Последний кайзер. Вильгельм Неистовый [Джайлз Макдоно] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Джайлз Макдоно «Последний кайзер. Вильгельм Неистовый»

ОТ АВТОРА

Заранее хочу извиниться перед читателем, который при взгляде на название этой книги воскликнет: как, еще одно повествование о кайзере Вильгельме? Зачем, не хватит ли? В свое оправдание могу сказать: в течение уже восьмидесяти лет о кайзере писали, как правило, в разоблачительно-негодующем духе. Видимо, пора отказаться от предвзятости, которая превращает биографические труды в подобие обвинительных заключений, и пытаться найти более сбалансированный подход. Насколько это удалось — судить не мне. Я старался по мере своих возможностей избегать привычных штампов, и, надеюсь, читатель увидит последнего германского монарха в несколько ином, не столь привычном свете. Представлять кайзера в виде положительного персонажа было бы, разумеется, смешно и нелепо, однако проявить в его оценке толику терпимости и снисходительности мне кажется совсем не лишним.

При работе над книгой я получил широкую поддержку в Германии. В Заульгау мой друг Андреас Клебер познакомил меня с герцогом и герцогиней фон Мекленбург-Штрелиц. В Зигмарингене я имел интересную беседу с князем Фридрихом Вильгельмом фон Гогенцоллерн-Зигмарингеном, главой католической ветви кайзеровской семьи. Национальное туристское бюро Германии организовало поездку в Кобург. Там у меня состоялись необычайно любопытные дискуссии о династических традициях с принцем Андреасом Кобургским, его сыном Губертусом, бургомистром Норбертом Тессмером. Многое я узнал от служащих местного туристического агентства Томаса Кале и Вальди Гульдер. Я получил неоценимую помощь от комиссара в отставке Юргена Шмидта, который познакомил меня с директором городского архива доктором Райнером Хамбрехтом. Благодаря национальному туристическому бюро я смог посетить мемориал в честь «Битвы народов» под Лейпцигом — самый величественный, на мой взгляд, памятник искусства эпохи Вильгельма. Марио Шейерман из Гамбурга рассказал мне об особенностях императорского стола, а Эрнст Лоозен из Бернкастеля назвал мне любимые вина Вильгельма.

Агентство «КЛМ Эксел» способствовало моим изысканиям на территории Бельгии и Голландии. В городке Спа большую помощь мне оказали Жан Люк Трокет из местного туристического агентства. Библиотекарь Жан Туссен специально взял отпуск, чтобы показать мне отели и виллы, в которых во время Первой мировой войны располагались Вильгельм и его ставка. В Доорне куратор музея Дик Верроэн показал мне дом, ставший последним пристанищем экс-кайзера, а Ван ден Гез устроил экскурсию по Амеронгену — городу, в котором Вильгельм жил после изгнания из Германии. Ван ден Гез познакомил меня с господином Вильгельмом фон Ильземаном, отец которого, Зигурд, был верным адъютантом кайзера. Сам Ильземан-младший, крестник монарха, во время наших чаепитий рассказывал мне о характере и личных качествах Вильгельма.

Хочу выразить благодарность всем тем, кто помогал мне в Великобритании: это Анджела Биленберг, Майкл Блох, Джулиан Бразил, Колин Клиффорд, Флора Фрейзер, Джон Грэхем, Дэвид Грей, Инга Хааг, Рассел Харрис, Джеффри Келли, эрл Лонсдейл, Гей Макгиннесс, Пэтси Миэн и Дэвид Молино-Берри. Онколог Люси Бразил тщательно просмотрела те страницы книги, где речь идет о смертельной болезни отца Вильгельма II, кайзера Фридриха III. В результате долгого разговора с Тисой фон Шуленбург, чей отец был начальником штаба кронпринца, я смог по-новому оценить обстановку, которая сложилась в ближайшем окружении кронпринца. Я благодарен сотрудникам «Файнэншл таймс» Джулии Катбертсон и Джил Джеймс и сотруднику ее германского издания Фредерику Штюдеману за опубликование в газетах нескольких глав моей книги.

Хочется отметить также работу компетентных и доброжелательных редакторов издательства «Вайденфельд и Никольсон» Ребекки Вильсон и Кэтрин Хилл, а также большой труд по подготовке именного указателя, проделанный Дугласом Мютьюзом.

Рукопись читали и правили Анджела Биленберг и мой литературный агент Дэвид Миллер.

Я хотел бы также поблагодарить за проявленное терпение сотрудников Британской библиотеки, Немецкого исторического института в Лондоне, Имперского военного музея и лондонского филиала Института Гете. Наконец, я буквально падаю ниц перед членами моей небольшой семьи: мои муки творчества создавали проблемы и для них, но они героически справлялись с ними.

Джайлз Макдоно

Лондон, 2000

Посвящается Джеффри Чамберсу, который никогда не слышал о Цабернском инциденте

Под троекратное громкое «Ур-я-я!»
Профессор из штата Калифорния
Изрек: кайзеру Вильгельму
Дать Нобелевскую мира премию!
За то, что, имея так много солдат,
Он все же не вверг нас в военный ад.
Поиграть в войну он не прочь был вроде,
Да что-то не так сложилось в природе,
Так что можно считать его ангелом мира,
Да прославит Вильгельма поэта лира!
Курт Тухольский
«Логика», 1912

ВСТУПЛЕНИЕ

I

Как вспоминает известный английский историк Джон Уилер-Беннет, его отец в свое время выразился о немецком кайзере кратко и выразительно: «Шавка брехливая!» Это было сказано за завтраком в кругу семьи, в разгар Первой мировой войны, но подобную характеристику можно встретить и в сугубо научных трудах самого недавнего времени. Стандартные ассоциации, вызванные образом Вильгельма, — это нелепые каскетки и плюмажи, мундиры различных полков и родов войск, непременно с аксельбантами, ордена, неизвестно за какие заслуги полученные, пронзительный взгляд, усы торчком, парализованная левая рука на эфесе сабли. Понятно, что такой набор не мог импонировать почтенному английскому джентльмену.

Репутация последнего немецкого кайзера в глазах британцев была подмочена еще до его коронации, в возрасте двадцати девяти лет — в июне 1888 года. Его мать — старшая дочь английской королевы Виктории — вышла замуж за прусского кронпринца Фридриха (лишь позже он стал германским кронпринцем, а затем — кайзером), завоевала симпатии британской прессы и общественности тем, что решительно отказалась пресмыкаться перед помещиками-юнкерами, подлинными властителями той страны, в которой ей пришлось жить. Она стремилась превратить своего мужа в либерала английского толка, и ей удалось представить его таковым в глазах общественного мнения. Неудивительно, что, когда между повзрослевшим сыном и матерью возник конфликт, англичане встали на сторону последней. Когда Вильгельм стал проявлять признаки нетерпения на пути к трону, это добавило ему уколов со стороны прессы.

Поддержку он нашел у юнкеров, которые готовы были пойти на все, лишь бы только новый монарх вернулся к «старым, добрым прусским обычаям» и отказался от идеи «либеральной» империи, которая была для них синонимом власти ненавистной им чужестранки. Вильгельм между тем оказался личностью крайне противоречивой. Он мечтал стать вторым Фридрихом Великим, но как было возможно войти в этот образ Вильгельму-калеке, едва державшемуся в седле? Ему нельзя отказать в живом уме и интеллекте, но кайзер Германии, несомненно, страдал маниакально-депрессивным психозом. Кроме того, всем остальным занятиям он предпочитал пьянство и охоту. Прусская традиция диктовала необходимость добрых отношений с Россией, могучим восточным соседом, однако в этом вопросе сказалось влияние матери, к тому же семейные связи действовали в ином направлении: для Вильгельма приоритетом стало установление хороших отношений с Великобританией.

Он всегда говорил, что Германия и Англия — естественные союзники: немцы должны владычествовать на суше, англичане — на море. Затратив четверть века на то, чтобы убедить англичан в преимуществах такого партнерства, он так и не преуспел в этом предприятии. Судьбой Европы в то время управляли монархи — близкие родственники Вильгельма, однако он так и не мог определить, на кого из них можно опереться. Преемника Виктории на британском троне, «дядю Берти», и его министров — лорда Солсбери или Эдуарда Грея он считал снобами и был убежден, что на него они смотрят свысока — как на малого ребенка или бедного родственника. По мнению Вильгельма, Европа не принимала Германию в клуб великих держав, и он воспринимал это как личное оскорбление.

Поскольку мягкость и лесть на англичан не действовали, Вильгельм решил испробовать иные, более жесткие методы. К их числу относятся известная телеграмма лидеру трансваальских сепаратистов Ому Крюгеру с выражением симпатии и поддержки в их борьбе против англичан, а также принятие широкомасштабной программы строительства военно-морского флота. И то и другое привело к последствиям, прямо противоположным желаемому: вместо того чтобы пойти на уступки, британское правительство предпочло устроить нечто вроде публичной порки германскому монарху.

Вильгельм называл себя «кайзером примирения». Своей главной задачей он считал консолидацию Германской империи, созданную его дедом (и канцлером Бисмарком). Государству, по мнению внука, пришла пора излечиться от детских болезней и обрести свой специфический стиль в сфере живописи, архитектуры, художественного театра, оперного искусства. В решении этой задачи Вильгельм, надо сказать, немало преуспел. Если говорить о жажде военных подвигов, то здесь кайзер сильно уступал своему сыну, тоже Вильгельму, который с возрастом сделался самой популярной фигурой в империи. Реакцией отца стало не только чувство уязвленного самолюбия, но и стремление сравняться со своим отпрыском по части «твердости и решительности» по отношению к «врагам рейха». Есть точка зрения, согласно которой кайзер пошел на развязывание войны из-за опасения, что его обвинят в чрезмерной мягкости.

К моменту начала войны, в 1914 году, Вильгельм мог по праву записать на свой счет одно поразительное достижение: по объему производства Германия обогнала Великобританию. Развитие экономики и внешней торговли превышало темпы роста всех стран, находившихся примерно на той же ступени развития. Конечно, это было прежде всего заслугой «новых немцев» — банкиров и промышленников, однако Вильгельм всячески способствовал их деятельности и охотно прислушивался к их советам. Большое влияние на него оказала теория американского представителя геополитики Алфреда Мэхэна, который считал завоевание господства на море главным условием победы в войне. Вильгельм, впрочем, главной причиной строительства мощного океанского военного флота называл необходимость защиты торгового флага.

Роковым образом германская морская программа привела к развязыванию бешеной гонки вооружений: появление немецких линкоров в Северном море Великобритания расценила как угрозу своему морскому владычеству. Более того, для большей гарантии собственной безопасности Великобритания пошла на сближение с двумя самыми могущественными державами континентальной Европы — Францией и Россией. Первая из них не могла смириться с немецкой аннексией Эльзаса и Лотарингии в 1871 году, ее опасения вызывал и быстрый рост золотого запаса Германии. Франция содержала большую, хорошо вооруженную армию на границе с Германией — своим «потенциальным противником» на Востоке. Россия начиная с 1890 года упорно отвергала все предложения Германии о союзе и, быстро преодолев последствия поражения в войне с Японией, неуклонно наращивала численность армии и вооружения на границах с Германией и расширяла железнодорожную сеть в западных регионах. Вакуум силы на Балканах манил Россию к черноморским проливам, но здесь ее интересы сталкивались с интересами Австро-Венгрии — союзника Германии, которая была не прочь увеличить свои территории за счет нескольких новых провинций.

Вильгельм постепенно пришел к убеждению, что державы Антанты создают кольцо окружения вокруг Германии, намереваясь задушить ее раз и навсегда. Несомненным фактом было то, что отношения между странами Антанты укреплялись, в то время как Германии от своих союзников помощи ждать не приходилось — ни от разрываемой внутренними конфликтами Италии, ни от «больного человека Европы» — Австро-Венгрии. Австро-Венгрия, напротив, вовлекла Германию в сложные интриги балканской политики. Вильгельм пытался разрешать конфликты мирными средствами, но безуспешно.

Катастрофа разразилась после того, как наследник австрийского престола был убит в результате покушения, организованного группой сербских националистов, и Австро-Венгрия решила взять реванш репрессивной акцией против Сербии. Кайзер посчитал, что австрийцы защищают свою честь, а для него в такой ситуации делом чести стало оказать им союзническую помощь. Так началась мировая война. До конца своей жизни Вильгельм клялся и божился, что ни он лично, ни германское государство не несут ни малейшей ответственности за ее развязывание. Иной точки зрения придерживались в странах Антанты. Тезис о том, что Германия и ее союзники являются единоличными виновниками мирового пожара, вошел в виде специальной статьи в текст Версальского договора, который подвел итоги Первой мировой войны. Этот тезис разделяется и большинством современных авторов.

Кайзер являлся Верховным главнокомандующим немецкой армии, по крайней мере формально. Фактически он лишь подписывал приказы, знакомился с диспозициями — вряд ли этого достаточно, чтобы считать кайзера ответственным за военные решения. Англичанка Эвелин Блюхер во время войны жила в Берлине и в воспоминаниях, написанных в 1918 году, воспроизводит рассказ одного из своих знакомых, навестившего изгнанного императора в голландском местечке Амеронген:

«Кайзер говорит, что его генштабисты не обращали на него никакого внимания. Стоило ему отдать какой-нибудь приказ или распоряжение, как его тут же отменяли. Когда в ставке звонил телефон, его под каким-либо благовидным предлогом просили выйти, чтобы он не смог узнать, о чем идет речь. Ему не давали поговорить больше, чем пару минут с кем-либо, кто мог сообщить ему правдивую информацию о том, что происходит на фронте. Он никогда не был в курсе военных дел или стратегических планов своих генералов.

Его отсылали на восток, когда готовились операции на западе, и наоборот — на запад, когда что-то планировалось на востоке».

Примечательно, что вышедшая в 1983 году книга «Битва кайзера» о мартовском наступлении 1918 года не содержит и полудюжины ссылок на высказывания императора. Более того, из содержания выясняется, что Вильгельм даже не присутствовал на решающем совещании, где обсуждался план операции.


Лично для кайзера война закончилась изгнанием. Он перешел германо-голландскую границу и обосновался в поместье графа Годарда Бентинка в Амеронгене, а два года спустя приобрел поместье Доорн. Вильгельм постоянно подвергался нападкам слева и справа. Известный сатирик веймарской Германии Курт Тухольский окрестил его «амеронгенским дезертиром». Позднее, когда Вильгельму удалось добиться от германских властей частичного возвращения его денежных вкладов и драгоценностей из его дворцов, Тухольский нашел новую тему для своих сатир — бывший император изображался в виде главы некоего уголовного синдиката:

Перед замком в Доорне
Нет зрелища позорней:
Конокрады-цыгане,
Бандиты-славяне,
Из Венгрии — сутенеры,
Из Латвии — воры,
И, конечно, еврей из Кракова,
Словом, народа лихого всякого.
На балконе такса тявкает,
Внизу толпа вякает,
И вот — всеобщий восторг и стон:
Появляется ОН, ОН, ОН!
Вильгельм не читал этих строк. К тому времени он ограничил себя исключительно просмотром вырезок из текущей прессы, которые подбирали секретари, и можно быть уверенным в том, что высказывания левых публицистов туда не попадали. По-иному обстояло дело с печатью и произведениями правых. Бывший кайзер изучал их внимательно и крайне болезненно воспринимал «ложь и неблагодарность» тех, кому он некогда покровительствовал и дал возможность сделать карьеру в армии или при дворе. Удары сыпались и со страниц посмертно изданных мемуаров Бисмарка, Вальдерзее, Гогенлоэ, и со стороны здравствующих бывших соратников — Тирпица, Бюлова, Людендорфа, Гинденбурга, Цедлиц-Трютцшлера. В их воспоминаниях бывший кайзер представал в образе беспомощного кретина или барина-самодура и всегда в качестве главного виновника поражения Германии в мировой войне.

Каждая такая публикация была подарком для Антанты. Народы хотели простого и ясного ответа — кто должен ответить за страдания и смерть миллионов, и доорнский изгнанник был вполне подходящим козлом отпущения. Несколько раз поднимался вопрос о выдаче Вильгельма как военного преступника — в современной истории впервые возникло намерение отдать под суд бывшего главу государства. В тексте Версальского договора уже содержалось обвинительное заключение в его адрес. Перед судом должны были предстать часть германского генералитета и немало высших офицеров — всего около тысячи человек. Однако Голландия отказалась выдать укрывшегося на ее территории бывшего кайзера. Лидеры Антанты не особенно настаивали, что вполне понятно: в ходе открытого процесса могли всплыть компрометирующие их детали.

Вильгельм ни разу не выезжал из Доорна, где он жил с новой женой — дамой не первой молодости и небольшим двором. Каждый удар, который обрушивался на Веймарскую республику, приносил ему радость и внушал надежду на то, что его призовут вернуться на трон. Он проявил определенный интерес к нацистам, впрочем, более заинтересованную и даже восторженную реакцию они вызвали у новой императрицы. Особенно ей понравился Геринг, который как-то нанес визит в Доорн. Вильгельму хватило здравого смысла понять, что нацисты не собираются возвращать ему трон, и начиная с 1934 года флирт с новыми правителями Германии прекратился. В последние годы жизни Вильгельм воздерживался от каких-либо публичных заявлений, но это отнюдь не означало, что он примирился со своей судьбой и врагами. Незадолго до своей смерти в июле 1941 года он стал свидетелем оккупации Голландии немецкими войсками.

II

Отношения между Вильгельмом и нацистскими правителями Германии оставались в целом холодными. Единственным исключением был его четвертый сын Август Вильгельм, или Ауви, — он стал убежденным нацистом и вступил в НСДАП. Внук и формальный престолонаследник Людвиг Фердинанд, напротив, поддерживал контакты с антинацистской оппозицией.

После 1945 года фигура кайзера Вильгельма в общественном мнении и в трудах исследователей отошла на задний план. Историю стали трактовать иначе: войну спланировали воротилы большого бизнеса, для Генерального штаба Германии она была поводом отвратить победу демократического социализма, а Вильгельм был не более чем орудием в их руках, так сказать, голограммой на фоне реальных событий.

Позднее в историографии произошел новый поворот. В центре внимания оказались отдельные, по большей части вырванные из контекста заметки или импульсивные высказывания кайзера, касающиеся евреев. На их основании стал распространяться тезис, что Вильгельм был рьяным антисемитом, Гитлер лишь продолжил дело кайзера. Вильгельм умер за полгода до Ваннзейской конференции, где была сформулирована программа «окончательного решения» еврейского вопроса, то есть физического уничтожения еврейского населения Европы. Он знал о преследованиях евреев в нацистской Германии, и из содержания довольно путаного письма, написанного им незадолго до кончины, сложно понять, что он одобрял репрессивные меры режима. Все это верно, но не надо забывать и другое: во время его правления никаких репрессий против евреев не было, ни один еврей не стал жертвой политики кайзера, если не считать тех немецких патриотов-националистов иудейского вероисповедания, которые доблестно сражались и пали в боях Первой мировой войны. Здесь кстати вспомнить пьесу Рональда Харвуда о дирижере Вильгельме Фуртвенглере. В одной сцене герои пьесы — офицеры после окончания Второй мировой войны обсуждают вопрос, был ли дирижер нацистом и должен ли понести за это наказание. Один из персонажей, майор Арнольд, говорит: «Этот человек допускал антисемитские выпады, очень резкие, поверьте, у меня есть его письма…», на что лейтенант Дэвид, сам еврей, замечает: «Покажите мне хоть одного из вас, неевреев, кто не допускал бы антисемитских выпадов, и я заплачу вам миллион».

Отношение Вильгельма к евреям кардинально изменилось после 1918 года. В годы своего правления он вполне терпимо относился к тем евреям — магнатам большого бизнеса, которые способствовали торговой и экономической экспансии рейха. По крайней мере с одним из представителей этой элиты — Альбертом Баллином — его связывали отношения подлинной дружбы, если такое понятие вообще применимо к личности кайзера: Вильгельм не отличался душевной теплотой. Следует отметить и тот факт, что в конце XIX века антисемитизм был обычным явлением в правящих кругах всех европейских держав, и, конечно же, на молодого Вильгельма сильное влияние оказали антисемитские взгляды его советника Вальдерзее и наперсника Филиппа Эйленбурга.

Во время войны контакты Вильгельма с Баллином и другими представителями еврейской общины — типа Вальтера Ратенау — оказались прерванными. После окончания войны Вильгельм-националист, переживший крушение своих идеалов, нашел в «еврейском интернационализме» подходящего козла отпущения. В декабре 1919 года он сформулировал приговор своим бывшим подданным еврейской национальности, не особенно связывая себя требованиями элементарного приличия, не говоря уже о стиле изложения:

«Самое ужасное и грязное, что моя нация совершила в истории, что немцы совершили с собой, — это то, что они позволили ненавистной расе Иуды совратить себя, позволили ей властвовать над собой! Вот она, их благодарность за наше гостеприимство! Ни один немец не имеет права забыть об этом позоре, не может спокойно уснуть, пока эти паразиты не будут сметены с немецкой земли и уничтожены! Этот ядовитый нарост на немецком дубе!»

Несколько месяцев спустя он увлекся изучением «Протоколов сионских мудрецов», в которых, как ему казалось, он нашел доказательство того, что война и последовавшая катастрофа лишь часть гигантского заговора еврейских богатеев.

Есть и еще одно высказывание Вильгельма, которое часто цитируется, когда речь идет о его антисемитских наклонностях. 15 августа 1927 года он писал своему американскому приятелю детства Паултни Бигелоу: «Пресса, евреи и комары — это те природные бедствия, от которых человечество должно быть так или иначе избавлено. Лучше всего, я думаю, подошел бы газ». Можно представить себе, как поежится при этих словах современный читатель, знающий о соответствующей практике в нацистских концлагерях. Вильгельм, когда писал эти ужасные вещи, не подозревал о том, что они через десяток с лишним лет станут реальностью на его родине. Вряд ли он всерьез имел в виду применение отравляющих средств в отношении всех трех упомянутых им мировых зол. Это была «шутка» — хотя она и не лучшим образом характеризует его чувство юмора.

III

Не так давно была опубликована книга Николауса Зомбарта «Вильгельм II. Козел отпущения и антирадикал». Автор перечисляет десять обвинений, которые обычно предъявляют кайзеру. Это увольнение Бисмарка с поста канцлера в 1890 году, отказ продлить «договор перестраховки» с Россией в том же году, неожиданные повороты и метания во внешней политике, посылка приветственной телеграммы Крюгеру в 1896 году, «гуннская речь» 1900 года, история с Бьеркской конвенцией 1905 года, политика в отношении Марокко, инцидент с интервью газете «Дейли телеграф» в 1908 году, строительство военно-морского флота, вина за развязывание Первой мировой войны.

Зомбарт считает, что каждый из пунктов обвинения имеет и обратную сторону — все эти вопросы решались Вильгельмом рационально и согласно обстоятельствам. Отставка Бисмарка. У кайзера не было выбора: канцлер, считавший себя «основателем империи», сосредоточил в своих руках практически всю власть, он не знакомил молодого монарха с содержанием многих важных документов. «Договор перестраховки». Вильгельм с определенным правом мог считать, что Россия первой отказалась от его продления. Кайзер неоднократно предпринимал попытки возродить союз с Россией, и бьеркская инициатива при всем ее импровизированном характере была одной из таких попыток. Если бы в 1905 году все пошло так, как он предусматривал, весьма маловероятно, что через девять лет между двумя странами началась бы война.

Метания во внешней политике. Несомненно, они существовали и были связаны прежде всего с противоречивостью и непостоянством его натуры. Нельзя сказать, что он колебался как маятник, чьи движения подчинены определенным закономерностям, ход мыслей Вильгельма можно сравнить с полетом волана во время игры в бадминтон. С другой стороны, определенную ответственность несут его министры и чиновники. Фриц фон Гольштейн вплоть до своего ухода в отставку в 1906 году вел свою собственную внешнюю политику, и сменявшие друг друга канцлеры и статс-секретари были ее исполнителями.

История с телеграммой Крюгеру подтверждает этот тезис. Буры пользовались всеобщей симпатией в Германии, а действия англичан в Южной Африке вызывали столь же единодушное негодование, о чем Вильгельм откровенно и в полном соответствии с истиной сообщил в своем известном интервью «Дейли телеграф». Советники кайзера посчитали, что Вильгельму следует выступить в роли защитника угнетенных, чтобы поднять свой пошатнувшийся авторитет. Они не могли предвидеть столь жесткой реакции Великобритании, напротив, они были убеждены, что англичане, находившиеся тогда, по сути, в изоляции, будут благодарны кайзеру за то, что он указывает выход из ситуации. В результате Англия покончила с традицией ежегодных «семейных» визитов Вильгельма к лондонскому двору, а британская общественность, искусно настраиваемая прессой Хармсуорта, стала относиться к германскому императору с возрастающим недоверием.

Вбить клин в нарождающийся союз Англии и Франции, воспользовавшись намерением Франции установить протекторат над Южным Марокко, — это был план Гольштейна и Бюлова. Вильгельма эта идея не вдохновляла, и он вел себя крайне нерешительно, когда встал вопрос о том, чтобы высадить морской десант в Танжере. В 1911 году министр иностранных дел Германии Альфред фон Кидерлен-Вехтер послал к берегам Марокко канонерку с целью дать понять французам, что свободу рук в Марокко они получат лишь при условии предоставления немцам соответствующей компенсации в каком-либо другом регионе Африки. И снова Вильгельм не захотел осложнений, приняв все меры, чтобы потушить конфликт, раздутый его окружением.

«Гуннская речь». Напутствуя войска, отправлявшиеся в Китай в составе международных сил для наказания тех, кто развязал оргию убийств иностранных подданных в Пекине в 1897 году, кайзер призвал их поступать так, как гунны действовали в Европе периода краха Римской империи. Это было грубо, даже отвратительно, но многие сочли, что кайзер нашел правильные и нужные слова. Так ли уж его высказывания отличались по сути от обычных призывов, которые генерал обращает к своим войскам перед сражением: «А ну, задайте-ка им перца!»? Импровизации императора нередко вызывали головную боль у его министров — не столько из-за словесных изысков, которые порой бывали удачными, сколько из-за общего смысла речей, часто противоречащего политическим установкам государства.

Интервью, которое кайзер дал в 1908 году корреспонденту газеты «Дейли телеграф». Тогда кайзер, не проконсультировавшись со своим канцлером Бернхардом фон Бюловом, рассказал журналисту, отставному полковнику Эдварду Монтегю-Стюарт-Уортли, как сильно он любит Англию (Вильгельм, кстати, никогда не употреблял понятие «Великобритания»), как он ей помогал в прошлом и как сильно он надеется, что данное интервью будет способствовать восстановлению хороших отношений между обеими странами. В Англии текст интервью не только не произвел никакой сенсации, но даже особого интереса не вызвал. В Германии на воинственно-англофобски настроенные слои немецких средних и мелких буржуа интервью подействовало как удар бича. Возможно ли — наш император давал англичанам советы, как победить в войне с нашими друзьями — бурами? Всеобщее возмущение чуть не стоило Вильгельму его трона. Традиционно считается, что с этим эпизодом закончился и период «личной власти» кайзера. Вряд ли так: проявления «личной власти» имели место и до 1900 года, и после 1908-го.

Пожалуй, в качестве главного пункта обвинительного акта против Вильгельма фигурирует его роль в развязывании и форсировании гонки морских вооружений. Это был, бесспорно, важный фактор в ухудшении германо-английских отношений, но справедливости ради следует сказать, что негативное отношение к германскому кайзеру сформировалось в Великобритании задолго до начала осуществления германской морской программы. Отправным пунктом здесь следует считать 1886 год — причем это самая поздняя датировка. В кампании, развернутой прессой Хармсуорта, значительное место занимал мотив торгового соперничества. Бесспорный факт состоит в том, что каждый раз, когда речь заходила о мерах по ограничению гонки вооружений, в частности во время визита в Берлин военного министра Великобритании лорда Холдена, именно британская сторона не проявляла желания пойти на какие-либо уступки, а Вильгельм, напротив, был готов пойти на компромисс. «Не стройте больше военных кораблей, и мы поможем вам создать еще одну империю, за счет владений Португалии или Франции» с точки зрения Вильгельма, такое решение не требовало жертв ни от одной из сторон. И это было действительно так.

Остается вопрос о развязывании Первой мировой войны. Германский Генеральный штаб с 1888 года выступал за превентивную войну. Вильгельм долгое время противился реализации этой стратегии. Каждый раз, заглядывая в пропасть, он отшатывался в ужасе и отменял приказы своих военачальников. И в 1914 году он был за то, чтобы задать сербам хорошую трепку, но лишь при условии, что это не приведет к мировой войне. Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда глубоко потрясло его. Военные были готовы идти на риск. Начальник Генерального штаба хотел воспользоваться случаем, чтобы ударить по России до того, как она достигнет военного превосходства над Германией — по его расчетам, это должно было случиться к 1917 году, но он не знал, что перевооружение российской армии идет быстрее. Эти соображения усиливались тем обстоятельством, что рейхстаг держал военных на голодном пайке, не позволяя поддерживать военный паритет со странами Антанты. Но даже в этой обстановке Вильгельм колебался. Узнав, что сербы готовы принять почти все пункты ультиматума, предъявленного им Веной, он был готов дать военной машине задний ход. Военные и внешнеполитическое ведомство сумели его переубедить. Вплоть до последней минуты, когда он наконец понял, какую игру ведет британский премьер Грей, кайзер не оставлял своей цели — предотвратить войну с Францией и Россией. Однако все было тщетно: механизм развязывания конфликта набрал свои обороты, и Европа оказалась ввергнутой в войну, которая положила конец европейской гегемонии в мире и, в частности, правлению Вильгельма в Германии.

ГЛАВА 1 РОДСТВЕННИКИ

I

Дни в Доорне тянулись бесконечно, и у одинокого экс-императора было время, чтобы поразмыслить о прошлом и попытаться объяснить, что же сложилось не так. По его собственному признанию, мысли его часто возвращались к детским годам: «Чем мрачнее настоящее, тем глубже я погружаюсь в солнечные годы мира и детства». Здесь, как и во многом другом, проявилась своеобразная черта его памяти — избирательность. Вильгельм никогда ни словом не упомянул о тех муках, которые ему доставила искалеченная рука. Он умалчивал о конфликтах с родителями — их образ представал в явно идеализированном виде. Лаконично отзывался о своем деде по материнской линии, принце Альберте, личность которого сыграла не последнюю роль в его жизни. Охотнее он вспоминал о деде кайзере Вильгельме I, которого он именовал не иначе как Великим. Жизнь и военные подвиги деда символизировали для него славное прусское прошлое. С удовольствием он говорил о бабушке — английской королеве Виктории, которая испытывала особую симпатию к своему первому внуку, и умерла на руках Вильгельма…

Вильгельм родился в 1859 году. В то время Пруссия вступала в последний и самый славный период своего существования — независимого суверенного государства. Через одиннадцать лет здание ее государственности стало несущей конструкцией нового субъекта международной системы — Германской империи. А специфические прусские качества — суровая простота и скупость самовыражения растворились в величии и пышности империи. Пруссия была сравнительно молодым государством. В XVII веке Пруссия была обычным маркграфством. После Тридцатилетней войны, в 1701 году, его правитель — курфюрст с большим трудом добился для своего государства статуса королевства. Репутацией своеобразной минисверхдержавы Пруссия была обязана победам Фридриха Великого — после окончания в 1745 году Второй силезской войны разбросанные ранее владения королевства соединились в одно целое. Ценными приобретениями стали захваченная у Австрии богатейшая провинция Силезия, Эмден с его важным портом на Северном море и, наконец, Великая Польша с округом Нетце, который обеспечил разросшемуся государству «коридор» (сам этот термин появится много позже) к далекому балтийскому форпосту — Восточной Пруссии.

Второй и третий разделы Польши — уже при преемнике Фридриха II, Фридрихе Вильгельме II, — еще больше увеличили территорию Прусского королевства. В его составе оказалась даже Варшава, впрочем, не надолго. Роковым для Пруссии стало столкновение с армией революционной Франции. Самоуверенные пруссаки были наголову разгромлены Наполеоном в битвах при Иене и Ауэрштедте. Вильгельм в старости нашел своеобразное объяснение этому поражению — во всем виноват Вольтер: его дружба с Фридрихом Великим привела к тому, что прусские генералы заразились духом французского Просвещения, что ослабило их волю к борьбе. С точки зрения этой логики еще больше дух Просвещения должен был произвести столь зловредное действие на самих французов, но почему-то не произвел. Почему же? Бывший кайзер такими вопросами себя не утруждал.

Фридрих Вильгельм и его очаровательная супруга Луиза бежали в Тильзит. Последовали семь лет унизительной оккупации, и король думал об отречении. От французского господства Пруссия окончательно освободилась после «Битвы народов» под Лейпцигом. 6 апреля 1814 года Наполеон отрекся от престола и был сослан на остров Эльба. На Венском конгрессе Пруссия приобрела мандат на роль «рейнского полицейского» и должна была следить как за «поведением» Франции, так и за деятельностью немецких либералов.

Священная Римская империя была ликвидирована Наполеоном в 1806 году, на ее месте возник Германский Союз, главой которого стал австрийский император; Пруссии осталась роль второй скрипки. До поры до времени она была готова мириться с этим статусом, но ситуация изменилась после того, как события революции 1848 года обнаружили серьезные трещины в фасаде Австрийской империи. Вена не сумела своими силами справиться с венгерскими повстанцами, власть Габсбургов была восстановлена в Венгрии российскими штыками. Пруссия сделала попытку заполнить возникший вакуум силы, однако ее усилия были перечеркнуты унизительными Ольмюцкими постановлениями 1850 года. Реванш не заставил себя ждать. Из-за своей позиции в ходе Крымской войны Австрия потеряла симпатии России. В тот год, когда Вильгельм появился на свет, Австрия отчаянно сражалась за то, чтобы удержать итальянские провинции империи. Пруссия объявила о своем нейтралитете, ограничившись мобилизацией нескольких дивизий в Рейнской провинции. Войска Франции и Пьемонта вышвырнули австрийцев из Ломбардии.

II

Позволю себе сравнение: как программируют роботов, так и для будущего кайзера Германии программа была разработана задолго до его рождения. Соединить военную мощь Пруссии и парламентский либерализм Англии — в этом заключалась миссия Вильгельма. Брак его родителей, наследного принца Фридриха Вильгельма Прусского и английской принцессы Виктории, был начальной фазой политического проекта, который должен был завершить их наследник. Главными «программистами» — главными инициаторами и вдохновителями брака были немецкие владетельные особы: отец невесты, супруг королевы Великобритании Виктории, принц Альберт Саксен-Гота-Кобургский, и мать жениха — принцесса Августа Саксен-Веймарская. Они решительно отступили от традиций, согласно которым наследники или наследницы прусского престола вступали в брачные союзы с отпрысками германских монархов. Речь могла идти о династиях, которые правили в Ангальте, Брауншвейге и Мекленбурге. В случае войны от этих небольших государств можно было ожидать помощи в виде пары полков, не более того.

Последний германский император при всей его словоохотливости обходил молчанием личность своего деда по материнской линии, если не считать воспоминания об эпизоде на острове Уайт, относящемся, по-видимому, к лету 1861 года: принц-консорт качал на руках Вильгельма, укутанного в пляжное полотенце. Фигура умолчания требует объяснений. Одно из них заключается в том, что Вильгельм перенес на Альберта антипатию, которую он испытывал к своей матери. Другое состоит в предположении, что Вильгельм, возможно, был в курсе скандальных слухов о далеко не благородном происхождении мужа королевы Виктории. Говорили, что он — незаконнорожденный сын домоправителя семьи — еврея, некоего фон Майерна. Основание для этого заключения усматривали в том, что Альберт был совсем не похож на своего старшего брата, а его мать имела совершенно определенную репутацию по части интимных связей с придворными.

Альберт происходил из династии, которую Бисмарк назвал «конюшней племенных жеребцов» для дворов европейских монархов. Детям герцога Франца Фридриха Антона Саксен-Гота-Кобургского и его супруги Августы Каролины Софии действительно довелось осчастливить потомством правящие дома Великобритании, России, Дании, Швеции, Испании, Португалии, Австрии и Италии, а сверх того и принять самое непосредственное участие в основании еще двух правящих династий — румынской и болгарской. Поистине замечательное достижение для герцогства, которое состояло из двух небольших клочков земли (во Франконии и в Тюрингии) и единственными достопримечательностями которого являлись несколько обветшалых дворцов и летних резиденций, больше напоминавших крестьянские хижины. Там принцы и принцессы сидели на своих уроках обязательного французского в заплатанной одежде.

Альберт, как уже говорилось, не был первенцем в семье и, значит, не имел перспектив унаследовать даже столь великолепное владение. Права переходили к его старшему брату Эрнсту. Однако у Альберта, помимо недюжинного интеллекта, было еще одно важное преимущество — покровительство дяди Леопольда. Тот в свое время сумел жениться на принцессе Шарлотте, единственной дочери принца Уэльского и, следовательно, наследнице английского престола. Однако в 1817 году его супруга родила мертвого ребенка и спустя пять часов скончалась, несмотря на усилия немецкого врача Христиана Фридриха Штокмара. Неудачные роды были на совести английского акушера, сэра Ричарда Крофта; осознав свою вину, он застрелился довольно редкий выбор для светил медицины. Леопольд оказался не у дел, и при английском дворе озадачились, как бы его пристроить, и нашли подходящую вакансию — в 1830 году он стал королем Бельгии.

Теперь в Англию отправилась представительница женской части семьи Кобургов. Это была овдовевшая тетка Альберта, принцесса Виктория. Ее избранником стал принц Эдуард, герцог Кентский, четвертый сын Георга III, ставший после смерти Шарлотты наследником трона, — личность экстравагантная и малосимпатичная. У него была любовница-француженка, с которой они дружно и успешно транжирили государственную казну. Эдуарда сумели убедить, что он должен выполнить свой долг перед Англией — обеспечить продолжение королевского рода. Через год у молодых родилась дочь — будущая королева Виктория. Любви, душевной близости между супругами не было. Кроме того, Эдуард не говорил по-немецки, а Виктория не знала ни слова по-английски. Через год после рождения дочери Эдуард благополучно отошел в мир иной. Детство его дочери Виктории, будущей королевы, счастливым не назовешь — до нее никому не было дела. Исключение составлял принц Леопольд, который покровительствовал девочке, очевидно прикидывая, что это была бы неплохая партия для племянника, подраставшего в Саксен-Гота-Кобурге.

Отец Альберта герцог Франц служил в прусской армии, однако его брату, Леопольду, пруссаки были явно антипатичны. Нелюбовь была вызвана личными мотивами — в 1814 году он хотел «округлить» границы герцогства в Тюрингии, прихватив кое-что у соседей, и рассчитывал, что прусский король поддержит его притязания, но тот его подвел. Тем активнее он стал проводить в жизнь заповедь, которую сочинили для себя Габсбурги: пусть другие ищут удачи в войнах, благословенная Австрия будет искать ее в браках. Династические связи плюс либерализм — вот что нужно Европе; таково было кредо Леопольда. Наш герой, будущий кайзер Вильгельм II, усвоил первую часть этой формулы; что касается второй, то, поиграв в либерала, он быстро остыл к этому амплуа.

Но вернемся к Леопольду и Альберту. Антипатия к Пруссии толкала первого к поддержке притязаний Австрии на гегемонию в Германском Союзе. Его племянник придерживался иной ориентации: в Пруссии он видел потенциальную силу, которая могла бы привести к объединению Германии. Он мечтал о превращении Пруссии в либеральную конституционную монархию и писал об этом королю Фридриху Вильгельму. По его мнению, Пруссия могла выступить с инициативой создания центральных административныхорганов во Франкфурте, в работе которых со временем стали бы участвовать и другие германские государства, включая Австрию. Сомнительно, чтобы эти послания оказали какое-либо влияние на адресата. Впрочем, через год началась революция, и задача объединения германских государств стала первоочередной. Большую заинтересованность эти идеи нашли у брата и вероятного наследника короля, принца Вильгельма. По крайней мере последний был твердым сторонником единства Германии, и, пока он оставался под влиянием своей супруги (напомним — это была Августа Саксен-Веймарская), либералы, собиравшиеся в ее салоне, могли рассчитывать хотя бы на спорадические вспышки симпатий к их взглядам со стороны наследного принца.

III

Кобург был тесен для Альберта, честолюбивого молодого человека с большими политическими амбициями, и он отправился учиться в Боннский университет, который в то время был оплотом либеральных идей. Молодой принц слушал лекции философов Августа Вильгельма Шлегеля и молодого Фихте, историка Бетман-Гольвега (его внук позже стал одним из последних канцлеров Германской империи). Альберт стал членом аристократической студенческой корпорации «Боруссия» (впоследствии в нее вступит и Вильгельм II).

На рынке невест для женихов из протестантских династий самым вожделенным призом была королева Виктория, которая взошла на британский престол в 1837 году, будучи восемнадцати лет от роду. Лондон стал местом паломничества для многочисленных отпрысков немецких владетельных князей. Английский премьер лорд Пальмерстон ядовито заметил по этому поводу. «На нас пролился настоящий дождь немецких принцев. Всем вдруг захотелось побывать в Англии».

Зимой 1840 года приз нашел наконец своего счастливого обладателя, им оказался Альберт Кобургский. Отправляясь в Англию, он послал своей бабушке письмо, где заверил ее в том, что «никогда не перестанет быть лояльным подданным Германии и Кобург-Готы». Такие излияния можно назвать выражением цельности натуры либо ее негибкости — читатель сам волен выбрать подходящую характеристику; для нас же представляет интерес то обстоятельство, что абсолютно те же чувства владели его дочерью, когда восемнадцать лет спустя она отправилась в обратном направлении — из Англии в Германию в качестве супруги наследника прусского престола. Только в ее случае страной, лояльность которой была для нее превыше всего, являлась, естественно, Великобритания.

Биографии отца и дочери обнаруживают поразительные параллели. Прием, который ожидал обоих в их новом отечестве, никак нельзя было назвать теплым. Англичане за столетие с лишним правления Ганноверской династии едва-едва успели привыкнуть к чужеземцам на троне (а те, в свою очередь, наконец-то стали пользоваться английским в качестве первого языка), и вот пожалуйста: опять заморский принц в качестве продолжателя королевского рода! Альберту пришлось приложить немало усилий, чтобы получить признание своих действительно выдающихся личных качеств со стороны британской публики. Общее мнение англичан сводилось к тому, что принц чересчур образован, а светской беседы поддержать не умеет. Альберт со своей стороны никак не мог понять (как в будущем и его дочь — прусская принцесса), почему ученые и интеллектуалы считаются неподходящими персонами при королевском дворе. Его способностями к государственной деятельности Англия не воспользовалась. Он хотел получить титул пэра, что позволило бы ему стать членом палаты лордов и таким образом получить скромную возможность участвовать в политической жизни своей новой родины. Однако Виктория наложила вето: она ревниво относилась к своим монаршим прерогативам и не желала делить их ни с кем — включая и любимого мужа.

Впрочем, дело было не только в королеве: ведущие политики страны не приходили в восторг от перспективы, что какой-то немецкий принц может ограничить их монополию на принятие политических решений. Подобная ситуация повторилась с младшей Викторией — принцессой Викки — в Пруссии. Однако Альберту в конечном счете удалось убедить англичан в том, что к его высказываниям стоит порой прислушиваться, хотя общее восприятие его как «немца» — педанта и сухаря — осталось. У него сложились нелегкие отношения с лордом Пальмерстоном — и здесь вновь напрашивается аналогия с непримиримой враждой между Викки и Бисмарком. Следует помнить, что объем полномочий и сила авторитета у Пальмерстона были много меньше, чем у Бисмарка, так что Альберту доставалось от английского правительства меньше неприятностей, чем его дочери — от прусского канцлера. Более того, Пальмерстон с течением времени изменил к лучшему свое мнение о принце-консорте. Он даже проронил слезу, когда получил известие о неожиданной смерти Альберта от холеры в 1861 году. От Бисмарка таких эмоций ожидать было трудно.

Стремление Виктории держать супруга подальше от государственных дел не означало, что она не испытывала к нему сильного чувства как к мужчине. Как раз наоборот. Ровно через восемь месяцев после свадьбы родилась дочь — Пусси, Викки, или Виктория. Она получила хорошее образование. Уже с трехлетнего возраста Альберт готовил ее к роли будущей прусской принцессы и королевы. Он надеялся, что Пруссия пойдет по тому же пути, который, избрала Великобритания после реформы 1832 года, — по пути либерального развития. Пруссия затем объединит Германию, и возникнет здоровая германо-британская общность, которая будет править миром. Так же, как и впоследствии его внук, последний германский император, Альберт имел в виду своеобразное разделение труда: «Непобедимая комбинация двух держав — Германии на суше и Англии на море, вдохновляемых самыми высокими идеалами, принесет мир и процветание потерянной и раздробленной Европе».

IV

К моменту бракосочетания Викки с Фридрихом Вильгельмом Гогенцоллерном последний де-факто являлся наследным принцем Прусского королевства. За год до того короля Фридриха Вильгельма IV хватил удар, после которого его психика, и ранее дававшая сбои, окончательно расстроилась; периодически повторявшиеся приступы безумия сделали невозможным исполнение им обязанностей главы государства. Регентом при душевнобольном монархе стал отец счастливого жениха, Вильгельм. В 1861 году после смерти брата он унаследовал прусскую корону, и отныне Фридрих Вильгельм де-юре стал наследником престола. Его первенцу, герою нашего повествования, было тогда два года. С малых лет личность деда для него приобрела черты почти мифологического героя. «Твердыми шагами шел он по пути, предначертанном Богом, не страшась камней и ухабов, не расслабляясь в лучах славы, — великий и простой!» — так прочувствованно и несколько выспренне отзывался Вильгельм II в доорнском изгнании о первом германском кайзере.

Вильгельм I, несмотря на все усилия благодарного внука, так и не стал «Вильгельмом Великим»: всему миру было известно, что достижение германского единства — заслуга не короля, а его первого министра — Отто Бисмарка. В памяти простых немцев осталась фигура «картечного принца»: во время революции 1848 года именно Вильгельм отдал приказ стрелять в восставший народ, а потом позорно сбежал за границу, в Лондон. Вскоре он вернулся, но его репутация была сильно подмочена.

Вильгельм был женат на Августе Саксен-Веймарской, внучке герцога Карла Августа и дочери русской великой княгини Марии Павловны, дед Августы слыл покровителем Гете и Шиллера, и в феврале 1827 года трое братьев — сам Вильгельм, старший, Фридрих Вильгельм, тогда еще наследный принц, и младший, Карл, — совершили паломничество к Гете, что можно было счесть признаком некоего свободомыслия. Впрочем, для Вильгельма это могло быть разведкой в поисках подходящей невесты. Через два года состоялось его бракосочетание с Августой. Еще через два года у четы появился первенец — Фридрих Вильгельм, или Фриц, как его обычно называли, будущий отец нашего героя.

Отношения между Вильгельмом и его супругой были далеки от гармонии. Она была о себе чрезвычайно высокого мнения: еще бы, сам Гете держал ее на коленях! Женщина она была холодная, манерная и склонная к интригам. Аристократка до мозга костей, она тщательно создавала себе репутацию сторонницы либеральных идей. Соответствующее влияние она старалась оказать и на супруга. И не без успеха: во время пребывания в Кобленце в качестве военного губернатора Рейнской провинции он слегка «полевел». Августа была неравнодушна к роскоши и помпе, — что передалось ее сыну и внуку. Больше всего она любила свой дворец в Трире, ранее принадлежавший местному епископу, и называла его «грандиозным».

В Берлине Августа создала нечто вроде салона для интеллектуалов, и злые языки утверждали, с единственной целью — подчеркнуть свое превосходство над мужем. Частыми гостями салона были знаток Древней Греции Эрнст Курциус, который стал воспитателем ее сына, и естествоиспытатель Александр фон Гумбольдт. Августа была страстной англофилкой, о Британии отзывалась как о «стране моей мечты». Пруссакам это не могло понравиться: эмоциональные и династические связи обусловливали тяготение к России. Августе было все равно: ее мечтой было найти своему единственному сыну жену-англичанку, и когда такая возможность представилась, она ухватилась за нее обеими руками. Маленький Вильгельм призван был стать воплощением англо-прусского альянса или, как пышно выразился его будущий воспитатель Хинцпетер, «совместить в себе упорство гвельфов, слегка смягченное готовностью принять перемены, и силу воли Гогенцоллернов, облагороженную стремлением к идеалу».

Фриц всегда испытывал проблему «мучительного выбора» (выражение его недавнего биографа, немецкого историка Франца Херре) между духом Потсдама и духом Веймара. Любимым развлечением мальчика была игра в солдатики — для пруссака нечто само собой разумеющееся. Точно так же в духе традиций Гогенцоллернов принц в возрасте десяти лет был зачислен на военную службу и научился приветствовать отца четким рапортом: «За время несения караула никаких происшествий не было». Симпатичный блондин с серьезным выражением лица — таким он стал в юности. В Боннском университете, вдали от отцовского глаза и потсдамских казарм, он воспринял либеральные идеи (мы уже упоминали об аналогичном влиянии атмосферы Бонна на Альберта Кобургского). В общем, лучшей партии для старшей дочери королевы Виктории трудно было найти.

V

Брак Фрица и Викки устроили Альберт и Августа; на долю Вильгельма выпала задача получить согласие на этот брак со стороны короля — Фридриха Вильгельма IV, который был русофилом и, видимо, хотел бы подыскать для племянника невесту из дома Романовых. Правда, к моменту бракосочетания король был лишен власти, но сватовство началось задолго до постигшего его приступа. Первая встреча между Викки и Фрицем произошла в 1851 году, когда он с родителями посетил Лондонскую выставку. Фрицу было девятнадцать, Викки — десять; он понимал и мог объясниться по-английски, она свободно владела немецким. Он обладал привлекательной внешностью, был элегантен, умел подать себя, не прочь был повеселиться. Альберт, которому принц понравился, принялся за осуществление своего плана. Как отмечал английский автор Э. Бенсон, исследователь отношений между королевскими домами Англии и Пруссии, «Викки было предназначено играть в Германии ту же роль, которую исполнял Альберт при Виктории, — роль монарха де-факто… Она должна была доминировать в супружеском союзе и оказывать благотворно-просветительское влияние на мужа и детей».

Осенью 1855 года Фриц в сопровождении будущего начальника Большого генерального штаба Гельмута фон Мольтке посетил Шотландию. Неофициальной целью миссии было познакомиться с Викки поближе и определиться с матримониальными планами. Представительный молодой человек произвел впечатление на пятнадцатилетнюю девушку. Принц нашел ее «красивой, естественной и приятной в общении». С почти неприличной поспешностью немецкий гость поведал Виктории и Альберту о своем желании жениться на их дочери. Родители Викки не были против и поставили лишь одно условие: помолвка состоится не ранее, чем Викки исполнится шестнадцать и она пройдет обряд конфирмации. Свадьба состоится, когда невесте исполнится семнадцать лет. 22 сентября Виктория проинформировала бельгийского короля Леопольда (который, напомним, в свое время устроил ее собственное семейное счастье): «Наши желания осуществились самым удовлетворительным и достойным образом».

Это не был брак по расчету, во всяком случае, не только по расчету. Судя по всему, жениха и невесту действительно связывало сильное чувство. Период разлуки и ожидания Фриц коротал в прусской казарме. В 1856 году он предвкушал, как бросит к ногам невесты лавровый венок героя-победителя: Пруссия тогда едва не ввязалась в войну из-за швейцарского Невшателя. Конфликт удалось потушить, и жених не смог продемонстрировать своих воинских доблестей.

Викки тем временем завершала курс обучения для выполнения возложенной на нее миссии. Ее главными наставниками были отец, принц-консорт Альберт, и барон Штокмар. Девушке говорили о двух основных задачах — желательности объединения Германии и необходимости либерализации Пруссии. Она оказалась способной ученицей.

Свадьба состоялась 25 января 1858 года в Лондоне. Молодожены провели первые две ночи в Виндзорском замке, затем отправились на родину супруга и в феврале прибыли в Берлин. «Англичанку», как ее стали называть простые немцы, сопровождал сын Штокмара Эрнст, который стал ее личным секретарем и советником. Бисмарк, бывший тогда послом во Франкфурте, заметил: «Если принцесса сумеет оставить свои английские качества дома и станет настоящей пруссачкой, то ее приезд станет благом для страны».

Она не смогла или не захотела пойти по пути, обозначенному Бисмарком. С самого начала она стала демонстрировать высокомерное презрение к Берлину, Пруссии и всем ее обитателям. Все там было хуже, чем в Англии. «Пахнет Пруссией», — говорила молодая кронпринцесса, когда ей что-то не нравилось. В одном Бирмингеме больше серебряной посуды, чем во всем Прусском государстве, фыркала она. Гогенцоллерны — «захудалый немецкий род», юнкеры — «жадные помещики» — цитировала лондонская «Таймс». Можно представить реакцию пруссаков на подобные высказывания.

Недовольство вызывало и то, что «англичанка» не желала следовать спартанским обычаям прусских правителей. Отцу Фрица ванну для купания доставляли из близлежащего отеля, а Викки немедленно распорядилась устроить в отведенном молодоженам дворце роскошную ванную комнату. Меню, повара, прислуга — все было английское. Пруссаки предпочитали есть спаржу доваренной до белизны, а Викки требовала, чтобы ее подавали зеленой. Детей она называла тоже на английский манер: Вилли, или Вильям, Генри… Когда обнаружилось, что у ее первенца левая рука парализована, и врачи посоветовали морские ванны, она отправилась на побережье Ла-Манша: балтийская вода, по ее мнению, не могла оказать на ребенка благотворного действия. Такое преклонение перед всем английским было несколько странным для женщины, в жилах которой не было ни капли английской крови: в ней соединились две чисто немецкие династии — Ганноверская, правившая в Англии с 1713 года, и Кобургская. Налицо был тривиальный снобизм.

По отношению к мужу у Викки развилось чувство собственницы в самых крайних формах. Как выражался эрцгерцог Баденский, женатый на единственной сестре Фрица, тот превратился в «почти бессловесное орудие» супруги. Как дочь королевы, она не усматривала ничего предосудительного в том, чтобы государством управляла женщина, но это противоречило традициям Салической правды, прочно укоренившимся в прусском менталитете. По ее мнению, не было бы ничего непристойного, если бы она надела брюки вместо юбки. Характерно поучение, которое Викки адресовала мужу:

«Править страной — это дело не только короля и немногих привилегированных персон… Напротив, право и священный долг отдельных индивидов и нации в целом — участвовать в управлении. То образование, которое обычно получали прусские принцы, не соответствует современным требованиям, хотя Ваше благодаря усилиям Вашей любящей мамы было лучше, чем у прочих… Однако Вы не прониклись как следует либеральными и конституционными традициями и ценностями — во всяком случае, так было ко времени, когда мы начинали нашу совместную жизнь. Какой прогресс с тех пор!»

Приятель Фрица, романист и политик либерального толка Густав Фрейтаг, дал меткую характеристику той односторонности, которая составляла суть отношений между супругами:

«Преданность и покорность любимой жене были с его стороны абсолютными. Любовь к ней представляла собой для него самое святое и самое ценное в жизни. Больше ему ничего не было нужно. Она была его любовницей, хранительницей его очага, его советником и другом. Как планировать садовые посадки, как покрасить стены, как воспитывать детей, как относиться к тем или иным людям и событиям — во всем он следовал ее указаниям. В тех редких случаях, когда его внутреннее „я“ отказывалось принимать ее аргументы и он не мог согласиться с ними, это вызывало у него смятение и он был склонен винить во всем себя самого».

В августе 1858 года Виктория и Альберт в сопровождении трех членов Кабинета министров нанесли визит в Берлин. Дочь ждала их с цветами на перроне вокзала. Последовали многочисленные банкеты и лодочные прогулки по Хавелю. Из Кобурга прибыли Штокмар и герцог Эрнст. Альберт встретился с Александром фон Гумбольдтом и напугал пруссаков высказываниями, которые они истолковали как вмешательство в их внутренние дела. Сам виновник всех этих страхов, как представляется, даже и не подозревал об эффекте, который он произвел в Германии. «Расставание было тяжелым», — записал он в своем дневнике. Сложнее всего было Викки: Альберт был единственным человеком в мире, чей совет она ценила. Как отмечалось в одной из биографических работ о молодом Вильгельме[1], «у Викки была врожденная черта, которую не изменили ни время, ни опыт: она делала то, что хотела, и говорила то, что думала, — не сознавая и не задумываясь о возможных последствиях своих дел и слов. Она была обаятельна и очаровательна, но окружающим с ней было очень трудно».

ГЛАВА 2 ВОПЛОЩЕНИЕ ПРОЕКТА

I

27 января 1859 года в 2 часа 45 минут Викки родила первенца. Осуществилась мечта Альберта Кобургского. Он ожидал, что ребенок воплотит в себе качества двух народов и двух династий. Несколько месяцев королева Виктория жила тревожными предчувствиями, опасаясь последствий неудачного падения дочери, которое случилось на пятом месяце беременности. Королева отправила дочери свою акушерку мисс Инносент и врача сэра Джеймса Кларка. Тот привез с собой бутылочку со снадобьем, которое должно было облегчить муки роженицы. (Обыкновенный хлороформ — тогда еще новый и не опробованный анестетик; королева Виктория принимала это снадобье, когда рожала сына Леопольда). Сэр Кларк неизвестно по какой причине так и не решился применить его в течение тех восьми или девяти часов, когда у Викки были крайне болезненные схватки. Прусская медицина была представлена доктором Августом Вегнером и акушеркой фрейлейн Шталь. Ни Кларк, ни Вегнер не были гинекологами. Не был им и «королевский хирург» профессор Иоган Лукас Шенлейн, приглашенный присутствовать в качестве консультанта. Единственным специалистом в команде родовспоможения являлся профессор Эдуард Мартин, но он прибыл с запозданием, поскольку Вегнер направил ему вызов по почте (!).

Сын профессора Мартина позднее представил веские доказательства того, что его отец прибыл к ложу роженицы тогда, когда ребенок уже появился на свет, и он застал двух врачей, колдующих над беспомощным тельцем. Официальное медицинское заключение, однако, говорит о том, что Мартин при родах присутствовал. Положение плода в матке было неудачным, его нужно было выправить, что вроде бы и сделал Мартин, повредив при этом плечевой сустав новорожденного. Чтобы облегчить и ускорить роды, Кларк наконец применил хлороформ, а Мартин — стимулятор сокращения матки. Такова, во всяком случае, официальная версия.

Все кончилось тем, что появившийся на свет ребенок долгое время не подавал признаков жизни. Безжизненное тельце массировали, окунали в горячую ванну, шлепали по попке — и наконец сумели заставить его задышать. Эти манипуляции производили доктор Мартин и фрейлейн Шталь, однако молва приписала заслугу спасения младенца исключительно последней. Продолжительная асфиксия, вполне вероятно, подействовала на мозг. Есть мнение, что именно этим объяснялись беспокойное поведение и эмоциональная нестабильность у ребенка. Первые слабые всхлипы новорожденного вызвали всеобщий вздох облегчения. Принц-регент благодарно сжал руку Мартина, не преминув заметить: «Разве можно так грубо обращаться с прусским принцем!» Престарелый фельдмаршал Врангель взял на себя миссию оповестить народ. Открыв окно, он заорал толпе, собравшейся на Унтер-ден-Линден: «Ребята, у нас принц! Рекрут будет что надо!» Раздался салют из ста одного орудия. Особое ликование вызвал двадцать шестой залп: если бы родилась девочка, все кончилось бы на двадцать пятом.

Тремя днями позже сиделка обратила внимание на то, что левая рука ребенка не двигалась. Оказалось, что плечевая кость была вырвана из суставной сумки, при этом были сильно повреждены мышечная ткань и связки. Медицинские проблемы у Вильгельма не ограничивались последствиями неудачных действий врачей при родах. Всю жизнь он страдал воспалением правого уха, порой развивалось нагноение и ему приходилось затыкать ушную раковину ватой. Добавим сюда еще частые ангины и левосторонний тремор — непроизвольные подергивания и судороги преследовали его всю жизнь. Современный диагноз гласил бы, по-видимому: «явления церебрального паралича в легкой форме». Ухаживавшая за ним в младенчестве сиделка выразилась подкупающе просто: ребенок был «от природы не совсем того». Добавилась унаследованная от Альберта склонность к депрессиям. Наследственность по отцовской линии тоже оставляла желать лучшего: достаточно вспомнить о душевной болезни Фридриха Вильгельма IV.

4 марта во дворце Кронпринцен состоялся обряд крещения. Ребенок получил длинное имя: Фридрих Вильгельм Виктор Альберт. Правда, до шести лет его звали просто Вилли. Супруга британского посла оставила интересное описание будущего кайзера в колыбели: «Он живо реагирует на командный голос принца-регента и непрестанно сучит ручками, как будто играет».

Детство Вильгельму выдалось не особенно радостное. С самого раннего возраста он подвергался различным процедурам, с помощью которых надеялись исправить поврежденную руку: ванны в соленой и морской воде, ежедневный массаж и тугое бинтование. До одиннадцати лет парализованную руку регулярно подвергали электрошоковой терапии. Применялся и такой странный метод, как погружение руки в кровь зарезанного кролика.

Ребенок стал ползать в шесть месяцев, хотя в четыре все всполошились, заметив у него кривошею: головка все время склонялась к правому плечу. Было разработано специальное устройство — нечто вроде «клетки» для головы, которая крепилась к поясу с помощью вертикального стержня, проходившего вдоль позвоночника.

Усилия врачей и пациента, который старательно выполнял прописанные ему упражнения, были тщетны — рука Вильгельма осталась короче правой на три дюйма. Более успешной оказалась операция на шее: посадка головы улучшилась, хотя мышцы с левой стороны так и остались слабее. Думается, что и современная медицина не могла бы достичь большего. Методы, применявшиеся врачами того времени, могут показаться варварскими, но они принесли кое-какой эффект: Вильгельм научился шевелить пальцами левой руки и даже удерживать, но не поднимать, легкие предметы.

Физический недостаток принца не был секретом для широкой публики, хотя его тщательно скрывали, используя специфические приемы фотографии. Сам он сделал все, чтобы компенсировать беспомощность левой руки развитием здоровой правой. Усиленными тренировками он добился того, что сила ее удара не уступала той, которую демонстрировал чемпион мира по боксу Джон Салливан. Будучи в Доорне, Вильгельм признавал, что грубые методы, которыми пытались излечить его больную руку, принесли больше вреда, чем пользы, поскольку нестерпимые мучения, которым он подвергался, оказывали отрицательное влияние на молодой неокрепший организм.

В воспоминаниях он пишет:

«Тогда медицинская наука еще не знала тех щадящих методик, которые применяются сейчас. Меня лечили так, как ныне профессионалы не лечат. Это были настоящие пытки, которые оказались совершенно бессмысленными».

Многие историки продолжают считать, что физический недостаток Вильгельма наложил определяющий отпечаток на его характер. Верно, что не только Вильгельм, но и его близкие прилагали значительные физические и моральные усилия, чтобы справиться с испытанием, ниспосланным судьбой. Верно, что ему прощали многое, что не прошло бы безнаказанным для здорового ребенка. Но считать, что в результате его характер был безнадежно испорчен, а личность — деформирована, было бы недопустимой натяжкой. В зрелом возрасте Вильгельм вовсе не комплексовал по поводу своей руки. Он понимал, что все об этом знают, и принимал ситуацию такой, какая она есть, вполне спокойно.

II

Альберт постепенно начал осознавать, что миссии Викки не суждено было увенчаться успехом: Гогенцоллерны не собирались следовать предписаниям отпрыска дома Кобургов. Он явно переоценил свои возможности. Последние годы своей короткой жизни он посвятил попыткам добиться своих целей, используя Августу. В сентябре 1860 года Викки отправилась в Лондон, чтобы показать сына родителям. Они были в восторге от малыша. Королева Виктория так описала свои первые впечатления:

«Он такой весь приятный, пухленький, беленький, кожа гладенькая, плечики широкие, ручки, ножки — прелесть! Личико такое родное — как у Викки и Фрица, еще похож на Луизу Баденскую. Глаза — от Фрица, ротик — от Викки, а какие кудряшки!»

Вторая встреча английской монаршей четы с внуком, будущим императором Вильгельмом II, произошла годом позже, в июле 1861 года, на острове Уайт. К этому времени англо-прусские отношения разладились. Пруссия вела себя совсем не так, как на это рассчитывал Альберт. 2 января 1861 года умер Фридрих Вильгельм, и королевский трон унаследовал отец Фрица. Быстро выяснилось, что даже влияния Августы недостаточно, чтобы предотвратить крен нового монарха в сторону реакции. Худшие опасения принца-консорта и лорда Пальмерстона подтвердились, когда в своей речи на коронации в Кенигсберге Вильгельм без обиняков изложил свое кредо: «Прусские правители получают свои короны от Бога, что делает их власть священной и неприкосновенной». Эти слова были далеки от либерального духа 1848 года и оставляли Альберту мало надежд на успех предприятия, порученного Викки.

Вильгельм либералов не любил. Он внес на рассмотрение парламента законопроект об увеличении армии, который депутаты не приняли. Вильгельм задумался об отречении от престола в пользу Фрица, но тот не проявил должной решительности, чтобы воспользоваться моментом. Между тем его отцу удалось собрать сильную министерскую команду, которая помогла ему справиться с политическим кризисом в стране. Военному министру Альбрехту фон Роону удалось удержать армию в руках короля, вне парламентского контроля. Отто фон Бисмарк, ставший 17 сентября 1862 года канцлером, оказался еще более крепким орешком. Против него Викки была бессильна. Все, что она могла, — это держать под каблуком своего супруга с помощью увещеваний типа: «Мое сердечко, слушайся свою женушку, и все будет хорошо». Репутация подкаблучника, естественно, не повышала авторитета наследнику престола.

Противостоять реакционерам Фриц не смог при всем своем желании, которого, собственно, он и не имел. Он предпринял несколько слабых попыток — в Данциге, в частности, он во всеуслышание заявил о своем несогласии с мерами по ограничению свободы печати, которые были приняты Бисмарком. Это выступление могло дорого обойтись Фрицу, однако канцлер не пожелал делать из него мученика. Бисмарк моментально вычислил, что за неожиданной акцией Фрица стояла его супруга. Викки отныне стали называть главой «англо-кобургской партии» при королевском дворе. Принцесса своей роли не скрывала, она гордилась: «Я сделала все, что могла, чтобы побудить Фрица поступить именно так, как он поступил». В результате началось отчуждение между принцем-наследником и правящим монархом, выпады которого против конституции и либералов приобретали характер настоящих инвектив, — то, что позднее столь успешно стал копировать его внук по восшествии на престол. Король не доверял мнению сына и был убежден, что Фриц просто повторяет слова своей супруги. Его оценка качеств невестки была далеко не комплиментарной: Викки «любит власть, любит во все вмешиваться… Принцесса Виктория очень и очень неглупа, но мудрости в ней нет».

Сын Фрица и Викки слегка отставал в своем развитии. Заговорил он в два года (если быть точным, то на двадцать втором месяце), первые слова были немецкие; через три месяца он уже выговаривал и английские слова. В феврале 1861 года ребенок научился составлять предложения на немецком: «Я — Вильгельм» и «солдат — хороший». К трем годам он говорил на малопонятной смеси английского и немецкого, но вскоре научился различать языки. Бывая в Англии, он всегда говорил по-английски, хотя его речь была не совсем правильной; в частности, он путал прилагательные с наречиями — ошибка, типичная для немца.

В марте 1863 года Вильгельм снова в Великобритании, он присутствует на бракосочетании своего дяди — будущего короля Эдуарда VII (Берти, как его называли домашние) — в церкви Святого Георга в Виндзоре. По этому случаю Вильгельма обрядили в шотландскую юбочку. Ему понравились голубые камзолы рыцарей ордена Подвязки, марш Мендельсона, но больше всего — барабанщики. Позже он вспоминал, что для четырехлетнего малыша церемония показалась слишком длинной и он начал капризничать. Когда братья Эдуарда — Альфред и Леопольд (последний ненамного старше Вильгельма) — попытались утихомирить его (возможно, с помощью пары подзатыльников), тот подхватил врученный ему игрушечный дротик и бросился на обидчиков. Альфред отделался прокушенной ногой. Вильгельму еще долго при каждом удобном случае напоминали об учиненном им дебоше.

В сентябре того же года он провел некоторое время в охотничьем замке своего двоюродного дедушки по линии Кобургов — бывшем аббатстве бенедиктинцев Рейнхардсбрунн в Тюрингии. У Вильгельма не осталось связных воспоминаний об этих путешествиях. Родители хотели, чтобы будущий монарх с ранних лет знакомился со своей страной. Летом 1864 года он отдыхал в Свинемюнде, на балтийском побережье, а потом отправился в горы. В июле 1865 года выбор принца и принцессы пал на курортный городок Ойенхаузен в Вестфалии, откуда вся семья отправилась в местечко Вик на острове Фер у восточного побережья Шлезвиг-Гольштейна.

Викки мечтала, чтобы сын стал точной копией ее покойного отца. 16 августа 1864 года она писала матери:

«Как часто я вглядываюсь в его личико в надежде обнаружить сходство с моим дорогим папочкой, но, как ни стараюсь, не могу. Может быть, со временем это сходство проявится, и, во всяком случае, пусть он напоминает мне отца умом, сердцем и характером».

Викки не отличалась сентиментальностью, но ее первенец, несомненно, не был в младенчестве обделен материнской любовью и заботой. Хотя он был прав, когда говорил, что она порой обходилась с ним жестко. Его физический недостаток Викки воспринимала как постоянный укор себе и, видимо, стыдилась того, что не смогла родить нормального ребенка. Порой она думала, что причиной тому было ее неудачное падение во время беременности, чувствовала себя виноватой. Как бы то ни было, она не скрывала своего разочарования первенцем, как, впрочем, и последующими отпрысками. Младшей сестре Вильгельма, Шарлотте, мать приказывала на ночь связывать руки, для того чтобы отучить ее грызть ногти. Днем девочку заставляли носить перчатки. Вторую дочь, Викторию, Викки именовала не иначе, как «дурой» и «идиоткой», сына Генриха — «уродом» и «лентяем». Исключение из такой воспитательной практики было сделано для младших — Сигизмунда и Вальдемара. Сигизмунд, по мнению Викки, имел все предпосылки стать «как папочка». К несчастью для матери, оба ее любимца умерли в раннем детстве.

III

Жить в Пруссии означало боготворить армию. Вильгельм и его младший брат Генрих полностью соответствовали этому требованию общественной морали. Они наслаждались парадами, которые каждое воскресенье проходили под окнами их дворца на Унтер-ден-Линден. Пехота маршировала по южной стороне улицы, спешенная кавалерия — по северной. Колонны двигались в направлении Опернплац, там стоял их дед, которого проходившие войска приветствовали как своего Верховного главнокомандующего. Монарх, тщательно культивировавший представление о себе как о простом солдате, сумел с помощью Бисмарка значительно усилить армию. В 1864 году она получила первое боевое крещение — началась война с Данией, которая до этого захватила немецкоязычный Шлезвиг и продиктовала новую конституцию для Гольштейна. В течение десяти лет Пруссия одержала победу в трех войнах. В первой войне лавры победы пруссаки разделили с австрийцами, которые успешными действиями на поле боя реабилитировали себя за недавние поражения в итальянской кампании против пьемонтцев и французов. Боевое крещение получил и отец нашего героя, бывший в свите герцога Вюртембергского. Победы в битвах при Дюппеле и Альстере были первыми, одержанными прусской армией со времени освободительной войны против Наполеона.

Для пятилетнего мальчика это было время, полное волнующих зрелищ. Воины-победители триумфальным маршем прошли через Бранденбургские ворота по Унтер-ден-Линден. Знамена побежденных пали на землю. Вильгельм, судя по его позднейшим воспоминаниям, хорошо запомнил, как его дед приветствовал прохождение «своего» 34-го венгерского королевского полка и «прусских пехотинцев в их белоснежных мундирах и светло-голубых панталонах». Австрия и Пруссия поделили между собой захваченные у Дании Шлезвиг и Гольштейн. Австрийцы выступили в поддержку претензий, с которыми выступило герцогство Аугустенбург, и Бисмарк решил использовать это как предлог для начала войны против недавнего союзника. Германия разделилась на два лагеря — проавстрийский и пропрусский. Детский ум Вильгельма, как он сам позднее признавал, никак не мог постичь такого поворота событий — солдаты, которых только что так тепло приветствовал его дед, вдруг превратились во врагов!

Его отец, принц Фридрих, вновь оказался в эпицентре военных действий. Он с трудом избежал поражения под Траутенау, однако сумел в решающий момент появиться на поле главного сражения при Садовой, что в значительной степени предопределило победу в ней прусских войск. После окончания битвы кайзер Вильгельм вручил своему сыну высший военный орден — «За заслуги». Затем произошло нечто невероятное — Фриц и Бисмарк сообща выступили против намерения короля продолжить преследование разбитого противника и увенчать победоносную войну вступлением прусской армии в Вену, — им удалось отговорить Вильгельма. Война оказалась быстротечной, относительно безболезненной и «благородной». Ее удачный исход привел к тому, что либералы пошли на примирение с Бисмарком. Победа ослепила принца Фрица.

И еще один удивительный факт: даже у принцессы Викки наметился некий поворот в ее отношении к новому отечеству. «Теперь я горжусь тем, что я пруссачка, в той же мере, как и тем, что я англичанка», — заявила она после окончания австро-прусской войны 1866 года. Несколькими годами позже Австрия снова стала союзницей Пруссии и впоследствии втянула ее в мировую войну. Но это позже, а пока сердце семилетнего Вильгельма буквально разрывалось от чувства гордости за прусскую армию, за деда — ее главнокомандующего, и за отца — героя битвы под Садовой.

В самом начале войны, 18 июня, в возрасте 21 месяца умер младший брат Вильгельма Сигизмунд. Для Викки это был тяжелый удар. В письме, отправленном матери на следующий день, она писала: «Он был моя радость, моя гордость, моя надежда — и вот всему конец!» Через неделю, 26-го, в новом письме она соединила боль утраты с нелестным отзывом о других своих отпрысках: «Он был такой умный, гораздо умнее, чем все остальные».

Когда кронпринц прибыл к семье, отдыхавшей на балтийском курорте Херингсдорф, Вильгельм продекламировал ему стихотворение, в котором несколько строф были посвящены умершему брату. Затем все отправились в Эрдмансдорф, где Викки организовала полевой госпиталь. Через город проходили возвращавшиеся в Пруссию полки королевских гренадеров, и Викки позаботилась о том, чтобы украсить их штандарты лавровыми венками. Торжественный парад победителей в Берлине стал еще одним волнующим событием для маленького Вильгельма — красочные колонны солдат, дед-главнокомандующий и отец-герой…

Непосредственным результатом войны стало провозглашение Австро-Венгерской монархии, и новая империя сосредоточилась на завоевательных планах в отношении Балкан. Под гегемонией Пруссии был создан Северо-Германский союз. Германские государства, которые отказывались признать главенство Пруссии, попросту были проглочены ею. Такая судьба постигла, в частности, и королевство Ганновер. Королевская семья — близкие родственники английской правящей династии — отправилась в изгнание. Нетрудно представить себе эмоции, которая испытала Викки, узнав об участи своих ганноверских родственников. Так же нетрудно представить и эмоции ее брата Берти, наследника английского престола и будущего короля. Улучшению имиджа Пруссии они наверняка не способствовали.

IV

До семилетнего возраста воспитанием Вильгельма занимались исключительно женщины. Первые уроки ему давала гувернантка Софи фон Добенек (он ее называл Докка), высокая сухопарая дама. Чтению, письму и арифметике его обучал преподаватель из Потсдама по фамилии Шюлер, что по-немецки означает «ученик». Позже встал вопрос, какой образец будет взят за основу дальнейшего обучения — традиционный прусский или новый — в духе «гражданских, гуманитарных» начал. Прусские принцы традиционно воспитывались для службы в армии, но Викки и Фриц решили по-иному — в образовании их первенца гуманитарные предметы должны были получить приоритет перед военной муштрой. Конечно, без плаца обойтись было невозможно — дед-король воспринял бы такой подход родителей Вильгельма как личное оскорбление.

В том же, 1866 году к Вильгельму был приставлен военный-гувернер, капитан фон Шреттер, гвардеец-артиллерист. Счастью наследника не было границ. Не меньше радости доставили ему уроки игры на барабане, которые ему давал сержант Клее. Шреттера нельзя было назвать грубым воякой, он был мечтательной, поэтической личностью. Он пробыл при наследнике чуть меньше года, его сменил обер-лейтенант Август О’Данн, ирландец по происхождению. Его достоинством был неплохой голос, недостатком — склонность к педофилии, и, как только его уличили в противоестественной связи с молодым мастеровым на заднем сиденье кареты, он был с позором изгнан.

Вильгельм довольно рано стал обнаруживать специфические черты своего характера, которые так ярко проявились в зрелом возрасте. Викки писала матери, что ее первенец «от природы очень застенчив, и внешне это выливается в позу гордой надменности». Когда он стал постарше, она пришла к выводу, что речь идет не просто о позе; он «очень надменен, более чем высокого мнения о самом себе, просто-таки наслаждается собой». Это качество, вероятно, можно считать наследственным, однако принц был довольно ленив — нечто никак не свойственное ни Вильгельму I, ни принцу-консорту Альберту.

Несмотря на искалеченную руку, Вильгельм рос крепким, мускулистым ребенком. Он с удовольствием занимался гимнастическими упражнениями, которым его обучал капитан фон Дрески. Любил плавать — либо в частном, семейном бассейне между Гайсбергом и Капутом, либо в военном лагере, на Хавеле, вместе с отцом. Вильгельм научился неплохо грести, но больше всего ему нравились большие корабли. Еще одним видом спорта, которым он охотно занимался, была охота. Своего первого фазана он подстрелил в 1872 году, в возрасте 13 лет. Четырьмя годами позже он уложил первого оленя.

Резкий поворот в процессе воспитания наследника престола произошел осенью 1866 года, когда с ним стал заниматься Георг Хинцпетер. Ранее он был наставником молодого графа Эмиля Герца, с которым Вильгельм позже близко сошелся. Хинцпетера рекомендовал Викки английский дипломат Роберт Мориер. Кронпринц четко сформулировал свои требования: его сын «по своему умственному развитию должен сравняться с корифеями немецкой мысли». В будущем Вильгельм должен был стать «королем-философом», а Хинцпетеру предназначалась роль ментора при новоявленном Телемахе. Много позже Вильгельм писал, что Хинцпетер «оказал решающее влияние на мое общее интеллектуальное развитие». Однако вряд ли это влияние было в духе того, что имел в виду кронпринц: Хинцпетер ни во что не ставил Викки и ее супруга и, по некоторым источникам, даже не старался особенно скрывать это, по крайней мере в своем кругу. Хинцпетер был кальвинистом и строгим педантом. «Строгое спартанское воспитание» он считал идеалом, который может быть достигнут «прусской простотой, воздержанием, физической закалкой, упорной учебой».

Кальвинистское упорство должно было преодолеть упрямство ребенка, разбудив в нем добрые инстинкты. «Он предъявлял своему ученику заведомо невыполнимые требования, с тем чтобы тот понял ограниченность своих познаний и необходимость самосовершенствования», он «никогда не поощрял его похвалой» — такие характеристики давали Хинцпетеру биографы последнего германского императора. Воспитатель был вполне лоялен и даже предан своему питомцу, но улыбка на его лице появлялась крайне редко.

Хинцпетер считал, что суровость необходима для блага воспитанника. В своих воспоминаниях, опубликованных тогда, когда его питомец уже был у власти, он характеризовал его как «очень красивого, похожего на девочку ребенка, очень хрупкого, чью хрупкость еще больше подчеркивала странная беспомощность его левой руки». Однако у ребенка «не было недостатка ни в физических, ни в интеллектуальных потенциях». Долгое время Хинцпетер упорствовал в своем намерении сделать из Вильгельма совершенного правителя, но в конечном счете с разочарованием вынужден был признать, что в результате всех его усилий выросла личность с уровнем интеллекта хотя и выше среднего, но отнюдь не гениальная.

Что касается самого Вильгельма, то в преклонном возрасте он отзывался о своем воспитателе без особого почтения. Он считал, что воспитательные приемы Хинцпетера оказали на него скорее отрицательное влияние. «Безрадостным», по его словам, был мир этого «педантичного и сухого человека с жестким выражением пергаментного лица, взращенного кальвинистской верой». Мрачной была «моя юность, через которую меня вела жесткая рука этого идеалиста-спартанца». Оценивая личность наставника, необходимо помнить о том, что ему досталась нелегкая задача. Хинцпетер, несомненно, руководствовался добрыми намерениями, хотя выбирал не лучшие средства к их достижению. Советы, которые он давал воспитаннику, были ничуть не хуже тех, что кайзер получал от своего окружения в зрелые годы.

Распорядок дня для принцев был крайне жестким. Ученики проводили в классной комнате по двенадцать часов в сутки — с шести утра до шести вечера в летнее время, с семи до семи — в зимнее. Вечерами проходили занятия по вольтижировке, плаванию, фехтованию, принцы получали уроки танцев, изучали иностранные языки… Английский преподавала мисс Арчер, «молодая, привлекательная, смешливая» женщина, а затем мисс Бинг, французский мадемуазель Даркур, «дама зрелого шарма», которая в 1875 году вышла замуж за Хинцпетера. Последний учил наследника латыни, арифметике, истории и географии. Вильгельму нравилась латынь, поскольку давалась легко: помогала хорошая память, но по-настоящему любимым предметом была история.

Библия и книжка псалмов были в понимании Хинцпетера необходимым и достаточным пособием для морального воспитания его питомцев. Только по средам и субботам дети получали передышку: во второй половине дня их отводили на фабрику или завод, для того чтобы принцы узнали жизнь простых людей. Там они, снявши головные уборы, вступали в разговор с рабочими, точнее, задавали им умные вопросы и получали заранее подготовленные и заученные ответы. Позднее Вильгельм утверждал, что эти поездки сослужили ему хорошую службу — он узнал жизнь немецкого рабочего и научился общаться с ним. Отсюда возникла теория «либеральной империи», которая привела к конфликту между молодым императором и канцлером Бисмарком.

Вильгельма и его младшего брата Генриха приучали отказывать себе в удовольствиях. Когда к ним приезжали двоюродные братья из Мейнингена, Вильгельму было позволено предложить им пирожное, но сам он не имел права даже притронуться к лакомству. Впрочем, это, возможно, был единичный случай — своего рода тест на самодисциплину, который должен был пройти ребенок. На завтрак подавался исключительно черствый хлеб. Спартанская похлебка, писал Вильгельм в мемуарах, и то была аппетитнее того, чем они трапезничали. Однажды, вспоминал он, бельгийский король Леопольд, их двоюродный прадедушка, прислал детям фрукты, но им не разрешили их съесть: «Мы не должны были вырасти сибаритами».

В епархию Хинцпетера входило все, что касалось воспитания сыновей Викки и Фрица. Занимался он с Вильгельмом и физическими упражнениями. Никто, кроме родителей, не имел права вторгаться в воспитательный процесс, да и те, как представляется, были порой бессильны перед вдохновенным ревнителем кальвинистской доктрины.

Маленький Вильгельм часто разражался плачем. На Хинцпетера это не производило ни малейшего впечатления: он был «глух к просьбам и слезам». В своих воспоминаниях бывший император утверждает, что именно Хинцпетер учил его верховой езде. Не владея левой рукой, он непрерывно падал с пони, но его воспитатель заставлял его снова и снова взбираться на спину животного, до тех пор пока принц не научился удерживать равновесие в седле. Интересно то, что в качестве главного виновника своих страданий Вильгельм называет Викки:

«Эта пытка… была предписана моей матерью; она не могла вынести мысли, что наследник трона не сможет гарцевать на коне… Когда никто не видел, я плакал».

Биографы Вильгельма скептически относятся к версии о Хинцпетере как учителе верховой езды, указывая, в частности, на имеющиеся доказательства того факта, что малыш Вильгельм уже в возрасте двух лет катался на ослике и, значит, научился должным образом держать равновесие в седле — задолго до появления Хинцпетера. Возможно, в доорнском изгнании мемуарист спутал его с прежним своим ментором фон Дрески. Что касается отношения Викки к делу воспитания наследника, то в письме матери от 28 мая 1870 года она высказалась следующим образом:

«Рука у бедняжки не становится лучше, и Вильгельм начинает чувствовать, что он отстает от сверстников в физических упражнениях — он не может быстро бегать, потому что теряет при этом равновесие, не может гарцевать на лошади, не может влезть на дерево, не может как следует обходиться с ножом при еде и т. д. Боюсь, он переживает из-за этого. Его воспитатель считает, что эти его переживания со временем будут только усиливаться, он будет чувствовать себя все более несчастным из-за того, что ему недоступно то, что могут делать другие, — тем более что он во всех других отношениях вполне здоровый и сильный мальчик. Это тяжкое испытание для него и для всех нас».

Озабоченность здесь чувствуется, но считать, что именно от Викки исходила идея применения «пыток» для исправления положения, оснований нет.

Как бы то ни было, жесткая тренировка принесла свои плоды, хотя Вильгельм по-прежнему не мог самостоятельно одеться и обходился за столом только с помощью специального приспособления, соединявшего функции ножа и вилки, сила и ловкость его правой руки в значительной степени компенсировали беспомощность левой. Однако должный баланс — в том числе и в плане моральном — был достигнут только после того, как прекратились бесчеловечные эксперименты над больной конечностью. Как вспоминал его американский приятель детских лет (о нем речь впереди), «левая рука у него не такая уж неподвижная, как это может показаться любому, кто видит его в седле — держащим узду лошади в ладони одной правой, а второй рукой неестественно сжимающим эфес сабли. Однако физический недостаток очевиден, и то, что он сумел при всем этом стать отличным стрелком и вообще обходиться одной рукой, где обычным людям нужны обе, свидетельствует о недюжинной силе духа и упорстве императора».

Тем не менее, по мнению некоторых, физический порок наследника ложился темным пятном на репутацию Гогенцоллернов. Принц Фридрих Карл позволил себе однажды фразу: «Однорукий не имеет права претендовать на корону прусского короля».

Даже в преклонном возрасте Вильгельм так и не мог сделать окончательного вывода о педагогической методе Хинцпетера: пошла ли она ему на пользу или во вред. Во всяком случае, разочарований было предостаточно. По традиции дети Гогенцоллернов обязаны были освоить какое-либо ремесло. Вильгельма попытались научить переплетному делу, но для этого нужны были обе руки, и дело не пошло. Вместо Вильгельма профессию переплетчика освоил его брат Генрих — и не без пользы: она позволила ему удержаться на плаву в период инфляции 20-х годов.

Вильгельм больше всего любил Потсдам. У него осталось немного воспоминаний о своей комнате на верхнем этаже дворца Кронпринцен, над покоями своей матери, и о долгих берлинских зимах. Он помнил походы в зоопарк, в драматический театр и оперу, в цирк, на пасхальные гулянья в парках Шарлоттенбург или Шенхаузен (при дворце настоящего парка не было) и рождественские ярмарки… В своих мемуарах экс-кайзер пишет: «Как мы были счастливы, когда приходила весна, и мы возвращались в Потсдам». Там, в новом дворце, Вильгельм и Генрих делили комнату с круглым окном в мансарде, гуляли в просторном парке Сан-Суси. Отец устраивал им экскурсии к величественному Городскому замку на Хавеле, к гробнице Фридриха Великого и его отца в гарнизонной церкви, в «Дикий парк» в Борнштедте, на вершины Пфингстберг или Фуксберг и на остров Пфауэнинзель — любимое гнездышко его прадеда, короля Фридриха Вильгельма III. Вторая морганатическая жена, принцесса Лигниц, жила на вилле у центрального входа в парк Сан-Суси. Вильгельм время от времени по просьбе матери приносил ей цветы. Недалеко жила и вдовствующая королева Элизабет (другой ее резиденцией был дворец Шарлоттенбург). Она владела замечательной, с точки зрения принца, игрушкой разборным макетом Иерусалима: дети снимали и вновь водружали на место купола храмов древнего города.

У Вильгельма были приятели, с которыми он играл в парке Сан-Суси или в Борнштедте. Принц, по воспоминаниям одного из участников этих мальчишеских забав, «не строил из себя главного, запросто общался со сверстниками, очень тепло относился к родителям». Среди приятелей можно назвать Мортимера фон Рауха, фон Хэниша, двух отпрысков семейства фон Брониковских, принца Георга Радзивилла, в также Карла и Лотара фон Бунзенов. Их отец, фон Бунзен, впоследствии стал депутатом рейхстага; их мать и бабушка были англичанками. Возможно, по этой причине они удостоились от Хинцпетера характеристики не просто «плохо воспитанных», а вовсе «невоспитанных». Ближе всех Вильгельм сошелся с Ойгеном фон Редером, чье происхождение, по мнению Хинцпетера, было безупречным. Отец мальчика пал в битве при Сен-Прива, где погиб цвет прусской гвардии. Как приличествовало детям из добропорядочных семей, они играли в «маневры», и здесь Вильгельм «не терпел противоречий, всегда присваивал себе роль командующего и каждый раз настаивал на том, что его армия победила, хотя зачастую это было несправедливо».

Последняя характеристика принадлежит американскому приятелю Вильгельма Паултни Бигелоу, о котором стоит рассказать подробнее — он оставил самое полное описание детских лет будущего кайзера. Создание сочинений на тему «Вильгельм и я» стали его почти профессией, причем до 1914 года они содержали восхваление достоинств принца и кайзера, позже — лишь разоблачение его пороков. Отец Паултни был американским дипломатом и дружил с семьей Бунзенов. Супружеская пара Бигелоу часто была в гостях у Викки и Фрица. Своего сына они отправили на обучение в семью профессора Шильбаха, который жил в отнюдь не аристократическом квартале Потсдама. И вот однажды перед его домом остановилась карета с королевским гербом. Раздался стук в дверь, и на пороге появился Хинцпетер во фраке и с цилиндром на голове. Паултни приглашали к принцам.

Судя по воспоминаниям Бигелоу, написанным как раз перед вступлением США в Первую мировую войну, воспитатель Вильгельма сразу возбудил в нем активную антипатию: «Тип сухого ментора-пруссака, надменного и откровенно кичащегося своей ученостью». Чувства были взаимными. Во время их последней встречи Хинцпетер высказался вполне откровенно: «Никогда не мог понять, что такого император нашел в Вас». Тем не менее Паултни стал едва ли не самым желанным партнером в играх для Вильгельма и Генриха.

Бигелоу так описывает прием, оказанный ему во дворце.

«Старший из принцев протянул мне руку; глаза его сияли, он приветствовал меня на хорошем английском и предложил поиграть в индейцев… Я был в восторге…»

Выбор американца в качестве приятеля для принца объясняется просто. В то время Вильгельм зачитывался приключениями Фенимора Купера, и предполагалось, что Паултни было известно абсолютно все о «краснокожих дикарях Дикого Запада». Сверстники из аристократических прусских семей в этом смысле ему сильно уступали, да к тому же, по мнению самого Бигелоу, не имели вкуса к настоящей игре «по-американски» — состязательной и жесткой борьбе за первенство. Сыновья прусской знати неоднократно становились жертвами новоявленных охотников за скальпами.

Бигелоу пишет:

«Его интересовали только военные игры, и больше ничего. Поскольку я только что приехал из Америки, то меня сочли если не индейцем по крови, то по крайней мере знатоком обычаев и приемов краснокожих. Уже во время нашей первой встречи мы всласть наговорились о Фениморе Купере, Зверобое, Чингачгуке, а ко второй я приготовил принцу Вильгельму подарок — индейский лук с фестонами и связку стрел с затупленными концами… Как только Вильгельм II овладел этими бесценными сокровищами, он сразу же предложил сыграть в войну ирокезов с белыми поселенцами. Мы назначали себя членами Древнего и Почетного Ордена Краснокожих, а всех остальных объявили бледнолицыми врагами. В качестве таковых оказались представители чопорной прусской аристократии, и нам доставляло неимоверное удовольствие гоняться за ними среди кустов большого парка, хватать их за волосы, привязывать к стволам деревьев и затем расстреливать из лука — последнее, разумеется, понарошку… Моему бедному мальчишескому мозгу пришлось немало потрудиться, выдавая сведения об обычаях аборигенов Верхнего Миссури и Рио-Гранде. Приобретя репутацию эксперта в этой области, я уже не мог остановиться, ибо признаться в том, что я никогда в жизни не видел живого индейца, означало бы потерять весь мой авторитет при дворце».

В парке стоял макет корабля в натуральную величину. Мореплавание — это было нечто английское, и Викки наряжала своих сыновей в матросские костюмчики, стараясь привить им любовь к морю и морским судам. Мальчики охотно изучали искусство управления парусами и радовались каждой возможности совершить круиз на «Устане» (иначе, «Королеве Луизе») — небольшом паруснике, подаренном некогда «королем-матросом» Вильгельмом IV Фридриху Вильгельму III.

Бигелоу вспоминает:

«Одно из наших главных развлечений состояло в управлении маленьким парусником. Это была точная копия трехмачтового линейного корабля — издали он казался судном из эскадры Роднея или Нельсона»,

— хотя по своим размерам корабль был не больше обычного буксира.

Бигелоу продолжает:

«На этом игрушечном фрегате мы охотились за воображаемыми пиратами, под присмотром какого-нибудь мичмана лихо спускали и поднимали паруса, с мальчишеским задором управлялись с миниатюрными пушечками — как на настоящей войне. Вильгельм был в восторге, и не будет преувеличением сказать, что эта игрушка стала праматерью его будущего большого флота».

Еще одной забавой была игра в футбол во дворцовых покоях. Как свидетельствует тот же Бигелоу, «в сырую погоду мезонин дворца превращался в футбольное поле, после неудачного удара из оконных рам со звоном вылетали разбитые стекла. Достопочтенный доктор Хинцпетер неоднократно свистящим шепотом предупреждал меня, чтобы я был осторожнее в единоборстве с принцем и не повредил ему больную руку, но я обычно забывал об этом предупреждении, поскольку Вильгельм играл вполне на равных».

Любили играть в прятки среди декораций и сценического оборудования театра Фридриха Великого в Новом Дворце. Бигелоу не считал, что Вильгельму требовалась какая то особая опека: «Принцам не меньше, чем мне, надоели назойливые наставления Хинцпетера».

Бигелоу рисует несколько более гармоничную — по сравнению с позднейшими воспоминаниями Вильгельма картину отношений в родительской семье, и в частности отношений между ним и матерью. Американцу показали художественную мастерскую Викки, и ему запомнились не картины, а то восхищение, которое они вызывали у ее сына. Лицо Вильгельма прямо-таки загоралось от радости при появлении матери, и вообще «отношения между родителями и детьми вряд ли могли быть лучше, чем в те времена, когда я был их гостем в Сан-Суси». Сверстников Вильгельма неизменно угощали чаем со сладостями. Бигелоу запомнилось, как трепетно принц относился к кулинарным талантам своей матери; однажды они по-настоящему поссорились, когда американский гость бесцеремонно заявил, что именно его мать готовит лучшие пудинги в мире. Поведение наследника, замечает Бигелоу, было «естественным и доброжелательным». Фриц и Викки со своей стороны всегда находили доброе слово «для каждого из маленьких гостей», каждого одаривали улыбкой.

Бигелоу вспоминает и случаи, когда Викки не могла удержаться от антинемецких выпадов, если младшие члены семьи вели себя за столом неподобающим, по ее представлениям, образом. Однажды дочери начали макать свое печенье в чай. «Принцесса прямо-таки взвилась: „Перестаньте сейчас же! Эти отвратные немецкие привычки — только не за моим столом!“ закричала она».

V

Воспоминания Вильгельма об отце были отягощены нелегкой историей их отношений. Фриц испытывал к сыну ревность, считая, что тот хочет занять трон, который по праву должен перейти к нему после смерти престарелого Вильгельма I. Последний, однако, не торопился расстаться ни с этим светом, ни со своей короной и, в свою очередь, подозревал Фрица в том, что тому не терпится увидеть его в гробу. Холодное, мягко говоря, отношение первого кайзера к Фрицу тоже наложило свой отпечаток на мнение молодого принца Вильгельма: если его обожаемый дед-герой так относится к своему сыну, то, значит, тот, его собственный отец, далеко не безгрешен. Но все это пришло позже, в детские годы в их отношениях царила идиллия. Фриц неизменно брал с собой старших детей, Вильгельма и Генриха, в поездки по храмам и прочим памятным местам Пруссии. Так они познакомились с соборами Бранденбурга и Магдебурга, с развалинами монастырей Хорина и Ленина. Вильгельм сопровождал отца в поездке в Рейнсберг. Фриц захотел выяснить состояние небольшого дворца, который когда-то Фридрих Великий построил для себя. По пути они побывали на месте сражения при Фербеллине, где Великий Курфюрст нанес решающее поражение шведам, чем устранил опасность экспансии со стороны северного соседа, которая нависала над Бранденбургом со времен Тридцатилетней войны. В Вюстрау они осмотрели гробницу лучшего кавалериста в армии Фридриха Великого, генерала Цитена.

Вильгельм часто говорил о том, как он обожает своего знаменитого предка — Фридриха и как он печется о его памяти. Этому несколько противоречит тот факт, что он без колебаний распродал обстановку рейнсбергского дворца, чтобы оплатить расходы на свои археологические раскопки в Ахиллейоне на острове Корфу. Но это так, к слову. Вернемся к его отцу. Фриц выступил инициатором создания семейного музея в замке Монбижо в Берлине, который был центром придворной жизни при матери Фридриха Великого, Софии Доротее. Речь шла не просто о стремлении увековечить память о семье Гогенцоллернов; Фриц предвидел создание нового германского рейха и хотел подчеркнуть, что его здание опирается на глубокие исторические корни. Он любил показывать сыну книгу с роскошными иллюстрациями, где были изображены реликвии Священной Римской империи, хранившиеся в Вене. Будь его воля, он бы вернул их в Нюрнберг.

В 1870 году Фриц поручил трем своим друзьям-художникам разработать символику будущего Второго рейха. Ему понравился проект, выполненный графом Харрахом: он был выдержан в средневековом стиле. Унаследовав отцовскую корону, Фриц предложил именовать себя Фридрихом IV, чтобы подчеркнуть преемственную связь с императорами Священной Римской империи. Именно он выступил с идеей установить в Белом зале Берлинского замка, где должно было состояться первое заседание рейхстага объединенной Германии, старый коронационный трон, находившийся в Госларе. Эта странная идея немало напугала либералов, включая и его личного друга, писателя Густава Фрейтага.

Именно по инициативе Фрица (а вовсе не Вильгельма, как порой утверждается) началось возведение Берлинского собора — здания претенциозного, гигантских размеров, занявшего место снесенной ради этого церкви, построенной знаменитым Карлом Фридрихом Шинкелем (правда, то было не самое выдающееся из его творений). Фриц был крайне тщеславен, что, очевидно, усиливалось комплексом неполноценности: он был небольшого роста — всего пять футов восемь дюймов. Он обожал все помпезное — парады, украшения и мундиры, что передалось и его сыну. Как личность он был полон противоречий: сноб, борец против католичества, но в то же время юдофил. Он был либералом лишь на словах, его отношение к малым немецким княжествам было чисто великодержавным — он не скрывал, что как только станет императором, он попросту сотрет их с географической карты. Сомнительно, получил бы Фриц репутацию «либерала», если бы не его супруга. Интересна характеристика, которую дал ему журналист Максимилиан Гарден: «Он любил роскошь, но должен был казаться скромным буржуа, он был надменен до крайности, но должен был казаться любезным и обаятельным». В общем, можно сказать, что как политик он был творением своей супруги.

Под влиянием Викки Фриц стал сторонником союза с Англией, что означало отход от традиционных и приоритетных для Пруссии связей с Россией. Правда, его сын позднее выражал сомнение в том, что отец, доведись ему прожить дольше, сохранил бы проанглийскую ориентацию. Фрица, несомненно, нельзя назвать сильной личностью с твердыми убеждениями. Викки определяла ему круг чтения, рекомендуя книги Адама Смита и Джона Стюарта Милля. Вильгельм вспоминал об отце с должным почтением, но, говоря о его личных качествах, отмечал только «мягкость и деликатность». Для государственного деятеля это не самые лучшие черты.

Видимо, он считал отца несколько простоватым. О матери он отзывался как о сложной личности:

«Очень умная, находчивая, не без чувства юмора, с чрезвычайно хорошей памятью. Много знала, получила широкое образование. Для нее были характерны несгибаемая энергия, страсть и импульсивность, склонность все подвергать сомнению, активно вступать в спор; нельзя отрицать, что она была очень властной женщиной».

Как уже отмечалось, Викки не хотела приспосабливаться к реалиям новой родины, не шла ни на какие компромиссы. Позднее это привело к конфликту между матерью и сыном: для него превыше всего была Пруссия, она же сохраняла безусловную лояльность Великобритании. Когда конфликт потерял актуальность, уже на старости лет Вильгельм признавал, что некоторых сцен и скандалов с матерью можно было избежать. Из его описания матери можно сделать вывод: они были похожи.

Она любила короткие рубленые фразы типа «Любой из стилей хорош, главное их не мешать» или «Политику могут делать те, кто повидал мир», она часто себе противоречила. Так же говорил и вел себя Вильгельм. Известны слова ее брата Берти — будущего короля Англии: «Когда Викки в Германии, она хвалит все английское, когда она у нас, то для нее нет места лучше, чем Берлин». Сын так до конца и не определился в своей оценке достоинств и недостатков матери. Обычно, вспоминая о матери, он сохранял тон вежливого почтения, порой явно деланного, часто повторял: «мать — уникальная женщина», «великая императрица». Только однажды, в старости, в одном из интервью он неожиданно сказал о матери много горьких слов.

Вильгельм всегда жаловался, что мать проявляла чрезмерную жесткость в отношении троих своих старших детей. Нельзя сказать, что она не любила их — просто ее подход к их образованию отличался от того, что был характерен для ее отца, принца-консорта Альберта. Тот относился к детям как к равным, Викки держала их на расстоянии, по крайней мере Вильгельма, Генриха и старшую дочь. В вопросах воспитания она была солидарна с Хинцпетером — поощрения и похвалы надо свести до минимума. Все изменилось с рождением Сигизмунда и Вальдемара, а также трех младших дочерей. Отныне она «нашла дорогу в детскую комнату». Судьба оказалась к ней жестока — младшие сыновья, на которых она излила всю полноту материнской любви, умерли в младенчестве. Настоящего материнского счастья она так и не познала в своей жизни.

Вильгельм обычно считал, что от отца он унаследовал добродетели прусско-германской военной традиции, а от матери культурные запросы и склонности. Она действительно проявляла интерес к коллекционированию живописи, добилась от мужа организации музея кайзера Фридриха (ныне музей Боде). Она неплохо рисовала; ее стиль слегка напоминал картины Винтерхальтера — художника, популярного при дворе ее родителей. Вильгельм оставил прочувствованные описания того, как мать работала за мольбертом. Ее просторная мастерская располагалась на первом этаже дворца Кронпринцен, на углу Унтер-ден-Линден и Обервалльгассе, напротив «Нойе Вахе» (новая сторожка) Шинкеля. Пока она писала картины, Вильгельм читал ей английские повести: «Мама не признавала никакие другие языки». Книги хранились на стеллажах в коридоре, соединявшем дворец с другим — Принцессинен-палас (буквально — Дворец принцесс). Любимым чтением был «Фрэнк Фарли» Ф.Э. Смедли, в книге рассказывалось о нравах, царивших в привилегированной частной школе: ведра с водой, опрокидывавшиеся на входящего в комнату, спрятанные штаны и тому подобные розыгрыши.

В ее окружении было немало интеллектуалов: врач и естествоиспытатель Вирхов, открывший живую клетку, физик и математик Гельмгольц, историки Геффкен, Трейчке и Ранке, философ Целлер, писатель Густав Фрейтаг, археолог Курциус, у которого Фриц учился в Бонне. Все собирались в салоне ее подруги Мими фон Шлайниц на Вильгельмштрассе, 73, в своего рода оазисе свободомыслия и либерализма. Позже именно Курциус пробудил в Вильгельме любовь к классической археологии. Ученый был крайне рассеян — как-то Вильгельм, субалтерн-офицер, встретил его на улице и раскланялся. Тот его не узнал. Вместо того чтобы почтительно ответить на приветствие наследника престола, он промолвил: «Дорогой лейтенант, чем я обязан? Ради Бога, как Вас зовут?»

VI

В десять лет Вильгельм был зачислен на военную службу. Ему пришлось пройти то, что ныне называется «курсом молодого бойца», причем без всяких скидок на его статус наследника престола. Он вспоминал:

«Как и всякий рядовой солдат, я должен был встать рано утром, когда еще было совсем темно, и бежать в „длинное стойло“ так называлось помещение в казарме, где солдаты Первого пехотного полка занимались строевой подготовкой и приемами владения оружием. Сейчас над этим можно посмеяться, но в то время это считалось хорошим средством научить людей порядку. У меня до сих пор перед глазами стоит сержант с толстым блокнотом, торчащим из-под отворота шинели. Он выкликал мое имя, я выходил из строя, и он все проверял — не попал ли мел с набеленного ремня на голубой мундир, не измазал ли я красные шевроны маслянистым составом, которым начищались пуговицы для блеска. До сих пор помню запах этого состава — „Амор-Помаде“ назывался. На голове должно было носить металлическую каску, но для меня подходящей не нашлось — все были велики, пришлось делать на заказ… Традиция Потсдама требовала, чтобы в армии принцам не оказывалось никаких поблажек. Как и любой другой гренадер, я должен был стоять навытяжку на плацу в Борнштедте и вместе со всеми брать приступом Ангерманов сарай».

Затем пришел великий день. Вильгельму ровно десять лет, и ему в присутствии отца и деда вручают комплект офицерской формы Первого гвардейского пехотного полка («первый во всем христианском воинстве») и орден Черного орла, прусский эквивалент британского ордена Подвязки. Вручение ордена проходило в соответствии со строгим церемониалом: сам король взял его с золотого подноса, передал кронпринцу, а тот сыну. Новоиспеченный воин должен был быстро переодеться и доложиться его величеству. Отец со всей серьезностью поздравил Вильгельма с присвоением первого офицерского чина в прусской армии. «Торжественность церемонии произвела на меня глубокое впечатление, — вспоминал Вильгельм. Это было вроде посвящения в рыцари». Викки, увидев сына в форме, поморщилась: «Как мартышка у шарманщика».

Роль гвардейского офицера десятилетнему ребенку исполнять было непросто. Принять стойку «смирно» он, конечно, мог, но идти в ногу со строем было трудно: приходилось бежать, подпрыгивая. 2 мая 1869 года Вильгельм впервые принял участие в параде. Колонна прошла церемониальным маршем от Люстгартена до Гарнизонной церкви. Принимал парад сам король. Как вспоминал Вильгельм, «сердце билось чаще, когда я ловил его взор… Это был незабываемый день». В том же году — еще два парада, в Берлине и Штаргарде. Свои впечатления он изложил в письме к бабушке Виктории: «Я маршировал мимо короля. Он сказал, что я хорошо маршировал, а мама сказала, что плохо». Никаких комплиментов он не дождался и от Хинцпетера. Возможно, Викки не одобряла весь этот маскарад, лишавший ее малыша обычных детских радостей. Сам Вильгельм признавал, что «с получением лейтенантского звания детство окончилось. Мне пришлось отказаться от посещений рождественских ярмарок, задвинуть подальше моих оловянных солдатиков и перестать ходить на детские утренники в цирк Ренца».

Из развлечений оставались путешествия по германским землям. В 1867 году они вместе с Хинцпетером посетили Шварцвальд. Сохранилась фотография — Вильгельм в походном костюме, рядом его двоюродный брат, герцог Фридрих Баденский. Тогда Вильгельм впервые посетил родовой замок своего предка Гогенцоллерна, который в начале XV века оставил уютную Швабию, чтобы стать правителем необжитой и негостеприимной земли на северо-востоке Германии. Вильгельм наслаждался чудесным пейзажем: скалы, водопады, высокие сосны. Конечно, Хинцпетер остался верен себе и принципу «делу — время, потехе — час». Деловой элемент в поездке состоял в посещении фабрик по производству часов и сигарет.

Следующую весну Вильгельм провел вместе с родителями в резиденции Кобургов — Рейнхардсбрунне. Там он впервые увидел Дону Августу Викторию Шлезвиг-Гольштейнскую, девочку, которая впоследствии стала его женой. Ее семья еще со времени датской оккупации Шлезвига и Гольштейна нашла убежище в Готе. Молодая принцесса при этой первой встрече произвела на Вильгельма куда меньшее впечатление, чем зрелище металлургического завода и мастерских по производству стеклопосуды. «Языки яркого пламени и закопченные, полуголые фигуры рабочих — это было потрясающе», — вспоминал он. В стеклодувной мастерской им с Генрихом разрешили самостоятельно изготовить несколько образцов.

В начале 1869 года Генриху прописали курс лечения на курорте, и братья отправились в местечко Реме близ Бад-Ойенхаузена в Вестфалии. Для больной руки Вильгельма тамошние теплые ванны оказались полезными. Хинцпетер тоже был здесь, приехали и друзья-сверстники: Мортимер фон Раух и Бунзены. Вильгельму позволили играть с местными ребятишками, естественно, из «приличных» семей. В письме матери он делится впечатлениями: «Вся жизнь с друзьями кажется мне новой и приятной, потому что я учусь играть с ними, и это меня сильно радует». Безыскусно, но искренне. Состоялись экскурсии в замок Виттекинд в Саксонии и на шахту Круппа, где они нашли несколько кусков угля со следами древних растений. Вильгельм подрался с Лотаром фон Бунзеном. Принцу досталось больше. Потом съездили в Эссен посмотреть на знаменитые заводы Круппа и, главное, на тысячефунтовый паровой молот.

Именно тогда, видимо, в привычку будущего кайзера вошла охота к перемене мест, из-за которой он получил прозвище Райзекайзер («кайзер-путешественник» или «кайзер-кочевник»). Впрочем, эта привычка была свойственна и его родителям. Летом того же года вся семья отправилась на отдых в Нордернай на североморском побережье. Вместе с ними отдыхали приятель Фрица, граф Харрах, а также младший брат короля, принц Альберт Прусский. Вильгельм тогда был увлечен чтением «Макса и Морица» и юмористическими книгами с рисунками Вильгельма Буша. На королевской яхте «Грилле» они посетили остров Гельголанд, который в то время был британской колонией. Их принял губернатор острова, подполковник сэр Генри Макс. В то время бравый вояка, он подвергался бойкоту со стороны местного населения из-за того, что в 1864 году отменил действие конституции острова, а затем ликвидировал выгодный островитянам режим офшора для игорного бизнеса.

Вильгельм позднее заключил с англичанами сделку, по условиям которой Гельголанд вошел в состав рейха. Пока же пейзажи острова произвели на него меньшее впечатление по сравнению с тем, что он увидел у причалов Вильгельмсхафена, нарождавшийся военно-морской флот Пруссии.

Его поразил строй броненосцев, стоявших на якоре в порту; когда же их катер подошел к борту линейного корабля «Король Вильгельм», у мальчика захватило дух при виде «возвышавшейся над нами громадины».

Затем они вернулись в Берлин, заглянув по пути в Бремен. Путешествия года еще не закончились.

VII

На этот раз семья разделилась: Фриц отправился в Египет на торжества по случаю открытия Суэцкого канала, Викки с детьми осталась на два месяца в Каннах. Там, в «Гранд-Отель Медитерране», собралось большое общество: семья князей Гессенских, принц Альберт Прусский со своим адъютантом графом Шуленбургом, принц Фридрих и принцесса Луиза Голландские, герцогиня Мекленбург-Шверинская… Канны были не модным курортом, а обычным рыбачьим поселком. Его первооткрывателем стал англичанин, лорд-канцлер Броухэм, и большинство вилл принадлежало англичанам. Отелей было немного. В том, где остановилась Викки с детьми, имелась немецкая молельня, но постояльцы предпочитали ходить по воскресеньям в церковь, построенную англичанами.

Для Вильгельма это был первый и последний шанс приобщиться к французской культуре. Нет свидетельств, которые говорят о том, что принц таким случаем воспользовался. Вильгельм, впрочем, неплохо знал французский, чему был обязан учительнице мадемуазель Даркур. После отъезда Викки дети провели в Каннах еще пять месяцев. Жили они на вилле «Габриэль», общались со сверстниками из семей лорда Брейбурна и герцога Валломброзы. Собрали коллекцию бабочек, рассматривали морскую живность, главным образом на рыбном рынке. На Вильгельма сильное впечатление произвела роскошная флора Средиземноморья и «сверкающее южное небо». Апельсины срывали прямо с деревьев — видимо, пользуясь моментом, когда Хинцпетер отворачивался.

Вильгельма восхитили французские солдаты, он охотно копировал их шаг. Очень понравилась ему французская военная музыка, особенно звук рожков. Став батальонным командиром, он добился того, чтобы французский рожок был включен в состав полкового оркестра. Большим событием для него стало посещение базы французского флота в Тулоне — он увидел огромные линейные корабли, посетил каторжные галеры. Вильгельму запомнились «отвратительно-порочные лица» преступников, волочащих кандалы, и те шапочки, которые были на головах у каторжников, — зеленые у осужденных пожизненно, красные у тех, кто получил меньшие сроки.

За время пребывания на Ривьере Вильгельм с Генрихом объездили все местные достопримечательности. На острове Сен-Маргерит они повидали камеру «Железной Маски». Год спустя сюда сослали маршала Базена, сыгравшего роковую роль в поражении Франции во время франко-прусской войны, и отсюда он в 1874 году сбежал в Мадрид. В Антибе Вильгельм осмотрел простой памятник Наполеону, сооруженный на том месте, где император «впервые вступил на землю Франции» после ссылки на остров Эльба. Потом были славные «сто дней», Ватерлоо и новая ссылка — на этот раз на остров Святой Елены. В отличие от Бонапарта наш герой сам выбрал место изгнания — притом раз и навсегда.

Фриц на обратном пути из Египта на своей яхте «Герта» прибыл в порт Вильфранш. Семья встретила его на пирсе. Ребята с замиранием сердца слушали рассказы отца об Иерусалиме и святых местах, где кронпринц, правда, не столько знакомился с древностями, сколько демонстрировал себя и свои регалии, включая орден Черного орла и орден Подвязки. Рассказывал он, конечно, о пирамидах, сфинксе и мумиях. Он, вероятно, умолчал о том, что прусская яхта оказалась в самом конце торжественной процессии, позади флотилии французских, австрийских и итальянских судов. И конечно, никто не услышал от него то, о чем вскоре болтали по всей Европе: кронпринц подхватил венерическую болезнь — сифилис от испанской красавицы куртизанки по имени Долорес Када, это случилось точнехонько 18 октября в Суэце, а в Порт-Саиде он прошел курс терапии против этой напасти. Очень возможно, что сплетня была не безосновательной, но нет никаких оснований считать, что болезнь, подхваченная в Египте, стала причиной безвременной кончины Фрица — он умер от рака горла, а не от сифилиса.

После Рождества родители Вильгельма отправились домой, оставив старших сыновей на попечение гувернеров — Хинцпетера, О’Данна и доктора Шрадера. «Райская жизнь» кончилась весной: по долине реки Роны Вильгельм отправился в Германию. По пути он сделал остановку в Авиньоне, чтобы осмотреть папский дворец, и прибыл в Потсдам 23 мая 1870 года.

VIII

Случившиеся в тот год события перечеркнули для членов прусского правящего дома перспективу когда-либо в будущем вновь отдохнуть на французской Ривьере. Все началось с того, что на освободившийся испанский трон стал претендовать принц Леопольд Зигмаринген. Он принадлежал к побочной, католической ветви Гогенцоллернов. В числе его предков были наполеоновский маршал Мюрат и приемный сын Бонапарта Александр Богарне. Правительство Наполеона III в своем противодействии кандидатуре Леопольда повело себя крайне неуклюже, фактически спровоцировав Бисмарка и Россию на войну.[2] Вильгельм вспоминал, как его отец вошел в классную комнату, где он занимался французским, и обратился по-французски к мадемуазель Дар кур: «Ах, мадемуазель, Ваши соотечественники сошли с ума! Они хотят воевать с нами!» К вящему удовлетворению Бисмарка, шанс разделаться со старым врагом объединил всех немцев вокруг Пруссии. Даже Викки не могла удержаться от красноречивого жеста по адресу Франции и французов — она погрозила кулачком в том направлении, где, по ее мнению, находился Париж.

Через два месяца после возвращения из Франции Вильгельм прощался с отцом: Фриц отправлялся в действующую армию. Он принимал участие в битвах при Верте и Вайсенбурге, которые закончились победой прусской армии, и если знакомиться с историей франко-прусской войны по мемуарам Вильгельма, то окажется, что всеми победами войска были обязаны исключительно полководческому таланту его отца; имя Мольтке там почти не встречается. Вскоре в Новый Дворец начали прибывать трофеи: каска французского кавалериста, знамя, орел, ключи от лотарингских городов Нанси и Бар-ле-Дюк. Одиннадцатилетний Вильгельм вспоминал, как он со сверстниками распевал патриотические песни «Вахта на Рейне», «О, Страсбург», «Король Вильгельм», «Принц Евгений, гордый рыцарь»…

Хинцпетер повесил в классной комнате карту военных действий, и его ученики могли следить за продвижением объединенных германских армий. Победу при Верте отметили швырянием подушек в спальне, и это стало повторяться при каждой новой победе прусского воинства. Вильгельм и Генрих с утра бежали на улицу, чтобы купить свежий выпуск «Экстренного листка» с известиями об очередной победе своих, позже из газет сделали абажуры. В конце августа они с матерью отправились в Хомбург: там был разбит полевой госпиталь, над которым Викки взяла шефство. Ребята были уже в постели, когда вдруг до них донеслись «радостные крики, пение и звуки оркестра». На потолке метались блики от факелов. В ночных рубашках мальчики бросились к окну. Оказалось, бригада хомбургских пожарных таким образом решила оповестить Викки о решающей победе при Седане. Принцев заметили, и на следующее утро они получили суровый выговор от Хинцпетера за непозволительное поведение.

Фриц со своим штабом расположился в Реймсе, в помещении фирмы «Шампанское вдовы Клико». Он всецело был во власти мечты о новой империи, которая смогла бы освободить мир от «французской фривольности». И здесь он был под влиянием своей супруги, которая причинами поражения Франции называла дух «фривольности, самолюбования и аморализма». Бисмарк не разделял фантазии кронпринца, замечая, что «имперские бредни» не доведут того до добра. Занявшись подготовкой коронации своего отца (она должна была произойти в Версале), Фриц подошел к этой миссии как к постановке оперы Вагнера — все должно было подавлять своей величественностью и торжественностью. Фриц не был противником аннексии Эльзаса и Лотарингии или принуждения французов к уплате огромных репараций. Новая провинция, по его мнению, должна была находиться под прямым управлением рейха, без создания новой династии. Местным жителям можно разрешить создать консультативный совет, считал он.

Фриц планировал, как будет развиваться Германская империя после ухода с арены его отца-реакционера.

«На закате своих дней мой отец получит должное признание своих заслуг; однако задача построения могучего здания в духе подлинного германизма, на принципах, соответствующих современным требованиям, без предрассудков и предвзятости, падет на меня и моих соратников».

Фриц черпал уверенность в своей правоте из того факта, что его идея империи была, по сути, воплощением англо-кобургского проекта, который он обсуждал еще со своим покойным тестем, прогуливаясь по дорожкам Букингемского дворца.

Много лет спустя Вильгельм изложил свои мысли по поводу второго рождения германского рейха. Строки, написанные пурпурно-красными чернилами, отличались претенциозностью и вычурностью слога:

«Наконец, снова у нас был германский император. Из праха и пепла вновь явилась германская империя. Барбаросса очнулся от своего долгого сна. Над Кифхойзером перестали летать вороны, из зеленых вод батюшки Рейна на свет вновь появилось сокровище Нибелунгов, заново выкованное руками немцев в горниле битвы, усеянное рубинами в виде капель пролитой немецкой крови и алмазами немецкой верности! В небесную голубизну, обитель Бога, устремилась колесница с двумя орлами — прусским и германским».

Акт провозглашения империи состоялся 17 января 1871 года. Через несколько дней Вильгельму исполнилось 12 лет. Викки сводила его на панораму в «Шаушпильхаузе». В одном из своих писем она провела параллель между своим старшим братом, который в свое время доставил отцу немало огорчений, и собственным первенцем:

«Уверена, ты будешь очень довольна, когда увидишь Вильгельма. Он похож на Берти своими приятными, дружелюбными манерами и легко вызывает всеобщие симпатии. Он не одарен блестящими способностями или силой характера, но он хороший мальчик, и я надеюсь, что он вырастет человеком, полезным своей стране. У него прекрасный воспитатель, я никогда не встречала лучшего, и он делает все, чтобы мальчик рос здоровым душой и телом. Я сама слежу за его воспитанием, даже за мелочами, поскольку у его папы никогда нет времени заниматься с детьми. Ближайшие несколько лет будут для него самыми важными и решающими… Я счастлива сказать, что нас с ним связывают тесные узы взаимной любви и доверия, которые ничто не может разрушить — я в этом уверена».

Кронпринц отзывался о сыне в более патетическом ключе.

В своем дневнике он писал:

«Пусть он вырастет хорошим, прямым, честным, пусть научится ценить добро и красоту, пусть станет настоящим немцем, пусть пойдет дальше по пути, проложенному дедом и отцом, пусть станет добрым правителем нашего благородного отечества, пусть трудится без страха и упрека на ее благо. Благодарение Богу, его и нас, его родителей, соединяют простые, естественные, сердечные отношения. Сохранить их в таком виде, чтобы он всегда видел в нас своих самых верных, самых лучших друзей, — наша первейшая задача. Страшно подумать, сколько надежд уже сейчас связано с этим мальчиком, как велика возложенная на нас отечеством ответственность за его воспитание, а ведь внешние обстоятельства — придворная жизнь, обязанности, которые возлагает на нас наше положение, так затрудняют выполнение этой миссии! Дай Бог, чтобы мы смогли уберечь его от всего ничтожного, пошлого, мелкого, чтобы он оказался достаточно подготовленным к исполнению тех тяжких обязанностей, которые ему предназначены!»

28 января 1871 года Франция капитулировала. Викки с воодушевлением писала своей матери: «Вот оно — возмездие за то, как французы вели себя по отношению к Германии в 1806–1809 годах! Подумать только — Кенигсберг до прошлого года еще выплачивал контрибуцию, которую на него наложил Наполеон!»

Фриц в это время вел приготовления к коронации своего отца, пышность которой должна была затмить все прочие. Из Гослара был доставлен средневековый трон германских императоров. Викки, по свидетельству мемуарных записей Вильгельма, неодобрительно отнеслась к этому символическому акту. Однако она, безусловно, испытывала чувство гордости за военные успехи ее новой родины. 13 июня, когда возвращавшиеся из Франции войска потсдамского гарнизона торжественным маршем проследовали в свои казармы, Викки приветствовала их лавровым венком.

16-го, в атмосфере удушающей жары, в Берлине состоялся парад победителей. Вильгельму пришлось продираться через толпу пьяных берлинцев. Отец взмахом фельдмаршальского жезла дал ему знак занять место в процессии, и он на своем маленьком пони оказался рядом с дядей, великим герцогом Баденским. По ту сторону Бранденбургских ворот, на Паризер-плац, их встретили шестьдесят девушек, а дальше под балдахином в начале Унтер-ден-Линден императора приветствовали бургомистр Берлина и члены магистрата. Вдоль улицы были расставлены трофеи. Кто-то громко крикнул: «Вильгельмкен, Вильгельмкен, виват!» Раздались громкие аплодисменты.

Когда голова колонны достигла Шлосс-плац, новоиспеченный кайзер скомандовал: «Шапки долой! К молебну!» Наступил час возмездия за унижение, которое испытал его отец в 1806 году. По сигналу его шпаги начался салют, заиграли оркестры, народ разразился криками «ура». Монарх решительным жестом сдернул покрывало со статуи отца, Фридриха Вильгельма III, а затем к подножию монумента были брошены захваченные орлы французских полков. «До своего последнего вздоха не забуду выражения лица моего деда, когда он смотрел в бронзовое лицо памятника. Он обратился ко мне со словами: „Я выполнил свой долг перед отцом. Позор смыт. Ты, и моя дорогая мама, и наша бедная родина могут быть спокойны. Германия стала единой, и в моем лице она приветствует тебя“» — так несколько выспренне описывает этот день Вильгельм в своих воспоминаниях.

Вряд ли эти слова, если они и были сказаны, отражали истинные мысли короля, ставшего кайзером. Он вовсе не хотел единой Германии, которая была давней мечтой либералов. Для него дороже всего была Пруссия. После окончания парада он подошел к своему внуку, положил ему руку на плечо и промолвил: «Он не забудет этот день». (Вообще-то надо было сказать: «Ты не забудешь этот день», но к принцам крови полагалось обращаться в третьем лице.) Он оказался прав. Кроме того, Вильгельму понравилось устанавливать памятники: за время его правления были воздвигнуты тысячи монументов, среди них — арка в честь павших при Иене и Ауэрштедте, возведенная в 1906–1907 годах.

IX

Обучение Вильгельма вступило в новую фазу: он начал осваивать древнегреческий язык. Первые уроки принц получил в замке Вильгельмсхоэ под Касселем, который стал частью прусской добычи после войны 1866 года. Раньше, в Висбадене, он закончил чтение последней из восьми книг «Записок о галльской войне» Цезаря и начал по настоянию Хинцпетера изучать творчество Овидия. Лирическая поэзия понравилась ему меньше: по его признанию, «описание битв и сражений было куда интереснее, чем весь Овидий вместе взятый».

В «Записках» Цезаря ему не понравилось то, как римляне легко побеждали, а галльские и германские вожди неизменно терпели поражения. Много радости ему приносили редкие исключения — например, гибель легиона Котты.

Примерно в то же время Вильгельм начал изучать математику — без особого энтузиазма. Больше его привлекала история Германии в Средние века. Он с удовольствием погружался в чтение «Германской истории» Кольрауха. Особенно привлекали его фигуры Оттона I, Генриха III и Фридриха Барбароссы. Ему нравились Гомер и Корнелий Непот. Французская грамматика вызывала у него головную боль.

Хинцпетер во время длительных прогулок со своим питомцем пытался внушить ему должный трепет перед муками ада, которые ожидают грешника. Викки преподавала ему начала химии. Мадемуазель Даркур, как считалось, была слаба по части преподавания французской классики, и для этой цели был нанят месье Фьеве. Английский преподавал некий мистер Фокс. Одним из любимых предметов подростка Вильгельма стало рисование, которое преподавали профессор Эйхен и художник Шлегель. Последний был слегка не от мира сего и не мог говорить ни о чем другом, кроме как о красотах Италии, где провел почти тридцать лет — с 1847 по 1874-й. Ребята шутливо называли его «синьор Шлегелиано».

Для двенадцатилетнего ребенка список обязательных предметов был, пожалуй, велик. Книги для чтения соответствовали возрасту — волшебные сказки Бехштейна, «Старый Свет» Беккера, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, приключения Фенимора Купера, Жюля Верна, Вальтера Скотта (особенно «Айвенго») и Густава Фрейтага (прежде всего «Прародители»), Хинцпетер пытался увлечь Вильгельма произведениями Теодора Фонтане и Виллибальда Алексиса и классикой — Шекспиром, Шиллером, Клейстом («Принц Хомбург»), Кальдероном и Грилльпарцером. Принцу полюбился Байрон — не в последнюю очередь по той причине, что поэт был хром.

Хинцпетер старался развить в принце тягу к серьезному чтению. Профессор Беттихер поддерживал интерес к классической археологии. Поэт, философ и эстет Карл Ведер посвящал его в тонкости драматургии. После смерти Ведера Вильгельм распорядился установить на его могиле камень с надписью «От друга-императора» — для Вильгельма всегда самым важным было заявить о себе.

Викки уделяла большое внимание художественному воспитанию детей — от Хинцпетера здесь было мало толку. Зимой 1873 года она даже прослушала вместе с ними курс лекций в музее художественного творчества. На Вильгельма, однако, не произвели особого впечатления шедевры королевских собраний и музеев. Ему нравились картины Ансельма Фейербаха и русского мариниста Айвазовского. Он с удовольствием посещал также мастерскую Георга Блейбтроя — специалиста по изображению морских битв.

Из числа менее известных живописцев его внимание привлекло творчество Книлле, одного из учителей Викки, который был автором декораций к циклу вагнеровских опер, а также Августа фон Гейдена, писавшего картины на темы легенд, которые воодушевили Вагнера. Этот художник какое-то время изображал на полотнах картинки из жизни шахтеров, и Вильгельм позднее привлек его в качестве своего советника по социальным вопросам. Заинтересовало принца творчество скульптора Рейнхольда Бега, и позже, в период правления Вильгельма, тот получил множество государственных заказов. Другим его любимым скульптором стал Фридрих Драке, создатель богини Победы, которая венчает собой колонну Победы недалеко от Бранденбургских ворот (со спаржей вместо копья, как шутили берлинцы).

Еще два живописца были в числе фаворитов Вильгельма. Антон фон Вернер, которому было поручено запечатлеть в красках церемонию коронации кайзера в Зеркальном зале Версальского дворца, стал официальным дворцовым художником молодого рейха. Викки была крестной матерью двух детей Вернера, и, конечно, не без ее содействия он получил заказ на оформление интерьера Берлинского собора. Адольф Менцель был единственным действительно крупным художником, чье творчество нравилось Вильгельму. Адольф Менцель (получивший позднее дворянство и приставку «фон» к своей фамилии) написал серию портретов Фридриха Великого и его окружения. Ему принадлежит также несколько набросков с изображениями Вильгельма в его детские и молодые годы, но, к сожалению, Менцель так и не получил заказа на полноценный портрет будущего кайзера.

X

В 1871 году Вильгельм вновь посетил Великобританию. Букингемский дворец, Виндзор, Осборн, остров Уайт, Плимут главные пункты его маршрута. С острова Уайт он любовался военными судами, стоявшими в портсмутской гавани, и посетил сохранившийся флагманский корабль Нельсона «Виктори». По пути в Плимут он осмотрел военные верфи в Девонпорте и совершил погружение в подводном водолазном колоколе. Из детей королевы Виктории ближе всех к нему по возрасту была принцесса Беатрис, но ему больше понравилась Луиза (позднее — герцогиня Аргилл). В Виндзоре он работал на домашней ферме — сбивал масло, принимал участие в изготовлении творога. До конца дней он сохранил самые теплые воспоминания о Виктории. «Она была для меня настоящей бабушкой», — писал он. Никогда во время пребывания в Виндзоре он не забывал посетить мавзолей Альберта во Фрогморе.

Вильгельм всегда подчеркивал, что королева Англии Виктория оставалась в душе немкой. Представительница четвертого поколения ганноверской династии, она, по словам Вильгельма, «никогда не отрекалась от своих немецких корней; она гордилась титулом „герцогиня Саксонская“ и поместила саксонский герб в центр английского королевского штандарта. Королева говорила с дамами и господами из моей свиты исключительно по-немецки, причем совершенно свободно и без всякого акцента». Привязанность ко всему немецкому была характерна и для ее детей. Герцог Коннаут был счастлив, когда надевал форму цитенских гусар, впрочем, он не взял себе титул герцога Кобургского, поскольку это сделало бы его вассалом Вильгельма. Один из внуков Виктории, герцог Олбани, решился на такой шаг, в результате его семья оказалась разорванной условиями военного времени.

По окончании визита жизнь вошла в обычный ритм: школьные занятия, прерываемые только поездками по Германии. Отдых на острове Фер ознаменовался на этот раз торжественной церемонией посвящения принца в моряки. Военно-морской флот Германии был в зачаточном состоянии, служба в нем была менее престижна, чем в сухопутной армии, но вскоре все переменится… Дома продолжались уроки рисования, с принцем стал заниматься профессор Христиан Карл Магнуссен, который заставлял писать Вильгельма портреты древних старух. Вильгельм в качестве натуры предпочел бы древние корабли. Его близкими приятелями стали братья Герман и Эрнест фон Зальца. Событием весны следующего года стал парад в честь прибывшего с визитом короля Италии Умберто, на котором присутствовал и русский царь. Вильгельм по этому случаю получил ценный подарок — гренадерский полк.

В 1873 году мать взяла Вильгельма в Вену — на открытие Всемирной выставки. Это была его первая поездка в столицу Австрии. Хинцпетеру, к его досаде, велено было остаться дома. Викки начали одолевать сомнения в безупречности воспитательных методов Хинцпетера, который проявлял высокомерие по отношению не только к детям, но и к их родителям. По пути сделали остановку в Праге. Вильгельм был очарован Градчанским замком. Ему показали окно, в которое пражане в свое время выбросили посланцев короля, развязав тем самым Тридцатилетнюю войну. В Вене берлинские гости жили неподалеку от Шенбрунна. Осмотр выставки занял несколько дней. Вильгельм подружился с кронпринцем Рудольфом, который был всего на год старше его. Вместе они гуляли в парке, окружавшем летний дворец Франца Иосифа, в Венском лесу взбирались на Лысую гору. Волнующим для подростка стало знакомство с императрицей Елизаветой — знаменитой Сисси. Викки заранее рассказала ему, какая это красавица, и Вильгельму не терпелось поцеловать ей руку. Принцу досталась почетная миссия нести шлейф императрицы во время ее официального выхода.

В тот год он последний раз был на острове Фер. Потом последовали официальные церемонии. 1 сентября Вильгельм присутствует на закладке первого камня в фундамент нового здания кадетского корпуса в пригороде Берлина Лихтерфельде (старое здание было расположено в самом центре на Нейе Фридрихштрассе). 22 сентября он вместе с матерью в Штеттине — Викки освящает спущенный на воду первый германский броненосец «Пруссия». Он писал в мемуарах: «Меня переполняло чувство гордости за то, что мы отныне уже сами можем строить корабли и нам не нужно обращаться к иностранным фирмам». Правда, корабль начал свое движение со стапелей по мановению руки принцессы-англичанки, но об этом Вильгельм предпочел не вспоминать.

XI

Учеба продолжалась. 2 апреля 1873 года безжалостный Хинцпетер, пригласив учителей из Иоахимстальской гимназии, одного из лучших учебных заведений Берлина, устроил воспитаннику экзамены по математике, латыни и греческому. Цель экзаменов состояла в том, чтобы оценить, насколько принц подготовлен к поступлению в обертерцию, то есть в пятый класс классической гуманитарной гимназии. Экзамен прошел успешно. По математике уровень знаний ученика оказался выше требуемого. Принц получил награду — билет в оперу. Режим дня четырнадцатилетнего подростка оставался предельно жестким: домашние задания он делал до семи-восьми часов вечера. Добавилась еще подготовка к обряду конфирмации, которую проводил пастор Персиус, сын архитектора Людвига Персиуса.

Летом 1874 года Вильгельм вместе с Хинцпетером отправились в голландский Шевенинген. Поездка имела учебную цель, но оставалось время и для развлечений: Вильгельм побывал в доме Маурица в Гааге, в музеях — Королевском и Хальса в Гарлеме. Он был приглашен на чай к королеве Софии, которая приходилась ему двоюродной сестрой, и, чтобы порадовать деда, Вильгельм написал доклад о состоянии голландской армии. Принц производил хорошее впечатление на окружающих. Леди Эмили Рассел, жена британского посла в Берлине, отметила «его природный шарм и дружелюбие, большой ум и прекрасную образованность».

Героем для Вильгельма оставался престарелый кайзер. Став в десять лет прусским офицером, принц получил право непосредственно общаться со своим Верховным главнокомандующим, иногда они с дедом делили трапезу во дворце на Унтер-ден-Линден. Они обедали в кабинете кайзера, на шатком ломберном столике, который в любой момент мог опрокинуться. Разговаривали о делах давно минувших дней — о боевом крещении деда в битве под Бар-сюр-Об почти шестьдесят лет назад. После жаркого пили шампанское — кайзер наливал два глотка себе, в маленькую рюмочку внуку, закрывал бутылку пробкой, поднимал ее на свет и карандашом аккуратно отмечал уровень жидкости. Он был очень умеренным, мягко говоря, в еде и питье, не курил. В обществе офицеров он закуривал и делал затяжку — с единственной целью дать знак присутствующим, что они могут спокойно закуривать.

Мы еще не упоминали об отношениях между Вильгельмом и его бабкой с отцовской стороны. По его собственному определению, они были «самыми чудесными, просто не могли быть лучше». У Августы была репутация сварливой мегеры, однако Вильгельм уверяет, что в узком кругу она — сама доброта. Преклонный возраст не позволял соблюдать принятый церемониал, диктовавший хозяйке встречать гостя стоя и обязательно пройтись с ним, ведя светский разговор. Вместо этого гости дефилировали перед ней, и она встречала их сидя в кресле, позже — в кресле-каталке, Когда Вильгельм стал кайзером, он распорядился отменить все эти церемонии.

Августа устроила внуку настоящий экзамен перед конфирмацией и убедилась, что он усвоил уроки Хинцпетера и пастора Персиуса. Церемония конфирмации состоялась 1 сентября 1874 года в церкви Фридрихскирхе в Потсдаме. Королева Виктория прибыть не смогла, прислала внуку в подарок большой портрет Альберта, в качестве свидетеля — своего старшего сына, принца Уэльского, «дядю Берти». Тот отозвался о виновнике торжества в приличествующем случаю комплиментарном стиле: «Вилли прекрасно ответил на все вопросы, которые ему задавали в течение получаса. Для него было тяжким испытанием — ни разу не сбиться перед императором и императрицей и всей родней». Тяжко было всем; Викки считала, что сына смущает присутствие ее свекра, Августе активно не понравился принц Уэльский: «бонвиван какой-то». Вильгельм его тоже не любил.

Вскоре после конфирмации Вильгельм продолжил обучение в лицее Фридерицианум — обычной школе, вместе с детьми из семей средних буржуа. Автором этой идеи, призванной выбить из отпрыска королевскую спесь, был, естественно, Хинцпетер. Такими намерениями он делился с Викки еще в 1870 году, в Хомбурге, позже он обосновал их в специальном меморандуме, с которым ознакомился Фриц. Хинцпетер писал:

«Для будущего монарха, вождя нации, как представляется, самое важное — понять мысли и чувства народа, что возможно только при условии, если он получит то же самое образование, что и представители последнего, конечно из числа наиболее способных и грамотных, если он впитает в себе те же представления и принципы, что и они, если он будет иметь возможность тесно общаться с выходцами из других классов, из которых в будущем будет состоять его окружение».

Неудивительно, что революционный подход к образованию принца вызвал сначала непонимание и отпор со стороны заинтересованных лиц. Однако Хинцпетер добился своего, как писал Вильгельм, с помощью «вестфальского бульдожьего упорства». К 1874 году согласие родителей было получено, и начались поиски подходящей школы. Она должна была находиться в небольшом городке, быть с хорошо поставленным преподаванием английского и французского языков (предметы, которым в обычных гимназиях уделялось мало внимания в отличие от латыни и греческого) и располагаться вблизи от одного из королевских замков, где Вильгельм мог бы жить. В качестве вариантов рассматривались Хомбург и Висбаден, но в конечном счете был выбран Кассель. Там стоял дворец бывших гессенских курфюрстов, которых пруссаки изгнали в 1866 году. В городке находились приличный театр, оперный зал, музей, и там было полно «воздуха и света», что полезно для здоровья.

Вильгельму вовсе не хотелось покидать родительский дом, утешало лишь то, что уезжал он с братом Генрихом. Тот собирался стать военным моряком, латынь и греческий ему не нужны были в таком объеме, как будущему императору, и потому его решили зачислить в высшее реальное училище, где программа была поскромнее. Братья должны были жить под надзором Хинцпетера и нового военного гувернера, который заменил опозорившегося О’Данна, — генерал-майора фон Готтберга, состоявшего ранее в свите Фрица. Хинцпетер его невзлюбил — причина осталась для Вильгельма тайной.

До начала учебы на новом месте братья вместе с приятелями — фон Рексом и фон Мозером — отправились на очередную экскурсию в Гарц. Там случился забавный эпизод. Осмотрев обычные достопримечательности и совершив восхождение на вершину Брокен, вся компания решила остановиться на ночлег в городке Вернигероде. Хинцпетер попытался поселить всех в возвышавшемся над городом замке Штольберг, но у привратника запачканные костюмы туристов возбудили подозрение, и он отказался их впустить. Пришлось снять номера в отеле. Вильгельму досталась маленькая комнатушка, и ему не довелось попробовать знаменитой местной форели — все было съедено ранее прибывшими гостями.

Нечто подобное повторилось и в Касселе: привратник дворца курфюрстов Фюрстенхоф не признал в странно одетых путниках принцев королевской крови и отказался их впустить. Компания отправилась к ближайшей пивной перекусить, но внутрь им войти не разрешили — черствые бутерброды с соленым маслом и по кружке пива им вынесли во двор. Начался дождь, и Вильгельм прикрыл кружку ладонью, чтобы содержимое не оказалось сильно разбавленным.

В школе Вильгельм быстро освоился. Хинцпетер докладывал его родителям: «Он ведет себя тактично, с достоинством, не допуская излишней фамильярности, и одноклассники принимают это как должное; притом они вовсе не считают его за чужака». Формальности в общении были сведены до минимума: ученикам позволялось обращаться к нему не «ваше королевское высочество», а всего лишь «принц Вильгельм», но, разумеется, на Вы.

Вильгельм, несомненно, многое узнал о жизни немецких юношей из зажиточных семей, не принадлежащих к дворянскому сословию, но гордых своим положением. Некоторых он запомнил и следил за их карьерами. Адольф Вильд дослужился до генерала и сменил Фалькенгайна на посту военного министра. Вильгельм пожаловал ему дворянский титул. Иоганнес Браунек стал директором гимназии в Гамбурге, Гансланд юристом. Юристом стал и еврейский юноша Зигфрид Зоммер, смешной коротышка, с которым Вильгельм особенно сблизился в лицее.

Привязанность Вильгельма к Зоммеру представляется несколько странной, учитывая его позднейшую репутацию рьяного антисемита. Тогда они ходили взявшись за руки, обсуждали политические вопросы — исключительно в духе либерализма. Принц интересовался деталями жизни и обычаев еврейской общины. Зоммер был в числе немногих одноклассников, приглашенных в Фюрстенхоф на день рождения Вильгельма. Приглашали Зигфрида и на праздники, до тех пор пока сплетни о странной дружбе принца не стали появляться на газетных страницах. В отношениях подростков наступило охлаждение.

Хинцпетер с принцами бывал в гостях у своего бывшего воспитанника Эмиля Герца, который жил в Шлитце. Он носил титул графа, но семья потеряла право собственности на свой небольшой домен после ликвидации Священной Римской империи в 1806 году. У Герца был хороший голос — он неплохо пел баллады Карла Леве. Он любил сцену и маскарад, что впоследствии сделало его признанным членом кружка Эйленбурга в Либенберге. Себя Герц считал прежде всего скульптором, и позже благодаря теплым отношениям с кайзером он получил много заказов. Он изваял, в частности, статуи предков Вильгельма: адмирала Колиньи в полный рост — у Берлинского замка и Людвига Римского — на Зигесаллее.

Вильгельм похвально отзывался о директоре лицея Гидеоне Фогте, преподававшем классические языки, и историке Хартинге. Профессор Хейсснер был, по его мнению, суховат, а один из преподавателей математики, Шерре, лучше умел охотиться, чем учить. Любимым математиком Вильгельма был доктор Аут — любитель выпить, который всегда жаловался на холод в классе. Когда приходила очередь Вильгельма топить печку, он старался: одноклассники задыхались от жары, но учитель был доволен.

Заниматься приходилось по десять-одиннадцать часов в день. Летом принц вставал в пять утра, в шесть садился за домашнее задание. Потом он выходил из своего неказистого замка, шел кратчайшей дорогой — по горной тропинке — в гимназию, где с восьми до двенадцати шли уроки. Далее двухчасовой перерыв, во время которого Вильгельм должен был успеть перекусить, получить урок фехтования, плавания или верховой езды да еще выслушать наставления Хинцпетера. Потом — еще три часа в школе, в пять — ужин и еще два часа занятий. Кроме того, необходимо было выкроить время для уроков французского и английского. Викки вполне одобряла такой график, поскольку считала, что Вильгельм недостаточно хорошо учится. Свое неудовольствие познаниями сына в области английского языка она демонстрировала тем, что возвращала ему адресованные ей письма с правкой и выставленной отметкой.

В 1896 году Эме опубликовал книгу о том времени, когда он преподавал Вильгельму. Он очень хвалил Хинцпетера, писал, что тот сумел подавить плохие задатки в личности подростка, сумел «внедрить в него понимание того, что лень, тщеславие, раздражительность и прочие пороки несовместимы с положением будущего наследника трона». Эме превозносил Хинцпетера: «Он настоящий монах-аскет», только однажды в сутки позволял себе расслабиться на полчасика за чашкой вечернего кофе.

Столь же некритически он описывает своего бывшего ученика (книга вышла в свет, когда Вильгельм стал императором).

«Я могу доказать, что Вильгельм II ныне с железной логикой претворяет в жизнь идеи, которые воодушевляли его восемнадцатилетним юношей. Его акции и речи могут показаться несколько противоречивыми, но они все исходят из одной и той же принципиальной установки… Он очень умен и одарен способностью трудиться и впитывать в себя новые знания. Не бросаясь в крайности, он спокойно и взвешенно подходит к самым разным проблемам, которые ставит перед ним жизнь. Он — солдат, оратор, музыкант, его с определенным основанием можно также считать философом, филологом, литератором и ученым. Если бы он не был монархом, самым подходящим занятием для него была бы журналистика. Мне часто приходит мысль, что если бы Вильгельм был королем Франции в период расцвета монархической идеи, то он затмил бы Людовика XIV».

В отличие от Эме Хинцпетер был разочарован своим учеником. Вильгельм явно не удовлетворял его критериям. «Я не думаю, что он умен, — писал учитель, — хотя и обладает хорошей памятью. С другой стороны, он сам уверен, что все знает и понимает, готов высказываться по любому вопросу, причем с категоричностью, которая исключает всякие возражения». Примером, подтверждающим оценку Хинцпетера, могут служить высказывания Вильгельма о древних языках. Греческим он восхищался: «Я настоятельно утверждаю, что нет ничего более высокого, чем язык античной Греции, нет более великого грека, чем Гомер, и нет ничего лучше его „Илиады“». Отец поддерживал его интерес к Греции, подарив ему, в частности, терракотовые скульптуры Ахилла и Патрокла. Зато о великом римском ораторе Цицероне наш герой отзывался крайне пренебрежительно, что несколько странно для такого любителя публичных выступлений, которым стал Вильгельм в зрелом возрасте. «Тускуланские диспуты» — это, по его мнению, еще куда ни шло, но в трактате Цицерона «Об ораторском искусстве» он «не обнаружил ничего, кроме бессвязного набора слов и фраз с перечнем имен разных ораторов и софистов, что совсем неинтересно». Вот Демосфен — это да! Горация он заклеймил как плебея.

Вильгельма интересовала история средневековой Германии. Переход к Новому времени вызывал в нем отрицательные эмоции: «Здесь заметно начало упадка германского рейха; то ли дело время рыцарей: тогда Священная Римская империя была на вершине мощи и во главе всего цивилизованного мира». Все более критическим становилось отношение Вильгельма к традиционной программе гуманитарной гимназии с ее упором на классические языки; по его мнению, ученикам нужно было бы дать представление и о реальностях XIX века.

Существовавшая в Германии система образования, считал он, не могла воспитать «уверенного в себе немца». В этом отношении образцом для него были английские учебные заведения вроде Итона: «Молодые британцы, мечтающие о завоевании колоний, о путешествиях в незнакомые земли, о торговой экспансии о том, чтобы стать пионерами своей страны в духе заповеди „права или не права — это моя страна“, меньше учат латынь и греческий, но им дают установку на то, чтобы сделать Великобританию еще более великой и сильной». Позднее Вильгельм попытался реформировать школьные учебные планы именно в таком духе, но в преклонном возрасте вынужден был признать неудачу своих начинаний.

Казалось, при таком напряженном режиме дня для подростка Вильгельма времени на внеклассное чтение не оставалось, однако он читал, и довольно много. Прежде всего, конечно, книги о море и кораблях, которые королева Виктория присылала Генриху. Ему нравились романы из первобытной жизни, особенно «Уарда» Георга Эберса. Хинцпетер пытался увлечь его Диккенсом. Из французской литературы его любимыми книгами были «Возрождение» Гобино и «История Французской революции» Ипполита Тэна. Он признавал, что нет у него вкуса ни к чтению стихов, ни к их сочинению, и обвинял Хинцпетера в том, что тот убил в нем поэтические чувства. Он хотел сочинить нечто эпическое о тираноборцах Гармонии и Аристогетоне. Придумал заголовок — «Гермиона», но дальше дело не пошло.

В Касселе было достаточно возможностей развлечься, театрах играли Уланда, Шиллера и Шекспира. Летом Вильгельм жил за городом, в Вильгельмсхоэ, и добирался до школы верхом. Он купался в Фульде, когда речка замерзала — катался на коньках. С офицерами местного гарнизона он занимался фехтованием и вольтижировкой. Военный гувернер Вальтер фон Готтберг, которого никак нельзя было назвать надменным пруссаком, устраивал вечера для представителей местной знати. (Хинцпетер отчего-то считал, что генерал заискивает перед ними, чтобы побудить забыть о временах независимости и смириться со статусом прусской провинции.) На этих вечерах Вильгельм познакомился с бургомистром, членами магистрата и другими достойными людьми. Самым интересным собеседником для него стал полковник фон Отгингер, который сопровождал плененного Наполеона III к месту его содержания в Вильгельмсхоэ. Принц выслушал бесконечное количество рассказов о высокопоставленном пленнике.

Политические симпатии одноклассники Вильгельма отдавали либерализму. Будущий кайзер в то время полностью разделял их взгляды. Школьники охотно разыгрывали сценки дебатов в рейхстаге, распределяя между собой роли наиболее популярных ораторов-либералов. Словоохотливый Зоммер выступал за Эдуарда Ласкера, а сам Вильгельм — за Германа Шульце-Делича.

XII

Лето 1876 года Вильгельм провел вместе с родителями в голландском Шевенингене. Встречались с королевской семьей. Британский посланник сэр Эдвард Харрис подарил принцу двенадцать или четырнадцать томов «Истории морского флота» Джеймса, принц прочитал все. Отдых был безмятежно-спокойным. У отца были какие-то дела по военной части, он часто чувствовал недомогание: сплетничали, что это — последствие болезни, подхваченной в стране сфинкса. В воспоминаниях Вильгельм отзывался об этом времени в почти элегических тонах: «Все было так чудесно: отец, освободившись от пут придворного этикета, дал волю своим чувствам и вел себя по отношению к нам просто как старший друг». Однажды им встретился продавец вафель, и что же сказал Фриц детям? «Набрасывайтесь, ешьте сколько хотите!» Хинцпетер не решился вмешаться, только «бросил на нас мрачный взгляд».

Непринужденную манеру поведения Фриц мог себе позволить лишь в борнштедтской усадьбе, куда они с Викки время от времени выезжали, чтобы отдохнуть. Там он верхом объезжал свои владения, вместе с Викки бродил между грядками в затрапезном кителе-«литовке» нараспашку, попыхивая трубкой. Некоторые авторы отмечают, что по характеру он напоминал своего деда, Фридриха Вильгельма III: добрый, щедрый душой, немного меланхоличный (эта черта еще сильнее проявилась у его дяди, покойного короля Фридриха Вильгельма IV), Фриц был нерешительным и постоянно оглядывался на безусловно превосходившую его по интеллекту супругу.

В январе 1877 года Вильгельм сдал экзамен, получив, таким образом, право на поступление в университет так называемую абитуру. Всего в его классе экзаменовалось семнадцать учеников, Вильгельм по уровню знаний оказался десятым. 25 января школьное образование было закончено, и принц освободился и от Хинцпетера — тот вместе с супругой, бывшей учительницей французского у Вильгельма, отправился в свой Билефельд. Двумя днями позже торжественно отметили совершеннолетие принца. Бабка — английская королева собралась наградить внука орденом Бани, но он желал получить орден Подвязки, которым награждали обычно только правящих монархов либо их прямых наследников, — Вильгельму такой орден не полагался. Однако он требовал, и Виктория уступила: орден Подвязки был ему вручен и стал одним из самых ценных экспонатов его коллекции, после 1918 года он упорно отказывался вернуть его, несмотря на настоятельные требования английской стороны.

На пышной церемонии в замке ему был вручен и высший немецкий орден — Черного орла. По этому случаю собралось все королевское семейство; присутствовал и высший генералитет прусской армии: фельдмаршалы Врангель, Мольтке, Штейнмец, Биттерфельд и Мантейфель. Его отец и принц Альберт торжественно возложили на Вильгельма мантию, втроем они двинулись к трону, на котором восседал кайзер. Молодой принц преклонил колени, и дед надел ему на шею орденскую цепь и поцеловал. Принц произнес слова присяги на верность дому Гогенцоллернов.

Родители склонялись к мысли, что Вильгельм должен продолжить образование в колледже Баллиол в Оксфорде, но в результате решили, что он пойдет по стопам своего деда с материнской стороны и отца и станет студентом Боннского университета. Бонн это Пруссия. До начала первого семестра оставалось еще полгода, и значительную часть этого времени Вильгельм провел в армии. Как мы помним, он стал офицером в десять лет, в 1869 году; через четыре года, в январе 1873-го, его зачислили во Второй гвардейский ландверный полк (это было подразделение территориальных войск), в марте 1876 года он получил звание обер-лейтенанта — карьера не особенно быстрая для королевского отпрыска. Теперь все было серьезнее: 9 февраля 1877 года он стал офицером шестой роты Первого гвардейского пехотного полка, элитной части прусской армии, и начал посещать военное училище. Отец благословил его словами: «Иди и исполняй свой долг — так, как тебя этому будут учить». Фриц сопровождал сына при первом его посещении офицерского клуба и представил ему будущих сослуживцев.

XIII

Вильгельму армейская жизнь пришлась по душе. Непосредственными его начальниками были батальонный командир граф Генрих фон Ранцау и капитан фон Петерсдорф, ветеран австро-прусской войны, получивший ранение под Садовой. Принц познакомился с племянником фельдмаршала Мольтке, Гельмутом, которого все называли Юлиусом. Гельмут своей карьерой был обязан принцу — начало мировой войны он встретил начальником Большого генерального штаба. 24 марта Вильгельм впервые испытал чувство ликования и гордости за себя и своих солдат, когда во главе своей роты прошел церемониальным маршем по Люстгартену. Парад был по случаю юбилея кайзера, которому исполнилось восемьдесят. После парада юбиляр устроил обед для офицеров полка, где ему был преподнесен торт с восьмьюдесятью свечами.

1 апреля Вильгельм успешно сдал экзамен по строевой подготовке на Борнштедтском плацу. Тремя месяцами позже — экзамены по знанию оружия, фортификации, ориентировке по местности и тактике. Отныне он мог считать себя на равных с офицерами, которые окончили курс обучения раньше. На маневрах в левобережной пойме Одера принц встретился с человеком, который будет находиться в его ближайшем окружении к началу мировой войны, — Теодором фон Бетман-Гольвегом. Вильгельм наконец имел возможность навестить брата Генриха в Киле — тот начинал морскую службу. Первый день, надо сказать, прошел неудачно: на ночь Генрих никак не мог устроиться в гамаке, он уронил одеяло и, пока искал его в темноте, едва не раздавил спящего Вильгельма. Утром братья съели завтрак, который предназначался старшему офицеру.

Перед самым поступлением в университет принц снова, как и год назад, отправился с родителями на отдых — на этот раз в Остенде. Они посетили Брюгге, Гент и Брюссель. В Генте Вильгельму понравились статуи Карла Смелого и Марии Бургундской. Из Бельгии он отправился в Англию посмотреть регату в Коу и сделал остановку в Осборне. Потом снова Остенде и Дармштадт, где принц навестил своих кузенов. Несколько дней в обществе детей эрцгерцога он провел в Карлсруэ и Баден Бадене. Осенью Вильгельм присутствовал на открытии Национального монумента в Нидервальде, Рейнгау. Затем на пароходе поднялся вверх по Рейну — из Рюдесхейма в Ассманхаузен и Кобленц. Там он был гостем бабушки Августы, которая дала в честь внука обед — с соблюдением всех тонкостей французского этикета, принятого при ее рейнландском дворе. На этом летняя одиссея нашего героя завершилась. Его ждал Боннский университет.

ГЛАВА 3 ЮНОСТЬ ИМПЕРАТОРА

I

Вильгельм — вновь в учебной аудитории, теперь свободный от опеки Хинцпетера и от его предписаний юноша может выбрать предметы для изучения из академического списка. Формально Вильгельм должен был специализироваться в области права и государственного управления — считалось, что эти предметы необходимо досконально знать будущему монарху. Кроме того, Вильгельму читали лекции по экономике, истории, германской литературе, физике и химии. Профессора посещали его на дому — уже это одно свидетельствовало о крахе попыток прежнего ментора приблизить императора к «народу». Вильгельм с удовольствием вспоминал лекции по истории искусства, которые читали профессора Юсти и Кекуле. Последний пробудил в нем страстный интерес к античности. Много позже Вильгельм на своей вилле «Ахиллейон» на острове Корфу ваял скульптуру Ахилла, и Кекуле помогал ему указаниями и советами. За эту помощь, очевидно, потребовавшую немалых затрат душевных сил и терпения профессора, тот был удостоен дворянского титула. Творение кайзера просуществовало недолго — во время Первой мировой войны скульптуру уничтожили «франко-сербские оккупанты», как их предпочитал называть Вильгельм в своих мемуарах. Запомнился ему профессор Лерш, который устроил принцу экскурсию в Аахен, город, где короновался Карл Великий, а также свояченица Лерша, которая учила его готовить салат. Еще один историк — Вильгельм Мауренбрехер — напомнил ему Трейчке своим высокопарным стилем и националистическим пылом. Вильгельму многое мешало сосредоточиться на учебе, и не в последнюю очередь проблемы со здоровьем: беспокоило воспаление среднего уха, из которого шли постоянные выделения зловонного гноя. Врачи сделали прокол барабанной перепонки.

Вместо гувернеров появилась свита, состоящая из майора Вильгельма фон Либенау (впоследствии — мажордом кайзера) и капитана Альбано фон Якоби, адъютанта (уроженец Пфальца, окончивший университет Страсбурга). Штаб-квартирой стала вилла «Франк», откуда открывался красивый вид на зарейнское Семигорье. Вильгельму нравились Бонн и его окрестности — «обрамленная виноградниками река, прославленная в древних легендах». По воспоминаниям Вильгельма, тогда он был «во власти юношеских желаний, полон жажды все увидеть, все испытать, все узнать».

Вильгельм вступил в студенческую корпорацию «Боруссия», объединявшую молодых аристократов Пруссии и сыновей самых богатых буржуа. Отец Вильгельма некогда также состоял в «Боруссии». Для принцев крови полное членство не предусматривалось — они были лишены права вызывать на дуэль и принимать вызовы и ограничивались статусом «конкнайпант», что в дословном переводе означает «собутыльник». Увлекаться возлияниями наследнику трона тоже не полагалось, но Вильгельм и сам был равнодушен к алкоголю. Позже он отзывался о студенческих попойках как о дурном обычае немецких студентов и выразил надежду, что занятия спортом вытеснят его из университетской жизни.

В круг общения Вильгельма в студенческие годы входила молодежь из семей правящих династий — герцог Фридрих Баденский и герцог Георг Ольденбургский, представители высшего поместного дворянства — граф Виктор фон Хенкель и барон фон Зегер-Тосс (впоследствии регирунгспрезидент Лигница), оба из семей силезских магнатов. Он встречался с графом фон Тиле-Винклером, бароном Эрнестом фон Зальца, графом Мюнстером (сыном германского посла в Лондоне) и с фон Зюдовом, отпрыском нетитулованного дворянского рода, владеющего большими имениями в Померании и Швеции. Из «неблагородных» членов этого избранного круга можно упомянуть двух гамбуржцев — первый по фамилии Олендорф (имя не сохранилось), другой — Отто Элерс, отличный яхтсмен, вскоре трагически погибший в Новой Гвинее. В прошлом такое общество для принца крови было бы невозможным так же, как и членство молодых буржуа в «Боруссии», но времена изменились.

Вильгельм не был равнодушен к музыке. Он побывал на концертах в Бетховен-халле — зале, построенном в честь самого знаменитого гражданина города. Слушал пение Амелии Вайс (супруги великого скрипача Иоахима Вайса), наслаждался игрой на рояле Клары Шуман. Тогда же он впервые услышал модного проповедника пастора Дриандера.

Вечерами принц часто бывал в резиденции представителя одной из старейших немецких династий Генриха XIII из княжества Рейс в Тюрингии (само владение ограничивалось замком и несколькими примыкающими к нему строениями). За пределами Бонна все двери были открыты перед ним. Вильгельм выезжал из города достаточно часто — верхом, пароходом, поездом. Обычный егомаршрут выглядел так — ночным пароходом до Кобленца, обратно — под парусами с Отто Элерсом. По пути останавливались перекусить в замке Аргенфельс. В экипаже яхты был спасатель по фамилии Буш, на счету которого было два десятка выловленных из Рейна слишком самоуверенных и не справившихся с течением пловцов.

По субботам и воскресеньям занятий не было, и Вильгельм отправлялся с визитами в дома окрестных владетельных князей. Он навещал семью из династии Видов, обитавших в городке Нейвид. Одна из принцесс этого рода стала впоследствии королевой Румынии и поэтессой (ее произведения публиковались под псевдонимом Кармен Сильва). Вильгельм часто бывал в резиденции императрицы Августы в Кобленце, ему нравился «чудесный старый замок с отличным парком и прекрасным видом на Эренбрейтштейн» (в выборе эпитетов позднейший мемуарист явно испытывал затруднения). Близкие родственники жили и в Дармштадте — семья эрцгерцогини Алисы, сестры Викки. Там к Вильгельму относились с большой долей иронии: называли его странноватым, Вильгельмом Взбалмошным или Гондольером. Семью преследовал злой рок. В 1878 году от дифтерита умерла старшая из племянниц Вильгельма, Майя, а вскоре от той же болезни скончалась сама Алиса. Одна из ее дочерей вышла замуж за брата Вильгельма, Генриха. Сам Вильгельм начал было ухаживать за ее сестрой Эллой, но получил отказ. Элла и еще одна из сестер, Аликс, вышли замуж за Романовых, и обе — с промежутком в сутки — погибли в огне русской революции.

Религиозно-католический аспект жизни Рейнской провинции у принца не вызывал интереса. Он совершенно равнодушно относился к Рейнскому карнавалу. В то время в стране процветал «культуркампф», который представлял попытку утвердить безраздельную монополию новой государственной идеологии в объединенной Германии. Католики в полной мере ощущали тяжесть державной десницы «железного канцлера». Вильгельм в своих мемуарах неодобрительно отозвался об этой политике, назвав ее «нечестивой войной», которая лишь вызвала раскол нации и увеличила число сторонников партии Центра, ранее не пользовавшейся какой-либо популярностью. Ему принадлежит характеристика «культуркампфа» как «самой большой глупости, когда-либо совершенной прусским государственным деятелем». Но это все позднейшие оценки, а пока в католических областях страны принца пренебрежительно называли «протестантским пруссаком». Был случай, когда представители местной знати, собравшиеся на охоту, узнали, что в ней собирается принять участие принц. Число охотников резко уменьшилось.

II

Учебу часто прерывали разного рода представительские миссии. В феврале 1878 года состоялась свадьба сестры Вильгельма Шарлотты и принца Бернарда Мейнингена. Среди гостей был и «дядя Берти», который тогда неплохо относился к своим племянникам. «Лучше ребят, чем Вильгельм и Генрих, просто не найти», — говорил он их бабушке, королеве Виктории.

11 мая произошло первое покушение на кайзера. Попытка Макса Геделя не удалась — Вильгельм I не пострадал. Менее чем через месяц социалист Карл Эдуард Нобилинг совершил еще одно покушение — кайзер был тяжело ранен, и, пока он выздоравливал в имении Гаштейн, обязанности государя выполнял Фриц. Он попытался добиться для себя статуса регента, но получил отказ. Одной из первых его миссий стало утверждение смертного приговора Нобилингу, что стоило кронпринцу бессонной ночи. Самой заметной ролью Фрица стало его председательство на Берлинском конгрессе, но истинным кукловодом там был Бисмарк. Типичный образец отношений между Фрицем и Бисмарком — первому доставались формальные почести, но политику делал последний.

Вильгельм тоже был при деле — просматривал доклады глав гражданского и военного кабинетов и оказывал отцу «помощь» в государственных делах, главным образом технического характера. Мемуары Вильгельма свидетельствуют: ни отец, ни сын не имели ни малейшего представления о том, что им, собственно, надлежит делать. Их участие в «управлении» государством заключалось в том, что Фриц подписывал офицерские патенты, а Вильгельм посыпал чернильную подпись отца песком и раскладывал готовые документы по столам и даже по полу: оставался лишь узкий проход к двери.

В отсутствие кайзера молодому Вильгельму впервые досталась честь представлять государство за рубежом — на состоявшихся 22 августа торжествах по случаю серебряной свадьбы бельгийской королевской четы — Леопольда II Кобурга и королевы Марии. На границе с Бельгией к Вильгельму, которого сопровождали Либенау и Якоби, присоединилась австрийская делегация: эрцгерцог Карл Людвиг, отец злосчастного Франца Фердинанда, и престарелый принц Виндишгрец. Из Брюсселя Вильгельм поспешил в Потсдам, куда с визитом прибывал герцог Фридрих Шлезвиг-Гольштейнский с дочерьми Доной и Ленхен.

В прошлом герцог Фридрих и Фриц служили в одном полку, оба одновременно окончили Боннский университет. Вильгельм был знаком с этой семьей — в начале года он был гостем герцога в Готе. Очевидно, что Дона заняла сердце принца, которое ранее принадлежало Элле. В апреле 1879 года, возвращаясь с охоты на глухарей в Герлице, Вильгельм заглянул в имение герцога в Примкенау. В своих мемуарах Вильгельм утверждает, что его выбор невесты нашел полное одобрение со стороны его родителей, хотя Викки и относилась к Доне слегка свысока. Брачный союз имел определенный политический смысл: он должен был примирить Шлезвиг-Гольштейнов с прусским королевским домом, который был, собственно, виновником, их изгнания. Вильгельм писал в воспоминаниях, что задержка со свадьбой возникла из-за смерти отца Доны в январе 1880 года, тем не менее 14 января 1880 они были тайно помолвлены. Официально о помолвке было объявлено в феврале, в День святого Валентина.

В мемуарах кайзер не пишет, что его родственники довольно долго обсуждали вопрос, насколько Дона подходит в качестве супруги будущего германского кайзера. Возникли сомнения, достаточно ли она родовита. Одна из ее бабок была из рода Гогенлоэ, что считалось вполне приемлемым. Однако происхождение другой бабки — графини — вызывало сомнение. Престарелый кайзер девять месяцев размышлял, не будет ли брак его внука мезальянсом, по его распоряжению собирались новые доказательства достаточно высокого происхождения невесты. Дона была представлена королеве Виктории, которая одобрила выбор внука. Викки же полагала, что жениться сыну рано, прежде ему было бы неплохо повидать мир. В письме матери она вновь довольно нелицеприятно отозвалась о своем первенце. Имея в виду опыт их недавнего совместного путешествия, она писала: «Он ни на что не смотрит, не проявляет никакого интереса к шедеврам искусства, не обращает внимания на пейзаж, даже не заглядывает в путеводитель или какую-нибудь книжку, которая могла бы его просветить о местных достопримечательностях».

Видимо, правы биографы Вильгельма, которые объясняют его поспешность в стремлении связать себя брачными узами простым желанием освободиться от уз, которые его связывали с родителями. Вильгельм был молод, Дона — немного старше. К тому времени конфликт поколений в семье становился все более очевидным. Викки в письме матери, написанном летом того же года, жаловалась: «Вилли настроен шовинистски и ультрапрусски; степень этого превращения и бурные формы, которые это принимает, меня крайне угнетают». Один из современных биографов Вильгельма, Т. Кохут, отмечает возрастающий «мрачный и жалобный» тон писем Викки этого периода. Другой исследователь расставляет акценты несколько по-иному. «Мало найдется матерей, которые были бы так беспощадны в критических отзывах о детях за то, что они не оправдывают связанные с ними чрезмерно высокие надежды. Кронпринцесса была невероятно требовательна, и потому ее ждало неизбежное разочарование».

III

Половое созревание у Вильгельма-подростка выразилось прежде всего в усиленном внимании к женским рукам — поначалу главным образом рукам матери. Из Касселя он посылал ей письма, в которых подробно описывал, как он целует ей руки и какие ощущения (явно эротического свойства) он при этом испытывает. Он не оставлял без внимания руки подруг Викки — дам не первой молодости — Мими фон Шлайниц и графини Мари Денхоф. В 1882 году он увлекся рыжеволосой графиней Ведель, одну из своих записок в ее адрес он закончил страстными излияниями: «Прощай, моя дорогая, моя обожаемая, позволь мне обнять тебя и покрыть поцелуями нежные ручки моего ангела, моего рыжекудрого ангела!»

Вероятно, Бисмарк пустил слух о том, что у Вильгельма были гомосексуальные наклонности — скрытые или подавляемые. Среди предков Вильгельма встречались гомосексуалисты, как стал им один из сыновей кайзера, но сам он никогда не был замечен в чем-либо подобном, по крайней мере таких данных нет. Ничего не доказывает и часто цитируемый отрывок из письма Вильгельма графине Денхоф: «Я никогда не чувствую себя счастливым в Берлине, мое „эльдорадо“ — это Потсдам, да и маме больше нравится там — чувствуешь себя свободным, вокруг красивая природа и солдаты, а я ведь так люблю свой дорогой полк, этих простых, симпатичных молодых парней». Письмо написано на английском, притом очень плохом, из текста никак нельзя сделать вывод о том, что слово «люблю» в отношении молодых солдат означало признание в противоестественной связи с ними. Авторы, которые видят в письме определенный смысл, при цитировании обычно опускают слова Вильгельма о том, что Потсдам имел свою прелесть для Викки, что вполне понятно, — иначе логично было заподозрить кронпринцессу в сексуальном интересе к «симпатичным молодым парням», а это уже полная чепуха.

Если «гомосексуализм» Вильгельма — это не более чем бездоказательная выдумка, то его гиперсексуальность — неопровержимый факт. Есть основания полагать, что он приобрел это качество по наследству — если, конечно, фактор наследственности в данном случае играет роль. Во всяком случае, у его деда, кайзера Вильгельма, любовниц было превеликое множество, одной из самых известных была португальская графиня Ориола; из-за этого романа Августа жила отдельно от супруга. Считается, что незаконнорожденным сыном деда был известный американский апологет Гогенцоллернов, Джордж Сильвестр Вирек. У Фрица постоянных любовниц не было, он был верен Викки и имел дело только с проститутками (мы уже упоминали о его приключении с Долорес Када). Что касается самой Викки, то, по авторитетному свидетельству Бисмарка, он ощущал ее сексуальность даже на расстоянии, так что у него по спине мурашки пробегали.

Свой первый сексуальный опыт Вильгельм приобрел на маневрах в Эльзасе осенью 1879 года. Он переспал с тридцатипятилетней французской куртизанкой, носившей красноречивое прозвище «мисс Лав» («госпожа Любовь»), Ее настоящее имя было Эмили Клопп. Связь не ограничилась, видимо, одной бурной ночью: госпожа Клопп родила от Вильгельма дочь, которая была отправлена в деревню к теткам. «Мисс Лав» получила от принца обещание материальной поддержки и в течение следующих десяти лет время от времени совершала покушения на его кошелек. В письме от 1889 года, адресованном генерал-квартирмейстеру Вальдерзее, Вильгельм отрицал свою связь с «мисс Лав» и называл несколько имен тех, кто с ней такую связь имел. Среди них фигурировал и младший сын Бисмарка, Вильгельм (Вилли).

Документы из семейного архива, недавно предоставленные наследниками Бисмарка, открывают несколько иную картину. Вильгельм не погрешил против истины, указав, что «мисс Лав» имела множество сексуальных партнеров в среде высшего прусского офицерства, включая и упомянутого Вилли. Он утаил от Вальдерзее не только свою связь с «мисс Лав», но и взятые на себя финансовые обязательства. Очевидно, даме удалось вскружить голову неопытному юнцу — принц подарил ей свою фотографию с подписью и написал несколько компрометирующих его записок. «Мисс Лав» угрожала предать всю историю гласности, и Вильгельм был вынужден устроить для нее гнездышко в Потсдаме, в районе Русской колонии. Он продолжал регулярно пользоваться ее услугами, причем об оплате забывал.

Тогда «мисс Лав» решила обратиться с жалобой на бесчестное поведение Вильгельма к своему прежнему клиенту, Вилли Бисмарку. Компания канцлер и сыновья начала искать решение сложной проблемы. Канцлер, естественно, опасался огласки всей истории. Сама по себе связь с куртизанкой, по его мнению, не несла в себе ничего предосудительного — не то что совращение благородной девицы, но письма… Старший сын, Герберт, не нашел ничего лучшего, как обвинить во всем Викки: это от нее сын унаследовал злосчастную привычку доверять свои мысли бумаге. В конце концов, было решено, что Герберт попытается как бы между прочим затронуть этот вопрос в разговоре с Вильгельмом, а в случае неудачи проблемой займется сам канцлер.

