Шлюпка «Маргарита» [Елена Владимировна Хаецкая] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Елена Хаецкая Шлюпка «Маргарита»
Из «Путешествий Филиппа Модезиппа в Негропонт, Модон, Торон, Будерино, Воницу, Ашаюоли, а также в страны ботентроцев, мейсинов, животоглавцев и Японию»
Возьмешь припасов на три дня — понадобится на пять; возьмешь на пять — с гарантией потребуется в два раза больше. Так что, по-моему, рисковать не стоит. Хочется тебе побыстрее покончить с приключением — правильно рассчитывай количество еды и питья. Мне, например, и представить страшно, что могло бы случиться со мной, окажись в моей шлюпке на один бочонок больше. И кстати, тот, кто усматривает в крике «Таласса!» какой-то намек на сбывшуюся надежду, на долгожданное и благополучное завершение, есть полный осел, который не потрудился прежде раскрыть книгу и выяснить значение этого слова. Море. Только попробуйте себе это представить: одно сплошное море кругом. Не знаю, пронимает ли кого-нибудь еще это слово так же сильно, как меня. Море прыгучее, блескучее, по большей части штилевое, непреодолимое и вместительное. Везде, кроме неба, — таласса, таласса, таласса. Справа, слева и снизу. И так — пять нудных, испепелительных дней, что я провел на шлюпке «Маргарита» после отплытия с острова животоглавцев. К рассвету шестого дня (а еды и питья я, следуя собственному правилу, взял только на половину этого срока) я окончательно потерял сознание и пробудился на палубе неизвестного мне корабля, весь облитый водой и с ложкой жидкой каши возле лица. Я схватился за ложку зубами и стиснул так, что на ней остались следы моего укуса, а в десну мне, в отместку, вошла крошечная заноза. (Она потом нагноилась, и ее пришлось вырезать ножичком.) Матрос, оказавший мне благодеяние, с проклятьем выдернул ложку из моего рта, и тотчас его дочерна загорелая физиономия сменилась другой, вытянутой и бледной, как платок старой девы на чужой свадьбе. Странно было даже предположить, что подобный цвет кожи мог сохраниться у того, кто проводит дни на корабле, непрестанно подвергаясь воздействию солнца, ветра и непогоды. Несколько секунд он рассматривал меня тусклыми серыми глазами, а затем в самое мое ухо прошептал: — Что такое «таласса»? Я вздрогнул всем телом и услышал, как стукнулись при этом о доски палубы мои пятки. В ответ на мой невысказанный вопрос бледный человек пояснил: — Вы повторяли это слово в бреду. — Море, — прошептал я. Кажется, это было первое, что я произнес, очнувшись на корабле, меня спасшем. Разумеется, я бы предпочел, чтобы начало моего осмысленного пребывания здесь оказалось ознаменовано каким-нибудь иным словом. «Спасибо», например, или «сегодня чересчур жарко», или, на худой конец, «что вы себе позволяете?». Но я сказал: «Море…» — Мы подняли также вашу шлюпку, — продолжал мой собеседник. — Вам, наверное, приятно будет узнать, что она исправна. На это я никак не ответил, опасаясь брякнуть еще что-нибудь из того, о чем пожалею. И все-таки я это сделал. Я брякнул: — Она называется «Маргарита». Бледный человек опять нагнулся ко мне, как журавль: — Шлюпка? — Да. — Почему? — осведомился он. Я почувствовал к нему род симпатии и поэтому ответил: — Ну, таково ее имя. — Ясно, — отозвался он, выпрямляясь надо мной, поджимая губы и скучно обводя взглядом горизонт, как бы в поисках опровержения моих слов. Но поскольку опровержения не последовало, он вздохнул. — Меня зовут Анадион Банакер, — сказал он. — Вы капитан? — уточнил я зачем-то. Меня совершенно не это в данный момент интересовало. — Библиотекарь, — неприятным тоном отрезал Анадион Банакер. Матросы все были заняты на корабле каким-нибудь делом, но большая часть этих дел происходила в той части судна, где находился я. Неожиданно мне стало неприятно, что я вот так лежу, да еще в испаряющейся под солнцем луже, а кругом ходят люди. Поэтому я сел и потихоньку переполз на более сухое место, а лужа осталась испаряться без меня. — Позвольте мне, в свою очередь, узнать ваше имя, — продолжал библиотекарь. — Филипп Модезипп, — сообщил я. — Во всяком случае, так утверждал мой отец. Сам я в этом периодически сомневаюсь. — Я постараюсь запомнить это, — кивнул библиотекарь. — А по какой причине у вас перечеркнуто лицо? Я потрогал свои лоб и щеки. Я так привык к этой метке, что давно уже не обращал на нее внимания. — Видите ли, — проговорил