Alabama Song [Жиль Леруа] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Жиль Леруа Alabama Song

Изабель Галлимар и Кристиану Бьеше

Если уж пришел на бал, танцуй.

Анри Картье-Брессон

БЕЗ ДВАДЦАТИ МИНУТ ПОЛНОЧЬ

Он из тех, кто прячется, чтобы воровать, убивать, предавать, любить, наслаждаться. Я была вынуждена прятаться чтобы писать. Мне едва исполнилось двадцать, когда я попала под влияние — под власть — мужчины чуть старше меня, пожелавшего распоряжаться моей жизнью и сделавшего это очень плохо.


1 бумажные куклы

Офицерский бал

1918, июнь

Наш сонный город неожиданно наполнился множеством молодых людей, в основном бедных, оторванных от ферм, плантаций, лавочек, призванных из всех наших южных штатов, в то время как их офицеры — прямо со скамьи военных училищ — приехали с севера, из края Великих озер и прерий (никогда после Гражданской войны, сказала мне матушка, в городе не видели столько янки).

Эти молодые, отважные, вечно смеющиеся солдаты сразу создали вокруг много шума, рассеялись по нашим улочкам подобно стаям птиц с синим, серым и зеленым оперением, некоторые из них имели золотые или серебряные хохолки, носили звезды за храбрость или разноцветные орденские планки, — но все они, птицы-офицеры и птицы-рядовые, наконец-то объединившиеся сепаратисты и аболиционисты, должны были вскоре снова отправиться в долгий путь, пересечь океан по направлению к старушке-Европе, еще не ставшей страной наших грез и по-прежнему остававшейся материком, внушавшим неведомый ужас незнакомцем, заставлявшим умирать в сражениях на полях чужой войны.

Если им и было страшно, они этого не показывали. На улицах, на окружавших город аэродромах, на территории военных лагерей постоянно гремели балы. (Любопытно только одно, да, это совершенно невозможно объяснить: ни один город, сравнимый по величине с Монтгомери, не был окружен таким количеством аэродромов. Наш забавный городок призван был стать оранжереей для мальчиков, отправляемых на войну — «под огонь», «на дело», — как они сами говорили.)

Я все еще слышу, как они яростно шумят: этот гордый грохот шагов, крикливые голоса и звук чокающихся стаканов, словно эти двадцать тысяч парней слились в одно большое тело, став титаном с лихорадочно бьющимся пульсом, в жилах которого пульсирует адреналин и кипят жизненные соки. Неизбежная опасность и уверенное спокойствие тех, кто рядом, — таких же потрясенных и яростных, таких же смертных, — превратили этих мужчин в еще больших скандалистов и детей и добавили им эйфории.

Не знаю, как смотрели на нас, красавиц Юга, эти мальчики; быть может, мы представлялись им жужжащим роем, клеткой с колибри и глупыми маленькими попугайчиками. Просыпающимися каждое утро и живущими лишь ожиданием нового городского бала, а девушки вроде меня, которым повезло больше, ибо родители не держали их на коротком поводке, — ожиданием предстоящего праздника в «Кантри клаб» или в офицерском клубе Шеридана.

Конечно, когда в городе стояли войска, папа пытался запереть меня дома. Бледный и робкий чиновник, человек, строго исполняющий законы, отправляющийся спать с заходом солнца, без сомнения, он видел в военных лишь темную толпу испорченных грубиянов, насильников и убийц. Минни — спасибо матушке — разрешила мне отправиться на бал в «Кантри клаб», взяв обещание вернуться не позднее полуночи и более не посещать ни один бал ни в одном доме. Она не спала допоздна, ожидая моего возвращения; я пришла почти в полночь.

Лейтенанту Фицджеральду исполнился двадцать один год, и у него было много талантов. Он великолепно танцевал все модные танцы, научил меня ездить верхом на турецкий манер и убедил полетать на аэроплане; он сочинял рассказы, которые вскоре начнут публиковать, — в этом он не сомневался; он был опрятен и элегантен, он знал французский — именно благодаря знанию французского языка Фицджеральд и получил звание пехотного лейтенанта, закончив обучение в Принстоне, — франкоговорящие наслаждались привилегией, позволявшей им быстро становиться офицерами, — но главное, пожалуй, это все-таки его элегантность и заботливость. А еще он был настоящий денди. Его форма была сшита у братьев Брукс в Нью-Йорке. Вместо обычных матерчатых накладок снизу, его светло-зеленые галифе заправлялись в высокие сапоги соломенного цвета, со шпорами, придававшими ему вид настоящего героя.

Лейтенант Фицджеральд невысок, согласна, но эта нехватка нескольких сантиметров компенсируется изящной талией, которую подчеркивает форменная куртка, у него большой лоб и не знаю даже, что еще (уверенность, что он — персона значительная, вера в себя, ощущение необычной судьбы), какая-то совершенно невообразимая походка и гордо поднятая голова. Женщины в восторге от него, мужчины тоже. Когда-нибудь мне надо будет задуматься над такой особенностью: почему никто из его братьев по оружию не относился к Скотту с завистью и не пытался бросить на него тень? Мужчины будто тоже испытывали на себе его чары, он внушал им уверенность…

Как же он волнует меня, как будоражит! Прогнать этот сон. Сейчас же.

* * *
Да, каждый день рождается какой-нибудь новый танец, и я все их разучиваю. Я могла проводить часы перед зеркалом, совершенствуя походку, улыбку, движение плеч.

Клубные мальчики, молодые офицеры, я держу их в своей затянутой белой перчаткой руке. Я Зельда Сейр. Дочь Судьи. Будущая невеста будущего великого писателя.

* * *
С того дня, когда я увидела его в первый раз, я не переставала ждать его.

И терпеть — ради него, с ним, его.

В саду на Плэжант-авеню он склоняется над привезенными из Европы мамиными розами и, кажется, с наслаждением вдыхает запах самых темных — черно-красных: это сорта «Баккара» и «Кримсон Глори». Он только что познакомился с моими родителями, он безупречен. Сшитая у братьев Брукс форма сидит на нем великолепно, стрелки брюк выдают знатока своего дела, а светлые волосы разделены пробором надвое так точно, словно это делали при помощи невидимого шнурка.

— Я — Скотт, — представился он маме.

— Очарована, — ответила она, — а я — Минни Мэйчен Сейр. Мать этого феномена.

Мама, не смущаясь, смотрит на Скотта, и в ее улыбке мелькает удовлетворение. Но поскольку на ней садовые перчатки, она не решается протянуть ему руку.

Несколько часов спустя Минни заявила мне:

— Не знаю, правда ли твой лейтенант янки такой прекрасный танцор, как ты говоришь, но уверена, что у этого мужчины самое приятное лицо из всех, что встретились мне сегодня вечером. Тонкие и правильные черты, прекрасная кожа… персикового цвета, такие мягкие светлые волосы, что кажется, будто они покрыты пухом… Сейчас он влюблен в тебя. Но ты не удержишь его долго. Красивые мужчины — бич всех женщин. Женщины неизбежно их лишаются… Бог мой, какие же у него синие глаза!

— Мама, глаза у него зеленые. И еще мне очень интересно, где это ты набралась опыта по части красивых мужчин, что так уверенно об этом рассуждаешь.

— Зельда Сейр, перестань дерзить! Ты не знаешь, каким в молодости был твой отец. Поверь мне, все мои подруги сходили с ума от зависти!

Итак, я дочь стариков. Если сюда добавить Скотта, выходит так: мы оба — дети стариков. «Дети стариков всегда порочны», — сказал как-то Скотт.

…Что же эти мужчины прячут под формой? Что она добавляет мужчинам? О, постойте, я знаю: форма добавляет мужчинам именно то, от чего я отказалась. То, за что не буду сражаться. Ту романтику, которую я предпочитаю оставить солдатам: не стоит забывать про вдов, сирот и калек. Не стоит.

Я твердо решила, что никогда мой жених — такой свежий, такой весь с иголочки, — не отправится на войну. Плевать на его жалованье и знаменитые галуны: у меня другие планы относительно нас обоих. Я помешаю его отъезду на фронт. Мы все равно попадем в Европу. Мы отправимся туда, но на палубе первого класса. И форму ему придется снять.

Самая прекрасная ночь в моей жизни

1918

Когда было объявлено перемирие, Скотт нашел для себя в лагере Шеридана занятие, очень ему подходившее: он стал адъютантом генерала Райана, а точнее его секретарем на поприще светских развлечений. Повсюду, постоянно они устраивают праздники. Вчера, например, организовали смотр войск. Под гром фанфар и пушечные залпы. Весь город собрался посмотреть, как эти гордые солдаты маются бездельем. А мой бедный Гуфо[1] так неудачно забрался на лошадь, что она сбросила его в первую же минуту парада на глазах у пораженного генерала. Генерал тут же захохотал, как и все вокруг.

Бедный Гуфо, такой великолепный танцор оказался жалким наездником!

Но он так ловко занимается организацией балов, что генерал продолжает его любить и выделяет ему еще больше денег для праздников в «Кантри клаб» и других местах — в городе, — и на эти чудесные вечера Скотт привозит меня, глупую южанку, никогда прежде не сталкивавшуюся с подобным утонченным образом жизни.

Он вскоре демобилизуется и уедет… какой молодой человек, за исключением разве что нескольких невротиков, остался бы в Монтгомери, даже повинуясь зову любви?


Четыре месяца спустя, 27 июля, Скотт отправил за мной на Плэжант-авеню фаэтон; Судья нахмурил брови. Минни срезала розу и приколола ее мне на корсаж; а затем кучер убрал подножку. Пока я пересекала город в этой коляске, появившейся словно из прошлого века, меня терзали разные чувства; то я ощущала себя идиоткой, сгорала от стыда или воображала себя обманщицей, то вдруг казалась себе узурпаторшей или просто принцессой на одну ночь. В свои восемнадцать я, как и все в этом возрасте, хочу побыстрее стать взрослой. Однако благодаря галантному жесту Скотта (наверняка подсказанному неизвестно какой начинающей прелестницей, но который он довел до крайности) я чувствую себя прежде всего игрушкой; я умею управлять лошадьми и потому ненавижу этого кучера в смешном наряде: я предпочла бы сама править экипажем. В «Кантри клаб» вокруг стола сидят еще семь офицеров, и Скотт смотрит на них с беспечным, восхищенным, гордым, вызывающим видом. Каждый из этих мальчиков читает мне стихотворение и преподносит подарок, некоторые делают это так смешно, что мы все вместе принимаемся хохотать и чувствуем себя навеселе еще до того, как прикасаемся к первому бокалу. «Лейтенант Фицджеральд, мой прекрасный Гуфо, вы подарили мне самую замечательную ночь в моей жизни».

Вдвоем мы кружимся в вихре танца, мы скользим по паркету и отрываемся от него под завистливыми взглядами (я не вижу их, но угадываю, я чувствую, что все следят за нами, за каждым нашим движением).

— Ошибка моего отца, — говорит Скотт. — Мой отец настаивал, чтобы я танцевал. Танцевал в салонах, держал спину прямо и следовал всем этим отмирающим правилам этикета. Пойми меня правильно, Малыш. Злая судьба привела к краху благосостояние нашей семьи, и мой отец никогда не смог восстановить его. Будучи стесненным в средствах, находясь на пороге нищеты, он дал нам образование, достойное нашего имени. Ведь имя, которое я ношу, стоит у основания этой страны, да-да, раскрой-ка пошире свои ушки!

И он принимается петь национальный гимн, мне кажется, что кто-то вдруг начинает водить взад-вперед пилой или отпускает нож гильотины; эти дети и родители, разряженные в пух и прах по воскресеньям, они все так гордятся гимном, написанным прадедом Скотта (или дедушкиным братом, я путаюсь в генеалогических хитросплетениях семьи ирландских переселенцев). Я подшучиваю над этим сочинением пращура:

Преодолеем всё во имя долга,
Храня девиз отцов: «Мы верим в Бога», —
чем оскорбляю его. Когда мужчины разглагольствуют и красуются, я не знаю, что им отвечать. Мне просто хочется сбежать, провалиться сквозь землю.

Но именно они, эти мужчины, уходят, чтобы исчезнуть навсегда. Это их право: они исчезают.


1940. январь, больница Хайленд

Я до сих пор вспоминаю тот прекрасный вечер, пахший жимолостью и глицинией, вспоминаю ту безрассудную ночь со смешанным чувством благодарности и смущения: сексуальное напряжение быстро стало невыносимым. Сквозь дымку алкоголя мне вдруг показалось — причем так ясно, что я ощутила сильнейшую боль, — что восемь молодых людей, без конца хватавших друг друга, щипавшихся, лезших друг к другу с поцелуями, пускавших пыль в глаза, бросавших грубые слова и вновь пускавшихся целоваться, уже не в щеки, а в губы, да так шумно, словно этот шум был для них признаком мужественности, — что все они еще невинны. Занятые друг другом, они забыли про меня. Именно об этом они стали говорить на следующий день, едва ворочая деревянными языками.

Утром, все еще не осознавая, почему мои чувства так обострены, я отправилась к городскому ювелиру и в знак благодарности Скотту попросила выгравировать на серебряной фляге фразу на французском языке:

«Не забывай меня».

Эта замечательная фляга долго служила ему; странный и преступный подарок — если хорошенько вдуматься. Скотт часто терял ее и, проклиная себя за то, что фляга могла выпасть из кармана куртки, как сумасшедший бросался на поиски. Он мог вернуться в оставленные полчаса назад номер отеля, комнату в доме. Было заметно, как с каждой минутой растет его беспокойство, но что за беспокойство это было на самом деле? Боязнь потерять дорогой сердцу предмет или страх утратить то, что внутри, — джин, виски или контрабандный бурбон?

«Не забывай меня»: не на дне ли фляги скрывалась истина? Пьют ведь и для того, чтобы помнить, и для того, чтобы забыть. Две стороны одной медали, но медали не за отвагу, а за пережитые несчастья.


О, я замолкаю! Сделаем паузу. Человек в белом халате вмешивается в мои размышления, чтобы с помощью ваты и эфира добавить моей памяти провалов.

No football tonight[2]

1919, март

Скотт в Нью-Йорке, откуда уже несколько месяцев шлет мне пламенные и одновременно странные письма. То он умоляет меня выйти за него замуж; то вдруг неделю спустя заявляет, что брак — ярмо, которое поставит крест на его карьере писателя. Оттуда, из сияющего яркими огнями города, я, должно быть, кажусь ему деревенщиной, плохо образованной и непохожей на напомаженных кольдкремом и затянутых в сатиновые одежды философствующих дев — девушек мечты с томным, подкрашенным синей краской взглядом, пугающих мужчин своими длинными мундштуками с золотыми или серебряными наконечниками, которые они сжимают краешками накрашенных губ.

Вернется, не вернется? Я стараюсь жить так, словно не жду его. Все вечера я выезжаю, но теперь, когда войска ушли, предместья опустели и ночи в Монтгомери похожи на все скучные провинциальные ночи.

Отец подыскал мне идеального жениха — несомненно, именно о таком зяте он всегда и мечтал: похожем на его воображаемого сына — моего умершего брата — и уж точно абсолютно не похожем на некоего молодого человека, чьи познания в политике сводились к нулю и чьим единственным призванием было писательское ремесло, всегда избегавшим судью и сенатора Энтони Сейра, главу нашего семейства.

Как послушная дочь, я встретилась с ним, этим мальчиком, претендовавшим на право купить меня, первым заместителем прокурора, которому предсказывали головокружительную карьеру: он бесцветен, тщедушен, больше смахивает на мученика, чем на инквизитора, и, руку даю на отсечение, — каждый вечер, в тот сладостный час, когда нормальные человеческие существа, живые люди, пьют алкоголь в тени веранд, готовясь усесться за игорный стол, этот тщедушный парень, как и мой отец, приступает к водным процедурам.

— Гм! Сегодня вечером футбола не будет! — прокомментировала матушка, целуя меня, намекая на мое летнее увлечение чемпионом Южной лиги Фрэнсисом Стаббзом. Этим Минни хотела сказать, что только она может полностью меня понять.

Минни стала моей поверенной во всех делах и так хорошо вжилась в эту роль (властвуя надо мной), что удерживалась от возможности выдать мои тайны Судье. Быть в курсе для нее означало действительно обладать властью.

Нет, речь шла не только о великолепной глотке и адской заднице сезонного футболиста: Минни не преминула уточнить (бросив один из тех двусмысленных взглядов, полных тумана, коротко хихикнув и демонстрируя всем своим телом истому), что она сожалеет, что вышла замуж за моего отца. Для нас, ее дочерей, это не является тайной: Минни мечтала стать актрисой и поэтессой. До сих пор ей нравится играть роль кукловода, дергая меня за веревочки и демонстрируя костюмы из крепированной бумаги. Когда-то давным-давно в «Монтгомери кристиан ревью» опубликовали ее буколические оды. Помню мы, милые маленькие девочки, смеялись, закрывая личики руками в белых перчатках.

Рискну ли я повиноваться матушкиным грезам? Воплотить те чаяния, которые не удалось воплотить ей? Я дала себе слово, что выйду замуж по зову сердца. И при этом я любила футбол. Мне нравилось носиться с мальчишками, карабкаться на деревья и бегать по стенам недостроенных зданий. И вот однажды белобрысый парнишка отвез меня в «Кантри клаб»; следуя наставлениям моего отца, он ехал медленно, и я не должна была пить, равно как и танцевать неприличные танцы. Он удручающе медленно вел машину, у которой даже не было откидного верха. «Быстрее, быстрее!» — торопила я. Парнишка что-то бормотал, краснел, но не прибавлял газу. В клубе я встретила Реда, отправлявшегося развлекаться вместе со студентами братства «Зета Сигма» в Оберне. «3. С.» была создана два года назад в мою честь пятью футболистами, двое из которых стали чемпионами Национальной лиги. Я упросила его взять меня с собой. Карман его куртки был оттопырен, и я угадала, что там лежит фляга с джином, которую я осушила одним глотком. С первыми звуками регтайма я бросилась танцевать как одержимая, платье едва прикрывало до середины мои бедра и выставляло напоказ мою нижнюю юбку, а быть может, и еще что-нибудь. Побагровев, молодой человек исчез в направлении курительной комнаты.

Перед тем как ехать в Оберн, Ред предложил покататься.

— Ну, давай же, не будь глупой, мы всего лишь немного пообжимаемся.

И он свернул на маленькую извилистую дорогу, поднимавшуюся к водоему, съехал под дерево, и там — даже нет необходимости подробно это описывать — его кулак просто оказался у меня между бедер; Ред действовал им как хирургическим крючком.

— Ну, давай же, бог мой, хотя бы сдвинь юбку, я ведь знаю, что ты делала это с Шоном.

Я ответила:

— Ред, я не хочу, поедем танцевать, и пока мы снова не найдем виски или водку, можешь убрать свою руку. Ред.

— Хотя бы поцелуй меня, ладно? — взмолился парень.

Наконец я целую его: позволяю ему приклеиться губами к моим губам, но держу свои закрытыми; Ред настойчив, он напирает так сильно, что мои губы буквально впечатываются в зубы, но я не открываю рта. При этом его рука ласкает мою шею, рука футболиста, словно тиски, сдавливает мою челюсть, щеки немедленно начинают болеть так сильно, что я уступаю. Его язык кажется мне огромным и шероховатым, его вторая рука лезет мне под корсаж:

— Ты не дрожишь? Другие девушки всегда трясутся в этот момент.

В ответ, пытаясь оторвать свою похолодевшую грудь от его вспотевшей, похожей на щупальце спрута руки, произношу:

— Нет, ты не внушаешь мне дрожь, Ред. Ты же не Айрби Джонс. Вот Айрби Джонс так красив, что я потеряла бы голову, прикоснись он к моей щеке, но ты не такой, ты — это всего лишь устрашающее дыхание и мощные руки.

Плохо соображая и расстегивая ширинку, Ред отчаянно возражает:

— Айрби Джонс лижет нам всем под душем в раздевалке, — и добавляет, завладев моей левой рукой и положив ее на свой горячий и липкий член: — Давай, принцесса, давай, мисс Алабама, поиграй этим, представь, что это хрупкая и ароматная штука педика Айрби Джонса.

Секунду спустя Ред завопит и выскочил из машины, ринувшись прочь. В тот момент я даже не представляла, что именно он расскажет обо мне, стремясь отомстить: обо мне, дочери Судьи. В отделении для перчаток я нашла коробку с сигаретами и бутылку с маисовой водкой, я засунула все это в корсаж. Затем пешком вернулась в город, держа туфли в руке. На Уильям Сейр-авеню уже вовсю цвели розовые магнолии. Должно быть, они пахли очень сильно, но их запах был мне почти не страшен: мой рот пылал от алкоголя, светлого табака и горьких воспоминаний о поцелуях Реда.

Может, вы думаете, что со мной что-нибудь случилось в городе, где каждая вторая улица носит мое имя? Да я могла бы целыми ночами шляться там даже без головного убора: я — дочь судьи, внучка сенатора и губернатора. Этот город построили мы. Воздвигли первые памятники, деловой центр и церкви. Простодушные могут сколько угодно сплетничать и зубоскалить на эту тему. Моей самонадеянной матери, почти лишенной всякого воображения, оставалось только одно: принять свою дочь такой, какая она стала — то есть развратной. В этом заключался парадокс Минни Мэйчен Сейр: ее происхождение и ее положение в браке предписывали этой женщине изображать хорошие манеры и быть законодательницей неписаных правил, сводившихся к одному: развратничать и развращать могла только она. Но в глубине души, в этих высохших колодцах посреди пустыни, она должна была бы заподозрить, что ей просто не хватает куража и актерского мастерства, как, например, Таллуле, моей лучшей подруге, чтобы устраивать скандалы и совершать глупости: как и я, Таллула очень упорна: как и у меня, у нее нет молодого человека: и мы на двоих выпили с ней четыре сотни рюмок, заставляя себя приходить к могилам на кладбищах, созданных нашими первопроходцами-предками, губернаторами и сенаторами, достаточно знаменитыми, чтобы быть похороненными не в обычных склепах, но в некоем уменьшенном подобии греческих храмов. Таллула сделала то, на что не отважилась Минни, — бросила семью и наплевала на все табу, чтобы выйти на подмостки в лучах света, опорочить чопорную фамилию Бэнкхед, и очень скоро зажила на полную катушку, стала вести жизнь размера XXL, а ее имя, имя женщины «легкого поведения», высвеченное большими электрическими буквами на Бродвее и Голливудском бульваре, смогли прочесть все:

Таллула Бэнкхед

в фильме Джорджа Кьюкора

«Опороченная Леди».

О, это имя ослепило всех ее сверстниц, молодых и совсем юных, невинных и менее добродетельных, — целые толпы девушек и тех, кто только-только превратился в женщин: они сходили с ума от зависти к огромной кукле, стать которой сами ни за что не смогли бы, героине, царствовавшей повсюду и разгуливавшей по странам какой-то другой планеты, именуемой «кино», фигуре с экрана, которой им хотелось подражать и которую хотелось одновременно ненавидеть. Она прекрасна, но еще лучше было бы, если бы она была совершенной уродиной. Феей из неудачной сказки, явившейся слишком поздно и провалившей финал, задумывавшийся как счастливый; феей, ничему не мешающей, никого не обнадеживающей и не разочаровывающей, просто феей, приходящей на помощь раз или два в неделю, чтобы у женщины, которая стоит с утра до вечера за аптечной конторкой, была пусть небольшая, но прибыль, чтобы радовали дети, чтобы красная кровать в борделе приносила больший доход.

Помню, они в то утро оба стояли в темноте возле веранды. Недавний идеальный зять, должно быть огорченный моими выходками, исчез. Заслышав мои шаги, отец зажег фонарь. У бедного Судьи был вид побитой собаки. Побитой и разочарованной. У Минни, казалось, на языке вертелось: «Всему есть предел». В течение восемнадцати лет я была их гордостью, мои гнусности и моя дерзость заставляли родителей хмуриться и разыгрывать семейную тайну, дабы все это не стало достоянием сплетников. Но тем утром я потеряла всякий стыд.

— Что стало с твоими белыми перчатками?

Я пожала плечами.

— А ну-ка подойди и дыхни!

Я подумала о засранце Реде, его горьком языке, прикосновении чужого рта, о тех местах, куда проникали пальцы Шона, и о самом таинственном и вожделенном месте — дельте вражеского континента.

«Река Алабама имеет в длину 312 миль, берет свое начало в Уитампка, долгое время называвшемся Форд-Тулуза благодаря французским колонистам, и впадает в Мексиканский залив — убери свои сраные пальцы, Ред, или ночевать ты будешь в тюрьме, — сливаясь у дельты с Мобайлом». «Прекрасный Мобайл, — говорил Айрби Джонс. — Однажды я увезу тебя».

Если только Айрби Джонс… Нет, Айрби Джонс по субботам теперь больше не играет в футбол… Айрби Джонс по воскресеньям не ездит на ранчо… Он читает французские романы, романы без морали, которые потом дает мне… Они чудесны.

Утром я нахожу под дверью записку от матери — она лицемерит («Все наши матери — викторианки», — любил говорить Скотт): «Если ты смешиваешь табак и виски, ты рискуешь лишиться матери. Если ты предпочитаешь вести себя как шлюха…» И т. д.

Мне запретили курить — но семья мамы сколотила свое состояние именно на табаке. Плантации табака простираются бесконечно, от Виргинии до Мэриленда. Я дочь судьи, внучка сенатора и губернатора: я курю, пью, танцую и якшаюсь с тем, с кем захочу. Двое молодых пилотов с авиабазы приземлялись по одному моему знаку, и когда наконец я согласилась подарить им по танцу, то увидела, как на их золотистых щеках появляются ямочки. Оба они соревновались в отваге, чтобы обладать мной: они вылетали с военной базы, держа курс на Плэжант-авеню. Долетев до нашего сада, они принимались выделывать фигуры высшего пилотажа — петли, пике, бочки; все это было так забавно, так ужасно возбуждало, было так по-рыцарски; даже Минни испытала гордость за свою светловолосую куклу. Но однажды удача изменила им, а может быть, сказалась усталость, но их биплан вошел в штопор, и все хозяева окрестных садов дружно выдохнули в ужасе, когда вдали, за предместьями, раздался короткий грохот взрыва. Столб огня поднялся над крышами. Двое молодых людей растворились в дыму и черном запахе керосина — два молодых тела, которые накануне ночью танцевали, переставляя свои длиннющие ноги, и улыбались так, что на их щеках вновь появлялись ямочки; я чувствовала, что от них пахнет мужчинами — мягкой кожей, грубым мылом; вихрь танца заставил их лбы вспотеть, естественный запах пробился из-под свежести одеколона; я наслаждалась этим волнующим запахом, сжимаемая руками своих кавалеров, испуганная, пьяная и счастливая.

Их погребение длилось две минуты — яркий, великодушный, мощный и горячий костер поглотил обоих. Наверное, тогда я пережила нервный срыв — первый, — и, чтобы меня успокоить, мне вкололи морфий.

После катастрофы добрая половина города решила, что я — светловолосая дьяволица. Чернота и золото.

Я — саламандра: я прохожу через пламя, никогда не сгорая. Минни невероятно нравилась некая книжная Зельда, героиня забытого романа «Саламандра», — в честь этой Зельды, танцовщицы-цыганки, меня и назвали.


Следующим утром я получила крошечный сверток, в котором было старинное обручальное кольцо, — должно быть, Скотт сорвал его с пальца матери, чтобы подарить мне. Вероятно, чтобы нарядить невест, молодым людям приходится грабить своих матерей. В качестве сопроводительной записки Скотт приписал: «Считай это официальным обращением к твоему отцу с просьбой отдать тебя мне в жены».

Судья это послание проигнорировал.

Королева мужланов

1919, июнь

Лейтенант янки, как я уже сказала, никогда не потел. От него всегда исходил прекрасный, свежайший запах новизны и роскошных, дорогих тканей. Можно было сказать, что этот человек похож на растение, на поверхности которого дождь оставляет чувственные капли.

Я боялась за него, приехавшего с севера, из края Великих озер и холода, в изнуряющую и влажную жару: пребывание в Алабаме заставило невероятным образом страдать многих людей, выходцев из северных штатов и со Среднего Запада. Но я ошибалась. Скотт никогда не жаловался на нашу жару, не возмущался и не потел.

«Все мужчины сходят с ума, давая волю своим физиологическим потребностям и животному магнетизму», — предупредили меня отец-судья и отец священник. («Глупцы», — мрачно заметила на это тетушка Джулия, затягивая мой корсаж еще сильнее, а уж моя старая няня знавала мужей-ловеласов и грубиянов.) Был ли этот лейтенант человеком или же сгустком обаяния? Держат ли мужчины свое слово? Действительно ли можно рассчитывать на них, строя планы на будущее? Он поклялся стать известным в течение полугода и вернуться в Монтгомери набитым долларами. Но его первый роман не хочет брать ни один издатель. Скотт назвал его «Романтичный эготист» — название, труднопроизносимое даже для нас, двадцатилетних. Разумеется, он не обращает внимания на мои замечания: для него имеют значения лишь восторженные комплименты Уинстона и Бишопа, его соседей по комнате в Принстоне. Они тоже лелеют надежду стать сочинителями. Почему они все, эти молодые люди, так страстно хотят быть писателями? Почему им так хочется стать богатыми и знаменитыми?

Завтра, если я не получу от Скотта никакого письма — не важно, будет оно написано литературным языком или нет, — где будет ясно сказано: «Я женюсь на тебе» и обозначена дата свадьбы, — я разорву помолвку. Его отсутствие и множество противоречивых посланий, приходящих от него, вот-вот исчерпают мое терпение.

Малыш, ты знаешь, я думаю о тебе.

Я работаю как проклятый, чтобы ты могла мною гордиться, чтобы ты, наконец, меня захотела. Каждый день я строчу жалкие рекламные слоганы и совершенно счастлив, когда хотя бы один из них берут, а по ночам продолжаю сочинять роман и пишу рассказы для газет. В течение этих шести месяцев, Малыш, я получил столько невозможных отказов, что, когда пришпилил их веером, они заняли три из четырех стен моей комнаты. Я не преувеличиваю, я не выпил, я всего лишь стремлюсь выполнить данное тебе обещание. Письма с отказами на самом деле приходят ко мне сотнями. Но я верю в счастливую судьбу. Я сяду на поезд до Монтгомери только в тот день, когда смогу взять с собой, чтобы показать тебе, печатное доказательство моего преступления. Надеюсь, все изменится к лучшему, мы увидимся, и тогда ты поймешь, как сильно я в тебе нуждаюсь.

Твой Фиц
Дорогой Гуфо, право, я не стою таких страданий ради меня. Я расторгаю помолвку. У меня сейчас три поклонника, и один из этих троих обещает жениться на мне, увезти меня туда, куда я захочу. Если я пожелаю, это случится уже завтра.