Миссия Герберта не увенчалась успехом. Вильгельм признался в той старой истории, случившейся в Страсбурге, но продолжал категорически отрицать, что его связь с «мисс Лав» имела продолжение и тем более продолжается теперь. Вилли Бисмарк опасался, что подруга Вильгельма разболтает об «особых вкусах» будущего императора — тот предпочитал секс с примесью садизма, в частности мог связать любовницу по рукам и ногам. Вильгельм упорствовал в своей версии до следующего года, пока в руки Вальдерзее не попало очередное письмо от «мисс Лав». Ознакомившись с письмом, принц признал, что куртизанка бывала в Потсдаме, но лишь короткими наездами. Все закончилось тем, что Герберт передал Вилли 25 тысяч марок, за которые тот должен был выкупить у «мисс Лав» все компрометирующие принца бумаги. В отеле «Франкфуртер Хоф» во Франкфурте была подстроена «случайная встреча» Вилли 9 предприимчивой дамой, она взяла деньги и написала расписку о том, что передала все интересующие другую сторону материалы и что никаких претензий к кому-либо она не имеет. Однако «мисс Лав» нарушила обязательство и продолжала шантажировать двор вплоть до своей кончины в 1893 году.

Вильгельм наслаждался жизнью в Вене. Известность получила его связь с фрейлейн Каролиной Зайферт, дамочкой из интимного окружения кронпринца Рудольфа. В августе или сентябре 1882 года она, по слухам, родила от него ребенка, который сразу умер. Это случилось две-три недели спустя после рождения его законного второго сына — Эйтеля Фрица. Об этой истории, как говорят, узнал отец Вильгельма; за свое молчание Каролина Зайферт потребовала 100 тысяч флоринов. Один нюанс делает эту историю неправдоподобной — утверждение, будто ребенок родился с парализованной левой рукой. Более достоверны рассказы австрийского кронпринца о том, что он неоднократно одалживал Вильгельму — под расписку энные суммы на его эскапады. Одна из таких расписок до сих пор хранится в Венском архиве — рукою Вильгельма написано, что он получил 3 тысячи флоринов «на благотворительные цели»; срок выплаты займа не указан. Вильгельм был постоянным посетителем борделя некоей фрау Вольф, где, как говорят, гостей обслуживали лучшие девочки Вены.

IV

Первые летние каникулы Вильгельм провел в Англии в компании с неким Иоганнесом Хеллером, молодым ученым-историком, соавтором многотомного издания «Памятники германской истории». Несколько дней они пробыли на популярном курорте Илфракомб на севере Девоншира. Потом последовало приглашение от бабки-королевы навестить ее в замке Балморал, и Вильгельм с радостью на него откликнулся. Ему понравились «небольшие, уютно обставленные комнаты» замка, климат Шотландии («прекрасная погода») и сами шотландцы («очень мирные, скромные и гостеприимные люди; и в отличие от англичан у них есть чувство юмора»). Можно только подивиться, каким образом заезжий визитер сумел так быстро обнаружить все эти качества и сделать столь широкие обобщения.

Королева Виктория знала, как найти путь к сердцу внука. Она подарила ему полный набор одежды горца из клана Стюартов: три юбки — зеленую (для охоты), серую (повседневную, под названием «балморал») и красную (для вечерних приемов), а также бархатный камзол, серебряный пояс-сумку, пряжки к туфлям и шарф на плечи с заколкой — топаз в золотой оправе. Не менее роскошным было вооружение: кинжал в ножнах, украшенный тоже топазом — размером с куриное яйцо, в золотой оправе, — меч и дротик (последнее оружие, как мы помним, Вильгельм применил в детстве против дяди Леопольда во время церковной службы). Слуга королевы по имени Джон Браун помог ему правильно одеться, и Вильгельм обновил свой наряд на оленьей охоте — он был, разумеется, в зеленой юбке. Сохранилась фотография Вильгельма (1884 года) в его шотландском облачении — на обороте он написал на английском: «Жду своего часа». Трудно сказать, что он в данном случае имел в виду.

При расставании Виктория вспомнила о своем покойном супруге, принце Альберте, и обратилась к внуку с прочувствованным напутствием: «Мой дорогой мальчик, не забывай о нем! Твой дедушка был самый лучший человек на свете. Старайся походить на него. Благослови тебя Господь!» Сомнительно, чтобы слова британской королевы оказали какое-либо влияние на молодого Вильгельма. Ему не было дела до Кобургов, а начинавшийся конфликт с матерью вовсе не способствовал развитию у принца добрых чувств к ее отцу и своему деду.

Осенью 1884 года он в первый и последний раз побывал в Париже. Целью был осмотр Всемирной выставки, но, разумеется, в программе значились все обычные туристские достопримечательности: Лувр, Клюни, Нотр-Дам, Сен-Клу… Он ездил в Версаль — ради того, чтобы увидеть Зеркальный зал, где семью годами ранее была провозглашена Германская империя. Он присутствовал в качестве зрителя на одном судебном заседании, поднялся на аэростате в парке Тюильри, посетил спектакль в «Театр Франсе», в котором играла Сара Бернар. Встретив на улице экипаж президента Мак-Магона, принц поприветствовал его, приподняв шляпу. Генерал Шанзи, который во время кампании 1870–1871 годов успешно проводил военные операции в тылу войск Мольтке, устроил для Вильгельма обед. Несмотря на обилие впечатлений, Париж не оказал на немецкого гостя своего обычного магического воздействия. По его словам, «лихорадочная суета и мерзость парижской жизни все это я нашел отвратительным… У меня никогда впоследствии не возникало желания вновь увидеть столицу Франции».

Без сожаления расставшись с Парижем, он отправился в Киль — попрощаться с братом Генрихом, который на два года уходил в кругосветное плавание. Затем, в Потсдаме, принц присутствовал на дне рождения отца и, наконец, вернулся в Бонн — начинался третий семестр его учебы. Следующей весной он снова посетил Англию — по случаю бракосочетания герцога Коннаута и Луизы Маргариты Прусской. Его пребывание там было омрачено известием о смерти от дифтерии 27 марта младшего брата, Вальдемара, любимца Викки. Вильгельм срочно вернулся в Германию, чтобы принять участие в траурном молебне во Фриденскирхе. Викки и Фриц были безутешны. По словам Вильгельма, «неописуемо» было их горе от потери «этого потрясающего отрока». В словах чувствуется ревность. Викки, сравнивая достоинства своих детей, неизменно отдавала предпочтение младшему.

Во время визита в Англию Вильгельм, вероятно, останавливался в доме принца Уэльского в Мальборо-Хаус. Вильгельм посетил Британский музей, Национальную галерею, осмотрел коллекции Уоллеса. Зашел на улицу Сент-Джон-Вуд в мастерскую голландского художника Лоуренса Альма, чьи большие полотна на эротические сюжеты были тогда в моде. Он посетил Ричмонд, Хэмптон-Корт и Кью. Получил аудиенцию у лорда Биконсфильда в Форин офисе.

Пожалуй, больше всего в этот визит его внимание привлекли спортивные соревнования. В Германии организованного спорта не существовало, и для Вильгельма матч по крикету между командами Итона и Харроу, а также лодочные гонки команд Оксфорда и Кембриджа были в новинку. Со временем в его памяти кое-что стерлось и исказилось: в воспоминаниях он называет гонки «регатой», хотя этот термин относится к парусному спорту, да и вообще объединил их с матчем по крикету. Тогда его поразило, что одежда всех присутствующих, включая дам, выдержана в одной — сине-голубой гамме. Вильгельм вспоминал: «Рядом со мной оказалась очень живая пожилая дама, которая сразу заметила мой интерес к состязанию и тот факт, что я иностранец. Она пригласила меня занять пустующее рядом кресло и с потрясающим знанием дела начала объяснять мне все тонкости происходящего». Потом она оторвала край своей ленты и протянула его принцу. «Что это?» — спросил он. «Итон, естественно! — ответила дама. — Теперь Вы выглядите как настоящий джентльмен. Не наполовину, как раньше».

Затем состоялось первое путешествие Вильгельма в Италию в компании не отошедших от горя родителей. Прежде всего они посетили Венецию — обычный туристский маршрут и ночное плавание в гондоле. Далее — местечко Пельи близ Генуи, где остановились в отеле «Эльи», бывшей вилле «Ломеллини». Потом обычный маршрут богатых туристов: вилла «Паллавичини», «неописуемые сокровища» Генуи. Нанесли визит итальянской королевской семье в Монце. Затем Викки и Фриц вернулись в Пельи, а Вильгельм отправился в Бонн.

Учеба подходила к концу. Позже Вильгельм вспоминал, что он хотел совершить мировое турне или по крайней мере съездить в Египет, но этому воспротивился дед, в отличие от сына и снохи не любивший ни путешествия, ни путешественников. По его мнению, внуку пора было служить в армии. «Отныне моей судьбой стал Потсдам», — несколько элегически пишет по этому случаю сам Вильгельм.

V

29 октября 1879 года двадцатилетний принц начал свою службу в Потсдамском гарнизоне. Первоначально в его обязанности входило обучение новобранцев, будущих солдат первой роты элитного Первого пехотного полка. Вильгельм обрел определенную степень независимости от родителей — 9 февраля 1877 года ему было выделено жилое помещение в здании Потсдамского замка, и его новой семьей стали офицеры-однополчане. И родителей, и Хинцпетера неприятно удивило то, что Вильгельм буквально наслаждался ролью младшего офицера в прусской казарме. Стоит отметить, что условия жизни в казарме разительно отличались от тех, которыми пользуются офицеры современной британской армии, имея возможность веселиться в ночных клубах или на дискотеках. «Мне всегда было легко в кругу товарищей, где царил старый прусский дух», — писал принц, видимо, вполне искренне. Возможно, армия привлекала его и тем, что давала возможность освободиться от назойливой материнской опеки. К тому времени их отношения настолько испортились, что сестре Шарлотте пришлось выступить в роли посредницы и содействовать примирению между Ниггером (такое прозвище наш герой получил в семье) и Викки. Перемирие было недолгим, вновь начались ссоры, и, конечно, Викки без труда удалось заставить Фрица принять ее сторону.

Вильгельма привлекала спартанская простота, характерная для прусской армии того времени: вареные яйца и картошка — в полдень, суп, жаркое, сыр и фрукты — на обед (довольно поздний, в пять часов вечера). Пудинг — только по воскресеньям и в праздники. Игристое вино — по случаю дня рождения офицера или после парада. Вечером — карты (вист, пикет, скат), шахматы, бильярд, и, наконец, скромный ужин: бутерброд с пивом. Во время одной из пивных вечеринок принц познакомился с Марком Твеном. Особого впечатления тот на Вильгельма не произвел — он посчитал писателя скучным. Марк Твен, видимо, именно тогда придумывал свою знаменитую юмореску о своеобразных свойствах немецкого языка.

Привлекала Вильгельма не столько служебная рутина, сколько общение с офицерами, выходцами из семей добропорядочных помещиков-юнкеров. Для многих из них будущий кайзер был чем-то вроде идола, и атмосфера всеобщего преклонения, бесспорно, была приятна принцу. С большим достоинством держал себя капитан Адольф фон Бюлов, брат будущего канцлера и с 1879 года — личный адъютант Вильгельма. Именно влиянием Бюлова следует объяснить столь быстрое превращение Вильгельма в типичного вояку-пруссака. Из головы принца быстро и бесследно выветрилось все то, что пытались в нее вложить Хинцпетер и мать-англофилка. Бюлов руководствовался набором простых принципов: корона — источник высшей власти, парламент — нечто, чему не следует доверять, будущее Германии — в связях с Веной и Санкт-Петербургом, чем и должна заниматься германская дипломатия. Бюлов, правда, считал, что принц его не вполне понимал, так как имел «мозги незрелого подростка».

22 марта 1880 года, вскоре после помолвки с Доной, Вильгельму было присвоено звание капитана. В конце месяца он получил в командование Вторую роту своего батальона. (Более почетное назначение — командование Первой ротой — заставило себя ждать.) В октябре Вильгельм вновь в Великобритании вместе с Доной — вероятно, семья решила, что так жених и невеста лучше узнают друг друга. Время проходило не только в визитах. В театре Вильгельм видел пьесы Генри Ирвинга. Дядя Коннаут устроил ему посещение арсенала гвардии в Олдершоте. Двоюродный брат Эдуард Веймарский, начальник гарнизона в Портсмуте, продемонстрировал принцу только что спущенный на воду новый броненосец водоизмещением в 11 400 тонн — самый большой военный корабль того времени. По возвращении в Виндзор Вильгельм посетил казармы шотландских гвардейцев и был восхищен тем, что он там увидел: «Все очень просто, можно сказать, по-спартански; царит образцовый порядок и безукоризненная чистота». Принцу очень понравилось обмундирование гвардейцев, по его мнению, к началу Первой мировой войны британская армия имела «лучшую форму в мире».

В прусской армии многие офицеры за все годы службы не могли получить звание выше лейтенантского. Вильгельм продвигался вверх по служебной лестнице относительно быстро; однако ко времени своего бракосочетания с Доной, 27 февраля 1881 года, он был всего лишь командиром Первой лейб-гвардейской роты. За день до свадьбы его рота церемониальным маршем прошла перед своей будущей «матушкой». Толпа, собравшаяся главным образом, чтобы поглазеть на невесту наследника, разразилась аплодисментами гвардейцам и их молодому командиру. Когда карета с Доной прибыла к помещению замка, рота четко взяла на караул.

Торжества по случаю бракосочетания Вильгельма и Доны стали поводом для демонстрации единения «старой Пруссии и новой Германии». Случился и казус — среди колонны гильдии мясников, которая возглавляла праздничное шествие, каким-то образом оказался транспарант с рекламой швейных машин Зингера. В Белом зале Берлинского замка состоялся традиционный танец с факелами, во время которого по древнему обычаю с невесты нужно было сорвать подвязку, а затем, разорванную на кусочки, раздать присутствующим. В этот раз лоскутки, символизирующие кусочки подвязки, были заготовлены заранее, причем на каждом были вышиты дата и имя того, кому он предназначался.

Молодоженам отвели собственную резиденцию — Мраморный дворец. Небольшой, элегантный дворец у озера Хайлигерзее ранее принадлежал Фридриху Вильгельму II и имел, по мнению принца, большое преимущество — был расположен на достаточном удалении от Нового Дворца, где жили родители. Это создавало определенную гарантию, что они не будут вмешиваться в дела молодой семьи. Интерьер дворца был довольно скромным: он строился правителями маленькой Пруссии, а не правителями Германской империи — имел множество мелких комнатушек, альковов и чуланчиков, однако помещения, куда смогли бы поместиться все свадебные подарки, найти удалось с трудом. Некоторые пришлось отдать в Музей художественных промыслов, в том числе серебряный сервиз — коллективный дар от девяти десятков немецких городов. 16 сентября 1881 года Вильгельм стал майором гвардейского гусарского полка, что вызвало ревнивые чувства со стороны Фрица: он получил заветную гусарскую форму в гораздо более зрелом возрасте.

Прусская принцесса Дона скоро приобрела репутацию викторианки и жеманной ханжи. Она буквально взвивалась, стоило ей почуять «аморальность», и вынудила уйти в отставку интенданта королевских театров за то, что одна актриса появилась на сцене в неприличной, по мнению Доны, одежде. «Саломею» Рихарда Штрауса она назвала «богопротивным» зрелищем, безуспешно пыталась постановку запретить и заявила, что, пока Вильгельм правит страной, композитор может не рассчитывать на монаршее покровительство.

В 1882 году у Вильгельма и Доны родился первый ребенок, которого окрестили Вильгельмом, к неудовольствию Викки, — она хотела дать младенцу имя Фридрих. Дона ответственно отнеслась к миссии продолжения королевского рода и подарила супругу и стране шестерых сыновей и дочь — любимицу отца.

Следующее по времени августейшее бракосочетание состоялось в Вене в мае того же года. Женихом был наследник австрийского престола. Вильгельм с Доной остановились в небольшом, построенном в стиле барокко дворце Кайзерштекль, расположенном в Шенбруннском парке. Немецкому гостю было присвоено звание полковника свиты Тридцать четвертого, «короля Прусского» полка. Он снова увидел Сисси — «все еще красивую и величественную». Тщательно разработанный церемониал занял столько времени, что прибывший из Лондона принц Уэльский, «дядя Берти», стал демонстративно проявлять признаки нетерпения. Наконец гости были приглашены к столу, и главным блюдом было любимое кушанье Франца Иосифа — тушеная говядина. Тогда Вильгельм познакомился с Францем Фердинандом, который стал наследником австрийского престола после самоубийства Рудольфа.

Рудольф никогда не разделял взглядов Вильгельма, хотя последний понял это слишком поздно. В течение нескольких лет, до 1887 года, он выбалтывал австрийскому «другу» то, что не следовало бы. Рудольф не обещал немецкому принцу соблюдать конфиденциальность, и содержание их бесед моментально становилось известным в Вене. В 1883 году Вильгельм неразумно делился с Рудольфом своими экстремистскими идеями по поводу государственных дел. Тот суммировал свои берлинские впечатления: «Несмотря на свою юность, Вильгельм — уже сложившийся юнкер-реакционер. О парламенте он отзывается как о „свином хлеве“, о депутатах оппозиции как о „собаках, которых надо публично выпороть“». Рудольф был в курсе «оригинального» и, к счастью, неосуществленного плана немецкого принца — он собирался подговорить группу своих унтер-офицеров, чтобы те устроили темную лидеру либералов Ойгену Рихтеру.


Вильгельм неплохо проявил себя на маневрах в Гольштейне и 22 мая 1882 года получил новое назначение — в гусарскую гвардию, которой командовал полковник фон Крозигк. Офицеров в полку было меньше, чем в элитном придворном полку, где принц служил раньше, но и здесь царил тот же, столь любимый им «прусский дух». Появились новые приятели — Хелиус (подробнее о нем будет рассказано позже) и майор Вальтер Мосснер (из крещеных евреев, его прежнее имя было Мозес), которому позже Вильгельм даровал дворянское звание. Вскоре новоиспеченный кавалерист получил возможность продемонстрировать искусство вольтижировки своему деду. Престарелый кайзер уже не мог передвигаться верхом на большие расстояния, так что смотр заключался в том, что офицеры скакали по кругу, в центре которого на коне восседал кайзер. Присутствующий принц Фридрих Карл Прусский, генерал кавалерии, воздал неумеренную (хотя и несколько двусмысленную) хвалу в адрес своего внучатого племянника: «Браво, Вильгельм, здорово! Прямо как настоящий гусар!» По окончании смотра пили игристое.

В усадьбе Фридриха Карла в Дрейлиндене, близ Потсдама, собиралось пестрое — с точки зрения прусского аристократа — общество. Там часто бывал, в частности, известный писатель и «пруссовед» Теодор Фонтане. Вильгельм находил атмосферу этих встреч несколько странной, но в целом забавной. Он описывал их следующим образом: «Собрание, состоявшее из небольшого числа господ, по большей части пожилых, из разных полков и родов войск, включая моряков, от генералов и адмиралов и ниже, свободно обсуждало важные вопросы стратегии и тактики, которые ставил перед ними хозяин».

Вильгельм все больше оказывал предпочтение венскому двору в противоположность лондонскому. С Рудольфом его отношения вскоре расстроились: дружба (точнее, ее имитация со стороны австрийского принца) сменилась взаимным отчуждением. Вильгельму не нравились сарказм Рудольфа и его ироническое отношение к религии, не укрылось от принца и неодобрительное отношение Рудольфа к германскому рейху и особенно к Пруссии. Зато отношения с императором Францем Иосифом были неизменно «тесными и теплыми». Вильгельм считал, что австрийский правитель во многих отношениях был очень схож с его дедом. Большое впечатление на принца произвели лингвистические таланты императора, который свободно говорил на многочисленных диалектах народов своей империи. Франц Иосиф заметил как-то, что его адъютант не может объясниться с украинцем из Галиции. «Придется мне помочь, а то донесение до начальства так никогда не дойдет», — бросил он находившемуся рядом Вильгельму, причем на таком своеобразном диалекте немецкого, что гость из Германии едва понял смысл сказанного.

Больше всего, как представляется, Вильгельм получал удовольствия от совместных с Францем Иосифом охотничьих вылазок в Штирию — Мюрцштег или Айзенерц. Там австрийский император устраивал ежегодный отстрел косуль, приглашая коронованных особ. В тот год гостями были саксонский король, принц Леопольд Баварский, эрцгерцог Тосканский, главный мажордом австрийского двора принц Таксис. Самым скромным членом компании был граф фон Меран. Все были одеты в национальные костюмы.

Вставали рано, на рассвете, и отправлялись в горы — сам Франц Иосиф был отличным скалолазом. Вильгельм не отставал, хотя физический недостаток сказывался. Ему обычно удавалось подстрелить нескольких косуль. Спуск был не менее труден и опасен, чем подъем, и молодой прусский принц едва поспевал за императором, мужчиной уже довольно солидного возраста. Франц Иосиф, заметив капли пота на лбу Вильгельма, шутливо спросил на диалекте: «Ну что, согрелся немножко?»

В мае 1883 года Вильгельм нанес визиты в Вену, затем в Прагу, где его резиденцией стал замок Градчаны. На родине Вильгельм начинает осваивать новую для себя профессию артиллериста. 1 июля он получает назначение в Первый гвардейский полк полевой артиллерии — это уже третий род войск в его послужном списке. Обучение происходит на старом стрельбище в Тегеле (тогда пригород Берлина), после чего Вильгельм демонстрирует свои успехи отцу на Крейцбергском холме к югу от города. Стажировка у артиллеристов была недолгой. В дневнике Юлиуса фон Мольтке поддатой 15 сентября содержится запись о встрече с Вильгельмом, который снова в гусарской форме и выглядит как настоящий служака. На осенних маневрах принц прикомандирован к штабу генерала Блюменталя. Не все знают Вильгельма в лицо, и возникают забавные ситуации. Полковник фон Вердер (в Первую мировую войну — командир корпуса) предложил ему представиться. Ответ прозвучал в обычном для Вильгельма стиле: «Порученец при командующем, принц Вильгельм Прусский, имею честь доставить пакет от дедушки».


20 октября 1883 года Вильгельм вернулся в Первый пехотный полк в качестве батальонного командира. Фриц и Викки собирались нанести визит королю Испании и предполагали, что сын присоединится к ним. Вильгельм подал прошение об отпуске, но получил отказ. Престарелый кайзер едко заметил: «Не успел получить такое важное назначение — уже собрался развлекаться в Испанию!» Сам Вильгельм представил дело так, что решение остаться в полку было его собственным: «Несмотря ни на что, я подумал, что мой долг велит мне отказаться от возможности увидеть прекрасную Испанию в пользу казарменных стен и пыльного плаца».

Военная рутина, судя по всему, нравилась Вильгельму. Офицерам полка он прочел курс лекций по тактике древнеримской армии — пригодилась латынь, которой так усиленно потчевал его Хинцпетер. Кайзер послал Вальдерзее прослушать одну из лекций. На генерал-квартирмейстера педагогические таланты молодого комбата произвели должное впечатление: «Он говорил очень ясно, четко и без всякого высокомерия. Доставляло удовольствие послушать молодого человека. Все, за что он берется, он делает старательно и солидно». Вальдерзее был не единственным, кто раздавал комплименты принцу. Глава католической ветви Гогенцоллернов, принц Карл Антон, считал, что из Вильгельма выйдет второй Фридрих Великий, только без свойственного тому пессимизма: «Когда он взойдет на трон, он продолжит дело своего деда — отнюдь не отца… Он мог бы стать для нашей страны тем же, кем стал для Франции Генрих IV». Последний, как известно, объединил Францию, раздиравшуюся религиозными войнами. Вильгельм впоследствии также захотел объединить всех немцев.

ГЛАВА 4 ИСТОЧНИКИ ВЛИЯНИЯ, СФЕРЫ ОТВЕТСТВЕННОСТИ

I

Военная служба и семья не исчерпывали потребности Вильгельма; не чужды ему были и некие эстетические запросы. С середины восьмидесятых годов его «советником по культуре» стал граф Филипп фон Эйленбург. Вильгельм познакомился с этим дворянином из Восточной Пруссии в 1871 году, встречались они и в 1883-м, но тогда никакой близости между ними не возникло: принц был слишком молод, и рафинированные интеллигенты его не интересовали. Эйленбург был на двенадцать лет старше Вильгельма, в составе гвардейского корпуса принимал участие во франко-прусской войне. Между битвами он находил время сыграть на пианино или посидеть за мольбертом и по окончании войны тотчас подал в отставку. Учился Эйленбург в университетах Лейпцига, Страсбурга, Гессена, обладал степенью доктора права.

Среди его друзей были люди, достаточно близкие к Вильгельму: Куно фон Мольтке (впоследствии — начальник Берлинского гарнизона); фон Калиш (станет полковником), будущие генералы фон Кессель и Мольтке, граф Рихард фон Дона-Шлобиттен, который, как и сам Эйленбург, позднее получил титул принца: Вильгельм был щедр на милости своим фаворитам. В мемуарах Вильгельм подчеркивает, что от всех окружавших он получал самые хорошие отзывы об Эйленбурге. В их число он занес и Бисмарка, но здесь память ему изменила. Эйленбург был частым гостем в семье канцлера, и вполне возможно, что Бисмарк называл его «Фили — наш северный бард», но доподлинно известно: канцлер употреблял в отношении Эйленбурга и менее комплиментарные выражения — всем было известно его замечание о том, что одного взгляда Эйленбурга достаточно, чтобы испортить удовольствие от хорошего обеда.

После окончания учебы Эйленбург поступил на дипломатическую службу, но особого рвения не проявлял, карьера мало его интересовала. Занимался он главным образом сочинительством — баллады и пьесы принесли ему определенную известность в Германии. Он был посланником при дворе шведского короля Оскара и там свел знакомство с французским дипломатом, писателем и одним из авторов расовой теории Жозефом Артуром Гобино. Несмотря на разницу в возрасте — Гобино тогда было 58 лет, — они стали друзьями. Французский дипломат пригласил младшего коллегу бывать у него: «Я обедаю в одиннадцать, ужинаю в пять, считайте, что мой дом — это Ваш дом». Видимо, именно влиянием Гобино можно объяснить развитие антисемитских взглядов Эйленбурга.

Он женился на шведской графине и по возвращении в Берлин стал завсегдатаем салона графини фон Шлайниц, где заслужил признание прусских поклонников Вагнера исполнением своих баллад, в которых фигурировали герои опер великого композитора. В 1881 году Эйленбург получил назначение на пост консула в Мюнхене и смог проводить большую часть времени в своем поместье Цецилия на берегу озера Штарнбергерзее. Там его соседом был король Баварии Людвиг. Идеи Гобино не мешали Эйленбургу иметь дружеские отношения с дирижером Германом Леви, сыном раввина. На него, как и на Леви, «потрясающее впечатление» произвела последняя опера Вагнера — «Парсифаль».

В 1886 году Рихард и Эберхард фон Дона пригласили Эйленбурга поохотиться в своем восточно-прусском имении Прекельвитц, куда должен был прибыть и Вильгельм. Эйленбург утверждал, что колебался, прежде чем принял приглашение: «Мне льстила мысль о том, что я встречу моего будущего властителя, человека, в чьих руках будет судьба моя и моих детей, но это было так далеко, и настроение было какое-то неопределенное». Тем не менее 4 мая он присоединился к избранному обществу и, к своему удовольствию, обнаружил, что высокий гость знает его баллады и помнит отрывки из них. Эйленбург исполнял свои «песни скальдов», играл на пианино (Вильгельм, присев рядом, переворачивал для него нотные страницы), обсуждал политические вопросы. Вильгельм был очарован новым приятелем. Как вспоминал Эйленбург, «мне пришлось каждый вечер петь для него… Молодой принц смотрел на меня как на кубок, полный вожделенной мальвазией».

Возвратившись в Мюнхен, Эйленбург стал свидетелем трагического финала странной жизни короля Людвига. Королевская резиденция, находившаяся в замке Берг, хорошо просматривалась с его виллы, и он частенько, вооружившись подзорной трубой, замаскированной под телескоп, наблюдал за тем, что происходит вокруг замка. 14 июня некий железнодорожный служащий по фамилии Хартман огорошил его известием, что король и его личный врач Гудден утонули в озере. Эйленбург бросился на поиски лодки. «Напротив виллы стоял домик рыбака Эрнста, его сын Якоб много лет был моим гребцом на рыбалках», — вспоминал он впоследствии. Они нашли умерших короля и его доктора — с царапинами на шее — в помятых камышах. Эйленбург пришел к выводу, что король, страдавший психическим расстройством, задушил Гуддена и покончил жизнь самоубийством.

Вскоре Эйленбург получил приглашение от Вильгельма навестить его в Бад-Рейхенхалле, где тот отдыхал вместе с Доной, поправляясь после очередного приступа воспаления среднего уха. Приглашение было принято; «бард Фили» в письме одному из приятелей крайне высоко отозвался о будущем кайзере: «Я ожидаю так много от него — на благо Пруссии. Ясность мысли, энергия, богатство личности — все это делает его поистине выдающимся феноменом». Вильгельм встретил гостя на перроне вокзала и предоставил в его распоряжение собственный кабинет, где развесил сделанные темперой рисунки на тему баллады Фили об исчезновении Атлантиды — принцу она особенно пришлась по душе. «Меня приняли как самого лучшего друга», — писал Эйленбург. Они много говорили об искусстве. Эйленбург часто играл нафортепиано и пел.

Вильгельм давно, со времени смерти Эмиля Герца, не общался со столь образованным и интересным человеком. Эйленбург был не только превосходным рассказчиком, вокалистом и пианистом, он был знатоком искусства и естественных наук; кроме того, как дипломат, он обладал «здравым взглядом на вещи». Эйленбург убедил Вильгельма отправиться вместе с ним в августе в Байрейт, где их в качестве почетных гостей приняла вдова Вагнера Козима. Вильгельм стал поклонником композитора; позднее, правда, он изменил мнение о Вагнере, называя его «простым дирижером». Ему понравилась опера «Тристан и Изольда» и восхитил «Парсифаль». Эйленбург устроил Вильгельму посещение мастерских своих мюнхенских друзей-художников — Франца фон Ленбаха и Карла фон Пилоти. На Вильгельма большое впечатление произвели выразительные полотна Пилоти, который тогда руководил Мюнхенской академией искусств.

Эйленбург стал для Вильгельма наперсником, с которым можно было поделиться самым сокровенным. Романтическая мужская дружба — та, которой молодой принц был лишен ранее. Неудивительно, что общество Эйленбурга становилось для него все более необходимым. Он навестил друга на его вилле у озера Штарнбергерзее, и они оба предприняли лодочную прогулку к замку Берг, на место трагической гибели короля Людвига. Как и в тот роковой день, на веслах был сын рыбака Якоб Эрнст. Эйленбург стал желанным гостем в Мраморном дворце. Впоследствии сам Вильгельм описывал его визиты как «луч солнечного света в нашей повседневности». Герберт фон Бисмарк в личном послании Эйленбургу подсказывал, в каком направлении тот должен использовать свою близость к будущему властителю рейха: «Ты должен поработать с ним. Некий романтизм его взглядов нужно ввести в рамки, чтобы образ мыслей прусского лейтенанта постепенно уступал место мышлению государственного деятеля».

Вопреки позднейшим высказываниям того же Герберта, кажется, нет оснований сомневаться в искренности ответных чувств Эйленбурга к принцу. Он видел перед собой впечатлительного юношу, которому судьба предназначила стать правителем могучей нации, юношу, которому нужна защита и любовь — да, именно любовь (без всякого эротического оттенка). Эйленбург романтизировал идею королевской власти и прусской государственности, считал ее антитезой той умеренной демократии, которая вошла в германскую историю вместе с революцией 1848 года. Он мечтал о возвращении эпохи просвещенного абсолютизма Фридриха Великого и, вероятно, хотел бы влиять на принца в этом отношении. Позднее Эйленбург настойчиво убеждал Вильгельма в том, что правление кайзера должно быть единоличным. Другие его советы были не хуже и не лучше тех, что обычно получал Вильгельм от других лиц, но Эйленбург, пожалуй, был единственным, кто решался открыто критиковать императора. Принц разрешил обращаться к себе на ты — Эйленбург никогда себе этого не позволил. Он нашел оригинальное средство напомнить Вильгельму о вреде зазнайства — подарил ему картину с изображением лягушки и подписью: «Классический образец гордыни; учит нас скромности».

Эйленбург был не единственным, кто мог влиять на Вильгельма, — раньше принц больше прислушивался к военным. С возрастом Вильгельм испытал потребность вырваться из тесных казарменных рамок, но в то же время он не желал дать ни малейшего повода думать, что образ жизни простого солдата кажется ему чуждым. Иначе говоря, гены матери и деда приводили к своеобразному раздвоению личности. В итоге принц мог покровительствовать — и продвигать по службе — офицерам, которые обладали способностями к творчеству, но не военному делу. Показательный пример — будущий генерал Оскар фон Хелиус. Вильгельм познакомился с ним на маневрах в Бранденбурге. После обеда Хелиус сел за пианино, и, как пишет Вильгельм в мемуарах, «я впервые в жизни стал свидетелем его музыкального дара, отличной техники и обширного репертуара, что позволяло ему просто сесть и сыграть любое произведение, не заглядывая в ноты».

Хелиус когда-то учился в Лейпцигской консерватории и, выбрав карьеру кавалериста, музыкой заниматься не прекратил, пытался даже сочинять, и среди его знакомых было немало певцов и концертмейстеров. Нельзя сказать, чтобы Вильгельм относился к своему любимцу некритически. Он отмечал, что Хелиус в своем творчестве находился под сильным влиянием Вагнера и мотивы великого маэстро нередко звучали в его композициях. Хелиус стал одним из основателей «Вагнеровского общества» в Берлине — Потсдаме. Вильгельм и Дона стали его членами и посещали концерты, которые проходили в здании Военной академии в Бабельсберге. Хелиус был симпатичен принцу еще по одной причине — он был верен и лоялен, «он был тверд как скала», — писал Вильгельм в мемуарах.

Сильное влияние на художественные вкусы Вильгельма оказал профессор Пауль Гюссфельд. Злые языки утверждали, что его способности живописца сыграли немалую роль в том, что он получил Железный крест за сражение при Марс-ле-Туре. Профессор был известен как исследователь Африки и Южной Америки, позже он выступил организатором ежегодных экспедиций Вильгельма вдоль норвежского побережья к северным широтам. В поездках принимал участие и художник Карл Зальцман. Этот берлинец был открытием Викки, а Вильгельма он заинтересовал как автор картин, изображающих морские пейзажи и битвы (производил он их с поразительной скоростью). Зальцман одно время давал Вильгельму уроки мастерства.

Исключительное влияние на Вильгельма в восьмидесятые годы приобрел граф Альфред фон Вальдерзее — военный с ограниченным кругозором, намного старше Вильгельма. К моменту их первой встречи в 1879 году все приятели Вильгельма обладали некоторыми едиными качествами: принадлежали к мужскому полу, отрицательно относились ко всему британскому, ко всем либералам и к Викки. Вальдерзее вполне вписывался в этот круг; кроме того, он был женат на благочестивой американке, которая стала лучшей подругой Доны. Генеральская чета без труда вовлекла Вильгельма в свой салон — оплот евангелического фундаментализма. Там Вальдерзее свел Вильгельма с называвшим себя «христианским социалистом» политиком-антисемитом Адольфом Штеккером. В результате Вильгельм с супругой занялись улучшением морального облика берлинских рабочих, а Вальдерзее — улаживанием внебрачных похождений Вильгельма.

Вальдерзее оставил крайне лестную (с его точки зрения) характеристику молодого принца, который в декабре 1882 года нанес ему визит как генерал-квартирмейстеру Генерального штаба:

«Я в последнее время стал видеть принца чаще, и у меня начало складываться вполне определенное мнение о нем. Для него характерен необычайно свежий взгляд на все, и все, что он делает, он делает основательно и добросовестно. Как представляется, он многое взял от своего деда. Если его родители поставили себе цель воспитать конституционного монарха, который будет покорно склонять голову перед большинством палаты, то можно сказать, что это им не удалось. Скорее, все говорит за это, случилось прямо противоположное».

Весной следующего года Вальдерзее заболел, и Вильгельм регулярно навещал больного. Позже они вместе стали выезжать на охоту, и чем больше они говорили, тем спокойнее становилось на душе у Вальдерзее. Ему был крайне антипатичен кронпринц, которого он считал «крайним либералом», и генерал испытывал опасения по поводу будущего Германии после смерти кайзера. Вильгельм, по его мнению, был «совсем другой»: «У него есть характер и формируются вполне определенные взгляды. Он настолько же несгибаем, насколько его отец слаб. К сожалению, отношения у них неплохие. Было бы лучше, если бы они жили подальше друг от друга».

II

Возраст престарелого кайзера приближался к критической черте, его прямой наследник никак не желал избавиться от либеральных, пробританских воззрений, которые внушала ему супруга, и Бисмарк стал обращать все большее внимание на молодого принца. Пора было начинать учить его искусству управления государством. С точки зрения канцлера, Вильгельма следовало вытащить из замкнутого офицерского общества, для чего в первую очередь следовало перевести его резиденцию в Берлин. Министерство двора, однако, запротестовало: подыскать подходящий дворец в Берлине было трудно и накладно. В порядке компромисса было решено прикомандировать принца к расположенному в Потсдаме ведомству обер-президента Бранденбурга, где в обязанности Вильгельма вменялось присутствовать при утренних аудиенциях обер-президента фон Ашенбаха и набираться опыта. 2 октября 1882 года было издано соответствующее распоряжение кабинета. Очень скоро принц стал неплохо разбираться в делах местного управления, особенно интересовали его вопросы инфраструктуры — прокладка новых шоссе, железных дорог и каналов.

Весной 1884 года дом Гогенцоллернов был взбудоражен «делом Баттенберга». Александр Баттенберг, бывший прусский офицер, который перешел на службу в российскую армию и принял участие в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов, был после освобождения Болгарии от турецкого господства избран правителем этой страны. Выборы, состоявшиеся в древней болгарской столице Великом Тырнове в 1879 году, прошли под сильным давлением со стороны русских, однако принц вскоре начал проявлять признаки непослушания по отношению к своим покровителям, и те прекратили его поддерживать.

Казалось бы, какое дело до всего этого было Гогенцоллернам вообще и Вильгельму в частности? Дело было в том, что поведение Баттенберга шло вразрез с прорусской ориентацией внешней политики, проводимой Бисмарком, и, главное, серьезную тревогу вызвало упорное стремление Викки выдать замуж за симпатичного Сандро свою младшую дочку Викторию, более известную под именем Моретта. Та познакомилась с Сандро в Берлине в 1882 году, когда ей было всего пятнадцать. Девочка с первого взгляда влюбилась в блестящего кавалера. Возможно, еще большее впечатление он произвел на стареющую кронпринцессу: похоже, она готова была отдать за него любую из своих незамужних дочерей. На следующий год состоялась тайная помолвка Сандро и Моретты.

Кронпринцессу, видимо, вдохновлял пример матери: королева Виктория недавно благословила брак своей дочери Беатрисы, младшей сестры Викки, с братом Сандро, Генрихом (так возник род Маунтбеттенов[3], из которого вышла плеяда известных британских военачальников и политических деятелей). По поводу мотивов, которыми руководствовалась матушка Вильгельма, до сих пор идут споры. Одни считают, что в основе всего лежала политика — Викки была против прорусской ориентации Пруссии. По мнению других, Викки так не любила Бисмарка, что решила насолить ему. Третьи предпочитают трактовать всю историю как следствие нездорового интереса женщины критического возраста к молодому красавцу офицеру.

Вильгельм узнал об интриге от отвергнутого претендента на руку Моретты — мелкого немецкого князька Генриха XVIII Рейсса. Снедаемый ревностью, тот обратился к Вильгельму за помощью: может быть, тот сумеет расстроить намечаемый брак его соперника с вожделенной Мореттой. Вильгельм охотно согласился: в его представлении матримониальные планы Баттенберга противоречили неписаному кодексу, которым регулировался подбор женихов и невест в семьях европейских монархов. Сандро был плодом морганатического брака Александра Гессенского и графини Юлии Гауке. Титул графа ее отец получил в России только в 1829 году, и в его родословном древе значились лишь эльзасские священники и лекари. Конечно, происхождение Баттенберга было столь низким, что он никак не мог быть принят в качестве родственника. Мнения в семье Гогенцоллернов раскололись: Вильгельм, его брат Генрих, сестра Шарлотта были против «мезальянса». Против были и император с императрицей. Престарелый кайзер вспомнил, на какую жертву он пошел, согласившись с требованием семьи расстаться со своей первой любовью, Элизой Радзивилл, — ее родословная тоже была сочтена неподходящей. Мнение Фрица определяла Викки, и это означало, что Фриц не был против брака.

С точки зрения Бисмарка, весь брачный проект был частью британо-польского заговора против германо-российского союза (мать Сандро была наполовину полькой). Канцлер заявил, что, если этот проект станет реальностью, он немедленно уйдет в отставку. 12 мая 1884 года состоялся разговор Бисмарка с Баттенбергом. Канцлер выразил надежду, что слухи о помолвке ложны, заверил собеседника, что против его союза с Мореттой настроен весь двор, за исключением Викки с дочерью. Что касается последней — канцлер совершенно убежден, — ей просто нужен мужчина, и она выйдет за любого, кто имеет соответствующий пол. Александру же стоило жениться на православной миллионерше, чтобы иметь деньги на подкуп политиков — иначе на Балканах удержаться у власти невозможно, советовал канцлер.

Слабым звеном оказался Фриц. На одном из приемов он как бы невзначай поднял бокал за Сандро как «пионера немецкой культуры на Востоке». Видимо, Викки хорошо его обработала. Вильгельм пришел в ярость, угрожал порвать всякие отношения с родителями из-за их поддержки претензий Баттенберга. Позднее Вильгельм объяснял мотивы своего поведения исключительно заботой о государственных интересах, отнюдь не снобистским презрением к низкородному «выскочке». Впрочем, реакция родителей была не менее эмоциональной: Викки заклеймила сына как злодея, который лишает свою сестру радости любовных утех с ее избранником. По его словам, «мои отношения с матерью серьезно пострадали из-за этой истории, и это причиняло мне сильную боль, (но) речь шла о благе моей страны, так что чувства и пристрастия должны были замолкнуть». Это был, пожалуй, самый тяжелый кризис в семье. Фриц тоже был недоволен, ко всему примешивалось еще и чувство ревности к сыну. Обращаясь к Хинцпетеру, он почти кричал: «Это просто непереносимо! Мой отец и мой сын сговорились против меня!»


Кайзер Вильгельм I твердо держался традиционного для Пруссии курса на дружбу с Россией. Говорили, что старец считал себя связанным клятвой чести, которую дали его отец Фридрих Вильгельм III и царь Александр I у гроба Фридриха Великого в Потсдаме. Узнав об убийстве своего кузена, царя Александра II[4], престарелый кайзер тихо заплакал. Главную роль для Бисмарка, разумеется, играли прагматические соображения. Он заключил «договор перестраховки» в качестве гарантии против антирусской, то есть пробританской, ориентации, за которую выступали Фриц и Викки.

В мае 1884 года, в разгар семейной ссоры из-за истории с Баттенбергом, Вильгельм совершил свой первый визит в Россию — на торжества по случаю совершеннолетия наследника, царевича Николая. Перед отъездом он получил своеобразное поучение от Бисмарка: «В России приличный человек — это тот, кто ходит враспояску; коль скоро заправят рубашки в брюки да повесят свои медали — мерзавец на мерзавце».[5] Вооруженный столь дельными инструкциями, 15 мая 1884 года принц отправился в путь, его сопровождала небольшая свита — Либенау, майор Гебхард фон Крозигк, капитан фон Бюлов, и генерал граф фон Вальдерзее.

Надо думать, на Вильгельма должное впечатление произвела встреча на границе — эскадрон молодцеватых драгун, которым командовал бригадный генерал немецкого происхождения граф Ламбсдорф. Там к свите Вильгельма присоединились посол, генерал фон Швайниц, Герберт Бисмарк, бывший тогда секретарем посольства в Санкт-Петербурге, и генерал фон Вердер, офицер связи при российском Генштабе. По прибытии в столицу — в 8 часов утра 17 мая — их встречали сам царь и великие князья, одетые в мундиры прусской армии.

В то же утро Вильгельм возложил венок на могиле Александра II в Петропавловской крепости. Его внимание привлек отреставрированный голландский домик Петра Великого, в то время как Вальдерзее больше заинтересовался камерами, которые были набиты политическими заключенными. Затем предстояла церемония вручения четырнадцатилетнему Николаю ордена Черного орла. Вильгельм очень беспокоился, подобающе ли он одет (вечная проблема Гогенцоллернов) — ему присвоили звание полковника Выборгского полка, а соответствующего мундира не заказали. Принц был утомлен принятыми при царском дворе обычаями, сопровождавшими любые торжественные события, — колокольным перезвоном, салютом из 301 орудия… Много лет спустя, в Доорне, Вильгельм вспоминал: «Роскошь царского дворца не поддавалась описанию. Какой контраст с праздником моего совершеннолетия — в рыцарском зале серого замка Шлютер, где все было так скромно, так экономно. Единственное, что мне напомнило о Берлине, — это мундиры некоторых русских гвардейцев — те же воротнички, кирасы, шлемы с орлами — как у нас в Потсдаме».

Александр III имел репутацию грубияна, Вильгельм, однако, обнаружил в нем «необычайную теплоту и дружелюбие». Вальдерзее со своей стороны отметил, что и Вильгельм произвел хорошее впечатление на российского самодержца. Царь заметил гостю, что не вполне удовлетворен форматом Тройственного союза и для него предпочтительнее был бы пакт, прямо направленный против анархии и демократии — жертвой этих зол пал его отец. По мнению Вальдерзее, Вильгельм проявил себя способным дипломатом. Он не упускал случая показать, что прибыл сюда не ради развлечений, обнаружил хорошее понимание обсуждавшихся проблем и, что самое главное, по мнению генерала, умело скрывал свои собственные взгляды на них.

Принц совершенно определенно высказался по поводу истории с Баттенбергом:

«Я заверяю Ваше Величество, что Германскую империю никоим образом не интересует судьба болгарского принца и его страны, и соответствующие проблемы не должны омрачить те сердечные отношения, которые существуют между моим императором и двором Вашего Величества. Разумеется, не может быть и речи о замышляемом брачном союзе».

Царь выразил благодарность за это заверение. По замечанию российского министра иностранных дел Николая Гирса, Вильгельм проявил себя отличным рупором Бисмарка: все, что он говорил, министр уже слышал раньше от немецкого канцлера.

Вильгельм осмотрел местные достопримечательности: Эрмитаж и другие музеи, побывал в Кронштадте. 22 мая Вильгельм отправился в Москву. На вокзале их провожали сам царь (в прусском мундире) и великие князья, был выставлен почетный караул из солдат «его собственного» Выборгского полка. В Москве немецкие визитеры были гостями князя Долгорукого, который показал им Кремль — гробницу Ивана Грозного, реликвии совместных кампаний русской и прусской армий в период антинаполеоновских войн. 25 мая состоялся прощальный банкет. Вильгельму хватило бы нескольких рюмок и холодной закуски[6], но русские хозяева не удовлетворились, пока не поглотили еще двенадцать блюд, на что ушло два часа. Во время трапезы слух присутствующих услаждали цыгане. В полночь Вильгельм со свитой отправились в обратную дорогу; их поезд прибыл в Берлин 28 мая. Вальдерзее суммировал свои впечатления от поездки следующим образом: Вильгельм «вполне способен справиться с задачей удержания немецких позиций, а возможно, и сумеет их расширить». Молодой принц приобрел репутацию эксперта по германо-российским отношениям.

За время визита «дело Баттенберга» не утратило своей остроты, и Вильгельм согласился с тезисом Бисмарка об «английском заговоре». В послании царю, датированном 25 мая, он писал:

«Могу я высказаться откровенно? Не доверяйте моему английскому дядюшке. И не беспокойтесь особенно по поводу того, что Вы слышите о моем батюшке. Вы же его знаете, он любит противоречить, к тому же он полностью в руках моей матушки, которой, в свою очередь, манипулирует английская королева, заставляя ее смотреть на все через английские очки».

19 июня он отправил еще одно письмо российскому монарху, где сообщал о ссоре с отцом: тот не стеснялся в выражениях, называя его «русофилом», невеждой в политике, вообще круглым невеждой… И далее: «Всякими средствами — приличными или нет — болгарский принц полностью подчинил себе мою матушку, а значит — и батюшку… Но эти англичане забыли обо мне…»

ГЛАВА 5 НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ

I

Отношения с родителями становились все хуже. Викки, опасаясь примирения отца с сыном, делала все, чтобы они встречались как можно реже. У Фрица были свои причины быть недовольным первенцем. Он не одобрял ни поведение Вильгельма, ни его политические взгляды. Кроме того, Фрица сильно задевало то, что у простых немцев Вильгельм пользовался большей популярностью, чем он сам. Весной 1885 года Гольштейн отмечал: «Мне доносят, что в народе последнее время можно услышать такие высказывания: „Из кронпринца хорошего правителя не выйдет, мы хотим принца Вильгельма, он будет вторым Фридрихом Великим“».

Вильгельм не упускал случая продемонстрировать любимому деду строевую выучку своего батальона. В сентябре 1885 года на осенних маневрах он получил такую возможность и вскоре ему присвоили звание полковника гвардейского гусарского полка. Репутация строгого ревнителя нравственных устоев обязывала, и наш герой принялся за упорядочение свободного времени унтер-офицеров: чтобы отвратить их от посещения пивных, он распорядился доставить в казармы книги высокоморального содержания и шахматы.

Потом наступил черед офицеров. По примеру своего пращура, «короля-солдата» Фридриха Вильгельма I, и с одобрения бывшего своего учителя-кальвиниста Хинцпетера принц начал кампанию против азартных игр — занятия, весьма распространенного в офицерской среде. Он решил искоренить это зло раз и навсегда, невзирая на явную непопулярность соответствующих мер. «Главным источником зла», по его мнению, был аристократический «Юнион-клуб»: именно там «множество многообещающих офицеров проигрывали все — вплоть до мундиров, теряли семьи и даже свои молодые жизни». Офицерам своего батальона Вильгельм категорически запретил посещать этот «вертеп».

Вальдерзее в своем дневнике одобрил решительный образ действий молодого принца. Публично генерал не проронил ни слова. Причина ясна: в руководстве клуба состояли настолько влиятельные персоны, что генерал-квартирмейстеру, второму лицу в Генштабе, не стоило с ними связываться. Главный патрон клуба, силезский магнат герцог фон Ратибор, попытался лично уговорить Вильгельма отменить свой приказ. Тщетно. Тогда Ратибор обратился к самому императору — это был ловкий ход: кайзер был своего рода ангелом-хранителем заведения, а теперь и формально принял на себя роль его патрона. Последовали ряд суровых внушений внуку и просьба снять запрет. Как вспоминает сам Вильгельм, «на какое-то время усилия (герцога) оказались небезуспешными — и это стало одним из самых болезненных эпизодов моей жизни». Реванш был взят позднее: став кайзером, Вильгельм распространил запрет посещать клуб на весь офицерский корпус прусской армии.

По мере того как Вильгельм расширял круг своих знакомых в высших эшелонах армейского командования, он оказывался под все более сильным влиянием крайне правых идей. Лидером правых был все тот же Вальдерзее. Он почти не скрывал своих истинных чувств по поводу родителей Вильгельма, с особой яростью обрушиваясь на Викки и на ее манеру вертеть своим супругом как марионеткой: «Она превратила простого, храброго и прямодушного прусского солдата в слабака, который не доверяет сам себе, потерял честь и совесть, а заодно и способность мыслить, как приличествует пруссаку».

Вальдерзее выражал сочувствие моральным мукам Вильгельма:

«Беда в том, что он вполне осознает тот факт, что его мать так и не стала прусской принцессой, а осталась англичанкой. Он знает, что она сознательно преследует интересы Британии, а не Пруссии. Это возмущает до глубины души его прусское естество, и ему зачастую крайне трудно сдерживать свой пламенный темперамент».

Действительно, Вильгельм все более открыто стал выражать свой антибританский настрой. В конце 1884 года разразился суданский кризис, экспедиция генерала Гордона по деблокированию хартумского гарнизона провалилась, и принц не мог скрыть злорадного удовлетворения по поводу удара, нанесенного по престижу английской короны. Вальдерзее считал такую реакцию Вильгельма естественной, хотя и заслуживающей сожаления: «Принц стал настоящим англофобом, что представляет собой вполне естественную реакцию на попытки его матери превратить детей в маньяков-англофилов».

Несомненно, взгляды Фрица и Викки угрожали самим основам новой империи, их либерализм противоречил прусской авторитарной традиции, их преклонение перед всем английским ставило под вопрос фундаментальные установки прусской внешней политики. Викки была абсолютно неспособна играть какую-либо иную роль, кроме роли английской принцессы. Она позволяла себе слишком много — тайно отправляла на родину картины английских художников из немецких музеев, передавала английской стороне материалы, компрометирующие Бисмарка. Некоторые ее действия подпадали под понятие государственной измены. Так, 30 декабря 1884 года она писала матери, что ввиду растущих колониальных амбиций Германии имело бы смысл увеличить численность кораблей военно-морского флота Великобритании. «Урок для нашей драгоценной страны — не надо закрывать глаза на очевидное. Нам бы следовало захватить Новую Гвинею еще три года тому назад».

У Вильгельма между тем снова возникли проблемы интимного свойства. 16 января 1885 года он обратился за помощью к Вальдерзее. На этот раз речь шла о романе с некоей Элизабет Берар. Приверженца строгой христианской этики признания молодого повесы не обескуражили. «Противно это все, конечно, но молодой господин демонстрирует твердость характера, а это главное» — такова была реакция генерала. Пять дней спустя — принц и генерал обсуждали проблему — речь шла о попытке Берар продать патент на некое «самозарядное» оружие, изобретенное эрцгерцогом Карлом Сальватором, и, вероятно, о технических данных новинки. Вальдерзее, видимо, воспользовался случаем и уговорил Вильгельма принять участие в кампании «христианского социалиста» Штеккера, и 5 февраля принц открыл устроенный «городской миссией» Штеккера благотворительный базар.

Элизабет Берар, новая пассия Вильгельма, была лет на десять старше принца. Раньше она была женой графа Германа фон Веделя, будущего штатгальтера Эльзас-Лотарингии, но бросила его, пустилась во все тяжкие и к моменту встречи с Вильгельмом имела уже устоявшуюся репутацию куртизанки. Принц поселил даму в Потсдаме — в Палас-отеле, прямо напротив Городского замка. Вильгельм обычно мелочно торговался со жрицами любви по поводу размера причитающихся им гонораров, однако Берар он подарил колье с бриллиантами и поручил Вальдерзее найти для нее тысячу марок. Позже Вильгельм снял для любовницы квартиру в Шарлоттенбурге. Их роман закончился к концу года, но графиня фон Ведель еще долго и успешно шантажировала Вильгельма, угрожая опубликовать разоблачительные подробности их отношений. В конце концов, она оказалась в сумасшедшем доме, и до конца своих дней предприимчивой дамочке оставалось доить уже только немецкого налогоплательщика. Умерла она где-то после 1905 года.

Конфликт с родителями все более обострялся. 2 февраля на обеде с офицерами Первого гвардейского полка Фриц подверг сына унизительному разносу. Он во всеуслышание назвал его «незрелым юнцом, неспособным на взвешенные суждения». По мнению Вальдерзее, Фриц и Викки сознательно провоцировали публичный скандал. Генерал, как обычно, возложил всю вину на супругу кронпринца, но посчитал, что для Вильгельма лучшим выходом было бы на время удалиться в какой-нибудь отдаленный гарнизон. «Несомненно, главная вина — на родителях, но и Вильгельм ведет себя не очень разумно, допускает всякие высказывания по адресу своей матери», — отмечал он в своем дневнике. О событиях в семье своего прежнего питомца прослышал Хинцпетер. Не вполне правильно оценивая ситуацию, он сравнил Викки с наседкой, которая клохчет над своими цыплятами и боится выпустить их на волю. Это, по его мнению, естественно, но не повод для обвинений молодого человека в непослушании и прочих грехах. Продолжая свои сравнения из мира птиц, он выдал такую сентенцию: «Орел и орлица не вправе осуждать орленка за то, что тот сам решает, куда ему лететь».

История с «Юнион-клубом» принесла некоторую разрядку в отношениях между Вильгельмом и родителями. Викки и Фриц испытали явное удовлетворение из-за испортившихся отношений между их сыном и кайзером. Вальдерзее со своей стороны выразил сочувствие жертве «игорного лобби»: «Настоящий клубок зависти, ненависти и грязи… К сожалению, приходится констатировать, что в определенных кругах зреет заговор против Вильгельма; пытаются подогреть старые слухи и раскопать что-нибудь новенькое. В общем, все вертится вокруг его внебрачных похождений».

Вильгельм начинает более осторожно подходить к выбору приятелей. Он сближается с Бисмарком и его окружением. Осенью 1885 года Вильгельм и Дона — гости семьи венгерского наследника престола Рудольфа. В Будапеште они остановились в отеле «Хофбург» в Буде, осмотрели национальную выставку. Познакомились с министром Андраши: «чистокровный венгр, с черными как смоль кудрями до плеч». В Венгрии в это же время находился и «дядя Берти», который с явным неудовольствием воспринял восторженный прием, оказанный его племяннику. Граф Андраши не замедлил обратить внимание Вильгельма на эту реакцию английского наследника престола: «Он (Эдуард) много бы дал, чтобы такого не услышать! И Тройственный союз ему не по душе. Европа переживет немало неприятных моментов, когда он окажется у руля».

В феврале 1886 года Вильгельм вторично посещает Россию, на этот раз он получил приглашение поохотиться на медведей во владениях Антона Радзивилла — в окрестностях Несвижа близ Минска. Проезжая на санях утопавшие в снегу деревни, он видел мужиков, которые снимали шапки при приближении его кортежа, баб, которые протягивали ему для поцелуя полуголых младенцев, — и все это при температуре минус пять градусов, что для немецкого принца представлялось страшным морозом. Хозяин прокомментировал картину философским замечанием: «Тут у нас слабый не выдерживает, умирает. Кто выживает, тот так закален, что может вынести уже любое испытание».

На своего первого медведя Вильгельм вышел с одним револьвером и, как он утверждал в письме домой, написанном вечером того знаменательного дня, свалил его первым же выстрелом. Его жертвой стали еще один медведь и медведица. Ему сказали, что по древнему русскому обычаю тот, кто убил медведицу, должен взять на себя заботу о медвежатах. Двоих он действительно привез в Потсдам, и, по его словам, «они на протяжении многих лет развлекали моих детей и развлекались сами, отрывая пуговицы у тех, кто неосторожно к ним приближался».

Вальдерзее продолжали донимать личные проблемы принца. «Я никак не могу разобраться в нем», — признает он в дневниковой записи за 11 февраля 1886 года. Лояльность генерала подверглась суровому испытанию: неподобающие пристрастия Вильгельма стали притчей во языцех. Возможно, сплетни распускал Альбедилл, глава кайзеровского военного кабинета, и в таком случае престарелый кайзер был в курсе эскапад своего внука. Правда, по женской части у императора тоже грешки водились, поэтому он упрекал внука лишь в том, что он слишком много времени проводит на охоте и слишком мало — в своем полку и выглядит лицемером, запрещая своим офицерам заниматься таким благородным делом, как игра в карты.

В апреле отметили день рождения Вальдерзее — Вильгельм подарил ему свой бюст, но сердце генерала это не смягчило. Вальдерзее обеспокоила очередная, «абсурдная», по его мнению, идея принца — отправить в отставку нескольких престарелых генералов. Не меньшую озабоченность вызвало растущее влияние, которое приобрел на Вильгельма Герберт Бисмарк известный жизнелюб и поклонник зеленого змия. Поездки принца в Берлин к Герберту стали регулярными: в октябре они встречались не реже двух раз в неделю.

Неудивительно, что у Вильгельма снова начались проблемы со здоровьем. Головокружение, рвота, боли в ушах — все это на два месяца уложило его в постель. Им занялся ведущий отоларинголог, уроженец Риги, Эрнст фон Бергман. Он был против операции. Вальдерзее считал, что болезнь — результат неправильного питания, и очень беспокоился, не сможет ли ушная инфекция подействовать на мозг. «Какие большие надежды будут разрушены, если это случится!» — сокрушался генерал. Болезнь на короткое время сблизила мать с сыном. Она нашла, что он стал «более мягким, дружелюбным, даже более сердечным». Лечение пришлось продолжить на курорте в Бад-Рейхенхалле, куда принц отправился вместе с Филиппом Эйленбургом.

II

В августе 1886 года кайзер вызвал внука из Рейхенхалле в Гаштайн. Вильгельму предстояло вновь отправиться в Россию — на этот раз с серьезной дипломатической миссией. Перед отъездом в резиденции кайзера состоялся совет, в котором приняли участие канцлер, его сын Герберт, престарелые советники двора графы Перпонше и Лендорф, Франц Иосиф и Сисси. Фриц был в ярости: он требовал отменить миссию, поскольку от Вильгельма будет больше вреда, чем пользы: «Незрелость и неопытность моего старшего сына в сочетании с характерными для него качествами самоуверенности и импульсивности исключают для него занятие иностранными делами; более того — это было бы опасно, в том числе и для него самого». Взамен он предложил свою кандидатуру в качестве главы миссии, лишний раз доказав, насколько его мышление далеко от реальности. Викки высказалась в том же духе: «Вряд ли кто будет отрицать, что все это нелепо и непродуктивно. Вильгельм в политике — зеленый юнец, он слеп, дезориентирован и склонен к необдуманным поступкам». В разговоре с австрийским дипломатом она даже назвала своего отпрыска «варваром» и заявила, что ей гораздо симпатичнее кронпринц Рудольф, в ее представлении — «либерал».

На Бисмарка причитания Фрица и Викки не произвели ни малейшего впечатления. Вильгельм отправился в Брест-Литовск на встречу с русским самодержцем. Тот был сильно недоволен Бисмарком, Тройственный союз висел на волоске. По словам Вильгельма, царь прямо заявил ему: «Если бы я захотел взять Константинополь, я мог бы это сделать в любой момент; я вовсе не нуждаюсь в соглашении с князем Бисмарком или одобрении с его стороны». Впрочем, он выразил готовность до поры до времени сохранять Тройственный союз в качестве гаранта мира.

Осложнение в отношениях с Россией явилось следствием нового поворота в «деле Баттенберга». В сентябре 1885 года своевольный Сандро аннексировал Румелию, на которую у русских были свои виды. Сербский король Милан тут же потребовал компенсации для себя, но, поскольку таковой не последовало, объявил войну Болгарии. Русский царь лишил Баттенберга звания офицера российской армии и начал исподволь готовить мятеж против него. 21 августа болгарские военные совершили государственный переворот и свергли Александра.

На этом дело не закончилось. У болгар свергнутый принц пользовался популярностью, последовал контрпереворот, и 28 августа Баттенберг вновь оказался в Софии, где толпа встретила его шумными приветствиями. Бисмарк, впрочем, правильно предугадал дальнейший ход событий. В дневнике Хильдегард фон Шпитцемберг, сестры вюртембергского посланника Акселя фон Варнбюлера, которой канцлер часто поверял свои сокровенные мысли, его комментарий по поводу последних событий в Болгарии передан следующим образом:

«Да нет, войны не будет. Этот болгарин (Сандро) движется на Софию, но его, таково убеждение князя (Бисмарка), опять вышвырнут — на сей раз уже навсегда».

Так и случилось. Баттенберг имел глупость заявить, что он готов вернуть свою корону русским — видимо, надеясь, что они откажутся, но те с готовностью приняли предложение. Год спустя вместо Баттенберга болгарским царем был избран другой немецкий принц — Фердинанд I Кобургский.

Пока Вильгельм спешил в Берлин, чтобы доложить Бисмарку о своих переговорах с Александром III, аудиенции у канцлера запросил его отец, кронпринц Фриц. «Это серьезно, — промолвил Бисмарк. — Подайте-ка мне шампанского, да побыстрее». Баронесса Шпитцемберг, со слов которой мы знаем об этом эпизоде и реакции Бисмарка, поясняет: «Он ожидал жесткой схватки по поводу этого болгарина».

И действительно, Викки и Фриц восприняли крах карьеры их любимца в Болгарии не более как временную неудачу. Они начали придумывать, в каком качестве пристроить его в Германии — командующим гвардией, начальником Генштаба, канцлером (!) или вице-королем Эльзас-Лотарингии. Когда Вильгельм, который сам был не против получить этот титул, узнал, что пост прочат безродному выскочке, он буквально взбесился и грозил застрелить соперника. Бисмарк наложил вето на все эти планы: он не хотел раздражать русских поощрением обанкротившегося бывшего правителя Болгарии. В то время уже началось охлаждение англо-германских отношений из-за колониального вопроса, и в этой ситуации канцлер посчитал неразумным портить и так достаточно напряженные отношения с Россией — поговаривали даже о возможности начала войны.

Позже Вильгельм говорил, как он уже тогда обнаружил, что Россия склоняется к союзу с Францией и что он никогда не считал заключенный Бисмарком «договор перестраховки» достаточной гарантией безопасности рейха. Он писал:

«Войну между Германией и Россией он (договор) не отвратил бы ни на минуту; не гарантировал бы он и нейтралитета России в случае начала войны с Францией. Для меня нет сомнения в том, что значение этого договора сильно преувеличено — он представлял собой не более чем одну из карт в сложной игре Великого канцлера».

Вильгельм критиковал организованную Бисмарком систему континентальных союзов и считал, что канцлер упустил шанс договориться с Великобританией. Его больше привлекал «метод Кобургов» — править миром с помощью династических связей.

В декабре по решению кабинета принц был прикомандирован к министерству иностранных дел. Обучением его занялся Герберт фон Бисмарк и должным образом обрисовал Вильгельму панораму традиционной прусской политики, охарактеризовал ее виднейших представителей и продолжил энергичные усилия по вовлечению Вильгельма в компанию своих друзей-собутыльников. Сделать из принца алкоголика ему не удалось, возможно, досадой из-за этой неудачи объясняется тот набор отрицательных эпитетов, которые Герберт припас для своего ученика: «холодный, бессердечный, поверхностный и кичливый».

В дела международной торговли и колониальной политики наследника престола посвящал тайный советник Рашдау. «Со слов Рашдау я усвоил, благодаря чему мы сохраняем свою независимость от Англии: во-первых, из-за того, что мы не строим флот, а во-вторых, потому что Гельголанд все еще у них в руках», — видимо, это замечание Вильгельма мыслилось как ирония над устарелыми представлениями дипломатического корпуса.

В своих мемуарах Вильгельм не вполне искренен по поводу своих взаимоотношений с Гербертом Бисмарком. Он пишет о «грубости» Герберта и отрицает, что они были приятелями. Однако осталось множество свидетельств их совместных похождений — включая охоту за актрисками придворного театра. Впрочем, Вильгельм с готовностью признавал «удивительные» способности Герберта в сфере дипломатии: «Не обладая гениальными качествами своего отца, он был, без сомнения, его самым одаренным и выдающимся учеником».

Что касается отношения Бисмарка к Вильгельму, то поначалу принц представлял для него интерес главным образом в качестве оружия в борьбе против кронпринца и его супруги англичанки. В этом плане связка между дедом-кайзером и внуком-принцем представлялась ему весьма полезной. Своей оценкой личных качеств молодого Вильгельма он поделился со своей супругой Иоганной:

«Последнее время я почти ежедневно имел беседы с принцем Вильгельмом и хорошо узнал его. Думаю, у него есть все предпосылки соединить в своем лице функции кайзера и канцлера — именно так! В нем есть что-то от Фридриха Великого; но есть и какие-то наклонности, которые могут превратить его в деспота — в этом, впрочем, тоже можно найти сходство с Фридрихом».

Со своей стороны Вильгельм быстро сообразил, что министерство иностранных дел — это всего лишь канцелярия Отто фон Бисмарка.

«Внешняя политика определялась Бисмарком, и только им одним, его сын просто получал указания и оформлял их в виде конкретных директив. Таким образом, министерство представляло собой не более чем исполнительный орган при Великом канцлере, — писал он, — в отличие от Генерального штаба при Мольтке, состоящего из людей независимо мыслящих, готовых взять на себя ответственность за те или иные решения и не связанных жесткими инструкциями».

Известна и принадлежащая Вильгельму не слишком лестная характеристика Бисмарка:

«Князь похож на огромную глыбу гранита в глубине горной расщелины; сдвинь ее — и обнаружишь кучу червей и сгнивших корней».

Так писал Вильгельм в мемуарах, но в молодости он относился к канцлеру, можно сказать без преувеличения, с обожанием — первый министр его деда-кайзера был человеком, спасшим Пруссию в тяжелый час, в 1862 году. До поры до времени у принца было мало возможностей вступить в личный контакт с великим государственным деятелем. Бисмарк, как правило, избегал присутствия на официальных церемониях в Берлине или Потсдаме. Желающие нанести ему визит должны были приезжать в его поместье. Там гостей ждал обед — пища простая — и вина лучших сортов. После обеда Бисмарк растягивался в шезлонге и закуривал трубку — невзирая на ранг гостей. Вильгельм стал бывать у канцлера, где познакомился с иностранными политиками — в их числе был и будущий премьер-министр Великобритании лорд Роузбери.

У Вильгельма развилась своеобразная мания — при каждом удобном случае он говорил о флоте, вернее, об отсутствии такового у Германии. В 1884 году ему довелось присутствовать на морских маневрах у Сопота, близ Данцига, которыми руководил генерал Георг фон Каприви. Тогда произошел забавный случай: в море обнаружили лодку, а в ней — некоего субъекта в серой шляпе,которого приняли за шпиона. Оказалось, что это местный судья по фамилии Тирпиц, который решил поглядеть на своего сына — участника маневров, будущего кайзеровского адмирала.

Во время одного из своих первых визитов в имение Бисмарка Вильгельм показал канцлеру письмо, полученное от брата Генриха, где тот сообщал о разговоре с немецкими купцами, которые ему встретились во время очередного плавания. По мнению этих негоциантов, британские военные суда обеспечивают им надежную защиту, так что зачем нужны еще и суда под германским флагом? Бисмарк сердито ударил кулаком по столу: «Это непатриотично, с таким отношением надо кончать!» Вильгельм быстро отреагировал: «Конечно, надо кончать, ваше сиятельство, — коль скоро ваше сиятельство соизволит помочь нам построить германский флот».

Бисмарк не видел никакой нужды в строительстве флота — и был в этом не одинок. Характерно, что командующим флотом был не адмирал, а генерал сухопутных войск, и неудивительно, что армейские офицеры свысока смотрели на своих флотских коллег, большинство из которых ранее были моряками на торговых судах. Военный министр Бронзарт фон Шеллендорф вообще считал, что заниматься флотом — это пустая трата времени и денег. Большинство флотских офицеров были неблагородного происхождения и к тому же не являлись уроженцами Пруссии. Исключением был, пожалуй, один Тирпиц — он родился в Кюстрине. Став кайзером, Вильгельм присвоил дворянские титулы всем офицерам, имевшим звание капитана морского флота. Первым титул получил Тирпиц, вторым — Мюллер.

Обучение Вильгельма науке управления государством вызвало новый приступ ревности со стороны его отца. Фриц написал по этому поводу сердитое послание на имя канцлера. Вальдерзее отмечал, что родители принца «находят решение кабинета нелепым, ужасным и бог знает еще каким»; на самом деле, считал он, Фриц просто завидует сыну, а Викки прямо-таки кипит ненавистью к нему и полна злобы на железную волю канцлера: все дело в том, что она никак не может смириться с неудачей своих попыток выдать дочь за Баттенберга.

Зимой 1886/87 года Вильгельм еще раз посетил Вену и вновь стал завсегдатаем заведения фрау Вольф. От него, видимо, укрылось то обстоятельство, что хозяйка борделя была осведомительницей на службе у принца Рудольфа, а тот подробно информировал о похождениях почетного гостя австрийского военного атташе в Берлине, полковника Штейнингера. Согласно этой информации, Вильгельм в подпитии «неуважительно» отзывался об императоре Франце Иосифе, еще хуже — о Рудольфе, называя его «тщеславным эстетом, гоняющимся за дешевой популярностью, личностью бесхарактерной и объевреившейся». По донесениям, он предрекал австрийскому государству скорый крах и заявлял, что провинции с немецкоговорящим населением войдут в рейх, а Габсбургам останется одна Венгрия. Рудольф сообщал и о том, что сам слышал от Вильгельма: «Он говорил, что ему нравится с нами охотиться, что мы хорошие ребята, только безнадежно обабившиеся эпикурейцы». Высказав вдобавок еще нечто нелицеприятное о родителях Рудольфа и его жене, гость «по завершении своей высокоморальной проповеди удалился в компании двух грязных шлюх». Рудольф добавлял, что владеет письмом, адресованным немецким принцем фрау Вольф, которое свидетельствует не только о полной беззаботности принца, но и об отсутствии у него всякого такта.

Можно сказать, что Вильгельм в эти годы испытывал на себе сильнейшее влияние двух личностей — Вальдерзее и Герберта Бисмарка. Каждый тянул его в свою сторону: один — на конфронтацию с Россией, другой — на то, чтобы сохранять хорошие отношения с ней — в духе старой прусской внешней политики. Поучения Герберта слегка притупили расистские предубеждения Вильгельма, но жажда военных подвигов и славы — то, чем сумел насладиться его отец, — толкала его в сторону антирусского курса Вальдерзее. Тот уверял его, что вовсе не нужно начинать войну против России — она сама попадет в западню, которую ей приготовят немцы; просто следует укрепить немецкую армию, и русские воспримут это как повод для агрессии. Вильгельма этот сценарий вполне устраивал.

ГЛАВА 6 ОТСЧЕТ ВРЕМЕНИ

I

В январе 1887 года у кронпринца Фрица охрип голос, воспалилась гортань. Личный доктор Август Вегнер лечил кронпринца от простуды, но болезнь не проходила, и он решил проконсультироваться со специалистом. Профессор медицины (и тайный советник) Карл Герхардт, обследовав пациента, сделал вывод — налицо признаки раковой опухоли. Он попытался удалить обнаруженный узелок с помощью петли из тонкой проволочки. Позднее между медицинскими авторитетами разгорелась яростная дискуссия по поводу того, правильно ли лечили кронпринца. Один из них — англичанин Морелл Маккензи — выдвинул против Гебхардта обвинение: именно такое грубое вмешательство привело к тому, что опухоль из доброкачественной стала злокачественной, тем более что Гебхардт, по его мнению, орудовал «щипцами и острой кромкой чайной ложки» как деревенский коновал. Мнение Маккензи поддержал и другой видный отоларинголог, сэр Феликс Симон, выходец из семьи немецких евреев, принявший британское подданство.

На консультацию к принцу был приглашен врач, некогда занимавшийся детскими отитами Вильгельма, ныне — президент союза немецких хирургов, — профессор Бергман. По своим воззрениям он был либерал, считался приятелем Фрица, и его никак нельзя было заподозрить в желании навредить больному. Между тем такие подозрения в обществе возникали, кое-кто считал врача пешкой в руках Вильгельма, якобы спешившего побыстрее отправить батюшку к праотцам. Все это, конечно, не более чем досужие домыслы.

Во всяком случае, Бергман тоже пришел к выводу о злокачественном характере опухоли и рекомендовал немедленную операцию. Вильгельм впоследствии утверждал, что речь шла об удалении только пораженной голосовой связки, отнюдь не всей гортани. Надо сказать, что к тому времени хирургия достигла значительных успехов: в середине столетия стали применять методику вживления в горло дыхательной трубки — канюли, а в 1873 году в Вене немецкий хирург Теодор Биллрот произвел первую операцию по полному удалению пораженной раковой опухолью гортани — трахеотомию. Пациент через три месяца выписался в удовлетворительном состоянии; правда, вскоре проявились метастазы.

Подлинный характер болезни кронпринца постарались скрыть от общества. Официально было объявлено, что он сильно простужен и нуждается в лечении и отдыхе. К середине мая, когда Фриц вернулся в Берлин после краткого пребывания на курорте в Эмсе, для каждого, кто был более или менее посвящен в дела двора, стало ясно: речь идет о чем-то гораздо более серьезном. Бергман был настроен оптимистично: он считал, что достаточно будет удалить опухоль, не прибегая к более радикальному вмешательству. Возможно, он был прав. Другие врачи были убеждены — необходимо удалить всю гортань, хотя операция довольно рискованная.

16 мая на консилиуме было решено пригласить еще одного специалиста — Морелла Маккензи. Маккензи, получивший образование в Германии, имел репутацию ведущего отоларинголога Европы, он был автором учебника по болезням гортани.

В Англии он был известен как решительный противник хирургического вмешательства, но знали ли об этом в Германии — далеко не очевидно. Одним из мотивов, побудивших немецких специалистов пригласить своего британского коллегу, было то соображение, что к мнению врача-шотландца принц-англофил и его супруга прислушаются. Они были правы. Викки немедленно отправила телеграмму матери с просьбой прислать Маккензи как можно быстрее. Без него она не могла решить, соглашаться ли на операцию. Королева послала своего личного врача сэра Джеймса Рейда к Маккензи домой, на Харли-стрит, 19. Почти одновременно Маккензи получил телеграмму от немецких коллег, в которой имя больного не упоминалось, но Маккензи все уже знал от посланца королевы. В тот же день о медицинских проблемах кронпринца были оповещены кайзер и канцлер. Для Бисмарка, конечно, новостью это не явилось.

Канцлер, подобно Маккензи, был против операции — по соображениям, не имевшим ничего общего с медициной. По его мнению, иностранцы не имели права решать судьбу немецкого кронпринца. Трудно сказать, кого он имел в виду — шотландца Маккензи или Бергмана, российского подданного? Скорее всего, пожалуй, кронпринцессу-англичанку. Между тем изменившийся голос Фрица вызывал разные толки. К середине 1887 года всем уже было ясно, что кронпринц серьезно болен.

17 мая на очередном консилиуме Бергман предложил новый вариант операции — не полное удаление, а глубокое рассечение тканей гортани, что должно было, по его мнению, остановить распространение опухоли. Немецкие коллеги согласились с его предложением, и даже Викки на следующий день была готова дать хирургу зеленый свет. Но тут явился Маккензи: 19 мая он выехал из Лондона (в спешке забыв захватить свои инструменты) и 20-го был в Берлине. Викки к этому времени уже определила помещение, где должна была произойти операция, из госпиталя «Шарите» готовили к отправке операционный стол. Прибывший шотландец спутал все карты хирургов, буквально «вынув скальпель у них из рук». Его аргументом была статистика: проведено всего 22 операции такого рода, при этом 27 процентов пациентов умерли на операционном столе, а 55 процентов не прожили после нее и двух лет. Только двое перешли через этот рубеж. Бергман оспорил эти данные. По его мнению, процент выживших был больше. Но его голос как-то потерялся.

Маккензи обследовал пациента, голос которого был уже едва слышен — «не громче шепота». С помощью оказавшихся под рукой инструментов шотландец вырезал кусочек ткани гортани размером с полгорошины для анализа. Доктор Вегнер, как был — в парадном генеральском мундире, — прыгнул в дрожки, крикнул кучеру: «В Институт патологии!» — и лично доставил бесценный груз в лабораторию Рудольфа Вирхова. Великий ученый пожал плечами: образец оказался слишком маленьким. Впрочем, он высказал предварительное суждение: скорее всего речь идет о безобидной бородавке.

23 мая Маккензи прислал Вирхову еще один образец ткани пациента; на этот раз он пользовался собственными инструментами, доставленными с оказией из Лондона. Он не решился трогать опухоль — и неудивительно, что Вирхов в присланном ему образце раковых клеток не обнаружил. Между тем лихорадочная активность вокруг Института патологии не могла укрыться от глаз общественности. Доктор Бергман тоже не считал нужным держать в секрете свой диагноз, так что слух о том, что наследник престола болен раком, распространился достаточно широко. Вильгельм до одиннадцати часов вечера провел у постели отца, и все увиденное его «глубоко потрясло». 7 июня Маккензи отправился обратно в Лондон, разъехались и немецкие врачи. Вопрос об операции был решен в отрицательном смысле. Общее мнение в Германии свелось к тому, что мошенник Маккензи всех надул.

Окончательный диагноз, который поставил шотландский доктор, звучал: перихондит. Викки торжествовала — у ее супруга не рак, а безобидный «пери…». Между тем если бы она заглянула в написанный Маккензи учебник, то узнала, что названная им болезнь не поддавалась излечению — ее можно было лишь притушить. Единственное утешение состояло в том, что речь шла не о злокачественной опухоли. Впрочем, возможно, этиология болезни была совсем иной — это мог быть и сифилис в третьей стадии, роковое следствие суэцкой эскапады кронпринца. Как бы то ни было, есть свидетельства, говорящие о том, что Маккензи не питал иллюзий насчет прогноза болезни своего пациента. В начале 1888 года он доверительно сообщил графу Радолинскому, что кронпринц скорее всего не протянет до конца года.

По мнению Вильгельма, его родители поверили в безобидность диагноза, поставленного Мореллом Маккензи, просто потому, что очень хотели в это поверить. Фриц отчаянно хотел стать кайзером, однако он сам говорил, что «безголосый кайзер — это не кайзер» (утверждение не бесспорное). Бисмарк, во всяком случае, считал, что в конституции нет положения о том, что властитель должен обладать даром речи.

От матери — королевы Виктории — Викки получала тревожные сигналы. Королевский лекарь сэр Уильям Дженнер охарактеризовал Маккензи как бессовестного корыстолюбца, но, несомненно, специалиста в лечении болезней уха, горла и носа. Виктория не хотела и слышать о том, что Фриц не будет присутствовать на ее юбилее, и выступила с идеей перенести его лечение в Великобританию. Даже Викки не всегда могла уловить ход ее мыслей.

Бисмарк усмотрел во всей истории зловещий заговор. Он считал (или предпочел считать), что Викки отказалась от операции, потому что предпочла бы статус вдовствующей императрицы статусу супруги живого кронпринца. Таким образом, он изменил свое мнение о том, что августейшую чету снедает жажда власти, теперь он пришел к выводу, что их больше интересует не власть как таковая, а скорее ее внешние аксессуары. Это открытие принесло ему облегчение — с такими персонами он умел управляться.

Теорию заговора разделял и Вильгельм, считая родительский двор его «эпицентром». Он решительно взял сторону Бисмарка, Бергмана и немецких врачей. Вильгельм считал, что Маккензи — просто шарлатан, а его родители сами себя обманывают. Даже в преклонном возрасте он не изменил своего мнения о шотландском отоларингологе. По его мнению, тот и сам не верил в свой диагноз, а кроме того, «против него говорит и та неприличная поспешность, с которой он вцепился в предложенный ему гонорар и титул британского дворянина — не дожидаясь каких-либо позитивных результатов своего лечения». В одном Вильгельм явно ошибся: по просьбе Викки английская королева действительно возвела Маккензи в рыцарское достоинство, но это вовсе не означало предоставление ему «дворянского титула». Как бы то ни было, откровения Вильгельма по поводу болезни его отца производили неприятное впечатление даже на Бисмарка, и канцлер задумался, не отослать ли принца в какой-нибудь отдаленный гарнизон.

На Маккензи ополчился и его коллега Бергман. Он также считал, что шотландец не был убежден в правильности своего диагноза. Профессор подозревал, что Маккензи знал о неизлечимом характере болезни Фрица и отказался от операции, решив по возможности облегчить страдания больного. При консервативном лечении Фриц мог протянуть какое-то время — достаточное, чтобы хотя бы на короткий период пробыть на престоле (разумеется, не имея реальной власти) и оттянуть приход к власти Вильгельма (последнее соображение было особенно важно для Викки). Если это так, то назначение Маккензи главным врачом кронпринца представляло собой политическое решение — о чем Бергман, разумеется, не мог знать. Современный исследователь периода короткого кайзерства Фрица, Михаэль Фройнд, образно характеризует сложившуюся ситуацию: «Маккензи не надеялся отвратить печальный конец. Он просто хотел, чтобы смерть пришла к постели больного в мягких туфлях».

Маккензи обыграл Бергмана еще и тем, что указал на пару неточностей, допущенных его оппонентом в области, где он, как автор учебника, имел бесспорное преимущество. Бергман не смирился с поражением. Он начал готовиться к операции, практикуясь на трупах. Врачи разделились на два непримиримых лагеря. По сути, речь шла о разном пониманий врачебной этики. Маккензи утверждал, что он не имел права диагностировать рак, поскольку анализ, произведенный Вирховом, не показал наличия раковых клеток, а без такого диагноза он не имел права на хирургическое вмешательство. Его немецкие коллеги руководствовались обратной логикой: бездействие оправдано только в случае уверенности, что опухоль имеет доброкачественный характер.

II

В письме матери, которое Викки отправила 22 апреля, она подробно изложила мнение, сложившееся у нее к тому времени о своем старшем сыне. Она разделала его, что называется, под орех. Досталось и его родственнику по линии жены, Эрнсту Гюнтеру Шлезвиг-Гольштейнскому. Особенно показательны следующие строки:

«Они оба тщеславны и эгоистичны, и у обоих совершенно поверхностные и глупые взгляды на политику ретроградные и шовинистические, которые они — в своем детском невежестве — исповедуют с неистовством фанатиков… Рассудок Вильгельма замутнен, его мозги буквально отравлены! Он недостаточно умен и опытен, чтобы разбираться в окружающих его людях, и они вертят им как хотят. Он идет напролом, не слушается никого, кроме императора, его подозрение вызывает всякий, кто хоть в чем-то позволяет себе усомниться в мудрости Бисмарка, и любые попытки просветить его абсолютно бесполезны… Я надеюсь, что все это не повлияет на твое отношение к Вильгельму, когда ты встретишься с ним и будешь так же добра к нему, как всегда; любые упреки произведут лишь отрицательный эффект: он этого не поймет и замкнется. Думаю, визит в Англию будет ему полезен, он любит гостить у вас, так редко бывает! Ему было бы неплохо попутешествовать, посмотреть Индию, Америку, Китай, Австралию, он и не прочь, но император не отпускает».

Между тем отношения с кайзером у Вильгельма улучшились. Конфликт из-за азартных игр остался в прошлом. Весной 1887 года кайзер устроил смотр его полку в Люстгартене. «Дружеский кивок его головы выразил его полное удовлетворение», — довольно коряво пишет по этому поводу экс-кайзер в своих мемуарах. Летом внук продемонстрировал деду новое изобретение — пулемет. Конечно, не то неуклюжее устройство, патент на которое два года назад пыталась продать военному ведомству графиня фон Ведель. Творение 12-го графа Дандональда называлось «скорострельное механическое ружье» и имело десять магазинов, которые вращались от ручного привода.

Вильгельм продолжал попытки облагородить нравы своих однополчан. Он построил для Первого пехотного новый столовый павильон — настоящий дворец. Проект принадлежал одному из протеже матери — архитектору Эрнсту Ине. Павильон был выдержан в нетипичном для Ине готическом стиле, и, чтобы поддержать ассоциации со Средневековьем, Вильгельм украсил здание витражами, изготовление которых оплатили родственники. «Дядя Берти» тоже внес свой вклад — подарком от него стал камин. Впоследствии Ине добавил кое-что от себя и в архитектуру самих казарм, построенных по проекту двух выдающихся представителей немецкого зодчества — Людвига Персиуса и Карла Фридриха Шинкеля. Позже Эрнст Ине постоянно выполнял заказы Вильгельма, — его проекты в духе псевдобарокко изрядно изуродовали вид столицы.

Викки и Фриц не отказались от идеи перевода их первенца в какой-нибудь отдаленный гарнизон. «Раньше это имело бы смысл, — писал по этому поводу Вальдерзее, — но теперь никакого, да к тому же кайзер никогда бы не дал на это своего согласия». 22 марта Вильгельму I исполнилось 90 лет. Берлинцы засвидетельствовали свое почтение престарелому монарху, украсив окна домов зажженными свечами. «Зрелище множества уютно мерцающих огоньков было трогательно прекрасным», — вспоминал Вильгельм. В честь юбиляра берлинцы носили в петлицах засушенные цветки васильков. Прибывший из Вены на празднества принц Рудольф ни на шаг не отходил от Вильгельма и его родителей и производил впечатление доброго друга семьи. Вильгельм изливал потоки желчи на всех и каждого — от Фрица и Викки до королевы Виктории и «дяди Берти». Открыто обсуждалось, что будет после смерти юбиляра. Приятель Фрица, барон Франц фон Роггенбах, заверил Вальдерзее, что «имперская мания» у того отнюдь не прошла: «Правление кронпринца начнется с раздачи титулов, всяких новшеств в церемониале, приготовлений к коронации и т. п.; быстро начнутся конфликты с князем (Бисмарком)».

В мае 1887 года разразился новый скандал: кайзер издал распоряжение, согласно которому представлять его на 50-летнем юбилее правления королевы Виктории должен был его внук, а не сын. Фриц в то время проходил курс лечения в Эмсе, и считалось, что состояние его здоровья не позволит ему отправиться в Англию. Викки заподозрила, что за решением свекра скрываются интриги ее сына. Написанное ею письмо матери буквально источает яд: «Надеюсь, ты не будешь очень сердиться на Вильгельма. Уверена, что он не сознательно допустил эту наглую выходку. Все идет из темных глубин его души как следствие недостатка такта и рассудка, иначе бы он таких глупостей не делал». Распоряжение было отменено, из-за чего у Вильгельма случился новый приступ англофобии. По поводу юбилярши он выразился, что «старухе пора бы в могилу», а что касается самой Англии, то, как он заявил Эйленбургу, на нее «просто не хватает ненависти». Тем не менее он не преминул отправиться на торжества в Лондон — правда, так сказать, своим ходом. Прихватив трех лиц из свиты — Биссинга, Кесселя и Ханке, — он рванул по Северному морю на борту торпедного катера, которым командовал тогда никому не известный капитан Тирпиц. Катер едва не сел на мель у местечка Лоуэстофт, и вверх по Темзе его вело лоцманское судно.

В Англии решили разместить членов семьи Гогенцоллернов в разных местах, подальше друг от друга. Фриц и Викки гостили в Букингемском дворце. Вильгельму, Доне и младшему Вильгельму первому правнуку королевы Виктории — предоставили резиденцию в Спенсер-Хаусе — роскошном особняке архитектора Палладио с видом на Сент-Джеймсский парк. В курительной комнате гости обнаружили фолиант, в котором была подробно расписана программа на все дни празднеств. Прусский генерал Ханке погрузился в чтение, но тут появился его английский коллега — генерал Макнейл, приставленный к ним в качестве офицера связи. «Дорогой Хэнки, — возвестил он, — если Вы намереваетесь следовать предписаниям этого тома, то всегда будете попадать не туда и не в то время: все поменяется или уже поменялось…»

Макнейл был прав. Прусского порядка на торжествах не было и в помине. На банкете Вильгельм обнаружил, что для него не нашлось места: вместо первоначально предусмотренных овальных столов поставили четырехугольные, и кресел оказалось меньше, чем предусматривалось. Он попытался самостоятельно решить задачу квадратуры круга и в результате — к своему удивлению, а возможно, и к ужасу — оказался в компании темнокожей сестры гавайского короля Кала-Куа. В ходе разговора выяснилось, что сам король когда-то встречался с ним в Потсдаме, так что можно было считать, что Вильгельм теперь прибыл с ответным визитом к монарху Гавайев! Это могло сойти за случайность, но на следующем приеме Дону посадили рядом с гавайской королевой, и стало ясно, что это был сознательный щелчок по носу. Впрочем, вспоминая позднее о своих приключениях, Вильгельм проявил несвойственное ему благодушие: по его словам, эти мелкие инциденты не могли омрачить великолепие юбилейных торжеств.

Вильгельм недолго оставался в Спенсер-Хаусе. Какое-то время он провел в доме хранителя печати лорда Кадогана. Он встретился с канцлером казначейства Джорджем Гошеном, внуком основателя известного лейпцигского книгоиздательства. Гошен владел немецким языком, а на долю его сына Эдварда выпала незавидная доля представлять Великобританию в Берлине в качестве посла накануне начала мировой войны.

Празднества по случаю пятидесятилетия пребывания королевы Виктории на троне представляли собой волнующее зрелище. Виктория, которая впервые после смерти своего обожаемого супруга (26 лет тому назад!) сняла траур, проехала в открытом экипаже к Вестминстерскому аббатству, сопровождаемая эскортом конной гвардии и всадников-индусов. За ней гарцевали тридцать два всадника — представители правящих династий мира, среди них и Фриц в форме пазевалькских кирасиров. Последний раз Вильгельм видел отца верхом. Наблюдавший шествие врач Феликс Симон отметил про себя смертельную бледность на лице кронпринца. «Не Лоэнгрин, нет, скорее Командор из „Дон Жуана“», — подумал он.

Между тем полемика по поводу методов лечения немецкого кронпринца и диагноза его болезни перекинулась на страницы медицинских изданий. 4 июня вышел очередной номер «Британского медицинского журнала» со статьей специалиста-отоларинголога, некоего доктора Батлина, где он поставил под сомнение возможность определения раковых клеток на основе одной-единственной биопсии. По его мнению, минимально нужно сделать их три или четыре. Пока же «ничем не доказана правота доктора Маккензи и неправота немецких врачей», писал он. 8 июня Маккензи произвел еще одну биопсию, не прибегая к услугам Вирхова, и поспешил во всеуслышание заявить, что оснований для тревоги нет: ткань «совершенно здорова». Впрочем, и сам Вирхов не способствовал плодотворному развитию дискуссии. В «Немецком медицинском еженедельнике» от 9 июня он предал гласности результаты своих анализов и констатировал, что признаков рака обнаружено не было, и высказывал предположение, что налицо pachidermia verracosa, то есть бородавчатое образование на гортани. Впрочем, он ничего категорически не утверждал, за исключением того, что исследованный им кусочек ткани не содержал признаков злокачественной опухоли. Как можно было понять из его статьи, вопрос оставался открытым.

III

Кронпринц и кронпринцесса после окончания юбилейных торжеств не вернулись в Германию. Они начали свое трагикомическое паломничество по Европе. Первым пунктом их одиссеи стал «Квинс-отель» на Бьюльском холме в Верхнем Норвуде — южном пригороде Лондона. Когда-то место считалось модным курортом, но для Викки и Фрица главным его преимуществом была близость к клинике Маккензи. Конечным — вилла «Зирио» на итальянской Ривьере. Первое, что сделала Викки, — это договорилась с матерью о помещении всех личных бумаг ее и супруга в секретное хранилище Букингемского дворца (кстати, они находятся там до сих пор). Маккензи полностью одобрил их решение отправиться в большое европейское турне. В Германии все это вызвало всеобщее изумление; говорили даже о «дезертирстве» принца. Со стороны немецких официальных лиц все громче стали обвинения в адрес английского «шарлатана» и его защитницы — Викки. Типичным было такое высказывание: «Непреложный факт состоит в том, что эта кобургская дьяволица настолько околдовала Фрица, что он дезертировал со своего поста».

Королева Виктория была убеждена, что Фрицу лучше держаться подальше от Германии и немецких врачей. Эту мысль активно поддерживал Маккензи, который, по свидетельству Люциуса фон Балльхаузена, в разговоре с немецким министром Фридбергом высказался вполне недвусмысленно: «Я не просто убежден, я доподлинно знаю: если бы кронпринц лег в мою клинику как простой смертный, я смог бы его вылечить за четыре, максимум шесть недель». 28 июня он сделал еще одну биопсию и послал ее Вирхову в Берлин. Тот вновь не нашел ничего, кроме признаков доброкачественной опухоли. Длительная транспортировка результатов биопсии приводила к комичным недоразумениям: при двенадцатой пробе Маккензи вместе с кусочком ткани прислал емкость с гнойными выделениями из гортани пациента — Вирхов принял жидкость за остатки яичного белка или каши. Утешитель-шотландец продолжал источать оптимизм. Некоторое время он провел вместе с пациентом на острове Уайт. Фриц остановился в замке Норрис, который предоставил ему герцог Бедфордский, Маккензи — на вилле «Карлтон» в Восточном Коу. 8 августа он — в нарушение правил придворного этикета — отправил личное письмо королеве, в котором уверял ее, что полное выздоровление его пациента — это «только вопрос времени».

9 августа августейшая чета, Маккензи и группа врачей — немцы Вегнер, Ландграф и англичанин Марк Ховелл — отправились на север Англии, в Бремер. Погода была совсем не идеальной для больного с поражением дыхательных путей. Мнение подавляющего большинства экспертов было единодушным: Маккензи, его методы и упорный оптимизм — все это заслуживает самого решительного осуждения. Многие — включая Феликса Симона — считали, что постоянный отказ со стороны Маккензи считаться с мнением своих немецких коллег по поводу диагноза и необходимости оперативного вмешательства лишил принца шанса на жизнь. С другой стороны, королева Виктория, ее старшая дочь и ее супруг буквально молились на Маккензи как на ангела-спасителя. По просьбе Викки королева 2 сентября возвела его в рыцарское достоинство. Фриц откликнулся прочувствованным письмом теще с выражением глубокой благодарности. Он даже подпустил шпильку в адрес оппонентов Маккензи: мол, награда королевы порадует всех, «за исключением разве только лиц, безнадежно уступающих ему по таланту и опыту».

Письмо это датировано 5 сентября; на следующий день, 6-го, кронпринц и его свита покинули Англию. Путь лежал на юг через Франкфурт и Мюнхен. В столице Баварии на перроне вокзала высоких гостей пришли приветствовать королевская чета и весь состав прусского посольства. Присутствовавший при встрече Эйленбург утверждает, что он продемонстрировал вежливо-холодное отношение к кронпринцу и кронпринцессе, факт, который-де не повысил его популярности при баварском дворе. Августейшие путешественники остановились на ночь в отеле «Четыре времени года», на следующее утро отправились в тирольское местечко Тоблах.

Среди сопровождавших чету лиц был некий Гетц фон Зекендорф, офицер Первого пехотного полка, любитель живописи и странствий. В юности он сопровождал принца Уэльского в путешествии по Индии, а затем вместе с лордом Нэпиром объехал всю Абиссинию. Ходили слухи, что с кронпринцессой его объединяет не только общий интерес к искусству. Всезнающий Фриц фон Гольштейн имел обширное досье на Зекендорфа; по его данным, кронпринц был не только подкаблучником, но и рогоносцем. Возможно, это соответствует действительности.

Выбор в пользу Тоблаха был по меньшей мере странным — там было холодно и ветрено. В своих воспоминаниях Маккензи утверждает, что советовал августейшей чете остаться в Тоблахе только в случае хорошей погоды, иначе — следовать дальше на юг. Он приехал в Тоблах несколько позже и первым делом заявил, что надо переезжать в Венецию. Пока же Фриц и Викки развлекались прогулками по окрестностям — впрочем, каждый своим маршрутом. Кронпринцу понравилась церковь Святого Кандида в соседнем поселке Иннинхен, он счел, что это подходящий образец для его мавзолея. Вскоре архитектор Рашдорф соорудил копию этой церквушки невдалеке от Фриденскирхе в Потсдаме. Викки с Зекендорфом со своей стороны совершили совместное восхождение на ближайшую вершину, на обратном пути их застала ночь, и им пришлось заночевать в горной хижине. Это было не единственным скандальным происшествием такого рода. Досье Гольштейна значительно пополнилось. Видимо, слухи о неподобающей связи матери с придворным дошли и до Вильгельма — сплетников хватало. Кстати, один из придворных свиты кронпринца, граф Радолинский, был изобличен как соглядатай и доносчик, едва не дошло до дуэли между ним и Зекендорфом.

Фриц стал похож на собственную тень. Он еще более безропотно, чем обычно, подчинялся капризам и причудам своей супруги, которая не находила ничего лучшего, как таскать его за собой по городам и весям Европы, не давая времени передохнуть. Не зная, чем заняться, кронпринц начал вырезать из газет статьи, в которых упоминалось его имя, и аккуратно вклеивал их в свой дневник. Врачи, которые осмеливались в чем-то возразить кронпринцессе или Маккензи, безжалостно изгонялись из августейшего табора. Такая судьба постигла, в частности, Ландграфа и Вегнера.

IV

Чем занимался в это время наш герой? По возвращении из Англии 7 июня он устроил в Потсдаме обед для Эйленбурга и Вальдерзее. Он был откровенен — рассказал, какой безобразный прием ему устроили на юбилейных торжествах. Назвал Маккензи мерзавцем и удивлялся, как можно было обращаться к врачу-чужеземцу… Он жаловался на отца — тот воспринимает его как чужого, и на мать — она не любит Германию. Эйленбург поддакивал: если Фриц придет к власти, то фактическим правителем Германии станет его супруга, а это будет означать «катастрофу для отечества». Вильгельм передал присутствующим высказывание своей матери по поводу ее планов на случай смерти супруга: она «не останется в стране, где ощущает всеобщую ненависть и ни одной искорки любви».

Молодые Гогенцоллерны возобновили свою вендетту против Александра Баттенберга. Расставшись с Болгарией, тот служил в гарнизоне родного Дармштадта и завел интрижку с певичкой местного театра Иоганной Лойзингер. Принцы куражились: Генрих донимал Сандро, обвинял в двуличии — и любовницу имеет, и планы втереться в императорскую семью не оставляет. Баттенберг вынужден был заявить: «Принцесса Виктория свободна найти себе подходящую партию, и я первым поздравлю ее с помолвкой». Вильгельм усиленно распространял в офицерской среде сплетни по поводу того, что Сандро был на содержании у русских, а потом отплатил им черной неблагодарностью. Бедный изгнанник пытался по мере сил опровергнуть эти обвинения, но безуспешно. Сандро очень обеспокоила болезнь Фрица, он понимал, что если кайзером станет Вильгельм, то ему не видать Моретты.

Вильгельм принял приглашение Эйленбурга посетить его прусское поместье Либенберг. Вильгельм приехал сюда впервые. Они охотились в лесах Укермарка, причем со стороны хозяина это была большая жертва: он не любил охоты. Позднее Эйленбург вспоминал, как трудно Вильгельму давалась стрельба: левая рука не могла удержать ружье, и ему приходилось прибегать к помощи слуги. Неудивительно, что результаты были не особенно впечатляющими: «Не каждый олень был готов доставить ему удовольствие! Принц упустил двух и попал только в третьего, и то не убил, а легко ранил». Разговаривали о политике. Оба согласились с тем, что пока надо держаться союза с Россией. По мнению Эйленбурга, русофилия его собеседника подпитывалась от корней старопрусских традиций; возможно, на него подействовало недавно прочитанное и еще не ставшее известным широкой публике «Политическое завещание» Фридриха Великого. Вильгельм излил свое негодование по поводу того, как с ним обошлись в Англии, и рассуждал о том, что Викки организует семейный заговор против Пруссии.

Эйленбург в то время обдумывал поступившее ему предложение стать директором театра в Веймаре, но Вильгельм убедил его не покидать дипломатическую службу. Возможно, Эйленбург рассчитывал на то, что, став кайзером, Вильгельм предоставит ему должность интенданта королевских театров, которую в то время занимал Болько фон Хохберг, не признававший Вагнера и потому не пользовавшийся популярностью в Байрейте. Вильгельм вроде бы готов был поддержать кандидатуру Эйленбурга.

11 июня они вернулись в Берлин, встретились с Гербертом фон Бисмарком, и компания занялась усиленными возлияниями, по мнению некоторых свидетелей, «явно перебирая» по этой части. Впрочем, вероятно, пили в основном Эйленбург и Бисмарк — последний был особенно невоздержан в потреблении горячительных напитков. Вильгельм никогда не был замечен в пристрастии к спиртному. Герберт использовал интимную атмосферу, чтобы просветить будущего кайзера по поводу «прусской идеи». По его мнению, принц много шумел о своей приверженности «старопрусским ценностям», но не вполне отдавал себе отчет, в чем они состояли. Скорее всего Вильгельмом руководило чувство противоречия: «прусская идея» была чужда его родителям. Герберт думал о будущем и не исключал возможности того, что в прусско-германском рейхе усилится влияние южно-германских либералов — в этом случае Вильгельм стал бы его козырной картой в борьбе против них.

В августе Вильгельм вместе с Эйленбургом отправился в Байрейт на вагнеровский фестиваль, а затем — на озеро Штарнбергерзее. Вильгельм явно был очарован своим приятелем-эстетом, но многие в Германии имели менее высокое мнение о нем. Кто-то отмечал его манерность и подверженность припадкам ипохондрии, другие считали его познания в области искусства легковесными. Третьим представлялось, что в их отношениях с принцем есть нечто нездоровое. Была хорошо известна склонность Эйленбурга к мистицизму, и при дворе опасались, что он может «заразить» этим Вильгельма.

7 сентября 1887 года кабинет вынес решение, согласно которому прикомандирование Вильгельма к гражданскому ведомству продлевалось еще на год — курс его обучения должен был включить в себя стажировку в министерстве финансов. Там его ментором стал чиновник по фамилии Майнеке, чью манеру инструктажа Вильгельм нашел суховатой. Позднее он признавал, что финансовые дела его не особенно интересовали — по крайней мере до тех пор, пока его министром финансов не стал Иоганнес Микель. Бисмарк тщательно следил за просвещением принца по части государственных дел, считая, что принц лишь незрелый подросток, многого не понимающий (в таком же возрасте Фридрих Великий уже правил государством). К Вильгельму приставили еще двух консультантов: престарелого профессора Берлинского университета и тайного советника Рудольфа фон Гнейста и регирунгсрата Ганса фон Бранденштейна. По военной части его опекал генерал Адольф фон Виттих.

В конце месяца Вильгельм отправился на юг — проведать больного отца. Принц не особенно торопился, в Венгрии и Штирии выезжал на охоту. В Мюрцштеге ему удалось наконец вожделенное рандеву с двумя дамами легкого поведения, которых в Вене к нему не допустила сверхбдительная охрана. Элла Зоммзих имела опыт общения с принцем в Берлине и хорошо знала его вкусы, а потому прихватила с собой подружку — Анну Гомолач — «у нее такие красивые руки». Троица предалась любовным утехам в номере отеля «У саксонского короля» и расшумелась так, что перебудила всех обитателей отеля. Как обычно, Вильгельм недоплатил девочкам за услуги, и они в отместку утащили у принца запонки с монограммой. Анна впоследствии предъявила претензии на выплату содержания для ее дочери, зачатую от Вильгельма в ту развеселую ночь. Казне пришлось раскошелиться.

V

Кронпринц с супругой после краткого пребывания в Венеции переехали в местечко Бавено на озере Лаго-Маджоре, арендовав виллу «Клара». Там отметили день рождения Фрица — как оказалось, последний в его жизни. Восемь лет назад на вилле отдыхала королева Виктория — в саду росли посаженные ею два дерева. Викки на удивление приветливо встретила прибывшего в середине октября сына. Разговаривали на отвлеченные темы — об итальянской живописи, в частности, все вместе совершили экскурсию на остров Борромео. Викки рассказала сыну, что именно здесь Гете написал свои знаменитые строфы «Знаешь ли ты страну, где цветут лимоны». 30 октября явился Маккензи. Оптимизм его поубавился, когда он обнаружил, что опухоль перешла и на ранее здоровую правую сторону голосовых связок.

3 ноября начался предпоследний акт трагедии. Фриц и Викки переехали на виллу «Зирио». Привлекло, видимо, удобное расположение — на взгорье, в зарослях лигурийских олив. Ниже, у моря раскинулось местечко Сан-Ремо. Хозяева заломили за аренду чудовищную сумму, но Викки это не смутило. «Очень дорого, зато все новое, все чисто, все удобства…» — писала она. Явное преувеличение: не было ни ванны, ни печки. В саду под пальмами был сооружен искусственный грот, и Фриц часами лежал в нем на солнышке. Немецкая пресса под дирижерскую палочку Бисмарка продолжала тем временем свою кампанию против Маккензи. 17 октября во время пребывания Вильгельма на вилле «Клара» по этому поводу разгорелась жесткая перепалка.

5 ноября в Сан-Ремо прибыл Маккензи. К этому времени больной уже отхаркивался кусками пораженной ткани; опухоль стала еще больше. Исследовав на следующий день гортань пациента, шотландский целитель глубокомысленно прокомментировал: «Выглядит неважно». Фриц задал прямой вопрос: «Это — рак?» «Простите, сэр, похоже, что так. Но с уверенностью сказать нельзя». Позже Маккензи в свое оправдание заявлял, что всегда был полностью откровенен со своим пациентом, без всяких экивоков рубил правду-матку. Гортань была в таком состоянии, что взять биопсию не представлялось возможным. Маккензи запаниковал и запросил помощи от коллег. Из Вены прибыл профессор Шреттер, из Берлина — доктор Краузе. В отеле «Медитеррен» состоялся консилиум, о чем моментально стало известно в Берлине. Хильдегард фон Шпитцемберг записала в своем дневнике (в котором излагала содержание своих бесед с Бисмарком): «Пророчество немецких врачей сбывается — и слишком скоро».

Вильгельм решил лично заняться разоблачением и изгнанием шарлатана Маккензи. Вальдерзее отреагировал на намерение принца довольно скептически. Запись в его дневнике за 7 ноября гласит: «Не думаю, что поездка принца Вильгельма в Сан-Ремо — разумное предприятие. От него не будет никакой пользы, против воли матери он с английским лекарем ничего не сделает; будут только скандалы, которые только усугубят состояние больного, а его теперь можно только пожалеть». Тем не менее 9 ноября Вильгельм в Сан-Ремо, с ним еще один медицинский авторитет — профессор Мориц Шмидт из Франкфурта. В отеле собирается очередной консилиум. Маккензи на него не допустили, и, по его словам, он никогда не узнал, о чем шла речь. Почти наверняка обсуждался вопрос о целесообразности операции. Новоприбывшее светило было преисполнено уверенности, что Фриц страдает от застарелой инфекции и ему следует прописать йодид калия. Шреттер счел это полным бредом. Маккензи, наверное, взял бы сторону последнего. Один из журналистов пронюхал о споре врачей и обратился к Викки за комментарием и в качестве ответа получил пощечину.

Вильгельм уговаривал мать прислушаться к доводам здравого смысла и согласиться на операцию, которая может спасти отцу жизнь. У Вильгельма и Шмидта было поручение от кайзера — привезти полный отчет о состоянии здоровья сына. Викки гнула свое: Вильгельм хочет быстрее отправить отца в могилу, чтобы самому захватить трон. Когда Вильгельм захотел пройти к отцу, Викки попыталась ему помешать. Вильгельм позднее во всех подробностях и в своем обычном рваном стиле описал разыгравшуюся сцену: «Она обошлась со мной как с собакой… Ее терзал страх, что вот-вот рассыплется тот карточный домик, на котором она построила свои надежды… Я стоял внизу на лестнице и вынужден был слушать ее упреки и то, что она не допустит меня к отцу, и чтобы я ехал дальше, в Рим…» По словам матери, отцу стало лучше, но «по каменному выражению ее лица, так изменившемуся со времени нашей встречи в Бавено, я понял, что она говорит неправду». В это момент распахнулась дверь и появился Фриц — со слабой улыбкой на лице. Вильгельмбросился наверх, чтобы обнять отца; тот прошептал слова радости по поводу приезда сына…

Викки описывает этот эпизод несколько по-иному. Приехавший Вильгельм «дошел до пределов грубости и наглости по отношению ко мне… Боюсь, я тоже была не очень сдержанной с ним — но это подействовало. Он сразу стал таким тихим, превратился в саму любезность — так что у нас все теперь лучше некуда».

Когда Вильгельм попытался объяснить матери, что он прибыл со специальным поручением от кайзера, та отреагировала очень просто: все это заговор с целью выкрасть ее супруга и вывезти его в ненавистный Берлин, и этот Шмидт тоже заговорщик. В письме королеве Виктории она изливала душу:

«Вильгельм, разумеется, слишком юн и неопытен, чтобы разобраться во всем! Его просто напичкали этим бредом там, в Берлине! Он считает, что он должен спасти папочку от моего якобы неправильного ухода! По мере того, как вся эта берлинская дребедень выветривается у него из головы, он становится милым и обходительным, и мы вполне рады его обществу; но диктовать себе я ему не позволю: у меня своя голова на плечах и она не глупее, чем у него».

Вильгельм, очевидно, сильно переживал за отца. 11 ноября он отправил Хинцпетеру письмо со словами: «Я бы никогда раньше не поверил, что слезы могут принести облегчение — ведь я никогда раньше не плакал (?). Сегодня я понял: они действительно могут смягчить эту страшную боль. Пуля, снаряд — все было бы лучше, чем этот ужасающий недуг!»

Приятель Фрица генерал Лоэ нашел поведение Вильгельма перед лицом болезни отца вполне достойным: «Недавно встретил принца Вильгельма в Базеле, когда тот возвращался из Сан-Ремо в Берлин. Принц явно в глубоком горе, он преклоняется перед мужественным поведением отца, вполне адекватно оценивает ситуацию, его мысли и намерения вполне разумны все это производит сильное впечатление». На пути в Берлин Вильгельм сделал остановку в Мюнхене, чтобы встретиться с Эйленбургом. Тот был всецело поглощен предстоящей премьерой своей пьесы «Морская звезда», которая должна была состояться 25 ноября в Берлине.

Вильгельм сообщил Эйленбургу, что состояние отца «безнадежно», то же он повторил 14 ноября Вальдерзее. По мнению принца, операция может продлить жизнь Фрица не более чем на насколько месяцев. Престарелый кайзер пригласил к себе докторов, чтобы они просветили его насчет болезни сына. Те единодушно высказались против операции — поздно, время упущено.

Все обвиняли Викки и нанятого ею «знахаря-англичанина». С отцом Вильгельм распрощался более или менее мирно, зато устроил бурную ссору с находившимся там же, в Сан-Ремо, братом Генрихом, который, по мнению Вильгельма, попал под влияние матери. «Как это можно — чтобы королем Пруссии стал человек, который не может вымолвить ни слова! — произнес Вильгельм. — Если дед умрет раньше отца, меня следует объявить регентом».

22 ноября в Потсдам прибыл Эйленбург и остановился в гостевом помещении Мраморного дворца. Вильгельм встретил его очередным потоком проклятий по адресу Маккензи — «единственного виновника катастрофы». Как писал Эйленбург, «принц проигрывает и детально обдумывает все варианты, чтобы быть во всеоружии на случай всяких неожиданностей. Его не упрекнешь в недостатке энергии». Эйленбург знал, как успокоить нервы принца — своими вокальными экзерсисами. Он пел, и Вильгельм не мог сдержать слез. На следующий день состоялась генеральная репетиция «Морской звезды» Ивара Свенсона (автор предпочел укрыться под этим псевдонимом), по ее окончании друзья поужинали, затем пешком отправились в казармы гвардейских гусар по темным и мокрым улочкам Потсдама. «Я не ощущал холода, слушая принца, который излагал мне свои планы. Для него жребий уже был брошен» — эти строки из воспоминаний Эйленбурга звучат несколько загадочно.

Все говорило о том, что кайзер, подталкиваемый Бисмарком, готовился передать молодому Вильгельму полномочия официально представлять рейх. Когда претендент сообщил об этом отцу, тот расплакался и собрался ехать в Берлин, чтобы расстроить предприятие. Официальное послание Бисмарка кронпринцу перехватила Викки. Успокоить Фрица попытался Роггенбах — возможно, «его апелляция к здравому смыслу и великодушию кронпринца имела бы успех, если бы не кронпринцесса: она была не той женщиной, которая могла бы добровольно расстаться с атрибутами власти», — отмечал в своем дневнике Вальдерзее. Фриц так и не дал своего согласия на расширение полномочий сына. Казалось, предстоит жесткая борьба за власть. Отношения обитателей виллы «Зирио» к нашему герою вся эта история, естественно, не улучшила.

18 ноября назначение Вильгельма было оформлено официальным государственным актом. В тот же день, уже в новом качестве, принц принял прибывшего в Германию с визитом российского императора. Русско-германские отношения были тогда крайне напряженны. По совету Бисмарка Вильгельм отправился встречать утренний поезд на станцию Виттенберге. Результаты визита нельзя было назвать успешными, несмотря на примирительные жесты с немецкой стороны. Царь проигнорировал приглашение Вильгельма остановиться в Берлинском замке и предпочел устроить свою резиденцию в здании российского посольства на Унтер-ден-Линден. С обеих сторон в то время предпринимались недружественные акции: русские прекратили продажу недвижимости немецким подданным, немцы перестали принимать российские векселя: «…из опасения, что с нами будут воевать на наши же деньги». Бисмарк, однако, не пошел на поводу у тех, кто желал (Вальдерзее, в частности) начать превентивную войну. В конечном счете русские смягчились, царь поставил свою подпись под «договором перестраховки», а Вильгельм удостоился похвалы кайзера за проявленное дипломатическое искусство.

Престарелый кайзер запросил мнение Мольтке о шансах Германии в случае начала войны. Тот предупредил его, что война будет идти на два фронта, и отметил угрозу от антигерманской агитации панславистов. Кайзер распорядился увеличить сеть железных дорог на востоке, чтобы облегчить переброску войск. 3 февраля 1888 года он санкционировал публикацию текста германо-австрийского договора. Заключительным аккордом военной тревоги 1888 года стала речь канцлера Бисмарка в рейхстаге 6 февраля, в которой он, в частности, заявил: «Мы хотим мира, но мы ни на минуту не поколеблемся взять в руки оружие, если нас к этому вынудят. Мы, немцы, богобоязненный народ, но, кроме Бога, не боимся никого и ничего». Вильгельм и Дона слушали речь в зале.

Государственные дела и заботы не занимали принца круглосуточно, у него было время для развлечений. 27 ноября 1887 года Хелиус исполнил для принца «Марш смерти» из «Сумерков богов» Вагнера. Этот концерт так подействовал на принца или что-то другое, но на следующий день он представил Бисмарку сочиненный им проект прокламации германским монархам — Вильгельм предлагал рассматривать их не вассалами (мнение, которого придерживался его отец), а коллегами, с которыми кайзер будет консультироваться как с равными. Проект шесть недель пролежал в столе у канцлера. Эйленбург нашел его «ясным, простым и отличным по содержанию», принц, по его словам, «с нетерпением ждал похвалы», но у канцлера было, судя по всему, иное мнение. Вильгельм поторопил Бисмарка с ответом — тот посоветовал принцу сжечь написанное.

VI

15 ноября в официальном «Имперском вестнике» появилось сообщение о серьезной болезни кронпринца и его решении не подвергаться ларинготомии. Для сведущих это означало: наследник престола обречен, жить ему осталось недолго. Маккензи все еще суетился — 15 декабря он вновь был у постели больного. В январе 1888 года у Фрица поднялась температура, началось нагноение, дыхание стало зловонным. Образец отхарканной ткани был послан Вирхову, тот вновь не обнаружил в нем раковых клеток. Больной по-прежнему не соглашался на радикальную операцию, но готов был пойти на удаление голосовых связок.

Его старший сын в это время оказался в центре нового скандала, результатом которого стало резкое ухудшение его отношений с Бисмарком. 28 ноября 1887 года Вильгельм присутствовал в качестве председателя на состоявшемся в доме Вальдерзее сборище сторонников Адольфа Штеккера. Об этом проповеднике идей христианской любви как альтернативы социализму уже говорилось выше. К описываемому времени его активность усилилась. Штеккер посещал дома бедняков, тюрьмы, ночлежки, призывал их обитателей вернуться к Богу и подкреплял свои проповеди раздачей бесплатных лепешек. Воззвания его отличались высоким пафосом: «Нищета берлинских трущоб вопиет к милости Господней! Я призываю каждого христианина — к борьбе! Помогите мне! Я не могу сделать это один!» Казалось бы, ничего особенного — если бы не его отношение к евреям. В 1879 году он сформулировал «Наши требования к современному еврейству», которые сводились к лозунгу: «Побольше скромности, побольше терпимости, побольше равенства». Внимание общественности привлекли его выступления в прессе — нападки на «еврейское засилье» и на «бесчувственный капитализм», который, как он считал, являлся отличительным признаком «еврейской расы». Некоторые комментаторы отмечали, что антисемитизм Штеккера носил политический, а не расовый характер. Теолог-евангелист Фридрих фон Бодельшвинг утверждал, например, что «Штеккер никогда не нападал на еврейскую религию, напротив, врагами для него были евреи-безбожники, отринувшие веру своих предков и объединившиеся с христианами-отступниками в общей ненависти к кресту, трону и алтарю». Как бы то ни было, движение Штеккера стало центром притяжения радикально настроенных антисемитов.

Вильгельм поддерживал движение, вероятно, под влиянием своей супруги Доны, которую вовлекла в него жена Вальдерзее, воспитанница американской секты возрожденцев. Дона примкнула к движению Штеккера еще в 1882 году. Вильгельм вспоминал «ужаснувшие меня описания нищеты берлинских трущоб», которые он, по-видимому, слышал от жены.

В отличие от Бисмарка, который называл Штеккера лицемером в собачьем ошейнике (намек на его пасторский воротничок), Вильгельм был очарован пастором, даже сравнивал его с Лютером. Участие принца в мероприятии «Городской миссии» Штеккера в момент, когда против того было возбуждено несколько исков за оскорбления по адресу журналистов, вызвало громкий протест общественности. Вальдерзее утешил Вильгельма: не стоит обращать внимания, вся пресса — в руках евреев. Эйленбург тоже поддержал антисемитский настрой своего августейшего приятеля. Под их влиянием принц начал просто «терять голову». 8 декабря во время очередной охоты он заявил министру Путткамеру о необходимости «заткнуть глотку» еврейской прессе. Тот, как и следовало ожидать, ответил, что при существующем правопорядке это невозможно. Реплика Вильгельма: тогда к черту такой правопорядок!

Пресса продолжала неистовствовать. Через неделю, на охоте, Герберт Бисмарк прямо посоветовал принцу прекратить поддержку Штеккера, то же сказал и Либенау. Наблюдавший эту сцену Вальдерзее философски отметил в своем дневнике: «Ничего не поделаешь, евреи всех опутали». Вскоре рептильная пресса Бисмарка, в частности «Норддейче альгемейне цейтунг», открыла кампанию против Штеккера. Под ударом оказался и сам Вильгельм. Дело выглядело так, что канцлер замышляет новый «культуркампф», на этот раз против лютеран. Передавали приписываемые ему высказывания: «Теперь главная опасность — это протестантские попы», «Мы не хотим, чтобы нами правили бабы и попы».

Свое мнение об увлечении Вильгельма пастором-антисемитом Бисмарк изложил в направленном ему строгом послании. «Трудно нанести больший ущерб императорскому дому, — писал канцлер, — чем позволить превратить себя в защитника одной партии и ее лидера, придерживающегося столь крайних взглядов, что это сделало его неприемлемой фигурой в глазах общественного мнения». Бисмарк советовал взять себе за образец Фридриха Великого как государственного и военного деятеля. Взгляды Штеккера, указывал он, несовместимы с традициями, заложенными Фридрихом. Вильгельм был крайне уязвлен выговором; Бисмарк в его глазах приобрел черты злого гения. Узкий круг приятелей принца был в восторге от его размолвки с канцлером. Вильгельм засел за сочинение ответа Бисмарку: Штеккер — истовый монархист и вообще человек хороший и так далее… Принц предвкушал — он станет капитаном имперского корабля и отделается от своевольного лоцмана. Министру финансов Шольцу он объявил, что Бисмарк будет ему нужен еще несколько лет, в течение которых он станет постепенно ограничивать его функции, распределяя их среди других членов кабинета. Хорошей заменой мог бы стать, по мнению принца, министр Карл Генрих фон Беттихер. Сам Штеккер передавал слова Вильгельма в таком виде: «Он подержит старикана месяцев шесть, а потом будет править сам».

Скандал не ослабевал. 27 декабря 1887 года «желтая пресса» набросилась на Вильгельма из-за его планов провести (в рамках кампании сбора средств для «Городской миссии») парад единомышленников — в средневековых костюмах. Газеты писали о «штеккеровском шабаше», называя проповедника «главным антисемитом» рейха. Вильгельм без труда сообразил, что кампанию в прессе организовал канцлер. Последовала шумная перепалка с Гербертом фон Бисмарком. Эйленбург выступил на стороне принца — друга и собутыльника, защищал его «как лев», но в приватных беседах он советовал принцу потихоньку отмежеваться от Штеккера, ставшего «красной тряпкой для наших быков». Возможно, у Эйленбурга была еще одна причина: он считал, что излишне тесные отношения принца с Вальдерзее чрезмерно усиливают позиции последнего. Вильгельм сдаваться не пожелал.

Он решил апеллировать непосредственно к кайзеру. Тот не поддержал внука и принялся ругать жену Вальдерзее Марию: «слишком уж много строит из себя со своей религией», полностью подмяла под себя мужа, вот и при дворе перестала появляться… Вальдерзее, которому Вильгельм, видимо, передал эти упреки, категорически их отмел: может быть, его жена и впрямь не часто посещает дворец кайзера, но ее религиозные убеждения тут ни при чем. Очевидно, он понял, что Бисмарк затеял против него интригу, и собрался развернуть контратаку, играя на уязвленном самолюбии принца, но не успел: Вильгельм круто изменил свою позицию — 14 января 1888 года он написал канцлеру, что не хотел бы, чтобы между ними возникла хотя бы «тень разногласий».

Возможно, свою роль сыграли уговоры Эйленбурга, который был убежден, что Вальдерзее и его «партия войны» оказывали «плохое влияние» на Вильгельма. Кроме того, Эйленбургу не нравились доверительные отношения между принцем и генерал-квартирмейстером — вероятно, он не знал, что Вальдерзее улаживает личные проблемы принца. С другой стороны, Эйленбурга раздражало и беспробудное пьянство Герберта — не в последнюю очередь потому, что приходилось составлять ему компанию. После одной попойки, закончившейся в половине третьего ночи, он выразился в том смысле, что у Бисмарков мужицкие желудки: ведро спиртного могут принять — и хоть бы хны.

Обнаружилось, что Вильгельм так же подвержен внешним влияниям, как и его отец. Принц высказывался то против Великобритании, то против России; в 1887 году он был в «антибританском» настроении. Ходили слухи, что он информировал царя о передвижениях английских войск на границе с Афганистаном. Возможно, здесь свою роль сыграло чувство обиды: принц написал письмо бабушке о состоянии здоровья отца, а та не удосужилась ответить. Однако 7 декабря в разговоре с британским военным атташе полковником Леопольдом Суэйном он категорически отрицал свое якобы негативное отношение к Англии:

«Чтобы из-за меня началась война — да это же просто нелепо! Я целиком и полностью поддерживаю политику Бисмарка, в наши намерения вовсе не входит провоцировать Россию или Францию… Что касается моих чувств в отношении Англии, я давно считаю, что наши страны должны сообща решать все политические вопросы — наши страны обладают такой мощью, такими возможностями, мы вместе должны крепить мир; у вас — мощный флот, у нас — мощная армия, и мы можем этого достичь. Я очень хотел бы изложить это лично моим английским родственникам, коль скоро они предоставят мне такую возможность. Но они мне не пишут, не желают со мной разговаривать — как же в этих условиях они могут узнать о моих чувствах?»

Речь была вполне в духе «кобургского проекта». Окончив ее, Вильгельм прослезился.

В высказываниях Вильгельма стали проявляться и русофобские нотки — возможно, так он старался наладить отношения с обитателями виллы «Зирио». Викки рассматривала войну с Россией как шанс для своего любимца Сандро восстановить репутацию и, возможно, вновь получить болгарскую корону. (Тот, кстати, не думал ни о чем подобном, полностью поглощенный своим дармштадтским романом.) Еще большую воинственность, чем Викки, проявлял ее супруг. Фриц написал меморандум, в котором приводил аргументы в пользу начала войны против России. Он заявил Вальдерзее, что имеет в виду ни больше ни меньше как начать «крестовый поход против России».

Для Вильгельма одно разочарование сменялось другим. Кайзер отказался дать внуку дивизию, несмотря на рекомендацию Бисмарка. Эйленбург заметил с осуждением: «Он (кайзер) считает, что коль скоро внуку еще нет тридцати, то он еще ребенок». Двадцативосьмилетний Вильгельм усмотрел в решении деда «руку виллы „Зирио“». Вальдерзее поддержал принца, назвав Викки «неразумной эгоисткой». Принц отдыхал душой лишь в обществе Эйленбурга — они наслаждались санными прогулками по заснеженным окрестностям Потсдама. Мать прислала ему рождественскую открытку — не особенно теплую: «Мы хорошо встречаем праздник. Для огорчений нет причин. Твой отец чувствует себя хорошо! Единственное, что нас печалит, — твои дедушка и бабушка стали такими старыми!» Вильгельм по этому случаю вспомнил классику: сцену под Валенсией, когда труп Сида испанцы взгромоздили на коня, чтобы устрашить мавров, — сравнение, своеобразно характеризующее его сыновьи чувства.

Новый, 1888 год начинался на минорной ноте. В германскую историю он стал «годом трех кайзеров». Вошедшие в народный словарь характеристики всех трех звучали как «грайзе-ляйзе-райзе», что примерно можно перевести как «первый — седой, второй — немой, третий — шебутной».[7] Приверженцы Фрица заменяли «ляйзе» на «вайзе», то есть «мудрый», но это была чисто субъективная оценка. Состояние здоровья Фрица стало главной темой бесед. Приятель кронпринца, католик генерал Лоэ, имевший доверительный разговор с Маккензи, информировал Вальдерзее — опухоль снова начала расти: «Пока все ничего, но дамоклов меч все еще нависает. Как его убрать? Это самый важный вопрос для нас всех». Много говорили о том, какую роль будет играть Викки — попытается ли использовать мужа, чтобы самой стать правительницей страны. Люциус Балльхаузен записал мнение Бисмарка: «Кронпринцесса не Екатерина (Великая), а кронпринц — не Петр III. Она прежде всего хочет быть популярной, блистать в разговорах, а настоящей жажды власти не имеет. У нее художественные наклонности, в этой области она и будет себя проявлять. Она хочет казаться либералкой, эпатировать окружающих всякими парадоксами, ничего более».

27 января Вильгельм получил от императора голубой конверт, в котором содержалась приятная для него новость: он получал чин генерал-майора и новое назначение — командующего пехотной гвардией. Отныне принц должен был постоянно находиться в Берлине. Идея вверить принцу командование бригадой исходила от главы кайзеровского военного кабинета Альбедилла. Кайзер вначале противился: «Подумай только, Альбедилл, до сих пор мальчишка имел дело с одним полком, двадцатью — двадцать пятью офицерами, а тут ему придется командовать тремя полками, девятью батальонами; под его началом будут три полковых командира, а сколько офицеров! Нет, это невозможно!» «Со временем справится!» — с должным почтением заверил его Альбедилл, и уговоры подействовали.

Это был подарок кайзера ко дню рождения внука — как оказалось, последний его подарок. Вильгельму исполнилось 29 лет. В Сан-Ремо Викки даже отказалась поднять бокал за здоровье сына. Утешением для него стало новое назначение. По мнению многих, он был слишком молод, чтобы командовать бригадой, но Вальдерзее устыдил скептиков справкой: его дед получил аналогичное назначение в 21 год. Продолжались мелкие ссоры — Дона обидно высказалась по адресу Герберта, что вызвало недовольство канцлера, газета «Дейче тагеблатт» обрушилась на Вальдерзее как на вождя «партии войны»…

Между тем состояние кронпринца продолжало ухудшаться. Необходимость срочного хирургического вмешательства стала очевидной для всех. Когда 7 февраля в Сан-Ремо вновь появился Маккензи, Кессель встретил его грозным рыком: он отдаст его под суд военного трибунала — кронпринц еле дышит! 9 февраля наконец Фрица прооперировали. Провел операцию ассистент Бергмана доктор Браман, поскольку Маккензи никогда не был практикующим хирургом. Сам он заявил, что снимает с себя всякую ответственность за последствия. Операция проходила в странных условиях: Браману не было позволено даже обследовать пациента перед ее началом, все происходило не на операционном столе, а прямо в кровати усыпленного хлороформом больного. У хирурга в кармане был заряженный пистолет: но не для того, чтобы пристрелить Маккензи, если он начнет свои причитания (первое напрашивающееся объяснение столь странной идеи), а чтобы немедленно покончить самоубийством в случае, если что-то случится с августейшим пациентом! Его скальпель остановился в опасной близости от трахеи, что дало возможность Маккензи тут же возвестить всему миру, что немецкий хирург проявил вопиющую некомпетентность.

21 февраля из Лондона утешить сестру приехал принц Уэльский. В тот же день Бергман обнаружил присутствие раковых клеток в образцах удаленной ткани. Для Вальдерзее это стало поводом для торжества: «Порвана ткань лжи, сотканная этим лекарем-англичанином». Прибыл онколог по имени Куссмауль — он исследовал легкие Фрица на наличие метастазов. Кронпринц захотел взглянуть на прибывшую в Сан-Ремо английскую эскадру, но потерял сознание. Бергман сухо прокомментировал случившееся: «Это счет „два“ на пути к естественному концу».

Свара между светилами медицины приобретала характер театра абсурда. Маккензи отказался удостоверить правильность анализа, произведенного Бергманом, попутно выяснилось, что он вообще не знает, с какой стороны подходить к микроскопу, так как он никогда в жизни им не пользовался. Острый спор разгорелся по поводу того, какую дыхательную трубку надо вставить кронпринцу — английского или немецкого производства. Фриц сам выбрал немецкую. Маккензи не замедлил объяснить последовавшее воспаление низким качеством «тевтонского изделия»: оно якобы врезалось в ткань и повредило трахею. Возможно, новоиспеченного обладателя рыцарского достоинства снедала зависть к хирургу, который получил за свою операцию орден Гогенцоллернов.

Вскоре Маккензи взял реванш — сумел через Викки добиться увольнения Бергмана. Тут вмешался сам кайзер: он послал Бергману личное распоряжение оставаться в Сан-Ремо и ждать приезда своего внука, который в это время выехал в Карлсруэ на похороны своего двоюродного брата Людвига Баденского. Когда Вильгельм в начале марта прибыл на виллу «Зирио», мать вновь заподозрила заговор с целью умыкнуть ее супруга в Берлин. Вальдерзее отметил в своем дневнике: «Она вряд ли доступна доводам разума, настолько фанатично она предана идее, что у супруга не более чем легкое недомогание». Ассистент Вирхова, Вальдайер, дал посмотреть Вильгельму, как выглядят раковые клетки под микроскопом. Тот полюбопытствовал: «Вот эти маленькие штучки, которые я вижу, неужели это все от них?»

После отъезда сына Викки написала матери: «Я не услышала от него ни слова сочувствия или любви. Печально видеть, каким он стал высокомерным и какие непристойные мысли бродят в его голове! Это все из-за внушаемых ему идей, что не пройдет и года, как он станет кайзером. По крайней мере на этот раз он ни во что не вмешивался, так что можно сказать, что его визит особого вреда не причинил».

4 марта престарелый кайзер послал сыну распоряжение немедленно прибыть в Берлин. Должно быть, старик чувствовал, что его дни сочтены. Маккензи наложил вето: до наступления тепла кронпринца нельзя беспокоить. Раньше он не был так категоричен. Вместо Фрица 5 марта в Берлин отбыл Вильгельм.

В кругах придворной старой гвардии начали все больше задумываться над тем, что принесет с собой правление молодого императора: скорый уход в мир иной его деда и отца считался уже предрешенным. В ходе разговора между будущим канцлером Гогенлоэ и генералом фон Хойдуком, состоявшегося 7 марта, последний выразил мнение, что неминуем конфликт между Вильгельмом и Бисмарком. За Вильгельмом стоят определенные консервативные силы, которые преисполнены решимости вырвать власть из рук канцлера. «Это было бы некстати, — заявил Хойдук. — Но князь не пользуется популярностью, и ему будет трудно обеспечить себе поддержку общественного мнения». Если бы дело происходило в России, заметил в своей книге детский приятель Вильгельма, Паултни Бигелоу, можно было бы ожидать дворцового переворота — с такой ненавистью прусская аристократия относилась к Фрицу. Генерал Штош суммировал общее мнение: первый Вильгельм слишком стар, второй — слишком молод. «Как сильно мы будем ощущать этот разрыв в цепи!» — заявил он Вальдерзее.

Тот не разделял опасений. Менее чем за неделю до кончины престарелого кайзера он записал в своем дневнике, что мнения многих о молодом принце теперь, когда увеличилась вероятность его скорого прихода к власти, изменились к лучшему, и дал свой критический комментарий: «Говорят, он стал серьезнее, повзрослел и приобрел массу бог знает каких прочих достоинств, и главное — как быстро! Все это вранье! Это утверждают те люди, которые раньше плели против него интриги, а теперь надеются получить тепленькое местечко. Принц остался таким же, каким был всегда, правда, кое-чему он в последние месяцы научился».

Вильгельм между тем продолжал свою мрачную одиссею: с похорон — к постели одного умирающего, затем — другого. 7 марта, прибыв в Берлин, он обнаружил деда в белом одеянии с шотландским шарфом вокруг шеи. Кайзер ознакомился с письменным отчетом о состоянии сына. Силы быстро оставляли деда. Когда позднее в тот же день в замок прибыл Вальдерзее, Вильгельм отвел его в сторону, чтобы рассказать, как он «одновременно и тронут, и взволнован». В приемной перед кабинетом кайзера народу было больше, чем обычно. Предстоящий уход из жизни кайзера воспринимался всеми как-то спокойно: все-таки почти девяносто один год, пора… Писатель Фонтане оставил нелицеприятное описание толпы собравшихся на Унтер-ден-Линден берлинцев: «Дождь капал с зонтиков, люди стояли как кретины, тупо уставившись на двери дворца».

Следующий день кайзер провел в полудреме. Он принял Бисмарка, в разговоре с которым обронил свою известную фразу: «Мне некогда уставать». Подошедшему к его ложу внуку он произнес несколько фраз: «Я всегда был тобой доволен, ты всегда делал все хорошо… Веди себя разумно с царем… Ты же знаешь, какой он. Держись союза с Австрией, будь ему верен, это оплот мира… Храни его, но не бойся войны, если за правое дело». Неясно, осознавал ли он, к кому обращался — к сыну или внуку. Во всяком случае, и он, и Августа давно уже связывали свои надежды не с Фрицем, а с Вильгельмом. Принц не отходил от ложа умирающего. Августа, в кресле-каталке, держала его за руку. Затем речь кайзера стала бессвязной, он промолвил: «Ну хорошо, ну ладно… Аминь», — пробормотал что-то о французской армии. Присутствующих он более не узнавал.

Кайзеру предложили вина. Кто-то спросил, хорошо ли он себя чувствует. «За это не поручусь», — позволил себе пошутить умирающий кайзер. В семь часов вечера он попросил бокал шампанского, съел немного супа, поговорил о том, насколько Германия готова к войне (трудно сказать, шла ли речь о сегодняшнем дне или о войнах 1814–1815 годов, где он получил свое боевое крещение). В вечерних выпусках газет уже появилось сообщение о его кончине — несколько преждевременное. Внешне выглядело так, что он действительно уже умер, но он вдруг очнулся и внятно вымолвил: «Дайте мне кружку пива!» Ему дали воды. Он поморщился: «Что? Разве это можно тоже пить?» Он снова перестал различать присутствующих. К Бисмарку он обратился на ты, чего никогда ранее не делал.

Последнее, что он прошептал, — было что-то о России и Австро-Венгрии. Все кончилось в восемь тридцать утра 9 марта 1888 года. У Вильгельма, по свидетельству Вальдерзее, по щекам катились слезы. Все члены семьи по очереди приложились к руке покойного. Затем настала очередь придворных. Бисмарк философски изрек: «Все теперь станет труднее, но надеюсь, смогу довести дело до приличного конца». Вместе с Вильгельмом I умерла и старая Пруссия. При Фрице и Вильгельме спартанская простота уступила место «безграничной имперской роскоши».

ГЛАВА 7 ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ ДНЕЙ

Фриц стал королем Пруссии в том же возрасте, что и его покойный теперь отец. Одновременно он унаследовал и титул кайзера Германии и пожелал, чтобы его именовали Фридрихом IV — так бы установилась преемственность с императорами средневековой Священной Римской империи. Бисмарку эта идея решительно не понравилась. Сославшись на мнение прочих владетельных немецких князей, он заявил, что новый кайзер должен называться Фридрихом III: очередным после Фридриха I — основателя прусской монархии и Фридриха II Великого. Теодор Фонтане горько заметил в этой связи: «Какой контраст: Второй — победитель-триумфатор, и Третий — полуживой, полутруп!» Предложенная Бисмарком нумерация между прочим четко показывала, что для канцлера германский рейх представлял собой не более чем расширившуюся Пруссию. Строго говоря, нового монарха следовало бы называть не Третьим, не Четвертым, а Фридрихом I, так как кайзеров с таким именем в новом рейхе ранее не было.

Первыми актами нового кайзера было присвоение ордена Черного орла своей супруге и назначение Маккензи на должность королевского лекаря, что вызвало ряд кривотолков при дворе. Вильгельм был немедленно отстранен от исполнения обязанностей официального представителя короны — это была сладкая месть. В отправленной ему сухой телеграмме говорилось: «Глубоко скорбя о кончине моего родителя и сожалея о невозможности для меня — в отличие от Вас — быть рядом с ним в его последние минуты, я в момент моего восхождения на трон выражаю уверенность, что Вы своим поведением дадите всем должный пример лояльности и повиновения». Королева Виктория пыталась отговорить Фрица от переезда в Берлин. По ее мнению, ему был полезен более мягкий климат, например, Висбадена, но ее зять понимал, что все нити власти сосредоточены в Берлине.

Фонтане выразил точку зрения типичного пруссака-либерала, когда писал, что Фриц — «средоточие добра, утонченности и прочих выдающихся качеств, только вот у него нет ни силы, ни опоры. Все это — путь к общему смятению. Народу нужны решительность и приказы. „Делайте, что кто хочет“ — это и в частной жизни неподходящий принцип, а уж в политике и подавно». В тот день, когда Фриц и Викки прибыли в Берлин, «Фоссише цейтунг» разразилась статьей со скрытыми нападками в их адрес. По мнению Фонтане, это должно было порадовать Вильгельма. Так оно и было.

Новый император и императрица отбыли из виллы «Зирио» в 9 часов утра 10 марта. Эйленбург сообщает о том, что ему рассказал при встрече в Мюнхене бывший в команде врачей Фрица Кессель: новая дыхательная трубка, на сей раз английского производства, почти лишила больного дара речи; не пройдет и года, как власть перейдет к Вильгельму. Эйленбург сам смог убедиться в правильности этого прогноза, когда императорский поезд сделал десятиминутную остановку на мюнхенском вокзале. Супруга Бисмарка Иоганна заметила мужу, что у Вильгельма убитый вид. Сам канцлер выехал в Лейпциг, чтобы встретить нового кайзера — с Фрицем они не виделись около полутора лет. О состоянии здоровья Фрица ему доложил Бергман, который был еще более категоричен, чем Кессель, — больной не доживет и до осени.

В 10 часов вечера 11 марта августейшая чета прибыла в свою берлинскую резиденцию — замок Шарлоттенбург. На всю жизнь Вильгельм запомнил глубокую печаль в глазах отца, когда тот делал первые свои шаги по заснеженному Берлину. Все были потрясены его внешним видом: он так изменился за год! Вильгельм поцеловал отцу руку, его мать в это время демонстративно отвернулась. Как писал Фонтане, «междуцарствие будет коротким — и слава Богу». Выбор Шарлоттенбурга в качестве резиденции был продиктован тем, что в Городском замке слишком пыльно и к тому же Викки не нравилось его расположение в центре города: там ее супруг оказался бы «на положении узника».

Похороны Вильгельма I были назначены на 16-е. Фриц по совету докторов остался в своей резиденции. Он тихо плакал, наблюдая из окна траурный кортеж, который направлялся к мавзолею, построенному позади дворца. Было холодно. Покойный кайзер мог бы гордиться своими подданными: по некоторым оценкам, полмиллиона берлинцев вышли на улицы, чтобы в пронизывающий холод проводить его в последний путь. На восточном фасаде Бранденбургских ворот висело полотнище с надписью на латыни: «Прощай, старый кайзер!», на западном фасаде — полотнище с напутствием на немецком языке: «Благослови Бог тебя в последний путь!» По обе стороны арки были установлены стелы с портретами покойного. Вильгельм шел за гробом первым, в одиночестве, как отмечали очевидцы — «выпрямившись, с твердым выражением лица». За ним следовали брат Генрих, короли других стран — Бельгии, Саксонии, Румынии… Присутствовал и престарелый Мольтке. Церемонией руководил гофмаршал граф Перпонше.

Отсутствие Фрица на похоронах было, разумеется, замечено, и широко обсуждалось. Хильдегард фон Шпитцемберг записала в своем дневнике: «Скоро будем прощаться и со вторым кайзером». Времени для осуществления его с Викки проекта «либеральной империи» оставалось прискорбно мало, а энтузиастов проекта было совсем немного, и в их рядах не было единства. Национал-либералы были тише воды ниже травы, свободные либералы были на положении маргиналов. Помощи Фрицу ждать было неоткуда. В разговоре с Бисмарком 12 марта он высказался за облегчение доступа к образованию более широким слоям населения, но его собеседник отнесся к этим идеям как к фантазиям человека, надолго оторванного от жизненных реалий. Они «испарятся как утренний туман» при соприкосновении с практикой.

Бисмарк напомнил кайзеру о состоявшемся у них в 1885 году разговоре, когда Фриц — тогда наследник престола — попросил его остаться на своем посту в случае смерти отца. Он, канцлер, тогда дал свое согласие на том условии, что «не будет парламентского режима и никакого иностранного влияния на политику» (в последнем случае это был явный намек на Викки). Фриц-кайзер пожал Бисмарку руку и заверил, что он полностью ему доверяет. Позднее Бисмарк говорил, что он никогда за время своей политической карьеры не имел такой свободы действий, как в эти девяносто девять дней правления Фридриха. Вальдерзее тоже был настроен благодушно, хотя и по иным мотивам. Он считал, что новый кайзер со своей супругой столько начудят, что любые акции его малоопытного преемника, даже не очень удачные, будут восприняты на ура. Все, что происходит в Шарлоттенбурге, — «комедия, которой не суждено долго длиться». Вальдерзее беспокоила только судьба Штеккера, он недвусмысленно намекнул проповеднику, что заниматься духовными делами много более безопасно, чем политическими. Викки больше, чем кто-либо, была преисполнена решимости приструнить как следует придворного проповедника.

Императрица, казалось, делала все, чтобы оправдать сделанное Вильгельмом жестокое сравнение всего происходящего с мизансценой из расиновского «Сида». Своей дочери Шарлотте фон Мейнинген она со всей серьезностью внушала: «Через неделю все поправится. В Потсдаме кайзер быстро выздоровеет». Сам Фриц более трезво оценивал ситуацию. Министр финансов решил обсудить с ним, какое из изображений кайзера следует взять в качестве образца для чеканки новой монеты, и в ходе разговора упомянул, что понадобится несколько месяцев для начала ее эмиссии. «Так долго я не проживу!» — откровенно признался его собеседник. В заметках Вальдерзее появилась даже нотка жалости — нечто для него не свойственное: «Несчастный, измученный кайзер — ему нужен покой, куда ему властвовать!» Много говорили о том, что Викки совсем свихнулась: может быть, это возрастное? Бисмарк, как всегда, был саркастичен — в доме у кайзера он выпил бокал вина, а позже у него начались неприятности с желудком. «Ох, это все от этого отвратного английского пойла!» — пожаловался он своему врачу доктору Швенингеру, естественно, с ударением на слове «английское».

Новый кайзер распорядился установить монумент в честь своего покойного отца. Выполнить его волю довелось уже Вильгельму: по его указанию был снесен целый квартал довольно эклектичной, но интересной архитектуры перед королевским дворцом. На этом месте разбили площадь, которая стала называться Шлоссфрейхейт, а любимый архитектор Бега построил амбициозный ансамбль.

Еще одно распоряжение кайзера касалось Маккензи — ему был пожалован орден Гогенцоллернов, который ранее получил хирург Браманн. Уязвленное самолюбие Маккензи, вероятно, было удовлетворено. На раздачу наград Фриц вообще не скупился. Министр Фридберг удостоился ордена Черного орла. Вальдерзее не смог скрыть своего неудовольствия: «Фридберг был их старым другом, он выручал кронпринца и кронпринцессу в разных деликатных ситуациях. Но либералы считают его своим, кроме того, у него в роду евреи. Думаю, что и он сам когда-то исповедовал иудейскую веру». Литератор Фонтане выразился по поводу награждения Фридберга еще лаконичнее: «Ликуй, Израиль!»

Канцлеру был предложен герцогский титул, его сыну — княжеский. Бисмарки отвергли предложение. Один из первых биографов Вильгельма, Эмиль Людвиг, заметил по этому поводу:

«Первым желанием либералов было создать как можно больше новых баронов, графов и князей, что вызвало иронический комментарий со стороны Бисмарка: „Видно, это его (нового кайзера) метод покончить с ненавистью низших классов к благородному сословию — включить в него все население“. А по поводу предложений новых титулов для членов своей семьи он выразился в том смысле, что лучше бы ему дали два миллиона талеров, тогда бы он назначил нового папу».

Бисмарк сумел несколько охладить эмоции нового кайзера в отношении России; ни он, ни его министры не допускали публичных нападок на восточного соседа. Фриц согласился с тем, что Штеккер должен быть удален с должности придворного проповедника, но окончательное решение было оставлено на усмотрение церковных инстанций, которые положили дело под сукно. В конце концов, точку в карьере этого демагога поставил не кто иной, как его почитатель и защитник — Вильгельм. Неожиданно улучшились отношения между Бисмарком и императрицей: канцлер даже начал отпускать шуточки насчет того, что Викки — это его последняя любовь.

Даже старый приятель Фрица, либеральный литератор Фрейтаг признавал, что для репутации Фридриха было бы лучше, если бы он не пережил своего отца. Другие доброжелательно настроенные к Фридриху III авторы выражают сомнение в том, что ему удалось бы создать либеральную империю, но полагают: проживи он дольше, мог стать реальностью союз Германии и Великобритании, что, в свою очередь, смогло бы предотвратить развязывание Первой мировой войны. Такую точку зрения представляет, в частности, историк Михаэль Фрейнд в изданной в 1966 году книге «Драма 99 дней. Болезнь и смерть Фридриха III».

Примирение с «англичанкой» было кратким. В двадцатых числах марта были высказаны претензии по поводу вмешательства Викки в государственные дела. Ее сравнивали с леди Макбет, а кайзера — с принцем Гамлетом. Вильгельм и его брат Генрих заверяли Бисмарка, что они против того, чтобы рейхом правила женщина, даже если речь идет об их собственной матери. Викки и сама давала повод для упреков — она не нашла ничего лучшего, как вновь оживить «Баттенбергский проект», отправив дорогому ее сердцу Сандро личное послание. В своем ответе тот скромно заметил, что он теперь не монарх, а рядовой подданный его величества. Нетрудно было прочесть между строк, что он вовсе не жаждет стать ее зятем, но Викки предпочла между строк не читать.

Под ее давлением Фриц назначил Баттенберга командующим гвардейским корпусом. 31 марта он огорошил Бисмарка заявлением о своем согласии выдать свою дочь за Сандро и сообщил, что уже послал ему приглашение прибыть в Берлин. Бисмарк вновь изложил свои аргументы: Сандро — лицо, ненавистное русскому царю, брак будет морганатическим, он подает в отставку. Фриц написал на листке бумаги два слова: «Что делать?» Ответ Бисмарка звучал вполне категорично: отменить приезд Сандро в Берлин.

В этот момент в кабинет ворвалась рыдающая Викки: как же можно — разбить сердце дочери из-за каких-то там государственных соображений! Фриц сделал красноречивый жест: мол, уймись. Когда это не помогло, он сорвал повязку с горла и попытался что-то проговорить. Единственное, что можно было разобрать, — «алляйн лассен» — «оставьте нас одних». Затем он сам зарыдал. Теперь, когда кайзер на его стороне, Бисмарк находит для него самые прочувствованно-возвышенные слова: он говорит об «олимпийском ощущении собственного достоинства и величия» у едва живого Фрица! Кайзер, если верить мемуарам канцлера, полностью согласился с тем, что замышляемый его супругой брак — это мезальянс. По-видимому, Викки вновь сумела его переубедить: когда пришло время писать завещание, он вновь выразил свое согласие на брак Моретты и Баттенберга и поручал своему наследнику, Вильгельму, предпринять соответствующие шаги. На следующий день, 1 апреля, отмечали день рождения канцлера (ему исполнялось 73 года). Вильгельм произнес тост, в котором сравнил рейх с полком, в котором «командир убит, его заместитель тяжело ранен и кому же приходится взять на себя командование? Конечно, молодому офицеру!». Ни у кого не было сомнений, кого имел в виду кронпринц Вилли.

Бисмарк, совсем было успокоившийся насчет Баттенберга, вновь почувствовалопасность. 5 апреля ему снова пришлось пригрозить отставкой, если брак станет реальностью. Вильгельм со своей стороны написал грозное послание Баттенбергу: «Если ты не оставишь в покое мою сестру, я буду считать тебя моим личным врагом и врагом моей страны». Сандро, поняв, что Викки что-либо объяснять бесполезно, обратился прямо к ее матери, английской королеве. Та, в свою очередь, написала дочери, чтобы она не предпринимала ничего без согласия Вильгельма — «ведь он же кронпринц!», иначе она сделает несчастными и Моретту, и Сандро. Викки не захотела прислушаться к разумному совету матери, ее не интересовало даже, что думает об этом Моретта. Викки рассуждала так: если ее сестра вышла замуж за другого Баттенберга, Генриха, то почему ее дочь не может стать женой его брата, Александра? Брак Моретты и Сандро только повысит статус сестры Викки — и какая пощечина Бисмарку!

Королева Виктория изменила свое мнение по поводу брачного проекта ее дочери, когда узнала от брата Сандро, Генриха, о связи «жениха» с дармштадтской субреткой. Вероятно, она написала об этом Викки. Впрочем, Бисмарк тоже мог просветить императрицу в мельчайших подробностях. Викки не хотела верить. Именно тогда канцлер и обнаружил в ее глазах «бездонную чувственность», и сделал вывод о том, что «Баттенберги околдовали ее» до такой степени, что она была готова на «кровосмешение». Александр между тем вовсе не горел желанием войти в королевскую семью: певичка Иоганна его вполне устраивала.

11 апреля Бисмарк, еще не остывший от схватки по поводу матримониальных планов Викки, поведал своей постоянной собеседнице Хильдегард фон Шпитцемберг об опыте отношений с обоими кайзерами:

«Мой старый господин (Вильгельм) тоже жены побаивался. Говаривал мне: „Помогите мне, это же настоящий мужик в юбке!“ Так что мы вместе против нее боролись — и справлялись. А этот (Фриц) слишком горд, чтобы признаться, но ведь он перед ней хвостом виляет, как собачонка какая-то! Он хороший солдат, но держится за ее юбку как маленький; ничего удивительного: я видел, как громилы-фельдфебели перед своими женами становились тихими и покорными, как мышки».

Двумя днями позже уже сам британский военный атташе без обиняков разъяснил Викки положение дел: в свое время брачный проект имел смысл, и британская сторона поддерживала его, но «все это в прошлом, и он (Баттенберг), говорят, вступил в нежные отношения с какой-то служительницей муз».

Другую проблему для Бисмарка создал в то время наш герой. У Вильгельма случился неожиданный приступ русофобии. На полях меморандума, где рекомендовалось «устранить Россию как фактор силы», он написал «Да!». Бисмарку пришлось напомнить обоим Гогенцоллернам — отцу и сыну, что политика Германии начиная с 1871 года преследовала цель сохранения мира в Европе и недопущения создания антигерманских коалиций. В разговоре с Вильгельмом канцлер заметил, что даже военная победа над восточным соседом ничего не даст, она лишь породит неудержимое стремление к реваншу. Вильгельм пошел на попятную: 10 мая заявил ему, что, по его мнению, политические соображения всегда должны иметь приоритет перед чисто военными.

Вскоре новый кайзер дал аудиенцию своему наместнику в Эльзас-Лотарингии Хлодвигу цу Гогенлоэ (который впоследствии стал третьим по счету канцлером кайзера Вильгельма II). Свои впечатления тот изложил следующим образом: «Вид у него не такой уж болезненный, только похудел и как-то пожелтел, глаза на лице стали сильнее выделяться. Но если присмотреться — в глазах страдание… Одним словом — мученик, и, право, что может быть мучительнее — знать, что тебя ждет медленная смерть».

Фридрих III с удовольствием занимался рассмотрением различных архитектурных проектов. Сразу после своего приезда в Берлин он показал сыну чертежи нового Берлинского собора, подготовленные зодчим Рашдорфом. Фриц и Викки поручили сыну проследить, чтобы здание было увенчано большим куполом в итальянском стиле. Собор должен был служить прославлению династии Гогенцоллернов. С этой целью кайзер захотел, чтобы над могильными плитами внутри собора были воздвигнуты статуи, внешний вид которых соединял бы в себе «лаконичность стиля имперского Рима и немецкую любовь к исторической достоверности». Отсюда, видимо, у Вильгельма и родилась идея создания нелепой «кукольной аллеи», как берлинцы назвали череду фамильных портретов в камне, которые были воздвигнуты при нем вдоль Зигесаллее (Аллеи победы) в Тиргартене.

Рассматривали также проект нового дворца, который предполагалось возвести у «Большой звезды» в том же Тиргартене. Викки собиралась лично заняться дизайном всего интерьера — вплоть до рисунка дверных ручек. По ее указаниям группа английских строителей приступила к переделке внутренних помещений дворца Шарлоттенбург — творения зодчего Кнобельсдорфа.

Попутно кайзер утвердил новый образец формы для военных моряков — страсть к подобного рода занятиям у его наследника развилась в своеобразную манию. Фриц мечтал о своей коронации: в Кенигсберге его будут чествовать как короля Пруссии, а в усыпальнице Карла Великого в Аахене пройдет церемония возведения его на трон в качестве кайзера Германии.

Перелом к худшему в состоянии больного произошел 12 апреля; казалось, больше недели он не протянет. Врачи считали, что болезнь прогрессировала так быстро из-за неудачно вставленной дыхательной трубки. Трубку срочно поменяли. Вновь вспыхнул конфликт между Маккензи и Бергманом. Шотландец обвинил немецкого врача в том, что тот, вставляя новую трубку, повредил прилегающие ткани, в результате чего они воспалились. Дневниковая запись, сделанная самим пациентом, подтверждает, что Бергман действовал очень грубо, однако тот объяснил, что иначе он просто не мог — когда он прибыл к постели больного, тот задыхался. К тому же Вирхов не обнаружил следов абсцесса, который якобы возник из-за неловкости Бергмана, на что прозрачно намекал Маккензи. Скорее всего роковую роль сыграло то, что в дыхательную трубку попало молоко, которым кормили больного, — в результате возник отек легких.

24 апреля в Потсдам прибыла — по пути из Флоренции в Лондон — «королева Индостана», как называл свою бабку Вильгельм. По мнению Вальдерзее, визит королевы Виктории был не ко времени. Состоялась ее первая и последняя встреча с Бисмарком — дуэль достойных соперников. Хитроумный юнкер ни в чем не уступил даме: вопрос с Баттенбергом закрыт, отношения с Россией для него важнее… Английская королева канцлеру понравилась. «С этой дамой можно иметь дело», заявил он. Они поговорили о наследнике престола (Виктория тут же передала содержание этой беседы дочери). Королева отметила неопытность внука, Бисмарк парировал: верно, Вильгельм круглый невежда в вопросах управления государством, но «чтобы научить плавать, надо бросить его в воду; он выплывет, мозги у парня есть». Было очевидно, что канцлер верит в Вильгельма: у него было «трудное детство», что закалило его характер. На официальном обеде Бисмарк усиленно ухаживал за королевой. На нее наверняка произвел впечатление его демонстративный жест: он взял фантик от конфеты с изображением Виктории и, расстегнув мундир, спрятал его во внутренний карман — «поближе к сердцу».

Навестить Фрица приехала его мать Августа; рыдая и не в силах вымолвить ни слова, он потерял сознание и рухнул на пол, не дотянувшись до ее кресла-каталки. Вильгельма к отцу не допускали. Он постоянно получал ответы: «Кайзер спит, а Ее Величество прогуливаются». Разные корреспонденты из газет всего мира имели возможность интервьюировать его отца один на один, а вот сын и наследник такой возможности не имел! Когда императорская чета перебралась в Новый Дворец, слуга в ливрее, стоявший у входа, неизменно — «как попугай» — повторял ему одно и то же: его мать занята, у нее посетитель.

Придворные держали нос по ветру и загодя подбивали клинья к будущему преемнику. Вальдерзее был одним из первых, кто использовал ситуацию для укрепления своего положения. Вильгельм как-то выразил желание стать при нем генерал-адъютантом. Вальдерзее оценил комплимент: когда 24 апреля Вильгельм провел свой батальон церемониальным маршем от Темпельгофского поля до замка, принимавший парад генерал-квартирмейстер буквально рассыпался в похвалах выправке и командирским качествам принца.

27 апреля Вальдерзее оказался на официальном обеде рядом с Доной. Они обменялись радостными известиями: Вильгельм почти избавился от влияния Герберта Бисмарка, примирение между Викки и сыном вряд ли возможно — они одинаково упрямы. Злословили об императрице — она буквально обрушила «дождь наград» на либералов и евреев, но друзей это ей не прибавило. Вальдерзее презрительно отозвался в отношении либералов: клянутся в лояльности, но думают лишь о «чинах, орденах и должностях», «эти людишки, которые строили из себя завзятых республиканцев, оказались самыми рьяными монархистами». Его собеседница заметила, что даже свита императрицы против нее, за исключением разве одного фон Зекендорфа.

Вальдерзее все еще был во власти параноидальных подозрений насчет того, что Викки фактически захватила в свои руки бразды правления, но был не прав — Бисмарк никогда бы этого не допустил. Он отметил, что Фриц неспособен выслушать до конца более или менее объемный доклад, он явно «не в силах править страной». Впрочем, если бы он был здоров, могло быть хуже: «А так все складывается как нельзя лучше; все с надеждой смотрят на молодого кронпринца. Еще год назад — кто бы мог подумать?!»

Кайзеру пришлось выдержать еще одну официальную церемонию — бракосочетание своего второго сына, Генриха, с Ириной Гессен-Дармштадтской, которое состоялось 24 мая. Блеск медалей на его генеральском мундире не мог скрыть ужасающей бледности лица. На праздничное застолье он не остался. «Никогда в жизни мне не доводилось больше присутствовать на таких свадьбах — сердца у всех присутствующих были полны не радости, а печали», — писал Вильгельм в своих мемуарах.

Викки при каждом удобном случае жаловалось всем на узурпаторские намерения сына. Тот пригласил на обед Бергмана — Викки сразу же заподозрила заговор. Между тем 28 мая Вильгельм решил доставить последнюю радость умирающему отцу. В этот день в Тегеле должны были пройти маневры, и он решил завершить их штурмом моста — на канале прямо под окнами дворца Шарлоттенбург. Какова была реакция Фрица, который смотрел на все, сидя в открытой коляске, остановившейся на обочине дороги? Наверняка сказать трудно, но скорее всего он был тронут. Это был первый и последний раз, когда солдаты видели живого кайзера Фридриха III.

31 мая Фриц посетил мавзолей своего отца в парке и простился с ним. Вечером сказал Маккензи: «Сегодня лягу спать пораньше. Устал…» Назавтра предстояла поездка в Потсдам. Первоначально планировалось осуществить ее на борту яхты «Александра», но затем выбрали пароход: там можно было лучше укрыться от пыльного ветра. Когда проплывали мимо облюбованного его дедом острова Пфауэнинзель на Хавельских озерах, кайзер тихо заплакал. Причалив у моста Глинике, все пересели в экипажи и отправились в Новый Дворец, построенный некогда Фридрихом II для нежданных гостей и потому получивший столь незатейливое название (позже он будет переименован в Фридрихскрон — «Корона Фридриха»).

Всем было ясно, что в ближайшее время на трон взойдет наследник, и министр Фридберг ознакомил его с посланием короля Фридриха Вильгельма своим потомкам. Революция 1848 года вынудила его согласиться с введением конституции в Пруссии, но это было против его воли. «Наследники вольны отменить конституцию», — писал Фридрих Вильгельм. Вильгельм I и Фридрих III читали документ и возвращали его в архив. Вильгельм сжег послание, оставил лишь конверт от него, на котором написал: «Содержание доведено до сведения, документ уничтожен». Конверт был отправлен обратно в досье.

Самым крупным успехом кайзера-«либерала» было то, что он заставил Бисмарка отправить в отставку двоюродного брата его жены Иоганны, крайне правого министра внутренних дел Путткамера. Предлог нашелся — министр был уличен в коррупции во время избирательной кампании. Все считали эту отставку делом рук Викки. Бисмарк решил смягчить ее переживания даром в виде 20 миллионов талеров из личных накоплений ее покойного свекра. Ни Фриц, ни Вильгельм такой экономностью не отличались: эта прусская добродетель умерла вместе с первым кайзером.

В то время господствовало мнение, что кронпринц по наущению Вальдерзее активно настроен на войну против русских Гогенлоэ был крайне обеспокоен этими слухами и собирался подать в отставку в знак протеста против подобного уклона в немецкой политике. Сам Вильгельм полагал, что эти слухи — плод развязанной против него кампании в прессе, существенную роль в которой играет Маккензи. Позднее он называл имена еще двух журналистов — участников этой кампании: некоего господина Шнидровитца и месье Жака Сен-Сера из парижской «Фигаро». В том, что касается роли Маккензи, идея не такая безумная, как может показаться на первый взгляд. Тот не раз похвалялся умением находить контакт с газетчиками, и не случайно, что самые жуткие подробности о личности кронпринца проявлялись на страницах зарубежной прессы. Вальдерзее отмечал антипатию к Вильгельму со стороны еврейской прессы — «Пестер ллойд» и «Нейе фрейе прессе». Маккензи объявил себя жертвой нападок рептильной печати, где главную роль играл его соперник врач Бергман. Шотландского врача там называли скрывающим свое происхождение евреем, настоящее имя которого, оказывается, было Мориц Марковиц.

Еще одной заботой Вильгельма была судьба личных бумаг его отца. Не зная, что документы давно вывезены из страны доктором Марком Ховеллом, он пригрозил родителям выставить оцепление вокруг дворца, чтобы ни одна бумага не пропала, — так он и сделал: ночью 14 июня, когда Фриц был в агонии, Новый Дворец был окружен солдатами. После кончины отца Вильгельм хотел учинить во дворце повальный обыск, и Фридберг с трудом отговорил его от этой затеи, убедив Вильгельма, что такая акция произведет неблагоприятное впечатление на общественность. К тому времени, как уже было сказано, все бумаги были в Англии, где они остаются и до сего времени.

За четыре дня до смерти Фриц дал волю своему отчаянию, начертав на клочке бумаги: «Я должен выздороветь, мне еще так много надо сделать!» 12 июня он смог найти в себе силы, чтобы во всех королевских регалиях приветствовать прибывшего с визитом короля Швеции, но это полностью исчерпало его силы. 14-го состояние больного резко ухудшилось; по свидетельству Вильгельма фон Деринга, которое приводит Эйленбург, вводимая ему пища вытекала наружу через отверстие в шее; оттуда же потоком шел гной. Чувствуя, что силы его оставляют, он взял руку Викки и положил ее в ладонь престарелого канцлера — умирающий надеялся, что Бисмарк защитит интересы его вдовы. Первой, кто обнаружил бездыханное тело, была Моретта, зашедшая в покои кайзера поздно ночью.

Вплоть до последнего момента Викки не допускала своего первенца к постели умирающего отца. Ему было позволено лишь ночевать в дворцовых покоях. Он увидел отца только на следующее утро — уже мертвым. Перед смертью Фридрих неверной рукой нацарапал на листке бумаги: «Виктория, дети и я…» Вильгельм истолковал это как доказательство того, что «внутренне он был со мной». В остальном его комментарии свелись к нападкам на мать. «Несмотря на все, она, оказывается, давно ждала смерти отца, готовилась к ней, все тщательно продумала. Не осталось ни одной бумажки, все куда-то исчезло! И никакого завещания или чего-либо подобного!» — говорил он позднее Вальдерзее. Викки со своей стороны писала королеве Виктории не менее эмоционально: «Такого сына ни одной матери не пожелаешь!»

ГЛАВА 8 СХВАТКА С БИСМАРКАМИ

I

Междуцарствие закончилось. Бисмарк был свободен от «этого холодного эгоиста», «бессердечного человека» — так канцлер отзывался о Фридрихе III. Заодно он избавился и от императрицы, вечно во все вмешивавшейся, снедаемой жаждой власти, воплощавшей в себе столь ненавистный ему дух Гвельфов-Кобургов. Оставался, правда, их отпрыск — но с ним, как самонадеянно считал Бисмарк, он справится. Два последующих года престарелый канцлер сохранял в своих руках рычаги управления политикой рейха. В отношении Вильгельма он применял своеобразную тактику: специально создавать проблемы для молодого монарха, чтобы тот мог убедиться — он не способен решить их самостоятельно, без помощи старого лоцмана, ведущего государственный корабль. Тактика оказалась неудачной.

Новый верховный властитель был невысок — пять футов пять-шесть дюймов. Имел привлекательную внешность, несмотря на заметную асимметрию лица, темно-русые волосы, голубые глаза. Его парикмахер Хаби ежедневно напомаживал усы Вильгельма специальной помадой так, чтобы те имели закрученные вверх кончики и принимали форму буквы «W». С этой буквы начиналось имя нового кайзера, но совпадение, несомненно, было случайным. В Германии такая форма усов получила название «Дело сделано!», и вплоть до отречения Вильгельма в 1918 году она пользовалась исключительной популярностью.

К моменту восхождения на трон Вильгельм давно уже свыкся со своим физическим недостатком — сухорукостью. В спальне кайзера был установлен специальный тренажер — весло в уключине, с помощью которого он укреплял здоровую правую. Сохранилось множество историй о том, как он любил демонстрировать силу руки, едва не заставляя гостей вскрикивать от боли во время рукопожатия. Император любил проскакать верхом от Потсдама до Берлина, держа постромки в горсти ладони, — 28 километров он преодолевал за полтора часа, и это было хорошим физическим упражнением для укрепления мускулов здоровой руки.

Первое время после смерти Фридриха III Викки жила попеременно то в Новом Дворце, то в Борнштедте. Вильгельм не скрывал своего нетерпения — он хотел избавиться от общества матери как можно быстрее. Как только Викки переехала, он устроил во дворце постоянную резиденцию, если можно применить слово «постоянная» к человеку, который вечно находился в движении. Его личные комнаты располагались на первом этаже, окна выходили на фонтан в парке Сан-Суси. Стены кабинета, задрапированные зеленой тканью, украшали картины Ватто, любимого художника Фридриха Великого, и несколько полотен Пуссена. Мебель XVIII века Вильгельм сохранил. Двери в ванную и туалет выглядели как створки встроенного в стену шкафа. Покои, где умер Фридрих III, использовались как проходная комната, но даже злопыхатели вынуждены были признать, что не было и намека на неуважение к памяти покойного, просто это «ничего более, чем планировка».

В 1909 году в Германии вышла книга «Тайная история берлинского двора», автор которой графиня Урсула фон Эппингховен без прикрас и достаточно скабрезно описывала частную жизнь семьи монарха. Вероятно, за псевдонимом скрывался кто-то из придворной челяди — автор был осведомлен о бытовых деталях повседневной жизни кайзера и его супруги, о которых посторонние обычно не имеют никакого представления. Читатели могли узнать, что после обеда Вильгельм обычно «обливался холодной морской водой» (возможно, это привычка детства, с той поры, когда лечили его левую руку?). Затем кайзер принимал горячую ванну. Спал он в ночной сорочке, одевался и раздевался с помощью двух камердинеров, в постели курил, на столике у кровати всегда хранил револьвер.

Гардероб говорил о некоторых странностях его владельца — шесть сорочек со сменными обшлагами, двенадцать пар носков (шесть желтых и шесть коричневых пар), нижнее белье сиреневой расцветки. На каждом предмете одежды была вышита монограмма в виде буквы «W» и короны. Одеколоном Вильгельм не пользовался — только мылом, обладал целой коллекцией различных мочалок и губок. Две комнаты были полностью забиты военным обмундированием — по меньшей мере тремя сотнями мундиров немецких полков. И это не считая форменной одежды зарубежных армий — от полковничьей до фельдмаршальской (в ней он принимал гостей из соответствующих стран). К 1898 году Вильгельм считался шефом трех австро-венгерских полков, трех российских, одного британского и одного португальского; он имел звание адмирала британского, шведского и датского флотов.

