выпалил Ян Древак. — Надо было нам его…

— Успеется! — со вздохом обронил Юло Митрон.

— Шоколика бояться вам нечего, если все будете держаться заодно, — отозвался Ян Слабич. — Схлестнулись, мол, из-за какой-то пустяковины, не то оскорбили его, вот он на вас и донес по злобе.

— За подковы не хотел заплатить! — сказал кузнец Митрон.

— Не хотел?

— Ни в какую!

— Именно так, Ондро! Не хотел заплатить за подковы, вот ты с ним и повздорил.

— Железо мое, работа моя, а подковы за полцены решил получить… Оно и правда — повздорили мы! И не раз! Как-то был у меня брат, да вот Само с Яном. Крепко мы тогда сцепились, в этом все дело!

— Вот этого и держитесь все вкупе, а прочее отрицайте, — наставлял их Валент Пиханда. — Ни в чем другом не признавайтесь, Шоколик единственный, больше никто против вас не свидетельствует. А ты, Само, — наклонился он к брату, — о социал-демократах ни-ни.

Само кивнул.

Оба адвоката ушли. Час спустя четырех арестованных разместили по отдельным камерам. А утром на другой день стали их поодиночке допрашивать. И в последующие два дня повторялось то же самое. Все, однако, дружно стояли на своем и ни в чем не признались. Следователи прибегали ко всяческим угрозам и никак не могли дождаться Пала Шоколика, которому надлежало изобличить их. И письменно его вызывали, и жандармов посылали, по Шоколика — как ветром сдуло. Искали его дома, расспрашивали о нем соседей: тому два дня, говорили они, хлестал он у Герша, а с той поры о нем ни слуху ни духу. Словно сквозь землю провалился. И только на четвертый день нашли его дети: утоп в собственном колодце. Через два дня арестованных выпустили, и Валент Пиханда с Яном Слабичем тут же затащили всех в корчму. Изумлению конца не было, когда Валент рассказал им, что приключилось с Шоколиком.

— Вот свинья! — помолчав, отозвался Само Пиханда. — Под завязку еще и хороший колодец испоганил, кто же будет теперь воду из него пить?!

Валент звал всех к себе в гости, но Само с Аностой рвались домой.

— Зайди хоть ты ко мне! — обратился он к Само.

— В другой раз, — отговаривался Само, — с ними хочу воротиться… А вот если бы ты помог мне с работой…

— С этим дело хуже!

— А в микулашских дубильнях? Ты же там пайщиком!

— И оттуда, людей увольняют, — погрустнел Валент. — Да и у меня там пока никакого веса…

Они горестно поглядели друг на друга, обнялись и расстались.

— Кланяйся матери, всем своим и Кристине! — кричал Валент, уже когда поезд тронулся. — Как-нибудь в воскресенье приедем в родное верховье вместе с женой!

Само Пиханда закрыл окно и подсел к Юло Митрону.

— Можно? — спросил он.

— Садись! Только без оскорблений!

— Боишься?

— Нет, не боюсь.

— Так вот что тебе скажу: сестру ты мне загубил, — сказал Само тихо, с упором. — Кристина еще могла бы выйти замуж!

— Могла, да не вышла! Я не заказывал ей!

— Перестал бы ходить к ней!

— Ну а не перестану?

— Вот я и говорю: ты ее совсем загубил! — еще раз сказал Само.

— Знаешь что, Само, — Митрон схватил его за руку. — Оставь нас в покое! Прошу тебя, оставь нас обоих в покое! Нам лучше знать, как нам быть!

Само посмотрел на Митрона, а потом отвел взгляд. Опустил голову, покорился. Только тогда расслабилась Митронова рука. Они продолжали сидеть рядом, но больше и словом не перекинулись.

Родные встретили их, словно они воротились с проигранной битвы. Дети повисли на Само, а Мария расплакалась у него в объятиях.

— Столько горя и мертвых уже в январе! — шептала она, положив голову ему на грудь. — Плохой год будет…

— Зачем так говорить, родная! — оборвал он ее с улыбкой. — Когда же умирать, как не зимой?

Он привлек к себе жену, детей, и они все вместе вошли в дом.

Глава пятая

1

По весне Само Пиханде казалось, что вот-вот, словно дерево, он выбросит корни и листья. Голова раскалывалась, во всем теле — тревога, ладони зудели. Подчас он смотрел на себя в зеркало с опаской: вдруг откуда-нибудь выбьются из него эти корни и листья. А взглядывая на солнце, иной раз думал, что и с ним у него тоже какое-то сходство, что-то вроде роднит их. Он и солнце с превеликим трудом продирались сквозь зиму. Но солнце весной уже не только ежедневно всходило и заходило — его благодатное тепло все вокруг пробуждало к жизни. И Пиханда с радостью обогнал бы самого себя. В конце марта и начале апреля он спроворил все полевые работы — пропахал, засеял, посадил — и со дня на день становился беспокойнее.

— Ох, женушка, надавал бы я кому-нибудь тумаков, — говорил он злобно, — враз бы измолотил кого! Попробовал бы кто меня оскорбить иль огреть по башке! У-ух, я бы с ним за это сквитался, ей-ей, кости бы переломал! Эх, Мара родная, вздул бы я кого, право слово, вздул бы!

— Коли тебе так приспичило, ударь меня! — предложила ему Мария. — Только в корчму сейчас не ходи, тебе ведь недолго и невинного изобидеть! Знаю, что с тобой! На стройку, в чужую сторону тебя потянуло. Вот что тебя смущает, терзает и злит!

— Да уж пойду, куда денешься! — сказал Само, оживившись. — Деньги надобно заработать! И пожалуй, прихвачу с собой старшего — Яна. Ходить в школу ему теперь не обязательно, вот пускай и попробует в подручных у каменщика!..

Как вознамерился, так и сделал. Уже в конце марта стал сколачивать их бывалую артель. Перво-наперво слетал к мастеру. Петер Жуфанко-Змей стал изворачиваться, долго скреб за ушами, кривил губы, хмурился и знай охал да ахал: куда, мол, к чертовой матери, тащиться им, да пропади она пропадом вся эта каменщичья работа. Но так было только с первого разу: в обычае водилось поначалу артачиться, судить-рядить да надлежащим образом отнекиваться. Когда же Само явился к нему во второй раз, Змей от радости чуть не бросился обнимать его. Инструмент у него был уже приготовлен, рюкзак собран.

— Ну, Самко, я не против, — сказал он с улыбкой. — Не знаю только, в какую сторону нам податься?

— На Кошице надо идти, потом повернуть на Мишковец[96], Дебрецен и Варадин-Великий, — живо разговорился Само, — Яно Аноста уж с неделю расспрашивает в поезде всех каменщиков. Мужики из Довалова намекнули, что вроде под Варадином есть работенка до самого лета, а то и до осени.

— Да так ли оно? — насупился Жуфанко.

— Дома у печи ничего толкового не надумаешь! Идти надо. Поглядим — увидим!

— Что ж, я — за! — повторил Жуфанко.

На том сошлись и остальные. Бенедикт Вилиш-Самоубивец предложил было наладиться в Краков, но дал себя переубедить. Матей Шванда-Левша согласился без единого слова. Мельхиор Вицен-Мудрец долго ломал голову, все мозгами раскидывал. Целую неделю перед отходом глаз не смыкал. Сновал от товарища к товарищу, то одно его не устраивало, то другое, до обеда носился с таким прожектом, после обеда с иным. Из прежних артельщиков один Юрай Гребен-Рыба отказался идти — уже давно успел подрядиться в другом месте. На его жену Стазку ложилась вся забота о детях. Брат ее, Феро Дропа-Брадобрей, колобродил по свету. А остальные все как один дали согласие.

Ребята из прежней артели почти не изменились, разве что годков прибавилось. Встречаясь, они уже величали друг друга не кличками, а настоящими именами. Словно совестились за клички перед детьми.

Юному Яну Пиханде нечего было опасаться, что он будет один среди взрослых. Еще трое сверстников собрались в путь вместе с ним: Павол Жуфанко, Феро Вилиш и Юрай Вицен. Вся артель уже была в полной готовности, когда вечером девятнадцатого апреля прибежал к Само взволнованный Ян Аноста.

— Само, друг! — кричал он уже в дверях. — Вот и вышло по-моему, железнодорожники бастуют!

— Так вас и разэтак! — заматерился Само. — Именно сейчас, когда нам не обойтись без вас?!

— Да ты радуйся, болван! — гудел Аноста. — Государство теперь выполнит все наши требования! Нам повысят жалование, сократят рабочий день, а тебя опять примут на чугунку!

Само сплюнул в сердцах.

— Будет тебе языком трепать! — сказал он раздраженно.

— А я не треплю!

— Послушай! — Само, подскочив к Аносте, схватил его за ворот — Кто бастует? Где?

— Г-говорю же, — запинался Аноста, — железнодорожники в Будапеште бастуют…

— Поезда туда еще ходят?

— Пока ходят!

— Докуда будут?

— День-другой, а потом…

Само, отпустив Аносту, крикнул сыну:

— Яно, мигом обеги всех! Завтра утром в путь!

Уже в пять утра все вдевятером зябли в Градке на станции, с нетерпением ожидая поезд из Микулаша.

— Придет? — без устали спрашивал Мельхиор Вицен железнодорожников.

— Придет! — кивали те.

Поезд на самом деле пришел, и каменщики, взойдя в вагон, вздохнули с облегчением. Проводник был не на шутку встревожен. Мельхиор Вицен, самонадеянно осклабившись, спросил его:

— Будьте добры, пан кондуктор, скажите мне, правда ли, что в Пеште бастуют железнодорожники?

— Так точно! — подтвердил проводник.

— Пешт есть Пешт, — пустился в размышления Мельхиор Вицен, — пускай себе бастуют. А у нас тут в Верхней Венгрии, в нашей Словакии, слава тебе боже, покуда порядок!

— Не молол бы ты языком! — одернул его Само.

— А я молочу, да?

— Раз бастуют, значит, есть причина! — сказал Само.

— Какая причина? — ухмыльнулся Мельхиор Вицен. — Пускай скажут спасибо, что работенка есть. У нас и того нету! — Он поворотился к кондуктору — Скажите, а чего, собственно, они добиваются? Турнут их как следует, так и вовсе ни с чем останутся!

— А того добиваются, — отозвался кондуктор, — чего до сих пор им не дал никто: ни правительство, ни даже социал-демократия или какая другая партия! Более высокой заработной платы, восьмичасового рабочего дня, избирательного права!

— Нам, каменщикам, похуже, чем вам, железнодорожникам, и то помалкиваем!

— Устройте и вы забастовку!

— Как же нам бастовать, когда у нас нету постоянной работы? — не унимался Мельхиор Вицен. — Мы зависим от того, что нам предложат.

— Тогда и не жалуйтесь! — отрезал кондуктор.

— Вы ж вот не бастуете! — поддел проводника Мельхиор Вицен.

— Кто знает, глядишь, и за околицу не выедем, а вам уж выходить придется! — сказал кондуктор, прокомпостировал последний билет, взял под козырек и вышел.

Мужчины умолкли, недоуменно переглянулись.

— Он это серьезно? — спросил с опаской Бенедикт Вилиш.

— С них что угодно станет! — возмутился Мельхиор Вицен.

— А деньги за билет кто нам вернет? — вскочил Вилиш. — Так дело не пойдет!

— Погодите, чего расшумелись! — усмирял Пиханда товарищей. — Сидите спокойно, мы же едем! Пока из Пешта докатится оно сюда, мы уж на месте будем. А если вдруг и угодим в самую заваруху — что поделаешь! Потопаем пешочком. На железнодорожников злиться нечего, они правы, добиваются того, что им положено. Да и нам такое ой как нужно. Небось, когда Петер Жуфанко столковывается о поденной плате, он тоже не клюет на первое предложение. Что плохого в том, ежели хочется большего? Я вкалывал на чугунке, это вам не мед пить! Тут почитай у каждого железнодорожника клочок земли за домом, а в Пеште изволь жить только на то, что заработаешь. В городе по-иному вертеться приходится. Здесь ежели и нет ничего, так хоть доброй воды изопьешь или травой запасешься. Коры древесной наваришь, и то на худой конец перебьешься. Да что толковать, вы же были в Пеште и Прешпорке, сами небось знаете!

— Зато сколько там баб красивых, — вздохнул Матей Шванда. — Право слово, я бы и год и два сидел впроголодь, и только бы глядел во все глаза. Черт с ним, с голодом! А вы не слушайте, мелюзга! — замахнулся он на пареньков, посмеивавшихся тихонько в углу.

Поезд вскарабкался на Штрбу, и мужчинам становилось все веселей. Достав бутылочки с палинкой, принялись угощаться. Они удалялись от забот, оставленных дома, а о тех, которые их поджидали, пока что не ведали. В Попраде они уже оживленно пели и обмирали от восторга, любуясь заснеженными Татрами со стороны Спиша, откуда им редко выпадало их видеть. В Иглове многих уже долил сон, а в Кошицах пришлось высаживаться. На станции, потерявшись в толпе пассажиров, они сразу осиротели. Поезда приходили, но не отходили.

Железнодорожники метались взад-вперед, о чем-то заговорщицки перешептывались и ни на один вопрос не отвечали. За спиной пассажиров творилось что-то неведомое. Люди встревожились, раскричались. Наши каменщики пытались расспросить кой-кого о работе, да все безуспешно.

— Придется топать дальше! — решил Жуфанко. — До Дебрецена, а то и до самого Семиградья.

Наконец дело пошло на лад.

Они сели в первый же поезд. Недолго оглядывали окрестности, потом взрослые задремали, и лишь четверо юнцов продолжали беседовать, пока не стемнело. В Мишковец прибыли поздно ночью. Артельщики опять расспрашивали о работе, и опять все впустую. Да и с поездами не лучше! Взбудораженные железнодорожники досадливо отмахивались от них. Наконец выяснилось: придется ночевать на станции. Они составили четыре лавки, завернулись в кожухи и попытались вздремнуть. После полуночи их разбудили четыре молоденькие проститутки, глядевшие, правда, вполне невинными девушками.

— Не найдется ли у вас чего поесть? — спросили они.

Каменщики усадили их, накормили.

— Я Марча, — представилась самая из них бойкая, — это Зуза, а вот Маргита и Гелена. Выбирайте!

Мужики умолкли, пареньки покраснели.

— Не бойтесь, мы здоровые! — засмеялась Гелена.

Никто не двинулся, слова не проронил. Лишь у Матея Шванды приметно задергалась голова.

— Ты мне цо вкусу. — Маргита села на колени к Само, запустила пальцы ему в волосы. — Можно и задарма, хоть согреемся…

— Нет! — сказал Само и встал.

Девушки засмеялись, тоже встали. Отбежав на несколько шагов, осыпали мужчин бранью.

— Засранцы вонючие!

— Говноеды, тухлые яйца!

— Хвосты свои поотрежьте!

Матей Шванда взревел и кинулся вдогонку. Девицы громко взвизгнули и разбежались. Матей вскоре остановился и, понурившись, повернул назад.

Утром они отправились в Ягер. И там опять наждались до одури, опять понапрасну искали работу. Поезда ходили все реже, все с большими перебоями. Была ночь, когда они добрались до Дебрецена, а в Варадин-Великий дотащились лишь на другой день к обеду. К счастью, повстречали несколько местных словаков, присоветовавших им податься в недалекое местечко Элешд. Там-де начали строить большие склады. Послушавшись совета, они остались в Бихарской жупе[97]. Пешком и на телегах, усталые и сонные, доплелись они до Элешда и остановились там в первой же ночлежке. Утром двадцать четвертого апреля Элешд стал полниться тысячами местных бедных крестьян и сельскохозяйственных рабочих. Каменщики слонялись среди них и только впустую спрашивали о работе — никто и говорить об этом не хотел. Все, крича и разглагольствуя, ждали открытия митинга.

— Провалиться мне на этом месте, если мы найдем здесь хоть какую работу! — сокрушенно сказал мастер Жуфанко.

Каменщики беспомощно озирались, слушая брань и угрозы семиградских крестьян и рабочих. На возвышенном месте посреди толпы объявилось несколько ораторов, требовавших на румынском и венгерском языках у правительства Тисы[98] избирательного права, повышения заработной платы, повышения цен на сельскохозяйственные продукты, сокращения рабочего дня… Голоса ораторов почти тонули в мощном одобрительном гуле. Вдруг откуда ни возьмись появились вооруженные солдаты и жандармы в пешем и конном строю. Пытаясь прервать ораторов, они призывали собравшихся разойтись. Началась потасовка. Крик, рев и грохот непомерно усиливались. Жандармы и солдаты неожиданно открыли стрельбу, а верховые с шашками наголо Врезались в толпу. Выстрелы не прекращались. Стенания раненых, вопли испуганных и стоны умирающих огласили всю округу. Люди сломя голову разбегались кто куда. Упавшие наземь, были тут же затоптаны — многие так и не поднялись. Каменщики, невольно сгрудившись вместе, отступали в глубь улиц, к домам. Вдруг сын Пиханды Яно взвыл от боли и судорожно схватился за грудь. Глаза дико вытаращены, рот раскрыт. Он зашатался и упал бы, если бы отец не подхватил его. С другой стороны паренька поддержал Жуфанко. Ян потерял сознание, ноги у него подкосились. Силач Матей Шванда кинулся к нему, сгреб его ноги в охапку, и они втроем быстро поволокли Яна к ближайшим домам и садам. Остальные артельщики ограждали их от людей, в паническом страхе проносившихся мимо…

Они остановились в каком-то саду на краю местечка… Опустили Яна на молодую траву. Все склонились над ним, пытаясь привести его в чувство, унять кровь, сочившуюся из груди. Но мальчик закатывал глаза, дыхание его слабело. Хрип прекратился. Лицо резко побледнело, оцепенело тело, глаза остановились. Ян умер. Они осознали это не сразу.

— Сынок мой! — выдохнул с мукой Пиханда и закрыл покойному глаза. Сведенными судорогой губами поцеловал сына в лоб. Встал, зашатался. Шванда поддержал его. Товарищи вокруг тихо завсхлипывали. Жуфанко вытащил из кармана четвертинку палинки, протянул Пиханде.

— Выпей!

Не сознавая, что делает, Само хлебнул и вернул фляжку.

Кто-то снял кожух — прикрыть покойного. Тут объявился хозяин сада. Они даже не заметили, как он приблизился.

— Умер? — спросил он по-мадьярски.

Само кивнул.

— Перенесите его в дом, — сказал хозяин, дополнив сказанное выразительным жестом.

Мужчины подняли мертвого мальчика и понесли через сад к недалекому дому.


На два следующих дня хозяин, мадьяр Иштван Иллеш, приютил восьмерых живых липтовских каменщиков и одного мертвого. Он предоставил липтовчанам ночлег и стол, не рассчитывая на вознаграждение. Разумеется, они помогали ему, чем могли. Вскопали заступом сад, накололи дров, кормили рогатых волов. Тем временем Иштван Иллеш нашел доктора, выправил разрешение похоронить Яна и успел в подробностях разведать о том, что произошло в местечке Элешд и по всей стране. Каменщики, оцепенев, слушали о случившемся. Ужас обуял их, когда они узнали, что солдаты и жандармы убили свыше семидесяти человек и еще больше ранили. Но поезда уже ходили. Правительство подавило забастовку железнодорожников при помощи жандармов, полиции и армии. Тиса призвал всех бастующих в армию, а организаторов забастовки приказал отдать под суд. Пиханда, познавший на себе всю лютую, звериную мощь венгерского государства, сидел уже два дня возле мертвого сына, отдавшись непреодолимой скорби. Напрасно предлагали ему питья, еды — он сидел молча, весь уйдя в свое горе.

После похорон каменщики стали собираться в путь. Поблагодарили хозяина Иштвана Иллеша и, сложившись, хотели заплатить ему, но тот не принял от них ни гроша. Да еще в дорогу дал хлеба и домашних колбасок. Иллеш направил их к двоюродному брату в Дебрецен, надеясь, что там они подыщут работу. Но в Дебрецене Пиханда с поезда не сошел.

— Лучше побираться буду, а здесь не останусь! — сказал он.

— Ворочусь-ка и я с Само! — решил Матей Шванда.

Остальные артельщики сошли на дебреценской станции. Подождав отхода поезда, они с печалью на лицах проводили товарищей. В вагоне Пиханду и вовсе захлестнуло горе, тоска придавила его.

— Не надо было оставлять там мальчика, — сокрушался он. — Надо было увезти его домой! Как я теперь жене на глаза покажусь?!

Матей Шванда успокаивал его, утешал, уговаривал.

На сей раз как-то быстро доехали до Кошиц.

Железнодорожники, правда, были раздражительны, вспыльчивы и по малейшему поводу обрушивались на пассажиров. А Шванда и вовсе оробел, обнаружив на станции, что у них не осталось денег, чтобы продолжить путь. Они вошли в вагон, но минуту спустя снова вышли.

— Вы что тут мотаетесь? — окрикнул их кондуктор.

— Денег нет на билеты, — признался Шванда.

— Садитесь! — кивнул кондуктор. — Сегодня и так вас свезем! Только ни звука! Железная дорога, стерва, не обеднеет!

Пиханда поплелся к окну и молча смотрел, как убегает и меняется окрестный пейзаж. До самого Попрада он не сдвинулся с места и не проронил ни слова. Матей Шванда не тревожил его: ни о чем не спрашивал, ничего не говорил. На станции в Попраде Пиханда вдруг поднялся и сорвал с полки свой рюкзак.

— Ты куда? — Матей схватил его за руку.

— Сойду! — Пиханда попытался выдерпуть руку.

— Не пущу!

— Невмочь мне ехать домой, Матей! — сказал в смятении Пиханда. — Уж лучше пешком. Пока дойду, может, наберусь духу!

— Нет! — сказал Матей. — Воротимся вместе!

Пиханда подчинился и сел. Поезд, миновав Штрбу, Важец, Выходную, стал не спеша спускаться к Кралёвой Леготе.

— Бери свои монатки, спрыгнем! — растормошил Пиханду Матей Шванда.

Спрыгнули они у гибовской сигнальной вышки, а когда поезд спустился мимо них в долину, увидели напротив — по другую сторону колеи — стрелочника Пуллу. В женском платке на голове он козырял убегающему поезду.

Не удержавшись, оба загоготали. Корчась от смеха, поддерживали друг друга, чтоб не упасть. Стрелочник Пулла подбежал к ним.

— Что случилось? — спросил он растерянно.

Шванда пальцем указал на его голову.

Пулла схватился за голову и сам рассмеялся.

— Я аккурат корову доил, — начал он объяснять, — а тут поезд загрохотал… Ну я и выбежал, в чем был. Корова у меня совсем дурная — ежели не жена доит, лягается как ошалелая. Вот я и повязываюсь платком, а то, не обмани я ее таким манером, ни в жисть не позволит подсесть к вымени… Ну, а вы-то как?

— Сына у меня убили, — сказал Само Пиханда.

— Боже великий, сына! — вскричал стрелочник Пулла. — Как так? Где, за что? Что же это такое?!

— В другой раз, Яно! — сказал Матей Шванда.

Простившись со стрелочником, они сбежали к реке.

Перешли йброд Ваг, взобрались на Глинище и немного поодаль в низине увидели Гибе. Без натуги сбежали к ближним гумнам, встретили первых односельчан. На вопросы не отвечали, не здоровались, а все как-то испуганно поспешали. Люди изумленно смотрели им вслед. Остановились они лишь во дворе — перед дверьми дома Пихандов, но войти не решились. Скинув с плеч рюкзаки, ждали. Вскорости на пороге появилась жена Само. Хотела поздороваться, но, вглядевшись в них, обомлела.

Сбежав по ступенькам, остановилась.

— А Янко где? — выдохнула. Склонив головы, они молчали. Жена вскрикнула, подскочила к мужу — Где ты оставил Янко?! — кричала она, тормоша его. — Где ты оставил нашего сына?

Пиханда зашелся в рыданиях.

2

После смерти сына с Само Пихандой что-то стряслось. Случилось это не сразу, не вдруг, а наступало исподволь, незаметно, но оседало в нем прочно, и в конце концов эта его перемена стала очевидной для всех. Впрочем, обо всем по порядку!

Сперва он вознегодовал на свое ремесло. В один прекрасный день, склонившись — с виду спокойно — над своим каменщичьим инструментом, он крепко себя изругал: «Эх, Само, Само, осел ты безмозглый, из-за своего бродячего ремесла сына погубил! Поделом же тебе! Разбогатеть вздумал, заработанными на чужбине грошами нужду свою захотел одолеть?! Вот уж поистине одолел! Ощерилась она тебе в лицо пуще прежнего, а заодно с ней и гнусная зубастая смерть! Знай терпи да скули! Реви, горбаться и копошись, душе твоей все равно уже не полегчает и сыну жизни не воротишь!» Он брякнулся на колени и, задыхаясь от рыданий, кулаками стал молотить по инструменту. Он завывал, крючился, выпрямлялся, до крови отшиб костяшки пальцев. Потом, схватив мешок с инструментом, взбежал на чердак и яростно швырнул его в угол. В тот же день он отправился к Аносте и Толькому — сообщить им, что выходит из социал-демократической партии Венгрии. Оба понимающе переглянулись. Решили — Само действует сгоряча, но со временем одумается и вернется. Но даром они ему что-то вдалбливали, даром уговаривали. Аноста в конце концов даже возмутился:

— Ведь не социал-демократы сына твоего убили! Убили его как раз те, против кого мы боремся, те, что отказывают народу в правах. Разве тебе не известно, что наша программа включает также и отмену законов и постановлений, ограничивающих свободу агитации и слова, требует полной свободы печати, организаций, союзов и собраний… Добейся мы этого, никто ни в одно собрание не посмел бы стрелять. А кто будет бороться за это вместо тебя?! Я или Биро? Ты хочешь сиднем сидеть и выжидать?!

Само лишь досадливо махнул рукой.

— Ни на какие собрания меня уже не затянешь! — сказал он.

— Да ты просто копотун копотливый! — вздохнул Аноста. — Что за дурость наперед зарекаться!.. Ты же человек, не скотинка! Или сразу подставь рога, пусть тебя привяжут к корыту!..

Тут уж и Само вскипел:

— Теперь-то я не дам себя околпачить! Никому! Даже тебе, Аноста! Ты хочешь свободы, братства, равенства между людьми независимо от национальности, расы, религии, пола. Да, действительно за это кто-то должен бороться! Но все эти криводушные пророки, что десятилетиями толкуют нам о том и морочат нас своими сказками, все эти пророки и фарисеи сами-то перед ружьями не встанут! Нет, не хочу даже слышать об этом! Заплатил я слишком дорогую цену!

Ян Аноста и Биро Толький остались ни с чем.

Вскоре и брат Валент попытался взять Само в оборот. Прежде он гнушался политики, а теперь всей душой ратовал за Словацкую национальную партию. Едва успев выразить Само соболезнование, он сразу же пошел сверлить ему уши программой этой партии.

— У меня открылись глаза. Можно сказать — я национально прозрел. Мы должны держаться бок о бок, и тогда нам окажутся под силу великие дела. Если до сих пор мы сумели сохранить себя как нацию, значит, мы не только отучимся пить, но у нас будет и своя сильная партия, своя политика, свой капитал и культура. Наша Словацкая национальная партия[99] добьется для словаков в венгерском отечестве всего, чего до сих пор не добились ни штуровцы[100], ни Матица, ни разные «требования», меморандумы и союзы, вместе взятые! Мы требуем разумного порядка для работников! А ты решил отлеживаться на печи! Ты же всегда горел, был полон идеалов. Опостылеешь сам себе, братец! Наскучит жить в такой бездейственности! Проснись, Само, проснись!

Само опять досадливо, с ухмылкой на лице сплюнул.

— Я знаю свое!

— Что ты знаешь? Ничего ты не знаешь!

— Что говно смердит!

— А-а, — устало махнул рукой Валент. — Все равно когда-нибудь придется призадуматься!

— Вот тебе бы это в самый раз! — сказал Само.

— Мне? — удивился Валент.

— Ганка Коларова носит под сердцем твой плод! — вскричал Само разгневанно. — Ну и родня ж у меня! Кристина спуталась с женатым! Ты обрюхатил девушку, а потом преспокойно женишься на другой. Все мы наказаны. Отец подавился стеклом, а сын мой погиб от сволочной пули! А вам все еще мало насилия? Баламутить хотите, а потом подыхать или других убивать?! А зачем? Толку-то что? Одни мертвые да калеки!

Само рухнул на лавку, зарыл лицо в ладони. Когда он очнулся, Валента уже не было. В дверях стаяла Мария. Со страдальческой улыбкой обнимала она свой тяжелый живот. Само вскочил, всполошно кинулся к ней и легонько коснулся ее живота.

— Этого не отдам! — вскричал он.

Вот так мы, возможно, до срока лишились революционера! Э-эх, а каким бы революционером Само мог стать! Но теперь, казалось, он окончательно порвал со своим прошлым и ничуть не сожалел о нем. От того, кем был, отрекся, кем станет — пока не знал…

3

Валент Пиханда вошел к Кристине без стука. Сестра полеживала на канапке, а на столе благоухала картофельная запеканка. Кристина повернулась и, тяжело подымаясь, вздохнула.

— Видишь, какая я, — виновато сказала она и стыдливо посмотрела на свой округлившийся живот.

Валент, смущенно улыбнувшись, подошел к сестре. Молча обнял ее, поцеловал.

— Ты, может, и попрекаешь вдову, что она на сносях, а я счастлива.

— Ничем я тебя не попрекаю, — отозвался он тихо.

Сестра в растерянности огляделась вокруг и, схватив брата за руку, потянула к канапке. Прежде чем усадить, обтерла место фартуком.

— Запеканки отведаешь? — Она пододвинула к нему тарелку. — Осталась вот, мне уж больше не съесть. Захотелось, испекла целый противень, а съела всего два кусочка, — говорила она торопливо. — Давеча возжелала чего-нибудь сладенького, глотнула две ложки сахару, а теперь мне бы вот маковника — куда лучше. Да кто его мне испечет? Вот я теперь какая…

Валент кивнул и, поглядев пытливо на Кристину, отхватил кусок картофельной запеканки. Ел медленно, жевал долго, словно была ему не по вкусу.

— Тебе что, не нравится?

— Почему же, хорошая!

— Кислого молока хочешь?

— Немного.

Она сходила в кладовку и воротилась с кружкой молока. Села возле брата, подождала, пока он выпьет, потом легонько коснулась его руки.

— Рассказывай, как живешь.

— Работы много, забот…

— А жена?

— Ребенка ждет.

— И она? — вырвалось у Кристины, но она тут же ладонью прикрыла рот.

Валент взглянул на нее — она вся зарделась.

— Я все знаю о Ганке, — сказал он. — Само даже отругал меня. Вы встречаетесь?

— Иногда! — Кристина встала, отнесла пустую кружку. С минуту она суетилась возле печки и, поправляя крышки, шумно вздыхала. То ощупывала себе поясницу, то оглаживала живот, потом, резко замахнувшись, согнала мух с сахарницы. Наконец воротилась к Валенту. — Мне тяжело говорить о Ганке, — промолвила она и потупилась.

— Мне можешь! — настаивал Валент, судорожно хватая сестру за руки, сложенные на коленях.

— Ты ее по-прежнему любишь! — сказала Кристина, не глядя на брата.

Валент отпустил ее руки и откинулся на спинку канапки. Они тихо сидели рядом.

— Теперь она уже редко ходит ко мне, — отозвалась Кристина. — Да что я говорю! В последнее время вообще не ходит. Ни с того ни с сего перестала. Хаживала ко мне, бывало, поплакать, и я вместе с ней плакала. Сперва мне не хватало ее, а потом и я отвыкла. Захочется, так и одна поплачу… Не знаю, что случилось, да меня это и не занимает теперь. Вроде как и меня возненавидела…

— Значит, ненавидит меня? — спросил Валент горько.

— Я этого не говорила! — передернулась Кристина. — Она никогда даже словечком…

— Не надо, Кристина..!

Она умолкла.

За дверями скрипнуло, ручка опустилась. На пороге стоял Юло Митрон. Он поглядел на обоих, вошел и закрыл за собой дверь.

Валент поднялся.

— И ты собираешься нападать на меня? — осклабился Юло Митрон и щелкнул пальцами. — Что ж, давай, милый доктор, сквитаемся!

Но Валент подошел к нему с протянутой рукой, Они обменялись рукопожатием, не сводя глаз друг с друга. Митррн улыбнулся.

— Есть, есть силушка, словно всю седрию на руках носишь.

— Тебя, однако, годы не берут! — ухмыльнулся Валент.

— Выпьем? Кристинка, найдется чего?

— Я не буду, — отказался Валент. — Хотел бы еще…

Кристина подскочила к нему и, подтолкнув к двери, обняла его и поцеловала.

— Ступай же, ступай! — с улыбкой подбодрила она брата.

Он вышел во тьму и сразу растерялся. Идти или не идти? Вот вопрос! Он беспокойно огляделся; в окнах горел свет, в темных улочках мелькали человеческие тени. Они останавливались и снова двигались. Он отступил под прикрытие дома и привалился к нему спиной. Резануло в паху. Он двинулся. Резь утихла. Он вытащил руку из кармана и в задумчивости стал ковырять в носу. Но, осознав, чем занимается, улыбнулся. Чего только не делает человек, думая, что его никто не видит. Давно, еще мальчишкой, он услаждал сам себя под периной. И продолжалось это до тех пор, пока мать не сказала ему: «Знаю, чем ты занимаешься, хотя и не гляжу на тебя! Даже когда ты один, веди себя так, будто вокруг тебя много людей!» Решившись наконец, он зашагал. Внезапно появилось ощущение, что на него глядит с десяток пар глаз. Но он, не останавливаясь, продолжал идти. В дом вошел смело, без колебаний. Сжал кулаки, стиснул зубы, сомкнул рот, будто ждал нападения. Еще в сенях представлял себе, как обрушится на него Ганкина мать, а отец замахнется кочергой. Но Ганка была одна.

— Добрый вечер! — поздоровался он.

Ганка повернулась и от неожиданности на мгновение приоткрыла рот. Оглядев Валента с ног до головы, попятилась.

— Ты пришел убить меня? — спросила она сухими губами.

Только сейчас он осознал, что стоит раздвинув ноги и грозно сжав кулаки. Он расслабился, распрямил пальцы. Улыбнулся.

— Сам себя потом и посадишь или опять выкрутишься?! — вскрикнула она вдруг. — Ну убей меня, убей!

— Ганка! — сказал он спокойно, ласково и шагнул к ней.

— Не-ет! — крикнула она и вытянула вперед руки, словно хотела его остановить. — Нет, нет! — повторяла она.

— Ганка! — начал он снова. — Я пришел повидать тебя. Подумай о нашем ребенке!

— У него нет отца, у него не будет отца! — кричала она возбужденно, сильно сжимая ладонями вздувшийся живот. — Сама его доношу, и выхожу сама… Мой будет, только мой, никто у меня его не отнимет! Никто, никто! — надрывно заплакала она.

— Ганка! — Он снова заговорил с ней.

— Уходи! — взвизгнула она и бросилась к нему. — Уходи, уходи!

Попятившись, он испуганно поглядел на ее лицо, искаженное гневом. Она бы кинулась на него, не скройся он за дверью.

— Ненавижу тебя, ненавижу! — кричала ему вслед.

В сенях он постоял, чуть опомнился. Слышал, как за дверями Ганка горестно всхлипывает, но войти уже не осмелился.

Сунув руку в карман, вытащил сто гульденов и положил их под ведро с водой.

И снова вышел в ночь.

Каждый несчастен по-своему. Валент не умел скулить от отчаяния, не рвал на себе волосы, не раздирал кожу ногтями, не выл, не бился головой об стену. Он лишь шагал и шагал. Вышел впотьмах за околицу, спотыкаясь пошел под звездами проселком и даже не заметил, как двинулся в обратный путь. Он ни о чем не думал, ничего не воображал себе, лишь без устали вышагивал. И хотя немного полегчало, неодолимая печаль в нем оставалась. Тягостное уныние в кровь саднило нутро. Тело, правда, расслабилось, словно ставши легче, отпустила судорога, сводившая мышцы. Но исторгнуть из себя печаль, горе, всхлипы, рыдания и жалость было невмочь.

— Ну и разобрало же тебя! — сказал Валенту Само, когда тот воротился домой. — На, выпей!

Он налил ему сто граммов палинки, не забыл и о себе. Чокнулись, выпили.

— Валент, горемычный ты мой! — причитала мать Ружена, суетясь вокруг сына, грустно клонившего над столом голову.

— Ох и наделал делов, ох и наделал! Поел бы хоть! Поесть тебе надо!

— Не буду, мама!

— Выпей! — предложил опять Само.

После третьей рюмки Валент разговорился.

— Был я у нее!

Мать, Само и Мария удивленно переглянулись, обступили Валента.

— Ну и что? — нетерпеливо спросила мать.

— Ничего! Выставила вон! Видеть не хочет, знать не желает. Ненавидит меня…

— Что ж, так-то оно и лучше! — вздохнула мать и вдруг улыбнулась.

— Налей-ка мне еще! — попросил Валент, подставляя рюмку.

Братья повеселели.

— Петер, поди сюда! — подозвал Само своего десятилетнего сына. Мальчик радостно подбежал. — Представляешь, что надумал! — Само выразительно подмигнул. — Ну-ка, скажи дяде, что ты в голову забрал.

Мальчик сконфузился.

— Часовщиком хочет стать! — выдал его отец.

У мальчика засияло лицо.

— Хочу! — сказал он.

— Мало ли чего хочешь! — нахмурился Само. — А знаешь, какая это незадача часовщиком быть? Нынче часы разве что у священника, учителя, нотара да кой у кого из зажиточных крестьян. Что ж чинить станешь? Горе будешь мыкать всю жизнь!

— Поди сюда! — улыбнулся Валент племяннику. Мальчик прижался к нему. Валент отстегнул от жилета цепочку и вытащил из кармана часы. — Дай-ка руку!

Мальчик протянул ладонь — Валент опустил на нее часы.

— Смотри не сломай, они твои.

Все ахнули, осчастливленный мальчик еще долго держал ладонь открытой. Округлившимися глазами смотрел он на часы, а когда наконец осознал, что они ему подарены, закрыл ладонь и бросился к дяде на шею. Обнял его, поцеловал и тут же побежал в соседнюю горницу. Все дети понеслись за ним. Братья улыбнулись друг другу, чокнулись.

4

Утром Валент простился с матерью, братом, невесткой и детьми и собрался домой. Мать провожала его.

— Загляну к тестю и теще, — сказал Валент. — Может, дадут коляску до станции. А вы-то видитесь, бываете друг у друга?

— После смерти отца никто у нас не показывался.

— А вы?

— Все недосуг было!

Они обменялись взглядами, покивали.

— Помни, сынок! — Мать схватила его за руку. — Хоть ты и ученый, а рано гопать: скажешь гоп, как перескочишь. Держись подальше от политики, для бедняка политика — петля. Делай свое дело честно и добросовестно!

Мать перекрестила его.

Валент обнял ее, поцеловал и пошел. Постаревший Гадерпан пробирал во дворе работников. Чихвостил их почем зря, грозился с работы прогнать, а заметив Валента, сразу притих, словно устыдился.

— Еще вчера тебя ждал.

— Заболтались мы с братом.

— Ну заходи!

— Я ненадолго, — сказал Валент. — От Гермины поклон. Она бы тоже приехала, да доктор запретил. Надо поберечься.

— Срок-то когда? — улыбнулся Гадерпан.

— Вот-вот!