Мадам Икс
Перестань лгать хотя бы самой себе, Зельда Сейр! «Я расторгаю» — ну просто какое-то армейское выражение. Это всего лишь интермедия, пауза, антракт. Увидишь, я приеду за тобой. Мне было бы безразлично, если бы ты умерла, но я не вынесу, если ты выйдешь замуж за другого. Особенно за этого папенькиного сынка Селлерса-младшего.

От твоей сестры я знаю, что он высокий, сильный и у него есть эта звериная ловкость, которая так нравится женщинам. Я хорошо представляю, как он богат, ведь у него — весь хлопок его папаши! Вы занимаетесь с ним любовью на заднем сиденье автомобиля, не правда ли? Это так оригинально! Так достойно!

Когда я стану известным — а я стану им уже скоро, — он останется для тебя всего лишь пустым воспоминанием.

Любящий тебя негодяй (право, большего ты не стоишь).


P. S. Ты так здорово брыкалась и жаловалась в первый раз, когда мы делали это, что, поскольку актриса ты плохая и очень наивна, я сразу понял: ты досталась мне не девственницей.

* * *
В течение следующих шести дней я не получила от Скотта ни строчки.

«Про него говорят, что этот человек не потеет и, может быть, — продолжала я размышлять, повинуясь своему усиливающемуся беспокойству, — что он даже не плачет».

Меня выбрали Королевой Года сразу в трех кампусах: Алабамского университета, университетов Джорджии и Сьюани. Предыдущие два года этот факт невероятным образом возбуждал меня и льстил мне. А что сегодня? Гм… Не успела я получить королевские почести от студентов кампуса Сьюани, как Джон Дизайре Диборн захотел проводить меня. Мы остановились на по-вороте Флиртующих. Он робок и боязлив: пожелав поцеловать меня, парень наткнулся лишь на мое левое ухо.

— Пожалуйста, если тебя это устраивает, — сказала я. — А ты ничего. Но не веди себя как другие.

Джон внезапно побледнел, мускулы его лица окаменели.

— Ты ведь ждешь его, не так ли? Ждешь возвращения янки? Писателя из твоих грез, который, возможно, только там и станет писателем.

— Да, жду. Да, я устала ждать. Я больше не хочу влачить свое существование в этом липком воздухе. Я задыхаюсь, эта вечная влажность… Пыль, прилипающая к коже… Знаешь ли ты, что у меня случаются приступы астмы, что здешний воздух абсолютно мне не подходит?

— Выходи за меня. В медовый месяц я увезу тебя в край вечных льдов, и одетый в меховую шубу колдун навсегда вылечит твою астму.

— Ты милый, Джон Д. Забавный. Но почему вы все намерены повести меня под венец? Будь я мужчиной — при условии, если бы я была избавлена от необходимости вступить в брак, чтобы занять приличное место в обществе, — так вот, будь я мужиком, я бы никогда не женилась.

— Но ведь его ты ждешь. И выйдешь за него.

— О… Я не люблю его так, как любила сначала. Не так, как в прошлом году. Я даже спрашиваю себя, а испытывала ли я по отношению к нему то чувство, которое большинство людей определяют словом «любовь». Меня удручает расстояние. Когда он далеко, мне кажется, что история нашей любви абсолютно пустая, что она — всего лишь призрак, потерянная иллюзия. И это так ужасно, это доказывает, что я отдаляюсь от него.

— Я наполню смыслом твое нынешнее существование, я сделаю тебя счастливой, беззаботной, еще более веселой, чем сегодня.

— Если все, чего ты хочешь, — трахнуться, давай сделаем это прямо сейчас.

— Ты не должна говорить так, Зельда Сейр, в устах девушки эти слова звучат отвратительно.

— Согласна. Главное, чтобы не было больно. Первый раз мне было так больно, что я чувствовала себя раздавленной. Я сделала это с Селлерсом-младшим, наследником состояния, да-да, в прокуренной комнате «Зеты Сигмы». Два года спустя я сделала это с лейтенантом янки. Трудно сказать, было ли мне больно в тот момент. Мы оба были пьяными. Но, проснувшись, я обнаружила, что из меня течет кровь. Если хочешь, можешь быть третьим по счету. Надеюсь, тогда ты перестанешь приставать ко мне с тошнотворными глупостями типа «выходи за меня».

Побледнев как смерть, упавшим голосом Джон произнес:

— Быть может, я не так красив и не так ослепителен, Зельда Сейр, однако я не бездушен и не лишен гордости. Не пользуйся мной, чтобы порвать с женихом. — Он замолчал, затем произнес более твердо: — В любом случае, если все, чего ты хочешь, это занять в обществе приличное положение, скорее выбирай своего напористого янки. Он воплотит твои иллюзии. Что до меня, то я никогда не покину наш Юг. Это — земля обетованная, благородная, самая чистая и храбрая во всей Вселенной.

— Аминь, — закончила я. Во влажных глазах Джона Дизайре Диборна, как в зеркале, я увидела свое отражение — отражение монстра.

На следующий день я написала Скотту. Я поведала ему, что выхожу замуж за Фрэнсиса Стаббза, попавшего на все страницы газет и отныне делавшего карьеру в Национальной лиге. «Забавно, что вы — тезки. Но на этом сходство заканчивается».

Стаббз даже отвез меня на своем автомобиле в Атланту, показал мне дом в богатом квартале Бакхед, по соседству с домом губернатора, в котором мы будем жить. В Джорджии все более солидно и более величественно, чем у нас. Губернатор живет в настоящем белом дворце, окруженном античными колоннами. Их восемнадцать, если только я правильно сосчитала.

В нашем будущем доме, моем и Стаббза, восемь колонн.

Торнадо

1919, август

Вчера в «Смарт сет» я прочла ваш первый опубликованный рассказ. Вы должны гордиться, Фиц, мой Гуфо. Но что это за дикий вид у вас на фотографии: на голове вместо волос какой-то огород?

Ваше красивое лицо все в складках, вы гримасничаете, как киноактриса, — именно это я смогла разглядеть. Не обошлось без ретуши — слишком много серого над глазами и слишком вычернены ресницы. Ваши большие светло-зеленые глаза почему-то стали угольного цвета. Что означают эти фантазии? Оставьте все эти трюки с тушью для девушек, в том числе и для меня.

Друг мой, Фиц, вы должны выглядеть более достойно. Не позволяйте манипулировать собой таким образом, если только вам не нравится изображать немую куклу. Кокетство заставило вас, не имевшего год назад ни гроша в кармане, отправиться к лучшему портному в Нью-Йорке, дабы он сшил вам форму? Вы говорите, что я похожа на вихрь, но лично мне вы кажетесь мельницей, разбрасывающей доллары, или выигрышным номером в казино. Разве необходимо мужчине идти на войну во всех этих тряпках? Кроме того, почему вы ведете себя так правильно? Почему вы не катаете меня на машине по вечерам? Что вообще течет в жилах янки? Кисель? Разве я хоть немного не привлекаю вас? Разве я уродлива и толста, или вы стали вторым Айрби Джонсом?

Я сказала матушке, что завтра вы будете самым великим писателем нашей страны, а послезавтра — величайшим литератором. А матушка ответила, что я сошла с ума.

Уже довольно давно я вынуждена втолковывать Судье, которого должна звать отцом, что вскоре во всех издательствах будут нарасхват ваши произведения; он требует от меня гарантии того, что я не буду обречена на нищету. Невероятно, насколько вредным оказался этот человек.

В тот день, когда я, следуя данному самой себе обещанию, сделаю мужскую прическу, и, пусть даже вам это не понравится, в тот день, когда навеки останутся в далеком детстве все белокурые локоны, мешающие мне стать настоящей любовницей-южанкой, в сознании моего отца я превращусь лишь в бесплотную идею, и он, хрустнув челюстью, побледнев и захрипев, каждый раз при воспоминании обо мне будет театрально стенать, оскорбленно сплевывать, что-то мямлить, и слова снова и снова будут застывать у него в горле.

Я ослаблю завязки корсажа, а потом и вовсе выброшу его. Судья умрет от стыда за меня — по крайней мере, это он может сделать, — умоляя окружающих простить меня перед тем, как побить камнями.

Вы женитесь на мне? Вы точно этого хотите? Если да, то поторопитесь. Вы упадете передо мной на колени, но есть и другие, более солидные мужчины, готовые поступить так же. Я хочу уехать, убежать из этого вызывающего отвращение эдема. Эдем — это ваше слово, но для меня этот город — кладбище амбиций.

Я прекрасно знаю, что мы будем жить немного богаче среднего уровня — и что вы, ваша семья, разорена — пусть не до конца, но испытывает стеснения. И ваши дела требуют приведения в порядок.

Конечно, я лукавила, когда так шутила: я видела фотографии Лоуренса Аравийского и должна признаться, что Фиц — вылитый красавец-авантюрист, путешествующий верхом на верблюдах.


1940, больница Хайленд

Моя бабушка Сейр погибла, пронзенная рогами оленя во время модной тогда псовой охоты на английский манер. Не думаю, что рассказывала вам об этом. Мой дедушка-губернатор запретил на территории всего округа псовую охоту, но на нашу семью словно свалилось проклятие. Олени размножались, чащи кишели ими, звери ломали молодые деревца, вытаптывали плантации, мстили нам за то, что мы вырубали леса, освобождая землю под поля, которые оленям абсолютно не нужны: разве будут олени возделывать хлопок или разве нужен оленям табак?

Когда я была маленькой, мне часто снился сон, будто олень-убийца продолжает рыскать в округе и что на каждом из его рогов болтаются серьги Грэнни. И что, если я буду разумной, олень отдаст мне эти бриллиантовые серьги и унесет меня на своей спине подальше от нашего грустного Юга и нашего ужасного округа.


1919, сентябрь

Вчера я получила телеграмму: издательство Скрайбнера берет ваш роман. Правда, они поменяли название, но тем лучше. А завтра в «Сатедей ивнинг пост» будет напечатан ваш второй рассказ. Успех вам обеспечен, сглазить я не боюсь.

С тобой, Гуфо, я вообще ничего не боюсь. Я знаю, что нас ждут великие дела. Ты отвезешь меня на север, в города своего детства, Буффало, Ниагару, мы прыгнем в водопад вместе, чтобы посмотреть, кто из нас первым выплывет. Вероятно, это буду я, поскольку я легче и физически более развита, чем ты, неуклюжий красавчик из Принстона!

Кажется, я опять насмехаюсь над тобой, но это сильнее меня. Если бы ты знал, как сильно я люблю тебя в перерывах между приступами сарказма. Как… Но ты сам начнешь тогда смеяться надо мной.

Мне нравится мысль пожениться в тот долгожданный день, когда твоя первая книга появится в магазинах. Праздник будет двойным. Бесконечным.

Отель «Билтмор», Нью-Йорк

1920

Минни спросила:

— Ты ведь не всерьез думаешь выходить за этого парня?

При виде часов с браслетом из платины, украшенной бриллиантами, ее лицо побагровело, толстые щеки задрожали, грудь начала вздыматься от гнева. Мама стала говорить глупости.

— Какая жизнь тебя ждет, если ты свяжешься с пьяницей!.. Кутилой!.. Дилетантом!.. Сыном разорившегося торговца мылом!

Дальше последовала такая перепалка.

Я. Молодого человека, способного делать своей невесте такие подарки, нельзя назвать дилетантом. Голливуд купил права на его рассказы за кругленькую сумму.

Она. Голливуд! Бедная дурочка! Мы едим не бриллианты и гримасы. Откуда у тебя столько вульгарности в мозгах?

Я. У его матери тоже есть деньги.

Минни. Может быть, там, на севере, им есть чем гордиться. Но не здесь, среди здешнего общества.

Я. Не важно, я уезжаю.

По глазам матери я поняла, что только что объявила ей войну.

Я отправилась навстречу своему «мезальянсу» окружным путем, и Скотт хоть и не спросил ничего, но, обладая невероятной проницательностью, угадал, что здесь не все гладко. Он приехал за мной на вокзал, чтобы посадить меня в поезд и как можно скорее отвезти в Нью-Йорк. Все мои подруги собрались на перроне (они присвистывали от восхищения, разглядывая часы, а потом поднимали томные глаза и созерцали фотографию Скотта в «Пост» — овальную виньетку, помещенную над названием первого рассказа: «Потерянные дети»), они соорудили мне большой букет красных камелий, а тетушка Джулияосторожно прикрепила к моим волосам гирлянду из цветков гардении. Моя кормилица пришла на вокзал, и все мои друзья собрались там, и Шон, и Айрби Джонс, — все они пришли сказать, что всегда любили меня и что, уехав, я пропаду. Лишь родителей и сестер не было среди провожающих.

Скотт вопросительно посмотрел на меня своими зелеными глазами. Я покачала головой. Тогда он покраснел, все его лицо налилось кровью, и я решила, что моего жениха сейчас хватит апоплексический удар или что-нибудь вроде этого. Он сжал зубы, его зеленые глаза стали ледяными. Разорившийся, безработный, ни на что не способный отец, живущий на подачки семьи своей женушки. Бедная моя девочка, ты не могла пасть ниже, решив выйти замуж за это отродье.

Не знаю, насколько сильной была боль, пронзившая Скотта, но стыд, кажется, проступил наружу из всех пор его кожи. Я не могу представить, как страстно должен хотеть человек из разорившейся семьи вернуться в общество богатых людей. Его мать отдала последние средства, отправив сына учиться в частный колледж. Его друг Том приехал на лимузине с шофером, а другой приятель, Фрэнсис, конечно же, забил Скотту голову мыслями о возвращении состояния. Именно с Томом они вместе брали уроки танцев и этикета на Саммит-авеню, куда посылала своих отпрысков учиться вальсам и хорошим манерам элита Сент-Поля и Миннесоты.


1940, Новый год

Ах! Гуфо, моя Куколка, мой Клоун!.. Мы были так похожи с момента рождения, он и я, два прекрасных танцора, два отпрыска старых родителей, два непоседливых, избалованных ребенка, плохо учившихся в школе, великолепный дуэт «он/она-может-лучше», два неутомимых существа, приговоренных к разочарованию.

Нас столько всего связывало. В интервью «Нью-Йоркеру» наш старый и бравый приятель Уилсон вчера сказал, что самое любопытное — это наше физическое сходство. «Прежде чем пожениться, они уже казались братом и сестрой, — заявил Уилсон. — Они были похожи, как брат и сестра. И это — одна из множества необъяснимых вещей, связанных с этой парочкой».

Что до меня, то я никогда не замечала этого, но вспоминаю вечер, проведенный в апартаментах отеля «Алгонкин», где я накрасилась и зачесала волосы назад, сделав пробор посередине, вылив на них целый тюбик брильянтина, а затем нарядилась в форменную куртку Скотта (его офицерский мундир был черно-синий, расшитый серебром, с сатиновыми петличными шнурами, спускавшимися почти до брюк, и с пуговицами, на которых были вытиснены орлы), потом повязала на голую грудь черный галстук. Куртка сидела великолепно, словно была сшита на меня, подогнана по моим прямым бедрам и маленькой мальчишечьей груди: горло оказалось приоткрыто, и я испытала головокружение. Первый раз на Манхэттене я стала сексуальной женщиной, «секс-бомбой», как они говорят: женщиной, которой до умопомрачения гордятся и которую до умопомрачения хотят, — сильнее, чем любую эксцентричную провинциальную дуру. Все присутствующие остолбенели, а затем принялись аплодировать, некоторые даже смутились, так точно я смогла «передать» — актерское выражение — все, что обычно написано на лице Скотта. Однако сам он лишь мельком взглянул на мой номер. Скотт любил свою аристократичную потаскуху со странными выдумками, своего главного союзника, появляющегося вместе с ним на обложках журналов. Скотт любил и хотел только свою красавицу-южанку. А вовсе не какого-то случайного трансвестита.

* * *
Скотт был едва ли на три сантиметра выше меня (сравнение с летчиками из лагеря Шеридана — такими высокими, такими сильными — могло бы уязвить его; но лишь один летчик заставил Скотта впоследствии по-настоящему страдать — гигант Эдуар, возвышавшийся над нами на две головы). Встав на каблуки рядом со Скоттом, я оказывалась выше него. И тогда голосок внутри меня, неожиданный, едва различимый, идущий непонятно из каких атавистических бездн (да оттуда ли? Из этого допотопного урока, хранимого моей памятью? Из того источника, той священной и презренной чаши, которую именуют Вечной Женственностью), слабый голосок предков шептал мне: «Согни спину, склонись, не забывай, что у твоего супруга, чувствительного, как девушка, тоже есть гордость». И я покорялась этому голосу-паразиту.

Семь лет спустя Любовь Егорова, в чьей студии я брала уроки танцев, стирая в кровь пальцы ног, первая заметила мне: «Ну откуда у вас этот скрюченный затылок, сжатые плечи? Пройдитесь передо мной и исправьте все это. Спину держите прямо, подбородок — поднять, разве это так сложно?» Я отказалась от каблуков и выбрала туфли с плоскими подошвами, в которых было мало чувственности, но которые давали отдых моим гудевшим ногам старой двадцативосьмилетней танцовщицы.

Почему мы всегда так бережно обращаемся с мужчинами, словно они — хрустальные фигурки солдат?

Собор Святого Патрика, Пятая авеню, Нью-Йорк

— Начинаем, новобрачные? Ну что, никто не передумал? — подшучивал над нами епископ.

Тем утром дыхание Скотта напоминало о том, что его вырвало бурбоном, и потому мы решили не целоваться. Скотт засмеялся, поскольку ему предстояло стать мужчиной, а «стать мужчиной» звучало абсурдно; поэтому, смерив меня и епископа взглядом, он сказал:

— Ладно, я падаю ниц.

Встав на колени, он прошептал:

— Ненавижу тебя, как какого-нибудь мужика. Обожаю тебя, мой мужик.

— Аминь, — произнесла толпа в соборе Святого Патрика.

— Да благословит Господь этот союз! — возгласил епископ.

Неф завибрировал от смеха, раздались аплодисменты, и у меня закружилась голова.

На перроне меня стали раздражать вспышки фотоаппаратов. Все это ничего не значит. Просто начало, непонятное и ничего за собой не влекущее, первая насмешка слепой судьбы. Небо над Пятой авеню тоже было не слишком нежным: местами грязно-белое, с металлическим оттенком, местами — просто белое, как небытие.

В лимузине Скотт обнял меня за плечи и приклеился влажными губами к моему уху. «Малыш разгневан. Малыш так прекрасен в гневе». (Я оттолкнула его вонючий рот.) Скотт открыл мини-бар и откупорил бутылку бурбона, которую новоиспеченный муж дружелюбно протянул мне. Я вполне дружелюбно сделала глоток. Вдруг я почувствовала себя… Как правильно сказать?.. Лишней, глупой и лживой — в этих белых кружевах, под белой фатой: я была единственной ошибкой свадебной церемонии. Скотт не поинтересовался снова, девственница ли я. Это тоже было проявлением его галантности или, скажем так, новым свидетельством его разочаровывающей элегантности, поскольку ответ на подобный вопрос — не важно, положительный он или отрицательный — всегда вызывает сомнения.

Но в этот момент, борясь с платьем цвета слоновой кости и белой вуалью, которую я наконец-то сорвала, сражаясь со шпильками, воткнутыми в мою прическу модным парикмахером-французом, завившим мне волосы почти на открытом огне, в этот момент я поняла, что Скотт не имеет ничего против того, чтобы я оказалась девственницей. Я посмотрела, как он цедит бурбон, полузакрыв глаза, как между глотками он улыбается. Дорога не будет устлана розами. Едва я сказала себе это, как машина внезапно остановилась, дверца открылась, но, вопреки моим ожиданиям, к моим туфлям легла ковровая дорожка. Я подождала, пока Скотт, смеясь и пошатываясь, обойдет вокруг лимузина. Я подала ему свою руку в кружевах, и мы начали свое шествие. Опять вспышки, опять аплодисменты. Я дрожу. Черная ткань. Мои колени подламываются, я теряю сознание, падаю. Разинутые в немом возгласе рты.


1940

— В белом? — повторяет молодой доктор, похожий на Айрби Джонса — те же цвета морской волны глаза, те же густые черные ресницы, та же белая мраморная кожа, почти пугающая, словно вся кровь сосредоточилась в алых губах. — Вы уверены? В прошлый раз, если я правильно понял, вы жаловались, что вышли замуж второпях… — Он разглядывает что-то на обороте своего листка. — Вы сказали, «без торжественной церемонии, как воровка», — вот в точности ваши слова.

Без торжественной церемонии и родителей. Судья и Минни не удостоили меня своим вниманием. Против нашего брака были все: друзья Скотта осуждали его и мою семью. Думаю, мое платье было синим. Шляпка тоже. А под шляпкой мои волосы действительно были сожжены этим уродом парикмахером. И в такси, после церкви, Скотт действительно откупорил бутылку бурбона, и мы ее выпили — вспоминаю привкус блевотины на языке. Что до ресторана, то я не могу его вспомнить. Наверное, он был похож на все остальные.

— Вы были девственницей? — снова спрашивает студент. — Но ведь будущий муж отправлял вам пилюли для прерывания беременности за полгода до бракосочетания. Зачем они девственнице?

— Я отказалась принимать их. Оскорбленная, ненавидящая саму себя. Я спросила Скотта, уж не считает ли он меня шлюхой. Я сама сочла бы себя шлюхой, прими я хотя бы одну. Это был наш первый скандал.

— Но тогда что же случилось с ребенком?

— В промежутке между днем, когда я написала Скотту в Нью-Йорк, поделившись с ним своими страхами, и днем, когда он в ответ прислал мне пакетик пилюль, у меня пришли месячные. Месячные шлюхи. Я поняла, что не беременна.

— Значит, вы солгали? Солгали, устраивая ему сцену?

— Да, солгала, как девяносто девять целых девяносто девять сотых процентов людей на этой планете.

— Скажем так, вы манипулировали своим супругом.

— Да, манипулировала, как девяносто девять целых девяносто восемь сотых процентов людей на земле.

— Вы гордитесь этим?

— Хватит. Мой муж платит вам не за то, чтобы вы мучили меня. За десять лет вы — тридцатый психиатр, пытающийся разобраться в моем случае. А если считать не только Америку, но и Европу, то — пятидесятый. Пусть меня отведут в мою камеру.

— В вашу комнату, мадам.

— В камеру. Я знаю, что говорю. Доктор.


1920

Из «Билтмора» нас выгнали за непристойное поведение. Мы перебрались в отель «Коммодор». Весь Манхэттен побывал в наших апартаментах, днем и ночью мы так шумели и хлопали пробками, открывая шампанское в лифтах, что администрация этого отеля тоже попросила нас съехать. Вручив на прощание квитанцию об уплате штрафа за прожженные сигаретным пеплом ковры.

Скотт был вынужден снова сесть за работу, а мне пришлось исполнить мое биологическое предназначение: я носила тогда первого ребенка. Мы сняли лачугу в Вестпорте. Сначала каждый уикенд с Манхэттена наезжали наши приятели. Едва прибыв, они всей ватагой отправлялись опустошать бары в соседних, некогда очень тихих, а ныне оживленных предместьях. С наступлением очередной недели Скотт трезвел, и мы часто спорили по тому или иному поводу. Там, в этом красивом жилище у моря, которое могло бы стать настоящим счастливым домом, нам впервые стало скучно. Я часами плавала в водах Саунда. Пыталась брать уроки японского у нашего слуги по имени Танака. Однако язык давался с таким трудом, что я отказалась от этой затеи. Однажды я отправилась к Скотту, в его кабинет с видом на океан, и спросила:

— Ты знаешь французский или нет?

— Ну да, если угодно. А ты уже понимаешь по-японски? Бросать дело на полдороге — непохоже на тебя. Если хочешь учить французский, возьми мой учебник Розенталя. Хотя он остался в общежитии в Принстоне.

По напряженной спине мужа я поняла, что рассердила его. Это была удивительно говорящая спина; а его затылок, казалось, весьма красноречиво говорил: «Я больше не люблю тебя». Скотт явно не желал повернуться ко мне лицом.

— Я выучу французский прямо на месте.

— Как это?

— Мы поедем во Францию.

Мой брат, Энтони-младший, рассказывал, что съездить в Париж просто необходимо, поскольку именно там происходит все самое важное в литературе, танцах, музыке, живописи. Все еще не оборачиваясь, Скотт проворчал:

— Ну, может быть, когда-нибудь… и съездим… Почему бы и нет? Хорошая мысль… Когда ты родишь, а я не буду портить себе кровь необходимостью исписывать страницу за страницей, чтобы обеспечивать нас троих. — Он наконец-то поднял голову и полуобернулся ко мне. — Надеюсь, ты не забыла про ребенка?

Я выбежала в коридор. Думаю, я плакала. В голове мелькнуло только одно: «Ты заплатишь мне за это». Я вернулась к своим купаньям в море.

Дочь Судьи не плачет. По крайней мере, она не станет рыдать из-за сына торговца мылом. Мои глаза покраснели от соли и йода.


1940, март

Вы слишком молоды, доктор, вы не можете себе представить, видя нас такими потрепанными жизнью и преданными забвению, насколько мы были знамениты: Идол Америки и я, «его Идеал», — как писали хроникеры по всему миру. Мы мелькали в газетах, наши портреты украшали фасады театров и кинотеатров Манхэттена. Нам платили большие деньги за эту публичность, и нам всего лишь было нужно приехать куда-нибудь на час — трезвыми, улыбающимися и опрятными. Если кто и поставил известность на коммерческую ногу, то это мы.

Мы всегда шли впереди остальных, но нас самих на красных ковровых дорожках опережали фотографы, выскакивая почти из-под ног, сжигая заряды своих вспышек, заставляя меня скрипеть зубами, словно я откусила край стакана.

— Гм, — кашляет студент-медик в белом халате. И делает попытку заговорить: — Я смутно припоминаю, кем именно вы были. Вы помните Лилиан Гиш?

И дальше беседа течет следующим образом.

Я. Конечно, помню. Амнезия не входит в число симптомов моего недуга. Вы должны это знать. Лилиан была великой актрисой и нашей соседкой в Вестпорте, в свое время. Тогда мы принимали у себя только мужчин. Лилиан была единственным исключением. Возвратившись жить в город, мы часто ужинали в «Блю Бар» отеля «Алгонкин», когда в узком кругу, когда в компании — тогда мы занимали большой стол. Присутствующие всегда вели страстные беседы, отель буквально кипел. Вы знаете, что именно в это время в Нью-Йорке кино переживало свой взлет? Киноактеры пользовались успехом среди писателей и критиков. Лично я отдавала предпочтение Лилиан.

Медик. Мадемуазель Гиш, давая на прошлой неделе интервью «Голливуд кроникл», говорила о вас. О вашем супруге и о вас она сказала следующее: «Двадцатые годы — это они». Цитирую по памяти.

Я. Лилиан так сказала? Мило с ее стороны. Обычно актеры так некультурны. Но она другая. Любопытно: у меня были только две подруги, и они обе были актрисами. Разумеется, про Любовь я не говорю.

Нахмурив по-детски брови, он спрашивает:

— То есть вы хотите сказать… та русская танцовщица? Ваша балетная любовница, Любовь?

Я. Тайком я звала ее Love. Но все было исключительно платонически, вы прекрасно знаете.

Он. Нет, не знаю.

Я. Ну, так знайте. Но скажите мне, вы, такой серьезный мальчик, следите ли вы за сплетнями в мире кино? Да уж!.. Я никогда им не верила.

Он краснеет, тщетно пряча улыбку. Его руки так красивы. Словно крылья.

Я. Однажды, году в двадцать втором или двадцать третьем, перед отъездом в Европу, когда мы, оба, были еще прекрасны и фотогеничны, нам предложили сыграть самих себя в экранизации одного из романов Скотта. Я очень волновалась, постоянно пребывала в нетерпении, возбуждении и страхе. Скотт испортил все, в какой-то момент отказавшись. А без мужа я их не интересовала: или вместе, или вообще до свидания. Они нашли другую актрису, та и снялась в картине. «Профессионала», — как сказали мне тогда с оттенком презрения, леденящим душу. Скотт не оставил мне ни одного шанса. Он всегда остервенело рушил мои надежды.

* * *
Иногда возбуждение становится таким сильным, что буквально растекается по венам, и я чувствую, как пылают от прилива крови щеки, испытываю безотчетный страх. Я ценю некоторые вещи. Сердце, колотящееся перед разрывом. Болезненную радость. Когда я счастлива — если только это может еще со мною быть, — легкость в ногах; я глотаю воздух, задыхаюсь, мои глаза подергивает поволока, пора опускать занавес! Я падаю.

Я хотела бы рассказать вам об этом, доктор, но кое-что оставлю для себя.

* * *
Именно там, в Вестпорте, в доме счастья, мы с Гуфо сами же, своими собственными руками, это счастье и разрушили. Однажды утром на пляже «Саунд & Компо», где воздух такой живой, легкий, захватывающий, люди стройны, красивы и возвышенны, именно там я ощутила, как мне не хватает Алабамы — моей ненавистной родины.

Красная земля, тяжелая глина для производства красных кирпичей, города, построенные из этих красных кирпичей, солидные здания, ничто не шевелится в этом красном цвете, никто не беспокоится; мне не хватает тяжелого и липкого запаха сосен, которые я терпеть не могла, будучи девочкой, — я верила, что в нем кроется причина моей астмы; мне не хватает кухни тетушка Джулии, жирной и сладкой, тошнотворной и изысканной: дымящихся по всем комнатам блюд, пропитывающих своим запахом разноцветную бумагу, занавески, ковры, софы, всё, вплоть до обшивки стен, изголовий кроватей в замке, построенном из красного кирпича.

Еще более странное чувство нахлынуло на меня: мне не хватает обманчивого запаха плесени; каждый раз возвращаясь в отчий дом, я боялась его, мне казалось, что от него я становлюсь грязной; однако, проведя там хотя бы одну ночь, я привыкала к нему. Привыкнуть — значит забыть.

Нигде больше я не была счастливой. Нигде мне не было легче.

Лоботомия. Я знаю, что эта операция не является такой ужасной, просто при помощи молотка под глазом вбивается крючок и им извлекается испорченный участок мозга, глазная впадина приходит в норму и нет больше забот, тоски, печали — не остается даже шрама. Только синяк, который проходит в течение нескольких дней. Я берегу то, что осталось у меня — плохой, но живой. Вы понимаете, молодой человек?


В этой шикарной клоаке — нашей жизни — вдруг появился кто-то, кто желал мне добра. Это случилось однажды вечером, на приеме, который Скотт давал на вилле «Мари». Мужчину звали Эдуар. Эдуар Жозан. Но все друзья и братья по оружию называли его Жоз.