я, стараясь, чтобы мой тон оставался вежливым, — у вас, например, лицо вообще не там, где ему положено быть, однако же я не задаю вам неделикатных вопросов. Матросы поблизости разразились хохотом, и один из них, очевидно полагая свой жест верхом остроумия, принялся хлопать себя по парусиновой заднице. Анадион Банакер счел себя выше этих грубых намеков. — Не будет ли неделикатным с моей стороны спросить, — заговорил библиотекарь, когда смешки поутихли, — где же, по-вашему, должно располагаться мое лицо? — На животе, — ответил я и для большей наглядности обвел пальцем круг у себя на животе. — Вот здесь. Это и удобно, потому что рот непосредственно соприкасается с желудком, что значительно упрощает пищеварение. В свою очередь, процессы, происходящие в желудке, лучше воспринимаются органами осязания и усиливают удовольствие от поглощения пищи. К сожалению, я в силу особенностей моей расы лишен этого преимущества… — Поэтому вы и перечеркнули свое лицо? — поинтересовался, отбросив всякую вежливость, Анадион Банакер. — Это сделал мой добрый хозяин, — объяснил я. — Из милости и в качестве напоминания. — Татуировка? — продолжал он допытываться. — Несмываемая краска, — сказал я. — Со временем, если ее не обновлять, она смоется. Две синие полосы шириной в два пальца пересекали мое лицо крест-накрест — в знак того, что физиономия, размещенная в неправильном месте, «не считается». Аннулируется. На животе, справа и слева от пупка, у меня были нарисованы глаза, но я редко их обнажал. — Что ж, более или менее это понятно. — Анадион Банакер пожевал губами в задумчивости и тотчас же задал новый вопрос: — Вы, разумеется, грамотны? Я пожал плечами. Это можно было истолковать как «да» и как «нет». Анадион Банакер предпочел «да». — Я так и думал, — молвил он. — Вы поступаете ко мне на службу. Я не мог скрыть удивления. Насколько может быть велика библиотека на корабле, если здесь имеется специальный библиотекарь, которому к тому же позволено завести помощника? — Она огромна, — заверил меня Анадион Банакер, опять без труда угадав невысказанный мой вопрос. — Гораздо больше, чем вы в состоянии вообразить. «Таласса», — подумал я с внезапно подступившей тоской. А когда тоска отхлынула, я снова услышал голос библиотекаря: — …И поскольку у вас имеется шлюпка, вы сможете заняться свободным поиском. Иногда, знаете ли, мы получаем заказы на определенные книги. Выполнить эти заказы мы не можем, а не выполнить — не можем себе позволить, если вы понимаете, о чем я толкую. Сетью мы вас обеспечим. Я кивнул: — Разумеется, я согласен. — Но вашего согласия я не спрашивал, — удивленно промолвил Анадион Банакер. — Мы ведь спасли вас. Вы теперь целиком и полностью принадлежите нам. У вас нет выбора. — Еще я могу прыгнуть за борт, — буркнул я. Клянусь отделением головы от тела, это был самый унылый и вялый бунт из всех возможных. Анадион Банакер даже не обратил на него внимания. — Спускайтесь сейчас к Константину Абэ, — приказал Банакер. — Он введет вас в курс дела. Позвольте вашу руку — я помогу вам встать. Опираясь, а точнее сказать, наваливаясь на локоть Банакера, я доковылял до люка и по крутейшему трапу спустился в трюм. Банакер вел меня сквозь темное корабельное брюхо, где пахло так, словно мы очутились внутри старой бочки с парой забытых огурцов. Знаете, такие огурцы, поросшие пушистой плесенью и оттого похожие на гусениц? У некоторых людей такие брови. У меня имелись наготове два вопроса. Они катались, как шарики, на кончике языка; будь я животоглавцем, я легко бы проглотил эти вопросы, — кстати, одна из причин, почему животоглавцы по большей части вежливы и молчаливы, — но поскольку язык мой болтается на воле и я не умею прятать его в желудке, то и вопросы соскочили с него один за другим: — Как же вы храните книги в такой сырости? — А этот Константин Абэ — первый помощник библиотекаря? Анадион Банакер приостановился и пристально посмотрел на меня в темноте. Его взгляд был таким выразительным, что я уж и не ожидал словесных ответов, но библиотекарь все же проговорил, и притом довольно мягко: — Разумеется, книги хранятся в другом месте. — Мне не требуются два помощника, вы — единственный; а господин Абэ — корабельный кок. И еще он прибавил: — Мы пришли.* * *
