Ролербол [Уильям Гаррисон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Уильям Гаррисон Ролербол

Игра! Игра! Да здравствует ролербол, ибо только этой игре я обязан всем, что собой представляю и что имею.

Оркестр исполняет гимн нашей корпорации, и мы, команда из двадцати человек, встав в ряд, замираем в салюте. Перед нами не ведающий пощады вытянутый в овал трек: пятьдесят ярдов в длину, тридцать в ширину, с высокими виражами, на краю которых установлены пушки, стреляющие двадцатифунтовыми шарами, похожими на те, какими играют в кегли, только из эбонита, и скорость их больше трехсот миль в час. Шар несется по воздуху, постепенно теряя скорость и подчиняясь силе притяжения, но как только он касается земли или бьет по игроку, раздается новый залп. Команда состоит из десяти роликобежцев, пяти мотогонщиков и пяти раннеров (или бегунов). Пока играют гимн, мы стоим по стойке «смирно», с трибун на нас глазеют восемьдесят тысяч зрителей, а еще два миллиарда в разных частях света разглядывают наши лица на экранах мультивидения.

У раннеров на руках толстые кожаные перчатки, а на плече похожая на весло бита, которой они либо останавливают летящий со свистом шар, либо бьют противника. Мотогонщики лезут на вираж (осторожней, друзья, именно там труднее всего увернуться от шара) и оттуда, выбрав момент, мчатся на помощь раннерам. А мы, роликобежцы, те, у кого хватает духу, должны им противодействовать: мы преграждаем им дорогу, не даем раннерам обойти нас и тем заработать очки и потому считаемся наиболее уязвимыми. Итак, две команды по двадцать человек в каждой, а всего сорок, носятся по треку на роликовых коньках, бегают и гоняют на мотоциклах, а из пушек летят тяжелые шары, разметая их в стороны или нанося телесные увечья. Игра же состоит в том (если вы до сих пор не знаете), что раннеры должны обойти роликобежцев противника, остановить шар и передать его мотогонщику, что и дает очко. Мотогонщикам, между прочим, разрешается подсаживать раннеров на мотоциклы, а нам, роликобежцам, в таком случае приходится переворачивать на полном ходу машины с двигателем объемом в сто семьдесят пять кубических сантиметров.

Никаких перерывов, никаких замен. Если игрок выбыл из игры, значит, команда действует в неполном составе.

Сегодня зрители увидят меня в отличной форме. Я не кто иной, как Джонатан И, и еще никому не удавалось превзойти меня на треке. Я самый сильный игрок в команде Хьюстона и в течение двухчасового матча — как только грянул первый залп — способен с легкостью уложить любого раннера, осмелившегося поднять на меня свою биту.

С началом матча тут же возникла пробка: мотогонщики, роликобежцы, раннеры и судьи сбились в клубок и теперь расталкивают друг друга кулаками, стараясь выбраться из кучи, и в эту минуту, описав дугу, в нас бьет шар. Я же, пользуясь замешательством, вышибаю чужого роликобежца прямо на внутренний ринг. Сегодня я воплощение злости и скорости, ношусь по треку, умело увертываясь от шара и пристраиваясь в тыл к раннерам. Вижу, как сцепились два раннера: у одного из них от удара слетел шлем, а с ним и полчерепа, но второй чересчур долго любовался своей победой и потому не заметил мотогонщика, который, сорвавшись с виража, уложил его наповал. Зрители заорали от восторга, а операторы поспешили запечатлеть момент, чтобы те, кто сидит перед экранами в Мельбурне, Берлине, Рио-де-Жанейро и Лос-Анджелесе, заерзали от возбуждения в своих креслах.

Проходит час, я все еще на ногах, хотя у четверых наших тяжелые переломы — новичку, наверное, вообще не выжить — да еще два мотоцикла разворотили вчистую. Противник — команда из Лондона — понес потерь еще больше.

Один из мотоциклов выскакивает из-под гонщика и, получив удар шаром, взрывается. Зрители ревут.

Поравнявшись с их знаменитым Джеки Маги, я не сразу наношу удар. Я жду, когда он, уродливо оскалившись из-под шлема, повернется ко мне, и только тогда вывожу его из строя. На мгновение я чувствую, как хрустят под моим кулаком челюсти и скулы, и трибуны исходят воплями одобрения. Мы одерживаем победу со счетом 7:2.