На мне было платье, напоминающее кожу ангела. Такое прекрасное, такое розовое. Безумно дорогое — но шелковое и с кружевами. Скотт даже не потрудился отдать необходимое распоряжение слугам, когда один из толстых парижских издателей, с которым мы жили по соседству в Валькуре летом, прокричал ему: «Удачливый засранец! Господи, Скотт! Никогда ни один долбаный писатель не был женат на такой прекрасной и блистательной женщине». Он назвал меня «чудесным дерьмом». Скотт не слушал его: он следил за нами, Жозом и мной, за каждым нашим шагом — не важно, танцевали мы или просто переходили с места на место. «Наконец-то в нем проснулась ревность, — сказала я себе. — Зельда, возьми от этой ревности все, что можешь». Но очень скоро чувства моего супруга вылетели у меня из головы; менее чем за час, играя, я влюбилась в красавца-мужчину, говорившего по-английски с чувственным акцентом, от которого начинали дрожать зубы.

* * *
Жоз хотел не содержать меня (как он сам говорил), но освободить (это тоже его слова). Эти французы презабавны: сравнить меня с рабыней, назвать мое положение рабским мог только француз. Когда он сжимал меня в своих пылких объятиях, я лишалась дара речи.

2 французский летчик

— Я полечу как птица, полечу для тебя, если только ты меня любишь.

— Тогда лети.

— Не могу, я не умею летать, но, по крайней мере, люби меня.

— Бедное бескрылое дитя.

— Неужели это так сложно, любить меня?

Зельда Фицджеральд. «Подарите мне этот вальс»

Непоправимое

1924, июль

Мне нравится опасность… бездна… игра в кости с самой судьбой, хоть я и не жду ничего иного, кроме полного проигрыша. Случайной гибели. Никто не спасет меня.

Мальчики — ах, эти мальчики так не любят, когда кто-нибудь вмешивается в их соревнования. И не важно, в чем они состязаются. Я, девушка, стала для них звездой: я — первая в бассейне и на гаревой дорожке. Я — чемпионка округа по роликовым конькам. Таллула не отстает от меня. Нужно видеть, как мы спускаемся вниз по улицам Пери-хилл-стрит и Сейр-хилл-стрит, затем взбираемся на холм, огибая стоящие и движущиеся автомобили. Пешеходы вопят, а водители гудят, побледнев от страха, и сплевывают, когда две девушки, каждая из которых весит сорок килограммов, обгоняют их с видом разгневанных суккубов. Наши возбужденные крики тонут в общем грохоте. Неделя за неделей мы все сильнее затягиваем ремни роликовых коньков, чтобы мчаться еще быстрей, в самый последний момент уворачиваясь от препятствий, закладывая невероятные виражи.

Летчик смеется: «Ты была ужасна!»

Я — дочь Судьи, и как объяснить это кому-либо, кто не жил в Алабаме?

С каким сожалением я вспоминаю о нем. Всегда можно что-то выразить словами. Но никогда не удастся в точности передать мысль. Мысль, что это был именно он — мой долгожданный мужчина. Самый красивый мужчина на Лазурном берегу. Самый красивый на свете мужчина, из ребра которого я произошла.


Плачьте! Плачьте! Вы остались в одиночестве! Оторванными ото всех!

Хижина, где мы жили, казалась мне могилой. Мавзолеем на берегу, куда Жоз и я забрались, расположившись на катафалке — полусгнившем матрасе, свидетеле единственной в мире страсти. В этой хижине на семи ветрах мы были лишены всего. Лишь коробок спичек, чтобы готовить барбекю на пляже, и две канистры с водой, чтобы утолять жажду, кипятить чай и мыться — канистры Жоз наполняет каждое утро в фонтане на городской площади.

…Он смеется над моим пристрастием к гигиене (Жоз был ошеломлен, когда я сказала ему, что раньше четырежды в день принимала ванну), а мне кажется, что от меня начинает вонять.

— Ладно тебе, Зельда, мы же целые дни проводим под солнцем, нагишом, и через час купаемся. Как ты можешь чувствовать себя плохо?

Тот час, который мы не проводим в море, мы занимаемся любовью. На портовом рынке, где мы покупаем овощи и рыбу, люди смотрят на меня, округлив свои черные глаза. И я уверяю себя, что воняю сексом, что окружающие чувствуют, как у меня в кильватере плывет запах спермы, и не только ее. Мне хочется убежать вдаль, зарыться в песок, но Жоз берет мой затылок в свою ладонь и целует меня взасос на дорожках рынка, затем кладет мне руку на бедро, и я подчиняюсь ему. Мы идем дальше, а торговка рыбой, узнавая нас, восклицает:

— О, классный парень! Скажем так, он поймал в свои сети сирену! Обалдеть, как она хороша!

Жоз смеется от гордости. Я спрашиваю себя, сколько сирен видела торговка рыбой, а потом возвращаюсь к другой мысли, которая гнетет меня: я знаю, что время, проведенное с летчиком, зачтется мне. И я не стану тратить его на напрасную ревность. Нужно наслаждаться тем, что дано, тем, чего у меня никогда раньше не было и никогда больше не будет: в этом — как ни печально — я уверена.

В Жозане, помимо его кошачьей красоты и околдовывающего запаха пота, есть что-то, что вызывает стойкий интерес женщин. Думаю, это присуще большинству мужчин-французов: они по-настоящему любят женщин, а наши, живущие в Алабаме и остальной части Америки, кажется, боятся нас, инстинктивно презирают и — некоторые из них — даже проклинают.

Мужчины-французы отнюдь не красавцы. Но они хотят нас: для них доступная женщина не шлюха, а королева.


— Малыш, — убеждал меня Скотт, — давай прекратим этот цирк, ты не против? Давай снова обретем друг друга.

Скотт постоянно пересыпает свою речь французскими выражениями, которые в основном вычитал в своем учебнике Розенталя. Я была не слишком сильна в этом языке. Поэтому мне показалось, будто вместо примирения муж предлагает вновь начать мучить друг друга, и я тут же согласилась.

Вторая самая прекрасная ночь в моей жизни

У летчика огромные руки, два обволакивающих теплых крыла, под которыми я трепетала. Летчик любил только меня — так он говорил. Он хотел, чтобы я была единственной, кто любит его.

Единственной? Нет, кроме шуток…

— Тебе легко этого добиться, — отвечала я, — поскольку у тебя нет соперника. За полгода, проведенных нами здесь, мой муж лишь один раз вошел в мою спальню.

Скотт хотел налить мне спиртного, но я отказалась:

— Нет, спасибо. Я и так счастлива. И вовсе не хочу спугнуть это счастье. Толстуха Мигрень и ее сестрица Тошнота начеку.

«Начеку? Почему? — изумился муж. — Завтра я уезжаю и хочу переспать с тобой, прямо сейчас, а когда вернусь, дам тебе развод. Поцелуй меня. Дай мне потрогать твою грудь… Я мечтал о ней, я теряю от нее голову, твои груди это как… Да… как… Да… Откройся мне. Ты красива и развратна. Ты убиваешь меня. Прости… прости, я не хотел этого говорить, забудем, да… Я жду… Жду… Прими меня в себя. Это так хорошо, прими меня. Любым способом, как хочешь, а когда ты расхочешь, я уйду».

…Я никогда еще не видела мужчину, полностью обнажающегося для занятий любовью. Грудь Жоза вздымается — медленно, впечатляюще, пушок, покрывающий грудь, щетинится и блестит от пота. Я смотрю ниже — там пушок переходит в каштаново-рыжую шерсть, скрывающую изысканный кожаный чехол, где находится его расслабленный член цвета красного дерева, непохожий на другие члены, которые мне довелось видеть: их было немного, но все они оказывались, скорее, розового цвета, бескровные, сморщившиеся после стыдливо проведенной ночи, — похожие на личинки майского жука, которые принимает в себя на зиму скованная холодами земля.

Я люблю этого брюнета с дубленой кожей, резким запахом, пылким членом, который толчками долго движется во мне. «Да, дорогая, я кончаю»; и я пытаюсь найти слова, чтобы ответить ему, но не нахожу. И тогда мне остается только кричать, что я люблю его.

* * *
1926. Плэжант авеню

«Я вышла замуж за белобрысую куклу-мальчика, и у него не стоит. Куклу… как выразить это?.. Иди, я избавлю тебя от скуки. Моя жизнь — это ведь одна большая неудача?»

«Ну что вы, конечно нет, мисс Зельда, вы еще так молоды, а наш господин может многому научиться».

«Спасибо, тетушка Джулия. Обними меня скорее. Я уже вышла из возраста доверчивой девочки, но мне всегда будут приятны твои ласки. Давай срежем все пионы и украсим ими волосы. Будем как девушки-кувшинки; две истинные южанки».

«Две дочери реки, мисс Зельда, ведь наша Алабама — самая прекрасная река в мире. Так говорят».

Да, наша Алабама, тетушка Джулия, и французская Рона.

Я была в дельте Роны, тетушка Джулия, ты удивишься. Летчик возил меня туда.

«Мисс Зельда, не причиняйте себе напрасной боли! Деточка, хватит уже грешить, или Боженька отправит тебя прямиком в ад!»

Мы забрались в брошенную хижину и оставались там три дня и три ночи. Пастухи — их ковбои, тетушка Джулия, по крайней мере, у каждого был винчестер — дали нам напрокат двух лошадей, неуклюжих с виду, но проворных. Весь день мы проводили в седле, посреди кишащих насекомыми болот; я стерла в кровь внутреннюю сторону бедер, сгорела (там солнце жарит и обжигает), но все еще чувствовала грубые мускулы моей лошади, твердый шелк ее спины и никакой боли — лишь запах грязного воздуха и взгляд летчика, устремленный на мой затылок, мой зад, мои бедра.

Мое тело — река, мое тело называют Алабама… в центре моего тела — дельта… мои ноги похожи на очертания бухты Мобайл, что означает «наслаждение»… Она впадает в Мексиканский залив. Однажды я отвезу тебя туда… Однажды, Жоз, клянусь тебе… Однажды мы доберемся до острова Наслаждений, чтобы больше не покидать его… Никогда… Пусть я лопну, но сдержу обещание… Мое тело — высохшая река… Камни… Пустыня… Хребты…

* * *
«Крылышки» из серебристого металла на форме Жоза были единым целым с его сердцем, знаками отличия и орденскими планками. Мне нравилось, когда он поднимал меня на этих крыльях. По ночам я не спала: я летала, я снимала с вешалки его форменный китель и прижимала к себе, впитывая голой кожей запах его отсутствия, зная, что мы оба — призраки, я целовала холодный металл распростертых «крылышек». Спаси меня! Взмахни крыльями и спрячь! Закрой меня собой, даже когда закон разлучит нас.

* * *
По дороге в Эстрель автомобили нависают над краем пропасти: скрежещут шины, трясется кабина, кажется, что колеса теряют сцепление с битумом — но разве я чем-то еще связана с этим миром? Я даже не вскрикиваю. Жоз выглядит разочарованным. Без сомнения, он привык к тому, что все остальные девицы вопят, умоляют остановиться, писают в панталоны и прижимаются к нему. Я зажигаю сигарету и вкладываю ее прямо в его красный и сочный рот. Итак: я знала, что Жоз гордится мной, но боялась показать ему — как и другим, — что очень дорожу временем, которое он проводит со мной. Он называет меня «партнером», вторым пилотом. О, я так этим горжусь!

— Я бы хотела водить машину и в одиночку, — сказала однажды я.

Он разыграл удивление:

— Такая женщина, как ты, должна уметь управлять автомобилем.

— Я говорю не об автомобиле.

— А о чем же?

— Я говорю о женщинах-летчиках, моих ровесницах — Элен Дютрийе, Адриенн Боллан, немке не-знаю-как-ее. Я хочу, чтобы ты научил меня летать.

— О летчицах? Ты действительно хочешь быть похожей на это отродье — баб, мечтающих научиться управлять самолетом?

И он захохотал. Я не понимала, почему Жоз смеется. Когда он переходил на французский, то обычно делал это, чтобы посмеяться надо мной. А теперь он вдруг неожиданно взял и плюнул мне прямо в любящее сердце, в сердце, заставлявшее наши голые тела падать на песок, — он словно бы пинком под зад отправил меня на корабль, отплывающий в Нью-Йорк.

— Ты сошла с ума, моя шутница. Я тебя обожаю.

Я соревновалась с Жозом во всем: в беге, в плаванье, даже в езде галопом. Мы ныряли на спор в маленьких бухточках у берега. Однажды ночью я прыгнула с незнакомой скалы и ободрала весь живот о каменистое дно. Я дрожала и всхлипывала у него на руках, зубы мои стучали. Потом Жоз прижал меня к себе, совсем маленькую по сравнению с ним, таким огромным. Его теплая грудь была похожа на материк, и на этом материке мне было хорошо и уютно.

Наконец-то я обрела мир. И любовь.


(Когда Скотт, чтобы отомстить, сам повезет меня на автомобиле в ссылку, мы снова проедем по этой горной дороге, и тогда мне станет страшно: он будет пьян настолько, что отпустит руль, чтобы порыться в карманах в поисках сигарет, а с каждым заносом автомобиль все увереннее повлечет нас к смерти, грохоту взрыва, клочьям, и весь этот цирк самоубийства не будет иметь ничего общего с ловким и сексуальным вождением, которым отличался мой летчик. Так и не протрезвев, Скотт на рассвете привезет меня в Швейцарию, нейтральную страну, где гасятся любые конфликты. И там, в оснащенной по последнему слову клинике в Лозанне, Скотт оставит меня гнить в безопасности, наедине с одной из самых безобидных и самых удушливых моих тайн.)


1940

Между ремнем и пупком, на расстоянии длиною в несколько миллиметров, отделяющих пряжку от центра тела этого мужчины, образовался маленький треугольник каштановых волос, похожий на лоно девственницы. Он так нравится мне и причиняет такую боль, что иногда я прошу Жоза — какое выражение появляется у него на лице в этот момент! — убрать пупок под одежду. Запах летчика: до сих пор этот ошеломляющий, ясно ощущаемый запах, запах его груди, заставляет слезы наворачиваться на глаза и дрожать руку на одеяле. Я ничего не говорю. Если бы я сказала, что он со мной, в моей комнате, рядом, склонился надо мной, моим затылком, разглядывает меня так, словно хочет запечатлеть в памяти, врачи подумали бы, что у меня опять начались галлюцинации. Воспоминание такой силы, когда видишь все как наяву, — для них признак безумия. Если бы я только могла нарисовать его запах. «Подавленные желания», — сказал бы мне на это доктор. Но нет, я ничего не хотела подавлять: это существует на самом деле, постоянно, отодвигая на задний план все остальное. Я мельчаю от невозможности забыть, задушить, отринуть: у меня не осталось ни экрана, ни заднего плана. Даже задних мыслей… Увы! И это у меня, внучки сенатора и губернатора… дочери Судьи, ленившейся в школе и полного «нуля» в вождении, наконец, у меня нынешней — супруги великого писателя.

Мамочка Минни! Мамочка Минни, где ты? Мамочка, я вела себя так отвратительно, что ты отказалась от меня. Неужели для того, чтобы больше никто никогда меня не любил?

Party[3]

1924, лето

Мое платье, похожее на кожу ангела, очень красивое. Минни купила мне его перед нашим отъездом в псевдофранцузском бутике в Атланте (магазин держал старый техасец, клявшийся, что платье «эпохальное», без сомнения желая сказать этим, что оно — фирменное), где я потеряла покой. Все эти обманы… А что, если от меня исходит запах секса? Что, если кто-нибудь угадает, что в течение нескольких последних дней вместо того, чтобы принимать ароматические ванны, я принимала ванны морские?.. Скотт смотрел, как я надеваю платье, с болезненным, расстроенным видом; он был пьян еще до того, как начали прибывать первые гости. Казалось, они ничего не заметили, но, напротив, сказали мне, что я выгляжу прекрасно и вид у меня вполне счастливый. Я чувствую себя спокойной, совершенно спокойной. Я спускаюсь на пляж виллы «Мари» и, не отдавая себе отчета, жду, когда появится летчик. Жду свиста. Я думаю о тех негодяях, которые только что подсматривали за мной, наряженной в купальник телесного цвета, — именно этот купальник стал здесь причиной первого крупного связанного со мной скандала. (В первые секунду-две, пока не присмотришься внимательнее, можно подумать, что я купаюсь голой.) Раздается свист, сопровождаемый шепотом. Пока я огибаю дюну, Жоз уже разделся и лежит, вытянувшись на своем армейском спальном мешке.

— Сегодня вечером я сделаю тебе ребенка. — Я смеюсь, но он прерывает мой смех своим властным поцелуем. — Не смейся, я в этом уверен. Мужчина может знать такие вещи. Мы связаны воедино, Зельда. Ты больше не сможешь меня оставить. Я буду в тебе.

Когда я вновь спускаюсь вниз с дюны, я вся в песке: он в волосах, у меня на щеках и на ягодицах под платьем. Песок так ощутим, что я вспоминаю карьер Рокмор, где мы купались голыми, Таллула и я, — под изумленными взглядами мальчишек, боявшихся даже сунуть нос в воду. Я засмеялась и зашла в море прямо в платье. Когда я возвращаюсь на виллу, гости в целом реагируют спокойно: да, с меня течет вода, да, мое промокшее платье стало почти прозрачным, но все воспринимают это как всего лишь очередную выдумку, ведь я самая эксцентричная из них (так они полагают).


Лошади останавливаются. Сначала они движутся вперед небольшой рысью, летчик встречается со мной взглядом, и я улыбаюсь, глядя, как блестят в лунном свете его великолепные зубы, а затем наши лошади принимаются играть: они прикасаются губами к взмыленным шеям, потом кобыла нагибает голову и вдруг с радостным видом ржет, поднимая ноздри к небу — небо черно, спокойно и безмятежно, а потом кобыла вдруг рывком бросается вперед, к ночному горизонту. Кажется, будто пляж бесконечен: лошадь словно скачет вокруг мира, а время остановилось, вот тропики, экватор: эта лошадь уносит на своей спине летчика, и только он знает: может быть, она распустила крылья и на этих крыльях уносит моего любовника; они воспаряют, летят, нарушая закон притяжения и вообще все биологические нормы, выходя на свою собственную орбиту.

…Лошади возвращаются ко мне, так же как солнце Каталонии и арена Барселоны… Сотрите! Сотрите все!..


Толпа смеющихся людей расступается — большинство из них мне не знакомы, все это люди полусвета или паразиты, которых Скотт собирает по ночам, чтобы было с кем напиваться. Он бросает мне под ноги стакан с абсентом:

— Тебе что, совсем не стыдно? Хорошие девочки не делают это на публике. Ты обычная шлюха. — Он плюет мне в лицо.

Двое мужчин как раз успевают схватить Скотта за руки, когда он замахивается, чтобы ударить меня.

Я испытываю шок, несравнимый с шоком от пощечины или ударом кулака: нет, мне совершенно не стыдно. Почти не стыдно. Но муж знает: я делала вещи и в сто раз похуже, чем просто купание в обыкновенном платье. Я танцевала на всех столах во всех клубах Манхэттена, мои платья заканчивались слишком высоко, я сидела, положив ногу на ногу, курила на публике, жевала жвачку и напивалась до такой степени, что падала в канавы. И ему нравилось это, он поощрял эти излишества, делавшие нас священной частицей светского общества, позволявшей зарабатывать дополнительные очки.

Я поняла, что Скотта оскорбили не мое молчание и не абсолютная нагота под платьем, но то счастье, которое опьяняло меня, тот возбужденный вид, которого он не замечал раньше — думаю, даже обыкновенный портовый торговец смог бы это заметить, глядя на Жоза и меня. Влюбленные люди всегда выглядят непристойно. Для тех, кто утратил любовь, смотреть на влюбленных — пытка, от которой они спешат избавиться, плюя в них или насмехаясь над ними.

Мне стало страшно. Страшно, что Скотт бросит меня. Я прожила свою жизнь с размахом, постоянно выходя за границы дозволенного, и теперь мне стало страшно окончательно перейти их.

Муж, не входивший в мою комнату уже много месяцев, следующим утром зашел и сел у изголовья. Не раздеваясь, просто расстегнув брюки, он схватил правой рукой меня за голову (этой рукой он хотел врезать мне четыре часа назад) и пригнул ее к своему вонючему члену, пьяный и возбужденный:

— Хорошие девочки так не поступают, — прошептал он, сжимая мой затылок. — Они не целуют то место, которым мочатся мужчины. Хорошие девочки вообще отрицают, что такое возможно. Но ты перестала быть уважаемой девочкой. Так что давай.

* * *
1924

Летчик любит меня абсолютно голой. Он больше не прячется. Поначалу, когда я пыталась скрывать свою голую грудь под тканью платья, он смеялся. Теперь я предстаю перед ним обнаженной, такой обнаженной, что мне почти плохо от этого.

По вечерам мы выходим на пляж, выпиваем по бокалу шампанского, и я чувствую себя освобожденной, желанной, чувствую себя королевой. Но уважаемой ли?

Той ночью, запечатлевшейся в моей памяти, вытатуированной на поверхности вечного неба, он снял одежду, сказав: мол, очень жарко, зачем нам одежда? И сорвал с меня платье, покровы, все лишнее.

Он мягко целует меня, лежащую на матрасе с бежевыми и белыми прожилками.

Я подчиняюсь, возражаю, слышу голос собственной добродетели: да, да, нет — никогда! Мне нравится слышать его смех. В его объятиях я обнаруживаю что-то новое, это не насилие со стороны мужа, это не просто боязнь испортить репутацию, кончить, кровоточить и скучать круглые сутки, не признаваясь себе, что разлюбил самого себя, нет, это что-то другое, не просто грязь и стыд, не просто нагота наших тел.

О, смотреть, как твой любовник спит, — деликатес для того, кто страдает бессонницей, просто — его медовый пряник.

Его центр, его главное место — это спящая, невинная, сморщенная или еще не остывшая плоть: в начале жизни она невинна, не знает женщин, но потом наступает время, когда, по случайному стечению судьбоносных обстоятельств, она сама дает жизнь или отравляет ее. Как правило, и то, и другое взаимосвязано. И иногда я впадаю в панику при мысли, что Скотт бросит меня в тот самый момент, когда я забеременею вновь, и тогда я испытываю болезненный ужас. Но, боюсь, Скотт не спит ни с кем, кроме меня. И ребенка, которого я могла бы зачать от него, я вынашивала бы лет сто, но вскоре все закончится.


Я сказала, что летчик не стеснялся и не прятался, но это было не совсем так. Жозан упорно отказывался сбрить усы, и поскольку каждое утро я настаивала на этом, он в конце концов признался, что родился с заячьей губой и до сих пор у него остался отвратительный рубец. Мало-помалу этот таинственный рубец стал нашим яблоком раздора. Что за мерзость! Летчик всегда был прекрасен, желанен и был готов делать это всюду: на песке пляжа, в тени сосен и каштанов, на раскаленных солнцем скалах. А теперь я избегала его губ, испытывала почти отвращение и страх. Целоваться не значит ранить!

Имейте в виду, мне и самой прекрасно известно: я не тот человек, который называет что-либо «милым» или «прехорошеньким». Я навсегда останусь дочерью Судьи. Та развратная женщина, которую трахали все и всегда, за исключением первой брачной ночи, на самом деле спала только с двумя мужчинами, причем второй стал ее мужем.

Фиц женился на мне не ради секса: к тому моменту он уже многое попробовал, и не было ничего, что могло бы бросить его в дрожь. Я была для мужа своеобразным поленом, да именно так он и выразился, и одновременно факелом, способным разжечь в нем любовный огонь, как он жаловался много лет спустя лучшему другу — на зовем его Льюис О’Коннор. А тот повторил мне эти слова на следующее утро, чтобы показать, какой властью он обладает над моим супругом. Я посмотрела на этого педика-вояку и ответила:

— Что за глупости, Льюис. Скотт никогда не рифмовалось с hot[4].

О, летчик-француз: в его объятиях я чувствую себя тоненькой веточкой, спичкой.


Я последний раз попросила Жозана сбрить эту ширму из усов. Он поинтересовался:

— Но ты точно не разлюбишь меня?

Я поклялась, что никогда. И не испытала никакого отвращения при виде рубца. Более того, я снова целовала губы любимого. И его член тут же отозвался.

Для нас череда тех далеких дней была бурлящим и грохочущим потоком, который, пенясь, устремляется в бездну, и наше собственное счастье забрызгивало грязью нас самих. И заставляло меня губить душу и сердце в страхе оттого, что все это закончится.

Я знала, что все скоро закончится, но не говорили об этом. Я оставляла Жоза наедине с его опьяняющей любовью, сиюминутной радостью, поскольку этот мужчина был создан для счастья и не стал бы впоследствии печалиться именно об этом счастливом периоде жизни больше, чем о предыдущем или последующем.

Не спрашивайте, откуда я это знала. Знала, и все.

Шпильки кормилицы

Тот парень на пляже, где я сегодня умирала от скуки, сказал мне, что я красивая. И зрелая, если только я правильно поняла его итальянский. Неужели я так быстро постарела? Я могла бы усомниться в его комплименте, если бы только парнишка не положил руку на свою промежность таким доверчивым и наивным жестом, что и без слов стало ясно, насколько он возбужден. Я хотела быть прекрасной, девственной, незрелой и никакой больше. Быть лишь самой собой. До конца. До предела. Что, в общем-то, одно и то же.

Люби меня. Увези меня. «Ti supplico. Amami»[5].

Летчик-француз занимался любовью по-французски, а егосвита — по-итальянски. Семья его матери происходила из нищего римского предместья, и когда Скотт сказал мне, что мы на всю зиму поедем жить в Рим, чтобы там, вдалеке от парижских соблазнов, он мог закончить свою книгу, я задрожала, не найдя в себе смелости возразить мужу, иначе он спросил бы меня, почему я не хочу ехать, и ад начался бы снова.

* * *
Патти плохо воспитана, — пытается внушить мне кормилица-итальянка, которую мы нашли в Риме и теперь возим с собой; Скотт щедро заплатил ей, чтобы она сопровождала нас на Капри. Я протестую, я хочу выгнать няньку или хотя бы твердо указать ей ее место служанки, но мой голос предательски дрожит. Я сама убегаю прочь, покраснев и заикаясь от волнения.

Кормилица смелеет:

— E’vlziata, la tua bambina[6].

Скотт неожиданно появляется в кухне и хмурит брови. Я оставляю его разговаривать с этой ужасной «доброй женщиной», толстухой, прибывшей с планеты домохозяек.

— Девочка сосет пальчик, это в четыре-то года! E’una vergogna![7]

— Патти только три года и четыре месяца, — поправляет Скотт.

— И мы любим ее, — добавляю я, чувствуя, как самолюбие постепенно возвращается ко мне. Я покрываю поцелуями пухлые щечки моей дочери и все ее тело, загоревшее во время морских купаний.

Скотт пронзает меня взглядом своих зеленых глаз, в которых раздваивается отражение нашей пухленькой дочки.

— Существует традиция, — продолжает эта ужасная женщина, не поддаваясь, — традиция, проверенная временем. И, между прочим, именно этим и объясняется, что у нас, итальянцев и итальянок, самые красивые в мире улыбки. — (Да что за бред она тут несет? Да у итальянцев из трех зубов двух не хватает!) — Мы мешаем детишкам сосать пальчики, следим за этим с самого рождения, поскольку сосание пальчика навсегда деформирует нёбо и зубки растут криво. От этого есть только одно средство: помешать ребеночку совать ручки в рот. Способ надежный: шпильки кормилицы втыкают в пеленку, в которую завернут малыш, прикалывают ее к матрасу и мешают ребенку дотягиваться ручками до ротика.

Отец нашей дочери возражает на это:

— У моей девочки и так прекрасные зубы и ангельская улыбка. Мы больше не нуждаемся в ваших услугах. В любом случае, мы возвращаемся во Францию. Зайдите ко мне в кабинет, я рассчитаю вас.

Скотт ненавидел Италию. А я, видимо, была плохой матерью: не могла мучить ребенка ради его же пользы. Вернувшись с почты, откуда он телеграфировал своему издателю в Нью-Йорк. Скотт объявляет мне, что мы на полгода остановимся на вилле в Антибе — она чудесная, уверяет он меня, и некто, кого я пока не знаю, рекомендовал нам это место.

— Чудесная… да? — Я тупо смотрю на мужа. Я боюсь, очень боюсь вернуться на место совершенного преступления. Что, если летчик все еще там? Что, если я случайно встречусь с ним? Антиб находится рядом с Фрежюсом.

— Огромная вилла, — настаивает Скотт, — пятеро слуг, которые делают абсолютно все. Оно того стоит.

Но когда он называет мне цену, я вздрагиваю:

— Это разорит нас, Гуфо! Ты разоришь нас…

Я не знаю, хочет ли Скотт доказать что-то мне или же развеять собственную тоску. Каковы его намерения — садистские, мазохистские? Он игрист с огнем.

В соседнем доме живет знаменитая танцовщица. Она никогда не загорает и выходит только по вечерам. Я наблюдаю за ее появлением на террасе, мы приветствуем друг друга взмахами рук; но, если и произношу хотя бы еще пару слов, кроме «добрый вечер», танцовщица закусывает нижнюю губу и возвращается в свой мир тишины и музыки. Она сногсшибательно красива. Самодостаточна. Я бы хотела иметь столько силы для танца. Это даже больше, чем просто энергия, это некое опьянение — чудесное, самый действенный из всех наркотиков, соединяющий воздух и плоть. Танцевать и больше не думать о полетах.

* * *
В Антибе я подумала, что между нами возникла видимость перемирия. Скотт вернулся в Париж, где должен был выйти «Великий Гэтсби», и новости приходили радостные: роман произвел фурор, пресса и публика взахлеб говорили о нем, и буквально за нескольких дней он стал бестселлером. Я гордилась Скоттом и нами: это была очень хорошая книга, и я опять была ее роковой и обожаемой героиней.

На абсолютно белой, огромной вилле солнечные лучи, порой отражаясь от стен, невыносимо резали глаза. Я начала носить темные очки. Я плавала до изнеможения, ходила к нашим соседям Мерфи, чтобы каждый вечер кататься у них на лошади. Иногда они оставляли меня на ужин, но делали это с единственной целью: напомнить мне о моем тревожном состоянии, невыносимом одиночестве (под предлогом консультации у знаменитого парижского специалиста — «надо проверить ей ушки» — Скотт увез Патти с собой), о необходимости воздержания («Ну же, Зельда, не стоит запивать томаты шампанским!»), и в конце концов тоска с удесятеренной силой обрушилась на меня. Я не раз противилась своему желанию отправиться на аэродром. Иной раз, не в силах заснуть, я гуляла ночами по горной дороге на Сен-Рафаэль, надеясь там встретить Жоза. Никогда мое тело не страдало так, как теперь, ощущая отсутствие рядом его большого, сильного тела. Быть оторванной от любимого оказалось так же болезненно, как быть брошенной на лед. Сначала мне становилось страшно, потом я чувствовала холод, а потом мозг отключался и все тело начинало пылать, но это пламя было намного хуже обыкновенного огня.

