Невеста [Александр Борисович Чаковский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Чаковский Невеста Повесть


Александр Чаковский

Прямые нехоженые дороги трудны и тернисты.

Герои новой повести Александра Борисовича Чаковского «Невеста», люди высоких идеалов и вдохновенной мечты, прокладывают нелегкие пути к большой настоящей правде.

Действие повести развертывается осенью 1964 года. В результате автомобильной катастрофы пострадал человек. Опираясь на ложные показания и отрицательную характеристику с места работы, суд выносит суровый приговор молодому монтеру Володе Харламову. Студентка пединститута комсомолка Валя вступает в борьбу за Володю, за торжество правды. Она не одинока. Люди, для которых честность и справедливость превыше всего, становятся ее союзниками и друзьями.

Александр Чаковский поднимает важные проблемы нашего времени. Смело вторгаясь в жизнь, художник и публицист ставит острые вопросы этики и морали строителя нового общества.

Мастер динамичного сюжета, Александр Чаковский сталкивает людей разного мироощущения, различных принципов, различного отношения к понятиям добра и зла, правды и справедливости, к тем переменам, которые произошли в жизни народа в последние годы.

Ответственный работник совнархоза Кудрявцев, следователь Пивоваров, начальник Энергостроя Волобуев еще мыслят и действуют по-старому, по отживающим канонам и догмам. Есть еще и люди, вроде студента Андрея, которых притягивает «розовенькая, безобидная, ни к чему не обязывающая правда». Но людей, не признающих компромиссов с совестью, таких, как Володя и Валя, народный заседатель старый коммунист Митрохин, милиционер Толкунов и секретарь обкома Комаров, гораздо больше. И они побеждают, потому что смотрят вперед, видят большие перспективы, открывающиеся перед советским народом после исторических съездов партии.

В повести много споров, раздумий о судьбе поколений, о формировании сознания строителей коммунистического общества. Автор убеждает нас в том, что воспитание и становление характера нашего современника возможно только в активной борьбе, в приобщении к общему делу.

Творческая деятельность Александра Чаковского началась перед войной, когда он создал литературный портрет Анри Барбюса, а затем выступил со статьями и книгами о Мартине Андерсене Нексе, Гейне и других писателях. В 1944–1946 годах появилась трилогия «Это было в Ленинграде» («Лида», «Военный корреспондент», «Мирные дни»). Уже в этих романах о героических защитниках Ленинграда наметились основные черты творческой индивидуальности писателя. Александр Чаковский стремится поставить своих героев в необычайные обстоятельства, в которых наиболее полно раскрываются их характеры, мир их чувств.

Другая особенность — публицистическая страстность, с которой писатель ставит в своих произведениях главные вопросы современности, идейной борьбы. Это нашло отражение и в романе «У нас уже утро» (1949) о тружениках Сахалина, и в дилогии «Год жизни» (1956) и «Дороги, которые мы выбираем» (1960) о людях Заполярья, прокладывающих тоннель в трудных условиях Севера, и в повести «Свет далекой звезды» (1963) о чистой, верной любви, об обретении цели, смысла жизни.

Повесть «Невеста», бесспорно, новый шаг в творчестве Александра Чаковского — писателя, глубоко чувствующего пульс времени.

Вадим Кожевников

1. Суд

Ей сказали: «Второй этаж. Зал номер шесть».

Медленно, стараясь отдалить страшную минуту, Валя поднималась по лестнице. На нижней и верхней площадках, у перил, стояли люди. Они курили; курить разрешалось только здесь. Одни разговаривали нарочито громко, другие вполголоса, как в больнице.

На втором этаже Валя открыла дверь, на которой висела квадратная картонка с цифрой «6».

Она пришла раньше всех. Выкрашенные в коричневый цвет скамьи с низкими спинками были еще пусты.

Валя села в последнем ряду и откинулась на низкую, неудобную спинку. Прямо перед ней на чуть приподнятой над полом площадке стоял стол, покрытый зеленым сукном. За ним возвышалось три кресла. Самое высокое в центре и два пониже по сторонам. Они тоже были выкрашены в коричневый цвет — три пустых кресла с изображениями советского герба на длинных прямоугольных спинках.

Валя долго смотрела на эти пустые кресла и лишь потом заметила чуть поодаль, слева, трибуну, а у боковой стены — четыре стула, огороженные коричневым деревянным барьером.

Два других стола, составленные вместе и стоявшие перпендикулярно к тому, покрытому зеленым сукном, не привлекли ее внимания. Коричневый барьер, низкие скамьи, кресла с неестественно высокими спинками и гербами на них — все это Валя видела впервые в жизни. А простые канцелярские столы и такие же простые стулья возле них были привычны и, казалось, попали сюда случайно. Так же как и другой, маленький столик у окна.

Здесь, в этом зале, был особый мир, ничем не связанный с предыдущей жизнью Вали. Словно она оказалась в каком-то ином, четвертом измерении. И то, что в открытое окно доносился городской шум и были видны знакомые дома и что она, Валя, существовала как бы одновременно в двух мирах, лишь подчеркивало тревожную необычность места, где она сейчас находилась.

Валя плохо представляла себе то, что должно было скоро произойти. Она знала лишь, что это должно случиться здесь, в этом зале.

Высокие кресла с гербами и четыре стула, отгороженные барьером, гипнотизировали ее. Кроме них, Валя не видела ничего. Она не замечала, как открывалась и закрывалась дверь, в которую сама недавно вошла, как появлялись на пороге люди и, потоптавшись, уходили обратно или рассаживались на скамьях.

«Здесь будет сидеть он. А здесь — судьи», — думала Валя, переводя взгляд от стульев за барьером на кресла с высокими спинками.

Зал был по-прежнему почти пуст. Человек пять-шесть, не больше. «Зачем они пришли? — думала Валя. — Какое им дело? Толстый мужчина с красным лицом и круглой, как шар, головой, пожилая женщина с пестрой хозяйственной сумкой, инвалид на костылях… Зачем они пришли? Кто они ему?.. Родственники?»

Но у него не было родственников. Не было близких. Никого, кроме нее. Она знала это. «Зачем же они пришли?..»

Снова открылась дверь, и в зале появился высокий, бравый милиционер. И тут Валя увидела Володю. Он шел за милиционером, низко опустив голову.