Гадерпан пошел за водкой, а Валентом занялась теща. Он рассказал ей о дочери. Теща нахмурилась.

— А что болтают о тебе и о Ганке, знаешь?

— Знаю!

— Этого нельзя было допустить!

— Что поделаешь? Перевешать все село прикажете?

— А хотя бы! — Теща гневно топнула.

— Глупости! — осадил ее Валент. — Они правы, она ждет от меня ребенка!

— Мужик! Болван! — процедила сквозь зубы теща. — Мужиком был, мужиком и останешься, будь ты хоть стократ доктор!

Валент не проронил ни слова.

Поклонившись, вышел. Вскорости воротился Гадерпан с рюмками и бутылью вина.

— Где же он? — спросил.

— Ищи-свищи!

— Послушай-ка, что ты ему опять наболтала?

— А то, что ему полагалось услышать! Растяпа он, мужик, и ничего больше!

— Ну и дуреха! Радуйся, что он посадил себе на шею твою дочь. Или хочешь, чтоб он назад ее приволок?! Я ведь тоже мужик!

— Оба из одной плахи вытесаны!

Выбежав из дому, Гадерпан стал выглядывать Валента.

— Паныча не видал? — окрикнул он ближайшего работника.

— Уехал! — был ответ.

— Беги за ним, пускай тотчас воротится!

Валент не воротился. Быстро поднялся по Глубокой дороге, добежал запыхавшись до Камня, а оттуда, перемахнув через Вахтаров холм, спустился к железнодорожной станции в Кралёвой Леготе.

В Ружомберок поспел еще до обеда.

Жена встретила его радостно, по он был мрачен, все отмалчивался, хмурясь пролежал всю вторую половину дня.

— Тебя что-то тревожит? — не унималась Гермина.

— Нет!

— Как наши?

— Живут, кланяются тебе!

— А ваши?

— То же самое.

— И все-таки с тобой что-то неладно?!

— Да ничего, господи! Устал, поезд меня вконец доконал, да еще ты добавляешь… Иди отдыхай!

Она подсела к нему, взяла за руку.

— Я все знаю. Мама уже две недели назад отписала, — сказала она вполголоса, глухо. Он хотел встать, но она удержала его. — Мне это не мешает. Смирилась я… Что было, то было… Теперь ты только мой!

Прильнув к нему, она тихо заплакала.

5

И вдруг прорвало куль: посыпались роды… К исходу года в семье Пихандов, если считать и Ганку Коларову, их было четверо. Взошла опара в соломенном лукошке. Сперва примостится она незаметно под белой полотняной салфеткой, особо даже не пахнет, сидит смирно, не шелохнется. И вдруг приподнимет легонькую салфетку, выбродит за стенки лукошка, перевалит через край, перескочит, пощупает вокруг себя пространство, клейко пристанет к предметам, и запах ее разольется широко окрест. Какое это чудо, когда женщины рожают! Детьми пахнет весь дом, целый мир! Ничто на свете не источает такого аромата, как женский, человеческий плод! После долгих месяцев Само Пиханда впервые почувствовал себя счастливым: он поднял высоко над головой новорожденного сына, потом опустил его к лицу, нежно уткнулся носом в его мягкое брюшко, понюхал его, поцеловал в ножку, в спину, попку — и смеялся, плакал и снова смеялся…

— И наречен будет Марек! — провозгласил он.

И был он Марек. И были крестины. На крестинах был и Ян Аноста с женой, счастливый и веселый, потому что нашлась причина вытащить из гардероба черный, ловко сшитый костюм шерстяной ткани, который он так любил надевать. От избытка счастья Аноста упился в первый же час.

— Социалист народился! — выкрикивал он. — Да здравствует социалист!

— Уж лучше трубочист, наверняка проживет дольше.

Невесть откуда взявшийся фотограф сделал памятные снимки, а потом тоже нализался. Все гости, позабывшись, набрались через край. К полуночи упились до зеленого змия — зелье просто из ушей сочилось. Вылакали даже то, что притащили в подарок, и все казалось мало. Один Само пил неохотно… Словно мыльную воду тянул. И была неповторимая минута, когда он наклонился с женой над новорожденным и тихо прошептал: «Смерть можно одолеть только жизнью!»

Через неделю родила Кристина. Сбежались все замужние и детные подружки — помогли запеленать малого Ивана. Матильда Митронова в отчаянии опрокинула керосиновую лампу — спалила бы дом и сама бы сгорела в нем, кабы не мать. Та погасила крепнувший пожар, руки сожгла, а дочь уберегла. Юло Митрон усыновил детище, устроил ему крестины и, крепко сжав кулаки и сощурив глаза, высказал над отпрыском свое пожелание: «Пусть падет на загуменье метеорит, величиной с колокол, и я выкую тебе из него бессмертное сердце!»

Ганка рожала трудно и долго. Впадала в беспамятство и снова приходила в себя. Надрывалась от боли. О грядку кровати искровянила пальцы. Три повитухи спасали ее, но ребенок родился мертвый. Роженица потеряла много крови, промучилась день, утопая в белых, высоко взбитых перинах, и умерла.

Месяц спустя пришел черед Гермины. Валент Пихандаза день до родов убежал в горы, оставив жену на попечении матери и акушера. Это были самые тяжелые дни в его жизни. Он горевал по сыну, жалел Ганку и с тревогой думал о жене. Когда, вконец измученный, через два дня воротился, ему сообщили, что у него родился здоровый сын Мариан. Он словно уцепился за что-то над пропастью. Ужас падения отпустил его. Было невмочь кричать, но и молчать он не мог. Он бросился к сыну и, увидев его, застыл от изумления, словно не верил собственным глазам. Лишь исподволь на губах его заиграла улыбка.

Он взглянул на тещу — та сверлила его глазами. Только сейчас он осознал, насколько она ему отвратительна, — и еле сдержался, чтобы не сплюнуть… А теща, повеселев, вдруг что-то замурлыкала, потянулась к внуку. Валент схватил ее за руку, сжал до боли. Она вскрикнула, но подчинилась. К колыбели подскочил захмелевший Гадерпан, увешанный подарками для внука и дочери. Он встал, широко расставив ноги, и бросил на перину пачку банкнот.

«Вот тебе в подарок, — взревел он, и внук расплакался. — Хочешь стать человеком — уже родись богатым!»

А чуть позже Марианова бабушка — Ружена Пихандова промолвила с тяжким вздохом: «Сколько мальчиков рождается — к войне это!»

Но до войны было еще далеко.

6

Время валило вперед. Оно кувыркалось, перекатывалось то быстрей, то медленней, но не останавливалось. Само Пиханде казалось, что оно втягивает, всасывает его в свою бездонную пасть и она навсегда за ним захлопывается. И никогда ему не вырваться из нее, не убежать от времени, не перегнать его. Он входил в него неотъемлемой частью, был его послушной молекулой. Менялись времена — менялся и он. После рождения сына Марека он ненадолго успокоился, смирился с тем, что случилось. Даже Мария не заговаривала о покойном Янко. То ли забылась в хлопотах о новорожденном, то ли сознательно не хотела вспоминать то, что причиняло ей боль. Внешне все оставалось по-прежнему. Жарким летом по обыкновению выгонял Само мух из кухни или просто убивал их. Мушиными трупиками подчас бывали усеяны пол и стены. Иной раз он с увлечением ловил мух и скармливал их ногастым, как он считал — домашним, паукам. Дети помогали ему, прыгая вокруг, и ужасно радовались, когда паук сильными челюстями душил отчаянно мечущуюся муху. Из этих наитончайших паутин не исходило ни звука. Все выглядело естественно, обыденно. Все казалось таким, каким и должно быть. И это убийство в нужном месте и в нужное время сохраняло жизнь, пусть всего-навсего паучью. «Эх, — нередко вздыхал Само, — был бы и у меня такой кормилец, как у этого паука! Такой, что сбрасывал бы мне на стол печеных баранов, голубей или поджаренных форелей. А еще бы лучше, кабы в Гибице или Ваге вместо воды текла говяжья похлебка с лапшой. В лужах после дождя благоухал бы укропный соус, холмы были бы из печеной и вареной картошки, а один из них — большой глыбой сыра. И по крайней мере из половины родников било бы коровье молоко». К сожалению, ничего похожего не произошло, хотя многое изменилось. Менялись и заботы, но и в новом обличье они оставались заботами. Само обихаживал пчел, но особого почтения к пчелиной матке уже не испытывал. Иногда он подремывал в пчельнике, но теперь его не одолевали видения. Впрочем, ему вообще перестало что-либо сниться. Вечером он засыпал внезапно, словно день погружал его в густое масло, а утром просыпался как ужаленный, почти с криком. Подчас гудело в голове, резало глаза, но он не замечал этого. Самоотверженно, преодолевая в себе сомнения, он упорно, неистово, даже злобно переливал в кадушки мед, собирал урожай в садах и на поле, косил, свозил, молотил и снова пахал и сеял… Когда ж по весне бурей смыло с поля навоз и смело засеянный хлеб, он принял это спокойно. Натаскал навозу и снова засеял. Да и ко всему происходящему в мире относился он философски, попусту не тревожился. В начале января прибежали к нему Аноста и Толький, но ничего не добились. Вперебой рассказали о «Кровавом воскресенье» в Петербурге, когда царские войска ранили две тысячи и убили свыше тысячи человек, направлявшихся к царю с петицией об улучшении условий жизни в России. Он выслушал их, но остался холоден.

— Вот о том-то я и говорил! — только и обронил он.

— А что ты говорил? — вскинулся Аноста.

— Мы ровно пчелы, — сказал Само спокойно. — Никто не избавит нас от нашей работы, а забот добавит всякий! Стоит чуть поднять голову, как нас уже гнут к земле. Когда царь, когда король либо император, другой раз нотар или священник, а станем слишком высовываться, изведут всех!

— Вот ты о чем! — неприязненно поморщился Аноста. — Уж никак ты и в церковь повадился? Неужто опять по вечерам молитвословишь? Наделал в штаны, вот-вот, и думаешь, этого никто не заметит. Думаешь, твое говно не смердит?! Думаешь, что твой сын первый и последний, кого убила преславная Австро-Венгрия? Впрочем, он умер не напрасно!

— Но это был мой сын! — сказал Само.

— Каждый чей-нибудь да сын!

— Живой он был бы куда полезней!

— Вот ты хоть и живешь, а гниешь! — Аноста ткнул в него пальцем.

— Оставь меня в покое, революционером я не буду! Не желаю, чтобы перебили всех моих детей, не желаю, чтобы меня прихлопнули или вздернули на веревке. Вот и все! Я смирился с тем, как живу, потому что знаю — лбом стены не прошибешь. А станет совсем невмоготу, так, что хоть в гроб ложись, оно и само изменится… — сказал спокойно Пиханда.

Аноста махнул безнадежно рукой и вместе с Тольким убрался восвояси. Какое-то время они не тревожили Само. В пору, когда дозревала трава и наливались колосья, он нанялся извозчиком — возил на Машу[101] древесный уголь. Буренки степенно плелись по дороге, а Само, щелкая бичом, шагал впереди. Однажды его ударило дышлом в спину. Оглянувшись, он остолбенел: от дымного древесного угля занялся воз, и коровушки совсем ополоумели. Он с трудом выпряг их. Но и это он принял спокойно. В июне опять примчались к нему Аноста и Толький.

— Ура, ура! — кричал в восторге Аноста. — Основана наша Словацкая социал-демократическая партия![102]

— Ну и что! — обронил Само.

— Неужто ты не хочешь стать ее членом?!

— А зачем?

— Тьфу, да ты помрешь, а так и не дойдешь до истины, — взбеленился Аноста.

— А какова ее программа? — спросил с улыбкой Само.

— Прежняя, но партия — наша, словацкая! — восклицал Аноста.

Само взглянул на Биро Толького — тот молчал.

— А ты, Биро, — спросил он его, — ты-то теперь будешь в которой из них, в венгерской или словацкой?

Биро смущенно почесал голову.

— Я, ей-богу, не знаю, как мне и быть, — пожал он плечами и испытующе поглядел на Аносту.

— Это уж твоя забота! — ответил тот.

— Вот задача! — терзался Толький. — Хоть я и мадьяр, а живу среди вас, словаков, почти всю жизнь… Пожалуй, мне надо быть с вами и в одной партии…

— Правильно, Биро! — ожил Аноста и обнял товарища. — Ты мудро решил, ты же наш… А как ты? — повернулся он к Само.

— Нет! Отстань от меня!

— А, так тебя и разэтак! — вскричал Аноста. — Ты еще не очухался ото сна?

— Говорю тебе, оставь меня в покое!

Они ушли — Само полегчало. К политике, казалось, он потерял всякий интерес. Ему было все равно, выиграл ли на выборах Лани или Стодола[103], не тронуло его «Кровавое воскресенье» в Петербурге, не взволновало основание словацкой социал-демократической партии, как и не соблазнили те, что толпами переселялись за море, в Америку. Он работал и ждал. Не знал, чего ждет, но ждал. Будто надеялся, что придет, случится что-то необыкновенное… И вдруг оно случилось! На исходе лета вспугнутый чем-то конь убил мельника. Зерно дозревало, и сельчане не знали, кто его смолотит. Само ожил. Он обошел всех, от кого зависело дело, молил, просил, грозился и, наконец, получил мельницу. Чтобы арендовать ее, продал землю. И вот так Само Пиханда стал мельником на Перепутье.

Глава шестая

1

Само Пиханда со всей семьей переселился на арендованную общинную мельницу — в трех километрах ниже Гиб.

Мельница высилась над рекой Гибицей, метрах в двухстах до ее впадения в Ваг. На своем многокилометровом извилистом пути от истоков в предгорьях Криваня речка вбирала в себя уйму ручейков, речушек и родников. У мельницы ее течение становилось бурным, бегучим и легко вращало огромное колесо. Воды тут везде было с избытком. Неподалеку в Ваг впадала речка Боцянка, чуть повыше — Черный Ваг.

Мельница стояла на Перепутье.

Проезжавшим по главной дороге из Градка через Гибе на Спиш или из Липтова через Чертовпцу в Верхнее Пригронье до Брезно или же в обратном направлении не миновать было мельницы. От нее рукой подать в Кралёву Леготу, Довалово, Вавришово, да и в Сварин. Здесь мололи зерно хлебопашцы из Гиб и окрестностей, в основном из Порубки и недалекой Кралёвой Леготы. До железнодорожной станции было меньше километра. Близ мельницы обреталось несколько домкаров[104], и в двух-трех шагах выстроил виллу скульптор Штробль[105]. Ежедневно вокруг мельницы толклась прорва людей. Гибчане, что шли на поезд и с поезда, учащиеся, бродяги, лесники и рыбаки, железнодорожники и дротари, цыгане и купцы, священники, учителя и случайные путники. Само Пиханда не уставал диву даваться и уже через неделю поделился с женой:

«Тут, пожалуй, куда способнее быть корчмарем, нежели мельником!» Осенью, весной и зимой всякий день приезжали крестьяне — то с зерном, то за мукой, отрубями и мякиной.

Мать Само — Ружена пробыла на мельнице несколько месяцев, но спалось ей там неспокойно. Она воротилась в село и стала домовничать у Кристины. Однако нет худа без добра: Самовым ребятишкам не приходилось всякий день — и в снег и в слякоть — топать в школу и обратно. Иной раз по два, по три дня жили у бабушки.

Само решил разбогатеть.

Мало было обмолота, он еще обрабатывал землю — ту, что арендовал у Валента. Выкашивал и засаживал малый участок при мельнице. Держал коров, овец, поросят, кур, гусей и уток. Мария, размечтавшись об индюшках, достала выводок. С индюком, правда, было хлопотно — наскакивал на людей. Поток у мельницы всегда кудрявился форелью. И разумеется, в мельничихиной кухне не переводился рыбий дух. Само надсаживался как лошадь, но не жаловался. Трудился сколько мог и сколько хотелось. За тяжелой работой как-то легче жилось.

Две овчарки сторожили мельницу.

Ночами они так лаяли, словно решили не умолкать до скончания века.

2

— Горшки починяю, оплетаю! — раздалось как-то под вечер у мельницы.

Дети скучились вокруг дротаря, и Мария позвала его в дом. Дротарь сел на низкий стул, короб поставил рядом.

Мария принесла три дырявых горшка.

— Вот этот больно прохудился, — указала она на один.

— Чинил я и похуже, — сказал дротарь. — Если горшок стоящий, можно все жестяное дно сменить. — Улыбнувшись, он с любопытством оглядел Марию. Мастер принялся за дело. Мария разрешила детям смотреть, как он чинил первый горшок, а потом погнала ужинать и в постель.

Мельница однозвучно отбивала свою мелодию.

У каждой мельницы — она своя.

Само вышел из мукомольни к дротарю весь белый, поздоровался и пошел умываться. Раздевшись до пояса, вымылся и вытерся большим льняным полотенцем.

— Проголодался! — Он схватился за живот.

— А его позвать? — спросила Мария, указавши на дверь, за которой еще постукивал дротарь.

— Позови!

Подождав, пока дротарь кончит работу, они пригласили его к столу. Он вымыл руки и, бодро сев за стол, принялся с аппетитом закусывать.

— И охота вам бродить вот так по свету! — заметил Само.

Дротарь поднял на него удивленный взгляд.

— А кто ж вам худой горшок починит? — спросил с улыбкой.

— И то сказать! — Мария взяла сторону дротаря.

— Да с прибытком ли вы? — не отставал Само.

— У меня жена, дети, — ответил дротарь. — А земли — кот наплакал, вот и делаю, что умею. Ремесло и короб от родителя получил, да и сыновья мои пошли по дротарной части. С горем пополам, а кормимся своим трудом. Зато чего навидался на свете — ни за какие деньги не купишь. Во Франции однажды видел я мужичину, у которого голова была что бочка из-под капусты, а высунутым языком он пятки облизывал…

Мария, недоверчиво поглядев на дротаря, улыбнулась.

— Не верите, ясное дело, — сказал он. — Не хотите — не верьте, а я, право слово, не вру. Такого нагляделся, что и не поверишь, — диво ли, что и вы сомневаетесь. Ну а видели бы вы женщину, у которой было тридцать пять ребятишек, а самый махонький мальчонок — величиной с грушу, тоже бы дивовались… Точь-в-точь с грушу, ни-чуточки не больше. Плясал, прыгал, говорил, в одежке ходил, а сам с грушу. Сказывали, ему уже тогда сорок стукнуло. То был Янко Грашко[106]! Как бог свят, Янко Грашко!

Само рассмеялся, Мария толкнула его локтем.

— Что ж, у него и глаза, уши, зубы, все было? — спросила она.

— Все на месте, как у всякого. Он даже курил, и папироса была не намного короче его… Сплел я ему из тонкой проволоки мебелишку, чтоб есть и спать было на чем. От радости он в момент на меня вскарабкался, а потом мы оба упились. Он — из наперстка, я — из стакана.

— Где это было? — спросил мельник с улыбкой.

— В Швейцарии, — невозмутимо ответил дротарь. — Да я видел там и другие вещи…

— Ну, рассказывайте, рассказывайте! — весело подбодрил Само дротаря, когда тот примолк ненадолго. Само вдруг сделалось приятно, хорошо. И хотя из вежливости не смеялся, а веселился он от души.

Мария улыбалась.

— В Альпах видел я глубокую пропасть! — продолжал дротарь. — Крикнешь в нее — три дня не откликается. Я тоже громко крикнул в нее! Дыра была черная, темная, глубокая. Я и впрямь три дня дожидался не емши, пока эхо воротилось. Исхудал я тогда — поднесь в тело никак не войду. Вот, сами видите! — Дротарь указал на свое отощалое тело.

— Кушайте еще, кушайте! — вскочила Мария и положила ему на тарелку добавки.

— Отчего же в Швейцарии не остались? — спросил мельник. — Работы не было?

— Серединка на половинку. И разве я мог бы забросить дротарский короб? Это же все равно что над предками надругаться. Можно, наверно, и больше где заработать, да деньги прах: ну их в тартарарах! Так-то я сам себе голова, хожу по вольной волюшке и делаю свое дело. — Он развел спокойно руками. — Людям нужен, радуются, когда меня видят. Не будь нас, дротарей, сколько б худых горшков на свете водилось?! Хуже нет, когда собрался похлебку варить, а горшок течет. Вот и не диво, что люди привечают дротарей. Боже, чего только не надавали мне! В Турции один магометанин прямо-таки всучил мне гармошку с поющим соловьем. Играешь на гармошке, а соловей поет, аж слеза прошибает. В Польше, к примеру, достался мне ножик, который вовек не затупится: сам себя точит, а острие ничуточки не убывает. В Германии работал я месяц у одного умельца, так тот подарил мне мельницу, которая все, что ни попадет в нее, в вино обращает. Вложишь картофелину, она смелет ее, а в стакан вино течет. Кусок хлеба сунешь — такая же история!

— Мне бы такую мельничку! — вздохнул Само. — Я бы тут же корчму открыл…

— Кто про что, а ты все про корчму! — вмешалась жена.

— На старости лет и я за это возьмусь! — сказал дротарь. — Поброжу еще пару годков по белу свету и осяду. Корчму открою. Пройдете мимо — заходите, поднесу чарочку!

Они встали из-за стола, и Мария принялась мыть посуду. Дротарь все топтался вокруг короба, все вглядывался во тьму. Само уже и расплатился с ним, но он все как-то мешкал уходить.

— А нельзя ли мне переночевать у вас? — спросил дротарь.

Само взглянул на жену — та кивнула.

— Что с вами делать, ночуйте! — согласился Само. — Только не будет ли мельница вас тревожить?

— Я крепко сплю!

Дротарю постелили в прихожей и сами улеглись спать. Мария под периной посмеялась еще над дротаревыми побасками и задремала. Но Само привиделся дурной сон. Будто ночью он убил дротаря и украл у него волшебную мельничку. Молотил на ней зерно, молотил, и в большие бочки стекало красное вино. Он попробовал вина и вскрикнул. Не вино то было, а кровь. Кинул он мельничку в ручей, и из нее сразу забила кровяная вода. Мельница мелет, да уж не выстукивает: тук-тук-тук, а все — вина-вина-вина…

Само проснулся потный, истомленный. И до чего же обрадовался, увидев дротаря живым и веселым.

— Благодарствую за ночлег, за хлеб-соль. Честь имею! — откланялся дротарь.

Само проводил его до дороги. Воротившись, споткнулся об один из починенных горшков. Пригляделся — а горшок полнехонек, второй тоже и третий.

— Ты чего в эти горшки налила? — крикнул он Марии.

— Я? — изумилась жена. — Дротарь, должно, налил воды в них, не текут ли — проверить.

— Да не вода тут!

— А что ж это может быть?

Вынесли горшки на свет — вгляделись.

— Клянусь богом — вино! — оторопел Само, попробовавши красной жидкости. — Что ни есть натуральное!..

Мария заломила руки.

— Неужто он и вправду?.. — прошептала она испуганно и не договорила.

Само выбежал, остановился посреди дороги, но дротаря и след простыл.

3

Не было случая, чтобы нищий Гагош, шагая мимо, не заглянул на мельницу. Ходил он в чистом, хоть и латаном платье. Длинный серый брезентовый плащ свободно ниспадал с плеч до самых пят. Правой рукой сжимал он большую палку, на левом плече болталась объемистая сума. На вид ему было лет пятьдесят, высокий, худой, даже костлявый, лицо украшала густая, с проседью борода и усы. Глаза — живые, любопытные. Говорил он звучным, сочным голосом, а когда смеялся, удивлял всех белыми блестящими зубами. Уже многие годы, правда с перерывами, появлялся он в Липтове, откуда и родом был. На два-три месяца запропастится, потом опять тут как тут. Люди привыкли к нему и, не дожидаясь, пока он начнет попрошайничать, совали ему в карман чего-нибудь съестного. Что ни год исхаживал он всю Австро-Венгрию, зная все тамошние языки. А было их — по его уверению — около десяти. Он ни разу ничего ни у кого не украл, и люди с радостью его привечали.

— Что нового на свете? — спросил его как-то раз Само.

— Много чего, пан Пиханда, много! — вздохнул Гагош, внимательно наблюдая за мельником, сыпавшим зерно на жернова…

— А что именно, пан Гагош?

— Не знаю, что вы имеете в виду, только все бурлит. Народ в больших городах бунтует, не хочет мириться с нищетой. Да и с какой стати? Не все же могут вроде меня взять в руку посох, повесить на плечо пустую суму и податься в мир. Мне-то все одно: ни жены, ни детей. Под любой елиной может смерть прибрать, и никто по мне не хватится. Зла на свете много, пан Пиханда, и его все больше становится.

— Будет война, пан Гагош?

— Для войны, пан Пиханда, нужны три вещи: деньги, деньги и деньги!

— Кто надумает воевать, тот и деньги найдет.

— И то сказать! — подтвердил Гагош.

— А как насчет революции? — продолжал Само.

Нищий ухмыльнулся.

— Революции?! — Гагош растерянно покачал головой… — Все хотят ее и все боятся… Господам нужна одна революция, бедноте — другая, каждый хочет свою, а десять революций зараз быть не может. Одна проглотит другую. Быть революционером — тоже вроде бы стало модой. Нынче иной закричит погромче в клозете и уж считает себя революционером. Я, к примеру, поверил во французских коммунаров, а разве я революционер? Черта с два! Я только свою жизнь перевернул, и все. В мире от этого ничто не изменилось. Я мог стать адвокатом в Прешпорке или лекарем в Пеште, а вот заделался нищим… Так оно, пан Пиханда, такой уж я революционер. Себялюбец! Себя-то потешил, все отринув, и я вполне доволен тем, что принесет мне завтрашний день. Себя-то я переломил, а вот на большее меня не хватило. А мир от этого — я же говорю — ничуть не изменился. И потому остался я в одиночестве. Изменить свет или даже одного человека — для этого мало тешить только себя — для этого надо пожертвовать, может быть, жизнью, а я на это уже не гожусь! Ну, оставайтесь с миром, я пошел! Прощайте!

Само задумчиво слушал его, потом побежал вдогонку.

— Подождите, пан Гагош!

Он положил ему в суму кусок хлеба и сала.

— Благодарствую! — сказал грустно Гагош.

— Не забывайте нас!

Гагош кивнул и пошел. Само глядел ему вслед, раздумывая над тем, что тот поведал. И вдруг обнаружил, что мельница работает вхолостую. Он очнулся от мыслей и снова взялся за дело.

4

Настала осень.

Трудно приходилось Само Пиханде с женой и детьми: только и успевай поворачиваться. Ведь надо было скосить и обмолотить хлеб, выкопать картошку раньше других. Едва управились с осенними полевыми работами, как уже всякое утро начали объявляться перед мельницей возы с зерном. Подчас их набивалось с десяток. Крестьяне со всей округи стояли возле упряжек, покуривали, беседовали и ждали, когда придет их черед сгружать мешки. В эти дни Само молотил от зари до зари. А когда на два, на три часа задремывал, заступала его жена и старшие мальчики — Самко и Петер. Иной раз на мельнице пособляла и десятилетняя Эма или хотя бы нянчилась с грудным Мареком.

Иные нетерпеливые крестьяне, прождав час, принимались ворчать.

— Я-то чаял, тут будет меньше народу, — как-то заявился к Само сельчанин Козис, — а его вон сколько! С утра торчу и не знаю, отделаюсь ли до обеда. Поехал бы лучше к мельнику в Гибе или в Выходную, да вот, думаю, родня как-никак, куда уж тащиться!

— Ну и зануда! — покосился Само на Козиса. — Штопор у тебя в заднице, что ли? Дома небось все давно переделал. А хотел быть первым, так мог бы и пораньше встать. А то оставь воз тут, вечером сам его сгружу.

— Да ты что! — взвился Козис. — Оставишь, а потом пяти мешков не досчитаешься! Людей, что ли, не знаю? Я и сам бы мешок утянул, ежели плохо лежит.

— Тогда сторожи их и не ропщи! — отбрил его Само.

— Тяжко без дела! Я-то уж чисто заведенный.

— Дрова вот сложи!

— Дрова? — насторожился Козис. — А что дашь за это?

— Обмолочу бесплатно.

— Что ж, дрова, так дрова! — Козис двинулся к груде поленьев. — Небось знаешь, убить день на мельнице вхолостую — не по мне! Лучше б с мужиками лес сплавлял тут над мельницей…

Само махнул рукой и на Козиса — уже никакого внимания. Он так надсаживался с мешками, что аж пар от него шел, вся рубаха промокла. Козис сбегал во двор, оглядел свою подводу и, убедившись, что все в целости и сохранности, стал укладывать поленницу. Мелкий, но стожильный мужичишка, он работал истово и без надсады. Дома ни минуты не сидел сложа руки. А когда уж и вправду делать было нечего, выходил в поле, приглядывался к частоколинам, вбитым в землю вокруг клеверища, и если хоть одна на сантиметр выдавалась из ряда, перебивал всю изгородь. Или дома, бывало, упрется плечом в поленницу, развалит всю, потом наново складывает. К дереву питал особую слабость, мог без устали с ним возиться. Ярмарки ожидал с нетерпением, потому как давал в пользование торгашам за пять крон жерди для шатров. Тогда, против обыкновения, напивался у Герша. Из-за своей вечной непоседливости сделался знаменитым едоком. Похлебку предпочитал такую горячую, чтоб еще в ложке кипела. Хлебал ее жадно, смачно, а ежели она не ублаготворяла его, окрикивал жену: «Мара, что такое, что такое, похлебка до того холодна, что тебе в ней впору ноги мочить!» Вот и теперь он возился с каждым поленцем. Прямо цацкался с ним. Осматривал со всех сторон и в поленницу укладывал так, чтоб лежало как прибитое. По временам он поднимал голову и поглядывал на вырубку над мельницей, откуда мужики с шумом сплавляли лес. Их там было тьма-тьмущая. Он хотел крикнуть им или засвистать, да раздумал. Поленница росла, и Козис даже не заметил, когда за спиной у него остановился Само.

— Да, не больно ты наработал, — поддел его Само, похлопав по плечу.

— А ты как хотел? — насупился Козис.

— Ну пошли! — засмеялся Само. — Твоя очередь…


После обеда приехал с зерном приятель мельника — Матей Шванда. Привез на возу свою дочку Зузу и ее одноклассницу Эму Пихандову. Обе девочки, соскочив с воза, кинулись в кухню. «Мы будем делать уроки!» — сообщили они. «Сперва поешьте да присмотрите малость за Мареком, — сказала Мария. — С обеда не умолкает, а мне все недосуг побыть с ним на солнышке. Поýчите уроки и во дворе!» Девочки охотно согласились…

Матей Шванда, поздоровавшись с Марией, пошел на мельницу к Само.

— Ну как: молоть лучше, чем стены класть? — спросил он.

— Через год скажу, — ответил мельник.

— Вдесятером ладимся в Пешт, тебя будет не хватать!

Само лишь пожал плечами:

— Там, говорят, один кавардак да забастовки. Гагош сказывал. Так что особо не наработаете.

— Увидим, Пешт — город большой!

Погожий осенний день выманивал людей из дому. Не один хозяин в ожидании обмолота стянул с головы шапку и, прищурив глаза, подставил лицо солнышку. Эма и Зуза вынесли в кузовке в сад маленького Марека. Положили его на траву. Мальчик играл с муравьями и пестрыми лоскутиками. Девочки вокруг него дурачились, смеялись, гонялись друг за дружкой. У реки, в ивняке, стали играть в прятки. Вдруг над ними с вырубки донеслось громовое: «Береги-ись!» Девочки и головы не успели поднять, как в ивняк рухнул обрубленный и окоренный ствол дерева…

Эма перепугалась и затихла.

— Зузка? — крикнула погодя.

Ответа не было. Она подошла к месту, куда грохнуло дерево, и пронзительно завизжала. С воплем пробежала она мимо улыбающегося Марека и во дворе между подвод упала. Крестьяне подскочили к ней, подняли, стали приводить в чувство. Очнувшись, она оторопело глядела в сторону ивняка и беспрестанно твердила: «Там, там, там!» Из мельницы выбежали Матей Шванда, Мария и Само.

Мария погладила дочку по голове.

— Что случилось, доченька?

— Там, там! — повторяла Эма.

Припустились к ивняку. От вырубки вниз по откосу летели кубарем древорубы. Сбежали к реке и, обутые-одетые, пошли вброд. Мария сгребла в охапку Марека. Мужики, раздвинув кустарник, остановилсь над Зузкой.

Сильные мужские руки отвалили ствол. Матей Шванда склонился над дочкой. Она уже не дышала… Матей встал, сорвал с головы шапку, сунул в карман. Оторопело оглядел всех, словно не мог поверить в то, что видит перед собой. Все отворачивали головы, отводили глаза. Матей Шванда опустился на колени возле дочери — поднял ее на руки и пошел к своей подводе… Газды, древорубы и Само с женой двинулись следом. Шванда в замешательстве остановился у телеги, доверху набитой мешками. Мужики подскочили к возу и вмиг разгрузили. Матей положил мертвую дочку на телегу и только теперь предался горю.

Вечером древорубы сошлись в корчме у Герша. Расселись вдесятером круг стола, заказали палинки и в задумчивом молчании пили — узловатые руки на столе, головы опущены. Сидели немо и только пили. Время от времени то один, то другой словно всхлипывал от боли или вздыхал. Кто-то охнул. Кто-то жалостливо заматерился: «В бога душу твою…!»

— Это я виноват! — вскочил Мацига.

— Все кругом виноваты! — покачал головой Дерко.

— Нет, я один! — страдальчески перекосился Мацига и судорожно скрюченными в кулаки руками ударил по столу. — У меня заклинило багор, и дерево упало не туда, куда ему было положено!

— Я тоже там был! — сказал Дерко.

— И я!

— Будто я не был!

— Корчмарь, неси палинку! — закричал Мацига.

Пили по полуночи, почти не разговаривая. А уж под конец печально запели. Выйдя из корчмы, обнялись друг с другом за плечи и двинулись. Ночь была светлая, месячная, вода блестела. Переходить мостки стали по одному. Мацига остановился посередине.

— Я виноват, один я! — заскулил он опять.

— Сигай в воду, болван! — крикнул Дерко. — Стал поперек дороги! Проходи или прыгай! Грехи искупи!

Тело Мациги шмякнулось в воду.

— Дева Мария, он и вправду! — завыл Дерко. — Ребята, за ним. — Дерко прыгнул в глубину под мостки, а вынырнув, отчаянно закричал: — Фонарь быстрей!

Кто-то кинулся к ближайшему дому — воротился с зажженным фонарем. Мужики сновали по обоим берегам ниже мостков, рыскали в полутьме, но Мацига и впрямь — в воду канул. Мужики бродили по реке, шарили руками в омуте, но Мацигу так и не нашли.

— На мели поглядите! — подсказал кто-то.

Они продрались к мели, Мацига лежал там ничком. Повернув его, посветили. Глаза выпучены, рот разинут.

— Вот ненормальный! — сказал Дерко. — Решил принять на себя все грехи мирские.

После Зузкиной смерти Эма сделалась какой-то потерянной. Она боялась оставаться одна в горнице, боялась ходить в лес, а смеркалось — убегала со двора в дом. И дома сидела тихо, разговаривала мало. Само с Марией заметили перемену в дочери и по возможности приглядывали за ней. Случалось, молоко пьет — кружку опрокинет, дровишки станет в печь подкидывать — обожжется. А двери хлопнут — вздрагивает.

— Что ты такая пугливая, Эмочка? — спросила ее Мария.

— Боюсь, мама!

— Чего ты боишься?

— Не знаю, но боюсь!

— Пока мы тут с отцом, ничего не бойся! — Мария привлекла дочку к себе.

Эма навзрыд расплакалась.

5

Со словами: «Бедность не стыд, а большое бесстыдство!» — вошел в мукомольню пастух Павол Швода, ровесник Само Пиханды. А в дверях добавил: «Мои мозоли, твоя мельница!» Само, обернувшись, улыбнулся и сказал:

— Опять надо мной и над собой потешаешься?

— Что ж, Самко, давай поменяемся! — рассмеялся пастух. — Я заделаюсь мельником, ты — пастухом. Идет?

— А ты согласишься?

Пастух почесал за ухом.

— Небось знаешь, что нет! Я бы тут, чего доброго, спятил, да и по коровушкам всякий день тосковал. — Пастух уселся на гору мешков. — А зачем я пришел, соображаешь?

— Обобрать меня пришел, — погрозил пастуху Само.

— Точно, обобрать, — согласился Швода. — Цельный год коров твоих пас, теперь давай положенное!

Пастух Павол Швода был пересмешник и выдумщик. Умел подшутить над самим собой и своей скудностью — оттого прощали ему, когда он и других вышучивал. В былые времена служил он в гусарском полку, да продал своего коня и домой удрал. Четверо жандармов его разыскивали. Искололи штыками стог сена, в котором хоронился, а его не задели. Зазноба приносила ему еды в сенник и оставалась с ним ночь коротать — так он и продержался с неделю. А потом сам и сказался. «Обученные, а меня не словили», — бахвалился он, шагая в гусарской форме в жандармский участок. Год отсидел, отслужил военную и домой воротился. И первым делом отколол такой номер: потехи и интересу ради украл у соседа пять уток, а у барабанщика — барабан. Ходил по деревне с утками в кузове на спине, бил в барабан и выкрикивал: «Уток продаю!» Сосед в суд на него не подал, но уток забрал. Зазноба бросила его и в пику вышла замуж за другого. Он, правда, и дня по ней не печалился, а со временем, пожалуй, вдовы не было, которую он в грех бы не ввел. Мужик он был дюжий и смелый. Когда селу понадобился пастух для коров, он без раздумий принял предложение. «На почести мне плевать, — говаривал он. — Христос тоже был пастухом!» Не имея земли, он не пахал, не сеял, но делал вид, будто все луга, на которых он пас, были его достоянием. Любил приговаривать: «Тут бугор, тут яма — это Шводова поляна». Жил он один в деревянной избенке и на выгоне запасал дров на всю зиму. Частенько попрекал и господа бога: «Уймись, боже, уймись, у Шводы хворостину водой уносит, а ты все кропишь дождем без устали». Когда на выгоне обходилась какая корова, он в тот же вечер оповещал о том хозяина: «Пан газда, корова у тебя обошлась». За это худо-бедно ему полагался ужин. И потому всякий вечер он у кого-нибудь ужинал. Девки любовно улыбались ему, а пареньки вслед покрикивали: «Корова обходилась, корова обходилась!» Он, случалось, разбежится, схватит одного и завопит ему прямо в лицо: «Это твоя мать в эту ночь со мной обошлась, да три раза подряд!» Мальчишка — в рев, он давай ему втолковывать: «Ну вот, надо тебе было? Помалкивал бы — не получил бы туза!» Ругаться охоч был до одури, но никого и пальцем не тронул. Разъярить его могла только всполошенная корова. Если раз, другой уматывала в клеверище — ох уж он свирепел. Одну такую побродяжку оглоушил кулаком и взмостил на елину. Привязал ее за ноги к стволу и оставил до утра. На другой день перепуганная хозяйка руки ломала под ней: «И что ж с тобой учинили, Рысуля?! Нешто ты заслужила такое!» А Швода ее успокаивал: «Здесь-то ей лучше, не то вспучила бы ее троица, и поминай как звали. Да и доить тебе легче, не надобно под ней на табуретке горбатиться!» Года два назад стал он разводить барашков, потому как позволили ему косить для них на общинном. Как-то сгребал он сено, сгребал да укладывал в бабки. Задул ветер и стал срывать сено с граблей, ворошить бабки. Он опять разгневался на господа бога и, воздев руки к небесам, заорал: «Сено у меня отнимаешь! Раз так — бери все!» И поджег то, что нагреб.