Я не доверяла самой себе: эти дороги, пролегающие над пропастями (и в то же самое время, кажется, занимающиеся с ними любовью), множество раз вызывали у меня желание закрыть глаза и направить автомобиль прямо в бездну. В такие вечера я принимала множество таблеток, накачивалась бромом и напивалась шампанским. Спустя двенадцать часов я просыпалась, нелюдимая и страдающая головными болями, но с гордостью оттого, что хорошо держалась: супруга-героиня.

Да, несколько недель подряд я верила, что, может быть, между Скоттом и мной еще не все потеряно.

* * *
Затем в нашу жизнь вошел этот жирный урод. Любитель корриды и сильных ощущений. Самый дерьмовый писатель и самый известный ныне у нас в стране. Но тогда он еще не был ни таким жирным, ни таким известным. Его еще не печатали. Именно Скотт написал Максвеллу в издательство Скрайбнера, рекомендуя ему прочесть и издать книгу этого многообещающего юноши. Несмотря на юность, уже донельзя тщеславного; его переполняла мифомания. Я видела, как они приехали, оба худые и плохо выбритые, но счастливые; видела, как они проходят через стеклянную дверь виллы на мысе Антиб и услышала, как Скотт взволнованно представляет его мне: «Зельда, вот Льюис. Льюис О’Коннор, о котором я тебе уже говорил». Меня поразило высокомерие Льюиса, его уверенность, что только дураки и лжехудожники добиваются своего. Едва мы пожали друг другу руки, как мне захотелось дать ему пощечину.

И даже когда я узнала, что Скотт подцепил этого типа у «Динго», желание это не прошло.

Они всю ночь ехали вместе в «рено спорт», купленном на первую часть гонорара, полученного Скоттом за «Гэтсби». Когда глаза моего мужа останавливались на фигуре этого лицемерного поклонника (ни секунды не сомневаюсь, что Льюис заранее просчитал маршрут Фицджеральда, чтобы «случайно» встретиться с ним в той дыре), я понимала, что Скотт в восторге, буквально преклоняется перед этим мужественным, спортивным парнем. О! Скотт ведь так хотел стать чемпионом по футболу. В пятнадцать лет он грезил, что его имя попадет на страницы спортивных газет, но никак не в рубрику «Книги» или «Светская хроника», однако в университетской команде, непонятно почему, забраковали его.

Двое мужчин никогда не признаются, что их сблизил физический идеал. Они выдумают множество других слов, таких как «верность», «героизм» или «долг самому себе», — все это так сентиментально.

Я сразу же поняла, что этому нынешнему жир-тресту тогда было нужно только одно: похитить славу у Скотта. Потому в его глазах я оказалась препятствием, помехой, соперницей. Но, чтобы свергнуть Скотта с литературного Олимпа, ему было необходимо оружие, о котором он и не догадывался, ведь наша литература до сих пор пребывает под гнетом условностей. Что это был за фарс! Он насиловал нас своими кровоточащими рассказами. Этот писателишка пытался схватить быка за яйца… но впечатлить этим, равно как и возбудить нас, он не мог. По крайней мере, он даже и не попытался ухватиться за яйца тореро, намного более ценные, чем яйца быка, да еще и спрятанные в чудесные, плотно облегающие, розово-золотистые штаны…

Его взгляд был не просто взглядом. Это было облако мотыльков, слепо летевших в направлении ширинки Скотта. Нет, я не отрицаю. Не выдумываю. Я просто предполагаю.

Он, эта жирная и гордая фея, вкрадчиво шептал Скотту: «Будь мужчиной».

Однажды сквозь приоткрытую дверь я услышала, как этот чокнутый людоед сказал:

— Сдерживай свою жену или она уничтожит тебя.

И Скотт ответил:

— Со своей женой я разберусь сам.

Возвращение в материнский дом

1925

Была ли я в должной мере наказана? Можно сказать, что нет.

…Кошмар возвращается, удушливый кошмар барселонской арены. Мужчины в черном, похожие на участников похоронной процессии; их толстые женщины в черном, вопящие из-под своих соломенных шляпок, словно звери, которых убивают; их гадкие дети, возбужденные видом крови.

Этой крови слишком много. Кажется, что барселонские арены великолепны, я была там, я должна была их запомнить, но мозаика не складывается. Я снова вижу воскресную толпу, надушенную, несколько блесток, рассыпанных по белым рубашкам и черным корсажам. Вновь вижу парад, слышу фанфары и гул; вижу прекрасную лошадь, идущую неторопливой рысью: под своей ярко-красной попоной она кажется почти волшебной, и я вспоминаю, какую боль испытываю за нее, как молюсь за нее; вспоминаю солнце мертвых, освещающее площадь, отражаясь от всего, что сделано с непомерной пышностью (да, эта кричащего цвета попона и черно-зеленые куртки всадников); и справедливости ради надо добавить, что я вспоминаю и черную голову с пеной у ноздрей, рога, втыкающиеся лошади в живот, а затем ее, эту куклу, эту тысячекилограммовую гору мускулов и позолоты, которую бык мотает легко, словно тряпку. Лошадь беззвучно падает: внутренности вываливаются из ее развороченного живота. Передышка, песок становится похожим на кровавое болото. Растерзанная лошадь поднимает вверх свои копыта. Позолоченный металл ее доспехов продолжает слепить зрителей, но он больше не защищает животное, не нужен ему. Возле нас, на скамейках, шумят Могильщики, Женщины в соломенных шляпках крестятся, а их одетые в белое Дети вопят от удовольствия, вдыхая запах горячей крови. И совсем рядом со мной, съежившись, закрыв глаза маленькими ладошками, сидит Патти, которой едва исполнилось четыре. Моя дочь, бросающаяся ко мне. Прячущаяся у меня на груди, зовущая на помощь. Я еле-еле отрываюсь от малышки, вижу ее слезы, вижу, как кровь отхлынула от ее золотистого обожаемого личика. Моя дочь сгибается и дрожит поднимает на отца и Льюиса взгляд раненого зверька и падает прямо с моих рук на ступеньки — в обморок.

В тот день лошадь принесли в жертву для того, чтобы варвары получили свое. Но зрелище на том не закончилось: после бесконечно долгой агонии лошадь увезли на повозке по отвратительно красному песку, и теперь нужно было воздать по заслугам быку-преступнику; но, по крайней мере, он был чистокровным животным. Итак, лошадь ржала и била ногами, ее безумные глаза были вытаращены от ужаса и непонимания, устремленные в небо ноги взывали к голосу рассудка; быку, этому черному преступнику, воткнули между лопаток пику — такую длинную, что она качалась из стороны в сторону и заставляла его сгибать лапы и потом снова подниматься (он опять шел в бой), и когда Толпа на скамейках увидела наконец, как он свалился, сложив оружие, она разразилась воплями Радости. Мужчины расстегнули свои штаны, Женщины начали срывать мантильи и бросились на вонючие Члены, поскольку этот Божий день позволял им спариться, и пока они глотали Тело и Семя, их измученные Дети искали выходы и изобретали сюжеты для новой Бойни, новую долбаную Забаву, — и вся эта толпа сосала, болтала, училась, а лежавший на арене недобитый бык-злодей плакал, как маленький теленок. И никто больше не обратил ни единого взгляда к нему, вестнику гибели, когда-то такому опасному, к нему, которого когда-то звали дьяволом.


Знайте, доктор, что коррида начинается сразу после мессы. Никто не снимает праздничные наряды, все глотают тортилью на бегу, и оп! идут на площадь Быков смотреть, как течет кровь. А вместе с кровью вытекают души.


Я стала матерью своей дочери. Дочери, которая игнорирует меня, нуждается только в отце. Этот день запечатлен в девственно-пустом календаре многих лет отверженности. Я почувствовала себя умершей, безжизненной, но стала только еще сильнее.

— Ты свинья, — сказала я Льюису, — отвратительная свинья, гадюка, высиживающая змеенышей. Никогда больше не приближайся к моей семье. Исчезни, или я убью тебя голыми руками.

Я обняла Патти, затем мы, ступенька за ступенькой, спустились к выходу. Я расталкивала руками жирные спины, пинала варикозные ноги. Тем, кто возмущался, я поддавала пяткой, произнося единственные испанские слова, которые знала: mierda de puta или наоборот puta de mierda[8], не помню точно. Солнце жгло мой затылок, пот застилал глаза, черные круги плавали в воздухе, и всему этому, казалось, не будет конца.

На площади, прикрытой тенью пальм, возвышался фонтан, бассейн с холодной водой, куда мы окунулись, Патти и я, прямо в одежде. Две вдовы Могильщиков смотрели на нас из-за беседки. Они смеялись, у каждой во рту было не больше пяти зубов, и они улыбались нам этими зубами, делая ободряющие знаки, чтобы показать: да, смысл жизни именно в фонтане, не на арене.

О, Патти! Сколько всего в жизни тебе пришлось вытерпеть! Недаром твое имя созвучно со словом «patience»[9].

* * *
1924

Худшим наказанием для меня, оторванной от Жоза, было вовсе не публичное унижение. О, я три месяца провела в пустом доме, вдали от всех, под надзором кухарки с черными глазами, сидящими так глубоко, словно в лицо ей вколотили гвозди, и в этих глазах отражалась моя мертвая голова; в помощь ей, при малейшем шуме, откуда-то из зарослей мимозы, из кустов утесника появлялся псевдосадовник.

Утром кухарка открывала дверь моей комнаты, а по вечерам запирала меня на ключ…

В этом одиночестве я писала; мое сердце, которое невозможно было запереть, немного поддерживалось пока еще здравым рассудком. Я не знала, что Скотт читает мои тетради, как только я ухожу на пляж в сопровождении своего бессменного охранника. Он переписывал мои слова, иногда даже полностью диалоги, вставлял целые страницы в свои рассказы, позволяющие зарабатывать на хлеб, и отправлял их в Нью-Йорк у меня за спиной. Но все это было не важно.

Настоящим наказанием стало составленное в довольно бюрократических выражениях письмо, отправленное Скоттом через адвоката:

Решившись на супружескую измену, ты лишаешься также и всех материнских прав — ты должна это понять. Я не позволю женщине, просто родившей ребенка на свет, принимать какое-либо участие в настоящей и будущей судьбе моей дочери. Итак, я прошу тебя удалиться, отказавшись от любых притязаний на воспитание Патрисии Фрэнсис. И поскольку у тебя чувства ответственности не больше, чем соображений морали, полагаю, что описанная ниже новая схема облегчит твою жизнь: итак, ты избавлена от того родительского долга, который исполняют все порядочные люди. Отныне я сам буду подбирать нянек, слуг, воспитателей, школы, места, где мы будем отдыхать, и время отдыха, разумеется.

Я была слишком слаба, чтобы подчиниться. Какой адвокат способен помочь мне? К кому обратиться? Уж конечно, не к Судье: мы находились от него в тысячах километров, за океаном, и думаю, что это расстояние позволяло Скотту и моим родителям избежать скандала, поскольку мои мать и отец просто не могли его осадить.

Патти была навсегда потеряна для меня. После инцидента в Барселоне, той ужасной, жестокой сцены, которая парадоксальным образом стала для меня теперь одним из счастливых воспоминаний, — девочка очень быстро пришла к напрашивавшемуся выводу: только отец нужен ей каждый день, он, занимавшийся хозяйством и распоряжавшийся кошельком, знаменитый и пользующийся спросом. (Не знаю, насколько справедливо мое следующее утверждение, но дети воспринимают лишь знаки любви и успеха, а никак не разочарования и сожаления). Отец делал все для ее блага, а мать была женщиной беспорядочного и бурного образа жизни, к тому же подсевшей на морфий, месяц за месяцем, год за годом проводившей в клинике и постепенно исчезавшей из жизни, — я приносила в дом лишь пламя.

* * *
1940, апрель

Я покинула больницу Хайленд, чтобы вернуться в Монтгомери и жить с матерью в доставшемся ей по наследству доме № 322 по Сейр-стрит. Что называется, вернулась к своим корням. Или сформулируем это более тревожно: впала в детство. Здесь есть маленькое бунгало, расположенное неподалеку от дома матери. Там я и захотела жить — одна, скромная и спокойная. По крайней мере, здесь я не обязана есть трижды в день. Я так растолстела, настолько расплылась, что больше не смотрюсь в зеркало: мое лицо так заплыло жиром, что подбородок обвис, а глаза ввалились, запав в орбиты. Я стала такой из-за недостатка движения, приема нейролептиков, и мне ненавистно мое состояние. Врачи нанесли мне роковой удар своим лечением от сахарного диабета.

Думаю, что я никогда не чувствовала себя такой жалкой, как во время лечения инсулином… Меня накачивают лекарствами, сахаром, запихивая его в рот и впрыскивая в вены… И от инсулиновых уколов я впала в кому! Врачи нарочно сделали так, чтобы я не приходила в сознание в течение трех месяцев, пока длилось лечение, и набрала двадцать килограммов.

(Господи… если только какой-нибудь бордель существует над моей головой, если есть какая-нибудь высшая инстанция — пусть она избавит меня от всех этих человеколюбивых пыток.)

Патти говорит, что мне совершенно не стоит из-за этого переживать, поскольку до того, как начать полнеть, я была слишком худой. Ерунда! Я чувствую, что растеряла все свои силы, не только физические, но и умственные. Я спряталась за стенами своего убежища и закрылась ото всех своей полнотой.


Глядя в окно, я вижу, как самолеты поднимаются в направлении полей, чтобы распылять на них что-то желтое или синее — в зависимости от того, какой яд они разбрызгивают. Мне так грустно. Почему Скотт захотел спасти меня, почему он закрыл меня здесь, чтобы меня охраняли, причем сделал это в тот момент, когда я стала отцветать и потеряла весь свой блеск? А ведь я могла бы остаться с Жозом. Родить ему двух детей, мальчика Монтгомери и девочку Алабаму. Мы бы построили прочный дом на пляже, где я бы рисовала, где меня бы постоянно ждали его уверенные объятия, — и это было бы лучшее место в мире для занятия живописью. Я могла бы рассчитывать на него.

А Скотт, я даже не могу его ненавидеть. Сейчас и воспринимаю его как десятилетнего мальчика. Я слишком сильно люблю мужа, чтобы напомнить ему, сколько боли он мне причинил.

Уже давным-давно мы с Минни перестали разговаривать по душам. Ее отсутствие на моем бракосочетании, смерть Судьи, а потом самоубийство Энтони-младшего — какая уж после всего этого может быть тесная дружба. Теперь мы вместе занимаемся садом. Матушка и я, помощник садовника; она показывает мне, как правильно обращаться с черенками и прививать растения, она настоящий профи. Я часто прерываюсь, сильно уставая после обеда: я забросила все упражнения, нейролептики и прочие лекарства, но пребывание в клетке разрушило мое тело, и оно больше не слушается меня; в свои восемьдесят Минни еще умудряется демонстрировать мне свою веселость. Когда мама замечает, что я слишком бледна или устала, она усаживает меня под козырек входной двери или в прохладную тень дерева, и мы молча пьем чай со льдом. Она никогда не спрашивает меня о Фрэнсисе и его калифорнийской любовнице, о моих рассказах и картинах и очень редко заводит речь о Патти, которая учится в университете вдали от нас.

«Дальше, чем ожидает этот мир»

1926

Вчера вечером я нарядилась в черные брюки, усыпанные блестками. О, как они сверкали в огнях отеля «Риц»! Я считала себя желанной, ценимой — идиотка! Я была женой самого известного в мире и самого молодого писателя: Скотту только двадцать девять. А мне, неудачнице, его служанке, его собачонке — двадцать шесть. Скотт едва скользнул по мне взглядом своих сине-зеленых глаз, напоминавших по цвету налитый в бокал джин.

— Ты как будто покрыта чешуей, — сказал он мне шепотом. — Про это надо написать.

Я жила как во сне, я словно была пьяной.

— Я так люблю тебя, Скотт. Но я не сирена. Я не обладаю никакой магией. Я просто люблю тебя, Гуфо.

— Это все слова. Никто в это не поверит. — Он засмеялся: — Кроме того, я вовсе не имел в виду сирену. Скорее гадюку. Ты такая мерзкая.

Тогда ко мне вернулась мысль, которую весь последний год внушал мне Жозан: «Скажи мужу, что он рогоносец. И тогда он отпустит тебя на свободу». Но нет. Рогоносец все еще смотрел на меня как на свою супругу — желанную, но обладать которой он не может.

Надо думать, мы были необычными людьми. Ему вдруг страстно захотелось вернуть меня. Скотт сделал все как в своих романах: наказав, теперь пытался переделать.

Он остановил свой выбор на наиболее уважаемых психиатрах. Мы по-прежнему вращались среди светил.

* * *
У Стайнов бывало множество хамов. Амбициозный Льюис уже успел испортить вечер, взявшись читать свои последние рассказы, которым аплодировали лишь несколько французов, не понимая как следует, о чем идет речь. Я уединилась с Рене. На самом-то деле я предпочитаю танцевать в «Ля Ревю Негр», «Полидоре» или «Ля Куполь»… Рене — юный женственный поэт (Скотту он отвратителен); он живет с Кокосом, невероятным педиком, но неплохим художником — в этом я уверена. Они таскают меня по кабачкам Правого берега, барам гомосексуалистов на Монмартре и Елисейских Полях, где в целом я чувствую себя не так уж и плохо; заодно мы посещаем обожаемые мною балы космополитов, где все лица бледны или черны, или смуглы от загара. Скотт уже давно не танцует ни со мной, ни с кем-либо еще. Дансинги утомляют его, он находит ужасными их выкрашенные красной краской стены, их оранжевые или синие лампы, он не переносит звуков танго и джаза. Я же чувствую себя там очень необычно, словно вижу себя со стороны: мои глаза успокаиваются от тамошнего света, а их возбуждающая музыка напоминает мне манхэттенские забегаловки и особенно один забытый всеми ресторанчик на берегу реки Алабама, где каждый субботний вечер тетушка Джулия и ее сестра пели среди пьяных и воинственно настроенных мужчин. Мы с Таллулой садились на велосипеды и ехали смотреть на то, как они поют возле перегородки, отделяющей танцпол. И мы поступали так же, как они: запертые снаружи, танцевали часами напролет, без остановки, и наши платья нещадно задирались.

Кокос смеется, когда здоровенные парни, безусловно продажные, прижимаются к нему в танце или сжимают его в объятиях: иногда они исчезают в комнатах, куда доступ женщинам запрещен, они называют их «курительными», и Кокос возвращается оттуда весь красный, с глупой улыбкой на губах и стеклянными глазами человека, которого только что оттрахали.

— Жизнь ведь удивительна, разве не так? — выдыхает он мне в ухо. — Говорят, что все педики, лесбиянки и американские негры выбрали Париж и качестве своего города-убежища. Ни запретов, ни условностей.

— Но тогда, Кокос, объясни мне, почему я тоже не имею права курить?

Заходясь от смеха, Кокос роняет мне в душу беспокойство. Его гортанный смех больше отдает печалью, чем радостью.


Рене рассказывает мне странные вещи. Я чувствую себя так, словно моя орбита меняется. Теперь моя траектория пролегает далеко — дальше, чем ожидает этот мир. Он говорит, что суицид — шикарный поступок, если умираешь окруженным белыми камелиями и несколькими вазами, полными фиалок: на простынях кровь кажется еще более красной. Я питаю слабость к этим мужчинам, к их видениям. Почему я не мужчина? Я легко смогла бы реализовать свою любовь к мужчинам! Я отличаюсь от них. Они говорят, что я «хрупкая». Называют меня «сумасбродкой». So weird[10].

— Камелия — это символ моего родного края, — объясняю я. — Штата, который ты не можешь знать — это дыра в заднице мира. Он называется «Алабама».

— Ну, тогда я приеду туда, чтобы убить себя, а заодно и тебя тоже. Прямо там, в Алабаме.

3 после праздника

Речь идет о пациентке, постоянно пребывающей в тревоге, истощенной своими упражнениями среди профессиональных танцоров. Налицо жестокие реакции, а также несколько попыток самоубийства, вовремя пресеченных.

Профессор Клод, мальмезонский психиатр. Из заключения о состоянии Зельды Фицджеральд

Страусы

1940

Попытка объяснить жизнь ничего не объясняет.

Чем больше я пытаюсь рассказать молодому доктору больницы Хайленд, тем большую неудачу терплю в его глазах. Сколько докторов я повидала. («По крайней мере, сотню!» — утверждает Скотт, и в его словах я улавливаю подтекст: сколько же гонораров было выплачено врачам.)

Теперешний же мой врач — такой молодой, мягкий, его глаза цвета морской волны не пытаются пронзить меня взглядом или упрекнуть.

Тринадцать месяцев моей жизни — сейчас кажется что это мало, но это очень много — я пряталась, чтобы писать. Мне был тридцать один год. Я покорилась власти и превосходству своего ревнивого супруга, невротика и пропащего человека. И терпела вплоть до того дня, когда это стало совсем невыносимо.

А затем, в течение следующих десяти лет, я сменила двадцать клиник на двух материках, и наконец этот молодой доктор сказал мне: «Я вам верю».

Пьяный Скотт мочился в унитаз. Иногда он в него не попадал. Каждое утро я обнаруживала капли засохшей мочи на плитках пола и желтые потеки на фаянсовой поверхности унитаза. Я что, живу в зоопарке? Разве слава нужна для того, чтобы переехать жить в зоопарк? Тем не менее именно так выглядит наше соглашение (то есть мы пообещали друг другу, что это будет так): сделать все, чтобы в нашей жизни стало больше чистоты. Но я вижу, что теряю мужа. Когда-то Скотт был очень опрятным, внимательным к мелочам, а сегодня он как-то подозрительно попахивает, и весь он стал больше похож на какого-то неряху, как-то посерел, и под глазами у него появились круги. Он не ощущает больше, что у него отвратительно, невыносимо воняет изо рта. Он стал слабеть. Из-за своей супруги. Хотя, быть может, она слабеет быстрее, кто знает?

Теперь нас разделяет общество: эти люди говорят, что Скотт быстро стареет, полнеет, что алкоголь делает его бесформенным. Но что они понимают, эти глупцы? Его книги бьют по нему, эти слишком редкие романы и слишком многочисленные тексты, которые он пишет на заказ. Но его книги заодно бьют и по мне. Для всех окружающих писать означает вести долгий разговор с самим собой, исповедоваться — как будто священнику (вспоминаю пресвитера собора Святого Патрика, этого зануду, ирландского кюре, от которого пахло жареным; тогда у меня заболело сердце от этого запаха прогорклого масла и букета тубероз на маленьком алтаре; эти запахи смешивались, у меня закружилась голова; «плохая кухня», — сказала я себе, и «опасный брак», — и упала в обморок на черно-белые плиты), для всех остальных писать — это все равно что прийти на прием к господину или госпоже Фрейд.

Но нет: писать означает переживать в себе самые серьезные вещи, проходить через преисподнюю, гореть в огне, иногда даже радуясь разрядам в тысячи вольт.

* * *
Это было вчера, на улице Флерюс, у Стайнов.

Льюис заявил:

— Писать означает боксировать с собратьями, живыми и мертвыми. — И окружающие аплодировали, хихикали, а Скотт пожирал его глазами, такого печального и соблазнительного.

— Что за дурак, — прошептал Рене. — И это — новое поколение американских писателей?

— Он чуть глубже тазика для мытья ног, — произнес по-французски довольно громко Кокос. — Пойдем, Зельда, пойдем туда, где боксируют настоящие мужчины.

Скотт посмотрел на меня, презрительно улыбаясь. Потом он повернулся к гиганту в расстегнутой рубашке, который уже давно презирал его. Но Скотту было все равно. Скотт хотел любить этого мужчину, уважать его, каким бы жестоким и коварным тот ни был.

Я вовсе не желаю претендовать на то, чтобы Скотт любил меня так же сильно, как собственного отца, но иногда я спрашиваю себя: а вдруг однажды он полюбит меня сильнее, чем Льюиса, чем Уилсона, чем Бишопа? И это пылкое желание обладать мной — будет ли оно тем, что называется любовью? Муж никогда не смотрел на меня так преданно и самозабвенно, как смотрел в ту ночь на Льюиса. В его расширенных зрачках танцевало пламя. Я помню только другие его глаза: цвета бледно-зеленых ирисов, изящные, почти прозрачные, или побелевшие от вспышек алкоголя. Но огонь в его черных зрачках — какое чувство он тогда означал? Я не перестаю спрашивать себя об этом. И не перестану никогда.

* * *
Я не знала свою мать в пору ее молодости (когда я родилась, Минни уже состарилась и располнела, а ее груди отвисли), но по фотографии, сделанной в двадцать лет, можно судить, насколько она была соблазнительной: молочно-белая кожа, синие, с фарфоровым отливом, глаза и почти орлиный нос, достаточно благородный для того, чтобы носить корсет: длинные светлые волосы — все признаки пользующегося уважением потомка первопроходцев.

Моя бедная мать никогда не была образцом американской женщины: в юности она мечтала стать актрисой и певицей. Но ее отец (мой дедушка, рабовладелец и сенатор) дал понять дочери, что скорее удавит ее собственными руками, нежели увидит поющей нагишом где-нибудь в публичном доме. «Нагишом» — так он сказал. А ей хотелось просто играть и петь. Язвительно, сдержанно, с надломом.

И, насмехаясь, в свою очередь, сломаться.

Тетушка Джулия всегда вплетала в волосы гардению, если вечером ей нужно было выступать. Ее сестра Аврора, для которой пение было единственным благопристойным занятием, наряжалась в платье тоньше папиросной бумаги и брала в руки веер из перьев, украшенный стразами, — этот чувственный шик поражал меня. Тал и я удобно устраивались позади стойки и наблюдали за всем, открыв рты, хотя нам были видны лишь спины певиц — тяжелые плечи тетушки Джулии и великолепные обнаженные бедра Авроры, а напротив нас, глядя на все это спереди, сидели возбужденные мужчины. Однажды вечером, когда мы спрятались там, чтобы бесплатно насладиться запретным зрелищем, двое мужчин заметили нас. Что это были за мужланы!.. Когда они обнаружили двух белых девочек-подростков, дочерей сенатора и судьи — тех, что твердой рукой вешали ниггеров вроде них самих, — то принялись выдумывать для нас наказания, которые никогда не пришли бы в голову полицейским, если бы те вдруг задержали нас там. Что сказать? Очевидно, они были оскорблены до глубины души, ибо очень быстро напились и заявили прямо: «Не пора ли избавиться от двух белых и богатых колдуний, чьи отцы защищают Закон?»

Очень коротко, буквально за двадцать секунд, тетушка Джулия объяснила мне, что происходит. Должна признаться, мне ее объяснению не понравилось. Как и Таллуле. Мы пришли на тайцы, послушать музыку и, согласна, оторваться на полную катушку, но без малейшего намека на преступление, без желания кого-либо спровоцировать. Нам было хорошо, мы танцевали. Танцы — это не преступление.


Будучи в зените славы, Скотт подарил мне большой веер из синих страусовых перьев, который я сохранила на всю жизнь, даже в период моих странствий по больницам. Веер всегда был со мной — даже когда я им не пользовалась, — хранился на дне чемодана.

* * *
В парижских автобусах, барах, на танцполах, где играл джаз, я встречала немало черных (здесь их называют «цветными», прямо как алабамские аристократы, к числу которых принадлежу и я), и эти черные совершенно свободны, не отделены от белых, улыбаются со всей простотой и принадлежат себе в сто раз больше, чем «цветные» у нас, иногда у меня кружится голова — если я вижу, как они распахивают куртки или закатывают рукава своих безупречно чистых рубашек, — тогда я вспоминаю тетушку Джулию, свою нянюшку… ну, не ее лично… не совсем ее… а ее юного сына, такого ласкового, отлично воспитанного, вкалывавшего на конюшне и подсаживавшего меня на маленького пони аппалуза. Иногда я специально делала вид, что падаю из седла, чтобы парень подхватил меня. И это было так… так… так… больно… Так сладко оттого, что это было больно… Мне так кажется.

Сегодня я вспоминаю этого пони — на белоснежной шкуре были разбросаны темные чернильные пятнышки, словно кто-то нанес их кисточкой, — тогда он казался мне огромным и будто пытался что-то нам рассказать.

Помню, в памятный день в 1920 году, когда я покинула родной дом, когда Скотт приехал за мной на вокзал — мой принц увез меня, — Минни как-то странно оглядела меня с ног до головы, высунувшись с веранды; она была раздражена. Увидев у меня в волосах гирлянду из гардений, сделанную тетушкой Джулией, она произнесла: «Докатилась… Теперь тебе не хватает лишь негритянской прически».

Танцевать

Площадь Клиши. Я столько времени провела у станка и на пуантах, что мои ноги кровоточат, пах болит от растяжек. Любовь говорит, что я одержимая, потом начинает смеяться, держа розовую сигарету с золотым кончиком — одну из тех, которые она непонятным мне образом умудрилась вывезти из своей потерянной России. Пытаясь поймать такси на бульваре, я едва могла идти, хромая, чувствуя, как ноги пылают и становятся настоящими утиными лапами. Таксист явно колебался, посадить ли меня в свое авто, видно, я показалась водителю чокнутой и опасной. Наконец он пошутил:

— Вы так странно шли, что я решил, что вы беременны и у вас отойдут воды прямо на заднем сиденье. Так вы танцовщица? В каком кабаре?

Я мечтала стать балериной.

— Но в тридцать никто не начинает танцевать, — так мне говорит Любовь.

Однако я выкладываю на стол красивую пачку зеленых банкнот.

— Мне двадцать семь, мадам. И до шестнадцати я танцевала.

Она пожимает плечами и сильнее затягивается своей розовой, с золотым кончиком, сигаретой.

— Тогда едва ли вам нужна именно я.

Я хотела бы, чтобы мне дали какое-то время. Прежде чем стать звездой, прежде чем стать балериной, разрешили побыть начинающей, маленькой девочкой в смешной пачке, маленькой и проворной крыской. Но в двадцать восемь времени больше нет. «Скверно», — твердят мне подкрашенные глаза Любови. Это меня сильно расстраивает.

— В шесть вечера мои курсы заканчиваются, будешь заниматься одна.

— Но я не хочу одна, — возражаю я. — Я хочу стать балериной вместе со всеми.

Еще сильнее посасывая свою розово-золотую сигарету, она отвечает:

— Я хочу тебя видеть завтра одну. А там посмотрим.

…Фиц жалуется. Я поздно возвращаюсь домой вечерами. Мне едва хватает сил приехать на ужин к Стайнам, Мерфи, Моллоям, Гульбенкянам, Мэлоунам — please, leave те alone[11].

— Иногда я чувствую запах пота у тебя из-под мышек, — говорит он мне.

Иногда я забываю причесаться в такси и становлюсь похожей на уличную женщину, — это тоже его слова. Мужу стыдно за меня. Это не новость, но это становится все более невыносимым.

