Мартин Заландер [Готфрид Келлер] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Готфрид Келлер
Мартин Заландер
I
He старый еще мужчина, хорошо одетый, с дорожной сумкой английской работы через плечо, шагал от вокзала швейцарского города Мюнстербурга, по новым улицам, однако не в сторону центра, а решительно направляясь куда-то в окрестности, как человек, знакомый со здешними местами и уверенный в себе. Но скоро он волей-неволей остановился, чтобы осмотреться получше, ведь эти улицы уже не были давними новыми улицами, какими он хаживал когда-то; а оглянувшись, он заметил, что и вышел не из того вокзала, с которого уехал много лет назад, — на прежнем месте высилось куда большее здание. Замысловатая, прямо-таки необозримая каменная громада блистала в лучах послеполуденного солнца до того безмятежным великолепием, что мужчина как завороженный смотрел на нее, пока суматоха уличного движения беспощадно не вторглась в его задумчивость и не принудила продолжить путь. Но высоко поднятая голова и мягко покачивающаяся у бедра дорожная сумка свидетельствовали, с каким душевным подъемом и удовлетворением он возвращается к жене и детям, туда, где оставил их много лет назад. Впрочем, он тщетно искал среди муравьиной мешанины построек следы давних тропинок, что некогда, тенистые и приветливые, бежали среди лугов и садов вверх по склону. Ведь эти тропинки скрывались теперь под пыльными или засыпанными твердым щебнем проезжими дорогами. Хотя все это непрерывно увеличивало его восхищение, в конце концов его таки ждал приятный сюрприз: свернув за угол, он ненароком очутился в окружении домов, которые тотчас узнал по их стародавнему сельскому облику. Нависающие крыши, красные балки фахверка, палисаднички — все те же, как в незапамятные времена. — Ба, да ведь это Цайзиг! — воскликнул путник, остановившись и с любовью оглядывая окрестности. — Вправду Цайзиг! Я в Цайзиге, так здесь говорят! Кто скажет, отчего этакая штука и этакое слово за семь лет ни разу не вспомнились, а ведь школьниками, коли заводилась монетка-другая, мы пили здесь замечательный яблочный сидр! И старый источник целехонек, которым, бывало, дразнили цайзигского хозяина: он, мол, сидром и молоком оттуда кормится! В самом деле, прозрачная горная вода, как прежде, струилась из ветхого деревянного столба в давнишний желоб, и вытекала она из того же спиленного ружейного ствола, торчащего из столба вместо железной фонтанной трубки. Это открытие вызвало у путника новый прилив восторга. — Привет тебе, почтенный знак мирной силы оружия! — вслух подумал он. — Трубка, некогда изрыгавшая огонь, дарует людям и животным чистую родниковую воду! Однако в каждом доме, как я слыхал, уже висит винтовка, ждет серьезного испытания, но пусть родимый край будет подольше от него избавлен! В этот миг к источнику, играя, приблизилась ватага ребятишек, мелюзга от двух до шести лет. Шестилетнего возраста достигли, пожалуй, два мальчугана, вдобавок близнецы, потому что были они совершенно одного роста, с совершенно одинаковыми круглыми толстощекими головами, оба в передниках, выкроенных из одной и той же клеенки в мелкий цветочек, вероятно, чтобы и отличить их от других, и защитить одежду. Чуть в стороне сиротливо стоял бледный мальчонка лет восьми от роду, он-то и дал повод к небольшому происшествию, которое отвлекло внимание путника от старого ружейного ствола. Один из парочки в передниках заносчиво крикнул бледному мальчонке: — Ты что здесь делаешь? Чего тебе надо? Когда тот не ответил и лишь печально посмотрел на него, второй близнец, заложив руки за спину и выпятив обтянутый передником живот, шагнул поближе и нагло осведомился: — Да, чего ты тут ждешь? — Я жду свою матушку! — на сей раз ответил мальчонка, уже не уверенный, вправе ли он стоять здесь. Противник же, сухо и презрительно, как взрослый, обронил: — Та-ак, у тебя есть матушка? А брат его с громким смехом выкрикнул: — Ха-ха! У него есть матушка! И тотчас ребячий хор, потешно копируя смех старших, закричал нараспев: — У него есть матушка! Более радостного смеха от этакой мелюзги, кажется, и услышать невозможно. Словно презабавнейшее происшествие веселило их прямо-таки по-царски, они извлекали из глубины своих доверчивых детских сердечек все новые «ха-ха-ха», обступив кольцом двухлетнего карапуза, а тот, уперев в бока пухлые ладошки, повторял: — О! У него есть матуска! Когда эта забава, как и все на свете, мало — помалу подошла к концу, человек с дорожной сумкой, который наблюдал за происходящим и ничего не понял, дружелюбно полюбопытствовал: — Отчего это вам, дети, так смешно, что у этого мальчика есть матушка? Разве у вас матушки нет? — Нет! Мы говорим «мама»! — объявил один из предводителей мелюзги, подбирая с земли глиняный черепок; им он зачерпнул воды из желоба и выплеснул на обладателя матушки. Однако на сей раз тот не стерпел. Бросился к зловредному близнецу, чтобы задать ему трепку, а оба братца немедля заревели во все горло и закричали: — Мама! Мама! — Исидор! Юлиан! В чем дело? Что сызнова стряслось? — послышалось в ответ, и на пороге одного из домов появилась дюжая женщина, которую определенно оторвали от стирки. Намокший фартук подоткнут, на выставленном вперед кулаке надета соломенная шляпа, по моде украшенная цветами и шелком; локтем другой руки, загорелым и красным от горячего пара, она попыталась утереть потный лоб и, обращаясь к шедшей следом модистке, бранчливо вскричала, что шляпа не удалась, цветы никудышные, она хочет такие же красивые и большие, как у других женщин, и ленты белые, а не коричневые. Непонятно ей, почему она не может носить белые ленты, как такая-то и такая-то, и пускай она не советница, но в свое время вполне может заполучить одну, а не то и двух в невестки! Модистка, успевшая меж тем забрать у нее шляпу, с робким вызовом заметила: вот, мол, и хорошо, что ленты не белые, иначе она бы вконец их испортила мокрыми руками, и вообще покамест неясно, удастся ли отчистить пятна с этих, с коричневых. Посмотрим, что скажет хозяйка. Засим она положила шляпу в картонку, в которой принесла ее сюда, и раздосадованная пошла прочь, а прачка крикнула ей вдогонку, что шляпа должна быть готова к следующему воскресенью, потому что она хочет надеть ее в церковь. После этого она наконец взглянула на своих отпрысков, Юлиана и Исидора, которые не переставали реветь, хотя чужой мальчонка вернулся на прежнее место. — Что с вами стряслось? Кто вас обижает? — громко спросила она, и близнецы хором завопили: — Вон тот мальчишка хотел нас побить! Однако тут бдительный путник почел своим долгом вмешаться и сообщил женщине, что ее сыновья первые облили того мальчонку водой и насмехались над ним, оттого что у него матушка, а не мама. — Ой как нехорошо с вашей стороны, — с мягкой укоризной попеняла женщина своим отпрыскам, — он не виноват, что родители у него люди бедные и неученые, а вам, благодарение Богу, живется получше! Человек с дорожной сумкой не удержался и спросил, уж не считается ли здесь признаком бедности или упадка, коли в народе еще называют родителей «отец» и «мать», и задал он этот вопрос из благоприличной любознательности, без насмешки, ожидая опять услышать что-нибудь новое, быть может полезное и похвальное. Женщина, однако ж, посмотрела на него с удивлением, немного подумала и, решив, что речь идет о необоснованном и непозволительном выпаде, отвечала с подчеркнутым нажимом: — Мы тут не народ, мы — люди, имеющие одинаковое право добиться высокого положения! И все одинаково благородные! И для своих детей я — мама, чтобы не пришлось им стыдиться перед господами, чтобы шли они по жизни с высоко поднятой головой! Каждой хорошей матери пора об этом позаботиться! — Что это ты расшумелась, жена? — спросил ее подошедший муж; он поставил возле источника большую корзину моркови и добавил: — Надо помыть овощи! Я сей же час перекопаю грядку и снова засею, а ребятишки могут покамест все это помыть! А чтоб не загрязнили воду в желобе, дай им ведерко, жена, и вообще приглядывай, чтоб не мутили воду, скотине надобно чистое питье! Этакие речи, да при незнакомце, казалось, привели славную женщину в еще большее раздражение. Мальчуганы-то одеты чин чином, незачем им сызнова гваздаться! Морковь она сама после перемоет, спешить некуда, ведь заберут ее только завтра утром. Близнецы в свою очередь закричали: — Отец, мама говорит, нельзя нам гваздаться! Что же мы должны делать? Можем идти куда хошь? Не дожидаясь ответа, они вместе с остальными ребятишками побежали прочь; незнакомец же, вместо того чтобы последовать их примеру, по-прежнему не двигался с места, размышлял о новом факте, что для детей муж мамы все-таки просто отец, а вдобавок и авторитета у него куда меньше, чем у нее. Тут крестьянин, или огородник, прервал ход его размышлений вопросом: — А с вами, сударь, что приключилось? Что вам надобно? — Да ничего ему, поди, не надобно! — перебила его жена. — Он назвал нас народом и дивился, что мальчики меня мамой кличут! — Я совсем другое хотел сказать! — с улыбкой возразил незнакомец. — Напротив, порадовался совершенствованию здешних нравов и растущему равенству граждан, вижу, однако, что главу семейства по-прежнему называют отцом, а не папой! Как прикажете это понимать? Женщина сердито посмотрела на мужа, который, вероятно, в этом пункте доставлял ей достаточно огорчений, но в остальном держалась тихо. Муж теперь в свою очередь окинул незнакомца испытующим взглядом, как перед тем жена и, убедившись, что лицо у него открытое и добродушное, соблаговолил ответить доверительно: — Видите ли, добрый друг, об этом деле есть что порассказать! Равенство, конечно, существует, и все мы стремимся подняться повыше. В особенности охочи до этого женщины; одна за другой присваивают себе упомянутое звание, тогда как нам, мужчинам, при наших занятиях этакие финтифлюшки без надобности. Мы бы сами над собою смеялись, во всяком случае до поры до времени, к тому же — а это главное — нам наверняка взвинтят налоги, коли мы папами заделаемся. Так намекнул господин пастор в школьном комитете, когда про это зашел разговор, потому как классный наставник, говоря о родителях иных учеников, именовал их папами и мамами. Понятно, что эти ученики как раз приносили хорошие подарки. У женщин, сказал пастор, это не столь уж важно, ведь они известны своим тщеславием; а вот мужчины, коли велят называть себя папами, свидетельствуют тем самым, что причисляют себя к состоятельным и солидным, а коль скоро они еще и налогов платят чересчур мало, то вскорости их и тут оценят повыше. И всем шести учителям сей же час строго-настрого приказали избегать в школе слова «папа», во имя равенства, и что бедных, что богатых именовать только «отец»! Жена еще в начале этой речи сердито ушла к себе на кухню; крестьянин тоже поспешил прочь, вспомнив, что у него еще множество дел и что он изрядно заболтался; незнакомец остался один на тихой площади. Лишь теперь он заметил на старом доме вывеску «Овощеводство и молочное хозяйство Петера Вайделиха». Стало быть, эти люди зовутся Вайделих, пробормотал он тихонько, не отдавая себе в этом отчета. Слегка потер лоб, как человек, который не вполне сознает, где сейчас находится, потом сообразил, что идти ему осталось еще минут десять, не больше, и он увидит своих близких. Но едва он повернулся, собираясь сделать шаг, кто-то положил руку ему на плечо и спросил: — Уж не Мартин ли это Заландер? Действительно, таково было его имя, ведь он молниеносно обернулся, так как впервые услышал его на родной земле и увидел первое знакомое лицо. — А ты — Мёни Вигхарт, в самом деле! — воскликнул он. Мужчины обменялись рукопожатием, внимательно и не без удовольствия глядя друг на друга, как добрые старые друзья, которые ничем один другому не обязаны и ничего друг от друга никогда не хотели. Такая встреча у родимого порога всегда приятна. Означенный Мёни, сиречь Саломон, казался лет на десять постарше г-на Мартина Заландера, однако ж при своих усах и бакенбардах выглядел по-прежнему вполне свежо и опрятно и в руках сжимал все ту же трость с набалдашником в виде золоченой собачьей головы, как и двадцать лет назад. Со всеми порядочными людьми он был на «ты», хотя ни один в точности не знал, с каких пор. Тем не менее врагов он никогда не имел, ведь для всякого своего знакомца был оазисом покоя, передышкой средь неотступных забот и мыслей или же, коли тот просто бродил в рассеянности, — удобной опорою для возвращения к сосредоточенности. — Мартин Заландер! Кто бы мог подумать! Давно ли ты в родной стране? Или только — только приехал? — опять спросил Вигхарт. — Я прямо с вокзала! — Да что ты! И я тоже оттуда, каждый день пью там кофе и смотрю, кто приезжает — уезжает, а тебя не приметил! Черт побери! Ну и ну, Мартин Заландер воротился! Прямиком из Америки, верно? — Из Бразилии, то бишь еще на полтора месяца задержался в Ливерпуле, по делам. А теперь пора и к жене, целых полгода я не имел вестей от нее и моих троих детей, что и говорить, они, поди, заждались. Надеюсь, с ними все хорошо. — Кстати, где они? Здесь, наверху? — Этот вопрос старый друг задал не вполне уверенным тоном, и в ответе собеседника тоже сквозило легкое замешательство: — Конечно, она ведь уже который год арендует на Кройцхальде, полагаю, недалеко отсюда, маленькую летнюю кофейню и пансион для проезжающих. Про себя же Заландер подумал: стало быть, он ничего об этом не знает или, по крайней мере, делает такой вид; по всей видимости, этот вечный фланёр и любитель вина ни разу там не бывал. Значит, дела идут не блестяще, и, уж во всяком случае, отменным вином у бедняжки Марии не угостишься! Перескочив это маленькое затруднение, Вигхарт схватил руку, на прощание протянутую Заландером, и задержал ее в своей. — Я бы пошел с тобой прямо сейчас, но при первой вашей встрече этак не годится, тут посторонние зеваки без надобности! Однако всего в десятке шагов, за углом, у старого мирового судьи Хаузера в «Рыжем парне» подают прошлогоднее, пьется как небесный нектар. В хорошую погоду я каждый день непременно пропускаю там бокальчик. И сейчас намерен поступить так же, и ты, сударь мой Мартин, должен по случаю нашей встречи осушить со мною бутылочку! За полчасика, за двадцать минут управимся, так что времени у тебя останется сколько угодно! Идем! Не разводи церемонии! Я обязательно хочу выпить с тобой первый бокальчик и долго тебя не задержу, обещаю! Мартин Заландер, чью руку добрый старый друг не выпускал из своей, всерьез упирался, горя желанием поскорее увидеть жену и детей, которые уже так близко; однако ж человек, проделавший долгий путь и нередко впустую совершавший большие объезды и остановки, легко мог добавить к семи годам отсутствия еще полчаса, чтобы отметить нежданную встречу, поэтому в конце концов он уступил. Знал, конечно, что обходительному господину особенно не терпелось скоренько узнать хоть какие-нибудь подробности его судеб, чтобы вечером первым в городе сообщить о его прибытии и кое-что порассказать; но теперь он и сам вдруг ощутил потребность немного расспросить этого всегда хорошо осведомленного человека об обстоятельствах в родном краю. И вместо того чтобы продолжить путь на Кройцхальде, он направился с Мёни Вигхартом в другую сторону, к «Рыжему парню», крестьянской усадьбе, где богатый хозяин-старожил попутно угощал посетителей добрым вином с собственных виноградников. Площадь возле источника совершенно затихла и опустела; лишь в уголке по-прежнему стоял мальчонка, который ждал матушку и был младшим сыном только что ушедшего Мартина Заландера.II
Оба господина и впрямь очень скоро подошли к укрытому за плодовыми деревьями дому. Хозяйская горница, она же гостевая, была пуста, когда они вошли; Вигхарт постучал — на стук явилась женщина, занимавшаяся чем-то по соседству. — Где же господин мировой судья? — осведомился Вигхарт, заказывая бутылку вина. — На винограднике все, — ответила служанка, доставая из шкафа белую бутылку; она окунула ее в блестящий медный котел с водою, на котором виднелась чеканка: рыба в форме полумесяца, без чешуи, по бокам — имя какого-то предка, а внизу — год восемнадцатого века. Служанка ушла в погреб за вином, а гости меж тем уселись за широкий ореховый стол. Мартин Заландер огляделся, глубоко вздохнул и сказал: — Как здесь тихо и покойно! Семь лет я не сиживал за таким вот столом! За окнами — сплошная зелень, яблони, луга, и вместо небесной лазури взгляд, коль скоро умудрялся проникнуть меж стволами и сучьями, различал на заднем плане лишь поднимающийся по склону виноградник, совсем недавно тщательно взрыхленный. Только кое-где среди листвы мелькала голова какого — нибудь нагнувшегося работника, и ты чуть ли не воочию видел солнечную даль, куда устремлялся его взор. — Семь лет, Боже мой! Неужто ты отсутствовал так долго? — сказал Вигхарт. — И еще три месяца! Служанка принесла вино и несколько ломтей доброго ржаного хлеба, а поскольку посетители ничего более не пожелали, вернулась к своей работе. Вигхарт до краев наполнил бокалы. — Ну что ж, с возвращением! — Он приветственно чокнулся с Заландером, который покамест не вполне освоился и прежде времени наслаждался покоем. — Твое здоровье! А выглядишь ты хорошо, право слово, само здоровье! Стало быть, можно предположить, тебе сопутствовала удача и все благополучно, а? — Всяко бывало, но могу тебе сказать, я защищался, и отбивался, и мало спал, и в конце концов оправился от ужасного удара, который постиг меня тогда. Правда, времени понадобилось больше, чем я рассчитывал! — Если не ошибаюсь, ты попал в беду из-за поручительства? Я в ту пору находился в отлучке, а когда вернулся, узнал, что ты уехал. — Да, из-за истории с Луи Вольвендом. — Точно! Каждый сочувствовал твоему несчастью, однако ж все задавались и вопросом, как ты мог столь опрометчивым поступком поставить на карту все свое состояние? — Я ничего на карту не ставил, никаких барышей не желал, просто хотел исполнить дружеский долг, то бишь… я ведь не думал, что дойдет до платежа, скорее, помнится, полагал, что, поди, не так страшен черт, как его малюют, и всякая истинно дружеская услуга сопряжена с риском, иначе какая же это услуга. Мы ведь стали добрыми друзьями еще в учительской семинарии. Учение давалось ему трудно, потому он и держался подле меня, я-то учился куда легче; со стороны же, Бог весть почему, казалось, будто я учусь у него! Тем не менее меня это забавляло, ведь он был такой смешной, доверчивый и смекалистый, и где стояли двое, он тоже был тут как тут, даже среди учителей и профессоров. В пору годовых экзаменов он умел вести себя с ними очень потешно. Не дознавался, скажем, о чем в особенности они будут его спрашивать, а умудрялся прямо — таки внушить им, о чем ему хочется быть спрошенным, а затем с моею помощью специально затверживал, или как уж это назвать, соответствующие темы. Он словно бы обладал способностью словечком-другим выстраивать по порядку мысли людей, направлять их в ту или иную сторону и отпускать на волю, однако же был не в состоянии удержать в устойчивом порядке собственные мысли. Но, как я уже говорил, все это было забавно, и каждый предоставлял ему свободу действий. В итоге он действительно получил руководство сельской начальной школой, где дела шли замечательно и весело; но когда он взял на себя реальные классы, сиречь обучение детей постарше, то вскоре начал скитаться с места на место, а спустя короткое время вообще отказался от учительской карьеры. Я меж тем, приложив немалые старания, выучился на учителя школы второй ступени и вдобавок был избран управлять школой, что и делал не только с воодушевлением, но и с известным чувством долга, и не жалел усилий, чтобы по мере возможности подтянуть учащихся. Я уже предвкушал грядущие дни, когда надеялся встретить иного крестьянина, который благодаря мне сумеет правильно произвести учет, обмерить поле, лучше разобраться в своей газете и, скажем, прочитать французскую книжку — и все это, как говорится, с плугом в руках! Впрочем, этого я не изведал, потому что мальчуганы мигом исчезали из глаз, расползались по всевозможным канцеляриям. Ни одного из них я более не видел в поле, на солнце под открытым небом! Заландер умолк, очнувшись от воспоминаний, потом легонько вздохнул и продолжил: — Но сам-то я чем лучше? Тоже ведь сбежал от плуга! — Ты имеешь в виду, когда оставил учительское поприще? — сказал Вигхарт, как только собеседник опять ненадолго умолк. — А как это получилось? — Отец с матерью скончались в одну неделю от злокачественной лихорадки. В хлеву у них околел больной теленок, и они зарыли его на лугу по-над домом, неподалеку от нашего питьевого источника, и, сами того не ведая, отравили воду. Батрак с батрачкою чудом избежали смерти. Причину только позднее обнаружили. А у меня ужас и скорбь обернулись большим беспокойством, когда после продажи усадьбы я оказался владельцем родительского состояния, для школьного учителя довольно значительного. Я женился на девушке, которую уже давно заприметил, у нее тоже были наличные средства. И тут вдруг мне стало тесно в мирном школьном классе, в сельском уединении; я переехал сюда, в этот город, что виден за деревьями, хотел быть в гуще жизни, среди взрослых людей, искать свободы и прогресса, стать коммерсантом, образцовым хозяином, даже военную службу наверстать и сделаться офицером, чтобы исполнить свой долг. Ведь мне казалось, я в ответе за все, раз у меня есть некоторое состояние, каковое, по сути, и богатством-то нельзя было назвать. Для начала я приобрел долю в скромной ткацкой фабрике, которой управлял сведущий человек, а помимо того, взял выморочную торговлю соломенными изделиями; и, как тебе известно, все шло отнюдь не плохо. Коммерцию я вел тщательно и прилежно, не поворачиваясь спиною к миру. В том числе и к Луи Вольвенду; он владел комиссионной фирмой, как тебе опять-таки известно, наряду с несколькими агентствами, по-прежнему оставался добрым и хорошим парнем и умудрялся всюду поспевать, так что у каждого невольно создавалось впечатление, будто у него все в порядке и он отлично знает, чего хочет. И возле меня он крутился по-прежнему, как только находил время, вскоре я прослыл его лучшим другом и не возражал, хотя в глубине души примечал в нем кое-что необычное. В певческом обществе, куда он меня привел, я обратил внимание, что поет он все время фальшиво, но подумал, что его вины тут нет, а после, за стаканом вина, он держался тем забавнее и любезнее и, невзирая на явно плачевные данные, утвердился вторым тенором. В конце концов меня это всерьез раздосадовало, он же делал вид, будто ни о чем не подозревает, и в итоге я сказал себе, что бедняга, начисто лишенный слуха, но непременно желающий петь, в сущности, проявляет своего рода идеализм. И вот однажды вечером на рождественской неделе, когда я сидел над заключением счетов, намереваясь поработать за полночь, Вольвенд пришел позвать меня с собою в означенное общество, где устроена елка и большая пирушка. Я идти не хотел; он не отступал, а когда и моя жена стала уговаривать меня пойти: мол, не грех и отдохнуть, — я согласился. На свою беду. По дороге я еще и подарок купил на елку, славную познавательную книгу с золотым обрезом, и по жребию получил взамен вестфальский окорок. После ужина, когда открыли состязание комических певцов, декламаторов и ряженых, Луи Вольвенд тоже взошел на подмостки, объявил, что прочтет Шиллерову балладу «Порука», и тотчас начал. К моему удивлению, он знал стихи на память и читал с некоторым волнением и убедительностью, заметно дрожащим голосом, но с чертовски фальшивой интонацией, отчего создавалось не смешное, а скорее досадное впечатление. Сам того не сознавая, он декламировал стихи тем уныло-ворчливым тоном, каким люди необразованные читают вслух какой-нибудь документ, а при этом стучат по столу и от непомерного старания коверкают речь, растягивают слова и, будто со злости, напирают на безударные слоги, поскольку ударных им недостаточно. В конце первой же строфы он, повышая голос, произнес:III
Мальчуган между тем еще некоторое время ждал матушку в так называемом Цайзиге, раз — другой выходил навстречу, но быстро возвращался на прежнее место, опасаясь разминуться с нею; надо сказать, кратчайший путь от Кройцхальде в город вообще-то проходил не здесь, вот почему обитатели Цайзига и не знали эту немногочисленную семью. Г-жа Заландер впервые пошла этой дорогой, так как другая вела мимо булочника, с которым она впервые не смогла расплатиться за месяц, и одна из дочек, посланная за хлебом, вернулась с пустыми руками. В ежечасном ожидании мужа она уже давно едва-едва сводила концы с концами да экономила и отказ булочника восприняла как позор и бесчестье, жестокая нужда внезапно выросла перед нею будто неразговорчивый судебный рассыльный. Безмолвный гость явился так неожиданно, что нынче утром кормить детей оказалось нечем, кроме чашки молока; у нее самой вообще маковой росинки во рту не было. Вдобавок сегодня она ожидала разве что одно — единственное семейство, которое в хорошую погоду порой заходило под вечер выпить кофе на воздухе. Других посетителей она уже которую неделю не видела, а потому наличных денег у нее не осталось. Правда, долго размышлять об этом она не стала, сосредоточилась на другом: как бы прожить с детьми этот день, ведь скоро предстояло и кое-что еще — приезд мужа. Потому-то она не поспешила заложить или продать что-либо из своего движимого имущества, а пошла в город к знакомому мелкому пекарю, у которого обычно брала булочки и тому подобное и не имела долгов. Без долгих разговоров она получила необходимый запас булочек и рогаликов, взяла у бакалейщика кулек жареных кофейных зерен и сахару к ним, у другого лавочника — кусок хорошей ветчины и полфунта свежего сливочного масла, и всюду ее встречали благорасположенно, так как она была женщина тихая, замкнутая, обычно в долг не просившая. Только булочник-сосед потерял к ней доверие, так как, живя у дороги, видел, что к кофейне ее почти никто больше не поднимается, и благоразумно выжидал, чем все кончится. Несмотря на любезную предупредительность торговцев в городе, она взяла лишь ровно столько, сколько требовалось на сегодняшний день, хотя вышло бы то же на то же, запасись она сразу на несколько дней. В этом неброском свойстве характера, пожалуй, соединялись три качества: честная скромность, привычка уповать на близкую удачу и, вероятно, не в последнюю очередь чуткое, хоть и бессознательное стремление приберечь для себя следующую цель. И вот г-жа Мария Заландер, одетая просто и опрятно, без цветов на шляпе, скорее тоненькая, чем широкая, с корзинкой на руке, наконец-то направилась по дороге через Цайзиг. — Заждался, да, Арнольд?! — воскликнула она навстречу мальчугану, который радостно метнулся к ней из сарайного угла, где в конце концов присел на каменную стеночку. — Мне отпустили провизию, хоть я и не могла заплатить. А теперь пойдем быстрее домой, надобно приготовиться — вдруг вправду кто придет! Слава Богу, нынче не придется говорить, что в доме ничего нет! — Но коли они все съедят, — сказал мальчик, — мы так и будем голодать? — Ах, они же никогда не съедают все, разве только половину, а остатков нам хватит до завтра, когда у меня будет немного денег. Ну а если никто не придет, мы сами с удовольствием выпьем кофейку и поедим от души, а завтра видно будет! Вскоре они поднялись на расположенную выше по склону Кройцхальде, откуда открывался вид на город и на окружавшую его местность. Тотчас подбежали Арнольдовы сестренки, Зетти и Нетти, забрали у матери корзинку; одной было десять лет, другой — девять, обе, как и брат, слегка бледноватые, такою бледностью отличаются здоровые дети, которых одолевает терпкая печаль, для них самих необъяснимая. Однако глаза девочек блестели более нетерпеливо и жадно, чем глаза мальчика, видимо спокойного по натуре. Г-жа Заландер вошла в дом первой, дети, изнывая от любопытства, последовали за нею. Она немедля сняла шляпу, надела чистый белый передник, после чего распаковала корзину, булочки выложила на тарелку побольше, масло — на ту, что поменьше, ветчину порезала и разложила на блюде так, что казалось, будто ее очень много. Все это она проделала, не отправив в рот ни единого кусочка, чтобы не подавать дурной пример детям, которые, облокотясь на стол, глаз с нее не сводили. — Бодрей, ребятки! — сказала она, кое-как изобразив веселую улыбку. — Держите себя в руках, наберитесь терпения! Вот приедет отец, и все будет хорошо! А покамест придется нам еще некоторое время любоваться, как едят другие; давайте-ка шутки ради поглядим, сможем ли мы все-таки что-нибудь сделать! Вы вправду приготовили все летние задания, больше вам нечего считать, писать, учить наизусть? Доставайте книжки! Сдается мне, изречения и стихи запомнятся лучше прежнего, как раз по причине этого странного голодного дня. Девочки слышать не желали об учении; Зетти, не по годам разумная, отговорилась желудочной коликой, так она назвала ощущение пустоты внутри; Нетти опасалась, что у нее разболится голова; обе предпочли бы, если можно, заняться вязанием, потому что каждая начала кошелек для отца. Один только Арнольд храбро уверовал в выдумки доброй матушки и заявил, что, пользуясь случаем, постарается разучить сложное песнопение к следующему церковному уроку; там четыре строфы по десять строк каждая, а строчки такие длинные, что конец загибается вниз, как силок на серых дроздов. Мать все одобрила и поспешила на кухню приготовить молочный запас, строго отмеренный утром и на всякий случай убранный под замок. Потом достала из шкафа горшочек, где по причине плохого поведения отпрысков оставалось еще довольно много меда. Им она наполнила хорошенькую хрустальную вазочку, а заодно подумала, что ложка густого питательного медку, вероятно, подействует благотворно и дети ненадолго забудут о своих юных страданиях. Сказано — сделано, с горшочком в руках она обошла детей, велела каждому открыть рот и облизать ложку. Наконец она устало опустилась на стул и со вздохом оглядела странное заведение, в котором видела средство побороть или хотя бы немного сдержать непостижную власть судьбы. Ведь судьба является не только в образе вражеских полчищ, землетрясений, бурь и иных бедствий; разрушительная и несущая бесчестие, она вдруг обнаруживает себя и в самых непримечательных происшествиях тихой домашней жизни. Если сегодняшняя предусмотрительность потерпит неудачу или в итоге закончится стыдом, сможет ли она тогда снова изображать состоятельную хозяйку? Много недель назад корабль, который везет ее мужа и его добро, должен был выйти в море; а вдруг он затонул? Едва подумав об этом, она забыла о себе и своей участи, отчаянно стараясь отыскать смутный образ давно потерянного мужа. Погруженная в себя, словно на дне морской пучины, она вздрогнула от неожиданности, когда снаружи донеслись голоса и зазвенел садовый колокольчик, а дети, подбежавшие к окнам, объявили, что пожаловала профессорская семья. Во дворе, сиречь в бывшем саду заведения, от давней рощицы больших деревьев уцелел один — единственный платан, затенявший своею пышной кроной последний столик. Семейство — седовласый господин с супругой и две старообразные дочери — уже устроилось за столом. Но дети у окна закричали: — Ой, там еще один, долговязый незнакомец, который наверняка съест ветчину! И в самом деле, долговязый лишний незнакомец успел подойти прежде, чем г-жа Заландер спустилась вниз и поздоровалась с посетителями. — Как поживаете, госпожа Заландер? — обратился к ней старый господин. — Как видите, мы храним вам верность, пока тут есть хоть одно дерево! Принесите нам, как обычно, кофе, масло, подобное слоновой кости, и жидкий янтарь! Для дам! — Под янтарем папа подразумевает превосходный мед, которым вы угощали нас последний раз! — пояснила профессорша хозяйке, которая слышала это объяснение столь же часто, как и эпитет, только на сей раз по рассеянности забыла улыбнуться. — Ну а мы, мужчины, — продолжал профессор, — разопьем бутылочку сладкого красного винца урожая шестьдесят пятого года, каковое дотянуло если и не до Гёте, то до Шиллера и приятно пощипывает, выйдя на театр человеческого языка, дабы явить там свою игру. А к вину, времяпрепровождения ради, возьмем ломтик-другой копченого говяжьего языка, коли найдется у вас такой же нежный, как намедни. — Языка, к сожалению, нет, — отвечала хозяйка, слегка покраснев, — однако ж могу предложить ветчину. — Тоже недурно, несите ветчину! Она поспешила в дом поставить на огонь кофе и молоко, наказав девочкам присмотреть, а сама постелила на стол кипенно-белую скатерть и расставила чисто вымытую посуду, словно заведение ее процветало. Вскоре там стояли и аппетитные закуски, недоставало только вина. В погребе у г-жи Заландер хранились две последние бутылки означенного сорта, больше не осталось вовсе никаких напитков, кроме полудюжины бутылок разливного пива, она даже не знала, можно ли его вообще пить. Вино она берегла для мужа, которого очень ждала. Со вздохом она взяла одну из бутылок и отнесла посетителям, тревожась, что они могут потребовать не только вторую, но и третью, что чревато опасностью раскрыть ее несостоятельность. Потом вынесла на воздух дымящийся кофейник и не забыла прихватить бутылку чистой холодной воды из источника. Однако забота уже призвала ееобратно в дом, чтобы задержать детей, вышедших на порог, и отослать их в комнаты; ведь она опасалась, что бедняжки обступят стол и голодными взглядами выдадут говорливым господам и критическому любопытству женщин, что им хочется есть. Но она не могла помешать детям стоять голова к голове у окна и во все глаза смотреть на стол и бодро закусывающих посетителей. Они следили, как женщины разрезали булочки, намазывали маслом, подносили ко рту и за бойким разговором снова и снова повторяли эту процедуру. С большим удовольствием они отметили, что старый господин вскоре отодвинул свою тарелку и достал портсигар, а вот долговязый незнакомец с широким ртом и козлиной бородкой, к их ужасу, прямо-таки истреблял еду, устроил форменным образом фабрику для бутербродов с ветчиной, которые разложил по кругу на тарелке, а затем один за другим отправлял в рот. Дети содрогались, да и матери стало не по себе, когда по вине этого зловещего персонажа бутылка с вином быстро опустела и профессор заказал вторую. Новое бедствие явилось в образе ватаги ребятишек, которые с громким гомоном, размахивая сорванными ветками и прутьями, ввалились во двор и, разинув рты, обступили столик небольшой компании. Возглавляли ватагу близнецы, Исидор и Юлиан, оба стояли, заложив руки за спину и выпятив обтянутые передниками круглые животики; они очень внимательно оглядели стол и воззрились на бутерброды с ветчиной, провожая каждый исчезавший в пасти долговязого, пока тот не покончил с едой. Профессор подцепил вилкой кусочек оставшейся ветчины и поднес его к носу близнеца, Исидора, со словами: — Открой рот, закрой