— Знаешь, что я сегодня видел в Леготе? — спросил Павол Швода.

— Нет, не знаю! — ответил Само Пиханда.

— У молодухи еврейки…

— Какая же она была у ней?

— Такую я б и тебе пожелал! — расхохотался Швода.

— Свинья!

— Если бы она овдовела, — продолжал гоготать Швода, — я бы ее уломал, как бог свят, и коров бы ради нее пасти бросил. Ух, я б уж расстарался — она бы не жаловалась! Выпить у тебя есть что?

— Одни последки!

— Кто пьет последки-остатки, тот всегда пригожий да гладкий, — отчеканил Швода, — валяй, не погнушаюсь ничем.

Само нагнулся и извлек из-под мешков бутылку, в которой булькало немного палинки.

— Пей на здоровье!

— А ты?

— Не буду!

Швода выпил и тылом руки утер губы.

— А то, что мне полагается, дашь? — спросил он.

— Возьми мешок муки и вари себе всю зиму галушки.

— После возьму, нынче-то я не затем пожаловал…

Само взглянул на него вопрошающе.

— Матей Шванда послал. Посоветоваться хочет с тобой кой о чем.

Немного подумав, Само кивнул.

— Скажи ему, что приду!

6

— Нашим не след знать, о чем мы толкуем, — сказал Матей Шванда. — Зайдем-ка на часок к Гершу.

Само Пиханда и Павол Швода встали. Из горницы вышла Матеева жена в трауре. Прошло две недели с Зузиных похорон, а мать все еще не могла опамятоваться. Ходила как во сне и то и дело — на людях либо в укромном уголке — заходилась в плаче. И теперь, при виде Само, глаза ее налились слезами.

— Ладно, родная, ладно! — Матей подошел и ласково погладил жену по увлажненной щеке.

Она кивнула и с тяжким вздохом пошла в горницу.

— Такая нелепая смерть! — проронил Матей.

Само взглянул на него, и его обуял ужас. Недоставало самой малости, чтобы он оказался на Матеевом месте… Вечером после несчастья Мария приникла к нему и сама не своя, дрожа всем телом, прошептала в испуге: «Дерево ведь могло раздавить и нашу Эмку или Марека!» Закрыв ладонью ей рот, он заставил ее замолчать…

Они вошли в корчму. Только сегодня Само заметил, как постарел и обрюзг Герш: живот стал до того велик, что не дозволял ему наклониться, а уж согнуться — и подавно. Расторопной Рахели что ни утро приходилось обувать мужа. Он и сейчас кричал на нее с неудовольствием: «Ты чего накупаешь столько свинины, тетеха! Ее у тебя — черт на печку не вскинет… Кровяная она, кровяная. Я не ем ее! На дух не принимаю!»

Мужчины сели в сторонке.

•=— Что изволите? — спросил у них Герш.

— По пол-литру на одного, один на всех! — пошутил Павол Швода.

— Не болтай! — оборвал его Пиханда. — Принеси-ка по стопочке. — Они выпили, заказали еще по одной.

— Зачем позвали? — спросил Пиханда.

Шванда и Швода обменялись взглядами.

— Хотим тебя в свою артель взять, — сказал Шванда. — Конечно, с мельницей дела твои малость поправились, но и оно не бог весть что. Мы вот с Палём решили податься в Америку, хорошо бы и тебя прихватить…

Само передернулся, резко выпрямился, а потом смешался, нервически вытер ладонью лоб.

— Ты же на стройку в Пешт ладился.

— И пойду! — сказал Шванда. — За месяц, другой кой-чего заработаю на первое время и соберусь… Чтоб ехать в Америку, нужно путем подготовиться…

— Я могу двинуть хоть завтра! — отозвался Павол Швода.

— А как же коровы — не соскучишься? — спросил Пиханда.

— Будто за морем коров нету? — рассмеялся Швода.

— Ну, что скажешь? — напирал Матей.

— Не знаю, ребята, но мне вроде неохота! — выкручивался Пиханда.

— Два-три года продержимся, зашибем деньгу, а там воротимся.

— Подумаю! — сказал Само. — Но обещать ничего не обещаю.

— Ладно, подумай! — кивнул Матей Шванда.

— За Америку! — поднял рюмку Павел Швода.

Само молчал. Однако выпили все, потом встали.

7

Священник Крептух с утра был не в духе. Причетник Юлиус Мразик отказался от причетничества.

— Отчего, сосед, вы отказываетесь от этой богу угодной службы? — спросил его священник.

— Из-за соседских распрей! — ответствовал Мразик.

— Как так? — не понял священник.

— Сказать как есть?

— Всенепременно!

— Эта мерзкая гнида, прошу прощения, пан фарар, соседка Криштофикова обвинила меня, — жалуясь, Мразик покраснел, жилы на висках вздулись, — что я, мол, запускаю руку в пожертвования и что, мол, ноги ее в церкви не будет, покуда Иуда закрывает за вами дверцы перед алтарем… Я и Иуда, пан фарар! Разве был случай, чтоб недоставало в церковной кассе хоть малости? Да провалиться мне…

— Хорошо, хорошо, Мразик! Я поговорю с ней…

— Поговорить-то вы можете, пан фарор, но я все равно ни за что больше не соглашусь быть причетником!

— Можно бы и обождать до конвента[107], там бы все уладилось…

— Нет, пан фарар! Я не отступлюсь от своего решения…

Юлиус Мразик не дал себя уговорить — он твердо стоял на своем, и священника это прогневило. Ищи теперь нового причетника, проверяй его, вышколивай… А придется… Ко всем будущим неизбежным трудностям он уже сейчас испытывал отвращение. А на законе божьем опять вышел из себя. Привел учеников в приходский сад и стал распространяться о боге. И тут перед всеми учениками проказник Петер Пиханда его и спрашивает:

— Пан фарар, а есть ли на свете бог?

— Есть, сын мой!

— Я не верю, я не видел его!

— Не сподобился, значит…

Священник двинулся к молодому Пиханде, а тот, решив, что ему не уйти от выволочки, повернулся — и бежать, но перед ним оказалась огромная лужа после вчерашнего ливня. Он попытался на бегу перепрыгнуть ее, но угодил прямо в воду. Зашатался, упал на спину и, разумеется, вымок до нитки.

— Ну вот, господь тебя и покарал! — сказал священник Крептух. — Такие шутки добром не кончаются!

Ученики, сгрудившись вокруг лужи, смеялись над Петером Пихандой.

— Неправда, ребята, это я сам упал! — воскликнул Петер со слезами. — Я нарочно не перепрыгнул и поскользнулся нарочно.

— Вруша, вруша, — выкрикивали ученики.

Не сдержавшись, Петер заплакал взахлеб и, мокрый, убежал. Священник Крептух, встретив позднее Марию, позвал ее в приход.

— Вы дурно воспитываете своих детей! — сказал он строго.

— Почему, пан фарар? — испугалась Мария.

— Из них вырастают такие же безбожники, как и их отец. Он спесив, спесивыми становятся и дети. Возьмитесь за ум, Мария! «Ибо прах ты и в прах возвратишься». Ваш Петер нынче богохульствовал…

Священник рассказал о случившемся, Мария расплакалась.

— Вы, ведомо, порядочная, благочестивая и богобоязненная женщина, такими должны быть и ваши дети. Уделяйте им больше внимания, и с помощью божьей из них вырастут добрые христиане.

Мария обещалась и, расстроенная, ушла. Поспешила на мельницу. Обошла мукомольню, чтобы не встретиться с Само, и тут же взяла Петера в оборот.

— Так ты вздумал срамить меня! — кричала она, таская его за волосы. — Передо всеми учениками вздоришь с паном фараром, в боге сомневаешься! С нынешнего дня всякий вечер будешь молиться вслух и каждое воскресенье ходить в церковь…

— Не буду! — упорствовал Петер.

— Молчи, не выводи меня из себя! И марш в угол, на полено!

Она заставила его битый час стоять на коленях и, только услыхав шаги Само со стороны мукомольни, велела встать. «Ох и мужики у меня!» — вздохнула Мария и принялась собирать полдник.

8

Вечера стали долгими, и Мария с дочерью Эмой отправились на супрядки. Шли быстро — за полчаса уже добрались до села. Когда проходили под католической звонницей, до них донеслись крики и брань. Это пастухи Павол Швода и Штефан Пирчик, напившись, бессовестно горланили на колокольне. Минуту спустя свару оборвал звон, но и он вскоре прекратился. Мать с дочерью удивленно остановились и поглядели на звонницу, откуда пьяный Швода возглашал:

Всяк живущий бога славит,
сын его да будет славен,
пробило на башне полночь.
Свет тушите и огни,
могут вред нести они.
Почивайте, люди, с богом!
Раздались удары колокола, и вместо Шводы в окне звонницы возник Штефан Пирчик. Хмельным громовым голосом он прокричал:

— Эй, вы, старые тетери,
Сядьте живо под кудели,
А вам, женкам-молодицам,
Пусть с мужьями сладко спится!
Под звонницей прошмыгнул священник Доманец. Задрав кверху голову, он угрожающе поглядел на окно и скрылся в дверях.

— Поделом им! — сказала Мария. — У, охальники, еще шести нет, а они уж вон как дурью мучаются! Пойдем, дочка!

Доманец был справедливо разгневан — звонить полагалось в девять вечера, и лишь потом ночной сторож выкликал свой стишок. Однако ночные сторожа и караульные в последнее время донельзя распустились и озорство свое перенесли с коров на колокола. Как только похолодало, они вздумали раскладывать под колоколами костерок; напившись, горланили у огонька непотребные песенки и изгаживали звонницу нечистотами. Священник Доманец не однажды со всей строгостью отчитывал их, возражал даже против того, чтобы со звонницы объявляли время. Но один колокол принадлежал общине, часы на звоннице тоже были общинные, и раз в неделю кто-то должен был их заводить. Ночных сторожей и караульных было по двое, только первые трубили в трубу, а вторые свистели в свисток. Вечером по селу ходил еще и сельский пост, следивший за порядком по решению схода. Сторожа и караульные к тому же, как правило, пасли еще и стадо, получая мзду с общины. Было их четверо, и каждый из них обязан был вырыть каждую четвертую могилу на кладбище. Через деньпопарно они несли службу на звоннице или на сельских улицах. Со звонницы сторожа, когда бывали трезвыми или не заваливались спать, первыми замечали пожар в селе и начинали сполошно бить языком об одну стену колокола. А караульные на улицах, если до тех пор податливые вдовушки не утягивали их куда-нибудь под сень кустов, кричали: «Пожар, пожар!» В селе до того страшились огня, что сторожам и караульным даже прощали попранную ими общественную нравственность. Сельский сход в ответ на протесты священника постановил и приказал запротоколировать такое решение: «Распутные сторожа на колокольне или греховодники-караульные на улицах лучше, нежели село, сгоревшее дотла!» Решение обжаловано не было. Но священник Доманец не сложил оружия, он твердо стоял на своем: «Теперь, когда лютеране заимели звонницу, пусть возглашают и с нее. Месяц мы, месяц они!»

Члены общинного совета, обложившись хлебом, колбасой и палинкой, долго прели над новым аргументом священника. Но, пока они скинут проблему с повестки дня, поведаем кое-что о лютеранской звоннице. После пожара 1902 года, уничтожившего деревянную звонницу, лютеране решили на ее месте поставить каменную. Складывалась на звонницу вся лютеранская церковная община. Пожертвования сперва текли рекой, потом лишь капали и наконец совсем иссякли. Пастор Крептух ходил из дома в дом и клянчил на вожделенную звонницу. Призывы к христианскому долгу в конечном счете возымели действие, и в 1905 году звонница была достроена. Внутрь вставили четыре колокола, а вот на часы средств уже не хватило. До того как сняли леса, четыре девушки вознесли наверх на деревянных носилках позолоченный крест, и слесаря укрепили его на позолоченном куполе. Звонница была готова. Двое членов церковного конвента сбросили сверху сперва пять бутылок вина — одна, надо сказать, не разбилась, — потом стали раскидывать мелкие монеты, и народ, собравшийся под звонницей, дрался из-за них. Какое-то время спустя конвент решил расписать храм изнутри. Пригласили из Бистрицы богомаза, который обновил орнаменты и написал новую алтарную икону. Священник и члены конвента в удивлении остановились перед завершенной уже иконой и спросили богомаза: «Мастер, почему господь наш Христос на кресте не истекает кровью из раны в боку, как на прежней иконе?» И богомаз ответил: «Это Христос незадолго до того, как он сказал: «Совершилось!» А тогда у него еще не было раны в боку!» Члены конвента поглядели друг на друга, на священника и все молча согласились. Богомазу заплатили, он же возблагодарил за доверие. Тут в церковь вошла молодая и прекрасная уборщица Божена. «У меня только одно желание», — сказал богомаз. «Какое?» — спросил священник. «Сыграть на новом органе!» — «Что ж, сыграйте!» — кивнул священник. Проходя мимо зардевшейся Боженки, богомаз успел прошептать: «Это для вас, Боженка!» Священник раздувал ему мехи, и он играл песенку: «Любовь, о боже, любовь…» Боженка расплакалась. По меньшей мере десять дней, ни дня не теряя, Боженка с богомазом зачинали в ризнице первородного сына. А сын этот… Одну минуту! Общинный совет уже дозаседал и постановил: «Настоящим доводится до сведения, что отныне на католической звоннице пить, распутничать и гадить запрещается под угрозой штрафа в пятьдесят гульденов. Помимо того, село обязуется за свой счет звонницу вычистить и расписать изнутри, а также платить повышенную аренду за все ее просторы!» Точка!

Мария с дочерью тем временем пришла к Кристине на супрядки, где уже весело тараторили ее подружки: Стаза, Ганка и Зуза. Мария похвалила сынка Кристины и, постучав три раза пальцем по дереву — чтоб не сглазить! — села под куделю. Прерванная на полуслове Зуза продолжала свой рассказ: «… так вот, как было говорено, жена столяра боялась грозы и потому перед грозой всегда хоронилась в шкап. Столяр, бесстыдник и озорник, еще долго после грозы бухал веткой по шкапу. Бедняжка со страху, с разрешения сказать, обсикивалась…» Женщины прыснули в ладони. «Но вот однажды, — повела Зуза рассказ дальше, — на нее с перепугу напала падучая, и бабонька померла. Стала она вилой и вместе с другими вилами жила в старой иве неподалеку от дома столяра. По ночам с вилами танцевала и пела. И как-то раз столяр услыхал ее голос, пошел на него и открыл, что жена после смерти хоронится в иве. Он взял топор и, подступясь к дереву, заорал: «Жена моя, выйдешь ты наружу или нет?!» Он орал так с неделю, а когда и через неделю жена не сказалась, взял да и всадил в иву топор. Колол, рубил, колошматил — и после каждого удара из ивы хлестала кровь. И где только кровь касалась столяра, тут же напрочь присыхала — до своего последнего часа он уже не смог ее смыть!» Эма так забоялась, что даже споткнулась в полутьме горницы на щеть[108] для чесания льна. Мария вскорости собралась домой. Эма всю дорогу жалась к ней, а мать ласково ее успокаивала: «Не бойся, доченька, погляди, как светит месяц!» — «Вижу, мама, — говорила Эма, — но все равно боюсь!»

Дома Эма немедля легла спать.

Мальчики тоже уже были в постелях. Само и Мария остались в кухне одни.

— Вот подбивают в Америку, — сказал он. — Ты как, отпустила бы меня?

Мария подняла на него испуганные глаза.

— Ни за что на свете! — воскликнула она и повисла у него на шее. — А ты бы решился? — Она готова была ужо удариться в слезы.

— Видишь ли, Америка…

Она закрыла ему рот рукой.

— Одна бы я тут руки на себя наложила, — сказала она.

— Я не поеду, не бойся! — Он привлек жену к себе.

— А кто зовет-то?

— Шванда и Швода.

— Пускай себе едут! Швода, тот и нынче куролесил на колокольне, уж ему не миновать штрафа в пятьдесят гульденов. Такому и Америка, глядишь, нипочем. Да мне-то что до него, дурака, а тебя я никуда не пущу! Идем!..

Она задула керосиновую лампу и потянула мужа за руку.

9

Учитель Йозеф Матула потоптался на взгорке перед мельницей, высосал из бутылки последние капли палинки и небрежно швырнул ее за спину. Бутылка глухо упала в траву и не разбилась. Матула подошел, пнул ее, зашатался, но равновесие удержал. Он засмеялся и побрел к краю откоса. Поглядев вниз, стал спускаться к мельнице. Ее белые стены чётко вырисовывались в вечерних сумерках. Не встретив никого во дворе, он осторожно заглянул в мукомольню. Но увидев мельника за работой, широко распахнул двери.

Само Пиханда оглянулся и улыбчиво кивнул в ответ на приветствие учителя.

— Méden agan! — сказал тот.

— Не понимаю вас, — снова улыбнулся Само.

— Никаких излишеств, дружище. — Учитель подошел ближе и устало опустился на кучу мешков, — В Древней Греции это был основной закон жизни. А я, друг, сегодня его нарушил и напился… Сами видите: напился и пришел к вам спрятаться… Надеюсь, дети ваши меня не увидят… Как-никак, а я их учитель…

— Уж я постараюсь! — Само кивнул и убежал.

Вскорости вернулся, неся на лопаточке нарезанной колбасы, сала и хлеба. Рядом с лопаточкой поставил горшок кислого молока. — Ешьте и пейте прямо из молочника.

— Спасибо!

— Вы откуда?

— Возвращаюсь из Мартина и скажу вам, дружище, я удручен, полон сомнений и трагически воспринимаю настоящее и будущее словаков. Никогда еще обстоятельства не были столь неблагоприятны для нас, как нынче! Никогда еще не убывало нас в таком множестве, как теперь! Одни из нас, теряя свою народность, становятся мадьярами, другие — немцами, третьи бегут за море, четвертые истребляют друг друга, пятым на все наплевать, им хоть трава не расти. Сколько же нас останется лет через десять, дружище? Меньше, чем может уместиться в крытом возу. Подчас и самому не верится, да и вам, пожалуй, кажется, что это неправда, но я с ужасом и со смертельной тоской должен признать, что это так, так, так!..

Учитель расплакался и не то чтобы яростно, а скорей с каким-то отчаянием стал бить кулаком по мешку с зерном. Само подошел, слегка коснулся учителя. Тот даже вздрогнул от неожиданности.

— Угощайтесь!

Учитель стал медленно жевать.

— Не верите мне? — спросил он.

— Вы не совсем правы, — сказал Само. — Господа, те отрекутся! Одни разлетятся кто куда, другие сменят оперенье, речь или свои имена, но такие, как я, остаются на веки вечные и почти не меняются, даже если на короткий срок и переберутся за море…

— Вашими бы устами!.. — вздохнул учитель. — Однако вы и вообразить себе не можете весь этот ужас, что наваливается на нас теперь и еще предстоит в будущем…

— Держались мы до сих пор, продержимся и далее! — сказал Само. — Мне куда досадней, что мы такие сирые и убогие… У нас нету даже заплат на дыры, не то что новых штанов. Мы подчас завидуем даже новому шнурку на чужом ботинке. Бывает, я просто лопаюсь от злости, думая о своих предках… Веками надрывались, спину гнули, а чего добились? А иные — тут ли, в другом ли месте — за то же самое время стали миллионерами. Как же так? Разве мои предки были дурее? А я? Что я? Я, я! Надрываюсь с утра до вечера только ради того, чтобы моим детям жилось полегче. Пошлю их учиться, если захотят конечно, обучу ремеслу, пусть знают больше меня, лучше меня, тогда и добьются большего… Но могу ли я на своих детей надеяться? Тут уж вы мне должны подсказать…

Учителю еда пришлась по вкусу. Он слушал Само Пиханду и, словно начисто забыв о своих недавних воздыханиях, ел и улыбался.

— Я знаю ваших детей только по школе…

— Ну и какие ж они, скажите?

— Какие? Да каждый в своем роде… — Учитель задумался. — Эма в последнее время робкая, но учится хорошо, живо интересуется всем новым… Само хорошо бы отдать в лесоводческое училище в Градке, он ведь жить не может без леса. А там видно будет!

— Я и сам думал об этом, — сказал мельник, высыпая на жернова очередной мешок зерна. — Вы правы, лес манит его. Сходит с ума по зверушкам, собирает растения, сушит их, делает гербарии…

— А Петер ничего вам не рассказывал, не бахвалился? Однажды испортились у меня часы, и как я ни тряс их — ни с места. В механизмах я сущий профан. И вот Петер попросил их на время. Знаете, как бывает. Мальчику трудно доверить часы… А он взял, разобрал их и починил. Выскочило, мол, какое-то колесико. Механизмы, машины, всякие колесики, винты — это его конек! Толковый, изобретательный — такой в жизни не пропадет!

— А мне что-то это не по нутру! — насупился мельник.

— Что так? — живо спросил его учитель.

— Я больше доверяю земле, чем машинам… Машин побаиваюсь. Мельница и та пугает меня, — рассмеялся Само. — Да, но как быть с мальчиком? Я и с братом толковал, он обещался помочь. Часовщик Крапс в Ружомберке возьмет его в ученье…

— А кто будет хозяйствовать на земле? — спросил учитель Матула. — Кто после вас примет мельницу?

— Может, Карол? — задумался Пиханда. — Или младший, Марек, если будет жив и здоров… Да ведь и земли у меня с гулькин нос, и мельницу не арендовать мне вечно.

— Каролу грех посвящать себя земле, — подскочил учитель. — Он должен стать художником! У мальчика талант, он уже сейчас рисует лучше меня… Его надо отдать учиться… Если понадобится, и я помогу, но он непременно должен учиться… — Учитель воодушевился, Пиханда во все глаза смотрел на него. — Живопись, это была моя мечта! А я стал, друг мой, заурядным учителем! Учителишкой! Официальным служакой, навозным жуком! Я и отдаленно не занимаюсь тем, о чем мечтал… Но где было взять денег на Пешт, на Вену или на Прагу[109]! Я по ошибке думал, что надо просто много рисовать и писать и этого достаточно, чтобы совершенствоваться, но я не выдержал, сдался, опустился. А как я мечтал проникнуть в таинства живописи, познать ее вершины, технику! Как я надеялся приобщиться к ней! Думал, верил, что проникну в самую суть вещей и сотворю что-то подлинное. Меня завораживала простота форм, раскрытие человеческой души на портретах, соотношение внешнего облика предметов с их внутренней хрупкостью! Меня пьянила жизнь, вдохновлял человек, и какое-то время мне уж казалось, что я начинаю образно мыслить. А что из меня получилось?! Нет, настоящие таланты не сдаются! Видать, не было у меня настоящего таланта! А может, и был, да я преступно его растерял. Подчас так стыдно, я готов зарыдать… Знаете, пан Пиханда, мне мало что удалось в жизни. От этого подчас даже голова раскалывается, вот и сейчас» — Учитель, схватившись обеими руками за голову, потряс ею. — Но я тоже обыкновенный человек. Иной раз чересчур чувствительный, но всего лишь человек. Часто говорю себе: дружище, принимай вещи такими, какие они есть, не упорствуй, не перечь, не вставай на дыбы! Но это не по мне. Иногда, правда, скептик во мне побеждает, я поддаюсь, затихаю, а потом опять взбрыкиваю. Не могу допустить, чтобы себялюбцы, лицемеры, жулики и обманщики определяли мою судьбу! Тогда это была бы уже не моя жизнь и лучше от нее отказаться — вот почему я и сопротивляюсь. Ох, тесно мне тут! Душное оно и мрачное, это начало двадцатого века, пан Пиханда. А у вашего Карола талант, это я вам говорю…

Учитель Йозеф Матула встал — он уже не качался.

Взглянув мельнику в глаза, поклонился.

— Подождите, муки дам! — вскочил Пиханда.

— Спасибо, не надо! Только испачкаюсь и всю дорогу обсыплю.

Само проводил его до дороги и долго в задумчивости глядел вслед. Глядел и тогда, когда учителя уже скрыла тьма. Потом воротился — мельница работала вхолостую. Он торопливо высыпал на жернов душистое зерно.

10

На рождество выпал снег, и Гибица замерзла. После Нового года похолодало еще больше. Но Кошицко-Богуминская железнодорожная линия действовала и в эту лютую зиму. Если паровоз случайно увязал где-то в сугробах, железнодорожники немедля разгребали лопатами снег. В январскую стужу, обледенев, перестало вертеться и деревянное мельничное колесо. Само Пиханда отвел воду и вместе с сыновьями принялся топором обрубать с колеса толстый пласт льда. Работали они вчетвером все послеобедненное время, и, когда уж, казалось, управились, кто-то вдруг открыл затвор. Ледяной поток в мгновение ока отшвырнул их почти к проруби, вымочив до нитки. С трудом выбрались они к мельнице, и Само крепко ругался. Увидев, что сыновья в порядке, приказал: «За ним, ребята! Кто нагонит подонка, может хоть топор всадить ему в спину!» Они кинулись к запруде, но широко окрест — ни души. Только длинные человечьи следы на снегу вели к лесу. Само Пиханда погрозил неизвестному топором, и все бегом воротились к мельнице — мокрая одежда на них стала колом. Мельница, правда, снова застучала, колесо раскрутилось.

Два дня спустя, под вечер, кто-то пытался поджечь мельницу. Мария, возвращаясь после дойки, заметила огонь и разбудила всю семью. Не прошло и получаса, как пожар был потушен.

— Тут что-то неладно! — сказал Само, спустил с цепи обоих псов и оставил их бегать вокруг мельницы. Псы лаяли до полуночи, потом утихли. Под утро лай раздался снова, но пока Само выбежал из дому, один пес уже лежал в саду отравленный. Следы вели от ограды к лесу, и по ним Само пустил второго пса. Здоровущая овчарка взяла след и одним мощным прыжком скрылась в лесу. Воротилась она час спустя — вся окровавленная, с оторванным ухом. Само, вооружившись мясницким ножом и топором, наладился в лес. Как только Мария его ни удерживала — и на колени падала, — все понапрасну. Само пошел, раненый пес бежал впереди. Менее чем в двух километрах от мельницы набрел он в лесу на место схватки. Пес бешено лаял. На снегу валялись искровавленные клочья одежды, собачье ухо и три оторванных человеческих пальца. Кругом — кровавые пятна. Само нагнулся: на одном пальце был золотой перстень. Он снял его, очистил в снегу от крови и сунул в карман. Огляделся. Ничего подозрительного нигде не увидел и воротился домой. Мария уже высматривала его из сада, а завидев, радостно замахала ему руками. С этого дня на мельнице воцарился покой. Однако ненадолго… Близилась весна, и работы на мельнице поубавилось. А может, ее и вовсе бы не было, не привези однажды утром Гадерпан свое зерно. Пятнадцать груженных мешками возов остановились перед мельницей. Гадерпан соскочил со взмыленного коня, похлопал его по вспененной морде, пышущей паром, и направился к мельнице. Само Пиханда с Марией вышли ему навстречу.

— Я уж думал, вы меня обошли, — протягивая руку, сказал Само.

Поздоровались.

— Как видишь, не обошел! — улыбнулся Гадерпан. — Просто не люблю, когда мое зерно с другим мешается!

— Заходите! — позвала Мария обоих мужчин на мельницу. Марек, которому было около года, громко расплакался у нее на руках, когда Гадерпан с притворной игривостью наклонился к нему.

— Выйдет из тебя толк, выйдет! — похвалил Гадерпан мальчика. — Голос что колокол!

Само Пиханда и Юлиус Гадерпан сели к столу, а мужики тем временем сгружали во дворе мешки с зерном.

— Как живется-можется? — спросил между двумя глотками Гадерпан, с любопытством глядя на Само.

— Забот и хлопот хватает, — пожаловался Само.

— Радуйся, не далек час, разбогатеешь!

— Да у меня и ртов предостаточно.

— И то правда!

— А вы-то как? — спросил Пиханда.

Гадерпан печально улыбнулся.

— Мои дни сочтены! Того и гляди отойду из этого бренного мира в вечность.

— Да будет вам! — запротестовала Мария, хлопотавшая у стола. — С коня спрыгнули — молодой позавидует…

— Ох, голубушка, это всего лишь сноровка! — вздохнул Гадерпан. — А вот здесь и здесь, — он постучал себя по груди, голове и ногам, — здесь везде чувствую, что я уже не тот, что прежде. Старость — не радость! То тут кольнет, то там схватит, а что делать? Терпи, бедолага, до последнего вздоха!.. Э, да что зря плакаться, — Гадерпан легонько стукнул кулаком по столу, — лучше выпьем!

— Знаю, урожай был хороший, — свернул разговор Само.

— И все ж не то, что могло б быть, — посетовал Гадерпан, беспомощно разведя руками. — Но что делать мелкому словацкому помещику? К тому же, такому старому, как я?! Уж я и сам себя ощущаю какой-то рухлядью. Многое меняется в сельском хозяйстве, а я все-то по старинке… Вместо работников вводят на поле технику, машины. Изобрели паровые плуги, молотилки на паровой тяге, жнейки и искусственные удобрения! Все любой ценой хотят повысить урожаи пшеницы, ржи, ячменя, овса и картофеля. Распахивают целину, сеют на ней клевер, люцерну. По всей Венгрии помещики обезумели: меняют белую венгерскую породу крупного рогатого скота — якобы мало продуктивную — на бурую! И мне бы, милый Само, этим заняться, да охоты нет… Право, голубчик, я уже стар. Летось минуло шестьдесят пять. В самом деле, не хочется. Дохозяйствую, пусть победнее, да по-своему! — Он склонился к Само и доверительно — по секрету от Марии — шепнул ему в ухо — И самое прекрасное, что есть на свете — женское лоно, — уже потеряло для меня тепло!

На мельницу вбежал один из гадерпановских слуг.

— Готово! — отрапортовал он. — Зерно сложено.

Гадерпан поднялся.

— Благодарствую за угощение! — Он подал руку

Марии и Само. — Заглядывайте когда-никогда! Вы помоложе, вам ко мне ближе, чем мне к вам.

Они пообещали не забывать друг друга и разошлись. Само по-прежнему трудился на мельнице не покладая рук. И пусть не все, но многое бы шло своим чередом, не вздумай Эма однажды после полудня перешагивать через привод. Стремительно вращающиеся ремни сперва подхватили девочку за юбку, а потом втянули ее целиком — она и охнуть не успела. Пока Само остановил мельницу, привод истерзал хрупкое тело ребенка. Ножиками соскребали ее с железных колес, с ближайших стен, пола. В конце концов и хоронить-то почти было нечего. Убитый горем Само не в силах был даже взвыть. Мария совсем истаяла от слез. Мучительно звучал протяжный детский плач. В какой-то момент в неожиданном приступе злобы Само хотел поджечь мельницу, но товарищи удержали его.

— Боже, если ты есть, будь проклят! — взревел он, подняв лицо к небесам.

— Не богохульствуй! — Мария упала на колени и истово стала молиться.

— Встань! — Само поднял жену. — Там помощи не ищи! — Он указал кверху.

Мария разрыдалась.

— За что жизнь так карает нас? — спросила она сокрушенно.

— Одолеем и это! Прожитого не пережить, прошедшего не воротить. Что делать, надо смириться! — Жену-то он утешал, но, когда оставался один, душа яростно восставала: «Нет, я никогда не примирюсь с этим, до последнего часа буду корить себя!» Почти обезумевши, он убивался, горевал, тосковал по дочке и рыдал навзрыд. Страшная смерть девочки так потрясла его, что он стал испытывать зависть к заботам других. «Да разве может что-нибудь сравниться со смертью моей Эмы!» — терзался он и, когда ненароком на скорбных поминках услыхал разговор Аносты и Козиса, остолбенел от удивления.

— Отдавал я топор наварить, — сказал Козис— Острие хорошее, да топор тяжел стал…

— Ты и обух менял? — спросил Аноста.

— Вот еще! Обух-то прежний.

— Тяжел, говоришь? У меня легкий, обрубный. Твой, должно, двадцать восьмой будет[110].

— Да ты что! — встрепенулся Козис — Двадцать третьи были самые большие, а двадцать первые слишком легкие, а вот двадцать вторые в самый раз: ни легкие, ни тяжелые.

— Двадцать третьи самые большие? Тоже скажешь! Как же так? — удивлялся Аноста.

— А вот так! Палота Возатай торговал ими — и до чего ж хороши были топорики.

— Острие больно широкое было! Не нравились мне, «румынки» лучше. С таким широким острием их разве что плотники покупали.

— Плотники?! — засомневался Козис. — У них-то ведь водились топорики с узким острием, чтоб можно было пятку отсечь. Как плотнику отесать ее широким острием? А узким-то отесывал запросто, а там уж углублял обухом или долотом.

— Долотом? — заудивлялся Аноста. — Такого я и не видывал.

— Ей-пра, долотом! Так часто работают.

— Да ты, должно, ошибаешься… А еще говорят, на все руки мастер!

— Это ты ошибаешься!

— А может, мы оба ошибаемся!

Мужчины обменялись косыми взглядами и повернулись друг к другу спинами. Само опустил голову: «Неужели и меня когда-нибудь будут заботить такие вещи?»

Печаль и скорбь захлестнули его.

На следующий день наведался на мельницу священник Крептух и без околичностей объявил, зачем пожаловал.

— Бог ниспослал вам испытание, Пиханда! — Священник воздел руки. — Вернитесь к нему — вам станет легче, духом воспрянете!

— Уходите! — Само кивнул на дверь. — Справлюсь сам.

11

А справлялись с горем Само и его жена по-своему: оба с головой ушли в работу и хлопоты о все еще немалой семье. Само — похоже было — даже перегибал палку, словно хотел усыпить собственное сознание, приглушить назойливые мысли и всякие сомнения. Изнуренный донельзя, он подчас застывал на миг — задумывался. Мозг сверлили мучительные вопросы: «А имеет ли все это смысл? И для кого я так надрываюсь? Для детей? Ах, дети, дети мои! Один за другим уходят они туда, откуда нет возврата…» И все-таки он старался быстро очувствоваться — не давал печали и сомнениям одолеть себя. И перемогаясь, сжимая зубы, еще ожесточеннее, еще яростней от зари до зари работал в поле и на мельнице. Исхудал, отощал, за несколько месяцев стал кожа да кости. Мария тревожно приглядывалась к нему, а по вечерам, уже в постели, ласково прижимаясь к нему, говорила:

— Надорвешься, Самко, захвораешь!

— Со мной все в порядке!..

— Сейчас, а потом что?

— По-другому я жить не могу, Мария! — отвечал он решительно.

Случалось, на мельницу заходил Ян Аноста. Он тоже заметил, как истаивает Пиханда в работе, и это его немало сердило.

— Во всем надо меру знать, дружище! — отчитывал он его. — Что говорить, твой отец тоже в работе зверь был, но и отдохнуть любил. Я старше тебя — дольше знавал его. Вот уж сколько годков он в земле, а у меня стоит еще печь, которую он сложил тому тридцать лет. Да, умел кладку вести! Дока был! Как-то мы свод возводили — вшестером в один ряд, — так он всегда первым управится и нас поджидает. Напевает отдыхаючи, покамест мы до его уровня не вытянем. Однажды пошли мы покупать в Кокаву поросят, — засмеялся Аноста. — Пешим порядком, конечно! Купили и выпили, как положено. После магарыча вскинули корзины с поросятами на спину — и айда! Но на Волчьей Яме твой отец зачем-то нагнулся, корзина со спины у него свесилась, а поросята — не будь дураки — возьми да и выпрыгни! То-то смеху было! Два часа мы их ловили, хе-хе! Ан опять же посидели, отдохнули… Так что во всем надо меру знать…

— Ты никак поучать меня пришел? — спросил Само.

— Не-а, боже сохрани.

— Мария тебя подослала, так ведь?!

— Выдумки! — запротестовал Аноста. — Не поучать пришел, а просто повидать хотел. Если не соскучишься, могу рассказать кой-какие новости…

— Валяй! — махнул Само рукой. — Только не агитируй!

— Уж я таков, иначе не умею! — засмеялся Аноста. — Хочешь узнать новости, придется потерпеть… Парень ты хороший, известно, да вот жаль, что не взлюбил нас, социал-демократов…

— Опять завелся? — повернулся к нему Само. — При чем тут «невзлюбил»? Неправда… Просто хочется покоя… И своих забот хватает!

— Не гляди только в свою мучницу, в ней одна мука хранится. А кругом — люди. Вкалываешь, надрываешься и думаешь, что, коли кинешь детям пригоршню монет, они будут счастливы. Ан не хлебом единым жив человек. С тех пор как у нас, у словаков, есть своя партия, у нас появилась надежда, что мы вскоре добьемся и своих прав. А не выйдет по-хорошему, вырвем их силой! Мы уже не одиноки. С нами плечом к плечу и чешские социал-демократы. Они поддерживают нас в вопросах политических, национальных и деньгами помогают…

— А я, по-твоему, что должен сделать? — перебил его Само.

— Вернуться к нам, быть с нами…

— Знаешь, Яно, оставь лучше меня в покое!.. — вздохнул Пиханда. — Не могу я двоиться, а то и троиться! Многого ты от меня захотел…

Аноста опечаленио кивнул и пошел прочь.

12

А как-то утром выяснилось, что некому гнать коров на пастьбу. Пастухи Павол Швода, Штефан Пирчик, а вместе с ними и каменщик Матей Шванда ночью подались в Америку.

— Дернули на Польшу! — прошамкал старый Пирчик.

— Откуда вы это знаете? — дивились люди.

— Слыхал, как они столковывались. Эва, как ухо-то у меня выросло — все подслушивал…

Люди поглядели на его уши. И впрямь: правое было в два раза больше левого, на которое он был начисто глух. Оказалось: что ни вечер вострил старый здоровое ухо и вслушивался, о чем эти трое шушукаются в задней горнице. А потом ввалился к ним и, осклабившись беззубым ртом, завопил: «И я с вами!» Но как ни упрашивал — те ни в какую. Старик совсем запечалился, затосковал. «Ладно, отец! Пришлю вам из Америки золотую трубку!» — посулил ему сын, но старого это мало утешило. На следующее утро всех троих как ветром сдуло. А незадолго до ухода Штефан Пирчик попрощался с родителем. «Когда мы будем уже за границей, я покричу вам, — обещал он. — Здоровым ухом вы меня беспременно услышите!»

Соседи чуть свет сбежались к Гите Швандовой.

— Сказывают, муж у тебя умахнул в Америку?

— И говорят, со Шводом и Пирчиком?

Гита Швандова, прижав к себе двух своих дочек, Еву и Гану, лишь печально кивнула.

— Чего ты его отпустила? — попеняли ей женщины.

— Да разве его удержишь?! — вздохнула Гита.

Женщины умолкли и разошлись по домам.

Старый, глуховатый Пирчик изо дня в день, оборотившись лицом к Польше, выстаивал перед домом. Долгие часы вострил он в ту сторону свое растущее ухо, но обещанный сыновний клик все не долетал. А ухо меж тем росло и росло. Наконец сделалось такое огромное, что хоть накройся им, а оно знай растет. Когда выросло так, что заполонило и соседнюю горницу, старый Пирчик отчикнул его ночью бритвой и к утру истек кровью. Чуткие земляки похоронили ухо вместе с Пирчиком в одну могилу и на кресте поместили эпитафию:

Досточтимые,
если надпись сию прочитаете,
вы узнаете,
что под камнем покоится этим
величайшее ухо на свете.

13

Время летело быстро, точно во сие. Нищий бродяга Гагош измерял его регулярными, раз в год совершаемыми посещениями мельницы. Само Пиханда никогда не забывал спросить его:

— Война будет, пан Гагош?