Вале показалось, что за эти четырнадцать дней Володя неузнаваемо изменился. Он был в хорошо знакомом ей, потертом коричневом пиджаке с чуть отгибающимся правым лацканом. Валя сразу узнала темно-желтый трикотажный галстук, который еще в прошлом году подарила ему… И тем не менее Володя выглядел совершенно иначе, чем раньше. Всегда он держался очень прямо, а теперь горбился, будто нес на плечах невидимую тяжесть. У него всегда было тонкое и худое лицо, но теперь оно резко осунулось, и казалось, от этого стали особенно заметны его густые, почти сросшиеся на переносице брови. В походке Володи, в выражении его лица, во всем его облике чувствовалась усталость, безразличие ко всему, что происходило вокруг. Это было так разительно не похоже на того, прежнего Володю, которого Валя знала и любила, что сердце ее сжалось от острой, непереносимой боли.

— Сюда, — громко сказал милиционер, первым проходя за коричневый барьер.

Володя, не поднимая головы, прошел следом и сел на стул рядом с милиционером. Только теперь Валя заметила, что за Володей шел парень, которого она никогда раньше не видела. Шествие замыкал еще один милиционер. Незнакомый парень опустился рядом с Володей. Второй милиционер занял последний стул.

Открылась дверь, на этот раз боковая, — Валя не заметила ее раньше, — и оттуда торопливо вышла девушка. Она остановилась возле маленького столика и не глядя в зал, сказала вполголоса:

— Суд идет, прошу встать.

Первой шла невысокая пожилая женщина. Мужчина средних лет с угрюмым лицом нес толстую папку. Шествие завершал пожилой мужчина, почти старик, низкорослый, узкогрудый, в старомодных очках со светлой металлической оправой.

Они подошли к креслам с высокими спинками, и тот, что нес папку, сказал:

— Прошу сесть.

Затем судьи как-то разом опустились на кресла: мужчина с папкой — в центре, женщина и старик в очках — по сторонам.

— Судебное заседание народного суда Калининского района, Зареченской области, объявляется открытым, — негромким, глуховатым голосом произнес судья, сидевший в центре. — Слушается дело по обвинению Харламова Владимира Андреевича по статье 211 и Васина Вячеслава Федоровича по статье 108 Уголовного кодекса…

Валя попыталась вникнуть в смысл слов, которые негромко произносил судья. Однако главное для нее заключалось не в том, чтобы понять слова судьи, а в том, чтобы Володя увидел, обязательно увидел, что она, Валя, здесь.

Вцепившись руками в спинку передней скамьи, она подалась вперед в надежде, что Володя обернется. Слова судьи по-прежнему едва доходили до ее сознания. Она не заметила, как за канцелярскими столами, стоявшими перпендикулярно к судейскому, появились какие-то люди. Все ее внимание было приковано к человеку, который, низко опустив голову, сидел за барьером.

«Он похудел, осунулся! — думала Валя. — Как он жил там, в милиции или тюрьме, все эти четырнадцать дней? Думал ли обо мне, верил ли, знал ли, что я приду? Ну подними же голову, Володя, посмотри на меня, ведь я тут, совсем близко, почти рядом с тобой…»

— Подсудимый Харламов, — раздался громкий голос судьи. — Встаньте! Ваши фамилия, имя, отчество?..

Володя встал, с недоумением пожал плечами и тихо ответил:

— Харламов…

— Отвечайте суду ясно и полно: фамилия, имя, отчество, возраст, кем работаете.

— Харламов Владимир Андреевич, двадцать три года, электромонтер пятого участка Энергостроя, — механически, словно не понимая, к чему все эти вопросы, ответил Володя.

— Отвечать надо ясно и полностью, — не повышая голоса, заметил судья. — Подсудимый Васин…

Сидевший рядом с Харламовым невысокий, уже полнеющий молодой человек вскочил, как только судья назвал его фамилию.

Он стоял, вытянувшись во весь свой невысокий рост, руки по швам, и торопливо отвечал:

— Васин. Вячеслав Федорович. Двадцать пять лет. Шофер автобазы пятого участка…

На вопрос, есть ли у него ходатайства, Васин поспешно ответил:

— Не имею. Полностью доверяю суду.

Все остальное доносилось до Вали как бы издалека. Она едва слышала, как судья объявлял состав суда, спрашивал подсудимых, доверяют ли они этому составу, называл фамилии прокурора и адвокатов, снова спрашивал подсудимых, имеются ли у них отводы, разъяснял им их права…

Многое из того, что говорил судья, Валя пропустила мимо ушей. Но ее внимание привлек вопрос, обращенный к Володе:

— Подсудимый Харламов, вы согласны, чтобы вас защищала адвокат Голубова?

— Меня? Адвокат? — с удивлением и, как показалось Вале, с горечью переспросил Володя. — Не нужно мне никакого адвоката.

Судья поочередно наклонился к пожилой женщине, к старику и объявил, что ввиду отказа обвиняемого Харламова от адвоката суд, совещаясь на месте, определил освободить товарища Голубову от участия в судебном процессе.

Молодая, с высоким пучком волос женщина поднялась из-за стола, стоявшего перпендикулярно к судейскому, торопливо сложила бумаги в светло-желтую папку и вышла из зала.

«Почему? Почему он отказался от защитника?» — с тревогой подумала Валя, но в это время снова раздался голос судьи:

— Имеется просьба общественных организаций пятого участка Энергостроя о допущении Круглова Иннокентия Степановича в качестве общественного защитника Васина. Мнение прокурора? Адвоката?..

Никто не возражал.

Судья снова наклонился по очереди к обоим своим соседям, чуть шевеля при этом губами, и объявил:

— Суд, совещаясь на месте, определил: допустить в качестве общественного защитника… Вы защищаете одного Васина?

Круглоголовый, с красным лицом мужчина, сидевший на первой скамье, привстал и поспешно ответил:

— Точно. Одного Васина.

— Хорошо. Суд допускает в качестве общественного защитника… — судья заглянул в свои бумаги, — Круглова Иннокентия Степановича. Товарищ Круглов, займите место здесь. — Он кивнул на свободный стул, стоявший возле канцелярских столов.

«Васина… — повторила про себя Валя. — Одного Васина». Кажется, судья еще раньше назвал имена адвоката, который будет защищать Васина, и прокурора. Наверное, это они и сидят за канцелярскими столами: молодой человек, аккуратный, в темном костюме, в белой сорочке с галстуком, несмотря на жару, и небрежно одетая грузная женщина с туго набитым портфелем на коленях.