Годы идут, меняются правила — всегда в пользу зрителей, жаждущих получить от кровавой бойни как можно больше удовольствия. Уже пятнадцать с лишним лет я участвую в этом «развлечении» и — удивительно! — пока отделался только переломом плечевых суставов и ключицы. Я не так подвижен, как раньше, зато куда злее, и ни один новичок, каким бы способным он ни был, не может познать наше ремесло до конца, пока не встретится со мной лицом к лицу.

Что касается правил, то я слышал, что в Маниле или в Барселоне уже играют без ограничения времени, то есть пока не перебьют всех раннеров, чтобы некому было набирать очки. Значит, и нам такое предстоит. Еще я слышал о ролербольном матче смешанных команд, в котором участвуют мужчины и женщины в костюмах из ткани, которая легко рвется, тем самым добавляя в игру привкус секса. Все может быть. Правила будут менять до тех пор, пока нам не придется кататься по щиколотку в крови. Мы прекрасно это понимаем.


В конце прошлого столетия, еще до Великой азиатской войны 1990 года, до того, как мир оказался поделенным не на страны, а на корпорации и на смену армиям пришла принадлежащая корпорациям полиция, в последние дни существования американского футбола я был хоть и начинающим спортсменом, но уже познавшим те блага, которыми вознаграждал ролербол.

Деньги — после первых же успехов их появилось столько, что за пределами больших городов, где сейчас разрешается жить только сотрудникам администрации, я мог позволить себе купить строения, землю и водоемы. Женщины — их у меня было много, один раз я, к сожалению, даже был женат. Моя физиономия тогда, как, впрочем, и теперь, красовалась на обложках журналов, мое имя стало символом спорта, я был Джонатан И, звезда из звезд этой не знающей жалости игры.

Сначала я выступал за «Нефтяные конгломераты», которые потом объединились в «Энергию». Я всегда играл за их хьюстонскую команду.

И за это имел все, что хотел.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает у меня мистер Бартоломью. Один из самых могущественных людей на земном шаре, он возглавляет «Энергию», а со мной разговаривает, будто с родным сыном.

— Неважно, — отвечаю я так, что он не в силах сдержать улыбки. Они намерены показать по мультивидению специальную передачу обо мне, говорит он, рассказать о моей спортивной карьере, демонстрируя на боковых экранах самые впечатляющие моменты из лучших матчей, поведать о моей судьбе и на ее примере о том, как «Энергия» заботится о сиротах, помогает им, обеспечивает работой.

— Неужто и вправду неважно? — переспрашивает мистер Бартоломью. Да, отвечаю я, не уточняя, что творится у меня на душе, потому что он вряд ли поймет правильно. Я не говорю ему, что устал от затянувшегося сезона, что одинок и тоскую по бывшей жене, что жажду слышать что-нибудь возвышенное и серьезное и что, может быть, всего лишь может быть, в сердце у меня зияющая рана.


На уик-энд ко мне на ранчо пожаловал мой старый приятель Джим Клитус. Мэки, с которой я в данное время сожительствую, вытащила из морозильника готовый ужин и поставила его разогревать в электронную плиту. Мэки — плохая хозяйка, но у нее пышный бюст, а объем талии не превышает объема моего бедра.

Клитус теперь стал судьей. Обычно игру судят два боковых судьи и один главный, который фиксирует очки. Кроме того, Клитус — член Международного комитета по правилам игры в ролербол, и сегодня он сообщил мне, что идет обсуждение некоторых нововведений.

— Во-первых, штраф, если ты очутился в окружении игроков своей команды, — говорит он. — К тому же в наказание с тебя снимают шлем.

Мэки, благослови ее господи, беззвучно охает.

Клитус, который когда-то был раннером в команде Торонто, сидит в огромном кресле, заполняя его целиком и сложив руки на битых-перебитых коленях.

— Что еще? — спрашиваю я. — Или ты не имеешь права говорить?

— Да нет, — отвечает он, — обсуждаем кое-какие финансовые вопросы. Дополнительное вознаграждение за смелую атаку. Увеличение платы тем, у кого статус звезды международного класса, — это как раз для тебя. Еще идет разговор о том, чтобы сократить двухмесячный перерыв между сезонами. Публика жаждет зрелищ.