В задней комнате кафе «Дом» есть Лулу, которая помогает мне попудрить нос. Думаю, ее кокаин не забирает меня, но я все равно нюхаю его, поскольку Лулу утверждает, если залпом залить его большим бокалом бурбона, это увеличит мои шансы сделать ее счастливой и гордой за меня. Иногда я желаю никогда не умываться, сидеть рядом с Лулу, глядя, как посетители бросают монетки на блюдце. Некоторые ходят ей за сигаретами, другие делают грязные знаки, и Лулу исчезает, чтобы поменять сложенную вчетверо купюру на маленький бумажный конверт, содержащий очередную дозу.

Мы слышим, как мужчины мочатся в писсуар, как спускают воду, однако нам не слышно, как течет из крана вода, как скользит в ладонях мыло, как отрывается бумажное полотенце. Потом мужчины выходят и гладят тебя по щеке, намазывают тебе тост, а ты целуешь их пальцы в знак благодарности. Напившись, Фрэнсис всегда забывает вымыть после туалета руки. Тогда я готова его убить.

Скотт ложится в постель и долго возится: он воняет, как креветка. Как мужики этого сами не чувствуют? Они бы тут же покраснели и легли спать подальше от кроватей, если бы только могли знать, что воняют как креветки. Или итальянский сыр. Или труп.

Но нет, они не замечают. Просто трудятся, следуя главному правилу своего времени: не замечать собственного тела, над которым сами смеются и которое сами ненавидят.


Я вхожу в спальню, где что-то сочиняет Скотт. Я жду, когда его пальцы дрогнут, когда клавиши пишущей машинки испортят лист; проходит несколько секунд, и он принимается стучать снова. Спина Скотта подрагивает.

Я спрашиваю его, чуть повысив голос:

— Почему? Почему я не узнаю себя на этих фотографиях? Почему я когда-то была белокурой улыбчивой девушкой, такой непокорной, воспитанной, мои кудряшки напоминали завитки шерсти барашка, а спустя десять лет я превратилась в эту ужасную, дородную женщину с квадратной челюстью, мужеподобным лицом и глоткой портового докера?

Скотт оборачивается ко мне и внимательно смотрит.

— Если хочешь знать мое мнение, Малыш, то ты осталась такой, как была.


Мне запрещено произносить «бюро», называя так комнату, где муж пишет. Бюро — это для клерков, машинисток, страховых агентов и богатых парней, имеющих секретаршу и кожаное кресло. Он такой же сноб, как и бедняк — стыдящийся своей бедноты.

Посетителям я говорю «его личная комната» или все-таки «рабочий кабинет», но сама себе я не лгу и говорю «комната, где воняет». Табаком, дорогим алкоголем, чей солодовый запах пропитал даже стены, и телом мужчины, более не заботящегося о себе, забывающего утром и вечером принять душ, забывающего ежедневно мыться; мужчины разрушающегося, бесформенного, изношенного, позволяющего всему идти своим чередом.

Я не сожалею о своем одиночестве: никогда, ни в номерах отелей, ни на виллах, ни в апартаментах, мы и не думали выделять под кабинет какую-нибудь комнату! О! Я испытала бы облегчение, будь у меня самой комната, где я могла бы писать. Но это не входит в планы Идеальной Пары, а уж тем более это не фигурирует в каталоге Потерянного Поколения, составленном белыми самовлюбленными мужиками.

Ох уж этот Льюис — если бы я только могла его кастрировать, я была бы донельзя счастлива! Отрезать ему яйца, которыми он гордится, словно двумя опухолями. Увы, у меня больше нет ни письменного стола, ни операционного, которые для этого необходимы. Впрочем, жестокости тоже не осталось. Плохая девочка устала. Устала. Или, скорее, выдохлась.


Возвращаясь утром из гостей, мы часто были вынуждены пересекать бедняцкий Париж, усталые кварталы с черными жирными мостовыми, на которых смешиваются отхожие воды и зола, где фасады домов изъедены лепрой, где в темных переулках и на качающихся лестницах витает запах капусты и тушеной картошки, соперничая с ароматами мочи и дерьма. Тем утром, пока мы ловили такси, чтобы покинуть «Цикаду» (нам очень наскучили тамошнее теплое шампанское и споры между презрительным Пикассо, тараторящим Кокто и юным Радиге, сидящим с отсутствующим видом, равно как и три их наряженные в перья принцессы, разыгрывающие роль муз, хотя они были обыкновенными банковскими служащими), мы брели по улицам, минуя развратных девочек-подростков. Мясники тащили на плечах белые и красные туши, навязчиво и холодно пахнущие, в бистро, где уже посыпали опилками полы, а поломойки, широкими жестами опустошив свои ведра, теперь разглядывали ноги прохожих и задницы бродячих собак. И вдруг Скотт прошептал удивительно правдивые слова: «Несчастные кварталы… Все здесь держится на несчастье». Я прижала мужа к себе, поцеловала в губы, не обращая внимания на его вонючее дыхание. Я так любила его иногда.

Мы жили как будто на светящемся шаре, нас обоих окружало сияние, которое перемещалось за нами следом. В такие мгновения мы были вечны.

* * *
Вчера ночью мы столько смеялись, столько проглотили хорошего юмора, компания подобралась чудесная, и нужно было танцевать…

Увы, мои сатиновые балетные туфли были в крови и полностью измочалены. Таков уж мой удел, и зыбкая надежда танцевать рассеялась. А некоторые теперь говорят, что я сама искала такой участи, сама разрушила себя. Глупцы!

Вспоминаю ночи, проведенные в лагере Шеридана, где я танцевала так, что больше не чувствовала собственные ноги, горевшие от трения кожаной обуви о паркет. Тогда я сбрасывала туфли и продолжала танцевать босиком. Мне аплодировали летчики, механики, радисты, штурманы. Мои юбки вертелись, пальцы оттопыривались, на лице появлялись разные гримасы, мальчики делали мне знаки, которых я не понимала. Я была молодой шлюхой, маленькой буржуазной б… из Монтгомери, «мисс Алабама» казарм и тюрем. Но я ничего не знала об этом.

Кто сможет приговорить меня? Сказать, что в объятиях мужчины плохо, когда тебя обнимает ласковый серьезный парнишка, желающий отстраниться от абсурда войны? Посмотреть бы на них, этих смущенных, охрипших от криков в метро и парижских притонах, этих невыносимых людей, вспоминающих о приличиях. Их физическое уродство — всего лишь отражение нашей ужасной морали.


— Я хотела бы уметь сдерживать свои мысли, — жалуется Любовь. — Я привыкла жить среди людей, посвящающих себя целиком станку и зеркалу. Они трудятся ради совершенства и искусства, но вы кажетесь мне кощунствующей, в этом — печальная правда. У вас, красавица моя, нет таланта, нет предрасположенности, есть лишь ваши ужасные упражнения и постоянно текущий пот, стоны, стремление закончить полным отказом от всякого искусства. Про зеркало вы тоже забудете.

Почему вы хотите танцевать? — недоумевает Любовь. — Ноги у вас худые, голени не толще моего запястья. Колени целикомсостоят из костей, у вас и мускулов-то нет, даже в икрах. Ваши ноги атрофировались, маленькая моя. Чем больше вы говорите о своем желании, тем сильнее ваше стремление к ложным надеждам.

Если это правда, я удвою усилия. И велю разрезать все фотографии, где снята в полный рост, чтобы никогда больше не видеть свои деревянные ноги.

Наступает ночь. Я сижу на скамейке на бульваре Батиньоль, впитывая пьянящий запах каштанов; отсюда я могу видеть кинотеатр Пате-Клиши: но это и не кино, и не театр. Это чудесный корабль, чей стеклянный нос устремляется к площади и уходит вдаль — по улице Амстердам, каюты которого плывут почти до вокзала Сен-Лазар. Иногда вечерами я выхожу из студии слишком разбитой, слишком уставшей, чтобы идти в общество. Я волочу ноги к этой скамейке на бульваре Батиньоль и, забывая про время, разглядываю корабль-кинотеатр. Я спрашиваю себя, видела ли я когда-нибудь более прекрасное здание, настоящий монумент — так будет правильнее; такой хрупкий, стеклянный, строгий и отражающий тысячи огней.


…Чуть позже мерцают переходы метро, черный битум инкрустирован слюдой, и с каждым шагом, с каждой ступенькой я словно медленно спускаюсь в перевернутое небо, в черноту туннелей, где напрасно ищу над головой знакомое созвездие.

«Терраса Ротонды». Я опоздала, но никто ничего мне не сказал, они все заняты обожанием Кики, хорошенькой, смазливой шлюшки, позирующей для юных бездарей-художников; она уже так пьяна, что ясно, каким будет продолжение. Как мужчины могут спать с ней, без отвращения занимая место, где только что побывал другой? У них нет никакой гордости, они не стыдятся окунать свой член в вонь, оставленную предыдущим, ставшим таким от возбуждения. Пять часов спустя эта Кики все еще поет в «Жокее», хозяин которого заставляет ее заткнуться: невозможно больше танцевать, она заглушает музыку своими воплями. Моя левая нога болит, я хочу вернуться домой, но сил идти нет. Скотт пожимает плечами. Он вовсе не собирается выйти, чтобы поймать мне такси.

Скотт говорит, что я ревнива, что эта Кики — муза великих современных художников и что я ничего не понимаю в ее таланте певицы. После чего заявляет:

— Я запрещаю тебе ездить на метро. Ты вообще не боишься опасности — не говоря уж о том, что это неуместно! И пожалуйста, перестань хромать! Ты выглядишь жалко!

Я не помню, как мы добрались до этого бара «Лютеция», и совсем уже не знаю, как на рассвете мы вернулись домой в машине персидского шаха. Скотт кричал, покраснев от возбуждения, счастливый, как мальчишка:

— Он оставил мне ключи, Малыш! У меня есть ключи от кареты!

Я сидела сзади с двумя проститутками — девочкой и мальчиком: впереди сидел Максвелл, настолько пьяный, что умолял Скотта дать ему порулить, и когда лимузин поехал неизвестно куда, в один из закоулков Лувра, я услышала, как Максвелл шепчет:

— Спасибо, Господи!

Но во втором тупике, возле улицы Риволи, машина царапнула крылом по столбу. И тогда я завопила. Думаю, из меня посыпались ругательства, о существовании которых я даже и не подозревала. Максвелл сказал:

— Успокойтесь, Зельда, вы не пострадали.

А Скотт пробулькал между двумя дурацкими смешками:

— Ой! Мой Малыш недоволен, мой Малыш разгневан. — И тут я ощутила такую жестокую боль в ноге, что не смогла даже выпрыгнуть из машины и исчезнуть.

У подъезда нашего дома Максвелл слез и велел двум проституткам следовать за ним. Едва мы вышли из стрекочущего лифта (однажды Скотт прошел вперед и зажал мои пальцы решеткой его двери), едва мы пересекли порог квартиры, как он набросился на них. Как я могу рассказывать об этом кому-то? Например — что хуже всего, — его издателю? Персидский шах — еще куда ни шло, но Максвелл?

И я не выдержала, заявив мужу:

— Ты будешь осуждать Максвелла, который, быть может, остается нашим единственным другом? Максвелла, который столько раз подбирал тебя в стельку пьяным, вытаскивал из стольких баров, что наизусть знает цвет и запах твоей блевотины? Я переживаю лишь за этого проститута из кареты, как ты его назвал! Чем мы заплатим ему?

Тогда Скотт начал наступать на меня, но запнулся о ковер:

— Ах ты, шлюха… Максвелл — мой друг, а не твой… Макс знает, как вести себя с тобой, не переживай!

Он сделал шаг, шатаясь, снова замахнулся, опять потерял равновесие и зацепился за ковер уже двумя ногами. «А ведь ковер тоже персидский», — подумала я, не удержавшись от смеха. Я хотела помочь Скотту, поддержать его, но муж оттолкнул меня, замахнулся, чтобы ударить, но его кулаки ослабли, превратившись в два жалких своих подобия. Я отпустила его, и он исступленно замахал руками, чтобы только удержать равновесие; его одутловатое лицо на мгновение напряглось, а потом он опрокинулся назад, прямо на жопу, и ударился головой о ножку стола.

Плача от бешенства, Скотт воскликнул:

— Шлюха! Проклятая шлюха! Ты спала и с Максом? Ты спала со всеми моими друзьями! Чтобы они ненавидели меня… волочились за мной… льстили мне… предавали меня!

И я услышала свой ответ:

— Я не спала ни с кем, Скотт. Ни с кем из твоих друзей.

Поднявшись, он с трудом стоял, держась за спинку кресла. Муж смерил меня взглядом, затем попытался прикинуть расстояние до ванной комнаты и найти наиболее короткую дорогу туда; я опередила его, он бросился за мной, поспешил, но его колени подгибались и дрожали, как лапы быка на арене. Скотт испытал такое отчаяние, что покачнулся и упал на колени прямо на кафель, краем подбородка врезавшись в ванну. Я швырнула ему вату и пузырек с перекисью, заметив:

— Наконец-то у тебя появился шрам, Гуфо, рубец, отличающий настоящего мужчину. Ты сможешь гордиться собой, словно побывал в бою.

Он простонал:

— Льюис… нет. Ты не сможешь с ним. Льюис мой.

— Скорее, это ты принадлежишь ему, — возразила я. — И я тебе его оставляю. Твой друг никогда не станет и моим другом тоже, уверена.

Закрывая маленький ящик с лекарствами, я увидела в зеркале свое отражение. Мне сто лет. Сто лет, и это окончательно. Летчик так далеко. Что я наделала?

* * *
Льюис… Лулу называет его О’Тупица[12].

— К вам, америкашкам, я в целом отношусь хорошо — и не только из-за потрескавшихся губ, — заявляет она, — но этот и вправду полный болван. А уж какой напыщенный! Он что, думает, что производит на меня впечатление? Как бы не так! Да, знавала я типов, похожих на него: такие вечно хотят мочиться выше своего августейшего зада. Уж поверь мне, Зельда: он болван. Вечно пересказывает фильмы, плетет нелепицы. Все его истории о братстве по оружию, подвигах на войне и бесчисленных сражениях — все это он выдумал, это полная чушь!

Льюис так тщеславен, так горд собой. Завел манеру презрительно окидывать меня взглядом, посасывая кубинскую сигару, а потом поворачиваться к Скотту и произносить с обманчиво удрученной, хищной улыбкой:

— Бедняга Фиц, ты действительно женился на полной дуре, да к тому же сумасшедшей шлюхе.

И мой бравый Фиц, краснея, как юнец во время первого причастия, пьет из чаши и проглатывает унизительные слова, будто вовсе не он Скотт Фицджеральд, величайший писатель нашего поколения, а совсем наоборот, — этот О’Тупица, как называет его Лулу (и в такие моменты я всегда веселюсь от души), весьма слабенький стилист и самый отвратительный американский писатель всех времен. Скотт воображает, что нужен Льюису с его замашками спортсмена и патриотическими заявлениями, якобы демонстрирующими его мужские порывы и беспокойство художника, тогда как на самом деле этот тип — обыкновенный жиртрест, высасыватель новелл, утоляющих его гений, высасыватель крови избранного, которой ему самому не хватает и которую он попытается влить в свои последующие романы, сам при этом совершенно не разбираясь ни в мужчинах, ни в женщинах. Чтобы понимать, нужно любить. Льюис-тупица любит только себя самого, но этого мало, круг слишком быстро замыкается…

— Хитрый простофиля, — говорит о Льюисе-герое Лулу; она повидала стольких сказочников, что пьянеет от их вранья.

Я замечаю Лулу, что у нее самый красивый платок на свете.

— Эта красота — от Скиапарелли, — поясняет она. — Дама света — ладно, полусвета — забыла его на банкетке, и Гастон, охранник, спустился сюда, чтобы отдать его мне. — Лулу развязывает узел, чтобы показать мне платок целиком, и я улыбаюсь; под дорогой шелковой тканью прячутся ее волосы. Лулу щупает бигуди, чтобы убедиться, что волосы высохли, потом не торопясь снимает их, расчесывая волосы. Ее коротко подстриженные ногти выкрашены лаком цвета старой бронзы, совсем как монетки, падающие к ней в блюдце.


Любовь закричала в ужасе, увидев мою воспалившуюся ногу.

— Да вы просто сошли с ума, как можно довести себя до такого состояния!

Мы берем такси и едем в клинику Ларибуазьер, где хирург разрезает нарыв, а потом шепчет мне:

— Дитя мое… — Я до сих пор вздрагиваю, вспоминая его тон, очень похожий на тон Судьи, чьи сухие отцовские руки никогда не обнимали и не ласкали меня! Тот хирург был краснокожий, — отталкивающего вида людоед, если уж быть правдивой; он хотел убедить меня, что, почти как отец, желает мне добра. — Дитя мое, — заявил он, — можете считать себя счастливой, если нам не придется ампутировать ногу. В ране завелась дрянь, именуемая золотистым стафилококком.

— Золотистым? Отлично. — Я делаю вид, что горжусь этим, но слышу, как дрожит мой голос.

— Да нет, веселого мало, дитя мое. Как ни печально, но на танцах придется поставить крест.

— На сколько недель?

Он таращит свои большие красные глаза с белесыми ресницами.

— Ну… на всю жизнь, дитя мое! Никаких танцев в будущем. Я должен вылечить вашу подошву, некоторые сухожилия совсем атрофировались.

— Я стану инвалидом? Гангрена развивается, и вы отрежете мне ногу, так?

— Успокойтесь! Вы, вообще, представляете, какими могут быть последствия? Предоставьте мне ставить диагноз и назначать лечение. А вас я попрошу вести себя разумно. — Тут Любовь Егорова пожимает плечами и кивает невероятно учтиво: я вспоминаю, что у себя в стране она была княжной, княжной Трубецкой. — Видя, какой у вас горячий характер, думаю, вскоре вы снова начнете галопировать. Но едва ли у вас что-нибудь получится, поскольку теперь вы будете хромать. Прихрамывать… Чуть-чуть, не более. Но мы сможем довольно быстро это исправить.

Санаторий в Мальмезоне

1930, апрель

Я никогда не была домохозяйкой, я просто не создана для домашнего очага. Оставляю это занятие добропорядочным женщинам. Я никогда не умела распорядиться насчет ужина, еще хуже у меня получалось готовить. Тарелки, моющие средства — в этом я не смыслила nada[13]. А теперь нам ничего этого и не нужно, ни дома, ни хозяйства, у нас ничего и нет. Мы путешествуем по номерам отелей, где уже все имеется. Отсутствие имущества губит нас. Например, у нас ни разу не появилась мысль купить хотя бы пару покрывал. А что до желания что-нибудь на них, этих покрывалах, вышить, то про это, профессор, вообще лучше не вспоминать. Мне нравилась сама жизнь, этот вихрь. Скотт говорил друзьям: «Я женат на торнадо». Вы, конечно, не можете знать, профессор, какие бури случаются в Алабаме. Я похожа на небо своей родины. Я меняюсь в течение одной минуты. Ирония судьбы — закончить жизнь запертой в больничной палате, превратившись в женщину-растение, чья голова торчит из смирительной рубашки.

Я никогда, вообще никогда не готовила своей дочери еду.

Я никогда не умела внятно отдать распоряжение слуге, няньке или кухарке.

И я еще никогда не любила есть. Долгое время я питалась только салатом из шпината, запивая его шампанским. В полночь. В Париже некоторые пытались подражать мне, «американке, ужинающей ночью», так они меня называли. Через два дня с ними случались голодные обмороки.

Мое прекрасное тело не нуждается в какой-либо подпитке.

Анорексия? Что-нибудь еще? Помимо астмы и экземы, вы не обнаружите ничего, и вам придется снова исследовать меня. Да, я потеряла восемь килограммов, поскольку танцевала по пять часов в день и так уставала, что просто не могла хорошенько поесть.

Знайте, что вчера, отправившись из палаты в парк, я наткнулась в коридоре на двух ваших пациентов: Леона, постановщика русских балетов, и Равеля, музыканта. Они сказали мне, что лечатся здесь от переутомления. Не общий ли это диагноз?.. Алкоголь? Ну и что? И я возвращалась пьяной, поскольку без литра вина не решалась даже поймать такси. Не переживайте из-за алкоголя. Когда я опять начну танцевать, он останется в прошлом.

Мой супруг сказал вам, что неапольский балет Сан-Карло приглашал меня выступать у них? Вам известно, что меня приглашали и в оперу? Мне нужно выйти отсюда как можно скорее, профессор, это шанс всей моей жизни, разве я могу не использовать его? Моя нога зажила, я наконец-то могу танцевать. О, мне не нужна звездная роль, я удовлетворюсь красивой ролью второго плана, вполне сравнимой с главной. Играть никчемные второстепенные роли — моя давняя привычка.


Летчик заставлял меня есть. Буквально из ничего — двух сосновых шишек и трех сухих побегов винограда — он трижды в день разводил на пляже костер и жарил рыбу, пойманную утром, добавляя в нее вяленные на солнце томаты и сахар; мы ели персики и абрикосы. Он пек восхитительные оладьи с цветами кабачка, изысканные и легкие, как воздух — это была кухня моего детства, жирная, полнящая, удар по вкусу и фигуре.

Однажды летчик, моя посуду в нашем бунгало, повернулся ко мне с широкой улыбкой, и его глаза заблестели. «Разреши мои сомнения. Ты ведь слишком красивая женщина, не так ли?»


Говорите, я плачу? Да?.. Надо же… я плачу.

Закрывая глаза, протягивая руку, я могу коснуться его лица, его постоянно мокрых волос, вдохнуть его мужской запах.

Последний раз я плакала в шесть лет. Да, именно тогда.

Я знаю, что обо мне говорят. Что сказали вам Скотт, моя мать, мои сестры.

Они лгут или, скажем так: они ошибаются, Скотт и я нуждались друг в друге, и каждый из нас использовал другого, чтобы достичь своих целей. Не будь его, мне пришлось бы выйти замуж за серого паренька, помощника прокурора Алабамы, с таким же успехом я могла бы броситься в реку, набив карманы свинцом. Не будь меня, Скотт никогда бы не стал известным. Может быть, его даже не печатали бы. Не верьте, будто я ненавижу его. Я только делаю вид. Я обожаю мужа. Я читала его рукописи и редактировала их. «Великий Гэтсби» — это название придумала я, пока Скотт окончательно запутывался в нелепых вариантах. Я уважаю своего мужа, профессор. Но это существование вдвоем — совсем не любовь.

Я изведала любовь на пляже Фрежюса.

Для меня любовь длилась только месяц, и этот месяц наполнил всю мою жизнь. Если б вы только знали насколько.


Я понимаю, что для вас имеет значение лишь семья. Для большинства людей на земле это справедливо. Но разве я не могу отличаться от них? Что, если я скажу вам, что этот месяц, проведенный с летчиком, значит больше, чем все остальное, почему вы не верите мне?

Скотт и я, мы не были мужем и женой. Скорее, братом и сестрой — как утверждают Бишоп и Уилсон. Но не любовниками. Не супругами в классическом смысле.

После месяца, проведенного на пляже Фрежюса, я начала верить, что именно это и может считаться браком.


Я рассказала вам, что мой муж был гомосексуалистом? Да? Я всегда это знала, это всегда привлекало меня в нем и заставляло колебаться при мыслях о браке. Нет, он сам, конечно, ничего об этом не знал.

Мы начали с того, что образовали гомосексуальную пару, блистательную, крепкую и скандальную. Скотт пожимал плечами, когда я заводила разговор «о нас». Однако я уверена, что все понимала правильно.


Я помню, что сказала вам: в конце концов, выйдя замуж, еще в Америке я стала вести хозяйство таким образом: суетливый Скотт отправлял меня на поиски бутлегеров — везде, где мы только останавливались, — на поиски лучшей водки в округе. Найдя такую, он переставал смеяться по поводу ее качества. Я делала это от чистого сердца.

Является ли это доказательством моей искренней любви к нему?

Были ли его подобного рода просьбы доказательством любви ко мне?

* * *
Я сказала, что хочу вернуться домой, снова начать танцевать. Профессор Клод ответил:

— Возвращайтесь, дитя мое, я совершенно не препятствую вашему возвращению, и постарайтесь отдохнуть.

Неделю спустя у меня случился ужасный нервный срыв, когда я обнаружила Льюиса и Скотта в комнате — где же это было? В квартире на улице Перголезе? Или на улице Тильзит? В отеле «Георг V»? И мне пришлось опять колоть морфий. Три укола, чтобы успокоить меня. Профессор Клод настаивал, чтобы я покинула Мальмезон вопреки медицинским показаниям. Чтобы я сбежала. Конечно, Скотт поверил ему.

Дорога в Швейцарию все никак не заканчивается. Смертельное молчание в автомобиле. Мой свояк Ньюмен здесь же, он приехал из Брюсселя, чтобы убедить меня найти приют в сумасшедшем доме. Иногда мне кажется, что рядом со мной, на заднем сиденье «рено», находится моя сестра Розалинда. Ее улыбка светится в темноте. Ее единственный глаз подмигивает и посылает мне успокаивающие сигналы, будто друг, которому я доверяю. Я разорвала фотографию Любови, которую возила с собой четыре года подряд. Выбросила все свои пачки и набитый балетной обувью чемодан. Я причинила Любови много страданий, когда на следующий день явилась пьяная в студию и ругала всех на чем свет стоит.

Любовь умоляла:

— Тебе дадут роль первого плана в «Фоли-Бержер». Ты не должна отказываться, уходить именно теперь.

«Фоли-Бержер»! Ну и название! Нет, в моем безумии не будет никаких буколик, ничего очаровательного![14] Я знаю, что мои силы сгорают, что я подталкиваю себя к финалу, так и не достигнув совершенства, и что мое тело все больше становится отвратительным мне самой. Я растратила себя. Однако танец — это все, что у меня есть в этом мире.

На берегах Прангины

…Если бы я только могла отправить хоть одно слово моему мужу, который счел возможным бросить меня здесь, отдав в руки несведущих людей! Мне сказали, что мой ребенок — негр… Что за безвкусный фарс!

Ф. С. Фицджеральд.
«Ночь нежна»
— Дорогая мадам Фицджеральд, вы хорошо перенесли лечение электрошоком. Налицо спокойное, стабильное состояние. Мы снова возвращаемся к сеансам вербальной терапии, понемногу уменьшим прием лекарств. Я попрошу вас ответить на вопросы, которые, конечно же, покажутся вам забавными. Тем не менее я прошу вас ответить на них как можно серьезнее.

— Я Зельда Сейр, родилась двадцать седьмого июля тысяча девятисотого года в… смотрите-ка, я больше не уверена где. Не помню ни города, ни штата. Это серьезно?

— Продолжайте, не беспокойтесь.

— Я супруга Фрэнсиса Скотта Кея Фицджеральда, отца моих детей.

— Ваших детей?

— Скотт хотел сына, а я, ей-богу, не имела ничего против этого. И вот я родила ему сына, красивого мальчика. Его зовут… Очень красивого… Я что, забыла имена вместе с названиями городов?.. Конечно, Монтгомери, его назвали Монтгомери. Монтгомери Эдуард Кей Фицджеральд. Мы с отцом называли его просто Монти. В акушерских щипцах доктора Лозанна он казался не больше мышонка. Розового и вялого.

— Зельда, вы принимали лекарство? Вы прячете у себя в комнате алкоголь?

— Что вы, доктор! Мой муж не имел ничего против аборта. Когда он узнал, то был только горячо «за». Ведь и правда неизвестно, был ли ребенок от него.

— Вы опять начинаете. Чтобы обвинить супруга, вы придумываете разные ситуации.

— Думайте что хотите. У меня был сын; однажды.

* * *
Кресло для иммобилизации такой маленькой девочки, как я, которая любит только танцевать, — не правда ли, это не совсем гуманно, Herr Doktor[15]?

Шомон засмеялся. Он француз и испытывает глубокую неприязнь к немцам. Только это нас с ним и объединяет.

* * *
1931, все еще Прангина

Уже скоро год, как я здесь, брошенная в этом заведении, в глубоко чуждой мне стране, на берегах такого мертвого озера, что хочется в нем утопиться. Чтобы чем-то занять время, я пишу. Я мараю тетради, где повсюду — воспоминания о Жозе, но мне плохо, я это чувствую. Я пишу сентиментально, как подросток, хотя давно вышла из этого возраста. Тогда как мне следовало бы писать о войне. Войне двух человек. Доктор Шомон сказал мне сегодня утром, что я ревнива. Я ответила пожатием плеч: мой муж может спать с тем, с кем хочет, кровать никогда не была местом нашего взаимопонимания.

Доктор качает головой:

— Нет, вы не поняли. Я сказал, что вы ревнуете к нему. Не к другой женщине. К нему самому.

Ревную к Скотту? Это очень забавно.

— Я не ревнива, — ответила я. — Я хотела бы быть такой, ребром из его груди, линиями руки. Представьте себе, я повидала свет. И единственный ребенок, которого я хотела, это он сам.

Доктор возразил:

— Мадам, вы лжете. Лжете себе самой. Светское общество — это ваш мир. Вы хотите вернуться туда и вернуть туда супруга. Это желание изводит вас, это безумное желание вновь обрести славу. — Он опустил глаза. — Вы не были замужем, юная дама. Вы просто подписали брачный контракт.

* * *
Я цинична? Была ли я такой в семнадцать? Возможно ли это?

Лучше бы мне было остаться в какой-нибудь хижине на берегу моря, на пляже Фрежюса или Жуана, где Скотт писал бы, а я танцевала или рисовала, где он писал бы день и ночь напролет, а я рисовала днем и танцевала бы ночью. Это была бы чудесная жизнь.

Ничто не важно. Поймите: ни печали, ни чужое тело, ни раны. Никогда никто не застанет врасплох ни наш экипаж, ни наших собак, ни наших лошадей. Мы танцуем. Мы собираем пенную зарю. Кто хочет украсть у меня это?

4 возвращение домой

— Разделитесь, это все, что можно сделать.

— Но как мы будем жить?

— Как человеческие существа.

Хуан Рульфо. «Педро Парамо»

Балтимор. Мэриленд

1932

Мои глаза устали. Я больше не могу выносить хоть сколько-нибудь резкий свет. В моем номере убраны все лампы (ну это не совсем номер, скорее, все-таки большая палата в роскошной клинике), сосуды прикрыты шелковыми тряпочками, и, захоти я выйти, я бы не смогла это сделать без пары солнцезащитных очков и шляпы с широкими полями — на случай, если выглянет солнце. Но стареть так — благодарю покорно, мне это не интересно.


Утром Скотт принес мне вещи, но не захотел подниматься наверх, в мою палату. Мы остались сидеть в огромных креслах холла клиники, no man’s land[16], столь шикарная и улавливающая все звуки, что казалось, мы сидим в lobby[17] какого-нибудь парижского palace[18]. Скотт беспокойно говорил обо всем подряд, я отвечала ему гримасами.