Гагош отвечал всегда одинаково:

— Пан Пиханда, для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги!

Времени убывало, денег на свете прибывало, но в основном не это занимало Само Пиханду. В первый раз после долгого перерыва засвистал он от радости тогда, когда старшего сына — Само — приняли в градокское лесоводческое училище. А потом и вовсе у него душа взыграла, когда он увидел, с какой ретивостью сын взялся за учение. Спустя время возрадовался он во второй раз: когда брат Валент отписал ему, что его второй сын — Петер — может поступить в Ружомберке в учение к знаменитому часовщику Крапсу. Петер от счастья расплакался.

— Ну же, ну! — лохматил Само ему волосы. — Еще на радостях с тобой что приключится!

— Отец! — вскричал Петер. — Я изобрету часы без заводки!

С Петером в Ружомберок отправился и Само Пиханда — хотел познакомиться со знаменитым часовщиком Крапсом и своими глазами увидеть, где сын будет обучаться часовому мастерству. Присоединился к ним и Валент. Крапс был невысокого роста, приятным на вид и в обхождении. Было ему, пожалуй, лет под сорок. Он оглядел Петера испытующе.

— Глаза у тебя здоровые? — спросил он.

— Да, да, извольте! — с воодушевлением ответил Петер.

— Ну-ка поди сюда! — подозвал мастер юношу к рабочему столу и, выдвинув ящик, вынул маленькое часовое колесико. — Сколько зубцов на этом колесике?

Петер вгляделся в колесико и уже через секунду улыбнулся мастеру Крапсу.

— Тридцать!

— Завтра можешь приступать!

Лицо у Петера засияло от радости. И пока отец с дядькой рядились с мастером Крапсом, он знакомился с часовой мастерской. Двое подмастерьев и двое учеников подозрительно на него косились.

— Ты новенький? — спросил один.

Петер кивнул.

— А девчонка у тебя есть? — прицепился другой, и все рассмеялись.

— Нету! — сказал Петер, нахмурившись.

— Честное слово, он еще мою отобьет! — сказал один из подмастерьев и скорчился в смехе.

— Глядишь, к пани мастерше подкатится, — скулил от смеха другой подмастерье.

Петер готов был расплакаться и, чтоб не выдать слез, повернулся и как потерянный выбежал. Оглушительный хохот учеников и подмастерьев несся ему вдогонку. Остановился он за дверью мастерской, опасливо огляделся. Увидел отца, дядю и мастера Крапса.

— Донимают тебя? — улыбнулся Петеру часовых дел мастер.

Петер кивнул.

— А ты не поддавайся!

Он опять кивнул.

Они простились с Крапсом и ушли. По дороге Валент обнял племянника за плечи.

— Жить будешь у нас, комнатенку я тебе уже приготовил. — И, повернувшись к Само, добавил — С расходами на Петера не утруждайся, все беру на себя…

— Нет, я не могу от тебя это принять! — возразил Само.

— Это вовсе не так много и не надолго, — сказал Валент. — Скоро Петер сам начнет зарабатывать. А пока пусть живет и питается у меня. Все равно готовим каждый день…

Они вошли в дом Валента. Гермина усадила их за богатый стол, а когда они отобедали, Петер с удовольствием занялся маленьким Марианом, а братья — столовым вином и душистыми сигаретами.

— Пришел доктор Вацлав Кршенек! — доложила служанка.

Валент, радостно вскочив, побежал навстречу гостю. Через минуту подвел его к столу.

— Мы вместе учились в Праге, — сказал он Само. — Познакомьтесь, это мой брат Самуэл.

— Кршенек.

— Пиханда.

Сели и после обязательных славословий Гермине, еде и питью, на кои доктор Кршенек не скупился, после нескольких рюмочек доброго вина, после обмена новостями из Праги и Словакии они разговорились более доверительно. Доктор Кршенек, полный, плечистый, хоть и невысокий мужчина, элегантно одетый, с живыми глазами, округлым лицом и намечающейся лысиной, был весьма любознателен.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он по-чешски.

— Я мельник.

— Представьте себе, мой отец тоже был мельник, — изумился доктор Кршенек, — К сожалению, он умер, и мельником теперь мой старший брат. Вот совпадение, правда, Валент?

— Действительно, совпадение! — подтвердил Валент. — Но ты об этом никогда не говорил…

— Что ж! Ты меня никогда об этом не спрашивал…

— А где вы работаете? — спросил Само. — В суде, как Валент?

— У меня своя контора, к тому же я еще адвокат и юрисконсульт «Чехославянского единства»[111] в Праге.

— Я и не слыхал о таком обществе, — сказал Само.

— Нда, общество, — усмехнулся Кршенек. — Впрочем, это действительно общество. И мы полагаем — очень даже важное. Я ведь прав, Валент? Знаете, в определенном смысле мы возвращаемся к традициям Великой Моравы и начинаем оттуда, где кончил Святоплук[112].

У вас есть, пан Пиханда, сыновья, которые бы хотели учиться? Я имею в виду в Праге или где угодно в Чехии.

— Да, есть! — отозвался Валент, — У Карола, к примеру, талант художника, и по окончании гимназии он мог бы продолжать учение в Пражской Академии художеств. Программа «Чехославянского единства» включает и деятельность, направленную на поддержку словацких студентов. Кроме того, это общество, как ты говоришь, — обратился Валент к брату, — поддерживает и углубляет чешско-словацкие взаимосвязи, организует совместные встречи — одним словом, стремится обновить процесс сближения чехов и словаков, равно как и остальных славян на территории Австро-Венгрии.

— И впрямь неплохое дело! — произнес Само. — Однако, думается, для вас обоих весьма небезопасное…

— Это нас не остановит! — сказал Валент.

— Объединение чехов и словаков в рамках Австро-Венгрии — вещь крайне важная. Чехи осознали потери, понесенные ими в результате равнодушного, а подчас и небрежительного отношения к словакам. Нельзя не считаться с тем фактом, что словацкая территория — самый естественный рынок сбыта для чешских товаров и промышленности, что наша Словакия может стать опорой чешской политики и мостом к славянскому востоку, к России…

— Это, я бы сказал, точка зрения чешской стороны, — отозвался Валент. — Доброжелательная и для нас приемлемая. Но нынче уже и словаки осознают, что они должны — и сейчас, и в будущем — опираться на более сильный братский чешский народ. Что нам теперь остается? Народ, лишенный школ, просветительных организаций, культурных обществ. Освоение лишь мадьярской культуры подвергает опасности наше словацкое бытие, а экономическая зависимость словаков от венгров ослабляет нас и в политической борьбе. Поэтому я считаю, что, кроме культурного сближения с чехами, должно наступить и экономическое единение чехов и словаков…

— Я держусь того же мнения, — сказал доктор Кршенек.

— Я не против того, о чем вы оба здесь говорили, — раздумчиво начал Само. — Но думается, добиться этого будет очень трудно. И не только трудно — даже опасно! Правительство в Пеште ничего подобного не потерпит. Я и представить себе не могу, чтобы это удалось. А тут еще Вена. Ей тоже не по нутру, когда славяне в Австро-Венгрии объединяются… Диву даюсь, как еще не запретили это «Чехославянское единство»!

— Мы не политическое, а культурное общество, — сказал Кршенек, — а такое общество Вена не вправе запрещать!

Валент налил всем вина и первый поднял бокал.

— Будем здоровы! Удачи нашему доброму делу!

Они выпили до дна, и Само стал собираться в путь. Поблагодарил Гермину за гостеприимство, попрощался с братом и доктором Кршенеком. Отозвав в сторону сына Петера, снова наставлял его, как себя вести, что ему делать и чего не делать, и настойчиво просил относиться к себе с должным вниманием. Когда они прощались, у Петера в глазах стояли слезы. Само стало жалко его. Наклонившись к сыну, он поцеловал его в лоб и шепнул на ухо: «Не бойся, выдержишь! Ты ведь добился, чего хотел!»

В поезде Само взгрустнулось. С какой-то печалью размышлял он о том, что слышал у брата, о чем поведал ему Аиоста. Он мысленно возражал, задавал вопросы. То являлся ему Кршенек, то Валент, Аноста или нищий Гагош. Он сердился, ссорился со всеми и тут же обнимался с ними и смеялся. Наконец задремал. И хотя сон, пожалуй, длился не более получаса, он чуть не проехал Кралёву Леготу. Проснулся лишь тогда, когда поезд дернулся на разъезде. Он успел соскочить с него, но на полке в вагоне забыл марципановый медовый пряник — большое съедобное сердце.

Он долго о нем горевал.

14

Пока мы ненадолго оставили Кристину, она затяжелела по второму разу. Юло Митрон уже не стыдился перед людьми и ходил к ней не таясь. Когда выдавалась минутка времени, он играл с сыном Иваном — в корчме и то им похвалялся. А Митронова жена Матильда совсем опустилась. Стала пить, курить. Неумытая, нечесаная, в грязном, разодранном платье, она целыми днями баклушничала на придомье и ежели кормила кур, то только затем, чтобы выменивать у Герша на палинку. Бывало, ни с того ни с сего смеялась по часу и таращилась на свой палец, выглядывавший из дырявого кармана. Люди стали чураться ее, а собственная мать и вовсе прокляла. С этой поры Юло Митрон окончательно переселился к Кристине. Она стряпала ему, стирала и обихаживала его как жена. Нередко Кристина приносила обед или ужин и оголодавшей Матильде, которая уже давно на нее не сердилась. Напротив, видя Кристину, словно бы ненадолго приходила в себя и, прижимаясь к лей, жалостливо причитала: «Кристинка моя, что бы со мной сталось, кабы не ты?!»

Однажды в обеденную пору Кристина неожиданно объявилась на мельнице. Сняв со спины сына Ивана, она остановилась у забора — свирепый пес преградил ей дорогу. Вскорости показалась Мария: она отогнала пса и, поздоровавшись с Кристиной и оробевшим мальчонкой, позвала обоих в дом. Калитку за ними тщательно заперла.

— Сегодня не мелете? — подивилась Кристина.

— Само поехал с Каролом в Кежмарок, — объясняла Мария. — Отдали мы его в гимназию после четвертого класса. Мог бы еще два года ходить в здешнюю школу, да ни один из них и слушать о том не желал… Горе мне! Совсем ребенок, а уж будет один-одинешенек. И наплакалась же я…

— И впрямь тут как-то грустно, пусто. — Кристина огляделась по сторонам. — Неужто ты здесь совсем одна?

— Марек в кухне, — сказала Мария и крикнула: — Марек, Марек, Иван пришел!

На пороге кухни показался Марек. Его одногодок Иван бросился к нему и тут же упал.

— Осторожно! — Кристина подбежала и подняла его.

Но мальчик улыбался, а встав на ноги, снова потопал. Малыши, остановившись на расстоянии шага, с минуту недоверчиво переглядывались. Потом начали бутузить друг друга и скрылись в кухне. Женщины сели возле двери на лавку.

— Ты права, Кристина, пусто здесь, — вздохнула Мария. — Самко ездит каждый день на занятия в Градок, Петер в Ружомберке, а теперь и Каролко уехал. Как отец куда отлучится, я тут с Мареком по целым дням одна. Но что делать? Вот была бы девочка жива… — расплакалась Мария.

— Не плачь, родная! — Кристина взяла ее за руку. — Не плачь, Эмочке уже не поможешь… О живых надо думать!

— И то правда, — вздохнула Мария. — Глаза я совсем выплакала, сама себе в тягость. Иной раз и мальчонок мой на меня этак чудно смотрит. Я даже отворачиваюсь… Самко ругается, да я и сама на себя злюсь, а забыть не могу… Зареклась, не хочу больше детей…

— А я вот опять! — сказала Кристина. — Второй месяц пошел… — Мария удивленно на нее посмотрела.

— Хоть бы дети были здоровые, — вздохнула она. — Пойдем, угощу вас.

Женщины встали и вошли в мельницу.

Глава седьмая

1

Не легко писать главу, в которой умирают четыре человека. Но что делать, коль было так, а не иначе? Первой ушла из жизни Ружена. С вечера легла, а утром не проснулась. Кристина до самого конца всякое утро ходила навещать ее. Мать всегда угощала дочку вкусной картофельной запеканкой, которую что ни день выпекала на большой сковороде. И вот однажды утром мать не вышла к Кристине, как ни стучалась та в дверь. Испугавшись, дочь отомкнула дом собственным ключом. Мать недвижно лежала в постели, улыбалась, но уже не дышала. Судя по всему, смерть у нее была легкая. На похоронах собралась вся семья. Поплакали, поговорили о покойнице, почтили память ее. «Вот мы уже и круглые сироты!» — вздохнула Кристина, когда они все трое, Само, Валент и она, склонившись друг к другу головами, заскорбели по матери.

В тот же год один за другим отошли в мир иной сначала Валика Гадерпанова, а вскорости и муж ее — Юлиус Гадерпан. Обоих уложил весенний грипп как раз тогда, когда по-особому зазеленела трава, затрещала, застонала земля, разворошенная ж растормошенная силой проснувшихся корешков. Гермина после отцовских похорон, крепко прижавшись к Валенту, горячо и преданно посмотрела на него наплаканными глазами и прошептала: «У меня теперь только ты и сын! Без вас я и дня не проживу!»

Вскоре после смерти родителей Гермина с Валентом распродали гадерпановские поля и некоторое время раздумывали, что делать с домом. А потом и его продали зажиточным крестьянам — братьям Барахам.

В разгар лета умерла Матильда Митронова. Как-то под вечер она захлебнулась в собственной рвоте, провалявшись до этого целый день на раскаленном от солнца придомье, где попивала разбавленную палинку и хрупала молодую кольраби. О ее бренных останках честь по чести позаботились Юлиус Митрон и Кристина. Похоронили ее, убрали могилу, и Юло вытесал большой крест с именем покойной. Прошел без малого год, и Юло Митрон женился на Кристине. Тем временем она родила второго ребенка — дочку Жофию. Юло усыновил обоих детей, дал им свое имя и гордо возгласил: «Теперь весь мир наш!»

2

Само Пиханда не ведал покоя: у него все время было такое ощущение, будто трещит и лопается по швам кожа — вот-вот он из нее выскочит или выколупнется, словно косточка из сливы.

Дела семейные теперь были таковы, что он мог бы жить поспокойнее, отдохнуть беспечно, полентяйничать — ведь прежде так мечталось об этом. Мария была сама доброта, да еще по-прежнему привлекательна и красива. Сын Самко, закончив лесоводческое училище, стал лесоводом и работал помощником лесника в недальнем урочище на Черном Ваге. У Петера истекли годы ученичества. Оба сына стали зарабатывать и делать подарки родителям, а при надобности помогали и деньгами. Словно договорившись, каждый месяц поочередно посылали брату Каролу небольшие суммы на его учение в гимназии.Младший, Марек, пошел в первый класс и учился хорошо. Мельница работала без перебоев, и нехватки в обмолоте не было. А Само все чего-то недоставало. Перед Аностой, перед братом или женой он делал вид, будто внешний мир мало занимает его. Но Марию трудно было провести: она видела, как он жадно читает «Работницке новины» и «Нáродне новины»[113], как что-то выискивает в них и мучится над прочитанным. У случайных путников, заворачивавших на мельницу, он выспрашивал, что делается в Пеште, в Вене, в Прешпорке, в Кошицах, Кежмарке, Ружомберке или Микулаше. Снова зачастил в корчму к старику Гершу. Тому уже помогал внук, сын дочери Марты, который явно походил на покойного Йозефа Надера и тоже звался Йозефом. В корчме Само прислушивался к разговорам: то за одним столом, бывало, посидит, то за другим. Пил он мало, никогда не напивался. Все, похоже было, присматривается к чему-то, а к чему, должно, и сам не знал. Одни вещи обрели определенность, другие лишь угадывались. Железнодорожная сеть Словакии, насчитывавшая почти две тысячи километров, проникла во все ее уголки. Многие знали, иные предполагали, да и те, кто лишь порой наезжал в Словакию, без особого труда понимали, что централизованная государственная власть в Пеште, с общевенгерским законодательным и исполнительным правом, крепко держит в руках и экономику венгерского государства и что словацкая национальная область лишается своей самостоятельности. Ни для кого не было тайной, что у словаков нет ни политических прав, ни материальных средств, чтобы действенно отстаивать интересы собственного национального хозяйства. Во втором десятилетии двадцатого века дерзкий венгерский капитал обнажил оружие и беспощадно боролся за рынок страны, за овладение всей ее экономической жизнью. Венгерский капитал явно одержал в стране победу над чужим капиталом — австрийским или каким-либо другим. Рабочие подвергались жестокой эксплуатации. Возникали картели и монополии. Банки сказочно богатели, финансовые учреждения плодились как комары над стоялыми водами. Конкуренция между предпринимателями росла, производство концентрировалось. Каждые несколько лет вспыхивал мировой экономический кризис, непременно охватывавший и Австро-Венгрию. Месяцами падала стоимость акций на биржах. И затем снова все устремлялось вспять, снова разражался экономический бум, дабы в свой черед смениться новым кризисом в результате перепроизводства. Усиливалась мадъяризация народов, населявших Венгрию. Из вечера в вечер и крестьянам в корчме у Герша приходилось решать новые сложные задачи своего хозяйства. Они вздорили, ругались, а порой и рукам давали волю. Как-то однажды один из старомильцев[114] ушел домой с ножом под лопаткой. А что было делать более прогрессивно мыслящему собеседнику, раз он никак не мог убедить того, что сельскохозяйственное производство становится интенсивным, что богатые крестьяне, помещики и крупные землевладельцы оптом закупают машины и механизмы, что исчезают целинные земли и на поля ложатся первые искусственные удобрения. «Сожрут нас, проглотят, разорят и высмеют!» — кричал не один мелкий крестьянин в тоске и страхе перед помещиком. Толпы работников, батраков бродили по стране, предлагая дешевые услуги. Богатые богатели, бедные беднели. Тяжкое экономическое и социальное положение последних всколыхнуло народы Венгрии. Люди кочевали по стране, многие устремлялись за ее пределы.

Небывало возросло сопротивление венгерскому правительству, устойчивость режима слабела, государство стояло на пороге распада. Угнетенные народы и народности ежедневно во весь голос отстаивали свое право участвовать в управлении государством; к этому же стремились рабочие, крестьяне, мелкие предприниматели и интеллигенция. Формировались новые политические силы, партии. Внутриобщественный и политический кризис достиг апогея в начале второго десятилетия двадцатого века. Над страной нависло грозное предостережение: «Либо Венгрия станет демократическим государством, либо она распадется!» Но правительство в Пеште оставалось глухим, хотя поэт и ошеломил его стихами:

Величайшие в мире уши,
когда ж вы научитесь слушать?
Ищейки ретиво ринулись защищать государство, но вопреки их усилиям, вопреки жандармам, вооруженным до зубов гусарам, винтовкам, револьверам и штыкам на улицах росли баррикады и множились кровавые понедельники, вторники, среды, четверги… Мускулистые руки мужчин и женщин с отчаянной решимостью занесли уже шило над натянутым барабаном монархии. Судьбы людей слились в одну железную массу, в единую волю: «Необходимо полное равноправие народов и народностей в общественной и государственной жизни, оно послужит основой построения многонационального мира и прочного содружества всех народов и народностей Венгрии. Необходимо превратить Австро-Венгрию в образцовые Соединенные Штаты Европы на демократической и социалистической основе при национальной автономии».

Обо всем этом писали газеты, возглашали ораторы на тайных и открытых собраниях, а поздней и из тюрем. Обо всем этом толковали в корчмах, трактирах, кофейнях, гостиницах, борделях, в кабинетах — правительственных и неправительственных, — в постелях любовниц…

Само чувствовал и понимал: что-то должно произойти!

Да, что-то обязательно произойдет!

Это ощущали, понимали, на это надеялись сотни тысяч людей в Австро-Венгрии, и Само Пиханда ничуть не удивился, когда сын его Петер в один из своих приездов домой объявил:

— Я вступил в социал-демократическую партию!

— Стало быть, ты уже не хочешь чинить и изобретать часы? — спросил отец.

— Почему? — Сын сделал большие глаза.

— Коль ударился в политику.

— Ну, знал бы ты, в каком согласии живут часы и политика, — ответил ему Петер.

Само Пиханда не удивился и тогда, когда его второй сын, Самко, мастер-лесовод, сообщил ему:

— Я уезжаю в Америку!

— Ты и в Америку? — спросил отец.

— Мы поженимся с Евой Швандовой и вместе уедем.

— С Евой?

— Читал бы ты письма, что шлет ее отец из Америки! Он и нас зовет, обещает помочь на первых порах. Евина мать тоже согласна…

— Так с Евой, говоришь?

— А ты разве не знал? — заудивлялся сын Самко. — Мы с ней почти два года как вместе… Маме я уже все сказал. А повезет, воротимся при деньгах.

Само Пиханда не смел противиться. Сыграли свадьбу.

Молодожены собрались в Америку. Евин отец Матей Шванда купил и выслал им билеты на пароход, и весной тысяча девятьсот четырнадцатого года они в Гамбурге отчалили от берегов Европы.

Само Пиханда не грустил, но и не радовался.

Все кругом неудержимо куда-то катилось. Это тревожило, возбуждало его. Он что-то чуял, а вот что — он и сам точно не знал. Иной раз его даже передергивало от мысли: а уж не бунтовщик ли он сам? И когда в мае пожаловал Гагош, Само спросил его по обыкновению:

— Война будет, пан Гагош?

— Видите ли, пан Пиханда, для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги! — как всегда ответил нищий.

— А что, если деньги на войну уже имеются, пан Гагош?

— Про это мне ничего не известно, пан Пиханда!

Да и Пиханда не знал ничего, он лишь смутно предчувствовал: что-то должно произойти.

К черту! К Перуну! Бога! Христа! Богородицу! Дьявол бы все побрал и замотал! Пропади все пропадом! Провались оно в тартарары! Чтоб все сгинуло! Пралик тя зашиби! Трястись бы тебе лихоманкой! Клятая работа!

Что-то обязательно стрясется!

И — стряслось!

Глава восьмая

1

На исходе июня тысяча девятьсот четырнадцатого года в притихшую мельницу вбежал запыхавшийся нищий Гагош. Споткнувшись о порог, упал. Из его сумы высыпались на пол цветные стеклышки, блестящие мелкие камешки, заржавелые гвозди, огрызки хлеба и два облупленных крутых яйца.

— Пан мельник! — пронзительно закричал Гагош с пола. — Пан мельник!

— Здесь я! — отозвался Само Пиханда снизу, от привода.

Гагош неуклюже поднялся с пола, перешагнул через суму, соскользнувшую с плеча, раздавил ногой одно яйцо и, рванувшись к лестнице, стал поспешно спускаться. Уже почти у самой земли наступил на край широкой штанины и завалился прямо в открытый мешок муки. Мешок опрокинулся, мука взвихрилась и обсыпала стенавшего нищего. Само Пиханда рассмеялся. Гагош вскочил и, растерянный, испуганный, схватил смеющегося мельника за рубаху:

— Вот и стряслось, пан Пихан да! — вымолвил он на одном дыхании.

— Что стряслось? — спросил Пиханда, все еще борясь с приступом смеха.

— В Сараеве убили наследника престола Франтишка Фердинанда и его жену Жофию![115]

— Ну и что? — сказал сперва Пиханда, а потом изумился — Да неужто?!

— Будет война, пан Пиханда! — закричал нищий Гагош. — Вы точно говорили, будет война! — словно обезумев, повторял он и без устали дергал Пиханду за рубаху.

— Никогда я этого не говорил! — оторопел Пиханда и схватил Гагоша за руки.

— Будет, будет! — неистово твердил Гагош и, высвободив руки, снова опустился на рассыпанную муку. — Будет, побей меня бог, будет! — Он расплакался и закрыл ладонями испачканное мукой лицо.

Пиханда с минуту стоял над ним неподвижно, потом упал на колени.

— Война? — выдохнул он тихо и тронул Гагоша за руку. — Из-за двух человек — и война?

Гагош поначалу не отвечал — он лишь плакал и кивал головой. Но внезапно перестав, взглянул Пиханде прямо в глаза.

— Скажу вам то, чего никому здесь не говорил! У меня тоже трое сыновей и шестеро внуков…

Пиханда набрал полную горсть муки и стал просеивать ее сквозь пальцы. Ни слова не говоря, он лишь удивленно глядел то на Гагоша, то на пустеющую ладонь, словно спрашивал себя: «Прав он или помешался?»

2

Нищий Гагош оказался прав: в Сараеве Гаврило Принцип застрелил наследника австро-венгерского престола и его жену Софию. Уже с неделю из вечера в вечер мужики обмозговывали это событие в кузнице Ондро Митрона. Однажды Само Пиханда тоже заглянул туда. Мужики его и не приметили — до того были заняты разговором.

— Я вот что скажу, — раздувая мехи, говорил крестьянин Ян Древак, — наследников престола у нас вдосталь… Небось многие в Вене даже обрадовались, когда Фердинанда кокнули! А наш дряхлый восьмидесятичетырехлетний император австрийский, король чешский и венгерский, уже шестьдесят шесть лет нами правит и на тот свет, похоже, не собирается… Это я только к тому, что наш Франтишек Йозеф, Францйозеф, Ференцйожка[116] и до ста лет протянет, а до той поры про Фердинанда и думать позабудут!

— Драка будет, ребята, ей-ей, будет! — отозвался мудрец Мельхиор Вицен. — Пойдет кутерьма! Вена сербу этого не спустит…

— А ты откуда знаешь? — оборвал его Само Пиханда.

— И ты тут? — удивился, затягиваясь глубоко цигаркой, Бенедикт Вилиш.

— Откуда, откуда? — Покосившись на Само, Мельхиор Вицен с умным видом покачал головой и развел руками. — Все к тому идет: Белград уж долгие годы как бельмо в глазу у Вены и Пешта…

— Из-за этого еще не обязательно быть войне! — сказал Биро Толький.

— А ее и не будет! — присоединился к нему Ян Аноста. — Вернее, нельзя, чтоб была! А если и соберется, надо этому помешать!

— Ты опять агитируешь? — оборвал его Мельхиор Вицен. — Зря тут стараешься, пойди лучше шепни Францйожке, пусть-ка тебя послушает!

— На войне дерутся такие, как мы с тобой, — не сдавался Ян Аноста, — или как твои сыновья… Не позволишь им взять в руки оружие — войны и не будет… И сам его ни за что не возьмешь…

— Ох ты и ухо-парень, — подивился Юрай Гребен. — Их же укокошат! Откажешься от военной службы — тебя свои же пристрелят, то-то и оно!

— Если все поступят так, — стоял на своем Ян Аноста, — никого не пристрелят.

— Ладно, ребята, войны-то еще нету! — урезонивал их кузнец Ондро Митрон. — Да и будет ли, кто знает?! А если и будет, так, скорей всего, просто такая маленькая. Бабахнем раза два-три из пушки, поблестим саблями, чтобы постращать серба, и все дела!

— Неохота мне, право слово, воевать, — отозвался брат кузнеца — Юло Митрон.

— А кому охота? — спросил Пиханда.

— Я на всякий случай засолю корову в кадушке, — сказал Петер Жуфанко. — А то и две!

— И сам в ярмо впряжешься? — ухмыльнулся Мельхиор Вицен. — Нам, каменщикам, война, пожалуй, на руку. Порушат дома, на двадцать лет работенки хватит…

— Лишь бы какая пуля и тебя не порушила! — сказал Ян Аноста.

— Сербия от нас — не ближний свет, пули сюда не долетят.

— Я вот что скажу… — вступил снова Ян Древак, но Само Пиханда уже не слушал его. Он вышел из кузни так же незаметно, как и проскользнул в нее. Уже вечерело, а Само вдруг стало невообразимо жарко. Он весь покрылся потом, тело будто горело. Он бегом прошмыгнул меж домов за околицу и, спустившись к речке, разделся. Вошел в студеную воду сперва по колени, потом лег на спину, перевернулся, намочил голову, зачерпывая воду ладонями, обливал лицо, набирал ее ртом и тут же прыскал далеко перед собой. Продрогнув, вылез из воды. Оделся и растянулся в сухой, неросной траве. Посмотрел вверх — на звезды и задержал взгляд на месяце.

— Что же будет, братец, правду скажи?! — обратился он к месяцу. — Или и тебя придется пристрелить?!

Само улыбнулся, вообразив, как расстрелянный месяц сперва изойдет кровью, а потом закувыркается вниз с неба и упадет в какую-нибудь липтовскую долину… Затрубили вдруг трубы. Забряцало оружие, зацокали лошадиные копыта. Ноги уперлись в стремена, и острия сабель рассекли тишину. Сербы крикнули: «Месяц — это нашей мести первое победное ядро!» Само пронзило видение того, как месяц давит липтовчан, и он в страхе открыл глаза.

Но месяц спокойно скользил по небу и то и дело нырял в редкие облака, словно натягивая праздничную рукавицу. И молчал. Само неотрывно следил за ним. Безмолвие вселенной успокаивало его. Дикие и грозные видения, только что явившиеся ему, внезапно рассеялись. Он вдруг резко передернулся и непроизвольно сжал ладонь, на которую из травы что-то впрыгнуло… Встал и заглянул в кулак, в котором раздувалась холодная осклизлая жаба. Он раскрыл ладонь, и жаба шлепнулась в траву. Само Пиханда понюхал ладонь, сморщился от отвращения и шагнул к воде…

3

И пришла война!

Только мгновенье прикидывалась она незаметной. Пала на людей легонько, почти как манна небесная. Возможно, поэтому ее благословил и священник Доманец пресловутой фразой: «Солдат стреляет, господь бог ядра подает!»

— А ну как он и ваши ядра оторвет? — спросил его Само Пиханда.

— Боже упаси! — ужаснулся священник Доманец.

— Ведь они вам уже без надобности…

— Сын мой злосердый, — вскипел священник, — волосы на теле тебе тоже не надобны, однако ж они есть у тебя! Воля божия неисповедима…

Священник осенил себя крестным знамением и хотел было перекрестить Само, но тот, сплюнув, отвернулся.

То была не манна небесная, ниспосланная на людей. Вместо пищи на зубах заскрипел свинец.

4

Работница ружомберкской бумажной фабрики Мария Радкова крепко обняла и прижала к себе часовщика Петера.

— Что же будет с нами? — простонала она. — Тебе нельзя идти в армию, ни за что!

— Тогда тебе придется хорошенько меня спрятать, — сказал Петер и улыбнулся.

— И спрячу! Под кровать, в погреб, на чердак!

— Везде найдут… Доказчиков и шпиков столько, что и мыши у них на учете!

— Господи, была б у меня волшебная палочка, обратила бы я тебя в невидимку или в Янко Грашко…

— Была бы она, мы б войну заколдовали!

— Дорогой!

— Дорогая!

— Я люблю тебя!

— Я люблю тебя!

Обнявшись, они упали на кровать. Вздохи, которыми в них прорастала любовь, заглушали страх. Тела ощущали друг друга каждой клеточкой. Они плакали от счастья, смеялись от счастья. Они любили друг друга, забывая о себе, о своих руках, ногах, о губах. После долгих мгновений любви, покорившись истоме, они как бы едва отыскивали и узнавали свое собственное существо, хотя и знали его назубок. И слившись в объятии, долго лежали в величавом покое. Когда позже, среди ночи, Петер Пиханда зажег свечку и стал одеваться, Мария со всхлипом кинулась к нему снова.

— Нет сил терять тебя, — шептала она ему в лицо голосом, полным страха и тревоги.

— Я уж постараюсь, моя хорошая! — обещал Петер спокойно, обнял ее и добавил — Если успеем, в ближайшие дни поженимся!

Разгоряченный, он выбежал во влажную летнюю ночь. Оглянулся на маленький окраинный домик, в котором жила Мария с матерью. Вдруг удивленно остановился, прислушался. До него доносился какой-то гул, потом он уловил и пение, говор, крики. Петер Пиханда снова двинулся, с каждым шагом невольно прибавляя ходу. Вскоре он явственно стал различать выкрики, пение и громкие речи. А когда, еле переводя дыхание, выбежал на главную городскую улицу, то ошеломленно попятился и замер. Перед его глазами возникло необычайное зрелище: близилось людское шествие. Торговцы, адвокаты, купцы, студенты и профессора, богатые ремесленники и государственные чиновники держали высоко над головами горящие факелы, а их жены и дочери несли лампионы на длинных тонких палочках. Все пели боевую, патриотическую венгерскую песню, гомонили, визжали, свистели на пальцах… Допев до конца песню, принялись дружно выкрикивать и скандировать: «Да здравствует война! Да здравствует война! Да здравствует война!» В окрестных домах стали постепенно зажигаться окна, какие-то любопытные восторженно махали опьяненному воинственным духом шествию и, вторя ему, выкрикивали: «Да здравствует война!» Петер Пиханда не знал, когда и откуда очутилась в его руках палка. Злость, исподволь накипавшая в нем, вдруг сотрясла его. С криком, диким и пронзительным криком: «Скоты, скоты, скоты!» — Петер бросился вперед и стал палкой сбивать на землю пылающие факелы и зажженные разноцветные лампионы. Словно помешавшись в рассудке, он исступленно выкрикивал: «Скоты! Скоты! Скоты!» Шествие расступилось, женщины и девушки визжали, мужчины, увертываясь от него, отскакивали. Вдруг возле Петера вырос его товарищ — часовщик Вавро Масный и повис на руке, сжимавшей палку.

— Ты что тут куролесишь? — крикнул Вавро ему в самое лицо. — Брось, беги, вот-вот здесь будут жандармы.

— Отпусти руку! — взревел Петер.

— Не пущу!

— Пусти! — Петер рывком освободил руку. — Лучше помоги разогнать эту свору.

— Болван, бежим, пока время есть! — Вавро Масный затравленно огляделся по сторонам.

Но Петер Пиханда снова замахнулся на факелы и лампионы, которые, озорно дразня пламенем, сомкнулись вокруг них. Снова упало наземь несколько факелов, снова разлетелось брызгами несколько лампионов. Но продолжалось это недолго. Петера и Вавро настигли жандармы. Они грубо схватили их — и повели.

— За решетку их! — орали из толпы.

— Это русские шпионы!

— Панслависты, в кутузку их!

— Оскопить их!

Петер Пиханда и Вавро Масный, увлекаемые жандармами, исчезли в темных улочках. Толпа разрасталась, она опять выстроилась в ряды и двинулась. И уже не выкрикивала, а ревела — безбоязненно и дерзко: «Да здравствует война! Да здравствует война! Да здравствует война!..»

5

И война здравствовала!

Европейские националисты всех мастей решили потешить старый континент веселой военной баталией. Охотники до войны, правители, министры, представители крупного и мелкого капитала считали своим долгом и честью славить войну и сеять ее смертоносное благо по всему свету. 28 июля 1914 года Австро-Венгрия объявила войну Сербии, 1 августа Германия — России, а два дня спустя — Франции. 4 августа немцы вступили в Бельгию, и тогда вмешалась Великобритания. 6 августа Австро-Венгрия объявила войну России, а через неделю Англия и Франция — Австро-Венгрии. 23 августа Япония объявила войну Германии. В ноябре на стороне австрийско-германского блока вступила в войну Турция и ровно через год — Болгария. Италия, исконный член «Тройственного союза», примкнула в 1915 году к Антанте. На стороне Антанты, одна за другой, выступили Греция, Португалия, Румыния, а с 1917 года и США. Великолепный, можно сказать, величественный спор за новый христианский или нехристианский раздел мира начался с благословения церкви и политических партий. Европейские социал-демократические партии, девственно зардевшись, застыдившись, как обесчещенная барышня, и покрывшись багровыми пятнами, точно стареющая женщина, согласились с решением и целями мирового капитала и поддержали войну. Лишь такие слепцы, как Ян Аноста и Биро Толький, словно ничего не уразумев, в знак протеста вышли из социал-демократической партии. После столь неблаговидного решения, в коем товарищи не преминули тут же упрекнуть их, они безобразно налакались и позволили себе, эдакие скоты и невежи, вместе с прочей им подобной и ослепленной сволочью, с отцами, матерями, женами и детьми солдат, гнусно ругать войну, оскорблять ее и проклинать всеми клятвами, за что проповедник слова господня Крептух отчитал их принародно с амвона. Однако его мощного гласа не испугался некий, тогда еще мало известный В. И. Ульянов и в сентябре 1915 года собрал на конференции в швейцарском Циммервальде последовательных социалистов и интернационалистов — противников войны. А вот кому война с самого начала пришлась не по душе — так это солдатам на фронте. У них, у ворчунов, она прямо-таки застряла в зубах — а все потому, что в их телах застрял свинец. Даже сапожник Скленка и тот ругал войну. Пришел он как-то к молодому ученику Скове и спрашивает:

— Который сапог ты шьешь?

— Уже второй, пан мастер! Левый!

— Ну-ко покажь правый! Правый!

— А я еще его не тачал…

— Как так? — вскричал сапожник Скленка.

— У этого солдата нет правой ноги, пан мастер!

— Туды ее растуды, эту войну! — заматерился мастер Скленка. — Из-за нее половины прибытка лишишься!

Мастер Скленка подошел к окну, поглядел в ту сторону, откуда чуял войну, погрозил ей кулаком и закричал возмущенно: «Стерва, если пожалуешь, голову сверну!»

6

В первые дни войны убитые на фронтах уподоблялись святым. Потом они стали всего лишь мертвыми солдатами. В корчме у Герша пожилые мужики почти утопили в палинке бывшего причетника Юлиуса Мразика: горю его не было границ — на русском фронте убили сына Ондро. Парня взяли в армию первого августа со всеми остальными, а уж в сентябре он пал на поле брани. Ухлопала его взорвавшаяся под ногами граната. И в то время как мать дома рвала в отчаянии волосы, причетник Юлиус Мразик хрипел, одурманенный палинкой, под столом в корчме. Юрай Гребен опустился на колени и в разинутый рот попытался влить очередную рюмку палинки, да только облил ему лицо.

— Все надо пропить, — вскричал Юрай Гребен, — так и так война у нас все сожрет!

— Только за наличные, — шамкал старый корчмарь. — Взаем — ни-ни, взаем ни-ни!

У стойки топтались нетерпеливые, а за столами, подперев тяжелые головы ладонями, думали думу остальные сельчане.

— Неужто и мы пойдем драться за пана императора? — спросил Бенедикт Вилиш.

— Придет и наш черед! — сказал Мельхиор Вицен.

— Пропади он пропадом, этот император! — гневно, сквозь зубы процедил Само Пиханда.

— Он-то пьет не такую палинку, как мы, — засмеялся Петер Жуфанко. — Что с ним станется: нежится в перинах, ест пироги, запивает вином да командует войском по телефону. А может, у него такой бинокль, в который он каждого солдата видит…

— Тогда и нас углядит! — отозвался Ян Древак.

— А может, уже и углядел!

Ян Древак выскочил из-за стола, спустил штаны и выставил голый зад в сторону Вены.

— Так глянь же, пан император, что у нас нынче на обед было! — закричал он во все горло, осклабился, загоготал — мужики вокруг него корчились от смеха, хлопались в обморок и снова приводили друг друга в чувство палинкой. Древак натянул опять штаны и, гордо посверкивая по сторонам глазами, сел за стол.

— Болван я, — откровенничал за столом Юло Митрон, — мне надо было с семьей в Америку дернуть, а то еще как бы дома не гигнуться! В наказание-то!

— Тебя ж пока не призвали! — сказал Бенедикт Вилиш.

— А призовут, что тогда делать?! — спросил Мельхиор Вицен.

— Что ж, прикажет пан император плясать в плотном пушечном огне, — отозвался Ян Древак, — буду плясать.