глаза! Тот, недолго думая, повиновался и проглотил ветчину вместе с кусочком хлеба, который профессор тоже сунул ему в рот. То же произошло с Юлианом, и так старый господин поочередно угощал эту пару, которая стояла впереди, пока вся ветчина не исчезла. Остальную мелюзгу пичкали барышни, совали им в рот хлеб с маслом и смеялись, потому что малыши строили при этом забавные рожицы. Вскоре все тарелки опустели, ничего съестного на столе не осталось. Г-жа Заландер стояла у окна позади своих детей, наблюдая, как и здесь властвует обычный ход вещей и одни съедают предназначенное для других. В глазах у нее потемнело, правда еще и потому, что незаметно надвинулась дождевая туча и по стеклам уже застучали первые редкие капли. В листве платана зашумел резкий порыв ветра. Общество поспешно встало. Старый господин постучал тростью по столу и попросил подбежавшую хозяйку поскорее подать счет. Но не успела она ответить, как он воскликнул: — Ну вот, я еще и кошелек забыл, а может, даже потерял! — Тщетно обыскивая карманы, он обратился к своему долговязому спутнику: — Господин доктор! Выручайте! Может, вы богаты презренным металлом? Тот, однако, уже так плотно завернулся в желтоватый плед, что добраться до портмоне ему было весьма непросто. Старик ждать не пожелал. — Проставьте! — вскричал он. — Надо бегом бежать, коли мы намерены добраться до ближайшей стоянки извозчиков! Расплачусь в следующий раз, хозяюшка, вы ведь нас знаете! — Пожалуйста-пожалуйста, господин профессор, ничего страшного, счастливо вам добраться до дома! — сказала г-жа Мария Заландер, сохраняя самообладание, однако, когда она провожала компанию, которая более не оглядывалась, к выходу со двора, в походке ее чувствовалась легкая неуверенность. Возвращаясь, она увидела, как близнецы, полностью опустошив сахарницу, тоже устремились прочь вместе со своею ватагой. И мед они вычерпали дочиста. Собственных детей она перед тем заперла в доме, а ключ унесла с собой, так что теперь в одиночку составила всю посуду на большой кофейный поднос, аккуратно сложила скатерть, сунула ее под мышку и под легкое дребезжание фарфора занесла все в дом, после чего пошла к детям, которые стояли, сбившись в кучку. Увидев, что мать горестно опустилась в кресло, они подавили свои детские притязания на ее заботу и защиту, каковые нынче впервые оказались ненадежны. Их негромкие всхлипывания утонули в шуме ливня, который как раз хлынул вовсю, вокруг потемнело, и на некоторое время в сумеречной комнате воцарилась тишина. Г-жа Мария воспользовалась мгновением, чтобы собраться с духом. Она решила держаться до последнего и на сей раз вместе с детьми лечь спать на голодный желудок, но не вредить репутации возвращающегося мужа, выдавая свои расстроенные обстоятельства. Само небо, казалось, пришло ей на помощь, потому что кругом посветлело; закатное солнце вновь отвоевало позиции и прогнало дождевую тучу вверх по горному склону на опушку леса, где та и повисла темной серой стеною, на фоне которой ярко сияло широкое подножие радуги, опирающейся на свежеокропленную дождем искристо-зеленую лесную лужайку. Такие интенсивные переливы красок видишь в жизни считанные разы и почти всегда сохраняешь в памяти. Поскольку радуга вспыхнула довольно близко, на ее фоне слева и справа проступали очертания стройных березок или ясеней, а их листва купалась в разноцветном блеске. Недолго думая, мать воспользовалась дивной игрою красок, чтобы отвлечь мысли детишек от огорчений и, быть может, занять их, пока не подкрадется темнота и не навеет благодатный сон. Заодно она думала повеселить детей описанием чудесной пирушки и целиком заполнить тем их воображение, поскольку слыхала, будто голодные люди, коли видят во сне лакомые яства, проводят ночь вполне недурно, и даже сама надеялась чуток попировать. — Смотрите, какая красивая радуга! — воскликнула она, и ее возглас вывел детей из задумчивости. Они встрепенулись и, забыв о слезах, во все глаза воззрились на это чудо. — Им сейчас куда лучше, чем нам, если сказка не лжет! — снова воскликнула мать. — Кому? Кому? — спросили дети. — Как кому? Человечкам из горы! Разве вы про них не слыхали? Про земляных человечков, которые живут так долго, что за плечами у них маленькое бессмертие, конечно же не в буквальном смысле; ведь ростом они не больше среднего пальца. А живут, говорят, около тысячи лет. Так вот, когда они примечают, что в некой местности племя их вымирает, последняя сотня человечков в лучших своих нарядах собирается и, по обычаю, устраивает прощальную пирушку под радугой, точнее в земле под нею, там у них настоящая волшебная зала. Взгляните, снаружи можно заметить, какое разноцветье красок сияет-переливается изнутри! Существует якобы и другая причина распрощаться с обжитыми краями: когда тамошний большой народ начинает вырождаться, глупеет и становится скверным, сметливый подземный народец, наперед зная печальный исход, решает уйти прочь, чтобы избежать погибели. Тогда они тоже собираются под многими радугами и некоторое время проводят в веселье. Как бы то ни было, я не знаю, по какому поводу они собрались сейчас. Может, из-за вымирания, а в таком случае их там самое большее сотня, маленьких мужчин и их жен. Целый день они в своих каменных хоромах, в лесной чаще и возле укромных ручьев жарили, парили, варили всевозможную снедь и загодя отсылали в пиршественную залу, а теперь вот пришли туда, неся в заплечных шелковых мешочках с кисточкой свои золотые тарелочки, маленькие, со старинную монетку величиною, но для гномиков в самый раз. Длинные столы, составленные из кровельных черепичин, покрыты изысканными скатертями. Торжественной вереницею человечки обходят их вокруг. Впереди выступают десять рыцарей в доспехах, в кирасах из красных рачьих панцирей и таких же наручах и поножах; вместо шлемов — изящно завитые ракушки. Они несут старинные серебряные и золотые сосуды и прочие сокровища племени. Обходя вокруг столов, земляные человечки достают из мешочков свои тарелочки, ставят на скатерть и садятся, причем каждый серьезно пожимает руку соседу. Правда, засим следует бодрый да веселый пир — только и слышен звон золотых тарелок, крохотных ножичков и вилок. Сперва подают вкуснейшую рисовую кашу с изюмом, обложенную махонькими жареными сосисками, приготовленными из жаворонков и нежнейшей свинины. А уж как они поджарены — во рту тают! Перед каждыми тремя-четырьмя мужчинами стоит чаша с крюшоном, то бишь роскошный спелый персик, из которого вынули косточку, а возникшее углубление наполнили мускатным вином. Можете представить себе, как человечки орудуют там своими ложечками! Так она продолжала усердно расписывать гномий банкет, руководствуясь не канонами вероятности, но знанием детских прихотей, пока фантазия ее не иссякла, а оттого пришлось подвести историю к концу, тем более что радуга померкла и последний вечерний свет уступал место сумеркам: — Наевшись-напившись и наговорившись про свои юные дни, зрелые годы и умудренную опытом старость, они вдруг все разом встают, снова, но уже расхаживая по зале, пожимают друг другу руки и с легким замешательством говорят: «С доброю вас трапезой!» И тотчас же устремляются к проему, через который входили, и начинают толпою протискиваться вон, наступая друг другу на пятки и подталкивая в спину, пока все не исчезают, в зале остаются лишь покинутые столы и все, что на них стоит, да одна-единственная незамужняя девица, совсем юная, лет этак двухсот от роду — по нашим меркам примерно двадцатилетняя особа. Ее обязанность — перемыть всю посуду, вытереть досуха и запереть в железном сундуке, а потом закопать на том месте, где стояла радуга. В этом ей помогают десять рыцарей, которые задержались снаружи и успели выспаться после персикового крюшона. И подобно крестьянам, которые, ставя межевые камни, сперва сыплют в яму обломки красной черепицы, так называемых свидетелей, рыцари бросают под сундук свои рачьи панцири, зарывают его и тоже уходят спать. Ну а как же с последней из человечков? Она закидывает за спину мешочек, где была ее собственная золотая тарелочка, и с посохом в руке одна-одинешенька уходит прочь, чтобы передать память вымершего племени другим собратьям. Говорят, в чужих краях, средь нового, более молодого племени, такие, как она, бывало, счастливо выходили замуж. Туг г-жа Мария Заландер умолкла, все же несколько смущенная баснями, которые преподнесла детям, а трое ребятишек еще некоторое время сидели притихшие, провожали взглядом сказку, исчезнувшую, как и радуга. Только и успели, что заметить последнюю барышню с посохом и тарелочкой, бредущую по траве и полевым бороздам. Неожиданно мать выпрямилась, повинуясь внезапному наитию, быстро прошла к своему секретеру, открыла дверки, выдвинула ящички и из одного вынула шкатулочку, где сберегала кой-какие золотые украшения. Это был свадебный подарок мужа, неприкосновенное сокровище, но искала она не его. Среди прочих мелочей там лежал бумажный сверточек, его-то она достала и развернула. Внутри обнаружилась блестящая золотая радужная тарелочка, сиречь старая-престарая монетка с углублением посредине, именуемая брактеатом.[3] В состоятельных семействах издавна охотно хранят такие монетные древности и только в знак особого благоволения дарят, например, крестникам. Вот и Мария Заландер получила золотую монетку, которую держала в руках, при крещении, в пеленочку, и сейчас неожиданно вспомнила про нее. В углублении была отчеканена неуклюжая мужская голова, а рядом россыпью виднелись буквы надписи: Heinricus rех. На бумажной обертке рукою Заландера помечено, что стоимость золота составляет десять франков, но продажная цена может быть выше вдесятеро и более. Она подивилась, что раньше не вспомнила об этой спасительной вещице. И показалась себе чуть ли не этакой странницей из числа земляных человечков, которая завела в чужом краю кучу детей и теперь, чтобы их прокормить, вынуждена продать полученную в наследство золотую тарелочку. — Все хорошо! — сказала она детям. — Эту ночь придется еще попоститься, вернее поспать, а завтра с утра отправимся в город, продадим памятную монетку и заживем припеваючи! Дети недоверчиво воззрились на нее, наверно, сочли эти слова продолжением сказки, правдоподобность которой явно убывала по мере пробуждения чувства голода. Тут звякнул дверной колокольчик. Это был Мартин Заландер, который после всех перипетий по поводу своего состояния забрал на вокзале чемоданы и ящики и, наняв двух работников, доставил их домой, чтобы не явиться к своим с совсем уж пустыми руками — странный, однако простительный самообман. Не успела жена зажечь лампу, как он уже стоял на пороге комнаты и прямо в сумрак, где угадывал лишь смутные фигуры, взволнованно и негромко проговорил: — Добрый вечер! Узнав его голос, жена всплеснула руками, скованная испугом, медленно шагнула навстречу, пала ему на шею и тотчас расплакалась от радости. — Ах, мой дорогой! — чуть прерывистым голосом сказала она. — Ты приехал? Ты наконец-то здесь? — Да, милая моя Мария! И, еще не видя тебя, я чувствую, это ты, моя верная, милая половинка, во всем моя женушка! — Он крепко обнял ее, гладил ее плечи, руки, нежные щеки. Она закрыла ему рот поцелуями, потом, не выпуская его из объятий, воскликнула: — Дети, зажгите же лампу, чтобы отец вас увидел! Девочки так и сделали, а когда стало светло, стали рядом с братишкой. К моменту разлуки одной дочке было два годика, другой же — три, и они еще смутно припоминали отца, а потому детская благонамеренность скоро помогла им узнать его. Обе смотрели на него доверчиво и с любопытством. Но мальчугану, Арнольду, в ту пору едва сравнялся год, и он не мог узнать отца, при том что мать много о нем рассказывала. Поэтому он оробел, потупился, но все же искоса нет-нет да и поглядывал на незнакомого мужчину, который подошел ближе, приподнял подбородок сперва ему, потом девочкам и снова и снова рассматривал всех троих, после чего заключил всех троих в объятия и расцеловал. — Милая моя, — прошептал он, опять обнимая жену, — каких замечательных, красивых детей ты мне вырастила! И как же я рад, что смогу отныне помогать тебе! — Они еще и послушные! — доверительно шепнула она ему на ухо; пока он любовался детишками, она при свете лампы разглядывала его: загорелый от тропического солнца, он казался почти таким же, как семь лет назад, и ничего чужестранного к нему не пристало. Работники, доставившие багаж, постучали в дверь: мол, дело сделано. Г-жа Заландер указала, куда поставить вещи; муж расплатился и отпустил обоих, а затем, обратившись мыслями в ином направлении, но в добром, чуть ли не самозабвенно-радостном настрое вскричал: — Ну-е, хозяюшка! Чем напоишь-накормишь мужа? Я голоден как волк, с утра толком ничегошеньки не ел! — Мы все нынче, правда в первый раз, ничегошеньки не ели! — отвечала жена с улыбкой, рассчитывая таким образом подсластить ему горечь. — Аккурат перед твоим приходом вконец прогорели, но будь уверен, долгов у нас всего-то — месячная плата за хлеб и молоко. Остановившимся взглядом Мартин Заландер смерил жену и детей, по очереди, молча, но вздыхая в душе: час от часу не легче! Потом воскликнул: — Ради Бога, Мария, отчего же ты написала, чтобы я более не присылал тебе денег, ты, мол, и так справишься? — Оттого что раньше в самом деле справлялась, — отвечала она, — и оттого что хотела, чтобы ты не растрачивал свои доходы и мог использовать их с большей пользою. — Теперь говорить об этом бессмысленно, надо поесть, в первую очередь тебе и детям! Дома, стало быть, ничего нет? — Ни крошки! — Тогда сей же час едем в город, в хороший трактир, закажем ужин. Ох, бедняжки вы мои! Живо одевайтесь! Курточки и шляпы у детей есть? Дети уже выбежали вон и скоро вернулись в воскресных нарядах, воротничках и шляпках. Мать тоже надела выходную шляпу, накинула шаль, натянула перчатки. — Вот видите, нынче все даже лучше, чем мы думали! — с радостным волнением сказала она детям, надеясь их расшевелить. Потом велела детям идти вперед и взяла мужа под руку. Он же, увидев в передней грязные приборы и бокалы, на секунду задержался и сказал: — Тут все ж таки ели-пили, иначе откуда эта посуда? — Да, ели-пили, но мы-то лишь смотрели! Идем, завтра я тебе расскажу, какая из меня хозяйка! Они вышли из дома; мать заперла дверь, и они проворно зашагали вниз по дороге, хотя вот только что с ног падали от усталости. Мария Заландер конечно же уверенно опиралась на локоть мужа, о печалях которого никак не подозревала. А он просто надеялся без помех посидеть где-нибудь со своим семейством; но, когда они проходили мимо большого, ярко освещенного сада, где играла музыка и было множество народу, детям захотелось утолить голод под звуки скрипок и флейт: они остановились, с вожделением глядя сквозь решетчатую ограду в сад, ведь там, за столиками, кстати говоря, повсюду виднелись трапезничающие посетители. — Они правы! — сказал отец. — Почему бы им не послушать сегодня застольную музыку? Постой с ними здесь минутку, я посмотрю, найдется ли укромный уголок, где нас не потревожат! Он зашел в дом и обнаружил в нижнем этаже зал с открытыми окнами, где сидело несколько человек; однако соседняя небольшая комната была совсем пуста, хотя и там стоял круглый накрытый стол. Он тотчас провел туда жену с детьми и усадил за стол, над которым висела газовая люстра. О, с каким же довольным видом дети сидели, положив ладони на скатерть и временами легонько барабаня пальцами по столешнице. Мартин Заландер пожал руку жене, которая сидела с ним рядом, а потом через стол каждому из детей. Он ничего при этом не говорил, был счастлив, забыв обо всем остальном. Подошел официант принять заказ. — Мария, выбери, будь добра, чего хочется тебе и что полезно детям! А я, с твоего позволения, внесу поправки, коли ты станешь скупиться! — сказал Заландер. — Горячего супа, наверно, не найдется? — спросила она у официанта. — Отчего же, в концертные вечера по желанию подается полный ужин; отвечал тот. — Вот это по нашей части, — заметил Заландер, можно не ломать себе голову, верно, Мария? — Совершенно с тобою согласна! — сказала она, радуясь, что избавлена от всего прочего. Официант быстро разложил салфетки и столовые приборы, остальные принадлежности из посеребренного нейзильбера уже сверкали на столе. Вскоре он подошел с супницей, из которой поднимался душистый пар. — Поставьте ее на стол, — сказал Заландер, — и не спешите нести прочие блюда, нам торопиться некуда! В накладе вы не останетесь. — Как прикажете! — Официант удалился, покамест оставив общество наедине с супом. Заметив, что супруга, уютно расположившаяся в кресле, как раз собралась подняться, чтобы наполнить тарелки, Заландер удержал ее и взялся сам разливать суп, благоухающий словно амброзия. А едва они вооружились ложками, оркестр в саду грянул что-то бравурное, так что средь этой бури фанфар и барабанов первую ложку дети поднесли ко рту со странно смешанным чувством жгучего голода и душевного восторга. Впрочем, первоначальный шум скоро сменился пианиссимо, и публика в саду безмолвно внимала; те, что в доме, продолжали орудовать ложками, снаружи кто-то шикнул, отчего г-жа Мария испугалась, дети засмеялись, а Мартин Заландер закрыл окно. — Ешьте, не обращайте на них внимания! — успокоил он. Так они и поступили, и немного погодя сытые дети угощались простеньким десертом. Каждый получил бокал вина, а мать выпила целых три, и мужу казалось теперь, будто он в раю, ведь со всех сторон ему навстречу сияли оживленные, слегка разрумянившиеся лица, которые как бы говорили, что есть счастье — этакая травка — непропадайка! Так или иначе, мысленно он сказал себе: правда то, что я вижу, а не то, что знаю! Дети совсем воспрянули духом; Арнольд тихонько подобрался поближе к отцу и вдруг сказал: — Отец, ты разве не помнишь, что сегодня я уже видел тебя, у источника, когда вайделиховские мальчишки насмехались, что у меня не мама, а матушка? В суматохе последующих событий Заландер совершенно забыл и тот инцидент, и лицо мальчугана, но сейчас взял это лицо в ладони и воскликнул: — А ведь верно, клянусь Богом! О чем я только думаю! Кабы я знал, что моя кровь находилась совсем рядом! Г-жа Мария удивленно подняла глаза. — Ты что же, был после полудня поблизости и к нам не пошел? — спросила она, чуть ли не с обидой. Теперь он осознал, что скверное его положение все-таки явь, однако взял себя в руки, ведь так надобно, нельзя же сообщить о новой беде здесь и сейчас. Он был из тех, кто предпочитает молчать о подобных вещах, словно виноват в них сам, а не чужая подлость. — Сказать по правде, я еще в два часа был наверху, на пути к вам! Но в Цайзиге встретил старого знакомца, Мёни Вигхарта, и он силком потащил меня к «Рыжему парню», там мы надумали забрать на вокзале мой багаж, чтобы покончить с этой проблемой; потом надо было уплатить пошлину на таможне, что изрядно затянулось, еще я попутно обменял английские деньги, которые имел при себе, нашлись и другие дела, словом, по обыкновению, время шло, и настал вечер. Но ты не сердись, так само собой получилось, так уж устроен ход вещей! Она давно удовлетворилась объяснениями и в душе была рада, что ход вещей распорядился таким образом и муж не увидел странную сцену с посетителями, а посторонние люди не стали нежеланными свидетелями их встречи. Лишь около одиннадцати они отправились в обратный путь, на Кройцхальде. Меж тем взошла луна, и они шли озаренные ее сиянием, дети шагали впереди и скоро запели песню, к удовольствию отца слаженно, выказывая хороший слух и звонко. Жена не отпускала локоть мужа, расспрашивала, рассказывала, говорила о пустяках и всем своим существом наслаждалась приятным поворотом судьбы. Но чем ближе они подходили к дому, тем тяжелее становилось на сердце у мужа, ведь близилась минута, когда ему придется вернуть жену с небес на землю. Нет, не сегодня, сказал он себе, пусть она нынешней ночью спит крепко, счастливо, беззаботно, она так давно это заслужила! Утро вечера мудренее! Вот и дом, безмолвный, облитый лунным светом; они отперли дверь, дети опять устремились вперед, зажгли свет, и комната разом ожила, чего давненько не случалось в такой час. Мать заметила на полу бумажку с радужной тарелочкой, незаметно подняла ее и отошла к шкафчику, будто по делу, а по правде, чтобы потихоньку спрятать. В счастии ей было приятно связать с милой вещицей и приключением маленькое суеверие, что и в будущем монетка, возможно, принесет удачу, пока находится при ней. — Ну-ка, дети, живо в постель! Завтра с утра пораньше вам надобно встать и сбегать за провизией, чтобы отцу и всем нам было чем позавтракать. Потом и мне надо будет кой — куда сходить. С этими словами она выпроводила возбужденных ребятишек в комнату, где они обычно все вместе ночевали. Отец пошел с ними — посмотреть, где они обитают, и хорошенько укрыть их одеялами. По виду не скажешь, что здесь живут люди, которым только что было нечего есть, все чисто и аккуратно, а уж в соседней комнате тем более, где жена еще несколько месяцев назад приготовила постель для него. — Если б ты нынче не приехал, — пошутила она, — то завтра я бы для начала продала за ненадобностью твою постель, понятно?! — Вполне! Могла бы и раньше это сделать, вместо того чтобы устраивать этакие фокусы да голодать. Кстати, я уже несколько раз хотел спросить, — продолжал он, указывая в открытое окно на освещенные луною окрестности, — куда подевались прекрасные деревья, которые росли вокруг дома. Владелец что же, вырубил их и продал, дуралей этакий? Это же был целый капитал для кофейни! — У него отняли землю, вернее, принудили отдать ее под строительство, когда несколько других землевладельцев добились прокладки ненужной улицы. Улица теперь есть, тенистая зелень начисто исчезла, земля превратилась в каменистый песчаный пустырь, а участки под строительство никто не покупает! И с тех пор как деревья вырубили, заработков у меня считай что не стало! — Вот уж подлинно мерзавцы, сами себе все портят. Что ж, пожалуй, пора и отдохнуть… Послушай, Мария! — Да, Мартин? — Спорим, одну вещь ты определенно забыла! — Какую же? — Мою старую разувайку для сапог! — Вот она! — Мария вытащила разувайку из — под изножия кровати.IV
После всей суеты и треволнений минувшего дня Заландера в конце концов сморил сон. Но едва забрезжил рассвет, его разбудила тяжкая забота, которая отнюдь не спала. Он посмотрел на жену: Мария спала в глубочайшей умиротворенности, каждая черта ее лица в своем покое и удовлетворении, словно герольд, возвещала, что душа ее под надежной защитой. И эту умиротворенность он неминуемо должен до основания разрушить одним-единственным словом. Новая беда, казалось ему, по-настоящему возникла именно сейчас, и он горько сожалел, что вчера сию же минуту не уехал снова или не отправился с дурною вестью прямо домой. Когда, ведомый добрым старым знакомцем, разыскал дом «Шаденмюллера Комп.», он заметил, что на этом доме впрямь красовался пронзенный копьями Арнольд фон Винкельрид,[4] на золотом фоне, а рядом надпись: «Позаботьтесь о жене моей и о детях». Дом принадлежал г-ну Луи Вольвенду, каковой и велел изобразить сей портрет, однако не заплатил, как выяснилось впоследствии. Заландер поблагодарил провожатого и попрощался с ним, так как предпочитал встретиться со своим старым и предположительно новым должником без свидетелей. Он поднялся по лестнице и уже на втором этаже вновь наткнулся на табличку «Шаденмюллер Комп.», причем на сей раз рядом виднелась карточка — «Луи Вольвенд». Он позвонил, послышалось шарканье плохоньких шлепанцев, а когда дверь отворилась, на пороге стоял потрепанный, инфантильный на вид молодой человек с кисточкой для клея в руке, который осведомился, к кому он. — Хозяин конторы здесь? — спросил Заландер. — Контора сейчас закрыта, господин Вольвенд, по-моему, здесь; как о вас доложить, коли он пожелает с вами говорить? — с подозрением спросил молодой человек. — Проводите меня прямо к нему, он меня знает! — сказал Заландер несколько резковато, повернул молодого человека за плечи и подтолкнул вперед. Тот провел его в пустую контору, попросил подождать, а сам вошел в кабинет г-на Вольвенда. Заландер тем временем огляделся вокруг и понял, чем тут занимаются: складывают копии небрежно автографированного циркуляра, суют в конверты и заклеивают гуммиарабиком. Через несколько минут молодой человек вернулся и пригласил его пройти в кабинет. Заландер дважды постучал, только после этого донеслось «войдите». Войдя, он увидел широкий письменный стол красного дерева, а за ним — человека в цветастом халате, тот сидел к нему спиною и, не поднимая головы, что-то усердно писал. — Господин Вольвенд? — сказал Заландер, чтобы привлечь внимание. — Через секунду я буду к вашим услугам, — отозвался тот, продолжая писать, но затем на миг поднял глаза и мгновенно вновь отвернулся, потом еще раз повернул голову, бросил на пришедшего колючий взгляд — так смотрят на смертельного врага, да и то лишь когда злятся. Однако ж он быстро овладел собой, встал и шагнул вперед, притворяясь, будто только сейчас начинает узнавать своего посетителя. — Я не ошибаюсь? Мартин Заландер? Мартину тоже пришлось немного присмотреться, чтобы узнать человека в халате, хотя облик его, кроме легкой потрепанности, остался почти без изменений, разве только на прежде гладком лице появились усы, которые чувствовали себя неуместными и воинственно щетинились волосками во все стороны. Но именно благодаря этому единственному штриху лицо неожиданно казалось до ужаса пустым, неприветливым и унылым — тому, для кого эти усы были внове. — Да, это я! — сказал Заландер. — Разрази меня гром, ну что ж, добро пожаловать! — Вольвенд протянул руку, испытующе поглядывая на нежелательного пришельца, скорее как критичный кредитор, а не как злостный должник. — Давненько мы не видались! И что за добрая звезда привела тебя ко мне? — Вот эта! — коротко произнес Заландер, оскорбленный этакой несуразной манерой, и подал Вольвенду извлеченный из бумажника чек. Вольвенд взял бумагу двумя пальцами, будто рака, вскинул брови, прочитал. — Ах, — сказал он, — Банк атлантического побережья в Рио. Действительно, мы поддерживаем с ними сношения. — Разве вы не получили уведомление? — Действительно, что-то такое я припоминаю, но не обратил внимания, о ком речь. К сожалению, по причине слишком быстрого взлета наши дела настолько расширились, что в данный момент я не располагаю полной картиной. Упомянутый банк имеет у нас значительные активы; впрочем, мы ведем контрольные счета, и надо бы справиться по книгам. Черт возьми! Сто шестьдесят тысяч франков! Большими делами ворочаешь, дружище! — Это примерно все, что я сколотил за семь лет. И я бы предпочел, чтобы ты справился по книгам прямо сейчас. Не могу, Мартин, голубчик! Ты ведь, наверно, знаешь, что мы ненароком попали в кризисную ситуацию, которая, надеюсь, вскоре разрешится. Кто это «мы»? — Ну, фирма и я, ее владелец! Раньше был еще компаньон, некто Шаденмюллер. Словом, книги лежат в канцелярии, и, как ты понимаешь, справиться по ним я сейчас не могу. — Тогда, по крайней мере, сделай на чеке надпись, что ты его признал! — Не стану я ничего писать, пока не сориентируюсь. Такое поведение несколько рассердило Заландера, как он ни старался держать себя в руках. — Уже второй раз ты поступаешь со мной таким манером, и, как видно, для тебя и теперь сущие пустяки, чего доброго, лишить меня всего! — бросил он, сурово глядя на Вольвенда. Тот, однако, и бровью не повел. — Попрошу без оскорблений! — возвысив голос, сказал он. — Я покамест не банкрот! И никогда им не был! Но в любом случае я нахожусь под защитой законов и права, и мой дом повсюду моя крепость! Заландер удивленно и словно в изнеможении упал в плюшевое кресло, затканное огромными, точно капустные кочаны, розами. А Вольвенд продолжал, уже спокойнее: — Дорогой мой старый друг! Последуй моему примеру, держи себя с достоинством! Смотри, в недобровольном моем безделье я не бездельничаю, не размышляю о неотвратимом; я обращаюсь к науке и искусству. Вот, занимаюсь геральдикой, в том числе крестьянскими домовыми знаками, ремесленной символикой и тому подобным. — Несколько затрепанных гербовников, какие на базарах и ярмарках в ходу у изготовителей печатей и граверов-ложечников, лежали на письменном столе, рядом коробка красок из тех, какими пользуются мальчишки, разукрашивая картинки, да несколько листов бумаги с совершенно по-детски скопированными гербами. Тут же валялись и рассыпанные рукописные страницы. — Здесь можно обнаружить давние нити политического и культурного развития и присоединить к ним новые, в смысле нового распределения народного почета… Не прислушиваясь к дальнейшим рассуждениям Вольвенда, Мартин Заландер совершенно машинально взял в руки засаленную книгу, открытую, но лежавшую посреди стола коммерсанта и мецената переплетом вверх. Это был допотопный роман про разбойников, с печатью публичной библиотеки, очевидно, его-то сей скверный лицедей и читал в своем недобровольном безделье. Заландер забрал свой бразильский чек из рук доброго друга, аккуратно спрятал и, оборвав поток красноречия, только спросил: — Ты женат, Луи Вольвенд? — Отчего ты спрашиваешь? Нет! — отвечал тот. — Я спросил по причине прекрасного винкельридовского изречения на стене твоего дома. Ты ведь, наверное, по обыкновению выступаешь защитником вдов и сирот или тех, кто мог бы стать таковыми? — Ты же знаешь, я всегда был привержен стремлению к совершенству и оттого полагаю похвальным украшать дома свободных граждан благородными изречениями исторического либо нравственного толка и тем самым поощрять означенные стремления. После этой вольвендовской сентенции Заландер прямо в комнате надел шляпу и, не говоря более ни слова, покинул дом. На улице он подозвал извозчика и велел отвезти себя в городскую нотариальную контору. Нотариус прочитал чек, который Заландер, сообщив обстоятельства дела, положил перед ним, поправил очки и сказал: — Вы сами и есть господин Мартин Заландер? Да? Плохо дело! Завтра будет официально объявлено об открытии конкурсного производства, сроки обычные, так что несколько времени у вас есть. Сам я нынче же наведаюсь к этому человеку и официально информирую его о вашем требовании. — Как мне кажется, — заметил Заландер, — прежде всего необходимо безотлагательно направить протест банку в Рио! Я готов оплатить стоимость каблограммы. — Увы, для вас это уже не первоочередная задача, господин Заландер! — отвечал нотариус с серьезным сочувствием. — Позавчера пришло надежное известие, что Банк атлантического побережья в Рио-де-Жанейро прекратил платежи, вчера дополнительно сообщили, что директора исчезли, а служащие разбежались. Здешние конторы еще две недели назад получили дурные сведения, а хуже всего, что лопнувший банк и все с ним связанное считают широкомасштабной грабительской аферой. Боюсь, много доверенных ему денег пропало, кануло в бездонную пучину. Заландер невольно схватился за конторку прилежного чиновника, но не сказал ни слова. Нотариус посмотрел на часы: — Я пойду с вами к председателю суда, покамест как раз еще не поздно, ведь на всякий случай вам надобно выхлопотать судебную конфискацию банковских активов, которые предположительно покроют ваш чек. — Внизу ждет извозчик, — сказал Заландер. Они поехали к судье и получили желаемое постановление, однако мало-мальски значительных сумм в банке не оказалось. Такое вот печальное известие ожидало пробуждения Марии Заландер; когда же алые краски разгорающегося утра на безоблачном небе словно безмятежная греза оживили ее спящее лицо, муж ее снова отложил суд над своим легкомыслием, в коем себя винил, до той поры, когда детей отослали за провизией, а затем и до после завтрака. Не хотелось ему, чтобы жена в первое утро воссоединения стояла у плиты в слезах.V
