Маркиза де Бренвилье [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Дюма Маркиза де Бренвилье (История знаменитых преступлений — 2)

В один из прекрасных осенних вечеров 1665 года на той части Нового моста, что спускается к улице Дофины, собралось довольно много народу. Причиной этого скопления и предметом, привлекшим всеобщее внимание, была наглухо закрытая карета, дверцу которой пытался открыть полицейский офицер, меж тем как из четырех сопровождавших его подчиненных двое удерживали лошадей, а еще двое держали кучера, который, невзирая на приказ, порывался погнать упряжку в галоп. Борьба уже длилась некоторое время, как вдруг дверца резко распахнулась и из нее выпрыгнул молодой офицер в мундире капитана кавалерии; он поспешил тотчас же захлопнуть дверцу, но сделал это не настолько быстро, чтобы те, кто стоял близко к ней, не заметили внутри кареты даму в плаще и под вуалью; по той поспешности, с какой она постаралась закрыть лицо, становилось ясно, что она очень хочет остаться неузнанной.

— Сударь, — высокомерно и повелительно обратился молодой человек к полицейскому офицеру, — как я предполагаю, если только не ошибаюсь, у вас есть дело ко мне; поэтому я попрошу вас дать объяснения, на каком основании вы остановили карету, в которой я ехал. А сейчас, поскольку я из нее вышел, я требую, чтобы вы приказали вашим людям дать ей возможность продолжать путь.

— Прежде, — отвечал полицейский, ничуть не оробев от вельможного тона и знаком велев подчиненным не отпускать ни кучера, ни лошадей, — соблаговолите ответить на мои вопросы.

Слушаю вас, — бросил молодой человек, хотя было заметно, что он с трудом заставляет себя сохранять спокойствие.

— Вы — шевалье Годен де Сент-Круа?

— Он самый.

— Капитан полка де Траси?

— Да, сударь.

— В таком случае именем короля вы арестованы.

— На каком основании?

— На основании этого именного указа об аресте.

Шевалье бросил взгляд на представленную ему бумагу и, сразу же узнав подпись министра полиции, казалось, был озабочен только лишь дамой, остававшейся в карете; во всяком случае, так можно было судить по просьбе, которую он повторил:

— Это прекрасно, сударь, но в именном указе обозначена только моя фамилия, и он, обращаю ваше внимание, не дает вам права выставлять на публичное позорище особу, с которой я был, когда вы меня арестовали. Так что прошу вас, прикажите полицейским дать возможность карете ехать дальше, после чего можете вести меня куда угодно, я готов следовать за вами.

Просьба эта, по всей видимости, показалась полицейскому офицеру справедливой, и он дал своим людям знак отпустить лошадей и кучера, который, похоже, только и ждал этого; он врезался в расступившуюся перед ним толпу и умчал даму, о которой арестованный проявлял такую заботу.

Сент-Круа, как и обещал, не оказал сопротивления; окруженный толпой, которую любопытство словно притягивало к нему, он шел следом за провожатым; на углу набережной Орлож стражник подогнал им навстречу карету, до поры укрытую на площади; шевалье уселся в нее с тем же высокомерным и презрительным видом, какой он сохранял все время, пока длилась описываемая нами сцена. Полицейский офицер сел рядом с ним, двое полицейских встали на запятки, а двое других, очевидно, во исполнение приказа, полученного от начальника, остались, бросив напоследок кучеру: «В Бастилию!»

А теперь пусть читатели позволят нам сообщить более подробные сведения о действующем лице этой истории, которого мы вывели на сцену.

О происхождении шевалье Годена де Сент-Круа в точности ничего неизвестно; одни говорили, что он будто бы незаконный сын некоего знатного вельможи, другие, напротив, утверждали, что родители его были бедны, и он, будучи не в силах вынести ничтожности, в какой был рожден, предпочел позолоченное бесчестье, выдавая себя за того, кем не являлся. Достоверно на сей счет известно единственно, что родился он в Монтобане; что же касается его тогдашнего положения в свете, то он был капитаном в полку де Траси.

К тому времени, когда начинается наш рассказ, то есть в конце 1665 года, Сент-Круа выглядел лет на двадцать восемь — тридцать; это был красивый молодой человек с приятным, смышленым лицом, веселый собутыльник и храбрый офицер; он получал удовольствие, доставляя радость другим, и, обладая легким характером, с одинаковым воодушевлением мог принять участие и в каком-нибудь благом предприятии, и в кутеже; весьма влюбчивый, мог свирепо ревновать даже куртизанку, если она ему нравилась, отличался княжеской расточительностью, не имея, правда, никаких доходов, и, наконец, был чрезвычайно чувствителен к оскорблениям, как всякий, кто находится в особом положении и потому постоянно подозревает, что все упорно намекают на его происхождение с намерением уязвить.

А теперь поведаем, вследствие стечения каких обстоятельств он оказался в ситуации, в которой мы его застали.

В 1660 году Сент-Круа, находясь в действующей армии, познакомился с маркизом де Бренвилье, полковником Нормандского полка. Возраст, а они были почти ровесники, общность жизненного поприща и карьеры, схожие достоинства и недостатки вскоре привели к тому, что знакомство переросло в искреннюю дружбу, так что по возвращении из похода маркиз де Бренвилье представил Сент-Круа жене и поселил у себя в доме.

Такая тесная дружба не замедлила принести обычные результаты. Маркизе де Бренвилье в ту пору только-только исполнилось двадцать восемь лет; в 1651 году, то есть девятью годами раньше, она вышла за маркиза де Бренвилье, имевшего тридцать тысяч ливров ренты, принеся в приданое двести тысяч, не считая надежды на часть будущего наследства. Звали ее Мари Мадлен, у нее были два брата и сестра, а ее отец, г-н де Дрё д'Обре, состоял заместителем судьи в парижском Шатле [1].

В возрасте двадцати восьми лет маркиза де Бренвилье была в расцвете красоты; при невысоком росте она отличалась прекрасной фигурой; у нее было поразительно миловидное округлое лицо, а правильные черты казались тем правильней, что их никогда не искажали никакие внутренние волнения; при взгляде на нее казалось, что это лицо статуи, которая силой волшебства вот-вот обретет жизнь, и очень многим случалось принимать за отсвет безмятежности, присущей чистой душе, то холодное и жестокое безразличие, что является всего лишь маской, скрывающей уязвимость.

Сент-Круа и маркиза с первого взгляда понравились друг другу и вскоре стали любовниками. Что же до маркиза, он то ли был привержен распространенной в ту пору философии супружеской жизни, которая считалась необходимым признаком хорошего тона, то ли удовольствия, захватившие его, не оставляли ему досуга обратить внимание на происходящее у него под носом, но в любом случае он не чинил своей ревностью никаких препятствий близости жены и друга и продолжал бешено сорить деньгами, чем уже нанес изрядный урон своему состоянию; вскоре дела его настолько запутались, что маркиза, разлюбившая его и всецело захваченная новой страстью, пожелала еще большей свободы; она потребовала и добилась раздела имущества и раздельного жительства. Покинув супружеский дом, она окончательно утратила чувство меры и всюду публично показывалась с Сент-Круа.

Их отношения, бывшие, впрочем, как бы позволительными, поскольку они подкреплялись примером многих высокородных особ, не произвели никакого впечатления на маркиза де Бренвилье, который продолжал весело разоряться, ничуть не интересуясь тем, что делает его жена. Совсем по-другому воспринимал это г-н де Дрё д'Обре, еще сохранивший щепетильность, присущую дворянству мантии[2]; возмущенный распутством дочери и опасаясь, как бы своим поведением она не запятнала и его репутацию, он добился именного указа, предписывавшего подвергнуть Сент-Круа аресту в любом месте, где бы предъявитель оного указа ни встретил его. Мы уже видели, как указ был исполнен в тот момент, когда Сент-Круа ехал в карете с маркизой де Бренвилье, которую наши читатели уже узнали в даме, так старательно прятавшей лицо.

Зная характер Сент-Круа, легко представить, как пришлось ему обуздывать себя, чтобы не взорваться гневом, когда его так внезапно арестовали; и хотя, покуда его везли в тюрьму, он не промолвил ни слова, было заметно, что в душе у него собирается чудовищный ураган, который не замедлит разразиться. Тем не менее он сохранял все ту же бесстрастность, что прежде, и не только в тот миг, когда увидел, как перед ним растворяются, а потом следом захлопываются страшные ворота, которые, подобно вратам ада, нередко внушали тем, кто в них вступал, оставить всякую надежду за порогом, но и когда отвечал на положенные по уставу вопросы, задаваемые комендантом. Голос у него остался ровным, и рука не дрогнула, когда ему предложили расписаться в тюремном регистре. Тотчас же тюремщик, уже получивший распоряжения от коменданта, велел Сент-Круа следовать за ним и, проведя его по извилистым холодным и сырым коридорам, куда иногда проникает дневной свет, но никогда — свежий воздух, открыл перед ним дверь камеры; едва войдя в нее, Сент-Круа услышал, как дверь со скрипом затворилась.

Сент-Круа обернулся на скрежет запоров; тюремщик не оставил ему светильниками лишь лунный свет, проникая сквозь зарешеченное окошко, находившееся на высоте футов восьми, а то и десяти, падал на убогую койку, оставляя всю камеру во мраке. Несколько секунд узник стоял, прислушиваясь, и когда шаги тюремщика стали затихать вдали, он, уверившись, что наконец-то остался один, доведенный до той стадии ярости, когда, кажется, сердце вот-вот разорвется, рухнул на койку с рычанием, какое способен издать разве что дикий зверь, а не человек, и принялся клясть людей, которые схватили его, лишили радостей жизни и бросили в каземат, клясть Бога, позволившего им это сделать, и, взывая к любой силе, кем бы она ни была, помочь ему отомстить и выйти на свободу.

В тот же миг, словно слова узника дошли до подземных бездн, в круг синеватого света, падающего из окна, медленно вступил бледный человек с длинными волосами, одетый в черную облегающую куртку, и приблизился к изножью кровати, на которой лежал Сент-Круа. В ту эпоху еще верили в тайны заклятий и магию, а появление незнакомца до такой степени совпадало с призывами узника, что при всей своей храбрости он ни на секунду не усомнился, что враг рода человеческого, который неизменно кружит вокруг людей, услышал его и явился на зов. Сент-Круа привстал с кровати, машинально ища эфес шпаги там, где он был еще два часа назад, и чувствуя, как по мере приближения этого таинственного и фантастического существа у него начинают шевелиться волосы на голове, а весь лоб покрывается каплями холодного пота, которые потихоньку сползают на щеки. Наконец видение остановилось, и они с узником молча вперились друг в друга глазами. Таинственный незнакомец первым прервал молчание и глухим голосом произнес:

— Молодой человек, ты просил у ада средства, чтобы отомстить людям, которые бросили тебя в темницу, и вступить в борьбу с Богом, покинувшим тебя. У меня есть такое средство, и я пришел предложить его тебе. Хватит ли у тебя отваги принять его?

Но сперва скажи, кто ты, — потребовал Сент-Круа.

— Какая тебе нужда знать, кто я, коль я пришел на твой зов и принес тебе то, что ты просил? — отозвался незнакомец.

— Есть, и большая, — заметил Сент-Круа, все еще пребывавший в уверенности, что перед ним сверхъестественное существо. — Когда заключаешь договор такого рода, неплохо знать, с кем договариваешься.

— Ну что ж, раз тебе так хочется, я отвечу, — согласился незнакомец. — Я — итальянец Экзили.

И снова дрожь пробежала по телу Сент-Круа, так как вместо адского видения перед ним оказалось чудовище в человеческом облике. И действительно, эта фамилия была широко известна не только во Франции, но и по всей Италии. Изгнанный из Рима по подозрению в многочисленных отравлениях, хотя доказательств его вины представлено не было, Экзили переехал в Париж, где вскоре, как и у себя на родине, привлек внимание властей, но и в Париже тоже не смогли изобличить этого последователя Рене и Тофаны[3]. Однако несмотря на отсутствие доказательств, убежденность в его вине была настолько велика, что без всяких колебаний было приказано взять его под стражу. Был выдан именной указ, Экзили арестовали и препроводили в Бастилию. Он там находился уже шестой месяц, когда такая же судьба постигла Сент-Круа. Поскольку в ту пору тюрьма была переполнена, комендант поместил нового узника в камеру, где уже находился Экзили, не подумав, что соединяет двух демонов. Об остальном читатель может догадаться сам. Тюремщик привел Сент-Круа в темную камеру, не оставив ему светильника, так что тот не обнаружил, что в ней есть кто-то еще; дав выход отчаянию, проклиная все и вся, Сент-Круа обнаружил перед Экзили свою злобу, и итальянец воспользовался возможностью обрести преданного и могущественного ученика, который, выйдя на волю, откроет двери тюрьмы и для него, а уж если ему суждено вечно оставаться в заключении, то хотя бы отомстит.

Отвращение Сент-Круа к соседу по камере было недолгим, и многознающий учитель получил достойного ученика. Сент-Круа с его прихотливым характером, равно склонным и к добру и к злу, характером, представляющим соединение достоинств и недостатков, смешение пороков и добродетелей, попал к итальянцу в тот решающий период жизни, когда одни свойства натуры должны возобладать над другими. Если бы в том состоянии, в каком он пребывал, ему повстречался ангел, он, возможно, обратился бы к Богу; но ему попался демон, и демон увлек его к сатане.

Экзили не был заурядным отравителем — по части ядов он был художником, подобно Медичи и Борджа. Убийство он рассматривал как искусство и установил для него точные, определенные правила; случалось, он совершал отравление не ради корысти, а следуя неодолимой страсти к экспериментаторству. Господь сохранил в своей божественной власти возможность творить, а человека наделил способностью разрушать, и в результате человек, разрушая, счел себя равным Богу. Это-то и питало гордыню Экзили, бледного, угрюмого алхимика небытия, который, предоставив другим искать тайну жизни, нашел тайну смерти.

Сент-Круа некоторое время испытывал колебания, но в конце концов сдался, слушая насмешки соседа по камере, который упрекал французов за то, что они прямодушны даже в преступлениях: французы почти всегда вершат месть открыто, не таясь, и гибнут вслед за своим врагом, хотя могли бы пережить его и торжествовать после его смерти. Подобному убийству с оглаской, которое зачастую навлекает на убийцу смерть куда более страшную, чем та, какой умер его враг, Экзили противопоставил флорентийское коварство, с улыбкой подающее смертоносный яд. Он перечислил Сент-Круа порошки и жидкости, одни из которых действуют тайно и медленно изнуряют жертву, так что она умирает после долгих страданий, а другие столь сильны и мгновенны, что убивают подобно молнии, не оставляя принявшему их времени даже вскрикнуть… Мало-помалу Сент-Круа приобрел интерес к этому чудовищному искусству, отдающему жизнь множества людей в руки одного. Он начал с того, что перенял опыт Экзили, но затем стал достаточно искусен, чтобы действовать самостоятельно, так что через год, выйдя из тюрьмы, ученик почти сравнялся с учителем.

Сент-Круа вернулся в общество, откуда был временно удален, но уже усиленный смертоносной тайной, с помощью которой мог отомстить за причиненное ему зло. Вскоре, неизвестно по чьему настоянию, был выпущен из тюрьмы и Экзили; он разыскал Сент-Круа, и тот от имени своего управляющего Мартена де Брейля снял для него комнату в тупике Барышников у площади Мобер, принадлежавшую г-же Брюне.

Неизвестно, была ли у маркизы де Бренвилье возможность видеться с Сент-Круа, пока он пребывал в тюрьме, но совершенно точно удостоверено, что после его освобождения связь любовников стала еще более пылкой. Однако теперь они уже на опыте знали, чего следует опасаться, и потому решили как можно скорей использовать знания, полученные Сент-Круа; в качестве первой жертвы маркиза избрала своего отца г-на д'Обре. Мало того что таким путем она избавилась бы от строгого ревнителя нравов, весьма мешавшего ей наслаждаться радостями жизни, но заодно и несколько поправила бы, получив наследство, свое состояние, которое почти промотал ее супруг.

Однако прежде чем нанести подобный удар, следует убедиться, что, он окажется окончательным, и потому маркиза решила на ком-нибудь проверить полученный от Сент-Круа яд. И вот в один прекрасный день к ней после завтрака вошла ее горничная, некая Франсуаза Руссель, и маркиза дала ей смородинного варенья и ломоть ветчины, чтобы служанка тоже позавтракала. Ничего не подозревающая девушка съела все, чем ее угостила хозяйка, и почти тотчас же ощутила недомогание, «испытывая сильную боль в желудке и чувствуя себя так, словно в сердце вонзились острые иглы»[4]. Но она все-таки выжила, и маркиза поняла, что нужна более сильная отрава; она обратилась к Сент-Круа, и через несколько дней тот принес ей другой яд.

И вот подошло время использовать его. Г-н д'Обре, утомившись от трудов в суде, намеревался провести вакации в своем замке Офмон. Маркиза де Бренвилье вызвалась сопровождать его, и г-н д'Обре, полагавший, что она совершенно порвала отношения с Сент-Круа, с радостью согласился.

Офмон был местом, как нельзя лучше приспособленным для исполнения задуманного преступления. Он был расположен среди Эгского леса лье в четырех от Компьеня, так что, пока прибудет помощь, яд произведет уже достаточно сильное действие, чтобы она оказалась безуспешной.

Г-н д'Обре отправился на отдых с дочерью и одним-единственным слугой. Никогда маркиза не была так заботлива к отцу, никогда не окружала столь настойчивым вниманием, как во время этой поездки. Со своей стороны г-н д'Обре, подобно Христу, который хоть и не имел детей, но обладал отеческим сердцем, предпочитал раскаяние безгрешности.

Вот тут-то маркиза и призвала на помощь ту чудовищную непроницаемость, о которой мы уже упоминали, когда описывали ее лицо; она все время находилась рядом с г-ном д'Обре, спала в соседней комнате, была безмерно заботлива, ласкова, предупредительна вплоть до того, что даже не допускала никого прислуживать ему, и все это время, пока она лелеяла свои зловещие планы, ей приходилось улыбаться, изображать на лице доброжелательность, чтобы самый недоверчивый взор не смог прочесть на нем ничего, кроме нежности и почтительной любви. Именно такая маска была у нее на лице в тот вечер, когда она подала отцу отравленный бульон. Г-н д'Обре взял чашку у нее из рук, маркиза видела, как отец подносит посуду к губам, следила за ним взглядом, но на ее лице бронзовой статуи не дрогнула ни одна черточка, не выдав, какая жестокая тревога сжимает ей сердце. Когда г-н д'Обре выпил бульон, она недрогнувшей рукой протянула поднос, приняла поставленную чашку, удалилась к себе в комнату и сидела там, выжидая и прислушиваясь.

Бульон подействовал очень скоро: маркиза услышала, как отец несколько раз застонал, затем стоны стали непрерывными. Наконец, не в силах терпеть боль, он громко позвал дочь. Маркиза вошла к нему в комнату.

Но на сей раз на ее лице было выражение самого неподдельного беспокойства, и г-ну д'Обре пришлось убеждать ее, что ничего страшного не случилось; он считал, что у него небольшое недомогание, и даже не велел беспокоить врача. Но вскоре у него началась такая чудовищная рвота, а затем пошли до того невыносимые желудочные боли, что он сдался перед настояниями дочери и приказал послать за помощью. Врач прибыл к восьми утра, но все, что могло бы помочь науке в исследованиях, уже исчезло; по рассказу г-на д'Обре доктор определил всего лишь симптомы обычного несварения желудка, назначил соответственное лечение и возвратился в Компьень.

Весь этот день маркиза не покидала больного. Когда подошла ночь, она велела постелить себе в отцовской спальне и объявила, что сама будет следить за ним, так что у нее была прекрасная возможность изучить развитие болезни и наблюдать, как в организме ее отца борются жизнь и смерть.

На следующий день доктор приехал опять; г-ну д'Обре стало хуже, правда, рвота прекратилась, но боль в желудке стала острей, а кроме того, какой-то непонятный жар сжигал ему внутренности; врач прописал лечение, которое требовало перевезти больного в Париж. Однако г-н д'Обре был настолько слаб, что засомневался, стоит ли везти его туда, — не лучше ли в Компьень, но маркиза так настаивала на необходимости самого тщательного и умелого ухода, какой можно обеспечить только дома, что г-н д'Обре решил возвращаться.

Весь путь он проделал, положив голову на плечо дочери, и она ни на единый миг не выдала себя, оставаясь в продолжение всего переезда неизменно заботливой. Наконец они прибыли в Париж. Все прошло так, как хотела маркиза: место действия сменилось, врач, наблюдавший симптомы, агонии не увидит; никто, наблюдая развитие болезни, не сумеет обнаружить ее причину, короче, нить исследования разорвана посередине и обе ее части находятся слишком далеко друг от друга, чтобы появилась возможность их связать.

Несмотря на самый заботливый уход, состояние г-на д'Обре продолжало ухудшаться; маркиза, верная взятым на себя обязанностям, не оставляла его ни на час, и вот после четырехдневной агонии г-н д'Обре скончался на руках дочери, благословляя свою отравительницу.

Горе маркизы было таким безудержным, она так рыдала, что братья выглядели рядом с ней бесчувственными истуканами. Впрочем, поскольку ни у кого не возникло даже мысли, что совершено преступление, вскрытие проводить не стали, могила была зарыта, и даже тени подозрения не витало над ней.