— Осел! — оборвал его Само Пиханда.

— Ну-ну-ну! — взвился Древак.

— А ты что, драпанул бы?

— Когда боишься смерти больше, чем позору, чего же не драпануть, — пошел умничать Мельхиор Вицен. — Ума не приложу, что бы я сделал…

— А я сделал бы то, что считал бы нужным, — сказал Пиханда.

— Что именно?

— Не знаю, что именно, но что-нибудь точно бы сделал, — сказал раздраженно Само Пиханда. — Быть может, императора бы застрелил!

— Ну хватит! — встрепенулся Бенедикт Вилиш и стал боязливо — хоть и пьяный в доску — озираться по сторонам.

— Пиф-паф! — вскричал Ян Древак, вскочил из-за стола и нацелился пальцами в сидящих за ним. Но вдруг, словно опамятовался, снова уселся и сказал про себя: «Мне-то хорошо, у меня одни дочки!»

У стойки завязалась перепалка, мужики пошли толкаться, разливая палинку и громко вопя. Но сидевшие за столом не подняли даже глаз — они задумчиво пялились в щербатое дерево, глотая горькие слюни.

7

Нотар Карол Эрнест лишился покоя. Первые похоронки напугали людей. Толпой повалили к нему матери, отцы, молодые женщины, и все требовали: «Спасите моего от войны!» Тащили мясо, зерно, предлагали деньги, часы, золотые кольца, угрожали, стращали, падали на колени, просили, молили, плакали… А когда ему дважды удалось с трудом, хотя и не без оснований, спасти парней от военной обязанности, его положение стало еще хуже. Люди обнадежились пуще прежнего. Наседали на него денно и нощно. Какое-то время пришлось ему скрываться у брата в Микулаше, а воротился, заорал на всю контору — как ножом отрезал: «Баста! Не могу я всех из армии вызволить, кто тогда воевать будет?!»

8

Петера Пиханду и Вавро Масного две недели допрашивали. Сперва им предъявили обвинение, что они собирались предать Австро-Венгрию, потом — что они русские шпионы. Тем временем обстоятельно изучали их прошлое: расспросили часовщика Крапса и всех его учеников и подмастерьев, проверили родителей, не обошли даже Марию Радкову, напрасно пытавшуюся получить с Петером свидание. Военные власти не пропустили к нему даже родного дядю, адвоката Валента Пиханду. Следователи не доверяли никому.

Однажды утром — а прошел уже месяц тюремных мытарств — их обоих вывели в поле и, приказав ждать, оставили одних. Раз не удалось вменить им в вину злой умысел, решили уличить в побеге. В ближайших кустах подстерегали их бегство вооруженные солдаты, то и дело выдавая себя кашлем или зажженной сигаретой. Петер и Вавро спокойно легли на траву и, жуя сочные стебли, слушая пение жаворонков, стали ждать. До обеда они и с места не сдвинулись. Когда дозвонили последние колокола, их грубо окликнули, нарушив блаженную дрему, и погнали в казарму. Через два часа их одели в военную форму. Поручик Сечин, в чью роту определили парней, поставил их на два часа по стойке «смирно» и ругал с таким остервенением, что сам чуть не задохнулся: «Пиханда, ах ты скотина эдакая, свинья панславистская! А ты, Масный, подонок, молокосос, засранец, хулиган сопливый! Курвиное вы отродье, фискалы вражьи, замарашки, уроды, девственники! Так вы не любите войну?! Распротак вашу так, пусть меня кондрашка хватит, если я не научу вас любить войну!» Он унялся лишь тогда, когда Вавро Масный в припадке рухнул на землю — у него выступила на губах пена и судорожно задергалось тело…

Намеченная свадьба Петера Пиханды с Марией Радковой не состоялась. До отправки на фронт они даже не встретились. Однажды на миг Петер увидел ее у казарменной ограды и бросился было к ней, но постовые отогнали ее вместе с другими женщинами. С тех пор он постоянно высматривал Марию, но она больше не показывалась. Через несколько дней Петер Пиханда и Вавро Масный со всеми остальными солдатами сели в поезд и в спешном порядке отбыли в 32-й прешовский стрелковый батальон.

9

Музыка играла, парни по призыву отправлялись в казармы, а из казарм — в вагонах для скота — на фронт. Они до того торопились, что не успевали поднимать цветы, которые бросали им под ноги растроганные барыньки. А барыньки вели себя с такой горячностью, словно они-то и были самыми главными персонами в этой войне. Они тосковали по уходившим солдатам, но в уголке сердца тлела надежда, что на смену этим придут новые, что их, барынек, не минут, не обойдут стороной всяческие радости и удовольствия, которые всегда сулит мужское скопище. Для дамочек и проституток война пахла не столько порохом, сколько дразнящей мужской плотью. Они верили, что герои-солдаты, идущие на смерть, обязательно позаботятся о том, чтобы оставить после себя ростки жизни… А на станциях душераздирающе плакали солдатские матери, жены и сестры; мучительно раскрывая объятия, они выпускали из них сыновей, мужей и братьев. Отцы холодели в предчувствиях, а заплаканные солдатики по углам вздыхали в носовые платки. Горе, боль, плач и приступы тягостной тоски они сурово подавляли в себе. Старались не давать воли страху, неуверенности, стыду. Приказы хлестали их, гнали вперед…

Братьев Ондро и Феро Вилишей призвали вместе в гусарский полк, стоявший в Лученце. Обоих определили в конюхи, к верховым лошадям. Кроме прочих, Феро обихаживал и лошадь майора, а Ондро — полковничью. Братья чистили их, кормили и, согласно приказу, через день объезжали, чтобы у стареющих майора и полковника не было с лошадьми никакой мороки. На полях созрели тыквы, дыни и арбузы. Женщины с высоко подоткнутыми юбками грузили их на тележки и украдкой поглядывали на обоих солдат, но вступать с ними в разговоры не любили.

— Эх, братец! — вздохнул Ондро Вилиш. — Моя б воля, так остался бы в зятьях здесь. Вот край — сплошная радость! Глянь, дыни тут растут, арбузы сладко пахнут, пшеница, кукуруза и виноград наливаются! Э, вот где богатство!

— Только высоких гор тут нету! — сказал Феро Вилиш.

— Гор?.. — смешался Ондро. — Гор и впрямь нету, но к чему они — все равно лезть на них недосуг!

— Да ведь поглядеть не на что!

— На кой ляд мне твое погляденье! — сплюнул Ондро. — Уж лучше смотреть на черную тучную землю, на корешки, стволы и листья. А поднимешь голову — так в небеса!

Феро Вилиш дал брату договорить, а потом вдруг рванул за узду своего и Ондрова коня. Они остановились.

— Послушай, браток, — зашептал Феро. — Мы вдвоем могли бы и деру дать. На таких конях нас никто не словит!

— Тоже выдумал! — отмахнулся Ондро. — Разве тут нам плохо? А удерешь — куда потом денешься? Везде и всюду война.

— Так-то оно так! — согласился Феро Вилиш. — Пока еще жить можно! Поглядим, как дальше пойдет… Через денек, ну пару деньков, возможно, все и кончится…

Через пару деньков из Лученца они снялись и остановились только в австрийском местечке Цейбахе. Австрияки встречали их сердечно, потчевали вином, свежим хлебом, а командирам предложили и своих женщин. Гусарам 6-го батальона в эти минуты казалось, что император и придумать ничего лучше не мог, чем война. Страх спал с них, вернулась самоуверенность, вкус жизни возрос во много раз. Но рай посреди огня был недолговечен. Из местечка Цейбах в один прекрасный солнечный день отбыли они на поездах в Галицию и высадились в пекле русского фронта. Сразу, с первых же дней, началась поверка жестоким боем… С каждым днем гусарский клич слабел, гусаров становилось меньше.

— Эх, туды ее растуды! — заматерился Ондро Вилиш и поглядел на брата. — Послушать бы мне тебя в этом Лученце, тогда надо было удирать!

— Это я болван! — корил себя Феро Вилиш. — Тогда я и сам всерьез об этом не думал! Лучше бы врыться в здоровую дыню и сидеть голодом, чем так-то… Да что теперь сделаешь? И именно тут? Счастья тут мало, почти никакого! А если и осталось какое, так особое, чудное… Оторвет тебе руку по локоть — а ты скачешь от радости и орешь: вот счастье! А что это к черту за счастье?!

И все-таки им посчастливилось: не прошло и двух недель — братья попали в русский плен. Но, хотя сражались они почти рядом, в плен их взяли порознь. Феро Вилиш даже не успел крикнуть Ондро: «Ну, видишь, а еще говорят, нет счастья на свете?!» Крикнул он это уже не брату, а так, наудачу, выдал это весело и от всего сердца рассмеялся. Лишь прапорщик Сюч, даром что обезоруженный и плененный, вопил что есть силы: «Я не пленный, я хочу воевать! Скоты трусливые, за оружие! В атаку!»

Яну Вицену тоже посчастливилось. В армию его не призвали, а как доброго мастерового-слесаря взяли на завод в Дебрецен точить пушечные снаряды. Одно время он даже стыдился, что его не послали на фронт, но потом свыкся и даже рад был. В первые военные дни товарищи подтрунивали над ним: дескать, как бы при этих ядрах и собственные не протухли. Но Ян Вицен уверенно и разумно ответил: «А я вот что скажу, дружки мои: у кого есть пчелы, у того и мед. Без ядер от вас на фронте проку бы не было».


Петер Пиханда и Вавро Масный навоевались до одури. В Прешове задержались недолго — через неделю и их бросили в Галицию на передовую. Оба были ранены. Петер — в левую руку, Вавро — в левую ногу, ниже колена. Это были легкие сквозные ранения, и к исходу октября оба снова были на фронте. Рождество провели в небольших военных перепалках, но уже в январе над ними навис приказ: освободить окруженный Перемышль и вытеснить русских с Карпат! Австро-венгерская армия развернула мощное наступление. Русские отвечали тем же. Оба генеральных штаба рассчитывали на молниеносную войну, и движение вражеских армий началось почти одновременно. Высоко под облака взлетал крик подбадривающих себя солдат, но их вздохи никли в траве. Блистательные атаки пехоты и кавалерии воюющих сторон успешно отражались пулеметным огнем. Обеим армиям не оставалось ничего иного, как зарыться в землю. В снегу, на морозе солдаты долбили отверделую землю, углубляли окопы, сооружали глубоко разветвленные системы полевых укреплений, ставили проволочные заграждения и хитроумные устройства огневых барьеров. Последовал апокалипсический ураганный огонь артиллерии, дабы уничтожить возведенные укрепления неприятеля, но шли недели, месяцы, а обстрелы не приносили успеха. Солдаты мерзли и умирали в окопах. Жертв было столько, что мертвых не успевали хоронить, а раненых отвозить в тыл, откуда поезда доставляли все новые и новые людские резервы, пушки, боеприпасы, перевязочные средства, обмундирование… Пушечные снаряды, которые точил Ян Вицен в Дебрецене, летали высоко над спинами Петера Пиханды и Вавро Масного. Однажды друзья-артиллеристы Ондруш и Достал благосклонно пригласили их к себе. Артиллерист Ондруш, зарядив пушку, взял слово:

— Дайте мне орудие самого большого калибра, пять тысяч снарядов, и я выиграю эту войну! Знаете ли вы, до чего меток мой глаз? Скажи им, Достал, ну-ка, скажи им! На расстоянии километра я попадаю в бритву, пусть даже она повернута ко мне острием! В один миг возле нее будет уйма рассеченных пушечных снарядов! Только скажите — враз снесу голову любому царскому военачальнику! Вот каков я артиллерист, братцы! Попасть в бритву, обращенную ко мне острием, — это для меня ничто!

— Говоришь, ничто? — спросил Петер Пиханда.

— Ничто! — подтвердил артиллерист Ондруш.

— Так ты и в ничто попадешь?

— Сказано — сделано!

Ондруш подошел к пушке и выстрелил. Снаряд унесся к облакам и пробил в них дыру.

— Ой, дыра в небе! — завизжал Вавро Масный. — Я в ней господа видел! Ребята, как бог свят, видел его, — затрясшись, Вавро упал на колени. — Он поглядел на меня и подмигнул большим глазом!

Парни подняли взор, но не увидели ни дыры в небе, ни бога.

— Какой он был? — спросил Достал.

— Большой.

— С бородой?

— Как раз чесал ее, видать, снарядом разлохматило.

Вокруг Вавро Масного солдат сгрудилось — не счесть, и все спрашивали его о господе боге. Прибежал и капитан Дерти.

— Что тут за бордель? — взревел он.

— Честь имею доложить, артиллерист Ондруш выстрелил в небо, — отрапортовал артиллерист Достал, — а солдат Масный увидел в нем господа.

— Артиллерист Ондруш, — взъярился капитан Дерти, — запрещаю вам дырявить небо, а вам, солдат Масный, глядеть на господа бога! И баста! Разойдись! По неприятелю беглый огонь!

Началась артиллерийская перепалка, из окопов высыпали пехотинцы. С левого фланга их поддерживала кавалерия. Но стоило пехотинцам пробежать сто метров, как их тут же начали поливать из пулеметов: с большими потерями они вынуждены были повернуть назад. И опять, увязнув в траншеях, мерзли и коченели промеж стылых стен. Пиханда и Масный жались друг к другу, чтобы согреться, но все равно дрожмя дрожали.

— Я тут долго не выдержу, — сказал Пиханда. — Еще неделя, две, и мне конец. Я даже не знаю, за кого воюю и для чего. Плевать мне на всю Галицию, на кой она мне сдалась. Ну скажи, Вавро, ты знаешь, за кого воюешь?

— За пана императора и его семью! — выпал ил Вавро.

— Пусть вся Вена целует меня в задницу! — взъярился Петер.

— Разом или поодиночке? — спросил Вавро Масный.

— Балда!

— Да что я — разом! — засмеялся Вавро. — Для этого понадобится зад что твой Пешт!

— Вавро, ей-богу, я еще сегодня перемахну, — решил вдруг Петер Пиханда. — Пойдешь со мной?

Вавро Масный молчал.

— Пойдешь? — толкнул его Пиханда.

— Не знаю!

Пиханда встал и выглянул в сторону русских окопов. У виска просвистела пуля — он опять опустился на корточки.

— Чего это ты сегодня трепался про бога? — спросил Пиханда.

— И ты мне поверил? — засмеялся Вавро Масный.

— Вон ты каков! — Пиханда отодвинулся от товарища, старательно завернулся в шинель и склонил голову.

На него нашла дрема. В видениях предстала перед ним большая пуховая перина, больше липтовской деревни. На перине он увидел себя — рядышком с Марией Радковой. Оба были голые, теплое летнее солнышко светило им, а возле перины стоял большой круглый стол. И был он до того большой, что за ним удобно восседали все словаки и дружно уписывали первосортные яства. Наевшись, они принялись возле стола сооружать огромное здание — общее жилище. Только Петер и Мария продолжали разлеживать на мягкой перине. Он то вежливо ее обихаживал, то грубо лез к ней, а Мария смеялась и не упорствовала…

Петера Пиханду внезапно разбудила разорвавшаяся неподалеку граната. Рудольфа Карбанца из Микулаша убило, а его легко ранило в руку. На вид Карбанец и солдатишкой-то был самым что ни на есть никудышным и запоминался только своей худобой. Он выглядел так, словно был замордованным побегушкой в убогой бакалейной лавке.

— Вавро! — крикнул Пиханда.

— Жив! — отозвался Вавро Масный.

— Пора, бежим к русским!

— Я не пойду! — отказался Вавро.

— Почему, дурачина?

— Плена боюсь больше войны.

— А я иду! — решил Петер Пиханда. — Живи тут, как знаешь, а я и вправду пошел! Прощай, Австро-Венгрия, честь имею, война!

Петер Пиханда обнял Вавро Масного, отбросил винтовку и выглянул из окопа. Русские атаковали на левом фланге, а здесь, на правом, было временное затишье. Петер Пиханда выпрыгнул из окона и поднял над головой руки. Побежал. Возле него бежали другие солдаты с поднятыми, руками, оглядываясь, спотыкались, падали, опять вставали, но бежали вперед… Вскоре он достиг первых русских окопов.

— Стой, австрияк! — окрикнул его русский солдат и упер ему в грудь штык.

— Я славянин! — завопил Петер Пиханда. — Словак!

Русский схватил его за шинель и втащил в окоп.

На другой день Петера Пиханду вместе с остальными пленными погнали в русский тыл. Конвойный вдруг крикнул им: «Вот вы уже в России, вам теперича хорошо, сволочь австрийская!»

Петер Пиханда оглянулся — он и не заметил, как они перешли русскую границу. Засмеялся — в мыслях всплыло, как он когда-то представлял себе границу. Это была бескрайне длинная красная линия, впрочем, даже не линия, а длинный красный, поперченный кусина сала, от которого в любое время можно отрезать шматок… А чтоб такая была граница?! — Он поглядел снова под ноги, потом назад…

…Нигде ничего, лишь ровная земля, снег, мерзлая трава, кусты и вдалеке отдыхающая пахота…


Карола Пиханду погнали на войну прямо со школьной скамьи. Он и месяца не проучился в Пражской Академии художеств, как пришлось надеть военную форму. Горестно простившись с родителями и упрятав книги, рисунки и картины в деревянный сундук на чердаке, отправился он в Кошице в распоряжение 9-го гонведского полка[117]. В первый же день встретил там двух земляков, Павола Жуфанко и Юрая Вицена, брата Яна Вицена, точившего в Дебрецене пушечные снаряды.

Каролу было так грустно, горько и тоскливо, что уже в поезде он украдкой всплакнул. А в просторном помещении кошицкой казармы, снова встретившись со своими земляками, он и вовсе разрыдался. Они не успокаивали его, не унимали его всхлипов. Павол Жуфанко с пониманием похлопал его по плечу и тяжело вздохнул.

— Пройдет! — сказал он сочувственно. — Обвыкнешь! Нам с Юраем тоже не сладко пришлось, а видишь, теперь нас и слеза не прошибает… Да мне-то что говорить? Сперва я честь по чести оттрубил на военной три года мирных, а нынче настоящая война завязалась, и кто знает, когда этот кошмар кончится?! Я жениться хотел, дом отремонтировать, детей растить, а вот изволь — воюй… Поплачь, Карол, хоть полегчает тебе. Как бы там ни было, но никогда еще не бывало так худо, чтобы не могло быть хуже…

Не будь рядом Павола Жуфанко и Юрая Вицена, Карол Пиханда, пожалуй, что и выкинул бы. Чуткая его душа трудно свыкалась с грубой солдатской муштрой. Если бы не дружеское попечение и поддержка земляков, кто знает, не посягнул ли бы Карол на свою жизнь или не сотворил бы какой иной глупости. Через месяц — если выдавалась свободная минутка — он начал рисовать. Умелой рукой сделал наброски солдат в роте и рисунки им роздал. Потом рисовал уже для себя. Это были либо сцены из военной жизни, либо его видения, сны и прекрасные романтические образы довоенного прошлого. Солдаты добывали ему бумагу, карандаши, и многие часами глядели, как он рисует и что рисует…

Но долго в казарме они не прохлаждались. Их перевели на русский фронт вБессарабию, и там провоевали они десять месяцев без передышки. Все трое были ранены — правда, легко. После излечения их снова возвращали на фронт. Осенью тысяча девятьсот пятнадцатого года Карол лежал под созревающей грушей и мысленно подводил итоги своим годовым военным впечатлениям. Вдруг он испуганно вскочил и закричал: «Дикий я, грубый и жестокий человек, клянусь богом! Право слово, я еще хуже, чем эта война!» Словно помешавшись в рассудке, он бросился к своему деревянному армейскому чемоданчику, раскрыл его и начал комкать, рвать и кромсать свои рисунки. Жуфанко и Юрай Вицен подскочили к нему, оттащили от чемодана, прижали к земле коленями и поднесли ко рту открытую бутылку палинки.

— Выпей! — предложил ему Юрай Вицей. — У румынского корчмаря свистнули…

Карол Пиханда еще чуть подергался на земле, потом начал пить. Прихлебывал, глотал, а когда докончил бутылку и земляки его отпустили — заплакал. Год спустя после первых слез на войне…

10

Из газетных сообщений (вторник 2 марта 1915 — вторник 9 марта 1915).

Амстердам, 26 февраля. Корреспондент «Таймс» сообщает из Вены: видный австрийский финансист заявил, что Австро-Венгрия сверх всякого ожидания легко переносит условия мировой войны. «Уже шестой месяц мы пребываем в состоянии войны, но Вена продолжает оставаться такой же, как прежде. Кафе и театры переполнены, нехватки продовольствия не ощущается. Мы сильный народ, даже не предполагавший прежде — до какой меры».

Официальное сообщение нашего генерального штаба. 26 февраля, 18.00. В Польше, восточнее Пшедбора, завязалась оживленная артиллерийская дуэль. На остальных участках фронта — севернее Вислы и в западной Галиции — в основном царило спокойствие. В Карпатах — в долине Ондавы, равно как и севернее перевала Воловецкого — атаки русских не имели успеха. При штурме одной высоты в Южной Галиции нами захвачено в плен 1240 человек.

Стамбул, 25 февраля. Сегодня в девять часов десять крупных кораблей начали обстрел входа в Дарданеллы. Огонь продолжался до половины шестого вечера. Корабли отошли затем в направлении Тенедоса. Турки полагают, что один корабль тина «Агамемнон» был потоплен орудийным огнем с анатолийского побережья.

Берлин, 26 февраля. Над Кале появился цеппелин, сопровождаемый двумя аэропланами. Он сбросил бомбы, в результате чего погибло 10 человек. Линия на Дюнкерк вновь прервана.

Роттердам, 26 февраля. В Гавр прибыло множество суфражисток, выразивших готовность служить в армии на телефоне, телеграфе и сигнальных аппаратах.

Берлин 26 февраля. Транспортировка тяжелораненых французских и немецких пленных через Швейцарию начнется 3 марта. Командование армии предоставит Красному Кресту санитарные поезда. Французские составы отправятся до самого Лиона. В каждом поезде разместится 250 тяжелораненых. Французов предполагается 2500 человек, количество немцев пока неизвестно.

Амстердам, 26 февраля. Британское адмиралтейство сообщает, что начиная с 18 февраля немецкими подводными лодками было потоплено семь британских кораблей, между тем как в британские воды вошло 708 кораблей под различными национальными флагами. За восемь недель — до 24 февраля — вошло 5742 корабля, вышла 5507.

Кёльн, 26 февраля. Вчера в Милане в «Театро лирико» состоялась большая демонстрация в поддержку войны. Из 20 000 участников лишь немногие протестовали против войны, это были в основном социал-демократы.

Официальное сообщение германского верховного командования от 27 февраля. В Шампани вчера и сегодня французы снова вели атаки крупными соединениями. На отдельных участках бои продолжаются. На остальных — атаки отбиты. Севернее Вердена мы атаковали часть французских позиций. Бои продолжаются. Северо-западнее Гродно, западнее Ломжи и южнее Прасныша[118] в бой введены новые силы русских. На Скроде, южнее Кёльна, нами взято 1100 пленных.

Официальное сообщение нашего генерального штаба. 27 февраля, 18.00. На польско-галицийском фронте местами происходила артиллерийская перестрелка. В Карпатах — ситуация не изменилась. На участке Тухоля — Вышкув шли кровопролитные бои. Новые атаки противника на наши позиции в Опортале были отбиты в результате жестоких боев с большими для него потерями. Атаковавший Девятый финский полк потерял 300 человек убитыми и столько же ранеными. 730 человек этого же полка взято в плен. Бои в Юго-Восточной Галиции продолжаются с неослабевающим упорством.

Берлин, 27 февраля. Чан Кай-ши сообщил японскому представителю, что Китай отвергает все японские требования. Это неожиданное решение Китая вызвало в Лондоне крайнюю озабоченность. Там считают, что дело может дойти до применения силы. По всей вероятности, Китай заручился чьей-то поддержкой.

В Париже учреждена ночная служба аэропланов в качестве защиты от цеппелинов. Маркиз Орнано установил премию в 5000 франков тому, кто первый собьет цеппелин на французской земле.

Лондон, 26 февраля. Англия объявила блокаду Германской Восточной Африки.

Женева, 1 марта. В ответ на предложение Вильсона о полной ликвидации минных полей Париж и Лондон заявили, что для осуществления этого необходимо было бы перемирие, приступать к которому никто не выражает готовности.

Копенгаген, 1 марта. В Нью-Йорке полагают, что война между Китаем и Японией явилась бы препятствием для ведения мировой войны, поскольку Англия и Россия не были бы в состоянии развивать военные действия в Европе, отстаивая при этом и свои интересы в Азии.

Вена, 1 марта. Председатель рейхсрата доктор Сильвестр на конференции премьеров с похвалой отозвался о блистательных операциях наших войск на полях сражений. Он приветствует нашу армию. Премьер-министр Штюргк направил поздравление командованию армии. В нем он подчеркивает, что австро-венгерская армия совершила героические подвиги, не имеющие себе равных в истории. Он выражает надежду, что пролитая кровь и понесенный материальный ущерб обернутся благом для народов Австро-Венгрии.

Франкфурт, 1 марта. Приезжие из Ниша приносят вести о бедственном положении военных и гражданских лиц, а также об эпидемии тифа в армии и среди пленных.

Париж, 2 марта. В Португалии введена диктатура ради спасения страны от демагогии.

Роттердам, 2 марта. По сообщениям «Куранта», с 24 по 31 января в английских водах торпедировано 26 кораблей.

Гамбург, 2 марта. Газеты сообщают, что между Россией и Англией заключено соглашение, по которому Россия получает Стамбул и право свободного прохода через Дарданеллы. Россия же в свою очередь признает суверенитет Англии над Афганистаном и уступает Англии все права на Тибет. Соглашение секретное.

София, 2 марта. Болгария выразила протест представителям Австро-Венгрии, России и Сербии по поводу установления минных заграждений на Дунае.

Берлин, 3 марта. От германского верховного командования. В результате тяжелых боев, которые продолжаются уже несколько недель, у истоков Талабора и на линии Вышкув — Рожаны близ Тухлы мы понесли значительные потери. Потери противника исчисляются приблизительно 9000 пленных.

Вена, 3 марта. Корреспондент «Фремденблата» сообщает: крупные бои в Карпатах вылились вчера в большое сражение. В последние дни бои происходили западнее Ужокского перевала и на Днестре, теперь же они носят повсеместный характер. По всему фронту наша артиллерия вела плотный огонь. Все еще продолжающееся сражение под Станиславувом принесло нам заметные успехи. У русской артиллерии там выгодные позиции. Но наши тяжелые гаубицы демонстрируют особую эффективность. В упорстве русских прослеживается стратегическая тенденция не дать обойти себя с флангов.

Вена, 4 марта. Из пресс-центра главного штаба сообщают, что в конце февраля театр военных действий посетил эрцгерцог Фридрих, верховный главнокомандующий и фельдмаршал. Особое внимание он уделил гонведской пехотной дивизии и тирольским стрелкам. Эрцгерцога-фельдмаршала сопровождали: наследник престола эрцгерцог Карл Франц Иосиф, генерал пехоты эрцгерцог Иосиф Фердинанд, его брат эрцгерцог Генрих Фердинанд и эрцгерцог Карл Альбрехт. Они выразили свое восхищение стойкостью инфантерии, на счету которой целый ряд боев и побед. Эрцгерцог Фридрих констатировал, что пехота являет собой славное оружие, которое можно назвать «царицей полей».

Франкфурт, 4 марта. Из Монреаля сообщают, что канадское правительство направляет в Европу новое подкрепление — 120 000 солдат для армии союзников.

Известный немецкий писатель-экономист Луйо Брентано утверждает: «Если Европа будет и впредь проводить экономическую политику, следствием которой явилась нынешняя война, то культурные ценности со временем исчезнут с лица земли и мир, который наступит после этой войны, явится лишь паузой, споспешествующей накоплению сил для войн, еще более обширных и разрушительных».

Брезно подает пример! Брезно в Верхней Венгрии (Словакии) владеет самыми большими угодьями: 63 180 моргов[119]. Некоторая их часть ежегодно лежит под паром, но в нынешнем году брезновцы решили обработать земли больше, чем обычно, дабы обеспечить страну продуктами питания.

В гостиницах и трактирах блюда будут скромнее. В промысловом объединении пештских содержателей гостиниц, трактиров и кофеен состоялось совещание, на котором было решено придерживаться экономичного потребления продуктов.

Правительство Австрии вынесло решение, согласно которому в этом году школьники могут помогать родителям на полевых работах и в учебное время.

Вена, 5 марта. Эрцгерцог-фельдмаршал Фридрих собственноручно наградил в госпитале при главном штабе двух унтер-офицеров за проявленную храбрость: фельдфебеля Баранека из 24-го полка — золотой медалью и сержанта Малитора — серебряной медалью.

Берлин, 5 марта. Британское адмиралтейство официально сообщает, что немецкая подводная лодка «U.8» была вчера торпедирована близ Довера и затонула. Команду удалось спасти.

По слухам из Афин, Греция намерена вступить в мировую войну на стороне Антанты.

Сообщения германского верховного командования от 6 марта. В ходе контратаки юго-западнее Ипра наши войска отбили у англичан одну из траншей. Попытки французов выбить нас с позиций, занятых на высоте Лоретто, не принесли успеха. Нападения отражены. 50 французов взято в плен. В Шампани французы атаковали нас у Перта и Ле-Мениля. Все атаки безуспешны. У Перта взято в плен 5 офицеров и 140 солдат. Наши контратакующие войска захватили у французов высоту севернее Перта и часть траншеи у Ле-Мениля. Северо-восточнее Прасныша русское наступление захлебнулось. Северо-восточнее Плоньска атака русских также отбита.

Кёльн, 6 марта. 5 австро-венгерских военных кораблей вошли в гавань Бар (Антибариум) и обстреляли город и порт.

Рим, 2 марта. Бар полуразрушен. Кроме военных, погибло много гражданских лиц. Материальный ущерб огромен. Яхта царя Николая «Россия II» была взорвана гранатой и затонула.

Брюссель, 6 марта. Цеппелин, производивший разведку, запутался в ветвях дерева у Тирлемона; повреждения таковы, что аппарат пришлось демонтировать и отправить в Германию для переоснастки.

Москва, 6 марта. Из Петрограда сообщают, что Городская дума выделила 2 миллиона рублей на принятие мер по борьбе с дороговизной и ростовщичеством. В Варшаве наблюдается нехватка бумаги.

Цюрих, 6 марта. Изобретатель мелинита Тюрпэн предложил французскому военному министерству два новых вида взрывчатки, которые могут положить конец окопной войне.

В интересах сельского хозяйства Исполнительный комитет объединения земледельческих обществ в Пеште вынес 6 марта решение обратиться с просьбой к министру сельского хозяйства, дабы он предписал в срочном порядке следующее: составить в комитатах списки всех работников, не охваченных договорами на уборочные работы. Предоставить вицеишпанам[120] полномочные права прибегнуть к мерам общественного принуждения и в тех случаях, если работники затребуют от хозяев слишком высокой платы. От командования армии добиться того, чтобы невоеннообязанные работники не привлекались к какой-либо воинской службе. Из мужчин 19—20-летнего и 37—42-летнего возраста должны быть освобождены все те, кто занят в сельском хозяйстве или же сам является хозяином-земледельцем. Надлежит добиться от командования, чтобы из числа пленных к земледельческим работам были привлечены лица, пригодные для этого по состоянию здоровья. Довести до сведения командования, что в случае, если мелкие хозяева и работники, имеющие договора на уборочные работы, не будут отпущены на период жатвы домой, работы выполнены быть не смогут. Добиться от министра культов и школьного дела, чтобы не позднее начала апреля во всех сельских школах занятия в третьем классе и выше были прекращены…

«Будапешти-Хирлап»[121] выражает свое неудовольствие по поводу того, что ученый мир Германии размышляет над вопросами, которые после успешного окончания войны потребуют безотлагательного решения, в том числе якобы большое внимание уделяет Венгрии. «Эти ученые немецкие мужи», сетует далее «Будапешти-Хирлап», «причину слабости, приписываемой нашей монархии, видят в национальных неурядицах, в разногласиях и прежде всего в том, что в Венгрии якобы в ущерб интересам народностей происходит насильственная мадьяризация и что новый избирательный закон несправедливо лишает эти народности представительства в законодательных органах… Судьбу монархии и Венгрии решаем и можем решить лишь одни мы. Времена «sine me de me»[122] прошли, против подобного положения мы решительно выступили в нынешней смертельной схватке», — комментирует «Будапешти-Хирлап».

Милан, 3 марта. Корреспондент «Газета дель Пополо» имел беседу с русским атташе в Риме. Атташе сказал: «Россия никогда не помышляла пройти победным маршем до Берлина, ибо Германия — страна организованная и сильная. Русский «паровой каток» лишь досужая выдумка газетчиков. Тактика Россия — сосредоточить военные действия в Польше. Варшаву немцы не займут. Что же касается военного снаряжения, то недостатка русские ни в чем не испытывают. Японцы предоставили России 400 тяжелых орудий, чей расчет отбыл на родину. Ныне Россия располагает 4 миллионами солдат, участвующих в боевых операциях, а в апреле к ним добавится еще 800 000. Россия едина в мысли бороться до победного конца. Четкой договоренности между союзниками относительно Стамбула не существует. Русская армия вскоре будет в Мидии, дабы оттуда двинуться на Стамбул.

Дополнительная мобилизация. Военный министр разослал правомочным лицам уведомление, которым объявляется дополнительная мобилизация, и именно для лиц 1873, 1874, 1875, 1876 и 1877 года рождения.

Мартовские холода. На полях сражений в России в последние дни стало значительно холоднее. В Западной Галиции и в Карпатах мороз не смягчился даже тогда, когда шел густой снег. В Кракове было 6 градусов ниже нуля по Цельсию, а с воскресенья еще более похолодало. Метеорологи предсказывают, что в ближайшие дни температура не изменится ни в Западной, ни в Центральной, ни в Восточной Европе.

11

Адвокаты Валент Пиханда и Ян Слабич, призванные с месяц назад в армию и работавшие в Ружомберке при военном суде, зашли как-то вечером в армейский клуб. В его просторных помещениях буйствовала пьяная мужская шатия. Валент и Яно, пораженные, остановились в дверях. Посреди комнаты сидел на стуле перепуганный кандидат в адвокаты Мирослав Лауко, родом из Ликавки[123], а вокруг него галдя кружили с початыми бутылками и рюмками в руках патриотствующие купцы, профессора и адвокаты, ныне офицеры австро-венгерской армии.

— Ты прохвост! — взревел один из адвокатов кандидату в лицо. — Ты готовишь тайный заговор! Признавайся!

— Нет! — закричал Лауко и боязливо вытянул вперед руки.

Один из профессоров ударом опустил ему руки и, обойдя его, зашипел сзади:

— Не отпирайся, я видел, что ты на станции проделывал! Считал поезда с нашими ранеными и записывал в блокнот поезда с солдатами, что шли на фронт!

— Нет! — снова вскричал Лауко.

— В пользу кого ты шпионишь? — подскочил к кандидату пьяный купец и встряхнул его так, что чуть не оторвал воротник шинели.

— Я не шпионю! — стоял на своем Лауко.

— Брось, я знаю, для кого ты шпионишь! И кому запродался! — орал купец. — Сраным французам, русским и сербам! Вот потому ты и хихикаешь в кулак от радости, когда видишь поезда с нашими ранеными! Потому и подаешь тайные сигналы русским аэропланам, летающим над Ружомберком! Ты тоже из этой вражьей славянофильской своры!

— Нет! Нет! Нет! — уверял, скрестив на груди руки и чуть не плача, кандидат Лауко.

Валент Пиханда нагнулся к Яно Слабичу и хотел было ему что-то сказать, но сзади, совсем рядом, увидел улыбающегося тайного агента, который льстиво поклонился ему.

— Потеха хоть куда, — заметил он.

— Мне что-то не очень весело! — отозвался Пиханда.

— А мне напротив, напротив! — улыбнулся шпик.

Слабич схватил Пиханду за руку и предостерегающе подмигнул ему. Оба опять огляделись вокруг. К Лауко подошел с торжественным видом патриот-адвокат и, расставив ноги, стал над ним.

— Вижу и слышу, что ты отрицаешь все, в чем тебя здесь обвиняют, — сказал адвокат. — Но мы не поверим тебе, пока ты не оправдаешься и не дашь клятву! Становись на колени и клянись!

Мирослав Лауко встал, растерянно посмотрел на суровые лица вокруг себя и опустился на колени.

— Повторяй за мной! — приказал ему адвокат.

— Клянусь, — повторял кандидат Лауко вслед за адвокатом, — что я не являюсь и никогда не буду ни русским, ни сербским, ни французским шпионом! Клянусь, что я ненавижу славянофильскую сволочь и что буду всегда и везде бить ее и уничтожать! Клянусь, что я люблю венгерское отечество и, если понадобится, отдам за него жизнь! Клянусь, что никогда не буду предателем! Да здравствует отечество! Да здравствует наша справедливая война!

— Нарекаю тебя патриотом! — торжественно сказал адвокат и стал поливать Лауко охлажденным вином.

Вся компания, столпившись вокруг коленопреклоненного Лауко, бурно веселилась. Многие поливали его шампанским, вином, коньяком и водкой. Лили водку ему на волосы, на лицо, за воротник, на одежду. Лауко в истерическом смехе широко открывал рот, захлебывал спиртное, но выражение страха все еще не сходило с его лица.

Валент Пиханда и Ян Слабич обменялись понимающими взглядами, чуть приметно кивнули и двинулись к выходу.

— Куда же вы, куда? — окликнул их улыбающийся тайный агент, который от души потешался над перепуганным кандидатом Лауко.

— На свежий воздух! — отрезал Пиханда.

Они вышли из клуба и вздохнули свободнее.

— Свиньи! — процедил сквозь зубы Пиханда и злобно сплюнул.

— Если бы только свиньи! — взорвался Слабич. — Это скоты, шовинисты, бараны безмозглые, извращенцы, хамы! Я бы их!..

— Может, и придет час, — сказал Пиханда. — Но, если даже и придет, все равно ничего ты не сделаешь. Уж такие мы! Еще, глядишь, поблагодарим их, что не относились к нам, словакам, того хуже.

— Это уж брось! — возразил Слабич. — Если бы не эта треклятая война, ты бы увидел…

— Если бы да кабы!..

— Это наше «кабы» однажды сгинет без следа. И придут подвиги! Поразительные подвиги! Но прежде всего необходимо — и немедля же после войны — познакомить с нашими словацкими проблемами в Венгрии всю Европу. Уж кто-нибудь найдется, кто придет нам на помощь!

— Русские — скорей всего, но с ними мы воюем, — вздохнул Валент Пиханда.

— Война вечно длиться не будет, и ей наступит конец, — сказал Ян Слабич.

Скрипнули двери, и друзья поторопились отойти подальше. Сделав шаг, другой, Пиханда оглянулся и, увидав выглядывавшего из дверей тайного агента, жестом руки подозвал его. Но тот лишь погрозил пальцем и закрыл двери.

— Пойдем ко мне, опрокинем рюмочку! — пригласил Пиханда товарища.

Гермины с сыном дома не оказалось. Пиханда наполнил рюмки, оба выпили.

— Пусть поскорее сгинет этот кошмар! — пожелал Ян Слабич.