Кайзер не был чревоугодником или приверженцем Бахуса. Вечерами он обычно ограничивался небольшой кружкой пива. Трезвый образ жизни молодого кайзера и его скуповатость стали предметом многочисленных острот офицеров его полка. Заповедь воздержанности не распространялась, однако, на отношения со слабым полом. Как писала Дейзи Плесс, англичанка, жена немецкого аристократа, которая одно время была почти неразлучной спутницей Вильгельма, «ему всегда хотелось быть в дамской компании; запах духов действовал на него как приманка». По ее словам, Дона «успешно управляла своим переменчивым, увлекающимся, заносчивым и ненадежным муженьком, решительно пресекая все, что могло выйти за пределы невинного флирта»; кроме того, на взгляд Плесс, у нее были красивые руки что, как мы помним, имело для Вильгельма особую притягательную силу. Сам он называл Дону «идеалом немецкой женщины», хотя к концу восьмидесятых годов она сильно располнела и полностью утратила обаяние, которое было свойственно ей в молодости.

Автор «Берлинских тайн» разделял мнение Бисмарка о чрезвычайной мужской привлекательности Вильгельма и приводил примеры его увлечений в молодости. Трудно сказать, продолжил ли он свои похождения после того, как стал кайзером, — надежных свидетельств не обнаружено. Из «Тайной истории…» можно было узнать, что свой необузданный темперамент наш герой обратил на исполнение супружеских обязанностей, не уклоняясь от них и в последние месяцы беременностей Доны. Супруга его была крайне ревнива: фрейлин она отбирала из самых непривлекательных женщин, чтобы у мужа не возникло соблазна флиртовать с ними. Когда Вильгельм позировал для портрета художнице Вильме Парлаги — кокетливой венгерской еврейке, принявшей католичество, Дона решила не оставлять их наедине во избежание всяких случайностей. Возможно, до нее дошли слухи о чрезмерном интересе, который ее супруг проявил к творчеству этой дамы, оказав ей личное покровительство в устройстве выставки ее работ. Со своей стороны, Вильгельм не считал Дону светской женщиной и, видимо, тяготился ее обществом, во всяком случае, за пределами супружеской спальни. Вечера он обычно проводил в компании своих адъютантов за игрой в бильярд. Впрочем, по Берлину ходили слухи о его ночных забавах с дамами в Голландском дворце. В его кабинете было множество женских фотографий, в частности, снимок фрейлейн фон Беклин, обладательницы могучего бюста. Говорят, что на его письменном столе стоял портрет обнаженной герцогини Аоста (урожденной Летиции Бонапарте, дочери Плон-Плона). Дама, по слухам, была какое-то время любовницей Вильгельма.

За свою долгую жизнь Вильгельм мало изменился. Многие отмечали, что и в отставке, и в старчестве он отличался порывистостью и импульсивностью. Дипломат Иоахим фон Райхель, который знал его и как кайзера, и как изгнанника, писал. «Мнения других по большей части значили для него очень мало, зато его собственные — непропорционально много… зачастую не обладая ни необходимыми знаниями, ни опытом, он считал себя вправе выносить безапелляционные приговоры и принимать радикальные решения по самым различным вопросам… Другим его недостатком было неумение слушать собеседника — в этом смысле ничего не изменилось и в Доорне». Наконец, склонность к крайним оценкам: «Манера излагать свои мысли в стиле высокой патетики, где полнейшая беспардонность соседствовала с дешевой сентиментальностью».

Подобно многим другим комментаторам, Райхель подчеркивал наличие комплекса неполноценности у Вильгельма. Министры, приходившие к кайзеру с докладами, страдали не столько от комплексов Вильгельма, сколько от его словоохотливости. Кайзер мог в любое время прервать докладчика и перехватить нить разговора. Министры ждали паузы и продолжали доклад до тех пор, пока кайзер вновь не перебивал. Бюлов, Эйленбург, Вальдерзее и Тирпиц сумели приноровиться и достигали своих целей.

II

Первые назначения, произведенные Вильгельмом, не вызвали каких-либо споров или кривотолков. Генерал фон Виттих, бывший военный ментор Вильгельма, стал генерал-адъютантом императора. На этой должности он удержался три года, пока Вильгельму не сообщили, что фон Виттих отпускает в его адрес колкие замечания, — и генерал немедленно получил отставку. Ханке, приятель Фридриха III, был назначен главой военного кабинета и занимался кадровыми вопросами. В гражданской сфере эти функции были возложены на Лукануса. Выходец из незнатной семьи, лишь недавно получивший дворянство, постепенно стал для Вильгельма тем же, чем Эйхель был для Фридриха Великого. Его отличительной чертой была непоколебимая преданность своему господину; свою задачу он видел прежде всего в том, чтобы оградить его от всяких внешних раздражителей. Однажды он заявил Бюлову: «Ради всего святого, не тревожьте кайзера! Иначе — бог знает что может случиться!»

Министром двора остался Август Эйленбург (двоюродный брат Филиппа Эйленбурга — приятеля Вильгельма). Он оказался единственным министром, который бессменно сохранял свой пост вплоть до отречения кайзера. Его служебная карьера закончилась только в 1922 году. Август был представителем прусского консерватизма и противником реформирования печально известной трехклассной прусской избирательной системы.

Что касается ближайшего военного окружения, новый император ограничился переименованием своей ставки: ранее ее название звучало на французском «мэзон милитэр», теперь стал употребляться немецкий термин — «хауптквартир» («главная квартира»). Изгнание из обихода всего французского не ограничилось областью семантики: вместо французских вин стали все больше подавать немецкие, вместо шампанского — пресловутый сект — игристое вино.

Вильгельм любил большую свиту. Постоянно при нем должны были находиться представитель ставки в чине генерала, генерал-адъютант, просто адъютанты, командующий дворцовой гвардией, командующий кайзеровской жандармерией и прочие «генералы свиты». Главы военного и военно-морского кабинетов (морское министерство было создано лишь в 1889 году) и начальник Генерального штаба находились в непосредственном подчинении кайзера. Один из министров был немедленно отправлен в отставку после того, как решил появиться в рейхстаге и ответить на вопросы парламентариев. Военная свита непрерывно росла. В 1888 году она насчитывала двадцать человек, к 1914-му это число удвоилось.

Адъютанты подбирались высокого роста, приятной внешности, обязаны были излучать оптимизм и разделять интересы и вкусы монарха. Этим критериям, видимо, вполне удовлетворял сменивший Виттиха генерал фон Плессен — он оставался на своем посту вплоть до бегства Вильгельма из страны, и монарх должным образом ценил его преданность. Куно Мольтке и Хелиус нашли путь к сердцу кайзера своими способностями к музицированию. Карьере при дворе могло помочь прежнее личное знакомство с Вильгельмом или с Эйленбургом. Разумеется, кайзер предпочитал видеть в своем окружении отпрысков знатных родов, особенно из Пруссии, однако среди адъютантов были люди, лишь недавно получившие дворянство, главным образом представители флота. За тридцать лет в ближайшем окружении Вильгельма находились три католика и один крещеный еврей — Вальтер (Мозес) Мосснер, о котором уже говорилось выше.

По своим взглядам окружение нового императора было консервативным, однако политикой эти люди, как правило, мало интересовались, лишь Вальдерзее представлял собой исключение. Более типичной была фигура Шлиффена — «солдат и только солдат». Одно время армейское командование решило вторгнуться в компетенцию МИДа и создало под руководством Генштаба свою собственную дипломатическую службу. Многие офицеры из свиты Вильгельма получили назначение в качестве военных атташе. Особых международных скандалов новоиспеченные дипломаты не учинили — видимо, сказалась их выучка в качестве адъютантов его величества; терпеливо выслушивать его бесконечные монологи — это было их главное предназначение. Некоторым это, впрочем, давалось нелегко, но они это умело скрывали. Один из таких — Нейман-Козель — имел обыкновение после окончания своей смены запереться в комнате, отвести душу парой громких ругательств и затем завалиться спать на сутки. Между прочим, один из сведущих мемуаристов, Цедлиц-Трютцшлер, называет его одним из самых изощренных придворных подхалимов.

Вильгельм сохранил кабинетную систему государственного управления, которая была введена в Пруссии после смерти Фридриха Великого. Она вполне эффективно действовала и при Вильгельме I — режим дня престарелого монарха был подчинен суровому порядку: подъем в восемь утра, до одиннадцати — работа с документами, три раза в неделю — полуторачасовая аудиенция с главами военного и гражданского кабинетов, обед, еще несколько аудиенций, прогулка в экипаже и ужин с Августой. Вечером — театр и прием для узкого круга приближенных. Спал он всегда один, в простой солдатской постели. Путешествовать дед Вильгельма, как уже говорилось, не любил: ему было уютно в родной Пруссии. Весной обычно проходил парад в Потсдаме, осенью — войсковой смотр на Темпельгофском поле в Берлине и большие маневры.

Внук решил следовать распорядку дня своего деда и даже увеличил количество аудиенций, но быстро остыл. В результате он стал принимать министров реже, чем его престарелый дед. В какой-то мере это было связано с тем, что он часто был в отъезде. Охотнее он беседовал с военными; впрочем, и для них существовал строгий лимит времени. Он выслушивал доклады, рисуя на листках какие-то фигуры. Это не значило, что услышанное его не интересовало, но зачастую это выглядело именно так. Часто прерывал говоривших: «Слишком много всяких „если“ и „однако“. Я хочу, чтобы мне было внятно сказано следующее…» Потом следовала какая-нибудь шутка — и зажигалась новая сигарета. Кайзер легко отвлекался и тратил время на всякие мелочи; он мог, например, заявить, что труба на крейсере выглядит неэстетично и ее необходимо переставить, и тому подобное.

Главе кабинета возвращались переданные кайзеру бумаги с пометками «Просмотрено Его Величеством» либо «Не просмотрено Его Величеством». Последние встречались чаще, но справедливости ради следует сказать, что при том потоке корреспонденции, которая к нему стекалась, иначе и быть не могло. Впрочем, Вальдерзее уже в 1890 году пришел к выводу, что Вильгельм «не испытывает больше ни малейшего желания работать». Сам кайзер считал, что «трудится от зари до зари». Новый император унаследовал от родителей любовь к странствиям: подсчитано, что в первые годы своего правления — до 1894 года — он провел в Берлине не более половины всего времени.

С 1889 по 1895 год кайзер регулярно посещал Морскую неделю в британском портовом городке Коу (стала прообразом Кильской регаты), участвовал в гонках на яхтах под одним именем — «Метеор». Вильгельм сменил пять яхт — первую из них построили на верфи в Глазго (изначально называлась «Тисл»), остальные были английского или американского производства. Имя «Метеор» было дано яхтам в память о сражении во франко-прусской войне, в ходе которого немецкий капитан и будущий адмирал Кнорр одержал победу над французским фрегатом «Авизо». Своя яхта была у супруги Вильгельма Доны — судно построили в Америке в 1887 году, оно носило имя «Джампа» — его переименовали в «Идуну»: так звали богиню, в саду которой росли золотые яблоки, дающие бессмертие.

Охота была занятием, ради которого кайзер был готов бросить государственные дела. В Пруссии имелось немало мест для этой королевской забавы, их число намного увеличилось после войн 1864 и 1866 годов, когда были аннексированы значительные территории Северной Германии. Один из старейших заказников находился в поместье Кенигс Вустерхаузен под Берлином — там охотился еще король Фридрих Вильгельм I, отец Фридриха Великого (последний, кстати, охоту не любил). В распоряжении кайзера были, разумеется, не только его собственные угодья. Он часто посещал поместья силезских магнатов Плесса и Хенкель-Доннерсмарка. Обществу высокородных, но обедневших аристократов Вильгельм зачастую предпочитал компанию менее знатных богачей, причем вопрос о происхождении этого богатства его нимало не трогал. В Коу и Киле его часто видели вместе с американскими миллионерами.

Вильгельм уделял большое внимание внешним атрибутам монархии, что не соответствовало прусским традициям. Приверженность блеску и мишуре он, вероятно, унаследовал от родителей, которые любили пользоваться театрализованной символикой для прославления и воспевания монархии и империи. Традиционные «прусские ценности» представляли при дворе его адъютанты Вальдерзее и Гольштейн. Кайзер при случае любил поговорить о пользе воздержанности и экономии, но это были только слова. Образ жизни Вильгельма отдаленно не напоминал традиционно прусский. Простота и бережливость — это было не для него, он хотел блистать и поражать воображение окружающих.

Его и не считали пруссаком — при всех его славословиях по поводу военной славы Пруссии и личностей двух ее великих королей (не только Фридриха II, но и Вильгельма I). Уроженцы южной Германии Маршалль фон Биберштейн или Александр Гогенлоэ не обнаруживали в нем никаких черт, роднящих его с образом скуповатого и холодного обитателя восточной марки. Дипломат граф Монте считал его в не меньшей степени баварцем, нежели пруссаком: «Я много лет служил консулом в Мюнхене и имел возможность увидеть, что в его сердце Бавария занимала такое же место, как и старая Пруссия, что он старался понять образ мыслей и душу южных немцев и был преисполнен намерений стать императором всех немцев». В публичных выступлениях кайзер всегда прославлял Германию, а не Пруссию. Исключение он делал для прусской аудитории, но прусские аграрии зачастую удостаивались от него не особенно лестных характеристик. Как и его отец, Вильгельм считал, что прусская идея должна уступить место понятию единой Германии. В изгнании, беседуя с бывшим офицером своего штаба Альфредом Ниманом, он отмечал:

«Мой дед ощущал себя прежде всего королем Пруссии. В роли императора его привлекал скорее титул, нежели содержание. У меня не было исторических прецедентов, на которых я мог бы строить свое правление; я просто в силу факта своего рождения оказался в положении германского императора. Мне пришлось создать новую ткань отношений между главой рейха и немецким народом, дабы остаться верным данной мне Богом германской миссии; мне пришлось решать задачу собирания вместе различных сил общества и внедрения в каждого немца гордого сознания принадлежности к германской общности».

При всем своем консерватизме монархия Вильгельма II была устремлена не в прошлое, а в будущее. Себя Вильгельм рассматривал как «воплощение немецкой нации», и со временем мир, по сути, принял эту формулу. Пышный двор, пресса, фото — все было мобилизовано на создание харизматического образа венценосного правителя, который в своем лице объединяет нацию. Вильгельм очень заботился о своей популярности, он хотел, чтобы подданные обожали его, и готов был менять политику государства в угоду общественного мнения. Немцев переполняла гордость за свою новую империю, причем в такой степени, что могла перейти в воинственную враждебность по отношению к соседям, и в этих условиях популизм кайзера обнаруживал свою опасную грань. Вильгельм жаждал восторгов толпы, ее недовольство буквально убивало его. Желание всегда быть на гребне популярности еще более усиливало противоречивость характера кайзера.

Монархия, разумеется, нуждалась в модернизации, поскольку сама Германия быстро обновлялась. Пруссоцентризм, который исповедовал Вильгельмом I, отходил в прошлое. Нужны были новые лозунги и символы, которые импонировали бы немцам за пределами Пруссии. Такую роль стала играть имперская идея. В 1884 году журнал «Панч» опубликовал карикатуру, где был изображен германский орел, распростерший крылья над тропическим островом, на которого с опаской смотрят британский лев и группа туземцев. Образ отражал реальность: немецкая экономика обгоняла английскую, и в Германии все громче звучали голоса с требованием создания сильного флота для защиты немецких коммерческих интересов. Факт жесткого торгового соперничества двух держав всячески раздувался прессой Хармсуорта.

Вильгельма беспокоило распространение антибританских настроений среди немцев. Ему нравилось считать себя наполовину англичанином. Его слова, произнесенные по одну сторону Ла-Манша, часто не совпадали с его высказываниями на другом берегу пролива. Часто он был шокирован мнением соотечественников по поводу Англии и англичан, и его глубоко уязвляло каждое слово критики с английской стороны. Он охотно читал выжимки из ежедневной прессы, которые делали для него, но попытки Эйленбурга приучить его к самостоятельному чтению солидных газет, например «Кельнише цейтунг», остались тщетными. Бисмарк давно внушил Вильгельму, что пресса по определению не может быть независимой, и кайзер не верил, что опубликованное в зарубежной печати не является выражением официальной политики.

В его распоряжении были мощные средства массмедиа (если употреблять современную терминологию) — газета «Норддейче альгемейне цейтунг» и Телеграфное бюро Вольфа. Кроме того он, не колеблясь, оказывал давление на немецких монархов, заставляя их «навести порядок» в провинциальной печати. Однако его возможности цензора были достаточно ограниченными. Неугодных газетчиков обычно пытались обвинить в «оскорблении его величества», но доказать это было зачастую непросто, а соответствующие попытки, в свою очередь, делали кайзера мишенью критических комментариев. Одним из самых рьяных критиков был граф Эрнст фон Ревентлов из «Мюнхенер нейесте нахрихтен». С мятежной баварской газетой Вильгельм ничего не мог поделать. Ему оставалось только использовать страницы «Норддейче» в попытках как-то «уесть» Ревентлова. Одним из перлов было высказывание: «Этот нахальный мальчишка заслуживает хорошей порки».

III

Ближайшим (точнее сказать — единственным) другом нового кайзера оставался Эйленбург. По крайней мере сам Вильгельм в письме Хинцпетеру назвал Эйленбурга «единственным, кого я по-настоящему люблю». Хинцпетер, в свою очередь, адресовал Эйленбургу почти патетические строки: «Вы первый человек, который любит и ценит кайзера как личность». Чувства, таким образом, были взаимными. Фотопортретом своего любимца Вильгельм украсил охотничью хижину в Роминтене. Видимо, кайзер нуждался в близком человеке, который говорил бы о том, какой кайзер мудрый и великий. Разумеется, это был не лучший метод для формирования здоровой личности, особенно если учесть прочие особенности характера Вильгельма.

В 1892 году близость друзей достигла такой степени, что Вильгельм предложил Эйленбургу обращаться к нему на ты; тот, однако, предпочел сохранить почтительное «вы». Что бы там ни говорили злые языки, влияние, которое на кайзера оказывал его любимец, было во многих отношениях положительным. Он часто исполнял роль посредника между кайзером и его министрами, гасил опасные вспышки воинственного красноречия императора. Эйленбург сумел не допустить захват одиозными личностями ключевых постов в государственном аппарате, особенно в тех случаях, когда кайзер получал подобные рекомендации и от других советников, например Гольштейна. Эйленбург использовал любую возможность, чтобы убедить кайзера поменьше позиционировать себя в качестве пруссака в отношении баварцев и представителей юга Германии. Сам Филипп Эйленбург так определял свою роль в жизни кайзера:

«Я всегда считал своим долгом нести императору нечто из области духа и искусства. Музыка, поэзия — моя стихия и мои цветы, которые я подносил к престолу, и на которые затем падала тяжелая роса политических забот. Я заботился о том, чтобы император сохранил свои духовные идеалы перед лицом тех взрывоопасных страстей, которые несла с собой личная власть… Мое так называемое влияние сводилось к постоянным попыткам сдерживать взрывной темперамент кайзера и по-дружески отговаривать его от поспешных и непродуманных решений. Ни к чему большему я не стремился и ничего большего не смог бы добиться. Думаю, что в ряде случаев я сумел охладить его эмоции и тем оказать услугу своему отечеству. Вот и все мое влияние».

Главное обвинение против Эйленбурга сводилось к тому, что он способствовал созданию режима «личной власти», при которой судьбы страны определяли кайзер и небольшая группа его личных советников. Именно «зловредное влияние» на кайзера, а вовсе не гомосексуальные склонности Эйленбурга были главным основанием для журналиста Максимилиана Гардена начать кампанию разоблачений, которая в результате привела к бесславному концу карьеры «лучшего друга» кайзера. Конечно, Эйленбург придерживался правоконсервативных взглядов, был противником демократических институтов и парламентской демократии. Вполне вероятно, он считал, что победоносная война сможет приостановить развитие этих столь антипатичных ему политических феноменов, но его вряд ли можно поставить в этом отношении на одну доску с таким поджигателем войны, как Вальдерзее. Эйленбург был за «опруссачивание» Германии, но считал, что это нужно делать с должным тактом, путем постепенного внедрения в немцев прусских «идеалов».

Родственники Эйленбурга из Восточной Пруссии не упускали случая внушить ему мысль о необходимости мер по защите интересов аграриев, но он остался в стороне от кампании давления на правительство, которую прусские помещики развязали при канцлерстве Каприви. Их причитания не произвели никакого впечатления и на кайзера. Эйленбург выступал за союз с Австрией, что было отступлением от классической прусской традиции тяготения к России, но той же политики стали придерживаться многие представители юнкерства: растущий экспорт российского зерна на мировой рынок превращал их в русофобов — могучий восточный сосед становился нежелательным конкурентом.

Увлечения Эйленбурга были достаточно разнообразны. 31 августа 1888 года онпригласил Вильгельма посетить сборище спиритов. После чего до половины первого ночи он рассказывал кайзеру всякие истории о духах. Известно, что в сентябре 1891 года кайзер посетил спиритический сеанс. По стране незамедлительно пополз слух, что под влиянием своего дружка кайзер впал в мистицизм, и, чтобы прекратить сплетни, Вильгельм порвал со спиритами.

Эйленбург хотел, чтобы Вильгельм стал покровителем искусств. По его инициативе кайзер занялся реставрацией родового замка Гогенцоллернов в Швабии. От Эйленбурга, по всей вероятности, исходила идея создания «Кукольной аллеи» в Берлине, о которой речь шла выше. Он познакомил кайзера с англичанином Хьюстоном Стюартом Чемберленом — одним из основоположников расовой теории. Эйленбург был любящим сыном, и его угнетал разлад в отношениях между Вильгельмом и Викки. Виновником он считал Бисмарка, и это определило его отношение к канцлеру и его семейству. Те, видимо, и не подозревали, насколько плохо к ним относится любимец кайзера. Во всяком случае, сын канцлера Герберт в письме Эйленбургу от 15 мая 1889 года буквально рассыпался в комплиментах: «Вы оказываете благотворное влияние на Его Величество, и я это чрезвычайно высоко ценю». Когда Эйленбург после смерти отца решил покинуть дипломатическую службу и заняться управлением своими имениями и искусством, Бисмарк и Вильгельм сообща отговорили его.

В выходные Вильгельм был частым гостем в имении Эйленбурга Либенберг. Для кайзера устраивалась охота, которую Эйленбург не любил — убийство беззащитных животных он считал дикостью. Один раз было забито 116 оленей, и Эйленбург выразился достаточно определенно: «Отвратительная бойня». Юнкер в нем с трудом уживался с эстетом. Были и другие забавы — фарсы с переодеванием, причем участники часто щеголяли в дамских нарядах. О каких-то сексуальных извращениях речи не шло: как раз с особым удовольствием в этих маскарадах участвовали те, кого никак нельзя было заподозрить в гомосексуальных наклонностях, а Эйленбург, что характерно, неизменно ограничивался ролью зрителя.

Нет оснований полагать, что Эйленбург использовал свою близость к кайзеру в личных целях. Карьера в МИДе его не привлекала; он говорил, что без хорошей порции шнапса ему было трудно заставить себя переступить порог этого учреждения. Тем не менее продвижение по служебной лестнице не заставило себя ждать. В 1888 году он был назначен послом в Ольденбурге. Город был расположен недалеко от Берлина, и монарх мог видеться с другом в любое время. Двумя годами позже Эйленбург занял пост при вюртембергском дворе в Штутгарте, а в июне 1891 года — при баварском в Мюнхене (послу — зятю Бисмарка — пришлось срочно паковать вещи). Вильгельм предложил другу стать послом в Лондоне, но тот отказался — Эйленбург не любил англичан и плохо знал язык. Его больше привлекало место посла в Вене, которое он в 1894 году и получил.

Эйленбург был не единственным из наперсников кайзера. Ближайшим советником был Фриц фон Гольштейн, затем влияние на кайзера стал оказывать Бернхард фон Бюлов, который в конечном счете оттеснил на задний план первых двух. Гольштейн был мелкопоместным дворянином из Бранденбурга, для которого карьера на Вильгельмштрассе стала смыслом жизни. Способный, но лишенный какого-либо личного обаяния чиновник стал мальчиком на побегушках при Бисмарке, с готовностью выполняя все его поручения, порой довольно сомнительного свойства: в бытность представителем в посольстве в Париже он шпионил за графом Гарри фон Арнимом, которого канцлер считал своим врагом. Об этом стало достаточно широко известно, и в прусском высшем обществе Гольштейн получил репутацию Иуды. Никто не хотел иметь с ним дела, и единственным местом, где его принимали, был салон вдовы Элен фон Леббин. Там, в довольно пестром обществе банкиров и чиновников он и проводил все свободное время.

Гольштейн позднее сыграл роковую роль в судьбе Эйленбурга, но до поры до времени оба сохраняли видимость хороших отношений. Эйленбург изливал буквально потоки льстивых фраз в адрес того, кого называли «человеком с глазами гиены»:

«Мне просто не хватает красок, чтобы с должной яркостью запечатлеть Ваше имя в моем благодарном сердце. Я был простым третьим секретарем, больше увлеченным поэзией, чем дипломатией. Вы представлялись мне каким-то недоступным, парящим над всеми исполином. А теперь я не представляю себе жизни без Вас».

У Вильгельма были и другие любимцы, хотя никто из них не мог сравниться с Эйленбургом по степени близости к кайзеру. Еще в 1885 году он познакомился в Потсдаме с Фрицем Круппом. Они одновременно вступили в права владения своими империями. Для Круппа определяющим моментом в отношениях с монархом были деловые интересы. Кайзер ежегодно посещал резиденцию «пушечного короля» — виллу «Хюгель» в Эссене — с двухдневным визитом, а Крупп всегда был гостем монарха в Киле, где предприниматель приобрел собственную верфь под звучным названием «Германия». На ней впоследствии строились гоночные яхты кайзера. Крупп вспоминал о «незабываемом вечере», проведенном с Вильгельмом примерно в 1896 году, когда в разговоре были затронуты самые разнообразные темы — «от рентгеновских лучей, деятельности консервативной партии и некоторых ее лидеров до законопроекта Каница, флотских дел и неприятностей, связанных с Англией и Штеккером». Человеком Круппа при дворе был адмирал Хольман (получивший в 1900 году дворянский титул) — один из многочисленных представителей военной верхушки, которые получали субсидии от промышленного магната. Вильгельм прислушивался к мнению Круппа — он уволил трех военных министров, следуя рекомендации магната, и не скрывал этого. Крупп не усматривал никакого конфликта интересов «между патриотизмом и выгодой», но воздержался от создания филиалов своей фирмы в Великобритании.

В первые годы правления Вильгельм создал для себя нечто вроде «кухонного кабинета». Одним из его членов стал граф Гуго Дуглас, шотландец по происхождению, богач, владелец рудников по добыче поташа и каменной соли. Дворянское звание он получил от Вильгельма I, а титул графа — от его внука. Викки называла его «большим ослом». Содержание и стиль написанного им по случаю вступления на престол молодого кайзера высокопарного панегирика лишь подтверждали правоту суждения Викки, но Вильгельм был явно иного мнения о сочинении и его авторе. Среди фаворитов оказался и тайный советник Август фон Гейден, бывший горный инженер, а теперь художник. Как ядовито заметил Бисмарк, «в кругах инженеров его считали живописцем, а в кругах живописцев — инженером». После того как Герберта Бисмарка на Вильгельмштрассе сменил Маршалль фон Биберштейн, Вильгельм завел обыкновение наведываться к нему домой без предупреждения — «на тарелку супа». Дружба длилась недолго: Биберштейн был выходцем с юга Германии, и кайзер заподозрил его в недостатке «прусских качеств». Время от времени Вильгельм приближал к себе кого-либо из компаньонов по охотничьим подвигам, обычно помещиков из Восточной Пруссии. Один из них спас кайзера в Прекельвитце, когда лошади понесли экипаж Вильгельма.

IV

Осталось множество воспоминаний современников о событиях, развернувшихся непосредственно после кончины Фридриха III, и все они оставляют тяжкое впечатление. Действуя по плану, выработанному четырьмя месяцами ранее, Вильгельм распорядился закрыть все входы и выходы из дворца, чтобы обеспечить сохранность бумаг отца (они, напомним, давно были переправлены в Англию). В последний момент Фридберг, по-видимому, сумел убедить наследника несколько смягчить принятые меры. Вильгельма можно понять — документы касались государственных дел, и они должны были остаться в Германии. В изгнании Вильгельм продолжал оправдывать свои жесткие меры, указывая на то, что бумаги публикуются в Великобритании, что «наносит ущерб интересам германского рейха». Никто не мог покинуть дворец до окончания обыска, который, естественно, был безрезультатным. Одним из первых актов нового монарха была отмена последних распоряжений отца относительно брака Баттенберга и нежелательности проведения вскрытия. Вскрытие было произведено и показало, что Бергман был прав, а Маккензи — не прав.

Последний вынужден был признать, что по прусским законам это было необходимо сделать. Шотландского врача бесцеремонно подняли с постели и доставили во дворец, где Бисмарк с Вильгельмом предложили ему немедленно написать заключение с признанием, что больной умер именно от рака. Действительно, при вскрытии обнаружилось полное разложение тканей гортани.

Приглашение на похороны не получил ни один из иностранных монархов. Вальдерзее писал, что афронт по отношению к внешнему миру не был случайным упущением — Викки хотела разослать приглашения, и ее желания было достаточно, чтобы забраковать идею. Со слов очевидца Вильгельма фон Деринга Эйленбург описал церемонию последнего прощания с покойным кайзером:

«У солдат — удивленный вид, у духовенства на лицах улыбки, фельдмаршал Блюменталь несет штандарт через плечо, как коромысло, оживленно обсуждая что-то с рядом идущим. Просто мороз по коже идет. Кайзер сохраняет приличествующую случаю серьезность и достоинство… И Мольтке несет свой маршальский жезл как следует».

Процессия проследовала через парк к Фриденскирхе. Траур не затянулся. Через неделю после смерти Фридриха Фридрихскрон стал вновь Новым Дворцом, и Вильгельм предложил матери освободить помещение.

Вильгельм желал стереть из истории 99 дней Германии, когда кайзером был его отец. В этом он следовал совету Бисмарка; тот не хотел, чтобы вокруг имени Фрица возникли какие-либо легенды в духе того, «как все было бы хорошо, если бы не преждевременная смерть». Такие мысли бродили, надо сказать, среди приятелей усопшего и его военного окружения, им был не чужд, к примеру, Юлиус Мольтке. Вильгельм решительно возражал; по его мнению (которым он поделился с Эйленбургом), «нельзя сказать, что Бог оставил Пруссию, выбросив из анналов истории эру Фридриха и его супруги».

Отношение Вильгельма к матери (только что приведенное высказывание — это тоже характерный штрих) создало ей некий ореол мученицы. Немало книг посвящено сочувственным описаниям преследований, которым ее подвергал бессердечный сын. Многие авторы, однако, вынуждены были признать, что у Вильгельма и Викки было много общего. Можно привести мнение поклонника Викки, Зекендорфа, высказанное им Бюлову: «Трудно найти двух человек, более похожих друг на друга, чем императрица и ее старший сын. Разница разве лишь в том, что он в брюках и с саблей на боку, а она одета в платье и носит вуаль». Он унаследовал от нее хорошую память, отсутствие снобизма, открытость, непосредственность, подверженность резким сменам настроений, переоценку своей личности и не в последнюю очередь немалые интеллектуальные способности при недостатке настоящей мудрости. Вильгельм и сам осознавал эту своеобразную близость между собой и матерью (последняя в отличие от него никогда об этом не говорила). В беседе с послом Великобритании Эдвардом Малетом в 1889 году он сказал достаточно определенно: «У моей матери и у меня характеры одинаковые: то же английское упорство, одна английская кровь течет у нас в жилах. Поэтому, если мы даже в чем-то соглашаемся, все равно трудности остаются».

Мари фон Бунзен, близко общавшаяся с Викки в период ее вдовства, пришла к выводу, что в ней к этому времени не осталось никаких чувств к детям. Она считала, что Вильгельм ничего не унаследовал от характера матери, но в нем было много от «не вполне нормальных предков». «В нем нет ничего от меня, зато много — от Фридриха Вильгельма IV; сам он считает, что похож на Фридриха Великого; а на самом деле — на царя Павла», — писала Викки. Видимо, больше понимания проявила в отношении Вильгельма его бабка, королева Виктория. После похорон Фрица она отправила внуку письмо, содержание которого говорило о ее намерении как-то примирить рассорившихся членов семьи Гогенцоллернов. Она писала, в частности: «Позволь мне обратиться к тебе с просьбой быть помягче с твоей бедной мамой — даже если она иногда будет проявлять раздражительность и несдержанность. Это не ее вина: подумай, сколько ей пришлось вытерпеть за эти месяцы неопределенности и агонии — все эти бессонные ночи и всякое такое. Так что не придавай этому значения. Я так хочу, чтобы у вас все было хорошо, поэтому и пишу так откровенно». Виктория рассматривала отношения двух стран как семейное дело, но такой подход имел свои недостатки. Сам Вильгельм тоже был склонен к такому подходу, но тем не менее чувствовал себя задетым патерналистской позицией королевы, которая относилась к нему как к внуку, а не как к германскому императору. Обстоятельства смерти Фрица и кампания в британской прессе в защиту «бедной вдовы» вызвали существенное охлаждение от ношений между Великобританией и Германией.

В мемуарах Вильгельм писал, что в начале своего правления он «был преисполнен почтения к фигуре могущественного канцлера, просто по-юношески благоговел перед ним, гордился тем, что служил под его началом, и что отныне буду иметь дело с ним как с моим канцлером». Он ощущал себя учеником Бисмарка: все, что он знал в области дипломатии, он взял от него. Красивые слова, но они не передают тогдашних истинных чувств новоиспеченного кайзера. Он не мог забыть унижений, которые испытал от Бисмарка в связи с «делом Штеккера» и своим проектом прокламации к германским монархам. Видимо, ближе к истине был Эйленбург, когда он сообщил своему приятелю Бернхарду фон Бюлову, что отношения между кайзером и канцлером «хуже некуда». Бисмарк понимал, что если престарелый Вильгельм не очень вникал в дела и соответственно давал ему широкую свободу действий, если Фриц физически не мог противостоять воле канцлера, то при новом кайзере так будет продолжаться недолго. Сначала ничего не изменилось — Бисмарк информировал кайзера о новых законах после того, как они вступали в силу, и с глубоким сарказмом встречал каждую новую идею монарха. Раздражение Вильгельма усиливалось тем фактом, что Бисмарк часто и подолгу болел, и важные бумаги приходилось посылать ему в поместья Фридрихсру или Варцин, а менее важные накапливались в «воскресном досье». От своего окружения Вильгельм тоже получал не лучшие отзывы о старом канцлере. Дона не могла простить ему той роли, которую он сыграл в судьбе ее родного Шлезвиг-Гольштейна, когда ее покойный отец лишился своего герцогства. Многие считали Бисмарка главным виновником плохих отношений между Викки и Вильгельмом. Кайзер охотно подхватил это утверждение — своему другу детских лет Паултни Бигелоу он заметил, что никогда не мог простить Бисмарку того, что тот поссорил его с матерью. Бисмарк не пользовался популярностью и в военном окружении Вильгельма. Прусские юнкеры помнили, как он буквально затравил до смерти графа Гарри фон Арнима. Не случайно, что в центре заговора против Бисмарка оказался пруссак Вальдерзее.

Приходом нового правителя еще больше, чем Бисмарк, была обеспокоена его супруга Иоганна. Характерны строки из ее письма, относящегося к этому периоду: «Я ужасно боюсь его (Вильгельма) горячности и какой-то внутренней детскости — он и в самом деле еще ребенок! Да не оставит нас Господь!» Общественность была недовольна первым публичным выступлением кайзера, которое он адресовал не народу, а армии. В обращении содержались такие перлы, как «Мы — одно целое, армия и я, мы рождены друг для друга!». Авторы, склонные во всем оправдывать Вильгельма, и в данном случае возлагают вину не на него, а на… Бисмарка, который, на их взгляд, должен был лучше подготовить молодого монарха. Кто был в восторге, так это Вальдерзее, который расценил высказывания монарха как благоприятное предзнаменование для себя и своей карьеры; он с удовлетворением заметил, что «либералы и евреи побиты на всех фронтах».

Активность Вильгельма произвела должное впечатление на окружающих. 17 июня Юлиус Мольтке записал в своем дневнике: «Молодой кайзер весь в делах, целый день проводит в совещаниях, отдает команды, подписывает приказы. Как мы и ожидали, первые распоряжения кабинета, изданные вечером, были подписаны „Император Рекс“». Двумя днями позже он одобрительно отозвался о намерении «молодого господина» править единолично. 22 июня пресса обрушилась на Вальдерзее — его называли главой придворной камарильи и обвинили в создании «партии войны» с целью свалить Бисмарка. Досталось и его супруге, Мэри, которая, по словам газетчиков, полностью подчинила себе Дону. Вильгельм отреагировал тем, что послал Вальдерзее в Вену с миссией, которая заключалась в разъяснении непонятливым австрийцам странностей поведения кайзера в связи с кончиной его отца.

В тот же день Вильгельм принял в Мраморном дворце вице-короля Эльзас-Лотарингии. Предметом обсуждения стали, как ни странно, последние дни Фридриха III — «страшное зловоние, смерть стала избавлением не только для больного, но и для окружающих». После аудиенции у кайзера Гогенлоэ нанес визит вдовствующей императрице, которая не переехала из Нового Дворца. Она была полна горечи, упрекала всех, особенно семью Бисмарков: сын канцлера, Герберт, всем говорит, что ее супруг не имел права брать на себя полномочия главы государства, жаловалась вдова, сын ее целиком и полностью под влиянием Бисмарка, а Вальдерзее — это «неискренний честолюбец, который ни перед чем не остановится ради удовлетворения своей гордыни, даже готов страну погубить ради этого».

25 июня 1888 года открылась сессия рейхстага. Бисмарк отговорил Вильгельма от проведения коронации: дорого! Сам кайзер тоже решил продемонстрировать прусскую скромность, отказавшись от пурпурного одеяния кавалера ордена Черного орла. «Это несовременно, непопулярно и политически вредно». Остановились на форме простого кирасира. Члены федерального совета были похожи на стадо овец, покорно следующих за своим пастухом. Внешний вид молодого кайзера внушал им доверие — не только элита была «очарована и воодушевлена» его внешностью и поведением. Молодость, здоровье, энергия — все это оправдывало большие ожидания, которые связывались с его будущим правлением. Первая его речь отличалась тщательным подбором формулировок и акцентов. Он, в частности, заявил, что «наша армия должна обеспечить нам мир, но если он будет нарушен, — быть в состоянии с честью сразиться за его восстановление… Германии ныне, когда она, наконец, завоевала себе право на независимое существование, не нужны ни военная слава, ни новые завоевания».

Некоторым утешением для либералов стало назначение Рудольфа фон Беннингсена обер-президентом Ганновера. В первых своих публичных выступлениях новый кайзер подчеркивал желание помочь угнетенным — явное свидетельство, что поучения Хинцпетера еще не были забыты. В первые месяцы своего правления Вильгельм пользовался популярностью среди рабочих; когда он проезжал в экипаже по бедным районам Берлина, его приветствовали возгласами «Рабочему королю — хайль!». В своей тронной речи 27 июня он вдруг вспомнил о своем предшественнике, да еще в каких выражениях: «Моему покойному отцу довелось лишь несколько месяцев держать в руках скипетр верховной власти, но этого было достаточно, чтобы понять, какого правителя мое отечество потеряло. Его величественный облик, благородство его мыслей, славная роль, которую он сыграл в недавней истории нашего отечества, его героическая храбрость и христианское смирение, с которыми он боролся с постигшим его смертельным недугом, — все это создало ему вечный памятник в сердцах его народа». Памятники вскоре стали появляться и в материальном виде — из камня.

В тот же день Вильгельм одарил своим гипсовым бюстом престарелого фельдмаршала Мольтке, пообещав вскоре прислать и бронзовый. Тот уже давно просился в отставку, ссылаясь на то, что уже не может держаться в седле, и его пожелание было удовлетворено. 10 августа Мольтке, почти ровесник века, покинул пост начальника Большого генерального штаба. Исполнилась заветная мечта Вальдерзее, занимавшего этот пост, но среди старой гвардии его назначение вызвало некоторую озабоченность. Еврейский банкир Бисмарка Герсон Блейхредер выступил с предупреждением: этот генерал «чрезвычайно высокого мнения о своих способностях и на многое способен». У Бисмарка созрел план перевести его на должность командующего округом в Страсбург. Антисемитизм Вальдерзее оказывал плохое влияние на кайзера. Нервничал и Фридберг — «он знает, что император не жалует евреев». Гогенлоэ 3 августа имел еще одну аудиенцию у Вильгельма и нашел, что новый кайзер очень похож на своего английского дедушку, принца Альберта. «Если он пойдет по пути Альберта, то мы будем только рады», — заметил он.

У Вальдерзее постепенно развеивались иллюзии, которые он питал в отношении нового повелителя рейха. В дневнике 26 августа он отметил лихорадочную активность Вильгельма, но дал понять, что считает ее какой-то бестолковой: монарх вникает в мелкие детали, касающиеся военных дел, а времени на аудиенции почти не остается. Вальдерзее не мог пожаловаться на невнимание со стороны кайзера — после парада, который состоялся 1 сентября, Вильгельм уединился с ним «выкурить по сигаре». 1 октября новый кайзер — в Мюнхене, обедает с Эйленбургом и вручает ему орден Гогенцоллернов.

Первый свой зарубежный визит в качестве кайзера Вильгельм нанес в Санкт-Петербург. Он состоялся с 22 по 24 июля. Месяцем раньше он заверил Франца Иосифа и наследного принца Рудольфа, что в конце лета или осенью непременно посетит Вену. В личном послании Рудольфу он поделился с ним своими сокровенными планами: создать новый Тройственный союз ради поддержания мира. Тот немедленно проинформировал Кэ д’Орсе.[8] Встречи двух императоров должны были отныне проходить по меньшей мере раз в год. При Вильгельме I встречи носили неформальный характер и проходили в каком-либо из курортных городков Германии. Новый кайзер придал им статус государственных визитов — каждый из глав государств должен был принимать гостя в своей столице.

Вильгельм отправился в Петергоф, вооруженный подготовленными Бисмарком инструкциями и с Гербертом в качестве оруженосца. Будучи кронпринцем, Вильгельм проявлял порой недружелюбное отношение к российскому двору, и в задачу Герберта входило проследить, как бы у кайзера не случился рецидив русофобии. В Красном Селе для почетных гостей был устроен грандиозный парад, в котором участвовало 60 батальонов пехоты, 51 эскадрон кавалерии при 168 орудиях. 25-го Герберт с борта «Гогенцоллерна» отправил отцу отчет о встрече один на один, которую он имел с Александром III.

Бисмарк-младший, судя по отчету, всячески пытался убедить царя в необоснованности слухов об ухудшении отношении между их странами. Александр удивил его: царь, как понял Бисмарк, не был уверен, что престол достанется именно Вильгельму. Вероятно, он считал, что титул кайзера переходит от одной немецкой династии к другой. Герберт просветил его насчет тонкостей имперской конституции. После этого царь вынул свой портсигар: верный знак, что он хочет продолжить разговор. Императора заинтересовал вопрос об отношениях между Вильгельмом и его матерью. «Вина прежде всего лежит на вдовствующей императрице», — заявил Герберт. «У меня сложилось впечатление, — продолжил тему царь, — что бедняга кайзер Фридрих, к которому я испытывал всяческую симпатию, был просто орудием в руках своей супруги». По его мнению, речь шла об английском влиянии, причем очень сильном. «Ясно, что примирение невозможно; тут затронут принцип». Российский самодержец вновь вернулся к личности Фрица: «Я считаю, что теперь, когда Вильгельм на троне, вы должны себя чувствовать так, как будто очнулись от кошмарного сна».

V

На обратном пути Вильгельм нанес визиты королям Швеции и Дании. Швецию прусские монархи ранее не посещали, там Вильгельм получил известие о рождении пятого сына, которого нарекли Оскаром Карлом Густавом Адольфом (последние два имени были даны в честь шведского короля). Первые зарубежные визиты немецкого кайзера в Россию, Швецию и Данию были намеренным афронтом в отношении англичан, и в Лондоне не преминули это отметить. Вильгельм в свое оправдание привел аргумент об ухудшении отношений с восточным соседом (тезис, который, как мы только что видели, упорно пытался опровергнуть Герберт Бисмарк).

Между тем поводы для беспокойства имелись. Франция предоставила России несколько займов, начала поставлять ей вооружение. В Киеве прошли массовые демонстрации панславистов. Вильгельм отреагировал шумно и импульсивно. Это был разрыв со старой прусской заповедью: «Быть, а не казаться». Как раз показуха стала своего рода фирменной маркой кайзерства Вильгельма. Многочисленные поездки были еще одним средством саморекламы — главным для него было то, чтобы о нем говорили, а не то, что говорили. Это проявлялось и в мелочах: когда у него появился автомобиль, Вильгельм оснастил его громким сигналом. Берлинцы по-своему положили на слова звуки рожка: приближавшееся авто возвещало: «Нынче здесь, завтра там», удалявшееся — «Денежки, денежки!»

Европейским дворам Вильгельм по-прежнему внушал: «Наша политика — это политика мира», но порой он не мог удержаться и от воинственной риторики. Так случилось после того, как на свадьбе его брата Генриха, состоявшейся в мае, принц Уэльский неожиданно поднял вопрос о компенсации Камберлендам за их ганноверские владения и намекнул в частном разговоре с Гербертом Бисмарком, что Фриц в свое время обещал вернуть Франции кое-какие территории в Лотарингии. До сих пор не ясно, говорил ли принц правду или просто решил устроить небольшой скандал. Версии принца, во всяком случае, противоречит тот факт, что именно Фриц больше всех настаивал на аннексии Эльзас-Лотарингии и несет главную ответственность за ее осуществление. В любом случае демарш был крайне не своевременным. Когда Вильгельм узнал от Герберта о высказываниях Эдуарда насчет желательности ревизии западной границы, он откликнулся речью, выдержанной в таких выражениях, которые он ранее не позволял. Выступая 16 августа во Франкфурте-на-Одере, он заявил, что «мы скорее оставим на поле боя все наши 18 армейских корпусов и все 42 миллиона наших соотечественников, чем отдадим хотя бы пядь земли, завоеванной моим отцом и принцем Фридрихом Карлом».

«Дядя Берти» с этих пор стал для Вильгельма олицетворением «коварного Альбиона», и тот, надо сказать, не упускал случая оправдать эту репутацию. У него были и личные мотивы, чтобы по возможности подколоть своего племянника: брат Викки, он, разумеется, взял ее сторону в конфликте с сыном. Кроме того, Берти был женат на датской принцессе Александре, которая не могла простить Пруссию за 1864 год, когда Дания потерпела поражение от прусско-австрийской коалиции. Наконец, англичане отнюдь не считали закрытой проблему Ганновера. В свою очередь, на Вильгельма, начиная с 1888 года, все более сильное влияние стала оказывать Дона, имевшая репутацию ярой англофобки. Отнюдь не Вильгельм первым стал рассматривать дела международной политики через призму личных или династических отношений — прецедент здесь создала королева Виктория с подачи принца Альберта, а принц Уэльский проявил себя лишь хорошим учеником своих родителей.

В первые годы своего правления Вильгельм буквально упивался лицезрением военной мощи своего рейха. 4 сентября он провел свой первый войсковой смотр в качестве главнокомандующего. «Какое это потрясающее ощущение — называть это войско своим собственным!» — взволнованно поведал он Эйленбургу о чувствах, которые вызвало в нем прохождение перед ним тридцатитысячного гвардейского корпуса. У Вальдерзее вызвало некоторые сомнения настоятельное желание кайзера присутствовать на маневрах военно-морского флота, которые должны были пройти в октябре. Он вообще был против ежегодных морских учений, считая, что деньги лучше тратить на сухопутную армию. В конце концов, его позиция стала главной причиной его отставки. Вальдерзее все еще надеялся убедить Вильгельма начать войну с Россией. Искушение начать правление с лаврового венка победителя было велико.

Искушения в то время удалось избежать, но характерно, что Вильгельм до конца своих дней защищал решение денонсировать тайный договор с Россией. Его аргументация была очень простой: Бисмарк тоже не доверял русским, да и царь не питал никакого доверия к «железному канцлеру». Менялось и положение внутри России: панслависты захватили прочные позиции во власти, произошло франко-русское сближение. Все это Вильгельм впоследствии подробно излагал своему амеронгенскому собеседнику Ниману. Упоминал и об опасности возрождения принципов Кауница, которым следовала внешняя политика Австрии во время Семилетней войны: дунайская монархия могла отвернуться от союза с Германией, особенно в случае, если венский престол унаследовал бы кронпринц Рудольф. Правда, после самоубийства Рудольфа эта опасность рассеялась, но тем не менее Вильгельм считал, что интересам Германии соответствует сохранение Австрии в качестве великой державы, даже если это приведет к трениям в отношениях с Россией.

VI

В двадцатых числах сентября в «Дейче рундшау» был опубликован военный дневник Фрица, где речь шла о его оценке событий войны 1870–1871 годов. Бисмарк был вне себя от ярости. Он отдал распоряжение арестовать издателя и редактора, историка и бывшего гамбургского дипломата, профессора Геффкена. Основанием была статья 92-я уголовного кодекса, которая карала за разглашение государственной тайны. Судебное преследование было начато и против самого журнала. Геффкен, никак не рассчитывавший на такое внимание к своей публикации, решил укрыться на территории Гельголанда, находившегося тогда под британской юрисдикцией. Канцлер объявил дневник фальшивкой. Иоганна отметила: «Самое плохое — это не распространение по всему миру лживых измышлении о нас, а то, что по злому умыслу достоянием гласности стали реальные факты, весьма неприятные для молодого кайзера и папы (Бисмарка)». Вильгельм назвал публикацию «страшно ядовитой». Бисмарк опасался, что она вызовет рост симпатий к личности покойного Фрица. Принятые им меры ограничили распространение публикации в Германии, однако за границей дневник стал более известен — через несколько недель появилось его английское издание.

В своем дневнике Фриц приписывал себе основную заслугу в создании рейха, Бисмарк представал в виде скептика, а Вильгельм I — в виде решительного противника идеи Германской империи. О баварском монархе автор дневника отзывался как о ничтожестве, а сам он представал как решительный сторонник аннексии не только полунемецкого Эльзаса, но и по преимуществу франкоязычной Лотарингии. За кулисами всей этой истории стояла вдовствующая императрица: Викки никак не могла смириться с мыслью, что со смертью супруга рухнуло все, к чему она стремилась всю свою жизнь. Бедняга Геффкен был в числе ее приближенных, да к тому же еще был сокурсником Фрица по Боннскому университету. Этим дело не ограничилось: 16 октября на прилавках книжных магазинов появилась книга Морелла Маккензи «Фридрих Благородный», в которой он подвергал критике немецких специалистов, лечивших покойного кайзера. И здесь не обошлось без Викки. Вдобавок она еще через английского дипломата Реннела Родда заказала себе портрет Маккензи.

В конечном счете особого эффекта откровения, содержавшиеся в дневнике Фрица, не произвели. Правда, по свидетельству Хильдегард фон Шпитцемберг, это была главная тема разговоров в обществе. Но, по мнению Фонтане, публикация лишь увеличила популярность Бисмарка и отрицательно сказалась на репутации Фрица. Приговор автору дневника звучал довольно сурово: «Он явно преувеличил свою роль, не желая признать, что на фоне этой величественной фигуры (Бисмарка) он выглядит простым дилетантом». Что касается издателя дневника, то в дневниковой записи Фонтане от 30 сентября ему дается довольно пренебрежительная характеристика. В конце концов, Геффкен был арестован и помещен в крепость, по поводу чего Иоганна Бисмарк выразила глубокое удовлетворение.

Вильгельм между тем входил во вкус жизни на колесах. Путешествовать он предпочитал, разумеется, со всеми удобствами. При разъездах внутри Германии в его распоряжении был специальный поезд с двумя локомотивами, состоящий из темно-синих вагонов с окантовкой под слоновую кость. Он сам занимал в нем три вагона: один предназначался для ночлега, другой служил салоном, третий — столовой. В остальных помещалась обслуга. Кроме того, в отдельном вагоне располагалась кухня. Был еще и багажный вагон: кайзер всегда возил с собой огромное количество чемоданов и узлов; там чего только не было: многочисленные мундиры, перстни, часы, ордена и медали…

27 августа он прибыл в Дрезден — первый пункт в турне по столицам германских княжеств. В сентябре он посетил Детмольд, Штутгарт и Баден. 3 октября кайзер, сопровождаемый Гербертом Бисмарком, прибыл с официальным визитом в Вену. Герберт подробно описал это путешествие в письмах матери; та была явно шокирована, прочтя, что Вильгельм умудрился за один день сменить восемь мундиров. Молодой кайзер хотел прежде всего наладить отношения с младшим представителем императорской семьи — эрцгерцогом Францем Фердинандом. Старшего, Рудольфа, он уже списал со счета как очевидного врага. Впрочем, и сам Франц Иосиф к тому времени относился к официальному наследнику примерно так же, как в свое время Вильгельм I к Фрицу — с недоверием и подозрительностью. Рудольф со своей стороны отзывался о кайзере как о «заурядном прусском офицере, который знает только одно — казарменную муштру, к тому же без царя в голове», так что «Бог знает, чем это все кончится». Однако, чем это должно было кончиться, он таки предсказал, и кстати вполне точно: Австрия и Германия «утонут в море крови».

Старшие Габсбурги все еще хранили память о поражении при Садовой и проявляли сдержанность в отношении гостя, зато Вильгельму, по-видимому, к его немалому удивлению, восторженный прием оказали австрийские националисты, сторонники Георга фон Шенерера; они объявили Вильгельма «нашим кайзером». Наверняка благосклонное отношение Вильгельма к Штеккеру вызвало благоприятный отклик со стороны этих австрийских антисемитов: они видели в нем спасителя от «еврейского ига».

Герберт Бисмарк заверил Франца Иосифа, что Фриц был не более чем переходной фигурой и что немецкая политика вернется к курсу, проложенному Вильгельмом I. Оба согласились, что смерть Фрица избавила Германию от «дурного кошмара». Франц Иосиф неодобрительно отозвался также о поведении Викки: публикация дневников ее супруга задела и австрийский двор — супруга Франца Иосифа была родом из баварской королевской семьи, эту семью Фриц не пощадил.

Одновременно с Вильгельмом Вену собирался посетить и принц Уэльский, но Вильгельм поставил условие: или я, или он. Затеянный Эдуардом скандал по поводу Эльзас-Лотарингии запал ему в душу. Кроме того, Вильгельм прекрасно знал, что именно принц Уэльский был автором идеи возрождения антипрусской коалиции 1756 года, а Рудольф лишь поддержал англичан. На этот раз противником должна была быть уже не только Пруссия, а вся Германия, а союзником Австрии выступила бы Англия. Рудольф не стал делать тайны из планов Эдуарда; напротив, он считал, что, если о них узнает Вильгельм, это окончательно поссорит дядю и племянника. Чтобы вызвать открытый скандал, он пригласил одновременно и Эдуарда, и Вильгельма поохотиться с ним вместе в Семиградье. Жене он доверительно сообщил, что при этом можно было бы устроить «небольшой инцидент» — случайный выстрел смог бы решить все проблемы с Вильгельмом.

Для Вильгельма все было ясно. По возвращении из Вены он отправил Францу Иосифу послание, в котором выразил протест по поводу того, что генерал-инспектором австрийской армии является эрцгерцог Рудольф. Этот пост, по его мнению, должен занимать профессиональный военный — иначе как же Австрия сможет выполнить свой союзнический долг в грядущей войне?

Из Вены Вильгельм отправился в Рим. 11 сентября итальянская пресса с энтузиазмом приветствовала склонного к театральным эффектам нового правителя Германии; его называли «иль нуово Чезаре» — «новым Цезарем». Он получил аудиенцию у папы Льва XIII (потом были еще две). Понтифик произвел на Вильгельма большое впечатление. Герберт писал в своем отчете о поездке, что папа показался ему занудой и ханжой. 17 сентября Вильгельм приехал в Неаполь. В Национальном музее кайзер в течение минуты рассматривал бюст Цезаря. «Думаю, моя миссия заключается в том, чтобы сокрушить галлов — как это сделал Юлий Цезарь», — произнес он. В Германию вернулись морем. По мнению Вальдерзее, вся поездка была пустой тратой времени и денег, а «кайзер слишком непоседлив». Многие с ним были согласны. В тот год появился анекдот: «Какая самая преуспевающая фирма в Германии? — „Бисмарк и сыновья“. — Почему? — Да потому, что у них сам кайзер в коммивояжерах!»

За «делом Геффкена» последовал скандал с английским дипломатом Мориером. Когда-то именно он, хороший знакомый Викки, порекомендовал Хинцпетера в качестве гувернера к маленькому Вильгельму. Ныне он занимал пост посла Великобритании в России. Был пущен слух, что во время франко-прусской войны, будучи посланником в Дармштадте, он снабжал сведениями о передвижении прусских войск французского маршала Базена. Бисмарк потребовал увольнения Мориера с дипломатической службы как шпиона. Дипломат ответил публикацией своей переписки с Базеном, в которой, разумеется, не оказалось ничего компрометирующего. Бисмарк попал впросак.

Третьим элементом в антилиберальной кампании, развязанной Бисмарком после начала правления Вильгельма, была его акция в отношении Швейцарии. Социал-демократы печатали там свою литературу и тайно переправляли ее в Германию. Бисмарк внедрил агента, но он был раскрыт, и швейцарское правительство выразило по поводу всей истории мягкий протест. Бисмарк в ответ потребовал от швейцарских властей принять репрессивные меры против немецких социалистов, проживающих в Швейцарии, а когда, как и следовало ожидать, получил отказ, запретил немецким подданным посещать территорию соседнего государства, пригрозив Швейцарии военной интервенцией.

Чем занимался в это время молодой кайзер? 28 октября он принял в Мраморном дворце престарелого Мольтке. Его сопровождал племянник, Юлиус — бывший однополчанин Вильгельма. «Бог мой, да ты уже майор? А я-то помню тебя совсем салагой. Неужели я уже такой старый? Ну, поздравляю!» — в таком непринужденном тоне кайзер начал разговор. Юлиус с дядей были приглашены за стол. Помимо монаршей четы, присутствовали две фрейлины, графиня Келлер («тетя Ке»), Брокдорф, генерал Биссинг и три адъютанта. Из небольшой столовой открывался, как счел нужным отметить Мольтке, «великолепный вид на глубокое голубое озеро и противоположный берег».

Привели детей и познакомили их с Мольтке — архитектором славных побед прусского оружия. Забеспокоились, как бы фельдмаршал не простудился, — Юлиус сбегал за дядиной фуражкой. Четверо старших отпрысков были в бархатных костюмчиках и шапочках, маленький Август Вильгельм — в белом балахоне, с босыми ногами, видно, прямо из постели. По мнению Юлиуса, у старшего были отцовы глаза. Вильгельм закурил сигару и с явным удовлетворением оглядел присутствующих. «Прелестная семейная сцена», — записал Мольтке-младший в своем дневнике. Престарелый фельдмаршал принялся учить мальчиков строевому шагу. Разыгравшись, все вместе они взяли в плен одного из адъютантов.

В ноябре к Вильгельму в Потсдам приехал Эйленбург. Как обычно, вечерами он устраивал концерты. Обсуждали отношения Вильгельма с матерью; решили, что лучший вариант для Викки — куда-нибудь исчезнуть с глаз долой. 5 ноября кайзер решил показать другу свои новые апартаменты в Берлинском замке. Вечером он подсел к фортепиано — переворачивать ноты пианисту, Эйленбургу. Сыграны были любимые вещи Вильгельма: «Атлантис», «Смерть певца», «Ингеборг», «Король Альф».

Резиденцией императорской четы оставался Мраморный дворец. Обед подавался в маленьком салоне на первом этаже. Меню состояло из четырех блюд, на десерт — пудинг, вино белое и красное. Игристое пили наверху, после обеда. Эйленбурга, как правило, усаживали рядом с Доной. Беседы проходили «в самой непринужденной форме». Вильгельм был поглощен мыслями о войне, которая, как он считал, вот-вот начнется. Эйленбург приводит следующую цитату из письма кайзера этого времени: «Дорогой Филипп, мы находимся в странном положении. В любой момент обстоятельства могут измениться и подтолкнуть нас к началу войны. Внутреннего кризиса в России или даже во Франции было бы достаточно». Вильгельм получал доклады о сосредоточении русских войск на границе. По всей вероятности, это было плодом стараний Вальдерзее — начальник Генерального штаба упорно толкал кайзера на войну с Россией.

У Вильгельма, впрочем, был свой собственный взгляд на внешнюю политику. Он стремился к возможно более тесным отношениям с Великобританией и надеялся на взаимность, тем более что первым о необходимости и возможности такого союза высказался принц-консорт Альберт. Попытки предпринимали и Бисмарк, и Чемберлен, но союз создать не удалось. Германскому канцлеру осталось лишь сетовать на «кошмар коалиций». Вильгельм пытался рассуждать за англичан: допустим, в случае войны они не захотят поддержать немцев — Германия потерпит поражение, но и Великобритания станет легкой жертвой соединенных сил России и Франции. Англичане, к его разочарованию, не разделяли этого логического умозаключения, которое Вильгельму казалось безупречным. Их много больше занимал конфликт между Вильгельмом и Викки, в котором они безоговорочно приняли сторону последней.

Между тем 15 ноября Викки сообщила о своем намерении совершить поездку в Англию. О том, чтобы встретиться с сыном перед отъездом, речи не было. «Мать обвиняет его в том, что он бесчестит память отца», — сухо констатировал Вальдерзее. Вильгельм решил сделать красивый жест и приехал проводить ее на вокзал. Вальдерзее выразил надежду, что вдовствующая императрица не будет особенно спешить с возвращением.

Вечером в тот же день кайзер устроил пышный ужин во дворце. Гостей обслуживали три метрдотеля — начальник Генерального штаба пришел в ужас от такой расточительности: поего мнению, вполне хватило бы одного. Генерал был обеспокоен и тем, что придворная челядь «начинает задирать нос, вести себя бесцеремонно, на что уже есть жалобы». Двор терял прусские черты и приобретал черты византийские.

Вальдерзее угнетало, что его влияние на кайзера не было решающим. Особенно ревниво он относился к Герберту Бисмарку, который, по его мнению, настраивал кайзера против Австрии. Генерал был не прав — антиавстрийские настроения Вильгельма были связаны с личной неприязнью, которую он испытывал к эрцгерцогу Рудольфу. Молодой кайзер не проявил энтузиазма по поводу идеи превентивной войны, столь дорогой сердцу Вальдерзее. Открывая 22 ноября очередную сессию рейхстага, он заявил: «Ввергнуть Германию в пекло войны, даже победоносной, — это несовместимо с моим пониманием тех обязанностей, которые я взял на себя в качестве императора немецкого народа, несовместимо с моими убеждениями христианина».

Вальдерзее оставалось только искать утешения у прихворнувшего Бисмарка. Тот тоже счел за благо продемонстрировать хотя бы видимость хороших отношений с новым начальником Генерального штаба. Потягивая мозельское — этим вином канцлер обычно завершал свой завтрак, — он сообщил Вальдерзее, что намерен прибыть в Берлин и будет чаще встречаться с кайзером: «дважды в неделю — это действительно необходимо».

Новый год, сокрушенно замечал Вальдерзее, начался с двух неприятных новостей. Первая — суд оправдал Геффкена, его пришлось выпустить из заключения. Вторую он узнал от Гогенлоэ, который вместе с Хинцпетером был приглашен к кайзеру на ужин. В ходе обсуждения проблем образования кайзер без малейшего удовольствия вспоминал время своего пребывания в Касселе и «выступил против чрезмерно высоких требований, предъявляемых к ученикам, в то время как мы защищали этот порядок, доказывая ему, что только такие требования смогут предотвратить наплыв абитуриентов и тем самым воспрепятствовать созданию слоя образованных пролетариев», что страшило Гогенлоэ или Вальдерзее. Вильгельм, впрочем, не стал настаивать; время от времени он возвращался к своим идеям, но реализовать их так никогда и не смог. Далее вечер провели мирно — занялись чертежами нового Берлинского собора, которые были сделаны еще по заказу Фрица и Викки. На рождественские праздники Вильгельм посетил поместье Эйленбурга Либенберг. Он подарил другу только что выпущенную монету с изображением нового кайзера Германии.

VII

Новый, 1889 год начался для непоседливого кайзера новыми визитами. 16 января он уже в княжестве Липпе, посещает город Бюкебург. За первое полугодие он успел побывать в Ольденбурге, Веймаре, Брауншвейге, Саксонии и Вюртемберге. 30 января произошло экстраординарное событие: в поместье Майерлинг близ Вены застрелился эрцгерцог Рудольф. Незадолго до этого с его подачи в австрийской и французской прессе появилось несколько сочных материалов о внебрачных похождениях Вильгельма, так что у последнего не было особых оснований оплакивать самоубийцу. Под конец жизни экс-кайзер постарался затушевать личные моменты, определившие его оценку фигуры единственного сына Франца Иосифа, но все же не удержался, чтобы не отметить, «насколько холодно кронпринц относился к германскому рейху и к союзу с ним». По словам Вильгельма, «ему (Рудольфу) до глубины души была ненавистна идея пруссачества». Против этой характеристики трудно возразить.

Одним из первых испытаний для Вильгельма как политика стала стачка горняков в Вестфалии, оказавшаяся полной неожиданностью для властей. Начавшись в Гельзенкирхене, она быстро распространилась по всему Рурскому бассейну. Встали заводы Круппа, бастовали рабочие в Верхней Силезии, Аахене, Саксонии. Бисмарк с сыном выступили за жесткие меры против забастовщиков, но Вильгельм был против — вспомнив проповеди Хинцпетера, он ронял фразы о социальной справедливости и говорил, что лучше всяких Бисмарков понимает чувства рабочего люда. На заседании кабинета 12 мая разногласия проявились в открытую. Позднее кайзер говорил, что его позиция объяснялась не погоней за дешевой популярностью — просто он считал, что отвечающим духу времени социальным законодательством можно отвлечь рабочих от идей социализма и, прежде чем использовать дубинку, надо попробовать морковку. Как бы то ни было, проявление отеческой заботы о простых людях значительно увеличило популярность нового кайзера. Позднее его критиковали за то, что он отозвался о социалистах как о «безродных бродягах». Вильгельм отвечал, что так он реагировал на конкретные действия некоторых представителей социал-демократии — они имели наглость заявлять о солидарности со своими «братьями» по ту сторону германо-французской границы!

Вернемся к событиям в охваченном стачкой регионе. От военного коменданта, гусарского полковника Михаэлиса, Вильгельм получил депешу, которая подтверждала его оценку ситуации. Там говорилось: «Все спокойно, за исключением поведения властей». Вильгельм решил, что он будет «руа де гез» — «королем бедняков». Как он выразился в разговоре с Ниманом, «к общественным явлениям надо подходить, руководствуясь велением совести, — таково мое убеждение, подсказанное моей приверженностью христианской вере». Именно исходя из этих соображений он отверг рекомендации своего канцлера. Более того, он пригласил к себе в Берлинский замок представителей обеих конфликтующих сторон — поступок для тех лет поистине революционный. Рабочие-делегаты информировали кайзера о том, что хотят всего лишь возвращения к 8-часовому дню, который уже давно стал нормой для шахтеров.

16 мая во время встречи с предпринимателями кайзер заявил им, что видит свою задачу в том, чтобы выслушать и понять обе стороны: они должны решить свой спор до того, когда от него начнут страдать все немцы. И затем прозвучала неожиданная угроза: «Если фирмы не повысят зарплату, причем немедленно, я прикажу вообще убрать оттуда войска». Бисмарк отреагировал резкой ремаркой: «Собственники — это ведь тоже Ваши подданные!» Он имел в виду, что владельцев рудников надо поддержать, а забастовщиков — приструнить, с помощью оружия, если потребуется. Вильгельм возразил: он не желает начинать свое правление, «вымазавшись в крови своих соотечественников».

Бисмарк предпочел философски принять свое поражение: «Я не сержусь на моего молодого господина, он пылок и чувствителен; он хочет, чтобы всем было хорошо, — в его возрасте это естественно». Тем, кто позднее осуждал Вильгельма за его отношение к социалистам, было наверняка трудно понять и должным образом оценить «вспышку» либерализма у молодого кайзера. Между тем он фактически освободил социал-демократическую партию от того тесного корсета, в который втиснул ее Бисмарк своими законами против социалистов. Кайзеру было суждено сожалеть о содеянном: в 1891 году рабочие приняли Эрфуртскую программу[9], где говорилось о завоевании власти парламентскими, а не революционными средствами. Вильгельм выпустил джинна из бутылки. В 1894–1895 годах он попытался ограничить деятельность радикальных элементов, но рейхстаг отказался ратифицировать «закон против революционных устремлений», посчитав, что речь идет об ущемлении свободы печати. В 1897 году Вильгельм попытался ограничить свободу объединений — и вновь рейхстаг наложил свое вето. Та же судьба постигла законопроект, позволявший властям прекращать стачки.

В мае Вильгельм отправился в Прекельвитц на охоту. Там он сказал Эйленбургу: «Мне страшно трудно с князем (Бисмарком)». Впоследствии он оправдывал свою позицию в конфликте с канцлером доводами, которые бы сделали честь любому демократу: «Меня наполняло сознание моего долга и ответственности перед народом, в том числе и перед рабочим классом». Эйленбург уже плел свою интригу: у него с Гольштейном созрел замысел обкорнать полномочия канцлера, оставив его чисто декоративной фигурой. Возможно, именно по совету Эйленбурга кайзер предпринял еще один маневр, направленный против Бисмарка, поручив саксонскому королю внести в бундесрат блок своих социальных законопроектов. Вильгельма беспокоило постоянное присутствие в берлинской резиденции Бисмарка банкира Герсона фон Блейхредера. Кайзер подозревал банкира в том, что он ссужает деньги русским на войну против Германии.

Вильгельм обвинял Бисмарка и в пренебрежительном отношении к непрусским территориям рейха: он-де «слишком консервативен, слишком пруссак». Словом, по мнению кайзера, его разрыв с канцлером произошел на почве разногласий по принципиальным вопросам. «В результате я заслужил враждебное отношение Бисмарка, а также на многие годы — значительной части нации, особенно преданного ему чиновничества», — отмечал он. Последнее обстоятельство, вероятно, объясняет, почему кайзер вплоть до смерти «железного канцлера» в 1898 году предпринимал многочисленные, хотя и непоследовательные, попытки примирения с ним. Вильгельм желал выглядеть объединителем нации, конфликт с Бисмарком мешал этому.

О том, как развивался конфликт между кайзером и его канцлером, можно прочесть у Вальдерзее (эти строки были написаны через два года после описываемых событий):

«Отныне император стал просто играть с канцлером в кошки-мышки. Беседуя с ним, он демонстрировал подчеркнутое почтение и внимание, но за глаза он отпускал по его адресу всякие язвительные замечания, даже передразнивал старика. Бисмарк, впрочем, вел себя подобным же образом. Во время аудиенций он надевал на себя маску верного и заботливого слуги, все проблемы вроде бы решались по доброму согласию, но стоило ему выйти за дверь, все проблемы всплывали вновь. Во всем был виноват Герберт: он не понимал кайзера и снабжал отца неверной информацией».

Зловещую роль Герберта Бисмарка Вальдерзее сильно преувеличил — просто ему был крайне антипатичен Герберт с его разгульным образом жизни и приверженностью Бахусу. То, что Вильгельм поддерживал с ним приятельские отношения, он считал «опасной ошибкой». Тем более его порадовал тот факт, что всезнающий Гольштейн потихоньку отмежевался от Бисмарков.

Новый начальник Генерального штаба продолжал попытки расширить сферу компетенции своего учреждения и армии в целом. Военные атташе, в его представлении, должны были обеспечить независимый от послов дипломатический канал и, на его взгляд, вполне могли заменить «профессионалов» (это слово было для него почти ругательным). В день своего тридцатилетия кайзер одарил Вальдерзее новой милостью — отныне тот должен был официально взять на себя функции советника кайзера по вопросам внутренней и внешней политики. На следующий день Вальдерзее встретился с приехавшим в Берлин Хинцпетером и заявил, что голос начальника Генерального штаба — единственный, к которому прислушивается кайзер. Это было далеко не так: Вильгельм в то время думал о колониальных завоеваниях в Африке, а Вальдерзее считал, что в этом нет необходимости. Здесь его мнение совпадало со взглядами канцлера.

Клан Бисмарков между тем начал кампанию против Вальдерзее. После «студенческой вечеринки», устроенной Гербертом (она кончилась в четыре часа утра!), газета «Норддейче альгемейне цейтунг» (она считалась «личным органом» Бисмарков) периодически печатала статьи с нападками на начальника Генерального штаба. Вальдерзее записал в дневнике: «Без сомнения, имеется план снова устроить на меня настоящую охоту». 13 февраля Вильгельм потребовал от Герберта, чтобы Вальдерзее оставили в покое. Газета переключилась на Штеккера, который затеял полемику. Вильгельм решил отмежеваться от скандального проповедника. Дона и Вальдерзее тщетно пытались защитить его. Вальдерзее решил, что во всем виноваты евреи.

25 февраля завершилась наконец «баттенбергиада»: Сандро благополучно сочетался законным браком с любимой певичкой из дармштадтского придворного театра. Комментарий в дневнике Вальдерзее полон злорадства: «Тяжелый, но вполне заслуженный удар для вдовствующей императрицы… Давно не видел кайзера таким довольным». Вильгельм по примеру своего прадеда Фридриха Вильгельма I решил воссоздать «Табак-коллегию»: в Звездном зале Берлинского замка стала собираться компания любителей охотничьих забав — Вальдерзее, князь Плесс, граф Ассебург, генерал фон Арним, фон Мейеринк.

В том же, 1889 году Вильгельм сделал важный шаг на пути к созданию большого флота, учредив «Главное военно-морское командование» («Рейхсмаринеамт»), Граф Александр Монте получил звание адмирала и сменил генерала Каприви на посту командующего. Кайзер увлекался мореплаванием, несмотря на то что страдал морской болезнью. «Нордландрайзе» — «северные экспедиции» — стали традицией. Избранное общество на борту императорской яхты отправлялось к северному побережью Норвегии, чтобы любоваться ее пейзажами и северным сиянием. 30 июня, накануне первого рейса, Эйленбург встретился с Гольштейном в ресторане «Борхардт»: антибисмарковский заговор продолжался. Никак не могли решиться, что делать: от канцлера хотелось бы избавиться, но как это скажется на престиже империи?

Подбор гостей для «северных экспедиций» определялся строгим критерием — на борт не допускался никто, кто мог осмелиться противоречить его величеству — были широко представлены зрители и участники его музыкальных и прочих развлечений, словом, «ближний круг»: Вальдерзее, генерал Карл фон Ведель, будущий глава кабинета Линкер, адъютанты фон Шолль и фон Липпе, Адольф фон Бюлов, первый глава военно-морского кабинета, ярый англофоб Густав фон Зенден-Бибран, дипломат Кидерлен-Вехтер, Георг фон Хюльзен, позднее ставший интендантом королевских театров, художники Гюссфельд и Зальцман. О том, кто пользовался наибольшим расположением кайзера, говорило распределение кают: самые близкие к императорской занимали Вальдерзее и Эйленбург, один — справа, другой — слева.

Эйленбург, впрочем, не испытывал никакого удовольствия от «северных экспедиций»: его мучили ревматизм и раздражение кожи. К тому же он был ипохондрик по натуре. В общем, каждый раз после окончания очередного путешествия он брал отпуск, чтобы прийти в себя. Несмотря на плохое самочувствие, Эйленбургу приходилось услаждать общество балладами и сочинять шутливые спичи — как, например, по случаю дня рождения Хюльзена. Вальдерзее вспоминает о случае, когда они проплывали так близко от айсберга, что отвалившаяся от него большая сосулька едва не задела кайзера, с грохотом разбившись у его ног. Вильгельм, по его словам, и глазом не моргнул; наверняка вот так же мужественно поведет себя кайзер, если начнется война, — таков был его несколько неожиданный вывод. Вильгельм развлекался как умел: один раз он окатил водой игроков в скат, в другой раз — из сифона с содовой — засидевшихся до половины второго ночи участников попойки, причем к содовой он добавил струю из бутылки с шампанским. Впрочем, такого рода шутки он не позволял себе с Эйленбургом, придворным церемониймейстером Гуго фон Рейшахом, Кнезебеком и Зекендорфом. Он относился к ним более почтительно — «как джентльмен к джентльменам». Так по крайней мере свидетельствовала Мари фон Бунзен. В целом Вильгельм неплохо относился к гостям. Во время этих морских вояжей — будь то северные широты или Средиземное море — придворный этикет не соблюдали. Все делалось для того, чтобы гости чувствовали себя как дома.

Общество наслаждалось, наблюдая дельфинов, гоняясь за китами, тренируясь в стрельбе по чайкам. В Тромсе было получено известие, что королева Виктория намерена присвоить внуку звание адмирала флота, которое приравнивалось к званию фельдмаршала сухопутных сил. «Такое отличие никогда ранее не даровалось, и это не преминуло оказать политический эффект… Кайзер был взволнован как ребенок… Вильгельм никоим образом не рассматривал свой новый статус как простую формальность. Он немедленно принялся за разработку планов полной реорганизации британского флота», — писал в своих воспоминаниях Эйленбург.

Когда нечем было заняться, Эйленбург просил Вильгельма продекламировать «Сагу Фритьофа» шведского поэта Эсайи Тегнера. «Было радостно видеть его таким — полностью отдавшимся очарованию простого и ясного стихотворного стиля», — писал чтец в воспоминаниях. По воскресеньям Вильгельм читал на палубе проповедь. Церемония была самая простая — алтарем служил большой сундук, покрытый флагом с имперским орлом. Сам император не расставался с орденом Черного орла. «Северные экспедиции» повторялись ежегодно вплоть до 1914 года.

VIII

Лето 1889 года было насыщено событиями. Впервые после своей коронации Вильгельм посетил Великобританию. Визит проходил со 2 по 7 августа. 5 августа в честь высокого гостя был устроен большой морской парад. С острова Уайт Вильгельм проследовал в Виндзор. 7 августа он присутствовал на военных учениях в Олдершоте, где имел возможность проинспектировать «свой собственный» полк — королевских драгун. Он получил обещанное звание адмирала флота, правда, с добавкой — «почетный». Принц Уэльский на торжества не явился — он не забыл обиду «венской истории», когда ему дали понять, что его присутствие нежелательно. Затрагивались серьезные политические вопросы. Вильгельм стремился установить союзнические отношения с Альбионом. Герберт еще в марте пытался разъяснить этот вопрос, используя в качестве отправной точки проблему Гельголанда. Мотив был старый: Британия и Германия дополняют друг друга, «сине Германиа нулла саллюс» — без Германии (для англичан) нет спасения. Британская сторона для начала поставила вопрос об уступке Германией части своих колониальных владений в Юго-Восточной Африке, но Герберту это показалось слишком высокой ценой. Солсбери в ответ вновь заявил о нежелании связывать себя «дипломатическими комбинациями». Эпоха «блестящей изоляции» еще не закончилась.

12—15 августа в Берлине кайзер принимал прибывшего с ответным визитом австрийского императора. Вильгельм заверил Франца Иосифа в своей безусловной поддержке на случай войны с Россией. Это был отход от более осторожной политики Бисмарка. Визит планировалось провести в январе, предполагалось также, что в ходе встречи состоится примирение между Вильгельмом и эрцгерцогом Рудольфом. Тот, однако, выступал за сближение с Россией. Теперь эрцгерцога не было в живых.

По мнению младшего Мольтке, Вильгельм чувствовал себя неловко в мундире австрийской армии. Забавный эпизод случился с престарелым фельдмаршалом Мольтке. Австрийский император решил оказать честь победителю в битве при Садовой, сделав его полковником австрийской армии. Тот, не расслышав, подумал, что речь идет об очередной награде кайзеру. Когда австрийский атташе поздравил его с тем, что он отныне офицер австрийской армии, тот вздрогнул от неожиданности и чуть ли не с ужасом уставился на собеседника. Позже ему все объяснили, и он страшно расстроился, что не поблагодарил Франца Иосифа.

17 августа Вильгельм вместе с Эйленбургом в Байрейте, на представление «Мейстерзингера». Кайзер был одет в форму артиллериста. К сожалению, нет сведений о том, какой мундир он выбрал для «Парсифаля». 24 августа состоялась беседа между дядей Вильгельма, великим герцогом Баденским, и Гогенлоэ. Обсуждали непростые отношения между кайзером и канцлером. «Надо быть готовым к тому, что канцлера отправят в отставку. Но кто будет его преемником? Кайзер, возможно, думает, что он сам способен управлять внешней политикой, но это очень опасное заблуждение».

Многие с тревогой отмечали резкие повороты в мыслях и взглядах молодого кайзера, порой называя его Вильгельмом Неожиданным. На музыкальном вечере 12 декабря в Ракушечном зале Нового Дворца кайзер сел рядом с Гогенлоэ и говорил без остановки. Изумленный Гогенлоэ выслушал пересказ недавней речи кайзера во Франкфурте-на-Майне, лекцию о преимуществах гидроэнергетики, особенно для мелких ремесленников, планы устройства амбразур в Берлинском замке с целью предотвращения захвата власти социал-демократами. Далее, не делая паузы, Вильгельм перешел к обсуждению вопроса о том, как должен выглядеть памятник деду — он предпочитает конную скульптуру, а другие предлагают построить пышный мавзолей. Что выбрать? «Мой отец, наверное, был бы за мавзолей, да еще со всякими причиндалами вокруг — он любил произвести впечатление, для деда такое не подходит».

Эйленбург становился все более частым гостем на Вильгельмштрассе. Близость к Вильгельму делала его незаменимым советчиком Герберта Бисмарка, Кидерлен-Вехтера, Линдау и Гольштейна. Он взял на себя роль своеобразного амортизатора, смягчавшего столкновения различных лиц и групп в окружении кайзера. А таких столкновений хватало. 10 октября, ожидая аудиенции у кайзера, он столкнулся с выходящим из кабинета Вильгельма Бисмарком. Разговорились и выяснили, что на этот раз имеют общих противников — адъютантов Вильгельма, чьи грубые шутки так нравились кайзеру. Эти ничтожества приобрели большое влияние при дворе. Выросло и влияние супруги кайзера, Доны. Поначалу Вильгельм громко сетовал на то, как его стесняют узы брака, но, как писал Эйленбург, «тихой сапой она обычно добивалась своего».

27 октября Вильгельм отправился в Афины на свадьбу своей сестры Софии: она выходила замуж за наследника греческого престола. В гавань Пирея его корабль вошел под адмиральским штандартом королевского морского флота Великобритании. Слегка оправившись от шока, капитан стоявшего на рейде английского корабля Марк Керр счел за благо соблюсти этикет и прибыть для доклада к старшему по чину — в данном случае к германскому кайзеру. Принц Уэльский одобрил решение капитана. Английские офицеры были поражены памятью Вильгельма: он обнаружил доскональное знание тонкостей английского морского устава и технических характеристик двигателей самых последних моделей. Он предложил тост за Нельсона и Хоу. «Это от чистого сердца!» — заверил капитана Герберт Бисмарк.

Было решено продолжить путешествие и посетить Блистательную Порту, на территории которой еще не бывал ни один монарх-христианин. 31 октября кайзер со свитой прибыл в Стамбул и остановился в шале «Киоск». Гостеприимные хозяева сбились с ног, устраивая приезжих, — мест в шале не хватало. Недипломатично повел себя Герберт Бисмарк: бокалы для шампанского показались ему слишком маленькими, и он громко потребовал другие — побольше. Оказавшийся в свите кайзера Паултни Бигелоу отозвался о нем достаточно красноречиво: «Потрясающий обжора и пьяница! Притом я никогда не видел его пьяным. Трезвым, впрочем, тоже». Вильгельм несколько раз прошелся по адресу России и пообещал султану помочь, если русские вознамерятся захватить проливы. Миссия оказалась успешной, положив начало длительному — более чем на четверть века — периоду тесных германо-турецких связей.

К вопросу об обжорстве: Эйленбург, часто посещавший Бисмарка у него дома, был поражен обилием пищи, поглощаемой за обедом. На стол подавались гусиная печенка, копченая рыба всех сортов и видов, отбивные, бифштексы, овощи и, конечно, портвейн. Гость должен был отведать каждое блюдо и обязательно похвалить печенку — Бисмарк считал ее единственным средством против своего хронического несварения желудка. Дворецкий брал со стола куски мяса, резал их помельче и кидал бродящим вокруг овчаркам. Иоганна как-то попеняла супругу за то, что он слишком налегает на гусиную печенку. Тот ответил ей что-то на латыни; она не поняла, он выразил ту же мысль в вольном переводе на немецкий: «Что я съел, так или иначе останется; что я свершил — канет в забвение».

Бисмарк говорил Эйленбургу о надеждах, которые он возлагает на сына, Герберта, надеялся, что тот унаследует от него пост канцлера: «Я передал ему весь свой опыт. Никому иному. Кайзер расположен к нему, и это хорошо — не в последнюю очередь для самого кайзера, если он хочет удержать престол». Данная им характеристика кайзера звучала двусмысленно: «Он верит в Бога, верит в судьбу, и это позволяет ему отдаться на волю высших сил, хотя эти силы всегда вносят в нашу жизнь элемент трагедии». Бисмарк заметил, что ему нравится, когда вокруг него реликвии дома Гогенцоллернов, и раздумчиво произнес: «Каким путем пойдет император, когда полностью созреет? Он ведь еще так молод, даже моложе своих лет».

Эйленбург сделал вывод: кайзер и канцлер имеют каждый свое представление о том, куда следует направить государственный корабль, и эти представления достаточно противоположны. Долгие периоды отсутствия Бисмарка в столице лишь усугубляли конфликт. Канцлер проводил время во Фридрихсру, близ Гамбурга, либо в померанском Варцине. Важные государственные документы скапливались в огромном количестве, текущими делами занимался Герберт. По мнению Бисмарка, кайзер был слишком молод. Вильгельм считал, что канцлер слишком стар. Он даже подозревал, что Бисмарк впадает в старческий маразм вследствие невоздержанности в употреблении горячительных напитков. Свою лепту внес и обер-гофмаршал двора фон Либенау, который снабжал кайзера всякими пикантными подробностями об образе жизни канцлера. По мнению Эйленбурга, этот царедворец и был главным виновником «раскола, который отравляет жизнь нашей страны». Либенау метил на должность посла и понимал, что Бисмарк ему не позволит занять такой пост. Изобретение и распространение сплетен было единственным, но надежным оружием Либенау.

Вальдерзее все больше раздражала расточительность нового монарха, противоречившая прусским ценностям и традициям. Новая королевская яхта — четыре миллиона марок, новый архитектурный шедевр одного из любимых зодчих Вильгельма (скорее всего это был Ине) — еще два, и все за государственный счет! В начале октября предстоит принимать с ответным визитом российского императора, а кайзер уже опять собрался куда-то — и все расходы, расходы, пенял Вальдерзее. Бисмарк не протестовал, очевидно, не желая раздражать монарха. Вальдерзее дал волю чувствам в дневнике:

«Постепенно приходит некоторое разочарование; все эти путешествия, видимость бурной деятельности, сегодня его интересует одно, завтра другое, а результата нет — все вхолостую. Главы кабинетов жалуются, что им трудно пробиться на аудиенцию к кайзеру, все решается поспешно, с кондачка. Министры считают, что он должен время от времени обсуждать с ними их планы, но этого не происходит. Он получает регулярные доклады от военного министра, равно как и от меня, причем мои очень подробные, а вот графа (Герберта) Бисмарка ему следовало бы поменьше слушать».

Всеобщее недовольство вызывало поведение интригана Либенау. Впрочем, вовсе не интриганство стало причиной его скорого падения, а скорее характерные для него бестактность, наглость, а главное — скупость. Он осмелился отказать Доне в бокале мадеры, которой она хотела завершить свою трапезу. Вильгельм взорвался: «И так уже называют мой двор сборищем парвеню!» Почему-то возникло подозрение, что Либенау — тайный агент Бисмарка. Судьба гофмаршала была предрешена. Оставалось только найти повод. Он представился в ходе поездки кайзера в Восточную Пруссию на очередную охоту. Маршрут императорского поезда проходил через город Эльбинг, где собралась большая толпа народа, желавшая приветствовать своего обожаемого суверена. Однако, к разочарованию собравшихся, кайзер даже не появился у окна вагона, чтобы помахать им рукой. Оказывается, Либенау его не предупредил — достаточное основание, чтобы уволить нерасторопного вельможу. Не лучшую репутацию снискал себе и другой шеф придворного хозяйства. Не помогла даже своеобразная операция, проделанная им с собственной фамилией: из Радолинского, как он звался до 1888 года, он стал Радолином. Возможно, это звучало более по-немецки, но не прибавило блеска дворцовым приемам — они по-прежнему поражали своим убожеством.

Бисмарк, судя по всему, не подозревал, какие тучи собираются над его головой. В разговоре с баронессой фон Шпитцемберг, который проходил в поместье канцлера Фридрихсру 5 декабря, Бисмарк похвастался тем, как успешно он преодолел сопротивление кайзера, еще 25 октября потребовав от рейхстага продления «чрезвычайного закона» против социалистов — этим теперь крышка. Баронесса следующим образом записала рассуждения своего собеседника:

«Он (кайзер) слегка сердит на меня, но это пройдет. Он — небожитель, олимпиец, его порой заносит, но он уважает меня как государственного мужа, как советника его деда и отца, просто как человека, который намного старше его; вот моему преемнику — тому будет труднее. У императора хорошее политическое чутье, он быстро схватывает то, что ему говорят; беда в том, что порой ему что-то взбредет в голову, и он тут же спешит это воплотить в жизнь».

Будь он помоложе, — продолжает она пересказ мыслей Бисмарка, — то не спускал бы с Вильгельма глаз ни на минуту, и тот был бы как шелковый; а так император окружил себя этими адъютантами и вообще всякими военными; хуже нет этого подхалима Вальдерзее, который все время величает кайзера вторым Фридрихом Великим, а тот и «вправду начинает себя считать чуть ли не богом».

Ни Бисмарк, ни Вильгельм не подозревали, насколько далеко к тому времени Вальдерзее зашел в своем разочаровании кайзером. Тем не менее у канцлера были основания нервничать по поводу влияния генерала на кайзера — ходили слухи, что Вальдерзее может стать следующим канцлером. Любое передвижение российских войск Вальдерзее рассматривал как очередной повод для начала превентивной войны, и это тоже беспокоило Бисмарка. 14 декабря, в то время как Вильгельм со своим начальником штаба были в Ганновере, канцлер имел беседу с Гогенлоэ, в ходе которой он назвал Вальдерзее «тупоголовым политиканом, на которого нельзя ни в чем положиться»; по словам Бисмарка, «он хочет войны, потому что чувствует: еще несколько лет мира, и он уже будет слишком стар. Боится опоздать… А ведь думать, что он сможет стать канцлером, — это просто глупо. Он и генштабист-то никакой. Мольтке его в свое время выбрал вместо Каприви или (Хюльзен) — Хезелера только потому, что мог вертеть им как марионеткой».

Чье влияние на кайзера Бисмарк явно недооценивал, так это бывшего ментора юного Вильгельма — Хинцпетера, которого именовал не иначе, как «полупомешанным». Между тем кайзер и его воспитатель регулярно переписывались, и бывший учитель продолжал наставлять питомца на путь истинный. Письма от него приходили каждые две недели. Именно Хинцпетер толкал Вильгельма на путь социальных реформ, желая сделать его «королем бедняков».

Вильгельм между тем пребывал в эйфории от своих воображаемых успехов на поприще дипломатии. 23 декабря, прогуливаясь с Вальдерзее, он, попыхивая сигарой, сообщил тому, что добился коренного улучшения отношений с Россией. На самом деле отношения становились все хуже. Бисмарк был прав, предполагая, что дело идет к заключению франко-русского союза.

Рождество Вильгельм встретил в семейном кругу. Сочельник отпраздновали в Ракушечном зале Нового Дворца, окна которого выходили на Сан-Суси. Викки наконец выехала отсюда в свой новый дворец Фридрихсхоф, так что для кайзера и его семьи праздник был двойным. Для каждого была поставлена своя собственная елка. Дона в это время не особенно вмешивалась в политические дела, предпочитая им богоугодные. По ее инициативе было построено тридцать два храма в Берлине и пятнадцать — в различных гарнизонах. Ее гофмаршал, набожный до ханжества граф Мирбах, всячески содействовал Доне в вопросах «духовного воспитания нации».

В ночь перед Рождеством Вильгельм прошелся по улицам Потсдама, раздавая милостыню нищим. Он был в штатском и без сопровождения — как того требовал обычай, хотя детективы были, естественно, предупреждены. Кайзер был человеком верующим, что, впрочем, не мешало ему время от времени нарушать заповедь христианского смирения. С годами он склонялся больше к лютеровской, чем к кальвинистской трактовке слова Господня, что было в известной мере разрывом с гогенцоллерновской традицией. В Потсдаме он обычно посещал воскресную службу в гарнизонной церкви. Органист не начинал играть, пока императорская семья не займет свои места в королевской ложе напротив гробницы Фридриха Великого и его отца. Причащался он дважды в год — на Рождество и в Чистый четверг перед Пасхой. Будучи в Доорне, экс-кайзер сказал как-то одному из гостей: «Я счастлив, что у меня есть вера. Верующему легче жить, чем атеисту». Его понимание религии было весьма упрощенным. Он любил повторять: «Если не знаешь точно, чего хочешь, то и не молись». После истории со Штеккером он изменил свое мнение о роли духовенства, придя к выводу, что «пасторы, которые лезут в политику, — это нечто абсурдное». «Пасторы должны заботиться о душах своей паствы, внушать ей любовь к ближнему, а о политике им надо забыть, это не их дело». С этим вполне согласился бы и Бисмарк.

IX

Новый, 1890 год Вильгельм открыл кровавой оргией. Она развернулась в силезском местечке Нейдек, в поместье графа Гвидо Хенкеля. Граф считался одним из богатейших людей Германии — перед ним в списке были кайзер и, вероятно, Альфред Крупп. Вильгельму там нравилось все: угощение (каждый день икра на завтрак!), местные крестьяне, которые бросались ниц перед графиней, целуя полы ее платья, но главное, конечно, охотничьи угодья, полные дичи, — где еще можно было за один день уложить пятьсот пятьдесят фазанов (!). Возможно, этой бойней кайзер готовил себя для решающей схватки с всесильным канцлером. Идиллию (в понимании Вильгельма) пришлось прервать: пришло известие, что при смерти его бабушка Августа. В последний день рождественских каникул Вильгельм возвратился в Берлин. 7 января Августа скончалась.

В середине января Вильгельм все еще не решил, увольнять канцлера или нет. Вопрос о дальнейших шагах кайзера стал предметом обсуждения между Вальдерзее и дядей Вильгельма, великим герцогом Баденским. По мнению последнего, Бисмарк скорее всего сохранит свой пост, но его полномочия будут несколько урезаны. Его собеседник не согласился с этим прогнозом, предположив, что Вильгельм просто не хочет, чтобы весь мир раньше времени узнал о его намерении отделаться от Бисмарка — человека, который, по сути, создал германский рейх. В дневнике Вальдерзее мы по этому поводу читаем следующее:

«Канцлер хочет всем управлять, а сил у него уже нет. Он — министр иностранных дел, но вмешивается в дела всех департаментов через голову их начальников. Он министр-президент Пруссии и министр торговли, а прочие министры для него не более чем мальчики на побегушках. Притом он сидит в своем Фридрихсру, и порой связаться с ним бывает очень трудно. Ни министры, ни главы департаментов не осмеливаются ему противоречить. И все жалуются на отсутствие или неясность инструкций, на то, что канцлер зачастую вводит их в заблуждение… В периоды, когда проходят сессии рейхстага и ландтага, как сейчас, это создает особую неловкость».

Лучше других понимала сложность ситуации супруга канцлера, Иоганна. 20 января она писала сыну Вилли: «Поистине необходимо, чтобы папа приехал (в Берлин), дабы положить конец всему этому смятению, волнениям и трусливым воплям». Вильгельм, по ее мнению, настолько увлечен своими детскими грезами, что уже не способен отличить белое от черного. Она имела в виду, очевидно, различие взглядов кайзера и канцлера по поводу закона против социалистов, которое должно было привести их к открытому столкновению. Герберт считал, что «опыт», накопленный его отцом, будет важным аргументом в его пользу, но Вальдерзее был убежден, что Вильгельм «не уступит».

24 января, после нескольких месяцев отсутствия, Бисмарк наконец прибыл в Берлин. На имперском совете он заявил, что к 1 октября внесет в рейхстаг новый, еще более драконовский законопроект против социалистов, и прямо пригрозил отставкой в случае, если Вильгельм по-прежнему будет выступать с речами на тему социальной справедливости. В общем, если один хотел предложить рабочим перспективу улучшения их жизни, то другой намеревался показать им «оскаленные зубы». Вильгельма все больше раздражало, что бисмарковская пресса употребляет формулировку «политика канцлера», а не «политика кайзера». «И министры-то уже не мои, а князя Бисмарка!» — жаловался он. Тем не менее он не решился прямо выступить против канцлера; как пишет Эйленбург, «в глазах немцев кайзер предстал в виде несмышленого юнца». Это было нестерпимое унижение для Вильгельма.

Канцлер не мог не понимать, что его законопроект будет отклонен рейхстагом. Назревал кризис, но, видимо, расчет Бисмарка как раз и состоял в том, чтобы половить рыбку в мутной воде: пусть все увидят, что Германия погружается в анархию, и тогда он вновь явится в тоге спасителя отечества. Прочие министры как завороженные следили за происходящим наверху, полностью выпустив из рук бразды правления. Впрочем, видимо, Бисмарк понял, что слегка перехватил в своей оппозиции к кайзеру. Когда на следующий день после заседания имперского совета рейхстаг, как и ожидалось, не одобрил законопроект Бисмарка, тот счел за благо отступить, возложив вину за ухудшение своих отношений с Вильгельмом на интриги третьих лиц. В качестве козлов отпущения фигурировали то Хинцпетер, то Беттихер, хотя обоснованность обвинений в их адрес более чем сомнительна. Что касается Хинцпетера, то он действительно посетил в январе Берлин и имел встречу с Вальдерзее. По его мнению, его бывший ученик стал более нервным, более импульсивным. Он с одобрением отметил эволюцию позиции Бисмарка.

Канцлер продолжал угрожать отставкой. Он решил уступить один из своих постов — министра торговли, который занял один из ближайших советников Вильгельма — Берлепш. Двумя днями позднее Бисмарк дал понять, что готов согласиться с политикой Вильгельма в рабочем вопросе при условии, если позднее можно будет вновь вернуться к жесткому закону против социалистов. Этот момент слабости, видимо, и стоил ему канцлерского кресла. 1 февраля Вильгельм сообщил генералу Каприви, что в скором будущем он будет, возможно, нуждаться в его услугах.

Вильгельм решил изменить правило, согласно которому никто из министров, за исключением военного, не имел права прямого доклада кайзеру. Бисмарк сослался на принятое в 1852 году постановление кабинета, которое как раз и вводило такое правило. О существовании такого постановления, как выяснилось, никто не знал, а документ долго искали — он был обнаружен только 23 февраля. В обстановке, когда с начала 80-х годов Бисмарк подолгу отсутствовал в столице, соблюдение этого документа означало полный паралич государственной машины. Настаивая на том, что документ 1852 года продолжает действовать, Бисмарк фактически занимался обструкцией. Министры его не поддержали. Начались тайные встречи недовольных своеволием канцлера членов кабинета в доме Беттихера.

3 февраля в ходе аудиенции у кайзера Бисмарк выразил свое согласие с тем, что ему нужно постепенно уменьшать объем своих полномочий; в день выборов — 20 февраля — он готов объявить об уходе с поста министра-президента Пруссии, потом можно подумать и о сложении с себя других должностей. Вильгельм, поначалу встретивший канцлера ледяным молчанием, смягчился. 5 февраля он устроил для него обед, где была предпринята попытка примирения. Бисмарк чувствовал за собой поддержку промышленников, напуганных радикальными взглядами кайзера по вопросам социальной политики, и решил не уступать. 8 февраля он вновь заявил о намерении расстаться с постом министра-президента Пруссии и назвал кандидатуру преемника — Каприви. Герберт Бисмарк, по мнению канцлера, должен был сохранить пост статс-секретаря в министерстве иностранных дел. Сам Бисмарк остается канцлером. Каприви имел в виду и кайзер, но предполагал предоставить ему более высокий пост. Вальдерзее не возражал: он был не прочь стать канцлером, но разумно решил, что пока лучше воздержаться — иначе все посчитают, что он «подсидел» своего великого предшественника; пусть молва припишет это кому-нибудь другому, тому же Каприви, например.

Тайным союзником Вальдерзее стал Эйленбург, который сохранял видимость хороших отношений с Бисмарками и мог снабжать генерала последними новостями из Фридрихсру. Оба затем попеременно обрабатывали кайзера. 16 февраля в Потсдаме Вильгельм принял Вальдерзее, а вечером долго говорил с Эйленбургом, гуляя по Шарлоттенбургскому парку. По воспоминаниям последнего, кайзер пребывал «в глубокой печали». Судя по его словам, он вначале хотел лишь уменьшить полномочия канцлера, отнюдь не увольняя его в отставку; его постигло разочарование. В воспоминаниях Эйленбурга речь императора предстает в виде сплошных восклицаний:

«Как же трудно с ним ладить! Мне всегда приходится уступать. А ведь я требую так мало: чтобы он просто подумал над тем, что я ему говорю, даже необязательно соглашался; а если я в чем-то не согласен с ним, то чтобы он хотя бы раз мне уступил — мне, его королю! Так ведь нет же! Для него его воля — высший закон. Он не переносит, когда я ему что-то велю сделать. Ради него я принес в жертву свои отношения с родителями. Я его всегда слушался и слепо ему повиновался — как новобранец какой-то! Но ведь я это делал, пока не был монархом, а сейчас?!»

За день до этого разговора Вильгельм заявил Хинцпетеру о своем намерении уволить Бисмарка. В дневнике за 18 февраля Вальдерзее пишет о Каприви как очевидном преемнике Бисмарка: «Думаю, канцлер не смог бы сделать лучшего выбора», — генерал, по мнению автора, честен, пользуется уважением и завоевал признание депутатов рейхстага своей деятельностью в качестве морского министра. Вильгельм, надо сказать, не хотел полного разрыва с кланом Бисмарков — он пытался сохранить Герберта в качества статс-секретаря в МИДе.

Выборы, как и предполагалось, принесли поражение Бисмарку. Канцлер стал усиленно искать союзников. Вальдерзее с явным торжеством записал в своем дневнике: «Канцлер выразил желание нанести мне визит! Я не поверил своим ушам, когда мне сообщили об этом». Ультраконсерватору Вальдерзее не менее, чем канцлеру, была чужда идеология социальной политики кайзера — он опасался, что джинн вырвется из бутылки.

В последнюю неделю февраля случилось событие, которое, вероятно, несколько задержало отставку Бисмарка. Новый рейхстаг проголосовал против военного бюджета страны. С точки зрения Вальдерзее, это был подходящий повод для отмены всеобщего избирательного права, введение которого он считал печальнымследствием революции 1848 года. Он поспешил поделиться своей идеей с Бисмарком. Тот заявил, что он слишком стар для таких мер. Канцлер лицемерил — он в это время размышлял над планами государственного переворота. Позиция Вильгельма ужесточилась, главной мишенью для него стали социал-демократы, и кайзер был уверен, что справится с ними без помощи Бисмарка. Выступая 5 марта в ландтаге Бранденбурга, он заявил, что «разнесет в клочья» всех тех, кто стоит у него на пути.

Еще один эпизод способствовал дальнейшему отчуждению между кайзером и канцлером. Вильгельму попали на глаза донесения о передвижениях российских войск в окрестностях Киева, и он решил, что речь идет о военных приготовлениях против Австрии. Он запросил мнение Бисмарка, но тот не торопился с ответом. По его мнению, не было никаких оснований паниковать, а тем более поднимать панику у австрийцев передачей им вышеупомянутых донесений. Вальдерзее и Вильгельм пришли к выводу — канцлер во власти старых пророссийских традиций, он ничего не может поделать со своим естеством пруссака до мозга костей.

Сам Вильгельм, как уже говорилось, предпочитал не выставлять свое пруссачество наружу — за редкими исключениями, когда ему, например, приходилось общаться с представителями юнкерских династий на придворных балах. Открытая демонстрация приверженности «прусским ценностям», считал он, может повредить его популярности. Бисмарк этого не понимал и порой саботировал рассчитанные на благоприятную реакцию общественного мнения мероприятия молодого кайзера. Пример такого саботажа не заставил себя ждать. 15 марта в Берлине по инициативе кайзера открылась международная конференция по защите прав рабочих. Бисмарк с самого начала рассматривал ее как пустую затею и был прав — конференция окончилась ничем. Для Вильгельма все было ясно — виноват только Бисмарк.

К списку прегрешений канцлера добавился еще один пункт: 12 марта Бисмарк провел тайные переговоры с лидером католической партии Центра Людвигом Виндхорстом. Это был вынужденный шаг, с помощью которого канцлер надеялся преодолеть блокаду своих законопроектов в рейхстаге. Центр был сильнейшей фракцией, сторонники Бисмарка — в меньшинстве. Бисмарк, вероятно, планировал заговор с целью ввести в стране военное положение и принять жесткие меры против социалистов. (Для ареста лидеров социал-демократов ему нужно было получить согласие Центра.) Далее, по плану, Вильгельм отрекается от престола в пользу сыновей, а престолонаследники одобряют новую конституцию, запрещающую деятельность «врагов рейха», в частности социалистов. Виндхорст, не предупредив Бисмарка, предал историю гласности, и 15 марта о ней узнал кайзер. Сказать, что он проявил недовольство, — ничего не сказать. Он справедливо заподозрил, что тут не обошлось без закулисной деятельности банкира Блейхредера. Свои эмоции кайзер выразил фразой, которая не лучшим образом сказалась на его репутации: «Иезуиты и евреи всегда находят общий язык».

Кайзер немедленно потребовал экипаж и отправился на квартиру Герберта на Вильгельмштрассе, где имел обыкновение ночевать Отто Бисмарк во время своих наездов в Берлин. Канцлер еще был в постели. Ворвавшись в спальню, Вильгельм, сорвав шляпу и перчатки, нервно спросил: «Светлейшество, что у Вас происходит с Виндхорстом?» Бисмарк был изумлен — он не ожидал, что католический лидер предоставит газетчикам свою версию их беседы — во всяком случае, так оперативно. Натянув на себя простыню (Бисмарк был не одет), он ответил: «Сожалею, но я не могу предоставить Вашему Величеству сведения о переговорах с партийными лидерами, пока эти переговоры еще не окончены и не дали результатов».

Вильгельм негодовал: зачем Бисмарк выбрал частную квартиру для обсуждения государственных дел? Тот надменно заявил, что монаршие приказы и запреты не действуют в его личных покоях. «Даже когда речь идет о приказах Вашего короля?» «Даже и тогда», — ответил Бисмарк. Вильгельм обрушился с площадной руганью на Блейхредера и евреев вообще. Бисмарк с достоинством парировал: они составляют «полезный элемент человеческого общества» и выполняют важные функции, особенно при зарубежных дворах. Вильгельм выразил желание ознакомиться с оригиналом постановления кабинета 1852 года. Бисмарк замешкался, но затем твердо заявил, что сейчас не сможет удовлетворить его пожелания. В ответ Вильгельм потребовал от канцлера написать прошение об отставке.

Позднее Вильгельм описывал свое поведение иначе: он отправился к Бисмарку «почти как покорный слуга» к своему господину, ограничился скромной просьбой несколько увеличить роль монарха в принятии политических решений, дав ему право предоставлять аудиенции отдельным министрам, а не только канцлеру. В мемуарах он писал, что «был тогда молод и хотел сделать все как лучше. Прежде всего речь шла о том, что новый век трудно понять людям старшего поколения, они должны уступить место более молодым; те, кто не может идти в ногу со временем, должны уйти». Выслушав все это, Бисмарк вышел из себя, и вот что последовало:

«Я сидел за столом, покуривая сигару, ножны с саблей между ногами. Канцлер стоял передо мной. Чем более агрессивно он себя вел, тем спокойнее становился я. Под конец он схватил большой портфель с бумагами и шарахнул им по столу. Я испугался — вдруг он запустит в меня чернильницей! Конечно, тогда я воспользовался бы саблей. Но потом я подумал: не может быть, чтобы князь настолько потерял всякое почтение к своему монарху. Мое хладнокровие на него, видимо, подействовало. Он неожиданно разразился рыданиями. Потом опять последовал приступ ярости…»

Другие источники не подтверждают версии о вежливо-рассудительной манере поведения кайзера в этом эпизоде. Во всяком случае, ясно, что Вильгельм решил раз и навсегда отделаться от властного канцлера. «Править страной может только одно лицо, это лицо — я, и каждый, кто против, будет раздавлен» — так передает слова Вильгельма автор, который пользовался особым доверием Вильгельма в изгнании. Вальдерзее был в восторге — его мечты наконец сбываются. Он записал в дневнике услышанную от Вильгельма версию разговора:

«Случился большой скандал! Я только что от канцлера. Был большой спор, теперь все кончено — и наилучшим образом… Я сказал канцлеру, что в настоящее время он не уполномочен вести переговоры с господином Виндхорстом, тем более не информируя меня об этом. Он ответил сразу в очень агрессивной манере, что в своем качестве ответственного министра-президента он может принимать любого, кого считает нужным; кроме того, он один только и может перехитрить Виндхорста, никто другой на это не способен».

Далее, по версии Вальдерзее, Вильгельм по сути согласился с этим доводом Бисмарка, заметив только, что все было бы замечательно, если бы Герберт потрудился сообщить ему о переговорах.

Другим яблоком раздора стало постановление кабинета 1852 года, согласно которому обсуждение политических вопросов с прусским королем было прерогативой канцлера. Вильгельм хотел отменить это постановление (однако позже он изменил свое мнение, и постановление продолжало действовать). Это был предлог — Вильгельм откровенно говорил Вальдерзее, что это лучший официальный мотив отставки. Вальдерзее добавил от себя уже упоминавшееся обвинение в адрес канцлера: он сознательно утаивал информацию об угрозе агрессии со стороны России и Франции.

Как бы то ни было, сам Бисмарк не ощущал себя проигравшей стороной в этой стычке с юнцом кайзером. Иначе вряд ли он решил отпраздновать ее окончание бутылкой шампанского. Видимо, немалое удовлетворение Бисмарк испытал, наблюдая реакцию кайзера на перехваченное письмо русского царя, которое канцлер почтительно вручил Вильгельму, — скорее всего в опровержение обвинений, что Бисмарк не следит за русскими делами и не информирует о них кайзера. Оказывается, царь отзывался о своем немецком родственнике как о «помешанном», «мальчишке, который получил плохое воспитание и которому нельзя доверять». Ввиду горделивых деклараций Вильгельма о том, какие хорошие отношения он завязал с российским монархом, это выглядело особенно унизительно. Кайзер даже решил было отменить официальный визит в Россию. Вальдерзее скандал дал дополнительный довод в пользу немедленного увольнения Бисмарка: почему он раньше не просветил кайзера насчет вероломства русского самодержца? Вильгельм в ответ ограничился пожатием руки и замечанием: «Спасибо, все скоро будет хорошо. Хорошей охоты!» (Вальдерзее отправлялся пострелять зверя.)

16 февраля Вильгельм категорически потребовал от Бисмарка доставить ему оригинал постановления 1852 года. Канцлер медлил, к нему был послан Ханке с поручением получить от Бисмарка письменное прошение об отставке. 18 февраля кайзер и Вальдерзее встретились на церемонии освящения гарнизонной церкви в Шпандау. Генерал осведомился, получил ли кайзер какой-либо ответ от Бисмарка. «Нет. Ни прошения об отставке, ни текста постановления», — бросил Вильгельм. С аналогичной миссией к канцлеру был послан Луканус. Вальдерзее решил ковать железо, пока горячо, — он, конечно, не настолько тщеславен, чтобы желать для себя должность Бисмарка, но если его величество прикажет… К вечеру в Берлине объявился Эйленбург. Вильгельм ввел его в курс событий: «Ввиду его буйного поведения другого выхода я не вижу. Печально, конечно». Как вспоминает Эйленбург, Вильгельм указал ему на фортепиано: «Ну, хватит об этом, давай помузицируем. Спой что-нибудь». Вокальный вечер был прерван появлением Ханке. Вильгельм, прочтя врученную ему бумагу, возликовал: «Уходит! В отставку!» Комментарий Эйленбурга звучит несколько суховато: «Мне пришлось спеть больше обычного». Кайзер, отметил он, был бледен и нервозен.

Семья Бисмарков была вне себя. Баронесса фон Шпитцемберг красочно писала: «Мне как будто камень на голову свалился; я так и осталась сидеть как сидела; в голове — пусто; на душе — глубокая скорбь, из глаз — слезы. Просто представить себе невозможно: князя, самого Бисмарка, выгнали как какого-нибудь простого министра! Уж не пошутил ли кто-то ненароком?» Позднее, впрочем, ей пришлось признать, что основания для такого решения имелись: «Множество нужных законов осталось нерассмотренными — либо потому что они противоречили его личным интересам, либо потому что он просто не удосужился ими заняться».

Престарелый Мольтке охарактеризовал всю историю как «отвратительную», но отметил, что Бисмарк действительно нарушал субординацию и слова кайзера о том, что «у него не было выбора», кроме как уволить строптивца, — содержат в себе зерно истины. Вернемся, впрочем, к музыкальному вечеру в замке. Эйленбург высказал мнение, что место Бисмарка должен занять какой-нибудь военный. Вильгельм послал за Каприви, который был «крайне удивлен и испуган» своим новым назначением, но принял его как солдат, исполняющий приказ командира. По крайней мере так генерал говорил о своих чувствах баронессе фон Шпитцемберг. Вальдерзее узнал обо всем только на следующий день. Трудно, конечно, сказать, что он подумал, но отозвался он об удачливом конкуренте вполне благожелательно. Это было разумно.

Менее разумно вели себя Бисмарки. Их уверенность в собственной незаменимости наводит на печальные мысли о несовершенстве человеческой природы. Герберт отозвался об акции Вильгельма с предельной откровенностью: «Он сам не знает, что творит». Вильгельм сообщил старшему Бисмарку, что он хотел бы сохранить Герберта в кабинете. Тот уклонился от ответа, ограничившись репликой: «Моему сыну уже за двадцать». Герберт решил уйти, заявив: «Я привык служить под началом моего отца и просто не смог бы вытягиваться в струнку, с портфелем под мышкой, перед каким-то другим канцлером». Характерно, что никто из прочих министров его примеру не последовал. Вильгельм выразил сожаление по поводу решения Герберта: «Я рассчитывал, что он останется, я считал его достаточно разумным, чтобы правильно оценить ситуацию». Представляется, что из всех Бисмарков наиболее хладнокровно отреагировала на случившееся супруга уволенного канцлера, Иоганна, о чем свидетельствует лаконичная запись в ее дневнике за 17 марта: «Бомба взорвалась, и мы будем отмечать 1 апреля (день рождения главы семейства) не здесь, а во Фридрихсру».

Отставник с презрением отверг пилюли, которыми ему пытались подсластить опалу. Он получил титул герцога Лауэнбургского, а 29 марта стал генерал-полковником, но канцлер сделал вид, как будто это его не касается. Кайзер пообещал подарить ему свой портрет «в натуральную величину», но было ли это обещание исполнено, и какова была реакция опального канцлера на эту монаршую милость, остается тайной. Известно лишь, что, получив отставку, он возложил розы к усыпальнице своего старого господина — кайзера Вильгельма I и начал готовиться к переезду. Были упакованы многочисленные бумаги, три тысячи бутылок вина и около трехсот коробок с сигарами. На Лертерский вокзал в центре Берлина его сопровождал эскадрон гусар. Бисмарк иронически прокомментировал: «Похороны по высшему разряду». Как и ожидалось, прощание с канцлером вылилось в массовую демонстрацию: люди приветственно махали шляпами и платками, под колеса экипажа бросали цветы. На вокзале Бисмарк случайно столкнулся с принцем Максом Баденским, которому впоследствии тоже пришлось посидеть в неуютном канцлерском кресле, но в еще менее уютный период немецкой истории. Бисмарк сказал принцу, что Вильгельм еще позовет его обратно.

Не тут-то было. Свое настроение кайзер выразил словами: «На вахту заступил! Курс прежний! Полный вперед!» Он любил метафоры с использованием морского лексикона. Английский юмористический журнал «Панч» в мартовском номере за 1890 год изобразил его в виде капитана корабля, провожающего взглядом спускающегося по трапу Бисмарка. Подпись гласила: «Прощание с лоцманом». Но реакция Вильгельма была более чем кислой. Возможно, он не забыл, что журнал год назад прошелся по поводу «цезаризма» нового правителя Германии. Следующий шарж юмористов из «Панча» — немецкий кайзер в виде обиженного ребенка, восклицал:

О, убрать этот мерзкий «Панч»,
Не хочу я видеть сегодня «Панч»!
Иоганне Бисмарк карикатура «Прощание с лоцманом» очень понравилась — она повесила ее в своей спальне.

Разумеется, не вся пресса выразила сожаление по поводу отставки Бисмарка. «Франкфуртер цейтунг» высказала мнение, что «нация вскоре включит день 18 марта в список праздников».

21 марта Гогенлоэ в своем дневнике отметил, что разрыв был «неизбежен», но не все с этим согласны. Нельзя сказать, чтобы реакция за рубежом на отставку Бисмарка была однозначно негативной. Вовсе нет. Тем не менее Вильгельм явно чувствовал необходимость как-то объясниться. Показательны в этом отношении строки его личного послания императору Францу Иосифу. Вильгельм оставил копию этого письма в личном архиве, чтобы наследники смогли с ней ознакомиться.

«Этот человек был всегда моим кумиром, из-за чего я подвергался настоящей травле в родительском доме. Ради того, чтобы он остался на своем посту после смерти моего деда, я пошел на крайние меры — это вызвало взрыв ярости у моего умирающего отца и непреходящую ненависть ко мне со стороны матери. Для него это все были мелочи, не стоящие внимания; и вот теперь он гордо удалился, только из-за того, что я один раз осмелился его ослушаться! Он нанес мне удар прямо в сердце!»

Безоговорочную поддержку Вильгельм получил от российского самодержца, с которым встретился вскоре на маневрах под Нарвой. Царь просто не мог понять, почему вокруг всей этой истории с отставкой Бисмарка возник такой шум. Он заявил кайзеру:

«Я вполне понимаю Ваши действия. При всех своих заслугах князь был не более чем Ваш чиновник, Ваш слуга. Коль скоро он отказался повиноваться Вашим приказам, Вы просто не имели права поступить иначе, как отправить его в отставку. Что касается меня, то я никогда ему не доверял, не верил ни одному его слову, ни его собственному, ни тому, что он мне передавал со слов других, потому что я был уверен, что он меня просто дурачит. Что касается наших взаимоотношений, дорогой мой Вильгельм, они отнюдь не пострадают от ухода князя; как раз наоборот. Я доверяю Вам, а Вы можете положиться на меня».

Кайзер, приводя в мемуарах это высказывание российского монарха, подчеркивает, что тот впервые назвал его тогда «дорогой мой». Действительно, какая честь!

ГЛАВА 9 ЛИБЕРАЛЬНАЯ ИМПЕРИЯ

I

Судя по позднейшим откровениям Вильгельма, выбор нового канцлера был для него тяжелым и мучительным испытанием, не в последнюю очередь потому, что он не хотел отправлять в отставку старого. Что же представлял собой преемник Бисмарка? Георг фон Каприви был прусским генералом славяно-итальянских кровей. К моменту вступления Вильгельма на престол он возглавлял адмиралтейство и стал последним сухопутным офицером на этом посту. Вскоре по распоряжению кайзера высшие должности в военно-морском флоте будут занимать исключительно моряки-профессионалы. В знак протеста против вмешательства Вильгельма в дела его ведомства Каприви добровольно ушел со своего поста, что создало ему репутацию человека принципиального, не карьериста. Рассматривался вопрос о назначении его начальником Генерального штаба, но эту должность кайзер уже отдал Вальдерзее. Кайзер говорил о Каприви как о человеке упрямом и не чуждом тщеславия, что в переводе на общепринятый язык означало, что преемник Бисмарка не желал исполнять роль простой марионетки, беспрекословно принимающей к исполнению все мудрые решения своего суверена, чем тот, естественно, был недоволен. До поры до времени Вильгельм, впрочем, предпочитал обходиться вообще без канцлера и министров, сформировав свой «кухонный кабинет». В него входили генерал Ферди, граф Дуглас, Хинцпетер, Беттихер и, разумеется, Эйленбург, который играл там первую скрипку. По мнению баварского посланника Лерхенфельда, это было «фантастическое собрание» личностей. Эпитет довольно двусмысленный, надо сказать.

Баронесса фон Шпитцемберг говорила: то, что кресло канцлера досталось именно Каприви, а не кому-либо другому, было «единственным утешением в создавшейся катастрофической ситуации». Она считала нового канцлера «исключительно одаренным». Каприви пришлось нелегко — тень «железного канцлера» еще витала в коридорах власти. Вахтер у главного входа на Вильгельмштрассе на вопрос, на месте ли канцлер, со слезой в голосе отвечал обычно: «Старого нет, его замещает новый». Бисмарк, естественно, не упускал случая бросить камешек в своего преемника, и тому пришлось столкнуться с недоверием тех, кто сожалел об уходе «железного канцлера». Каприви выступил за свободу торговли, вызвав ненависть ост-эльбских помещиков-юнкеров — для них он был человеком, у которого никогда не было ни кола ни двора, и который соответственно был не способен понять чувства и интересы земельных собственников. Новый канцлер подвергался обструкции со стороны собственных министров и терпел нападки прессы. Все, что он делал, подвергалось беспощадной критике или высмеивалось. Первое время Вильгельм решил предоставить Каприви свободу рук, но к концу года кайзер сам менял послов и подбирал новых министров, порой забывая проинформировать канцлера о новых назначениях — так было с епископом Страсбурга, послом в Париже.

Каприви воплощал триумф промышленного города над аграрным селом, свободной торговли над протекционизмом. Новый канцлер попытался отказаться от наиболее сомнительных методов государственного управления, которые были характерны для его предшественника. Доходы ганноверской короны, так называемый «фонд Гвельфов», были возвращены законным владельцам. Бисмарк эти деньги направлял на финансирование рептильной прессы. Каприви явно недоставало политического опыта. В некоторых вопросах он проявлял полную беспомощность, в чем открыто признавался. Ситуация была удобна Гольштейну и Эйленбургу. Когда Вильгельм отказался утвердить на посту бургомистра Берлина Макса Форкенбека (тот голосовал против военного бюджета), именно Эйленбург убедил кайзера изменить решение. Виновником непринятия военного бюджета назвали Каприви — он не сумел как следует подготовить соответствующий законопроект.

Эйленбург не участвовал в интригах против Бисмарка, напротив, он пытался взывать к благоразумию кайзера. Считается, что ему принадлежало высказывание: «Ваше величество, ссора с Бисмарком будет иметь те же последствия, что и приказ стрелять в толпу». Иными словами, уход Бисмарка привел бы, по его мнению, к катастрофе для нации и лично для монарха. Вильгельм, как говорят, только рассмеялся в ответ. Пост Герберта Бисмарка занял юрист из Бадена Маршалль фон Биберштейн, кандидатура Гольштейна. Рожденный не в Пруссии, новый статс-секретарь вряд ли мог удовлетворить тех, кто считал защиту интересов Пруссии в рейхе первостепенной задачей. Эйленбург говорил, что допущена ошибка. Когда на место Биберштейна пришел Бюлов, всем было ясно, что это работа Эйленбурга. Взгляды обоих совпадали. Известно высказывание Бюлова: «Я рассматриваю себя как исполнителя воли Его Величества, в роли, так сказать, начальника его политического Генштаба. При мне и начинается режим личной власти — в самом хорошем смысле этого слова». Эти слова вполне могли бы принадлежать и Эйленбургу. Бюлов был, по сути, творением Эйленбурга, и после его назначения приятель кайзера мог сложить с себя то «бремя ответственности за сохранение единства власти», которое на себя взял.

Герберт покинул министерство иностранных дел 21 марта. Последний вопрос, который стал предметом его внимания, касался судьбы тайного «договора перестраховки» с Россией, который гарантировал Германии российский нейтралитет в случае войны с Францией. Срок его действия истекал 18 июня. Герберт представил Вильгельму меморандум, в котором заявлял, что при другом канцлере русские не пошли бы на подписание этого договора. Намек был ясен — при новом канцлере Россия откажется от продления договора. Это не вполне соответствовало истине: российский посол Шувалов просто запросил новые инструкции из Петербурга. Кайзера, судя по всему, содержание меморандума Герберта не удовлетворило. Его ремарка на документе ограничивается одним словом: «Почему?»

22 марта был устроен торжественный акт вручения орденов Черного орла. Наградили и Беттихера, получившего известие о присвоении ему награды 8 марта, в самый разгар скандала Вильгельма и Бисмарка. Вероятно, удостоив такой почести бывшего министра, Вильгельм хотел уколоть самолюбие Бисмарка. Орден Черного орла получил и принц Уэльский. Во время церемонии Вильгельм устроил импровизированный опрос своих советников по поводу договора. Посол в Петербурге Швейниц был за его сохранение. Гольштейн высказался против. Победила последняя точка зрения.

Решив не продлевать «договор перестраховки», Вильгельм тем не менее заверил Шувалова, что он будет делать все для сохранения германо-русской дружбы. Царь предпочел бы продление договора. Ему хотелось узнать больше о Каприви: не продолжит ли он курс на войну, который проводил Вальдерзее? 14 мая оба монарха обменялись мнениями по вопросам большой политики. Вильгельм заверил императора: «Я хочу мира на международной арене и порядка внутри страны, ничего иного». «Это полностью совпадает с моими пожеланиями», — ответил российский самодержец. Несмотря на столь явно выраженное единство взглядов, в отношениях двух стран наметилось охлаждение, продолжавшееся вплоть до смерти Александра III. Россия заключила союз с Францией.

Вернемся к приему 22 марта (официально он назывался Орденфест, то есть Праздник орденов). Вильгельм появился на нем в форме адмирала британского флота — в честь принца Эдуарда, к которому кайзер обратил прочувствованную речь. Он вспомнил о братстве по оружию, скрепленном в битве при Ватерлоо, и, как вспоминает присутствовавший при этом Гогенлоэ, «выразил надежду, что английский флот вместе с германской армией станут гарантами сохранения международного мира». Это была старая идея принца-консорта Альберта, которая прочно засела в голове у Вильгельма. Престарелый Мольтке, несмотря на грохот двух оркестров, кое-что расслышал и выразил скептическое отношение к нарисованной кайзером перспективе, процитировав высказывание Гете насчет ценности слов в политике. Гогенлоэ имел беседу с Каприви и пришел к выводу, что их взгляды совпадают.

Человек утонченных манер, Гогенлоэ умел расположить к себе лиц из противоположных лагерей и вызвать их на откровенность. От Бисмарка он слышал, что причиной его отставки стало стремление кайзера править единолично. Вильгельм изложил Гогенлоэ версию, согласно которой он уволил прежнего канцлера, потому что ему была ясна альтернатива: Германией будут править либо Гогенцоллерны, либо Бисмарки. Герцог Баденский обратил внимание Гогенлоэ на непопулярность Бисмарка в южных регионах Германии. Наконец, Бисмарка подозревали в намерении порвать союз с Австрией и укрепить союз с Россией. Все вместе определило отрицательное отношение к нему со стороны ряда членов «кухонного кабинета» Вильгельма, в частности Эйленбурга.

Стоит сказать о позиции Вальдерзее. Он, конечно, не имел никаких оснований сожалеть об уходе Бисмарка, но не все его устраивало и в поведении Вильгельма. 21 марта в своем дневнике он записал, что кайзер преувеличивает свои способности военачальника и продолжает предаваться всякого рода «незрелым идеям». Начальник Генерального штаба многозначительно отметил: «Наши с ним отношения основываются на взаимном доверии. Если оно будет подорвано, мы расстанемся». Вильгельм, видимо, почувствовал что-то неладное. Вечером того же дня он осведомился у генерала, долго ли тот собирается на него дуться. Вальдерзее встретился с Каприви, который доверительно сообщил, что не знает, как долго он продержится на посту канцлера, и рассказал о своей неудачной попытке убедить Герберта Бисмарка не уходить в отставку.

Укрывшийся в Саксенвальде экс-канцлер тем временем начал вендетту против кайзера, попортив Вильгельму немало крови в первый «медовый месяц», которым тот наслаждался с новым канцлером. Каприви предоставил в распоряжение кайзера кое-какие материалы, которые Бисмарк предпочитал от него скрывать. Вильгельм был разгневан тем, что «фонд Гвельфов» использовался для организации разного рода грязных трюков.

21 апреля Вильгельм выступил с речью на банкете, устроенном в его честь бургомистром. Не жалея голосовых связок, он напомнил о божественном происхождении власти Гогенцоллернов. Еще одну речь он произнес на борту судна «Фульда», принадлежащего компании «Северогерманский Ллойд». Там он сделал акцент на своей миссии по поддержанию международного мира: «Сохранить мир, всегда и везде, поелику возможно, — это первостепенный предмет моих забот… ибо торговля может процветать только в условиях, когда купцы имеют надежную защиту и опеку… Можете быть уверены, что в этом отношении все совсем не так плохо, как вам может показаться…»

24 апреля в винном погребке «Ратхаузкеллер» (в Бремене) избранное общество предавалось дегустации благородных вин. Вильгельм закурил сигару, все присутствовавшие последовали его примеру. Эйленбург, не переносивший табачного дыма, и Мольтке с трудом нашли помещение, где можно было продохнуть. У 89-летнего фельдмаршала развязался язык. Он посетовал на то, что Бисмарк не сумел приспособиться к новому монарху: «Имея дело с таким молодым и горячим господином, не стоило самому горячиться, надо было проявить больше понимания». Он считал, что Вильгельму следовало оставить старого канцлера на своем посту.

Там же, в Бремене, у Вальдерзее был долгий разговор с Эйленбургом. У главных советников молодого кайзера были различные взгляды. Эйленбург выразил мнение, что все будет хорошо, если Вильгельм будет получать своевременные и правильные советы. Вальдерзее не скрыл своих опасений в отношении внутренней и внешней политики государства, которую намеревался проводить кайзер:

«Что особенно меня беспокоит, так это тот факт, что у кайзера до сих пор нет твердых, устоявшихся взглядов. К счастью, за пределами узкого круга никто об этом не подозревает. Как часто я был свидетелем его шатаний между Австрией и Россией! Как часто он менял свои взгляды о тех или иных лицах! Сегодня он самого лучшего мнения о том-то и том-то, а через несколько дней и слышать о нем не хочет, или наоборот…»

У представителей армейского командования, которое состояло сплошь из пруссаков, были свои основания для недовольства. Их волновало тяготение Вильгельма «к морским волнам», то есть увеличение ассигнований на флот за счет сухопутных сил. В самой армии Вильгельм оказывал явное предпочтение гвардии в ущерб обычным пехотным частям, проявлял грубость в отношении старших по званию офицеров — нечто немыслимое при правлении его деда. Он выступал за смену командного состава более молодыми офицерами, что многим пришлось не по нраву. От новых поветрий армию защищал Вальдерзее, причем в обход Каприви, который, несмотря на свое генеральское звание, после ухода на гражданскую службу утратил доверие военных. Вальдерзее жаловался, что Вильгельм ведет себя несерьезно: «…устраивает бессмысленные учебные тревоги, неизвестно с какой целью: мы и без того всегда в полной боевой готовности, он упорствует в суждениях по таким вопросам, в которых не разбирается», склонен отмахиваться от мнений более опытных военачальников.

Вильгельм рассчитывал обессмертить свое имя в качестве создателя германского военно-морского флота. Кроме того, таким образом он рассчитывал снискать симпатии либерального среднего класса и расширить социальную базу режима, ранее ограниченную пределами прусского истеблишмента. В Пруссии флоту никогда не уделялось большого внимания. В этом отношении мало что изменилось и в первые годы Второго рейха. С 1871 по 1888 год моряками командовали «сухопутные» генералы: принц Адальберт Прусский, генерал-лейтенант фон Штош и, наконец, Каприви. Талантам было нелегко пробиться наверх. Тирпиц, к примеру, выступил с новаторской идеей по тактике боевого применения торпедных катеров, но сумел опробовать их на деле лишь благодаря родственным отношениям с Каприви. Интересно, что стремление Вильгельма создать флот, достойный статуса нового рейха, поначалу не вызвало тревоги в Великобритании. Напротив, в начале 90-х годов британский королевский флот стал сокращаться. Позже Вильгельм не раз вспоминал об этом факте.

Было еще одно обстоятельство, которое беспокоило военные круги — сторонников Вальдерзее: ради повышения своей популярности, особенно в антимилитаристски настроенных непрусских регионах Германии, Вильгельм не чурался критиковать порядки в армии. Он резко выступил против рукоприкладства в отношении солдат, наложил вето на ряд назначений на командные должности лиц, так или иначе скомпрометировавших себя в глазах общественности.

II

В 1890 году состоялось второе «северное путешествие». Яхта кайзера бросила якорь в Христиании — предстояло нанести официальный визит королю Швеции. Этот город, будущая столица Норвегии Осло, в то время был ничем не примечательным портовым поселком, впрочем, по мнению Эйленбурга, «неплохо спланированным». На этот раз среди гостей был Эмиль Герц — личность, известная своей необычайной неуклюжестью и игравшая роль своеобразного клоуна. Эйленбург развлекал Вильгельма историями о своем пребывании в Страсбургском университете, который недавно подвергся радикальной германизации. Официальной целью экспедиции был сбор подходящих ракушек для грота в Новом Дворце в Потсдаме. Новый знакомый, англичанин по фамилии Байрон, научил кайзера ловить лосося на муху. Вся компания посетила представление пьесы Швейгхофера «Антисемиты». Реакция Эйленбурга, который как раз относился к числу тех, о которых шла речь в спектакле, была достаточно категоричной: «мелодраматическая чушь».

Вильгельм находил время для работы: из Берлина приходила почта, и он подписывал документы, которые не могли ждать до его возвращения, — иногда до четырехсот в день. Развлекались как умели. Сенсацию вызвало появление Кесселя в женской одежде с большой русой косой. Такого рода шутки особенно нравились кайзеру — у него было своеобразное чувство юмора. Не забытыми оставались живопись и музыка. Обычной была такая сцена: художник Вилли Штевер рисует что-то на своем мольберте, Эйленбург и Хелиус импровизируют на рояле на темы Вагнера и французского шансона. Сладкоголосый Фили исполняет свои «песни роз». Остальные занимаются каждый своим: Кессель внимательно слушает, Левенфельд отпускает шуточки, злополучный Ханке — «главный по обжорству» — размышляет, что бы поесть и выпить, Герц — «главный советник по части несчастий» — изображает животных, Хюльзен пробует себя в искусстве магии, граф Эберхард фон Данкельман стреляет чаек, Ведель и Зенден озабочены, что бы такое выкинуть, чтобы стать предметом очередной остроты. Герц и Кидерлен-Вехтер однажды предстали в виде сиамских близнецов, соединенных друг с другом большой сосиской. Эйленбург в своих мемуарах отозвался о подобных забавах довольно резко; по его мнению, они граничили с фривольностью. Кайзер, который позже прочел записки своего друга, писал в мемуарах: «Ничего подобного не было. На борт приглашались ученые, которые выступали с лекциями; проводились серьезные дискуссии и обсуждения». Каждому, видимо, запомнилось свое.

Придворный менестрель Эйленбург в то время буквально рассыпался в дифирамбах по поводу возвышенной атмосферы, царившей на яхте. В письме к Доне, которая, вероятно, интересовалась, как они проводят время, он сообщал: «Здесь у нас никаких сантиментов. Все проникнуто духом служения благородному идеалу».

Вальдерзее пришел к выводу, что Вильгельм стал все больше напоминать своего отца. Таких горьких строк о монархе, какие он записал в дневнике летом того года, никогда ранее не появлялось:

«Ни по одному из вопросов у кайзера нет своего мнения или представления о том, что нужно предпринять. Печально, но он не более чем воск, из которого разного рода умники лепят то, что им нужно. Поразительно, как он мечется из одной крайности в другую. Над всем довлеет одна мысль — он озабочен тем, как он выглядит в глазах окружающих, он думает только о своей популярности! Эгоцентризм и тщеславие растут в нем не по дням, а по часам. Я считал кайзера Фридриха человеком очень тщеславным, слишком обращавшим внимание на свою внешность и одежду. Но нынешний наш правитель далеко превзошел его в этом отношении. Он просто алчет аплодисментов, восторг толпы — это все, что ему нужно. Он абсолютно убежден в своих выдающихся способностях (что не более чем плод досадного недоразумения) и потому обожает лесть. Он любит строить из себя мецената и швыряет деньги направо и налево. И все это растет такими темпами, что это просто ошеломляет: сегодня одно, завтра другое, еще почище».

Услышав от Маршалля фон Биберштейна лестную оценку способностей кайзера — как тот быстро все схватывает и как трезво обо всем судит, — Вальдерзее саркастически заметил: «Дай Бог, чтобы он смог это повторить через полгода!»

Вильгельм решил, что нашел панацею против ненавистного ему социализма — надо строить больше церквей и школ. Вероятно, ему вспомнились проповеди Штеккера. Влияние Хинцпетера явно ослабело. Кайзер отныне больше склонялся к рецепту Бисмарка в отношении бастующих рабочих — вместо пряника появился кнут. Вальдерзее был шокирован тем, что кайзер хотел послать целый полк для «наведения порядка».

10 августа Вильгельм смог записать на свой счет один несомненный успех: он завершил начатое дедом объединение Германии приобретением скалистого острова Гельголанд; англичане согласились отдать его в обмен на территории, населенные племенем виту в Кении и Занзибаре. До 1807 года Гельголанд принадлежал Дании, а затем был оккупирован англичанами. Британское владение этим «северным Гибралтаром» было закреплено в Кильском договоре 1814 года. Вильгельм прибыл на остров, чтобы принять бразды правления от последнего британского губернатора, Артура Баркли. Его приветствовала группа островитянок в красочных костюмах. Заверив своих новых подданных в том, что он не оставит их своей милостью, кайзер так выразился о будущей роли, которую Гельголанд призван сыграть для Германии: «Остров… должен стать нашим оплотом на море, обеспечить защиту немецким рыбакам, поддержку моему военному флоту, гарантию от посягательств любого врага, который осмелился бы появиться в водах нашего немецкого моря».

Вильгельм уступил часть территории германских колоний, чтобы расширить границы метрополии, — это вполне соответствовало политике Бисмарка. Бывший канцлер считал, что заморские владения — это разменные монеты, которые в удобный момент можно сбросить ради налаживания отношений с Великобританией в частности. Вальдерзее был согласен с таким обменом, но его беспокоила идея кайзера, которую тот высказал в мае, — прихватить новые земли в Восточной Африке. Казалось, обмен африканских колоний на Гельголанд должен был вполне устроить Бисмарка, однако он высмеял действия кайзера: «Получил пуговицу от штанов за целый костюм». Что такое Гельголанд? Не более чем несколько «голых скал». Возможно, канцлер хитрил — он сам в 1884 году ставил перед англичанами вопрос о Гельголанде, но ничего не добился. В 1889 году Джозеф Чемберлен был готов отдать немцам этот остров в рамках общего соглашения о союзе двух стран, но требовал в обмен огромную территорию — всю германскую Юго-Западную Африку (в наше время Намибия). Другие комментаторы были склонны к более позитивной оценке обменной операции, характеризуя ее даже как «первый признак начала новой эры». Великобритания к тому времени стала проявлять раздражение по поводу германской экспансии. Некоторые германские политики видели здесь опасность, о чем свидетельствует, к примеру, запись в дневнике Гогенлоэ от 19 июня: «В нашей колониальной политике мы самым бесцеремонным образом наступаем на больную мозоль англичан. Это грозит тем, что Англия может объединиться с Францией и Россией, что было бы для нас крайне неприятно».

Соглашение с Англией включало не только обмен территориями, в нем был урегулирован и ряд других спорных вопросов. Английская сторона признала существующие границы германских владений в Юго-Восточной Африке, Германия отказалась от притязаний на Уганду. При Бисмарке вопрос о Гельголанде имел в лучшем случае третьестепенное значение, но для Вильгельма включение острова в состав рейха было идеей фикс еще с детских пор, когда он впервые посетил остров. Бисмарк отмечал, что Вильгельм «загорался», когда речь заходила о Гельголанде. Позиция бывшего канцлера была более сдержанной: остров неплохо взять — но только по дешевке — без какой-либо компенсации англичанам.

18 августа Вильгельм встретился с русским царем. Переговоры проходили в Нарве и Ревеле. Дело шло к созданию франко-русского союза, но Вильгельм утверждал, что в разговоре с ним российский самодержец высказывался в пользу реставрации французской монархии, отмечая, что республика — это угроза европейскому миру.

Вальдерзее нелицеприятно отозвался о поведении кайзера во время осенних маневров армии в Силезии:

«Я убежден, что монарх кое-что понимает в строевой подготовке, но отнюдь не в управлении войсками на поле боя. У него нет военного опыта, отсюда его сомнения насчет ценности кавалерии. Кайзер крайне подвижен, он мечется туда-сюда, лезет на передний край, вмешивается в действия генералов, издает бесконечное количество приказов, противоречащих друг другу, и совершенно не слушает своих советников. Он хочет всегда быть победителем и обижается, когда решение посредника оказывается не в его пользу».

Возможно, начальник Генштаба несколько преувеличил недостатки Вильгельма. На офицеров большое впечатление производило то, как хорошо кайзер знал карту, мог буквально с закрытыми глазами назвать координаты каждой деревни. Один из офицеров Генштаба высоко отозвался о его интеллекте. Правда, когда Мари фон Бунзен спросила его, сможет ли кайзер стать хорошим военачальником, тот замялся: знания у него слишком фрагментарны, ему так многим приходится заниматься. Офицер повторил то, что отмечал Вальдерзее: на маневрах кайзеру подыгрывают, чтобы он мог считать себя победителем.

Критические замечания Вальдерзее, которые он, видимо, высказывал не только на страницах дневника, вызвали недовольство кайзера. Во взглядах, которые он бросал на своего военного ментора, читалось «уязвленное самолюбие», сменившееся «суровой холодностью». При разборе учений он свалил свои ошибки на Вальдерзее.

Вильгельм пришел к выводу, что его начальник Генштаба заходит слишком далеко, да и с Каприви у него как-то не складывалось… Строптивому Вальдерзее кайзер предложил место посла в Штутгарте и орден Черного орла. Вальдерзее отказался. Строки его дневника дышат горечью: «Кайзер начинает ощущать себя настоящим военным и не хочет далее демонстрировать свою зависимость от меня. Но какой же он дилетант в военном деле! Если он пожелает в случае войны взять на себя командование, не формальное, как его отец и дед, а фактическое — какое это будет несчастье!» Вальдерзее поделился с дневником крамольной мыслью: может быть, социал-демократы были не так уж не правы в своих высказываниях о кайзере?

В сентябре 1890 года Вильгельм посетил Мюнхен. Эйленбург позаботился — выправил стиль его речей, сделав их более спокойными. Но над пером Вильгельма он был не властен. 8 сентября в золотой книге мюнхенского магистрата кайзер сделал запись, вызвавшую скандал: «Suprema lex regis voluntas» («Воля короля — высший закон»). Позднее его апологеты пытались представить дело так, что кайзер просто решил проявить свое чувство юмора, и вообще, похожее латинское высказывание — «Sic volo sic jubeo» («Как хочу, так и приказываю» — из сатир Ювенала) — было запечатлено на потолке здания министерства по делам религии, образования и культуры в Берлине. Однако в Баварии, где два последних короля были сумасшедшими (в медицинском смысле слова), такие слова были восприняты болезненно, с контекстом — пруссак насмехается над баварцами. Каприви посчитал, что еслиэто была шутка, то крайне неудачная — кайзер совершил мальчишеский поступок. Баварцы были возмущены.

III

Вальдерзее еще какое-то время оставался на своем посту. Вероятно, Вильгельм решил чужими руками провести неприятную операцию по увольнению в отставку множества отслуживших свое генералов. Реакция начальника Генштаба была однозначной: «Он слишком рано взошел на трон». Впрочем, порой у Вальдерзее находились добрые слова по адресу молодого монарха: он неглуп, быстро все схватывает, у него отличная память; он в душе добряк, не забывает тех, кто ему служил верой и правдой; неплохо умеет общаться с толпой. При всем при том критические тона преобладали: кайзер стал лениться, не обнаруживает ни малейшей склонности к систематической работе. Но главный корень зла Вальдерзее видел в переменчивости взглядов и мнений правителя:

«Кайзер абсолютно непредсказуем. Сегодня он с одними, завтра с другими, сегодня он против евреев, завтра — не разлей вода с ними; то он сулит свою поддержку аграриям, то возникает впечатление, что он хочет разорить их, то он обнаруживает интерес к промышленникам, то проявляет к ним враждебность. Он увольняет Бисмарка за то, что тот вел переговоры с Виндхорстом, а теперь сидит и спокойно смотрит, как Каприви вовсю сотрудничает с Центром; он объявляет дворянство самой достойной частью общества и тут же грозит расправиться с мятежниками в их среде (непонятно, кого имеет в виду Вальдерзее); то он полон ненависти и презрения к России, то заискивает перед русскими, так что те потешаются; австрийцы для него то жалкие создания, то лояльные и верные союзники. Действительно ли он верующий и богобоязненный христианин, или просто притворяется таковым? Вообще, можно ли на него положиться? Мы не знаем ответа».

Возможно, эти слова — не более чем жалобы попавшего в немилость приближенного. Однако критические замечания встречаются в дневнике Вальдерзее все чаще. 4 октября он выразил недовольство «забавами» Вильгельма: «Маневры, то сухопутные, то теперь все чаще морские, путешествия, охота — это для него важнее всего; времени на работу, по сути, не остается». Читает кайзер только вырезки из прессы, сделанные его сотрудниками, пишет только на полях документов, используя фразы и выражения Фридриха Великого, доклады предпочитает максимально краткие. «Просто скандал: дворцовые пресс-релизы создают у публики впечатление, будто кайзер работает с утра до вечера, а на самом-то деле… Вдобавок он еще весь в долгах: точь-в-точь как его папаша…» — пишет Вальдерзее.

Настроение Вальдерзее не подняла и расправа со Штеккером, учиненная Вильгельмом. Ходили слухи, что кайзер окончательно порвал с «этим антисемитом» из-за того, что получил большую сумму от еврейской общины (сам Вильгельм нашел эту версию смехотворной). Как бы то ни было, 4 ноября проповедник вынужден был подать прошение об отставке, 7 ноября кайзер подписал его. По мнению Вальдерзее, проповедника «сожрали» Луканус и евреи. 16 ноября Штеккер читал проповедь в Берлинском кафедральном соборе, кайзер демонстративно проехал мимо и направился на службу в гарнизонную церковь. Отмежевание от Штеккера было разумным шагом. Несколькими годами позже социалистическая газета «Форвертс» опубликовала несколько писем бывшего редактора органа крайне правых «Крейц-цейтунг» Вильгельма фон Хаммерштейна, из которых следовало, что Штеккер плел нити заговора по устранению Бисмарка. Если бы к тому времени кайзер еще сохранял с последним отношения, это могло бы ему сильно повредить.

Сестра Вильгельма София, герцогиня Спартанская, готовилась к переходу в православие — это было условие, которое ей поставили эллины. Ярая лютеранка Дона соответствующим образом настроила супруга, и он уже собрался выразить официальный протест греческому правительству. Вмешалась Викки, резонно заявившая сыну, что ему не следует лезть не в свое дело. Вильгельм вновь разразился упреками по адресу матери. Он жаловался Вальдерзее: «Она специально торчит в Берлине», чтобы строить ему пакости. Он назначил ей «щедрое содержание, предоставил несколько замков и вообще позаботился, чтобы она могла делать что хочет или вообще ничего не делать. И вот благодарность!».

Внимание кайзера снова привлекла проблема школьных программ. Некоторые гимназии изменили их в соответствии с пожеланиями главы государства, но далеко не все. Гуманитарные дисциплины по-прежнему преобладали — лишнее доказательство того, что кайзер не был абсолютным монархом. Вильгельм не унимался. 4 декабря он выступил с речью, где страстно полемизировал со сторонниками традиционной системы обучения:

«Мы должны обращать внимание на существо дела, а не на форму… Мы должны создать немецкий тип гимназии; мы должны воспитывать национально мыслящих молодых немцев, а не молодых греков или римлян. Мы должны отойти от принципов прежних веков, от монастырского наследия Средневековья, когда латынь с примесью греческого была важнее всего на свете. Теперь другое время, мы должны ориентироваться на все немецкое».

Звезда Вальдерзее между тем неудержимо склонялась к закату. Он понимал это, что и отметил в дневнике 2 января 1891 года. Пришло время расплаты за несоблюдение золотого правила общения с кайзером, которое состояло в том, чтобы беспрестанно выражать восхищение его талантами — хотя бы ораторскими. Вальдерзее винил во всем Каприви, но он должен был отдавать себе отчет в том, что кайзер имел другие причины для недовольства. Вильгельму не нравились экстравагантные планы строительства крепостей, которые представил ему начальник Генштаба; не нашло одобрения с его стороны и создание параллельной дипломатической службы в лице военных атташе (и также любимый проект Вальдерзее). Возможно, кайзеру донесли, что Вальдерзее выразил недоумение, увидев портрет кайзера, который был отправлен в парижское посольство, — Вильгельм был изображен в форме гвардейца, с черными кирасами, в пурпурной мантии и — что, видимо, особенно удивило генерала — с фельдмаршальским жезлом в руке!

17 января Вильгельм вместе с матерью появился на торжествах по случаю десятой годовщины основания рейха. Баронесса фон Шпитцемберг отметила перемены в его внешности — он располнел и слегка обрюзг. В день своего тридцатидвухлетия кайзер сделал подарок Вальдерзее — наградил его большим крестом к ордену Гогенцоллернов и объявил о его переводе на должность командующего округом в Альтону. Округ был не пограничный, и объяснить, зачем там нужен человек с опытом службы в качестве начальника Генштаба, было затруднительно. Вильгельм нашелся: никому другому он не может доверить деликатную миссию — приглядывать за Бисмарком, поместье которого Фридрихсру было как раз неподалеку. Вильгельм пытался подсластить пилюлю генералу и другу, который много раз помогал кайзеру выпутаться из амурных приключений. Новое назначение — не понижение, сообщил кайзер и поделился с Вальдерзее новым видением роли Генштаба: она будет все более уменьшаться, и, соответственно, будет возрастать значение командующих округами. «Начальник Генерального штаба будет при мне чем-то вроде стенографистки, а для этого подойдут те, кто помоложе», — безапелляционно заявил он. Вальдерзее сделал для себя горький вывод: «Он хочет быть начальником генштаба! Боже, спаси и сохрани наше отечество!»

Каприви и Маршалль фон Биберштейн пока не вызывали особых нареканий кайзера. В рождественском послании бабушке, королеве Виктории, Вильгельм написал о своем канцлере: «Я считаю, что это одна из самых достойных личностей, которых когда-либо взрастила Германия». В фаворе оставался и Маршалль. Общее мнение о причинах постигшей Вальдерзее опалы сводилось к тому, что при разборе военных учений он недостаточно высоко отозвался о качествах Вильгельма как военачальника; он, правда, присудил победу той стороне, где командующим был кайзер, но в разговоре с Эйленбургом отметил, что сделал это, поскольку Вильгельм с детских лет привык, что его в любом случае объявляют победителем. Преемником Вальдерзее на посту начальника Генштаба стал граф Альфред фон Шлиффен — «солдат и только солдат». Он с самого начала дал понять, что безоговорочно согласен с тем, чтобы лавры победителя на любых учениях и при любых обстоятельствах доставались Вильгельму.

Большим событием для страны стали заключенные Каприви торговые договоры. Канцлер считал, что перед Германией стоит дилемма — либо экспортировать товары, либо избавляться от лишних подданных. Договор с Россией встретил яростную оппозицию со стороны ост-эльбских помещиков. Вильгельм поддержал канцлера, рассчитывая убить двух зайцев: умиротворить царя Александра, открыв дорогу дешевому российскому зерну на германский рынок, и повысить свою популярность у простого люда, снизив внутренние цены на хлебопродукты. Вскоре семье Бисмарков стало известно, что Вильгельм и Каприви не продлили с Россией «договор перестраховки». Последовали утечки информации в контролируемые Бисмарками органы печати. Одна такая «бомба» взорвалась на страницах «Гамбургер нахрихтен» 26 января 1891 года, накануне дня рождения кайзера. Многие были согласны с бывшим канцлером, в их числе и Хинцпетер. Гогенлоэ выразил мнение, что острые ситуации будут повторяться еще год-два, обстановка станет спокойнее. Внушала опасения популярность Отто Бисмарка, особенно среди студенческой молодежи. В честь бывшего канцлера в ультранационалистическом Страсбургском университете в тот год был устроен огромный праздник — «Коммерс».

После того как Викки переехала в резиденцию под Висбаденом, лед в ее отношениях с сыном постепенно стал таять — лечит не только время, но и расстояние. Викки радовалась отставке Бисмарка. Она согласилась выполнить небольшое дипломатическое поручение сына и 19 февраля с дочерью Маргаритой в сопровождении большой свиты прибыла в Париж. Формальный повод для визита заключался в том, чтобы выразить личную благодарность французским художникам, которые согласились выставить свои полотна на предстоящей в Берлине выставке. Истинная цель поездки состояла в том, чтобы прощупать мнение французов по вопросу возможного сближения двух стран. Первые дни прошли спокойно — Викки посещала различные мастерские и студии, но затем буланжисты устроили демонстрацию протеста, началась антигерманская кампания в прессе, дело дошло до беспорядков. Викки поспешила ретироваться в Лондон.

Главным занятием вдовствующей императрицы стало строительство дворца Фридрихсхоф — памятника покойному супругу. Автором проекта был Эрнст Ине — любимый архитектор семьи. Проект, в котором солидная немецкая основа была расцвечена несколькими деталями в стиле Тюдоров, произвел сильное впечатление на Вильгельма. По воспоминаниям ее служанки, Викки засветилась, получив однажды письмо от сына с приятной новостью: «О, такой чудесный подарок от Его Величества! Подумай только: он отдал мне старую крепость в Кронберге, и я могу переделать ее по своему вкусу! Есть чем заняться!»

Вильгельм продолжал свои упражнения в политической риторике, которая порой доходила до немыслимых высот. 20 февраля в речи перед бранденбургским ландтагом он заявил примерно следующее:

«А теперь, бранденбуржцы, слушайте: к вам обращается Ваш маркграф! Идите за ним, куда бы он вас ни повел, следуйте за ним в радости и горести! Все это — ради блага и величия нашей отчизны!»

Вильгельм много шумел о необходимости строительства настоящего флота, но дело пока не двигалось — вероятно, сказывалась оппозиция со стороны сухопутного лобби. Кайзер не забывал о море: его рабочий стол — подарок от британского королевского флота — был украшен выгравированным на поверхности знаменитым изречением Нельсона: «Англия рассчитывает на то, что каждый из вас выполнит свой долг». Весной в Кильском замке состоялась встреча с молодыми офицерами флота. Она не принесла удовлетворения кайзеру, который прервал беседу резким замечанием: «Вы говорите более часа, я внимательно вас слушаю, но пока никто не выступил с какими-либо позитивными соображениями». Зенден-Бибран предложил высказаться Тирпицу. Его выступление тоже не понравилось кайзеру. На следующий день все присутствующие получили взыскания.

Пока забота о флоте у Вильгельма свелась к разработке эскизов новых вымпелов и флагов. Он придумал собственный флаг капитана яхт-клуба. Его крайне занимал вопрос, должны ли трубы нового легкого крейсера быть расположены перпендикулярно палубе или могут слегка отклоняться от вертикали. Он внимательно ознакомился с чертежами своей новой яхты, а заодно внес изменения в список приглашенных на очередное «северное путешествие». Он вычеркнул фамилии Вальдерзее и Бронзарта — будут говорить только о делах и испортят все веселье. С точки зрения морского командования, именно по этой причине их и следовало бы пригласить. Последнее слово оставалось за монархом.

5 марта Отто Бисмарк рассказал баронессе фон Шпитцемберг, что именно он инспирировал появление в прессе статей, которые поставили Вильгельма в такое неудобное положение. Бывший канцлер сделал пессимистический прогноз: его меньше беспокоили внутренние проблемы, больше — перспектива войны с Россией. Он знал, что через два года, если не раньше, русские закончат перевооружение армии. «Самая опасная черта характера кайзера, — делился он с баронессой, — это то, что он очень подвержен постороннему влиянию и торопится тут же претворить в жизнь то, что ему в данный момент кто-то насоветовал; в общем, никакой последовательности…» На следующий день Бисмарк сообщил своей собеседнице подлинную причину своего увольнения: «Его главный придворный льстец Ферсен сказал ему, что, если бы у Фридриха Великого был другой канцлер, он бы никогда не стал Великим. Наш кайзер хочет, чтобы его именно так и называли».

Вильгельм все произносил речи. Особенно долго он говорил при открытии памятника своему деду Вильгельму I. Он напомнил присутствующим (вполне в духе Бисмарка, кстати) о том, что армия, а не парламент объединила страну в рейх. Это было 18 апреля, а 24-го ушел в мир иной тот, кто сыграл главную роль в успехах прусского оружия, — Гельмут фон Мольтке. Торжественные похороны состоялись 28-го числа. Вильгельм почтил своим присутствием траурную процессию, которая начала свое движение от колонны Победы. Как заметила баронесса фон Шпитцемберг, «чувствовалось отсутствие одного человека — Бисмарка». Выступая 7 мая в Бремене, Вильгельм доверительно сообщил аудитории: «Я хотел бы, чтобы дело сохранения мира в Европе было доверено мне. Я бы принял все меры, чтобы он никогда не был нарушен».

Журналисты скептически воспринимали заверения кайзера о его приверженности делу мира и о желании сделать свой народ счастливым и богатым. Для Вильгельма была характерна невоздержанность в словах и выражениях, но никто не решался сказать ему об этом. Он отказывался согласовывать заранее тексты речей с министрами, а те скрывали от него правду о той критической реакции, которую эти выступления вызывали в прессе. Даже Эйленбург трусил; самое большее, он осмеливался лишь посылать соответствующие вырезки из газет Маршаллю фон Биберштейну, чтобы тот при случае положил их на стол кайзеру. Вероятно, порой газетчики были слишком строги к Вильгельму. Ну чем так уж плоха речь, которая начиналась с таких проникновенных слов: «Я поведу вас к славному будущему»?

IV

«Северное путешествие» 1891 года началось в Великобритании: кайзер прибыл туда, чтобы присутствовать на состоявшемся 9 июля бракосочетании Марии Гольштейнской и принца Альберта Ангальтского. Этому предшествовал официальный визит в Голландию. Эйленбургу, который добирался до Лондона самостоятельно, город не понравился: «Серое море жилых домов с высокими трубами и общественных зданий безвкусной архитектуры». В дневниковых записях он не стеснялся в выражениях по отношению к англичанам. У него, привыкшего к баварскому пиву, не нашлось добрых слов об английском его аналоге: от местного пива, заметил он, «воняет как от резинового плаща, и вкус у него соответственный». Единственное утешение он нашел во встрече со своим старым другом Раймоном Леконтом, который служил во французском посольстве при Сент-Джеймсском дворе. Позднее Леконт станет центральной фигурой в скандале по поводу гомосексуальных похождений Эйленбурга. История произведет эффект разорвавшейся бомбы.

10 июля в честь Вильгельма был дан обед в Гильдейском зале, на следующий день обед был сервирован в Букингемском Дворце. Вильгельм надел мундир прусского гвардейца. Эйленбург на этих приемах отсутствовал. Как он сам пишет, «я скрывался от него (Вильгельма), поскольку хотел побродить по Лондону один, наличие официальных приглашений сделало бы это невозможным». Все мысли Эйленбурга были тогда сосредоточены на том, как заполучить место посла при баварском дворе. Для достижения цели было необходимо избавиться от занимавшего этот пост зятя Бисмарка, графа Куно Ранцау.

Участники предстоящей экспедиции — чисто мужская компания — собрались в Эдинбурге. Эйленбург посетил расположенное неподалеку, на берегу Фирта, имение лорда Розбери, известного германофила. Природа ему понравилась, но он не удержался от язвительного комментария по поводу хозяйки: «Ну и наслаждение — созерцать прогуливающуюся в этих райских кущах его супругу — эту Ханну Ротшильд, с ее длиннющим носом и семитской похотью во взгляде! Что поделать, такова оборотная сторона медали». 14 июля экспедиция покинула порт Лейт. Путь был в направлении Арктики.

Развлечения на борту почти не отличались от тех, что были в прошлом году. Герц постоянно наступал на лапы двух любимых такс Вильгельма (Лаке и Дакс) и непрерывно ронял стаканы. Адъютанты Цицевиц и Куно Мольтке составили музыкальный дуэт — виолончель и рояль. Кайзер исполнял студенческие песни. Георг Хюльзен и Герц пели под фортепиано, последний иногда прочувствованно декламировал «Горные вершины» Гете. Еще один член компании изображал итальянского тенора — в арктической экипировке это выглядело особенно комично. Вильгельм предпочитал носить мундир адмирала шведского флота. Охотились на китов, пытались поймать белых медведей для «норвежского зверинца» в Роминтене. Рафинированному интеллигенту Эйленбургу запомнился отвратительный запах сушеной рыбы в Ганзейском квартале Бергена. Кистлер исполнял функции фотографа — особенно удачно у него получились снимки Георга Хюльзена, Герца и Кидерлен-Вехтера.

На Эйленбурга произвел должное впечатление тот факт, что Вильгельм успевал заниматься делами — вел деловые беседы с военными советниками: Зенден-Бибраном от флота и Ханке от сухопутной армии, с дипломатом Кидерлен-Вехтером. По словам Эйленбурга, «кайзер рассматривал и подписывал сотни документов». Вильгельм обсудил в узком кругу свою заветную мечту — устроить государственный переворот и разогнать рейхстаг. Кидерлен-Вехтер угодливо поддакнул: мужественный облик морского волка, который приобрел кайзер за время путешествия, не преминет оказать свое воздействие. Как он выразился, «с такой бородой, как у Вас теперь, Вам достаточно просто стукнуть по столу, и все Ваши министры попадают от страха».

События за границей вызывали озабоченность. 23 июля французская эскадра прибыла в Кронштадт, где ее ждал восторженный прием. В августе узнали, что заключение официального союза между Францией и Россией состоится очень скоро. «Кошмар коалиций», как говорил Бисмарк, становился реальностью. Именно к этому времени относится одно из самых разумных высказываний кайзера: «Европейский мир напоминает больного-сердечника. Он может себе жить и жить, даже очень долго. А может с той же вероятностью в любой момент умереть — внезапно и неожиданно».

V

На очередных больших маневрах король Саксонии оценил способности Вильгельма: «Командующий из него никакой. Ему следовало бы взять пример со своего деда и слушаться советов экспертов. Фридриха Великого из него не выйдет». Вальдерзее продолжал свои наблюдения за молодым кайзером теперь с почтительного расстояния. Он отметил, в частности, приверженность Вильгельма принципу «воля короля — высший закон», а также совместные с Эйленбургом посещения спиритических сеансов. В связи с последним увлечением кайзера у него возникли ассоциации с другой парой из прусской истории — Фридрихом Вильгельмом II и генералом Бишоффсвердером. Вальдерзее упомянул в своем дневнике о разговоре, который у него состоялся с журналистом Арендтом из «Дейче вохенблатт»: газетчик сообщил ему, что «открыто обсуждается вопрос в частности, в медицинской среде: не повлияли ли его (Вильгельма) ушные болезни на мозг?».

Очередную речь кайзер произнес в Эрфурте накануне открытия в городе конгресса социалистов. Реакцией было всеобщее недоумение. Кайзер говорил с намеком на Бисмарка: «Я не потерплю никого, кто захотел бы встать вровень со мной. Кто против меня, будет раздавлен». Не лучше был и юмор Вильгельма — его любимая серия анекдотов про тещу, достаточно непристойная, не всем пришлась по душе. Одним из слушателей был морской офицер Мюллер (с 1896 года — адъютант принца Генриха). Мюллер был выходцем из среднего сословия, белой вороной среди искушенных представителей дворцовой знати, и его оценка личных качеств монарха несла на себе отпечаток некоторой наивности, характерной для мещанской среды. Он сокрушался о том, что кайзер «не исполняет свой долг» — «иначе он посвящал бы больше своего свободного времени серьезным, профессиональным занятиям. Кайзер хочет казаться простым рубахой-парнем, но на самом деле он тщеславен и неуправляем; в нем нет внутреннего трепета перед Господом, нет и настоящей мужественности; будем надеяться, что все это придет со временем». Мюллера удивляло пристрастие Вильгельма к обсуждению мелких технических деталей корабельного дела. Впрочем, он отметил, что кайзер в дороге всегда много читал, причем очень быстро и внимательно, отчеркивая карандашом привлекшие его внимание отрывки.

Младший Мольтке стал одним из адъютантов кайзера. 7 ноября он сопровождал Вильгельма на встречу с Каприви. По воспоминаниям Мольтке, кайзер, оказавшись в бывшем кабинете Бисмарка, почувствовал ностальгию: «…когда мы ехали обратно, он с большой откровенностью рассказывал мне, какую печаль и горечь вызывают у него воспоминания об общении с ним (Бисмарком) и его черная неблагодарность. Мне стало так жаль его — не многим известно, насколько глубоко его затронул разрыв с Бисмарком и как тяжело он его до сих пор переживает».

В декабре Вильгельм посетил Эльзас-Лотарингию. В Генсбурге для него была построена новая резиденция. Предметом обсуждения с вице-королем провинции Гогенлоэ вновь стал Бисмарк. Вильгельм повторял, что тот сам во всем виноват и он, кайзер, не может сделать первым шаг к примирению — это поставило бы в ложное положение Каприви. И не только в этом дело: возможность реабилитации Бисмарка плохо повлияла бы на австрийцев — вплоть до того, что они могли бы выйти из Тройственного союза, которого, правда, по сути, еще и нет, но тем не менее… В остальном встреча проходила в непринужденной обстановке. Хелиус музицировал, Вильгельм выразил желание поохотиться. Каприви был возведен в графское достоинство — за заслуги в деле заключения торговых договоров с Австро-Венгрией, Италией и Бельгией. Договор с Россией, который вызвал такое недовольство аграриев из Восточной Пруссии и их сторонников, оставался на повестке дня.

Месяцем позже Вильгельм в разговоре с Вальдерзее уже заявил, что Каприви действует ему на нервы: «Я начал испытывать ощущение, что с либеральной эрой пора кончать». Кайзер поделился с канцлером своими планами создания «Соединенных Штатов Европы», которые стали бы экономически независимыми от США. «Это представляется мне попыткой добиться вечного мира, но это возможно, наверное, только в раю». Каприви отказался от проводимой Бисмарком политики протекционизма в пользу создания таможенного союза в Центральной Европе. Отсюда и пошли, собственно, высказывания Вильгельма насчет общеевропейского рынка, которые он регулярно повторял. Несмотря на засвидетельствованное Вальдерзее охлаждение кайзера к идее «либеральной империи», она получила дальнейшее развитие. Вильгельм выразил сомнение в необходимости двухлетнего срока воинской службы и наложил вето на планы увеличения армии.

Кайзер выдвинул план развития империи, состоящий из восьми пунктов. Он считал необходимым свести на нет влияние социал-демократов путем улучшения положения рабочих (предполагалось претворить этот пункт в жизнь в международном масштабе). Провести школьную реформу, предусматривающую расширение образовательной программы, в том числе за счет профессионального обучения. Усилить имперский центр за счет отдельных княжеств. Улучшить армейскую подготовку. Примириться с Россией, более тесно сотрудничать с Великобританией, поддерживать дружеские отношения с Данией. Вальдерзее оценил шансы на успех этого проекта как крайне незначительные. По его мнению, этот план — лишь попытка кайзера снискать себе славу признанного всем миром властителя, одновременно внушающего уважение, страх и всеобщую популярность. На удачу в таком предприятии рассчитывать не приходилось.

Тема «народной монархии» была основной в речи, которую Вильгельм произнес за несколько дней до Рождества 1891 года в маленьком городке Тельтов под Берлином. Такие встречи, «где простой человек из народа предстает перед своим правителем не как подданный, а как член семьи перед своим отцом», — это, заявил он, нечто исключительно важное и «возможное только в Германии, а особенно — в Пруссии и Бранденбурге».

В конце года Вильгельм сделал первый примирительный жест по отношению к Бисмарку — послал ему альбом с фотографиями покоев кайзера Вильгельма в Берлинском замке. В ответ тот поблагодарил своего молодого кайзера и сообщил, как рад он был вспомнить о правителе, который вплоть до последних своих дней проявлял к нему чувства тепла и благодарности. Намек был понят: к своему следующему дню рождения Бисмарк не удостоился даже формального поздравления от кайзера.

В январе 1892 года Вильгельм предпринял практические действия по созданию германского военно-морского флота. Начальником Главного морского штаба он назначил Тирпица (очевидно, кайзер простил ему нелицеприятные высказывания в свой адрес год назад). Тирпицу велено было пребывать в Берлине и заниматься разработкой новой стратегии морской войны. Тирпиц сумел убедить Вильгельма, что Германии нужен мощный флот для защиты ее новых заморских интересов: «Лишенная морской мощи Германия в мире будет выглядеть как моллюск без раковины», чего хотела бы Великобритания. В то время Германия развивалась исключительно высокими темпами. Население страны ежегодно увеличивалось на миллион жителей. Развитие торговли и расширение земель за счет колоний были практической необходимостью. Проблема состояла в том, что объединенная Германия появилась на мировой арене слишком поздно — большая часть земного шара была поделена между великими державами. Задним числом сам Тирпиц выражал сомнение в естественности и органичности процессов, происходивших в Германии: «Не случится ли так, что наш быстрый подъем сменится страшным упадком?»

В конце февраля Вильгельм вновь удивил общественность намерением построить около Берлинского замка некую укрепленную башню, которая обеспечила бы широкий обзор набережной Шпрее и мостов. Цель — защита от анархистов, которые имеют план извести все правящие династии Европы. Для осуществления другой идеи Вильгельма — вырыть ров или создать искусственное озеро с той стороны замка, которая выходит на Фридрихштадт, пришлось бы снести шедевр архитектуры — здание Строительной академии, построенное Шинкелем. Башня так и осталась в проекте. 20 миллионов марок было выделено на обеспечение безопасности резиденции кайзера на строительство защитных террас и снос жилых домов в прилегающем квартале Шлоссфрейхейт, обитатели которого вроде бы имели возможность заглядывать в окна дворца.

На банкете, устроенном ландтагом Бранденбурга, Вильгельм неожиданно пустился в разглагольствования о том, что союзником Пруссии является сам Господь Бог, что именно божественный промысел помог Фридриху Великому в сражении при Россбахе. Далее он плавно перешел к собственной персоне, заявив: «Я поведу вас к еще более прекрасным временам. Курс верный, и полный вперед!» Ни Луканус, ни Каприви не потрудились отредактировать речь, и ее текст появился в официальном правительственном вестнике «Рейхсанцейгер» еще до того, как кайзер произнес ее. Конечно, речь вызвала в рейхстаге бурю. Баронесса фон Шпитцемберг выразила мнение, что кайзер страдает мегаломанией.

В марте прошел слух, что в скором времени канцлером станет Вальдерзее. Генерала это, видимо, весьма ободрило. Каприви и министр образования Цедлиц подали прошения об отставке — они не смогли провести через рейхстаг закон об образовании, столь дорогой сердцу кайзера. Особое недовольство парламентариев вызвал пункт о необходимости усиления контроля за школьным обучением со стороны церкви. Вильгельм так расстроился, что на две недели слег в постель — снова начались проблемы с ушами. На этот раз Каприви сохранил пост канцлера, но уступил пост министра-президента Пруссии ярому реакционеру Бото Эйленбургу. Вальдерзее отзывался о нем лаконично: «скользкий как угорь в масле».

Через месяц канцлер предпринял новую попытку провести в рейхстаге законопроект Вильгельма об образовании. Вновь неудача — на этот раз не поддержали католики. Каприви в отчаянии жаловался Гогенлоэ: кайзер «постоянно общается с разными людьми, что само по себе прекрасно; беда в том, что он при этом часто говорит совсем не то, что выражено в официальных заявлениях, а в результате возникают всякие недоразумения». Правые критиковали правительство, социал-демократы укрепляли свои ряды. Общественность выражала обеспокоенность союзом между Францией и Россией. «Проигранная война приведет к распаду рейха», — отмечал Вальдерзее.