Дети ушли и пришли, жена готовила завтрак, и в кругу семьи это занятие доставляло ей искреннюю радость, а уж дети так веселились, что даже отца взбодрили и печаль его опять ненадолго задремала, хотя на всех колокольнях уже пробило семь. Тут Мартин вспомнил и о подарках, которые в щедром настроении купил в Англии. Он тотчас открыл чемоданы и принялся выкладывать кожаные футляры со стальными приборами, на редкость красивые иллюстрированные книжки, английский текст которых он немедля решил использовать для первоначального обучения через игру, тонкие шали и кружева для жены и девочек и целую кучу всевозможного печенья, которым были заполнены пустоты во всех сундуках и чемоданах. Все это стало превосходной забавой и подтверждением, что начинается золотой век, а одновременно подтолкнуло хозяйку дома к исполнению обязанностей, приличествующих этакому образу жизни. Она ушла одеваться для необходимого похода по магазинам, а добряк Мартин разом вспомнил о том, что его злополучные трансакции не иначе как уже известны всему городу; ведь не только друг Вигхарт вчера вечером прогулялся по кофейням, со всем сочувствием сообщая эту новость, но ввиду открытия конкурсного производства и у чиновников не было причин умалчивать о столь необычных прецедентах. Он никак не мог допустить, чтобы эти слухи настигли жену, как говорится, посреди улицы. Поспешно сунул детям одну из книжек и горсть английского печенья и предложил устроиться на воздухе под платаном, что сразу же пришлось им по душе. — Знаешь, Нетти! Мне наш отец нравится, а тебе? — сказала, выходя из комнаты, не по годам умная Зетти сестре, которая, подражая ей, отвечала с еще большей солидностью: — О, вполне! И я нахожу, он хорошо подходит для нашей матушки! Верно? Арнольд, молча шагавший следом, слышал эти мудрые суждения и понимал все куда лучше, чем думали умницы-сестры; ведь то, что родители хорошо подходят друг другу, он воспринимал как таинственную удачу и охотно поверил девочкам, хоть и не сказал ни слова. Отец между тем уже вошел в спальню, где г-жа Мария успела надеть верхнее платье и начала застегивать пуговицы на груди. — Мария, — сказал он, — ты никогда не писала мне, что Луи Вольвенд сызнова занялся коммерцией, даже своего рода банковским делом? Жена замерла, с удивлением глядя на него: — Я ничего об этом не знала и не знаю! Откуда мне знать, коли живу я в уединении и среди людей не бываю? — И о фирме «Шаденмюллер и компания» ты тоже не слыхала? — спросил он, все еще медля. — Да нет же! А кто это? — Это фирма, на которую переведены все мои, сиречь все наши сбережения, которые в Рио я наличными поместил в банк. Погоди! Он шагнул к одному из открытых кофров и достал заключенную в Бразилии главную книгу, уступая безотчетной догадке, что большая наглядность, возможно, облегчит разговор. На последней заполненной странице красивыми цифрами было проставлено сальдо его состояния, над безупречно ровной чертой, с удовольствием проведенной по линейке, а ниже написано: из вышеозначенного сальдо должно вычесть сумму в 25000 швейцарских франков как активы моей супруги Марии N. N. из полученного мной за нею состояния. Открытую книгу он положил на маленький столик и указал пальцем на заключение счетов. — Видишь, это тридцать шесть миллионов рейсов, чуть больше двухсот тысяч франков на наши деньги! Что бы там ни было, я, как ты можешь прочитать, записал здесь полученный за тобою капитал! Три четверти обшей суммы я передал солидному банку в Рио и получил взамен чек на здешний банк «Шаденмюллер и компания», каковой должен был выплатить мне наличные деньги. Но из кого состоит эта «Компания Шаденмюллер»? Из одного — единственного человека, а зовут его Луи Вольвенд, и он неплатежеспособен, так как снова обанкротился, нынче об этом сообщат в официальном бюллетене. Вдобавок тем временем сюда уже пришла весть, что и банк в Рио-де — Жанейро исчез! Покамест никто знать не знает, куда девались деньги — то ли их выкрали еще в Рио, то ли Вольвенд прикарманил. Все это он поведал сухим, порой прерывающимся голосом. Г-жа Мария, поначалу слушавшая вполуха, смотрела то на книгу, то на его лицо, самое для нее важное и более всего привлекавшее ее внимание, но под конец побледнела как смерть; ни слова не говоря, она дрожащей рукой застегнула последние пуговицы и только затем начала бессвязно лепетать вопросы, мало-помалу примиряясь со злым роком. Терпеливо и чуть ли не покорно Мартин приноровился к ее беспорядочной речи и повторял одни и те же выводы и подтверждения, пока она не уразумела все целиком и полностью. Вот тогда-то она, ломая руки, залилась горючими слезами и вскричала: — Ах, бедный ты, бедный! Где теперь наши семь лет разлуки и печали? Судорожные рыдания внезапно сменились страстным взрывом гнева: — Он загубил нашу уходящую молодость, пес окаянный! Куда он скрылся, этот кровосос, эта пиявка? Соли бы ему на хвост насыпать! Придавить как следует да выжать эту губку, которая все засасывает! Ирод проклятый! Погоди, Мартин! Коли ты не можешь найти на него управу, я воспитаю сына, чтобы он с ним расквитался! Теперь мне понятно, отчего при виде этого пронырливого хорька меня всякий раз охватывало дурное предчувствие! Возможно ли, что вот только что я была счастлива и бодра, как пташка, а теперь так несчастна, так больна! В отчаянии она металась по комнате, отворила окно, выглянула наружу. — Какой чудесный день! Какой дивный летний воздух — и отравлен! Значит, вот так обстоит, вот так, вот так! Вот так! — добавила она чуть ли не нараспев, от лютой боли, закрыла окно, опустилась в углу на пол и уткнулась головой в сложенные руки. При всем отчаянии Мартин Заландер изумился неистово-страстной вспышке жены, он даже не предполагал, что она способна на такое; но мягкое сострадание помогло ему подняться над эмоциями супруги и над собственным чувством вины. Он подошел к ней. — Мария, милая! — сказал он с ласковой серьезностью. — Не убивайся так! Это же всего — навсего деньги! Разве они единственное и лучшее, что мы имеем и можем потерять? Ведь у нас есть мы и наши дети, верно? И разве же это утешение вмиг становится пустым звуком, коль скоро речь идет о нас, а не о других? Ну, будет, будет, незачем сидеть на полу, как ребенок, все деньги вкупе с Вольвендом не стоят этакой глубокой печали! По страстному твоему порыву я вижу, что, вопреки сетованиям на потерянные годы, ты еще молода, и, на мой взгляд, это прекрасно, как дивный летний ветерок за окном; ну, вставай же, утри слезы и постарайся ничего не показывать детям, тогда сразу возьмешь себя в руки! Ты, наверно, не услышала, я спас часть состояния, она со мною, в надежных бумагах, к каковым Вольвенд касательства не имеет, а стало быть, положение мое несравненно лучше, нежели семь лет назад, вдобавок полезного опыта и знаний у меня тоже прибавилось. Ну полно же, наведи-ка красоту, пора отправляться по делам — мне по канцеляриям, тебе за покупками, а после обеда совершим вместе с детьми хорошую прогулку. Коли мы оба будем держаться спокойно, выход найдется, вот увидишь! Он протянул жене руку, и она встала. В самом деле, она взглянула на него чуть ли не с видом пристыженного ребенка, но так продолжалось всего лишь секунду, потому что по лицу ее скользнул луч надежды и доверия. Ведь она увидела, что муж не пал духом и способен ободрить ее, жену, придать сил; да и уныние его, которое особенно ее напугало, благоприлично, без шума отступило на задний план. Через полчаса они были готовы вместе отправиться в город. Зетти составит компанию матери, остальным детям велели сидеть дома, с учебниками. Когда Заландер обвел взглядом голый, посыпанный гравием двор и с досадою отметил, что вдобавок исчезло и множество плодовых деревьев, некогда затенявших дорожки, внимание его привлекла дощатая вывеска над входной дверью, с надписью: «Пансион и садовый буфет на Кройцхальде». — Погодите, — сказал он, — вывеску надо убрать, прямо сейчас. Взявши стул, он снял доску с крючьев и поставил за дверь. — Отныне ты избавлена от этой унылой харчевни! — сказал он. — И мы немедля дадим объявление, что она закрыта! Избавленная от странной необходимости ждать посетителей, которые не приходили и которым было нечего подать, когда они появлялись, Мария Заландер воспрянула духом, а деньги на покупки, которых в кошельке наконец-то опять было в достатке, придали ее шагам былую уверенность; только лицо при всем спокойствии оставалось серьезным, поскольку происшедшие за последние без малого двадцать четыре часа перемены только теперь привели ее натуру в неустойчивое состояние, ведь конца-то не предвиделось. Но эта безмолвная неуверенность лишь укрепила ее волю не склонять голову и быть опоройсемье. Вскоре муж и жена разошлись по своим делам, уговорившись в обеденное время встретиться вновь. Мартин Заландер направился в нотариальную контору. Газеты только что опубликовали судебное объявление. Вольвенд категорически отказал нотариусу поставить на чеке Заландера какую-либо надпись и при рассылке ничего не говорящего циркуляра своим «клиентам» тоже обошел ограбленного друга. По совету нотариуса, Мартин еще в первой половине дня посетил почтенного стряпчего и поручил ему свое дело, снабдив надлежащей доверенностью, в свою очередь тот попросил его представить заверенные выписки из книг и корреспонденции касательно связей с банком в Рио-де-Жанейро. Так или иначе, тяжба предстояла долгая. Обстоятельства таковы, сказал стряпчий, что было бы лучше, если бы дело свелось к настоящему обману, когда можно применить арест и уголовное расследование и обнаружить украденное, тогда как при обычном банкротстве доверенные ценности в любом случае пропадут. Пришлось Мартину Заландеру покуда утешаться этим, обдумывая на досуге, что покамест можно предпринять. Поэтому к обеду он появился спокойным и даже вполне удовлетворенным, а обед жена приготовила хоть и без больших затрат, но вкусный и сытный. Вина в доме не осталось, сказала она, пусть Мартин сам решает, что надобно закупить; нынче же все обойдутся свежей водою; ведь коли затем они предпримут прогулку, то Мартин все равно завернет с ними туда, где можно выпить вина, пусть хотя бы и к «Рыжему парню». Этот намек она обронила с легкой улыбкой и совершенно беззлобно, однако, не случись сегодняшней исповеди, вообще бы промолчала. Муж вполне ее понял и тотчас ответил, что она совершенно права, напомнив ему об этом; он непременно прикупит бочонок того вина, которое ей конечно же понравится. В свою очередь жена была довольна, что он не стал вдаваться в объяснения, так как усмотрела в этом признание оплошности, которую он совершил, когда почти от порога родного дома отправился с посторонними в трактир. Для примирения она, кстати, сказала, что просто мечтает побродить часок-другой на природе; она никогда не поднималась в лес, даже в то, время, когда еще держала прислугу. Словом, все вместе они зашагали вверх по склону, в лес, встретивший их прозрачной тенью. Глава семейства, который давненько не дышал воздухом такого цивилизованного леса, повеселел и оживился; давний учительский дух проснулся в нем, и он принялся рассказывать жене и детям о различии меж девственными лесами западного континента, где властвуют борьба и истребление, и пронизанными животворным ветром лесными угодьями Старого Света, где лес сажают и берегут, почти как сад возле дома. Однако и тут, как он показал, встречаются контрасты: мол, по чистоте почвы и прореженности стволов узнаёшь государственные или кооперативные участки, а по чащобе, бурелому и захиревшим деревьям — владения нерадивых крестьян. Он проэкзаменовал детей, умеют ли они назвать то или иное цветущее растение и знают ли птицу, которая вот только что подала голос. Они ничегошеньки не знали, и он сказал жене: — Вот то-то и оно; дети слишком одиноки! — Но, дорогой мой, — возразила она, — дети же весь год находятся среди сотни других, а стены в их классных комнатах сплошь увешаны картинками, в том числе множеством изображений птиц, и они знают их названия! Что же до живых птиц, то я девочкой как раз в силу незнания пережила кое-что запавшее в душу. Однажды воскресным вечером, после урока пения, я совершенно одна шла по холму домой и на вершине присела отдохнуть. Напротив лежал еще один лесистый холм, а среди его деревьев, распевая, пряталась неведомая мне птица, пела она так прекрасно, так чудесно, в особенности благодаря покою и уединенности, что меня вправду взяло за сердце, даже слезы набежали. Я рассказала об этом дома, очень мне хотелось узнать, что же это была за птица. Все терялись в догадках, один мальчик, который умел подражать птичьим голосам, свистел так и этак, каждый раз называя соответствующую певчую птицу; однако ж ни одна песня не походила на ту, что я слышала. Теперь, спустя столько лет, в свободные минуты я по-прежнему слышу незримую певунью и радуюсь, что так и не узнала, кто она, а потому навек сохранила в памяти торжественность тех вечерних минут. — Ты уже рассказывала мне об этом, — засмеялся Заландер, — история весьма симпатичная, не спорю! Но коли это аргумент против изучения подобных вещей, то я должен призвать тебя к порядку, госпожа иезуитка! Возвестница таинственного и неведомого! — Будет тебе, ты прекрасно понимаешь, я имела в виду совсем другое, педант несчастный! Шуточная перепалка обернулась серьезной беседой о целях и пределах воспитательного общения с детьми, но храбрая женщина, выказывая внимательное участие, с честью выдержала сей экзамен. Глядя на бегущих впереди детей, супруги забыли о настоящем и, окрыленные надеждами, устремили взоры в грядущее, которое мнилось им чуть ли не столь же прелестным, как неведомая певунья г-жи Марии. Так они прошли изрядное расстояние и спустились в лесную долинку, где протекал красивый прозрачный ручей, мчавший свои щедрые воды по пестрым камням наносов и осыпей. В овальной заводи с замшелых глыб низвергался небольшой водопад, выныривая прямо из молодой буковой поросли, и Мартин Заландер тотчас узнал уютный уголок. — Давайте-ка присядем вон там, отдохнем, — сказал он и окликнул детей, указывая им дорогу. Г-жа Мария тоже пришла в восторг от долинки и бодро поспешила вниз по крутой, кое-где засыпанной камнями тропе. Давным — давно ей не случалось бывать на природе, просто так, без всякой иной цели, кроме самой прогулки. На берегу ручья им оставалось только обогнуть довольно крупный выступающий обломок скалы, за которым и пряталось превосходное тенистое местечко. Бежавшие впереди дети вдруг замерли, а отец с матерью, подойдя к ним, увидели мужчину, который босиком, в подвернутых брюках, без сюртука стоял в воде и шарил под камнями, разыскивая раков. На берегу, на сухом плоском камне, лежали несколько маленьких снулых форелей возле посудины из тех, какие носят с собой рыболовы, и открытой ботанизирки, в которой виднелись завернутые в бумагу съестные припасы. В защищенном месте охлаждалась в ручье бутылка вина. — Место уже занято, — негромко сказал Заландер, — идемте дальше! — Он зашагал по узкой тропинке между раколовом и его снаряжением, семья следовала по пятам, первой шла жена. Тут человек в ручье выпрямился, глянул по сторонам. И был это г-н Луи Вольвенд, видимо, он тихонько здесь развлекался. От неожиданности оба остолбенели, так что волны ручья слегка вспенились вокруг Вольвендовых ног, а за спиною Заландера тесной кучкой сбилось его семейство. Как зачастую бывает, пострадавший от несправедливости снова смутился больше другого, а Вольвенд, с изумлением узрев перед собою заландеровское семейство, выпрямился во весь рост, поднес руку к шляпе и воскликнул: — Ах! Приветствую! — Ты даешь здесь аудиенции? — наконец сказал Заландер, не двигаясь с места. — Как тебе угодно! — отвечал Вольвенд. — Куда же мне нынче податься, как не на лоно матушки-природы? Некоторым образом нынче у меня торжественный день, я вступаю на путь мученичества нашего столетия как жертва взаимосвязей, жертва борьбы за существование! Нынче обо мне напечатано в официальном бюллетене, и вот первый результат: я поневоле лишился своего скромного местечка в кофейне и безобидной карточной партийки за кофе; так требует этикет, покамест не схлынет потоп досужих сплетен! Ты ведь знаешь, друг Мартин, я с незапамятных времен служу благородному идеализму, и теперь он мне весьма пригодился, позволяет искать утешения в столь идиллических предметах, что явлены здесь!.. Ах, любезная сударыня! Прекрасная дама, со всем почтением приветствую вас спустя столь долгое время… — Вольвенд, вы не можете говорить здесь с нами о ваших делах; при наших детях подобные разговоры не к месту! Им это слушать незачем! Прошу тебя, дорогой Мартин, идем отсюда! С этими словами г-жа Заландер взяла мужа за плечо. Мартин покорно отвернулся и молча продолжил путь; Мария немного посторонилась, пропуская детей вперед, а затем, уже не оглядываясь, последовала за ними. Ей пришлось подобрать юбки, чтобы пройти меж разложенных на берегу вещей Вольвенда, в том числе чулок и сапог, и не задеть их. Тот стоял в ручье, словно окаменев. В лице и голосе женщины, несмотря на ужасную недвижность, сквозила такая пронизанная презрением суровость, что его едва не захлестнул страх, уж не существуют ли помимо конкурсных судей и собраний кредиторов и силы куда более высокие. В воде ему сделалось неуютно, он выбрался на берег и поспешно обулся, чтобы, по крайней мере, тверже стоять на ногах. Потом подобрал трех-четырех пойманных раков, которые успели сбежать из ведерка и устремились к воде. А в конце концов, дабы оправиться от смехотворного бабьего выпада, вытащил из воды бутылку и с нею и ботанизиркою устроился на плоском камне. Однако он снова прервал свой полдник. Как эта женщина посмела назвать его не господином Вольвендом, а просто Вольвендом, будто он слуга или тряпичник какой! Более же всего его занимало упоминание о детях. Разве он сказал что-нибудь непристойное, чего им слышать нельзя? Вовсе нет! Он произнес скорее прекрасные, возвышенные слова, хоть и не вполне искренние. Лучше бы Заландер бранился, тогда бы он разъяснил ему правовой параграф, так нет же, Заландер благоразумно молчал. Эта женщина решительно разрушила Вольвендову идиллию, и он собрался уходить, но выбрал другую дорогу, не ту, по какой ушли Заландеры. Семейство между тем снова поднималось вверх по склону и несколько минут не говорило ни слова, пока Мартин не рассмеялся, вспомнив короткую речь жены. — Круто ты с ним обошлась! — воскликнул он. — Как, черт возьми, тебе пришло на ум назвать его просто Вольвендом? — По-моему, так в тюрьмах говорят с арестантами, а он, на мой взгляд, ничуть не лучше! Ее сей инцидент словно бы тоже слегка развеселил, а Мартин снова посмеялся, подумав о том, с какою хитростью банкрот избегал кофеен, чтобы глубоко в лесу на него нашлась управа. После некоторого молчания, когда жена наконец могла идти с ним рядом, он заговорил снова: — Не знаю, я все же иной раз испытываю сомнения: может, он скорее глупец, нежели дурной человек, хотя глупец опасный! Г-жа Мария в ответ лишь тихонько вздохнула и тем самым пресекла дальнейшие рассуждения. Дети сновали в зарослях то справа, то слева от тропинки, но супруги уже довольно долго шли рядом молча. Мартин наконец углядел дорогу, ведущую прямо к вершине. — Вот здесь, если не ошибаюсь, мы выйдем на отличную смотровую площадку. Коли ты не против пройти еще немного, то можно отдохнуть там, наверху, под открытым небом, а не в той низине, где нам помешало это чудовище, и я, пользуясь случаем, полюбуюсь родными краями. — Конечно, я не против, ведь уже недалеко осталось, мы раньше бывали там раз-другой. Они поднялись на вершину, откуда действительно открывался на восток и на север земной простор, теряющийся в мареве дивных синих далей. Супруги сели на скамью под высокими елями и глазами тотчас принялись искать средь верениц отлогих возвышенностей и тулящихся меж ними полей родные места, словно бы различая на солнечном склоне то белую церковь, то школьное здание. Заландер подозвал детей, показал им панораму. — Я читал, что в последние годы в школах ввели что-то вроде краеведения, и как у вас с этим обстоит? Что там за края? Дети знать не знали, только старшая девочка назвала место их проживания, округ Мюнстербург, и знала, что всего таких округов двенадцать. — Отлично! Раньше их называли волостями, до того — фогтствами, а еще раньше — барониями и графствами. — Одно такое он обрисовал, проведя указательным пальцем вдоль значительной части горизонта. Проснувшиеся исторические воспоминания начали цепляться одно за другое, пока из них не возникло настоящее, и все это словно бы еще больше преображало в его глазах зримые окрестности. — Новый Свет по ту сторону океана, — сказал он жене, когда дети снова убежали в лес, — конечно, красив и занятен для пришельцев из стран, которые отжили свое и утратили надежду. Все опять начинается сначала, эти люди равнодушны, лишь авантюра становления держит их вместе; ведь у них нет ни общего прошлого, ни могил предков. Но пока я могу в целостности видеть развитие нашего народа на давней почве, где вот уж полторы тысячи лет звучит наша речь, я хочу быть здесь, коль скоро это возможно! Уезжать мне вовсе не хочется! — Боже милостивый, что ты говоришь? — испуганно воскликнула Мария Заландер. — Я так думаю, вот и всё! — отозвался он как можно спокойнее, желая утаить, что рискнул намекнуть на решение, которое зародилось у него уже сейчас, на второй день по возвращении домой. Шли недели, а процесс Вольвенда с места не двигался; он сумел так заговорить и запутать крупных и мелких кредиторов, что те никак не могли прийти к однозначным выводам, и, судя по всему, в этом году решения не предвидится. От всего этого Заландер со своим чеком был отстранен, ибо Вольвенд упорно сей чек не акцептовал. Впрочем, из его книг следовало, что он поддерживал контакт с Банком атлантического побережья и время от времени получал оттуда ценные отправления в векселях, которые якобы всегда индоссировал. При теперешнем положении вещей в Рио-де-Жанейро невозможно было получить оттуда разъяснения, и в Мюнстербурге не только Вольвенд, но и конкурсное управление отказывались признавать претензии Заландера. Его поверенный полагал, что наилучший для него выход — еще раз срочно отправиться в Бразилию и на месте лично предпринять все возможное, ведь расходы на поездку несравнимы с огромным убытком и при случае могут быть возмещены какою-нибудь удачной сделкой. Этих соображений было достаточно, чтобы укрепить уже зародившуюся мысль снова попытать счастья. Если выделить капитал жены из сохраненного остатка состояния и надежно его обеспечить, то с остальными деньгами и при нынешнем уровне торгового оборота, пожалуй, можно рискнуть на возобновление недавно прерванных связей. Он рассчитывал возместить ущерб в намного более короткий срок, а к тому же высылать семье регулярное содержание. Словом, Мартин исподволь готовился к отъезду, заодно сразу же получил от различных компаний выгодные предложения, нанял для жены и детей, а в общем-то и для себя скромную, но приличную квартиру и, наконец, решил посвятить добрую Марию в свои планы. Хотя на сей раз все обстояло гораздо лучше, чем при первой разлуке, она все же глубоко опечалилась. Они сидели друг против друга у окна спальни, из которого тем утром Мария в растерянности своей обратилась к прекрасному дню. — Когда я, — вполголоса сказала она немного погодя, — сидела на полу вон там, в углу, ты спросил меня, неужели деньги суть единственное и высочайшее, к чему стремится человек. Ты был настолько прав, Мартин, что теперь мне хочется повторить тебе те же слова! — Но ведь случай-то совсем другой! — возразил муж. — Отчаиваться из-за потерянного достояния и отказываться с новыми силами восстановить утраченное — вещи разные! Дорогу я знаю, так что же, умышленно ее избегать? Подумай о наших детях, Мария! — Как раз о детях я и думаю! Разве им непременно надобно разбогатеть, чтобы жить? — Мария! Ты же узнала, каково бывает, когда не имеешь ничего! Оставив эти слова без ответа, она продолжала: — Видишь ли, когда мы сидели в лесу на лавочке и смотрели вниз на родимый край, мне подумалось, что для нас и для детей, наверно, было бы лучше, если б ты снова стал руководить какой-нибудь здешней школой и отошел от злокозненного мира! С теми деньгами, какие ты спас, мы бы вполне обошлись, да еще и откладывали бы… Слова жены, хоть она и не заметила, больно ранили давнюю учительскую совесть Заландера — что правда, то правда, он дезертир. Но, не давая ей договорить, он несколько судорожно схватил ее за руку: — После смелых операций, уже проделанных мною с нашим достоянием, я очень хорошо понимаю твою мысль, она справедлива и разумна! Но я не могу! Во-первых, не обладаю необходимым опытом и сохраненными да приумноженными знаниями, чтобы вот так просто заняться учительством, а для повторительного курса уже староват! Зато я чувствую себя еще достаточно молодым, чтобы заниматься свободным предпринимательством, к чему меня как раз и подвигла моя натура. Для этого мне нужна независимость, каковую обеспечивает умеренный капитал, ибо слишком большой капитал, разумеется, тоже лишает человека свободы. Поверь, мне все удастся! И отсутствие мое продлится не так долго, отчасти сделки даже будут осуществляться здесь, да и непредвиденный промежуточный визит с радостным свиданием отнюдь не исключен! — Так возьми нас с собой! — сказала Мария срывающимся голосом. — Чтобы подвергнуть вас опасности болезни и смерти? Вдобавок это невозможно, потому что дети должны учиться в родной стране. — С этими словами он нежно обнял жену и не отпускал до тех пор, пока она не уступила его решению. Прежде всего он перевез их в новую квартиру, расположенную так, чтобы г-жа Заландер могла возглавить небольшую торговлю товарами, которыми он рассчитывал особо обеспечивать ее из Бразилии. С этой целью в первом этаже были предусмотрены склад и маленькая контора для доверенного лица, сиречь для нее. Муж хотел сразу же нанять и служанку, с условием при необходимости нанять еще и помощника на склад. Однако жена покуда воспротивилась найму какой-либо прислуги. Когда было улажено и все прочее, маленькое семейство в добрый час проводило Мартина Заландера на вокзал. Г-н Мёни Вигхарт тоже пунктуально явился туда, поскольку имел привычку откушать в тамошней ресторации чашку крепкого мясного бульона, наблюдая за веселой суетою ранней осени. Он обещал отъезжающему втайне следить за конкурсным производством по делу Вольвенда и в точности сообщать, как люди реагируют и что говорят. Засим Мартин вновь отправился к берегам Атлантики.VI
Время спокойно текло по-над судьбами или, вернее, незаметно несло их, и вот спустя три года г-жа Мария Заландер впрямь сидела в своей конторке, записывая в книгу количество мешков с кофе, которые возчик сгрузил, а здоровяк-работник занес на склад, после чего снова занялся расфасовкой сигар; этот популярный новый сорт Мартин Заландер присылал из колоний, частью с собственных плантаций, так как специально для этой цели купил землю. Появилась и служанка, пришла спросить хозяйку насчет ужина; она получила указание приготовить на пробу парагвайский чай, который опять же на пробу прислал г-н Заландер — может, найдутся покупатели. Затем мелочной торговец принес деньги за мешок кофе и заказал еще один, а какой-то господин спросил на пробу ящичек сигар, о которых был наслышан. Зашел почтовый агент выплатить деньги по доверенности, затем наконец девочки вернулись из повышенной народной школы, где обе теперь учились, и старшую, Зетти, немедля отрядили с полученными деньгами в банк, где маленький торговый дом имел текущий счет. Эта девочка, которой шел шестнадцатый год, изъявила желание на следующую Пасху заделаться при матери «бухгалтершей». Учитель арифметики сказал, что она-де весьма ловко складывает цифры. Стояла осень, и вечерело рано; г-жа Заландер выплатила работнику дневное жалованье и отпустила его до завтра. Последним воротился с гимнастической площадки Арнольд, хорошенько размявшийся, и скоро при свете старой лампы все дети собрались вокруг матери. Они незатейливо поужинали, прислуга разделила с ними трапезу, и все было тихо-спокойно, пока Зетти, будущая бухгалтерша, не подняла спорный вопрос, высказав предположение, что в конторе ей придется носить очки. — Этого еще недоставало! — вознегодовала прислуга. — Личика твоего жалко, ты же с виду будешь точь-в-точь как старый общинный писарь из нашей деревни! — Многие дамы, причем из лучших, занимающие ответственные посты, носят очки! — возразила девушка со спокойным превосходством, а Нетти поддакнула, добавив, что очки надобно взять синие, они красивее. — Лучше красные, тогда увидишь пожар в Эльзасе![5] — вдруг сказал тихоня Арнольд. Мать удивленно, чуть ли не с испугом воззрилась на него: — С каких это пор ты отпускаешь шутки, Арнольд? Он недоуменно посмотрел на мать, потому что не понял, что она имеет в виду и что дурного он сделал. Служанка засмеялась. И сказала, что Арнольд прав. А г-жа Мария поспешила справиться с легким замешательством, которое охватило ее, когда она обнаружила, что мальчик вмешался в разговор. Родительский ум уже удивляется, когда дети впервые прибегают к поговоркам. Кто-то позвонил в дверь, одна из дочек выбежала в переднюю и вернулась с телеграммой из Базеля, которая была отправлена Мартином Заландером: «Я на родине. Приеду в Мюнстербург последним поездом. Встречать не надо, у меня багаж, и я возьму извозчика». После столь же радостного, сколь и серьезного сюрприза, каковым явилась телеграмма, стали обсуждать, подчиниться ли отцовскому приказу или все-таки отправиться на вокзал; мать решила ждать дома, ведь процедуры с багажом могут затянуться до одиннадцати, а отец быстрее покончит с делами, если ему не придется в толчее здороваться со всем семейством. Таким образом она выиграла время, чтобы самой как следует разобраться с нежданной вестью. Всего три недели назад она получила последнее Мартиново письмо, где он удовлетворенно высказался о своем финансовом положении и сообщил, что уже подумывает о возвращении домой, может быть навсегда, может быть на время, для улаживания кой-каких дел, он ведь говорил, что, наверно, проделает эту дорогу еще не раз, однако ж ему кажется, нужды в этом не будет. Далее следовал заключительный пассаж о нынешней политической ситуации и будущем родной страны, который Мария Заландер просмотрела вскользь, отложив внимательное прочтение на спокойный часок. Она уважала и даже любила гражданский либерализм мужа и его склонность жить ради общего дела и грядущего, в чем ему уже десятый год странным образом препятствовал Луи Вольвенд. Но сама она не притязала на дальновидность касательно сути обстоятельств и грядущего, довольствовалась готовностью к нынешнему дню, к нынешней минуте. Теперь Мария достала это письмо, дабы посмотреть, не пропустила ли какое-нибудь место, сулившее близкий приезд, и получше вникнуть в его слова, на случай, если он к ним вернется. Коли тебя, писал Мартин, радует, что мы более-менее быстро вновь выправили свое положение, то не стоит приписывать это моей особенной ловкости и энергии, скорее уж благосклонному счастью, каковое мне сопутствовало. Впрочем, я тоже приложил известные старания, как всякий человек, который видит перед собою зримую цель. События, происшедшие у вас дома, новая Конституция,[6] установленная нашими республиками, безусловные права, спокойно, без всяких помех принятые нашим народом, — все это я хотел бы увидеть еще в славных начатках и с удовольствием применить, все это зовет меня: приезжай! где ты? И теперь я могу приехать как независимый человек, твердо стоящий на ногах и ищущий лишь возможности помочь и принести пользу! И в какую великую минуту давняя наша свобода делает огромный шаг вперед! Большими едиными нациями мир сомкнулся вокруг нас словно четыре железные стены, но, сделав сей этический шаг, мы одновременно открыли глубочайший источник новой свободной дерзости и жизненной решимости, который позволяет выдержать самое худшее и самое тяжкое, а в итоге побеждает весь мир, пусть даже и в гибели! Такое чувство независимости, бесстрашия и любви к долгу защищает лучше, чем самозарядные винтовки и скальные обрывы и т. д. Ни единого слова о предстоящей поездке в письме действительно не было. Не иначе как необходимость оной с тех пор вдруг до того возросла, возможно ввиду новых заманчивых известий или ширящихся слухов, что Мартин не устоял. Он и появился у своих еще до одиннадцати, свежий, веселый, чуть ли не неистовоэнергичный, словно помолодел на семь лет, а не постарел на три года, и принес с собой могучий шквал новой жизни. Обняв его, г-жа Мария ощутила что-то вроде благоговейной робости перед мощью идей, заложенных в слова письма и теперь примчавших мужа через океан в ее объятия. — Ну и ну! Какие прелестные бакфиши, прямо дотронуться страшно! — воскликнул он, заметив двух девочек и тем не менее сердечно обеих расцеловав. — Их еще рыбешками называют! — крикнул Арнольд, которому тоже хотелось привлечь к себе внимание. — Арнольди, негодник, что ты говоришь? — Ты как раз вовремя, дорогой! — воскликнула жена, громко смеясь и удовлетворенно усаживаясь. — Твой сынишка нынче уже второй раз изволит шутить! Мне кажется, он все никчемные слова собирает! — Пусть собирает, лишь бы употреблял к месту! Иди сюда, Арнольд, давай поздороваемся как настоящие патриоты, пожмем друг другу руки! Ну-ка, поглядим, как ты вырос! Не слишком, но для твоих одиннадцати лет более — менее неплохо! Как дела в школе? Он принялся поочередно расспрашивать то мальчика, то девочек, попутно уплетая приготовленный для него ужин, хоть и с множеством перерывов, но в конце концов заметил, что касательно метод и предметов изрядно поотстал и потому не мог задать детям вполне правильные вопросы. Это не укрылось от г-жи Заландер, и она не замедлила предложить мужу загодя приготовленный привет родного края, сиречь первый кувшинчик молодого вина, купленного в трактире по соседству. Она знала, как он любит этот напиток, которого не видел вот уже десять лет. Прислуга сию же минуту подала на стол мисочку жареных каштанов — дети вправе полакомиться, в память об этом счастливом вечере. В час ночи г-жа Мария подняла всех из-за стола и, наверное, сделала бы это еще раньше, если б не наступило воскресенье. И наутро выдался поистине дивный осенний день, ранние часы которого Заландер провел в уютном кругу семьи. Лишь один раз он хотел было спросить жену о Вольвенде, но осекся и сказал: — Нет, нынче я об этом говорить не стану. Отобедал он тоже дома, а потом неожиданно объявил, что намерен хорошенько прогуляться, побыть среди народа, на воздухе, посмотреть, как тут дышится. И прогуляться он решил один, в обществе своих мыслей. Однако в последнюю минуту передумал и решил взять с собою мальчугана. Арнольда не пришлось приглашать дважды, он живо собрался и с важным видом вышел вместе с отцом из дома. Начался сезон молодого вина, и на улицах царило оживление. Заландер с мальчуганом сделали большой круг по городу, всюду слышалась танцевальная музыка, манившая к себе молодежь обоего пола. Встретились им, к примеру, и отряд стрелков, которые с ружьями на плече шагали на последние воскресные стрельбы, и группа гимнастов с шестами на плечах, во главе с барабанщиком. И пестрые толпы всякого народа, веселого и безразличного, кое-кто хмурый, на что-то ворчащий, однако настроя и блеска нового времени, духовного порыва, слегка торжественной серьезности, которую искал, Мартин обнаружить не смог. Из переулков и кабаков долетало пение, песни были старинные, и люди, как водится, знали только первый куплет и, скажем, последний; если кто-нибудь умудрялся вспомнить средний, то остальные подпевали без слов. На одной из пыльных улиц кучка подвыпивших юнцов учинила драку, словно у молодых граждан, привыкших размышлять над законами, за которые им должно голосовать, нет более благородных способов договориться. Через каждые сто шагов попадались попрошайки — с гармошкой или с пустым рукавом, тогда как рука была спрятана за спиной. Словом, все было точь-в-точь как издавна повелось в осеннее воскресенье, и надо полагать, к концу дня иные из самых безответственных мужчин потеряют способность стоять на ногах. Заландер легонько тряхнул головой, внимательно оглядываясь по сторонам. Что ж, сказал он себе, все великие перемены сопряжены с переходным периодом, к ним надобно привыкнуть! Но я-то думал, уже сам факт такого события придаст земле и небу иной облик! А в конечном счете именно прирожденная скромность, безобидная привычка не позволяет народу, да, наверное, не позволит и впредь с легкостью рядиться в более изысканную тогу! Они вышли к довольно большому ресторану, заполненному как будто бы простой публикой; изнутри доносился ровный рокочущий гул, верный признак того, что лев Народ спокоен и доволен. Поскольку же на вопрос, не хочет ли он пить, Заландеров мальчуган без промедления ответил «да», отец провел его внутрь, в большой зал, полный мужчин, молодых и постарше, среди которых лишь кое-где сидели женщины. С некоторым трудом отец и сын все же отыскали пока не занятый столик. Но едва успели сесть и отведать немного пива, как подошли еще двое, бесцеремонно заняли свободные места и тоже заказали пиво. Один явно из южных немцев, второй — швейцарец, причем из окрестностей Мюнстербурга. Усы и бородка подстрижены на французский манер, шляпа сдвинута на затылок, для вящего удальства. Не обращая внимания на окружающих, оба сей же час продолжили громкий разговор. — Я уже говорил, — грубоватым тоном сказал швейцарец, — ты меня знаешь! Я себя одурачить не дам! — Да кто тебя дурачит? Уж точно не я! — бесхитростно вставил второй. — Я говорю не о ком-то определенном, а вообще! Вот гляди, письмо от моего бывшего мастера из Санкт-Галлена! Коли захочу, в любую минуту могу туда вернуться! Он извлек из кармана письмо, подал приятелю, тот прочел и сказал, что письмо хоть куда, не каждый может предъявить этакие рекомендации, лестное письмо, черт побери, да — да, лестное! — Мне