Константин Абэ при виде меня оглушительно расхохотался. Я недоумевал — что в моей внешности могло вызвать у него столь неумеренный приступ веселья, — до тех пор, пока Абэ не произнес: — И опять небось грамотный? Я пожал плечами. У животоглавцев этот жест выражает чрезвычайно широкий спектр самых различных чувств, от язвительного недоумения до искреннего сочувствия. Отчасти функции мимики переложены у животоглавцев на плечи — в самом прямом смысле слова; поскольку их лица, находящиеся на животе, своими гримасами показывают преимущественно фазы пищеварительного процесса и его состояние. Анадион Банакер сухо произнес: — Да. Грамотный. Как всегда. И вышел, закрыв за собой дверь. Я осматривался в тесном, качающемся помещении, в чьи стены безнадежно стучали сырые кулаки моря. Здесь было жарко, влажно и захламлено. Обилие бочонков с припасами уничтожало всякую надежду на скорое завершение путешествия, каким бы нежелательным и тяжким оно ни было. — Грамотные-то хужей котлы чистят, — крикнул, обращаясь к закрытой двери, Абэ и напоследок хохотнул еще разок. Затем он стал серьезен и уставился на меня. — Что это у тебя с рожей? — осведомился он. — Болезнь? Заразная? Я сказал: — Нет. Удовлетворившись этим ответом, Константин Абэ сунул мне в руки засаленную тряпку и кивнул на котел: — Вычисти. Я посмотрел на тряпку и произнес: — Я — помощник библиотекаря, господина Банакера. — Ну да, — кивнул Абэ, — он ведь сам мне об этом сказал. Твоя служба началась. Не рассчитываешь же ты плавать на нашем корабле за просто так? Мы пассажиров не берем. Ни к одному человеку на свете я не испытывал такой ненависти, как к Константину Абэ. Он был невысок ростом, худощав, с абсолютно лысой головой, которую смазывал маслом так, что она отбрасывала блики на стены. Цвет его кожи был желтоватый, разрез глаз неопределенный: они были раскосыми, но без изысканного тяжелого века, которое отличает азиатов. Просто криво вырезанные в желтой коже глаза. И еще они почти никогда не моргали. Готовил он из рук вон плохо, и все матросы его ненавидели. Изрядная толика их ненависти приходилась теперь и на мою долю. Поначалу меня это удивляло. В первый же вечер, утомившись от противной и тяжелой работы, я выбрался на палубу и растянулся под звездами, рассчитывая немного отдохнуть. С той же, очевидно, целью туда явились трое матросов, и один сразу же раскурил на редкость вонючую сигару. Не сомневаюсь, что он купил ее на честно заработанные деньги, потому что украсть такую гадость не пришло бы в голову даже такому наивному человеку, как я. — Ба! — воскликнул один из матросов. — Да это же новый помощник библиотекаря! Я уже приподнялся было на локте, чтобы достойно вступить в беседу и познакомиться с этими людьми, моими спутниками на ближайшее время, как второй матрос в меня плюнул. Его плевок, длинный и коричневый, медленно пролетел по вечернему воздуху и с пугающей меткостью завершил траекторию у меня на лбу. — То-то я гляжу, суп сегодня еще жиже, чем вчера, — сказал плеватель. Я вытер лицо одеждой и с достоинством осведомился: — Что вы имеете в виду? (Следовало употребить фразу: «Что вы себе позволяете?» — но я как-то не сообразил.) — Да то, что раньше воровал из общего котла один Абэ Желтомордый, а теперь к нему прибавился второй короед. — Я помощник библиотекаря, — напомнил я. — А знаешь, что мы сделали с прежним помощником? — сказал, оскалив зубы и шевеля в них сигарой, курильщик. — Меня это не касается, — заявил я. Я снова улегся и всем своим видом показал, что не намерен больше перемолвить ни слова с этими дурно воспитанными людьми. Они это поняли и принялись переговариваться, как бы не замечая моего присутствия. При этом они толкали друг друга локтями и то и дело прыскали от смеха. Неизвестно, чем бы все это закончилось для меня, если бы на палубе не появился Анадион Банакер. — Вот вы где! — обратился он ко мне. Матросы сняли головные уборы и замолчали, но библиотекарь даже не посмотрел в их сторону. — Вас ищет Абэ, — сказал Банакер, глядя поверх моей головы куда-то на мачту. — Говорит, для вас есть работа. — Послушайте, господин Банакер, — взмолился я, — почему, являясь вашим помощником, я вынужден быть на побегушках у повара? Как это связано с библиотекой? — Вы, как человек, поживший среди животоглавцев, должны лучше, чем кто бы то ни было, знать о непосредственной связи между желудком и головой. Или, выражаясь иначе, — о связи между мыслительными и пищеварительными процессами, — ответил библиотекарь. Не без злорадства я отметил, что на матросских физиономиях появилось выражение глубочайшего недоумения. Однако на этом мое мимолетное торжество и закончилось, и я поплелся обратно в камбуз, в царство тирании Константина Абэ.* * *
