Куда идешь, человек? [Павел Семенович Гуревич] (fb2) читать онлайн

Знак вопроса 1991 № 7 Павел Семенович Гуревич Куда идешь, человек?

К читателю

Первое человеческое слово Джума Джумаев сказал в десять лет. Но родным его языком на долгие десятилетия остался волчий. Мальчика нашли в песках под Тащаузом в Туркмении в 1957 г. Он жил в стае волков. Как это случилось — никто не знает. Очевидцев разыскать не удалось. О том, что произошло, можно судить только со слов самого Джумы.

Пять лет мальчик провел среди волков. Остальные годы — среди людей, но в психиатрической лечебнице. Феномен Маугли — блестящий вымысел Киплинга. Животный инстинкт безошибочен. Волчица не станет вскармливать человеческое чадо. Но и само дитя, выпавшее из людского лона, не обретет ничего человеческого. Оно так и останется животным.

Журналист спрашивает Джуму, нашел ли он среди людей такую же нежность и ласку, как среди волков? В глазах современного Маугли проступает боль. «Нет», — отвечает он. И рассказывает о маме-волчице и папе-волке. Неужели животное способно преодолеть инстинкт? Разве волки не различают свое и чужое? Или они тоже живут по законам человечности? Возможно, рассказ Айтматова о судьбе мудрой волчицы Акбары — провидческая попытка понять мир чувств, освобожденных от жесткого всевластия инстинкта…

Человек — природное создание. Никому не приходит в голову отрицать животное начало в Адамовом потомке. Но вот парадоксальная мысль: а что человеческого в зверином царстве? Столь ли бесплоден этот обратный ход? Или иначе: правда ли, что человек уникален?

Удивительный сам по себе факт: философы, писатели, ученые безоговорочно считают человека уникальным творением Вселенной. Еще более поразительно, что этот вывод воспринимается как аксиома. Нет, разумеется, многие готовы порассуждать о том, что в человеке особенно необыкновенно: природная плоть, разум, душа, творческий дух… Но что человек неповторим и царствен, это, как говорится, понятно даже меньшому брату — ежу…

Проблема представляется специалистам предельно ясной: нет на Земле существа, которое могло бы сравниться с Адамовым потомком. Так полагают все: от Сократа до философа-технократа. Перелистываю страницы философских антологий. Какие безупречные комплименты — «венец природы», «мыслящий тростник», «человек сведущий»… Мудрецы словно состязаются в том, чтобы ухватить и выразить главенствующий штрих человеческой незаурядности.

На каком основании человек объявил себя олицетворением беспредельной природы? Откуда, вообще говоря, такое безоговорочное высокомерие? Это он-то, явивший страшные лики безумия, растерзавший земное лоно, готовый обречь все живое на сожжение… С какой стати он о себе так возомнил? Может быть, потому что имеет дар изреченности в противовес бессловесным тварям? И приходит на ум кавээновская шутка: «Писатель, пользуясь своим умением писать, заявляет…» Так и философы, овладевшие искусством любомудрия, готовы поразить воображение живого мира постулатом о своей уникальности. Замри, человек, в немом самовосхищении!..

ГУРЕВИЧ П. С. — известный советский философ и филолог, профессор, автор 20 монографий по вопросам мировой культуры и западной философии, участник четырех Всемирных философских конгрессов.

Уважаемые читатели!

Вы получили очередной номер «Знака вопроса» в непривычном виде — изменилась обложка. Поверьте, это не прихоть издательства или типографии. Нас вынудил пойти на это дефицит обложечной, плотной бумаги. Как только появится возможность — «Знак вопроса» примет прежний вид. Мы надеемся, что новое внешнее оформление журнала не изменит Ваше, читатель, отношение к «Знаку вопроса», а мы же постараемся компенсировать недостатки оформления очень интересными материалами.

Куда идешь, человек?

Властелин природы?

Человек стал размышлять о том, кто он собственно такой, едва научился выражать свои мысли и чувства посредством знаков и символов. Он издревле пытался понять самого себя. Вероятно, эта глубинная, трудно насыщаемая потребность раскрыть собственную тайну и составляет сущность человеческого. Нелегко представить себе, как мучительно долго через значительность деяний, через художественное совершенство, через боль и трагедию истории продвигалось человечество к пониманию значимости всечеловеческого.

В XX столетии произошел решительный поворот в постижении человека как живого существа. Отныне в истолковании хомо сапиенс гораздо больше трезвости, здравомыслия. Абстрактно романтический, безусловно восторженный взгляд на человека сменяется аналитическим, в котором преобладает оттенок скепсиса и даже известного разочарования. Действительно ли он властелин природы? Можно ли считать его венцом творения? В чем драма человеческого существования? Верно ли, что он возвышается над животным царством?

Лето 1983 года. Монреаль. Идет одно из заседаний XVII Всемирного философского конгресса. У меня на листках выписаны два суждения о человеке. Передаю их своему оппоненту Уильяму Дрею.

Вот первое: «…тело излучает великое и божественное сияние, это святое и дивное явление формы и красоты, в любви к нему выражается в высшей степени гуманитарный интерес к человечеству, и это — более мощное воспитательное начало, чем вся педагогика мира, вместе взятая! О, завораживающая красота органической плоти, созданная не с помощью масляной краски и камня, а из живой и тленной материи, насыщенная тайной жизни и распада!»

А вот нечто совершенно противоположное: «Человек наделен своего рода „филогенетической шизофренией“ — врожденными дефектами координации эмоциональных и аналитических способностей сознания как следствием патологической эволюции нервной системы приматов, как раз и завершившейся появлением человека разумного…»

Кому принадлежат столь несхожие суждения? Первое — одному из персонажей великого немца Томаса Манна, другое — англичанину Артуру Кестлеру. Чем объяснить такую полярность позиций? Может быть, перед нами два несовместимых способа восприятия мира — поэтический и скептико-аналитический? Писатель восхищается, философ проявляет благоразумную точность? Нет, Кестлер не только философ, он и писатель, публицист.

Всего несколько десятилетий разделяют Томаса Манна и Артура Кестлера. А между ними — бездна — тотальное развенчание человека, миф о его «полной нищете», абсолютной неполноценности и обреченности.

…В коридоре, где спор наш продолжается, длинной чередой висят портреты мыслителей, философов — древних и современных. Возможно, именно эта галерея заставляет нас обращаться к разным эпохам, неоднозначным выводам. Да, уже в истории можно наблюдать полярные оценки человека, его сущности и предназначения.

Философия, как известно, обращается к непреходящим ценностям и универсальным проблемам, достигает предельные основания бытия. Тайна человека, несомненно, принадлежит к кругу вечных вопросов. Это означает, что любовь к мудрости, по-видимому, неразрывно связана с распознаванием загадки мыслящего существа. Что такое человек? Можно ли считать его уникальным созданием на Земле? Почему в отличие от других природных существ он наделен всепониманием? Какова природа человека?

Разумеется, первоначальные представления о человеке сложились еще до того, как зародилась религия или возникла философия. Но задумавшись о самом себе, человек, надо полагать, никогда не оставит эту тему, пока существует человечество. Человек неизъясним, загадочен. Ни современная наука, ни религия не могут в полной мере выявить тайну человека.

Вот, например, одна из загадок, на которую обратил внимание русский философ Н. А. Бердяев. Человек переживает состояние агонии, он вот-вот уйдет из жизни. Но он все равно хочет знать, кто он, откуда он пришел и куда идет. Еще в Древней Греции человек хотел познать самого себя и в этом видел разгадку бытия, источник философского познания.^[1]

Древние эллины, как известно, создали культ человеческого тела. Они славили его прекрасные черты, восхищаясь этим удивительным созданием природы. Даже боги приняли у греков облик человека. А ведь жившие до возникновения античной цивилизации азиатские народы наделяли свои божества скорее фантастическими, чем людскими свойствами.

Греки же были убеждены в том, что нет ничего прекраснее человека и боги могут походить только на него. Они создали культ природного естества людей, полагая, что всякое изменение натурального облика сына Земли непозволительно. Например, считалесь предосудительным брить бороду, ведь природа создала человека именно таким, и в этом тоже проявилась ее непререкаемая мудрость. Лишь с македонского владычества начинает приживаться обряд бритья.

В греческой философии и искусстве природа человека, его облик, его тело, его образ — ничто не подлежало сомнению, все представлялось идеалом совершенства и гармонии. Поскольку сын природы воспринимался как перл создания, греческое искусство стремилось воспроизвести, запечатлеть человеческое тело. Пластика эллинского искусства красноречиво свидетельствует об этом. Грек созидал мраморное тело бога, он им распоряжался и делал его таким, каким хотел. В спокойных фигурах Фидия и Поликлета есть нечто большее, чем просто выразительность, обычная страсть.

Древние философы высоко отзывались и о духе человека. Они говорили о достоинстве индивида, о предназначенности любого его свойства. Платон сформулировал мысль о всестороннем, гармоническом расцвете человеческих качеств. Он полагал, что наслаждение, к которому стремится человек, должно быть в определенной степени обуздано. Аристотель же в противовес ему считал, что разумное услаждение тела есть благо.

К концу древней эпохи эллинское представление о человеке сменилось другим воззрением. Сенека, например, не смог совместить моральные нормы стоиков с господствовавшим благоговением перед человеческой природой. Он отверг идею благости человеческого существа. Убеждение, согласно которому индивид нравственно нестоек и не может противостоять всесильному пороку, подвело Сенеку к мысли, что в самом человеке гнездится неразумие, греховность. Тело к этому времени стало рассматриваться лишь как временное хранилище души. Вот почему душа не может быть в гармонии с телом, она пытается бороться с ней, ибо плоть приносит человеку одни муки. Культ тела сменился прославлением нетленной души, которая понималась как чистая и неприкосновенная. Дух, согласно Сенеке, выше тела в той мере, в какой божество совершеннее и выше всякой материи.

У древних греков, как и у большинства народов Востока, еще не сложилось ощущение личности. Чтобы подойти к тайне человека, важно было исторически отделить индивида от космоса, от всеобщей субстанции. Древнейшая мифология не расчленяет картину мира:, природа, человек, божество в ней слиты. «Человек на прежних ступенях развития не отделял себя от остальной живой природы. Он теснейшим образом чувствовал свою генетическую, неразрывную связь со всем остальным органическим миром, и это чувство, подчеркивает известный советский ученый В.И.Вернадский, охватывает некоторые из глубочайших проявлений религиозного творчества — религии Древней Индии и, в частности, одну из наиболее высоких форм человеческого достижения в этой области — буддийские религиозные построения».^[2]

Это чувство слитности с природой присуще мистическим и религиозным представлениям язычества, христианства и мусульманства. В ряде великих поэтических произведений выявляется всепроникающая связь всего живого. Поэтизация природы обнаруживается в том, как она воспринимается, описывается.

Но вместе с тем процесс познания с самого начала «отягощен» способностью человека оценивать реальность как «очеловеченную», созданную по его меркам. Это находит свое отражение в антропоморфизме, то есть бессознательном восприятии космоса и божества как существ, подобных самому человеку. Неживая природа, небесные тела, животные, мифические создания наделяются чертами человека. В антропоморфическом видении животные обладают человеческой психикой, а неодушевленные предметы имеют способность действовать, жить и умирать, испытывать чувства. Вопрос о происхождении мира в мифе неразрывно связан с вопросом о происхождении человека и его месте во Вселенной.

Древние эллины, как и азиатские арийцы, обоготворяли явления природы, которые оказывают благодетельное или разрушительное воздействие на человеческую жизнь. Отчуждение от остальной живой природы вырабатывалось у человека Азии и Европы на протяжении многих веков, через смену многочисленных поколений. Распадение целостной, неразъемной картины мира имело далеко идущие последствия.

Античность сделала только шаг на пути обособления человека от целостного космоса. Но шаг весьма значительный. Постепенно космологические сюжеты уступают место собственно человеческим проблемам. В античной философии поворот к человеческой теме осуществил Сократ. Его в современной западной литературе и называют родоначальником философии человека, ее первоначальной версии. Для Сократа самопознание становится главнейшей и единственной темой философии.

В русле гуманистической традиции Протагор был одним из первых, кто выделил человека, задумался над его оценкой, сравнил с другими существами, окружающим миром. Ему принадлежит широко известный афоризм — «Человек есть мера всех вещей». Уникальное свойство, которое присуще только человеку, — разум. Разве не здесь надлежит искать меру всего человеческого? Именно так рассуждал, например, Сократ. Однако Протагор понимает человека шире. Он выделяет не только способность к мышлению, но и всю человеческую субъективность. Под человеком подразумевается конкретный индивид и тем самым провозглашается относительность любого знания, любых ценностей, законов и обычаев.

Принципиально иное понимание человека родилось в христианстве. Это древнее учение рассматривает человека как храм, как вместилище богатейших чувств. Человек несет на себе знак иного предназначения, ибо на него накладывается отпечаток абсолютной личности творца. Человек обретает в христианстве некую самоценность, независимую от космологии. Вместе с тем рождается идеальное представление о человеке как существе, воплотившем в себе телесно-чувственную субстанцию, одушевленную разумом, духовностью.

«Христианство освободило человека от власти космической бесконечности, — писал русский философ Н. А. Бердяев, — в которую он был погружен в, древнем мире, от власти духов и демонов природы. Оно поставило его на ноги, укрепило его, поставило его. в зависимость от Бога, а не от природы».^[3]

Отныне человек рассматривается как центр и высшая цель мироздания. Природа, космос, социальная действительность осмысливаются через определенную установку — помещение человека в центр мироздания. Все явления мира воспринимаются с точки зрения опыта и ценностей человека. Эти стандарты сознания обнаруживаются затем в философских размышлениях античности, в метафизических системах средневековья, в некоторых современных философских учениях.

Именно христианство явилось почвой европейской персоналистской традиции, в которой личность понимается как своеобразная святыня, абсолют. Личность не есть нечто тварное, т. е. присущее только живому существу, она представляет собой и божественное начало. Христианство в целом принципиально отличается от язычества в понимании человека. Оно подчеркивает в нем человеческое, индивидуальное, тогда как язычество растворяет индивидуальность в лидере или какой-либо социальной общи ости.-

Именно в христианстве, по первому впечатлению, произошла дискредитация человеческого тела. Ведь в нем оформилось воззрение на греховность людской природы: тело отвращает человека от высшего предназначения. Но христианство, которое принижает человека как плотское, заключающее в себе радикальное зло существо, тем не менее утверждает, что человек создан по образу и подобию Божьему. Несовершенство человека вызвано грехопадением, а отнюдь не изъянами господнего творения. Религия, стало быть, хотя и изобличала греховность плоти, не ставила под сомнение полноценность самой человеческой природы.

Тем не менее плоть рассматривается как причина всех человеческих злоключений. Подлинной святостью окружается лишь фигура аскета, великомученика, страстотерпца. Чтобы приблизиться к идеалу, верующие бичевали свое тело, а иногда и наносили себе увечья. Это, однако, касалось не только христианства. Индийские факиры, например, подвешивали свое бренное тело на крючья. Мусульманские айсауа били себя по черепу булавами. Уродовали себя и русские скопцы, одолевающие собственную плоть.

Преодоление телесных влечений было возведено в принцип. Победа над голодом, жаждой, сном, над тягой к наслаждениям, половое воздержание становились смыслом земного бытия. Борьба с испорченной природой велась во всех направлениях. Даже самые невинные наслаждения объявлялись непозволительными. Ревнители чистоты души так остервенело губили плоть, что превращались в диких животных. Все это способствовало укоренению идеи о том, что человек сам виновен в своей испорченности, и создало стойкие традиции, которые в специфической форме оживляются сегодня в представлениях о полной ущербности человека.

