Родная кровь [Джон Апдайк] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Джон Апдайк Родная кровь

Маплы были женаты уже девять лет, почти перебор.

— Черт бы все это побрал, черт бы побрал!.. — говорил Ричард своей жене Джоан по пути в Бостон, куда они ехали на переливание крови. — Я езжу по этой дороге пять раз в неделю, и вот опять! Кошмар какой-то! Я совершенно вымотан — эмоционально, умственно, физически. К тому же, она мне даже не тетка. Тебе она и то не тетка.

— Вроде как дальняя родственница, — уточнила Джоан.

— Проклятие, у тебя вся Новая Англия ходит в дальних родственниках, мне что же, весь остаток жизни потратить на спасение их всех?

— Замолчи, — сказала Джоан. — Она при смерти. Мне за тебя стыдно. Честное слово, стыдно.

Это его проняло, его тон ненадолго стал извиняющимся.

— Да я был бы, как всегда, святее всех святых, черт меня побери, если бы этой ночью хоть немного поспал. Пять раз в неделю я спрыгиваю с кровати, выбегаю из двери, встречаю разносчика молока, и после этого в тот единственный день, когда мне не надо волочить потомство в воскресную школу, ты окончательно меня выматываешь, заставляя тащиться за тридцать миль.

— Как будто это я до двух часов ночи танцевала с Марлин Броссман твист! — фыркнула Джоан.

— Никакой не твист, а целомудренный вальс под «Хиты сороковых». А ты не воображай, что я ничего вокруг не замечаю. Я видел, как ты пряталась за пианино с Гарри Саксоном.

— Не за пианино, а на скамейке. Он просто разговаривал со мной, потому что пожалел. Меня все жалели; ты никому не дал станцевать с Марлин хотя бы раз, для виду, что ли.

— Для виду, для виду... — подхватил Ричард. — В этом ты вся.

— Учти, бедняги Мэтьюсы, или как их там, были в полном ужасе.

— Мэтьессоны, — поправил он. — Да, еще и это! Зачем приглашать в наше время таких болванов? Никого так не ненавижу, как женщин, теребящих свой жемчуг и глубоко вздыхающих. Я решил, что у нее что-то застряло в горле.

— Очень приятная, достойная молодая пара. Знаешь, почему они тебе поперек горла? Потому что на фоне их относительной невинности виднее, во что превратились мы.

— Если тебя так влечет к низеньким толстякам, вроде Гарри Саксона, то почему бы тебе за такого не выйти?

— Ну, все, — спокойно произнесла Джоан, отвернулась от него и стала смотреть в окно на проносящиеся мимо бензоколонки. — Ты действительно злобный, это не притворство.

— Притворство, вид... Господи, для кого ты ломаешь комедию? Не Гарри Саксон, так Фредди Веттер, одни гномы. Стоило мне посмотреть на тебя вчера вечером, я видел Белоснежку в окружении одних грибов.

— Не болтай ерунду! — Ее рука, явно принадлежавшая женщине за тридцать, сухая, с зелеными венами, испорченная моющими средствами, потушила в пепельнице сигарету. — Ума ни на грош. Вообразил, что можешь обвинить меня во флирте с другим мужчиной, чтобы самому с чистой совестью вертеться вокруг Марлин?

От такого разоблачения своей стратегии он потемнел. Вспомнилось прикосновение волос миссис Броссман, когда он прижимался щекой к ее щеке, вспомнился запах духов во влажной сокровенности у нее за ухом.

— Ты права, — сказал он. — Просто я хочу, чтобы при тебе был мужчина твоего размера. Оцени мою преданность.

— Давай лучше помолчим, — предложила она.

Его надежда превратить правду в шутку не оправдалась. Любой намек на возможность свободы отвергался.

— Вот эта твоя чопорность, — заговорил он ровным тоном, словно о предмете, который они оба могли холодно препарировать, — это и есть самое невыносимое. Против твоего рефлекторного либерализма я не возражаю. С твоим равнодушием к сексу я сжился. Но эта непробиваемая чопорность, этот стиль Новой Англии — думаю, она была нужна отцам-основателям, но в век тревоги она уже сродни нахальству.

Он смотрел на нее, она неожиданно тоже взглянула на него с испуганным, но одновременно до странности ясным выражением, словно все ее лицо, включая веки, превратилось в тусклый фарфор.