Судя по состоянию припасов, корабль находился в плавании уже много месяцев. Запасы воды пополнялись во время коротких стоянок у необитаемых берегов, но с пищей все обстояло из рук вон плохо. Константин Абэ вряд ли был так уж виноват в том, что у нас заканчивалась солонина, сухари покрылись плесенью, а в крупе было больше мышиных какашек, чем самой крупы. Пользуясь моей исполнительностью, Константин Абэ переложил на меня большую часть своих обязанностей и теперь в основном проводил время в своем гамаке, подвешенном под потолком камбуза. Часами я наблюдал за тем, как желтокожий куль мерно покачивается в такт корабельной качке. Иногда сверху свешивалась нога или рука, иногда — жидкая черная косица. Сам не знаю, что удерживало меня от искушения ткнуть туда, где я предполагал задницу моего тирана, чем-нибудь острым. Изредка этот живой окорок — по правде сказать, жилистый, вертлявый и на вид куда менее съедобный, нежели те старые сапоги, что я крошил в матросскую кашу, — высовывался из гамака и произносил что-нибудь вроде: — А что, помощник библиотекаря, хорошо ли ты намыл сегодня посуду? Вчера на тебя опять жаловались. И давай-ка воруй поменьше. Измученный изжогой, я даже не огрызался, несмотря на всю несправедливость этих замечаний. Продукты на камбузе все никак не желали заканчиваться, а это означало, что нам предстоит оставаться в море еще неопределенное время. В конце концов я не выдержал и обратился к Константину Абэ с такой речью: — Если мы не найдем способ подавать команде что-нибудь более съедобное, нас выбросят за борт. Это была тщательно продуманная и отрепетированная речь; она была содержательна и корректна. Ни одного прямого выпада, который можно было бы расценить оскорбительным для себя образом. — Для человека с зачеркнутым лицом ты недурно соображаешь, — одобрил меня Абэ, поглядывая сверху блестящим косым глазом. — Кстати, давно хотел спросить: это правда, что у твоих бывших хозяев мозг помещается в желудке? — Почему? — удивился я. — Потому что лицо для того и нарисовано на голове, чтобы показать месторасположение мозгов, — ответил Абэ. — А ты как думал? Где мозги, там и рожа, чтобы одно на другом отражалось. Неужели не ясно? — Это мне ясно, — согласился я. По-своему Абэ рассуждал безупречно. — А у них рожа, ты говоришь, на животе, стало быть, и мозг в животе, — продолжал Абэ. — Не исключено, — подтвердил я. Прежде мне не приходилось задуматься о подобном. Мои хозяева были достаточно умны, а, как известно, мы начинаем всерьез анализировать проблему ума лишь в том случае, когда ум действительно становится проблемой, то есть когда его не хватает. — Если у них мозги в желудке, то они давно переварились, — заявил Абэ. — Вот что меня поражает: чем же они тогда думают? — У животоглавцев не принято стыдиться того, что служит на благо телу, — сказал я уклончиво. — Я вот думаю, — промолвил кок, — пора бы тебе распотрошить библиотеку. — Что вы имеете в виду, господин Абэ? Я вдруг обрадовался. Неужели Абэ наконец проникся мыслью о том, что мне не место в его грязном камбузе? Или Анадион Банакер вспомнил, что помощники библиотекарей обычно обитают поблизости от книг, в крайнем случае — возле каталога, а отнюдь не гниют на кухне? Но ответ кока развеял все мои надежды. Оставалось лишь благодарить судьбу за то, что произошло это милосердно быстро и радость не успела укорениться в моем сердце. — Засаленные книги и коленкоровые переплеты, — сказал Абэ. — Вот что я имею в виду. Если их добавить в еду, она приобретает съедобный привкус. Проверено. — И он причмокнул своими синеватыми губами (с едва заметной плоской бородавкой на нижней). — Вы предлагаете мне украсть книги? — спросил я. — Ты же помощник библиотекаря, — возразил Абэ. — Если книги возьмешь ты, никто не заподозрит дурного.* * *