А кто же будет защищать Володю? Вале захотелось крикнуть: «Я, я буду его защищать! Ведь они не знают его, не знают! А я знаю. И я должна его защищать!»

Но она и сама понимала, что это невозможно.

— «15 августа 1964 года, — читал судья, — шофер пятого участка Энергостроя Васин Вячеслав Федорович получил задание выехать на машине ГАЗ-51, горзнак АТ 08–51, на загородную базу снабжения и привезти по наряду электрический кабель. В помощь ему был выделен электромонтер Харламов Владимир Андреевич. Они выехали из города, согласно отметке на путевом листе, в восемнадцать часов двадцать минут. Шел дождь…»

«В восемнадцать часов двадцать минут, — повторила про себя Валя. — Наверное, тогда еще он думал, что успеет… Мы договорились встретиться без двадцати девять. У него было еще больше двух часов в запасе».

— «…При выезде на Воронинское шоссе, — продолжал судья, — Харламов, находившийся в кабине вместе с Васиным, попросил последнего передать ему руль, ссылаясь на то, что он, Харламов, имеет удостоверение на право управления автомашинами, которое получил в 1962 году после окончания автошколы…»

Теперь Вале казалось, что она сидит рядом с Володей в кабине грузовика и видит перед собой темную ленту шоссе. Дождь стучит по ветровому стеклу — да-да, в тот вечер шел дождь, — и «дворник» неустанно чертит на стекле свой полукруг. Володя сидит за рулем (она никогда не видела его за рулем, хотя знала, что когда-то он действительно учился в автошколе).

— «Допрошенный в качестве свидетеля, а затем обвиняемого Васин Вячеслав Федорович признал себя виновным в том, что передал управление машиной лицу, не вписанному в качестве водителя в путевой лист…»

Валя слушала ровный голос судьи, а перед глазами ее бежала бесконечная темная лента шоссе, и она уже не видела ветрового стекла; ей казалось, что дождь бьет ей прямо в лицо, как тогда, когда она стояла у входа в кино…

«Володя, Володя, — мысленно повторяла она, — скажи, так ли все это было, как говорит сейчас судья, которому ты безразличен: ведь он же никогда не видел тебя раньше и никогда не увидит потом… Ну посмотри на меня, Володя! Неужели ты не знаешь, не чувствуешь, что я здесь, здесь, здесь, ну, посмотри и скажи мне, молча, про себя скажи, как все это было на самом деле, и я пойму, сразу пойму, как всегда понимала тебя, даже когда ты молчал, когда скрывал, что у тебя на душе… Ну посмотри же на меня, Володя, и я все-все сразу пойму…»

— «Таким образом, — звучал ровный голос судьи, — установлено, что Васин Вячеслав Федорович, не имея на то законного права, передал руль управления автомашиной ГАЗ-51, горзнак АТ 08–51, Харламову Владимиру Андреевичу и последний, следуя по Воронинскому шоссе, на сорок втором километре совершил наезд…»

Судья, видимо, был близорук. Он обеими руками держал раскрытую папку почти у самых глаз. Поэтому Валя не видела выражения его лица и только слышала ровный, бесстрастный голос.

— «…совершил наезд на следовавшего в том же направлении на велосипеде гражданина Саврасова Дмитрия Егоровича, 1948 года рождения, причинив ему телесные повреждения, опасные для жизни…»

«Что делать, что делать?! — твердила Валя. — Какое несчастье! Как же все это могло случиться?..»

О том, что произошло несчастье, Валя знала раньше. Прежде всего она побежала к Володе на работу. Ее направили к следователю Пивоварову.

— Человека сбил, — сухо ответил на все ее вопросы следователь.

Валя попыталась выяснить, как и при каких обстоятельствах это случилось и каким образом Володя очутился за рулем машины. Но Пивоваров ответил:

— Никаких вопросов, пока идет следствие. Ясно?

Все эти дни Валя была уверена, что произошло страшное недоразумение. Но теперь, здесь, в этом зале, впервые услышав официально произнесенные слова обвинения, она поняла, что дело гораздо серьезнее, чем она думала.

— «Вечером 15 августа в районе Воронинского шоссе пошел дождь, в связи с чем асфальтированное покрытие проезжей части находилось в мокром состоянии…»

«Дождь, дождь, дождь…» Это слово почему-то задержалось в сознании Вали, и она все время повторяла его про себя.

— «Это обстоятельство в силу требований статьи… Правил движения по дорогам СССР… накладывало на водителя, в данном случае на Харламова В. А., повышенную ответственность за безопасность движения, ибо останавливать автомашину путем торможения на мокром асфальте гораздо труднее, чем на сухом…»

Вале казалось, что громоздкие, тяжеловесные фразы судьи окружают Володю чем-то похожим на частокол, отделяют, отгораживают его от мира других человеческих слов, от всего, что живет там, за окном этого зала.

— «Однако Харламов такой ответственности не проявил, — чуть повысив голос, продолжал судья, — и на сорок втором километре Воронинского шоссе совершил наезд на Саврасова Д. Е., не остановился и следовал дальше, пока на сорок третьем километре шоссе не был задержан постовым милиционером…»

«Наезд, наезд…» Теперь Валя твердила это слово. Значит, так называется несчастье, когда машина сбивает человека, и он лежит с разбитой головой, с переломанными ногами.

«Вот как бывает в жизни, — думала Валя, — все хорошо: светит солнце, дорога Бидна, и вдруг дождь, темнота, и все летит в сторону, вкривь и вкось… Наезд! Но что с этим Саврасовым? Почему судья ничего не говорит о нем? „Телесные повреждения, опасные для жизни…“ Как это понимать? Жив ли он? Сколько ему лет? Шестнадцать? Боже мой, почти мальчик… Неужели все это правда? Неужели Володя сшиб его и даже не остановил машину?..»