лесть без надобности! Я обойдусь без лизоблюдов, я свободный человек, независимый, гордый, если хочешь, а лесть я презираю! — Так ведь я и не льщу, даже и не думал. Это чистая правда! — Вот то-то же! Но я туда не вернусь, незачем покамест себя связывать, я ведь знаю, он просто хочет спихнуть мне свою дочку. Вообще-то мне стоит только руку протянуть, дочка здешней моей квартирной хозяйки так и норовит попадаться у меня на дороге! Но я себя связывать не хочу. Неохота мне покамест мастером становиться, хоть за плечами уже целых двадцать восемь лет! Дурак буду, коли этакую обузу на шею повешу! Лучше сам помучаю мастеров! — Да, лихой ты парень! — Пожалуй! Не сомневайся! — Я-то сам, увы, обзавелся женой и детьми, да и мастером, увы, стал, в общем, связан по рукам и ногам, горемыка! — Почему ты так рано женился? — Домой не хотел возвращаться, вот и подумал: женись тут при первой возможности, тогда сразу и закрепишься! — Ха, я, конечно, понимаю, в Швейцарии тебе больше нравится! Но нельзя же вам всем тут торчать, хоть у нас и хорошо! — Да уж, вы молодцы, ничего не скажешь! Шустрые ребята, разрази меня гром. А тебе вообще никто в подметки не годится! — Ну, вот этого не надо, я лести не люблю! Однако ж спуску никому не дам! — Польщенный швейцарец свирепо пригладил усы и чокнулся с немцем: — Пей, ставлю еще по стаканчику! Мартин Заландер с удивлением слушал эти речи, свидетельствовавшие о пошлости взглядов на жизнь и необузданном тщеславии, и говорил себе: «Ох и мерзкий же тип! Подмастерье столяра или сапожника, а до чего ловко устроился: муравьи разводят тлю и доят ее, а он держит собственного подхалима, шваба, как их тут кличут!» Хочешь не хочешь, пришлось слушать дальше. Швейцарский труженик ударился в такие самовосхваления, какими занимаются лишь прескверно воспитанные люди, вдобавок способные лишь на низменные помыслы и чувства. Но чем больше он бахвалился и превозносил свою персону, тем больше немец робел, а может, просто прикидывался. Ведь одному Богу известно, по каким причинам сей хитрец лебезил перед грубияном-приятелем. И чем смиреннее он себя вел, тем сильнее заносился второй. — Ты, парень, посмекалистей других! — вскричал он. — Умеешь ценить, что живешь в Швейцарии, среди этакого народа, как мой! Погляди на меня! Мы сами наводим порядок и все делаем так, как желаем, и я — один из этого народа и ни у Бога, ни у черта совета не спрашиваю! Вот еще сегодня пойду на обсуждение закона о суде, а там больше тыщи параграфов, и завтра на работе не появлюсь, потому как обсуждение наверняка затянется. Пускай мастер встает спозаранку да вкалывает! Ты согласен? — Да я ведь все время твержу, что стыдно мне быть немцем! — Что ж, не без причины, хотя и среди ваших попадаются энергичные парни! Но ты гляди на нас повнимательней да учись, перенимай полезное! Более Заландер сдержаться не мог. Побагровев от гнева, он хватил кулаком по столу и крикнул немцу: — Стыдно этак говорить, коли сам родом из могучей страны! А вам, господин соотечественник, обернулся он к мюнстербуржцу, — должно быть стыдно этак допекать доверчивого иностранца и позволять ему превозносить вас да расхваливать! Десять лет я пробыл в Америке и нигде не слыхивал столь тщеславных и хвастливых зазнаек, как вы! Хороши же у нас порядки, коли молодые люди болтают как сороки, под стать повивальным бабкам! Фу, черт! В безрассудном своем возмущении он до того возвысил голос, что народ за соседними столиками повернулся к ним, прислушиваясь. Швейцарец сперва опешил, но уже в следующую минуту вскочил на ноги, простер руку и выкрикнул: — Вы кто такой? Кто вас просит подслушивать чужие разговоры? — Я не подслушивал! Я уже сидел здесь, когда вы заявились со своими разговорами! — Ох и ловкач! Коли вам не нравится наш разговор, так и ступайте себе! Все равно вы шпион и народом пренебрегаете! Он резко дернул стоявший меж ними столик, аж стаканы зазвенели, посетители столпились поближе, кое-кто закричал: — Чего ему надо? — Поносит нас, бранит тщеславными зазнайками да повивальными бабками, нас, молодежь, когда мы славим свободу и отечество! Немец тоже утратил свое добродушие и начал шуметь. Заландер посмотрел на сынишку, взял его за руку и поспешно протиснулся сквозь толпу вон из зала, не преминув с силой толкнуть стол, который противник норовил двинуть на него. Ему весьма хотелось усмирить пробудившихся демонов или упомянутого льва настойчивой речью; однако присутствие сына принудило его отказаться от дальнейших препирательств, дабы, чего доброго, не оказаться избитым и униженным на глазах у ребенка. Раздосадованный и подавленный, он выбрал кратчайшую дорогу домой, однако обрадовался, случайно столкнувшись с г-ном Мёни Вигхартом, вместе с коим, поскольку до вечера было еще далеко, охотно отправился в спокойный трактирчик, чтобы успокоиться и устроить мальчугану приятное завершение прогулки. Но там в уголке им встретился стряпчий, которому Заландер некогда поручил свое дело. Чрезвычайно занятой господин отдыхал здесь за воскресным графинчиком от недельных трудов, как честный ремесленник; тем не менее после неожиданного появления клиента он выказал любезную готовность потолковать о вольвендовском процессе и обсудить дело за бокальчиком вина. Поэтому Мартин Заландер вскоре отослал мальчугана домой с сообщением, что отец вернется через час или два. К сожалению, совещаться было почти не о чем, так как дело дальше не продвинулось. В Рио оно фактически вовсе зашло в тупик. Ответственные лица Банка атлантического побережья несколько времени находились под следствием, но всегда успевали в самую пору перебраться в другую страну и отсиживались только в тех местах, где подозреваемых не просто не экстрадировали, но и не опротестовывали найденный при них капитал, вообще не предъявляли юридических претензий. Раз-другой кого-то допросили и прислали протокол с бесполезными результатами, тогда как означенное лицо вместе с деньгами, явно прихваченными из кассы Банка атлантического побережья, отпустили на свободу, а произошло это ни много ни мало на английской земле и стоило столько, что Заландер, по его словам, опасался бросить вдогонку черту еще и кропильницу. Впрочем, в Бразилии нашлись дельцы, считавшие, что пресловутый чек был выдан Мартину еще без всякого злого умысла, ибо в ту пору Банк даже и не помышлял о банкротстве. Только вот никаких документальных подтверждений на сей счет не существовало. В Мюнстербурге Вольвенд после долгих разбирательств сумел откупиться от своих кредиторов нищенскими процентами, причем требование Заландера вообще не рассматривалось. Активы заокеанского банка, конфискованные в его пользу по решению суда, за полным отсутствием соответствующих разъяснений изъять не удалось, и на руках у стряпчего только и было что сомнительный неакцептованный чек. Потом Вольвенд скрылся. Дом его забрал архитектор-строитель, оставшийся при этом в убытке. Художник, изобразивший Арнольда фон Винкельрида, не получил ни гроша. — Я убежден, — сказал стряпчий, — что еще десять лет назад Вольвенд избежал банкротства лишь благодаря сумме вашего поручительства, каковую вам пришлось незамедлительно внести, и полагаю, что и на сей раз именно благодаря вашим деньгам, которые заграбастал частью или целиком, ему удалось хоть кое-как рассчитаться с кредиторами; ведь львиную долю он конечно же оставил себе. Тем не менее не могу не признать: юридически он субъект прелюбопытный. Меня озадачивала неизменно холодная, молчаливая позиция, какую он всегда занимал касательно этого чека, не давая ничем себя смутить, поэтому мне пришло в голову провести с ним несколько необычный эксперимент. Я знаком с одним очень опытным врачом-психиатром, он возглавляет зарубежную лечебницу и работает с симулянтами, которых передают ему в ходе судебных расследований, когда преступники, прикидываясь безумцами, норовят уйти от признания вины. Психиатр превосходно наторел в своем деле и, как правило, за два дня, а то и за два часа возвращает хитрованов к здравому рассудку, коль скоро они вообще им обладают. Правда, он не связан ограничениями, каковые предписаны следственному судье. И когда он приезжал сюда на несколько дней, я рассказал ему о Луи Водьвенде и его странном поведении. Мы уговорились, что под видом представителя некого пайщика заокеанской банковской компании, который консультировался также со мною, он посетит Вольвенда и под предлогом наведения деловых справок понаблюдает за ним и порасспросит. Врачу удалось затянуть разговор на час с лишним, но ни разу он не поймал Вольвенда на рискованном слове. Выводы таковы: иные индивиды умеют до того ловко удалять из своего сознания неприятные факты, что даже во сне, а уж наяву тем паче о них не говорят, коли не желают. Причем это отнюдь не духовно сильные люди, скорее такие, у кого нет ни малейшей потребности разбираться в себе самих. Смешиваясь затем с заурядным лукавством, сей изъян становится для них полезной силой. Только близость естественной смерти способна порой разорвать заколдованный круг. К означенной категории, по-видимому, принадлежит и господин Вольвенд, хотя представляет собой необычную ее разновидность. Во время беседы он не проявлял судорожной осторожности, но говорил совершенно непринужденно, слушал словно бы внимательно и держался так, будто ищет доброго совета, качал головою, а под конец сказал: «Нелепая запутанная история! Я бы рекомендовал вашему клиенту действовать по примеру господина Заландера и самому поехать в Рио; там скорее можно добиться чего — нибудь, нежели здесь!» При этом он усердно занимался старой картонной коробкою, где пыльной кучкой лежали с десяток растрепанных бабочек и жуков. Разбирая обветшалых насекомых и прикрепляя их к новым кусочкам пробки, он наконец с легким вздохом воскликнул: «Да-да, сударь мой! Без малой толики науки зачастую было бы невозможно сохранить мужество жить в сумятице нынешнего мира! Вы никогда не интересовались энтомологией?» Некоторое время трое мужчин молчали, наверно раздумывая, что еще можно бы предпринять касательно досадного наличия столь неприятного субъекта, который, словно медуза, способен обезопасить себя, если замечает, что к нему проявляют большое любопытство. Между тем Мёни Вигхарт потер пальцем нос и неожиданно воскликнул: — Что ж это я? Ведь хотел сообщить кое — что имеющее сюда самое прямое отношение, да было запамятовал за сегодняшним сюрпризом! Точно! Недавно слышал я от одного здешнего лесоторговца, что в венгерской глуши он встретил Луи Вольвенда, юркого, как рыба, женатого на красивой молодой женщине и уже благословлённого двумя маленькими детишками! Место я назвать не могу, не вспомню. Я спросил у торговца, говорил ли он с ним. Разумеется, говорил, и Вольвенд рассказал, как благодаря удачной женитьбе ему досталась не только прелестная женушка, но и недурное женино приданое. Однако разговор вышел недолгий, Вольвенд быстро распрощался. Торговец навел справки в трактире, и местные жители все подтвердили, добавив, что тесть Вольвенда, свиноторговец, не просто еще до замужества назначил каждой дочери хорошее состояние, но и формально отписал как будущее наследство, а вдобавок обязался до своей кончины ежегодно выплачивать Вольвенду проценты с оного капитала. Некоторые, впрочем, подвергают эту историю сомнению, ведь тесть вовсе не слывет настолько богатым, что мог бы выделить каждой дочке подобное наследство; другие же ссылаются на то, что означенная девица — дочь от первого брака и лишь по праву получает материнскую долю, тогда как третьи утверждают, будто она свиноторговцу вовсе не законная дочь. Некая знатная дама якобы тайно произвела ее на свет и устроила у этого человека. — Словом, — вмешался Мартин Заландер, — мой Луи Вольвенд, без сомнения, сумел на востоке Европы прищучить свиноторговца. — Хм, я бы сказал, восточный свиноторговец прищучил хитреца Луи! — усмехнулся стряпчий. — Это как же? — Как? А что, ежели он потихоньку переправил припрятанную добычу, миллионы бразильских рейсов господина Мартина Заландера, на турецкую границу и столь гениальным образом превратил их в женино приданое? И что, ежели поросячий крёз сумел обвести хитрована вокруг пальца, надул его с капиталом и процентами, да еще и дочку свою ему сплавил? Удивляет меня только легкость, с какою он проболтался лесоторговцу, после всего, что я рассказал вам о психиатре. Либо он слишком развеселился, либо, как Гомер, чуток задремал![7] То обстоятельство, что здесь, вероятно, две щуки караулят одного карпа, не позволяет мне, господин Вигхарт, прямо сейчас просить вас разузнать у вашего свидетеля точное место и имена. Я еще денек-другой обдумаю свои умозаключения, а затем, если позволите, загляну к вам, конечно с согласия моего клиента, коль скоро он еще полагает себя таковым! Собственно говоря, речьнемедля пойдет об уголовном деле, и у властей появится повод к действию. — Конечно, обдумайте все, господин стряпчий! — отвечал Заландер. — В конце концов отнюдь не вредно немножко пугнуть Шаденмюллера, щуку-то, и погонять как следует! Трое мужчин продолжали беседу еще минут пятнадцать, а затем покинули ресторан, чтобы вскоре распрощаться. Мартин Заландер пошел домой. Впечатление, вынесенное от прогулки среди обновленного народа и от стычки с горлопаном, вновь проснулось, когда он шагал под извечным звездным небом, а тягостная взаимосвязь со старым приятелем Вольвендом, к которому он словно бы прикован железными цепями, еще ухудшила и без того мрачное настроение, одолевшее его. Он решил отговорить стряпчего от дальнейшего преследования Вольвенда, чтобы этот человек как можно скорее стерся из его памяти. Тем не менее на сердце полегчало лишь после того, как он вошел в приветливо освещенную гостиную и увидел за столом поджидающих его детей. Жена, успевшая прочесть печаль в его глазах, со встревоженными расспросами уже опоздала. Когда Мартин в скором времени отправился к своему поверенному, выяснилось, что тот и сам отказался от мысли затевать официальное дознание касательно происхождения приданого вольвендовской жены. Все ж таки неблагоразумно предпринимать подобные действия в отдаленных краях на основании неопределенных слухов и остроумного предположения. Если мы забросим удочку сейчас, сказал он, леска оборвется, если же повременим, она, глядишь, очень даже пригодится.VII
Мартин без промедления занялся своими коммерческими делами, то есть приготовился продолжить их в Мюнстербурге. Снял необходимые помещения для конторы и складов, а в скором времени там уже сидел писарь и сновал ученик. Г-жа Мария очень просила сохранить в доме ее маленькую торговлю, и он с удовольствием пошел жене навстречу, так как рассчитывал передавать ей кой-какие задачи, которые ему самому казались слишком хлопотными и неблагодарными. Однако выяснилось, что славная женщина не так-то легко соглашалась на все, ведь у нее уже имелись собственные принципы, как у хозяйки солидного торгового дома. Она предпочитала довольствоваться небольшим ассортиментом известных своею добротностью товаров, которые пользовались надежным спросом; клиентура постоянно увеличивалась, но без спешки и толкотни, так что ей никогда не приходилось покрывать спрос беспорядочным образом; короче говоря, ее фирма принадлежала к числу тех, какие принято называть спокойным золотым донцем. Муж не стал чинить ей препятствия, позволил и впредь вести отдельную бухгалтерию, каковую проверил и нашел в полном порядке. Правда, при этом ему пришлось выуживать дебеты и кредиты из разных ее тетрадочек и книжиц, и Мария Заландер с некоторой опаской ожидала результатов ревизии, однако удовлетворенно рассмеялась, когда в итоге все до последнего франка стояло на своих местах, записанное черными и красными чернилами, с балансом и подтверждением. Итак, Мартин Заландер снова воссоединился с семьей на давней почве и мог спокойно смотреть в широкий мир и в грядущие годы, насколько это вообще возможно для человека; ведь коли и не спешишь обогнать мир и время, они все равно сами стелются под ноги. Хотя во время воскресной прогулки в народ заблуждение его столь плачевно развеялось, он волей-неволей опять направил взор на общественные дела, желая поближе познакомиться с их теперешним положением. Новую Конституцию, принятую мюнстербуржцами, наиболее передовые из сторонников государства и общества за рубежом встретили одобрением как вполне удовлетворительный инструмент, который позволит достичь того, чего желаешь со всею решимостью; и тех же принципов, какими в умеренном, даже скромном смысле удалось обеспечить народ, уже в их нынешней вербальной форме будет достаточно, чтобы день за днем вводить огромнейшие изменения, о коих означенный народ и не помышлял. В эти первые годы страна, словно пчелиный улей, гудела от законопроектов и голосований, и Заландер с удивлением наблюдал, как в сумраке пивной двое проектантов могли полностью сформулировать проект закона, небольшого, но ценою в миллионы, или референдума, причем мнение избранного народом правительства никого не интересовало. Вдобавок одни за другими, с короткими интервалами, накатывали массовые выборы всевозможных мелких и крупных чиновников в администрацию, суды, школы и общины, отчего избирателям буквально вздохнуть было некогда, а поскольку Мартин Заландер означенными обязанностями не манкировал, он незаметно оказался захвачен стремниной. Чтобы лучше ориентироваться, посещал политические собрания, начал выступать и вносить предложения, а так как независимость его была общеизвестна и оттого все знали, что для себя ему ничего не нужно, он избирался во всевозможные комиссии, в коих работал с честным рвением, хотя это было сопряжено с разъездами, а он, по правде говоря, к числу «вагантов» не принадлежал. Таким многосложным путем он попал в число непосредственных народных руководителей, или в низовое правительство, которое в лице странствующих учителей почитало своим долгом разъяснять народу различные трудные аспекты его самоопределения, сиречь от лица плохо осведомленного народа апеллировать к народу, каковому надлежит быть более осведомленным. Конечно, иные предметы ему и самому были не слишком хорошо известны, а оттого приходилось заранее спешно с оными знакомиться или же защищать печатные документы, приняв их на веру. Правда, подобным образом он действовал лишь изредка, зато частенько примечал это за другими. Порой у него закрадывалось печальное подозрение, будто штат политических честолюбцев высшего, среднего и низшего уровня по сравнению с прежними временами стал в целом чуточку похуже, а значит, несколько худшее состояние одного слоя обусловливает и объясняет состояние всех прочих. Впрочем, скоро он опять воспрянул духом, уповая на народ, эту вековечную добрую почву, которая снова и снова растит высокие прямые колосья. И тогда, хоть уже и вышел из юношеского возраста, дал обет следить за собой, никогда умышленно не превращаться в вульгарного честолюбца, а равно не содействовать снижению упомянутого уровня. Верный столь похвальному намерению, он, однако, еще раз пережил огорчение, сходное с тем, что выпало ему во время первой прогулки по возвращении из Бразилии. Случилось это опять-таки воскресным днем; ближе к вечеру он присутствовал в своем родном городе на обсуждении вопроса о продовольствии, одинакового во всех культурных государствах и подвергаемого одинаково нейтральному, или чисто деловому, рассмотрению. Но здесь речь шла о предложении создать не только странное, но совершенно нелепое учреждение, которое в одиночку измыслил некий умник и которое снискало в округе известное сочувствие. Мартин Заландер, по договоренности со своими друзьями, должен был выступить против. Сперва он выслушал обоснование предложения и еще ряд выступлений, где некомпетентные, большей частью довольно молодые люди вместо детальной аргументации лишь на все лады твердили-выкрикивали «республика», «республиканский», «достоинство республиканца» и проч. Это бахвальство республикой по всякому поводу и без повода уже давно огорчало его, именно потому, что он был искренним швейцарским республиканцем. И когда встал, дабы огласить свое суждение, то почувствовал необходимость сказать несколько слов по этому поводу, тем более что присутствующим, как ему казалось, не повредит благожелательное поучение. — Дорогие сограждане! — начал он с наивозможным спокойствием. — Прежде чем изложить мою точку зрения на обсуждаемый предмет, не совпадающую с позицией предшествующих ораторов, я не могу не коснуться дорогого и мне слова «республика», которое за минувший час определенно прозвучало здесь раз двадцать. Без малого шестьсот лет назад наши предки в жарких схватках основали и укрепили республику, ни разу не произнеся этого слова, и множество старинных федеральных грамот и кантональных книг тоже его не содержат. Лишь позднее патриции и граждане господствующих городов стали употреблять его по отношению к себе, дабы красивым словом придать античный блеск своему земному величию. Теперь мы имеем его в языковом употреблении, но не для злоупотребления. Мне кажется, тот, кто все время твердит это слово, да еще и бьет себя в грудь, может с тем же успехом провиниться в лицемерии, как любой другой фарисей или ханжа! Однако речь у нас сейчас не об этом; я хотел лишь обратить ваше внимание, любезные сограждане, что и республиканец должен приобретать все, что ему надобно, и словами платить не может; над законами природы республика не властна, Провидение не представляет ей на утверждение либо отклонение план необходимой крестьянину хорошей погоды в тот или иной сезон, как не представляет его ни королям, ни их подданным, а международным сношениям безразличны государственные формы стран и мировых регионов, где они разыгрываются. Вот все, что я счел позволительным заметить, перед тем как перейду к изложению моего суждения, причем остановлюсь на фактических обстоятельствах подробнее, нежели это происходило до сих пор. Нежданное нравоучение пришлось не ко двору. Если уже и раньше слышался ропот, то теперь один из присутствующих прервал оратора и потребовал слова. По всей видимости, сказал он, надобно опять поспешить с реакцией! Прошло едва несколько лет, а здешний уроженец, бывший учитель народной школы, впрочем ныне, как говорится, в золотых оковах, г-н Мартин Заландер, уже неспособен терпеть слово «республика»! В подобных обстоятельствах тем, кто еще поддерживает ее, никак не годится слушать на серьезном народном собрании столь враждебные речи. Если других желающих выступить больше нет, предлагается закрыть дискуссию и перейти к голосованию. Заландер, который так и не садился, возвысил было голос, хотел продолжить. Несколько человек, не разобравшись в происходящем, поддержали его, другие же, кому смысл его речи был опять-таки непостижимо высок, но подозрителен, шумно ратовали против; возникла неразбериха, в коей одержали верх те, что прекрасно поняли, какой смысл Мартин вкладывал в свои слова, однако именно оный смысл был им ненавистен и невыносим. Его лишили слова, контрпредложение выдвинуть не удалось, и означенный вопрос объявили решенным. В дальнейшем, надо сказать, он бесславно отпал; зато Мартин Заландер приобрел новый опыт. Он покинул здание и неприметную деревушку, более ни с кем не разговаривая, и, хотя приехал сюда по железной дороге, на поезд садиться не стал, зашагал пешком по дороге, что через поля и леса вела в Мюнстербург. Во время этой одинокой прогулки он мог обдумать, в какой мере не только более-менее важному государственному деятелю, но и народному избраннику целесообразно подавлять нравственные откровенности. В конечном счете, думал он, я все же рад, что высказался! Кое-что все же останется в памяти, а коли они на свой лад пропечатают меня в газете, я тем паче громко заявлю, что слово «республика» не камень, который допустимо давать народу вместо хлеба. Честное намерение прояснило слегка раздраженное расположение духа; бодрым шагом Мартин поднимался на холмы, которые еще отделяли его от города, а долгий летний день позволил до заката выйти на гребень, где его ожидал особенный сюрприз. На свежескошенном лугу, частью окаймленном рощею, хозяин ближней усадьбы устроил небольшое празднество — поставил под сенью деревьев несколько длинных столов, а на лужайке перевернул вверх дном огромный чан. На нем сидели три скромных музыканта, наигрывая спокойные танцевальные мелодии, Мартин уже некоторое время слышал в вечерней тишине безыскусный, прямо-таки задушевный наигрыш, а теперь увидел и молодежь, которая без толкотни, свободными группками танцевала вокруг чана, не поднимая шума, в золотом вечернем сиянии, лишь удлиненные тени танцующих плясали на золотисто-зеленой траве. Заландер восхищенно любовался этой картиной. «Она будто из совсем другого мира! — думал он. — Такая мирная и совершенно безмятежная! Интересно, что там за общество? Большинство хорошо одеты, иные даже изящно, иные попроще. Молоденькие девушки, молоденькие парни!» Но как же он удивился, когда, подойдя ближе, узнал собственных дочек, которые в свои восемнадцать-девятнадцать лет, стройные и грациозные, кружились с юношами помоложе, выглядевшими не менее прелестно и ростом уже не уступавшими девушкам. Заландер невольно следил взглядом за первой парой, за Нетти и ее кавалером, присматриваясь к бодрому танцору. А был это, как уже упомянуто, стройный, гибкий парнишка, чьи светлые волнистые волосы разлетались от движений и золотом искрились в лучах заката. Провожая глазами эту пару, он в конце концов потерял ее из виду и оттого поискал взглядом вторую дочку, Зетти, которую тоже приметил издалека. Вот и она, припорхала, словно мотылек, однако, как ему показалось, с тем же юнцом, с тем же блондином, что и Нетти. «Замечательные задатки у этих вертушек, — мелькнуло у него в голове. — Ишь, наловчились уже менять парней! В самом деле, не мешает чуток поглядеть!» Эта парочка в танце прошла мимо, он проводил их взглядом, а с другой стороны опять приближалась Нетти, все с тем же херувимом, только на сей раз остановилась прямо перед ним, потому что музыка смолкла. — Ба, да это же отец! Ты нас отыскал, знал, что мы здесь? — радостно воскликнула дочка. — Откуда я мог знать? Вышел сюда совершенно случайно. Что тут за бал? Зетти тоже здесь? — Конечно, и матушка с Арнольдом тоже, они вон там сидят, у стола! Ты ведь сказал, что вернешься последним, десятичасовым поездом, и она предложила подняться на гору! Заландер хотел спросить ее о кавалере, кто, собственно, таков сей молодой человек (тот аккурат второй раз снял шляпу), когда подошла другая дочка со своим кавалером, так что отец увидел обоих сразу и удивился еще больше. — Это Исидор и Юлиан Вайделихи, школьные товарищи Арнольда! — объяснила старшая дочка. — Вот как? — сказал Мартин, который даже не вспомнил инцидент у источника в Цайзиге, ведь с той поры минуло лет семь-восемь. — Вы тоже в гимназии? — Но не в одном классе, мы немного моложе, — сказал Юлиан. — Встречаемся только на уроке пения. — Стало быть, вы, несомненно, близнецы! А где живете? — В Цайзиге, неподалеку от Кройцхальде. Тут в душе Заландера забрезжило воспоминание; перед глазами все отчетливее проступали упитанные карапузы в передниках, хотя в нынешних подростках и намека на них не осталось. — А как ваша мама? Она жива? — спросил Мартин. — Она тоже там, у стола, жива-здорова! — гласил ответ. — Отрадно слышать! А вы, молодые люди, стало быть, тоже намереваетесь учиться дальше? Чему же, если не секрет? — Покамест не знаем! Может, правоведению, а один, может, и медицине, — сказал Юлиан, Исидор же добавил: — Может, и профессорами станем, если захотим; мама говорит, им теперь много платят, а главное, лишь бы мы здесь остались. — Отлично! — воскликнул г-н Заландер. — Ну а теперь давайте-ка посмотрим, как там матушка. Идемте, дети! Дочери указывали ему дорогу, а отнюдь не робкие парнишки шли следом, по пятам, меж тем как музыканты заиграли новый танец. Г-жа Мария очень обрадовалась нечаянному появлению мужа. Она сидела на самой опушке леса, среди простых сограждан, которые спокойно угощались дешевыми напитками и едой — легким, но полезным вином, молоком, деревенским хлебом, пирожками с капустой и шпиком. Рядом с нею расположилась г-жа Амалия Вайделих, по-прежнему крепкая, готовая хоть сейчас взяться за стирку. Причем жилось ей определенно как нельзя лучше — разодета в пух и прах, на голове шляпа с яркими цветами, на груди длинная цепочка с золотыми часиками. Широкое лоснящееся лицо покрыто здоровым загаром, а легкая краснота на скулах, на полном подбородке и на носу свидетельствовала лишь о прилежании этой женщины, которая командовала большим штатом прачек и гладильщиц и непременно снимала пробу, когда они освежались вином, а бывало так частенько. Ранними зимними утрами еще до появления громадного кофейника угощались даже стаканчиком вишневой или ореховой наливки. С Мартином Заландером г-жа Вайделих поздоровалась весьма приветливо и непринужденно. — Подумать только! — воскликнула она. — Мы и не подозревали, что несколько лет назад были соседями! А теперь наши сыновья в одной школе! — Она гордо посмотрела на своих ребят, потом поискала благосклонным взглядом заландеровского отпрыска. — Арнольд пошел в рощу собирать растения, — заметила г-жа Заландер. — Подите, девочки, позовите его сюда, пора собираться домой. Солнце скоро сядет. — Да это не к спеху, — сказала г-жа Вайделих, — при нас достаточно мужчин! Да-да, господин Заландер! Вы храбро шли своим путем и стали теперь, как я слыхала, богатым человеком! Однако ж согласитесь, богатство радует, только когда имеешь отраду в детях, на которых можно его употребить, верно? Слава Богу, у нас тоже дела в полном порядке! Но все, что зарабатываем, мы откладываем ради двух наших сыновей и их будущего. Надеюсь, они употребят это с пользой и сумеют снискать известность, ведь в учении и всем необходимом недостатка не будет! Нам бы очень хотелось построить в Цайзиге новый дом заместо старой крестьянской халупы. Но нет! — сказали мы, она еще послужит, покуда мы живы, а где обоснуются сыновья и будут строиться, до поры до времени неведомо. Вот и решили покамест приберечь денежки, потерпеть! Она хотела снова бросить взгляд на близнецов, но не нашла их и тотчас принялась высматривать. Две барышни Заландер недолго искали в роще своего брата Арнольда, просто позвали его разок-другой и опять вернулись на опушку под деревья, где, обняв друг дружку за талию и изображая сестринскую любовь или девичью дружбу, стали прогуливаться взад-вперед, в сопровождении близнецов — один слева, другой справа. Мама Вайделих, заметив эту процессию, расчувствовалась: — Вы только посмотрите, как мило прогуливаются молодые люди! Ни дать ни взять влюбленные парочки! — А в самом деле, почему бы и нет! — засмеялась г-жа Заландер. — Девочки, по крайней мере, годами вполне под стать мальчикам, да и расти им больше незачем! — Это ничего не значит! — в свою очередь воскликнула вторая мать. Из моих мальчиков выйдут крупные парни, каждый за иных двоих сойдет! На г-жу Марию эти шутки произвели не очень приятное впечатление, а потому, посмотрев на дочерей и заметив, что те с началом нового вальса собираются опять выйти на луг танцевать, каждая об руку с одним из близнецов, она быстро встала и подозвала их к себе. — Что это вы надумали, Зетти, Нетти! — решительным тоном вскричала она. — Солнце село, пора домой, а вы сызнова танцевать? Ступайте соберите свои вещи! Девушки без видимого огорчения покорно оставили своих кавалеров; те же покраснели и стушевались, что не укрылось от г-жи Заландер и несколько ее раздосадовало, так как, по ее мнению, краснеть им вовсе не пристало. Теребя серебряные часовые цепочки, они последовали за женщинами к столам. Мать встретила своих близнецов сверкающими взглядами. — Это что же за повадка, негодники, — крикнула она им, — танцевать с барышнями! Где вы только научились? — Ах, да ты ведь прекрасно знаешь, мама, на уроках танцев! — Молчите! Конечно, я знаю! Благодарите Бога, что родители столько для вас делают, ничегошеньки не жалеют! Отец трудится с утра до ночи, круглый год надрывается, покупает землю, сажает в поте лица, а зимою из Франции возит, а не то аж из Алжира! Потому как говорит, что расходы особливо возрастут, когда вы станете студентами, к тому времени надобно большие тыщи заготовить! Господин Заландер, я слыхала, вы, ежели захотите, хоть сейчас можете советником заделаться. Ну, вы коммерсант, и это куда как хорошо, а вдобавок вроде как почти что член Совета! Однако и парочка таких ученых советников, или стряпчих, или пасторов, как эти два сорванца, тоже ведь недурно, а? В полном блаженстве она смотрела на сыновей, которые налили себе вина, еще остававшегося в бутылке, и щедро утоляли жажду. — Пейте и ешьте! — воскликнула она. — Лишь бы на пользу пошло! Может, еще полубутылочку взять? Близнецы отказались, они еще не достигли того возраста, когда пьют, не испытывая жажды. И ладно, тогда идемте-ка домой, суп вскорости сварится, а отец, поди, и молока припас. Потом он пойдет выпить воскресного винца, и пусть его — заслужил! Идемте, шельмецы, вперед! Бьюсь об заклад, как только наденете белые фуражки или, может, красные, вы наверняка рассчитываете полночи домой не являться! Погодите, погодите! От этих плясок-танцев вас ужо отучат! Ну а теперь позвольте, господа, вежливо откланяться, очень приятно было познакомиться, надеюсь, не последний раз встречаемся, и вам, барышни, до свиданьица… эй, ребята, вы что же, не поблагодарите за приятную компанию, стоите ровно аршин проглотили? Мальчики приблизились куда более застенчиво и неловко, чем можно бы предположить по их резвости в танцах, пожали девушкам руки, пожелали доброй ночи. Засим счастливая мать и ее сыновья наконец удалились, и стало потише. Мартину Заландеру хотелось еще немного отдохнуть после трехчасового пути; сын Арнольд, подошедший с пышным пучком лесных растений, бросил их на стол, намереваясь разобрать, и обнаружил, что оказался обойден едою и питьем, однако ж внакладе не остался, так как распил с отцом лишний графинчик вина, а мать и сестры всего-навсего угостились молоком, накрошив туда хлеба. Заландер поинтересовался, как они попали в компанию семейства Вайделих. — Сама толком не пойму! — отвечала г-жа Мария. — Мы едва успели тут устроиться, как вдруг оказались вместе с ними. Арнольд как будто бы знает этих молодых людей. — Как-то раз я в шутку спросил у них, — вступил в разговор Арнольд, — помнят ли они, как маленькими мальчишками у источника в Цайзиге обрызгали водой другого мальчишку за то, что он называл свою мать не мама, а матушка. Они сочли это очень забавным и, без сомнения, рассказали дома, где, возможно, тоже вспомнили это происшествие. Нынче же, как я заметил, они немедля сообщили своей матери, что я и есть тот самый мальчишка, а мы все — те самые люди с Кройцхальде, о которых позднее так много говорили. — Потом подошла она, — подхватила Мария Заландер, — взяла меня в оборот и, когда бедные музыканты заиграли, не успокоилась, пока ее мальчики не надумали продемонстрировать свое танцевальное искусство, что, понятно, пришлось нашим двум попрыгуньям весьма по душе. — Так они вправду уже очень хорошо танцуют, — воскликнули Зетти и Нетти, — и по — прежнему берут уроки танцев! — Слава Богу! — вставила г-жа Мария. — А я до сих пор воочию вижу, как они разевали рты, когда мы сидели не евши, и уплетали остатки, о которых мы так мечтали! — Ах, они же были детьми! Мы бы тоже не отказывались, если б нам совали в рот хлеб с медом! — сказали девушки. — Такие близнецы неудобны и вводят в заблуждение, — заметил отец. — По крайней мере, этих я различить не в состоянии. — О, у них есть свои приметы! — как-то слишком уж поспешно и громко воскликнула Нетти, — Мочка левого уха у Юлиана немножко загнута, словно кусочек оладьи, очень аппетитно! Я заметила во время танца, когда волосы у него взлетали то вверх, то вниз. — Удивительно! — подхватила Зетти. — А у другого, у Исидора, по-моему, такая же мочка на правом ухе, словно яичная лапшичка. — С научной точки зрения весьма примечательно! — лукаво-деловитым тоном заявил брат. — Это попросту либо остатки исчезнувшей формы, либо зачатки новой, грядущей. Давайте-ка изучим ваши ушки, девочки! Если у вас обнаружится нечто подобное, берегитесь, не то близнецы выберут вас в жены, чтобы, согласно теории отбора, заложить основу нового вида людей, с кручеными ушами! А лучше выходите за них по своей воле! Мать ладонью закрыла ему рот, поскольку сидел он рядом с нею, и воскликнула: — Молчи, негодник, коли не вынес из школы ничего умнее этакой болтовни! Отец же рассмеялся: — Неплохо придумал, Арнольд! Ну а теперь идемте домой, пока совсем не стемнело, ведь нынче новолуние, впрочем, звезды вон какие яркие, гляньте, высыпают одна за другой!VIII