После ужина мы с Клитусом идем прогуляться по ранчо.

— Тебе ничего не нужно? — спрашивает он.

— Нужно, но сам не знаю чего, — чистосердечно признаюсь я.

— О чем ты все время думаешь? — интересуется он, изучая мой профиль, пока мы поднимаемся вверх по склону холма. Под нами просторы Техаса, а над головой стога из облаков.

— Ты, когда играл, думал о смерти? — спрашиваю я, чувствуя, что задавать такой вопрос человеку в возрасте непозволительно.

— Во время игры — никогда, — с гордостью говорит он. — А вне трека только о ней и думал. — Мы молчим и долго смотрим на горизонт.

— В комитете обсуждается кое-что еще, — наконец признается он. — Предлагают отменить лимит времени. Во всяком случае, да поможет нам бог, Джонни, комитету официально поручено рассмотреть это предложение.

Мне нравятся холмы. Второй из моих домов, вилла во Франции, вблизи Лиона, тоже стоит среди холмов, похожих на эти, но более зеленых, и я вечерами совершаю прогулки по местам, которые были когда-то полями сражений. В городах теперь население строго ограничено. Чтобы поселиться в таком метрополисе, как Нью-Йорк, необходимо иметь служебный паспорт.

— Я, естественно, сторонник ограничения времени, — продолжает Клитус. — Я сам когда-то играл и знаю, что у человека возможности небеспредельны. Но веришь ли, Джонни, когда я на заседаниях комитета настаиваю на сохранении хоть каких-то правил, на меня смотрят косо.


Статистические данные игры в ролербол интересуют публику не меньше, чем само зрелище. Максимальное число очков, набранное за одну игру, — 81. Максимальная скорость шара, который сумел остановить раннер, — 176 миль в час. Максимальное количество игроков, выведенных из строя в течение одного матча, — 13, мировой рекорд, установленный вашим покорным слугой. Максимальное число смертных случаев — 9 — имело место в матче Рим — Чикаго, состоявшемся 4 декабря 2012 года.

Огромные световые табло, окружающие трек, фиксируют каждый наш шаг, каждый случай гибели игрока, и у нас есть миллионы болельщиков, которые никогда не смотрят, как мы играем, но тщательно изучают статистику. Что установлено статистическими исследованиями, проведенными с помощью мультивидения.


Однажды вечером в Париже перед тем, как отправиться на стадион, я решил пройтись по набережным Сены.

Французские болельщики выкрикивали мое имя, махали, заговаривали с моими телохранителями, и я почему-то вдруг увидел себя со стороны, — как я одет, как иду. Странное чувство.

Ростом я шесть футов три дюйма, а весом 255 фунтов. Объем шеи — восемнадцать с половиной дюймов. Пальцы — как у пианиста. На мне строгий, в тонкую полоску комбинезон и знаменитая с плоской тульей испанская шляпа. Мне тридцать четыре года, и когда я состарюсь, то, по-моему, буду очень похож на поэта Роберта Грейвза.[1]


Самые могущественные люди на земном шаре — это сотрудники аппарата управления. Они заправляют экономикой, руководят гигантскими корпорациями, устанавливают цены, определяют нам жалованье. Всем известно, что они мошенники, что обладают почти неограниченной властью и огромным богатством. Я тоже сравнительно богат и наделен властью, но тем не менее чувствую, что мне этого мало.

Что же мне нужно, спрашиваю я себя. И сам же отвечаю: мне нужны знания.

Когда завершились войны между корпорациями, мир поделили между собой шесть основных отраслей: «Энергия», «Транспорт», «Пищевые продукты», «Строительство», «Сфера быта» и «Индустрия роскоши». Музыка тоже стала одной из очень доходных статей экономики, но не помню, кто ее контролирует. Исследованиями в области наркотиков, насколько мне известно, заправляют «Пищевые продукты», хотя еще недавно ими занималась «Индустрия роскоши».

Насчет знаний, по-моему, надо обратиться к мистеру Бартоломью. Он человек широких взглядов, знает цену вещам. Мои ребята занимаются ерундой, в то время как его команда покоряет Солнце и моря, превращая их в источники энергии, создает новые сплавы металлов, то есть явно приносит людям куда больше пользы.