— Лишь бы и нам с ним не сгинуть, — сказал Валент Пиханда. — Окопная война пожирает солдат, как сказочный змей. Все это содержится в тайне, но только под Перемышлем, который мы хотели вырвать у русских и тем самым вытеснить их с Карпат, мы потеряли свыше полумиллиона солдат. Еще несколько таких сражений, и на фронт погонят детей и стариков…

Вошла Гермина с сыном. Валент дал понять Яну, чтобы тот пи о чем не говорил, но Гермина бросилась к ним в крайнем смятении.

— Я от вас иду, — сказала она Слабичу, — еле жива со страху. Твоя жена и другие, кто был у вас, клятвенно утверждали, что эти ружомберкские фанатики-патриоты вывезут нас всех на Мадьяры, так как мы, дескать, шпионы и предатели!

— Глупости! — отозвался Пиханда. — Успокойся! Никуда мы отсюда не двинемся!

— Посмотрел бы я, как бы они нас вывезли! — воскликнул Ян Слабич. — Я и впрямь кому-нибудь шею сверну! — Он гневно стукнул по столу, чуть не опрокинув бутылку с водкой.

В дверях раздался звонок. Гермина тихо охнула и судорожно схватила Валента за руку. Валент взглянул вопрошающе на Яна Слабича, улыбнулся жене, сыну и пошел к входной двери. Перед ней стояла Мария Радкова.

— Вы, Мария? — невольно обрадовался Валент. — Входите!

Мария в растерянности остановилась в прихожей, не желая проходить дальше. Гермина, ее сын Мариан и Ян Слабич с любопытством выглянули из комнаты.

— Заходите, посидите с нами! — любезно обратилась Гермина к Марии и, улыбнувшись, слегка коснулась ее рукой.

— Нет, нет, спасибо, — возразила Мария. — Может быть, в другой раз, сегодня у меня нет времени… Шла мимо, дай, думаю, зайду, спрошу о Петере… Может, он вам подал весточку, — повернулась она к Валенту Пиханде. — Может, вы о нем хоть что-нибудь знаете?

— К сожалению, мне о нем ничего не известно, — сказал Валент. — Но, думается, тревожиться вам незачем, среди погибших он не числится… Возможно, он в плену у русских.

— Вы думаете? — обрадовалась Мария Радкова.

— Это самое вероятное!

— Так, значит, он уже не на фронте?

— Нет! Скорей всего, нет!

— Спасибо вам! — сказала Мария Радкова, собираясь уходить.

— Вы в самом деле не останетесь? — еще раз спросила ее Гермина. — Хотя бы ненадолго?

— Сегодня у меня правда нету времени.

Проводив ее, Гермина облегченно вздохнула и вернулась в гостиную.

— Пойду-ка и я! — сказал Ян Слабич. — Жена, верно, заждалась меня…

Он простился и ушел, а Гермина повисла у мужа на шее и расплакалась. Валент Пиханда стоял, слушал ее рыдания, глядел на сына, но ни слова не обронил.

12

Бенедикт Вилиш не помня себя орал на нотара Карола Эрнеста: «Креста на тебе нет! Двух моих сыновей послал под пули, а теперь хочешь, чтоб и меня извели?!» Он выхватил нож и наверняка подколол бы лотара, если бы несколько мужчин — из пожилых призывников — не удержали его. Нотар попятился, побледнел, а когда в лицо снова кинулась краска, взревел на Бенедикта Вилиша среди притихшего люда: «За решетку я тебя не упрячу, приятель, а иди-ка ты повоюй за милую душу!» Так Бенедикт Вилиш был призван в армию. А с ним и другой каменщик — Юрай Гребен, и железнодорожник Биро Толький, и крестьяне Ян Древак и Юло Митрон, и бывший причетник Мразик и Петер, Павол, Феро, Йожо, и многие-многие другие… Под душераздирающий крик женщин и детей мужики расползлись по казармам Прешова, Ужгорода, Вены и Кошиц… Призывались солдаты, обученные и необученные. Солдаты шли на фронт почти немедля, необученных сперва четыре недели жестоко муштровали. Бенедикта Вилиша и Юрая Гребена отправили в Кошице. Три недели спустя их обоих навестили жены. Принесли им в узелках по пять рогаликов, сала, хлеба, кусок колбасы и бутылочку палинки. Когда Вилишова жена спросила его: «Как поживаешь?», он грустно ответил ей: «Пригодился бы мне старый лайблик, а в нем часы на ремешке, ножик, бумажка, спички и кисет для табака». И жена со слезами на глазах сказала ему: «Кисет я принесла!» Она запустила руку в большой карман на юбке и выловила красивый кисет, сработанный из бараньей мошонки, отлежавшейся в отрубях, долго моченной и выделанной так, что была нежна как бархат. Бенедикт Вилиш, широко открыв глаза от изумления, взял кисет в руки, ощупал его, сжал в ладонях и вдруг отвернулся, чтобы жена не заметила слез, заблестевших на глазах. Потом опять поглядел на нее, взял ее голову, прижал к груди и тихим голосом, но с живостью затянул:

Побродяжничал я вволю,
помирать теперь мне в поле,
лучше в поле на рассвете,
чем на койке в лазарете.

13

Мужики, которым выпало счастье не попасть под призыв, продолжали по вечерам собираться в кузне у Ондро Митрона. Мельхиор Вицен-Мудрец и Само Пиханда, проводившие по два сына на поля австро-венгерских сражений, сошлись еще больше, чем в те поры, когда вместе хаживали на приработки. Встретившись, они непременно останавливались, глядели испытующе друг на друга, и обычно тот или иной спрашивал: «Отозвался какой?» — «Нет! А твои?» — «Ни один!» А как-то угостили они друг друга табаком, закурили, и Мельхиор Вицен произнес свою уже привычную фразу: «Поганая война! Для кого смерть, для кого подаяние, для всех страх, гибель и злодеяние!» Тут подскочил к нему Ян Аноста и возмущенно крикнул: «Коль ты такой умный, так скажи мне, для чего эта война? И почему пушки стреляют туда, куда стреляют?!» Мельхиор стоял и молчал. «А куда должны палить пушки?» — спросил кузнец Ондро Митрон, перестав бить по наковальне. Ян Аноста воскликнул: «По Вене, прямо по императорскому борделю!» — «Там тоже наша работа! — отозвался Петер Жуфанко. — Два дома я в Вене построил!»— «Насрать тебе на них! — сплюнул Ян Аноста. — Они не твои, не мои! Да и на черта они мне… Мне хоть и мало того, что имею, да на чужое не позарюсь. Монархия, вот утроба ненасытная. Большая, а хочется ей быть еще больше. Вздумала урвать кусок у России или у Сербии и ради того гробит половину своих мужиков. А кто станет потом поля обрабатывать? Кого поезда будут возить? Вот те бог, ребята, добром оно не кончится! Не может добром кончиться! Целые народы в грош не ставят, но долго этому не бывать! Однажды проснемся — а у нас топоры в руках!» Ондро Митрон ударил дважды по наковальне, потом покачал удивленно головой и жалостливо поглядел на приятеля: «Аноста, Аноста, однажды тебя так прижмут, что сделаешься маленький, с морковку… Три дня будут потом тебя ковать на наковальне, чтоб вытянуть, да ничего путного из тебя уже никогда не получится!»

Само Пиханда возвращался домой поздно вечером, усталый и раздраженный. Не тянуло его ни пить, ни курить, не хотелось и работать. Зерна для помола становилось все меньше, а когда в свободное время он принимался за рубку дров или починку ограды, хватало его не более чем на час. Он нигде не находил себе места. Когда бывал дома, что-то гнало его в поле и в лес, а из лесу бежал скорей домой, на мельницу. Случалось, целый день пройдет, а он и словом не обмолвится ни с женой Марией, ни со своим одиннадцатилетним сыном Мареком, а то вообще старался не попадаться им на глаза. Когда в тот вечер он заявился домой, испуганная Мария с плачем кинулась ему на грудь и без устали причитала: «Что с нашими детьми, почему они не отзываются, почему не пишут?!» Само отстранил жену и устало сел за стол. Пожевал что-то, но вскоре и еда ему опротивела. «Уж лучше бы им обоим стать шпионами и предателями! — Он злобно стукнул кулаком в стол и недовольно покосился на портреты двух сыновей-солдат, которые мать обихаживала на полке. — Дали бы лучше себя арестовать и гнили бы хоть в какой угодно грязной, вонючей дыре, отдали бы себя на съедение крысам, чем так-то! Дураки мы были, что об этом загодя не подумали, нынче-то ни за грош упекут за решетку! Ух, какие же мы недоумки!»

Само Пиханда стиснул голову ладонями и скорбно вперился в тонкую щербинку на столе. Мария тихонько подошла к нему и, слегка коснувшись волос, прошептала: «Помолиться бы тебе, оно и полегчало бы». Он резко дернул головой, глаза его запылали гневом: «Мне уже никто и ничто не поможет».

14

В начале декабря пришла из Америки посылка, а в ней письмо.

Само Пиханда, его жена и сын Марек поначалу расплакались над ним, потом обнялись от счастья. «Наш Самко живой! — радостно повторяла Мария. — Откликнулись дети наши, не забыли нас!» Марек кинулся к посылке— вот бы открыть ее побыстрей! — но отец удержал его руку. С торжественным видом сперва взял письмо с вышитой скатерти, вскрыл его и начал читать: «Дорогие родители, дорогая мама, дорогой отец, братья мои, Петер, Карол и Марек! Шлю вам самый сердечный поклон с дальнего света, и такой же поклон шлют вам моя жена Ева, тесть Матей Шванда, равно и Павол Швода и Штефан Пирчик. Как вы поживаете, живы ли, здоровы?! Мы, слава богу, на данное время здоровы, хотя нам без вас грустно. Вот только не знаем, застанут ли вас всех дома посылка и письмо. Что поделалось у нас с той поры, как мы уехали? Что поделалось во всей Европе? Тут, в Америке, нас пугают, будто в Европе повсеместно жуткая война, и мы за всех за вас очень беспокоимся. Никак отца взяли в армию? А братья Петер и Карол тоже воюют? Моя жена Ева каждый вечер молится и просит бога, чтобы с вами и ее семьей ничего не случилось. Как уже сказано, мы здоровы, живем в Чикаго, где снимаем маленькую комнатку. Ева работает уборщицей в школе, а я с остальными ребятами — на чикагских скотобойнях. Работа тяжелая, но главное — есть с чего жить. Словаков тут много, как и чехов, мадьяр, немцев, русских, украинцев, поляков, сербов, хорватов, итальянцев и другого люда со всей Европы и света… Встречаемся с земляками по вечерам и все думаем о родине, о вас дома, поем наши песни, но, ясно, тревожимся за вас и очень все мечтаем, чтобы война кончилась и чтобы вам всем уж только полегчало… Верим вместе с вами, что этого всего вы вскорости дождетесь! Если можете, напишите нам обо всем, потому что для нас каждая весть с родины утешение и радость…»

Посылку и письмо из Америки получила и Гита Швандова. Отозвался ее муж Матей и дочь Ева. Они с дочкой Ганой поплакали от радости, да и посмеялись, читая: «Мама и сестра моя Ганка, помните, как мы однажды обхохотались, когда ты, Ганка, пошла на Кралёву искать клады, а воротилась домой с корзинкой, полной травы?!» Оба семейства поделились скромными подарками. Развертывали их бережно, разглядывали и радовались им, словно это были части тела и души самых близких. А вынимая из газетной бумаги трубку-запекачку[124] и гордо засовывая ее меж зубов, Само Пиханда невзначай обнаружил и заметку в «Американско-словацкой газете»: не веря глазам своим, стал читать, как в Кливленде 23 сентября чешские и словацкие эмигранты сошлись на том, что в случае поражения Австро-Венгрии они будут бороться за самостоятельность чешских земель и Словакии[125], за объединение чешского и словацкого народов в федерации, при которой Словакия получит полную национальную автономию — свой парламент, свое государственное управление, полную свободу культуры, а следовательно, и свободу пользования словацким языком, свое управление — финансовое и политическое, всеобщее, тайное и прямое избирательное право, демократическое государственное устройство…

Пиханде стало вдруг невтерпеж, и он выбежал из мельницы. Даже диву давался: словно крылья у него выросли — домчался до Митроновой кузни, ничуть не запыхавшись. Мужики, что были там, жадно читали текст «Кливлендского соглашения», передавали его из рук в руки, а железнодорожник Ян Аноста под конец торжественно возгласил: «Ну, ребята, язви вашу душу, и нам тут дома не гоже позориться!»

15

В первые дни и недели в русском плену Петер Пиханда хватил лиха. В прифронтовой полосе пленные ютились в деревянных загаженных и плохо отапливаемых бараках. День и ночь сжирали их вши, терзали блохи, сосали клопы и изводила чесотка. Офицеры обращались с ними грубо и жестоко, честили их, разносили за всякую мелочь, принуждали часами бессмысленно бегать по двору или делать приседания. Пища скудная, а то и вовсе никакой. Пленных мордовал голод. В такие минуты, обычно по вечерам, в стонущем бараке Петер проваливался в фантасмагорические сновидения. Упорно являлась ему полная миска теплых галушек с брынзой и свиными шкварками. Он погружал в нее трясущиеся руки, набирал полные пригоршни и жадно запихивал в разинутый рот. Он просто давился галушками, глотал их не жуя и терял сознание от их пронзительного запаха… Только галушек не было и в помине! Озябшие, грязные и иссохшие от голода тела пленных чахли и недужили. И все же редко кто из них роптал: так или эдак, а в плену было лучше, чем на окопной войне. Голод, холод и хвори терзали их меньше, чем фронтовой страх. Они стойко переносили и руготню офицеров: «Сволочь австрийская!», и каждодневную надсаду, заставляли себя терпеть холод и грязь. Изо дня в день они рыли за линией фронта огромные ямы. В одних хоронили пленных, умерших от ранений, тифа и других болезней, в других — убитых русских солдат. Бросали их в ямы словно сгнившие, трухлявые и ненужные деревяшки, посыпали известкой и закапывали. Не один пленный, сморенный голодом, холодом и изнурительной работой, валился с ног прямо на краю общей могилы и, теряя сознание, чудом в нее не скатывался. Но среди охранников случались и добрые парни. Они частенько разрешали пленным выкапывать и выбирать из-под снега мерзлую свеклу или картошку, оставшиеся на поле, по которому прошла война. Вот так Петер Пиханда однажды даже сломал два ногтя. На пальцах обнажилось живое мясо и долго сочилась кровь. Но карманы его были полны картошки, а в руках — две сахарные свеклы. В бараке он согревал их собственным телом и украдкой сырыми грыз. Он засыпал с набитым желудком и с несказанным блаженством думал о Марии Радковой. Чудилось ему, что она сидит рядом на твердом топчане, дует ему на саднящие пальцы, берет его усталую голову в ладони и ищет в ней вшей… За какую-то одну неделю почти половина пленных в бараке занемогла куриной слепотой. Многие сочли это за счастье: хотя бы не нужно идти работать! И Петер Пиханда с опухшими, слезящимися глазами слепо пошатывался из стороны в сторону. Ночью в страхе он жмурился и тер незрячие глаза, а днем с надеждой щурил их на теплое солнце. Кто знает, может, все и ослепли бы вконец, не привези охранники откуда-то большие бочки с капустой. Капусту поделили между пленными, и каждый умял ее по меньшей мере кило пять. Сперва, правда, их всех прохватил небывалый понос, и схватки полуослепших пленных у выгребной ямы были, пожалуй, пояростней фронтовых. Но зрение к ним вернулось, куриную слепоту как рукой сняло, и в один прекрасный день начальник охраны объявил им, что на следующий день они отправляются в тыл России, на поля, в деревни, в города, на заводы. Охранник, улыбчивый русский солдат, особо расположенный к Петеру, шепнул ему: «Не бойсь, Петер, теперь лучше будет, ты в Питер поедешь!» Питер, Петербург, Петроград! Петер Пиханда не смог сдержать слез и на другой день с радостью влез в товарный вагон… Неторопливо удалялись они из фронтовой полосы в глубь России. Неторопливо удалялись от окопной войны, которая лишь в поезде казалась бессмысленной и смешной… До Петрограда тащились целую неделю. Там Петера Пиханду определили работать на Путиловском заводе.

16

Павол Жуфанко погиб и тем, как говорилось, внес свой вклад в победу.

В конце января 1916 года была оккупирована Черногория, и ее заняли австро-венгерские части. Черногорцы, однако, защищались ожесточенно и мужественно. Мужчины и женщины боролись до последней капли крови. В снегу у дорог, в лесах — повсюду валялись трупы мужчин и помогавших им воевать женщин. И Павола Жуфанко убила женщина, выстрелив ему в сердце. Пока Карол Пиханда пытался вернуть товарища к жизни, Юрай Вицен саданул по черногорке и в ярости кинулся к ней. Он ревел не помня себя и пинал женщину в зад: «У, стерва, убила Павола, но и ты, курва, тоже отвоевалась!» Карол Пиханда закрыл мертвому товарищу глаза и тут же потянул Юрая Вицена к земле. «Ложись, осел, и тебя укокошат!» — кричал он ему в ухо, лежа на земле. Вдруг его вырвало: он загваздал Юраю грудь, снег вокруг него и под конец расплакался. Юрай Вицен похлопал Карола по плечу и грустно сказал: «Плюнь, не смущайся, я и сам обделался!»

На другой день после боя они вместе искали тело Павола Жуфанко, но так и не нашли. Печальные, возвращались в ближнюю черногорскую деревню, занятую накануне. По дороге нагнали магометанское семейство. Муж — в очках на носу — ехал на ослике и читал книгу, жена семенила за ним с вязанкой дров.

— Стой! — закричал Юрай Вицей.

Жена и муж на ослике остановились.

— Слазь! — приказал мужчине Юрай Вицен и навел на него винтовку. Тот слез с ослика и настороженно уставился на солдат. Женщина стыдливо закрывала лицо.

— Садись! — приказал ей Юрай Вицен.

Женщина стояла не шелохнувшись. Юрай сорвал у нее со спины вязанку дров, и она наконец взмостилась на ослика. И давай рюмить. Карол Пиханда вскинул вязанку дров мужу на спину и подтолкнул его вперед. Мужчина шагал со сжатыми кулаками, а жена до самой деревни плакала. Сельчане гикали, приглушенно что-то выкрикивали, но, когда солдаты навели на них дула, вмиг скрылись в домах. Назавтра, однако, в деревне взбунтовались все мужики, норовя достать солдат топорами и ножами. Их едва усмирили. Разошлись они только тогда, когда увидали, что Карола Пиханду и Юрая Вицена патруль препровождает на гауптвахту. Целую неделю парни выглядывали оттуда в маленькое оконце, и, когда не матерились или каким-то иным образом не выражались, Карел Пиханда тоскливо вздыхал: «Эх, братец, до чего тут повсюду красиво! Кабы не война, рисовал бы я тут с утра до вечера!»

17

Ян Вицен изо дня в день точил в Дебрецене пушечные снаряды, а их — все нехватка. По вечерам он говаривал: «Если так дело пойдет, домой уже не ворочусь, останусь на Мадьярах. Пускай братья с сестрами поделят имущество, поле возделывают, я мешать им не стану. Женюсь тут на Марте Колач, нарожаем с ней детей и уж как-нибудь вытянем». Но Марта Колач была по сердцу и Беле Доди, тоже точившему снаряды на том же заводе. Всякий день задирал он Яна Вицена, потешался над ним и делал все ему в пику. Как-то утром Бела толкнул Яна, и тот упал в большой чан с керосином, в котором Марта Колач вместе с другими девушками мыла и чистила детали машин. Керосин выплеснулся и обрызгал девушек. Марта Колач испуганно закричала. Ян Вицен поднялся, прыгнул на хохотавшего Белу Доди и, прежде чем тот опомнился, сунул его головой прямо в керосин. Но Доди, увернувшись, увлек за собой и Яна Вицена. Оба выкупались в керосине, а рабочие вдосталь натешились. Одна Марта стояла безмолвно, испуганно прикрывала рот, чтобы вновь не закричать. И уж конечно, добром бы это не кончилось, не посети завод как раз в этот час генерал Тот. Мужчины едва успели разнять Вицена и Доди, с которых струями стекал керосин. Но мастер, к счастью, ничего не заметил, поскольку радостно протягивал в руки генералу Тоту большой снаряд со словами: «Это вам маленький подарок от нас, защитник вы наш!» — «О, о, о! — воскликнул восторженно генерал и обратился ко всем с короткой речью: — Благодарю за прекрасный сувенир! Я способен оценить его надлежащим образом… Отечество благодарит вас за превосходные ядра! Да будет наше пушечное ядро тверже гранита! Да убоится грозных ядер наших любая вражья рать! Ура, ура, ура!» Напуганные генералом рабочие затравленно повторяли: «Ура, ура, ура!» Тонкий, пискливый голос мастера перекрывал всех. Генерал со снарядом в охапке подал некоторым руку, потом резко козырнул и, чеканя парадный шаг, направился к выходу. Не сразу мастер подладил свой шаг к генеральскому, а когда наконец изловчился, у генерала из рук выскользнул снаряд и угодил прямо мастеру на ступню. Мастер взвыл и с искаженным от боли лицом снова подал снаряд генералу. Тот похлопал его, прижимая к груди, и под конец поцеловал. «С такими отличными, крепкими ядрами мне ничего не страшно!» Потом наклонившись доверительно к мастеру, шепнул ему на ухо: «А вообще-то я, мой милый, ого-го какой мужик — хоть через овин перекинь — не моргну!» А возле Яна Вицена тем часом уже стояла Марта Колач и обтирала его сухой тряпкой. В глазах у нее играла приветливая улыбка, руки источали тепло, движения — ласковость.

Бела Доди закусил губу, и в рот опять попал керосин. Он злобно сплюнул.

18

Плен, стало быть, разлучил Ондро и Феро Вилишей.

Ондро работал на поле у помещика Паланко и не мог надивиться на прекрасную и тучную украинскую землю. Служанка Маруся не раз подмечала, как он украдкой гладит пахучий чернозем, как, просеивая сквозь пальцы, вдыхает его аромат. «Грустно тебе, Андрей, грустно?» — спросила как-то Маруся, а Ондро лишь тяжко вздохнул. Он поглядел в Марусины колдовские глаза, легонько погладил ее черные волосы и провел пальцем по влажным губам. Она укусила его за палец, прижалась к руке, а когда он обнял ее, рассмеялась у него на груди. «Домой мне хочется, домой!» — сказал он тихо, а Маруся смеялась еще пуще.

Феро Вилиш застрял в самом Киеве. Сначала подметал улицы, потом работал на молочной фабрике. Повстречался там с большевиками. Казалось, они ничуть не смущались его, поскольку беседовали при нем в открытую. Он слушал их с недоверием, дивился тому, что они говорили, но возражать им не смел. Когда его спрашивали, кто он, откуда и что делал дома, он отвечал смело и искренне. Они поверили ему и год спустя стали приглашать на свои тайные сходки. Там он узнал, что они хотят свергнуть царя, а царизм смести революцией. Поначалу у него от страха сжималось сердце, но мало-помалу он освоился. Выучил наизусть их программу, и слова «Ленин, партия, пролетариат, революция», услышанные им впервые на собраниях, уже не звучали для него вчуже. Он и не заметил, как стал верить большевикам.

19

Мария Радкова почти отчаялась, поглядев на себя в зеркало. Лицо исхудалое, глаза запавшие, с синими подглазьями, тело изможденное, все ее желания остыли, притупились. В кухне над настоями лечебных трав покашливала недужная мать. Мария отбросила зеркало, приникла к изголовью кровати и тихорасплакалась. Всякий вечер ее одолевало бессилие, и тело после изнурительной смены на бумажной фабрике отказывалось повиноваться. Но необыкновенным усилием воли она переламывала себя, самоотверженно поднималась и выходила в город. С горстью мелочи обегала лавки и, раздобыв наконец малость молока, хлеба и картошки, уже чувствовала смертельную усталость. Кое-когда в дверь стучались торговцы из-под полы, ростовщики, перекупщики и за большие деньги предлагали продукты, обувь, одежду или топливо. Но заламывали столько, что и подумать было страшно. По воскресеньям с больной матерью выбирались они в ближние села и пытались купить чего-нибудь у крестьян. Но деньги словно потеряли цену — крестьяне не желали ничего продавать. После изнурительных воскресных походов — если сжаливались над ними две-три крестьянки — они возвращались домой с небольшим количеством яиц в узелках, с горсткой муки, с отощалой курчонкой или несколькими кило картошки. В Белом Потоке она на коленях умолила лесничего Маруньяка, двоюродного брата матери, раздобыть для них воз дров. Они с матерью плакали от радости, когда дрова были сгружены и наполнили своим ароматом маленький дворик. По вечерам они потихоньку пилили, рубили и штабелями укладывали поленья. Хотя Мария и ложилась в постель донельзя усталая после рабочего дня, случалось, что не могла сомкнуть глаз всю ночь напролет. Мерещились ей дикие и страшные видения. Не раз представляла она Петера Пиханду убитым на поле, обезглавленным, без руки или ноги, а себя в холодном застенке. «А может, он уже мертвый, — пробуждалась она от полусна, — может, его убили где-то на чужбине. Или меня совсем забыл, — скулила она в скомканную подушку. — Забыл окончательно, нашел другую девушку, той теперь заглядывает в глаза, шепчет жаркие слова и уже никогда не вернется. Нет, нет, нет, — восставала она, впиваясь пальцами в соломенный тюфяк. — Петер жив, жив и каждый день думает обо мне. Он вот-вот отзовется или приедет, явится нежданно-негаданно и сожмет меня в объятиях…» Рано утром, пожалуй, она и могла бы уснуть, да надо было вставать. С отвращением подымалась она с постели. Равнодушно, нехотя одевалась. И неприметно улыбалась только тогда, когда снова вспоминала о Петере и про себя повторяла: «Ему еще хуже! Ему куда тяжелее приходится! Нет, нет, я тоже не поддамся!»

20

Жандармы и их пособники так и шныряли от дома к дому, реквизируя у крестьян зерно. Кристина Митронова в отчаянии повисла у пристава на руке, рывком поворотила его к себе и указала на три мешка зерна, оставленных ей в амбаре: «Уж никак этим прикажете нам кормиться до нового урожая? Мой муж воюет в Галиции или еще где у черта на куличках — в Бессарабии, в Сербии, не то на итальянском фронте, а вы меня тут обираете?» Жандарм дернул рукой, высвободился и строго сказал: «Таков приказ! За реквизированное зерно получите деньги!» — «А на кой ляд они мне?! — выкрикнула Кристина. — Все равно нигде ничего не достать. Не у перекупщиков же покупать? Тогда и дом пришлось бы вскорости продать, а все одно подохли бы с голоду!» Жандарм обронил скупо: «Война есть война!» — кивнул своим, и все двинулись к соседнему дому.

Само Пиханда молча стоял в пустой и притихшей мельнице. Он уже давно отвел речную воду, и колесо перестало вертеться. Ян Аноста, возвращавшийся как-то пешком с железной дороги, остановился на мельнице и язвительно заметил: «Эх ты, мельник без муки!» Пиханда обвел руками опустевшую мельницу и сказал, задетый за живое: «Ты что ж, известняк мне прикажешь молоть?» — «И не подумаю, — возразил Аноста. — Просто знаю одно: будет еще хуже… Глядишь, придется таскать рыбу из рек и зверей из лесов… А когда и то изведем, накинемся на лесные плоды и коренья. Но запросто может стать, что нам и это запретят». Пиханда повернулся к Аносте с недоуменной улыбкой: «Интересно знать, кто это может нам запретить?!» — «Война, голубчик, война! Нашлют солдат и на нас!» — «Надо будет, подымусь и против войны!» — сказал Пиханда. «Против войны не больно-то попрешь! — ухмыльнулся Аноста и, примостившись на весах, стал скручивать цигарку. — Нужно подняться против тех, кто войну затеял и не намерен с ней кончать». Само взял у Аносты из руки уже дымившуюся цигарку и затянулся. «Тогда надо убить императора!» — сказал он раздумчиво и возвратил цигарку Аносте. «Одного убьешь — двух на престол посадят!» — рассмеялся Аноста. «А ты разве знаешь, что надо делать?» — спросил недоверчиво Само Пиханда. «Пока не знаю, но не сегодня-завтра все до этого дойдем!» — сказал Аноста и протянул цигарку Пиханде, подсевшему к нему на весы. Так они сидели, курили, затягиваясь от одной цигарки, а за их спинами скрипел распахнутым окном ветер.

21

Отдельные сообщения с полей сражений — от февраля по сентябрь 1916 года.

Париж, 6 марта. Наступление немцев на Верден по-прежнему не приносит успеха. Наши войска героически отбивают яростные атаки противника. Потери с обеих сторон значительные.

Берлин, 30 апреля. По достоверным сведениям, пасхальное восстание ирландцев, добивающихся независимости страны, было потоплено в крови британскими войсками.

Лондон, 25 марта. На Салоиикском фронте в Южной Фракии началось наступление германских и болгарских войск.

Петроград, 10 июня. Неожиданное наступление русских войск в Галиции продолжается успешно. Австро-венгерские войска отступили, понеся значительные потери.

Рим, 29 июня. Мощное наступление войск Антанты на реке Сомме оглушило неприятеля. В первые же дни противник понес большие потери.

Вена, 30 августа. Румынские войска предприняли наступательные операции против Австро-Венгрии, стремясь захватить Семиградье. Однако наши войска не дали себя застигнуть врасплох и доблестно остановили продвижение противника.

Париж, 25 сентября. Войска Антанты захватили германские колонии в Восточной Африке. Германская армия, понеся значительные потери, отступила в глубь страны.

Вена, 30 сентября. Наши войска и германские части успешно наступают на Румынском фронте. На многих участках неприятель в панике отступает перед героическим натиском наших войск, подкрепленным значительным превосходством в технике.

Париж, 30 сентября. Британские танки на Западном фронте предприняли наступление против германских войск. Новый тип оружия вызвал растерянность в рядах противника.

22

В девять часов утра в трактир к Гершу вошли двадцать пять до зубов вооруженных жандармов, а перед трактиром в ожидании их остановились две лошадиные запряжки. Жандармы уничтожили у корчмаря все припасы, напились вдосталь пива и окружили костел. Пристав показал священнику Доманцу предписание и беспокойно затоптался на месте. Священник Доманец прочитал бумагу, едва удержав ее в трясущихся руках, и, чуть помедлив, сокрушенно сказал: «На то воля божия!» Он осенил себя крестом, вернул бумагу приставу и, поглядев на колокольню, добавил: «Но прежде чем сбросите их, дозвольте в них зазвонить». Пристав кивнул и сделал знак рукой подчиненным. Четверо жандармов взбежали на колокольню, раскачали колокола и пронзительно затрезвонили. К костелу стали стекаться женщины, дети и мужики. Жандармы примкнули к ружьям штыки. Священник Доманец стоял недвижно, лишь глаза налились слезами. Внезапно колокола стихли, окна на башне распахнулись, и следом на землю упал самый малый звон. Люди внизу охнули, сгрудились вместе, многие женщины заголосили. Когда уже и четвертый звон лежал на земле, жандармы погрузили их на одну из подвод и двинулись к евангелической церкви. У храма их дожидался священник Крептух. Он прочитал предписание, спокойно вернул его, осенил себя крестом и попросил пристава: «Дозвольте напоследок и в эти зазвонить». Пристав кивнул снова и сделал знак рукою подчиненным. Вскоре колокола затрезвонили. — Народ вокруг опять загомонил, поднялся недовольный гул, женщины плакали, дети вне себя визжали. Священник Крептух с достоинством вошел в раскрытые двери церкви, прошел к алтарю, опустился на колени и стал творить молитву. Люди пытались протиснуться к нему в церковь и лишь тогда, когда пристав выстрелил в воздух, остановились и попятились. Колокола стихли, окна на башне распахнулись, и самый малый звон вылетел в оконный проем. Он переворачивался в воздухе, кувыркался, и его язык благовестил до тех пор, пока колокол глухо не упал в траву. Народ вокруг охнул, гомон усилился, женщины завыли, заскулили, заломили руки высоко над головами, а малые дети опять развизжались. Жандармы залязгали штыками, выступили вперед, и острия их оружий почти уперлись в женские груди. Раздались выкрики: «Долой войну!», «Пусть воюют господа!», «Сына у меня убили!», «Дети мои, сироты, отца у вас извели!» Женщины стали проталкиваться между штыками и отступили лишь тогда, когда пристав снова выстрелил. Тем временем глухо плюхнулся в траву второй звон, и в окне колокольни предстал взору третий. Анна Жуфанкова вырвалась вперед, пригнувшись, нырнула под штыки и в один миг оказалась за спинами жандармов. «Задержите ее!» — раздались выкрики. Двое-трое жандармов повернулись, шагнули к Анне Жуфанковой, но тут же остановились. Анна Жуфанкова стояла на том самом месте, куда падали колокола. Вдруг она пронзительно выкрикнула: «Сына моего вы замучили, сына моего погубили!» Развела руки, раскрыв объятия падающему колоколу, что отлепился от башенного окна, и опять воскликнула: «Сын мой, Палько, иду к тебе!» Пораженный народ вокруг испуганно безмолвствовал. Мгновение могло казаться, что Анна Жуфанкова и впрямь поймает руками большой колокол, удержит его на весу, а потом мягко положит в траву. Но колокол надвое разрубил объятие женщины и всей своей тяжестью вмял ее в землю. Народ сперва лишь тихо охнул. Жандармы, забыв про осторожность, опустили штыки и от ужаса остолбенели. Но уже минуту спустя женщины и дети неистово закричали, завизжали, завыли. Все большим кольцом обступили колокола и раздавленную Анну Жуфанкову. Ни у кого не хватало духу приблизиться к ней. С башни сбежал запыхавшийся жандарм и объявил своему начальнику: «Самый большой колокол не удается сбросить, не проходит в окно!» Пристав кивнул с пониманием, и жандарм только сейчас узрел недвижимую Анну. Он дернулся всем телом и в ужасе закрыл рот. Тихо охнул, отвернулся. В дверях церкви показался священник Крептух. Перепуганный жандарм указал на страдалицу. Священник обмер, плотно сжал губы и стал протискиваться сквозь толпу к покойной. Он опустился возле нее на колени, взял ее руку и послушал пульс. А уж потом прикрыл ей глаза, осенил крестным знамением, встал и тихо сказал: «Душа ее уже в царствии небесном, позаботьтесь о ее теле!» Он прошел к храму меж плачущими и причитающими женщинами, но в дверях путь ему преградил Само Пиханда. «Вы, значит, тоже войне потворствуете, на это есть и ваше благословение, — сказал он со злой ухмылкой. — Ведь наши сыновья пулями из этих колоколов будут убивать себе подобных». Священник не ответил, лишь покорно склонил голову и вошел в храм.

23

Само Пиханде все чаще снились кровавые сны. Многие были такими упорными, что он стал их бояться и утром вспоминал о них с неприязнью. Он не осмеливался рассказать о них даже Марии, изо дня в день горевавшей по трем своим сыновьям. Само спешил убраться на пустую мельницу, но и там, как бы исподтишка и незаметно, сны вновь подкрадывались к нему. В снах он ночи напролет воевал с неприятелем неподалеку от мельницы. Строчил из пулемета и отбивал атаки. И пока вражьи пули щадили его, пролетая мимо, он сеял смерть полными пригоршнями. Зачастую после ночного боя с противником землю вокруг мельницы сплошь усеивали трупы. Он убивал без колебаний и содрогнулся лишь тогда, когда уложил собственных сыновей. Сердце его разрывалось от горя. Рыдая над сыновьями, он пытался воскресить их, но все его усилия были напрасны. Пришлось похоронить их тайком и немедля, чтоб трупы не нашла родная мать. О таких снах, он, конечно, не рассказывал жене и, проснувшись посреди ночи, старался не шелохнуться, даже не издать громкого вздоха — не то жена, пробудившись, начнет его расспрашивать. Обычно до самого рассвета лежал неподвижно, с открытыми глазами, и ночь, словно бы в наказание, сделалась для него пыткой. Одному Аносте он как-то рассказал сон о том, как вознамерился убить императора. А дело было так: купил он на черном рынке десять гранат и десять оштепков[126]. Разрезал оштепки пополам, вынул из них нутро и вложил туда гранаты. Обвязал их ленточкой, завязал ленту бантиком, положил все в рюкзак, взвалил его на спину и отправился в Вену. Постучал в императоровы ворота и сказал постовому: «Я несу императору гостинец от липтовчан!» К императору его пропустили и дозволили с поклоном подарить оштепки. Само, протягивая гостинец, промолвил: «Пусть вечно здравствует наш император!» Император, невесть почему, погрозил Само пальцем, взял оштепки, набитые гранатами, и с укором сказал: «О, мой подданный, нам ведь хорошо известно, что здравствовать вечно невозможно. Стало быть, здравствовать не вечно, а лишь столько, сколько возможно. У человека есть костяк, который выдержит и двести пятьдесят, и триста лет, но мало кто им в полную меру попользовался. А вот я постараюсь!» Император хвастливо осклабился, вытащил из рюкзака оштепок, проглотил его и тут же взорвался… Аноста посмеялся сну Само, а потом, посерьезнев, сказал: «Настанет время — будем на «ты» с императором!» А вскорости Само Пиханда и вовсе был потрясен: престарелый император Франц Иосиф действительно помер! Какое-то время Само не покидало неприятное чувство, будто и он причастен к его кончине. Потом он успокоился. А вот Ян Аноста весело опять посмеялся и сказал Пиханде доверительно: «Ну, не говорил я тебе, что нехватки в императорах нету?! Нынче на престол взошел Карол[127], так что можешь опять видеть сны!»