В противовес эллинскому средневековое искусство пыталось всеми средствами указать на порочность и телесную извращенность человека. Оценивая его, французский социолог И. Тэн писал: «Когда я смотрю на церковные стекла и статуи, на примитивную живопись, мне кажется, что род человеческий выродился и кровь его обеднела; чахоточные святые, безобразные мученики, плоскогрудые девы с чересчур длинными ногами и узловатыми руками, отшельники, высохшие и лишенные плоти, изображения Христа, похожие на раздавленных и окровавленных земляных червей, — процессии бесцветных грустных личностей, отражающих в себе. все уродства немощи и страха угнетения».^[4]

Эллинское воззрение о том, что жизнь соотнесена с человеческой природой, получило признание в культуре Возрождения. Мыслители этой эпохи не сомневались в том, что человеческая красота сообразна с красотой божественной. Люди оценивались как лучшее создание природы и божества. Был провозглашен идеал «человечного человека». В противоположность учению римско-католической церкви, гуманисты утверждали полную принадлежность человека к земному миру. Эти воззрения проникли в науку и даже религию, в которой было устранено обязательное безбрачие и допускалось удовлетворение потребностей, заложенных в людях природой.

Таким образом, в истории можно наблюдать полярные оценки личности. Человеческое тело то прославляется, то, напротив, изобличается как источник греха. Однако до недавнего времени уникальность человека выводилась все-таки из представления о том, что именно человек есть венец творения. Да, тело — временное вместилище души — греховно. Но вовсе не потому, что оно несовершенно, страдает изъянами. Получив от Бога добротную плоть, человек забыл о душе, презрел духовность. В этом и состоит его собственное прегрешение. В остальном же он действительно уникален.

И вдруг в начале нашего столетия произошла радикальная переоценка человека. В канун конгресса, который я упомянул, канадская газета напечатала сенсационное сообщение английского философа Артура Кестлера. Назвав человечество «расой душевнобольных», он объявил, что люди близки к биологическому вырождению. Впрочем, сенсация заключалась, пожалуй, не в этом. Подобные мрачные провозвестия — дань философской моде современного антропологизма — за последние годы примелькались на страницах массовых изданий. Газета же заявила о возможном создании таблетки, призванной спасти людей от дурной телесности. Только она, эта пилюля, будто бы может устранить врожденные дефекты человека как биологического вида, обеспечить неожиданную мутацию и дать миру новое существо, освобожденное от несуразной разноголосицы мозговых функций.

В который раз, наталкиваясь на эти строчки, мучительно думаю о том, когда же произошло это радикальное переосмысление человека, его уникальности как совершенного биологического вида? Не с ощущения ли выскользнувших из-под контроля необузданных вожделений чудовища, созданного Франкенштейном? (Речь идет о романе Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей». Герой романа, молодой талантливый ученый, увлечен проблемой оживления материи. Франкенштейн создает уродливого гиганта, который ненавидит своего творца и мстит ему за свое одиночество.)

А может быть, это случилось позже, когда в сознании знаменитого фантаста Герберта Уэллса возникло предчувствие роковой встречи с космическими тайнами? Ведь это он написал о «чувстве развенчанности» — когда человек понимает, что он уже не царь Земли, а животное среди других тварей под пятой марсиан, свободных от каких бы то ни было нравственных помыслов.

Немецкий философ Иммануил Кант утверждал: «Есть два чуда — звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Задумаемся над этими словами. Голубой свод по-прежнему завораживает нас величием и беспредельностью. Но небо над нами стало все же иным. Человеческая нога ступила на лунную поверхность. Покоритель Вселенной вышел в открытый космос Только воображение астронома способно подсказать нам сегодня, сколь беспредельны просторы космического океана.

Какая «бездна звезд полна» открылась нам. Проблема обживания других миров обсуждается теперь на уровне инженерных проектов. Но явилось и другое. Не станет ли космическая пустыня ареной галактических сражений? Не заговорит ли звездное небо языком лазерных вспышек? Вспомним еще раз давний роман Уэллса «Война миров». Писателя волновало поразительное несоответствие между масштабами надвинувшейся катастрофы и рутинностью повседневной жизни людей. Мчались поезда, работали станки, выходили газеты… А по земле двигались аппараты, несущие смертоносное оружие… Они грозили ввергнуть планету в пучину, для которой нет ни названия, ни красок!

На протяжении последних веков ученые были убеждены в том, что разумная жизнь существует везде, даже на Солнце. Еще в начале нашего столетия тот же Уэллс не сомневался в скорой встрече людей с селенитами. Однако наука доказала, что Луна необитаема. Астрономы уже не рассматривают Марс и Венеру как возможные очаги жизни в Солнечной системе, Более того., они приходят к выводу, что разумная жизнь — явление редчайшее, возможно, уникальное. А что, если мы одиноки во Вселенной? Одно осмысление того факта, что Вселенная не знает ни центра, ни вечных очертаний, что она безразлична к благополучию и счастью человека, порождает трагическое самоощущение.

Вполне естественно, что сама мысль о нашем одиночестве во Вселенной приводит к различным мировоззренческим выводам. Оптимистическую, рационалистическую версию можно выразить примерно так. Если человечество уникально, то, стало быть, гуманизм обретает суровую, но отнюдь не пессимистическую окраску. Сколь неоценимой оказывается тогда бытие «мыслящего тростника» (так назвал человека французский ученый XVII в. Блез Паскаль), разумная жизнь! Как бережно надлежит относиться к ее уникальности! Все это неизмеримо повышает ценность наших культурных и особенно гуманистических достижений.

Совсем иные рассуждения содержат работы современных представителей натуралистической школы в антропологии. Грозные, не оставляющие надежд констатации относительно биологической ущербности детей Земли. Мрачные прогнозы, почти истерические призывы. Если разумная жизнь возникла случайно в неизмеримых просторах Вселенной, кто услышит голос человечества? Стало быть, исчезновение мыслящей материи более закономерный акт, нежели ее непостижимое возникновение, а тем более сохранение. Нелогично верить в счастливый жребий цивилизации, которая подошла к своей роковой черте…

Человек развенчан. Но не в самом этом факте особая горечь. А в том, насколько прозаичны, до отчаяния будничны, технологичны рецепты воскрешения человека. Таблетка. Гормональное перерождение. Шоковый удар. Перестройка мозговых сцеплений. Химическая атака. Разом перечеркнуты вековые надежды на возвышение духа, утончение чувств, моральное преображение. Средство спасения человечества — в фармацевтической упаковке.

Но есть ли веские доказательства, свидетельствующие о том, что биологическая природа человека далека от совершенства, или это скорее результат общих идеологических процессов нашего времени? Ведь еще совсем недавно академик И. П. Павлов, который призывал нас ничего не брать на веру, риторически провозглашал: «Разве человек не верх природы, не высшее олицетворение беспредельной природы, не осуществление ее могучих, еще не изведанных законов?» Читаешь такое и думаешь: «Человек, что и говорить, совершенство, но недостает ему, пожалуй, самоиронии…».

Не должно ли человеку хотя бы на малую дистанцию отойти от пресловутого центризма, который, как известно, носит название «антропо»?

Крупный немецкий философ XX в. Эрнст Кассирер, пожалуй, был прав, когда утверждал, что еж создает вокруг себя «ежиную реальность», а муха — «мушиную». В собственном человеческом ареале «мыслящий тростник» объявил себя уникальным творением. Однако какое содержание таит в себе эта формула? Само собой понятно, что человек не похож на панцирную черепаху; белокрылую чайку или саблезубого тигра. Но разве каждое живое существо, украшающее планету, не отличается оригинальностью, неповторимостью природного проекта? Орхидеи или роющие осы, по мысли И. И. Мечникова, не менее удивительные создания, нежели, скажем, божья коровка. Весь мир тварей отмечен печатью самобытности. Получается что-то похожее на Оруэлла: «равный среди равных…». Человек, стало быть, уникален среди уникальных…

Какая же тайна сокрыта в человеке? Действительно ли он занимает особое место в природном царстве? Что, вообще говоря, в нем необыкновенного?

Тайна заместимости

Некто Джон Мур из Калифорнии страдал тяжелой формой лейкемии, грозящей ему, как говорят жизнерадостные сатирики, летальным исходом. Но вот больной поступил в больницу при Калифорнийском университете, где доктор Дэвид Голд спас его от смерти. Однако, окрепнув после мучительной болезни, больной повел себя непредсказуемо. Он подал в суд на врача. Такой получился казус… Из-за чего тяжба?

Доктор Мур вырезал у больного желчный пузырь, разработал препарат, который помогает при лечении лейкемии и других тяжелых заболеваний. «Препарат — это хорошо, — рассудил больной, — а желчный пузырь все-таки лично мой.» Тут пришло время сказать кое-что и ответчику. И он объяснился: «Если вы выбросите тюбик с краской, а Ван Гог, подобрав его на помойке, нарисует поле цветущих маков, придет ли вам в голову предъявлять авторские права на картину?».

Хорошо сказано, не правда ли? И как изящно: поле цветущих маков. К счастью, суд проявил здравомыслие и поддержал истца, мысль которого была достаточно простой: «Тюбик тюбиком, а пузырь дан мне Господом, а не тобою, мясник проклятущий…».

За собственную телесность приходится бороться. Современная наука, как может показаться, приблизилась к раскрытию важнейших секретов природы. Исследовательская мысль все глубже проникает в тайны Вселенной, в загадки живой, одухотворенной материи. В газетах промелькнуло сообщение о том, что некий препарат производит синтетические ткани, которые вживляются в организм. Толкуют уже не о желчном пузыре, а о так называемых бионических людях. Все части их тела будут искусственными. Это, естественно, разрушает традиционное представление о биологической природе человека. И вместе с тем, как никогда ранее, показывает его чрезмерную сложность, уникальность как явления природы, хрупкость…

Однако в чем уникальность, если телесность можно, попросту говоря, заместить, конструируя подобие человека? Вот уже английский журнал «Лиснер» обсуждает вопрос о том, не пора ли найти непривычные формы подачи материала. Пусть о новостях расскажет робот, неземное существо, эксцентрическая особь…

И вдруг обнаруживается нечто парадоксальное. Пока мы толковали о дефиците самоиронии, в западной литературе сложилось несколько течений, представители которых вообще отказывают человеку в оригинальности. В современных мировоззренческих дискуссиях все чаще раздаются голоса о том, что человек не являет собой никакой загадки. Все, что в истории философии традиционно осмысливалось как самобытность человека, теперь нередко получает тривиальное натуралистическое объяснение.

Современные социобиологи, например М. Рьюз, М. Мидгли, Э. Усилон, утверждают, что никакого барьера между зверем и человеком нет. Как, воскликнет изумленный читатель, а культурные традиции, моральные нормы? Разве волки знают муки совести? Неужто пчелы устанавливают обычаи? И потом человек обладает такими очевидными достоинствами, как речь, рациональность, культура… На все эти вопросы социобиологи подготовили аргументированные ответы.

Оказывается, живые существа живут по одним и тем же принципам. Даже многие из тех традиций, которые мы чтим как достояние человеческой цивилизации, зачастую имеют непосредственные аналогии в социальном поведений животных. Вас смущает слово «социальное»? Но именно так. Волки сбиваются в стаи, пчелы живут роем, олени бытуют в стаде… И все это без натяжки можно назвать, по мнению социобиологов, провозвестием человеческой социальной жизни. Даже альтруизм рассматривается не как специфически человеческое, а расхожее, природное свойство всего живого царства.

Животные, разъясняют социобиологи, общаются с помощью жестов. А ты, человек? Читая эти строчки, с какой стати изумленно приподнял брови? Отчего машинально, проклиная автора, сжимаешь руку в кулак? Жесты, как утверждается, неизбежно ведут нас назад, к глубинным типам поведения. Животные могут иметь чувства, которые кажутся нам сплошной мистерией. На что, например, похожа чайка во время инкубации? Что выражают собой карнавалы шимпанзе? Почему слоны проявляют такой странный интерес к своим мертвым собратьям, порой пытаясь даже захоронить их? Наконец, что заставляет китов выбрасываться на берег?

Итак, традиционное представление об уникальности человека не более, чем предрассудок. Фатально зараженный антропоцентризмом, он сам объявил себя властелином Вселенной, возомнил о своих воистину редких свойствах. Между тем человек всего лишь нагое животное, как горько признавался король Лир. И уже нет сил полемизировать с таким признанным авторитетом, как Кассирер, который полагал, что человек производит философию и поэзию точно так же, как шелковичные черви сплетают свои коконы, а пчелы строят соты…

Тайна человека как будто отступает под натиском натуралистических объяснений. И вместе с тем рождается парадоксальное видение проблемы. Вроде бы в человеке нет ничего уникального, зачатки всех его качеств есть в животном мире. И все же он принципиально несводим к набору этих свойств. Человек все-таки нечто «другое». Обилие натуралистических версий в конечном счете еще более усиливает ощущение неразгаданности человека. В чем же секрет?

Пожалуй, не стоило бы браться за перо, чтобы утвердить право социобиологов проникать в тайны животности человека. На моем рабочем столе новинки западной философской антропологии. Отбирая Материалы для хрестоматии, ловлю себя на мысли: «Нет, классическое представление о том, что человек как живое существо уникален и несет в себе вековечную тайну, вовсе не угасает».

Напротив, чем явственнее обнаруживают себя натуралистические тенденции в истолковании человека, тем сильнее сказывается стремление многих ученых отстоять представление о том, что человек принципиально «иное» существо, заключающее в себе тайну неповторимости.

Так не хочется быть ординарным в этом многоликом мире! В самом общем виде проблема уникальности человека кажется постижимой. Разумеется, человек обладает рядом необычных свойств. Он отражает в своем сознании величественное многообразие окружающего. Он творит мир культуры. В нем гамом — удивительное сплетение природных и социальных качеств. Человек безмерно сложен и неисчерпаем:

Но в этой множественности образов человека и заключена трудность расшифровки проблемы. Говоря об уникальности того или иного животного, мы можем указать на особенности его биологической организации. Раскрывая своеобразие человека как неповторимого существа, мы теряемся в перечислениях. Едва ли не каждое свойство Адамова отпрыска претендует на исключительность. У человека есть разум, совесть, воображение, долг, дар общения… Чему отдать предпочтение?

Перебираю эти качества одно за другим, прослеживаю развитие философской мысли. И вдруг ловлю себя на дерзком суждении. Вопреки традиции, все, что философы канонически считают благословенным даром человека, обусловливающим его уникальность, на самом деле таковым не является. Более того, можно указать на одну особенность человека, которая в конечном счете определяет все другие черты сына природы, кажущиеся нам неповторимыми.

Но сначала о том, что мыслители разных эпох уже назвали человеческой природой или даже сущностью человека. Уникальность человека многие ученые усматривают в том, что он обладает особой телесностью, высокоорганизован как организм. Теперь спросим: верно ли, что человек обладает сложной и относительно совершенной биологической организацией? Можно ли принять за аксиому, что живая материя по собственному внутреннему устремлению тянется к одухотворению и что, стало быть, возникновение сознания венчает развитие всего живого? Выражает ли антропогенез последовательно развертываемое величие природы?

Современные научные постижения и открытия разрушают многие из этих утверждений. С точки зрения реального развития живой материи кажется бессмысленным представление о том, что все живое на Земле подчинено человеку. Как живое существо, человек — продукт длительного природного развития. Однако, как свидетельствует современное знание, оно вовсе не содержит в себе накопление только гармонически благодатных задатков и свойств. Анализ эволюционного процесса показывает, что в природе далеко не всегда обнаруживается закон всеобщего прогресса.