Тем не менее цель, поставленная маркизой, была достигнута лишь наполовину: разумеется, она получила куда больше свободы для любовных развлечений, но вот отцовское наследство оказалось не столь значительным, как она надеялась; большая часть состояния вместе с должностью досталась братьям, старшему и второму, который был советником парламента, так что в денежном смысле положение маркизы улучшилось крайне незначительно.

Что же до Сент-Круа, он жил весело и на широкую ногу, хотя никто не знал источников его доходов, держал управляющего, которого звали Мартен, трех лакеев — Жоржа, Лапьера и Лашоссе — и кроме кареты и экипажей имел еще и носильщиков для ночных вылазок. Впрочем, поскольку он был молод и хорош собой, никого особо не удивляло, откуда он берет деньги. В ту эпоху было обычным делом, что хорошо сложенные кавалеры ни в чем не нуждались, и про Сент-Круа говорили, будто он нашел философский камень.

У него были весьма обширные светские связи, он водил дружбу со множеством людей как среди дворянства, так и среди финансистов; к последним принадлежал некий Реш де Пенотье, главный сборщик податей духовенства и казначей штатов провинции Лангедок[5]; состояние его исчислялось в миллионах, он был из тех, кому все удается и кто благодаря богатству словно определяет ход событий, как бы соперничая в этом с Богом.

Компаньоном в некоторых делах у Пенотье был его старший приказчик некто Алибер, и вот этот Алибер внезапно умирает от апоплексического удара, о чем Пенотье становится известно раньше, чем семье покойного; в результате документы о компаньонстве непонятным образом исчезают, и жена и дети Алибера оказываются разорены.

У зятя Алибера — де ла Магделена возникают какие-то туманные подозрения насчет этой смерти, он намеревается обосновать их и начинает расследование, однако в процессе его скоропостижно умирает.

И только в одном удача, казалось, отвернулась от своего любимца; метр Пенотье безумно хотел унаследовать должность г-на де Менвиллета, сборщика податей духовенства; должность эта стоила по меньшей мере шестьдесят тысяч ливров, и Пенотье, зная, что г-н де Менвиллет хочет отказаться от нее в пользу своего старшего приказчика мессира Пьера Аннивеля де Сен-Лорана, предпринял все необходимые шаги, чтобы перекупить ее в ущерб последнему, однако де Сен-Лоран, поручив сильную поддержку духовенства, даром — чего никогда не случалось — получил право на преемственное занятие этой должности. Тогда Пенотье предложил ему сорок тысяч экю за совместное отправление этой должности, но Сен-Лоран отказался. Тем не менее отношения их не были прерваны, они продолжали видеться. Впрочем, Пенотье был известен как человек удачливый, и никто не сомневался, что рано или поздно он тем или иным способом получит желанную должность.

Те же, кто не верил в таинства алхимии, поговаривали, будто Сент-Круа вершил темные дела с Пенотье.

Тем временем срок траура кончился, отношения Сент-Круа с маркизой вновь обрели былую огласку; братья д'Обре передали ей на этот счет замечание через младшую сестру, которая была в монастыре у кармелиток[6], и так маркиза узнала, что, умирая, г-н д'Обре поручил сыновьям следить за ее поведением.

Получалось, что первое преступление маркизы не дало ей практически никакой выгоды; она хотела избавиться от упреков отца и унаследовать его состояние, но ей досталась от него только малая доля, поскольку большая часть перешла к старшим братьям, и этой доли едва хватило, чтобы заплатить долги, а вдобавок теперь приходилось выслушивать те же упреки из уст братьев, один из которых благодаря должности заместителя судьи может вторично разлучить ее с любовником.

Следовало предупредить такой оборот дел. Лашоссе оставил службу у Сент-Круа и через три месяца с помощью маркизы был принят слугой к советнику парламента, проживавшему вместе со своим братом, заместителем судьи.

Разумней было на сей раз применить яд, который не столь быстро оказывает смертоносное действие, как тот, что был употреблен для убийства г-на д'Обре-отца, поскольку еще одна скоропостижная смерть в одном семействе могла бы возбудить подозрения: Начались опыты, но не на животных, поскольку значительные различия в анатомическом строении столь несхожих организмов способны толкнуть исследователя на ложный путь; поэтому, как и в первый раз, яды испробовали на людях, испытали in anima vili [7].

Маркиза слыла женщиной благочестивой, щедрой благотворительницей, и редко бывало, чтобы обратившийся к ней нищий ушел без подаяния; более того, разделяя труды святых жен, посвятивших себя служению больным, она, случалось, заглядывала в больницы, куда присылала вино и лекарства, так что никто не удивился, когда она однажды, как обычно, явилась в Отель-Дье[8]; в этот раз она принесла бисквиты и варенья для выздоравливающих; эти ее приношения, как всегда, были приняты с благодарностью.

Спустя месяц она снова заглянула в больницу и поинтересовалась несколькими больными, в которых принимала живейшее участие; выяснилось, что у них случился рецидив, причем болезнь, совершенно изменив характер, приобрела куда более тяжелый оборот. Их поразил смертельный недуг, сопровождающийся необычным истощением сил. Маркиза принялась расспрашивать врачей, но те ничего не могли ей ответить: болезнь была им незнакома, и все их средства, все их искусство оказывались бессильны против нее.

Через две недели она приехала снова; несколько больных уже скончались, несколько еще были живы, но в безнадежном состоянии: то были живые скелеты, и единственными признаками, что жизнь еще теплится в них, были наличие голоса, зрения и дыхания.

В течение двух месяцев все они умерли, и медицина после вскрытия трупов оказалась столь же слепа и несведуща, как и при попытке излечения умирающих.

Таким образом опыт оказался успешен, и Лашоссе получил приказ исполнить то, что ему поручено.

Однажды г-н заместитель судьи позвонил, и Лашоссе, который, как мы уже сказали, был в слугах у советника, вошел в кабинет спросить, что угодно г-ну д'Обре; тот работал со своим секретарем по фамилии Куте и попросил принести воды с вином. Через несколько секунд Лашоссе вернулся с бокалом.

Г-н д'Обре поднес бокал к губам, сделал глоток, но тут же выплюнул и закричал:

— Ты что мне принес, негодяй? Решил меня отравить? — затем, протянув бокал секретарю, сказал: — Посмотрите, Куте, что это такое.

Секретарь отлил несколько капель в кофейную чашку, понюхал, попробовал на язык: питье было горькое и пахло купоросом. Тут Лашоссе подошел к секретарю и объявил, что он догадывается, в чем дело: сегодня утром у одного из лакеев г-на советника был врач, и он, Лашоссе, очевидно, не проверив, взял бокал, которым пользовался его захворавший товарищ; с этими словами, приняв бокал у секретаря, он сделал вид, будто отпил из него, после чего подтвердил, дескать, да, точно, он узнает этот запах, и выплеснул содержимое в камин.

Поскольку заместитель судьи проглотил слишком мало питья, чтобы почувствовать недомогание, он вскоре забыл про этот случай и про подозрение, которое совершенно непроизвольно родилось у него в мозгу; что же касается Сент-Круа и маркизы, увидев, что на сей раз вышла осечка, они решили использовать другое средство даже с риском поразить своей местью посторонних лиц.

Прошло три месяца, прежде чем подвернулся подходящий случай; в первых числах апреля 1670 года г-н д'Обре-старший пригласил брата-советника провести пасхальные праздники в своем имении Вилькуа в Босе; Лашоссе поехал вместе с хозяином и перед отъездом получил новые инструкции.

На следующий день после приезда на обед подали пирог с голубями; семеро отведавших его сразу после обеда почувствовали себя плохо, а те трое, что не стали его есть, не испытали никакого недомогания.

Особенно сильное действие отрава оказала на заместителя судьи, советника и местного начальника стражи[9]. Раньше всёх рвота началась у г-на д'Обре-старшего то ли потому, что он больше всех съел пирога, то ли потому, что первая незначительная порция яда сделала его более предрасположенным к нему; через два часа то же самое началось и у советника; что же касается начальника стражи и остальных, несколько дней они страдали от чудовищных болей в желудке, но уже с самого начала их состояние было не настолько тяжелым, как у обоих братьев.

И на этот раз врачи оказались бессильны. 12 апреля, то есть через пять дней после отравления, заместитель верховного судьи и советник возвратились в Париж; они так страшно изменились, что казалось, будто они перенесли долгую и тяжелую болезнь. Г-жа де Бренвилье находилась в деревне и не появилась, пока братья болели.

Уже на первом консилиуме, созванном по поводу состояния заместителя судьи, у врачей не было никаких надежд. Симптомы были те же, что и при болезни г-на д'Обре-отца; врачи сочли, что это неизвестная наследственная болезнь, и в один голос приговорили больного.

Состояние его все ухудшалось, он испытывал непреодолимое отвращение к любой мясной пище, рвоты не прекращались. Три последних дня жизни он жаловался, что в груди у него словно горит огонь, и внутреннее пламя, пожиравшее его, казалось, сочилось из глаз, единственного органа, остававшегося еще живым, когда все остальное тело было уже мертво. Наконец 17 июня 1670 года он скончался. Потребовалось семьдесят два дня, чтобы яд довершил свое действие.

Возникли подозрения, поэтому произвели вскрытие трупа г-на д'Обре и составили протокол. Операция была произведена в присутствии гг. Дюпре и Дюрана, хирургов, и Гавара, аптекаря, г-ном Башо, личным врачом обоих братьев; было установлено, что желудок и двенадцатиперстная кишка почернели и распадались в клочья, печень поражена гангренозным воспалением. Врачи признали, что подобные разрушения, вполне возможно, произведены ядом, но поскольку некоторые соки в организме оказывают иногда такое же действие, утверждать, что смерть г-на заместителя судьи не была естественной, не решились; поэтому дальнейших исследований проводить не стали, и тело было предано земле.

На вскрытии, главным образом, настаивал г-н Башо, бывший врачом советника парламента. По всем признакам советник был поражен той же болезнью, что и его старший брат, и врач надеялся вырвать у смерти оружие для защиты жизни. У советника была жесточайшая лихорадка, его ни на миг не отпускало сильнейшее возбуждение, как физическое, так и духовное; ни в каком положении он не мог пробыть дольше нескольких минут. Пребывание в постели стало для него пыткой, и тем не менее, покинув ее, он почти тотчас же просился обратно, надеясь хоть ненамного уменьшить боль. Наконец по истечении трех месяцев он скончался. Желудок, двенадцатиперстная кишка и печень у него оказались так же разрушены, как и у старшего брата, но, кроме того, воспаление охватило почти все тело, что, как утверждали врачи, является недвусмысленным признаком действия яда, хотя нередко случается, тут же добавили они, что испорченный желудочный сок производит подобное же действие. Что касается Лашоссе, никто не заподозрил в нем виновника этой смерти; более того, в благодарность за заботы ро время смертельной болезни советник отказал ему в завещании триста экю; еще тысячу франков он получил от Сент-Круа и маркизы.

Тем не менее столько смертей в одном семействе не только удручают сердце, но и ужасают разум. Смерть вовсе не злобна, она просто-напросто слепа и глуха; общество, разумеется, поразило, с каким ожесточением она уничтожала всех, кто носил фамилию д'Обре. Однако никто не заподозрил подлинных виновников, никто не обратил на них взгляд, расследование не было предпринято; маркиза надела траур по братьям, Сент-Круа продолжал бешено сорить деньгами, и все шло заведенным чередом.

В это же время Сент-Круа свел знакомство с Сен-Лораном, тем самым, чью должность так жаждал, но не мог получить Пенотье, и установил с ним весьма тесные отношения; метр Пенотье в этот же промежуток унаследовал от Лезека, своего тестя, умершего, когда никто этого не ожидал, огромнейшие средства и должность второго казначея Лангедока, но тем не менее он столь же алчно стремился получить место сборщика податей духовенства. И тут на помощь ему пришел случай: г-н Сен-Лоран тяжело заболел через несколько дней, после того как по рекомендации Сент-Круа взял себе нового слугу по имени Жорж, и болезнь его сопровождалась теми же симптомами, что были отмечены у отца и сыновей д'Обре, с одной лишь разницей — она протекала гораздо стремительней и все кончилось за сутки. Как и все д'Обре, г-н де Сен-Л оран умер в страшных мучениях. В тот день его навестило одно из должностных лиц верховного суда; он потребовал, чтобы ему самым подробным образом рассказали о смерти друга, о симптомах и течении болезни, после чего в присутствии слуг объявил нотариусу, что надобно произвести вскрытие трупа. Через час после этого Жорж исчез, никому не сказав ни слова и даже не потребовав жалованья. Подозрения усилились, но и на этот раз они были весьма неопределенными. Вскрытие показало общие нарушения, которые вовсе не обязательно могли быть вызваны действием яда; единственно, внутренние органы, не успевшие воспалиться, как это было у гг. д'Обре, оказались испещренными красными точками, похожими на блошиные укусы.

В июне 1669 года Пенотье получил должность, принадлежавшую де Сен-Лорану.

Однако подозрения вдовы не только не рассеялись, но даже превратились почти в уверенность после бегства Жоржа. Вскоре одно обстоятельство подкрепило ее подозрения и совершенно убедило в том, что дело нечисто. Некий аббат, один из друзей покойного, знавший обстоятельства исчезновения Жоржа, спустя несколько дней после смерти Сен-Лорана повстречался с беглым слугой на улице Каменщиков неподалеку от Сорбонны; они оба шли по одной стороне, и в это время всю улочку загородил проезжавший воз с сеном. Жорж поднял голову, увидел аббата, узнал в нем друга своего бывшего хозяина, нырнул, с риском быть раздавленным, под телегу, перебрался на другую сторону и исчез, испугавшись человека, одним своим видом напомнившего ему о совершенном преступлении и преисполнившего его страхом наказания.

Г-жа де Сен-Лоран подала жалобу на Жоржа, но все поиски оказались тщетными; найти его не смогли.

Тем временем слухи об этих странных, необъяснимых, внезапных смертях поползли по Парижу, возбуждая ужас. Сент-Круа, как всегда элегантный и блистательный, слышал разговоры о них в салонах, которые посещал, и ощутил беспокойство. Разумеется, никому еще и в голову не приходило заподозрить его, но тем не менее принять меры предосторожности было нелишне. Сент-Круа стал подумывать, как создать себе такое положение, которое поставило бы его выше подобных страхов. Вскоре должна была открыться вакансия на должность при дворе, стоила она сто тысяч экю; у Сент-Круа, как мы уже упоминали, не было никаких явных доходов, тем не менее пошли толки, что он намеревается купить ее.

Чтобы договориться насчет этого с Пенотье, Сент-Круа обратился к посредничеству Бельгиза. Однако возникли некоторые трудности со стороны Пенотье. Сумма была весьма значительная, в Сент-Круа Пенотье более не нуждался: он получил уже все наследства, на какие мог рассчитывать, и потому попытался убедить Сент-Круа отказаться от своего замысла.

Вот что писал по этому поводу Сент-Круа Бельгизу:

«Неужели, мой дорогой, вас нужно снова увещевать в пользу дела, которое столь же замечательно, важно и значительно, как и другое, небезызвестное вам, и которое может нам обоим дать спокойствие до конца жизни? У меня создается впечатление, что тут или мутит воду дьявол, или вы не желаете хорошенько подумать. Так подумайте же, дорогой, прошу вас, выверните мое предложение наизнанку, считайте его самой дурной уловкой на свете, и все равно вы увидите, что должны исполнить мою просьбу из тех соображений, что я все продумал для вашей же безопасности, потому как тут наши интересы сходятся. Словом, дорогой мой, прошу вас, помогите мне и можете быть уверены в моей бесконечной признательности; никогда в жизни вы не сделаете ничего более полезного и для себя, и для меня. Вы сами это прекрасно знаете, ибо я уже говорил вам об этом с той сердечной откровенностью, с какой не стал бы говорить даже с родным братом. Если можешь прийти сегодня после обеда, я буду дома, или жду тебя завтра утром в известном тебе месте по соседству, а нет — сам приду к тебе, это как ты пожелаешь. Сердечно и всецело твой».

Дом Сент-Круа находился на улице Бернардинцев, а «известное место по соседству» — это та самая комната в тупике у площади Мобер, которую он снимал у вдовы Брюне.

Именно в этой комнате и у аптекаря Глазе Сент-Круа занимался опытами, но, совершенно естественно, операции с ядами оказались гибельными для тех, кто их проводил. Аптекарь заболел и умер, Мартен страдал ужасными рвотами и находился при смерти, а сам Сент-Круа, не понимая причины нездоровья, чувствовал себя весьма скверно; у него была такая сильная слабость, что он даже не мог выходить из дому, но, не желая прекращать опыты и во время болезни, велел перевезти печь от Глазе к себе.

Дело в том, что Сент-Круа искал яд настолько действенный, чтобы даже его испарения были смертоносны. Он слышал историю об отравленном полотенце, которым во время игры в мяч вытирал пот юный дофин, старший брат Карла VII[10], и соприкосновение с которым оказалось для него гибельным; еще живо было предание про перчатки Жанны д'Альбре[11]; однако тайны этих ядов были утрачены, и Сент-Круа надеялся их отыскать.

И вот тут произошло одно из тех странных событий, которые кажутся не случайностью, но карой небес. В тот момент, когда Сент-Круа, склонясь над печью, следил, как смертоносный препарат доходит до наивысшей крепости, стеклянная маска, закрывавшая его лицо, чтобы предохранить от тлетворных испарений, поднимающихся над кипящим раствором, внезапно свалилась и Сент-Круа рухнул, словно пораженный молнией [12].

Когда подошло время ужина, его жена, видя, что он сидит, запершись в кабинете, и не выходит, постучалась в дверь, но ответа не было; женщина перепугалась, поскольку знала, что муж занимается какими-то темными, таинственными делами. Она позвала слуг, те взломали дверь, и их взорам предстал лежащий у печи Сент-Круа, а рядом валялись осколки стеклянной маски.

Способов скрыть обстоятельства этой странной, внезапной смерти не было: слуги видели труп и могли проболтаться. Комиссар Пикар велел опечатать комнату, и вдова ограничилась тем, что незаметно убрала печь и осколки маски.

Вскоре слухи об этом происшествии распространились по Парижу. Сент-Круа знали, да к тому же разговоры, что он собирается купить придворную должность, придали его фамилии еще большую известность. Лашоссе одним из первых услышал о смерти своего хозяина и, узнав, что кабинет его опечатали, спешно подал протест против этого решения, составленный в следующих выражениях:

«Возражение Лашоссе, который утверждает, что в продолжение семи лет находился на службе у покойного и что дал ему на сохранение два года назад сто пистолей[13] и сто экю серебром, каковые деньги должны лежать в холщовом мешочке в кабинете за окном, и в оном же мешочке находится записка, удостоверяющая, что деньги эти принадлежат ему, а также документы о передаче трехсот ливров, оставленных ему покойным советником г-ном д'Обре, о чем и написаны три расписки, каждая на сто ливров, каковые деньги и документы он требует вернуть ему».

Лашоссе ответили, что ему придется подождать, когда снимут печати, и ежели все обстоит так, как он утверждает, он получит принадлежащее ему.

Однако Лашоссе был не единственный, кого взволновала смерть Сент-Круа; маркиза, знавшая все тайны гибельного кабинета, едва до нее дошла весть о происшествии, тотчас же кинулась к комиссару, хотя уже было десять вечера, и потребовала разговора с ним; Пьер Фрате, старший писец комиссара, ответил ей, что хозяин уже лег спать, но маркиза продолжала настаивать, просить, чтобы его разбудили, а также требовать возвращения принадлежащей ей шкатулки, но при этом ни в коем случае не открывать ее. В конце концов писец поднялся в спальню г-на Пикара, а затем, спустившись, объявил, что удовлетворить просьбу маркизы в настоящий момент невозможно, поскольку комиссар спит. Г-жа де Бренвилье, видя безуспешность своих просьб, удалилась, но сказала, что завтра пришлет человека забрать шкатулку. Действительно, утром пришел какой-то человек и от имени маркизы предложил комиссару пятьдесят луидоров[14] за возвращение ей шкатулки, на что комиссар ответил, что шкатулка находится в запечатанной комнате, а когдапечати снимут, ее обязательно вскроют, и ежели предметы, которые требует маркиза, действительно принадлежат ей, они все будут ей возвращены.

Ответ этот прозвучал для маркизы подобно удару грома. Нельзя было терять ни минуты времени; из парижского дома на улице Нев-Сен-Поль она поехала в свой загородный дом в Пикпюсе и в тот же вечер на почтовых укатила в Льеж, куда прибыла на следующий день, и укрылась там в монастыре.

Печати у Сент-Круа наложили 31 июля 1672 года, а снятие их произвели 8 августа. Когда собирались приступить к этой операции, явился поверенный, получивший все полномочия от маркизы, и потребовал, чтобы в протоколе была сделана следующая запись:

«Явился Александр Деламарр, поверенный г-жи де Бренвилье, каковой заявил, что ежели в вышеупомянутой шкатулке, которую требует его доверительница, обнаружится подписанное ею обязательство на сумму в тридцать тысяч ливров, то таковое было получено у нее обманом, и в случае даже если подпись ее будет признана подлинной, она намерена подать прошение о признании оного недействительным».