24

Легли они в семь вечера, и старый итальянец, что напоил их до этого козьим молоком, повел свой рассказ. «Коза у меня всего одна, но дою ее всегда поутру, потому как больше молока мне не надобно. Молоко пью только вечером, да и то — самую малость, и ем мало, потому как потом мне ни за что не уснуть. Давеча принесли мне гостинец со свадьбы выходила замуж девка из родни, и весь этот гостинец я съел. Лег в семь вечера, после вина-то враз започил, да уж в девять проснулся и подумал, что утро. Встал вздул огонь подоил козу и вдруг смекнул, язви их душу, что только вечер… Сплю-то всего ничего! Старость спать не дает глаза отворяет!..» Старик толковал бы и дальше кабы Карола Пиханду, Юрая Вицена и еще троих солдат в комнатенке не сморил сон. Итальянец высунулся из двери, а увидев, что и часовой уснул, лишь махнул рукой, прошел мимо него и полез на чердак в сено. В пять утра была тревога, так как итальянцы отравили всю долину ядовитыми газами. У солдат слезились глаза, и они теряли зрение. Старый итальянец так перепугался, что оступился на лестнице, упал и свернул себе шею. Коза осиротела. Солдат в противогазе сперва думал отпустить ее, а потом привел в полевую кухню. Сотни полуослепших солдат, среди них и Карола Пиханду и Юрая Вицена, распихали по вагонам и отправили на лечение в Вену. Две недели доктора закапывали им лекарство в глаза, пока они вновь не прозрели. Но терпеть стоило — им дали отпуск. «Боже, не может этого быть!» — вздохнул Карой Пиханда на станции в Кралёвой Леготе и уставился на Юрая Вицена, который тоже изумленно таращил глаза. «Во сне это или наяву?!» — пробормотал Юрай Вицен под нос и ущипнул себя за щеку. И лицо у него прояснилось, и глаза засмеялись. «Ура, мы дома! — крикнул он громогласно. — Ведь три года здесь не были!» Карол и Юрай обменялись взглядами, прослезились, обнялись крепко и зашагали в родную деревушку — к родным и близким. Они свалились на них как снег на голову: кто чуть в обморок не упал, а кого и вовсе едва кондрашка не хватил от негаданной радости. «Неужто войне конец?» — вырвалось у Марии Пихандовой при виде сына, и лишь минуту спустя она охнула и закричала. Кинулась к нему на грудь и жалобно расплакалась. Потом затискала обоих в объятиях и силком затащила на мельницу и Юрая. Само Пиханде слезы тоже замутили глаза, и он за малым не отсек себе топором палец, торопясь наколоть дров и подживить огонь в печи, чтобы еда поскорей согрелась. Тринадцатилетний Марек не спускал с брата глаз и без устали выспрашивал да выспрашивал обо всем. «Похоже, что и ты б пошел воевать!» — сказал со смехом Карол. «Хоть сейчас!» — выразил готовность Марек. «Дурачина ты, простофиля!» — одернула его мать… И вот Карол Пиханда и Юрай Вицен с месяц наслаждались жизнью: помогали родителям в поле, несколько раз нагружались в корчме с приятелями и что ни вечер засыпали в постели зазнобушки. И не заметили даже, как затянули на неделю побывку. Уложились наскоро, простились с родными и в великой спешке отправились в свою роту. Там их сперва чуть не расстреляли в наказанье, а потом приговор отменили и без промедления погнали на передовую. Итальянцы яростно сопротивлялись. Наши предпринимали смелые атаки. У Пьяве убитые плавали в собственной крови. Карол Пиханда и Юрай Вицен сражались плечом к плечу денно и нощно. Но в ноябре месяце тысяча девятьсот семнадцатого года их ранило. Обоих в один день, в один час, в одну минуту и даже в одну секунду. Осколки одного и того же артиллерийского снаряда вспороли Каролу Пиханде живот и разорвали кишки. Сначала он потерял сознание, потом пришел в себя. Но в военном лазарете, куда был доставлен, снова лишился чувств. Другим осколком покалечило Юраю правую ногу под коленом. Положили его в тот же самый лазарет, что и Пиханду, и даже койки их оказались рядом. «И ты тут?» — спросил Карол друга, вновь очнувшись. «Уже почти час гляжу на тебя», — сказал Юрай и взвыл от боли. «Больно?» — спросил Карол. «Жуть!» — признался Юрай. «А я уже ничего не чувствую», — сказал Карол. Пришли трое военных врачей. Осмотрели Карола, покачали над ним головами, велели его перебинтовать и повернулись к Юраю. Они бережно касались его раненой ноги, но он все равно ревел от боли. Карол на соседней постели тихонько запел. Юрай сжал зубы и со слезами на глазах спросил врачей: «Отрежете мне ногу, да?» Один из них похлопал его по плечу: «Лежите спокойно, постараемся помочь вам. Операция будет сегодня». «Вы что, отрежете мне ногу?!» — кричал Юрай. «Тихо, тихо!» — унимал его врач. А Карол рядом продолжал петь:

Уж как плохо нам, родная,
подломилася под нами,
ох, кленовая доска,
ох, постелюшка узка.
Братец плотник у меня,
он сколотит дотемна
постель расписную,
с милой в ней усну я…
Врачи ушли, Карол ненадолго умолк. «Знаешь, должно быть, я умру во время операции, — отозвался Юрай Вицен. И, тяжело вздохнув, продолжал — Мне ничего не останется, как только умереть, потому что без ноги я жить не смогу». Карол не ответил, лишь снова негромко запел. Вскоре пришли санитары, переложили Юрая на носилки, потревожив при этом ногу. Юрай кричал и выл от боли, а Карол не переставая пел. Уже завечерело, когда истерзанного Юрая принесли назад. Он долго лежал недвижно на спине и потихоньку плакал. Потом повернул голову к Каролу Пиханде и хриплым голосом сказал: «Отрезали мне ногу, Карол!» Он сглотнул судорожно, шмыгнул носом и, приподнявшись на локте, поглядел на Карола. «Слышишь, — крикнул Юрай Вицен, — ногу отрезали!» Карол Пиханда не ответил — он был мертв.

25

Пушечных снарядов требовалось все больше и больше, и потому Ян Вицен точил их с утра до вечера, с понедельника до субботы, а случалось — и в воскресепье. Редко ему выпадало счастье умчаться с Мартой Колач за город, растянуться в редкой рощице на траве и глядеть, как над Дебреценом заходит солнце. Рука в руке, нога к ноге, голова к голове. Шуршание ветра в кронах дерев усыпляло возлюбленных… Ян Вицен жмурился от багряного солнца и вдруг вспомнил мать, отца и то, как когда-то, много лет назад, у Ямницких занялось гумно. Пожар потушили, и ввысь торчали только черные обугленные бревна, которые все еще исходили беловатым дымком. На следующее утро Ян вместе с дружками лазил вверх-вниз по бревнам и вымазался дочерна. От выволочки его спасло лишь одно: он с Ковачиком лучше всех пел в костеле… Ян Вицен тяжело вздохнул; Марта Колач села. Они поглядели друг на друга, на закатное солнце, оба согласно кивнули, встали и побрели в город. У входа в кофейню «Лолита» их учтиво приветствовал, отвесив глубокий поклон, бывший Мартин воздыхатель Бела Доди. С некоторых пор с этим вспыльчивым пареньком, по всей видимости, что-то произошло: он вдруг стал по-дружески доверительно относиться к Яну Вицену. То пригласит его опрокинуть стопочку — и непременно за свой счет, то сыграть в кегли — и постыдно при этом проигрывает, — а кое-когда и ловить рыбу, которую он глушил динамитом в тихой и далекой заводи небольшой речушки. Ян Вицен мучительно сносил его дружбу. И вот однажды Бела, думая, что уже добился полного доверия Яна, сунул ему в руку брусок динамита, зажег фитиль и сказал: «Кинь, как только крикну тебе!» Однако Бела Доди, пристально следивший за Яном Виценом, был так захвачен ожиданием взрыва в руке соперника, что и не заметил, как огонь подобрался к динамиту в его собственной. Взрывом отхватило ему левую руку чуть пониже локтя. Ян Вицен с перепугу опустил свой брусок динамита в воду, и взрывом оглушило столько рыбы, что они с Мартой целый день таскали ее корзинами на рынок. Случилось это в воскресенье. А в понедельник утром Ян и Марта пришли на завод уже женихом и невестой…

26

Само Пиханду, Марию и Марека захлестнуло горе. Они словно оцепенели, не в силах даже содрогнуться — сперва лишь недвижно и немо смотрели на похоронку, лежавшую на столе. Почтарь клал ее туда с опаской и, как только она коснулась стола, мгновенно отдернул руку, словно страшился ее. Пиханды долго не могли поверить, что их Карол мертв. Их уже душило горе, да так, что было невмочь воды сглотнуть, уже судорогой сводило живот и слезы застилали глаза, дрожали пальцы и деревенели губы, а они все еще не могли открыто взглянуть друг на друга, произнести слово «смерть» или выкрикнуть сыновнее имя. И вдруг сразу и как-то неожиданно зашлась в крике Мария: «Карол мой!» И тут они покорились. Взвыли, залились слезами. Плакали все трое безудержно и долго. Затеплили свечи, разложили на столе фотографии Карола, завалили всю горницу его рисунками и холстами, а потом все трое сгрудились вместе, обнялись крепко и вновь исступленно зарыдали…

Ян Аноста навещал теперь Пихандов чуть не каждый день. Посидит минуту, обронит слово-другое и побредет домой. Похоже было, будто его что-то сильно тревожит, а что — то ли он сам еще точно не знал, то ли сказать не осмеливался. Само Пиханда был на удивление спокоен и уравновешен. Он выслушивал Аносту, рассказывавшего о том, как по станциям с каждым днем все больше бродит обнищалых и голодных людей, а сам неторопливо выстругивал деревянную мутовку. «Если так дело пойдет, — отозвался он, — пойдем и мы побираться». И вдруг Ян Аноста вскипел, ругнулся непривычно скверно, вскочил и раскричался на Само: «Побираться, говоришь?! А кто тебе подаст? Вся Европа в горе и нищете. Молодые и здоровые парни, что могли бы работать, уже годы мотаются по фронтам… Покуда идет война — лучше не будет! А что делаем мы? Меня даже не очень расстраивает, что народняры[128], на чью удочку попался и твой брат Валент, отдались, как говорится, воле божьей! Но я лопаюсь от злости, видя, как социал-демократы послушно лижут императору пятки. Это измена народу! Неужто все мы покорливо сгинем на фронте? Неужто допустим, чтобы женщины и дети, старики и внуки наши околели от голода и болезней? Неужто пойдем на императорскую бойню послушненько, словно стадо телят?! Нет! Не-ет, твою в бога душу, нет! Воистину нет! Да хоть бы мне пришлось распушить всех социал-демократов, позабывших, каковы их обязанности! Я этого не допущу!».

— Мы не допустим! — сказал Само Пиханда.

— Как это? — удивился Аноста.

— А так, как слышишь — я пойду с тобой! Даже если и придется схватиться со всем равнодушным миром!

— Само! — воскликнул Аноста. — Ты пойдешь со мной?!

— У меня для этого достаточно оснований, — сказал Само спокойно. — По крайней мере столько, сколько у тебя, а то и больше. С меня уже хватит сидеть сложа руки и тосковать в одиночку! Хочешь чего-то добиться — объединяйся с другими, которые того же хотят… Может, надо было понять это давно, но думаю, еще и сейчас не поздно… С нами творят что угодно, но однажды нужно сказать: «Довольно!» А иначе господа истребят всех наших сыновей, внуков и правнуков. Мы и впрямь точно пчелы! Тысячелетние рабочие пчелы! Мы пока не вполне осознали, что у нас в запасе жало и мы тоже можем ужалить[129]. Но это жало мы уже нащупываем в пальцах, уже поигрываем им, уже не прочь им и попользоваться. Нас столько мордовали, что и мы подняли свои покорные головы! А стоит кому поднять голову, его тут же обзывают социалистом или коммунистом! А впрочем, в этом есть правда: если какой-нибудь бедняк, голяк, голодранец или нищеброд, осознавший свою скудность, людскую беду, восстает против нее и решается все изменить, он, собственно, уже коммунист…

Они кинулись друг другу в объятия.

Через две недели, получив от императора за сына Карола три золотых и талон на дрова. Само Пиханда сказал Аносте: «Видишь, какой я дурак! Еще недавно хотел убить императора, а он вон как вознаградил меня за погибшего сына!»

Они поглядели друг на друга, опустили головы.

Само Пиханда зазвякал золотыми в ладони.

— Ох до чего хочется выпить, — простонал он, — но эти три золотых я никогда не смог бы пропить!

27

Первая песенка, какой Петер Пиханда выучился в русском плену, была «И мамаша хороша, и девчонка неплоха». Уже через неделю он знал ее всю назубок. Пел ее с другими пленными и рабочими Путиловского завода. Позже научился еще двум-трем песням, а через полгода знал их по меньшей мере дюжины две. Потихоньку, но прочно одолевал он русский язык и однажды был удивлен и горд самим собой, до чего свободно заговорил на этом языке, поймав себя на том, что даже начал думать по-русски. На азбуку потратил меньше недели, а уж потом читал любой клочок газеты, что попадал в руки. Прежде всего хотелось знать: как дома? Как на фронтах? От пленных, но больше от рабочих он узнавал отдельные новости, из которых все-таки складывалась в голове кое-какая картина. Рабочие уверяли пленных: «Ничего, скоро поедете домой к матерям и женам». Но война еще продолжалась, на фронтах шли бои. Однажды один пленный, учитель Франик из Вруток, прочитал им резолюцию словацких пленных в России, в которой, кроме всего прочего, они заявляли: «Наша цель — свобода словацкому народу. Самостоятельная Словакия и самостоятельные чешские земли объединятся в одно федеративное государство. Мы уверены, что выражаем чаяния словацкого народа, требуя, чтобы в будущем государстве Словакии было обеспечено полное национальное самоуправление и свобода самоопределения и развития. Официальным языком во всех общественных учреждениях в Словакии должен стать словацкий, в чешских землях — чешский…» Слова учителя Франика пленные приняли с восторгом, а один из них громко спросил: «А что мы сделаем с императором?» И учитель Франик ответил ему: «То же, что и русские с царем — дадим под зад!» По старому русскому календарю это был конец февраля тысяча девятьсот семнадцатого. На Путиловском заводе в эти дни не работали, ибо администрация фирмы, в чьем ведении были и военнопленные, разбежалась. Нужно добавить, что и охрана, следившая за пленными, куда-то улетучилась. Военнопленные вышли на улицы Петрограда вместе с рабочими и остальным народом. Все пытались по возможности скорей разобраться в небывалой сумятице. В эти дни Петер Пиханда так близко принимал к сердцу все происходящее здесь, словно и не был родом из словацкого Липтова. Он слушал и то и се, читал газеты и такие и этакие. И в тех и в других приветствовалось свержение царя и говорилось о революции. Он не мог взять в толк: кому же верить? Временному правительству? Советам? Пытался разобраться, спрашивал рабочих, которых знал по Путиловскому заводу. И они позвали его на собрание большевиков. Часами, чередуясь по двое, по трое, они читали вслух большевистскую «Правду», а потом обсуждали смысл статей. Петер Пиханда стал постепенно понимать, чего хотят большевики и почему хотят. Он кричал вместе с ними: «Вся власть Советам!» Он верил вместе с ними: скоро вспыхнет настоящая пролетарская, социалистическая революция! А когда он собственными глазами увидел и услышал Ленина на Дворцовой площади, то уверовал до конца. Он стоял тогда среди рабочих, солдат и военнопленных в грязной австро-венгерской форме, и вдруг ему стало стыдно за нее. Стыдно за себя, за войну, за форму, которую он с радостью сорвал бы с себя. Уже тогда он решил, что должен смыть с себя этот позор и искупить его. Когда и как — в тот час на площади он еще не знал, но позже в самые горячие дни Октября, помогая Советам покончить с Временным правительством, он внезапно прозрел: «Вот теперь настал этот час, отныне я уже не буду стыдиться!» Каковы же были эти дни, когда Советы рабоче-крестьянских и солдатских депутатов с бою брали власть в свои руки? Великие? Незабываемые? Да такие, что Петер Пиханда забыл и думать о Марии Рад новой!.. Ни о матери, ни об отце, ни о ком из близких не думал он в те дни, когда революционеры утверждали Декрет о мире, когда создавали новое правительство — Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным — и избирали Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Ленин — совсем близко он видел его еще раз, даже руку ему тогда пожал, когда уже служил в 6-ом полку латышских стрелков. С той минуты он бил буржуев смело и решительно, 6-ой полк, переброшенный в Петроград, использовался для поддержания порядка в городе и ликвидации контрреволюционных мятежей. Так Петер Пиханда вступил в революцию. Вскоре он отошел с полком к Ярославлю, где белые подняли мятеж против Советской власти. С великим трудом латышские стрелки овладели городом, одним из старейших в России. От города их отделяла широкая Волга, и единственный железнодорожный мост через нее обстреливали белые из станковых пулеметов. Многие латышские стрелки пали, Петер Пиханда был ранен в ногу, но продолжал сражаться. И вот, когда всем уже казалось, что положение латышских стрелков на другом берегу Волги безнадежно, на помощь стрелкам был послан бронепоезд с командой матросов. Под его защитой стрелки проникли в город и вытеснили белых. Петер Пиханда не успел даже отоспаться в древнем городе, как пришел приказ двигаться на Казань. В том месте, где Волга резко сворачивает на запад, у Свияжска, латышские стрелки встретились с бандами Савинкова. В жестоких боях они отбросили контрреволюционеров за Волгу на восток к Каме, потом на Урал… Революция решительно зашагала по всей России, а с ней и Петер Пиханда…

28

Феро Вилиш не здоровался с Лениным за руку и даже никогда не видел его, но и на Украине слышал о нем каждый день. Украинские большевики приняли его в свои ряды и зачислили в части Красной Армии, поддерживавшие в Киеве порядок и боровшиеся с контрреволюцией. Однако вскоре город атаковал Деникин. Под натиском белых красноармейцы отступали на другой берег Днепра, и Феро Вилиш — среди последних. И чуть было не поплатился за это жизнью. Часть их отряда белые отрезали от Днепра, лишив красноармейцев возможности перейти через реку. Комиссар приказал им рассеяться по окрестностям и спрятаться, где удастся. Ночью каждому пришлось пробираться к своим на свой страх и риск. Феро Вилиш и его товарищ Юрай Грегуш из Зволена все еще таскали на себе австро-венгерскую форму, а в кармане — обтрепанные документы с гербом государя императора и потому удачно прошмыгнули через два патруля белых. Но у третьего наткнулись на предателя Козленко, который в их отряде выдавал себя за большевика, а теперь был в форме белого офицера. Он подскочил к ним, начал стегать нагайкой и злорадно орал: «Так я все-таки поймал вас, красные свиньи!», «В десять часов расстреляем вас!» — заявил он. Было девять. Феро Вилиш и Юрай Грегуш грустно поглядели друг на друга, потом в окно на синее и высокое небо и расплакались. «Что поделаешь, давай простимся!» — сказал Феро Вилиш. Они обнялись, поцеловались и стали тихо ждать, когда поведут их на расстрел… Между тем Козленко отозвали куда-то, и некоторое время спустя в камеру к ним вошел белогвардейский полковник. Он изумился, увидев солдат в австро-венгерской форме. «Что вы тут делаете?» — завопил он на них. Феро Вилиш и Юрай Грегуш скромно ему ответили: «Не знаем!» Полковник растерянно покрутил свои холеные усы и приказал уже поспокойнее: «Покажите документы!» Они предъявили документы, он с минуту изучал их, потом обрушился на своих солдат: «Эй, болваны вы этакие, немедля выпустить этих бездельников! Нам тут только австрияков не хватает! Вон! Нечего вам тут гонять лодыря и жрать нашармака». И их взашей вытолкали на улицы Киева. Два месяца они скрывались у друзей, пока большевики не освободили город.

29

В конце тысяча девятьсот семнадцатого года и в начале восемнадцатого стали появляться на свет первые «урлабята»[130]. У мужчин, словно тайком сбежавших домой из окопов, казалось, не существовало больших забот, чем приумножать свое потомство. Поэтому трудно было найти женщину, которая не разрешилась бы от бремени, если о ее юбку хотя бы просто потерся муж на побывке. И рожали даже те бабы и девки, у которых мужей вовсе не было или они оставались на фронте. Недоставало самой малости, чтобы начали рожать и старушки. Неистовый плач матерей и жен по погибшим сыновьям и мужьям перемежался теперь столь же частым смехом и радостью у колыбелей новорожденных. Однако немного было таких, как Само Пиханда, которые спросили бы себя: «А в какой мир рождаются наши дети?» Мало было и таких, как Ян Аноста, которые с отвращением ответили бы: «Нынешний мир, ей-ей, ломаного гроша не стоит!» И потому не диво, что Само Пиханда и Ян Аноста уже не одну неделю мудрствовали над тем, как бы улучшить нынешний мир, а главное — обхитрить войну. А если при этом мудрствовании они еще и поддавали лишку, то выкрикивали что есть силы: «Околпачим войну, отменим войну, запретим войну!» А когда протрезвлялись и снова спрашивали друг друга, как же все-таки отменить или запретить войну, то оба, не находя ответа, становились в тупик.

После долгих изнурительных раздумий они наконец решили написать правительствам воюющих стран: в Вену, в Будапешт, в Белград, Рим, Берлин, Париж, Лондон, Петроград и Вашингтон — словом, во все концы света «апелляционные» письма: «Досточтимые правящие скоты! Вы, уродующие жизнь обожатели войны! Окажись вы хоть на полдня в окопах, враз бы узнали, что такое война. Если на протяжении месяца вы не отмените, не запретите войну и не подпишете всеобщий мир, то мы не только вас всех собственноручно выхолостим, но и дух из вас вышибем!» Ждали они месяц, ждали два, минуло полгода, а война продолжалась. Вдруг на исходе тысяча девятьсот семнадцатого года до них дошла весть, что новое большевистское правительство в Петрограде сразу после свершения революции подписало и издало Декрет о мире. «Эге, нашлись первые головы!» — спокойно обронил Само Пиханда. «Что толку, если остальные только крохами кормят, сулят всякое, а кончать войну и не собираются?!» — махнул рукой Ян Аноста. «Потерпи малость, глядишь, до конца года все образумятся», — не терял надежды Само Пиханда. Они покорно дождались конца года, а когда и после Нового года война продолжалась, решили действовать по-другому. «А для чего существует у нас социал-демократическая партия? — однажды под вечер вскричал удивленно Ян Аноста. — Уже многие годы она болтается без дела, холуйствует перед правительством, чуть ли не лижет ему пятки, а войны и словом дурным не задела! Пойдем-ка мы и впрямь, дорогой Само, в Микулашский секретариат партии и скажем нашим партийным руководителям, что они обязаны выступить против войны! Именно так!» Сказано — сделано. Надели они черные выходные костюмы с жилетами, на головы черные котелки, а в рюкзаки сунули последний шматок сала, половинку колбаски, бутылку молока, краюху хлеба и несколько печеных картошек. Не забыли прихватить и чекушку палинки от Герша. В Кралёвой Леготе сели в поезд, в Микулаше вышли и — язык куда не доведет — попали к зданию, где помещался секретариат социал-демократической партии. Взошли они на второй этаж, поздоровались с дежурными, представились им и тут же, выложив снедь из рюкзаков, угостили своих партийных собратьев. Оба социал-демократа жадно ели и поддакивали всему, о чем Само и Ян им толковали. Первым повел речь Ян Аноста: «Приехали мы из Гиб, потому как нам очертела война. Хорошо было бы, если б против нее выступила и наша партия, в рядах которой есть люди и умные, и влиятельные. Если мы, думаю, стукнем по столу и выкрикнем в газетах, что не хотим войны, это вроде как половина народа крикнет!..» И Само Пиханда высказался: «И впрямь пора кончать молодежь изводить. Один сын у меня погиб, а другой неведомо где в русском плену. Паренькам надо бы дома быть, хозяйство обустраивать и семьей обзаводиться во благо народу. Ведь и народу надо помочь из голода, погибели и нищеты выбираться. Кончится война — каждому враз полегчает. А потому долой войну, долой!» Само Пиханда под конец речи немало напугал двух едоков. «Долой войну, долой!» — повторяли они, подъедая последние крохи. «Стукнем по столу и скажем «нет» войне!» — выдал один. «В газетах крикнем: не хотим войны!» — дополнил его другой. Они утерли масленые губы, запили еду несколькими глотками Гершовой палинки, подали Само и Яну руки и, прощаясь с ними, не уставали повторять, что, дескать, и недели не пройдет, как они уничтожат эту клятую войну. Гибчане подхватили пустые рюкзаки и воротились домой. Целую неделю они дожидались, когда же собратья социал-демократы стукнут по столу и скажут «нет» войне, когда высмеют или обругают ее в газетах. Однако прошла неделя, а они ничего такого не услышали и не прочли. В следующий понедельник они опять вырядились, будто на праздник, и отправились в Микулаш — на сей раз уже без рюкзаков. Поздоровавшись с изумленными старыми знакомыми — партийными чиновниками, они спросили их в лоб: «Так как же вы боролись всю неделю против войны, когда вы вовсе против нее не боролись?!» — «Ха-ха-ха-ха, ха-ха, — зареготали социал-демократы. — Какие же вы простофили! Будто можно войне навредить, ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха…» — «Ах вот вы как морочите своих товарищей?!» — взревел на обоих Ян Аноста и, взглянув на Само Пиханду, поплевал на ладони. Они схватили огорошенных чиновников, подмяли их под себя и накостыляли в хвост и гриву. А собравшись уходить, увидели, что в дверях скалятся и гогочут им в лицо двое других молодцов. Один из них злорадно выкрикивал и при этом буквально давился от смеха: «Хе-хе-хе, свой своего бьет, хе-хе-хе-хе!» — «А вы кто такие будете?» — заорал на них расхрабрившийся Само Пиханда. «Мы из Словацкой национальной партии», — гордо изрек один из них. «Так это же сброд еще похуже, эти паршивцы еще похлеще!» — взревел Ян Аноста и бросился на обоих. Вместе с Само Пихандой они задали им изрядную выволочку. А когда уже некого было тузить, Пиханда с Аностой обменялись взглядами, и тут Яно сказал: «Айда, братец, не то еще и нам всыплют!» И они поспешно убрались восвояси.

30

Несколько недель спустя после подписаиия Брестского мира, именно тогда, когда дальнобойная пушка «Большая Берта» начала бомбардировать Париж, из русского плена воротился Ондро Вилиш. Когда приветствия в родной деревне, которым, казалось, конца-краю не будет, отшумели, Ондро предоставили слово. В притихшей Митроновой кузнице он гордо объявил пораженным мужикам:

— Самое занятное в царе то, что и его можно кокнуть!

Мужики удивленно переглянулись и лишь помаленьку стали переваривать фразу, которой Ондро их огорошил. Эта фраза не была его целиком, он подхватил ее в поезде, возвращаясь из плена, но теперь это уже не имело значения.

— Эва, да он большевик! — выпалил Мельхиор Вицен-Мудрец.

— Прав парень! — неожиданно вступился за Ондро Вилиша Само Пиханда. — Это только мы такие остолопы, что у нас императоры помирают в постели… И Ференцйожка был такой дряхлый, что пальцы у него заросли перепонками…

— Нынешний император до этого не доживет! — возгласил Ян Аноста.

Однако Вицен, кузнец Митрон и остальные мужики, сгрудившись вокруг Ондро Вилиша, с нетерпеливым любопытством стали его обо всем выспрашивать, и Пиханда с Аностой присоединились к ним.

— Когда война кончится? — спросил прямо Мельхиор Вицен.

— А я знаю? — оторопел Ондро Вилиш и в растерянности почесал в голове. — Было бы у нас теперь как в России, мы б уже не воевали…

— Но мы хоть тресни, а хотим выиграть, пол-Европы отхватить! — отозвался Ян Аноста. — Да черта с два выиграем! Ведь вы только подумайте, половину армии перебили, половина в плену, а остальной половине обрыдло воевать…

— Это уже три половины, — засмеялся Мельхиор Вицен.

— Я знаю, что говорю, Мудрец! — Ян Аноста выразительно постучал по лбу. — Если так дело пойдет, того и гляди нас всех загребут, даже шестидесятилетних!

— Не трепли языком! — оборвал его кузнец Митрон. — Война долго уже не продлится… В России революция, не ровен час, и сюда перекинется!

— Вполне возможно! — допустил Ондро Вилиш.

— Ведь и вправду, ты же и революцию пережил, — отозвался кузнец Митрон. — Что же она за штука такая, парень?

— Ужасная перемена, дядюшка! — сказал Ондро Вилиш. — Большевики организуют по всей России Советы.

— А что это за дьявольщина?

— Как вам это объяснить? — Ондро Вилиш опять почесал голову. — Совет — это вроде как наш муниципалитет, через который революция входит в каждую деревню, в каждый город и мало-помалу шагает уже по всей России…

— Как это шагает? — спросил Мельхиор Вицен.

— Как? — опять озадачился Ондро Вилиш. — Да целиком и полностью! Забирает у помещиков землю и отдает крестьянам… Я тоже как пленный работал у помещика, Паланко прозывался… Пришла революция, он драпанул к белым, но вскорости воротился и теперь крестьянствует.

— Ленина ты видел? — огорошил всех вопросом Само Пиханда.

Из Ондро Вилиша будтодух на миг вышибло. Потом он испытующе обвел глазами примолкших мужиков и глубоко вздохнул. За ту короткую минуту, что он молчал и раздумывал, обмануть или сказать правду, у него начисто пересохло в горле. Но мужики глядели на него с такой надеждой…

— Видел! — выпалил Ондро Вилиш.

Мужики спокойно, с облегчением вздохнули, тихонько откашлялись и придвинулись поближе к Ондро.

— Я с ним даже разговаривал! — продолжал плести Ондро Вилиш.

— Не треплись, с таким-то человеком?! — промолвил удивленно кузнец Митрон.

— Святая правда! — стоял на своем Ондро Вилиш. — Он подал мне руку и спрашивает: «Ну как, товарищ?» А я ему: «Хорошо!»

— Эх, великий ты человек, коли с Лениным разговаривал! — К Ондро Вилишу подошел железнодорожник Ян Аноста и протянул ему руку, будто видел его впервые.

Но Ондро Вилиш долго дома не отсиживался, не бахвалился пережитым на войне и в плену, не хаживал по вечерам к девушкам — вскоре погнали его на итальянский фронт. И даже там он долго не воевал — месяц спустя попал в плен к итальянцам. Однако не успел еще выучиться первым двум сотням итальянских слов, а уже дал себя завербовать в Чехословацкий легион в Италии[131] и пошел воевать против Австро-Венгрии. Лишь первую минуту это казалось ему чем-то странным и необычным, а потом он уже садил по австриякам вовсю. Но три недели спустя австрияки взяли его в плен и как итальянского легионера объявили изменником родины. Судили Ондро Вилиша в Вене, и от смерти его спасло лишь то, что схватили его безоружного, ибо как раз тогда он шел с рюкзаком на спине за провиантом…

31

Само Пиханда и Ян Аноста дальше — больше теребили Австро-Венгрию и бунтовали против войны. Немало придал им сил и приехавший из Микулаша в начале апреля известный социалист Браздик. Он добродушно пожурил их за схватку, но тут же похвалил за ретивость и признал обоих надежною опорою верхнелиптовских социалистов. Браздик доверительно объявил им, что социал-демократическая партия снизу доверху и бескомпромиссно обновляет свою деятельность, начинает организовывать по всей Венгрии стачки и демонстрации за всеобщее избирательное право и за окончание войны. Он дал им понять, что словацкие социал-демократы стоят за последовательную чехословацкую ориентацию. Под конец он призвал их всеми средствами расширять ряды социалистов и в дальнейшем поддерживать любые их акции. Свою речь он завершил так: «Только, ради всего святого, теперь — не обосабливайтесь, именно теперь — ни в коем случае, ибо ныне мы должны держаться и действовать сообща!» Оба признанных и польщенных верхнелиптовских социалиста обменялись значительными взглядами и от умиления едва не пролили скупую мужскую слезу. «Ведь уж давно пришла пора этому, — посетовал возмущенно Ян Аноста. — Наши земляки за морем пробудились, словацкие и чешские пленные в России высказали свою точку зрения, чехи всячески идут нам навстречу, и только мы дома до сей поры колебались и мешкали!» Социалист Браздик горячо поддержал мнение Аносты и возгласил: «Времена изменились, отныне Австро-Венгрия и вся Европа, как, впрочем, и весь мир, услышат наш голос!» Свое взаимопонимание они обмыли в корчме у Герша. Аноста и Пиханда угостили социалиста Браздика отличной палинкой и, как только проводили его на поезд, немедля выступили принародно. Перед изумленными посетителями корчмы, которых вскорости было не счесть, они попеременно впрыгивали на дубовый стол и наперебой разглагольствовали о демократическом равноправии, ратовали за социальную справедливость и за право на самоопределение народов Венгрии, поносили войну и ее зачинщиков. Люди сперва потешались над ними, указывая на них пальцами, словно на упившихся дураков, но потом стали их слушать, а некоторые даже криками выражали свое одобрение. На другой день нотар Карол Эрнест вызвал обоих в муниципалитет. Багровый от злости, он чихвостил их, сердито стучал по столу и угрожал арестом. Выкричавшись, успокоился, определил им штраф в десять золотых и строго-настрого запретил повторять подобные бесчинства. А под конец с лукавой улыбкой на лице шепнул им тихонько: «Война еще идет, мои дорогие, а героев на фронте у нас по-прежнему маловато!» Само Пиханда и Ян Аноста испытующе поглядели друг на друга и улыбнулись: у них свое было на уме. Штраф нотара и его угрозы ничуть их не напугали. Не охладили их даже попреки и причитания собственных жен: «Если себя не жалеете, так хоть о нас бы подумали!» Первого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года, празднично одетые, отправились они утренним поездом в Микулаш[132]. После четырехлетнего перерыва там впервые организованно собирались словацкие рабочие, крестьяне и горожане со всей округи. В переполненном дворе «У черного орла» танцевала группа молодых парней и девушек. Женщины и мужчины в приподнятом настроении им подпевали. Рабочие в выходных костюмах и шляпах покуривали цигарки. Крестьяне в лайбликах попыхивали трубками. Горожане поглядывали на карманные часы, на минуту оставляли их висеть на серебряных или золотых цепочках и снова прятали. Около десяти все стали выстраиваться в единое шествие. Во главе его, словно на огромной свадьбе, смеялись, размахивая флажками, молодые подружки в национальных платьях. И когда по приказу служного[133] из колонны выступили русские и сербские пленные солдаты, процессия двинулась. Приодетые рабочие, крестьяне в национальных костюмах, шумная молодежь, парни и девушки, серьезные старики и всех мастей патриоты-горожане зашагали, выстроившись по четверке в ряд. Появились первые транспаранты. Само Пиханда и Ян Аноста держались друг возле дружки. Пройдя несколько шагов, они вытащили из рюкзака и развернули над головами лозунг: «Долой тисовскую правящую банду!» Гордо осматриваясь вокруг, они с удовлетворением читали и прочие лозунги: «Требуем самоопределения словацкому народу!», «Да здравствует всеобщее избирательное право!», «Все права— народу!», «Хотим восьмичасового рабочего дня!», «Требуем прекратить войну!». Шествие валило по Микулашу, и то и дело к нему присоединялись люди с улицы, случайные зеваки и те, что только что пришли из ближних окрестностей. Перед зданием жупного управления многотысячная толпа народа стала хором выкрикивать: «Да здравствует Чехословацкое государство!», «Да здравствует чехословацкое единство!» Несколько жандармов злобно шныряли возле демонстрантов, но ни к каким действиям не прибегали. Достойное и спокойное шествие через час с небольшим закончилось у «Черного орла». Под красным флагом рабочего союза зазвучал рабочий гимн, а затем песни: «Кто за правду воспылал», «Над Татрой зарницы» и «Где родина моя?»[134], — все пели до тех пор, пока не объявились ораторы. Суматоха утихла, у многих слезы заволокли глаза. В карманах взволнованно тикали часы. В кожаных ножнах потели жандармские дубинки. Ретивый корреспондент журнала «Журналь де Дебат» усердно заносил в небольшой блокнот стенографические записи. Группка случайно оказавшихся здесь чехов украсила воротники национальными трехцветными лентами. В лавине рукоплесканий и восторженных возгласов ораторы утратили робость и смело говорили о первомайском празднике, который двадцать восемь лет назад стал праздником рабочих всех цивилизованных стран мира. Они говорили о внешней и внутренней политике, объясняли позиции отдельных воюющих стран, приоткрыли планы и цели тайной дипломатии, указали на жестокость войны, ведущей к полному истощению противников. В принятой резолюции они резко осудили войну и антинародную политику венгерского правительства, требуя заключения постоянного и справедливого мира для всех европейских народов. Они требовали безусловного признания прав на самоопределение всех народов не только за границами монархии, но и народов Австро-Венгрии, а следовательно, и живущих в Венгрии словаков. Они требовали свободу слова и для словацкой печати, осудили военную политику, на которой богатеют единицы, а большинство нищает, требовали полного равноправия во всем — не только на полях сражений, но и во всех сферах общественной жизни. Слушатели одобряли каждую фразу резолюции громкими, восторженными криками и аплодисментами. Дочитав резолюцию, председатель обвинил словацкую интеллигенцию в том, что во время войны она мало заботилась о словацком народе и, главное, о словацких рабочих. А когда наконец он призвал присутствующих спокойно разойтись, многие еще повторяли последние фразы резолюции: «Да здравствует мир во всем мире!», «Да здравствует равноправие и свобода народов!» Само Пиханда и Ян Аноста еще на час застряли в Микулаше. Переполненными улицами продирались они к железнодорожной станции, не говоря ни слова, лишь довольно и многозначительно переглядываясь. Впрочем, не о чем было и говорить, ибо сегодняшний день оправдал их ожидания. Проходя мимо жандарма, они гордо взялись насвистывать словацкую песенку. В какой-то лавке они накупили полрюкзака дешевых конфет, а на станции выпили по две кружки пива. В добром расположении духа друзья сели в поезд, где двое крестьян из Прибылины угостили их домашней колбасой и сливовицей. Не успев и обсудить с ними события дня, они должны были в Градке уже выйти, так как по неизвестным причинам поезд дальше не шел. В приподнятом настроении, но истомленные жаждой вошли они в ближайший трактир напротив станции, решив выпить по кружке пива, а уж потом отправиться домой пешком. Неожиданно к ним подошел провокатор с рюмкой водки. Он чокнулся с ними и нагло потребовал: «Давайте выпьем за нашу победу в этой войне!»

— За войну я не пью! — отрезал Пиханда.

— И я — нет! — присоединился к нему Аноста.

— Отчего же? — осклабился провокатор. — Это оборонительная война!

— Это грабительская война! — крикнул Пиханда и оттолкнул провокатора.

— Ах вот вы как! — взъярился провокатор. — Знаю, что вы за пташки. И вы в Микулаше подрывали устои Австро-Венгрии?!

— А тебе что до этого? — накинулся на него Аноста.

— Австро-Венгрию нужно отстоять! — выкрикнул провокатор.

— Чтоб черт ее побрал! — не сдержался Аноста и сплюнул на пол.

— Да здравствует император! — воскликнул провокатор в притворном восторге.

— Да здравствует Чехословакия! — воскликнули разом Пиханда и Аноста.

— Смерть изменникам родины! — взревел провокатор.

Никто из присутствующих не сдвинулся с места, а кое-кто даже отвернулся от спорящих. И лишь от дальнего стола поднялись два тайных агента в штатском, подошли к Само Пиханде и Яну Аносте, предъявили свои документы, и один из них сказал приглушенно:

— Вы арестованы за публичное подстрекательство народа и за измену родине! Пройдемте!

Пиханда и Аноста обменялись взглядами, допили пиво и утвердительно кивнули. Аноста, вскидывая на спину рюкзак, зашуршал конфетами.

— По крайней мере будет что сосать! — сказал он весело.

И оба зашагали.

Когда в деревне узнали, что приключилось с Аностой и Пихандой, все перепугались. Их жены ломали руки и нескончаемо причитали. Мельхиор Вицен, не выдержав, осадил их: «Чего ревете?! Надо было раньше за ними присматривать да усмирять их, пока время было. Получили, олухи, чего добивались! Вышучивали, баламутили всех, вот и поплатились. А теперь их, глядишь, и повесят!»

Обе женщины в ужасе умолкли.

32

Тюрьма при ружомберкском краевом суде была битком набита бунтовщиками, бастовавшими рабочими, изловленными дезертирами и крестьянами, дерзко и безоглядно сопротивлявшимися реквизиции своего имущества. Само Пиханда и Ян Аноста диву давались, сколько народу тут лоботрясничает, болтает о политике или просто так лясы точит. Одного из них, на вид внушающего доверие, Само Пиханда спросил:

— Нас всех повесят?

— Пусть только попробуют! — вскричал бородач и погрозил в неизвестном направлении. — Пусть только осмелятся, скоты, ей-ей, вот так, вот так, скоро их переломаем! — Он вытащил изо рта длинную ржаную соломинку, сердито разломал ее и смял в ладони.

Само Пиханда и Ян Аноста удовлетворенно утянулись в уголок, развязали рюкзак и, угостив ближайших соседей по камере конфетами, сами принялись сосать их и грызть.

— Эх, Само дорогой, — вздохнул Ян Аноста и хлопнул друга по плечу, — а мы с тобой парни хоть куда. Ни слеза нас не прошибла, не затряслись, не завздыхали от страху, не заскулили, когда эти ищейки нас сцапали… Ей-же-ей, крепкие мы с тобой парни, такие на дороге не валяются!