— В общем-то, — сказал он, — все ошибаются на твой счет, ты хорошо играешь свою игру. Ты клоун, мой маленький домашний клоун, печальный, веселый, милый, плохой. С тобой мне не скучно.

А мне? Разве мне хотя бы чуть-чуть не скучно? Кого это беспокоит? Кому это интересно? Я — клоун, вызывающий смех. Покрытый румянами.

Тем утром Скотт принес лишь половину того, о чем я просила. Пять стопок бумаги, да, но забыл пишущую машинку. Он загадочно протянул мне свою перьевую ручку, от которой я отказалась: зачем мне золотое перо и ручка из дорогого дерева? Если нет чернил, чтобы снова ее зарядить?.. Чернил хватит только на то, чтобы написать письмо дочери с рецептом пирожного. Именно так. И не иначе.

Зайдя в камеру хранения клиники, я попросила показать мне мои драгоценности и выбрала сапфировую с брильянтами брошь, которую муж подарил мне на десятилетие свадьбы: я сменяла ее на портативный «Ундервуд», его мне принесла глупая Лулу (даже ее забавная физиономия, ее крики, винный перегар — все напоминало ту Лулу). Я не стала спрашивать, где она взяла машинку. Я тут же вставила лист и принялась писать. Два дня спустя глупая Лулу принесла мне пачку копирки.


1940

Я была красива. По крайней мере, так говорили в лицее, однако говорили козлы, возбуждавшиеся от одного моего имени, от мыслей о моей дерзости и бесстыдстве. Сегодня вопрос о красоте больше не ставится. Очень редко встретишь кого-то, кто бы столько пил, забывая про еду и сон, и хорошо сохранился: мое тело больше не похоже на манекен из витрины.

Новая помощница Скотта, эта Шейла (до чего же забавно произносить на французский манер ее имя: Chie-la[19]), действительно ли она красива? Мне сказали, что она блондинка, но ее волосы лишены оттенка платины; она худая, но не изможденная, ухоженная и очаровательная; маленький вздернутый носик, глупенькая улыбка — короче, американская милашка. Она без всякого успеха прошла множество кастингов и, наконец убедившись, что у нее нет таланта, устроилась работать к Скотту секретарем или кем-то наподобие: по крайней мере, она не сможет заслонить его. В общем, парень в конце концов стал хозяином у себя в доме.

О, быть может, она согласится на роль, от которой я всегда отказывалась: переписываться с его обожательницами. Хотя нет, навряд ли, ведь единственные письма, которые они получат в своем вонючем бунгало в Малибу-Бич, будут счета.

Ля Пэ

1932

После четырех с половиной месяцев заточения (официально это называлось отдыхом, «восстановительным курсом». Было бы от чего отдыхать после десяти-то лет вместе! Я даже и не устала!) меня освободили. Никто не ждал меня у выхода (Скотт не просыхал вот уже несколько недель подряд, потому начисто забыл дату выписки), и я наняла машину «скорой помощи», чтобы она отвезла меня из клиники Фипса в наше новое имение в Ля Пэ. Не знаю, откуда взялось это французское название, но, учитывая мое нынешнее состояние и состояние нашего семейного очага, мне оно кажется слишком ироничным[20]. Скотт не поскупился: в доме, построенном в викторианскую эпоху, пятнадцать комнат, а вокруг него — парк площадью в несколько гектаров. Я еще не успела запомнить имена слуг — мне это долго не будет нужно. Скотт пишет с энергией и вернувшейся верой в себя — как он говорит сам; а также с тремя бутылками джина и тридцатью — пива в день. Патти завела себе друзей среди соседских детей, по возрасту более или менее ей подходящих. Я молчу — мне плевать на соседей, я молча переношу их бесконечными вечерами, когда мы играем роли буржуа.

Я хорошо держу себя в руках — так говорят все. Десять лет назад, прогоняя скуку, я прогуливалась голой в разгар вечеров, по пути в ванную комнату пересекала гостиные, и люди стыдливо опускали глаза. Сегодня даже эти провокации (я находила такое поведение совершенно естественным, игривым, забавным, впрочем, все смеялись надо мной — наши старые друзья с Манхэттена, из Парижа или Антиба), даже подобные маленькие скандалы не могут развлечь меня и способны лишь оттолкнуть мою дочь, стыдливую и скромную.

Я вышла замуж за амбициозного творца, и вот, спустя двенадцать лет, горжусь изысканным похмельем и горой долгов, словно последняя из женщин полусвета. Полгода я не видела дочь. Я имела, имела право подарить ей черно-белую кобылу, чтобы Патти каталась на ней грациозно и уверенно.

После нескольких вечеров — точнее, ночей запоя — Скотт, еле сидящий в кресле, с тяжелыми веками, заплетающимся языком, и я, порхающая в прокуренном воздухе гостиной. А куда деваться? Точно так же белка в клетке вынуждена крутить свое колесо.

В тот раз между нами произошел такой разговор.

Он. Ты не станешь публиковать это. Эту чушь, это нагромождение пошлостей. Подумай о нашей дочери, шлюха! Хотя бы раз, всего лишь один-единственный раз будь матерью и подумай о ней!

Я. Ты думаешь, это должно смущать меня? Ты имел право запереть меня. И то, что я провела четыре месяца в заточении, сочиняя книгу, которая нравится моему издателю…

Он. Моему издателю! Он мой!

Я. …Твои права на обладание мной просрочены, ты не можешь запретить мне опубликовать это.

Он. Я глава семьи, не так ли? Я имею право… Мой долг защитить мою дочь… наше имя… наши деньги.

Я. Какие деньги? Мы все их промотали, старик, мы полностью на мели.

Он. Я имею право. Я — писатель и глава семьи… Те моменты, о которых ты пишешь в своей чуши, они — мои… они из моего романа, ты не имеешь права их заимствовать.

Я. Шут! Ты что, совсем свихнулся? Это моя жизнь, и я пишу о ней.

Он. Ты воруешь мой материал. На что мы будем жить, если ты раз… разбазаришь мое вдохновение, превратишь работу в отходы?

Я. Вдохновение? Роман? Ты говоришь о тех бумажонках, которые ты пачкаешь больше десяти лет подряд и в которых каждый месяц становится на одну строку больше?

Он. Ты воровка. Сумасшедшая вандалка. На что ты расчитываешь? Что никто не увидит, как ты переписываешь мои слова? Что никто не поймет, что твой бред — удел безумного? Ты подсознательно стремишься все сломать. Это сильнее тебя. Но я могу тебе помешать…

Все упиралось в деньги: они были ответом на все вопросы, оправданием всего.

* * *
1922, Вестпорт

— Знаешь, Малыш, нам заплатят намного больше за твой рассказ, если под ним появится мое имя. Хозяин журнала согласен. Он добавит пятьсот долларов, если я подпишу его вместе с тобой.

Я, не раздумывая, согласилась — я полагала, что люблю Скотта, такого нелепого, что само слово «любовь» сегодня кажется мне неуместным для определения нашей связи, я тоже хотела денег, но вовсе не думала о реванше. Я и не подозревала о его враждебных намерениях, этого бедного паренька, изгоя среди богатых, сына чудака, вынужденного торговать мылом, вертлявого, как намыленная собака. (Может быть, нас упрекнут в этом — мы должны были жалеть этого человека, помогать ему: каждый по-своему, мы со Скоттом оба стыдились своих отцов. Судья был очень стар, скучен, лишен шарма и сил. Каждый день он ложился спать в половине восьмого вечера. Когда я рассказывала об этом своим друзьям и поклонникам, мне просто не верили. Я всегда думала, что они тайком насмехаются надо мной. Я никогда так и не узнала, о чем думал, молился, на что надеялся мой отец, жалел ли он о чем-нибудь, желал ли чего-либо, скрывал ли свои сердечные раны, — все эти тайны не вызвали у меня желания сблизиться с ним.)

Так или иначе, мои первые рассказы появлялись в газетах с двойной подписью:

«Наша кинокоролева» —

современная история,

написанная Скоттом и Зельдой Фицджеральд.

А в один прекрасный день меня и вовсе послали куда подальше: просто забыли указать мое имя под очередным рассказом.

— Две тысячи долларов, Малыш, я не мог отказаться. Мне было трудно с ним спорить, ты же знаешь. Эти проходимцы из «Чикаго сандэй» — единственные, кто захотел его взять… при условии, что да, я подпишу рассказ только своим именем. Мы больше ничего им не дадим, согласна? «Let’s father the story on him»[21] — вот как они тогда сказали. Писать — мужское занятие. Божественное право, полученное мужчинами свыше. Материнство? О, этим словом обозначается только вынашивание, выкармливание, пеленание их наследников, способных сохранить имя, в случае, когда письменного потомства уже не достаточно.

После проходимцев из Чикаго настала очередь некомпетентных сотрудников из «Сатэдей ивнинг пост»: ошибку сделал секретарь редакции, который, по глупости своей, не разобравшись, исправил «Зельда» на «Фрэнсис Скотт».

— Ей-богу, вышла полная ерунда, — оправдывался Скотт.

— Самая большая ошибка и самое невероятное исправление в истории прессы, не так ли? — ядовито поинтересовалась я.

— Ну пожалуйста, Малыш, не делай такие глаза, присядь, выпей, сегодня вечером мне не нужно сцен. Пожалей меня, Малыш.

Я так и не устроила сцену. Я просто перестала обращаться к Скотту. Два года я молчала. Прятала свои тетради. Узурпатор чувствовал себя узурпированным. (О, он всегда может покопаться в них; поэтому тайники меняются каждую неделю, и я не пытаюсь даже скрывать это, как сказал бы Судья.)

…Но тем вечером было слишком поздно, Скотт понял, несмотря на то что его мозг был затуманен алкоголем; мой роман выйдет, он не сможет помешать этому, как делал целых двенадцать лет, и той ночью, после ссоры, он запретил Натану публиковать мой «Дневник» в «Смарт сет», моем любимом журнале. Мне было так приятно узнать, что им понравился мой текст! В то время как Скотту разонравилось мое тело — впрочем, секс сроду не был дисциплиной, в которой он блистал, — мои интимные дневники стали его плотью, и муж бесстыдно использовал их: без них его второй роман был бы абсолютно пустым.

В момент распределения ролей мне на ум пришло сравнение из области психиатрии: «Ты будешь Ревностью». Это он, мой прекрасный муж и вампир, приходит в бешенство оттого, что я пытаюсь расправить собственные крылья. Скоро я начну жить на свои деньги. Я получила тысячу двести пятьдесят три доллара за рассказ, который завтра появится в «Кремлевском журнале» (мне пришло в голову это старое шутливое название — «Скрайбнер мэгэзин»). Рассказ называется «Чета сумасшедших». Скотт ничего не знает об этом. Вопрос следующий: стоит ли мне ждать, пока Скотт протрезвеет, чтобы подсунуть журнал ему под нос, или я предпочту как раз состояние опьянения, чтобы усилить приступ ненависти и в свою очередь сразить его? Ответ таков: ты не сделаешь ничего, Зельда, ты просто спрячешь журнал — а еще лучше, если ты, прочитав, выбросишь его. И таким образом ненадолго сохранишь мир.

…Когда я записывала эти слова, мне вспомнилось, как, будучи маленькой девочкой, я исполняла роль Безумия в балете, сочиненном мамой. Над сценой Большого театра Монтгомери был натянут желто-черный тент. Минни сшила мне костюм из черных и золотых кружев, внизу вдоль подола болтались маленькие колокольчики. Рецензенты из «Монтгомери адвертайзер» назвали меня изысканной. Это было время моего успеха. Я была Саламандрой. Но колокольчики уже звонили тревожно.

Я вспоминаю это, чтобы немного посмеяться — минуту или две.

Писать

1932

Я не знаю, на что похожа моя книга, написанная за один присест, одним взмахом пера. Я не знаю, что в ней может понравиться — там нет ни интриги, ни завязки, ни сентиментального узелка, но я знаю, я чувствую, что там есть важная вещь: напряжение, которое проходит через нее от первой до последней фразы. Вибрирующий нерв… Готовый оборваться?

Мужчины именуют себя «бешеными», и это так элегантно, романтично, это признак их высшего происхождения. Как только мы, женщины, сворачиваем с пути, они говорят, что мы — истерички, шизофренички, что нас, разумеется, надо запереть и изолировать.

Именно так со мной и поступили, заявив, что у меня случаются приступы бреда, когда я вспоминаю о Льюисе — однако я ничего не выдумываю, ведь Гертруда Стайн сказала нам, что Льюис хвастается, будто с детства всегда носит при себе нож, дабы «убивать всех гомосексуалистов». Разве после этого можно считать его здоровым человеком? Он не переносит того, что Скотт его хочет, а стало быть, его тоже нужно убить. Методично. И Льюис уже начал. Когда он узнал, что Гертруда спит с Алисией Токлас (до него это очень долго доходило, остальные гости, оказывавшиеся на улице Флерюс, сразу же все понимали), когда он обнаружил, что их связывают лесбийские отношения, он наговорил о ней столько дурного, что это выглядело совершенно тошнотворно, поскольку этой женщине О’Коннор был обязан всем: она была его литературной наставницей, консультанткой, благодетельницей и меценаткой. Но такие мужчины, как Льюис, едва ли вспоминают о человечности. Что можно ожидать от типа, расстегивающего свою рубашку аж до пупка, чтобы все могли видеть его орангутанговую растительность? Лично мне он всегда был противен, а с тех пор, как стал давать болтливые интервью, его образ вырисовывается все более четко: плохо выбритый, грязный воротник рубашки обрамляет обезьянью шевелюру. Наш бравый вояка становится все толще — от журнала к журналу. Интересно, полнеют ли в бою?

— Я знаю, что я видела это, — уверяю я врача, — и видела очень ясно: в то время это еще было правдой. О’Коннор стоял на коленях, и его голова была у моего мужа между ног. В комнате царил полумрак, но света прожектора было достаточно, и, могу вас уверить, они делали именно это.

— Не было там никакого прожектора, мадам. Ваш супруг заверяет нас в этом. Он категоричен. У вас никогда не было прожектора.

— Мы жили тогда в отеле, и это был прожектор, взятый напрокат, он висел на стене комнаты и… они смотрели порнофильм, в котором действовали двое мужчин и женщина, и мужчины игнорировали женщину, если вы, конечно, понимаете, что я хочу сказать.

Но врачи качают своими очкастыми головами, у них снисходительный вид, их лица белы, как их халаты:

— Это всего лишь очередная галлюцинация, Зельда. Вас обманывают не глаза, а мозг. Это последствие вашего заболевания: вы не должны верить тому, что видите.

Но они же верят Скотту, его золотым словам, ибо каждое его слово — это доллары: мой супруг регулярно выписывает им чеки.

— Ваш мозг постоянно создает образы, которые на самом деле всего лишь химеры, анаморфозы. Вы понимаете, что означает это слово?

Интересно, оскорбление и снисходительность тоже предписаны в моем случае?

— Я рисую, я художница, господа. Да, я знаю, что такое анаморфоз.

Затем я прошептала что-то типа «Кретины!» или, быть может, кое-что и похуже. Врачи услышали меня, и, заметив, как они лихорадочно принялись черкать в своих блокнотах: я поняла, что только усугубила свой собственный диагноз.

— В какой момент вы ощутили, что теряете контроль? Почему вы не задали вопрос своему супругу? Не уточнили, что именно вы видели?

Я смотрела на эту серо-белую стену, враждебную, молчаливую.

— Если вы мне не верите, спросите у служащих отеля. Займитесь сыском! Весь отель слышал нас: да, я оскорбляла их. Но какая бы женщина не пришла в ярость от этого? Льюис обозвал меня дурой, нимфоманкой, неудачницей. Он трижды сказал: «Бедная неудачница». Он сказал: «Возвращайся к себе, в свою алабамскую дыру. Отпусти Скотта с миром». Тогда я схватила чашу для пунша, стоявшую на фортепиано, и швырнула ее ему в лицо, изо всех сил. Но он ловко уклонился. А жаль.

…Помню, что испытала тогда жестокий шок, аж зубы свело, даже кости заболели. Чаша разбилась с ужасным шумом, настолько же изысканным, насколько невыносимым — словно само фортепиано взорвалось. Бросившись ко мне, Скотт наступил на хрустальные искорки, словно градины украшавшие ковер. Он порезал ноги и оставлял теперь повсюду красные пятна, и вдруг как-то странно, может быть от боли, замер посреди комнаты на одинаковом расстоянии от Льюиса и меня. Скотт так и стоял, разинув рот и не зная, что делать. Льюис уселся в кресло и наблюдал за сценой с довольной ухмылкой. Оцепенев, я дрожала. Слышно было, как в тишине гудит прожектор, и его гул показался мне самым грязным ругательством из всех, которые я когда-либо слышала. Был момент, когда наши взгляды встретились, муж и я думали только об одном: как выключить этот чертов прожектор. Это сделал Скотт: поднявшись на носки кровоточащих ступней, размахивая руками, он пересек комнату и, выключив прожектор, впустил в помещение немного свежего воздуха. Я почувствовала, что ноги ослабли, пол разверзся подо мной, и я провалилась в большую черную дыру.

* * *
1940

Я на коленях.

Отныне я на коленях.

Я жду, что за мной придут: я не могу оставаться в одиночестве.

Они приходят. У них белые мягкие доспехи, халаты из простой ткани, они кажутся невинными, невинными, как те, кого не существует.

Перед моими глазами маячит черное пятно, качается, разрывает мое зрение. Почему мои волосы вдруг потемнели? С возрастом они должны светлеть, а не чернеть. Уберите это черное пятно. Побрейте мне голову. Чтобы об этом больше не пришлось говорить. Напишите так: «Большое черное пятно накрыло мир в тот день, когда она, оставшись в одиночестве, созерцала морскую гладь, мужчин, курящих на прогулке, сидящих в шезлонгах женщин и бегающих по пляжу детей».

Я умею строить фразы. Мой муж был писателем, не забывайте об этом. Но я научилась этому сама, без его помощи — о, он совершенно ни при чем.

Я умела это до него. Умела до того, как Скотт впервые прикоснулся своей первой ручкой к первому листку первой записной книжки.

Я умела писать и обогатила все его шедевры, однако не как муза, но как безвольный «литературный негр» уважаемого писателя, которому брачный контракт предписывает обворовывать свою супругу. Но у «белых халатов» своя теория: я приписываю это Скотту потому что он использовал меня, когда создавал всех своих героинь, писал их с меня, он использовал меня как материал и таким образом украл мою жизнь. Но это неправда, мы делили эту жизнь пополам, как и материал. Правда состоит в том, что Скотт воспользовался моими выражениями, обчистил мои дневники и письма, подписывал своим именем статьи и рассказы, сочиненные мной. Правда состоит в том, что он украл плоды моего творчества и настаивал, что у меня их никогда и не было. И что вы хотите от меня после этого? Запертая, обманутая, потерявшая тело и душу, — именно такой я вижу себя. Это нельзя назвать существованием.

Доктора обожают Скотта. Они приходят ему на помощь, вытаскивают у него из ноги осколок — о, что я говорю! И заодно гвоздь, засевший в его душе: будто его любимая женщина сошла с ума. Скотт и его придворные лекари говорят, что писательский труд убивает меня. Танец вреден моему телу, писанина опасна для умственного здоровья. Постойте. Нарисовать, правильно; нарисовать — на это у меня есть право. Эгоизм и превосходство моего супруга абсолютны. Как и его добрые намерения. Но кто сказал им, что я не захочу попробовать себя в порнографии и не изображу яростные сцены с сексом и кровью? Они этого достойны.


Нет, я рисую Нью-Йорк, Париж — самые оживленные города из тех, где я бывала. Я рисую библейские сцены, кривые линии, которые продаются у нас в Алабаме намного лучше, чем урбанистические пейзажи. Отныне я вынуждена зарабатывать деньги для Патти и для себя. Книги Фица продаются только во Франции, где его все еще любят. Но на его гонорары можно купить лишь зерна для птиц. Теперь я глава семейства. И справляюсь сэтим. Несколько часов в день я хожу: когда я хожу мой мозг наполняется бредом, мысли улетучиваются. Но силы возвращаются ко мне.

Две клиники и одна больница

1934

Фото в «Балтимор сан» причиняет мне столько боли: меня попросили попозировать перед мольбертом, но одновременно требовалось смотреть и в объектив, поэтому портрет получился глупейшим — профиль повернут на три четверти, я гляжу в пустоту, я на редкость банальна. Неузнаваема из-за худобы. Даже коротко стриженные волосы ничего не меняют. У меня как будто появилась новая нижняя челюсть — лошадиных размеров. Единственное, что осталось не совсем худым, — мои ноги, толщиной сравнимые с руками. И в довершение всего, на шлюхе с этого проклятого фото — передник, который меня попросили надеть, чтобы спрятать под ним юбку и корсаж. О, мне не предложили ни куртку художника, ни фартук скульптора. Просто всучили цветастый передник — передник примерной домохозяйки.

Мне нравится быть исхудавшей женщиной, плохой супругой и матерью, которая ничего не ест и потому умирает. Скотт дал мне пятьдесят долларов на покупку красок: его последний привет, последний подарок. Мы так

любили

и столько

причинили друг другу зла,

что я едва могу дышать…

Кто упрекнет нас в этом? Амбиции, танцы, алкоголь — да, конечно. Упорное желание блистать. Никакой эфир не помог бы почувствовать себя так высоко и так мощно.

Скотт и я, мы оба — дети стариков. Дети стариков всегда проигрывают, это известно и доказано. Я предупредила вас: я не хотела думать, что могу превратиться в телку с отвисшими сосками. У меня был ребенок — может быть, двое. Или вообще не было.


Сочинитель во всем, Скотт произносил каждый вечер, когда мы встречались: «Единственная гигиена жизни, которая чего-то стоит, это излишества, предел. Разрушить себя, размахивая плюмажем, попробовав все, раз уж Великая война, эта мясорубка Старого Света, все равно убьет нас всех».

Я была всего лишь деревенщиной — шикарной, но абсолютно неотесанной. Он — деклассированным элементом, пришедшим с севера, из края цивилизованных людей, таинственным образом холодных и элегантных — но среди нас они казались еще проще.


Доктор Марта Киффер объявила Скотту ультиматум, состоящий из двух пунктов: 1) перестать пить; 2) пройти у нее курс терапии. Только после выполнения этих условий она продолжит заниматься моим лечением. Иначе говоря, она бросила меня.

Тем же вечером я узнала, что завтра меня переводят в клинику Бикона, в Нью-Йорк.


Врачи раскатали красный ковер, моя комната утопает в цветах. Всему персоналу предписано под угрозой немедленного увольнения не оставлять эту пациентку одну, не фотографировать. Столько звезд приезжает сюда, дети миллионеров. Персонал разбирается в музыке. Бассейны, теннисные корты, частные квартиры с личными гувернантками… этот приют стоит всех дворцов, которые я только знала, и я говорю себе: «Что за абсурд? Зачем Скотт буквально разрывается на части, желая, чтобы я замолчала, тогда как меня всего лишь нужно было оставить наедине с летчиком».

…Вижу, что проигрываю битву за битвой. Зельда, твоя рифма бедна, и это — твоя Березина.

* * *
Вчера в зале для посещений больницы Шеппарда-Пратта мне пришлось пережить яркое представление: на сцене — психиатр, трижды менявший амплуа, поверенный по делам брака, которого прислал адвокат Скотта, и, конечно, я — или то, что от меня осталось. Мне объявили, что мои картины будут выставлены в манхэттенской галерее в течение месяца, но я не смогу присутствовать на вернисаже.

Я пытаюсь воспроизвести в памяти, как все было, беззлобно и без гнева.

Психиатр. Мадам, ваш муж так заботится о вас. Он не жалеет денег. Не говоря уже о том, что хочет, чтобы вы реализовали себя как художник, разумеется.

Поверенный по делам брака. Ваше пребывание здесь стоит дорого, но он оплачивает все издержки, знайте это.

Психиатр. Господин Фицджеральд жалуется, и мне очень грустно это слышать, что он больше не может сочинять свой великий роман.

Я. Хотите сказать, в этом виновата я?

Поверенный. Нет, конечно. Просто ему нужно чувствовать себя яркой личностью. Не писать столько ради заработка — чтобы обеспечить вас, вашу дочь и себя самого. Он ведь глава семьи, помимо прочего.

Я. Скотт ждет, когда созреет его великий роман, уже десять лет. Я не виновата в этой задержке. Я здорова вот уже четыре года. Ему препятствует отнюдь не моя болезнь.

Психиатр. Нет, конечно, он уверен в этом.

Поверенный. Только бы ему вновь почувствовать себя незаурядным творцом, полным сил! И, как любой мужчина, он ждет помощи от своей супруги. Поскольку муж и жена оба в центре внимания. Он любит вас. И убеждает продолжать рисовать. Не правда ли, именно благодаря супругу вы наконец-то можете экспонироваться в галерее одного из его друзей?

Я. А он не убеждал вас, что, может быть, мой талант хоть немного сам по себе заслуживает этого? Вы исключаете такую возможность?

Психиатр. Живопись — отличная терапия. Если же вы снова начнете писать книги, то опять ощутите волнение, беспокойство, которое постепенно будет разрушать вас.

Я. Я знаю, что мой роман не продается. Что он никому не понравился — ни критике, ни публике. Но мне не стыдно. Я напишу другой.

Поверенный. У меня здесь чек — для вас. На пятьдесят долларов, чтобы вы могли купить себе тюбики с красками. Этого должно хватить, не так ли?

Я. Скотт любит меня, обманывает меня для моей же пользы, он платит. А как насчет бесчисленных содержанок, которых он заводит, меняет, прогоняет — как ему вздумается.

Психиатр. Ваш супруг не отрицает свои ошибки.

Я. Слушая вас, можно подумать, что единственная шлюха в его жизни — я?

Поверенный. Вы сами начали. Вы первая изменили ему.

Психиатр (сухо покашливая). Гм… В таких вопросах не бывает ни правого, ни виноватого, ни жертвы. Гм… Никаких обвинений, никакой защиты.

Поднимаясь, я ощутила прикосновение к бедрам грубой ткани больничной пижамы и воскликнула:

— Бананы! Вы — бананы. Я говорю это, отнюдь не преувеличивая размеры того, что вы носите в трусах: должно быть, печально, когда это не больше фасоли. Но в голове у вас, действительно, одна кожура.

Психиатр. Санитары!

Я. Сначала чек! Чек, чтобы заплатить за краски!

* * *
В конце концов я все-таки смогла побывать на собственном вернисаже в сопровождении санитарки и надзирателя. Мне было так страшно, что я задыхалась, мне было необходимо немного подышать, я приоткрыла дверь черного входа, и тут же два человека бросились на меня откуда-то сверху, схватили за руки и за голову и потащили в больничный фургон.

Комментарии в газетах — даже статьи тех, кто когда-то обожал меня, причинили мне много боли. Я растеряла красоту и свежесть, необходимые, чтобы избежать скандала.

* * *
Несколько месяцев спустя этот пресловутый столь ожидаемый роман, который должен был затмить славу Джойса и Пруста вместе взятых, наконец-то вышел. Скотт писал его девять лет. Из них четыре года и три месяца я провела в заключении. «Ночь нежна» — комичное и коробящее название: если это действительно ночь, то ночь ненависти. Он вывел меня в книге в эпизоде с больной женщиной, в малейших деталях описал меня, сообщив публике сразу все симптомы умственной деградации: истерию, шизофрению, паранойю — под слишком прозрачным именем: я описана там как безумная, бешеная, которую успокаивают при помощи морфия, брома и электрошоков. Я была его куклой-моделью, я стала его подопытным кроликом. Его лабораторной крысой. В глазах мужа я больше никто, это совершенно очевидно, если, конечно, он хоть немного пытался проникнуть в мои мысли. Самое худшее, что книга потерпела полный коммерческий крах и даже не позволила нам расплатиться с долгами. Я говорю «нам» без задней мысли. Хотя больше не нам. Его долг огромен.


По возвращении из Ля Пэ, Мэриленд.

Льюис О’Коннор уничтожил мировой успех Фицджеральда, и самое тяжелое в этом для Скотта то, что во время званых ужинов и интервью его все презирают. Я представляю себе этого Льюиса, скорее злобного, нежели умного, вижу, как он поносит своего старого друга и покровителя перед жадными до откровений журналистами, а потом особенно настаивает на том, что некоторые подробности не следует печатать. «Off-the-record»[22], — должно быть, он говорит это репортерам с решительным видом, зная, что эти типы сделают свой вонючий выбор в пользу убийства: модный автор превращается в брошенного идола, который буквально умоляет издавать свои книги.

Вот и для моего супруга настали горькие времена: рабочий инструмент сломан, саламандра с воспаленным мозгом больше не помогает ему. Пусть он уедет, да, уедет в Калифорнию, чтобы заработать денег. Тысячи километров не смогут больше спрятать нас от этой отвратительной книги. Скотт больше никак не связан со мной, он сделал из меня свой последний образ: отныне я стану немой безделицей, пустым конвертом.

Я тайно пишу свой будущий роман. В течение двух лет я сто раз меняла места своего тайника, насколько позволяла обстановка больницы, куда меня поместили по его личному распоряжению (мой муж строчит письма всем главным врачам, требуя, чтобы они особенно пристально следили за тем, чтобы я не писала; особо усердные даже роются у меня в палате). В те редкие моменты, когда я выхожу на свободу, Скотт беспрерывно шпионит за мной в нашем огромном доме, я должна предпринимать невероятные усилия, выискивая места для новых тайников. Рукопись так хорошо спрятана… что иногда я забываю, где именно, на каком этаже, в какой комнате, за какой частью обшивки я укрыла ее, под какой паркетной доской. Я делаю отметки, куда я положила ее, и, в свою очередь, прячу их тоже. Скотт хорошо знает, что я пишу, и он приходит в неистовство от невозможности прибрать к рукам мою тетрадь. Из нее он больше не украдет ни одной идеи, ни строчки.

Это игра, если нам самим так угодно; грустная игра, в которой я пытаюсь сохранить свою шкуру и рассудок.

История моего брата

1940

Я знаю: чтобы впечатлить мужчин, женщины встают на колени. Чтобы сохранить сына от Жоза, мне, возможно, следовало бы умолять или бежать. Нет уж, лучше погибнуть! Я была дочерью Главного судьи Верховного суда США, внучкой губернатора и сенатора… Убежать?.. «Ты — обреченная женщина», — шептали мне кухарка и садовник на вилле Кэп, и в их голосах было столько жалости, что слово «шлюха» меня порядком раздражало. Меня наказали, заперев в бунгало на пляже, где я жила любовью и нарушала все приличия, меня увезли на автомобиле подальше, и за всю дорогу, пока мы огибали поросшие мимозами скалы, никто даже не заговорил со мной. Меня заставили убить моего ребенка.

Несколько недель моей жизни я вынашивала сына. Его похоронили в старой коробке из галантерейного магазина «Эксельсиор» в Ментоне.