В Мехико, куда мы приехали играть, нас ждало нововведение: шары, которыми в нас стреляют, стали овальной формы.

Клитус даже не предупредил меня, — наверное, не мог, — что теперь нам придется иметь дело с овальными шарами, у которых центр тяжести смещен, а посему они с грохотом носятся вдоль трека самым непредсказуемым образом.

Нынешняя игра сложна еще и тем, что мотогонщики противника давно распознали мою тактику. На протяжении многих лет после того, как я приобрел известность, меня пытались вывести из игры в начале матча. Но в начале матча я всегда был полон сил и осторожен, а потому охотно вступал в единоборство с мотогонщиками, даже когда на мотоциклы поставили щитки, чтобы мы не могли ухватиться за руль. Теперь же, хотя этим мерзвацам известно, что я старею, — «все еще грозен, но явно сдает», пишут обо мне спортивные газеты, — они дают мне возможность подольше растрачивать силы на роликобежцев и раннеров, а потом уж насылают на меня мотогонщиков. Выведите из строя Джонатана И, говорят им, и победа над Хьюстоном обеспечена. Совершенно справедливо, только им еще ни разу не удавалось этого сделать.

Болельщики в Мехико — в основном простые рабочие из «Пищевых продуктов» — все больше распаляются, видя, что я остаюсь хладнокровным, в то время как эбонитовый овал, вращаясь и порой подпрыгивая вверх на целых два фута, зигзагами носится по треку и постепенно выводит из игры всю команду. Наконец пойман последний раннер, которого избивают до полусмерти, и тогда все: раз нет раннеров, значит, нет и очков. Тупоголовые болельщики покидают стадион, а мы продолжаем красоваться перед камерами, добивать противника и набирать очки, которые в зачет не идут. Итак, 37:4, я чувствую себя на высоте, от скорости захватывает дух, но овал вместо шара мне явно не по душе.


Мэки исчезла, ни на вилле, ни на ранчо я больше не вижу ее беззвучных «охов», а ее место заняла высокая англичанка Дафни. Она очень любит фотографироваться, всегда готова позировать перед камерой. Иногда мы вытаскиваем коробки со снимками и любуемся собой.

— Посмотри, какая у тебя на спине мускулатура! — восхищается Дафни, разглядывая снимок, сделанный на пляже в Калифорнии, словно видит мой торс впервые.

Наглядевшись, я отправляюсь гулять и выхожу за ограду. Высокая коричневая трава на полях напоминает мне Эллу, мою жену, ее шелковистые длинные волосы, которые шатром укрывали мне лицо, когда мы целовались.


Я обучаю новобранцев, рекрутированных «Энергией», и первым делом предупреждаю их, что до тех пор, пока они не окажутся на треке лицом к лицу с противником, им ничего толком не понять.

Сегодня я объясню, как остановить мотогонщика, который решил сбить игрока с ног.

— Нужно подставить под щиток плечо, — говорю я. — И тогда либо вы берете верх, либо он.

Ребята смотрят на меня, как на психа.

— Еще можно лечь плашмя на трек, напрячь мускулатуру и дать возможность мотогонщику перескочить через вас, — продолжаю я, для убедительности пересчитывая на пальцах все, что полагается при этом сделать, и еле сдерживая смех. — Можно также прикинуться, будто уходите на вираж, а на самом деле одним ударом выбить мотоцикл с трека, что, конечно, требует от игроков большого умения и опыта.

Ребята молчат, слушают, на их лицах тупоумное благоговение. Мы сидим на траве внутреннего ринга, трек освещен, но трибуны пусты.

— Если мотогонщик летит на вас, твердо держась в седле, а позади у него сидит раннер, — объясняю я, — постарайтесь увернуться. Помните: раннеру, чтобы поймать овал — а это вовсе нелегко, — придется соскочить с мотоцикла — вот тут-то вы с ним и разделаетесь.

Новички само внимание, когда в показательном упражнении мотогонщик несется прямо на меня.

Скорость огромная. Я прыгаю в сторону, уклоняясь от удара о щиток, хватаю мотогонщика за руку и одним движением выбрасываю его из седла. Машина падает, а у мотогонщика разрыв плечевого сустава.