— «Допрошенный в качестве обвиняемого Харламов показал, что не видел велосипедиста, а также наезда на него, слышал лишь негромкий удар и, будучи в этот момент ослепленным светом фар встречной машины, решил, что звук удара явился следствием попадания камня из-под колеса машины в крыло. Под влиянием неопровержимых фактов, предъявленных Харламову во время осмотра места дорожного происшествия, последний на предварительном следствии целиком признал себя виновным… Тяжесть причиненных Саврасову телесных повреждений установлена судебно-медицинской экспертизой. В настоящее время Саврасов находится на излечении в Калининской районной больнице…»

«Жив!» — наконец перевела дыхание Валя. Она снова уставилась на Володю, мысленно уговаривая его хотя бы посмотреть в ее сторону. Но Володя по-прежнему не видел ее. Он глядел в окно, глаза его были широко раскрыты и неподвижны.

Судья сделал короткую паузу и перевернул страницу.

— «Допрошенный в качестве обвиняемого Васин В. Ф. показал, что он передал Харламову управление машиной по настойчивой просьбе последнего, предъявившего ему, Васину, удостоверение на право вождения автомашины и сказавшего при этом, что имеет опыт вождения. Виновным себя в том, что он незаконно передал Харламову управление автомашиной, Васин целиком признал…»

Когда судья упоминал имя Васина, тот покорно и согласно кивал головой.

Валя вспомнила: еще в детстве кто-то говорил ей, что, если смотреть на человека долго и пристально, он обязательно почувствует на себе взгляд и обернется. Она попыталась сосредоточить всю свою волю и пристально глядела на Володю. Но он так и не повернул головы.

Думая только о Володе, Валя пропустила многое из того, что читал судья. Она услышала лишь заключительную фразу:

— «…подлежит рассмотрению в народном суде Калининского района, Зареченской области», — и увидела, как судья захлопнул свою папку и полошил ее на стол перед собой.

2. Володя

— Подсудимый Харламов, встаньте! Вы должны смотреть на судью, когда к вам обращаются, а не в окно.

Володя медленно повернул голову к судье.

— Вам ясно, в чем вас обвиняют? Признаете себя виновным?

— Да, — тихо ответил Володя. — Видимо, я в самом деле сшиб… В этом я виноват.

— Зачем вы попросили Васина передать вам руль управления?

Володя молчал. «Ну, отвечай же, отвечай, — мысленно молила его Валя. — Почему ты молчишь?»

— Вы намерены отвечать, Харламов? — чуть повышая голос, спросил судья.

— Да.

— Вам задан вопрос, и вы должны…

— Что же мне теперь говорить? — с той же затаенной горечью спросил Володя.

— Вопросы суду не задают, — строго, но не повышая голоса, сказал судья. — А говорить надо то, что вы считаете существенно важным. Отвечайте на вопросы суда честно и правдиво. Ясно?

Володя молчал.

— Итак, зачем вы попросили руль?

Володя, казалось, задумался и ничего не ответил.

— Вы же понимали, — продолжал судья, — что, уговаривая Васина передать управление автомашиной, вы сами нарушали закон и толкали на преступление Васина! Закон-то вам известен?

— Да, — тихо произнес Володя, — закон мне известен…

— Вот видите! А вы как поступили? Разве можно нарушать закон?

— Я всегда считал, что закон нарушать нельзя, — задумчиво и словно отвечая самому себе, сказал Володя.

— Однако вы его нарушили! Почему?

Несколько мгновений длилось молчание.

— Все это теперь ни к чему, — вздохнув, сказал наконец Володя.

— Подсудимый, — вновь повысил голос судья, — помните, что в ваших интересах говорить суду правду. Это вам ясно?

— Мне все ясно, — ответил Володя, помолчал немного и добавил: — Решительно все.

— Послушайте, Харламов, — чуть наклоняясь в его сторону, сказал судья, — я не могу понять вашего поведения. Если вы признаете себя виновным, то скажите об этом суду ясно и просто. Если же нет, то защищайтесь! Вам, очевидно, разъясняли еще на следствии, что советский закон предоставляет обвиняемому широкие права. Я еще раз задаю вам вопрос: зачем вы взяли руль?

— Спросите у Васина, — глухо ответил Володя.

— Допрос Васина впереди. Сейчас суд задает вопросы вам. Итак?..

Володя по-прежнему молчал.

— Хорошо, — сказал судья, — будем считать, что свой легкомысленный поступок вы ничем не можете объяснить. Тогда ответьте на другой вопрос. — Он полистал дело, нашел нужную страницу и, придерживая ее указательным пальцем, продолжал: — На предварительном следствии вы показали, что, услышав звук удара, спросили Васина, что бы это могло значить. Верно? Когда же вам зачитали показания Васина, в которых он этот факт отрицал, вы не пожелали ничего возразить. Почему?

— Понял, что… бесполезно, — как бы нехотя ответил Володя.

— То есть как это бесполезно? — удивился судья. — Если вы слышали звук удара во время наезда и спросили Васина о причине, значит, вы самого факта наезда не видели. Видимо, это вы и хотели доказать на следствии. Ведь так?

— Я не видел наезда.

— Но это надо доказать! На следствии Васин заявил, что вы к нему не обращались. Следователь дал вам очную ставку с Васиным. Читаю лист дела шестнадцатый: «Протокол очной ставки. Начата в 12 часов 30 минут, закончена в 12 часов 40 минут 17 августа 1964 года. Я, следователь Калининского райотдела милиции Пивоваров, на основании и так далее… произвел очную ставку между Харламовым Владимиром Андреевичем и Васиным Вячеславом Федоровичем…» Вы помните все это?

— Забыл. — Володя безнадежно махнул рукой.

— Тогда я вам напомню. Читаю дальше. «Вопрос к Васину: — Спрашивал ли вас Харламов что-либо относительно звука удара по крылу автомашины во время следования по Воронинскому шоссе? Ответ Васина: — Нет, не спрашивал».

Судья поднял голову, держа указательный палец на той строке, которую только что прочел.

— Итак, Харламов, выдвинутая вами во время следствия версия, будто вы не видели наезда, ничем не подтверждается.

— Какая «версия»? — с недоумением спросил Володя.

— Не прикидывайтесь, будто не понимаете. Вы пытались сослаться на свое якобы обращение к Васину, чтобы доказать, что не видели наезда, хотя и слышали какой-то звук. Так? Подсудимый Васин! Обращался к вам с таким вопросом Харламов?

— Там все написано, — ответил Васин, вставая.

— Вы подтверждаете то, что говорили на очной ставке?

— Подтверждаю.

— Подсудимый Харламов! Как следует из протокола следствия, вы не сумели ничего возразить Васину. Верно?