Новым кошмаром для Вильгельма стала поездка Бисмарка в Вену на бракосочетание своего сына Герберта с графиней Маргаретой Хойос. 9 июня Каприви отправил послу в Вене Рейссу инструкции не оказывать визитеру «иных знаков внимания, кроме самых формальных». Послу также запрещалось присутствовать на церемонии. Королю Саксонии было не позволено принять Бисмарка во время его следования через Дрезден. Тремя днями позже сам Вильгельм написал личное послание Францу Иосифу с просьбой «не осложнять мое положение в стране оказанием гостеприимства этому моему непокорному подданному до тех пор, пока он не явится ко мне с повинной». Такое отношение к бывшему канцлеру лишь добавило тому популярности. Когда он проезжал по улицам, публика встречала его приветственными возгласами и выкриками: «Речь! Речь!» Бисмарк пытался утихомирить толпу: «Мне нельзя! Я должен молчать». В ответ раздавалось: «Если вы молчите, то заговорят камни!» Национал-либералы выступали за примирение между кайзером и Бисмарком и, если верить Филиппу Эйленбургу, за назначение канцлером Вальдерзее. Бисмарк не желал идти на какие-либо уступки. «Я пострадавшая сторона — ею и останусь», — заявил он баронессе фон Шпитцемберг.

Наступил июль — время очередной «северной экспедиции». По пути Эйленбург сделал остановку в Берлине, чтобы разведать обстановку. Он имел беседы с Каприви, Гольштейном, Гатцфельдтом и своим кузеном Бото, перспективы карьерного роста которого его очень интересовали. Выяснилось, что у Гольштейна терпение на исходе. Вероятно, именно к тому времени относится его высказывание: «Возможно, когда-нибудь и найдется такой человек, который осмелится сказать правду Вильгельму II, но только вот вряд ли кто его примеру последует». Кстати, Эйленбург порой говорил кайзеру правду, главным образом играя с Вильгельмом в теннис. 7 июля он написал своей матери:

«Проблема с Бисмарком становится все более острой, но я думаю, что своим безобразным поведением он сам постепенно просвещает людей по поводу того, кто прав и кто виноват. Кайзер сохраняет полное спокойствие, он выжидает, сдерживая свой гнев. Каприви в очень трудном положении из-за нападок князя».

В августе Вильгельм имел беседу с Гогенлоэ. Кайзеру стало известно, что в эльзасском казначействе обнаружились лишние деньги, и он пожелал потратить их на строительство корабля. Гогенлоэ предлагал закончить строительство дворца в Цаберне. Разговор коснулся острой темы: по стране ходили слухи, что Вильгельм хочет упрятать бывшего канцлера в тюрьму — конкретно называлась берлинская тюрьма Шпандау. Кайзер все отрицал — он не хотел делать из Бисмарка мученика.

14 декабря Вальдерзее писал в дневнике о роскошном приеме, оказанном Вильгельму во время его визита в Вену: «Газеты (австрийские) дышат византийством, пишут о нем как о величайшем из монархов. Такая безудержная и бессмысленная лесть сильно вредит ему, плохо влияет на его способность самооценки. Печально, но то же самое происходит и здесь». В ноябре вновь пошли слухи, что Вальдерзее вот-вот получит канцлерское кресло. Пока он продолжал прозябать в далеком от столицы Альтоне. Видимо, чувство разочарования и обиды толкнуло его на заключение сделки с Бисмарком с целью сместить Каприви. Бисмарк, получивший мандат депутата рейхстага, намеревался проголосовать против законопроекта о военном бюджете и таким образом окончательно дискредитировать действующего канцлера.

VI

Осенью 1892 года разгорелся скандал, связанный с именем Леберехта фон Котце. Все началось с того, что в берлинском высшем обществе стали циркулировать анонимные письма порнографического содержания с рисунками, изображающими видных вельмож в весьма красноречивых позах, — к рисункам обнаженных тел были искусно подклеены изображения известных лиц. Нередко в них можно было узнать кайзера. В то время многие говорили о его романе с графиней Гогенау (супругой Фрица Гогенау, сына принца Альберта Прусского от его морганатического брака с Розали фон Раух). Семью Альберта постоянно преследовали скандалы на сексуальной почве: его первая супруга, голландская принцесса, была уличена в измене; ее любовником был кто-то из придворных. У графини Гогенау были очень красивые руки, что всегда возбуждало любвеобильного Вильгельма. Если верить слухам, то первая из появившихся анонимок как раз и содержала изображение Вильгельма и графини в охотничьем домике в берлинском пригороде Грюневальде. Парочка не была обременена предметами одежды, если не считать таковым меховой палантин на плечах у дамы. Надпись гласила: «Лолоки и Лотка».

При дворе склонны были считать, что интимная связь между Вильгельмом и графиней Гогенау существовала. Когда скандал несколько утих, сестра кайзера Шарлотта обронила фразу: «Брат еще хорошо отделался». Однако до конца истории с письмами было еще далеко — она продолжалась до лета 1894 года. Высокопоставленные лица в Берлине и Потсдаме получили в общей сложности около тысячи компрометирующих посланий, адресатами были Дона и Шарлотта. Письма приходили обычной почтой, в разное время дня, со штемпелями различных почтовых отделений Берлина. Работникам экспедиции двора было строго указано сортировать корреспонденцию и откладывать в сторону подозрительные конверты. Обычно адрес на них наносился в виде оттиска с заранее сделанного штампа или был напечатан на «какой-то странной пишущей машинке». Отправителем первоначально считали женщину, но вскоре по письмам, написанным от руки, специалисты установили, что почерк принадлежит мужчине.

В авторстве не случайно подозревали женщину — письма буквально источали бешеную страсть к Вильгельму-мужчине и не менее бешеную ревность к явным и предполагаемым соперницам. «Не обольщайся, имперская Мессалина, — говорилось в одном из них, обращенном к супруге кайзера Доне, все эти штучки, которые ты используешь в своем будуаре, чтобы выглядеть моложе, известны не только тебе. Твои ванны и массажи, твои притирки и духи — самая последняя уборщица во дворце знает, зачем это все. Да, кайзеру нравится его Венера. Но не она одна. Ты услаждаешь его на своем ложе весь год, но только одну ночь в неделю, и если это тебя устраивает, то что ж! Значит, ты умеешь приспосабливаться…» и далее в таком же духе. В другом письме говорилось, что графиня Гогенау благосклонна не только к кайзеру, но и к некоему барону фон Р. Буквально — «в королевских угодьях браконьерствует какой-то гвардейский лейтенантишка. Верховный потаскун терпит поражение от рядового повесы. И главное, из-за кого ломаются копья — из-за распутной дуры!». Около четырех сотен писем, очевидно, не самого откровенного содержания, передали для проведения расследования начальнику полиции барону фон Рихтгофену. Была выдвинута версия, что сочинители — какая-то супружеская пара. В одном из посланий, адресованном Доне, она была изображена в виде обнаженной натуры в объятиях… придворного проповедника Штеккера (тому из одежды оставили только его пасторский воротничок). На императрицу картина произвела впечатление — она перестала принимать Штеккера при дворе.

Просматривалась вся исходящая корреспонденция двора. Список подозреваемых становился все короче — постепенно отсеивались многие посвященные в тайны двора лица: супруги Штольберги, Каролаты, Саганы, Мальцаны, Перпонше, Харрахи, Тиле-Винклер. Наконец, следствие обратило внимание на упомянутого Котце — одного из гофмаршалов кайзера. Некий придворный хронист дает ему крайне лестную характеристику: «Этот человек был очень по душе Вильгельму. Он соединял в себе гибкость Ханке, преданность Плессена и хорошие манеры фон Шолля, да вдобавок всегда оживлял общество своим присутствием. За монарха он готов был душу отдать — и не только. Мало того, что он не получал ни пфеннига из казны, он еще тратил сотни и тысячи марок своих денег на развлечения Его Величества. Короче, он жил ради своего повелителя». Когда Вильгельм отправлялся на охоту, Котце тут же надевал зеленый галстук — показать, что душой он с кайзером. Почему же идеальный царедворец вызвал подозрения?

Интригу против Котце начал его тайный соперник, некто Шрадер. Он сумел выкрасть из кабинета Котце пресс-папье с «уликой» — чернильные следы на промокашке при разглядывании их в зеркало обнаруживали сходство с почерком, которым были написаны некоторые из подметных посланий. Вильгельм лично подписал ордер на арест Котце, который и был произведен на Потсдамском вокзале. За ужином кайзер торжествующе демонстрировал присутствующим пресловутое пресс-папье. Фрау Котце на коленях умоляла кайзера освободить ее ни в чем не виновного супруга, но тот был непреклонен. Однако поток писем не прекратился, и расследование продолжилось.

Полиция вновь расширила круг подозреваемых. Произвели обыски — даже в будуаре графини Гогенау на Беллевюштрассе. Графолог, исследовавший почерк Котце, пришел к выводу о его невиновности, но он оставался в военной тюрьме на Линденштрассе, район Крейцберг, до самой Пасхи — лишь тогда суд разобрался в его деле и вынес оправдательный приговор. В качестве главного свидетеля защиты выступала сестра Вильгельма Шарлотта. Сам кайзер ограничился тем, что послал невинной жертве своей подозрительности букет цветов и пасхальное яйцо. Между Котце и Шрадером состоялось несколько дуэлей, в результате первый был тяжело ранен, второй — убит. Вильгельм, которого, видимо, начали преследовать угрызения совести, расщедрился на подарок и фрау Котце.

После освобождения Котце подозрения сгустились над братом Доны, герцогом Гюнтером Шлезвиг-Гольштейнским. Весной 1893 года он выехал за границу, оставив за собой «облако дыма от сожженных бумаг». С его возвращением поток писем возобновился. Приятельница Гюнтера, маркиза Виллемомбль, была выслана из страны, герцогу какое-то время было запрещено появляться при дворе. Возможно, некоторые из писем были делом рук Шарлотты. Вероятно, узнав об этом, Вильгельм распорядился прекратить следствие. Для Котце, преисполненного желанием найти преступника и тем самым окончательно реабилитировать себя, это был удар, но решение кайзера можно было понять. Вальдерзее, который имел хорошие источники информации, утверждает, что преступника следовало искать среди ближайших родственников.

VII

Неудивительно, что охота для Вильгельма была отдушиной. Вальдерзее мрачно констатировал: «Часто слышится выражение „Король развлекается“. Это по поводу непрерывной серии охотничьих вылазок начиная с середины сентября. Раньше кайзер в сезон охоты (с конца октября до середины декабря) выезжал максимум раз в неделю. Теперь — дважды, так что из каждых семи дней по меньшей мере четыре выпадают. Социалисты и прогрессисты, должно быть, все это тщательно регистрируют».

Охотничьи угодья были строго «специализированы»: под Потсдамом кайзер отстреливал уток, фазанов, зайцев и ланей, в Саксонии, Бадене и в поместье Герца Шлитце — вальдшнепов, в поместьях семьи фон Дона — Прекельвитце и Шлобиттене — главной добычей были косули, в соседнем Мадлице, в имении Финкенштейнов, — куропатки, в Роминтене, на границе с Россией, — лоси и, наконец, на пустоши Шорфхайде под Берлином — красные олени. Вильгельм редко оставался в гостях больше двух дней, за это время хозяину приходилось потратиться на 40–50 тысяч марок. Вильгельм очень серьезно относился к охоте и гордился своими навыками меткого стрелка. «Только что убил оленя. Кессель промазал. Вильгельм» — такую лаконичную весточку супруге послал он в мае 1895 года.

Нельзя сказать, что на охоте Вильгельм полностью отрывался от дел. Существовал телеграф, кайзера всегда сопровождали министры и советники. Именно в охотничьем домике в Герде 18 ноября было принято важное решение о том, кто заменит назначенного еще Бисмарком посла при царском дворе в Петербурге генерала фон Швейнитца. Царь предпочел бы кандидатуру генерала фон Вердера — так и порешили. «В его руках будет сосредоточена немалая доля ответственности за сохранение мира в Европе», — отмечал Вильгельм.

3 января 1893 года, вероятно, можно назвать днем прощания кайзера с идеей либеральной империи. Выступая перед своим генералитетом, он заявил: «Я добьюсь утверждения (военного) бюджета — любой ценой. Что понимает в военных делах этосборище шпаков? Я не потерплю, чтобы они сократили армию — хотя бы на одного солдата, хотя бы на одну марку, и, если посмеют ослушаться, я разгоню к дьяволу этот рейхстаг полупомешанных!» К середине года бюджет незначительным большинством был принят рейхстагом.

Но вернемся к началу года. После воинственного выступления перед генералами Вильгельм отправился в Карлсруэ полакомиться трюфелями вместе со своими баденскими родственниками. Гогенлоэ, который также был приглашен, отметил леность кайзера, его нежелание читать доклады — Вильгельм явно потерял в глазах Гогенлоэ свой прежний блеск. Бывший там же Эйленбург доверительно сообщил Гогенлоэ, что его не привлекает пост статс-секретаря министерства, который ему сулили. Руководить внешней политикой он желает не больше, чем ехать в Лондон послом или стать министром двора вместо своего двоюродного брата Августа, «…он опасается, что постоянное общение с кайзером по должности разрушит тонкую ткань их отношений; а для кайзера нужнее всего именно их дружеские отношения; он знает, что мне лично от него ничего не нужно и мои советы всегда абсолютно бескорыстны», — писал Гогенлоэ.

Эйленбург все более укреплялся в мысли, что Бюлов должен сменить Каприви. Бюлов в письме Эйленбургу, датированном 9 января, буквально исходил высокопарными банальностями, которые так импонировали художественной натуре его адресата: «Все говорит за то, что в сравнении со всеми прочими странами Европы у нас самая здоровая обстановка. Мы здоровы от корней до кончиков кроны. У нас монарх, которого отличают достоинства, какие нельзя приобрести иначе как от природы, и недостатки, что легко изживаются». Излагалась в письме и новая политическая программа: основные направления политики определяет кайзер, конкретное воплощение ляжет на плечи Бюлова, Филиппа Эйленбурга и его кузена Бото. Назначениями на дипломатической службе будут ведать Гольштейн, Кидерлен-Вехтер и Эйленбург.

18 января была образована новая правая партия Союз сельских хозяев, или Аграрная лига. Ее платформа заключалась в противодействии торговой политике Каприви. Вальдерзее отметил, что из партийной программы были удалены антисемитские моменты. Генерал сравнивал действующего кайзера с королем Фридрихом Вильгельмом IV, который своей нерешительной позицией в революции 1848 года и неспособностью противостоять Австрии заслужил себе плохую репутацию в глазах твердокаменных пруссаков. По его словам, «оба были идеалистами, которые начинали свою деятельность с множества прекраснодушных, но плохо продуманных проектов и быстро познали горечь разочарований. Обоих объединяет склонность поддаваться тому или иному настроению и перепрыгивать от одной идеи к другой. Тот период мне живо напоминает царящая ныне всеобщая неопределенность и неудовлетворенность, следствие отсутствия у императора какой-либо ясной цели». По здравом размышлении Вальдерзее вынужден был признать, что его сравнение не вполне точно: Вильгельм не самодержец и в отличие от Фридриха Вильгельма не любит, чтобы его окружали талантливые и умные советники.

Германия помнила Бисмарка. Демонстрации солидарности с бывшим канцлером проходили во всех городах, куда приезжал Вильгельм. Кайзер понимал, что демонстрациями выражают протест против его политики. Неизвестно, испытывал ли кайзер угрызения совести по поводу того, как он обошелся с человеком, имеющим такие заслуги перед рейхом. Известно, что Вильгельм с удовольствием пошел бы на мировую, но не хотел терять лицо. Феликс фон Бетман-Гольвег, отец будущего канцлера, пытался примирить их, но по стране моментально распространился слух, что Вильгельм намерен вернуться к прежнему политическому курсу и будет вынужден чуть ли не на коленях упрашивать старика Бисмарка вернуться на свой пост. В таких условиях монарх, разумеется, не смог предпринять каких-либо шагов к примирению, он «укрылся за каменной стеной молчания», как сказала баронесса фон Шпитцемберг.

Эйленбург продолжал повсюду сопровождать кайзера. Он участвовал и во всех «северных экспедициях», хотя к развлечениям на борту относился иронично. Летом 1893 года участников экспедиции ожидала новая роскошная яхта «Гогенцоллерн», спущенная на воду совсем недавно, 7 апреля. Вильгельм тщательно следил за ходом ее строительства, предусмотрел максимальный комфорт. Адмирал Холльман намекнул кайзеру на его расточительство, Вильгельм отреагировал резко: если адмиралтейство не хочет тратиться, он заплатит из собственного кармана. Ему робко предложили перевезти со старой яхты столовое серебро — Вильгельм и слышать об этом не хотел: по его мнению, на новой яхте все должно быть новое.

Экспедиция 1893 года отличалась от предыдущих — в числе ее участников были две дамы: Дона и Цилли — Цецилия Мекленбург-Шверинская, будущая кронпринцесса. Вильгельм не был любителем светских бесед с дамами. Для кого-то он делал исключение, но только не для собственной супруги. Для Доны присутствие на борту было вопросом самоутверждения. Вильгельм открыто говорил, что нечего ей там делать. Вскоре Дона убедилась в этом лично. Эйленбург оставил краткие характеристики своих спутников: Плессен — «фальшив», Линкер — «обаятелен», доктор Лейтольд — «великолепен», Кидерлен-Вехтер — «резковат», Зекендорф — «дурак», Куно Мольтке — «мой коллега-музыкант», Липпе — «неглуп и приятен в обращении», Зенден — «деловит, но полупомешан», Герц — «ни к чему не способен, комедиант поневоле», что касается фон Хюльзенов, то Георг — «симпатичен и легок в общении, но с явно преувеличенным представлением о себе», а Дитрих — просто «заурядный берлинский бурш».

Яхта достигла берегов Англии, Вильгельм сошел на берег в сопровождении Эйленбурга. 29 июля кайзер в мундире адмирала британского флота встретился с английскими родственниками герцогом Коннаутом и принцем Уэльским. В ходе беседы было выражено опасение, что между Великобританией и Францией вскоре может вспыхнуть война. В дневниковой записи за 30 июня Эйленбург отметил, что «вернувшись на борт „Гогенцоллерна“, кайзер сразу же прошел в свой салон. Он был во взвинченном состоянии». Волнение его объяснялось тем, что, по его подсчетам, британский флот уступает по мощи объединенным флотам Франции и России, а германская армия еще недостаточно сильна, чтобы вести войну на два фронта. «Франция удачно выбрала момент, — так передает Эйленбург слова кайзера. — Германия потеряет престиж, если не возьмет теперь на себя руководящей роли; вопрос стоит так: или мировая держава, или ничто». Его собеседник не проявил никакого энтузиазма по поводу идеи Вильгельма идти на выручку к англичанам. 5 августа они вновь обсудили международную ситуацию за кружкой послеобеденного пива. С точки зрения Эйленбурга, никакой угрозы германским интересам не было, у кайзера просто-напросто расходились нервы.

Следующий день принес испытание уже для нервов Эйленбурга — в виде пронзительных звуков волынки. Кризис к тому времени уже миновал. Королева устроила в честь почетных гостей торжественный обед в Осборне. Обслуживали прием четверо шотландцев и четверо индусов. Виктория была одета в черный бархатный костюм. Она подняла тост за «моего дорогого внука», присутствующие подняли свои бокалы в честь «германского кайзера». Вильгельм ответил тостом за королеву. Тут и начался тот самый, по определению любителя классической музыки Эйленбурга, «жуткий скрипучий вой» шотландских волынок. Во время застолья он наблюдал за королевой и Вильгельмом — как они разговаривают между собой, как ведет себя кайзер по отношению к своей бабке. Он отметил, что королева свободно владеет немецким. Виктория беседовала с Эйленбургом, и он понял, что Викки успела рассказать матери о нем. Вильгельм старательно играл роль любящего внука.

На обратном пути «Гогенцоллерн» бросил якорь в бухте Гельголанда. На острове строились фортификационные сооружения, было установлено орудие с дальнобойностью в 15 километров. Эйленбургу изрядно надоели разговоры на военно-морские темы. По возвращении в Берлин он отвел душу — на обеде со скульптором Бега, который работал в то время над конной статуей первого кайзера. Предполагалось, что она будет стоять на месте снесенных отелей и ресторанов квартала Шлоссфрейхейт.

Вильгельм усиленно пытался создать впечатление, что он искренне озабочен здоровьем экс-канцлера, но в то же время делал все, чтобы принизить его роль в создании рейха. Выступая 18 октября в Бремене, он неожиданно приписал эту роль своему отцу. Вильгельм торжественно провозгласил, что не кто иной, как Фриц, «с мечом в руках» завоевал «корону Германской империи для своего родителя».

Политическая жизнь Германии была полна интригами и заговорами. Каприви подвергался нападкам со всех сторон, особенно усердствовал лидер военного блока Ханке. Во время ужина с Вальдерзее 3 декабря кайзер выразил недовольство политикой свободной торговли: она стоила ему потери популярности в Пруссии. Эйленбург упорно пытался протолкнуть на канцлерство своего двоюродного брата Бото, что, в свою очередь, обеспокоило Вальдерзее. Гогенлоэ был рад, что хотя бы его имя не всплывает в этой мутной пене придворных интриг.

В декабре сатирический журнал «Кладдерадатч» представил художественный образ тайной силы, влияющей на корону, — рисунки «Любитель устриц», «Шпетцле» и «Граф Трубадур». В первом случае намек был на известного гурмана Гольштейна — автора рецепта оригинального блюда из телятины (оно до сих пор носит его имя). В статье не говорилось о его кулинарных способностях — Гольштейн был представлен тайным соглядатаем (в свое время он по поручению Бисмарка следил за дипломатом фон Арнимом). «Шпетцле» был Кидерлен-Вехтер (в Швабии так называлась лапша), а Кидерлен-Вехтер был как раз швабом и, по общему мнению, легко позволял себе вешать лапшу на уши. Последняя характеристика относилась, разумеется, к Эйленбургу — известному исполнителю северных баллад. Каждому из трех персонажей «Кладдерадатч» дал дополнительное звание. Эйленбург — «мастер инсинуаций», Кидерлен-Вехтер «мастер интриги», Гольштейн — «мастер клеветы». Самым опасным из троицы объявлялся Эйленбург. Авторами журнального шаржа, как вроде бы выяснилось, были два чиновника министерства иностранных дел, однако было нечто подозрительное в том, что ни Каприви, ни Маршалль фон Биберштейн не дали санкции на проведение официального расследования.

Вальдерзее получал от скандалов большое удовольствие, но не во всем был согласен с автором — с его точки зрения, хуже всех из этой троицы был Гольштейн. В своем дневнике Вальдерзее писал о нем как о злом духе, которого «никто не видит и не слышит, даже кайзер». Впрочем, двум другим от него досталось не меньше: «Кидерлен-Вехтер развлекает невинного кайзера анекдотами на своем швабском диалекте, которые он умеет рассказывать, сохраняя полную серьезность на лице. Сопровождает кайзера в поездках и часто остается с ним наедине, что облегчает возможность влиять на Вильгельма. Все знакомые Кидерлен-Вехтера считают его личностью фальшивой и злокозненной. Филипп Эйленбург умеет очаровать кайзера своим рифмоплетством и песнопениями. По сути своей он человек приличный, но его вовлеченность во всякие делишки и интрижки первых двух делает и его опасным».

Вальдерзее счел момент подходящим, чтобы раскрыть кайзеру глаза на «клеветника» Гольштейна. Тот не пожелал слушать: «Это невероятно. Я знаю Гольштейна очень хорошо, он отличный парень, абсолютно честный, как и Кидерлен-Вехтер, полностью предан мне, и, кроме того, он полностью в моих руках». Вальдерзее перенес свои обвинения на Эйленбурга, позже он записал: «Сам никогда не поверил бы, что он может зайти так далеко». К разоблачению троицы подключился еще один орган печати — «Ди цукунфт», подробно описывая роковую роль Гольштейна в трагедии фон Арнима. Гольштейн и Кидерлен-Вехтер не остались в долгу — они обвинили Хенкеля фон Доннерсмарка (предполагаемого автора статьи) в распространении лживых инсинуаций. Гольштейн вызвал его на дуэль. Еще одна дуэль состоялась между Кидерлен-Вехтером и журналистом Полсторфом; последний был серьезно ранен. Кидерлен-Вехтера поспешно отправили консулом в Гамбург. Это была своего рода репетиция большого скандала, позже затеянного Максимилианом Гарденом, — скандала, который до основания потряс весь «ближний круг» Вильгельма. Гарден был не тот человек, от которого можно было так легко отделаться.

В январе 1894 года пошли слухи о примирении кайзера с семейством Бисмарков и о смене канцлера. Говорили, что пост займет Вальдерзее, а Герберт Бисмарк станет министром-президентом Пруссии. Однако генерала вновь ждало разочарование. Герберта, правда, пригласили во дворец на ежегодную церемонию вручения наград, но кайзер не удостоил его и словом. Вальдерзее и баронесса фон Шпитцемберг упоминали о слухе: Вильгельм готов был вновь призвать Бисмарка, чтобы обеспечить прохождение через рейхстаг торгового договора, но после «жуткой сцены», устроенной ему матерью, отказался от этой идеи. Кайзер осуществил давнюю мечту Эйленбурга, назначив его послом в Вену. Но была договоренность, что этот пост займет Карл фон Ведель — кандидатура Эйленбурга оказалась полнейшей неожиданностью и для действующего посла, принца Рейсса, и для канцлера Каприви. Свое недовольство высказал и император Франц Иосиф.

VIII

Бисмарк не сдавался. Говорили, что он пойдет на примирение только при условии возвращения ему кресла канцлера. Все понимали — что-то надо было делать. Принц Альберт Прусский спросил своего кузена, Вильгельма II: «Если Бисмарк умрет до того, как Вы все с ним уладите, что скажет вечность?» Помог случай: в сентябре кайзеру доложили, что Бисмарк серьезно заболел. Вильгельм тотчас послал ему телеграмму в Варцин с пожеланиями скорейшего выздоровления и предложением переехать в любой из королевских замков по выбору, где ему будет обеспечен соответствующий уход. Более того, вслед за телеграммой он отправил к нему Куно Мольтке с письменным посланием и бутылкой вина из собственных погребов — Штейнбергер «Золотые ягоды» урожая 1862 года (эта разновидность рейнвейна из собственного поместья кайзера в Эльтвилле отличалась исключительно сладким вкусом; для ее изготовления брались самые зрелые ягоды, которые еще подсушивались, прежде чем идти под пресс; ныне, по законодательству 1971 года, эта марка изъята из обращения). Остряки назвали подарок «лакрицей от Каприви», однако на Иоганну, супругу Бисмарка, все это произвело должное впечатление. 22 января она писала сыну Вилли: письмо — «полно комплиментов… Его Величество узнали, что папино выздоровление затягивается, и, чтобы его ускорить, они шлют бутылку уникального рейнвейна, который можно найти только в их погребах. Ну, что ты думаешь обо всем этом, что ты на это скажешь, мой дорогой Вилли!».

Бисмарк не спешил раскупорить подарок кайзера. Говорят, он распил эту бутылку с редактором «Ди цукунфт» Максимилианом Гарденом, будущим инициатором самого громкого скандала в жизни кайзера. Бывший канцлер с иронией спросил журналиста: «Вы ведь столь же высокого мнения о кайзере, как и я, не правда ли, господин Гарден?»

Наконец накануне тридцатипятилетия Вильгельма примирение свершилось. Куно Мольтке было поручено доставить прибывшего в Берлин экс-канцлера во дворец. Бисмарк ехал в закрытой карете, его сопровождал принц Генрих. Гогенлоэ, наблюдавший сцену проезда Бисмарка к Берлинскому замку из окна российского посольства у Паризер-плац, куда его пригласил Шувалов, увидел немного: только неясный профиль, руки и бело-желтую фуражку Бисмарка. В собравшейся толпе раздавались отдельные выкрики «Хох! Хох!», но особого восторга он не заметил. Воспоминания других очевидцев рисуют несколько иную картину. Мари фон Бунзен отметила «радостное волнение» на лицах пожилых берлинцев. Она стояла в толпе у Люстгартена. Ей хорошо запомнился Вильгельм, который прошелся перед строем почетного караула.

Младшему Мольтке запомнились толпы народа у Бранденбургских ворот: «Повсюду счастливые лица, на них написано радостное ожидание». По некоторым оценкам, всего собралось 300–400 тысяч человек, и охрана у пятого подъезда дворца, куда должна была подъехать карета, начала проявлять признаки беспокойства. Все обошлось. Играл военный оркестр, почетного гостя во дворце встречали адъютанты и приближенные кайзера — оба Мольтке, Плессен, оба Арнима (один представлял армию, другой — флот), Шолль, Ханке, Зенден, глава гражданского кабинета Луканус.

Предназначавшиеся для Бисмарка дворцовые покои были уставлены цветами, но в последний момент Вильгельм распорядился вынести их в вестибюль: «Слишком сильный запах». Он «явно был возбужден, нервничал» — не хотел ударить лицом в грязь перед бывшим канцлером. Буквально до последнего момента продолжалась уборка: по личным указаниям затянутого в мундир гвардейца Вильгельма вновь и вновь протирали столы, выбивали ковры — словом, «царил хаос». Мольтке обратил внимание Филиппа Эйленбурга на старую программку спектакля, лежавшую на видном месте, на ней четко выделялось название — «Новый хозяин», — листок спрятали в сейф.

Протокол предусматривал: генерал фон Плессен представит Бисмарку свиту, затем экс-канцлер один пройдет в приемную кайзера. Однако, пока процессия двигалась по Унтер-ден-Линден, во дворец поступило сообщение, что с Бисмарком едет его сын Герберт. Кайзер отреагировал однозначно: присутствие третьих лиц нежелательно, пусть граф Герберт останется ждать перед приемной. Гофмаршал и его люди начали лихорадочно соображать, как выполнить указание кайзера, не нарушая правил вежливости.

Тем временем оркестр грянул марш, Бисмарк вышел из экипажа, приветственно помахал рукой скандировавшей что-то толпе. Вильгельм поспешно бросился в свой кабинет. Бисмарк вновь уселся в карету, которая въехала во внутренний дворик замка. В вестибюль он вошел, тяжело опираясь на плечо Генриха. «Мы все низко поклонились», — вспоминает Мольтке. Бисмарк выглядел бледным. Плессен начал представлять ему присутствующих. Бисмарк никому не подал руки, ограничиваясь легким приветственным жестом. Рукопожатия он удостоил одного Кесселя, сопроводив это ироническим замечанием: «Кессель? Мне кажется, Вы как-то стали ниже ростом». Когда дошла очередь до Лукануса, который, как мы помним, привез канцлеру послание кайзера с требованием подать в отставку, Бисмарк добавил яду: «Я уже имел честь». Слуга помог Бисмарку раздеться. Экс-канцлер едва сдерживал себя, руки его слегка тряслись. Положение спас Генрих: «Не угодно ли вашему сиятельству пройти к Его Величеству?» Бисмарк молча кивнул.

Вильгельм, ожидавший посередине кабинета, сделал несколько шагов навстречу, протянул руку. Бисмарк, низко поклонившись, взял ее обеими ладонями. Вильгельм слегка наклонился и расцеловал Бисмарка в обе щеки. Что было дальше, никто не видел — двери закрылись. Кайзер и Бисмарк остались наедине. Собравшимся в приемной оставалось только слушать крики толпы, перешедшие в нестройный хор: пели «Германия, Германия превыше всего». Через десять минут двери распахнулись. Вильгельм распорядился пригласить двух своих старших сыновей и кивнул Генриху, чтобы тот присоединялся. Минут пять разговор продолжался впятером. Вильгельм сделал знак адъютантам: они могут идти. По словам Мольтке, «лицо его просветлело, было видно, как он рад и доволен».

Обедали вчетвером — Бисмарк, Вильгельм, Дона и Генрих. Бисмарк вспоминал о Франкфуртском парламенте и императрице Августе. Гогенлоэ, который имел краткую беседу с Вильгельмом на вечернем приеме у Викки, услышал от кайзера, как он был обрадован теплым отношением публики, приветствовавшей его во время проезда через Тиргартен. Толпа кричала: «Хох, кайзер!», «Да здравствует кайзер!», «Слава благородному кайзеру!»

Мольтке также пишет о резком изменении в настроении кайзера. На встрече с адъютантами сразу после обеда с Бисмарком «он был очень оживлен, шутил с нами. Он рассказал нам, что угостил гостя своим лучшим рейнвейном и что Бисмарк его по достоинству оценил. Его очевидно радовало, что он смог одержать победу над самим собой — а ведь это самое трудное!».

В 18.15 был устроен небольшой ужин в покоях, отведенных Бисмарку. Присутствовали Вильгельм, принц Генрих, Герберт и адъютанты. Мольтке отмечает, что все было очень «непринужденно, по-дружески, без каких-либо осложняющих моментов». Вновь был подан рейнвейн, к вящему удовольствию Бисмарка. Когда компания лакомилась жарким, появился второй сын Бисмарка, Вилли. Вильгельм распорядился принести еще один прибор. После ужина адъютанты закурили сигары, Вильгельм и Бисмарк ограничились сигаретами. Разговор вращался вокруг военных проблем. О политике — ни слова, и, как позже говорил Вильгельм одному из своих биографов, «за столом сидел не имперский канцлер, а всего лишь генерал-полковник».

Вильгельм проводил Бисмарка на Лертерский вокзал. Они вместе проехали в карете, кайзер помог старцу подняться по ступенькам. На перроне он вновь расцеловал его. Бисмарк почтительно прикоснулся губами к руке кайзера, его глаза наполнились слезами. Последние слова прощания Вильгельм произнес уже через открытое окно вагона: «Надеюсь, дорогой князь, Вы хорошо будете спать после такого напряженного дня. Если в феврале соберусь в Вильгельмсхафен, то постараюсь заранее выяснить, можно ли будет посетить Вас во Фридрихсру». Поезд тронулся, Бисмарк приветственно махал рукой из окна. Для поклонников Бисмарка это был радостный день. «Стерто самое черное пятно в нашей истории», — записала в своем дневнике Хильдегард фон Шпитцемберг. Вильгельм считал, что победителем остался он. При случае он позволял себе даже похвастаться: «Я любого обставлю».

IX

Заключенные канцлером Каприви торговые договоры были частью плана Вильгельма по созданию некоего наднационального таможенного союза — в духе идеи о «Соединенных Штатах Европы». Русские, однако, грозили начать торговую войну в случае, если они останутся за бортом союза, так что Каприви вынужден был снять вопрос об общеевропейской организации. Подписанный договор с Россией вызывал жесткую оппозицию со стороны немецких аграриев — они опасались, что импорт дешевого российского хлеба ущемит их интересы. Аграрный блок упорно противился ратификации документа в рейхстаге. Вильгельм был крайне недоволен. В беседе с Вальдерзее 5 февраля 1894 года он сказал: «Я не желаю быть втянутым в войну с Россией из-за сотни глупых юнкеров». 12 марта кайзер заявил: «Торговый договор должен пройти (через рейхстаг), я же дал царю Александру мое честное слово!» У Вальдерзее кайзер не нашел поддержки: тот был на стороне юнкеров, а кроме того, давно считал, что надо начать превентивную войну против России. 19 марта значительное большинство рейхстага проголосовало за договор, российско-германские отношения укрепились, и трудно отрицать здесь заслугу кайзера.

В стране назревал конфликт с католиками. Граф Гомпеш, светский лидер католической партии, внес совсем незначительную сумму в фонд, предназначенный для строительства национального мемориала в честь Вильгельма I. Кайзер обиделся и не нашел ничего лучшего, как публично заявить: «Если этот парень когда-нибудь осмелится появиться при дворе, я спущу его с лестницы». Это был досадный промах, шедший вразрез с официальной политикой примирения с католиками, которые после опыта «культуркампфа» требовали к себе особенно осторожного отношения. Грубый выпад Вильгельма против политика-католика трудно объяснить — кайзер питал очевидные, правда не афишируемые, симпатии к некоторым элементам католического культа — в частности, к характерному для него пышному церемониалу. (Вильгельм не менее трех раз совершил паломничество к папе римскому.)

Были и другие признаки изменения отношения к католикам, отражающие стремление покончить с их статусом подданных второго сорта. При канцлере Бюлове иезуитам было позволено возобновить свою деятельность в Германии, а еще раньше Вильгельм взял под личное покровительство монахов-бенедиктинцев; их монастырю в Мариа-Лаах он подарил новый роскошный алтарь. Естественно, он рассчитывал на взаимность. Послушникам монастыря в Бейроне он прямо заявил: «Я ожидаю от вас, чтобы вы поддерживали меня и мои усилия по поддержанию религиозных чувств в народе, чтобы вы сами воспитывали в своей пастве чувства уважения к трону и алтарю. Только таким путем мы добьемся того, что в наши бурные дни Христос защитит троны властителей-христиан».

В феврале выступление Вильгельма в ландтаге Бранденбурга вновь вызвало всеобщие пересуды. Там он пустился в рассуждения о высоком чувстве долга, которым неизменно руководствовались Гогенцоллерны на протяжении тех пяти веков, когда они властвовали в маркграфстве. В марте пошли слухи, что кайзер опасно занемог и скоро будет установлено регентство.

Конец месяца Вильгельм с Эйленбургом, послом в Вене, провели на хорватском побережье в Опатии (или, по-итальянски, Аббации). Атмосферу расслабленного безделья не смог омрачить даже кратковременный визит императора Франца Иосифа. Друзья играли в теннис, пили пиво и почти не говорили о политике. Впрочем, Эйленбург открыл для себя новые возможности оказания влияния на кайзера. По его собственным словам, «он позволяет мне высказать ему что-то о политике именно потому, что я играю с ним в теннис — между подачами и во время перерывов мне удается внушить ему некоторые полезные вещи, решить некоторые трудные вопросы — особенно если у него хорошее настроение; словом — спорт ради родины и короля! Безумный мир!». Теннис стал новым увлечением кайзера — зимой он играл на закрытом корте в Моабите; в 1895 году для него был построен новый — ближе к дворцу, в Монбижо, на противоположном берегу Шпрее.

После Опатии неразлучная пара отправилась в Венецию, где заняла резиденцию в палаццо Реале. Король Италии принял их в здании Новых Прокураций. Эйленбургу запомнилось зрелище двух монархов с сигаретами в зубах, смиренно ожидающих обеда. К ним присоединился германский посол в Италии и будущий канцлер Германии Бернхард Бюлов. После обеда прошлись вдоль набережной Скиавони, немецкие гости с отвращением говорили о поджидающих их в Берлине дрязгах: «Непереносимо — как будто лающий бульдог несется на нас». Утешением были восторги итальянской толпы. Гондолу, в которой находились оба монарха, приветствовали криками: «Эвива! Экко, императоре!»

X

Предчувствия не обманули. 29 апреля на немецком книжном рынке появилось произведение бременского историка Людвига Квидде «Калигула». Если раньше у Вильгельма могли быть какие-то иллюзии насчет своей популярности, отныне они были раз и навсегда развеяны. Автор, ставший в Веймарской республике депутатом рейхстага и лауреатом Нобелевской премии мира за 1927 год, проводил прозрачные параллели между императорским Римом и кайзеровской Германией. Достаточно было прочесть такие строки: «Калигула был очень молодым, незрелым юношей, когда судьба неожиданно возвела его на трон. Темны и мрачны были обстоятельства, окружавшие его приход к власти». Вначале он пользовался популярностью, но вскоре все изменилось: «Общей характеристикой его действий была нервная спешка; он беспрестанно метался от одной идеи к другой, порой противореча сам себе и проявляя при этом порочную склонность к единоличным решениям».

Естественно, в образе Агриппины все узнавали вдову Фрица Викки, а в образе несчастного министра Макро — Бисмарка. Когда Квидде писал о приступах безумия у римского императора, о «мегаломании, доходящей до самообожествления», о его «приверженности роскоши и развлечениям», использовании «очень сомнительных средств для пополнения своей казны и оплаты своих долгов», читателю и думать не приходилось, чтобы найти параллель в современном мире. Историк язвительно отмечал страсть Калигулы к возведению все новых и новых дворцов: «Эта строительная мания сочеталась у него со страстью к разрушению. Здания, которые заслуживали того, чтобы их сохранить в их нынешнем виде, сносились или переделывались до неузнаваемости безо всяких к тому оснований». Писал Квидде и об увлечении римского императора бессмысленными армейскими маневрами и его болезненной, выходящей за всякие разумные пределы любви к морю. Неясно было только, о ком шла речь, когда упоминался эпизод с конем, которого Калигула возвел в сенаторы, — уж не о Каприви ли?

«Калигула» имел огромный успех: за короткое время было распродано 150 тысяч экземпляров, книга выдержала несколько изданий. Вальдерзее дал свой комментарий: «Аналогии поистине потрясают, но не хотелось бы верить, что для нашего кайзера все кончится так печально». К концу жизни оптимизма у него поубавилось. Как обычно, генерал объяснил все плохой наследственностью: виной всему Гвельфы-Кобурги, еретические идеи Альберта, которые мать привила сыну еще с колыбели…

Против Квидде было выдвинуто обвинение в «оскорблении величества», и он отсидел три месяца в заключении. Это была стандартная практика, применявшаяся в подобных случаях. Только в маленьком княжестве Рейсс провинившийся мог укрыться от ареста и последующей отправки в крепость. Впрочем, нельзя сказать, чтобы камеры там были забиты заключенными, как это имело место в обычных тюрьмах для уголовников. В 1895 году писатель Фридрих Вильгельм Ферстер получил три месяца тюрьмы за статью в журнале «Этише культур» («Этическая культура»), которые отсидел в крепости Вайксельмюнде близ Данцига. Там он обнаружил всего трех узников — учителя музыки, отозвавшегося о кайзере как о «зеленом юнце», редактора антисемитского журнала, высказавшего мнение, что кайзер попал в тенета еврейского заговора, и юриста-дуэлянта, застрелившего в ходе поединка своего соперника. Согласно одному из источников, «общий срок приговоров, ежегодно выносимых за оскорбительные высказывания по адресу кайзера, равнялся числу дней в году». Другими словами, 365 лет крепости в год на всех подданных рейха. Много это или мало?

Сам Вильгельм явно придерживался последнего мнения. Он неоднократно пытался ужесточить закон. Наказуемыми стали анекдоты с использованием имени кайзера, а также «покушения на честь и достоинство» его деда Вильгельма I. В ноябре 1898 года трое сотрудников журнала «Симплициссимус» были арестованы за юмористический комментарий по поводу помпезного палестинского турне кайзера. Супруга одного помещика из Померании, которая публично выразила желание, чтобы Вильгельм «поцеловал ей ножку», получила девять месяцев; проститутка, высказавшая подобное, но не столь невинное желание, отсидела четыре месяца. Депутат рейхстага Ойген Рихтер получил девять месяцев тюрьмы за выражение «старая свинья», которое он употребил не в адрес кайзера, а другого лица из окружения Вильгельма. Хедвиг Йеде был осужден на три месяца за то, что назвал «бредом» сочиненную Вильгельмом «Песнь Эгиру», причем кайзер счел приговор слишком мягким. Однако когда он узнал, что шестнадцатилетняя девочка, заявившая, что она мечтает провести ночь с кайзером, получила за это девять месяцев тюрьмы, Вильгельм добился, чтобы приговор был отменен.

Драконовские меры не могли серьезно ущемить свободы слова. Современные исследователи истории прессы отмечают, как трудно было обвинителям доказать вину привлекаемых к ответственности за неосторожные высказывания. Оппозиционно настроенные немецкие газеты свободно печатали смелые материалы. Орган социалистов «Форвертс» часто помещал тексты правительственных документов, добытых тайным путем. В работу проправительственной «Норддейче альгемейне цейтунг» цензура практически не вмешивалась. Наконец, в стране было множество иностранных газет. На страницах издававшейся в Праге «Прагер тагеблатт» житель Берлина Альфред Керр публиковал свои иронические «письма читателя». В Германии его никто не преследовал. Распространение в стране французского юмористического журнала «Ле рир» было приостановлено лишь после того, как его автор вволю порезвился по поводу палестинского турне Вильгельма. Тем не менее журнал можно было свободно купить из-под полы — с наклейкой «Запрещено в Германии», разумеется, по более высокой цене. Кстати, если кто и привлекался к суду за опубликованные в прессе материалы, то, как правило, не автор, а редактор, издатель или распространитель издания. В общем, трудно говорить о том, что рейх в правление Вильгельма II был царством тирании.

«Калигула» был не первым произведением, содержавшим намеки на правящего монарха. В «Талисмане» Людвига Фульды, появившемся в 1892 году, описан король-деспот, помешанный на ярких костюмах: пурпур, золото, кружева… Лишь потеряв власть, он осознает, что был окружен льстецами и подхалимами:

Мой двор — скопление лжецов,
Королевство — притон жулья,
Самый незрячий из всех слепцов,
Выбрал из них самых худших я!
Осознание своей ошибки приводит его к печальному выводу: «Я леденею в своем гордом одиночестве».

Вальдерзее, понявший наконец, что он окончательно утратил свое влияние на кайзера, с тем большей яростью обрушился на его ближайшее окружение. В июле он записал в дневнике, что в ведении внешнеполитических дел как никогда велика роль Гольштейна, который, в свою очередь, является креатурой Эйленбурга. Последнему он адресует наполненные желчью строки: «Я никогда не думал, что в Филиппе Эйленбурге может проявиться такая фальшь. Отныне я его не буду защищать. Ему придется за все ответить. То, что кайзер попал в такие руки, — национальная катастрофа».

В составе «северной экспедиции» 1894 года вновь оказались две женщины — Дона и ее фрейлина фон Герсдорф. Их присутствие несколько облагородило мужскую компанию. Вильгельм большую часть времени провел за мольбертом: рисовал корабли. Все было четко и однообразно: с 8.00 до 8.30 — завтрак: чай, кофе, два блюда, в 11 — горячий бульон, сандвичи и мадера, в 13 — обед из трех блюд, в 17 — чай и вино, и, наконец, в 20 — ужин из трех-четырех блюд с красным или белым шипучим вином.

Вскоре после возвращения Вильгельма из его арктического круиза проправительственная газета «Фоссише цейтунг» напечатала заметку, где было скрупулезно подсчитано, сколько дней предыдущего года кайзер провел за пределами Берлина и Потсдама. Оказалось — 199! Из них 156 дней пришлось на охоту, морские или сухопутные прогулки, 27 дней — на посещение воинских частей и еще 16 — на государственные визиты. В Берлине была распространена шутка: Вильгельм удачно перефразировал предсмертное высказывание своего деда «Мне некогда уставать» на «Мне некогда управлять».

4 сентября Вильгельм, выступая в Кенигсберге, подчеркнул свою приверженность делу мира: «Обеспечение прочного мира составляет постоянную цель моих усилий». Двумя днями позже на открытии памятника Вильгельму I он объявил, что «его дверь всегда открыта для любого подданного». Вальдерзее был другого мнения: «Общеизвестно, что, несмотря на внешнюю открытость, кайзер почти недоступен».

В кенигсбергской речи были довольно острые места. «Господа, — заявил он, обращаясь к местным помещикам, — оппозиция со стороны прусского дворянства — это абсурд!» При этом он, видимо, предпочел позабыть о том, что Великому Курфюрсту пришлось в свое время отрубить пару голов представителям этого самого дворянства, чтобы искоренить его оппозицию. Как бы то ни было, его речь была предупреждением местным аграриям — они должны были прекратить свою обструкцию в отношении ратификации торговых договоров.

Адъютанты Вильгельма убеждали его в необходимости вновь обратиться к услугам Бисмарка, но для него возвращение «этого мерзкого старикашки» или «ужасного» Герберта никогда не стояло на повестке дня. Эйленбург был категорически против всех членов семьи Бисмарка и впоследствии отговорил Бюлова (канцлера) предоставить Герберту пост посла.

В кенигсбергской речи Вильгельм, по сути, объявил смертный приговор либеральному курсу. На него сильное впечатление произвела новость об убийстве анархистами французского президента Сади Карно. Отныне кайзер и слышать не хотел о прогрессивных реформах, напротив, стал выступать за жесткие, реакционные меры. По его мнению, немецкие рабочие проявили черную неблагодарность в ответ на все то хорошее, что он сделал для них. Вильгельм вернулся к мыслям о государственном перевороте. Каприви, как он полагал, будет здесь плохим союзником, к тому же канцлер снова провалил прохождение в рейхстаге законопроекта о военном бюджете — словом, он должен уйти. Подходящей заменой ему будет, пожалуй, Бото Эйленбург. Вильгельм отправился в Либенберг на очередную охоту. Там Филипп Эйленбург сумел отговорить кайзера от осуществления замыслов — было решено составить новый законопроект об ассигнованиях на армию. Вопрос о смене канцлера остался нерешенным. Кайзеру нравился Бото и не нравился Каприви, но Бото был крайне непопулярен в стране. Все кончилось тем, что прошения об отставке подали оба. Филипп Эйленбург вспоминал, что «дезертирство» двух высших чиновников — рейхсканцлера и министра внутренних дел Пруссии — сильно расстроило кайзера: он «пришел ко мне бледный, весь какой-то прибитый. Я спросил его, пойдем ли мы опять на охоту. На улице было пасмурно, все казалось таким неуютным… Он непрерывно повторял: „Кого ты можешь посоветовать (в канцлеры)? Мне в голову никто не приходит. Никого не знаешь?“ Я редко видел его таким беспомощным».

У двух друзей в Либенберге была еще одна тема для обсуждения. 24 октября 1894 года — в тот самый день, когда Каприви наконец отменил запрет на предоставление кредитов России, в оперном театре состоялась премьера «Песни Эгиру». Кайзер утверждал, что он сочинил ее сам, подбирая мелодии на рояле. Однако его сестра Шарлотта в ответ на это разъяснение, данное ей во время первого представления адъютантом кайзера, Куно Мольтке, удивленно провозгласила: «С каких это пор Его Величество стал играть на рояле?» На самом деле либретто написал Эйленбург, партитуру — Мольтке, а окончательно все отредактировал профессор Альберт Беккер. В результате получился коктейль из псевдовагнеровского с псевдосредневековым, что, впрочем, всегда было характерной чертой баллад Эйленбурга. Достаточно привести несколько строф — больше читатель вряд ли выдержит (для несведущих: Эгир — бог викингов, Фритьоф — герой северного эпоса, «Эллида» — его корабль):

О, Эгир, повелитель волн,
Горделивою мощью поли,
Твои подданные Нек и Никс
Пред тобою падают ниц!
Помоги нам в нашем геройстве,
Посей ужас во вражьем войске!
Если наш острый меч подведет,
Пусть нас твой огненный взор спасет!
Чрез штормов и стремнин котел
Ты Фритьофа корабль провел,
А теперь за «Эллидой» — мы,
Твоей царственной силы сыны!
И когда будет враг повержен
И Валькирия дань соберет,
Наша песня лишь громче станет,
Она славу тебе пропоет!
Современники иронизировали: творческие таланты Вильгельма ограничиваются «отдачей распоряжений, кому что делать». Карикатуры за него рисовал профессор Кнакфус, проповеди сочинял капеллан Фроммель, морские пейзажи писал Зальцман. «Песнь Эгиру» была не последней попыткой кайзера оставить свой след в литературе. В соавторстве с Эрнстом фон Вильденбрухом была написана пьеса «Виллехальм» — нечто действительно ужасающее. Она была поставлена в 1897 году в рамках торжеств по случаю столетия первого кайзера. Единственное, что в ней было достойного, — это несколько цитат из высказываний Вильгельма I, включая его предсмертные слова: «У меня нет времени, чтобы уставать». Говорили, что из тысячи приглашенных на премьеру зрителей к концу спектакля осталась едва ли четвертая часть. Вильденбруху помогли родственные узы — он был из Гогенцоллернов, из боковой ветви рода, его пращуром был доблестный принц Людвиг Фердинанд, павший в 1806 году в битве под Заальфельдом. Кроме того, он был идеальный пруссак — офицер резерва, автор эпической поэмы «Седан», воспевавшей славу прусского оружия. Отрывок из нее он продекламировал Вильгельму при их первой встрече в Потсдаме в 1880 году, и это, по всей видимости, произвело на тогдашнего кронпринца такое впечатление, что он не забыл автора и став кайзером.

Еще одну попытку опробовать свое перо Вильгельм предпринял в сотрудничестве со своим любимым драматургом, уроженцем Рейнской области, католиком Йозефом Лауффом. Тот ворвался в его жизнь 16 мая 1897 года, когда кайзер посетил спектакль по его пьесе «Бургграф». Речь там шла о правлении одного из Гогенцоллернов в Нюрнберге. Молодой автор правильно определился с сюжетом. После «Бургграфа» каждой новой его пьесе было обеспечено благосклонное одобрение кайзера — и тем самым включение в обязательный репертуар. Три месяца спустя после первого представления «Песни Эгиру» Альфред Керр отметил: «Может показаться странным, но такова ситуация в Германии: вся судьба художника или его творения зависит от того, проявлен ли к ним интерес со стороны кайзера или же нет».

Вильгельм заявлял о своем пристрастии к Гете и Клейсту; последний, вероятно, нравился ему тем, что воспел пруссачество в «Принце фон Хомбурге». Порой кайзер пытался дирижировать оркестром. Музыка, архитектура и скульптура особенно его увлекали. Как-то в присутствии кайзера военный оркестр начал «Фуникули, фуникула»; Вильгельм сделал протестующий знак рукой, вырвал у дирижера палочку и стал показывать, как это исполняют в Италии. До Бега его любимым скульптором был Вальтер Шотт, изваявший в стиле неорококо светильники в виде человеческих фигур для парка Сан-Суси и изящные скамейки вдоль Зигесаллее (некоторые сохранились до наших дней). Он продолжал покровительствовать художнику-маринисту Карлу Зальцману. Эстетические вкусы кайзера развивались под сильным влиянием Эйленбурга. Известно, что в начале ноября 1894 года Эйленбург думал, не стоит ли ему занять пост министра двора, чтобы иметь возможность создать салон, где кайзер общался бы с выдающимися деятелями искусства, науки и политики.

Политика, впрочем, властно вторгалась в жизнь; музыкально-литературные экзерсисы не могли отдалить неумолимой развязки. Каприви был срочно вызван во дворец. Он прибыл, когда кайзер заканчивал обед. Выйдя из своего кабинета в приемную, где его ждал канцлер, он вытер губы салфеткой и сухо сообщил, что ждет от него прошения об отставке. Каприви уже несколькомесяцев ожидал этого момента, но все равно испытал шок. По его словам, «в тот день я ожидал всего, чего угодно, только не отставки». Двумя днями позже из Франкфурта в Потсдам был вызван Гогенлоэ, который знал об отставке Каприви и прусского министра внутренних дел Бото Эйленбурга. 28-го он дал свое согласие стать канцлером. Ему тогда было семьдесят пять лет.

ГЛАВА 10 ДЯДЯ ХЛОДВИГ

I

Преемником Каприви на посту канцлера Германии стал Гогенлоэ, «дядя Хлодвиг». Бывший министр-президент Баварии и вице-король Эльзас-Лотарингии был опытным государственным деятелем. Он приходился дядей супруге кайзера, Доне, и имел родственные связи с королевской семьей Британии. Вильгельм предложил «дяде Хлодвигу» обращаться к себе на ты, но тот отклонил лестное предложение, напомнив Вильгельму афоризм «у королей нет родственников». Родные братья Гогенлоэ были людьми известными — один заседал в прусской палате господ, второй был кардиналом, третий служил при венском дворе. По мнению Вильгельма, их репутация поможет обеспечить канцлеру всеобщее уважение и необходимый авторитет. Эйленбург, вероятно, не возражал против выбора кайзера, однако инициатива его выдвижения принадлежала не ему, а дяде Вильгельма, великому герцогу Баденскому. Герцог имел возможность с близкого расстояния наблюдать, как «дядя Хлодвиг» управляет новообретенными территориями рейха по ту сторону Рейна, и ему нравилось, что правление вице-короля было не жестким, но твердым. Со своей стороны Гогенлоэ не испытывал особо теплых чувств к Эйленбургу, говорил, что у любимца кайзера «холодный взгляд змеи». Он порой выражал недовольство тем, что все важные государственные решения приходилось согласовывать с венским посольством, которое возглавлял Фили. 19 мая 1896 года он не смог сдержать своих чувств: «Я не делопроизводитель в ведомстве канцлера, я сам рейхсканцлер! Я должен знать, за что я отвечаю!» Что поделать — при Каприви пост канцлера в значительной мере потерял свой прежний ореол.

Многие считали выбор, павший на Гогенлоэ, странным. В списке наиболее вероятных кандидатов на канцлерство фигурировали Вальдерзее (в который раз!) и военный министр Бронзарт фон Шеллендорф. Реакционеры по-прежнему предпочитали кузена Фили — Бото Эйленбурга. Предшественники Гогенлоэ были мужчины солидные, высокого роста — по сравнению с ними он казался карликом. Непрезентабельность внешности усиливала искривленная шея — голова канцлера была наклонена набок.

Вальдерзее получил еще один удар: не получив пост канцлера, он надеялся, что прежняя должность удачливого конкурента перейдет к нему, но новым вице-королем Эльзас-Лотарингии стал другой представитель того же клана — принц Гогенлоэ-Лангенбург. В качестве утешения Вальдерзее наградили долгожданным орденом Черного орла.

Новый кабинет отразил изменения во внутренней политике страны — юнкеры были изгнаны с ключевых постов. «Канцлер и министр-президент Пруссии — баварец и католик, министр иностранных дел — протестант Ротенхан, статс-секретарь Маршалль фон Биберштейн — из Бадена, вюртембержец Гогенлоэ-Лангенбург на посту вице-короля — какой афронт для твердолобых пруссаков!» — отмечала баронесса фон Шпитцемберг, сама уроженка Вюртемберга. Правда, юнкерский блок имел своего человека на посту министра внутренних дел: Эрнст фон Келлер был отъявленный реакционер школы Бото Эйленбурга и пользовался благосклонностью Вильгельма.

Назначение Гогенлоэ стало в каком-то смысле плодом компромисса между двумя приближенными кайзера. У Эйленбурга и Гольштейна к этому времени уже наметились серьезные разногласия. Последний считал, что необходимо каким-то образом нейтрализовать стремления Вильгельма к единоличному правлению. Ради этого он готов был даже намеренно создавать монарху проблемы, которые самостоятельно разрешить Вильгельм бы не смог. Вильгельма надо было принудить — даже путем шантажа — к отказу от режима личной власти, считал Гольштейн. На этой основе возникло тайное сотрудничество между Гольштейном и журналистом Максимилианом Гарденом — на первый взгляд нечто довольно неестественное.

Каприви не устраивал Гольштейна именно потому, что он был слишком слаб, чтобы служить противовесом кайзеру. Его правление получило нелестную характеристику «оперетки», а позднее, в 1898 году, вошла в обращение формула: «Каприви просто занимал кабинет канцлера, а настоящим канцлером был сам кайзер». Гогенлоэ, по расчетам Гольштейна, не должен был стать марионеткой в руках Вильгельма. Иначе либо вернется Бисмарк и установит свою диктатуру, либо дело пойдет к ликвидации монархии и созданию республики. Эти мысли он довольно откровенно излагал в письмах к Эйленбургу. Тот, однако, придерживался прямо противоположной точки зрения. В одном из ответных посланий Гольштейну он писал:

«Король Пруссии имеет конституционное право выступать в качестве самодержца. Если кайзер в данный момент предпочитает режим личной власти, он не делает ничего противоправного. Вопрос только, насколько это целесообразно, к чему это приведет. И главное: кто в конечном счете будет победителем? Боюсь, что необходимый для победы авторитет (кайзеру) даст только успешно выигранная война».

Далее в этом письме Эйленбург излагал свою романтизированную теорию «промысла Господня»:

«Я верю, что, выражая желание самому править своим королевством, кайзер исполняет волю провидения. Я не знаю наверняка, хочет ли оно (провидение) нас погубить или наоборот — нам помочь, но, во всяком случае, мне трудно смириться с идеей, что звезда Пруссии клонится к закату».

Гольштейн не был романтиком. В датированном 2 декабря письме он метко вскрыл слабое место в рассуждениях Эйленбурга:

«Что касается правления с опорой на одних консерваторов, то я думал, что все мы давно согласились с тем, что это, может быть, приемлемо для прусского короля, но никак не приемлемо для германского кайзера…»

Другими словами: Пруссия стала частью Германии, а в Германии — своя конституция, вовсе не прусская, хорошая или плохая, но своя.

5 декабря 1894 года состоялось торжественное открытие нового здания рейхстага. Первый камень в его фундамент был заложен Вильгельмом I в пасмурный июньский день десять лет назад. Его внук, едва взойдя на трон, начал вовсю вмешиваться в планы строительства здания, разработанные архитектором Валлотом. Вильгельм считал классический стиль, избранный зодчим, слишком пышным, он полагал, что здание в романо-германском стиле смотрелось бы лучше. В апреле 1893 года, во время встречи с группой немецких художников в Риме, он назвал проект Валлота «воплощением дурного вкуса». Вероятно, нелюбовь кайзера к самому институту парламента определила и соответствующую оценку архитектурных достоинств того здания, в котором он должен был заседать. Общественность проект одобрила, и Вильгельма за его эстетско-пренебрежительное отношение к творению Валлота стали сравнивать с баварским королем Людвигом II — сравнение не слишком лестное, учитывая историю умственного расстройства и самоубийства последнего.

Интересно, что церемония открытия рейхстага прошла не в самом новом здании, а в Рыцарском зале королевского дворца. Белый зал, в котором полагалось проводить мероприятия такого рода, был на ремонте: архитектор Ине занимался его переделкой в нечто более помпезное. Кайзер, в мундире гвардейца, говорил, не вставая с трона. Гогенлоэ и президент рейхстага Леветцов также были в военной форме. Вообще все было очень по-военному; как отмечала «Берлинер тагеблатт», депутаты в своих гражданских фраках казались здесь лишними. В своей речи кайзер ни словом не упомянул о недавних перестановках в правительстве, зато напомнил присутствующим о том, что новый рейх получил свое крещение на крови. Церемония длилась не более получаса.

Описывая в отправленном 9 декабря послании Эйленбургу открытие «имперского обезьянника», Вильгельм не смог удержаться от шпилек в адрес Валлота. Ему пришлось дать дворянский титул, и в результате архитектор «прямо-таки сиял от удовольствия. Он не отставал от меня ни на минуту. Видно, понял, что я не собираюсь дать ему по шляпе или что-нибудь такое… Я ему сказал, чтобы он проводил императрицу, которая застряла в дверях, не зная куда идти, и он был так рад такой чести! Рванул к ней, вопя: „По личному приказанию Его Величества!“ Смех, да и только!»

Примирение с Бисмарком оказалось недолговечным. Когда в конце года в Варцине скончалась Иоганна, а рейхстаг отказался посылать официальные соболезнования, Вильгельм направил экс-канцлеру личное послание, в котором заявлял, что монаршая семья и весь народ не разделяют позиции, занятой политиками. Ответ Бисмарка дышал морозным холодом: «Надеюсь, Ваше Величество соблаговолит принять покорное выражение моей благодарности за Ваше Высочайшее извещение, которым Ваше Величество обратило мое внимание на дотоле не известный мне недружественный акт со стороны моих политических противников, который таким образом превратился для меня в повод для радостного удовлетворения».

На международной сцене происходили изменения. В начале ноября 1894 года скончался русский царь Александр III. Несмотря на внешне близкие и даже дружественные отношения с покойным, Вильгельм не поехал на похороны. Возможно, он хорошо запомнил те нелицеприятные высказывания царя в его адрес, с которыми его познакомил мстительный Бисмарк. В германском МИДе придерживались мнения, что преемником Александра, слабохарактерным Николаем II, можно будет легко манипулировать. Так началась известная переписка между «Вилли» и «Никки». Начало ее было вполне невинным: на Рождество Вильгельм послал своему кузену альбом с фотоснимками военных парадов в Берлине.

Гогенлоэ между тем решил испробовать свой шарм на Бисмарке. С согласия Вильгельма он нанес ему визит во Фридрихсру. Это было 13 января 1895 года, меньше двух месяцев прошло со дня смерти Иоганны. Неизвестно, что подействовало на экс-канцлера — мысли о вечном или вкрадчивые манеры гостя, но он был на удивление мягок и благодушен. Перед обедом выпили несколько бокалов мозельвейна. Бисмарк жаловался на юнкеров: они ему завидуют, не могут простить, что он стал князем. Что касается Вильгельма, Бисмарк предупредил Гогенлоэ: «Мне всегда труднее всего было из-за неожиданных решений Его Величества». Младший сын Бисмарка, Вилли, вскоре получил почетный пост обер-президента в Кенигсберге.

Среди приближенных Вильгельма наметился раскол. Куно Мольтке, Август Эйленбург и Луканус образовали «прусский блок», поставив своей ближайшей задачей устранение «южанина» Маршалля фон Биберштейна с поста министра — он попал под подозрение в чрезмерном либерализме. Попутно они разжигали в кайзере издавна присущую ему неприязнь к католикам. Сам Вильгельм в это время носился с идеей ужесточения законодательства в отношении свободы слова. Именно тогда он придумал статью, карающую за «клевету» по адресу первого кайзера, своего деда Вильгельма I. Поддержку этой идеи он нашел только у министра внутренних дел Келлера, все прочие министры были против, причем наиболее активно выступили те, кто стремился по возможности ограничить вмешательство кайзера в политику, — Гольштейн, Маршалль фон Биберштейн и Бронзарт фон Шеллендорф. Речь зашла даже о коллективной отставке. Крайние позиции занимали лица из военного окружения кайзера. Они делали ставку на государственный переворот с целью роспуска парламента и создания нового кабинета. Гольштейн сумел на какое-то время отстоять Маршалля, но «дело Тауша» (о нем — чуть позднее) решило вопрос — ему на смену пришел Бюлов.

7 февраля Вильгельм отправил личное послание русскому царю. Кайзер, видимо, основательно переделал подготовленный Гольштейном проект — в окончательном варианте чувствуется стиль кайзера, вплоть до специфических ошибок в правописании. Характерен такой, например, пассаж: «Мой рейхстаг ведет себя отвратительно, шатается туда-сюда между социалистами, которых подначивают евреи, и католиками-ультрамонтанами; и те, и другие заслуживают одного — виселицы». Призыв, с которым он обращается к Николаю, очевиден: крепить принципы монархизма.

Эйленбург тем временем решил, что пора переходить от теоретических рассуждений о преимуществах режима личной власти к конкретным мерам. В конце февраля Вильгельм приехал в Вену — бледный после перенесенной простуды. Речь зашла о кандидатуре Бюлова на пост министра иностранных дел. Вильгельм был в восторге от предложения Эйленбурга: «Бернхард, да это же славный парень! Я его обожаю. Боже! Не то что этот предатель с юга! Как это будет здорово — иметь дело с человеком, который тебе предан душой и сердцем, который тебя понимает или хотя бы хочет понять!» Кидерлен-Вехтер отзывался о Бюлове резко: «скользкий как угорь», но, возможно, только потому, что сам хотел стать канцлером. Кайзер и Эйленбург обсудили и Хьюстона Стюарта Чемберлена, который женился на дочери Вагнера Еве, деве отнюдь не юного возраста, переселился в Вену и трудится над фундаментальным томом о расовом вопросе.

26 марта Вильгельм нанес ответный визит Бисмарку во Фридрихсру. С собой он захватил своего сына и предназначенный бывшему канцлеру меч, сделанный по придуманной самим кайзером технологии. Кроме меча, Бисмарку был вручен патент, подтверждающий присвоение ему звания фельдмаршала прусской армии. На документе были изображены сплетенные гербы герцогства Лауэнбург и Эльзас-Лотарингии. «Да соблаговолит Ваше Величество принять к своим ногам мою покорную благодарность, — как всегда, витиевато выразился хозяин дома. — Мой воинский чин не позволяет мне медлить с выражениями моих чувств в отношении Вашего Величества. Я покорнейше благодарен Вашему Величеству». Особой теплоты в словах не было — да Бисмарк, вероятно, и не стремился к такому эффекту. Пытаясь пронять гордого старика, Вильгельм вдобавок расщедрился еще на один подарок: Бисмарку было преподнесено перо, которым писал Вильгельм I.

1 апреля Вильгельм вновь появился во Фридрихсру — чтобы поздравить Бисмарка с восьмидесятилетием. Юбиляр начал было рассуждать о политике, но Вильгельм поспешно перевел разговор на другую тему — армейскую. Все чувствовали себя неловко. Младший Мольтке шепнул Тирпицу: «Ужас!» В конце беседы Бисмарк с подчеркнутой резкостью заявил: «Ваше Величество, пока офицерский корпус с Вами, Вы, конечно, можете делать все, что захотите, а если это изменится?» Бывший канцлер оставался верным себе — присутствие Лукануса он вроде бы даже не замечал, но обнял и поцеловал в лоб адмирала Хеерингена.

В июле Вильгельм торжественно открыл Кильский канал. Были опасения, что морское министерство не найдет средств, чтобы достойным образом отпраздновать это событие, но тысяча пятьдесят приглашенных гостей смогли насладиться обедом из одиннадцати блюд с шестью марками вина. Для обслуживания гостей из Берлина были доставлены повара и официанты фешенебельного ресторана «Борхардт» (излюбленное место посещения гурмана Гольштейна). Национальный праздник жители Германии запомнили надолго не в последнюю очередь благодаря появившимся в этой связи анекдотам и байкам. Согласно одной из них, Вильгельм выразил намерение первым провести свою яхту по новому водному пути, военные решили развести все мосты через канал, чтобы, не дай Бог, ничего не случилось, но предосторожность оказалась излишней — штурвал на мостике был бутафорским, а яхтой управляли с нижней палубы. Позднее в этой байке усмотрели метафорическую символику — Вильгельм управлял рейхом так же.

Праздник открытия Кильского канала положил начало близким отношениям, которые сложились у Вильгельма с владельцем пароходной компании «Гамбург — Америка» («ГАПАГ»), еврейским дельцом Альбертом Баллином. Их первая встреча состоялась в 1891 году, когда Вильгельм с супругой прибыли в Гамбург по случаю спуска на воду быстроходного лайнера «Августа Виктория». Именно к Баллину были обращены сказанные тогда кайзером слова: «Выведите наш народ на морские просторы; там нашу страну ждут богатые призы». Потом они долго не встречались, пока предприимчивый бизнесмен не предложил лично покрыть все расходы, связанные с проведением торжеств в Киле. В знак признательности Вильгельм пригласил его в свой дворец на совещание, где обсуждался, в частности, вопрос, какие суда и в каком порядке будут участвовать в первом парадном шествии через канал. Сначала решили, что вторым после «Гогенцоллерна» проследует судно компании «Ллойд» из Бремена, а третьим — судно «ГАПАГа». Баллин настоял, чтобы вторым шло его судно. Вальдерзее по этому поводу неуклюже сострил: «Вы кончите свою жизнь тем, что Вас вздернут на арке Бранденбургских ворот; а пока давайте-ка отобедаем у Хиллера». В устах генерала-антисемита это означало что-то вроде предложения дружить домами.

Реплика насчет совместного обеда была неслучайной: Баллин знал толк в хорошей еде и умел находить кулинарные таланты. Лайнеры «ГАПАГа» славились своими гастрономическими изысками. Именно на одном из них — «Америке» — Вильгельм познакомился с творениями самого знаменитого шеф-повара своего времени — Огюста Эскофье, а затем и лично с этим волшебником кухни. Эскофье было поручено составить меню для первого рейса «Америки», состоявшегося в июне 1906 года. Кайзер был одним из пассажиров. Вильгельм обычно требовал для себя немецкие блюда, но на этот раз согласился на французские — и не пожалел. Искусство шеф-повара произвело на него впечатление — он спустился в камбуз, чтобы побеседовать с поваром. Оказалось, что во время франко-прусской войны Эскофье был в лагере для военнопленных близ Майнца. «Жаль, что меня там не было — я бы Вас отпустил на свободу», — заметил Вильгельм и принялся поучать знаменитость насчет правил здорового питания, рассказал, что предпочитает нормальный английский завтрак, плотный обед и скромный ужин.

Интерес к «ГАПАГу» диктовался, разумеется, не только кулинарными соображениями и пристрастиями. Развитию отечественного судостроения кайзер уделял особое внимание. В молодости Вильгельм-кронпринц, во время испытаний королевской яхты «Метеор», высказывался против того, чтобы отдавать заказы на английские верфи. «Германия не должна оставаться вечной Золушкой», — сказал он. В 1888 году штеттинская верфь «Вулкан» была переименована в честь Доны: она стала называться «Августа Виктория». Судостроители предвкушали солидные барыши от морских увлечений нового кайзера.

В дневнике Вальдерзее 9 апреля появилась характерная запись: он по уши сыт новым канцлером, Гогенлоэ не годится для своего поста, имперский корабль вновь на воле волн и без капитана. Вильгельм между тем продолжал обхаживать молодого российского самодержца. Он предлагает ему взять на себя роль защитника Европы от «желтой опасности» азиатских орд, которые, по мнению кайзера, несли с собой угрозу миру и безопасности. 26 апреля он писал своему кузену: «Я, конечно же, сделаю все, что в моих силах, чтобы в Европе было тихо; я буду охранять Россию с тыла, дабы никто не помешал Вашим действиям на Дальнем Востоке». Когда Николай принялся за раздел Китая, Вильгельм выразил надежду, что он подыщет там и для него какую-нибудь приличную гавань. Он предложил царю обсудить вместе проблемы внешней политики — в спокойной обстановке, где-нибудь на Балтике. 10 июля в очередном послании, обращенном к Никки, он вновь выражал озабоченность ситуацией в Азии: необходимо «защитить христианский крест и европейскую культуру от вторжения монголов и буддизма». В сентябре он даже заказал себе гравюру с изображением архангела Михаила, защищающего крест от язычников.

Вильгельм пытался вбить клин во франко-русский союз, официальное подписание которого состоялось 4 января 1894 года. Он шантажировал Никки: «чертовы негодяи» французы сосредоточивают войска по границе с Лотарингией, так что ему тоже придется увеличить свою армию. «Бог свидетель, я делаю все, что в моих силах, для сохранения мира в Европе, но если Франция и дальше будет вести себя так же — открытым или тайным образом нарушать все правила международной вежливости и мирного поведения, то в один прекрасный день ты, мой драгоценный Никки, волей-неволей окажешься вовлеченным в самую страшную войну, которую когда-либо знала Европа». Более того, история может рассудить, что именно политика Никки стала первопричиной этой катастрофы!

Пришло время очередной «северной экспедиции». Эйленбург, разумеется, был среди участников. Его влияние на кайзера было велико, как никогда, — он выступал консультантом Вильгельма по всем вопросам. В письме к матери Эйленбург доверительно сообщал: «У меня полно трудной политической работы, на мне лежит огромный груз ответственности, под которым я буквально сгибаюсь». В тот год в экспедиции приняли участие Куно и Юлиус Мольтке. Юлиус был включен в состав, так как предстоял официальный визит к королю Швеции — в Стокгольм и в его летнюю резиденцию Дроттингхольм. Во время пребывания в шведской столице разыгрался настоящий фарс, главным актером в котором выступил, сам того не желая, большой любитель крепких напитков шваб Кидерлен. После очередной попойки, длившейся всю ночь, он почувствовал себя плохо и непрерывно бегал в гальюн. И надо же было такому случиться: во время очередного его пребывания в кабинете задумчивости на борт прибыла шведская кронпринцесса и расположилась в салоне так, что несчастный Кидерлен никак не мог бы пройти мимо незамеченным. Вид у него, видимо, был такой, что он предпочел остаться там, где он был, на все время визита высокой гостьи. Его собутыльники потешались как могли, но в конце концов проявили сочувствие, через иллюминатор снабжая узника все новыми порциями шнапса. Вильгельм очень веселился, когда ему рассказали эту историю.

Чувство юмора изменило ему в Англии, которая стала конечной точкой маршрута «полярников». Там предполагалось провести переговоры с премьером лордом Солсбери об урегулировании англо-германских колониальных споров, а также попытаться найти решение по турецкому и балканскому вопросам. Вильгельм подозревал, что Солсбери хочет разрушить Тройственный союз. Встреча должна была состояться 6-го числа в Коу, но Солсбери не явился, заставив Вильгельма тщетно прождать два с половиной часа.

Чувствительный к таким вещам, германский монарх решил, что речь идет о намеренном желании его унизить. Некоторые даже считают, что последовавшая на следующий год «депеша Крюгеру» была ответом Вильгельма на нанесенное ему британским премьером оскорбление. Солсбери в официальном письме с оправданиями, направленном германскому послу Гатцфельдту, категорически отрицал какой-либо злой умысел со своей стороны. По-видимому, речь шла действительно о прискорбном недоразумении, однако Вильгельм никогда не простил маркизу этого инцидента, который, разумеется, дал обильную почву берлинским англофобам.

Кто не скрывал своей радости по поводу случившегося, так это Вальдерзее. Кстати, вероятно, в то время Вильгельм получил еще один щелчок по носу от англичан: ему было отказано в получении звания полковника горных стрелков — кайзер так давно хотел этого! Британский военный атташе в Берлине полковник Суэйн отозвался о притязаниях Вильгельма довольно категорично: «Этого не будет никогда! Он и так уже имеет звание адмирала, хватит с него! Королева считает, что мы и так его испортили». В своем дневнике Вальдерзее, по сути, признал действенность новой тактики англичан: «Они явно считают, что с кайзером будет легче иметь дело, если вести себя с ним жестче. Они знают, что английский образ жизни, их богатство и роскошь очень его привлекают, что, поманив его всякими удовольствиями, они могут вертеть им как хотят. Я его уже достаточно долго наблюдаю и вижу, как он изменился: будучи принцем, он не испытывал к Англии ничего, кроме глубокого презрения, а сейчас превратился в ярого англомана».

II

Вальдерзее был не совсем прав — в Великобритании Вильгельм с радушным гостеприимством встретил в Камберленде, в поместье Хью Лоутера, пятого графа Лонсдейла, человека, получившего в английской прессе характеристику «закадычного Друга Вильгельма». Лонсдейл был фантастически богат и отличался спортивными пристрастиями. Стрелок, яхтсмен, боксер, охотник — везде ему сопутствовала удача. Он был к тому же большим любителем приволокнуться за красивыми женщинами. Ему нравилось эпатировать общество — именно этим обстоятельством, видимо, можно объяснить и его решение завести дружеские отношения с германским императором.

Познакомил их дядя Лоутера, служивший в британском посольстве в Берлине. Лонсдейл быстро сделался своим человеком в военном окружении кайзера, получал приглашения на участие во всех смотрах и маневрах. Английский лорд (с разрешения королевы, разумеется) стал неофициальным советником Вильгельма по части тактики кавалерийского боя и кораблестроения. Супруга Лонсдейла почтила своим присутствием спуск на воду строившейся в Глазго кайзеровской яхты «Метеор II» и разбила о борт ритуальную бутылку шампанского. В свою очередь, Вильгельм проявлял в отношении своего английского друга необычайную щедрость. В Кобленце Лонсдейлу понравилась ваза — Вильгельм тут же купил ее и преподнес лорду в качестве подарка. Эта ваза с выгравированным на ней изречением Омара Хайяма о воздействии лунного света на любовников стала украшением одной из клумб в усадьбе Лоутеров. У супругов стало традицией вечерами прогуливаться вокруг нее.

Лонсдейл сохранил верность дружбе с кайзером, несмотря на все исторические коллизии. После 1914 года личных встреч у них не было, но английский пэр по-прежнему отзывался о Вильгельме не иначе как о «компанейском парне». Они регулярно обменивались рождественскими открытками — вплоть до начала Второй мировой войны в 1939 году. По словам Лонсдейла, у его друга было как бы два лица: одно — официальное, другое — отражающее его индивидуальность. Все недостатки его определялись тем, что «к монархам всегда прилипают подхалимы, и к германскому кайзеру это относилось больше, чем к иным прочим». Лонсдейл продолжал защищать Вильгельма даже во время англо-бурской войны, когда общественное мнение было настроено крайне анти-немецки. Вильгельм во время своего визита в Лондон в 1899 году узнал, что английская сторона вычеркнула из программы пункт, предусматривавший визит в имение Лонсдейлов. Кайзер потребовал, чтобы имя лорда Лонсдейла внесли в список приглашенных на официальный прием в Виндзорском дворце, и добился своего!

Вернемся, однако, к английскому турне Вильгельма 1895 года. Лонсдейл, который был среди гостей на открытии Кильского канала, хотел отплатить сторицей за оказанное ему гостеприимство. Прибыв в порт Коу на своей яхте «Верена», он устроил там шикарный бал. Палуба яхты была превращена в тропический лес; по воспоминаниям одного из присутствовавших, повсюду были «цветы, пальмы и лианы». Лонсдейл пригласил кайзера и сопровождающих его лиц посетить имение Лоутеров, где их ждало нечто, «по сравнению с которым пышный прием на „Верене“ показался бы скромным пикничком». Идея импровизированной поездки кайзера по приглашению частного лица, да еще такого, мягко говоря, оригинала, как лорд Лонсдейл, вызвала изрядный переполох не в последнюю очередь в берлинских официальных кругах. Там к дружбе кайзера с Лонсдейлом относились с опаской. Тем не менее кайзер и отобранная им десятка (Куно Мольтке, посол Вольф-Меттерних, Август Эйленбург, Плессен, Хелиус, генерал фон Липпе, адмирал фон Зенден-Бибран, майор фон Якоби, врач Лейтольд и полковник фон Арним, один из многочисленных отпрысков этого прусского рода) отправились поездом на север.

На железнодорожной станции Пенрит их встретили представитель охотничьего общества — «Куорн» в полном облачении, почетный караул йоменов в красочных мундирах и два всадника в голубых шинелях. По слухам, над доведением до совершенства своего внешнего вида и конской сбруи они трудились не менее двух месяцев. В первый темно-синий открытый фаэтон уселись хозяин с братом, Ланселотом Лоутером. За ними двинулись и остальные девять экипажей, в упряжке каждого — пара гнедых, на запятках — лакеи в ливреях — белые манишки и бриджи, желтые камзолы (желтый цвет был отличительным аксессуаром династии Лонсдейлов; его самого звали поэтому «желтым графом»), на левом рукаве каждого — семейный герб Лонсдейлов, на головах — шапки из меха бобра. По всему ходу движения порядок поддерживали полицейские. Предосторожность была не лишней: чтобы увидеть кайзера, в Пенрит съехалось множество любопытных; отели были переполнены, люди устраивались на ночлег в коридорах и прямо на улицах. Вильгельм, занявший сиденье напротив Лонсдейлов, был доволен: местные жители из окон и с крыш размахивали транспарантами с изображением имперского орла.

У въезда в замок кавалькаду встретила леди Лонсдейл. На флагштоке развевался кайзеровский флаг. К замку была протянута телеграфная линия, чтобы кайзер мог в любую минуту связаться с Берлином. Вильгельм вволю поупражнялся в стендовой стрельбе; дорога в три с половиной мили до стрельбища получила впоследствии название «императорской». Хозяин на всякий случай, если гость не будет доволен его помещением, арендовал резервное — в поместье графа Стратмора Уэммергилле в Йоркшире. Видимо, было задействовано и оно, поскольку до сих пор в Уэммергилле один из стендов называется «кайзеровским». Кайзер произвел 150 выстрелов дуплетом, поразив 60 мишеней, что в принципе неплохой результат, но, говорят, он был достигнут не без помощи спрятанных от глаз стрелка снайперов, которым Лонсдейл предусмотрительно поручил дублировать его выстрелы. В качестве сюрприза хозяин пригласил высокого гостя пройтись по лесу, захватив ружье: авось вдруг выскочит какой-нибудь зайчишка. Укрытые в чаще слуги по сигналу выпускали заранее пойманных зверьков, и в результате, к вящему удовольствию кайзера, его охотничья добыча составила ни много ни мало шестьдесят семь тушек.

Вечером слух хозяев и гостей услаждал оркестр из двадцати четырех музыкантов под управлением маэстро Гамильтона, который специально по этому случаю сочинил «Императорский вальс» и песенку «Всегда добро пожаловать!». Лонсдейлу посвящалась музыкальная пьеса «Верена». Разумеется, были исполнены «Вахта на Рейне» и достославная «Песнь Эгиру». По воспоминаниям Лонсдейла, Вильгельм зарекомендовал себя «хорошим гостем» — в том смысле, что не требовал к себе особых знаков внимания, а, наоборот, стремился, чтобы все чувствовали себя легко и непринужденно. Он отпустил несколько шуток по адресу своих адъютантов, устроивших гонки на велосипедах по террасе. Когда Август Эйленбург разбил себе голову, свалившись с пони и объяснив случившееся норовистым характером четвероногой твари (леди Этель Лонсдейл на следующий день специально проехалась на оклеветанном животном; с ней, разумеется, ничего такого не произошло), Вильгельм сострил: «Скажите графу Эйленбургу, что я думаю ввести новую форму для офицеров своего штаба — жокейскую».

В знак благодарности Вильгельм решил подарить хозяину свое изваяние в мраморе. Из-под резца скульптора Шотта уже вышло несколько бюстов кайзера, видимо, это был еще один. Сразу по прибытии на место его спрятали среди пальм. Вечером накануне отъезда Вильгельм знаком прервал оркестр, исполнявший имперский гимн, и торжественно открыл ящик, в котором был упакован бюст. Последовала торжественная, хотя и несколько корявая по стилю тирада: «Я не могу найти лучшего способа выразить мое глубочайшее уважение к Вам лично и мою благодарность за оказанное мне гостеприимство, чем просить Вас принять этот дар в знак моих самых дружеских чувств». По поводу этого бюста рассказывали и другую историю: его вынули из ящика еще раньше и решили сразу установить на постамент, чтобы потом уже в таком законченном виде представить всю композицию почтенному обществу. Проблема была в том, чтобы найти подходящий постамент. Один из адъютантов предложил выход: вокруг в усадьбе полно статуй римских императоров, хозяин не обидится, если голову одного из них временно заменить головой Вильгельма. Когда тот узнал, как была решена проблема с постаментом — путем обезглавливания римского императора, он рассмеялся и проговорил: «Наверняка это был Калигула!»[10]

После пятидневного пребывания в усадьбе Лонсдейлов кайзер со своей свитой отбыли в Лейт, где их ожидала яхта «Гогенцоллерн». Говорили, что Лонсдейлы потратили целое состояние на то, чтобы принять немецких гостей. Лорд отрицал, что чрезмерно потратился. Но что значило «чрезмерно» для человека, который привык платить шестьдесят — семьдесят фунтов за простой обед? Скупость не относилась к его порокам.

III

Гогенлоэ в это время занимался тем, что пытался претворить в жизнь реформу системы военной юстиции, разработанную военным министром Бронзартом фон Шеллендорфом. Необходимо было распространить на весь рейх эти новшества — прежде всего более открытую систему судопроизводства. В 1869 году в Баварии Гогенлоэ удалось это сделать без труда, но со стороны прусской военщины этот проект вызвал бешеное сопротивление. Канцлер, желавший наладить отношения с рейхстагом, попал в незавидное положение — он и без того имел массу проблем с аграриями. Министр внутренних дел Келлер, действуя через Плессена и Ханке, сумел соответствующим образом настроить кайзера, и тот тоже выступил против реформы. Дело дошло до того, что Бронзарт фон Шеллендорф вызвал Келлера на дуэль.

Нельзя сказать, чтобы Вильгельм при всей своей зависимости от военного окружения был тупым реакционером-милитаристом. Верно, что порой его стремление к новому принимало комичные формы; так, например, за последние шестнадцать лет его правления он внес ни много ни мало тридцать семь изменений в армейскую форму. Его, несомненно, заботил вопрос об улучшении пищевого довольствия в армии — он лично определял меню и норму спиртного для военнослужащих. Он выступал за омоложение офицерского корпуса армии и флота, благодаря чему в армии, в том числе в самых элитных полках, стали служить выходцы из буржуазных семей. Вильгельм был против рукоприкладства по отношению к солдатам, требуя, чтобы о каждом таком инциденте докладывали ему лично. Со временем его энтузиазм сделать армию современной несколько поостыл. Он так и не отменил дуэли — этого непременного элемента корпоративного «кодекса чести». Так называемое право на сатисфакцию в кайзеровской Германии было обязательным атрибутом члена высшего общества. Немцы делились на две категории — тех, кто имел право вызова на поединок, и тех, кто такого права не имел. Вильгельму удалось добиться лишь некоторого ужесточения наказания дуэлянтам.

Много шума в Берлине произвел визит лорда Лонсдейла. Ходили слухи, что он свел Вильгельма с красотками из своего интимного круга, что устроенная им вечеринка стоила миллион марок. Тем более удивились берлинцы, когда Лонсдейла, прибывшего в город после обычного посещения осенних маневров императорской армии, поместили не в королевском дворце, а в отеле «Бристоль» на Унтер-ден-Линден. Объяснили это тем, что заносчивого лорда надо было поставить на место — Лонсдейл-де нахально заявил, что по статусу он никак не ниже короля Вюртемберга, во всяком случае, «подданных» у него даже больше.

Намерения унизить заморского гостя, конечно, не было. Просто в отеле ему было удобнее, чем во дворце. По сообщению агентства Рейтер, 2 сентября Лонсдейла видели на Унтер-ден-Линден в личной карете кайзера, ему были выделены паж и камердинер из дворцовой свиты. Он был почетным гостем на войсковом смотре в Темпельгофе и вместе с кайзером посещал оперу. В интервью «Берлинер тагеблатт» он рассыпался в комплиментах своему другу-монарху:

«Кайзер — личность во всех отношениях уникальная… Его ум, энергия, способность немедленно проникнуть в суть интересующей его проблемы и прежде всего его прозорливость в этом ему просто нет равных, в такой комбинации эти качества встречаются только у гениев… Он — отличный эксперт в морских делах, он знает все в деталях насчет колониальных вопросов. Это просто невероятно! Если и есть у него недостаток, то это разве только молодость, но этот недостаток, как известно, быстро проходит».

«Таймс» выразила согласие: «Кайзер Вильгельм — личность действительно уникальная». Но в остальном к характеристике Лонсдейла не присоединилась.

IV

25 октября 1895 года русскому царю было отправлено очередное послание, в котором Вильгельм, очевидно, по рекомендации своих советников предпринял новую попытку вбить клин в отношения между Россией и ее союзниками — реальными и потенциальными. Прежде всего утверждалось, что Франции нельзя доверять, поскольку там всем заправляют типы вроде социалиста Жана Жореса, там — республика, а ведь республиканцы в свое время отрубили головы королю и королеве… Вильгельм заявлял буквально следующее: «У нас, христианских королей и императоров, есть священный долг, возложенный на нас небесами, — отстаивать принцип божественного происхождения нашей власти». Это была проповедь легитимизма в чистом виде. Далее Вильгельм попытался открыть глаза царю на происки Англии: она-де нацелилась на черноморские проливы. И в этой ситуации русские считают возможным угрожать войной Германии из-за каких-то ее приобретений в Африке! На этой ноте оскорбленной невинности Вильгельм завершал свой обзор международной политики. В качестве средства для улучшения германо-российских отношений он предложил обмен генштабистами. Со своей стороны он выражал готовность послать к царю Юлиуса Мольтке, будущего начальника своего Генерального штаба.

Германские политические круги были в это время обеспокоены британскими планами установления протектората над Трансваалем. Считалось, что это будет угрожать интересам германской торговли. В британской Южной Африке имелась не такая уж малочисленная и быстро растущая немецкая диаспора. Она возникла в 1857 году, когда в Кейптауне обосновались бывшие немецкие легионеры, сражавшиеся в рядах английской армии во время Крымской войны. Многие из них затем переселились в Йоханнесбург, заняв там солидные позиции в горном и банковском деле. К 1913 году в Трансваале насчитывалось 12 тысяч этнических немцев, еще тысяча проживала в Свободной Оранжевой Республике и 20 тысяч — в других провинциях колонии.

В Великобритании, напротив, было распространено мнение, что германская сторона ведет себя в Африке как слон в посудной лавке, по существу подстрекая буров к мятежу. За несколько дней до отправки Николаю вышеприведенного послания Вильгельм имел трудный разговор с британским послом Эдвардом Малетом. Он состоялся в охотничьем заказнике Вильгельма Губертусштоке, куда посол был приглашен по случаю окончания своей миссии. Гогенлоэ и Маршалль фон Биберштейн, участники «королевской охоты», не были свидетелями разговора. О его содержании кайзер позднее сообщил своему министру иностранных дел:

«Он (Малет) дошел до того, что даже употребил слово „война“; невероятно: из-за нескольких квадратных миль, на которых, кроме негров и пальм, ничего нет, Англия угрожает войной своему единственному настоящему другу, германскому кайзеру, внуку Ее Величества Королевы Великобритании и Ирландии!»

Полковник Суэйн попытался разрядить обстановку, заявив Вильгельму, что он неверно понял посла: тот вовсе не имел намерения выступать с угрозами. Кайзера, однако, трудно было переубедить. По его словам, «тон», который взял Малет, полностью отражал позицию британской прессы. Вильгельм горько жаловался:

«Германия и Тройственный союз стали постоянным объектом клеветнических измышлений и злобных нападок. В результате разрушены плоды моих упорных семилетних усилий по сближению рейха и Англии на базе общности интересов и взаимного уважения в целях осуществления великой культурной миссии».

Такая позиция Великобритании, ее «эгоизм и бесцеремонность» вынудят Германию броситься в объятия Франции и России — таков был конечный вывод кайзера. Правда, Солсбери самым определенным образом дезавуировал высказывания Малета, о чем Гатцфельдт не замедлил доложить в Берлин. Вильгельм, однако, предпочел игнорировать эту успокоительную новость. Неудачный демарш британского посла было решено использовать для пропаганды в пользу увеличения военно-морского флота, который «необходим для защиты растущей торговли». Не слишком грамотно, но вполне в духе «реалполитик» Бисмарка.

16—19 декабря Вильгельм провел в поместье Бисмарка. Он заехал туда по пути из Киля в Алтону, где собирался посетить верфи фирмы «Блом и Фосс». Во Фридрихсру он прибыл довольно поздно — в пять вечера, задержавшись на обеде, устроенном в его честь командующим военным округом (напомним: им был Вальдерзее). Бисмарк встретил его на лужайке перед домом, без шинели, в мундире и каске. Вильгельм тепло пожал ему руку и почти в тоне приказа предложил накинуть шинель. В доме гостя ждали дочь Бисмарка графиня Ранцау со своим маленьким сыном. Вильгельм торжественно вручил хозяину подарок — книгу о германском флоте. Вряд ли это доставило тому особое удовольствие.

Вильгельм провел три четверти часа один на один с Бисмарком. Это вызвало приступ ревнивой подозрительности со стороны Вальдерзее: не приведет ли их беседа к коренному изменению внешнеполитической ориентации кайзера? Оба собеседника появились из кабинета как раз ко времени обеда. Мольтке, присутствовавший на нем вместе с прочими лицами из военного окружения кайзера, отметил, что «еда была приличная, вино — отличное». Ему запомнился исторический анекдот, рассказанный Бисмарком: Фридрих Вильгельм однажды объяснил инертность и вялость своих министров тем, что они пьют мало шампанского: «Газа-то и не хватает». Сладкое итальянское вино напомнило младшему Мольтке «Шато д’Икем». Бисмарк доверительно поделился с ним своими соображениями о состоянии государственных дел: «У Его Величества есть основания быть недовольным своими министрами. Вообще-то монарху можно обходиться и без них — спокойнее будет, но на случай потопа полезно иметь дамбы». После обеда Бисмарк закурил свою пенковую трубку с янтарным наконечником. Вильгельм пожелал перемолвиться с ним еще парой слов наедине — егоинтересовало мнение Бисмарка о российском самодержце. Экс-канцлер проводил высокого гостя до станции. Во время церемонии прощания он несколько раз поцеловал руку кайзера, а когда поезд с отъезжающими тронулся, Бисмарк принял стойку «смирно» и взял под козырек.

Несмотря на конфликт из-за Южной Африки, Вильгельм не оставлял попыток наладить более тесные отношения с Великобританией. Однако он выбрал сомнительный метод — угрозы и давление. 20 декабря он вызвал к себе Суэйна и поразил его неожиданным обвинением: Великобритания, оказывается, вступила в сговор с Россией с целью установления кондоминиума над черноморскими проливами.

30 декабря доктор Леандер Старр Джеймсон и пятьсот его сподвижников совершили свой знаменитый рейд в Трансвааль с целью свержения правительства Пауля Крюгера. Вильгельм узнал о готовящемся рейде накануне Рождества, и его первой мыслью было — не послать ли к тем берегам пару крейсеров. 31 декабря он отправил телеграмму Гатцфельдту с приказом срочно выяснить, был ли рейд санкционирован британским правительством, и если да, то потребовать паспорта. Вильгельм рассматривал план посылки пятидесяти морских пехотинцев в Южную Африку для защиты немецких интересов. Маршалль фон Биберштейн и Пауль Кайзер, директор департамента по делам колоний, быстро набросали текст телеграммы Крюгеру, где говорилось о «вооруженной банде, покусившейся на целостность Вашей страны» и о том, что Германия преисполнена решимости «восстановить мир и отстоять независимость страны от внешней угрозы». Именно эти двое убедили кайзера подписать проект, и 3 января 1896 года о телеграмме узнал весь мир.

В принципе такого рода документ необходимо было согласовать с Гольштейном, но его не смогли найти — он, как выяснилось позже, уединился с бутылкой кларета в ресторане Борхардта. Существует версия, что Гольштейн, отлично понимая, какой эффект произведет этот неуклюжий дипломатический демарш, не счел нужным вмешиваться. Возможно, он хотел половить рыбку в мутной воде, рассчитывая, что в результате Англия получит необходимый урок, Маршалль фон Биберштейн потеряет свой пост, а Вильгельма весь этот скандал надолго отучит от идеи ведения своей собственной внешней политики. Гогенлоэ, по слухам, был против посылки этой телеграммы. Он рассуждал вполне здраво: вопрос о суверенитете сложен и запутан; по договору 1884 года Великобритания действительно получала определенные права в плане контроля над внешней политикой Трансвааля. За день до опубликования «телеграммы Крюгеру» Вильгельм отправил послание царю Николаю, где говорилось, в частности: «Я никогда не позволю Британии стереть название Трансвааль с географической карты». По-видимому, формулировка эта принадлежала Гольштейну. Брат Вильгельма Генрих, узнав о телеграмме, был вне себя от ярости. Очевидно, и Вильгельм с неохотой поставил под ней свою подпись.

В разговоре с Альфредом Ниманом он признал, что это была ошибка: «Я дал свое согласие (на посылку телеграммы Крюгеру) только потому, что меня настойчиво просили об этом рейхсканцлер, принц Гогенлоэ и министр иностранных дел барон Маршалль фон Биберштейн. В британских официальных кругах она (телеграмма) вызвала недовольство, и мне стоило многих усилий и немало времени, чтобы его рассеять». Интересно, что Лонсдейл, который в то время как раз был в Берлине, высказался в том духе, что у него нет «ни малейших сомнений относительно безупречности мотивов» — кайзер доверительно сообщил ему, что просто откликнулся на призыв Крюгера о помощи.

В мемуарах Вильгельм объяснял мотивы своего поведения в этом инциденте так: в Германии его подозревали в тайных симпатиях к Британии, считали его самого наполовину англичанином — и это в то время, когда англо-американское экономическое и колониальное соперничество особенно обострилось; нужно было сделать что-то, чтобы развеять эти подозрения. Так и возникла идея послать телеграмму солидарности Крюгеру и, кроме того, дать аудиенцию находившемуся тогда в Берлине министру иностранных дел Трансвааля Лейдсу. Гогенлоэ считал необходимым, чтобы кайзер ясно дал понять своему народу, кому он симпатизирует, а кому — нет. В этом плане акцию с телеграммой можно было считать вполне удачной. Баронесса фон Шпитцемберг отметила, что она удовлетворила все партии и политические течения, притом не только в Германии, но и во Франции. Вальдерзее вообще не находил слов, чтобы выразить свое одобрение. Что же касается реакции коварного Альбиона, то «обидеться они там могут только в одном случае — если у них самих совесть нечиста».

Англичане обиделись. Королева Виктория сочла, что ее внук поступил безобразно: «Акция доктора Джеймсона была, конечно, крайне нелепой и неоправданной; однако, учитывая специфический статус Трансвааля по отношению к Великобритании, я думаю, (Вильгельму) лучше было бы промолчать». Принц Эдуард осудил телеграмму как «абсолютно беспричинный акт проявления недружественных чувств». С точки зрения Вильгельма, такая реакция со стороны «дяди Берти» объяснялась тем, что у него были сугубо личные мотивы: его друзья Альфред Бейт и сэр Эрнест Кассель, представители немецко-еврейской диаспоры, вложили в Трансвааль крупные инвестиции. Простые англичане отреагировали бурно — немецкие матросы и купцы подвергались нападениям со стороны уличной черни. В Ливерпуле были разгромлены лавки, владельцами которых были немцы, на набережной крепко побили группу немецких моряков. Самого кайзера, должно быть, больше всего задел тот факт, что солдаты его «собственного» полка королевских драгун уничтожили портрет своего полковника. Вильгельм получил также немалое количество писем от «дам из английского света», в которых те клялись никогда в жизни более не иметь ничего общего с немцами и не вступать на немецкую землю. Баронесса фон Шпитцемберг поняла так: «Эти презренные лавочницы испугались за свои кошельки». Газета «Дейли мейл» прямо призывала к войне, называя даже конкретный срок, когда ее следовало бы начать, — в сентябре.

Тяжело пришлось и «закадычному другу» Вильгельма графу Лонсдейлу. «Принц Уэльский — тоже мой друг», — отбивался он от критиков. В речи, произнесенной в Уайтхэвене, он заявил, что «смешно полагать, будто кайзер питает недружественные намерения в отношении нашей страны». Он обвинил Сесила Родса и Джеймсона в том, что они безответственно поставили на карту жизни соотечественников ради увеличения своих барышей. По его мнению, оба этих авантюриста заслуживают шести месяцев заключения и «двенадцати ударов плетью». Высказывания Лонсдейла оказались гласом вопиющего в пустыне.

Вильгельм тоже чувствовал себя обиженным: он отказался присоединиться к угрожавшему англичанам континентальному союзу — и вот пожалуйста! «Англичанам следовало бы меня благодарить, а не жаловаться!» — написал он на полях одного из меморандумов канцлера. Гогенлоэ дал свою оценку этому эпизоду: «Мы ничего не приобрели, но зато многое предотвратили». Неясно, что именно он имел в виду.

Вальдерзее по-прежнему делал ставку на освященный временем союз с Австрией, но сведения о формировавшейся франко-русской коалиции его изрядно нервировали. Лучшим выходом в данной ситуации было бы, по его мнению, заключение пакта с Великобританией, но он понимал, что это невозможно: англичане «заинтересованы только в том, чтобы ставить нам палки в колеса, поскольку речь идет о колониальной политике». Заставить англичан силком пойти на установление союзнических отношений? Попытка была, но она не удалась.

В январе 1896 года Вильгельм заявил, что воздержится от ежегодного визита на родину своей матери. Заговорили о «континентальной лиге», которая была бы направлена против Англии, но тема эта как-то быстро сошла на нет, только российская сторона в январе 1897 года сделала попытку вдохнуть новую жизнь в этот проект.

31 января 1896 года кайзер принимает решение о форсировании строительства германского военно-морского флота. Мотив защиты растущей колониальной империи тесно сплелся здесь с мотивом мести за нанесенную обиду. Решение не было единоличным. Тирпиц в своих мемуарах считает своей заслугой то, что именно он направил гнев кайзера в соответствующее русло. Логика была подкупающе проста: англичане продемонстрировали образчик «ненависти, зависти и злобы» по отношению к Германии, и прекрасно: это можно использовать, чтобы дать наконец необходимый импульс военному кораблестроению. Тирпиц, разумеется, категорически отрицал, что военно-морской флот строится для экспансии. Тем не менее он отметил, что «истерическая реакция» по ту сторону Ла-Манша наглядно показала опасность того, что англичане «при первом удобном случае не преминут расправиться с беззащитными немецкими конкурентами».

Горько размышляя над событиями тех лет в своем голландском изгнании, Вильгельм рисовал такую картину: англичане (напомним — он никогда не употреблял выражение «британцы») считали себя «богоизбранной» нацией, для них экономическая конкуренция со стороны немцев — это было нечто равноценное смертному греху, германская колониальная активность рассматривалась как вмешательство в их внутренние дела, а намерение создать довольно скромный по своим размерам и задачам военный флот они сочли непозволительной наглостью. «Между тем утверждать, что флот, предназначенный, по сути, для береговой обороны, является инструментом для достижения каких-то темных замыслов — на это способны только люди, которые сами питали такие замыслы». Ни Великобритания, ни Россия, утверждал Вильгельм-мемуарист, не желали рассматривать Германию в качестве равного партнера. Более того, после смерти королевы Виктории «дядя Берти» попытался даже убедить Франца Иосифа, чтобы тот порвал свои связи с Германией!

V

18 января 1896 года состоялся торжественный банкет по случаю 25-летия нового рейха. Вильгельм лично распорядился украсить карточки с меню репродукцией с картины Вернера, где был изображен происходивший в Версале акт провозглашения империи. Конечно, кайзер заказал репродукцию не картины, а одного из эскизов к ней — того, в котором центральным персонажем был его дед. (Главным героем окончательного варианта был Бисмарк.) В речи, которую кайзер произнес в этот вечер, говорилось о том, что Германия наконец-то вошла в клуб мировых держав-империй; немца теперь можно встретить в любой точке земного шара, повсюду — немецкие владения, немецкие ученые, немецкие предприниматели. Разумеется, Вильгельм не упустил случая вновь подчеркнуть необходимость создания немецкого флота — немцы за рубежом нуждаются в защите!

Продолжались акции по прославлению предков. Как обычно, это принимало довольно экстравагантные формы. 37-летний монарх решил позировать для скульптора Йозефа Уфюса: тот работал над статуей Фридриха Великого в ранней юности. Скульптура предназначалась для «Пуппеналлее» в Тиргартене. Эта попытка увековечить историю Гогенцоллернов в камне вызвала лишь всеобщее недоумение и насмешки. Вильгельм не унимался: он решил изобразить Фридриха «живьем». Дважды на протяжении 1897 года он появлялся на публике одетым в мундир «короля-философа» в окружении великанов-гренадеров (впрочем, такое окружение было больше характерно для отца Фридриха). Один раз это было на костюмированном бале-маскараде 27 февраля, другой — в Мраморном дворце, на вернисаже художника Адольфа Менцеля, который специализировался на сюжетах из жизни Фридриха II.

У Гогенлоэ явно не хватало сил противостоять стремлению Вильгельма лично «порулить» государственным кораблем. Маршалль фон Биберштейн пытался по мере возможности руководить внешней политикой рейха, но все больше убеждался в безнадежности этого предприятия. 4 февраля в ходе откровенного разговора с Вальдерзее он выразил ту мысль, что Вильгельм — сам себе канцлер, министры — простые исполнители распоряжений кайзера. Он, правда, признал, что в случае с «телеграммой Крюгеру» инициатива принадлежала ему и Гогенлоэ. «Это невыносимо — сегодня одно, завтра другое, через несколько дней совсем ни на что не похожее» — в таком виде занес Вальдерзее в свой дневник высказывание Маршалля.

В апреле 1896 года Вильгельм с супругой были гостями итальянской королевской четы. Эйленбург покинул свою посольскую резиденцию в Вене, чтобы составить им компанию. Все вместе собрались на борту «Гогенцоллерна». В Венеции Вильгельм с другом поплавали на гондоле. 12 апреля у них состоялся задушевный разговор. Эйленбург пожаловался, как его тяготит разукрашенная золотым шитьем парадная форма посла. Вильгельм поделился своими переживаниями по поводу бесконечных министерских свар и интриг, припомнил и «невыносимое дело Котце». Тяжелые мысли не помешали Вильгельму порезвиться в Венеции. К этому времени относятся слухи о его романе с местной красавицей графиней Морозини. Эйленбург считал эти слухи необоснованными, однако точно известно, что германский монарх был гостем графини в ее дворце. Надо сказать, об увлечениях монарха ходило множество историй. Его имя связывали с именами таких знатных дам, как княгиня фон Фюрстенбург, герцогиня фон Ратибор, княгиня Хенкель фон Доннерсмарк, графиня Зиршторп. Встречались в этом списке и иностранки — итальянская графиня Морозини, англичанка Дейзи Плесс (по мужу — немецкая княгиня), американская оперная певица Джеральдина Фаррер… Вильгельм отмахивался от этих слухов. По поводу своей предполагаемой связи с Морозини он замечал, что вообще ни разу не имел возможности остаться с ней наедине. Что касается певицы, с которой он якобы имел тайное свидание в королевской ложе театра, Вильгельм заметил, что такое было невозможно: даму наверняка бы заметили.

Императрице все эти слухи, разумеется, не доставляли удовольствия. Вильгельм не жалел комплиментов в адрес супруги; «бриллиант, который сверкает рядом со мной» — эту формулировку он повторил по меньшей мере дважды. У него постепенно развилась черта, которая была свойственна его отцу, — зависимость от мнения и настроения своей дражайшей половины. Дона была ханжой. Достаточно было малейшего ее подозрения в аморальном поведении, чтобы немедленно получить характеристику «сатаны». Как-то она прослышала, что Герберт Бисмарк пытался подсунуть ее супругу любовницу, и с тех пор он стал «пьяницей» и «развратником». Она ревновала мужа даже к. Филиппу Эйленбургу. По ее мнению, Вильгельм просто убивает себя частыми отлучками из семейного гнезда. «Ах, Ваше Превосходительство, — жаловалась она Вальдерзее, в котором видела единомышленника, — эти вечные путешествия! Императору нужен покой и сон, ведь он настоящий комок нервов!»

Весной самым ярким событием для берлинцев стала большая торгово-промышленная выставка, которая открылась 1 мая в Трептов-парке. На церемонию открытия собралось избранное общество: увешанные цепями члены магистрата, генералы, университетские профессора в красных мантиях, придворные с пряжками на туфлях, вплоть до журналистов в их сюртуках вольного покроя. Рядом с Вильгельмом и Доной находились царь Болгарии Фердинанд I и кузен Вильгельма принц Фридрих Леопольд. Принц недавно отсидел несколько месяцев под домашним арестом за жестокое обращение со своей женой — родной сестрой Доны. Теперь он был прощен и выглядел «очень счастливым», как ядовито отметил публицист Керр. После того как министр торговли Берлепш открыл экспозицию, кайзер обошел павильоны, с удовольствием внимая крикам «Хох!» и строфам национального гимна, которыми его приветствовала толпа.

Гогенлоэ неожиданно попал в немилость. В отчаянии ничего не понимающий канцлер обратился к Эйленбургу. Тот дал ему мудрый совет: «Покуда мы желаем оставаться монархией, мы должны принимать в расчет особенности характера монарха», который сочетает в себе черты разных эпох — «современной» и «рыцарской». В середине мая Вальдерзее писал, что в настоящее время на кайзера определяющее влияние оказывают Эйленбург, Кидерлен-Вехтер и Бюлов. Между тем, как и раньше, Вильгельм не осознает, что им манипулируют. Вдобавок он все меньше обращает внимания на конституционные нормы. К счастью, общественность этого пока не замечает. И никого не находится в его окружении, кто попытался бы как-то умерить антидемократические поползновения кайзера. В устах Вальдерзее, которого трудно было заподозрить в приверженности демократическим идеалам, эти слова звучали, конечно, несколько странно. Но, видимо, Вильгельм действительно зашел слишком далеко.

Жизнь Вильгельма продолжала свой обычный круговорот: визиты, церемонии открытия все новых и новых памятников и снова визиты. Прошлой осенью он открыл монумент своему отцу, воздвигнутый на месте битвы при Верте. Теперь, весной 1896 года, пришла очередь еще более помпезного ансамбля на вершине Кифхойзер в Тюрингии. На его строительство ушло пять лет. Архитектор Бруно Шмиц воздвиг 75-метровую стелу, которую венчала имперская корона диаметром шесть с половиной метров. На площадке перед ней скульптор Эмиль Хундрайзер изваял конную статую Вильгельма I. В эклектическом ансамбле была четко проведена идея преемственности между средневековыми императорами и Гогенцоллернами. Фрицу это наверняка понравилось бы.

Другие германские монархи, тяготившиеся тяжеловесной опекой со стороны пруссаков, почувствовали себя ущемленными. Вильгельм пытался подчеркнуть общегерманский, а не прусский характер правления Гогенцоллернов, но, как обычно, темперамент его подводил. Летом 1895 года он устроил самую настоящую выволочку баварскому наследнику престола Людвигу всего лишь за то, что на его корабле, бросившем якорь в гавани Стокгольма, развевался королевский штандарт Вильгельма. Людвиг был в Москве на коронации Николая II и 13 июня встретился с московской немецкой колонией. Его приветствовали как «представителя кайзера», поставив тем самым на одну доску с младшим братом Вильгельма, Генрихом, который сопровождал его в этой почетной миссии. Людвиг раздраженно напомнил, что он, как и все другие немецкие государи, — это «не вассалы, а союзники германского кайзера».

Выступая 28 июня в Киле, Вильгельм вновь заявил, что его морская программа имеет исключительно мирный характер. Речь была, разумеется, адресована британской общественности и содержала очередную попытку убедить ее в том, что Германия — не соперник Альбиона. Риторика была довольно красочная, хотя и несколько напыщенная: «Моря не разделяют, они объединяют. Военные эскадры на рейдах — это символ мира, символ общих усилий всех цивилизованных стран Европы в осуществлении миссии, возложенной на них европейской цивилизацией… Мировая торговля может развиваться и процветать только в условиях мира, и поэтому мы будем крепить мир».

Лето выдалось неудачным. Последствия инцидента с «телеграммой Крюгеру» все еще давали о себе знать. Пришлось отменить намеченный визит к Лоутерам. Королева Виктория не пригласила его на свой юбилей, который должен был отмечаться на следующий год. Во время очередной «северной экспедиции» Эйленбург настойчиво внушал ему, что нужно сделать: в первую очередь — убрать Бронзарта фон Шеллендорфа, он всем надоел со своими новшествами по части военной юстиции, Маршалль фон Биберштейн тоже хорош — это он главный виновник заварушки с Крюгером. Неизвестно, чем бы все это кончилось, сумел бы Фили настоять на своем или нет, но путешествие пришлось срочно прервать — у Вильгельма снова заболели уши.

Снова зашаталась почва под канцлером. В качестве его преемников назывались разные имена — Бото Эйленбург, Бронзарт фон Шеллендорф, Вальдерзее, но все сходились на том, что дни Гогенлоэ сочтены. Они ошиблись. Канцлер устоял и, более того, сумел наконец-то к осени добиться согласия кайзера на реформу военного судопроизводства. Удержался на своем посту и Маршалль фон Биберштейн, сумевший удачно справиться с развернутой против него клеветнической кампанией (она была связана с именем бывшего телохранителя кайзера, полицейского инспектора Ойгена фон Тауша). Министр подал на Тауша в суд, и, хотя добиться обвинительного приговора не удалось, истец, сам отличный знаток юриспруденции, явно одержал моральную победу над ответчиком; Маршалль фон Биберштейн стал самой популярной фигурой в правительстве, и метившему на его место Бюлову оставалось только ждать.

В сентябре в Силезии состоялись очередные большие маневры. 5-го числа кайзер принял в Бреслау высокого гостя — российского императора. Вильгельм, одетый в мундир Александровского полка, выглядел болезненно-бледным. По воспоминаниям очевидцев, застольному разговору двух монархов мешала громкая музыка. Вильгельм произнес речь на тему русско-германских отношений — по мнению Гогенлоэ, вполне приемлемую. С ответным словом выступил царь со стандартными заверениями: «Я искренне разделяю высокую оценку традиционных связей, объединяющих наши страны».

Двумя днями позже в личной жизни кайзера произошло знаменательное событие — знакомство с англичанкой по имени Дейзи Плесс. Эта дама, вышедшая в 1891 году замуж за немецкого владетельного князя (позднее — герцога) Генриха XV, давно уже положила глаз на нашего героя. В июле она рассчитывала встретиться с ним в Примкенау, имении брата Доны, герцога Гюнтера (как мы помним, тот попал в немилость при дворе из-за дела Котце, но, видимо, успел уже заслужить прощение). Тогда не удалось, сейчас — получилось. В Бреслау предстояло открытие очередного памятника Вильгельму «Великому», на котором должен был присутствовать кайзер, туда же отправилась и Дейзи.

Вильгельм предстал перед ней в мундире кирасира, с орлом на шлеме. Присутствовавшие были поражены: на этот раз кайзер воздержался от произнесения речи! На Дейзи монумент не произвел впечатления («посредственное творение, очень высокое, с большим количеством ступеней, солидным мраморным постаментом и бронзовой фигурой старого кайзера на лошади»), как, собственно, и сам предмет ее домогательств. В Вильгельме она почувствовала что-то актерское: «Экспансивный, говорливый, очень озабоченный тем, как он выглядит в глазах других». Тем не менее, как она говорила супругу, «удел многих — общаться с правителями, стиль и политику которых они не совсем одобряют». Мотивы Дейзи были очевидны — она хотела, чтобы муж сделал при дворе хорошую карьеру.

Следующий свой визит Вильгельм нанес в аннексированную Эльзас-Лотарингию. Новые его подданные не испытывали большой радости от своего колониального статуса. Паултни Бигелоу вспоминал свое впечатление от речи Вильгельма в Меце перед мировой войной. Кайзер выступал перед людьми, «которых можно удержать (в рейхе) исключительно силой меча, которые каждодневно молят Бога избавить их от надетых на них оков». И далее: «Я никогда не слышал от него таких резких, отрывистых фраз, никогда не видел, чтобы его лицо и вся поза источали такую злобу, никогда не видел, чтобы он так сжимал эфес своей сабли — как будто собираясь вот-вот начать рубить ею направо и налево… „Вы — немцы! — вопил он. — Вы были всегда немцами и останетесь немцами — залогом тому воля Божья и мой острый меч!“» По-видимому, Бигелоу описал события 1896 года, поскольку именно в этот год он последний раз присутствовал на маневрах немецкой армии (начиная с 1888 года он не упустил ни одного такого случая) и последний, когда он лично общался с кайзером. Тот охладел к своему другу детства после того, как прочел его четырехтомник «Борьба немцев за освобождение», посвященный истории Германии до 1849 года. Конечно, Бигелоу, писавший вышеприведенные строки в обстановке военного психоза (книга его вышла в Лондоне в 1918 году), мог что-то утрировать и даже исказить; он сам признает, что цитирует по памяти, но общий тон откровений Вильгельма, видимо, передан верно.

17 октября Гогенлоэ записал в своем дневнике: его отношения с кайзером носят «странный» характер; позиция последнего по вопросам военной юстиции и законодательства о стачках его никак не радует; Эйленбург, очевидно, хочет занять его место. Что касается последнего, канцлер был не прав: Фили вполне устраивала роль «делателя королей», официальный статус главы правительства его не привлекал.

Бисмарк подготовил новый удар — 24 октября 1896 года он опубликовал текст секретного германо-российского «договора перестраховки» который, как мы помним, был фактически денонсирован Вильгельмом. Кайзер был буквально вне себя от ярости: собрав всех своих адъютантов, он торжественно заявил, что уже отдал приказ об аресте Бисмарка по обвинению в государственной измене. Неизвестно, кто убедил его отменить этот приказ. Возможно, он сам передумал. Во всяком случае, позднее он приписал идею заключения Бисмарка в крепость своему окружению: «Если кто-то думает, что я собираюсь водворить князя Бисмарка в Шпандау, то он ошибается; я не собираюсь делать из него мученика, а то ведь к нему паломничество начнется!»

Были опасения, что австрийцы примут акцию Бисмарка за сознательную утечку информации, предпринятую правительством, и это ослабит Тройственный союз. Вильгельм поспешил отправить Францу Иосифу личное послание, в котором писал, что бывший канцлер своим поведением лишний раз доказал, насколько необходимой мерой было устранение его с политической арены. Само имя Бисмарка стало сильнейшим раздражителем для кайзера. Когда кто-то в его присутствии назвал Бисмарка «основателем рейха», Вильгельм прямо-таки взвился: «Неправда, это был дедушка!» Предпринятая Бисмарком акция вынудила Вильгельма оправдываться перед российским самодержцем. В направленном царю послании от 12 ноября он заявлял, что цель преступного демарша Бисмарка состояла в том, чтобы «заставить людей поверить, будто я был и остаюсь под влиянием англичан (подумать только — англичан!); но теперь любой с более или менее трезвой головой начнет понимать, что у меня были веские причины послать в отставку этого буйнопомешанного с его подлым характером».

Отношения с Великобританией все еще оставались напряженными: эффект «телеграммы Крюгеру» продолжал действовать. 25 октября Вильгельм направил Гогенлоэ директиву — выяснить возможность подписания соглашения Германии с Россией и Францией о совместной защите колоний от враждебных акций со стороны Великобритании. Кайзер тяжело переживал слабость своего флота — у него всего несколько «горошин», а у англичан целый котел. «Вновь и вновь со всей очевидностью обнаруживается, насколько глупо было десять лет назад начинать нашу колониальную политику, не позаботившись о строительстве военно-морского флота. Наши купцы сцепились в схватке не на жизнь, а на смерть с англичанами, и наша пресса хвастается нашими успехами в этом деле, но весь наш огромный коммерческий флот, бороздящий моря и океаны под нашим флагом, — он ведь совершенно бессилен перед лицом их ста тридцати крейсеров, которым мы можем гордо противопоставить четыре — всего четыре — наших!» — так формулировал кайзер свои мысли. Читатель сам может оценить их глубину и содержательность.

В середине ноября Вильгельм вызвал настоящую бурю в театральном мире. Он потребовал отменить решение жюри, которое присудило ежегодную Шиллеровскую премию драматургам Герхарту Гауптману и Вильденбруху. Собственно, против последнего кайзер ничего против не имел: Вильденбрух был его кузеном, автором сугубо верноподданнических пьес; он, правда, один раз уже получил эту премию, но, с точки зрения Вильгельма, вторая ему никак не могла бы помешать. Возмутило кайзера, что премию он должен разделить со смутьяном — автором пьесы «Ткачи» (реалистично описывала восстание силезских ткачей в 40-х годах XIX века и его жестокое подавление). Акция, направленная против Гауптмана, обернулась, однако, против инициатора — Вильденбрух решил отказаться от премии, а два члена жюри в знак протеста против вмешательства власти в дела искусства подали в отставку.

В обществе все громче становились голоса осуждения в связи с попытками Вильгельма править без рейхстага. Журналисты пронюхали кое-что о содержании переписки Вилли и Никки стали раскручивать кампанию против военного окружения кайзера, с влиянием которого связывали все его опрометчивые решения. Особенно усердствовала британская пресса. Вильгельм, заимствовавший у Бисмарка искусство манипулирования рептильной прессой, видимо, искренне считал, что подобная практика широко распространена и в других странах, и делал вид, что нападки со стороны британских газет инспирированы сверху. Обеспокоенный Солсбери попытался убедить германского монарха, что британское правительство здесь ни при чем. 3 декабря 1896 года он послал директиву новому послу в Берлине, сэру Фрэнку Ласкеллю, в которой требовал «разъяснить Его Величеству, что мы абсолютно не в силах контролировать прессу или оказывать на нее влияние». Вряд ли посол преуспел в этом предприятии.

Новый год принес с собой новую проблему. На Крите греки-христиане подняли восстание против мусульман и провозгласили свою независимость от турецкого господства. Последовали кровопролитные стычки между повстанцами и турецкими гарнизонами, многие города были превращены в руины. Вильгельм решил поддержать турок, распорядившись блокировать порт Пирей, через который повстанцам поступала помощь из Греции. Германия оказалась единственной европейской державой, выступившей на стороне султана, остальные страны прямо не вмешивались. Гольштейн решил, что кайзер потерял рассудок. Гогенлоэ и Маршалль фон Биберштейн, бессильные повлиять на своего монарха, обратились к Эйленбургу, чтобы тот помог выйти из ситуации. Тот действительно попытался урезонить впавшего в раж Вильгельма. Его увещевания звучали мягко, но содержали вполне определенную рекомендацию кайзеру — не вмешиваться в международные дела: «Может случиться так, что действия Вашего Величества нарушат правильный ход государственной машины. Я должен еще раз напомнить, что достижение единомыслия между Вашим Величеством и министерством представляет собой жгучую необходимость». В мае Эйленбургу, прибывшему на Вильгельм-штрассе с докладом, пришлось выслушать многочисленные жалобы окружения на экстравагантное поведение кайзера.

Распространялись слухи о новом увлечении кайзера. Вместе с «дядей Берти» он стал крестным отцом новорожденного ребенка Дейзи Плесс. В имении Плессов он отметил свой день рождения. Кокетливая дамочка в своем дневнике отметила факт особого внимания, проявляемого к ее персоне со стороны кайзера: «Однажды вечером он поцеловал мне левую, а не правую руку, заметив: „Я не целую рук в перчатках“, сам же потом начал целовать руки других дам, причем именно правые, те, что были в перчатках».

В феврале 1897 года Вильгельм посетил открытую в старом здании рейхстага выставку батальной живописи русского художника Верещагина, которая ему очень понравилась. Он активно посещал театральные репетиции пьесы Шекспира «Генрих IV» и не удержался от того, чтобы внести изменения в замысел режиссера. Его любимая «Кукольная аллея» (Пуппеналлее) пополнилась новыми фигурами. В основном это были различные представители династии Гогенцоллернов, но в их ряду появился и Бисмарк — но не бывший канцлер, а Клаус Бисмарк — предок из XVI столетия. На конец месяца был намечен костюмированный бал, приглашенным указывалось надеть костюмы прошлого века. Кайзер с увлечением занялся подготовкой военной бутафории — на балу предполагалось представить точные копии-муляжи оружия той эпохи. Бал состоялся 27 февраля, а днем раньше Вильгельм держал речь в Бранденбурге, заявив, что «общение с сынами маркграфства всегда действует на меня как освежающий напиток».

Балы и прочие развлечения, повторявшие те, что проводились во времена Фридриха Великого (насколько копии соответствовали оригиналу, судить трудно), несколько развеивали скуку и монотонность, царившую при императорском дворе. Двор, надо сказать, представлял собой странное образование. При нем числились генералы и послы, которые по роду своей службы никак не могли исполнять функции, которые вроде бы соответствовали придворному «штатному расписанию». Там имелась позиция «имперских виночерпиев» (оберст-шенков), но занимавший ее дипломат Герман фон Гатцфельдт унд Трахтенберг находился в прискорбном удалении от королевских погребов. Оберст-трухзесс по идее должен был управлять дворцовой кухней, но как мог этим заниматься князь Радолин — посол в Петербурге?

Разумеется, среди придворных чинов были лица, исполнявшие более или менее реальные роли. Князь Плесс стал главным устроителем охотничьих забав кайзера. Граф Болко фон Хохберг надзирал за королевскими театрами. Он сам когда-то музицировал и даже сочинял музыку, так что за оперный репертуар можно было не беспокоиться. Обер-шталмейстер граф Ведель ведал конюшнями, обер-ягдмейстер барон фон Гейнце-Вейссенроде — охотничьими угодьями, обер-церемониймейстер граф Георг фон Каниц — придворным протоколом. Тем, кто хотел сделать быструю карьеру, следовало иметь хорошие отношениями с гофмаршалами фон Линкером и фон цу Эглоффштейном, мажордомами фон Узедомом и фон дер Кнезебеком и разного рода шлоссгауптманами, смотрителями многочисленных королевских резиденций. Во главе всей этой камарильи стоял министр двора обер-гофмаршал Август Эйленбург.

Придворная табель о рангах включала в себя шестьдесят две позиции. Царила строгая иерархия: выше всех, после королевских особ, стояли высшие придворные чины, фельдмаршалы, министр-президент Пруссии, кавалеры ордена Черного орла, кардиналы и медиатизированные князья (те, что потеряли свои земли после распада Священной Римской империи в 1806 году), затем шли генералы, министры, советники с титулом «эксцелленц» («ваше превосходительство»), потом старшие офицеры, пасторы, актеры императорских театров, профессора — и так далее, вплоть до лейтенантов, на которых список заканчивался. Сама по себе принадлежность к дворянскому сословию еще не означала автоматического включения в номенклатуру — из нее, безусловно, были исключены все депутаты рейхстага. Офицер независимо от звания считался принадлежащим к свите двора и в принципе мог появиться на любом приеме или балу, устраиваемом во дворце. Разумеется, было бы неверно говорить, что при Вильгельме II в армии преобладали дворяне, однако дискриминация была. Объектом ее были евреи. При дворе их, мягко говоря, не очень жаловали, между тем закрыть доступ туда еврею-офицеру было бы невозможно; выход был найден в том, чтобы не допускать евреев в офицерский корпус — по крайней мере в мирное время.

VI

Рейхстаг отказался поддержать планы кайзера по усилению военно-морского флота. Вильгельм отреагировал — уволил морского министра Холльмана и назначил на его место Тирпица. Кайзер вновь стал думать о государственном перевороте — в общем и целом повторить то, что совершил Бисмарк в 1862 году, — только на этот раз ассигнования в обход рейхстага должны были бы пойти на нужды флота, а не сухопутной армии, как это было тогда. 18 марта в Тиргартене состоялась конфиденциальная встреча между Вильгельмом и промышленником Карлом фон Штумм-Хальбергом, в ходе которой кайзер поручил последнему проинформировать депутатов, что, если кто-нибудь покусится на бюджет флота, он распустит палату, разгонит министров и будет править единолично. Подобно многим другим эмоциональным всплескам монарха, все осталось на словах. Помимо рейхстага, существовал и бундесрат, который наверняка не одобрил бы антиконституционный акт, которым угрожал Вильгельм, а распустить бундесрат — это было уже слишком.

Между тем приближалась знаменательная дата. 27 марта 1897 года первому кайзеру исполнилось бы сто лет. За месяц Вильгельм развернул кампанию по прославлению «великого» предка, масштабы которой превзошли все мыслимые рамки. 3 марта, выступая в Бранденбурге, он применил своеобразный метод возвеличивания своего кумира — путем умаления заслуг его соратников. Бисмарк, Роон, Мольтке получили от него пренебрежительную характеристику «прилежных советников». Некоторые утверждают, что он даже назвал их «пигмеями и щенками», но доказать это невозможно: речь не стенографировалась. Во всяком случае, Альфред Керр, острый критик режима, в описании дня празднования столетия Вильгельма I упомянул об этих высказываниях Вильгельма. Характер торжеств, по его мнению, отражал то же самое отсутствие всякого такта и вкуса устроителей. Огромные полотнища в цветах национального флага покрывали здания и памятники — зрелище впечатляло, но резко контрастировало с прусской скромностью и простотой, отличавших покойного кайзера. День выдался дождливый, лица людей выражали чувства подавленности и безразличия. Возможно, отчасти это объяснялось поведением полиции, которая, как всегда при подобных случаях, вела себя грубо и бесцеремонно. В основном среди зрителей многочисленных парадов и фейерверков, которыми был отмечен этот день, преобладали женщины.

Те берлинцы, которые, несмотря на дождь, вышли на улицы города, украсили себя значками с изображением подсолнечника — как и десять лет назад, по случаю девяностолетия тогдашнего их правителя. Только настроение было иное. Больше всего поразили воображение толпы солдаты гвардии — они выглядели как будто вылитые из бронзы. Бега создал к юбилею очередной монумент — конную статую первого кайзера Гогенцоллерна. Приятельница Бисмарка баронесса фон Шпитцемберг выразила ту же мысль, что и Керр: «Печально видеть, как внук, видимо, сам того не понимая, искажает образ своего деда… Старый господин, которого всегда отличала скромность, перевернулся бы в гробу, если бы все это увидел».

Юбилейные торжества плавно перетекли в фестиваль «Дни империи», который состоялся в Висбадене в мае того же года. Вильгельм верхом, в зеленом охотничьем костюме собственного фасона, носился с одного мероприятия на другое. Фестиваль представлял собой смотр театрального искусства. Заслуги его устроителя — интенданта графа Хюльзен-Хезелера — не остались незамеченными: в 1903 году он сменил Хохберга на посту управляющего императорскими театрами. Главной звездой фестиваля был Йозеф Лауфф, лицо, особо приближенное к императору. К концу года он спешно написал псевдоисторическую пьесу, смысл которой заключался в прославлении только что возобновленного германо-итальянского союза. Соавтором был кайзер. Альфред Керр по прочтении пьесы (она в отрывках публиковалась в газетах) выразил недоумение: при чем здесь драматургия? Налицо скучнейший исторический трактат. Лауфф получил от него меткое прозвище «Фестилауф» — намек на его амплуа писаки, чьи творения пишутся по заказу устроителей фестивалей и забываются сразу же после их окончания. Правда, мало кто знал, что авторство Лауффа заключалось лишь в том, что он зарифмовал текст, который ему диктовал главный драматург рейха — кайзер Вильгельм.

VII

В 1897 году влияние Эйленбурга на кайзера достигло своего апогея. Именно по его инициативе произошла тогда смена руководства в морском министерстве и министерстве иностранных Дел. Новым морским министром вместо Холльмана стал Тирпиц — мы об этом уже упоминали, а Маршалля фон Биберштейна сменил Бюлов — об этом речь еще впереди. Отныне курс был однозначен: реакционная «мировая политика» вовне и «политика сосредоточения», как назвал ее Иоганнес Микель, — внутри страны (имелось в виду объединение промышленников и аграриев против социалистов). В сущности, речь шла о реставрации (после семи лет неудачных экспериментов) политики, проводимой Отто Бисмарком. Эйленбург сделал свое дело и мог с основанием сказать, что никогда не преследовал личных интересов (пожалуй, единственным исключением было его лоббирование в пользу своего приятеля Куно фон Мольтке); Эйленбург отстаивал принцип «личной власти» правителя. Ходили слухи, что он может стать канцлером, но окружение кайзера выступило против, да и сам Вильгельм однажды выразился в том смысле, что Эйленбург «слишком мягок» для такой роли. Луканус выразился иначе: «Он (кайзер) не очень ему доверяет».

Эйленбург писал своему протеже Бюлову в июне 1897 года перед самым назначением того на министерский пост:

«И вот мое последнее слово, последняя просьба, обращенная к Вам… Вы сможете быть полезным стране только в том случае, если психологически верно построите Ваши отношения с кайзером. Вы — его последняя карта. Он все воспринимает на сугубо личном уровне. Он воспримет Ваши аргументы, только если Вы сможете убедительно изложить их в личной беседе. Он любит поучать других, но сам не любит, чтобы его поучали. Он не выносит рутины; люди самодовольные, чопорные, тяжеловесно-основательные действуют ему на нервы. Он хочет всегда блистать, делать и решать все сам. Увы, то, что он делает сам, зачастую оказывается неправильным. Он гонится за славой, он амбициозен и ревнив. Чтобы получить от него одобрение какой-либо идеи, нужно представить дело так, будто он сам ее придумал. Он не любит неприятностей. Он будет призывать других к смелым решениям, но и пальцем не шевельнет, чтобы вытащить их из той ямы, куда они в результате могут рухнуть. Никогда не забывайте: Его Величество нужно время от времени похваливать. Он принадлежит к той категории людей, которая перестает доверять тем, от кого не слышит признания его исключительных качеств… Разумеется, это не должно переходить определенных границ: ни Вы, ни я никогда не унизимся до беспардонной лести…»

Последняя фраза как-то выпадает из общего контекста. В другом письме тому же адресату Эйленбург высказался более откровенно и по делу: «Прежде всего не забывайте — побольше сахара!»

Советы были явно излишни. Бюлов сам мог поучить любого. Известно его высказывание, обращенное к дипломатам: «Со спартанцами надо есть похлебку, с персами — облачаться в дорогие одежды» (в вольном русском переводе: «с волками жить — по-волчьи выть»). Графу Ратибору он дал совет, как преуспеть на дипломатическом поприще: «Никогда не пишите в Берлин, как обстоят дела в действительности; пишите то, что там хотели бы видеть». Лесть стала его основным оружием в отношениях с кайзером. Его эпистолярное наследие — собрание неискренних излияний. Характерный пример — письмо Эйленбургу от 1898 года. Бюлов писал, в частности: «Я испытываю все большую и большую сердечную и душевную привязанность к кайзеру. Он так велик! Он, Великий Курфюрст и Фридрих Великий — вот три величайших монарха из рода Гогенцоллернов! Он соединяет в себе самое оригинальное воображение с самым трезвым здравомыслием. Для него характерны, с одной стороны, полет мысли, позволяющий подняться над всем мелким,обыденным, а с другой — ясное представление о том, что возможно и достижимо, а что — нет. И притом — какая энергия! Какая память! И какая скорость и точность мышления!»

Бюлову нельзя было отказать в проницательности и взвешенности суждений — в том случае, когда он считал нужным проявить именно эти качества. В августе 1897 года он, к примеру, отзывался о кайзере куда менее восторженно: «Пока еще трудно решить, войдет ли его правление в историю как светлая или как черная страница. Учитывая особенности его личности, возможно и то, и другое». Прежние канцлеры вели себя иначе — Каприви часто отступал от своих принципов, чтобы угодить кайзеру, Гогенлоэ обычно тянул время в надежде, что монарх либо забудет об очередной своей безумной идее, либо сам поймет ее бесполезность, — такая тактика не всегда приносила должный эффект. Бюлову было легче: принципов он не имел, значит, и о каких-то уловках думать ему нужды не было. Внешняя политика в бытность его министром иностранных дел была политикой Вильгельма, и иностранным дипломатам оставалось только гадать, в какую сторону поведет кайзера сегодня.

Бюлов был назначен министром 16 июня 1897 года, и этот день стал кульминацией четырехлетних интриг со стороны Эйленбурга. Гогенлоэ отныне оставался практически без каких-либо полномочий, Вильгельм мог наконец осуществить свою мечту о личной власти. Вальдерзее надеялся, что приход Бюлова по крайней мере положит конец тайному влиянию Гольштейна, но сначала произошло обратное — его влияние только усилилось. Генералу-консерватору новый стиль управления государством решительно не нравился. Он писал в своем дневнике: «Все более широкие круги населения приходят к убеждению, что надо положить конец этим „я так хочу“ и „воля короля — высший закон“. Разве я не говорил об этом еще несколько лет назад? Но кто виноват? Все эти Каприви, Маршалли фон Биберштейны, Беттихеры, Гогенлоэ — разве они не поддакивали ему при всяком удобном случае?»

Новый стиль правления не понравился также известному нам еврейскому магнату Альберту Баллину. Поделившись своими эмоциями с Вальдерзее, он тем не менее дал оптимистический прогноз: «Долго это не продлится. Кайзер достаточно умен, чтобы понять, что Бюлов просто льстец и подхалим». Генерал с ним не согласился: «Я так не думаю; что касается лести в свой адрес, то до сих пор кайзеру всегда было мало». Он не переубедил Баллина: тот продолжал считать Вильгельма невинной жертвой коварного Бюлова.

По отношению к внешнему миру Вильгельм выступал в тоге миротворца. В своей речи, произнесенной через два дня после назначения Бюлова (поводом было открытие очередного памятника достославному деду — на сей раз в Кельне), он заявил: «Я искренне желаю, чтобы Господь дал мне силы продолжить дело моего предшественника и сохранить мир во всем мире, воцарившийся со времени возрождения германского рейха».

Начали появляться первые симптомы приближения трагического конца карьеры Эйленбурга. Его настойчивое протежирование своему приятелю Куно Мольтке увенчалось, правда, определенным успехом: кайзер взял того под свое покровительство; сочиненный им марш был исполнен оркестром гусарского полка — большая честь для автора. Ударом по репутации семьи Эйленбургов стал бракоразводный процесс брата Фили, Фридриха, в ходе которого получили огласку сведения о «противоестественных склонностях» последнего. Фридрих был с позором изгнан из армии, а в отношениях Филиппа Эйленбурга и кайзера наметился некий холодок. Отчуждение было взаимным: самый близкий друг Вильгельма и ярый сторонник режима личной власти вдруг пришел к убеждению, что институт рейхстага необходим для Германии. Он наконец осознал, что рейхстаг — единственное спасение от не вполне уравновешенных самодержцев. Эйленбург начал сомневаться в душевном здоровье Вильгельма, который стал проявлять склонность к совершенно необъяснимому вранью.

Кайзер не изменял воинственной риторики, но в окружении понимали: Вильгельм II по складу характера далек от Фридриха Великого. Он, скорее, похож на Фридриха Вильгельма III и Фридриха Вильгельма IV, которые оставили свой след в истории отнюдь не подвигами на полях сражений. «Ястребы» были разочарованы. 4 июля 1897 года Вальдерзее записал в своем дневнике мнение, которое, видимо, разделялось его единомышленниками по «партии войны»: «Кайзер, как я с некоторых пор понял, никоим образом не тот человек, который даст приказ на наступление». А именно в таком человеке нуждалась, по его мнению, Германия, чтобы ее уважали в мире.

VIII

Таинственная история произошла во время очередной «северной экспедиции». Мольтке в своих воспоминаниях посвятил ей несколько строк, которые скорее запутывают читателя, чем проясняют суть случившегося: у Вильгельма оказался поврежден глаз — «упавшим канатом», и «вечером того же дня смерть настигла лейтенанта Ханке». Далее Мольтке замечает: «Моряки говорят, что все несчастье — оттого, что на борту был пастор — плохая примета».

По слухам, события развивались так: лейтенант Ханке, сын бывшего главы военного кабинета, под влиянием винных паров или какой иной причины вызвал на дуэль кайзера, а когда тот отказался принять вызов — залепил ему пощечину, да такую, что у его жертвы на лице появился огромный синяк. Естественно, наглеца тут же скрутили, заперли в трюме и, вручив заряженный револьвер, предложили с честью покончить счеты с жизнью. Тот так и сделал, его смерть списали на несчастный случай, тело самоубийцы было предано земле на норвежском побережье.

Эта версия была не единственной. Согласно одной из них, Ханке не застрелился, а в приступе раскаяния бросился со скалы, согласно другой — он сбежал в Америку. Что случилось на самом деле — неизвестно. Вильгельм, говорят, чувствовал сильные угрызения совести и, чтобы искупить свою невольную вину за смерть молодого офицера, отпустил немалые средства на памятник и щедро вознаградил несчастного отца всякими почестями и знаками своего высочайшего внимания. К моменту возвращения «Гогенцоллерна» в порт приписки берлинские сплетники уже вовсю чесали языки по поводу странного инцидента на борту императорской яхты — и это в отсутствие какой-либо официальной информации. Цензура вновь оказалась неэффективной.

1897 год оказался богатым на юбилеи. Исполнилось 25 лет с тех пор, как Вильгельм подстрелил свою первую дичь. По этому случаю был опубликован список охотничьих побед кайзера. За прошедшую четверть века он уложил 2 зубров, 7 лосей, 3 медведей, 3 больших оленей, 1022 средних, 1275 малых, 2189 кабанов, 680 косуль, 121 серну, 16 188 зайцев, 674 кролика, 9643 фазана, 54 глухаря, 65 тетеревов, 2 бекасов, 56 уток, 654 куропатки, 20 лисиц, 694 цапли и баклана и 581 единицу «прочих животных». Двумя годами позже список пополнился: в него были включены два барсука. Альфред Керр, комментируя обновленные данные об успехах кайзера-охотника, поставил два вопроса, на которые никак не мог найти ответа: чем объяснялся странный разрыв между цифрами убитых барсуков и зайцев и что имеется в виду под «прочими животными»? Можно было предположить, что речь идет о собаках или домашних козах, но высказать это прямо юморист не решился, чтобы не быть обвиненным в «оскорблении величества».

Между тем в Великобритании начали тревожиться по поводу увеличения морских вооружений рейха. Особых оснований для беспокойства не увидели: имперский флот, «рейхсмарине», был еще в зачаточном состоянии. Тирпиц, назначенный в 1897 году главой морского ведомства, говорил о «потерянном десятилетии», из-за которого Германия попала в «политически опасную зону». Главной его заботой стало пробивать бюджетные ассигнования на флот через рейхстаг. По его словам, общение с политиками научило его, что лучший способ добиться от них чего-либо — это «бить в морду» (разумеется, не в буквальном смысле слова).

На Вильгельма большое впечатление произвело сочинение американского военно-морского теоретика Альфреда Махана «Значение морской мощи в истории». Автор утверждал, что сильный флот — обязательный атрибут мировой державы. Между тем на открытии Кильского канала все, чем могло похвастаться морское командование, ограничивалось четырьмя броненосцами класса «Бранденбург». На юбилейные торжества по случаю шестидесятилетия пребывания на троне королевы Виктории, состоявшиеся в том же, 1897 году, был послан флагман «Король Вильгельм», явно уступавший кораблям других держав. Кайзер вынужден был принести извинения брату Генриху, заверив его, что «не успокоится, пока не поднимет флот до того же уровня, на котором находится сухопутная армия». В разговоре с Эйленбургом он использовал выражения, больше подходящие для проповеди: военный флот — это «богоданный инструмент, который дом Гогенцоллернов с Божьего благословения использует для того, чтобы вывести Германию на морские просторы».

Еще в детстве Вильгельм любил воображать себя корабелом: рисовал всякие необычные профили судов и тому подобное. С годами это увлечение не прошло — он всерьез занялся конструированием. Некий итальянский адмирал, ознакомившись с одним из эскизных проектов кайзера, рассыпался в комплиментах: «Ваше Величество создали корабль, который будет самым мощным, самым устрашающим и самым изящным из всех, которые видел мир. Мачты — выше не бывает, орудия по дальнобойности превосходят все имеющиеся. Капитанская каюта, кубрики — все на самом высшем уровне, плавать на таком корабле — истинное удовольствие». Закончил он свое похвальное слово, однако, неожиданным образом: «Этот чудесный корабль имеет только один недостаток: он не сможет держаться на воде — утонет сразу как кусок свинца».

Строительство военно-морского флота в Германии не отвечало интересам принца Альберта. Он считал, что между двумя мировыми полицейскими — Великобританией и Германией — должно существовать разделение труда: первая поставляет флот, вторая — сухопутные войска. Но поскольку Великобритания сама отказалась от этой идеи, Германии оставалось только строить свой флот и заниматься полицейскими функциями вместе с другими союзниками. Впрочем, Англия не рассматривалась в качестве противника в отличие от Франции и России.

Вильгельму приходилось считаться с традиционно прусским скепсисом по поводу целесообразности постройки большого флота. При попытке изменить такие настроения очередному линейному кораблю, который готовился к спуску на воду, было решено присвоить название «Бисмарк». По мысли Вильгельма, общественность по достоинству оценит такой шаг, и, возможно, рейхстаг раскошелится на его морскую программу. Тирпиц написал Бисмарку личное письмо, потом второе, потом третье — все они возвращались отправителю не вскрытыми. Позже Бисмарк объяснил адмиралу: не в его обычаях принимать письма без адреса отправителя. Для Бисмарка мотивы официального Берлина были кристально ясны: его просто хотят использовать. Возможно, он все еще хранил обиду: на свое 82-летие он получил 3200 телеграмм с сотней тысяч слов поздравлений и ни слова от императора. Все это объясняет его крайне холодную реакцию на авансы со стороны власти.

Тирпиц, так и не дождавшись ответа на свои письма, отправился во Фридрихсру собственной персоной — необходимо было получить одобрение бывшего канцлера на осуществление морской программы. Бисмарк, стукнув кулаком по столу, рявкнул: «Я не кот какой-нибудь, которого стоит погладить по шерстке, и он уже замурлыкал». В воспоминаниях баронессы фон Шпитцемберг слова Бисмарка звучали иначе: «Я не кот какой-нибудь, которого сперва вышвырнут на улицу, а потом поманят обратно, и он сразу прибежит и начнет ластиться». Как бы то ни было, хозяин решительно отверг предложение присутствовать при спуске броненосца на воду: он слишком стар для таких выездов. Возможно, он реагировал бы по-другому, если бы узнал, какое имя будет носить корабль, но Вильгельм строго-настрого запретил Тирпицу раскрывать секрет — Бисмарка должен был ждать сюрприз. После полутора бутылок шампанского хозяин дома стал добродушнее, и гость возобновил уговоры, напомнив, что планы строительства флота рассматривались еще в 1867 году, при создании Северо-Германского союза. Тщетно: по образной метафоре Тирпица, Бисмарк жил 1864 годом. Не удалось убедить упрямого старца и доводом о британских агрессивных намерениях в отношении рейха. Разговор продолжили в коляске во время поездки по Заксенвальдскому урочищу. Бисмарк, вооружившись парой бутылок пива, перешел на английский, чтобы скрыть содержание разговора от кучера. Раз Тирпиц моряк, то должен знать английский и понимать собеседника, — так, видимо, рассуждал первый канцлер. Тирпиц его действительно понял, а вот Бисмарк моряка понять не захотел.

Депутатов рейхстага не столько убеждали, сколько раздражали неуклюжие лоббистские усилия кайзера: тот, например, распорядился вывесить перед залом заседаний палаты собственноручно изготовленные чертежи и диаграммы, из которых следовало, как необходим Германии флот и как красиво он будет выглядеть. Более основательно к делу пропаганды морской программы подошел канцлер Гогенлоэ. В двух письмах, адресованных одному из скептиков — барону фон Фельдерндорфу, он изложил свое понимание проблемы, притом с глубоким историческим экскурсом:

«Постоянно говорят, что флот — это личная прихоть кайзера. Это не так. Вину или, если угодно, заслугу следует отнести на счет самого немецкого народа. Во времена Германского Союза мы были мирной, безобидной нацией. У нас не было проблем в политике (внешней политике), у нас были небольшие налоги, и мы с удовольствием наблюдали, как в бундестаге борются друг с другом Австрия и Пруссия, а средние и мелкие государства поддерживают то одну, то другую сторону. Но народу это не нравилось, он хотел объединения, он хотел играть свою роль в мире… Чтобы создать государство, нужны были деньги. Чтобы добыть их, Бисмарк изменил тарифную политику и покончил со свободой торговли. Народ его поддержал. Теперь у нас 300–400 миллионов дохода, и государству этого хватает. Протекционизм привел, однако, к колоссальному росту промышленного производства. Мы перестали быть аграрной страной, стали страной индустриальной. Теперь надо вновь менять политику. Наша цель — освоение новых рынков. Торговля достигла такого развития, что требует защиты со стороны государства. А такую защиту может обеспечить только флот».

По мнению Гогенлоэ, не нужно стремиться к численному паритету с Англией, вполне достаточно иметь такой флот, который мог бы прорвать блокаду германского побережья — в случае, если возникнет такая необходимость. Канцлер был готов признать, что «кайзер своей импульсивностью только портит дело; лучше бы он был более флегматичным», однако винить его за саму идею строительства нельзя — немцы мечтают о флоте по меньшей мере полтора столетия.

Не только «импульсивность» кайзера беспокоила старого канцлера. 17 июня 1897 года Вильгельм обнародовал «Билефельдскую программу» развития производства в «нашем могучем рейхе». Она включала в себя меры по законодательному ограничению права на забастовки. Лица, уличенные в подстрекательстве к промышленным беспорядкам, подлежали осуждению на каторжные работы. Гогенлоэ был в отчаянии: «У меня все меньше и меньше желания служить этому господину». Режим личной власти обнаруживал все менее приятные черты; кайзер легко переходил от бахвальства к угрозам, особенно когда оказывалось, что не все идет так, как ему хотелось бы. В декабре в доме одного из своих министров — фон Хаммерштейна он разразился ругательствами по адресу конституции и бундесрата: они мешают ему строить флот в том виде, как он это замыслил. Кто-то заметил, что он может полностью положиться на Пруссию, но вот южногерманские государства… Вильгельм решительно оборвал собеседника: «Если южные немцы захотят сорвать мои планы, я просто объявлю им войну. У Пруссии восемнадцать армейских корпусов, а у них — три или четыре, так что посмотрим, чья возьмет!»

IX

Осенью 1897 года в Шаньдуне были убиты два немецких миссионера. Вильгельм утверждал в мемуарах, что вовсе не он, а вся католическая Германия буквально возопила о возмездии. Католик Гогенлоэ выступил за «священную войну». Циники только усмехались. Для кайзера происшедшее было поводом наладить отношения с католической партией Центра и таким образом обеспечить себе поддержку большинства в рейхстаге. Гогенлоэ, прервав охоту в прусском Альтмарке, вернулся в Берлин и выдвинул план засылки морской эскадры к берегам Китая, командовать которой должен был брат кайзера Генрих. В конечном счете была принята идея создания общеевропейского экспедиционного корпуса, но это требовало времени. Вильгельм как ни в чем не бывало продолжал свои разъезды; 21 октября он открыл очередной памятник деду — на сей раз в Карлсруэ.

Инцидент с миссионерами оживил в Вильгельме комплекс «желтой опасности». Он вновь начал бомбардировать Никки призывами как следует проучить азиатов. В начале нового, 1898 года царь получил от него рисунок, на котором Россия и Германия были изображены в виде, как это сформулировал кайзер в сопроводительном письме, «часовых на страже Желтого моря, несущих слово Господне и свет Востоку». Он приписал: «Я набросал это на рождественскую неделю, при свете елочных свечей» — так он, видимо, хотел оправдаться за несовершенство рисунка. Позднее, в двадцатые годы XX века, Вильгельм рассматривал Россию как часть Азии и предрекал ее объединение с Китаем с целью завоевания Европы.

6 марта 1898 года Вильгельм приобрел себе кусок той самой земли, с которой, как он утверждал, исходила «желтая опасность»: Германия взяла в аренду на 99 лет полуостров Киао-Чао, или Циндао. Договор в точности соответствовал тому, который ранее заключили англичане в отношении Гонконга. Он оформил уже свершившийся факт: немецкие войска высадились на территории будущей колонии и оккупировали ее еще 14 ноября прошлого, 1897 года. К этому предприятию Гогенлоэ не имел никакого отношения.

Германская экспансия в Азии начала, по-видимому, вызывать беспокойство в Уайтхолле. Примерно через две недели после аннексии Циндао посол Гатцфельдт сообщил в Берлин о попытках английской стороны прозондировать вопрос о возможном англо-германском взаимодействии или союзе. Как раз к этому времени Тирпицу удалось пробить через рейхстаг свой первый закон о военно-морском флоте. Эхо инцидента с «телеграммой Крюгера» докатилось до Германии, и проявился эффект рикошета: враждебная реакция британского общественного мнения так подействовала на немцев, что они смирились с необходимостью платить побольше налогов, лишь бы показать «длинный нос» Англии. Мечта Тирпица становилась реальностью, и в этой ситуации отчетливо проявились отрицательные черты его личности — агрессивный национализм и англофобия, что впоследствии стало причиной острых личных конфликтов между ним и кайзером.

29 марта состоялась беседа между Гатцфельдтом и Джозефом Чемберленом, в которой на официальном уровне обсуждались конкретные условия англо-германской договоренности. Вильгельм положительно отнесся к английской инициативе, но вскоре охладел: полтора столетия назад, во время Семилетней войны, уже имела место британо-прусская коалиция, но чем все это кончилось? Ганноверские родственники бросили Фридриха Великого на произвол судьбы! Кроме того, британская сторона имела в виду пакт, в котором были бы урегулированы колониальные вопросы, а Вильгельма больше интересовала Европа.

Некоторое волнение среди дипломатов вызвало начало американо-испанской войны; в определенных кругах имелись расчеты на то, что Германии кое-кто достанется при дележе американского пирога. Сам Вильгельм склонялся к тому, чтобы разыграть карту легитимизма и призвать Европу на защиту Испании. С точки зрения Бюлова, решающее слово в данном случае должны сказать австрийцы: заинтересованы они или нет в спасении остатков испанской империи. Вена не спешила с заявлением. Никакой общеевропейской солидарности не было, что возмущало Вильгельма. Он вновь констатировал коварную роль Альбиона: «Англия не хочет считать себя частью Европы… Она хочет утвердить себя как независимая часть света между европейским континентом и Америкой или Азией».

У Гогенлоэ в конце 1897 года умерла жена. Почти оглохший, страдающий от астмы канцлер так и не оправился от постигшего его горя. Политическая жизнь стабилизировалась — бразды правления фактически перешли к Бюлову. Эйленбург выразил свое удовлетворение: «Все в умелых руках Бюлова, которого кайзер называет „моим Бисмарком“». В апреле по инициативе Круппа и принца Вида был образован «Флотский союз». К 1906 году в нем насчитывался миллион членов. Для сравнения: в Великобритании аналогичная организация сумела привлечь всего 35 тысяч сторонников.

30 мая Вильгельм послал письмо Николаю, в котором подробно информировал его (разумеется, в собственной интерпретации) о недавней попытке англичан втянуть его в союз с ними. Он считал, что речь шла о личной инициативе его бабки, королевы Виктории: она хотела лишний раз продемонстрировать, что можно по-родственному решить все проблемы. Впоследствии Вильгельм объяснял свой отказ принять авансы англичан тем, что он не хотел, чтобы его использовали как «сухопутный противовес» России. В письме Никки он заявлял, что стремится лишь к союзу с Россией. Вместе с тем, указав, что британская инициатива «носила серьезный и искренний характер», он задавал адресату откровенный вопрос: «А теперь я прошу тебя, как старого и верного друга, — скажи мне откровенно, что ты мне можешь предложить взамен и как ты поступишь, если твое предложение меня не устроит?» Месяцем позже он снова заявил о своей приверженности «традиции, в которой меня воспитал мой любимый дедушка», — имея в виду ориентацию на Россию. Однако к тому времени настроения в Санкт-Петербурге изменились. Если Александр II имел прямую телеграфную связь с Берлинским замком, то советники Николая II были в основном настроены антигермански.

В конце марта по Зигесаллее от Бранденбургских ворот до колонны Победы появились скульптуры с изображением правителей Бранденбурга, начиная с тех, кто в давние времена сражался со славянами-вендами. Это был подарок кайзера своей столице. Альфред Керр в «Прагер тагеблатт» не удержался от язвительного комментария: «Бульвар Победы? Скорее — проспект Ушедшей Славы». Керр считал, что статуи только испортили пейзаж Тиргартена; единственное, что ему понравилось, — полукруглые скамейки, напомнившие ему картины Альмы-Тадемы.

16 июня Вильгельм выступил с речью перед актерами императорского театра, в которой обрушился на тех из них, кто забывает о лежащей на деятелях искусства «национальной миссии». По стилю и содержанию его излияния обнаруживают разительное сходство с тем, что немцам пришлось впоследствии слышать от их фюрера. Вильгельм вообще не привык сдерживать себя в театре — во время представления он имел обыкновение ужинать в королевской ложе. Остальные зрители оставались голодными, и в антракте в дни посещения спектаклей кайзером буфеты были закрыты. В упомянутой речи кайзер заявил, что сценическое искусство должно сыграть «свою роль в формировании общественной мысли и благородной морали», добавив (здесь прямая параллель с риторикой Третьего рейха): «Театр — одно из моих орудий в постоянной борьбе против материализма и антинемецкого поведения».

«Северную экспедицию» 1898 года пришлось срочно прервать: во время пребывания ее участников в Бергене пришло известие о кончине Бисмарка. Вильгельм распорядился немедленно взять курс на Киль и оттуда сразу же отправился во Фридрихсру. Он хотел устроить пышные государственные похороны и поместить прах Бисмарка либо в склеп Гогенцоллернов в Берлинском соборе, либо рядом с могилой Вильгельма I в Шарлоттенбурге. Герберт огласил завещание отца, в котором тот просил предать его земле в своем собственном поместье. Посол в Вюртемберге Аксель фон Варнбюлер, близкий приятель Эйленбурга, в письме своей сестре, баронессе фон Шпитцемберг, использовал момент, чтобы лишний раз заклеймить недостойное поведение отпрыска «железного канцлера»: «Герберт всегда был злым гением, который всячески поощрял старца в его брутальном цинизме, в его политике третирования кайзера как марионетки; раньше тот таким образом обращался со всеми германскими монархами, и это ему сходило с рук, но вот однажды коса нашла на камень…»

В августе сенсацией стала российская инициатива созыва мирной конференции в Гааге. Вильгельм посчитал идею «утопической» и лицемерной. «Мы и так двадцать восемь лет живем в условиях мира, что еще нужно?» — заметил он, добавив словечко «Дальдорф!» — так называлась психиатрическая клиника в Берлине. Определенный прогресс был достигнут на дипломатическом фронте: 30 августа в Виндзоре был подписан секретный британо-германский договор, согласно которому Германия получала первоочередное право на владения португальской колониальной империи, когда та начнет рушиться. На следующий год Великобритания великодушно предоставила Германии соответствующую «гарантию». Крах португальской империи последовал лишь через восемьдесят лет.

18 августа Вильгельм высказал свое возмущение комментариями католической прессы в Австрии и во Франции по поводу его предстоящего визита в Святую землю. Кайзера сравнивали с простым паломником. Керр, как всегда, сосредоточился на юмористических деталях путешествия: какие меры были приняты на кайзеровской яхте, чтобы должным образом обеспечить «туалет нашей императрицы», как будет выглядеть караван: впереди «Гогенцоллерн» с музыкантами, следом — корабль с духовными лицами. «Крестовый поход с комфортом», — подытожил Керр.

20 сентября в Стамбуле кайзер решил еще раз открыть глаза кузену Никки на коварные замыслы англичан: он обнаружил, что те хотят захватить Крит. Вильгельм выступил в защиту турецких помещиков-мусульман и посоветовал царю со своей стороны взять мусульман под свое покровительство. 29 октября Вильгельм с супругой торжественно въехали в Иерусалим. Вдоль пути их следования были расставлены солдаты, на столбах развевались турецкие и германские флаги. Для Вильгельма путешествие кончилось, во всяком случае, более благополучно, чем для его отца двадцать восемь лет назад. Самым ярким эпизодом стал обряд освящения церкви Спасителя. 9 ноября кайзер писал Николаю II из Дамаска, что на него крайне неприятное впечатление произвели непрерывные свары среди священнослужителей и прихожан в храмах: не будь он так тверд в своих религиозных убеждениях, он бы подумал о переходе в мусульманство; политические интриги в местной христианской общине просто ужасны.

В отличие от Иерусалима Дамаск и Бейрут с их «чудесными виллами» Вильгельму понравились, напомнив ему о пейзажах Южной Италии и Сицилии. По его словам, «никогда еще монарха-христианина не принимали здесь с таким воодушевлением и такой радостью». Неизвестно, что послужило основанием для такого категорического суждения. Попутно Вильгельм решил просветить своего кузена насчет зловредной сущности его союзника — Франции («дело Дрейфуса» было в самом разгаре): «Французы барахтаются в своей трясине и разбрасывают грязь направо и налево, так что скоро будет вонь по всей Европе». Не преминул он отметить и их «позорное отступление от Фашоды», имея в виду недавний инцидент в Судане, когда Англия и Франция — последний раз в истории — оказались на грани войны. Другое дело Турция, это отнюдь не «больной человек Европы», это государство «полно жизненных сил, вовсе не полутруп».

Позже, в Доорне, Вильгельм объяснил, почему он отказался от старой своей мечты — объединить сухопутную мощь Германии и морскую мощь Великобритании, причем в тот самый момент, когда англо-германский союз казался уже реальностью: «В условиях практического отсутствия у нас флота нам пришлось бы довольствоваться теми объедками, которые англичане свысока бросали бы нам. Таковы законы мировой политики и мировой экономики. В то же время на континенте мы приняли бы на себе весь риск, связанный с предназначенной для нас ролью британского меча». Короче говоря, Вильгельм решил не повторять ошибки Фридриха II, которую тот совершил во время Семилетней войны и в которой сам горько раскаивался.

1 декабря Вильгельм решил поразить берлинцев тем, что впервые прогарцевал по улицам города верхом на коне. Теперь, когда был введен новый кодекс военного судопроизводства, он более чем когда-либо хотел показать всем, что он — сильная и несгибаемая личность. В нем явно проснулся прусский юнкер. Для Гогенлоэ это был очередной повод для разочарования. Он был одним из тех немцев, кто верил в идею рейха и считал, что ради нее надо бороться с пруссачеством. Такие настроения были широко распространены на юге Германии, откуда был и сам канцлер. Южно- и западногерманские земли издавна считались оплотом либерализма, но именно либералы с наибольшим воодушевлением приветствовали создание рейха. В своем дневнике Гогенлоэ 15 декабря 1898 года оставил следующую запись:

«С 1866 по 1870 год я делал все, чтобы создать союз Севера и Юга, а теперь должен прилагать такие же усилия, чтобы удержать Пруссию в рамках рейха. Этим господам (прусским юнкерам) наплевать на рейх, они рады бы от него избавиться и чем раньше, тем лучше».

Проблема флота была одной из тех, где интересы рейха и Пруссии явно расходились. Гогенлоэ был против того, чтобы бросать вызов ведущей морской державе. Он недвусмысленно предупреждал: «Нам следует избегать опасности повторить судьбу Испании; Англия побьет нас так же, как Северная Америка — испанцев». Тем не менее, отвечая 12 июня 1900 года на антимилитаристскую речь социал-демократа Карла Либкнехта, он повторил свою старую точку зрения: «История прошлого столетия показывает, что лозунг сильного флота неизбежно возникал, когда шла речь об объединении Германии, когда это объединение становилось практической задачей дня».

Альфред Керр оставил нам забавное описание визита Вильгельма в квартиру скульптора Эберлейна, одного из тех, кто выполнял заказы для «Кукольной аллеи» — любимого детища кайзера. Керр снимал комнату в той же квартире, так что мог с близкого расстояния увидеть героя многих своих юморесок. В канун Рождества Вильгельм быстро прошел мимо скульптуры покойного Бисмарка, поздоровался с хозяином и «берлинским Микеланджело» — Бега, который случайно оказался в это время в гостях у скульптора. С отцом был сын Вилли. Керр был свидетелем того, как Вильгельм попробовал на бедняге Бега железную хватку своей правой; тот героически выдержал эту пытку. Он запомнил, что Вильгельм «выглядел измученным, лицо имело желтый оттенок». В голове у него пронеслось: «В чем причина? Тяготы путешествий и визитов? Ноша власти? Или просто усталость от последней охоты?»

Для Вальдерзее, как и можно было предвидеть, заигрывания кайзера с художниками были не более чем чудачеством. Подумать только — этот силезский карлик Адольф Менцель в январе получил орден Черного орла! Мало того, что он простой мазила, главное — в прошлом году, до получения дворянского титула, он был депутатом! Генерал не находил слов для возмущения.

11 марта 1899 года Вильгельм дал аудиенцию Сесилю Родсу, который хотел обсудить с ним вопрос о немецком участии в строительстве железнодорожной магистрали Каир — Кейптаун. Трасса должна была пройти через немецкие владения, Родс хотел бы получить по крайней мере принципиальное добро от кайзера. Это ему удалось. Высокий, тучный, светлоглазый англичанин произвел сильное впечатление на Вильгельма; тот назвал его «южноафриканским Наполеоном». Собеседники обменялись мнениями по поводу «рейда Джеймсона». Вопреки правилам не хозяин, а гость дал понять, что разговор закончен. Взглянув на часы, он сказал, что ему нужно спешить: он ждет гостей на ужин. Вильгельм рассмеялся. Родс финансировал создание системы стипендий, которые предоставлялись лицам белой расы из стран англосаксонского круга для обучения в Оксфорде; немцы были также включены в эту программу.

X

9 мая Вильгельм произнес очередную зажигательную речь в рейхстаге, из которой можно было понять только одно: помимо Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа в составе Святой Троицы должно быть резервировано место и для кайзера германского рейха. В том же месяце он сочинил длинное послание королеве Виктории — своеобразный крик души, где он дал свою оценку англо-германских отношений. Вильгельм утверждал, в частности, что он и его страна подвергаются унижениям; в ряде международных инцидентов, каждый из которых не имеет большого значения, но вкупе… Великобритания могла бы проявить побольше уважения к Германии. По его мнению, главная вина здесь падает на это старое чучело Солсбери, но и Чемберлен не вызывал у него доверия. Кайзер писал буквально следующее: «Я, конечно, хранил молчание по поводу того, что мне лично пришлось пережить за последние шесть месяцев… до сих пор я ничего не сказал о том чувстве стыда и боли, когда мне с отчаянием пришлось наблюдать, как рушатся плоды многолетних моих трудов… — и все из-за высокомерных и надменных действий (Ваших) министров, которые ни разу не потрудились приехать сюда и познакомиться с особенностями наших институтов и нашей нации… Правительству лорда Солсбери следовало бы научиться уважать нас и относиться к нам как к равным».

Эйленбурга обокрали. Воры унесли драгоценностей на 25 тысяч марок, в то время как он «храпел под боком у супруги». Керр язвительно заметил, что ему, видимо, снились «счастливые денечки после государственного переворота, когда будет покончено с социализмом, и мир будет управляться из Либенберга». Несчастный случай не помешал ему отправиться в очередную «северную экспедицию» развлекать кайзера. Влияние Эйленбурга на кайзера начало падать, возможно потому, что он оставался одним из немногих, кто осмеливался говорить Вильгельму правду. Он умел говорить неприятное тактично, подслащивая комплиментами, но все же… Маловероятно, чтобы кайзеру нравилось такое, например, высказывание приятеля: «Немецкий филистер не в состоянии понять, насколько Ваше Величество поглощены делами. В стране большое недовольство Вашим Величеством». Назвал он и конкретный факт: на смертном одре брат канцлера, кардинал Гогенлоэ, признался, что имел место заговор с целью отстранить Вильгельма от власти под предлогом его психической неадекватности.

Во время «Кильской недели» Вильгельм пригласил на борт «Гогенцоллерна» Альберта Баллина и усадил его рядом с собой за стол. Формальным поводом было желание кайзера проконсультироваться со специалистом по одному техническому вопросу, но подлинная причина состояла в том, чтобы привлечь преуспевающего судовладельца к делу пропаганды военного флота. Даже у наименее критически настроенных членов свиты кайзера его эскапады вызывали растущую озабоченность. По поводу одного из распоряжений Вильгельма, касающегося Кильского канала, Мольтке в дневниковой записи за 25 августа отметил: «Боюсь, что это уже не исправишь». Продолжались мелкие стычки с рейхстагом, и, как злорадно отметила баронесса фон Шпитцемберг, у кайзера нет ни Бисмарка, ни Роона, чтобы выручить его в этой ситуации. Отношения не улучшились, когда кайзер во всеуслышание заявил, что любой, кто хоть раз проголосует против его законопроекта, будет считаться персоной нон грата при дворе. Эйленбург попытался еще раз образумить Вильгельма. В ответном письме тот рассыпался в благодарностях: «Твоя откровенность меня порадовала. Большое спасибо за нее. Если не ты, то кто даст мне правильный совет? Буду в будущем нем как рыба и открывать рот, только чтобы есть, пить и выдыхать сигаретный дым!» Тем не менее сборник речей кайзера до 1900 года составляет ни много ни мало четыре объемистых тома! Журнал «Кладдерадатч» выразил мнение, что кайзер страдает от своеобразной болезни — «ораторита». Один английский комментатор позднее отмечал: «У кайзера нет злейшего врага, чем его собственный невоздержанный язык. Никто не может предсказать, что он произнесет в следующий момент, — включая его самого».

Известия о надвигавшейся англо-бурской войне дали Вильгельму новую почву для надежд на достижение взаимопонимания с Великобританией. Он считал, что за свою дружбу он теперь может запросить высокую цену. Он видел, как это делали в прошлом русские. 20 декабря он издал приказ по армии: Германия будет соблюдать строгий нейтралитет. Его позиция противоречила мнению немецкой общественности, которая буров поддерживала. В известном интервью газете «Дейли телеграф» от 28 октября 1908 года Вильгельм подчеркнул свою лояльность Альбиону и заодно попытался скомпрометировать тех, кто к тому времени стали его союзниками: «Когда война достигла своего апогея, правительства Франции и России предложили германскому правительству выступить с совместным демаршем с требованием к Великобритании прекратить военные действия. Пришло время, говорили они, сделать что-то для того, чтобы спасти Бурскую республику и заодно унизить Англию».

Вильгельм решительно поддержал англичан: послал ряд телеграмм солидарности членам королевского дома, написал даже «балладу» о защитнике крепости Ледисмит — Джордже Стюарте Уайте и послал ее принцу Уэльскому. В ответном послании тот написал: «Все мы в Англии высоко ценим чувства дружбы и лояльности, которые Вы демонстрируете по отношению к нам при каждом удобном случае. Мы надеемся, что, пока Вы держите в своих руках бразды правления, мы будем иметь в лице Германии нашего лучшего друга». 10 марта Вильгельм отправил телеграмму на имя своей бабки с предложением посредничества между Бурской республикой и Великобританией. Принцу Эдуарду он послал серию «афоризмов», которую сам Вильгельм, впрочем, называл «планом кампании», которая должна была принести англичанам победу. Последний пункт плана содержал сравнение военной ситуации со спортивным матчем Англия — Австралия, который состоялся недавно и закончился сенсационным поражением английской команды. Принца Уэльского сравнение наверняка не порадовало — он счел, что Вильгельм призывает Англию признать свое поражение в войне с бурами. Вильгельм не имел в виду ничего подобного. По его утверждению, он стремился по мере возможности переломить антибританский настрой немецкой прессы и даже кое-чего добился в этом отношении: «Бюлов и я медленно, но верно разворачиваем в лучшую сторону нашу прессу, которая до сих пор тонула в статьях, оплаченных рублями и франками с целью возбуждения антибританских эмоций, которые по большей части питают сами наши соседи».

XI

Вильгельм всегда разумно подходил к вопросам в сфере образования. В 1899 году он представил новым техническим университетам право присуждать докторские степени. (Вильгельм предложил термин «доктор инженерных наук».) 19 октября, выступая перед профессорами и студентами Высшей технической школы, он отметил «поразительные успехи техники в нашу эпоху». Кайзер сослался при этом на Господа Бога, но в довольно необычном контексте: «Наш Творец дал человечеству способность и желание проникать все глубже и глубже в тайны его творения, все лучше и лучше постигать силы и законы природы с тем, чтобы использовать их для всеобщего блага».