Когда эта формальность была исполнена, приступили к открытию кабинета Сент-Круа; ключ от него комиссару вручил кармелит брат Викторен[15]. Комиссар открыл дверь, и вслед за ним в кабинет вступили заинтересованные стороны, должностные лица и вдова; первым делом начали разбирать бумаги, чтобы разложить их по порядку и по датам. И тут вдруг выпал небольшой сверток, на котором было написано: «Моя исповедь». Все присутствующие, еще не имевшие никаких поводов считать Сент-Круа преступником, решили, что читать ее не следует. Товарищ генерального прокурора, с которым посоветовались на этот предмет, был того же мнения, и исповедь Сент-Круа сожгли.

Совершив этот акт, занялись составлением описи. Одним из первых предметов, привлекших внимание должностных лиц, стала шкатулка, которую требовала маркиза. Ее настойчивость возбудила любопытство, и потому начали с нее; все собрались, чтобы взглянуть, что в ней находится, и произвели вскрытие. Ну, а теперь мы приведем протокол, ибо ничто в данном случае не способно произвести столь сильного воздействия и не звучит столь ужасающе, как официальный документ:

«В кабинете Сент-Круа была обнаружена шкатулка размером фут на фут, при открытии которой наверху был обнаружен полулист бумаги, озаглавленный «Мое завещание», исписанный с одной стороны и содержащий нижеследующее:

«Покорнейше умоляю тех, к кому попадет эта шкатулка, оказать мне одолжение и передать ее в собственные руки маркизе де Бренвилье, проживающей на улице Нев-Сен-Поль, поскольку все, что находится в шкатулке, имеет отношение только к ней и принадлежит ей одной, да к тому же содержимое никому не может принести никакой пользы, а равно и никакой корысти; в случае же если маркиза умрет раньше меня, прошу сжечь шкатулку со всем содержимым, ничего не открывая и не перебирая. А чтобы потом не было ссылок на неведение, клянусь Господом, которого безмерно чту, и всем святым в мире, что все сказанное здесь — истинная правда. В случае же если это мое желание, всецело законное и здравое, не будет выполнено, пусть поступившим будет стыдно передо мной и на том и на этом свете, и торжественно заявляю, что такова моя воля.

Составлено в Париже пополудни 25 дня мая месяца 1672 года.

Подписано де Сент-Круа».
Внизу приписано нижеследующее:

«Один пакет предназначен г-ну Пенотье, каковой и надо ему отдать».

Понятное дело, подобное начало лишь усилило всеобщее любопытство, послышался удивленный шепот, затем вновь воцарилась тишина. Вот что в шкатулке было обнаружено и занесено в опись:

«Найден пакет, опечатанный девятью печатями с разными гербами, на котором написано:

«Бумаги, не представляющие ни для кого никакого интереса, в случае моей смерти сжечь. Покорнейше прошу тех, в чьи руки они попадут, сжечь оный пакет, не вскрывая. Поручаю это их совести».

В пакете находились два меньших пакета со снадобьем из сулемы.

Item [16], пакет, запечатанный шестью печатями с разными гербами, с подобной же надписью, в котором также оказалось полфунта сулемы.

Item, пакет, запечатанный шестью печатями с различными гербами, с подобной же надписью, в котором находились три других пакета: один с полуунцией сулемы[17], второй с двумя с четвертью унциями римского купороса, третий с прокаленным очищенным купоросом.

В шкатулке обнаружена большая квадратная склянка емкостью в полштофа[18], наполненная прозрачной жидкостью, посмотрев которую врач г-н Моро объявил, что не может определить ее свойств до проведения проб.

Item, еще одна скляница с полусетье прозрачной жидкости[19], на дне которой находится беловатый осадок. Моро сказал о ней то же, что и о первой.

Небольшой фаянсовый сосуд, содержащий около трех гроссов очищенного опиума[20].

Item, сложенный листок бумаги, в котором находилось две драхмы порошка едкой сулемы[21].

Далее, маленькая коробочка, в которой находится разновидность минерала, именуемого адским камнем[22].

Далее, листок бумаги, в который завернута унция опиума.

Далее, кусок чистой сурьмы весом в три унции.

Далее, пакет с порошком, на котором написано:

«Для остановки кровотечений у женщин». Моро сказал, что это сухие цветы и бутоны айвы.

Item, был обнаружен пакет, опечатанный шестью печатями, с надписью на нем: «Бумаги, в случае моей смерти, сжечь», в котором лежали тридцать четыре письма, написанные, как было сказано, г-жой де Бренвилье.

Item, еще один пакет, опечатанный шестью печатями, с той же надписью, что и предыдущий, в котором находятся двадцать семь листков бумаги, и на каждом написано: «Некоторые любопытные секреты».

Item, еще один пакет под шестью печатями с той же надписью, что и предыдущий, в котором находятся семьдесят пять писем, адресованных разным лицам».

Кроме того, в шкатулке были два обязательства — одно маркизы де Бренвилье на тридцать тысяч ливров, второе Пенотье на десять тысяч ливров; первое относилось ко времени смерти г-на д'Обре-отца, второе ко времени смерти г-на де Сен-Лорана. Разница в суммах свидетельствовала, что у Сент-Круа был тариф и отцеубийство у него шло дороже, чем просто убийство.

Итак, умирая, Сент-Круа завещал яды любовнице и другу; ему было мало собственных преступлений, он хотел быть сообщником преступлений, которые совершатся в будущем.

Первым делом судейские чиновники озаботились подвергнуть все эти вещества анализу и провести опыты с ними на животных.

Вот отчет аптекаря Ги Симона, которому было поручено заняться анализами и опытами:

«Этот хитроумный яд ускользает при любых исследованиях; он настолько таинствен, что его невозможно распознать, столь неуловим, что не поддается определению ни при каких ухищрениях, обладает такой проникающей способностью, что ускользает от прозорливости врачей; когда имеешь дело с этим ядом, опыт и знание бесполезны, правила сбивают с толку, поучительные изречения бессмысленны.

Были произведены самые достоверные и общепринятые опыты с различными элементами либо на животных.

В воде вес обычного яда тянет его на дно; вода легче его, он уступает ей и, ускоряясь, опускается вниз.

Испытание огнем не менее определенно: огонь выпаривает, рассеивает и выжигает в нем все безвредное и чистое, оставляя только горькую, едкую материю, которая одна только не поддается воздействию пламени.

Влияние, какое обычный яд оказывает на животных, еще более определенно: он производит злокачественное действие во всех частях организма, куда проникает, и повреждает все, чего коснется, воспаляя и сжигая жестоким огнем внутренности.

Яд Сент-Круа прошел все испытания и ускользнул во всех опытах; яд плавает на воде, он легче ее и вынуждает оный элемент подчиниться; он также оказался неуловим при испытании огнем, после какового от него осталась только безвредная пресная материя; в животных он скрывается так искусно и с такой хитростью, что совершенно невозможно его распознать; у животного все органы остаются здоровыми и невредимыми, проникая в них как источник смерти, этот хитрый яд в то же время сохраняет в них видимость и признаки жизни.

Были произведены самые разные опыты; во-первых, по нескольку капель жидкости, находящейся в одной из склянок, налили в тартаровое масло[23] и в морскую воду, и она не осела на дно сосудов, в которые была налита; во-вторых, оную жидкость процеживали через цедилку, и на дне не обнаружили никакого сухого вещества, горького на вкус, а лишь незначительный серый налет; в-третьих, она была испробована на индейской курице, голубе, собаке и других животных, каковые животные вскорости околели, а по вскрытии на следующий день ничего не было обнаружено, кроме незначительного количества свернувшейся крови в желудочке сердца.

При следующем испытании белый порошок был дан кошке в бараньих потрохах, после чего кошку рвало в течение получаса, а на следующий день ее нашли мертвой; при вскрытии было установлено, что ни один ее орган не претерпел изменений вследствие действия яда.

При втором испытании этого же порошка на голубе тот некоторое время спустя околел, и при вскрытии ничего чрезвычайного не было обнаружено, кроме незначительного количества жидкости ржавого цвета в желудке».

Эти исследования, доказывавшие, что Сент-Круа был весьма основательным химиком, навели на мысль, что искусством своим он занимался не бескорыстно; вспомнили про череду скоропостижных и совершенно неожиданных смертей, к тому же долговые обязательства маркизы и Пенотье смахивали на плату за убийство, но поскольку одна уехала, а второй был слишком могуществен и богат, арестовывать его без доказательств побоялись, и тут вспомнили о прошении Лашоссе.

В этом прошении утверждалось, что Лашоссе в течение семи лет находился на службе у Сент-Круа; таким образом, он не считал перерывом в службе то время, что провел у гг. д'Обре. Мешок с тысячью пистолей и тремя расписками на сто ливров каждая оказался в указанном месте; из этого следовало, что Лашоссе в точности знал, где что в кабинете находится, а раз он знал кабинет, то должен был знать и про шкатулку, но если он знал про нее, то не мог быть невиновен.

Для г-жи Манго де Вилларсо, вдовы г-на д'Обре-сына, заместителя судьи, этого оказалось вполне достаточно, чтобы подать на него жалобу в суд; был дан указ о взятии Лашоссе под стражу, и его арестовали. При аресте при нем обнаружили яд.

Дело рассматривалось в суде Шатле; Лашоссе упорно запирался, и судьи, не будучи вполне уверенными в уликах против него, постановили подвергнуть его приуготовительной пытке[24]. Г-жа Манго Вилларсо обжаловала этот приговор, который, вероятно, спас бы обвиняемого, если бы у него хватило сил выдержать мучения и ни в чем не признаться, и на основании ее апелляции уголовная палата парламента 4 марта 1675 года приговорила: «Жана Амлена, по прозванию Лашоссе, признать совершившим отравление заместителя верховного суда и советника и уличенным в том; в наказание за что приговорить к колесованию до смерти с предварительным применением к нему обычной и чрезвычайной пыток с целью дознания о его сообщниках».

Тем же постановлением маркиза де Бренвилье была заочно приговорена к отсечению головы.

Лашоссе был подвергнут пытке испанским сапогом, которая состояла в том, что каждая нога пытаемого помещалась между двумя досками, обе ноги сжимались железным кольцом, а потом между средними досками вбивали клинья; при обычной пытке вбивали четыре клина, при чрезвычайной — восемь.

На третьем клине Лашоссе объявил, что готов говорить; пытка была прервана, его перетащили на тюфяк, лежащий на хорах часовни, но там он попросил полчаса, чтобы прийти в себя, поскольку был крайне слаб и говорил с трудом. Вот выдержка из протокола допроса и совершения смертной казни:

«Пытка была прекращена, Лашоссе положили на тюфяк, г-н докладчик удалился, через полчаса Лашоссе попросил его возвратиться; он сказал, что виновен, что Сент-Круа говорил ему, что г-жа де Бренвилье дала ему яды, чтобы отравить своих братьев; что он отравлял их через воду и бульоны, подлив в Париже красноватой жидкости в бокал заместителя председателя суда и прозрачной жидкости в пирог в Вилькуа; что Сент-Круа пообещал ему сто пистолей, но держал их у себя; что тот рассказывал ему о действии ядов; что Сент-Круа много раз давал ему вышеназванные жидкости. Сент-Круа говорил ему, будто г-жа де Бренвилье ничего не знает про его другие отравления, но он думает, что она знала, потому как все время разговаривала с ним, Лашоссе, о ядах; что она хотела заставить его бежать и давала ему два экю, чтобы он уехал; что она спрашивала его, где находится шкатулка и что в ней; что, если бы Сент-Круа мог кого-нибудь подослать к г-же д'Обре, вдове заместителя судьи, он бы, наверное, ее тоже отравил; наконец, что Сент-Круа намеревался покуситься на жизнь м-ль д'Обре».

Это заявление, не оставляющее никаких сомнений, повлекло следующее решение, которое мы извлекли из актов парламента:

«Суд рассмотрел протокол допроса с пристрастием и смертной казни, совершенной 24 дня текущего марта месяца сего 1675 года, в коем содержатся заявления и признания Жана Амлена по прозванию Лашоссе; суд постановил: лица, именуемые Бельгиз, Мартен, Пуатвен, Оливье, отец Верон, супруга парикмахера, именуемого Кедон, будут вызваны в суд, выслушаны и допрошены по вопросам, связанным с ныне ведущимся процессом, советником-докладчиком настоящего решения, а равно постановляет исполнить выданные заместителем председателя суда ордер о взятии под стражу лица, именуемого Лапьер, и распоряжение о вызове в суд для дачи показаний Пенотье. Учинено в парламенте 17 марта 1675 года».

Во исполнение этого решения 21, 22 и 24 апреля были допрошены Пенотье, Мартен и Бельгиз.

26 июля Пенотье был освобожден от привода в суд; было постановлено собрать более полные доказательства против Бельгиза и выдан ордер на взятие Мартена под стражу.

24 марта Лашоссе был колесован на Гревской площади.

Что же касается Экзили, главного источника зла, то он исчез, подобно тому как исчез Мефистофель, погубив Фауста, и о нем не было ни слуху ни духу.

В конце года Мартена освободили за отсутствием достаточных улик.

А маркиза де Бренвилье тем временем пребывала в Льеже и, хотя укрывалась в монастыре, ни в малейшей степени не отказывалась от радостей мирской жизни; весьма скоро утешившись после смерти Сент-Круа, которого, надо сказать, любила до такой степени, что готова была ради него покончить с собой[25], она нашла ему преемника — некоего Териа; к сожалению, нам не удалось разыскать о нем никаких других сведений, кроме фамилии, неоднократно упоминавшейся в ходе процесса.

Как мы увидели, вся тяжесть обвинений пала на нее одну; посему было решено извлечь ее из убежища, где она чувствовала себя в полной безопасности.

Миссия эта была трудная, а главное, деликатная. Один из самых ловких офицеров коннополицейской стражи Дегре взялся выполнить ее. В этом человеке лет тридцати шести — тридцати восьми от роду и приятной наружности ничего не выдавало его принадлежности к полиции; он с одинаковой непринужденностью носил любой костюм и в своих переодеваниях прошел все ступени социальной лестницы от бродяги до вельможи. То был самый подходящий человек для исполнения такой миссии, и ему доверили ее.

В сопровождении большого числа стражников он прибыл в Льеж и вручил городскому Совету шестидесяти королевское послание, в котором Людовик XIV[26] требовал выдачи преступницы, чтобы покарать ее. Проверив материалы процесса, которые Дегре озаботился привезти с собой, Совет дал согласие на выдачу маркизы.

Это уже было много, но еще недостаточно; маркиза, как мы сообщали, укрылась в монастыре, и Дегре не решался силой арестовать ее там по двум причинам: во-первых, если ее вовремя предупредят, она может спрятаться в одном из тайников, известных только настоятельнице; во-вторых, в столь набожном городе, как Льеж, подобные действия, вне всякого сомнения, будут восприняты как святотатство и могут даже вызвать народное возмущение, которое даст маркизе возможность ускользнуть от правосудия.

Дегре просмотрел свой гардероб и решил, что сутана аббата лучше всего отведет от него всякие подозрения; вскоре он стучался в ворота монастыря, представившись как соотечественник маркизы, который прибыл из Рима и просто не может, проезжая через Льеж, не засвидетельствовать свое почтение женщине, столь знаменитой благодаря своей красоте и несчастьям, которые обрушились на нее. Дегре вполне обладал манерами младшего сына из хорошего дома; он был вкрадчив, как придворный, предприимчив, как мушкетер, и уже при первом визите выказал столько ума, очарования и дерзости, что с куда большей легкостью, нежели надеялся, получил разрешение навестить маркизу вторично.

Дегре не заставил себя долго ждать и назавтра прибыл с новым визитом. Такая нетерпеливость была для маркизы только лестна, так что Дегре преуспел еще больше, чем накануне. Г-жа де Бренвилье, женщина умная и светская, больше года была уже лишена общения с людьми своего круга, и с Дегре она как бы вернулась к своим парижским привычкам. К сожалению, очаровательный аббат через несколько дней собирался в Льеж и потому был крайне настойчив; он попросил, нет, уже не разрешения нанести очередной визит, а свидания, и получил его.

Дегре был точен, маркиза с нетерпением ждала его, но, по неудачному стечению обстоятельств, надо думать, подстроенному Дегре, любовному свиданию несколько раз мешали, и притом как раз в тот момент, когда оно становилось особенно нежным и менее всего требовало присутствия свидетелей. Дегре был крайне недоволен тем, что им так докучают; кроме того, он опасался, как бы не скомпрометировать графиню да и самого себя: как-никак сутана, которую он носит, обязывает его к определенной осторожности. Он умолял маркизу дать ему свидание за городом, в месте прогулок: народу там немного, и можно не бояться, что их узнают или будут за ними следить; маркиза отказывалась, но ровно столько, сколько нужно, чтобы придать цену согласию, и свидание было назначено на тот же вечер.

Подошел вечер, оба ждали его с одинаковым нетерпением, но надеялись на разное; маркиза нашла Дегре в условленном месте, он предложил ей руку, а когда ее ладонь оказалась в его руке, подал знак, выскочили стражники, влюбленный сбросил маску и объявил, кто он на самом деле; маркиза оказалась арестованной.

Дегре оставил г-жу де Бренвилье под охраной стражников, а сам поспешил в монастырь. Только сейчас он предъявил ордер, выданный Советом шестидесяти, на основании которого приказал открыть келью маркизы. Там под кроватью он обнаружил шкатулку, вытащил, опечатал, после чего присоединился к стражникам и маркизе и отдал приказ отправляться в путь.

Увидев шкатулку в руках Дегре, маркиза, похоже, была сражена, но вскоре пришла в себя и потребовала отдать ей одну из находящихся там бумаг, которая содержала ее исповедь. Дегре отказал. Как только он отвернулся от нее, чтобы приказать кучеру гнать быстрей, она попыталась покончить с собой, проглотив булавку, однако стражник по имени Клод Ролла заметил это, и ему удалось вытащить булавку у нее изо рта. Дегре распорядился не спускать с маркизы глаз.

Остановились поужинать; за ужином прислуживал стражник Антуан Барбье, следя, чтобы на столе не было ни ножа, ни вилки и никаких других предметов, с помощью которых маркиза могла бы покончить с собой или нанести себе рану. Г-жа де Бренвилье поднесла к устам бокал, делая вид, будто собирается пить, и откусила кусок стекла; стражник вовремя это заметил и заставил ее выплюнуть стекло на тарелку. Тогда она объявила ему, что если он согласится ее спасти, то получит от нее целое состояние; он поинтересовался, что для этого нужно сделать; она ответила: убить Дегре, но он отказался, добавив, что во всем, кроме этого, он к ее услугам. Маркиза попросила перо и бумагу и написала письмо следующего содержания:

«Дорогой Териа, я попалась в лапы Дегре, и он везет меня из Льежа в Париж. Поспешите вызволить меня».

Антуан Барбье взял письмо, пообещав отправить его адресату, но вместо этого отдал Дегре.

На другой день, решив, что письмо звучит не слишком настойчиво, маркиза написала второе, в котором сообщала Териа, что конвой состоит всего из восьми человек, что несколько решительных людей легко обратят стражников в бегство и что она рассчитывает на его помощь.

В конце концов, встревоженная тем, что нет никакого ответа на ее послания, она отправила третье. В нем она заклинала Териа спасением его души, если у него недостает сил напасть на конвой и вызволить ее, убить хотя бы пару из четверки лошадей и, воспользовавшись переполохом, какой в результате этого возникнет, завладеть шкатулкой и сжечь ее; в противном случае, утверждала маркиза, она погибла.

Хотя Териа не получил ни одного из трех писем, так как Антуан Барбье тотчас же передавал их Дегре, он по собственной инициативе отправился в Маастрихт, через который должны были везти маркизу. Там он попытался подкупить стражников, предложив им десять тысяч ливров, но те оказались неподкупны.

В Рокруа маркизу встречал г-н советник Паллюо, которого парламент направил, чтобы допросить арестованную, когда она меньше всего этого ожидает и посему не успеет обдумать и подготовить ответы. Дегре доложил ему обо всех происшествиях и обратил его особое внимание на шкатулку, предмет таких тревог и настоятельнейших письменных советов. Г-н де Паллюо вскрыл ее и среди прочего обнаружил рукопись, озаглавленную «Моя исповедь»[27].

Эта исповедь является странным подтверждением потребности преступников засвидетельствовать свои преступления перед людьми или Господним милосердием. Как нам уже известно, Сент-Круа тоже написал исповедь, которая была сожжена, а теперь вот и маркиза совершила тот же неосмотрительный шаг. Исповедь эта, состоящая из семи пунктов и начинающаяся словами «Каюсь перед Богом и перед вами, отец», являла собой полное признание в совершенных ею преступлениях.

В первом пункте она признается, что была поджигательницей.

Во втором, что утратила девственность в семь лет.

В третьем — в отравлении своего отца.

В четвертом — в отравлении двух братьев.

В пятом, что пыталась отравить свою сестру, монахиню ордена кармелиток.

Два последних пункта посвящены описанию невероятных и чудовищных прелюбодеяний. В этой женщине было одновременно нечто и от Локусты, и от Мессалины[28]; даже в древности мы не находим ничего подобного.

Г-н де Паллюо, ознакомившись с этим важным свидетельством, тотчас же приступил к допросу. Мы приводим его здесь, не изменив ни слова, и с радостью будем заменять наш рассказ официальным документом всякий раз, когда представится такая возможность.

«Спрошенная, почему она бежала в Льеж.

Ответила, что покинула Францию по причине плохих отношений с невесткой.

