История одного предательства, одной страсти и трех смертей [Метин Ардити] (fb2) читать онлайн

Метин Ардити История одного предательства, одной страсти и трех смертей

Давиду Парианосу

Вы должны быть изгнаны из стран ваших отцов и предков. Вы должны любить страну ваших детей: пусть эта любовь станет вашей новой доблестью, вашим открытием в самом далеком океане! Эту страну приказываю я вашему парусу искать снова и снова.

Фридрих Ницше

«Так сказал Заратустра»

ОСТРОВ СПЕТСЕС

1

Суббота, второе февраля 1952 года

Спирос Луганис и его брат Никос умерли в одно и то же мгновение — обоим оторвало головы взрывом динамитной шашки. Несчастье произошло, когда те рыбачили в море неподалеку от живописных берегов острова Святого Янниса, как раз в том месте, где морские окуни и дорады набирают от восьми до десяти килограммов живого веса.

Рыба водилась на глубине, поэтому братья, ловившие ее так же истово, как делали все, за что ни брались, изготовили очень мощный взрывной заряд. По мнению полиции, он мог весить около трех или четырех килограммов, может быть, даже пять.

Использование динамита само по себе дело рискованное. Из-за этих шашек многие рыбаки с греческого острова Спетсес остались кто без рук, кто без глаз, а некоторые просто лишились пальцев. Однако двое убитых да еще одновременно — такое случилось впервые.

Во время взрыва Маленький Адонис, тот самый, что всегда держит голову немного набок, словно извиняясь, рыбачил со спиннингом в ста метрах от «Двух братьев», так называлась лодка Луганисов.

— Они спорили о том, какой длины должен быть шнур, — рассказывал он впоследствии и в отделении полиции, и в кофейне Стамбулидиса, и вообще на каждом углу.

Короче, говорил всем, кому не лень было его слушать. Маленький Адонис не сомневался, что решающий голос в дискуссии принадлежал Спиросу, старшему и самому сильному из двух братьев, холерику, легко впадавшему в гнев и раздражение.

Маленький Адонис привирал: в момент, предшествующий взрыву, он одновременно вел лодку на малой скорости, держал курс и следил за спиннингом. А ведь всем известно, что он не тот человек, которому по силам делать сразу четыре дела. Да и как можно расслышать слова, произнесенные в ста метрах от лодки? К счастью для него, весь остров пребывал в таком возбуждении, что никому и в голову не пришло сомневаться в его правдивости.

Адонису показалось, будто мощная ударная волна, поднятая взрывом, залепила ему невероятной силы пощечину. Его бросило в дрожь.

— Им конец, им конец, — повторял он машинально.

И долго-долго, не меньше пяти минут, стоял ошеломленный Адонис в лодке спиной к «Двум братьям», не решаясь оглянуться. Потом, все еще не оборачиваясь, окинул взглядом горизонт. Вокруг не было никого, кто бы мог помочь отбуксировать поврежденную лодку к Старому Порту. Тогда он взялся за весла и направился к «Двум братьям». Он греб спиной к поврежденному судну. Ему даже в голову не пришло спустить парус. И только когда его лодка ударилась носом в чужой борт, он вынужден был повернуть голову, однако сделал это неохотно, медленно, зажмурив глаза. Потом сквозь прищуренные веки разглядел силуэт судна и только после этого, словно торопясь скорее покончить с неприятным делом, широко открыл глаза: дно лодки было буквально устлано кусками плоти и обломками костей. В метре от кормы он заметил голову одного из братьев и отпрянул так резко, что вынужден был вцепиться в штурвал, чтобы не упасть.

Ему страшно захотелось скрыться с места происшествия, но все знали, что он изо дня в день рыбачит в море у берегов Святого Янниса. Час назад Динос, трактирщик, один из немногих на острове, кто относится к Маленькому Адонису доброжелательно, сказал ему:

— Бьюсь об заклад, ты принесешь мне сегодня вечером чудесную дораду!

Адонис подумал, что если он сейчас уплывет, Динос уж точно не будет помалкивать об этой встрече. И весь остров начнет повторять:

— Этот слабак улепетывал после взрыва как заяц…

Он живо представил себе, как будут смеяться над ним у Стамбулидиса… Долго стоял Адонис в лодке, не шевелясь, повернувшись спиной к «Двум братьям». Потом пересилил себя, спустил свой парус и, глядя в сторону, накрыл им, как сумел, то, что осталось от братьев. После чего взял их лодку на буксир и с ноющим сердцем потащил за собой к Старому Порту.

Он уже приближался к пирсу, как вдруг его, словно молния, пронзила радостная мысль: из этой драмы можно извлечь для себя выгоду! Ведь он — единственный свидетель трагедии, какой еще не бывало на Спетсесе. О ней заговорит весь остров! Все будут слушать только его, Адониса, да-да, приползут на коленях и начнут умолять рассказать, как было на самом деле. А ведь, как правило, завсегдатаи кофейни Стамбулидиса перебивают его, не дослушав до конца. А если и позволяют ему договорить, то только для того, чтобы поиздеваться, повторяя вновь И ВНОВЬ:

— Ну, Маленький Адонис, да ты у нас просто Эйнштейн! — Эту фамилию они произносят как Айстай.

В такие моменты он ненавидел их всех глубоко, искренне, всеми фибрами души. Ему очень, очень хотелось, чтобы его уважали, слушали, чтобы с ним считались… Так ведь нет, для всего острова он в свои тридцать восемь лет все еще остается Маленьким Адонисом, который держит голову чуть-чуть набок, живет с матерью-портнихой, госпожой Маритцей, и не может заработать себе на кусок хлеба.

Как будто это так просто! Конечно, иногда ему удается поймать рыбу то тут, то там. Но ведь на Спетсесе все его жители время от времени ловят рыбу то тут, то там, где подвернется. Только вот почему когда он, Адонис, предлагает кому-то перевезти что-нибудь на своей тележке, люди соглашаются с таким видом, словно ему делают одолжение:

— Ты едешь в сторону Кунупитцы? Постой-ка, я тебе на тележку этот мешок положу, оставь перед дверью Панайотиса.

И так далее, и в том же роде. Но теперь все должно измениться! К нему начнут относиться с уважением! Эта мысль вызвала у Адониса нечто вроде вспышки озарения. «Про шнур, вот про что я смогу рассказать, — подумал он, — они глушили рыбу динамитом и ошиблись, не рассчитали длину шнура…»

Идея стать героем происшествия очень ему понравилась, тем более что довольно быстро он сам уверовал, что это правда. Действительно, спор между братьями мог начаться по поводу глубины, на которой следовало произвести взрыв с таким расчетом, чтобы накрыть косяк морских окуней. И спор этот, вне всяких сомнений, мог закончиться страшным и глупым несчастным случаем.

Однако на самом деле трагедия на «Двух братьях» имела совсем другой характер — Маленький Адонис стал свидетелем убийства и самоубийства!

Спирос и Никос Луганисы приехали на Спетсес двадцать два года тому назад с Калимноса, острова в Додеканесе,^[1] чьи обитатели надрывают себе легкие, доставая губки с тридцатиметровой глубины.

Ловля губок — работа каторжная, к тому же едва позволяет сводить концы с концами. Братья стали искать другую работу. Сначала они попытали счастья на Сиросе, где двоюродный брат их матери, Яннис, работал слесарем на стройках острова. Он-то и убедил их покинуть Калимнос. Ноябрьским утром тысяча девятьсот тридцатого года братья уехали оттуда, имея на руках билет на проезд и двадцать четыре драхмы наличными, которые Спирос удачно разместил на дне самого глубокого кармана. Все остальное имущество они носили на себе: полотняные штаны, ситцевые рубашки и шерстяные фуфайки. У обоих не было ни ботинок, ни белья.

Одиннадцать дней они пытались бросить якорь на Сиросе — без малейшего успеха. Это понятно — братья умели только плотничать, а на стройках Сироса требовались жестянщики. Через одну контору им посчастливилось временно устроиться на лесопилку, туда как раз поступила большая партия бревен. Отработав два дня, они получили что причитается и устроили себе пир: на каждого пришлось по паре луковиц и полкило оливок! Зато появились деньги на дорогу до Пирея, где им сообщили, что все рабочие места с боем заняты греческими беженцами, выгнанными турками из Малой Азии.

После трех недель скитаний и постоянных отказов братья отправились из Пирея на Гидру, остров у восточного побережья Пелопоннеса. Спроси у них, кто это посоветовал, они наверняка затруднились бы ответить, однако, по слухам, в тамошних доках требовались рабочие руки. Им удалось прокатиться зайцами на барже, перевозившей песок. К счастью, их обнаружили только по прибытии. Капитан хотел было вызвать полицию, однако потом сжалился и отпустил с богом, заставив каждого заплатить по две драхмы за проезд.

Очень скоро стало ясно, что на Гидре у братьев шансов не больше, чем в Пирее. Кто-то предложил им отправиться на Спетсес, соседний остров, населенный выходцами из Албании. В двенадцатом веке их предки укрылись здесь от насильственной исламизации, проводимой османами. Вот почему нынешние обитатели Спетсеса сохранили по отношению к туркам все тот же дух непримиримой враждебности. Они гордятся тем, что в свое время их остров стал центром борьбы за свободу Эллады и большая часть греческого флота была построена именно на его берегах. С тех пор Спетсес славится своим судостроением.

Но и здесь поиски работы закончились неудачей. Братья, покинувшие Калимнос шесть недель тому назад, уже истратили все свои сбережения. Стоял январь, как обычно в этих местах холодный, влажный и очень ветреный. Им нужен был кров. Братья постучались в ворота монастыря и предложили свои услуги в качестве рабочей силы.

— Немного хлеба с сыром и постель, нам много не нужно. Мы будем делать все, что потребуете, — сказал тогда Спирос настоятельнице монастыря.

Игуменья испуганно воззрилась на пришельцев: оба являли собой жалкое зрелище. Полтора месяца они не мылись, их подбородки забыли, что такое бритва, а волосы — что существует гребешок. Единственное, что они могли себе позволить без всяких ограничений, это ничего не есть и худеть, сколько влезет.

Но сестра-игуменья, никогда не забывавшая, что она христианка, осенила себя крестом и поспешила предоставить им работу и крышу над головой. В качестве пристанища братьям был предложен заброшенный сарайчик рядом с кладбищем.

— У нас больше ничего нет, только это можем предложить, — виновато посмотрела на братьев монахиня.

А те и не надеялись на такую удачу.

— Да пребудет с тобой Господь, — сказал Спирос игуменье.

На севере владения монастыря ограничивались спускавшимся к морю холмом, поросшим сосной и кустарником. Босые, полуголые братья принялись вырубать деревья. Трудились самозабвенно. Пядь за пядью обрабатывая землю, они сделали ее пригодной и для посева, и для скотоводства. Посадили виноград, развели овец, а в шалаше, который соорудили буквально за один день, устроили сыроварню, где и приступили к изготовлению сыров фета и манури из овечьего и козьего молока. Через шесть месяцев после водворения братьев в монастыре буквально каждый квадратный метр его почвы начал приносить прибыль.

На кухне монастырской трапезной Спирос приметил Магду, местную жительницу албанских кровей, молодую, со светлыми волосами дочери севера и с золотистой кожей дочери юга, с глазами настолько светло-голубыми, что, казалось, их радужная оболочка сливается с фоном белков. Спиросу, грубому и загорелому до черноты детине, она показалась идеалом женской красоты. Странный взгляд девушки, то покорный, то дерзкий, приводил его в замешательство. Спирос потерял покой. Каждое утро с рассветом он отправлялся на кухню и с замиранием сердца ожидал появления Магды.

Через несколько недель после того, как Спирос узнал о существовании Магды, хотя так и не посмел обменяться с ней ни единым словом, он заявил своему брату:

— Я нашел себе жену.

Он напросился на прием к игуменье, а в его ходе не преминул сообщить ей на своем грубом, убогом языке, что Магда ему подходит. После чего попросил настоятельницу замолвить за него словечко перед ее родителями.

Спустя два дня отец Магды передал Спиросу приглашение зайти в бакалейную лавку, которую он держал в квартале Кунупитцы. Спирос попросил брата подстричь ему волосы, помылся и тщательно выскоблил бритвой скулы и подбородок. Переступив порог лавки, он увидел сидящего человека, который указал ему палкой на стоявший рядом стул. Хозяин лавки был калекой — у него не было одной нижней конечности. Заметив удивление жениха, он сказал:

— Нога в море. — И пояснил: — Динамит.

Они поговорили о рыбной ловле и виноградниках. Отец Магды владел оливковой рощей на сорока арах земли в Кора-кии на Пелопоннесе.

— Когда-нибудь эта роща перейдет к моей дочери, — сказал он. — У меня только одна дочь.

Спирос женился на Магде, а Никос покинул сарайчик, который делил с братом, и перебрался в столярную мастерскую, построенную ими у подножия холма.

В монастыре Магда познакомилась с Фотини, которая была родом из расположенного на побережье Пелопоннеса городка Каламаты, где ее родители жили в крайней бедности. Когда Фотини исполнилось семь лет, они отдали ее в один приличный и нуждавшийся в прислуге дом на Спетсесе. С тех пор она всегда сопровождала свою госпожу, когда та отправлялась по делам в монастырь. Фотини ждала хозяйку на кухне, где Магда давала ей разные мелкие поручения, которые та с радостью выполняла.

Каждый раз, глядя на Фотини, Магда думала о том, как она худа, даже чересчур. Хватит ли у нее сил вести хозяйство? Но зато девчонка нежна и покорна, а главное, довольно некрасива. «А значит, — продолжала рассуждать Магда, — ей никогда не придет в голову обманывать мужа…»

И Магда попросила у настоятельницы монастыря разрешения познакомить свою протеже с Никосом.

— Фотини будет хорошей женой, — сказала Магда Спиросу, который в свою очередь принялся убеждать брата жениться на Фотини.

Никос нашел Фотини привлекательной. Конечно, он мог претендовать на более миловидную жену. Сам-то Никос отличался красивой и даже породистой внешностью. Но он всегда много работал, ел и спал рядом со своим братом. И ему показалось правильным и тут последовать его примеру. Два месяца спустя Никос и Фотини поженились.

Море было у братьев в крови. Через год после своего появления на Спетсесе они принялись за постройку шестиметрового баркаса — требандири, типичной для здешних мест деревянной лодки с вытянутыми кормой и носом. Требандири означает бегущая под парусом.

Не щадя издержек, они вложили в нее все свои силы и все небольшие сбережения до последней драхмы. Каждый день, закончив работу в монастыре, они без всякого перерыва и с каким-то непонятным ожесточением начинали пилить, стучать молотками и подгонять доски одну к другой до тех пор, пока сумерки не вынуждали их остановиться.

В четыре месяца построив баркас, братья взяли за обыкновение чуть ли не каждый вечер, если позволяли волна и направление ветра, уходить в море. Через два года на вырученные от рыбной ловли деньги они купили участок земли на холме Святого Николая и все с тем же необъяснимым упорством принялись возводить в этом месте дом из камней, доставленных сюда на баркасе из рыбацкой деревушки под названием Килада. Им пришлось таскать камни от причала до стройки на собственном горбу в больших кожаных мешках с ременными лямками. Дорога занимала около сорока минут. Братья работали босиком, поднимая в гору раз за разом по восемьдесят килограммов.

Площадь дома составила тридцать пять квадратных метров, он имел два этажа в высоту, на каждом по две комнаты и кухня. Спирос и Магда заняли второй этаж, на него следовало подняться по сложенной из камня со стороны фасада наружной лестнице. Никос не любил спорить, поэтому сказал, что они с Фотини предпочитают жить на первом этаже.

Двенадцать лет братья ловили рыбу сетями. Их главной добычей стал мелкий окунь, которого они продавали деревенским жителям по шесть драхм за килограмм.

В тысяча девятьсот сорок девятом году двоюродный брат Магды по прозвищу Лико-Скило, то есть Волкопес, полученному из-за его манеры ходить, заложив руки за спину и вытянув вперед шею, открыл первую на острове таверну с горячей кухней. В качестве помещения он использовал бывшую овчарню, расположенную на возвышенности в Кастели. Волкопес купил в Пирее плиту с угольной топкой, вывел на улицу вентиляцию и поднял на чердак четыре большие бочки вина, в которое бросил для вкуса собственноручно добытую смолу.

На следующий год «Посейдон», красивая гостиница, построенная на 6epeгy моря вернувшимся из Нового Света местным уроженцем, превратилась в туристический центр и стала бойким местом. После того как закончилась гражданская война, четыре года терзавшая страну, афинская буржуазия искренне, беззаветно полюбила Спетсес и привила здешним жителям свои привычки и амбиции. Ничто не казалось туристам ни слишком роскошным, ни слишком дорогим. Спирос понял, что мелкий окунь слишком простая еда для таких постояльцев и нужно разнообразить выбор: предлагать мероу, дораду и даже барабульку, необычайно вкусную рыбу, которая может стоить около двадцати драхм за килограмм. И Никос снова согласился с братом.

За полтора года каторжного труда, жертвуя всеми вечерами, когда они не выходили в море, и всеми воскресеньями, работая по двенадцать — пятнадцать часов кряду, Спирос и Никос построили требандири «Два брата». Это был одиннадцатиметровый, самый большой рыбачий баркас из всех когда-либо имевшихся на острове, притом единственный на моторной тяге. Братья приглядели в расположенном неподалеку селении Краниди трактор с двигателем мощностью тридцать пять лошадиных сил. Крестьянин, который собирался перебраться в Австралию под крыло своей укоренившейся там дочери, просто мечтал расстаться со своим сельхозагрегатом. Однако покупателей интересовал исключительно его мотор. Торговались долго, пока в конце концов не ударили по рукам. Новое благоприобретение обошлось купцам в пятьсот драхм. Дорого, но теперь они могли выходить в открытое море в любую погоду и глушить крупную рыбу динамитом.

Накануне несчастья, стоившего жизни обоим братьям Луганисам, раскрылся секpeт тринадцатилетней давности. Секрет, о котором лучше бы было забыть навсегда. Секрет, который мог бы спокойно остаться таковым, не причиняя никому вреда.

Двенадцать человек гостей с трудом уместились за большим столом на дне рождения у Лико-Скило, отмечавшего свое сорокалетие. Они сидели плотно, касаясь друг друга локтями. Братья, у которых к тому времени было по одному ребенку, пришли каждый со своими семьями: Спирос с Магдой и двенадцатилетней дочерью Павлиной, а Никос и Фотини с сыном Арисом. Последний был старше двоюродной сестры на пять лет.

Гости вели себя степенно: неторопливо ели по кусочку, словно дегустируя редкое блюдо, потроха ягненка, пили вино с привкусом смолы, говорили речи, возглашали истины, в справедливости которых не сомневался никто из присутствующих.

Тайна Никоса раскрылась, когда праздник уже подходил к концу, около двенадцати ночи, в один из тех моментов застолья, когда счастье кажется обычным состоянием, бдительность притупляется, а слабости выходят наружу. Дети задремали. Павлина, сидевшая между дядей Никосом и матерью, тоже заснула. Уставшему за день Спиросу хотелось поскорее вернуться домой, и он собрался было уже подать сигнал к отступлению, однако, когда попытался поймать глазами взгляд брата, ему это не удалось.

Никос смотрел на Павлину как заколдованный и улыбался с какой-то отеческой нежностью. «Так не смотрят на дочь брата, — подумалось тогда Спиросу. — На собственного ребенка — да, но не на племянницу». Он проследил за взглядом брата. Никос уже отвел глаза от Павлины и переглянулся с Магдой, потом его взгляд опустился на ее грудь и еще ниже — на живот.

У Спироса даже голова пошла кругом. Он на мгновение зажмурился, потом резко встал из-за стола и бросил раздраженным тоном:

— Уходим!

— Почему? Нам здесь так хорошо, — неуверенно запротестовала Магда.

Спирос не сомкнул в ту ночь глаз. В первое время после свадьбы они с Магдой занимались любовью почти каждый вечер. Хотя его ласки и не были продолжительными, зато бурными.

— Ну, если после этого ребенок не получится, тогда я уж не знаю… — говаривала Магда, улыбаясь.

Но забеременеть не получалось. Магда поехала в Пирей на консультацию. Врач успокоил: с ней все в порядке, ничто не мешает ей стать матерью. После этого Спироса начали терзать сомнения: что, может быть, все дело в его бесплодии? Желание иметь детей сменилось страхом, его страсть пошла на спад, а это немедленно отразилось на эрекции, естественно, в худшую сторону. Жаркие объятья становились все прохладнее, половые акты короче, а с течением времени они и вовсе сошли на нет.

Августовским вечером тысяча девятьсот тридцать девятого года, несмотря на высокую температуру, поднявшуюся из-за солнечного удара, Спирос в полубредовом состоянии занялся с Магдой любовью. По крайней мере, так заявила ему Магда на следующее утро. После этого случая, о котором у него не сохранилось никаких воспоминаний, родилась Павлина. Он сто раз задавал себе вопрос: разве можно забыть, как ты занимаешься любовью, пусть даже в огне лихорадки? Тут явно крылось что-то другое…

Как только он оправился от солнечного удара, Магда стала делать все, что полагается женщине, желающей соблазнить мужчину. Каждый вечер он был вынужден обнимать ее, трогать, ласкать. На малейшее его прикосновение Магда реагировала так, словно Бог вручил ей ключи от рая. «Откуда такая потребность в ласке?» — терялся в догадках Спирос.

История о собственном полубредовом состоянии вдруг показалась ему смешной. А как быть с теми случаями, когда брат и Магда вдруг умолкали при его появлении? А та ночь, когда жена рыдала до самого утра после разговора со священником, отцом Космасом? Может, она просто поняла, скольким она ему обязана? Ему, своему мужу… Опять пустые слова, лишенные смысла… Или слова человека виноватого… Но виновного в чем? Что могло произойти в жизни его супруги такого важного, о чем он, ее муж, не имеет понятия?

Спирос подумал о дочери. Павлина… Она была плотью от его плоти настолько, насколько это возможно. У нее его черные кудри, его характер, его воля. А главное, Павлина всегда им восхищалась, обожала его. О чем бы ни спорили Спирос с Магдой, дочь всегда принимала сторону отца. Никто не относился к нему с такой нежностью, как Павлина. Как напряженно она смотрела на него исподлобья, когда он готовил к отплытию баркас! Сидела на парапете причала и только и ждала его команды.

— Ласка! — кричал ей Спирос.

Это греческое выражение, заимствованное у итальянцев, означает отдать швартовы. Он даже не кричал ей, он орал, словно бросая приказ с капитанского мостика огромного судна:

— Ласка-а-а!

Павлина соскакивала с парапета, отвязывала швартовы и мастерски, с широким замахом бросала ему крученый канат. Сколько же ей было лет, когда он научил ее вязать узлы и снасти? Лет семь, быть может, восемь… Ни один отец на Спетсесе не брал дочерей в свою лодку, но и ни одна девочка на острове не обладала умом и ловкостью Павлины, с ее любовью к морю, с ее упорством в преодолении трудностей… Истинное дитя Калимноса!

А как здорово было, когда по воскресеньям они отправлялись ловить осьминогов и Павлина вдруг начинала ощущать натяжение и подрагивание лески.

— Есть! Есть! — кричала она восторженно.

Казалось, еще немного — и дочка взорвется от радости. Каждый раз по возвращении с рыбалки приходилось смывать со дна лодки оставленные осьминогами пятна чернил. Павлина таскала такие тяжелые ведра с морской водой, что у нее начинали дрожать руки. Она выливала воду на палубу и принималась тереть доски с тем же великим усердием, которое наблюдала у работающего отца. А когда баркас шел поперек волны и та накрывала их мелкими брызгами, Павлина смеялась так заразительно, что у Спироса замирало сердце от счастья!

Он часто и подолгу не сводил с дочери глаз, все никак не мог налюбоваться, просто поедал ее взглядом, исполненным затаенной гордости, потому что ни с кем не хотел делиться с дочерью. Его самолюбию льстило, что Павлина стала настоящим моряком, таким же, как он сам! И потом, какая же она красивая и грациозная, эта его, Спироса, дочь! Его, такого коренастого и кряжистого мужичины, да еще с лицом, украшенным таким огромным носом?

А что, если она не его дочь? Такая мысль никогда не приходила ему в голову. А ведь это многое могло бы объяснить! Особенно изящество Павлины, ее изысканность… Конечно, Магда тоже красивая. Павлина унаследовала от матери и глаза, и многие другие ее черты… Но при этом она гораздо изящнее Магды, она изящна… как Никос! Так вот оно что! Его обманывают… Ах, Никос, Никос! Так, значит, все эти долгие годы они водили его за нос? Да, так оно есть!

В ту ночь его гнев переплавился в свинцовую ненависть. В шесть часов утра, когда Магда поставила перед ним на блюдце чашку кофе, он схватил жену за предплечье и сжал с такой силой, что та вскрикнула от боли. Спирос заставил ее сесть на лавку рядом с собой и спросил холодным, мрачным тоном:

— Павлина от кого?

Лицо Магды исказила гримаса страха. Под суровым взглядом черных глаз, взглядом, способным убить на месте дикого зверя, она разрыдалась.

— От него? — прогремел Спирос, показывая пальцем в пол.

— Да, — выдохнула Магда.

— Никому об этом не говори, никогда в жизни! Ни мне, ни другим!

Магда с покорным, виноватым видом схватила его руку, чтобы поцеловать, но он резко оттолкнул ее, отказывая жене одновременно и в прощении, и в возможности загладить свою вину.

Ближе к вечеру того же дня Спирос и Никос, как обычно, вышли в море на «Двух братьях». Через некоторое время старший Луганис попросил младшего подойти ближе. Когда тот оказался рядом, Спирос одной рукой схватил его за рубашку, а другой втиснул между собой и братом четырехкилограммовую шашку с дымящимся фитилем. Он специально выбрал короткий шнур для глубины пять-шесть метров.

— Ты с ума сошел? — закричал Никос, а Спирос рявкнул в ответ: — А ты чего ждал от брата, который так тебя любил, а ты его предал?

В тот же миг шашка взорвалась. Братья умерли мгновенно: им оторвало головы.

Примерно в восемь часов вечера отец Космас пришел сообщить Магде и Фотини о смерти мужей. Сначала он задержался на первом этаже. Фотини и Арис как раз заканчивали ужинать.

— Здравствуй, отче, — поздоровалась с приветливой улыбкой Фотини. — Если ты к Никосу сыграть партию в триктрак, то он в море.

— Хотите, мы с вами вдвоем сыграем? — предложил Арис.

— Здравствуй, здравствуй. Нет, Арис, нам надо поговорить, всем вместе, и с Магдой тоже. Пойдемте.

Фотини застыла на месте, сердце ее сжалось в дурном предчувствии: недаром, недаром отец Космас прячет глаза. Ему, такому приветливый и жизнерадостному человеку, явно хотелось в этот момент оказаться подальше отсюда. «Что-то случилось», — догадалась Фотини.

— Пойдем, — шепнула она Арису.

Магда и Павлина на втором этаже мыли посуду. Кухонный стол был накрыт на одного.

— Добро пожаловать, отец Космас, — произнесла Магда тихим, слабым голосом.

С самого утра ее снедала тревога, ей было тяжело от свалившегося горя. Что скажут друг другу Спирос и Никос? Во что выльется гнев ее мужа? Ей не хотелось даже думать о том, что может произойти.

— Сядемте, — сказал Космас. — Ты тоже, Павлина. Теперь ты уже большая.

Павлина, вытиравшая тарелку, обернулась и заинтригованно посмотрела на священника. Когда все пятеро уселись за стол, Космас сплел пальцы и положил локти на стол, поднял глаза на присутствующих, с горестным видом медленно обвел взглядом каждого, глубоко вздохнул и проговорил:

— Они оба умерли, — и заплакал.

— Что ты имеешь в виду? Скажи толком, что ты имеешь виду? — не поняла Магда.

— Они оба умерли, — повторила Фотини, — но кто именно?

— О ком это вы? — спросил Арис одновременно с матерью.

— Мой отец умер, — сказала Павлина: у нее единственной не возникло вопросов.

Наконец Магда поняла, зачем пришел священник, лишилась чувств и соскользнула со стула на пол. Павлина над столом схватила Ариса за руку. Космас и Фотини бросились поднимать Магду. Как только та открыла глаза, она и с Фотини обменялись недоуменными взглядами. Магда первой нашла в себе силы пуститься в расспросы.

— Спирос умер? — спросила она священника. — И Никос тоже?

— Динамит! — только и смог вымолвить Космас. — Динамит…

Магду охватило всепроникающее чувство нереальности происходящего. Весь день она ждала катастрофы. Катастрофа произошла, но не та, к которой Магда готовилась: случилось нечто гораздо более страшное и неожиданное. И это нечто несло ей освобождение!

В это же мгновение Фотини осознала всю глубину постигшего ее несчастья и упала без чувств. Арис и Павлина продолжали держаться за руки, безучастно глядя, как Фотини сползает со стула.

Космас подхватил Фотини под руки и кое-как усадил на стуле. Магда с ошеломленным видом наблюдала за его стараниями. Она думала о том, что именно ее предательство явилось причиной трагедии. Ее предательство, и больше ничего! Чувство облегчения, охватившее ее несколькими секундами раньше, куда-то испарилось. Она болью в сердце проговорила:

— Прости меня, мой Спирос.

Павлина с немым вопросом во взоре повернулась к матери. «Почему ты просишь прощения у отца?» — говорили ее глаза. Магда повторила свои слова, по-прежнему глядя в пустоту. Потом схватила священника за руку и сказала так, будто это она пришла сообщить ему о случившемся:

— Они умерли…

— Да, Магда, — кивнул священник, — они оба умерли.

Отец Космас был единственным, кто правильно понял значение слов Магды. Для него не было секретом, что Арис и Павлина приходятся друг другу братом и сестрой. Двенадцать лет назад Магда призналась в этом на исповеди.

— Ты правильно сделала, что пришла, — сказал тогда священник. — Скрывая грех, ты только усугубила бы свою вину. Однако Господь помогает грешникам, если они чистосердечно раскаиваются.

Отец Космас наложил на нее покаяние, срок которого соответствовал тяжести проступка. После этого Магда сделалась набожной — в равной мере из благодарности и страха. Дважды в день, в зависимости от того, какую церковь она посещала — Святого Николая или Святого Спиридона, Магда встречала там одних и тех же старушек, присутствуя на заутрене и на обедне, читала Евангелие и полюбила литургию.

Однажды в ноябре, через двадцать месяцев после ее исповеди, Космас сказал Магде:

— Останься после литургии.

Он служил в тот день в церкви Святого Николая. Когда все ушли, Космас усадил ее на скамью в храме и сказал:

— Твоя эпитимия подходит к концу, Магда. Раскаяние твое кажется мне искренним, по крайней мере, на мой взгляд простого священника. Мне ведь не все открыто. Только Господь все видит, и я Ему тебя вверяю. Смотри не разочаруй Его.

Магда лишилась голоса и не смогла вымолвить ни слова.

— Тридцать дней не ешь мяса, — продолжал священник. — Две последние недели поста избегай еще и рыбы. За три дня до окончания откажись от употребления в пищу масла. По завершении поста я тебя исповедую, и только после этого ты причастишься Господа. О Theos mazi sou — да пребудет с тобой Христос.

На Магду напало какое-то отупение: она ничего не поняла, но зарыдала, как никогда в жизни. Она плакала сначала в церкви, потом по дороге к Святому Николаю, потом вечером, за столом, и даже часть ночи. Когда Спирос спросил о причинах этого душевного смятения, она ответила, что ее, после того как поговорила с отцом Космасом, охватило чувство настолько прекрасное и праведное, что она поняла, как должна быть благодарна ему, Спиросу, за их полуторагодовалую дочку, озарившую их жизнь светом счастья, как признательна она ему за его доброту и благородство души.

— Никак не пойму, о чем это ты… — недоумевал простоватый Спирос.

Жуткая смерть братьев всколыхнула остров, как землетрясение. Даже Дионисис, почтальон, никогда не перетруждавший себя работой, поскольку обитатели Спетсеса не любят писать писем, начал в этот день свой рутинный обход на час позже обычного. Сначала он побывал в кафе Стамбулидиса, где обсудил детали происшествия, потом задержался в кондитерской Политиса. В разговоре с хозяином ему пришло в голову прикинуть масштаб потерь, с точки зрения населения острова.

— Ты представляешь, — воскликнул почтовый служащий, — это все равно как если бы в Афинах одновременно погибло две тысячи человек!

Эта неожиданная параллель произвела должное впечатление. Обрадованный успехом, Дионисис принялся повторять свою мысль перед лицом каждого встреченного во время обхода своих владений земляка. Поскольку почты для доставки у него почти не было, он под предлогом обсуждения происшествия заходил то к тому, то к другому, всякий раз затягивая все ту же песнь о двух тысячах погибших афинян… При таком рвении весь остров узнал об этой драме в удивительно короткий срок.

Спетсес умеет хоронить своих мертвых. В ожидании конца отпевания все восемьсот жителей острова собрались плотной толпой вокруг церкви Святого Спиридона.

Дождь хлестал так сильно, что слепило глаза, как это бывает в открытом море, когда брызги летят в лицо прозрачным роем. Все пространство вокруг небольшого храма было покрыто траурного цвета зонтами, словно черной чешуей. Неимоверная влажность перебивала запахи моря и мокрого дерева, и даже дым ладана оказался бессилен перед нею. Сырость пронизывала тело до самых костей, вызывая в суставах боль, которой были подвержены почти все обитатели острова. А в церкви отец Космас повторял литанию:

— Aionia tous i mnimi — вечная память.

Здание, вместительностью не более шестидесяти человек, было набито до предела. Конечно, в церкви Святого Николая поместилось бы человек на сто больше, однако семья Луганисов выбрала храм Святого Спиридона из уважения к памяти старшего брата, Спироса.

Сидя на первом ряду, Павлина крепко сжимала в руке ладонь матери. У Магды уже не было сил плакать. Прикрыв глаза, она повторяла, как молитву, слова, приведшие недавно в замешательство ее дочь.

— Прости меня, Спирос, прости меня, Спирос… — как заведенная твердила шепотом она.

После отпевания два гроба были водружены на тележку Маленького Адониса. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Процессия в торжественном безмолвии преодолела три километра от церкви до монастырского кладбища. После похорон согласно традиции все отправились в монастырь на поминки. Речей было немного. Жители острова скупы на слова, почти все они — родственники, а если и не родственники, то самые близкие друзья или хорошие знакомые. В равной степени объединенные и общностью привычек, и необходимостью сосуществования, они прекрасно понимают друг друга и не любят громогласных заявлений. Сама жизнь требует от них умения во всем дойти до сути. Одного взгляда, простого кивка достаточно — этим все сказано.

Вечером того же дня Магда и Павлина молча сидели на кухне перед погасшим камином. В одиннадцать часов Павлина встала. Она наклонилась, чтобы поцеловать мать, но в последний момент передумала. Медленно выпрямилась и задала терзавший ее вопрос:

— Почему ты у папы просила прощения?

— Я не хотела, чтобы он уходил в море, — уклонилась от ответа Магда, отмахиваясь от нее, как от мухи.

— Да море же было спокойное, балла четыре самое большее. Не понимаю, в чем дело…

— Я не хотела, чтобы он уходил в море, — повторила Магда. — У меня было плохое предчувствие. Я уступила ему, вот и все.

Павлина хотела было задать новый вопрос, но, так ничего и не сказав, поцеловала Магду и отправилась спать.

Павлина думала о том, что больше никогда не увидит своего отца. Человека, которого она любила сильнее всех на свете, отняли у нее навсегда. Ей казалось, что будущее без него лишено всякого смысла. Больше всего ей будет не хватать его взгляда, упрямого и нежного одновременно, словно говорившего: «Я люблю тебя, Павлинка, ты для меня самая главная, самая чудесная на всем белом свете. Ты делаешь все так хорошо, так ловко и красиво… Ты необыкновенная девочка, Павлинка…»

Отец был человеком нетерпеливым, но когда смотрел на Павлину, то преображался. Он успокаивался. И вдруг словно кто-то невидимым резцом добавлял две насечки по углам его рта — раз-два, и лицо озаряется улыбкой. И он всегда повторял как заклинание одни и те же слова:

— Павлина, дочка моя…

У нее отняли этот взгляд, это августовское солнце, как будто вырвали легкое или руку, неожиданно, без предупреждения, без слов утешения, таких, например, как эти:

— Приготовься, сейчас будет больно. Мы удалим тебе ногу или глаз, тебе следует об этом знать, стисни зубы и терпи.

Нет, какая страшная несправедливость в том, что умер такой хороший человек! Гордый человек, безупречный. Сильный, невероятно сильный. Ловкий. Который умел делать все, что должен уметь делать настоящий мужчина.

Неужели всемилостивый Господь Бог мог такое сотворить? Даже отец Космас был не готов к подобному непорядку.

Она подумала об Арисе. Будет ли он по-прежнему ласков к ней? А может, еще больше? Будет ли он смотреть на нее теперь с нежностью? Самым внимательным к ней после отца всегда был именно он. Больше, чем ее собственная мать. И даже гораздо больше! И больше, чем Фотини. Павлине показалось, что она навсегда-навсегда разучилась улыбаться. «Господи, как я люблю своего двоюродного брата, — подумала Павлина. — И буду любить его еще сильнее, это точно!»

Теперь, после смерти отца, их с матерью жизнь изменится. Не будет денег от рыбной ловли. Хорошо хотя бы, что у них есть крыша над головой. Но как они будут зарабатывать на хлеб? Матери, конечно, придется работать. Может быть, она вернется на монастырскую кухню? Или наймется к Колям, она иногда им помогает по хозяйству. А может быть, устроится к судовладельцам на Спетсопулу? Они с удовольствием берут людей с острова и платят хорошо. А Фотини? Ей тоже нужно искать работу. А может, и нет… Арис зарабатывает в столярной мастерской неплохие деньги. А она сама? Ее не возьмут на завод, пока не исполнится шестнадцать лет. Она снова и снова думала о словах, произнесенных матерью, и никак не могла заснуть.

2

Суббота, первое июня 1957 года

Павлина проследила за тем, чтобы язычок замка вошел в паз по возможности без звука. Раздался тихий щелчок, она осторожно отпустила дверную ручку и на цыпочках подкралась к висевшему у входа зеркалу. Половицы страшно скрипели, а Павлине не хотелось, чтобы мать увидела, как она крутится перед зеркалом в одном купальнике.

Она рассматривала свое тело. Фигура у нее хорошая, это сразу видно. Крепкие ноги, тонкие щиколотки, стройная талия, мускулистый живот. Кожа, красивая и смуглая, досталась ей от отца, так же как и его лоб, гармоничный и пропорциональный, а еще волосы — черные и густые. С самого детства она заплетала их в очень толстую косу, доходившую до середины спины. Лицом Павлина походила на мать. От матери ей достались и рот, тонкий, изящно очерченный, и нос красивой формы, а главное, ее глаза! Удивительно голубые, такие светлые, что они казались чуть ли не прозрачными. Их необычный цвет составлял настолько сильный контраст с цветом кожи, что прохожие оборачивались при встрече с Павлиной, всякий раз удивляясь этому редкому сочетанию.

«Бедра слишком округлые, — подумала Павлина, поворачиваясь к зеркалу боком. — Попка… Тоже слишком круглая. А грудь… Да это прямо горы! Еще больше стала, это точно. А купальник стал слишком мал!»

Мать связала его в прошлом году. После смерти мужа Магда пошла на поденную работу к господину Колю. Мистер Коль, как звала его Павлина, предложил девочке обучаться плаванию кролем вместе со своими детьми. Мать была против. «Мы не в Америке, — извиняясь, сказала она господину Колю. — Мы бедные жители острова, на котором ничего нет. А плавание — это для богатых!» Но Павлина настояла на своем, заявив, что папа наверняка бы ей разрешил. И мать в конце концов согласилась.

— Нет, купальник на самом деле жмет, — подумала Павлина. — Может, просто потому, что я его первый раз в сезоне надеваю?»

Когда Арис увидел ее в прошлом году в старом купальнике, он показал пальцем на ее грудь, воскликнув:

— Нет, вы только посмотрите! — и, расхохотавшись, ушел.

А взгляд у него был одновременно насмешливый и удивленный. Павлина попыталась вспомнить ощущение, которое охватило ее в ту минуту. Ей было обидно, но при этом у нее появилось какое-то новое чувство. Надежда? Да, надежда. Может быть, несмотря на насмешку, он хоть немного восхитился ею? Сколько Павлина себя помнила, Арис всегда казался ей самым ласковым из двоюродных братьев. С маленькой еще Павлиной он обращался нежно и даже предупредительно. А может, на этот раз в его смехе прозвучало еще и приятное удивление? Радость? Словно он подумал: «Ты стала красивой женщиной, Павлинка, я и не ожидал».

Она с удовольствием подумала о трех наступающих летних месяцах. Это будет второй их с Арисом сезон на лодке. Четыре года забытый и заброшенный баркас стоял на якоре в Старом Порту. На нем случилось несчастье, вот почему ни один рыбак не захотел его покупать.

Еще полтора года тому назад Арис говорил, что «Два брата» — это честь наших отцов и надо бы вернуть лодке достойный вид. Магда и Фотини в конце концов согласились с его идеей дать баркасу вторую жизнь, оборудовав для морских прогулок с расчетом на туристов. Арис добавил тогда, что лодка подгнила и, если ей не заняться, через два-три года она пойдет ко дну, а всем Луганисам будет стыдно.

Переделка лодки оказалась делом несложным. С помощью своего сверстника, извозчика Танассиса, Арис снял блоки для травления сетей, ошкурил сверху донизу лодку. Затем установил вдоль бортов лавки из струганых досок После этого они с Танассисом в три дня выкрасили «Двух братьев» выше ватерлинии в белый, а ниже — в красно-кирпичный цвет. Механик из Коракии перебрал и смазал мотор, который завелся с первой же попытки.