Младшие Вайделихи продолжали бурно расти и развиваться физически; ходили молодцевато приосанясь, явно довольные вниманием, какое привлекали, когда появлялись вдвоем. И нехваткой духовных талантов они тоже не страдали, недоставало им лишь упорства завершить начатое учение. Когда оба перешли в старшие классы и жизнь и учение день ото дня требовали все большей серьезности и глубокомыслия, Юлиан не выдержал первым. Бросил школу, поступил конторщиком к нотариусу. Исидор школу закончил, но экзамен для зачисления в высшее учебное заведение сдавать не стал, полгода посещал кой-какие юридические лекции так называемым вольнослушателем, а затем тоже устроился в нотариальную контору. Оба писали ровным, красивым почерком, каким будущие ученые мужи обыкновенно владеют недолго, ибо у них иные потребности, и оба одинаково любили предаваться изыскам каллиграфии. В канцелярских делах они оказались весьма полезны и благодаря каждодневной практике почти играючи усвоили знания, лежащие в основе нотариального делопроизводства. Папаше Вайделиху такой исход, надо сказать, пришелся не по душе. Неужто это и все, чего они хотели достичь? — вопрошал он. Мама же, напротив, была чрезвычайно довольна. — Мальчики-то поумнее нас будут, — говорила она, — знают, чего хотят! Разве же не умеют они исполнить все, что им поручают? Нетто они недоумки какие, чтобы смолоду ломать себе голову? А поскольку они теперь, вместо того чтобы стать причиною бесконечных дальнейших расходов, сами зарабатывали кой-какие деньги, отец тоже успокоился, тем более что, едва близнецам исполнилось двадцать, начальство повысило их в должности, произвело в ранг заместителей и оба соответственно уже имели судебные свидетельства, подтверждающие, что они по праву могут быть избраны нотариусами. Приблизительно в это время в человечестве не то усилился, не то проявился необычайный феномен влюбленности. Мартин Заландер как будто бы стал замечать, что отношения двух его дочерей и их матери утратили былую непринужденную доверительность, что дочери секретничали меж собою и держались заодно, мать же казалась погруженной в глубокую серьезность, если не в кручину, каковую не всегда умела скрыть, особенно с той поры, как перестала заниматься торговлей. Ведь Заландер, чье главное предприятие без особых усилий с его стороны по-прежнему вполне процветало, быть может, как раз потому, что он не мудрил и не спекулировал, больше занятый своими гражданскими пристрастиями или обязанностями, — Заландер не желал более видеть, как г-жа Мария без всякой нужды надрывается в коммерции. Вот почему он за хорошие деньги продал филиал энергичному молодому дельцу, а свою превосходную супругу отправил на покой, что она приняла без лишних разговоров. Всю прибыль, составившую недурной капитал, он, не слушая никаких возражений, присовокупил к ее давно застрахованному состоянию, дабы в ненадежные времена она не зависела от него самого и его удач и неудач, а в случае его кончины — от детей. Поскольку же теперь Мария со своими мыслями и заботами, которые ее тяготили, не могла схорониться за конторкою, муж легко читал в ее лице, вот и спросил, что происходит. Если бы добрая женщина хотела говорить, то наверное сама бы сказала. Она опустила глаза, потерла руки, будто озябла. А потом обронила: — Черепичина нам на голову свалилась! — Черепичина? С какой же крыши? — озадаченно переспросил Мартин, так как серьезность жены заставила его подумать о чем-то тревожном и даже опасном. — Не могу я больше терпеть все это в одиночку! Наши дочери влюбились! — Обе сразу? В одного? — улыбнулся муж, с некоторым облегчением, оттого что дело не свелось к чему-нибудь пострашнее. Однако жена оставалась неколебимо серьезна: — Нет, не в одного; короче говоря, они обручились с близнецами-конторщиками из Цайзига! — Ах, негодницы! Это как же, когда, где? Погоди, мне надобно исподволь с этим освоиться! Новость и впрямь ровно черепичина на голову, этак и дырку пробить недолго! — Мне-то уж давно всю голову продырявило. Ты подумай, две девицы двадцати пяти и двадцати шести лет от роду собрались замуж за двадцатилетних близнецов! Неприличная авантюра — и возраст, и близнецы! Старые бабы частенько берут себе молодых мужей, народ посмеется — и дело с концом! Но чтоб девушки во цвете лет, а все же на границе юности выбрали желторотых фатишек! Две сестры — два близнеца! — Ну, это уж прямо-таки роман, и мне он тоже не больно по сердцу; только ведь любовь постоянно играет этакие шутки; не зря говорится: пережитое наяву нередко куда ярче придуманного, верно? — Да-да! А хоть бы и так, все равно благодарю покорно! Ах, милый, мы определенно совершили ошибку, не давши девочкам повидать широкий мир и не обеспечив их какой — никакой профессией. Кто может оставить дочек дома, должен именно так и сделать, говорил ты и слышать ничего не желал про пансионы, а уж про профессии тем паче. Говорил, это все равно что отнимать хлеб у бедняков, а жить впроголодь, коли речь не идет об определенных дарованиях, которые надобно развивать. Ты мечтал о свободных хозяйских дочерях и свободных домашних хозяйках, которым незачем впадать в угодливость, и я соглашалась с тобой, потому что была ослеплена нашим счастьем, хотя и знала, как было бы хорошо, приобрети я в свое время какую-нибудь профессию! Только не обижайся, я никоим образом тебя не упрекаю. — Да я и не воспринимаю твои слова как упрек, голубушка моя, ведь я точно знаю, сколь замечательно ты пробиваешь себе дорогу. Что на Кройцхальде у тебя вырубили деревья, вина не твоя и не моя! Оставим это; я только хочу сказать, не располагай девочки столь полным досугом и свободою, они бы вряд ли измыслили сообща этакую гадкую авантюру! Что же нам теперь делать с этими огородными близнецами? И со спесивой прачкой в придачу! — Ну, что до нее, то она, безусловно, ракушка с виду грубая, однако жив ней прячется жемчужина материнской преданности! Но я пока не узнал, что, собственно, происходит. Они тебе открылись? — Боже упаси, они ведь совершеннолетние! И, конечно, в подходящее время пришли бы к родителям с просьбою; к тому же я уверена, ни одна из них в одиночку не выказала бы нам такого лукавства, такой беспощадности, но треклятая двойная упряжка превратила печальную историю в заговорщицкий секрет… — Мария, голубушка, давай пока оставим в стороне вопрос допустимости! Ты же не станешь всерьез утверждать, что близнецам не разрешается вступать в брак, а двум сестрам, которым они по сердцу, запрещено брать их в мужья. — Я ничего подобного не утверждаю, говорю только, что в нашем случае это мне не нравится, не подходит, огорчает меня, так как я вижу здесь нездоровый каприз! Ты подумай сам: двое неоперившихся юнцов взяли наших взрослых дочек на прицел и форменным образом завоевали, а опрометчивые девицы, обладая прелестным секретом, упустили отличные возможности выйти замуж! Мы же то радовались их замкнутости, когда они, ровно монахини, ходили в темных платьях, под вуалями, то сожалели, что они не желают себе более радостной юности. Впрочем, на свой лад они ею насладились… Надо тебе сказать, молодые люди встречаются, когда пожелают — лунными ночами, летом на восходе солнца, весной на долгих прогулках, зимой на катке; наша старая служанка все мне выложила после многих лет молчания. Почему? Да потому, что повздорила на рынке с вайделиховской хозяйкою, которая уже принялась перед нею заноситься. Болтала, что наши дочери стоят полмиллиона каждая, так, мол, все вокруг твердят. Магдалена не могла стерпеть этакой болтовни и бесцеремонности, дала ей отповедь, она-де не доискивается, сколько у ее хозяев денег и прочая, на что та возразила, что она как прислуга, может, и права, скорее уж ей, госпоже Вайделих, уместно интересоваться, что за состояние у тех или иных людей. Незачем ей слишком любопытничать, отвечала опять же наша прислуга, цыплят по осени считают. Коли прачке охота полоскать холодной водой, ей никак не помешает выставить парочку лоханей под дождь, чтобы запастись хорошей водицей; а коли охота ей отхватить миллион, то не всегда достаточно произвести на свет двух близнецов да послать на поиски! Тут они вконец разругались, а когда выдохлись, Магдалена, донельзя взбудораженная, прибежала домой и все мне выложила, исповедалась. Я, конечно, прочла ей нотацию, пригрозила уволить, потому что она так скверно и так долго нас обманывала, а она оправдывалась тем, что наши дочери клятвенно обещали ей, что при первой возможности сами обо всем расскажут родителям, она же таким образом останется совершенно в стороне. Однако из этой рыночной перебранки я узнала и вполне уверилась, что затеяла эту злополучную историю мать близнецов. До сих пор я молчала, стыдно мне было, что собственные дочери этак меня обошли! — Пожалуй, ты права, бедная моя Мария, — с огорченной миною заметил муж, — только ведь и мне выпал тот же удел. Но все — таки, по-моему, не образ мыслей и не дурная натура подвигли девочек на странные поступки, а сознание, что их глупое любовное приключение приняло вызывающий и неприличный оборот. Прежде чем я призову их к ответу, хорошо бы еще дознаться, какой, собственно, характер носит близкое общение любезного квартета; мне бы не хотелось взять неверный тон, ты же понимаешь? — Магдалена клялась, что все у них достойно и благоприлично. Видятся они самое большее раз в месяц, и девочки держат молодых людей в строгих рамках, общаются с ними чрезвычайно сдержанно. Коли взгляд у тебя ястребиной зоркостью не отличается, то вряд ли и заметишь, что это две влюбленные парочки. Наша услужливая особа неоднократно сопровождала девочек в ночных вылазках и присматривала за ними, пока мы спали сном праведников. — Надобно мне украдкой поприсутствовать на таком свидании, и полагаю, лучше всего затем, сообразуясь с обстоятельствами, объявиться среди них и уладить дело, во всяком случае, отослать мальчишек домой и девушек тоже увести восвояси. — Коли тем все и кончится! — воскликнула г-жа Заландер. — Так или иначе, очень хорошо, что ты немедля возьмешь это дело в свои руки и во всем разберешься. Я тут не справлюсь, сердце сжимается, как подумаю, что придется говорить с дочерьми — а они ведь уже не дети — о вещах, которых быть не должно. Будь здесь наш Арнольд, я бы знала, что делать! — И что же? — Коль скоро он бойкий студент, а так оно и есть, пусть бы прогнал конторщиков и заставил сестер выбросить из головы сумасбродные идеи! — Ах, голубушка моя, тут ты глубоко заблуждаешься! Сумасбродные идеи, к сожалению, упорнее самой пылкой страсти. Кстати, домой Арнольд вернется уже не студентом, а доктором права, и боюсь, не проявит к этому прежнего интереса. Случай присутствовать на свидании разоблаченных влюбленных представился спустя несколько дней. Немногим раньше Мартин Заландер убедил дочерей отказаться от монашеского затворничества и поступить в хор, который разучивал довольно крупные музыкальные произведения и вместе с одним из многочисленных оркестров исполнял их в городских церквах. Голоса у девушек были хорошие, и пели они весьма недурно. Сущее варварство, сказал отец, избегать подобной практики, вместо того чтобы благодаря ей нести радость другим, а самому приобрести на будущее, когда уже не сможешь петь, способность слушать с пониманием и наслаждаться. Тогда же в хор записались и братья — Исидор и Юлиан. И теперь Магдалена шепотом донесла г-же Заландер, что на завтрашней концертной репетиции, которая продлится до глубокой ночи, барышни Заландер закончат пробу несколько раньше и потому назначили встречу своим возлюбленным. — Отгадай, куда они пойдут! — сказала мужу Мария, сообщив ему о свидании. — Нипочем не догадаешься, а они там частенько бывали: в большом саду, что на задворках твоей конторы! — Ах, негодницы! Как же они туда попадают? Не крадут же у меня ключи от дома и от конторы и не позволяют чужим юнцам ходить повсюду! — Боже сохрани! Они отыскали старый ржавый ключ от задней калиточки в садовой стене, там, где большой участок граничит с дальней боковой улицей. Девочки отправятся туда первыми, а через десять минут и близнецы сбегут с репетиции. В означенный день дочери тихо-спокойно сидели дома до самого вечера, потом свернули трубочкой свои ноты и чин чином пошли на концертную репетицию. За обедом отец наблюдал за ними, чуть смущенно, ведь барышни были видные, осанистые и давно уже не дети. И ничего особенного он в них не заметил, ну, разве что музыкального вечера обе ждали с некоторым волнением, из-за трудной задачи. Дом, где Мартин Заландер нанимал конторские помещения, в остальном был сейчас необитаем, и порой он подумывал купить эту старинную постройку и переделать ее, но каждый раз скромно отметал означенную мысль. До поры до времени он поселил там бухгалтера и конторщика, но они обитали в другом крыле, не со стороны сада. Позднее вечером Заландер незаметно проник в контору, не открывая ставней, зажег лампу и долго сидел так, пока наконец не решил, что час настал. Тогда он надел резиновые калоши и тихонько прошел через озаренный луною двор к решетчатой калитке сада, больше похожего на парк. Минуту-другую настороженно смотрел сквозь кованое кружево, прислушивался, однако ж не слышал ни звука и не видел ни малейшего признака людей. Поэтому он тихонько отворил калитку и шагнул в сад, полный высоких стройных деревьев, каких теперь уже не сажают. Примерно в середине сада находился старый, сработанный из песчаника, побитый непогодою фонтан с дельфинами и тритонами, из которого скудно сочилась вода. Перед фонтаном была просторная круглая площадка, окруженная мощными акациями, а поскольку деревья пока не распустились, полная луна беспрепятственно освещала и площадку, и аллеи, которые в нее вливались. А прямо позади фонтана густо росли молодые хвойные деревца. Там-то Мартин Заландер и схоронился, заросли превосходно его укрыли. Он решил остаться на этом месте, потому что напротив фонтана располагалась полукруглая каменная скамья, где в эту пору года только и можно было посидеть. Отец-соглядатай устроился там весьма своевременно. Через считанные минуты совсем рядом послышались негромкие, но быстрые шаги, и темные фигуры его дочерей, словно ночные тени, проскользнули мимо фонтана и, не говоря ни слова, рука об руку раза два — три прошлись по круглой площадке и наконец остановились у чаши фонтана. Заландер не мог толком их разглядеть, они опустили вуали на лицо, закутали ими шею и подбородок. Обе сняли перчатки, наполнили пригоршни водою из дельфинов и жадно напились. Стояла мягкая апрельская ночь, почти такая же теплая, как в мае, но не настолько жаркая, чтобы объяснить жажду барышень. «Силы небесные, вот это пламень, раз его надобно этак тушить! — подумал Мартин Заландер средь своего краснолесья. — Н-да, ведь у каждой в сердце огонь святого Эльма!» Девушки снова набрали воды, приподняли вуали и остудили лоб. «Бедняжки! — опять подумал отец. — Щекотливая история!» Теперь он узнал младшую, Неттхен, по голосу, когда она негромко, но внятно проговорила: — Ох, Зетти, боюсь, нашему счастью скоро конец! — Почему? Из-за скверной Мадлены? — отозвалась старшая сестра, правда опять-таки не без невольного вздоха. — Ах, не брани ее, она ведь и матушке нашей кое-чем обязана! И рано или поздно так должно было случиться, вот и случилось сейчас! — Конечно, случилось сейчас или случится вскоре! Надобно бороться, не отступать! Или мы должны с легким сердцем отказаться от своих любимых, от этого чудесного дара небес, и отринуть их? — А ты способна вот так легко в разладе расстаться с превосходнейшими родителями? Если б только матушка могла посчитать бедных мальчиков хорошими! Но я знаю, этому не бывать! Ей легко говорить, она ведь всех сравнивает с нашим отцом, а он, бесспорно, образец совершенства, никто ему в подметки не годится! И все же в юности, наверно, был не меньшим вертопрахом, чем наши белокурые сокровища, золотые головы! И разве они уже теперь не прилежны, как пчелы, хоть и не ведают забот о пропитании? Я полагаюсь на доброту матушки, никогда не сякнущую целиком, а в первую очередь на свободный ум отца! Недавно мне довелось прочитать поистине правдивые слова, что лишь мужчина в полном смысле слова способен быть гуманным, гуманным во всех жизненных положениях! По крайней мере, я чувствую, что как женщина неспособна на это, вот и весь сказ! Заландер был настолько изумлен и потрясен неслыханными речами старшей дочери, что невольно ухватился за елочку и тем произвел в зарослях шум. Сестры вмиг притихли, испуганно всматриваясь в темноту. Когда ничего более не последовало, Зетти сказала: — Это ветер или птица, которую мы разбудили. Давай сядем. Они повернули к каменной скамье, но дойти до нее не успели — поодаль скрипнула калитка. Девушки замерли на месте, глядя, как близнецы на цыпочках спешат по светлой от луны аллее. Очутившись на площадке перед фонтаном, они хотели было без промедления заключить возлюбленных в объятия, однако те их остановили. — Погодите, господа! вскричала Зетти приглушенным, но решительным голосом. — Мы договорились, что в подобных случаях вам должно надевать разные шляпы, чтобы каждая дама могла тотчас узнать своего рыцаря. А вы являетесь в шляпах, похожих как две капли воды! Который же из вас Исидор? — И который Юлиан? — прибавила Нетти. Оба одновременно воскликнули «Я!», очевидно из озорства. — Ну-ка, посмотрим! — сердито приказала Зетти. — Предъявите уши! — Она шагнула к одному, схватила за правое ухо, а Нетти проделала то же с другим, только схватила его за левое ухо. «Ага! — подумал Заландер. — Яичная лапшичка и сахарная улиточка! — И снова ему пришлось крепиться, чтобы не выдать себя громким смехом. — Впору за деньги показывать моих замечательных дочек да их возлюбленных, а?» Сестры меж тем установили, где который, не давая юным озорникам более себя дразнить. Каждый получил торжественный поцелуй, после чего занял указанное место на полукруглой скамье, возле своей любимой, и тотчас же на два голоса прозвучал приказ: — Не обнимать или мы уходим! Поначалу маленькое общество, видимо, беседовало попарно, и Заландер не разбирал ни слова. Видел только, что дочери сидели выпрямившись, неподвижные, какизваяния, а Исидору и Юлиану, застенчиво склоненным к своим дамам, оставалось только ласкать взглядом озаренные луною лица. Г-н Заландер опять удивился девушкам, бедняжки казались ему демоническими воплощениями одной и той же безрассудной идеи, которая завладела обеими. Если один из близнецов вдруг умрет или пропадет как-нибудь иначе, то, быть может, уже само это располовинивание излечит их? Или в итоге обе, подобно Соломоновым матерям,[8] привяжутся к уцелевшей половине и призрак воображаемой страсти их истерзает? Он ужаснулся при мысли, что столь цветущим девушкам могут быть уготованы этакие душевные муки. А они все сидели и невнятно шептались с юношами, которые неожиданно вскочили, задетые каким-то словом. Дальше говорила одна Зетти, причем громко, отец в кустах все слышал: — Да, любезные братья! Кое-что случилось и причиняет нам боль! Из речей, какие ваша мать вела на базаре, мы вынуждены заключить, что нас, сестер, считают богачками или такими, что разбогатеют, а стало быть, вся любовь и верность ожгосится к предположительному состоянию наших родителей! Братья отпрянули и в растерянности стояли перед суровыми девушками, поскольку и Неттхен серьезно, хоть и кротким голосом, обратилась к своему близнецу, правда уже в точности не зная, тот ли это, по причине происшедшей перемены мест. Ведь сестры тоже встали, подошли к растерянным близнецам и, подыскивая слова, расхаживали меж ними. — Так вот, мы не рыночный товар! — сказала Нетти и утерла глаза, стараясь, однако, отыскать взглядом неотличимого теперь Юлиана. В столь серьезную минуту за ухо не схватишь. Зетти находилась в таком же положении, но сохраняла большее присутствие духа. — Говори ты, Исидор, коли вам есть что сказать! — воскликнула она в страстной забывчивости громче, нежели хотела. И, тотчас овладев собою, он наконец ответил: — Чем мы виноваты, если наша добрая мама радуется, что у ее сыновей богатые невесты? Разве это грешно? И разве нам самим грешно знать, что наши любимые избавлены от всех забот о пропитании? Хотя мы надеемся и убеждены, что и своими силами сумеем оградить их от этого! Нет, дорогая Элизабет! Мне незачем любить твое наследство, а вот любить тебя необходимо, клянусь! Оставь деньги и имущество, родителей, отчий дом и родину и вообще всё и идем со мною! Я тоже не откажусь быть любимым исключительно ради бедности или ради меня самого, я тоже готов оставить все прекрасные надежды и всё, что достанется мне от родителей, и отправиться с тобой на край света! С этими словами он бросился в ноги старшей барышне Заландер, чего до сих пор меж этими четырьмя никогда не бывало да и вообще в здешних краях не в обычае. Юлиан поступил так же и обратился к Нетти с еще более пламенной речью, в коей обещал сделаться не бедным, а богатым и тем доказать, что ему незачем зариться на невестино богатство. Они крепко держали сестер за руки и, до слез растроганные собственными словами, осыпали их поцелуями. Поскольку же каждая теперь вновь чувствовала руку своего близнеца и испытывала еще большую растроганность, драматическая минута закончилась тем, что юноши вскочили на ноги и без сопротивления заключили прелестных девушек в объятия, и сопровождалось это как никогда бурными поцелуями. Кстати, тут стало видно, что близнецы изрядно прибавили в росте и были выше отнюдь не маленьких девушек. Отметил это и Мартин Заландер, который успел стать между парочками и, вероятно, мог бы стоять так еще долго. Но он взял обоих близнецов за плечи и произнес: — Давайте-ка на сегодня закончим, судари мои! А вы, любезные барышни, будьте добры с ними распрощаться! Тут ваш отец, для вас как будто бы персона ненужная! Четверо влюбленных вмиг далеко отскочили друг от друга, Зетти и Нетти с испуганными возгласами, Исидор и Юлиан, впрочем, быстро овладели собой: — Господин Заландер, здесь ничего дурного не происходит, мы помолвлены с вашими дочерьми! — И насколько нам ведомо, все мы совершеннолетние! — добавили юноши довольно дерзко, но Заландер конечно же понимал, что дерзость шла больше от неловкости, нежели от своенравия. — Отрадно слышать, — заметил он, — в какой-то мере это избавляет меня от ответственности, на случай глупой выходки. Покамест я даже готов уладить благородный спор по поводу ожидаемого наследства и до поры до времени умерить тревогу моих дочерей, что речь может идти о гнусной женитьбе на деньгах, для этого есть простой способ: коли обе девицы намерены упорствовать в неуважении к родителям и в неприличном поведении, я лишу их наследства! Фраза о лишении наследства легонько всколыхнула четверку помолвленных. От ее резкости барышни Заландер, которым такая возможность никогда в голову не приходила, немедля расплакались, хотя и не успели еще толком ее обдумать; братья Вайделих, правда в лунном полумраке почти незаметно, разом поникли головой. С минуту все молчали. Заландер воспользовался паузой, чтобы завершить сцену. — Прежде всего, — спокойно сказал он, — полагаю своим долгом от имени родителей потребовать, чтобы отныне эти тайные свидания были прекращены; так лучше для каждого. Позвольте, судари мои, сопроводить вас к задней калитке, через которую вы вошли, и забрать у вас ключ. Дочери мои покинут сад вместе со мною, обычным путем. Попрощайтесь! Плачущие девушки собрались последовать приказанию, но, поскольку в ходе этой сцены снова перестали различать юношей, а те нерешительно и даже упрямо не шевелились, каждая подала руку не тому, с бьющимся сердцем подставив губы для поцелуя. Бравые парни на такое не согласились, быстро поменялись местами, поменяли девушек и руки, обняли каждый свою, после чего, от смущения присмирев, последовали за г-ном Заландером, а Зетти и Нетти печально опустились на каменную скамью. Выпустив близнецов за калитку, дважды повернув в замке ключ и спрятав его в карман, отец воротился к фонтану. — Ну вот, а теперь идемте к матушке, — крикнул он дочерям, — она грустит дома! Ведь уже одиннадцатый час! Он первым направился к дому и в контору, где по-прежнему горел свет. Там дочери постарались оправиться от пережитого испуга, а отец их тем временем обдумывал нотацию, каковую ему надлежало и хотелось им прочесть; но чем дольше он смотрел на этих совершенно взрослых девиц, тем более сложной задачей представлялась ему подобная беседа. Поэтому он ограничился несколькими отрывочными насмешливыми замечаниями, решив предоставить более интимную часть необходимых наставлений их матери. — Стало быть, вот такую большую редкость вы себе отыскали? — сказал он, стоя перед ними. Рассчитываете изрядно блеснуть? Мужьями, которых вы неспособны различить, едва опускаются сумерки? Ну, этой беде, конечно, можно помочь, оговорив в брачном контракте, что один должен носить бороду, а другой — усы. Однако, если вдуматься, покамест у них, увы, нет ни усов, ни бороды и в конечном счете, сколь бы ни были густы усы и бороды, разных характеров из них не скроишь! Насмешка не произвела желаемого воздействия; она лишь до глубины души огорчила девушек, которые опять расплакались, хотя вот только что тщательно утерли глаза. — Отец, дорогой, — рыдала Зетти, — ничего не поделаешь, это не зависит от нас! Пока они останутся нам верны, мы от них не отступимся! — Вот как? — Да, отец! — воскликнула Неттхен. — Можем ли мы оправдать свой выбор иначе, нежели стойкостью, с какою будем хранить верность этим горемыкам? «Вот ведь упрямая одержимость!» — подумал Заландер. — Что же касается более юного возраста наших женихов, — продолжала старшая дочь не без торжественности, — то они нуждаются не только в любящих, но и в наделенных материнским чувством женах, которые сумеют благодетельно их направлять! Родная их мать не обладает качествами, потребными для укрощения столь дерзких юношей. А вот мы, Нетти может подтвердить, уже оказываем на них облагораживающее влияние, они слушают нас и не оспоривают то, что мы им говорим. Неттхен незамедлительно подтвердила: — Зетти говорит правду, они стали намного воспитаннее, даже благонравнее, чем в ту пору, когда мы с ними познакомились! «Приятно слышать, клянусь Богом, это похоже на правду! — подумал отец, расхаживая по комнате. — Но в таком случае эти приятели были не иначе как простоваты!» Вслух же он сказал: — Нынче нам с этими материями не разобраться! Идемте! Мартин Заландер потушил свет и тихонько вывел опечаленных барышень на улицу. Молча он шел рядом с ними, и, оттого что он, изменив своему обыкновению, не подхватил обеих весело под руки, а, напротив, дважды или трижды вздохнул, на сердце у дочерей становилось все тяжелее, чем ближе они подходили к дому. И, войдя в комнату, где мать одна-одинешенька сидела с вязанием за столом, обе почувствовали, что, несмотря на свой прекрасный и разумный девичий возраст, совершили серьезнейший проступок. Однако ж не попытались уйти к себе, безмолвно сели у стены, понуро опустив глаза долу. — Добрый вечер, жена! — сказал Заландер. — Поймались пташки-то! Они просят у тебя прощения и согласны до поры до времени прекратить все подобные вылазки. Ведь они поступали скорее опрометчиво, нежели легкомысленно, и, во всяком случае, скорее легкомысленно, нежели злоумышленно! — Недоставало только, чтобы скорее злоумышленно, нежели легкомысленно! — отвечала Мария Заландер, не поднимая глаз. Предметы сего краткого разговора не привыкли к подобным словам и никогда бы не подумали, что им доведется услышать их по своему адресу. Обе молчали, не оправдываясь. — Коли проголодались, — сказала мать, — можете пойти на кухню, здесь-то давным-давно убрали со стола. Постель тоже найдете, не маленькие! Девушки встали и одна за другою вышли на кухню, взяли там, однако, только необходимую свечу и, не притронувшись к еде, поднялись по лестнице к себе в спальню. Над ними, на чердаке, затаилась в постели служанка, которая немногим раньше тихонько туда прокралась. Внизу огорченная мать продолжала вязать, не пропуская ни единой петли. — Значит, ты вправду застал их вместе? — спросила она у мужа. — А как же! Сперва явились наши дочери, в ярком лунном свете, затем несносные вайделиховские юнцы; я прятался в зарослях за фонтаном, видел все происходящее и слышал почти все, что они говорили. И первым делом должен сказать, что, отвлекаясь от секретности, какою они нас морочили, я не видел и не слышал ничего, что не дозволено добропорядочным влюбленным; смею утверждать, что и дозволенное не исчерпывается тем, что я видел и слышал, насколько мне, с твоего позволения, помнится из нашего собственного опыта. Девочки, судя по всему, имеют странную власть над этими сорванцами… — Не в обиду будь сказано, Мартин, — перебила его Мария, — но говоришь ты совершенно неправильно и глупо! На самом деле все наоборот, эти сорванцы, к несчастью, забрали власть над нашими дочерьми! — Нет, Мария, не так! Власть, о которой ты говоришь, она в самих девушках, мальчишки никогда бы такой власти не достигли; наши дочери одержимы иллюзией! Но позволь рассказать тебе, как было дело. Он как можно точнее и нагляднее описал ей происшедшее, а она то недоверчиво, то удивленно, однако все время с недовольством поднимала на него взгляд, качала головой и снова принималась вязать. Потом вдруг бросила чулок на стол. — Нет, я этого не вынесу! Они оскорбили меня как мать; я никогда, а особенно с тех пор, как у меня появились дети, не имела привычки говорить о вещах, которых быть не должно. И по-прежнему полагаю, что дети с хорошими задатками отлично превозмогают трудности, когда видят, что домашние, а именно отец и мать, ведут открытый и безупречный образ жизни, не читая об этом проповедей. А тут не один год дочернего лукавства как раз против матери! — Тебе надобно посмотреть на это и с другой стороны. Господь свидетель, что случилось, то случилось, очередная людская история; откуда бы эти истории брались, если б не происходили снова и снова? Может быть, дрянная комедия, а может быть, поучительно серьезная судьба! — Ну, так что теперь? Как быть? — Я сказал тебе, они заявляют, что не откажутся от близнецов, думают, что сделают из них то, что желают и что полагают хорошим! Но что общение прежнего образца прекратится, я вполне уверен. Ведь едва я упомянул о лишении наследства, как отчетливо почувствовал, что вся компания присмирела. Мне пришлось так поступить, ведь они сами заговорили о том, что уже совершеннолетние. Г-жа Заландер побледнела как полотно и схватилась за сердце. — Лишить наследства! — упавшим голосом повторила она. — А можешь ли ты это сделать по такой причине? — Вообще-то не с легкостью, — отвечал Мартин как можно серьезнее, — но хороший стряпчий способен этак представить беспорядочный образ жизни, постоянное неуважение к родителям и обман, дочернюю неблагодарность и прочая, что не слишком дальновидные судьи склонятся к означенному решению. Мария Заландер собрала вязание. По щекам у нее катились слезы, но она их не замечала. — Вот до чего уже дошло, — сказала она, задувая лампу и беря в руки подсвечник, чтобы идти в спальню, — в нашем доме уже звучат подобные слова! Потерять двоих детей! Мартин, поддерживая расстроенную жену под локоть, на ходу утешил ее: — Ах, не забывай, чтобы завещание было вскрыто и опротестовано, мне сперва должно умереть! И если даже я, лежа в могиле, выиграю тяжбу, ты и твой сын Арнольд сможете все вернуть девочкам. Исидор и Юлиан Вайделихи были очень напуганы и пришиблены, когда очутились на темной улице за садовой оградой, а потом решили вернуться в певческое общество и постараться скрыть свою отлучку. Услышав, что репетиция еще продолжается, они устроились в маленькой пивной, где в перерывах освежались хористы, и сделали вид, будто все время находились там. Только после этого оба отправились в Цайзиг, где в родительском доме для каждого был устроен уютный кабинетик. Мало-помалу они подыскали слова и обсудили вечернее происшествие, но все равно толком разобраться не сумели. Для них в этом приключении выделялись преимущественно две вещи: нападки невест по поводу любви из корысти, до появления отца, и угроза последнего лишить дочерей наследства. Оба пункта были зловещим образом взаимосвязаны. Барышни не желали, чтобы их любили ради капиталов, а отец хотел лишить их состояния, если они вообще позволят себя любить. Но может ли папаша вправду лишить их наследства? Касательно этого предмета оба начинающих нотариуса худо-бедно понаторели, соответствующий раздел законодательства о наследовании был им знаком. Результат совещания поэтому оказался вполне разумным: они сочли, что будет лучше подчиниться требованиям г-на Заландера и прекратить встречи с его дочерьми, чтобы, по меньшей мере, не усугублять ситуацию. Оба полагали, что и девушки не склонны провоцировать неопределенную опасность и не смогут жить одним только своим совершеннолетием, коли дело дойдет до разрыва с родителями; а мать они боялись еще больше, чем отца. Придется завесть переписку и ждать момента, который увенчает их надежды! В верности возлюбленных, как и в своей собственной, оба ничуть не сомневались, а когда уснастили свои рассуждения по этому поводу нехитрой юношеской риторикой, ситуация и вовсе окрасилась в расчудесные тона. Однако ж и к этому они отнеслись со всею серьезностью, ведь было бы странно, если б юнцы не испытывали благодарных чувств за преданность такой сестринской пары. Дома они умолчали о происшествии, чтобы мама не учинила нового замешательства.IX