— Я просила тебя помолчать. Теперь ты наговорил вещей, которые я никогда не прощу.

Прекрасно понимая свою неправоту, задыхаясь от чувства вины, он сосредоточился на дороге, хмуро прирос к баранке. Они ехали со скоростью шестьдесят миль в час, движение, как всегда в воскресенье, было несильным, но Ричард так часто пользовался этой дорогой, что для него расстояния превращались здесь во время, и машина словно бы двигалась с медлительностью минутной стрелки. Будь он хорошим стратегом, он бы хранил молчание, такое поведение помогло бы сохранить достоинство, но ему казалось, что новое сотрясение воздуха сможет восстановить равновесие в его браке, все сильнее нарушавшееся с каждой бессловесной милей.

— Что скажешь про Бин? — спросил он. Бин была их дочерью, накануне они оставили ее дома с температурой тридцать девять, а сами отправились на вечеринку.

Джоан поклялась себе молчать, но материнский инстинкт одержал верх.

— Сильная простуда, ужасный насморк.

— Слушай, моя сладкая, а мне не будет больно? — выпалил Ричард. Как ни странно, он никогда раньше не сдавал кровь. Он страдал астмой, был тощ и признан негодным для воинской службы; раньше, в колледже, и теперь, на работе, не столько из-за собственного нежелания, сколько из-за недоверия к нему, он избегал донорства. Это была проверка на смелость, такая примитивная, что раньше никому не приходило в голову так его проверять.


Весна приходит в Бостон неохотно. Стоянка была покрыта рябой ледяной коркой, серый затхлый воздух межсезонья придавал зданиям вдоль Лонгвуд-авеню единообразную блеклую величавость. Шагая к больничным дверям, Ричард поинтересовался, увидят ли они короля Аравии.

— Он в отдельном крыле, — сказала Джоан. — С четырьмя женами.

— Всего четыре? Да он аскет! — Он даже осмелился похлопать жену по плечу, хотя толстое зимнее пальто могло помешать ей почувствовать прикосновение.

Их направили в длинный коридор, застеленный линолеумом цвета сигары. Коридоры, прихотливо изгибаясь, разбегались во все стороны, так всегда бывает в больницах, когда пристраивают корпус за корпусом. Ричард чувствовал себя сироткой Гензелем, бредущим за своей Гретель; воображаемые птицы клевали у них за спиной хлебные крошки, пока они робко не постучали в дверь колдуньи с надписью «Центр сдачи крови». На стук выглянул молодой человек в белом халате. Через его плечо Ричард в ужасе увидел пару разутых женских ног, параллельно водруженных на кровать. От игл и пузырьков слепило глаза. Молодой человек через щель в двери сунул вновь пришедшим два длинных бланка. Сидя рядышком на скамейке, тщательно выписывая свои имена и припоминая перенесенные в детстве болезни, мистер и миссис Мапл смотрели на самих себя новыми глазами. Ричард боролся с желанием хихикать, дурачиться и врать, посещавшим его всякий раз, когда от него, как от адвоката, вынужденного вести безнадежное дело, требовали предоставить данные о себе для вечности. Его как-то оправдывало разве что то, что эти же самые данные (адрес проживания, дата вступления в брак) доверяет бумаге раненая душа рядом с ним. Он заглянул через ее плечо:

— Понятия не имел, что ты болела коклюшем.

— Я знаю об этом от матери, сама не помню.

Где-то звякнула посуда, вдали ожил лифт. Женщина средних лет, сильно нарумяненная и перегруженная мехами, вышла из помеченной кровью двери и покачнулась на уже знакомых Ричарду ногах, теперь обутых. Женщина окинула Маплов воинственным взглядом и, твердо ступая, исчезла за углом коридора. Молодой человек высунулся из двери с хирургическими щипцами в руке. Он недавно постригся и оттого еще больше смахивал на ученика парикмахера. Щелкнув щипцами, он с улыбкой спросил:

— Пойдете вместе?

— Конечно.