Уникальность человека трудно вывести из чисто эволюционистских воззрений. Напротив, именно последовательно проведенный эволюционный анализ нередко устраняет мысль о нетривиальности человека. Уместно вспомнить здесь иронию Марка Твена, который исходил из предвидения Творца, будто человеку понадобится устрица. Вот эти строчки: «Но ведь устрицу нельзя сотворить на пустом месте, надо прежде сотворить ее предка. Сперва необходимо сотворить огромное количество разнообразных беспозвоночных — белемнитов, трилобитов, кармелитов и иезуитов и тому подобную мелочь, а затем бросить их мокнуть в первичном океане, сесть и ждать, что из этого получится…»^[6].

Американский сатирик показывает, сколь курьезна мысль о том, будто вся эволюция подчинена единственной цели — создать мир человека. «И вот во всем своем непререкаемом величии и красе в мир явился птеродактиль, и вся Природа поняла, что кайнозойский порог остался позади и начинается новая эра, новая стадия подготовки земного шара для человека. Возможно, птеродактиль воображал, будто эти тридцать миллионов лет были потрачены на то, чтобы подготовить его — ведь он птеродактиль способен вообразить любую глупость; — но он ошибался.»^[7]

Эволюция живого вовсе не завершилась появлением человека. Изучение его биологической природы помогает изжить отвлеченные, благодушные предрассудки. Подобно тому, как трезвое проницательное продумывание человеческой истории избавляет ученых от телеологических мифов, от неблагоразумной веры в предзаданность исторического процесса, допущение возможных эволюционных промахов по отношению к сыну природы способствует изжитию вековых представлений о «венце творения». Действительно, никто не гарантировал человеку абсолютного совершенства, немыслимой гармонии. Встать на такую точку зрения — это значит слиться с мифом о божественном замысле.

Эволюция живого на человеке не остановилась. Уже после воцарения властелина природы возникли и другие биологические виды. Кроме того, эволюция содержит массу примеров, когда многие животные и растения окончательно исчезли, хотя и казались вершиной биологического творчества: Вымерли, например, мастодонты, мамонты и другие высшие млекопитающие. Девственные леса Европы были населены обезьянами, останки которых находят в геологических отложениях. Эти животные имели сложную организацию, но не смогли приспособиться к меняющимся климатическим и биологическим условиям. В то же время тараканы и скорпионы оказались неизмеримо более живучими.

На каждый существующий вид в природе приходятся сотни вымерших. Природа то и дело выбрасывает в мусорную корзину неудавшиеся проекты, многократно повторяя удавшиеся. Именно поэтому представление о том, что все живое на Земле рождено для человека, что эволюция все подчинила рождению сына Адама, бессмысленно с точки зрения реального развития живой материи.

Еще в прошлом веке видный представитель так называемой философии жизни Фридрих Ницше утверждал, что человек вовсе не является биологическим совершенством. Он писал: «…я отдернул завесу, обнажив испорченность человека».^[8] По мнению Ницше, человек — это «еще не установившееся животное», «нечто несостоявшееся», биологически ущербное создание, которое «не должно размножаться». Эти общие догадки стали основой для последующих выводов нового течения — философской антропологии.

В 20-х годах нашего столетия в Германии сложилась весьма интересная философская школа. Ее представители — Макс Шелер, Хельмут Плесснер и другие — пытались собрать и подвергнуть разносторонней экспертизе всевозможные сведения о человеке, полученные естественными науками. Философские антропологи поставили и вопрос об особенности человека как биологического существа. Действительно ли человек воплотил в себе совершенство природного замысла?

Выводы философских антропологов, как мы знаем сегодня, были неожиданными и во многом парадоксальными. Освоив огромный эмпирический материал, исследователи натолкнулись на сногсшибательный вывод: человек вообще плохо укоренен в природе. Ф.Ницше полагал, что среди людей, как и среди всяких других зоологических видов, много неудачных, больных, выродившихся, дряхлых, крайне страдающих. Но человек, в отличие от других видов, сам по себе вырожденец. Философские антропологи подтвердили: многие биологические признаки человека точно такие же, как и у животных. Но есть и множество совершенно ненужных деталей.

Согласно философским антропологам, человек вовсе не является венцом творения, уникальным совершенством. Напротив, они расценивали человека как биологически ущербное существо. А. Гелен, в частности, утверждал, что человек не способен жить по готовым природным трафаретам. Разумеется, такая постановка вопроса позволяет говорить об исключительности человека как живого существа, однако в ключе сугубо негативном. Уникальность биологической сущности сына Природы отождествляется в данном случае с известной убогостью, природным несовершенством.

Мы знаем, что в человеке заложены две программы — инстинктуальная и социально-культурная. По своей телесной организации и физиологическим функциям человек принадлежит к животному миру. Существование животных направляется инстинктами — наследственными структурами. Животное не способно выйти за пределы инстинктов, предписанных поведенческими моделями. Но человек во многом утратил свою природную изначальность. Социальность, культурные стандарты в противовес инстинктам диктуют ему иные правила поведения. Две программы, точно демоны, растаскивают человека в разные стороны.

Существование животного характеризуется гармонией между ним и Природой. Это, естественно, не исключает того, что природные условия могут угрожать животному и принуждать его ожесточенно бороться за свое выживание. Но животное самой Природой наделено способностями, которые помогают ему выжить в условиях, которым оно противопоставлено, точно так же, как семя растения «оснащено» для того, чтобы выжить, приспосабливаясь к условиям почвы, климата…

Наблюдая за перекрестным опылением, бельгийский писатель Морис Метерлинк пришел к убеждению, что насекомые наделены разумом, который в чем-то схож с человеческим. Дух, как он полагал, разлит повсюду, во всей Вселенной. Он, по его словам, «оживляет все сущее…».

Действительно, гармонические явления довольно часто обнаруживаются в природе. Некоторые исследователи подчеркивают, что супружеская. верность встречается у птиц чаще и полнее, чем у человека или млекопитающих. Особи животных способны на самоотверженность, на беспредельную преданность. Живая тварь не способна на самоубийство, как это присуще мыслящему созданию. Некоторые ученые усмотрели в данных фактах свидетельство всепроникающей мощи инстинкта.

Однако многие факты говорят и об обратном. Инстинкт в известной мере слеп, он вовсе не направлен к благу неукоснительно. Известны примеры, когда он обусловливает явную неполноту приспособления живого существа к его бытию. Когда, скажем, самка поедает самца, рассуждать о «разумности» инстинкта можно уже с явной долей сомнения.

Еще до того, как человек появился на Земле, некоторые существа чувствовали себя прекрасно, хорошо были приспособлены для земной жизни. Но были и «несчастные» организмы, «крайне неудачные», инстинкты которых не только мешали им жить, но даже приводили их к гибели. «Если бы существа эти могли рассуждать, — писал русский ученый И. И. Мечников, — и сообщать нам свои впечатления, то очевидно, что хорошо приспособленные как орхидеи и роющие осы, стали бы на сторону оптимистов. Они объяснили бы, что мир устроенсовершенным образом, и для достижения полнейшего счастья и удовлетворения следует повиноваться своим естественным инстинктам. Существа же дисгармоничные, дурно приспособленные к жизненным условиям, обнаружили бы явно пессимистические взгляды. Так было бы с божьей коровкой, влекомой голодом и вкусом к меду и безуспешно добивающейся его в цветках, или с насекомыми, направляемыми инстинктом к огню, обжигающими крылья и становящимися неспособными к дальнейшему существованию; очевидно, они объявили бы, что мир устроен отвратительно и что лучше бы ему вовсе не существовать».^[9]

Идея о том, что человек плохо оснащен инстинктами, что формы его поведения мучительно произвольны, имела огромное впечатление на теоретическую мысль. Философские антропологи обратили внимание на известную «недостаточность» человеческого существа, на некоторые особенности его биологической природы. Например, А. Гелен полагал, что животно-биологическая организация человека содержит в себе определенную «невосполненность». Однако тот же Гелен был далек от представления, будто человек на этом основании обречен, вынужден стать жертвой эволюции. Напротив, он утверждал, что человек не способен жить по готовым стандартам природы.

Исследования, начатые философскими антропологами, были продолжены. Ученые стремились объяснить, почему историю человеческого вида сопровождает безумие. Они подчеркивали, что эволюция похожа на лабиринт с множеством тупиков, и нет ничего удивительного и невероятного в допущении, что природная оснастка человека, как бы она ни превосходила экипировку других биологических видов, тем не менее содержит какую-то ошибку, какой-то просчет в конструкции, предрасполагающий человека к самоуничтожению.

В современной литературе эти взгляды наиболее последовательно изложены в книге английского философа Артура Кестлера «Призрак в машине». Автор показывает, что, согласно доктрине неодарвинизма, эволюция, ведущая от комочка слизи к человеку, совершается благодаря естественному отбору из общего множества мутаций (спонтанных изменений в молекулярной структуре генов), тех, которые полезны для выживания. Единственным оппонентом классического дарвинизма и неодарвинизма выступает ламаркизм, который вылился сейчас в учение о наследовании приобретенных признаков.

Как утверждает Кестлер, всякая изолированная мутация вообще вредна и никак не может способствовать выживанию. У эволюции есть ограниченный комплект излюбленных тем, которые она проводит через множество вариантов. Одна и та же праформа как бы расцветает в пестром разнообразии версий. Отсюда уже недалеко до архетипов в биологии — идея, которую выдвигал еще Гёте в своих «Метаморфозах растений» (1790), а вслед за ним и немецкая романтическая натурфилософия.

Английский философ полагает, что человеческий мозг — это жертва эволюционного просчета. Врожденную ущербность человека, по его мнению, характеризует постоянный разрыв между разумом и эмоциями Адамова потомка, между критическими способностями и иррациональными убеждениями, продиктованными чувствами.

Проблема соотношения рациональных и эмоциональных сфер человеческой психики в последние десятилетия особенно привлекла к себе внимание специалистов. Современная наука показывает, что между участками мозга, в достаточной степени развитыми уже на уровне животных, и теми, которые получили развитие главным образом в процессе человеческой деятельности, существуют определенные структурные и функциональные различия.

Однако Кестлер доводит эту мысль до предельного заострения. Ссылаясь на версию биолога Мак-Лина, что филогенетически (то есть в процессе исторического развития) природа наделила человека сначала мозгом пресмыкающегося, затем млекопитающего, а потом уже собственно человека, Кестлер настолько драматизирует это, что даже рисует картину невероятных коллизий между сферами психики. Вот и получается, что, укладывая на кушетку больного, врач одновременно располагает рядом человека, обезьяну и крокодила.

Отвечая на проблемы, поставленные А. Кестлером, советский ученый П. Симонов пишет: «Многочисленные исследования нейроанатомов наглядно демонстрируют тот процесс усложнения и развития, который претерпели подкорковые отделы человеческого мозга. Следовательно, представление о. мозге человека как механической суммы мозга пресмыкающегося, обезьяны и ныне существующего представителя человеческого рода — слишком рискованный метафорический образ, для того, — чтобы им пользоваться в качестве строгой научной концепции».^[10]

Все концепции, выработанные сегодня в русле философской антропологий, можно свести в конечном счете к трем основным представлениям. Первое: человек — это злобная и похотливая обезьяна, которая получила по наследству от животных предков все самое отвратительное, что накопилось в животном мире.

Второе представление, как бы в противовес первому, заключается в том, что человек изначально добр, альтруистичен, незлобив. Однако его природные задатки будто бы вступили в противоречие с развитием цивилизации. Именно социальность сыграла пагубную роль в судьбе человека, ибо она заставила его бороться за свое существование. Как раз оковы культуры и ослабили якобы природные, инстинктивные свойства людей, в частности, притупили охранительные чувства. Вот почему человек истребляет себе подобных. Ведь никто не станет отрицать того факта, что от каменного топора до ядерной бомбы прослеживается одна тенденция — стремление «расквитаться» с теми, кто стал собратом по цивилизации. Оказывается, Каин стал первым убийцей потому, что узы общности оказались тягостными для двух изначально добрых единокровных братьев.

Приверженцы третьего представления убеждены в том, что человек сам по себе ни добр, ни зол. Его можно уподобить чистому листу бумаги, на котором и природа и общество пишут любые письмена. Поэтому «мыслящий тростник» ведет себя как герой и как трус, как подвижник и как палач, как самоотверженный добряк и как подлый эгоист.

Нет оснований идеализировать человека, обожествлять каждое его деяние. Но тем более незачем рисовать его «кошмары» щедрой кистью Гойи. Человек — не бог, не злодей, не падший ангел. Он — продукт длительного биологического и социального развития, которое, естественно, содержит в себе не только приобретения, не только благородные порывы, но и бессознательные инстинктивные побуждения, не только осмысленность, но и животное начало.

Однако очевидно, что ключ к разгадке уникальности человека лежит вовсе не в том, что он является высшей точкой природного развития, самым совершенным биологическим творением. Напротив, говоря словами Бориса Пастернака, «порядок сотворения обманчив, как сказка с хорошим концом». Философские антропологи доказывают сегодня «несообразность» человеческой натуры. Человека причисляют к пасынкам эволюции, объявляют продуктом халтуры, допущенной природой.

Накопленных сведений вполне достаточно, чтобы в поисках уникальности человека не идеализировать присущую ему биологическую природу. Если мы подходим к человеку как к животному, то невольно игнорируем некий «неживотный остаток» в его натуре. Если бы человек был просто животным, то этот остаток был бы равен нулю. Однако известное выражение «человек — животное», видимо, следует понимать только как обозначение животного начала в человеке.

Похож ли человек на машину?

В одном японском городе состоялся обряд бракосочетания. Обряд этот звал в грядущее информационное общество, потому что венчал жениха и невесту компьютер. И все было замечательно и захватывающе необычно. И напутствие прозвучало, и свадебная мелодия. Надел на невесту робот белоснежную фату. Но дальше молодожены повели себя непредсказуемо. Они вышли из храма и отправились в соседний, где и повторили церемонию. Что там ни говори, а живой священник всегда лучше. Что этот компьютер соображает в запутанных семейных отношениях? И обряд вроде бы не настоящий…

А может быть, сработала инерция? Компьютерный век только начинается. Будущая невеста, возможно, не побежит из-под венца. Дай срок, пообвыкнем. Но вот опять попался на глаза газетный лист. Теперь уже не про заморские, про наши отечественные дела.

На неком предприятии поставили автоматизированную линию. Все операции здесь выполнял робот. Он был снабжен красной лампой, которая., когда надо, тревожно вспыхивала. Еще и сирена включалась, если не поступало сырье. Замечательно трудился этот робот. Ни устали не знал, ни перекуров. Только вот беда: не очень бережно с ним обращались окружающие, и он постоянно выходил из строя. Тогда решили автоматическую линию огородить со всех сторон, чтобы никто не мог повредить безотказному механизму. И подошел тогда некий трудящийся и сверху кирпичом прихлопнул зловредное устройство…

Кто же сегодня против наисовременнейшей техники? И почему? Ведь и производительность труда возрастает, и показатели улучшаются. Одно плохо — уж очень раздражает этот все время снующий туда-сюда механический энтузиаст. И лампа его красная, и сирена… Да еще на фоне, как бы это выразиться покорректнее, не очень высокого трудового энтузиазма. Факт взят из центральной газеты. Время действия — наши дни.

Мы часто пишем о психологической совместимости людей. А здесь вроде бы возникает новая тема. Психологическая совместимость человека и машины. Возможна ли она? Не похож ли человек в чем-то на машину? Известный французский философ XVIII в. Жюльен Ламетри полагал, что человеческий организм — это не что иное, как самозаводящаяся машина, подобная часовому механизму. Эти мысли он изложил в работе «Человек-машина».