Спрошенная, знает ли она, что за бумаги находятся в шкатулке.

Ответила, что в шкатулке много бумаг, касающихся ее семьи, и среди них исповедь, которую она хотела сделать, но писала она эту исповедь, будучи в отчаянии и расстройстве, не понимала, что пишет и делает, поскольку впала в помрачение ума, оказавшись в чужой стране без поддержки родственников и вынужденная занимать жалкие экю.

Спрошенная относительно первого пункта своей исповеди, в каком доме она устроила пожар.

Ответила, что не делала этого, а когда писала об этом, у нее было помрачение ума.

Спрошенная относительно остальных шести пунктов своей исповеди.

Ответила, что не знает, что там написано, и ничего про то не помнит.

Спрошенная, отравила ли она своего отца и братьев.

Ответила, что ничего про это не знает.

Спрошенная, не Лашоссе ли отравил ее братьев.

Ответила, что ничего про это не знает.

Спрошенная, нет ли у нее сведений, что ее сестре осталось недолго жить по причине того, что та была отравлена.

Ответила, что предвидит такую возможность, потому как сестра подвержена тем же недугам, что и братья; что у нее выпало из памяти, когда она написала исповедь; признала, что уехала из Франции по совету родственников.

Спрошенная, почему родственники ей дали такой совет.

Ответила, что в связи с делом ее братьев; признала, что виделась с Сент-Круа после его освобождения из Бастилии.

Спрошенная, не подговаривал ли ее Сент-Круа избавиться от отца.

Ответила, что не помнит такого, не помнит также, давал ли ей Сент-Круа порошки и иные снадобья и говорил ли, что знает средство разбогатеть.

По представлении ей восьми писем и требовании сказать, ею ли они написаны.

Ответила, что не помнит.

Спрошенная, почему она дала Сент-Круа обязательство на тридцать тысяч франков.

Ответила, что решила вручить эту сумму Сент-Круа, чтобы воспользоваться ею в случае нужды, считая его одним из своих друзей, что не хотела, чтобы это стало известно, из-за своих кредиторов, что у нее была расписка Сент-Круа, но во время поездки она ее потеряла, что супруг ее ничего не знает про это.

Спрошенная, до или после смерти ее братьев было написано это обязательство.

Ответила, что не помнит, но что оное обязательство не имеет отношения к смерти братьев.

Спрошенная, знает ли она аптекаря по имени Глазе.

Ответила, что три раза обращалась к нему по причине случавшихся у нее воспалений.

Спрошенная, почему она написала Териа, чтобы он похитил шкатулку.

Ответила, что не помнит, чтобы такое было.

Спрошенная, почему в письме Териа она писала, что, если он не спасет ее от суда, похитив шкатулку, она погибла.

Ответила, что ничего такого не помнит.

Спрошенная, заметила ли она во время поездки в Офмон первые признаки болезни отца.

Ответила, что не заметила, чтобы отец в 1666 г. плохо чувствовал себя ни во время поездки в Офмон, ни при возвращении оттуда.

Спрошенная, имела ли она какие-либо дела с Пенотье.

Ответила, что имела только по поводу тридцати тысяч ливров, которые ей должен был Пенотье.

Спрошенная, за что Пенотье должен был ей эти тридцать тысяч ливров.

Ответила, что они с мужем ссудили Пенотье десять тысяч экю, но что после возвращения им долга у них не было с ним никаких отношений».

Маркиза, как мы видим, выбрала метод отрицания всего и вся; и после прибытия в Париж и заключения в тюрьму Консьержери она продолжала держаться его, но вскоре к и без того весомым свидетельствам прибавились новые.

«Судебный пристав Клюэ показал:

Что, увидев Лашоссе служащим в лакеях у г-на д'Обре, советника, и зная, что тот был на службе у Сент-Круа, он сказал г-же де Бренвилье, что ежели г-н заместитель председателя суда узнает про это, то будет весьма недоволен, на что названная г-жа де Бренвилье воскликнула: «Ради Бога, не говорите этого моим братьям, не то они поколотят его палкой; пусть уж лучше заработает немножко он, чем кто другой». Посему он ничего не сказал вышеупомянутым господам д'Обре, хотя видел, как Лашоссе каждый день бывает у Сент-Круа и у названной г-жи де Бренвилье, которая обхаживала Сент-Круа, желая заполучить его шкатулку, и хотела, чтобы Сент-Круа вернул ее расписку не то на две, не то на три тысячи пистолей, в противном случае она собиралась его заколоть; она также говорила, что страшно не хочет, чтобы кто-то видел, что в этой шкатулке — дескать, там вещи крайне важные и касаются только ее.

Свидетель добавил, что после вскрытия шкатулки он сообщил названной г-же де Бренвилье, что комиссар Пикар сказал Лашоссе, что там обнаружены весьма интересные вещи, после чего г-жа де Бренвилье покраснела и переменила предмет разговора. Он спросил ее, не является ли она сообщницей, на что она ответила: «С чего вы взяли?» Потом же добавила, как бы говоря сама с собой: «Надо бы отослать Лашоссе в Пикардию». Свидетель сказал также, что она уже давно пыталась заполучить у Сент-Круа выше помянутую шкатулку и как только получила бы, велела бы его зарезать. Также свидетель добавил, что, когда он рассказал Брианкуру, что Лашоссе арестован и что, без сомнения, он все расскажет, Брианкур произнес, имея в виду г-жу де Бренвилье: «Она пропала». Что м-ль д'Обре назвала Брианкура негодяем, на каковые слова Брианкур ей ответил, что она даже не представляет, сколь она ему обязана; ведь ее и вдову заместителя председателя суда хотели отравить, и только он помешал это сделать. Он слышал от Брианкура, что г-жа Бренвилье неоднократно говорила, что существуют средства избавиться от неприятных людей, им, дескать, можно подсунуть заряженный пистолет в бульон.

Горничная Эдма Юэ, жена Брисьена, показала: Что Сент-Круа каждый день навещал г-жу де Бренвилье и что в шкатулке, принадлежащей названной де Бренвилье, она видела две маленькие коробочки с порошком и пастой сулемы, каковую она узнала, так как является дочерью аптекаря. Свидетельница добавила, что названная г-жа де Бренвилье однажды, отужинав в компании и будучи навеселе, показала ей маленькую коробочку, сказав: «Вот чем мстят врагам. Эта коробочка с виду крохотная, но битком набита наследствами». Г-жа де Бренвилье дала ей подержать эту коробочку, но вскорости, когда у нее прошел хмель, воскликнула: «Боже мой, что я вам тут наболтала! Не повторяйте этого никому». Свидетельница добавила, что Ламбер, судейский писец, говорил ей, что относил две маленькие коробочки от Сент-Круа г-же де Бренвилье; что Лашоссе часто приходил к ней; что, когда г-жа де Бренвилье не уплатила ей, горничной Юэ, десять пистолей, которые была ей должна, она пошла и пожаловалась Сент-Круа, пригрозив рассказать заместителю председателя суда все, что видела, после чего вышеназванные десять пистолей ей были уплачены; что Сент-Круа и названная г-жа де Бренвилье всегда имели при себе яд, чтобы воспользоваться им, ежели их арестуют.

Лоран Перетт, проживающий у аптекаря Глазе, заявил: Что он часто видел даму, приезжавшую вместе с Сент-Круа к его хозяину, и лакей сказал ему, что эта дама — маркиза де Бренвилье; он готов дать голову на отсечение, что они приезжали к Глазе готовить яд, а когда они приезжали, то карету оставляли на Сен-Жерменском рынке.

Мари де Вильере, компаньонка названной г-жи де Бренвилье, показала:

Что после смерти г-на д'Обре, советника, Лашоссе приходил к названной де Бренвилье и говорил с ней с глазу на глаз; что Брианкур сказал ей, что названная де Бренвилье губит порядочных людей; что он каждый день принимает орвиетан[29] из боязни быть отравленным и только благодаря этой предосторожности до сих пор еще жив, но он боится, что его зарежут, так как де Бренвилье посвятила его в тайну отравления; что надобно бы предупредить м-ль д'Обре, что ее хотят отравить, что имеются такие же планы и насчет гувернера детей г-на де Бренвилье. Мари де Вильере добавила, что спустя два дня после смерти советника Лашоссе был в спальне г-жи де Бренвилье и тут доложили о приходе Куте, секретаря покойного заместителя председателя суда, и маркиза велела Лашоссе спрятаться за пологом ее кровати. Лашоссе принес маркизе письмо от Сент-Круа.

Франсуа Дегре, офицер полиции, показал:

Что на основании королевского указа он арестовал в Льеже г-жу де Бренвилье; под кроватью у нее он обнаружил шкатулку, каковую опечатал; названная де Бренвилье попросила у него находившуюся там бумагу, которая является ее исповедью, но он отказал ей; что по пути в Париж, каковой они проделали вместе, г-жа де Бренвилье сказала ему, что думает, что это Глазе изготовлял яды для Сент-Круа; что однажды Сент-Круа назначил ей, названной де Бренвилье, свидание у распятия в предместье Сент-Оноре и показал четыре пузырька, сказав: «Вот что прислал мне Глазе». Она попросила один пузырек, но Сент-Круа ответил, что скорей умрет, чем отдаст ей это. Также свидетель сообщил, что стражник Антуан Барбье вручил ему три письма, которые г-жа де Бренвилье написала Териа.

Что в первом она просила его спешно приехать и попытаться освободить ее.

Что во втором она сообщала, что конвой состоит лишь из восьми стражников и пять человек сумели бы освободить ее.

А в третьем, что если он не может отбить ее у тех, кто ее конвоирует, то пусть возьмется хотя бы за пристава, убьет лошадь под его слугой и двух из четверки лошадей, запряженных в карету, захватит шкатулку и материалы процесса и бросит их в огонь, иначе она погибла.

Лавиолетт, стражник, показал:

Что в тот вечер, когда ее арестовали, г-жа де Бренвилье хотела проглотить длинную булавку, но он ей воспрепятствовал и объявил, что она подлая женщина и теперь он видит, что все, что про нее говорили, правда и она действительно отравила всю свою семью; она же ему ответила, что если она это и сделала, то лишь послушавшись дурного совета, и что у человека часто случаются помрачения.

Антуан Барбье, стражник, заявил:

Что названная де Бренвилье пила за столом из бокала и попыталась проглотить кусок стекла, но поскольку он воспрепятствовал ей, она сказала, что ежели он захочет ее спасти, то получит от нее целое состояние; что она написала несколько писем Териа; что в продолжение всего пути она неоднократно пыталась проглотить стекло, землю или булавки; что она предлагала ему перерезать горло Дегре, убить слугу г-на пристава, сказала ему, что нужно похитить и сжечь шкатулку, а для этого нужно иметь при себе горящий фитиль, чтобы все сжечь; что из Консьержери она написала Пенотье[30], передала ему это письмо и он сделал вид, будто согласен передать его.

Наконец, Франсуаза Руссель показала:

Что она служила у названной Бренвилье; что названная де Бренвилье однажды дала ей засахаренной смородины, которую она попробовала на кончике ножа, после чего сразу же почувствовала себя плохо. Еще г-жа де Бренвилье дала ей ломоть влажной ветчины, каковую она съела, после чего у нее началась сильная боль в желудке и у нее было ощущение, будто ей пронзили сердце, и она верит, что три года назад ее отравили».

При таких доказательствах трудно было держаться прежней системы полного отрицания. Тем не менее маркиза де Бренвилье продолжала настаивать на своей невиновности, и метр Нивель, один из лучших адвокатов того времени, согласился взять ее дело.

Он талантливейшим образом разбил один за другим все доводы обвинения, признав прелюбодейную связь маркизы с Сент-Круа, но отвергнув ее соучастие в отравлении отца и сыновей д'Обре, считая, что то был акт мести Сент-Круа по отношению к ним. Что касается исповеди, бывшей самой сильной и единственной уликой, которую можно было предъявить г-же де Бренвилье, то тут он опротестовал законность подобного свидетельства, опираясь на аналогичные случаи, когда свидетельства обвиняемых против самих себя не были приняты на основании законодательного положения «Non auditor pejare volens»[31].

Он привел три примера; поскольку они небезынтересны, мы целиком цитируем их по его письменному представлению.

Первый пример

Доменико Сото, знаменитейший знаток церковного права и крупнейший теолог, бывший духовником Карла V и участвовавший в первых заседаниях Тридентского собора при Павле III[32], поставил проблему человека, потерявшего бумагу, на которой он записал свои грехи; случилось так, что церковный судья, нашедший эту бумагу и на ее основании решивший донести на того, кто ее написал, был справедливо наказан вышестоящим по той причине, что исповедь столь священна, что все связанное с нею должно навеки сохраняться в тайне. В подкрепление этого положения был приведен приговор, о котором рассказывает в своем «Трактате о исповедниках» Родерико Акуньо, знаменитый португальский архиепископ.

Некий каталонец, уроженец города Барселоны, приговоренный к смерти за совершенное убийство, в котором он признался, отказался исповедаться перед казнью. Невзирая на все настояния, он с таким упорством отказывался, не приводя, между тем, никаких причин нежелания исповедаться, что все приписали таковое его поведение помрачению рассудка и решили, что оно вызвано страхом смерти.

Об этом его упрямстве оповестили св. Тома де Вильнева[33], архиепископа Валенсии в Испании, который был в городе, где производилась казнь. Достопочтенный прелат оказался настолько человеколюбив, что соблаговолил заняться этим делом, дабы принудить убийцу исповедаться, чтобы вместе с телом не погубить душу. Но он был крайне поражен, когда, спросив приговоренного о причинах его отказа от исповеди, услышал, что тот питает ненависть к исповедникам, потому как осужден на смерть вследствие доноса, сделанного его духовником, которому он открылся, что совершил убийство; об этом никто не знал, но он пришел на исповедь, признался в совершенном преступлении, рассказал, где зарыл убитого и о прочих подробностях преступления; его исповедник донес обо всех этих обстоятельствах, и он не мог их отрицать, что и позволило вынести ему приговор; только сейчас ему стало известно то, чего он не знал, когда исповедовался, а именно, что его исповедник оказался братом убитого и жажда мести толкнула этого дурного священника раскрыть тайну исповеди.

После такового заявления св. Тома де Вильнев счел, что подобный случай куда важней самого судебного процесса, поскольку затрагивает честь духовенства и церкви и последствия его имеют бесконечно большее значение, нежели само это дело, где речь идет всего-навсего о жизни одного человека. Он решил проверить достоверность сделанного заявления, призвал того исповедника и, когда тот признал, что совершил преступление, нарушив тайну исповеди, принудил судей, вынесших приговор обвиняемому, отменить оный и признать его невиновным, что и было сделано к радости и под рукоплескания публики.

Что же до исповедника, он был приговорен к весьма тяжкому наказанию, которое св. Тома де Вильнев соблаговолил смягчить, принимая во внимание, что тот сразу же признался в преступлении, а главное, что этот случай позволил наглядно показать, с каким уважением сами судьи должны относиться к исповеди.

Второй пример

В 1579 году некий кабатчик из Тулузы в одиночку, так что никто из его домочадцев о том не знал, убил остановившегося у него чужестранца и тайно закопал тело в погребе. Сей преступник, преследуемый угрызениями совести, покаялся в совершенном убийстве, рассказав своему духовнику обо всех подробностях и сообщив даже место, где он зарыл труп. Родичи покойного, исчерпав все возможные способы получить о нем известия, в конце концов объявили в городе, что назначают большую награду тому, кто сообщит, что с ним сталось. Исповедник, соблазнившись деньгами, втайне подсказал им, что ежели они поищут в погребе у кабатчика, то найдут труп. Кабатчик был заключен в тюрьму, пытан и признался в совершении преступления. Но после признания заявил, что никто, кроме его духовника, о том не знал и что тот — единственный, кто мог его выдать.

И тогда парламент, возмущенный способом, использованным для открытия истины, объявил кабатчика невиновным до тех пор, пока не будет других доказательств, кроме доноса священника.

Священник же этот был приговорен к повешению, а тело его было сожжено, ибо суд мудро признал, что стократ важней обеспечить святость таинства, обязательного для спасения души.

Третий пример

Некая армянка возбудила неистовую страсть у знатного турецкого юноши, однако женское целомудрие долго было препоной для желаний возлюбленного. Наконец, не в силах более терпеть, он пригрозил убить ее вместе с мужем, ежели она не удовлетворит его желания. Напуганная его угрозой и прекрасно зная, что та может быть исполнена, она притворилась, будто уступает, и назначила турку свидание у себя в доме в то время, когда, как она утверждала, муж будет отсутствовать; однако в назначенное время появился муж, и хотя турок был вооружен саблей и двумя пистолетами, обстоятельства обернулись так, что супругам удалось убить своего недруга, тело которого они закопали у себя в доме, и никто о том не знал.

Несколько дней спустя они отправились на исповедь к священнику своей национальности и рассказали ему во всех подробностях эту трагическую историю. Сей недостойный служитель Бога подумал, что в стране, управляемой магометанами, где принципы священства и обязанности исповедника либо неизвестны, либо отвергаются, не станут подвергать проверке источник сведений, которые он сообщит правосудию, и что его свидетельство будет иметь ту же силу, что и всякий другой донос; посему он решил в угоду своей алчности извлечь пользу из сложившегося положения. Он многократно приходил к супругам, всякий раз требуя у них значительные суммы и угрожая в случае отказа раскрыть их преступление. Поначалу несчастные выполняли требования священника, но наконец настал момент, когда им, обобранным до нитки, пришлось отказать ему в требуемом. Тогда, исполняя угрозу, священник немедленно отправился к отцу убитого с доносом, надеясь и с него получить денег. Отец пошел к визирю[34] и заявил, что знает, кто убийцы его сына, что это открылось ему из доноса священника, которому они исповедались, и потребовал правосудия, однако изобличение это имело вполне неожиданное действие: визирь ощутил сочувствие к несчастным армянам, а равно вознегодовал на выдавшего их священника.

И вот, поместив доносчика в комнате, выходящей в залу дивана, визирь послал за армянским епископом, дабы узнать у него, что есть исповедь и какой кары заслуживает священнослужитель, разгласивший то, что ему рассказали во время оной, а также, как должно поступать с теми, чьи преступления открылись таким путем. Епископ ответил, что тайна исповеди нерушима, что христианский закон велит сжечь священника, который ее разгласит, и простить тех, кто таким способом был обвинен, так как христианская религия предписывает преступнику под угрозой вечного проклятия покаяться священнику в совершенном преступлении.

Визирь, удовлетворенный ответом, отослал епископа в другую комнату и велел привести обвиняемых, дабыуслышать от них обстоятельства этого дела; несчастные, полумертвые от страха, тотчас же бросились к нему в ноги. Жена попросила дозволения говорить и рассказала, что необходимость оборонять свою честь и жизнь вынудила их взяться за оружие и причинить смерть своему недругу; также она сказала, что единственным свидетелем их преступления был Бог и что оно до сих пор оставалось бы неразоблаченным, если бы закон того же Бога не велел им сообщить эту тайну одному из его служителей, дабы обрести прощение, но священник, движимый ненасытной алчностью, сперва обобрал их до нитки, а потом выдал.

Визирь велел им пройти в третью комнату, призвал священнослужителя-доносчика, свел его с епископом, которому велел повторить, каковым наказаниям подлежат те, кто раскрывает тайну исповеди, после чего, применив оный закон к священнику, приговорил его к сожжению живьем на площади и добавил, что надеется, что тот попадет в ад, где в полной мере будет покаран за свою бесчестность и преступления.

Приговор был немедленно приведен в исполнение.

Адвокат надеялся, что три эти примера произведут должное воздействие. Но то ли оттого, что судьи не приняли их во внимание, то ли оттого, что, кроме исповеди, у них были другие достаточные доказательства, но вскоре процесс принял такой оборот, что всем стало ясно: маркиза будет осуждена. И действительно, утром 16 июля 1676 г., то есть еще до вынесения приговора, к ней в камеру вошел г-н Пиро, доктор Сорбонны, которого прислал первый президент парламента[35]. Этот достойный судья, предвидя заранее приговор и понимая, что для такой преступницы помощь и утешение лишь в предсмертный час может оказаться запоздалой, попросил г-на Пиро прийти к ней, и хотя тот заметил, что в Консьержери имеются два постоянных священника и что он считает себя неспособным на подобный подвиг, поскольку при виде чужой крови неизменно чувствует дурноту, г-н первый президент весьма настаивал, говоря, что в данном случае нужен человек, которому можно всецело довериться, и тогда г-н Пиро взял на себя эту тяжелейшую миссию.

И правду сказать, г-н первый президент признался, что, как он ни привычен общаться с преступниками, г-жа де Бренвилье ужасает его, поскольку наделена потрясающей силой. Накануне того дня, когда был приглашен г-н Пиро, президент с утра до ночи занимался этим делом, и у обвиняемой была тринадцатичасовая очная ставка с Брианкуром, свидетелем, чьи показания более всего уличают ее. В тот же день у нее была еще одна очная ставка, продолжавшаяся пять часов, и маркиза выдержала обе, выказав столько же почтительности к судьям, сколько высокомерия к свидетелю, отводя его на том основании, что он был негодный слуга, приверженный к пьянству, которого она прогнала из своего дома за безнравственность, и потому его показания против нее не должны иметь силы. Смягчить эту окаменевшую душу, полагал г-н первый президент, способен лишь служитель церкви; главное ведь не в том, чтобы казнить маркизу на Гревской площади; необходимо, чтобы ее яды погибли вместе с ней, иначе общество не получит облегчения от ее смерти.