С наступлением лета Арис ушел из столярной мастерской, а Павлина из ателье, и вместе они заработали денег больше, чем Арис получил за целый год. Их матери договорились о справедливом распределении доходов: две трети заработка пошли Арису как капитану, одна треть — Павлине, которая принимала и отдавала швартовы, продавала билеты и убиралась в лодке после туристов.

При мысли, что можно будет видеть Ариса каждый день, ей вдруг ужасно захотелось прижаться к его груди. Мышцыторса у него великолепные! Широкие, плоские… Да, он такой мускулистый! Бедра, живот, плечи, руки… У него самая красивая фигура на Спетсесе! Как здорово было бы поцеловать его в губы… Хотя бы раз, один только раз! Она снова и снова воображала себе обстоятельства, при которых смогла бы почувствовать губами его губы. Или хотя бы просто их коснуться, случайно, как бы потеряв равновесие… Как же хотелось Павлине проявить свою нежность открыто! Но не ту нежность двоюродной сестры, нет, настоящую нежность, нежность женщины. Как же это сделать? Да и Арис не станет такое терпеть, уж это ей точно известно. Павлина вздохнула, сняла с вешалки у входа серое полотняное платье, накинула его на себя и открыла дверь.

Снаружи было пекло. В лицо Павлине ударила волна такого горячего воздуха, что легкое, без рукавов, платьице тут же показалось ей зимним пальто. Крупные капли пота мгновенно усеяли ее лоб, грудь и подмышки. Солнце заливало своими лучами настолько ярко-белую улочку, что Павлина машинально прикрыла глаза ладонью, чтобы не ослепнуть. Она несколько секунд держала руку козырьком, пока сетчатка не привыкла к свету.

«Зимой ничего не происходит, — думала Павлина, поднимаясь по улице, ведущей к мысу Святого Николая. — Долгие месяцы тягучей, безнадежной скуки. А потом все начинается одновременно…»

Вчера она провела последний день за шитьем в ателье.

— Храни тебя Господь, — сказала ей госпожа Маритца на прощание. — Сегодня первое купание в море.

А завтра — начало летнего сезона. А через три месяца у нее будет первый рабочий день на заводе. Подъем в пять утра. Первая настоящая зарплата! У госпожи Маритцы единственным заработком Павлины были мелкие монетки — чаевые от клиенток, которым она носила платья.

Дойдя до подножия высокого мыса, Павлина повернулась спиной к бухте Святого Николая. Можно было бы искупаться здесь вместо того, чтобы тащится по жаре еще целый километр до маяка. Но бухта была переполнена шумной детворой… К тому же ей были неприятны все эти мамаши и бабули, засевшие на гальке в платьях и халатах и во весь голос призывавшие детей к осторожности. Ну и галдеж! Такое впечатление, будто каждую секунду кто-то из их чад навсегда исчезает под водой…

Не говоря уже о косых взглядах и комментариях по отношению к ней, которыми они с нездоровым ажиотажем обмениваются сначала на пляже между собой, потом после возвращения домой и, наконец, в церкви:

— Так вы видели Павлину в купальнике?

А главное, бухта Святого Николая такая маленькая. Здесь невозможно получить удовольствие, которое испытываешь, плавая в двойной бухте маяка. Вот там настоящее море, глубокое, есть где развернуться на просторе!

Она пошла вверх по отвесной тропинке и добралась до маяка. Дойдя до подножия белой башни, она вся взмокла, пропахший потом купальник прилип к телу. Только сотня метров отделяла ее узких плавучих мостков, расположенных внизу. Павлина осмотрелась. Никого. Она сняла платье, обернула им голову и, невзирая на жару, ускорила шаг, торопясь окунуться в прохладную воду.

Мостки находились перед большим, ярко-белым зданием с плоской крышей, прозванном Домом швейцарцев.

«Вдруг Арис уже там, на мостках? — мечтала Павлина. — Может, он сейчас увидит, как я иду, почти раздетая, улыбнется и обнимет. Прижмет к себе. Прижмет крепко, очень крепко, я почувствую телом мускулы его груди. Меня захлестнет наслаждение, ноги начнут подкашиваться. Арис меня подхватит, опустит на землю…»

Павлина поскользнулась на камешке и чуть не упала. Ей стало горько и обидно: никогда, никогда Арис не будет ей принадлежать!

На мостках она скинула сандали и уселась на доски, опустив ноги в воду. Ей расхотелось купаться. Минут десять она сидела без движения, опечаленная, рассеянно глядя в пространство перед собой. Потом вдруг решилась: уперлась в край мостков обеими руками, приподнялась немного на руках и медленно соскользнула в море. Вода оказалась прохладной, пронизанной морскими течениями: между Спетсесом и Спетсопулой они особенно сильны.

Павлина набрала в легкие воздуха, подобрала колени и нырком ушла под воду. Достигнув дна на глубине пяти метров, распрямилась, подняла руки вверх, напрягла ноги, словно танцовщица на пуантах, как можно сильнее оттолкнулась от гальки и, рассекая воду, стрелой взмыла вверх. Перед тем как вынырнуть, она выпустила воздух длинной цепочкой серебристых пузырьков. Потом привычным движением отвела назад правую руку, сложенную горстью, вытянула ее как можно дальше. Оказавшись на поверхности, она выдохнула остатки воздуха и маховым движением выбросила вперед правую руку, описав идеальный полукруг. Она рассекла воду так легко, словно сопротивление воды никак не влияло на скорость. Отработав движение правой рукой, Павлина повторила его левой, на этот раз опустив голову в воду. Она вошла в свой ритм: раз, два, три — вдох слева, раз, два, три — вдох справа. Ее тоска улетучивалась. Руки двигались с потрясающей быстротой. Ее кроль был элегантен в каждой детали: раз, два, три — вдох, раз, два, три — вдох. Через три гребка Павлина захватывала воздух ртом над самой водной гладью — то справа, то слева. Она делала глубокий вдох быстро, фиксируя при этом правильное положение головы по отношению к плечам и поверхности моря, затем снова выполняла очередные три гребка, и так снова и снова. Ее прямые в коленях ноги в привычном ритме били по воде, а ступни были слегка вывернуты концами внутрь, чтобы увеличить поверхность сопротивления.

Мистер Коль научил ее чередовать захват воздуха справа и слева. «Если ты будешь участвовать в соревновании, — говорил он, — то сможешь обходить противника с обеих сторон. И не забудь, чем меньше ты поднимаешь голову над водой, тем быстрее плывешь!»

На Спетсесе ни о каких соревнованиях или рекордах не могло быть и речи. Павлина была единственной из местных девушек, кто умел плавать. Даже юноши плавали плохо. Все, кроме Ариса. Он плавал как бог! Ему достаточно было один раз посмотреть, как плавает мистер Коль, и он сразу все понял.

Павлина считала своим долгом выполнять движения как можно лучше. Мистер Коль говорил так:

— Чтобы плыть красиво, старайся выбрасывать руку как можно дальше и делать самый сильный гребок из всех возможных. Пусть вся твоя энергия сосредоточится в руках. Сложи пальцы ковшиком, напряги, чтобы они стали твердыми, будто сделаны из дерева, и отталкивай воду назад как можно дальше. Только в этом случае ты достигнешь совершенства.

Раз, два, три — вдох, раз, два, три — вдох. Павлина выбрала себе целью мыс Святого Димитрия, отмечавший западную границу бухты. Она проплыла триста метров, отделявшие ее от мыса, за несколько минут. Добравшись до небольшой косы, она отдышалась, свернулась клубком и снова погрузилась в море на добрых тридцать секунд. Потом выпустила цепочку воздушных пузырьков и одним гребком поднялась на поверхность. В нескольких метрах от Павлины купался в солнечных лучах главный фасад крошечной церкви цвета лаванды. Освещение придавало церкви светло-голубой оттенок. Боковая стена, оставшаяся в тени, окрасилась в фиолетовые тона.

Сильно оттолкнувшись от каменистого дна, Павлина снова принялась рассекать волны в направлении мысу Армата, на котором стоял маяк. Расстояние в четыреста метров. Раз, два, три — слева, раз, два, три — справа…

На полпути она неожиданно почувствовала усталость. Темп снизился. Движения Павлины потеряли ритмичность. А что, если бы Арис увидел такое проявление слабости с ее стороны? Ноги и руки стали тяжелыми, но, несмотря на это, она доплыла до самого острова.

Когда Павлина ступила на гальку рядом с маяком, ее охватило неизъяснимое блаженство. Насилие, которое она совершила над собой, разбудило в ней детские воспоминания о сборе урожая в Коракии, в оливковой роще ее дедушки. Обычно Павлина с матерью приезжали туда каждой осенью на четыре недели, а жили в сарайчике без водопровода. От зари до зари они гнули спину, собирая маленькие плоды. Дедушка платил им натурой — обе получали за день работы полтора литра оливкового масла. Масла им хватало на год, кроме того, несколько бидонов они дарили Фотини или отцу Космасу.

В первые дни сбора урожая Павлина к вечеру буквально валилась с ног, мать даже разрешила ей засыпать одетой. Но после возвращения домой месяц спустя она почувствовала себя выносливее любого мальчишки на острове. Ей тогда не терпелось как можно скорее продемонстрировать отцу, на какие новые подвиги она теперь способна, чтобы поймать на себе его одобрительный взгляд и услышать слова, заставлявшие трепетать ее сердце: «Моя дочь Павлина…»

Несколько минут она без движения лежала на воде, предаваясь воспоминаниям. Затем вернулась скользящим брассом. Она плыла назад неторопливо и элегантно, воображая, что отец смотрит на нее.

Добравшись до мостков, Павлина растянулась на спине, раскинула руки, подставив солнцу раскрытые ладони, и смежила веки. Она уже и забыла, какое это счастье — плавать, терять силы, вновь обретать их, прижиматься к раскаленным доскам мостков, отдаваясь ласке теплых лучей.

Завтра в шесть утра ступит на борт «Двух братьев». Воздух будет еще прохладным, а солнце — уже ослепительным. С рассвета до самой ночи она будет рядом с Арисом. Такая перспектива казалась ей нереальной.

Павлина привстала и оглянулась — вокруг не было ни лодок, ни отдыхающих. Можно снять бретельки купальника и спустить его на талию. Когда она опять улеглась, прикосновение горячего дерева к спине доставило ей ожидаемое удовольствие. Она долго наслаждалась этим ощущением, потом слегка приподняла голову и окинула взглядом свою грудь. Один только раз она видела чужую девичью грудь, грудь Мараки, сотрудницы ателье госпожи Маритцы. Однажды Мараки простудилась, и хозяйка пошивочной попросила Павлину отнести ей какую-то мелкую вещь для работы на дому. Придя к подруге, Павлина нашла ее лежащей на животе с торчавшими на спине банками. И вместо того, чтобы положить принесенную ткань где-нибудь рядом, Павлина нарочно протянула ее подруге. Мараки пришлось приподняться, и Павлина успела разглядеть ее маленькую, восхитительную грудь, настоящую грудь принцессы, со светлыми, почти прозрачными сосками… «А моя становится все больше и больше, — подумала Павлина. — А соски… Безобразные и черные, будто уголь…» Она положила ладони себе на грудь и вообразила, что это руки Ариса, но потом быстро убрала их, боясь вызвать желание, которое не сможет утолить здесь так, как сделала бы это дома.

«Сколько лет пройдет, прежде чем какой-нибудь парень обнимет меня?» — спросила себя Павлина. Девушки на Спетсесе выходили замуж поздно. На завод и в коллеж предпочитали принимать незамужних. В гостиницах можно было устроиться горничной или кастеляншей, но только на лето. Со свадьбой придется подождать. И с чувствами, конечно, тоже. И в любом случае, на ответное чувство Ариса рассчитывать не приходится ни ей, ни любой другой девушке. Павлина вспомнила о том, что случилось, и ощутила укол ревности.

Это произошло в конце августа, в день, когда взбесился мельтем, холодный северный ветер. Желая воспользоваться наступившим к концу дня затишьем, Арис решил прокатиться на «Двух братьях» до Косты на берегу Пелопоннеса и обратно. Взяли туристов. Но едва баркас покинул порт, как погода вновь переменилась. Лодкой начали играть трехметровые волны. Чтобы избежать бортовой качки, Арису пришлось идти поперек волны. Это был самый верный способ добраться до берега, и к тому же самый эффектный. Баркас вставал на дыбы и в течение нескольких секунд зависал в воздухе. Потом при ужасающем вое ветра обрушивался вниз, будто в пустоту. Сидевшую на самой корме Павлину эта качка только смешила. Зато оказавшаяся в нескольких шагах от нее молоденькая американка вдруг принялась вопить с искаженным от страха лицом:

— Stop! Please, stop!

Упираясь в борт то плечом, то коленом, Павлина сумела добраться до пассажирки. Она взяла ее за руку, чтобы успокоить и не дать ей упасть со скамьи, и заговорила на том небогатом словами английском, которым была обязана мистеру Колю:

— Itʼs okay, itʼs okay, Aris very good captain. My cousin, very good captain. Itʼs okay.

Но девушка продолжала кричать:

— Stop, stop!

Павлина проявила настойчивость:

— My name is Pavlina, your name?

Не получив ответа, Павлина добавила:

— I come from Spetses, you?

— I am Suzanne. I live in Paris, — ответила наконец молодая американка с растерянным видом.

— Paris, France, — сказала Павлина с гордостью образованной молодой особы.

— Yes… I study in Paris, — не разжимая рта, сказала девушка.

Пелопоннес, словно экран, гасил ветер, и чем ближе лодка подходила к берегу, тем ниже становились волны. Их высота теперь не превышала одного метра, и это по сравнению с пережитым казалось просто штилем. Американка пришла в себя, обернулась на Павлину и поцеловала ее в щеку:

— Thank you so much, what was your name again?

Туристка говорила так быстро, что Павлина не поняла, что ей нужно. Внимательно посмотрев на Ариса, американка добавила:

— Is he your cousin?

— Yes, yes, my cousin, — ответила Павлина, довольная тем, что поняла вопрос. — Very good captain, yes?

— Yes, — ответила американка, снова посмотрев на Павлину, а потом переспросила: — Is he only your cousin?

Павлина не нашлась с ответом, и американка лукаво улыбнулась.

Подойдя к берегу, Арис причалил бортом к дамбе, как делал всегда при неспокойном море. Это облегчало отплытие, хотя и создавало риск поцарапать обшивку о причал. Действовать надо было быстро: Павлина вытягивала на себя швартовы по правому борту, капитан помогал туристам сойти на берег. Когда дошла очередь до американки, она, перед тем как спрыгнуть на землю, закинула руки Арису за шею, громко чмокнула прямо в губы и воскликнула:

— Thank you, captain!

Арис, очень смущенный, спрятал глаза и принялся помогать следующему пассажиру. А наблюдавшая за происходящим Павлина от всей души возмутилась поведением американки, которая в одну секунду получила то, о чем Павлина мечтала так давно… И зачем она только ей помогала?

Уже вечером, пришвартовав «Двух братьев» на ночь, Павлина сказала Арису:

— Пойдем к Дому швейцарцев, поболтаем.

— Ну пойдем, если хочешь, — ответил Арис недовольным тоном.

Поскольку мостки оказались мокрыми, они устроились на скале в нескольких метрах от берега.

— Скажи мне, что ты думаешь по поводу последней поездки? — спросила Павлина. — Давай скажи мне!

Арис молчал. Она настаивала:

— Ты, по крайней мере, был вознагражден!

— Чем вознагражден? О чем это ты?

— Ну, об американке, конечно! Великолепный поцелуй прямо в губы! Я видела, как она тебя целовала…

— Отстань от меня с этой американкой, — ответил Арис раздраженно, потом спохватился и почти скороговоркой добавил: — Извини, я просто псих.

Но и эти слова он произнес с вызовом и внутренним беспокойством.

— Ты разговариваешь со мной как с маленькой девочкой, — заметила с обидой Павлина.

— Неправда.

— Конечно, правда. Ну и общайся с другими, если тебе так нравится!

Едва бросив вызов, Павлина сразу пожалела об этом. Арис запросто мог встать и уйти. Надо с ним быть поаккуратнее. Некоторое время они молчали, потом Арис вдруг заговорил с ней нежным голосом, в котором Павлина расслышала знакомые с детства интонации:

— Нет никаких других, Павлина. Только есть вещи, о которых я ни с кем не могу поговорить.

— Даже со мной? Какие вещи, Арис? Что за вещи?

— Сложные вещи. О которых я даже тебе не могу сказать. Они огорчат тебя. И потом…

— И потом?

— Ты их не поймешь.

— Конечно, я все пойму, Арис. Кому еще ты можешь довериться?

Он ничего не ответил. Павлина добавила:

— Расскажи мне, Арис. Пусть даже самая великая печаль разорвет мне сердце, расскажи мне.

И почувствовала в тот миг, что сама на себя навлекает несчастье и неимоверные страдания.

Арис медленно провел указательным пальцем по щеке двоюродной сестры. Потом рука его скользнула по ее густым волосам на голове и спустилась ниже, туда, где начиналась ее черная коса.

— Я люблю тебя больше всех на свете, — сказала ему Павлина.

— Я тоже, Павлина. Если бы у меня была родная сестра, я не мог бы любить ее сильнее тебя.

Слова его были полны нежности, но Павлина любила его другой любовью.

— Если у тебя есть тайна и ты мне ее доверишь, она умрет вместе со мной, — сказала Павлина. Помолчала и добавила: — Я буду любить тебя вместе с твоей тайной, и я умру с ней.

Арис долго молчал. Потом тихим и взволнованным голосом произнес:

— Я люблю мальчиков, понимаешь? Я не люблю женщин. Я люблю мальчиков. Мне нравятся их тела. Мне нравится запах мальчиков! Мне нравятся их мускулы! Их сила! Мне нравится обнимать мальчиков! Понимаешь?

— Нет, — прошептала Павлина.

Она задрожала, потом схватила двоюродного брата за руку, прижала ее к своей щеке, поцеловала и разразилась рыданиями.

Арис не мешал ей плакать. Когда она немного успокоилась, он сказал:

— Не надо было тебе говорить. — Он взял ее руками за плечи и добавил: — Ну, вот. Теперь ты знаешь мою тайну. Храни ее.

— Она на дне моего сердца, — сказала Павлина. — Я буду жить с ней, и я умру с ней. Арис, если бы ты знал, как я тебя люблю…

Несколько недель после этого разговора Павлина следила за каждым его приветствием, каждым взглядом, за каждым его рукопожатием, каждой паузой между словами, за каждой улыбкой. Однажды утром, когда они покидали Старый Порт, она спросила его:

— Это Танассис?

Арис ничего не ответил. Через четверть часа, когда они достигли мыса Даппии, он прошептал:

— Это он.

В тот же вечер, на мостках швейцарцев, Павлина узнала, что мальчики встречаются уже несколько лет. С тех пор, как Арису исполнилось шестнадцать.

Павлина тяжело вздохнула, надела купальник, поправила его на груди, медленно встала и начала подниматься в гору по каменистой дороге, ведущей к маяку.

3

Воскресенье, седьмое июля 1957 года

— Отчаливаем? Нас уже семнадцать! — крикнула Павлина.

Она балансировала на носу баркаса, держась рукой за ванты, готовая помочь туристам, которые пожелают подняться на борт.

Арис не ответил. Он сидел рядом со штурвалом, закинув ногу на ногу, с дымящейся сигаретой в руке, и смотрел на стоянку извозчиков на берегу.

— Уже полпервого! — нетерпеливо заметила Павлина.

Начало экскурсии было назначено на двенадцать часов. Если медлить дальше, пассажиры могут начать расходиться. Начало июля, туристов на острове пока не очень много. «Два брата» могут принять на борт двадцать три пассажира. Семнадцать клиентов — очень хорошее наполнение. Молчание Ариса становилось необъяснимым.

— Ну так как? — крикнула Павлина.

Она не решилась добавить, что туристы сейчас начнут возмущаться, так как это действительно могло произойти. В ту же минуту женщина среднего возраста встала и покинула лодку. Павлина уже хотела пойти потрясти двоюродного брата за плечо, как вдруг поняла, что его взволновало. Взгляд Ариса был прикован к Танассису. Извозчик, взяв лошадь под уздцы, понуждал ее отойти назад. Он мог бы совершить этот маневр, сев в коляску, с помощью вожжей. Но Танассис не спеша тянул лошадь за узду. Операция длилась добрую минуту, в течение которой он не сводил глаз с Ариса. Взгляд этот казался загадочным. Невозможно было определить, манит, соблазняет Танассис Ариса или посмеивается над ним.

«Можно подумать, он нарочно лошадь придерживает», — подумала Павлина.

Она посмотрела на Танассиса, и сердце ее сжалось. Юноша выглядел великолепно: светлые, кудрявые, очень густые волосы создавали чудесный контраст со смуглой кожей лица. Голубая майка без рукавов открывала потрясающе развитые плечи, крепкие и широкие, с шелковистой золотистой кожей. Борьба с лошадью требовала усилий, благодаря чему ясно обозначились мощные, выпуклые мускулы. На предплечьях от напряжения выступили вены, подчеркивающие всю силу рук молодого человека.

«Да пошел ты к черту», — подумала Павлина.

Это случилось августовским вечером, шесть лет тому назад. Яркое солнце палило весь день без перерыва. В десять часов было по-прежнему нечем дышать. Их четверо, они играют в футбол на площади Посейдона. Извозчик Яннис, сын Гикаса Теодорис, который зимой работает в той же столярной мастерской, что и Арис, и, конечно, Танассис с Арисом. Торсы мальчиков обнажены. Четыре майки брошены на землю, обозначая ворота. Но как отметить высоту ворот, когда играешь в футбол на улице? Мяч, посланный Танассисом, летит очень высоко.

— Выше ворот, да? — спрашивает Теодорис.

— Да, вот насколько! — показывает Арис. — Настоящая свечка.

— Это гол! — вопит Танассис.

Он устал, весь красный, запыхавшийся. Он ищет глазами взгляд Янниса и Теодориса. Поддержки нет. Тогда он бросает:

— Для тех, кто играет честно, конечно!

Арис бросается на него.

— Ну-ка, повтори!

Через долю секунды мальчики сходятся в рукопашной. Арис мал ростом, тонок и очень мускулист, но ловок и стремителен! Настоящий уж. Танассис высок, могуч, слегка неповоротлив, наделен недюжинной силой. Каждый не на шутку обижен на соперника. Они хватают, давят, стискивают друг друга, вкладывая в удары всю свою силу и ярость. Яннис и Теодорис растеряны. Они не понимают, что происходит.

Сначала берет верх Танассис. Он прижимает Ариса животом к земле, садится ему на спину и наваливается всем телом. Арис резко изгибается, ему удается вывернуться, и он одним прыжком встает на ноги. Схватив обидчика за руки, проводит подсечку. Тот падает наземь. Теперь Арис имеет преимущество, а Танассис лежит на спине. Арис изо всех сил старается удержать поверженного на лопатках, а тот, взяв соперника в клещи, прижимает его к себе до хруста в костях. Мальчики покрылись потом, задыхаются, они слились в одно целое… Как вдруг обмениваются удивленными, пристальными взглядами, и вся ярость их куда-то исчезает. Арис отводит глаза. Танассис разжимает руки, мальчики молча поднимаются, полуодетые, взволнованные.

Спустя несколько дней, направляясь по дороге вдоль берега моря к Старому Порту, Танассис говорит Арису:

— Если хочешь, мы могли бы иногда заниматься борьбой. Это очень красивый вид спорта. — Он произносит это, глядя на море.

— Если хочешь, — отвечает Арис, дрожа всем телом.

— В стороне Кунупитцы есть довольно плоская площадка, покрытая травой. Там будет удобнее.

— Хорошо.

— И там никогда никого нет, — добавляет Танассис.

Арис ничего не отвечает.

Они приходят туда через два дня.

— Начнем, — говорит Танассис.

И обнажает торс. Арис дрожит, глядя, как тот раздевается. Танассис бросает майку на землю. Арис в свою очередь снимает майку и бросает ее на майку Танассиса.

Они начинают бороться, но в глазах у обоих уже нет того дикого бешенства, которое охватило их на площади Посейдона. В их движениях больше силы, больше осмотрительности. Они внимательны, осторожны, стараются брать на захват и бросать противника, не нанося друг другу повреждений.

Через несколько минут Арис чувствует, что у него началась эрекция. Он находит возможность зажать в клещи ногу Танассиса. Обхватив ее изо всех сил коленями, он прижимается к бедру противника членом. Танассис понимает, что происходит, начинает двигать бедром взад-вперед, сначала медленно, потом все быстрее, до тех пор, пока на его кожу не начинают извергаться струи семени.

Они не произносят ни слова и держат друг друга в объятиях, пока дыхание Ариса не успокаивается. Потом встают и молча возвращаются в Даппию.

С тех пор они ходят в Кунупитцу каждый день, становятся все смелее, открывают новые позы, делают вещи все более и более рискованные. Они познают наслаждение прикосновений к лицу, телу, члену друга, сначала руками, потом губами.

Они накапливают опыт. Мальчики открывают нежность поцелуя или даже укуса в губы, начинают понимать сладость объятий мускулистого тела, сладость его ласки, сладость борьбы с ним, сладость его сильного запаха. До такой степени, что не могут больше обходиться без этого дурмана.

«Хватит, надоело!» — подумала Павлина и в очередной раз воскликнула:

— Арис! Нас уже шестнадцать!

— Ласка-а-а, — раздраженно крикнул ее двоюродный брат.

Он отвел глаза и резко нажал на стартер «Двух братьев». Ему пришло в голову, что он правильно сделал, бросив Танассиса. Да он просто мужлан. И дурак. Такис — другое дело… Утонченный, образованный, нежный. И многому может его, Ариса, научить…

Павлина никак не могла смириться с тем, что ее избраннику нравятся мужчины. К ее ревности примешивалось и недоумение. Что мальчики находят друг в друге? Дружить и обсуждать футбол — да, это понятно, но любить как мужчина и женщина? И дальше что? Такое поведение казалось ей бессмысленным. А еще этот Такис вертится вокруг Ариса с важным видом столичной штучки… А теперь и Танассис снова что-то затевает…

«Кретин!» — подумала Павлина.

Каждый день около полудня, когда желающих поехать на Пелопоннес становится меньше, Арис и Павлина устраивают вылазку в широкую и спокойную бухту Анаргири. Она расположена с другой стороны острова и защищена от ветра холмами.

Баркас «Два брата» с туристами на борту направлялся на север. После башни маяка и Дома швейцарцев переставали попадаться малейшие признаки цивилизации. Лодка миновала череду маленьких уютных бухточек. На фоне необъятной сини моря они выглядели более чем привлекательно, и туристы часто умолкали, потрясенные окружавшей их красотой: безоблачное, раскаленное добела небо, гладкое, сверкающее полуденное море и господствующие по обеим сторонам лодки округлые, покрытые соснами и диким кустарником холмы Спетсеса и Спетсопулы. Спускавшиеся к самому морю заросли отличались такой густотой, что оба острова казались из-за них кудрявыми. Их нежные очертания смягчали резкость солнца и притягивали взгляд.

Прибыв в бухту Анаргири, Арис и Павлина следовали раз и навсегда установленному правилу. Отправив туристов на берег, они растягивались в тени натянутого между мачтой и вантами паруса на скамьях лодки, подложив под головы свернутую одежду, и быстро засыпали. Примерно через час Павлина шла плавать, Арис сторожил судно. Павлина три-четыре раза переплывала бухту, потом забиралась в лодку, где обедала с двоюродным братом. Еду им заранее готовила Фотини. Это были неизменные бутерброды с сыром фета, оливки и остатки вчерашнего ужина. В четыре часа дня Арис три раза трубил в рог, туристы возвращались на лодку, и «Два брата» поднимали якорь.

В тот день среди пассажиров преобладали в основном скандинавы и англичане. Греков было всего лишь четверо: молодожены с Патраса, совершавшие свадебное путешествие, и семейная пара из Лариссы.

Супруги с Патраса были оба маленького роста, светлокожие и пухленькие, почти толстые. Но и муж, и жена казались отмеченными печатью той неуловимой красоты, которую оставляет на людях осенившее их счастье. Оба просто сияли и удивительным образом походили друг на друга.

— Вы брат и сестра? — смеясь, спросила Павлина, забирая у них плату за проезд.

— Мы — двоюродные брат и сестра, — ответила, улыбаясь, молодая женщина.

— Даже германские двоюродные брат и сестра! — добавил ее муж.

На острове многие двоюродные братья и сестры женились между собой. Павлина могла бы выйти замуж за Ариса. Так ведь нет, ей придется довольствоваться одним из тех фатов, которые, неприлично громко разговаривая, гордо прохаживаются по Даппии.

А вдруг какой-нибудь приезжий иностранец потеряет голову от любви к ней? Павлина улыбнулась. Мистер Коль? Красивый, богатый, имевший много женщин? Сильный и нежный мужчина? Ей нужен был только Арис, она хотела только его.

Когда «Два брата» подошли к молу Анаргири на расстояние метра, Павлина спрыгнула на мол, пришвартовалась и помогла туристам сойти на берег. Большинство из них расположилось под открытым небом на солнце. Они расстелили свои полотенца прямо на гальке. Только две пары греков удалились метров на тридцать от моря в тень сосен. После того как последний пассажир покинул судно, Павлина напряглась, подтянула лодку к молу, намотала канат на кнехт причала и прыгнула в лодку.

— Ты будешь спать?

Арис, сидевший на корме с отсутствующим видом, ничего не ответил. Павлина подошла, клубочком свернулась рядом с ним и положила руку ему на колено:

— Ты будешь спать?

Арис покачал головой.

— Ты поссорился с Танассисом?

Молчание.

— А Такис? — спросила Павлина.

Лицо Ариса словно озарилось внутренним светом.

— Он приезжает на будущей неделе. Мы начинаем репетировать пьесу, которая откроет сезон.

— Пьесу, которая откроет сезон? Арис! Ты говоришь, как житель Афин! — уязвленная непонятно чем, Павлина рассмеялась.

— Смейся, дурочка! Я ему буду реплики подавать, чтоб ты знала!

Арис повернулся к Павлине спиной и растянулся, собираясь заснуть. Павлина долго сидела на задней корме. Она была уничтожена. Мысли путались. Чего ждал двоюродный брат от Такиса? И что тот задумал со всеми своими репетициями? Арис — столяр. Разве театральные пьесы репетируют со столяром со Спетсеса? И дурак Танассис тут еще красуется…

«Мне надо успокоиться», — подумала Павлина.

Она окинула взглядом туристов. Один из них нырнул в воду, проплыл несколько метров брассом, потом попытался достать до дна. Павлина немедленно сравнила его неуклюжие движения с безупречным горизонтальным полетом, который совершал в воде Арис. Он рассекал руками морскую гладь так сильно, что на мгновение исчезал в воде почти без брызг. Павлина отвела глаза от пловца и посмотрела на остальных, растянувшихся на гальке туристов. Есть ли среди них хоть один, чья красота и сила могут сравниться с красотой и силой Ариса?

Так изнывала она до отплытия, не находя себе места, и никак не могла успокоиться. Когда в четыре часа Арис протрубил три раза в рог, она почувствовала облегчение.

Арис начал сниматься с якоря. Лодка очень медленно заскользила к якорной стоянке. Сцена была исполнена невыразимой красоты. Арис, не торопясь, выбирал на борт толстый якорный канат, аккуратно скручивая его кольцами. Мерное покачивание лодки вкупе с то поднимающимся, то опускающимся канатом создавали ощущение полной гармонии, которая была нарушена самым неожиданным образом.

Лодка все еще продолжала скользить по воде, но угол, образуемый канатом по отношению к поверхности моря, начал приближаться к прямому. Веревка натянулась, ушла под корпус судна. Лодка дернулась и остановилась. Павлина, сидевшая на носовой оконечности, спустив ноги по обе стороны форштевня, вскочила и в мгновение ока оказалась рядом с двоюродным братом.

— Я попробую освободить якорь, — вытягивая веревку со стороны моря, сказал Арис. — Должно получиться. Если нет, ты останешься на борту, а я нырну.

Арис отвел лодку от якорной стоянки и дернул веревку как можно сильнее. Никакого результата.

— Один из зубцов, наверное, застрял в полости скалы. Я нырну и вытащу его.

— Тут всего метров пять, — ответила Павлина. — Я сама могу это сделать.

Арис не стал спорить. Если нырнет он, у Павлины не хватит сил, чтобы втащить якорь на борт. Им придется снова причаливать.

Павлина скинула рубашку и шорты. Арис увидит, на что она способна! Может быть, даже, когда она все сделает и предстанет перед ним в своем мокром вязаном купальнике, он посмотрит на нее другими глазами. В любом случае, вернувшись на борт, она будет сушить купальник как можно дольше.

Павлина надела маску, поправила ее и с криком «ласка» прыгнула в воду. Арис стравил канат. Павлина очень быстро заметила якорь, изогнувшись, сменила направление движения и в несколько гребков вертикально ушла на глубину. Через несколько мгновений она показалась на поверхности, почти без усилия вытягивая канат за собой.

— Браво! — воскликнул Арис.

Она подплыла к корпусу лодки. Двоюродный брат перегнулся через борт и схватил ее за обе руки. Поднимая Павлину, Арис отступил назад, споткнулся о выступ на дне лодки и отпустил левую руку Павлины. Она повернулась вокруг своей оси, повисла на другой руке Ариса спиной к судну и расхохоталась:

— Сейчас упаду!

Арис резко перевесился через борт и, пытаясь прижать Павлину к корпусу лодки, взялся правой рукой за ее грудь.

Павлина почувствовала, как напряглись ее соски. Она закрыла глаза и застыла без движения.

— Поворачивайся, как только я тебя отпущу, — сказал ей двоюродный брат.

— Подожди, — выдохнула Павлина.

— Что случилось?

Ничего не случилось, просто ей хотелось задержать, остановить, продлить это мгновение. Она закрыла глаза, глубоко вздохнула и наконец сказала:

— Давай!

Арис убрал руку, Павлина быстро повернулась, брат схватил ее обеими руками и поднял на лодку.

— Извини, — сказал Арис, не глядя на Павлину.

— Ничего, — ответила та и вернулась на нос лодки.

Ее била дрожь.

До самого возвращения они не обменялись ни единым словом. В Даппии к Павлине подошла супружеская пара из Патраса. Молодая женщина сказала:

— Нам говорили, что тут есть таверна на берегу моря, где подают жареных на древесном угле осьминогов. Ты знаешь, где это?

Павлине меньше всего хотелось, чтобы эта парочка увязалась за ними к Диносу.

— Загляните к Патралису, рядом с Кунупитцей, мне кажется, там делают, — посоветовала она.

На самом деле Кунупитца находится на другом конце селения, а Патралис очень редко готовит осьминогов. У него клиентам подаются традиционные блюда.

Павлина удивилась тому, что солгала так легко, без зазрения совести, и это вдруг доставило ей удовольствие.

После того только туристы сошли на берег, Арис и Павлина продолжили свои круизы между родным островом и Пелопоннесом. К концу дня среди пассажиров начали преобладать жители Спетсеса. На три следующих дня прогноз был неблагоприятный — обещали сильный мельтем, и каждому островитянину хотелось закупить побольше продуктов, пока лодки окончательно не встали на прикол в порту.

— Три раза съездим туда и обратно до одиннадцати часов, — сказал Арис.

— Получается каждые два часа, — согласилась Павлина и добавила: — Нужно тридцать минут, чтобы заполнить лодку.

Она пришла в отличное настроение, когда вспомнила, как Арис держал ее рукой за грудь. Потом они опять перебрасывались ничего не значащими фразами.

Три раза туда и обратно — шесть поездок. Каждая длится двадцать — двадцать пять минут, плюс время на причаливание. Павлина считала деньги с удивительной легкостью. Ей доставляло удовольствие предвосхищать итог дня. Две драхмы за поездку, восемнадцать — двадцать пассажиров да еще дети. Она округлила сумму до тридцати драхм. Шесть маршрутов за день, двенадцать раз туда и обратно, — триста шестьдесят драхм. Да экскурсия в бухту Анаргири, шестнадцать на три — сорок восемь, всего четыреста восемь драхм, из которых треть уйдет на поддержание судна в рабочем состоянии. Теперь у Магды язык не повернется сказать, что ее дочь не в состоянии заработать себе на жизнь.

На другой день море было таким неспокойным. Из-за этого каждый раз приходилось швартовать «Двух братьев» бортом к молу. Желающих совершить прогулку, тем не менее, хватало.

— Да откуда их сегодня столько набралось? — воскликнул Арис, словно количество пассажиров раздражало его.

«А вдруг он нарочно выпустил мою руку, чтобы подержать меня за грудь?» — подумалось Павлине.

Разве мальчик, который любит мальчиков, не может захотеть подержать за грудь девушку? И даже сделать с ней что-нибудь еще? Приласкать ее? Поцеловать? Разве не естественно, что он может испытывать такие желания?

Она вытянула канат, свернула его с излишней аккуратностью, отодвинула к борту и уселась на носу лодки, что позволяло ей не смотреть на Ариса. Он сел верхом на борт, уперся ногой в причал и оттолкнул от него лодку.

Взяв курс на Даппию, баркас направился прямо на юг. Ветер, порывами налетавший с северо-востока, качал судно, а каждая волна, которую оно рассекало, накрывала его облаком брызгов. Сидевшая на носу Павлина ежесекундно рисковала свалиться за борт.

— Перебирайся на корму, — крикнул ей Арис.

Она только пересела на скамью у правого борта, далеко от двоюродного брата, и не пошевелилась за все оставшееся время пути, несмотря на струи воды, бившие ей в лицо.

Ее согревала надежда, что, высадив пассажиров, они зайдут к Диносу. Если Арис почувствовал что-то, дотронувшись до ее груди, то, быть может, захочет ей в этом признаться? Открыться… Сказать: «Знаешь, а было приятно дотронуться до твоей груди…»

Когда они прибыли на место, сердце ее сжалось. Дамбу заливали волны, и Динос не выставил, как обычно, столики на молу.

— Пойдем в таверну, — сказал Арис, как только Павлина пришвартовала лодку к кнехтам причала.

Приглашение стало для нее неожиданностью. Таверна считалась сугубо мужским заведением, и Павлина никогда в нее не заходила. Боясь, что Арис переменит решение, она последовала за ним, пропустив шага на два вперед.

Таверна представляла собой большую квадратную комнату, похожую на бакалейную лавку или кофейню. Украшал, а вернее сказать, обустраивал ее, повинуясь порывам своего вдохновения, сам Динос. Однажды ему пришло в голову обшить стены до половины высоты деревянными панелями. Спустя полгода он попросил двоюродного брата, владельца судоверфи, покрыть панели каким-нибудь защитным слоем. Тот использовал для этого лак столь кричащего оттенка, что они стали напоминать прозрачную пластмассу. Над панелями, прямо по кладке стены, длина которой составляла шесть — восемь метров, Динос изобразил нечто вроде острова с маяком. Картинка напоминала детские рисунки.

На свободной от живописи поверхности без всякого лада и порядка были повешены полки, заставленные бутылками и консервными банками. Время от времени вдоль стен выставлялись набитые продуктами картонные коробки, игравшие также роль прилавка. В углу комнаты, за жемчужной с переливами занавеской, находилась раковины.

Небольшие, покрытые клеенкой деревянные столы были заняты все до одного. И здесь не было ни одной женщины, зато присутствовало чуть ли не все взрослое мужское население Аналипси и Святого Николая, кварталов, лежавших над дорогой, проложенной вдоль берега моря.

Арис резко остановился, едва переступив порог таверны. Танассис сидел за столом вместе с Яннисом, братом Мараки, сослуживицы Павлины.

— Подсаживайся к нам, — крикнул Яннис новому посетителю.

Потом он заметил Павлину.

— А ты что здесь делаешь? — недовольно спросил он. — Тебе тут не место.

Павлина не ответила и села за стол опустив голову. Конечно, ей здесь не место. В таверне тесно, накурено, очень шумно. Это не место для женщины, тем более для девушки. Но все равно, если бы ее отец был жив, Яннис остерегся бы говорить с ней таким тоном.

— Не обращай внимания, — посоветовал ей Арис.

Едва они уселись, как Танассис со словами «будь здоров» поднялся из-за стола. Встав во весь рост перед бывшим любовником, медленно осушил кружку пива. Весь день он правил экипажем и знал, что от него сильно разит потом. Он надеялся, запах этот непременно ударит Арису в голову и разбудит в нем воспоминания.

— Одно пиво! — крикнул Арис с недовольным видом.

Танассис с громким стуком поставил свою кружку на стол и вышел из таверны. Павлина заметила, что Яннис хмурит брови.

— Я думал, вы добрые друзья, — с удивлением сказал он Арису.

— Сегодня утром я видела Танассиса в Даппии, он очень нервничал, — осмелилась вставить слово Павлина.

— Что ты в этом понимаешь? — возразил Яннис с надменным видом. — Я весь день с ним работал. Мы виделись раз двадцать, наши пролетки три раза рядом стояли. Он был в прекрасном настроении!

Арис и Танассис росли вместе с Яннисом. Они вместе играли. А потом что-то произошло, и оба перестали общаться с приятелем, но что это было? Он чего-то не знает?

— Вы поссорились?

— Да не лезь ты в эти дела, — сказал Арис.

— Какие дела?

Арис поднялся из-за стола, сдержанно кивнул другу детства и вышел из таверны.

Он так быстро шел по дороге вдоль берега моря, что Павлине пришлось бежать, чтобы поспеть за ним. Она была в ужасе.

4

Четверг, пятнадцатое августа 1957 года

— Прочтем текст, не останавливаясь, — сказал Такис, — это единственный способ выявить его драматическое содержание.