Окружение Вильгельма констатировало, что в англо-бурской войне симпатии кайзера принадлежат той стороне, к которой подавляющее большинство его подданных испытывают антипатию. 23 октября 1899 года Вальдерзее записал в своем дневнике: кайзер явно доволен успехами англичан; тоном, который напомнил генералу манеру его матери, дочери королевы Виктории, он заявил: «Ну что поделать? Англичане оказались получше наших!» Вильгельм был уверен, что немецкая пресса подкуплена русскими и потому пишет всякие гадости про англичан. На самом деле русские тут были ни при чем. Баронесса фон Шпитцемберг вспоминает, какое праздничное настроение царило в кругу адъютантов кайзера 31 октября, когда поступили известия о тяжелых потерях англичан под Ледисмитом. Вальдерзее тоже не скрывал желания увидеть англичан побежденными и униженными, разделяя позицию простых немцев. В современном Эрфурте до сих пор сохранилась таверна «Буренхаус», стены которой увешаны портретами генералов бурской армии столетней давности.

Российский самодержец в отличие от Вильгельма был настроен явно антибритански. 21 октября он писал великой княгине Ксении: «Все, что нужно, — это телеграфировать нашим военным в Туркестане приказ — провести мобилизацию и двигаться к границе. И все! Никакой самый мощный флот в мире не помешает нам ударить Англию в ее самое слабое место… Я намереваюсь возбудить гнев кайзера против англичан — напомню ему эту историю с телеграммой Крюгеру». Двумя неделями позже в Потсдаме состоялось свидание двух императоров. Настроения в Германии оставались антибританскими. В этой обстановке с 20 по 27 ноября состоялся визит Вильгельма в Англию. В поездке его сопровождал Бюлов. Это был не лучший момент для переговоров.

Кайзер со своим министром прибыли в качестве гостей королевы и остановились в Виндзоре. Второй законопроект о флоте вот-вот должен был поступить на рассмотрение рейхстага, и недовольство англичан по этому поводу было сильнее, чем когда-либо. Вильгельм пришел к выводу, что англичане намерены предложить ему союз на тех же условиях, которые в свое время принял Фридрих II, потом горько об этом пожалевший. Нет, он не позволит относиться к Германии как к бедному родственнику! Бюлов был против любого рода союза с Англией, в чем он гораздо вернее отражал господствовавшие в стране настроения. Кайзер оказался в изоляции.

Нельзя сказать, чтобы его репутация на родине серьезно пострадала. Во всяком случае, немецким женщинам он очень нравился — так же, как им впоследствии нравился Гитлер. Как отмечал Вальдерзее, «было бы неверным отрицать, что в целом кайзер остается популярной фигурой… Женская половина нации воспринимает его как хорошего мужа и отца — еще бы, семерых деток настрогал!»

Пришел Новый год, и с ним очередная раздача наград и званий. Был поставлен рекорд по присвоению княжеских титулов. Одним из его новых обладателей стал Эйленбург. «Достаточно посмотреть на лица знакомых, обсуждающих этих „новых князей“, и все становится ясно!» — комментировала в своем дневнике баронесса фон Шпитцемберг. Керр, как всегда, ядовито выразил предположение, что Эйленбург заслужил свой титул участием в создании известного шедевра — «Песни Эгиру». Реакцияв обществе выглядела в его описании следующим образом: «Улыбаются, пожимают плечами, отпускают остроты, особенно когда речь идет о Фили Эйленбурге, „графе Трубадуре“ — ни денег у него, ни отличий по службе, только детей куча и жена, у которой он под каблуком. Фон Дона высказался очень неопределенно: для Гатцфельдта это просто еще один титул; какова была реакция Книпхаузена, я так и не понял».

Гогенлоэ отнесся к награждениям с холодным презрением, приличествовавшим его возрасту и положению. В письме, датированном 7 января 1900 года, он отметил: «Так много новых лиц с княжеским титулом. Скоро я, пожалуй, буду представляться просто как „герр Гогенлоэ“… Хорошо еще, что Аксель (Варнбюлер) не пруссак — иначе он тоже стал бы по меньшей мере графом — даром что беден как церковная мышь, зато детей куча. Странно: Бисмарк получил титул князя за 66-й и 70-й годы, тогда еще несколько человек получили графский титул. Теперь у нас успехов куда меньше, а титулы множатся в обратной пропорции». Праздник наград получил достойное завершение — кайзер соизволил принять (после уговоров — что необычно для Вильгельма) — предложенный ему фельдмаршальский жезл.

В Доорне Вильгельм вспомнил, что в феврале 1900 года Франция и Россия готовили нападение на занятую войной с бурами Великобританию, но он отказался присоединиться к ним и тем сорвал их планы. Трудно сказать что-либо определенное по поводу этого утверждения.

6 мая было отмечено совершеннолетие кронпринца. В ходе состоявшейся в замке церемонии он принес присягу на верность короне. Отец несколько раз поцеловал сына. Для участия в торжественном акте прибыл император Франц Иосиф, что дало кайзеру возможность обсудить с ним вопросы укрепления союзнических отношений. Россию представлял великий князь Константин. Состоялся обмен мнениями по вопросам обстановки на юге Африки, разговор коснулся и волнений в Китае.

Тогда же, в мае, Вильгельм стал мишенью острой критики. Он поддерживал «лекс Гейнце» (закон Гейнце), который в то время рассматривал рейхстаг. Готтхильф Гейнце не был автором законопроекта, как это может подумать читатель. Обычный сутенер, он стал одной из главных фигур в ходе судебного разбирательства по делу, связанному с проститутками, их покровителями и клиентами, а также с таинственным убийством. Процесс стал сенсацией для берлинцев. На фоне «дела Гейнце» и возник законопроект, предусматривавший официальное создание публичных домов, которые находились бы под наблюдением полиции. Цель — ликвидировать засилье сутенеров, влияние которых в уголовном мире приняло угрожающие масштабы. Идея была совсем неплохая, но, как часто бывает в таких случаях, вызвала резкие нападки. Решительно против выступила католическая церковь, усмотрев в законопроекте покушение на общественную мораль, не менее яростно на проект обрушились феминистки — новое и растущее политическое движение. В конечном счете законопроект был снят с обсуждения.

В обществе росло недовольство жесткой цензурой и судебными преследованиями по делам об «оскорблении величества». Керр сетовал на то, что Германия — это «неподходящее место для свободного человека», за каждым забором ему чудился полицейский.

14 июня закон о флоте был одобрен рейхстагом, и Вильгельм мог наконец вступить в гонку морских вооружений. Его аргументация звучала не слишком приятной музыкой для ушей англичан, но ей нельзя было отказать в убедительности. По мнению кайзера, европейские державы, особенно Англия, относятся к его стране как к малому ребенку, и он не желает более терпеть такого отношения. 3 июля кайзер в присутствии баварского принца Рупрехта выступил на церемонии спуска на воду броненосца «Виттельсбах». В своей речи он, в частности, отметил:

«Океан — это непременное условие величия Германии… Ни одно крупное решение мировой политики отныне не может быть принято без Германии, без участия и согласия германского кайзера. Германский народ тридцать лет назад ценою своей крови добился под руководством своих монархов решительной победы. Для чего? Для того, чтобы его потом оттеснили в сторону? Я с этим не согласен. Если это будет так, то Германия как мировая держава просто исчезнет с лица земли, но я этого не допущу! Мой долг и моя миссия заключаются в том, чтобы использовать любые методы, самые жесткие и неприятные, для достижения того, что мы считаем необходимым и важным. Убежден, что в этом я могу положиться на единую волю германских монархов и всего немецкого народа».

В мае прошли новые волнения в Китае, а 20 июня там был убит германский консул фон Кеттелер. 27 июля Вильгельм провожал в Китай карательный отряд и в порту произнес свою знаменитую «гуннскую речь». В ней он призвал солдат не давать пощады китайским бунтовщикам, заявив буквально следующее (согласно одной из версий; разные варианты речи обнаруживают определенные отличия друг от друга в построении фраз и выборе слов, впрочем не очень значительные):

«Покажите, что вы — христиане, готовые достойно принять вызов язычников! Да осенит честь и слава ваши знамена и ваше оружие! Дайте миру пример энергии и дисциплины! Пусть ваш меч поразит любого, кто попадет к вам в руки! Так же гунны при короле Аттиле тысячу лет заставили говорить о себе так, что их имя до сих пор внушает уважение; вы должны сделать так, чтобы слово „Германия“ запомнили в Китае на тысячу лет вперед, чтобы ни один китаец, какие бы там у него ни были глаза, не посмел косо посмотреть на христианина!»

Как писал в 1936 году англичанин Бенсон, один из биографов Вильгельма, «высказав это, новое воплощение короля Аттилы сошло с трибуны, и с этим напутствием его гунны отправились в Китай».

Перепуганный Бюлов основательно почистил предназначенный для опубликования текст, но по крайней мере одна газета сумела раздобыть неотредактированный экземпляр и напечатала речь кайзера во всей ее первозданной красе. Вильгельм, прочтя официальную версию своей речи на борту «Гогенцоллерна», отплывшего в очередную, несколько задержавшуюся в тот год «северную экспедицию», вроде бы остался недоволен произведенными в ней изменениями. «Вы выбросили все самые лучшие места…» — упрекнул он своего министра иностранных дел. Российский посол выразил озабоченность по поводу тона речи кайзера. Мобилизовав все свое дипломатическое искусство, Бюлов информировал Вильгельма о состоявшемся разговоре следующим образом: «Я со всей серьезностью ответил графу Остен-Сакену, что речь Вашего Величества во Вильгельмсхафене представляет собой полностью оправданное выражение Вашего Высочайшего негодования по поводу мерзкого и жестокого убийства официального представителя Вашего Величества…»

Баронесса фон Шпитцемберг выразила свою полную солидарность с кайзером. Она посчитала речь очень, очень хорошей. Всеобщее одобрение вызвало и назначение Вальдерзее главой международного миротворческого контингента. 14 августа «гунны» добрались до Пекина, а еще через несколько дней кайзер вновь выступил с воинственной речью, напомнив о «миссии, завещанной мне предками» и своей «твердой решимости» выполнить ее. Вскоре в Потсдам прибыл китайский принц Чунь с извинениями за своих подданных. Церемония прошла в Ракушечном зале Нового Дворца.

По возвращении из северного похода Вильгельм отправился на открытие очередного памятника — на сей раз Великому Курфюрсту в Билефельде. Бюлову был дан знак — готовиться занять высший государственный пост. В последний момент тот заколебался. В письме Эйленбургу от 23 августа он сообщал: «Я не из робкого десятка, но не могу не испытывать опасений перед лицом такого глубочайшего невежества и нежелания знать истинное положение дел, таких оторванных от реальности мыслей, эмоций, суждений, таких иллюзий…»

В сентябре Вильгельм предложил царю провести совместные маневры армий и флотов, рассчитывая использовать удобный случай для еще одной попытки расстроить франко-русский альянс. Николай при этом «мог бы пребывать на своей яхте, а я — на своей». Николай дал свое согласие. В личных отношениях двух императоров наступила некоторая разрядка. 23 сентября из своего охотничьего угодья в Роминтене Вильгельм писал Николаю, что он только что посетил литовский городок Виститтен — на российской территории — с гуманитарной миссией: там случился большой пожар, сгорело много домов, и надо было помочь погорельцам. По словам Вильгельма, «они там меня приняли за русского генерала, возможно за самого генерал-губернатора — я был в форме моего гренадерского санкт-петербургского полка!». Далее в письме он поделился своими горестями: «Я вчера ходил на охоту, но зря: появился волк и разогнал всех оленей… Попытаюсь добыть меха для моей драгунской формы…»

О Гогенлоэ все как будто забыли. Посылка войск в Китай, назначение Вальдерзее — обо всем он узнавал последним. 16 октября он подал прошение об отставке. Дорога для Бюлова была открыта.

ГЛАВА 11 БЮЛОВ

I

Вильгельм задним числом утверждал, что назначение Бюлова не было заранее решенным делом. Среди прочих возможных преемников Гогенлоэ всплывали имена его кузена Лангенбурга, а также Гатцфельдта. В ходе беседы кайзера с баварским посланником, графом Лерхенфельдом, последний высказал мнение, что новый канцлер не должен быть выходцем из Южной Германии. Именно тогда ему в голову и пришла мысль о Бернхарде фон Бюлове, писал Вильгельм. Новый канцлер был пруссаком, уроженцем Мекленбурга, правда, без налета присущей обитателям этого медвежьего уголка рейха провинциальности. Он был молод по сравнению со своими предшественниками, женат на итальянской аристократке. Эффектная дама училась музыке у самого Листа. Его отличал острый, хотя и несколько поверхностный, интеллект. Он любил пересыпать свою речь разными изречениями на латыни — в этом отношении с ним соревноваться мог, пожалуй, лишь сам кайзер. Назвать его типичным юнкером было невозможно.

Баронесса фон Шпитцемберг одобрила выбор кайзера. «Бюлов сделан не из железа, — писала она, — но это и к лучшему; иначе его быстро сомнут и сломают». Он, несомненно, обладал качествами государственного деятеля недюжинного масштаба. Не только из уст его приятеля Эйленбурга можно было впоследствии услышать, что, останься он в ближайшем окружении Вильгельма, и мировой войны не было бы. Бюлов сам охотно повторял эти слова, угрожая судебным преследованием в отношении любого, кто осмелился бы заявить, что его политика ничуть не отличалась от политики Бетман-Гольвега. Примерно то же утверждал и посол в Вашингтоне Бернсторф. Даже Вильгельм признавал, что в сохранении мира в условиях развязанной Тирпицем гонки морских вооружений была немалая заслуга Бюлова.

Издатель письменного наследства Бюлова вообще позволяет себе совершенно категоричное суждение: «Абсолютно очевидно, что он предотвратил бы развязывание мировой войны». В подтверждение был приведен отрывок из его письма, датированного 6 ноября 1905 года, в котором говорилось:

«Если Россия объединится с Англией, это будет означать открытие направленного против нас фронта, что в ближайшем обозримом будущем приведет к большому международному военному конфликту. Каковы были бы его последствия? Выйдет ли Германия победительницей из этой катастрофы? Увы, скорее всего Германия потерпит поражение, и все кончится триумфом революции».

Не только сторонники Бюлова высказывали столь лестные для него оценки. Мнение, что он мог бы удержать Германию от сползания в военный кошмар, разделял и Гольштейн, несмотря на то что Бюлов был главным виновником краха его карьеры. Наконец, упомянем о словах итальянского короля Виктора Эммануила, с которыми тот обратился к Бюлову в декабре 1914 года: «Если бы Вы были в Берлине, всей этой глупости не случилось бы». Верно: у Бюлова была заслуженная репутация человека, умевшего выпутываться из трудных ситуаций. Но это умение в немалой степени определялось полным отсутствием у него каких-либо моральных принципов.

Последнее обстоятельство дало основание и для более критических оценок этой личности. Так, согласно мнению графа Монтса, его преемника на посту посла в Риме, Бюлов «обхаживал всех и всех предавал. Он страшно боялся России и был буквально влюблен в Италию — эти чувства и стали основой его личной политики, в водоворот которой позволили себя втянуть Гольштейн и Его Величество, — последний, впрочем, время от времени находил в себе силы этому сопротивляться».

Монтс считал, что в условиях, когда Париж и Петербург вели курс на войну, Бюлов никак не мог ее предотвратить. Для него на первом месте всегда стоял вопрос о личной власти. Кайзер и канцлер порой спорили, в чем-то уступал один, в чем-то другой, но, в общем, Бюлов научился довольно ловко приспосабливаться к неожиданным поворотам во взглядах кайзера относительно войны и мира. Позиция кайзера была противоречива: он любил воинствующую риторику, но следовал заповедям бонапартизма — найти внешнего врага и создать культ национального величия на основе противостояния исходящей от него угрозе. К тому же Вильгельм хорошо помнил о судьбе Наполеона III, чтобы решиться попытать счастья на поле боя.

Первое время Вильгельм был в восторге от нового канцлера. Впрочем, «медовый месяц» он пережил и с двумя его предшественниками, но идиллия в отношениях с Бюловом длилась достаточно долго. Степень близости их отношений характеризует тот факт, что у кайзера был ключ от черного хода во дворец канцлера и он мог запросто навестить того после своей утренней прогулки по Тиргартену. «Я предоставляю Бернхарду Бюлову полную свободу действий; с тех пор, как он есть у меня, я могу спать спокойно», — писал Вильгельм Эйленбургу. Гольштейн, который определял политику в начальный период канцлерства Бюлова, отзывался о кайзере как об «импульсивном, прискорбно поверхностном господине, абсолютно не имеющем понятия ни о международном праве, ни о политических прецедентах, ни о дипломатической истории, и менее всего — о том, как надо себя вести с людьми». Британскому послу Эдварду Гошену он посоветовал относиться к кайзеру как к капризному ребенку или просто придурку. Известно, что он неоднократно ставил вопрос об отрешении кайзера как помешанного. Некоторые считали, впрочем, что эти характеристики вполне подходят самому Гольштейну. Вильгельм позднее заявлял, что он предупреждал Бюлова насчет злокозненной сущности Гольштейна. Тот вряд ли нуждался в таких предупреждениях: Бюлов умел держать в рамках Гольштейна — «серого кардинала» германской дипломатии. Вильгельм явно не проявил должной бдительности в отношении человека, который регулярно снабжал журналиста Гардена материалами, компрометирующими окружение монарха. Компромат на нового канцлера имелся. Речь шла о шкатулке с любовной перепиской между супругой Бюлова и польским пианистом и композитором Карлом Таузигом. История была старая: Таузиг скончался в 1871 году в возрасте 30 лет, но все же…

II

Англо-германские отношения переживали не лучшие времена. Продолжалась война с бурами. В Великобритании господствовали настроения джингоизма. В Германии симпатии к бурам приняли масштабы общенациональной эпидемии. Речь, произнесенная Вильгельмом 18 октября 1900 года в Гамбурге по случаю спуска на воду линкора «Карл Великий», отнюдь не способствовала разрядке напряженности: он вновь высказался насчет «жгучей необходимости для Германии иметь мощный военно-морской флот». В конце года произошел эпизод, немало порадовавший Вильгельма и Тирпица: англичане захватили два германских парохода и под конвоем отвели их в свой порт. Кто-то даже предложил дать медаль британскому офицеру, осуществившему эту акцию: теперь шансы на принятие рейхстагом второго закона о флоте значительно увеличились. В разговоре с французским послом кайзер прибег к языку скрытых угроз: «В нынешних обстоятельствах я вынужден соблюдать строжайший нейтралитет. Прежде всего мне надо создать флот, и лет через двадцать я буду говорить другим языком».

Тирпиц, ближайший соратник Вильгельма в организации флота, был личностью своенравной; иметь с ним дело было нелегко — даже кайзеру, который привык к беспрекословному послушанию. «У него замашки Бисмарка, со мной это не пройдет», — так отозвался однажды Вильгельм о своем гросс-адмирале. Цель Тирпица была достаточно амбициозной: тридцать восемь линейных кораблей плюс соответствующее число вспомогательных судов. Увлечение флотской романтикой захватило и сугубо сухопутных немцев из Южной Германии, включая даже эльзасцев. Тирпиц считал это заслугой кайзера, для которого строительство мощного флота было помимо всего подходящим лозунгом для сплочения нации. Для адмирала был характерен сугубо прусский подход к делу: поменьше всяких шоу, церемоний, разных там «Кильских недель», поменьше хвастовства и показухи, максимум эффективности и экономии.

Впрочем, ему приходилось мириться с эскападами кайзера — вроде устройства парусных регат и пышных морских фестивалей, а также терпеть его стремление играть роль великого конструктора. Офицеры Главного морского штаба тратили немало времени, доводя до уровня рабочих чертежей многочисленные эскизы и задумки, которые сыпались из Вильгельма как из рога изобилия. Разумеется, ничего путного в результате не получалось. Одним из любимых детищ Вильгельма-конструктора был проект «Гомункул» — торпедный катер с тяжелым вооружением. Тирпиц долго убеждал кайзера отказаться от этого проекта и наконец убедил — в Роминтене во время совместной охоты. Удача не приходит одна — адмирал сумел подстрелить оленя. Отправленная в министерство телеграмма лаконично отразила его приподнятое настроение: «Убил оленя и гомункула».

Тирпиц, как уже говорилось, в совершенстве освоил науку общения с кайзером — он знал, что добиться чего-либо проще в разговоре наедине. Перед охотой Тирпиц всегда договаривался с загонщиками о том, чтобы они не торопились поднимать зверя, а выигранное таким образом время тратил на «обработку» своего собеседника. Из всех охотничьих угодий Тирпиц предпочитал Роминтен: простая здоровая пища, меньше высокомерия со стороны властелина и меньше заискивания по отношению к кайзеру это импонировало Тирпицу, выходцу из среды отнюдь не аристократической. По вечерам читали, декламировали отрывки из любимых произведений. Иногда приглашали полковника из российского гарнизона по ту сторону границы и изводили его вопросами о том, каковы будут его действия в случае начала войны.

Тирпиц разделял многие из традиционно прусских убеждений, в частности о необходимости дружить с Россией. Он считал, что идея войны с восточным соседом — это «кардинальная ошибка нашей внешней политики». Объектом ненависти была для него Великобритания, и именно его влиянием, должно быть, объясняются наиболее буйные приступы англофобии у Вильгельма. После войны Тирпиц написал мемуары, в которых отрицал, что был аннексионистом, но признает, что был совсем не против того, чтобы Фландрия и Зеебрюгге стали самостоятельными государствами под протекторатом Германии.

III

Пока продолжалась война в Южной Африке, шансов на улучшение британо-германских отношений не существовало. Немцы поддерживали буров, англичане считали, что такова позиция германского монарха. Вильгельм тщетно пытался возражать, он указывал на то, что в других странах Европы симпатии к бурам много сильнее и выражаются более явно. В ноябре 1900 года президент Крюгер посетил Францию и был принят на правительственном уровне. Когда же он в следующем месяце прибыл в Берлин, Вильгельм демонстративно отказался встретиться с ним. Популярности кайзера в стране это не способствовало; немецкая печать отреагировала кислыми комментариями. Позднее, когда в своем интервью «Дейли телеграф» кайзер подтвердил, что не сочувствовал бурам, его слова вызвали бурю возмущения в Германии, что, в свою очередь, едва не стоило ему трона. Отказываясь от контактов с бурами, кайзер охотно беседовал на военные темы с английскими дипломатами. Бригадир Уоллскурт Уотерс, который только что заступил в должность британского военного атташе в Берлине, вспоминает о разговоре с Вильгельмом. Кайзер дотошно расспрашивал дипломата о преимуществах новой защитной формы — хаки, которая была новинкой для армии.

Жена другого английского дипломата, Сьюзан Таунли, дама, которая, по ее собственному признанию, была в курсе всех берлинских сплетен, рассказывает удивительную историю: в одно прекрасное утро Вильгельм, преодолев слабое сопротивление служащих британского посольства, ворвался прямо в спальню посла, Фрэнка Ласкелля, чтобы ознакомить его с продуктом своего творчества — составленным им лично планом кампании, который наконец должен был принести англичанам победу над бурами. Сам посол, который за долгое время пребывания в Берлине уже научился воспринимать все стоически, был ошарашен. Таунли следующим образом передает его рассказ об этом эпизоде: «Представьте себе, я в постели, еще наполовину сплю, неумыт, небрит, раздет, не знаю, где халат и тапочки. В комнате духота, больше всего хочется ее проветрить, а как до окна добраться?» Достопочтенный джентльмен предложил незваному гостю сигарету, но тот отказался. «Он припечатал меня к подушке и разложил на одеяле какие-то листки и карты, которые принес с собой», — продолжал посол свой горестный рассказ. Каким-то образом ему удалось вынырнуть из постели, накинуть халат и распахнуть окно, но не тут-то было: «Кайзер заявил, что я простужусь, заставил меня снова улечься в постель и начал рассказывать свой план кампании». Закончив, он потребовал, чтобы посол немедленно отправил в Лондон принесенные им бумаги, встал и направился к выходу. Бедняга посол решил проводить его до ограды посольства — как был, в халате и тапочках. На Вильгельм-штрассе кайзера ожидал его телохранитель — в полной военной форме. Вильгельм, царственным жестом указав в сторону Ласкелля, произнес: «Ну и вид!» — и был таков.

При дворе был объявлен траур по случаю кончины великого герцога Веймарского, но 18 января 1901 года исполнялось двести лет Пруссии, и Вильгельм накануне великого дня объявил об окончании траура. Известный нам «Фестилауф» написал сценарий торжественного представления, которое должно было состояться в здании оперы. Празднества предполагалось продолжить, но 19-го пришло известие о серьезном ухудшении состояния здоровья королевы Виктории. Герцог Коннаут, прибывший в Берлин как официальный представитель Великобритании, был срочно вызван в Лондон. Кайзер заявил Ласкеллю, что он поедет вместе с Коннаутом: «Я уже приказал подготовить мой поезд, и мы поедем вместе. Я уже информировал принца Уэльского, попросив его сообщить для публики, что я еду не как кайзер, а как ближайший родственник, как внук». Вильгельм рассчитывал использовать визит для налаживания англо-германских отношений, но с британской стороны, надо сказать, его импровизированное решение не вызвало большого энтузиазма. Вильгельм считал, что воду мутит супруга Берти, ярая антипруссачка Александра, которая так и не простила Гогенцоллернам войны 1864 года. Свои мысли на этот счет кайзер выразил, как всегда, кратко и четко: «Опять эта чертова баба; мужика ей не хватает!»

Погода была солнечная, но море сильно штормило. Вильгельм телеграфировал Бюлову о своих ощущениях, разумеется, не самого приятного свойства: «Немногочисленные пассажиры все куда-то попрятались. Я шесть часов провел на палубе; свежий морской воздух — это все, что мой организм мог принять в себя; лучше так и не стало». Поезд прибыл на вокзал Виктория, и дверь купе открылась; какой-то, по выражению Вильгельма, «простой человек» снял шляпу и промолвил: «Спасибо, кайзер!» Принц Уэльский, прибывший для встречи почетного гостя в форме прусского офицера, тут же заметил: «Да, именно таково общее мнение. Мои соотечественники никогда не забудут того, что Вы с нами в этот час». В мемуарах Вильгельм с явной горечью прокомментировал это высказывание «дяди Берти»: «Забыли, и очень скоро!»

Берти хотел, чтобы на следующий день, перед поездкой в Портсмут, Вильгельм встретился с лордами Солсбери и Лэнсдауном. Кайзер отнесся к предложению со всей серьезностью: «Да сподобит меня Господь найти правильные мысли и слова и выразить их должным образом на благо обеих наших стран». Чемберлен, присутствовавший на беседе, заявил, что времена «блестящей изоляции» остались в прошлом и что Британия должна присоединиться либо к Тройственному союзу, либо к Франции с Россией. Он выразил надежду, что события будут развиваться по первому варианту. Вильгельм радостно сообщал Бюлову: «Итак, кажется, они будут действовать так, как это соответствует нашим пожеланиям».

Кайзер заявил, что он не хочет привлекать излишнего внимания своим присутствием и готов вернуться в Лондон, если таково пожелание хозяев. Однако 22 января состояние королевы резко ухудшилось. Ее личный врач доктор Рейд и Вильгельм вдвоем остались у ее постели, поддерживая умирающую в полусидячем положении, причем в отличие от врача кайзер даже не мог переменить руку. Так прошло два с половиной часа. Говорили, что королева приняла Вильгельма за Фрица, но это вряд ли так: она почти не выходила из бессознательного состояния. В шесть тридцать все было кончено. Как позднее писал Вильгельм, она «тихо скончалась у меня на руках».

У «дяди Берти» были срочные дела в Лондоне, и в Осборне все заботы пали на плечи Вильгельма — «уникальный случай, когда германскому монарху довелось управлять какой-то частью Англии — хотя бы неформальным образом». Кайзер выразил готовность лично перенести тело усопшей в гроб. Трудно сказать, как бы он справился с этим одной рукой, но выручили сыновья Виктории. Один из них позднее растроганно поведал Мари фон Бунзен: «Я не знаю, как бы мы справились без него». Именно Вильгельм настоял на том, чтобы гроб водрузили на расстеленный «Юнион Джек»; позже он захватил его с собой в Берлин — в качестве сувенира.

27 января служащие германского посольства вместе с членами британской королевской семьи собрались на борту «Гогенцоллерна», чтобы отпраздновать очередной день рождения Вильгельма. Мероприятие было не ко времени — в Великобритании был объявлен национальный траур, и англичан начинало раздражать намерение кайзера задержаться в стране. В Германии тоже были недовольны, разумеется, по иной причине: немцы восприняли случившееся в Великобритании довольно равнодушно, и поведение Вильгельма было им непонятно. Сам Вильгельм не замечал ничего странного в своем поведении, а отношение соотечественников к смерти его бабушки вызвало у него возмущение. Баронесса фон Шпитцемберг отмечает, что для кайзера «тактичнее было бы оставить своего дядю наедине в тот момент, когда тот наконец дождался трона», но упустить случай поучаствовать во всех пышных церемониях, которые были связаны с восшествием на престол нового монарха, — нет, Вильгельм тогда не был бы Вильгельмом!

На похоронах он гарцевал рядом с «дядей Берти» на великолепном белом коне. К тому времени уже все знали, что именно он оставался с королевой в последние минуты ее жизни, и ему довелось испытать редкий прилив доброжелательности со стороны лондонской толпы. Даже пресса Хармсуорта промямлила что-то насчет «друга, который познается в беде». Эффект, произведенный телеграммой Крюгеру, кажется, начал забываться. Репутацию Вильгельма повысило еще одно обстоятельство — лошади, тянущие катафалк, вдруг встали, и никакими усилиями их не удавалось сдвинуть с места. Вмешался немецкий гость: и он разнуздал заупрямившуюся лошадь, затем вновь взнуздал ее — этого оказалось достаточно, и процессия двинулась, толпа разразилась криками восторга по адресу кайзера.

Вильгельм оставался в Англии до 4 февраля; даже англофобка Дона начала проявлять недовольство. В честь кайзера в Мальборо-Хаусе был устроен торжественный обед. Выступая с ответным тостом, Вильгельм предложил поднять бокалы за нового короля (большого любителя спорта и женского пола, за что тот получил прозвище Эдуард Ласковый). Вильгельм счел своевременным затронуть тему общей миссии Германии и Великобритании:

«Я верю, что самим провидением предопределено, что обе наши великие нации, породившие таких личностей, как Шекспир, Шиллер, Лютер и Гете, ожидает великое будущее. Я верю, что обе нации, происходящие от одних и тех же предков — тевтонов, постепенно научатся лучше понимать друг друга, что они будут вместе охранять мир во всем мире. Мы должны создать англо-германский союз, причем вы будете присматривать за морями, а мы — за сушей. При наличии такого союза ни одна мышь в Европе не сможет пискнуть без нашего соизволения, и все нации со временем осознают необходимость общего сокращения своих вооружений».

IV

Жизнь Вильгельма шла в очень быстром темпе, однако ход событий в ней подчинялся довольно строгой рутине. В начале каждого года наступало время берлинского сезона: Вильгельм переезжал из Нового Дворца в Потсдаме в Берлинский замок — гигантское здание в стиле барокко. Проходила ежегодная церемония вручения орденов Черного орла, затем, 27 января, — празднование очередного дня рождения монарха, после чего начинался сезон зимних балов. Кайзеровский двор представлял собой жалкое зрелище; сам Вильгельм признавал, что в сравнении с Лондоном или Веной Берлин производил впечатление «тоскливой пустыни». Это было следствием отчасти чрезмерно строгого этикета, отчасти — новизны роли Берлина как национальной столицы. Многие представители знати предпочитали более традиционные культурные центры, берлинские гостиницы оказывались заполненными юнкерами-провинциалами, блеска берлинскому свету они придать не могли.

Впрочем, блистать при дворе Вильгельма и Доны было и без того нелегко. Супруга кайзера, как уже отмечалось, была воплощением ханжества и манерности. Современные американские танцы были под строжайшим запретом, курение, алкоголь и даже еда вволю не слишком приветствовались. Угоститься чем Бог (вернее — кайзер) послал можно было только после того, как закончит трапезничать монаршая чета. Бывало так, что блюд хватало не для всех. Дети, которых сажали подальше от кайзера и императрицы, зачастую оставались голодными; выручали личные связи с кухонной обслугой. В отличие от своего дядюшки Вильгельм не был гурманом, не понимал толка ни в устрицах, ни в икре, предпочитал совсем простую пищу. Он не имел пристрастия к алкоголю, не терпел пьяниц, но порой снисходительно относился к возлияниям в дружеской компании, особенно во время «северных экспедиций».

Кайзер был не таким ханжой, как его супруга. Сьюзан Таунли как-то заметила, что юбка на статуе богини победы, венчавшей колонну Победы в Тиргартене, пожалуй, слишком коротка. Вильгельм через ее брата передал ей свое мнение: «Скажите леди Сьюзан, что моя Победа одета по моде». Тем не менее он был строгим ревнителем нравов, в чем пришлось убедиться и некоторым членам его семьи. Когда принц Иоахим Альбрехт увлекся какой-то актриской, сумевшей до того женить на себе одного немецкого барона (причем где, подумать только, это случилось — в лондонском пригороде Брикстоне!), влюбленный был тут же сослан в Юго-Восточную Африку. Принц вопреки приказу кайзера вернулся и вступил в законный брак с предметом своей страсти. Наказанием ему стало увольнение из армии.

Вильгельм мечтал превратить свою столицу в нечто достойное. По его распоряжению в центре Берлина было снесено немало старых зданий, на их месте были разбиты бульвары, пролегли трамвайные маршруты и возникли строения в романском и готическом стилях. Появилось много новых храмов, среди которых можно отметить те, что были воздвигнуты в память кайзеров Вильгельма и Фридриха, императрицы Августы, а также Гарнизонную церковь в Потсдаме. Эрнст Ине на самой оконечности Острова музеев построил музей кайзера Фридриха (ныне — музей Боде); это здание, задуманное как мемориал в честь отца Вильгельма, может с определенным основанием считаться лучшим творением архитектора. Ине получил заказ на строительство нового здания Национальной библиотеки, которое было закончено перед началом мировой войны.

Вильгельм проявлял особый интерес к возведению новых отелей-дворцов. Он оказывал особое покровительство Лоренцу Адлону. Торжественное открытие гостиницы, названной по имени ее владельца, состоялось 23 октября 1907 года, кайзер лично разрезал ленточку у входа. В отеле разместилось избранное общество, прибывшее на церемонию бракосочетания принцессы Виктории Луизы, которая состоялась 24 мая 1913 года. Ранее на этом месте стоял Редерн-палас работы архитектора Шинкеля; Вильгельма тщетно пытались отговорить от сноса творения величайшего архитектора Пруссии. Другим любимым детищем Вильгельма был «Эксельсиор» — шикарная гостиница у Ангальтского вокзала, вдохновившая позднее Викки Баум на написание романа «Люди в отеле». Его владельцу, Курту Эльшнеру, Вильгельм присвоил чин «коммерциенрата».

Сьюзан Таунли верно отметила, что Вильгельма сильно угнетало отсутствие вкуса и лоска у людей, его окружавших. Особенно его раздражали придворные дамы. Она писала: «Я думаю, он понимал, что между Берлином и Парижем или Лондоном — такая же разница, как между пивом и шампанским. Он был бы не прочь дополнить немецкую основательность некоей толикой галльской пикантности». После обмена колкостями с кайзером на платформе вокзала в Маарне она констатировала: «Я считаю, что как личность он просто очарователен».

Вильгельму не довелось насладиться прелестью домашнего очага на английский лад, но зато у него было изобилие собственных замков — 69. Так что, если бы он еженедельно переезжал из одного замка в другой, за год он не смог бы побывать в каждом. По мнению Мюллера, морского офицера, который стал почти неразлучным спутником кайзера, тот слишком увлекался всяческими разъездами и переездами: «Сегодня один замок, завтра — другой, сегодня — поезд, завтра — линкор, или яхта, или пассажирский пароход — либо „ГАПАГа“, либо „Северогерманского Ллойда“, Лондон, Вена, Венеция, Лиссабон, Танжер, Неаполь, Швеция, Норвегия, Финляндия — все сливается. Относительно спокойные дни выдаются только на Корфу, во время „северных экспедиций“ или когда на неделю забираемся в Роминтен». Порой Вильгельм в буквальном смысле слова терял счет времени. Мюллер вспоминает один из своих диалогов с кайзером: «Какое сегодня число? — Девятое, если Ваше Величество не прикажет, чтобы было другое». Правда, такие диалоги случались нечасто.

Весна приносила с собой изменение жизненного ритма. Начиная с 1907 года первым пунктом в весеннем расписании кайзера стало посещение острова Корфу; оттуда начинался средиземноморский круиз (он вошел в практику несколькими годами раньше). Потом кайзер отправлялся в свой новый замок в эльзасском Урвилле, далее начиналась подготовка к «Кильской неделе». В июле — очередная «северная экспедиция», после которой кайзер присутствовал на регате в Коу. Следующим событием был театральный фестиваль в Висбадене, в конце августа вся семья уезжала на отдых на Вильгельмсхоэ (взгорье близ Касселя), где Вильгельм имел возможность вспомнить свои школьные годы. Сентябрь был предназначен для маневров. В октябре начинался охотничий сезон: сначала кайзер отправлялся в поместье какого-нибудь силезского магната, потом — на неделю в Роминтен, на границу с Россией, заканчивался сезон охотой на лис в Донауэшингене. Зимой постоянными резиденциями кайзера были Потсдам и Берлин.

Вильгельм был наполовину англичанином, возможно, именно по этой причине он испытывал естественную для обитателей Альбиона тягу к спорту. В Вильгельмсхоэ был устроен теннисный корт, и в подражание своим ганноверским родственникам кайзер уделял должное внимание своей яхте. Команда «Метеора», включая коков, до 1906 года была чисто британской, но затем из уважения к националистическим чувствам немецких бюргеров ее заменили на немецкую. Сухорукость ограничивала возможности кайзера, а Дона категорически запретила ему летать на аэроплане. Для стрельбы он мог использовать карабин не более двадцатого калибра, верховая езда была для него мукой. Ему требовалась специально тренированная лошадь; когда кайзер посещал Англию, туда заранее доставляли одну из них. В Танжере он не смог подняться в седло знаменитого берберского скакуна; того пришлось уложить, чтобы кайзер мог сесть в седло. По улице коня вели два адъютанта. Вильгельм мог упасть при резком движении коня.

Вильгельм очень любил играть в карты, особенно в немецкий скат, но, как непочтительно замечает Мюллер, играл он довольно скверно. Карты помогали коротать вечера после охоты. Во время войны кайзера нередко можно было видеть за карточным столом с неизменными партнерами — Линкером, Валентини и Мюллером. Вероятно, это был способ отходить от общества супруги, которая обычно сопровождала Вильгельма в Роминтен или Губертусшток. Ее попытки стать постоянной участницей «северных экспедиций», правда, быстро прекратились. В Роминтене Вильгельма усиленно обхаживал князь Рихард цу Дона-Шлобиттен, представитель одной из старейших династий Восточной Пруссии. Мюллер называл его «шефом охотничьего кабинета» кайзера. Видимо, не без его участия была проведена «механизация» охотничьего хозяйства в отдаленном прибалтийском поместье кайзера. Место дрожек заняли автомобили, все было опутано телефонными проводами, так что охотники могли получать своевременное предупреждение о появлении дичи. Чтобы не спугнуть ее, по земле для стрелков были расстелены войлочные маты.

Мюллер подробно расписал события двух дней в жизни кайзера — в качестве примера обычного для него распорядка. Время — декабрь 1904 года, место действия — Берлин. 3-го числа после завтрака — прогулка с канцлером в Тиргартене; на ходу Вильгельм заслушивает доклад о состоянии флотских дел; затем — визит к английскому художнику Коупу в Монбижо. Потом кайзер присутствует на крестинах, после чего посещает еще одного художника — итальянца Витторио Маттео Коркоса. Перерыв на чай, и вечер с офицерами ландвера в Темпельгофе. В одиннадцать он возвращается домой, в замок. На следующий день после завтрака — освящение церкви в рабочем районе Гезундбруннен, на севере Берлина; во избежание инцидентов Вильгельм отправляется туда с солидной охраной — весьма разумная предосторожность. В замке он принимает кубинского посланника и художника — мариниста Вилли Штевера. Он обедает со статс-секретарем фон Рихтгофеном, совершает прогулку по Тиргартену и ужинает со своим театральным интендантом фон Хюльзеном. Отходит ко сну в половине первого ночи.

В середине дня Вильгельм имел обыкновение поспать. Мюллер жаловался, что этот обычай, очевидно, полезный для здоровья кайзера, создавал трудности для его окружения: вечером он был свеж как огурчик, а остальные клевали носом. Посол Меттерних прославился умением засыпать с открытыми глазами; Мюллер, по его собственному признанию, тоже порой не мог избежать объятий Морфея. Если не происходило чего-либо экстраординарного, в библиотеке замка после ужина устраивалось чаепитие. Вильгельм вслух зачитывал заинтересовавшие его места из документов и приготовленных для него газетных вырезок. Женщины — в частности, Дона, — занимались в это время вязанием. Все было очень по-бюргерски. Курить мог только сам кайзер. Однажды супруга обратилась к Вильгельму с вопросом: «Не пора ли идти спать?» Последовала сердитая реплика: «Ну а что еще делать — такая скучища!»

Длительное пребывание в обществе кайзера не каждый мог вынести. Начинались даже проблемы со здоровьем. На бравого моряка Мюллера плохо подействовали длительные обеды, ужины и особенно «пивные вечера». Дело было не только в количестве поглощаемой пищи; несварению желудка немало способствовали шуточки хозяина, его дружеские похлопывания по спине — и ниже, а также проповеди капеллана Людвига Генса — настоящего византийца по своей натуре. В конце апреля 1906 года Мюллер запросил отпуск по болезни. В сентябре нагрузки, связанные с присутствием на маневрах, вызвали рецидив. Едва он успел кое-как оправиться, начался охотничий сезон с его бесконечными ночными бдениями за картами. В январе день был короткий, так что обеды плавно перетекали в ранний ужин. Мюллер как-то протянул еще год, но во время «Кильской недели» 1908 года даже Вильгельм обратил внимание на то, что с шефом его морского кабинета творится что-то неладное: «Боже! Да Вы жутко выглядите! Я отсылаю Вас домой, чтобы Вы немного округлились!» Сочувствие кайзера запоздало: Мюллеру пришлось лечь на операцию — резекция желудка!

V

При дворе не часто можно было увидеть знаменитых художников и музыкантов, но это не означало, что Вильгельм был равнодушен к искусству. Мольтке и Хелиус услаждали его игрой на пианино, у одной из фрейлин Доны — госпожи фон Герсдорф — был неплохой голос. Вильгельму нравились хоралы, он охотно слушал оркестровую музыку, а на своей яхте выступал даже в качестве дирижера. Первоначальное увлечение Вагнером сменилось охлаждением; возможно, тут сказалось влияние матери — она не переносила автора «Кольца Нибелунгов». Сам он объяснил свое разочарование в Вагнере тем, что тот не популярен в народе — Вильгельм ни разу не слышал, чтобы какой-нибудь уличный торговец насвистывал мелодию из оперы. Он пытался заказать оперу у Сен-Санса, но тот отклонил почетное предложение. Зато выручил Леонкавалло, сочинивший «Роланда Берлинского» по мотивам исторического романа Виллибальда Алексиса. По сюжету там осмеивался бургомистр — Вильгельму это очень понравилось, он буквально отбил ладони, хлопая исполнителям. Особенно ему импонировала итальянская опера с ее проникновенными ариями. В замке концертировали композитор Эдвард Григ и скрипач Йозеф Иоахим. Остряки говаривали, что кайзер появляется в театре всегда одетый как персонаж спектакля — в форме главного егеря, когда смотрит «Вольного стрелка», или в форме адмирала в «Летучем голландце».

Он любил живопись Менцеля, особенно его полотна на исторические сюжеты. Когда художник скончался в возрасте девяноста лет (это случилось 9 февраля 1905 года), Вильгельм устроил для него пышные похороны: гвардейцы королевской охраны в мундирах времен Фридриха, море знамен, скрипичный квартет под руководством Иоахима в Старом музее, детский хор, исполняющий кантату Бетховена, сам кайзер в траурной процессии за гробом всопровождении своих генералов — такие почести ранее оказывались только покойному Мольтке.

Портреты Вильгельм имел обыкновение заказывать у модного тогда в Европе венгерского живописца Ласло. Какое-либо постоянство в его вкусах трудно обнаружить — обычно кайзер следовал рекомендациям своего окружения. Для своей резиденции «Ахиллейон» на острове Корфу он накупил дешевых акварелей. Наибольшее удовольствие ему доставляли морские виды на картинах Зальцмана, Бордта и норвежца Ганса Даля.

Привлекало кайзера монументальное искусство, он любил составлять архитектурные проекты. Во время разного рода заседаний и встреч, которые он считал скучными, он частенько рисовал или чертил что-нибудь на оборотной стороне конвертов или документов. Советники делали вид, что ничего не замечают. «Зачем портить ему удовольствие?» — однажды резонно заметил по этому поводу Мольтке. Видимо, сказывалась наследственность: не только для Викки, но и для его двоюродного дедушки, Фридриха Вильгельма IV, была характерна та же манера. Любимым занятием Вильгельма было проектирование разных новинок для военно-морского флота, но однажды он создал эскизный проект памятника Колиньи во Вильгельмсхафене. Он покровительствовал скульпторам Вильгельму Хаверкампу, Иоханнесу Гетцу, Максу Унгеру (изваянную последним 18-метровую статую Фритьофа он подарил норвежскому королевству) и, конечно, своему старому приятелю Эмилю Шлитц-Герцу. Не повезло Густаву Эберлейну: кайзер счел, что тот не проявил к нему достаточного почтения, и решил лишить его официальных заказов. Явным фаворитом оставался Бега. Вильгельм пребывал в полной уверенности, что берлинская школа скульпторов вполне может составить конкуренцию корифеям итальянского Ренессанса.

В 1901 году Вильгельм наконец торжественно открыл свою «Кукольную аллею» в Тиргартене. Великие, по мнению кайзера, современники изображали исторических персонажей. Вильгельм предстал в образе Фридриха Великого, Эйленбург — в образе рыцаря Венда фон Ильбурга, и так далее. Самым забавным было перевоплощение художника Генриха Цилле в Венделина фон Плото (статую изваял Август Краус). Выступая на церемонии открытия «Пуппеналлее», Вильгельм воспользовался случаем, чтобы изложить свои взгляды на социальные функции искусства, которое должно служить интересам общественного блага:

«Высшая миссия нашей культуры состоит в том, чтобы стремиться к идеалу. Если мы хотим оставаться образцом для других наций, мы должны добиться того, чтобы к культуре приобщился весь наш народ, чтобы она проникла в самые низшие слои населения. Достигнуть этого можно только в том случае, если искусство протянет народу руку, чтобы поднять его до должного уровня и не опустить до уровня сточной канавы».

Вильгельм отдавал себе отчет, что «Кукольная аллея» нравится далеко не всем, он отчаянно защищал свое детище, без лишней скромности проводя параллель между рейхом и античной Грецией: «Когда я, будучи ребенком, посетил со своей матерью Афины и увидел творения древних греков, увековеченные в мраморе, я понял, каким мощным стимулом для развития патриотизма может стать история страны, запечатленная в камне…»

Сравнение можно продолжить: известно, что в Афинах, кажется, Алкивиад однажды ночью перебил множество статуй, и в Берлине случилось то же самое. По приказу Вильгельма в парке был установлен постоянный полицейский пост для наблюдения за статуями.

Вильгельм, упоминая «искусство сточной канавы», имел в виду творчество художников-реалистов: Скарбина, Балушека, Либермана, Лейстикова, — он не любил их. Фаворитами Вильгельма были Вернер, Бега и Ине. Вернер, в частности, стал активным участником похода против «грязи в искусстве»: занимая пост директора Берлинской академии, всячески препятствовал попыткам студентов экспериментировать в плане поиска современных сюжетов.

Ине был открытием Викки, и в данном случае Вильгельм проявил достаточно сыновнего почтения, чтобы продолжить монаршее покровительство этому архитектору. Кайзер присвоил Ине дворянский титул. Мари фон Бунзен выразила то мнение, что кайзер своими ценными указаниями буквально «задергал» зодчего, что отрицательно сказалось на его творчестве. Надо сказать, что коллегам Ине доставалось ничуть не меньше. Бюлов намекнул кайзеру, что законы художественного творчества определяет сам художник и диктовать их недопустимо. Характерна ответная реплика Вильгельма: «Но можно помешать ему пойти по неверному пути». Кайзер был щедр к людям искусства. Деньги всегда находились. Когда возник вопрос, из какого камня строить какой-то музей — из песчаника или известняка (последний был дороже), Вильгельм категорически заявил: «Это строится на века, так что материал надо выбрать самый лучший». Он не очень разбирался в чертежах, и это порой приводило к курьезам. Рассматривая проект здания «Общества кайзера Вильгельма», он заметил в верхней части листа ватмана знак — звездочку и решил, что речь идет об элементе архитектурного ансамбля. Разубедить его оказалось невозможным, несмотря на то что деталь в общей композиции выглядела совершенно нелепо.

Роль арбитра изящных искусств Вильгельма не удовлетворяла; он хотел большего — творить. Он придумывал фасоны одежды — для себя и своей супруги, и надо сказать, иногда получались очень интересные модели. Как и Фридрих Великий, Вильгельм правил проекты общественных зданий и сооружений, а некоторые исполнял самолично. Примером может служить конструкция фонтана в рабочем районе Фридрихсхайн. Патер Науман по этому поводу выразился с присущей ему высокопарностью: «Кайзер дарит Фридрихсхайну проект фонтана. Он не только Верховный главнокомандующий, глава Дипломатической службы, покровитель Палаты торговли, промышленности и сельского хозяйства, высший иерарх евангелической церкви, но и высший покровитель наук и арбитр искусств. Перед ним склоняют колени Арес, Афина, Посейдон, Аполлон и все музы».

Терра инкогнита была для него художественная литература. По мнению Мари фон Бунзен, «в германской литературе он вообще не разбирался». Величайший немецкий писатель того времени Гауптман был ему ненавистен, он предпочитал сентиментально-националистические «творения» Густава Френссена, Иорна Уля и Карла Шенхерра. Последнего он называл «настоящим немецким писателем нашего времени».

Что касается проповедников, то Мюллер лучшим из них считал Эрнста фон Дриандера. Вильгельм сам иногда выступал с проповедями, которые для него писали другие, чаще всех — Людвиг Гене, ярый англо- и франкофоб, который совмещал свою должность при дворе с функцией капеллана в гвардейском корпусе. Вильгельм был двойственного мнения о католицизме. Он не разделял основные положения доктрины, но ему импонировал характерный для католиков пышный церемониал и то, в какой строгости они воспитывали своих детей. Влияние католической помпезности было очевидно во время церемонии освящения нового кафедрального собора в Берлине, которая состоялась в феврале 1905 года. Присутствовавшие протестантские пасторы испытали шок.

VI

В отношении к одному католику — австрийскому вельможе Максу Фюрстенбергу — Вильгельм испытывал нежные чувства. Со временем тот стал оттеснять Эйленбурга в качестве объекта привязанности кайзера. Немало способствовало и то обстоятельство, что новый фаворит Вильгельма старался не привлекать особого внимания к своей конфессиональной принадлежности — во время «северной экспедиции» он просыпался раньше всех, чтобы успеть незамеченным сходить к мессе. После смерти своего двоюродного брата Макс унаследовал обширное поместье в баденском Донауэшингене, которое стало для кайзера излюбленным местом охоты на лис. Впервые Вильгельм побывал в имении Фюрстенберга в 1900 году, хотя их знакомство состоялось намного раньше — в 1893 году в Вене. Во время первого посещения Донауэшингена на Вильгельма произвело впечатление то, что к его приезду была подготовлена поэма в его честь — в форме поздравления с днем рождения. Неудивительно, что уже через год Фюрстенбергу было дано высочайшее соизволение называть кайзера на ты, а зимой 1904 года ему была предоставлена официальная должность при дворе. Для австрийца-католика это была невиданная честь, по-видимому, Вильгельму импонировал стиль жизни на широкую ногу, характерный для Фюрстенберга. Добром это не кончилось — в 1914 году австрийский магнат обанкротился, что стало своего рода сенсацией.

Вильгельм любил роскошь и богатство, и этим объясняется то, что в его окружении оказалось немалое число промышленных и банковских воротил отнюдь не благородного происхождения (некоторые из них только-только получили дворянские титулы). Это были такие личности, как Крупп, Болен унд Гальбах, ставшие у руля фирмы после смерти Фрица, братья Штуммы, владельцы саарских концернов, Гвиннер и Гельферих из «Дейче Банк», Макс фон Шинкель, не говоря уже о таких представителях силезской знати, как Плесс, Хенкель-Доннерсмарк и Гатцфельдт. Все они — сюда надо причислить и Баллина — проявляли интерес к идее «Срединной Европы» — независимого экономического организма, который должен был стать третьим центром мирового хозяйства — наряду с американским и британским. Некоторые из них шли дальше и выдвигали проекты «Соединенных Штатов Европы». Кайзер еще во времена канцлерства Каприви был горячим сторонником этой идеи; в 1895 году она стала предметом освещения на страницах газеты «Франкфуртер цейтунг». Тогда же с призывами создать экономический союз государств Центральной Европы выступили представители диаметрально противоположных политических течений: социалисты, с одной стороны, пангерманисты — с другой. В феврале 1913 года в этом духе высказывался будущий канцлер Веймарской Германии, Густав Штреземан.

Вильгельм в интервью, которое взял у него французский журналист Сегюр на борту «Гогенцоллерна» в 1901 году, изложил свои планы создания европейского «Таможенного союза» — в качестве «редута против Соединенных Штатов». Насчет участия Великобритании в этом «общем рынке» кайзер высказался весьма двусмысленно. Он заявил, что «островитяне» должны сами решить, хотят ли они играть активную роль в Центральной Европе и бороться против Америки, или нет. В августе 1904 года Вильгельм вернулся к идее «Соединенных Штатов Европы», что можно прочесть в его заметке на полях одного документа. Гольштейн подписал рядом: «Разумеется, под эгидой Германии».

VII

Вероятно, в это время состоялось знакомство кайзера с промышленником и будущим министром иностранных дел Веймарской республики Вальтером Ратенау. На протяжении последующих тринадцати лет этот представитель еврейской интеллектуальной элиты рейха около двадцати раз встречался с Вильгельмом. При первой встрече ему бросился в глаза небольшой размер головы кайзера — как у ребенка. В дальнейшем он так описывает Вильгельма: «Моложавый мужчина, яркий мундир, весь в знаках отличия — довольно забавное зрелище; белые руки в перстнях с разноцветными камнями, на кистях — повязки, нежная кожа, мягкие волосы, белоснежные мелкие зубы. Настоящий принц, очень следит за тем, какое впечатление производит на собеседника, как будто борется с собой постоянно; что-то природное так и хочет вырваться наружу, но он изо всех сил сдерживается. Очень внимателен, не замечает только этой внутренней борьбы в себе самом. Все это даже трогательно…»

Ратенау достаточно высоко оценил интеллект кайзера, но отметил и его слабые стороны: «У кайзера нет понимания трагического элемента в жизни; даже на уровне подсознания этой проблемы для него не существует. Не то чтобы он был наивен, нет, у него есть интеллектуальные задатки, но все это так неразвито. Он видит все только в свете дня, не идет дальше яркого факта. Важнее всего для него то, что французы называют „кларте“ — „ясность“». Ратенау немало удивляли и даже озадачивали некоторые решения кайзера. Например, он назначил очевидного болвана командиром гвардейского полка. На вопрос, чем он руководствовался, последовало оригинальное объяснение: раз в год ему придется сидеть рядом с этим деятелем, и он не хочет, чтобы ему докучали всякими умствованиями.

Вильгельм, когда хотел, абсолютно не обращал внимания на расовую или религиозную принадлежность. Тезис «кто еврей, определяю я сам», введенный венскими антисемитами, кайзер усвоил быстро. Он выразил, например, полное одобрение намерению Ратенау баллотироваться в депутаты рейхстага. Кроме Баллина и Ратенау — отца и сына, в ближнем окружении Вильгельма состояли другие представители еврейской диаспоры — гамбургский банкир Макс Варбург, Саломонсоны, Роберт фон Мендельсон и Карл Фюрстенберг. Кайзер поддерживал с ними вполне приятельские отношения. Все они были ассимилированными евреями, по сути, немецкими националистами. Заметим, что Макс Гарден в своей газете нападал на кайзера не потому, что считал его чрезмерно воинственным, напротив, журналист упрекал императора в слабости.

Заигрывания Вильгельма с еврейской общиной далеко не всегда находили одобрение со стороны его подданных. Распространенные в обществе чувства выразил личный дантист кайзера Артур Дэвис. В разговоре о крупнейшем берлинском богатее, сосредоточившем в своих руках торговлю углем, Фридлендере, Дэвис с неодобрением отмечает: «Кайзер возвел его в дворянское достоинство, и теперь он зовется Фридлендер-Фульд. Другой богатый еврей, Швабах, он тоже получил дворянский титул и стал фон Швабах… И так случилось со многими богатыми евреями. Он посещает их особняки, вроде бы ради того, чтобы осмотреть их коллекции, а на самом деле просто чтобы польстить их самолюбию». Кстати, о дантисте-антисемите: в 1925 году некий Вернер Каутч опубликовал в Берлине опус под названием «Придворные истории из времени правления кайзера Вильгельма II», в котором обвинил Дэвиса в том, что он скрывал свое происхождение и настоящее имя — Натан.

Возможно, к большинству знакомых из еврейской диаспоры Вильгельм относился чисто прагматически, но по крайней мере одного из них — Баллина — вполне можно было назвать другом (если такое понятие было известно кайзеру, что сомнительно). Во всяком случае, Вильгельм не забывал поздравить владельца «ГАПАГа» с днем рождения, выражал беспокойство и сочувствие по случаю его болезней. Баллин всегда бывал в числе приглашенных на «орденфест». Вильгельм, приезжая в Гамбург, всегда обедал с Баллином — как в официальной, так и в домашней обстановке. Баллин бывал гостем у Вильгельма в Потсдаме. 15 октября 1903 года, когда завершались последние приготовления к обряду конфирмации сыновей Вильгельма — Оскара и Августа Вильгельма (Ауви), — Баллин был в числе почетных гостей наряду с Бюловом и Меттернихом.

Вильгельм не был снобом в вопросах титулов и генеалогии. Главное, что его привлекало, — богатство, стиль и пышность приемов и развлечений. Ему нравились американские плутократы; желанным гостем на «Кильской неделе» был, например, владелец чикагских боен, мультимиллионер Джонатан Огден Армур. В магический круг приближенных кайзера попали и два подданных британской короны — либеральный политик Томас Брэсси, позднее получивший титул графа, и владелец верфей из Ольстера лорд Пирри, уроженец канадского Квебека.

VIII

Подрастали сыновья. Один за другим они начинали свою военную карьеру — либо в сухопутной армии, либо во флоте. Никто, кроме Ауви, ей не изменил. Для Вильгельма было свойственно характерное для Гогенцоллернов пренебрежительное отношение к девочкам, но, когда Дона родила дочь, сердце его растаяло. Виктории Луизе позволено было все, ее никогда не наказывали. Как отмечал позднее старший сын, кронпринц, «с нами, мальчишками, он был доброжелателен и даже по-своему проявлял родительские чувства, но только сестре удалось с самого детства завоевать его сердце». Кайзер считал, что сыновей баловать нельзя — они должны учиться «военной дисциплине». Мальчики в возрасте десяти лет, как и сам Вильгельм в свое время, переступили порог казармы. Гражданского ментора, подобного Хинцпетеру, никто из них не получил. Военным гувернером кронпринца был назначен Фалькенгайн, ставший впоследствии генералом, министром и начальником Генштаба. Военное образование принцы продолжили в элитном кадетском корпусе, расположенном в Плене (Шлезвиг-Гольштейн), которым командовал генерал фон Гонтард.

«Седьмым сыном» Вильгельма называли сироту Чарльза Эдварда (его отец, герцог Олбани, умер еще до рождения сына). В 1900 году в возрасте шестнадцати лет Чарльз Эдвард, воспитанник Итона, был по велению королевы Виктории отправлен в Германию, чтобы подготовиться к исполнению обязанностей правителя герцогства Кобургского. Этому предшествовали сложные династические комбинации. Последний Кобург, брат английского принца-консорта Альберта Эрнст, скончался в 1895 году, не оставив наследника. Какое-то время герцогством правил герцог Эдинбургский, однако его единственный сын рано умер, и престол снова оказался вакантным. Вмешался кайзер, не желавший, чтобы его английские родственники решали, кто будет одним из германских монархов. Вильгельм предпочел бы, чтобы эту миссию принял на себя герцог Коннаут, но тому вовсе не улыбалась перспектива отказа от своего положения и военной карьеры на родине ради чисто декоративной роли на крошечном куске чужой земли. Такой роли герцог не пожелал и для своего сына. В ходе бурной дискуссии, состоявшейся в 1899 году в замке Вартбург, было решено, что наследство Кобургов перейдет к Чарльзу Эдварду. Пятнадцатилетнего подростка уговорили перейти в подданство к своему двоюродному брату. Вильгельм поставил условие: мальчик должен получить немецкое воспитание. Таким образом, юноша оказался в Германии, получив напоследок напутствие от фельдмаршала лорда Робертса: «Постарайся стать настоящим немцем». Это было нелегко: Чарльз Эдвард совершенно не знал языка своей новой родины, и до его совершеннолетия в герцогстве было введено регентство. Он старался — стал кадетом новой военной школы в Лихтерфельде, потом офицером Первого пехотного полка. Субботу и воскресенье он проводил в семье кайзера в Потсдаме, где, видимо, и познакомился с двоюродной сестрой Доны, Викторией Аделаидой Шлезвиг-Гольштейн-Зонденбургской, которая в 1905 году стала его женой. Вскоре он вступил в права владения своим герцогством. С началом Первой мировой войны его прежняя родина стала для него вражеской страной. Чарльз Эдвард первым из немецких принцев крови перешел на сторону Гитлера и оставался ярым нацистом вплоть до своей кончины в пятидесятые годы XX века. Такая вот печальная история.

Что касается Вилли Маленького, как прозвали кронпринца (не только в Англии, но и в его собственной семье), то он, отпраздновав на рубеже веков свое совершеннолетие, превратился в источник постоянного раздражения для своего отца. Его первое политическое заявление, сделанное в Эльсе по случаю неожиданной и таинственной смерти Круппа (об этом — чуть позже), содержало грубые нападки на «мерзавцев» — социалистов. Чувства были взаимными. Сам Вильгельм социал-демократов тоже не жаловал, но его обеспокоил тот факт, что его старший сын стал буквально идолом правых радикалов — пангерманистов. Наследник не скрывал своего мнения: отец окружил себя никуда не годными советниками. Главными объектами ненависти Вилли Маленького были Мюллер и шеф гражданского кабинета Валентини, которые, по мнению принца, «упорно навязывают кайзеру свои собственные взгляды и заставляют его следовать им во всех важных вопросах».

С точки зрения кронпринца, люди из окружения отца отгородили его «от народа». По этому случаю он вспомнил свое детство — даже ему, чтобы увидеть отца, приходилось испрашивать разрешение у гувернера или воспитателя. Что говорить о других, продолжал принц, — только канцлер имеет право на личную аудиенцию один на один с кайзером, остальные министры должны представлять свои доклады в присутствии начальников кабинетов (ненавистных ему Мюллера и Валентини), коль скоро речь идет о морских или гражданских делах, или ультраконсерватора Плессена, если речь идет об армии.

Думается, дело было не в том, что сына не допускали к отцу; более вероятно, что последний сам не пылал желанием видеть своего отпрыска, который приносил ему одни разочарования. Проблема была не столько в политических взглядах и связях кронпринца, сколько в его образе жизни. Подобно «дяде Берти», он больше всего в жизни любил спорт и женщин. Отец запретил ему такие опасные занятия, как скачки с препятствиями или охоту на живца, но Вилли и не думал соблюдать этот запрет. Впрочем, и сам кайзер не проявлял здесь последовательности — узнав, что сын только что вернулся со скачек, он не выругал его, а только спросил: «Надеюсь, ты по крайней мере пришел первым?» Кронпринца раздражал также строгий этикет при отцовском дворе; в его окружении все это считалось «ерундой».

IX

6 марта 1901 года на кайзера было совершено покушение. Психически больной мастеровой по фамилии Вейланд метнул в него какую-то железку, которая угодила прямо в лицо кайзера и оставила глубокую рану под правым глазом. Наложить швы сразу не удалось: ткани слишком сильно разошлись. Попади Вейланд немного поближе к виску, и жизнь Вильгельма оказалась бы под угрозой. Все обошлось, хотя этот инцидент отнюдь не улучшил мнения, сложившегося у Вильгельма о социал-демократах — их он называл не иначе, как «врагами рейха и отечества» (между прочим, Вейланд к социал-демократам и левым не имел никакого отношения). Говорили, что покушение сильно подействовало на психику кайзера — он впал в депрессию. Во всяком случае, свойственная ему импульсивность стала проявляться еще сильнее. К концу месяца он достаточно оправился, чтобы произнести речь с опровержением всяческих домыслов: он знаком с газетными сплетнями, но «ничто не может быть дальше от истины, чем утверждение, будто мое душевное здоровье так или иначе пострадало. Я тот же, что и раньше, — я не впал ни в элегическое, ни в меланхолическое состояние… Все как всегда…».

Не совсем. Попытки устроить союз между Великобританией и Германией окончательно рухнули. В разговоре с Ласкеллем Вильгельм в приступе раздражения отозвался о министрах британского правительства как о «кучке неисправимых болванов». Посол тут же доложил об этом высказывании кайзера в Лондон, и Эдуард воспринял их как оскорбление. Правда, отношения с британским военным атташе Уотерсом оставались неплохими — возможно, потому, что тот получил образование в Германии. Во всяком случае, на приеме в потсдамском Новом Дворце 27 мая кайзер дружески похлопал англичанина по спине и заявил, что хочет распить с ним бутылочку мозельского. Это было необычно для кайзера: он много курил, но почти не пил. Принесенное вино восхитило Уотерса. Вильгельм не преминул заметить, что у него есть три-четыре бутылки вина, которое еще лучше. Англичанин выразил обоснованное сомнение. Потом, как он вспоминал, произошло следующее: «Послали за новой бутылкой. Кайзер пригубил из нее, затем предложил попробовать мне и высказать свое мнение. Это было нечто невероятное даже для этой бесподобной коллекции!» По мнению Уотерса, вино урожая 1864 года было той же самой марки, что и в бутылке, которую в свое время послали Бисмарку в знак примирения.

В том же месяце Вильгельм устроил прием для двух высокопоставленных офицеров французской армии, отличившихся при подавлении боксерского восстания. В своей речи, произнесенной по этому случаю, он воздал хвалу «доблестной французской армии», отметив между прочим: «Из всех воинских контингентов, посланных в Китай, французский был лучшим; он показал образец исполнения воинского долга; французские и немецкие солдаты были вместе, плечом к плечу — не только в местах дислоцирования, но и в победоносных подвигах на поле боя». Британскому военному атташе Уотерсу кайзер достаточно недвусмысленно разъяснил, почему он так хорошо отозвался о соседях: «Ваша политика изоляции больше не имеет смысла. Вы привыкли разжигать распри среди континентальных наций. Но с этим покончено. Вы слышали, что я сказал на приеме. Да-да: нации нашего континента сами позаботятся о сохранении мира, а вам, вам не удастся этому помешать. Вам придется примкнуть к той или иной стороне».

«Летнюю экспедицию» 1901 года пришлось срочно прервать: мать кайзера умирала от рака. В последний год перед кончиной Викки Вильгельм был к ней мягок, внимателен и, по словам очевидцев, «необычайно почтителен». Он часто приезжал в Вильгельмсхоэ, чтобы побыть с ней. Он отправился в круиз, уверенный, что до конца года она наверняка протянет, но сестры сообщили ему, что конец близок. Она была в сознании, когда он прибыл во Фридрихсхоф, — Вильгельм оставался у ее смертного одра до самого конца — до 5 августа. Вильгельм писал царю Николаю: «Ее страдания были так ужасны, что смерть можно было считать избавлением».

23 августа состоялась его встреча с прибывшим в Вильгельмсхоэ по случаю траурных мероприятий «дядей Берти», которого сопровождали Ласкелль и Лэнсдаун. Вильгельм считал, что состояние англо-германских отношений следует обсудить. Со времени визита кайзера в Англию, когда он сделал довольно много, чтобы повысить свою репутацию в глазах англичан, особого прогресса в отношениях двух стран не замечалось. Виноваты были обе стороны. Пророссийски настроенный Гольштейн внушал кайзеру традиционно прусскую точку зрения: англичане ненадежны, они всегда могут переметнуться на другую сторону, как они это сделали во время Семилетней войны. С другой стороны, Гатцфельдт доносил о росте недоверия к Германии с британской стороны. Когда Вильгельм 6 апреля получил от посла очередную депешу, содержавшую этот вывод, он раздраженно воскликнул: «Не могу понять этих англичан! Чудовищная бесхарактерность! С этими людьми невозможно иметь дело!» Суть в том, что англичане в качестве предварительного условия заключения пакта с Германией требовали, чтобы кайзер порвал со своими союзниками. Эти вопросы предстояло обсудить на англо-германском саммите, как ныне называются подобные встречи.

К этому времени Солсбери готовился покинуть свой пост, и Вильгельм решил отыграться на ненавистном ему британском политике. Как он выразился, еще жива старая школа политиков, к которой в свое время принадлежал князь Бисмарк и которая ныне представлена, к примеру, лордом Солсбери и ему подобными старомодными господами в Париже, Санкт-Петербурге и Вене; для них смысл политики в том, чтобы создавать то одни, то другие группировки из тех или иных государств континента и натравливать их друг на друга. Этот рецепт устарел. Ареной политики теперь стал весь мир, и противоречия внутри Европы отступают на задний план. В последние годы, особенно после китайской экспедиции, государства континента все больше сближаются. Кто бы еще несколько лет назад мог представить себе такую ситуацию, что французские и германские войска будут сражаться вместе против третьей стороны под командованием прусского генерала? Совместно пролитая кровь произвела чудесное действие, и отныне у нас нет проблем с нашими соседями по ту сторону Вогезов.

Вильгельм пытался заинтересовать британского монарха идеями европейского экономического сотрудничества; развивал он и свой старый тезис о совместных усилиях по поддержанию мира, о возможности того, что Англия и Германия выступят в роли мировых полицейских.

То же самое кайзер говорил и русскому царю, с которым встретился в Данциге 11 сентября. Николай II присутствовал на военно-морских маневрах. Встреча прошла вполне дружелюбно, и в отправленном в декабре на имя самодержца послании Вильгельм выразил готовность на следующий год показать ему один из своих новых крейсеров.

На германскую торговлю продолжала оказывать отрицательное влияние англо-бурская война. Суда бесцельно простаивали в гаванях Бремена и Гамбурга. Вильгельм набросился с угрозами на британского военного атташе: «Так не может продолжаться, придется вмешаться». В своей обычной бестактной манере он обрушился на британскую армию: «У вас первоначально были отличные войска, и офицеры, и солдаты, а теперь все они выбиты, остались одни помои». Кайзер заявил, что подданных Британии «развратило их богатство». Досталось и собственной прессе: гнев кайзера вызвала карикатура в «Симплициссимусе», где королеву Викторию, умершую девять месяцев назад, изобразили в море крови, из которого она пыталась выбраться на берег, где ее ожидали Ом Крюгер и святой Петр. Вильгельм хотел возбудить иск по статье «об оскорблении величества», но отказался от этой мысли — суды не хотят, по его выражению, заниматься такими делами.

На официальном обеде в Потсдаме 23 октября Вильгельм избрал новую мишень для своих нападок — Джозефа Чемберлена. Раньше он высказывался в том смысле, что неплохо было бы оставить британского министра в вельде на ночь, но на сей раз его предложение звучало куда более радикально: «Чемберлена нужно отправить в Южную Африку, провести от океана до океана, а потом расстрелять! Да-да — стенки, вот чего он заслуживает!» Уотерс попытался возразить: «Сэр, многие из моих соотечественников хотели бы видеть господина Чемберлена на посту премьер-министра». Вильгельм отмахнулся: «Что-что? Да не может быть!» Двумя днями позже Чемберлен откликнулся антигерманской речью, в которой, оправдывая жестокое поведение британских войск в Южной Африке, указал на репрессии, учиненные немцами в ответ на действия французских снайперов во время войны 1870–1871 годов.

X

Большое впечатление произвел на Вильгельма труд Хьюстона Стюарта Чемберлена (однофамильца британского Министра колоний) под названием «Основные черты девятнадцатого столетия». Книга была переведена на немецкий и вышла в Германии. Трудно сказать, сколько страниц этого объемного опуса Вильгельм действительно прочел, но основные идеи оказали на него значительное влияние. Прежде всего о том, что немцы были единственной способной к историческому творчеству расой, вышедшей из руин Римской империи. Очевидно, привлекли внимание Вильгельма те разделы, где говорилось о евреях. Чемберлен не был обычным антисемитом; по его мнению, фиксация на «еврейском вопросе» неправомерна: «Евреи как таковые не являются врагами германской цивилизации и культуры». Он считал, что не следует также преувеличивать зловредное еврейское влияние: «Отсюда следует совершенно нелепая и отвратительная тенденция превращения евреев в козлов отпущения за все пороки нашего века».

Главное «открытие» Чемберлена состояло в отрицании того, что Христос был евреем. Будучи сыном Божьим, он не мог иметь национальной принадлежности, и даже если бы имел, то никак не еврейскую, поскольку происходил из Галилеи, области языческой, а браки между евреями и галилеянами были немыслимым делом. Возможно, признавал Чемберлен, сам Христос и считал себя евреем «в моральном отношении», однако «нет ни малейших оснований считать, что его земные родители были евреями с расовой точки зрения». Автор делал вывод: следует чуждаться и опасаться еврейской культуры. Коль скоро индоевропейцы открывают себя для дружбы с евреями, те «врываются как враги в чуждый стан, захватывают все позиции и водружают свой флаг — не скажу, на руинах нашего индивидуального бытия, но, во всяком случае, с явной целью его разрушить». Подлинной проблемой являются смешанные браки, которые ведут к деградации расы.

В октябре 1901 года Эйленбург устроил в своем имении Либенберг встречу кайзера и автора опуса. Вильгельм приехал 27 октября, Чемберлен — на следующий день. Беседа состоялась в библиотеке замка. Вильгельм выразил пожелание, чтобы к ним присоединился теолог Адольф фон Харнак. Чемберлен был ошеломлен потоком славословий в свой адрес. Как можно судить по письму Чемберлена кайзеру от 15 ноября 1901 года, предметом обсуждения было создание «мирового морального порядка». Новый подданный кайзера (Чемберлену было дано немецкое гражданство) рассыпался в лестных для ушей Вильгельма фразах: все старые арийские культуры возникали в условиях монархических режимов, основанных на принципе безусловной покорности воле правителя, прогресс естественного, философского и религиозного знания происходит только в «немецкоязычном ареале», и «ныне Господь связывает свои надежды исключительно с Германией». Собственно, мысль о Германии как «спасительнице человечества» содержалась в «Основных чертах…», но теперь она была конкретизована: Германия должна хранить себя от двух зол — «янкизированного англосаксонства и татаризированного славянства». И самое главное — необходимо хранить чистоту расы…

Вильгельм прислал ответное письмо накануне Нового года. Там он извинялся за то, что не изучил индуистский эпос, на основе которого Чемберлен строил свою теорию об ариях, — учебная программа Вильгельма такой темы не предусматривала. Затем последовала обычная для Вильгельма критика классического немецкого образования: «Нас истязали тысячами страниц грамматики, и, орудуя ее правилами, как скальпелем, мы начинали препарировать все до малейших деталей — от Фидия до Демосфена, от Перикла до Александра, и более всего — нашего драгоценного великого Гомера!» Зачем древние греки современному немцу? — риторически вопрошал кайзер, утешаясь тем, что с победоносными войнами, которые велись его дедом и отцом, все это ушло в прошлое.

Ответное письмо Чемберлена обнаружило характерный факт: если в «Основных чертах…» он призывал подняться над предрассудками, то в личной переписке не стеснялся самых тривиальных антисемитских выпадов. Достаточно процитировать только некоторые фрагменты из этого его послания: «Не успеешь моргнуть — а уже перед тобой семит или его производное — какая-нибудь семитская идейка… Две трети всех деканов и профессоров философии в немецкоязычных странах — евреи или их прислужники». Чемберлен часто противоречит сам себе. Он отмечает, что Великобритания отстает от Германии в сфере образования — в частности, там один студент приходится на 5 тысяч человек населения, в Германии — один на 213 человек. Однако тут же английский пример приводится как образец для немцев: «На протяжении столетий подъема в стране не было ни одного еврея — их там просто не терпели».

Судя по всему, из всех антисемитских идей Чемберлена Вильгельм прочно усвоил только одну — Христос не был евреем. Во всяком случае, кайзера, как представляется, больше всего занимала проблема расовой принадлежности различных персонажей Библии. В адресованном Чемберлену письме от 16 февраля 1903 года он сообщил о своем «открытии»: Авраам, оказывается, евреем тоже не был — даже если и относился к семитскому племени. Кайзер в своем увлечении Чемберленом не был одинок — в письме новому гуру он сообщил, что его труд читают почти все молодые офицеры гвардейской бригады. Объемистый том действительно пользовался читательским спросом — это факт: до 1912 года «Основные черты…» переиздавались десять раз.

XI

Британо-германские отношения продолжали ухудшаться, но Вильгельм отказывался взять на себя и долю вины за это. В конце декабря 1901 года кайзер в личном послании «дяде Берти», после прочувствованных слов о «любимой бабушке и бедной маме», жизни которых унес уходящий год, вновь поднял тему об общности интересов Британии и Германии — на сей раз в довольно оригинальном контексте: английскому монарху-де приходится бороться с кельтами, а ему — с католиками, так что они должны понять друг друга. Письмо написано не вполне грамотно, но очень патетически: «Британия была первой мировой империей со времен Рима… Я охотно могу повторить все сказанное Вами об отношениях между нашими странами и между нами лично; мы оба и наши страны — одной крови, одной веры, одной великой тевтонской расы, которой небо вверило мировую культуру».

В дальнейшем кайзер обрушивается на газетчиков и журналистов, явно демонстрируя непонимание большого различия между независимым статусом общественных институтов в Британии и совсем иной ситуацией в его собственной стране:

«Пресса с обеих сторон ужасна, но она не имеет никакого значения, поскольку я остаюсь единственным арбитром и хозяином в сфере германской внешней политики и управления страной. Германия должна идти за мной, даже если мне приходится выслушивать не очень приятную музыку».

Небольшой скандал случился в связи с визитом в Германию сына и наследника британского монарха, Георга. Тот должен был прибыть к празднованию очередного дня рождения Вильгельма, которому исполнялось сорок три года, однако ввиду развязанной антибританской кампании в немецкой прессе Эдуард VII в личном послании кайзеру осведомился, не лучше ли будет отложить визит. Вильгельм оставил это послание без ответа. «Дядя Берти» заявил, что не позволит принцу Уэльскому покинуть Англию, пока не получит от Вильгельма гарантий его безопасности на германской территории. В годовщину смерти королевы Виктории, 22 января, посол Ласкелль имел по этому поводу беседу с кайзером, который в очередной раз поразил дипломата неожиданным заявлением: никакого письма от короля он не получал и не понимает, о чем, собственно, идет речь. Вильгельм явно наслаждался смущением собеседника. Дядюшке было, разумеется, направлено письмо с запоздалыми сожалениями по поводу отсутствия принца на дне рождения кайзера и заверениями, что Георгу был бы оказан достойный прием как ближайшему родственнику. Атташе Уотерс узнал от Вильгельма, что английский монарх ничего не понимает в дипломатии.

У Вильгельма возникли новые идеи — он обдумывал ходы по примирению с Францией. Вальдерзее в дневнике 22 февраля оставил примечательную запись относительно ситуации во французской политике, очевидно навеянную разговором с кайзером: «Нет сомнения, что идея реванша имеет сейчас очень немного фанатичных сторонников». Вильгельм тем не менее понимал, что с немецкой стороны нужен какой-то жест доброй воли — возможно, типа возвращения части Лотарингии или всей ее территории. В письме к царю Николаю II от 3 января кайзер подчеркнул «миротворческую» функцию своего флота и — совершенно в стиле Махана — прокомментировал «кувейтский инцидент» (речь шла об установлении в 1899 году английского протектората над этим богатым нефтью султанатом): «Он выпукло показал, какое преимущество дает мощный флот — он отрезает доступ к территориям, в которые нельзя проникнуть по суше. Мы оказались именно в таком положении: наши военно-морские силы слишком слабы, и наши транспортные суда оказываются на милости нашего противника». Ясно, кто считался «противником».

30 января Вильгельм отправил новое послание Николаю, где жаловался на усталость от обилия дел и призывал в свидетели личного адъютанта царя, Оболенского, временно откомандированного ко двору кайзера. Русский князь, писал он, «сопровождал меня на различных церемониях, связанных с моим днем рождения, и он сможет рассказать Вам, через что должен пройти несчастный и замученный отец нации, прежде чем получит возможность расслабиться, поесть и выкурить сигарету!».

16 июня Вильгельм прибыл в Нюрнберг на юбилей Германского музея. Пребывание в родовом домене Гогенцоллернов, видимо, навеяло ему мысль вообразить себя бургграфом. Вечером кайзер должен был выступить на приеме. Недавнее его выступление в Мариенбурге вызвало бурю — он позволил себе слишком вольные обороты речи. На сей раз Бюлов был настороже: он решил лично проследить за тем, как готовится текст речи. Мы знаем о том, как все происходило, из воспоминаний Бернсторфа, который по случаю визита кайзера прибыл в Нюрнберг из мюнхенского консульства. Кайзер диктовал, канцлер записывал, очевидно, внося необходимые коррективы, затем проект был передан Бернсторфу для отправки телеграфом в Берлин. В то время как Вильгельм произносил свою речь, Бернсторф держал перед глазами текст. Дипломат был поражен:

«Тот факт, что кайзер говорил без бумажки лишь с небольшими отклонениями от текста, свидетельствует о его феноменальной памяти. Если бы его речи всегда готовились так, как на этот раз, наверняка удалось бы избежать многих неприятностей».

Тремя днями позже в Аахене Вильгельм произнес речь, которой особенно гордился. Он говорил о роли науки в новом рейхе:

«Широк и приволен поток нашей науки и исследовательской деятельности. Нет такой области новейших исследований, где не появлялось бы трудов на нашем языке, нет такой научной идеи, которая не была бы первой выдвинута и опробована здесь у нас, дабы затем быть признанной и воспринятой за рубежом. Вот это и есть та мировая империя, к которой мы стремимся».

На следующий день Вильгельм выступил перед рабочими в Крефельде и говорил о флоте: «Я глубоко убежден, что с каждым новым линкором, сходящим со стапелей, будут возрастать международная безопасность и мир во всем мире, а заодно и гарантии того, что вам будет обеспечена возможность трудиться».

Русский царь пригласил друга Вильгельма на военно-морские маневры, которые состоялись в Ревеле с 6 по 8 августа. 2 сентября Вильгельм отправил Николаю II благодарственное письмо, в котором заявлял, что «воспоминания о Ревеле живо стоят у меня перед глазами». В ходе доверительных бесед, по всей вероятности, обе стороны обменялись секретной информацией, касающейся строительства новых боевых кораблей. Обращаясь к царю, кайзер патетически заявил: «Страсть к морю для нас — нечто врожденное». Союз двух стран, по его мнению, необходим, чтобы держать Европу в повиновении: «Если мы решим, что должен быть мир, так оно и будет, и все смогут насладиться его благами». Германия и Россия, заявлял кайзер, — «миролюбивые державы», которым противостоят «ненавидящие христианство японские вояки… „Желтая опасность“, о которой я говорил несколько лет назад, наступает, а тогда все надо мной потешались». Вильгельм подписался под письмом: «Адмирал Атлантического океана». Николая он удостоил того же звания в применении к Тихому океану.

4 сентября Вильгельм выступил с речью в Позене (ныне польский город Познань). Антикатолическая и антипольская политика Бисмарка давно перечеркнула возможность примирения поляков с прусско-германским господством. Обстановку несколько смягчил Каприви, который понимал необходимость польской поддержки против несимпатичной ему России, позже — католик Гогенлоэ. При Бюлове поляки вновь почувствовали на себе тяжелуюдержавную десницу. В начале своего правления Вильгельм думал о восстановлении независимости Польши, и до начала Первой мировой войны эта идея время от времени обсуждалась в окружении кайзера. Бюлов всегда выступал решительно против. Изданную в период войны декларацию о польской независимости он считал крупнейшей ошибкой своего преемника на посту канцлера, возможно, даже более грубой, чем само начало войны.

«Культуркампф», германизация и крайний пангерманский национализм, выразившийся в деятельности «Гакаты»[11], — все вместе привело к тому, что поляки все громче стали требовать независимости — в границах Великой Польши и с присоединением других областей на востоке рейха, где преобладало польское население. Центром движения был Позен, ставший при Вильгельме административным центром нового округа, основная территория которого была расположена к западу от города. Здесь для кайзера был построен дворец по проекту Франца Швехтена. Политическая цель акции была очевидна — вид импозантного здания должен был побудить поляков проникнуться мыслью о своем императоре и, возможно даже, полюбить его. Тому же должны были способствовать и визиты кайзера в округ. Вильгельм заигрывал с идеей выделения территории округа из состава Пруссии и превращения ее в «имперскую землю» по образцу Эльзас-Лотарингии.

Шансов на примирение было мало, пока Бюлов оставался канцлером. Бюлов активно поддерживал деятельность «Гакаты», а однажды вообще выдвинул смелую идею о насильственном выселении всех поляков с насиженных мест. В 1900-м и затем в 1906 году среди польского населения произошли стачки и волнения: поляки отказывались посылать детей в школы, где преподавание велось на немецком языке. Политика канцлера имела своих оппонентов в Берлине. Как отмечал австрийский посол, «трудно поверить, но это так: его акции, особенно его политика в Польше подвергаются открытым нападкам со всех сторон, в том числе и со стороны высшей знати».

Речь Вильгельма в Позене стала слабой попыткой исправить положение. Он призвал историю в свидетели своей доброй воли, заявив, в частности:

«Я глубоко сожалею о том, что некоторые мои подданные, как представляется, испытывают трудности по поводу наших отношений. Причиной тому — две ошибки. Первая заключается в том, что вы никак не откажетесь от мысли, будто мы покушаемся на вашу веру. Те, кто утверждает, что мои подданные — католики испытывают трудности в исповедании своей религии или будут вынуждены отказаться от нее, — попросту наглые лгуны. Вся история моего правления и моя речь в Аахене доказывают, насколько высоко я ценю религию и личные отношения между индивидуумом и божеством, которому он поклоняется. Речь идет о клевете на меня как наследника нашего великого монарха, который заявлял, что каждый должен искать спасения так, как он это считает правильным.

Вторая ошибка происходит из-за муссирования слухов, будто расовый принцип владения собственностью будет уничтожен путем перераспределения земли. Это неверно. Прусское королевство объединяет в себе разные племена, каждое из которых испытывает гордость за свою историю и за свою индивидуальность. Так тому быть и впредь!.. Для меня существуют только пруссаки, и я опозорил бы память моих прусских предков, если бы пришел к отрицанию того, что эта провинция неразрывно связана с прусской короной и навсегда останется частью Пруссии и частью Германии».

Баронесса фон Шпитцемберг 24 октября имела в Стамбуле долгий разговор с бывшим министром иностранных дел Маршаллем фон Биберштейном. Тот назвал ей причины, по которым кайзер пользуется все меньшей популярностью среди своих соотечественников. По мнению этого уроженца Бадена, Вильгельм «все меньше ощущает себя королем Пруссии и все больше германским императором; беда в том, что его представления о характере императорской власти совершенно ложны, совершенно неконституционны, совершенно не берут в расчет чувства самих немцев». В результате, продолжал Биберштейн, он потерял поддержку со стороны германских княжеских домов и от него отвернулись его прусские подданные. Виной всему его заигрывание с мистическими средневековыми идеями, которые либо уже давно мертвы, либо умирают; из-за этого одни над ним смеются, другие лицемерно поддакивают. Вместе с тем, по мнению Биберштейна, «кайзер все еще пользуется авторитетом за рубежом — главным образом потому, что на престолах в других странах сидят жалкие фигуры, так что сравнение явно в его пользу».

3 ноября Вальдерзее в своем дневнике отметил, что англо-германские отношения достигли своей низшей точки. «Таймс» изощряется в проповеди «ненависти и недоверия», англичане болезненно воспринимают строительство германского военно-морского флота и ту солидарность, которую немецкая публика проявляет в отношении буров. По мнению Вальдерзее, в данном случае вполне обоснованному, свою долю ответственности за создавшееся положение несут французы и русские. А общий вывод Вальдерзее сводится к тому, что больше всего англичанам не нравится быстрый рост германского экспорта. Вильгельм вскоре получил возможность узнать настроения англичан из первых рук: на второй неделе месяца он отправился в Сандрингхэм.

XII

22 ноября пришла крайне неприятная для Вильгельма новость: его приятель Фриц Крупп скоропостижно скончался в своей эссенской резиденции. В последние годы жизни магнат все меньше времени проводил на вилле «Хюгель» и все больше — во Франции и Италии. Излюбленным местом его пребывания стал остров Капри, где он приобрел «Гротто Фра Феличе» и превратит его в место развлечений с молодыми островитянами — «рыбаками, цирульниками, нищими». Формально Крупп руководил некой религиозной сектой, на самом деле «сектанты» просто развлекались в свое удовольствие. Некоторые сцены устраиваемых оргий удалось сфотографировать — снимки стали широко ходить по рукам, и, конечно, разразился скандал. О забавах «пушечного короля» стала писать итальянская пресса, по официальным каналам из Рима в Берлин поступила информация, что Крупп объявлен Италией персоной нон грата.

Супруга Круппа бросилась к Вильгельму, чтобы объясниться, но кайзер не пожелал ее слушать. Крупп переждал в Лондоне, когда скандал утихнет, и вернулся в Германию. Первым делом позаботился о том, чтобы упрятать жену в психиатрическую лечебницу. Но спрятать концы в воду не удалось: газета «Аугсбургер цейтунг» начала перепечатку сообщений о Круппе из итальянской прессы. Месяц спустя тему подхватил социалистический «Форвертс», опубликовавший серию статей под общей шапкой «Крупп на Капри». Фирма выступила с официальным опровержением: Крупп не раздавал деньги и подарки молодым людям, он занимался благотворительностью. Через три дня после появления первой статьи в «Форвертсе» Крупп запросил у кайзера личной аудиенции, но она так и не состоялась: на следующее утро его обнаружили в постели в бессознательном состоянии; в тот же день он умер, как было сказано, от апоплексического удара. Вскрытия не производилось, потому тотчас распространились слухи о самоубийстве магната. Вильгельм счел необходимым появиться на похоронах, принял участие в траурной процессии и выступил с речью, где обвинил социал-демократов в том, что это именно они убили Круппа, а всех голосующих за эту партию, объявил моральными соучастниками преступления.

Надо сказать, что Крупп не был в столь близких отношениях с кайзером, как Баллин. С «пушечным королем» тот встречался не чаще двух раз в год, тогда как со своим приятелем — евреем из Гамбурга — ежемесячно, то есть всякий раз, когда Вильгельм посещал Гамбург, и, конечно, во время «Кильской недели». Кайзер любил разговаривать с Баллином, и он с удовольствием разглядывал строящиеся красавцы лайнеры. Судостроитель не искал никаких выгод и льгот от общения с монархом; из окружения кайзера мало кто снисходил до разговора с ним — разве только Мюллер. Баллин все это, конечно, видел. Позднее, в годы войны, когда кайзер подчеркнуто дистанцировался от своего старого приятеля, тот с горечью заметил однажды: «Мы все проявляли слабость в отношении кайзера. Никто не хотел рассеять его детски-счастливого оптимизма, который мгновенно оборачивался вселенской тоской, коль скоро кто-то осмеливался на слово малейшей критики по поводу какого-нибудь его очередного прожекта».

XIII

12 ноября 1902 года состоялась первая и единственная личная встреча между кайзером и Гольштейном. Бюлову удалось вытащить последнего на торжественный обед, устроенный в министерстве иностранных дел (по другим данным — в личной резиденции канцлера) в честь монарха. По утверждению Вильгельма, Гольштейна много раз приглашали на подобные мероприятия, но тот каждый раз отказывался, ссылаясь на отсутствие у него подходящего костюма. На сей раз этот аргумент не сработал — таинственному отшельнику в порядке исключения из правил было позволено явиться в обычном сюртуке (на приемы подобного рода было принято являться во фраках). Плодотворной встречу назвать было нельзя. Согласно одному из источников, Вильгельм неудачно пошутил на счет Гольштейна, и тот, разобидевшись, вернулся к своей прежней практике — не принимать никаких приглашений на приемы или прочие публичные мероприятия, тем более с участием кайзера. Другой источник приводит иную версию: Гольштейн действительно обиделся, но не на остроту, а на невнимание со стороны кайзера. Тот вроде бы ограничился обращенной к нему репликой: «Ваше превосходительство, насколько я знаю, Вы родом из Одербруха; там отличная утиная охота», после чего повернулся к кому-то еще.

Вскоре Вильгельм, как уже говорилось, отправился в очередной вояж — в Англию. О цели визита он сообщил царю Николаю II в письме, отправленном 31 октября: его пригласили поупражняться на стрельбище в Сандрингхэме. Он же хочет воспользоваться случаем и проинформировать дядюшку о том, что «мы (он и царь) предпринимаем совместные усилия по поддержанию мира в общих интересах обитателей континента, которые стремятся развивать свою торговлю и укреплять свои экономические позиции». Примерно то же он повторил в письме от 22 ноября, в котором подвел итоги визита. Кайзеру вряд ли доставило удовольствие присутствие на одном из устроенных в его честь приемов министра колоний Джозефа Чемберлена, но были и маленькие радости: Солсбери ушел в отставку с поста премьер-министра, освободив место для своего племянника, Артура Бальфура. Тот производил на Вильгельма более позитивное впечатление. Бюлов также считал, что при новом премьере отношения, возможно, постепенно наладятся. Бальфур, по его мнению, лучший вариант по сравнению с «его толстяком дядюшкой, надменность и галломания которого сделали его таким трудным партнером для нас».

С 15 по 18 ноября Вильгельм вновь посетил имение Лоутеров — пострелять и посетить собачьи бега. «Желтый граф» не в первый раз устраивал поистине королевский прием для Вильгельма. В прошлом году поезд кайзера прибыл в Пенрит, когда еще не все приготовления к встрече были закончены. Лонсдейл не растерялся и приказал отправить поезд на запасной путь, где тот стоял до тех пор, пока машинист не получил команду тронуться. На этот раз все выглядело скромнее — меньше гостей на приемах, меньше внимания со стороны населения: отношение кайзера к англо-бурской войне резко снизило популярность кайзера, не помогли и усилия, предпринятые им во время похорон королевы Виктории. Кайзер, очевидно, мог сам убедиться в этом, объезжая перед завтраком окрестности. Он подстрелил восемьдесят три зайца и вручил хозяину орден Гогенцоллернов I степени. Два дня кайзер провел в Сандрингхэме и после прощального обеда, устроенного для него либеральным политиком лордом Розбери, отбыл из Лейта на своем «Гогенцоллерне».

29 ноября в речи, произнесенной в Герлице, кайзер представал как глашатай прогресса. В данном им определении нового века явно ощущалось заимствование у Канта: «Старый век был веком философов, новый будет веком науки и техники. Это как нельзя более подходит нам. Германия славится своими научными исследованиями, своей дисциплиной и организацией. Свобода отдельной личности и ее стремление к саморазвитию, внутренне присущие нашей расе, сочетаются у нас с подчинением частного общему ради блага этого общего».

11 декабря Вильгельм обедал с Дейзи Плесс. Пассия кайзера сердилась: его величество так и не посетил ее вторую резиденцию в Силезии (роскошный особняк в Фюрстенштейне). Вильгельм оправдывался: у него что-то случилось с глазом, пришлось даже отказаться от охоты в Трахтенберге. Дейзи смягчилась и сказала, что выучила несколько песен и готова порадовать его своим вокалом. Ее записи отражают странную смесь личных откровений и заметок на политические темы: «А я сшила новое платье для охоты, так и надо мне, идиотке. Мне кажется, он очень озабочен новым законопроектом о тарифах; он сказал Цедлицу, что если он не пройдет, то он распустит парламент. Поживем — увидим».

14 января 1903 года Вильгельм писал Николаю II о предстоящем визите в Санкт-Петербург кронпринца. Кайзер сообщил, что в семье его отпрыска обычно называют Вилли Маленьким или Вилли Два. Ввиду сложившейся у его старшего сына репутации Вильгельм счел за благо заранее предупредить царя: «Если он допустит какую-нибудь глупость, не обращай на это внимания». В то время кайзер занимался подысканием подходящей невесты для наследника. Он нацелился было на Камберлендов — брачный союз был бы подходящим средством примирить Гогенцоллернов с Гвельфами, потерявшими в 1866 году свои германские владения. Те, однако, и слышать об этом не хотели. С вояжем кронпринца была связана еще одна важная миссия, исполнение которой легло на плечи личного лакея кайзера, «папы Шульца»: он должен был просветить российского государя, как правильно носить форму гвардейцев-кирасиров. Очевидно, секретных чертежей было мало, чтобы заслужить благоволение царя: Вильгельм «подарил» ему еще один полк.

29 января в здании оперы состоялось торжественное действо, посвященное очередному дню рождения кайзера. Дейзи Плесс в своем дневнике не преминула отметить, что на ней было платье из синего бархата с соболями. Содержался там и красноречивый намек: «Как жаль, что я не сохранила все любовные письма, которые получала…» В антракте она столкнулась с Вильгельмом, но тот не подал руки. По словам Дейзи, он «был напуган известием об эпидемии кори… Удовольствовался тем, что с преувеличенной любезностью улыбался мне издали и делал всякие рожи во время ужина. Думаю, это не очень соответствует его положению». Его отношения с английской приятельницей явно разладились.

Огромную радость доставил ему подарок султана — весь первый этаж дворца Сассанидов из сирийской Мшатты! Он стал одним из экспонатов на Острове музеев.

Вероятно, Вильгельм был доволен новой международной военной акцией — отправкой экспедиционного корпуса в Китай. В начале 1903 года была проведена совместная операция военных флотов Германии, Италии и Великобритании против Венесуэлы, правительство которой отказалось признать свои долговые обязательства в отношении иностранцев. Вильгельм проявлял некоторую нервозность: неизвестно, как поведут себя Соединенные Штаты с их доктриной Монро, — там в это время с визитом находился его брат Генрих. Но все обошлось. Кайзер остался недоволен только тем, что его военно-морской флот особенно себя не проявил. Вину за это он, как обычно, возложил на рейхстаг, который постоянно урезал его запросы на финансирование строительства новых кораблей. Претензии были необоснованными: парламентарии, в общем, поддерживали идею «крепкой руки». Совместные действия английского и немецкого флотов вызвали сильную критику со стороны британской прессы.

Бетман-Гольвег (будущий канцлер Германии) тогда считал, что Вильгельм проводит сильную внешнюю политику. Баронесса фон Шпитцемберг следующим образом передает его высказывания: «Его (Вильгельма) главная идея состоит в том, чтобы подорвать английские позиции в мире и тем самым укрепить позиции Германии. Для этого ему нужен флот, а чтобы иметь его, ему нужны деньги, и поскольку деньги может дать только богатая страна, то, значит, Германия должна стать богатой. Вот почему он предпочитает промышленность в ущерб сельскому хозяйству». Словом, если первый кайзер Гогенцоллерн с помощью армии основал Германскую империю, то Вильгельм с помощью флота хочет превратить ее в мировую торговую и колониальную державу.

Дейзи Плесс все еще оставалась в фаворе. Она была приглашена на «Кильскую неделю» и могла остаться на борту нового «Метеора» во время гонок. В своем дневнике она зафиксировала присутствие американских плутократов: Голеты, Вандербильты, а также леди Ормонд, дочь герцога Виндзорского. По ее словам, «американцы расталкивали друг друга, чтобы оказаться поближе к кайзеру, быть одаренными его улыбкой». Она не упустила случая предпринять кое-что для карьеры мужа. Характерна ее запись: «Надеюсь увидеться сегодня с кайзером. У меня много есть что сказать ему». Дейзи хотела, чтобы ее супруга Ганса назначили губернатором Силезии. Во время обеда на борту «Гогенцоллерна» Вильгельм и Дона были, по словам Дейзи, «очень любезны, особенно со мной». Ей многое позволялось — например, вслух нелицеприятно отзываться о «пивных вечеринках», которые устраивал Вильгельм (сам он там, впрочем, почти не пил). У нее произошла размолвка с Бюловом, который считал ее легкомысленной особой, склонной к бездумному флирту. Вильгельму именно поэтому Дейзи и нравилась. С ней было все не так, как с другими светскими дамами, в обществе которых он чувствовал себя, по его собственным словам, «как на собрании квакеров».

Послание Вильгельма Николаю II от 19 ноября 1903 года содержало в себе ставшие уже обычными попытки столкнуть славянского самодержца с избранного им курса. Он пренебрежительно отозвался об этом «архиинтригане» Фердинанде I Кобургском, а потом перешел к главной теме — ситуации на Востоке. По его оценке, японцы явно вооружают китайцев и «возбуждают надежды китайцев (на реванш), всячески раздувают в них чувство ненависти к белой расе — это серьезная угроза для твоего тыла, если тебе придется столкнуться с японской авантюрой на побережье». Предметом беспокойства для него по-прежнему оставался британский фактор. В письме Бюлову, отправленном в начале декабря, он отмечал! «Нельзя отрицать, что Англия скрытым образом делает все, чтобы изолировать нас от внешнего мира… Постепенно нас изолируют, чтобы потом нанести смертельный удар».

Недоуменные комментарии вызвало назначение Куно Мольтке на должность начальника исторического управления Генерального штаба с присвоением ему звания генерала. Баронесса фон Шпитцемберг, в частности, не питала никаких иллюзий насчет военных талантов эстета Тютю. Место его новой службы берлинцы уже переименовали в «музыкальное управление»; остряки говорили, что следующим шагом будет его назначение «дирижером европейского концерта».

XIV

Вильгельма продолжали преследовать старые болячки. В уши приходилось непрерывно закапывать антисептики, порой дело доходило до того, что использовали специальный насос, чтобы откачивать скопившийся там гной. Эти процедуры применялись даже во время плавания на борту «Гогенцоллерна». Кайзер был так подвержен простудам и гриппозным инфекциям, что не допускал к себе тех, у кого проявлялись хоть малейшие симптомы таких заболеваний. Но больше всего его донимали проблемы с ушами и носоглоткой. В дневниковой записи за 16 ноября 1903 года Вальдерзее зафиксировал тревожную новость: Вильгельм перенес операцию по удалению полипа в гортани. Голос у него сел, появилась хрипота. Возникло естественное подозрение, что может повториться та же история, что произошла с его отцом. Однако новообразование оказалось доброкачественным, и к Рождеству голос восстановился. Были и проблемы с сосудами мозга, что сказалось на его правописании — какое-то время Вильгельм игнорировал на письме букву «э», из-за чего его рукописные тексты того времени выглядят довольно странно. Вильгельма некогда упрекали в недостатке любви к отцу, теперь кайзер получал сторицей со стороны старшего сына. В день, когда отцу делали операцию, Вилли Младший принял участие в скачках: теперь-то уж никто ему этого не запретит, радость-то какая! Радость была преждевременной — слегка поправившись, Вильгельм отправил сына под домашний арест и лишил его увольнительных.

У кайзера возникла очередная идея — спровоцировать Данию на конфронтацию с Англией. Для начала его устраивал отказ Дании от нейтралитета. Свои планы он изложил в письме Николаю II 8 января, посоветовав адресату соответствующим образом повлиять на датского короля (который приходился русскому царю дедушкой). К письму Вильгельм приложил несколько вырезок из британских бульварных газетенок, которые были призваны убедить Николая в том, что все англичане ксенофобы и шовинисты. На следующий день он вновь написал Никки послание, в котором по-своему прокомментировал растущую напряженность на Дальнем Востоке: «Дай Бог, чтобы все обошлось наилучшим образом, вопреки стараниям злобной прессы в некоей стране, которая, кажется, не знает, куда девать деньги, и решила теперь оплатить японскую мобилизацию; пусть тратятся — это как в бездонную бочку!»

5 февраля японцы без объявления войны напали на российский флот. Незадолго до этого Вильгельм передал Николаю чертежи двух крейсеров, которые англичане продали Японии. Трудно сказать, насколько это помогло русским.

На берлинских балах в этот год Вильгельм выглядел подавленным. На одном из них, в «Бристоле» на Унтер-ден-Линден состоялась новая встреча с Дейзи Плесс. Доны не было, она лежала с варикозным воспалением вен. По мнению Дейзи, кайзер «выглядел не лучшим образом, был такой бледный». В то время распространился слух о романе между Дейзи и кронпринцем. «Из-за этого, говорят, императрица просила меня не появляться при дворе!» — сообщила она Вильгельму-старшему с очаровательной наивностью. Тот решил рассеять слухи и во время ужина специально усадил ее рядом со старшим сыном. Что-то в Вильгельме изменилось. «В эту зиму кайзер по отношению ко мне стал какой-то не такой — вроде как стесняется», — заметила Дейзи.

Давление на Николая начало приносить плоды. Царь дал согласие на заключение нового торгового договора, что и произошло в июле. 11 февраля в «Морнинг пост» появилась статья, где говорилось о возобновлении «договора перестраховки» между Россией и Германией, — верный признак того, что в Англии забеспокоились. Вильгельм счел момент самым подходящим для того, чтобы послать Николаю каску Александровского полка. Видимо, подарок должен был напомнить о русско-германском сотрудничестве времен антинаполеоновских войн. В качестве наблюдателя он отправил в Россию принца Фридриха Леопольда. О какой символике речь шла в данном случае, трудно сказать.

Вильгельма беспокоил «внутренний враг» — за последние два десятилетия немало правителей стали жертвами покушений! Бюлов пытался его успокоить: «Кайзер Вильгельм I и Великий Король (Фридрих II) никогда не ломали себе голову из-за того, что может случиться с другими. Великому Королю было совершенно безразлично, что там будет с Людовиком XV или Петром III, он преследовал свои цели, шел своим путем. Ваше Величество считает, что времена изменились. Но ни социалистам, ни нигилистам ныне все равно ничего не светит».

12 марта Вильгельм отправился в южный круиз на борту принадлежащего Ллойду лайнера «Король Альберт». Горло еще было не в полном порядке, морской воздух, как считалось, будет полезен для выздоравливающего. 18 марта он был в Гибралтаре, 24-го — в Неаполе. Двумя днями позже он имел встречу с итальянским монархом. 29-го, направляясь в Мессину, он написал Николаю: «Как жаль, что тебя здесь нет…» Кайзер выразил пожелание, чтобы царь заставил участников переговоров по заключению торгового договора действовать быстрее: «Пригласи их на пикничок в Сибирь — и увидишь, как они заспешат!»

В ходе средиземноморского круиза «Король Альберт» сделал остановку в Виго, где Вильгельм встретился с испанским королем Альфонсом XIII. Монархи обсуждали марокканский вопрос. Франция и Испания в то время договаривались о разделе Марокко. Вильгельм в телеграмме Бюлову кратко изложил итоги дискуссии: «Я заявил королю: „Мы не хотим там никаких территориальных приобретений. Только открытых портов, железнодорожных концессий и свободы для ввоза товаров“. Он сразу почувствовал облегчение и был очень доволен».

Кайзер пытался играть на разногласиях европейских держав. В апреле было подписано соглашение о «Сердечном согласии» — возникла Антанта. Условия соглашения оставались скрытыми от глаз общественности, и, воспользовавшись этим, Вильгельм старался убедить Николая в том, что один из пунктов соглашения содержит отказ Франции оказывать помощь России в случае военного конфликта. Он «утешил» царя оригинальным образом: «Конечно, я не пошевелю и пальцем, чтобы как-то повредить ей (России); со стороны автора картины „Желтая опасность“ это было бы крайне нелогичным шагом!» Англия, как бы между прочим добавил Вильгельм, собирается захватить Тибет. Российский монарх должен найти наконец управу на этого несносного «дядюшку Берти», — заключил Вильгельм.

Тему «желтой опасности», которая несет «величайшую угрозу христианству и европейской цивилизации», кайзер развивал в ходе очередной «Кильской недели». Как он выразился, «если русские будут продолжать отступление, желтая раса через двадцать лет овладеет Москвой и Позеном». В Киль съехались видные гости из Великобритании — короля Великобритании сопровождал Лонсдейл. В обмене мнениями принял участие Баллин. На борту яхты своей супруги «Идуна» Вильгельм в личной беседе с английским королем пытался внушить ему свою точку зрения на политику Японии и Китая — метил кайзер, несомненно, в недавно заключенный британо-японский союз. Британский монарх твердо заявил, что придерживается иного мнения: «Японцы — умная, храбрая и благородная нация, столь же цивилизованная, как и европейцы, от которых они отличаются единственно цветом кожи». Вильгельм попытался озадачить собеседника вопросами насчет «Сердечного согласия». Тот заявил, что Антанта «не направлена против Германии. У него нет ни малейшего намерения изолировать Германию».

В дружеские отношения, установившиеся у Вильгельма с Лонсдейлом, вкрался некий холодок — это была работа Бюлова. Канцлер буквально не переносил лорда и во время пребывания в Виндзоре не упускал случая пройтись по его адресу. В своих мемуарах Бюлов назвал Лонсдейла банкротом, личностью глубоко безнравственной, чему доказательством служит тот факт, что у лорда все тело покрыто татуировками в виде пронзенных сердец и купидонов со стрелами. Ознакомившись с этими мемуарами, Лонсдейл выступил с опровержением: «Я действительно татуирован с ног до головы, но я готов предоставить всем желающим возможность убедиться, что на моем теле нет ни одного изображения сердца либо стрелы!» В Киле кайзер подарил Лонсдейлу на этот раз наручные часы. С ними произошла любопытная история: их украли, но затем, как раз накануне войны, сам похититель вернул их леди Лонсдейл со словами: «Я очень извиняюсь, миледи, никак не думал, что это был сам лорд!»

Последние дни доживал бывший гуру Вильгельма, Вальдерзее. Под конец жизни он пришел к мысли, что беда кайзера состоит в том, что его окружают одни льстецы: «Не находится ни одного, кто бы осмелился бы хоть в чем-то перечить кайзеру». Бывший начальник Генерального штаба скончался 5 марта 1905 года. Известность получили его последние слова: «Молю Бога, чтобы не дожить и не увидеть того, что на нас надвигается»…

В «северной экспедиции» 1904 года принял участие Мюллер, только что получивший дворянство. Вильгельм предложил ему стать одним из личных адъютантов кайзера Германии — по всем канонам большое повышение. Мюллер испытывал смешанные чувства — он не любил двор и считал, что все остальные в окружении кайзера смотрят на него как на «нищего офицеришку низкого происхождения». Могут подумать, что он «лезет не на свое место». Он оказался не прав — свита кайзера отнеслась к нему вполне доброжелательно. Морской офицер быстро освоился со своими новыми обязанностями. Отныне он повсюду сопровождал Вильгельма в его пеших прогулках и дальних поездках с «маузером» в кармане: на Мюллера были возложены обязанности телохранителя. В его функции также входило сообщать Вильгельму о прибытии того или иного советника, порой посылать от имени кайзера телеграммы неполитического содержания (поздравления или выражения соболезнования), передавать его устные указания канцлеру или министрам. Приходилось присутствовать и на обедах, что, как мы помним, едва не загнало Мюллера в гроб. Политикой он, по крайней мере по его собственным словам, не занимался, равно как и не использовал своего положения для продвижения по службе своих приятелей.

Другим фаворитом Вильгельма в это время был Юлиус Мольтке, который целиком и полностью разделял взгляды своего суверена на католиков и «желтокожих мошенников». Будучи в Тронхейме, они развлекались на яхтах своих приятелей миллионеров Голетов, Дрекселей и Вандербильтов. Вильгельм донимал Мольтке разными вопросами по поводу маневров, на которые тот не всегда мог ответить. Кайзер вздыхал. «Придется спросить у графа Шлиффена. Все больше убеждаюсь, как трудно будет его преемнику. Он все делает сам, ни с кем не делится, никого ни во что не посвящает — это его большой недостаток».

Германский и российский императоры продолжали поддерживать тесные личные связи. В августе Николай обратился к Вильгельму с просьбой стать крестником цесаревича. Вильгельм послал Николаю кубок с выгравированными на нем известными высказываниями Лютера по поводу пользы вина: «Песни, бабы и вино — Богом нам самим дано, кто даров сих не вкусил, даром жизнь свою прожил».

Их отношения были в то время теплыми как никогда. 28 августа Никки откликнулся: «Вилли может ни о чем не беспокоиться, он может спокойно спать по ночам, ибо я ручаюсь за то, что все будет как нельзя лучше». Слегка по-детски, и не очень грамотный английский (послание было именно на этом языке), но, видимо, от сердца…

XV

В конце октября Вильгельм лично сочинил проект секретного договора с Россией; помогал ему Бюлов. МИД по крайней мере теоретически был в неведении. Суть соглашения кайзер выразил словами: «Давайте встанем рядом. Это будет союз, конечно, чисто оборонительный, направленный исключительно против агрессора или агрессоров в Европе, нечто в виде страховки от пожара». На самом деле речь шла о реанимировании договора, которому Вильгельм дал возможность прекратить свое действие в 1890 году. Он сам перевел его текст на английский язык — Бюлов владел этим языком слабо. Договор «о гарантиях сохранения мира в Европе» не затрагивал бы существующие обязательства России по отношению к Франции. Николай, ознакомившись с проектом, задал вопрос, означает ли это, что он может показать его текст французам, на что Вильгельм ответил отрицательно. Тут российский самодержец забеспокоился; по выражению Бюлова (или его издателя), у него «задрожали колени»: а что скажут «галлы»?

Инцидент на отмели Доггер-Банк в Северном море, произошедший 21 октября, дал Вильгельму новый повод обрушиться на англичан. Среди рыбачьих судов, которые обстреляла направлявшаяся на Дальний Восток российская эскадра, действительно были, мол, японские торпедные катера. Ранее они находились в составе британского королевского флота и лишь недавно переданы Японии. Англия — союзница Японии, доверительно писал он Николаю, который прекрасно знал об этом сам. Все это, сообщал кайзер, — еще один пример британского коварства. По мнению Вильгельма, Николаю следовало бы провести какую-то демонстрацию на границе с Персией или Афганистаном, чтобы показать англичанам их уязвимость: «Потеря Индии будет смертельным ударом по Великобритании». В Германии начали опасаться войны.

Реакция в Великобритании была соответствующей: журнал «Вэнити фэйр» опубликовал статью, в которой предлагалось, чтобы британский флот ударил по германским портам и отправил на дно все находившиеся там немецкие военные корабли — пока еще это в пределах возможного. «Круглые сутки, днем и ночью, Германия готовится к войне с Англией», восклицал автор статьи. Вильгельм прокомментировал ее лаконичной ре маркой: «Наглая ложь!» Он посчитал, что статья написана по указанию властей: им прочно владела идея, что пресса в Британии контролируется так же жестко, как в Германии.

7 декабря, воспользовавшись тем, что англичане в грубой форме отказали русской эскадре в возможности заправляться углем с британских складов по маршруту ее следования, Вильгельм вновь поставил перед Николаем вопрос о заключении двустороннего договора. По-прежнему он был против того, чтобы царь заранее сообщил о договоре французам. Поставленное условие он объяснял так: «Лубе и Делькассе, без сомнения, опытные государственные деятели. Но поскольку они не князья и не императоры, я не могу ставить их на одну доску — в вопросе, где речь идет о доверительных вещах, как в данном случае, — с моим другом и кузеном». Если Николай скажет что-либо французам, то он дезавуирует свое предложение, предупредил кайзер царя. Одновременно Вильгельм предложил Царю закупить в Германии военные суда в возмещение тех, что были к тому времени потоплены японцами, — ему не были чужды интересы немецких кораблестроителей. Близился очередной день рождения, но настроение у кайзера было мрачное: он был вынужден признать, что с договором его постигло фиаско: «Абсолютно негативный результат после двух месяцев честных усилий и переговоров». Взамен он решил предпринять попытку сближения с «болгарином» — тот «прибудет на мой день рождения».

XVI

Гонка морских вооружений оказалась настоящей пороховой бочкой, чреватой взрывом. Граф Бернсторф, который был послом в Лондоне с 1902 по 1906 год, писал по этому поводу: «Если морская программа будет продолжаться, никто не сможет отрицать перспективы того, что рано или поздно дело кончится войной». Англичане не преминули заметить враждебную реакцию в Германии на инцидент у Доггер-банки. Вильгельм, как уже отмечалось, увидел во всем английскую интригу. Он не выразил сочувствия погибшим рыбакам, никак не прокомментировал претензий британцев на компенсацию ущерба. Вильгельм инструктировал Тирпица перед его беседой с британским послом: «Сделай самую устрашающую мину, какую только сможешь, пусть он затрепещет, а потом можно поговорить и по делу ему, видно, не терпится!» В 1905 году Тирпиц добился резкого увеличения темпов строительства флота — в 1906 году были заложены шесть крейсеров.

Масла в огонь подлили неумеренные высказывания второго лорда адмиралтейства и бывшего преподавателя военной академии в Вулвиче — Артура Ли. В речи, произнесенной 4 февраля, он, в сущности, повторил содержание статьи в «Вэнити фэйр» — королевскому флоту следует повторить копенгагенский подвиг Нельсона, бомбардировать немецкие корабли в их собственных портах и отправить их все на дно, пока не поздно. Посол Ласкелль был срочно вызван для объяснений. Вильгельм был «вне себя от этого английского шантажа». Результатом стала еще большая решимость претворить в жизнь запланированную программу увеличения флота.

Повсюду кайзер сталкивался с одной и той же проблемой: какие бы аргументы он ни приводил в доказательство искренности и легитимности своих надежд на заключение союзов ради поддержания мира, никто не хотел иметь с ним дела. В мае он наметил встретиться в Риме с президентом Франции Лубе, но тот не явился. Баронесса фон Шпитцемберг, всегда готовая подпустить шпильку в адрес того, кто в свое время бесцеремонно отправил в отставку ее кумира Бисмарка, сочла, что всему виной его вопиющая бестактность, коренящаяся в «безмерно преувеличенном представлении о собственной персоне, несмотря на все пощечины, которые он получает, он никак не может понять того факта, что „пришел, увидел, победил“ — это неподходящий афоризм для современного политика».

Вильгельма все больше раздражали те, кто решил сделать ставку на кронпринца как его конкурента. Речь шла прежде всего о пангерманцах, которые требовали более активной, нацеленной на экспансию восточной политики. Свое недовольство юнкерская оппозиция выражала через «Союз сельских хозяев» — предмет тайных симпатий покойного Вальдерзее. Одним из самых рьяных критиков кайзера был приятель Бисмарка, националист крайнего толка, выступавший под псевдонимом Пауль Лиман (его настоящее имя было Саул Литтман не единственный случай, когда идею немецкого национализма наиболее ярко воплощали представители еврейской диаспоры). В марте 1904 года Лиман опубликовал эссе о личности германского монарха под лаконичным названием «Кайзер». Автор обрушивался на «византийские нравы» при дворе, но больше всего его тревожило отсутствие жесткого военного настроя в верхах. Лиман подчеркивал, что его книга коренным образом отличается от апологетических сочинений, появлявшихся до сих пор. В ней говорилось, в частности: «Кайзер пришел к власти в слишком юном возрасте, когда в нем, как в молодом вине, еще не осела пена». Показателен комментарий к этим словам со стороны Хильдегард фон Шпитцемберг: «Печально, но это именно так». Книга неоднократно была переиздана.

Другим критиком «византизма» Вильгельма стал граф Эрнст цу Ревентлов — бывший морской офицер, теперь политик и публицист, а позже сторонник нацизма. В 1906 году он опубликовал книгу «Кайзер Вильгельм II и византийцы». Как и Лиман, он нападал на кайзера справа, используя Бисмарка в качестве дубинки. Он отмечал, что кайзер крайне податлив на лесть, а это коренным образом отличает его от деда, Вильгельма I. На этом он не остановился: беспощадной критике были подвергнуты попытки Вильгельма обосновать божественное происхождение своей власти, его ханжество, лицемерие, отсутствие такта. Правда, автор признает за Вильгельмом дар «прирожденного оратора», умение разбираться в сложных технических проблемах и его «модернизм». Однако все это обесценивается тем, что ему чужд культ войны и военных подвигов. Кроме того, он склонен к транжирству. Ревентлов приводит анекдотическую историю о том, как к визиту итальянского короля поступило распоряжение позолотить колонны Бранденбургских ворот. После того как Умберто отправился обратно в Италию, пришло новое указание — соскоблить позолоту.

XVII

В России война обернулась революцией. Проект германо-российского договора был заморожен после того, как выяснилось, что французы получили о нем полную информацию. 6 февраля 1905 года Вильгельм направил Николаю послание с поздравлениями по поводу геройского поведения его гвардии: «Я рад, что твои солдаты показали свою надежность и верность своей молитве (кайзер ошибся: надо было сказать — присяге) императору».[12] Затем кайзер принялся давать своему кузену советы, как перестроить страну после военного поражения и революционного взрыва. По его мнению, следовало включить в состав Государственного совета наиболее выдающихся представителей земств — местных органов самоуправления, созданных в 1864 году, а также политикой щедрых подарков рабочим выбить почву из-под ног у смутьянов — «как я это сделал в 1890 году». Многое в этих рекомендациях было подсказано Вильгельму его экспертом по России, профессором Шиманом.

Мысли Вильгельма о перспективах развития событий в России, которыми он поделился с Бюловом, были вполне здравыми: «Кайзер считает вероятным, что заключение мира после непрерывной череды военных неудач приведет к утрате престижа армии; царю придется уйти: при всей его привлекательности как личности и при всех его добрых намерениях это почти неизбежно; возможно, падет и монархия, и начнется переход к демократической форме правления, которая, в условиях, когда всего пятая часть населения умеет читать, будет выглядеть совсем не так, как в Америке».

21 февраля Вильгельм отправил кузену новую порцию своих советов. В них он иначе расставил акценты, царю следовало бы выступить перед своими подданными в роли отца нации, быть более открытым для общения; если бы он сам явился перед толпой во главе своей гвардии, то и кровопролития не было бы. У Вильгельма все чаще стали проскальзывать замечания о том, что Россия — это не Европа. Появилась и критика в адрес русского самодержца: «В одном, кажется, все в Европе согласны, налицо „консенсус“: царь несет единоличную ответственность за развязывание войны, за то, что она началась так неожиданно, за полную к ней неподготовленность. Тысячи семей, потерявших своих родственников-мужчин, возлагают вину за это на царский трон».

Шиман, с 1906 года — постоянный участник «северных экспедиций», которого Вильгельм сильно приблизил к себе, одарил того изрядной долей «балтийского менталитета». В прибалтийских государствах всегда было немало немцев — их колонии состояли главным образом из помещиков, потомков тевтонских рыцарей, которые прибыли туда в Средние века. В городах была сильная прослойка немецкого купечества, а в Дерпте (Тарту) немцы имели собственный университет. В 1870–1880 годах царь начал политику русификации Прибалтики, которая сопровождалась ущемлением немецкой культуры. Многие представители немецкой диаспоры в этих условиях предпочли эмигрировать в Германию, где стали проповедовать идеологию агрессивной ненависти против всего русского. Вот что, по словам Шимана, представлял собой «балтийский менталитет». Ранее Шлиман опробовал свое искусство убеждения на Вальдерзее и Гольштейне. Его адептом стал генерал Фридрих фон Бернарди, автор книги «Германия и будущая война», воспевавшей культ войны и получившей широкое признание (книга появилась в 1912 году). Бюлов считал, что влияние Шимана перешло разумные рамки, и тщетно пытался обуздать его. Имея в виду Шимана и Бернарди, он как-то сказал Вильгельму: «В нашей стране эмоционально неустойчивые профессора-пангерманисты произносят глупые речи, а отставные военные пишут нелепые статьи».

В годы после поражения первой русской революции петербургские власти усилили политику русификации прибалтийских провинций. Пятьдесят тысяч этнических немцев, среди них большое количество дворян, покинули свои домаи переселились в Германию. Шиман и историк Ганс Дельбрюк призывали к военной интервенции с целью присоединения Прибалтики к рейху. Даже обычно шовинистически настроенный Гарден считал, что они заходят слишком далеко: войну ради спасения прибалтийских баронов-реакционеров он считал непростительной авантюрой. Шиман обратился к Вильгельму — тот заверил, что не оставит балтийские государства на произвол судьбы, но дела за этими словами последовали много позже — когда во время Первой мировой войны его армии вторглись в регион. Пока что любой жест, который можно было истолковать как вмешательство во внутренние дела России, стал бы помехой в его упорных попытках привлечь на свою сторону петербургского кузена.

Не следует думать, что Бюлов всегда смело резал правду-матку кайзеру. В этом он не многим отличался от своего преемника Бетман-Гольвега. Бюлову очень не нравилась гонка морских вооружений, но вслух он об этом не говорил, тем более в присутствии Вильгельма. Он жил в постоянном страхе перед речами кайзера — как бы тот не ляпнул чего-нибудь неподобающего. Как он поведал своему преемнику, ему «приходилось тратить значительную часть своего времени и своих сил на то, чтобы подчищать то, что оставалось после каждой благоглупости или нескромного откровения». Порой он так глубоко скрывал свою иронию по поводу того или иного высказывания кайзера, что его комментарий вполне можно было принять за изощренный комплимент. 23 марта Вильгельм произнес громоподобную речь в Бремене, где были такие, например, перлы. «Я заставил замолкнуть пушки и штыки (?). Однако штыки и пушки нужно держать острыми и готовыми к бою, дабы завистливые и недоброжелательные взгляды извне на постройки нашего чудесного дома и сада не смогли нарушить нашего спокойствия… Мы — соль земли, но мы должны доказать, что мы этого достойны» — и так далее в том же духе. 27-го Бюлов отреагировал следующим образом: «Здесь все находятся еще под впечатлением сильной речи, произнесенной Вашим Величеством в Бремене. У меня такое ощущение, что Ваше Величество никогда не говорили с большей глубиной и силой. Я прочел речь с совершенным восхищением».

XVIII

Миссию в Танжер Вильгельм предпринял против своей воли. Это была идея Гольштейна, которую подхватил Бюлов. Они хотели любым путем избавиться от настроенного крайне антигермански французского министра иностранных дел Теофила Делькассе, который был главным действующим лицом при создании Антанты. Сейчас главной задачей министра была аннексия Марокко. На Вильгельмштрассе был разработан хитроумный план, целью которого стало подбросить песочку в механизм формирующегося англо-французского союза. Неожиданная высадка кайзера в Танжере в ходе его обычного средиземноморского круиза была частью этого плана.

Осуществление плана сразу столкнулось с трудностями. «Гогенцоллерн» стоял на ремонте в сухом доке. Баллин предоставил в распоряжение кайзера лайнер «Гамбург», который был явно великоват для сорока двух пассажиров, среди которых были Варнбюлер, Шиман и адмирал Холльман. Лайнер вышел в море 23 марта. По выражению одного из комментаторов, «политическая цель путешествия была окутана тайной».

Вильгельма обуревали сильнейшие сомнения насчет того, стоит ли ему высаживаться на берег. Прежде всего его, как обычно, нервировали анархисты. 28 марта он телеграфировал Бюлову, чтобы он прежде всего послал в Танжер Татенбаха — посла в Лиссабоне, дабы тот разведал обстановку: «Только вчера там чуть не убили какого-то англичанина». 29-го он прямо заявил Бюлову, что он не сможет передвигаться по Танжеру пешком, ехать на осле — ниже его королевского достоинства, а «сесть верхом на берберского коня, не объезженного моим конюхом, — крайне опасно из-за состояния моей левой руки».

Между тем в Танжере консул Рихард фон Кюльман сбился с ног, готовя все к визиту кайзера. В консульстве было шаром покати, даже мебель отправили на склад. Стены спешно завесили коврами. Ресурсы других иностранных представительств были спешно мобилизованы для того, чтобы собрать на стол только закуски и напитки. Появился британский секретный агент, предложивший свои услуги по обеспечению безопасности внука его усопшей королевы. Между тем 31 марта, в день прибытия кайзера и сопровождающих его лиц, разыгрался шторм. Несмотря на большие волны, Кюльман отправился на «Гамбург», стоявший на рейде, для доклада кайзеру. Пока он добрался до палубы лайнера, его парадная форма промокла до нитки. Вильгельм, естественно, не обнаружил никакой склонности высаживаться на берег; сунув в ладонь консула орден Красного орла, он подумал, что этим дело и кончится. Не тут-то было — Кюльман захватил с собой телеграмму от Бюлова, в которой говорилось, что уже распространен пресс-релиз о пребывании кайзера в Танжере. Вильгельм закусил губу. Дипломат вежливо произнес: «Ваше Величество не должно забывать, что вся Африка смотрит на Вас». Вильгельм решился: «Будем высаживаться».

Кайзер был в военной форме со шпагой. С огромным трудом он спустился по трапу и спрыгнул на плотик, доставивший его на берег. Лицо у него, по свидетельству очевидцев, было «мертвенно-бледным, осунувшимся, как будто он провел бессонную ночь». Всем окружающим стало ясно, что он больше всего боится опозориться. Когда кайзера буквально на руках втащили на пирс, он дрожал как в лихорадке. На берегу огромная толпа арабов приветственно размахивала флагами, но среди встречающих, как доложил кайзеру человек, отвечающий за его безопасность, скрывалась группа испанских анархистов. По-видимому, опасность была преувеличена. Согласно докладу французского дипломата, аккредитованного в Танжере, местных арабов охватило большое возбуждение, когда они услышали, что к ним прибывает «однорукий Лоэнгрин» (выражение посла), и они «старались перещеголять друг друга в украшении городских улиц, устройстве триумфальных арок и подготовке огромных букетов цветов».

Увидев лошадь, на которой ему предстояло прошествовать по городу, Вильгельм вновь побледнел. Огромных усилий ему стоило кое-как взгромоздиться в седло. Под громкие звуки военного оркестра процессия тронулась в путь, сопровождаемая громкими криками, завываниями и стрельбой в воздух. Бомб в него не бросали, но один из букетов угодил ему в лицо. Скакун, как и предполагали, повел себя нервно, пугался флагов и зевак, «вид которых не возбуждал большого доверия» у кайзера. (Особое впечатление на бедное животное произвела группа горцев, исполнявших свой воинственный танец, — конь едва не сбросил седока.) Вильгельм задним числом считал чудом, что добрался до дворца султана. Кайзер провел на суше не больше двух часов. Мюллер отметил, что в переговорах был достигнут вполне удовлетворительный результат, миссия окончилась успешно. И действительно, звезда Делькассе после этого закатилась.

Кайзер, очевидно, вздохнул с облегчением, только оказавшись в Гибралтаре на борту линейного корабля британского флота «Дрейк» (именем Дрейка в Испании до сих пор пугают детей, так что послать корабль с таким названием к испанским берегам — это было странно), где в честь него губернатор устроил торжественный прием. Британские моряки не заметили на лице Вильгельма каких-либо следов испытанных переживаний. В июне Кюльман был отозван из Танжера, где его сменил другой дипломат — Фридрих Розен; в Берлине Кюльман оказался среди гостей на бракосочетании кронпринца; Вильгельм отнесся к нему с «обычным дружелюбием». Результаты своей недавней миссии он оценивал «крайне скептически». Бюлова в Свинемюнде встретили овацией: «незапланированная остановка» кайзера в Танжере привела к повышению международного авторитета рейха. «Дядя Берти» был иного мнения, расценив случившееся как «пример самой неуклюжей дипломатической акции, о которой я когда-либо слышал» и как «вопиющую глупость».

XIX

Избранницей Вилли Два стала принцесса Цецилия, или Цилли, Мекленбург-Шверинская. Их бракосочетание состоялось 6 июня. Новобрачная была по матери русского происхождения, и, возможно, это обстоятельство побудило Вильгельма вновь обратиться к российскому самодержцу с набором добрых советов. Суть их можно свести к двум заповедям: надо стать народным монархом и не ввязываться в непопулярные военные предприятия. Буквально кайзер писал следующее:

«Разве совместимо с чувством ответственности правителя требовать от своей нации, чтобы она против своей воли посылала своих сыновей в жуткую гекатомбу войны — единственно из-за того, что так хочет он, ее властелин? Единственно ради столь дорогой ему идеи о национальной чести? После того, как народ своим поведением ясно показал, что он против продолжения этой войны? Не ляжет ли смерть и кровь тысяч бессмысленных жертв страшным пятном на личности правителя, не призовет ли его Господь Всевышний к ответу за тех, жизни и судьбы которых Творец доверил его попечению? Национальная честь — сама по себе прекрасная вещь, но только в случае, если вся нация сама преисполнена решимости отстаивать ее всеми имеющимися средствами».

В конце месяца Вильгельм провел совещание с Юлиусом Мольтке, чтобы обсудить программу на будущее. Мольтке уже считался наиболее вероятной кандидатурой на смену Шлиффену — тот, по общему мнению, был слишком стар, чтобы руководить Генеральным штабом. Сам Мольтке, впрочем, отрицал свою заинтересованность в том, чтобы стать преемником Шлиффена на его посту. Общий политический прогноз Вильгельм и Бюлов сформулировали достаточно определенно: Германия рано или поздно подвергнется нападению со стороны Британии, причем «ясно, что эту войну не удастся локализовать: она приведет к опустошительным последствиям для всей Европы». Мольтке доложил о том, как он представляет себе будущую войну: это не будет скоротечная схватка, которая завершится одной славной победой, нет, борьба будет долгой и закончится, когда у одной из сторон иссякнут все ресурсы; впрочем, и победитель будет истощен до предела.

Обычно маршрут «северной экспедиции» пролегал вдоль побережья Норвегии — Берген, Одда, Бальхольм, Мольде… Уже говорилось о том, какие развлечения позволяло себе почтеннейшее общество на борту императорской яхты. Мюллер добавляет новые краски к этой картине: у кого-то отрезали подтяжки, адмиралу Зенден-Бибрану, озабоченному ранней сединой, была вручена телеграмма с текстом: «Извините, что не смогли выполнить Вам заказ на краску для волос». Сам Вильгельм рассказывал анекдоты, имитируя диалекты разных областей Германии, лучше у него получалось с саксонским. Мюллер приводит мнение американского миллионера Армура: кайзер ведет себя «как ребенок». Любимым занятием были карты, чтение газет не возбранялось, но и не особенно поощрялось. Некоторых, особо избранных кайзер угощал мозельвейном — сам он только пригубливал. Организовали «Мозельский клуб», председателем избрали художника Гюссфельда, Мюллер получил статус «члена-корреспондента», поскольку не проявлял склонности к возлияниям.

Несколько выбивались из общего ряда серьезные лекции по военной истории, которые читали полковник Густав фон Дикхут-Харрах и генерал-майор фон Фрейтаг-Лорингхофен. Хуже всего Мюллер, как всегда, чувствовал себя во время бесконечных вечерне-ночных бдений. Он тосковал по работе.

В Бергене во время посещения немецкой кирхи, окруженной захоронениями ганзейских купцов, Вильгельм через переводчика решил пообщаться с местными жителями. В разговоре он допустил ряд бестактностей, которые, разумеется, никак не повысили его популярности у норвежцев. Местный консул Конрад Моор каждый год устраивал обильные ужины для всей честной компании, вернее, для ее половины, другая насыщалась в отеле «Норге». Хюльзен сочинил по этому поводу стишок: «Одно заботит меня в море: буду есть у Моора или в „Норге“?» Каждый год кайзер повторял гостеприимному хозяину, что его красное вино лучше того, что хранится в императорских подвалах. В тот год, когда Мюллер в первый раз стал участником «северной экспедиции», его сосед по столу слегка толкнул его локтем: «Слушай-слушай: сейчас будет сказано насчет красного вина». Он не ошибся.

В 1905 году маршрут «северной экспедиции» отклонился от обычного: 24 июля императорская яхта бросила якорь севернее Стокгольма, в Бьерке. По другую сторону Ботнического залива располагалась российская провинция Финляндия. По словам Мольтке, который также находился на борту, вид у кайзера был «непроницаемо-таинственный». Тайна вскоре раскрылась. Всем было приказано переодеться в парадную форму: «Через два часа здесь будет царь». Оказалось, что Николай, находившийся на борту своей яхты «Полярная звезда», еще 18 июля связался с Вильгельмом и предложил устроить тайное свидание.

На следующее утро Вильгельм телеграфировал Бюлову, который в это время проводил свой долгий летний отпуск на острове Нордернай: «Только что мы с царем подписали договор… После подписания царь заключил меня в объятия». 26-го он изложил события более подробно:

«Усилия по нашему сближению увенчались успехом… На протяжении последних нескольких дней моя голова буквально раскалывалась от дум — как найти правильное соотношение между поддержанием интересов моей страны и приверженностью принципу монархической солидарности. В конце концов я вознес руки к небесам и вверил все воле Всевышнего. А потом еще произнес слова молитвы, сказанные стариком Дессау под Кессельдорфом… И я почувствовал чудесный прилив сил. Царь обнял меня и так крепко прижал к своей груди, как будто я его брат, и долго-долго не отрывал от меня своего благодарного лучистого взгляда».

Упомянутая молитва включала в себя следующий призыв: «Господи Боже, помоги мне, а если не хочешь помочь мне, по крайности не помогай негодяям, нашим врагам, а просто смотри сверху, как мы сражаемся. Аминь. Во имя Иисуса, марш-марш!» Врагами были французы и англичане. Словесная баталия с Никки происходила так. Прежде всего договорились, что никаких изменений в статусе Эльзас-Лотарингии не будет; Николай согласился с утверждением Вильгельма, что «дядя Берти» главный сеятель смуты. Далее последовал ужин на «Гогенцоллерне», во время которого последний лед растаял. Царь отбыл на свою яхту в три часа утра. На следующий день беседа началась с темы инцидента у Доггер-банки. Николай заявил: «Французы повели себя как последние мерзавцы, пошли на поводу у англичан. Мой союзник меня бросил». Тут Вильгельм произнес на латыни «каждому свое» и выдвинул предложение. «Как насчет одного маленького соглашения?» Проект был у него в кармане. Они вышли в отдельную каюту, где Вильгельм сумел убедить Николая поставить под ним свою подпись. Согласно позднейшему свидетельству Вильгельма, Николая и убеждать не пришлось: изучив документ, он воскликнул: «Это замечательно!» На это кайзер отозвался: «Не хочешь ли подписаться?» «Да, конечно, — ответил тот, добавив: — Ты единственный друг России во всем мире». Николай даже дал Вильгельму честное слово, что он не подпишет ничего, предложенного «дядей Берти». Вильгельм высказался, что царю следует предпринять что-то внутри страны, издать законоположения типа Великой хартии вольностей или «хабеас корпуса». По словам кайзера, это был «поворотный пункт в истории Европы» — Вильгельм, «наконец, освободил себя от жутких тисков Галло-России».

Мольтке выразил чувства многих: все выглядело волшебной сказкой. Уединенное тихое местечко стало свидетелем того, как русские преобразились: надменность сменилась изъявлениями благодарности. Бывший на борту Генрих фон Чиршки отметил, что царь был искренне рад заключению договора, предоставившего шанс на установление мирных отношений между обеими странами. Только год назад Мольтке услышал от Вильгельма характерную фразу: «На Россию лучше не нападать; это все равно что объявить войну целому континенту». До конца своих дней Вильгельм считал Бьерке крупнейшим достижением своей дипломатии — доказательством того, что миром можно управлять путем договоренностей между родственниками-монархами в разных странах, помимо всяких «пигмеев и кухарок». Достигнув 27 июля Пиллау, Вильгельм отправил Николаю послание, в котором содержались, в частности, следующие строки:

«Ты мне как дорогой брат. Союз, предусматривающий взаимную помощь в случае необходимости, который мы заключили, принесет России большую пользу. Он успокоит умы, создаст общую уверенность в прочности мира и побудит финансовые круги в зарубежных странах вкладывать свои капиталы в новые предприятия на территории России — страны, чьи природные богатства еще, по существу, не тронуты».

Вильгельм попутно выражал ту мысль, что к этому союзу можно будет привлечь и Японию и таким образом «удастся обуздать самомнение и наглость Англии, которая сейчас является ее (Японии) союзником. 24 июля 1905 года заложен краеугольный камень здания европейской политики, в этот день перевернута новая страница мировой истории, открывающая ту главу, главным содержанием которой будет мир и добрая воля между великими державами европейского континента, взаимного уважения, доверия и политики, основанной на осознании общности их интересов».

Правда, он отдавал себе отчет в том, что с Японией будут трудности: за столом переговоров она не проявит готовности расстаться с «плодами своих военных успехов». Тем не менее, по мнению Вильгельма, договор в Бьерке призван стать базой для создания в будущем «общего рынка»: к его ядру, которое будет состоять из России, Германии, Франции, Австрии и Италии, должны будут присоединиться Голландия, Бельгия, Дания, Швеция и Норвегия. «Мы будем в состоянии поддерживать порядок среди наших беспокойных соседей и в случае необходимости устанавливать мир даже с применением силы, если найдется какая-то держава, достаточно сумасбродная, чтобы его нарушить», — писал Вильгельм. Лишь для одной державы путь в это сообщество должен быть закрыт: «Если вновь использовать метафору о „брачном союзе“, то Марианна должна зарубить себе на носу, что она замужем за тобой, при случае (английский снова подвел кайзера: он написал — „в конечном счете“) может поприжиматься ко мне или одарить меня поцелуем, но только не шастать в спальню к этому островитянину-интригану, который только и мечтает всех залапать».

XX

Проблема заключалась в том, что Вильгельм и, возможно, Николай были единственными, кто воспринял заключение договора с энтузиазмом. Гольштейн сумел найти копию прошлогоднего проекта и 21 июля послал его Бюлову в Нордернай, сопроводив его рекомендацией остановить кайзера, пока не поздно. Остановить его, как мы видели, не удалось: оба они недооценили серьезность замысла кайзера. Бюлов решил добиться отказа от договора, расширив его территориальные рамки. На эту идею его навел все тот же Гольштейн, усмотревший порок договора в том, что в случае начала войны между Германией и Великобританией Россия не будет обязана ударить по Индии; кроме того, после поражения в войне с Японией Россия вообще слишком слаба, чтобы представлять какую-либо пользу для Германии. 4 августа Бюлов пригрозил отставкой в случае, если договор сохранится в своем прежнем виде. Вильгельм выразил согласие распространить сферу его действия на весь земной шар. Его послание канцлеру примечательно во многих отношениях: там он пишет, как много он делал в прошлом, чтобы удовлетворить его пожелания, а потом буквально умоляет его остаться:

«Не забудьте, что в Танжере Вы сделали меня ставкой в Вашей марокканской политике — причем против моей воли… Я сошел на берег, поскольку этого требовали интересы родины, влез на какого-то незнакомого коня, хотя из-за своей парализованной руки я вообще плохой наездник, и это едва не стоило мне жизни, которую Вы сделали своей ставкой. Я проехал через толпу испанских анархистов, потому что Вы так хотели, и потому что это дало бы выигрыш Вашей политике…

И вот теперь Вы так поступаете по отношению ко мне! Такой удар со стороны лучшего и самого близкого друга, которого я когда-Либо имел! Я буквально разбит, и у меня все основания опасаться серьезного нервного приступа. Неужели Вы готовы ответить перед Господом за то, что оставляете на произвол судьбы Вашего кайзера и господина, которому Вы давали клятву верности, от которого Вы получили столько любви и столько наград? Я не смогу этого пережить… Наутро после получения мною Вашего прошения об отставке Вы уже не застанете Вашего кайзера в живых… Подумайте о моей бедной жене и детях…»

До поры до времени Бьеркский договор оставался в силе, но это был единственный успех кайзера. Во всех других областях, и кайзер осознавал это, политика его кабинета терпела провалы. Марокканский кризис не расколол Антанту, как это пророчил Бюлов; его конечный результат обнаружил дипломатическую изоляцию Германии. Гольштейн считал, что он сможет прорвать кольцо окружения, смыкавшееся вокруг Германии, но это оказалось легче сказать, чем сделать. Напротив, его действия толкали Британию в объятия врагов Германии. По словам баронессы фон Шпитцемберг, налицо «было самое тяжелое поражение германской политики со времени возникновения союза двух» — России и Франции. Германии нужны были сильные друзья, а она получила сильных противников. Начальник Генерального штаба Шлиффен сравнивал ситуацию, в которую попала Германия, с той, в которой находилась Пруссия накануне Семилетней войны, когда ее окружали страны, имевшие своей целью ее расчленение и раздел образовавшихся кусков между собой в качестве добычи.

Британский консул в Мюнхене Тауэр, имевший в августе беседу с Вильгельмом, следующим образом излагает ее содержание: «Кайзер говорил все время о союзах и политических комбинациях, попутно затронув свою любимую тему — о том, что он может создать комбинацию из Германии, Франции и России при исключении из нее Великобритании». Нервный, порывистый интеллект Вильгельма обратился к новой идее, снова речь шла о том, чтобы умаслить Францию. Не отдать ли Эльзас-Лотарингию с ее враждебно настроенным населением, а взамен аннексировать Бельгию? Бельгийцы всегда считали Францию своим главным врагом, но, если следовать плану, все переменится. Такого рода идеи были прямой провокацией по отношению к Англии, и Бюлову пришлось затратить немало сил, чтобы отговорить Вильгельма от этой провокации. В Англии были обеспокоены строительством германского военно-морского флота, предполагая, что Германия использует его для захвата британских колоний.

Русская революция, естественно, подогрела аппетиты тех поджигателей войны, которые считали, что надо либо добить медведя, пока он слаб, либо нанести удар по Франции, пока ее союзник не может оказать ей эффективную помощь. За такой план выступил Шлиффен и сначала получил поддержку Бюлова. Еще в 1887 году Шлиффен сочинил меморандум, где писал, в частности, что Германия должна нанести такой удар по России, чтобы она не смогла еще четверть века встать на ноги. Этот меморандум стал поводом для знаменитого афоризма Бисмарка: есть вещи, которые лучше не доверять бумаге. В 1905 году Вильгельм тем более не хотел ввязываться в военную авантюру. По мнению современников, которое разделял среди прочих новый министр иностранных дел Чиршки, кайзер любил «громкие слова и воинственные жесты, но боялся последствий, которые могла бы вызвать агрессия, развязанная германской стороной; это обстоятельство осложняло работу его внешнеполитических советников и приносило разочарования их военным коллегам».

В начале августа Вильгельм все еще был во власти розовых надежд, исполнение которых он связывал с Бьеркским договором. Так что момент для того, чтобы вдруг начать уговаривать его пойти на Россию войной, был выбран советниками неудачно. 22-го числа кайзер отправил Никки письмо из Вильгельмсхоэ с поздравлениями по поводу решения царя созвать Думу. Между тем «архиинтриган и смутьян» Эдуард пригласил в Англию кронпринца. Британский флот в это время проводил маневры на Балтике, и Вильгельм публично выразил пожелание, чтобы каждый немец увидел это зрелище и понял, как нужен Германии собственный флот. Двумя днями позже из Кронберга (он участвовал там в раскопках римских древностей на горе Заальбург) Вильгельм отправил новое послание Николаю. «Сегодня четыре недели с момента события в Бьерке!» — это восклицание говорит само за себя. Не меньшее удовольствие доставил ему тот факт, что король Эдуард просил показать ему текст договора, но получил отказ.

Эйфория не оставила Вильгельма и в охотничьем угодье Роминтен — совсем рядом с германо-российской границей. В послании царю от 26 сентября он продолжил свои размышления относительно возможных участников будущего «общего рынка». «Единственный способ помешать тому, чтобы весь мир стал частной собственностью Джона Буля, — писал он, — это „континентальная комбинация“ с Америкой на фланге». В следующем его письме царю, отправленном тремя днями позже, чувствуется раздражение из-за колебаний партнера: понятно, что Франция проявляет неудовольствие сближением России с Германией, но ведь «твоя союзница бросила тебя на произвол судьбы во время войны, а Германия тебе помогала всеми способами, совместимыми с законами нейтралитета». К концу года он сделал последнюю попытку спасти «дух Бьерке»: послал в Санкт-Петербург Якоби в качестве своего личного эмиссара.

«Дядя Берти» продолжал вызывать гнев кайзера. Из планировавшегося визита кронпринца в Балморал ничего не вышло. Вилли Маленькому в качестве утешения была прислана резная тросточка. Вильгельма это не удивило: они ведут себя одинаково «как с отцом, так и с сыном». Баллин сообщил о своей беседе с «печально известным» Вернером Бейтом, выходцем из германо-еврейской диаспоры, одним из воротил Сити. В результате вскоре состоялась встреча между Бейтом и Бюловом. Бейт выразил свое ощущение, что Германия буквально рвется на войну с Антантой. «Чушь!» — отозвался по этому поводу Вильгельм. Бейт заявил, что, насколько он может судить, Британия в случае войны придет на помощь Франции. Сити не хочет войны «там ценят дружеские отношения с нами, и им наплевать на глупости джингоистской прессы». Исключение составляли газетные магнаты Моберли Хилл и Хармсуорт, которого «Его Величество недавно сделал лордом». Звания «сеятеля смуты» удостоился сэр Джон Фишер; кроме того, как заметил Вильгельм, «жутко антигермански настроен весь (британский) двор».

Вильгельм утверждал — и, по-видимому, справедливо, что его проекты саботировала консервативная оппозиция. Его советники говорили ему то одно, то другое. Бюлов и министерство иностранных дел своими придирками наверняка погубили бы Бьеркский договор, если бы за них это не сделал Витте в России — еще более эффективно. Вильгельм хотел было выразить свою солидарность с «Флотским союзом», однако Мюллер отговорил его от этого шага. Кайзера первоначально очень обрадовала триумфальная победа британской либеральной партии на парламентских выборах 1906 года: он считал, что она выступает за мир. По мнению биографа кайзера, современного немецкого историка Вальтера Герлица, тот «придавал огромное значение сохранению мира с Англией, гораздо большее, чем это можно было бы сказать на основании его спорадических выпадов по адресу самого островного королевства, его монарха и его государственных деятелей».

Об Англии Вильгельм не забывал и совсем по другому поводу — он был в гостях у Плессов. Все отметили, что кайзер, обращаясь к хозяйке дома, называл ее не иначе, как Дейзи и «мое дорогое дитя» (естественно, по-английски). Она хотела дать ему почитать кое-какие вырезки из британских газет, но Чиршки отсоветовал: «Ради Бога, не показывайте их кайзеру, а то бог знает что может случиться!» Английская пассия Вильгельма явно наслаждалась той властью, которую она приобрела над Вильгельмом: он, как и его отец, не мог устоять перед женскими чарами. Даме перепадали разного рода милости: в марте кайзер пообещал ей лично позаботиться о прочистке канализации в местном Вальденбурге, к Рождеству ее тесть получил титул герцога.

10 февраля 1906 года в Англии был спущен на воду первый дредноут. Для Вильгельма это был очередной удар: стало ясно, что англичане принимают немецкий вызов и не намерены уступать свое первенство в сфере морских вооружений. С другой стороны, парадоксальным образом англичане увеличили шансы немецкой стороны догнать себя; новый тип линкора автоматически обесценил все, что имелось до сих пор на вооружении флотов обеих сторон, — гонка начиналась практически с нуля.

Вильгельма донимали и внутренние проблемы — стачки и консервативная оппозиция. В результате пришлось замедлить темпы строительства флота. 4 апреля в ответ на это Тирпиц подал прошение об отставке. Она не была принята, но проблема оставалась. Консерваторы подвергли резкой критике несоразмерные затраты на строительство Берлинского собора и наложили вето на строительство нового здания оперы близ рейхстага — на том месте, где был расположен театр Кролля.

XXI

6 марта Вильгельм и Дона отпраздновали свою серебряную свадьбу. Среди гостей была и Дейзи Плесс. В своем дневнике она оставила забавное описание внешнего вида кайзера: «Кончики его усов чуть ли не лезли ему в глаза; когда я проходила мимо, вся его физиономия, казалось, говорила: „Я дарю Вам честь созерцать меня“». 6 июня Вильгельм прибыл с визитом в Вену, и Дейзи оказалась тут как тут. Странно, что Дона это терпела. Обычно она старалась не оставлять супруга в компании хорошеньких женщин. Впрочем, некоторый холодок с ее стороны в отношении молодой англичанки появился. Сестра Вильгельма, герцогиня Спартанская, не преминула просветить Дейзи на этот счет.

Накануне очередной «Кильской недели» Вильгельм остановился в своем замке Урвилль, в Эльзасе. Там он принял дипломата Бернсторфа, заступающего на пост посла в Лондоне. Вильгельм указал ему на диван: «На нем однажды вечером сидели императрица и Меттерних; я читал вслух и вдруг вижу: он не просто спит, а уже свалился к ней головой на колени!» Как видим, кайзер не заблуждался насчет реакции окружения на свои упражнения в риторике и воспринимал это с юмором.

В министерстве иностранных дел между тем происходили кардинальные перемены. Новым его главой, как уже говорилось, стал Генрих фон Чиршки, который решил покончить с влиянием Гольштейна на внешнюю политику Германии. Собственно, это вполне соответствовало замыслу Бюлова сделать Гольштейна козлом отпущения за фиаско в Марокко. Одновременно Эйленбург получил высшую награду — орден Черного орла. Гольштейн сделал отсюда свои выводы: Эйленбург снова в фаворе, он толкает кайзера в сторону режима личной власти, следовательно, именно он виноват в том, что правительство отступило в марокканском вопросе. С точки зрения Гольштейна, необходимо было переходить в контратаку. Прежде всего 3 апреля он подал очередное, одиннадцатое по счету, прошение об отставке. Бюлов выразил пожелание лично встретиться и побеседовать с обиженным «серым преосвященством», но во время заседания рейхстага у канцлера случился приступ, он упал, потерял сознание и был срочно отправлен домой. Его супруга, обнаружив среди его бумаг прошение Гольштейна, немедленно отправила его Чиршки, который не долго думая поставил на нем резолюцию: «Согласен». Документ передали Вильгельму, который украсил его своими инициалами. 22 апреля Гольштейн получил известие, что в качестве признания его заслуг и в связи с его уходом на заслуженный отдых он удостоен ордена Красного орла. Так неожиданно для всех, включая самого Гольштейна, закончилась его карьера.

В том же, 1906 году произошли крупные изменения в высшем военном руководстве. 1 апреля Мюллер был назначен главой военно-морского кабинета, а в июле Вильгельм сделал Юлиуса Мольтке новым начальником Генерального штаба. Далеко не все одобрили выбор кайзера: Мольтке имел неважную репутацию. Вальдерзее в свое время предпочел бы кандидатуру Ганса фон Безелера, но, памятуя свой собственный опыт неожиданного отрешения от должности, заметил, что Вильгельму, собственно, начальник Генштаба не очень-то и нужен: он «все может делать сам с помощью своих адъютантов». Примерно о том же писали в юмореске в «Симплициссимусе» — Вильгельм, обращаясь к Мольтке, говорит: «Да не беспокойся, дорогой мой! В военное время начальником буду я сам, а то немногое, что требуется в мирное время, ты быстро освоишь!»

Мольтке не очень стремился занять пост и, принимая его, выдвинул условие, исполнение которого, вполне вероятно, имело катастрофические последствия: кайзер не должен был вмешиваться в военные вопросы. Новый начальник Генштаба был личностью неординарной: он увлекался игрой на скрипке, живописью и спиритизмом. Возможно, все эти качества были особенно привлекательными, с точки зрения Вильгельма. Супруга Мольтке была приверженницей учения Рудольфа Штейнера. Баронесса фон Шпитцемберг провела бессонную ночь после того, как до нее дошел слух, что Мольтке не сегодня-завтра получит пост имперского канцлера. С чисто военной точки зрения назначение Мольтке привело к повышению авторитета Генерального штаба. Впрочем, по свидетельству Мюллера, который не склонен особенно высоко оценивать личность кайзера, тот и не стремился вмешиваться в армейские дела. Он редко выступал с предложениями о назначении того или иного конкретного лица на ту или иную должность, а когда у него были свои фавориты, то он был готов изменить свое мнение, если его не поддерживали руководители кабинетов.

В начале июня, как уже говорилось, Вильгельм нанес визит Францу Иосифу в Вене. Монархи всегда относились друг к другу с уважением. В конце 1906 года Вильгельм по совету Бюлова решил признать незаконным эдикт, изданный австрийским императором. Согласно эдикту, супруга наследника австрийского престола не может приобрести статус императрицы в случае смерти Франца Фердинанда. Проблема заключалась в том, что наследник австрийского престола Франц Фердинанд женился на графине Софии Хотек, богемской дворянке не королевского рода, и его брак считался поэтому морганатическим. Вильгельм всегда подчеркивал свое доброе отношение к графине, когда принц и принцесса бывали в Берлине, всегда усаживал ее рядом с собой. Много меньше терпимости он проявлял к своим собственным подданным, которые, невзирая на все, что он сделал для них, все еще проявляли прискорбную слабость к посулам социалистов. Выступая 8 сентября в Бреслау, он обратился с мрачным предупреждением по адресу своих критиков. «Я не потерплю пессимистов; кто не чувствует себя способным подставить свое плечо, пусть лучше убирается, пусть ищет себе счастья в другой стране».

XXII

16 октября произошел комический эпизод с «капитаном из Кепеника». Некий Вильгельм Фойгт, сочетавший занятия мелким ремонтом обуви с мелкими правонарушениями и потому проведший большую часть жизни за решеткой, решил сыграть по-крупному. Ему было необходимо получить паспорт, чтобы иметь возможность заняться предпринимательством. Надев форму прусского офицера, он вышел на улицу, приказав следовать за собой нескольким солдатам, и отправился в берлинский район Кепеник, населенный в основном рабочим людом. Фойгт арестовал бургомистра Кепеника, заявив, что ему приказано доставить его в «Новую сторожку» на Унтер-ден-Линден. Сообразив с запозданием, что в районной ратуше паспорта не выдают, предприимчивый лжекапитан удовлетворился тем, что изъял у бургомистра небольшую сумму наличности и исчез. Разоблачен он был случайно. Но суть в другом — история показала, насколько прусское общество преклоняется перед военщиной: бургомистр был чуть ли не горд тем, что его, лейтенанта резерва, пришел арестовывать не кто-нибудь, а сам капитан!

Гольштейн на следующий день так комментировал инцидент: «Я редко смеюсь, но в то утро я даже кофе не смог выпить как следует: от смеха чуть плохо не стало. А ведь дело-то серьезное». По мнению баронессы фон Шпитцемберг, все это могло стать сюжетом для оперетки. Действительно, впоследствии о приключениях «капитана из Кепеника» было написано по крайней мере пять пьес (самая известная — Карла Цукмайера, 1931 года); был снят также фильм. Сам Фойгт, кстати, отбыл всего два года из назначенного ему по приговору суда срока, стал своего рода знаменитостью и умер в 1922 году в Люксембурге преуспевающим бюргером. Самого кайзера вся эта история тоже немало позабавила. Двумя днями позже Вильгельм посетил кадетский корпус в Бенсбурге. Он был в отличном настроении. Щедро раздавал ребятишкам шоколадки и прочие сладости, весело приговаривая: «Налетайте, ешьте сколько влезет!»

В новом году все более реальные очертания стало приобретать понятие «окружение» Германии. Франция с ее населением в 39 миллионов имела армию той же численности, что и Германия с ее почти 70 миллионами жителей. У многих тогда возникал законный вопрос: кто же на самом деле милитаристы — немцы или французы? Правительство Бюлова начало ощущать определенную поддержку в стране. «Готтентотские выборы» 1907 года (названные так из-за того, что происходили в обстановке, когда в германской Юго-Восточной Африке пылало антинемецкое восстание) привели к сокращению вдвое фракции социал-демократов в рейхстаге. Колониальная политика канцлера стала пользоваться популярностью. В мае было образовано специальное министерство по делам колоний, которое возглавил Бернхард Дернбург. Через два года рейхстаг солидным большинством принял новый закон о флоте. Для правительства это была прекрасная новость.

XXIII

В 1907 году Вильгельм приобрел для себя виллу на острове Корфу. Довольно скромное здание в неогреческом стиле ранее принадлежало австрийской императрице Елизавете — Сисси. Туда она удалялась, чтобы отдохнуть от своего супруга Франца Иосифа и от суеты венского двора. Перед домом она установила бюст покойного сына Рудольфа. Бюст Генриха Гейне, также установленный в саду, Вильгельм заменил другим, изображавшим Сисси. О судьбе бюста Рудольфа история умалчивает. Вильгельм дал вилле новое название — «Ахиллейон» — в честь своего героя Ахиллеса. Отныне пребывание на вилле стало непременным пунктом в ежегодной программе путешествий кайзера. В отличие от «северных экспедиций» сюда допускались и представительницы слабого пола, хотя размеры апартаментов накладывали определенные ограничения. Как правило, на самой вилле жили только Вильгельм с супругой, гофмаршал и несколько слуг; гости размещались в близлежащих домах. Отдыхающих иногда навещали члены греческой королевской семьи, в море их покой охраняли корабли британского королевского флота.

Местные крестьяне приносили на виллу цветы, получая в виде вознаграждения куски мыла, и адъютантам было приказано всегда иметь мыло в карманах. Кайзер позволял себе расслабиться: после завтрака он обычно нежился на солнышке, сидя на террасе, откуда открывался вид на поросший оливковыми деревьями склон горы и город Корфу. В это время он заслушивал какой-нибудь доклад или читал прибывшую депешу. После обеда, также довольно скромного, все на машинах отправлялись на пикник — в том случае, если кайзер не был занят раскопками. Вильгельм любил быструю езду, поэтому пассажиры следовавших за ним машин буквально задыхались в пыли. Под колеса автомобиля кайзера попали несколько местных собак — гофмаршал выдавал хозяевам денежную компенсацию.

Начиная с 1911 года Вильгельм все более увлеченно занимался археологическими изысканиями на острове. Греческие власти финансировали раскопки в пригороде Корфу — Гарице. Там была найдена фигура Медузы-Горгоны доклассического периода, образ которой запечатлелся у кайзера на всю оставшуюся жизнь, часть хорошо сохранившегося фриза, а также большое количество разных статуй из храмов. Вильгельм обзавелся маленькой лопатой и принялся копать. Соответственно, раскопками занялась и вся его свита — ее члены к работе лопатой отнеслись с меньшим энтузиазмом, чем монарх. В какой-то год пребывания немецкого кайзера-археолога на острове совпал с православной Пасхой. Все спутники Вильгельма с удовольствием предвкушали пять дней отдыха от утомительного труда; каково же было их разочарование, когда греческий король соизволил сделать для немецких гостей исключение, разрешив им работать и во время пасхальных каникул!

8 мая 1912 года греческий король издал специальный указ, согласно которому немецкой «экспедиции» для раскопок был выделен новый участок территории острова. На самом деле поросший ежевикой холм был уже не раз перекопан, однако кайзер был в восторге. Как вспоминает Мюллер, он воскликнул: «Наконец-то у меня снова есть чем заняться!» И действительно: каждый день по шесть — восемь часов он отдавался новому увлечению. «Ничто не могло его отвлечь — ни красоты пейзажа, ни сообщения из Германии». В один прекрасный день Мюллер решил, что с него хватит, и досрочно отправился с места раскопок на виллу под тем предлогом, что у него там срочная работа. Вильгельм грозно повернулся костальным. «Ну что, господа, может быть, найдется еще кто-то, кому придет в голову дезертировать?» На следующий день советникам Вильгельма пришлось на четверть часа прервать совещание по поводу событий в соседней Албании, — ждали, когда Вильгельм по телефону выяснил с берлинским профессором-историком интересующий его вопрос. И это в тот момент, когда рядом бушует гражданская война и льется кровь! Мюллер не мог скрыть своего возмущения. Сам Вильгельм считал, что он существенно обогатил мировую науку; обращаясь к профессору Георгу Каро, он заявил в свойственной ему залихватской манере: «Я, конечно, не профессионал, но, видимо, это хорошо, что Провидение избрало именно меня для того, чтобы наметить новые направления в археологии».

Помимо раскопок, большое удовлетворение Вильгельму доставляло созерцание танцев, которые исполняли между стволами древних олив женщины из соседнего селения Гастари. Он решил поставить такой номер на сцене берлинской оперы. Идею активно поддержал театральный интендант Хюльзен. «Печальная история!» — сухо прокомментировал эту затею Мюллер. Тем не менее представление под названием «Керкира» действительно вскоре появилось в репертуаре театра.

В перерывах между раскопками кайзер находил время, чтобы высказать некоторые конструктивные идеи на будущее. Во время «Кильской недели» 1907 года он пригласил на борт «Идуны», которая, кстати, заняла первое место на гонках того года, французского дипломата РаймонаЛеконта и поделился с ним своими мечтами о единой Европе: «Решение великих мировых задач будущего требует создания Объединенной Европы, и именно здесь Франция и Германия пойдут вместе, рука об руку». От перспектив он перешел к современности: Германия готова сделать «красивый жест» в Марокко — но только при условии, что «Франция заключит прочный союз с Германией». Закончил он метафорой: «Я прошу ее руки, более того — я страстно хочу ее объятий».

ГЛАВА 12 ПУЧИНА НЕВЗГОД

I

Общественность и пресса положительно отреагировали на известие об отставке Гольштейна. Тот, однако, отнюдь не смирился с судьбой. Более того, он стал опасен, поскольку терять ему теперь было нечего. Даже Бисмарк в свое время его побаивался — этот подчеркнуто скромно державшийся чиновник слишком много знал, его, считал первый канцлер рейха, следует держать под присмотром. Теперь, выпущенный на волю, он, как гиена, рыскал в поисках виновника своего падения, чтобы напасть, укусить или сгрызть. Филипп Эйленбург сравнивал Гольштейна со злобным псом, которого нужно держать на цепи. Автор этого нелестного для «серого кардинала» сравнения и стал первым объектом его ярости.

1 мая Гольштейн отправил Эйленбургу письмо, в котором содержались и такие строки: «Я ныне свободный человек, могу не сдерживать своих чувств и отнестись к Вам так, как того заслуживает презренная личность Вашего типа». Первоначально Гольштейн имел в виду дуэль: он был отличный стрелок. Эйленбург отказался принять вызов. Гольштейн сообщил публицисту Максу Гардену о противоестественных наклонностях Фили. Гарден отнесся к услышанному с недоверием и скептически: «Неужели у нас и вправду нужно быть извращенцем, чтобы сделать карьеру? Неужели позициям нашего государства угрожают несколько голубых? При всем уважении к Вам, не могу разделить такого мнения». Тогда Гольштейн упомянул о связи Эйленбурга с французским дипломатом Раймоном Леконтом. Гарден, сообразив, что именно таким образом может происходить утечка государственных тайн, заинтересовался.

Гольштейн был не единственным источником, от которого Гарден получал подобную информацию. Подозревали, что с ним делится информацией родная сестра Вильгельма, Шарлотта Мейнингенская. Многие считали, что за кулисами всей кампании стоял не Гольштейн, а Бюлов, желавший таким образом отделаться от человека, который устроил его политическую карьеру и соответственно, по логике вещей, мог ее и расстроить. Бюлов и Эйленбург были некогда «как брат с сестрой» — этот факт также числился в досье Гольштейна. Во всяком случае, сам Вильгельм был твердо уверен, что желание дискредитировать Эйленбурга исходило от канцлера, и что тот действовал отнюдь не из благородных мотивов.

Бомба взорвалась не сразу. Лишь спустя год начатая Гольштейном кампания стала приносить реальные результаты. Первый намек на гомосексуальный характер Либенбергского кружка появился в «Вельт ам зоннтаг». Статья, озаглавленная «Камарилья извращенцев», обвинила Эйленбурга и его дружков в организации отрешения Каприви от должности канцлера. В номере от 27 апреля гарденовская «Ди цукунфт» прямо провела параллель между Эйленбургом и такими известными в высшем свете гомосексуалистами того времени, как принц Фридрих Генрих и принц Монакский. 26 мая баронесса фон Шпитцемберг, которая дружила с Гольштейном, записала в дневнике: в отставку подал Тютю Мольтке, которого обвинили в аморальном поведении, вскоре его примеру последует кузен кайзера Гогенау. Она недоумевала — Эйленбург ведет себя так, как будто волна разоблачений его не касается. По ее мнению, пора его величеству как-то высказаться. Или он сам замешан?

Кронпринц в своих мемуарах утверждал, что выпавшая на его долю задача — познакомить отца со статьями в «Ди цукунфт» и раскрыть ему правду о его ближайшем приятеле — была самой трудной из всех, которые ему до тех пор пришлось выполнять. Он писал, что решил взять на себя эту миссию совершенно самостоятельно, однако содержание письма Чиршки Монтсу от 18 апреля 1907 года показывает, что это не совсем так. В письме говорится: «Бюлов не желает открыть Его Величеству глаза на Фили. Несмотря на просьбы кронпринца, он отказывается это сделать». Так же повел себя и глава военного кабинета кайзера Хюльзен. Отсюда следует, что и Вилли Два не пылал желанием взять на себя роль гонца, принесшего неприятные новости. Подтолкнуть его на этот шаг было в интересах тех, кто желал, чтобы Германия проводила агрессивную внешнюю политику.

Удобный случай представился во время визита кронпринца в Мраморный дворец. Сын пригласил отца прогуляться по парку, где и ввел его в курс дела. «Никогда не забуду лица отца — в нем отразились растерянность, испуг, отчаяние», — пишет Вильгельм Младший. Кайзер не очень убедительно объяснил всплеск чувств: «моральная чистота» Вильгельма не позволяла ему раньше даже подумать о подобных вещах, отсюда и такой шок. Конечно, возможно, что, имея богатый и разнообразный опыт половых связей с особами противоположного пола, он никогда прямо не сталкивался с феноменом однополой любви. Но не знать-то о распространенности гомосексуализма в Германии он никак не мог. В обществе господствовала жесткая сегрегация по принципу пола (чисто мужскими учреждениями были школы, университеты, казармы), надо было быть слепым, чтобы не обнаружить по крайней мере признаков наличия гомосексуальных связей. Проявленная кронпринцем смелость в разговоре с отцом на столь щекотливую тему стала достоянием общественности и повысила его популярность. Когда он появлялся на улицах города, его встречали приветственными криками, кайзера же — мрачным молчанием.

Надо сказать, сексуальные наклонности Эйленбурга совершенно не отражались на его манере поведения или внешности — в нем не было ничего женственного. Он вел внешне абсолютно обычную жизнь. В школьные годы у него был друг по фамилии Шере, и одноклассники шутили, что его фамилия (в переводе «ножницы») символизирует «неразлучность» этой пары. Возможно, шутка содержала и некий намек на особую близость их отношений. В студенческие годы он был окружен друзьями, среди них были гомосексуалисты, но далеко не все. Один из его приятелей молодости, Аксель фон Варнбюлер, знал о нем, можно сказать, всю подноготную, но на прямой вопрос, был ли его друг голубым, не мог определенно сказать ни да, ни нет, хотя подозрения у него вроде бы были. После обручения с Августой Зандельс Эйленбург написал Варнбюлеру нечто довольно невнятное: «Я тот же, что и был, все совершенно в норме, никаких глупостей».

По словам Гардена, Эйленбург представлял собой тип «поздне-романтического мечтателя с нездоровой психикой». Имело место своеобразное расщепление личности: с одной стороны — брак, дети, семья, с другой — «дружеские» связи с лицами своего пола, нечто, мол, совершенно особое, более высокое, чем простой секс. Уже после начала скандала он попытался объяснить все это в одном из немногих сохранившихся писем к Мольтке (оба тогда же, в 1907 году, предали огню материалы своей переписки. Уничтожил свою корреспонденцию и французский участник скандала Леконт. В 1932 году были уничтожены материалы, представленные следствием на судебных процессах против Эйленбурга и Мольтке). Язык письма очень сложен и туманен — видимо, автор пытался зашифровать свои мысли, но кое-что понять можно. Вот характерный отрывок из этого письма:

«Когда это новейшее воплощение нынешнего века по фамилии Гарден нападает на нашу природу, грубо срывает покровы с наших идеалистических мечтаний, выставляет на позор и поругание те формы наших мыслей и чувств, которые для нас всегда были чем-то естественным и само собой разумеющимся — то это над нами холодно смеется, палачески расправляется с нами не он лично; нет, против нас восстал весь этот нынешний век… С точки зрения новых понятий о чувственности и любви мы — существа слабые, нездорово слабые… Семья, искусство, дружба и все наши идеалы — это для нас не имело ничего общего с чувственным миром, в котором порой присутствовало и то, что мы сами считали грязным, хотя, возможно, это грязное порой довлело над нами в том взаимообщении, которое составляет ткань человеческого общества».