Доктор Пиро явился к маркизе с письмом от ее сестры, которая, как мы уже упоминали, под именем сестры Марии была монахиней в монастыре Сен-Жак; в письме та в самых трогательных и нежных словах умоляла г-жу де Бренвилье вполне довериться достойнейшему священнослужителю и видеть в нем не только опору, но и друга.

Когда г-н Пиро представился обвиняемой, та только что вернулась с допроса, продолжавшегося три часа, где она все отрицала и, похоже, ничуть не была тронута тем, что говорил ей г-н первый президент, хотя, покончив со своими судейскими обязанностями, он обратился к ней как христианин и попытался заставить ее осознать, в сколь плачевном положении она находится, поскольку в последний раз предстает перед людьми, а вскоре предстанет перед Богом; желая смягчить ее, он говорил настолько прочувствованно, что даже несколько раз вынужден был останавливаться, так как у него самого от слез сжималось горло, а судьи, даже самые старые и очерствевшие, слушая его, плакали. Увидев доктора и сразу поняв, что процесс завершится смертным приговором, маркиза пошла к нему со словами:

— Значит, сударь, вы пришли, чтобы…

Но тут отец Шавиньи, сопровождавший доктора Пиро, прервал ее.

— Сударыня, — предложил он, — давайте прежде всего помолимся.

Все трое опустились на колени и обратились с молитвой к Святому Духу; затем г-жа де Бренвилье попросила присутствующих прочесть молитву Пресвятой Деве, а закончив ее, вновь подошла к доктору и продолжила:

— Сударь, вас, конечно, прислал г-н первый президент, чтобы утешить меня, и с вами я должна буду провести те немногие часы, что мне осталось жить. Я давно уже с нетерпением ожидаю вас.

— Сударыня, — отвечал доктор Пиро, — я пришел оказать вам духовную поддержку во всем, в чем смогу, но предпочел бы, чтобы тому была другая причина.

— Сударь, — улыбнулась маркиза, — надо быть готовым ко всему.

Затем она обратилась к Шавиньи:

— Святой отец, я безмерно признательна за то, что вы привели ко мне господина доктора и за все посещения, какими вы удостаивали меня. Прошу вас, молитесь за меня. Отныне я буду говорить только с доктором, поскольку мне нужно обсудить с ним вопросы, которые обсуждаются только наедине. Прощайте же. Да вознаградит вас Бог за ваши заботы обо мне.

После этих слов отец Шавиньи удалился, оставив ее с доктором Пиро, а также с двумя мужчинами и женщиной, которые постоянно сторожили ее. Она содержалась в большой камере в башне Монтгомери[36], занимавшей весь этаж. В глубине стояла кровать с серым пологом для маркизы и складная койка для охраны. В этой же камере, говорят, когда-то был заключен поэт Теофиль[37], и возле двери в ту пору еще сохранились собственноручно написанные им стихи в его манере.

Едва надзиратели поняли, зачем пришел доктор, как тут же удалились в глубь камеры, оставив маркизу наедине с доктором, дабы она могла задавать вопросы и получить утешение, с которым явился к ней служитель Бога. Маркиза и г-н Пиро сели за стол друг напротив друга. Маркиза решила, что она уже осуждена, и соответственным образом начала разговор, но доктор ей сказал, что суда еще не было, точно неизвестно, когда будет вынесен приговор, а еще менее, каков он будет, и тут маркиза прервала его.

Сударь, — промолвила она, — у меня нет никаких сомнений насчет того, что меня ждет. Если приговор еще не вынесен, значит, его вот-вот вынесут. Я ждала, что мне сообщат о нем сегодня утром, и не сомневаюсь, что буду осуждена на смерть; единственная милость, которой я жду от господина первого президента, — небольшая отсрочка между вынесением приговора и исполнением; ведь если меня казнят сегодня же, у меня будет очень мало времени, чтобы приготовиться, а мне его нужно, я чувствую, побольше.

Доктор Пиро не ожидал от нее подобных речей и был весьма обрадован, видя такие ее чувства. Ведь кроме того, что говорил г-н первый президент, отец Шавиньи рассказал ему, что в воскресенье он дал ей понять, что у нее крайне мало шансов избегнуть смертной казни, и ежели судить по разговорам, что ходят в городе, ей следует быть к этому готовой. Сперва после этих его слов у нее был весьма озадаченный вид, потом она со страхом спросила:

— Так что же, я из-за этого дела умру?

Отец Шавиньи собрался было утешить ее, но она тут же вскочила и, тряхнув головой, надменно произнесла:

— Нет, нет, преподобный отец, не надо меня успокаивать, я примирилась с судьбой и, когда придет срок, сумею умереть достойно.

Отец Шавиньи заметил ей, что к смерти нельзя так быстро и легко приготовиться, что ей, напротив, нужно многое предусмотреть, чтобы не быть захваченной врасплох, но она ответила, что хватит четверти часа, чтобы исповедаться, и секунды, чтобы умереть. Доктор Пиро был счастлив, обнаружив, что с воскресенья до четверга чувства ее настолько переменились.

— Да, — продолжала маркиза после недолгого молчания, — чем больше я задумываюсь, тем лучше понимаю, что одного дня после людского суда мне будет мало, чтобы подготовиться предстать перед Богом и быть судимой им.

— Сударыня, — отвечал доктор, — я не знаю, каков будет приговор и когда он будет вынесен, но, даже если он будет смертный и вынесут его сегодня, я заранее смею вас уверить, что в исполнение он будет приведен только завтра. И все же, хотя неизвестно, приговорят ли вас к смерти, я вполне согласен, что нужно подготовиться к любому исходу.

О, в том, что меня казнят, я совершенно уверена, — заметила она, — и не стоит мне обольщаться несбыточной надеждой. Я намерена с полной откровенностью рассказать вам всю свою жизнь, но прежде чем раскрыть перед вами сердце, позвольте мне узнать, какое мнение вы составили обо мне и что, по-вашему, я должна делать в нынешнем своем положении.

— Вы предупредили мое намерение, — сказал доктор, — и опередили меня: именно об этом я и хотел говорить. Прежде чем вы откроете передо мной душу и мы начнем разговор о ваших отношениях с Богом, я считаю необходимым, сударыня, сообщить вам несколько основных принципов, на которые вы сможете опираться. Я пока не знаю, виновны ли вы, и воздерживаюсь выносить суждение о преступлениях, в которых вас обвиняют, поскольку смогу узнать о них только из вашей исповеди. Итак, я пока обязан сомневаться в вашей виновности, но тем не менее не могу не знать, в чем вас обвиняют: обвинения получили огласку и дошли до меня; вы, надеюсь, понимаете, что о вашем деле идет много толков и вряд ли есть люди, которые хоть что-нибудь да не слышали о нем.

— Да, да, — улыбнулась маркиза, — я знаю, что о нем много разговоров и я стала притчей во языцех.

— Итак, — продолжал доктор, — преступление, в котором вас обвиняют, — отравительство, и я должен вам сказать, что если вы действительно повинны в нем, то можете надеяться на прощение Господа только в том случае, если расскажете судьям, каким ядом пользовались, каков его состав, какое существует противоядие от него и как зовут ваших сообщников. Сударыня, нужно покарать всех этих злодеев, всех без исключения, ибо, если они будут продолжать действовать, если вы их пожалеете, они будут пользоваться вашим ядом, и на вас падет вина за все совершенные после вашей смерти убийства, так как вы не захотели выдать этих злодеев судьям; посему можно будет сказать, что вы переживете себя после смерти, поскольку ваше преступление переживет вас. Знайте, сударыня, грех, приводящий к смертоубийству, никогда не может быть прощен, и чтобы ваше преступление было прощено, ежели вы его совершили, нужно, чтобы оно умерло прежде вас, потому что, имейте в виду, сударыня: если вы его не убьете, оно погубит вас.

Я согласна с вами, сударь, — ответила маркиза после секундного раздумья, — и, пока еще не подтверждая ни свою виновность, ни невиновность, обещаю вам, если я действительно виновна, основательно взвесить то, что вы сказали. А теперь позвольте, сударь, вопрос, и прошу понять, что мне необходим ответ. Существует ли в жизни какой-нибудь неискупаемый грех? Существуют ли, сударь, грехи столь безмерные или столь большое количество грехов, чтобы церковь не посмела их отпустить, а Божий суд, сочтя их, при всем своем милосердии не смог бы простить? Прошу вас понять, я начинаю с этого вопроса, потому что, если у меня не будет надежды, мне нет смысла исповедоваться.

— Мне хочется думать, сударыня, — отвечал доктор Пиро, с невольным ужасом глядя на маркизу, — что этот ваш вопрос — всего лишь общий тезис и не имеет никакого отношения к тому, что у вас на совести. Поэтому я буду отвечать на него, ни в коей мере не связывая его с вами. Нет, сударыня, в этой жизни непростительных грехов нет, как бы ни были они велики и сколько бы их ни было. Это догмат веры, так что, если вы в этом сомневаетесь, вы не сможете умереть католичкой. Правда, некоторые теологи в прежние времена утверждали противное, но они осуждены как еретики. Непростительны лишь отчаяние и нераскаянность, и вот они-то являются смертными грехами.

— Сударь, — сказала маркиза, — Бог смилостивился надо мной, убедив меня вашими словами. Я верю, что он может простить все грехи, верю, что он часто использовал эту свою власть. Теперь я боюсь только одного — что он не захочет явить свою доброту столь презренному существу, как я, созданию, показавшему, что оно недостойно милостей, которые он уже мне являл.

Доктор как мог разубедил ее и продолжал беседу, внимательно изучая маркизу.

«То была, — пишет он, — женщина, от природы наделенная бесстрашием и великого мужества; у меня создалось впечатление, что ей от рождения присущ добрый и честный образ мыслей; у нее безучастный ко всему вид, живой и проницательный ум, все воспринимающий очень ясно и помогающий изъясняться четко и немногословно, но при том очень верно, мгновенно находить уловки, чтобы выбраться из трудного положения, и тотчас принимать решения в тяжелых обстоятельствах; впрочем, она была легкомысленна, не слишком сдержанна, переменчива, и ей надоедало, когда много говорили об одном и том же; это — продолжает доктор, — вынуждало меня время от времени менять предмет разговора, чтобы не задерживаться долго на одной теме, но тем не менее я при случае возвращался к уже сказанному, предлагая ей новый взгляд и давая беседе новый оборот. Речь у нее была скупа и достаточно складная, без принужденности и аффектации, она прекрасно владела собой, говоря только то, что хотела сказать; ни в ее лице, ни в разговоре ничто не подтверждало мнения о ней как о человеке исключительно злом, какое сложилось в обществе под влиянием совершенного ею отцеубийства; поразительно также — и тут следует преклоняться перед справедливостью Господа, когда он предоставляет человека самому себе, — что существо, наделенное от природы известным величием, выказывающее хладнокровие в самых непредвиденных обстоятельствах, никогда не теряющее присутствия духа, умеющее твердо ждать смерти и даже мучений, ежели это будет необходимо, оказалось способным на такое злодеяние, как покушение на убийство отца, в чем она и призналась судьям. В ее лице ничто не свидетельствовало о каком-то исключительном злодействе натуры; у нее были каштановые, чрезвычайно густые волосы, лицо округлое и достаточно правильное, мягкие, весьма красивые синие глаза, поразительно белая кожа, довольно хорошей формы нос; короче, в ее лице не было ни одной неприятной черты, но в то же время не было ничего, что позволило бы назвать его очень привлекательным; у нее уже появилось несколько морщинок, и выглядела она старше, чем была на самом деле. По какому-то поводу на нашем первом свидании мне пришлось осведомиться о ее возрасте. «Сударь, — ответила она, — если я доживу до дня святой Магдалины, мне исполнится сорок шесть лет. В этот день я родилась на свет и ношу ее имя. При крещении меня нарекли Мари Мадлен[38]. Но хоть этот день и близок, до него мне не дожить, придется расстаться с жизнью сегодня или самое позднее завтра; это будет милость, если мне дадут отсрочку на день, и тем не менее, веря вам, я на нее надеюсь». На вид ей можно было бы дать лет сорок восемь. Но как ни бесстрастно от природы выглядело ее лицо, стоило ей подумать о чем-либо огорчительном, это тотчас выражалось гримасой, которая поначалу могла напугать; время от времени я отмечал подергивания лица, свидетельствующие о негодовании, презрении или досаде. Да, забыл отметить, что она была очень маленького роста и очень миниатюрна.

Вот примерно таково описание ее внешности и ума, насколько я мог познать ее за столь короткий срок, поначалу наблюдая за ней, чтобы впоследствии вести себя соответственно тому, что я замечу».

Делая перед исповедником первый набросок своего жизнеописания, маркиза вдруг вспомнила, что он еще не отслужил мессу, и сказала ему, что время отслужить ее, сама назвав тюремную церковь и попросив совершить ее в честь Божьей Матери, дабы та заступилась за нее перед Господом, поскольку всегда считала Пресвятую Деву своей покровительницей и в своей преступной и распутной жизни питала перед ней особенно благоговение; поскольку маркиза не могла спуститься в церковь вместе со священником, то пообещала мысленно быть с ним.

Была половина одиннадцатого утра, когда г-н Пиро расстался с маркизой; всего за четыре часа, что он провел с ней в разговорах, ему удалось благодаря ненавязчивому благочестию и душевной доброте склонить еек признаниям, каких не смогли у нее вырвать ни угрозы судей, ни страх пытки; итак, он истово и благоговейно отслужил мессу, моля Господа равно помочь и исповеднику, и узнице.

Отслужив мессу, он выпил немножко вина и зашел к смотрителю тюрьмы, где узнал от случайно заглянувшего библиотекаря суда Сене, что г-же де Бренвилье вынесли приговор, присудив ее к отсечению руки перед казнью. Это суровое решение, которое, впрочем, было смягчено в приговоре, возбудило у г-на Пиро еще больший интерес к кающейся маркизе, и он тотчас же поднялся к ней.

Едва он отворил дверь, она с просветленным лицом пошла к нему навстречу и спросила, молился ли он за нее, и когда он ответил, что да, осведомилась:

— Отец мой, будет ли мне даровано утешение причаститься перед смертью?

— Сударыня, — ответил доктор, — если вы будете приговорены к смертной казни, то умрете без причастия, и я ввел бы вас в заблуждение, позволив надеяться на эту благодать. Из истории мы знаем, что коннетабль де Сен-Поль умер[39], не добившись этой милости, невзирая на все усилия обрести ее. Его казнили на Гревской площади перед собором Нотр-Дам. Он прочел молитву, как прочтете ее и вы, если вас постигнет такая же судьба. И это все, но в своем милосердии Господь дозволил этим ограничиться.

— Но, сударь, — возразила маркиза, — мне кажется, что господа де Сен-Map и де Ту причастились перед казнью[40].

— Не думаю, сударыня, — сказал доктор, — потому что об этом не говорится ни в «Мемуарах» де Монтрезора[41], ни в других книгах, повествующих об их казни.

— Ну, а господин де Монморанси[42]? — заметила она.

— А господин де Марийак[43]? — парировал доктор.

Действительно, если эта милость была дана первому, то второму в ней было отказано, и пример тем более подействовал на маркизу, что она находилась в родстве с Марийаками и очень гордилась этим. Несомненно, она не знала, что г-н де Роган[44] причастился ночью во время мессы, которую отслужил во спасение его души отец Бурдалу[45], так как не заговорила о том, и единственным ее ответом на реплику доктора был глубокий вздох.

А он между тем продолжал:

— Даже если вы, сударыня, приведете мне еще несколько отдельных примеров, все равно, прошу вас, не полагайтесь на них, ибо они — исключения, а не закон. Вы не должны надеяться на привилегию, с вами все пойдет по заведенному порядку, как с другими приговоренными. Что было бы, если бы вы родились и умерли в царствование Карла VI[46]? До правления этого монарха преступники умирали без исповеди, и только он смягчил подобную жестокость. Впрочем, сударыня, причащение не является обязательным условием спасения души: можно ведь причаститься духовно, произнеся слова, которые все равно что плоть, и слиться с церковью, каковая есть мистическое воплощение Христа, приняв страдание за него и вместе с ним в этом последнем причастии казни, выпавшем на вашу долю, сударыня, и являющемся совершеннейшим из всех. Если вы ненавидите свое преступление всем сердцем, если от всей души любите Бога, если в вас живо милосердие и вера, ваша смерть станет мученничеством и как бы вторым крещением.

Боже мой, — промолвила маркиза, — после ваших слов, что для моего спасения необходима рука палача, я подумала, что сталось бы со мной, если бы я умерла в Льеже и где бы я сейчас очутилась? И даже не будь я арестована и проживи еще лет двадцать вне Франции, какова была бы моя смерть, коль необходим эшафот, чтобы освятить ее? Теперь-то, сударь, я вижу все свои вины и как главнейшую из них рассматриваю последнюю, то есть дерзость по отношению к судьям. Но, слава Богу, еще не все потеряно, мне остается претерпеть последний допрос, и я намерена сделать полное признание. А вы, сударь, — продолжала она, — попросите от моего имени прощения у господина первого президента: он вчера, когда я была на допросе, говорил мне такие трогательные вещи, что я почувствовала умиление, но не хотела свидетельствовать, так как думала, что, ежели я не признаюсь, у суда не будет доказательств, достаточно веских, чтобы приговорить меня к смерти. Но все оказалось не так, и я, должно быть, возмутила судей упорством, какое выказала на этом допросе. Но я признала ошибку и исправлю ее. Добавьте, сударь, что я отнюдь не держу зла на господина первого президента за приговор, который он мне сегодня вынес, и нисколько не сержусь на господина первого секретаря, который его требовал, но униженно благодарю их обоих, ибо от этого зависело спасение моей души.

Доктор начал укреплять ее в намерении идти по этому пути, но тут отворилась дверь: принесли обед, было уже половина второго. Маркиза замолчала и стала наблюдать за тем, как накрывают стол, причем вела себя с такой же непринужденностью, как если бы принимала гостей у себя в загородном доме. Она пригласила за стол троих караульщиков и, обратясь к доктору, сказала:

— Сударь, прошу извинить, но у нас тут без церемоний. Эти славные люди обычно едят со мной, чтобы составить мне компанию, и сегодня, если вы не против, мы поступим так же. Это последняя наша совместная трапеза, — сказала она караульщикам, а потом повернулась к женщине: — Милая госпожа дю Рюс, я уже давно доставляю вам хлопоты, но потерпите еще немножко, скоро вы избавитесь от меня. Вы сможете отправиться в Драве — у вас будет достаточно времени: часов через семь-восемь мной займется палач, а вам больше уже не дозволят приблизиться ко мне. Так что очень скоро вы сможете уйти и вернуться к себе, поскольку я не думаю, что у вас хватит духа смотреть, как меня казнят.

Маркиза произнесла все это с величайшим спокойствием и без всякого высокомерия, а поскольку сидящие за столом все время отворачивали лица, скрывая слезы, печально улыбнулась. Но, обратив внимание, что никто не притрагивается к еде, она предложила доктору супа, попросив извинения за то, что смотритель сварил его с капустой, отчего он стал похож на обычную похлебку и его неудобно предлагать такому человеку. Сама же она выпила бульону и съела два яйца, извиняясь перед сотрапезниками, что не ухаживает за ними, так как у нее нет ни ножа, ни вилки.

Во время обеда она попросила позволения выпить за здоровье доктора. Доктор ответил тем, что выпил за ее здоровье, и она была чрезвычайно обрадована его благожелательностью.

— Завтра постный день, — сказала она, ставя стакан на стол, — и хотя для меня он будет крайне тяжел, потому что завтра мне предстоят пытка и казнь, я не намерена нарушать установления церкви и есть скоромное.

— Сударыня, — заметил доктор, — если вам потребуется для восстановления сил выпить бульона, не угрызайтесь: вы ведь выпьете его не из чревоугодия, а по необходимости; в этом случае церковные правила вас ни к чему не обязывают.

— Сударь, — отвечала маркиза, — я не затруднилась бы поступить именно так, появись у меня подобная потребность, тем паче что вы мне дали позволение, но надеюсь, в этом не будет необходимости; вечером за ужином я съем бульона, а потом перед самой полночью тоже, но гораздо крепче, чем обычно, и этого вместе с двумя сырыми яйцами, которые мне дадут после пытки, мне вполне хватит, чтобы продержаться завтрашний день.

«Должен сказать, — пишет священнослужитель в своем отчете, из которого мы и почерпнули все эти подробности, — я ужаснулся такому хладнокровию и внутренне содрогнулся, слыша, как она отдает распоряжение смотрителю, чтобы на ужин сварили бульон крепче, чем обычно, и к полночи ей принесли две чашки его. Обед кончился, — продолжает г-н Пиро, — маркиза попросила бумагу и чернил, их принесли, и она сказала, что, прежде чем передать мне перо и попросить записать то, что она продиктует, ей необходимо написать письмо».