Но к полуночи они все еще топтались на месте, так и не преодолев первого акта. Арис, застыв посреди гостиной, смотрел себе под ноги. Такис недовольно покачал головой:

— Не понимаю, что с тобой происходит. Ты витаешь в облаках. Вместо того чтобы с каждой репетицией все лучше вживаться в текст, ты удаляешься от него. Три недели назад у тебя все прекрасно получалось, а теперь ты фальшивишь.

Арис помнил, каким взглядом встретил его Такис, когда он в январе впервые оказался у него дома в Старом Порту. Взглядом уверенным и быстрым и едва заметным движением бровей. Взглядом потребителя.

Накануне вечером одно из окон в гостиной Такиса стало пропускать дождь. Пол намок, окно нуждалось в срочной починке. Арис остановил наводнение чуть ли не мановением руки. Хозяин с интересом следил за его работой. Точными, отработанными движениями, словно реставрируя какой-то хрупкий предмет, Арис заменил две рейки, заделал швы и отвел воду в отверстие в раме.

— Готово, — сказал он, глядя в глаза Такису.

— Хочешь, я тебе кофе сварю?

Он задал вопрос с улыбкой, и Арис подумал, что ни один столичный житель не разговаривал с ним так дружелюбно. К тому же никто, кроме его матери и Магды, никогда не готовил для него кофе.

С помощью наводящих вопросов Такис помог гостю рассказать о своей жизни: о детстве, о драме на «Двух братьях», о зимней работе столяром и о летней — капитаном баркаса. А Такис в свою очередь описал жизнь актера Национального театра — работа, как и любая другая. Ему хватило такта говорить о себе скромно и сдержанно.

— Нужно просто слушать своих персонажей, — втолковывал он Арису, — а потом повторять то, что плывет из их уст и сердец. Кроме того, я ведь государственный служащий, а по нынешним временам это ничего не стоит!

Арис рассмеялся, покоренный неожиданной простотой театральной звезды.

— Ты не мог бы помочь мне репетировать мою будущую пьесу? — спросил его Такие после паузы. — Национальный театр готовит новую постановку «Электры» к началу сезона в апреле. У меня будет роль Ореста.

— Что вам сказать? — неуверенно пробормотал Арис.

Он повержен, утратил дар речи и безоговорочно поддался обаянию актера. Такис схватил экземпляр пьесы, где реплики трех персонажей, Электры, сборщика налогов и Корифея, уже былиподчеркнуты.

— Роли тех, кто подает мне реплики, подчеркнуты. Просмотри, понравится ли тебе. Завтра я уезжаю в Афины на неделю. Если захочешь, мы начнем репетировать после моего возвращения.

Арис почувствовал, как его с головой накрывает волна благодарности. Четыре класса начальной школы не позволяли ему прочесть без запинки фразу, содержащую более трех слов. Как человек воспитанный и чуткий, Такис давал ему возможность не потерять лица. Более того, он подбадривал его, указывал путь, показывал, как много ждет от него.

«Я рассчитываю на тебя» — вот что, по сути, сказал ему Такис.

И Арис готовил свои реплики с бесконечным усердием, он читал и перечитывал текст, изо всех сил пытаясь смягчить свой певучий акцент. И потом, Арис не сомневался, что Такис что-то задумал. Впоследствии его предложение позволит им под благовидным предлогом находиться вместе столько времени, сколько понадобится.

На первой репетиции Арис был великолепен. Он подавал свои реплики одну за другой, устремив гордый взгляд в глаза актера, голосом, лишенным аффектации, в старинной манере и без единой ошибки.

— Ты меня поражаешь, — сказал Такис.

Поздно ночью, после того как они три раза подряд занялись любовью, Такис прошептал ему:

— Ты необыкновенный парень.

Комплимент прозвучал искренне. Тонкое, мускулистое тело Ариса, его очень нежная кожа, мощная эрекция, грациозность движений, простота речи тронули актера. Арис отдавался любви и принимал ее с такой силой и нежностью, каких афинянин не встречал ни у одного из своих любовников.

Показное восхищение нового приятеля ввело Ариса в заблуждение: он приписал его своим актерским талантам. А Такис восторгался лишь внешними достоинствами, вернее, данными партнера. Однако Арис рассказывал Павлине о репетициях с каким-то торжественным, патетическим видом…

И вот Такис снова зовет его для участия в репетициях…

— Пьеса называется «Тщеславие Одиссея», — объяснял Арис двоюродной сестре. — Автор — швед по имени то ли Хансон, то ли Хенсен, что-то вроде того. Такие сказал, что он очень известный, даже фильмы по нему снимали. Я буду подавать реплики за одного персонажа, но это будет труднее, чем в «Электре».

— А как пьеса называется? — спросила Павлина.

— Да ты не слушаешь! Название — «Тщеславие Одиссея». По ходу действия там появляются всего два героя, Одиссей и его сын Телемах, так что это почти главная роль. Неплохо, а?

Павлина посмотрела на него с плохо скрытой издевкой:

— И это ты будешь играть?

— Да нет, дурочка, другой Такие, не помню его фамилии, великий актер, его фотография была в «Катимерини». — Павлина слышала об этой утренней многотиражной газете в прошлом месяце. — Я реплики подаю. Я учусь! И однажды мне дадут маленькую роль. Увидишь, Такис мне поможет. Он сказал, что скоро у меня будет роль побольше, а потом…

— А потом, а потом, а потом… ты витаешь в облаках!

— Я не витаю в облаках, я подаю реплики, дурочка! Пьеса необыкновенная, она весь мир обошла!

— Ну и о чем твоя пьеса, которая обошла весь мир? — спросила Павлина с недоверчивым видом.

— Одиссей лжет. В течение всей «Одиссеи» он лишь подчинялся судьбе, которую предначертал Посейдон. А сам хотел только одного — вернуться на Итаку. Но после возвращения тщеславие овладело им. И он стал утверждать, будто странствовал все эти годы по собственной воле.

Павлина из всех приключений Одиссея помнила только о его встрече после долгой разлуки с женой Пенелопой. В школе для девочек учительница старалась не останавливаться на любовных приключениях Одиссея. Самое главное — чтобы девочки стали хорошими женами. Для них вся «Одиссея» сводилась к Пенелопе.

— И что из этого?

— Ну ты и вправду меня не слушаешь! Одиссей утверждает, что сам выбрал свою судьбу!

— Это правда?

— Нет, конечно! Он только подчинялся року… Но он суетен, тщеславен и хочет, чтобы все думали, что это Посейдон следовал его капризам. Он лжет для того, чтобы его сын восхищался им. Такис думает, что судьба не любит, когда люди ставят себя выше богов, и наказывает за это. И Одиссей все теряет.

— А что на это его сын?

— Телемах не понимает, что отец ему лжет. Вся пьеса построена на этом недоразумении. Сын сражается за отца, чтобы помочь ему сохранить свое законное место, и вдруг узнает о немыслимых вещах. Отец предпочел приключения собственной семье! Телемах ему говорит, что тот предал его в еще большей степени, чем Пенелопу. Если хочешь знать, это — история любви отца и сына.

— Так, значит, сын прав и Одиссей негодяй? — удивилась Павлина.

— Я так и спросил Такиса. А он сразу ответил, что я хорошо вжился в текст.

— Нет в ней смысла, в твоей истории, — заметила Павлина.

Каким далеким казался Арису тот памятный январский день! Репетиция превратилась в кошмар, и сам он погрузился в бездны отчаяния. Он вспомнил, как Такис искал беспомощным взглядом глаза Павлины, которая была приглашена на репетицию в качестве зрителя.

— Смотри, Арис, когда Телемах спрашивает: «А каковы слова отца?", Одиссей ему отвечает… Погоди, я прочту свою реплику: «Зачать тебя и путь мужчины продолжать, пусть впереди скитания без края. Идя вперед, чела не опускать, навстречу гневу Посейдона поспешая. Себя без страха мужеству вверять, свирепого Циклопа поражая. Любить Калипсо, сердце разрывая, но силы обрести расстаться и страдать. Какой урок отцу пристало сыну при встрече долгожданной преподать? Чтоб жизнь его, исполнена отваги, не стала чередой бесстрастных лет, тоскливых дней без вдохновенья браги. Ты был изнежен любящей прислугой, тщеславьем пеленала тебя мать, в купели нежности своей стараясь удержать. Быть может, ты в моем лице еще к одной кормилице стремишься? Удастся ли тебе мужчиной стать?»

Такис прочел реплику торжественным голосом. Все в его речи было на месте: исполненные смысла слова текста, тон, ритм, сила убеждения, посыл к зрителю. Все вместе взятое!

— Разве ты чувствуешь агрессию Ариса, Павлина? — обратился к зрительнице Таксис. — Или ясно выраженное желание отца вызвать восхищение сына? Когда Арис произносит «А каковы слова отца?» так, словно просит у меня сигарету, он ломает мою игру! Я не могу репетировать в таких условиях! Арис, ты слушаешь меня?

— Попробуем еще раз, — буркнул Арис.

Он стал мертвенно-бледен и по-прежнему не отрывал взгляда от пола.

— Попробуем, если хочешь, — сказал Такис устало.

— А каковы слова отца?

— Уже неплохо, — заметил Такис. — Больше недоверия к Одиссею, больше силы убеждения. Теперь переходи к следующей реплике. Давай читай с выражением, а потом начнем все сначала. Ужели чаял ты…

— Ужели чаял ты, что стану я мужчиной, когда Цирцею для Калипсо покидал? Одну постель ты на другую поменял. Ты долгом пренебрег — и мужа, и отца, — и все во имя брошенного сына? Нет лжи твоей начала и конца! Ты царское служение отринул! Итаку якобы из-за него покинул? Или бежал от царского венца? Зачем о чести ты, отец, твердишь мне что-то! Я лишь тщеславья вижу позолоту!

Арис прочел реплику со всем жаром, на который был способен. Произнося «зачем о чести ты, отец, твердишь мне что-то, я лишь тщеславья вижу позолоту», он посмотрел на Такиса со всем доступным ему высокомерием.

— Чуть-чуть лучше, — сказал актер.

Он покачал головой и обратился к единственной зрительнице:

— Ну, что ты об этом думаешь, Павлина?

— Он великолепен.

Она произнесла эти слова без внутренней убежденности. Арис перестал быть самим собой. Месяц назад репетиции преображали его. Теперь они его унижали. Арис погиб, и Павлина не знала, как спасти двоюродного брата.

«Чего он ждет от этого актера? — думала она. — Как далеко они зашли в своих отношениях? Это дружба? Восхищение? Страсть? Какая страсть? Может ли мужчина жить страстью к другому мужчине?»

Павлина без конца задавалась этими вопросами. Могла бы она почувствовать страсть к Мараки с ее светлыми сосками и великолепной грудью? Вздор, нелепость! Павлина посмотрела на Ариса, потом на его приятеля. Взгляды обоих были обращены к ней.

Чего они добиваются друг от друга? Целуются ли они в губы? Ласкают ли друг другу члены? Ее охватила неизмеримая, бесконечная тоска. Она столкнулась с силами более могущественными, чем она сама. И почувствовала, как на глаза у нее наворачиваются слезы.

В этот момент Такис произнес наигранно-невинным и потому предрекавшим несчастье голосом:

— Я тебе говорил, что буду играть эту пьесу с Такисом Лукопулосом, не так ли?

— Да, это была твоя идея, — ответил Арис. — Чтобы пресса обратила внимание на ваши одинаковые имена… Два Такиса в одной пьесе, это вызовет интерес, привлечет публику, правда?

— Ты тоже так думаешь? В самую точку! Сезон приближается. Такис-второй как раз приезжает репетировать.

— Сюда?

— Да…

— Когда?

— Завтра.

Арис больше его не слушал: его только что уволили, ему дали отставку.

— Ты никто и ничто, — вот что сказал ему по сути Такис, — ты просто надоевшая мне дырка.

Итак, его употребили, неотесанность разоблачили, наивностью воспользовались.

«Вот и рухнули все его мечты, — поняла Павлина, глядя на несчастного. — Земля уходит у него из-под ног. Жизнь потеряла смысл».

— Он будет жить у тебя? — спросил Арис.

— Конечно, куда же я его дену? Видишь ли, эта пьеса проста только на первый взгляд. На самом деле она невероятно сложная и трудная. Все привыкли видеть в Одиссее великолепного и бесстрашного героя. А здесь он предстает перед нами в своем истинном обличье: тщеславный краснобай-эгоист, не заметивший самоотверженной любви своего сына. Он хочет покорить его своими россказнями. В конце концов он теряет все: уважение сына, семьи, народа, — и даже самоуважение оставляет его. Он понимает, хотя и слишком поздно, что стыдно не подчиняться судьбе, и все же отказывается встретить ее лицом к лицу. Боги так решили, а они не терпят возражений. И тогда Одиссей кончает жизнь самоубийством! Слышишь, Арис? Он бросается в море! Возвращается туда навсегда! Нужно сделать все возможное, чтобы слова персонажей, которых мы играем, звучали правдоподобно. Только в этом случае зритель поверит в историю, которая так отличается от ее общеизвестного первоисточника. Нам с Такисом надо будет обсудить драму, прожить ее…

— Пошли, — сказала Павлина.

Арис не тронулся с места.

— Пошли, — повторила Павлина.

— Ты мне говорил, что тебе хорошо со мной репетировать. Говорил, что чувствуешь себя свободнее, работая со мной. Ты сам…

— Это правда, Арис, я так говорил, но это сложный текст, ты сам видишь. Не так ли, Павлина? И потом, я ведь с Такисом буду пьесу играть…

— Пошли же! — сказала Павлина повелительным тоном.

Она потянула Ариса за руку. Тот высвободился, вернулся в гостиную и схватил копию текста пьесы, лежавшую на низком столике.

— Желаю приятно провести вечер, — бесцветным голосом произнес хозяин дома.

— Прощай, — буркнул Арис.

Оказавшись на улице, он хотел было пойти по дороге, ведущей к Святому Николаю. Но Павлина властно взяла его за руку и потянула в противоположную сторону:

— Пойдем к Диносу, это тебя отвлечет.

Когда они подошли к таверне, Арис окинул взглядом десяток маленьких столиков, расставленных на молу. Яннис сидел за одним из них в компании Гикаса и его сына Теодориса.

— Пошли отсюда, — сказал Арис.

Однако Павлина уже заметила свободный столик на самом конце мола и силой потащила к нему Ариса. Когда они проходили мимо, Яннис заметил:

— Если бы я увидел, как здесь ошивается моя сестра, я бы ей показал, где раки зимуют!

Его голос дрожал.

— Не обращай внимания, — сказал Арис двоюродной сестре.

Он сел за столик и погрузился в чтение пьесы.

— Забудь эту историю, — сказала Павлина. — Ты сам себя мучаешь. Выпей пива, потанцуй!

В эту минуту Яннис поднялся из-за стола и подошел к ним.

— Что вы здесь делаете? — спросил он, обращаясь к обоим. — Это место для мужчин.

Наконец-то он все понял про Ариса и Танассиса: они скрывали от него свои делишки. Смеялись над ним!

Арис промолчал.

— Для настоящих мужчин, — добавил с нажимом Яннис.

Он был уязвлен, обижен, огорчен и страшно зол. И говорил громко, чтобы его все услышали.

Арис вскочил со стула, схватил обидчика за рубашку и брюки, приподнял и с непостижимой силой резко швырнул в море. Парень отлетел метра на три от мола. Вся таверна с удивительным единодушием испустила вздох изумления. Жители Спетсеса суровы, но по отношению друг к другу почтительны. До рукоприкладства дело доходит редко. Завтра происшествие станет достоянием гласности, будет что обсуждать всему острову!

Яннис мучительно переживал унижение. Такое не прощается! Он выбрался на окаймлявшую мол полоску песка и крикнул оттуда во весь голос:

— Это не сделает тебя мужчиной!

Снедаемый горечью и тоской, он пошел вверх по ведущей к Аналипси улице и вскоре исчез из виду. Разговоры за столиками стихли. Арис почувствовал, как все сначала устремили взгляды на него, а потом отвели в сторону. Вскоре над молом снова возник гул голосов, но не такой громкий, как раньше. Утром весь Спетсес узнает, что Яннис фактически назвал Ариса женщиной. Несмотря на унизительное наказание, он подтвердил свое заявление словами «это не сделает тебя мужчиной». Словами, которые будут повторены и сто, и тысячу раз. Яннис не дурак. Все скажут: значит, что-то в этом есть! Есть основания! Вся оставшаяся жизнь Ариса пройдет под знаком этих слов.

Арис и Павлина сидели, застыв как статуи, не зная, куда девать глаза. Прошло полчаса: минуты тянулись ужасно, нескончаемо долго.

Вдруг послышалось шипение граммофонной пластинки, над столиками понеслись звуки rebetiko, мужского танца родом из Малой Азии, танца, который символизирует одиночество и отчаяние, поэтому взгляд танцора устремлен в пол. Танец представляет собой грустный, тяжелый речитатив бузуки и ее уменьшенного варианта — багламы.

— Otan pinis stin taverna kathese ke then milas… — затянул кто-то, довольный, видимо, тем, что узнал мелодию с первых нот.

Невелика заслуга, слова этой песни знает вся Греция. Арис продолжал сидеть неподвижно, уставившись в свою кружку. Павлина подняла голову. Капитан Гинкас встал, разведя руки и опустив голову, с прилипшей к губам сигаретой. Он ждал, когда начнется собственно песня. И тут раздался звонкий женский голос Сотирии Беллу:

Гинкас вытянул руки, присел, и пошла, пошла череда круговых, подчиненных ритму музыки движений. Полузакрыв глаза, он медленно кружил то в одну, то в другую сторону. Исполненный печали, о которой пела Беллу, он не только не пытался заглушить, подавить или загнать это чувство внутрь, а наоборот — делал все, чтобы печаль вышла наружу и проявилась в каждом очередном его жесте, шаге, повороте и наклоне головы.

Гинкас сильно отяжелел к своим пятидесяти годам. Его движения казались замедленными, па неловкими, подскоки незаконченными. Но солидная внешность зрелого мужчины придавала танцу необычайную красоту. Каждый разделял с ним душевную боль, выраженную с помощью наклона тела или взмаха руки. Он кружился, экономя силы, с достоинством, танцевал, как старики, которым опыт заменяет силы, которые провели всю жизнь в море, которым в пятьдесят лет кажется, что им уже все сто, и у которых ломит во всем теле, когда они поднимают якорь…

Каждый куплет песни начинался в мажорном ладе, потом звучание менялось, и он заканчивался в миноре. Затем бузуки исполняли ритурнель,^[2] и все снова возвращалось к мажорному ладу, словно ожившая надежда.

Сотирия Беллу начинала каждый очередной куплет на высокой ноте и к концу его неизменно погружалась в еще более глубокую меланхолию.

Музыка оборвалась, еще несколько секунд раздавалось шипение вращавшейся со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту пластинки, затем воцарилась тишина. Снова зазвучал нестройный хор голосов. Многие столики опустели. Когда танец закончился, лицо Гинкаса приняло свойственное ему бесстрастное выражение. Он, не торопясь, зашел в таверну, сказал несколько слов Диносу и двинулся по дороге к Аналипси.

На молу появился Динос с подносом в руках. Хозяин заведения направлялся к столику Ариса:

— Это от Гинкаса.

Арис не сразу понял, в чем дело. Он удивленно смотрел, как хозяин таверны ставит на стол графинчик с анисовым ликером «Узо», бутылку воды и стакан. Покончив с этим делом, Динос добавил:

— Видишь, у тебя есть друзья.

Вот оно что! Динос хотел сказать, что у Ариса, несмотря ни на что, есть друзья. Точнее, что у него есть друзья, даже если он не мужчина. А может быть, и так у него есть друзья, даже если он гомик. Как ни крути, речь шла именно об этом.

Арис в три глотка опустошил графинчик с ликером, прямо из горлышка. Павлина с убитым видом смотрела в морскую даль. Она говорила себе, что вот-вот очнется и кошмар развеется как дым. Что она окажется в своей постели, снова будет рассвет, и ее бесцеремонно разбудит резкий звонок будильника, врывающийся в ее сны в пять часов утра.

Но нет, все это происходило наяву: она действительно находилась на молу у Диноса. И наступал конец света. Ей надо было что-то сделать, быстро принять какое-то что-то решение, пока разверзшаяся у ног бездна не поглотила их обоих.

Арис — хороший столяр, трудолюбивый и работящий. Он мог бы найти работу в Пирее. Можно просто продать лодку. Сейчас столько туристов приезжает на остров летом, что покупателя найти нетрудно. Имея деньги, они могут снять комнату. Наверняка в Пирее есть улица столяров.

Павлине хотелось утешить его, обнять, поцеловать. Прижать к себе, заставить его забыть всех Такисов и Яннисов на свете. Сказать ему, как сильно она его любит и что в Пирее у них будет достойная жизнь.

Мол уже опустел.

— Пошли, — сказала Павлина.

Она поднялась из-за стола. Арис взял рукопись и, не поднимая глаз, тоже встал. В таверне Динос убирал в раковину посуду. Арис хотел заплатить за пиво.

— За мой счет, — остановил его Динос.

«Это и вправду конец», — подумала Павлина.

На улице она схватила Ариса за руку и потянула в направлении маяка.

— Пойдем к швейцарцам, — сказала она двоюродному брату.

Тот даже не подумал сопротивляться.

Они знали каждый камешек тропинки, петлявшей меж скал, сосен и кустов. Несмотря на темноту, они добрались до деревянных мостков меньше чем за пять минут. Сняли сандали и опустили ноги в воду. Павлина разрыдалась. Арис обнял ее рукой.

— Я больше не могу, — сказала Павлина.

Он ничего не ответил. Он гладил ее по волосам. Она повернула голову, уткнулась лицом ему в грудь, доверчиво прижалась. Арис опрокинулся спиной на мостки, и Павлина, державшая голову у него на плече, вдруг оказалась на нем. Они не двигались несколько долгих минут. Потом Павлина осторожно пошевелилась. Их лица оказались в неимоверной близости друг от друга. Она прильнула к его щеке и, повернувшись, нашла губами его рот, языком раздвинула губы. Арис не шелохнулся. Павлина покрыла его лицо мелкими поцелуями, потом начала его ласкать: движения были легкие, неумелые. Этого хватило, чтобы вызвать у него эрекцию. Она сказала ему:

— Возьми меня…

Отстранилась, сняла блузку и брюки, трусики. Арис безучастно смотрел, как она раздевается. Позволил ей раздеть и себя. Она хотела прижаться к нему, но он ласково оттолкнул ее:

— Ты же знаешь…

Она погладила его нежно-нежно по лицу:

— Возьми меня как мальчика.

— Никто никогда не будет любить меня, как ты.

— Никто, мой Арис. Иди же ко мне.

— Ты с ума сошла.

— Я люблю тебя.

Он перевернул ее на живот, собрал в ладони как можно больше слюны, нанес ее на тело Павлины и осторожно вошел в нее. Она почувствовала пронзительную боль, но выдала себя лишь содроганием. И постаралась приподнять над мостками живот. Движения Ариса, сначала медленные и осторожные, становились все быстрее, все резче. Извержение было долгим. Павлина перевернулась на спину, обняла Ариса и прижалась к нему. Через несколько минут он овладел ей как женщиной. И она снова испытала боль. Пошла кровь. А потом они лежали, долго, очень долго, обнявшись, молча, не шевелясь.

Они поднялись с первыми лучами солнца. Арис смотрел, как Павлина одевается.

— Я люблю тебя больше всего на свете, — сказала Павлина.

— Мы сошли с ума.

— Продадим «Два брата». Ты найдешь работу в Пирее. А я буду домом заниматься.

Он молчал. Павлина подумала: «Вот и решилась моя судьба!»

— Возвращайся. Мы поговорим на лодке.

— Я люблю тебя, — сказала Павлина. — Больше всего на свете.

— Я тоже тебя люблю, — ответил Арис.

— Я всегда любила тебя.

— Я тоже всегда любил тебя.

Потом он добавил:

— Пойду поплаваю. Возьми рукопись моей пьесы, а то я ее намочу.

«Он сказал — моей пьесы, — подумала Павлина. — Он погиб. И я вместе с ним».

Она сидя надела сандали, встала и обняла Ариса, прижившись к его груди, потом снова шепнула на ухо:

— Я люблю тебя, мой Арис. Больше всего на свете… — И пошла вверх по дороге в сторону маяка.

Море было гладким, как стекло. Обнаженный Арис прыгнул с мостков вниз головой. Он проплыл под водой метров двадцать, вынырнул и двинулся в сторону Пелопоннеса мощным брассом, то появляясь в голубом серебре освещенного утренним солнцем моря, то исчезая, чтобы снова возникнуть через три-четыре метра, а потом снова пропасть. Он плыл удивительно красиво, беззвучно, почти без брызг. Он плыл так около часа, потом силы оставили его, и он стал медленно уходить под воду…

В шесть тридцать утра Павлина проверила швартовы «Двух братьев», прыгнула в лодку и принялась ждать двоюродного брата. Около восьми часов рыбаки заметили тело Ариса в Тигани, недалеко от Пелопоннеса. Оно качалось на волнах лицом вниз.

5

Среда, тринадцатое ноября 1957 года

— Две семьи не могут состоять из трех женщин, — сказала Магда свояченице в день похорон Ариса. — Теперь ужинать мы будем вместе.

С тех пор Фотини каждый вечер ужинала у Магды. Она никогда не приходила с пустыми руками. Сегодня принесла пюре из бобов. Обычно они ели в полном молчании. Магда не любила свояченицу. Благодаря Магде Фотини удачно вышла замуж, а ей самой пришлось жить с мрачным Спиросом и терпеть его суровый, необузданный нрав. Рождение Павлины все перевернуло вверх дном. Магда уже не могла любить ни мужа, ни дочери, ни даже Никоса. Ее долгое покаяние ничего не поправило и не изменило, а муки совести, на первый взгляд такие искренние, оказались довольно-таки поверхностными. Снедаемая завистью, преследуемая сознанием вины, Магда сделалась злой, и ее внешне сострадательное отношение к Фотини отлично уживалось с этой внутренней злобой.

Фотини никогда не говорила о своих чувствах, никто не знал, наказанием или утешением стали для нее эти ужины втроем. Она пошла в люди, попав в чужой дом семи лет от роду, и в глубине души навсегда осталась бесприютной. Когда она вышла замуж за Никоса и потом, когда родила сына, судьба, казалось, начала благоволить к ней. Потеряв и того, и другого, она подумала, что в этих страданиях есть некая закономерность.

Зато счастье первых лет замужества вызывало у нее самой удивление и недоверие. Видя молчаливую враждебность свояченицы, Фотини испытывала знакомое с детства чувство, что кто-то с трудом, через силу выдерживает ее присутствие. Каждый вечер она поднималась ужинать с тяжелым сердцем, и Магда радовалась ее смятению, с удовольствием наблюдая, как свояченица борется со своими демонами.

Павлина отодвинула от себя тарелку супа, едва начав есть, закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. «Что делать? — думала Павлина. — Пресвятая Богородица, что делать?» Она положила ложку рядом с тарелкой. На скатерти появилось круглое пятно.

Магда посмотрела на дочь, хотела что-то сказать, но почему-то промолчала. Она перевела взгляд с лица на жилет Павлины. Магда связала его дочери в начале октября, всего лишь месяц назад, и отлично помнила, что он был ей свободен. А теперь стал узок в груди!

— Ты постирала жилет в горячей воде? — спросила Магда. — Он так сел.

Павлина отняла руки от лица и со смиренным видом посмотрела на мать.

— Тут и тут, — Магда показала пальцем на сосок, потом сбоку на левую грудь дочери, — петли натянуты. Я помню, на примерке ты просила связать его с запасом. Ты его в горячую воду клала?

Павлина, опустив взгляд в тарелку, ничего не ответила.

— Может быть, она поправилась? — рискнула предположить Фотини.

Голова у Магды так закружилась, что она была вынуждена схватиться за край стола. «Только не это, — подумала она. — Матерь Божья, будь милосердна! Только не Арис! Кто угодно, Космас, мистер Коль. Пусть даже Маленький Адонис-дурачок. Кто угодно. Только не Арис. Это будет конец всему».

Она сжала пальцы в щепоть и едва намеченным жестом осенила себя крестом на уровне рта, прикрывая знамение другой ладонью.

Магда не могла не заметить, что уже три месяца Павлина не вывешивает после стирки куски материи, которые использовала как прокладки. Однако приписала задержку месячных потрясению, вызванному смертью Ариса. И только сейчас вдруг поняла, что Павлина похудела, а грудь у нее увеличилась! Пресвятая Дева уже ничем не сможет ей помочь. Да, Фотини нужно отправлять домой, причем срочно.

— Я пойду лягу, — сказала Магда. — Устала что-то.

Она принялась складывать тарелки в раковину. Искоса взглянув на свояченицу, Фотини встала, поцеловала Магду и Павлину и спустилась к себе.

— Я иду спать, — сказала Павлина.

— Останься, — потребовала Магда.

Павлина бросила на нее растерянный взгляд и села. Магда снова окинула взглядом ее лицо и грудь:

— Как давно у тебя нет месячных?

Они провели ночь в слезах. Сто раз повторила Магда один и тот же вопрос:

— Что же с нами будет?

В пять часов утра, когда в комнате Павлины прозвонил будильник, они еще сидели за кухонным столом.

— Иди спать, — сказала Магда. — Я сама пойду на завод. Скажу, что ты заболела.

Без пятнадцати шесть утра Магда вышла из дому, изобразила на лице крайнюю озабоченность и с деловым видом зашагала по улице как можно быстрее, чтобы избежать любых расспросов, в случае если кому-то придет в голову ее остановить.

До самой Даппии она не встретила ни одной живой души. Только у гостиницы «Посейдон» обогнала группу девушек, направлявшихся к заводу, и поздоровалась с ними так торопливо, что ей самой стало неудобно. На заводе она сказала охраннику, что Павлина сегодня не выйдет на работу, а может быть, не появится и в ближайшие дни.

На обратном пути она столкнулась с Мараки, которая взглянула на нее с удивлением.

— Павлина заболела, — сказала Магда, не дожидаясь вопроса. — Я зашла на завод предупредить, что она не придет. — Она поджала губы, сокрушенно покачала головой и добавила: — Ничего, ничего, пустяки.

Придя в Даппию, Магда поднялась вверх по Печной улице и направилась к церкви Святого Спиридона. Отец Космас служил у алтаря. Магда села на скамью в глубине маленького храма и подождала, пока не уйдут три женщины, для которых священник проводил обряд.

Как только отец Космас заметил, что Магда осталась после службы, он проверил, насколько плотно закрыта дверь, сел на одну из пяти церковных скамей и наклоном головы позволил ей приблизиться. Глядя прямо перед собой, он поднял открытые ладони в жесте приветствия:

— Я слушаю тебя.

— Я хочу исповедаться.

— Господь облегчит твое бремя, Магда, как Он делал это и раньше. Ты пришла, куда следует. Говори, чтобы я мог тебе помочь.

— Мой грех станет причиной смерти человеческого существа.

— Слушаю тебя, — сказал священник.

Магда ничего не скрыла от Космаса. В течение получаса священник слушал ее, не сводя глаз с алтаря. Он не задал ни одного вопроса. Когда Магда завершила свой рассказ словами «Будь милосерден ко мне, ибо я согрешила», священник долго молчал, взвешивая все преимущества и недостатки тех или иных вариантов действий.

— Да поможет нам Господь, — торжественно сказал он, поворачиваясь к Магде лицом. — Жизнь снова показала бедному священнику, который служит тем, кто еще более беден, как суров наш мир. Он состоит из страданий, голода, одиночества. А главное, Магда, из мук бесчестия, из прекрасных и глупых мук, выдуманных людьми, словно им не хватает того, что у них уже есть. Итак, быть может, ты права. Я не знаю… Если тебе кажется, что так будет лучше, отправь Павлину в клинику «Милосердие» в Пирее. Все жительницы Спетсеса знают, где она находится. Даже если, с Божьей помощью, не все в ней побывали…

— Все это должно навсегда остаться в твоем сердце, отец мой.

— Навсегда и останется, — сказал Космас. — Разве я предал тебя, когда семнадцать лет назад ты мне открылась? — И добавил: — Несмотря на то, что тайна твоя была для меня тяжелой ношей. Kirie eleison, с нами милость Господня.

Священник встал. Магда поклонилась, поцеловала ему руку и вышла из церкви.

На обратном пути Магда думала о наказании, которое Господь посылает брату и сестре, родившим совместное потомство, чтобы найти в себе силы по возвращении домой ранить свою дочь как можно больнее.

— Твой будущий ребенок — незаконнорожденный, — сказала она Павлине с каменным лицом. — Он будет жить в стыде, в унижении, в болезнях. А во что превратится наша жизнь? Разве ты можешь позволить себе стать матерью? Что будет со мной? Ты должна избавиться от этого ребенка!

Павлина ждала этих слов. Когда в начале октября у нее началась рвота, она подумала: «Ничего прекраснее со мной произойти не могло. И все остальное неважно».

Она посмотрела на мать и медленно, с расстановкой произнесла:

— Ты знаешь, мама, как я люблю тебя… Кроме тебя, у меня никого нет. Но этого ребенка я люблю больше всего на свете. Больше тебя, больше жизни, больше всего в этом мире. Больше, может быть, чем я любила папу. Никто не притронется к моему животу.

Тем же утром, немного позже, Магда вернулась в церковь Святого Спиридона.

— Она отказалась, не так ли? — спросил священник.

— Да…

— Я этого ждал. Я ее знаю, твою Павлину. — Он чуть заметно улыбнулся. — Есть, конечно, некоторые обстоятельства…

— А если открыть ей, что он ее брат, это ее не переубедит, как ты думаешь?

— Ты ничего ей не скажешь, Магда, — произнес Космас не терпящим возражений тоном. — Это ничего не даст.

Космас прослужил двенадцать лет священником в Трикале, своем родном городке. Множество детей родилось там от сестер и братьев. И каждый вырос нормальным и здоровым.

— Господи, спаси и сохрани. — Магда перекрестилась.

— Да будет так, — сказал священник, поднялся со скамьи и добавил: — Приходи ко мне часам к пяти, обсудим дела наши грешные. А я тем временем буду думать, что делать.

— Спасибо, отец Космас, — сказала Магда.

— Буду думать и молиться, само собой, — уточнил священник.

До полудня отец Космас был занят с прихожанами. На этот раз собеседование с ними оставило у него ощущение фальши. Разговор напоминал череду тщательно, до автоматизма отработанных движений в хорошо поставленном балете. В двенадцать тридцать Космас вышел из церкви и направился к доктору Михалису, единственному на острове врачу. Его одноэтажный дом, маленький, квадратный и без сада, стоял у дороги к Старому Порту. Когда пришел священник, в гостиной сидели три человека, четвертый находился в столовой, служившей одновременно приемным покоем. Как обычно, раздвижная дверь, делившая две комнаты, оставалась приоткрытой.

— Я не могу вылечить тебя от преклонного возраста, Коста, — говорил доктор пациенту. — В семьдесят два года у всех суставы болят. Это нормально.

Потом он пригласил отца Космаса.

— Что тебя привело? Ты же никогда ко мне не ходишь…

Космас кивком показал на дверь. Михалис небрежным жестом прикрыл ее, но священник встал и задвинул поплотнее.

— Что случилось? — спросил доктор. — Ты плохо себя чувствуешь?

Космас выдержал паузу, потом спросил вкрадчивым голосом:

— Помнишь семью из Афин, о которой ты мне рассказывал год или два назад?

— Да. И чего ты от них хочешь?

— Они по-прежнему ищут ребенка?

— Да, я уверен… Двух недель не прошло, как они мне опять об этом писали.

— Писали, говоришь? Из Афин? Давно ли из Афин пишут на Спетсес?

— Извини, я перепугал… Они мне об этом сказали, когда приезжали дом на зиму закрывать.

— Доктор, это не праздное любопытство. И я не хочу даже знать, кто они, но имей в виду, скоро появится ребенок, которого нужно будет усыновить.

Космас решил скрыть то обстоятельство, что родители приходятся друг другу братом и сестрой. Сказать об этом — значило бы нарушить тайну исповеди, а также поставить под вопрос усыновление ребенка. Магда и ее дочь уже сурово наказаны, стоит ли наказывать еще и ребенка?

Священник задумался: никто не пишет писем из Афин на Спетсес — это правда. Зачем искать ребенка на Спетсесе, если ты живешь в Афинах? Кто эти люди, знакомые Михалиса? Афиняне? Богатые буржуа из Патраса или Волоса, предпочитающие иметь дело с сельским врачом, а не со столичными акулами медицины? Иностранцы? Скорее всего, иностранцы… Поэтому-то они и писали доктору…

«В конце концов, — решил Космас, — это меня не касается. И чем, собственно, плох ребенок со Спетсеса? Люди здесь более здоровые и более честные, чем в Афинах. Михалис предлагает быстрое решение сложной проблемы, человек он надежный».

И Космас решил не копать глубже.

— Семья ставит два условия, — добавил доктор. — Гарантия греческого происхождения ребенка и отсутствие в его роду склонности к насилию.

Михалис тоже лукавил: усыновить ребенка хотели иностранцы, но закон не позволил бы им покинуть Грецию с младенцем. Им нужны были сообщники, вернее, клиника и гинеколог, который мог бы подтвердить документально факт рождения ребенка его приемной матерью.

Итак, каждый лукавил по-своему: Михалис — во благо родителей, а Космас — во благо ребенка.

— Люди хорошие, говоришь? Ты ручаешься?

— Великолепная христианская семья, вот что получит ребенок в качестве подарка ко дню рождения, — с уверенным видом заявил доктор.

— Храни тебя Господь, — сказал Космас на прощание.

После ухода священника врач позвонил на телефонную станцию и попросил соединить его с кабинетом доктора Маноса в Афинах. Звонок раздался только через два часа. Его собрат по профессии уверял, что готов в кратчайшие сроки организовать размещение в семье и тщательный уход за беременной Павлиной, а затем устроить все так, чтобы рождение ребенка произошло в частной клинике под чужим именем.

— Эти иностранцы люди состоятельные? — счел необходимым уточнить Михалис.

— Не волнуйся, тебе кое-что перепадет.

— Я не за этим к тебе обращаюсь, — обиделся доктор.

— Я знаю, будь спокоен. Как только найду семью, которая приютит младенца, я тебе позвоню.

По своему обыкновению, доктор Манос повесил трубку, не прощаясь. Пребывая в постоянном восхищении своими способностями инфернального интригана, однажды он решил, что эта репутация освобождает его от уз приличий и хорошего воспитания.

После восьми вечера Михалис получил от коллеги ожидаемое подтверждение. Он немедленно отправился к священнику.

— Я же говорил, что все образуется, — сказал доктор отцу Космасу. — Павлина будет жить у сестер Папазоглу, это две старые девы, с которыми мой коллега уже имел дело. Они обе портнихи, живут во Вьё-Фалере. Павлина должна отплыть на рейсовом катере «Нераида» послезавтра. Ну все, до свидания.

— Да пребудет с тобой Господь, — сказал Космас.

Погруженная во тьму Даппия казалась вымершей. Кошки попрятались, а собаки, бродившие вокруг кафе Стамбулидиса, вели себя непривычно тихо. Дождь лил так, словно разверзлись хляби небесные. Бурные потоки воды мчались по крутым улочкам, не успевая впитываться в глинистую почву. Едва проложив себе русло, они быстро меняли его, тут же создавая второе, потом третье. В итоге немощеная улица селения, по которой шел отец Космас, сверху донизу была испещрена похожими на изображения молний следами ручейков.

Хотя священник вымок с головы до ног, он пребывал в радостном и приподнятом настроении: его переполняло чувство благодарности. У Космаса возникло ощущение, что густая тьма, павшая на опустелую Даппию, есть не что иное, как проявление Божьего промысла, и что он, бедный, малограмотный священник, бросивший школу в двенадцать лет, оказался в самой сердцевине некой неисповедимой, высокой тайны. Его жизнь, до сего времени сводившаяся к отпущению мелких грехов повседневности, становилась отныне чем-то похожим на жития святых.

Драма, разрешение которой тяжким бременем легло на его плечи, стала для него нежданным воздаянием за беззаветное служение Богу. Милостию Господа на него возложена священная миссия! Ему суждено обеспечить рождение и жизнь ребенка, зачатого в великой любви, любви сестры и брата. Отец Космас чувствовал себя так, будто принимает участие в Сотворении мира. Он был необычайно горд тем, что именно ему была поставлена столь важная, ответственная задача. И эта гордость, в свою очередь, придавала ему спокойствие и уверенность в том, что он не ошибся в выборе жизненного пути.

Как же часто случалось ему впадать в сомнение, сталкиваясь с человеческим горем и болью, утишать которые ему приходилось именем Господа. Он всегда уговаривал себя, что сомнения эти естественны, может быть, даже необходимы. «Нелегко то, что Ты требуешь от меня, Господи», — повторял он почти каждый день то в одной, то в другой своей молитве.

Ныне же вещи явились Космасу совсем в другом свете, и его вдруг охватило чувство безграничной вины за свое малодушие. Священник поклялся ежедневно благодарить Господа за печали, которыми Тот устилает его путь и которые Космас обязан смиренно принимать как должное.

— Ибо как иначе приблизиться к Тебе, Сыне Божий, как не избрав дорогу крутую и тернистую, тропинку, где земля осыпается под ногами, где каждый шаг связан с риском оступиться, соскользнуть в пропасть без малейшей надежды предотвратить падение? — шептал в блаженном просветлении отец Космос. — Какие еще силы подтолкнут меня к Тебе, Господи, как не силы отчаяния?

Наконец-то он уверился в правильности избранного пути. Совершенно уверился. И если вдруг сомнения снова посетят его, он припомнит себе, как шел по темной и умытой дождем Даппии и как Господь осенил его наитием своим, а истина явилась ему в сиянии славы и красоты.