Володя молчал.

— Разрешите? — Это сказал прокурор, поднимая голову с аккуратно расчесанными на пробор волосами. — В деле имеется, — продолжал он медленно и очень четко, — характеристика, выданная по просьбе следствия с места работы подсудимого Харламова. Я прошу суд огласить ее. Полагаю, что при определении общего облика подсудимого этот документ имеет немаловажное значение.

Судья торопливо полистал дело и прочел:

— «Справка отдела кадров Энергостроя. Харламов Владимир Андреевич, 1941 года рождения, работает на 5-м участке Энергостроя с 1962 года в качестве электромонтера. Как работник проявляет себя с отрицательной стороны, груб, недисциплинирован, не пользуется уважением со стороны товарищей…»

— Вот так, Харламов, — укоризненно покачав головой, сказал прокурор. — Надеюсь, вы не будете отрицать, что все это правда? Как же вы дошли до жизни такой? Почему взяли руль? Почему на следствии заявили, что спрашивали Васина об ударе?

Володя молчал.

— Подсудимый Харламов! — громко сказал судья. — Вы намерены говорить суду правду?

— Правду?.. — переспросил Харламов таким тоном, словно впервые услышал это слово и не понимает его значения. — Вас действительно интересует правда?

— Подсудимый Харламов, — резко заметил судья, — ведите себя прилично и с уважением к суду! Совершенно очевидно, что суд хочет выяснить правду, и вы находитесь здесь для того, чтобы давать правдивые показания. Вам ясно?

Володя опять промолчал.

— Стыдно, Харламов! — сказал судья. — Вы обвиняетесь в тяжелом преступлении. По вашей вине находится при смерти человек. Вам это известно?

— Да. — Володя опустил голову.

— Перед вами за этим столом, — продолжал судья, — сидят взрослые, опытные люди. Двое из нас могли бы быть вашими родителями. И как же вы себя ведете? Вам должно быть стыдно!

— Да, — тихо сказал Володя. — Мне очень стыдно…

— Ну, вот так. — Судья удовлетворенно помолчал. — Скажите, у вас есть родители?

— Нет.

— Где они? Разошлись, умерли?

— Умерли.

— При каких обстоятельствах? — впервые подала голос пожилая женщина, сидевшая слева от судьи.

— Отец погиб. На фронте. Мать умерла… Давно.

— Вот видите! Отец погиб на фронте! — воскликнул судья. — Вам двадцать три года, возможно, вашему отцу было немногим больше, когда он пошел на фронт.

— Ему было сорок лет, — сказал Володя.

— Это ничего не меняет. Миллионам людей было меньше лет, чем вам сейчас, когда они пошли сражаться за Родину. Они проливали свою кровь за то, чтобы вы, Харламов, могли жить счастливо! Надеялись, что вы оправдаете их доверие! А разве вы его оправдали? Разве вы оказались достойным вашего отца?!

Лицо Володи резко побледнело. Валя увидела, как он пригнулся, словно от удара. Но в следующее мгновение выпрямился и впервые за все это время высоко поднял голову.

Судья будто не заметил внезапной перемены, которая произошла с Володей.

— Видимо, вам безразлична память о вашем отце, — продолжал он укоризненно, — вам все равно, за что он погиб…

— Вы не смеете так говорить! — неожиданно звонко воскликнул Володя, вскакивая со стула.

Милиционер предостерегающе протянул к нему руку.

— Подсудимый Харламов! — сказал судья, и лицо его покраснело. — Я снова предупреждаю вас: ведите себя прилично!.. Почему это я не смею так говорить? — произнес он уже более спокойно. — Советская власть создала для вас все условия… Вы имели все возможности жить и работать, как подобает молодому советскому человеку… А что же получилось на деле? Слышали, как вас характеризуют на производстве?..

Он полистал страницы дела, как бы еще раз убеждаясь в правоте своих слов.

— Когда я сказал, что вам все равно, за что погиб ваш отец, вы возмутились, — продолжал судья уже своим обычным, ровным голосом. — А ведь я могу сказать и другое. И с не меньшим основанием. Предположим, что вы, такой, каким являетесь сейчас, жили бы тогда, накануне войны. Разве вам, безответственному, недисциплинированному человеку, можно было бы доверить оружие? Разве на вас можно было бы положиться? Что бы вы делали, если бы перед вами стоял враг?..

— Если бы передо мной стоял враг, — медленно, отчетливо произнося каждое слово, сказал Володя, — я бы знал, что надо делать. — Он помолчал. — А если… друзья?

— Не понимаю, — пожал плечами судья. — Поясните свою мысль.

Володя молчал.

— Вы все время либо молчите, либо говорите как-то туманно и не по существу. — В голосе судьи послышалось раздражение. — Советский суд предоставляет подсудимому право сказать все, что обвиняемый считает нужным. Суд учтет все ваши показания и будет действовать совершенно беспристрастно. Если у вас есть что сказать по существу дела, — говорите.

— Здесь? — с горечью спросил Володя. — За этим барьером?

— Вы оказались за барьером по собственной вине. Никто вас не заставлял брать руль у Васина и сбивать человека. Ведь все это было?

— Было.

— Вот видите. Таковы факты. А вы пытаетесь запутать суд туманными, многозначительными фразами. Стыдно так вести себя, Харламов! Садитесь!

«Володя, Володя, — мысленно воскликнула Валя, — что ты наделал, зачем? Сколько раз я тебе говорила… Сколько раз умоляла тебя подумать о себе, обо мне… Ведь ты соглашался со мной, обещал стать сговорчивей, мягче, и вот теперь снова… Зачем? Ты восстанавливаешь против себя суд, а твоя вина ведь и без того велика…»

— У меня есть вопрос, — сказал старик в старомодных очках, сидевший по правую сторону судьи. До этого он не произнес ни слова.

— К кому? — спросил судья.

— К Харламову. Меня все же интересует, почему вы, Харламов, сказали судье, что забыли очную ставку с Васиным? Почему? Встаньте, пожалуйста.

— Потому что я… хотел забыть ее, — усталым и снова безразличным голосом ответил Володя, вставая. — Все эти дни я старался забыть ее…

— Вам было стыдно, что вас уличили во лжи? — спросил судья.

Глаза Володи мгновенно блеснули.