Это письмо, которое, как она призналась, весьма ее заботит и после которого она будет чувствовать себя куда свободней, было адресовано ее мужу. Она выказала такую нежность, говоря о нем, что доктор после всего, что произошло, был этим крайне удивлен и, желая ее испытать, заметил, что нежность, какую она проявляет, отнюдь не взаимна, так как муж бросил ее без поддержки, пока шел процесс, но маркиза прервала его:

— Отец мой, не следует судить поспешно и лишь по внешним проявлениям. Господин де Бренвилье всегда принимал во мне участие и делал для меня все, что мог, наша переписка не прерывалась все время, пока я была за границами королевства, и можете не сомневаться, он немедля приехал бы в Париж, как только узнал, что я в тюрьме, если бы его дела позволили сделать это, не подвергаясь опасности. Знайте, он запутался в долгах и не может показаться здесь, так как кредиторы тотчас потребуют его ареста. Поэтому не думайте, будто он безразличен ко мне.

Сказав это, она стала писать письмо, а закончив, протянула его доктору со словами:

— Сударь, вы теперь мой наставник до самого смертного часа; прочтите письмо, и если найдете, что в нем нужно что-то изменить, скажите мне.

Вот оно, это письмо:

«В настоящее время, когда я скоро вручу свою душу Господу, я хочу заверить Вас в своей дружбе, которая пребудет неизменной до последней секунды моей жизни. Прошу у Вас прощения за все, что я Вам причинила вопреки тому, чем я Вам обязана; я умираю позорной смертью, которую мои враги навлекли на меня[47]. Я прощаю их от всего сердца и прошу Вас тоже простить их. Надеюсь, вы простите мне бесчестье, какое может пасть и на Вас, и все же помните, что здесь мы лишь на краткое время и вскоре, быть может, Вам придется дать Богу точный отчет во всех своих поступках вплоть до праздных слов, как сейчас готова это же сделать я. Позаботьтесь о своих земных делах и о наших детях и подавайте им пример; посоветуйтесь на этот предмет с г-жой де Марийак и с г-жой Куте. Молитесь за меня, как только можете, и верьте, что я умираю всецело преданной Вам.

Д'Обре».
Доктор внимательно прочел письмо, после чего заметил маркизе, что одна из фраз в нем неуместна — та, где она пишет о врагах.

— Сударыня, — сказал он ей, — у вас нет других врагов, кроме ваших преступлений, а те, кому вы даете имя врагов, — это люди, чтущие память вашего отца и братьев, которую вы должны бы чтить больше, чем они.

— Но, сударь, — возразила она, — разве те, кто добивается моей смерти, не являются моими врагами, и разве это не по-христиански простить их за преследования?

— Сударыня, — ответил доктор, — они вовсе не враги вам. Это вы являетесь врагом рода человеческого, а вам никто не враг, ибо о вашем преступлении нельзя думать без ужаса.

— Что ж, отец мой, — сказала она, — я не питаю злобы к ним и желаю, чтобы те, кто более всего способствовал моему аресту и нынешнему моему положению, попали в рай.

— Сударыня, как вы это понимаете? — осведомился доктор. — Обыкновенно так выражаются, когда кому-то желают смерти. Прошу вас, объяснитесь.

Боже меня избави, отец мой, быть так понятой! — воскликнула маркиза. — Напротив, пусть Бог даст им на этом свете долгое процветание, а на том пусть их счастье и блаженство будут бесконечными. Продиктуйте мне другое письмо, сударь, и я напишу его, как вам будет угодно.

Написав его, маркиза не хотела думать ни о чем другом, кроме исповеди, и попросила доктора в свой черед взяться за перо. Она объяснила:

— Я совершила столько грехов и преступлений, что при простой устной исповеди у меня не будет уверенности, все ли полностью я их перечислила.

Они оба опустились на колени, дабы испросить милости у Святого Духа, и после прочтения «Veni Creator» и «Salve Regina»[48] доктор поднялся и сел за стол, а коленопреклоненная маркиза прочла «Confiteor»[49] и приступила к исповеди.

В девять часов вечера пришел отец Шавиньи, тот самый, что привел утром доктора Пиро; похоже, маркиза была недовольна его визитом, однако приняла его приветливо.

— Я не надеялась, отец мой, увидеть вас так поздно, — сказала она, — и все же прошу вас, оставьте меня еще на несколько минут с господином доктором.

Отец Шавиньи удалился.

— С чего это он пришел? — поинтересовалась маркиза у доктора.

— По доброте, чтобы вы не оставались в одиночестве, — ответил тот.

— Вы намерены меня покинуть? — с нескрываемым испугом воскликнула маркиза.

— Сударыня, я намерен делать все, что угодно вам, — сообщил доктор, — но вы окажете мне огромную услугу, если не будете возражать, если я на несколько часов вернусь к себе. А в это время с вами побудет отец Шавиньи.

— Ax, сударь, — ломая руки, промолвила маркиза, — вы же обещали не оставлять меня до самой смерти и вот уходите. Сегодня утром я впервые увидела вас, но за это малое время вы заняли в моей жизни место куда большее, чем любой из моих старинных друзей.

— Сударыня, — отвечал доктор, — я хочу действовать в соответствии с вашими пожеланиями. И я попросил вас дать мне немножко отдохнуть лишь для того, чтобы завтра вернуться к исполнению своего долга полным сил и оказать вам большую помощь, нежели та, какую я смогу вам оказать, не получив отдыха. Если мне не удастся передохнуть, мои поступки и слова будут вялыми. Вы считаете, что казнь состоится завтра, я не знаю, так ли это, но если вы окажетесь правы, то это будет значительнейший ваш день, ваш решающий день, в который и вам, и мне понадобятся все силы. Уже почти четырнадцать часов мы с вами вместе трудимся ради спасения вашей души; я не слишком крепкого сложения, и если вы, сударыня, не позволите мне некоторое время отдохнуть, боюсь, у меня недостанет сил сопровождать вас до конца.

— Сударь, после того, что вы мне сказали, мне нечего возразить, — согласилась маркиза. — Завтрашний день для меня стократ важней, чем сегодняшний, и я признаю свою неправоту: вам действительно необходимо сегодня ночью отдохнуть. Давайте только закончим этот пункт и перечтем уже написанное.

Сделав просимое, доктор хотел удалиться, но тут принесли ужин, и маркиза не позволила ему уйти, не отужинав; он сел за стол, а г-жа де Бренвилье велела смотрителю найти карету и записать плату на ее счет. Сама же она опять выпила бульону и съела два яйца. Вскоре вернулся смотритель и сказал, что карета ждет; маркиза попрощалась с доктором, взяв с него обещание, что он будет молиться за нее, а завтра в шесть утра явится в Консьержери. Доктор обещал.

Назавтра, воротясь в башню, доктор увидел, что отец Шавиньи, заменивший его у маркизы, стоит рядом с ней на коленях: они молились. Священник плакал, но маркиза была по-прежнему мужественна; лицо ее, как заметил г-н Пиро, ничуть не переменилось со вчерашнего вечера. Отец Шавиньи тотчас же удалился. Маркиза попросила его молиться за нее и потребовала, чтобы он пообещал прийти еще раз, но тот такого обещания не дал. Тогда маркиза обратилась к доктору:

— Сударь, вы точны, и у меня нет никаких оснований жаловаться на то, что вы не держите слова, но, Господи, как я ждала вас и как поздно сегодня пробило шесть!

— Я пришел, сударыня, как обещал. Но прежде всего, как вы провели ночь?

— Я написала три письма, и хоть они были недлинные, но заняли у меня много времени — одно сестре, второе госпоже де Марийак и третье господину Куте. Я хотела бы показать их вам, но отец Шавиньи предложил сам посмотреть их, и я не решилась говорить ему о своих сомнениях. Покончив с письмами, — продолжала рассказывать маркиза, — мы немножко побеседовали, потом немножко помолились Богу, а затем отец Шавиньи раскрыл требник, собрался читать его, а я взяла четки, но вдруг почувствовала усталость и спросила его, не могу ли я немножко прилечь; он позволил мне, и я часика два проспала без сновидений и тревог; потом проснулась, и мы прочли еще несколько молитв, а тут и вы пришли.

— Если хотите, сударыня, — предложил доктор, — мы можем тоже помолиться. Становитесь на колени, и мы прочтем «Veni Sancte Spiritus»[50].

Маркиза тут же преклонила колени и прочла молитву с великим умилением и набожностью, после чего, видя, что доктор взялся за перо, дабы продолжить записи ее исповеди, сказала:

— Позвольте, сударь, прежде задать вам вопрос, не дающий мне покоя. Вчера вы дали мне безмерную надежду на Божие милосердие, и все же меня преследует мысль, что я не смогу обрести спасение без достаточно долгого пребывания в чистилище; преступление мое слишком велико, чтобы я смогла получить прощение на иных условиях, и даже питай я к Господу стократ большую любовь, чем ощущаю сейчас, я все равно не надеялась бы быть принятой на небо без прохождения через пламя, которое очистит меня от позора, и без тех мук, какие положены мне за мои грехи. Но я слышала, сударь, что пламя там, где души горят только некоторое время, точно такое же, как в аду, где те, кто проклят, осуждены мучиться вечно; ответьте же мне, как душа, отъединившаяся от тела и оказавшаяся в чистилище, сможет узнать, что она не в геенне, и быть уверенной, что пламя, которое жжет ее, не сжигая, однажды погаснет, потому что муки, какие она испытывает, подобны тем, какими терзаются проклятые души, и огонь, жгущий ее, ничем не отличается от адского. Я хотела бы знать это, сударь, чтобы в страшный миг я могла сразу определиться и решить, надеяться мне или отчаяться.

Вы совершенно правы, сударыня, — отвечал г-н Пиро. — Но Бог слишком справедлив, чтобы прибавлять тем, кого он карает, еще и пытку неведением. Как только душа разлучается с телом, она сразу же предстанет на Божий суд, где выслушивает либо приговор, либо слово прощения; она сразу узнает, помилована она или проклята, низвергает ли ее Господь навеки в ад или только в чистилище, где она должна пробыть лишь определенное время. Приговор этот, сударыня, вы услышите в тот самый момент, когда вас коснется сталь палача, хотя, поскольку в этой жизни вы уже очистились огнем христианской любви, вы сразу же, не проходя через чистилище, попадете в награду за ваше мученичество в сонм блаженных, окружающих престол Господа нашего.

— Сударь, — обрадовалась графиня, — я так верю вашим словам, что мне кажется, будто я уже слышу то, что вы мне сказали, и я вполне удовлетворена вашим ответом.

После этого доктор и маркиза вновь занялись прерванной вчера исповедью. За ночь маркиза вспомнила несколько пунктов, каковые она и добавила к уже записанным; время от времени, когда грехи оказывались слишком велики, г-н Пиро прерывался, чтобы она могла совершить акт покаяния.

Через полтора часа маркизе пришли сообщить, что г-н первый секретарь суда ждет ее, чтобы прочитать приговор. Известие это она выслушала с большим спокойствием, все так же стоя на коленях и лишь повернув голову к смотрителю, после чего без малейшей дрожи в голосе сказала:

— Мы только допишем с господином Пиро несколько слов, и я немедля последую за вами.

Так же спокойно она продиктовала доктору заключительные слова исповеди. После этого она попросила его прочесть с нею краткую молитву, дабы Господь примирил ее с судьями, у которых ее раскаяние вызовет не меньшее негодование, чем прежнее запирательство. Кончив молиться, она взяла накидку, молитвенник, оставленный ей отцом Шавиньи, и последовала за смотрителем до пыточной камеры, где ей должны были прочесть приговор.

Начали с допроса, продолжавшегося пять часов, во время которого маркиза признала все, что обещала признать, отрицая, что у нее были сообщники, и заявив, что не знает ни состава ядов, которыми пользовалась, ни состава противоядия, которым можно защититься от них; наконец допрос кончился, и судьи, видя, что больше ничего вытянуть из нее не удастся, дали знак первому секретарю суда прочесть приговор, каковой маркиза выслушала стоя. Вот что гласил приговор:

«По рассмотрении судом, палатами парламента и проч. вследствие отсрочки, испрошенной названной д'Обре де Бренвилье, заключения королевского генерального прокурора, показаний названной д'Обре по обстоятельствам настоящего дела суд объявил и объявляет названную д'Обре де Бренвилье покушавшейся и изобличенной в отравлении метра Дре д'Обре, ее отца, и названных метров д'Обре, заместителя председателя суда и советника парламента, ее братьев, а также в посягательстве на жизнь Терезы д'Обре, ее сестры, и в наказание приговорил и приговаривает названную д'Обре де Бренвилье к публичному покаянию у главного входа собора города Парижа, куда она будет доставлена на телеге, босая, с веревкой на шее, держа в руках горящую свечу весом в два фунта, и там, стоя на коленях, она произнесет и объявит, что, злодейски, из мести и желая завладеть их имуществом, она отравила отца, велела отравить двух братьев и покушалась на жизнь сестры, в чем она раскаивается и просит прощения у Бога, короля и правосудия, после чего она будет препровождена в выше упомянутой телеге на Гревскую площадь того же города для усекновения головы на эшафоте, каковой будет возведен на вышеназванной площади нарочито для этой цели, тело же ее будет сожжено, а пепел развеян по ветру; оную же предварительно подвергнуть обычной и чрезвычайной пыткам для открытия сообщников; объявить ей о лишении всех имуществ, унаследованных от выше помянутых братьев, отца и сестры после совершенных ею названных преступлений, а также иных полученных ею имуществ и изъятии их в пользу тех, кому они принадлежат, уплатив предварительно из оных, а равно из имуществ, не подлежащих конфискации, штраф в сумме четырех тысяч ливров королю, четырехсот ливров церкви тюрьмы Консьержери при суде на службы за упокой души названных покойных братьев, отца и сестры, десяти тысяч ливров возмещения названной г-же Манго, а также все издержки, включая сюда и таковые по процессу над названным Амленом по прозванию Лашоссе.

Учинено в парламенте дня 16 июля месяца 1676».
Маркиза выслушала приговор без страха и не выказав душевной слабости, но когда чтение закончилось, попросила первого секретаря:

— Сударь, перечтите, пожалуйста, снова. Меня так потрясла телега, она оказалась такой неожиданностью, что я потеряла нить и остальное слушала без всякого внимания.

Первый секретарь перечел приговор, и с этого момента приговоренной должен был заниматься палач; маркиза узнала его по веревке, которую он держал; она холодно смерила его взглядом с ног до головы и, не произнеся ни слова, протянула ему руки. Судьи один за другим стали уходить, и тут открылись взору разнообразные орудия пытки. Маркиза мужественно бросила взгляд на скамьи и кольца, причинившие столько мучений и исторгшие столько воплей, и, увидев приготовленные для нее три ведра с водой, с улыбкой обратилась к секретарю, не желая разговаривать с палачом:

— Сударь, наверное, здесь столько воды, чтобы меня утопить? Потому что при моем росте вы, надеюсь не собираетесь всю ее влить в меня?

Палач, не ответив ни слова, сорвал с нее накидку, а затем все остальные одежды, оставив ее совершенно нагой, и подвел к стене, где усадил на кобылу высотой два фута, используемую для обычной пытки.

Первым делом у маркизы снова спросили имена ее сообщников, каков состав яда и состав противоядия от него, но она ответила точно так же, как перед тем доктору Пиро, и только добавила:

— Если вы не верите моим словам, тело мое в вашей власти, можете его истязать.

После такого ответа секретарь дал знак палачу делать свое дело.

Тот сперва привязал ноги маркизы к кольцам, вбитым в пол на небольшом расстоянии друг от друга, потом опрокинул ее и руки закрепил в стеновых кольцах, отстоящих друг от друга примерно на три фута. Таким образом голова ее оказалась на той же высоте, что и ноги, меж тем как туловище, подпертое кобылой, выгнулось дугой, как если бы она лежала на колесе. Дабы сильней вытянуть члены, палач повернул рукоять на два оборота, отчего ее ноги, находящиеся примерно в футе от колец, приблизились к ним на шесть дюймов.

Здесь мы вновь прервем наш рассказ, чтобы воспроизвести протокол:

«На малой кобыле во время вытягивания она несколько раз повторила:

— О Господи, я умираю, умираю, хотя сказала всю правду.

Ей влили воды [51] она сильно дернулась, задрожала и произнесла следующие слова:

— Вы убиваете меня.

Спрошенная о сообщниках, ответила, что таковых у нее не было, кроме одного, который десять лет назад попросил у нее яду, чтобы избавиться от жены, но что этот человек давно уже умер.

Ей влили воды, она несильно дернулась, но говорить не пожелала.

Ей влили воды, она несильно дернулась, но, судя по виду, говорить не желала.

Спрошенная, почему, коль скоро у нее не было сообщников, она писала из Консьержери Пенотье, прося его сделать для нее все, что в его возможностях, и напоминая, что ее и его интересы в этом деле совпадают.

Ответила, что у нее никогда не было сведений, что Пенотье был в сговоре с Сент-Круа по части ядов, и сказать противное значило бы солгать перед своей совестью; поскольку же в шкатулке Сент-Круа нашли записку, касающуюся Пенотье, и поскольку она его часто видела с Сент-Круа, то подумала, что дружба между ними могла бы привести и к продаже яда; в таковом сомнении она решила написать ему, но притом как если бы это было и вправду, полагая, что оный поступок не может пойти ей во вред; Пенотье либо состоял в сообщничестве с Сент-Круа, либо нет, и ежели он состоял, то подумал бы, что маркиза сможет его выдать, и потому сделал бы все, чтобы вырвать ее из рук правосудия, а ежели не состоял, то оставил бы письмо без внимания, вот и все.

Ей вновь влили воды, она сильно задергалась, но сказала, что на этот предмет не может показать ничего другого, кроме того, что уже показала, потому как в противном случае поступила бы против совести».

На этом обычная пытка была завершена: маркиза выпила уже треть того количества воды, которой, как она сказала, вполне достаточно, чтобы утопить ее; палач прервался, чтобы подготовиться к чрезвычайной пытке. Вместо кобылы высотой в два фута он подсунул ей под спину кобылу в три с половиной фута, отчего изгиб ее тела еще усилился, но так как при этой операции длина веревок не была увеличена, члены ее вытянулись еще сильней, иверевки так впились ей в щиколотки и запястья, что потекла кровь; пытка продолжалась, прерываемая только вопросами секретаря и ответами допрашиваемой. Что же касается криков, то их, казалось, никто не слышал.

«Во время вытягивания на высокой кобыле она несколько раз промолвила:

— Боже мой, вы же меня разорвете! Господи, прости меня! Господи, смилуйся надо мной!

Спрошенная, не желает ли она сказать ничего другого насчет своих сообщников.

Отвечала, что ее могут убить, но солгать и тем погубить свою душу не заставят.

Вследствие чего ей влили воды, она встрепенулась, задергалась, но ничего говорить не пожелала.

На требование открыть составы ядов и соответствующих им противоядий.

Сказала, что не знает, какие субстанции входят в их состав, единственно помнит, что входят туда жабы; что Сент-Круа никогда не открывал ей этого секрета; впрочем, она думает, что он не сам их составлял, а делал их ему Глазе; припоминается ей также, что некоторые из них являются просто-напросто очищенным мышьяком; что же касается противоядия, ей известно только молоко, а другого она не знает, и Сент-Круа ей говорил, что, если при первых признаках отравления выпить чашку молока вместимостью в стакан, можно ничего не бояться.

Спрошенная, имеет ли она что-нибудь добавить.

Ответила, что сказала все, что знала, и что теперь ее могут убить, но ничего больше из нее не вытянут.

Посему ей влили воды, она слабо дернулась, сказала, что умирает, другого же ничего не пожелала говорить.

Ей влили воды, она сильно содрогнулась, дернулась, но говорить не стала.

Ей опять влили воды, она не стала дергаться, а громко простонала:

— Господи! Господи! Смерть моя пришла!

Иного же ничего говорить не стала.

После чего, не причиняя ей более вреда, ее отвязали, сняли с козел и обычным порядком отнесли к огню».

У этого огня, то есть лежащей на пыточной подстилке возле камина в комнате тюремного смотрителя, и нашел ее доктор Пиро; не чувствуя в себе сил перенести подобное зрелище, он попросил у маркизы разрешения покинуть ее и пойти отслужить мессу, чтобы Господь ниспослал ей терпения и мужества.

Как видно, достойный доктор не зря молился.

Едва он показался в дверях, маркиза обратилась к нему:

— Ах, сударь, как давно я хочу вас видеть, чтобы вы утешили меня. Пытка была страшно долгой и мучительной, но то был последний раз, когда я должна была общаться с людьми, и теперь мне нужно думать только о Боге. Взгляните, сударь, на мои ноги и руки, как они изранены и истерзаны. Не правда ли, палачи поранили их в тех же местах, что и у Христа?

— Сударыня, — отвечал ей священник, — страдания сейчас — это ваше счастье: всякая мука становится ступенькой, приближающей вас к небу. Вы верно сказали, теперь вам нужно думать только о Боге, нужно обратить к нему все думы и упования, нужно молить его дать вам на небе место среди избранных им, а поскольку ничто нечистое проникнуть туда не может, будем трудиться, сударыня, над избавлением вас от всего нечистого, что может закрыть вам туда дорогу.

Маркиза тотчас встала с помощью доктора, так как сама она едва держалась на ногах, и, пошатываясь, прошла в церковь, поддерживаемая г-ном Пиро и палачом; после приговора палач не должен был покидать приговоренную до того момента, как будет совершена казнь. Все трое прошли на хоры за ограждение, и доктор с маркизой опустились на колени, поклоняясь Св. Дарам. В это время в церкви появились несколько человек, привлеченных любопытством; поскольку удалить их было невозможно, а они отвлекали маркизу, палач закрыл решетку хоров и провел приговоренную за алтарь. Там она села на стул, а доктор устроился на скамье напротив нее. И только теперь при свете, падающем из окна, он увидел, какая перемена произошла в ней. Ее лицо, обычно очень бледное, пылало, глаза сверкали лихорадочным огнем, все тело сотрясалось от внезапных судорог. Доктор хотел сказать ей несколько утешительных слов, но она, не слушая его, воскликнула:

— Сударь, а вы знаете, что мне вынесли бесчестный, позорящий приговор? Знаете, что в нем упоминается костер?