Он должен довести свое дело до конца. Богатая семья в Афинах — вот что он скажет Магде. А об остальном сказать забудет. Если она спросит, какая это семья, он ответит, что ничего не знает. Ничего не знает и ничего не хочет знать. Около тридцати, а то и сорока семей владеют богатыми домами на острове. Можно будет только догадываться. Вполне возможно, что кто-то из них ищет ребенка для брата или другого родственника. Кроме того, Космас едва с ними знаком, гораздо хуже, чем электрик Илиас или сантехник Йоргос, которые вечно у них толкутся. Ох уж эти богачи, все-то они знают! И к тому же пренебрегают бедной церковью Святого Спиридона. Они молятся в местах куда более престижных… В богатых церквях, более подходящих их рангу, статусу и деньгам, с помощью которых они и пускают пыль в глаза.

«Вот опять я удаляюсь от мыслей о Христе», — укорил себя Космас и посвятил последние три минуты ходьбы, отделявшие его от дома Луганисов, молитве к Господу с просьбой помочь ему найти правильные слова.

Магда и Павлина стояли на кухне, держась за руки, а застывший перед ними в задумчивости священник спрашивал себя, следует ли ему сейчас как можно быстрее сказать Павлине что-нибудь вроде: «Послезавтра ты уезжаешь, поскольку это путь, предначертанный Господом» — или лучше сесть за стол и начать объяснять, успокаивать, убеждать ее в правильности такого решения.

Павлина помогла священнику снять мокрый плащ и повесила его на вешалку у двери. Плащ этот, тяжелый, поношенный и, казалось, насквозь пропитавшийся горем, страданиями, человеческими слабостями, распространял вокруг себя неприятный запах.

Священник сел, отказался от предложенного кофе и заговорил:

— Посмотри на меня, Павлина. Положи руки на стол.

Павлина повиновалась. Космас накрыл ее руки своими ладонями, словно пряча от грозившей им опасности. Их глаза встретились, он выдержал ее взгляд, собрав все душевные силы и понимая, что наступает самый важный момент в его жизни священника. Он пришел сюда потому, что Господь хотел, чтобы он спас ребенка, плод самого великого чувства, какое только может возникнуть между мужчиной и женщиной, которые любили друг друга той любовью, какая существовала лишь в день появления человечества на земле. Павлина не должна ни на секунду усомниться в том, что его слова выражают волю Господню.

— Твоя мать хочет, чтобы ты избавилась от тягости.

— Это не тягость, — возразила Павлина с очень серьезным видом.

— Я понимаю, я понимаю, — продолжал Космас. — Для тебя это не тягость. Это радость. Но когда твой ребенок столкнется с миром людей, его заставят дорого заплатить за то, что он не такой, как все. И тогда твоя радость обернется болью. Ты должна знать это, Павлина! Огромной болью. Знаешь, что заставит тебя страдать? Чувство вины! Конечно, ты сама это знаешь. Ты будешь чувствовать себя виноватой в том, что не можешь его защитить. Виноватой в том, что он слабее других в этой жизни — из-за твоей ошибки. Виноватой в том, что ты думала о себе, не подумав о нем.

Он сказал все, что хотел, и всей душой надеялся, что успех близок, что он почти довел до конца свою святую миссию… Но Павлина молчала, и отец Космас растерялся.

— Твой отец, твой дядя, твой двоюродный брат умерли из-за моря! Умерли не своей смертью! Вы остались одни, три женщины, твоя мать, твоя тетя и ты… Надо остановить это проклятие!

— Мой ребенок — не проклятие, — спокойно заметила Павлина. — Мой ребенок — самое большое мое счастье.

— Конечно, конечно, — сказал священник более мягким тоном. — Ну, так помоги ему, своему счастью! Это его жизнь. Михалис нашел во Вьё-Фалере дом, где ты можешь спрятаться. Когда ребенокродится, одна семья из Афин, очень богатая, я уверен в этом, усыновит его и даст ему все, чего только может пожелать мать для своего дитяти. Она даст ему имя! Слышишь, Павлина? Имя!

— Послушай отца Космаса, — прервала его Магда. — Он прав. Мы скажем всем, что ты уехала лечить нервы. Это всем понятно, а потом все войдет в привычное русло. Ты сможешь начать жизнь заново и создать семью. С Божьей помощью.

— Я устала, — сказала Павлина.

Она высвободила ладони из рук Космаса, закрыла ими лицо и молча заплакала.

Магда погрузилась в воспоминания.

Часто ли случалось такое жаркое лето, как в тысяча девятьсот тридцать девятом году? Страна лежала в руинах. Жители острова испытывали нехватку во всем. Они исхудали сильнее, чем можно было представить в самых смелых предположениях, и им ничего не оставалось, как работать из последних сил, кому на земле, кому на море.

Фотини уже два дня рыскала по Пирею в поисках веревок, сетей, заклепок и подковных гвоздей. Арис поехал вместе с ней.

В тот день, шестнадцатого августа, Спирос и Никос вернулись с поля с блестящей от пота кожей, в мокрых рубашках, с влажными волосами. Лицо Спироса покрывал багровый румянец. Перед тем как уйти в море, братья проглотили дома по миске бобов. Поскольку их шестиметровая лодка не имела тента, они еще четыре часа закидывали сети под палящим солнцем. Попав домой только к шести часам вечера, Спирос горел в лихорадке. Он пошатывался, едва стоял на ногах, и брату пришлось помочь ему подняться по ступенькам лестницы, ведущей на второй этаж.

— Оставляю его на тебя, — сказал Никос.

— Ладно, — кивнула Магда.

— Если что-то понадобится — зови, — добавил Никос.

Магда промолчала. Она уложила мужа в постель, раздела и дала ему весь остававшийся в доме запас хинина. К одиннадцати вечера действие лекарства закончилось. У Спироса начался бред, не прекращавшийся до полуночи. Магда надела халат и спустилась за хинином к Фотини. Постучавшись в дверь первого этажа, она вспомнила, что свояченица в отъезде, остановилась и собралась уже вернуться к себе, как вдруг услышала доносившийся из комнаты шепот. Думая, что Никос приглашает ее зайти, Магда толкнула дверь. В комнате царила темнота. Магда стояла неподвижно. Когда ее глаза привыкли к темноте, она заметила через открытую дверь какое-то движение в спальне Никоса и Фотини. Кто-то мелко трясся и прерывисто дышал. Сначала Магда не поняла, в чем дело. Потом чуть не упала в обморок.

Растянувшись на кровати, совершенно голый Никос мастурбировал. Как только он почувствовал присутствие постороннего, прекратил свое занятие, повернул голову и, узнав Магду, пристально посмотрел на нее.

Магда вдруг вся взмокла. Ладони у нее вспотели. Спина, подмышки, бедра — все стало мокрым. Никос продолжал смотреть на нее. У Магды закружилась голова. Она пошатнулась. Никос протянул ей руку, она вцепилась в нее. Несколько секунд хранила шаткое равновесие. Потом отпустила руку Никоса, подошла к кровати, одним движением подняла ночную рубашку вместе с халатом и села ему живот.

— Я оставляю вас, Магда и Павлина, — сказал Космас. — Наступило время слез. Надо встретить его достойно. Это хорошо и даже справедливо. Спите спокойно в эту ночь. И пусть завтрашний день принесет вам обеим покой и придаст сил.

На следующий день Павлина дождалась, пока мать уйдет на молебен, в полной тишине оделась и покинула дом.

По улице, вытянувшейся вдоль берега моря, еще струилась остатки вчерашних потоков воды, но дождь прекратился, а небо стало фиолетовым, почти лиловым.

Мостки швейцарцев были мокрыми от дождя и морской влаги. Павлина легла на живот, раскинула крестом руки, прижалась губами к доскам. Она лежала без движения несколько долгих минут. Потом села, сухими, погасшими глазами нашла бухту Тигани, в которой три месяца назад выловили тело Ариса. И сказала:

— Кто увидит первую улыбку нашего ребенка, Арис мой? Кто осушит губами его первые слезы? Кто прижмет его к груди? Кто утешит? Кто полюбит его? Скажи мне, Арис мой.

Потом она встала и пошла по дороге к Святому Николаю.

АФИНЫ

6

Воскресенье, семнадцатое ноября 1957 года

Павлина узнала сестер Папазоглу с первого взгляда. Одна держала другую под руку, обе кутались в черные, модного покроя, пальто. Разница в возрасте составляла у них десять лет, но они могли показаться близнецами. Обе маленькие, худенькие, смуглые. Лица с жесткими, но правильными чертами обрамлены густыми волосами. Удлиненные, черные глаза смотрят пронзительно и настороженно. Они рассматривали пассажиров «Нераиды» так, словно собирались опознать преступника. Обе тоже сразу узнали Павлину.

— Мы сестры Папазоглу, я — Стелла, — сказала старшая.

Пронизанные серебристыми нитями волосы придавали ее лицу суровую элегантность.

— Здравствуйте, я — Деспина, младшая сестра.

Павлина смущенно засмеялась и поздоровалась:

— Здравствуйте, госпожа Стелла. Здравствуйте, госпожа Деспина.

В автобусе по дороге из Пирея во Вьё-Фалер говорила только Стелла. Деспина ограничивалась кивками или поддакивала, бросая на Павлину испуганные взгляды, словно боялась, что сестра упрекнет ее за неуместную доброжелательность.

Город должен был ошеломить Павлину, ведь по ее острову колесили только конные экипажи. Автобусы, машины, череда домов, толпы прохожих — все это она видела впервые. Но ничто ее не трогало.

Не отвлекаться. Собрать все свои силы. Выносить самого красивого, самого сильного, самого лучшего ребенка на свете. Необыкновенного ребенка, которым все будут только восхищаться. Это главное. А остальное — не важно.

Стелле обязательно хотелось все ей рассказать. Павлина слушала, как та в деталях описывает все свои шесть трудовых дней, распределенных между тремя гостиницами, где она выполняет швейные заказы. Деспина занималась подгонкой одежды в ателье Национального театра. Она работала там с пятнадцати лет, получая меньше, чем Стелла, но зато это было место с пожизненной гарантией. Конечно, актеры иногда капризничали, но это же артисты! Деспина их понимала и выполняла их капризы со всей благожелательностью, на какую была способна. А ремесло свое она знала! Еще Деспина могла присутствовать на спектаклях, встречалась с театральными знаменитостями, которые приезжали пообщаться с собратьями по сцене, разговаривала с ними…

— Золотое место, — заключила она.

В Смирне, где родились сестры, папаша Папазоглу в течение долгого времени торговал с Афинами, экспортируя все, чем богата Малая Азия и что так любят греки: фундук и миндаль, изюм и инжир, оливковое масло и лавровый лист. В тысяча девятьсот двадцатом году, предчувствуя грядущие потрясения, он перевел свое дело в Пирей, начав по дешевке импортировать все то, что до той поры экспортировал. Таким образом, он избежал разорения. Он нашел дом во Вьё-Фалере, буржуазном квартале на берегу моря, напоминавшем ему Малую Азию.

— Мы живем в одном из лучших кварталов Афин, — с полным основанием утверждала Стелла.

По прибытии домой сестры направились в подвал.

— Мы хотели поселить тебя на втором этаже, в комнате нашей матери, — сказала Стелла вкрадчиво. — А потом подумали, что здесь тебе будет спокойнее. Знаешь, мы, две старые девы, будем тебе мешать… Оставляю тебя с Деспиной, она тебе поможет.

Нежилое помещение, расположенное между винным погребом и прачечной, уходило под землю почти на два метра из трех. Узкая, словно для ребенка предназначенная железная кровать, стул в роли комода и крошечный платяной шкафчик составляли всю его меблировку. Пол был покрыт светло-зеленым линолеумом. Единственным украшением голых, окрашенных в бежевый цвет стен была прикрепленная кнопками страница из журнала с распятым на кресте Христом.

Павлина согласилась жить в этой комнате. Главное — ее младенец, ее живот, остальное не важно. Она положила чемодан на кровать и принялась разбирать вещи.

— Ты ведь знаешь, что мы делаем это не из-за денег? — спросила ее Деспина.

— Я ничего не знаю. Я благодарю вас за предоставление крова.

Деспина принялась обсуждать одежду, которую Павлина доставала из чемодана и раскладывала по полкам шкафчика.

— Знаешь, здесь до тебя жила девушка, к своему отъезду она из обрезков ткани сделала себе настоящее приданое.

Деспина употребила слово prika, означавшее и приданое невесты, и вклад в монастырь новоиспеченной монахини.

Павлина ничего не ответила. После того, как она разложила свои вещи, на дне чемодана осталась стопка бумаги, около пятидесяти машинописных светло-розовых, почти прозрачных листов со скрепкой в верхнем левом углу. Увидев первую страницу, можно было догадаться о содержании всех остальных. На титуле ниже напечатанного на машинке названия «Тщеславие Одиссея» от руки нетвердым почерком было приписано: ТЕЛЕМАХ.

Деспина с недоумением посмотрела на Павлину:

— Откуда это у тебя?

Она потянулась было к стопке, но Павлина опередила ее и успела сунуть бумаги в шкафчик, под одежду. Деспина настаивала:

— Странно, что у тебя есть такой текст. Ты с Такисом случайно не знакома? — Она посмотрела на Павлину, потом едва заметно улыбнулась и хлопнула себя по лбу: — Какая я дура! Конечно! У Такиса дом на Спетсесе. Текст оттуда, правда?

— Да, — ответила Павлина холодно.

Деспина взглянула на живот Павлины и воскликнула:

— Но ведь это не…

Павлина опустила глаза.

— Извини меня, — сказала Деспина через секунду. — Я своей бесцеремонностью сделала тебе больно.

Павлина не ответила.

— Знаешь, — продолжала Деспина, — я Такиса каждый день в театре встречаю. Я его знаю долгие годы, и мне известны его вкусы…

— Ну и что? Ты думаешь, мужчина, который любит мужчин, не может любить и женщин?

— Нет, конечно, — возразила Деспина. — Что ты такое говоришь?

— Ничего. Отец моего ребенка — не Такис. Все.

Павлина немного помолчала и спросила:

— Они играли пьесу?

— Пьеса имела бешеный успех, — воскликнула Деспина, довольная тем, что Павлина продолжает разговор. — Шесть недель подряд полный зал каждый вечер! Она снова пойдет в феврале. Мы можем на нее сходить, если хочешь. Мне стоит только попросить, и у нас будут места. Одна из дочерей госпожи Катины, владелицы гостиницы «Лидо», — Вассо Манолиду. Ты знала об этом?

Павлина скорчила рожицу, означавшую «кто это?».

— Вассо Манолиду! Великая актриса! Из Национального театра! Ты ничего о ней не знаешь?

— Ничего, — бросила Павлина с равнодушным видом.

— Ты увидишь ее, это звезда первой величины!

Павлина промолчала.

— Я тебя позову, когда ужин будет готов, — сказала Деспина немного обиженно.

Она вышла из комнаты, а Павлина растянулась на узенькой железной кровати.

Гинкас и его жена Элефтерия пришли тогда на баркас «Два брата» сообщить ей о смерти Ариса.

— Привет, капитан, — крикнула им Павлина. — Вы Ариса не видели?

Встав на край причала, Гинкас потянул за швартовы. Когда «Два брата» ударилась о причал резиновым протектором, он помог своей жене перебраться на лодку, а потом прыгнул и сам. Но зачем сюда пришла Элефтерия? И почему они оба в слезах? Стоявшая на носу лодки Павлина прижала ладонь к губам и задрожала. Гинкас подошел и обнял ее:

— С Арисом случилось несчастье, Павлина.

Она потеряла сознание. Гинкас с женой уложили ее на правой скамье лодки.

Ариса похоронили в тот же вечер. Гроб с его телом, бледным и вздувшимся, поставили на возвышение перед алтарем. На нем были темно-синяя майка и слишком короткие брюки. Повязанная вокруг головы полоска белой ткани поддерживала нижнюю челюсть.

«Такиса нет, и тем лучше, — подумала Павлина. — Такис не любил Ариса, он использовал его. Арис был красивый. Мужчинам, которые любят использовать мужчин, хотелось использовать его. Такис оказался недостоин Ариса».

Гинкас сидел рядом с Магдой. На другом краю скамьи его жена обнимала за плечи Фотини. За ними, не в силах сдержаться, громко рыдали Танассис и Яннис.

Она должна беречь свои силы. Не расстраиваться по пустякам. Не печалиться из-за воспоминаний. Не позволять даже тени уныния завладеть собой. В ее жизни есть цель. Всеми силами, каждой частицей своей плоти, каждой мыслью должна она стремиться к этой цели, пока плод не покинет ее чрева. Выращенный ею плод, который достанется другим людям, потому что с ними ему будет лучше. Она должна постараться произвести на свет самого лучшего, насколько это в ее силах, ребенка. Ее святой долг, пока она не совершила акт предательства и трусости, сделать все для того, чтобы ребенок стал самым сильным, самым большим, самым жестоким, самым хитрым, чтобы его любили, чтобы им восхищались, как восхищался ею отец… Достаточно было ему произнести «моя дочь Павлинка…», и ничто на свете уже не казалось ей невозможным.

«Пусть же все шансы на успех, на счастье и на славу, да, славу, будут с тобой, обожаемое мое дитя, которое я не в состоянии вырастить», — думала Павлина.

Может быть, однажды она будет прощена? Чудом они могут встретиться… Через пять лет, через двадцать пять лет… Кто скажет, что это невозможно? Ребенок будет мальчиком. Она вдруг уверилась в этом. Красивым, сильным, как его отец. Красивым, сильным, образованным Арисом. Необыкновенным мальчиком. Потом вдруг ей представилось, что ребенок будет девочкой, невероятно красивой, с маленькой грудью, как у Мараки, и очень светлыми голубыми глазами, как у нее самой. И эта девочка, Андриана, став красивой молодой женщиной, скажет ей:

— Знаешь, мама, ты не переживай, что ты меня оставила. Благодаря тебе меня любили, за мной ухаживали. Воспитавшие меня люди уважали меня потому, что ты родила меня сильной и красивой, живой и веселой. Людям хочется, чтобы у них росли такие дети. Их любят больше. Нет, не больше — охотнее! К любви примешивается уважение. А любовь полна восхищения, мама… Она дает силы, она окрыляет. Я тебе обязана этими крыльями, мама. Потому что ты все свои силы положила на то, чтобы выносить ребенка, которого любят так искренно и нежно.

«Может быть, однажды дочь так и скажет ей: пусть мной восхищаются, как тобой восхищался твой отец», — подумала Павлина.

Стук в дверь вывел ее из полузабытья. За ней пришла Стелла.

— Вечером мы ужинаем в девять часов.

— Спасибо, мне не хочется есть, — заупрямилась Павлина. — Я лучше полежу.

— Все равно поднимись и посиди с нами, познакомимся.

Пересилить себя и подняться наверх не представляло для нее труда. Мыслями она была далеко-далеко отсюда, чуждая всему и всем, оторванная от происходящего вокруг. Все ее жизненные силы были сосредоточены в животе. Она просто-напросто стала своим животом и ничем другим быть не хотела.

— Иду, — сказала Павлина, однако у нее было такое чувство, будто остается на месте, отправляя кого-то вместо себя.

Две сестры ждали ее в гостиной, плохо освещенной, загроможденной тяжелой и слишком многочисленной для такой комнаты мебелью. Там же Павлина увидела какую-то супружескую пару, занявшую один из диванов.

— Я пригласила наших друзей Лазаридисов поужинать с нами, — объяснила Стелла. — Так ты побыстрее начнешь знакомиться с нашим узким фалерским мирком. Вот, познакомься, представляю тебе госпожу Шриссулу и господина Павлоса.

Павлина обменялась с гостями рукопожатием и села на один из диванов, рядом с Деспиной. Супруги, улыбаясь, смотрели на нее. Раз или два они, судя по виду, порывались что-то сказать, но так и не решились прервать молчание.

Павлина подумала, что эта госпожа Шриссула когда-то, наверно, блистала красотой. Сейчас она приближалась к пятидесяти, грудь и живот у нее оплыли, тело стало грузным, однако изумительная посадка головы сохранилась, несмотря на годы. Тонкий, немного длинный нос с изящно вырезанным крыльями придавал лицу выражение благородства. А большой, очень красивый рот, быть может слегка узковатый, если иметь в виду губы, производил впечатление изысканности. Рыжеватые волосы были зачесаны наверх по моде голливудских звезд.

— Шриссула держит бакалейную лавку на углу улиц Заими и Ахиллеса. Это наша любимая бакалея, — сказала Стелла. — Павлос — главный консьерж в гостинице «Лидо», это в конце Заими, на берегу моря.

— Какой еще главный консьерж? — воскликнул, громко засмеявшись, Павлос. — Просто консьерж Ты что, других консьержей знаешь?

— Есть еще ночной охранник, — обиженно заметила Стелла.

Шриссула улыбалась, глядя на мужа. Этот крупный человек высокого роста почему-то не производил на окружающих сильного впечатления своей внешностью. По таким лицам взгляд скользит, не задерживаясь. В памяти остаются лишь очки в массивной оправе.

Едва Павлина села, как Стелла поднялась и начала командовать:

— Так, переходим в столовую. Деспина, доставай рагу из осьминога.

Когда Павлос встал с дивана, Павлина заметила, что он слегка приволакивает левую ногу.

Столовая, освещенная одной только висячей алебастровой лампой под потолком, оказалась такой же темной, как и гостиная. Стол был накрыт, как это принято у крупной греческой буржуазии в Турции, вязанной крючком из хлопковой нити скатертью, на которой лежали серебряные приборы и накрахмаленные салфетки.

Оказавшись в столовой, Стелла продолжала раздавать инструкции:

— Иди, Шриссула, садись сюда, рядом с Павлиной, я займу место в конце стола, так будет удобнее. Ты любишь рагу осьминога с помидорами и луком, Павлина? Павлос, садись напротив своей Шриссулы. Прошу заметить, что у нас сегодня за столом Павлос и Павлина! Садитесь все, я иду за макаронами, запеченными с сыром, они тебе в прошлый раз понравились, помнишь, Шриссула?

— А потом на меня платья не налезают, — заметила Шриссула. — Когда у кого-то слишком большая грудь, приходится соблюдать осторожность.

Она произнесла эти слова, слегка повернувшись в сторону Павлины и стараясь не задеть ее стулом, который переставляла в этот момент поближе к столу. Ее взгляд упал на грудь девушки. Она не успела его отвести — глаза их встретились.

— У меня грудь была большая еще до того, как я забеременела, — сказала Павлина, глядя на Шриссулу. — А уж теперь, когда я ребенка жду…

— Я знаю, моя маленькая птичка. — Взгляд Шриссулы вдруг затуманился. Она добавила: — Я желаю тебе всего самого лучшего в мире! — В ее глазах появилась та же нежность, с которой она только что смотрела на мужа.

— Благодарю вас, госпожа Шриссула, — ответила Павлина.

С этой минуты она полюбила ее на всю жизнь. Стелла начала накладывать еду.

— Не обращайте внимания на бокалы, — сказала она. — Бокалы моих родителей были из французского хрусталя. Они разбились при переезде из Смирны.

Шриссула поймала глазами взгляд Павлины и прошептала ей:

— Тебе будет хорошо со Стелой и Деспиной. Вот увидишь.

— Она любит театр. Мы будем часто туда ходить, если захочешь, — благожелательным тоном пообещала Деспина.

— Если она не будет слишком уставать, — прервала ее Стелла. — Ты знаешь, что за работа тебя ждет, Павлина?

— Я уже шесть лет как работаю портнихой у госпожи Маритцы. — сказала Павлина.

— Я знаю, знаю… Вы, наверное, шили платья, постельное белье, обивку для мебели?

— Да, всего понемногу. Скатерти с кружевами или вышивкой для богатых клиентов, наволочки с оборками, плиссированные покрывала и скатерти из простого ситца для мужского коллежа, простыни из домашнего холста…

— Здесь мы делаем только простые вещи, — сказала Стелла. — Платят мало, и работать надо быстро.

— Я люблю работать, — заметила Павлина.

— Завтра среда, мы пойдем в «Карлтон», — пустилась в объяснения Стелла. — По средам и четвергам будем ходить в гостиницу «Карлтон». Это в Фалере, но на другой стороне Флисвоса, ближе к Афинам. В пятницу и субботу отправимся в «Лидо», туда, где работает господин Павлос. Понедельник и вторник — это дни «Омониа», большой гостиницы на площади Омониа, в самом центре города. Работа везде одна и та же. Мы занимаемся любым бельем. Ничего изысканного, много штопки, изношенные простыни, дырявые скатерти, разорвавшиеся наволочки, прохудившиеся банные полотенца, все надо чинить, пришивать пуговицы и все в этом роде. Еще мы — правда, гораздо реже — имеем дело с новым бельем, но самым простым, это хлопковые простыни, наволочки без оборок, с обычными пуговицами, понимаешь? В каждой гостинице есть ресторан, почти все клиенты на полном пансионе, поэтому будут и скатерти, и салфетки…

— Я не боюсь работы, — Павлина произнесла эти слова неожиданно резко.

Она должна была остановить тираду Стеллы, чтобы подумать о главном — о своем животе.

«Кем стану я потом? — спросила она себя. — Сумасшедшей, которая оборачивается на каждого подходящего по возрасту ребенка и окидывает его вопросительным взглядом: „Это ты?“».

7

Суббота, восьмое февраля 1958 года

Вот уже дней десять, как это стало правилом. Примерно в пять часов утра она просыпалась от легких толчков в животе. Павлина переворачивалась на спину, закатывала рубашку до груди, складывала руки на животе и ждала. Ждала толчков, которые немедленно начинались и повторялись снова и снова. Каждый следующий день приближал ее к расставанию, и неизбежность такого конца угнетала ее. Ей хотелось остаться беременной навсегда.

В то субботнее утро она лежала так больше часа, витая мыслями где-то далеко-далеко. Она представляла себя на кровати в клинике, сразу после родов. Ребенок виделся ей толстощеким мальчиком с волосиками на голове. Две медсестры купали его. Вдруг она снова чувствовала боль. Она рожала еще одного ребенка, на этот раз мертвого. Потом еще одного, живого, но маленького и тщедушного. Затем еще одного, уже чистенького и одетого шикарно, словно принц. Он протягивал к ней ручки и улыбался. Через секунду она уже видела его в трехлетнем возрасте. Потом — в восьмилетнем. Затем ему стало двенадцать, потом — пять. На нем был матросский костюмчик. Он начал что-то уверенно говорить и в одно мгновение превратился в жирного, неприятного ребенка. Павлина попыталась мысленно изменить черты его лица, придать им сходство с Арисом. Тщетно. А мальчик снова стал красивым, безукоризненно причесанным, чистеньким, лощеным, улыбающимся и здоровым ребенком из буржуазной афинской семьи.

Затем ребенок неожиданно превратился в девочку, миниатюрную, со светло-голубыми, почти прозрачными глазами и заплетенными в толстую косу волосами. Девочка так сильно напоминала саму Павлину, что когда ей захотелось вообразить ее одетой в платье, то она не смогла этого сделать. Павлина видела, как девочка выпрыгивает из лодки, привязывает канат и плавает.

Теперь ребенок — Павлина не могла разобрать, мальчик это или девочка, — ласкал красивую тяжелую грудь с большим, очень светлым соском. Он прижимал правую ручку к внутренней стороне груди и брал сосок в рот.

Павлине показалось, что кто-то кусает ее за грудь, она вздрогнула и проснулась с чувством невероятной усталости. Она осталась лежать с закрытыми глазами и постаралась мысленно сосредоточиться на ожидавшей ее работе. Сегодня суббота, один из двух дней недели, когда Павлина со Стелой отправлялись в «Лидо». Накануне госпожа Катина, владелица гостиницы, объявила им, что кровати в номерах с ванной и видом на море, а таких насчитывалось примерно десять на каждом этаже, должны быть украшены наматрасниками с плиссированными уголками. Работа будет трудной. Павлина подумала, что это поможет ей отвлечься.

В восемь тридцать утра Стелла и Павлина открыли большую стеклянную дверь гостиницы «Лидо». Бросив взгляд на часы и убедившись, что те пришли вовремя, госпожа Катина расстроилась. Ее лишили удовольствия сделать замечание.

Госпожа Катина, как обычно, сидела на мышино-серого цвета канапе посередине холла гостиницы. Лишенное спинок, канапе словно парило в воздухе. Госпожа Катана практически никогда не покидала своего пристанища, за исключением тех моментов, когда ела на кухне вместе с персоналом, да глубокой ночи, когда отправлялась наверх спать.

С утра до самого позднего вечера клиенты и служащие видели ее рядом с входными дверями гостиницы, всегда в черном платье и старых шлепанцах, нисколько не озабоченную своим внешним видом, с небрежно причесанными седыми волосами. Она постоянно опиралась о канапе рукой, из-под которой выглядывала огромная связка ключей. В связке было около сорока ключей: от входа, от кухни, от кладовой, от бельевой, от склада, от всех номеров — короче, все ключи гостиницы, находившейся под постоянным и абсолютным контролем госпожи Катины. Персонал доступа в служебные помещения не имел, разве что с согласия хозяйки, смотревшей на всех сотрудников неодобрительным оком.

Заметив вошедших Стеллу и Павлину, Павлос покинул свою стойку, приблизился, волоча ногу, к диванчику владелицы отеля, поджидая двух портних и улыбаясь так широко, словно собирался поздравить их с каким-нибудь необычным свершением. Это радушие объяснялось его добрым к ним отношением. Консьерж знал, что госпожа Катина любит придираться к женщинам. Павлос воспользовался своим положением любимчика хозяйки, чтобы вынудить ее встретить портних с хотя бы минимальной любезностью или без ядовитых замечаний.

Он помог хозяйке отеля подняться с канапе: старая дама поцеловала обеих женщин, сделав это, ввиду особенностей своего характера, очень неохотно еще и потому, что прямо над левым уголком рта у нее красовалась большая бородавка, и госпожа Катина знала, что эта злополучная деталь отнюдь не делает ее объятия более приятными для окружающих.

Никаких слов приветствия у нее не нашлось.

— Вам приготовили все, что нужно для наматрасников, — только и сказала она, — идемте.

Прачечная, построенная во внутреннем дворике на манер зимнего сада, примыкала к стене гостинице по всей его длине. Внушительных размеров стиральная машина, два больших гладильных цилиндра и сушилка занимали угол помещения. Для шитья была отведена середина комнаты, здесь стояли швейная машина с педалью, огромный квадратный стол и два стула. Оставшееся незанятым пространство использовалось для хранения садовой мебели.

На квадратном столе, среди наваленных кучей старых белых простыней, лежал рулон ткани, завернутый в шелковую бумагу.

— Возьмите полотно от старых простыней, — произнесла госпожа Катина ворчливым тоном.

Казалось, она уже начала подозревать двух женщин в желании потратить прекрасную ткань на ту часть наматрасников, которая не будет видна.

— Хотите, — предложила Стелла, — я могу обшить их каймой под прямым углом?

— Используй обрезки этого полотна, — велела хозяйка гостиницы.

Она развернула шелковую бумагу и показала очень красивую ткань шириной примерно в шестьдесят сантиметров. Белая материя с тонкими серыми полосками, несомненно, являлась остатком, потому что начальная ее ширина явно составляла то ли сто сорок, то ли сто шестьдесят сантиметров. Отрез казался очень большим, его длина достигала, по-видимому, нескольких десятков метров.

— Матрасы имеют шестьдесят сантиметров в ширину и метр восемьдесят в длину. Я даю восемьдесят сантиметров на складки. На каждый матрас с учетом двойной длины пойдет шесть метров. Мой муж принес семьдесят метров этой ткани для оборок наматрасников, хватит на десяток. Остальное пойдет на кайму под прямым углом.

Стелла поняла, что муж госпожи Катины, видимо, купил остаток партии у одного из перекупщиков с улицы Гермеса. Идея с наматрасниками явилась не причиной, а следствием покупки ткани. Госпожа Катина была великий эконом.

— Я займусь оборками, — сказала Стелла. — А Павлина будет сшивать и обметывать полотнища.

— Наматрасники — это настоящая роскошь. Я требую безукоризненной отделки, — добавила хозяйка гостиницы. — Иначе работа теряет смысл. Мне нужен повод, чтобы поднять цену на номера.

— Все будет, как вы хотите, госпожа Катина, не волнуйтесь. Я сделаю две складки под прямым углом и пришью изнанку к изнанке, дважды подрублю на сантиметр снизу и сверху, потом отглажу, обметаю и прострочу, отступив на пять сантиметров от края. Так хорошо?

— Ну, давай действуй.

Выказать удовлетворение более откровенным способом было для госпожи Катины делом непосильным. Она вышла из комнаты, а Стелла и Павлина приступили к работе.

Не прошло и часа, как Павлина закончила обметку первого полотнища. Изготовление оборок, которым занималась Стелла, оказалось делом гораздо более сложным, поэтому, закончив с третьим полотнищем, Павлина попросила Стелу разрешить ей сделать оборку. В этом случае к концу дня они смогут показать госпоже Катине три готовых наматрасника. Видя, что Павлина отлично справляется с работой, Стелла согласилась:

— Изнанка к изнанке, загибаешь двойную обметку в двух с половиной сантиметрах от внутреннего края. Гладишь, обметываешь, прострачиваешь в пяти сантиметрах от внутренней складки, затем обметываешь верхний край оборки.

— Ну, это просто, — сказала Павлина.

— Со складками будет сложнее. Отмечаешь два сантиметра от левого края, вот так, видишь? Втыкаешь булавку, обозначая длину матраса.

Стелла проделала всю операцию безукоризненно. Павлина очень внимательно следила за ее движениями.

— Втыкаешь еще две булавки, каждую на расстоянии в двадцать сантиметров, и делаешь глубокую складку, прижимая две крайние булавки к центральной, вот так, видишь?

— Как вы быстро это делаете…

Незадолго до обеда девочка лет десяти, темноволосая, с серьезным взглядом, открыла дверь в прачечную и тщательно закрыла ее за собой. Очень тихими, неслышными шагами она подошла к Павлине и внимательно посмотрела на оборку, которую та обметывала.

— Здравствуй, Бубука, — сказала Павлина.

— Здравствуй, — кивнула девочка.

Она сосредоточенно разглядывала работу Павлины.

— Что ты делаешь?

— Я шью наматрасник для твоей бабушки, — ответила Павлина.

Девочка долго молчала, потом спросила все с тем же серьезным видом:

— Живот тебе мешает?

— Нет. Я люблю мой живот. Я люблю ребенка, которого ношу, Бубука. Он мне совсем не мешает.

— А как ты его назовешь?

— А это зависит от того, мальчик будет или девочка.

— Если мальчик?

— Тогда Арисом, как звали его папу, который умер. Ты знаешь, что он умер, да?

— Да, — ответила Бубука. — Я знаю, что он умер и что вы не были женаты. Бабушка сказала об этом господину Павлосу.

— Я смотрю, ты много знаешь, — заметила Стелла.

В этот момент дверь открылась, в комнату заглянул Павлос.

— Госпожа Катина зовет тебя, — сказал он Стелле.

Он подождал, пока та выйдет из помещения, и закрыл за собой дверь, оставив Павлину и Бубуку в прачечной наедине.

— А если девочка? — спросила Бубука.

— Я назову ее Андрианой.

Глаза Павлины наполнились слезами. Бубука смотрела на нее невозмутимым, серьезным взглядом и продолжала терзать ее вопросами:

— Тебе грустно потому, что ты не сможешь оставить себе ребенка?

Павлина качнула головой в знак согласия.

— Бабушка сказала Павлосу, что так будет лучше для твоего ребенка. Это правда?

Павлина снова кивнула.

— Он выйдет из твоего живота, и ты его больше не увидишь?

И снова Павлине пришлось согласиться.

— Когда ты его встретишь на улице, ты не будешь знать, что это он?

Павлина начала беззвучно плакать.

— А он будет знать, что ты его мама?

В эту минуту Стелла открыла дверь. Бубука с важным видом посмотрела на Павлину, сказала «До свидания», повернулась и, не торопясь, вышла из комнаты.

После работы Павлина пошла вверх по улице Займи, направляясь к дому Папазоглу. Как всегда, остановилась, у бакалейного магазина Шриссулы. Та доставала одну за другой мелкую скумбрию из большой бочки с рассолом и укладывала ее в жестяную банку.

— Я сейчас закончу, — сказала она Павлине, — заказ из «Карлтона». Посыльный придет через пять минут.

Павлина села на один из двух деревянных табуретов, стоявших за прилавком. Шриссула закрыла банку при помощи двух наложенных крест-накрест широких резинок и подняла глаза Павлину:

— Ты все об этом думаешь?

— Все больше и больше, — ответила Павлина.

Она представила себе, как скажет: «Я хочу подержать его немножко на руках». А когда это произойдет, попросит, чтобы ей дали несколько минут на отдых. Может ведь она прижать к себе собственного ребенка? Никто не имеет права ей это запретить! А потом она убежит тайком из клиники вместе со своим малышом. В худшем случае у нее будет небольшая потеря крови в такси, на котором она уедет в Фалер из родильного дома на улице Королевы Софии. Она заплатит водителю за испачканное сиденье и спрячется у Шриссулы. И будет зарабатывать себе на жизнь. Нельзя разлучать ребенка с матерью. Мать должна любить его, кормить своим молоком, согревать теплом своего тела. Мать должна ласкать, целовать, баловать его. Павлина представила, как она покусывает малютке ножку, облизывает животик, целует в губки. Никогда и никто не отнимет у нее этого ребенка!

Рассказать Шрисулле о своем разговоре с Бубукой у нее не хватило сил.

— Что-то сегодня произошло, я чувствую, — сказала Шриссула, внимательно глядя на Павлину.

— Я устала, мы намучились с наматрасниками с плиссированными уголками, много работы было…

Павлина встала и произнесла:

— Спокойной ночи.

— До завтра, дитя мое.

Они обнялись. Шриссула прижала Павлину к своей огромной груди. Потом положила ей руки на плечи и воскликнула:

— Какая же ты молодая!

Павлина промолчала. Ее дочь могла бы быть счастлива в Фалере. У нее появилось бы много друзей в округе.

Воскресенье, двадцать третье марта 1958 года

Деспина варила себе кофе, когда Павлина зашла на кухню.

— Я сяду на первый проходящий автобус, — сказала Павлина. — Поеду прогуляться в Плака или Колонаки, а оттуда приеду на площадь Омониа. Встретимся прямо в театре.

— Хочешь, я с тобой пойду? — спросила Деспина. — На витрины посмотрим…

— Хочется побыть одной, — ответила Павлина, — извини.

В этот момент вошла Стелла:

— Ты сегодня в театр идешь… Деспина мне сказала, что ты знаешь эту пьесу… Скажи, откуда тебе о ней известно? Кажется, у тебя даже есть ее текст?

Деспина с беспокойством взглянула на сестру, однако та продолжала в том же духе:

— Деспина его видела. Ты ведь его видела, Деспина?

— Такис мне дал почитать текст, — вынуждена была слукавить Павлина. — В Спетсесе я ему портьеры шила.

Стелла давно хотела задать этот вопрос. Деспина, видимо, не смогла удержаться от распиравшего ее желания рассказать сестре о существовании рукописи.

— А кто подчеркнул реплики Телемаха? Ты? — настаивала Стелла, испытующе глядя на Павлину. — Или кто-то другой?

— Они уже были подчеркнуты, когда Такие дал мне текст, — ответила Павлина. — Наверное, это был экземпляр для другого Такиса. Ведь это он играет Телемаха, правда?

— Конечно, он, — сказала Деспина. — Увидишь, он тоже великолепен.

Павлина около часа простояла у служебного входа в театр, пока не увидела Такиса, который появился на углу улицы Святого Константина. Он оживленно разговаривал с мужчиной лет тридцати, более высоким, более смуглым и еще более красивым, чем он сам. «Второй Такис, точно», — подумала Павлина.

Метрах в десяти от входа Такис остановился как вкопанный.

— Ты что, привидение увидел? — спросил его спутник.

Такис отмахнулся от него, как от мухи. Приятель проследил за его напряженным, пристальным взглядом и удивился, заметив беременную женщину.

Павлина и Такис смотрели друг на друга как зачарованные. Потом Такис, словно очнувшись, медленно подошел к служебному входу, не спуская с Павлины глаз.

— Кто это? — спросил его приятель, силясь понять, в чем дело.

Он догнал Таксиса и заглянул ему в лицо.

— Двоюродная сестра Ариса, — ответил тот с растерянным видом.

— Какого Ариса?

— Со Спетсеса.

Приятель Такиса чуть заметно кивнул, давая понять, что все понял, и шепнул:

— Встретимся в гримерной.

Такис направился к Павлине. Подойдя очень близко, протянул ей руку. Она выдержала его взгляд и не шелохнулась.

— Ты сердишься на меня за то, что я не пришел на похороны? — Он опустил руку и добавил: — Так ведь?

— Похороны произошли из-за тебя.

— У твоего двоюродного брата были проблемы, — возразил Такис, делая ударение на слове «проблемы», словно это все объясняло.

— Из-за тебя, и только из-за тебя, — произнесла Павлина более громко.

Такис на секунду опустил взгляд и снова посмотрел ей в глаза:

— Ничего подобного, Павлина. Я любил твоего двоюродного брата искренне. Я не хотел причинить ему ни малейшего зла! Если бы я знал, что он настолько раним… Он не понял того, что я ему сказал… — Такис говорил приглушенным голосом, тревожно оглядываясь на стойку охранника. Потом добавил шепотом: — Я никогда никому не делал зла!

— Арис прекрасно понял все, что ты хотел дать ему понять, — сказала Павлина громко. — Ты издевался над ним, и ты убил его!

— Все могло быть совсем по-другому…

Прохожие вокруг них начали замедлять шаги и останавливаться.

— Лгун! — закричала Павлина. — Арис умер из-за тебя, господин великий актер! Он умер потому, что ты ему золотые горы обещал! Ты воспользовался его добротой, его телом, а потом прогнал его!