Ричарда рассердил юный возраст этого желторотика, которому им предстояло доверить свою сокровенную влагу. Но стоило Ричарду подняться, как от возмущения не осталось и следа, ноги подкосились. Выдавливание образца крови из его среднего пальца показалось самым отвратительным и бесполезно затянувшимся физическим контактом с другим человеческим существом за всю его жизнь. Хорошие дантисты, механики, парикмахеры умеют успокаивать прикосновением, но этот интерн ничего такого делать не умел, был неловок и пытался возместить это грубостью. Снова и снова он, как неуклюжий вампир, без толку мял и крутил багровеющий палец. Тоненькая пробирка упорно отказывалась наполняться кровью.

— Кажется, ему не нравится проливать кровь, — обратился интерн к Джоан. Та сидела на табурете рядом с батареей переливающихся склянок с безразличием медицинской сестры.

— У него медленный кровоток, — сказала она. — Ускоряется только после полуночи.

От этой попытки сострить насмерть напуганный Ричард громко хохотнул, отчего его кровь наконец брызнула в пробирку. Красный столбик подскочил, как в термометре.

Интерн облегченно перевел дух и принялся объяснять:

— Нам бы здесь поставить таз с горячей водой. Вы же только что с холода. Сунули бы руку в теплую воду — и кровь бы забила фонтаном.

— Могу себе представить... — пробормотал Ричард.

Но интерн уже мысленно заклеймил его клоуном и обращался только к Джоан:

— Всего-то и нужно что маленькая емкость, ну и собственный кофе в придачу. Пока что нам приходится посылать за кофе наверх, когда сдавшему кровь донору надо взбодриться. Вам потребуется кофе?

— Нет! — встрял Ричард, уже приревновавший жену к этому сосунку.

— У вас нулевая группа, — сообщил интерн Джоан.

— Знаю.

— А у него А-положительная.

— Это отлично, Джек! — сказала ему жена.

— Я редкий экземпляр? — поинтересовался он.

— Ноль-положительная и А-положительная — самые распространенные группы, — объяснил интерн. — Ну, кто первый?

— Давайте я, — вызвалась Джоан. — У него это в первый раз.

— Ее полное имя — Джоан д'Арк! — выпалил Ричард, злой на ее эгоизм и самодовольство.

Перепуганный интерн приказал, уставившись в пол между ними:

— Разувайтесь и ложитесь на кушетки! — К этому он присовокупил жалобное «пожалуйста», заставившее всех троих рассмеяться, интерна — последним.

Кушетки стояли вдоль стен перпендикулярно одна другой. Джоан улеглась, и муж узрел ее укороченной. Никогда еще он не видел ее такой: трогательная прическа, оголенная длинная белая рука, ноги в чулках, по-детски беззащитно сведенные носками внутрь. На кушетках не было подушек, и, повалившись навзничь, он почувствовал, будто у него запрокинута голова и он словно колышется на поверхности воды, и от этой иллюзии крепла надежда, что нереальное приключение сейчас прервется, завершится, как дурной сон.

— Ты в порядке?

— А ты? — тихо донеслось из-под шапки волос с прямым, словно еще матерью расчесанным пробором. Он наблюдал, как длинная игла вонзается в мякоть ее руки, как елозит по коже клок влажной ваты. Он думал, что их кровь побежит в канистры или в бутыли, но интерн, чье дыхание было теперь единственным звуком в кабинете, пододвинул к Джоан нечто, похожее на маленький ранец, весь оплетенный проводами. Он заслонил собой кушетку, а когда отошел, то оказалось, что к сгибу руки Джоан, в месте, где лучше всего проглядывает синий рисунок вен, присоединен пластиковый шланг. Именно это нежное местечко на ее руке было в дни ухаживания самым чувствительным к его ласке. Торчавшее теперь оттуда щупальце стало вдруг зловеще багровым. Ричард едва удержался от крика.

От того, с какой готовностью ее кровь покидала тело, он сам испытал физическую боль. Он не успел и глазом моргнуть, как шланг наполнился кровью. Думал, что увидит поток, но зрелище создавало впечатление, будто свернутый колечком шланг подает кровь в обратную строну, в нее; шланг можно было принять и за лишний штрих на картине, вроде бесстыдно пририсованных усов. От неподвижности собственной головы все казалось его взору плоским.