У известного философа XVII в. Рене Декарта спросили: могут ли часы родить? Мыслитель полагал, что, пожалуй, не могут. А вот английский писатель XIX в. Сэмюэл Батлер не согласился с Декартом. Механизм можно сделать столь сложным, что у него появится маленький двойник.

Если человек — не животное, то, может быть, это просто машина?.. Генрих Гейне рассказывает о том, как некий англичанин изобрел механизм, который в точности копировал человека. Эта машина все время приставала к хозяину: «Дай мне душу!» Но этой истинно человеческой детали изобретатель смастерить не мог…

Тем не менее многие специалисты продолжают сравнивать человека с машиной. Они, в частности, утверждают, что наша нервная система — прекрасный аналог совершенной машины. Можно, например, усовершенствовать робота до такой степени, что он ничем не будет отличаться от биологического двойника. При этом, разумеется, нередко уточняют: если человек — это машина, то, по-видимому, особая, не во всем похожая на механизмы. Ведь она умеет мыслить, страдать…

Но, с другой стороны, именно способность человека рассуждать, выстраивать аналоги и сближает его с машиной. Современная наука изо всех сил пытается смоделировать интеллектуальные процессы. В той мере, в какой это удается, можно уверенно сопоставлять человека с машиной. Интеллектуальные реакции, а это всегда считалось самым существенным в человеке, и там и там сходны.

В просветительской традиции особенно подчеркивается, что уникальность человека в том, что он обладает особым даром — сознанием, логикой, интеллектом. Древнегреческие философы, мыслители средних веков, просветители, особенно Иммануил Кант, определяли человека как разумное существо. Считалось, что своеобразие человека как творения именно в том, что он, будучи биологическим организмом, одновременно обладает необычайным свойством, которое выводит его за рамки животного царства. «И над натурой нашей звероликой всепониманье возвышает нас», — пишет советский поэт Игорь Шкляревский.

Определение человека как разумного существа казалось многим ученым бесспорным и самоочевидным. Сами интеллектуальные реакции воспринимались при этом как нечто, присущее машине. Человеческий ум действует безотказно, на основе безупречной логики. Он освобождается от власти неуправляемых эмоций, стихийных волевых порывов. Ни одно живое существо, кроме человека, не способно на это. Стало быть, в сознательности, разумности мыслящего создания надлежит искать и его уникальность.

Однако уже Платон и греческие трагики заметили, что глубинная человеческая природа плохо согласуется с установлениями разума. Да, человек наделен сознанием. Но это в нем отнюдь не главное. Он способен на слепые, стихийные поступки и потому нуждается в упрощении. Можно ли довериться индивиду? Ни в коем случае, ибо он постоянно демонстрирует своеволие, которое разрушает едва рождающийся порядок.

Именно в античной Греции родилась идея демократии как свободного волеизъявления всех людей. Это было крупнейшим достижением человеческого духа, человеческой культуры. Аристотель, отличая политическое господство от деспотии, понимал его как практику самоопределения свободных и равных людей. Однако демократия как государственная форма не нашла решительных сторонников среди политиков и ученых. Платон, будучи гениальным мыслителем, строил утопическое государство для счастья людей, а возвел, по сути, тиранию.

История Греции, история греческого духа — это история греческих городов. Античная Греция погибла не тогда, когда Македония стала римской провинцией, а Коринф был разрушен, а когда греческие города потеряли волю к автономии, волю к свободе. Греция погибла тогда, когда выброшен был последний черепок-остракон, на котором каждый мог написать имя того, кто, по его мнению, угрожает свободе, — написать, чтобы добиться изгнания. Античная Греция погибла тогда, когда утих шум народных собраний и когда, вместо того, чтобы выбирать себе богов по своему усмотрению, она оказалась перед лицом единого — хотя и в трех лицах — христианского бога.

Античная статуя — это нечто самостоятельное, самодовлеющее, отграниченное от внешней среды, это организм, состоящий из членов, как машина состоит из частей. Грек желал бы видеть свое государство сложенным в единое целое из отдельных частей, как Дорифор Поликлета. Шествие, изображенное греческими скульпторами на барельефах Парфенона, — это индивидуумы, которые никогда не образуют толпу, благоговение их объединяет, не стирая границ. Это социальные атомы, скрепленные общественным договором.

Греческие государства — соты ульев — воевали с гигантскими и аморфными восточными деспотиями, где пластичная, податливая социальная масса была организована только трассами почтовых дорог и маршрутами сборщиков податей. Греки ухитрялись одерживать победы над противником, во много раз превосходившим их численно, — это была борьба организации с хаосом.

Александр Македонский искусственно рассаживал в азиатских пустынях эти оазисы организации, города-полисы, в которых греческие колонисты были костяком, основой. Города всасывали в себя все активное. Иногда их засыпало песком или выжигало через несколько десятилетий безжалостным азиатским солнцем, но все же — большей частью! — они приживались и с течением времени изменяли самый воздух пустыни — он становился свежим эллинским воздухом, возникал культурный оазис.

Социальная организация уподоблялась машине. Но точно так же понимался и человек, который служил слепком этой организации. Что же могло разрушить этот идеальный мир? Только принципиальная неупорядоченность человека. За пределами его разумности обнаруживалась огромная сфера человеческой стихийности, которая никак не поддавалась лепке.

Вероятно, Платон, размышлявший об идеальном устройстве, мог обратить свой взор к природному царству. Сколь совершеннее, скажем, мир насекомых! Муравей, выдавивший сладкий сок из тли, несет его в муравейник. Он повинуется природному инстинкту. Никогда муравей не скажет: «Мне что-то поднадоело это пастушество, пойду-ка я сегодня на лесоповал, или вообще просачкую денек, или вот возьму эту капельку и съем втихаря, а ребятам скажу, что тлю не доил и капельку не брал…» Насекомое измерение не знает лжи. Но не знает оно и свободы. Проблемы свободы нет, выбор отсутствует. Воин-муравей не знает страха: какой бы сверхъестественной силой ни обладал противник, он бросится в бой и погибнет. А стрекоза, повинуясь инстинкту же, улетит…^[11]

Однако в человеческом сообществе добиться такой слаженности и четкости никогда не удастся. Человек может быть разумным. Но его иррациональность гораздо ощутимее. На это обратили внимание столь крупные писатели, как Данте, Шекспир, Достоевский, и многие другие. Постепенно абсурдное, стихийное, бессознательное в человеке стало не менее очевидным, чем его способность быть человеком разумным. Австрийский психиатр З. Фрейд впервые в европейской литературе сделал неразумие человека объектом самостоятельного исследования.

Тезис о том, что именно разум является выражением человеческой сущности, оспаривается, вообще говоря, в истории философии с разных позиций. Например, христианский теолог IV–V вв. Августин Блаженный был убежден в том, что вся дохристианская философия чревата одной ересью: она превозносила власть разума как высшую силу человека. Но, по мнению Августина, сам разум — одно из наиболее сомнительных и неопределенных свойств человека, покуда он не просвещен божественным откровением.

«Разум не может указать нам путь к ясности, истине и мудрости, — комментирует эту версию антропологической философии мыслитель XX в. Эрнст Кассирер, — ибо значение его темно, а происхождение таинственно, и тайна эта постижима лишь христианским откровением. Разум у Августина имеет не простую, а скорее, двоякую и составную природу. Человек был создан по образу Божию, и в своем первоначальном состоянии — в том, в котором он вышел из божественных рук, он был равен своему прототипу. Но все это было им утрачено после грехопадения Адама. С этого момента первоначальная мощь разума померкла».^[12]

Такова антропология, как она понимается и утверждается во всех великих системах средневековой мысли. Даже Фома Аквинский, обратившийся вновь к источникам древнегреческой философии, не рискнул отклониться от этой фундаментальной догмы. Признавая за человеческим разумом гораздо большую власть, чем Августин, он был, однако, убежден, что правильно использовать свой разум он может только благодаря божественному руководству и озарению.

Кассирер, я думаю, безусловно, прав, когда оценивает последствия этого воззрения в последующем развитии философии. То, что казалось высшей привилегией человека, приобрело вид опасного искушения. То, что питало его гордость, стало величайшим унижением. Стоическое предписание: человек должен повиноваться своему внутреннему принципу, чтить этого «демона» внутри себя, стало рассматриваться как опасное идолопоклонство.

Кассирер не только прослеживает развитие этой традиции. Он пытается проанализировать проблему по существу. Есть такие вещи, рассуждает он, которые не поддаются какому бы то ни было логическому анализу из-за своей хрупкости и бесконечного разнообразия. И прежде всего это относится к человеческому сознанию. Именно природе человека (запомним эту мысль!) присущи богатство и утонченность, разнообразие и непостоянство.

Как бы предостерегая от современных аналогий человека с машиной, Кассирер отмечает: математика никогда не может стать инструментом истинного учения о человеке, философской антропологии. Смешно говорить о человеке как о геометрическом постулате. И далее: философу непозволительно конструировать искусственного человека — он должен описывать его таковым, каков он есть…

Не должно конструировать… А его, человека, изо всех сил конструируют. И вот что парадоксально. Пытаются расчленить, смоделировать самое уникальное человеческое свойство, в котором вроде бы коренится его тайна — сознание. К какому авторитету обратиться? Ну хотя бы к Станиславу Лему. Вот отрывок из его романа «Мир на земле».

«Итак, искусственный интеллект подешевел, а новые поколения вооружений дорожали в геометрической прогрессии… Но мысль об уменьшении солдата до размеров муравья в XX веке могла появиться лишь в области чистой фантазии. Ведь человека не рассредоточишь и не сократишь в масштабе! Поэтому подумывали о воинах-автоматах, имея в виду человекообразных роботов, хотя уже тогда это было анахронизмом. Ведь промышленность „обезлюживалась“, однако же роботы, заменявшие людей на заводских конвейерах, не были человекообразными. Они представляли собой увеличенные фрагменты человека: мозг с огромной стальной ладонью, мозг с глазами и кулаком…»

Ум рождает безумие, интеллект — деформацию сознания. И это человек разумный? Полно, да можно ли считать разум коренным и уникальным свойством человека? Не демонстрирует ли он врожденную неспособность к рациональности, к трезвости? Идеал рациональности, который на протяжении многих веков питал западноевропейскую философию, сегодня испытывает серьезные потрясения.

Многие люди ищут средство жизненной ориентации не в науке и интеллекте, а в мифе, грезе… Вспоминаю выразительную аллегорию. Люди идут друг за другом, положив руку на плечо. А впереди — слепец… Не стала ли глупость поводырем человечества? Кстати, в современной психологии все чаще возникает догадка: не стоит ли рассматривать шизофрению как норму сознания? Многие зарубежные специалисты, работающие в сфере так называемой гуманистической психологии, доказывают, что то сознание, которое мы считаем нормальным и которым мы повседневно руководствуемся, на самом деле патология…

Да что там психологи! Попробуем реконструировать критику разума, как она реализуется, например, у французских «новых философов». Именно разум, по их мнению, как способность человека к отвлечению от реальности, имел в европейской истории по крайней мере отягчающие обстоятельства. Во всеохватывающих системах мысли разум стал роковой силой. Способность человека расчленять, препарировать обернулась бедствием.

Пожалуй, лучше всего об этом сказано у поэта Максимилиана Волошина:

По удачному выражению поэта, природа, одурелая от пыток, под микроскопом выдала свои от века сокровеннейшие тайны… Но человек продолжал накладывать табу на все, что не сводилось к механизму: на откровенье, таинство, экстаз…

Рациональная деятельность человека обнаружила себя как насильственная и злонамеренная, направленная на подчинение мира. Разум вообще материализуется в недвусмысленно агрессивную силу. Он не только захватывает личность изнутри, но и — помимо ее желания и участия — подчиняет извне. Он насильственно диктует ей свои неукоснительные истины.

Разум захватил уже не только мир индивидуальной души. Он покорил мир всеобщей истории. Нации сами воздвигли над собой «статую командора», которая в мирные, спокойные времена как бы стушевывается, позволяя народам веселиться у ее подножия, но грозно оживает в кризисные моменты, внезапно прерывая веселье и показывая свою истинную сущность.

Однако стоит ли воспроизводить эти эпатирующие нападки на человеческий разум? Возможно ли вслед за «новыми философами» оценивать способность человека мыслить как предательство человеческой жизни? Именно в акте мысли человек возвышается над условиями своего человеческого бытия. Но ведь конструирование человека по принципу машины, путем моделирования сознания действительно подрывает все истоки размышлений об уникальности человека.

Что же специфически человеческого останется в новом виде, который явит моделирующий потенциал сознания? Интеллект, интеллект, интеллект… Но разве человек только машина? Если даже сделать такое допущение, то следует, судя по всему, добавить, что человек не просто машина, а особая машина, которая благодаря своим свойствам умеет страдать, обнаруживать добросердечие, проявлять благородство, демонстрировать волю…

И, наконец, попробуем подойти к проблеме с другой стороны. Отличается ли интеллект животного, если он ему присущ, от человеческого? Можно ли полагать, что это различие определяется лишь степенью развитости и в разуме человек обретает уникальное свойство, которое, безусловно, возвышает его над звероликой природой.

Допустим, что нет особых сомнений в том, что разум — специфически человеческое свойство. «Научное объяснение „мышления“, — отмечает академик. Т. И. Ойзерман, — по-видимому, возможно без допущения того, что оно совершает логические операции, то есть выводы из обобщений, понятий. Основанием для „вывода“ у животного является ощущение, восприятие определенного факта, который соответствует внутреннему (в основе своей видовому) стереотипу, означает искомую добычу, опасность или просто нечто неизвестное, вызывающее настороженность и т. п.»^[15]

Однако можно ли полагать, что именно разум («всепонимание») — основной уникальный атрибут человека? Ведь в человеке, несмотря на его разумность, легко просматриваются разрушительные свойства, губительные страсти. Эрих Фромм, видный американский философ, написавший работу «Разрушительное в человеке», пришел к убеждению, что в каждом из нас таятся некрофильские тенденции, то есть стремление к смерти.

Читатель, а как вы думаете, есть ли в вашем характере нечто некрофильское… Ответьте в порядке тестирования на несколько вопросов.

Любите ли вы бывать на кладбище? Избегаете? Хорошо, пойдем дальше. Возникают ли у вас мысли о самоубийстве? Хоть раз в жизни, когда казалось, что дальнейшее существование невозможно? Нет, не возникало? Ну и слава Богу. Не раздражайтесь, пожалуйста, ведь это только тест. Что вам приятнее, разобрать игрушку или собрать ее? Собрать? Ну, ладно… Можете заказать табличку и выгравировать на ней — «биофил». Так Эрих Фромм называет людей определенной психологической структуры — любителей жизни…

Впрочем, еще минутку. Несколько лет назад американский журнал «Даедалус» опубликовал небольшую заметку о том, как на глазах толпы умирал мальчик, оказавшись в зоне тока высокого напряжения. Подростка можно было спасти, но никто из очевидцев этой трагедии не ступил и шагу. Все были буквально заворожены картиной мучительно длящейся агонии. Свидетели, как выяснилось, наблюдали за этим эпизодом и оценивали его гак, словно все это многократно и в разных ракурсах уже развертывалось на домашнем экране.

Заметка констатировала факт. Она не содержала в себе ни осуждения, ни размышления. Рассказывалось о событии, не выходящем за рамки ежедневной хроники происшествий. Но не будем спешить с моральной оценкой этой истории. Попробуем войти в атмосферу эпизода. Не правда ли, информация побуждает не только к изобличению преступной пассивности или скрытого палачества? Она заставляет «самоопределиться».