Вдохновленная безмолвной поддержкой собравшихся вокруг стойки охранника людей, Павлина продолжала:

— Ты убил его! Он сказал мне, что уйдет из этой жизни, уйдет от тех, кто пользуется его телом и смеется над его чувствами!

Охранник вышел из-за стойки и подошел к актеру:

— Такис, у тебя проблемы?

— Арис умер из-за него! — кричала Павлина. — Он сказал мне это перед смертью.

Такис был уничтожен. Охранник посмотрел на Павлину встревоженным взглядом:

— С тобой все в порядке, девочка?

Обращаясь к нему, Павлина очень быстро заговорила:

— Мой двоюродный брат Арис сказал мне: «Я буду плыть, пока у меня не кончатся силы». Я подумала, что он нырнет, а потом вернется! Что заплыв в четыре часа охладит его пыл и вернет в равновесие. И он нырнул и поплыл как сумасшедший. Я стала кричать. Метров через пятнадцать он остановился, обернулся и прокричал мне что-то в ответ. Я поняла только: «Скажи Такису, что…», а потом он ударил рукой по воде, и я ничего не смогла расслышать из-за этого всплеска. Я завопила, что ничего не поняла, а он уплыл далеко от берега и утопился.

— Господи, как же так? — воскликнул охранник.

— Мой двоюродный брат покончил жизнь самоубийством из-за Такиса, он…

Павлина не договорила, судорога согнула ее пополам.

— Ты измучила себя, — сказал охранник. — Садись за стойку, я пойду такси поймаю. — Он повернулся к актеру: — А ты давай заходи! Тебе еще пьесу играть.

Такис вошел в помещение театра.

— Мне уже лучше, — сказала Павлина. — Я сама справлюсь, у меня часто судорога бывает.

— Какой у тебя срок? — спросил охранник.

— Месяц остался.

Она долго не могла отдышаться. Когда судороги прекратились, Павлина подошла к главному входу, где ждала ее Деспина, и сказала, что хочет вернуться домой.

Когда на следующий день Деспина пришла в театр, все уже знали о вчерашнем происшествии. Деспину видели с молодой беременной женщиной, и охранник догадался, о ком шла речь.

— Почему ты мне ничего не сказала? — спросила Деспина вечером, вернувшись с работы. — Ты можешь положиться на меня, ты ведь это знаешь, правда?

— Прости меня, — сказала Павлина. — Я не хотела ставить тебя в неловкое положение.

— Понимаю, — кивнула Деспина. — Но знаешь, ты могла бы мне все рассказать. Я тебя никогда не предам. — Она задумалась и добавила: — Главное, ничего не говори об этом случае Стелле.

8

Понедельник, двадцать восьмое апреля 1958 года

Боль зародилась в матке, поднялась до поясницы и в долю секунды охватила весь живот. Затем она ослабла, затаилась где-то в глубине, что, по сравнению со схватками, показалось Павлине просто подарком. Но передышка оказалась недолгой, буквально несколько секунд спустя боль снова как огнем обожгла Павлину.

Павлине почудилось, будто кто-то присоединил к ее половым губам зажимы двух оголенных электрических проводов. Она подумала, что их легко будет отодрать сразу же после того, как она проснется. Как только соберется для этого с силами…

Нет, провода причиняли ей слишком сильную боль. Их нужно отсоединить от тела прямо сейчас. Она попробовала приподняться. Ничего не выходит! Она страшно отяжелела! Руки, плечи, ноги, каждая частичка ее тела словно налились свинцом. Павлина снова попыталась привстать, и опять безрезультатно, движение лишь усилило электрические разряды. Теперь они прекращались лишь на одну-две секунды, а боль поднялась гораздо выше пояса. Павлина пыталась поднять левую руку, потом правую — без всякого успеха. В горле у нее пересохло, язык не повиновался, во рту появился страшно неприятный привкус уксуса.

Павлина почувствовала, как ее касается чья-то рука. Она приоткрыла глаза. Медсестра, полненькая женщина лет пятидесяти, с очень кудрявыми седыми волосами, держала ее за запястье, глядя на свои наручные часы. Ее губы некоторое время шевелились в беззвучном счете, потом сестра прошептала:

— Восемьдесят два.

Заметив, что Павлина с отчаянием смотрит на нее, она торопливо, скороговоркой произнесла:

— Все прошло удачно…

Поднялась и с удивительной для человека ее телосложения живостью стремительно вышла из комнаты. Павлина закрыла глаза и заснула.

Она проснулась, словно от толчка, вся в холодном поту, с бешено бьющимся сердцем. Склонившаяся над ней медсестра снова измеряла пульс.

— Мой ребенок, — прошептала Павлина. — Мой ребенок…

Медсестра со страдальческим видом посмотрела на нее. Павлина заговорила чуть громче:

— Где он?

Медсестра не шелохнулась.

— Где мой ребенок?

Медсестра с потерянным лицом продолжала держать Павлину за руку, уже забыв, зачем она это делает.

— Он умер? — Павлина произнесла эти слова едва слышным голосом.

Медсестра по-прежнему ничего не отвечала.

— Он умер! — Крик Павлины сменился рыданиями, и это вывело медсестру из оцепенения.

— Он не умер, — сказала медсестра с подавленным видом. — Твой ребенок совершенно здоров… Не расстраивайся…

— Почему же он не со мной? Принесите мне моего ребенка, пожалуйста.

Павлина откинула простыни, сумела сесть и попыталасьслезть с кровати. Медсестра помешала ей это сделать:

— Ты сама знаешь, где твой ребенок. Давай успокойся.

— Вы ведь мне его принесете, правда? Вы мне его принесете?

— Тебе сделали анестезию, — сказала медсестра, гладя Павлину по голове. — Вce было хорошо, пока не показалась головка плода. Тут пошли осложнения. Ты недостаточно тужилась, пришлось сделать тебе анестезию, резать и доставать ребенка…

Павлина вспомнила слова акушерки, которые слышала во время родов:

— Шейка открывается, Павлина. На полдрахмы. Молодец, давай продолжай тужиться.

Павлина знала, что номиналами монет акушеры обозначают степень открытия шейки матки. Самая большая монета, taliro, соответствует диаметру отверстия, при котором становится видна головка ребенка. Потом она услышала слово taliro, по уже не так отчетливо. Больше Павлина ничего не помнила.

— Давай ложись обратно. Тебе надо отдохнуть.

Медсестра помогла ей лечь и грустно на нее посмотрела.

— Где мой ребенок?

— Ты сама знаешь, — ответила медсестра.

Она говорила ласково. Павлина глядела на нее сквозь полуопущенные веки. Медсестра добавила:

— Все прошло хорошо. Отдыхай…

— А ребенок?

Медсестра беспомощно всплеснула руками.

Павлина поняла. Не будет ни бегства, ни ребенка. У нее забрали ее малыша. Она посмотрела медсестре в глаза и хотела что-то сказать. Не сумев это сделать, Павлина схватила ее за руку и сжала. Медсестра разрыдалась.

— Кого я родила? — прошептала Павлина. — Пожалуйста, скажите мне.

— Успокойся, дитя мое, успокойся.

Медсестра была вся в слезах.

— Ты знаешь, что я не должна ничего тебе говорить…

— Я вас умоляю…

Павлина продолжала держать медсестру за руку. Та высвободилась, обняла Павлину и прижала ее к груди. Потом наклонилась к ее уху и прошептала:

— Девочку.

Суббота, двадцать шестое июля 1958 года

Возвращение к работе давалось Павлине с трудом. У нее пропал интерес к шитью. Она никак не могла сосредоточиться и делала ошибку за ошибкой.

— Ты не просчитала высоту матраса, — сказала Стелла раздраженно. — Всю оборку надо переделывать, и в длину, и в ширину.

Стелла заново отмерила оборку и нервно добавила:

— Ткани не хватит.

Она принялась рыться в куче наваленных на рабочем столе рулонов, лент, фестонов и обрезков:

— Не то… Не то… Не то…

Через несколько секунд она нашла жемчужно-серую полоску материи шириной примерно в полтора сантиметра и приложила ее к оборке:

— Эта еще может сгодиться… Добавим десять недостающих сантиметров, и этот кусочек спрячет шов. Скажем госпоже Катине, что сделали ей роскошный наматрасник, использовав обрезок, который никуда не годился. Она ни за что не догадается.

Павлина в полной прострации сидела на стуле с безразличным выражением лица: госпожа Катина может думать все, что ей заблагорассудится.

— Не расстраивайся, все будет хорошо, — сказала Стелла, успокоившись после того, как ей удалось уладить проблему с оборкой. — Через несколько недель, — добавила она, — или через пару месяцев все войдет в привычную колею. Жизнь перестанет казаться тебе такой мрачной, и ты сможешь более здраво оценить ситуацию.

Стелла говорила, наматывая на руку полоску ткани. Она попыталась поймать взгляд Павлины, не сумела этого сделать и продолжала:

— Посмотри на меня, я одинока, у меня нет ни мужа, ни детей. А разве я несчастлива? Я очень счастлива. — Она сделала упор на слове «очень». — У меня есть работа, друзья, дом… И сестра, конечно, тоже…

Силы у Павлины были на исходе. Вчера она тоже забыла прибавить шесть с половиной сантиметров на кайму и на обрезки, рассчитывая выкройку оборки. Она заметила это в последний момент, когда уже поднесла лезвия ножниц к ткани, и только чудом успела исправить ошибку. Еще одно неверное движение ножниц, и госпожа Катина ее уволит. Или Стелла ей нажалуется. Это вполне в ее стиле: изобразить беззаветную преданность в отношении госпожи Катины. Никто не знает, что она может наплести хозяйке: «Госпожа Катина, уж как только не пыталась я с этой девочкой сладить! Но все бесполезно, говорю я вам…»

Если они уволят ее, то будут правы. Ей ничего не хочется делать. В понедельник дочери будет три месяца. Как выглядит малышка в три месяца? Что она сейчас делает? В эту минуту… Спит? Здорова ли она? Жива ли? Если ее дочь умрет, скажет ли ей кто-нибудь об этом? А может быть, она уже умерла? Умерла. Ее дочь умерла! Павлина была уверена в этом. Кто положил ее в гроб? Кто оплакал? Где ты, моя Андриана?

— Кажется, на какое-то время тебе следует заняться работой попроще, — говорит Стелла, но Павлина ее не слышит.

Андриана одета, как принцесса. Розовое платье. Нет, лучше розовое с белым. На ножках вязаные пинеточки под цвет платья. На запястье у нее маленькая цепочка с подвеской, на которой с одной стороны выгравировано Андриана, а с другой — 28 апреля 1958 года. К платью на уровне груди через петли трикотажа приколота золотая английская булавка. На булавке висит маленький брелок в форме четырехлистного клевера, украшенный бирюзой. Регулируемые по высоте бортики кроватки опущены. Андриана, лежа на спинке, смотрит в потолок широко открытыми глазами. Очень светлыми голубыми глазами. Движения ее неловки и порывисты. Над ней склоняется женское лицо, смуглое и строгое.

— Скажи что-нибудь маме. Улыбнись маме. Дай маме ручку, — говорит строгое лицо.

— Как ты думаешь? — настаивает Стелла. — Есть много штопки, починки, пуговицы надо перешивать… С тех пор, как госпожа Катина решила сделать наматрасники во все номера, мы запаздываем с работой.

— Я сделаю все, как вы хотите, — говорит Павлина.

Спетсес, суббота, шестнадцатое августа 1958 года

Моя дорогая Павлина, вот я и стала послушницей монастыря, в котором когда-нибудь, надеюсь — года через два-три, приму постриг. Спасибо отцу Космосу, который пишет это письмо вместо меня, за хороший, правильный совет. Мое место — здесь.

Вчера я просила прощения у Пресвятой Девы за тебя и за себя. Я молилась о счастье твоего ребенка, где бы он ни был. Еще я молилась о спасении твоей души, своей тоже.

Я узнала от Деспины, что ты впала в грех уныния и пребываешь в полном отчаянии. Она и ее сестра очень любят тебя, они сами мне об этом говорили. Их очень беспокоит твое здоровье. И насчет твоей работы тоже переживают. Они хотят тебе добра. Слушай их советы.

Ты пожертвовала своим счастьем ради счастья твоего ребенка. Эта жертва искупила твой грех. Отец Космас, которому я диктую это письмо, кивает головой и говорит: «Ты права, Магда. Павлина искупила этой жертвой свой грех!»

Когда-нибудь ты узнаешь от отца Космаса, что я тоже однажды согрешила, а потом не имела возможности искупить свой грех. И на самом дне моей души лежит неизбывный груз. Камень, отягчающий мою совесть. Вина, которая не перестает терзать меня. Вот почему мое место здесь, где жизнь так покойна. Не позволяй унынию овладеть собой. Береги себя. Возвращайся в полном здравии. Да хранит тебя Господь.

Твоя мать, которая любит и обнимает тебя.

Павлина прочитала письмо два раза. Она так и не поняла его смысла. В ее сердце не осталось места для других скорбей.

Пятница, двадцать шестое сентября 1958 года

Анастас Анастопулос, заведующий психиатрическим отделением клиники Евангелисмос, внимательно изучал сидевшую перед ним девушку. С совершенно отсутствующим видом она, не отрываясь, смотрела в пол погасшим взглядом.

«Классическая депрессия», — заключил Анастас.

Он попытался поймать глазами взгляд девушки, не сумел этого сделать и в конце концов ласково спросил:

— Поговорим?

Павлина молча заплакала. Прошла минута, потом врач все тем же спокойным, доверительным тоном произнес:

— Госпожа Манолиду рассказала мне твою историю, Павлина. Я хочу послушать, как мне ее расскажешь ты. Ты знаешь, я здесь для того, чтобы помочь тебе.

Павлина, не глядя на него, едва заметно кивнула.

Все Афины преклонялись перед Вассо Манолиду, старшей дочерью госпожи Катины. Профессор Анастопулос также принадлежал к числу ее поклонников. Десять дней назад он ходил на премьеру «Леокадии». Зал устроил Манолиду овацию. Ах, если бы он сумел хоть чем-то помочь актрисе. Она могла бы публично выразить ему признательность!

Собратья по профессии завидовали Анастасу, который был очень хорошим врачом. Если Манолиду похвалит его на людях, коллеги об этом узнают…

Перспектива взбесить их страшно его обрадовала. Анастас достал из украшенной чеканкой плоской серебряной шкатулки очень тонкую сигару. Раскуривая ее, вытянул губы как для поцелуя, что придало ему несколько жеманный вид. Затем набрал в рот дыма, выпустил его тонкой-тонкой струйкой и задумался над тем, как помочь этой девушке. Как облегчить ее страдания? Чем помочь, если на нее давят все печали мира?

— Послушай, дитя мое. Я вижу, что у тебя депрессия, ты в подавленном состоянии, это ясно. Современные методики помогут тебе. Благодаря им возможно даже полное выздоровление. Но ты должна сделать над собой усилие и все мне рассказать.

— Я не больна. Я бросила своего ребенка.

— Ты ничего не ешь. Твоя работа тебя больше не интересует. Тебе ничего не хочется. Ты долго не протянешь при таком настроении, Павлина.

У нее не было ни малейшего желания обсуждать свое состояние.

— Ты хочешь умереть?

— Я бросила своего ребенка. Я хочу его найти. Остальное мне безразлично.

— То есть ты хочешь жить. Это хорошо. Что касается твоего ребенка, Павлина, его усыновили. Ты это знаешь. Ты принесла огромную жертву во благо своего ребенка. Никто тебя не осуждает.

— Мой ребенок меня осудит.

— Никто не может изменить прошлое, Павлина. Передо мной сидит опустившаяся молодая женщина… — Анастас выдержал долгую паузу, потом продолжил: — Я тебе не враг. Я только врач. Моя работа — оказание помощи, в том числе и тебе. Но для этого ты должна со мной разговаривать.

— Я непрерывно думаю о своем ребенке, — сказала наконец Павлина бесстрастным голосом. — Я думаю о ней каждую минуту, каждую секунду. Представляю, как она делает то одно, то другое, как она одета, чем похожа на меня, а чем не похожа. Иногда мне кажется, что глаза у нее совершенно черные, как у ее папы, а иногда — что совсем светлые, голубые, как у меня… Она все время со мной, я не расстаюсь с ней ни на минуту.

Павлина замолкла. Анастас внимательно наблюдал за нею. Она заговорила вновь:

— Каждый раз, когда я встречаю девочку примерно ее возраста, я думаю, что это может быть моя дочь. — Она помолчала, потом добавила: — Я уверена, что у нее мои волосы. Послезавтра ей будет пять месяцев. — Она опять помолчала несколько секунд и сказала: — Если я перестану думать о ней, я предам ее еще раз.

Анастас Анастопулос очень быстро, не выдыхая дыма, два раза затянулся своей маленькой сигаркой, потом снова вытянул губы трубочкой, из которой тихо полилась белая, тонкая, нескончаемая струйка дыма. Он задумчиво смотрел, как дым рассеивается, потом перевел взгляд на Павлину:

— Ты молода. Ты знаешь свое ремесло. Ты умна, как мне сказали. У тебя есть все, Павлина, но ты должна подумать о себе.

Павлина снова впала в оцепенение, вперив глаза в пол. Долгое время спустя она сказала:

— Я хочу найти своего ребенка.

— Как ты считаешь, в каком состоянии тебе легче будет найти его — став сильной и здоровой или доведя себя до полного физического и морального истощения?

Павлина наконец подняла глаза на врача. Тот облегченно вздохнул:

— Я вижу, что ты меня понимаешь. Сегодня пятница. Приходи в понедельник в конце дня. Во вторник начнешь курс лечения сном. Увидишь, это очень приятно. Останешься в отделении недельки на две-три. Потом ты будешь себя чувствовать значительно лучше. Ты быстро восстановишь силы.

Понедельник, двадцать девятое сентября 1958 года

Медсестра подала Павлине белую больничную рубаху из ситца.

— Твоя одежда тебе не понадобится, — сказала она благодушно. — Она будет храниться в служебном помещении, видишь, здесь нет шкафа, только полки.

Павлина вытянула руки и дала себя одеть. Медсестра закрепила завязки рубашки сзади, на шее Павлины. Рубашка прикрывала ее тело от груди до низа живота, оставляя голыми ноги и спину.

— Трусы на смену я кладу сюда, на полку, вот смотри. А это твоя кровать.

Кровать была с металлической сеткой, одна из четырех, стоявших параллельно стене в длинной прямоугольной палате, напротив гладкой, выкрашенной в светло-кремовый цвет перегородки. Еще две кровати занимали пожилые женщины. У одной на голове пробивалась седина, другая была белой как лунь.

Мысль о том, что она оказалась в компании старушек, нисколько не смутила Павлину. Она вообще не могла думать о себе.

Полчаса назад Вассо Манолиду проводила ее до больницы. Появление великой актрисы произвело на всех сильное впечатление. Медсестры столпились в коридоре, многие из них просили автограф. Актриса не отказывала, как любая знаменитость, умеющая поддерживать восхищение к себе…

— Профессор скоро придет, — сказала ей медсестра с улыбкой, понимая, какое значение придает Анастас Анастопулос мнению Вассо Манолиду.

Но актриса ждать не могла — у нее не было времени.

Спустя немного времени после ее ухода появился профессор, в торжественной обстановке, в сопровождении двух ассистентов и медсестры.

— Вот уж действительно не повезло, профессор, она только что ушла, — сказала медсестра, нажимая «на только что».

Несмотря на свое разочарование, он подошел к кровати Павлины и чрезвычайно благосклонно сказал ей:

— Здравствуй, Павлинка.

Он уже представлял, как зайдет поздороваться с великой Манолиду в ее театральную уборную на следующем представлении «Леокадии». Та, конечно, встретит его небрежно брошенным восклицанием:

— А! Великий профессор!

И этот знак благосклонности вызовет желаемый отклик во всех Афинах. Анастас повернулся к медсестре:

— Вы дали ей лекарство?

— Нет еще, профессор, поскольку вы обещали зайти… Я, кстати, сказала госпоже Манолиду, что мы вас ждем.

— Мне так жаль, — сказал Анастас с нескрываемой досадой. — Как другие пациенты?

— У них все хорошо, — ответила медсестра.

— Отлично.

Он повернулся к Павлине и с подчеркнутым вниманием взял ее за руку, что не могло не удивить медсестру. Анастопулос посмотрел на нее со значением, как бы говоря: «Ты видишь, как я ей занимаюсь? Если актриса снова придет, ты расскажешь ей, с какой заботой профессор относится к ее маленькой подопечной».

— Вот что мы будем делать в ближайшие две недели, Павлиночка. Утром, после завтрака, ты примешь две таблетки, веронал и люминал. Они позволят тебе расслабиться и проспать до обеда. Потом тебя разбудят, ты поешь, надо обязательно, чтобы ты поела, слышишь, Павлиночка?

Павлина не отвечала.

— Хорошо? Иначе у тебя не хватит сил разыскать твоего ребенка. После обеда ты опять примешь таблетки, те же, что и утром. Тебя разбудят к ужину, а на ночь ты выпьешь еще две таблетки. Будешь так принимать две недели. Постепенно, благодаря сну и разрядке, ты заметишь, что твои проблемы решаются сами собой… Это будет очень приятно…

Павлина наконец кивнула. Профессор продолжал:

— Отлично. Ты будешь видеть сны. Много снов. Это одна из целей терапии. Нам надо побороть твое уныние и помочь тебе окунуться в настоящую жизнь. Знаешь, наши сны — это тоже настоящая жизнь, спрятанная в глубине нашего сознания. Эта часть жизни нам чаще всего не известна, и мы с ней знакомимся через наши сны, понимаешь? Она появляется в наших снах. И сны становятся реальнее, чем сама жизнь. Мы их слушаем, мы их видим, мы их пытаемся понять. Видишь, как все просто и очень естественно. Мы воспринимаем скрытую часть своей личности. Мы заново знакомимся с самими собой в какой-то степени…

Профессор внимательно посмотрел на Павлину, та не шелохнулась. Тогда он сказал с убежденностью:

— Через две недели ты почувствуешь себя отдохнувшей, придешь в равновесие. Ты многое поймешь. И все покажется тебе более простым и ясным.

Павлина подумала, что она будет видеть сны про Андриану.

Среда, пятнадцатое октября 1958 года

Профессор Анастопулос остановил взгляд на Павлине:

— Как мне сообщила госпожа Манолиду, ты собираешься жить у Шриссулы, ведь так?

Павлина кивнула. Профессор выдержал долгую паузу. Его неуемное желание блистать во мнении Афин вызвало в конце концов у Вассо Манолиду недовольство. Курс лечения сном не дал ожидаемых результатов. Анастопулос был готов к этому. При такой глубокой депрессии гораздо эффективнее оказался бы электрошок. Но это слово очень часто производит пугающее впечатление. Манолиду такой метод точно не одобрила бы.

В конечном счете его согласие заняться Павлиной как пациенткой обернулось против него. Анастопулос злился сам на себя. Если бы он настоял на лечении электрошоком, все было бы по-другому.

— Ты будешь помогать ей в бакалейном магазине?

Павлина снова кивнула. Она оставляла занятие шитьем с чувством облегчения. У нее не хватало на него сил. Самая банальная выкройка, элементарный расчет расстояния между пуговицами, самое простое обметывание казались ей непосильной задачей. Словно подъем в гору.

В бакалейном магазине она сможет просто помогать по мелочам. А компанию ей будет составлять Шриссула, которая относится к ней с нежностью. И не надо больше терпеть присутствия сестер Папазоглу, двух притворщиц, только и шпионящих за ней…

— Придешь ко мне через месяц, — добавил Анастопулос.

Он хотел подняться из кресла, как вдруг вспомнил, что раздражение из-за недовольства Манолиду помешало ему расспросить Павлину о главных результатах его терапии. Он снова сел, внимательно посмотрел на девушку и ласково спросил:

— Ты видела сны, Павлина?

Она кивнула головой, устремив взгляд в пол.

— Ты помнишь какие-нибудь из них?

Павлина не ответила.

— Павлина, все эти усилия предпринимаются нами ради тебя. Ты понимаешь это?

Павлина продолжала молчать.

— Для того чтобы к тебе вернулись силы… Чтобы у тебя снова появился вкус к жизни… Может, ты расскажешь мне что-нибудь? Поможешь мне помочь тебе?

— Я много раз видела один и тот же сон, — сказала Павлина, все так же уставившись в пол недвижным взглядом. — Андриане два или три года… — Она помолчала и решила пояснить: — Вообще-то через тринадцать дней ей будет шесть месяцев.

Она опять умолкла на целую минуту. Анастопулос умел слушать. Павлина заговорила вновь:

— Так вот, Андриане два или три года. Она стоит посередине большой комнаты. Это гостиная или спальня, не знаю. Роскошно обставленная. На полу лежит ковер. Андриана нарядно одета. Каждый раз она что-то держит в руке. Один раз это был волчок. Потом еще что-то, не помню что. Справа от меня, в двух-трех метрах от Андрианы, стоит дама. Она высокая, элегантная, волосы у нее зачесаны назад, как у мальчика. Дама смотрит на Андриану, потом на меня. И ничего не говорит. Ей неприятно меня видеть, я это чувствую. Кажется, она боится. Да, она боится. Она смотрит на Андриану и улыбается ей. Андриана улыбается ей в ответ. Я пытаюсь что-то сказать, но не могу произнести ни звука. Андриана не видит меня. Она продолжает улыбаться даме. Я опять пытаюсь заговорить, изо всех сил пытаюсь, и тут сон обрывается.

«Девочка начинает смиряться с реальностью, — подумал Анастопулос. — Может быть, лечение оказалось вовсе и не таким безрезультативным, как мне казалось. Надо будет дать знать Вассо…»

9

Суббота, двадцать второе ноября 1958 года

Павлине нравилась работа в бакалейном магазине. Можно было никуда не торопиться. Если в пакете с чечевицей она замечала соринку, которую не заметила вовремя, она с удовольствием перебирала все заново. Она любила сортировать цитрусовые, трогать их, откладывать в сторону те, которые перезрели и не годились для продажи. Они пойдут на варенье. Был сезон айвы. Павлина тщательно мыла фрукты, вытирала досуха, до блеска, затем одним движением, требовавшим силы и ловкости, удаляла сердцевину. Физический контакт с плодами действовал на нее благотворно.

Павлине доставляло удовольствие каждое прикасание мокрыми пальцами к сваренной, превратившейся в широкие плотные полосы айве. Ей нравилась едва заметная шероховатость ее поверхности, во рту у нее возникало ощущение терпкости айвовового джема, и она заранее представляла себе гармоничное сочетание двух привкусов: нежного — мякоти плодов, и сильного — коньяка.

Это занятие успокаивало ее, придавало сил. Другая работа ей нравилась меньше. Доставая из бочки с рассолом соленую скумбрию и раскладывая ее в килограммовые и двухкилограммовые жестяные банки, она всегда чувствовала легкую тошноту. Но даже этим занималась охотно.

Беженцы из Турции, обосновавшие на берегу моря во Вьё-Фалере или чуть севернее, в Неа-Смирне, свято хранили обычаи Малой Азии. Соленая скумбрия в банках была для этих людей частью очень важного ритуала. Шриссула была одной из них, и поэтому Павлина старалась все делать как можно лучше.

Павлина раскладывала по пакетикам листья сушеной дикой мяты в подсобке, когда услышала звяканье подвешенного над дверью колокольчика. В то же мгновение очень молодой, почти детский женский голос произнес:

— Я вам весь магазин заняла своей коляской.

Павлина тотчас бросила работу и вихрем помчалась в магазин. Шриссула стояла за кассой — массивная, суровая и готовая к немедленному вмешательству.

— Это мальчик, — торопливо сказала она. — Дай Бог ему здоровья.

«Значит, это не девочка…» — с облегчением подумала Павлина.

Шриссуле хотелось избежать повторения позавчерашнего инцидента. Все произошло как раз тогда, когда она вышла из магазина буквально на пять минут, чтобы отнести банку скумбрии в ресторан «Лидо». Вернувшись, она обнаружила Павлину с какой-то молодой женщиной стоящими друг против друга с напряженными лицами и готовыми сойтись врукопашную. Клиентка, женщина лет двадцати четырех — двадцати пяти, прижимала к себе младенца. Судя по розовой распашонке, это была девочка. Малышка с красным, испуганным лицом надрывно кричала.

— Ваша работница — сумасшедшая, — воскликнула клиентка, указывая на Павлину подбородком.

— Что случилось? — спросила Шриссула.

— Я вошла в магазин. Она подскочила ко мне, потом наклонилась к коляске! Разбудила малышку! Представляете! Перевернула ее и взяла на руки! Вот так! Как безумная! Хорошо, что вы вернулись, я хотела уже звать полицию. Что с ней такое, с вашей продавщицей, почему она вот так хватает чужих детей? Клянусь Пресвятой Девой, она сумасшедшая!

Молодая женщина уложила младенца в коляску и, не сказав больше ни слова, покинула бакалейный магазин.

Шриссула подошла к Павлине, обняла ее и увела в подсобку. Она села рядом с ней:

— Если каждый раз, видя маленькую девочку, ты будешь приходить в подобное состояние, ты убьешь себя своим горем…

Шриссула прошептала последние слова, гладя Павлину по голове.

— А если это была моя Андриана?

Шриссула ничего не ответила.

И вот по прошествии двух дней Павлина опять потеряла контроль над собой, едва услышав слово «коляска».

— Так, уже почти два часа, мы закрываемся, — сказала Шриссула отрывисто.

Ее терпению пришел конец. Она направилась к входной двери и закрыла ее на засов. Затем повернулась к Павлине, вздохнула, словно хотела что-то сказать; по ней было видно, что она колеблется. Еще раз глубоко вздохнула и, видимо приняв решение, торопливо произнесла:

— Я хочу рассказать тебе кое-что. Давай поднимемся в гостиную.

Они уселись рядом на диване в гостиной.

— Я никогда не говорила тебе о том, что у меня был первый муж, — сказала Шриссула.

— Ты была замужем? До того как познакомилась с Павлосом?

— Это произошло больше тридцати лет тому назад. Мои родители покинули Смирну во время массового бегства. Нас разместили в лагере в Анависсосе, как и большинство беженцев из Малой Азии. Мой отец был резчиком по мрамору. Служба по делам беженцев нашла ему место в мастерской Марусси. В то время много подобных мастерских открывались в непригодных для жилья ангарах. Мастерская принадлежала двум двоюродным братьям. Настоящим хозяином являлся Яннис, человек суровый, почти грубый. Но мастер при этом необыкновенный. Вел дела не мудрствуя лукаво. Он говорил: «Либо так, либо никак, а то, что вас интересует, это лишь видимость». И почти всегда умел убедить. Люди любят, когда ими руководят. В общем, его двоюродный брат Ерассимос был настоящий художник, любил тонкую работу. В свободное время он из остатков мрамора делал копии античных произведений. Короче, мы с моей сестрой Мирто вышли замуж за двоюродных братьев.

— Обе одновременно?

— Да, Павлина. Твой отец рыбачил. Ты знаешь, что такое рыбачить — тяжелое дело. Ну так работа резчика по мрамору не легче. Наш отец трудился столько, сколько мог, но этого не хватало на то, чтобы прокормить семью. Тогда нас и выдали замуж, меня за Янниса, а сестру за Ерассимоса. Мы даже толком и не поняли, как это произошло, но я не могу сказать, что мы были несчастливы. Мирто было девятнадцать лет. Она работала билетершей в Сине-Рекс, на улице Университета. Ерассимос отличался редкой добротой. Они отлично ладили до самого конца, пока он не умер три года назад. Детей им Бог не дал. Мне было на два года меньше, чем Мирто. Я училась в бухгалтерской школе, я очень любила цифры, как ты, Павлиночка. Яннис был старше меня на тринадцать лет. Настоящий мужчина, настоящий грек. Как тебе объяснить… Он умел это делать! — Шриссула засмеялась, у Павлины на лице расплылась понимающая улыбка. — Работа с мрамором требует твердости, понимаешь, что я имею в виду…

— Он был очень мужественный? — спросила Павлина, продолжая улыбаться.

— Да, и очень сильный… — Шриссула снова засмеялась. — Тонкий, весь мускулистый, руки, ноги, плечи, тело, живот, шея… Весь такой крепкий. Ни грамма жира!

— Как Арис! — сказала Павлина. — Он был точно такой, каким ты Янниса описываешь.

Шриссула помолчала, наклонилась к Павлине и погладила ее по волосам:

— Говорить он не любил. Он покорил меня в постели. Ежедневно, ежеминутно я думала о том, как мы окажемся в постели. Днем за работой он ужасно потел, я это видела, я ведь работала в той же мастерской… И вечером ему ничего не оставалось, как помыться с ног до головы. И после этого от него пахло мылом с лавандой. Я с ума сходила, знаешь, я по-настоящему сходила с ума. Такой сильный, такой нежный… Он знал все мое тело, каждый уголок, понимаешь? Далеко не каждый мужчина в этом разбирается. — Павлина и Шриссула одновременно засмеялись. — Он любил целовать мой живот. Он покрывал каждый миллиметр мелкими поцелуями, столько времени на это тратил! Он так меня любил, что иногда мне кажется, что, будь он жив, он и теперь покрывал бы мой толстый живот тысячью маленьких поцелуйчиков… Ну это, конечно, вряд ли…

Она замолчала, глядя в пространство, и спустя несколько секунд продолжила:

— Вечером — слышишь, каждый вечер — он говорил мне: король обходит свое королевство. И целовал меня всю, все мое тело.

Павлина опять засмеялась:

— Ты любила его?

— Чем больше он меня целовал, тем с большей страстью каждая частица моего тела ждала его ласки.

Через пять месяцев супружеской жизни Шриссула забеременела. Стоял декабрь 1930 года. Ее работа в мастерской значила для них очень много. Людям платили плохо… Они решили избавиться от ребенка. Может быть, она смогла бы переубедить Янниса, но она не настаивала. Истина заключалась в том, что для нее было важнее оставаться желанной.

— Мне хотелось одного, чтобы он занимался со мной любовью каждый вечер.

Шриссула помолчала и добавила:

— Ты знаешь, я и в самом деле была хорошенькой…

— Ты — красивая, — сказала Павлина. — Ты самая красивая женщина в мире.

Она обвила рукой шею подруги и нежно поцеловала ее за ухом.

— Мне сорок восемь лет, — сказала Шриссула, посмеиваясь. — Тогда у меня тоже была большая грудь, но она сама держала форму. — Они снова одновременно расхохотались. — Волосы натурального рыжего цвета, светло-рыжие, тонкая талия, плоский живот. Даже ноги были почти тонкие!

— Ты казалась, наверное, просто чудом, — сказала Павлина. — Я понимаю твоего мужа!

— Короче… Я сделала аборт в маленькой больнице в Пирее. И после я уже ни разу не смогла выносить ребенка. Я очень хотела, понимаешь…

— Тебя это мучает?

Шриссула посмотрела на Павлину. Слова застряли у нее в горле. Наконец она дернула плечом, как бы говоря: «Да какая разница?»

Потом перевела дух и продолжила свой рассказ. У нее случилось четыре выкидыша. Во время последнего она чуть было не умерла, и они решили, что Яннис теперь будет пользоваться презервативами.

— И все-таки мы были счастливы, — продолжила Шриссула. — Я каждый день видела отца, с сестрой мы тоже часто встречались, двоюродные братья хорошо ладили… Часто мы очень весело проводили время вчетвером. Мирто, работавшая билетершей в кинотеатре «Рекс», я тебе говорила, смотрела один фильм за другим. Сентиментальные истории… Она извлекала из них уроки мудрости, смешившие нас до слез. Хорошо мы жили. Яннис стал гораздо мягче по характеру, работа у него спорилась, все его знали и уважали. А потом произошел несчастный случай. И все изменилось.

— Что же случилось?

— Знаешь, сколько весили поступавшие в мастерскую большие куски мрамора толщиной в пятьдесят или шестьдесят сантиметров?

— Сколько?

Погруженная в воспоминания, Шриссула ответила не сразу.

— Ну так сколько? — принялась настаивать Павлина: ей вдруг стало очень интересно.

У Шриссулы сильно забилось сердце, когда она начала рассказывать о работе с мрамором. Прибывавшие в мастерскую мраморные блоки весили по полторы, а некоторые и по две тонны. Их обматывали ремнями и цепляли к блокам, которые ходили по двадцатиметровым стальным балкам, подвешенным к потолку, от входа в глубь мастерской. По ним глыбы мрамора доставлялись к камнерезке, огромной пиле, которую Яннис отыскал в Румынии в совершенно плачевном состоянии и сам полностью отремонтировал.

— Он научился чинить машины?

— Он умел делать все, что касалось его работы, — ответила Шриссула. — Абсолютно все.

— И мой отец умел все, что касалось рыбной ловли, я говорила тебе?

— Ты говорила…

— Ну и что дальше?

— Когда мраморный блок помещался в машину, ремни убирали, а мрамор разрезали на куски нужного размера, в основном это были плиты толщиной два или три сантиметра. Для получения плиты толщиной в один сантиметр использовались машины поменьше, с ними во всех мастерских работали. А вот большие, толстые плиты — это другое дело. Я помню, с каким волнением Яннис, да и все остальные смотрели, как необработанный кусок камня превращается в безукоризненные, прекрасные плиты. В сущности, эти большие плиты в три-четыре квадратных метра и обеспечивали нам хлеб насущный. Настоящее чудо.

— Мой отец тоже в основном зарабатывал на крупной рыбе, на дорадах в семь-восемь килограммов, они приносили в три или четыре раза больше доходу, чем семь-восемь килограммов мелких окуньков.

— И с мрамором то же самое. Камнерезная машина для больших плит позволяла брать крупные заказы от министерств, от судовладельческих фирм, понимаешь, в чем дело? А если речь шла о столе или о книжном шкафе, Ерассимос украшал изделие великолепной резьбой. И мрамор превращался в шедевр…

— Ну, и что дальше?

Шриссула с удивлением поймала на себе любопытный взгляд Павлины. Впервые после родов в глазах у нее появился интерес к чему-то. Павлина с нетерпением ждала ответа. Шриссула колебалась. Ей вдруг захотелось сказать: «Посмотри-ка, Павлина моя, насколько тебе стало лучше! Радуйся!» Но она не решилась открыться, утаила свое волнение и продолжала:

— Однажды, двадцать второго июня… Эту дату никогда не забуду — вся жизнь переменилась. Яннис подталкивал рукой кусок мрамора, скользившего по рельсам. Он едва касался его. Ремень лопнул. Раздался страшный, оглушительный звук. Мы все побежали к Яннису. На его правую руку упал блок весом в две тонны. Он лежал под камнем, не мог пошевелиться, а его рука была расплющена, как прессом.

Шриссула замолчала и несколько раз погладила Павлину по голове.

— У него отняли руку, если можно так выразиться. Руки больше не было от самого плеча… Работать с мрамором он уже не мог. Резчик без руки — это не резчик.

— И что же дальше случилось?

— После выздоровления Яннис приходил в мастерскую, разговаривал, ходил по клиентам. Но он погрузился в такую глубокую депрессию… А с течением времени стал злым, резким.

— Даже с тобой?

— Особенно со мной.

Шриссула замолчала и снова предалась воспоминаниям. Павлина ждала. После долгой паузы Шриссула вновь заговорила:

— На самом деле он стал злым со всеми. С двоюродным братом, с моим отцом, даже с клиентами. К концу года мой отец решил уйти из мастерской. Еще один рабочий, такой же, как и мы, грек из Турции, из Саммуна, где выращивают табак, тоже решил уйти. Все отвернулись от Янниса. Но, надо сказать, он сделал для этого все возможное. Все разладилось в его жизни, не то что раньше.

— Он тебя бил?

— Нет, Павлина. Никогда. Ни разу. Но он больше не хотел заниматься со мной любовью. Он не хотел никуда ходить. Он не хотел принимать заказы от клиентов. Он говорил, что теперь настал черед Ерассимоса, а сам он уже достаточно для мастерской сделал. Через полтора года после несчастного случая мастерская закрылась. Мы с Яннисом развелись. Моя сестра уехала с мужем в Швейцарию, в Женеву. Двоюродный брат ее мужа работал там в мастерской по обработке мрамора. В Швейцарии никто, кроме итальянцев, не умел обрабатывать мрамор. Война закончилась, и один из рабочих вернулся на родину. Я осталась одна, разведенная…

— Ты была очень красивая…

Шриссула грустно улыбнулась. Может быть, и очень красивая, но знакомство с ней казалось многим совершенно нежелательным… Женщины считали ее опасной, а мужчины — доступной. А ей нужно было как-то зарабатывать себе на хлеб. Как раз в то время муж госпожи Катины открыл гостиницу «Лидо». Среди клиентов преобладали американские и английские офицеры оккупационной армии, а также артисты. Вассо Манолиду, одна из дочерей владельца гостиницы, та, что отправила Павлину к профессору Анастопулосу, уже в ту пору была популярной актрисой. Она жила в гостинице со своим мужем и импресарио Критасом, человеком очень красивым, тоже очень известным и амбициозным… В гостинице вечно мелькали звезды Национального театра — Мелина, Горн, Мари Арони… Все эти знаменитости, как ни в чем не бывало, пили вместе кофе… Гостинице требовался бухгалтер. Шриссула обратилась к администратору.

— Был февраль 1945 года, — сказала Шриссула, — второе февраля… Еще одна поворотная дата.

— Второе февраля? Мой отец погиб второго февраля…

— Вот видишь, а я в этот день познакомилась с Павлосом. Судьба… Еще там был владелец гостиницы, муж госпожи Катины, господин Панайотис. На него достаточно было взглянуть, и сразу становилось понятно, что это ходок первейшей категории. Он осмотрел меня так, как, знаешь, умеют некоторые мужчины, те, что действительно любят женщин. Они тебя окидывают взглядом в одну секунду, сверху вниз, и хоп, ставят тебе оценку. Короче, я поняла, что получу место!