— Да, — говорю я, поднимаясь на ноги, — совсем забыл про эту деталь.

Ближе к середине сезона, когда я в очередной раз встречаюсь с мистером Бартоломью, он уже снят с поста президента «Энергии» и, хотя все еще важничает, прежнюю самоуверенность несколько утратил. Вид у него, пожалуй, задумчивый, а потому я решаюсь поговорить о том, что меня беспокоит.

Мы идем обедать в «Хьюстон Тауэр», где угощают сочным мясом и превосходным бургундским. Дафни сидит как истукан, наверное, ей кажется, что все это она видит в кино.

— Знания? Ага, понятно, — откликается мистер Бартоломью в ответ на мой вопрос. — Что же именно интересует тебя, Джонатан? История? Искусство?

— Могу я быть с вами откровенным?

— Разумеется, — чуть встревоженно отвечает мистер Бартоломью, и, хотя он не из тех, кто вызывает на откровенность, тем не менее я решаюсь выложить все, что у меня на душе.

— Я ведь учился в университете. Это было — дайте подумать — более семнадцати лет назад. В те годы еще существовали книги, и мне довелось кое-что почитать, — не очень много, потому что я собирался работать в аппарате управления.

— Джонатан, — вздыхает мистер Бартоломью, отпивая глоток вина и поглядывая на Дафни, — сказать по правде, я догадываюсь, о чем ты хочешь со мной говорить. Я принадлежу к тем немногим, кто искренне сожалеет о том, что произошло с книгами. Конечно, все книги переписаны на микрофильмы, но это вовсе не одно и то же, не так ли? Микрофильмы доступны только тем, кто работает на компьютерах, то есть мы вернулись в средневековье, когда только монахи имели возможность читать написанные по-латыни рукописи.

— Именно, — подтверждаю я, позабыв про остывшее уже мясо.

— Может, прикрепить к тебе специалиста-компьютерщика?

— Нет, это не совсем то, чего бы мне хотелось.

— У нас есть отличные фильмотеки. Я достану тебе пропуск, и ты сможешь смотреть все, что захочешь. Искусство Ренессанса. Греческих философов. Однажды мне довелось видеть очень интересный микрофильм о жизни и учении Платона.

— А я ничего не вижу, кроме ролербола, — с грустью говорю я.

— Уж не собираешься ли ты бросить ролербол? — осторожно осведомился мистер Бартоломью.

— Ни в коем случае, — отвечаю я. — Просто мне хочется — как бы это сказать? — большего.

Он смотрит на меня с недоумением.

— Не денег и не предметов роскоши, — поясняю я, — а большего, для души.

Он снова вздыхает, откидывается на спинку кресла и дает знак официанту снова наполнить его стакан. Я уверен — он меня понял, ему шестьдесят лет, он невероятно богат, имеет большой авторитет среди самых крупных боссов в нашем обществе, но в его глазах я читаю глубокое, явно безрадостное понимание почти уже прожитой им жизни.

— Знания, — говорит он, — наделяют человека либо силой, либо скорбью. Чего ты хочешь, Джонатан? Сила у тебя есть. Есть положение, есть ремесло и те удовольствия, о каких большинству из нас, мужчин, остается только мечтать. А в ролерболе давать волю чувствам нельзя, верно? В игре, которая сеет смерть, разум должен быть подчинен физической силе, так? Ты решил нарушить это правило? Хочешь, чтобы разум существовал сам по себе? Ты этого хочешь? Не могу поверить.

— По правде говоря, я сам не знаю, — признаюсь я.

— Я достану тебе пропуск, Джонатан. Будешь смотреть и читать микрофильмы сколько душе угодно.

— По-моему, во мне на самом деле нет силы, — возразил я. Он меня не убедил.

— Глупости. А вы как думаете? — обратился он к Дафни.

— Конечно, есть, — улыбнулась она.

Разговор почему-то перешел на другие темы. Дафни, которая наверняка шпионит за мной по поручению корпорации, уловив намек, принимается увлеченно беседовать с мистером Бартоломью, и вскоре, как ни странно, мы обсуждаем предстоящую игру с командой из Стокгольма.