Доктор ничего не ответил и, подумав, что ей надо подкрепиться, попросил палача велеть принести вина. Через несколько секунд появился тюремщик, принесший чашку; доктор подал ее маркизе, та чуть омочила губы и тут же вернула ее; потом, обратив внимание, что у нее открыта грудь, достала носовой платок прикрыть ее, а чтобы заколоть его, попросила у тюремщика булавку; тот замешкался с исполнением просьбы, так как искал у себя булавку, но маркиза, решив, что он опасается, как бы она не проглотила ее, покачала головой и сказала с печальной улыбкой:

— О, теперь можете не бояться. Этот господин — порука тому, что я не причиню себе никакого вреда.

— Сударыня, — ответил ей тюремщик, подавая булавку, — прошу простить меня за то, что заставил вас ждать. Клянусь, я ни в чем не подозревал вас. Кому другому это, возможно, и пришло бы в голову, но только не мне.

И тут он опустился на колени и попросил позволения поцеловать ей руку. Она протянула ее и попросила молиться за нее.

— О да! — со слезами воскликнул тюремщик. — От всего сердца я буду молиться за вас!

Поскольку руки у нее были связаны, она кое-как заколола булавку, а когда тюремщик ушел и они остались наедине с доктором, вновь обратилась к нему:

— Сударь, вы что, не поняли меня? Я сказала, что в приговоре упоминается костер. Понимаете, костер! И хотя там сказано, что тело мое будет брошено в него только после смерти, это все равно великое бесчестье для моей памяти. Меня избавили от муки быть сожженной заживо и тем самым, быть может, спасли от смерти отчаяния, но и это тоже позорно, и я не могу не думать про позор.

— Сударыня, — промолвил доктор, — для спасения вашей души совершенно безразлично, будут ли ваши останки брошены в огонь, дабы превратиться в пепел, или зарыты в землю и там съедены червями, выставлены на публичный позор и потом выкинуты на свалку или же набальзамированы восточными благовониями и помещены в пышную гробницу. Как бы с ними ни обошлись, в назначенный день они воскреснут, и если так предназначено небом, они восстанут в большем сиянии и славе, нежели тело какого-нибудь короля, покоящееся под золоченым надгробием. Похороны, сударыня, важны не для тех, кто умер, а для тех, кто остался жить.

За дверью, ведущей на хоры, послышался шум, и доктор пошел взглянуть, в чем дело. Какой-то человек требовал пропустить его и чуть ли не дрался с палачом. Доктор подошел к нему и спросил, что ему нужно; это оказался шорник, г-жа де Бренвилье перед отъездом из Франции купила у него карету, за которую расплатилась только частично, оставшись должна тысячу двести ливров. Он принес расписку, которую ему дала маркиза, где были обозначены все выплаченные ею суммы. Она же, не зная, что происходит, позвала доктора, и тот вместе с палачом поспешил на ее зов.

— За мною уже пришли? — осведомилась она. — Я еще не вполне внутренне приуготовилась, но не важно, я сейчас же иду.

Доктор успокоил ее и рассказал, в чем дело.

— Этот человек прав, — подтвердила она и попросила палача: — Передайте ему, что я распоряжусь, чтобы его претензии, насколько это в моих силах, были удовлетворены.

Затем, глядя вслед удаляющемуся палачу, она обратилась к доктору:

— Сударь, уже пора идти? Я была бы счастлива, если бы мне дали еще немножко времени: я, как только что сказала вам, готова, но внутренне еще не приуготовилась. Простите меня, отец мой, но пытка и приговор совершенно выбили Меня из колеи: костер, о котором там сказано, все время стоит у меня перед глазами, словно пламя геенны. Если бы все оставшееся время мне позволили провести наедине с вами, это бодьше йомогло бы моему спасению.

— Хвала Господу, сударыня, — отвечал доктор, — у нас, вероятно, будет время до вечера, и вы сможете прийти в себя и подумать, что вам еще нужно сделать.

— Ах, сударь, — улыбнулась маркиза, — неужто вы полагаете, будто к несчастной, приговоренной к сожжению, будут проявлять столько внимания? От нас это не зависит. Когда все будет готово, к нам придут и объявят: пора, надо идти.

— Могу поручиться, сударыня, — заметил доктор, — вам предоставят необходимое время.

— Нет, нет, — порывисто и возбужденно бросила маркиза, — я не желаю, чтобы меня ждали. Как только телега будет у ворот, пусть скажут, и я тотчас выйду.

— Сударыня, — сказал доктор, — я ни за что не стал бы вас задерживать, если бы увидел, что вы готовы предстать перед Богом; в вашем положении не просить отсрочки и выйти, когда настанет время, было бы проявлением богобоязненности, но не каждый оказывается настолько подготовлен, чтобы поступить, как Христос, который прекратил молитву и разбудил апостолов, чтобы покинуть сад и выйти навстречу преследователям. Вы сейчас слабы духом, и если бы сейчас за вами пришли, я воспротивился бы вашему уходу.

— Не тревожьтесь, сударыня, — выглянув из-за алтаря, вмешался палач, слышавший разговор и посчитавший необходимым успокоить маркизу, — время еще не пришло, так что можете не торопиться: мы выйдем отсюда не раньше чем через два-три часа.

Выслушав эти заверения, г-жа де Бренвилье несколько воспряла духом, поблагодарила палача и вновь обратилась к доктору:

— Сударь, я очень бы не хотела, чтобы мои четки достались этому человеку. Но вовсе не потому, что он не сумеет ими должным образом воспользоваться, ведь, невзирая на его ремесло, я полагаю, он такой же христианин, как мы. Просто я предпочла бы, чтобы они перешли к кому-нибудь другому.

— Сударыня, назовите, кому вы хотите их передать, и я все сделаю, как вы скажете, — ответил доктор.

— Увы, сударь, — промолвила маркиза, — у меня нет никого, кроме сестры, кому бы я могла их передать, но боюсь, что, вспомнив о моем покушении на ее жизнь, она будет испытывать ужас перед любой вещью, которой касалась моя рука. Не будь этого препятствия, меня безмерно утешила бы сама мысль, что она будет носить их после моей смерти и они станут напоминать ей, чтобы она молилась за меня, но после всего, что произошло между нами, они, вне всяких сомнений, будут пробуждать в ней лишь самые черные воспоминания. О Боже, я поистине великая преступница, и сможешь ли ты простить меня?

— Мне кажется, сударыня, вы заблуждаетесь насчет мадемуазель д'Обре, — возразил ей доктор. — Из письма, которое она прислала, вы могли составить представление о чувствах, какие она сохранила к вам, так что молитесь на этих четках до последней своей минуты. Молитесь непрестанно, не отвлекаясь, как и должно раскаявшейся преступнице, а я обещаю вам, что сам передам ей четки и они будут приняты.

И маркиза, которая после допроса все время отвлекалась, вновь принялась, благодаря терпеливому милосердию доктора Пиро, молиться с тем же пылом, что и прежде.

Молилась она до семи часов. Едва пробил последний удар, вошел палач и молча встал перед маркизой; она сразу поняла, что настал срок, и, сжав руку доктора, прошептала:

— Прошу вас, еще немножко, еще несколько секунд.

— Сударыня, — произнес доктор, поднимаясь, — идемте поклонимся Божьей крови в дарохранительнице и помолимся, чтобы с вас были сняты остатки грязи и грехов. Тем самым вы получите отсрочку, которую просите.

Палач стянул ей запястья веревкой, которую в самом начале он расслабил, так что она связывала руки скорей для вида, и маркиза довольно твердым шагом подошла к алтарю и опустилась перед ним на колени между капелланом Консьержери и доктором Пиро. Капеллан был в стихаре, он громко стал читать «Veni Creator», «Salve Regina» и «Tantum ergo». Закончив, он благословил коленопреклоненную маркизу, припавшую лицом к полу, святыми дарами. Палач пошел вперед, чтобы приготовить рубаху, а маркиза вышла из церкви, поддерживаемая слева доктором, а справа подручным палача. Выйдя, маркиза впервые растерялась. Человек десять поджидали ее; она же, неожиданно оказавшись перед ними, невольно попятилась назад и связанными руками надвинула на лоб чепец, наполовину скрыв лицо. Тут же она прошла в дверцу, которая захлопнулась за ней, и опять осталась втроем с доктором и подручным палача. Когда она резким движением надвинула чепец на лицо, четки у нее порвались, и несколько зерен упали на пол. Однако она не обратила на это внимания и шла дальше, но доктор окликнул ее и вместе с подручным палача стал подбирать рассыпавшиеся зерна; подручный все, что собрал, вложил в ладонь маркизе. Она вежливо поблагодарила его за любезность и сказала:

— Я знаю, сударь, что в этом мире у меня больше ничего нет, и все, что на мне, принадлежит вам, но я прошу вас позволить мне перед смертью отдать эти четки господину доктору; убытка большого вы не понесете, так как они ничего не стоят, а я их вручу ему, чтобы он передал их моей сестре. Умоляю вас, сударь, разрешить мне это сделать.

— Сударыня, — ответил подручный палача, — хотя по обычаю одежда казненных принадлежит нам, вы — хозяйка всего, что у вас есть, и даже если бы четки были весьма дорогими, вы вольны распоряжаться ими по своему усмотрению.

Доктор, в этот момент предложивший маркизе руку, почувствовал, как та вздрогнула от такой галантности подручного палача: при ее надменной натуре, надо думать, ничего унизительнее для нее быть не могло; но если она и ощутила нечто в этом роде, то не позволила проявиться, и на лице ее ничего не отразилось. В этот момент она оказалась в вестибюле Консьержери, расположенном между двором и первой дверью; там ей велели сесть, чтобы облачить в одежду, в которой ей должно будет совершить покаяние. Поскольку каждый шаг приближал ее к эшафоту, любое событие она воспринимала с тревогой. Она испуганно обернулась и увидела палача, который держал в руках рубаху. В этот момент открылись двери, и в вестибюль вошли с полсотни человек, среди которых были графиня Суассонская, г-жа де Рефюж, м-ль де Скюдери, г-н де Роклор и аббат де Шиме. Увидев их, маркиза залилась краской стыда и наклонилась к доктору.

— Сударь, скажите, — спросила она, — этот человек опять будет раздевать меня, как он это уже делал в камере пыток? Все эти приготовления весьма жестоки и поневоле отвращают меня от Бога.

Хотя она говорила очень тихо, палач услышал ее слова и успокоил, сказав, что ничего снимать с нее не будет, а рубаху ей нужно надеть поверх одежды. После этого он встал возле нее по одну сторону, а его подручный по другую, и маркиза, которая не имела возможности говорить с доктором, только взглядами выражала ему, как глубоко она переживает постыдность своего положения; ее облачили в рубаху, для чего ей пришлось развязать руки, а также снять чепец, который, как мы упоминали, она надвинула на лицо; рубаху завязали по горлу, снова связали руки, перепоясали веревкой, а еще одну веревку завязали вокруг шеи; затем, опустившись на колени, палач снял с нее туфли и чулки. И тогда, простерев к доктору связанные руки, она воскликнула:

— Боже мой, сударь, вы видите, что со мной делают! Подойдите же и утешьте меня.

Доктор тотчас подошел к ней, прижал ее запрокинутую голову к своей груди и хотел ободрить, но она, бросив взгляд на пожирающее ее глазами общество, промолвила душераздирающим, жалобным голосом:

— Ах, сударь, разве это любопытство не странно, не жестоко?

— Сударыня, — отвечал доктор со слезами на глазах, — рассматривайте назойливость этих людей не как жестокость и любопытство, хотя с их стороны так оно, наверно, и есть, а как позор, который Господь посылает вам во искупление ваших преступлений. Господь, будучи невиновен, претерпел куда большее поругание и тем не менее все их вынес с радостью, ибо, как писал Тертуллиан[52], «то была жертва, что лишь тучнела от отрады, даруемой страданиями».

Когда доктор договорил, палач вложил в руки маркизы горящую свечу, которую она должна была нести до входа в Нотр-Дам, где ей полагалось принести публичное покаяние, а поскольку та была тяжелой, весом в два фунта, доктор поддерживал приговоренную под правую руку; в это время секретарь суда вторично огласил приговор, меж тем как г-н Пиро, говоря о Боге, делал все возможное, чтобы маркиза не слышала его. И тем не менее она страшно побледнела, когда секретарь прочитал: «…будет доставлена на телеге, босая, с веревкой на шее, держа в руках горящую свечу весом в два фунта», — так что у доктора не осталось никаких сомнений, что, несмотря на все его старания, она услышала эти слова. Но еще хуже было, когда она вышла из вестибюля и увидела огромную толпу, ожидающую ее во дворе. Лицо ее исказилось судорогой, она застыла на месте и ожесточенным и в то же время жалобным голосом спросила у доктора:

— Неужели, сударь, после всего, что я сейчас тут терплю, у господина де Бренвилье хватит сердца остаться в этом мире?

— Сударыня, — ответил ей доктор, — когда Спаситель приуготовился оставить своих апостолов, он молил Бога не о том, чтобы тот взял их из мира, но чтобы не дал им впасть в порок. «Не молю, — просил он, — чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла»[53]. Так что, сударыня, если вы будете просить Бога за господина де Бренвилье, то просите, чтобы Господь не оставил его своими милостями либо излил их на него, ежели господин де Бренвилье не взыскан ими.

Но его слова на сей раз не произвели на нее никакого впечатления: слишком велик и зрим был позор, которому она сейчас подвергалась; лицо ее исказилось, брови нахмурились, глаза метали пламя, рот перекосило судорогой, весь вид ее стал так ужасен, словно вдруг дьявол выглянул из-под укрывавшей его оболочки. Во время этого пароксизма, длившегося почти четверть часа, рядом с нею оказался Лебрен[54]; облик ее произвел на него столь сильное впечатление и так врезался в память, что ночью он не мог уснуть, ее лицо стояло у него перед глазами, и он запечатлел его на великолепном рисунке, который сейчас находится в Лувре, а рядом с ним изобразил голову тигра, дабы продемонстрировать совпадение основных черт и огромное общее сходство.

Через толпу, запрудившую двор, невозможно было пройти, и только конные стражники сумели пробить в ней проход. Маркиза получила возможность выйти, и доктор, чтобы она не блуждала взглядом по этому людскому скопищу, вложил ей в руку распятие и велел не отрывать от него глаз. Так она и шла вплоть до ворот, ведущих на улицу, где ее ждала телега; там ей пришлось поднять взор на стоящую перед ней гнусную повозку.

Повозка была очень маленькая, плохо очищенная от грязи, которую возили в ней, без сиденья, только на дно ее была брошена охапка соломы; запряжена она была дрянной клячей, что еще более подчеркивало ее предназначение быть орудием бесчестья.

Палач велел маркизе влезть первой, что она и сделала с решительностью и быстротой, как бы для того, чтобы укрыться от взглядов толпы; в повозке она села на солому в левый угол и, съежившись, словно дикий зверек, вжалась в переднюю стенку. Следом влез доктор, севший рядом с нею в правом углу, потом поднялся палач, задвинул заднюю доску и уселся на нее, вытянув ноги между ногами доктора. Подручный же, который должен был править клячей, сел на перекладину на передке повозки спиной к маркизе и доктору, а ноги поставил на оглобли. Так что можно понять, почему г-же де Севинье, находившейся с милейшей Декар на мосту Нотр-Дам, удалось увидеть только чепец маркизы[55], которую везли к собору.

Едва повозка тронулась, как лицо маркизы, уже несколько успокоившейся, вновь исказилось; глаза ее, устремленные на распятие, сверкнули пламенем, но тут же в них появилось тревожное, растерянное выражение, напугавшее доктора, который, сообразив, что кто-то ее взволновал, и желая поддержать мир в ее душе, осведомился, что она увидела.

— Ничего, сударь, — поспешно ответила она, переводя взгляд на доктора, — совершенно ничего.

— Но, сударыня, глаза ваши не могут лгать, а в них сейчас возник огонь, чуждый чувству милосердия, какой может появиться лишь при виде чего-то ненавистного. Что это может быть? Прошу вас, скажите, ведь вы же обещали говорить мне обо всем, что может ввергнуть вас в соблазн.

— Да, да, — пробормотала она, — я и буду так делать, но сейчас это совершенный пустяк.

Но тотчас же она бросила взгляд на палача, который, как мы упоминали, сидел напротив доктора, и попросила:

— Сударь, будьте добры, сядьте передо мной и закройте от меня этого человека.

Маркиза указала связанными руками на мужчину, ехавшего верхом следом за повозкой; при этом она выпустила и свечу, которую подхватил доктор, и распятие, упавшее на дно повозки. Палач оглянулся, передвинулся, как просила маркиза, пробормотав вполголоса:

— Понятно, понятно.

Поскольку доктор продолжал настаивать, маркиза объяснила:

— Право, сударь, об этом даже не стоит говорить. Это просто моя слабость: я не могу перенести вида человека, который издевался надо мной. Тот мужчина, что едет за повозкой, — Дегре, который арестовал меня в Льеже и всю дорогу так терзал меня, что, увидев его, я не смогла сдержать замеченный вами порыв.

— Сударыня, — сказал ей доктор, — я слышал про него, да вы и сами рассказывали о нем в своей исповеди. Но ведь этот человек был послан по высочайшему повелению арестовать вас, и он отвечал за исполнение приказа, так что у него были все основания не спускать с вас глаз и строго следить за вами; даже охраняй он вас с еще большей суровостью, он только исполнял бы свой долг. Иисус Христос, сударыня, мог воспринимать своих палачей лишь как слуг беззакония, исполняющих неправый приговор и придумывавших для него на всем протяжении крестного пути самые жестокие мучения, какие только могли прийти им в голову, и, однако, смотрел на них со смирением и любовью, а умирая, молился за них.

В душе у маркизы шла жестокая внутренняя борьба, и это было заметно по ее лицу, но продолжалась она всего несколько секунд, и вот лицо ее разгладилось, став ясным и спокойным.

— Вы правы, сударь, — промолвила она, — моя обида на него — большой грех, и я прошу Бога простить меня, а вы, пожалуйста, вспомните про это на эшафоте, когда будете давать мне, как обещали, отпущение грехов, чтобы оно покрыло и его, вместе с остальными моими грехами. — После чего, обратясь к палачу, она попросила. — Сударь, пересядьте, пожалуйста, на прежнее место, чтобы я могла видеть господина Дегре.

Палач было заколебался, однако по знаку доктора передвинулся, и маркиза некоторое время умиротворенным взором смотрела на Дегре, шепча молитву за него, а потом перевела взгляд на распятие и продолжила молиться, но уже за себя; произошло это у церкви Сент-Женевьев-дез-Ардан.

Как ни медленно тащилась кляча, повозка все же продвигалась и наконец прибыла на площадь перед собором Нотр-Дам. Стражники раздвинули толпу, заполнившую ее, и повозка подъехала к паперти, где и остановилась. Палач спрыгнул, снял заднюю доску, взял маркизу на руки и поставил на мостовую; следом слез доктор, ноги которого совершенно затекли от неудобного положения, в каком они были на всем пути от Консьержери; он поднялся по ступеням и расположился за спиной маркизы, стоявшей на паперти; справа от нее стоял секретарь суда, слева палач, а сзади из всех распахнутых дверей собора выглядывал набившийся туда народ. Маркизе велели преклонить колени, дали горящую свечу, которую до сих пор почти все время держал доктор. Секретарь суда прочитал текст публичного покаяния, и она стала повторять его за ним, но так тихо, что палач громко приказал:

— Повторяйте следом за господином секретарем слово в слово. И громче, громче.

И тогда она громким голосом, твердо, но и с благоговением повторила слова покаяния:

— Признаю, что злодейски из мести отравила своего отца и братьев и покушалась отравить сестру, дабы завладеть их имуществом, в чем прошу прощения у Бога, короля и правосудия.

Публичное покаяние завершилось, палач взял ее на руки и посадил в повозку, но свечи в руки уже не дал, потом влез доктор; оба они заняли те же места, что прежде, и повозка покатилась к Гревской площади. С этого момента до прибытия к эшафоту маркиза не отводила глаз от распятия, которое держал перед нею левой рукой доктор Пиро; при этом он неустанно увещевал ее самыми короткими словами, стараясь, чтобы она не слушала гула толпы, в котором легко можно было различить проклятия.

Прибыв на Гревскую площадь, повозка остановилась на некотором удалении от эшафота; верхом на коне к ней подъехал секретарь суда г-н Друэ и обратился к маркизе:

— Сударыня, не желаете ли вы признаться в чем-то, кроме того, в чем уже признались? Ежели вы хотите сделать какое-либо заявление, здесь, в Ратуше, находятся двенадцать господ комиссаров, и они готовы принять его.

— Вы слышите, сударыня? — спросил ее доктор. — Вот мы уже и у цели, и, слава Богу, силы нас не покидали на всем пути. Не уничтожайте же результат, достигнутый страданиями, которые вы уже приняли, и теми, которые вам еще предстоит принять, скрывая то, что вам известно, ежели, по случайности, вы знаете больше, нежели сказали.