Сожалею ли я? Знаю, что не стала бы «матерью года». Помню, однажды вечером, вернувшись с урока танцев в нашу квартиру на площади Этуаль — печальную, сумеречную анфиладу черных коридоров и холодных комнат, — я обнаружила Патти в объятиях няньки, собиравшейся посадить девочку в ванну.

— Вода слишком горячая, — сказала я. — Жанна, вы сварите мою дочь.

И она, подняв подбородок, вытянув свои тонкие губы, ответила мне:

— Вода нормальной температуры, мадам, и меня зовут Наоми.

Дочка покраснела и смутилась, но ничего не сказала.

— Патти, тебе добавить холодной воды?

В ответ девочка слишком серьезно для своего возраста покачала головой.

— Нет, мама, благодарю, не стоит беспокоиться из-за этого.

У моей собственной матери было шестеро детей — по причине природного долга и умственной лени. Первый мальчик умер в колыбели от менингита. Мы, четыре девочки, воспитывались по чудесной системе Минни Мэйчен: каждая из нас воплотила то, чего не смогла воплотить она сама. Едва родившись, мы стали исполнять свое предназначение: Марджори стала художницей, Тутси — интеллектуалкой, Тайлд — невозмутимой красавицей, а я, поздний ребенок, — той шаловливой куколкой, которую наряжали, словно принцессу. Для Энтони-младшего, второго сына и наследника рода, не была предуготована никакая роль. Среди актеров личного театра Минни мой брат просто не значился. Он пытался писать сам, но так и не смог опубликовать ни свои рассказы, ни романы. В итоге он стал простым инженером и столпом одиночества.


Я знаю, что в 1933 году, за неделю до гибели, Энтони-младший попросил отвезти его в ту же клинику в Балтиморе, где лежала я. Ему отказали. Вскоре он выбросился из окна шестого этажа тихой больницы в Мобайле, — ведь наши родители даже не разрешили сыну выбрать клинику по собственному усмотрению. В некрологе, помещенном в газетах Алабамы и Джорджии, было написано, что он якобы скончался от малярии, «в горячечном бреду», и выпал в окно, случайно оступившись.

По поводу суицида я не думаю ничего. Я просто любила нескольких мужчин, покончивших собой, начиная с моего брата, рана от потери которого так и не зажила.

Рене умер пять лет назад, через два года после Энтони-младшего. Может быть, траектория их полетов пролегает намного дальше от земного шара, чем это предполагается? Звездная пыль или горсть серого праха, на что может быть похожа эта далекая и постоянная орбита? На Млечный Путь, на бесконечное узкое черное горлышко?

Многие врачи говорили мне об Энтони-младшем, обходя обычные в таких случаях подробности относительно ран и повреждений на его теле. Во время своего последнего визита на День Благодарения Минни отозвала директора Хайленда в угол столовой и — Thanks mom[23] — рассказала ему все: и что моя бабушка была найдена в своей постели с черной дырой в виске, а рядом с ней лежал еще дымившийся «кольт» ее мужа, и что она последовала за своей сестрой Абигайл, которая бросилась с парапета моста Джеймса Ривера в Ричмонде.

Видимо, моих собственных пороков и эксцентричности было все-таки недостаточно, и команда медиков, денно и нощно дежурящая в Хайленде, добавила к ним гипотезу наследственной склонности к самоубийству. Мне же вовсе не хотелось умирать — это стало бы одним из самых простых доказательств правоты их теории.

Белый халат, белый голос. Вовсе не собирались убивать себя, так вы сказали? Но вы же проглотили два пузырька таблеток после отъезда французского летчика. И вдобавок бросились со скалы, устроив сцену ревности вашему супругу. Этого вполне достаточно.

Я. Я принимала таблетки, чтобы лучше спать, а не для того, чтобы убить себя. Летчик не уехал, как вы полагаете. Меня выкрали. Вы улыбаетесь? Хотела бы я посмотреть на вас, окажись вы на моем месте. Скотт нанял двух человек из местной мафии, которые ворвались в бунгало — эти негодяи совсем не улыбались, кстати. Я даже не имела возможности ничего рассказать Жозану… Что касается скалы, которую вы вспомнили, то я знаю, что мой муж сказал вам. Все, кроме одного: в ту ночь, когда это случилось, он был смертельно пьян. И я упала не со скалы, а со стенки, на которую я забралась, спасаясь от него. Результат? Разбитые колени, однажды я так же сильно разбила лицо, еще девочкой катаясь на роликах. А вы говорите о самоубийстве…

Белый голос. Может быть, вспомним день, когда вы подожгли ваш дом в Ля Пэ?

Я. Но это был случайный пожар! Я хотела сжечь в камине старую одежду, огонь как-то проник наружу, все запылало.

Белый голос (теряя самообладание). Если я правильно понял, это всегда были только случайности? Хотя вообще-то этот камин был не исправен. И все в доме это прекрасно знали — ваш супруг, слуги, даже ваша дочь была в курсе. Но не вы?

Я. Мне не сказали. Я была госпитализирована, когда моя семья въехала в этот дом. Да и потом, ваши предположения не имеют никакого смысла: комната, где я хотела сжечь вещи, была моим ателье. В пожаре сгорели именно мои картины, много картин, и все наброски. Зачем мне было нужно уничтожать плоды своей многолетней работы, то единственное, что еще хоть немого удерживает меня в этой жизни?

Белый халат. Итак, вы отрицаете у себя стремление к суициду. Хорошо. Так бывает сплошь и рядом. Только потом, однажды, истина зачастую все-таки обнаруживается. И эта истина оказывается смертью.

Что такое «несчастный случай»? Что такое эта неведомая «преднамеренность»? Кто сделал так, что я случайно встретила летчика и неизбежно потеряла его? Я хотела бы знать это… Во время процедуры электрошка пускают сильный ток, моя голова — состоявшийся взрыв, мои зубы совсем плохи; я прошу врачей снизить напряжение.

Неоновый свет. Начните с того, что приглушите свет.


Я вспоминаю свет — резкий, жестокий; мой зеленый живот посреди той лавочки в Ментоне. В то время я была в заточении на вилле Пакита, за мной наблюдали садовник и кухарка с глазами глупой курицы. Это она за толстую пачку купюр нашла мне делателя ангелов — как говорят французы. Другой пачкой денег я купила молчание садовника. (Он с презрительной усмешкой сунул деньги в карман. Все время, пока мы ехали, он насвистывал веселые арии, известные лишь ему одному. Виражи вдоль скал забавляли этого человека, словно он упражнялся в езде. Я сказала, что у меня болит сердце, тогда он перестал вычерчивать кривые линии, заткнулся, без причины нажал на газ, отчего машина как-то икнула. Он наслаждался своей победой. Может быть, ни одна женщина никогда не была в его власти настолько, насколько вдруг оказалась я. Я поняла, что погибла. Я больше ничего не хотела.)

На эмалированном подносе, который галантерейщик показал мне, я увидела розовое слабое тело узника акушерских щипцов. Это был мой сын. Сын летчика. Дитя солнца и моря. Я ощутила, как у меня в животе раздался голос, мои парализованные челюсти раздвинулись, а глаза провалились в темноту. Я не услышала собственный крик.

— А он у вас получился хорошеньким! — сказала мне кухарка с горечью. — Ну, у нас прямо как в запрещенном кино! Только бы соседи не вызвали полицию. Вы о других-то думаете?

Две добрые женщины усмирили меня обычной дозой морфия. Четыре следующих дня я была в беспамятстве. Лежала в темноте, с опущенными жалюзи, задернутыми шторами, и кухарка, превратившаяся в санитарку, колола мне морфий, отчего мои руки покрылись синяками и болезненными нарывами.

Что вы об этом скажете, мой молодой господин? Аборт — это тоже немного самоубийство, не так ли? В тот день я поняла: да, я была рядом со смертью.

5 пуританская ночь (1940–1943)

Мы называем Ночью потерю вкуса ко всему.

Святой Хуан де ла Крус

Визит старой подружки

Таллула в городе. Приехала просить прощения у семейства Бэнкхед, одобрившего, хоть и со скрипом, известие о ее разводе. Минни скрывает это от меня, мои сестры тоже. Что они себе думают? Что я больше не читаю газет? Я видела Таллулу в нескольких картинах. В любом случае, ничего запоминающегося; и ни разу я не видела ее играющей в театре. Да, мы жили на Манхэттене в ту эпоху, когда она выступала на Бродвее, но я не ходила аплодировать ей: как-то не получилось, да я особо и не старалась. Хочется верить, что я не завидовала подруге.

Но была ревнивой, — как сказал швейцарский психиатр, доктор Шомон, если я правильно помню его имя, или Бомон, или Тартемпьон, одно из этих многочисленных лиц, стирающих в моей памяти друг друга.

«Может быть, вам была неинтересна пьеса?» — спросила меня доктор Марта Киффер, единственная, кому я за эти десять лет заточения доверяла. Она отличалась спокойным, тихим голосом, а этот теперешний красавец-врач с глазами цвета морской волны глуп, как Айрби Джонс.

В маленьком садике возле бунгало, прибранном ради визита гостьи, мисс Бэнкхед плюхается в плетеное кресло; от его скрипа мои нервы сжимаются в клубок. Она говорит очень громко. Я уже забыла этот царапающий голос, забавлявший меня в детстве. Тал выкуривает сто сигарет в день, — она сама говорит мне об этом чуть гордо. Рекламирует джин, пьет бурбон. Ругается как извозчик. Газеты, как она утверждает, все врут про нее — мерзкие листки, распространяющие сплетни. Отдающие все за возможность напечатать сенсацию. А что сказать о грешнице, демонстрирующей публике свою развращенность? О чем еще говорить, если эта грешница — обожаемая дочь председателя Палаты Общин, иначе говоря, третьего лица в стране?

— Ты просто себе не представляешь, милая, насколько скучно в кино. Голливуд? Ужасное недоразумение. Я тысячу раз предпочту театральную сцену, — говорит она мне. И я думаю: «Ты права, Таллула, поскольку камера тебя не любит. Ты чаще кривляешься, чем играешь возвышенно, фальшивая Гарбо, дурацкая Дитрих».

«Она не хватает звезд с неба», — сказал Скотт с видом профессионала, словно это была моя ошибка, словно ему было это интересно. С тех пор как он начал писать для Голливуда, он сам стал повторять те же глупости и клише, которые этот городок культивирует удачливее, нежели производит доллары и выдумывает жестокие финалы. Матушка рассказывает дружеские сплетни, которые во влиятельных домах Монтгомери у всех на устах: эта актриса испытала худшее унижение за всю свою карьеру, узнав, что, несмотря на ее переезд из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, ее не взяли на роль Скарлетт в экранизации «Унесенных ветром», самого успешного романа, какой Америка только знала. «Эта роль была моей, — заявила она продюсеру перед тем, как обозвала его козлом (некоторые злые языки уверяют, что мудаком). — Дочь Юга — я! Не эта жеманная зассыха-англичанка с ее маленьким свиным носиком, писклявым голоском и сексуальностью ходячей добродетели». Согласно продолжению легенды, рассказываемой некоторыми добрыми алабамскими душами, оскорбленный продюсер ответил, что мисс Бэнкхед уже не в том возрасте и что даже после наложения нескольких слоев грима никто не даст ей двадцать лет.

Я никогда не задумывалась, чем мы с ней похожи. Возможно, не только нашими сложными характерами — иногда непредсказуемыми, но сегодня уже порядком смягчившимися. Слишком костлявыми, откровенно мальчишескими лицами. Поскольку Тал не делала из этого тайны, все знали, что мисс Бэнкхед спит с женщинами так же часто, как и с мужчинами. В глазах беспокойной Минни я видела всю гамму оттенков запоздалого возмущения: что, если добрые алабамские души решат, будто мы с ней лесбиянки? «Думаете, чем они занимались в пятнадцать лет постоянно находясь вместе, одетые в мужские шорты и рубашки, целыми днями бегая по лесам, по берегам прудов, по пустым амбарам? Да, да! Они делали это из желания попробовать!»

Прозрачный корсаж черного крепового платья Тал покрыт рядами маленьких обточенных камешков, это, конечно, гагаты; на ее шее они смотрятся почти как черные бриллианты. (Минни заявила сегодня утром: «Ты ведешь себя несерьезно, дочь моя, собираясь встретить подругу в рваных чулках, старых туфлях и этом бесформенном мешке, который ты называешь юбкой! Хотя бы посети парикмахера».) Я гляжу на свои худые ляжки, виднеющиеся из-под слишком просторной шотландской юбки. На эти высохшие руки, покрасневшие от скипидара и уайт-спирита: на обкусанные до основания ногти. Руки, которых почти не стало от постоянных переживаний, мудро сложены на коленях. На мои некрасивые ноги натянуты вязаные носки старой девы. Я сумасшедшая. Если бы кто только знал насколько.

У меня, на моей опять строящейся Пятой авеню, нет времени выпить чаю надо завезти планинг для записей обычных дел итак, на Пятой авеню я загружу в автомобиль красные деревья и полотна может быть, в День Независимости я положу туда и белую триумфальную арку что-то типа этого нелепую, которая там ни к чему тебя там нет Кто эта блестящая женщина, издевающаяся надо мной я могла бы и ее нарисовать но как передать ее пропитой и прокуренный голос словно она говорит в воду, и на холсте не передать запахи Оставьте меня одну Я закрою за вами.

Но звезда поудобнее усаживается в скрипящем кресле и постукивает пяткой по полу.

— Outlandish[24] — пишут обо мне газеты, даже самые почтенные. Outspoken. Outrageous[25].

Таллула смеется:

— В общем, я — out[26]. Никто не хочет иметь со мной дело, только этот новенький, Хичкок, сказал моему агенту, что не прочь снять меня в очередном тупом фильме. И знаешь что? Я всегда смотрела в камеру враждебно. Воспринимала ее как агрессора, который обнажает тебя, а потом расчленяет. Черный глаз, подобный зеркалу без слоя амальгамы.

Тал втягивает вечерний воздух, ее дрожащие ноздри ищут аромат, которого в нем нет, — запах нашего детства, его-то наши разрушенные тела не могут больше различать. К уголку ее губ прилипла муха — она не чувствует ее, поскольку ее губы обильно накрашены, — я бы сказала, агрессивно, густо и липко. Как можно нарисовать такое лицо, глаза, губы, щеки? Из сандалий с задниками торчат большие пальцы с фиолетовыми ногтями, похожие на пальцы той амазонской обезьяны из зоологического сада Оук-парк, просовывавшей между прутьями клетки свою морщинистую черную лапу безучастным посетителям, которые отказывались ее пожимать. Я часто представляю ее. Мы общаемся, я и она. Я говорю, она слушает, ее большие круглые глаза становятся еще больше. Иногда тыльной стороной ладони она гладит меня по щеке.

— Ты не употребляешь алкоголь? — спрашивает Тал, наливая себе остатки джина из бутылки. Есть одна интересная особенность, связанная с ее манерой пить: накрашенные губы Тал оттопыриваются вниз, и на лице ее появляется гримаса отвращения. Отвращения к чему? К выпивке? К боли, которую она испытывает? Или это выражение скуки? На нее наводит тоску наша блеклая беседа? Скучно быть в Монтгомери похожей на всех остальных? Соскучилась по театральной среде?

— Лучше не стоит. Поищу содовую. Хочешь, я попрошу Минни тебе тоже принести?

Я чувствую затылком взгляд матушки, которая наблюдает за нами со второго этажа.

— Ты больше не пьешь, нигде не появляешься, не дышишь…

— Я все еще замужем.

— И стала посмешищем для всей страны. Проснись.

— Скотт заботится обо мне. Он постоянно работает, чтобы обеспечивать семью.

— И эту пероксидную бабу. Я встретила их вчера в машине на Малхолланд Драйв. Он опух, ужасно сдал, я даже его не узнала. Мой агент Петерсон сказал мне: «Гляди-ка, вот самый красивый неудачник в Голливуде». Все его сценарии выбрасываются в мусорную корзину. Скоро он окажется на мели. За рулем сидела эта платиновая баба.

— Надеюсь, я смогу продать свои картины. Один торговец живописью из Атланты заинтересовался ими. И одна нью-йоркская галерея… может быть… Надеюсь, смогу поправить дела. Кто знает? Наши дела.

— Так моя тетя Мэри сказала правду? Ты становишься святой?

Мы бесстыдно засмеялись, нас просто распирало от смеха. Плетеные кресла готовы были сломаться под нами. Я вспомнила, что так мы смеялись, еще будучи двумя самыми раскованными девушками в округе, самыми нерелигиозными. Наш смех, последний раз прозвучавший вместе, был как одиннадцатая и двенадцатая египетские казни.

— Я могу тебе доверить тайну? С тех пор как я стала говорить о Боге, они находят меня не столь сумасшедшей. «Она на правильном пути», — успокаивают они матушку. Врачи упоминают имя Божье, называя им мою голгофу, для них это как чудо — еще никогда я не была так близко от выздоровления.

Таллула с любопытством смотрит на меня и говорит снисходительно:

— Я уже давно это поняла и так делаю. Достаточно ходить по воскресеньям в англиканскую церковь, стоять там и смотреть на все эти склоненные головы, от покачивания которых засыпаешь. Призови на помощь Имя Господа, и все счастливы и довольны. Тридцать фургонов помешанных. Религия — это вопрос публичной святости. С этим не шутят.

Прежде чем уехать, Тал под предлогом необходимости подкраситься заходит в мое бунгало. Разглядывает картину на мольберте — так долго, что мне почти неловко, — я наложила всего три-четыре мазка красным и коричневым: там не было абсолютно ничего, что привлекло бы столько внимания.

— Я хочу этого, — говорит она. — Я даже буду настаивать.

— На чем настаивать?

— Чтобы ты вышла замуж за моего кузена. Он действительно тебя любит. А ты могла бы в конце концов тоже полюбить его. Я не шучу. Он умный, порядочный. Он всем нравится. Если он выберет ту дорогу, которую сулит ему отец, и будет идти по ней не спеша, то однажды проснется в Белом доме. Представляешь? Первая леди страны!.. Ты вполне можешь стать ей.

— Я и так жена самого великого писателя этой страны.

Тал бросила на гравий дорожки окурок с кроваво-красным кончиком.

— Ты была ей, дорогая. И он был самым великим писателем год или два. Сегодня имя Фицджеральда уже не появляется в заголовках газет. Не знала? О, сожалею… какая же я глупая, dahling[27].

Из туфли, затушившей окурок, опять высовывается фиолетовый ноготь. Мне кажется, я так и вижу, как он съеживается. И пахнет жженой костью.

* * *
Когда я обвинила мужа в связи с Льюисом, Скотт быстро придумал выход, заявив в ответ, что я всегда была лесбиянкой. У него не имелось никаких доказательств, но никто их и не спрашивал, все ему и так поверили. Однажды он сказал Льюису что я спала с Любовью Егоровой. Обладая мерзкой интуицией гомосексуалиста, Льюис угадал в жалобах Скотта долю истины: я была влюблена в Егорову и тайком называла ее Love. Но у меня никогда не было с ней сексуального контакта. Я просто хотела быть рядом с этой женщиной, находиться в кильватере ее жестов, в сиянии ее света.

Подозреваю, что Таллула, как и я, создавала видимость распущенности, чтобы вызвать шум вокруг своего имени: потому что, если верить написанному, она спала со всем, что только движется, причем сделала это достоянием многочисленных фотовспышек. На этом наше сходство заканчивается: я не актриса, и мне нужно заботиться о дочери.

Тем утром я проснулась радостная: Минни поинтересовалась, неужели я продала одну из моих картин и что вообще случилось, я ответила:

— Нет, мама, но отныне я могу немного лучше защитить себя.

Я позвонила Максвеллу и попросила его связаться с адвокатами Льюиса: в следующий раз, когда он начнет клеветать на меня, я отвечу ему с помощью правосудия. Он даже не подозревает, что я, бедная алабамская дурочка, дочь судьи, внучка сенатора и губернатора, могу защищаться. Что у меня есть свидетели моей порядочности. Большому лжецу придет конец. Адвокаты не ошиблись: г-н Льюис О’Коннор получил уведомление от своего издателя впредь больше никогда не произносить мое имя. «И никогда нигде не писать его?» — «Тем более, уважаемая мэм».

* * *
Я узнала о том, как Таллула посетила свое родовое имение.

В полученной ей телеграмме сообщалось, что она получила роль в фильме того английского режиссера, которого знавала в Лондоне и который недавно приехал в Лос-Анджелес, Альфреда Хичкока.

— Я ничего не понимаю в этом толстом коротышке, в этом гении, — сказала она. — Он эксцентричен, ты ведь знаешь. Он выбирает на роли в своих фильмах актеров-гомосексуалистов и лесбиянок, уверяя, что в их взгляде есть что-то более интересное, двусмысленный блеск, напрямую соотносящийся с самой идеей кинематографа. Когда я встретила его в свое время в Лондоне, он снимал только этот живой фетиш, Айвора Новелло, известного сумасшедшего. Айвор исполнял шлягер, который крутили по радио: «We’ll gather lilacs»[28]. Вся Англия распевала тогда эту песенку. Решительно, наша развращенность не имеет границ.

Моя мать, Минни, никогда не любила Бэнкхедов. Таллуле часто доставалось от нее. Не хочу ничего иметь общего с этой бабенкой. Она может выдумать все что угодно — свалиться смертельно пьяной в канаву или ругаться как извозчик, но все равно в глазах высшего общества она останется порядочной, поскольку принадлежит к семейству Бэнкхедов. Не думаю, что родные могут ее выгнать: занимаясь благотворительностью, если верить ее тетке, Таллула поручила вести свои дела острожной женщине-адвокату.

Говорят, ее карьера на Бродвее началась после того, как председатель Палаты Общин Бэнкхед шепнул пару слов продюсеру пьесы. Происхождение Таллулы оправдывает всё — ее сексуальные шалости, алкоголизм, слишком длинный язык — о! эти знаменитые блестящие реплики мисс Бэнкхед стали самыми изысканными приправами на званых ужинах. У Таллулы коровьи мозги, но это всем нравится. Ей приятно насмехаться над всеми собравшимися за столом журналистами, наиболее опасными писаками Голливуда. Скотт рассказывал мне о вечере у Джоан Кроуфорд. Один опасный, как змея, журналист спросил Таллулу:

— Мисс Бэнкхед, говорят, новый фаворит, этот Кэри Грант, любит сосать. Это правда?

Выпустив ему в лицо мощную струю дыма, она ответила:

— Представьте, я ничего об этом не знаю. У меня он никогда не сосал.

После чего упомянутый журналист-говноед написал, что, соблазнив Дугласа Фэрбенкса-младшего, Таллула теперь спит с его женой, миссис Кроуфорд.

Я не настолько наивна, чтобы отрицать очевидный факт: устроить скандал проще, если ты не рискуешь своим общественным положением. То, что я пишу о Таллуле, в равной степени применимо и ко мне. Просто я уже утратила как общественное положение, так и вкус к скандалам.

Былая слава на лондонских подмостках теперь заставляет Таллулу сильно ностальгировать: девочки, девушки, простые работницы часами ждали ее в темных переулках под дождем.

— Ты не можешь себе представить, они копировали мои движения — настолько же удачно, насколько отвратительно, они коротко стриглись, как я, делая себе каре и проборы сбоку. Они толпились у служебного входа в театр, хором скандировали «Здравицу Таллуле». Знаешь, первый раз я ощутила холодок в спине от всего этого. Потом привыкла.

Да, мисс Бэнкхед, знаю, я тоже жила так. Но была всего лишь статисткой, декоративным украшением, тенью гения.

* * *
Теперь я сама шью себе платья (скажем так: длинные мешки крестообразной формы): чтобы избежать визитов к парикмахеру, сама крашу и укладываю волосы (моя мать с печальной гордостью смотрит на меня, утром и вечером она заплетает свои длинные, великолепные светлые волосы, волосы столетней королевы); я часто посещаю публичные праздники, благотворительные обеды и этот ужасный Женский клуб, где за бесценок толкаю все, что и на чем рисую: посуду декоративные предметы, чаши, блюда, вазы, подстаканники, опять блюда с ирисами, пионами и вьюнками, — интересно, что все эти кумушки с ними делают?

Я задаю себе вопрос: глядя на мою спину в бесформенном платье, мою нищенскую прическу и толстые вязаные носки, не начинают ли они понемногу кудахтать, шептаться: «Вот бедняжка», не иронизируют ли они: «Скоро она закончит, оказавшись нищей на улице, имя которой носит!» Не разражаются ли их христианские души, искупившие все свои ошибки милосердием, всеобщим мстительным смехом? Те, кого я покинула тридцать лет назад, те, кто однажды отчаялся стать похожим на меня, не начинают ли они понемногу наслаждаться моим упадком?

Как написал мне Скотт за год до смерти, «болезнь и нищета, свалившиеся одновременно, — это катастрофа».

* * *
15 сентября. Уильям Брокмен Бэнкхед умер вчера от остановки сердца. Этого бедного сердца, которое так страдало от потери супруги, скончавшейся в родах матери Талуллы. Я часто спрашиваю себя, что может означать такое появление на свет, одновременно убивающее кого-то?

Бедная Тал, едва она вернулась на Манхэттен, ей пришлось ехать в Вашингтон, чтобы судиться по поводу имущества отца, а потом везти это имущество сюда. Отец был для нее всем, пусть даже и не препятствовал распространению ее репутации бесстыдной шлюхи.

21 декабря 1940 года

No God today.

No sun either.

My Goofo died[29].

22 и 23 декабря

Идол мертв. «Ваш супруг, мэм, да… Мы предпочли сказать вам об этом прежде, чем вы узнали бы эту новость по радио или из газет. Персонал лечебницы приносит вам самые искренние соболезнования».

Мне не больно. Я очень хочу, чтобы мне стало больно.

А они… их белые категоричные голоса, идущие из белых саванов: «У нее апатия, как вы можете видеть. Замкнулась, больше не отвечает. Кататония сопровождается страхом, возникшим, когда милосердный издатель отказался печатать ее рукописи: длительный уход в состояние абулии и психастении».

В моей груди нет места рыданиям: я так хочу заплакать и проклинаю судьбу, распорядившуюся, чтобы я пережила Скотта. Жить в его тени, остаться в одиночестве и погрузиться во мрак?.. Ужасно! Отвратительно! Великий конец! Мой прекрасный супруг не умер: он мстит и наслаждается триумфом. Он всегда торжествует.


Говорят, мое безумие разделило нас. Я знаю, что все было с точностью до наоборот: наше безумие нас соединило. Это слава разделила нас.

Мне не передадут его дела. Я не стану женой Мавсола.

* * *
Иначе говоря… никто не понимает, как мы смогли любить друг друга после его отъезда, как нам удалось пережить эти годы. Скотт уехал, и я забыла про него, а потом уже он забыл меня.

Скотт — человек, искупивший все неудачи отца — он, такой знаменитый: и одновременно сын, отказавшийся от своего отца — такого неудачника!

За все это он дорого заплатил. О муж мой, скажи, что это обман, еще одна моя галлюцинация. Скажи, что ты не умер, но скоро вернешься в новом сверкающем автомобиле, взлетишь вверх по улочке этого тихого городка и что прямо перед входом в дом ты так сильно погудишь — чтобы я услышала, — что этот гудок услышат все; ладно, ты погудишь не так сильно, помягче, чтобы не раздражать мою матушку. Тогда я выйду из бунгало и увижу блестящий спортивный «шутц биркет», зааплодирую, и ты увезешь меня. Минни мы тоже заберем, вместе с занавесками, из-за которых она подглядывает, но не потому, что нам с ней будет весело, отнюдь.

Скотт… Гуфо… мой Скотт… останься со мной. Куда ты ушел? Ты ведь обещал, что мы будем вместе! Самыми красивыми небесными птицами! Я сейчас узна́ю, уточню в Голливуде… Гуфо! Мой Скотт, это я, твой Малыш! Гуф… если ты умер, если только ты действительно умер, я тоже умру.

Я попрошу Патти приехать из Нью-Йорка — уже так поздно, — чтоб она обязательно присутствовала на церемонии… то есть на похоронах… видела твой уход, Гуфо, твой великий уход. Ах, я так хотела бы отправиться с тобой, мой Скотт, моя вечная мечта, мой решительный красавец! Ты не похож на смертного. На синеющий труп, который я увижу.

Ты безоружный принц. Навсегда.

Я буду помнить об этом.

Есть фотография, которую мы сделали на пароходе, плывя из Генуи, помнишь? Патти с прямой спинкой и серьезным личиком крепко держит свой детский чемодан, так, словно она лишь случайно оказалась между нами. Помнишь, Гуф? Помнишь, ты, которого я так безумно любила? Кто теперь помнит нас? Кто? От нашей жизни больше ничего не осталось. Горький прах и золотая пыль — ветер равнин развеет их. Романтичные любовники сгорели в долгом огне.

На этом фото я стою в длинном беличьем пальто, которое ты заказал мне у скорняка на Пятой авеню, — единственную одежду к которой я за всю свою жизнь была привязана и которую ты умолял меня выкинуть, когда она слишком истрепалась. Вопреки тому что я говорила или писала, мода никогда не интересовала меня, я тосковала бесконечными часами на ужинах в компании кутюрье, на Манхэттене так же, как и в Париже. Их наряды ставили меня в трудное положение. Я все еще скучаю по моим детским шортам, хлопчатобумажной рубашке и легким сандалиям.

Что, если всю жизнь я ошибалась? Что, если моя идиотская гордость стала причиной поражения?

Уже два дня этот вопрос неотступно преследует меня.

Верните мне

Я еще даже не успела привыкнуть к мысли о смерти Скотта, а другая беда уже постучалась в дверь.

Прошлой ночью тетушка Джулия умерла во сне. Это известие принес нам ее внук, пробежавший шесть или семь миль, чтобы рассказать нам о случившемся, нам первым. Мама сразу же исчезла и появилась с конвертом, в котором были деньги на похороны. Этот жест выглядел столь мерзким: она даже ни о чем не спросила мальчика, не обняла его, не сказала ни слова соболезнования: оттого, что она сразу бросилась к своим закромам, мне стало стыдно. Деньги. Деньги извинят то, что она не впустила этого мальчика в дом, оставила его снаружи, у входа, по ту сторону москитной сетки, которая словно означала некую невидимую, символичную грань между нами и ими.

Тетушка Джулия ушла, а я-то рассчитывала умереть у нее в объятиях, как прежде убаюкиваемая исходящим от нянюшки запахом тубероз, корицы и пряников. От нее всегда немного пахло кухней. Воскресной едой, жареным, карамелизованной кукурузой, сладким картофелем. Ее кожа была сладкой. Под чистым накрахмаленным воротничком она прятала свою волшебную броню, казавшуюся мне непробиваемой.

В ее руках я хотела бы уснуть. Но тетушка Джулия опередила меня, такова жестокая логика возраста.