Представим себя на минуту среди этой «зачарованной толпы». Поразмыслим неторопливо, с необходимой внутренней сосредоточенностью. Как поступил бы каждый из нас? Вы лично? Проявили самостоятельность или уступили бы инстинкту стадности? Оказались способными к сознательному поведению или поддались бы цепкому зрелищу? Обнаружили сострадание или окаменели бы в совершенном безразличии к непоправимой беде? А теперь откровенно, как на исповеди — не доставляют ли вам удовольствие сцены казни, мучений, агонии?

Газеты писали о том, как в США был создан клуб «фильмов для избранных». Там показывали документальные и художественные ленты, в которых жертва мучительно расставалась с жизнью. Садисты приходили «побалдеть». Но для гурманов «кровавого зрелища» снимались особые ленты. Значит, так… Собирались палачи (и все это снималось на пленку) и обсуждали, кого бы это пристукнуть, но с наибольшим художественным эффектом. Возникали кандидатуры, некоторые из них отклонялись по причине неполного соответствия высоким некрофильским стандартам.

Наконец, приискивалась кандидатура, вполне пригодная для волнующего палаческого зрелища. Но просто удавить — это неинтересно. На таком пути художественные ленты не рождаются. Обдумывались планы замедленного убийства, которые позволили бы заглянуть жертве в глаза, ощутить ее предсмертный ужас, не пропустить последнее дыхание… Еще хорошо бы жертву после длительных терзаний чуть-чуть оживить и начать все сначала.

Понятное дело, после таких откровений читатель может обидеться на автора и по законам сицилийской мафии послать ему свежий говяжий язык. А это, как известно, последнее предупреждение: поворотись, автор, навстречу собственной погибели… Но приговоренный имеет право на последнее слово. Так вот. Сам я не садист и не палач. Но в психологической структуре человека заложены некрофильские черты. Понятное дело, в разной мере.

Так как же распознать некрофила? Фромм разъясняет: некрофила влечет к себе тьма и бездна. В мифологии и в поэзии его внимание приковано к пещерам, пучинам океана, подземельям, жутким тайнам и образам слепых людей. Глубоко интимное побуждение некрофила вернуться к ночи первозданья или к происторическому миру, к неорганическому или животному миру.

В самом существовании некрофила заложено мучительное противоречие. Он живет, но тяготится жизнеспособностью, развивается как все биологическое, но тоскует по разрушению, ощущает богатство жизни, ее творческое начало, но глубоко враждебен всякому творению. Лозунг его жизни — «Да здравствует смерть!» Вот почему в сновидениях некрофилу предстают жуткие картины, кровь, насилие, гибель и омертвение… В телевизионном зрелище ему созвучны картины смерти, траура, истязаний.

Однако какое отношение имеют некрофилы к универсальной человеческой природе? Ведь не все же люди тянутся к убийствам. По мнению современных специалистов, элементы некрофильства есть в психологической структуре любого человека. К тому же своевременная индустриальная культура чревата сама по себе проявлениями иррациональных страстей. В 1985 г. в свет вышла совместная книга двух американцев — социолога Эшли Монтегю и психолога Флойда Матсона «Дегуманизация человека».

— В чем главная мысль вашей книги? — спросил я у авторов.

— Мы обнаружили зло.

— Но ведь это все равно, что объявить об изобретении колеса как новейшем открытии.

— Понятие зла так же старо, как и человечество. Это верно. Его трагически осмысливали поэты и проповедники, теологи и философы, моралисты и политики… Но вплоть до наших дней феномен зла не представлял интереса для ученых.

— Почему же?

— Потому что сегодня предметом исследования оказывается страдающее человечество.

Мои собеседники сообщили мне, что их задачей было систематизировать все попытки научного постижения зла. Это помогло бы, как они считают, выявить исторические корни и современный облик данного феномена. Ведь именно сегодня обнаруживается синдром дегуманизации, который проявляется в крайней «обезжизненности» человека, в разрушении всех человеческих эмоций. Сформировавшийся социально-психологический тип получил разные обозначения — «живой труп», «зомби», «некрофил».

В лаборатории, созданной Монтегю и Матсоном в Нью-Йорке, проводится эксперимент, который призван обнаружить границы подчинения индивида внешнему диктату. Добровольцы, выступающие в роли «учителей», назначают серию условных электрических шоков «ученикам»..

Я побывал в этой «экспериментаторской». На панелях специального пульта расположены электрические выключатели с указанием напряжения тока от 15 до 450 v. Возле отметки 375 — угрожающая надпись «опасно — сильный ток». У края панели знак — «смертельное напряжение». В комнате, где собрались «ученики», вижу акустические приборы. Экспериментаторы объясняют, что устройство способно воспроизводить то слабый крик, то стоны агонии.

Вспыхнул свет. Эксперимент начался. Наблюдаю за выражением лиц «учителей». Они атакуют свои жертвы. Видно, что некоторым «хозяевам положения» доставляет удовольствие «проучить» тех, кто не очень послушен, демонстрируя своеволие. Из комнаты, где сидят «ученики», раздаются стоны. Но что это? «Учителя» продолжают усиливать электроток! Иные из них точно в трансе. Давно уже нажата кнопка, означающая, что испытуемый на пределе возможного. Но «палачи» упорно продвигаются к самой последней черте — кнопке «смертельное напряжение»…

Ухожу потрясенный. Почему обычные законопослушные граждане, рядовые клерки, инженеры и прочие обнаружили такую жестокость? Ведь они не руководствовались ненавистью или враждой? Какой же раскрепощенный инстинкт повлек их к злодейству?

Когда древние говорили: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» они подразумевали эмоции и вожделения, тайные умыслы и малодушие… Сегодня мы осознаем, что границы «человеческого» гораздо шире. Мы еще не знаем до конца природного предназначения человека. К чему он призван? К раскрытию тайн материи? К пересотворению мира? Но мы смутно предчувствуем, что именно нечто хрупкое, не вполне гармоничное, непознанно-стихийное и делает человека неизмеримо более интересным, значимым, нежели, скажем, идеально спроектированная машина.

Русский поэт XIX в. Федор Тютчев, размышляя о природе, назвал ее сфинксом. Он пытался проникнуть в ее искусительные тайны. И был поражен догадкой: а что, если никакой загадки, которую можно раскрыть путем напряжения мысли, собственно, и нет. Мы пытаемся раскрыть тайну человека. Вычислить до конца, расчленить, осмыслить. Но человек не есть финал творения, как, впрочем, и мир вокруг него…

Мера всех вещей?

В одном из залов Национальной галереи в Лондоне меня привлекла живописная картина далекого XIII в. Я долго стоял у полотна, пытаясь разобраться в собственных ощущениях. Нет, не сцены и не сюжеты средневекового искусства поразили меня, а лик человека, выписанный искусной рукой живописца.

Характерный прищур глаз. Клинообразная бородка. Выражение безмерной скорби на лице… И вот странный эффект: в этом символическом образе было так много индивидуального, что я поразился собственной догадке: да ведь это портрет!

Человек и время… Миг скоротечной жизни, уникальность личности… И тысячелетняя история человека. Какова ценность жизни этого хрупкого существа? В чем его предназначение?

В составе группы советских философов я ехал из Лондона в Брайтон, где открывался XVIII Всемирный философский конгресс. Форум философов созывается раз в пять лет и, как правило, бывает посвящен одной главной теме. Конгресс, о котором я хочу рассказать, состоялся в 1988 г. и был посвящен философскому пониманию человека.

Небольшой курортный город с аккуратно выстриженными газонами, длинными парковыми аллеями и оригинальными архитектурными сооружениями встретил нас ярким солнцем и прохладным ветром. Вопреки легендам о туманном Альбионе бархатный сезон радовал разноцветием красок. Размеренная комфортабельная жизнь курортного городка создавала впечатление вечного уюта. Болевые точки человеческой истории — трагедия и фарс тоталитаризма, истребительные войны, социальные катаклизмы — казались здесь чем-то далеким, нереальным. Но в первый же день конгресса они напомнили о себе. Разговор за «круглым столом» шел о биологической природе человека. Естественно, коснулись и проблемы неразгаданности человека. Что представляет собой это существо, которое грозит миру тотальным разрушением и всесожжением?

Когда философы говорят о природе или сущности человека, то речь идет не столько об окончательном раскрытии этих понятий, их содержания, сколько о стремлении уточнить роль названных абстракций в философском размышлении о человеке. Причем понятия «природа» и «сущность» человека часто употребляются как синонимы. Однако между ними можно провести концептуальное разграничение.

В принципе под «природой человека» подразумеваются стойкие, неизменные черты, которые присущи хомо сапиенс во все времена независимо от биологической эволюции и исторического процесса. Однако многие ученые склоняются к мысли, что такой фиксированной природы у человека нег. Человек прежде всего живое, природное существо. Он обладает пластичностью, несет на себе следы биогенетической и культурной эволюции.

Если сравнить дикую и домашнюю лошадей, можно отметить, что между ними есть различие. Но носит ли оно принципиальный характер? Ведь биологическая организация, повадки, видовые особенности окажутся, несомненно, одинаковыми. Возможно ли такое рассуждение, если речь идет о сопоставлении дикаря-антропоида и современного человека? Тут обнаружится масса различий… Культура накладывает глубокий отпечаток не только на поведение человека, но и на его своеобразие.

Вот почему многие ученые, указывая на способность человека изменять самого себя, приходят к выводу, что никакой однажды преднайденной природы человека нег. Эту точку зрения поддерживают многие антропологи. Они утверждают, что человеческая натура восприимчива к бесконечным пересотворениям, ее внутреннее устойчивое ядро может быть расколото, разрушено, а изначальная природа преобразована в соответствии с той или иной программой.

Подобная позиция характерна для тех мыслителей, которые отстаивают мысль об абсолютном приоритете культуры, общественных форм жизни над природными предпосылками человеческого бытия. В частности, среди структуралистов^[16] бытует убеждение, что человек есть слепок формирующих его культурных условий. Отсюда вывод: хочешь проникнуть в тайну человека, изучай те или иные структуры культуры, ибо индивид отражает их изменчивые формы.

В XX в. исторический подход был подкреплен исследованиями в области культурной антропологии. Когда ученые обратились к изучению так называемых примитивных сообществ, выявилось разительное несоответствие между обычаями, традициями, ценностями различных культур. Оказалось, что даже способность мыслить, которая казалась универсальной, существенно зависит от специфики культуры. О какой же единой человеческой природе можно вести речь!

Представление о том, что человеческую природу можно радикально изменить, складывалось и в религиозном сознании. Уже в христианстве появилось воззрение, что в результате нравственных усилий можно создать «нового человека». Облагораживание человека предполагает изживание устойчивых задатков Адамова потомка, присущей ему животности, разрушительных наклонностей.

Мысль о том, что существует некая единая человеческая природа, казалась сомнительной и еще по одной причине. Когда рождались те или иные социальные доктрины, то их творцы доказывали разумность своих проектов, ссылаясь на человеческую природу. Но эта ссылка оправдывала самые неожиданные программы. Например, Платон, Аристотель и большинство мыслителей вплоть до Великой французской революции, ссылаясь на человеческую природу, оправдывали рабство. Нацисты и расисты, обосновывая собственные установления, естественно, полагали, что прекрасно осведомлены о человеческой натуре. Казарменный социализм, вербуя своих сторонников и разворачивая дальние социальные перспективы, ссылался на то, что такова уже человеческая природа.

Естественно, если различные идеологические течения имеют в виду неадекватно понятую человеческую природу, можно предположить, что таковая в качестве некоей тотальности вообще отсутствует. Это воззрение укреплялось также потому, что многие ученые выдвигали идею такой личности, которая создает себя, меняет себя. Столь разные философы, как, например, С. Кьеркегор или У. Джеймс, А. Бергсон или де Шарден полагали, что человек — творец собственной истории.

В древности думали, что жизнь на Земле простирается от акта творения и до. конца света. Следовательно, человек — это существо, помещенное в этот мир, чтобы в любое мгновение своей жизни обрести либо спасение, либо проклятие. Но постепенно идея времени, переменчивости стала проникать в философию и психологию. Отсюда укрепилось воззрение, будто мы такие, какими сделали себя в процессе жизни. Если же человек историчен и преходящ во времени, если он конструирует себя, изменяясь и модифицируясь во времени, стало быть, никакой устоявшейся человеческой природы нет и быть не может.

Разумеется, было бы ошибкой полагать, что человек с момента своего появления совершенно не изменился. По сути дела, такую позицию можно назвать неэволюционистской и неисторической. Между нашими предками и цивилизованным человеком последних четырех-шести тысячелетий — огромное различие. Да и общая антропологическая характеристика человека как хомо сапиенс на протяжении длительного процесса становления сына природы, охватывающего почти 2,5 млн. лет, не остается неизменной.

Тем не менее можно все-таки утверждать, что природа человека как нечто конкретное, несомненно, существует. Из этой предпосылки исходит, в частности, вся динамическая психология. Антропология свидетельствует: вид человека остается неизменным вот уже несколько сотен тысяч лет, со времен кроманьонцев. Другими словами, биологическая эволюция человечества завершена. Этот вывод не опровергается современной наукой. Психология, в частности, не располагает данными о том, что от поколения к поколению улучшается или ухудшается память, мышление, угасают старые или появляются новые формы эмоциональной жизни; обостряется или притупляется действие анализаторов.

Несомненно, человеку разных эпох присущи какие-то общие задатки и свойства, которые выражают его особенности как живого существа. Раскрыть эти признаки — значит выразить человеческую природу. Перечисляя те или иные качества, философы приходят к выводу, что среди них есть определяющие, принципиально значимые. Например, как уже отмечалось, разумность присуща только человеку. Он овладел также искусством общественного труда, освоил сложные формы коллективной социальной жизни, создал мир культуры.

Вот, например, одно из определений человека — политическое животное. Оно принадлежитАристотелю. Разумеется, нет оснований оспаривать такой признак. Но он мало что говорит о природе человека, кроме, пожалуй, того, что и так ясно: человек скорее стадное, нежели одиноко живущее животное. Означает ли это вместе с тем, что человек, скажем, разумен? Нет, ни в коей мере. Моделью человеческого рода является диктатура, а не демократия. Человек не способен построить свое обще-I житие по законам разумности.

Или еще одно определение — человек созидающий. Но оно также носит слишком общий характер. Важны существенные уточнения, чтобы правильно осмыслить такой признак. Только ли человек производит? Нет, пчелы делают соты для хранения меда. Конечно, сфера, где творит человек, достаточно широка: он создал орудия труда, освоил энергию, производит такие устройства, которые заменяют саму мысль (кибернетика, информатизация). Однако можно ли считать способность человека к созиданию уникальным свойством?

Итак, ни совершенство биологической природы, ни разум, ни способность трудиться сами по себе не определяют особенность человека. Что еще? Скажем, дар общения… Перелистаем сочинения тех философов, которые видят в человеке уникально коммуникативное существо. Не тут ли разгадка? «Человеческий мир в первую очередь характеризуется, собственно, тем, что здесь между существом и существом происходит что-то такое, равное чему нельзя отыскать в природе»^[17]. Это свидетельство крупнейшего философа нашего века Мартина Бубера.

Нельзя ли, скажем, выстроить такую последовательность мысли: человеку от природы свойственна общительность. Он так и тянется к себе подобным, чтобы совместными усилиями разгадать какую-нибудь тайну или учинить творчество… Из этой поразительной coy частности и возникла культура. Ведь ни одно животное не создало «второй природы», то есть феномена культуры.