— Я сказала все, что знаю, и больше мне сказать нечего, — ответила маркиза.

— Тогда громко повторите это, чтобы все слышали, — попросил доктор.

Маркиза, возвысив голос, насколько у нее хватило сил, повторила:

— Я сказала все, что знаю, сударь, и больше мне сказать нечего.

После того как она объявила это, хотели подъехать ближе к эшафоту, но толпа перед ним была настолько плотна, что, как ни хлестал подручный палача кнутом, прохода сделать не смог. Пришлось остановиться в нескольких шагах, палач спрыгнул с повозки и приладил лестницу.

Маркиза сразу почувствовала, что повозка остановилась, и, взглянув на доктора умиротворенным, благодарным взглядом, промолвила:

— Сударь, мы ведь не расстаемся с вами: вы пообещали не покидать меня, пока мне не отрубят голову, и я надеюсь, что вы сдержите слово.

— Разумеется, я сдержу его, сударыня, — отвечал доктор, — мы расстанемся лишь в миг вашей смерти, так что не беспокойтесь, я вас не оставлю.

— Я ждала от вас этого благодеяния, — сказала маркиза, — ведь вы столь торжественно дали обещание, что я совершенно уверена: у вас мысли нё могло возникнуть не исполнить его. Будьте же, пожалуйста, на эшафоте рядом со мной. А теперь, сударь, я должна заранее попрощаться с вами, поскольку на эшафоте меня ждет множество такого, что может меня отвлечь, и потому позвольте поблагодарить вас: ведь если я чувствую, что готова выдержать исполнение приговора земных судей и услышать приговор судьи небесного, то лишь благодаря вам, и открыто заявляю это. И еще мне остается попросить прощения за хлопоты, которые я вам причинила.

Слезы не давали доктору говорить, он молчал, и потому маркиза спросила:

— Вы не желаете меня простить?

Доктор хотел разубедить ее, но почувствовал, что стоит ему открыть рот, и он разрыдается, поэтому он продолжал хранить молчание. Видя это, маркиза обратилась к нему в третий раз:

— Умоляю вас, сударь, простить меня и не сожалеть о времени, проведенном со мною. Прочтите на эшафоте в миг моей смерти «De profundis»[56] а завтра отслужите по мне заупокойную мессу. Вы обещаете, да?

— Да, сударыня, да, — сдавленным голосом ответил доктор. — Можете быть спокойны, я сделаю все, что вы велите.

Тут палач убрал заднюю доску и снял маркизу с повозки; он направился с нею к эшафоту, все взоры были устремлены на них, и потому доктор смог, прикрыв лицо носовым платком, несколько секунд поплакать; когда же он вытер глаза, подручный палача подал ему руку, дабы помочь спуститься на землю. Маркиза, сопровождаемая палачом, уже поднялась на эшафот. На помосте палач велел ей встать на колени перед костром, уложенным поперек эшафота. Доктор, который взошел на эшафот шагом куда менее твердым, чем маркиза, преклонил колени рядом с ней, но так, чтобы иметь возможность говорить ей на ухо; таким образом маркиза была обращена лицом к реке, а доктор — к Ратуше. Едва она опустилась на колени, как палач сорвал с нее чепец и стал обстригать волосы сзади и по бокам, заставляя поворачивать голову, причем порой весьма грубо, и хотя этот чудовищный туалет продолжался почти полчаса, маркиза не проронила ни единой жалобы; единственным свидетельством ее страданий были крупные слезы, струившиеся из глаз. Палач, после того как обстриг ей волосы, разорвал сверху рубаху, которую надели на нее поверх платья перед выходом из Консьержери, чтобы открыть шею. Затем он завязал ей глаза и, взяв рукой за подбородок, приподнят голову, велев не опускать ее; маркиза подчинялась, не оказывая никакого сопротивления, и при этом слушала, что ей говорит доктор, повторяя время от времени его слова, когда они казались ей подходящими к ее положению. Палач же стоял на краю эшафота около сложенного костра и время от времени поглядывал на свой плащ, из широких складок которого высовывалась рукоять длинного меча; он предусмотрительно укрыл его, чтобы г-жа де Бренвилье, поднимаясь на эшафот, не заметила это орудие смерти; дав маркизе отпущение грехов, доктор оглянулся, увидел, что у палача руки еще пусты, и стал нашептывать приговоренной молитву, которую она повторяла за ним:

— Иисусе, сын Давида и Марии, смилуйся надо мной; Мария, дщерь Давидова и матерь Иисуса, молись за меня; Господи, я покидаю свое тело, которое не более чем прах, и оставляю его людям, дабы они сожгли его, и обратили в пепел, и сделали с ним все, что им угодно, покидаю с твердою верой, что когда-нибудь ты воскресишь его и соединишь с моей душой, и тревожусь я только о ней; смилуйся, Господи, и возьми меня к себе, даруй мне вечное упокоение в тебе и прими меня в лоно свое, дабы душа моя припала к источнику, из которого явилась; начало ее в тебе, так пусть же она к тебе и вернется, она вышла из тебя, так пусть же к тебе и придет; ты ее первоисток и первоначало, стань же, о Господи, ее средоточием и завершением!

Маркиза уже кончала молитву, и тут доктор услышал глухой звук, подобный тому, какой раздается, когда широким мясницким ножом рубят на колоде мясо; в этот же миг голос маркизы умолк. Лезвие мелькнуло так стремительно, что доктор даже не заметил этого; он тоже смолк, волосы у него зашевелились, на лбу выступил пот; ему показалось, что палач промахнулся и придется повторить удар, потому что голова оставалась на своем месте, однако заблуждение его длилось недолго: почти в тот же миг она склонилась налево, скользнула на плечо, а с плеча упала на помост, тело же рухнуло вперед на костер, так что толпа могла видеть перерубленную шею, из которой хлестала кровь; доктор, как и обещал, тотчас же принялся читать «De profundis».

Дочитав, он поднял глаза и увидел палача, вытирающего с лица пот.

— Ну что, сударь, — обратился тот к доктору, — неплохой удар, а? В таких случаях я всегда обращаюсь к Богу, и он всякий раз помогает мне. Уже несколько дней эта дама беспокоила меня, но я заказал шесть месс, так что сегодня и в сердце, и в руке чувствовал уверенность.

С этими словами он достал из-под плаща бутылку, предусмотрительно захваченную на эшафот, приложился к ней, потом одной рукой подхватил тело во всей одежде, а другой голову с завязанными глазами и бросил их на костер, который его подручный тотчас же разжег.

«На следующий день, — пишет г-жа де Севинье, — искали кости маркизы де Бренвилье, потому что в народе говорили, будто она — святая».

В 1814 году г-н д'Офмон, отец нынешнего владельца замка, в котором маркиза де Бренвилье отравила г-на д'Обре, напуганный приближением союзных войск, устроил в одной из башенок множество тайников, куда спрятал столовое серебро и другие ценности, имевшиеся в этом сельском доме, расположенном среди Экского леса. Вражеские отряды неоднократно занимали и оставляли Офмон и после трехмесячной оккупации ушли из пределов страны.

Только тогда хозяева рискнули вскрыть тайники и извлечь из них спрятанные вещи, но поскольку опасались какой-либо из них пропустить, стены обстукивали и за одной из них по гулкому звуку обнаружили полость, о которой до сих пор никому ничего не было известно. Тут же пошли в ход кирки и ломы, и вот, отвалив несколько камней, увидели большое помещение, нечто наподобие лаборатории, в которой оказались печи, химические приборы, множество плотно закрытых склянок с какими-то неведомыми жидкостями, а также пакеты с порошками разных цветов. К несчастью, обнаружившие все это придали находке то ли слишком мало, то ли слишком много значения и, вместо того чтобы передать обнаруженные вещества в распоряжение современной науки, поспешили избавиться от пакетов и пузырьков, побоявшись, что в них, быть может, находятся смертоносные яды.

Так пропала неожиданная и, вероятно, последняя возможность узнать и исследовать вещества, входившие в состав ядов, которыми пользовались Сент-Круа и маркиза де Бренвилье.

Примечания

1

Шатле — Дворец Правосудия и тюрьма в старом Париже.

(обратно)

2

Дворянство мантии — представители судейского сословия, возведенные в дворянское достоинство. (Примеч. перев.)

(обратно)

3

Рене — флорентиец, врач французской королевы Екатерины Медичи, который готовил для нее яды. Тофана — знаменитая итальянская отравительница.

(обратно)

4

Показания девицы Руссель.

(обратно)

5

Штаты провинциальные — сословно-представительные учреждения, состоявшие из представителей духовенства, дворянства и горожан. Рассматривали вопросы, связанные с законодательством и налогообложением. В Лангедоке существовали с первой половины XIII в. и продержались вплоть до Великой французской революции.

(обратно)

6

Кармелитки — женский монашеский орден, основанный во Франции в 1452 г. при генерале кармелитов Иоанне-Батисте Соре.

(обратно)

7

На малоценном существе (латин).

(обратно)

8

Отель-Дье — название старейшей городской больницы Парижа, основанной в VII в.

(обратно)

9

Г-жа де Севинье (Севинье Мари де Рабютен-Шанталь маркиза де (1626–1696) — французская писательница, ее письма к дочери считались образцом эпистолярного жанра.), письмо CCXCII.

(обратно)

10

Карл VII (1403–1461) — король Франции (1422–1461), изгнал англичан из Франции и в 1453 г. победно завершил Столетнюю войну.

(обратно)

11

Жанна д'Альбре (1528–1572) — королева Наварры, мать Генриха IV, одна из вождей гугенотов. Приехав в Париж на свадьбу сына с Маргаритой Валуа, внезапно умерла. Существует стойкое мнение, что она была отравлена Екатериной Медичи, подарившей ей пропитанные ядом перчатки.

(обратно)

12

Существуют две версии гибели Сент-Круа. Гг. Вотье, адвокат, и Гаранже, прокурор, авторы обвинения против Пенотье, утверждают, что Сент-Круа умер после пятимесячной болезни, вызванной ядовитыми испарениями, что он был в сознании до самой смерти и обрел утешение в религии. Автор же записки о чрезвычайном процессе г-жи де Бренвилье, напротив, представляет это происшествие именно так, как мы его тут излагаем; мы приняли эту версию как наиболее вероятную, наиболее распространенную и наиболее популярную: наиболее вероятную потому, что, если бы Сент-Круа действительно болел пять месяцев и умер в полном сознании, у него вполне хватило бы времени уничтожить все бумаги, которые могли бы скомпрометировать его друзей; наиболее распространенную потому, что точно так же рассказывают про это событие Гайо де Питаваль и Рише; наиболее популярную потому, что его Смерть была воспринята как Божий приговор.

(обратно)

13

Пистоль — испанская золотая монета. От испанских пистолей в 1640 г. произошли первые луидоры, сначала также называвшиеся поэтому пистолями.

(обратно)

14

Луидор (louisd'or — букв, «золотой Людовик») — французская золотая монета, равная сначала 10 старым ливрам, а при королях Людовике XV и XVI — 24 ливрам.

(обратно)

15

Кармелиты — монашеский орден, по преданию, основанный пророком Илиею; ведет свое начало, вероятно, от св. Бертольда Калабрийского (1072–1187). основавшего ок. 1156 г. общину отшельников у источника св. Илии на г. Кармиле в Палестине.

(обратно)

16

Также (латин.).

(обратно)

17

Унция — единица веса, заимствованная европейскими народами у древних римлян и бывшая до введения метрической системы самой распространенной в мире. Во Франции равнялась 30,59 г.

(обратно)

18

Штоф — мера объема жидкости, равная 1,23 л.

(обратно)

19

Сетье — здесь: старинная мера объема жидкости в разных странах. Во Франции равнялась 0,25 л.

(обратно)

20

Гросс — здесь: мера веса. Во Франции равнялась 3,824 г.

(обратно)

21

Драхма — здесь: мера веса в разных странах. Во Франции равнялась 3,242 г.

(обратно)

22

Адский камень — ляпис.

(обратно)

23

Тартаровое масло — общепринятое в ту эпоху название раствора гидрокарбоната калия.

(обратно)

24

Существовали два рода пытки — приуготовительная и предварительная; приуготовительная применялась, когда судьи, не будучи вполне убеждены, желали получить перед вынесением приговора подтверждение в виде признания самого обвиняемого; предварительная пытка, напротив, применялась после судебного решения для открытия сообщников. При пытке первого рода часто случалось, что обвиняемый в надежде спасти жизнь выдерживал самые чудовищные муки; во втором же случае преступник, зная, что он уже приговорен, крайне редко усугублял и без того страшную смерть новыми мучениями. По мере возможности мы будем рассказывать, что собой представляли различные виды пыток.

(обратно)

25

Среди тридцати четырех писем маркизы де Бренвилье, найденных в шкатулке Сент-Круа, было одно, в котором она писала: «Я пришла к решению покончить с жизнью; для этого я выбрала то, что вы с такой нежностью мне подарили, это по рецепту Глазе, и вы увидите, что я с удовольствием пожертвую ради вас жизнью, однако не обещаю, что перед смертью не подстерегу вас где-нибудь, чтобы сказать вам последнее «прости».

(обратно)

26

Людовик XIV Великий — король Франции (1643–1715), сын Людовика XIII и Анны Австрийской.

(обратно)

27

Мы предприняли все, что возможно, чтобы раздобыть это произведение, о котором в ту эпоху было столько толков, но которое так и не было опубликовано нигде — ни в «Газетт де Франс», ни в «Журналь дю Палэ», ни в «Пледуайе де Нивель», ни, наконец, в многочисленных памфлетах, написанных за и против маркизы. Тогда мы обратились к нашим ученым друзьям из Национальной библиотеки Полену Бари, Пийону и Ришару, но они не смогли нам дать никаких указаний на сей счет; в отчаянии мы прибегли к помощи г-на Шарля Нодье, нашего ученейшего библиофила, и г-на де Монмерке, самого знающего нашего юриста; они провели те же разыскания, что и мы, но безрезультатно. Поэтому пришлось отказаться от надежды получить это сочинение, и мы ограничимся тем, что пишет г-жа де Севинье в CCXIX и ССХХ письмах.

«Г-жа де Бренвилье оповещает нас в своей исповеди, что в семь лет она утратила невинность, что продолжала в том же духе, что отравила своего отца, братьев и одного из своих детей, что сама травилась, чтобы попробовать противоядие; даже Медее (Медея (миф.) — дочь колхидского царя Эфта. Воспылав страстью к Язону, когда тот во главе аргонавтов прибыл в Колхиду, она помогла ему овладеть золотым руном и бежала с ним в Грецию, Когда после 10 лет супружества Язон изменил ей ради дочери коринфского царя, Медея умертвила юную невесту мужа и ее отца, причем орудием смерти послужило платье и венец, отравленные ужасным ядом и принятые невестой в дар. Тут же умертвила Медея двух детей своих от Язона, а сама бежала в Афины к царю Эгею. Из Афин она была изгнана за попытку отравить царского сына Тезея.) далеко до нее. Она признала, что исповедь написана ее рукой и это величайшая глупость, но когда она писала ее, у нее была сильная горячка; вся исповедь, дескать, написана в состоянии возбуждения и бреда, и ее нельзя воспринимать серьезно» (Письмо CCXIX.).

«Здесь говорят только о речах, делах и поступках де Бренвилье; раз уж она написала в своей исповеди, что отравила отца, то, надо полагать, боялась забыть покаяться в этом. Грешки, которые она опасалась забыть, просто восхитительны» (Письмо ССХХ.).

Рюзико, который в 1772 г. в Амстердаме выпустил новое издание знаменитых речей Гейо де Питаваля и мог сверяться с архивами парламента, в ту эпоху сохранившимися еще в целости и неприкосновенности, добавляет: «Г-жа де Севинье не упоминает, что маркиза де Бренвилье покушалась на жизнь своей сестры, пытаясь отравить ее; об этом также написано в исповеди».

(обратно)

28

Мессалина (I в. н. э.) — третья жена римского императора Клавдия, снискала репутацию величайшей распутницы, за участие в заговоре против Клавдия была казнена. (Примеч. перев.); Локуста — известная в Риме изготовительница ядов, была посредницей во многих преступлениях. От изготовленного ею яда умерли император Клавдий и его сын Британник — сводный брат императора Нерона. Казнена при императоре Гальбе.

(обратно)

29

Орвиетан — лекарство «от всех болезней», составленное итальянским шарлатаном Ферранто из Орвието и весьма популярное в XVII в. в Париже.

(обратно)

30

В этом письме было следующее: «Мартена, как только он придет к вам в дом, необходимо спрятать. Срочно займитесь этим».Пенотье не получил этого письма, но, узнав, что г-жа де Бренвилье арестована, сам успел вовремя предупредить Мартена, так что, когда того пришли арестовывать, дома его не нашли.

(обратно)

31

«Не следует слушать преступившего клятву» (латин).

(обратно)

32

Павел III (Александр Фарнезе) — папа римский (1534–1539).

(обратно)

33

Св. Тома де Вильнев (Томас Гарсия, 1488–1555) — испанский прелат, архиепископ Валенсии (1545–1555). Канонизирован в 1658 г.

(обратно)

34

Визирь (букв. — носильщик тяжестей) — титул высших государственных сановников на мусульманском Востоке, главным образом первого министра (великого визиря), на котором покоится все бремя правления.

(обратно)

35

Парламенты — в старой Франции — высшие суды, пользовавшиеся важными политическими правами. Первым по времени возникновения и по значению был Парижский парламент, на заседаниях которого иногда председательствовал сам король.

(обратно)

36

Монтгомери Габриэль (1530–1574) — капитан шотландской гвардии Генриха И, в 1559 г. смертельно ранил короля на турнире. Впоследствии стал одним из вождей гугенотов, был взят в плен и обезглавлен.

(обратно)

37

Теофиль де Вио (1590–1626) — французский поэт. Два года просидел в Консьержери по обвинению в вольнодумстве и неверии в Бога, был приговорен к сожжению на костре, однако смертную казнь заменили ссылкой.

(обратно)

38

Французская форма имени Магдалина.

(обратно)

39

Сен-Поль Луи де, граф (1418–1475) — коннетабль в царствование Людовика XI, казнен по обвинению в государственной измене.

(обратно)

40

Сен-Мар Анри Кюфье де Рюзе, маркиз (1620–1642) — обер-шталмейстер Людовика XIII, казнен за участие в заговоре против Ришелье. Ту Франсуа Огюст де (1607–1642) — государственный советник, казнен вместе с Сен-Маром за участие в заговоре против Ришелье.

(обратно)

41

Монтрезор, Клод де, граф, — фаворит Гастона Орлеанского, брата Людовика XIII, участник двух заговоров против Ришелье, автор «Мемуаров».

(обратно)

42

Монморанси Анри де, герцог (1595–1632) — маршал и адмирал Франции, казнен за участие в заговоре против Ришелье.

(обратно)

43

Марийак Луи де (1563–1632) — маршал Франции, обвинен в злоупотреблениях и казнен.

(обратно)

44

Роган Луи де, принц, прозванный шевалье де Роган (ок. 1635–1674) — обер-егермейстер Людовика XIV, казнен за организацию заговора против короля и безопасности государства. (Примеч. перев.)

(обратно)

45

Бурдалу Луи (1632–1704) — член ордена иезуитов, знаменитый проповедник.

(обратно)

46

Карл VI Безумный (1368–1422) — король Франции (1380–1422).

(обратно)

47

Мы воспроизводим письмо дословно, и не принимаем на свой счет ни обязательные эпитеты, ни ошибки, которые в нем содержатся. Думаю, нет потребности напоминать читателю, что разговоры воспроизводятся дословно, и, что-то в них сокращая, мы никогда ничего не прибавляем.

(обратно)

48

«Гряди, Создатель» и «Радуйся, Царица Небесная» — католические молитвы (латин).

(обратно)

49

«Исповедуюсь» — католическая покаянная молитва (латин).

(обратно)

50

«Гряди, Дух Святый» (латин.).

(обратно)

51

Вливание воды производилось следующим образом: возле палача стояли четыре чайника, вмещающих каждый по две с половиной пинты воды для обычного допроса, и восемь чайников той же емкости для чрезвычайного, что составляло при обычной пытке десять, а при чрезвычайной двадцать пинт воды, каковую пытаемого и вынуждали проглотить; палач держал в руке рог, вмещающий полный чайник; этот рог он вставлял в рот пытаемому и после каждых двух с половиной пинт давал несколько секунд передышки, чтобы тот мог признаться; если же он продолжал запираться, пытку продолжали, пока не опорожняли все чайники. Часто случалось, что пытаемый сжимал зубы, препятствуя в той мере, в какой мог, пытке; тогда палач большим и указательным пальцами зажимал ему нос, пытаемому приходилось открыть рот, чтобы вздохнуть, и палач, воспользовавшись этим, вставлял ему рог. Французская пинта равнялась 0,93 л.

(обратно)

52

Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160—после 220) — христианский богослов, философ, писатель. (Примеч. перев.)

(обратно)

53

Евангелие от Иоанна, 17; 15.

(обратно)

54

Лебрен Шарль (1619–1690) — французский художник-академист, «главный живописец короля».

(обратно)

55

Письмо LXIX.

(обратно)

56

«Из бездны» — начало католического псалма, который читается как отходная молитва над умирающим (латин).

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***