Левый глаз, нарисованный на моем животе, был постоянно вытаращен от вздутия желудка, а правый, тот, что над печенью, все время щурился от недовольства. Константин Абэ пригрозил мне, что навесит фонарей на все четыре моих глаза, если я не проберусь в библиотеку и не принесу пару-другую, а лучше десяток наиболее замусоленных томов. — Это проще простого, — сказал Абэ на второй день после первого нашего разговора о библиотеке. В этот день капитан, покончив с обедом, пригрозил коку протащить его под килем. — Я покажу тебе, где она находится. Ты вышибешь дверь, только сделай это бесшумно, пожалуйста… Я поморщился и заткнул уши. Абэ, не переставая говорить, схватил меня за запястье и силой заставил вынуть пальцы из ушей. — …Самые мясные книги, конечно, в кожаных переплетах. И на даты смотри. Во времена войн клей был из рук вон паршивый, а вот в годы процветания книжный клей варили весьма нажористый. Опять же, детские книги. Дети любят жевать за чтением. Равно старики, поэтому политические детективы тоже бери. Если ты что-нибудь во время чтения ешь, то это с гарантией попадает на страницы. Соус — особенно. Еще некоторые фрукты. Знавал я одного оригинала, он закладывал страницы хлебными корками… Ты понимаешь, какой богатейший источник пищи находится практически у нас под боком? Я спросил: — А что будет, если нас поймают за этим делом? Абэ пожал плечами: — Поймают не нас, а тебя. И выбор невелик: если ты украдешь книгу, повесят тебя, а если не украдешь — повесят меня. — Я грамотен, — сказал я. — Моя жизнь более ценна. — Зато у меня лицо находится где надо, — возразил Абэ. — Такому лицу, как у тебя, нигде находиться не надо, — огрызнулся я. — И это мне говорит четырехглазый? — Абэ всплеснул руками. — Куда катится мир? И он больно ткнул меня пальцем в живот. Я как-то сразу сломался после этого, а Абэ, напротив, расцвел и потащил меня к библиотеке. Мы поднялись на палубу, миновали толстую грот-мачту, потом еще бизань, и он показал мне на кормовую надстройку: — Это здесь. Почему-то в тот же самый миг мне показалось, что я всегда это знал. Я остановился перед закрытой дверью и услышал, как Абэ шипит у меня за спиной: — Давай вышибай ее. Пни как следует. Я толкнул дверь пару раз, послышался тихий, вкрадчивый треск, какой бывает, когда ломается гнилое дерево, и передо мной раскрылась темнота. Абэ подтолкнул меня в спину. Споткнувшись, я ввалился в комнату. Почти сразу же дверь за мной затворилась, но я не почувствовал никакого одиночества, хотя Абэ остался на палубе. Я нащупал лампу, подкрутил фитилек и довольно ловко зажег его. Красноватый свет благожелательно растекся по стенам, и я увидел бесчисленные полки, набитые книгами. В тяжелых деревянных окладах, в кожаных переплетах, вовсе без переплетов, растрепанные, ухоженные, стянутые ремнями и перевязанные грубой бечевой, — они стояли, лежали, были втиснуты, навалены, разбросаны, разложены, а иные даже открыты — как бы для чтения. Никогда еще я не встречал такого беспорядка… и вместе с тем точно так же мне было очевидно, что в этой библиотеке царит своего рода идеальный порядок. За время моих путешествий я успел убедиться в том, что беспорядка (или, если угодно, хаоса) в чистом виде не существует. Имеют место лишь различные степени приближения к хаосу, обратно пропорциональные числу людей, которые находят данное положение вещей естественным. Говоря проще, чем меньше людей ориентируется среди предметов, разбросанных по комнате, тем больше эта комната приближается к хаотическому идеалу, и напротив: если подавляющее большинство людей в состоянии в кратчайший срок отыскать в данной комнате необходимый предмет, комната может считаться максимально удаленной от хаотического идеала. Я поднял лампу повыше и осмотрелся более внимательно. Содержание книг меня не занимало; я выискивал те, которые были наиболее съедобны, и в конце концов отобрал десяток вполне приемлемых. Абэ ждал меня у двери. Он нетерпеливо топтался возле входа в библиотеку, а когда я вынырнул наружу, набросился на меня с бранью: — Почему так долго? — (Здесь я пропускаю все те слова, которыми он охарактеризовал мою медлительность.) — Ты погасил лампу? — Погасил, — сказал я. — Где еда? — спросил Абэ. — Это книги, — поправил я. Он махнул рукой, не желая спорить. Пряча добычу под рубахой, я двинулся вслед за коком в обратный путь, мимо бизань-мачты, мимо грота, мимо матросов, что сидели, скрестив ноги, на палубе и штопали парус огромными и ржавыми иглами. Завидев нас, они прервали работу и разразились угрозами в наш адрес. При этом один из них ковырял иглой у себя в ухе и от удовольствия, которое приносило ему это противоестественное занятие, корчил