— Вы уд-дивительно п-правильно поняли меня, — чуть заикаясь, ответил он.

— Харламов, еще раз предупреждаю, измените свою манеру отвечать. У вас имеются вопросы к Васину?

— Пожалуй, да, — ответил Володя. — Скажи, Слава, когда состоится твоя свадьба?

Судья с недоумением уставился на Володю.

Васин молчал.

— Наверное, скоро? — продолжал Володя. — Ты говорил, ее Катей зовут… Что ж, желаю вам счастья.

«Какая Катя? При чем тут свадьба?!» — с удивлением спрашивала себя Валя.

Васин по-прежнему молчал, но его рыхлое, одутловатое лицо налилось кровью.

— Что все это значит? — вмешался судья. — Какое это имеет отношение к делу?

— Вероятно, никакого, — тихо ответил Володя.

— Тогда к чему все эти вопросы?

Володя промолчал.

— У меня есть еще один вопрос к Харламову, — снова сказал старик в очках. — С производства вам дали резко отрицательную характеристику. Хотелось бы узнать, применялись ли к вам меры воспитательного характера?

— Применялись, — коротко ответил Володя, и в голосе его Вале снова послышалась все та же затаенная горечь, как в начале допроса.

— Какие?

Володя не ответил.

Женщина, сидевшая слева от судьи, вновь подала голос.

— Подсудимый Харламов, — сказала она, — вы, видимо, не понимаете, что вам хотят добра, когда просят правдиво отвечать на вопросы. Я просто понять вас не могу!

Володя внимательно посмотрел на нее.

— Я и сам многого понять не могу, — тихо сказал он. — Только я очень прошу… — голос его неожиданно зазвенел, — очень прошу не желать мне добра… Мне уже многие этого желали…

Он безнадежно махнул рукой.

— Разумеется, — подхватил судья, — вам все хотели добра! Только вы, если судить по характеристике с производства и по тому, что случилось на Воронинском шоссе, не очень-то прислушивались к людям! Садитесь, Харламов. Подсудимый Васин!

Ответов Васина Валя почти не слушала. До ее сознания доходило лишь, что отвечал он вполголоса, коротко и с удивительной готовностью. Да, он глубоко виноват, что передал руль. Нет, он не слышал никакого удара. Да, они были в дружеских отношениях с Харламовым. Нет, он задумался, не следил за дорогой. Да, он полагает, что человек, который сидит за рулем, не может не заметить наезда, даже если темно и идет дождь…

Все это по-прежнему доходило до сознания Вали как бы издалека. Она лишь смутно чувствовала, что точные, спокойные ответы этого полнеющего парня с покорным выражением на лице были во вред Володе, что на их фоне Володя выглядел еще хуже, еще непригляднее…

Вале хотелось встать и крикнуть, что все это не так, что Володя совсем не такой, каким кажется здесь, на суде. Он гордый, самолюбивый, замкнутый, его не так просто понять, но он хороший, честный, прямой!

Да, его вина велика. Да, он виноват в том, что сшиб этого мальчика, но в характеристике все неправильно: он не такой, не мог быть таким…

Потом слово взял прокурор. Он охарактеризовал Харламова как наглого, самоуверенного человека, для которого закон не писан, как недисциплинированного, негодного работника.

Валя сидела не шевелясь. Этот нарядно одетый, гладко причесанный молодой человек, видимо, хотел доказать, что Володя — преступник, который сбил человека, видел это и спокойно, как ни в чем не бывало продолжал вести автомашину все дальше и дальше от места преступления.

Затем прокурор перешел к Васину. Он сурово осудил его за передачу руля, подчеркнул, что этот безобразный поступок привел к несчастному случаю, говорил о необходимости резкого повышения дисциплины среди работников транспорта, но вместе с тем противопоставлял Харламову хорошего производственника Васина, человека, который до конца осознал всю тяжесть своего проступка.

Потом выступали общественный защитник — человек с круглой, как шар, головой — и адвокат — грузная женщина с туго набитым портфелем. Оба они защищали Васина. Имя Харламова они упоминали лишь для того, чтобы, подобно прокурору, подчеркнуть вину Володи. Общественный защитник сказал в заключение, что примерный производственник Васин собирается жениться, строить хорошую советскую семью и что суд при определении меры наказания должен принять во внимание и это чисто человеческое обстоятельство…

3. Валя

— «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики народный суд Калининского района… в составе… в открытом судебном заседании…»

Держа обеими руками лист синеватой бумаги, судья медленно читал уже знакомые Вале слова.

Они, эти слова, как будто кружились около ее ушей: «Воронинское шоссе… передал руль… наезд… тормозной след…» И снова: «шоссе… руль… наезд…»

«Дальше, дальше!» — мысленно поторопила судью Валя, но тут же спохватилась и также мысленно воскликнула: «Нет, нет, подождите!..»

Она не отрывала глаз от синеватого листка. В эти мгновения Валя не видела ни народных заседателей, ни адвоката, ни прокурора, ни даже Володю. Только этот листок бумаги, на котором была написана его и ее судьба.

— «На основании изложенного, с учетом личностей подсудимых, суд приговорил…»

Голос судьи звучал все громче, а читал он все медленней, но Вале казалось, что судья торопится, страшно торопится, не сознавая, как много зависит от того, какие слова он сейчас произнесет…

— «…Васина Вячеслава Федоровича — к одному году исправительных работ по месту службы с удержанием ежемесячно двадцати процентов из его зарплаты в пользу государства…»

Судья секунду помолчал, но Вале показалось, что наступила тяжелая, непроницаемая тишина, а следующие слова прозвучали так, будто их неожиданно произнесли над самым ее ухом:

— «Харламова Владимира Андреевича — к лишению свободы в исправительно-трудовой колонии сроком на два года».

Как будто кто-то резко толкнул Валю вперед. Она вдруг ощутила в себе силу. Ей захотелось броситься к покрытому зеленым сукном столу, за которым стояли судьи, и вырвать этот ненавистный синеватый листок…

Но Валя осталась на месте и неожиданно для всех, кто находился в зале, неожиданно для самой себя крикнула громко, во весь голос:

— Нет, нет!! Это несправедливо!..