— Ну, Яно, друг мой, — занесся Само, — скажи мне правду, неужто мы и впрямь уже революционеры?!

— А то нет!

— Наши-то будут без ума от нас…

— Да мы и сами от себя без ума…

— А что, если нас тут изувечат?

— Наши будут и вовсе от нас без ума…

А их и вправду чуть не изувечили. Потихоньку, не торопясь копили доказательства и собирались устроить процесс. Адвокаты Валент Пиханда и Ян Слабич понапрасну хлопотали, понапрасну молили, растолковывали — Само и Яна из тюрьмы не выпустили. Адвокаты только и успели им посоветовать: ото всего отрекайтесь! И вот оба отрекались ото всего до того смело и горячо, а иной раз с такой последовательностью, что в запале и возбуждении отреклись на следствии и от собственных имен. Пробегали месяцы, Ян Аноста и Само Пиханда уже давно подъели из рюкзака все конфеты и теперь в основном щелкали зубами, но их ни к суду не привлекали, ни из тюрьмы не выпускали. А тем временем весь окрестный мир неудержимо мчался вперед. Пока они сидели, решался вопрос о тысячелетнем сосуществовании народностей в Венгрии, о судьбах всей Австро-Венгерской монархии, о судьбах войны. В войнах люди словно бы теряют свою историю, и потому историю в основном и составляют войны. В первые месяцы тысяча девятьсот восемнадцатого года Германия опять предприняла активные военные действия и добилась на фронтах преходящего успеха, что, с одной стороны, притормозило на время политическое развитие Словакии, а с другой — оживило деятельность чехословацкой эмиграции. Правительства Соединенных Штатов Америки, Англии, Франции и Италии высказались за возрождение Польши и согласились с тем, чтобы славянские народы были полностью освобождены от немецкого и австро-венгерского гнета. Французское правительство признало право чехов и словаков на самостоятельность, а Чехословацкий национальный совет[135] — основой будущего чехословацкого правительства. Между тем, однако, государства Антанты втянули Чехословацкий корпус, сформированный на территории России, в гражданскую войну на стороне контрреволюции против молодой Советской республики. Чехословацкие мятежники, захватив почти всю Сибирскую железнодорожную магистраль вплоть до Владивостока, дрались против Советской власти и в этих боях, словно себе в наказанье, увязли более чем на два года. Не раз в братоубийственных схватках встречались с ними чехи и словаки, воевавшие на стороне Красной Армии за Советскую власть. Яну Аносте и Само Пиханде трудно было бы даже предположить, до чего неузнаваемо изменилась ситуация на фронтах в июле того же года. На Западном фронте немцы, потерпев крупное поражение, начали отступать. Антанта побеждала на Итальянском фронте, где летнее наступление австро-венгерских войск окончилось провалом со значительными потерями. Она одерживала победу и на Балканском фронте. Австро-Венгрия стонала, выла и начинала дробиться под мощными внешними военными ударами Антанты, а революционные выступления ее угнетенных народов гибельно сотрясали ее изнутри. Еще минуту! Еще каплю! Австро-венгерские солдаты отказывались воевать. В мае против отправки на фронт взбунтовались чешские солдаты в Румбурке. Мятеж подавили, и десятерых солдат расстреляли. В июне возмутились словацкие солдаты 71-го тренчинского пехотного полка, временно размещенного в сербском Крагуеваце. По большей части это были бывшие пленные из России — они тоже отказались воевать. Мятеж был подавлен, и сорок четыре солдата казнено. Каждую неделю множились рабочие забастовки. Тюрьмы были переполнены. Арестантов было столько, что они дышали друг другу в затылок. В ружомберкской тюрьме, приходилось спать даже в две смены, а иначе и не уместиться всем да полу. Ян Аноста с удивлением заметил: «Того и гляди пол-Венгрии в кутузке окажется!» Бородач издали пискливо засмеялся: «Вот уже тысячу лет как вся монархия — кутузка!» И монархия словно чуяла свой конец. Седьмого октября венское правительство предложило Антанте заключить мир. Антанта отвергла предложение. Монархия с каждым часом все больше никла под тяжестью войны. Придунайская монархия тонула в водах Дуная и в окрестных сыпучих песках. Она погибала. Император Карл I поспешно издал манифест о перестройке монархии в федеративное государство, но будапештское правительство теперь не пошло на это. То, что для народов монархии еще недавно было много, теперь оказалось мало. Поляки требовали самостоятельности, югославянские народы — объединения в одном государстве. Национальный комитет в Праге стал готовиться к взятию власти, и национальный вопрос в Венгрии вырос в международную проблему. Но война все еще продолжалась. В тюрьмах карали последних мятежных солдат. В деревнях насильственные реквизиции с помощью войск и жандармов перерастали в кровавые стычки. Рабочие забастовки угрожающе множились. Словаки приняли решительное участие в образовании самостоятельной Чехословакии, объединившей Чехию, Моравию, Словакию и Силезию. С каждым часом прибавлялось смелости, каждый день приносил головокружительные новости. 28 октября 1918 года Чехословацким национальным комитетом[136] было наконец провозглашено самостоятельное Чехословацкое государство. А двумя днями позже, 30 октября, Словацкий национальный совет издал Мартинскую декларацию словацкого народа, в которой словаки высказались за общее государство чехов и словаков.

31 октября выпустили из-под ареста Само Пиханду и Яна Аносту. Одиннадцать дней спустя в Компьене кончилась первая мировая война.

Эх, война! Как легко говорится, что она кончилась!

Глава девятая

1

Оказавшись на свободе, Ян Аноста и Само Пиханда мигом заскочили к Валенту, заняли у него по полсотни крон и припустились домой, хотя родные и пытались их удержать. На станции они заказали себе по пиву, чокнулись, весело переглянувшись, и одним духом осушили кружки. «Клянусь богом, Яно, — воскликнул Пиханда, — просто не верится, что мы снова на вольной волюшке. Сцапали нас еще при Австро-Венгрии, а выпустили прямо в Чехословакию. Выпьем еще по рюмочке за республику!» Заказали, выпили. Сразу же снизошла на них радость и разобрала веселость. Обнявшись за плечи, они бойко задробили ногами и тут же запели. Никто и не обращал на них особого внимания — весь народ на станции был занят делом: кто пил, кто танцевал, а кто пел. Крик, галдеж, шум, пение, разговор и всеобщее веселье оборвал вдруг всадник на коне, ввалившийся в широкие и высокие двери станционного здания. Люди сперва завыли с перепугу, а потом закатились смехом. Старик на коне разбрасывал вокруг медяки и выкрикивал: «Это вам от генерала Дерека!! Я генерал Дерек!» Люди бросались со смехом под коня, сшибались из-за медяков, а генеральский легкий конь танцевал над их головами.

Вдруг генерал выстрелил из пистолета в потолок и заорал: «Скоты, такую монархию загубили! Eljen Magyarorszag! Да здравствует Австро-Венгрпя!» И он снова давай стрелять в потолок, а конь бешено заплясал под ним. Покуда он стрелял, люди, вопя и визжа, пятились от него, но, как только он выпустил всю обойму и два раза щелкнул вхолостую, несколько мужчин подскочили к коню и стащили генерала наземь. Конь вздыбился, яростно заржал, опустился на четыре ноги, подкинул раз-другой задом, резко ударил копытами в воздухе — на счастье, никого не задев, — и наконец, рванув, выбежал в открытые двери. Тем временем орава людей била, мутузила и пинала стонущего генерала. Когда же он перестал двигаться, люди вокруг него расступились, и те, что его охаживали, потихоньку стали выбираться из помещения. Само Пиханда и Ян Аноста, вытаращив глаза, наблюдали разыгравшуюся перед ними сцену и теперь, пожалуй, подняли бы генерала, если бы не пришел поезд. Скопище народа ринулось к нему, иные даже споткнулись о тело генерала. Движущаяся толна увлекла Яна и Само в свой круг и дочти что вынесла их на перрон. В невообразимой толчее они едва втиснулись в вагон.

— Думаешь, его убили? — спросил Пиханда.

Аноста лишь сокрушенно дернул плечом.

— Вот ведь, признали теперь за нами язык, у нас своя республика, но господа такие и этакие остались, — сказал Аноста. — А главное, остались наши собственные паны. С этими-то уж придется воевать по-чешски или по-словацки, а лучше всего — по-русски… Мы обязаны это сделать, чтобы эта война имела хоть какой-то смысл!..

— Какой еще у нее смысл! — вскричал Само Пиханда. — Сколько нам она стоила — и ничего не дала. Одного сына у меня убила, другой скитается где-то в плену, а я отсидел полгода за решеткой… А уж о голоде, горе и нужде, что терпели четыре года, я и не говорю…

— А республика, по-твоему, — ничего? — удивился Аноста.

— Она нам стоила слишком дорого, может, мы бы ее и без войны добыли, да подешевле! Ты же сам сказал, что война за нас всего не решила… Ни священники, ни учителя, ни словацкий капитал, ни мировая война не решили за нас того, что мы сами должны решить. Мед в улей носят пчелы… Мы и есть эти пчелы!

Поезд толкал, дергал, и на соседа Само вдруг напала икота. Он давился, глотал слюну, но ничего не помогало.

— У вас нету кусочка сахару? — спросил он у Само.

— Где мне его взять? — рассмеялся тот.

— Ну хоть глоток уксусу, — еле проговорил парень.

— Вот вам щепоть табаку, — поднес Аноста бедняге. — Пожуйте его и проглотите, глядишь, и поможет!

Парень пожевал табак, с натугой проглотил его, а спустя минуту, признательно поглядев на Аносту, сказал: «Спасибо вам, помогло!»

Вскоре он опять повернулся к обоим и представился:

— Я, с вашего позволения, Петер Вайцик из Ямника, дорожник!

Пиханда и Аноста тоже назвались…

— Я слушал вас, — продолжал дорожник. — Вы правы, в самом деле, хотя у нас и республика, а жить будет не легко. Большие дела нас ждут впереди, это точно! Это как если бы человек бродил до поры до времени по трактирам и гостиницам, неприметно портил там мебель, топтал ковры и вдруг оказался дома, у себя, и все-то теперь он должен ценить, беречь и обустраивать. Это дьявольская ответственность, такая республика!

— А вот какая она будет? — спросил Пиханда.

— Такая, какой мы ее сделаем! — сказал Петер Вайцик. — Вот сейчас-то и пришла пора тревожиться!

— Да ты что! — рассмеялся Аноста. — Чего нам тревожиться! У меня в руках останется все та же лопата, что была до сих пор. Да и у вас у обоих тоже!

— Но мир меняется! — заметил дорожник. — Поглядите, что произошло всего лишь за двадцать лет! Люди, умершие двадцать лет назад, думали, что монархия вечна. И вот через несколько лет такая перемена!..

— Пускай мир меняется — так и должно быть! — сказал Аноста. — А уж мы постараемся, чтобы он менялся так, как нам угодно!

Поезд догрохотал до Градка, и Петер Вайцик, дорожник из Ямника, простился и вышел.

Когда поезд тронулся снова, Пиханда толкнул погруженного в думы Аносту:

— Готовься, скоро и нам выходить.

— Что-то наши поделывают? — вздохнул Ян Аноста.

— Увидим! — сказал Само Пиханда. — Небось ждут не дождутся…

Примечания

1

Имеется в виду известный словацкий поэт Павол Орсаг Гвездослав (1849–1921).

(обратно)

2

Высокогорное озеро в Словакии (здесь и далее прим. переводчика).

(обратно)

3

Первая скрипка в народном оркестре.

(обратно)

4

Стр. 40 «…распространил среди местного… населения… сочинения Штура, поэмы Голлого и снискал две тысячи подписчиков «Словенских поглядов»

Штур Людовит (1815–1856) — филолог, поэт, публицист, общественный деятель, идеолог и вождь словацкого антифеодального национально-освободительного движения 40-х гг. XIX в., один из основоположников философии, эстетики и литературной критики словацкого романтизма.

Голлый Ян (1785–1849) — словацкий поэт, автор патриотических поэм в традициях античного эпоса.

«Словенске погляды» («Словацкое обозрение») — словацкий общественно-литературный журнал, служивший в XIX — начале XX вв. проводником национально-освободительной идеологии. Издается с 1881 г. по настоящее время.

И. Богданова.

(обратно)

5

Стр. 41. Матица Словацкая — словацкая культурно-просветительская организация, созданная в 1863 г. для содействия развитию национальной науки, искусства, литературы и для распространения просвещения среди народных масс. В 1875 г. упразднена венгерскими властями; восстановлена в 1919 г., после образования Чехословацкой республики.

И. Богданова.

(обратно)

6

«…чем некогда досточтимый епископ Мойзес…»

Мойзес Штефан (1797–1869) — банскобистрицкий епископ, в 60-е гг. активный участник движения за свободное развитие Словакии, первый председатель Матицы Словацкой.

И. Богданова.

(обратно)

7

«…статного туземца определил местным Яношиком…»

Яношик Юрай (1688–1713) — народный герой, «благородный разбойник», в словацком фольклоре с середины XVIII в. олицетворял народный протест против гнета феодалов.

И. Богданова.

(обратно)

8

Площадка перед домом.

(обратно)

9

Стр. 57. Орфанидес Людовит Самуэль (1818–1895) — словацкий ученый-садовод, учительствовал в с. Гибе. Научные статьи о садоводстве публиковал в словацкой периодике 60—70-х гг.

И. Богданова.

(обратно)

10

Приходский священник (искаж. нем.)

(обратно)

11

Национальное кушанье из ячневой крупы.

(обратно)

12

Последний день года, 31 декабря.

(обратно)

13

6 января.

(обратно)

14

Стр. 76. Германская Восточная Африка — название германской колонии в Африке. Туда входила большая часть территории нынешнего государства Танзании, а также земли современной Руанды и Бурунды, захваченные Германией в 1886–1895 гг.

И. Богданова.

(обратно)

15

«Ливингстон, Голуб, Нахтигаль… Висман и, наконец, Рольфе и Штеккер в своих хождениях по Африке…»

Ливингстон Давид (1813–1873) — знаменитый английский исследователь Африки. В своих путешествиях (1841–1856, 1858–1864 и 1866–1873) определил географическое положение более 1000 пунктов, основные черты рельефа Южной Африки, изучил систему р. Замбези и положил начало научному исследованию больших озер Ньяса и Танганьика (Восточная и Центральная Африка).

Голуб Эмиль (1847–1902) — чешский врач и путешественник; предпринял в 1872–1880 и в 1883–1886 гг. путешествия по Южно-Африканскому Союзу и по р. Замбези в интересах медицинской практики.

Далее названы немецкие путешественники, с именами которых связано изучение общей географии и естественных ресурсов многих районов Африки в 60—80-х гг. XIX в. Г. Нахтигаль и Г. Висман возглавляли ряд экспедиций в Юго-Западной Африке, Г. Рольфе и А. Штеккер — преимущественно в Северной Африке, но углублялись и в Центральную и Восточную Африку. Большое число немецких (а также других) экспедиций сопровождалось захватом колоний. Так, Г. Нахтигаль установил в 1884 г. германский протекторат над Того и Камеруном, Г. Рольфе в 1884–1885 гг. был имперским комиссаром на о. Занзибар.

И. Богданова.

(обратно)

16

Словацкая национальная обувь тина чувяков.

(обратно)

17

Горная дорога.

(обратно)

18

Печь, плита (искаж. нем.)

(обратно)

19

Словак, отрекшийся от своего народа, ярый приверженец всего венгерского.

(обратно)

20

«Одна овчарня и один пастырь» (венг.)

(обратно)

21

Стр. 105. «…обо всех опасных венгерскому отечеству панславистах» — так шовинисты господствующих наций называли тех, кто выступал за равноправие славянских народов, населяющих территорию Австро-Венгерской монархии.

И. Богданова.

(обратно)

22

«…какой государственный принцип возгласил Святой Штефан в отцовском поучении…» — речь идет о Стефане (по словацки — Штефан) I, первом венгерском короле (1000–1038), после канонизации в 1083 г. именовавшемся «Святым». В наставлениях Стефана I Святого престолонаследнику изложено феодальное законодательство, определявшее внутреннюю политику Венгерского королевства.

И. Богданова.

(обратно)

23

Стр. 106. «…почти через двадцать пять лет после австро-венгерского соглашения…» — имеется в виду соглашение 1867 г. о преобразовании единой абсолютистской Австрийской империи в двухцентровую, дуалистическую конституционную монархию Австро-Венгрию, явившееся результатом компромисса австрийских и венгерских господствующих классов во имя сохранения монархии, своих привилегий, подавления и угнетения других наций, населяющих империю.

И. Богданова.

(обратно)

24

«…по подсчету пана Чапловича…» Чаплович Ян (1780–1847) — словацкий правовед, публицист и этнограф, автор этнографических трудов об отдельных народностях многонационального Венгерского королевства. В публицистике и общественной деятельности выступал против национального угнетения и мадьяризации.

И. Богданова.

(обратно)

25

Во вред себе, вопреки себе (лат.)

(обратно)

26

Стр. 107. «Была у нас замечательная Матица Словацкая, были словацкие гимназии, выходило сорок семь журналов» — в 60-е годы XIX в. вследствие обострения внутриполитической обстановки австрийское правительство было вынуждено пойти на уступки в национальном вопросе и предоставить некоторые права зависимым народам империи. В условиях национального подъема в Словакии, помимо Матицы, были открыты словацкие гимназии и возникло множество периодических изданий на словацком языке, однако в «эпоху дуализма» венгерское правительство активизировало мадьяризаторскую политику, в 1875 г. была закрыта Матица, гимназии и подавляющее большинство словацкой периодики.

И. Богданова.

(обратно)

27

Стр. 109. «… мужицкий король Юрай Дожа» — Дожа Дьёрдь (по-словацки — Юрай, 1475–1514) — вождь Крестьянской войны 1514 г. в Венгрии, был избран восставшими крестьянами своим королем. Восстание было разгромлено, а попавший в плен тяжело раненный Дожа после жестоких пыток четвертован.

И. Богданова.

(обратно)

28

Искаж. от Прессбург — немецкое название Братиславы с XIII века.

(обратно)

29

Стр. 114. Дакснер Штефан Марко (1822–1892) — правовед, публицист, участник национально-освободительной борьбы 40-х гг., один из идеологов и ведущих деятелей словацкого буржуазно-демократического национально-освободительного движения 60-х гг.

И. Богданова.

(обратно)

30

Устар., представитель государственной власти в деревне (до 1945 г.).

(обратно)

31

Стр. 121. Клейн Людовит (1826–1873) — гибский нотар, один из деятелей словацкого национально-освободительного движения 40-х гг. Принимал участие в выработке словацкой программы демократических общественно-политических преобразований в Венгрии и представлял ее на утверждение общенародного словацкого собрания в мае 1848 г. в г. Липтовский Микулаш (т. н. липтовские «Требования словацкого народа»).

И. Богданова.

(обратно)

32

Францисци Ян (1822–1905) — словацкий политический деятель, публицист, писатель, сподвижник Л. Штура, один из авторов липтовских «Требований», активный участник событий 1848–1849 гг. Занимал ведущее положение в словацком буржуазно-демократическом движении 60—90-х гг. XIX в., в организации и деятельности Матицы, вел редакционно-издательскую и литературную деятельность.

И. Богданова.

(обратно)

33

Гуот Ионаш Богумил (1811–1888) — врач в Гибах, с 30-х гг. входил в круг патриотически настроенной словацкой интеллигенции, собирал народные песни, занимался национально-просветительской деятельностью.

И. Богданова.

(обратно)

34

Гурбан Йозеф Милослав (1817–1888) — виднейший деятель словацкого национально-освободительного движения, ближайший сподвижник Л. Штура, писатель, литературный критик и теоретик штуровской (по имени Штура) школы. В 1848–1849 гг. был основным автором липтовских «Требований», входил в руководство первого в истории словацкого народа национально-политического органа — Словацкого национального совета — и добровольческого Словацкого корпуса при нем. В 60-е гг. Гурбан играл значительную роль во всех важнейших национально-патриотических начинаниях.

И. Богданова.

(обратно)

35

«…встречали в Липтове русских, а в сентябре графа Форгача. Славные времена, но как они кончились!» — На основе соглашения между австрийским императором Францем Иосифом и Николаем I царские войска под командованием Паскевича 21 июня 1849 г. вступили в Венгрию. После подавления венгерской революции (в начале сентября 1849 г.) Словакия, по решению австрийского правительства и вопреки ходатайствам словацких деятелей, была оставлена в составе Венгрии. Правительственным комиссаром, осуществлявшим административный контроль в Словакии, был назначен, венгерский граф А. Форгач, представитель консервативной венгерской аристократии, к которой перешло экономическое и политическое главенство в послереволюционной Венгрии. Все словацкие национально-политические и культурные организации были распущены, активные деятели словацкого национально-освободительного движения 40-х гг. в той или иной форме подвергнуты репрессиям.

И. Богданова.

(обратно)

36

Стр. 122. Грайхманн Якуб (1822–1897) — словацкий поэт, эпигон штуровской романтической фольклорной школы, уроженец, с. Гибе.

И. Богданова.

(обратно)

37

«Орол» («Орел», 1870–1880) — словацкий литературный журнал, один из последних оплотов литературы штуровского направления. С 1881 г. был преобразован в «Словенске погляды».

И. Богданова.

(обратно)

38

«Американско-словацкая газета» (1886–1922) — орган словацких землячеств в США, куда в последней четверти XIX в. началась массовая эмиграция словаков в поисках заработка.

И. Богданова.

(обратно)

39

Стр. 123. «…свидетельством тому протесты против «Меморандума»…» — имеется в виду принятый, многотысячным собранием, словацкой патриотической общественности 6–7 июня 1861 г. в г. Мартин «Меморандум словацкого народа», содержавший требования гражданских и политических прав — признания определенной территориально-культурной автономии словаков, прав словацкого языка в государственно-административном обиходе, представительства в сейме, свободы для развития национальной культуры и образования. Еще до того, как он был официально предложен на рассмотрение венгерского сейма, властями в словацких жупах была развернута кампания против «Меморандума», подготовившая почву к тому, чтобы отклонить на сейме все политические требования.

И. Богданова.

(обратно)

40

Заместитель жупана, главы комитата (или жупы).

(обратно)

41

Стр. 124. «…в году сорок девятом наши словацкие добровольцы стояли под Ачем…» — речь идет об одной из военных операций Словацкого корпуса (см. прим. к стр. 121).

И. Богданова.

(обратно)

42

Один из комитатов (округов) на северо-западе Трансильвании.

(обратно)

43

Венг, присловье, соответствующее: найдется и на черта гроза!

(обратно)

44

Голова (нем.)

(обратно)

45

День Мартина (11 ноября) считается днем первого снега.

(обратно)

46

Так словаки называли территорию, где жили в основном мадьяры (нынешняя Венгрия).

(обратно)

47

Стр. 156. «Солунские коммунары еще в четырнадцатом столетии пытались изъять крупные поместья…» — имеется в виду деятельность т. н. «зилотской общины» — политической группировки 40-х гг. XIV в. в Фессалониках (по-славянски — Солунь), в Византии. Движение зилотов явилось попыткой состоятельных городских слоев изменить общественный строй византийского города, отнять власть у земельной аристократии, повысить роль городской верхушки в политической жизни государства. Проблемы, связанные с характером и направленностью программы зилотов, в современной науке остаются дискуссионными.

И. Богданова.

(обратно)

48

То же, что масон.

(обратно)

49

Северная Словакия.

(обратно)

50

Поджаренные куски теста, посыпанные маком и политые медом (новогодний обряд у словацких крестьян).

(обратно)

51

Городского тина (лат.)

(обратно)

52

Стр. 170. Бела IV (1206–1270) — венгерский король (с 1235 г.) из рода Арпадов. В первые годы правления пытался приостановить процесс феодальной раздробленности, но затем был вынужден вернуться к системе пожалований королевских владений магнатам, которые имели исключительное право использовать все естественные ресурсы (и земные недра) на пожалованных территориях.

И. Богданова.

(обратно)

53

Глава комитата; должностное лицо, назначаемое королем.

(обратно)

54

«…были вытеснены на основе Богумировой дарственной грамоты» — О таком владении в Липтове, пожалованном королем феодалу Богумиру (или Богомиру, XIII в.), выходцу из чешских земель, и идет речь в данном случае.

И. Богданова.

(обратно)

55

Мелкие землевладельцы, которым было пожаловано дворянское звание.

(обратно)

56

«…как только иссякла Анжуйская династия…» — в средние века королевская династия, происходившая от французских графов Анжу, правила в ряде европейских стран, а в Венгрии с 1308 по 1387 г.

И. Богданова.

(обратно)

57

Жигмунд (Жигмонд, Сигизмунд) Люксембургский — венгерский король в 1387–1437 гг.

И. Богданова.

(обратно)

58

Стр. 171. «…отголоски истории Великой Моравии…» — имеется в виду Великоморавская держава (Великоморавское государство, княжество) — раннефеодальное государство западных славян в IX–X вв., охватывавшее территорию Моравии, Словакии, Чехии, Лужиц, часть польских и словенских земель.

И. Богданова.

(обратно)

59

«Татары, турки…» — татаро-монгольскому нашествию Венгерское королевство подвергалось в 1240–1241 гг. Систематические вторжения турецких войск начались в 1416 г. После поражения венгерских войск в битве при Мохаче (1526) большая часть Венгерского королевства попала под османское иго, с которым было покончено лишь в конце XVII в.

И. Богданова.

(обратно)

60

«…борьба за угорскую корону между Фердинандом Габсбургским и Яном Запольским» — междоусобная борьба феодалов после Мохачской битвы.

И. Богданова.

(обратно)

61

Гуситы — участники и сторонники гуситского (по имени Яна Гуса) революционного движения в первой половине XV в., борьбы чешского народа против католической церкви, феодальной эксплуатации и немецкого засилья, заложившего основы общеевропейского движения Реформации в XVI в.

И. Богданова.

(обратно)

62

Долина Вага.

(обратно)

63

Братиславская удельная коллегия. — В 1536 г. ввиду захвата правобережной подунайской территории Венгрии Османской империей Братислава была объявлена столицей и коронационным городом (до конца XVIII в.) Венгерского королевства и туда были переведены все высшие органы государственной власти — сейм, коллегия, столичныйправительственный совет.

И. Богданова.

(обратно)

64

«…побелогорских чехов» — После поражения в битве у Белой Горы (1620 г.) чешских сословий, восставших против Габсбургов, чешские земли полностью лишились независимости, и часть населения бежала в соседние словацкие области на территорию Венгерского королевства.

И. Богданова.

(обратно)

65

Восстание Тёкёли — антигабсбургское восстание 4678–1685 гг. под руководством графа Имре Тёкёя (Тёкёли), в процессе которого удалось временно освободить северо-восточные области Венгерского королевства, включая словацкую территорию.

И. Богданова.

(обратно)

66

Стр. 172. Восстание Ракоци — антигабсбургская война 1703–1711 гг. под руководством крупного венгерского феодала Ференца II Ракоци, поддержанная, в частности, словацким населением Верхней Венгрии.

И. Богданова.

(обратно)

67

Чиновник, ведающий финансами и сбором податей.

(обратно)

68

Примитивные машинные устройства, используемые для дробления твердых материалов (руды, камня и т. д.).

(обратно)

69

Стр. 176. «…свирепствовали законы Аппони…» — школьные законы венгерского министра просвещения А. Аппони, усиливающие насильственную мадьяризацию невенгерского населения страны, были приняты в 1907 г. Здесь же, вероятно, имеются в виду школьные законы 1879 и 1883 гг. министра просвещения А. Трефорта, положившие начало политике открытой принудительной мадьяризации.

И. Богданова.

(обратно)

70

Юрист с университетским дипломом 1-й степени (лат.)

(обратно)

71

Стр. 177. Карлов университет — основан в 1348 г. в Праге императором Карлом IV, именем которого и назван.

И. Богданова.

(обратно)

72

Национальные чешские блюда.

(обратно)

73

Холмистый район Праги.

(обратно)

74

Стр. 178. «Горстка словацких политиков и культурных деятелей из мартинского центра…» — со времени национального подъема в 60-е гг. центром национально-патриотических общественных и культурных мероприятий стал г. Мартин в Средней Словакии; здесь располагалась Матица Словацкая, редакции ряда периодических изданий, в том числе «Словенских поглядов».

И. Богданова.

(обратно)

75

Продавец лечебных мазей и масел.

(обратно)

76

Шкарван Альберт (1869–1926) — словацкий последователь морально-этического учения Л. Толстого и переводчик его произведений на словацкий язык, врач по образованию.

И. Богданова.

(обратно)

77

Маковицкий Душан (1866–1921) — также приверженец учения Л. Толстого, с 1904 г. и до последнего дня — личный врач Л. Н. Толстого в Ясной Поляне; оставил уникальный дневник последних лет жизни великого русского писателя — «У Толстого. Яснополянские записки». Издавал у себя на родине и переводил на словацкий произведения Л. Толстого.

И. Богданова.

(обратно)

78

Стр. 192. «Зора» («Заря», 1897), «Нова доба» («Новое время», 1897–1899) — первые словацкие рабочие газеты, издававшиеся в Будапеште при финансовой помощи чешской социал-демократии. «Непсава» («Голос народа», с 1872 г., на венгерском языке), «Арбайтер Вохенхроник» («Рабочая еженедельная хроника», на немецком языке) — с 1880 г. — органы Всеобщей рабочей партии Венгрии. «Ди вархайт» («Правда», 1899, на немецком языке) — орган братиславской организации Социал-демократической партии Венгрии.

И. Богданова.

(обратно)

79

Кислая овощная похлебка.

(обратно)

80

Краевой суд.

(обратно)

81

От слов. handra лоскут; здесь в значении: невелик барин.

(обратно)

82

Стр. 212. «Социал-демократическая партия Австрии организована по национальному принципу…» — в 1897 г. фактически произошло разделение Социал-демократической партии Австрии (основана съездом 31 декабря 1888—1 января 1889 г.) на шесть национальных социал-демократических групп. Это явилось следствием ревизионистских, оппортунистических и буржуазно-националистических тенденций, раскалывавших и ослаблявших рабочее движение.

И. Богданова.

(обратно)

83

Часть национального костюма— короткая жилетка.

(обратно)

84

Стр. 237. Краль Янко (1822–1876) — словацкий поэт-романтик.

И. Богданова.

(обратно)

85

Южная Словакия.

(обратно)

86

Полотняные штаны, часть национальной одежды.

(обратно)

87

Старинное национальное кушанье: сырная, чесночная или заправленная мукой тминная похлебка с хлебом.

(обратно)

88

Стр. 254. «…в Будапеште на парламенте наши имена…» — здание будапештского парламента выстроено в новоготическом стиле накануне первой мировой войны; в его строительстве принимали участие мастера всех наций и народностей Венгрии.

И. Богданова.

(обратно)

89

Ныне Тимишоаре в Румынии.

(обратно)

90

Суп на сыворотке, полученной при добавлении в молоко уксуса.

(обратно)

91

Стр. 258. «Более столетия священники и учителя боролись за наши национальные права…» — интеллигенция, возглавившая и представлявшая с конца XVIII в. словацкое национально-освободительное движение, в основном состояла из лиц духовного звания (школы также относились к церковным приходам), поскольку теологическое образование было наиболее доступно для представителей угнетенных народов, выходцев из демократических слоев.

И. Богданова.

(обратно)

92

«Словенски тыжденник» («Словацкий еженедельник», 1903–1938) — газета либерально-демократического толка.

«Фольксштимме» («Голос народа», на немецком языке, 1895–1919) — орган Социал-демократической партии Венгрии.

И. Богданова.

(обратно)

93

Несвязный набор венгерских слов.

(обратно)

94

Южная область бывшей Австро-Венгрии.

(обратно)

95

Площадка углом меж двумя сходящимися оврагами.

(обратно)

96

Ныне Мишкольц в Венгрии.

(обратно)

97

Область Венгрии на границе с Трансильваяией.

(обратно)

98

Стр. 292. Тиса Иштван — глава венгерского правительства с 1903 по май 1917 г. (с перерывом в 1910–1913 гг.), отличавшийся крайней реакционностью.

И. Богданова.

(обратно)

99

Стр. 297. Словацкая национальная партия — в организацию под таким названием объединились национально-патриотические силы в начале 70-х гг. в г. Мартин; в своей политике, отраженной на страницах газеты «Народне новины», она исходила из требований национальных и демократических свобод; по мере развития капиталистических отношений в Словакии к концу XIX в. Словацкая национальная партия все более явно выражала интересы словацкой буржуазии.

И. Богданова.

(обратно)

100

Штуровцы — соратники и последователи Л. Штура.

И. Богданова.

(обратно)

101

Место хранения древесного угля.

(обратно)

102

Стр. 309. Словацкая социал-демократическая партия была образована в 1905 г.

И. Богданова.

(обратно)

103

«…выиграл ли на выборах Лани или Стодола…» — в противопоставлении венгерской фамилии (Лани) славянской (Стодола) содержится намек — прошел ли в сейм кандидат от венгров или от славян.

И. Богданова.

(обратно)

104

Малоземельные крестьяне, владеющие домом и участком при нём.

(обратно)

105

Стр. 311. Штробль Алайош (1856–1926) — известный венгерский скульптор, автор ряда памятников деятелям венгерской истории и культуры в Будапеште. Уроженец Липтова.

И. Богданова.

(обратно)

106

Персонаж словацких сказок.

(обратно)

107

Собрание правомочных членов евангелической церковной общины.

(обратно)

108

Пук щетины, залитый с комля смолой.

(обратно)

109

Стр. 333. «…где было взять денег на Пешт, на Вену или на Прагу!» — в этих городах находились специальные художественные учебные заведения.

И. Богданова.

(обратно)

110

Топоры различались по длине лопасти в сантиметрах.

(обратно)

111

Стр. 344. «Чехославянское единство» (1896–1914) — пражское общество, провозгласившее своей целью содействие сохранению и развитию самобытной культуры славянских народов Австро-Венгрии. С 1908 г. преимущественным объектом его интересов стала Словакия, а главным содержанием деятельности — экономическое и культурное сближение и сотрудничество чехов и словаков. «Чехославянское единство» обеспечивало, в частности, словацкой молодежи возможность получать образование в среднеспециальных и высших учебных заведениях Чехии, отсутствующих в Словакии.

И. Богданова.

(обратно)

112

«…начинаем оттуда, где кончил Святоплук» — Святоплук (Святополк) — последний правитель (870–894) Великоморавской державы, при котором она достигла наивысшего расцвета. После его смерти начался распад Великоморавской державы.

И. Богданова.

(обратно)

113

«Рабочая» и «Национальная» газеты.

(обратно)

114

Консерватор, придерживающийся старых национальных традиций.

(обратно)

115

Франц Фердинанд фон Эсте и его жена София.

(обратно)

116

Имеется в виду Франц Иосиф, в словацком, чешском и венгерском произношении.

(обратно)

117

Стр. 371. «…гонведского полка» — В Австро-Венгрии наряду с общеимперской армией существовали и территориальные воинские формирования. На венгерской территории это были гонведские части.

И. Богданова.

(обратно)

118

Теперь Пшасныш.

(обратно)

119

Мера площади, равная 0,57 га (или 5754 м2).

(обратно)

120

То же, что поджупан, правомочный чиновник комитата (жупы).

(обратно)

121

Газета венгерской националистической буржуазии, выходившая в Будапеште.

(обратно)

122

Без меня обо мне (лат.)

(обратно)

123

Село в округе Липтовского Микулаша.

(обратно)

124

Вид курительной трубки.

(обратно)

125

Стр. 387. «…в Кливленде… чешские и словацкие эмигранты сошлись на том, что в случае поражения Австро-Венгрии они будут бороться за самостоятельность чешских земель и Словакии…» — имеется в виду т. н. «Кливлендское соглашение», принятое в г. Кливленд (США) 22–23 сентября 1915 г. на конференции Чешского национального объединения и Словацкой лиги, организаций американских чехов и словаков. В «Кливлендском соглашении» предусматривалось федеративное устройство будущего государства чехов и словаков.

И. Богданова.

(обратно)

126

Копченый овечий сыр.

(обратно)

127

Карл I (1887–1922).

(обратно)

128

Члены Словацкой национальной партии.

(обратно)

129

«Жалить» по-словацки «pichat'» — отсюда и фамилия рода Пихандов.

(обратно)

130

От немецкого слова «Urlaub» — побывка, отпуск.

(обратно)

131

Стр. 413. «…Чехословацкий легион в Италии…» — чехословацкие легионы — воинские формирования, сражавшиеся в первую мировую войну на стороне Антанты. Первоначально, в 1914–1915 гг., они создавались из эмигрантов (в США, России, Франции), в ходе войны пополнялись военнопленными чехами и словаками, солдатами и офицерами австро-венгерской армии. В Италии подобный легион (Чехословацкий корпус) был сформирован в начале 1918 г. из числа военнопленных.

И. Богданова.

(обратно)

132

Стр. 414. «Первого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года… отправились… в Микулаш» — 1 мая 1918 г. на массовом митинге в г. Липтовский Микулаш, организованном Словацкой социал-демократической партией, впервые в официальной резолюции от имени словацкого пролетариата было выдвинуто требование признать за словаками право на самоопределение.

И. Богданова.

(обратно)

133

Уездный начальник.

(обратно)

134

Стр. 415. «Кто за правду воспылал» — агитационное стихотворение (1848) словацкого поэта К. Кузмани (1806–1866), славящее борьбу за свободу; стало своего рода словацким патриотическим гимном.

«Над Татрой зарницы» — популярное стихотворение (1844) словацкого поэта-романтика Я. Матушки (1821–1877), в наше время вошедшее составной частью в государственный гимн Чехословацкой республики.

«Где родина моя?» — лирическая песенка из пьесы «Фидловачка» (1834) чешского писателя и драматурга И. К. Тыла (1808–1856), ставшая чешским национальным гимном, а ныне — начальная строфа государственного гимна Чехословацкой республики.

И. Богданова.

(обратно)

135

Стр. 419 «Французское правительство признало…Чехословацкий национальный совет…» — Чехословацкий национальный совет был образован деятелями буржуазной чешской и словацкой эмиграции в Париже во время первой мировой войны; он вел переговоры с державами Антанты о признании будущего независимого Чехословацкого государства, занимался организацией легионов и т. д. Подъем освободительного движения в чешских и словацких землях, военные неудачи весной 1918 г. вынудили державы Антанты и США признать Чехословацкий национальный совет «основой» будущего правительства Чехословакии. Его признанию западными державами содействовал начавшийся в конце мая 1918 г. антисоветский мятеж Чехословацкого корпуса, ставший прологом интервенции Антанты и США в России.

И. Богданова.

(обратно)

136

Стр. 420. Национальный комитет в Праге, образованный осенью 1916 г. несколькими чешскими партиями и занимавший австрофильские позиции, в июле 1918 г. был реорганизован. В его состав вошли представители всех чешских буржуазных политических партий и социал-демократии. После провозглашения независимости он был преобразован во временное Национальное собрание, которое 14 ноября 1918 г. приняло республиканскую конституцию и избрало президента Чехословацкой республики.

И. Богданова.

(обратно)

Оглавление

  • История, обращенная к современности
  • Глава первая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  • Глава вторая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  • Глава третья
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  • Глава четвертая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  • Глава пятая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • Глава шестая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  • Глава седьмая
  •   1
  •   2
  • Глава восьмая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  •   31
  •   32
  • Глава девятая
  •   1
  • *** Примечания ***