отчаянные рожи. Абэ остановился, чтобы показать ему язык и кулак, а я поскорее проскользнул мимо, торопясь укрыться на камбузе. Скоро ко мне присоединился и Абэ. Отдуваясь, он произнес: — Они не посмеют бросить нас за борт. Я молча разложил на кухонном столе свою добычу. Здесь были книги, заложенные хлебными корками, корками от арбуза, корками от копченого сала и «попками» от колбасы; а помимо того — книга в переплете из телячьей кожи и книга, написанная на высушенных листьях, — я счел, что последняя послужит неплохой приправой. Константин Абэ разволновался, слюни потекли из его рта, а руки затряслись. Он схватил одну из книг и вырвал из нее листы, пропитанные жиром от сальной корки. — Ставь скорей котел! — закричал он мне. Кулинарный азарт охватил и меня — заразная оказалась штука! — и я, смеясь во все горло, поставил на огонь котел с водой, а Абэ забрался на табурет, разорвал листы и с высоты торжественно швырнул их в кипящую воду. На поверхности бульона вскоре плавали буроватая пена и клочки бумаги. Последнее обстоятельство почему-то веселило Константина Абэ, а у меня, честно говоря, вызывало некоторые сомнения. А ну как библиотекарь или, того хуже, капитан прознают, откуда в нашем супе взялся мясной вкус! — Ну и дурак, — сказал мне Абэ, когда я поделился с ним своими соображениями. — Почему это я дурак? — обиделся я. — Потому, — отрезал Абэ. Но веселиться перестал и даже слез с табурета. — Потому, — повторил он, забираясь в свой гамак и намертво после того замолчав.* * *
Первый наш с Абэ книжный суп был принят и капитаном, и его офицерами, и командой с большим воодушевлением. Не знаю, о чем говорили офицеры, а среди матросов упорно ходил слух, будто я пожертвовал мизинцем левой ноги, дабы сделать похлебку нажористей. Несколько человек даже докучали мне, повсюду за мною следуя и присматриваясь к моей походке. Я сильно подозревал, что они заключили пари — на какой именно ноге у меня теперь отсутствует мизинец; и поэтому, из обычной человеческой вредности, нарочно хромал то на левую, то на правую ногу: пусть-ка помучаются! Второй наш суп, из переплета телячьей кожи, также сошел нам с рук: люди привыкли уже находить в мисках куски вываренной шкуры и ничему не удивлялись. Но затем черт нас догадал воспользоваться хлебной коркой и теми страницами, на которых сохранились еще крошки, а это оказалось ошибкой: сальные страницы были жирны и потому полностью растворились в супе, но хлебные не спешили этого делать. И вот капитан за трапезой вдруг ощущает, как нечто застревает у него между зубами. Поморщившись от досады, капитан звонким щелчком пальцев подзывает к себе черномазенького; черномазенький подбегает и весело таращит на капитана огромные ясные глазищи в пушистых ресницах. — Подай-ка мне пинцет, — приказывает капитан, и черномазенький радостными прыжками несется исполнять повеление доброго своего господина. А все дело в том, что черномазенький просто обожал подобные распоряжения, ведь это давало ему лишний повод рыться в капитанских вещах, а уж у капитана такие шкатулочки, такие ящички и сундучки!.. И столько в них блестящих, причудливых и гладких на ощупь предметов, которые так и хочется взять в руки! Поэтому черномазенький и доволен поручением сверх всякой меры. Несет он капитану щипчики, приплясывая на ходу и колупая пальцем жемчужину, вделанную в рукоятку. Капитан разевает рот пошире и говорит невнятно: — А ну-ка вытащи ту штуковину, что застряла у меня между зубами. Черномазенький лезет капитану в рот, пристраивает там щипчики и осторожно извлекает клочок бумаги, изрядно разваренный, но все же с отчетливо различимыми буквами. Капитан кладет бумажку на стол, расправляет ее и задумчиво на нее смотрит. — Господа! — произносит наконец капитан. — Не угодно ли вам ознакомиться с предметом, который обнаружен был у меня между зубами? Господа по очереди встают и рассматривают бумажку. Никому из них она ничего не говорит, кроме Анадиона Банакера. Библиотекарь просто зеленеет, ему дурно, его рот наполняется ядовитой слюной, и он поспешно выбегает наружу, чтобы на свежем воздухе более-менее прийти в себя и перевести дух. Вскоре к библиотекарю присоединяется и капитан. — Необходимо срочно привести сюда кока и моего помощника, — говорит Анадион Банакер, — для проведения дознания. Капитан щелкает пальцами, и черномазенький бежит к нам