— Что он тебе сказал? Расскажи!

— Он мне сказал: так вы еще и считать умеете?

Подруги от души посмеялись.

— А потом он бегал за тобой?

— Честное слово, ты все хочешь узнать!

— А ты не хочешь рассказывать?

— В другой раз… Главное, что в этот день я встретила Павлоса…

— Он уже тогда хромал? — спросила Павлина.

— Нет, я потом тебе про это расскажу, ты поймешь. Его как раз только что приняли на работу в качестве консьержа. Он был старше меня на семнадцать лет, вдовец. Его жена погибла три года назад во время несчастного случая с трамваем, в Патиссьоне, они там жили. Тогда он работал консьержем в гостинице «Омониа». Их дочь вышла замуж, уехала жить в Салоники, и Павлос остался один. Это был человек невероятной доброты и мягкости. Он ухаживал за мной, как в кино, про которые рассказывала Мирто…

— Он был немножко смешной?

— Да, немножко… Но такой внимательный… Я чувствовала себя очень одинокой, очень переживала из-за своего неудачного замужества, я поддалась, и вот… К концу года мы поженились.

— Красивая история, — сказала Павлина.

— Самое главное еще впереди. Я не захотела оставаться в «Лидо». Нехорошо находиться рядом друг с другом целые дни. Да еще этот господин Панайотис… Это было невыносимо. Знаешь, я занимала маленькую комнатку прямо за швейцарской, по дороге в прачечную.

— Ту, где я работала?

— Точно. После моей свадьбы госпожа Катина еще больше меня невзлюбила. Ну и тогда… Короче, однажды Павлос предложил мне купить бакалейный магазин, находившийся рядом с гостиницей. Его владелец, некто Кириос Вассилис, тоже родом из Смирны, уезжал жить к своей дочери в Чикаго. Я задумалась, я ведь этой работы совсем не знала, само собой. Но Павлос меня поддержал, я согласилась и стала хозяйкой бакалейного магазина!

— Как все это чудесно, — снова восхитилась Павлина.

— Я не знала, как работает бакалейный магазин. Павлос верил в меня, говорил, что у меня все получится, ведь я умею считать, а это главное. Он оказался прав. При этом, конечно, занимаясь торговлей, нужно принимать и отправлять товар. Кириос Вассилис как-то справлялся один. Но в моем случае это было невозможно, я нуждалась в помощнике. Мой отец оставался в контакте с одним из бывших рабочих нашей мастерской.

— С тем, что приехал из Самсуна?

— Точно. Он прислал мне своего племянника, Лефтериса, который и позвонил в один прекрасный вечер в нашу дверь. Лефтерис… Он больше походил на турка, чем на грека. В нем чувствовалось что-то дикое, характерное для уроженцев Малой Азии. Он, кстати, даже охотнее говорил по-турецки, чем по-гречески, именно на турецком мы общались с ним и в тот вечер, и потом. Лефтерис был футболистом.

— Знаменитым?

— Как бы не так! — На лице рассказчицы появилась нежная улыбка. — Он играл в любительской команде «Флисвос». Чтобы заработать три драхмы, тренировал детей в начальной школе Фалера. Он зарабатывал так мало, что его и бедным назвать было нельзя! Мальчик нуждался в приработке, и Павлос предложил ему заниматься по вечерам доставкой товара и кое-какой тяжелой работой, вроде перетаскивания бочек с копченой рыбой и мешков с овощами. Часа в день было бы достаточно, но Павлос предложил ему два часа, чтобы он получал побольше.

— Сколько ему было лет?

— Двадцать два года. Однажды он вернулся с тренировки в Алимосе, как сейчас помню, было двадцать пятое апреля. С самого утра стояла жара, как летом. Лефтерис снял свой спортивный костюм, но продолжал обливаться потом. Весь был мокрый. Я предложила ему обсохнуть и поднялась за одной из рубашек Павлоса. Спускаюсь, а он стоит с голым торсом, грудь сияет от пота. Я развернула ему чистую рубашку. А он скомкал грязную и протянул мне ее. Я взяла ее в руки и провела по его груди, чтобы вытереть пот.

Павлина хихикнула.

— Смешно тебе, плутовка… Я разволновалась, ты не можешь представить как. Тело Лефтериса было почти таким же прекрасным, как у Янниса. А потом, знаешь, Павлос, он…

Шриссула пожала плечами, как бы говоря: «Ну, что ты от него хочешь?»

— Ты мне сказала, что он еще не хромал. Но он уже был толстым?

— Он был таким, как сейчас. Полный, благородный, очень мягкий… Я думаю, ему никогда ни на секунду не приходило в голову, что я могу так зверски пожелать какого-то мужчину. А передо мной стоял мальчик, обнаженный до пояса полутурок, младше меня на восемнадцать лет, представь, я могла быть его матерью, и этот мальчик положил обе руки мне на грудь. Тут же, через три минуты, мы стали любовниками. Я сказала тебе, что я помню дату? Было двадцать пятое апреля, вторник.

— Ты помнишь все даты? — улыбаясь, спросила Павлина.

— Я бухгалтер! Я люблю цифры… Короче, с этого дня каждый вечер, как только я закрывала магазин, мы с Лефтерисом занимались любовью. Он делал это грубо, понимаешь, без нежности, совсем не так, как Яннис. Но в моей женской жизни появился мужчина. Самое невероятное, что он был ревнивый! Ревновал толстуху, рядом с которой выглядел ребенком, представляешь? Такой дурачок он был, мой турок… Я обожала его…

— А он… он тебя обожал?

— Не знаю… Мы таких слов не говорили. У него была манера ласкать мои складки на спине или выпуклости живота, в ту пору уже толстого. Он говорил: «Это мой живот, слышишь? Этот живот принадлежит мне!» Или: «Когда я глажу тебя по спине, во мне жизни прибавляется».

Павлина прыснула:

— Он тебе такие вещи говорил?

— Он был башибузук, как говорят в Турции, немножко мозги набекрень…

— Он, наверное, очень тебя любил, — предположила Павлина.

Глаза Шриссулы затуманились, взгляд утонул в пространстве. Она застыла на мгновение, потом заговорила, словно обращаясь к себе самой:

— Я думаю — не этот ли мужчина любил меня больше всех, мой сумасшедший чурок? Я часто задавалась вопросом, почему он так любил тело толстухи, которая могла быть его матерью. В конце концов я решила, что он находил в нем ту самую нежность, которую мужчины ищут всю жизнь…

— А ты?

— А я в свои сорок чувствовала себя просто слонихой, а тут молодой, сильный, нежный мужчина любит мое тело таким, какое оно есть, и каждый день доказывает мне это. Да, я любила его, Павлина моя. Безумно. Хотя…

— Хотя что?

Шриссула ответила не сразу.

— Нет скажи! — настаивала Павлина. — Что хотя?

— Кое-что из того, что он делал, и очень любил делать, мне не нравилось, даже Яннис такого не делал. Arkadan по-турецки называется…

— Что это значит? — спросила Павлина с очень любопытным видом.

— Через зад!

Они расхохотались.

— Я ему говорила: «Ты жульничаешь», а он отвечал: «Если я не буду жульничать с тобой, мне придется жульничать с жизнью».

Наступила долгая пауза, каждая думала о своем. Павлине стало грустно. Она вспомнила, как попросила когда-то Ариса: «Возьми меня, как мальчика…» И с благодарностью вытерпела боль. Она сказала:

— Остаются воспоминания…

— И у меня остались воспоминания, Павлина. И никто их у меня не отнимет. Они со мной навсегда.

Снова наступило молчание. Потом Павлина спросила:

— А Павлос стобой любовью не занимался?

Шриссула опять улыбнулась:

— По-своему…

Они засмеялись.

— Продолжалось это почти полтора года. А потом однажды…

— Дата! Дата! — смеясь, крикнула Павлина.

— Плутовка! Если хочешь знать, случилось это первого числа, в октябре месяце. В тот день Лифтерис опоздал — был занят на стадионе. Он приступил к работе в лавке, а я ждала. Я хотела его, понимаешь? Я хотела его как безумная. Я терпеливо ждала. Он овладел мной. Я захотела еще раз. Он снова овладел мной, страсть бушевала в нас. Я поднялась домой с опозданием в полтора часа. Со мной иногда такое случалось, и Павлос не беспокоился. Когда он возвращался, он включал радио и ложился на кровать. Ему и в голову не приходило спуститься посмотреть, что я делаю в магазине. Он слишком мне доверял. Он говорил: «Я наемный служащий, а ты — хозяйка. Служащий не должен мешать хозяйке делать свою работу».

— Он тоже, наверное, очень тебя любил…

— Он тоже, Павлина, я это знаю… Короче, в тот вечер, придя домой, я не услышала радио. Я подумала, что муж еще не пришел и нет повода для волнений. Но свет в гостиной горел. Значит, что-то здесь не так. Я пошла в спальню и увидела Павлоса на полу рядом с кроватью. Он был в сознании, пытался глазами сказать мне что-то, но двигаться и говорить уже не мог. У него случился инсульт. Я перевезла его в клинику «Флисвос» в Фалере, и там врач сказал мне, что это тромбоз.

— Что это значит?

Шриссула объяснила, что тромбоз — это когда сгусток крови попадает в мозг. Павлос утратил дар речи. Правую сторону тела парализовало.

— Врач считал, что сгусток появился из-за аритмии. И еще он сказал, что у мужа было пониженное давление, это и вызвало осложнения. Если бы я находилась рядом с ним или вернулась бы на час раньше, Павлос перенес бы спад давления в клинике. Последствия были бы не столь серьезными и длительными. В больнице ему помогли бы, и он поправился бы…

— Он не сильно хромает.

— Он здорово хромает, Павлина. Каждый божий день я вижу перед собой результат своего предательства. Ты попыталась сотворить добро. Я творила зло. Я это знала и все-таки творила. Я оскорбляла своего мужа. Я любила его и обманывала его в его же доме. Я насмехалась над ним. Я мучила его.

— Ты сожалела о своем поступке?

Повисла пауза.

— Не знаю, — помолчав, сказала Шрисулла. — Теперь я жалею, конечно. Но сожалела ли я в течение тех полутора лет, когда так бесстыдно обманывала Павлоса? Думаю, что нет…

— Но ты же любила его? Ты же не прекращала его любить?

— Ну и что? По моей вине он не получил необходимой врачебной помощи. Я поэтому и рассказываю тебе все это, Павлина. Не бери на себя все грехи мира. Ты старалась сделать как лучше. Я делала, как хуже. Но жизнь продолжается… Лефтерис уехал. У меня больше не было мужчины уже шесть с половиной лет. И скорее всего, никогда уже не будет. А Павлос с тех пор приволакивает ногу…

— Ты несчастлива?

— Я обрела душевное равновесие…

Шриссула встрепенулась, посмотрела на Павлину и добавила:

— И ты должна сделать то же самое!

— Нет, я должна найти своего ребенка…

Павлина растянулась на диване и спрятала лицо в коленях Шриссулы:

— И я найду его, вот увидишь.

Шриссула положила руку на щеку Павлины и легонько погладила ее. Они долго, не шевелясь, сидели в тишине.

Воскресенье, тридцатое ноября 1958 года

После обеда они решили сходить поесть мороженого во Флисвосе. Не прошло и пяти минут, как они вышли из дому, а Шриссула уже в третий раз почувствовала, как пальцы Павлины судорожно впиваются ей в руку: молодая женщина с коляской шла им навстречу. Однако на этот раз Павлина уже не пыталась замедлить шаг в тот момент, когда они поравнялись с коляской, и обе женщины продолжали идти в том же ритме. Старшая подруга прижала к себе локтем руку Павлины, словно поздравляя ее с этой маленькой победой.

— Если она не в этой коляске, значит, где-то в другом месте, — сказала Павлина. — В Колонаки, в Кифиссии, а может быть, здесь, в Фалере.

Шриссула ничего не ответила. Придя в кафе, они нашли свободный столик на террасе у Фалоса. Павлина пыталась изображать беззаботность, но Шриссула чувствовала, как та напряжена и зажата. Ее взгляд метался между столиками. Она искала глазами младенца того же возраста, что и Андриана.

— Остановись, нельзя так дальше жить, — сказала Шриссула. — Она положила ладонь на руку Павлины и пожала ее нежно и ласково.

— Если я уеду в Женеву к твоей сестре, я никогда не увижу своего ребенка.

— Но зато ты начнешь жить полнокровной жизнью. И пройдет эта твоя тревога, которая тебя ест, не переставая.

Официант подошел принять заказ. Шриссула выбрала сливочное мороженое с вишневым вареньем и жареным миндалем. Павлина состроила насмешливую рожицу. Шриссула это заметила. Они ушли, едва доев мороженое. На обратном пути они не обменялись ни единым словом.

— Я пойду посплю, — сказала Шриссула, как только они переступили порог дома.

Она чувствовала себя совсем разбитой. Постоянное напряжение и взволнованность Павлины — все это обессилило ее.

— Спокойной ночи, — сказала Павлина сухо.

Она уселась с упрямым видом на диван в гостиной. Шриссула подошла к ней сзади, поцеловала в макушку, потом ушла в свою комнату, накинула ночную рубашку и улеглась в постель. Она долго лежала в темноте с открытыми глазами, в поисках аргументов, которые могли бы убедить Павлину начать новую жизнь в другом месте. Далеко от Афин. Вдалеке от ее дочери. Там, где наваждение уж точно потеряет свою силу.

Какой-то шум заставил ее вздрогнуть. Звук, похожий на храп, усиливался, он доносился из гостиной, громкий, мерный, механический. Шриссула застыла, с беспокойством прислушиваясь, потом вдруг поняла, в чем дело. Она рывком соскочила с постели и распахнула дверь в гостиную.

Скорчившись на диване, Павлина содрогалась от рыданий. Шриссула села рядом и обняла ее. Уткнувшись лицом в грудь Шриссулы, Павлина еще долго продолжала всхлипывать.

Когда она затихла, Шриссула сказала:

— Пойдем.

Ничего не отвечая, Павлина встала и последовала за ней в спальню. Шриссула помогла ей раздеться. Потом легла и протянула руки. Павлина легла рядом с ней, прижав голову к ее груди.

Через несколько мгновений Шриссула почувствовала на своем животе горячее дыхание Павлины…

Еще целый час они лежали, не разговаривая, почти не двигаясь.

— Поезжай в Женеву, Павлина. Будешь жить у Мирто. Переверни страницу.

— Ты хочешь, чтобы я забыла ее?

— Не забывай ничего и никого. Просто живи.

— Я поеду, — сказала наконец Павлина.

ЖЕНЕВА

10

Среда, девятнадцатое ноября 1970 года

Молодой судья нахмурил брови и рассеянно произнес:

— Заседание открыто. Слушается дело о разводе супругов… Калуссис-Луганис…

Председатель суда говорил с паузами, листая дело.

— Калуссис-Луганис… Господин… Калуссис подал… заявление о разводе. Подтверждаете ли вы это заявление?

Павлина не слушала его.

Прошло одиннадцать лет.

Мирто приехала встречать ее в аэропорт. Павлина сразу же узнала ее:

— Вы похожи на вашу сестру, вы такая же красивая! — Она помолчала, разглядывая родственницу подруги, и добавила: — Только чуть-чуть потоньше…

Они засмеялись.

— Говори мне ты, — попросила Мирто.

В автобусе, везшем их из аэропорта к площади Цирка, Мирто говорила без остановки:

— Я иногда готовлю греческую еду… Но про специи и приправы я сознательно забыла! Они во мне такую тоску будили… запахи корицы, гвоздики, муската, ох-ох-ох…

Уже в подъезде, поднимаясь по ступенькам к лифту, Мирто сказала Павлине:

— Здесь мой маленький мир. Ты быстро здесь освоишься, вот увидишь. В доме есть кинотеатр, я знакома с киномехаником… Ты знаешь, что я раньше работала билетершей в «Рексе»?

— Я знаю, — ответила, улыбаясь, Павлина.

— Я здесь единственная портниха. Теперь нас будет двое. На первом этаже работают две парикмахерши, педикюрша, косметичка, очень серьезная особа. Все люди приличные, вежливые.

Павлина вошла в маленькую квартирку и разразилась слезами.

Через три месяца после приезда Павлины Наталия Костантинидис отвела ее в сторонку и шепнула:

— Йоргос Калуссис — славный парень.

Она произнесла эти слова тоном, не оставляющим никаких сомнений. Они означали: вот парень, который тебе нужен.

Такова была свойственная госпоже Наталии, как называли ее женевские греки, манера представления сути вещей.

Она собирала земляков по средам, вечером, в маленькой квартире в квартале Корнавен. Гости, люди скромного достатка, человек пятнадцать продавцов и ремесленников, да еще несколько рабочих, встречались за накрытым столом, так плотно заставленном закусками и горячими блюдами, что на нем почти не оставалось свободного места. Каждый из этих людей старался добавить в меню хоть что-нибудь от себя лично, с радостью делясь последним с ближними своими и заслуженно гордясь своим вкладом в достижение этого впечатляющего изобилия.

Госпожа Наталия, как всегда выступавшая в сопровождении свиты из двух-трех дам, представлявших лучшие греческие семьи буржуазной Женевы, руководила этим процессом с неимоверной сердечностью — и привлекательной, и отталкивающей в одно и то же время. Право определения очередности блюд оставалось исключительно за нею, а если какое-то яство пользовалось меньшим, чем прочие, успехом у гостей, она начинала сама накладывать его в тарелки тех, кто случайно оказался в зоне поражения:

— Ты пробовал тефтели из мяса, которое принесла Марина? Ничего, что пробовал, возьми еще одну, они превосходны.

Уже сама цель организации подобных вечеров таила в себе такие противоречия, что атмосфера их так или иначе становилась несколько напряженной. Госпожа Наталия от всей души старалась помочь новым членам общины адаптироваться к особенностям женевской жизни и одновременно укрепить их связь с покинутой Родиной. А в результате у членов диаспоры возникало чувство неполноценности и даже невозможности лояльного сосуществования с туземцами. Женевские греки нередко и сами затруднялись определить свою этническую принадлежность. Так и не став, несмотря на огромные усилия, швейцарцами, но уже перестав быть настоящими греками, они так и жили в том состоянии раздвоенности и перманентной грусти, из которого с годами становилось все труднее и труднее выбраться.

Возвращаясь домой после первого своего вечера у госпожи Наталии, Павлина спросила Мирто:

— Почему ты не вернулась в Грецию после смерти своего мужа?

— Я собиралась. А потом встретила одного мужчину, итальянца… Он держал булочную на бульваре Карл-Вогт, рядом с ателье. Наши отношения длились около двух лет, я надеялась, что мы в конце концов поженимся. А потом все кончилось ничем…

— Он бросил тебя ради другой?

— Ради своей жены. Вот так просто. Они вернулись в Италию.

— А потом?

— А потом я был разочарована, устала… В Греции пришлось бы начинать все сначала. А здесь у меня есть и работа, и друзья с площади Цирка… Я осталась.

— Так, значит, хорошо в Женеве?

— Спокойно, — ответила Мирто. — Ты со временем поймешь. Это город счастливых людей.

— Каждый счастлив?

— Нет, конечно. Скажем так, это город, где счастье распределяется по справедливости. Каждому достается понемногу. Здесь царят мир и покой.

Так было и с Йоргосом Калуссисом. Счастье без излишеств. Славный парень, который поможет ей перевернуть очередную страницу жизни. Он приехал из Кастории, где все или почти все умеют выделывать кожу. Славный ремесленник-скорняк, снимающий комнату, способный с первого взгляда определить качество партии кожи, восстановить испорченную меховую вещь и незаметно ее перекроить.

— Ты портниха, он скорняк, у вас должно быть много общего, — сказала ей госпожа Наталия.

— Калуссис-Луганис, — шевеля губами, повторил про себя судья и спросил: — Госпожа Павлина Калуссис-Луганис, не так ли?

Адвокат тронул Павлину за руку. Она вышла из оцепенения:

— Да?

— С вами говорит председатель суда, — шепнул адвокат.

Павлина посмотрела на судью. «Да этот парень мне ровесник, — подумала она. — У него, наверное, есть жена, дети, друзья, он живет нормальной размеренной жизнью».

Она почувствовала себя старухой.

— Да, господин судья.

Адвокат хотел подсказать, что следует говорить «господин председатель», но судья не дал ему на это времени.

— Госпожа Павлина Калуссис-Луганис, — председатель суда без запинки произнес ее имя, и беглая улыбка мелькнула на его губах, — вы портниха, ваш адрес: площадь Цирка, дом два, вы живете раздельно с вашим мужем уже два года, это так?

Павлина подтвердила.

— Вы работаете с госпожой Мирто Асландис в ателье «Мирто Мода, шитье и портновские услуги», по адресу бульвар Карл-Вогт, сорок один, это так?

— Да.

— Вы служащая или компаньон?

— Компаньон, сударь.

— Я вижу, что ваш годовой доход позволяет вам содержать себя. Вы, видимо, не будете претендовать на алименты со стороны вашего супруга?

В ту среду госпожа Наталия посадила их рядом. Ко времени знакомства Йоргос уже начал полнеть из-за неподвижной работы. Павлина заметила, что пальцы у него покрыты следами уколов от толстой скорняцкой иглы. «Вот парень, который зарабатывает на жизнь своим трудом», — подумала Павлина. Ей было восемнадцать, ему на двенадцать лет больше.

Госпожа Наталия без конца теребила его: «Не упусти эту малышку, не упусти эту малышку». Она любила командовать, госпожа Наталия. И творила добро от чистого сердца, но при этом остальные должны были во всем придерживаться ее мнения. Поэтому Йоргос не сомневался, что будет встречен благожелательно.

— Можно пригласить тебя на ужин? — спросил он Павлину.

Заручившись согласием, он повел ее в «Пантеон», шумный ресторанчик в районе Террассьер. Его владелец имел обыкновение запускать пластинки с песнями Даллараса или Париоса на полную громкость, так что гул стоял в голове.

Йоргос напыжился от гордости, когда официант его узнал.

Павлина вовсе не нуждалась в его алиментах. Она очень хорошо к нему относилась. Ни лучше, ни хуже, чем в тот момент, когда она увидела его в первый раз.

— Я обращаю ваше внимание, сударыня, на тот факт, что после окончания бракоразводного процесса вы будете носить вашу девичью фамилию.

Мужчина ее жизни носил фамилию Луганис, как и она сама. Так будет лучше всего. Так будет справедливо.

— Да, господин судья.

— Надо говорить — господин председатель, — подсказал ей адвокат.

— Господин председатель, — повторила Павлина.

Когда Йоргос решился на серьезный разговор с Павлиной, он повел ее на чай в кондитерскую при гостинице «Рона». Именно здесь он сообщил ей о своем уходе. Ему не терпелось и в этот раз пустить ей пыль в глаза.

— С Терезой мне очень хорошо. Я себя чувствую мужчиной! — воскликнул он возбужденно. — Мужчиной, понимаешь? Я не должен был говорить тебе об этом, но она только со мной испытывает оргазм.

Конечно, Павлина отлично его поняла, она все понимала. «Он хочет, чтобы Тереза пела ему только ту песню, которую он хочет услышать», — подумала Павлина.

Одиннадцать лет тому назад, перекрывая шум и гам в ресторане «Пантеон», он честно и откровенно рассказал ей о себе псе. Она выслушала его, потом в свою очередь рассказала о себе тоже. Она добавила:

— Нам будет непросто.

Йоргос пообещал ей набраться терпения, но задача оказалась ему не по плечу. Женитьба подтвердила его подозрения, что он всего лишь человек среднего регистра — ни великий любовник, ни искусный обольститель. Такой же, как все, может быть, даже посредственность. Осознание этого факта лишило его уверенности в себе.

Павлина повернулась лицом к Йоргосу. Тот сидел в другом ряду зала судебных заседаний, справа от своего адвоката. Он рыдал, спрятав лицо в ладонях. Она видела только его затылок. Затылок был плоский. Затылок славного парня.

— Не проси меня родить ребенка, — сказала ему тогда Павлина.

Он согласился. Ей следовало бы добавить: «Я выхожу за тебя замуж, славный мой Йоргос, потому как уверена, что рядом с тобой никогда не забуду своего Ариса. Дело тут не в терпении. Я не буду счастлива с тобой ни при каких обстоятельствах. Найди себе лучше другую женщину, она будет молоть для тебя вздор, который тебе хочется слышать. Из нашего союза не выйдет ничего путного».

Но она предпочла плыть по течению. Может быть, в этом и есть секрет счастья: жить в столице Швейцарии, выйти замуж за Йоргоса Калуссиса? Ничего не забывать, но все-таки не оставаться в полном одиночестве.

Судья переключился на Йоргаса:

— Господин Калуссис, два года назад вы покинули семейный очаг…

Это не было вопросом.

— Да, господин председатель, — ответил адвокат Йоргоса.

Три месяца спустя после их первой встречи Йоргос пригласил Павлину в «Роберто», изысканный ресторан в квартале Ротиссри. В тот день около полудня он пришел к Мариетте, дочери хозяев ресторана, по заказу которой переделал норковую куртку в накидку. Йоргаса с его девушкой посадили за лучший столик на втором этаже. За ужином он не смог отказать себе в удовольствии прихвастнуть.

— Я настоял, чтобы нас посадили именно за этим столиком! — гордо сказал он.

— Ты часто здесь бываешь? — поддержала разговор Павлина.

Ему почудилось в ее словах восхищение.

— Сегодня в первый раз зашел. В двенадцать, — ответил он, сам не зная, смущаться ему или гордиться.

«Да он просто дурак, — подумала Павлина, — но все равно славный парень».

Йоргос заказал бутылку белого водуазского вина под филе форели, а потом кьянти под «хоровод из макарон», дегустацию из пяти блюд — настоящий пир. На десерт он выбрал облитую ромом «касса-ту», которую метрдотель поджег рядом с их столиком.

Разговор вертелся вокруг работы. До хорошей клиентуры Мирто и Павлина не доросли. Несмотря на долгое проживание в Женеве, Мирто продолжала изъясняться на условно французском языке. Их ателье находилось в рабочем квартале, где богачи из центральной части города не рисковали появляться. Среди заказчиков преобладали итальянки из квартала Жонксьон, расположенного между Роной и Арвой. Почти все они умели шить, но времени на это не хватало. Большинство их них трудилось домработницами или уборщицами, и они могли воспользоваться услугами ателье только по особо важным датам, например в связи со свадьбой или крестинами. Единственным исключением была Ливия Юг, аристократка из Триеста, вышедшая замуж за женевского банкира.

Она познакомилась с Мирто и Павлиной благодаря своей гувернантке, тоже приехавшей из Триеста, и открыла в работе двух портних некий средиземноморский шарм и мастерство.

Йоргос работал с материалом заказчика на меховщиков с той же площади. Клиенты у них были зажиточные. Систоварис, грек из Египта, владелец лучшего магазина в Женеве, доверял ему весь мелкий ремонт.

Йоргос с Павлиной прикинули возможности сотрудничества и пришли к выводу, что это не будет простым делом, но решили использовать подвернувшийся шанс. Они записались на курсы французского языка на улице Пренс и посещали их очень добросовестно.

«По крайней мере, за это ему спасибо, — подумала Павлина. — Благодаря ему я хорошо выучила язык».

Он сделал ей предложение за кофе. Намерения у него были самые серьезные. Йоргос знал, что у Павлины есть незаконнорожденный ребенок.

«Он ждет от меня выражений благодарности», — догадалась Павлина, а вслух сказала:

— Дай мне несколько дней, я тебе позвоню.

Через неделю она пригласила Йоргоса на ужин в свою квартиру на площади Цирка. Трапеза получилась скучной. После десерта Павлина погасила свет, разобрала постель и скинула с себя одежду. Потрясенный Йоргос взглянул на нее и воскликнул:

— У тебя великолепная грудь!

Она ничего не ответила и скользнула под одеяло. Йоргос не стал снимать широкие семейные трусы, которые были ему великоваты.

— У тебя презерватив есть? — спросила Павлина.

Он удивленно на нее уставился:

— Я ими никогда не пользуюсь.

— Будешь пользоваться, если хочешь, чтобы мы занимались любовью, — сказала Павлина.

Он ее обнял, поцеловал в губы, стал ласкать грудь. Несколько минут спустя, не зная, что делать дальше, снова оделся. Они занялись любовью через неделю, однако наслаждения не получили.

— Не расстраивайся, — сказала Павлина, пытаясь говорить тихо.

Адвокат поднялся с места и сказал:

— Моя клиентка отказывается от судебных издержек, господин председатель.

В Женеве у Павлины почти прекратились рецидивы все той же навязчивой идеи. За десять лет их было всего три. Все они случались в тот момент, когда Павлина видела со спины девочку с густыми, очень черными волосами, заплетенными в толстую косу Павлина бросалась бежать за нею, чтобы заглянуть в лицо, и каждый раз напрасно.

Все три случая произошли в районе Рю-Басс. Первый — на улице дю Марше, перед Главной аптекой. Второй, через три года, у входа в Большой пассаж, со стороны улицы дю Рон. Последний — в одно из ноябрьских воскресений у выхода из кинотеатра «Ле Пари» на площади Цирка. Павлина возвращалась домой и собиралась перейти через бульвар Жорж-Фавон, как вдруг заметила маленькую головку. Девочка показалась из арки служебного выхода из кинотеатра. Она обошла здание и направилась к улице дю Стан.

Павлина бросилась через бульвар и чуть было не попала под выскочившую слева машину. Она сделала шаг назад, поискала девочку взглядом, но та уже исчезла.

В течение нескольких недель после каждого из этих припадков Павлина испытывала прежние муки. Где бы она ни находилась, она искала в толпе девочек возраста Андрианы и с тоской смотрела на них.

— Дело закрыто, — сказал председатель суда.

На свадьбу, организованную в помещении, принадлежавшем православной церкви на улице Малайю, они пригласили человек двадцать. Священник говорил о Воскресении Христовом.

— Никогда — это не христианское слово, — сказал он. — В каждом из нас неотъемлемо присутствует частица вечности, из которой все может возродиться для того, в ком жива вера.

Мирто приготовила угощение. Госпожа Наталия подарила им посеребренные салатницы, купленные в «Крисофль».

— Женевские греки должны помогать друг другу, — напомнила она присутствующим в своей речи.

Это было у нее навязчивой идеей: интегрироваться, оставаясь патриотом. Вечная, непреходящая, светлая грусть и гарантия невозможности зажить нормальной жизнью.

Приехала Шриссула. Она впервые посетила Женеву. Через год Павлоса поразил второй инсульт. Шриссула продала бакалейный магазин и переехала к сестре.

«Мы с Мирто остались одни на этом свете, — написала Шриссула Павлине после смерти Павлоса. — Да и ты, Павлиночка, в Женеве. Я еду к вам».

Павлина вспомнила о Шриссуле и улыбнулась. Не прошло и месяца после ее приезда в Женеву, как Шриссула завела интрижку с адвокатом, который занимался оформлением ее вида на жительство. Он делал это бесплатно, по просьбе своей жены, испанки, сохранившей привычку шить на дому. Мирто или Павлина приходили иногда к ней посидеть после обеда.

Это был на редкость некрасивый мужчина с длинным, узким лицом, огромным носом и маленьким, тонким ртом. Но за его внешностью старого женевского ригориста таилась всепоглощающая сексуальность, помноженная на редкую физическую выносливость. Ежедневные гимнастические упражнения вкупе с его ненасытной любовью к обнаженному женскому телу компенсировали, насколько это было возможно в его семьдесят лет, налагаемые возрастом ограничения. Мэтр Клод Видулле с течением времени стал просто потрясающим любовником.

Его адвокатская контора находилась на Театральном бульваре, в двух шагах от площади Цирка. Офис состоял из приемной, где священнодействовала секретарша, и двух кабинетов, один из которых, предназначенный для отдыха, был снабжен своего рода переносным походным биде на четырех ножках. Вода в него поступала из кувшина.

Он принимал Шриссулу исключительно по вторникам, в шесть вечера. В начале их романа это был единственный день, когда он не преподавал в университете и был свободен от множества нагрузок и поручений, связанных с его видным положением в обществе. Мирто, вечно подтрунивавшая над сестрой, однажды очень удачно пошутила, наградив ее любовника метким прозвищем, которое прилипло к нему на всю оставшуюся жизнь. Она назвала его kathetritis, что означает «каждый вторник», а по звучанию напоминает kathiyitis, то есть профессор.

Таким образом, вечер каждого вторника приносился в жертву любви рыжеволосой, смешливой, пышнотелой эллинки и ее kathetritis, родовитого женевского юриста, почти аскета телом и душой, но чрезвычайно озабоченного сексуально. Через шесть лет после начала их связи профессор ушел на пенсию. Еще через два года умерла его жена, но ничто не изменилось в их привычках и отношениях: любовники продолжали встречаться вечерами по вторникам именно в офисе на Театральном бульваре, и нигде больше, и только в течение учебного года.

Они никогда не ели вместе, не произнесли ни единого слова о любви, не преподнесли друг другу ни одного подарка, если не считать сваренного Шриссулой glyko tou koutaliou, густого варенья, которое едят ложкой и которое она постоянно приносила своему kathetritis, полагая, что употребление сахара в его возрасте исключительно благотворно действует на организм в моменты сильных физических нагрузок.

Так и продолжалась их незамысловатая, можно сказать, тривиальная связь: без вдохновенья, без неистовых страстей, но зато и без пустых огорчений. Она явилась для Шриссулы той отдушиной, через которую на нее нисходило блаженное спокойствие, тогда как безусловная честность их отношений стала порукой и залогом взаимных радостей и наслаждений.

Судья встал и покинул зал заседаний. Публика начала расходиться.

«Шриссула приручила свою судьбу, — подумала Павлина. — Она знает, где ее подмазать, где подсластить, берет от жизни все, что можно. А мы с моей судьбой просто-напросто говорим на разных языках».

Она встала. Йоргос продолжал сидеть с подавленным видом. Она подошла и поцеловала его в голову:

— Господь тебя храни, мой Йоргос.

Им так и не удалось пережить вместе ничего, о чем стоило бы вспоминать.

Мирто и Шриссула ждали Павлину напротив Дворца правосудия, в «Пье-де-Кошон».

На соборе пробило четыре часа. «Пять часов в Афинах, — подумала Павлина. — Андриана, скорее всего, вернулась из школы».

11

Четверг, двадцать четвертое апреля 1975 года

Продавщица магазина «Отле» заговорщицки подмигнула Павлине.

— Вам повезло, еще есть, — улыбаясь, добавила она, — сейчас вас обслужу!

Слова «еще есть» относились к фирменному десерту магазина, четвертинкам апельсина в шоколаде. Всю прелесть этого лакомства можно было оценить в полной мере только после второго или третьего кусочка. Лишь проникнув сквозь толстый слой шоколада, язык начинает ощущать потрясающую кислинку фруктовой мякоти. Неподражаемое сочетание двух вкусов во рту!

Но апельсин в шоколаде быстро портится, и магазин «Отле», дороживший своей репутацией, продавал лакомство маленькими партиями. Любимая клиентка Павлины, Ливия Юг, с ума сходившая по этому десерту, жила в двух шагах от «Отле», на площади Гран-Мезель. Возвращаясь домой, Павлина обычно шла мимо кондитерской, и посещение этого заведения вошло у нее в традицию.

— Спасибо, я подожду! — сказала она, улыбнувшись.

Продавщица, занятая другой клиенткой, уже ее не слышала. Взгляд Павлины скользнул по полкам со сладостями, пробежал по витрине и остановился на покупательнице. Это была строгого вида элегантная дама лет пятидесяти. Очень бледный цвет лица только усиливал это впечатление суровости. Высокая, с седыми, убранными в конский хвост волосами, она делала заказ уверенно, вежливо и одновременно с чувством собственного достоинства.

«Вот кто умеет разговаривать с подчиненными, — подумала Павлина. — А я на улице боюсь спросить, сколько времени».

Андриана тоже когда-нибудь будет так разговаривать. Вот она идет по проспекту Панепистимиу. С ней рядом две подружки. Господи, какие они все красивые! Они оживленно разговаривают, чересчур громко смеются. Вот они поднимаются по улице Вукурестиу, останавливаются перед витринами магазинов модной одежды, показывают пальцами на платья, непрерывно хохочут, оглядываются, хотят, чтобы их заметили. Придя на площадь Колонаки, садятся за столик в кафе «Элленикон». Все только на них и смотрят. Девочка из хорошей семьи может требовать и получать от жизни столько чудесных вещей! Красивая, богатая, умная… И ей достает умения держать себя, чтобы заставить кого-нибудь нести за собой покупки! Конечно, она посещает танцевальные вечеринки, на которые мамаши из зажиточных кварталов Псишико и Филотеи на севере Афин привозят на машинах своих мальчиков в слишком коротких брюках, белых рубашках и блейзерах. Это еще дети, им бы только болтать о девочках, а не танцевать с ними. Она уже влюблена? Может быть, ласкает сама себя… Как я в ее возрасте…

— Торт на двенадцать человек… Слоеный с клубникой… С надписью по глазури: «С днем рождения, Антонелла», — говорила продавщице солидная клиентка.

— Я записала, госпожа Перрен.

— Насчет свечей я вам сказала? Семнадцать. Поставьте желтые, розовые для семнадцати лет — это слишком по-детски, вы не находите?

В этот момент открылась дверь подсобного помещения. Женщина лет пятидесяти, с русыми кудрявыми волосами и приветливым лицом, воскликнула:

— Здравствуйте, доктор!

— Здравствуйте, госпожа Отле!

— На понедельник двадцать восьмого, — сказала продавщица хозяйке. — Все в порядке.

— У вашей дочери будет прекрасный торт, — улыбнулась госпожа Отле покупательнице.

Павлине стало дурно, и ей пришлось вцепиться в прилавок. Продавщица, заметив, что она вот-вот упадет, поддержала ее за локоть:

— Господи, что с вами?

— Ничего страшного, — еле слышно ответила потрясенная Павлина.

Она вышла из кондитерской и несколько минут стояла на улице. Дата, день, год, свечи — все это вихрем проносилось у нее в голове.

В понедельник двадцать восьмого апреля эта девочка будет праздновать семнадцать лет. Девочка, родившаяся в тот же день и год, что и Андриана. Семнадцать желтых свечей, потому что розовые — это как-то по-детски, а девочка в семнадцать лет уже не девочка.

Продавщица, покупательница и госпожа Отле заинтригованно смотрели на Павлину сквозь стеклянную дверь, время от времени обмениваясь сочувственными взглядами и замечаниями.

Павлине стало стыдно. Она очень медленно пошла вверх по улице Сен-Леже. На нее навалилась неимоверная усталость. Дойдя до пересечения с улицей Этьенн-Димон, она обернулась. В эту минуту седовласая дама вышла из кондитерской, пересекла площадь и быстрым шагом направилась к улице Шодроннье. Павлина замешкалась и чуть было не потеряла ее из виду, а затем, словно ее кто-то подтолкнул, пошла за ней. Дама шла вверх по улице бодрым, почти солдатским шагом. Павлина подождала, пока она поравняется с Музеем истории и искусств, и пошла следом, приноравливаясь к ее темпу. Усталости как не бывало. Продавщица назвала даму госпожой Перрен, а хозяйка магазина — доктором.

«Надо будет поискать в телефонном справочнике», — подумала Павлина.

Госпожа Перрен дошла почти до конца улицы Шарль-Галлан, потом вдруг резко повернула налево, на улицу Мон-де-Сион. Павлина ускорила шаг и нашла ее взглядом в тот момент, когда та сворачивала за угол улицы Стурм. Под светофором на бульваре де Транше Павлина догнала ее и, чтобы не выдать волнения, с озабоченным лицом принялась рыться в своей сумке. В ту же секунду вспыхнул зеленый свет. Дама с седыми волосами пересекла бульвар и вошла в парадный подъезд возвышавшегося над площадью красивого дома: шоссе Маланю, дом номер 2.

Подойдя к дому, Павлина снова начала копаться в сумке, не сводя глаз с парадного, подождала несколько минут и, поскольку из дома так никто и не вышел, усталой походкой направилась к Бур-де-Фур.

Перрены занимали три столбца в телефонном справочнике, но только одна семья жила на шоссе Маланю, 2: Жан-Марк и Изабель, оба врачи-стоматологи.

«Добропорядочная семья, — пришло в голову Павлине. — Родители празднуют день рожденья дочери. Что может быть банальнее? Ей исполняется семнадцать лет. Если бы мы жили на Спетсесе с Арисом, мы в такой день, может быть, даже бранили бы за что-нибудь Андриану. Это естественно: у нас есть дочь, ей семнадцать лет, мы ее браним. Куда проще? Конечно, если в твоей жизни нет больше мужчины, потому что он убил себя, и нет больше ребенка, потому что ты его отдала в чужие руки, тебе кажется, что ты никогда бы никого из них не бранила. Что мы все время обнимались бы и говорили друг другу только нежные слова».

Около десяти часов в ее дверь постучала Шриссула. Ей с Мирто захотелось пригласить ее в «Кав-Валезан». Расположенный на другой стороне бульвара ресторан славился своим фирменным блюдом — запеченной с сыром картошкой. Павлина насмешливо спросила:

— Вы хотите растолстеть еще больше?

— Павлиночка, уже пять минут, как я вышла в отставку и больше любовью не занимаюсь, — отшутилась Шриссула, как всегда, когда речь шла о ее весе. — Мне, знаешь ли, уже шестьдесят пять лет! Фу-у-у-у!

Истинное значение этого звука было известно только ей одной: она умела посмеяться над собой при случае, даже если остальные не были в настроении к ней присоединиться. За пять лет пребывания в Женеве она поправилась на десять килограммов, но это нисколько не мешало ее интимной жизни.