Далее он говорит о неких «провалах за гранью сознания», когда идеальная, романтическая любовь вдруг превращается в нечто сугубо земное. Увы, обвинение сумело продемонстрировать изнанку этой романтической риторики — перед судом в качестве свидетелей предстали не утонченные аристократы, а молочник Ридель и лодочник Эрнст — истинные «провалы за гранью сознания» князя, придворного и ближайшего наперсника кайзера. Оказалось, что Эйленбург любил совращать молодых матросов (в числе его жертв были члены экипажа кайзеровской яхты «Гогенцоллерн»), а также имел обыкновение выступать в качестве сутенера, поставляя живой товар своим приятелям. Полицейские досье на него были заведены в Ольденбурге, Мюнхене, — там он был активным участником кружка эстетов графа Шака, — в Штарнберге, Штутгарте и Вене. Говорили, что Гольштейн однажды опознал Эйленбурга и Мольтке, когда те, переодетые матросами, развлекались в одной из низкопробных берлинских пивных, называя себя Краузе и Гофманом. Каждый раз, когда Гольштейну что-то требовалось от того или другого, ему было достаточно вслух сказать «Краузе» или «Гофман» — и он получал, что хотел.

К высшему обществу принадлежали и многие другие гомосексуалисты — француз Леконт, кузен Вильгельма Гогенау, Иоганнес фон Линар, консультант кайзера по вопросам «вин, шампанских, коньяков и табака». Они были разоблачены в ходе скандальных процессов, начавшихся в 1907 году. Фон Линар был осужден на каторжные работы. Приятель Эйленбурга Ян фон Вендельштадт покончил жизнь самоубийством. Однако эти люди не были постоянными участниками Либенбергского кружка. В поместье Эйленбурга люди приезжали главным образом для того, чтобы днем поохотиться, а вечером поиграть в карты. Вильгельма там привлекала художественно-литературная атмосфера, которая давала ему возможность отдохнуть от того спартанского образа жизни, который он сам для себя избрал. Театрализованные представления и фарсы с переодеваниями не были частью ритуала, характерного для людей нетрадиционной сексуальной ориентации, — это была попытка развлечь скучающего монарха.

Кое-кто в Германии был уверен, что Вильгельм не смог избежать искушения попробовать нетрадиционного секса. Другие придерживались того мнения, которое сформулировал автор сборника дворцовых сплетен: «У Вильгельма были серьезно атрофированы способности что-либо видеть вокруг себя и здраво судить о качествах окружающих его людей, и это — самая мягкая оценка». Первые слухи о сексуальных подвигах Эйленбурга появились еще в ноябре 1906 года. Во всяком случае, именно тогда Дейзи Плесс записала в своем дневнике: с ним «ни один приличный человек не заговорит и тем более не пойдет к нему домой! О причине можно догадаться — это очень распространенное явление в Германии». Из Вены «Урановы братья» послали Вильгельму письмо, называя его там «своим дорогим собратом». В тексте вроде бы были такие строки: «Мы продолжаем поиски в анналах истории, дабы укрепиться в уверенности, что, подобно Вашему великому предку и его бессмертному другу Вольтеру, Вы — один из нас». Под «великим предком» имелся в виду Фридрих II, но столь лестное сравнение в данном контексте вряд ли порадовало кайзера. Во время «дела Котце» нечто подобное распространял источник под псевдонимом Филанус. Кстати, что бы ни говорила Дейзи Плесс, а Германия, по крайней мере в прошлом, этим пороком не славилась. В Испании есть стишок, показывающий представления о распространенности гомосексуализма в различных странах Европы. «В Испании этим занимаются знатные люди, во Франции и в Австрии — очень знатные, в Германии — мало кто, в Италии каждый».

В отношениях между Вильгельмом и Эйленбургом давно уже наступило охлаждение. Последний проявил себя неплохо в качестве посла при венском дворе, завел полезные знакомства, установив, в частности, дружеские отношения с актрисой Катариной Шратт — особой, приближенной к императору Францу Иосифу. Однако в 1901 году после инцидента с банщиком, который решил его пошантажировать, и последовавшего в этой связи откровенного разговора с Гогенлоэ и Гольштейном он принял мудрое решение — во избежание дальнейшего развития скандала уйти с поста посла, затем оставил и дипломатическую службу. С 1902 года он был частным лицом. Его коллега по МИДу Бернсторф в своих мемуарах дал высокую оценку профессиональным качествам Эйленбурга: «Как политик это был человек очень способный, он неоднократно оказывался полезным в улаживании некоторых щекотливых проблем, имевших место в конце прошлого века». В качестве мотивов его отставки назывались нежелание подвергаться клеветническим нападкам, плохое состояние здоровья и общее истощение организма. Вильгельм все еще продолжал время от времени наезжать в Либенберг, но это случалось все реже и реже. Граф Хюльзен-Хезелер, ставший в мае 1901 года шефом военного кабинета кайзера, терпеть не мог Эйленбурга и, вероятно, сумел повлиять на кайзера. Впрочем, по мнению Маршалля фон Биберштейна, Эйленбург не оставлял попыток вмешательства во внешнеполитические дела, и порой ему это удавалось — Биберштейн возложил именно на него ответственность за танжерский фарс. В 1906 году Германия потерпела дипломатическое фиаско на конференции в Алжесирасе, где обсуждался марокканский вопрос. Националист Гарден требовал крови виновников — с подачи Гольштейна козла отпущения он нашел в Эйленбурге.

Впрочем, петля у него на шее затянулась не сразу. В статьях «Ди цукунфт» упоминалось имя Куно Мольтке. Генерал отреагировал тем, что 6 июня подал на издателя в суд за клевету. Гардена это не смутило — он, вероятно, был в курсе, что некий Аксель Петерсен пригрозил предать гласности разоблачительные материалы, относящиеся ко времени пребывания Мольтке в качестве военного атташе в Вене. В ходе процесса самой большой сенсацией стали показания бывшей жены Мольтке — озлобленная дамочка много всякого наговорила, в частности и об отношениях между ее экс-супругом и Эйленбургом. 29 октября был объявлен приговор — Гарден был оправдан, Мольтке должен был оплатить судебные издержки. Гольштейн торжествовал. От Шимана Аксель фон Варнбюлер узнал, что кайзер воспринял весь этот скандал очень тяжело: «По временам он был в печали, иногда — в ярости, а порой просто-таки впадал в отчаяние». Бывали моменты, когда он, казалось, может упасть в обморок.

7 ноября начался новый процесс. На этот раз в роли истца выступал сам канцлер, а в качестве ответчика — редактор журнала гомосексуалистов «Дер ейгне» Бранд, который поместил на страницах издания статью, где говорилось о нетрадиционной сексуальной ориентации Бюлова. Это была полнейшая чепуха: Бюлов был строгим ревнителем нравов; в мемуарах он писал о своем «отвращении к малейшим отклонениям от нормальности» и этим, кстати, объяснял свой отказ отменить закон, направленный против гомосексуализма. Тем не менее суд счел необходимым вызвать Эйленбурга в качестве свидетеля. В конечном счете иск Бюлова был удовлетворен Бранд получил полтора года заключения.

Однако для Эйленбурга этот процесс стал началом конца. В «Ди цукунфт» появилась серия статей с грозными предупреждениями в его адрес — он должен немедленно прекратить давать свои советы кайзеру, а иначе ему не поздоровится… Вильгельм через третьих лиц задал Эйленбургу вопрос о том, как он собирается отвечать на выдвинутые против него обвинения. Эйленбург ответил обращением к прокурору Укермарка (в этом округе было его имение) — пусть тот займется расследованием его личных дел. Тот, разумеется, никакого компромата не обнаружил. Однако Гарден не желал оставить свою жертву в покое.

Внешне все развивалось по тому же сценарию, как и в истории с Оскаром Уайльдом, которая до основания потрясла поздневикторианскую Англию. Известную параллель можно найти и в том, что оба обвиняемых были натурами творческими. Но имелись и принципиальные отличия. Уайльд не был близок ко двору, и, конечно, эйленбурговские «Песни скальдов» и «Розы», несмотря на неоднократные переиздания (общим числом около трех сотен!), не выдерживают никакого сравнения с шедеврами англичанина — «Портретом Дориана Грея» или «Как важно быть серьезным». Самое главное — процессы над Уайльдом не имели каких-либо политических последствий, тогда как «дело Эйленбурга» вместе со скандальным интервью Вильгельма «Дейли телеграф» привели к падению кабинета, а кайзер изменил свою роль в управлении государством.

«Граф Трубадур» сначала хотел привлечь Гардена к суду за клевету. Бюлов утверждал, что он лично отговорил Эйленбурга от этой идеи. Вопрос: когда он мог это сделать? Кажется, они не встречались со времени процесса над Брандом. Это не единственное противоречие в трактовке той роли, которую канцлер сыграл в судьбе своего прежнего благодетеля. Есть версия, согласно которой только во время упомянутого процесса до Бюлова впервые дошли слухи о неестественных наклонностях Эйленбурга и графа Гогенау. Это абсурд — об их наклонностях речь шла в служебной записке, составленной самим Бюловом еще за несколько лет до описываемых событий. Сам он с целью отвлечь внимание от собственной персоны обвиняет Макса Фюрстенберга за то, что тот настроил кайзера против своего старого приятеля. Между тем, по мнению многих, именно Бюлов был режиссером направленной против Эйленбурга кампании. Посол в Риме граф Монте отмечает, что «определенные тенденции», характерные для Эйленбурга, не только были предметом всеобщего обсуждения — в отделе печати МИДа на него было заведено специальное досье! По его данным, и сам Гарден признавал, что за кулисами скандала скрывалась фигура канцлера, который считал, что Эйленбурга надо убрать, пока тот не убрал его. Гофмаршал Цедлиц полагал, что Бюлов вообще несет единоличную ответственность за разразившийся скандал: «У него были для этого личные мотивы. Если бы он убедил Эйленбурга остаться за границей, никакого скандала бы не случилось. Такого опасного лжеца мир не видел со времен Чезаре Борджиа».

Полученный Гарденом компромат базировался на материалах, относящихся к 80-м годам XIX века. Даже в досье дотошной берлинской полиции после 1888 года на Эйленбурга не нашлось ничего серьезного. Он либо стал более осторожным, либо изменил своим привычкам. Воспоминания Бюлова не заслуживают особого доверия, но даже он отмечает, что из 145 вызванных свидетелей показания против Эйленбурга дали только двое. Речь шла, по всей видимости, о Якобе Эрнсте и Георге Риделе. Последний показал, что впервые встретил Эйленбурга, в то время прусского консула в Мюнхене, в 1882 году, когда ему было 19 лет. В лодке, которой управлял Эрнст, Эйленбург угощал его вином и склонял к развратным действиям. Потом он потребовал, чтобы оба простолюдина занялись «этим» друг с другом в его присутствии. Личность Риделя позволяла усомниться в правдивости его признаний, но рассказ второго свидетеля — Эрнста — убедил даже скептиков. Простой рыбак-лодочник из Штарнберга трижды приезжал в Либенберг и получил от прусского дипломата в общей сложности не менее 12 тысяч марок. Они часто оставались наедине — о близости их отношений свидетельствовал и тот факт, что Эйленбург, узнав, что отец Эрнста умирает от рака, поспешил в Штарнберг — утешить «любимого». Подозревали, что в связи с Эйленбургом состоял его личный секретарь Карл Кистлер, служивший у него с 1887 года. Он был хорошим рисовальщиком и музыкантом. Кистлер был спутником своего патрона в его лодочных экскурсиях — иногда один, иногда вместе с Эрнстом.

II

События, связанные с процессом Мольтке — Гардена, послужили для Вильгельма предлогом для того, чтобы уклониться от намеченного визита в Англию. В конечном счете он уступил настояниям своего окружения, визит состоялся и продолжался целый месяц — с 11 ноября по 12 декабря. Официальных мероприятий было немного: Вильгельм в основном отдыхал. Официально сообщили, что здоровье кайзера «полностью подорвано», но у него побаливало лишь колено. 13-го числа лорд-мэр Лондона устроил в его честь прием в Гильдхолле; выступая, Вильгельм заверил присутствующих в том, что сохранение мира — это «та цель, к которой он неуклонно стремился и стремится», а «самое яркое проявление и краеугольный камень мира во всем мире — это поддержание хороших отношений между нашими двумя странами». Несколькими месяцами ранее он отметил, что Британия уже успела стать союзником всех стран Европы, только в отношении Германии она не желает брать на себя никаких обязательств.

Вильгельм, находясь во власти беспочвенных иллюзий, продолжал убеждать англичан: «Самое простое решение — это достижение взаимопонимания и заключение союза с нами… Наши отношения с Австрией показывают, какие мы хорошие союзники». Десять дней кайзер провел в Виндзоре в качестве личного гостя «дяди Берти», и, по словам Вильгельма, все там складывалось вполне «гармонично». Условились, что в январе 1908 года состоится давно намеченный и все время откладывавшийся государственный визит короля Эдуарда в Берлин. Однако в начале 1908 года английский монарх с извинениями объявил, что прибыть не сможет. Возможно, здесь сказалось влияние королевы Александры — датская принцесса не желала прощать Гогенцоллернам войны 1864 года. Можно себе представить, с каким раздражением кайзер воспринял известие об отмене визита.

В Виндзоре Вильгельм имел беседу со спикером палаты общин Джеймсом Лоутером, кузеном «желтого графа» Хью Лонсдейла. Вспомнили детские годы, совместные игры и забавы в Шарлоттенбурге. Оценивая речь Вильгельма в Гильдхолле, Лоутер отметил, что она содержала заверения в мирных намерениях, и для него нет сомнений: «В тот момент это говорилось вполне искренне».

Остаток английского турне Вильгельм провел в Хайклиффе, близ Борнмута, — замке, построенном на скалах в 30-х годах XIX века в стиле французской готики. При строительстве были использованы фрагменты старой французской кладки и еще более древних строений особняка в стиле Адама. Особого уюта там не было, и Вильгельм большую часть времени проводил в гостях у старых знакомых, живших неподалеку: у семейства Пемброков в Уилтоне и Мальмсбери (сын и наследник которых был его крестником), у лорда Стурта (его отец был депутатом парламента от Дорсета), который познакомил его с любовницей короля Алисой Кеппел (она Вильгельму понравилась), у лорда Монтегю… Именно там он дал интервью полковнику, позднее бригадному генералу Эдварду Монтегю-Стюарт-Уортли, содержание которого, дополненное материалами бесед во время состоявшихся в конце лета маневров на территории Эльзаса, легло в основу той самой скандальной публикации в «Дейли телеграф», о которой будет подробно рассказано ниже.

Между тем в Германии «дело гомосексуалистов» приняло неожиданный оборот. По требованию прусских властей суд вернулся к пересмотру иска Мольтке к Гардену. В качестве свидетеля вновь был вызван Эйленбург. В первый, но отнюдь не в последний раз он выступил с категорическим отрицанием факта нарушения с его стороны статьи 175-й Уголовного кодекса, каравшей за педерастию. «Я никогда не имел никакого отношения к этой мерзости», — заявил он. Возможно, в данном случае он воспользовался несовершенством буквы закона — дело в том, что в случаях, когда речь шла не об изнасиловании, обвинение на основании статьи 175-й доказать было очень трудно, если вообще возможно. Кроме того, согласно смыслу статьи, преступлением считался только анальный секс, которым занимаются далеко не все гомосексуальные пары. Обнаружились, наконец, явные противоречия и слабые места в показаниях супруги Мольтке на прошлом процессе. 5 января был оглашен приговор: репутация Мольтке была признана «чистой и незапятнанной», а Гарден получил четыре месяца каторжных работ.

Осужденный подал апелляцию, а попутно провел блестящую комбинацию, которую можно было назвать игрой в поддавки. В мюнхенской «Нейе фрейе фольксцейтунг» появилась статья, где утверждалось, что он получил миллион марок за то, чтобы прекратить кампанию против Эйленбурга. Написана она была приятелем Гардена, Антоном Штеделе, с единственной целью — дать тому возможность возбудить иск о клевете, причем не в прусском, а в баварском суде — в расчете на то, что тамошние судьи удовлетворят требование истца о вызове Риделя и Эрнста в качестве свидетелей. Все прошло так, как и было задумано. Иск Гардена к Штеделе был удовлетворен, но самое главное, показания обоих свидетелей содержали такой обвинительный материал против Эйленбурга, что власти не могли далее оставаться в стороне.

Бюлов распорядился немедленно арестовать Эйленбурга за лжесвидетельство и произвести обыск в его имении. Там было найдено несколько книг компрометирующего содержания. Правда, арестованный утверждал, что эти книги принадлежат не ему, а другому лицу, в доказательство чего сослался на имеющиеся в них автографы. Быстро выяснили, что автографы были подделаны самим Эйленбургом, который таким образом неуклюже пытался замести следы. Его положение стало совсем безнадежным. По мнению баронессы фон Шпитцемберг, Эйленбург получил по заслугам, причем не столько за свои противоестественные наклонности, сколько за то, что он оказывал якобы дурное влияние на политическую жизнь рейха. В этом ее оценка совпадала с оценкой Гардена. Она возлагала на Эйленбурга ответственность и за увольнение канцлера Каприви. Здесь она, по-видимому, повторяла то, что говорил Гольштейн. Ее брат, Варнбюлер, не вдаваясь в политические тонкости, придерживался того мнения, что Эйленбург виновен в том, в чем его обвиняют.

Между тем в мае 1908 года начался второй процесс по делу Мольтке — Гардена. Он закончился отменой приговора, вынесенного ранее. Вскоре последовал и третий, который вновь признал виновным Гардена. По приговору тот должен был уплатить штраф и судебные издержки, но фактически все расходы взяло на себя государство — видимо, никто не был заинтересован в дальнейшем развитии скандала.

29 июня начался наконец процесс против Эйленбурга. Полицейскими властями суду были представлены солидные доказательства его вины — ни много ни мало — 144 случая неподобающего поведения. Свидетелями выступили около шести десятков аристократов и более восьмидесяти простых людей рыбаки и крестьяне из деревушки у Штарнбергерзее. Единственная надежда Эйленбурга была связана с показаниями его супруги — она мужественно выступила в его защиту и ни разу не отклонилась от этой линии. У Вильгельма отпали последние сомнения. «Почему он устроил нам такое? Почему он ни разу не сказал никому об этом?» — жалобно вопрошал он. По свидетельству Варнбюлера, Вильгельм «испытывал чувство глубокого стыда и разочарования в отношении своего друга».

17 июля 1908 года Эйленбургу во время заседания суда стало плохо. Было объявлено, что процесс откладывается из-за болезни подсудимого. Он был выпущен под залог. Процесс возобновился 7 июля 1909 года, но вскоре заседания суда пришлось перенести в клинику Шарите, а подсудимому — давать показания прямо с больничной койки. В конечном счете суд был прерван без назначения новой даты. Вплоть до 1919 года дважды в год Эйленбурга обследовали придворные врачи, чтобы установить, может ли он вновь занять место на скамье подсудимых. Их вердикт каждый раз был отрицательным, и дело было закрыто.

Бюлов считал всю историю с болезнью Эйленбурга косвенным доказательством его вины — иначе он сделал бы все, чтобы довести процесс до конца. Канцлер все это время поддерживал постоянный контакт с Гарденом — через посредника, в роли которого выступал Ратенау. Тот в прошлом писал статьи для Гардена, и связь с журналистом, который считался оппозиционером, помешала Ратенау получить орден Красного орла II степени (орденом Короны он был награжден раньше за свою деятельность в колониях).

Вильгельм поспешил отречься от своего старого приятеля, как только стало ясно, что его могут признать виновным. По-видимому, здесь сыграла свою роль и рекомендация Бюлова, граничившая с шантажом: он вроде бы узнал от Гардена, что его величество тоже был знаком с Эрнстом и, более того, что они втроем — кайзер, Эйленбург и Эрнст — катались в одной лодке по Штарнбергерзее… Примерно такими же были и рекомендации Хюльзена. Во многих отношениях падение Эйленбурга сыграло негативную роль, поскольку он оказывал сдерживающее влияние на кайзера: не связанный с военными кругами, он нейтрализовал порой воинственные порывы от окружения Вильгельма. Недаром говорили, что с уходом Эйленбурга режим личной власти уступил место всевластию военной камарильи. Ее интригами Бюлов, кстати, и объяснял все случившееся с Фили, конкретно называя имена Хюльзен-Хезелера, Кесселя и Плессена. Остался только один «голубь» — сам Бюлов, но его влияние после истории с публикацией в «Дейли телеграф», произошедшей в ноябре 1908 года, резко упало и вскоре вообще сошло на нет. После этого монархией правили военные и Дона. Повторим — такова версия Бюлова.

Прикованный к постели, впавший в ипохондрию Эйленбург был доставлен в свое имение Либенберг, где и скончался в 1921 году. После окончания Первой мировой войны и смерти своей супруги он нарушил обет молчания и опубликовал несколько книг, в которых описывал свои отношения с Вильгельмом. О себе он ничего нового читателю не сообщил. Характеристику экс-кайзеру он давал однозначную: «Я связал с ним все свои надежды, он не оправдал ни одной из них; это было самое большое разочарование в моей жизни». Мемуарист поставил довольно интересную проблему в связи с генезисом мировой войны: «Я не чувствую себя лично несчастным из-за того, что моя карьера закончилась за двенадцать лет до начала войны. Но меня мучает ощущение, что, останься я послом в Вене, эту самую страшную из катастроф можно было бы предотвратить».

Со своей стороны Вильгельм после произошедшего с Эйленбургом скандала редко когда вспоминал о своем прежнем ближайшем приятеле; «бедный Фили» — это все, что порой срывалось у него с уст. Лишь в Доорне он слегка приспустил маску политкорректности и несколько раз высказался в его защиту. Проявлением истинных чувств можно считать его реакцию на известие о смерти 13 июня 1909 года человека, который стал первопричиной всех бед, обрушившихся на Эйленбурга. Подозвав к себе кузена Бюлова, дипломата Мартина Ениша, он радостно воскликнул: «Дай-ка я тебя обниму! Подумать только, старина Гольштейн отдал концы!»

III

Зимой 1908 года конфликт между Британией и Германией достиг своего апогея. 16 февраля Вильгельм предпринял беспрецедентный шаг — направил личное письмо первому лорду адмиралтейства, лорду Твидмауту, где попытался рассеять имеющиеся «страхи» в связи с осуществлением германской морской программы. Флот в Германии строится, утверждал он, в точной пропорции к объему быстро расширяющейся внешней торговли. К 1912 году у Германии будет тридцать — сорок линейных кораблей. «Вполне разумно считать, что каждая нация строит и вводит в строй новые суда в соответствии со своими собственными нуждами, а не только с учетом тех программ, которые существуют в других странах… Немцев крайне раздражает тот факт, что пресса единодушно говорит о германском флоте как о единственной силе, угрожающей Британии, хотя другие страны тоже строят военные корабли и имеют флоты, намного превосходящие германский».

Свое послание Вильгельм подписал: «Тот, кто гордо носит форму адмирала британского флота и получил это звание от благословенной памяти покойной королевы». Письмо было написано с чувством, но желаемого эффекта на британское правительство не произвело. Хуже того: король Эдуард был возмущен нарушением протокола со стороны Вильгельма — тот должен был написать ему лично, а не обращаться к подданному через голову монарха! В неловкое положение попал и канцлер Бюлов — он узнал об этом послании только после того, как на него последовали критические отклики в «Таймс». Баронесса фон Шпитцемберг выражала недоумение: научится ли кайзер когда-либо держать язык за зубами и руку подальше от пера? По оценке германского военно-морского атташе в Лондоне капитана Керпера, военно-морское соперничество стало главным фактором, осложняющим англо-германские отношения. Конкуренция в сфере торговли и депеша Крюгеру отступили на задний план. В Англии накал страстей достиг уровня настоящей истерии — личный друг короля, лорд Эшер, предложил в ответ на каждый новый германский корабль строить два английских. Основатель скаутского движения лорд Баден-Пауэлл заявил, что страна находится на пороге немецкого вторжения. Первый лорд по морским делам Джон Фишер озвучил ранее существовавшую идею, что британский флот должен первым нанести удар по немецкому, не дожидаясь, пока тот выйдет в море, — как это сделал Нельсон с датчанами в копенгагенской бухте.

В апреле Вильгельм отправился на Корфу. Английские моряки с курсирующих в Адриатике кораблей «Имплейкебл» и «Формидебл», несмотря на бушующие в Лондоне страсти, предпочли соблюсти этикет — при приближении «Гогенцоллерна» в честь «адмирала британского флота» был дан салют из двадцати одного орудия. Капитан «Имплейкебла» Марк Керр был старым знакомым кайзера, но для его коллеги с «Формидебла» общение с высоким гостем создало ряд проблем — он никак не мог понять, что имеет в виду Вильгельм, когда призывает всех присутствующих отправиться в «сухой док». (Это означало, что пора заканчивать беседу и угоститься чаркой вина.) Керр несколько раз посещал остров, а Вильгельм — гостеприимного капитана. Позже он пригласил в «Ахиллейон» всю команду. Керр вспоминал, что в беседах кайзер делился с ним своими «проектами и мечтами»: «Его главная идея состояла в том, чтобы попытаться создать союз англоязычной и тевтонской рас… „Если бы мы с Англией были союзниками, то нам больше никого не надо было бы… мы вдвоем заставили бы всех остальных жить в мире“ — так он говорил».

Темы их разговоров были самыми разными. Вильгельм пространно говорил насчет «желтой угрозы», касался вопросов колоний. Он заявил, что Германия не заинтересована в колониальной экспансии: «Мои купцы успешно ведут свои дела в различных частях Британской империи». В этой связи он вспомнил давний свой разговор с лордом Солсбери — в ответ на его вопрос, где, по его мнению, Германия могла бы приобрести себе маленькую колонию, не мешая англичанам, пэр ответил крайне невежливо: «Мы не хотим видеть вас нигде». Когда немцы попытались создать себе базу в заливе Дельгоа и послали туда пару канонерок, их встретила целая эскадра, командующий которой заявил своему немецкому коллеге, чтобы тот «убирался ко всем чертям». Вильгельм завершил свой рассказ следующей сентенцией: «Я понял, что наша торговля не сможет успешно развиваться, пока у меня не будет такого флота, который заставил бы даже вас дважды подумать, чем посылать нас к черту».

Вильгельм набросал Керру план развития германского военно-морского флота до 1920 года: к этому времени он планирует иметь двадцать два линкора и двадцать крейсеров — «ни больше ни меньше». В другой раз он сообщил собеседнику, что тот может послать этот план в Лондон своему шефу Фишеру. Кайзер сказал: «Я поддерживал мир в течение свыше двадцати лет и не намерен начинать войну, насколько это зависит от меня… Мы и так завоевываем весь мир — мирным путем». Капитан Керр (позже он стал адмиралом) прислал Вильгельму курс лекций по истории английского флота и выписку из инструкции, написанной когда-то адмиралом Нельсоном, в которой содержался перечень обязанностей британского офицера-моряка. Он исчерпывался тремя пунктами: повиноваться приказам, чтить короля и ненавидеть французов как исчадий ада. По поводу последней заповеди Керр сделал приписку от себя: «В свое время она была вполне разумной и правильной, но ныне она нуждается в изменении; речь идет о другой нации. О какой — нет необходимости говорить». Слова «нет необходимости» Керр зачеркнул и заменил на «не имеет смысла». Но и в таком виде Вильгельм воспринял приписку Керра как намеренное оскорбление. С трудом изворотливому англичанину удалось убедить кайзера в том, что, говоря о «другой нации», он имел в виду русских. Свои контакты с английскими моряками Вильгельм не желал прерывать. По пути в Норвегию во время очередной «северной экспедиции» «Гогенцоллерн» наткнулся на английскую эскадру, находившуюся в учебном походе. Кайзер был намерен пригласить английского адмирала к себе на обед, больших трудов стоило отговорить его от этой идеи.

К моменту отплытия «северной экспедиции» из Травемюнде воинственные страсти в Великобритании несколько остыли. Об этом говорилось в полученной Вильгельмом 6 июля депеше Баллина из Лондона. Четырьмя днями позже кайзер писал Бюлову: «Умопомрачительный абсурд — считать, что мы хотим напасть на англичан, устроить им „засаду“ или просто „убрать с дороги“ как нежелательных конкурентов! Мы хотим от них одного — чтобы нас оставили в покое, и мы могли без помех развивать нашу торговлю». В ситуации, когда Британия имеет семьдесят четыре линейных корабля против двадцати четырех германских, любая мысль о превентивном ударе — это «безумие». «Германский флот не направлен против кого-либо, включая Англию, — заявлял кайзер и добавлял (небезынтересное соображение о политике держав Антанты): — Нельзя отрицать того, что они не упускают случая поинтриговать против нас и уколоть нас, где только возможно. Но я считаю и всегда считал, что Англии, по финансовым и экономическим причинам, было бы очень трудно решиться на войну с нами. Я считаю, что Россия нуждается в мире и хочет мира. Я считаю, наконец, что и Франция, хотя она еще не смирилась с потерей Эльзас-Лотарингии и утратой „законной гегемонии“ над континентом, которую она осуществляла на протяжении двух с половиной веков — хотя и не оставила надежд на реванш, тем не менее не осмелится пойти на риск новой войны. Но я считаю, что в интересах всех этих стран держать нас в видимом состоянии нервозности и беспокойства».

Именно этими мотивами объясняются, по его мнению, усиленное строительство крепостных сооружений во Франции, появление британских дредноутов и сосредоточение российских войск в приграничных округах.

20 июня Баллин доложил Вильгельму о своих неформальных беседах с партнером Эдуарда VII по бриджу сэром Эрнестом Касселем. Баллин решил провести «хирургическую операцию» и надрезать нарыв, который назрел в отношениях между Германией и Англией. Сделать это не удалось, хотя Баллин оценивал ситуацию довольно оптимистично. Кассель, по сути, повторил доводы своего монарха о том, что быстрое увеличение германского военно-морского флота создает угрозу позиции Англии как морской державы. Англичане, по мнению Баллина, чувствуют себя примерно так же, как французы после унижения в Фашоде, но они могут пойти на соглашение о регулировании гонки морских вооружений. Бюлов беседовал с Баллином и 15 июня в письме кайзеру рекомендовал ему соблюдать умеренность. В письме содержались следующие примечательные строки: «Мы не можем иметь одновременно и самую большую армию, и самый большой флот. Мы не можем позволить себе втянуться в соревнование по постройке дредноутов с Англией, которая находится в более здоровом финансовом положении. Неравенство в количестве линейных кораблей между нами и Англией, по-видимому, сохранится на нынешнем уровне на достаточно продолжительный период времени». Германия в самом деле ощущала трудности в финансировании морской программы. Рейхстаг держал флот на коротком поводке. Зимой кораблям пришлось остаться у причала из-за нехватки угля.

Обе стороны ощущали потребность в разрядке. Король Эдуард, направляясь в Австрию, сделал остановку в Германии — специально для того, чтобы встретиться с племянником. Премьер Ллойд-Джордж под предлогом обсуждения вопроса о социальных реформах прибыл в Берлин, сопровождаемый журналистом Гарольдом Спендером. Принимал гостя Бетман-Гольвег, который устроил для него торжественный обед в ресторане «Адлон». Бетман пригласил присоединиться к компании другого английского корреспондента — Дж. Л. Бэшфорда (он постоянно жил в Берлине и оказывал определенные услуги германским властям). 11 августа кайзер принял посла Великобритании сэра Фрэнка Ласкелля, завершавшего свою миссию в Берлине. Отношения у них были достаточно доверительными (по крайней мере таково было мнение Вильгельма), и Вильгельм позволил вольные высказывания, в частности он заметил, что британцы просто-напросто «свихнулись». Кайзер жаловался послу на то, что в Англии предали забвению его речь, произнесенную в Гильдхолле, и что английский флот в три раза превышает германский и напоминает «тигра, приготовившегося к прыжку». Встреча с королем Эдуардом, состоявшаяся в Вильгельмсхоэ, принесла Вильгельму новые переживания. Прибывший вместе с «дядюшкой Берти» постоянный статс-секретарь Форин офиса сэр Чарльз Хардиндж попытался «надавить» на кайзера, чтобы вынудить того отказаться от планов строительства флота — это единственный способ избежать роста «серьезной обеспокоенности» в Англии, говорил он. Кайзер позже так передал Бюлову содержание своей беседы с Хардинджем: повторил собеседнику то, что говорил всегда — флот строится для защиты германской торговли. Тот задал вопрос: «Если для защиты торговли, то почему весь флот сконцентрирован в Киле, Вильгельмсхафене и не покидает Северного моря?» Ответ кайзера не был лишен убедительности: потому что Германия не имеет ни достаточного количества колоний, ни угольных станций, у нее нет своего Гибралтара или своей Мальты. Хардиндж сказал, что если бы германский флот бороздил океанские просторы, в Англии были бы спокойнее. Вильгельм указал, что он уже отправлял свой флот в дальнее плавание, причем как раз в то время, когда английский флот проводил маневры, кстати, в Северном море: «Разве это не доказывает мое миролюбие и мое доверие к Англии?»

Хардиндж признал, что начинать строительство дредноутов было ошибкой с английской стороны. Вильгельм напомнил ему, что английская пресса приветствовала спуск на воду первого дредноута как «самое надежное средство, чтобы покончить с Германией». Хардиндж заметил, что подобные высказывания были еще большей ошибкой, но тут же сказал, что при существующих темпах морского строительства Германия к 1912 году будет иметь дредноутов больше, чем Великобритания.Вильгельм парировал: «Абсолютная чушь! Кто сказал Вам эту ерунду?.. Я сам адмирал английского флота и знаю его состояние лучше, чем Вы, гражданское лицо, которое в этом вопросе некомпетентно». Его собеседник ответил: «Вы должны остановиться или замедлиться» (эта фраза приведена по-английски, но трудно поверить, чтобы англичанин допускал столь неуклюжие обороты речи). Кайзер поддал жару: «Тогда мы будем драться, поскольку это для нас вопрос национальной чести и достоинства».

Хардиндж после этих слов, рассказывал кайзер, «покраснел как рак», очевидно поняв, что он зашел слишком далеко. Разговор постепенно перешел в более спокойное русло. Вильгельм, заручившись предварительным согласием «дядюшки Берти», вручил английскому дипломату орден Красного орла. Тот был польщен, обещал свято хранить награду и сказал, что ранее в их семье подобной чести удостоился его дедушка, отличившийся в битве при Линьи, где служил офицером-артиллеристом под командованием Веллингтона. Политические итоги переговоров были, по существу, негативными: Вильгельм заявил, что он против любых изменений в морской программе — даже в том случае, если бы английская сторона заявила об отсутствии намерения форсировать собственную. В письме одному берлинскому журналисту Хардиндж изложил свою точку зрения. «Германская морская программа — это тот стержень, на который нанизано все остальное. До тех пор пока этот вопрос не решен, смятение, царящее ныне в Европе, будет продолжаться».

Если верить Вильгельму, его беседы с королем проходили более спокойно, однако и их итог разочаровал кайзера. Вильгельм выдвинул тот аргумент, что флот предназначен для защиты законных интересов рейха. Дядюшка вроде бы согласился: «Совершенно верно, я понимаю, это ваше полное право; я ни на минуту не сомневаюсь, что вы против нас ничего не замышляете». При всем при том успешным визит назвать было никак нельзя. Стремление Вильгельма как-то уязвить Англию лишь возросло — к концу года он буквально упивался слухами о предстоящем нападении японцев на Индию. Характерна его пометка на полях одного из документов: «Англичане должны уяснить себе: война с Германией будет означать для них утрату Индии! И вместе с ней — своих позиций в мире». Английский король нанес визит в Вену и попытался убедить австрийского императора порвать союз с Вильгельмом. В июне следующего года Эдуард провел переговоры с российским царем и его военными советниками относительно наиболее эффективных методов сдерживания Германии. За несколько недель до этого Вильгельм с мрачной решимостью заявил офицерам гарнизона в Деберице: «Если они и впрямь собираются окружить Германию, тогда я могу дать им один ответ: давайте, действуйте, мы готовы!»

По-видимому, «они» действительно имели в виду окружение, но Вильгельм предполагал, что речь идет о простом блефе. В Германии и военные, и многие гражданские считали, что Вильгельм должен быть жестче. Профессор Шиман выдвигал идею, чтобы кайзер оставил себе только один титул — Верховного главнокомандующего, — отказавшись от всех прочих. 26 марта 1909 года состоялся разговор между гофмаршалом Цедлицем и главой военного кабинета Линкером. Цедлиц говорил, что у кайзера так расстроены нервы, что с ним трудно стало общаться. Линкер ответил: «Согласен. Мольтке не боится ни французов, ни русских, а вот кайзера боится». Между прочим, за истекшие двадцать один год его правления Германия несколько раз оказывалась на грани войны, и каждый раз именно благодаря Вильгельму она эту грань не переходила.

IV

Кайзера донимали и проблемы внутренней политики. Он стремился стать символом единства страны, но не получалось. 31 августа 1908 года он выступил с речью в Мюнстере — городе с преимущественно католическим населением. «Так же, как я не вижу различий между новыми и старыми частями моей страны, я не провожу различия и между теми моими подданными, кои принадлежат к католической церкви, и теми, кто принадлежит к протестантской. И те и другие стоят на почве христианства, и тех и других объединяет стремление быть лояльными гражданами и законопослушными подданными», — говорил он, в частности.

Несовпадение настроений немецкой общественности со взглядами кайзера обнаружил эпизод с интервью Вильгельма английской газете «Дейли телеграф». Самой публикации предшествовала довольно длительная и сложная история. Вильгельм во время своего последнего визита в Великобританию и в ходе проходивших в Эльзасе маневров имел продолжительные беседы с полковником Стюартом-Уортли. Последний решил написать статью, которая продемонстрировала бы британской публике, что германский кайзер преследует вполне благородные цели, и развеяла бы, как он написал, обращаясь лично к Вильгельму, «глупые представления о тех чувствах, которые Ваше Величество питает в отношении нашей страны». Профессиональный военный, пером он владел и обратился к Гарольду Спендеру с просьбой оказать ему содействие. 23 сентября текст статьи был готов, перепечатан на бланке газеты (на этом настоял владелец «Дейли телеграф» лорд Бэрнхэм, хороший приятель полковника) и послан Вильгельму в Роминтен для согласования. Тот подтвердил подлинность своих высказываний, приведенных в статье, и передал текст Мартину Рюкер-Енишу с указанием послать его Бюлову (который, как мы помним, приходился Енишу кузеном), но ни в коем случае не в МИД.

Канцлер был на отдыхе в Нордернае. Он не любил заниматься делами во время отпуска — предпочитал прогуливаться по скалистому побережью в компании пуделя по кличке Морхен. Видимо, он просто перелистал присланные ему странички и вопреки инструкции кайзера отослал их на Вильгельмштрассе, сэкономив таким образом «время и силы». Речь шла не о разборе документа по существу, а о чисто технической экспертизе. Два рядовых дипломата — Клемет и Штемрих — экспертизу провели, порекомендовали внести несколько незначительных изменений и отослали статью Бюлову. Одна из рекомендованных поправок сводилась к тому, чтобы смягчить тезис о непопулярности англичан в Германии: в новом варианте проводилась мысль, что антианглийские настроения не носят повсеместного характера, а распространены «в средних слоях и среди рабочих». Рассказ Вильгельма о том, что во время англо-бурской войны едва не образовалась коалиция европейских держав, направленная против Великобритании, и от удара через Ла-Манш страну спас только «категорический отказ» Вильгельма в такой коалиции участвовать, несколько утратил свою красочность — в частности, из-за того, что был вычеркнут эпизод с отказом дать аудиенцию при дворе бурским эмиссарам. Впрочем, убедительности сказанному это не прибавило.

В остальном текст не претерпел изменений, и в нем остались весьма сомнительные с точки зрения дипломатического языка обороты речи. Сохранились фраза о том, что «терпение (у Вильгельма) необъятно, но и оно иссякает», не совсем вежливое обращение к будущим читателям: «Вы, англичане, свихнулись, ведете себя как мартовские зайцы» — и другие. Осталась и своеобразная формулировка одной из задач германского военно-морского флота — оказывается, он предназначен для того, чтобы противостоять… японцам. Впервые в интервью предавалась гласности история о том, как Вильгельм послал своей бабушке ценные указания о том, как победить буров. Все завершалось на бравурной ноте: «Германия — молодая и растущая империя. Она торгует со всем миром, ее торговый оборот быстро растет, и она не позволит, чтобы кто-либо ставил препоны законным притязаниям немецких патриотов. Германия должна иметь сильный флот, чтобы защитить свои торговые и прочие интересы в самых дальних морях». Считалось, что англичанам будет полезно все это прочесть, но никто не подумал о том, как все это аукнется в Германии.

Бюлов одобрил предложенные изменения и отправил текст в Роминтен, сообщив, что он внимательно его прочел (хотя он этого так и не сделал), кое-что поправил (хотя за него это сделали другие) и теперь его вполне можно печатать. 28 октября статья появилась в очередном номере «Дейли телеграф». Разразился скандал. Окружение кайзера поспешило умыть руки. Тирпиц, читавший присланный Стюартом текст в Роминтене, заявил, что был против публикации. Ни граф Эйленбург, ни Мюллер его не видели, так что к ним претензий быть не могло, но они утверждали, что были бы против, если бы читали его раньше. Бюлов решительно отрицал, что ознакомился с документом, — он не смог разобрать почерк (отпечатанного на машинке текста!). Тогда он выдвинул другую версию: «Я доверился моим подчиненным и потому лично не проверил предназначенную для „Дейли телеграф“ рукопись». Конечно, если бы он прочитал, то, конечно, не советовал бы ее печатать. В то же время в разговоре с Бодо фон дер Кнезебеком, одним из действующих лиц недавнего скандала с Эйленбургом, канцлер облачился в тогу античного героя: «Моей первой и единственной мыслью было выручить Его Величество кайзера, вывести его из-под огня».

30 октября Бюлов доложил кайзеру о последствиях скандального интервью. Реакцию британской прессы он характеризовал как «скептическую, ворчливо-критическую». Лорд Робертс и министр иностранных дел Эдвард Грей отказались потребовать разъяснений от русских и итальянцев (по-видимому, в связи с откровениями Вильгельма насчет «антианглийской коалиции» в период войны с бурами). Японцы не слишком довольны. В стране эффект еще хуже. «Интервью нанесло серьезный ущерб престижу власти». Многие немцы были потрясены, узнав, что их правитель упустил верный шанс разделаться с англичанами, когда против них была вся Европа. Один депутат из правых, Либерман фон Зонненберг, обвинил Вильгельма в «антинемецкой деятельности» — так закончил Бюлов свой доклад.

Баллин послал Вильгельму предупреждение — кайзеру лучше пока воздержаться от посещения Гамбурга, там его авторитет упал до нулевой отметки. Хильдегард фон Шпитцемберг буквально пригвоздила Вильгельма к позорному столбу: «Кайзер подрывает наши политические позиции и делает нас посмешищем в глазах всего мира, а его сынок прославился тем, что запатентовал новый вид запонок. Поневоле схватишься за голову: уж не в сумасшедшем ли доме все это происходит?»

Вильгельм никак не мог понять, в чем дело. 4 ноября один из его собеседников отметил в дневнике, что кайзер по-прежнему доволен собой и «даже не подозревает о жутком ущербе, который он причинил… Безнадежен!». 5 ноября Бюлов в разговоре со своим будущим преемником Бетман-Гольвегом оправдывался: «Я знал об этих высказываниях Его Величества не больше, чем до этого знал о его письме лорду Твидмауту, о его возражениях по поводу кандидатуры американского посла Хилла[13], о его послании из Свинемюнде баварскому принцу-регенту, о телеграмме принцу Липпе, не говоря уже о содержании его многочисленных речей — от „гуннской“ летом 1900 года до той, где он обрушился на „пессимистов“ после военных маневров 1906 года». Только когда Бетман сам стал канцлером, он понял, что Бюлов никогда не говорил ему правду, во всяком случае — всю правду.

Постепенно до Вильгельма стало доходить, к каким последствиям привело его интервью. Еще 6-го числа он пишет своему министру нечто, отражающее полную безмятежность духа. На следующей день появилась статья Гардена, которую можно было сравнить с залпом батареи шестнадцатидюймовых орудий. Журналист задал риторический вопрос: «Не пора ли королю и кайзеру подумать об отречении от престола?» В тот же день Гольштейн отправил послание Бюлову с предложением обдумать вопрос об ограничении полномочий кайзера. Показателен ответ канцлера отставному чиновнику: «Я уже действую в этом направлении. Попытаюсь сделать так, чтобы в событиях, приведших к нынешней ситуации, была достигнута полная ясность, и чтобы все это стало предупреждением на будущее — так дальше продолжаться не может».

Пресса и рейхстаг требовали крови. Кайзера клеймили как англофила — как он может править в стране, которая настроена против англичан? Вообще говоря, такая бурная реакция в ретроспективе представляется несколько странной. Высказывания Вильгельма на страницах «Дейли телеграф» были ничуть не хуже его прошлых речей. 8 ноября настала очередь либерального журналиста Фридриха Наумана беспомощно воздевать руки. В американском журнале «Сенчури» появилось очередное интервью кайзера — репортеру Уильяму Хейлу (Вильгельм, между прочим, принял его за священнослужителя). В ней говорилось, как сильно кайзер ненавидит Англию, и о том, что американцы и немцы вместе должны стать душеприказчиками Британской империи — после того, как она испустит дух под ударами со стороны индусов и китайцев.

Гольштейн источал желчь сильнее, чем обычно: «С таким положением надо заканчивать». Зашевелились принцы: если политики продолжат бездействовать, они лично призовут кайзера к порядку. В конце концов, 11 ноября Бюлов выступил в рейхстаге с ответом критикам. Он отметил нежелательные последствия, которые интервью вызвало в Германии — помимо желания автора, естественно, — и далее выразил свое «твердое убеждение, что Его Величество будет в будущем соблюдать сдержанность, в том числе в своих частных беседах, что представляется абсолютно необходимым с точки зрения интересов политического единства и авторитета короны. Если этого не произойдет, то ни я, ни любой из моих преемников не сможем нести возложенный на нас груз ответственности». В этот день Вильгельм вручал орден Черного орла графу Цеппелину, отметив, что появление первого дирижабля представляет собой «одно из величайших достижений в развитии человеческой культуры». Все заметили, что кайзер был рассеян, часто терял нить речи. Многим показалось, что он был недоволен тем, что не его, а награжденного газеты назвали «самым великим немцем двадцатого столетия».

О речи Бюлова в рейхстаге Вильгельм узнал на следующий день, будучи в Донауэшингене. Он расплакался и сквозь слезы назвал случившееся заочным смертным приговором в отношении абсолютно невинной жертвы. Он никогда не простил Бюлову его роли в истории с интервью «Дейли телеграф». Известно высказывание Шейдемана (социал-демократа и члена правительства Макса Баденского): Вильгельм «ненавидит Бюлова, как дьявол святую воду». Сам кайзер говорил графу Фридриху Фитцхуну, что канцлер «предал его в период ноябрьского кризиса. Мы до этого все делали вместе, и он никак не должен был говорить в рейхстаге, что считает мое поведение противоречащим конституции». Вильгельм считал: все было подстроено для того, чтобы разрушить его уверенность в себе и сделать Бюлова фактическим властелином страны или, как он выразился, «мажордомом» при беспомощном монархе. В этом он, пожалуй, заблуждался. Бюлов не проявил макиавеллизма — он просто пытался скрыть свое разгильдяйство.

Вильгельм вовсе не собирался из-за всяких политических неприятностей портить себе охотничий сезон. Он отправился в Экардзау, где вместе с Францем Иосифом пострелял оленей, некоторое время в качестве гостя императора провел в Шенбрунне, затем вернулся в имение Макса Фюрстенберга. Вел он себя несколько странно, о чем довольно пишет в своих мемуарах бывшая там австрийская принцесса Нора Фуггер. Ее брату кайзер вдруг ни с того ни с сего заявил, что ему нужно принять ванну. Сама принцесса отметила некую, мягко говоря, оригинальность одеяния, в котором он щеголял в Донауэшингене: «Охотничий костюм кайзера, который он сам себе придумал, являл собой необычное зрелище — кавалерийская шинель с тяжелыми золотыми аксельбантами на груди, как у генерал-адъютанта, на шее — крест, комбинация орденов Святого Иоанна и Рыцарей Тевтонского ордена, — тоже его собственное изобретение. Орден был изготовлен в единственном экземпляре — только для кайзера. На ногах у него были сапоги выше колен, из ярко-желтой кожи, с золотыми шпорами».

В Донауэшинген, как мы помним, Вильгельм приезжал охотиться на лис. Неизвестно, каким образом Фюрстенбергу удавалось собрать в своих угодьях такое их количество, чтобы удовлетворить охотничью страсть высокого гостя, — возможно, разводил или закупал. Во всяком случае, дело это было нелегкое, учитывая, с каким размахом действовал кайзер в истреблении несчастных животных: в тот год он застрелил 84 лисы из 134, «заготовленных» хозяином.

Вечерний наряд кайзера был не менее оригинален, чем охотничий: «Зеленый сюртук — под традиционный цвет Фюрстенбергов, черные бриджи до колен, длинные чулки, туфли с низким вырезом; под коленом — британский орден Подвязки, через плечо — лента ордена Черного орла, на шее — испанский орден Золотого руна; пуговицы на рубашке — в бриллиантах, так же, как и запонки; на пальцах — множество красивых перстней».

На Нору Фуггер, которой принадлежит это описание, большое впечатление произвело красноречие кайзера: «Он по любому предмету был готов прочесть целую лекцию». Его дискурс на тему о беспроволочном телеграфе, по ее мнению, мог сделать честь университетскому профессору. Принцессу поразило, как он, беседуя, ловко орудовал своим столовым прибором — комбинацией ножа и вилки. После завтрака, вспоминает она, он закурил свою обычную сигару и заговорил о поляках: «Насколько помнится, он был о них не очень высокого мнения». Дама несколько ревниво отнеслась к тому, что Вильгельм проявил особое внимание к графине Зальм, которая даже удостоилась аудиенции с ним тет-а-тет, но успокоилась, когда узнала, что кайзер лишь прочел той лекцию о протестанстве.

14 ноября произошел неприятный инцидент, окончательно расстроивший нервную систему Вильгельма. Граф Хюльзен-Хезелер решил отвлечь кайзера от горьких дум способом, который неоднократно и с неизменным успехом применял раньше, — он появился на импровизированной сцене переодетый женщиной (в светлом бальном платье принцессы), в шляпе с перьями и веером в руках. Исполнив шуточный танец, граф послал публике несколько воздушных поцелуев и исчез за кулисами под гром аплодисментов. Вдруг раздался грохот — артист-любитель упал замертво. Присутствовавший доктор зафиксировал смерть от разрыва сердца. Ужасное впечатление еще более усилилось тем, что музыканты продолжали играть как ни в чем не бывало. У Вильгельма случилась истерика, сменившаяся глубокой депрессией, которая длилась несколько недель.

В Потсдам он вернулся 16 ноября. На следующий день он встретился с Бюловом и после колебаний согласился с предложенными канцлером условиями и подписал соответствующее обязательство — не создавать проблем стране своими высказываниями. Он чувствовал себя глубоко униженным. 21 ноября состоялись похороны Хюльзена. Вильгельм производил впечатление человека, у которого в жизни рухнуло все. Берлинские улицы встретили его мрачным молчанием. В речи, произнесенной в здании ратуши, он говорил о «тучах, которые наверняка рассеются и никогда не бросят тень на отношения между мною и моим народом». Текст был написан Бюловом, который подавал кайзеру листок за листком — чтобы тот, не дай Бог, не запутался и не наговорил лишнего.

22-го состояние нервов у кайзера настолько ухудшилось, что исполнение его функций временно взял на себя принц Вильгельм. Какое-то время кайзер думал об отречении, но принцы как будто забыли о том, что недавно протестовали против отцовских эскапад, и Вильгельм решил, что все в порядке. Часто можно слышать утверждение, что эпизод с интервью «Дейли телеграф» обозначил конец фазы личной власти Вильгельма, когда он был преисполнен решимости сам играть роль своего Бисмарка. Не совсем так — до 1914 года было немало случаев, когда он предпринимал ту или иную акцию исключительно по собственной инициативе и под свою собственную ответственность. Однако несомненно, что после 1908 года влияние его советников и военного окружения в вопросах политики усилилось, тогда как «голос кайзера становился все тише и тише».

Кронпринц почувствовал сладкий аромат власти. По утверждению Бюлова, Вилли Маленький задал ему вопрос: способен ли его отец править страной или ему лучше уйти, по крайней мере на время? Ситуация, довольно часто повторяющаяся в истории династии Гогенцоллернов. Бюлову она напомнила сцену из «шекспировского „Генриха V“, где сын примеряет корону отца». Согласно воспоминаниям Бюлова, он заверил кронпринца, что ему не стоит волноваться, и Вилли удалился с «несколько разочарованным выражением лица». Канцлер тотчас распорядился не приносить принцу для ознакомления особо секретные документы. Возможно, Бюлов выдумал всю эту историю, чтобы скомпрометировать кронпринца, который, как он считал, приложил руку к решению об отставке канцлера. Во всяком случае, название пьесы Шекспира он переврал: упомянутая сцена — из «Генриха IV». Впрочем, другие источники также упоминают о фронде Вильгельма Маленького. Если он и действительно способствовал опале канцлера, то вскоре пожалел: от Бетман-Гольвега кронпринцу досталось еще больше.

V

В Германии развивался кризис, вызванный публикацией в «Дейли телеграф» и поставивший Вильгельма перед перспективой отречения от престола. На международной арене происходили не менее драматические события. 7 октября Австрия захватила Боснию и Герцеговину, и из уст в уста снова пошло гулять слово «война». Ввиду общего состояния международной обстановки и проблем в отношениях с Англией австрийская экспансия на Балканы была, с точки зрения Вильгельма, осложняющим фактором. Генштаб Германии был готов предпринять ответные действия в случае, если Россия, защитница славянских интересов в данном регионе, активно отреагирует на австрийскую акцию. Ничего удивительного — Генштабы для этого и существуют. Днем спустя началось восстание на Крите — грекоязычное население острова поднялось против турецкого господства. Крит был провозглашен частью Греции.

С октября отношения кайзера и канцлера становились все напряженнее. Вильгельм не принимал Бюлова в своей резиденции и вообще перестал его замечать. Канцлер оставался на своем посту только потому, что так рекомендовали в окружении кайзера — прежде всего Дона, которая приобретала над супругом все более сильную власть. Кризис изменил внешность Вильгельма. Во время аудиенции Бернсторфу, отправлявшемуся послом в Вашингтон, он заявил дипломату: «Вы слишком молоды для посла — в волосах седины нет, посмотрите на меня!» Вмешалась Дона: «Но, Вильгельм, ты поседел только за последние недели».

8 декабря состоялась встреча Дейзи Плесс с сестрой кайзера Маргаритой Гессенской. Принцесса Мосси говорила о противоречивой натуре кайзера. Сообщила, что Англия для нее — единственное место, где она может свободно дышать: «Сердцем я чувствую, что кайзер чувствует так же, только он с этим чувством борется; в глубине души он англичанин, но как политик он против нас (!). Я думаю, что он просто подыгрывает настроениям, которые, как он считает, существуют в народе… ему дороги интересы его страны, он делает все для ее блага… Боюсь, он умрет, во всем разочаровавшись, с разбитым сердцем и душой — если только раньше не лишится разума и не покончит жизнь самоубийством». К зиме репутация Вильгельма несколько повысилась. Отмечали, что кайзер искренне переживает, и его начали даже жалеть. Свой очередной день рождения он встретил в хорошем настроении.

Вильгельм возобновил свою переписку с Николаем. 9 января 1909 года он отправил послание, в котором заверял русского царя, что был в полном неведении относительно австрийских планов аннексии Боснии и Герцеговины, вызвавшей такую волну гнева в Санкт-Петербурге. Он выразил мнение, что стоило бы вновь попытаться установить союзнические отношения между Германией и Россией. Кайзер писал: «Я более чем когда-либо твердо уверен, что Германия и Россия должны объединиться как можно теснее; их союз стал бы прочнейшим оплотом дела защиты мира и монархических институтов». Он попытался успокоить Николая насчет намерений своего союзника: «Мы здесь не питаем ни малейшего сомнения, что Австрия не собирается нападать на Сербию». Впрочем, он тут же добавил, что малые государства — это источник «всяческих бед» и не стоит из-за них ломать голову.

Во вторую неделю февраля 1909 года состоялся наконец официальный визит короля Эдуарда VII в Германию — через восемь лет после его восшествия на британский престол. Вильгельм проинформировал его о франко-германском соглашении по марокканскому вопросу, добавив: «Я надеюсь, что это соглашение станет отправной точкой на пути к лучшему взаимопониманию между обеими странами». Эдуард покивал головой: «Да будет так!» 9 февраля во время торжественного приема Вильгельм произнес тост в честь своего дядюшки, не преминув заметить, что рассматривает визит как «новую гарантию дальнейшего развития мирных и дружественных отношений между обеими нашими странами». «Я знаю, — продолжил он, — как много в деле обеспечения мира и безопасности зависит от нашей воли и нашего желания». По окончании визита король Эдуард направил Вильгельму личное послание, в котором выразил свою точку зрения: антинемецкая кампания британской прессы по поводу развития германского флота — это попросту нечто «смешное и нелепое».

По собственному признанию Вильгельма, он заморозил свои отношения с Бюловом, решив, что будет иметь с ним дело лишь в случае крайней необходимости. Ему нужен был виновник. Не было недостатка в доносчиках, которые внушали кайзеру мысль: именно Бюлов виновен в истории с «Дейли телеграф», именно он все так специально подстроил, чтобы скомпрометировать его величество. Главой заговора против Бюлова был Кидерлен-Вехтер в круг заговорщиков, которые называли себя «кайзертройен» («верные слуги кайзера»), входил и вечный интриган Элард фон Ольденбург-Янушау, и отставной дипломат Рудольф Мартин, некогда уволенный Бюловом. 1 марта Мартин опубликовал памфлет под названием «Князь Бюлов и кайзер Вильгельм II»; там, в частности, были такие строки: «Власть князя Бюлова кажется необъятной, но в действительности ее фундамент подгнил и подъеден мышами. Князь Бюлов никогда не будет больше пользоваться доверием кайзера». Судьбу Бюлова решил крах «бюловского блока» в рейхстаге. Теперь от него можно было легко избавиться. «Верным слугам кайзера» достаточно было объединиться с партией Центра, чтобы свалить канцлера.

11 марта по просьбе канцлера кайзер дал ему аудиенцию. Она состоялась на галерее Берлинского замка, как пишет сам Вильгельм, «на фоне портретов моих предков, картин с видами Семилетней войны и зала Версальского дворца, где была провозглашена империя». Результат беседы — пребывание Бюлова на своем посту продлилось еще на несколько месяцев. Вильгельм согласился отобедать у канцлера — жест, призванный разубедить тех, кто считал, что конец Бюлова близок. Решающий диалог произошел в саду канцлерской резиденции. Вильгельм, к тому времени преодолевший душевный кризис, хотел покаяния Бюлова по поводу своего поведения во время инцидента с «Дейли телеграф». Тот притворился, что не помнит всех деталей истории. Вильгельм, вероятно, тогда решил, что отправит канцлера в отставку, но лишь после того, как тот обеспечит прохождение через рейхстаг закона о налоге на наследство: наряду с новым акцизом на немецкое шампанское этот налог должен был дать дополнительные средства для строительства флота. Пока же кайзер был намерен вдоволь поиграть на нервах Бюлова. Пусть все думают, что невинная жертва, сиречь кайзер, простила виновного и признавшего свою вину канцлера. Кривая их отношений описала, таким образом, полный круг. «С меня хватит этого Бюлова», — откровенно заметил Вильгельм в разговоре с Баллином, который состоялся в те же дни.

Балканский бикфордов шнур снова задымился. 3 апреля Вильгельм направил Николаю послание с благодарностью за то, что тот не вмешался в конфликт на стороне Сербии: «Европа теперь избавлена от ужасов всеобщей войны». Сам он отправляется на Корфу, в этот «земной рай», где, слава Богу, «нет туристов» и куда «очень легко добраться морем». По пути «Гогенцоллерн» сделал остановку в Венеции, где Вильгельм встретился с послом графом Монтсом. Кайзер просил графа быть готовым сменить Бюлова. Монте, видимо, уже ощущая себя ближайшим советником кайзера, заявил, что пришло время договориться с англичанами, определив, в частности, соотношение боевых кораблей с обеих сторон. Вильгельм назвал цифры 3 и 4: три немецких линкора на четыре английских. По мнению Монтса, было вполне достаточно иметь один немецкий линкор на три английских. Вильгельм не ответил. На следующий день на площади Святого Марка Монте столкнулся с Бюловом, который любезно сообщил послу, что они с Вильгельмом уже обо всем договорились.

20 апреля состоялось свидание Вильгельма с королем Греции Георгом. Кайзер предупредил, чтобы тот не вздумал начинать войну с Турцией из-за Крита. В Малой Азии Вильгельм имел свои интересы. Вильгельм вернулся к мысли, что «дядюшка Берти» интригует, пытаясь испортить его отношения с султаном. Бюлов хотел умерить страсти, предложив кайзеру устроить встречу с Хардинджем. Упоминание имени постоянного секретаря Форин офиса только подлило масла в огонь — Вильгельм, видимо, вспомнил о беседе с ним в прошлом году и тут же разразился обвинениями в адрес англичан: они высокомерны, а его достоинство требует, чтобы к нему относились как к равному. В конечном счете он изменил свое мнение по критскому вопросу, заявив туркам, что им придется смириться с утратой острова.

8 мая с виллы «Ахиллейон» Вильгельм отправил очередное послание Николаю. В Стамбуле произошла революция, нарушив его покой. «Мы, бедные правители, не имеем даже права на отдых, как прочие простые смертные». Тем не менее он наслаждается видом «мраморных террас в тени чудесных пальм». Он с удовольствием описывает «автомобильные экскурсии, чаепития, пикники на лоне природы» — все это «просто великолепно». Два дня спустя он уже был на пути домой. Посетив Мальту и Бриндизи, он прибыл в Пулу, портовый город в северной части Адриатического моря, где встретился с итальянским королем Умберто.

Для канцлера уже начался отсчет времени. 27 июня Бюлов вместе с канцлером и французским шоколадным королем Менье были в Киле гостями принца Монако. На борту яхты состоялся разговор о том, кто будет преемником Бюлова. Решающий день вскоре настал — рейхстаг провалил законопроект о налоге на наследство, так что тянуть время с отставкой смысла не было. Развязка произошла в скверике Берлинского замка 14 июля 1909 года. Вильгельм на прощание обнял и поцеловал уволенного, с которым он некогда связывал так много надежд. Показывая впоследствии это место королю Вюртемберга, он заявил: «Вот здесь я и разделался с этой скотиной!»

ГЛАВА 13 БЕТМАН-ГОЛЬВЕГ

I

Бюлов, используя преимущества ретроспективного взгляда на историю и давая выход накопившейся в нем желчи, утверждал, что в ходе последнего разговора с кайзером в упомянутом скверике он пытался убедить Вильгельма не назначать Теодора Бетман-Гольвега на пост канцлера. Он не сможет предотвратить войну, говорил он императору. Насколько же мало можно доверять воспоминаниям этого четвертого по счету вильгельмовского канцлера! Абсолютно точно доказано, что именно Бюлов выдвинул кандидатуру Бетман-Гольвега. По стране ходило множество спекуляций на тему о том, кто займет кресло Бюлова. Говорили, что лично Вильгельм предпочел бы видеть в нем Тирпица, но воздержался от назначения из-за возможной негативной реакции в Англии. Вроде бы он подумывал и о кандидатуре Лихновского (вскоре тот получил пост посла в Лондоне). Как упоминалось, его выбор чуть было не пал на Монтса, но против его кандидатуры выступил не только Бюлов, но и шеф гражданского кабинета Валентини, который не преминул отметить, что нынешний посол в Италии — плохой оратор.

Вильгельм считал, что на Бетман-Гольвега, своего старого знакомого, он сможет полностью положиться, и был прав. Бетман был человеком прямым и честным. В свое время Вильгельм с почтением выслушивал поучения Феликса Бетман-Гольвега — отца будущего канцлера, а вот теперь настала очередь сына. Познакомились они во время военных маневров 1877 года. Вильгельм, тогда молодой офицер, был принят в поместье Бетманов. У него не оказалось подходящего костюма для торжественного ужина — пришлось одолжить его у Теодора, которому суждено будет стать пятым имперским канцлером. Фрак, кстати, оказался велик Вильгельму и висел на нем как на чучеле.

Новый канцлер не пользовался особой популярностью. В нем видели что-то от университетского профессора — он смотрел на окружающих как будто немного свысока, на любые возражения отвечал длинными лекциями, причем тоном ментора, который без особой надежды на понимание старается что-то вбить в головы непонятливых учеников. В послевоенные годы многие использовали фигуру Бетман-Гольвега в качестве козла отпущения за допущенные в политике ошибки. Вильгельм был в первых рядах критиков, причем он обвинял канцлера в том, что тот был по своим убеждениям «пацифистом», одновременно признавая, что «его цели полностью соответствовали моей политике». По утверждению Вильгельма, что бы он ни советовал канцлеру — тот «делал ошибку за ошибкой».

В Германии Бетман-Гольвегу противостоял крепко сколоченный военный блок, лозунгом которого был тезис о том, что победоносная война — это единственный способ справиться с внутренним противником и восстановить авторитет монархии. Война должна была покончить с призывами к реформам, прежде всего к реформе крайне несправедливой трехклассной избирательной системы в Пруссии. Войну следовало начинать, пока еще Германия имеет преимущество над соседями. Наиболее ярым противником Бетман-Гольвега стал старший сын кайзера, кронпринц Вильгельм. Со временем круг лиц, которые для него стали объектами ненависти и презрения, вырос; туда вошли Кидерлен, Ягов и шеф гражданского кабинета Валентини. Было сочтено за благо отправить кронпринца куда-нибудь подальше от Берлина. Вместо назначения в гвардейский корпус его послали командовать лейб-гусарами в Данциг-Лангфур.

II

Новому канцлеру досталось незавидное наследство в области внешней политики. Германии противостояли мощные группировки иностранных держав; инициатива заключения пакта с Британией, по существу, провалилась. Бетман со своей медлительностью и велеречивостью вряд ли мог поправить дело. «Бюлов нам отомстил», — заметил как-то Баллин, имея в виду, что предшественник нового канцлера специально подобрал такую слабую замену себе. Магнат-судостроитель продолжал свои доверительные контакты с Эрнестом Касселем, на сей раз беседа состоялась в особняке последнего Брук-Хаус на Парк-лейн. Кассель заявил, что достигнуть соглашения по ограничению гонки морских вооружений уже невозможно: в нее включились Франция и Австрия. Он затронул корень проблемы, отметив: «При правлении императора Вильгельма II, который, разумеется, преследует самые похвальные цели, Германия вторглась на мировой рынок, германская промышленность и торговля достигли такого расцвета, который раньше никто не мог себе вообразить, а Англия понесла огромные потери во внешнеторговой сфере. Ее торговый оборот уменьшается, и в длительной перспективе Англия не сможет удержаться без отказа от фритредерства».

В ходе второй беседы с Баллином Кассель обвинил во всем либералов: они увлеклись социальными проблемами и забыли о флоте. Отсюда — и агрессивность в отношении Германии. Он предложил продолжить диалог. Вильгельм запросил совета у Тирпица; тот выразил мнение, что момент подходящий: Британия отстает в техническом и ресурсном отношении. Бетману было дано добро на переговоры. Идея канцлера заключалась в том, чтобы использовать наличие германского флота в качестве козыря для достижения уступок с английской стороны с целью вырвать Британию из франко-русского союза.

Назначение Бетмана принесло с собой некоторые изменения в Кабинете министров. Министерство религии и образования возглавил Август фон Тротт цу Зольц, протеже нового канцлера. Выбор оказался удачным. Именно Тротту (вместе с Фридрихом Альтхофом) пришла в голову идея отметить столетие Берлинского университета созданием «немецкого Оксфорда» в пригороде столицы Далеме. «Общество кайзера Вильгельма», как стало называться это учреждение, превратилось в научное заведение высшей пробы с отделениями биохимии, физической химии, биологии, антропологии, физики клетки и твердого тела.

Обычный «медовый месяц», который кайзер переживал с каждым новым канцлером, проходил на сей раз в почти идиллической атмосфере. На очередных ежегодных маневрах появились, помимо старого приятеля Лонсдейла, новые лица: генерал Брюс Гамильтон и Уинстон Черчилль. В январе Вильгельм устроил нечто вроде международного инцидента: он шлепнул «этого длинноносого Фердинанда I Кобургского» по заднему месту (в буквальном смысле). Разгневанный таким обращением монарх немедленно покинул Германию; в результате новые заказы на вооружение для болгарской армии получил не Крупп, а французская фирма.

III

Германия продолжала развиваться невиданными темпами. За первые 10 лет XX века население страны выросло на треть по сравнению с 1870 годом — появилось 866 тысяч новорожденных. Производство угля выросло на 218,1 % (в Соединенном королевстве — на 72 %), стали — на 1335 %, а в Великобритании на 154 %. В металлургии главный конкурент Германии отстал от нее на 50 %. Впрочем, по производству стали Англию обогнали и другие страны — США, Франция, Россия. Германия активно вывозила капитал: доля ее инвестиций во французские рудники и металлургические заводы достигала 10–15 % от их общего капитала, Антверпен уже называли «наполовину немецким» городом. Неудивительно, что в стране начали толковать о необходимости «жизненного пространства». Население в Великобритании тоже возросло: за период 1870–1910 годов с 26 до 40 миллионов, но у подданных британской короны была своя империя, над которой никогда не заходило солнце.

6 мая 1910 года король Англии Эдуард VII, «апостол окружения», как называл его немецкий племянник, отошел в мир иной. Вновь, как и по случаю кончины бабки, королевы Виктории, Вильгельм бросил все и поспешил в Лондон. Снова — торжественная встреча на вокзале. 19 мая кайзер присутствует в Вестминстерском дворце на панихиде по своему не особенно любимому дядюшке. «Почетный караул — кавалеристы, солдаты линейных полков, индийских и прочих колониальных частей, все в траурных позах: склоненные головы, руки сжимают приклады винтовок и эфесы сабель…» — это произвело на Вильгельма самое сильное впечатление. Он стоял у гроба, держа за руку наследника престола, Георга. Его внимание привлекла игра света, отражающегося в драгоценных камнях, которыми был усыпан гроб, четкий шаг воинских колонн, отдающих последние почести покойному. «Что-то средневековое, глубоко трогательное было в этой сцене», — пишет он в своих мемуарах. Два фельдмаршала — Коннаут и Вильгельм II, оба верхом по обе стороны от катафалка, сопровождали траурную процессию до королевской усыпальницы. Вильгельма поразил тот факт, что кузен Джорджи имеет звание всего лишь генерал-лейтенанта. Все было очень достойно. Женщины плакали. Во время пребывания в Лондоне кайзер получил возможность обменяться мнениями с Касселем и президентом США Рузвельтом.

В письме Бетману, отправленном из Вестминстера, Вильгельм поделился смешанными чувствами, которые вызвали в нем воспоминания о тех же самых старых комнатах, «где я играл ребенком, где переживал дни моей юности, где, наконец, будучи уже взрослым мужчиной, правителем моей страны, пользовался гостеприимством Ее Величества, покойной Великой Королевы. Я вдруг почувствовал себя как дома — трудно себе даже представить такое, имея в виду политические события последних лет. И все-таки я горд тем, что могу называть это место моей второй родиной, а себя — членом ее королевской семьи». «Трижды ура германскому императору!» — ревела толпа на улицах Лондона. Вильгельм счел это хорошим предзнаменованием.

Смерть Эдуарда открыла шанс на пересмотр германо-британских отношений. При жизни короля надежд на урегулирование не было, во многом из-за личного антагонизма монархов. Берти опускался до язвительных замечаний по поводу физических недостатков Вильгельма, о чем тот, по-видимому, знал. Высмеивая страсть Вильгельма к путешествиям и визитам, он как-то упускал из виду, что сам не чужд такому времяпрепровождению. Вильгельм не оставался в долгу: своего дядюшку он называл не иначе, как «сатаной». Его эпитафия покойному проникнута желчью: «Европейскую сцену неожиданно покинула выдающаяся политическая личность, оставив после себя заметную лакуну. В такие моменты многое хочется предать забвению. В целом, я думаю, в европейской политике наступит успокоение. При прочих равных условиях это явный плюс. Когда костер не раздувают, он горит не так жарко. Сильнее всего будут скорбеть о Эдуарде VII его подданные; после них — французы и евреи».

С новым королем Георгом Вильгельм встречался не только во время своих визитов в Виндзор; они были знакомы с 1890 года, когда английский наследник престола проходил стажировку в Первом пехотном полку в Потсдаме. В отличие от бабки и отца он очень плохо говорил и понимал по-немецки, владел хорошо только родным языком. Вильгельму новый английский монарх напоминал «английского помещика из глубинки, совершенно не интересующегося политикой и предпочитающего сидеть дома — в частности, из-за незнания иностранных языков». По его мнению, при нем британские внешнеполитические позиции ослабнут и англичане начнут искать сближения с Германией, «но задешево мы не продадимся». Вильгельма крайне разозлил визит, который королю Георгу нанес российский министр иностранных дел. Он высказался кратко и выразительно: «Эта свинья Сазонов».

11 сентября Дейзи Плесс в дневнике нелицеприятно прокомментировала речь, недавно произнесенную кайзером в Кенигсберге. Там он вновь выразил убежденность в божественном происхождении своей власти, заявив: «Я рассматриваю себя как орудие в руках Господа. Я иду своим путем, невзирая на сиюминутные взгляды и мнения, и этот путь обеспечит благосостояние и мирное развитие нашей отчизны». Подобно многим, княгиня Плесс считала кайзера прирожденным актером, но, по ее мнению, его порой заносило слишком далеко: «Ведь он конституционный монарх… и страной управляет не он лично, а правительство. Его беда в том, что он все время ощущает себя как бы в огнях рампы и ведет себя соответственно. Он, как и любой хороший артист, неможет просто выйти на сцену и зачитать слова своей роли, он должен добавить экспрессии, что-то свое, какую-то драматическую нотку». Дейзи Плесс отмечает еще одну специфическую черту Вильгельма — крайнее тщеславие. Его появление на зимней охоте (по-видимому, это было в Донауэшингене) в желтых сапогах с золотыми шпорами и в шляпе из птичьих чучел дало ей повод заметить: «Бедняга, он так хочет приятно поразить окружающих, но полное отсутствие вкуса и такта ведет к прямо противоположному результату».

В ноябре 1910 года в Потсдам прибыл с визитом российский самодержец. Бетман и Кидерлен устроили страстному охотнику Николаю II вылазку в лесной заказник. В отношениях с Великобританией никакого прогресса не намечалось — одни разочарования. Англичане были готовы бросить немцам лишь несколько крох со своего стола — и то при условии, что те возьмут на себя обязательство прекратить или замедлить осуществление своей морской программы. По крайней мере так это себе представлял сам Вильгельм. В марте 1911 года на полях одного из документов он сделал пометку, из которой становится ясно, что в это время он считал соглашение невозможным. Если бы Германия остановила морскую программу четыре-пять лет назад, как рекомендовали Меттерних и Бюлов, немцам давно устроили бы то, что Нельсон устроил датчанам в копенгагенской гавани, писал кайзер.

IV

В апреле Вильгельм отправился на Корфу. Пролистав британский военно-морской альманах, он был неприятно поражен тем, что немецкие корабли фигурируют в нем под рубрикой «противник». Кайзер выразил резкий протест на встрече с вице-адмиралом Колином Кеппелом. В письме Николаю он с гордостью сообщал о своих археологических находках — под зарослями ежевики был обнаружен деревянный храм Горгоны VII или VI в. до н. э. (позднее он датировал его уже VIII в. до н. э.). Он сам лично участвовал в раскопках, орудуя своей маленькой лопатой, и с чувством описывал «эти незабываемые моменты напряжения», когда в любой момент перед тобой могут ожить древние сокровища. Несколько дней он провел, «жарясь на солнце» (английский снова слегка подвел его). Так что и властители иногда отдыхают.

Вскоре после кончины «дядюшки Берти» Баллин вновь отправился на рандеву с Касселем. Все политики, с которыми ему довелось встретиться, были единодушны — кайзер прекрасно показал себя во время похорон Эдуарда и произвел на всех хорошее впечатление. Вильгельм и впрямь был неплохим шоуменом.

В начале 1911 года король Георг пригласил Вильгельма посетить Великобританию по случаю открытия памятника королеве Виктории перед Букингемским дворцом. Кайзер прибыл на «Гогенцоллерн» 11 мая в сопровождении супруги и дочери Виктории Луизы. Визит длился немногим более недели. Состоялся ряд бесед с британским военным министром лордом Холденом, вопросы политики, как известно, не затрагивались. Вновь лондонцы радостно приветствовали германского кайзера. Баллин отмечал, что Вильгельм «в настоящее время представляет собой одну из самых популярных личностей в Англии». Момент казался подходящим для достижения взаимопонимания и соглашения. Инцидент с «Пантерой» положил конец этим надеждам.

Летом 1911 года Вильгельм размышлял на тему, что означала бы война в современных условиях. «Ты бы не отнесся к этому так легко, если бы всем твоим сыновьям пришлось отправиться на фронт», — заявил он Мюллеру. «Война — не самое большее зло», — отозвался начальник его военно-морского кабинета. Война и в самом деле, казалось, стояла у порога. 26 июня 1911 года Кидерлен сделал для себя лаконичную заметку: «Корабль: одобрено», а 1 июля германская канонерка «Пантера» вошла в агадирскую гавань. Предлогом была защита германских интересов в южном Марокко, которое может подпасть под французское господство. Демонстрация силы была воплощением непродуманной идеи министра иностранных дел Германии. Сохранивший трезвость мышления Мюллер утверждал, что он с самого начала был ее противником. Франция и Великобритания были застигнуты врасплох, общественность Германии пришла в восторг. Германский посол в Париже потребовал Конго в качестве компенсации за согласие на установление французского протектората над Марокко. Интерес Вильгельма к французской Африке быстро испарился. Каково было истинное отношение кайзера к посылке «Пантеры» — это до сих пор вопрос спорный.

В результате от популярности Вильгельма в Англии ничего не осталось. Он не прибыл на коронацию Георга, состоявшуюся 22 июня, послав вместо себя Вилли Маленького с супругой.

21 июля британский премьер Ллойд-Джордж произнес воинственную речь в лондонском Меншен-Хаусе — ответ на «прыжок пантеры». Вильгельм в это время был в «северной экспедиции» и узнал о содержании во время остановки для бункеровки в Бергене. На борту императорской яхты шушукались: быть войне! Вильгельм запаниковал: а вдруг Британия нанесет неожиданный удар? Он попытался прояснить ситуацию у Кидерлен-Вехтера, который, как всегда, был среди почетных участников турне. Того понять было очень трудно. Он заявил, что Марокко — неподходящее место для немецкой колонизации, что в случае военного конфликта Британия выступит на стороне Франции и пользы от нынешних союзников для Германии при этом никакой не будет. «Его Величество молчал, что означало согласие». МИД был возмущен такой позицией кайзера; Кидерлен-Вехтер, сделав поворот на 180 градусов, пригрозил отставкой — уход от риска войны равносилен признанию поражения. Тирпиц впоследствии сравнил марокканский эпизод с Ольмюцкими постановлениями 1850 года, которыми Австрия грубо унизила Пруссию, Бисмарк эту традицию пересмотрел.

Ревентлов обрушился и на кайзера, и на канцлера: оба заняли, по его мнению, антивоенную позицию. Когда в конце июля «Гогенцоллерн» причалил к пирсу Свинемюнде, на берегу уже ждал Бетман-Гольвег. Вильгельм передал ему то, что ранее услышал от Кидерлен-Вехтера: его беспокоит, что Британия выступит на стороне Франции, что нынешние союзники Германии не имеют для нее никакой ценности и следует несколько умерить претензии в отношении французского Конго. Вильгельм и в самом деле не желал войны — он хотел лишь несколько усилить давление на англичан. «Националь цейтунг» метала громы и молнии, утверждая, что речь идет о чем-то еще более унизительном, чем даже Ольмюц, и вопрошая: «Неужели старая Пруссия умерла? Неужели мы стали расой трусливых баб?» Не осталась неприкосновенной и особа императора: Вильгельма во Франции называют «Гильомом Робким, ягненком в львиной шкуре».

17 августа в Вильгельмсхоэ Вильгельм провел совещание со своим окружением. Было решено не предпринимать каких-либо шагов, могущих привести к войне, — тем более что Австрия не проявляет готовности поддержать своего союзника. В конечном счете Германия все же получила компенсацию — 275 тысяч квадратных километров территории в Конго в местности, обильно населенной мухами цеце, и соответственно люди, находившиеся там, были подвержены эпидемии сонной болезни. Немцы считали, что французы их надули. Мольтке бушевал: ему не дали возможности показать, что такое его армия в бою. Характерно сделанное им тогда заявление: «Если мы еще раз вынуждены будем убраться с поджатым хвостом, если мы опять не сможем решиться открыто заявить, что готовы пустить в ход меч, тогда я потеряю веру в будущее Германии и уйду в отставку…»

V

Именно в это время Вильгельм Маленький стал главным оплотом фронды военной партии. «Ястребы», недовольные Вильгельмом Робким, сделали ставку на его сына и наследника. В глазах националистов кронпринц предстал в качестве центральной фигуры политической жизни и основного рычага, призванного освободить кайзера из-под влияния англофилов, политиков-традиционалистов и «еврейских советников». Начавшаяся избирательная кампания показала, что успех правых, достигнутый на «готтентотских выборах» 1907 года, был кратковременным и преходящим феноменом. Социал-демократы вновь одержали убедительную победу. Военная партия нашла обычное объяснение: виноваты опять-таки евреи.

27 августа в речи, произнесенной в Гамбурге, Вильгельм вновь призвал к усилению германской торговой экспансии: «Нам не следует удивляться тому, что успехи в мировой торговле, достигнутые нашей недавно объединившейся страной, вызывают у многих за рубежом беспокойство. Я, однако, придерживаюсь того мнения, что соревнование в сфере коммерции — это вполне здоровое явление. Она необходима для наций и народов, поскольку стимулирует их на новые достижения». Но торговля, в представлении кайзера, предполагала наличие мощного флота. Осенью в Роминтене Вильгельм продолжал потрясать воздух: больше линкоров, больше крейсеров! Они необходимы для того, чтобы «мы могли быть уверены, что никто не оспорит наше законное место под солнцем».

Между кайзером и канцлером пробежала черная кошка. В Губертусштоке, охотничьем заказнике, Вильгельм охотнее всего общался с Теодором Шиманом и профессором Рейнхольдом Козером — автором популярной тогда биографии Фридриха Великого. С Бетман-Гольвегом кайзер говорил исключительно по необходимости. Его не пригласили ни в Роминтен, ни на последующую экскурсию по Мазурским озерам. Позже Вильгельм перевернул все с ног на голову: оказывается, это канцлеру нечего было сказать своему господину, и Бетман совершенно зря жалуется на то, что у него не было возможности поговорить с ним: «Он сам виноват. Почему он не поехал в Роминтен? Не я к нему, а он ко мне должен приспосабливаться. Я ничего не знаю о том, как идут политические дискуссии. Месяц назад я ему сказал, чтобы он обдумал, кто будет новым послом в Лондоне. Бесполезно: до сих пор никаких предложений».

Бетмана подводила его чрезмерная приверженность политесу. Он, например, не хотел тревожить кайзера по воскресеньям. Вильгельм не мог этого понять: «Если бы имперский канцлер знал мой распорядок, он бы понял, почему я его хочу видеть именно в воскресенье. Краткая аудиенция нам обоим ничего не даст, а во время прогулки он может мне подробно обо всем рассказать. Но в будние дни мне некогда: сразу после завтрака и обеда я отправляюсь на охоту».

Политический кризис длился всю осень 1910 года.[14] Канцлер не появлялся на глаза кайзеру в течение трех недель, и Вильгельм решил было заменить его фельдмаршалом Кольмаром фон Гольцем. Бетман «слишком много раздумывает и слишком боится Англии, но я не позволю Англии диктовать мне, что можно и что нельзя. Я сказал имперскому канцлеру, что он должен учесть, что мои предки — это Великий Курфюрст и Фридрих Великий, которые не тянули с решениями, когда они назрели», — заявил канцлер. Красиво сказано, только бездетного Фридриха предком называть как-то странно…

Инцидент с «Пантерой» подтолкнул Тирпица с еще большей энергией драться за ассигнования на военный флот. Он бомбардировал Вильгельма вырезками из английской прессы с антигерманскими материалами. Вильгельм был уверен: выступи канцлер за увеличение ассигнований на флот — его популярность возросла бы. По его мнению, Бетману следовало бы больше прислушиваться к мнению общественности, а не демонстрировать высокомерное пренебрежение к нему. Канцлер со своей стороны еще не оправился от агадирской травмы; он был уверен, что гонка морских вооружений неизбежно приведет к войне с Великобританией. Тирпиц рассуждал по-другому: если у Германии будет достаточно мощный флот, то англичане благоразумно предпочтут остаться нейтральными. Бетман обратился за поддержкой к адмиралу Хольцендорфу. Его аргументация звучала просто и убедительно: война будет означать гибель того, «что дороже всего для кайзера, — его флота». Бетману удалось привлечь на свою сторону не только Хольцендорфа, но и начальника морского штаба адмирала фон Хеерингена, а также главу морского кабинета Мюллера, по мнению которого, Вильгельм здорово ошибается насчет настроения общественности.

Тем не менее Тирпиц сумел убедить Вильгельма в своей правоте. Гонку морских вооружений было решено форсировать. 26 сентября кайзер дал Тирпицу установку: Германия должна как можно скорее построить такое количество кораблей, чтобы флот лишь на треть уступал английскому. Тирпиц должен был добиться от Бетман-Гольвега согласия на осуществление плана. 1 ноября Вильгельм в ярости обрушился на своего посла в Лондоне Меттерниха. Посол пытался умиротворить англичан посулами притормозить германскую морскую программу. Характерен стиль речи кайзера: «Глупость! Нас бьют по морде, да еще пытаются запретить нам строить суда! Обычные меттерниховские штучки. Хорош совет: ничего не стройте в Германии, и тогда у англичан будет хорошее настроение!»

Кронпринц между тем полностью подпал под влияние Эларда фон Янушау, правоэкстремистского фрондера, депутата рейхстага и крупного померанского помещика. Принц Вильгельм решил, что франко-германское соглашение от 4 ноября — национальный позор. Не получив необходимого разрешения, он прибыл в Берлин и явился на заседание рейхстага. Сидя на имперском троне, он аплодировал ораторам оппозиции и сохранял позу холодного безразличия во время выступлений канцлера и членов правительства. Его поведение вызвало ропот недовольства среди как левых, так и правых депутатов. Кайзер решил взять под защиту оскорбленного канцлера и пригласил его с супругой на ужин 9 ноября, на котором должен был присутствовать и виновник скандала. «Симплициссимус» откликнулся на последовавшую сцену карикатурой. Подпись к ней гласила: «Ну, иди, иди сюда, сынок! Дай ручку дяде канцлеру».

Кронпринц пообещал в будущем вести себя как подобает и был отослан обратно в Данциг. Заговорщик из него никакой, как, впрочем, и его отец. У Кидерлен-Вехтера состоялось свидание с его французским коллегой; в результате, по его выражению, нарыв стал еще болезненнее. Кронпринц, кстати, расстроился, узнав, что, погорячившись в Германии, он сделался непопулярным в Британии. Вилли Два превратился в мишень для многочисленных острот английской прессы за его стремление подражать покойному королю Эдуарду. Вилли Маленький заверил лорда Глэнвилля, что не имеет ничего против Британии, лишь считает, что Германия получила недостаточную компенсацию за французские приобретения в Марокко.

В конце года кайзера ждала новая неприятность: в неподписанной статье «Вестминстер газетт» утверждалось, что Германия стремится к экспансии в Европе. «Невероятная чушь! — отозвался Вильгельм, почему-то по-английски. — Разве двадцать три года моего правления не достаточное доказательство, что никто здесь не питает таких безумных мечтаний?» Германия ставит не на ту лошадь: «Последние семь лет Англия делает все, чтобы прийти именно к такому выводу». Вину за безудержную тевтонофобию на острове Вильгельм возложил на главу британского министерства иностранных дел: «Пока Грей останется на своем посту, подлинное политическое урегулирование недостижимо».

Тирпиц в своих амбициозных планах опирался на «Флотский союз», пангерманцев и магнатов тяжелой индустрии. Разумеется, и генералы сухопутной армии не собирались сидеть смирно и смотреть, как огромные деньги идут адмиралам; они требовали увеличения своей доли. Атмосфера в Германии становилась все более воинственной. В январе 1912 года близкий к Вильгельму газетный коммерциенрат барон Бюксенштейн основал «Армейский союз» — по образцу «Флотского».

С британской стороны последовала попытка заинтересовать Германию предложением новых колоний, естественно, не за счет своих владений. Вильгельм на эту удочку не клюнул. Характерны в этом отношении строки, написанные им 8 января 1912 года: «У нас достаточно колоний! А если понадобится какая новая, то я ее куплю или возьму и без Англии». По мнению Вильгельма, если пойти на поводу англичан, Германия окажется втянутой в грязные колониальные войны: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Великобритания должна «признать политический авторитет и равноправие Германии» — в этом все дело. Бросать Германии объедки — это ни к чему хорошему не приведет; а кроме того, «без мощного флота большие колониальные владения все равно не удержать».

Месяцем раньше кайзер провел совещание с командованием военно-морского флота. Политика канцлера по отношению к Англии подверглась резким нападкам. Вильгельм объявил о своем намерении разрубить гордиев узел: «Я должен сам стать Бисмарком». Тирпицу он обещал, что тот будет иметь столько военных кораблей, сколько ему потребуется, и обрушился на нерешительного Бетман-Гольвега. Тот со своей стороны решил тоже поиграть в Бисмарка: в «Норддейче цейтунг» появилась инспирированная им статья, где содержалось требование увеличить ассигнования на сухопутную армию. Рейхстаг в результате вполне мог перераспределить статьи военного бюджета, ущемив интересы флота. Вильгельм был в ярости: «Канцлер меня предал!»

Разногласия с Бетманом становились все сильнее: тот выступал за ограничение морской программы и стремился переориентировать ее на строительство кораблей с меньшим водоизмещением, предназначенных для оборонительных целей. 9 января в Новом Дворце состоялась неформальная встреча с участием Мольтке, Зольфа, Циммермана, вездесущего Шимана и банкиров Гвиннера и Дельбрюка. Обсуждался вопрос: продолжать ли строительство флота? Или стоит принять посулы англичан? Общее мнение в отношении британских обещаний выразил Мюллер: «Старая песня». Когда встал вопрос о возможности войны с Англией, Дельбрюк напыжился и разразился высокопарными фразами, из которых можно было понять, что войны бояться не следует. Однако в конечном счете и он, и Гвиннер фактически признали, что в случае войны Германии не выйти победителем — страна не настолько богата. Присутствующие не поддержали военных и выступили за договоренность с Великобританией, по которой Германия получила бы новые колонии за счет обреченных империй Португалии, Голландии и Бельгии.

На ужине в Берлинском замке, состоявшемся на следующий день, Вильгельм отпустил несколько шпилек по адресу своего канцлера: трусоват, тени боится, от него никакой помощи, отныне он будет обговаривать все дела с Хеерингеном, Тирпицем и Юлиусом (Мольтке). Он напомнил присутствующим, что он был против «прыжка пантеры» из-за возможной реакции в Англии. Кидерлен отозвался репликой: «Да они все равно вопят. Ну повопят побольше, какая разница?»

Сопротивление со стороны Великобритании не спадало: сказывалась и непримиримая позиция франкофила Эдварда Грея. Не только Бетман-Гольвег, но и Баллин упорно пытались достичь компромисса с англичанами по вопросу о гонке морских вооружений. Выдвигались различные идеи, в частности устроить личную встречу между Тирпицем и первым лордом адмиралтейства Джекки Фишером. Возможно, встреча могла бы изменить дальнейший ход событий, но она так и не состоялась. Бюлов утверждает, что эту идею Баллина на корню зарубил Бетман-Гольвег.

VI

Торжества в Германии проводили по-прежнему пышно — за три дня до дня рождения кайзера было торжественно отмечено двухсотлетие Фридриха II. По распоряжению Вильгельма устроили костюмированное представление, а Йозеф Лауфф написал по заказу кайзера пьесу, в которой были использованы фрагменты из музыкальных произведений, сочиненных некогда покойным королем. Лауфф не стремился к соблюдению исторической достоверности. В результате главным достижением Фридриха был представлен так называемый «союз князей» — нечто придуманное Фридрихом на закате своих дней с целью ограничить австрийское влияние в германских землях. В трактовке рейнского трубадура это обрело черты развернутого плана по достижению единства Германии. Должно быть, и сам кайзер приложил руку к тексту. Иначе трудно понять, почему из уст короля — вольнодумца, друга Вольтера — в пьесе звучит нечто вовсе для него нехарактерное: «Тогда с Богом, нашим великим союзником на небесах!»

29 января к кайзеру в Берлинский замок явился Баллин. Вильгельм решил, что тот запоздало собрался поздравить его с очередным днем рождения, отмеченным еще позавчера. Каково же было его удивление (по крайней мере так утверждает сам Вильгельм), когда оказалось, что Баллина сопровождает сэр Эрнест Кассель, причем с меморандумом на имя его величества. При последовавшем обмене мнениями присутствовал и Бетман-Гольвег. Меморандум по сути воспроизводил прежнюю английскую позицию: Германия не должна наращивать свою морскую мощь, Британия, сохраняя в этом отношении превосходство, не будет создавать помех германской колониальной экспансии.

Ответ сочинял сам Вильгельм, поскольку считалось, что он владеет английским лучше, чем канцлер. Впрочем, это был продукт коллективного творчества. Кайзер описал эту сцену так:

«Я сидел за столом в комнате адъютантов, все господа сгрудились вокруг. Я зачитывал меморандум параграф за параграфом, каждый раз предлагая свой вариант ответа. Потом начиналась критика вкруговую, справа налево. Некоторые считали, что вариант слишком мягок, другие, что он, напротив, слишком крут. Предлагались иные варианты, иная последовательность фраз, разные улучшения, и все возвращалось ко мне. Канцлер, с его философским складом ума и глубокой основательностью, особенно выделялся — буквально каждое слово взвешивал. Он меня просто замучил грамматическими и стилистическими тонкостями. Через час работа была завершена. Текст еще несколько раз переходил из рук в руки, я его зачитывал не менее полдюжины раз — и вот, наконец, готово, подписано…».

7 февраля был обнародован законопроект об ассигнованиях на военно-морской флот. Он предусматривал принятие на вооружение трех новых линейных кораблей — по одному в 1912, 1914 и 1916 годах. Вильгельм открыл сессию рейхстага речью, обращенной не столько к депутатам, сколько к Англии: он хочет иметь два линкора на каждые три британских, и он стремится к союзу или по крайней мере к нейтралитету с Англией в случае любой войны, могущей случиться на континенте. Цель сохранения мира — высшая ценность и «требует, чтобы рейх оставался достаточно сильным, дабы в любой момент быть в состоянии защитить честь нации, ее владения и ее законные интересы в мире. Вследствие этого я считаю своим долгом и предметом постоянного внимания усиление оборонительного потенциала немецкой нации на суше и на море».

На следующий день в Берлин прибыл министр обороны Великобритании Холден в сопровождении своего брата, физиолога и философа Джона Скотта Холдена, и сэра Эрнеста Касселя. В Берлине визит вызвал некое смятение: какой подход найти к этому человеку? Интеллектуал Бетман решил было ухватиться за тот факт, что министр известен как знаток Гете и эксперт по германской философии. Вояка Тирпиц вспомнил, что Холден какое-то время стажировался в военном министерстве Германии, при генерале Эйнеме: изучал опыт деятельности германского Генерального штаба с тем, чтобы создать подобный в Великобритании. 9 февраля состоялась беседа Холдена с Вильгельмом. Тирпиц присутствовал на ней от начала и до конца, Бетман-Гольвег присоединился к ним только на время обеда. По-видимому, здесь была допущена ошибка: Холдену Тирпиц решительно не нравился; его неуклюжая шутка в начале беседы — «позвольте представиться, я главное пугало для старой Англии» — симпатии не прибавила. Холден без всяких шуток считал адмирала зловещей фигурой. Их диалог то и дело заходил в тупик, и тогда приходилось вмешиваться самому кайзеру. Холден попытался увлечь Вильгельма перспективой создания центральноафриканской империи. Как выяснилось, речь шла о территориях, которые в то время принадлежали Португалии, но поскольку, как считалось, это государство вскоре обанкротится, ее колонии можно будет задешево купить в счет погашения долгов. Вильгельм настаивал на соотношении 3:2 между флотами обеих стран, Холден говорил о «двойном стандарте»: Великобритания должна иметь флот, превосходящий по мощи совокупный потенциал флотов любых двух других держав — потенциальных соперников.

Вильгельм пригласил Мюллера прогуляться и поделился с ним соображениями о ходе переговоров. Тому запомнилась фраза кайзера: «Слава Богу, что я при сем присутствовал. Тирпиц со своей свиноголовостью завел беседу в полный мертвый тупик». Последние слова были произнесены по-английски; получилось не очень грамотно, но, в общем, понятно. Тирпиц со своей стороны жаловался впоследствии, что присутствие Вильгельма помешало дискуссии. Думается, в данном случае адмирал не прав: именно его непримиримая позиция обрекла миссию Холдена на неудачу. Бетман-Гольвег надеялся выжать из британского министра гарантию нейтралитета. Холден считал политическое соглашение на такой основе невозможным: нейтралитета быть не может, поскольку Великобритания имеет обязательства в отношении Франции. Тирпиц высказал предположение, что англо-французский союз носит не только оборонительный характер. В ответ британский министр заверил его в том, что вообще нет никакого зафиксированного письменно договора о союзе. Ужин прошел в более спокойной обстановке. 11-го Холден отправился восвояси с подарком — бюстом Вильгельма.

9 февраля, информируя Баллина о переговорах, Вильгельм говорил о своих уступках: «Я считаю, что сделал все, что в моей власти!! Я свою часть сделки исполнил, дело за Вами, кардинал! Пожалуйста, передайте обо всем Касселю, с наилучшими пожеланиями, Ваш верный друг, Вильгельм, кайзер и король». Ради английского нейтралитета он готов был урезать вдвое морскую программу, но когда Грей и британское адмиралтейство начали выдвигать новые предварительные условия, лишь при выполнении которых Германия могла бы получить более или менее значительные куски Африки — португальской или французской, терпение у Вильгельма лопнуло. К тому же к нему пришла здравая мысль: ни одна страна так, за здорово живешь, со своими колониями не расстанется. Добавила и Дона — для нее флот стал таким предметом обожания, что она даже лично посетила канцлера, дабы убедить его: морскую программу надо выполнить в полном виде, никаких сокращений! Меттерниху была послана директива — сообщить англичанам, что, если они объявят о своем нейтральном статусе, Германия готова замедлить темпы строительства флота, причем послу не следует конкретизировать, как именно замедлить. Кайзер был недоволен своим послом: ему казалось, что Меттерних — на стороне англичан. Между тем он, Вильгельм, являлся Верховным главнокомандующим, и, если бы Бетман заупрямился и не ввел рейхстаг в курс дела, кайзер «просто отдал бы приказ военному министру и статс-секретарю по военно-морским делам, и они сами обнародовали бы законопроект о флоте. Мое терпение и терпение немецкого народа иссякают».

Возникли опасения, что курс, взятый Вильгельмом, может привести к войне. 12 марта кайзер следующим образом изложил свою позицию: «Наша программа соответствует нашим потребностям, и мне безразлично, что скажет по этому поводу Англия. Во всяком случае, ясно, что Англия не желает делать из этого повод для начала войны, о чем так все волнуются с начала ноября». 7-го Бетман-Гольвег отреагировал на возникшую ситуацию угрозой подать в отставку, заявив: «Я считаю прегрешением против Германии вести дело к развязыванию войны в условиях, когда не затронуты ни наша честь, ни наши жизненные интересы — даже если бы налицо была реальная перспектива тотальной победы». Вдоволь покуражившись над канцлером, Вильгельм пошел на попятную. Все было очень романтично — кайзер назначил свидание канцлеру у мавзолея в шарлоттенбургском парке. Там у могилы королевы Луизы Прусской Бетман дал согласие не подавать в отставку.

Это был обычный для Вильгельма курбет. Циммерман еще раньше заметил: «Когда ситуация становится критической, Его Величество первым это регистрирует и делает свои выводы». Теперь уже Тирпиц заговорил об отставке. 17 марта Баллин телеграфировал из Лондона: «Ваше Величество, я везу Вам союз с Англией», однако на следующий день там последовало официальное заявление о том, что миссия Холдена ни к чему не привела. Англичане и впрямь выдвигали неприемлемые условия: снять с обсуждения законопроект о флоте, а ничего более или менее привлекательного взамен они не предлагали. Главным препятствием с английской стороны была фигура Грея. Вильгельму очень не нравилось, что тот пытается обсуждать условия компромисса с германским послом: «Грей не понимает, кто здесь хозяин и что правитель — это я!» По его словам, английский министр «ведет переговоры как Шейлок». Вильгельм возложил всю ответственность за фиаско на посла, графа Вольфа Меттерниха — почему он не добился гарантий английского нейтралитета? Посол был отозван, его место занял Маршалль фон Биберштейн.

Холден утверждал, что, говоря об ощущении угрозы со стороны Германии, он выражает мнение всего кабинета. Однако в то время как Холден изо всех сил пытался убедить немецких партнеров умерить темп гонки морских вооружений, Черчилль, выступая в Глазго, презрительно отозвался о предмете гордости и любимом детище Вильгельма как об «игрушечном флоте». Тирпиц сухо откомментировал: эта речь «поставила под сомнение тезис о единстве кабинета». Британская пресса назвала речь Черчилля провокацией, и, по-видимому, так оно и было. Вильгельм телеграфировал Баллину 19 марта: «Соглашение — нарушенное Англией — мертво. Переговоры надо теперь вести на новой основе. Где в речи извинение за „игрушечный флот“?» Кайзер назвал напоследок британский кабинет министров «шайкой мошенников» и отбыл на Корфу. Характерны написанные им тогда строки:

«Я надеюсь, что мои дипломаты извлекут уроки из этой истории и в будущем больше, чем до сих пор, будут прислушиваться к мнению своего суверена, к его пожеланиям и инструкциям, особенно когда речь идет о том, чтобы образумить Англию; они не знают как, а я знаю! Налицо был обычный английский блеф, направленный против нашего бюджета и закона о флоте… Слава Богу, ни одной его статьей не пришлось пожертвовать — за такую вещь мы бы не смогли оправдаться перед народом Германии».

VII

13 февраля Вильгельм имел интересный разговор с промышленником Ратенау и с Гуго Симоном (будущим министром Веймарской республики). Обсуждали германо-английские переговоры об ограничения морских вооружений. Ратенау согласился с Вильгельмом: надо добиваться от Великобритании обязательства соблюдать нейтралитет. Возможности для этого, несомненно, есть, так как Холдена морское соперничество пугает. Вильгельм заявил, что его личное вмешательство будет достаточным для того, чтобы все устроить. Как отмечает Ратенау в своем дневнике, «кайзер хочет снова отправиться в Коу, чтобы все там уладить. Король ему доверяет. Его план: Соединенные Штаты Европы против Америки». По его мнению, турки и англичане поддержат эту идею и присоединятся: «Пять государств, включая Францию, вполне могут создать нечто».

27 февраля Вильгельм присутствовал на спуске на воду линкора «Принц-регент Луитпольд». Это был подходящий случай, чтобы поправить отношения с немецкими владетельными князьями вообще и с баварскими Виттельсбахами в частности. Из всех бывших правящих династий Виттельсбахи особенно болезненно воспринимали прусское засилье. Не следует забывать, что Германию часто сравнивали с мозаичным панно, которое, как пишет один автор, «только издали выглядит как единое целое, а на самом деле состоит из отдельных племен, каждое из которых гордится своей самобытностью и проявляет лояльность прежде всего к своему собственному монарху».

Прошел месяц, и Вильгельм все еще не оставил мысли о европейском объединении — «оборонительном и наступательном союзе», который включал бы и Францию. В марте по пути на Корфу Вильгельм сделал остановку в Вене. Он сообщил австрийскому министру иностранных дел графу Берхтольду о своем желании создать Тройственный союз — между Германией, Францией и Великобританией, направленный против новых мировых держав. Как он выразился, надо разъяснить этим островитянам, что «у британцев есть более серьезные соперники в мире, чем немцы, — в частности, Америка и Япония». Это не было случайным озарением кайзера — подобные идеи примерно в то же время выразил Кидерлен в интервью французской газете «Фигаро». Вильгельм дал поручение Бетману разработать соответствующие планы. И после 4 августа 1914 года идея европейского объединения не была предана забвению; правда, участие в союзе Великобритании уже не предусматривалось.

У Вильгельма давно были проблемы с британским послом Гошеном. С точки зрения кайзера, его следовало бы убрать. Если он останется, бушевал Вильгельм, то «нам придется вынуть из сейфа свой мобилизационный план, поскольку все будет ясно». Пришлось поломать голову над тем, кем заменить Маршалля фон Биберштейна на посту посла в Лондоне: если верить Бюлову, тот стал слишком часто прикладываться к бутылке. То же пристрастие имел Кидерлен, но об этом — чуть позже. Кто-то предложил кандидатуру Штамм-Хальберга. Вильгельма это буквально взбесило: «Нет! Он слишком боится англичан! И ему не дорог мой флот!» Кайзер хотел иметь в Лондоне человека, «который пользовался бы моим доверием, повиновался бы моей воле, исполнял мои приказы; и чтобы следовал одной-единственной директиве: когда по прибытии в Лондон Грей спросит его: „Ну, что Вы нам привезли?“, ответить: „Ничего; я прибыл, чтобы услышать, что Вы нам можете предложить“». В конечном счете послом в Лондон был отправлен князь Макс Лихновский — он не удовлетворял критериям дипломата, которые так красноречиво изложил кайзер. Позже на Лихновского возложили немалую долю вины за начало мировой войны. По мнению Бюлова, послу недоставало опыта для такого поста. Лихновскому было поручено добиться от британского правительства заявления о нейтралитете в любом европейском конфликте. Он провалил миссию. Впоследствии он стал одним из критиков «политики риска», которая привела Европу к войне: для сохранения мира, по его мнению, было сделано недостаточно, учитывая взрывоопасность ситуации тех лет. Между тем с легкой руки Холдена стали нагнетаться настроения пессимизма и отчаяния. Британия, как утверждалось, не потерпит германского господства на континенте и в случае необходимости выступит на стороне Франции.

Вильгельм теперь все реже находился в Берлине. На Корфу он узнал о гибели «Титаника». В половине восьмого утра 15 апреля 1912 года он ворвался в комнату Мюллера, восклицая: «Страшная новость, я просто не в себе, жуткая катастрофа! Представь себе, „Титаник“ потонул!» Мюллеру было отдано распоряжение отправить телеграммы соболезнования королю Георгу, британскому правительству и компании «Уайт стар». Кайзер с нетерпением ждал новых сообщений, а пока снова и снова вслух зачитывал телеграмму с печальным известием всем, кто попадался под руку — включая прислугу. С 10 июля по 6 августа состоялась очередная «северная экспедиция». Произошло свидание с русским царем; Вильгельм хотел, чтобы оно стало венцом его личной дипломатии, но ничего не получилось.

11 сентября Вильгельм прибыл с государственным визитом в Швейцарию по приглашению президента страны Людвига Форрера. Швейцарцы плохо подготовились к приему; карету, которая могла бы удовлетворить Вильгельма, в последний момент арендовали у какого-то жителя Цюриха. Кайзер был в мундире гвардейского стрелкового полка, который ранее назывался Невшательским. Было ли это свидетельством уважения к хозяевам или афронтом по отношению к ним, сказать трудно. Невшатель до 1857 года был личным владением прусской короны, и отца Вильгельма, тогда кронпринца Фрица, с трудом удалось удержать от попытки вернуть его с оружием в руках. У кайзера состоялся забавный разговор с корпусным командиром швейцарской армии. Вильгельм спросил, что предпримет генерал, если в страну вторгнется сто тысяч германских солдат. Генерал дал достойный ответ: «Буду стрелять». Тогда Вильгельм задал тот же вопрос, удвоив численность гипотетической армии вторжения. Генерал пожал плечами: что ж, его солдаты будут стрелять вдвое чаще.

На ежегодных военно-морских маневрах кайзер пребывал в отвратительнейшем настроении, сыпал грубостями и оскорблениями направо и налево. Под конец учений он восстановил свое душевное равновесие, и вечером 15 сентября он, как вспоминает один из очевидцев, в течение двух с половиной часов развлекал собравшееся в кают-компании общество байками о королеве Виктории и Эдуарде VII, «вновь продемонстрировав качества прекрасного рассказчика». В последний день учений была прекрасная погода. Успешно показали себя подводные лодки: в реальных условиях три крупных корабля противника оказались бы на дне. По свидетельству одного из присутствующих, «Его Величество был очень доволен и вручил командующему флотом (Хольцендорфу) орден Черного орла, ныне уже столь девальвированный».

VIII

Вспышка войны на Балканах направила мысли кайзера в новое русло. На охоте в Летцлингене он провел два часа над картами театра военных действий. Сначала он занимал довольно безразличную позицию — единственным его желанием было не втягивать Германию во всю эту историю. Союзнические отношения с Австрией диктовали выразить какой-то интерес к событиям. Габсбурги надеялись отхватить добычу — часть рушившейся Оттоманской империи. Вильгельм либо сам решил, либо дал себя уговорить поддержать союзника в этих его амбициях. Успехи антитурецкой коалиции заставили кайзера пересмотреть свои взгляды на этот вопрос: Австрии была обещана полная поддержка — при обязательном согласовании действий с Англией. Если бы Франц Иосиф объявил войну России, то Вильгельм, по его словам, был бы «готов, как я уже говорил канцлеру в Летцлингене, рассматривать это как полномасштабный „казус федерис“[15], невзирая на последствия». Вильгельм хотел выяснить, на чьей стороне оказалась бы в таком случае Великобритания, и в начале декабря он получил ответ, который вряд ли его порадовал: англичане не потерпят поражения Франции.

Налицо была генеральная репетиция будущей мировой войны. В Санкт-Петербурге министр иностранных дел Сазонов лишь пожал плечами, когда ему было заявлено о катастрофических последствиях такого развития событий для Европы. 3 декабря Лихновский имел беседу с Холденом, в ходе которой британский министр заявил, что его страна не останется равнодушной перед лицом австрийского вторжения в Сербию. Известие о том, что Британия серьезно относится к своим обязательствам в рамках Антанты, вызвало у Вильгельма приступ бешенства:

«Из-за того, что Англия слишком труслива, чтобы бросить Францию и Россию на произвол судьбы, из-за того, что она так нам завидует и так нас ненавидит, из-за этого, оказывается, ни одна прочая держава уже не имеет права взять в руки меч для защиты своих интересов, а сами они, несмотря на все заверения, данные Маршаллю фон Биберштейну и Лихновскому, собираются выступить против нас! О, эта нация лавочников! И это они называют политикой мира! Баланс сил! В решающей битве между немцами и славянами англосаксы на стороне славян и галлов!»

Еще 8-го числа он не успокоился, говорил, что англичане завистливы, их снедает страх перед величием рейха, речь идет о вопросе жизни и смерти для Германии.

В этот день, 8 декабря 1912 года, состоялся знаменитый Военный совет, на котором, как утверждают историки школы Фишера, было принято решение о начале агрессивной, захватнической войны со стороны Германии. Однако остается невыясненным, что представляли собой произнесенные там слова кайзера — четко сформулированную военную программу, демонстрацию своих качеств волевого и решительного политика или же простое выражение отчаяния из-за того, что Германию припирают к стене. Во всяком случае, никто не сумел доказать, что слова кайзера вылились в какую-то «позитивную, конкретную акцию». Вероятно, можно говорить лишь о всплеске эмоций. Проводить прямую связь между декабрем 1912-го и событиями июля — августа 1914 года было бы некорректно.

Что же происходило на упомянутом совете? Присутствовали Мольтке, Тирпиц, морской министр фон Хееринген и Мюллер. Вильгельм, как уже говорилось, бушевал: срочно надо искать союзников, прозондировать на этот счет болгар, румын, албанцев и турок, он не собирается и дальше покорно ждать соглашения с Британией, надо немедленно начинать войну с Францией и Россией.

Он уже видел в своем воображении героические подвиги своих моряков: подводные лодки нападают на британские транспорты, перевозящие войска в Дюнкерк, русло Темзы усеяно минами… Тирпицу было велено строить больше подводных лодок. Мольтке выразил удовлетворение решительной позицией кайзера, заявив: «Я считаю войну неизбежной, и чем быстрее она начнется, тем лучше… Однако следует через прессу подготовить публику, позаботиться о том, чтобы сделать популярной идею войны с Россией — в духе сказанного Его Величеством».

Тирпицу поручили задействовать на полную мощность свои контакты с журналистами. Составили меморандум на имя Бетман-Гольвега: тот тоже должен был принять соответствующие меры для воздействия на общественное мнение. Гросс-адмирал вдруг нажал на тормоза: флот еще не готов, восемнадцать месяцев понадобится на работы по расширению Кильского канала, чтобы через него могли пройти дредноуты, и для окончания строительства базы подводных лодок на Гельголанде. Восемнадцать месяцев — это как раз июнь 1914 года, плюс-минус месяц. Мольтке выразил разочарование позицией Тирпица: «Флот и тогда будет не готов, а армия окажется к тому времени в менее выгодном положении; противник вооружается более интенсивно, чем мы, у нас не хватает денег». Мюллер поддержал Мольтке. Его резюме достаточно красноречиво: «На этом совещание закончилось. В результате — ничего». Правда, командование сухопутной армии добилось значительного увеличения бюджета на 1913 год, а Генеральный штаб усилил разработку планов военных операций на территориях сопредельных государств. Один из них предусматривал даже вторжение и захват Великобритании.

Никто не подумал о дипломатическом прикрытии; о содержании дискуссии на Военном совете поспешили информировать военных министров Баварии и Саксонии. Вильгельму поступили очередные секретные данные о намерении Великобритании выступить в случае войны на стороне Франции и России. Кайзер не торопился делиться с канцлером планами, разработанными на совете. Бетман-Гольвег и сам думал о возможности начала войны; он считал возможным пойти на такой шаг только в том случае, еслиБритания останется нейтральной. По его мнению, шанс еще оставался, не надо было только глупо провоцировать Англию, а следовало остановить строительство новых кораблей. Вильгельм оставался в воинственном состоянии духа. Три дня спустя после заседания совета он все еще кипел негодованием: «Англия не может вынести, что Германия становится самой могущественной державой на континенте и что Европа объединится под ее руководством».

В ход шел и такой силлогизм: Британия — союзник Франции, значит, она враг Германии. Когда наконец канцлер узнал о том, что происходило 8 декабря, его возмущению поведением кайзера не было предела: «За спиной Кидерлен-Вехтера, за моей спиной он устроил этот Военный совет со своими паладинами из армейской и флотской шатии». По его мнению, высказывания Холдена были вырваны из контекста и искажены.

Вильгельм продолжал подстрекать Франца Фердинанда: надо ковать железо, пока горячо, но эрцгерцог считал, что политические лидеры Германии не разделяют настроя кайзера, и занял более трезвую и осторожную позицию. 27 декабря Ратенау посетил Бетмана в его поместье Гогенфинов на Одере. Канцлер сообщил, что разочарован в Холдене.

Вильгельм явно преувеличивал свои способности контролировать ситуацию в условиях кризиса. Мюллер вспоминает об одном разговоре с кайзером того времени. Речь шла о тех немногих высокопоставленных военных, которые, ожидая войны, переводили свои сбережения в Цюрих. Вильгельм заметил: «Да, мы живем в странное время». Мюллер добавил: «И очень тяжелое для Вас, Ваше Величество». Кайзер бодро ответил: «Ну, это моя профессия. Я вполне доволен, я люблю такие вещи». Далее Мюллер отметил, что не уверен, в силах ли Бетман справиться со своими обязанностями. Относительно потенций его величества Мюллер благоразумно промолчал.

IX

Неожиданным ударом стала кончина Кидерлена. Он сильно пил и умер 30 декабря от сердечного приступа, предварительно опрокинув в себя шесть полных бокалов коньяка. Бюлов, удобно устроившийся в своем итальянском гнездышке, не замедлил с комментарием: он виделся с министром иностранных дел в начале года, и уже тогда тот выглядел «вымотанным и обрюзгшим», а в общем, какое горе для страны! Должно быть, он изменил свое мнение о Кидерлен-Вехтере: ранее, в разговоре с Бернсторфом, он назвал ныне покойного «бешеным псом, которого надо держать на цепи где-нибудь подальше, типа Бухареста». Бюлов, правда, никогда не считал Кидерлен-Вехтерна дураком; этой характеристики он удостоил преемника — Ягова. Видимо, тут сыграла роль личная антипатия — впрочем, это чувство Бюлов испытывал в отношении любого, кто так или иначе получил допуск к кормилу власти после того, как он сам оказался не у дел.

Накануне Рождества Мюллер и Мольтке вместе ехали из Потсдама в Берлин. Как вспоминает Мюллер, Мольтке был «очень озабочен, — в том числе нашей неготовностью к войне, отсутствием у нас, и еще больше — у Австрии, ясных целей, тем, что мы не сможем обойтись без нарушения нейтралитета Бельгии, и тем, наконец, что нам совершенно неясна личность австрийского наследника». Мольтке особенно не устраивало то, что Франц Фердинанд оказывал предпочтение славянам и, по слухам, хотел бы создать полунезависимый национальный очаг для чехов в Богемии. Мюллер утверждает, что именно тогда он впервые услышал о планах нарушения суверенитета Бельгии. Мольтке выражал также беспокойство по поводу возможных шагов Вильгельма: а вдруг он начнет вмешиваться в военные дела, навязывать свои решения генералам? Мюллер попытался успокоить его. По его мнению, кайзер не будет так поступать.

Ягов начал действовать в духе решений Военного совета. Этот курс вел к войне. Первое время кайзер не имел возражений, но вдруг дал задний ход. Тирпиц называет даже точную дату этого «поворота на 180 градусов» — 6 января 1913 года. В апреле один германский военный атташе уже сообщал, что Вильгельм — против войны, как и все остальные, кроме деятелей из Генштаба — те считают войну неизбежной. Пацифистский настрой Вильгельма стоил ему поддержки тех, на кого он больше всего надеялся, — правых. Те обрушились на него с яростными нападками. В 1913 году граф Ревентлов опубликовал памфлет «Кайзер и монархисты». Там критика кайзера была выдержана еще в достаточно замаскированной форме: «Кайзер и король Пруссии имеет не только общечеловеческое, но и конституционно закрепленное право на ошибки. Ни одному немцу не позволено подвергать сомнению это его право или осуждать его за ошибки, разумеется, в случае, если он при этом не нарушает конституционных заповедей». Тогда же Лиман выпустил в свет новое издание своего «Кайзера», где он уже прямо обвинял Вильгельма в византинизме.

В последние предвоенные месяцы такого рода опусы появлялись как грибы после дождя. В них содержались откровенные призывы к кайзеру и правительству — не бояться конфликтов, проводить линию на экспансию и захваты. Альфред Клаас, глава пангерманцев, опубликовал под псевдонимом Даниэль Фриман трактат «Если бы я был кайзером», в котором предлагал Великобритании альтернативу — отойти в сторону или воевать. Гарден и его националистически настроенное окружение проповедовали и расовую войну против русских. Его единоверец Ратенау заявлял, что хочет видеть Европу под германской гегемонией и «создание экономического пространства такого же типа, как американское, если не на более высоком уровне». Генерал Бернарди призывал к войне за новые рынки. Вновь заставил говорить о себе Пауль Лиман, ставший литературным приказчиком на службе у кронпринца.

К неудовольствию кайзера, Вильгельм Маленький стал символом надежд пангерманцев, алчущих новых земель, особенно на Востоке. Лидер группировки Клаас считал, что кронпринцу надо учиться трудолюбию, взяв себе за образец Фридриха II, и поменьше увлекаться спортом. В сентябре 1913 года кронпринц послал приветственную телеграмму очередному сборищу пангерманцев на имя одного из их лидеров — генерала фон Либерта. Незадолго до этого пангерманцы заключили официальный союз с партией аграриев. Даже среди социалистов раздавались призывы к экспансии. Кронпринц написал предисловие к пангерманскому трактату «Германия во всеоружии», в котором требовал создания «новой военной идеологии». Главная мысль сочинения место под солнцем Германия может обеспечить себе только мечом. Армия и флот, вещал Вилли Два, должны пребывать в полной боевой готовности. Эти откровения обеспечили ему популярность в среде правых: шовинистическая волна несла его вверх.

Сам кайзер невольно подсказал ему этот путь. Еще в начале своего правления он провел параллель между собой и королем Фридрихом Вильгельмом I, отцом Фридриха Великого: «Мое время будет посвящено скучной рутине. Моя задача будет состоять не в том, чтобы вести войну, а в том, чтобы консолидировать империю… Мой преемник сможет снова прибегнуть к оружию войны». Кайзер испытывал к своему сыну те же чувства, что и Фриц некогда по отношению к нему самому (и Фридрих Вильгельм к Фридриху Великому). Есть один осложняющий момент: старший Вильгельм остро чувствовал свой физический недостаток, а младший являл собой тип подтянутого, спортивного, полного молодых желаний здоровяка. Когда генерал Плессен в разговоре с Вильгельмом заметил, как импозантно выглядит его сын верхом на коне, тот досадливо бросил: «Когда у тебя обе руки действуют, это нетрудно». Принц Вильгельм был щеголем, что также немало раздражало его отца. Однажды, когда тот появился в новой модной фуражке, кайзер проворчал: «Недавно в Меце я за такую фуражку одного офицера посадил под арест». Та же реакция последовала, когда он увидел на сыне бриджи для вербовой езды, покрой которых отличался от принятого.

Фрондерство кронпринца началось после конференции в Алжесирасе. По его мнению, за столом переговоров с Германией обращались как с неравным партнером. Он не меньше отца хотел бы иметь союзнические отношения с Англией, однако Бюлов убедил его, что это за пределами возможного. Францию кронпринц считал «беспощадным врагом». У него произошла размолвка с генералом Бернарди, который тоже выступал за войну, но, по мнению принца, недостаточно решительно. Пангерманец генерал фон Гебзеттель потребовал установления контроля над «еврейской прессой» и действий по «решению еврейского вопроса» (лишение евреев гражданских прав и стимулирование их эмиграции), кронпринц послал его сочинение кайзеру и Бетман-Гольвегу. В сопроводительном письме отцу он призвал назначить такого канцлера, который не боялся бы «ни рока, ни самого дьявола». Вильгельм взял канцлера под защиту, ответив сыну через начальника своего гражданского кабинета Валентини, что Бетман пользуется уважением за рубежом, особенно в Великобритании.

В начале 1914 года Вильгельм Маленький опубликовал книгу «Кронпринц. Мысли о будущем Германии». Собственно, ее текст был написан Лиманом. Книга имела успех: было продано 22 тысячи экземпляров. Там были представлены чисто пангерманские идеи территориальной экспансии; был намек на необходимость государственного переворота ради восстановления прерогатив монарха. Возможно, кайзер был в куре планов пангерманистов отстранить его от власти и возвести на трон Вилли Маленького.

Между тем у самого кайзера усиливались антиславянские настроения. Под влиянием своего окружения, прежде всего Шимана и Мольтке, он стал рассматривать войну с Россией как элемент германской культурной миссии в мире, как решающую битву в тысячелетней войне, которая началась, когда саксы одержали верх над славянским племенем вендов на территории Бранденбурга, и продолжилась двумя веками позже вторжением рыцарей Тевтонского ордена в Прибалтику. Русские, по мнению кайзера, стали «заносчивыми», что несет угрозу Германии, поэтому война с ними — это «вопрос жизни или смерти для немцев». Такая фразеология стала обычной в Германии. 8 марта 1913 года Максимилиан Гарден, выступая с лекцией в Мюнхене на тему славяно-германских отношений, употребил такую же метафору — о предстоящей «схватке не на жизнь, а на смерть». Еврейский журналист в то же время подчеркнул «кровные узы», связывающие «нас» с Великобританией.

X

1913 год стал годом памятных дат. Было отмечено столетие освобождения Германии от французской оккупации времен наполеоновских войн. Кайзер произнес по этому случаю бесчисленное количество речей по разным городам и весям рейха. Призывов воинственного характера он не допустил. Выступая в феврале в Берлинском университете, Вильгельм подчеркнул опасность иностранных влияний. 5 марта в Бремене он говорил об «обязанности учиться и работать на благо родины». В Любеке он воскликнул: «Я защищаю купца. Его враг — мой враг».

Военная лихорадка в Европе нарушила обычный годичный цикл кайзера. 18 марта он еще не начал свой средиземноморский круиз. «Эта проклятая балканская неразбериха, — писал он Николаю, — лишила меня возможности отправиться в мой земной рай на Корфу». Ко всему добавились семейные проблемы. 20 мая Вилли Маленький, будучи патроном выставки в Бреслау, начал кампанию против драматурга Герхарта Гауптмана: ему не понравилась пьеса, которую тот написал для приуроченного к открытию выставки фестиваля. Здесь у Вильгельма с сыном особых разногласий не возникло: пьесу запретили. Кронпринц нашел новый повод для скандала предстоящее бракосочетание его сестры Виктории Луизы с Эрнестом Августом Камберлендским, формальным наследником трона Ганноверского королевства, которое после войны 1866 года вошло в состав Пруссии, прекратив таким образом свое существование. Церемония должна была состояться 25 мая 1913 года и стать символом примирения двух династий — Гвельфов и Гогенцоллернов. Старший брат невесты повел себя примерно так же, как его отец в истории с Мореттой и Александром Баттенбергом. Против самого брака он не возражал, но потребовал, чтобы жених письменно отрекся от претензий на Ганноверский престол. Требование было вызывающим, и брачный союз оказался под вопросом. Кайзер в конечном счете принял компромиссное решение: вопрос о Ганновере снимался, будущему супругу любимой дочери отдавалось в управление другое, меньшее по площади бывшее владение Гвельфов — герцогство Брауншвейгское.

На бракосочетание прибыли английский и российский монархи. Представился благоприятный случай прозондировать их позиции. От Лихновского из Лондона Вильгельму поступали разумные оценки и рекомендации: в Великобритании вполне отдают себе отчет в том, что если они бросят Россию и Францию на произвол судьбы, то сами будут следующей жертвой — Германия их задушит; следовательно, такой вариант исключен. В случае если Германия нападет на Францию — это будет означать войну и с Великобританией. Вильгельмштрассе должно ясно заявить австрийцам, что Германия не хочет войны ни при каких обстоятельствах. Энтузиазма у Вильгельма по отношению к австрийцам заметно поубавилось. Он начал выражать несогласие с их планами экспансии на Балканах, правда, подтверждая каждый раз, что он стоит за сохранение союзнических отношений. В Вене это вызвало прилив горьких сетований: Германия не оказала поддержки Австрии во время балканской войны, и в результате Сербия и Болгария более чем вдвое расширили свои территориальные владения. Во второй половине сентября сербы начали новую войну, намереваясь захватить пограничные области северной Албании. Вильгельм обещал поддержку австрийскому союзнику, но она осталась на словах.

Новый закон о вооруженных силах предусматривал увеличение армии на 120 тысяч человек (в сравнении с 1912 годом прирост составил 90 тысяч), но это было меньше того, что требовали военные. Военная тревога прошлого года явно оказала свое действие, добавилась и растущая досада Вильгельма на то, что его все никак не принимают в клуб великих держав в качестве равноправного члена. Военные фиксировали признаки определенных тенденций в сопредельных государствах: пробная мобилизация в российской Польше, значительное увеличение французской армии. В Генеральном штабе на Мольтке давил Людендорф, настаивая на увеличении численности германской армии. По части вооружений и живой силы Антанта была впереди.

13 июня Вильгельм посетил яхту Баллина, которую тот назвал в честь дочери кайзера — «Виктория Луиза». Присутствовавший там дипломат Фридрих Розен отметил, что кайзер настроен решительно. Месяцем позже Вильгельм был гостем на лайнере «ГАПАГа» «Император», который совершал свой первый рейс. Ратенау, который также был среди приглашенных, запомнились плоские остроты кайзера, включая ирландские — «на диалекте». Утром после банкета Вильгельм имел случай вновь поболтать со знаменитым шеф-поваром Эскофье. Они пришли к выводу, что надо постараться сохранить мир. «Северная экспедиция» 1913 года была юбилейной — двадцать пятой по счету. На Балканах шла война, но о политике на яхте почти не говорили. Правда, однажды Вильгельма прорвало; он раздраженно заявил одному из собеседников (по всей видимости, это был Мюллер). «Ну, хватит с меня этой болтовни! Я здесь командую, и все тут! А то хотят, чтобы я все со всеми согласовывал или просто подписывал то, что ваша флотская братия считает нужным. Катитесь к дьяволу! Я — Верховный главнокомандующий, я не принимаю решений, я приказываю!» Вильгельм испытал чувство мстительной радости по поводу неприятностей, с которыми пришлось столкнуться его «коллеге» — болгарскому царю Фердинанду. По слухам, тот заявил, что «балканская война станет роковой для вашего кайзера-пацифиста». Вильгельм получил донесение, что царь Николай выражает крайнее недовольство миссией Лимана фон Сандерса в Турции и считает, что она омрачила «добрые отношения» между Германией и Россией. Кайзер отреагировал парой не вполне дипломатических выражений по адресу «кузена Никки».

XI

18 октября состоялось торжественное открытие гигантского, в стиле Пиранези, памятника Битвы народов под Лейпцигом. Он ярко отразил основные черты искусства рейха массивность, величественность, самолюбование. Кронпринц отсутствовал: он попал в немилость из-за своих попыток гальванизировать оппозицию политике мира, проводимой канцлером, и коротал время в охотничьей хижине под Хупфребе, в Форальберге.

Вильгельм вновь изменил свою позицию — он стал заверять австрийского начальника Генштаба, что коль скоро дело дойдет до военных действий, тот может положиться на Германию. Он недавно говорил с Мольтке, и тот согласился с тем, что Австрия теряет свой престиж из-за отказа предпринять акцию против Сербии, постепенно утрачивает право называться великой державой. Буквально кайзер заявил своему собеседнику следующее: «Я с вами. Прочие (державы) не готовы, они не вмешаются. За несколько дней вы возьмете Белград. Я всегда был за мир, но всему есть предел. Я много читал о войне и знаю, что это такое, но в конце концов возникает такая ситуация, при которой великая держава не может ограничиться ролью наблюдателя, а должна взяться за меч».

До начала торжеств под Лейпцигом кайзер проходил курс лечения на курорте Бад-Зальцбрунн, затем отправился в богемское поместье Франца Фердинанда Конопиште. Монархи выезжали на охоту и вели доверительные беседы. Судя по всему, воинственный пыл у кайзера к тому времени иссяк — как это уже неоднократно случалось. Во всяком случае, покидая три дня спустя Вену, он послал императору вполне благодушное письмо, где благодарил его за гостеприимство, восхищался прелестями флоры и вспоминал охоту на фазанов. Из высказываний кайзера можно было понять, что он против жестких мер в отношении Сербии до тех пор, пока не будут исчерпаны другие приемы для привлечения ее в свой лагерь — денежные субсидии, обучение военных кадров, торговые преференции. Конечно, если сербы не поймут, — заявил он австрийскому министру иностранных дел Берхтольду, — тогда по ним надо ударить. Для подкрепления сказанного Вильгельм коснулся рукой эфеса своей шпаги.

В дискуссии была затронута русская тема. Берхтольд сказал, что он за возрождение Тройственного союза Германии, Австрии и России и считает разумным привлечь к нему англичан. Вильгельм ответил, что сам был воспитан в традициях союза, но вынужден признать, что после смерти Александра III перед ними уже другая Россия, ею правят совсем другие люди, а царское окружение стремится нанести поражение Германии. Поэтому Вильгельма ныне не столь уж волнует проблема, что станется с монархическими принципами, которые ему некогда были столь дороги. Ему все равно, что случится с Россией, она отдалилась от Германии. В словах прослеживается влияние славяноненавистников, которые составляли ближайшее окружение кайзера. К ним относились Мольтке, Ягов, Шиман и даже Бетман. Известно, как последний объяснил нежелание сажать новые деревья в своем поместье Гогенфинов: он не хочет, чтобы их тенью наслаждались русские; забавно, что именно так и случилось после 1945 года! К слову сказать, подобной паранойи насчет русской экспансии не были чужды и англичане: в конце XIX века им казалось, что русские вот-вот вторгнутся в Индию.

XII

28 октября 1913 года в Германии разразился новый скандал. Его масштабы грозили достигнуть уровня истории с интервью «Дейли телеграф». События развернулись в Эльзасе, со всей очевидностью обнаружив степень нелюбви и недоверия, которые Вильгельм испытывал к жителям недавно приобретенной провинции рейха. Все началось с того, что во вполне законопослушном городке Цаберн двадцатилетний лейтенант местного гарнизона, барон Гюнтер фон Форстнер разрешил своим солдатам применять оружие в случае стычек с местными жителями. Эльзасцев он назвал «лягушатниками» — это оскорбительное прозвище, кстати сказать, было категорически запрещено употреблять в гарнизонах, расположенных в провинции. Новобранец из местных услышал это словечко из уст офицера и рассказал об этом землякам. Кампания гражданского неповиновения охватила весь город. В адрес виновника посыпались всевозможные ругательства, самым мягким из которых было «беттшиссер» — так в Германии называли страдающих недержанием мочи во сне, и в данном случае определение было точным — этот офицер по пьянке действительно имел обыкновение мочиться под себя. Военные и гражданские власти повели себя крайне нелепо, арестовав около полутора десятков горожан.

Подспудно конфликт зрел давно. Эльзас не растворился в рейхе, став в 1871 году его провинцией. Отчасти это объяснялось тем, что берлинские власти, вместо того чтобы бережно отнестись к самобытному укладу жизни региона (французы так и поступали), рассматривали землю как завоеванную добычу. Там дислоцировалась почти шестая часть всей германской армии, причем если местные жители в подавляющей своей части были католиками, то солдат туда посылали из протестантских регионов — чтобы не было братания. Города и поселки Эльзаса приобрели облик военных гарнизонов. Одним из таких был и Цаберн, или по-французски Савернь. Там уже в течение четверти века стоял прусский пехотный полк. Ситуация была ничуть не хуже, чем в других местах, может быть, даже немного лучше, но горючего материала накопилось предостаточно.

Надо сказать, что ситуация в Цаберне довольно быстро нормализовалась. Командир полка полковник фон Рейтер решил подать в отставку, формально — по состоянию здоровья. Это вроде бы удовлетворило публику. Но тут вмешался сам кайзер — и пожар полыхнул с новой силой. Вильгельм не нашел ничего лучшего, как отклонить прошение Рейтера об отставке и вернуть его в Цаберн. Военные, почувствовав поддержку сверху, окончательно распоясались: полицию заменили армейские патрули, последовали новые аресты. В числе задержанных оказался местный судья, который имел безрассудство выразить сомнение в правомерности действий военного командования. Вильгельм дал понять, что все это происходит с его санкции. Налицо было явное нарушение законности. Даже сам губернатор провинции граф Ведель счел, что военные зашли слишком далеко: «Если бы такое случилось в коренных землях рейха, то даже самые миролюбиво настроенные жители стали бы протестовать». Губернатора поддержал Бетман-Гольвег. Он потребовал увольнения Рейтера и чистки в офицерском составе гарнизона канцлер стремился упредить намеченное обсуждение инцидента в рейхстаге.

Вильгельм отказался уволить Рейтера, не разрешил провести объективное расследование поведения военных. Бетман пошел на попятную (типичный для него поступок), хотя был убежден, что речь шла о явном нарушении конституционных норм. Он опасался, что отставки могут принять массовый характер, а если бы со своего поста ушел и Ведель, то он оказался бы единственной мишенью для критических стрел. И тут вновь заявил о себе Вилли Маленький: он потребовал отставки канцлера и послал телеграммы солидарности Рейтеру и военному губернатору Эльзаса генералу Деймлингу, прославившемуся своими «подвигами» в Африке. Кронпринц употреблял такие выражения, как «наглость цабернского плебса», «отбить у туземцев охоту к таким вещам», «задать им, чтобы тошно стало». Социал-демократ Людвиг Франк, которого трудно было заподозрить в недостатке патриотических чувств (в начале войны он пошел добровольцем на фронт и вскоре погиб), подверг кронпринца в рейхстаге резкой критике. Бетман-Гольвегу пришлось взять наследника престола под защиту. Вильгельм имел крупный разговор с сыном, отметив, что тот должен быть благодарен Бетман-Гольвегу, а не заниматься интригами против него. Дело кончилось тем, что кронпринц лишился должности полкового командира. Канцлер между тем решил спустить все дело на тормозах, представив Цабернский инцидент как внутреннее дело военных. Он заявил вдобавок, что в любом случае «нельзя терпеть посягательств на то, что представляет и символизирует собой власть монарха». Другими словами, армия это нечто священное и неприкосновенное. На рейхстаг эта риторика не подействовала: Бетман-Гольвегу был вынесен вотум недоверия. Практического смысла это не имело, по закону отправить канцлера в отставку мог только кайзер.

Принца Вильгельма перевели в Берлин и пристроили в Генштаб — так за ним легче было уследить. Прощальное выступление принца перед офицерами своего бывшего полка дало обильную пищу для левых органов печати. В начале 1914 года к Вилли Два был прикомандирован политический советник, барон фон Мальцан. Предполагалось, что он позаботится о том, чтобы мнение кронпринца совпадало со взглядами кайзера. Решение оказалось неудачным — Мальцан был ярым противником канцлера, и в результате оппозиционные настроения у Вилли Маленького только усилились. Впрочем, осуждая заигрывания сына с крайне правыми, сам Вильгельм не забывал о собственных планах государственного переворота. Основной тезис исторической школы Фишера заключается, как известно, в том, что кайзер со своим окружением развязали войну с целью нейтрализации социалистической угрозы внутри страны. Доказать эту гипотезу трудно, но нет сомнений, что Вильгельм неоднократно вспоминал о плане Бисмарка «объединиться с владетельными князьями и задать рейхстагу по первое число, а потом и вовсе его разогнать». Несколько раз на протяжении 1913 года он, как вспоминает Бетман-Гольвег, угрожающе заявлял ему, что, «если я не проявлю достаточной твердости, кайзер пошлет одного из своих генерал-адъютантов в рейхстаг. Эта тема постоянно возникала в наших с ним разговорах».

В Потсдам с визитом прибыл король Бельгии Альберт. Гость, близкий родственник по линии Кобургов, получил в подарок 16-й драгунский полк. Вильгельм пытался найти у Альберта поддержку. 6 ноября кайзер доверительно сообщил королю, что война может разразиться со дня на день. В разговоре с бельгийским военным атташе бароном Бейенсом кайзер и Мольтке втолковывали ему, что бельгийцам не стоит надеяться на помощь Англии. Британцы боятся потерь, которые неизбежно понес бы в случае войны их флот, потому что это означало бы переход мировой гегемонии к Соединенным Штатам. Вероятно, немцы пытались запугать короля для того, чтобы добиться от него согласия на проход немецких войск через территорию Бельгии, как это предусматривалось планом Шлиффена. Бейенс сделал вывод, что Вильгельм полностью попал под влияние своего военного окружения.

15 ноября Бетман-Гольвег четко определил свое отношение к идее превентивной войны: «До сих пор ни одна страна не покушалась на честь или достоинство немцев. Тот, кто в этих условиях говорит о войне, должен убедительно сформулировать ее цель и доказать, что иным путем этой цели достичь невозможно. Так в свое время поступил Бисмарк; он знал, чего хотел, и высокая цель стала оправданием войн 1864, 1866 и 1870 годов… Если в настоящее время имеется в виду начать войну в отсутствие разумных и понятных мотивов, то это поставит под сомнение будущее не только династии Гогенцоллернов, но и Германии в целом. Конечно, мы должны проявлять смелость в нашей внешней политике, но просто размахивать мечом по каждому случаю, когда не затронуты ни честь, ни безопасность, ни будущее Германии, — это не просто легкомысленно, но и преступно».

XIII

Начало Первой мировой войны спасло от сноса большую часть Берлинского замка. Идея коренной реконструкции этого здания исходила еще от Викки — именно она нашла подходящего архитектора, Ине (она называла его «современным Шлютером»). Под личным присмотром Вильгельма был разработан проект и изготовлен макет здания. В Белом зале работы уже начались. Общественность протестовала, пытаясь убедить кайзера, что необходимо сохранить первозданную «историческую красоту». Тем не менее Ине успел перестроить картинную галерею — реконструкция продолжалась и во время войны, правда, уже в замедленном темпе. Во время Второй мировой войны здание подверглось серьезным разрушениям от бомбежек. То, что от него осталось, было взорвано в 1950 году в ходе кампании по уничтожению остатков «милитаристского прошлого» Пруссии.

Утонченного Ратенау удивляли вкусы кайзера: «В этой стране все служат; должно служить и искусство — делу прославления (его личности); речь идет о династической, национальной, представительской функции творчества. Архитектура помпезна, живопись — сплошное украшательство, скульптура костюмированные манекены. Приторность этих прянично-марципановых шедевров, будь то барокко, романский, византийский или наполеоновский стили — явно по вкусу современной буржуазии».

Искусство времени правления Вильгельма II имело ярко выраженный дидактический характер. Это проявилось в экспозиции, устроенной в берлинской Национальной галерее в первой половине 1906 года. Там было представлено свыше двух тысяч картин из шестисот частных собраний на сюжеты, связанные со славными событиями, которые предшествовали созданию Второго рейха. В предвоенные годы в залах Национальной галереи доминировала батальная живопись — полотна с изображением битв, результатом которых стало объединение Германии. При первом ее директоре, Максе Иордане, было приобретено 119 картин 69 различных художников, которые призваны были стать «наилучшим средством воспитания нации в духе „национальной идеи“». С марта 1908 года подбором экспонатов занимался художник Антон фон Вернер.

Такое понимание функций галереи разделялось не всеми. Преемник Иордана, Гуго фон Чуди, отправил «патриотические» полотна на третий этаж и, если бы это зависело от него, вообще предпочел бы от них избавиться. Но тут вмешался кайзер: он высоко оценивал «пропагандистскую» ценность картин, запечатлевших образы его предков, и настоял, чтобы они были все сосредоточены в одном месте. 13 апреля он лично посетил экспозицию и выразил удовлетворение тем, что его указания выполнены. Лишь Людвигу Юсти, который возглавил галерею в 1909 году, удалось убедить кайзера в том, что данные картины вообще не подходят для Национальной галереи, в которой должно быть представлено «национальное искусство», а не «национальная история». Исторические полотна, по его мнению, могли включаться в экспозицию только в том случае, если речь шла о шедеврах. Остальные были отправлены в здание арсенала на Унтер-ден-Линден. Последующая их история довольно печальна. В 1923 году их перевезли в гарнизонный музей в Потсдаме, а в 1943-м — в замок Паретц, некогда принадлежавший Фридриху Вильгельму III. После 1945 года их следы теряются; скорее всего они были вывезены в Россию.

XIV

Во время празднования дня рождения кайзера в 1914 году в разговоре с послом Флотовом Бюлов заявил: «Все великие державы едины в желании сохранить мир; мир нужен всем». Вильгельма, однако, занимали другие проблемы. Тирпиц предложил разрешить иезуитам вернуться в Германию — такой акт удовлетворит партию Центра, и ее депутаты в знак благодарности проголосуют за новые ассигнования на морское строительство. Кайзер упорствовал: «Пока Гогенцоллерны остаются на троне, иезуитов здесь не будет. Зачем тогда Бисмарк их выгонял? Я не могу менять того, что решил мой дед». Вильгельм явно забыл, что его кумир Фридрих Великий предоставил убежище членам ордена иезуитов, после того как папа запретил его деятельность.

Вильгельма беспокоило то, что он теряет ключевое звено своей внешней политики — турецкое. У французов, как выяснилось, кошельки оказались потолще. 30 июля 1913 года в Османскую империю прибыл Отто Лиман фон Сандерс. Дипломаты многих стран посчитали этот визит вызывающим актом со стороны Германии, но инициатива в данном случае принадлежала турецкой стороне. Лиман был назначен корпусным командиром и членом Военного совета. Решение Германии об откомандировании своего высшего офицера в распоряжение турецкого правительства было предопределено на форуме, состоявшемся 8 декабря 1912 года (о нем говорилось выше). Вильгельм хотел официально оформленного союза с Блистательной Портой. Его раздражало присутствие французского генерала Эйду в Греции; к тому же британский адмирал давно уже осуществлял советнические функции в турецком военно-морском флоте. Георгу V пришлось сказать, что желание Германии играть какую-то роль в Турции вполне естественно. Англичане занимались реорганизацией турецкой полиции и жандармерии. Бетман-Гольвег о миссии Лимана фон Сандерса заранее информирован не был. Николая II кайзер проинформировал, когда тот прибыл в Берлин на бракосочетание Виктории Луизы. Как и ожидалось, русские восприняли эту новость крайне болезненно. Не говоря об их заинтересованности в овладении проливами по стратегическим соображениям, имелся и экономический мотив: через Дарданеллы осуществлялась торговля России с Западом. Один российский дипломат заявил Бюлову о «негативном эффекте» известия о миссии Лимана: «В Санкт-Петербурге создается впечатление, что в берлинских правящих кругах царит хаос — правая рука не знает, что делает левая».

Вильгельм имел далеко идущие планы в отношении Османской империи, а не просто оказание технической помощи вооруженным силам султана. Он рассчитывал, что постепенно турецкую армию можно будет германизировать. В обмен на словесную поддержку территориальной целостности Османской империи он намеревался получить право голоса в определении ее внешнеполитического курса. Германская миссия должна была всячески демонстрировать симпатии по отношению к туркам, добиться уважения с их стороны и создать армию, «которая будет повиноваться моим приказам», а потом можно будет подумать и о территориальных приобретениях: «Вы фактически прокладываете путь к неизбежному в будущем разделу Турции». Какие большие и далеко идущие планы кайзер связывал с германо-турецким союзом, видно из его весьма легкомысленной реплики в разговоре с тем же Лиманом фон Сандерсом, когда тот 16 февраля 1914 года прибыл в Берлин для доклада о первых месяцах своей миссии: «Либо германский флаг будет развеваться над твердынями Босфора, либо я повторю печальную судьбу узника Святой Елены». Место его изгнания оказалось ближе.

В задачи миссии Лимана фон Сандерса входило и перевооружение турецкой армии современными типами артиллерийского вооружения, естественно, за счет поставок из Германии. Вскоре на берегах пролива появились батареи дальнобойных орудий, но еще раньше появились, впрочем, признаки недовольства германским военным присутствием со стороны турок. Вильгельм продолжал заверять русских, что германская миссия ничуть не отличается по своему характеру от тех, которые действовали в Османской империи ранее. На Вильгельмштрассе думали иначе: «Речь идет о нашем авторитете в мире, который подвергается бешеным атакам со всех сторон! Потому — вперед, смирно, шпага наготове!» Германия хотела сыграть на британских страхах по поводу замыслов русских захватить проливы. Вильгельм все еще надеялся: англичане наконец поймут, что ставят не на ту лошадь. В этом смысле его политика в отношении Османской империи представляла собой попытку привлечь Великобританию на свою сторону.

Наблюдатели отметили, что кайзер, кажется, готов отказаться от идеи превентивной войны, но скорее всего дело было в очередной перемене в его настроении — обычные для кайзера метания, которые зависели от того, с кем и при каких обстоятельствах он последний раз общался. В ноябре прошлого, 1913 года французский посол усмотрел новые, воинственные нотки в высказываниях и поведении Вильгельма. 10 марта перед баденским консулом графом Беркгеймом предстал совсем другой человек: Вильгельм выразил мнение, что ни французы, ни русские к войне не готовы, но «как бы там ни ложились карты, он, кайзер, никогда не начнет превентивную войну». С точки зрения Линкера, такой подход был достоин сожаления — шеф военного кабинета считал, что есть великолепная возможность нанести первый удар, повторив смелую инициативу Фридриха II, упредившего в начале Семилетней войны действия своих противников.

26 февраля 1914 года Вильгельм написал свое последнее послание Николаю II. Прежний личный представитель кайзера при российском дворе, фон Дона, отзывался; на смену должен был прибыть Хелиус. Рекомендуя своего эмиссара, кайзер отмечал, что он «феноменальный музыкант и играет на пианино, как Рубинштейн, д’Альберт или любой другой великий артист» и «один из моих самых близких личных друзей». Вероятно, Вильгельм несколько преувеличил музыкальное дарование посла, но все остальное было чистой правдой. Вильгельм демонстрировал, какое важное значение он придает тому, кто будет представлять его в Петербурге.

В марте состоялся визит в Вену. Как утверждают исследователи, он открыл глаза Францу Иосифу на славянскую угрозу. Кайзер несколько раз встречался с венгерским лидером графом Тисой, который произвел на него более сильное впечатление, чем австрийский министр иностранных дел Берхтольд. Тем не менее страхи Вильгельма по поводу русских показались Тисе преувеличенными. Из Вены Вильгельм отправился в Венецию. Там на борту ожидавшего его на причале «Гогенцоллерна» он устроил прием в честь итальянского короля Виктора Эммануила. Он встретился с Францем Фердинандом в его замке Мирамар на адриатическом побережье близ Триеста, где имел возможность осмотреть первый австрийский дредноут. Разговор шел о возможности начала войны. Кайзер сделал для себя тот вывод, что эрцгерцог «целиком и полностью у него в кармане». Важно было устроить так, чтобы русские напали первыми, иначе англичане выступят на их стороне. Впрочем, для Вильгельма и по моральным соображениям было важно ощущение, что ответственность лежит на другой стороне. Ягов это правильно понял: «Кайзер хотел сохранить мир и постоянно отгонял от себя мысли о войне, соглашаясь рассматривать такую возможность только на случай, если наши противники нам ее навяжут».

22 марта Вильгельм прибыл на Корфу. 6 апреля к нему присоединился и Бетман-Гольвег, который пробыл на острове неделю. Кайзер устроил настоящую головомойку своему шурину, греческому королю: хватит отдыхать, надо серьезно заняться укреплением мира, от тебя тут многое зависит, твердил он. На греческого премьера Венизелоса стиль общения кайзера произвел сильное впечатление: «Теперь я понимаю, что значит автократия, тем более когда власть в руках такого человека!»

После отъезда Бетман-Гольвега остров посетил раболепствующий Лауфф. Представление о стиле письма и характере этой личности дает следующий отрывок из его изданных в 1932 году мемуаров, где он выражает свое восхищение местной флорой: «Розы и розы, всюду розы! Белыми, желтыми, пурпурными каскадами они ниспадают от колонн портика по ступеням лестницы, резкими мазками обрамляя темно-синие впадины и расщелины, взбираются вверх по склонам, являя всю свою прелесть в ярких лучах летнего солнца… Здесь протекает его жизнь — в непрерывных трудах и заботах, в ежедневном исполнении своих монарших обязанностей, в думах о своем народе, проникнутых чувствами страстной любви к нему и озабоченности его судьбами». Лауфф сообщает, что кайзер окружен художниками, скульпторами, прочими представителями науки и искусства, впрочем, встречаются и генералы. Лауфф выражает восхищение местными девушками: они неизменно приветствуют кайзера возгласами «Хайль, базилевс!». В Аббации Вильгельм встретился с прогермански настроенным министром иностранных дел Италии маркизом Сан-Джулиано.

Близилась война, а кайзер со всей страстью предавался своему увлечению археологией. Он пригласил на Корфу профессора Дерпфельда, специалиста по творчеству Гомера. Дерпфельд был убежден в том, что близлежащий остров Левкас — это гомеровская Итака, вероятная родина Одиссея. Втроем — сам профессор, Вильгельм и Дона отправились на остров на лодке. Дерпфельд зачитывал соответствующие отрывки из «Одиссеи», и, как пишет сам Вильгельм, «мы были поражены, насколько ландшафт соответствует описанному в тексте». Позднее Вильгельм использовал свое пребывание на адриатических островах для самооправдания: в то время, как его кузен Николай планировал кровавую бойню, он занимался археологией и читал Гомера. По некоторым данным, в начале года он думал отказаться от всяких поездок. Передают сказанную им по-французски (и потому довольно коряво звучащую) фразу: «В этом году я остаюсь у себя, потому что у нас будет война!»

XV

На Вильгельма неплохое впечатление произвел Эдвард Мандель Хауз, личный посланник президента Вильсона. Встреча с ним состоялось 1 июня, в понедельник после Троицы. Хауз следующим образом описывает визит, который они с послом Соединенных Штатов, Джеймсом Джерардом, нанесли в Потсдам. «Должно быть, мы являли собой странное зрелище: за нами прислали королевские кареты с лакеями в напудренных париках на запятках, а мы в самых обычных костюмах! Было, наверное, похоже на похороны. Кайзер выглядел гораздо более импозантно, чем я представлял».

Появление американцев пришлось на самый разгар традиционного праздника «Шриппенфест»: офицеры и солдаты местного гарнизона угощались похлебкой, макая в нее куски от караваев белого хлеба, которые назывались «шриппен». В общем веселье участвовал и кайзер — гости стали свидетелями того, как он допил из стакана простого солдата. Американцы в скромной штатской одежде резко контрастировали с праздничной толпой. Вильгельм сравнил их с «парой черных воронов», выразив удивление: неужели в Техасе полковники ходят в штатском? Хауз объяснил, что его звание — почетное, мундир у него, правда, есть, но он отдал его «своему слуге-негру — тот надевает его по торжественным случаям — на похороны, к примеру». Собравшиеся вокруг стола генералы, кажется, не поняли или сделали вид, что не поняли американца. Вильгельм заявил полковнику, что «он хочет мира, потому что, как представляется, это соответствует интересам Германии. Раньше Германия была бедной, теперь она становится богаче и через несколько мирных лет станет совсем богатой; но ей со всех сторон угрожают. Штыки Европы направлены на нее».

Вильгельм подробно познакомил Хауза со своими планами на текущий год: «северная экспедиция», потом — поездка в Рейнскую область и так далее, по обычной схеме. Поездка повергла техасца в угнетенное состояние. Все говорило о том, что Европа готовится к войне. «Положение чрезвычайное. Милитаризм вышел из-под контроля», — записал он для себя. По мнению Хауза, Вильгельм производит впечатление человека более благоразумного и дальновидного, чем его советники. 1 января следующего года Хауз в беседе с одним американским дипломатом заявит: «Кайзер говорил ему, что он строит военный флот не для того, чтобы угрожать Англии, а чтобы обеспечить германскую торговлю на семи морях. Онговорил, что война между Англией и Германией — это нечто, чего не должно случиться ни при каких обстоятельствах, что общеевропейская война была бы непростительной глупостью». Послу Джерарду, который сопровождал Хауза в поездке в Потсдам, запомнились «шарм и гибкий ум» кайзера. «Ему нравилась форма черных гусар — с черепом и скрещенными костями на кивере. Это выглядело устрашающе, но вовсе не значило, что он обожал войну». Заметим, запись была сделана после начала войны.

Вильгельм выразил мнение, что Германия, Британия и Соединенные Штаты имеют общие интересы, а Франция и Россия — страны «полуварварские». Хауз заметил Вильгельму, что германский флот представляет собой препятствие для достижения взаимопонимания с Соединенным Королевством. «Он ответил, что ему нужен сильный флот, чтобы должным образом защитить германскую торговлю, и что по своим размерам он должен соответствовать растущей мощи и роли Германии. Он добавил, что флот должен быть достаточно велик, чтобы противостоять объединенным силам России и Франции».

Вильгельм и Тирпиц с 12 по 14 июня совещались с Францем Иосифом в Конопиште. Австрийский император не согласился с высокой оценкой, которую кайзер дал Тисе. Он заявил, что не доверяет венграм вообще и Тисе в частности; тот, как подозревает Франц Иосиф, хочет стать диктатором. Австрийский монарх был настроен воинственно: «Если мы сейчас не ударим, ситуация станет хуже». Вильгельм энтузиазма не проявил, заметил, правда, что русские не готовы и вряд ли отреагируют на австрийский удар по Сербии. Согласно некоторым источникам, он дал обязательство оказать полномасштабную поддержку Австрии, но сам Франц Иосиф позже в разговоре со своим начальником Генерального штаба Конрадом утверждал, что такого обещания со стороны Вильгельма высказано не было.

За неделю до того, как покушение в Сараево ввергло Европу в кровавое побоище, Вильгельм поделился своими мыслями с гамбургским банкиром Максом Варбургом. Тот следующим образом воспроизводит настроение кайзера, как оно запомнилось ему во время их тогдашнего совместного ужина: «С его точки зрения, российская программа вооружения и железнодорожного строительства представляет собой подготовку к большой войне, которая разразится в 1916 году… Он жаловался, что у нас слишком мало железных дорог на Западном фронте, у границ с Францией. Снедаемый тревожными ожиданиями, он размышлял вслух: „Чем ждать, не лучше ли ударить первыми?“»

ГЛАВА 14 ПО НАКЛОННОЙ ПЛОСКОСТИ К ВОЙНЕ

I

Франц Фердинанд и его супруга пали жертвой покушения 28 июня 1914 года — в самый разгар «Кильской недели». Известный своим злословием Бюлов утверждает, что Вильгельм не хотел из-за этого прерывать соревнования — его яхта имела все шансы выиграть первенство. Так или нет, трудно сказать, но праздник был-таки прерван.

Никто и никогда не оспаривал тот факт, что группа молодых сербов, совершивших убийство в Сараево, пользовалась официальной поддержкой военных кругов в Белграде. Полковник Драгутин Димитриевич, глава организации «Черная рука», являлся одновременно начальником секретного отдела в разведке сербского Генерального штаба. Бомбы и пистолеты Гаврило Принцип и его друзья получили от Милана Жиновича, также участника «Черной руки». Организаторы убийства считали, что после смерти Франца Фердинанда возможно будет создать единое государство южных славян. Славяне проживали на территории Австро-Венгрии — в Словении, а также в недавно аннексированной Боснии-Герцеговине.

Впоследствии Вильгельм не очень почтительно отзывался о Франце Фердинанде и как-то заметил, что тот невольно облегчил покушавшимся их задачу. Еще в момент первого знакомства с эрцгерцогом Вильгельм поразился, как тому удалось втиснуть свое дородное тело в такой тесно облегающий мундир; и Франц Фердинанд признался, что порой прислуга сшивает надетый камзол прямо на нем — иначе пуговицы могут отлететь. Так было и в роковой день. Адъютанты отчаянно пытались расстегнуть на раненом мундир, чтобы остановить кровотечение, но тщетно. Пока сообразили, что нужны ножницы, пока нашли их — было поздно. Авторы, симпатизировавшие Вильгельму, утверждали, что он оказался «единственным, в ком вспыхнула искра человеческого сочувствия к несчастному эрцгерцогу». Российский царь объявил трехнедельный траур, император Франц Иосиф не явился на похороны племянника. Для генерала Конрада выстрелы в Сараево прозвучали бравурной музыкой: наконец-то представилась возможность разделаться с сербами раз и навсегда. Он хотел провести немедленную карательную экспедицию и нашел в этом поддержку со стороны министра иностранных дел графа Берхтольда.

Многие утверждали, что немцы стремились к войне ради установления своей гегемонии в Европе. В действительности не было ни таких мотивов, ни соответствующего планирования, ни какой-либо программы завоеваний, если не считать того, что обсуждалось на Военном совете 8 декабря 1912 года (о нем мы уже говорили выше). Единственным фактором, толкнувшим Верховное командование немецкой армии на войну, была их «зацикленность» на идее, что рейху грозит упадок и гибель, если он не одержит победу в тотальной войне. Многое определялось желанием сохранить авторитет своего союзника — считать эту причину воплощением мудрости или глупости, зависит от точки зрения. Графу Берхтольду был предоставлен карт-бланш. Глава Генерального штаба Германии Мольтке и шеф военного кабинета кайзера Линкер хотели войны. Они отдавали себе отчет в рискованности этого предприятия, но считали, что техническое превосходство немецкой армии обеспечит им победу. В 1913 году они пересмотрели военные планы в сторону сокращения всех предусматривавшихся там сроков. В качестве критического рубежа рассматривался 1917 год — к тому времени, как предполагалось, российская военная машина была бы доведена до уровня совершенства. Уже в феврале 1914 года кайзеру было доложено, что русские готовы к войне; его реакция была однозначной: «С российско-прусской дружбой покончено раз и навсегда! Мы стали врагами». Тирпиц был далек от оптимизма — флот еще не готов. Гросс-адмирал много позже говорил: если бы начало войны удалось оттянуть до 1916 года, то все сложилось бы по-иному. Британия получила бы необходимый урок и научилась бы ценить блага мира. Тезис этот, разумеется, недоказуем.

Мольтке был постоянно озабочен расширением российских железных дорог на запад и непрерывно призывал к началу превентивной войны, которой Бисмарк в свое время дал меткое определение: «Самоубийство из-за страха перед смертью». Однако Мольтке был противником послевоенных аннексий. С другой стороны, на него сильное влияние оказывали постдарвинистские идеи насчет рас и наций, эта теория как заразная болезнь охватил Генштаб: война — это необходимость, латинская раса миновала пору своего расцвета, англичан интересует только корысть, будущее культуры зависит лишь от Германии. Помимо всех этих бредней, навеянных творениями Чемберлена, главным аргументом оставалось предположение, что Россия готовит нападение. Посол в Санкт-Петербурге Пурталес 11 марта докладывал, что такое предположение не соответствует действительности. Вильгельм с презрением отмахнулся от мнения посла, написав на полях его доклада: «Как солдат, я придерживаюсь того взгляда, который находит подтверждение во всех поступающих ко мне донесениях и который сводится к тому, что не может быть ни малейшего сомнения в том, что Россия ведет систематическую подготовку к войне против нас; именно на этом и основана моя внешняя политика».

Вильгельм все еще не считал войну неизбежной. 9 марта «Берлинер тагеблатт» отметила «абсолютное миролюбие» кайзера. Возможность войны пугала его. Воинственные заметки на полях не дают точного представления об образе его мыслей. Бюлов был уверен, что заметки кайзера предназначались для того, чтобы произвести должное впечатление на читавших их чиновников, его грозные речи были призваны создать за рубежом представление о нем как о новом Фридрихе Великом или Наполеоне. Бывшего канцлера трудно заподозрить в желании обелить кайзера. В мемуарах Бюлов писал:

«В момент реальной опасности Его Величество каждый раз проникался неприятным сознанием того факта, что он никогда не командовал армиями в реальных сражениях — несмотря на маршальский жезл, которым он так любил размахивать, несмотря на медали и ордена, которыми он так любил себя украшать, несмотря на псевдопобеды, которые ему неизменно присуждали на маневрах. Он прекрасно понимал, что он не более чем обычный неврастеник, лишенный каких-либо полководческих талантов, а уж что касается морских дел, то при всей своей увлеченности ими он не способен командовать не только эскадрой, но и даже одним-единственным кораблем. Ни Бетман, ни Ягов тоже не хотели войны».

В сложившейся ситуации Вильгельм шарахался из одной крайности в другую, «от бесшабашной дерзости до граничащей с трусостью осторожности», как пишет один из исследователей. Военная партия гнула свое: союз с Австрией, теперь или никогда, грозящая гибель Германии… Супруга и кронпринц давили на него в том же направлении. Ярым апологетом войны был вюртембергский посланник Варнбюлер, старый приятель Эйленбурга. Он заявлял, что военная машина неминуемо ржавеет от долгого неупотребления, и был далеко не единственным штатским, который так думал. Ратенау, положим, тоже считал, что война неизбежна и даже полезна. Что уж говорить о военных! Генерал фон Кессель и генерал-адъютант Левенфельд были ярыми милитаристами. Генерал фон Плессен тоже был не против войны, по крайней мере войны с Англией. Вильгельм, как кажется, не очень прислушивался к этим голосам. Ранее он отказывался ввязываться в балканские дела («невмешательство любой ценой») и даже подумывал о разрыве союза с Австрией. Лишь в декабре 1912 года он ненадолго примкнул к военной партии — его раздражала Британия, которая столь жестко выразила решимость защищать Францию.

Теперь он снова производил впечатление «ястреба». Его помета, датированная 3 июля, гласила: «Сейчас или никогда… с сербами надо покончить, и побыстрее». Есть мнение, что этот поворот в настроении кайзера парализовал усилия дипломатов, направленные на то, чтобы охладить страсти. Следует учитывать роль Австро-Венгрии — «больной человек Европы» имела последнюю возможность доказать свое право на существование. Утверждается, что 5 июля Вильгельм провел заседание имперского совета, хотя он до конца своих дней отрицал это. Правда, в этот день в разговоре с австрийским послом Сегени он фактически предоставил союзнику карт-бланш, добавив: «Судя по нынешнему состоянию дел, русские никоим образом не готовы к войне и должны будут дважды подумать, прежде чем призвать (народ) к оружию». Вильгельм хотел продемонстрировать «верность нибелунгов». Он заявил Бетман-Гольвегу, что необходимо дать понять Францу Иосифу: Германия не покинет ее в эти тяжелые времена, германские интересы требуют сохранения сильной Австрии.

Речь шла о применении известного метода «рассчитанного риска»: если Австрия будет действовать быстро, Россия не успеет собраться с силами, и престиж Австрии будет восстановлен без больших проблем. В тот же день прибыл граф Хойос с посланием от Франца Иосифа, в котором сообщалось о желании Австрии уничтожить Сербию. Австрийский император решил подстраховаться — он не был убежден в благоприятном развитии событий. Начальнику своего Генштаба Конраду он заявил, что не уверен в своем немецком союзнике — раньше бывало, что немцы отступали от своего слова. 6 июля, выступая на заводе Круппа, Вильгельм, словно в ответ, заявил, что на этот раз он не отступит. Теперь казалось, что отступить готовы австрийцы, они явно колебались.

«Я не верю, что мы приближаемся к большой войне, — заявил Вильгельм в тот же день адмиралу Капеллю. — В этом деле Николай II не может встать на сторону цареубийц. Кроме того, Франция и Россия не готовы к войне». 7 июля Бетман имел длительную беседу со своим секретарем Куртом Рицлером, который записал слова канцлера: «Печальная картина. Он всерьез верит в то, что есть англо-российское морское соглашение, которое предусматривает высадку в Померании… Лихновский слишком доверчив, позволяет англичанам вертеть собой. Военный потенциал России быстро возрастает; при таком стратегическом раскладе мы не удержим Польшу. Австрия слабеет и действует все более неуклюже». Хауз из Лондона тогда же написал Вильгельму, что не обнаружил желания воевать ни в Берлине, ни в Лондоне, ни в Париже.

Между тем Бетман продолжал делиться с Рицлером своими оценками сложившейся ситуации: налицо старый вопрос о союзнических обязательствах, старая дилемма — сказать австрийцам, чтобы они остановились, или, наоборот, толкать их дальше? Сейчас дело обстоит хуже, чем в 1912-м. «Акция против Сербии приведет к мировой войне. Кайзер ожидает войну, думает, она все перевернет. Пока все говорит о том, что будущее принадлежит России, она становится больше и сильнее, нависает над нами как тяжелая туча». Канцлер и министры были согласны с тем, что кайзеру не следует отменять свою обычную «северную экспедицию», иначе могут подумать, что война на пороге. Перед отъездом в Киль Вильгельм провел совещание с военными, чтобы выяснить степень готовности вооруженных сил. Наступил сезон отпусков. Тирпиц отправился на швейцарский курорт Тарасп, получив указание не возвращаться досрочно, чтобы не возбуждать нежелательных слухов. Мольтке был на водах в Карлсбаде, Бетман-Гольвег в своем Гогенфинове. Ягов проводил медовый месяц (!) в Люцерне, генерал-квартирмейстер Генштаба отправился хоронить тетушку. Существует точка зрения, что все отпуска были лишь маскировкой для прикрытия тайных приготовлений Германии к неожиданному нападению. Американский автор Вирек не согласен: «Если бы немцы были способны на такую хитрость, то они бы не действовали так топорно в момент начала войны». Бетман-Гольвег по крайней мере позаботился о том, чтобы провести телефонную линию из Берлина в Гогенфинов. По мнению Тирпица, это все и испортило, В Британии сэр Эдвард Грей проводил время на рыбалке.

В норвежском Бальхольме Вильгельм получил очередное послание от полковника Хауза. Техасец носился по Европе как ракета, пытаясь прозондировать настроения в различных столицах. Он заверил Вильгельма, что Франция, по его мнению, не расположена воевать ради возвращения Эльзас-Лотарингии. Вильгельм был убежден, что французы получили от британцев обязательство поддержать их в таком предприятии. Мольтке дал свой прогноз: до 25-го ничего особенного не произойдет. Именно в этот день Вильгельм, яхта которого остановилась на рейде норвежского порта Одде в Утнефиорде, узнал о примирительном ответе сербов на австрийский ультиматум. Он решил, что австрийцам нечего больше желать, они сделали блестящий ход и всего добились. «Это — капитуляция самого унизительного свойства. Теперь отпадают все основания для войны». Плессен в этом духе телеграфировал Мольтке. Тот записал 26-го: «Если Россия не предпримет враждебной акции против Австрии, то война останется локальной». Вильгельм высказал мысль: поскольку Австрия уже мобилизовала треть своей армии, она могла бы занять часть сербской территории в качестве гарантии хорошего поведения соседей на будущее. По мнению Тирпица, в этот момент вся военная лихорадка могла бы пойти на убыль, если бы Бетман и Берхтольд повели себя более разумно. У «ястребов» возникло впечатление, что Вильгельм отступает. Что касается ранее предоставленной австрийцам свободы рук (карт-бланш), то, как считает Бюлов, это было сделано «в состоянии полной апатии и безразличия».

Последняя «северная экспедиция» закончилась раньше обычного. 25 июля Вильгельм вопреки совету канцлера распорядился взять курс к родным берегам. Сербия объявила мобилизацию, и Вильгельм опасался, что «Гогенцоллерн» и сопровождавшие его суда могут подвергнуться нападению российской эскадры. 27 июля в семь часов утра кайзер и сопровождающие его лица были в Киле. Мюллер резюмировал политическую позицию кайзера: «Сохранять хладнокровие, сделать так, чтобы ответственность пала на русских, не обнаруживать страха перед войной». В три часа дня кайзер прибыл в Потсдам. Он все еще был убежден в том, что претензии Австрии в значительной степени нашли удовлетворение. «Остановитесь с Белградом» — так коротко звучала его рекомендация Вене. В отличие от Бетмана он еще не знал содержания австрийского ответа сербам. Ягову он дал поручение сделать какой-нибудь успокоительный жест, заявив: «Некоторые оговорки, которые Сербия делает в отношении отдельных пунктов, можно легко снять в ходе переговоров». В этот момент, как считается, военные и Бетман сговорились за спиной монарха и нарушили его инструкции. Телеграмма в Вену с призывом «остановиться» не была отправлена. Мольтке сделал очередной прогноз: пройдет еще две недели, пока все прояснится. На сей раз он ошибся.

Днем 28 июля Вильгельм развил «бешеную активность» в поисках рецепта сохранения мира. «Он не понимал, чего хотят австрийцы. Сербы согласились практически со всем, за исключением нескольких мелочей. С 5 июля австрийцы ничего не сообщали о своих планах», — пишет один из свидетелей тех дней. Между тем инициативу перехватили военные. 30-го Мольтке телеграфировал Конраду в Вену, чтобы тот оставил без внимания любые возможные попытки Англии добиться мирного решения и принял его заверения, что Германия безоговорочно выполнит свои союзнические обязательства. Бетман-Гольвег, со своей стороны, войны не хотел, по крайней мере мировой. Однако он был не против ограниченного конфликта, который бы повысил престиж Австро-Венгрии и слегка отрезвил Россию.

Вильгельм еще был во власти переживаний по поводу убийства в Сараево. Сербы не далее как в 1903 году жестоко расправились со своим собственным монархом — король Александр Обренович и королева были выброшены из окна дворца. Рассказывают, что Александр сумел зацепиться за край подоконника, но один из заговорщиков отрубил ему пальцы, король упал и разбился насмерть. Для всех, кто, как Вильгельм, был убежден в божественном происхождении монархической власти, цареубийство представлялось чудовищным преступлением, кроме того, кайзер расценивал убийство в Сараево как «первый акт новой политики панславизма на Балканах». Позже он говорил своему адъютанту Ниману: если мировой войне суждено было разразиться, то начаться все должно было именно с Сербии. Сербы в его представлении были шайкой бандитов, а Сербия — «гнездом убийц». На полях депеши Лихновского от 24 июля он написал: «…эта шваль сеет волнения и смерть, их нужно поставить на место». Он поделился соображением, что австрийцы больше болтают, чем действуют, хотя их долг — держать Балканы в своих руках и выгнать оттуда русских.