Но, вообще говоря, в природе немало примеров редкой общительности особей. Вот, — допустим, муравьи или те же пчелы… Мы, впрочем, только догадываемся о тайнах общения у дельфинов. Вспомним лебедей, выражающих друг другу взаимную привязанность… Не мешает ли нам человеческое высокомерие понять, что и в животном царстве между существом и существом происходит «что-то такое»…

К тому же мысль о том, что животные тоже способны создавать «вторую природу», неоднократно рождалась в истории человеческой мысли. Хотя паук и творит по меркам своего вида, но сотканная им паутина вовсе не является фрагментом природного пейзажа. Она становится своеобразным дополнением к нему. Пчела строит восковые ячейки в качестве своеобразного архитектора…

Мы считаем нашу культуру выражением уникальности человека. Но может быть, это мираж? Вполне логично предположить, что наши города — это те же муравейники… Потребность в общении, безусловно, редкий дар. Но какова мера уникальности человека именно в этом свойстве?

И вот еще довод. Все эти единичные, неповторимые свойства человека — откуда они? В самом деле дар общения или разум — отчего им наделен человек? Ведь для философской антропологии здесь извечная проблема. Только в труде вырабатывается сознание, но чтобы освоить труд, нужны проблески высокой понятливости. Только в совместной жизни возможно общение, но какая же коллективность без потребности жить сообща? Что из чего тут возникло, утверждая себя в качестве первичности?

Мы называем человека мерой всех вещей. Именно в нем ключ к разрешению многих социальных, жизненных, эстетических проблем. Но сколько же сложилось в нашем сознании предрассудков в истолковании человека. Он — единственный и неподсудный властелин природы. Он — воплощение духовности, существо без плоти и многомерной психики. Он — средоточие всех земных добродетелей. Говоря философски, он мыслит, а не существует.

«Неужели нельзя сделать так, чтобы лица наших современников были возвышенными?» — спрашивает Варлам из знаменитого фильма Т. Абуладзе «Покаяние». В мире показного благополучия можно, конечно, превратить человека в раскрашенный муляж. Но в ком же тогда исток потребительства, преступности, воинствующего цинизма, охранительной, застойной психологии? Ведь эти явления, как ни толкуй, персонифицированы. Да, жестокость, человеконенавистничество, нравственное разложение не анонимны…

Загадочен человек, непредсказуем. Часто ли мы думаем об этом? Затевая грандиозные преобразования, немыслимые сдвиги во всех сферах жизни, компетентно и обстоятельно говорим о новой машине, о сложной технологии, об эффективном управлении, о возрастающем потоке информации. А человека воспринимаем как некую абстрактную и всегда равную себе величину. Потом сокрушаемся: кажется, и планы составили продуманные, и механизмы установили, где надо, и новую технику освоили. Но чего-то все-таки не учли.

Как же преодолеть упрощенное, одномерное представление о человеке? Зачем, например, человеку зрелище? Или еще конкретнее — откуда у него удивительная потребность в искусстве? Вопросы вроде бы далекие, отвлеченные… А они мучили еще Платона, одного из родоначальников философии человека. Мы же, стоящие на пороге нового тысячелетия, ничего конкретного античному философу сообщить не можем.

Он недоумевал: зачем человек идет в театр, чтобы насладиться зрелищем героического деяния? Не логичнее ли самому совершить подвиг? Так нет же… Не имея никаких реальных поступков, отправляется — это, по определению Платона, «двуногое без перьев» — непосредственна к подмосткам и там упивается геройством, которое автор приписал выдуманному персонажу. Не странность ли? Не в театр ходи, а на городскую площадь, где страждущие и обездоленные…

Между прочим, разумному и хорошо продуманному доводу Платона так никто и не внял. Это все равно что в наши дни предостерегать: «Не ходите, девки, замуж». Все равно не послушаются. Сколько театров этих в античном мире понастроили! Драматурги скольких героев понавыдумывали — Эдип, Медея, Электра, Антигона! Тут со своей судьбой не все понятно, поди вникай в чужой жребий…

Еще в эпоху позднего Возрождения был один такой драматург. Писал комедии, трагедии. Да, по слухам, сам в них даже играл. В театре «Глобус». Сколько всяких страстей напридумал! Выведет на сцену актеров и начинает по ходу действия приканчивать. Глядишь, в финале кое-кто из уцелевших произнесет некую сентенцию вроде: «Нет повести печальнее на свете…» или: «Где место происшествия? Какого? Печали небывалой? Это здесь…».

Да ведь вымысел все это! Ах, этот обманщик Шекспир. Чего только не наплел. Эта злодейка возлюбленная не оставила, видите ли, пылкому любовнику ни капельки яда… А мы-то поверили. Глаза наши увлажнились…

И этот выдумщик еще… Лопе де Вега. Все люди спят, а он ночами пьесы пишет. Свои бессонные видения воплощает. А рано утром идет к зданию театра и под дверь рукопись просовывает… Придется режиссеру читать, а там, глядишь, и поставят… Наплачемся, нахохочемся… Слушайте, а зачем все это? Стоит ли вообще ходить в театр? Может быть, больше правды в словах одного персонажа из рассказов И. Бабеля: «Если хотите что-нибудь наблюдать из жизни, то зайдите к нам во двор, есть с чего посмеяться…».

Растущая и трудно насыщаемая потребность человека в искусстве, в вымысле… Театры, книги, кино. Потом радио. Когда А. В. Луначарский осмысливал его роль в культуре, он сразу заговорил о загадках человеческой психики. Сколько новых впечатлений! Способен ли человек выдержать весь этот груз уплотняющихся галлюцинаторных видений? Чем больше средств художественного освоения жизни, тем острее тяга людей к вымыслу…

А. С. Макаренко полагал, что нельзя школьнику смотреть больше, чем один фильм в неделю, — психика не справится… А мы сегодня живем в потоке художественных образов, потребность в иллюзорной жизни оказывается все более обостренной. Не правда ли, удивительное антропологическое свойство? Не помогает ли это качество Адамова потомка приблизиться к разгадке его тайны? Ведь никакое живое существо на Земле не ощущает такого странного влечения…

Но может быть, это человеческая потребность не единственная в числе уникальных свойств человека? Многие философы, в том числе Артур Шопенгауэр, Карл Ясперс, Эрих Фромм, пытались осмыслить природу человеческих потребностей. С чего начнем? Потребность в выживании, половой жизни, самосохранении… Что и говорить, важное дело, Но инстинкт самосохранения заметен у каждого животного. Нужда в пище, сексуальность — по мнению Шопенгауэра, все это естественные склонности. Потребности эти не специфически человеческие и не главные вовсе…

Тогда обратимся к Эриху Фромму, который, специально изучая эту проблему, оставил нам некую инвентаризацию человеческих потребностей… По мнению американского философа, на протяжении длительной истории человечества разум, воля, эмоции людей никак не могли получить адекватного самовыявления. Любое общество не содействовало реализации глубинных потребностей, а, напротив, стесняло их или направляло в ложное русло. В результате естественные, здоровые влечения человека приобретали извращенную форму.

В качестве первой Фромм называет потребность в общении, в межиндивидуальных узах. Конечно же, человек — социальное существо. Но ведь и волки живут стаей, а пчелы роем… Но там и связи животные, инстинктуальные… А тут иное… Изолированный, искусственно выброшенный из общества человек десоциализируется, утрачивает культурные стандарты. Индийские девочки, воспитанные медведицей в джунглях, хотя и были найдены, так и не смогли очеловечиться… Не нашел себя в человеческом обществе и Джума Джумаев, о котором мы рассказали в начале нашей беседы.

Американский философ полагал, что идеальной формой, в которой названная потребность получает полное раскрытие, является любовь, В любви человек обнаруживает могучий душевный потенциал, растворяя себя в другом и тем самым выявляя-собственную сущность. Фромм спрашивает: действительно ли любовь — искусство? Он отвечает на этот вопрос положительно. Для большинства проблема любви — это прежде всего как быть любимым, а не как любить самому, то есть не проблема способности любить.

Фромм подчеркивает: принято думать, что любить просто, а найти достойный объект для любви или для того, чтобы быть любимым, — вот что трудно. По его мнению, корни такой установки — в развитии современного общества. Он отмечает, что в XX столетии произошли резкие ценностные сдвиги в отношении к этому чувству. Ведь в викторианской традиции (так называется период английской культуры в годы царствования королевы Виктории — 1837–1901), как и во многих патриархальных культурах, любовь не была непосредственно личным переживанием, которое могло привести затем к браку.

По мнению Фромма, любовь, которая в целом выступает как универсальное чувство, далеко не всегда обнаруживает себя в идеальном облике. Она может быть деформирована, искажена, подчинена специфическим ценностным и жизненным ориентациям. Например, любовь, относящаяся только к отдельному человеку, в сочетании с ненавистью или безразличием к другим уже самим этим доказывает, что она не любовь, а садистски-мазохистская привязанность. Что же это такое? Садист — это человек, который получает наслаждение от страданий своей жертвы. А мазохист, напротив, огромное удовольствие извлекает из того, что его мучают…

Фрейд считал, что садизм и мазохизм возникают на почве извращения полового инстинкта. Фромм с ним не согласен. Он, напротив, полагает, что эти свойства отражают личностные качества — душевные переживания. Если кто-то, допустим, садист, то он таков не только в любви. Это его сущность во всем, в том, числе и в межличностных отношениях за пределами интимной жизни. Он готов мучить человека, если он его начальник… Садист стремится возвыситься и командовать, навязывая свою власть и волю!..

Вторая потребность, описанная Фроммом, — это потребность в творчестве как глубинной интенции человека. В отличие от пассивного приспособления, присущего животному, люди стремятся преобразовать мир. А это невозможно без тяготения к запредельному, без поиска идеального. Без этой внутренней изготовки к возвышенному, к романтическому порыву личность не может подняться над повседневной прозой жизни. По мнению Фромма, эта потребность продиктована наличием творческих сил в каждом индивиде, среди которых особое место занимает воображение, эмоциональность. В акте творчества человек соединяет себя с миром, разрывает рамки пассивности своего существования, входит в царство свободы.

Третьей в перечислении Фромма является потребность в ощущении глубоких корней, гарантирующих прочность я безопасность бытия. Фрейд полагал, что такое состояние достигается в жизни каждого человека, если он испытывает материнскую и отцовскую любовь. Трактуя конфликт любви и долга как одну из универсальных ситуаций человеческого существования, Фрейд описывал материнскую любовь естественной и необусловленной, а отцовскую — отождествляемой с сознанием, долгом, законом и иерархией.

Но тут Фромм вступает в полемику со своим учителем Фрейдом. Он полагает, что потребность в гарантии и прочности бытия не обеспечивается материнской и отцовской любовью. Тут нужно что-то более высокое, в частности, ощущение собственных корней. Пушкин, например, помнил всех своих пращуров, начиная с Ратши, который был сподвижником Александра Невского. Сейчас в Японии начался настоящий бум родословном, все пытаются восстановить далекие истоки…

Каждый человек стремится отнести себя к определенной стабильной связи, возникшей у человеческой праистории. Фромм даже определяет такие формы «корневой», психологически прочной связи. От материнской любви исходит всепрощение, милосердие, любовь. От отцовской — различные формы авторитарного сознания: рассудочность, стремление установить иерархические отношения.

Американский философ полагает, что эти принципы матриархата и патриархата можно обнаружить не только в первобытном коллективе, но и в современном обществе. Одна форма человеческих связей генетически восходит к материнской любви. Она основана на свободной привязанности людей друг к другу. И речь здесь идет не только о родственных отношениях. Можно, например, испытывать глубокие симпатии к киногероине, полагая ее духовно близким человеком. Социологические опросы, проводимые в свое время Гостелерадио СССР, показали, что такой феномен обнаружился, в частности, при оценке образа Анфисы из телевизионного сериала «Угрюм-река».

А вот и четвертая глубинная потребность человека, отмеченная Фроммом. Это стремление к уподоблению, часто ведущее к идолопоклонству. Вот оно! Индивид, заброшенный в мир таинственных вещей и явлений, оказывается просто не в состоянии сам осознать назначение и смысл окружающего мира. Поэтому он нуждается в системе ориентации, которая дала бы ему возможность отождествить себя с неким признанным образцом.

Впервые такого рода механизмы были рассмотрены в психологической концепции Фрейда, которая возникла на основе наблюдения за ненормальными психическими процессами, а затем была распространена на обычную духовную жизнь. Фрейд рассматривал идентификацию (отождествление) как попытку ребенка (или слабого человека) перенять силу отца, матери (или лидера) и таким образом уменьшить чувство страха перед реальностью.

Современные исследования позволяют значительно расширить предоставление об этом механизме. Мир человеческих переживаний чрезвычайно сложен. В основе таких эмоциональных состояний, как любовь, нежность, сострадание, сочувствие, ответственность, лежит нечто такое, что неизменно предполагает взгляд не только на самого себя, но и на других. Ведь эти чувства по самому своему проявлению «открыты», «направлены» на иной объект. Следовательно, глубинная, трудно насыщаемая потребность человека состоит в том, чтобы постоянно видеть перед собой какие-то персонифицированные образцы.

Разумеется, человек прежде всего ищет их в ближайшем окружении, но может обращаться и к более широкому кругу. Оно так знакомо и подчас однообразно. Например, экран. Здесь творится необычный, иногда эксцентричный образ, в котором зримо воплощаются свои собственные представления о естественности, нежности, глубине чувств. Вот, например, образ купринской колдуньи, созданной Мариной Влади (1955). Скуластая, с прозрачными глазами, она пронзила сердца миллионов людей. Более того, повсеместно началось «движение колдуний». Образ так убедительно символизировал возвращение к естественности. Вот она, босоногая, с распущенными по плечам белесыми прядками, настоящее дитя природы…

Человек стремится понять самого себя. Все его попытки найти в себе специфически человеческое свойство или характеристику отражают в конечном счете действие механизма идентизации, то есть подобия. Но это чувство весьма редкий феномен. Это — удел избранных… Пожалуй, лишь чисто теоретически можно представить такую личность, которая проникла в ядро собственной субъективности, постигла себя, создала внутренне устойчивый образ своей субъективности.

Гораздо чаще человек — существо мятущееся, постоянно меняющее собственные представления о самом себе. Индивид живет в мире напряженных и противоречивых мотивов, стремлений и ожиданий. Ему постоянно нужна опора. Он поэтому соотносит свое поведение с персонифицированным образом. Девочки играют в дочки-матери. Это непреходящий, постоянно воспроизводимый ритуал игры. Юноши стараются походить на Леннона. Пусть зыбкая, но мода. Партийный работник стремится уподобиться вышестоящему… Кавалькады рокеров… Неформалы со своей эмблематикой… Люди пытаются выразить себя опосредованно, через систему сложившихся ритуалов, стереотипов, готовых образов.

Нет, не сегодня сложилась эта потребность отыскать или сотворить себе кумира. Бриджит Бардо — идеал французской молодежи 50-х годов. А что, собственно, в ней? Тот же «конский хвост», основательно подведенные глаза с накладными ресницами, крупный, чуть капризный рот. Да разве дело в деталях? Неизменная героиня многих (неравнозначных в художественном отношении) фильмов, инфантильная, притягательная, золотоволосая девушка. Этот кинообраз приобрел популярность во всем мире. В журналах мод появляются манекенщицы, копирующие ее позы, прическу. Грим под Бриджит Бардо оказывается в огромном спросе…

Или вот еще один образ из того же десятилетия. Мерилин Монро — платиновая блондинка, секс-символ Голливуда. Тут уже и трагическая судьба, которая придала особый оттенок ее красоте… Не только подражание героине, но и размышление о человеческом долготерпении и страдании, что таятся порою за маской очаровательной соблазнительницы.