Я налила ее внуку большой стакан воды и подарила свой велосипед. Чтобы он больше не бежал со слезами на глазах, со сбитыми в кровь ногами: мальчишке предстоит еще проделать столько миль, пересечь город, известить всех родственников и многочисленных друзей усопшей. Все любили тетушку Джулию.

Если бы только у меня был автомобиль, я могла бы помочь ему, этому мальчику. Но мой муж оказался на мели и не хотел, чтобы я сидел за рулем.

* * *
Я забыла многие слова, я отупела.

Одно из таких слов, которое мне больше не нужно, знакомое с пятнадцати лет, однажды ночью вернулось ко мне словно в каком-то сне: «наслаждение».

Меня, которая так любила принимать ванны, лежать в пене и ароматических добавках, палачи в белом погружали в ванны с толченым льдом и держали там, стискивая четырьмя руками плечи и лодыжки до тех пор, пока я не лишалась рассудка от боли. Сегодня один только вид ванны леденит мне кровь.

Кто извинится за это?

* * *
Гуфо больше нет, я должна беречь материалы. Холст и рамы стоят очень дорого. Мои библейские аллегории продаются не так хорошо, как я надеялась. По правде говоря, я продала только три — друзьям, Лилиан, Мерфи… Преданным мне. Верным.

Я вновь стала мастерить кукол из бумаги, которых когда-то делала для Патти, когда ей было лет пять или шесть. Часы и часы работы, ну, не важно. У каждой куклы свой наряд. Для Скотта я сделала наряд ангела:два больших белых крыла, соединенных на спине его пиджака. Думаю, эта кукла всегда будет самой любимой у меня. Мои поделки раскупают словно горячие пирожки.

Таллула вернулась под Новый год. Мы много смеемся, ей-богу. Я сказала, что хочу сделать и ее куклу, она ответила: «Давай, dahling, только пусть наряд у нее будет как у монашки или мотоциклистки». Мы вспомнили ту ночь, когда Ред вызвался прокатить меня на своем мотоцикле. Я забралась сама и велела Тал садиться сзади меня. Думаю, старожилы в Монтгомери до сих пор вспоминают двух лохматых девчонок на стреляющем мотоцикле, летящих прочь. Две кричащие от смеха весталки, оскорбляющие прохожих, сидящих в тени веранд. Господи… все это… забыто. Как и слова.

А еще мы с Тал поднимались по лестнице муниципалитета до колонн и там, между этими псевдоклассическими колоннами, словно две обезьяны на ярмарке, выполняли свои упражнения — я ходила колесом, а Таллула делала стойки на голове, мы показывали то, что стоило бы прятать. Люди отворачивались. Мы предавали благородное происхождение, свои семьи, которым не оставалось ничего иного, как смотреть на свое бесстыдное потомство.

Потом, чуть повзрослев, мы поднимались по тем же ступенями, и Тал разыгрывала наверху свои сценки. Она завершала их изысканным пируэтом, рассеивающим весь предыдущий трагизм. В тринадцать Тал уже была дивой.

Наше любимое представление называлось «Смущенные»: мы устраивались у двери столетнего борделя Монтгомери, и когда какой-нибудь тип появлялся изнутри — небрежно одетый, с налившимся кровью лицом, — мы швыряли в него масляные лампы. Это было очень забавно. Кто пошел бы в полицию жаловаться?


В лицее я была невероятно популярной. Меня официально выбрали самой красивой девушкой округа, я «стремилась к священным высотам», как говорят наши мужланы, к званию «мисс Алабама». Мальчики спорили из-за меня. Заключали пари. Бедные алабамские дурачки.

Я танцевала на балах в лагерях летчиков, и в их крепких и умелых руках я хотела бы остаться, потеряв голову. Мне не нравились офицеры, одетые в драповую форму. В этой форме у Скотта был идиотский вид — напыщенный, и, если бы я только задумалась тогда, это должно было бы меня насторожить. А вот пилоты в своих чудесных кожаных куртках, пахнущие табаком и гормонами, не были ни напыщенными, ни чопорными: думаю, они были мечтой каждой девушки Юга и прочих мест.

В 1918 году солдаты и офицеры ожидали отправки к месту исполнения долга, Скотт тоже хотел стать героем, и я завидовала им всем — без исключения. Какая удача — родиться мужчиной! Какая жалость быть женщиной, если в тебе мужская душа. Столько мужчин хотели, чтобы у меня была душа самки.

Жоз общался со мной как с мужчиной. Держался со мной как с мужчиной, разговаривал на равных. Жоз любил меня: мой воспаленный мозг это знает, эту уверенность я унесу с собой в могилу.

* * *
На похоронах Патрисия Фрэнсис прочла кусок из письма, которое отец написал ей летом тридцать третьего, когда меня положили в больницу. Ей не было тогда и двенадцати.

Что нужно стараться делать:

Быть смелой.

Быть чистоплотной.

Быть деятельной.

Научиться ездить верхом.

Что нужно стараться не делать:

Обращать внимание на то, что о нас говорят.

Играть в куклы.

Думать о прошлом.

Размышлять о будущем.

Торопиться вырасти.

Пытаться быть первой.

Стремиться к триумфу.

Мы плакали, когда Пат дрожащим голосом читала советы человека, обожавшего ее. Я захотела обнять дочь, прижать к сердцу. Больше я не смогу этого сделать.


Что я чувствую?.. представляя, как сгнию между четырех стволов анакарды?.. Нежность, доктор. Ужасающую нежность. Но это безумие двоих не было любовью.


Верните мне брата. Такие люди, как Энтони-младший, не могут исчезнуть, ничего не сказав. Это ноль может исчезнуть сам по себе. Мой брат был высоким, красивым и таким далеким от меня; о его мятежном детстве сложили легенды, равно как о его проказах и неизменных странностях. Минни больно ранит меня, говоря: «Твой брат не знал, что еще выдумать, чтобы заявить о себе. И в конце концов придумал».

Верните мне Рене, другого брата, моего случайного близнеца. Убив себя газом, Рене уничтожил весь свой дом, но, думаю, он не хотел этого. Я снова вижу его на койке в Ларибуазьер, у него на груди появились первые коричневые пятна. «Теперь тебе нужно идти, — сказал он, — бежать, моя маленькая американская танцовщица. Нужно встать на пуанты. Ну-ну! Не плачь. Увидишь: однажды ты станешь великой…» Он взорвал все вокруг. Не думаю, однако, что, убивая себя, он собирался убить кого-нибудь еще. Рене не такой. Уже три года мы не говорили с ним о Кокосе. Все исчезли, умерли или уехали. Он пил, принимал бензедрин и опиум. Нейролептики и электрошок. А потом этот долбаный туберкулез.

Они были детьми с безумными глазами. Хорошими мальчиками, по крайней мере.

Мальчиками, мечтавшими о Великой Войне Цивилизаций, так у нас в Америке называют Первую мировую войну.

Как жалко всех, кто не вернулся с фронта со звездой героя!

* * *
1943, февраль

А потом началась эта новая война, которую уже не назовут «Войной Цивилизаций», которая наверняка станет для меня последней, настолько я истощена. Долгие часы прогулок по соседским кварталам. Концентрические круги моего существования неумолимо сжимаются. Вчера в зоосаде я наткнулась на подругу юности, одну из тех, с кем мы вместе танцевали и флиртовали в «Кантри клаб»; когда я подошла к ней, она резко дернулась назад, словно увидела незнакомое чучело.

Гарнизоны Алабамы вновь наполняются солдатами, по улицам и проспектам нашего города марширует новое поколение, в объятиях которого я уже не буду танцевать. Нет больше всадников, конных парадов — лишь покрашенные в защитный цвет машины, стреляющие моторы и какофония клаксонов, бьющих по моему слуху долгими, долгими днями.

Во время этой мобилизации я познакомилась со своим последним обожателем, моим единственным — на протяжении многих лет — другом, девятнадцатилетним юношей, членом литературного кружка Тускалузского университета, который сделал меня объектом какого-то почти культа — и это в то время, когда обо мне все забыли. Его рассказы были умело написанными, хотя и глубоко меланхоличными. Американская меланхолия не может вытеснить природную жестокость и ностальгию угнетенных. О наших победах я слышу от угнетенных.

Моя связь со студентом немного бодрит меня. Однажды он заявил, что начал писать роман и что переживает глубокий внутренний кризис, поскольку, чтобы писать, он должен был бы узнать жизнь и раскрыть интимные тайны своих близких, но боится этим ранить родителей и друзей, навлечь на себя их гнев. Могу ли я дать ему совет? Чувствую, как в мгновение ока горло пересохло, и в ногах появилась странная слабость — словно мне яростно захотелось сбежать прочь. И тогда я лгу: «Мой милый мальчик, я не знаю, как решить эту дилемму… я не в курсе моральных принципов нашего времени. Но я знаю другое: нашему окружению всегда сложно понять, что именно вдохновляет писателя. А еще мне известно, что большую часть писательского ремесла составляют интерпретации и предположения, мол, это далеко не благочестивое занятие! Будь я на вашем месте, я бы продолжала писать и ждала, когда в витринах книжных магазинов появятся мои книги, чтобы потом все объяснить близким». Я бросила его. Я хотела, чтобы он остался чистым, беспокойным, но целостным; я не стала разрушать иллюзии совсем еще молодого человека. В любом случае, есть шанс, и немалый, что вас простят. Однажды, когда вам придется извиниться за написанное. Написанное некорректно.

* * *
Патти тоже вышла замуж за лейтенанта, также закончившего Принстон, однако на этом наше сходство заканчивается: моя дочь умна, здорова и уравновешенна, а ее жених — серьезный, солидный парень, на которого она сможет положиться. У меня не было сил поехать в Нью-Йорк на свадьбу. Я боялась вновь пережить то возбуждение, которое пережила двадцать три года назад, боялась, что, протягивая дочери руку, выдам свое возбуждение, и это станет болезненно и невыносимо для окружающих. Я растратила попусту столько мгновений своей жизни, что не рискую омрачить этот торжественный день. Мой дорогой супруг отломил мне кусочек свадебного пирога. По благоприятному стечению обстоятельств, в тот вечер, когда вся эта пьеса только началась, в Мобайле оказался Дос Пассос — с заданием сделать репортаж о военных постройках — и остановился у нас. В моих глазах он всегда был неплохим типом, абсолютно свободным в своих привязанностях, открыто смотрящим на мир и не позволяющим заглушить себя сиренам, поющим о славе. С такими мужчинами, как он, мне легко. Он мог бы стать моим лучшим приятелем. Мы оба оказались с кусочками такого пирога.

Слова, которые он нашел, чтобы сказать мне о Скотте прямо перед отъездом, встряхнули меня. Мы стояли у входной двери. Я обняла его и пожелала счастливого пути, а Дос Пассос вдруг покраснел, первый раз мы не пожали друг другу руки, и он сказал:

— О, Зельда, кажется, эта война…

И я ответила:

— Да, похоже на то…

Это было так, словно Гуфо стоял рядом с нами у двери и забавлялся смущением своего собрата. Он словно помог мне отодвинуть москитную сетку, а потом сам запер стеклянную дверь на задвижку. Гуфо был там, и я уснула без страха.

* * *
Один весьма странный тип, историк искусства, пригласил меня позавтракать, чтобы поговорить со мной о еще более странном проекте: когда началась война, он объехал всех художников, мобилизованных в военные лагеря Алабамы, а потом убедил главнокомандующего предоставить им ангар в гарнизоне Монтгомери, чтобы они могли там рисовать все вместе. Этот человек, Эрнест Донн, объяснил мне, что художники уже там, но нет денег, вообще нет денег, чтобы оплачивать их пребывание. О! Я знаю цену краскам, и мое сердце сжалось от одной мысли, что эти люди лишены возможности проявлять свой талант.

— Но у меня есть только один доллар. Я абсолютно нищая.

— Вы?

Он выглядел таким ошеломленным — я взяла его за руку и отвела в бунгало на Сейр-стрит. Открыла гараж и предложила:

— Пользуйтесь. У меня здесь двадцать картин, они — ваши, пусть они пригодятся вашим молодым художникам. Я хочу только одного: пусть мои картины никогда и нигде не будут выставлены или проданы. Каждый солдат, у которого окажется полотно, должен написать поверх него свою собственную картину, а если идея такого палимпсеста вас смущает, давайте тогда прежде сотрем краску с холстов, чтобы использовать очищенное полотно и рисовать на нем.

Мои условия были такими странными, что г-н Донн с тоской посмотрел на меня:

— Но, мэм, что вы нарисовали там?

— Страну, которую я любила. Страну, где я любила.

— Этот пляж, он все время один и тот же…

— Пляж, где я была жива.

Прежде чем Донн ушел, я попросила его сопровождать меня во время моей обычной вечерней прогулки. Нам навстречу, болтая и переругиваясь кисленькими голосками, шли две девочки. Поравнявшись с нами, одна из них узнала меня и толкнула в бок подругу:

— Это она. Она! Та сумасшедшая из нашего квартала, о которой говорила мама.


— И вот я здесь, совсем одна, в этом приюте, но зачем? Чтобы увидеть, как вы уедете? Зачем вообще на фронте психиатры? Вы слишком молоды, доктор, и ваши глаза слишком сини, невероятно сини, чтобы сгореть в пламени бомб. Почему мужчины всегда исчезают? Только с ними я могу вернуться!

Доктор (фальшивый Айрби Джонс) успокаивает пациентку:

— Не сомневайтесь, скоро здесь появится другой врач, столь же компетентный, как и я. Я подробно расскажу ему обо всем, оставлю мои заметки, он узнает о вашем прогрессе.

— Вы устали, — замечаю я.

Нервничая и отводя глаза, он признается:

— Честно говоря, я уезжаю отсюда не с радостью в душе. Мое место — здесь, рядом с вами, а не там.

Его голос дрожит, врач резко встает и выходит, его белый халат хлопает, словно парус, словно купол парашюта.

Кто вернет мне братьев?

Кто вернет мне тетушку Джулию? Ее нежные и круглые, как булочки, руки, ее кофейного цвета кожу и хлопкового оттенка ладони. Спину тетушки Джулии, ее плечи, виднеющиеся в выемках корсажа — ей никогда не нравились рукава, она говорила, что они стесняют руки, ее тело, состоящее из изящных складочек, маленьких симпатичных складочек, посыпанных тальком, куда я совала свой нос, уткнувшись в которые я засыпала. Я хочу спать. Пусть мне вернут мою нянюшку, и у нее на руках я снова стану совсем маленькой. Ведь именно она — моя настоящая мама, но никто не знает об этом. Когда я родилась, тетушка Джулия окунала меня в волшебное молоко, чтобы ничто темное не взяло надо мной верх. Как все плохие девчонки, я отказалась от матери, я стала дочерью этих белых плантаторов, дочерью судьи и его супруги-неврастенички, я стала зеленым попугаем, обманщицей и, кажется, научилась любить.

Верните мне летчиков.

Верните мне моего сына. Моего сына, который у меня в сердце вот уже пятнадцать лет, и, поверьте мне, это красивый юноша. Нет, неудачи отца не сломили его: та же дерзкая, прекрасная улыбка, самая лучистая улыбка в мире. Это был мой сын. Мой сын. И будь я смелее, я бы сказала о нем его отцу и не оказалась бы здесь.

Здесь, на столе для электрического бильярда.

РОВНО В ПОЛНОЧЬ

Дом № 919 по Фелдер-авеню, Монтгомери, Алабама

2007, март

Перед домом из красного кирпича растет дерево, магнолия грандифлора, которую посадила Зельда, вернувшись из Европы в последний раз, величественное дерево, о котором директор музея говорит, что оно — настоящее бедствие. И объясняет мне, что все магнолии источают вредный для здоровья запах — я ничего об этом не знаю — и их плоды могут отправить вас прямиком в больницу.

Я полагаю, что Зельда посадила ее к десятилетию Патрисии Фрэнсис. Огромное дерево впечатляет. Земля под его кроной усыпана сосновыми иглами — работа садовника, настоящего художника, влюбленного в свой труд и не боящегося ядовитых испарений. Патрисия умерла здесь же, в Монтгомери, штат Алабама. Более двадцати лет назад. А магнолия продолжает расти за них. За них троих.

Майкл, директор музея, приглашает меня пройти в апартаменты Зельды и Скотта (музей расположен в одном из многочисленных процветающих особняков), и вдруг — едва моя нога ступает внутрь — слезы наворачиваются на глаза при виде светлого паркета, блестящего, как зеркало, из покрытой лаком сосны с вкраплениями красного дерева. Их печальные тени скользят по нему, как по поверхности катка. В библиотеке тоже присутствует красное дерево, им инкрустированы полки. Комнаты пусты, за исключением софы в викторианском стиле, обивку которой Зельда поменяла своими руками. И ванн: повсюду, в каждой комнате, ванны — даже в комнате для прислуги. Одна из ванн покрыта потускневшей эмалью, ее медные краны позеленели от времени, она свидетельствует о том, что в этом доме слуг не унижали так, как в других местах по соседству, где всегда свирепствовал ку-клукс-клан.

Майкл рассказывает мне о празднике, который должен скоро состояться тут в честь Зельды, на нем мне обязательно нужно побывать. Я отвечаю «да» и убегаю в другую комнату, я хочу просто слушать тишину в этом бальном зале, где работал Скотт — комната такая большая, что в ней сделана ниша, альков высотой с письменный стол; чтобы было не так страшно, говорю я себе, эти богатые парни, живя в огромных комнатах, хотели иногда забраться в некое подобие вигвама, дабы получше узнать, насколько глубоко проник в их жизнь весь этот внешний мир.

В этом доме, где царит старомодный шик, среди множества молчаливых деревьев, превращающих этот квартал в стиснутый шоссе и пригородом оазис, я вспоминаю прекрасный фильм Клинта Иствуда «Полночь в саду добра и зла».

Я бросил машину на аллее позади дома, не зная, имею ли я на это право. Здесь, непонятно почему, я немного волнуюсь. Майкл говорит, что нет, все нормально, я припарковался правильно; я хочу пройтись по саду, поговорить с ним о главном, о деревьях, цветниках, которые — не может быть никаких сомнений — придумала и разбила Зельда. Однако Майклу нужно уходить, он прямо говорит мне об этом. Я благодарю его за прием: мне и самому пора в дорогу.

Через сто метров, на углу Фелдер-авеню и Данбар-стрит, я открываю папку в которой находятся вырезки из газет от 11 марта 1948 года.

«Монтгомери адвертайзер» пишет туманно. Одна небольшая заметка в разделе «Светская хроника». «Вчера, ровно в полночь, Зельда Сейр, вдова писателя Скотта Фицджеральда, найдена мертвой после пожара в больнице Хайленд, Эшвиль, Северная Каролина, где находилась на протяжении десяти лет, страдая умственным расстройством. Хорошо известная нашим согражданам как одна из самых удивительных южных красавиц своего поколения, романист, художник и икона эпохи джаза, Зельда целых двадцать лет находилась вместе с супругом на вершине славы. К концу тридцатых годов оба оказались забыты».

«Нью-Йорк геральд трибун» уточняет: «Они были последними романтиками. Почти на восемь лет пережив Скотта, своего знаменитого супруга, Зельда Фицджеральд умерла вчера ночью, в возрасте 47 лет. Она погибла во время пожара в психиатрическом отделении больницы Хайленд, Эшвиль, где находилась последние годы по причине умственного расстройства. <…> Как и восемь других пациентов, запертых на последнем этаже больницы, она не смогла выбраться: дверь комнаты заклинило, а единственное окно она сама заперла на замок».

Мои руки слегка дрожат. Есть такие виды смерти, которым разум сопротивляется, отказываясь их принимать, агония в пламени кажется мне худшим из них. Огнем уничтожали мятежниц, колдуний и святых — безумных, сумасшедших. С детства я всегда надеялся, что возведенные на костер мученики умирали прежде, чем первые языки пламени касались их. Что их мгновенно убивала боль или они задыхались в черном дыму.

Я никогда не соглашусь с мыслью, что Зельда поняла, что с ней происходит, проснувшись по сигналу тревоги, объявленному в больнице, от воя сирен пожарных машин. Мне хочется верить, что она мирно спала и задохнулась во сне. Я хочу думать, что перед сном Зельда приняла нейролептики — такие сильные, что никакой шум не смог разбудить ее, и что, когда она была без сознания, ее сердце билось все медленнее, тело и рассудок утратили чувствительность, и что она спокойно и без мучений встретила смерть. Есть такое выражение: «мирно отошла». Я не нахожу ничего успокаивающего в смерти, которая, на мой взгляд, — личный враг каждого из нас на протяжении долгого времени: я могу просто представить, что после стольких страданий и напрасных боев мы уходим и возвращаемся в лоно врага, находя решение жестокой апории.

Зельда не могла умереть в огне: она была саламандрой. Эта волшебная мысль вместо того, чтобы развеселить меня, сжимает горло. Я колеблюсь в выборе направления: Мобайл или Атланта? Углубиться на самый юг Юга? Искупаться в Мексиканском заливе или быстрее вернуться на север — к цивилизации?

По радио передают штормовое предупреждение, сопровождаемое низкочастотными «бипами», одно и то же десять минут подряд, я уже не слушаю. Надвигается торнадо.

Вернувшись в номер, я включаю телевизор, который тоже передает эти сигналы, только более сильные, долгие и глухие, словно предупреждение о гибели. Вдруг частота сигналов усиливается, и искусственный голос призывает всех жителей спуститься в подвал собственных домов. На рецепции совсем молоденькая девушка красит ногти. Такие длинные, что они кажутся четвертыми фалангами пальцев.

— Спускайтесь под землю, — шепчет она мне с этим характерным южным акцентом, в котором гласные растягиваются, как просвирник в лучах солнца.

— А вы?

Она безразлично пожимает плечами:

— Когда услышу гудение торнадо, спущусь.

Я начинаю узнавать небо Алабамы: оно — как Зельда, вначале сияющее, затем дождливое, потом грозовое, бурное и, наконец, настоящее небо Апокалипсиса. А завтра оно опять будет лазурным — надо только подождать.

Все время, пока над нами бушуют девятнадцать вихрей, оказавшись на краю гибели (о которой я стараюсь не думать, но которая никогда не казалась мне фамильярной), я вспоминаю того, кто так болезненно любил меня.

Мне было двадцать. Мой любовник хотел запретить мне писать. Это был молодой умный человек, невероятно эрудированный. Однако он капризничал и самоутверждался, размышлял об олеографиях, фотороманах и прочих вещах типа: «Любовь неизбежно закончится расставанием», или: «Любить — значит слиться воедино и жить в состоянии автаркии».

Чтобы отговорить меня от писательского ремесла, а может, ради доказательства, что связь может быть идеальной, он заставлял меня читать своих любимых авторов — Уильяма Фолкнера и Карсона Маккаллерса, «монументов», как он говорил, «абсолютных гениев», не понимая, что сам познакомил меня с теми, кто оказал решающее влияние на меня, и я думал: «Двое гениев, два полюса, два человека, на которых надо быть похожим». Два типа творчества, которые, не шокировав меня, тем не менее помогли мне обрести новые крылья и, по иронии судьбы, вместо того, чтобы отбить у меня желание писать, наоборот, только усилили его.

Он же как-то ночью, стоя на железнодорожном мосту недалеко от Капри, поделился со мной своим восторгом от жившей вне правил четы Фицджеральдов. Но, будучи столь блистательным, этот ревнивец не понимал очевидного: история Скотта и Зельды достойна быть описанной в романе хотя бы потому, что никто не властен усмирить истинный темперамент — ни буря, ни ветер, ни гром, ни психиатры, ни метеорологи. А еще меньше — подобные буре влюбленные.

Ровно в полночь сирены в небе Монтгомери замолчали, радио и телевидение возобновили свое обычное вещание.

Ровно в полночь для Зельды наступает час завтрака: побеги шпината немного поперчить, чуть полить оливковым маслом. Если найдете, добавьте туда чабрец и розмарин. В хрустальные бокалы налейте двенадцатиградусное шампанское и все слова любви, которые знаете. Ровно в полночь наступает час славы.

Здесь дует слишком сильный ветер, он уносит голоса, слова и последние песчинки с пляжа Фрежюса; песок скрипит на зубах. Здешний ветер охотится на меня.

Прощай, Зельда. Это было в твою честь.

ОТ АВТОРА

«Alabama Song» — художественное произведение. И даже если некоторые второстепенные персонажи этой книги и похожи немного на близких, родственников и современников Зельды Сейр Фицджеральд, то события, связанные с ними, большей частью — плод моего воображения.

Таковы, например, линии Таллулы Бэнкхед и тетушка Джулия; мне показалось, что они должны быть весомыми. «Сын летчика» и эпизод в Ментоне тоже выдуманы. Равно как барселонская арена, диалоги с молодым психиатром в больнице Хайленд и все прочие больничные эпизоды. И как и дружба с поэтом Рене Кревелем — я знаю, что у них с Зельдой была возможность познакомиться у Гертруды Стайн. Также выдумана и ссора в отеле «Георг V».

К «Alabama Song» нужно относиться как к роману, а не как к биографии Зельды Фицджеральд — реального исторического лица.

Тексты писем придуманы мной, за исключением письма Скотта к дочери, приведенного на стр. 194, и письма, цитируемого на стр. 36–37 («Мне было бы безразлично, если бы ты умерла…»), в значительной степени измененного, поскольку эта исповедь на самом деле была адресована другу, писателю Эдмунду Уилсону, а не Зельде. (F. Scott Fitzgerald. Lettres à Zelda et autres correspondances. Gallimard, 1985; Lettres de F. Scott Fitzgerald, Gallimard, 1965.)

Странный дар Зельды, подарившей свои картины молодым художникам гарнизона Монтгомери во время Второй мировой войны, подтверждается двумя французскими источниками: Carolyn Shafer. То Spread a Human Aspiration: The Art of Zelda Sayre Fitzgerald (диссертация магистра искусств. Университет Южной Каролины, 1994) и Zelda, An Illustrated Life: The Private World of Zelda Fitzgerald (альбом под редакцией Элинор Лэнахан, внучки Зельды (Harry N. Abrams, Inc, New York, 1996).

Информацию о детских и юношеских годах Зельды я отыскал в подробной хронологии, приведенной на веб-сайте Университета Южной Каролины, созданном к столетию Скотта Фицджеральда, а также в двух биографиях, посвященных особенностям психологии Зельды и ее супруга: Nancy Milford. Zelda (Stock, 1973) и Kendall Taylor. Zelda et Scott Fitzgerald, les années vingt jusqu’ à la folie (Autrement. 2002).


Я благодарен Миссии Стендаля Министерства иностранных дел Франции, представители которой позволили мне посетить Deep South[30].

Спасибо Иву Мабену, директору отдела Литературы и СМИ Министерства иностранных дел Французской республики.

Хочу также выразить благодарность Филиппу Арданазу, генеральному консулу Франции в Атланте, Сами Спенсеру, почетному французскому консулу в Алабаме, Дайане Джосс, культурному атташе в Атланте, Фабрису Розье, культурному атташе в Нью-Йорке, Майклу Маккриди, директору Музея Скотта и Зельды Фицджеральдов в Монтгомери, а также Джиму Гревойсу и Джону Уорнеру из Обернского университета.

Большое спасибо моим друзьям Еве Розенберг, Элен Сото и Дани Сото.

Very very special thanks to Lionel Zajde and his family in Atlanta. Paul, keep on being what you truly R. I'll never forget U. [31].

Примечания

1

От англ. goof — глупец, болван.

(обратно)

2

Сегодня вечером футбола не будет (англ.).

(обратно)

3

Вечеринка (англ.).

(обратно)

4

Горячий (англ.).

(обратно)

5

Умоляю тебя, люби меня (ит.).

(обратно)

6

Она испорченный ребенок, твоя крошка (ит.).

(обратно)

7

Как стыдно! (ит.)

(обратно)

8

Дерьмовая шлюха (исп.).

(обратно)

9

Терпение (англ.).

(обратно)

10

Странно (англ.).

(обратно)

11

Пожалуйста, оставь меня в покое (англ.).

(обратно)

12

Игра слов: французское «Un connard» («тупица», «болван») созвучно ирландской фамилии O’Connor.

(обратно)

13

Ничего (исп.).

(обратно)

14

Игра слов, «une folie» по-французски означает «глупость», «безумие».

(обратно)

15

Господин доктор (нем.).

(обратно)

16

Безлюдная земля (англ.).

(обратно)

17

Вестибюль (англ.).

(обратно)

18

Дворец (англ.).

(обратно)

19

Игра слов: имя девушки созвучно с французским глаголом «chier» — «испражняться».

(обратно)

20

По-французски «La Paix» означает «мир».

(обратно)

21

Предоставь отцу рассказать историю о себе (англ.).

(обратно)

22

Неофициально (англ.).

(обратно)

23

Спасибо, мамочка (англ.).

(обратно)

24

Вне правил (англ.).

(обратно)

25

Откровенная. Возмутительная (англ.).

(обратно)

26

Вне (англ.).

(обратно)

27

Дорогуша (англ.).

(обратно)

28

«Мы будем собирать сирень» (англ.).

(обратно)

29

Сегодня Бога нет.

И солнца тоже.

Мой Гуфо умер (англ.).

(обратно)

30

Глубокий Юг (англ.) — так традиционно называют несколько южных штатов США — Алабаму, Арканзас, Флориду, Луизиану, Джорджию и Миссисипи.

(обратно)

31

Отдельное спасибо Лайонелу Зеджду и его семье из Аталанты. Пол, оставайся всегда таким, какой ты есть на самом деле. Я никогда тебя не забуду (англ.).

(обратно)

Оглавление

  • БЕЗ ДВАДЦАТИ МИНУТ ПОЛНОЧЬ
  •   1 бумажные куклы
  •     Офицерский бал
  •     Самая прекрасная ночь в моей жизни
  •     No football tonight[2]
  •     Королева мужланов
  •     Торнадо
  •     Отель «Билтмор», Нью-Йорк
  •     Собор Святого Патрика, Пятая авеню, Нью-Йорк
  •   2 французский летчик
  •     Непоправимое
  •     Вторая самая прекрасная ночь в моей жизни
  •     Party[3]
  •     Шпильки кормилицы
  •     Возвращение в материнский дом
  •     «Дальше, чем ожидает этот мир»
  •   3 после праздника
  •     Страусы
  •     Танцевать
  •     Санаторий в Мальмезоне
  •     На берегах Прангины
  •   4 возвращение домой
  •     Балтимор. Мэриленд
  •     Ля Пэ
  •     Писать
  •     Две клиники и одна больница
  •     История моего брата
  •   5 пуританская ночь (1940–1943)
  •     Визит старой подружки
  •     21 декабря 1940 года
  •     22 и 23 декабря
  •     Верните мне
  • РОВНО В ПОЛНОЧЬ
  •   Дом № 919 по Фелдер-авеню, Монтгомери, Алабама
  • ОТ АВТОРА
  • *** Примечания ***