Бетман-Гольвег не информировал кайзера о своих планах вплоть до 27 июля. Между тем он старался сделать все, чтобы отвратить общеевропейскую войну. «Что нужно сейчас всем больше всего — так это хладнокровие» — о таком его высказывании вспоминает Бюлов. Критики канцлера считают, что таких призывов было недостаточно. Видимо, над ним довлел страх перед дипломатическим поражением. 28 июля из Англии Штумм доставил депешу, в которой говорилось, что Британия, вероятно, будет сохранять нейтралитет и вмешается только в случае серьезной опасности для Франции. В тот же день Мольтке представил свою оценку политической ситуации. Сербия на протяжении последних пяти лет сеяла смуту в мире, и надо быть благодарным австрийцам за их действия. Они мобилизовали восемь корпусов, что достаточно для карательной операции. Россия ответила переводом двенадцати корпусов в состояние боевой готовности. Что дальше? Если Австрия продолжит мобилизацию, война станет неизбежной. В нее будет втянута и Франция. «Все это устроила Россия, и, надо признать, очень ловко».

Стратегическая ситуация для Германии с каждым часом становилась все хуже. Мольтке требовал объявить мобилизацию — чем скорее, тем лучше. Бетман все больше уступал «ястребам», или, как выразился Бюлов, «он был жертвенным ягненком, который в 1914 году попытался напялить на себя волчью шкуру». Австрийский ультиматум явно застал Бетмана врасплох, он хотел подать в отставку. Вильгельм и слышать об этом не хотел. «Вы заварили эту кашу, вы ее и расхлебывайте», заявил он. Впрочем, все это мы знаем со слов Бюлова, а его трактовка событий в немалой степени окрашена досадой — почему его в это время не призвали взять в руки руль управления государством.

Следующий этап кризиса начался во второй половине дня 29 июля. Имперский совет не состоялся — только череда встреч и совещаний с участием генералов, адмиралов и министров. Семеро военных — Фалькенгайн, Мольтке, Линкер, принц Генрих, Тирпиц, Мюллер и Поль — без труда преодолели сомнения единственного штатского — Бетман-Гольвега. Берхтольд был вне себя от радости. «Все сработало!» — телеграфировал он из Вены. У него остался один вопрос: «Кто теперь главный — Мольтке или Бетман?» Последний пытался нажимать на тормоза, но без успеха.

Несмотря на предупреждения, поступавшие от Лихновского, в Берлине все еще верили, что Британия останется нейтральной. Вопрос о позиции Англии обсуждался как наиважнейший в дискуссиях, происходивших 29 июля. Принц Генрих, только что вернувшийся из Англии, сообщил: Георг V заверил его в том, что Британия будет держаться в стороне. Тирпиц воспринял это известие скептически: возможно, он лучше понимал британскую политическую систему. Вильгельм оборвал его: «Король дал мне слово, и этого мне достаточно». Тирпиц в воспоминаниях утверждал, что во время совещания ни слова не было сказано о захвате французских территорий и нейтралитет Бельгии и Голландии нарушать не намеревались, при условии, что он не будет нарушен другой стороной. Пришла новая депеша от Лихновского. Грей сформулировал свою позицию предельно ясно: Британия ни в коем случае не останется нейтральной в случае нападения Германии на Францию. На следующий день, 30-го, Вильгельм получил две неприятные новости: о начале частичной мобилизации в России и о британском «предательстве». Ярости кайзера не было предела. «Гнусная торгашеская сволочь! — кипел он. — Ну, если нам суждено истечь кровью, то пусть Англия по крайней мере потеряет Индию!»

29 июля королевский флот Великобритании сосредоточился в Скапа-Флоу. На следующий день мобилизация была объявлена в России. Кайзер отреагировал: «Тогда я тоже должен провести мобилизацию… Российский царь таким образом взял на себя всю тяжесть ответственности… Мои попытки посредничества не удались». Позднее он утверждал, что русские начали готовиться к мобилизации задолго до ее официального объявления и даже заранее напечатали текст приказа о ее проведении. До конца своих дней он считал, что косвенные свидетельства неопровержимо доказывают желание царя развязать войну. Дипломаты с Вильгельмштрассе, по его мнению, этого не понимали: «Они не оказали достаточного сопротивления, они просто впали в паралич. Они не хотели верить в то, что война может начаться». На них Вильгельм возложил изрядную долю ответственности за поражение. Бюлов с интересом отметил следующий факт: Бото Ведель, высокопоставленный чиновник МИДа, еще 26 июля нежился на пляже Нордерная. Общее мнение сводилось к тому, что Британия сохранит нейтралитет и войны не будет.

В мемуарах, написанных в 1922 году («События и образы»), Вильгельм привел три факта (или то, что он считал фактами), которые, по его мнению, доказывали, что ни Германия, ни он лично никоим образом не ответственны за развязывание мировой войны. Во-первых, державы Антанты начиная с апреля активно скупали золото и накапливали его в хранилищах Лондонского банка, тогда как Германия в это время продолжала вывозить золото и зерно, даже в страны Антанты. Во-вторых, тогда же, в апреле, германский военный атташе в Токио ощутил какую-то странную перемену в отношении к нему его коллег: «Похоже на то, когда смертный приговор еще не вынесен, а уже тебе выражают сочувствие». Наконец, в-третьих, в марте генерал Щербачев, выступая в Петербургской военной академии, заявил, что война неизбежна и что она, по-видимому, разразится этим летом, причем «Россия будет иметь честь начать».

II

Немцы провели восемьдесят лет в мучительном самоанализе: в период с 1918 по 1933 год они по очереди то признавали за собой ответственность за развязывание войны, то отрицали ее, с 1933 по 1945-й полностью отрицали, с 1945 по 1961 год повторяли то же, что в период Веймарской республики, и, наконец, после 1961 года с появлением книги Фрица Фишера «Рывок к великодержавности» они решили взять на себя вину по максимуму. Однако один из коллег Фишера, Ганс Ульрих Велер, отметил ограниченность его концепции и указал на то, что другие страны тоже несут свою долю ответственности за войну: «Вильгельмовская Германия была не единственной страной, в которой имелись сумасшедшие». Не было такой крупной европейской страны, где не разрабатывались бы военные планы, однако эти планы «не имели ничего общего с финансово-экономической подготовкой к войне, начало которой было бы приурочено к такой-то конкретной дате. Образ прямой дороги к мировой войне, по которой якобы целенаправленно шла политика империи, попросту неубедителен».

По мнению Велера, все было по-иному: верно, что бонапартистские замашки Вильгельма и его бряцание оружием запустили процесс формирования противостоящих военных блоков в Европе. Далее страшная машина покатилась уже сама по себе, подминая все, и в этой ситуации теория ограниченного конфликта на основе «рассчитанного риска» обнаружила свое банкротство. Тот факт, что имелись «тенденции» к конфликтам, не доказывает наличия сознательного намерения развязать войну. В качестве иллюстрации к тезису об отсутствии таких планов Велер указывает на тот факт, что золотые резервы рейха, сосредоточенные в башне Юлиустурм замка в Шпандау, составляли сумму всего 202 млн марок — этого могло хватить лишь на два дня войны! Кстати, флот Тирпица сосредоточился на своих базах только 31 июля, на два дня позже британского.

Помимо всего прочего, непонятно, почему все вертится вокруг германской политики; российская политика на Балканах или французская в Марокко были ничуть не менее опасными для нагнетания конфликта в Европе. А если обратиться к военным делам, чем объяснить явно раздутые штаты армий мирного времени в той же России или Франции? Было ли больше оснований для модернизации и повышения боевой мощи флота у адмирала Фишера, чем у гросс-адмирала Деница? Или такой вопрос, который задает один из современных авторов, сэр Генри Вильсон: можно ли считать, что по своим человеческим качествам Фош или Сухомлинов были лучше Людендорфа? Конечно, трудно сказать, на основании каких конкретно данных немецкие генштабисты пришли к твердому убеждению, что Россия стремится к войне, однако две проведенные там — в 1906 и 1908 годах — военные реформы действительно предусматривали увеличение численности армии до 2,2 млн человек — пугающая перспектива. Возможно, что заговора с целью окружения Германии в действительности и не существовало, но эта идея представлялась вполне реальной очень многим немцам, включая и самого Вильгельма. В целом можно сказать, что война была вызвана гонкой вооружений, которая захватила не только Европу, но и Америку, ее развязывание провоцировала пресса, усиливая существующее недоверие между странами. Органы печати Германии, Британии, России или Франции подстрекали свои народы к войне, манипулируя понятиями чести и славы. Германский кайзер пытался как-то сдержать эти тенденции, и теперь это утверждение оспаривается много реже, чем раньше. Он предотвратил эскалацию военной лихорадки в 1905 году. В 1914-м он тоже пытался, но потерпел неудачу.

Что касается русских, то они, как представляется, сами не отдавали себе отчета в том, зачем они проводят мобилизацию против Германии. Хелиус телеграфировал Вильгельму из Санкт-Петербурга: «Мое впечатление: они начали мобилизацию на всякий случай, без агрессивных намерений». Вильгельм написал на полях: «Совершенно верно, так и есть». Бетман тогда же заявил Тирпицу, что, по его мнению, кайзер не понимает суть проблемы. Тирпиц хотел выяснить, почему Вильгельм не послал кого-нибудь в Санкт-Петербург, чтобы все уладить. Вместо этого кайзер послал своему российскому кузену телеграмму: «Наша долгая испытанная временем дружба должна с Божьей помощью предотвратить кровопролитие… Я должен просить тебя немедленно отдать твоим войскам приказ безусловно воздерживаться от малейшего нарушения наших границ».[16] Российская военная машина, однако, уже пришла в движение.

Царь попытался нажать на тормоза — это отмечали и сам Вильгельм, и другие исследователи. Николай II приказал генералу Янушкевичу отменить приказ о мобилизации. Генерал обратился к министру иностранных дел Сазонову с вопросом, как можно обойти это новое распоряжение монарха. Сазонов назвал отданное Николаем распоряжение глупостью: это все из-за этой дурацкой телеграммы кайзера, мобилизацию отменять не надо, завтра он поговорит с царем и переубедит его. Янушкевич заявил царю, что остановить мобилизацию уже невозможно. Налицо был самый настоящий сговор за спиной монарха. Во всяком случае, Вильгельму удалось на какое-то время изменить воинственный настрой российского самодержца, и тот впервые осознал лежащую на нем «страшную ответственность». Именно поэтому Николай II попытался остановить механизм развязывания войны и, возможно, преуспел бы в этом, если бы его планы не перечеркнул Сазонов.

Вильгельм в это время вновь и вновь с чувством отчаяния перечитывал заявление короля Георга. Кайзер всегда утверждал, что он хорошо знает родину своей матери, но сейчас ему было совершенно непонятно, как там проходит процесс принятия политических решений. «Я считаю, заявил Вильгельм статс-секретарю морского ведомства, — что отныне единственная возможность предотвратить мировой пожар — в руках Англии, не в Берлине. Англичане тоже не могут его хотеть!» Ясность позиции Грея часто вызывала сомнения, во всяком случае, в разговоре с Сазоновым в июне 1912 года он высказался достаточно определенно. Общественное мнение не потерпит агрессивной войны против Германии, но если Германия нападет на Францию — в таком случае Германии не удастся удержать Британию на положении нейтрала.

Конечно, Британия не была так уж чиста в своих помыслах и действиях. В стране были сильные антигерманские настроения; они отражались не только в прессе Нортклиффа и находили отклик не только среди ее читателей. Германофобами были министр иностранных дел Грей и видный дипломат Эйр Кроу. Не было никаких оснований спешить на помощь сербам — такая акция была бы крайне непопулярной, но это был отличный повод щелкнуть немцев по носу. Об этом, кстати, пишут и Мольтке, и Бюлов. Момент, когда Германия оказалась зажатой между двумя мощными армиями, сосредоточенными у ее западных и восточных границ, был как раз подходящим для того, чтобы вмешаться и «нейтрализовать самое сильное государство континента», которое одновременно представляло собой «самого опасного экономического конкурента» Великобритании. Специальный посланник Вильсона полковник Хауз придерживался того же мнения: «Франция и Россия выступят против Германии и Австрии только при согласии Англии». Мстительный Бюлов возложил вину за развязывание войны на Бетмана и Ягова (они давали кайзеру неумные советы), а также на Вильгельма (по причине его тщеславия). Бюлов сообщил: «Те, кто в 1914 году определял направление германской политики, не были ни хитроумными заговорщиками, ни беспощадными злодеями, они были попросту глупцами».

К их числу Бюлов относил и Мольтке, который не сумел применить известный его предшественникам прием — не объявлять войну, устроить так, чтобы это сделали другие. «В 1866 и даже в 1870 годах князь Бисмарк сумел добиться того, что клеймо инициатора войны оказалось припечатанным к его противникам. В этом мире важно не быть, а казаться. Еще греки это знали: образы, представления, а не реалии правят миром», — пишет Бюлов в своих мемуарах. Однако Мольтке как раз также считал объявление войны преждевременным, и был не одинок. 1 августа Баллин задал Бетман-Гольвегу вопрос. «Ваше превосходительство, почему такая спешка с объявлением войны России?» Бетман ответил: «Если бы мы этого не сделали, мы бы не смогли заставить социалистов поддержать войну». Другими словами, свалить все на царя — это было политическим императивом. Ягов со своей стороны еще в январе пытался уговорить Мольтке отказаться от плана Шлиффена — он опасался, что это вовлечет Британию в войну. Бетман не был уверен, что отказ что-то изменит: французы имели свои планы, предусматривавшие нарушение нейтралитета Бельгии, англичане просили их от этого намерения отказаться, но кто знает…

31 июля Вильгельм отправил телеграммы своим кузенам Николаю и Георгу. В первой из них он писал:

«Ответственность за бедствие, угрожающее всему цивилизованному миру, падет не на меня. В настоящий момент все еще в твоей власти предотвратить его. Никто не угрожает могуществу и чести России… Моя дружба к тебе и твоему государству, завещанная мне дедом на смертном одре, всегда была для меня священна… Европейский мир все еще может быть сохранен тобой, если Россия согласится приостановить военные мероприятия, угрожающие Германии и Австро-Венгрии».

В телеграмме королю Георгу говорилось, в частности, следующее:

«По техническим причинам моя мобилизация, объявленная уже сегодня днем, должна продолжаться на два фронта — Восточный и Западный, согласно плану. Это невозможно отменить, поэтому я сожалею, что твоя телеграмма пришла поздно. Но если Франция предлагает мне нейтралитет, который должен быть гарантирован флотом и армией Великобритании, я, конечно, воздержусь от нападения на Францию и употреблю мои войска в другом месте. Я надеюсь, что Франция не будет нервничать. Войска на моей границе будут удержаны по телеграфу и телефону от вступления во Францию. Вильгельм».

Приказ о мобилизации, которая должна была начаться на следующий день, 1 августа, был подписан в 5 часов пополудни 31 июля. Гвиннер вспоминал, что кайзеру буквально вложили перо в руку. В это время из Лондона пришла депеша с сообщением о британских гарантиях Бельгии. Вырисовывалась перспектива общеевропейской войны, и вести ее Германии пришлось бы на два фронта. Вильгельм испугался. Он приказал Мольтке остановить удар на запад, заявив: «Мы лучше бросим все силы на восток». Мольтке ответил, что в таком случае вся многолетняя работа Генштаба пойдет насмарку. Кайзер бросил: «Твой дядя ответил бы по-другому». Мольтке продолжил: Германия будет беззащитна, если Франция решит напасть; по техническим причинам надо действовать по плану, если только французы не согласятся передать Германии форты Туля и Вердена в качестве гарантии ненападения. Начальник Генштаба был в отчаянии. Он открыл все карты: 16-я дивизия уже получила приказ вступить в Люксембург, чтобы упредить вторжение туда французов, но тут вмешался Бетман-Гольвег — он заявил, что этого делать нельзя, поскольку Британия выступит и против нарушения нейтралитета Люксембурга. Вильгельм дал распоряжение одному из своих адъютантов: по телефону связаться со штабом 16-й дивизии и остановить ее продвижение в сторону Люксембурга.

«Я почувствовал, что мое сердце вот-вот разорвется, — пишет Мольтке. — Невозможно описать, в каком состоянии я пришел домой. Как будто все в моей жизни рухнуло, по щекам у меня текли слезы отчаяния». В 11 вечера Мольтке срочно вызвали во дворец. Он вспоминает: «Император принял меня в своей спальне. Видимо, он уже спал, но проснулся, встал и встретил меня в накинутом на плечи халате». Он показал Мольтке телеграмму от короля Георга: тот писал, что знать ничего не знает о каких-то гарантиях французского нейтралитета, которые якобы могла бы дать Великобритания; Лихновский, должно быть, неправильно это понял. «Кайзер был очень взволнован и сказал мне: „Теперь можешь делать что хочешь“». Мольтке бросился телеграфировать в штаб 16-й дивизии, что она может вступить на территорию Люксембурга. «Я убежден, писал Мольтке в ноябре 1914 года, — что, если бы депеша от князя Лихновского пришла получасом раньше, кайзер наверняка не подписал бы и приказ о мобилизации».

Начальник Генштаба был сам не свой. Его супруга Элиза впоследствии отмечала, что ответственность за командование немецкой армией оказалась для него слишком тяжелым бременем: «Его доверие (к кайзеру) было поколеблено. От прежней близости между ним и кайзером ничего не осталось». Сам Мольтке в отчаянии воскликнул: «Я могу сражаться против внешнего врага, но не против моего императора». Это было плохое начало. Как бы то ни было, все пошло по военному сценарию. Не только дипломатам, но и кайзеру пришлось отойти в сторону. Английская декларация запоздала.

Тем временем поступила еще одна депеша от Лихновского. Там вновь утверждалось, что Великобритания останется нейтральной в войне между Германией, Россией и Францией. Как вспоминает Мюллер, к Вильгельму вернулось хорошее настроение: он приказал подать игристое. Было уже 1 августа. В этот день Германия объявила войну России, 3 августа — Франции. Австрия сделала это только через неделю. Немцы как будто забыли о предупреждении англичан и насчет Бельгии — им напомнили. Для Вильгельма это был очередной удар.

Объявление войны России стало сильнейшим шоком для Баллина. «Невероятная глупость!» — воскликнул он. Бетман-Гольвег представлял собой жалкое зрелище. Бюлов сравнил его с «жертвенным ягненком», а моряк Тирпиц — с «утопающим». После войны Бетмана спросили, каким образом все так вышло, в ответ он беспомощно пожал плечами: «Если бы я сам знал!»

ГЛАВА 15 С АВАНСЦЕНЫ — В ТЕНЬ

I

Первую мировую войну немецкий историк Голо Манн назвал «матерью всех катастроф», обрушившихся на человечество в XX веке. Вильгельм этой войны не хотел, но его народ встретил известие о ее начале с радостью. 1 августа огромные толпы хлынули на улицы, чтобы дать выход охватившему их ликованию. Уже после окончания войны известный нам Вальтер Ратенау, преисполненный чувств горечи и разочарования, попытался решить для себя вопрос: из кого же состояли эти толпы, запрудившие берлинские улицы и бульвары, какие социальные группы и слои там были представлены? Его вывод был однозначен: все или почти все.

«Кто же были эти люди, которые дважды в неделю вывешивали флаг монархии, выпивкой отмечали потопление „Лузитании“, приветствовали подводную войну, отпускали легкомысленные шуточки, когда все новые страны объявляли нам войну? Среди них, во всяком случае, было немало убежденных социалистов».

Вильгельм демонстрировал свои ораторские способности. К своим подданным он обратился с прочувствованными словами:

«Я от всей души благодарен вам за выражения вашей любви и верности. В той войне, которая нам предстоит, я не знаю больше никаких партий. Есть только немцы, и я от всей души прощаю те партии, которые выступали против меня в ходе наших внутренних споров».

Первое, что сделал Вильгельм, — отправил телеграмму Францу Иосифу, где указал, что Сербия — отныне — не главное. Австрии он пообещал компенсацию за счет Италии. Очевидно, офицеры Генштаба подсказали кайзеру, что существуют враги опаснее Сербии и кампания против нее нарушает их стратегические планы. Вильгельм попытался найти союзников среди своих родственников-монархов. Соответствующая телеграмма была послана греческому королю Константину, но тот предпочел объявить о своем нейтралитете. Вильгельм воспринял это как оскорбление, и отныне Греция стала рассматриваться как потенциальный противник. Румынский король — из католической ветви рода Гогенцоллернов — тоже не оправдал надежд кайзера. Выяснилось, что Антанта обладает значительным преимуществом в живой силе и военном потенциале по отношению к «центральным державам». Перспективы были нерадостные.

4 августа на пленарном заседании рейхстага Вильгельм произнес свою знаменитую речь (на пленуме отсутствовала фракция социал-демократов). Он заявил, в частности:

«Весь мир был свидетелем того, как мы, перед лицом трудностей и смут последних лет, предпринимали неустанные попытки спасти нации Европы от войны, которая втянула бы в свою орбиту великие державы.

С тяжелым сердцем я вынужден был отдать приказ о мобилизации моих армий против соседа, с которым мы уже неоднократно сталкивались на поле брани».

Все усилия по установлению дружеских отношений с Францией натолкнулись на «старые обиды» с ее стороны, продолжал далее кайзер. И далее: «Нами двигает не стремление к новым завоеваниям, нами руководит и нас вдохновляет несгибаемая воля к тому, чтобы защитить свое место в мире, которое дал нам Господь, нам и нашим потомкам… С чистой совестью и чистыми руками поднимаем мы свой меч». Завершив чтение заранее подготовленного текста речи, Вильгельм добавил несколько слов в порядке экспромта:

«Господа, вы читали то, что я сказал моему народу с балкона моего замка. Я повторю еще раз: я не знаю больше никаких партий, я знаю только немцев. В знак того, что вы все, невзирая на партийные, классовые и религиозные различия, твердо решили следовать за мной — в горе и в радости, жить вместе или вместе умереть, я призываю лидеров фракций подойти ко мне и обменяться со мной рукопожатиями».

После последнего рукопожатия кайзер сжал руку в кулак, поднял ее и резко опустил — как будто рубил саблей воображаемого противника.

Единство нации — то, к чему четверть века стремился Вильгельм, наконец было достигнуто — пусть на момент. 4 августа «гражданский мир» — «бургфриден» был налицо. Рейхстаг передал свои полномочия бундесрату, в котором заседали германские монархи. Проблем с военными кредитами больше не было. Отныне кайзер и военное командование могли иметь все, что хотели. Призыв к простому народу Вильгельм сформулировал еще в своей речи с балкона: «Отныне я вручаю вашу судьбу в руки Господа. Идите в храмы, станьте на колени и молитесь за наших солдат».

О чем не было сказано, так это о необходимости затянуть потуже пояса, но скоро всем пришлось это сделать. До 1914 года четверть потребляемого в Германиипродовольствия привозили из-за рубежа. Блокада сделала импорт невозможным, и, главное, необходимо было кормить армию. Цены выросли. Началась инфляция.

5 августа Вильгельм дал прощальную аудиенцию британскому послу Эдварду Гошену. Он просил передать королю Георгу V, что ввиду всего происшедшего он вынужден отказаться от званий британского фельдмаршала и адмирала королевского флота. В 6 часов вечера того же дня он вновь появился на балконе своего дворца. Рядом с ним были его супруга Дона и сын Адальберт. Часом позже в замке Беллевю состоялась скромная церемония бракосочетания другого его сына, принца Оскара, с Иной Марией фон Бассевитц. Брак считался морганатическим. Через несколько дней в Вильгельмсхафене законным браком сочетался и Адальберт; его невеста была из знатного рода. Кайзеровская чета 5 августа провела во дворцовом сквере, который выходил на берег Шпрее. Замок Беллевю, некогда принадлежавший брату Фридриха II, Фердинанду (который вошел в историю как личность с весьма порочными наклонностями), стал их постоянной резиденцией. В здании Берлинского замка Вильгельм всегда чувствовал себя неуютно, а во время войны шум и гвалт от людских толп, приветствовавших победы германцев, стал просто невыносим, и, кроме того, кайзер вновь стал бояться возможных покушений.

Георг V очень любезно попрощался с покидавшим Лондон австрийским послом графом Менсдорфом. Король заявил: «К Австрии у нас нет никаких претензий; мы лишь формально в состоянии войны. Я не считаю, что и Вильгельм хотел войны, он просто боялся, что его сын станет слишком популярен. Его сын со своим окружением, вот кто вызвал войну». Вилли Маленький и впрямь был в восторге, тем более что отец сделал его командующим 5-й армией. Остальные сыновья тоже вступили в ряды вооруженных сил. Принц Эйтель стал командиром элитного, Первого гвардейского полка. Обязанности военачальника не отвлекли кронпринца от политических интриг: он продолжал поддерживать контакт с кружком Янушау и пангермацами. В качестве своей главной задачи он поставил устранение Бетман-Гольвега и возобновил переписку с попавшим ранее в немилость Бернарди.

На 16 августа был намечен отъезд кайзера в действующую армию, но до этого в Берлине произошло много событий. 1 августа в Люстгартене был установлен увенчанный железным крестом «полевой алтарь» для службы на открытом воздухе. Здесь надлежало молить Всевышнего о даровании победы над нечестивым врагом. Торжественный молебен у памятника Бисмарку состоялся 2 августа, 5 августа был объявлен днем молитв. Все это время стояла прекрасная погода — «кайзерветтер», как ее называли немцы. Вскоре пришло известие о первой крупной победе: пал хорошо укрепленный город Льеж. Его захватили войска, которыми командовал Эрих Людендорф, выходец из незнатной семьи, пробившийся в офицеры Генштаба только благодаря собственным способностям. Он мгновенно стал национальным героем. Большое количество обычно пустовавших королевских дворцов было превращено в полевые госпитали — в Страсбурге, Висбадене, Кенигсберге, Кобленце, Шведте, Потсдаме. В усадьбе в Кадинене отдыхали выздоравливающие после ранений. Попечительство о раненых и больных воинах стало главным занятием Доны, по крайней мере в промежутках между ее попытками вмешаться в политические дела и соответствующими нашептываниями супругу.

11 августа Вильгельм, отправляя на фронт семьсот выпускников кадетского училища в Лихтерфельде, призвал их проявить «беззаветную храбрость, хладнокровие и здравый рассудок». Двумя месяцами позже под Лангемарком кадеты оказались в числе тех 50 тысяч воинов, которые очертя голову ринулись под пули отлично подготовленных солдат британского экспедиционного корпуса — «бойня невинных младенцев» показала, что слова кайзера были восприняты несколько выборочно: «беззаветная храбрость» имела место, а хладнокровие и здравый рассудок отсутствовали.

13 августа Вильгельм навестил могилу своего отца, отслужил молебен в Фридрихскирхе. В 7 утра 16 августа он дал в Звездном зале Берлинского замка краткую аудиенцию обер-бургомистру Берлина Вермуту и его министрам. В 7.30 кайзер уже был на потсдамском вокзале, где его ждал личный поезд из 14 вагонов. До Кобленца он добирался кружным маршрутом, чтобы запутать потенциальных террористов, и потому дорога заняла почти сутки — на станцию назначения он прибыл только в 8.23 следующего дня. Здание обер-президиума в этом рейнском городе стало его первой ставкой. 30 августа она была переведена в Люксембург.

II

Для Вильгельма одно разочарование следовало за другим. В Италии в отставку ушел министр иностранных дел маркиз ди Сан-Джулиано. Его преемник Сидней Соннино первоначально также занимал прогерманскую позицию, но битва на Марне заставила его изменить свои взгляды. Король Виктор Эммануил отказался выступить на стороне «центральных держав», он считал, что условия, при которых могли вступить в действие статьи союзного договора, отсутствуют. Австрийцы не проконсультировались с ним, прежде чем объявить сербам ультиматум. Кроме того, итальянцы в качестве цены за свое вступление в войну требовали передать им территории в Трентино (Южном Тироле). Вильгельм пытался убедить австрийцев отдать Италии эти спорные территории; в качестве компенсации он одно время готов был отдать часть территории Верхней Силезии, с таким трудом отвоеванной в свое время Фридрихом II. Дипломаты кайзера потерпели фиаско — итальянцев не удалось подкупить, более того, они вскоре решили, что присоединение к Антанте обеспечит им более надежный способ удовлетворения их притязаний.

Не лучше проявила себя германская дипломатия при попытках объяснить миру нарушение Германией нейтралитета Бельгии и Люксембурга. «Мы перед лицом необходимости, а необходимость не признает никаких правовых норм», — заявил по этому поводу 4 сентября Бетман-Гольвег. Под «необходимостью» в данном случае имелось в виду выполнение одного из условий плана Шлиффена — север Франции был укреплен, германским войскам требовался проход через бельгийскую территорию. Обращаясь к бельгийцам, канцлер патетически восклицал: «Германия ничего так не желает, как вашей дружбы. Неужели вы хотите пролить моря крови, ввергнуть человечество в несказанные бедствия ради одной фразы, ради формальности, клочка бумаги? Разве были такие войны, в которых не нарушался бы чей-нибудь нейтралитет?» Приводились, впрочем, и более хитроумные аргументы типа ссылки на секретную статью Венского трактата, которая позволяла пруссакам в случае возникновения военного конфликта с Францией оккупировать город Антверпен (англичане в этом случае получали право на высадку в Остенде). Бельгийцев убеждали, что французы и англичане давно намеревались нарушить бельгийский нейтралитет, да немцы их просто упредили. Для англичан вступление немецких войск в Бельгию действительно было не более чем поводом для вступления в войну; их флот еще раньше был приведен в полную боевую готовность и сосредоточен в Скапа-Флоу.

Врагами на полях битвы были французы и русские, итальянцы и сербы, но подлинным противником, считал кайзер, был коварный Альбион. «Одного слова от Англии было бы достаточно, чтобы предотвратить войну, — заявил он и добавил: — Мира не будет до тех пор, пока не будет побеждена и уничтожена Англия. Только на руинах Лондона я дарую прощение Джорджи». Бюлову он однажды сказал, что Николай с Георгом составили свой зловещий заговор против него во время встречи на бракосочетании его дочери Виктории Луизы. По его словам, «история не знала большего коварства… Господь их когда-нибудь покарает». Особенно Вильгельма возмутила неблагодарность Николая. Он всегда относился к российскому самодержцу как к лучшему другу. Что же касается Джорджи, то кайзер ограничился замечанием, что их общая бабушка, королева Виктория, перевернулась бы в гробу, увидев, как ее английский внук поднял меч на немецкого родственника. В конце года Бюлов получил письмо от Баллина с сообщением: «Я виделся с кайзером: он преисполнен уверенности в будущем и ненависти к Англии, которую в нем поощряет императрица. Личные обиды и фобии играют, таким образом, по-видимому, значительную роль в политике, и это представляется мне очень опасным феноменом».

Антибританские эмоции Вильгельма имели личные и династические основания, но во время войны они тесно сплелись с идеями, которые развивали разного рода идеологи германского экспансионизма. Подразумевалось, что в результате победоносной войны островное государство лишится своих позиций мирового лидера и главенствующую роль займет Германия. В первую очередь это означало приобретение новых заморских колоний. Представители «прусской школы» выступали за иное направление экспансии — на Восток, где еще в Средние века проводили активную колонизацию тевтонские рыцари и немецкие поселенцы — до того, как попали «под иго московитов». Поскольку именно на Восточном фронте немецкая армия достигла наиболее впечатляющих успехов, призывы к аннексиям русских земель становились все громче.

Вильгельм вновь обратился к размышлениям насчет будущего европейского устройства. В его окружении циркулировали разные проекты. Бетман-Гольвег имел в виду англо-франко-германский блок, направленный против России. Англофоб Тирпиц, естественно, возражал. 19 августа в Кобленце он имел двухчасовую беседу с кайзером. Они сошлись во мнении, что Германия и дальше должна развиваться как «мировая держава» с центром тяжести на Западе. Тирпиц следующим образом излагает тогдашние высказывания кайзера: «Франция должна быть разбита. Потом он сделает ей такое предложение, никаких аннексий ее территории при условии заключения оборонительного и наступательного союза с Германией. Это будет, естественно, полностью соответствовать и собственным интересам Франции».

Вильгельм и в самом деле не считал нужным аннексировать завоеванные земли. Он выступал за создание экономического блока, который простирался бы от Франции до Балкан. Кайзера в этом вопросе поддерживали представители деловых кругов — Ратенау, Гвиннер, Тиссен, Эрцбергер, Науман.

III

6 августа окружающие зафиксировали у Вильгельма признаки глубокой депрессии. Возможно, крах попыток сохранить мир привел к такому состоянию. Один из приближенных, который встречался с ним в первую неделю августа, отмечал, что никогда ранее не видел у кайзера такого «трагического и подавленного» выражения лица: «Несмотря на самоуверенные речи, которые он заставлял себя произносить, император явно предчувствовал то, чего не могли еще постичь его генералы и дипломаты: эта война будет означать конец его империи…» Его не вдохновило даже падение Льежа; он хорошо понимал, что бельгийская авантюра стоила ему слишком дорого — в войну вступила Британия. Снова пронесся слух, что у кайзера не в порядке с головой, но, видимо, можно говорить лишь о приступе маниакально-депрессивного синдрома. Вильгельм стал рассеянным, подписывал приказы, не читая. Затем он решил пообщаться на равных с пленными английскими офицерами (Плессену пришлось вмешаться и почтительно указать кайзеру, что этого делать не следует). Генералы, являвшиеся к нему с докладами, единодушно отмечали у него «странности в мыслях и поведении». Он так и не привык читать газеты (которые и без того подвергались жесткой цензуре), поэтому часто задавал посетителям один и тот же вопрос: «Ну, какие новости в Берлине?»

Присутствие Вильгельма в ставке Бетман-Гольвег объяснял чисто психологическими мотивами: «Чтобы король Пруссии, германский кайзер не находился в главном штабе действующей армии — сама мысль об этом была непереносима для кайзера и для его солдат». Уже в первые месяцы войны сложилась рутинная модель поведения кайзера в качестве Верховного главнокомандующего: поездки на различные фронты, обход выстроенных шеренг, речи, призванные повысить боевой дух солдат, дружеское похлопывание по плечу, фамильярное «ты», награждения… Первый высший военный орден «За заслуги» получил генерал Людендорф за взятие льежских фортов. 22 августа армия под командованием Вилли Маленького одержала победу в битве при Лонгви. Вильгельм по этому случаю направил прочувствованное письмо его супруге Цилли, а сам кронпринц получил два Железных креста — I и II степени. Принцу Оскару пришлось довольствоваться одним — Железным крестом II степени. В своей «орденомании» Вильгельм был не одинок: Франц Иосиф прислал ему в буквальном смысле ящик с высшими наградами империи — орденами Марии Терезии, и два из них адресно — кайзеру и начальнику Генштаба Мольтке.

IV

21 августа — еще до того, как исход битвы на Марне обнаружил провал плана Шлиффена, — кайзер, сидя на скамеечке, задал окружавшим, притом совершенно серьезно, неожиданный вопрос: «Неужели вы все меня так презираете, что никто даже рядом не хочет сесть?» Это лишь одна из иллюстраций к тезису о глубокой депрессии, охватившей Вильгельма в те дни. Иногда он даже не мог заставить себя подняться с постели. Но кайзера недаром называли Вильгельмом Переменчивым. На следующий день прибывший в Кобленц секретарь Бетман-Гольвега Курт Рицлер обнаружил, что кайзер, восседавший за столом в компании баварского короля и гросс-адмирала Тирпица, выглядит свежо и импозантно.

Тирпиц, который от Рицлера удостоился характеристики «кондотьера-иезуита», считал, что Вильгельм по природе своей неспособен был нести «бремя ответственности». По мнению адмирала, чем старше становился кайзер, тем более полагался на мнение окружавших его лиц.

Между тем утешительные новости стали поступать с Восточного фронта. После первоначальных неудач, когда русские войска совершили опустошительное вторжение в Восточную Пруссию, престарелый Гинденбург, только что принявший командование войсками после долгого пребывания в запасе, сумел переломить ход событий. 23 августа он захватил в плен 8 тысяч русских под Гумбиненом. В период между 26 и 30 августа развернулось крупное сражение, которое принесло немцам первую значительную победу в войне. Битва получила название Танненбергской, что должно было придать ей некую историческую символику: под Танненбергом в 1410 году поляки нанесли решающее поражение тевтонским рыцарям. Теперь можно было бы вроде говорить о реванше. Символика, правда, была ущербной, хотя бы потому, что поле сражения 1410 года было совсем в другом месте. Как бы то ни было, через несколько дней последовала еще одна победа — в битве под Ликом, и Гинденбург, возведенный в звание генерал-полковника, стал вторым обладателем ордена «За заслуги».

Мольтке принял единоличное решение модифицировать план Шлиффена, который касался Западного фронта. Первоначально предполагалось, что германские армии вторгнутся не только в Бельгию, но и в Голландию, а французам будет позволено развернуть наступательную операцию на территории Германии. Голландию Мольтке решил не трогать, чтобы она не выступила на стороне Антанты. Кроме того, он отказался усилить свой правый фланг за счет левого, в результате чего охватывающий удар получился гораздо слабее, и вообще весь стратегический замысел (под названием «вращающаяся дверь») рухнул, когда 25 августа Мольтке начал наступление в Лотарингии, не предусмотренное планом. Идеи Шлиффена парадоксальным образом воплотились в действиях Гинденбурга и Людендорфа на Восточном фронте.

30 августа ставка Вильгельма перебазировалась в столицу оккупированного Люксембурга. На протяжении следующего месяца его жилищем стала бывшая резиденция германского генконсула. 31 августа кайзер отправился в Лонгви: осмотреть место битвы, где отличился его сын. Впервые со студенческих времен он оказался на французской земле. Там он пробыл два дня, ночуя в доме французского генерала — почему-то не в спальне, а в гостиной. В расположенном внизу помещении, где прежний владелец хранил свои архивы, велась обычная штабная работа. Было довольно тесновато. Стены были завешаны картами.

Этими сведениями мы обязаны шведскому ученому Свену Гедину, который посетил кайзера в импровизированной штаб-квартире. В окружении Вильгельма визитер выделил генералов Плессена и Гонтарда и шефа военно-морского кабинета кайзера, Мюллера, который поразил его своим знанием шведского языка. Ученый называл имена еще нескольких офицеров из окружения кайзера — там были Карл фон Трейтлер, генерал Ульрих фон Маршалль, Максимилиан фон Муциус, доктор Фридрих фон Ильберг, Плесс, Арним. Вильгельм спустился из своих покоев в час дня. Обед был самый простой: суп, мясо, овощи, пудинг, белое и красное вино. «Я редко бывал таким голодным, как после того, как встал из-за стола Его Величества», — замечает Гедин. Причина недоедания состояла лишь в том, что ученый не смог позволить себе жевать: «Когда император говорит, я слушаю, а потом заказываю себе сандвич в отеле». В Лонгви Вильгельм посетил лагерь для французских военнопленных и в разговоре с ними выразил сожаление, что приходится воевать с Францией.

Между тем приближалась развязка — битва на Марне. Германским войскам оставалось пройти до Парижа всего 30 миль, и казалось, что повторится история 1870 года, но этого не случилось. 9 сентября германским войскам был отдан приказ отойти и закрепиться на новых позициях. В тот день принц Иоахим был легко ранен разрывом шрапнели. Когда 25 сентября кайзера вновь посетил Гедин, тот был преисполнен чувством отцовской гордости. «Вот и кровь Гогенцоллернов оросила поле боя!» — так высокопарно выразился он в разговоре с гостем, продемонстрировав вдобавок письмо от какого-то сержанта, где содержались подробности героического поведения его сына. Семьи других германских монархов несли потери: в списках погибших числились два представителя династии Липпе и два — из династии Мейнингенов.

Мольтке всю вину за исход сражения на Марне возложил на… дипломатов: они не смогли предотвратить вступление Англии в войну, в этом и первопричина всех бед. У начальника Генштаба случилась самая настоящая истерика — оказалось, что у него нервы ничуть не крепче, чем у кайзера. Тот узнал о прекращении наступления в своей ставке в Люксембурге. Как вспоминает Мольтке, «упреков не было, но у меня сложилось впечатление, что он не вполне был убежден в необходимости отступления». 14 сентября место Мольтке занял военный министр генерал Фалькенгайн. Правда, Вильгельм не решился просто выгнать своего старого приятеля Юлиуса, и на какое-то время тот сохранил титул начальника Генерального штаба. Фалькенгайн вполне определенно дал понять, что не нуждается в услугах своего обанкротившегося предшественника. На Западном фронте войска принялись окапываться. Начиналась позиционная война, а именно ее Мольтке и хотел избежать.

Многие и раньше понимали, что разбить Францию за шесть недель — за пределами возможного. Такого мнения придерживались, в частности, шефы личных кабинетов кайзера Валентини и Мюллер, Тирпиц, Поль, Фалькенгайн, Баллин, Гвиннер и Гельферих. Главным фактором, который обусловил провал плана Шлиффена, было прибытие во Францию британского экспедиционного корпуса. Немцы, конечно, недоучли роль Англии; они обычно отзывались пренебрежительно о британской армии: ничтожная величина, которую и в расчет не стоит принимать. Тем сильнее было потрясение, когда они столкнулись с ее мощью. В ситуации, когда война приняла застойный характер, немецкая сторона решила разыграть пропагандистскую карту: появился тезис о «зверствах» противника. Вильгельм получил несколько донесений об обстреле медицинского персонала и применении разрывных пуль дум-дум и выступил с официальным протестом, апеллируя к президенту США Вильсону.

Фалькенгайн не верил в победу; он считал, что самое большее, чего можно добиться, — избежать поражения. Его программа включала в себя три элемента: массированное наступление на Западном фронте (воплощением этой идеи стал Верден), подводная война с целью подрыва английской торговли, сепаратный мир на Востоке. Он имел сильную поддержку в лице Тирпица и кайзера с его окружением; противостояли Гинденбург и Людендорф, два генерала, на счету которых были самые громкие победы германского оружия. Они намеревались реализовать план Шлиффена «наоборот»: вначале разгромить русских, а затем приняться за французов. Фалькенгайн проявил себя неплохим военачальником (если не считать верденского фиаско). Однако по популярности он значительно уступал паре Гинденбург — Людендорф. В 1915 году немецкие армии под их командованием продвинулись на 250 миль, тогда как Западный фронт застыл на месте.

В сентябре Вильгельма в его люксембургской ставке посетил кронпринц. Он завел старую песню: Бетман-Гольвега надо отправить в отставку, Фалькенгайна, который держит Восточный фронт на голодном пайке, — заменить Гинденбургом. То же самое внушала Вильгельму и Дона. По мнению кронпринца, на пост канцлера лучше всего подошли бы Тирпиц или Бюлов. Встреча с отцом оставила у Вилли Маленького не лучшие впечатления: как это формулирует один из его биографов, «он с пугающей ясностью осознал, что кайзер не способен выполнять обязанностей Верховного главнокомандующего».

В команде кайзера продолжались конфликты. У Бетман-Гольвега сразу не сложились отношения с Фалькенгайном. Канцлер считал, что генерал метит на его место, и с начала 1915 года начал подыскивать средства, чтобы его убрать. Позиция канцлера была весьма противоречива: он симпатизировал аннексионистам, но, нуждаясь в поддержке социалистов в рейхстаге, предпочитал молчать.

28 сентября ставка Вильгельма переехала вновь. Вильгельм обосновался в трехэтажной вилле богатого промышленника в городке Шарлевилль. Здание было окружено железным забором с ажурными решетками, над подъездом нависал большой козырек. Специальные кабинеты были выделены Плессену и дежурному адъютанту, слуги расположились в мансарде. Вильгельм обрадовался большому саду — он мог делать утренний моцион. Шарлевилль превратился в прусский военный городок — «малый Берлин» или «малый Потсдам». Недостроенное здание казармы использовали как часовню для воскресных молебнов. Хелиус взял на себя обязанности органиста. Вопреки частым утверждениям кайзер не имел никаких бытовых излишеств. Все было очень просто, включая пищу. Меню становилось несколько более изысканным, только когда приезжали высокие гости, в обычные дни на стол подавали гороховый суп, сосиски, на десерт фрукты, белое и красное вино в графинах. После обеда офицеры устраивали перекур. Такса Сента не отходила от хозяина, вероятно, в надежде отправиться с ним на охоту — был сезон. Вильгельм плохо спал, часто глотал успокоительное.

Побывали на месте битвы при Седане. Вильгельм посетил дом, где его дед в свое время беседовал с пленным Наполеоном III, дал пожилой хозяйке денег на реставрацию здания. Там же он позировал для очередного портрета и раздал очередную порцию Железных крестов. Таким образом, экскурсия превратилась в исполнение важной государственной миссии.

4 октября в ставку прибыл Тирпиц. Он был зол на всех и вся. К тому времени флот успел потерять два крейсера — «Кёльн» и «Майнц», а также торпедный катер у побережья Гельголанда. Хвастаться было нечем. Кроме того, гросс-адмирал был недоволен главами личных кабинетов кайзера — по его мнению, их единственная функция заключалась в том, чтобы не портить ему настроение. Он дал волю своим антибританским эмоциям:

«Эта война — величайшая глупость, когда-либо совершенная людьми белой расы. Мы, обитатели континента, истребляем друг друга на благо Англии, причем англичане сумели убедить весь мир, что это мы, немцы, во всем виноваты. Так можно утратить веру во все хорошее. Конечно, доля вины за нами есть. Особенно это относится к высшему руководству…»

Настроение у кайзера, как обычно, быстро менялось. 8 октября, по мнению Тирпица, он был близок к нервному расстройству. На следующий день пришло известие о взятии Антверпена, и Вильгельм «расцвел». И позволил себе оптимистическое высказывание: «Моим родственникам по ту сторону Канала — лишний повод для расстройства; ничего, все еще только начинается!» Он распорядился, чтобы были приняты меры для сохранения в целости и сохранности исторического центра города. Его особенно порадовало известие, что при взятии Антверпена отличился его сын Эйтель. «В этом он весь — просто и здорово», — сказал любящий отец. Прогуливаясь по Шарлевиллю, Вильгельм остановил какого-то француза, по виду буржуа, и затеял с ним длинный разговор. Тирпицу, который стал невольным слушателем этого диалога, такое чуть ли не заискивающее поведение кайзера пришлось не по душе: «Только представить себе его деда в такой ситуации! Узнавать новости с фронта от неприятеля!»

На следующий день Вильгельм все еще находился в приподнятом настроении. Впервые с начала войны он велел подать шампанского. Кайзер произнес тост в честь Мольтке, который составил план операции, и генерала фон Безелера, который его реализовал. Затем он обратился к присутствовавшим Бетман-Гольвегу и Ягову: они, дипломаты, не должны растерять то, что добыто немецким мечом. Как вспоминает Дениц, те отреагировали «смущенными улыбками». Мрачное настроение у гросс-адмирала не проходило. От кайзера он так и не услышал никаких конструктивных идей, и в результате, как он пишет в мемуарах, «меня охватило отчаяние, которое не оставляет меня и поныне: вся наша политика последних лет была бессмысленной, все наше имперское руководство — в данном случае я не имею в виду Его Величество — полностью обанкротилось».

Кризис у Вильгельма явно прошел. По мнению Рицлера, он почувствовал бы себя еще лучше, если бы перенес свою ставку на Восточный фронт:

«Там идет обычная старомодная война. Здесь, в центре современной машины массового уничтожения, перед лицом неустранимой ненависти населения, вызванной казнями бельгийских граждан и душераздирающими рассказами о них, — для него самое неподходящее место. Варшава, где немцев считают освободителями, была бы в этом отношении гораздо лучше».

Бетман-Гольвег отправился в Брюссель расследовать обвинения в зверствах, которые пресса Антанты выдвинула против немецкой армии, и которые она по максимуму использовала в своей пропаганде. По возвращении он доверительно сообщил своему секретарю, что Вильгельм представляет собой ущербную личность: утратив привычные атрибуты мирной жизни, он нашел выход в воспевании военных добродетелей нации.

25 октября при награждении одного из офицеров Вильгельм как бы случайно обронил: жаль, что он сам не имеет той награды, которую прикрепляет к его груди. Кайзеру было обидно: кронпринц и эрцгерцог Карл уже получили Железные кресты. Баварский король поспешил исправить эту досадную оплошность. 19 ноября он своей властью наградил кайзера Железным крестом сразу обеих степеней — «учитывая его заслуги в качестве главнокомандующего Союзными армиями». Вильгельм был счастлив. Кстати, Тирпиц, получивший этот орден двумя днями раньше, отнесся к награде иначе. Он позволил себе каламбур («Меня вздернули на крест») — и отказался носить орден.

В штаб-квартире баварского кронпринца Вильгельм вновь столкнулся со Свеном Гедином. Он приветствовал шведского визитера громким восклицанием: «Добрый день, мой дорогой Гедин! Вам, кажется, понравилось в моей армии?» Гедин вновь отметил изменчивость поведения кайзера и свойственные Вильгельму переходы от приступов бешенства к приливам добродушия: «…он может очень сильно выразиться по поводу неподобающего поведения противника, но тучи быстро рассеиваются, и вот он уже заразительно смеется из-за какой-нибудь забавной истории».

Примерно в это же время Вильгельм в сопровождении Фалькенгайна и Геде посетил Вогезы. На перроне вокзала в Страсбурге его приветствовал статс-секретарь граф Редерн. Кайзер сразу же дал ему несколько ценных указаний: всех местных нотаблей надо депортировать, а еще лучше — расстрелять. «Это — единственное, что сработает. Эти узколицые эльзасцы куда хуже лотарингцев». Те же идеи он продолжал развивать во время обеда, предложив, в частности, повесить на колокольне главного викария Меца. Подкрепившись, он обобщил свои рекомендации: «Итак, вешать и расстреливать, да побольше; священников и депутатов не щадить!» Никто не принял всерьез высказывания кайзера, за исключением Редерна. Обеспокоенный наместник осведомился у Валентини, правильно ли он понял, что его величество недоволен тем, как он управляет Эльзасом, Тот отмахнулся: «Ах, не берите в голову, кайзер опять решил подурачиться перед своими генералами».

V

Львиную долю лавров по-прежнему забирало себе командование Восточным фронтом. Гинденбург, получивший звание фельдмаршала, в конце октября прислал победную реляцию: захвачено в плен еще 80 тысяч русских. 29 ноября Вильгельм прибыл в Познань, чтобы лично встретиться с новоявленным великим полководцем. Аудиенция состоялась в новом имперском замке. Вильгельм, естественно, не преминул посетить госпитали и утешить раненых, но не ограничился этим. Он проследовал в Кенигсберг, а оттуда — в Инстербург, городок вблизи своего охотничьего хозяйства в Роминтене. Местный лесник рассказал ему, какой ущерб был нанесен угодьям русским вторжением. 3 декабря кайзер вернулся в Берлин.

Месяцем раньше Вильгельм получил первое приятное известие о действиях своего флота. 1 ноября эскадра под командованием адмирала Максимилиана фон Шпее у берегов Южной Африки потопила два вражеских крейсера. Правда, потопленные суда давно уже полагалось списать, но все же «битва при Коронеле», как пышно было названо это столкновение, стала, как отмечают эксперты, «первым за столетие поражением британского флота». Триумф был недолгим. 8 декабря британская эскадра адмирала Доувтона Стэрди настигла Шпее у Фолклендских островов. Уйти удалось только одному немецкому судну, но в следующем году экипажу пришлось затопить корабль, чтобы не оставлять врагу.

20 декабря Вильгельм вновь выехал из Берлина в ставку. В Шарлевилле было торжественно отмечено Рождество. В украшенной сосновыми ветками часовне отслужили молебен по лютеранскому обряду. Длинный стол ломился от подарков; каждый — от кайзера до гренадера — получил один и тот же набор: яблоки, перечные пряники, орехи, сигары, трубку, табак и портрет кайзера с надписью «Главная штаб-квартира, Рождество 1914 года». От пастора Генса все получили по книге псалмов, от супруги кайзера — по кожаному бювару. Вильгельм и генералы сели во главе стола, на небольшом возвышении. В углу стояла небольшая, но изящно сделанная колыбелька младенца Иисуса. Тридцать елок с тысячью горящих свеч создавали праздничную атмосферу. Все спели «Молю, чтобы твоя любовь дала нам силы», пастор Гене произнес краткую проповедь. Плессен от лица армии принес благодарность монарху, все поддержали его дружным «Хох!». Вильгельм выступил с ответным словом, затем обошел всех гостей, вытянувшихся по стойке «смирно», поздравляя каждого. По свидетельству очевидцев, «все прошло торжественно и достойно».

В 7 часов вечера началась раздача рождественских подарков, которые были разложены на большом столе, украшенном цветами из кайзеровских теплиц. Императорская чета первой открыла предназначенный ей подарок. До 11 часов вечера гостей угощали пуншем и булочками. На следующий день состоялась служба в соборе соседнего городка Дуэ. Вильгельм отобедал с офицерами Первого пехотного полка. В своем обращении к войскам он сулил в будущем году «великую победу», залогом которой является то, что в 1914 году немецкие солдаты не только не уступили противнику ни пяди своей земли, но и заняли значительную часть вражеской территории.

Попавший в немилость Тирпиц обнаружил, что доступ к кайзеру для него, по существу, блокирован. Вину за это он возлагал на гражданских советников Вильгельма, в первую очередь Трейтлера и Валентини. Они боятся, что до кайзера дойдет его «откровенное и честное слово», считал Тирпиц. Вильгельм, по мнению гросс-адмирала, «не хочет ни сам принимать решения, ни делегировать ответственность». Помимо упомянутых Трейтлера и Валентини, к «ближнему кругу» кайзера принадлежали Мюллер и вюртембержец Рейшах. Обычно они сопровождали Вильгельма во время его ежедневных послеобеденных прогулок, обсуждая все важные дела. Особая нелюбовь Тирпица к Валентини объяснялась тем, что шеф гражданского кабинета придерживался умеренных позиций и соответственно пытался влиять на кайзера. Мюллер вспоминает диалог, состоявшийся в октябре 1914 года во Фландрии. Вильгельм: «Скажи, не прекрасная страна, а, Валентини?» Валентини: «Согласен, но она станет вдвойне прекрасной, когда мы отсюда уйдем». Вильгельм: «Клянусь тебе, мы отсюда никогда не уйдем!»

Впрочем, к концу 1914 года Вильгельма стали посещать мысли о желательности прекращения войны. Во всяком случае, в письме Бюлову Хелиус говорит о возможном, весной следующего года, демарше папы с призывом закончить военные действия на основе возвращения к довоенному статус-кво. Наверняка Хелиус излагал не только свои взгляды. Для Тирпица все это казалось жуткой ересью. По его мнению, за Германией должны были остаться по меньшей мере Фландрия и Антверпен.

VI

Тем временем в стране зрело подспудное недовольство кайзером и его правительством, в том числе и в кругах, обычно поддерживавших официальный курс. О некоторых фактах такого рода сообщает в своих мемуарах бывший канцлер Бюлов, обосновавшийся вскоре после начала войны в номере «люкс» берлинского отеля «Адлон» — в надежде, что его услуги скоро окажутся востребованными для операции по спасению монархии. Бюлов упоминает, в частности, о беседе с Вальтером Ратенау, состоявшейся, по его словам, осенью 1914 года. Крупный промышленник, который раньше с энтузиазмом сотрудничал с властями в организации экономики военного времени, глядя из окна на Бранденбургские ворота, спросил Бюлова:

«Неужели такой монарх, как кайзер Вильгельм II, сама по себе личность вполне симпатичная, с обычными человеческими достоинствами и слабостями, но абсолютно неподходящая для роли правителя, да еще с таким немыслимым канцлером, как Бетман, и такой пустышкой на посту начальника Генштаба, как Фалькенгайн, неужели он всерьез может надеяться пройти с триумфом под аркой этих ворот? Если такое ему удастся, то, значит, в истории нет никакого смысла, никаких законов».

Вопрос, конечно, был чисто риторическим.

В январе много шума наделал бывший посол в Лондоне Лихновский. Он написал в порядке самооправдания памфлет под названием «Заблуждение или злой умысел?», где подверг резкой критике родное министерство за невнимание к его неоднократным предупреждениям относительно английских намерений. Более того, он ставил весьма острый вопрос: зачем Германии понадобилось ввязываться в войну ради Австрии, которая руководствовалась целью подавления национальных устремлений южных славян?

Вильгельм в это время был занят празднованием своего дня рождения. За сутки до этого знаменательного события здание ставки украсили гирляндами и лампочками. Утром кайзера разбудили раскаты салюта. Поздравить его прибыл канцлер. Хелиус весь день играл на фисгармонии. По случаю своей очередной годовщины Вильгельм решил отметить своих мастеров пера: орденами Красного орла были награждены Герхарт Гауптман и Рихард Демель.

Порадовал Вильгельма новый труд Хьюстона Стюарта Чемберлена под названием «Англия и Германия». Жизнь в Байрейте складывалась для автора не самым приятным образом, однако в своей книге сравнение между обеими странами он проводил явно не в пользу бывшей родины. Чемберлен с одобрением отмечал, что в Германии армия представляет собой становой хребет нации, и с осуждением писал о том, что Британия «пала жертвой грубого материализма и наглой плутократии». Интересно, что ярый антисемит нашел несколько добрых слов для немецких евреев: «Они уже не фигурируют в своем еврейском качестве, а исполняют свой долг на фронте или в тылу, как все остальные немцы».

Между Вильгельмом и Чемберленом возобновилась переписка. Во время эпизода с интервью «Дейли телеграф» последний счел нужным проинформировать Вильгельма, что супруга Стюарта-Уортли — его двоюродная сестра, с которой он, правда, давно прервал всякие отношения. Очевидно, что-то в этом письме кайзеру не понравилось — то ли родственные связи корреспондента, то ли факт их разрыва, и он не ответил. Первое после долгого перерыва письмо Вильгельма Чемберлену датируется ноябрем 1914 года. Там кайзер между прочим дал свой вариант списка наиболее выдающихся немцев — тех, что сделали Германию той, какая она есть. В нем были представлены Лютер, Гете, Бах, Вагнер, Мольтке, Бисмарк и Вильгельм I.

Творения Чемберлена были переведены на английский язык и использовались в антиантантовской пропаганде. Вильгельм возвел его в ранг рыцаря Железного креста за заслуги перед Германией. Почести — это, конечно, замечательно, но Чемберлен испытывал всяческие притеснения от байрейтских властей, о чем подробно изложил в письме на имя Хелиуса. Несмотря на то что он был зятем Вагнера и пользовался особым покровительством баварского военного министерства, его свобода — в смысле выбора тематики произведений и возможности беспрепятственно путешествовать — подвергалась серьезным ограничениям. Заступничество со стороны влиятельного приближенного кайзера казалось ему совсем не лишним.

В странах Антанты к пропаганде подходили без особой щепетильности. Если до начала войны соображения элементарной порядочности удерживали редакторов газет и журналов от упоминания физического недостатка кайзера, то теперь это стало непременным атрибутом карикатур и насмешек. На картинке во французском сатирическом журнале «Ле рир руж», например, Вильгельм восклицает: «Куда, к черту, делась моя рука?» Там же его открыто называли дегенератом. Два французских юриста, Ларно и Лапрадель, сочинили фальшивку под названием «Письма гуннов», где содержались призывы — якобы от имени кайзера — убивать детей, женщин и стариков ради быстрейшего достижения победы в войне. На основании этих «материалов» было выдвинуто требование предать кайзера в руки правосудия.

В Великобритании пропагандой занималось вначале пресс-бюро при парламентском Комитете по целям войны, а позже — созданный на его базе в декабре 1916 года Департамент информации. Руководил им триумвират, в состав которого входили: Джон Бухан, автор приключенческих романов, впоследствии ставший генерал-губернатором Канады, Эдвард Карсон, юрист и ярый националист, апологет «британского Ольстера», и наконец, лорд Нортклифф, личность достаточно известная и не нуждающаяся в дополнительной характеристике. Можно лишь напомнить, что газетный магнат сделал больше, чем кто-либо другой, для того, чтобы кардинально испортить англо-германские отношения. В феврале 1918 года Департамент стал полномасштабным министерством. Главной темой антигерманской пропаганды стали истории о «зверствах» немецкой солдатни. Основывались они на реальных фактах репрессалий в отношении бельгийского населения, которые без должного разбирательства применялись в ответ на случаи действительного или мнимого саботажа. Так называемый «доклад Брайса» создал основу для пропаганды о «зверствах», хотя комиссия, составившая этот доклад, явно пренебрегла задачей перепроверки собранных свидетельств.

Другим поводом для кампании по поводу «немецкого варварства» стала история с сожжением библиотеки Лувенского университета. В порядке подготовки к отражению «бельгийского контрнаступления» (неизвестно, откуда пришла такая информация) немецкие военные власти решили «расчистить» сектора обстрела. В результате была уничтожена десятая часть городских строений, в том числе и библиотека. Гибель 230 тысяч книг, 950 старинных рукописей и 800 инкунабул оказалась великолепным поводом пропагандистской кампании Антанты. В октябре 1915 года было опубликовано открытое письмо 93 немецких ученых и интеллектуалов, в котором они пытались оправдать лувенскую акцию. Среди подписавших «манифест» были разные люди — известный химик еврейского происхождения, изобретатель отравляющего газа Фриц Габер, драматург Герхарт Гауптман, композитор Энгельберт Гумпердинк, приятель Вилли Маленького Фридрих Науман, нобелевские лауреаты Макс Планк и Вильгельм Конрад Рентген, режиссер Макс Рейнхардт, экономист Шмоллер.

Гауптман в открытом письме французскому писателю Ромену Роллану выразил протест против того, что на немцев смотрят как на наследников Аттилы, а не Гете. Письмо примирило кайзера с драматургом, имени которого раньше он не мог спокойно слышать. Гауптман был награжден орденом Красного орла.

По другую сторону линии фронта маститые профессора были спешно мобилизованы для разоблачения «прусского милитаризма». Доходило до смешного: пруссаков называли даже «осколком какого-то татарского племени» — видимо, для того, чтобы постращать население. Согласно тексту комментария к широко распространенной «антологии» высказываний германских политиков — от кайзера и кронпринца до Клаузевица, Трейчке и Дельбрюка (она была издана под соответствующим названием — «Военная мания Германии»), в стране Гете и Шиллера ныне невозможно обнаружить ничего, кроме оголтелого культа войны и агрессивного национализма. Авторы комментария заявляли буквально следующее:

«Германские газеты и журналы, германское правительство и военные, германские преподаватели и писатели, германские союзы и ассоциации изо дня в день вбивали эти идеи, цели и политику в головы миллионов еще задолго до того, как Вильгельм II в 1888 году вступил на престол, и все это приобрело особенно чудовищные масштабы при его правлении».

Немецкая пропаганда носила скорее сентиментально-патетический характер — факт, который с сожалением констатировал молодой Йозеф Геббельс. Все, что мог придумать Вильгельм, — это указать интенданту Берлинской оперы фон Герлаху на необходимость включения в репертуар большего количества произведений немецких композиторов — Вагнера, Штрауса, Шиллингса. Он поручил своему приятелю Хелиусу написать оперу, но, видимо, сам пожалел об этом. Хелиус представил требуемую партитуру, но оказалось, что она не выдерживает никакой критики.

После войны Вильгельм порой выражал невольное восхищение профессионализмом Нортклиффа: «Вот это тип! Если бы у нас был свой Нортклифф, мы бывыиграли войну!» Разумеется, он не изменил своего мнения о нем как о своем «смертельном враге». И тем не менее… «Невероятно! — как-то обронил Вильгельм, будучи уже в Амеронгене. — Что лорд Нортклифф думает сегодня, то вся Англия будет думать завтра».

Весной 1915 года Германия превратилась в гигантскую бойню: было уничтожено практически все поголовье свиней — около 9 миллионов! Причиной стало распоряжение соответствующего министерства, где посчитали, что свиньи слишком много едят и, таким образом, могут вызвать кризис со снабжением населения хлебом. Непосредственным результатом массового забоя стало изобилие свинины, более отдаленным — значительный дефицит мясопродуктов и удобрений. На следующий год бюрократы занялись регулированием производства капусты. Между тем блокада начала оказывать свое воздействие: ресурсы сократились, зато выросли очереди перед продовольственными лавками. Начался голод. Мирное население на Британских островах тоже ощутило на себе влияние войны: действия германских подводных лодок привели к существенному сокращению импорта, но факт остается фактом: смертность среди гражданского населения в Германии в период с 1914 по 1918 год вдвое превысила соответствующий показатель за тот же период в Соединенном Королевстве (624 тысячи человек против 292 тысяч, некоторые исследователи приводят большие цифры потерь немецкого гражданского населения — до 750 тысяч). Во время так называемой «брюквенной зимы» 1916–1917 годов дневной рацион упал в среднем до 750 калорий (минимальная потребность человеческого организма составляет 2800 калорий). Ситуация осложнилась тем, что из-за поражения картофеля фитофторой его урожай оказался на треть меньше обычного. Настала эра эрзацев. На устроенной в Берлине-Шарлоттенбурге выставке домохозяйкам демонстрировали, как можно превратить брюкву в хлеб, кофе и джем. К 1918 году на рынке можно было купить 11 тысяч разного рода эрзац-продуктов, в том числе восемьсот сортов вегетарианских колбас.

VII

Два небольших столкновения между силами германского линейного флота и королевских ВМС Великобритании у побережья Гельголанда и на Доггер-банке прошли для немецкой стороны неудачно. Корабли вернулись на свои базы, и командование начало обдумывать альтернативную стратегию. Ставка была сделана на подводную войну. 3 февраля Вильгельм прибыл в Вильгельмсхафен, и на следующий день была обнародована декларация, провозглашавшая, что с 17 февраля германские подводные лодки устанавливают блокаду Британских островов. Морское командование рейха утверждало, что через шесть недель они поставят Британию на колени. Когда минуло шесть недель, стали говорить о шести месяцах. Британские воды были объявлены зоной военных действий, корабли противника и нейтралов могли там быть атакованы без предупреждения. Бетман-Гольвег занял скептически-неодобрительную позицию: его беспокоили политические последствия подводной войны. Примерно такова же была и реакция Вильгельма. С одной стороны на него влияли Трейтлер и Валентини, которые выступали против крайних мер; с другой — Дона, кронпринц и Тирпиц, выступавшие за радикализацию подводной войны. Пошли разговоры о «фронде кронпринца и Тирпица». Между штаб-квартирой Вилли Маленького, расположенной в Стене, и Шарлевиллем, где работал гросс-адмирал, постоянно сновали курьеры. Тирпиц говорил о своих симпатиях к кронпринцу: «У него четкий и ясный взгляд на вещи; жаль, что он не приучен к систематическому труду».

Вильгельм в это время был на Восточном фронте. С Щучинских высот он осмотрел позиции русских войск. В Ченстохове он вручил монахам 10 тысяч марок, чтобы они помолились Матке Боске за успехи германского оружия. Поведение кронпринца становилось все более вызывающим. В разговоре с одним из офицеров штаба Тирпица, капитаном Хопманом, Вилли Маленький обрушился на ближайшее окружение своего отца: «Эти людишки, которые так сильно влияют на кайзера, Линкер, Трейтлер, Мюллер, Валентини. Ты только посмотри на них — все слабаки, бесхребетные существа, только и делают, что пытаются скрыть от кайзера неприятные известия и избавить его от бремени трудных решений». Ответ Хопмана содержал то, что его собеседник хотел услышать: кронпринцу следовало бы подумать о том, чтобы взять в свои руки всю полноту власти. Принц не возражал: «Ты здесь полностью прав… Если бы я был у власти, я бы их всех разогнал. Я хочу иметь дело с людьми, которые мне говорят правду, притом всю правду. Мой отец — прямая противоположность: чуть что ему не понравится — он сразу переводит разговор на другую тему. Беседа с ним означает, что он говорит, а ты только слушаешь». Даже Тирпиц счел, что такие высказывания по адресу Верховного главнокомандующего недопустимы.

За три месяца подводной войны 37 немецких субмарин отправили на дно 115 судов противника. Свои потери составили пять подлодок. Для доблестных подводников были выбиты специальные медали: на аверсе был выгравирован портрет Тирпица, на реверсе — изображение подводной лодки и надпись «Боже, покарай Англию!». Жертвой атак немецких субмарин стали и несколько американских судов; утверждалось, что они перевозили продовольствие или военные грузы, нарушая объявленную блокаду британских берегов.

Вильгельм чередовал пребывание в Берлине с визитами на Восточный фронт — он не хотел упустить момента окончательной победы немецких войск над противником. 7 февраля в Лодзи он поздравил Макензена с присвоением ему звания фельдмаршала. Это был выходец из среднего сословия, получивший дворянский титул на рубеже двух веков. Посещение имения Радзивиллов в Неборове стало поводом, чтобы вспомнить состоявшуюся там в далеком 1886 году охоту и первого убитого им медведя. Вильгельм на короткое время вернулся в столицу, чтобы принять турецкую делегацию, и затем вновь отправился на восток — в Мазурию, где близилось знаменательное событие: немецкую землю вот-вот должен был покинуть последний российский солдат. Событие заставляло себя ждать, и Вильгельм дважды откладывал свой отъезд. Очередной орден «За заслуги» получил Фалькенгайн. Верный Плессен позаботился о том, чтобы ту же награду получил и сам кайзер.

19 февраля отметили день рождения Тирпица. Вильгельм решил, что лучшим подарком для «новорожденного» будет известие о том, что британский флот потерял в ходе только что начавшейся Галлиполийской кампании два своих линейных корабля. Тирпиц выразил радость, но на бумаге предался мрачным размышлениям: «У меня сорок броненосцев, больше половины из них — супердредноуты, плюс больше сотни торпедных катеров, и все это ржавеет на якорных стоянках… Двадцать лет одно и то же: полная бессмыслица под аккомпанемент фанфар; каждое ведомство тянет одеяло на себя, все расталкивают друг друга локтями, чтобы получить доступ к „нему“, а „он“ делает вид, что все решает сам… Византия!»

2 марта Вильгельм вернулся на Западный фронт. По пути он сделал остановку в Висбадене. 15 марта подписал приказ о присвоении звания фельдмаршала генералу Бюлову и отправился в поездку вдоль линии фронта. Его заинтересовала французская архитектура — в обществе Бодо Эбхардта, который занимался реставрацией замка Хоэ Кенигсберг в Эльзасе, он осмотрел руины замка Куси-ле-Шато. Прервав культурную программу, кайзер навестил в госпитале раненного шрапнелью генерала Клука. Вручив ему орден «За заслуги», Вильгельм попенял генералу: «Разве я давал Вам разрешение ползать по переднему краю?» Тот покаялся: «Я это упустил из виду — заранее попросить разрешения Вашего Величества, это верно».

VIII

В дневниковой записи от 15 апреля 1915 года полковник Хауз с присущей ему проницательностью изложил свои мысли насчет Вильгельма и начатой им войны. Он не вполне разобрался в мотивах, которыми руководствовался кайзер (то же самое можно сказать и о его английских современниках), но в остальном все описано верно:

«Для меня совершенно ясно, что кайзер не хотел войны и не ожидал, что она начнется. Он весьма неразумным образом позволил Австрии затеять конфронтацию с Сербией, рассчитывая, что если он твердо выступит на стороне своего союзника, то Россия ограничится громкими протестами, и не более того — как это уже имело место, когда Австрия аннексировала Боснию-Герцеговину. Тогда хватило легкого бряцания оружием, и он подумал, что так же будет и на этот раз. Он не верил, что Британия вступит в войну из-за событий на далеком юго-востоке. До этого он дважды прощупывал Англию на западе и вынужден был отступить; вероятно, он подумал, не сделать ли еще одну попытку? В данном случае он исходил из того, что германо-английские отношения с тех пор улучшились, и Англия не поддержит Россию и Францию до такой степени, чтобы самой вступить в войну.

В своем „блефе“ он зашел, однако, так далеко, что обратного пути уже не было; события стали развиваться независимо от него. Он не сумел понять, что создание огромной военной машины само по себе неминуемо ведет к войне. Германия оказалась в руках милитаристов и финансовых магнатов, и именно с целью сохранения их эгоистических интересов были созданы предпосылки, сделавшие возможным это страшное событие».

Субмарины Тирпица продолжали свои операции. 7 мая был потоплен пассажирский лайнер «Лузитания»; погибло около 1200 пассажиров, десятую часть которых составляли американцы. По Соединенным Штатам прокатилась волна возмущения. Посол выразил невнятные соболезнования, но большинство немцев не считали необходимым каяться. Тирпиц прямо заявил, что потопленное судно представляло собой «вспомогательный крейсер, на котором имелось вооружение и большое количество военных грузов». По его утверждению, «Лузитания» так быстро ушла под воду из-за того, что взорвались спрятанные в трюме боеприпасы. Последовал обмен жесткими нотами, первая из которых была направлена американской стороной уже 11 мая. Американский посол Джеймс Джерард считал, что дело идет к разрыву дипломатических отношений. В ответной немецкой ноте констатировалось, что «Лузитания» несла в себе военный груз, что, кстати, соответствовало действительности. Вильсон, впрочем, также не отклонился от истины, отметив, что немецкие моряки не потрудились обследовать содержимое трюмов, дабы убедиться в наличии такого груза.

В своей последней ноте по вопросу о потоплении «Лузитании» — от 21 июля 1915 года — американская сторона потребовала от немецкой осудить действия капитана подлодки и заявила, что повторение подобных действий будет рассматриваться как «намеренно недружественный акт». Несколькими днями позже государственный секретарь США Роберт Лансинг пригласил к себе германского посла и сделал ему официальное представление: новых нот не будет, но в случае нападения германской стороны на хотя бы одно торговое судно «война станет неизбежной». Американский посол в Берлине Джерард в это время просвещал полковника Хауза относительно ситуации в правящих кругах рейха: «Император — на фронте, как говорят, „где-то в Галиции“. Его явно стараются убрать с авансцены, как я думаю, с той целью, чтобы в народе перестали думать, что это — „его война“».

19 августа был торпедирован очередной американский пароход, «Арабик». Бернсторф, не ограничившись на этот раз пустыми соболезнованиями, поспешил предложить материальную компенсацию. Американцы на время смягчились, объявление войны было предотвращено.

Пока шла эта дипломатическая баталия, Вильгельм пребывал вовсе не на фронте и не в Галиции, а в замке Плесс в Верхней Силезии, где, как мы помним, обитала давняя пассия кайзера Дейзи Плесс. Официально выбор этого места в качестве временной резиденции Верховного главнокомандующего (он прибыл туда 5 мая) объяснялся, разумеется, военными соображениями. Замок находился неподалеку от Тешена, где расположился штаб австро-венгерской армии, которая начала крупные операции против южной группировки российских войск. Во всяком случае, для приближенных Вильгельма здесь было все привычнее, чем в Люксембурге или Шарлевилле. Правда, некоторых смущало присутствие Дейзи. Тирпиц, к примеру, прямо подозревал, что она — английская шпионка. Неформальные (скажем так) отношения между Вильгельмом и его приятельницей-англичанкой (которая так и не научилась говорить по-немецки) сохранились до лета 1917 года.

Продолжилась раздача наград. Фалькенгайн удостоился высшей государственной награды — ордена Черного орла. Рицлер, посетивший кайзера в его силезской резиденции 11 июля, записал, что Вильгельм показался ему бледным и каким-то слишком серьезным на фоне легкомысленной роскоши замка, но он «самого лучшего мнения о канцлере, гневается на тех, кто мутит воду, особенно на Бюлова, а также на всяких аннексионистов».

В это время сложилась прочная коалиция между канцлером Бетман-Гольвегом и шефом гражданского кабинета кайзера Валентини. Рицлер поэтому пишет о нем в соответственной тональности: «Валентини производит очень хорошее впечатление: человек разумный, реалистически мыслящий, твердый в убеждениях, тактичный, остроумный, но не желчный». Рицлер сочувственно воспроизводит мнение Валентини, которое тот явно хочет довести до сведения канцлера: «Болен (Крупп) и Гугенберги всячески пытаются подорвать наши позиции при дворе». «Наши» — то есть его собственные и Бетман-Гольвега. Фалькенгайну, напротив, кажется, ничего не угрожает: его авторитет непререкаем. Во всяком случае, пока… Интеллектуал Рицлер в своих записях не может скрыть презрительного отношения к окружению кайзера: там собрались люди «совершенно необразованные», хотя в остальном сами по себе вполне приличные. Исключение в этом смысле он делает только для генерала фон Плессена. «А ведь как много мог бы сделать такой силезский магнат, как тот же Плесс, для искусства и литературы! Увы, весь круг интересов для этих людей ограничивается охотой. Так уж они воспитаны». Заканчивает Рицлер грустно: «Еды было мало». По крайней мере это явное опровержение легенды о том, что Вильгельм наедал себе ряшку, в то время как его народ голодал.

31 июля Вильгельм выступил с речью по случаю годовщины начала войны. Там он вновь говорил о своем миролюбии и своей невиновности в трагических событиях, имевших место год назад. Были повторены знакомые аргументы: Антанта в течение десяти лет готовилась нанести удар по Германии, которая, как там считали, слишком быстро развивалась, Германия не могла оставить на произвол судьбы своего австрийского союзника, у Германии нет никаких колониальных амбиций…

Все лето, большую часть осени и начало зимы Вильгельм провел на Восточном фронте (хотя на самом деле, разумеется, в безопасном удалении от него). Он объяснял все очень просто: где военные действия принимают динамичный, маневренный характер, там и требуется его присутствие. Можно усомниться в адекватности этого суждения, но одно несомненно: в 1915 году настоящая классическая война велась именно на востоке. 5 августа пала Варшава. 4 сентября Вильгельм провел несколько часов в Кракове, исключительно в качестве туриста. Такой же характер имел и визит в Ковно, состоявшийся в середине сентября, — Вильгельму очень понравился местный собор.

За лето определенные изменения произошли во взглядах Вилли Маленького. Неприятие демократии осталось, но он счел за благо несколько отмежеваться от пангерманцев с их требованиями аннексий на востоке и западе. Биограф кронпринца пишет, что он стал мыслить «более реалистично». К концу года он, как утверждают, сочинил некую записку на имя отца. Вилли пришел к выводу, что есть только два способа достичь мира, который сохранил бы Германии ее довоенный статус, — либо пойти на сделку с русскими, либо возобновить прерванные в канун войны переговоры с англичанами.

23 сентября кайзер вернулся в Берлин. Официальной целью его приезда было празднование дня рождения Доны и 500-летия правления Гогенцоллернов в Бранденбурге. Он долго отказывался принять американского посла Джерарда, выражая таким образом недовольство поведением его соотечественников, которые снабжали Британию вооружением и продовольствием. Наконец 22 октября послу удалось добиться аудиенции. Она состоялась в потсдамском Новом Дворце. Кайзер встретил посла в полевой форме, стоя за столом, на котором были разложены карты театров военных действий. Начав с обвинений, Вильгельм быстро перешел к извинениям — за потопление «Лузитании»: «Конечно, это не по-джентльменски — погубить столько женщин и детей!» Он не скрывал свое отношение к Соединенным Штатам. Он часто повторял: «Америке следовало бы задуматься о том, что будет после окончания войны» или «После войны я не намерен терпеть всякие глупости от Америки».

27 октября Вильгельм вновь возвратился в замок Плесс, который оставался его резиденцией вплоть до середины декабря. 9 ноября он посетил Брест-Литовск. Перед отступлением русские взорвали значительную часть зданий. Глядя на руины, кайзер, вероятно, вспомнил о своей первой дипломатической миссии. По просьбе Бисмарка молодой Вильгельм приехал сюда в 1886 году для того, чтобы сохранить русско-германский союз. Теперь перед ним был мертвый город. Уцелел только православный храм.

29 ноября Вильгельм прибыл в Вену. Это была первая встреча двух императоров со времени начала войны. У них был повод для торжества: десятью днями ранее остатки разбитой сербской армии покинули территорию своей страны. «Настал час расплаты за убийство кронпринца в Сараево».

IX

Приближалось Рождество, но как отличалась вся атмосфера от той, что царила в Шарлевилле год назад! Вильгельм занемог и уединился в Новом Дворце. Пришла грустная весть — 17 декабря был потоплен крейсер «Бремен». Праздник получился очень скромный. Не было и речи о елках для каждого члена семьи.

9 января войска Антанты покинули Галлиполи. Генерал Лиман фон Сандерс получил «дубовые листья» к своему ордену «За заслуги». Успех в Малой Азии, по сути, ничего не менял. На Западном фронте слово «победа» уже забывалось, там германская молодежь гибла под снарядами и пулями противника. Более или менее либерально настроенные лица в окружении кайзера сумели убедить его пойти на кое-какие уступки странам Антанты или по крайней мере пообещать таковые в будущем. 13 января, выступая с тронной речью перед прусским парламентом, Вильгельм высказался за реформу трехклассной избирательной системы. Кронпринц, узнав днем раньше о содержании этой речи, в телефонном разговоре с Бетман-Гольвегом высказал свое неодобрение. Интриган Ольденбург-Янушау бросился к Гинденбургу и Людендорфу, призывая их вмешаться. Те заявили, что они солдаты и политикой не интересуются. Янушау вновь апеллировал к кронпринцу, и его постигла неудача.

16 января Вильгельм отправился в Сербию — отпраздновать победу над «бандитами». В Нише кайзер со свитой в сопровождении Макензена и генерала Секта прогулялись по резервной резиденции сербского короля, ставшего изгнанником. Радость была такова, что кайзер решил дать звание фельдмаршала своему заклятому врагу — болгарскому царю Фердинанду — в качестве признания его заслуг в победе над виновниками мировой катастрофы. 19 января Вильгельм совершил поездку по Белграду.

Спасаясь от натиска милитаристов из числа своего окружения, Вильгельм нашел поддержку у дипломатов. Рицлер с глубоким сочувствием описывает дилемму, стоявшую перед кайзером: усилить подводную войну или прекратить ее? Может ли он наложить вето на мнение военного руководства? Общий вывод высокопоставленного чиновника звучит оптимистически: «Я верю, что Его Величество в конечном счете примет сторону канцлера. Несмотря на все, он очень осторожен и обладает большим чувством ответственности, и в разговоре с ним следует это иметь в виду».

Между тем несчастный Бернсторф буквально взвыл: «Судьба обрекла меня на то, чтобы сыграть в Вашингтоне роль Сизифа». Не успели улечься страсти по поводу «Лузитании», как Германия объявила об «усилении подводной войны». Камень вновь покатился вниз.

В этих условиях полковник Хауз предпринял свой очередной европейский вояж. В Берлине он обнаружил готовность принять предложение о посредничестве; Вильгельм заявил, что он, конечно, пойдет на заключение мира с Георгом и Николаем — они же все-таки его родственники, но несколько испортил впечатление от своих слов, добавив — «в свое время». Явная противоречивость в словах кайзера побудила Хауза дотошно выспросить Джерарда, все ли в порядке у Вильгельма с мозгами, — Хауз услышал, что в последнее время кайзер проводит все время в молитвах и изучении древнееврейского языка (!). Джерард заверил посланца президента, что Вильгельм вполне нормален и даже осудил потопление «Лузитании». Кстати, самую сильную оппозицию идее быстрейшего заключения мира Хауз встретил во Франции.

В марте 1916 года в водах Ла-Манша германцы торпедировали лайнер «Суссекс» — погибло много пассажиров, среди которых были американцы и граждане нейтральных стран, в том числе известный испанский композитор Энрике Гранадос. Американцы послали в Берлин резкую ноту с категорическим требованием прекратить нападения на невооруженные суда. 7 марта Бетман лично отправился в Шарлевилль, чтобы вручить кайзеру меморандум, где речь шла о необходимости прекращения подводной войны. На следующий день Вильгельм сообщил канцлеру о своем согласии с его меморандумом. Он не хотел вступления в войну США. Кайзер поставил единственное условие — отложить формальное решение до 11 апреля. Вновь он произвел самое благоприятное впечатление на интеллектуала Рицлера, который отметил в кайзере умение правильно реагировать на сложную ситуацию, осторожность и умение разбираться в людях. «Природный дар монархов!» — таково было его несколько наивное объяснение. 4 мая немецкая сторона объявила, что она принимает американские требования и будет вести борьбу с судами, нарушающими блокаду, в строгом соответствии с нормами международного права.

Инцидент с «Суссексом» повлек за собой еще одну жертву. Ею стал не канцлер, на что тайно надеялся кронпринц, а гросс-адмирал Тирпиц, который подал в отставку 12 марта в знак протеста против решения кайзера ограничить свободу рук подводников. Кронпринц апеллировал прямо к отцу: Тирпица надо-де удержать любой ценой, иначе случится «национальное бедствие». Демарш оказался безрезультатным. Тирпиц стал одним из лидеров правой оппозиции и одним из основателей экстремистской Партии отечества (она явилась на свет в следующем, 1917 году). Вилли Маленький получил изрядную выволочку. Результатом состоявшегося между отцом и сыном в июне крупного разговора было увольнение политического советника принца, Мальцана. Его роль Валентини оценил как «зловреднейшую». Тем не менее неофициальным образом Мальцан продолжал играть эту роль и в дальнейшем.

В Шарлевилль Вильгельм перебрался еще 24 февраля. Там 1 мая состоялась его встреча с американским послом Джерардом. Посол был приглашен на обед, но явился раньше времени, застав кайзера прогуливающимся в саду. Вильгельм встретил гостя вопросом, подразумевающим в собеседнике достаточно глубокие знания по истории Древнего Рима: «Вы, вероятно, явились как тот великий проконсул — в одной руке мир, в другой — война?» К счастью, легенда о Фабии и Ганнибале была известна послу. Разговор сразу принял острый характер. Вильгельм выразил свое возмущение тем, что Германию обвиняют в варварских методах ведения войны. «Как император и глава церкви он хотел бы, чтобы война велась по-рыцарски», но как ведет себя другая сторона, в частности французы? «Их офицеры происходят не из благородных семей, а неизвестно откуда… Затем он указал на попытки удушить Германию голодом, отнять молоко у немецких детей, но он не допустит, чтобы его семья, его внуки умерли с голоду, скорее взорвет Виндзорский дворец вместе со всем королевским семейством» — в таких словах посол воспроизводит высказывания Вильгельма. Перед самым обедом к ним присоединился канцлер, и они вдвоем принялись убеждать посла, что не существует единого международного права: одно — для немцев, другое — для англичан.

Четырьмя днями позже кайзера посетил Фридрих Розен. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке: единственный штатский, если не считать Грюнау, среди сонма военных. Ему было поручено выяснить, возьмет ли король Испании миссию посредника в заключении справедливого мира между воюющими державами.

Вильгельм, по оценке заезжего дипломата, не был особенно обременен делами; во всяком случае, у него хватало времени, чтобы побродить по местным лесам. Он разговаривал с местными жителями, и сильное впечатление на Вильгельма произвело общение с женщиной, которая собирала хворост. Розену запомнилась фраза: «Они называют меня месье, но ведь знают, что я император!» Розену не понравилось угощение: угорь под укропным соусом, салат из огурцов, сливовый пудинг, сыр, масло, фрукты — «крайне невкусно и почти голодно».

X

Очередным яблоком раздора стало любимое детище Вильгельма — флот. Он никак не проявил себя в начале войны, хотя в принципе мог воспрепятствовать переброске британского экспедиционного корпуса через Ла-Манш. О причинах этого упущения мнения расходятся. Некоторые возлагают вину на самого Вильгельма — это все последствия его англофильства. Сам Вильгельм обвинял во всем Тирпица. Забыв, что когда-то сам рассматривал кандидатуру гросс-адмирала на пост канцлера вместо Бетман-Гольвега, он теперь обрушивал на него всяческую хулу: и корабли-то он строил не те, что нужно, от них в войне никакой пользы… Тирпиц отвечал той же монетой: кайзер не разрешил вывести флот в море — испугался, как бы чего не случилось. Вильгельм в начале войны действительно выражал озабоченность по поводу выставленных англичанами минных заграждений, но сомнительно, чтобы это можно было трактовать как прямой запрет на операцию в Ла-Манше. Бюлов, который, впрочем, также не может считаться бесстрастным судьей, излагает свою точку зрения: «Его Величество знал каждый корабль. На каждом у него была своя каюта со своим личным гальюном — о чем позаботился его верный камердинер Шульц. На стене каждой — портреты его родных и близких. Сама мысль, что придется пожертвовать какой-нибудь из этих его игрушек, была для него невыносима. В результате все они оказались в Скапа-Флоу».

За всю войну произошло лишь одно крупное сражение между линейными флотами обеих сторон — Ютландское, или, как его называют в Германии, Скагерракское. Оно шло два дня — 31 мая и 1 июня 1916 года, и хотя потери английской стороны (если считать по общему водоизмещению потопленных судов) были больше, современные исследователи считают, что немецкий флот потерпел «явное поражение». Вильгельм поначалу объявил исход сражения «победоносным», позднее — «неясным», но с британской точки зрения результат был однозначен: германский линейный флот более ни разу не осмелился покинуть свои стоянки, и огромные линкоры, предмет гордости Вильгельма и Тирпица, так и остались ржаветь у причалов, среди членов экипажей росли мятежные настроения. После войны сэр Джон Фишер отдал дань признания заслугам Тирпица: «Выше голову, парень! Ты единственный немецкий моряк, который понимает, что такое война! Все очень просто: убей, пока тебя не убили. Я не виню тебя за все эти дела с подводными лодками. Я бы сделал то же самое на твоем месте, только наши идиоты в Англии не верили, когда я их предупреждал».

Накануне Ютландского сражения Вильгельм был у Гинденбурга в Ковно. 4 июня он специально прибыл в Вильгельмсхафен, чтобы встретить своих героев. Он поблагодарил военных моряков за «великую победу», одержанную над англичанами. Германский флот, который, по его словам, на протяжении десятков лет служил «делу мира», померился силами с «владычицей морей, которая за столетие со времени битвы при Трафальгаре распростерла длань тирании над всем миром… И что же? Английский флот был бит! Первого удара хватило, чтобы рассеять нимб мирового владычества Альбиона».

Началась битва под Верденом. В авангарде спланированного Фалькенгайном немецкого наступления шла армия кронпринца. Он полностью разделял точку зрения командования: Францию надо обескровить и вынудить к капитуляции. На прорыв было брошено все, чем располагала немецкая армия, — результат оказался нулевой. К середине 1916 года всем стало ясно, что налицо провал операции. Оппозиционные настроения принца в этих условиях стали прямой угрозой для кайзера. Были приняты экстренные меры. Прежний начальник его штаба Шмидт-Кнобельсдорф уступил место графу Фридриху фон Шуленбургу; этот «отличный солдат» имел еще и то преимущество, что был менее подвержен воздействию политического экстремизма. По крайней мере так это считалось. Сильным ударом по Вилли Маленькому было германо-австрийское решение создать «буферное» польское государство (впервые такая мысль посетила Вильгельма еще в 1889 году). Правда, инициатором этого проекта в условиях войны был Людендорф, который надеялся таким образом склонить на свою сторону поляков (использование их в качестве добровольцев было важным элементом так называемой «программы Гинденбурга»), Всем было ясно, что осуществление плана означало потерю всех шансов на сепаратный мир с Россией. Принц Вильгельм, услышав эту новость, «испытал приступ бессильной ярости». Новое Королевство Польское было образовано 5 ноября 1916 года.

Политическая ситуация внутри страны требовала к себе усиленного внимания. «Гражданский мир» трещал по швам. В Первомай 1916 года левый социал-демократ Карл Либкнехт на митинге в Берлине бросил клич: «Долой войну! Долой правительство!» Он был арестован и получил четыре года крепости. Однако строгая рука закона была не в состоянии предотвратить волну политических забастовок. Февральская революция 1917 года в России лишила германское командование главного довода, которым удавалось обеспечить поддержку войне со стороны немецких социалистов, — необходимость противостоять царю-реакционеру. В апреле Бетман-Гольвег выступил с пасхальным посланием, где обещал после окончания войны реформу избирательной системы. Им владел страх перед революцией. Он балансировал на натянутом канате, одновременно пытаясь доказать левым, что войну надо продолжать ради окончательного устранения «русского деспотизма», и убедить правых, что победа будет означать конец британской гегемонии в мире. Убедить Вильгельма было проще: во время прогулки в хомбургском парке канцлер объяснил монарху, что после войны вернувшийся с фронта солдат с Железным крестом I степени не должен иметь меньше прав, чем увильнувший от армии местный богатей. Тот вроде бы не нашелся что возразить.

Помимо проблем с левой оппозицией и крахом «гражданского мира», на Вильгельма обрушились и силы правого лагеря — пангерманцы. Под их давлением он вынужден был 5 июля отправить в отставку Трейтлера. С другой стороны, Вильгельм был готов принять мирную резолюцию рейхстага в качестве основы для переговоров. 31 октября он обратился к Бетман-Гольвегу с просьбой прислать ему текст резолюции и подготовить проект для оформления ее в качестве официального правительственного документа. Правые вновь перечеркнули связанные с этой инициативой надежды на заключение мира. По мнению Рицлера, страна превратилась в «настоящий сумасшедший дом. Повсюду самые дикие слухи. Кайзер в меланхолии, слишком слаб, на грани отречения. Демонстрации в Мюнхене с возмутительными речами. Почва для взятия верховной власти королем Баварии. Для Виттельсбахов главное — не упустить момент». Акцент на событиях в Мюнхене и возможной миссии Виттельсбахов объясняется, видимо, тем обстоятельством, что Рицлер сам был баварцем.

В конце июня — новый кризис, на этот раз в военных верхах. Пресса ведет против Фалькенгайна систематическую кампанию, хотя на посту начальника Генштаба он зарекомендовал себя вполне неплохо, во всяком случае — в том, что касается планирования военных действий на Восточном фронте. На Западном фронте дело обстояло хуже: там его считали ответственным за верденское фиаско. Активнее всех против него выступает Бетман-Гольвег, на сей раз в коалиции с Людендорфом. Канцлера раздражали попытки Фалькенгайна поиграть в политика, и он поддержал идею замены его на Гинденбурга, в лице которого видел спасителя монархии. Против Фалькенгайна была сильно настроена и супруга кайзера Дона. Поначалу Вильгельм согласился лишь несколько расширить полномочия Гинденбурга. Ирония истории — первым, кто предложил Гинденбурга на смену Фалькенгайну, был Валентини. Оба адвоката амбициозного генерала стали первыми его жертвами.

Противоречия в верховном командовании отражали противоборство двух стратегических концепций. Гинденбург и Людендорф были «восточниками» и считали, что прежде всего необходимо одержать победу на Восточном фронте, а затем всеми силами обрушиться на Францию. Фалькенгайн придерживался диаметрально противоположного подхода. Вильгельм поначалу и слышать не хотел о перестановках в верховном командовании. Он симпатизировал Фалькенгайну, чего нельзя сказать о его отношении к Гинденбургу. Еще меньше ему нравился мрачновато-колючий Людендорф. В сентябре, однако, вступление в войну Румынии на стороне Антанты выбило все козыри из рук кайзера. Фалькенгайну пришлось уйти — Вильгельм по этому поводу даже прослезился, и вся полнота власти над армией перешла к Гинденбургу (он не захотел формально принять титул начальника Генштаба, именуя себя «генерал-квартирмейстером») и его помощнику Людендорфу. Они тотчас начали вести совместную борьбу против действующего канцлера. Новые руководители вооруженных сил не пожелали заниматься лишь военными вопросами и сразу обозначили свои политические пристрастия, «с презрением» отвергнув мирную резолюцию рейхстага.

Для Вильгельма возвышение Гинденбурга и Людендорфа означало поражение. По существу, это был шаг к отречению от престола, «полуотречение», если так можно выразиться. Отныне роль кайзера в войне стала чисто формальной. В ноябре 1916 года кронпринц отправил родителю дерзкое послание, в котором требовал, чтобы тот избавился от «трусливых ничтожеств» в своем окружении. Подразумевались Валентини и Бетман. Вилли Маленький лицемерно заявлял, что его больше всего беспокоит то, что эта «клика» бросает тень на монарха и лишает его популярности.

Вильгельм не сдавался. Он не ответил сыну, у кайзера создалось впечатление, что авторы послания — Гинденбург и Людендорф. В декабре они уже от своего лица обратились к кайзеру с предложением убрать Валентини. Письмо попало как раз к последнему, который, будучи шефом гражданского кабинета кайзера, имел право читать всю направляемую ему официальную корреспонденцию. Валентини сообщил о его содержании Бетман-Гольвегу, не показав письмо кайзеру. Парочка генералов пришла в неистовство — Валентини стал для них чем-то вроде красной тряпки для быка. Кронпринцу пришлось на время прикусить язычок: ему дали понять, что если он не перестанет докучать отцу своей писаниной, то может лишиться права наследования.

Гнев Вильгельма вновь обрушился на американцев: почему они поддерживают Антанту? Его дантист (вспомним, это был американец по фамилии Дэвис) приводит страстный монолог своего пациента-кайзера, относящийся к осени 1916 года:

«Почему твоя страна так несправедлива к Германии? Почему вы упорно вкачиваете оружие и деньги союзникам? Почему твой президент не ведет себе в отношении воюющих стран Европы так, как ведет себя в отношении Мексики: он ввел эмбарго на поставки туда вооружения, а нам не дает между собой самим разобраться?»

Впрочем, если верить Дэвису, сам кайзер и ответил на свои вопросы. Трижды воскликнув: «Доллары, доллары, доллары!» и рубанув здоровой правой рукой по безжизненной левой.

Сбывался кошмар Бетман-Гольвега: возможное начало неограниченной подводной войны со стороны Германии спровоцировало бы вступление в войну США. 12 декабря 1916 года Германия объявила о своей «готовности обсудить условия мира». Желающих откликнуться не объявилось. Верховное командование армии (сокращенно — OXJI; к этому времени вошла в обращение эта аббревиатура) требовало возобновления полномасштабной подводной войны. Вильгельм и Бетман чувствовали, что они бессильны противостоять этому давлению. 9 января Вильгельм согласился удовлетворить пожелание военных, отложив, впрочем, его реализацию до 1 февраля. Бетмана не было в замке Плесс, где кайзер принял это решение. Узнав об этом, канцлер пришел в отчаяние и намеревался подать прошение об отставке, но передумал: в конце концов, идея подводной войны чрезвычайно популярна в стране, и чем черт не шутит, вдруг произойдет чудо? В этом смысле понятна запись в дневнике Рицлера от 31 января: «Вильгельм Великий или Вильгельм Последний?» Адмирал Хольцендорф повторил старый довод о том, что Британия умрет голодной смертью, и добавил, что, даже если Америка присоединится к Антанте, ее транспорты с войсками никогда не доберутся до берегов Франции — они все окажутся на дне Атлантики. И если в конечном счете доберутся, то будет уже поздно — война к тому времени окончится. Все, что для этого требуется, заявлял Хольцендорф, — это сотня субмарин.

Все произошло именно так, как и предсказывал Бетман-Гольвег. 6 апреля 1917 года США объявили Германии войну. Аналитические способности канцлера никак не устраивали Гинденбурга и Людендорфа. Они ясно дали понять, что желают отставки Бетмана, которому, на их взгляд, не хватает решительности. Генералы потребовали от Валентини сообщить кайзеру, что не намерены далее иметь никаких дел с канцлером. Вильгельм начал поддаваться натиску правых. 7 апреля он отступил от своей прежней позиции в пользу реформы прусской избирательной системы — она не пользовалась симпатией его военачальников. Рицлер отмечает парадоксальный момент — Вильгельм потерял поддержку тех, кто, казалось бы, должен был его поддерживать прелое всего: «Кайзер страшно непопулярен среди высших классов, как консерваторов, так и либералов. Больше всего за него выступают рабочие, включая социал-демократов».

Исчерпав возможности письменного общения, Гинденбург и Людендорф решили воздействовать на канцлера путем личного контакта. После 22 апреля (точная дата неясна) они появились в новой ставке Вильгельма в Крейцнахе. Эти «только солдаты» сняли с себя маски и выдвинули чисто политические требования. С собой они прихватили вырезку из газеты «Форвертс»: в статье содержался призыв к заключению мира. Их тезис был ясен: Бетман не может удержать под контролем социал-демократов и пацифистов. Вильгельм отбивался, как мог, защищая канцлера и возмущаясь вмешательством генералов в политику. От него оба военачальника отправились к Фридриху Берг-Маркинену, который, по их мнению, должен был стать подходящей заменой Валентини (забегая вперед, отметим, что так оно и случилось). В мае в кампанию против канцлера вновь включился кронпринц. Вильгельм в ответ привел на первый взгляд сильный аргумент: уход Бетмана приведет к всеобщей забастовке. Лозунг «победного мира», «мира по Гинденбургу», которым правые надеялись заблокировать требования реформ и демократизации страны, на деле будет означать полный крах «гражданского мира», доказывал Вильгельм.

Кайзер вел буквально отчаянную борьбу за то, чтобы сохранить Бетман-Гольвега на посту канцлера. Однако против него создалась мощная коалиция: к требованиям кронпринца, Гинденбурга, Людендорфа присоединилось большинство членов рейхстага. Только после того, как рейхстаг категорически отказался иметь с ним дело, а генералы, которые прославились своими победами под Танненбергом и у Мазурских озер, пригрозили отставкой, кайзер прекратил сопротивление. Рицлер дал ситуации оценку далеко не оптимистическую: «Было бы невероятно, если бы эта Германия уцелела — с ее фантастическим императором, с невежеством его двора, с психозом, который охватил ее интеллектуалов, с той слепотой, которая поразила ее генералов…» Вильгельм явно терял контроль над ситуацией. 13 мая, на следующий день после отставки Бетман-Гольвега, он неожиданно заявил: «Я пошлю роту в Берлин, на рейхстаг. Они там все прогнили, слепцы и нищие духом, Богом проклятые».

XI

Между тем с мирными инициативами выступили папа римский и новый австрийский император, Карл, вступивший на трон после кончины 21 ноября 1916 года престарелого Франца Иосифа. 29 июня в ставку Вильгельма с соответствующим проектом прибыл папский нунций Пачелли (будущий папа Пий XII). Карл через своего родственника Сикста Бурбон-Пармского завязал тайные контакты с Францией. Он отрицал впоследствии, что информировал о них Вильгельма. Зато его министр иностранных дел Чернин сообщил германской стороне нечто очень важное — Австрия долго не продержится. Австрийцы попытались привлечь на свою сторону кронпринца. Чернин изложил ему оригинальную схему мирного урегулирования: Германия отказывается от Эльзас-Лотарингии, взамен получает от Австрии компенсацию в виде Галиции; Австрия откажется также и от Южного Тироля в пользу Италии. Принц Вильгельм отреагировал уклончиво: он не уверен, что немецкий народ примет эти условия, ведь германские войска ведут военные действия на территории противника, но обещал передать план отцу и в ОХЛ. Вильгельм был готов согласиться на предлагаемое изменение границ, но Гинденбург и Людендорф наложили вето. Он обвинили кронпринца в том, что он стал пешкой в руках «слабаков» и «потерял свою твердость».

В своей новой роли миротворца кронпринц обратился к Валентини с просьбой устроить ему аудиенцию с отцом. Он хотел обсудить проблему избирательного права и, естественно, вновь поставить вопрос об отставке Бетман-Гольвега. Шеф гражданского кабинета согласился и назначил конкретную дату и место — 11 июля, Берлин. Кайзера в это время усиленно обрабатывала супруга, как обычно, полностью принявшая сторону сына. Доне были крайне антипатичны планы избирательной реформы. Кронпринц со своей стороны вел активные переговоры с депутатами рейхстага и совета господ. Кайзер не знал, что делать, и решил поставить в известность канцлера о всей этой закулисной возне. Тот заявил, что готов немедленно подать в отставку. Вильгельм не согласился и постарался объяснить сыну, что уход Бетман-Гольвега вызовет серьезные проблемы: канцлер — единственный, кто сможет заключить мир, когда до этого дойдет дело. Кайзер согласился на время снять вопрос об избирательной реформе. Кронпринц, находившийся под влиянием Янушау, сформулировал (вразговоре с братом Эйтелем Фрицем) компромисс, устраивавший правых: отложить вообще все новации до той поры, когда (и если) линия фронта приблизится к границе Германии. Имперский совет опубликовал декларацию об избирательной реформе, а Вильгельм радостно информировал канцлера по телефону о том, как хорошо прошла его беседа с принцем. Вилли Маленький не изменил своего мнения об избирательной реформе, которую он характеризовал как шаг к установлению республиканского строя, но согласился с отцом, что Бетмана надо пока оставить. Наступило, как пишет биограф кронпринца, «временное перемирие».

Конец перемирию пришел ровно через сутки. Сразу после своей аудиенции у кайзера кронпринц провел серию переговоров со своим советником Мальцаном и полковником Бауэром, представлявшим ОХЛ. Они убедили Вилли Маленького продолжить атаку на Бетман-Гольвега, использовав, в частности, простой аргумент: канцлер не пользуется авторитетом… у Антанты (!). 12 мая состоялась беседа кайзера с кронпринцем, которая все решила. По сути, это был неформальный разговор во время совместной прогулки в парке замка Беллевю. Начало его не предвещало никаких неожиданностей: старший Вильгельм поблагодарил сына за откровенное и ясное изложение своих взглядов и вернулся к вопросу о мирной инициативе австрийцев. Кронпринц неожиданно отмежевался от проекта, назвав его «слишком мягким», и заявил, что прежде следует узнать мнение Гинденбурга и Людендорфа: учитывая их популярность в массах, без них не обойтись. Вильгельм связался с Гинденбургом по телефону и услышал от него четкую политическую директиву: избирательную реформу отложить, никаких территориальных уступок в мирном урегулировании, в крайнем случае можно отказаться от контрибуции и политических требований к противнику. Это и была программа «победного мира». Случившийся тут же Линкер просветил кайзера: если он не примет этой программы, Гинденбург и Людендорф подадут в отставку: «Их терпение на пределе».

Испуганные главы кабинетов начали упрашивать Вильгельма сделать что-нибудь, чтобы не допустить ухода популярных военачальников. Вилли Маленький торжествовал и для пущего драматизма пригрозил, что тоже подаст в отставку. Кайзер пообещал вызвать обоих полководцев и выслушать их требования. Бетман-Гольвег, должным образом оценив ситуацию, предпочел вручить официальное прошение об отставке, не дожидаясь приезда генералов: он не хотел, чтобы кайзер попал в унизительное положение покорного исполнителя воли военной клики. В качестве своего преемника он предложил кандидатуру престарелого баварского политика графа Гертлинга.

Когда на следующий день Гинденбург и Людендорф в сопровождении кронпринца явились в замок Беллевю, Вильгельм холодно проинформировал их, что Бетман-Гольвег уже сложил с себя обязанности канцлера. Принц Макс Баденский назвал случившееся «самым серьезным внутренним кризисом со времени создания рейха»; для Вилли Маленького это был «самый счастливый день» его жизни.

Людендорф выразил недовольство: почему еще не назначен преемник? ОХЛ желало возвращения Бюлова, который уже сидел как на иголках в своем «люксе» отеля «Адлон», ожидая, что его вот-вот позовут. Однако Вильгельм не забыл и не простил бывшему канцлеру его «предательства» в 1908 году. Кайзер отвел кандидатуру Бюлова на том основании, что тот не пользуется популярностью в Австрии. Союзники были прекрасно осведомлены о нежных чувствах Бюлова к Италии и не без основания считали, что он постарается по максимуму удовлетворить интересы итальянцев за счет владений Австро-Венгрии. Обсудили кандидатуру Тирпица. Людендорф считал, что самым лучшим канцлером был бы генерал Макс фон Гальвиц, но тут запротестовал даже кронпринц. Военные на время удалились, и Валентини поспешил воспользоваться их отсутствием, чтобы обкатать еще несколько кандидатур. Фамилия Гатцфельдта не вызвала энтузиазма, и, наконец, Валентини напомнил Вильгельму, что Гертлинга когда-то рекомендовал сам Бисмарк. Когда все собрались снова, Вильгельм поставил на обсуждение кандидатуру Гертлинга. На кронпринца это подействовало как «ушат холодной воды». Он заявил, что граф — безнадежно стар, ни на что не годится, да к тому же баварец. Когда стало ясно, что Гертлинга поддерживает Валентини, военная клика окончательно укрепилась в мысли, что шефа гражданского кабинета надо убрать во что бы то ни стало.

Сам Гертлинг, кстати сказать, был вовсе не рад оказанной чести и мягко отклонил предложенный ему пост. Поиск подходящей кандидатуры продолжался. Думали о Бернсторфе, который очень хорошо проявил себя в качестве посла в Вашингтоне. За него выступали и Бетман, и Валентини, но для военного лобби он был неприемлем: Бернсторф был противником подводной войны. В конце концов, как-то почти случайно всплыла кандидатура Михаэлиса. Бетман никак не мог предположить, что ему на смену придет именно этот чиновник не слишком высокого положения. Собственно, если верить Бюлову, который в данном случае излагает историю назначения нового канцлера с чужих слов, все произошло совершенно случайно: после ухода Бетмана адъютанты кайзера, собравшись в Мраморном зале Берлинского замка, принялись непринужденно обсуждать, кто мог бы стать канцлером. Вдруг встрепенулся Плессен: «Я знаю! Не помню точно, как его зовут, кажется, Михель или что-то вроде того. Он занимается хлебопоставками и недавно хорошо сказал: что проткнет шпагой любого, кто будет саботировать это дело». В разговор вступил Валентини: «Его зовут не Михель, а Михаэлис. Он специалист не по хлебным делам, он — помощник статс-секретаря в прусском комиссариате по гражданским делам. И никого он проткнуть не грозился — просто заявил, что у него достаточно юридических полномочий и он без колебаний использует их в случае необходимости. Но сделать его канцлером — что ж, не такая уж плохая мысль…» Оказалось, что Михаэлиса знают в ОХЛ и имеют неплохое мнение о нем. Это все и решило.

Михаэлис был вызван во дворец. Разговора не получилось. Вильгельм явно не знал, что сказать своему шестому канцлеру и между прочим первому, который не имел никакого, даже чисто декоративного, военного чина. Мнение Вильгельма свелось к тому, что он вроде бы производит впечатление разумного человека. Для главы правительства характеристика, пожалуй, несколько скромная. Первое, с чем предстояло столкнуться новому канцлеру, было растущее движение за прекращение войны и заключение мира.

XII

С уходом Бетман-Гольвега роль Вильгельма в последующих событиях стала номинальной. Никто не обращал на него внимания. Даже когда он в феврале 1917 года неожиданно объявил целью войны ликвидацию власти евреев и масонов, это не произвело особого впечатления. «Последнее слово было за командованием армией и флотом». Дипломат Бернсторф, которому принадлежит эта оценка, полагал, что такое положение явно противоречило заповедям Клаузевица, который считал, что война — это продолжение дипломатии и она не должна приобретать самодовлеющего характера. Увы, война в «философии жизни» Людендорфа трактовалась в постдарвинистском смысле — как битва за расовое господство, имела своих приверженцев на всех уровнях государственной машины рейха. Вильгельм был, подчеркивал Бернсторф, «кайзером мира». Он стремился решать все вопросы дипломатическим путем, но позволил превратить себя в марионетку: «Его величайшей ошибкой периода войны было то, что он не решался вмешиваться там, где это было необходимо, слишком уступал мнению других, слишком часто отказывался от роли вождя нации (хотя тщательно заботился о том, чтобы выглядеть именно в таком качестве)».

В июле 1917 года английские родственники официально поменяли название своей династии; отныне она стала Виндзорской. Таким образом, они разорвали последнюю нить, связывавшую их с прежней родиной. Кайзер только пожал плечами: ну, что там еще придумают «виндзорские проказницы», которые все равно останутся «саксен-кобург-готскими»? Спустя месяц известный нам герцог Кобургский Чарльз Эдвард совершил аналогичный акт, отказавшись от своих британских титулов.

Папа римский решил наконец публично выступить с официальным мирным планом, который содержал семь пунктов, главный из них заключался в отказе от территориальных приобретений. Французы и англичане его проигнорировали, сочтя прогерманским. Возможно, папа Бенедикт действительно симпатизировал «центральным державам»: немцы обещали ему, что после поражения Италии они восстановят папский суверенитет над всем Римом.

Кронпринцу Вильгельму не понадобилось много времени, чтобы невзлюбить нового канцлера. По мнению Вилли, Михаэлису «не хватало твердости». Тем не менее кронпринц, очевидно, понимая, что продолжение войны может стоить ему короны, был не против скорейшего заключения мира. Он советовал отцу не упускать никаких шансов на прекращение военных действий, и первую возможность он видел на Востоке — в виде сепаратного мира с русскими.

Осенью 1917 года Вильгельм отправился в Константинополь. На границе его встретил недавно назначенный посол Бернсторф. По пути к Босфору он напомнил кайзеру о его предыдущем визите в столицу Порты, а Вильгельм вспомнил, как неодобрительно отнесся к идее визита Бисмарк. История подтвердила, что прав был он, Вильгельм, а не многоопытный канцлер. Как пишет Бернсторф, «кайзер особо подчеркнул, что никогда не забудет, что именно турки остались на его стороне в момент, когда все его кровные родственники сговорились против него». Правители Порты устроили кайзеру пышный прием, желая продемонстрировать достижения своего режима. В сопровождении Лимана фон Сандерса, который теперь имел звание паши, Вильгельм посетил места недавнего Дарданелльского сражения, прошелся по старому городу. Его слегка шокировали роскошь и изобилие блюд. Он выразил недовольство чрезмерно большим количеством приглашенных на прием в величественном здании германского посольства и расходами на возведение скульптуры Георга Кольбе на территории летней резиденции посла в местечке Ферапия.

В сентябре 1917 года в Германии при самом активном участии Тирпица была образована Партия отечества, собравшая в своих рядах аннексионистов разных мастей. В нее хотел вступить и принц Вильгельм — ее членами стали многие его старые приятели-пангерманцы, — однако Гинденбург с Людендорфом убедили его не делать этого. Кронпринц по-прежнему хотел прекращения войны. Он не желал руководствоваться девизом «победа или смерть», он хотел унаследовать трон. «Миролюбие» принца подпитывалось импульсами, которые исходили, с одной стороны, от австрийского министра иностранных дел Чернина, который ждал реакции на свои проекты, а с другой — от рейхстага, в котором были сильны антивоенные настроения. Кронпринц сочинил меморандум для Чернина, а тот ознакомил с содержанием документа императора Карла и его супругу Зиту. Это было неразумно. Меморандум, в конце концов, оказался на столе французского премьера Александра Феликса Жозефа Рибо.

Кронпринц проявил то ли смелость, то ли глупость, поделившись своими мыслями о желательном окончании войны с ОХЛ. «Диктаторы-молчальники» не захотели его слушать. Кронпринца ждал суровый выговор, который он смиренно принял. Его реакция на ответное послание Чернина от 20 августа уже полностью соответствовала линии ОХЛ: Эльзас-Лотарингия — это неотъемлемая часть Германии, не может быть и речи о возвращении ее Франции, тем более что официальная позиция правительства гласит: мир без территориальных уступок. Именно в таком духе кронпринц выступил на имперском совете, состоявшемся в Беллевю 11 сентября. Ему все меньше нравился Михаэлис, которого, кстати, никак нельзя было назвать поклонником демократии. 23 октября вновь встал вопрос о новом канцлере, и снова речь шла о Бюлове, и, как и прежде, Вильгельм со своим окружением наложили вето.

Валентини предложил назначить канцлером или Гатцфельдта, или принца Макса Баденского. Сам Михаэлис, продолжая странную практику, когда уходящий канцлер сам назначает себе преемника, вновь назвал имя Гертлинга. На сей раз баварец не отказывался. Вилли Маленький и ОХЛ возражали: им было достаточно, что за Гертлинга выступил ненавистный им Валентини. Кронпринц задумал что-то вроде государственного переворота. Он обратился к боннскому профессору Цорну, у которого когда-то учился, с просьбой составить юридическое обоснование права наследника престола участвовать в процессе принятия монархом решений по коренным вопросам политики. 10 ноября в Новом Дворце состоялось совещание с участием кронпринца, генералов Плессена и Гонтарда и министра двора графа Августа Эйленбурга, вылившееся в настоящее судилище над шефом гражданского кабинета кайзера. Был зачитан длинный список его прегрешений, включая те, что он давал кайзеру плохие советы и вбивал клин между ним и нацией. Плессен и Эйленбург поддержали это обвинительное заключение. Гонтард промолчал. Вильгельм особенно не возражал, но тем менее отказался уволить Валентини и отказался принять его прошение об отставке, которое тот незамедлительно подал. Через неделю Валентини повторил свое прошение, и снова кайзер отказался его принять и предложил своему советнику подать в суд за клевету.

Кронпринц, подстрекаемый полковником Бауэром, все не унимался. Теперь он обвинил Валентини в том, что тот ранее отказался рассмотреть кандидатуру Бюлова на пост канцлера. К числу достоинств Бюлова было отнесено то, что он «свеж» и не запятнан компромиссами с социалистами. За него выступил и Гинденбург, недовольный новым канцлером. Вильгельм вновь решительно заявил, что Бюлов — не тот человек, который способен спасти Германию и выиграть войну. Несмотря на оппозицию кронпринца и верховного командования, на повестку дня вновь был поставлен вопрос об избирательной реформе. Кронпринц решил, что Валентини виноват во всем негативном, что произошло в стране, — растущей изоляции кайзера, волне стачек, недовольстве в офицерском корпусе…

22 ноября в Брест-Литовске было подписано перемирие с русскими. Гинденбург жаждал новых земель на Востоке, его в этом активно поддерживала все та же группа пангерманцев во главе с «этим ужасным Шиманом». Вместо того чтобы использовать благоприятный шанс и заключить почетный мир как на Востоке, так и на Западе, верховное командование развернуло кампанию против министра иностранных дел Кюльмана.

Вильгельм в это время мучился зубами: у него в десне возник абсцесс. В Потсдам срочно вызвали Дэвиса — как подданный враждебной державы, по закону он подлежал интернированию, но на самом деле спокойно продолжал свою практику в столице рейха. Вильгельм пожаловался ему: «И так приходится сражаться со всем миром, а тут еще эти зубы!» Как обычно, он отказался от анестезии и даже не пошевелился в кресле, пока дантист проделывал свои манипуляции. Дэвис похвалил аппарат для гребли, который заметил в спальне Вильгельма. Тот почему-то завел разговор о неграх, сообщив Дэвису, что его брату Генриху нравятся их мелодии. Далее Дэвис сообщает об оригинальном повороте в мыслях кайзера:

«Теперь у вас есть шанс решить ваш негритянский вопрос, заявил он, конечно, полушутя. Если Америке так уж не терпится повоевать, пусть присылает сюда своих негров, мы их всех тут перебьем».

В моменты просветления Вильгельм высказывался в том смысле, что прежней Германии после войны уже не будет. Своему кузену Максу Баденскому 28 декабря он сказал: что бы ни случилось, монархию надо укрепить, а это можно сделать, только обеспечив ей народную поддержку. На имперском совете, состоявшемся 2 января, вновь разразился скандал. Теперь речь шла об отставке не только Валентини, этого «немецкого Распутина», как называл его Мюллер, но и Кюльмана и самого канцлера. Гинденбург и Людендорф вновь использовали свою козырную карту — угрозу подать в отставку. 13 января кронпринц прямо обратился к Валентини, призывая его уйти. Тот отказался, заявив, что военные не имеют права отдавать ему распоряжения. На следующий день Вилли Маленький добился встречи с отцом и повторил свое требование, аргументируя тем, что ОХЛ и Валентини не смогли сработаться. Гинденбург лично явился в Крейцнах с прошением об отставке. Вильгельм через шефа своего военного кабинета Линкера передал Гинденбургу просьбу письменно изложить свои мотивы. Фельдмаршал отказался.

Кронпринц подобрал наконец подходящую замену Валентини в лице Берга-Маркинена. Дона, конечно, поддержала сына. К Валентини был послан полковник фон Винтерфельд с деликатной миссией — убедить того подать в отставку. Полковник предложил Валентини самому сделать выбор: либо он останется, но тогда уйдут Гинденбург с Людендорфом, либо уходит он. Тот предпочел последнее. Вильгельм неохотно принял его прошение об отставке. Кайзер печально заметил: «Ах, эти демократы, против них помогут лишь солдаты». Нервы у Вильгельма окончательно расстроились, и он на время совсем отошел от дел. Дона чувствовала себя победительницей и наметила следующую жертву — Рихарда фон Кюльмана.

Нового главу гражданского кабинета, Берг-Маркинена, Кюльман называл «могильщиком монархии». За спиной Берга стояли правые, и он был твердым противником избирательной реформы. Несомненно, под его влиянием Вильгельм становился все более ярым антисемитом. Военные не были удовлетворены назначением, и через две недели после увольнения Валентини полковник Бауэр попытался уговорить кронпринца совершить нечто вроде государственного переворота. Аргументация была обычная: кайзер сам бездействует и не хочет наделить диктаторскими полномочиями того, кто готов действовать. Кронпринц дал понять, что не станет поднимать мятеж против своего отца.

23 января Вильгельм попытался восстановить контроль над государственными делами. Он заявил парочке известных нам генералов, что в Германии правит канцлер, а не армия. Он дал ясно понять, что не одобряет действий Гинденбурга и Людендорфа, подтвердил, что стремится к миру на основе переговоров и выступает за восстановление независимости Бельгии. Голландская королева Вильгельмина, сообщил он, выступит в ближайшее время с посреднической миссией, а фактически будет отстаивать интересы Германии.

Генералы между тем не ослабляли своих нападок на Кюльмана, который в то время занимался мирными переговорами с русскими. Вильгельм мужественно противостоял угрозам со стороны военных, от лица которых выступал его сын. Влияние кронпринца на отца не следует преувеличивать: Вилли Маленький не сыграл никакой роли ни в приходе к власти Макса Баденского, ни в принятии 30 сентября решения форсировать избирательную реформу.

В разгар этих драматических событий, 17 января, в Берлин прибыл Фридрих Розен, посол Вильгельма при голландском королевском дворе. Он оставил интересное описание устроенного для него императорской четой приема в замке Беллевю: Дона нарвала для него цветов и попросила достать ей в Голландии резиновые перчатки для своего госпиталя; Вильгельм выглядел «бледным и усталым». Был накрыт небольшой круглый стол, слуг отослали прочь, а когда надо было подать следующее блюдо, Вильгельм звонил в колокольчик. Кайзер поделился с гостем своими переживаниями из-за грубой манеры двух генералов, рассказал, что он попытался дать отставку одному Людендорфу, но Гинденбург заявил, что тогда он тоже уйдет… Позднее, будучи уже в Амеронгене, Вильгельм объяснил мотивы своей уступчивости: в случае отставки генералов общественность неминуемо провела бы параллель с отставкой Бисмарка и взвалила бы на него всю ответственность за последствия, если бы таковые оказались не слишком ободряющими.

Обед продолжался до четырех часов дня. Розен сообщил кайзеру конфиденциальную информацию, которую тот потом в собственной интерпретации изложил позже мятежным генералам: королева Вильгельмина собирается созвать в Гааге мирную конференцию. Дипломата немало удивила реакция Вильгельма: «Никакой конференции не будет. Наши враги на нее не пойдут. Мы должны драться, поставить их на колени и потом продиктовать им наши условия мира». Короче говоря, кайзер дословно воспроизвел аргументы ОХЛ. Чем объяснить такой кульбит? Возможно, Вильгельм поверил в эффективность подводной войны. Во всяком случае, Розен вспоминает, как кайзер подвел его к карте, где были отмечены координаты успешных торпедных атак, приведших к потоплению вражеских судов. «Картина выглядела впечатляюще — как будто вокруг Британских островов роилась густая стая мух». Розен тут же вспомнил Фридриха II, который «с молодых лет научился демонстрировать разные мины — одну для внешнего мира, другую — для узкого круга».

3 марта в Брест-Литовске состоялось подписание мирного договора с Россией. Это был мир на условиях, продиктованных верховным командованием. 8 марта Вильгельм перевел свою ставку из Крейцнаха в Спа. В этом старинном курортном городке имелось множество гостиниц и пансионов, что делало его идеальным местом для размещения различных командных структур и обслуживающего их военного персонала. Генеральный штаб реквизировал для себя отель «Британник». Виллы на окраинах и на окружающих городок холмах облюбовали для себя высшие чины. Гинденбург занял «Шато де Су-Буа», Людендорф — «Коттедж у холма». Гертлингу достался домик мэра в Шато де Варфаз. Вильгельм расположился на вилле «Френез», но 21 апреля переехал в «Шато де Небуа», оставив «Френез» в качестве места для отдыха и развлечений. Внешне вилла «Небуа» была выдержана в строгом норманнском стиле, но внутри царило самое настоящее рококо. В погребе было оборудовано бомбоубежище с двумя выходами. Такие же бомбоубежища были построены в цокольном этаже отеля «Британник» и в резиденции Гинденбурга.

Верховное командование создало передовой командный пункт в Авене, на французском склоне Арденн. 21 марта немецкие войска перешли в наступление на Западном фронте. План этого наступления содержал (впервые после Марны) серьезную попытку возродить принципы маневренной войны, он был впервые сформулирован на совещании, состоявшемся 11 ноября минувшего года, на котором Вильгельм не присутствовал. Его роль свелась к тому, что за два дня до начала битвы он посетил Гинденбурга и Людендорфа в Авене. Несколько немецких снарядов разорвались на улицах Парижа, однако главный удар пришелся на участок фронта, который занимали англичане. Это не было случайностью: идея заключалась в том, чтобы, разгромив британский экспедиционный корпус, заставить Англию выйти из войны, благодаря чему Франция неминуемо капитулирует. После первых успехов немецких войск Вильгельм поспешил объявить Англию побежденной и приказал подать на ужин шампанское. В своем автомобиле он проехался вдоль длинной колонны захваченных английских пленных, внимательно вглядываясь в их лица. Один из них впоследствии вспоминал о своих впечатлениях от встречи с кайзером:

«Мягкие черты лица, сама доброжелательность, ничего похожего на виденные нами в газетах карикатуры. Он сказал: „Вы не должны стыдиться плена“, поздравил нас с тем, что мы так здорово сражались, добавив, правда: „Мои победоносные войска везде идут вперед, так что скоро вы будете дома, со своими семьями“».

Разумеется, оптимизм был преждевременен. Наступление постепенно выдыхалось, Антанта получила возможность подтянуть подкрепления и контратаковала.

Когда 1 мая Спа посетил император Карл, Гинденбург в разговоре с ним вынужден был признать неудачу наступления. Неделей позже пришла ободряющая новость: Румыния запросила мира. В конце мая началось новое наступление — в направлении Марны. Продвижение немецких войск было на этот раз таким быстрым, что Вильгельм даже перебрался из Спа поближе к линии фронта. 1 июня часть дивизий армии кронпринца была на расстоянии 39 миль от Парижа. Дона поспешила в Спа — очевидно, чтобы быть рядом с супругом в торжественный миг окончательной победы. Однако во второй половине июля войска Антанты перешли в контрнаступление на Марне. Каждый день прибывали свежие американские части, и положение немецкой стороны становилось все более безнадежным. Апологеты подводной войны совершили фатальную ошибку. Отныне германская армия могла лишь отступать — то медленнее, то быстрее, но неуклонно откатываясь к границам рейха.

Очередной мишенью критики стал Берг. Говорили даже о желательности возвращения Валентини. Более распространенной была идея о замене канцлера — муссировалась кандидатура Макса Баденского. Вильгельм вроде был согласен, но против выступила Дона. Рицлер, вернувшийся в Берлин в конце апреля, дал свою оценку ситуации: «Налицо военная диктатура, причем без вуали».

Друг детства Вильгельма, известный нам Паултни Бигелоу, как раз в это время разнес его в пух и прах в книге под несколько странным названием «Гензерик, король вандалов и первый прусский кайзер». Творение имело ярко выраженный характер военной пропаганды. Бигелоу утверждал, в частности, что Америка вступила в войну с человеком, который намеревался «разрушить всю систему мировой торговли» и преследовал свою цель «с беспрецедентным коварством, основательностью в разработке всех деталей и дьявольской эффективностью». Согласно Бигелоу, с самого начала все шло по заранее разработанному плану: «Вильгельм сбросил с себя маску не сразу, а лишь после семи лет пребывания на троне, после того, как был построен канал, соединявший Северное и Балтийское моря. После того, как он подкупил папу, чтобы тот поддержал его на выборах в рейхстаг, после того, как вымуштровал свой народ в духе ненависти к Англии. И отныне не только армия, но и весь народ готовы были приветствовать объявление войны как благословенное Всевышним начало крестового похода за спасение культуры».

ГЛАВА 16 ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ

I

В начале августа в ближайшем окружении Вильгельма произошли изменения. Появился новый адъютант — капитан Сигурд фон Ильземан, которому было суждено оставаться на этом посту еще 23 года, вплоть до кончины кайзера. Ответственную должность офицера связи с Генштабом при Вильгельме занял Альфред Ниман, которого Плессен заранее предупредил о необходимости как-то поднять состояние духа монарха. В описании своего первого обеда в присутствии Верховного главнокомандующего Ниман останавливается прежде всего на интерьере виллы «Френез», или «малого Трианона», как называл ее владелец, богатый промышленник Огюст Пельцер. Сама по себе вилла была расположена удачно: высоко над городом, внутри все было оборудовано с претензией на шик — филигранные украшения, мраморные стены, огромная гостиная, выходящая окнами в парк. По одну сторону гостиной была расположена столовая, по другую — рабочие кабинеты. Ниман не разбирался в архитектурных стилях, но нашел верную характеристику увиденному — сусальная аляповатость. Верхние этажи занимали личные покои кайзера, которые были выдержаны, по мнению Нимана, «в английском стиле» (автору этих строк не было позволено осмотреть помещения верхних этажей, но в остальном стиль обстановки виллы — однозначно французский. Теперь здесь находится спортклуб и на месте парка разбиты корты). Красоты обстановки, судя по всему, не производили ни малейшего впечатления на присутствовавших. Разговор был вялый и какой-то пустой, никто не хотел откровенничать.

8 августа стал самым черным днем для германской армии. Англичане совершили прорыв под Амьеном — погибло не менее 20 тысяч немецких солдат, еще 30 тысяч оказались в плену. Боевой дух немцев стал падать. Достижение мира на приемлемых условиях — возвращения к довоенному статус-кво — стало главной задачей Германии. Вильгельм наконец понял: «Теперь мы проиграли войну». Осознание этой печальной истины отразилось на его внешности: у него появилась привычка нервно жевать губу. Кайзеру пришло в голову, что ситуацию можно было бы поправить удачным контрнаступлением, подобным тому, что было проведено под Камбрэ. Он поручил Ниману передать замысел фельдмаршалу. В ответ Людендорф сообщил, что в войсках растут мятежные настроения. Вильгельм решил — пришло время обратиться к королеве Вильгельмине с просьбой о посредничестве в деле заключения мира.

14 августа состоялось заседание имперского совета. Общее мнение свелось к тому, что войну надо быстрее заканчивать. Статс-секретарь Гинце высказался в том смысле, что перспективы мира будут лучше, если включить в правительство нескольких социалистов. К концу дня прибыли император Карл со своим новым министром иностранных дел, графом Бурианом. Они советовали то же самое. Спустя неделю Вильгельм отбыл на отдых в Вильгельмсхоэ. Его нервы были на пределе. Беда не приходит одна — у Доны (к тому времени она уже была в Вильгельмсхоэ) случился сердечный приступ. Вильгельм со свитой подъехали к флигелю, чтобы не беспокоить больную. Для новичка Нимана неожиданностью стала скудость порций, подаваемых на общий стол: как он сформулировал, «крайне ограниченная диета составляла одну из характерных черт образа жизни кайзера». Вильгельм казался одиноким и каким-то потерянным. Адъютанты пытались отвлечь его от грустных размышлений разговорами о искусстве и науке. 16-го числа состоялось еще одно заседание имперского совета, его участники пытались по мере возможности скрыть от Вильгельма истинное положение дел на фронтах.

Вильгельм принял болгарского царя, тот обещал сохранять твердость и не заключать мира без своего германского союзника. Между тем британские танки развивали наступление на Аррас и Камбрэ, доложить об этом его величеству выпало на долю Ильземана. О том, что прорвана линия Зигфрида и под артиллерийский обстрел попал семидесятилетний генерал-адъютант Плессен, тоже сообщил Ильземан. Вильгельм, выслушав его, стукнул кулаком по столу: «Теперь ясно: мы проиграли, бедная родина!» С этими словами он отправился в спальню. «Помочь могла только императрица. Только она знала, что творится в душе у монарха, и только она со своим женским и материнским чутьем могла найти способ оживить волю к сопротивлению у своего супруга», — пишет Ниман в авторизованном самим Вильгельмом повествовании. Она была очень больна, но тем не менее Ниман решил обратиться к ней. «Скажите мне всю правду! Неужели всему конец? Не могу поверить, что Господь оставил своей милостью нашу бедную родину!» — так Ниман передает слова, которыми его встретила Дона. Ниман объяснил ей, какие надежды возлагаются на нее. «Я помогу вам!» — заявила она.

Вильгельм продолжал бесцельно бродить по лесам в окрестностях Касселя. Мысли его, судя по всему, витали где-то далеко. Сорвав цветок вереска, он вдруг заявил Ниману, что этот цветок был в петлице мундира его отца во время помолвки с Викки. 5 сентября состоялась первая после длительного перерыва и последняя встреча Вильгельма с судовладельцем Баллином. Тот давно искал возможности переговорить с кайзером, но его не допускали. Баллин не нравился Доне, считающей его — впрочем, справедливо — сторонником идеи компромиссного мира. С сентября 1914 года прекратились их обычные неформальные беседы. Баллин считал (также не без оснований), что Вильгельму говорят только то, что ему может понравиться. И на этот раз было сделано все, чтобы откровенного разговора не получилось. Берг занес намеченную беседу в рубрику «аудиенций», чтобы иметь право присутствовать в качестве официально предусмотренного в таких случаях третьего лица. Вильгельм возразил, заявив, что он хочет пообщаться с Баллином один на один, и даже изменил время беседы, чтобы избавиться от присутствия Берга. Не тут-то было: новый шеф гражданского кабинета настоял на своем, и, хотя полуторачасовая беседа проходила в неформальной обстановке — в дворцовой галерее, Берг-Маркинен не оставил их наедине ни на минуту. Баллин был раздосадован невозможностью откровенного разговора, что отражается в его заметках об этой беседе:

«Я обнаружил, что кайзер получает абсолютно неверную информацию и что он пребывает в состоянии эйфории, возможно, напускной, вызванной присутствием третьего лица. Все подано ему в таком извращенном виде, что даже страшный провал нашего наступления, поначалу вызвавший у него тяжелую депрессию, теперь каким-то образом воспринимается им как успех. Он рассуждает так: наступления вредны, вот и в данном случае оно стоило нам сотни тысяч жертв, это — утрата ценного человеческого материала. Другое дело оборона: мы зацепимся за „линию Гинденбурга“, и все будет в порядке. Бедному монарху все так подали, что он даже не заметил катастрофы».

Баллин спросил: может быть, кайзер обратится к президенту Вильсону с просьбой начать переговоры о мире? В качестве парламентера вполне подошел бы Бюлов. Верховное командование пытается залатать прорехи в линии фронта, Вильгельм все еще возлагает надежды на свою кузину, королеву Голландии, а время уходит…

Встречу никак нельзя было назвать успешной. Берг еще до встречи поставил Баллина в очень жесткие рамки, заявив, что нельзя отравлять настроение кайзера излишним пессимизмом. Вильгельм высказал единственно разумную мысль — эта война будет не последней, за ней последует другая, как за Первой Пунической — Вторая Пуническая.

Баллин был разочарован не только тем, что ему пришлось говорить в присутствии несимпатичного соглядатая: Вильгельм не пригласил его отобедать вместе с ним, как это обычно бывало в прошлом. Кайзер удалился в покои больной жены, оставив Баллина в обществе военных. Общий вывод, который сделал Баллин, заключался в том, что Вильгельм — «человек полностью сломленный», подпавший под полное влияние Берга и генералов.

6 сентября произошла комическая интермедия: с визитом в Вильгельмсхоэ прибыл гетман нового, созданного немцами марионеточного украинского государства со свитой казаков в красочных костюмах. Гетман поделился своей тревогой относительно состояния расквартированных на востоке оккупационных войск, особенно австрийских.

Вильгельм отправился на завод Круппа с целью поднять дух рабочих. Он прошелся по цехам, заговаривал с людьми, дружески похлопывал их по плечу. В будущем такие «походы в народ» станут обязательным антуражем для сильных мира сего, но в данном случае особого эффекта достичь не удалось. Получасовая речь кайзера состояла наполовину из обещаний, наполовину из угроз, и даже с точки зрения ораторского мастерства она была ниже всякой критики. По мнению Ильземана, в ней было много такого, о чем лучше было умолчать. Когда Вильгельм задал Бергу вопрос: «Ну, как Вам моя речь?» — тот ответил витиеватой фразой: «Ну, я могу много что сказать, и готов сделать это со всей искренностью, но ведь на Вас никогда не угодишь!»

Кайзер возвратился в Спа и услышал там новые неприятные известия о тайных попытках Австрии заключить сепаратный мир. Вильгельм пришел в состояние нервного возбуждения. Верховное командование ликвидировало свой командный пункт в Авене, и отныне все нити руководства войсками были сосредоточены в Спа. 18 сентября Вильгельм в ходе инспекционной поездки в армию герцога Альберта в последний раз посетил свой эльзасский замок в Урвилле, близ Кольмара. Бравый вид солдат, видимо, повысил настроение кайзера. Однако в Спа его вновь ожидали дурные вести. В Палестине турки теряли одну позицию за другой, союзники прорвали линию обороны болгарских войск… 24 сентября Вильгельм совершил поездку в Киль, где ему бросились в глаза «многочисленные угрюмые лица» матросов.

Он осматривал новейшие образцы мин и торпед в Киле, когда пришло известие о капитуляции Болгарии. Вильгельм услышал новость от Нимана в вагоне-ресторане своего поезда. Он встал и молча прошел в личные покои. Можно понять его состояние: всего несколько недель назад болгарский царь клятвенно заверял его, что ни в коем случае не пойдет на сепаратный мир, — неужели слово монарха уже ничего не значит? Вильгельм приказал немедленно возвращаться в Спа. Между тем британские и бельгийские войска продолжали свое наступление во Фландрии. Ниман, случайно встретив генерала фон Бартенверфера в подъезде отеля «Британник», где располагался Генштаб, узнал от того поразительную новость: Людендорф требует перемирия. Для Вильгельма просьба о перемирии была равнозначна капитуляции. Он хотел осуществить свой план дать еще одно, решающее сражение на Западном фронте и в случае его неблагоприятного исхода обратиться к нации с призывом «Победа или смерть». Такие лозунги в стиле деятелей Великой Французской революции усиленно пропагандировал Ратенау на страницах «Фоссише цейтунг».

30 сентября полковник фон Хефтен имел интересный разговор с канцлером, который собирался покинуть пост. Гертлинг спросил офицера: «Что Вы думаете по поводу ситуации на фронтах?» Тот ответил прямо: «Должен сказать, оно катастрофическое» — и, в свою очередь, задал вопрос: «Ваше превосходительство, что произойдет, если Вильсон потребует от кайзера отречься от престола?» Ответ Гертлинга: «Прошлое воскресенье кайзер спросил меня о том же, и я ответил: „Ваше Величество, я не думаю, что дело дойдет до этого, но если он выдвинет такое условие, то мы вернемся на поле боя“. Хефтен удивился. „Неужели канцлер верит, что солдаты будут воевать?“ Гертлинг: „Я считаю, что Вы слишком большой пессимист“».

II

На смену Гертлингу пришел принц Макс Баденский, племянник и наследник великого герцога Баденского. За его кандидатуру выступило ОХЛ. Тем самым провалился план, который поддерживала супруга кайзера, — вернуть на канцлерство Бюлова. Вильгельм не хотел ни того, ни другого. Он тянул время, заявляя, что должен вначале получить формальное разрешение от главы семейства, великого герцога Баденского. Берг тоже не был доволен и прямо заявил принцу Баденскому: «Вы не мой кандидат, но другого у меня нет». 1 октября, в тот самый день, когда Макс Баденский вступил в должность, Вильгельм прибыл в Потсдам. Он, казалось, внешне смирился с тем, что отныне правительство будет ответственно перед парламентом (это был один из пунктов программы нового канцлера). Через неделю кайзер слег с тяжелейшим приступом ишиаса. С 4 по 8 октября он оставался прикованным к постели, но все же принимал у себя высокопоставленных визитеров. Макс Баденский, навещая кайзера, узнал его мнение о возможном отрешении от должности непопулярного в стране Берга-Маркинена. Вильгельм не был против возвращения на этот пост своего приятеля Валентини, однако не преминул спросить ходатая: «Вы пришли сюда, надеюсь, не для того, чтобы создать мне трудности с верховным командованием?» В конце концов, он согласился с доводами канцлера.

Эта беседа канцлера с кайзером, состоявшаяся 6 октября, была единственной встречей между ними, проходившей в более или менее спокойной и деловой атмосфере. Макс Баденский потребовал увольнения военного министра и двух генералов. Вильгельм смутился и постарался перевести разговор на другую тему. Принц Макс сделал вывод, что кайзер не свободен в принятии своих решений. Берг со своей стороны не собирался пассивно ждать своей участи. Он активно вмешался в вопрос формирования нового кабинета, попытавшись, в частности, заблокировать включение в его состав Эрцбергера — ненавистного правому лобби автора «мирной резолюции» рейхстага. Это дало повод канцлеру вновь, уже в более категорической форме, поставить вопрос об увольнении Берга. Вильгельм неожиданно ощетинился: выбор главы кабинета — это исключительная прерогатива кайзера. Макс Баденский напомнил ему, что Валентини убрали именно военные, причем без соблюдения элементарных норм приличия. Вильгельм выразил опасения по поводу возможной реакции ОХЛ на увольнение Берга. Опасения были необоснованные: Макс Баденский заручился от Людендорфа обещанием не вмешиваться.

9 октября в ходе новой встречи с кайзером Макс Баденский вернулся к вопросу о Берге. За это время Дона и кронпринц убедили Вильгельма, что Берга следует оставить в должности и ни в коем случае не возвращать Валентини. В ответ на прямой вопрос канцлера, почему супруге кайзера так антипатичен прежний шеф его личного кабинета, Вильгельм не смог ничего сказать, ограничившись лишь замечанием, что он обязан прислушиваться к мнению императрицы.

На следующий день во время поездки Вильгельма по улицам Берлина его автомобиль внезапно застрял в толпе. Ильземан схватился было за револьвер, но, как оказалось, у окруживших автомобиль людей не было никаких враждебных намерений: они махали шляпами и выкрикивали приветствия. Ильземан отметил, что Вильгельму следовало больше общаться с берлинцами.

14 октября Макс Баденский принял сыновей кайзера Оскара и Адальберта. Они хотели прояснить слухи о предстоящем отречении кайзера как необходимой предпосылке для заключения мира. Адальберт задал канцлеру прямой вопрос: не следует ли ему пойти к отцу и дать тому понять, что от него требуется? Старший брат сделал при этом «протестующий жест». Макс Баденский заверил обоих, что, пока он остается канцлером, об отречении не может быть и речи.

15 октября Вильсон направил Германии вторую ноту. Вильгельм, ознакомившись с ее текстом, передал ее Ниману: «Прочти! Здесь прямо речь идет об устранении Гогенцоллернов и ликвидации монархии!» В тот же день Рицлер записал в дневнике: отречение Вильгельма II — единственный способ спасти династию. Из записи Рицлера, сделанной четыре дня спустя, можно понять, что вопрос об отречении отложен в долгий ящик: Макс Баденский не хочет даже и слышать об этом. Приятелю Вильгельма Максу Варбургу он сообщил, что всеми силами пытается избежать отречения монарха.

17 октября состоялась встреча Вильгельма с Людендорфом, вызвавшая у кайзера прилив оптимизма: тот сообщил ему, что, по его мнению, оба фронта можно удержать. Глаза Вильгельма сияли, провожая генерал-квартирмейстера, он рассыпался в выражениях благодарности. Начался распад Австро-Венгерской империи. США признали независимость Чехословакии и Югославии. Вильгельм выразил согласие впервые допустить в правительство умеренных социалистов, заявив при этом: «Пусть они теперь покажут, что умеют не только критиковать меня, но и работать». 19 октября состоялась встреча кайзера и канцлера, на которой присутствовал баварский посланник граф Лерхенфельд. Макс Баденский пытался убедить Вильгельма прекратить подводную войну. «Я не знал, что Вы — эксперт по морским делам», — высокомерно бросил ему кайзер. Лерхенфельд проинформировал его об опасных тенденциях внутри рейха. Вильгельм заявил, что он обо всем знает, в том числе и о том, что кое-кто требует, чтобыон сложил с себя корону, но, как он добавил с торжественной серьезностью, «для наследника Фридриха Великого вопрос об отречении исключен».

20 октября кайзер принял посла в Голландии Розена. Дипломат сообщил ему, что все обсуждают вопрос о его отречении. Особенно активно он муссируется в кругах правых. Вильгельм указал на то, что монархию активно поддерживают левые в рейхстаге: «Придется идти вместе с этими господами». Он спросил Розена, каково его личное мнение о происходящем. Тот ответил, что Вильгельму следует взять на себя инициативу проведения необходимых реформ и заявить народу: «Ваши желания — это мои желания. Я тоже хочу все в рейхе организовать по-новому и нуждаюсь в вашей поддержке». Вильгельм, видимо, все еще не осознавал всей тяжести ситуации. Сыновья (без участия кронпринца) пытались просветить его на этот счет.

События развивались. В тот же день кайзер дал в Беллевю аудиенцию двум только что назначенным статс-секретарям — Филиппу Шейдеману и Маттиасу Эрцбергеру. В обращенной к ним речи он взял правильный тон, заявив, в частности: «Новый век требует нового порядка». Несмотря на все ретроградные усилия верховного командования, Германия была уже на грани превращения в конституционную монархию. Если бы не победа демократии, то не было бы перемирия, хотя, с другой стороны, не было бы и версальского диктата.

24 октября от Вильсона поступила третья нота. В ней говорилось о самоопределении для австрийцев и немцев (в Версальском договоре эта тема была обойдена молчанием), а также упоминалось о необходимости обуздания прусского милитаризма. Все яснее становилось, что Антанта не желает заключать мир с Гогенцоллернами. Хефтен, которого Макс Баденский привлек в качестве консультанта, полагал, что Вильгельм никогда не пойдет на отречение под давлением социал-демократов, он способен сделать это только по своей собственной воле. «Если, однако, Его Величество не примет немедленного решения, это будет означать, что мы отклоняем ноту Вильсона, и тогда нам остается только снять каски и молиться».

На следующий день в Берлин прибыли две фигуры, наиболее ярко выражавшие собой понятие прусского милитаризма, — Гинденбург и Людендорф. Они приехали, невзирая на все попытки канцлера удержать их в Спа, и потребовали прекращения обмена нотами с противником: «Нам не нужно отвечать этому типу. Наша армия не разбита, она оккупирует территорию противника. Она не может капитулировать».

Тем не менее нота Вильсона вызвала эффект, на который американцы рассчитывали. Тезис о самоопределении привел к шумным сценам в прусском ландтаге, вызвав живой отклик среди депутатов — от Эльзаса, от датчан Шлезвига и от поляков. Справа раздавались призывы к установлению военной диктатуры, сторонники Янушау прямо апеллировали при этом к Гинденбургу. Министр иностранных дел, напротив, стремился к ограничению политического влияния ОХЛ, и в первую очередь к устранению Людендорфа. Макс Баденский, ставший жертвой эпидемии гриппа, заявил, что уйдет в отставку, если Людендорф останется на своем посту.

Кризис достиг точки кипения. Ниман пытался внушить кайзеру, что правительство руководствуется самыми лучшими побуждениями, но тот оборвал его: «Что толку в этих побуждениях, если переговоры неминуемо приведут к катастрофе?» Вильгельм удалился в парк обдумать сложившуюся ситуацию в одиночестве. В передаче Нимана, мысль, посетившая кайзера на прогулке, выражалась в следующем: «Он заявил мне, что пошлет главу гражданского кабинета к канцлеру с поручением выяснить — не отзовет ли Макс Баденский свое требование об увольнении (Людендорфа), если со стороны верховного командования будет выражено согласие в будущем не вмешиваться в политику и в знак этого будет ликвидирован Политический департамент ОХЛ». Этого оказалось недостаточно. Макс Баденский настаивал на своем. Теперь уже и баварцы почти вслух требовали отречения Вильгельма. К нему поступила информация, что Гинденбург и Людендорф издают приказы, даже не утруждая себя довести их содержание до сведения кайзера. Это обусловило его решение: «Людендорф должен уйти, иначе это будет стоить мне короны». Вильгельм обвинил генерала в том, что это именно из-за него он лишился услуг Бетман-Гольвега и Валентини. По его словам, «Людендорф лез во все политические вопросы, ничего в них не понимая». Теперь кайзер вдруг вспомнил и о неприятном, злобном характере генерал-квартирмейстера, о том, как он однажды швырнул карту к ногам Верховного главнокомандующего… Словом, виновный в катастрофе был найден.

В полночь 26 октября, когда министры кабинета собрались у постели больного канцлера, Хефтен принес сенсационную весть. «Генерал Людендорф оставил свой пост!» Все вскочили на ноги, у всех вырвался один и тот же вопрос: «А Гинденбург?» — «Он остается». — «Слава Богу!» Как оказалось, генерал решил упредить приказ об увольнении и спас свое лицо, подав в отставку по состоянию здоровья и немедленно покинув Спа в машине, предоставленной ему Гинденбургом. Началось обсуждение возможной кандидатуры на замену Людендорфа. Было названо несколько имен, и в конце концов остановились на вюртембержце Гренере. Ниман сообщает, что Вильгельм так разнервничался, что буквально весь «вибрировал». В автомобиле на пути в Потсдам Дона все время поглаживала его руку, чтобы как-то успокоить выбитого из равновесия супруга.

25 октября Баллин записал:

«Я не думаю, что кайзер будет чрезмерно опечален возможностью сделать благородный жест и удалиться в личную жизнь. Война не соответствовала его характеру, она его просто-напросто вымотала, так что сойти с трона было бы в его собственных интересах… Наверняка императрица будет отчаянно противиться. Между тем объявление наследником престола внука и назначение регентом человека, который пользуется доверием общества, разрядило бы ужасную ситуацию, в которой находится Германия… С моей точки зрения, нынешний кайзер никогда по-настоящему не испытывал удовлетворения от своей роли правителя страны. Если и было какое-то наслаждение чувством власти, то оно полностью исчезло с тех пор, когда ему на шею обрушилось бедствие войны».

28 октября новая порция плохих вестей пришла из Австрии. Страна вступила в прямые переговоры с Антантой. Вильгельм с отвращением отбросил от себя бумагу с депешей из Вены, закусил губу, произнес с горечью: «Теперь мы одни против всего мира… Неужели такова награда за верность нибелунгов?»

Главой гражданского кабинета в то время был Клеменс фон Дельбрюк, но Берг, потеряв свой официальный статус, не утратил своего влияния. Именно Берг убедил Вильгельма вернуться в Спа и непрерывно внушал ему мысль о недопустимости отречения от престола. Здесь он пользовался полной поддержкой со стороны Доны. Вильгельм совершил роковую ошибку, следуя советам Берга. «Бегство из Берлина стало бегством от реальности, и это все решило», — пишет в этой связи один из исследователей. Первая конституционная монархия в истории Германии умерла, так и не выйдя из колыбели. Вильгельм стал жертвой своеобразного заговора молчания. Август Эйленбург, Хелиус, пастор Дриандер — никто из них не желал говорить ему правду. Кайзер тоже планами не делился — навестивший его в Новом Дворце Мюллер остался в полном неведении о намерении Вильгельма возвратиться в Спа. Канцлер узнал о предстоящем отъезде кайзера в ставку лишь в пять часов вечера того рокового дня 28 октября 1918 года. Когда дипломат Грюнау сообщил Максу Баденскому эту новость, тот поначалу принял ее за неудачную шутку. Вильгельм заявил, что он уезжает ненадолго — на пять-шесть дней, но Макс Баденский усомнился, его первой мыслью было: это конец, кайзер уж никогда не вернется назад.

Разговор между кайзером и канцлером состоялся по телефону, причем по инициативе последнего. Вильгельм объяснял свой отъезд тем соображением, что военная обстановка требует оперативных решений. Макс Баденский пытался убедить его отложить отъезд, чтобы не вызвать кривотолков. Вильгельм возразил: «Вы выгнали Людендорфа; и я должен представить Гренера». Канцлер парировал: эту миссию вполне мог бы взять на себя Гинденбург, и спросил, нельзя ли ему немедленно приехать во дворец, чтобы переговорить с глазу на глаз. Вильгельм в ответ заявил, что он не хочет заразиться от него гриппом, а «кроме того, вам следует беречь силы». Макс Баденский привел последний довод: «Нам предстоят трудные дни. Отсутствие Вашего Величества недопустимо», и пригрозил отставкой, но Вильгельма не трогали никакие доводы — он почему-то решил, что в нынешней ситуации следует положиться на миролюбие Англии. Это была политика страуса. Зольф, Дельбрюк и даже Эйленбург старались отговорить кайзера. Все было тщетно — 29 октября 1918 года королевский поезд в последний раз отошел от перрона станции Потсдам-Вильдпарк. Дона приехала проводить супруга и на прощание сунула ему в руку одинокую розу. Дона сыграла едва ли не главную роль в решении кайзера. Его отъезд, вероятно, решил судьбу династии Гогенцоллернов. Позднее действия кайзера сравнивали с роковым бегством Людовика XIV из революционного Парижа, окончившимся его пленением в Варение.

Вильгельм прибыл в Спа в четыре часа утра 30 октября. Он обосновался на вилле «Френез» — правда, не сразу: до 2 ноября он из соображений безопасности ночевал в своем поезде. Начинался последний акт исторической драмы.

III

Идея отречения Вильгельма от престола имела своих сторонников и в ОХЛ. Тема активно обсуждалась в кругах наиболее политизированных офицеров, которых не удовлетворяло то, как осуществляется руководство войной. Кронпринцу даже предлагали возглавить дворцовый переворот, но тот отказался. Пытались заинтересовать этой идеей других сыновей кайзера, но никто не откликнулся. В критический момент начала Ноябрьской революции кронпринц никак себя не проявил. Одно время считалось, что, если бы кронпринц действовал решительнее, монархия была бы спасена. Однако более разумным следует признать мнение Макса Баденского: если и была возможность сохранить монархию, то лишь при непременном условии, что и кайзер, и кронпринц своевременно исчезли бы с политической сцены. На этом настаивали как президент Вильсон, так и маршал Фош.

Эту точку зрения разделяли и многие члены последнего кабинета рейха. Не только консерваторы Фридрих фон Пайер или Вильгельм Древс, но и социал-демократ Филипп Шейдеман считали, что регентство при внуке-наследнике было бы оптимальным решением. Кронпринц понял это слишком поздно. 7 ноября он заявил о своих претензиях на трон, но социал-демократы, которых он непрерывно поливал грязью с момента своей первой политической речи в Эльсе, только отмахнулись. Их лидер Эберт был не против установления регентства при том условии, что корона достанется одному из младших сыновей Вильгельма — Эйтелю или Оскару, но только не Вилли Маленькому. Гренер идеальным решением считал регентство, при котором в качестве формального главы государства будет фигурировать, вплоть до совершеннолетия принца Фридриха Вильгельма, его дядя Эйтель Фриц.

Пока Макс Баденский бездействовал, а Вильгельм колебался, немцы все больше и больше прислушивались к содержавшимся в нотах Вильсона обещаниям, что они получат мир на лучших условиях, если избавятся от Гогенцоллернов. Такова была, во всяком случае, точка зрения Густава Носке. Непримиримая позиция Вильгельма объяснялась в первую очередь, как уже говорилось, влиянием бывшего шефа гражданского кабинета Берга. Такую же позицию занимал Плессен, который более сорока лет своей главной задачей считал делать так, чтобы до Вильгельма не доходили плохие известия. Он не был политиком и был уверен, что война — естественное состояние для нации. Всю жизнь он поддерживал курс на военное решение всех проблем. В сложившейся ситуации он и мысли не допускал о возможном отказе кайзера от своего трона. Офицеры-прагматики — Людендорф, полковник Бауэр — считали, что в Спа господствует атмосфера «отрыва от реальности».

Вильгельм, желая снять нервное напряжение, по утрам начал пилить дрова. Ильземан оставил нам краткое описание того, как для кайзера прошел день 1 ноября 1918 года. На виллу «Френез» прибыл Древс. У него было деликатное поручение от канцлера открыть кайзеру глаза на сложившуюся ситуацию и убедить его в необходимости того, чтобы ради спасения династии и смягчения условий мира для Германии он отрекся от престола и заставил кронпринца отказаться от прав наследования. Этот план берлинский эмиссар изложил Вильгельму во время их совместной прогулки по парку в присутствии Плессена. Реакцию кайзера можно было предвидеть — он пойдет на такой шаг только в случае полного поражения. Он заявил: «Я здесь со своей армией. Если к нам придет большевизм, возьму несколько дивизий, двину их на Берлин и повешу всех тамошних изменников. Тогда посмотрим, с кем массы — они, я уверен, за своего кайзера и за рейх!»

В Берлине принц Макс вместе с Вальтером Симмонсом пытались убедить Фридриха Карла Гессенского взять на себя миссию по вразумлению кайзера. Тот отказался, посчитав, что это бессмысленно. Юрист Симмонс стукнул кулаком по столу: «Если те, кто представляет монархическую идею, отказываются выступить в ее защиту, то придет республика!» «Ну и пусть!» — отреагировал их собеседник. Никто из прочих монархов или принцев также не пожелал взять на себя ответственность и сказать наконец правду Вильгельму. Когда Макс Баденский заявил одному из сыновей Вильгельма, Ауви, что его отцу следовало бы уйти самому, до того, как соответствующее решение примет рейхстаг, Ауви сделал вид, будто не понимает, о чем идет речь. А может быть, и в самом деле не понял.

Так был упущен последний шанс спасти монархию. К тому времени, когда Вильгельм дозрел до решения расстаться с короной, было поздно. Необходимые документы для акта отречения остались невостребованными. У Макса Баденского начался кризис — в прямом, медицинском смысле слова. Врач ввел ему успокоительное — принц проспал тридцать шесть часов.

Но вернемся на виллу «Френез»: Вильгельм в этот первый ноябрьский день много гулял в парке. Встретив там Нимана, кайзер обрушил на него поток своих мыслей: ругал на чем свет Гинденбурга — за то, что он считает себя главнее монарха; хвалил «южанина» Гренера — за то, что прямо заявил наглецу министру, что главная опасность исходит не от противника, а от розни и смуты внутри страны… В этот день капитулировала Турция.

3 ноября Древс доложил о результатах своей миссии. Они были неутешительны: Вильгельм не проявил ни малейшей склонности сделать то, что от него требовалось, — отречься от престола. Макс Баденский обратился к Хефтену: может быть, тот сумеет как-то убедить кайзера? Хефтен заявил, что он офицер, а не политик, и не его дело давать инструкции главе государства: «Делайте уж сами Вашу грязную работу». Сыновья Вильгельма по-прежнему не желали вмешиваться, идея регентства им явно не импонировала. Вильгельм высказался наконец сам. «Если я уйду, то армия развалится, и враг беспрепятственно обрушится на Германию». В стране к 4 ноября признаки надвигающейся революции были налицо.

Вильгельм как будто не замечал, что творится вокруг, продолжая свою обычную рутину: посетил штаб-квартиры принца Рупрехта и генерала Сикста фон Арнима, раздал очередную порцию наград… 4 ноября на ставку был совершен воздушный налет, вблизи кайзеровского поезда разорвались три бомбы. На сам поезд обрушился только дождь пропагандистских листовок. Среди гражданских лиц началась паника, они бросились в укрытия, включая повара в белоснежном колпаке, — солдаты от души веселились. Ниман вспоминает, что Вильгельм по этому случаю процитировал шекспировского «Фальстафа»: «Осторожность — лучший вид смелости». Потом он улыбнулся, глядя на комичное зрелище мечущихся вокруг штатских, и произнес: «Идиоты!» Тем не менее на следующий день по его указанию на крыше вагонов поезда были установлены пулеметы. Кайзер припомнил строки из драмы «Юлий Цезарь» о том, что трус умирает тысячу раз, а смелый — лишь однажды. Сообщил, что от смерти все равно не уйти, рано или поздно встреча с ней неминуема.

Сам он встретил ее в своей постели двадцать три года спустя.

IV

5 ноября из Вены прибыл Макс Фюрстенберг. Доклад очевидца краха Габсбургской монархии вряд ли порадовал Вильгельма. Этот день отмечался как дата величайшей победы Пруссии над Францией в битве при Росбахе, но на сей раз было не до исторических воспоминаний. 5 ноября 1918 года Антанта уполномочила одного из выдающихся военачальников, маршала Фоша, представлять союзников на переговорах о перемирии. В тот же день в Спа прибыл голландский генерал Иоганнес Бенедикт ван Хойц, бывший губернатор Голландской Ост-Индии, ныне — личный адъютант королевы. Цель его визита была чисто ознакомительной — он хотел побывать на линии фронта у Зеебрюгге, но ему предложили понаблюдать за учениями Рорского батальона, охранявшего ставку Вильгельма. 8 ноября он получил аудиенцию у кайзера, 9 ноября — отбыл. Визит ничем не отличался от иных прочих. По словам одного из современных историков, Виллибальда Гутче, «представляется почти невероятным, но он (голландский генерал) даже не заподозрил, что Вильгельм уже готовит планы бегства».

6 ноября Вильгельм обратился с просьбой к Гренеру — узнать о возможностях перемирия. Новый генерал-квартирмейстер тут же сообщил Максу Баденскому, что пора вывешивать белый флаг. Канцлер взмолился: «Дайте мне еще неделю!» Гренер заявил, что неделя — слишком большой срок. На прием к канцлеру явились лидеры социалистов. Фридрих Эберт изложил свое видение ситуации: «Настроение народа ставит кайзера перед необходимостью принять ответственное решение. Не важно, правы эти люди или нет, но их намерение очевидно: они хотят, чтобы те, кого они считают виновниками нынешнего бедствия, были удалены со своих постов. По этой причине отречение кайзера — единственное средство удержать массы от революционных действий». Эберт заявил, что лучше всего, если бы Вильгельм объявил о своем отречении в пользу Оскара или Эйтеля уже завтра, 7-го числа: «Кронпринц исключается, массы его ненавидят».

Гренер указал делегации левых, что Верховному главнокомандующему никто не имеет права приказать покинуть свой пост. Депутаты-социалисты Эдуард Давид и Альберт Зюдекум заверили генерала, что они вовсе не против монархии. Шейдеман, вышедший к телефонному аппарату, вернулся со свежей новостью: «Об отречении уже поздно говорить. Началась революция. Кильские матросы захватили власть в Гамбурге и Ганновере, не говоря уже о самом Киле. Господа, не время дискутировать, мы должны действовать. Мы не знаем, усидим ли мы завтра на своих местах». Социалисты прослезились. Гренера в последний раз попросили решить вопрос о регентстве. Он ответил, что принцы против. «При сложившихся обстоятельствах дальнейшие разговоры становятся бесполезными. Теперь пусть события идут своим ходом», — подвел итог Эберт.

Гренер попытался дать визитерам представление о реальной ситуации в ставке: «Кайзер скорее отдаст свою жизнь или по крайней мере рискнет ею, чем уйдет». К слову, в это время подчиненные кайзера разрабатывали план вылазки в расположение противника, которую должен был возглавить лично Вильгельм. Они считали: если Вильгельм погибнет, участвуя в разведке, это лишь усилит монархическую идею. План, который получил одобрение Гренера и нескольких других высокопоставленных военных, предполагалось осуществить 8 ноября. Однако Плессен наложил вето. Вечером того же дня Максу Баденскому пришла в голову новая идея: Вильгельм сначала должен распустить рейхстаг, объявить о проведении выборов и только потом объявить о своем отречении.

7 ноября через Спа проследовала направлявшаяся на переговоры о перемирии делегация, возглавляемая Эрцбергером. Делегаты провели совещание с Гинденбургом. В Баварии в этот день была провозглашена республика, монархи династии Виттельсбах были изгнаны. Необходимо было торопиться с просьбой о перемирии, пока федерация монархов не рухнула окончательно. Около полудня Эберт встретился с канцлером в скверике у его резиденции. Макс Баденский опасался, что революция примет социалистический характер. Эберт заявил ему: «Если кайзер не отречется, социалистическая революция неизбежна. Но я не хочу, эта идея ненавистна мне как смертный грех». Канцлер осведомился, не подойдет ли кандидатура Эйтеля. Эберт не возражал. Вечером Макс Баденский попытался уйти в отставку.

На следующий день революционные отряды захватили все мосты через Рейн. Пали Брауншвейг, Мюнхен и Штутгарт. В Кельне все держалось на волоске. В течение дня приходили вести о новых городах, занятых революционерами, — Галле, Лейпциг, Дюссельдорф, Оснабрюк, Люнебург, Магдебург и Ольденбург. Зять Вильгельма, отпрыск Камберлендов, отрекся от престола. Макс вызвал Вильгельма к телефону. Разговор свелся к отрывочным фразам: до завершения переговоров о перемирии кайзер не примет отставки канцлера. Канцлер сообщил о ненадежности берлинского гарнизона. Вильгельм в очередной раз заявил, что он не отречется от престола ни при каких обстоятельствах, и повесил трубку. В это время Максу принесли телеграмму от Грюнау. Он перезвонил Вильгельму:

«Ваше отречение стало необходимой предпосылкой для предотвращения гражданской войны. Лишь таким образом Вы выполните свою миссию как кайзер мира… Есть две возможности: первая — отречение с определением лица, временно исполняющего Ваши обязанности, и созывом Национального собрания. Вторая — отречение. Кронпринц отказывается от своих прав наследования. Объявляется регентство при Вашем внуке. Если отречения не последует в течение сегодняшнего дня, я не смогу далее служить Вам. Я даю Вам свой совет как родственник. От Вас требуется добровольная жертва, и таким образом Вы обеспечите себе доброе имя в истории Германии».

Вильгельм хорошо знал, что отрешить его от исполнения своих монарших функций может только бундесрат. Он поделился с собеседником собственной идеей: «Если Вы там в Берлине не можете ничего придумать, то я после заключения перемирия соберу верные мне войска и разнесу город вдребезги, если потребуется».

Проявив в очередной раз упорство, достойное его покойной матери, Вильгельм отправился в обществе Фюрстенберга прогуляться по окружавшим Спа холмам. В этот день к обеду был приглашен упомянутый голландский генерал. Гонтард осведомился, не следует ли при сложившихся обстоятельствах извиниться перед гостем и отменить официальное мероприятие. Вильгельм не усмотрел никаких причин для этого. За обедом он спокойно, как ни в чем не бывало, беседовал с голландским эмиссаром. В Вильгельме вновь проснулся актер на самом деле он был крайне встревожен (некоторые авторы датируют этот эпизод 9 ноября, но скорее всего верна дата, указанная Ильземаном, — 8 ноября; по утверждению французского автора Энрара, в это время Вильгельм сменил место пребывания, обосновавшись в Красном замке).

Социалисты готовили план государственного переворота. Они объявили, что призовут народ выйти на улицы, если к утру 9 ноября Вильгельм не объявит о своем отречении. В авангарде движения шли независимые социалисты: они требовали крови и призывали к всеобщей забастовке. Макс Баденский снова оказался в незавидном положении, когда на следующее утро к нему вновь явились Шейдеман и Эберт с вопросом, есть ли ответ из Спа. Канцлер ответил, что никаких вестей из ставки нет; Шейдеман бросил реплику: «Теперь уж я не знаю, как мы можем удержать людей от выхода на улицу».

V

Утро 9 ноября в Спа выдалось холодным, сырым и туманным — типичная для поздней осени погода. Вильгельм позавтракал в обществе Фюрстенберга, Ильземана и адъютанта Хиршфельда. Ниман, повстречав Гренера, задал ему вопрос: неужели Вильгельм не понимает серьезности ситуации? Тот не ответил прямо, сообщив лишь, что с минуты на минуту должны прибыть офицеры, посланные в различные части с поручением узнать, есть ли надежда, что солдаты будут и дальше сражаться за своего кайзера. Как только картина прояснится, он сразу доложит кайзеру — все как есть, без прикрас. Вильгельм сказал, что идет на прогулку, заявил, что не будет отлучаться далеко, так что его можно найти в любой момент. Статс-секретарь Гинце, опережая Гренера, заявил Вильгельму, что в случае, если начнется гражданская война, армия его не поддержит.

Вильгельм, как и позднее Геббельс, возлагал свои надежды на раскол союзников. Страх перед большевизмом, считал он, приведет к распаду Антанты или к тому, что сами страны Антанты помогут ему подавить революцию. Пока же он намеревался как следует проучить мятежников в расположенном рядом Рейнланде. Тем временем на виллу «Френез» прибыли Гинденбург с Гренером. Все собрались в парковом павильоне. Присутствовали также Шуленбург, Плессен, генерал фон Маршалль и Гинце. Никто не мог понять, что делает в городе Шуленбург — начальник штаба армии Вилли Маленького, который только что объявился в отеле «Британник». Гинденбург открыл совещание как-то буднично, заранее извинившись перед кайзером за то, что ему предстоит выслушать, и предоставил слово Гренеру. Вильгельм побледнел.

Генерал-квартирмейстер без обиняков сообщил Вильгельму, что дальнейшее сопротивление бессмысленно. Слово попросил Шуленбург. Он был единственным, кто выступил в защиту монархии, напомнив о словах Бисмарка, сказанных в 1862 году: «Вы все здесь сошли с ума!» По его мнению, в армии достаточно много надежных частей, их можно использовать для подавления революции в Рейнской области. Он вроде бы призвал Вильгельма: «Не уступайте революционерам, не отрекайтесь от престола, возьмите все в свои руки и восстанавливайте порядок — город за городом. Армия пойдет за кайзером, и дисциплина восстановится». По словам одного из историков, «в этот трагический момент Шуленбург воплотил собой дух подлинной Пруссии». Гренер охладил его пыл: слишком поздно, большинство в армии откажутся стрелять.

Вильгельм, поколебавшись, заявил, что для Германии лучшим выходом было бы заключение перемирия, отнюдь не гражданская война. Гинденбург также отверг рецепт, предложенный Шуленбургом. Гренер нанес кайзеру очередной беспощадный удар: «Армия совершит упорядоченный отход в границы рейха под командованием своих генералов, но только не под командованием Вашего Величества!» Вильгельм рванулся к Гренеру, глаза его сверкали, голос дрожал: «Ваше превосходительство, я желаю, чтобы это Ваше заявление было изложено в письменном виде. Тогда все командующие увидят черным по белому, о чем речь: армия, выходит, не подчиняется своему Верховному главнокомандующему?! Разве армия не присягала на верность мне?» Гренер устало пожал плечами: «Присяга?.. Это теперь уже фикция, Ваше Величество!»

Гинденбург, набравшись смелости, взял слово. Он сообщил Вильгельму, что ни он, ни Гренер не могут взять на себя ответственность за дальнейшее промедление. В этот момент раздался звонок из Берлина: ради сохранения порядка и спасения монархии канцлер требовал немедленного отречения кайзера. Шуленбург вновь апеллировал к прусским традициям: Вильгельм не должен принимать скоропалительных решений и разрушать то, что создано столетиями. Он и Плессен предложили новый вариант: черт с ним, с рейхом, надо удержать Пруссию. Кайзер удалился в глубь парка. Около полудня прибыли кронпринц и полковник Хайе. Вилли Маленький хотел знать, что решил отец. Хайе, получивший информацию от различных частей, заявил, что армия не будет сражаться против революционеров. Услышав о содержании звонка из Берлина, кронпринц зло бросил: вот к чему привело расширение правительственной базы. Вильгельм, вернувшись, объявил, что он решил последовать совету Шуленбурга: отречься от титула кайзера немецкого рейха, но сохранить свои прерогативы в качестве короля Пруссии. Он останется во главе армии. Принесли бумагу. Гинце, Грюнау, Маршалль и Шуленбург составили проект рескрипта. Вильгельм согласился и на перемирие — ради предотвращения гражданской войны. Соответствующая телеграмма была отправлена в Берлин около часа дня. Шуленбургу и Гинце поручалось доставить в столицу подлинник. Всех пригласили на обед. За столом было тихо — никаких разговоров. Вильгельм сидел с отсутствующим взглядом, нервно покусывая верхнюю губу.

В Берлине войска отказывались действовать против революционеров, министры-социалисты угрожали коллективной отставкой. Единственная надежда на спасение династии заключалась в немедленном отречении кайзера. Телефоны на вилле «Френез» были либо отключены, либо заняты. Макс Баденский решил действовать на свой страх и риск. Проинформировав только Симмонса, он составил документ об отречении Вильгельма — от имени кайзера, прекрасно понимая, что он не будет иметь законной силы без санкции самого монарха. В двенадцать часов дня документ был отправлен в информационное агентство.

Между тем на вилле «Френез» Вильгельм уже успел передумать. Зачем отрекаться от престола, если Гинденбург и армия готовы его поддержать? Меч решит все проблемы! Дискуссия возобновилась. Вильгельм высказал опасение, что его могут принять за труса. Он заявил: «Я останусь здесь, и вокруг меня сплотятся все, кто сохраняет мне верность». Примерно в половине третьего в павильон вбежал генерал фон Гонтард. Он тяжело дышал, челюсть его дрожала, в руке у него была зажата какая-то бумага. Он выкрикнул: «Кайзер и кронпринц низвергнуты!» «Измена! — возопил Вильгельм. — Подлая, бесстыдная измена!»