— Он любит меня такой, какая я есть, — защищалась Шриссула всякий раз, когда Мирто или Павлина начинали ей пенять, что она много ест. Ее сестра, тоже прибавившая в весе, уже дала мужчинам от ворот поворот.

— Ну, тогда пошли толстеть! — воскликнула Павлина.

За столом Павлина сомневалась, стоит ли рассказывать сестрам о своей слежке за седовласой женщиной. Однако все же рассказала. В конце концов, а что такого произошло? Ничего особенного, просто совпадение. Сколько детей родилось на свет двадцать восьмого апреля 1958 года? Тысяча? Две? Десять тысяч? Может быть, миллион? И что из этого?

— Ты понапрасну терзаешь себя, — сказала ей Шриссула.

— Почему бы ей себя не терзать? — возразила Мирто. — Это ее жизнь!

— Это не жизнь, а прошлое, — настаивала ее сестра. — Она должна перевернуть страницу.

— Но прошлое — это и есть жизнь.

— Да ты еще смеешь философствовать! — воскликнула Шриссула.

— Ничего я не философствую, я просто знаю. Мы — это наши воспоминания. Твой муж Яннис, твой второй муж Павлос, футболист Лефтерис, с которым ты занималась любовью на овощах в подсобке, — это все твои воспоминания. А завтра ты наверняка будешь вспоминать своего профессора.

— Почему это я буду его вспоминать?

— Потому что он с тобой так кувыркается, что ему недолго жить осталось.

Сестры заразительно расхохотались.

— Это все ты, моя Шриссула. Это твоя жизнь. Это то, что не забывается. А для Павлины жизнь — это Арис и Андриана. Правда, моя Павлина? Павлиночка? Ты с нами?

— Простите? — с трудом вернулась к действительности Павлина.

Она улыбалась сестрам, думая о том, как может выглядеть девушка, которой через четыре дня исполнится семнадцать лет.

— Вот почему, — продолжала Мирто, — Павлина думает о своей Андриане. И однажды сможет перевернуть страницу.

— Плати по счету и уходим, — сказала Шриссула сестре. — Я объелась.

Они молча пересекли бульвар. В лифте Шриссула спросила Павлину:

— Хочешь, я с тобой побуду?

— Неплохо бы было…

Пятница, двадцать пятое апреля 1975 года

В три часа дня Павлина под предлогом заказа на переделку от госпожи Юг вышла из ателье и медленным шагом направилась вверх по бульвару Карл-Вогт. Она миновала проспект дю Майль, добрела до кинотеатра «Ле Пари», а там вдруг прибавила скорости, пересекла площадь Цирка и поднялась по улице Трей. Дойдя до площади Бур-де-Фур, резко остановилась.

«Я должна забыть об этих глупостях раз и навсегда», — сказала она самой себе.

История с днем рождения просто нелепа. Что за глупость эта слежка! Если это откроется, ее лишат вида на жительство и выдворят из страны. И куда ей деваться в таком случае?

Однако эти уговоры ничего не дали. Павлина, не торопясь, пошла вверх по улице Шарль-Галлан, достигла улицы дю Мон-де-Сион, пересекла бульвар и увидела кафе-кондитерскую. Из-за столика перед кассой открывался отличный вид на парадный подъезд дома Перренов.

Не отрывая взгляда от входной двери, она нащупала рукой стул, села и заказала чай. Ей пришло в голову, что очень горячий, долго остывающий чай — это неплохой повод для того, чтобы провести за этим столиком как можно больше времени.

Машина, остановившаяся у тротуара перед кондитерской, закрыла Павлине обзор. Из машины вышла девушка и направилась к дому. Павлина видела ее со спины. На девушке было темно-синее габардиновое пальто. Через пять минут она вышла из дома и направилась в сторону кондитерской. Теперь Павлина смогла рассмотреть ее лицо. Это была, вне всяких сомнений, Антонелла: маленького роста, тоненькая, но с большой грудью, даже пальто не могло скрыть этого обстоятельства. Очень смуглая кожа и густые, слегка волнистые черные волосы придавали ей южный, даже несколько простонародный вид. Но посадка головы, тонкие, правильные черты и выражение лица говорили о том, что девушка происходит из хорошей семьи. Павлине, несмотря на все старания, не удалось рассмотреть цвета ее глаз.

На плече у девушки висела большая сумка из светло-бежевой ткани с боковым карманчиком, на котором были пришиты три темно-коричневые кожаные буквы: СЦВ.

Дойдя до кондитерской, девушка вдруг перешла на быстрый шаг, бегом пересекла бульвар де Транше, затем улицу Фердинан-Одлер и вскочила в только что подошедший автобус номер один, следовавший по кольцу вокруг всего города. Не успела Павлина встать из-за столика, как автобус уехал.

«Андриана стала молодой женщиной», — подумала Павлина.

Она ничего не сказала Шриссуле.

Суббота, двадцать шестое апреля 1975 года

Павлина закончила работу около семи часов вечера. Ей захотелось прогуляться, и она, сама не зная как, очутилась на улице Бур-де-Фур. Тут слезы навернулись ей на глаза. Понурив голову, она медленно поплелась домой.

Через два дня Андриане исполнится семнадцать лет. Она восхитительна. Стройная, очаровательная, грудь несколько великовата, но черты лица тонкие и правильные. Девушка из хорошей семьи. Семьи, известной всем Афинам.

Воскресенье, двадцать седьмое апреля 1975 года

Часов в десять утра сестры зашли за Павлиной. Основным их развлечением по воскресным дням являлись прогулки, достаточно непродолжительные, чтобы не вызывать утомления. Маршруты были отработаны до совершенства, тем более что было их всего два: либо по набережной левого берега озера, либо по набережной правого.

— Мы хотим пройтись до Женев-Пляж, — объявила Шриссула. — Пойдешь с нами?

Значит, сегодня это будет левый берег и набережная Гюстав-Адор, часовая прогулка под руку, точно такая же, какую она могла бы совершать с Андрианой по набережным Вьё-Фалере.

Все трое привыкли вышагивать по боковой дорожке, там, где стоящие на катках лодки создают ощущение деятельной жизни и контрастируют со строгостью зданий, расположенных вдоль набережной. На обратном пути они заходили в какой-нибудь итальянский ресторанчик в квартале О-Вив и наслаждались изысканной кухней, время от времени прерывая трапезу глубокомысленными замечаниями типа: «Да, неплохо все-таки у нас в Женеве…»

После развода Павлина никогда не отказывалась от этих прогулок в компании двух сестер, но в тот день она приняла другое решение.

— Мне нужно доделать платье для госпожи Юг ко вторнику, — сказала она с виноватой улыбкой. — Если я сегодня не сделаю намеченного, точно не успею к сроку.

Примерно в одиннадцать часов утра она пересекла площадь Цирка и направилась в ателье. Она провела там весь день в постоянном волнении. Ее мысли метались от Антонеллы к Андриане и обратно, и так до бесконечности.

Где Андриана будет праздновать свой день рождения? Кто обнимет ее, когда она проснется? Как? Нежно? Крепко? Поцелуют ли ее в лоб? В щеку? В голову? В глаза? Кто погладит ее лицо? Какими будут ее первые слова?

Она вернулась мыслями к Антонелле, потом опять представила Андриану. Павлина не знала, о ком думать. Она попыталась представить себе профиль одной из девушек и сравнить его с профилем другой. Не будучи в состоянии сосредоточиться на платье госпожи Юг, она два раза наметывала и распускала складки на талии.

Каким будет их появление в школе? Сколько одноклассников пригласит на праздник каждая из них? О чем они будут думать, задувая свечи? О ком?

Андриана ставит на патефон пластинку. Раздаются звуки песни Париоса «Голубые глаза», медленного фокстрота, который часто мурлычет Шриссула.

Юноша обнимает Андриану. У него красивая прическа, чистые волосы. Мальчик из хорошей семьи. Павлина не может различить черт его лица. А вот он уже сжимает в объятиях Антонеллу. Павлина пытается представить лицо Андрианы. Образ ускользает от нее.

Телефонный звонок выводит ее задумчивости. Это Шриссула:

— Уже почти восемь часов! Мы беспокоимся…

— Через пять минут заканчиваю и выхожу.

— Ты очень устала с этим платьем за последние дни, — осуждающе покачала головой Мирто, когда Павлина вернулась. — Отдохни.

— Я приду завтра утром выпить с тобой кофе, — сказала Шриссула. — И буду думать о тебе ночью, Павлиночка.

Понедельник, двадцать восьмое апреля 1975 года

На кого ты похожа, моя обожаемая дочь? На своего отца, такого красивого, такого стройного? Или на свою мать, с ее слишком большой грудью и некрасивыми темными сосками? Какие друзья окружают тебя в твоем красивом доме в самом престижном квартале Афин? Кто поздравляет тебя? Какой у тебя торт? Какого цвета на немсвечи? Скажи мне, любимая моя дочка. Скажи мне, чтобы я смогла наконец начать дышать.

Как проходит день рожденья?

Что делает Антонелла?

Павлина весь день не сводила глаз со своих часиков.

Время остановилось.

Вторник, двадцать девятое апреля 1975 года

В четыре часа дня Павлина позвонила в дверь к Ливии Юг. Открыла Лия, ее гувернантка, с видом человека, обуреваемого дурными предчувствиями.

— Госпожа Ливия отдыхает. Вы себе не представляете, до какой степени ее тревожит сегодняшний прием!

По давней традиции Ливия Юг устраивала званые вечера для компаньонов своего супруга, которые любили называть себя «звеньями поколений». Большинство из них состояло в дальнем родстве, говоря о своих общих предках, они употребляли слово «мы». Это была настолько сплоченная компании, что Ливия Юг все время боялась оказаться не на высоте положения.

А Лия любила повторять одну фразу:

— Il bacio di Natale…^[3]

Эти слова служили им обеим паролем. Когда Ливия и Лия хотели сказать, что чувствуют себя чужими в том обществе аристократов, каковым являлась семья Югов, было достаточно произнести эти слова, чтобы к ним снова вернулось хорошее настроение.

Вскоре после переезда в Женеву Ливия попала в оперу, где сидела рядом с дальней родственницей своего мужа, мадемуазель Амандиной Юг, старой девой, посвятившей себя благотворительности. По окончании представления Ливия склонилась к ней для поцелуя.

— Как это мило! — воскликнула кузина Амандина. — А вы знаете, у нас целуются только на Рождество.

Павлине стало грустно, когда она услышала эту историю про поцелуй. Ее мать не имела ничего общего с кузиной Амандиной, но на попытку поцеловать ее реагировала бы точно так же.

— Чье-то хорошенькое личико сегодня очень-очень опечалено, — сказала Лия, неудачно имитируя строгий тон.

Павлина промолчала.

— Ну-ка, улыбнитесь! Noi altre semo do veciete!

Последняя фраза прозвучала на триестском диалекге и переводилась так: «Мы-то ведь уже старушки».

— Посмотрите, какая вы красивая, подойдите к зеркалу, — продолжала настаивать на своем Лия.

— Вовсе и неправда, но мне приятно это слышать, — сказала Павлина. — Спасибо, госпожа Лия.

Она отдала платье, поцеловала гувернантку и вышла из квартиры. Силы оставили ее. Она с удовольствием пообщалась бы с двумя уроженками Триеста, присела бы поболтать, обменяться парой пустых, ничего не значащих фраз, вместо того чтобы идти в кондитерскую на Бур-де-Фур, ждать в засаде, подсматривать, выслеживать. Нет, правда, она с удовольствием бы расслабилась.

Павлина медленно поднялась по улице де Гранж На улице Бур-де-Фур ускорила шаг и вошла в кондитерскую на улице Мишель-Шове. Она села за столик перед кассой, заказала чай и сразу выложила на стол монету, превышающую по номиналу сумму счета, чтобы иметь возможность в случае необходимости как можно быстрее покинуть кондитерскую.

Через четверть часа она увидела Антонеллу, выходившую из дома номер два по улице Маланю. У нее на плече красовалась все та же большая бежевая сумка с буквами СЦВ.

Павлина вышла из кондитерской, чуть ли не бегом пересекла бульвар и оказалась на автобусной остановке раньше девушки. Когда та подошла секундой позже, Павлина повернулась к ней спиной и с наигранной беззаботностью сделала пару шагов в направлении улицы Фердинан-Одлер.

Антонелла вошла в подъехавший автобус с передней площадки и встала, держась левой рукой за вращающуюся перекладину автоматической двери. Павлина заняла место в глубине салона, сердце ее учащенно билось, она не отрывала взгляда от лица девушки. Она снова и снова пыталась определить цвет ее глаз, но большое расстояние не позволяло это сделать.

Позади остался больничный квартал, автобус пересек спортивный городок Пленпале и поехал по бульвару Карл-Вогт.

На остановке перед Домом радио Антонелла Перрен вышла из автобуса. Павлина последовала за ней, предоставив девушке возможность себя обогнать.

Сначала Антонелла шла по улице де лʼЭколь-де-Медсин в направлении Арвы, потом перебралась по мосту на другую сторону реки, пересекла большую площадь и скрылась в здании из стекла и бетона, украшенном поверху вывеской «Спортивный центр Верне».

Павлина не отставала, подождала две-три минуты и тоже вошла в здание. В центре необъятного холла она заметила кассу с окошком и решила купить входной билет.

— Без купальника нельзя, — сказала билетерша. — Вход разрешен только посетителям бассейна.

Сбитая с толку Павлина застыла у кассы, не представляя, что делать. Она осмотрелась, обнаружила слева от себя огромную стеклянную стену и подошла к ней. Сквозь стекло был виден весь бассейн как на ладони.

Павлина приготовилась ждать. Она вдруг совершенно успокоилась. Минут через пять она увидела Антонеллу, спускавшуюся по лестнице из раздевалки. Девушка направлялась к противоположному концу бассейна, где красными и синими поплавками были отмечены две тренировочные дорожки. Рядом с ними Павлина заметила большие синие буквы СЦВ, снизу была добавлена расшифровка — Спортивный центр Верне.

Она отыскала глазами Антонеллу: та шла вдоль бассейна грациозной, спортивной походкой. Спина у нее был прямая, осанка гордая. Она уверенно несла свое стройное, мускулистое тело. Цельный обтягивающий купальник только подчеркивал его совершенство.

«Грудь придает ей мягкую завершенность, — подумала Павлина. — Настоящая принцесса».

Оказавшись в тренировочном секторе, Антонелла положила полотенце на скамью. Быстрым жестом затянула резинкой волосы, подошла к краю бассейна и нырнула. Ее прыжок был безупречен, оставшийся после всплеска едва заметный след тут же разгладился. Она вынырнула пятью метрами дальше с вытянутыми вперед руками, прямым, как стрела, напряженным телом. И поплыла по дорожке классическим кролем. С каждым своим гребком, невероятно мощным и эффективным, она продвигалась вперед, как минимум, метра на два, делая вдох поочередно то с левой, то с правой стороны: раз, два, три — вдох слева, раз, два, три — вдох справа.

Павлину не удивило, что Антонелла так великолепно плавает. Это показалось ей совершенно естественным.

Девушка коснулась рукой противоположного края бассейна, оттолкнулась от стенки кульбитом и двинулась в обратном направлении к тому месту, где ушла под воду всего лишь минуту назад. Там опять сделала переворот, оттолкнулась ногами от стенки, используя ускорение, проплыла под водой несколько метров и снова перешла на свой идеальный кроль. Казалось, усталость ей неведома. Движения ее были стильными, плавными, отточенными. Она была великолепна.

Павлина считала, сколько раз Антонелла проплыла туда и обратно: шестнадцать раз, не останавливаясь ни на секунду! Итого восемьсот метров.

«Я такое же расстояние на Спетсесе проплывала от мыса Армата до церкви Святого Димитрия и обратно», — вспомнила Павлина, и это тоже показалось ей совершенно естественным.

Девушка вылезла из бассейна, села на скамью рядом со своим полотенцем, накинула его на плечи. Ее грудь чуть заметно вздымалась. К ней подошел человек лет пятидесяти и начал пространно что-то объяснять. На нем была куртка с инициалами клуба. Антонелла внимательно слушала, кивала, охотно, как показалось Павлине, соглашаясь.

«Он похож на мистера Коля, — подумала она, — который учил меня плавать.

Среда, тридцатое апреля 1975 года

Продавщица «Унипри» остановилась у занавески примерочной кабинки, в которой пять минут назад скрылась Павлина, и спросила:

— Могу я вам чем-то помочь?

Продавщица знала, что покупательница находится в кабинке, но почему тогда она не отвечает? Девушка долго колебалась, но в конце концов решилась отодвинуть занавеску: Павлина с недовольным видом разглядывала в зеркале свое отражение. На ней был цельный трикотажный купальник черного цвета, один из взятых с собой в кабинку.

— Вам помочь, сударыня?

Павлина ее не слышала. Она смотрела в зеркало как завороженная. Продавщица, сообразив, что настаивать нет смысла, молча ожидала, когда клиентка вернется к действительности.

— Я так давно не надевала купальника, — сказала Павлина, обращаясь скорее к своему двойнику в зеркале, чем к сотруднице магазина.

— Вы в нем просто красавица, он вам к лицу, честное слово, — заметила та с облегчением.

Что правда — то правда. Фигура у Павлины сохранилась великолепно! Высокая грудь по-прежнему отлично держала форму, этого Павлина не стала бы отрицать даже при всем своем критическом к себе отношении. Вырез купальника выгодно оттенял ее достоинства. Складка, разделявшая крепкие и тяжелые груди, позволяла догадываться об их великолепии. Кожа рук, плеч и бедер была такой же нежной, как и прежде.

— Он мне слишком идет, — засомневалась Павлина.

— Слишком идет? Да что вы такое говорите? — Продавщица смущенно хихикнула.

— Я его беру, — кивнула Павлина.

Купальник должен произвести на Антонеллу хорошее впечатление. Однако такая перспектива привела Павлину в замешательство. Вернувшись домой, она спрятала купальник в чемодан.

Понедельник, 5 мая 1975 года

В середине дня под предлогом мигрени Павлина отпросилась из ателье и с вороватым видом юркнула к себе домой, чтобы взять купальник. Оказавшись снова на улице, она быстрым шагом направилась к проезду Кабриоль. Если бы она пошла через площадь Цирка, Шриссула могла бы ее заметить.

Она села на край бассейна, опустив ноги в воду. Потом слегка приподнялась на руках и солдатиком скользнула вниз, как делала это когда-то на мостках швейцарцев. Медленно всплыла на поверхность, оттолкнулась от стенки и, вытянув вперед руки, словно торпеда преодолела под водой три-четыре метра.

Раз, два, три — вдох слева. Раз, два, три — вдох справа. Плыть было приятно. К ней вернулась былая уверенность в себе, она вошла в ритм, почувствовала его. Отработанная координация движений ног, рук и всего тела позволяла ей с минимальной затратой сил всплывать на поверхность в момент вдоха. Павлина без труда проплыла бассейн до самого конца. Ее тело с необычайной легкостью рассекало воду. Она плыла быстро. Добравшись до противоположного конца воды, остановилась и развернулась, собираясь плыть обратно: на Спетсесе бассейнов не было, и мистер Коль не учил ее делать в воде перевороты у стенки.

Назад она добралась с той же легкостью, хорошим, ритмичным кролем. Едва она собралась замахнуться на очередной отрезок дистанции, как кто-то нырнул в воду неподалеку от нее, сделал несколько движений ногами на глубине, поднялся на поверхность и поплыл в таком же неторопливом, размеренном темпе, отмечая вдохом каждый третий взмах руки. Преодолев еще метров двадцать, Павлина убедилась в том, что рядом плывет Антонелла.

Они прошли бок о бок две дистанции. Правильное дыхание позволяло обеим наблюдать друг за другом и контролировать ритм движения. После второго заплыва они остановились у стенки бассейна. Девушка повернулась к Павлине и посмотрела на нее с улыбкой.

— Вы в молодости плаванием занимались? — спросила она благожелательно.

Они находились на расстоянии метра друг от друга. Павлина наконец увидела вблизи ее глаза: они были голубые, очень светлые, почти прозрачные! Павлина вздрогнула.

— Вы удивительно хорошо плаваете! — добавила девушка.

Она соскользнула в воду, резко оттолкнулась ногами от стенки бассейна и начала новый заплыв.

12

Понедельник, двенадцатое мая 1975 года

Они плавали долго, раз за разом покоряя пространство бассейна. Потом одновременно, не говоря ни слова, вылезли из воды и уселись на травертиновых ступеньках.

С минуту обе молчали, не глядя друг на друга и почему-то смущенно улыбаясь.

— Я вас, наверное, обидела? — прервав затянувшуюся паузу, спросила девушка.

Павлина медленно подняла на нее глаза и удивилась: до чего же она все-таки молода!

— Почему вы так думаете?

Антонелла продолжала улыбаться все с тем же немного виноватым видом.

— Я вас спросила, не занимались ли вы плаванием в молодости. А вы совсем не старая. Извините за бестактность.

Павлину била дрожь.

— Я гораздо старше вас. Это естественно.

— Мне семнадцать лет. Честно говоря, — Антонелла вдруг повеселела, — мне только что исполнилось семнадцать. Ровно две недели назад. Двадцать восьмого апреля.

— У меня есть дочь, она тоже родилась, как и вы, двадцать восьмого апреля… и в том же году.

— Как ее зовут? — спросила Антонелла.

Павлина долго колебалась, прежде чем ответить:

— Андриана. Но дело в том… — Тут она запнулась и нервно дернула плечом.

— В чем? — спросила Антонелла с любопытством.

Павлина поймала взгляд девушки: та, не отрываясь, напряженно смотрела на нее.

— Мою дочь удочерили в Греции. Не знаю, кто и где. Я зову ее Андрианой, но не знаю ее теперешнего имени.

Антонелла взглянула на Павлину с нескрываемым интересом, помолчала, потом прошептала:

— Вот оно что…

— Вы что-то сказали?

Антонелла с задумчивым видом покачала головой:

— Меня тоже воспитала женщина, которая не является моей матерью.

— Вы уверены?

— Уверена ли я? — удивилась девушка.

«У нее мои глаза, моя грудь, мои волосы, моя кожа», — подумала Павлина.

Антонелла с нерешительным видом задала очередной вопрос:

— Вы часто думаете о своей дочери?

Павлина кивнула.

— Вы ее ищете?

Павлина ответила многозначительным взглядом и промолчала.

— Может быть, вы когда-нибудь найдете ее! Кто знает?

— Может быть…

— Ведь правда, кто знает?

— А вы? — спросила Павлина.

Сердце у нее бешено забилось, и она облегченно вздохнула, когда в плавательном зале раздался громкий мужской голос: тренер звал девушку с другого конца бассейна:

— Антонелла! Продолжаем!

— Мне надо идти…

— Конечно, идите скорей.

Они столкнулись чуть позже в душевой. «У нее темные соски», — подумала Павлина, разглядывая обнаженную девушку. И это тоже показалось само собой разумеющимся, как и дата рождения, манера плавать, кожа, грудь и глаза Антонеллы. Она не осмелилась тревожить ее дальнейшими вопросами. Зачем, если и так все совпадает? Волна счастья захлестнула Павлину.

Они увиделись еще раз у выхода из спорткомплекса. Павлина узнала госпожу Перрен, которая приехала встречать Антонеллу на машине. Разминуться было просто невозможно.

— Мама, это та дама из Греции, о которой я тебе говорила, — воскликнула девушка.

Мама Антонеллы, как показалось Павлине, недовольно поморщилась, однако с любопытством посмотрела на нее и протянула руку.

— Мы виделись с вами в «Отле», не правда ли? — спросила она, не дожидаясь ответа, велела дочери садиться и захлопнула дверцу автомобиля.

— До свидания, сударыня, — сказала Антонелла.

— До свидания, — кивнула Павлина.

На обратном пути Павлина специально углубилась в квартал Жонксьон, в лабиринт пересекавших его в разных направлениях маленьких улочек, словно они могли обеспечить более надежную защиту ее счастья. Она перебралась по маленькому мосту через реку и двинулась дальше по улице Сант-Клотильд, потом по улице де Бэн до улицы Сан-Жорж. Специально шла — насколько это возможно — медленно. Когда она подходила к площади Цирка, было уже семь часов.

Павлина заскочила к подругам, чтобы поцеловать Шриссулу и Мирто.

— Что происходит? У тебя такой ошарашенный и счастливый вид, — воскликнула, едва завидев ее, Шриссула.

— Я завтра тебе расскажу. Не обижаешься?

— Хочешь, сегодня к тебе приду?

Павлина покачала головой. Шриссула улыбнулась, протянула руки навстречу, заключая в объятия, и Павлина мимолетно прижалась к ней.

Она долго не могла заснуть, чувствуя, что находится на пороге какого-то важного, очень важного открытия. Но какого? Так и проворочавшись всю ночь с боку на бок, она забылась сном только под утро, измученная, обессиленная, но бесконечно счастливая.

Пробудилась она неожиданно, часов в семь утра, в поту, с бьющимся сердцем. Конечно, как она сразу не догадалась! Семья, удочерившая Антонеллу, была из Швейцарии! Связь со Спетсесом — Дом швейцарцев! Вчера от волнения Павлина никак не могла связать концы с концами. Теперь все встало на свои места: Антонелла — это Андриана!

13

Вторник, тринадцатое мая 1975 года

Отцу Космасу с трудом удалось найти телефон ателье Павлины. После долгих мытарств он узнал его в консульстве.

— Твоя тетя и твоя мать умерли, Павлина, — сообщил он скорбным тоном. — Они покинули этот мир одна за другой с разницей в несколько часов. Царствие им Небесное!

Павлина замерла у телефона, уставившись в стену пустым взглядом.

— Я не понимаю, о чем это вы…

— Твоя тетя Фотини испустила дух вчера в три часа пополудни. Твоя мать обмыла ее, одела, а потом до самого утра бдела над ней. Около пяти часов зашла игуменья и отправила твою мать спать. И та больше не проснулась. Tin sin borese о Theos.

— Да простит Господь ее прегрешения, — повторила Павлина.

Отец Космас добавил:

— Я обнимаю и благословляю тебя, дитя мое.

Павлина не видела их шестнадцать лет, с тех пор как покинула остров. Обе провожали ее до «Нереиды». Когда на пристани мать вдруг перестала плакать, Павлина подумала, что стыд в ее душе пересилил скорбь, что мать боится вопросов, которыми ее могут закидать соседи. Ведь ей придется отбиваться от них: «Да, Павлина в Афинах, лежит в психиатрической больнице… Да, с нервами… Смерть Ариса ее выбила из колеи… Да, клиника находится в Дафни… Конечно, это большое несчастье… Ну а что делать?»

Павлина вдруг удивилась:

— Так, значит, они умерли одновременно, как отец и дядя?

— Действительно, я об этом и не подумал, — заметил священник — Как странно… — Помолчав, он добавил: — Похороны будут завтра в четыре часа дня. Приезжай, даже если опоздаешь. Мне нужно с тобой поговорить. Это очень важно.

— Важно?

— Для тебя и для меня, Павлина.

— Я приеду.

Когда мать целовала ее в детстве, когда она была маленькой, то делала это через силу, как бы вынужденно. Всегда была скупа на ласку, вечно сдерживала порывы чувств, словно запретила себе быть ласковой с дочерью.

А вот отец с ней был нежен, был горд ею. Гордился и тем, что Павлина в свою очередь гордится им, восхищается его силой, страстью, которую он вкладывал во все, что ни делал. Павлина говорила отцу: «Ты ловишь самую красивую рыбу, папа». Она чувствовала, что ее слова вызывают у него прилив гордости, и эта гордость, в свою очередь, наполняла ее детскую душу бесконечной любовью и благодарностью по отношению к отцу.

Шриссула настояла на своем участии в поездке. Павлина пыталась разубедить ее:

— Я и одна доеду.

— Я тебя не брошу, вот и все, — возразила Шриссула.

Через два часа они уже сидели в автобусе «Swissair», курсирующем между вокзалом Корнавен и аэропортом.

Павлина бросила взгляд на Женеву: красивый, элегантный, спокойный город с выдержанным характером. Город, где счастье поделено между всеми поровну. Через двенадцать лет после приезда сюда Павлина нашла здесь свою дочь. Ей больше не надо искать Андриану.

В Афинах, когда они уже ехали в такси, Шриссула взяла Павлину за руку. Та ответила пожатием.

— О чем таком чудесном ты сейчас думала? — Шриссула провела по щеке Павлины согнутым указательным пальцем.

— Я думала о малышке, — сказала Павлина.

— Я так и думала, — улыбнулась Шриссула.

Машина уже ехала по дороге вдоль берега моря, они миновали Алимос, Каламаки, Эдем. Во Вьё-Фалере она остановилась у светофора, напротив гостиницы «Лидо».

Шриссула смотрела на двери гостиницы и думала о том, что все они умерли: Павлос, госпожа Катина, господин Панайотис, Стелла. Все или почти все. Ей было неизвестно, жива ли еще Деспина.

Шриссула взглянула в сторону улицы Займи и пришла в сильное волнение. Ее бакалейный магазин находился в двух шагах от них на углу улицы Ахилла, но отсюда его не было видно. Вот если бы машина повернула к улице Эантос… Шриссуле хотелось попросить об этом водителя, но она передумала.

Здесь прошли ее лучшие годы… Павлос обращался с ней как с настоящей дамой. Лефтерис, ее милый башибузук, дал ей возможность вновь пережить наслаждение и говорил ей такие красивые и чудесные слова на турецком. Счастье переполняло ее. После трагедии с Павлосом она почувствовала себя виноватой, но цена, ею заплаченная, все равно оказалась не слишком высокой.

В ее жизнь вошла Павлина. Шриссула смахнула набежавшие на глаза слезы. Она повернулась к Павлине и удивилась тому, что на лице подруги были написаны совсем другие чувства. Когда-то давным-давно Павлина была уверена, что ее ребенок находится где-то здесь, рядом, в двух шагах от нее, и теперь, судя по виду, она вспоминала об этой ошибке как о страшном поражении.

Жизнь Павлины изменится.

От Пирея они спустились пешком до Марина Зеа, чтобы купить билеты на завтра. Глиссер уходил в десять часов утра. В полдень они будут на Спетсесе.

Среда, четырнадцатое мая 1975 года

На острове они сняли комнату у Барда-коса, в гостинице «Солнце».

— Встретимся в монастыре? — предложила Павлина Шрисулле.

— Храни тебя Господь, — ответила подруга.

Стояла теплая погода. Павлина обогнула церковь Святого Николая, прошла берегом Старого Порта и поднялась к монастырю.

— Пройдите через двор, — сказала ей монахиня в покое для посетителей. — Минуете церковь и увидите дом отца Космаса, он будет слева от вас. Он вас ждет.

Заслышав шаги Павлины, Космас вышел на порог, внимательно, изучающее посмотрел на нее, потом вдруг улыбнулся и широко распахнул руки. Они крепко обнялись. Он снова взглянул на Павлину, на этот раз с очень близкого расстояния — глаза в глаза:

— Я счастлив видеть тебя, Павлина. Скорбна причина твоего появления здесь после стольких лет отсутствия, однако все эти годы я не терял надежды, что придет день, когда я смогу поговорить с тобой. Вот он и пришел. Ты здесь. Пошли со мной.

Жилище священника состояло из маленькой комнатки и кухни, одновременно служившей гостиной. Сквозь полуоткрытую дверь Павлина успела рассмотреть келью священника. В крошечном помещении с белыми стенами стояли узкая кровать, маленький столик, стул и молитвенная скамеечка с двумя иконами и лампадой.

Космас и Павлина уселись друг против друга за кухонным столом.

— Я слушаю вас, отец мой.

— Сейчас половина второго. Похороны состоятся в четыре часа. У нас еще есть время.

Священник очень серьезно посмотрел на нее:

— До вчерашнего утра и в течение тридцати шести лет только двое знали историю, которую я тебе сейчас расскажу: твоя мать и я. Эта история повлияла на всю твою жизнь. И на мою тоже. Эта очень тяжелая история, Павлина, полная мук и страданий. Но она также и очень красивая. Она исполнена страстей, это история любви, жизни и смерти. История, подобная тем, что тысячами проходят перед глазами Господа с тех пор, как Он создал мир. Он все видит, Он судит и, я уверен, Он прощает, если проступки людей вызваны любовью, а сами согрешившие раскаиваются искренне и глубоко.

— Я не знаю, что и думать, отец мой…

— Наберись терпения на эти несколько минут. Я должен сказать тебе правду. Я говорю ее тебе, но не знаю, облегчит ли моя исповедь, а это исповедь, Павлина, священник исповедуется перед тобой… Так вот, я не знаю, осложнит это или облегчит твое положение. Эта история лежала тяжким грузом на моей душе бедного священника тридцать шесть лет, а последние семнадцать лет бремя ее казалось мне особенно тяжким. Но при этом она озарила мою жизнь невидимым светом… Мои слова, конечно, кажутся тебе неясными, объяснения запутанными. Поди пойми, что делается в душах людей… В общем, я скажу тебе все, ты должна это знать.

Отец Космас сделал паузу, затем продолжил:

— Я открою тебе тройной секрет, Павлина.

— Мне страшно, отец мой.

— Да поможет тебе Господь. За шесть месяцев до твоего рождения твоя мать пришла ко мне. Было это ноябрьским утром. Я служил в церкви Святого Спиридона в Даппии. Ты помнишь эту маленькую церковь?

— Та, где отпевали моего отца и дядю?

— Именно так. Память моя сохранила все так, словно это было вчера. На службе присутствовали три женщины, потом пришла твоя мать. Анна, жена Тассоса, помнишь, та, что держала бакалейную лавку неподалеку… — Павлина улыбнулась. — Так вот, Анна не хотела уходить, не рассказав о том, что ее муж не хочет третьего ребенка. «Это действительно чересчур много — трое детей, скажи мне, отец мой?» — спрашивала она меня. Они никак не могли договориться. Она умерла две зимы назад, ты знала об этом? — Павлина отрицательно покачала головой. — Я отвлекаюсь… Старею, знаешь ли… До того как приехать на Спетсес, я долго был священником в Трикале, двенадцать лет, моя семья оттуда родом… Мой отец разводил баранов… Я сам думал разводить баранов, знаешь, как мои братья… По сути, я тоже стал пастухом, как они. Пастырем. В общем… Теперь мне шестьдесят девять лет…

Павлина начала проявлять нетерпение. Отцу Космасу все никак не удавалось покончить с предисловием, а ведь ей еще хотелось рассказать ему про Антонеллу.

— Я опять отвлекся… Там было еще две женщины… Уже не помню кто… Итак, я увидел твою мать и понял, что ей нужно срочно со мной поговорить. После окончания службы две другие женщины сразу же ушли, я успокоил Анну, и она ушла тоже. Тогда твоя мать подошла ко мне и сказала без всяких околичностей: «Я беременна». Не радостным голосом, не радостным. Я знал, что она и твой отец Спирос давно хотели ребенка. Они поженились раньше Никоса и Фотини, у которых уже родился Арис. Какая у вас была разница в возрасте с Арисом?

— Пять лет, отче.

— Пять лет, вот-вот… Твоя мать сообщила мне, что ждет ребенка, таким голосом, словно речь шла о какой-то драме. Я подумал, что она заболела или что беременность тяжело протекает. Но дело заключалось совсем не в этом. Понимаешь, о чем я, Павлина? Догадываешься?

— Я не знаю, о чем вы говорите, отец мой.

— Твоя мать родила тебя от семени мужчины, который не был ее мужем. Вот! Человек, которого ты всегда принимала за своего отца, не был твоим отцом. Это первый из трех секретов, которыми я хочу поделиться с тобой.

Космас остановился и посмотрел на Павлину. Та, не дрогнув, ждала продолжения.

— Жизнь приучила тебя к ударам… — одобрительно покивал священник. — Да, обстоятельства, при которых произошло зачатие, были исключительными. Я не хочу их обсуждать, расскажу тебе об этом позже. Но вот и второй секрет, Павлина. Человек, дочерью которого ты являешься, Никос.

— Никос? Мой дядя Никос?

— Тот, кого ты считала дядей, — поправил священник.

— Тогда, — произнесла Павлина, недоуменно глядя на него, — тогда Арис…

Отец Космас качнул седенькой головкой в знак подтверждения ее догадки:

— Арис был твоим братом.

Глаза у Павлины закатились, уронив голову на грудь, она соскользнула со стула на пол. Священник бросился к двери, распахнул ее и выглянул во двор.

— Помогите кто-нибудь ради бога! — крикнул он изо всех сил.

Прибежала монахиня из приемного покоя.

— Это дочка Магды! — пояснил священник.

— Я это прекрасно знаю, — ответила монахиня. — Что случилось?

— Да что может случиться? Ей стало плохо. Иди помоги мне.

Когда Космас и монахиня прибежали на кухню, Павлина уже пришла в себя и поднялась с пола.

— Со мной все в порядке, — сказала она монахине неестественно спокойным голосом. — Оставьте нас.

Недоверчиво поглядывая на нее, Космас вернулся на свое место за столом:

— Все нормально?

— Все нормально, отец мой. Продолжайте, прошу вас.

— Семнадцать лет назад, когда твоя мать окончательно перебралась в монастырь, она отдала мне конверт. Она сказала мне, я помню ее слова: «Сохраните эту фотографию. У меня нет сил держать ее при себе и не хватает мужества порвать. После моей смерти, если сможете, передайте ее Павлине». Ты хочешь, чтобы я вручил ее тебе?

— Конечно, — ответила Павлина.

Отец Космас протянул Павлине конверт. Она достала из него черно-белую фотографию размером примерно три на четыре сантиметра, с белым кантом и фигурной обрезкой по краям, как это было когда-то принято делать.

Она узнала это изображение. Фотография был сделана в Дапии перед кондитерской Политиса. Нарядно одетые Никос и Магда стояли рядом с Арисом и Павлиной. Все они держались немного скованно, но от снимка веяло счастьем и покоем. Павлина посмотрела на священника:

— Мои родители, мой брат и я?

Космас утвердительно качнул головой.

Павлина перевернула фотографию. На обратной стороне ее мать вывела своим некрасивым почерком: «Спирос сделал эту прекрасную фотографию. Аппарат Кодак господина Коля». Снизу она приписала: «Фотини больна». Павлина вспомнила день, когда была сделана фотография: Пасха 1950 года. Ей десять лет, Арису — пятнадцать. Ее мать пришла от Колей с фотоаппаратом, в нем еще оставались кадры, хотя пленка была почти использована. В благодарность за помощь мистер Коль подарил ей три последних снимка. Павлина вспомнила, что Фотини ни за что не хотела участвовать в прогулке. Арис пытался ее уговаривать, но это ничего не дало.

— Я могу продолжать? — спросил Космас некоторое время спустя.

— Очень вас прошу.

— Я расскажу тебе, при каких обстоятельствах твоя мать совершила свой непоправимый грех. Мне хотелось бы, чтобы ты выслушала меня и когда-нибудь, завтра, послезавтра, через месяц, через год, поняла и простила ее. Я желаю этого всем сердцем.

— Слушаю вас, отец мой.

Космас рассказал о душной августовской ночи тысяча девятьсот тридцать девятого года. О выходе накануне вечером в море рыбаков, о неимоверной жаре и солнечном ударе, поразившем Спироса. Упомянул про хинин и легкомысленное поведение Магды. Было сказано и о впадении Магды в грех, тяжкий грех и вместе с тем такой естественный для человечества.

— Господи, Пресвятая Дева! — воскликнула вдруг Павлина. — Я произвела на свет ребенка своего брата!

— Ты произвела на свет дитя самой великой любви, какую только можно себе представить, Павлина.

Она долго смотрела священнику в глаза, потом едва слышным голосом спросила:

— А как же Михалис, наш доктор? Он не хотел избавиться от ребенка? Он не боялся, что ребенок будет ненормальным?

— Доктор ничего не знал про Ариса. Я взял ответственность на себя и ничего ему не сказал. Я хотел использовать все шансы на удачное усыновление.

Павлина подняла глаза на священника, ей опять захотелось скорее рассказать ему про себя.

— Мужайся, Павлина. Вот третий секрет. В отношении него я располагаю лишь догадками твоей матери, которые совпадают с моими. В тот день, когда твой отец и твой дядя, Спирос и Никос, то есть, я хотел сказать, Никос и Спирос, погибли… Так вот, как раз в тот день утром Спирос понял, что ты не его дочь, а дочь его брата. Он вырвал признание у твоей матери. И в тот же день оба брата одновременно погибли от взрыва. Я не верю в несчастный случай, Павлина. Я думаю, что речь идет об убийстве твоего отца Никоса его братом. И о самоубийстве Спироса.

— Пресвятая Дева, — ахнула Павлина и смертельно побледнела.

— Ему я тоже желаю прощения от Господа, — сказал Космас. — Желаю от всего сердца. Ну вот, теперь ты знаешь все о проклятии Луганисов… Многие на острове так говорят и почти всегда при этом добавляют: «Люди прячут, судьба находит». Ее разоблачения становятся для каждого из нас маленьким апокалипсисом. Свет истины — вещь опасная. Свет и огонь… Судьба раскрывает наши тайны, и все при этом страдают. В общем, в этой истории, которая является и твоей историей тоже, Павлина, много скорби и страданий.

— Много боли.

— Да, много боли, ты права, но и любви тоже много. Любви вперемежку с болью. Такова жизнь… Поверь мне, Павлина, что и моя жизнь, моя скромная жизнь, перевернулась благодаря этой истории…

— Я не понимаю…

— Ты помнишь тот вечер, когда я пришел к вам, к твоей матери и к тебе?

— Прямо перед моим отъездом? Конечно. Шел очень сильный дождь. Ваш плащ был такой тяжелый…

— Так вот, в тот вечер, Павлина, Господь сподобил меня спасти жизнь твоему ребенку. Я постиг, что Он возлагает на меня священную миссию. Именно в тот вечер, Павлина, ни раньше, ни позже, я обрел веру. И если я нашел в себе силы и далее нести свой крест, исполнять долг бедного священника, несмотря на сомнения, на внутренние протесты, несмотря на все разочарования, то произошло это только благодаря твоей истории и твоей боли.