в камбуз. — Капитан велел идти! — кричит он, вытягивая шею в попытках увидеть, какую физиономию скорчит Константин Абэ в своем гамаке. — Капитан хочет видеть! И убегает. Мы с Абэ понуро бредем вслед за ним, по его еще горящему следу. На палубе нас ожидают капитан, и Анадион Банакер, и целая компания матросов, а сбоку стоит боцман и мысленно снимает с нас мерку для гроба. «На море не хоронят в гробах», — приходит мне на ум, и отчего-то от этой мысли на мгновение делается легче. Капитан говорит Константину Абэ: — Ты сварил книги в котле, каналья. — Только три! — выкрикивает Константин Абэ. — И пусть кто-нибудь скажет, что это не было вкусно! — Может быть, это и было вкусно, — не спорит капитан, — но книги варить запрещено, и ты поплатишься за это. Анадион Банакер смотрит на нас, как вдова, созерцающая убийц своего мужа, и ничего не говорит. А боцман подходит к Константину Абэ и кивает еще двум матросам, и втроем они подтаскивают рыдающего, брыкающегося Абэ к фок-мачте и привязывают, подняв его руки над головой. Абэ обвисает кулем, а боцман размахивается и изо всех сил бьет его по спине огромной плетью. Абэ испускает вопль, и вдруг из моря ему отзывается томимый страстью тюлень или какая-то другая морская тварь. Я стою ближе всех к Абэ, и в ноздри мне бьет запах зверинца; я так и не понял — это от Абэ так пахло или от того существа, что орало ему в ответ, воображая, будто слышит призывы своей самки. После третьего удара Абэ запрокидывает голову назад, глаза у него белые, а рот скособочен. Тут меня как будто подбрасывает, я кидаюсь к Константину Абэ и обхватываю его руками. Он мокрый и горячий, и от него разит потревоженным зверем. Боцман отступает в сторону и спрашивает у капитана: — До смерти забить или как? И обоих или как? Капитан кривится: — На сегодня довольно с них. Боцман отбрасывает меня в сторону и отвязывает Абэ. Мир рассыпался на кусочки, я свешиваюсь за борт и вижу круглые нечеловеческие глаза морской твари. Шумно фыркнув, она мгновенно уходит на глубину.* * *
Анадион Банакер промокнул платком свои глаза и лоб, внимательно осмотрел белый, обшитый кружевом лоскут и жестом отвращения выбросил его за борт. — Вы оба заставили меня страдать, — проговорил библиотекарь, глядя попеременно то на меня, то на Константина Абэ. — Страдать непомерно и незаслуженно. Как вы только решились на подобное преступление? Вы же прекрасно знали, что оно карается смертью! Абэ отозвался тихим стоном. Он лежал на палубе спиной вверх, а я стоял рядом с ним, перепачканный его кровью, и не знал, что делать. Больше всего мне хотелось бы, чтобы его вовсе не было. Чтобы он, неосуществимым чудом, вдруг очутился где-нибудь подальше и я не был бы сейчас вынужден о нем думать. Анадион Банакер сказал: — Завтра вы, возможно, будете повешены. — Почему не сегодня? — глупо спросил я. — Сегодня капитан лишь избыл свою досаду, — объяснил Анадион Банакер. — Он действовал справедливо, но не вполне рационально. Зато завтра я предоставлю ему стопроцентно рациональный рапорт о размерах нанесенного ущерба и буду ходатайствовать о смертной казни для вас обоих. Не сомневаюсь, он без малейших затруднений удовлетворит мою просьбу. — А раньше только помощников вешали, — пробурчал Абэ. — Сегодня у меня окончательно открылись глаза, — отозвался Анадион Банакер. — Теперь мне совершенно ясно, кто является истинным виновником регулярно повторяющегося злодеяния. Видишь ли, Константин, — тут библиотекарь потрогал Абэ носком туфли, — когда помощники меняются, а преступление, за которое их вешают, остается неизменным, поневоле начинаешь понимать, что их направляет чей-то злокозненный ум. — Ну и при чем тут я? — осведомился Абэ. — Твою непричастность можно установить только одним способом, — ответил Анадион Банакер, — а именно: повесив тебя. Если после этого кражи книг прекратятся, значит, ты и был основным виновником. — А если нет? — В таком случае, ты будешь оправдан. И тут Константин Абэ заплакал. Библиотекарь сказал ему: — Я рад, что ты согласен со мной. Проклятье, подумал я, он ведь сейчас уйдет, а я останусь наедине с плачущим Константином Абэ, и мне придется что-то делать с его расквашенной спиной и вообще возиться с ним до завтрашнего дня, когда нас обоих наконец повесят. Этого мне хотелось меньше всего на свете. Поэтому я бросился к уходящему Банакеру с криком: — Подождите! Анадион