Вполне понятно, что в основе персонификации не только телесность, внешний облик, но и психологические качества. Например, Маканин создал тип «барачного» человека, живущего между городом и деревней. Или, скажем, тип разочарованного романтика 60-х годов. А образ барда, рожденного песенной лирикой ушедших десятилетий. «Тургеневская девушка» — это персонификация. А сегодня…

Но оставим пока кумиров. Вернемся к Фромму. Пятая потребность человека заключается в стремлении к познанию, к освоению мира. Одно из глубоких интимных влечений личности — желание распознать логику окружающего мира, удовлетворить свое стремление к пониманию внутреннего смысла универсума. Человек восходит на костер во имя истины.

Итак, человек тянется к познанию, к творчеству, к глубинному бытию, к общению, к постижению самого себя через других… Может быть, вес это в своей совокупности и есть нечто, что можно назвать «специфически человеческое»? Но почему все это так зыбко, многозначно?.. Отчего и в познании, и в творчестве человек никак не может угадать самого себя? Что мешает ему утвердиться в конкретном образе?

В 1977 г. на экране американского телевидения появилась эффектная блондинка, причесанная по последней моде и осыпанная с головы до ног золотыми блестками. «Меня зовут Мамми Лиз». Телевизионная красавица призвала всех, кто смотрит в эту минуту передачу, покупать «люкс-автомобиль» производства новой компании «Твентис сенчури мотор каркомпани». В эфир был брошен клич: «Спешите, а то вас опередят! Чем скорее вы вложите деньги в это надежное дело, тем лучше». За несколько месяцев фирма получила тысячи заявок с необходимым авансом. Но вскоре грянул скандал. Оказалось, что такой, фирмы в природе не существует, ее «изобрел» мошенник-рецидивист, загримированный на экране под блондинку.

Нас интересует в данном случае не столько факт дутой рекламы. сколько конкретный, «удачно угаданный» облик персонификации Преступник убедил аудиторию в реальном наличии суперавтомобиля не просто потому, что зрители вообще склонны обольщаться блондинками. В качестве рекламы он выбрал определенный образ — не делового человека (мужчины), а именно эффектный стереотип блондинки, образ размытой привлекательности, в котором можно разглядеть секретаршу, представительницу фирмы и спутницу жизни одновременно.

Ну, хорошо, оказывается, нас можно обмануть и соблазнить придуманным образом. Что делать? Мы так доверчивы… Зато самого себя мы, надо полагать, знаем прекрасно, себе доверяем стопроцентно… Так ли? Ничего подобного? Можете себе представить, никто из нас не знает о себе ничего определенного… О том, кто я такой, сам я имею крайне расплывчатое представление. Мы просто фатально зависим от мнения окружающих. Чутко ловим посторонние взгляды. «Правда, ведь я очень красив?» Когда тамада рассказывает о наших достоинствах, мы склонны верить каждому его слову… Иногда, впрочем, у нас рождаются сомнения, но, как говорится, людям виднее. Я и в самом деле еще полон сил и талантов. Политического же деятеля, как выясняется, легко можно убедить в том, что он не имеет себе равных в истории…

Немецкий философ Артур Шопенгауэр, труды которого у нас долго предавали анафеме, говоря о человеке, выделял в его образе три компонента. Первое — то, что можно назвать личностью в широком смысле слова. Это все, что дано индивиду природой: телесность, красота, сила, здоровье, темперамент, нравственность, ум и степень его развития. Второй компонент — это то, что человек приобрел в качестве члена общества — чины, богатство, имущество. Но есть еще одно слагаемое — каким выглядит человек в глазах других.

Шопенгауэр настаивает: чем больше источников наслаждения откроет в себе человек, тем счастливее он будет. Здоровье, ум, мужество — разве не эти качества обусловливают счастье? Итак, по мнению немецкого мыслителя, наша личность является первым и важнейшим условием счастья. Ценность личности абсолютна, тогда как значимость других, имеется в виду приобретенных, благ относительна.

«Афоризмы житейской мудрости» как бы возвращают нам во многом утраченную веру в подлинность, суверенность, самостийность личности, сущность которой нередко извращается ложными устремлениями. Человек так много значения придает чинам, внешним признакам благополучия. Себя, личность, ценит меньше, ибо не вполне отдает себе отчет в том, где заканчивается его подлинность и рождается образ, сотканный из представлений социального окружения.

Современному читателю многое в книге Шопенгауэра может показаться необычным. Прежде всего, само стремление автора научить людей радостной, зрелой и спокойной жизни. Нам, пережившим опыт мировых катаклизмов, тиранических, злодеяний, слышавшим стоны растерзанной природы, познавшим параноидальный ужас истребления и распада личности, обездоленным и ожесточенным, нелегко воспринять мысль немецкого философа о том, что существует некое понятие житейской мудрости, под которым подразумевается искусство прожить жизнь по возможности легко и счастливо. Доподлинно ли, что есть столь безотказные и вразумляющие афоризмы?

Надо, разумеется, доверять собственной субъективности. Но почему же люди так плохо чувствуют свою индивидуальную идентичность. Любая перепись населения приносит массу курьезов. Люди не очень твердо представляют себе, к какой возрастной группе их следует отнести… Нередко заблуждаются даже относительно собственного дохода. Так, по данным западных социологических опросов, люди, едва сводящие концы с концами, зачисляют себя в число «неплохо обеспеченных».

Да что там люди! Целые народы… Исследователи ЮНЕСКО попытались выстроить шкалу жизненного уровня в разных странах. Потом попробовали соотнести это со степенью удовлетворенности собственным жизненным уровнем. И тут обнаружилось такое… Народы, которые по объективному индексу живут плохо, весьма удовлетворены жизнью и считают себя счастливчиками. Жители развитых стран, располагающие всем необходимым, полагают, что их просто обделили…

Вот самый простой эксперимент. Согласно швейцарскому психологу К.-Г. Юнгу люди делятся на экстравертов, интравертов и амбавертов. Экстраверты общительны, легко вступают в контакт, нуждаются в компании. Интраверты погружены в себя, одиноки, нелюдимы, рассудительны. Амбаверты… Да что это я вам рассказываю? Вы ведь знаете эту классификацию. Кстати, вы лично кто — интраверт или экстраверт? Этот вопрос я задаю в любой аудитории. Прошу поднять руку интравертов. Никто не рискует. Экстраверты, где вы? Молчат, затрудняются. Возможно, полагают, что они промежуточный, не ярко выраженный тип — амбаверты. Ничего подобного… Основная масса опрашиваемых убеждена, что она не имеет никакого отношения к этой выдумке Юнга. Лично он — не экстра и не интра. Он вообще настолько самобытен…

Страшно, ой как страшно наклеивать на себя ярлычок. Вообще-то, я застенчива, трудно вступаю в общение, сроду не выступала на собрании. Люблю одиночество, всегда погружена в свои мысли. Выходит, я интраверт? Но я совсем забыла сказать вам, что иногда хожу в гости… Что, этого мало для психологической характеристики? Ну, зачем вы так сразу — поставили клеймо и обжалованию не подлежит! Я, может быть, с завтрашнего дня стану экстравертом… Что, это в человеке окончательно, дано природой? Никогда бы не подумала. Ах, вот как. Многие современные психологи считают, что экстравертивность, интравертивность складываются в человеке в зависимости от расположения звезд. Выходит, это астрологическая тайна… Но лично я все-таки попробую изменить констелляцию. Пусть созвездия потеснятся для меня лично…

Героиня советского телефильма «Покровские ворота» говорит о себе: «Я такая непредсказуемая…» Вот именно. Мы живем с оглядкой на других. Свое представление о себе постоянно корректируем. Что скажет княгиня Марья Алексеевна? Как отнесутся, к моему мнению или поступку другие? Но что самое поразительное — крайне редко опираемся на собственное убеждение. Оно зыбко, переменчиво…

Да что там мнение? Человек свободен только по видимости… Нам кажется, каждый из нас волен делать все, что вздумается. Повседневность неотступно предлагает нам ситуацию выбора и властно требует ответа, Искать желанную профессию или присоединиться к решению приятеля? Изложить собственное мнение или проголосовать как все? Довериться любимой или сразить ее жестокостью? Испытать радость общения на людном перекрестке жизни или «ощутить сиротство как блаженство»?

Но правда ли, что личность творит себя сознательно, в меру стойкой. убежденности и выбора? Астрологи убеждают нас, что расположение звезд едва ли не фатально определяет наши поступки. Вот теперь стали печатать астрологические прогнозы. На неделю запланированы неприятности, радостные случайности и все такое…

Можно ли говорить о сознательном выборе со стороны индивида, если сторонники психоанализа доказывают, будто поведение человека запрограммировано впечатлениями детства, вытесненными влечениями. подавленными вожделениями? Оказывается, любой поступок, самый сокровенный или совершенно стихийный, если верить неофрейдистам, можно предсказать, объяснить заранее, доказать его неотвратимость. Что же тогда остается от человеческой субъективности?

Многие современные философы убеждены, что человек ориентирован отнюдь не изнутри, не уникальными мыслительными и эмоциональными стандартами, порожденными внутренним миром индивида, в индустрией сознания. Личность, как считают они, утратила свою самобытность, потому что стала объектом тотального манипулирования. Человек отныне живет не столько выбором, сколько иллюзией выбора.

Экзистенциалисты^[18] всегда считали, что предельная свобода индивида находит свое выражение в акте самоубийства. Этот поступок требует внутренней концентрации сил, отчаянной решимости, готовности к последнему шагу. Но вот религиозно настроенный французский философ Габриэль Марсель полагает, что в наши дни средства психологического нажима на личность столь изощренны, тонки, неуловимы и вместе с тем так действенны, что и этот акт теперь вовсе не воплощает свободной воли индивида.

Можно, например, по словам Марселя, подтолкнуть к трагической грани человека, полного желания жить. Но что самое удивительное, при этом одновременно внушить ему, будто этот приговор он вынес обдуманно, самостоятельно, без всякой подсказки. Напротив, изверившегося, отчаявшегося субъекта, задумавшего уйти из жизни, нетрудно с помощью тех же манипулятивных приемов уверить в том, что такой поступок невозможен именно с моральной точки зрения. Стало быть, личный акт нравственного решения (выбор) в любом варианте, как подчеркивает Марсель, подменен «безналичным», «безнравственным» диктатом манипуляторов.

Итак, глубинные человеческие потребности побуждают человека тянуться к знанию, творчеству, свободе. Казалось бы, эти стремления и образуют специфически человеческое… Но они тем не менее стеснены, подавлены, запрограммированы. Но ведь и животное не способно выйти за пределы инстинкта. Выходит, и для человека нет никакого простора? Он пожизненно приговорен к жесткому предназначению, к предустановленной судьбе?

Специфически человеческое

Нет, не приговорен. В Древнем Китае был удивительный обычай. Когда женщина чувствовала, что она беременна, наступало время общения с плодом. Родители рассказывали эмбриону, как они живут, кто они такие, что ждет младенца, когда он родится, какую может прожить жизнь. И нередко случалось так, что зачатие устранялось. Душа ребенка отвергала возможное воплощение…

Древний обычай не противоречит учению о карме. Карма — это судьба, предопределение. Что, казалось бы, можно извлечь из этого понятия, кроме констатации о мистической фатальности. Но оказывается, это ключевое слово выступает как фрагмент разветвленной космологической системы. Создавая карму, мы вызываем определенные последствия. Фатум? Но можно, как выясняется, изменить карму, совершив другое действие, которое обладает большем энергетическим потенциалом. Предопределение, стало быть, неотторжимо от физической картины мира.

Карма — вовсе не абстрактный закон, безличное повеление. Она обладает всепроникающим содержание. Не, внешние силы, а мы сами творим ее И в ней находит отражение бесконечно разноречивая динамика воли, если, разумеется, понимать это слово в трактовке Артура Шопенгауэра как основу бытия. Говоря конкретнее, множество частиц создают разветвленную цепь зависимостей. Карма, выходит, связана с глубинами материи. Она создается нами самими, а не какими-то внешними силами.

Растворяемость человека в космосе, в высших инстанциях прослеживается в мифологиях разных народов, западных и восточных. Она, как считают специалисты, отражает дух восточною мировосприятия. Напомним хотя бы о ведийской жертве Пуруши, отдавшего свое тело для сотворения Мира. В этом понятии древнеиндийской мысли воплощено представление о вселенской душе. Первочеловек отказался от собственной единичности, уникальности во имя более значительных целей. Из частей тела Пуруши образовалась Вселенная.

Но как же родилась первая формула «человеческого»? Примитивный человек способен делать эмпирические различия между вещами, но гораздо сильнее у него чувство единства с природой, от которой он себя не отделяет. Человек еще не приписывает себе особого, уникального положения в природе. Он еще не переживает драму своей отъединенности от всего мира.

До сих пор, обсуждая проблему уникальности человека, мы пытались отыскать какие-то необычные качества Адамова потомка (разум, социальность, творчество), некую субстанцию, которая принципиально отделяет человека от животного мира. Но, может быть, выделенность человека из природного царства зависит не от таких свойств, а от того, как хомо сапиенс переживает самою эту отчужденность от природы?

Некоторые современные философы полагают, что уникальность человека нельзя объяснить на основе разгадки одних биологических механизмов. Они отвергают также и противоположную точку зрения, которая заключается в том, что человек только социальное, а вовсе не природное существо. Тайну человека можно, видимо, раскрыть, если обратиться к изначальному противоречию между природностью и социальностью человека.

Человеческая натура не сумма врожденных! биологически закрепленных побуждений, но и не безжизненный слепок с матрицы социальных условий. Это продукт исторической эволюции и определенных природных механизмов. Уникальность человека выражает не качество и не субстанцию, а противоречие, вытекающее из специфики человеческого бытия. Главные страсти и желания человека возникают из его всеобще-с существования. По своим физиологическим функциям люди принадлежат к миру животных, существование которых определяется инстинктами и гармонией с природой. Но вместе с тем человек уже отделен от животного мира. И эта его «раздвоенность» составляет суть психологически окрашенного экзистенциального противоречия.

Помните, что философские антропологи давно уже отказались от идеализации человека как биологического существа: он далеко не совершенен. Уже отмечалось, что у человека слабо развиты инстинкты. Они как бы заглушены, порабощены социальностью. Инстинкты тащат человека в одну сторону, социальные нормы — в другую. Но в известной мере человек — вольноотпущенник природы. Некогда мощные естественные импульсы погашены в нем общественными стандартами и устремлениями.

Вот недавний пример. Центральное телевидение подготовило серию передач о советских женщинах. В одном из очерков рассказывалось о председателе одного совхоза в Латвии. Эта женщина добилась замечательных успехов в своем хозяйстве. Но журналист, который хочет представить нам живой человеческий портрет, все время стремится вызвать собеседницу на интимный разговор.

— О чем вы мечтаете? — спрашивает он ее.

— Хочу закончить высшую партийную школу.

Журналист нервничает: «Но может быть, вы хотите выйти замуж, обзавестись семьей?.» Героиня отвечает: «Нет, не хочу. Вот закончу вэпэша…».

Природа уготовила женщине роль матери. К выполнению этого предназначения зовет голос инстинкта. Но социальные стандарты, как показывает этот пример, способны перекрыть естественные влечения. Культура, социальность, как думают многие специалисты, как раз и расшатали биологические инстинкты.

Развитие культуры, как часто подчеркивалось в нашей литературе, позволило человеку преодолеть голос инстинктов и выработать уникальную систему ориентиров, внеприродных по своему существу. Вот почему, как подчеркивали многие советские ученые, инстинкты в человеке ослаблены. Они вытеснены чисто человеческими потребностями и мотивами. Иначе говоря, эти инстинкты «окультурены», их природный генезис ослаблен.