Все стали советовать Вильгельму немедленно удалиться в какую-нибудь нейтральную страну. Только Шуленбург продолжал упорствовать — с его солдатами кайзеру ничего не угрожает. Вильгельм разразился проклятиями по адресу матросов: «Они меня предали… А ведь флот был моей гордостью, моим детищем…» Вильгельм заявил, что он ощущает себя капитаном тонущего корабля. Гонтард и Плессен попытались убедить кронпринца поддержать отца в эту тяжелую минуту. Тот и не подумал — даже не попрощавшись, он сел в свой автомобиль и был таков. Гинденбург попытался прояснить кайзеру создавшееся положение: «Я не могу взять на себя ответственность за Ваше пребывание здесь: мятежники могут захватить Ваше Величество в плен и доставить в Берлин в распоряжение революционного правительства».

VI

В Берлине события развивались с ошеломляющей скоростью. Шейдеман вышел из состава правительства, Эберт потребовал предоставления социалистам поста канцлера. Макс Баденский предложил, чтобы тот явочным порядком объявил себя канцлером. Эберт не возражал: «Должность трудная, но я ее приму». Макс спросил его, готов ли он пойти на сохранение монархии, но получил уклончивый ответ: «Вчера я бы сказал безоговорочно „да“, но сегодня я должен узнать мнение моих друзей». Макс Баденский повторил мысль о возможности регентства. Эберт возразил: «Слишком поздно!» Столпившиеся за ним коллеги по партии дружным хором повторили «Слишком поздно, слишком поздно!»

Пока обсуждался вопрос о регентстве, Шейдеман из окна читального зала рейхстага провозгласил рождение германской республики. Он сделал это, чтобы предотвратить развитие ситуации по русскому образцу. Макс только в два часа дня получил телеграмму Вильгельма, где тот выражал пожелание сохранить титул короля Пруссии. Однако в официальном заявлении, распространенном двумя часами раньше, говорилось о том, что монарх отказывается от обоих титулов — и кайзеровского, и королевского. Эберт попытался предложить Максу Баденскому пост президента республики, но тот заявил, что он не сможет сработаться с независимыми социалистами. «Господин Эберт, — заявил он на прощание, — я вверяю Вам судьбу германского рейха». «Я уже отдал этому рейху двух своих сыновей», — отозвался Эберт.

В Доорне Вильгельм признал, что он в тот роковой день пребывал в растерянности, не зная, что делать. Принимая решение, он тотчас начинал сожалеть о нем. Никто не мог ему подсказать правильной линии поведения. По его словам, «во мне боролись разные мысли по поводу того, как избежать обвинения в трусости: может быть, надо остаться с теми солдатами и офицерами, которые сохраняют верность мне, пойти в бой и погибнуть вместе с ними?» Вопрос, не обдумывал ли кайзер — теперь уже бывший — всерьез мысль о самоубийстве, весьма спорен, но, во всяком случае, задним числом он об этом размышлял. Первый его аргумент «против» заключался в следующем: «Если бы я решил покончить счеты с жизнью, то не получилось ли бы так, что люди стали бы говорить: „Какой трус! Пытается уйти от ответственности?“» Вдобавок тогда некому было бы оспорить выводы парижских обвинителей по поводу ответственности за войну.

Позднее, в разговоре с американским автором Виреком, Вильгельм упомянул о другом мотиве своего отказа от идеи славной гибели в бою с врагом: «Даже если бы я решился на это, как это практически можно было осуществить? На пути к переднему краю полно воронок, надо несколько километров, даже миль пройти. Я мог бы ногу сломать по пути, а до противника так и не добраться…» Кроме того, были бы неизбежные жертвы. Между тем «монарх не имеет права посылать своих людей на смерть только ради удовлетворения своего тщеславия. Ради красивого жеста жертвовать жизнями других — вот что это значило бы».

Был другой вариант — остаться с армией и вместе с ней вернуться на германскую территорию. Вильгельм в ретроспективе рассматривал и этот вариант, но отверг его. Рассуждения по этому поводу выдают некоторую неуверенность в мыслях: «Если бы я остался, немецкий народ принудили бы пойти на постыдную вещь — подчиниться требованию союзников о моей выдаче. Я готов ответить перед Богом, перед своей страной, но не перед ее врагами… Я был поставлен перед выбором: принести в жертву себя самого или свою страну. Я выбрал первое. Не моя вина, что жертва оказалась ненужной». Вероятно, он помнил о судьбе своего кузена — царя Николая. «Государственный переворот, совершенный Максом Баденским, не оставил мне иного выбора, чем тот, который я сделал».

VII

После того, как в павильоне виллы «Френез» все было кончено, Вильгельм поднялся к себе наверх, рухнул в кресло и молча выкурил несколько сигарет подряд. Его беспокоила мысль о Доне: не окажется ли она на положении заложницы? Он все еще считал себя королем Пруссии, что же касается рейха — он умыл руки. Неблагодарному вюртембержцу Гренеру он надменно бросил: «С Вами я не желаю более иметь ничего общего. Пока я остаюсь в Спа. Если моя охрана тоже окажется ненадежной, мы уедем в Гаагу». Ниман отправился на разведку в городок. На улицах ходили самые дикие слухи, говорили, что Спа вот-вот окажется в руках революционеров. Выслушав эти новости, Вильгельм возгласил: «Я уже не кайзер. Я отрекся от престола. Что они еще хотят? Не хочу быть повешенным шайкой мерзавцев!» Своему адъютанту Хиршфельду он заявил: «Я не трус, я не боюсь пули, но я не хочу, чтобы меня здесь схватили. Да, кто бы мог подумать! Немецкий народ — это стадо свиней».

Последовало указание свите: «Дети мои, вооружайтесь, я переночую здесь, на вилле; безоружными нам отсюда не выбраться». Было четыре часа дня. Вильгельм никак не мог успокоиться и решить, как следует реагировать на акцию канцлера. Вновь обрушился на немецкий народ: «Его ждет Божья кара. В истории это первый такой случай, когда вся нация предала своего правителя» — и удалился в свои покои. В половине восьмого Гинце и Плессен поднялись к нему. Разговор продолжался не более десяти минут. Еще полчаса — и Вильгельм объявил о новом решении: он согласен перейти в свой поезд. В вагоне он сказал:

«Плессен и Гинце хотят, чтобы я уже сегодня ночью отправился в Голландию. Как я могу на это согласиться? Я призываю армию сплотиться вокруг меня, говорю, что останусь с солдатами как король Пруссии, а сам сбегу еще до того, как они услышат мой призыв? А что, если остаться с теми немногими, кто верен мне, кто сейчас в этом поезде? С ними я мог бы сражаться до конца и вместе с ними погибнуть — я не боюсь смерти! Нет, я остаюсь… (пауза). Лучше всего мне было бы застрелиться».

В Берлине в это время рабочие ворвались в покои монаршей четы в замке, они искали золото, которое, как им было сказано, там хранится. Все, что им досталось, — это предметы кайзеровского гардероба. В Гамбурге покончил с собой Альберт Баллин.

VIII

Ужин в вагоне-ресторане прошел в обстановке гробового молчания. По свидетельству Нимана, настроение у Вильгельма стало лучше. Бывший кайзер сообщил, что переночует в поезде, а в Голландию вообще не поедет. В десять часов вечера настала очередь Грюнау серьезно поговорить с Вильгельмом, и он изложил все достаточно убедительно: революционный поток движется от Аахена на Эйпен и скоро достигнет Спа; вражеские войска вот-вот сомкнут кольцо окружения… Гинденбург и Гинце подхватили аргументацию, заявив Вильгельму, что нельзя терять ни минуты; Голландия — это оптимальный вариант, вполне подходящий и для его супруги. «Ну, быть по сему. Но только завтра с утра» — с этими словами Вильгельм удалился в свой спальный вагон.

Плессен разразился рыданиями. Ильземана стали уговаривать подать в отставку и в частном порядке сопровождать Вильгельма в Голландию. Уговоры были излишни — он и сам пришел к такому решению. Люди свиты давали последние напутствия: «Смотри, чтобы с нашим кайзером ничего на границе не случилось, да и в Голландии за ним присматривай хорошенько!» Шофера Вернера предупредили, чтобы был наготове. В четыре часа утра Вильгельм снова вышел в вагон-ресторан. Он все еще колебался насчет Голландии: «А что, если большевизм и туда доберется?» В пять часов утра поезд медленно тронулся, однако почти сразу же по выезде из городка остановился на маленькой станции Ля Рейд. Железнодорожная ветка проходила через Льеж, который, как опасались, мог быть уже захвачен революционерами, поэтому кайзер и несколько сопровождающих его лиц вышли на перрон; начальник станции в кромешной темноте провел их к шоссе. Там они уселись в ожидавшие их два автомобиля и отправились в направлении голландской границы — до нее было чуть больше 60 километров. Поезд пошел дальше на Льеж.

Сам Вильгельм, Ильземан, Плессен и Хиршфельд разместились в машине, шедшей сзади; в первой машине ехали трое военных — Франкенберг, Цейсс и Ниденер, а также дипломат Грюнау. Между коленями все держали заряженные карабины. Вильгельм, по словам очевидцев, был в «крайне возбужденном состоянии». Вначале он беспокоился, как бы их машина не отстала от впереди идущей, потом — что та едет слишком медленно и тормозит все движение: они не успеют прибыть на границу до рассвета. По пути встретился блокпост, на котором развевался красный флаг, но их никто не остановил. Наконец, показалась колючая проволока пограничной полосы. Патруль баварского ландвера дал им знак остановиться. Перед поездкой с капота были предусмотрительно стерты изображения кайзеровской короны, но солдаты, видимо, заметили следы или царапины и заподозрили неладное. Из передней машины вышел Франкенберг и рявкнул: «Генерал Франкенберг с офицерами, в Голландию, по важному делу!» Шлагбаум поднялся, или, как в более патетической форме излагает Ильземан, «открылись двери к свободе». Вильгельм и его спутники очутились на территории нейтральной страны, в местечке Эйсден.

Кайзер, очевидно, даже и не подозревал, насколько тщательно было подготовлено его бегство. В три часа ночи немецкого посла в Гааге разбудил направленный ему в лицо луч карманного фонарика: к нему в спальню ворвался дежурный комендант с экстренным сообщением — Гинце по телеграфу известил о предстоящей поездке бывшего кайзера в Брюссель, а оттуда по телефону связались с Гаагой. Отправленная ранее шифровка задержалась. Посол прочитал ее в семь тридцать утра. Там говорилось, что кайзер и его свита намерены прибыть на территорию Голландии и он, посол, должен обеспечить соответствующий прием со стороны королевы. В это время, как оказалось, голландский министр иностранных дел Йонкер ван Карнебек был уже на пути к резиденции ее величества в Шевенингене. Его поднял на ноги звонок из Брюсселя от главы политического отдела германской оккупационной администрации Оскара фон дер Ланкена. Многие считали, что убежище в Голландии было предоставлено Вильгельму по личному ходатайству короля Георга V — он не хотел видеть своего кузена на скамье подсудимых или на виселице, что бы там ни говорили его министры своим избирателям. В восемь утра ван Карнебек позвонил Розену и сообщил ему, что королева согласна предоставить Вильгельму политическое убежище и желает, чтобы он проследовал в ее летнюю резиденцию Хет Лоо.

Розен заметил, что место выбрано не совсем удачно, министр согласился и предложил другое — Гюйстен-Бош. Посол забраковал этот вариант — слишком близко к Гааге, и будет трудно обеспечить охрану. Он понимал, что не исключена возможность враждебных демонстраций. Ван Карнебек вспомнил о поместье Годарда Бентинка в Амеронгене. Он предложил послу присоединиться к официальной делегации, которая должна будет встретить Вильгельма. Тот захватил с собой третьего секретаря посольства Кестера.

В Эйсдене инициативу на себя взял Грюнау. Он нырнул в помещение пограничного пункта, там зажегся свет. Вильгельм закурил, обратился к окружающим: «Ребята, курите тоже. Вы это заслужили». Спросил Ильземана, как его семья отнесется к отъезду. Голландские пограничники подняли свой шлагбаум и пропустили машины. Старший караула, сержант Пьер Динкер связался с командующим гарнизоном в Маастрихте и сообщил. «На границе император». В восемь утра из Маастрихта прибыл майор ван Диль, который получил указание отбыть оттуда в Эйсден еще накануне вечером, но благоразумно решил переночевать в более цивилизованной обстановке. Императора ожидал голландский дипломат, который выехал из Брюсселя еще в 11 часов вечера 9 ноября — кайзер в то время мирно спал в своем вагоне на путях станции Спа. Ван Диль узнал Вильгельма по ярко-красным лампасам и пригласил всех прибывших проследовать за ним на железнодорожную станцию. Вильгельм стоял на перроне, дуя на пальцы рук, чтобы согреться. В 8 часов 28 минут прибыл поезд — тот самый, с которого Вильгельм и его спутники сошли в Ля-Рейде. Оказалось, что предосторожность была излишней: Льеж миновали вполне благополучно, если не считать нескольких оскорбительных выкриков в адрес Вильгельма из собравшейся у полотна толпы — она состояла побольшей части из бельгийских рабочих.

Вильгельм не хотел оставаться в одиночестве. Люди из его свиты старались делать все, чтобы как-то развлечь своего господина. У него было ощущение, что он умирает, — вся жизнь проходила перед глазами. Прибыли голландский полковник и двое сотрудников германского консульства в Маастрихте. Голландцы отклонили предложение разделить трапезу с немцами; Вильгельм воспринял это как плохое предзнаменование: наверняка ему откажут в убежище! Ему сообщили, что королева все еще совещается со своими министрами. Поздно вечером в Эйсден прибыли Розен, Кестер и голландская делегация. Как вспоминает немецкий дипломат, они «увидели длинный, ярко освещенный императорский поезд, стоящий на запасном пути. За ним едва виднелось маленькое здание станции». Вновь прибывшие принесли с собой добрую весть: Голландия предоставляет бывшему кайзеру политическое убежище. Он облегченно вздохнул. По телефону он передал королеве свою благодарность и заверил, что он отныне — «частное лицо».

К этому моменту прошли уже сутки с тех пор, как его резиденция переместилась на колеса. Все было в наличии: автомобили, повара, слуги… Голландский лейтенант связался с начальством, чтобы выяснить практический вопрос: надо ли разоружить сопровождавших Вильгельма военных? Розена и голландцев пригласили в личный салон Вильгельма. По воспоминаниям очевидца, «на его лице лежала печать тяжелых раздумий, в которых он пребывал последние дни». Глаза у него слипались, веки набрякли и покраснели. Он вновь высказал несколько горьких слов по поводу своего кузена Макса Баденского. Когда всплыло имя Бентинка, он оживился, ткнул пальцем в висящую на стене картину с пейзажем одного из фамильных имений семьи Бентинков — Миддахтена, потом взял том генеалогического Готского альманаха, чтобы прочесть биографические данные о человеке, который должен предоставить ему кров. Когда Розен собрался уходить, Вильгельма прорвало: «Я конченый человек, зачем мне теперь жить? Надежд — никаких, отчаяние — мой единственный удел». Розен попытался его утешить: «Серьезный труд будет лучшим лекарством для Вашего Величества». — «Что Вы имеете в виду? Какой труд?» Розен конкретизировал свое предложение: почему бы не написать книгу, должным образом изложив в ней свои заслуги и опровергнув критиков? «Завтра же начну!» — заявил Вильгельм.

IX

Граф Годард Бентинк ван Альденбург только-только вернулся с охоты, когда телефонный звонок принес ему весть о скором прибытии нежданного гостя. Он не мог похвастаться близким знакомством с Вильгельмом, хотя их первая встреча состоялась еще в 1884 году — когда он в качестве рейхсграфа был представлен кайзеровскому двору. Бентинки были «медиатизированной» династией, Вильгельм называл их «кузенами» или «светлостями» — обычная форма обращения к мелким феодалам. В августе 1909 года Вильгельм гостил у брата Годарда, Филиппа, в его поместье Миддахтен (отсюда — и картина на стене вагона); Амеронген и Миддахтен рассматривались в качестве места проведения планировавшихся мирных переговоров, Бентинки и в самом деле идеально подходили на роль посредников — в роду у них были и немцы, и англичане. Бентинки были членами ордена иоаннитов — протестантского аналога ордена мальтийских рыцарей, во главе которого традиционно стоял какой-нибудь прусский принц. Так что Бентинков и Гогенцоллернов многое связывало. Резиденция Бентинка — замок Амеронген представлял собой построенный в XVII столетии особняк, окруженный двойной линией рвов. Последнее обстоятельство в значительной степени и обусловило выбор Амеронгена в качестве места пребывания экс-кайзера: легче было организовать охрану.

Бентинку позвонил губернатор Утрехта граф Линден ван Занденбург. Хозяин имения сопротивлялся — говорил, что большая часть дома давно не используется, двери заколочены, топлива осталось на два дня, машины два года как на приколе, прислуга либо в армии, либо болеет гриппом, словом, он никак не может принять такого высокого гостя… Тон Бентинка несколько смягчился, когда Линден ван Занденбург заверил его, что правительство оплатит все расходы. Решающий аргумент привел его старший сын, Карлос, или Чарли: «Бентинки принимали императора, когда он был на вершине славы. Теперь, когда он свергнут, мы тем более не можем отказать ему в пристанище». Граф неохотно согласился принять Вильгельма, но только на три дня.

11 ноября — в день заключения перемирия — Розен в последний раз позавтракал в обществе бывшего кайзера. На сей раз голландцы не отказались от угощения с монаршего стола — достаточно скудного. В 9.30 утра поезд тронулся. По пути следования на север Нидерландов его пассажирам довелось услышать и увидеть немало неприятного: за окнами что-то кричали, свистели, грозили кулаками; некоторые даже делали красноречивый жест — ладонью по горлу. «Совершенно отвратительное зрелище», — записал Ильземан. Утешили себя предположением, что толпы состояли из бельгийских беженцев. В 3.20 пополудни поезд остановился на маленькой станции Маарн.

И здесь прибывших ожидала толпа, потрясавшая кулаками и выкрикивавшая ругательства. Шел дождь, иначе людей собралось бы больше. Среди «встречающих» была и леди Сьюзан Таунли — старая знакомая Вильгельма, она приехала с целью «надрать уши» кронпринцу, который, как она думала, был в числе пассажиров. Дама успела побывать в Миддахтене, куда, полная благородного гнева, отправилась сразу после того, как услышала новость о прибытии беглецов на германо-голландскую границу. Она решила, что кайзер отправится туда, но, поняв свою ошибку, леди Таунли ринулась в Маарн.

Сам Вильгельм несколько подретушировал картину ожидавшей его встречи. По его словам, «заброшенная маленькая станция была почти пуста, если не считать дюжины голландских чиновников, вездесущих репортеров разных газет и нескольких деревенских парней, которых сюда привело чистое любопытство». Когда Вильгельма усадили в подготовленный для него автомобиль, обнаружилось, что выезд заблокирован другими машинами, в которых не было водителей.

Как пишет очевидец, экс-кайзеру пришлось ждать «под любопытными взглядами окружающих — это был, видимо, один из самых неприятных моментов в его жизни». Сьюзан Таунли дает свое описание встречи: по распоряжению властей, симпатизировавших «бошам», на деревьях были заранее рассажены специально подготовленные люди, которые должны были приветствовать Вильгельма, но их голоса потонули в свисте и улюлюканье — очевидно, со стороны тех самых «нескольких деревенских парней». Впрочем, физическое насилие к кайзеру попыталась применить только одна она. Бентинк и несколько других голландцев с трудом сумели оттащить экспансивную даму от капота машины и тем сохранить в целости и сохранности физиономию ее прежнего приятеля. Результатом инцидента стало то, что супруг Сьюзан потерял работу. Вильгельма должным образом приветствовали граф, его будущий покровитель, и Линден ван Занденбург, выступавший в качестве личного эмиссара королевы. Вильгельм, четверо сопровождающих его лиц и оба голландца отправились в направлении Амеронгена. До начала новой жизни оставалось полчаса пути.

ГЛАВА 17 АМЕРОНГЕН И ДООРН

I

Первое, что произнес Вильгельм по прибытии в замок Амеронген, было: «Ну, что Вы насчет всего этого скажете? Принесите-ка мне чашку настоящего горячего английского чаю!» — после чего зябко потер руки. Его провели наверх и показали спальню (и постель), в которой некогда, в 1672 году, переночевал Людовик XIV, а теперь должен был ночевать он. Вероятно, это польстило его императорскому достоинству. Он извинился перед дочерью Бентинка Элизабет: «Почтенная графиня, простите, что я Вас побеспокоил; но это не моя вина». Во время ужина, устроенного Бентинком, Вильгельм говорил о своей невиновности: «Господь Бог свидетель, моя совесть чиста, я никогда не хотел этой войны». Потом он вновь обрушился на «предателей»:

«Тридцать лет я нес на себе эту чудовищную ответственность, тридцать лет я отдавал всего себя отечеству. И вот награда, вот благодарность! Никогда не думал, что флот, это мое детище, так меня отблагодарит. Никогда не думал, что моя армия развалится с такой пугающей быстротой. Те, для кого я так много сделал, вывалили меня в помойную яму! Людендорф, Бетман и Тирпиц — вот кто виноват в том, что мы проиграли войну!»

Вильгельм привез с собой 158 бутылок вина, но вряд ли это делало его желанным и «легким» гостем. Тем не менее, судя по всему, Бентинк никак не обнаруживал своих эмоций и воспринимал все свалившиеся на него заботы с беспримерным стоицизмом.

Голландский министр иностранных дел уговорил Бентинка продлить пребывание Вильгельма на неопределенное время. Правительство снабдило его продовольствием и топливом, выделило несколько человек для помощи по хозяйству, четырнадцать полицейских для охраны и специального детектива. Войти на территорию можно было только с разрешения графа Бентинка. При входе гость получал белую карточку, при выходе он должен был обменять ее на синюю. Ворота круглые сутки были под охраной, лед на замерзших рвах аккуратно разбивали, чтобы никто не мог проникнуть внутрь, минуя ворота. Власти убедили Вильгельма сократить численность своей свиты, и вскоре большая часть из 78 его спутников по путешествию из Спа в Амеронген была отправлена обратно в Германию. Первое время при нем оставалось 22 человека. Прибывшую две недели спустя Дону сопровождали 11 человек, так что общий состав немецкой колонии, не считая самих супругов, составил 33 души. В замке мест для всех не хватило, и большинству придворных пришлось разместиться в местных гостиницах.

Некоторые лица из окружения Вильгельма никак не могли смириться с необходимостью сдать личное оружие. Особенно шумно протестовал Плессен: он носил свою шпагу непрерывно с 1864 года — это был личный подарок кайзера Вильгельма I. На голландского генерала стенания старого вояки не произвели ни малейшего впечатления. Однако Розен замолвил за него слово в Гааге, и шпагу вернули владельцу. Между тем на милость голландских властей сдался и Вилли Маленький. Предварительно он запросил разрешения прибыть в Берлин со своими войсками, однако новый канцлер Эберт наложил вето. Кронпринцу было предложено отправиться в Эльс, причем одному, без солдат. Младший Вильгельм предпочел эмиграцию. Он прибыл в Голландию двумя днями позже отца.

12 ноября Розен вновь прибыл в Амеронген — ознакомиться с условиями жизни и быта бывшего канцлера. Он привез с собой книги. Вильгельм начал сочинять мемуары (и занимал себя этим все двадцать три оставшихся года жизни). Их разговор прервали Гонтард и Ильземан, ворвавшиеся в комнату с криком: «Ваше Величество, Ваша жизнь в опасности!» Оказалось, что прибыли два немца с информацией о существующем против Вильгельма заговоре. Подобных сообщений было немало, но ни одной серьезной попытки покушения зарегистрировано не было.

Вот так началась жизнь в изгнании. Вильгельм, очевидно, очень тосковал по шуму и блеску двора. По утрам он вставал в 7.00, надевал гражданское платье (обычно синий саржевый костюм), на голову — кепку с пером и отправлялся бродить по парку. Порой останавливался поговорить с садовником. 8.45 — молебен в галерее замка, во время которого Вильгельм читал псалмы, а дочь хозяина играла на домашнем органе. До обеда он сидел в кабинете, читая прибывшую корреспонденцию. Многие из писем были оскорбительного содержания, но с годами он научился на них не реагировать. Он выучил голландский язык, на удивление быстро. 16.45 — чай, за которым он с удовольствием поглощал булочки и прочую сдобу, приготовленную дворецким Бентинка — шотландцем (сын Сигурда фон Ильземана, Вильгельм, в разговоре с автором этих строк также высоко оценил качество этой выпечки). Ровно в 20.00 подавался ужин.

После обеда любимым занятием бывшего кайзера было прореживание парка. За время пребывания в Амеронгене он успел срубить ни много ни мало 14 тысяч деревьев, да не просто срубить, а расколоть их на дрова. Большую часть продукта своего труда он раздавал на топливо местной бедноте. Отдельные, особо аккуратно расколотые полешки он снабжал своим автографом и дарил избранным гостям — это было некоей заменой раздачи Железных крестов. Особо почетные гости одаривались бюстами и фотографиями Вильгельма II — он вывез их из Германии в огромном количестве. Другим гостям бывший кайзер присваивал титул гофрата — придворного советника. Когда шел дождь, Вильгельм в летнем павильоне занимался разбором минувших сражений по картам.

Страсть к лесоповалу возникла у него во время войны — процесс снимал напряжение и позволял упражнять мускулы. Подобная же привычка была у британского премьера Гладстона, и его политический противник, лорд Рандольф Черчилль, язвил по этому поводу: «Лес жалобно стонет — когда же господин Гладстон достаточно пропотеет?» Странную тягу к уничтожению живой природы у Гладстона не одобрял и Бисмарк: в каждом своем послании к британскому премьеру он непременно напоминал, как он, Бисмарк, любит сажать деревья. Может быть, для Вильгельма это был способ лишний раз доставить неприятное «железному канцлеру»? Говорили, что листья деревьев в Хавардене — поместье Гладстона — сжимались от ужаса при приближении хозяина; в таком случае можно сказать, что в Доорне они пребывали в этом состоянии все время. Только за одну неделю декабря 1926 года Вильгельм, по его собственным подсчетам, уничтожил 2590 деревьев!

Во время своего пребывания в Голландии Вильгельм отказался от охоты, от стрелкового спорта и от верховой езды. Во-первых, ему было не до развлечений, по крайней мере первое время, а во-вторых, он, видимо, сознательно решил провести черту, разделяющую прошлое и настоящее. В Амеронгене у него развилась маниакальная страсть кормить уток, обитавших во рву, который окружал замок.

О финансовом положении бывшего кайзера разные источники приводят противоречивые данные. У Вильгельма были вклады в голландских банках на общую сумму в 650 тысяч марок, но инфляция их быстро съела. Прусское правительство время от времени переводило ему кое-какие суммы с его счетов в Германии, но официально счета кайзера были заморожены. Лишь после мирового соглашения, достигнутого в 1925 году, он получил возможность беспрепятственно распоряжаться своим достоянием. При первом удобном случае Вильгельм отправил канцлеру Эберту послание с просьбой предоставить ему и его семье свободу операций по своим вкладам. Ответа не последовало.

Приступы ярости не проходили. Главной мишенью оставался принц Макс Баденский. Теперь Вильгельм обвинял кузена в том, что он укрылся в урочищах Шварцвальда, чтобы избежать ответа за свои преступления. Через несколько дней после приезда в Амеронген внешний вид изгнанника, по свидетельству очевидца, «слегка улучшился». Лицо вновь округлилось. Вероятно, состояние аффекта прошло, наступило некоторое успокоение в мыслях. 28 ноября к нему прибыла делегация во главе с графом Эрнстом цу Ранцау — все как один в навевавших тоску темных пальто и костюмах. Они привезли с собой на подпись официальные документы — составленное по всей форме заявление об отречении от престола и приказ по армии, освобождающий солдат и офицеров от данной ими ранее присяги. Вильгельм подписал оба документа на письменном столе в своем кабинете, продемонстрировав одновременно «силу духа и чувство отрешенности от мирской суеты». Вильгельм проинформировал Бентинка о событии, имевшем место под крышей его дома. 3 декабря от Эберта пришло уведомление, что подписанные документы получены.

День, когда произошел этот формальный и окончательный акт разрыва с императорским прошлым, был отмечен и более приятным событием: прибыли Дона, «тетя Ке» и такса Топси. Бентинк ждал их на станции и доставил в замок. Вильгельм встретил их на мосту через ров, вытянувшись по стойке «смирно» и откозыряв как заправский фельдфебель. Дона обняла его. Супружеская чета получила в свое распоряжение покои из четырех комнат. В одной из них стоял рояль. Дона пережила сильное потрясение, когда революционеры ворвались в здание Нового Дворца в Постдаме. Она была уже безнадежно больна и почти не вставала с постели. Вильгельм все никак не мог смириться с произошедшим, обвиняя всех и каждого — кроме себя. Больше других доставалось троице — Людендорфу, Бетман-Гольвегу и Тирпицу. «Его постоянно оттирали от дел, никто его не слушал» — так передают очевидцы смысл его высказываний.

Неожиданно горькие слова по адресу Вильгельма Ильземан услышал от человека, которого уж никак нельзя было заподозрить в отсутствии к нему лояльности, — от Плессена. В свой дневник генерал записал: у кайзера холодное сердце, у него, кроме супруги, вообще нет ни одного близкого человека, он равнодушен даже к собственным детям; ему незнакомо чувство благодарности, он всегда актерствовал, никогда не вкладывал ни во что душу, никогда не умел работать по-настоящему…

А Вильгельм в бесконечных застольных монологах продолжал извергать инвективы по адресу немецкого народа, который так легко отринул его после тридцати лет обожания, а также по адресу различных деятелей мира международной политики. Особенно доставалось Вильсону: именно он нанес Германии решающий удар, он больший автократ, чем был русский царь. «Его надо называть кайзером Вильсоном», — заявил он однажды.

В защиту Вильгельма выступил его камердинер, «папаша Шульц» — он выразился не слишком гладко, но понятно: «Каждый, кто, как я, был с ним в дни мобилизации, знал бы наверняка, что он полностью невиновен в том, что началась война». Откровения камердинера убедили, мягко говоря, далеко не всех. 7 декабря английский премьер Ллойд-Джордж предложил вздернуть бывшего кайзера на виселице. В менее кровожадном настроении он упоминал о возможности высылки его куда-нибудь подальше — на Кюрасао или в Алжир. С 11 декабря в Голландии начали активно муссироваться требования о выдаче Вильгельма державам Антанты. Бывший кайзер был уверен, что в случае суда над ним в Лондоне или Париже его ожидает смертный приговор. В его окружении началось активное обсуждение вопроса, как изменить внешность Вильгельма, чтобы он мог незаметно исчезнуть. Прежде всего, по общему мнению, ему надо было покороче постричься и перекрасить волосы. Когда этот план довели до сведения Вильгельма, тот согласился, но с условием, что усы останутся. Самое большее, на что он был готов в отношении своих усов, — это опустить их кончики вниз. Впрочем, разумно отметил он, все это бесполезно: его узнают по физическому недостатку. «В первый раз я услышал от него упоминание о своей искалеченной руке», отметил Ильземан.

Сам бывший кайзер планировал перейти границу и укрыться на германской территории, в поместье принцессы Зальма. Впрочем, он упоминал и о яде. Дона сразу же вмешалась: «Вильгельм, тогда мы все последуем за тобой!» Свои эмоции он усиленно вымещал на несчастных деревьях в «тюремном садике», как он называл парк при замке. Прибывший Розен успокоил его: по его мнению, голландцы не позволят его тронуть. Пока что ему следует оставаться в Амеронгене и ждать. В благодарность на Рождество дипломат получил подарок — литографию с изображением Вильгельма-всадника.

Фарс продолжался. Вильгельм решил симулировать болезнь, обвязал уши бинтом, перестал бриться и перешел на постельный режим. Все это, надеялся он, пробудит к нему сочувствие и симпатии голландцев. На протяжении шести недель он практически не покидал своих покоев. Именно на это время пришлась нелепая попытка похищения Вильгельма, предпринятая восьмеркой бравых американских офицеров. Хорошо отпраздновав в Люксембурге встречу Нового года и явно перебрав при этом пунша, заговорщики во главе с полковником Люкасом Лиа решили сделать подарок своему президенту, доставив ему немецкого кайзера собственной персоной. Сказано — сделано. 5 января поздно вечером они в полной амуниции заявились в Амеронген на двух машинах и возвестили привратнику, что у них есть важное сообщение для императора. К незваным гостям вышел сын хозяина, Чарли, провел их в библиотеку и стал объяснять, что уже поздно, все спят.

Годард Бентинк, поспешно одевшись, спустился к ним и попросил предъявить документы. Те неохотно выполнили его требование. Граф, ознакомившись с ними, заподозрил неладное. Вильгельм тоже оделся и велел передать прибывшим, что готов выйти к ним, если они дадут честное офицерское слово, что являются официальными представителями комиссии по перемирию. Между тем были поданы вино и закуска, американцы расслабились, и Бентинк улучил минуту, чтобы вызвать полицию. Выглянув в окно, полковник Лиа увидел, что к замку направляются полицейские и солдаты. Он понял, что все пропало, и признался в подлинной цели визита. Под полицейским эскортом неудачливые похитители были переправлены обратно через границу. Один из них сумел унести с собой сувенир: одни говорят, что это была пепельница, другие — окурок кайзеровской сигареты. Вильгельм развеселился: «Вокруг дома — десяток полицейских, а в доме — кража!» По возвращении в Штаты виновников скандального происшествия ждало дисциплинарное расследование.

II

23 января голландское правительство получило первую ноту с требованием выдать Вильгельма для предания его суду по обвинению в военных преступлениях. В ответ голландская сторона указала на свое суверенное право самой определять, кому оказывать или не оказывать гостеприимство на своей земле. Последовала вторая нота: голландцам напомнили, что их соотечественники также пострадали от развязанной Германией подводной войны. Наконец, 17 февраля Антанта прямо пригрозила Голландии международными санкциями в случае, если она по-прежнему будет укрывать на своей территории преступника. Голландское правительство на угрозы не отреагировало; только верхняя палата приняла резолюцию о высылке Вильгельма из страны под оригинальным предлогом — в Амеронгене невозможно гарантировать его безопасность. Резолюция осталась без каких-либо реальных последствий.

К шестидесятилетнему юбилею высокого гостя хозяин замка подарил ему портрет Вильгельма Молчаливого. Был ли в этом некий намек — трудно сказать. Во всяком случае, Вильгельм в это время работал в основном не языком, а пером: с целью самооправдания срочно строчил мемуары. Другие члены семьи Бентинков тоже не поскупились на подарки юбиляру: сын Джон раздобыл где-то картину с изображением яхты «Гогенцоллерн», а дочь Элизабет преподнесла ему абажур с вышитой на нем сценой соколиной охоты. Со станции Дрейберген был доставлен целый грузовик живых цветов.

Продолжались поиски подходящих путей бегства на тот случай, если в дальнейшем Вильгельму будет отказано в пребывании на территории Голландии. Обсуждался и вариант переезда в Германию — в Хомбург или даже в Мраморный дворец в Потсдаме. Самого Вильгельма больше всего привлекала идея эмиграции в Швейцарию, но рассматривались Дания и Швеция. Вновь всплыл проект устройства в поместье принцессы Марии Кристины Зальма. Преимущество этого варианта состояло в том, что поместье принцессы было расположено почти у самой германо-голландской границы. Неопределенность ситуации особенно мучила Дону: она жила в непрерывном страхе, что вот-вот явятся агенты Антанты и разлучат ее с обожаемым супругом.

С продолжительным визитом в Амеронген прибыл археолог Дерпфельд. Он не мог говорить ни о чем другом, кроме своих раскопок, что безмерно раздражало военных из окружения Вильгельма. Один из них, по фамилии Эсторф, даже сбежал к кронпринцу (тот укрылся на острове посреди озера Зейдерзее), заявив, что он вернется только после отъезда Дерпфельда. Более терпеливые обитатели замка вынуждены были до полуночи выслушивать воспоминания об экспедициях на Корфу. Когда наконец через полтора месяца археолог удалился, это вызвало всеобщее ликование. На «вилле Плен», как офицеры свиты окрестили свой отель в ближайшем городке, был устроен настоящий праздник, во время которого было торжественно сожжено чучело Медузы-Горгоны. Тетушка Ке поспешила рассказать обо всем Вильгельму. Тот не на шутку обиделся: «Так вот, значит, как относятся ко мне и моим научным изысканиям? Издеваются?» Последовавшая совместная трапеза прошла в очень напряженной обстановке: все чувствовали себя неловко. Эсторф считал, что его дни при особе экс-монарха сочтены.

9 мая были опубликованы условия мира. Ильземану досталась неприятная миссия ознакомить с ними бывшего кайзера. Там повторялось требование о предании его суду. «Ильземан, хуже этого уже ничего быть не может», — прокомментировал услышанное Вильгельм. 4 июня верховный совет Антанты призвал его лично явиться в распоряжение правосудия. Месяцем позже был подписан Версальский мирный договор. Он не только возлагал на Германию единоличную вину за развязывание войны; статья 227-я прямо предусматривала предание суду примерно тысячи «военных преступников». 10 января 1920 года мирный договор вступил в силу; пятью днями позже от имени двадцати шести наций-победительниц в очередной раз было сформулировано требование к голландскому правительству — передать беглого правителя Германии в их распоряжение. Находившийся уже на смертном одре Бетман-Гольвег охарактеризовал Версальский договор как попытку поработить Германию и выразил готовность заменить Вильгельма на скамье подсудимых в случае, если суд состоится в нейтральной стране. 21 января и 5 марта голландское правительство вновь подтвердило свою позицию: Вильгельм не будет выдан.

Понятно, что сам Вильгельм придерживался той позиции, что ни один суд в мире не имеет права устраивать над ним процесс; тем не менее он явно опасался, что голландские власти в конце концов капитулируют перед настоятельными требованиями союзников. Позднее, в разговоре с американским историком Виреком, он пытался использовать прием исторической аналогии: «Не могу представить себе, чтобы ваш президент позволил представителям вражеской нации выносить вердикт по поводу его действий в качестве главы государства. Допустим, война кончилась по-другому, неужели американский народ позволил бы своему президенту предстать перед судом в Берлине?» Когда ван Карнебек сообщил ему, что в Париже не особенно настаивают на экстрадиции, Вильгельм воспрянул, начал обдумывать планы возвращения в Германию и новых назначений: Шуленбурга он сделает генерал-адъютантом, Людендорфа — начальником Генштаба…

Вопрос об экстрадиции то уходил в тень, то вновь возвращался на повестку дня. Не только Бетман-Гольвег, но и Гинденбург, а также сыновья кайзера предлагали себя вместо него в качестве обвиняемого по делу о «военных преступлениях». Как уже говорилось, на Ллойд-Джорджа сдерживающее влияние оказывал Георг V. Против идеи «суда победителей» выступил и папа римский. Кронпринц решил было демонстративно сдаться на милость победителей и взять на себя одного ответственность за действия всех прочих обвиняемых, но это только разозлило его отца: «Он хочет показать, что его отец трус, а он — герой». Вильгельм послал Вилли Маленькому письмо «самого жесткого» содержания.

III

16 августа 1919 года Вильгельм приобрел поместье Доорн, в шести километрах от Амеронгена. Ее прежней владелицей была Вильгельмина Корнелия ван Хеемстра (известная киноактриса Одри Хепберн приходится ей родной внучкой). Господский дом постройки XVIII века имел довольно запущенный вид, венчавшая его башня почти развалилась. Несомненным преимуществом были 60 гектаров земли — вполне достаточно, чтобы укрыться от постороннего взгляда. К имению примыкал небольшой поселок: «Несколько усадеб, несколько вилл, две гостиницы, лавки, почтовое отделение и филиал банка (открытый только два дня в неделю)». Супруги решили, прежде чем въезжать в новый дом, как следует все там устроить. Вильгельм лично спроектировал постройку домика у въезда в усадьбу в готическом стиле, с помещениями для придворных и их семей. Для гостей было приспособлено здание оранжереи: в самом доме места для них не было. Сарай, где некогда стояли кареты, Вильгельм начал было перестраивать под жилье для старшего сына и наследника, но вскоре оставил эту идею: обнаружился дефицит средств, да кроме того, постоянное присутствие кронпринца было бы, видимо, слишком сильным испытанием для нервов любящего папаши. У Доны было совсем плохо с сердцем, и, чтобы избавить ее от необходимости подниматься по лестнице, в доме был смонтирован лифт. Со всеми своими современными удобствами и центральным отоплением дом никак не напоминал те старопрусские замки, в которых прошло детство бывшего кайзера.

Поначалу Вильгельм беспокоился: хватит ли у него денег на что-нибудь приличное, однако потребовавшиеся для покупки Доорна 69 миллионов 63 тысячи 535 марок удалось довольно легко собрать за счет продажи движимого имущества, в том числе двух яхт. В конце концов, до революции кайзер был самым богатым человеком в Германии. В двадцати трех железнодорожных вагонах поместилось почти все, что требовалось Вильгельму для уюта. В пяти фургонах приехала мебель. Остальное — автомобиль, моторная лодка и другие мелочи — было доставлено в двадцати семи фургонах. Дом оказался буквально напичкан экспонатами из многочисленных кайзеровских резиденций. Как гордо пишет сам владелец, «здесь нас окружают бюсты, картины и скульптуры предков — Великого Курфюрста, Фридриха Великого, дедушки, папы, а также батальные полотна, отражающие самые различные периоды славной прусской истории! Хоенкирхен и Лейтен, Хоенфридберг и Кенигсгретц — сцены этих битв украшают стены». В общем, он решил себе устроить жизнь если не королевскую, то по крайней мере такую, которой мог позавидовать любой британский лорд. Персонал насчитывал сорок шесть человек.

Пять фургонов были направлены в Амеронген — Вильгельм подарил городу полевой госпиталь на шестнадцать коек со всем необходимым оборудованием, включая операционный блок. Это была компенсация за беспокойство, причиненное им за те полтора года, когда он пользовался его гостеприимством. Посуда и белье, входившие в комплект поставки, были снабжены монограммой «W». Обосновавшись в Доорне, Вильгельм крайне редко покидал пределы поместья. Действовал «закон Доорна», согласно которому в разговорах следовало соблюдать сдержанность в оценках положения в послереволюционной Германии. Вильгельм, разумеется, был бы рад высказать все, что он думает о ее нынешних правителях, но опасался, как бы излишняя откровенность не помешала процессу возвращения тех ценностей, которые остались по ту сторону границы.

Кронпринц, как уже говорилось, обосновался на острове Виринген посреди озера Зайдерзее (теперь оно все осушено) и занялся слесарным делом. Вилли Два впервые приехал к отцу в гости в Амеронген 3 октября 1919 года. Их встреча была недолгой — уже через десять минут Вильгельма видели гуляющим в саду в обществе министра двора Доммеса. Элизабет Бентинк привыкла к странностям гостя: «Эти монархи, они такие комичные персонажи, загадка для иных прочих». К Вильгельму вернулись его старые привычки. Однажды он очень сурово отчитал какого-то местного нищего и закончил внушение тем, что своим кайзеровским жезлом несколько раз ткнул его под ребра, причем «к вящему удовольствию кайзера, тот завопил как поросенок». В другой раз Вильгельм вдруг обрушился на местных ребятишек: они не проявляют к нему достаточного почтения и одеты как-то странно… По-видимому, ему и в голову не приходило, что то же самое они могли подумать о нем.

23 ноября проведать бывшего кайзера приехал Макс Фюрстенберг. Вильгельм расцеловал его в обе щеки. Доне он был крайне несимпатичен, о чем она и поведала Элизабет. Кстати, между дочкой хозяина и адъютантом Вильгельма Ильземаном завязался роман, вскоре завершившийся браком. Сигурд натерпелся от кайзера — тот, например, не позволял ему охотиться. Камердинер Шульц, хорошо знавший хозяина, доходчиво объяснил ему: «С кайзером всегда так: если он сам что-то не может или не хочет, то и другим нельзя».

13 марта 1920 года пришло известие о капповском путче в Берлине. На короткое время группа сторонников Партии отечества при поддержке головорезов из «фрейкора» овладела резиденцией правительства. Всеобщая забастовка быстро положила конец этой авантюре. Вильгельма весть о путче крайне воодушевила; он приказал подать шампанского — как он всегда делал, когда во время войны узнавал о победе немецкого оружия. После провала путча Ильземан сделал вывод, что немцы еще не готовы к реставрации монархии. Когда он поделился этой мыслью с Вильгельмом, тот не захотел его слушать. В нем росло убеждение, что Германии нужна диктатура.

К 15 мая 1920 года все было готово для переезда в новый дом. Дона была плоха, и опасались, что она не доживет до новоселья. После прощального ужина в Амеронгене Вильгельм одарил счастливого хозяина своим автографом на меню и собственным бюстом. То, что его адъютант оставил в замке свое сердце, Вильгельм тоже посчитал своей заслугой. Когда автомобиль уже трогался, он покровительственно бросил Элизабет: «Вы навсегда должны остаться благодарной мне за то, что я привез Вам Сигурда». После женитьбы Ильземан остался на своем посту. В окружении нашего героя не было, пожалуй, более верного и преданного ему человека, чем этот сугубо аполитичный, но вполне здравомыслящий офицер.

Начались семейные трагедии. Первой ушла в мир иной сестра Вильгельма Шарлотта Мейнингенская. В этот день местный папарацци, замаскированный под крестьянина, умудрился, забравшись на воз с сеном, сделать единственный снимок супругов в их амеронгенском изгнании. 20 сентября покончил жизнь самоубийством сын Иоахим — он всегда был болезненным и страдал эпилепсией. От Доны постарались скрыть причину его смерти. В ноябре ее состояние резко ухудшилось. Она отчаянно боролась с недугом; в январе Дона высказала Вильгельму заветную мысль: «Мне надо жить, на кого же я тебя оставлю?» Она скончалась 11 апреля 1921 года. Вильгельм получил свыше десяти тысяч писем с соболезнованиями. Естественно, виновниками смерти жены он объявил тех «злодеев», которые вынудили его отправиться в изгнание; он посулил им жестокую кару. «Как сразу тихо стало в доме… Какая это была женщина!» — элегически записал в свой дневник Ильземан.

Ее похороны стали индикатором уровня симпатий к монархии в Германии. Планы соответствующей церемонии были разработаны заблаговременно. Сама Дона хотела, чтобы ее похоронили в Потсдаме, но после ее смерти многие члены семьи склонялись к мысли о том, что Вильгельму будет лучше, если могила супруги была бы в Голландии. Он отказался — для него была важнее пропагандистская функция, которую могла выполнить могила Доны. Он рассчитывал, что она, как и могила королевы Луизы, станет местом паломничества и будет способствовать популяризации монархической идеи. Республиканские власти сообщили министерству двора, что они могут предоставить для погребения императрицы Античный храм в парке Сан-Суси, но никоим образом не Гарнизонную церковь или Фриденскирхе. В качестве альтернативы было предложено место в Берлинском соборе — традиционной усыпальнице Гогенцоллернов. 17 апреля Вильгельм и собравшиеся члены семьи проводили покойницу в последний путь. Четверо в военной форме стояли у гроба, украшенного сосновыми ветками — по прусскому обычаю. Вильгельм шел за гробом до ворот усадьбы, остальные доставили его на станцию Маарн и погрузили в поезд.

На станции Потсдам-Вильдпарк к прибытию траурного поезда собралась толпа офицеров, среди которых выделялись однополчане из ее «собственного» полка — Пазевалькского. Было много и студентов-корпорантов, и правых политиков — Гинденбург, Людендорф, Тирпиц, бывший военный министр Карл фон Эйнем, Макс фон Гальвиц. Всей организацией заправляли Ауви и супруга кронпринца, все еще проживавшая в Цецилиенхофе (ее муж, как мы помним, в это время слесарил на Вирингене).

IV

По наблюдениям Ильземана, Вильгельм горевал недолго — не больше двух недель. Он утверждал, что супруга перед смертью уговаривала быстрее найти себе другую женщину, и довольно скоро выяснилось, что безутешный вдовец буквально жаждет выполнить волю покойницы. Впрочем, чужая душа — потемки. Джордж Вирек, посетивший Вильгельма за несколько дней до его вступления в новый брак, нашел, что тот пребывал в состоянии «неописуемой скорби». По его словам, «печаль окутывала Доорн как лондонский туман; печаль буквально снедала его владельца». Гостя растрогало зрелище миниатюрного лифта, устроенного для покойной императрицы. Трудно сказать, насколько искренни были отмеченные Виреком эмоции у человека, который только-только обменялся обручальными кольцами со своей новой невестой. Впрочем, наш герой был, как всегда, непредсказуем. Он крайне грубо обошелся с приехавшими к нему Янушау и Генрихом фон Дона; им даже не предложили подкрепиться с дороги, и они вынуждены были отправиться обедать в Амеронген.

Плохое настроение у Вильгельма, вполне возможно, объяснялось появлением книги «Король», где в слегка беллетризованной форме воспроизводилась история мартовского наступления 1918 года. Мало того, что автор, некий Карл Роснер, был еврей, еще и книга появилась в штутгартском издательстве «Котта»: ранее министерство двора кайзера имело с издательством конфликт — оно безуспешно пыталось воспрепятствовать публикации третьего тома мемуаров Бисмарка. Хуже всего, с точки зрения Вильгельма, было то, что он там был изображен в качестве слабака, завидующего своему сыну — кронпринцу, «который возвышался над своим отцом, как гора над бесплодной равниной». По мнению автора, проблема отцов и детей вообще была «вечной трагедией дома Гогенцоллернов». В книге проводилась мысль, что кайзер ненавидит старшего сына. Вскоре стало известно, что Рознер был подлинным автором автобиографии кронпринца. Вильгельм сначала отказывался взять в руки эту «фальшивку» — так он всегда относился к произведениям, где о нем писалось что-то нелицеприятное. Ильземан буквально заставил его прочесть книгу, приведя убедительный аргумент: раз это фальшивка — ее надо разоблачить. Сам Вильгельм объяснил свое отношение оригинальным сравнением: читать ее — это все равно что читать собственный некролог, составленный собственным сыном, если бы он осмелился на такое во времена своего «папы или дедушки», его наверняка отправили бы на отсидку в кюстринскую крепость.

В спальне Доны Вильгельм устроил нечто вроде усыпальницы: там все должно было остаться так, как при ее жизни, на постели всегда были свежие цветы, разложенные в форме креста. «Все те же картины на стенах, стулья на своих обычных местах. Это самая большая и солнечная комната во всем доме» — такую трогательную картину описывает один из визитеров Доорна. По меньшей мере раз в неделю Вильгельм сам стирал пыль в спальне своей покойной супруги. Он любил посидеть в розарии, которым раньше занималась Дона. Когда появилась новая супруга, Эрмина, она тоже завела себе цветник, но ей пришлось смириться с тем, что дух ее предшественницы по-прежнему царил в доме; ей были выделены две комнаты, но не такие удобные, как спальня Доны.

Эрмина была не первой, на которую бодрый вдовец положил глаз. Вначале он имел виды на некую фрау фон Рохов, свою давнюю знакомую. Она не была особенно родовита, но Вильгельма это не останавливало: «Почему я должен брать жену обязательно из нашей знати? Этот Готский альманах с его родословными принадлежит прошлому». Кстати, единственная невестка, которая ему нравилась — супруга Оскара, — была отнюдь не голубых кровей. Терпимость Вильгельма имела свои границы; когда его старший внук влюбился в женщину «неподходящего круга», это вызвало с его стороны крайне резкую реакцию. Но об этом — позже. Пока скажем лишь, что с фрау Рохов у него ничего не вышло. По-видимому, были и другие попытки, тоже неудачные. Дейзи Плесс, которая не могла простить экс-кайзеру того, «как он бесчестно обошелся» с ней самой, злорадно отметила, что он «хотел добиться взаимности от своей племянницы, но получил по носу». Зато фрейлейн Иттель фон Чиршки сама предложила свои услуги; однако, прибыв в Доорн на смотрины, она вернулась ни с чем: хозяин оказался в дурном расположении духа. Он затеял было флирт с местной аристократкой Лили ван Хеемстра, дамой кокетливой и ветреной, которую в узком кругу называли баронессой «Красное солнышко». Ей было всего 25 лет, и для Вильгельма она была несколько молода. Ее избранником в конечном счете стал один из гессенских племянников Вильгельма.

V

8 июня 1922 года из поезда на станции Амерсфорт сошла дама, которую встречал министр двора бывшего кайзера Доммес. Это была принцесса Эрмина Шенайх-Каролат, будущая вторая супруга Вильгельма. Короткий путь до Доорна, и вот уже автомобиль с Эрминой встречает у ворот сам Вильгельм — в мундире цвета хаки, с букетом алых роз в руках. Короткий поцелуй — и он приглашает гостью на «простой, но с выдумкой ужин». Вопреки неписаным правилам распорядка ей разрешено остаться на ночь в доме. На протяжении нескольких следующих дней они были неразлучны; внешне могло показаться, что они уже давно знакомы. Вместе кормили уток во рву. Вильгельм не преминул пожаловаться на судьбу, добавив, впрочем: «Я рассматриваю все, что со мной случилось, как испытание, ниспосланное мне свыше, которое я должен принимать с христианским смирением».

Эрмина явно польстила ему, заявив, что его портрет всегда висел у нее в спальне. Вильгельм впоследствии утверждал, что он «сразу понял, что она — моя женщина» (по-видимому, он хотел сказать, что это была любовь с первого взгляда). Хозяин дома вел себя как молодой влюбленный: зажигал ей сигареты, услужливо подвигал кресла, поправлял подушки, чтобы ей было удобнее сидеть. Через три дня Эрмина капитулировала. В описании самого Вильгельма все это выглядело очень романтично: «Эти три дня показались мне вечностью. Я в буквальном смысле дрожал от нетерпения. Наконец она дала свое согласие. Я поцеловал ее руку, мы обнялись; все в первый раз; это был для меня самый счастливый момент со времени смерти Августы Виктории». Более того, первое приятное событие с того момента, как он последовал «злосчастному совету фельдмаршала Гинденбурга и его окружения, что диктовалось исключительно чувством долга, которое всегда было свойственно моему роду». Эрмина назвала поступок Вильгельма «геройским».

Окружение Вильгельма ломало себе голову, откудапоявилась эта дама. Ее силезское поместье было по соседству с имением кронпринца, но тот утверждал, что не имеет никакого отношения ко всей этой истории. Подозрение пало на дочь, Викторию Луизу, но она отрицала, что способствовала сватовству. Сам Вильгельм говорил, что все началось с того, что после смерти Доны он получил трогательное письмо от младшего сына Эрмины, Георга. Вот его текст.

«Дорогой кайзер,

Я еще маленький, но я когда я вырасту, я буду сражаться за Вас. Я Вам очень сочувствую, что Вы теперь совсем один. Скоро будет Пасха. Мама раздаст нам куличи и раскрашенные яйца. Но я бы охотно отдал куличи и все яйца, если бы Вы вернулись. Нас много — ребятишек, кто, как я, Вас любит.

Георг Вильгельм, принц Шенайх-Каролат».
Вильгельм утверждает, что он вспомнил, что когда-то виделся с принцессой, и эти воспоминания навели его на мысль возобновить знакомство. Он послал молодому принцу свою фотографию, а его матери — приглашение погостить у него в Доорне. Она приехала — так и начался роман. Не очень убедительное объяснение. Окружение Вильгельма не сомневалось, что свои руки приложили кронпринц и Виктория Луиза.

Как бы то ни было, жребий пал на Эрмину (или Эрмо, как ее обычно называл Вильгельм). У нее было немало положительных качеств: помимо того, что она была намного моложе своего избранника, она была богатой вдовой, имела два больших поместья в Лаузитце и вместе с сестрами являлась наследницей старинного рода Рейссов (их единственный брат страдал безнадежным психическим расстройством). К числу недостатков можно было отнести наличие пяти детей, но все они были обеспечены, и, по общему согласию, было решено, что в Доорне с ней останется только младшая дочь, четырехлетняя Генриетта, «генеральша», как ее стали называть.

Решение Вильгельма вступить в новый брак менее чем через полтора года после смерти первой жены, как и можно было предвидеть, шокировало роялистов. Больше всего чувствовал себя задетым Доммес. Он не скрывал своего мнения по поводу того, что Вильгельму следовало подождать хотя бы три года, чтобы не нанести ущерба идее монархии. Вильгельм в ответ заявил, что таково решение его семьи (это было явной ложью) и что он тяжко переживает одиночество (последнее было, конечно, правдой). Кроме того, продолжал он, пожертвовав ради Германии всем, он теперь обречен на заключение в Доорне и не собирается отказываться от своего счастья. Прибыла делегация ост-эльбских юнкеров с целью уговорить его отложить свадьбу. Вильгельм привел исторический аргумент: его прадед, Фридрих Вильгельм IV, после смерти своей супруги, королевы Луизы, женился вторично — на графине Харрах. Юнкеры возразили: это произошло через пятнадцать лет после кончины первой супруги, а не через год. Вильгельм рассердился и заявил им, чтобы они занимались своими делами и не лезли туда, куда их не просят; Эрмо для него вполне подходящая пара еще и потому, что она — «ее королевское высочество», пусть даже ее владения не больше носового платка.

К огорчению свиты, Вильгельм совершенно потерял голову. Каждому встречному он изливал душу: «Я уже потерял надежду найти женщину, которая могла бы скрасить мое проклятое одиночество! Я нашел ее — это она! Мой ангел-спаситель!» Ильземану он по секрету открыл, что они с Эрмо уже обручились. Тот встретил это известие молчанием. Вильгельм выразил удивление: «Ты не собираешься меня поздравить?» Ильземан что-то пробормотал, Вильгельм принял это за выражение восторга. Ничего подобного: адъютант и его молодая супруга были единодушны в, мягко говоря, критической оценке избранницы экс-кайзера. Сам Сигурд находил, что у нее ужасный рот, Элизабет — что «симпатичной ее никак нельзя назвать; фигура ужасная, только в профиль еще куда ни шло». Принцесса Кастель отмечала, что у нее репутация «лгуньи и нимфоманки»; в семье ее звали «спринцовкой с ядом». Виктория Луиза решила, что она типичная хищница, заинтересованная в капиталах ее отца. Ауви раскопал кое-какие пикантные детали из ее прошлого, о чем не преминул поведать отцу. Тот отмахнулся: сын просто ревнует и хочет сам завладеть его сокровищем. Фото Эрмины заняло почетное место в кабинете Вильгельма, рядом с фото Доны, наброском портрета самого Вильгельма, сделанным рукой королевы Виктории, а также портретами Вильгельма I и Фридриха II. «У меня теперь есть кому излить свою душу, кто читает мои мысли и чувствует мое настроение», — сообщил Вильгельм Виреку.

Вильгельм самолично написал портрет своей дамы сердца. Ильземан, на суд которому он представил свой шедевр, постарался выразиться поосторожнее: платье вышло совсем неплохо, но вот лицо… Тем не менее новоиспеченный художник-любитель решил отправить портрет своей возлюбленной. «Вот это будет для нее удар!» — злорадно записал адъютант в своем дневнике. Через несколько дней он добавил еще одну запись: его шеф ведет себя как «влюбленный корнет».

Между тем о сердечных делах бывшего кайзера заговорила печать. Вильгельм спасовал, выступив 14 сентября 1922 года с категорическим опровержением слухов о своем намерении жениться. Результатом стало жесткое послание от его красотки. По его собственным словам, «принцесса написала мне таким языком, каким лейтенант общается с новобранцами! Таких писем я еще никогда в жизни не получал! Задета ее честь, я якобы хочу от нее избавиться, но она не позволит так с собой обращаться!» Это было шестое письмо, написанное Эрминой только за один день, предыдущие были полны любовного экстаза.

Ильземан посчитал, что это письмо — своевременное предупреждение, которое должно было бы заставить его шефа призадуматься, но реакция Вильгельма была прямо противоположной. Он только укрепился в намерении увенчать свой роман брачными узами. 19 сентября было официально объявлено о конце траура по императрице. Четырьмя днями позже о своем уходе объявил камердинер, «папаша Шульц». Он верой и правдой служил Вильгельму много лет. В качестве причины он назвал упадок сил, но, по-видимому, решающим фактором было ожидаемое появление новой хозяйки.

Паломничество в Доорн стало своего рода модой для немецких монархистов и просто любопытствующих. Помимо членов семьи, в числе визитеров были принц Гогенцоллерн-Зигмаринген со своим десятилетним сыном, будущий поклонник Гитлера Чарльз Эдвард Кобургский, художники Ганс Даль и Шварц и, конечно же, «любимый драматург кайзера» Лауфф, или «Фестилауф», как его обычно называли (он побывал в Доорне дважды, последний раз — в 1928 году). В 1927 году в гостях у Вильгельма побывало семейство Круппов. Всем им пришлось приспосабливаться к скромному, если не сказать — скуповатому, образу жизни, который царил при его дворе. Заветы Хинцпетера все еще давали себя знать. На его столе никогда не было ни икры, ни гусиной печенки, ни устриц; пища была довольно однообразной — что зимой, что летом одно и то же; впрочем, с годами у него появилось несколько странное пристрастие к плову. По воскресеньям горячего не подавали, ужины в любой день состояли из холодных закусок — обычно мясных. Вильгельм не ел говядины, которую он называл «темным мясом». Карточки для меню использовались дважды — сперва текст помещался на лицевой стороне, потом на оборотной.

Вильгельм ел большое количество фруктов: любил вишни, яблоки, клубнику, персики, апельсины. В этом, пожалуй, было его единственное сходство с Фридрихом Великим. Ананасы у него не шли. Обязательным угощением для гостей был ликер из Кадинена, но сам он его не пил. Крепкие напитки Вильгельм никогда не употреблял. После рубки дров он обычно принимал чарку портвейна, закусывая ее сандвичем. Часто к обеду и ужину подавалось красное немецкое шипучее вино, которое в замке гордо именовали «бургундским». Вильгельм с удовольствием пил сильно разбавленный водой «Ассманхаузен», изготовляемый из особого сорта черного винограда.

После ужина всем приходилось выслушивать его рассказы, причем мужчинам — стоя. Вирек однажды чуть не свалился на пол от усталости, для подкрепления сил ему пришлось подать коньяк. Женщинам было легче — они сидели, но зато им труднее было бороться со сном. Вильгельм не был склонен прощать проявления невнимания со стороны аудитории. Однажды, когда графиня Брокдорф явственно клюнула носом, он укоризненно прикрикнул на нее: «Графиня, Вы не слушаете!» Она заявила, что, напротив, слушает, и очень внимательно. «Тогда повторите мою последнюю фразу!» — коварно предложил ей оратор.

Бывший кайзер стал плодовитым писателем, но, достаточно трезво оценивая свои способности, предпочитал, чтобы авторскую работу за него выполнял кто-либо другой. Первой жертвой стал Розен. С его помощью был создан первый шедевр «Хронологические таблицы», в котором проводился сравнительный анализ действий правительств различных стран накануне войны. Замысел был очевиден: показать, что вина лежит на Антанте с ее политикой окружения Германии. Объективной эту работу назвать было трудно. Например, в ней ни словом не упоминалось об инциденте с «прыжком пантеры» или о поощрении австрийцев на войну против Сербии. Следующий труд — «События и образы» — был построен в виде мемуаров; он, по сути, являлся апологией внешней политики, проводимой кайзером Вильгельмом II. Книга имела определенный успех — но только не среди обитателей Доорна: там во время вечерних бдений они много раз прослушали то, что было теперь напечатано, и это надоело им до тошноты.

Как уже говорилось, муки литературного творчества Вильгельма не касались. Задания по сочинению отдельных фрагментов получали практически все более или менее способные на этот подвиг члены его окружения. Требовался кто-то один, кто свел бы все это воедино и придал целому приемлемую литературную форму. Розен после первого опыта отказался от дальнейшего сотрудничества. За дело взялся Карл Фридрих Новак, журналист из Богемии, во время войны — фронтовой репортер. Тот факт, что он был еврей, нимало не озаботил Вильгельма, хотя антисемитам в его окружении мысль о присутствии Новака в доме явно претила. Личность эта была, надо сказать, довольно экзотическая. Его неразлучной спутницей была секретарша, «княжна Саша Долгорукая». По свидетельству английского журналиста и разведчика Роберта Брюса Локкарта, она была дочерью известного русского анархиста князя Кропоткина. Если это так, то, пожалуй, трудно назвать фигуру, более далекую по духу от обычных посетителей Доорна. На основании имевшихся в Доорне документов Новак начал писать биографию Вильгельма, естественно, в абсолютно апологетическом духе; были опубликованы первые два тома, но на этом все и закончилось.

Тогда же, в сентябре 1922 года, состоялась первая встреча между Вильгельмом и американским автором Джорджем Сильвестром Виреком. Он был внуком немецкой актрисы Эдвины Вирек; от кого она родила сына, будущего родителя Джорджа, было предметом непреходящих слухов и сплетен. Считалось, что от кого-то из Гогенцоллернов, очень возможно, от самого кайзера Вильгельма I. Джордж, или Георг, до тринадцати лет жил в Германии, учился в немецкой школе и только потом переехал за океан, где ему суждено было стать самым ярым американским апологетом германского рейха. Во время Первой мировой войны он стал фигурой крайне непопулярной среди сторонников Антанты, особенно после того, как он во всеуслышание объявил, что трюмы готовой к отплытию «Лузитании» набиты военными материалами, и она будет неминуемо потоплена.

Вирек пробыл в Европе семь месяцев; за это время он успел взять множество интервью — у бывшего кайзера, у Вилли Маленького и у Гитлера. Вирек с энтузиазмом принялся за выполнение нелегкой задачи — повысить репутацию Вильгельма в глазах американской общественности. Как пишет исследователь его творчества, Нейл Джонсон, «Вирек сумел благодаря доверительной информации, полученной им лично от экс-кайзера, пролить новый свет на его личность и деяния, что способствовало опровержению легенды о „берлинском чудовище“, созданной в период войны». В изображении Вирека Вильгельм предстал как «вполне симпатичная фигура, сочетающая в себе качества простоты, достоинства и интеллектуального совершенства, как человек с обликом атлета и мышлением ученого, который с увлечением и чистыми помыслами неофита решил посвятить себя служению науке».

Вильгельм в разговорах с Виреком, естественно, не жалел бранных слов по адресу мирового масонства и международного капитала (центры этих зловещих организаций, в его представлении, находились в Лондоне), вновь и вновь возвращаясь к тезису о политике окружения Германии, имевшей место перед началом войны. Он не слишком почтительно выразился о посланце Вильсона — Хаузе: что можно ожидать от полковников, которые никогда в жизни не командовали даже взводом! По мнению Вирека, Вильгельм сохранил любовь к отечеству. «Он прежде всего немец, а потом уже монарх. Он любит свою страну больше, чем самого себя».

У Вильгельма и его окружения возникли некоторые подозрения относительно того, что Вирек руководствуется исключительно меркантильными соображениями и намерен хорошо заработать на полученных интервью. Однажды Вильгельм даже в шутку посоветовал Ильземану пристрелить надоедливого американца. Тем не менее позднее, в 1923 году, Виреку был дан карт-бланш на формирование должного имиджа Вильгельма в Америке, и вплоть до 1930 года он ежегодно наезжал в Доорн. Американский читатель узнал от него, в частности, что от прежних времен у Вильгельма сохранились только два качества: «чувство долга» и «чувство юмора». «Чтобы узнать кайзера, надо услышать, как он смеется» — уже из одной этой фразы можно понять направленность работ Вирека.

В одной из бесед с Виреком Вильгельм вновь вернулся к теме «божественного происхождения» власти монарха: «Все подчиняется воле Господней. Король — такой же исполнитель его предначертаний, как и самый простой крестьянин». Среди тех, у кого Вирек брал интервью, был и Муссолини, который обнаружил живой интерес к личности Вильгельма и спросил журналиста: не думает ли бывший кайзер о возвращении на престол? Вирек ответил, что «человек, однажды вкусивший власти, никогда не удовлетворится чем-то меньшим, император в Доорне чувствует себя так же, как Наполеон на острове Святой Елены». Эта беседа происходила как раз накануне начала «марша на Рим», предпринятого Муссолини 30 октября 1922 года с целью захвата власти в Италии.

VI

Бракосочетание Вильгельма и Эрмо состоялось 5 ноября 1922 года в годовщину битвы при Россбахе. Новоиспеченная императрица с сестрой и младшей дочерью прибыла накануне вечером. Вильгельм встретил их у ворот замка. Как пишет Ильземан, «счастливая невеста пулей вылетела из машины — прямо в объятия кайзера; последовал обмен страстными поцелуями, после чего она позвала свою дочку и сказала ей, чтобы она поздоровалась с „папой кайзером“. Еда была ужасной: плов и шоколадный пудинг».

На церемонию бракосочетания Вильгельм явился в мундире Первого пехотного полка, а Эрмина — в бархатном платье с опушкой из горностая, в розовых туфлях и такого же цвета чулках. На голове у нее была черно-белая шляпа с большими полями и пером. Гости собрались в гостиной. Слуги были одеты в простые черные ливреи. Брачный контракт, подписанный в «покоях Виктории Луизы» на территории «прихода Фридриха Великого», в числе прочих пунктов резервировал за Эрмо право на ежегодный двухмесячный отпуск в Германии: голландский климат ей не очень подходил, и для поправки здоровья требовались воды немецких курортов. После гражданской церемонии последовала церковная, которую провел придворный пастор Людвиг Фогель из потсдамской Фриденскирхе. Дочка Эрмо, «генеральша», бросила к ногам молодых несколько роз. В Гобеленовом зале новобрачные принимали поздравления. Гостей пригласили к столу: подали только холодные закуски — заливную лососину, ветчину в камберлендском соусе, цыплят и римский пунш.

Ветчину любила дочь Вильгельма, но если это блюдо было включено в праздничное меню ради нее, то это было сделано напрасно — она не явилась, показав тем самым, что не одобряет поведение отца. Зато присутствовали сыновья — Вилли Маленький в своем мундире цитенских гусар, Эйтель, Ауви и Оскар, а также глава клана Рейссов, принц Генрих XXVII. Несколькими днями позже Ильземан отметил в своем дневнике, что Вильгельм стал менее нервным, перестал подергивать ногой. Изменился и внешний вид — военную форму он стал надевать только по вечерам. На мундире поубавилось число орденов — остались только Железные кресты I и II степени, орден «За заслуги» и золотой крестик династии Рейссов (!). Любовный напиток явно оказывал свое действие. 8 ноября Ильземан записал поразившее его восклицание Вильгельма: «Императрица — какая она прелесть, как же мне все должны завидовать! А как она выглядела вчера, в этом своем чудесном платье!»

Эрмина, по-видимому, со своей стороны больше всего радовалась возможности развлечься в Германии, где у нее был свой круг знакомых и нечто вроде салона, где собирались художники и литераторы; самым известным среди них был Макс Бекман, произведения которого идеально подходили под рубрику «искусства сточной канавы». Вильгельм сравнивал Эрмо с бабкой Фридриха II, Софией Шарлоттой, которая своими «почему?» ставила в тупик самого Лейбница; возможно, он несколько переоценивал интеллект своей молодой супруги. В дело воспитания детей Эрмины новоявленный отчим не вмешивался, лишь однажды он сделал исключение: когда Георг, чье письмо так растрогало Вильгельма, воспылал чрезмерными симпатиями к нацистам, экс-кайзер выразил ему свое неодобрение. И конечно, постоянным исключением стала «генеральша» Генриетта, к которой Вильгельм по-настоящему привязался. Та, в свою очередь, с удовольствием играла роль маленькой хозяйки дома — например, подавая сахар к кофе.

С прибытием новой императрицы изменился и животный мир Доорна. Она привезла с собой немецкую овчарку Арно, которая стала конкуренткой трех такс Вильгельма и пекинеса Вай-Вай в борьбе за любовь и благосклонность хозяина дома. Главная роль, которую взяла на себя Эрмо, была роль жены-матери — нечто, с чем Вильгельм еще никогда не сталкивался. Она со своей стороны не скрывала своего отношения к проблемам семейной жизни: «Самые сильные мужчины в определенные моменты — это не более чем большие дети. Монархи — не исключение». Насчет своего нового супруга особых иллюзий она не питала: «Какой он, в сущности, ребенок!.. Как же преступно вели себя по отношению к нему все это время, как плохо обращалась с ним его первая жена! Теперь, конечно, слишком поздно его перевоспитывать, это просто ужасно!» Вильгельм признавал свою полную зависимость от молодой жены, но не считал, что это плохо: «Без ее совета я не могу написать ни одной строчки — идет ли речь о религии, политике или науке, без нее я не решаю ни одной своей личной проблемы… Она все видит насквозь, как под рентгеном. Достаточно ей несколько минут посмотреть на какого-нибудь мужчину или женщину, и она уже знает всю их подноготную».

9 ноября 1923 года Адольф Гитлер предпринял попытку свергнуть правительство Баварии. Комментарий Вильгельма по этому поводу ограничился упреком по адресу Людендорфа, который был в числе заговорщиков: Вильгельм был недоволен, что тот позволил вовлечь себя в предприятие, имевшее целью реставрацию монархии в Баварии, а никак не в Германии. Когда пришло известие об аресте лидеров мюнхенского путча, бывший кайзер воскликнул: «Слава Богу, по крайней мере хоть эта оперетка закончилась!»

Впрочем, против путча как такового, как метода ликвидации ненавистной ему республики, он не имел ничего против. Один из его адъютантов, адмирал Магнус фон Леветцов, однажды произнес: для реставрации Гогенцоллернов необходима диктатура — этими словами он просто озвучил мнение самого Вильгельма. Другое дело, что бывший канцлер был невысокого мнения о германских претендентах на роль диктатора. Годом позже Ниман опубликовал материалы своих бесед с Вильгельмом, из которых можно понять, что его отношение к нацистам в целом было положительным. В изложении Нимана точка зрения Вильгельма сводились к следующему:

«В Германии ныне имеется растущее националистическое движение. Я вижу в нем не только реакцию на угнетение нашей родины империализмом ее военных противников, но и протест против всей идеологии западного материализма».

Истина заключалась, однако, в том, что немцы, включая представителей самых правых кругов, не желали возвращения Вильгельма на престол. Ильземан записал в своем дневнике вполне определенное мнение, высказанное генералом фон Крамоном: «У отца — никаких перспектив, его старший сын сам напортил дело своими ошибками, а внук — слишком молод».

28 февраля 1925 года умер президент Эберт. Вильгельм решил, что настает его час — его надежды сконцентрировались на главе рейхсвера, генерале Секте, но все кончилось тем, что новым президентом стал фельдмаршал Гинденбург. Возможно, и с ним Вильгельм связывал определенные надежды в плане своего возвращения на престол. Тем горше было разочарование. Оно выразилось в горьких сетованиях: Гинденбург ведет Германию к краху, чем дольше он останется у руля управления государством, тем сложнее будет ему, Вильгельму, «навести порядок в этом царстве абсурда». Победитель при Танненберге заслужил от экс-кайзера определение «негодяя». Веймарскую республику он называл не иначе, как «свинской».

Один из тех, кто всерьез думал о реставрации династии Гогенцоллернов, был Шуленбург, отец того самого Фрица Дитлофа фон Шуленбурга, который впоследствии был казнен нацистами за участие в заговоре 20 июля 1944 года. Старший Шуленбург тоже активно участвовал в заговоре, но только антивеймарском, чем и объяснял свое нежелание появляться в Доорне: он говорил, что «каждый день совершает действия, подпадающие под обвинение в государственной измене; пусть это будет стоить ему головы, но он не хочет компрометировать еще кого-либо». Впрочем, и Шуленбург считал Вильгельма конченым человеком для политики; единственной сильной личностью в монаршей семье он считал кронпринца. Сам Вильгельм все более укреплялся в мысли о необходимости государственного переворота. Известно его высказывание по этому поводу: «Я полностью согласен с таким выходом, иначе наступит полный хаос».

В марте 1926 года в Доорне объявился шведский путешественник Свен Гедин; он отметил хорошую физическую и интеллектуальную форму изгнанника. В июне 14,4 миллиона немцев проголосовали в ходе народного опроса за экспроприацию владений Гогенцоллернов в Германии. Вильгельм отреагировал сердитой репликой: «Это значит, что 14 миллионов немцев превратились в свиней». Собранных голосов было недостаточно для осуществления этой меры, и вновь у Вильгельма появились надежды на возвращение трона. В конечном счете судьба собственности Гогенцоллернов была урегулирована путем мирового соглашения: главные дворцы отходили в распоряжение государства, однако семье отставлялись Цецилиенхоф в Потсдаме (особняк в английском стиле, который Вильгельм подарил старшему сыну в качестве свадебного подарка), два дворца на Унтер-ден-Линден и несколько вилл в Потсдаме. Это не считая прочих имений, разбросанных по всей Германии, — Роминтена, Кадинена, Хаммельзека, Бургс-Рейнштейна, Гогенцоллерна, виноградников вокруг замка Рейнхартхаузен в Рейнгау, Эльса и замка Шильдберг в Бранденбурге, — всего 97 тысяч гектаров. Гогенцоллерны оставались, таким образом, крупнейшими землевладельцами Германии. Лично Вильгельму принадлежало 250 тысяч моргенов (62,5 тысячи гектаров) угодий.

При все при том, как замечает Ильземан, у Вильгельма не было ностальгии по «родным местам». Он чувствовал себя одинаково хорошо и в Англии, и на Корфу, да и в самой Германии он вел кочевую жизнь. Он вполне обжился и в Голландии и «вовсе не скучает по Германии».

VII

В какой-то мере на Вильгельма влияло его окружение адъютанты, среди которых было немало сорвиголов, приверженцев правоэкстремистских взглядов, грезивших о монархической контрреволюции. Большинство из них были членами Германской национально-народной партии, фракция которой занимала самые правые скамьи в зале заседаний рейхстага. Сам Вильгельм открыто в поддержку этой партии не высказывался. Должно быть, действовал «закон Доорна». В принципе экс-кайзер готов был поддержать любого, кто пообещал бы ему возвращение на престол. Наверняка он упоминал и имена конкретных лиц, но Ильземан принял мудрое решение: в свои дневниковые записи такие вещи не заносить. Политические амбиции были у сыновей Вильгельма, равно как и у довольно быстро сменявших друг друга в Доорне гофмаршалов — Доммеса, Шверина, Ребойр-Пашвитца, Шметтова и Гизе. Некоторые лица из окружения Вильгельма позднее примкнули к нацистам Леветцов, барон Александр фон Зенеркланс-Гранси и Леопольд Клейст. Первый из перечисленных сыграл определенную роль в нескольких громких политических убийствах, совершенных в веймарской Германии первых лет ее существования.

Ярой антиреспубликанкой была и новая супруга Вильгельма. Она сделала ставку на нацистов, руководствуясь странной идеей, что именно благодаря им из «императрицы Доорна» она станет подлинной правительницей Германии. Поздней весной 1927 года она совершила визит в Берхтесгаден. «Берлинер цейтунг» изобразила его как часть гогенцоллерновского заговора с целью реставрации монархии. В 1929 году Эрмо приняла приглашение присутствовать на нюрнбергском съезде нацистской партии. Она и не скрывала своего восхищения нацистами. Без особых колебаний она приняла приглашение Геринга отобедать вместе с ним в Берлине.

Флиртовали с нацистами многие представители династии Гогенцоллернов. Интерес к сторонникам Гитлера проявили члены брауншвейгского клана, сын Вильгельма Оскар считал их политическую программу вполне разумной. Некоторые пришли к нацистам через «Стальной шлем» — организацию, объединявшую ветеранов войны и позже влившуюся в «штурмовые отряды» (СА), которые маршировали под эмблемой свастики. Настоящим нацистом из Гогенцоллернов стал единственный из сыновей Вильгельма, не избравший военной карьеры, — Ауви; в 1928 году он вступил в СА, а двумя годами позже — и в саму НСДАП, как сокращенно именовалась нацистская партия. Он поступил так, кстати говоря, вопреки воле отца. Дальнейшая его судьба была довольно извилиста: вначале Ауви попал в немилость у руководства НСДАП, а после окончания войны провел некоторое время в американском лагере для интернированных; умер он в 1949 году абсолютно сломленной личностью.

VIII

Вильгельм между тем стал своего рода археологом-теоретиком. Основы этого увлечения были заложены еще во время раскопок на острове Корфу, которые, как мы помним, в несколько юмористическом ключе были описаны шефом его военно-морского кабинета Мюллером. Впрочем, интерес к этой науке пробудился у Вильгельма еще раньше — во время его пребывания в Боннском университете; уже в 1897 году по его инициативе были начаты работы по реставрации здания римского преторства в Заальбурге — на его фасаде был прикреплен памятный знак в честь отца кайзера. Вильгельм не мог покидать пределы провинции Утрехт, отобранные им по принципу близости взглядов археологи стали наезжать в Доорн. Прежде всего это был сторонник расовой теории (но не в ее расистской ипостаси) Фробениус из университета Франкфурта-на-Майне, Альфред Еремиас из Лейпцига, профессор Фолльграф из Утрехта. То влияние, которое оказал на Вильгельма Лео Фробениус, шпенглерианец, называвший себя исследователем «культурной морфологии» и посвятивший всю свою жизнь изучению процессов подъема и упадка африканских цивилизаций, вполне можно сравнить с влиянием, оказанным на кайзера в начале века теориями Чемберлена. Модные идеи о различиях и борьбе рас Вильгельм применил для своих построений в области археологической науки. Исходным пунктом его концепции была идея о том, что между Западом и Востоком нет ничего общего и что Германия отныне вместе с Россией, Скандинавией, Голландией и Австрией принадлежит к Востоку, которому противостоят страны Средиземноморья вместе с Францией и Британией. «Как только кто-то покусится на интересы другой стороны, результатом станет катастрофа; Запад есть Запад, и Восток есть Восток» — так примерно представлял себе Вильгельм суть мировой политики.

В период с 14 по 17 июня 1927 года Вильгельм организовал у себя на дому настоящий симпозиум, где были прочитаны доклады на такие темы, как «Дионис в Дельфах», «Заратустра», «Илиада» и «Гесиод». Фробениус отправился домой с чеком на 10 тысяч марок в кармане; деньги предназначались на создание музея во Франкфурте-на-Майне, который должен был получить название «Доорнской академии». Проведение трехдневных симпозиумов такого рода стало отныне правилом. В последующие годы почтенные мужи совместно размышляли над важными проблемами: например, о понятии божества у готов и кельтов. В 1930 году Вильгельм выступил с докладом о природе культуры, в котором смешал идеи, заимствованные у Фробениуса, со старыми мотивами: материализм, воплощением которого является большой бизнес англо-американского образца, — это признак вырождения, дегенерации общества, поскольку он означает упадок духовности; факт и опыт вытесняют веру. Неожиданно в памяти (и в докладе) всплыли приятные эпизоды из ужасных в целом воспоминаний о путешествии в Северную Африку: «Мавры, которые встретили меня в Танжере, в своих простых белых бурнусах, держались с большим достоинством, выглядели более пристойно, обнаруживали свою принадлежность к единой древней культуре, в отличие от европейских дипломатов, толпившихся вокруг нас в своих костюмах со звездами и аксельбантами». Докладчик подробно остановился на запахах как характеристике различных культур: француз обычно грязен, но надушен, англичанин — фанатик гигиены и мыла «Перз».

В 1931 году Вильгельм основал «Доорнское исследовательское общество» (ДАГ). Под его эгидой предполагалось проводить ежегодные симпозиумы. Тематика должна была концентрироваться вокруг дидактических аспектов античной культуры — эта проблема особенно заинтересовала экс-кайзера. Готовились исследования по культу Горгоны, истории Вавилона, происхождению Библии, обсуждались темы монад и религиозной символики; в частности, много говорилось о свастике, которая начиная с начала 20-х годов XX века стала своего рода опознавательным знаком правого экстремизма и в этом качестве была использована Адольфом Гитлером.

Со временем круг участников доорнских бдений расширился — присоединились Юлиус Йордан, профессор Фридрих Зарре и профессор Кереньи из Будапешта. Протоколировал заседания отставной генерал-майор граф Детлеф фон Шверин. Активное участие в обсуждениях принимал еще один адъютант экс-кайзера — майор барон Ульрих фон Зелль. По сути, речь шла о возрождении идей Хьюстона Стюарта Чемберлена. Вот типичный отрывок из протокола одного из «симпозиумов»: «Без сомнения, нам нужен здоровый национализм — с тем, чтобы вокруг нас сплотилась вся немецкая раса, и чтобы раз и навсегда был положен конец разрушительной антинациональной деятельности Рима и еврейства. Да поможет нам Бог!»

IX

Еще до войны Вильгельм достаточно нетерпимо относился к евреям (в какой-то степени то же самое можно сказать и о его отношении к франкмасонам). Интересное свидетельство на этот счет оставила нам леди Сьюзан Таунли. Ценность ее воспоминаний в том, что эту даму вряд ли можно назвать юдофилкой и относятся они к тому времени, когда еще никто не мог предположить, что Таунли в будущем будет воспринимать своего старого приятеля как воплощение мирового зла и даже попытается бороться с этим злом с помощью своих кулачков (вспомним эпизод на станции Маарн 11 ноября 1918 года!). Речь шла о мирной беседе между ней и Вильгельмом задолго до начала европейского пожара, беседе, в ходе которой был затронут пресловутый «еврейский вопрос». Вильгельм солидаризировался с точкой зрения историка Трейчке, которая выражалась простой формулой: «Евреи — наше несчастье». Кайзер заявил (в изложении его собеседницы) следующее. «Евреи это проклятие для моей страны… Они держат людей в бедности, чтобы не дать им вырваться из своих лап. В каждой немецкой деревушке сидит этот грязный еврей и как паук залавливает людей в паутину долговой кабалы. Он дает ссуды небогатым крестьянам под залог их земли, и постепенно все оказывается у него в руках. Евреи — это паразиты на теле моего рейха. Еврейский вопрос — это один из самых больших и трудных для меня, и я просто не представляю себе, как с ним справиться!» Леди Сьюзан добавляет, что с годами антисемитизм Вильгельма уменьшился, и это — лишнее основание доверять ее рассказу: если бы она хотела скомпрометировать Вильгельма, она бы не позволила себе такого замечания. К тому же, повторим, все это было до начала войны.

В те редкие моменты, когда влияние на Вильгельма со стороны ярых антисемитов в его окружении — Вальдерзее, Эйленбурга или Берга — ослабевало, он становился приверженцем принципа «кто еврей, определяю я сам». В этом смысле его взгляды мало чем отличались от взглядов массы немцев, как, впрочем, и ненемцев тоже. Еврейские ростовщики, разного рода жуликоватые посредники, занимавшиеся оптовой виноторговлей, были далеко не лучшими представителями рода человеческого. С другой стороны, Вильгельм, пожалуй, даже в большей степени, чем другие представители его сословия, признавал заслуги тех магнатов еврейской национальности, которые во время его правления дали могучий толчок развитию германской торговли и подняли ее на уровень, не уступающий никому в мире. В этом контексте можно считать трагическим обстоятельством тот факт, что его последняя встреча с Баллином происходила в присутствии Берга. После войны ситуация коренным образом изменилась. Большинство его соотечественников были склонны винить Вильгельма во всех своих несчастьях, и он в естественном стремлении снять с себя эти обвинения тоже стал искать козла отпущения. Взор его упал на «международное еврейство» — вечную мишень нападок и обвинений в периоды, когда народные страсти разгорались особенно сильно. Большое влияние на него оказала публикация «Протоколов сионских мудрецов». Первое немецкое издание этого «труда» появилось в Шарлоттенбурге в 1919 году, однако Вильгельм впервые ознакомился с ним только год спустя. Тогда он жил в Амеронгене, и его часто видели за чтением этой явной фальшивки. «Протоколы» произвели сильное впечатление на бывшего кайзера, и он рекомендовал их как обязательное чтение всем встречным и поперечным.

«Протоколы», по всей вероятности, были творением агента царской охранки Сергея Нилуса. Они представляли собой «записи бесед» неких высокопоставленных лиц еврейской национальности, якобы преисполненных решимости разрушить существующий мировой порядок и установить еврейское господство. «Мудрецы» отвергали всякие понятия о морали, считая ее выдумкой «гоев», то есть неевреев. Царство «гоев», как утверждалось в «Протоколах», созрело для уничтожения: «Их молодежь отравлена алкоголем, оглуплена классическим образованием и ранним развратом, чему ее обучают наши особые агенты — учителя, лакеи, гувернантки, наши чиновники, наши женщины в местах, посещаемых гоями».

В позднейших писаниях экс-кайзера можно найти прямые текстуальные заимствования из «Протоколов». Это относится, в частности, к следующему пассажу из их текста: «Свобода, равенство, братство — эти слова как плодовый червь подтачивают благосостояние гоев, неся с собой гибель миру, спокойствию, единству и всем фундаментальным основам их государств». У Вильгельма, видимо, живой отклик вызвал тезис об «аристократии денежного мешка», вытеснившей аристократию в подлинном смысле слова. Он хорошо знал берлинских банкиров и американских скотопромышленников, собиравшихся на своих яхтах на «Кильской неделе». В свое время он и сам привечал их и симпатизировал им. Зато он нашел оправдание своей ненависти к либеральной прессе: все дело в том, что пресса — в руках «мудрецов», которые признают, что «через прессу мы приобрели власть и влияние, сами оставаясь в тени».

В «Протоколах» Вильгельм обнаружил и вполне устраивающее его объяснение причин свергнувшей его революции: «мудрецы», уничтожив аристократию и обманув народ лозунгом «свободы», превратили его в толпу кровожадных тварей: «В те времена, когда люди видели в монархах и их тронах воплощение воли Божьей, они безропотно подчинялись их деспотической власти, однако с того момента, как мы внушили им идею прав человека, они стали воспринимать обладателей тронов как простых смертных. Святой елей Божьего помазанника перестал что-либо значить для них, а когда мы вдобавок украли у них веру в Бога, власть оказалась на улицах в виде общественной собственности, дабы стать нашей легкой добычей».

«Мудрецы» признавали свое сходство с иезуитами и франкмасонами, более того, намекали на свое руководство масонскими ложами. «Для управления своими менее разумными братьями» они считали полезным и антисемитизм. После захвата власти «мудрецы» намеревались, по их собственным словам, ликвидировать национальные государства. Верховным правителем мира, по их мнению, должен был стать «царь Израиля». Путь к достижению этой цели лежит через либеральный конституционализм, который уже пришел на смену единственному прочному оплоту гоев — деспотизму, поскольку «любая конституция, как мы хорошо знаем, — это не что иное, как школа разлада, недоразумений, ссор, разногласий, бесплодных партийных дрязг».

В 1921 году «Протоколы» были разоблачены британской прессой как фальшивка. В номере «Спектейтора» за 27 августа лорд Сайденхэм дал им точную характеристику: пропагандистское прикрытие, придуманное царской полицией для оправдания еврейских погромов. «Таймс» отметила явные заимствования из сочинения Мориса Жоли «Диалоги между Макиавелли и Монтескье». В литературном мире существовала подобная подделка — появившийся в XVIII веке «Оссиан». «Протоколы» стали ее аналогом в мире политики. Их популярность трудно понять, если не принять во внимание своеобразную духовную атмосферу, сложившуюся после Первой мировой войны. Как писал американский историк Уолтер Лакер, «оптимизму европейцев, сложившемуся в течение многих лет мира и процветания, был нанесен грубый и жестокий удар. Для многих мировая война разразилась как гром среди ясного неба; бессмысленная бойня унесла с собой миллионы жизней и принесла чудовищные материальные разрушения… Возникли естественные вопросы о причинах этой катастрофы и последовавших чудовищных потрясениях, на которые многие искали возможно более простые ответы».

Почему многих устроили ответы, содержавшиеся в откровениях «сионских мудрецов»? Дело в том, что после войны немало евреев оказалось у вершин властной пирамиды. В качестве одного из «мудрецов» некоторые прямо называли Вальтера Ратенау, который в свое время был одним из членов «ближнего круга» Вильгельма. Много евреев было среди революционеров, которые низвергли монархические режимы в России и Германии. Для представителей правых кругов «Протоколы» представляли собой нечто вроде алиби, позволяя им снять с себя самих обвинение в том, что они привели страну к поражению. Евреи стали козлами отпущения; по словам того же Лакера, «образ внешнего врага стал хорошим психотропным средством».

Антисемитизм Вильгельма, бесспорно, отличался от антисемитизма Гитлера — главным образом тем, что опирался на христианскую традицию. Вильгельм считал, что «законопослушание и вера» — это основные черты христианства, и неизменно повторял это в ежедневных доорнских проповедях. В одной из таких проповедей, произнесенной в 1926 году на праздник Крещения, экс-кайзер довольно четко сформулировал свое кредо: Германию погубили «еврейские толстосумы», подготовившие «удар в спину». Историк Виллибальд Гутче (он начал свою научную карьеру в бывшей ГДР) приводит следующее высказывание Вильгельма: «В то время как мои генералы, офицеры и вся моя храбрая армия сражались на фронте, чтобы добыть победу, те, кто оставался в тылу, все они, и народ, и бездарные политики, обманутые, совращенные и подстрекаемые евреями и Антантой, обрекли страну на поражение».

Апологет Вильгельма Вирек попытался найти некоторое рациональное объяснение бешеному антисемитизму своего героя и одновременно показать, что этот феномен носил у него в общем-то ограниченный характер. По его словам, объектом ненависти Вильгельма были главным образом журналисты, «которые кокетничали своим радикализмом и стимулировали разного рода подрывную деятельность». Однако, утверждает он, Вильгельм «никогда не позволял своим предрассудкам возвести барьер между собой и теми его подданными-евреями, которые верно служили своей стране, которые ощущали себя в первую очередь немцами, а уже потом — евреями… Он неодобрительно относился к смешанным бракам, но не препятствовал присвоению евреям офицерских званий — а мог бы!». К сожалению, Вирек игнорирует то, в каком направлении шла эволюция взглядов экс-кайзера; иначе ему пришлось бы признать, что предрассудки в конце концов подавили всякие иные, более здравые импульсы.

Какой безумный характер принял антисемитизм Вильгельма в последние годы его жизни, наглядно видно из его переписки с графиней Альвиной фон Гольц. Тогда уже шла новая война — Вторая мировая, Вильгельму были известны те репрессии, которым Гитлер подверг евреев рейха, совсем недолго было до «окончательного решения», согласно которому все еврейское население Европы подлежало полному физическому уничтожению. И что же? Письма экс-кайзера пышут такой ненавистью к несчастным жертвам нацистского террора, что невольно закрадывается мысль, что их автор был явно не в своем уме. Может быть, болезнь, которая свела его в могилу, вначале помутила его рассудок? Читатель волен судить сам: в послании от 28 июля 1940 года он сообщал графине, что главное оружие сатаны — это «интернационализм, творение евреев, которые с помощью масонов совращают забывшие о Боге нации такими словечками, как свобода, равенство и братство». Или вот такой шедевр мысли: «Ныне мы видим перед собой то же лицо Антихриста, каким оно являлось миру со времени Голгофы: евреи, масоны, мировое еврейство и их власть золотого тельца. Двадцать лет со времени позорного Версальского договора Господь дал им, чтобы одуматься. И что же они надумали — по наущению сатаны? Вторую мировую войну — чтобыустановить мировую еврейскую империю, империю Антихриста! Но тут Господь вмешался и разрушил этот дьявольский план! Мы должны быть рядом с ним в борьбе за то, чтобы теперь изгнать иудеев из Англии — так же, как их изгнали с континента».

Графиня, к ее чести будь сказано, не согласилась с оценками Вильгельма и откровенно написала ему об этом. Вильгельм решил переубедить приятельницу. В следующем своем письме он добавил кое-что личное к своему «теоретическому» бреду: евреи «были и остаются врагами всех христиан… Евреи приходили и ко мне, я помогал профессорам-евреям. И чем мне ответили? Насмешками, презрением, мировой войной, изменой, Версалем и революцией!.. Именно евреи, эти слуги Антихриста, развязали теперь новую войну». Комментарии здесь, как говорится, излишни.

X

Вильгельму пришлось испытать немало неприятных минут, знакомясь с мемуарными работами своих современников — свидетелей его жизненной драмы. Выход третьего тома «Размышлений и воспоминаний» Отто Бисмарка удалось задержать, но ненадолго. Вильгельм отреагировал на его появление ворчливым комментарием: в книге о многом умалчивается. Пожалуй, самым сильным ударом для него были мемуары Бюлова. Иоахим фон Рейхель, проинтервьюировавший экс-канцлера в Риме, изложил его взгляды в простой формуле: все, что делал он, Бюлов, было правильно, а все, что делал кайзер, — неправильно, — эта точка зрения отразилась в мемуарах. Вильгельм, естественно, был уверен, что все происходило с точностью до наоборот. Не меньший гнев бывшего кайзера вызвали и три тома изданного посмертно дневника Вальдерзее. Уязвленное самолюбие не помешало, впрочем, Вильгельму послать венок на похороны Бюлова, а также семье скончавшегося вскоре Макса Баденского. Книги, подобные сочинению Цедлиц-Трютцшлера, в которых смачно описывались византийские нравы его двора, Вильгельм отметал как «дрянные поделки», тем не менее они его явно задевали. Обитатели Доорна отмечали, что они вызывают у него «приступы бешенства».

Более спокойно Вильгельм воспринял мемуары Бетман-Гольвега (в них яда было поменьше) и бывшего британского министра обороны Холдена (равно как и книги о нем): этот человек был ему всегда симпатичен. Его интересовала тема британской военной пропаганды, и он нашел богатый материал по ней в книге «Секреты Кроу-Хауса» (речь шла о здании на лондонской Керзон-стрит, где английские короли прессы оттачивали свои перья в кампании дискредитации немецкого противника и их правителя). Разумеется, больше всего ему нравились книги, в которых он находил подтверждение своим взглядам. Большое удовлетворение он испытал, в частности, от чтения трудов Кейнса и пацифиста Э.Д. Мореля, который в своей книге «Правда о войне», вышедшей в 1916 году, утверждал, что ее виновниками были русские и лорд Грей.

К очередному дню рождения — Вильгельму исполнялось 69 лет — в Доорне появилось новшество — киноустановка. После ужина гостям был показан фильм «Фридрих Великий». В последней его сцене Наполеон, стоя у могилы Фридриха в Потсдаме, произносит фразу: «Если бы он был жив, нас здесь не было бы». У Вильгельма появление на экране французского императора вызвало приступ ярости: «Эти свиньи, французы, их пора выбросить с Рейна, ну, придет время, я это сделаю!» Он добавил еще несколько нелицеприятных слов по поводу французской оккупации области Рур и жестокого обращения французов с местным населением.

Летом 1928 года у Вильгельма состоялась встреча со старым приятелем — британским бригадным генералом Уотерсом, некогда военным атташе при кайзеровском дворе. Для генерала, который потерял в войне сына, этот визит был своего рода подвигом. Экс-кайзер до этого засыпал Уотерса жалобами на английскую прессу — «океан оскорблений, клеветы и лжи». Во время личной беседы Вильгельм вернулся к своей старой излюбленной теме: «Вся моя жизнь была наполнена надеждой, что я сумею достичь взаимопонимания между нашими странами, которое в конечном счете привело бы к заключению соглашения или союза между Британией и Германией». И что же? Его клеймят как «исконного врага, гунна, Аттилу». А как вела себя сама Англия? «Когда она оказалась на грани поражения в несправедливой войне, которую на протяжении многих лет замышляла против моей страны, она обманным путем вовлекла в нее Америку. Подкупив своими деньгами неустойчивую часть моего народа, она подняла ее на мятеж против своего правителя, который четыре года оберегал немецкую землю от вражеского вторжения».

Вильгельм вспомнил, что Уотерсу нравились немецкие вина, и подарил ему дюжину бутылок из своих запасов. Он поделился с английским гостем еще одной горестью — по поводу готовившегося тогда Фредериком Понсонби издания «Писем императрицы Виктории». Впоследствии Вильгельм утверждал, что не стал читать книгу, дабы сохранить в душе светлый образ своей покойной матери. Тем не менее он со знанием дела назвал «Письма» худшим из всего того, что появилось на книжном рынке со времени его отречения. По мнению экс-кайзера, издатель нарушил его копирайт, удовлетворившись согласием его сестер на эту публикацию. Вдобавок, заявлял он, письма были украдены секретарем короля Эдуарда после смерти матери. «Это было сделано вопреки моему категорическому приказу… Тайное изъятие — это самое настоящее воровство». Вильгельм всеми силами пытался воспрепятствовать публикации и поручил Уотерсу переговорить об этом с Понсонби. В своем письме Уотерсу от 1 октября 1928 года он высказал ту мысль, что сама Викки не одобрила бы предание гласности своей переписки — особенно после падения династии Гогенцоллернов: «Представьте себе, что королева Англии была бы дочерью немецкой императрицы; неужели она допустила бы, чтобы ее частную корреспонденцию с матерью мог бы изучать какой-нибудь немецкий судейский чиновник — да еще сделала бы это без ведома своего сына?!» Для немецкого издания книги (оно в точности повторяло английское, не было никаких купюр) Вильгельм написал краткое предисловие, в котором попытался объяснить, почему его мать порой столь негативно о нем отзывалась, и дал читателю совет — критически подойти к анализу содержащихся там писем.

В ноябре того же года в Доорне объявился еще один британский подданный — бывший секретный агент, а ныне журналист Роберт Брюс Локкарт. Личной встречи с бывшим кайзером он тогда не удостоился. Запрет на общение с репортерами был еще одним «законом Доорна». Локкарту устроили обзорную экскурсию по дому и парку под бдительным присмотром одного из адъютантов и немецкой овчарки Арно, которую тот принял за добермана. В написанной по материалам визита в Доорн статье Локкарта можно было прочесть: «Кайзер опасается журналистов. Он очень рассержен из-за публикации Понсонби и поведения одного из моих коллег, который проник в его парк, перепрыгнув через окружающий его владения забор. Этот поступок всех страшно напугал». Его чичероне поведал, что «кайзер чрезвычайно обижен тем, что никто из английского королевского дома не прислал ему ни слова соболезнования по случаю кончины императрицы». От него Локкарт узнал также, что Вильгельм все еще надеется на реставрацию престола. По требованию хозяина дома текст статьи был отдан ему для проверки и внесения необходимых коррективов. Оказалось, что английский экс-шпион не разбирается не только в породах собак, но и в названиях деревьев: он спутал тополь с буком. В остальном сочинение Локкарта не вызвало у Вильгельма особых возражений, и он, смягчившись, даже послал ему несколько своих фотографий, где был снят вместе с Арно.

Собачья тема занимала видное место в созданном Локкартом шедевре журналистики. Там были подробно описаны не только Арно, но и последняя из такс Вильгельма по кличке Вида. Читатель получил также исчерпывающие сведения о деталях повседневного быта бывшего императора — вплоть до «кларета муссо», который тот разбавлял водой, и его привычки к турецким сигаретам, к которым время от времени добавлялась легкая сигара. Всю эту бесценную информацию Локкарт раздобыл от своего сопровождающего. Статья заканчивалась на вполне позитивной ноте (чем она, видимо, и понравилась Вильгельму): «Рано или поздно история должна будет пересмотреть приговор относительно личности кайзера, вынесенный врагами Германии в период войны».

27 января 1929 года Вильгельм отпраздновал в Доорне свой семидесятилетний юбилей. Во дворе перед замком разбили большой шатер с изображением огромной буквы W, запустили фейерверк. Адъютанты сбились с ног в поисках подходящего пристанища для многочисленных гостей. В доме и окружающих постройках всех разместить было невозможно; бедному Бентинку пришлось снова потесниться в своем амеронгенском особняке. Отель «Сесил» был переполнен, но и этого не хватило: остальным пришлось устраиваться на ночлег в соседних деревеньках — Дрейбергене и Цейсте. В честь юбиляра была выбита специальная медаль, собравшимся был продемонстрирован документальный фильм о кайзере, смонтированный на основе хроникальных кадров о его поездках на фронт. Обо всем этом позаботилось его окружение. Эрмо отсутствовала: у нее была скарлатина. Нельзя сказать, чтобы это обстоятельство многих огорчило.

Ильземан заметил, что в Берлине вся эта церемония выглядела бы, конечно, по-иному, в смысле — более импозантно. В доме нашлось место всего для восьмидесяти трех самых почетных гостей, еще двадцать, «тех, что помоложе», разместили в бывшей оранжерее. Британские воскресные газеты откликнулись на это событие публикацией «интервью» с юбиляром, которое тот охарактеризовал как «собрание лживых выдумок». Вильгельм сфотографировался вместе со своими приближенными. Каждый гость вскоре получил по дарственному полену из свежесрубленных бывшим кайзером деревьев, что, очевидно, потребовало от него немалого напряжения физических сил.

Роберт Брюс Локкарт явно попал в фавор у Вильгельма: ему была обещана личная аудиенция, и 15 декабря 1929 года он вновь появился в Доорне. Это был примечательный день: утром Вильгельм срубил свое двадцатитысячное дерево. Он встретил журналиста на дороге, ведущей к дому. Вот как выглядела встреча в описании Локкарта: «На нем была фетровая шляпа с замшевой лентой и темная, свободно ниспадающая накидка, в руке он держал трость, рядом стояла овчарка Арно. Мы вышли из машины. Меня представили. Его Императорское Высочество немедленно взял меня под руку, сказал „Добро пожаловать в Доорн“ и высказал несколько слов благодарности». Как видим, насчет породы собаки журналист на сей раз не ошибся, что касается «слов благодарности», то, как выяснилось, они были сказаны по поводу некоторых услуг, которые он оказал Вильгельму в связи с публикацией Понсонби.

Они поднялись в расположенный в башне кабинет Вильгельма — «маленькую комнату, набитую всякой всячиной». Присутствовал также австрийский журналист Новак. Локкарт, вспомнив о правилах этикета, отказался от предложенной ему сигареты. Вильгельм рассказал анекдот об англичанке («это было тогда, когда англичанки не умели как следует говорить по-французски»), которая вместо того, чтобы спросить своего гостя «Вы курите?», выдала нечто совсем иное, хотя и созвучное фразе: «Вы кусок дерьма?» Затем он сообщил, что ему очень нравятся пьесы Бернарда Шоу, и рассказал еще один анекдот — о Бернарде Шоу и Айседоре Дункан: известная танцовщица вроде бы предложила драматургу завести общего ребенка, поскольку его голова и ее ноги обеспечат идеальное потомство, но тот отказался, сославшись на возможность того, что дитя унаследует ее мозги и его внешность. Осмотрели картины. Появился слуга, сообщивший, что уже без четверти час. Экс-кайзер сострил: «Так много времени прошло, а я еще не совершил ни одной глупости!» Перед тем как спуститься в столовую, Вильгельм одарил Локкарта своим очередным фото с надписью «Ничто не окончено, пока не окончено должным образом».

В честь английского гостя Вильгельм вставил в петлицу своего костюма бутоньерку с портретом королевы Виктории. На обед собралось обычное общество — дежурные адъютанты (Ильземана не было), граф Гамильтон (шведско-шотландского происхождения) и Финкенштейн, и, разумеется, Эрмо с дочерью. Угощение было очень простое; Вильгельм, выпив бокал шипучего «бургундского», по словам Локкарта, «говорил и говорил, не переставая; разнообразие его интересов просто поразительно». Во время сиесты Вильгельм просмотрел список вопросов, которые Локкарт передал ему в письменном виде. В шесть часов вечера гость-шотландец отбыл в Утрехт.

Летом 1930 года Доорн второй раз посетил бригадный генерал Уотерс. Ему запомнились гневные тирады Вильгельма по поводу французской оккупации Рура и его фраза: «Мы не хотим новых войн, кроме одной, на которую мы готовы выступить хоть завтра, — войны, чтобы придушить французов». Он вновь высказал свою убежденность в необходимости диктатуры. В этом отношении его взгляды не очень отличались от взглядов германского канцлера Брюнинга, который мог удержать власть в своих руках и предотвратить развал страны только с помощью чрезвычайных декретов. Как демократическое государство Веймарская республика к тому времени уже обанкротилась.

ГЛАВА 18 ВИЛЬГЕЛЬМ И АДОЛЬФ

I

Леветцов был первым из окружения Вильгельма, кто перебежал к нацистам. Проблема отношения к «движению национального пробуждения» активно обсуждалась в Доорне. Вильгельму нравились присущие этому движению динамика и энергия, его привлекала идея объединения всех правых сил, которое могло привести их к власти. Естественно, он надеялся, что, объединившись, они призовут его на трон. В сентябре 1930 года он одобрил решение лидера национально-народной партии Альфреда Гугенберга пойти на коалицию с нацистами, несмотря на то что в прошлом, как не преминул отметить Вильгельм, «у того было с ними немало конфликтов». Бывшего кайзера в нацизме не устраивало многое, особенно это относилось к характерным для него социалистическим тенденциям, которые Вильгельму представлялись непозволительно радикальными. Он подозревал, что нацисты намереваются отменить частную собственность. Известно, что в 1930 году свои рассуждения на сей счет он сформулировал с использованием математических символов: «Социальное = Национальному?! — Социализм = Большевизм = антинациональное и интернациональное… Этот социализм, следовательно, никак не сочетается с национальной идеей». Национализм был для Вильгельма высшей ценностью. В ноябре того же года он получил письмо от капитана в отставке Детлефа фон Арнима, в котором тот выражал надежду, что придет день, когда «мы совершим рывок через Рейн, и тогда из крови и пламени над нами вновь воссияет имперская корона Гогенцоллернов». Вильгельм на полях этого письма сделал характерную заметку: «Мы делаем все, чтобы этот день настал».

17 января 1931 года в Доорн к Вильгельму прибыл не кто иной, как Герман Геринг в сопровождении своей супруги Карин. Визит организовал министр двора Клейст. Дабы избежать возможной утечки информации, Геринг укрылся под личиной придворного проповедника и даже поменял фамилию на «Деринг». Эрмо была на седьмом небе от счастья, буквально лезла из кожи, чтобы угодить гостю — изрядно разжиревшему бывшему летчику-асу. Меню по этому случаю резко изменилось к лучшему: на обед был подан фазан с цветной капустой, на ужин — венский шницель с овощами. На второй и третий день визита гостей потчевали жареным гусем и устрицами. Карин была к этому времени больна — жить ей оставалось не больше года. Эрмина, расчувствовавшись, сунула Герингу пачку банкнот — пусть он отправит больную на курорт в Силезию. Сама Эрмина ранее имела аудиенцию у Гитлера, которую устроила двоюродная сестра Клейста Мари фон Тиле-Винклер. Фюрер произвел на нее сильное впечатление. В то время нацисты сознательно шли на флирт с представителями родовой знати, пытаясь таким образом скорректировать свой радикально-плебейский имидж.

На протяжении двух вечеров Вильгельм и Геринг допоздна обсуждали вопросы большой политики. Дискуссии продолжались и за обеденным столом; правда, Вильгельм порой отвлекался, садясь на своего любимого конька — археологические раскопки, находки, открытия… Геринг изображал из себя убежденного монархиста. Но и тут наметились разногласия: Геринг говорил о реставрации династии Гогенцоллернов, а Вильгельм хотел большего — возвращения всех свергнутых революцией немецких монархов. Вообще полностью успешным визит никак нельзя было назвать. Карин писала своей подруге, что ее супруг и хозяин дома «повышали голос друг на друга; кайзер, вероятно, не привык к тому, чтобы кто-то выражал мнение, отличное от его собственного, и порой ему приходилось нелегко». Вильгельм сумел выдавить из себя тост «За будущий рейх», на что Геринг ответил встречным: «За будущего короля!» Кого он имел в виду, осталось не вполне ясно: претендентов было в избытке.

Единственным реальным результатом визита была договоренность о покупке Герингом восточно-прусского поместья Роминтен с его охотничьими угодьями. Вскоре после прихода нацистов к власти сделка была осуществлена, и Вильгельм положил себе в карман 700 тысяч рейхсмарок (интересно, что молодые российские историки, с которыми автор этих строк встречался в Восточной Пруссии в 1992 году, даже не подозревали, кто был первоначальным собственником этого, как они говорили, «бывшего имения Геринга»). Вскоре после отъезда Геринга Эрмо поинтересовалась у Вильгельма, какой пост он думает предложить тому после реставрации. Вильгельм оказался не очень щедр: самое большее, что он был готов доверить Герингу, — командование военно-воздушными силами. Клейсту было сделано серьезное внушение: надо прекратить недостойное заигрывание с нацистами.

День рождения в 1931 году в Доорне отметили первой демонстрацией звукового фильма. Это был фильм «Концерт для флейты в Сан-Суси», снятый на сюжет из жизни Фридриха II. По окончании фильма Вильгельм сиял — он был горд за своего предка и рад услышать его голос, пусть озвученный актером. Между тем возникла новая проблемная ситуация в семье: старший сын кронпринца, тоже Вильгельм, естественный продолжатель династии, влюбился в некую Доротею фон Сальвиати, которая, несмотря на приставку «фон» в своей фамилии, никак не могла считаться подходящей парой Гогенцоллерну. Забыв о том, что он сам говорил, когда подыскивал себе замену умершей супруге, бывший кайзер наложил вето на матримониальные планы внука. «Запомни, — поучал он его, — есть разные породы лошадей. Так вот, представь себе, что мы — чистокровные рысаки, потомство же от брака с такими дамами, как госпожа Сальвиати, будет представлять собой ублюдков, что я не могу допустить». Эта аргументация убедила было принца, но ненадолго: через два года любовь одержала победу над идеей сохранения чистоты породы, и молодой Вильгельм ради своей Доротеи предпочел отказаться от прав на наследование престола. Ильземан, сам недавно получивший дворянский титул, осудил «снобизм» своего шефа — разумеется, только на страницах своего дневника.

Муссолини с его цезаристскими манерами и терпимым отношением к монархии импонировал Вильгельму больше, чем Гитлер. Когда один из адъютантов, Зелль, в октябре того же года отправился в Рим, бывший кайзер поручил ему передать итальянскому диктатору свои приветствия; дуче, однако, даже не принял его посланца. Это был чувствительный удар по самолюбию Вильгельма.

В конце октября на очередной симпозиум в Доорн прибыл Фробениус. Он был потрясен, узнав, что император заинтересовался нацистскими головорезами. Его вопрос «Какой преступник сподвигнул императора на такой выбор?» носил скорее риторический характер. Ответ был очевиден: это были Эрмина и Леопольд фон Клейст. Разумеется, интерес со стороны Вильгельма был чисто прагматический, скорее речь шла о расчете, но даже Ильземан полагал, что его шеф обманывает сам себя: не более половины нацистов проявляли интерес к реставрации монархии.

В мае 1932 года Геринг повторил свой визит в Доорн. Он оказался еще менее успешным, чем первый. Визитер вовсю бахвалился успехами своей партии на выборах и вообще вел себя как уличный оратор на митинге. Его вольные манеры, как отмечали в окружении Вильгельма, явно шли вразрез с правилами придворного этикета. Однажды он вышел к обеду в коротких бриджах, что не разрешалось даже щеголю кронпринцу, чьи покои, кстати, хотел занять бесцеремонный гость (впрочем, это ему не удалось). Эрмо как могла сдерживала мужа. Она собиралась пригласить в Доорн самого Гитлера.

В апреле 1932 года кронпринц выразил намерение баллотироваться на пост президента, явно имея в виду повторить пример Луи Наполеона. Однако в этом случае ему пришлось бы принять присягу на верность республике, а этого его отец мог не перенести. В письме сыну он решительно заявил: «Если ты сделаешь это, тогда между нами все кончено, я лишу тебя прав наследования и выброшу тебя из своего дома». Вилли Маленький дрогнул и отступил. Во втором туре президентских выборов он вместе со своими единомышленниками по Германской национально-народной партии решил поддержать Гитлера — флирт с нацистами продолжался. Геринг был в числе приглашенных на празднование пятидесятилетия кронпринца, которое отмечали в Потсдаме.

На четырнадцатый год пребывания в Голландии Вильгельм решился совершить вылазку за пределы провинции Утрехт. В июне 1932 года его с Эрминой видели на набережной модного морского курорта Зандвоорт. Фото запечатлело их вдвоем: он — в плаще и кепке, на ногах — резиновые туфли, она — в скромном костюме и широкополой шляпе. Ему пришлось продать кое-что из золотых вещей, чтобы справиться с финансовыми проблемами. Очень выручала принадлежавшая ему фабрика керамических изделий в Кадинене — она давала неплохую прибыль, в частности, за счет выпуска бюстов Гитлера. Альфред Ниман, посетивший Доорн тем летом, присоединился к мнению большинства — Вильгельм делает большую ошибку, связывая свои надежды с нацистами.

В сентябре 1932 года в Доорн вновь приехал бригадный генерал Уотерс. В Великобритании все громче звучали адресованные Вильгельму требования вернуть орден Подвязки, однако бывший кайзер призывы игнорировал. Он все еще продолжал рассчитывать на благоприятный для себя поворот в политике Гитлера. Результаты переговоров Гитлер — Гинденбург, состоявшихся 13 августа, принесли ему горькое разочарование. Как известно, тогда престарелый президент заявил своему собеседнику, что его «совесть» не позволяет ему пойти на передачу всей полноты власти нацистам, однако он согласен дать им несколько министерских постов в составе коалиционного правительства, на что Гитлер ответил отказом. Вильгельм, отнюдь не меняя своего отрицательного мнения о фельдмаршале, тем не менее фактически одобрил его подход и резко осудил «дурацкую» позицию, занятую Гитлером. Его биограф цитирует высказывание экс-кайзера на этот счет в следующем виде:

«Меня глубоко печалит и заботит бессовестное поведение этих демагогов — лидеров наци. Они бездумно растрачивают ресурсы национальной энергии, сосредоточенные в их движении. В этой ситуации необходимо сделать все возможное, чтобы сохранить и поддержать националистическое содержание движения. В нацистской партии есть сильное националистическое ядро; даже сейчас еще не поздно оторвать некоторых ее лидеров и ораторов от руководимого безответственными демагогами аппарата и объединить их с другими национально мыслящими деятелями в рамках правительства национальной концентрации. Отказ Гитлера (войти в правительство) — это глупейшая ошибка, она несет с собой глубокое разочарование для всех национально мыслящих элементов нации. У него нет ни капли политического чутья, ни грана знания истории, иначе он усвоил бы простую истину: „Кто правит в Пруссии, тот правит в рейхе!“ Очисти сперва Пруссию, установи там должный правопорядок, укрепи ее оборону — и весь рейх пойдет за тобой!»

Кто-то из сторонников нацистов среди окружения кронпринца в Цецилиенхофе ознакомил гитлеровскую верхушку с содержанием письма, где Вильгельм изложил эту свою оценку ситуации. Вильгельм был взбешен этой утечкой, ответственность за которую возложил вначале на свою невестку Цилли, а затем — на Клейста, которого изгнали из Доорна. Впоследствии он стал депутатом марионеточного рейхстага Третьего рейха. К концу 1932 года семью сотрясали бурные политические споры. Вильгельм требовал от Ауви, его сына Александра Фердинанда и сына Эрмины, принца Георга, чтобы они немедленно порвали с нацистской партией. Георг вел себя особенно вызывающе — он появился в вагоне голландского поезда с эмблемой свастики на груди. Окружавшие его пассажиры попытались сорвать ее у него с костюма, и он обозвал их «еврейской бандой». В Доорн он был доставлен под охраной полиции.

Клейст стал не единственной жертвой «чистки» в вильгельмовском окружении. В декабре адмирал Леветцов обратился к экс-кайзеру с письменной просьбой разрешить ему выставить свою кандидатуру на выборах в рейхстаг от нацистской партии. Вильгельм ответил решительным отказом — для обитателей Доорна членство в политических партиях под запретом. Леветцов не подчинился — дело партии было для него дороже. На полях его письма Вильгельм начертал нечто весьма нелицеприятное по адресу Гитлера, Геринга и Геббельса. «Монархическое мышление» этих деятелей, о котором говорил Леветцов, — это, трезво отметил Вильгельм, не более чем «прикрытие».

Празднование семьдесят четвертой годовщины бывшего кайзера почтили своим присутствием экс-монархи Саксонии и Вюртемберга. Три дня спустя Гитлер сформировал свое «правительство национального возрождения». В него вошли и представители национально-народной партии, что, казалось бы, должно было удовлетворить Вильгельма. Он, однако, никак не отозвался на это событие. Отдельные призывы к реставрации монархии вскоре были заглушены; последовавший 27 февраля поджог рейхстага открыл путь к установлению открытой диктатуры. Начавшийся вскоре процесс «унификации» общественных институтов привел к тому, что организации, тяготевшие к монархизму, были либо распущены, либо влились в состав нацистской партии и ее филиалов.

21 марта состоялся так называемый День Потсдама, призванный придать нацистскому режиму некий легитимистский флер. Среди почетных гостей были кронпринц с братьями и сыновьями; пустое кресло должно было символизировать незримое присутствие самого Вильгельма. Проходя мимо императорского семейства, Гинденбург отвесил почтительный поклон Вилли Маленькому и своим фельдмаршальским жезлом сделал жест в направлении пустого кресла. Присутствовавшие члены нацистской партии отреагировали на этот жест «германским приветствием», выкинув вперед правую руку. Вильгельм в своем доорнском уединении прокомментировал это событие следующим образом: «Сегодня в Потсдаме — празднование в Гарнизонной церкви. Это действо, подделка под культ Фридриха, мне решительно не нравится, его цель — сделать режим презентабельным в глазах общества… Самое время мне вмешаться, помешать созданию нацистского государства… надо использовать рост популярности нацистов…»

Как и все представители правого политического спектра, Вильгельм полностью одобрил такие акции Гитлера, как введение всеобщей воинской повинности и отказ от статей Версальского договора, которые накладывали ограничения на немецкие вооружения. С другой стороны, он все более укреплялся в мысли, что нацисты просто используют монархистов в своих целях, вовсе не намереваясь осуществлять их программу. Вместе с тем он не считал, что его дело безнадежно: правильной тактикой можно все поправить. Главное — держать необходимую дистанцию в отношении нового режима, чего, по его мнению, никак не могла понять Эрмина. Ильземан в своей дневниковой записи от 29 мая 1933 года изложил сетования своего шефа в следующем виде: «Что касается моей супруги, то тут барометр показывает „шторм“. Она ведет себя ужасно! С общеполитической точки зрения она, конечно, права: дело с моим возвращением на трон требует времени, но ее методами мы этого никогда не достигнем. Она буквально пресмыкается перед нацистами и, более того, еще и записывает все свои высказывания, сделанные здесь или в Берлине, что нам может серьезно повредить, если они станут известными публике».

Прибывший в Доорн в конце июня бригадный генерал Уотерс затем стал спутником Эрмины в ее поездке в Берлин. Граф Дона, с которым он беседовал в Доорне, буквально пел дифирамбы Гитлеру. В окружении кайзера наметился явный сдвиг в оценке установившегося в Германии режима. Как отметил английский гость, господствует «убеждение, что система и принципы национал-социализма останутся в Германии надолго, если не навсегда». Его удивило то, что и сам Вильгельм теперь отзывается о ситуации в Германии в почти апологетическом тоне. «Гитлер сделал много исключительно хорошего для Германии», — заявил хозяин Доорна, сделав лишь несколько оговорок по поводу крайностей антиеврейской кампании. На него особое впечатление произвели отказ Гитлера от полагающегося ему жалованья и военные заслуги Геринга.

Уотерс поделился своими впечатлениями с Локкартом. Тот еще раньше завязал переписку с Ллойд-Джорджем, желая узнать, не изменилось ли его мнение о человеке, которого он не столь давно хотел вздернуть на виселицу. Оказалось — да, изменилось. В письме Локкарту от 9 июля бывший премьер-министр Великобритании излагал свои мысли следующим образом: «Кайзер, несомненно, обладал выдающимися личными качествами. Если бы он не был кайзером, он мог бы стать поистине великой личностью. Стартовые возможности для монархов очень уж неблагоприятны». Локкарт продолжал свои контакты с доорнским изгнанником. С визитом к нему прибыла известная в лондонских кругах светская дама Оттолина Моррел. Вероятно, именно она познакомила его с творчеством П.Г. Вудхауза; во всяком случае, после знакомства с ней в привычку у Вильгельма вошло послеобеденное чтение вслух своему окружению «Дживса и Вустера». Знание английского у его слушателей было явно хуже, чем у него самого, и они часто либо смеялись невпопад, либо хранили мрачное молчание в самых смешных местах. Вильгельм нашел решение: места, где надо было смеяться, он повторял дважды, так что теперь правильная реакция аудитории была гарантирована.

В растущем круге английских поклонников Вильгельма отдавали себе отчет в том, что политические взгляды их любимца, мягко говоря, оставляют желать лучшего. Уотерс (кстати, член лейбористской партии) считал, что все зло идет от Эрмины: супруг у нее под каблуком, а она продолжает свой флирт с нацистами в надежде самой стать германской императрицей. Общее мнение сводилось, однако, к тому, что скоро все изменится. Особые надежды Уотерс и Локкарт связывали с внуком кайзера Людвигом Фердинандом, или Лулу, который настроен «очень антинацистски — как и сам кайзер». Уотерс весьма высоко оценивал умение Вильгельма распоряжаться деньгами: содержать восемнадцать семей родственников, да еще оплачивать весь штат Доорна (всего получалось уже пятьдесят семей!) — это было нечто.

24 марта 1934 года в своей очередной речи Гитлер сделал ясный намек на то, что он не собирается призывать Гогенцоллернов на трон. 9 мая в Кенигсберге состоялась встреча Гитлера с Гинденбургом, на которой присутствовал и Берг. Гинденбург уже чувствовал приближение смерти и хотел, перед тем как сойти в могилу, получить от фюрера твердое обещание реставрировать монархию. Тот заверил его, что он целиком и полностью «за», но время для этого еще не пришло, и указал на возможную отрицательную реакцию за границей. Министр двора Доммес в целом правильно оценил ситуацию в адресованном Вильгельму послании: «Ясно, что налицо нет позитивного желания решить эту проблему». В конце месяца Вальтер Дарре, гитлеровский спец по сельскому хозяйству (и кстати, единственный из его команды выпускник английской частной школы), обвинил Вильгельма в трусости, проявленной в ноябре 1918 года.

Еще одним англичанином, который был принят и обласкан в Доорне, стал двадцатитрехлетний Рандольф Черчилль — старший сын того самого человека, который некогда нелицеприятно отозвался о «игрушечном флоте» Вильгельма, а позднее, в грозные годы Второй мировой войны, стал премьер-министром Великобритании. Вильгельм встретился с младшим Черчиллем под Арнемом и пригласил его в свое поместье. Тот прибыл в Доорн 8 июня 1934 года и сразу же шокировал всех его обитателей своими дурными манерами. Журналистов (Рандольф принадлежал именно к этой разновидности рода человеческого) там вообще не жаловали, а он еще притащил с собой свою секретаршу и фотографа. Вильгельм, впрочем, отнесся к новому визитеру вполне доброжелательно, на прощание нагрузив его целой кипой книг для передачи своему отцу, с которым он когда-то познакомился на маневрах. Он, очевидно, пожалел, что так тепло отнесся к бесцеремонному щелкоперу, когда прочел его статью в ненавистной «Дейли мейл».

II

Имелась одна веская причина, объясняющая, почему Вильгельм проявлял крайнюю осторожность в своих высказываниях по поводу нового режима, установившегося в Германии: после визита Геринга нацистское правительство согласилось выплачивать бывшему кайзеру ежегодную субсидию. «Закон Доорна» стал соблюдаться особенно жестко. Будущий биограф Вильгельма, писавший под псевдонимом Кюренберг (подробнее о нем — позднее), приводит показательный эпизод: когда какая-то заезжая графиня заговорила о политике нацистов, Вильгельм усадил к себе на колени «генеральшу», неторопливо потянулся за карточкой с меню и произнес: «Так что у нас там на обед? Утка? Надеюсь, не из нашего пруда?» Тема, поднятая гостьей, была таким образом благополучно закрыта.

26 сентября 1933 года министр двора Доммес получил аудиенцию у секретаря Гитлера, Ганса Ламмерса, во время которой изложил тому целый ряд жалоб и претензий: по поводу высказываний Дарре насчет трусости кайзера, вывешивания свастик на его замках, участившихся обвинений по адресу Вильгельма в принадлежности его к масонам и в симпатиях к евреям. Ламмерс заявил в ответ, что речь идет о «заслуживающих сожаления инцидентах», которым, впрочем, не стоит придавать большого значения. Доммес осведомился, не найдется ли какого-либо применения на государственной службе для сыновей и внуков Вильгельма. Ответ был вежлив, но категоричен: «К сожалению, нет». Доммес выразил пожелание получить аудиенцию у самого Гитлера. Его просьба была удовлетворена: ему было сказано, что фюрер примет его 24 октября.

Доммес начал беседу с лавины комплиментов фюреру, а затем осторожно затронул проблему того, как тот думает решить вопрос о своем преемнике. Гитлер ответил длинным монологом, который чем дальше, тем больше принимал форму обычной антиеврейской проповеди. Как докладывал позднее эмиссар Вильгельма своему шефу, «у меня создалось впечатление, что Гитлер косвенным образом обвиняет Ваше Величество в потворстве евреям; я прервал его и зачитал ему слова, которые Ваше Величество изволили произнести после обеда с адмиралом Холльманом в 1911 году, а именно: „Долг суверена — использовать все наличные силы нации. Если мы закрываем евреям доступ в армию и на государственную службу, мы тем более должны дать им возможность использовать свой интеллект и свое богатство там, где это может пойти на пользу народу, — в науке, искусстве, благотворительности“». На Гитлера, судя по всему, эта цитата не произвела ни малейшего впечатления, и он продолжил свои инвективы по адресу евреев. Выговорившись, он дал понять, что аудиенция окончена.

Доммес решил предпринять еще одну попытку. Поводом послужило очередное высказывание Вальтера Дарре. На сей раз этот питомец Уимблдона бросил Вильгельму обвинение в том, что он предал интересы немецкого крестьянства. Доммес поначалу даже заговорил о дуэли, правда, в довольно своеобразном контексте. «Как старый солдат я сожалею, что не могу поднять шпагу в защиту оскорбленной чести моего господина». Все кончилось новой встречей с фюрером, которая состоялась 27 апреля 1934 года. Гитлер, судя по всему, заранее подготовил свою аргументацию. Он начал с того, что не он совершил Ноябрьскую революцию и его отношение к ней хорошо известно; однако революция сделала одно хорошее дело — избавила Германию от владетельных князей. Они всегда с презрением относились к нему самому и к возглавляемому им движению. Что касается современного момента, то «у него своя миссия, которую он должен исполнить, и он не желает, чтобы ему кто-либо создавал помехи; это относится и к бывшим германским монархам. Он не имеет ничего против кайзера; тот, конечно, наделал ошибок, но кто не ошибается?» Гитлер закончил недвусмысленным тезисом. «Если Германии когда-нибудь в будущем суждено снова стать монархией, то она должна будет вырасти из национальных корней, должна будет родиться в недрах партии, поскольку партия и воплощает собой нацию».

Вильгельм сделал естественный вывод, что надеяться ему больше не на что, пока Гитлер остается у власти, и в Доорне все вернулось к обычной рутине. В свое ежедневное расписание он ввел двухчасовые послеполуденные прогулки и усиленно убеждал придворных последовать его примеру: получив заряд бодрости, говорил он, вы перестанете клевать носом и всхрапывать во время вечерней читки отрывков из книг и газет (как уже говорилось, он с удовольствием предавался такого рода просветительской деятельности среди обитателей Доорна). Регулярными стали киносеансы. Ежегодно супруги выезжали в Зандвоорт, на море. Места на голландском побережье, конечно, сильно уступали «Ахиллейону»… В Зандвоорте Вильгельм завел новые знакомства — в частности, с бароном ван дер Хейдтом, известным коллекционером японских гравюр, которые весьма заинтересовали экс-кайзера.

О «ночи длинных ножей» — расправе Гитлера со своими соперниками из числа штурмовиков и старых консервативных политиков 30 июня 1934 года, Вильгельм узнал из радиопередачи. Поначалу он считал, что жертвами этой кровавой бойни были исключительно гомосексуалисты. На ум тотчас пришел вопрос: что сказали бы о нем, если бы он в свое время устроил что-либо подобное? Лишь постепенно до него доходили факты о подлинном размахе репрессий. Особенно потрясла его история убийства супруги бывшего канцлера Шлейхера: ее вместе с мужем пристрелили как бродячих собак на пороге их особняка в Нейбабельсберге. Ильземан записал в своем дневнике следующее высказывание Вильгельма по поводу событий 30 июня. «Правовые нормы отныне ничего не значат, каждый теперь должен быть готов к тому, что в дом в любой момент могут ворваться наци и поставить всю семью к стенке!»

«Ночь длинных ножей» произвела отрезвляющее воздействие и на кронпринца. Эрмо заняла несколько более двусмысленную позицию, заявив, что жертв могло бы быть и больше. Кронпринц и Ауви подверглись допросу в гестапо, а бывший адъютант принца, майор Людвиг Мюльдер фон Мюльнхейм, был арестован.

В том же, 1934 году вышла сочиненная Вильгельмом книга «Китайские монады. История и толкование», основанная на докладе, зачитанном им 27 октября предыдущего года в присутствии профессоров Ломмеля, Наумана, Отто, Рейнхардта, Зарре и Фольграфа. Предметом исследования в книге была символика, отражающая понятия жизни и божества. Вильгельм попытался доказать принципиальное единство этой символики — от японских инь и ян, китайских монад до арийской свастики. Киприоты, приводил он пример, используют свастику для обозначения солнца. Разумеется, в докладе и книге упоминалась Медуза-Горгона с острова Корфу — по мнению автора, это было «древнейшее изображение головы бога». Что касается свастики, то она, в интерпретации Вильгельма, означала прежде всего понятие движения. Если ее линии направлены вправо, по движению солнца, то это символизирует солнечный свет, лето, грядущую славу, удачу, богатство. Если линии направлены налево, то речь идет о «сауастике» — предвестнице ночи, несчастий и гибели.

Тема была довольно щекотливая и вызывала разного рода аллюзии: всем было известно, что свастика — это официальная эмблема нацистов. Неудивительно, что Вильгельм заговорил языком иносказательным и трудно поддающимся расшифровке: в тексте речь идет о некоей «движущей силе всех космических и земных процессов»; как можно понять, автор считает, что через свастику божество — в виде той же Медузы-Горгоны — реализует свой план мирового движения. «Закон Доорна» сказывался и здесь — Вильгельм намеренно не выражался ясно. Тем не менее современникам был понятен намек на «ужасающей силы импульсы, исходящие от головы божества: они внушают не столько почтение, сколько страх; им неизвестны такие понятия, как любовь к Богу, искупление грехов…».

5 мая 1935 года в Доорн в четвертый — и последний — раз приехал бригадный генерал Уотерс. Старый солдат уже потерял былую резвость и не смог увернуться от нападения со стороны овчарки Арно. Не удалось ему избежать и неприятной обязанности выслушать очередную порцию антисемитских выпадов со стороны хозяина. Тот поведал ему о своем новейшем открытии: «Я обнаружил, что этот Ли, который написал биографию Эдуарда VII и напичкал ее лживыми вымыслами насчет меня, на самом деле — еврей. Его настоящая фамилия — Лазарус, он втихую поменял ее на Ли!» Впрочем, порой Вильгельм переходил на тон смиренного послушника — пешки в руках Господа. Как записал Уотерс, «он считает, что его нынешние тяжкие испытания ниспосланы на него свыше с какой-то неведомой нам, смертным, целью».

15 ноября 1935 года в Доорне впервые объявился бывший офицер гвардии и дипломат Иоахим фон Рейхель. Он сообщил Вильгельму, что намерен написать его биографию, причем не под своей фамилией, а под псевдонимом Кюренберг. Вильгельм подарил ему свое фото, написав в углу: «Неужели все было неверно?» Эти слова и стали названием будущей книги. В ходе разговора обсудили опубликованные труды, в которых так или иначе затрагивалась личность бывшего кайзера. Вильгельм не скрывал своего неудовольствия: «До сих пор я не встретил ни одной более или менее объективной оценки. Все, что обо мне написано, — это извращение фактов, прямая ложь и всякие глупости; многие авторы черпают сведения просто из разных сатирических листков». Самой нелепой поделкой он считал книгу Эмиля Людвига «Последний Гогенцоллерн». Автор «со мной никогда не встречался и не беседовал, что не помешало ему вылить на меня ведра грязи; теперь этот парень живет в благословенной Швейцарии; бравым конфедератам можно толькопосочувствовать!» — говорил Вильгельм.

Рейхель из общения с экс-кайзером вынес впечатление, что тот изменился — стал более склонен к всепрощению, учету мнения других, менее резок, чем раньше, хотя некоторая горечь в мыслях и словах его осталась. Она отразилась и в последнем замечании насчет Швейцарии: Вильгельм сам много раз выражал желание именно там провести остаток своих дней. Беседы между Вильгельмом и его будущим биографом проходили в кабинете. Порой к ним присоединялась Эрмина. Часто вспыхивали споры и даже конфликты, кончавшиеся холодным прощанием; правда, охлаждение длилось недолго, и Рейхель получал вежливое приглашение отобедать или прогуляться и продолжить диалог. После выхода книги Рейхеля (она была издана в Швейцарии) Вильгельм отозвался о ней положительно, хотя и без особого восторга, — как о непредвзятой попытке изобразить его жизненный путь в контексте времени и обстоятельств, которые люди сами не выбирают.

Рейхель узнал от Вильгельма немного нового. Бывший кайзер по-прежнему плохо отзывался о Бисмарке и его семействе: померанская деревенщина, слуги открывали бутылки, зажав их между коленями, хозяин дома кормил псов со своей тарелки, они дожевывали свои куски прямо на ковре. «Подумать только, назавтра мне могли подать еду на этой же самой тарелке!» Он заступился за Эйленбурга — несколько более открыто, чем осмеливался на это раньше: «Одна из самых симпатичных фигур, которые я когда-либо встречал… Не герой, не гений, но, признавая это, я совсем не хочу создать впечатления, что я как-то отстраняюсь от него. Он был моим другом и таковым навсегда останется в моей памяти!» Вильгельм занял уклончивую позицию при обсуждении щекотливой темы постигших Эйленбурга злоключений: «Верны или неверны некоторые из выдвинутых против него обвинений — не мне решать». Порой он позволял себе быть более откровенным. 2 сентября 1927 он прямо заявил, что его друг Фили «пал жертвой судебной расправы, которую учинили над ним Гольштейн, Гарден и международное еврейство, — это был первый удар по монархии, увертюра к революции».

Тон его высказываний о Максе Баденском стал более умеренным, но суть их не изменилась. По его мнению, канцлер вел циничную игру: убеждал Вильгельма, что преисполнен решимости сохранить рейх, и в то же время все больше отстранял его от процесса принятия политических решений. Санкционированная им отмена цензуры фактически бросила Вильгельма на съедение шакалам пера. Когда же речь пошла об отречении, он не поддержал Вильгельма и, напротив, упорно требовал от него добровольно сложить корону. В целом он охарактеризовал своего последнего канцлера как пешку в руках Шейдемана, который превратил его в «могильщика империи».

Со временем Вильгельм стал менее словоохотливым, но в целом он сохранил живой темперамент, и его нетрудно было «завести». Гостей он принимал, как правило, за чашкой чая, к которому подавалось скромное угощение — вишневый джем и тосты. Лишь немногие избранные удостаивались приглашения отобедать или побеседовать один на один в кабинете. Меню снова было урезано: первое, второе и десерт, белое и красное вино на выбор. Кофе можно было выпить уже после окончания трапезы, не за столом. Одевался Вильгельм всегда одинаково: серый костюм с золотой заколкой в галстуке и миниатюрной копией ордена «За заслуги» в петлице.

Регулярный характер приняла публикация его «научных докладов». В 1936 году немецкий читатель получил возможность прочесть нечто новое все о той же Медузе-Горгоне. Эта «антитеза прекрасному облику греческого божества» сохраняла для него какую-то странную притягательную силу. Он упомянул о том, что его адъютанты в свое время изготовили гигантский трехметровый макет этой самой Горгоны, но предпочел умолчать о том, что они с этим макетом сотворили (как мы помним, они предали его огню, отпраздновав таким образом конец занудных дискуссий на темы древней истории).

В мае 1938 года в Доорне состоялось бракосочетание официального наследника престола — Людвига Фердинанда, Лулу, с российской великой княгиней. На церемонию собралось всего сорок четыре высоких гостя. Нацистские правители Германии давно уж прекратили обхаживать бывшего кайзера и его родственников; в июне принц Эйтель получил отказ на свою просьбу организовать празднества по случаю 250-летия Первого пехотного полка. В апреле 1939 года в своем поместье был арестован сын Эрмины Фердинанд — за непочтительные слова, сказанные по поводу «движения». Только один Ауви оставался верным своим нацистским убеждениям.

Между тем вышла в свет книга Джорджа Вирека «Кайзер перед судом». Она была написана в форме протокола воображаемого процесса над Вильгельмом II. Подсудимый успешно опровергал выдвинутые против него обвинения. Большая проблема для Вирека состояла в том, чтобы найти достаточно солидную личность, которая написала бы предисловие к его крайне апологетическому сочинению. Он обратился к Ллойд-Джорджу, который из ярого германофоба, призывавшего «повесить кайзера», превратился в сторонника политики умиротворения нацистской Германии; тот, однако, отказался от такой чести. Следующей кандидатурой стал бывший американский посол в Берлине Джерард, который заявил как-то, что с кайзером «обошлись несправедливо». И здесь не сложилось. В конце концов эту миссию взял на себя известный драматург Джордж Бернард Шоу. Самому Вильгельму, кстати, книга Вирека не особенно понравилась — пролистав несколько страниц, он передал ее супруге. Во время последней беседы с Рейхелем он охарактеризовал ее как «забавную» — не более того.

Шоу оценил ее содержание куда как выше, выразив попутно полное согласие с основными тезисами этого труда. По его словам, «в целом образ Вильгельма выглядит вполне неплохо, если учесть, что речь идет о человеке, который по прихоти природы был обречен на то, чтобы играть роль не только крайне трудную, но и во многих отношениях иллюзорную, роль, которую вообще никто на его месте не смог бы сыграть». Шоу выразил мнение, что Вильгельм вполне может претендовать на признание в качестве «самого разумного деятеля из всех тех, кто сидел в правительственных кабинетах в 1914 году». Вильгельма должна была, без сомнения, порадовать характеристика, данная в этом предисловии ненавистному ему министру иностранных дел Великобритании: «В любой стране, населенной здравомыслящими гражданами, Грею не доверили бы никакой, даже самой незначительной должности на государственной службе — после его потворства и одобрения зверской расправы в Деншаваи, после того, как много раз доказал, что органически неспособен сказать ни слова правды по какому-либо политическому вопросу, поскольку просто не знал, в чем она, эта правда, состоит. Он был круглым невеждой в политике; возможно, его мозги годились, чтобы стать естествоиспытателем, но никак не для того, чтобы быть государственным деятелем».

Что касается оценки личности самого Вильгельма, то тут великий драматург переходил на весьма и весьма комплиментарный тон: «Императора, которого ранее превратили в идола, столь же легко сделали козлом отпущения… По поводу отъезда в Голландию ему нет нужды оправдываться — он поступил ничуть не хуже, чем Луи Наполеон, удалившийся в Чизлхерст… Он проявил прекрасный образец здравого смысла, и это был счастливый конец для монарха, который отнюдь не заслужил иного, менее счастливого конца».

Сам Вильгельм в том же, 1938 году опубликовал очередное свое сочинение под названием «Монархия в древней Месопотамии». Тема выросла из дискуссий в «Доорнском исследовательском обществе», однако в ее раскрытие Вильгельм высказал несколько мыслей, которые могли интерпретироваться как уроки истории для современности. Правители Месопотамии, констатировал автор, считали себя «слугами бога», однако капитализм и коррупция обрекли Шумер на гибель. Роковую роль сыграли в этом семиты Аккада, которые ставили авторитет власти выше авторитета права. Хаммурапи он сравнил с Фридрихом Вильгельмом I. С приходом индогерманских ариев, утверждал Вильгельм, возникло понятие Верховного главнокомандующего. Он провел смелую аналогию между мировой империей месопотамских правителей и теократическим государством Карла Великого. В судьбе последнего роковую роль, по его мнению, сыграли папы: они отняли у императора Священной Римской империи функции ее духовного руководителя. Все возродилось при прусских королях; особая заслуга принадлежит в этом отношении отцу Фридриха Великого: у него было чувство ответственности, он был за правовое государство.

События «хрустальной ночи» с 10 на 11 ноября 1938 года вызвали в Доорне настоящий взрыв. Ильземан записал следующие слова, произнесенные потрясенным экс-кайзером: «То, что происходит там, у нас дома, — это, конечно, скандальные вещи. Теперь самое время, чтобы армия подала свой голос; она и так уже на многое закрывала глаза… офицеры, кто постарше, да и вообще все приличные немцы должны выразить свой протест». Среди тех, кто и не подумал протестовать, оказался Ауви. По поводу поведения своего сына Вильгельм в разговоре с Ильземаном выразился очень жестко: «Я только что высказал Ауви все, что я об этом думаю, — в присутствии его братьев. У него хватило наглости заявить, что он одобряет еврейские погромы и понимает, почему они произошли. Когда я сказал ему, что каждый приличный человек не может расценить эти акции иначе как чистый гангстеризм, он никак не отреагировал. Он отныне чужой для нашей семьи».

Есть основания предположить, что после «хрустальной ночи» фигура Вильгельма привлекла к себе внимание со стороны германской оппозиции. Во всяком случае, в номере «Таймс» от 8 декабря он предстал в виде открытого критика нацизма, в доказательство чего приводилось якобы исходящее от него высказывание о Гитлере как создателе «государства-паразита, полностью попирающего принципы человеческого достоинства и противоречащего историческим традициям нашей расы». Более того, в уста бывшего кайзера английские редакторы вложили что-то вроде слов покаяния: «В течение нескольких месяцев я был склонен считать, что национал-социализм — это нечто вроде легкой лихорадки, которой необходимо переболеть. Однако он (Гитлер) либо отодвинул в сторону, либо физически уничтожил самых мудрых и выдающихся немцев из тех, кто в свое время примкнул к нему, — Папена, Шлейхера, Нейрата, даже Бломберга. При нем не осталось никого, кроме кучки коричневорубашечных гангстеров».

Ежедневные прогулки и рубка дров хорошо сказывались на самочувствии и внешнем виде нашего героя. Правда, к концу жизни он убрал седло, которое обычно использовал в качестве сиденья, заменив его мягким креслом. Все чаще он предпочитал вообще читать и писать полулежа в своей постели.

На его восьмидесятилетний юбилей собралось пятьдесят гостей в основном члены семьи и бывшие германские монархи. По сравнению с семидесятилетием все было значительно скромнее. Ему доставил удовольствие приезд старого верного вояки — фельдмаршала Макензена. Присутствие кронпринца Рупрехта Баварского было явным признаком примирения двух династий. Отношение Вильгельма к Макензену не испортил тот факт, что фельдмаршал пошел на службу к нацистам и получал немалые подачки из их партийной кассы. Должно быть, он посчитал это поведение вполне простительным. Германская пресса обошла юбилей полным молчанием — таков был приказ сверху.

В августе 1939 года, когда в воздухе уже чувствовалось приближение военного пожара, Вильгельма в последний раз посетил Локкарт. С ним вместе приехал историк Джон Уилер-Беннет, который как раз запланировал написать биографию кайзера — в дополнение к уже написанной биографии Гинденбурга. Это была первая и последняя встреча Уилер-Беннета с Вильгельмом. Историк вынес два основных впечатления — одно ложное, другое отражающее истину. Первое заключалось в том, что окружение бывшего кайзера состоит в основном из отъявленных нацистов. Это было далеко не так. Второе, что хозяин Доорна «преисполнен жалости к самому себе» и что он «жуткий эгоцентрист». В остальном Вильгельм показался ему «безобидным и вежливым старым господином с неплохим чувством юмора». Особенно его поразила беглая английская речь Вильгельма, которую портили только слегка гортанное произношение и несколько странные добавления слов, усиливающих тот или иной эпитет — нечто вроде «чертовски сильно хороший парень». Вильгельм в присутствии историка нелицеприятно высказался о Бюлове и Гинденбурге, но выразил сожаление в том, что уволил Бисмарка. Так что жизнь его чему-то все-таки научила. В целом, по мнению Уилер-Беннета, личность изгнанника внушала к себе некоторое почтение.

У Брюса Локкарта от этого визита остались только беглые заметки:

«Очень простой обед — только два блюда — говядина, картофель, красная капуста, земляничный пирог (горячий), красное или белое вино. В холле — большая карта Дальнего Востока с флажками, обозначающими линию фронта. Чай с императрицей в 4.15. Снова с кайзером с 5.30 до 7 вечера. Переодевание к ужину. Ужин с кайзером с 8.45 до 10.15. Тяжелый день для него и для нас. Временами, особенно во второй половине дня, он кажется усталым, делает паузы, но охотно смеется — очень приятная улыбка. Весь в религии — говорит о Провидении, не о Боге. Сказал, что „ему восемьдесят — в следующем году; наверное, мне пора“».

Прощаясь с гостями, Вильгельм напутствовал их словами: «Приезжайте еще — на следующее лето, если сможете. Но вряд ли вы сможете; машину уже не остановить, не будет ни его, ни меня».

III

Война с самого начала нарушила весь распорядок жизни в Доорне. Адъютанты были призваны под знамена вермахта, в доме на постой расположились голландские солдаты. Вильгельм обнаружил качества гостеприимного хозяина и устроил для них экскурсию по розарию. У него не было никаких возражений против военных целей Гитлера. Правда, по поводу Мюнхена он вроде бы никак не высказался, но зато возвращение Данцига и «Польского коридора» встретили с его стороны полное одобрение. Ильземан избежал призыва, сказавшись больным; он провел семь недель в больнице. На Новый год все из окружения экс-кайзера получили статус интернированных.

Семья стала нести первые потери. Уже 7 сентября смерть на поле боя настигла внука Оскара. Война осложнила возможности выездов за границу, и на очередной день рождения Вильгельма — 27 января 1940 года ему исполнился 81 год — собралось всего 24 гостя.

10 мая 1940 года один из секретарей Уинстона Черчилля, Р. С. Стивенсон, отправил в Форин офис записку следующего содержания:

«Г-н Черчилль интересуется, не имеет ли смысла частным образом намекнуть бывшему кайзеру, что в Англии, если бы он решил обратиться с просьбой о предоставлении ему здесь политического убежища, его ожидал бы доброжелательный и достойный прием».

На следующий же день это предложение по дипломатическим каналам стало известно Вильгельму. Он отклонил его. Вильгельму была ясна пропагандистская подоплека этой инициативы. С характерной для него категоричностью он заявил, что «скорее предпочтет, чтобы его расстреляли в Голландии, чем спасаться бегством в Англию. У него нет никакого желания фотографироваться рядом с Черчиллем». Королева Вильгельмина, хотя по-прежнему и отказывалась встречаться с доорнским изгнанником, тем не менее тоже проявила заботу о его безопасности, выразив готовность предоставить ему, если он пожелает, убежище на каком-нибудь из принадлежащих Голландии островов. Вильгельм стоял на своем: «Я никогда не покину дом в Доорне!»

Именно там, в Доорне, 14 мая 1940 года ему лихо откозырял полковник Нейдхольд, командир 322-го пехотного полка немецкой армии, начавшей свое весеннее наступление на Западном фронте. Прибывший вскоре полковник Генерального штаба фон Цицевиц заявил, что отныне бывший кайзер находится под охраной и покровительством вермахта. В четыре часа пополудни армейский фотограф запечатлел Вильгельма беседующим с группой немецких офицеров у ворот поместья.

23 мая старший сын кронпринца, тот самый принц Вильгельм, который отказался от прав наследника престола ради своей возлюбленной, был смертельно ранен в бою на территории Франции. На его похороны в Потсдаме пришли более 50 тысяч человек. Такое массовое проявление монархических чувств встревожило Гитлера. Он принял решение — запретить в будущем принцам крови служить в действующей армии. Несмотря на эту личную трагедию, успехи германского оружия наполняли сердце престарелого Вильгельма чувством неподдельной гордости. Примешивалось и злорадство: наконец-то настал час Божьего суда над этой «Юдо-Англией»! Он послал поздравительную телеграмму Гитлеру, которая тут же была напечатана в газетах рейха. Вильгельм, разумеется, считал, что это не чья-нибудь, а именно его собственная победа: «Блестяще показавшие себя генералы этой войны вышли из моей школы, они сражались под моим командованием во время мировой войны, будучи тогда лейтенантами, капитанами или майорами».

Когда 17 июня войска вермахта вступили в Париж, Вильгельма убедили послать еще одну телеграмму Гитлеру. Тон ее был довольно сдержанный, но правительство послевоенной Голландии посчитало ее документом, компрометирующим семью кайзера, что явилось достаточным основанием для конфискации всей движимой и недвижимой собственности Доорнского поместья. Между тем если Вильгельм и пел в ней дифирамбы, то лишь в адрес своей армии. Вот как выглядел текст этого злосчастного послания: «Преисполненный глубоких чувств по поводу поражения Франции, прошу принять мои наилучшие пожелания Вам лично и всей германской армии, которые я хочу выразить словами Фридриха Великого: „Какие великие дела творятся с благословения Божия!“ В сердцах всех немцев звучат слова лейтенского хорала, которые пели победоносные войска Великого Короля при Лейтене: возблагодарим же Господа нашего!»

Вильгельму был выделен «почетный караул» в составе пятнадцати человек. Вскоре оказалось, что главная функция охраны состоит в том, чтобы следить за соблюдением запрета на визиты «посторонних», — нацисты не считали нужным скрывать свое далеко не теплое отношение к экс-кайзеру. В конечном счете «караул» убрали, заменив его командой простых солдат. Распространились слухи, что Вильгельм уехал из Доорна и находится в своем восточнопрусском имении Кадинен. Какое-то время у Гитлера действительно была идея эвакуировать Вильгельма в восточную часть Германии — на случай, если союзники вдруг высадятся в Голландии.

IV

29 марта у Вильгельма случился первый приступ грудной жабы. 1 марта 1941 года он внезапно потерял сознание. На какое-то время он оправился, но тремя неделями позже стал жаловаться на боли в прямой кишке. 3 июня в легких у него обнаружили закупорку сосудов, В тот день сиделка высказала ему утешительные слова: «Ваше Величество, там, наверху, лучше, чем здесь. Поблизости от Всевышнего всем нам будет лучше, чем на земле». Вильгельм выразил согласие: «Я готов. Увидимся там когда-нибудь… Мой конец уже близко… Тянет куда-то вниз, вниз!» Он начал вслух читать молитвы. 4 июня он впал в кому и вскоре скончался. Смерть настигла его на 83-м году жизни — он умер в том же возрасте, что и его бабка, столь дорогая его сердцу королева Виктория.

Из дополнения к его завещанию, которое было написано 25 декабря 1933 года, следовало, что он был категорически против того, чтобы его похоронили на территории Германии, пока и поскольку она будет оставаться республикой — нацистской или какой-либо иной. Это перечеркнуло планы Гитлера, который намеревался устроить государственные похороны, во время которых мог бы прошествовать за гробом — по примеру самого Вильгельма во время похорон его деда. Согласно воле покойного, процедура состоялась в Доорне и была очень скромной. Заранее был подготовлен проект мавзолея в классическом стиле. Украшений из свастик не предполагалось. Надгробие было изготовлено скульптором Бетцнером еще в 1937 году. Спустя пять дней после кончины Вильгельма в Доорн прибыл специальный поезд с гостями и батальоном почетного караула — на этот счет было личное указание Гитлера. Поминальную молитву прочел пастор Деринг. Присутствовали среди прочих Пауль фон Хазе и адмирал Канарис (оба они кончили жизнь на эшафоте), а также фельдмаршал Макензен, довольно бодро выглядевший для своих девяноста двух лет. Все спели траурные псалмы: «Молюсь о силе любви» и «Иисусе, на тебя уповаю».

Эрмо решила превратить Доорн в музей, сама переехала в свое силезское имение. Там в 1944 году она была застигнута врасплох русским наступлением. Умерла она при невыясненных обстоятельствах во Франкфурте-на-Одере в 1949 году. Ауви и кронпринц оказались в лагере для интернированных в западной зоне; пребывание там явно сильно на них подействовало, и они вскоре тоже отправились в мир иной. В послевоенной Германии никто теплых чувств к Гогенцоллернам не испытывал. Официально такой династии ныне вообще не существует.


«Вильгельм Великий или Вильгельм Последний?» — такой вопрос задал сам себе Курт Рицлер в ответственный момент Первой мировой войны, когда решался вопрос, начинать или нет неограниченную подводную войну. Вопрос вполне уместный. Если бы Вильгельм выиграл ту войну, наше отношение к нему было бы совсем иным. Упомянутый нами выше Рейхель-Кюренберг со своей стороны не без основания считал, что, умри Вильгельм, скажем, в 1914 году, его бы вспоминали как вполне хорошего, а может быть, даже великого лидера нации. Однако Германия потерпела поражение. В результате ее правитель оказался как бы под окуляром микроскопа, и все его недостатки предстали увеличенными в сотни раз, превращая его в виновника мировой катастрофы. Многое, что было написано по этому поводу в 20-е и 30-е годы, отличалось особым критическим запалом еще и потому, что авторами были люди, которые сами несли на себе изрядную долю вину за все случившееся.

1914 год открыл сезон свободной охоты на Вильгельма, но следует сказать и о том, что кое-где, и в частности в Великобритании, он утратил симпатии публики даже еще до своего вступления на трон. После 1918 года, когда стали открываться ранее секретные документальные досье, обнаружилось, что Вильгельм сам, своей рукой сделал все, чтобы испортить себе репутацию в глазах современников и потомков. Речь идет о его печально известных заметках на полях документов, которые он читал, — недаром Тирпиц и Эйленбург неоднократно предупреждали кайзера, чтобы он не доверял своих мыслей бумаге. То же самое можно сказать и о его устных перлах — они не предназначались для широкой публики, но его собеседники с удовольствием заносили их в свои дневники. Опубликованные воспоминания современников становились достоянием публики, как и многочисленные импульсивные высказывания кайзера, отнюдь не делающие ему чести. Другие монархи были более осмотрительны. По поводу «дяди Берти» вспоминают только его не слишком вежливое определение курорта Богнор как «прибежища педерастов», а ведь он был куда как невоздержан на язык! Полковник Хауз, беседуя с королем Георгом V, был шокирован его воинственным настроем и соответствующей риторикой, но для широкой публики это осталось тайной.

Для Вильгельма вся эта преданная гласности информация сыграла ту же роль, что и пресловутые магнитофонные пленки, погубившие репутацию президента Ричарда Никсона. Объективности ради следует сказать, однако, что в случае с Вильгельмом познавательная ценность подобных разоблачительных фактов ограничена тем обстоятельством, что он непрерывно менял свои мнения, мог один раз сказать одно, а в следующий момент — другое, прямо противоположное. Короче говоря, нажимал курок, еще не прицелившись. Годард Бентинк, только ангельское терпение которого позволило ему прожить полтора года под одной крышей с нашим героем, выразился по его поводу достаточно тактично, но вполне определенно: «Люди не всегда имеют в виду то, что говорят, они зачастую не взвешивают свои слова должным образом, особенно когда находятся в состоянии возбуждения или стресса».

В одном мы, вероятно, правы, когда осуждаем Вильгельма: хотя мировая война и не была его личным предприятием, никак нельзя отрицать, что ее начало означало банкротство германской дипломатии, а ведь именно в этой сфере Вильгельм столь усиленно пытался проявить себя и сыграть максимально активную роль. Вильгельм считал себя великим актером на сцене мировой политики, но беда была в том, что никто не захотел ему подыгрывать. Четверть века он предпринимал усилия по поддержанию мира. В своих многочисленных попытках выстроить комбинации европейских коалиций он мало чего достиг — разве только укрепил лидеров прочих государств в том, что новая Германия представляет некий нежелательный и опасный фактор, оказывающий отрицательное воздействие на сложившийся баланс сил.

До сих пор не выяснено, в какой мере на его рассудок и способность здраво оценивать объективные факты влияли его физические недуги и его неврастения. Приступы ярости, вопли, все эти удары кулаком по столу и другие экстравагантные поступки не производили особенного эффекта на окружающих. Он мог изрыгать страшные угрозы, но, несмотря на суровость законов об «оскорблении величества», Германия при нем отнюдь не представляла собой тиранию. Много раз он грозился отменить конституцию, но ни разу не привел эту угрозу в исполнение. Он часто отпускал фразы, что того-то или тех-то надо расстрелять, но никто не был расстрелян. Единственным исключением был, пожалуй, лейтенант Ханке, но и тот застрелился сам, причем, судя по имеющимся данным, Вильгельм не знал о том, что ему вручили для этой благой цели заряженный револьвер.

Вильгельм часто испытывал сильные боли, которые явно способствовали помутнению его сознания. Так случилось и во время его последней болезни. Анализ содержания антисемитских выпадов, которые участились у него в последние годы, показывает, что их мог себе позволить только человек безнадежно больной и не отдающий себе отчета в своем поведении. Будучи в Амеронгене, он однажды сам в порыве откровенности бросил: «Все в мире говорят, что я сумасшедший, но если бы они знали, как мне тяжко, что мне приходится преодолевать, они бы удивились, что я еще сохранил хоть какой-то рассудок».

Тот, кто встречался лично с Вильгельмом, не подвергал сомнению тот факт, что это был человек далеко не глупый. Джон Уилер-Беннет даже считал, что он обладает «блестящим интеллектом», оговариваясь, впрочем, что это не всегда сказывается на его словах и поступках. Этому известному английскому историку принадлежит интересная мысль: «Подлинная трагедия Вильгельма II состоит в том, что ему вообще не следовало бы становиться императором. Природа дала ему задатки ученого или художника, но судьба распорядилась иначе, предопределив ему роль правителя и военного». Бисмарк, кстати, также отмечал недюжинные способности молодого кайзера, но добавлял, что ему недостает проницательности и последовательности. В отличие от Фридриха Великого он не любил оставаться наедине с самим собой и никогда не отдавался целиком и полностью тяжелому ремеслу управления государством. Он любил власть как идею, но практика ее осуществления казалась ему слишком тяжелым бременем.

Личность Вильгельма была клубком противоречий. Как он сам говорил своему американскому почитателю Джорджу Виреку, «боюсь, что смешение двух кровей в моих жилах делает меня загадкой и для моих соотечественников, и для людей за рубежом. Немцы говорят, что во мне слишком много от англичанина. Англичанам не нравится, что во мне слишком много немецкого». Примерно то же говорили в свое время и о его матери, на которую он был похож гораздо больше, чем это считали его современники. Стремление к союзу с Британией, заключения которого он искренне добивался всю свою сознательную жизнь, было, видимо, своеобразной попыткой символически примирить две столь различные стороны его личности. Ни то, ни другое ему не удалось совершить.

Смешанное наследие Гогенцоллернов и Гвельфов объясняет и свойственное ему противоречивое отношение к своей второй родине — Англии. Как пишет тот же Вирек, «отношение Вильгельма к Англии представляло собой смесь восхищения и зависти, враждебности и влюбленности. Именно здесь следует искать ключ к пониманию внешней непоследовательности в его дипломатии и в самом его характере». На англичанах тоже лежит доля вины. Мало кто из их лидеров проявлял готовность отбросить позу высокомерной надменности в общении с германским императором. Их отказ пойти на соглашение с ним стал одной из причин катастрофы 1914 года.

Остается вопрос: а было ли что-то положительное в его правлении? Или в истории Германии период правления Вильгельма II можно вычеркнуть? Конечно, многое из этого периода перешло в Веймарскую республику — гораздо больше, чем это обычно считается, однако эти моменты преемственности — вроде сохранения старого законодательства или старой бюрократии — расцениваются скорее как нечто порочное, способствовавшее подрыву веймарской демократии. Примерно так же оценивается и преемственность в области искусства — как продолжение старых антилиберальных традиций рейха Вильгельма. Верно: официальное искусство периода правления последнего кайзера Германии вряд ли способно найти широкий круг поклонников, но ведь то же самое можно сказать и о поздневикторианской живописи в Англии и о соответствующих феноменах в художественной жизни Франции, Италии или Бельгии.

В некоторых отношениях империя Вильгельма была в высшей степени современным государством. В области науки и техники, в сфере реформ школьного и университетского образования, в правильной оценке той роли, которую могли сыграть и играли бизнесмены и промышленники в повышении благосостояния народа и общей финансовой культуры. Заслуга Вильгельма в этом немалая. Но это была лишь одна сторона медали, один аспект истории Германии Вильгельма II. Были и другие, менее приятные. Примирить их, объединить в единое целое оказалось невозможным. Здесь Вильгельм, мягко говоря, не преуспел, и его рейх погиб из-за внутренних противоречий. Сумел бы кто-нибудь другой на его месте добиться большего успеха, — на этот вопрос ответить невозможно. Гении среди государственных деятелей встречаются крайне редко.

ПРИЛОЖЕНИЯ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА


ИЛЛЮСТРАЦИИ


Вильгельм I — дед Вильгельма II, первый император из рода Гогенцоллернов, в 1880 г.
Родитель Вильгельма в Виндзоре в 1858 г.
Вильгельм с сестрой Шарлоттой в 1863 г.
Вильгельм в четырехлетнем возрасте. Лобовь к собакам он сохранил на всю жизнь.
Георг Хинцпетер — наставник Вильгельма, суровый кальвинист.
Церковь Александра Невского в «Русской колонии» в Потсдаме.
Невеста Вильгельма, Августа Виктория Шлезвиг-Гольштейнская, или Дона, в 1881 г.
Портрет Доны. Художник Франц Ленбах, 1886 г.
Дона с Вильгельмом. Вскоре после замужества она стала настоящей матроной.
Так начиналось: Вильгельм с английскими родственниками в Кобурге, 1889 г.
Князь Отто фон Бисмарк, создатель Второго германского рейха. Вильгельм дал ему отставку в 1890 г.
Вильгельм во время посещения усадьбы канцлера Бисмарка во Фридрихсру в 1888 г. Рядом с Бисмарком — один из его внушающих страх знаменитых «имперских псов».
Запись, сделанная в Золотой книге мюнхенской ратуши в 1891 г., гласит: «Воля короля — высший закон».
Карикатура из английского журнала «Панч» от 1 февраля 1896 г. по поводу «непоседы Вильгельма».
Хью Лоутер, пятый граф Лонсдейл, на маневрах 1899 г. Этот английский приятель Вильгельма сохранил лояльность к нему даже в самые трудные времена.
Вильгельм, позирующий перед объективом при всех своих регалиях.
Вильгельм с английским экипажем своей гоночной яхты «Метеор» в 1898 г.
Вильгельм и «дядя Берти» на похоронах королевы Виктории в 1901 г.
Вильгельм и Эдуард VII в 1906 г. Плохие отношения между монархами способствовали развязыванию Первой мировой войны.
Вильгельм, позирующий перед объективом для портрета, переданного им в дар Оксфордскому университету после получения почетной степени доктора права в 1908 г.
Граф (позднее князь) Филипп Эйленбург, ближайший советник Вильгельма.
«Ахиллейон», Пасха 1908 г. Вильгельм приобрел на острове Корфу эту виллу, ранее принадлежавшую Елизавете Австрийской.
Вальтер Ратенау. Этот промышленник еврейского происхождения занимал видное место среди советников Вильгельма из деловых кругов.
Кабинет Вильгельма в 1913 г. На переднем плане — сиденье в виде седла.
Вильгельм (крайний слева) во время посещения художника Ганса Даля в Норвегии.
Вильгельм (крайний справа) в норвежском Балестранде.
Вильгельм и его главный флотоводец, адмирал Альфред Фридрих фон Тирпиц.
Вильгельм с Гельмутом Мольтке-младшим в августе 1914 г.
Фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, герой битвы при Танненберге, и его главный стратег Эрих Людендорф. Начиная с 1916 г. Гинденбург имел в Германии больше власти, чем сам Вильгельм.
Посещение военного госпиталя в Глейвице в 1917 г. — обычное занятие Вильгельма во время войны.
Вильгельм на Западном фронте в 1917 г.
Вильгельм и Дона в Амеронгене, 1919 г. Фотограф запечатлел их во время беседы с генералом фон Доммесом.
Поместье Доорн в голландской провинции Утрехт.
Эрмина Рейсская, вторая супруга Вильгельма.
Дровяной сарай в Доорне. Каждый день экс-император рубил и пилил поленья.
Рядом с Вильгельмом на скамье — антрополог Лео Фробениус, сзади — ученые, прибывшие в Доррн на симпозиум по археологии и этнологии.
Сын Вильгельма, Август Вильгельм. Его увлечение нацистами вызвало недовольство отца.
Герман Геринг. По приглашению Эрмины дважды посетил Вильгельма в Доорне.
Вильгельм в изгнании.
Празднование семидесятилетнего юбилея Вильгельма в Доорне.
Похороны Вильгельма в Доорне. Справа — кронпринц и фельдмаршал Макензен.

Примечания

1

Ламар Сесил. «Вильгельм II — принц и император», 1859–1900. Чепел-Хилл/Лондон, 1989. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Россия не участвовала в войне Пруссии против Франции.

(обратно)

3

Маунтбеттен — это англизированная форма фамилии Баттенберг (немецкое «берг», т. е. «гора», превратилось в английское «маунт» и перешло в первый слог).

(обратно)

4

У автора — Николая II.

(обратно)

5

Очевидно, Бисмарк имел в виду различие между свободной и доброжелательной манерой поведения российских чиновников в ходе неформальных бесед и жестко-формальным стилем, который они демонстрировали при официальных переговорах.

(обратно)

6

В тексте употреблено русское слово «закуски» в латинской транслитерации.

(обратно)

7

Вообще слово «райзе» в качестве прилагательного означает «путешествующий», но в применении к Вильгельму этот эпитет носил несколько иронический характер, так что «шебутной» — это наиболее близкий русский эквивалент.

(обратно)

8

Французское министерство иностранных дел.

(обратно)

9

Речь идет о программе Социал-демократической партии Германии.

(обратно)

10

Нынешний граф Лонсдейл в письме, адресованном автору и датированном 24 сентября 1999 года, сообщил, что этот бюст оставался в замке еще долгое время. Только после окончания Второй мировой войны он был продан с аукциона в процессе раздела имения. — Примеч. авт.

(обратно)

11

Организация, названная по первым буквам имен ее основателей — Ганземана, Кидемана и Тиндемана, занималась скупкой польских земель для последующего распределения их среди немецких колонистов.

(обратно)

12

Речь идет о событиях Кровавого воскресенья в Петербурге.

(обратно)

13

Кайзер наложил свое вето, сочтя, что кандидат недостаточно богат, чтобы исполнять роль посла при его дворе. — Примеч. авт.

(обратно)

14

Очевидно, речь идет о 1911 годе.

(обратно)

15

Повод для начала войны.

(обратно)

16

Здесь автор объединил отрывки из двух телеграмм кайзера Николаю, посланных в один и тот же день — 1 августа (19 июля по старому стилю) 1914 года. См. Мировые войны XX века. Кн. 2. Первая мировая война. Документы и материалы. Науч. рук. Б.М. Туполев. М., 2002, с. 78, 80.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ АВТОРА
  • ВСТУПЛЕНИЕ
  •   I
  •   II
  •   III
  • ГЛАВА 1 РОДСТВЕННИКИ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  • ГЛАВА 2 ВОПЛОЩЕНИЕ ПРОЕКТА
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  • ГЛАВА 3 ЮНОСТЬ ИМПЕРАТОРА
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  • ГЛАВА 4 ИСТОЧНИКИ ВЛИЯНИЯ, СФЕРЫ ОТВЕТСТВЕННОСТИ
  •   I
  •   II
  • ГЛАВА 5 НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ
  •   I
  •   II
  • ГЛАВА 6 ОТСЧЕТ ВРЕМЕНИ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  • ГЛАВА 7 ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ ДНЕЙ
  • ГЛАВА 8 СХВАТКА С БИСМАРКАМИ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  • ГЛАВА 9 ЛИБЕРАЛЬНАЯ ИМПЕРИЯ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  • ГЛАВА 10 ДЯДЯ ХЛОДВИГ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  • ГЛАВА 11 БЮЛОВ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  •   XIX
  •   XX
  •   XXI
  •   XXII
  •   XXIII
  • ГЛАВА 12 ПУЧИНА НЕВЗГОД
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  • ГЛАВА 13 БЕТМАН-ГОЛЬВЕГ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  • ГЛАВА 14 ПО НАКЛОННОЙ ПЛОСКОСТИ К ВОЙНЕ
  •   I
  •   II
  • ГЛАВА 15 С АВАНСЦЕНЫ — В ТЕНЬ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  • ГЛАВА 16 ЗАНАВЕС ОПУСКАЕТСЯ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  • ГЛАВА 17 АМЕРОНГЕН И ДООРН
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  • ГЛАВА 18 ВИЛЬГЕЛЬМ И АДОЛЬФ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  • ПРИЛОЖЕНИЯ
  •   ГЕНЕАЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
  •   ИЛЛЮСТРАЦИИ
  • *** Примечания ***