А внутри у меня растет пустота, словно разгоревшийся там костер выжег часть души. Разговор идет о завершении сезона, об игре, в которой будут участвовать одни звезды, о рекордном счете, установленном в этом году, а я сижу разочарованный — в чем, и сам не знаю, — и от этого меня начинает тошнить.

Наконец мистер Бартоломью спрашивает, что со мной.

— Наверное, сегодняшняя еда мне не по нутру, — отвечаю я, — хотя обычно я на пищеварение не жалуюсь.

В раздевалке царят свойственные концу сезона скука и пресыщение. Мы едва перебрасываемся словами и, как гладиаторы, знающие, что их ждет, уже ощущаем больничные запахи, убеждая себя при этом, что останемся в живых.

На последней в этом году тренировке нас обучали нанесению противнику смертельных ударов. Теперь не до толчков или затрещин, как прежде, объяснили нам. Я, по-моему, располагаю двумя отличными приемами. Во-первых, я тверже, нежели другие, стою на роликовых коньках и потому могу, задрав ногу, раздробить противнику колено и, во-вторых, умею сильно бить слева, ломая ребра и проникая в область сердца. Если по новым правилам придется играть без шлема (ходят слухи о том, что нас ждут перемены), тогда, конечно, дело швах. Пока же нам велят бить в горло, по ребрам к сердцу, под дых, — одним словом, туда, где не рискуешь сломать себе руку.

Инструктаж проводят два азиата, которые обосновывают все приемы с точки зрения анатомии человека и демонстрируют схемы, где нервные центры выделены ярко-розовой краской.

— Делай так, — говорит Мунпай, подражая этим азиатам. Мунпай — отличный роликобежец, катается четвертый сезон и прикидывается урожденным техасцем, по-нашему растягивая слова. — Бей по скуле прямо в ганглий.

— Куда? — усмехаюсь я.

— В ганглий. Нервный узел как раз под ухом. Втыкай скулу в этот узел, и все кончено.


Дафни тоже исчезла, и в этот промежуток, до появления очередной девицы, в моих сновидениях и мечтах наяву безраздельно присутствует Элла.

Я детище корпорации, наверное, незаконнорожденный отпрыск кого-нибудь из начальства, вырос в Гальвестоне, одном из районов Хьюстона. Я всегда был высоким, спортивным, а значит, и сильным, что согласно моей теории способствовало и развитию мозга, потому что, как я рассуждаю, в здоровом теле здоровый дух. На таких скоростях, на каких я катаюсь, если еще и не думать, не мудрено испоганить себе жизнь. Так или иначе, а в пятнадцать лет, когда я трудился в доках «Нефтяных конгломератов», я женился. Элла, тростинка с длинными каштановыми волосами, служила секретаршей в этой же корпорации, и потому нам удалось получить разрешение зарегистрировать брак и вместе поступить в университет. Ей дали стипендию на факультете электроники — она, следует признать, неплохо соображала, мне за умение играть в ролербол — на курсах подготовки административного персонала. В тот первый год она отлично меня кормила — я прибавил фунтов на тридцать мускулатуры. Интересно, порой думал я, не шпионит ли она за мной, заодно готовя из меня убийцу?

Она бросила меня ради сотрудника администрации и, собрав свои пожитки, уехала в Европу. Шесть лет назад я встретил их на банкете, где мне вручали очередную награду. Они были учтивы со мной, улыбались, а я задал им только один вопрос, только один: «У вас есть дети?»

Наверное, по причине того, что в свои восемнадцать лет, да к тому же красавица, она оказалась у меня первой женщиной, я так и не сумел ее забыть.

Элла, любимая, меня все время мучает вопрос: ты меня откармливала, а потом разбила мне сердце по заранее разработанному корпорацией плану? Вот я и стал злым и обиженным. На веки вечные. И руки, которые ласкали Эллу, научились не давать пощады врагам Хьюстона.

В тот период спокойствия, до прибытия очередной приятельницы, я с грустью присматриваюсь к самому себе: я недурно соображаю, насколько мне известно; чтобы выжить, приходится шевелить мозгами. Тем не менее я ничего не чувствую — в душе у меня пустота. Подобно специалистам по компьютерам, у меня есть умение. Я знаю, что представляет собой сегодняшний день, что, похоже, грядет завтра, но, наверное, из-за того, что исчезли книги — позор, что их превратили в микрофильмы, мистер Бартоломью прав, — я ощущаю такую пустоту. Если бы не воспоминания об Элле, то мне не нужна была бы и память, я это понимаю, потому что во мне оживает чувство любви.