Однако действительно ли притупление инстинктов — продукт исторического развития? Новейшие исследования парадоксальным образом опровергают такой вывод. Оказывается, слабая выраженность инстинктов вызвана вовсе не развертыванием социальности. Прямая связь здесь отсутствует. Человек всегда и независимо от культуры обладал приглушенными, неразвитыми инстинктами. Ему в целом были присущи лишь задатки бессознательной природной ориентации, помогающей слышать голос земли. Вспомним Тютчева:

Что касается человека как родового существа, то он был природно-инстинктуально глух и слеп… Человек не был укоренен в природе. И не социальные связи ослабили в нем инстинкты. Насчет инстинктов с самого начала было неблагополучно. И вовсе не из-за социальной программы, а вообще из-за генетической обреченности человека.

Итак, человек как биологическое существо был обречен на вымирание, ибо инстинкты в нем были слабо развиты еще до появления социальной истории. Не только как представитель общества он был приговорен к поискам экстремальных способов выживания. И в роли животного он был осужден на гибель.

Вот тебе раз — царь, властелин природы и… ее пасынок. Как это совместить? Антропологи разъясняют: погиб бы человек не за понюшку табака, если бы не обладал некоторой цепкостью. Природа способна предложить каждому живому виду множество шансов. Такая возможность (один шанс из ста), можно предполагать, оказалась и у прачеловека. Не имея четкой инстинктуальной природы, не ведая, как вести себя в конкретных природных условиях с пользой для себя, человек стал бессознательно присматриваться к другим животным, более прочно укорененным в природе. Он как бы вышел за пределы видовой программы. В этом проявилась присущая ему «особость»: ведь многие другие существа не сумели преодолеть собственную природную ограниченность и вымерли.

Человек же неосознанно подражал животным. Это не было заложено в инстинкте, но оказалось спасительным свойством. Живет человек не своей жизнью, а воображает себя медведем, волком или еще кем-то. Присматривается и… живет. Нет, в общем, смертность ужасающая… Живет — это относится к тем, кто лучше других научился списывать с чужой биологической программы. Тут и началось раздвоение человека. Прислушивается он к собственным инстинктам, ничего не понятно, одна невнятица. Приглядывается к медведю. Кое-как подражает ему. Глядишь, еще один день прошел благополучно: никто не слопал… Надо бы получше запомнить, как удалось выжить. Метку какую-то себе поставить, что ли…

Превращаясь как бы то в одно, то в другое существо, человек в результате не только устоял, но постепенно выработал определенную систему ориентиров, которые надстраивались над инстинктами, по-своему дополняя их. Дефект постепенно превращался в известное достоинство, в самостоятельное и оригинальное средство приспособления к окружающей среде.

Такое представление об уникальности человека развивал еще Эрнст Кассирер. Наряду с немецким философом Максом Шелером его назвали на последнем Всемирном философском конгрессе в числе тех мыслителей XX столетия, которые совершили революцию в понимании человека. Вот как рассуждал Кассирер в книге «Опыт о человеке». Если придерживаться биологических воззрений на природу человека, например дарвиновских, то первые шаги человека должны быть сопряжены с познанием физического окружения. Иначе как выживешь… А тут сразу возникает парадокс.

Человек вовсе не пытается непосредственно познавать природу, овладевать навыками. Напротив, он как бы бессознательно отвлекается от всего этого и уходит в мир каких-то условных меток. Животные сразу и чуть ли не автоматически реагируют на внешний стимул. А человек живет в отвлеченной реальности. Он буквально окружил себя символами. Вообще, человек почему-то теряет контакт с реальностью и выстраивает между собой и действительностью мир таинственных образов. Они и служат для него ориентиром. Человек живет уже не просто в физической, а в символической вселенной… Символы сплетаются вокруг челочка в прочную сеть.

Вот откуда, оказывается, родилась социальная программа. Первоначально она складывалась из самой природы, из попытки уцелеть, подражая другим животным, более укорененным в естественной среде. Потом у человека стала развиваться особая система — символическая. Он стал творцом и создателем символов. В них отразилась попытка закрепить. различные стандарты поведения, подсказанные другими живыми существами. Теперь переведем дух и спросим себя — не здесь ли коренится разгадка вопроса, который касался потребности человека пойти в театр, чтобы увидеть нечто придуманное? Откуда у человека эта постоянная, растущая и трудноутолимая нужда в галлюцинаторном зрелище, в воссоздании фиктивного мира, в искусстве в целом? Не проливает ли тайна антропогенеза свет и на эту проблему? Животные ограничены миром своих чувственных восприятий, что, как уже отмечалось, сводит их действия к прямым реакциям на внешние стимулы. Человек же словно и вовсе не различает действительность и возможность. Они для него в известном смысле равноправны. Отсюда пушкинское «Над вымыслом слезами обольюсь…». «Зачем над вымыслом? — спросил бы у него Платон, — плачь по поводу печальной каждодневности…»

Поступки человека уже не определяются инстинктами. В сравнении с другими животными эти инстинкты у людей слабы, непрочны и недостаточны для того, чтобы гарантировать им существование. Кроме того, самосознание, разум, воображение и способность к творчеству нарушают единство со средой обитания, которое присуще животному существованию. Человек знает о самом себе, о своем, прошлом и о том, что в будущем его ждет смерть, о своем ничтожестве и бессилии.

Человек остается частью природы, он не отторжим от нее. Но теперь он понимает, что «заброшен» в мир в случайном месте и времени, осознает свою беспомощность, ограниченность своего существования. Над ним тяготеет своего рода проклятье: человек никогда не освободится от этого противоречия, не укроется от собственных мыслей и чувств, которые пронизывают все его существо. Человек — это единственное животное, для которого собственное существование является проблемой: он ее должен решить, и от нее нельзя никуда уйти.

Из логики приведенных рассуждений вытекает следующее: трудно выделить такое человеческое качество, которое, являясь каким-то задатком, выражает всю меру самобытности человека. Отсюда и возникает догадка: возможно, нетривиальность человека вообще не связана с самой человеческой природой, а проступает в нестандартных формах его бытия.

Иначе говоря, существо вопроса не в том, что человек обладает неразвитыми инстинктами, ущербной телесностью или более совершенным, чем у животных, интеллектом. Гораздоболее значимо другое: в чем особенности человеческого существования, обусловленные сплетением этих качеств? Например, способность человека к подражанию не исключительна. Этот дар есть у обезьяны, у попугая… Но в сочетании с ослабленной инстинктуальной программой склонность к подражанию имела далеко идущие последствия. Она изменила сам способ человеческого существования. Стало быть, для обнаружения специфичности человека как живого существа важна не человеческая природа сама по себе, а формы его бытия.

А какие последствия имела способность человека создавать внеинстинктуальную сетку связей. Между человеком и реальностью возникло огромное пространство символов. Сложилась иная, неприродная программа действий. Произошло как бы удвоение реальности, она получила отражение в сфере мысли, сознания. Человек оказался погруженным в специфические условия существования. Это пространство можно назвать культурой, ибо она-то и является той сферой, где неожиданно раскрылся творческий потенциал человека.

Стало быть, своеобразие человека как живого существа в его «открытости», «незавершенности». Человеческая программа, как уже отмечалось, отличается разнообразием и непостоянством. Мы можем, по-видимому, указать на одно поистине уникальное свойство человека: открытость, невосполненность его как создания. В отличие от других живых существ человек способен преодолевать собственную видовую ограниченность и возвышаться над ней. В этой особенности — удивительное и существенное своеобразие человека.

Философ Возрождения Пико делла Мирандола в «Речи о достоинстве человека» указал на то, что человек способен творить себя, открывать в себе новые свойства. «Тогда согласился Бог с тем, что человек — творение неопределенного образа, — писал он, — и, поставив его в центр мира, сказал: „Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой привязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно воле и своему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире…“»

Ни одно из существовавших обществ не соотносилось с истинной природой человека. В самом деле содержанием человеческой истории является попытка обрести самих себя, реализовать те потребности, которые в них заложены. Однако конкретно сложившееся общество, та или иная форма социального общежития мешают полному выявлению человеческих потенций. На протяжении длительной истории разум, воля, эмоции людей не получали и не могли получить истинного самовыявления. Общество не только не содействовало реализации глубинных потребностей, а, напротив, стесняло их.

Вообще говоря, проблему можно поставить даже шире. Не просто стесняло, а извращало. Теперь, когда человечество прошло через опыт насильственных расправ, практику чудовищных экспериментов с человеческим материалом, можно сказать без преувеличения: история— это также процесс расчеловечивания человека.

Можно ли считать свободу абсолютной ценностью человека? Издревле человека, который стремился обрести свободу, казнили, подвергали изощренным пыткам, предавали проклятьям. Но никакие кары и преследования не могли погасить свободолюбие. Сладкий миг свободы нередко оценивался дороже жизни… На алтарь свободы брошены бесчисленные жертвы. Так, может быть, история человечества и есть дорога к свободе, мучительный путь освобождения от оков?

Однако история подтверждает не только истину свободы. Она полна примеров добровольного закабаления, красноречивых иллюстраций психологии подчинения. Великие инквизиторы и диктаторы основывали свои системы власти как раз на предпосылке, что люди бегут от свободы. Человек — песчинка мироздания. Его окружают грозные природные стихии. Небо осыпает человека кометами. Недра Земли извергают огненные лавы. Он постоянно испытывает на себе предательство земной тверди… Истончение «живой» оболочки над планетой угрожает прорывом смертоносных излучений. В наши дни из рукотворных сооружений человека вырывается поток всепоражающих частиц. И в социальной жизни он ощущает себя игрушкой анонимных общественных механизмов. У экзистенциалистов есть все основания говорить о хрупкости человеческого существования.

Не вырабатывается ли на протяжении веков инстинктивный импульс, парализующий волю человека, его спонтанные побуждения? Напротив, мне кажется, что мы проходим мимо важнейшего исторического урока современности. Между тем пора, по-видимому, в полной мере открыто и по возможности всеобъемлюще разобраться в нем. Я говорю о тщете тиранических режимов. Сталинщина показала, что деспотизм вообще обречен, он бесперспективен. Ничего нельзя построить на человеческих жертвах, на беззастенчивой эксплуатации человеческого материала… Ведь это факт, что никакая самая изощренная тирания, на какой бы разветвленный аппарат насилия она ни опиралась, не способна загнать человека в тупик.

Выходит, провозвестия Замятина и Оруэлла оказались излишне трагедизированными? Нет, их предостережения были эффективными. Но прав немецкий мыслитель Карл Ясперс, который полагал, что человечество никогда не знало и, к счастью, никогда не узнает такой ситуации, когда возможен тотальный надзор за человеком… Деспотия действительно обнаружила свою ущербность, ибо она противостоит изначальной человеческой природе, отвергает свободную спонтанность человека.

Свобода — одна из неоспоримых общечеловеческих ценностей. Однако даже самые радикальные умы прошлого, выступавшие в защиту этой святыни, нередко обнаруживали робость и половинчатость. Нет, полагали они, свобода не абсолютна. Предоставьте индивиду право распоряжаться собственной жизнью — и наступит век хаоса. Ведь в нем сильны инстинкты своеволия, эгоизма, разрушительности. Свобода, безусловно, хороша, но замечательно, когда человек добровольно подчиняется общей воле, сознательно умеряет собственные порывы.

Говоря об эпохальных сдвигах, разломах истории, мы обращаем свой взор к человеку. Потому что он мера всего сущего…

Заключение

Человек утратил единство с природой, возможность вернуться в ее лоно, обрести инстинктивно-целостное восприятие. Он отныне возвышается над природой, но это и служит источником его страданий, ибо постоянно воспроизводит перед ним неразрешимую ситуацию. Не только все человечество, но и каждый индивид вынужден осознавать и переживать это экзистенциальное противоречие. Человек стоит перед страшной опасностью превращения в узника природы, оставаясь одновременно свободным внутри своего сознания. Ему предопределено быть частью природы и одновременно быть выделенным из нее, быть ни там, ни здесь. Человеческое самосознание сделало человека странником в этом мире. Он отделен, уединен, объят страхом.

Перед лицом трагической ситуации человек делает выбор. Он должен что-то делать, чтобы как-то совладать со страхом, пронизавшем все его существование. Он должен искать утраченную гармонию, пытаться обрести ее иным путем. Для того чтобы найти выход, нужно предельное напряжение. Ситуация требует не теоретического ответа, хотя ученые и создают теории жизни, философские идеи существования. Человек должен «ответить» всем своим существом, своими чувствами, своим творческим даром и воображением.

Но выражает ли человек свою сущность, свою уникальность в состоянии полнейшей реализации, предельного напряжения своего «Я». Нет, не выражает ибо человеческая природа — это не различные формы существования в их движении и их смене. Сама сущность человека выражена не в его ответах на ситуацию, а в безостановочном и нескончаемом разрушении конфликта. Таким образом, можно говорить о вечном экзистенциальном поиске. Человек, разорвав естественные связи, вынужден искать новый диалог с природой.

Так возникает множество человеческих проблем — свобода, власть, смерть, любовь, мировоззренческий анализ которых необходим сегодня. Содержанием человеческой истории является стремление людей обрести самих себя, реализовать те потребности, которые порождены распадом прежних изначально целостных связей..

Идея человеческой природы как незавершенной возможности, проявляющейся в бесконечных вариациях необычного, специфического бытия, жизни, как приключения саморазвития, в ходе которого несовершенство оказывается благодатным свойством, изъян превращается в достоинство, а несомненное благо оборачивается злом, — таков, на мой взгляд, возможный подход к осмыслению уникальности человека.

Примечания

1

См.: Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека (Опыт персоналистической философии). — Париж. 1939. — С. 19.

(обратно)

2

Вернадский В. И Живое вещество. — М., 1978. — С. 44. 6

(обратно)

3

Бердяев Н. А. Человек и машина (Проблема социологии и метафизики техники).// Вопросы философии. — 1989. — № 2. — С. 159.

(обратно)

4

Тэн И. Философия и искусство. — Париж, 1865. — С. 69.

(обратно)

5

Омар Хайям. Рубайат, — М., 1972. — С. 30.

(обратно)

6

Твен М. Письма с Земли. — М, 1972. — С. 176.

(обратно)

7

Там же.

(обратно)

8

Ницше Ф. Антихрист. — Спб., 1907. — С.9.

(обратно)

9

Мечников И. И. Этюды о природе человека. — М. 1961. — С. 50.

(обратно)

10

Диалоги. Полемические статьи о возможных последствиях развития современной науки. — М. 1979. — С. 148–149.

(обратно)

11

Этот пример взят из статьи Василия Голованова «Насекомое измерение» // Литературная газета. — 1990. — 5 сентября.

(обратно)

12

См: Проблема человека в западной философии / Под ред. П. С. Гуревича. — М., 1988. — С. 12.

(обратно)

13

Волошин М. Избранные стихотворения. — М., 1988. — С. 299–300

(обратно)

14

Таноб — место подвижничества христианских аскетов.

(обратно)

15

Ойзерман Т. И. Homo sapiens преодолевает свою видовую ограниченность / Вопросы философии. — 1989. - N 7. — С. 12.

(обратно)

16

Направление в современной западной философии, представляющее объекты в виде соответствующих структур

(обратно)

17

См.: Лабиринты одиночества. — М., 1989. — С. 94.

(обратно)

18

Направление в современной западной философии, изучающее существование человека.

(обратно)

Оглавление

К читателю

Куда идешь, человек?

  Властелин природы?

  Тайна заместимости

  Похож ли человек на машину?

  Мера всех вещей?

  Специфически человеческое

  Заключение

*** Примечания ***