В заландеровском доме добрый дух непринужденности, казалось, занемог. В ожидании тяжкого дня Зетти и Нетти, которые той злосчастной ночью глаз не сомкнули, дали друг дружке обещание вынести суд глубоко оскорбленной матери с детской кротостью, но и с неколебимой верностью выбранной судьбе. Наутро, когда они спустились в семейную гостиную, никто словом не обмолвился о происшедшем, а когда отец ушел и они остались одни с матерью, та упорно об этом молчала, не давая дочерям ни малейшего повода исповедаться. Так минул этот день, и следующий, и все прочие дни. Как видно, мать упрятала беду в ночь молчания, чтобы таким манером ее истребить, свято веря, что ей это удастся. Отец тоже делал вид, будто начисто обо всем забыл, только Магдалена однажды шепнула им, что ей не велено об этом говорить, иначе ее уволят. Арнольд, как обычно, слал домой письма, то родителям, то сестрам. Письма отцу и матери открыто передавались из рук в руки, там не было ни единого намека, что ему хоть чуточку известно о матушкиных горестях, а писал он, как издавна повелось, столь же простодушно, сколь и по-братски непосредственно. Выходя из дома, девушки не замечали ни малейшего признака надзора; никто не спрашивал, куда они собрались, а тем паче не следил за ними. Когда же они возвращались, никого опять-таки не интересовало, где они были, — разве только сами скажут. Пребывая в неведении касательно своего положения, видные благородные барышни бродили, словно тени, окутанные своим прозрачным двойным секретом. И чувствовали себя тем неуютнее, чем больше восстанавливалось в доме спокойное взаимное согласие, давнее миролюбивое равновесие, ведь при всем при том мать выглядела так, будто одно-единственное слово может сызнова погрузить все во мрак. Как-то раз Заландер один сидел с дочерьми за обедом, потому что г-жа Мария уехала из города на похороны скончавшейся родственницы. Заландер достал из кармана несколько частных писем, принесенных из конторы, рассмотрел их поближе. — Тут одно от Арнольда, — сказал он, — ну-ка, что он пишет? — С этими словами он положил на стол распечатанное письмо. Зетти взяла его, стала читать. Арнольд писал, что вполне сносно защитился на доктора, израсходовал столько-то денег и теперь намерен воспользоваться разрешением отправиться домой через Лондон и Париж, потратив на это год. — По-моему, правильно, с точки зрения языков, в коих он покамест отстает, — сказал бывший младший учитель, — на что-либо другое вряд ли достаточно. Говоря об Англии, он станет говорить «джуэри» присяжных, а говоря о Париже — «жюри», за полгода он едва ли нахватается в юриспруденции большего! Зетти меж тем отложила письмо, не дочитавши до конца, и поднесла к глазам платок. Нетти сразу же взяла листок, заглянула. — Что такое? Что с вами? — удивленно спросил отец. — Почему вы не дочитали до конца? Он забрал письмо, отыскал нужное место и прочитал вслух заключительные строчки: «Шлю моим прелестным сестрам самые сердечные приветы! Чтобы поскорее представить себе драгоценное двойное понятие, я краткости ради свел воедино оба имени, Зетти и Нетти, и теперь, стоит только мысленно произнести "Знетти!", обе они тотчас являются передо мною! Как у них дела? Помолвкой не пахнет? Они ведь в конце концов уже не бакфиши! Я-то не против застать их еще дома, с такими разборчивыми монашками сам черт не ведает, кого они выберут тебе в зятья!» — Н-да, — добродушно проворчал отец, — знай я, что тут написано, не стал бы доставать письмо из кармана. Спрячьте-ка утирки и ешьте суп! Его манера речи немножко утешила девушек, ведь за все время это были самые приветливые слова, какие они слышали, и вместе с отцом обе доели обед. Когда служанка удалилась, поскольку дел в комнате у нее не осталось, а Мартин не спеша выпил вина, причем дочери, по домашнему обычаю, своих мест не покидали, он снова заговорил, неторопливо и спокойно: — Коль скоро нечаянная Арнольдова шутка затронула досадные обстоятельства, тяготящие всех нас, давайте немного потолкуем о них разумно. Вы полагаете себя весьма достойными уважения; мы, я и ваша матушка, верим, что вы действительно воздерживаетесь от общения с этими молодыми людьми; с другой стороны, нам неизвестно, как сложится в будущем и есть ли у вас самих достаточно ясное представление об этом. Быть может, думали мы, они мало-помалу разберутся-таки в себе и во всем, причем без этих двух диковинных спутников. А намедни прибегает посыльный с почты и рассказывает, что видел барышень у почтового окошка. «Они отправляли письма?» — спрашиваю я, и он отвечает: «Нет, получали письма, которые поступили на их имя». — «Ладно, я знаю, о чем тут речь», — говорю я. Итак, вы общаетесь письмами до востребования? — Да, — в один голос отвечали дочери. — И в каком же духе? Обнадеживающей уверенности или отрекающейся дружбы? Как видите, я умею выражаться так, как принято в подобной переписке. — Наши друзья не отрекутся, покуда уверены в двух сердцах, которые от них этого не требуют! — вскричала Неттхен, а Зетти добавила: — Как можно добровольно отречься от надежды, потерять любимых, да еще и сделаться на всю жизнь предметом насмешливых пересудов? — Хороший козырь! — воскликнул отец, с грустью вспомнив супругу, которая в столь же неколебимом, но противоположном настрое сидела, наверно, сейчас на поминках в далеком доме скорби. — Милые дети! — продолжил он немного погодя. — И сколь же долго вы намерены ждать предполагаемого счастья? Если бы я знал! Да, то ли дело, будь вам двадцать лет, как вашим возлюбленным, а им столько, сколько вам теперь! — Вечно одно и то же! — наперебой вскричали дочери. — Потерпите, через год-другой мы будем выглядеть совершенно ровесниками, лишь бы нас связали узы брака. Они станут мужчинами! Кстати, оба скорее, чем кое-кто полагает, достигнут надлежащего положения, а тогда всем бедам конец! — Козырь! — смеясь воскликнул отец, однако ж удивленный речами дочерей. — Звучит все это словно в героическую эпоху, когда мужи и жены оставались вечно юными! Что ж, давайте подождем, и, коли будет по-вашему, пусть не доведется вам пережить время, когда обеим вправду потребуются героические усилия. На этом нынешнее заседание закрыто. Сегодня вечером мне непременно нужно быть на собрании по поводу будущих выборов. И с вашей стороны было бы очень мило поехать вместо меня на вокзал и встретить матушку. Я знаю, для нее будет приятной неожиданностью увидеть вас там. Дочери обещали выполнить просьбу и даже слегка зарумянились от тайной радости, что им дано такое поручение. Мартин Заландер отправился в контору, поработал час-другой над коммерческими трансакциями, а затем довольно долго занимался предвыборными делами, просматривал письма и другие бумаги, делая те или иные пометки. Речь шла о подготовке списка кандидатов для окружных выборов в Большой совет кантона Мюнстербург, о проверке прежних выборных чиновников, замене выбывающих, вступлении новых членов. Что до самого Заландера, он по-прежнему оставался независим от всех выборных затруднений, поскольку, хотя к его услугам прибегали часто и не раз предполагали, что он стремится к должностям, держался вдали от официальных постов и званий. Теперь, однако, ему втайне стало казаться, что, подобно другим, он сумел бы многое наилучшим образом представить и доложить в законодательном совете, нежели на местах; ведь какой прок от того, что он добивался своего в свободных союзах и на собраниях наперекор противнику, который после сидел в чиновном ведомстве и там решал все по — своему. Тем не менее он не решался — хотя такое бывает сплошь да рядом — предложить свою кандидатуру, то бишь доверительно сообщить другим руководителям, что хочет быть избран; а чтобы не создать такого впечатления, нарочито участвовал в руководстве сегодняшним собранием, тогда как многие, желавшие получить назначение или знавшие, что это произойдет, там отсутствовали. Впрочем, не все, кое-кто, наоборот, явился нарочно и удобно расположился за столом. В зале «Четырех ветров», который служил местом сбора самым разным партиям и союзам, Заландер застал за двумя длинными столами тесные группки и отдельных граждан, а еще примерно столько же покуда стояли у стен и беседовали. Среди них расхаживали организаторы собрания, заговаривая то с одним, то с другим или обрабатывая какого — нибудь твердолобого политикана. Заландер присоединился к ним. Он был главным автором идеи примирительно удовлетворить обеим основным партиям;[9] сам он принадлежал к Демократической, чей авторитет в народе с некоторых пор пошатнулся, и полагал разумным и справедливым вновь предоставить большее пространство старолибералам. Дело в том, что он заделался поборником модного увлечения представительством меньшинств, каковому подпали не только политические философы, но и всяческие практичные люди, которым сей превосходный принцип в скором времени может принести личную пользу, ведь до сих пор они не допускали и впредь не намерены допускать ни единой инакомыслящей мухи. Постепенно столы заполнились народом, и председательствующий сделал знак к началу собрания. Заландер, шагая среди спешащих на свои места, столкнулся с неким молодым человеком, который показался ему знакомым и в знак приветствия почтительно снял шляпу, а Мартин учтиво ответил тем же. Чтобы добраться до своего места у торца, среди руководства, ему пришлось пройти вдоль одного из столов. И по пути он снова столкнулся с тем молодым человеком, который опять вежливо снял шляпу да еще и поклонился. Похоже, снимать шляпу ему неохота, подумал Мартин и тут словно прозрел: да ведь это близнецы! Вот как, оказывается, они деятельно участвуют в делах страны, это похвально и свидетельствует о серьезности. Коли они ничем худшим не занимаются, с ними обстоит не столь уж скверно! Из-за этих мыслей и воспоминаний об обеденном разговоре с дочерьми он несколько отвлекся, но в конце концов занял свое место и заказал скромный графинчик вина, каковое благопристойности ради надлежало пить в этой части зала не спеша, как бы неприметно. Началось собрание с политической речи председательствующего, выборов счетной комиссии и прочих функционеров, после чего приступили к рассмотрению списка кандидатов. Основу составляли несколько печатных листовок, устно откомментированных назначенными информаторами, и с пятью-шестью бесспорными именами покончили очень быстро. Но уже на седьмом имени, когда председательствующий спросил, есть ли еще предложения, из глубины зала донесся громкий голос: — Предлагаю господина Мартина Заландера, мюнстербургского коммерсанта! А из другого угла столь же громко послышалось: — Поддерживаю! — О, отлично! Давно пора! — тихонько зашумели за столами, оглядываясь на тех, кто внес предложение. Председательствующий постучал по стакану и, когда шум утих, сказал: — Хочу спросить собрание, перейдем ли мы прямо сейчас к выдвижению новых кандидатов или прежде рассмотрим оставшихся в списке, что, вероятно, можно завершить быстро и единодушно. — Я настаиваю на своем предложении! — крикнул первый голос, а из другого угла немедля раздалось: — Поддерживаю! — Поступило предложение включить господина Мартина Заландера в избирательный список седьмым кандидатом от нашего округа в Большой совет! Прошу предложившего назвать себя! — Заместитель нотариуса Исидор Вайделих! — еще громче донеслось с того же места, а из угла, где, видимо, сидел его брат Юлиан, донеслось: — Браво! браво! Все взгляды опять устремились туда. — Что за Вайделих? Который это? Вон тот молодой человек? — спрашивали друг у друга собравшиеся. Председательствующий снова постучал по стакану и воскликнул: — Кто за то, чтобы прямо сейчас рассмотреть предложение господина Исидора Вайделиха, прошу поднять руку! — Мы «за»! — Довольно много молодых людей подняли руки, размахивая ими в воздухе, их примеру последовали другие, хоть и не так решительно; председательствующий велел счетной комиссии подсчитать голоса. Оказалось, «за» проголосовали пятьдесят шесть человек. — Похоже, большинство! Или проголосуем, кто «против»? Двое или трое подняли руки, но тотчас их опустили, увидев, что никто их не поддержал. — Что ж, решено немедля рассмотреть кандидатуру господина Мартина Заландера. Кто за то, чтобы включить его в список и рекомендовать народу на выборах от имени нашего собрания, пусть поднимет руку! За малым, почти незаметным исключением поднялись все руки, под одобрительный шумок, который доказывал, что выборы Заландера присутствующим гражданам сами по себе желательны. Почти избранный находился в досадливом волнении. Втайне желая занять наконец вполне заслуженное место в Совете, он видел, что в силу смелого, хотя и преждевременного вмешательства близнецов его желание близко к осуществлению, но в силу неучтивой обстоятельности председательствующего произошла задержка с голосованием, — совпадение, для него совершенно невыгодное. Размышляя, не стоит ли в такой ситуации отказаться от участия в выборах, а значит, не быть обязанным близнецам местом в Совете, он от рассеянности пропустил момент, когда можно было решительно возразить, и в беспокойстве и смущении почти осушил маленькими глотками свое дотоле нетронутое вино, когда председательствующий весьма торжественно подтвердил положительный результат и вознамерился продолжить собрание. Только теперь Мартин Заландер поблагодарил за честь и за доверие, но заявил, что должен отвести свою кандидатуру по причинам, на которых не может здесь останавливаться, и очень твердо попросил предпринять новые выборы. Впрочем, двое пожилых господ принялись убеждать его снять самоотвод. В глубине души он был искренне им благодарен, однако остался непоколебим; собрание продолжилось с обычными эксцессами и непредвиденными поворотами и в конце концов завершилось. Председательствующий, подобно Заландеру лелеявший сокровенное желание, при выдвижении новых кандидатур был избран по предложению Мартина, чем этот последний спокойно исполнил свой гражданский долг, так как знал, что этот человек обладает всеми нужными качествами. По дороге домой ему пришлось побороть весьма противоречивые чувства. Он был вынужден отказаться от поста, который почитал необходимым для дальнейшей деятельности, отказаться, потому что не мог принять его из рук тех, кто с такою легкостью его дарил. Что бы сказала г-жа Мария, если б пошли разговоры, что Вайделихи публично предложили его кандидатуру! И все же, сколь ни сердился на сорванцов, как он их называл, невольно ощущал известное благоволение к ним и к неудачной шутке, какую они с ним сыграли. Затем он устыдился, что в первый же раз, когда после многолетних трудов очутился на пороге ратуши, угодил в столь мелкотравчатую ловушку, да еще и признался себе, что недостает ему дерзкой бесцеремонности, совершенно необходимой, чтобы твердо следовать политической стезею. В итоге, взвесив последствия, то есть всевозможные хлопоты, что обрушатся на него, как только он ступит на путь чиновной жизни, он все же удовлетворился своими действиями. «Нет, — сказал он себе, — сознание, что на щит меня подняли эти два типчика, не давало бы мне покоя нигде и никогда, да и сами они весьма неловкой обузой, разумеется, цеплялись бы за мои ноги! А то, чего не произошло сегодня, вполне может произойти в более счастливый час!» За свой поступок он снискал чудесную награду, когда рассказал жене о случившемся и она очень его похвалила. Он застал ее дома, в добром и удовлетворенном расположении духа, ведь она восприняла предупредительность дочерей как перемену к лучшему и оттого провела с ними вечер в дружеском согласии, что девушки, отправляясь на покой, истолковали в свою пользу. Зачинщики всего этого душевного смятения, Юлиан и Исидор, устроились после собрания в одной из городских пивных — решили «пошептаться». — Не заладилось у нас с будущим тестем! — заметил один. — Что касается папаши наших сокровищ, то, по-моему, при случае он зачтет нам добрые намерения, а зла на нас уж точно не держит! — отвечал другой. — В остальном же наша затея полностью удалась, за него проголосовали почти единогласно! — Конечно, кто бы мог подумать, что мы двое, впервые придя на политическое собрание, предложим кандидата в Совет, которого все одобрят? — Я и говорю, начало хорошее! Выпьем за это! Так и продолжим! Коли мы и впредь станем политизировать с таким же успехом, нам это пойдет очень на пользу! Мой шеф говорит, что еще в нынешнем году оставит службу, мне и сейчас почти все делать приходится! — А моего вряд ли снова выберут, когда истечет срок его полномочий. — Тогда не мешает тебе прямо сейчас подготовить почву в своем кругу. Допивай! — Твое здоровье! Послушай-ка, что мне недавно пришло в голову, не мешало бы хорошенько обмозговать! — Выкладывай! — Я рассчитываю, нам полезно бы записаться в разные партии, тогда удобнее играть друг другу на руку. В семьях часто бывает, что один брат серый, другой — черный, третий — красный, а притом все хорошо друг к другу относятся; один приобретает друзей другому, говоря о нем с любовью и рекомендуя! — А ведь убедительно говоришь! В самом деле, убедительно, чем больше я вдумываюсь! Ловкач ты, право слово! Но как мы поделим пирог! У тебя есть особое пристрастие, особый принцип? — У меня? Покамест нет, это мы заведем позднее, с опытом, коли уж так необходимо. Но сейчас мне безразлично, чью песню петь, да и вообще можно помолчать, ежели не очень-то разбираешься! — Тебе причитается кварта! — Пей и будь здоров! — Слушай, я вот о чем подумал! Есть тут небольшая загвоздка: одно название звучит красиво, другое — не очень. Сейчас верховодят демократы и слывут молодцами; старолибералы уже получили от них прозвище «косицы». Консерватор на слух приятнее, но у простого народа это слово не в ходу. — В этом есть доля правды. Уже само слово «старолиберал» смахивает на ночной колпак! — Однако, с другой стороны, понятие «демократ» начинает вызывать подозрения. А нотариус имеет дело преимущественно с капиталом! — Само собой, но ты забываешь, что и задолжавшие крестьяне, дебиторы и банкроты, бедняки всех сортов опять-таки имеют дело с нотариусом, тебе ли не знать! А именно они при выборах нотариуса, как и везде, составляют большинство! — Что верно, то верно. Послушай, раз уж плюсов и минусов вроде как поровну, предлагаю бросить жребий, кому в какую партию записаться. — Официантка! Стакан и кости! Когда просьба была исполнена, Юлиан встряхнул стакан. — Ну, так как? Думаю, все второстепенные партии мы исключим, выбирать будем из двух главных. — Стало быть, демократ или старолиберал! В таком случае достаточно бросить жребий один раз; у кого выпадет больше очков, станет тем, кем заранее решено; второму достанется другая партия. — Значит, выигравший будет демократом, а проигравший — старолибералом. Идет? — Конечно! — Тогда допивай, в темпе, твое здоровье! — Твое здоровье! Давай! Юлиан еще раз встряхнул стакан с тремя костями и опрокинул его на стол. Восемнадцать очков — три шестерки. — Готово! — воскликнул Исидор. — Нет! Ты тоже должен бросить, вдруг выпадет столько же. А уж потом выпьем! — возразил брат Юлиан. Исидор бросил кости — тринадцать очков. — Твое здоровье, господин демократ! — воскликнул он, а Юлиан в свой черед вскричал: — Твое здоровье, господин старолиберал, в просторечии Косица!X
Братья, в полном согласии друг с другом, для окружающего мира разделились в том смысле, что каждый общался теперь с теми народными или гражданскими кругами, что соответствовали его партийной принадлежности. Не обладая покуда большим политическим умом и запасом идей, они без труда, скорее просто благодаря присутствию, нежели благодаря речам, умели привлечь к себе внимание, а с другой стороны, своим угодливым вниманием добиться благорасположения ораторов. Мало-помалу оба оказались полезны и небольшими канцелярскими работами, каковые с готовностью исполняли, и доверительными сведениями из лагеря конкурирующей партии — о намерениях и решениях, о забавных или неприятных инцидентах, личных трениях и прочем, что они без промедления доносили один другому. В итоге братья снискали среди своих однопартийцев репутацию энергичных и хорошо осведомленных политиков, сообщая новости осмотрительно и как бы совершенно невзначай. Кстати, поступали они так, по всей вероятности, не столько от злокозненного лицемерия, сколько от легкомысленной игры, которую вели с партийностью. И иные, более невинные интриги оба тоже старательно проворачивали. Отправляясь на открытое собрание, на заседание какого-нибудь общества или просто в трактир, они непременно устраивали так, чтобы время от времени им приносили из канцелярий срочные деловые письма и телеграммы, а не то и вызывали лично. Бывалые мелкие карьеристы посмеивались, но с уважением и симпатией. Считали это весьма толковым, прямо-таки под стать государственным деятелям, и никоим образом не выдавали широким кругам сей известный им секрет. Братья замечательно процветали и ежедневно, каждый на своем месте, завоевывали в народе все больше почета и популярности. Уверенные надежды на должности начальников, однако, не сбылись. Тот, что собирался уйти на покой, вдруг взревновал и передумал; тот, что по истечении срока должен был расстаться со своим постом, предпринял отчаянные усилия, лично посещал избирателей на дому и снова утвердился в должности, хоть и с минимальным перевесом. Его заместитель Юлиан, непринужденно выставивший свою кандидатуру, получил такое количество голосов, что благодаря этому оказался в списках самых первых кандидатов. В означенных обстоятельствах оба молодых человека, не теряя времени даром, осматривались за пределами городских нотариальных кругов и использовали вновь приобретенные дружеские связи, так что довольно скоро каждый из них был избран нотариусом в плодородном, зажиточном районе кантона — старолиберал Исидор к северу, а демократ Юлиан к востоку от Мюнстербурга. В Цайзиге царила радость. Г-жа Амалия Вайделих восклицала: «Оба сына — нотариусы!», а папаша Якоб твердил: — Да, достигла ты своего, что касается почета! Только вот с доходами у нотариусов, по слухам, обстоит сейчас не очень-то блестяще! Придется нам и впредь раскошеливаться! — Ах, насчет этого не тревожься! — горячилась мать. — Такие парни долго на месте не застрянут! — Во всяком случае, — упорно продолжал Якоб Вайделих, — вскорости каждому понадобится дом, солидное жилье; ведь нотариусам негоже нанимать комнаты у крестьян! Стало быть, сызнова денежки выкладывай! Сыновья успокоили отца. Чтобы приобрести приличный дом, а то и небольшую усадьбу, сама чиновная жизнь предлагает наивыгоднейшие возможности в виде конкурсных аукционов, распродаж наследства и прочих случаев перемены собственника, а ловкий нотариус, коли откроет глаза пошире и не побоится рискнуть, стоит как-никак ближе всех к кормушке. Папаша Вайделих толком не разумел подобных гешефтов, не слыхал он на своем веку, чтобы давние нотариусы прибегали к такой практике, но сам отнюдь не пренебрегал выгодой и счел, что, коли тут действует библейская истина: «Не заграждай рта волу, когда он молотит»,[10] — так ему же и лучше. Добрая мама не могла более сказать ни слова, так она была растрогана и даже ошеломлена тем, что сыновья поселятся в собственных особняках, в сельской местности, далече друг от друга. Покамест молодые нотариусы вступили в должности и исправляли свои обязанности в помещениях предшественников, но при случае каждый искал себе в окрестных городках подходящее жилище. Это давало возможность представиться местным старожилам и обменяться с ними любезностями. Дабы на теперешней стезе их не путали, они постарались сделаться внешне как можно более непохожими: Юлиан коротко постриг свои густые волосы и отпустил усики; Исидор помадил шевелюру и причесывал на пробор, к тому же Юлиан носил черную фетровую шляпу, большую, как тележное колесо, а Исидор — маленькую, размером с суповую тарелку. Счастью было угодно, чтобы в скором времени обоим подвернулся случай недорого приобрести хороший земельный участок и вместо прежних владельцев записать в кадастр на свое имя. Позднее им удалось продать столько этой земли, что жили оба почти не платя налогов. Юлиан поселился к востоку от Мюнстербурга, в большой деревне Линденберг; дома, стоящие поодаль друг от друга, рассыпались вокруг подножия горы, а новая канцелярия сверкала белизной по-над всею местностью. Исидор избрал резиденцией церковный приход Унтерлауб, и его небольшой, но красивый сельский особняк опять-таки стоял на прелестном взгорке, окруженном зелеными зарослями буков, и назывался Лаутеншпиль, сиречь Звуки Лютни. Когда Якоб и Амалия Вайделих в определенную пору года погожим вечером поднималась на гребни, что повыше их цайзигской усадьбы, они видели вдали, как в лучах закатного солнца сверкают-искрятся белые стены и окна обоих домов. Но не только небесный свет, благожелательность людей тоже как будто бы осеняла безмятежные жилища и их владельцев; ведь по прошествии опять-таки короткого времени там, где проживал Исидор, скончался старый депутат Большого совета, а там, где проживал Юлиан, другой депутат Большого совета волею обстоятельств вынужден был уйти в отставку. Старолибералы, огорченные утратой старого товарища, решили попытать удачи с молодою порослью и подняли на щит молодого нотариуса из Лаутеншпиля; демократы на востоке уже из-за большой шляпы обратили взоры на Юлиана из Линденберга, ведь оная шляпа как явный символ мировоззрения составляла яркую противоположность прическе на пробор и гладкому лицу Исидора и как бы бросала вызов всем инакомыслящим вообще. Их призвали на очередное заседание Совета, насчитывающего две сотни членов, и, после того как выборы были признаны состоявшимися, ввели в зал для принесения клятвы; еще до заседания они под водительством рассыльного отыскали места своих предшественников и после краткой церемонии заняли оные. Сидя один там, другой здесь, оба одинаково притихли и все же были рассеянны, так что толком не знали, что сейчас обсуждается. Мало-помалу они смекнули, что в руках у них конверты с печатными документами, раздали и новые бумаги, оба углубились в чтение и подхватили нить обсуждения законопроекта. Однако уже при первом голосовании, состоявшемся до полудня, их в зале не оказалось, они последовали за своими добрыми знакомцами, которые знаками позвали их в трактир, и вместе с ними поспешили на завтрак. Кворума недосчитались, голосования вообще не получилось, поэтому тотчас отрядили рассыльных с поручением созвать отсутствующих из ближних трактиров, меж тем как более серьезная и привычно выдержанная часть сенаторов, оставшаяся в ратуше,заслушивала какой-то отчет. В хорошо знакомых темных, шумных трактирных залах рассыльные стали у порога, громогласно призывая почтенных господ явиться на голосование. С некоторой сумятицей ретивые едоки, в том числе близнецы, поднялись и плотной толпой заторопились через старинную дверь на улицу. Исидор и Юлиан сочли инцидент веселым и вошли в зал смеясь, а сидевший на возвышении недовольный председатель сказал соседу, первому вице-председателю: — Скоро тут будет прямо как в школе, где мальчишек загоняют в классы! Обсуждение проекта продолжилось, но как — то не заладилось, поэтому председатель предложил сделать перерыв и возобновить работу после обеда. Собрание обрадовалось и доставило двум младшим членам новое удовольствие, когда они, каждый в окружении единомышленников, отправились в ресторан обедать. Там оба окончательно оттаяли, пройдя за картами и черным кофе посвящение равенства. Два часа спустя, когда заседание Совета возобновилось, близнецы уже чувствовали себя как дома. В этот первый день они начали подражать внешним привычкам завсегдатаев постарше, занятых людей; Юлиан, покинув свое место, сел за один из столов посередине зала, заваленных канцелярскими принадлежностями. Не обращая внимания на запас уже нарезанных небольших листов, он вытащил из тетради превосходнейшей бумаги большой лист, расправил и вручную, без помощи фальцбейна, одним движением разорвал надвое, демонстрируя канцелярский навык, разорвал, кстати, совершенно ровно. — Ишь ты! — сказал соседу г-н председатель, которому треск бумаги резанул по ушам. — Этого расточителя я никогда не назначу министром финансов! Как он обращается с прекрасной бумагой, благо ему она ни гроша не стоит! Юлиан же продолжал рвать бумагу пополам, пока наконец не счел, что один из листков годится для письма, обмакнул перо в чернила, задумчиво поглядел в потолок и принялся писать, порой слегка прислушиваясь, чтобы не потерять нить обсуждения. Под конец он повернулся на стуле к оратору, откинулся назад, положил ногу на ногу и с пером за ухом, казалось, внимательно, даже напряженно слушал. Затем продолжил писать, наконец посыпал написанное песком, перечитал, сложил бумагу и вернулся на свое место. Вскоре по примеру брата к столу отправился Исидор, взял листочек почтовой бумаги и быстро набросал письмо. А вот подпись изобразил медленно и солидно, затем вдруг привел кулак в круговое движение и через несколько времени опустил его на бумагу, начертив вокруг имени целую тучу закорючек. Ловко поставил среди них три точки, к благоговейному восторгу людей, наблюдавших за ним с галереи. Сложил письмо, спрятал в конверт и надписал адрес, потом взмахом руки с пером подозвал рассыльного, который внимательно стоял на своем посту. Тот на цыпочках услужливо подбежал — на груди у него на трех цепочках висел серебряный щиток, — принял письмо и вместе с облаткой поместил под приделанный к столу пресс, оттиснув малый государственный герб, после чего вынес из зала, точнее, через оконце в тяжелой дубовой двери передал одному из дежуривших снаружи курьеров. Исидор между тем отдыхал в кресле у стола, скрестив руки на груди и оглядывая публику на галерее. — Бьюсь об заклад, — сказал соседу председатель, — он наверное заказал полдюжины франкфуртских сосисок, которые вечером хочет захватить домой! — Или выписал миллион франков для своей ипотечной клиентуры, — смеясь отозвался вице-председатель. — Между прочим, вы как будто не слишком расположены к молодым новичкам в нашем Совете? — Смотря по обстоятельствам! Если они начнут выступать попарно и вести себя как в карнавальном балагане или на иных мальчишечьих развлечениях, то должен признаться — Будьте добры, представьте мне ваше дополнительное предложение в письменном виде! — перебил сам себя председатель, когда оратор закончил выступление и сел на место. — Кто еще просит слова? Послеобеденное заседание так затянулось, что по его окончании господа народные депутаты немедля отправились на вокзалы, чтобы доехать до родных мест. Ведь с тех пор как весь кантон был изрезан железнодорожными путями, уже не считалось благоприличным ночевать в столице, коль скоро можно за полчаса или за час добраться домой, а наутро столь же быстро вернуться. Дабы не выставлять себя в невыгодном свете, братья Вайделих тоже почли необходимым поехать в свои округа, за компанию с коллегами по Совету. Вдобавок сложился обычай по дороге домой участвовать в разговорах, пусть даже только слушая, и, так сказать, до конца оставаться на посту. Тем же вечером в Цайзиге родители молодых советников сидели за столом в огорчении, чуть ли не в скорби. Гордые сегодняшним событием, которое увенчало триумфом все их жертвы и надежды, они целый день ждали минуты, когда сыновья придут навестить и приветствовать отца и мать. Еще в обеденное время они держали наготове сытную еду и добрую выпивку и долго понапрасну медлили, но в конце концов сели за трапезу. Позднее они то и знай бросали дела и выбегали на улицу в надежде увидеть, как по дороге из города идут новоиспеченные важные персоны. Да только те не появились. — Видно, не нашли времени, — сказал Якоб Вайделих, — они теперь по горло в делах! Когда поздно вечером еще раз вышли на улицу и в тишине услыхали гудки и перестук колес последних поездов, добрые супруги уже понимали, что не увидят сыновей. Жена утерла глаза, что с незапамятных времен случалось, только когда она чистила лук; ей мнилось, будто сыновья исчезли навсегда, укатили в неведомые края. — Завтра опять приедут, — сказал Якоб, — и послезавтра, поди, тоже. — Кто знает, подумают ли они о нас! Сдается мне, будто им уже нет до нас дела! Жена тихонько воротилась в дом, чтобы никто не заметил ее огорчения и не догадался о его причинах, а через несколько минут ее примеру последовал и муж. Вместе они отведали хорошего вина, приготовленного для сыновей. — И на что им, ровно бездельникам каким, каждый день мотаться туда-сюда? — сердито вскричала мать, — Ведь как удобно заночевать у нас и деньги попусту не тратить. — Ничего ты не понимаешь! Им же надо проверить, что делается у них в конторах, а завтра с утречка, перед отъездом, назначить конторщикам работу. Оно и лучше, чем если б они три-четыре дня кряду там не появлялись! Для чего иначе нужны железные дороги, ради которых общины и государство по уши в долги влезли? Им это теперь на пользу, могут себе спокойненько целый день сидеть в ратуше, а вечером и утром все ж таки часок-другой поработать дома! Ответственность-то на них немалая! В доме Мартина Заландера этот день тоже оставил примечательный след. Когда все семейство сидело за обедом, он достал из кармана газету, вышедшую в одиннадцать утра. Бросил взгляд на новейшие сообщения, в том числе об открытии заседаний Большого совета, а также о двух-трех первых решениях; вступление в должность двух молодых депутатов — нотариусов также было упомянуто. Заландер знал о выборах, но как-то не подумал о том, что сессия открылась нынче и братья Вайделих в ней участвуют. А потому известие застало его врасплох. Нежеланные возлюбленные дочерей не только выступили как его покровители и едва не помогли ему войти в Большой совет, но теперь сами в нем заседали, тогда как он, испытанный и опытный демократ, отец, должен читать в газетах, что там происходит. На глазах у женской части семейства в его душу совершенно по-человечески закралась неприятная ревность. — Что там в газете? Отчего у тебя такое обеспокоенное лицо? — спросила г-жа Мария, посмотрев на него, потому что заметила, как дочери исподтишка за ним наблюдают. — У меня? — сказал он, не отрывая взгляда от газеты. — Да нет там ничего особенного! Просто читаю, что молодые Вайделихи нынче водворились в Совете! Лишь теперь он поднял голову, так как жена шевельнулась, точно в испуге. И оба они увидели, что глаза девушек странно поблескивают, а губы подрагивают, словно говоря: ну теперь-то они достаточно взрослые? — Суп пересолен, Магдалена, заберите