Ей вдруг захотелось крепко обнять старого священника. Отец Космас, несомненно, догадался об этом по той нежности, с которой Павлина смотрела на него, и смущенно закончил:

— Теперь, Павлина, я хочу поговорить с тобой о твоей матери, о том, как она прожила свои последние годы. И особенно последние месяцы.

— Да, отец мой.

— Твоя мать вела праведную, исполненную покаяния жизнь. При каждой возможности соблюдала пост. А наша Церковь, ты знаешь, предоставляет их множество. Она не пренебрегала самой тяжелой работой в монастыре. Она служила Христу настолько самоотверженно, насколько это было в ее силах. Твоя мать носила в себе свой грех и всем сердцем стремилась искупить его. Господь внял, что ее раскаяние искренне. И тогда, в своей безграничной мудрости, Он дал ей возможность оплатить долги. До конца.

— Что же Он сделал?

— Он доверил ей Фотини. Два года назад твоя тетя заболела. Добрых три километра отделяет монастырь от вашего дома у Святого Николая. Спускаться вниз, к дому, приятно, особенно в теплую погоду, но возвращаться в гору трудно, сама знаешь, ты только что проделала этот путь. И так почти год твоя мать ходила этой дорогой под зимними дождями и в августовскую жару. Обслуживание твоей тети занимало у нее много времени.

— А что мама делала для нее?

— Все, — ответил священник.

Он рассказал, как Магда покупала продукты, занималась домом, готовила еду, приходила, уходила. Через двенадцать месяцев здоровье Фотини резко пошатнулось. Это случилось прошлой зимой. Однажды Фотини вернулась из Пирея от врача совсем без сил. Она узнала, что ее рак дал метастазы. И кому ей было об этом сказать, как не Магде? После этого Магда стала навещать ее два раза в день. Она покидала монастырь после заутрени, в шесть пятнадцать, помогала Фотини умыться, занималась домом, готовила еду, снова бежала в монастырь, уходила после обедни, кормила Фотини, делила с ней ужин, если не постилась, и возвращалась в свою келью уже затемно.

— Но Фотини умерла здесь, в монастыре?

— В конце сентября Магда попросила разрешения переселить Фотини в свою келью. В противном случае Магде пришлось бы покинуть монастырь и переехать к ней домой. Сначала игуменья, конечно, отказала. Кельи монахинь — это прежде всего место молитвы и очищения души, а уже потом жилище. Не открывая секретов, которыми я поделился с тобой, я переубедил игуменью, и твоя мать смогла поселить свояченицу в своей келье. Для души Магды это был путь к спасению, единственная возможность успокоить свою совесть. В течение следующих четырех или пяти месяцев твоя мать вела жизнь настоящей святой. Мне открыт смысл этого слова, Магда. И я произношу его со спокойной душой, уверенный, что перед лицом Господа я применяю его верно и оно здесь к месту.

— А где моя мать спала?

— Ты рассмотрела мою келью, не так ли? Я видел, как ты окинула ее взглядом, когда вошла… Ах, Павлина! Несмотря на все твои несчастья, внутри ты по-прежнему резвая и умная шалунья! — Павлина грустно улыбнулась. — Да, я заметил тот взгляд… Ты все поняла… Так вот, кельи монахинь еще меньше, чем моя комната. Твоя мать разместила Фотини в своей келье. Три месяца Магда спала на стуле. Потом события стали развиваться стремительно. Примерно в середине декабря здоровье Фотини очень ухудшилось. Ее страдания сделались столь сильными, что болеутоляющие средства уже не помогали. Да и время года было суровое. Сегодня денек хорош, но ты знаешь, как нас одолевает влажность. Декабрь и январь были ужасные. В кельях нет каминов. Все спасаются от холода и влаги под несколькими одеялами, кто сколько найдет. Я говорю от влаги, потому что сырость столь велика, что все становится мокрым: и воздух, и земля, и стены. Даже простыни делаются влажными.

— Фотини была так больна. Что же мать могла сделать?

Отец Космас рассказал, что Магда, спасая Фотини от болей, от сырости и холода, от всего, что делало конец ее жизни пыткой, лежала рядом со свояченицей целыми ночами. Она раздевалась, чтобы теплом своего тела унять, насколько возможно, дрожь, бившую Фотини. Магда прижималась к ней, пытаясь уменьшить ее страдания, клала руку на то место, куда указывала Фотини. Как-то после обеда, в начале этого месяца, Космас нашел Магду в церкви. Она лежала на полу, лицом вниз, раскинув руки крестом. Священник помог ей подняться. Под глазами у нее были темные круги. Сил у нее уже совсем не оставалось, но взгляд был ясен, в нем горел прекрасный, светлый огонь.

На вопрос священника, что случилось, Магда ответила, что час назад Фотини сделала неожиданное признание.

— Я ненавижу тебя, — процедила она сквозь зубы. — Обеих вас ненавижу, и тебя, и твою дочь.

Магда сказала ей:

— Я делаю то, что должна делать.

Павлина беззвучно плакала:

— Фотини знала?

— Фотини все знала. Всегда.

Павлина долго молчала, в ужасе зажав рот руками. Космас не сводил с нее глаз. Он знал, каким будет следующий вопрос. У нее запершило в горле, она прокашлялась и с замиранием сердца спросила:

— Про меня тоже?

— С самого твоего детства она это знала, но всегда скрывала от всех. И от мужа, и от вас, и от меня. Мне она открылась лишь за три-четыре месяца до смерти, после того как переселилась в монастырь. Желание отомстить твоей матери снедало ее тридцать пять лет. Но она так и не решилась. Фотини была бездомной. Куда бы она пошла? Пришлось покориться судьбе и остаться рядом с теми, кто ее обманул…

— Как она узнала?

— Вот что она мне рассказала. Однажды июльским днем, когда тебе было месяца три, твоя мать оставила тебя в коляске в саду, в тени за домом, там, куда по утрам не попадают солнечные лучи. Она попросила оставшуюся стряпать на кухне Фотини приглядывать за тобой: из окна была хорошо видна твоя коляска. Не знаю почему, Никос вернулся домой. Фотини уже хотела было окликнуть его, как вдруг увидела, что он подходит к коляске, берет тебя на руки, поднимает над головой высоко-высоко, дальше некуда. Он улыбнулся тебе, прижал к груди, начал укачивать, целовать и снова укачивать. Он говорил тебе нежные, полные любви слова. Называл тебя своей доченькой, а потом, продолжая обнимать, разразился слезами. После чего положил тебя обратно в коляску и, даже не вспомнив, зачем приходил домой, ушел работать. Фотини все слышала и видела из окна кухни. Вечером за ужином ее муж сидел с подавленным видом. Фотини спросила, как прошел день. Он ответил, твоя тетя запомнила его слова: «Надо идти рыбу ловить». А сам только что вернулся с рыбной ловли…

— Значит, все эти годы Фотини ненавидела меня? Наверное, желала моей смерти…

— Она желала смерти всем вам, Павлина. И твоей матери, и Никосу, и тебе, конечно, и даже Спиросу, который плохо смотрел за своей женой. И с того июльского дня она непрерывно следила за каждым проявлением нежности Никоса по отношению к тебе. Ты получила любовь двух отцов, Павлина.

Павлина подавленно молчала. Космас продолжал:

— Теперь у Фотини оставался только Арис. Она буквально тонула в любви к нему, дышала только им одним. А сын покончил жизнь самоубийством… Судьба… Когда твоя тетя сказала твоей матери, что ненавидит ее, это означало в ее устах: «Я воспользовалась твоим отчаянием и заставила тебя тратить все силы на помощь мне». Фотини тоже ведь далеко не как святая себя вела. Твоя мать не одна тут грешница… Сама того не ведая, Фотини сняла груз с души Магды. Это и есть утешение, Павлина. Взять часть бремени ближнего твоего и возложить на собственные плечи, как облегчают поклажу мула, когда ему слишком тяжело. Вот что сделал Господь на кресте, взял на себя ношу, страдая за всех нас. Фотини утешила твою мать помимо своей воли.

Голос отца Космаса ослабел. Он немного помолчал, потом сказал:

— На пороге смерти ее руководствовал своей мудростью Христос. Злоба Фотини послужила делу добра.

Опять повисла пауза. Не скоро заговорил Космас:

— Позавчера днем Фотини умерла на руках твоей матери. Останки твоей тети были перенесены в придел для ночного бдения. Твоя мать всю ночь простояла там, читая молитвы. Вчера утром, около пяти часов, мать-настоятельница нашла ее без сознания у гроба Фотини. Игуменья привела ее в чувство и отвела назад в келью. Твоя мать возлегла на то самое ложе, на котором несколько часов назад умерла Фотини. Вчера же, около восьми часов утра, ее нашли бездыханной. Вот, Павлина, теперь ты все знаешь. Твой отец и твой дядя вместе ушли из жизни в гневе, твоя мать и твоя тетя умерли на руках друг у друга, тоже почти одновременно… Действие проклятия закончилось. Господь Всемилостивый поможет тебе отыскать твоего ребенка, я в этом совершенно уверен.

Он поднял глаза на Павлину: та словно обратилась в камень.

— Хочешь передохнуть несколько минут? — участливо спросил священник.

Павлина отрицательно помотала головой, потом произнесла очень тихим, дрожащим голосом:

— Это сделала она, отче.

Космас чуть было не подпрыгнул на месте:

— Что ты сказала?

Павлина торопливо и сбивчиво рассказала все об Антонелле, о дате рождения, о голубых прозрачных глазах, о плавании, о груди, при этом Космас невольно улыбнулся. Не забыла также упомянуть про черные волосы и Дом швейцарцев…

Теперь Космас сидел неподвижно, с бесстрастным лицом.

— Кстати, как назывался дом у маяка? — взволнованно спросила Павлина. — Он ведь швейцарцам принадлежал, так?

— Да, конечно, швейцарцам, их звали, подожди… Мне кажется, фамилия у них была Манен. Да, точно, Манен.

Павлина вдруг побледнела как полотно:

— Манен, вы уверены?

— Манен, я уверен. Но знаешь, твою дочь могли взять их родственники, или друзья, или другая семья из Швейцарии…

— Конечно, — несколько раз кивнула Павлина. — Вы правы.

Отец Космас нахмурил брови:

— Ты об этом с ней не говорила? Как ее хотя бы зовут?

— Ее зовут Антонелла. Я ее про себя всегда называла Андрианой. С момента ее рождения для меня она — Андриана.

Лицо Космаса прояснилось. Он улыбнулся:

— Андриана… Хорошо.Красивое имя… Сколько ей лет?

— Семнадцать.

— Семнадцать лет! Ты знаешь, а я помню тебя в детстве! Как же ты радовалась жизни! Плавала, плавала. От мыса Армата до церкви Святого Димитрия… Два раза бухту проплывала, не останавливаясь, этим американским стилем, которому тебя мистер Коль обучил. Ты так любила плавать… Единственная на весь Спетсес любила плавать! А сейчас ты еще плаваешь?

— Начала опять…

— Конечно, конечно…

Павлина помолчала несколько минут, потом сказала:

— Я боюсь, отец мой. Я страшно боюсь.

— Чего же?

— Что это не она. И что это она… Не знаю, что думать. Я посчитала доказательства. Глаза, грудь, соски, кожа, волосы, плавание, швейцарцы. То, что у нее приемная мать. И дата рождения, конечно. У меня получилось девять. Разве возможно, чтобы это была не моя Андриана? А главное, отец Космас, то, как она на меня смотрит… Знаете, как будто мы узнали друг друга среди тысячи людей, среди ста тысяч… Ее взгляд говорит: «Я знаю, что это ты…»

— Тогда это судьба, Павлина. Она захотела вас соединить.

У Павлины на глазах показались слезы.

— Как вернешься, поговори с Антонеллой.

— Я дрожу еще и от мысли, что это может быть она… У нее есть семья. Она — счастливый ребенок. И потом, ее приемные родители — важные люди. Они никому не отдадут свою дочь. Для них она родная… И тем более женщине, которая была вынуждена расстаться с ребенком, не смогла оставить его себе. Они будут защищаться!

Отец Космас недовольно покачал головой. Павлина продолжала со слезами на глазах:

— Я все думаю: может, лучше ничего не делать? Видеть ее время от времени в бассейне, смотреть на нее, быть счастливой оттого, что счастлива она, — разве этого недостаточно? Ведь можно потерять все, требуя слишком многого… — По щекам у нее текли слезы, которых она не замечала.

Отец Космас молча смотрел на нее, печально и кротко улыбаясь.

Павлина вытерла согнутыми указательными пальцами слезы под глазами. С минуту сидела без движения, потом положила маленькую фотографию в сумку и встала.

Теперь отец Космас смотрел на нее снизу вверх.

— Твоя мать искупила свою вину, как смогла. Не осуждай ее. А Фотини прожила собачью жизнь… — Священник замолчал, но что-то невысказанное продолжало его мучить. Явственно колеблясь, он произнес: — Еще кое-что тебе следует знать… — И снова замолк.

Павлина напряженно ждала продолжения, зажав рот обеими руками и глядя на отца Космаса широко открытыми глазами.

— Сегодня на кладбище ты встретишь друзей своего детства.

— Я знаю. Я понимаю…

— Каждый здесь сохранил тебя в своем сердце.

— Спасибо за то, что вы мне говорите это, отец мой.

— Есть кое-что, что ты должна узнать, Павлина.

— Это меня огорчит?

— Не думаю. Может быть, удивит. Или даже…

Он пожевал губами, выдержал паузу и заговорил:

— Вот что тебе следует знать: Танассис женился на Мараки, твоей подруге детства, сестре Янниса.

Танассис женился? С ума можно сойти! Павлина потеряла дар речи от удивления…

— Да-да! — продолжал Космас. — У них трое детей, они счастливы, и даже очень счастливы.

Танассис и Мараки… Кто бы мог подумать? Она растерянно покачала головой и спросила с любопытством:

— А этот подлец Яннис?

От внимания Павлины не ушла легкая, почти незаметная улыбка, пробежавшая по лицу отца Космаса.

— Яннис — неплохой парень, Павлина. Я знаю, что произошло между ним и Арисом накануне трагедии.

— Он был жесток, — сказала Павлина.

— Это правда. Он хотел ранить, уязвить Ариса и подтолкнул его тем самым к смерти, но всю жизнь жалел об этом. Вот что я хочу сказать тебе, дочь моя. Я много разговаривал с Яннисом задолго до этого. Он ничего не замечал из того, что происходило между Арисом и Танассисом. Его лучшие друзья вдруг начали его сторониться. А когда он наконец догадался, в чем дело, его недовольство обернулось злостью. Он говорил так откровенно, потому что ему тоже хотелось быть с ними, если ты меня понимаешь.

— Откуда такая уверенность, отче? Он ведь притворщик, этот Яннис…

— Успокойся, Павлина. А главное, выслушай меня. События, связанные со смертью Ариса и твоим отъездом со Спетсеса, потрясли Янниса.

— Он был их причиной!

— Несомненно. Отчасти… Поэтому его и раздирало чувство вины. Своего замечания насчет мужественности твоего брата и остальных «таких же», как он, — здесь отец Космас употребил слово tioutos, — он никогда себе не простил. И вот, Павлина, ввиду обстоятельств, которые мы с тобой не сумеем понять и о которых не можем судить, Яннис однажды сам стал «таким же»… У него есть друг в Пирее.

— Яннис тоже? — Павлина широко раскрыла глаза от удивления.

Священник двойным кивком подтвердил справедливость своих слов.

— Стал таким, чтобы загладить свою вину?

— Я не знаю. Может быть, чтобы как-то приблизиться к Арису? Попросить у него таким образом прощения? Выразить свою любовь? Поди знай… Чувство вины, Павлина, это великая тайна… Иногда я спрашиваю себя, не украл ли дьявол угрызения совести у Господа Бога. Когда чувство вины входит в нашу жизнь, оно начинает пожирать нас, иногда без остатка…

Павлина встала из-за стола, подошла к Космасу и обняла его:

— Спасибо, отец мой. Спасибо за все.

— Ты уже простилась со своей матерью и Фотини?

— Нет, я сразу пошла к вам.

— Ты правильно поступила. Теперь ты сможешь поговорить с ними с большим пониманием. С пониманием, которое, конечно, только зарождается, тени прошлого еще долго будут омрачать его. О Theos mazi sou, Pavlinaki, Да пребудет с тобой Господь, Павлинка. Твоя мать и тетя лежат в нашей маленькой церкви, ты шла мимо нее, направляясь ко мне. Над ними читают молитвы монахини. Отпевание начинается через полчаса. Ступай к ним, ступай. Вам есть что сказать друг другу.

Два тела лежали в поставленных рядом открытых гробах, справа от алтаря. Павлина подошла к матери. Ее черный головной убор^[4] оставлял открытыми лишь узкую полоску лба над бровями и часть лица до подбородка.

Выступившие над впалыми щеками скулы придавали ей суровый и неприступный вид. Павлина поцеловала мать в лоб и прошептала:

— Я так люблю тебя, мама.

Сжимая в ладонях холодные, шершавые руки Магды, она долго стояла рядом с ней, прежде чем перешла к гробу Фотини.

Приблизившись к нему, Павлина наклонилась, поцеловала усопшую в лоб, пробормотала:

— Спасибо за Ариса, я люблю тебя, моя Фотини. Я так тебя люблю.

На душе у нее было спокойно.

Павлина села на скамью в первом ряду. Кто-то занял место около нее. Шриссула…

Крошечная церковь очень быстро наполнилась верующими. Пришли все монахини монастыря, их было около двадцати. Несколько остававшихся свободных мест заняли жители острова. Кто-то стоял в проходах и у входа, остальные толпились снаружи. Отец Космас попросил не закрывать двери храма.

— Достоинство человека, — говорил он в своей проповеди, — заключается в умении жить и сосуществовать со своими грехами. Смело смотреть им в глаза. В глаза как своим грехам… — Тут отец Космас выдержал паузу, затем твердым голосом продолжал: — Так и грехам чужим! Не за ошибки осуждает нас Господь, а за недостаток милосердия. Есть грехи, на которые ложится чудесный свет любви… — Он употребил слово antavya, что означает «луч восходящего солнца». — Сострадание есть удел не только Божественный. Каждый должен выносить его, почувствовать в себе и, вдохновляясь им, научиться не осуждать ближнего. Пытаться его понять. Найти ему место в своем сердце. Видеть отблески любви, сокрытые на дне его грехов. И наконец, полюбить своего ближнего. Полюбить, несмотря ни на что. Полюбить всеми силами души, как ты хотел бы, чтобы тебя самого, низвергнутого в пучины позора и бездны зла, любили. Есть жизнь, — сказал еще отец Космас, — затем есть смерть и есть, наконец, Воскресение, жизнь, возникающая внезапно, когда никто не ждет. Так Христос в Евангелии являлся апостолам то тут, то там. Таинство Воскресения — это судьба, еще не сказавшая своего последнего слова… Она не так тороплива и суетна, как люди. Дайте ей время, дайте ей срок..

«Я нашла Андриану, но Ариса не воскресить», — подумала Павлина.

Она склонилась над могилами Луганисов, пощадила землю, хранившую тело ее брата. И вспомнила Никоса и Спироса. «Теперь мне надо бы поменять их местами, — сказала она себе и еле заметно улыбнулась. — Брат или любовник, дядя или отец, тетя или свекровь. Все смешалось. Жизнь обошлась сурово с ними со всеми. Она согнула их».

Павлине пришли на память слова отца Космаса об отблесках любви. Как много на грехах Луганисов этих отблесков! Странных, ярких, чудесных отблесков.

Павлина перешла к могиле Спироса, закрыла глаза, замерла на несколько мгновений. Потом поднесла ладонь к губам, поцеловала кончики пальцев в жесте прощания и тихо-тихо сказала:

— До свидания, папа.

Ее отцом, ее обожаемым отцом был и навсегда останется Спирос, который смотрел на нее так, как никто никогда не смотрел.

После того как гробы Магды и Фотини накрылись могильной землей, Павлина направилась вверх по небольшому склону к решетке ворот, где приняла соболезнования жителей острова. Она увидела не одну сотню лиц.

Первым, кого она узнала, был Маленький Адонис. Он все так же клонил голову вправо.

— Я — помощник мэра, — гордо сказал он Павлине. — Отвечаю за уборку мусора.

Он пришел вместе со своей матерью, госпожой Маритцей. Годы покрыли ее лицо сетью глубоких морщин. Она поцеловала Павлину и воскликнула:

— Я построила кинотеатр на открытом воздухе, он называется «Титания». Жалко, что сейчас не лето, а то бы тебя пригласила.

«Она вечно недоплачивала своим рабочим», — вспомнила Павлина и вежливо кивнула.

Дионисис по-прежнему работал почтальоном.

— Теперь все по-другому, люди пишут все больше и больше, а почту разношу я один, — посетовал он. — Когда я уйду, вместо меня придется нанять трех почтальонов, вот увидишь… — И улыбнулся во весь рот.

Динос продал таверну и занялся разведением овец, на холмах, обступивших Святую Анагири. Теодорис перекупил у кого-то столярную мастерскую. Он женился на одной из дочерей Илиаса, некрасивого электрика с большим носом, но восхитительными дочерьми. Вторая из них вышла замуж за одного из сыновей Патралиса, который унаследовал от отца ресторан в Кунупитце.

Однажды вечером, давным-давно это было, Павлина с досады отправила туда пару молодоженов. Что им было нужно? Она вспомнила, как они спрашивали, где можно попробовать жареных осьминогов, а ей не хотелось видеть их за своим столиком. Она жаждала остаться вдвоем с Арисом… Это произошло в тот день, когда якорь «Двух братьев» зацепился за скалу. Она нырнула, Арис оступился и прижал ей грудь своей рукой. Потом поднял на борт, а ее все еще била дрожь от его прикосновения. Павлина и теперь вздрогнула, как тогда.

Мараки и Танассис держались за руки. Танассис плакал. Павлина поцеловала обоих. И спросила себя: «Интересно, а соски у Мараки все такие же светлые, как в тот день, когда я принесла ей ткань от госпожи Маритцы, а у нее на спине торчали банки?»

И снова улыбнулась. Она ведь специально тогда дала ткань Мараки в руки, чтобы увидеть ее грудь.

Потом пришли Гинкас и Элефтерия, все такие же красивые, чудесные и очень старые. Их дочь Катина только что родила третьего ребенка, опять мальчика, она прийти не может, но передает Павлине большой привет.

«Может быть, и у Антонеллы будет когда-нибудь трое сыновей?» — пришло в голову Полине.

Наступила очередь Тассоса и его сыновей. Павлина оглянулась на стоявшую сзади Шриссулу и сказала, что Тассос тоже бакалейщик, делает свой мед, оливки, а зимой сам готовит соленого тунца на продажу в те же гостиницы, куда Никос и Спирос в свое время сдавали свой улов.

После целого часа взаимного обмена теплыми словами и воспоминаниями все разошлись, кладбище опустело. Жители острова поднялись на площадку перед монастырем. Павлина в сопровождении Шриссулы уже собралась было присоединиться к ним, как вдруг увидела человека, застывшего как изваяние у могилы Ариса.

Это был Яннис. Он так и не осмелился подойти. Павлина бросила на него взгляд исподлобья. Вдруг ей показалось, что в ушах у нее снова звучат слова отца Космаса — об отблесках любви, сокрытых на самом дне грехов человеческих, о понимании и долге всепрощения.

Она колебалась не дольше секунды, потом повернулась к Яннису спиной и пошла в гору, к площадке перед монастырем.

Монахини угощали всех кофе и вишневым вареньем. Несмотря на печальный повод, настроение у всех было приподнятое. Жители острова улыбались, кто-то держал в руках чашку с кофе, поставив блюдце на ладонь, кто-то — порцию варенья, которое монахини подавали в маленьких оловянных плошках. Казалось, все были счастливы снова видеть Павлину рядом с собой.

С трудом скрывая волнение, она подошла к отцу Космасу:

— Мне надо уезжать.

— Да пребудет Господь с тобой и твоей дочерью, — сказал священник.

Они обнялись. Павлина взяла Шриссулу за руку. Они прошли сотню метров вниз по дорожке, спускавшейся от монастыря, и увидели уходившую вправо от нее тропинку, которая вела к маяку.

— Встретимся в гостинице, — сказала Павлина; несколько секунд она молчала, глядя в глаза своей подруге, потом спросила: — Как думаешь, она полюбит меня?

Шриссула прижала ее к своей груди, и они долго-долго стояли в этой позе, не шевелясь.

Густая смесь запахов, витавших над ведущей к маяку тропинкой, вернула Павлину в детство. Сначала она почувствовала аромат большого куста жасмина. Он преследовал ее вплоть до приближения к какой-то жалкой лачуге, рядом с которой паслась дюжина коз. Спускаясь по тропинке, она почувствовала запах лошади, застывшей у вбитого в землю колышка. Теперь Павлина шла мимо гардении, и вдруг благоухание цветка вступило в невидимую связь с мощным запахом конского пота. Эта пахучая волна образовала ни с чем не сравнимый, непередаваемый по силе воздействия букет. Еще ниже соседство трех лимонных деревьев и глицинии вызвало у Павлины нежданное волнение. Она вдруг почувствовала удивительную легкость.

«Mr&Mrs Gerald Woods» — гласила небольшая мраморная табличка, привинченная к деревянным воротам владения. Значит, Дом швейцарцев сменил хозяев! Этот дом с его плоской, крашенной в белый цвет крышей всегда казался Павлине таким величественным и неприступным!

Она обошла его по огибавшей здание дорожке и направилась к мосткам. Их дерево под воздействием солнца и влаги стало совсем серым, но Павлине почудилось, что она видит перед собой все те же широкие и крепкие доски, которые были положены здесь более семнадцати лет назад. Однако они были потрепаны морем. Павлина села, опустила ладони на мостки и нежно погладила их.

Справа от нее купался в лучах раскаленного добела полуденного солнца зеленокудрый остров Спетсопула. Взгляд Павлины упал на маленький остров Святого Янниса и его миниатюрную бело-голубую церковь. В этих водах между Спетсопулой и тем местом, где она стояла, в один из февральских дней двадцать три года тому назад умерли насильственной смертью ее отец и дядя.

Ее взгляд затуманился, а выражение глаз стало теплым, нежным и ласковым, когда она смотрела на пролив, пролегавший между двумя маленькими островами.

На тонувшем вдали голубом берегу Пелопоннеса Павлина заметила маяк Святого Эмилиана, а рядом — бухту Тигани, где августовским утром тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года было обнаружено качавшееся на волнах тело Ариса.

«Несправедливой оказалась к тебе жизнь, мой Арис, — думала Павлина. — Никто, никто не любил тебя так, как ты того заслуживал, — ни Такис, ни Танассис и его друзья-проходимцы… Ни жители острова, иначе они не убили бы тебя. А ты просто их обогнал. И даже я, даже я не могла, не умела любить тебя так, как должна была, мой Арис. Иначе ты не ушел бы от меня».

Павлина поднялась и долго смотрела на бухту Тигани.

— Я нашла ее, мой Арис, — сказала она громко и пошла по тропинке, ведущей к маяку, а от него к Дапии.

Мысль о возвращении в Женеву заставила ее вздрогнуть.

14

Четверг, пятнадцатое мая 1975 года

Мирто ждала их с нетерпением. Она беспокоилась, ей хотелось все знать во всех подробностях.

— Все хорошо, — успокоила ее Шриссула.

Даже не распаковав чемоданов, они втроем отправились в «Кав-Валезан». Павлина рассказала Мирто обо все, что произошло. Она была совершенно спокойна.

— Ее жизнь набирает красок, — сказала Шриссула сестре.

— Вот видишь, я была права, — подхватила Мирто. — Ты правильно сделала, что приехала в Женеву! Судьба тебя отблагодарила!

— Я сама не знаю, что со мной происходит, — призналась Павлина.

— Судьба все делает и переделывает по-своему, Павлинка. Она капризна… Мы со Шриссулой родились в Малой Азии, мы видели войну, мы бежали в Грецию, мы вышли замуж, мы потеряли работу, мужей. И теперь живем вместе здесь, в Женеве, рядом с тобой, Павлина, тоже все потерявшей: своего Ариса, свою дочь, свою мать, своего отца, а ты своего отца даже дважды потеряла… — Она засмеялась, а Павлина, глядя на нее, тоже не удержалась от грустной улыбки. — И вот ты с нами, Антонелла нашла свою маму и так же, как ты, два раза потеряла папу. Ну, конечно, не совсем так же, но…

— Ты все намешала в одну кучу, — заметила Шриссула.

— Да я тут в чем виновата? — возмутилась Мирто. — Я смешиваю потому, что судьба все время обгоняет нас. Забирает у нас то, что есть, и дает что-то другое взамен, словно… — Она запнулась и через секунду добавила: — Словно раскаивается и хочет исправить ошибку.

Шриссула, глядя на нее с задумчивым видом, заметила, словно обращаясь к себе самой:

— Отец Космас говорит, что надо дать ей время сказать свое последнее слово…

После этих слов наступило долгое молчание.

Павлина думала об Антонелле. О том, что все ей расскажет, все ей объяснит. Антонелла поймет. Павлина не знала точно, что и как она скажет про Ариса. Про то, что он ее брат, — да. Но не сразу Про гомосексуальность — нет, конечно, нет. Или потом, гораздо позже. Это будет зависеть от того, насколько Антонелла полюбит своего отца. Павлина была рада, что сможет рассказать о том, как видела ее три раза со спины на улице Рю-Басс, когда Антонелла была еще ребенком. Они вместе посмеются.

Павлина представила: Антонелла обнимает ее, спрашивает, как к ней обращаться. Приемные родители все понимают. Они улыбаются.

— Теперь вы тоже член семьи. Антонелла — наша общая дочь, — говорит кто-то. Антонелла смотрит, как они переговариваются, с сияющими от счастья глазами.

Павлина не знает, как себя вести.

Шриссула первой нарушила молчание.

— Может, надо дать судьбе время, чтобы она нас снова могла полюбить? — задалась вопросом она.

— Надо смириться с ней, — продолжает Мирто. — Зачем с ней бороться? Она все равно сильнее нас. Раньше я любила avgolemono, ну, знаете, яйцо и лимон под соусом, а еще рагу из осьминога. Теперь моя жизнь изменилась, я люблю картофель, запеченный с сыром. Что в этом плохого?

Или наоборот — объяснение было неудачным. Приемные родители Антонеллы снобы, ведут себя высокомерно. Антонелла смотрит на нее с презрением. «Ты бросила меня», — говорят ее глаза Павлине.

— Удачная мысль была прийти сюда на печеный картофель с сыром, — говорит Шриссула. — Только здесь и кладут в это блюдо сыр бань. Кто будет со мной последнюю картофелину пополам?

— А в «Армюре» какой сыр кладут? — спросила Мирто.

— В «Армюре»? Не знаю. Давно мы там не были. Давай сходим?

— Можно туда Антонеллу пригласить, — сказала Шриссула и добавила, обращаясь к Павлине: — Спросишь ее? Может, она не любит печеный картофель?

Действительно ли судьба хочет исправить ошибку? Эта мысль застала Павлину врасплох.

Когда они вернулись домой, Шриссула спросила ее:

— Хочешь, я приду вечером?

— Приходи, — ответила Павлина.

15

Понедельник, девятнадцатое мая 1957 года

Сидя в черном купальнике на ступенях бассейна, Павлина так разнервничалась, что не сумела разглядеть Антонеллу в группе подростков, принимавших участие в тренировке.

Скоро все выяснится. Ее жизнь изменится, засияет новыми красками, забурлит. Антонелла, скорее всего, тоже переживет в своей жизни столь же бурный период. В тот раз Павлине не дали закончить признание. С тех пор она, не переставая, думает о том моменте, когда сможет вернуться к разговору и довести его до конца. Павлина спросила себя, как она переживет ожидающую ее радость. И сама ответила: «Кажется, я умру от счастья».

Антонелла появилась перед Павлиной совершенно неожиданно. С нее ручьями стекала вода. Двумя руками она прижимала к груди полотенце.

«Принцесса», — подумала Павлина, глядя на нее с восхищением.

— Я вас ждала… — Антонелла улыбнулась и добавила: — Каждый день.

— Я в Грецию уезжала.

Павлина замолчала: ей не хотелось говорить о матери. И так все перепуталось. Антонелла застыла с прижатым к груди полотенцем и даже не думала вытираться. Она выжидательно смотрела на Павлину.

«Надо на что-то решаться, — подумала та. — Надо прыгать. Не сегодня — так завтра. Или через неделю. Или через две. Я прыгаю. С десятого этажа. Все, я прыгнула».

— Вы мне тогда говорили, что вас воспитала не ваша мать… — Павлина поднесла правую руку к губам и почувствовала, как дрожат пальцы.

— Да, — ответила Антонелла, улыбаясь.

— Так, значит, дама с седыми волосами?..

— Это не моя мать, нет…

— Вы уверены?

Антонелла засмеялась:

— Какая вы странная! Вы меня уже спрашивали в прошлый раз. Я совершенно уверена! — Она опять засмеялась. — Это Изабелль, вторая жена моего отца.

— А вы?

Павлина падает вниз со скоростью летящего к земле после прыжка с десятого этажа тела. Оно с глухим стуком встречается с землей. Павлина превращается в инертную массу разбитой плоти и обломков костей.

— А я — его дочь! — Антонелла приветливо улыбается. — Моего отца, я имею в виду. И моей покойной матери.

Павлина уже не имеет ничего общего с собой. Она просто бесчувственная, аморфная масса, которой не дано знать, что такое душевная боль и страдания.

— Вас расстроила моя история, — говорит Антонелла. — Не надо так переживать! Понимаете, я ведь мамы совсем не знала.

— Это трудно.

Павлина сама не понимает, что говорит. На самом деле она лежит на тротуаре у стены после падения с десятого этажа.

— Мне было полтора года, — продолжает Антонелла. — И…

У Павлины вдруг отяжелели руки, ноги, плечи — все тело. Так она чувствовала себя, когда пришла в сознание после родов.

На лице у девушки появилась смущенная улыбка. Молчание затягивалось. Первой его нарушила Антонелла:

— Мой отец говорит, что я все больше становлюсь похожей на нее. Я думаю, так оно и есть, я по фотографиям вижу. Моя мать была румынкой. Кстати, вы знаете… — Она широко улыбнулась, глядя на Павлину, и добавила: — Странно…

— Мне пора идти, — через силу произнесла Павлина.

Она встала. Антонелла с недоумением смотрела на нее, не зная, как быть.

— Мы скоро увидимся?

— Скоро, — ответила Павлина едва слышным голосом и с трудом сделала шаг вперед.

Антонелла протянула ей руку. На глазах у Павлины выступили слезы, взгляд блуждал.

Она повторила:

— Мне пора идти.

Машинально подала Антонелле левую руку, повернулась и пошла к раздевалке нетвердым шагом.

Сама мысль о необходимости объявить Мирто и Шриссуле о том, что Антонелла не ее дочь, вызывала у Полины чувство протеста, настолько ей было стыдно.

Она поднялась на маленький мостик, перекинутый через Арву, и медленно пошла вверх по набережной по направлению к площади Жонксьон. Преодолев с десяток метров, она почувствовала такую неимоверную усталость, что вынуждена была сесть на скамейку. Узенькая дорожка, снабженная перилами, отделяла реку от набережной. Ограждение это прерывалось пунктиром спусков к реке, которыми при желании могли воспользоваться прохожие для того, чтобы сойти к самой кромке воды. Вода в Арве бурлила и клокотала.

Можно было обогнуть перила, спуститься по склону и броситься в волны. Отдаться течению. Ей не нужно будет двигаться. Река убаюкает ее. Все закончится очень быстро. Все и так уже кончено. Андрианы больше нет. Не будет ее, не будет слежки. И не будет надежды.

Павлина встала со скамейки, шаркая ногами, спустилась по набережной к маленькому мостику и пошла по улице Сант-Клотильд. Подходя к ателье, она поняла, что Мирто уже ушла. Павлина посмотрела на часы: восемь тридцать. Мирто ушла уже два часа назад.

Павлина чувствовала, что ей снова нужно где-то присесть. Мысль о возвращении домой казалась ей невыносимой. Она поднялась по бульвару до площади Пленпале и вошла в какой-то случайный автобус. Как только он тронулся, Павлину охватило беспокойство. Она не купила билета и боялась, что ее могут забрать в полицию. Она выскочила из автобуса на улице дю Стан, ускорила, насколько могла, шаг и через пять минут очутилась у входа в «Корнавен».

Вокзал был практически пуст. Павлина пересекла центральный холл и начала спускаться по ведущей к перрону лестнице, как вдруг ее окружила толпа пассажиров.

Все куда-то быстро шагали. В движении этой массы людей было что-то хаотично-беззаботное и вместе с тем чувствовалась некая целенаправленность. Они знали, куда и зачем идут, в этом их перемещении в пространстве имелся некий смысл.

«Вот нормальные люди, — подумала Павлина. — Все торопятся куда-то! Спешат встретиться с кем-то, кому-то они скажут „мой“. Мой Пьер, мой Жорж, моя Жаннетта».

Павлина повернула назад и слилась с потоком пассажиров, который выплескивался на площадь Корнавен. Она подняла глаза и увидела здание, в котором шестнадцать лет назад познакомилась с Йоргосом. Ничто не дрогнуло у нее в душе.

Павлина пересекла площадь и спустилась по улице Мон-Блан к озеру. Когда она вернулась на площадь Цирка, было пятнадцать минут одиннадцатого.

Павлина не стала заходить к сестрам, хотя обе, в этом она не сомневалась, должны были переживать за нее. Можно будет позвонить им позже.

Придя домой, она обнаружила посреди гостиной Шриссулу. Та была в халате, на лице ее были написаны тревога и волнение. Глядя на Павлину, она воскликнула, заранее предчувствуя нежелательный ответ:

— Это не она, не так ли?

Павлина уперла взгляд в пол и тяжело опустилась на диван. Шриссула медленно покачала головой, как это делают, получив известие о чьем-то несчастье, и села рядом с Павлиной. Она долго молчала, потом спросила:

— Что случилось?

Павлина рассказала о встрече в бассейне. Подруга выслушала ее, не шелохнувшись.

— Мне никогда ее не найти… — застонала Павлина и добавила: — Как же я устала!

Она сжала пальцами виски, покачала головой из стороны в сторону и наконец выдавила из себя:

— Я не буду больше ее искать.

Шриссула взяла Павлину за руку. Они сидели около часа, не проронив ни слова. Как вдруг Шриссула сказала:

— Посмотри мне в глаза.

Павлина повернулась к ней лицом. Шриссула продолжала:

— В сердце этой девочки есть свободное место.

Павлина молчала, вопросительно глядя в глаза подруге.

— Она не твоя дочь, это ясно. Ну и что? — Шриссула на секунду задумалась и спросила: — Разве ты любила бы меня больше, если бы я была твоей матерью?

16

Четверг, двадцать второе мая 1975 года

Они встретились на краю бассейна и молча посмотрели друг на друга, как смотрят люди после долгой разлуки: внимательно, отыскивая знакомые черты и слабости, успокаивая себя. Антонелла заговорила первой:

— Вы думали, что…

При звуках ее голоса у Павлины перехватило дыхание.

— Я не поняла вас, — извиняющимся голосом сказала Антонелла, помолчала и добавила: — Простите меня.

Ее лицо вспыхнуло, на нем отразилось сильное душевное волнение. Она потерянно и как-то обреченно пожала плечами:

— Я никогда не найду свою настоящую мать.

— Я тоже… Я… — Павлина хотела что-то добавить, но вдруг охрипла, и ей не удалось выдавить из себя ни слова.

Антонелла была явно растеряна. Потом поймала глазами взгляд Павлины, улыбнулась и спросила:

— Поплыли?

Они восемь раз проплыли рядом бассейн туда и обратно. Выйдя из воды, обе почувствовали необъяснимое смущение и направились к раздевалке. По дороге Антонелла перекинула через плечо полотенце, Павлина запахнула полы халата.

В душевой они расстались, потом встретились вновь. Антонелла приняла душ первой и подождала Павлину. Она завернулась от подмышек до колен в полотенце, а купальник держала в руках.

Обеим нужно было переодеться, и они направились к кабинкам. Задержавшись перед одной из них, Антонелла сказала:

— Можем зайти вдвоем.

Павлина испытующе на нее взглянула. Они вошли вдвоем в одну кабинку. Павлина села на скамейку и, подняв голову, посмотрела на Антонеллу. Взгляд девушки был затуманен стоявшими в глазах слезами.

Антонелла вздрогнула. Она протянула руки к халату Павлины и медленно раздвинула полы, обнажая живот, его нижнюю часть и в какой-то степени грудь. Потом она сбросила полотенце и осталась обнаженной.

«У нее темные соски, — подумала Павлина. — Но не такие темные, как у меня».

Девушка села рядом на маленькую скамеечку. Теперь она дрожала всем телом. Постепенно наклоняясь вбок, она опустила голову на живот Павлины.

Павлина приблизила руку к щеке Антонеллы и коснулась ладонью ее губ.

Примечания

1

Додеканес, или Спорады Южные, — группа греческих островов в Эгейском море.

(обратно)

2

Ритурнель (итал. ritornello) (муз.). — часть аккомпанемента, повторяющаяся перед каждой строфой вокального произведения.

(обратно)

3

Il bacio di Natale (ит.). — Поцелуй Натальи.

(обратно)

4

Так называемый апостольник — ниспадающий на плечи плат монахини с отверстием для лица.

(обратно)

Оглавление

ОСТРОВ СПЕТСЕС

1

2

3

4

5

АФИНЫ

  6

  7

  8

  9

ЖЕНЕВА

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

*** Примечания ***