Да, оживает. В тот год нашей совместной с Эллой жизни, да и после тоже, перед тем, как стать профессионалом, я прочел немало книг. Помимо тех пособий, которые учили, как преуспеть на поприще административной деятельности, я проштудировал историю борьбы за королевский трон в Англии, проглотил полную мудрых изречений книгу Т. Э. Лоренса,[2] насладился романами давно забытых писателей вроде Руссо, познакомился с биографией Томаса Джефферсона и кое с чем другим. Теперь все это превращено в микрофильмы, которые крутятся и жужжат где-то в прохладных подвалах.


Правила снова меняются. В Токио нас известили, что в игре одновременно будут задействованы три овала.

Кое-кто из наших даже опытных игроков боится выходить на трек. Но после уговоров, а потом и угроз они наконец соглашаются покинуть раздевалку, но при первом же удобном случае делают вид, что получили тяжелую травму, и, как подбитые кролики, плашмя валятся на внутренний ринг. Что касается меня, то я играю даже с большим, чем обычно, подъемом, не давая зрителям сетовать на то, что они зря истратили деньги. Если токийский игрок, оглядываясь через плечо, не спускает глаз с приближающегося овала, я не медля сношу его с ног, а если он, бедняга, неотрывно следит за мной, его выводит из игры овал.

Один малый, которому перебили позвоночник, несколько секунд бьется о доски трека, как рыба об лед, потом его пробирает дрожь, и он умирает.

Овалы прыгают на нас так, словно они мыслящие существа.

Но меня судьба пока бережет, я это чувствую. Я воплощение силы, мне предназначено уничтожать. Пинком ноги я толкаю мотогонщика прямо под овал, объезжаю сбившихся в кучу мотогонщиков и роликобежцев, взлетаю на вираж, выбираю себе в жертву раннера и мчусь вниз, а он хоть и успел замахнуться на меня своей битой, но в последний момент испугался и промазал. Без особых хлопот я вывожу его из игры, заранее зная — чувство меня никогда не обманывает, — что он, еще не упав на внутренний ринг, уже отдал богу душу.

Один из овалов сразу после залпа, взметнувшись вверх, вылетел за ограждение, взмыл над трибунами и рухнул вниз на зрителей. Красота!

Вторым овалом долбануло меня, третий или четвертый раз за всю жизнь. Овал шел низко над дорожкой, и удар пришелся по голени и по ботинку, поэтому хоть кость и осталась цела, я все равно заковылял, как калека. Тут же за мной погнался раннер, но его спугнул наш мотогонщик. Затем ко мне устремился мчавшийся мимо роликобежец, но я опередил его ударом в пах.

Вижу, как погибает сбитый с ног Мунпай. С него не спеша срывают шлем — все смотрится, словно в замедлен-

ной киносъемке; исходя руганью, тянусь к нему, но пробраться не в силах, и вот уже сукин сын роликобежец носком ботинка лезет ему в рот, затем удар по затылку, и зубы, как бусы, сыплются на беговую дорожку. Еще удар — и топчут его мозги. Последний прощальный стон, и все это фиксируется камерами.

А я уже пришел в себя, снова мчусь по треку, но на душе у меня звериная тоска. Впрочем, я понимаю, что и все остальные испытывают то же самое. Заключительный прилив сил, как всегда, когда игра получается, и ближе к финалу мне удается провести недурной прием: намертво прихватив под мышку голову одного из раннеров, я несусь с ним по беговой дорожке, набирая скорость и нещадно молотя его по лицу свободной рукой, пока он не повисает, словно поникший флаг, а потом швыряю под летящий навстречу овал, который навсегда припечатывает его к треку. О господи боже!


Перед последней в сезоне игрой Клитус является ко мне с долгожданными новостями: лимит времени отменен, матч состоится в Нью-Йорке, и мультивидение будет транслировать его во все страны мира. Мотоциклы возьмут более мощные, в игре будут одновременно задействованы четыре овала, а если игрок замешкается, то по свистку судьи с него в наказание снимают шлем.