Настала его очередь. Сначала интерн ловко ввел ему новокаин, а потом он ощутил вторжение чего-то грубого; это мог быть, к примеру, гвоздь среднего калибра. Интерн дважды не находил вену, но третий раз оказался удачным, и он закрепил победу куском лейкопластыря. Ричард все это время бездумно разглядывал созвездия пятен на потрескавшемся потолке. Смотреть на то, что с ним творили, было небезопасно. Когда интерн отошел и принялся звенеть своими инструментами, Джоан выгнула шею, чтобы показать мужу лицо и перевернутую улыбку: моргающие глаза очутились на месте рта, на месте глаз красовался скошенный рот.

Так, перпендикулярно друг к другу, они пролежали всего несколько минут, но время текло не в этом кабинете, а за стенами, вместе со звяканьем посуды вдалеке, приближением и удалением шагов, открыванием и закрыванием невидимых дверей. Чувствуя безболезненное биение пульса в сгибе своей руки, но сознательно не интересуясь, как это выглядит, он парил, представляя, как вознесется его душа, когда вытечет под кушетку вся его кровь. Его и Джоан кровь смешивалась на полу, их души вместе скользили от трещины к трещине, от звезды к звезде на потолке. Один раз она кашлянула, и звук этот походил на падение камешка, сковырнутого скалолазом со склона.


Дверь открылась. Ричард повернул голову и увидел старика, лысого, с землистым лицом, тот, войдя, опустился в кресло. Он принадлежал к тем пожилым людям, которые часто занимают во всевозможных учреждениях не очень понятное, но прочное место. Молодой врач был с ним как будто знаком, они повели негромкую беседу, словно старались не беспокоить таинственный союз пары на сдвоенном жертвенном ложе. Люди и события, о которых они говорили, ничего не значили: какая-то Айрис, доктор Гринштейн, корпус «Д», снова Айрис, незаслуженно отчитавшая старика, позорное отсутствие посуды для кофе, чернокожие телохранители, по слухам, несущие службу у постели бесчувственного аравийского короля, вооружившись ятаганами. Для полуобморочного Ричарда эти темы были подобны туманным впечатлениям, переливающимся и объемным: доктора Гринштейна он представлял остроносым субъектом с миндалевидными глазами цвета плюща, Айрис имела рост в недобрых восемьдесят футов и громыхала стерилизованным гневом. Есть вероучения, где несчетные божества предстают бороздами на безликом Создателе; так и эти призрачные образы временами набегали на его острое осознание крови: Джоан и своей собственной. Скованные общей потерей, они лежали в целомудренном сочленении; Ричарду стало казаться, что отходящие от них шланги соединяются где-то там, в невидимой тьме. Проверяя свою догадку, он скосил глаза и убедился, что пластмассовая плеть, приклеенная к сгибу его руки, имеет тот же темно-красный цвет, что и ее. Он снова уперся взглядом в потолок, чтобы не потерять сознание.

Молодой интерн резко оборвал бессвязный разговор и подошел к Джоан. Лязгнули щипцы, он отошел, и Ричард увидел, как она лежит с задранной вверх рукой, прижимая к ней клок ваты. Интерн тут же подступил к Ричарду, звуки щипцов раздались уже над ним.

— Полюбуйтесь, — обратился интерн к своему престарелому знакомому, — с ним я начал на две минуты позже, чем с ней, а закончили они одновременно.

— Это что, гонка? — спросил Ричард.

Медик неловко, но твердо вложил в пальцы Ричарда тампон и сам поднял ему руку.

— Подержите пять минут, — сказал он.

— Что будет, если я не стану?

— Испачкаете себе рубашку. На днях одна моя пациентка, — обратился интерн к старику, — уже собралась уходить, как вдруг бах — и ее нарядное платье оказалось испорчено. Она шла на симфонический концерт.

— В таких случаях они норовят взыскать с больницы стоимость чистки, — пробурчал старик.

— Почему у меня шло медленнее? — спросила Джоан, помахивая поднятой рукой то ли от обиды, то ли от слабости.

— С женщинами обычно так и бывает, — сказал интерн. — В десяти случаях из десяти мужчины обгоняют женщин. У них сильнее сердце.

— Неужели?

— Так и есть, — вмешался Ричард. — Нечего спорить с медицинской наукой.

— В корпусе «С» спасли женщину, попавшую в аварию, — сообщил старик. — Теперь, говорят, она подает на больницу в суд за то, что потерялся ее зубной протез.