Банакер приостановился и поднял брови: — Что еще? — Я могу исправить дело, — сказал я, задыхаясь от волнения. — Клянусь, я все исправлю. — Прошу прощения? — Библиотекарь демонстративно не желал вникать в мои сбивчивые объяснения. — Каким это образом, позвольте узнать, вы все исправите? — Я… э… я заново напишу все утерянные страницы! — выкрикнул я. Анадион Банакер приблизился ко мне вплотную и произнес страшным шепотом: — Вы отдаете себе отчет в том, что поедать книги — это каннибализм? — Да… — выдохнул я. — И что вы принудили к каннибализму всю команду начиная с капитана? — Да… — И что это весьма унизительно — пожирать себе подобных? — Не все так считают, — попытался возразить я. — Так считаю я, — ответил Анадион Банакер, — и так считает капитан. Этого довольно. Я понурил голову, уничтоженный. — Впрочем, — медленно проговорил вдруг Анадион Банакер, — повешение себе подобных также может быть расценено как род каннибализма. Хотя и в меньшей степени. Здесь следовало бы, конечно, заранее просчитать все степени и градусы… — Он замолчал, тревожно вглядываясь в пустоту и без звука шевеля губами, — очевидно, прикидывая что-то в уме. Наконец взгляд его прояснился. — Вы могли бы попробовать возместить ущерб, — сказал он и предупреждающим жестом поднял палец. — Только попробовать! Заранее я ничего вам обещать не могу. И он быстро ушел, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос. Я наклонился над Константином Абэ и потормошил его: — Вставай. — Еще чего, — огрызнулся Абэ, — мне вон как спину всю расквасили. Я и пошевелиться не могу. Делать нечего, я оставил Константина лежать на палубе спиной вверх, а сам спустился в камбуз и там взялся за дело. Перво-наперво я решил сократить оставшиеся дни плавания, для чего побросал в котел как можно больше припасов и опустошил, к своему удовлетворению, изрядный запас крупы. Бульон я готовил на той колбасной «попке», что обнаружил в одной из книг, а также на засаленных страницах; но теперь я был научен опытом и тщательно выловил из бульона все бумажные листки, прежде чем заправлять похлебку. Покончив таким образом с первой частью работы, я взял первую из искалеченных книг и устроился с нею под лампой. В моем распоряжении имелись большой лист бумаги, в который некогда заворачивали мыло, и пара тряпок черного и темно-синего цвета. Тряпки эти я вымочил в воде с уксусом и получил таким образом довольно сносные чернила, а листы разрезал по формату книги. Затем я раскрыл покалеченную нами с Константином книгу и прочитал несколько строк перед лакуной — или, лучше сказать, опустошением.* * *
…Плотно завернувшись в темный плащ, изгнанник шел по городу, торопясь поскорее покинуть края, где его могут узнать. Клевета следовала за ним по пятам; казалось — стоит лишь обернуться, и ее уродливый лик вынырнет из-за ближайшего угла. Но он не мог уйти навсегда, не простившись с…На этом текст обрывался; я обмакнул остро отточенную палочку в чернила и продолжил:
…Маргаритой. Пусть хоть весь мир ополчится на него, но только не она!.. Рискуя жизнью, Демериго заглянул за садовую ограду ее дома. Маргарита была там, в саду, среди цветущих деревьев, словно ожидала его; и сегодня она была стройна, как никогда. Заметив Демериго, она остановилась и сказала: — Оттого что ты подглядываешь за мной, у меня так и чешется живот! Тогда он понял: она не верит ничему из дурного, что говорят о нем. Тут Демериго протиснулся между прутьями и предстал перед Маргаритой совсем близко. — Я мог бы подуть на твой живот, — предложил он, — если бы ты не закрывала его. Так он хотел дать ей понять о своей невиновности. Ее глаза блеснули в прорези шелкового, туго обтягивающего платья. Ткань слегка заколебалась и покрылась изнутри влагой, когда Маргарита произнесла в ответ: — Если я обнажу перед тобой живот, это будет бесстыдством. Говоря так, она потянула шнурок, и корсаж начал медленно раскрываться. Сперва Демериго увидел тонкие ноздри — от одного только их разреза можно было бы потерять сознание! — затем и рот с такими пухлыми губами, каких еще свет не видывал. Тут Демериго скинул свою рубаху и прижался животом к животу прекрасной Маргариты, и они соединили языки в незабываемом поцелуе.
Последние комментарии
7 часов 5 минут назад
7 часов 7 минут назад
2 дней 13 часов назад
2 дней 17 часов назад
2 дней 19 часов назад
2 дней 20 часов назад