Все обернулись к ней. Теперь все смотрели только на нее — судьи, прокурор, защитники, люди, сидевшие на передних скамьях…

Но Валя не видела никого, кроме Володи. До сих пор он, казалось, не знал, что она поблизости, а теперь резко повернулся к ней. Какое-то мгновение они глядели друг другу прямо в глаза. И по выражению его глаз Валя поняла: Володя знал, с первой минуты знал, что она здесь, в этом зале.

Валя бросилась вниз по лестнице. Она надеялась еще раз увидеть Володю, перемолвиться с ним хоть одним словом…

Но было уже поздно. Выбежав на улицу, Валя увидела, как отъезжает покрытая черной, местами облупившейся краской тяжелая тюремная машина. Валя хотела догнать ее, остановить. Не может быть, чтобы ей не разрешили сказать Володе несколько слов, ну хоть одно слово. Но машина все ускоряла ход. Черное решетчатое окошко в ее задней двери уже казалось сплошным темным пятном. Наконец она завернула за угол и исчезла.

Куда они повезли Володю? В милицию? В тюрьму? Она сейчас же пойдет туда. Ей разрешат увидеться с Володей, поговорить с ним. Ведь он же не государственный преступник, не бандит, не вор! Они не могут запретить ей увидеть его. Но где же эта тюрьма? Вернуться в суд, спросить? Но у кого?..

Валя беспомощно огляделась. По противоположной стороне улицы медленно прохаживался милиционер. Она подбежала к нему и срывающимся голосом крикнула:

— Скажите… как попасть в тюрьму?

— Че-го?! — удивленно протянул милиционер.

— Нет, нет… Я не так выразилась, — волнуясь и не находя нужных слов, сказала Валя. — Просто я хочу повидать человека…

— Какого человека? — все так же удивленно переспросил милиционер.

— Ну… человека! — беспомощно повторила Валя. — Его только что повезли в тюремной машине. Может быть, вы видели?..

— Хулиганство? — осведомился милиционер.

— Что вы! Он очень хороший человек.

— Хороших людей в таких машинах не возят, — назидательно сказал милиционер.

— Ах, вы не знаете, вы же ничего не знаете! — с отчаянием воскликнула Валя. — Я хотела спросить, как получить пропуск в тюрьму. Думала, вы объясните…

— Да куда его повезли-то? И откуда? Из суда, что ли? — теперь уже деловито спросил милиционер. — И кто он вам? Отец, муж, брат?

— Муж! — с вызовом крикнула Валя и пошла по улице, ничего не видя перед собой.


«Что же делать, что делать? — мысленно спрашивала себя Валя. — Вот я иду, сама не зная куда, а его везут в черной тюремной машине. Потом его отправят далеко, наверное, за сотни, за тысячи километров отсюда…»

Ей показалось, будто и ее везут в этой страшной машине. Как Володя сможет жить вдали от всего, что его окружало? Не иметь права пройти по улице, остановиться у киоска с газированной водой, сесть на скамью в сквере, задержаться у витрины магазина, пойти в кино, в библиотеку, договориться о вечернем свидании… Не иметь права учиться или делать ту работу, которую любишь… Вот на что они обрекли Володю! Два года!.. Что это значит? Тюремная камера-одиночка? Нет, судья сказал: колония. Как там живут? Ведь у нас нет теперь таких страшных лагерей, какие описал Солженицын. И все-таки: заключение, колония! А она здесь, на свободе, и ничем не может ему помочь. Как же она будет жить дальше? Как придет домой, как ляжет спать, как проснется, зная, что Володя в тюремной камере и что ни днем, ни вечером, ни сегодня, ни завтра она не увидит его? Что же делать, что делать?!

Валя вздрогнула, почувствовав, что кто-то прикоснулся к ее плечу. Она обернулась, не замедляя шага, и увидела невысокого лысого старика в очках. Он тяжело дышал, видимо, от быстрой ходьбы. Валя где-то видела его. Но где? Ах, это же один из народных заседателей, тот, что сидел справа от судьи.

— Да остановитесь же наконец! — с трудом сказал старик. Его все еще мучила одышка. — Я хочу кое-что у вас спросить.

— Поздно! — с горечью ответила Валя, не останавливаясь. — Вы уже свое дело сделали.

— А я вам говорю, подождите! — настойчиво раздалось за ее спиной. — И не бегите так. Мне уже не двадцать лет.

Невольно подчиняясь этой настойчивой интонации, Валя замедлила шаг.

Она негодовала на себя. Какой у нее может быть разговор с одним из тех, кто осудил Володю?

— Что вам от меня нужно? — неприязненно спросила Валя.

— Прежде всего мне нужно, чтобы вы остановились. Может быть, присядем? Вон там хотя бы.

Старик показал рукой в сторону небольшого сквера и добавил:

— Моя фамилия Митрохин. Я был народным заседателем по делу… Ну, да вы сами знаете. Пойдемте.

Он мягко подтолкнул Валю в сторону сквера.

Хорошо. Она пойдет с ним. Сядет на скамейку и выскажет все, что думает об этом жестоком, несправедливом приговоре…

Они молча шли по узкой аллейке сквера. Песок, смешанный с галькой, поскрипывал под ногами. На одной из скамеек сидел долговязый парень в ковбойке с засученными рукавами и что-то наигрывал на гитаре. Валя не слышала ничего — ни скрипа песка, ни звуков гитары.

«Ну, начинайте же, спрашивайте, задавайте свои вопросы. Я отвечу вам. Я все скажу, все, что думаю, ничего не побоюсь!..»

— Вот здесь и присядем, — сказал Митрохин, кивая в сторону свободной скамейки.

Они сели. Митрохин снял очки, не спеша протер их большим пестрым платком, снова водрузил на место и, чуть сощурившись, с явной иронией спросил:

— Вы знаете разницу между судебным заседанием и… ну, скажем, школьным собранием?

— При чем тут школьное собрание? — Валя сделала движение, чтобы встать.

— Нет-нет, пожалуйста, не уходите! — поспешно воскликнул Митрохин. — Я просто хотел сказать, что суд — учреждение серьезное и кричать там нельзя.

— А осуждать невиновных можно?! — возмущенно сказала Валя.

— Ах, какие страсти-мордасти! — покачал головой Митрохин. — Конечно, под суд только невиновные и попадают. Но, между прочим, я и собирался васспросить: почему вы считаете, что приговор несправедлив?