— С такими правилами, — замечаю я, — игра закончится быстро, не сомневайся. Через час нам всем крышка.

Мы опять у меня на ранчо под Хьюстоном. Суббота, вторая половина дня, и мы катаемся на электрокаре, любуясь санта-джертрудской породой скота. Собственное стадо в то время, когда лишь кое-кто из аппарата управления может позволить себе есть мясо, а остальные должны довольствоваться рыбными продуктами, — вот наиболее убедительное доказательство того, что я человек состоятельный.

— У меня к тебе просьба, Джим, — говорю я.

— Все, что в моих силах, — отвечает он, не поднимая на меня глаз.

Я сворачиваю в дубовую аллею, что идет вдоль изгороди и куда с близлежащих полей доносится запах весенних фиалок и ранних нарциссов. Где-то в глубине сознания копошится мысль, что долго мне не протянуть и что хорошо бы, если бы мой прах тут и развеяли — похороны в земле разрешаются в порядке исключения, — пусть бы он стал удобрением для цветов.

— Привези мне Эллу, — говорю я. — Прошли годы, я понимаю, но я этого хочу. Сделай — и чтоб никаких отговорок, ясно?


Мы встретились на вилле под Лионом в начале июня, за неделю до финальной игры, и, по-моему, она прочла в моих глазах нечто такое, что заставило ее вновь меня полюбить. В моих же чувствах сомневаться не приходилось. Как только я ее увидел, я понял, что жил лишь смутными воспоминаниями о тех давних, но навсегда запечатлевшихся в моем сердце днях, когда про меня еще никто не слышал и я был простым докером, даже не мечтающим увидеть мир, а тем более стать участником страшного, грохочущего зрелища под названием «ролербол».

— Что с тобой произошло, Джонни? — спрашивает она, целуя мои руки, и на ее лице я вижу искреннее восхищение.

Несколько счастливых дней. Мы стараемся напомнить друг другу все то, что было в нашей совместной жизни: как мы, бывало, держались за руки, как волновались, что не получим разрешения на брак, как читали книги, что стояли на полках квартиры на Ривер Оукс. Порой приходится напрягать память. Прошлого больше нет, исчезла семья, не существует ценностей, которые проверяются только временем, поэтому я расспрашиваю у нее про ее мужа, про места, где они жили, про обстановку в их доме. В свою очередь, рассказываю ей про женщин, про мистера Бартоломью и Джима Клитуса, про ранчо среди холмов под Хьюстоном.

Хорошо бы, конечно, убедить себя, что ее отняла у меня какая-то злая сила, присущая нашему страшному веку, но я-то знаю правду: она ушла, потому что я часто отсутствовал, потому что был ненасытен в своих желаниях, потому что жил только игрой. Пусть так. Зато сейчас она сидит на моей постели, и я, как слепой, вожу пальцами по ее лицу.

В последнее утро она выходит из спальни в дорожном костюме, волосы ее убраны под меховую шапку. Голос снова обрел резкость, улыбка стала фальшивой. И мне кажется, что она похожа на наших мотогонщиков, когда они, взобравшись на вираж, высматривают добычу, а потом летят вниз и убивают наповал.

— Прощай, Элла, — говорю я. Она чуть отворачивает голову, и мои губы касаются меха.

— Я не жалею, что приехала, — вежливо изрекает она. — Счастливо оставаться, Джонни.


Нью-Йорк обезумел от предстоящих событий.

На Энерджи Плаза толпа, кассы стадиона в осаде, и, где бы я ни появился, люди, отталкивая моих телохранителей, пытаются дотянуться, дотронуться до моей одежды, словно я святой — пророк или спаситель.

Перед началом игры я стою вместе со всей командой и слушаю гимн. Сегодня я — это не я, это — жестокость и скорость, твержу я себе, стараюсь разозлиться, но где-то в глубине души копошится сомнение.

Звучит музыка, к ней присоединяется хор.

Игра! Игра! Да здравствует ролербол! Все громче музыка, и я чувствую, как мои губы шевелятся. Я пою вместе со всеми.

Перевела с английского Н. Емельянникова

Примечания

1

Роберт Грейвз — английский поэт, романист и критик XIX века.

(обратно)

2

Т. Э. Лоренс — английский писатель и путешественник (1888 — 1935).

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***