За такой болтовней пролетело пять минут. Ричард устал лежать с задранной рукой. То ему уже казалось, будто их с Джоан заперли в классе, где их никто не узнает, то, что они части головоломки, которую невозможно разгадать. Кому же придет в голову ответ: «Две белые березы на лугу».

— Если хотите, можете сесть, — разрешил интерн. — Только не отпускайте место прокола.

Они сели на своих кушетках, тяжело свесив ноги.

— У тебя не кружится голова? — спросила Ричарда Джоан.

— При таком могучем сердце? Не будь столь самонадеянной.

— Как вы думаете, ему понадобится кофе? — спросил ее интерн. — Я сейчас же закажу.

Старик завозился в кресле, готовясь встать.

— Не надо мне никакого кофе! — Ричард выпалил это так громко, что мысленно превратился в персонаж из обиженной стариковской болтовни, в ту же Айрис, хотя не такого богатырского роста: «Я встаю, чтобы принести кофе для полудохлого психа в лаборатории, а он на меня набрасывается, чуть голову мне не откусил!»

Чтобы продемонстрировать свое остроумие и полную вменяемость, Ричард указал на сданную ими кровь — два тугих пластиковых мешка — и заявил:

— В Западной Виргинии, откуда я родом, с собак иногда снимают таких же насосавшихся клещей!

Во взглядах слышавших его сквозило удивление. Он сказал не совсем то, что хотел? Или они никогда не видели уроженцев Западной Виргинии?

Джоан тоже показала на пакеты с кровью.

— Это наша? Вот эти кукольные подушечки?

— Наверное, надо отнести одну Бин, — предложил Ричард.

Интерн, судя по всему, сомневался, шутка ли это.

— Ваша кровь будет зачислена на счет миссис Хенрисон, — проговорил он без выражения.

— Вы что-нибудь знаете о ней? — спросила Джоан. — Когда ее ре... Когда ее будут оперировать?

— Думаю, завтра. Там еще операция на открытом сердце в два часа, для нее понадобится шестнадцать пинт.

— О... — Джоан была впечатлена. — Это же весь объем крови одного человека...

— Больше, — бросил интерн с царственным жестом, обещающим дары и отвергающим хвалу.

— Можно нам ее навестить? — спросил Ричард, чтобы сделать приятное Джоан. (Он не забыл, как она его стыдила.) Он не сомневался в отказе.

— Спросите у медсестры. Обычно перед такими серьезными операциями пускают только близких родственников. Думаю, с вами уже все. — Он имел в виду проколы. У Ричарда осталась маленькая ранка. Интерн обмотал ему руку ярко-оранжевым липким бинтом, такими пользуются только в больницах. Упаковка — их специализация, подумал Ричард. Они упаковывают человеческие останки для окончательной отправки. Шестнадцать кукольных подушек, одинаково темных и аккуратных, и все для одного открытого сердца; стоило ему представить такое, и жажда порядка сошла на нет.

Он опустил рукав и сполз с кушетки. Еще не успел коснуться ногами пола, а уже понял, что на него уставились три пары глаз в ожидании скандала, полные опаски и вожделения. Он встал, посмотрел на них сверху вниз и запрыгал на одной ноге, чтобы попасть другой ногой в ботинок, потом попрыгал еще. Последовали движения, которые он еще помнил по урокам танцев в семилетнем возрасте, когда его каждую субботу возили за двенадцать миль, в Кларксберг. Поклон жене, улыбка для старика. Интерну он сказал:

— Всю жизнь люди ждут, что я грохнусь в обморок. Не знаете почему? А я все не грохаюсь.

Пиджак и пальто показались ему странноватыми, какими-то скользкими, легкими, но уже в конце коридора пространство вокруг приобрело привычные пропорции. Джоан шагала рядом с ним и смиренно молчала, как ни просились с ее языка вопросы. Они вышли через широкую стеклянную дверь. Сквозь дымку из последних сил пробивалось чахлое солнце. За их спинами, где-то наверху, лежал и грезил о своих песках накачанный снотворным король Аравии. На своей койке миссис Хенрисон принимала двойню — одинаковые пакеты с кровью. Ричард стиснул плечи жены и зашептал, уходя с ней в прочувственном объятии:

— Я тебя люблю. Люблю, люблю, люблю.