у меня тарелку! — приказала мать вошедшей кухарке. Та взяла тарелку и ложку, попробовала суп. — Не понимаю, — сказала она, — я точно солила не больше обычного! — Тем не менее суп пересолен! У меня вообще пропал аппетит! — С этими словами г-жа Заландер отложила салфетку и встала. — Мария, не глупи, поешь! Или тебе нездоровится? — воскликнул Мартин, заметив, что жена побледнела. Встревоженный, он встал, дочери тоже изменились в лице и отодвинули стулья, собираясь помочь матери. Но та неожиданно справилась с собою. — Сидите и ешьте, — сказала она, — я тоже постараюсь, насколько могу. Все опять расселись по местам, взволнованная мать немного успокоилась и продолжала: — Вижу, не отказываетесь вы от своего намерения, и все идет своим чередом. Коли имеете что сказать, говорите открыто, я более не вмешиваюсь, предоставляю вашему отцу слово и дело, коли надобно что-то делать! — Не говори так! — сказал Мартин. — Не будем ссориться на глазах у детей! Ну так как же, — обратился он к дочерям, — что происходит с молодыми людьми, с близнецами? Секунду-другую царила тишина. Потом барышня Зетти собралась с духом. — Дорогие родители! — сказала она, потупив взор, а Нетти с сильно бьющимся сердцем сидела рядом. — Время настало. В следующее воскресенье они придут просить нашей руки. Пожалуйста, не противьтесь! Вновь короткое молчание. Потом Заландер проговорил: — Ну что ж, пусть приходят! Но до тех пор вашим родителям, полагаю, позволено еще немного подумать да и после испросить обычное время на размышление, коль скоро это представится желательным. — О, мы отнюдь не хотим торопить события! — воскликнула Неттхен. — Вот и хорошо, кушай, а то остынет! — заключил Заландер и в одиночку продолжил трапезу, поскольку дочери ликовали, а мать снова встала и молча занялась чем-то в комнате. С этой минуты дочери выказывали отцу с матерью покорность и любовь. При том что твердо решили отстаивать свое личное право, они все же правильно понимали разницу между мирным уходом из родительского дома и резким разрывом. Вдобавок совесть у обеих вновь была чиста, с возлюбленными они не встречались, а переписку ограничили необходимым минимумом. Как бы для компенсации они в погожие утра или вечера поднимались иной раз на горный гребень, откуда могли видеть дом нотариуса в Линденберге и дом в Лаутеншпиле. У каждой через плечо на тонком ремешке висел бинокль, и, очутившись наверху, обе с увлечением вглядывались в голубую даль, и голубизна эта делала отдаленные предметы их любви еще тысячекрат прекраснее. Нетти умудрялась в бинокль сосчитать окна Юлианова дома; сестре сосчитать Исидоровы окна не удавалось, потому что об эту пору его дом находился в тени. Зато она видела в Лаутеншпиле белый дымок и отчетливо различала солнечный луч, игравший на пруду и среди деревьев. «Как будет замечательно, — восклицала она, — когда я смогу датировать письмо: "Лаутеншпиль, первого мая"!» «"В Линденберге, первого июня" тоже недурно! — вставляла Неттхен, по-прежнему глядя в бинокль. — Когда вы приедете в гости, мы будем обедать в верхней угловой комнате, видишь, крайнее окно слева, оттуда открывается чудесный вид! Он писал, что комната поистине прелестный маленький зал». Теперь же обе с еще большим томлением, чем на ландшафт, смотрели навстречу грядущему воскресенью, которое не было для них столь неожиданным сюрпризом, как для родителей. Г-жа Заландер между тем, переговоривши с Мартином, к сожалению, убедилась, что нет ни одной благовидной причины для продолжительного сопротивления, каковое, если дочери попросту сбегут, сделает предстоящие бракосочетания в глазах всего света лишь еще более вызывающими. Но присутствовать в роли жертвенного агнца при этой катастрофе, сиречь триумфе коварных дочерей, она была не в силах, а потому решила в воскресенье отправиться за город с давно обещанным визитом и одновременно своим отсутствием наказать преднамеренно заблудших, по ее мнению, дочерей. Однако, согласившись с мужем, что в любом случае нельзя не пригласить женихов к столу, сама позаботилась о благоприличном, но достаточно скромном обеде, и никто так не радовался, помогая хозяйке, как Магдалена, которая полагала, что счастливый исход полностью отпустит ей грехи. Она с удовольствием служила в этом доме и вовсе не хотела его покидать. Воскресным утром, когда наемный экипаж уже стоял перед домом, мать еще раз выразила мужу и дочерям надежду, что, как бы то ни было, праздновать помолвку они не станут, нет смысла, ведь, будучи совершеннолетними, давно обручились без ведома родителей. На радостях барышни охотно отказались от праздника, который матушка объявила излишним; они даже обрадовались, что нынче она уезжает, знали ведь, как близнецы робеют перед нею, а стало быть, без нее все пройдет куда легче. Мартин Заландер, напротив, почти с печалью проводил взглядом отъезжающую жену, пораженный ее упорной неколебимостью в этом деле; он знал, как она честна и свободна от всякой неприязненности, и оттого угадывал в ее поведении тяжкое предчувствие беды, которое был не в силах разделить и все же не мог не уважать. Г-жа Заландер уехала, а вскоре явились братья Юлиан и Исидор, оба празднично одетые. С ними в комнату вошло яркое солнце. Заландера прямо-таки ослепили лица девушек, которые даже не смеялись, но так сияли счастьем, что он невольно подумал: «Ах, если б и Мария видела это дивное зрелище!» Барышни чинно сидели на диване в гостиной, отец и женихи — на стульях, юноши в таком смущении, что оно казалось доброй врожденной скромностью. Вышло так главным образом по причине отсутствия хозяйки дома. Трости свои братья оставили за дверью, по примеру приходивших в контору сельских жителей, шляпы держали в руках и в начале разговора сконфуженно озирались по сторонам. В конце концов Заландер подвел их к цели визита; ему понравилось, что столь дерзкие молодые политики в серьезную минуту все же оказались очень скромными и даже робкими. Разумеется, после всего происшедшего им было не до длинных речей, так что произнесли они лишь несколько слов, коротко и непринужденно; г-н председатель Большого совета не нашел бы к чему придраться. Оба снова глянули по сторонам, Заландер меж тем спешно обдумывал ответ; благоустроенная комната усиливала непривычную почтительность братьев, а эта последняя — доброе впечатление Заландера; отбросив все сомнения, все возражения по тому или иному пункту, все вопросы об их жизненных планах и перспективах, он, правда с серьезной миной, объявил, что они с матерью не станут противиться намерению дочерей и лишь надеются, что эти союзы и т. д. и т. п., и, закончив на этом свою краткую речь, пригласил нотариусов, коли они не против, на обед. Те все еще были настолько сконфужены, что даже не смели по обычаю женихов приблизиться к девушкам, хотя прекрасно их знали, а у невест торжественное достоинство сменилось смущением, которое их чуть ли не рассердило, ведь они и не догадывались, сколь возвышенными вдруг показались близнецам. Отец, с новым благоволением отметив эту чуткость и намереваясь оставить женихов и невест одних, ненадолго попрощался с ними, чтобы наведаться в контору и просмотреть поступившую почту. За обедом нотариусы слегка приободрились, хоть и недостаточно, чтобы вести остроумный разговор. Заландер хотел потолковать о политике и заседаниях Совета, они же, казалось, были к этому не расположены и большей частью предоставляли говорить ему одному, что он в конечном счете опять-таки объяснил себе скромностью. Затем он подумал, что не мешает порадовать и старших Вайделихов, живущих неподалеку, и лучше всего прямо сейчас предложить дочерям прогуляться с женихами в Цайзиг и представиться будущим свекру и свекрови. Таким образом г-жа Мария Заландер избавится от необходимости делать первый шаг; сам он намеревался преподнести жене сюрприз и, заранее выйдя навстречу наемному экипажу, встретить ее на дороге. Все весьма одобрили его предложение — дочери потому, что рассчитывали на плодотворную прогулку, а близнецы потому, что совесть у них была нечиста и они надеялись помириться с родителями. Ведь за три дня заседаний в начале минувшей недели они ни единого разу не нашли времени навестить истомившихся ожиданием родителей, которые уже не знали, что и думать: то утешали себя тем, что сыновья стали важными особами и заняты важными делами, то отчаивались в сыновних сердцах и любви, вероятно заблуждаясь и в том и в другом. Вдобавок они знать не знали, что происходит в этот прекрасный воскресный день. Близнецы умолчали о своем намерении, дабы, к примеру, на рынке не случилась из-за материной болтовни какая-нибудь сцена, могущая им навредить. Поэтому Якоб Вайделих и его жена Амалия, сидя на лавочке перед домом, предавались невеселым раздумьям, как вдруг заметили, что к ним направляются два одетых в черное молодых господина в высоких шляпах, каждый об руку с красивой, цветущей и нарядной молодой дамой. Ведь барышни Заландер рассчитывали доставить удовольствие и выказать толику почтения чужим родителям, а равно их сыновьям, коль скоро собственные родители не проявляли особо бурного ликования и восторга. Вот и пытались теперь ублажить родителей в Цайзиге, а заодно и себя потешить. Муж и жена Вайделих первым долгом подумали, уж не помер ли кто в околотке, и родных сыновей признали, только когда те подошли совсем близко. Но теперь уж наконец разглядели своих отпрысков, как никогда разрумянившихся от доброго вина и замечательного события, а когда вдобавок барышни Заландер были названы поименно и представлены как невесты, оба родителя, в особенности мать, вмиг забыли про все горести — ровно кто свечу задул. По крайней мере, у г-жи Амалии чуть ли не потемнело в глазах: барышни Заландер, из которых каждая, по слухам, стоит полмиллиона франков! То бишь коли отец их сызнова не наделает глупостей! Ведь кто нынче может твердо рассчитывать на миллион? Ну да ладно, сыновья теперь при невестах и крепко стоят на ногах, с полумиллионом или без оного. Такие вот мысли бушевали в груди доброй женщины, однако вслух она их не высказала, сию же минуту поспешила в дом — принарядиться на скорую руку. Тем временем честный молочник и овощевод провел почетных гостей в сельскую горницу, усадил за стол, а сам, чтобы не пришлось тотчас заводить разговор, поторопился с чистым винным кувшином в погреб. Пока он был там, прибежала жена, вскричала: — Вот и хорошо, отдохните покамест! — и немедля скрылась за другой дверью, чтобы, как она выразилась, пригнать служанку, пускай пособит скоренько напечь оладий, немножко, одну мисочку, к кофею, который тоже надобно приготовить. Напрасно молодые люди, устремившись следом, кричали ей, что ни к чему это, не хотят они ни есть, ни пить. Ее это не касается, до вечера еще далеко, а ничего не готово, отвечала она и засеменила прочь, столкнувшись в дверях с мужем, который размеренной походкою аккурат вошел в комнату, с полным оловянным кувшином и большим куском сыра на разрисованной тарелке, поставил все это на стол, подал стаканы, но не сел, а опять вышел вон и немного погодя воротился с громадным блюдом нарезанной ветчины. Затем достал из шкафа тарелки поменьше, тоже расписанные пестрыми гвоздичками, ножи и вилки, а напоследок принес и порезал большой каравай крестьянского хлеба. Из кухни меж тем уже слышалось потрескивание огня и скворчание масла на сковороде. _ — Ох, ты что ж это делаешь, отец? — воскликнула г-жа Вайделих, явившись на пороге, в белом кухонном переднике, с раскрасневшимся лицом. — Этакое угощение в самый раз после кофею! Куда мне теперь со всем этим, а? — Как управишься, неси на стол все, что есть! — спокойно сказал Якоб Вайделих. — Пущай все тут стоит, тем богаче покажется наше убожество! Вдобавок и я, и мальчики предпочитаем кофею стаканчик винца. — Конечно, мальчики! А вам известно, горе-советники, что мы еще на прошлой неделе сварили для вас эту отменную ветчину? Но вы ни на минуточку не заглянули, мы ждали понапрасну. — Не сердись, мама! — оправдывались сыновья. — При наших должностях мы сами себе не хозяева; дела и обстоятельства в этот первый раз так нами завладели, что мы до самого отъезда никак не могли освободиться. Надо надеяться, впредь такого больше не будет. — Дай-то Бог! — сказала мать. — Но от оладий мне ужас как пить хочется! Налей-ка полстаканчика, отец, да и молодым господам тоже, коли уж вино на столе! Вайделих разлил по стаканам прозрачное розовое вино. — Доброго здоровьица, барышни! Будь здоров, отец! И вы, Исидор и Юлиан, тоже! — Г-жа Амалия единым духом ополовинила стакан, утерла передником рот и, явно освеженная, продолжила: — Как поживают ваши уважаемые родители, барышни? Мама здорова? И папа тоже? — Спасибо, отец и матушка в добром здравии! — отвечала Зетти. — Передают вам и господину Вайделиху сердечный привет и надеются в скором времени иметь случай лично приветствовать почтенных родителей наших женихов! Пора и тебе, отец, молвить словечко. — Радостная г-жа Амалия подтолкнула мужа, который, зная историю помолвки лишь наполовину, все же сумел в целом оценить положение; он слегка откашлялся и произнес: — Мне, то бишь нам, большая честь выпала, вот и весь мой сказ! Я простой фермер (сыновья заставили его выучить это слово, так как давнее название, крестьянин, всегда предполагавшее существование господина, среди суверенного народа, дескать, уже не в ходу), я простой фермер и не мастер говорить складно да по-ученому! Могу только приветствовать милых барышень, которые мне весьма по душе, никогда бы не подумал, что заполучу этаких благородных невесток! Господь вас благослови! — Я давным-давно их благословила! — воскликнула мама Вайделих. — Так тому и быть! Давайте-ка выпьем за это! Она до дна осушила свой стакан, но на сей раз растроганно утерла передником глаза, а не рот, ведь изрядная доля всех ее помыслов и надежд, казалось, вот сейчас претворяется в жизнь. Первым долгом она снова поспешила на кухню, чтобы продолжить свои труды над счастием; было слышно, как она мелет кофе, колет сахар и заодно громко разговаривает со служанкой, которая, держа на длинной вилке оладью, пребывала в полном изумлении по поводу происшедшего. Из прогулки, на которую рассчитывали молодые люди, ничего не вышло; хозяйка не желала прерывать нежданный праздник помолвки, не желала укорачивать себе триумф, и ее радостное настроение передалось остальным, в том числе и невестам, которые здесь снискали стойкостью своих чувств куда большее одобрение, нежели в отчем доме, и откровенно этим наслаждались. Все даже спели хором несколько песенок; возле дома толпилась любопытная ребятня, у старинного источника с трубкой из обрезанного ружейного ствола стояли соседки, привлеченные разлетевшимся слухом, надеялись увидеть женихов и невест. И надежды их оправдались. Господа нотариусы, невзирая на уговоры матери, не могли остаться на ночь, поскольку обоих утром ждали срочные дела, а невесты в конце концов с радостью отправились восвояси, чтобы попасть домой до возвращения матери. Зрители у источника, женщины и ребятишки, поэтому сподобились увидеть, как маленькая праздничная процессия неожиданно вышла из дома и направилась через площадь, парами, впереди женихи и невесты, позади родители. Мама Вайделих желала себя показать и настояла, что они с отцом проводят сыновей и их невест. — Глядите! — шептался народ. — Вон они идут! Нотариусы, оба, черт побери! А это, стало быть, барышни, у которых денег, сказывают, куры не клюют! Чистенькие да приветливые! А старуха-то, гляньте, расцвела ровно роза! Добрый вечер, госпожа Вайделих, добрый вечер, господин Вайделих! Амалия благодарно кивала женщинам, ведь они так мило толпились у дороги.XI
После того как двойной союз стал делом решенным, другая мать, Мария Заландер, со всею тщательностью и щедростью принялась готовить дочерям приданое. Не только все постельное да столовое белье, но почитай что всю домашнюю утварь привезут они с собою в унтерлаубский Лаутеншпиль и в Линденберг. Муж ее, Мартин, полагал, что и цайзигским родителям не мешало бы принять в этом положенное участие; однако Мария сказала, для нее главное, чтобы дочери, как говорится, сидели и стояли, спали и бодрствовали в собственном приданом; заранее не угадаешь, на что оно сгодится. Второе преимущество заключено в уравновешенной простоте вкуса, каковой тут проявляется; коли живешь не в издавна привычном родительском доме, надобно новый сделать привычно приятным для глаза. — Перестань, милая! — рассмеялся Заландер. — Откуда этакие причуды? Ты никак становишься ученой дамой, вырабатываешь мебельную психологию? — Оставь, — сказала она, — мне не до шуток! Зетти и Нетти охотно предоставили матери свободу действий, чтобы не охладить добрых ее намерений; ведь своими поступками она напоминала молоденькую девушку, которая, вдруг наткнувшись на своих давних кукол, мечтательно начала в них играть. И выглядела г-жа Мария при этом так, будто мешать ей ни в коем случае нельзя, дабы не разбудить всем известный секрет ее огорчения. У дочерей хватало других забот, они ломали голову над вопросом, кого пригласить на свадьбу. Что оба свадебных торжества должно соединить в одно, как бы вытекало из самого характера незаурядной истории этих бракосочетаний и справедливо венчало любовную повесть, возмещая выстраданные невзгоды. Однако ж семейство Заландер не имело широких дружеских и общественных связей — во-первых, по причине своих переменчивых судеб, а во-вторых, по причине политической деятельности Заландера. Состоятельные дельцы и подобные им персоны, которые выходят из благоразумно-осмотрительных рядов прежних сподвижников и вместе с всколыхнувшимися массами устремляются вперед, слывут у означенных былых сподвижников по меньшей мере подозрительными и ненадежными чудаками, для коих устоявшийся государственный строй — этакий мяч в игре страстей и честолюбий; отсюда неизменно проистекает ослабление близких контактов, тогда как общее уважение уже в силу деловой полезности сохраняется. Во всяком случае, именно так Мартин Заландер оправдательно объяснял своей семье затруднительность, обнаружившуюся при выборе свадебных гостей. У дочерей между тем не осталось вовсе никаких «задушевных» подруг. И в означенных обстоятельствах отец несколько времени подумывал сделать эту свадьбу праздником свободомыслящих масс и пригласить побольше демократов с женами, каковые вкупе с ожидаемой родней семейства Вайделих явят собою живописное зрелище, этакую квинтэссенцию народа. Но жена сумела отговорить его от этой затеи, и он согласился, что, пожалуй, не очень-то хорошо превращать свадьбу в партийно-политический праздник, который может обернуться неизвестно чем. Дочерям тоже не хотелось устраивать из своего завоеванного счастья публичный спектакль. Тем больше невестам хотелось заручить на свадьбу братца Арнольда. Вместе с родителями они написали ему в Англию письмо, после того как он откликнулся на первое сообщение о помолвке коротким поздравлением, лишенным какой бы то ни было шутливости. В ответ на приглашение, посланное от всех четверых, от Арнольда наконец-то пришло письмо. «Дорогой отец! — писал он. — Ваше настоятельное общее приглашение приехать на свадьбу, разумеется, порадовало мое сыновнее и братское истинно заландеровское сердце, и мне вправду огорчительно, что я вынужден отклонить удовольствие, какое мог бы получить. Возможно, и милые сестры сочтут неучтивым мое самовольное решение о том, что мне должно; однако ж я не могу из-за свадьбы внезапно прервать свое пребывание здесь, ведь велика вероятность, что, очутившись дома, я, как нередко бывает, более сюда не вернусь. Милая матушка, которая — я говорю это, никоим образом не желая возбуждать ревность, — занимает в моем сердце особенное положение, определенно меня поймет! Дорогой отец! Должен тебе признаться, что занимаюсь здесь не юриспруденцией, как было условлено, а английской историей, где «при желании», как говорят в Мюнстербурге, всегда можно сыскать толику юриспруденции. Конечно же я знаю, вовсе не обязательно ехать в те страны, чью историю намерен изучать; но, коль скоро довелось там оказаться, можно на месте, среди людей, пройти наглядное обучение, пренебрегать коим отнюдь не стоит. Перейду теперь непосредственно к тому, что со всем этим связано и что я должен тебе изложить. До сих пор ты желал, чтобы по возвращении домой я немедля приступил к юридической практике и одновременно начал участвовать в политической жизни. С твоего согласия, я бы хотел действовать несколько иначе. Занятия юриспруденцией я по мере сил продолжу, но более чем когда-либо ощущаю живейшую тягу посвятить себя историческим штудиям и представляю себе это следующим образом. Наши средства позволят мне несколько времени жить на родине свободным и независимым ученым, а чтобы я не совсем даром ел свой хлеб, можно бы, верно, соединить это с выполнением тех или иных функций в твоей коммерческой фирме. Я ведь и раньше делал для тебя кой-какую конторскую работу. Коли из меня мало-помалу выйдет сносный коммерсант, то некоторая ученость оному отнюдь не повредит, и на крайний случай вопрос о будущем твоей фирмы опять-таки будет до поры до времени решен. Другими словами: молодой юрист работает, согласно потребности и обстоятельствам, в торговом доме своего отца, а попутно занимается для себя историей, дабы лучше разобраться в происходящих ныне исторических событиях, сравнить их масштабы и выявить ценности, их определяющие». — Что это, черт побери? — воскликнул Мартин Заландер, прервав чтение и безуспешно размышляя о смысле последней фразы; затем стал читать дальше: «Куда я клоню? — спросишь ты. Сию минуту дам тебе ключ. В Г. я общался с несколькими соотечественниками, которые весьма любили обсудить политические обстоятельства на родине и обменяться полученными новостями, снабжая оные учеными комментариями. Одного из них, уроженца кантона X., навестил отец, направлявшийся на морской курорт. Старый господин провел с сыном и с нами целый вечер, слушал наши разговоры и вскоре оказался в них вовлечен. Услыхав иные нетерпеливые и скороспелые суждения, а следом вывод, что устранить означенный недостаток, по-видимому, сумеет лишь новое поколение законодателей, то бишь свежие силы, старик усмехнулся и заметил, что, как ему известно по собственному опыту, дело тут не в нехватке свежих сил, которые ввиду общечеловеческих судеб и без того непрерывно добавляются, а, напротив, в более осмотрительном, более настойчивом развитии уже созданного. И для наглядного примера рассказал, что трижды был свидетелем тому, как после энергичного переворота сыновья людей, совершивших его и находящихся в расцвете лет, учинили комплот, словно школяры, и сговорились в свой черед устроить совсем другое. Сами не зная, каким, собственно, должно быть это неслыханное другое, они впоследствии действительно сдержали слово, будто дали друг другу клятву на Рютли,[11] и весь свой срок вносили путаницу и хаос в священное законодательство, а затем собственные их отпрыски, сиречь новое поколение, принесли такую же клятву и поспособствовали их уходу с должности или, во всяком случае, с большим шумом попытались это осуществить. В таком свете, сказал он, прогресс есть лишь слепая гонка навстречу гибели — так жужелица бежит по круглой столешнице и, очутившись на краю, падает на пол либо в лучшем случае бежит вдоль края, описывая круги, а не то поворачивает и бежит вспять, где опять же натыкается на противоположный край. Закон природы гласит: всякая жизнь, чем неугомоннее она проживается, тем скорее истощается и погибает; вот почему, юмористически заключил старый господин, коли народ до срока заезживает последнюю логику, крупица коей в нем сохранилась, а тем самым и себя, то лично он никак не может полагать это разумным средством продления жизни. Наставительная речь старого господина немало нас озадачила, однако отнеслись мы к ней с уважением, ведь не могли не признать правдивость сказанного, поскольку сами в юности наблюдали подобные вещи, и посмеялись ее остроумию. Позднее я неоднократно обсуждал с одним из довольно близких друзей эту беседу, и политические события на родине мы стали оценивать скорее с позиций старого господина. Словом, в конечном счете решили в противоположность молодым мятежным школярам не объявлять себя новым поколением, а без шума приносить пользу всегда, как скоро возникнет необходимость, служить родине и помогать ей. Думать об общем деле надобно постоянно, а вот болтать — нет. Дорогой отец! Вот, стало быть, таково умонастроение, на основе коего я составил вышеизложенные планы и рассчитываю осуществить оные, коль скоро ты благоволишь терпеть в доме сына в подобном облике. Ту дань, какую всякое семейство обязано отдать общественной жизни, ты платишь своею персоной столь безупречно, что я еще долго могу спокойно продолжать образование в тени твоего примера!» Мартин отложил пространное письмо на свою конторку, затем снова взял в руки, повертел так и этак и сказал: — Что это значит? Он шутит или пишет всерьез? История! И что еще за старый господин с жужелицей на столе, которую он уподобляет прогрессу? Погодите, я догадываюсь: я не иначе как родил на свет молодого доктринера! Он знает, что я человек прогрессивный, и подсовывает мне эту жужелицу! Сплошь доктринерская критика, и байка про старикана в конце концов явная выдумка! Впрочем, едва ли, для этого он слишком честен и серьезен. В сущности, если он хочет помочь в делах, то я конечно же только рад, доктор права фирме не повредит. Историческое доктринерство в политике у него пройдет, как только он втянется в дело. Масштабы происходящих исторических событий и ценности, их определяющие! Какова проницательность! Он что, решил запекать разбитые яйца с термометром в сковородке? Ладно, пусть, лишь бы знал что-нибудь путное, тогда можно в конце концов отучить его от каких-то вещей, коли он сам об этом не думает! Насчет независимого ученого и коммерсанта, который действует, сообразуясь с необходимостью в его помощи, мысль все ж таки недурная и выглядит неплохо, тем более что легко осуществима. В самом деле, она все больше мне нравится! А что он там еще пишет? Хочет еще годик попутешествовать, коли возможно! Почему бы нет? В молодости я бы тоже не отказался попутешествовать ради образования, если б мог! Позднее-то мне, конечно, пришлось поездить, и далеко, только вот из-за бесконечных хлопот я ничего почти не видел, надо было думать о жене — и детях. Он рассказал о письме жене и дочерям, и все они огорчились, хотя и по разным причинам: дочери оттого, что брат не приедет на свадьбу, мать оттого, что еще долго не увидит сына, как раз теперь, когда и дочерей потеряет. А ведь до сих пор он никогда ее не огорчал. Однако его жизненные планы или как там назвать рассуждения о намерениях, на которые Мартин обратил ее внимание, наполнили ее горделивой радостью, таким достойным и серьезным казалось ей все, о чем он писал, и в итоге она одобрила все, даже путешествие. Позднее, оставшись с мужем наедине, она не удержалась и с некоторым высокомерием противопоставила себя будущей сватье и с похвалою отозвалась о своем сыне, сравнив его с близнецами. Заландер прямо-таки почувствовал к нему ревность. — Ты немножко аристократка, — сказал он, — никак не пойму, отчего эти люди так тебе не по нраву. Погоди, чем еще дело кончится, хорошо смеется тот, кто смеется последним! Близнецы, возможно, станут крепкими мужами и поднимутся наверх, тогда как наш Арнольд со своими причудами, глядишь, заделается незначительным домоседом! Он забрал письмо с собою в контору и там перечитал. И снова прогрессивная жужелица старого господина задела его, вызвала досаду; одна мысль потянула за собой другую, Заландеру тоже хотелось видеть Арнольда на свадьбе, и, дойдя до этого пункта, он вдруг снова изменил свое представление о предстоящем торжестве и, в насмешку над доктринерствующим отпрыском, решил-таки устроить политическую народную свадьбу, чтобы сын в своем далеке услыхал, о чем звонит колокол! Не посвящая жену, он связался с будущими зятьями и вместе с ними составил план. Согласно духу времени, от выезда множеством экипажей отказались, выбрали средством передвижения железную дорогу. Гости, приглашенные из города и его окрестностей, приедут на вокзал, где их будут ожидать женихи с невестами и их родители. Одеться должно как для воскресной прогулки, но никаких бальных туалетов, никаких фраков. В зале вокзальной ресторации будет сервирован предсвадебный завтрак, прямо средь суеты путешествующей публики — символ неуемной жизни. По достигнутой договоренности, самое лучшее подадут в затишье, после отправления поездов, когда залы ожидания опустеют. Затем специальный поезд доставит свадебное общество туда, где состоится венчание, — в солидную деревню с хорошим трактиром, расположенную примерно на полпути между городом, Линденбергом и Унтерлаубом. Два небольших хора, составленные из друзей и приверженцев обеих пар, встретят праздничное общество и, во главе с бодрым оркестром ландвера, проводят в церковь, где священник-демократ прочитает проповедь и совершит бракосочетание. Далее последует свадебный пир, для которого при хорошей погоде будут накрыты столы в трактирном саду, то бишь на воздухе, туда же подойдут остальные гости из окрестностей, в том числе неплохие ораторы. Небольшое торжественное представление прервет пир и песни. С намеком на разную партийную принадлежность двух молодых членов Большого совета аллегорические фигуры посовещаются и объявят перемирие между демократами и старолибералами, не без ссылки на двойные тесные родственные узы новобрачных, каковые будут провозглашены превосходнейшим образцом для соперничающих партий и т. д. Если, как можно ожидать, из местных зрителей, каковых надобно радушно угостить, и из гостей составится небольшое народное собрание, то найдутся и ораторы, каковые воспользуются подобающими случаю тостами, дабы вплести в них тезисы, которые назначены для поднятия национального самосознания и благороднейшее свое выражение находят в высочайших нравственных принципах свободного государства, укорененного в свободной семье. От танцев общество до поры до времени воздержится, музыка предусмотрена в первую очередь как зачин и сопровождение тех или иных национальных песен и песен о свободе, которые к ночи, при свете факелов, будут исполняться всеми присутствующими и разноситься далеко окрест. Когда Заландер, к первоначальному удивлению, а затем полному удовольствию братьев Вайделих, на месте торжества договорился с ними об означенной программе, заметив в заключение, что как ее автор, разумеется, возьмет на себя все расходы, он вернулся в Мюнстербург в прекрасном расположении духа. «Так-так, проницательный мастер Арнольд, — усмехнулся он про себя, — коли бы ты приехал на свадьбу сестер, то кое-что увидел бы, точнее, услышал или, пожалуй, увидел и услышал! Уразумел бы, что эта страна покамест не круглый стол, где шастают всякие жуки! Твой старый господин, вероятно, имел в виду раков, которые прокладывают свои прогрессивные пути, но глаз на хвосте, увы, не имеют!» В радостном настроении он ознакомил с планом торжеств жену и дочерей. К его удивлению, жена восприняла новость совершенно спокойно и даже как будто бы с некоторым удовлетворением. — Я рад, — сказал он, — что у тебя более нет возражений, вот увидишь, свадьба будет на славу, такие празднества случаются не каждый день. Г-жа Мария со снисходительной улыбкою отвечала за дочерей: — Да, пока ты рассказывал, мне пришло в голову кое-что другое: я теперь думаю, что благодаря этой особенной свадьбе необычная ее история отойдет на задний план, а может быть, и полностью успокоится. — Правда? Какая же ты умница! Сам я даже не думал об этом! Кстати, я вообще теперь смотрю на все это с несколько большим расположением. Нынче я побывала в Цайзиге, по поводу приданого, и застала госпожу Вайделих в разгар будничных трудов, пришлось немного подождать и поглядеть заодно. Мне понравилось, что она не стала рассыпаться в извинениях. К тому же я получила изрядное удовольствие от бодрого рвения, с каким она действовала и распоряжалась работами, вправду без устали и при том осмотрительно; никому спуску не давала, повсюду прилагала руку и одновременно хлопотала о прачках и гладильщицах. С мужем ее я тоже поговорила, и в своей честной скромности и спокойствии он понравился мне еще больше, чем его жена. Он тоже словно бы никогда не сидит сложа руки, хоть и не суетится. Что ж, подумала я, коли яблоки от яблонь недалеко падают, так и здесь вряд ли выйдет намного иначе! — Слышите, девочки? Вы не рады? — обратился Заландер к дочерям. — Чему? — переспросили те, очнувшись от печальной задумчивости, в коей вовсе не следили за разговором родителей. В глазах у обеих даже стояли слезы. Как мало-помалу выяснилось, огорчение было вызвано тем, что завтрак в торжественный для них день состоится не в первоклассной ресторации, а в вокзальном трактире, среди коммивояжеров да глазеющих англичанок; и что экипажей — персонально для них — не предусмотрено, хотя самая бедная служанка и та едет в церковь на извозчике, тоже их опечалило; а уж совсем они разобиделись оттого, что придется идти на вокзал пешком, либо в подвенечных платьях и фате, с миртовым венком на волосах, а вдобавок, чего доброго, с зонтиком от дождя в руке, либо, как предписано гостям, переодетыми в дорожные платья, на манер путешествующих на Риги.[12] — Странно! Ваши женихи именно эту идею приняли с восторгом, им кажется, это особое отличие! Они даже подумывают заказать себе белые льняные летние костюмы и надеть к ним соломенные шляпы, сообщил отец. — Ах, вот как? Тогда мы просто никуда не пойдем! — воскликнула Зетти. — Не затем мы так долго терпели и ждали, чтобы превращать собственную свадьбу в маскарад! — Да, мы так не согласны! — поддержала сестру Нетти. — Мы тоже вправе сказать свое слово! Мать поспешила уладить спор: — По правде говоря, что касается здешней части праздника, они правы. Вокзал — место не слишком уютное, да и кухня хорошего отеля больше под стать случаю. Идти пешком тоже не очень-то годится, в городе для этого чересчур людно; детвора ордами побежит впереди и следом. И в подвенечных платьях, которые надевают один раз в жизни, мы опять — таки не можем девочкам отказать, а значит,без экипажей не обойтись, и заказывать их надобно для всех гостей! Деревенскую же программу можно оставить по-вашему, ведь эта часть самая главная. — Ладно, подчиняюсь! — решил Заландер. — Тогда завтракать будем в большом зале «Четырех ветров», едем туда и оттуда на вокзал в экипажах, пусть хоть сотней, а то и больше! Я предпочитаю «Четыре ветра», поскольку это ресторация с политическим оттенком. Г-жа Мария Заландер взглянула на мужа, губы ее чуть заметно подрагивали, пожалуй впервые вместе с сомнением и вопросом в глазах. Наконец, после всех приготовлений, настал знаменательный день, середина июня, на небе ни облачка. Два экипажа с женихами, невестами и их родителями направились от заландеровского дома к «Четырем ветрам», множество других экипажей доставило туда же около сорока персон обоего пола. Кроме женихов, их отца и отца невест, почти все мужчины явились в удобной одежде разных цветов и покроев. Только г-н Мёни Вигхарт, возможно единственный из гостей не демократ, был в черном. Он всегда поддерживал либеральную партию, но порой радовался, когда она, как он предсказывал, получала оплеуху, да и вообще принимал политику не слишком близко к сердцу. Сегодня он с огромным интересом ожидал свадебного торжества, о котором заранее шло много разговоров, и с благодарностью принял приглашение старого друга. Женщины все как одна разоделись в пух и прах, с прическами, цветами и прочими украшениями, соответственно возрасту, вкусу и средствам. Причем не сговариваясь; каждая действовала согласно собственному желанию, а желали они одного и того же, невзирая на увещевания мужей, которые руководствовались предписанием Заландера. Теперь дамы с удвоенной радостью и усердным любопытством столпились вокруг невест, восхищаясь их романтическими уборами и обликом, по их словам волшебным, а ведь им всем старались внушить, что и невесты будут в обыкновенных воскресных платьях. Зетти и Нетти, однако, пребывали в большом смущении, ведь никогда еще в Мюнстербурге не случалось свадьбы, где невеста видела среди гостей так мало знакомых лиц. Между тем хороший завтрак в соединении с солнечной погодой скоро создал более уютное настроение, и специальный поезд под вокзальным дебаркадером принял общество, вполне готовое повеселиться. До места добрались через час. На станционной площади восемь опытных отставных военных музыкантов играли красивый марш, меж тем как поезд остановился и пассажиры высыпали из вагонов; в зале ожидания вновь прибывших встречали собравшиеся гости из местных, затем все общество, составив процессию, приготовилось идти в храм. Когда все вышли на площадь, музыканты повернулись кругом и, не переставая играть, возглавили шествие. Часть народа, еще не обосновавшаяся в церкви, особенно молодежь, шагала рядом, особенно густою толпой подле важных близнецов и нарядных, столь же примечательных невест. В переполненной церкви на хорах в самом деле помещались две группы певцов, каждая под водительством наставника с желтым язычковым камертоном, каковым он, словно дирижерскою палочкой, задавал такт. Однако тактом в широком смысле они обладали недостаточно, потому что не объединились в один хор, а стали так, будто намерены соперничать друг с другом, исполняя известный канон — «Песнь пинчгауских паломников». Тем не менее под взмахи двух камертонов они сообща вполне складно завели церковное песнопение, в котором их силою превзошли голоса прихожан. После этого священник прочитал самолично сочиненную молитву, в коей равно отразил церковный дух и права свободомыслия, а затем прекрасную проповедь, или религиозную речь, о нынешнем событии, всесторонне оное комментируя и преобразуя в притчу, которая всем понравилась и была названа поистине возвышенной. В заключение певцы исполнили отличную композицию на «Свадебную песнь»[13] Уланда, и пришлось им потруднее, чем с предыдущим хоралом, ведь пели они без прихожан, а желтые камертоны летали вверх-вниз не вполне согласно. Да и в текст ввиду особого случая было внесено небольшое изменение. Вместо зачина:XII
К народно-политическому свадебному торжеству, которое вскоре было у всех на устах, Мартина Заландера дополнительно подтолкнуло Арнольдово письмо; ему хотелось прогрессивным делом лаконично ответить на, как он выразился, чванливое всезнайство сына, хотя фактически получилось весьма многословно. Теперь нежданно-негаданно возникло последствие, о котором он вовсе не думал. В тех местах, где состоялся праздник, один из членов Большого совета по причине домашних неурядиц подал в отставку прямо посреди срока своих полномочий, и, чтобы обеспечить ему замену, требовались новые выборы. Подыскивая подходящего кандидата, вспомнили про демократа Заландера, а поскольку он однажды взял самоотвод, отрядили к нему ходатаев, чтобы те уговорили его согласиться. Застигнутый врасплох, Мартин попросил немного времени на размышление, очень уж они наседали; он действительно искренне намеревался еще раз серьезно взвесить, стоит ли делать такой шаг, а в особенности разобраться, какое значение все это возымеет для него лично. Мартин не принадлежал к числу поборников освобождения и равноправия женщин в общественной жизни и, сколь ни высоко ценил собственную жену, никогда прямо не спрашивал ее совета и мнения касательно социальных проблем. Тем самым он оставался верен своей позиции. Однако весьма охотно допускал влияние, какое она оказывала как бы ненароком, когда он говорил практически обо всем, что его волновало, большей частью размышляя вслух в ее присутствии — за утренним кофе, за обедом, перед сном и на прогулках. Тогда она могла по собственному выбору высказаться о любом предмете, выразить свои эмоциональные оценки или возражения, а не то и промолчать. В последнем случае он делал вывод, что вопрос ей неинтересен, и потихоньку прекращал свои раздумья вслух. Если же она высказывалась одобрительно или, наоборот, критически, в особенности о тех или иных персонах, он в свою очередь мог воспользоваться тем, что полагал умным и правильным, и оставить без внимания то, что вытекало, к примеру, из логической ошибки либо из недопонимания. Действуя так, он не лишал себя вспомогательных источников, струящихся в душе здравомыслящей домохозяйки, и отдавал ей заслуженную дань. Вот и теперь, взявши время на размышление, он отправился к супруге, для начала сообщил ей о полученном предложении и добавил какие-то незначительные фразы. Потом ушел, но при первом удобном случае вернулся и принялся большими шагами расхаживать по комнате, на сей раз излагая целый ряд соображений. — До сих пор, — с расстановкою говорил он, — я кое в чем участвовал и кое-что делал, держа ответ исключительно перед моею совестью и действуя соответственно от случая к случаю. Теперь, однако, все стало бы по-другому. Коль скоро я намерен приносить пользу, в Совет я войду не затем, чтобы молчком сидеть на стуле, а при голосованиях вставать или оставаться сидеть. Опять-таки, пожелав выступить, я не могу просто болтать почем зря, я должен изучить документы и выстроить речь на их основе; это единственно честное ораторство, создающее влиятельность! Знание — сила! Ладно, допустим, я соглашусь! Тогда я войду в комитеты и комиссии, а коли и там стану так работать, на меня взвалят еще и отчеты, стало быть, придется просиживать чуть не ночи напролет, кропать бумаги, ровно конторщик какой. Тут г-жа Мария перебила его, вернее, воспользовалась одной из многих коротких пауз: — И ты настолько разберешься во всех документах, точнее, в их содержании, что сможешь об этом писать и говорить? — Потому-то я и сказал, — отозвался Мартин, безостановочно расхаживая по комнате, — что должен их изучать. Еще через несколько шагов он все-таки остановился перед женой, которая сидела за столом и чистила для кухни последние прошлогодние яблоки, ведь, по ее словам, служанка обходилась с ценными плодами так бесцеремонно, что от них ничего почти не оставалось. — Впрочем, — продолжал он, — ты, верно, имела в виду не изучение документов, а то, что вообще понимают под ученостью. Тут, конечно, в точности не проверишь, да и Большой совет не академия. Напротив, дело идет о том, чтобы не рваться выступать по вопросам, которых досконально не знаешь, а присмотреться к экспертам и ориентироваться на них, коли они представляются достойными. Таким образом, в подобных случаях, — он опять принялся мерить шагами комнату, надобно изучать не документы, а скорее людей, когда, к примеру, два одинаково почтенных специалиста высказывают противоположные точки зрения на дорогостоящее спрямление речного русла, на строительство и оборудование кантональной психиатрической лечебницы, на закон об эпизоотиях. В таких случаях я бы не стал занимать место в экспертной комиссии, а, как любой другой, ограничился голосованием, смотря по впечатлению, какое себе составил… и ведь мог бы проголосовать неверно! — со вздохом добавил он. — Спрашивается только, вправду ли позитивный результат, какого полагаешь возможным достигнуть, перевешивает бездействие столь значительно, что оправдывает усилия, и что же я должен возразить? Он перечислил способности, каковые, как полагал, может использовать или приобрести, прежде всего в воспитании, в экономике и государственном бюджете, образовании и соблюдении демократических прав, дабы все это функционировало надлежащим образом, а также во многом другом. Но поскольку жена ничего более не спрашивала и не говорила, в конце концов оборвал свои не слишком связные размышления и, взглянув на часы, поспешно ушел. Еще через день он написал в тот избирательный округ, что согласен стать их кандидатом. С наилучшими намерениями Мартин Заландер предвкушал новый этап своей жизни. После выборов, где за него проголосовало подавляющее большинство, он немедля прочитал и запомнил устав Совета и все связанное с этим в Конституции и других законах. Потом заказал переплетчику карманную записную книжицу, на первой странице которой тщательно, по порядку записал выдержки из годовых доходных и расходных разделов бюджета, государственных финансовых отчетов и т. д., чтобы таким образом наглядно иметь при себе главные статьи всех отраслей государственного управления и в любую минуту располагать возможностью справиться касательно экономического баланса в кантоне. Сделавши это, он изучил печатные отчеты за последний период и постарался составить себе представление о положении дел в Большом совете — о нерассмотренных запросах, требованиях и предложениях, о приостановленных законопроектах, задолженностях по отчетам и запросам правительства и проч., а для этой цели отвел другой раздел записной книжки, занеся туда лаконичные пометки и оставив достаточно места для продолжения. Как он пояснил жене, надобно это не затем, чтобы выставить себя этаким придирой, всюду сующим свой нос, а как раз чтобы избежать лишних запросов и самостоятельно разобраться в положении вещей. Поднабравшись таким манером кой-каких знаний, дабы, как он думал, в свои годы и при своей политической репутации выглядеть не совсем уж новичком, он вошел в зал, без долгих поисков занял первое попавшееся свободное место и уже не покидал его до конца заседания. Все время внимательно следил за дебатами и почти не заглядывал в газеты, которые передавали ему соседи. Так тому надлежало быть и согласно принесенной им депутатской присяге, и согласно содержанию пространной молитвы, которая открывала каждую сессию и неотъемлемой частью входила в установленный регламент; правда, лишь немногие — верующие ли, нет ли — строго буквально воспринимали сей божественный свод обязанностей. Мартин Заландер, напротив, хоть и не отличался религиозностью, считал себя тем не менее связанным этими установлениями, ибо предписания, содержавшиеся в присяге и молитве, были правильны и необходимы и литургическая форма не могла упразднить их законную силу. Только по окончании заседания Мартин нашел время поздороваться с зятьями, частых приходов и уходов которых даже не заметил, тем более что и появились оба на добрых полчаса позже его. Приглашение пойти к нему домой на обед тот и другой, поблагодарив, отклонили, одному по причине неких переговоров надобно было встретиться за обедом с товарищами по округу, второму предстояли какие-то дела. Затем они намеревались зайти в оружейную лавку, купить новые спортивные ружья, ибо с некоторых пор оба состояли членами стрелковых обществ. Словом, домой Мартин Заландер отправился в одиночестве. Погруженный в задумчивость, исполненный удовлетворения как человек, с пользою поработавший все долгое утро, он шагал по улице, хотя руки на заседании не поднимал и ни слова не говорил. Лишь постоянное внимание, отданное пятичасовым утренним дебатам, внушало ему сознание сделанного дела. Ему в голову не приходило, что даже присутствовать можно совершенно по — разному, и, размышляя о том, что вскоре тоже сумеет к месту что-нибудь сказать, он почувствовал, что с большим аппетитом съест запоздалый обед. Г-жа Мария, узнавшая мужа по манере звонить в дверной колокольчик, встретила его в передней и сообщила о странном посетителе, предшественнике в Большом совете, чье место он занял сегодня. Судя по всему, этот господин находится в прескверных обстоятельствах и, очевидно, не отказался бы от приглашения к обеду, но она не стала его приглашать, решив, что сперва Мартину должно его увидеть. — Что ему нужно? — спросил Мартин. — Раньше мне довелось встречать его раз-другой; помнится, человек он неглупый и внешне весьма представительный. Ума не приложу, что ему нужно. — Говорит, что много слышал о тебе и о знаменитой свадьбе, очень рад с облегчением уступить место такому преемнику, а пришел сказать тебе это и поздравить с успехом на выборах. Бедняга! Поставь ему прибор, зятья-то все равно не придут! Войдя в гостиную, Заландер едва узнал этого человека, который скромно сидел на стуле у окна, но тотчас поднялся, с неуверенной уже словоохотливостью поздоровался и произнес свои поздравления. Он, мол, рассчитывал получить из казны небольшую сумму суточных, но, увы, не получил ничего, да еще и уплатил пени за пропущенные заседания. Вот тогда-то и подумал: чтобы поездка не оказалась совсем уж зряшной, не худо хотя бы нанести визит достойному преемнику. — Но, господин Кляйнпетер, — с улыбкой воскликнул Мартин Заландер, — сдается мне, поздравлять здесь особо не с чем, коли еще и деньги теряешь! Вы уже отобедали или, может быть, разделите с нами скромную нашу трапезу?Посетитель смущенно поблагодарил, однако же выдал себя взглядом, украдкой брошенным на накрытый стол, поэтому Заландер решительнее повторил свое приглашение, забрал у него из рук шляпу и отложил ее в сторону. Некогда этот мужчина определенно был хорош собою, но теперь весь его облик говорил об упадке. От прежней дородности не осталось и следа, одежда стала непомерно просторна и висела мешком, а вдобавок так истрепалась, что пошита была, очевидно, давным-давно. Сорочка мятая, а изношенный галстух повязан так скверно, что, казалось, воочию видишь равнодушные, ленивые руки, выпустившие этого человека из дома в таком виде. Собственные его руки привычно цеплялись за лацканы сюртука, прикрывая не то потертость, не то грязное пятно, не то порванную петлю застежки. Оттого и держался он неловко, скованно, под стать всему этому было и землистое, одутловатое лицо, в чертах которого запечатлелись уныние и горе, а также многочисленные попытки найти забвение в пьянстве. Супруги Заландер радушно угощали заметно усталого Кляйнпетера всем, что стояло на столе; г-жа Мария собственноручно накладывала ему на тарелку; однако он вскоре насытился или, во всяком случае, был неспособен съесть много. Зато, сам того не сознавая, прилежно налегал на вино, которое Мартин регулярно ему подливал, и даже вроде как взбодрился и стал доверительнее. Заметив это, Мартин лично спустился в погреб за парочкой бутылок получше; ему захотелось отпраздновать день своего водворения в мюнстербургской ратуше благотворительным поступком по отношению к этому обнищавшему человеку. Жена тем временем поставила новые бокалы, занимая гостя дружеской беседой, потому что и она испытывала к нему необычайное сочувствие, быть может думала, что если отнесется по-человечески к его беде, то отведет от своего Мартина этакую судьбу или иное несчастье. Заландер рассказал уже несколько более разговорчивому г-ну Кляйнпетеру о делах в Совете и собирался расспросить его о тех или иных проблемах и его взгляде на них, но, хотя предшественник не участвовал в заседаниях не более полугода, казалось, будто все для него осталось позади, как сон. Он почти ничего не помнил, на вопросы отвечал безучастно и неточно и лицом вновь помрачнел. Одну из бутылок Заландер откупорил сразу, жена взяла ее и наполнила два бокала, которые распространяли приятный аромат, вернувший осеннее солнышко на бледное лицо. Спокойная участливость хозяев, глубокая умиротворенность, как будто бы царившая между ними, и бодрящее нервы вино заставили его забыть о злом роке, развеселили сердце, так что он с затуманенным взглядом и зарумянившимися щеками начал по собственной воле рассказывать смешные байки и истории из сельской чиновной жизни, меж тем как первая бутылка доброго вина опустела. Пока Заландер открывал вторую, а гость с радостным вниманием наблюдал за ним, г-жа Мария воспользовалась паузой и спросила, большая ли у него семья и в добром ли она здравии. Словно пробудившись от сладостного сна, гость удивленно посмотрел на нее, блаженный винный румянец поднялся к глазам, которые и без того уже блестели, потом он опустил голову,подпер ее руками и расплакался как дитя. В удивлении и испуге Мартин и Мария Заландер наблюдали за этой переменой, смотрели на сотрясаемую рыданиями поседевшую голову. Но затем оба встали, чтобы постараться успокоить и утешить рыдающего гостя. В конце концов им это удалось, но он не знал, куда деваться от стыда, извинился за сей, как он выразился, болезненный приступ и хотел уйти. Заландер, однако, видел, что беспомощный старый депутат плакал вообще-то не от «хмельной жалости», как в здешних местах называют пьяные слезы, а оттого, что вдруг вспомнил свое горемычное житье-бытье. Вот почему он дружески убедил его сесть и отдохнуть. — Приготовь-ка нам хорошего черного кофейку, — сказал он жене, — тем вкуснее будет вторая бутылка, ведь господин Кляйнпетер непременно поможет нам ее допить! Г-жа Заландер сварила отличного кофейку, не забыла подать и по рюмочке старой вишневки. Немного погодя уныние гостя вновь развеялось, уступив место более веселому настрою, каковой не пожелал своим отсутствием испортить минуты нежданного благополучия. Кляйнпетер вновь сделался так разговорчив и откровенен, что, успокоившись, сам повел речь о причине судорожного приступа слез; слово за слово он, быть может впервые встретив участливое внимание, непринужденно и искренне поведал свои обстоятельства. Через час Мартин и Мария Заландер примерно знали его историю, в меру своего разумения. Бывший член Большого совета Кляйнпетер владел маленькой фабричкой хлопчатобумажных тканей, вел это доставшееся по наследству от отца дело осмотрительно и спокойно, не торопясь чересчур вперед, но и не отставая. Как человек обходительный и всеми любимый он ставил требования светского и гражданского общения куда выше, чем приобретение богатств. Тщеславная и легкомысленная женщина, на которой он женился, еще и подталкивала его к этому; безобидное уважение, каким он пользовался, она относила исключительно на свой счет и чванилась, как павлин. Все, что он делал, было ее добродетелью, все в нем, что вызывало симпатию, — ее личным достоинством, все, что с ним происходило, — ее заслугой. Это о ее муже говорили, своим мужем она хвасталась, вот и все; она хотела присутствовать всюду, где он бывал, да и в одиночку разъезжала по округе, сколько могла, — надо ведь себя показать и побахвалиться. Однако ж дома она отравляла ему жизнь нарочито презрительной манерою, с какой относилась ко всем его делам и к нему самому, чтобы он и не помышлял восставать против нее. И вообще, дома ему жилось плохо, так как она полагала излишним все, что хотя бы отдаленно походило на заботливость. Двое подрастающих сыновей пошли в нее. Когда Кляйнпетер, у которого не нашлось достойного соперника, был избран в Большой совет, а вскоре и окружным начальником, спесь жены выросла беспредельно. Эти звания, казалось, существовали лишь для нее, и Боже упаси обратиться к ней без того или другою титулования. Горемыку-мужа она третировала и прямо-таки ненавидела — звания-то принадлежали именно ему, — однако ж пользовалась ими и связанным с ними почетом, чтобы наделать долгов и пуститься в иные злоупотребления. В этом она скоро получила изрядную поддержку, когда отец предоставил управление скромной фабрикой сыновьям, рассчитывая целиком посвятить себя своей должности и найти покой. Тут он жестоко заблуждался. По окончании школы сыновья не пожелали сдвинуться с места, чтобы немного посмотреть мир и поучиться, виноват отчасти был и отец, который не заставил их это сделать, позволил болтаться дома, где перед глазами у них был лишь пример душевной черствости да беспардонных манер матери и приятелей такого же пошиба. Вместо того чтобы вести дело должным порядком, они его запустили и угодили в операции с дутыми векселями, причем и прибыли никакой не извлекли. Мало того, исподволь втягивали в свои махинации отца, которому приходилось давать поручительства и даже ставить на бумагах свою подпись; да и госпожа начальница и советница не стеснялась подсовывать ему на подпись долговые обязательства. Векселя, на которых стояла и его подпись тоже, долгое время всегда удавалось разместить, но после продолжительных хождений они возвращались именно к нему, и он с хмурою миной и большим трудом поневоле их выкупал. Все это происходило при вечной ругани и сварах, поскольку мать и сыновья держались с ним все более грубо и беспардонно, будто он прескверный отец семейства. Чтобы скрыть эту беду и предотвратить шум, грозивший разразиться в любую минуту, он ради своего статуса волей-неволей всегда уступал. Перенес свой кабинет со спаленкой в небольшой флигель, чтобы найти хоть немного покоя. Но жена и тут не унялась. Являлась в кабинет, когда он принимал посетителей или проводил допросы, и если не могла вставить слово, то уходила, громко хлопая дверьми. Даже писаря, полицейских и служебного курьера окружного начальника она примитивным лицемерием и ложью пыталась втайне восстановить против своего мужа, который при всей своей слабости вплоть до краха оставался опорою семьи. И никто не слыхал от него жалоб. Ах, он прекрасно знал, почему молчит; разве же кто поверит, что человек, которого в собственном доме ни в грош не ставят, способен радеть о благе округа и властвовать другими людьми? Но всему человеческому приходит конец, вот и здесь дело шло к прекращению многих несправедливостей и страданий. Поскольку рабочим на фабрике платить перестали, они нашли себе других хозяев. Тем не менее сыновья закупили значительное количество пряжи, но тотчас же ее перепродали, а когда настала пора платить, не имели ни пряжи, ни ткани, ни денег и рисковали попасть под подозрение в мошенническом банкротстве. Сим замечательным известием они и огорошили отца, с утра пораньше явившись к нему с подлежащими оплате векселями, притом говорили, конечно, с упреком: дескать, это он спихнул на них этакую паршивую фабричонку. Когда же он, стоя перед ними в полной беспомощности, спросил, где ему, Господи помилуй, взять деньги, ведь все заложено и в долгах как в шелках, они нахально указали на собранные им налоги, каковые-де без дела лежат в несгораемом сундуке и без всякой опасности могут быть использованы для уплаты. Отец побледнел. «Я имею точные предписания, сколько денег дозволено оставлять в конторе и когда должно сдавать их в казну, не говоря уже о том, что иным образом я никогда туда руку не запускаю!» «В таком случае завтра будет объявлено о неплатежеспособности, — отвечали они. — А фирма, кстати, называется "Кляйнпетер и сыновья"!» Они огляделись в кабинете: куда это подевался старый денежный сундук? Недавно отец перетащил его в другой угол и привинтил к полу, под которым там проходила крепкая балка. Сундук как раз стоял открытый, железная крышка была откинута, в одном отделении лежали свертки с пересчитанными монетами и пакет банкнот, а сверху — записка с указанием сумм. Старший сын незамедлительно подошел к сундуку и взял записку, воскликнув: «Да тут куда больше, чем сейчас надобно. Четвертой части этих денег хватит, а после что-нибудь придумается!» Одновременно он уже и руку протянул к сундуку. Но советник ринулся к нему и перехватил его руку; второй сын подбежал брату на подмогу, и теперь до смерти перепуганный пожилой человек боролся с обоими сыновьями, а те, не стесняясь, награждали его крепкими тычками. В конце концов ему удалось захлопнуть тяжелую крышку, после чего вороватые сыновья слегка отпрянули, не собираясь, однако, отказываться от своего намерения. Отец же воспользовался секундным промедлением и выдернул один ключ из замка. «Если вы сей же час не уйдете и заявитесь сюда сегодня еще раз, — сказал отец дрожащим, но приглушенным голосом, — мой жандарм возьмет вас под стражу и в железах доставит в Мюнстербург! Он будет здесь с минуты на минуту!» Неожиданная сила, с какою этот слабый человек боролся за последнее свое достояние, за честное свое имя, отпугнула непутевых сыновей, и они удалились, бледные, как отец. Дрожа и с трудом переводя дух, окружной начальник сидел на сундуке и утирал потный лоб. Мысли путались, он искоса смотрел на оковку старинного наследственного сундука и не видел ее. Наконец, немного оправившись, он устало поднялся, снова открыл кассу и вынул налоговые деньги, чтобы их запаковать. Достал нужную бумагу, шпагат и сургуч, поспешно завернул, дважды и трижды обвязал шпагатом, крепко, хоть и неуклюже, ведь обыкновенно этим занимался курьер, потом зажег свечу и запечатал пакет сургучом в трех-четырех местах, каждый раз шумно вздыхая, прежде чем оттиснуть печать на сургуче. Потом написал короткое сопроводительное письмо, вложил его в отдельный конверт, адресовал и, вручив то и другое вошедшему курьеру, послал его на почту, со строжайшим наказом нигде не останавливаться и проследить, чтобы деньги и письмо были без промедления отправлены по назначению, а кроме того, напомнил непременно взять на почте квитанцию. В окно он увидел, как его жена остановила курьера во дворе и хотела посмотреть, что он несет, но курьер задержать себя не позволил. Засим он написал еще два письма — председателю Большого совета и правительству, — в коих слагал с себя полномочия члена Совета и окружного начальника. Знал, что с этим кончено, хотя и не знал, что станется с ним самим. Пустой несгораемый сундук он оставил открытым. Пришаркала жена и немедля туда заглянула, однако ей помстилось, будто из пустого пространства тянет ужасным холодом, она тотчас отпрянула и спросила у мужа, что это значит. Но тот ей не ответил, заговорил с вошедшим жандармом. Накануне вечером начальник предупредил, что отряжает его в столицу с заданиями по полицейским делам, и приготовил соответствующие документы. Сейчас он вручил их жандарму вкупе с письмами об отставке, каковые приказал срочно доставить по назначению. Итак, он привел в порядок свои дела и не имел ничего, кроме депонированной должностной гарантии, состоящей из нескольких ценных бумаг, каковые с его отставкою высвободились, а с тех пор, вероятно, вовсе исчезли. Когда Кляйнпетер мало-помалу излил душу до конца, несколько минут царила тишина — Мартин и Мария Заландер еще оставались под властью гнетущих впечатлений, а сам рассказчик, не сожалея о своем доверии, тоже молча вкушал явное сочувствие и потягивал душистое вино. Мартин с ужасом думал, сколь темные обстоятельства таятся порой в жизни персон, облеченных доверием общества, а не то и являют собою секрет полишинеля. Он, конечно, знал, что отдельные инциденты подобного рода имели место во все времена и воспринимались в таком случае как большие несчастья. Теперь же у него забрезжила догадка, уж не идет ли речь о симптомах, но, к счастью, сию догадку утешительно уравновесило встречное соображение. Скорая решимость, с какою окружной начальник почел себя более не пригодным к службе и сложил свои полномочия потому лишь, что сыновья полагали его способным изменить долгу и сами были готовы пойти на такую измену, вызвала у него искреннее уважение, и оно отнюдь не уменьшилось, когда ему пришло на ум, что этот, казалось бы, слабый человек хотел не только искупить низость сыновей, но и уберечь себя от опасности угодить в силки растущей беды. Нет, сказал себе Заландер, покуда уступчивый, опираясь на подлинно гражданские помыслы, еще способен выпрямиться и спасти самоуважение, общество не в упадке. Г-жа Мария думала о другом; ее мысли занимала странная женщина, о которой рассказчик поведал с горькой неприязнью и без малейшего следа симпатии; она ни секунды не сомневалась, что именно эта особа и была источником его несчастия, но характер демоницы толком не понимала. — Для меня непостижимо, господин Кляйнпетер, возобновила она беседу, — как женщина может так чваниться репутацией мужа и всячески оную использовать, хотя на самом деле завидует ей и потому ненавидит мужа, форменным образом изо всех сил стараясь не выказывать ему должного уважения! — Да, госпожа Заландер, — отвечал бывший окружной начальник, — я такому не учился! Тот, кто изведывает подобные вещи на себе, понимает их, как говорится, чутьем, не умея четко объяснить. Учитывая все прочее, я полагаю, наряду с чванством здесь играют роль связанный с духовной ограниченностью чрезвычайный эгоизм, а вдобавок происхождение. В тех местах, откуда родом моя супруга, женщины, не в обиду будь сказано, славятся особой заносчивостью, гонором и непомерным злоязычием. Соседская зависть и сплетни — сущее бедствие в тамошних деревнях, ведущее к расколу как среди солидных, больших семейств, так и среди нищих обитателей лачуг. Каждая девица, что выходит замуж, непременно ставит себе целью показать, откуда она, и утвердить свою власть. Мужчины там работящие, однако нравом грубые и в низших слоях бранятся ровно морские разбойники — и дома, и вне его. А женщины с младых ногтей упражняют свои языки, и, коли какая-нибудь вдобавок не вышла умом, можно себе представить, что из этого получается! — Да как же вы угодили в сей обетованный край? — спросила г-жа Мария. — Добрый друг сказал мне, что знает девушку, на которой мне стоит жениться. «Где же она?» — спросил я в обычной тогда холодно — пренебрежительной манере молодых светских львов. Тот назвал место и имя, расхвалил все достоинства. Я увидел хорошенькую, нарядную девицу, которая сумела выказать такую приветливость и мягкость, что я немедля попался на крючок, хотя неизвестное лицо подсунуло мне записку с сообщением, что ходатая подослала она сама. Однако ж меня это не отпугнуло, напротив, я был скорее польщен и вконец размяк. Разоблачила она себя довольно быстро и ужасно. Сказать по правде, и среди женщин своего родного края она составляет исключение и хуже других, этакая квинтэссенция! Посредине своей тирады он невольно рассмеялся, вспомнив недавнюю ее выходку. Долгую свару по поводу его обнищания она закончила угрозой судебного развода, на что он лишь заметил, что тогда ей, по крайней мере, представится случай наконец-то расстаться с титулами начальницы и советницы, каковые уже сейчас совершенно не к месту. Тут она, побагровев от ярости, налетела на него и закричала, что даже не подумает отказываться от этих титулов, она-де от Бога имеет право носить их пожизненно и будет стоять на этом! На вопрос, что она делала с деньгами, полученными под долговые расписки, Кляйнпетер отвечал: — Тратила на наряды, шляпки и тому подобное! Поскольку я исправлял в округе главную должность, она почитала своею обязанностью наряжаться лучше всех, а это и вправду недешево, тем более что есть у нас несколько крупных промышленников, чьи дамы куда как горазды франтить. Еще год назад мне пришлось оплатить вексель на сто двадцать франков, выставленный на мое имя, а за что? За маленький зонтик от солнца, с ручкой из слоновой кости, обтянутый дорогушей тканью. Она увидела его в витрине здешнего магазина, где ее знали, и таким вот манером сразу же приобрела. С этим зонтиком она разгуливала по всему городишку и окрестностям, где намеревалась позлить женщин и барышень из тех, что побогаче. Потом, опять же исключительно ради зонтика, на несколько недель уехала на воды и там вновь выставила вексель на меня. Вдобавок она неоднократно брала деньги у своих состоятельных родителей, которые до сих пор живы-здоровы, причем брала под тем предлогом, что они якобы нужны мне. Когда в конце концов ложь вышла наружу, этот источник для нее иссяк. Кляйнпетер продолжал бы разговор еще долго, если б не пришла пора ехать домой, ибо стесненные обстоятельства не позволяли ему пожертвовать обратным железнодорожным билетом. К тому же он радостно предвкушал возможность еще некоторое время спокойно ночевать в своем старом доме: г-жа окружная начальница со всем своим гардеробом и с зонтиком отбыла вчера к родителям, а сыновья еще две недели назад укатили в Америку, рассчитывая найти там место фабричных управляющих, благо швейцарцев нанимают охотно. Разумеется, но не таких! Эх, что бы им уехать раньше! Фабрика-то его вкупе со всем старым земельным владением находится сейчас под конкурсным управлением; со дня на день он ожидает принудительной распродажи. К счастью, эта история его уже не касается. — А вы бы не могли, — спросил Заландер, — коль скоро сыщется помощь, вернуть себе эту собственность и снова запустить производство? — Пожалуй, я остерегусь, господин советник! — отвечал Кляйнпетер, не раздумывая. — Кабы это удалось, вся троица в один прекрасный день сызнова заявилась бы снимать сливки! Лучше уж займусь где-нибудь тихим скромным делом, каким угодно; ежели вам подвернется что-нибудь для меня подходящее, не откажите в любезности дать мне знак! — Конечно же я об этом подумаю, будьте уверены! — обещал Мартин Заландер, пожимая ему руку. — Вы покуда человек вполне бодрый и нестарый, коли слегка соберетесь с силами! Всего вам наилучшего, счастливо добраться! Премного благодарен, и вам тоже, госпожа Заландер, за прекрасный обед и за все ваше гостеприимство! — Ну что вы, какие пустяки, не стоит благодарности, — сказала г-жа Мария, в свою очередь пожимая ему руку. — Доброго пути! И пусть все у вас наладится! Неожиданно быстрым шагом воспрянувший Кляйнпетер поспешил прочь. Супруги задумчиво провожали его взглядом, когда он шел по улице. — Он ничуть не пошатывается! — заметила Мария. — Я-то опасалась, что он захмелел. Все же он, наверно, сумеет выкарабкаться, коли отделается от этой ужасной особы! — И получит спокойное местечко в затишье, чтобы прийти в себя, я так думаю. Однако никакой власти он определенно более не пожелает. По пути в контору, куда направился по делам, новый советник размышлял о странном событии своего первого дня на запоздалом чиновном поприще и о том, как бы ему поддержать и утешить попавшего в беду предшественника, и почел себя счастливым, что в его благонравном доме подобных опасностей не существует. Тем не менее он сохранил меланхолическое чувство от столь непосредственного столкновения с непрочностью людских обстоятельств даже в самых высоких кругах.
Последние комментарии
15 часов 2 минут назад
23 часов 53 минут назад
23 часов 56 минут назад
3 дней 6 часов назад
3 дней 10 часов назад
3 дней 12 часов назад