Роман, если попросту, — это непознанное, неиспробованное. Для Маплов было необычным ехать вместе в одиннадцать утра. Обыкновенно они оказывались вдвоем в машине только в темноте. Он видел уголком глаза овал ее лица. Она наблюдала за ним, готовая схватить руль, если он вдруг потеряет сознание. Он испытывал нежность к ней в матовом свете утра, а к самому себе — любопытство: как глубоко в его мозгу спрятана черная яма? Он не улавливал в себе изменений, но, с другой стороны, сознание сопротивляется самоанализу. Чего-то он определенно лишился; стал меньше себя прежнего на целую пинту. При этом земля, все ее сигналы, все дома, машины и кирпичи, все продолжало жить в давно заведенном ритме.

Проехав Бостон, он спросил:

— Где будем есть?

— А что, надо?

— Давай лучше поедим. Я угощу тебя ленчем. Представь, что ты моя секретарша.

— У меня действительно такое чувство, будто мы совершаем нечто недозволенное. Разве я что-то украла?

— Ты тоже? Что же мы украли?

— Понятия не имею. Может быть, утро? Думаешь, Ева сумеет их накормить?

Евой звали их няню, костлявую соседскую девчушку, грозившую, по расчетам Ричарда, ровно через год превратиться в красавицу, от которой захватит дух. В среднем няни держатся по три года: нанимаешь их десятиклассницами, провожаешь до поры цветения, а потом они доезжают до конечной остановки и исчезают из виду: кто поступает в колледж, кто выходит замуж. А поезд идет дальше, берет новых пассажиров и сам стареет и стареет...

— Справится! — решил Ричард. — Чего тебе больше хочется? Вся эта болтовня насчет кофе вызвала у меня страшный голод.

— В блинной на Сто двадцать восьмой улице кофе подают не спрашивая.

— Блины сейчас? Ты серьезно? Думаешь, нас не стошнит?

— Разве тебя тошнит?

— Как будто нет. У меня чувство невесомости, но это, наверное, нервное. Никак не возьму в толк, как можно что-то отдать и все-таки сохранить. Это что, депрессия?

— Не знаю. Разве депрессия и жизнерадостность — одно и то же?

— Господи, я совершенно забыл, какие бывают виды темперамента! Меланхолик и сангвиник, холерик и флегматик — так, кажется?

— Куда-то подевались желчь и черная желчь.

— Чего у тебя не отнять, Джоан, так это образованности. В Новой Англии все женщины такие образованные!

— И притом — равнодушные к сексу.

— Верно, остается их высушить и сложить на полке. — Но в его словах не было злости. Он напоминал ей их прежний разговор, чтобы сказанное можно было оживить, разбавить и стереть из памяти. И это вроде бы сработало.

Ресторан, где подавали только оладьи и блины, в этот ранний час пустовал. За едой оба робко помалкивали. Его тронуло, что черника с блинов испачкала ей зубы, он поднес спичку к ее сигарете и сказал:

— Мне понравилось, как ты вела себя в лаборатории!

— Чего это вдруг?

— Такая храбрая!

— Ты тоже.

— Мне иначе нельзя. Приходится расплачиваться за обладание пенисом.

— Тсс!

— Забудь, что я назвал тебя равнодушной к сексу.

Официантка налила им еще кофе и дала счет.

— Еще я обещаю больше никогда не плясать твист и ча-ча-ча с Марлин Броссман.

— Глупости, мне все равно.

Это было равносильно разрешению, но он почему-то занервничал. Это ее высокомерие: почему она не борется? Добиваясь примирения, карабкаясь на гору, он взял счет и, ломая комедию — будто бы у них свидание и он дурак-ухажер, — сказал снисходительно:

— Я заплачу.

Но в бумажнике оказался всего один мятый доллар! Ему самому было непонятно, почему это его так рассердило, разве что потому, что доллар, не больше!

— Черт побери! Нет, ты взгляни! — Он помахал долларом у нее перед носом. — Всю неделю вкалываю не поднимая головы ради тебя и этого ненасытного выводка, и что же я имею в конце? Всего один чертов дырявый доллар!

Она взялась за сумочку, лежавшую рядом, не сводя с него глаз, ее лицо опять стало чужим, превратилось в жутковатую фарфоровую скорлупу.

— Каждый платит сам, — сказала Джоан.