— Почему?! — громко переспросила Валя. У нее перехватило дыхание. Ей захотелось высказать все разом. Пусть этот старик поймет, в каком несправедливом деле он только что участвовал, пусть все эти судьи, заседатели, прокуроры узнают, что послали в тюрьму настоящего человека — да-да, настоящего!

Митрохин, сощурившись, выжидающе смотрел на Валю, и она поняла, что не произнесла вслух ни одного слова.

— Как вас зовут? — неожиданно спросил Митрохин.

— Валентина! — автоматически ответила Валя. — Ах, простите, у вас ведь полагается отвечать иначе, — с иронией добавила она. — Хорошо, отвечу по-вашему: Валентина Николаевна! Двадцать лет! Студентка пединститута! Ясно? Может быть, еще и адрес нужен?

— Да нет, адрес пока не нужен, — с легкой усмешкой ответил Митрохин. — И все-таки, Валентина Николаевна, — он произнес ее имя и отчество медленно, с чуть насмешливой, но в то же время ласковой интонацией, — я так и не понял, почему вы считаете приговор несправедливым? Может быть, вы знаете об этом деле что-нибудь такое, чего не знал суд?

— Я знаю Володю, и мне этого достаточно, чтобы… — начала Валя, но Митрохин прервал ее.

— Позвольте! — сказал он строго и на этот раз с укоризной. — На шоссе сбит человек. Шестнадцатилетний юноша, почти мальчик. Он тяжело ранен. Несколько дней был при смерти. Только теперь врачи смогли сказать, что его жизнь вне опасности. По вине Харламова мать едва не лишилась единственного сына. Ведь все это правда! Вы согласны?

Валя молчала. Как и во время суда, она чувствовала, что вокруг нее замыкается кольцо тяжелых и неопровержимых фактов.

— И, несмотря на все это, вы считаете приговор несправедливым?

— Да, — тихо ответила Валя.

Девушка в несвежей белой куртке везла по аллее тележку с мороженым.

— Мороженое, эскимо, шоколадное, сливочное, пломбир… — произнесла она скороговоркой.

— Хотите? — спросил Валю Митрохин, и голос его, только что строгий и резкий, прозвучал по-стариковски добродушно.

Валя отрицательно покачала головой.

— Дайте одно, — попросил Митрохин.

Девушка откинула крышку, из ящика повалил густой белый пар.

— Шоколадное? — Вопрос относился скорее к Вале, чем к Митрохину.

— Эскимо, — ответил Митрохин.

Затем полез в карман, вытащил потертый старомодный кошелек, расплатился и, глядя вслед девушке-мороженщице, сказал с улыбкой:

— В мое время это называлось «Чмок на палочке». Возьмите!

Он протянул Вале мороженое. Она не шелохнулась.

— Ладно, — сказал Митрохин, — пусть полежит.

Он положил завернутое в серебристую бумагу эскимо на край скамьи.

— Итак, по-вашему, приговор несправедлив? — произнес он как бы про себя. — Вы, следовательно, знали обвиняемых?

— Только одного. Володю…

— Володя, если мне память не изменяет, — это Харламов. Он… ваш родственник?

— Нет, — тихо ответила Валя.

— Вы давно его знаете?

— Около года.

— Срок не очень большой, — заметил Митрохин, и в голосе его Вале снова послышалась усмешка.

— Мне кажется, мы знакомы всю жизнь, — поспешно сказала она. — Не могу представить себе, что было время, когда я его не знала.

Она опустила голову, чтобы Митрохин не видел ее слез.

— Не надо плакать, — мягко сказал Митрохин. — В жизни случаются ситуации, которые требуют… мужества. Почему же все-таки вы не согласны с приговором?

— Он… хороший человек.

— Возможно. Но это надо доказать, понимаете? Нужны факты! Я думал, они у вас есть.

Митрохин произнес эти слова с участием, поразившим Валю. Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

«Что делать, что же делать?! — с отчаянием повторяла она про себя. — Видимо, этот человек действительно заинтересовался судьбой Володи. Наверное, он мог бы помочь ему. Мне надо убедить его, найти верные слова… Но ему нужны не слова, а факты… Факты!»

— Послушайте, Валентина Николаевна, — медленно произнес Митрохин, — не может же быть, чтобы вы совсем ничего не знали. Не верится, чтоб вы крикнули в суде просто так, ни на что не опираясь. Постарайтесь вспомнить. Скажите, вы видели Харламова в день… когда было совершено… Ну, в тот день?


«В тот день!..» Нет, Валя не видела Володю в тот день. Это была среда, ровно две недели назад. Он не пришел, как было условлено, к кинотеатру. Днем раньше они договорились, что Валя заранее возьмет билеты на девятичасовой сеанс. Шел «Развод по-итальянски», и билеты было трудно достать. Валя знала, что Володя попадет в город только вечером, после работы, купила билеты днем, а вечером, без двадцати девять уже стояла у входа в кинотеатр «Прогресс».

Накрапывал дождь.

У Вали то и дело спрашивали «лишний билетик», а Володя все не приходил.

Дождь усилился. Милиционер на перекрестке поднял воротник длинного, сразу ставшего блестящим плаща. Далекий, освещенный изнутри циферблат электрических часов, прикрытый пеленой дождя, теперь напоминал лунный диск. Было уже без пяти девять, но Валя все еще надеялась, что Володя придет. Очередной сеанс окончился. Выходившие из кино люди поднимали воротники пиджаков, плащей, прикрывали головы сумками, портфелями, газетами, шумно обсуждали картину. «Вот и верь бабам, — донесся до Вали мужской голос. — Он за нее на преступление, а она того матроса ногой щекотит, а? Ты видел, как она его ногой?..»

Валя продала билеты, когда сеанс уже начался, и потом еще некоторое время стояла у кинотеатра в надежде, что Володя все-таки придет.

В половине десятого она поняла, что он не придет. Домой пошла пешком, хотя на трамвае или автобусе могла бы доехать за пятнадцать минут, а ходу было минут сорок пять, не меньше. Но Вале не хотелось приходить домой рано, и, хотя дождь усилился, она замедляла шаг, стараясь подавить растущее чувство тревоги.

«Разумеется, — успокаивала себя Валя, — его могли задержать на работе, он мог поздно освободиться и решить, что к девяти все равно не доберется». Но чувство тревоги не проходило. Оно возникало каждый раз, когда Володя опаздывал. Она не тревожилась за него, только когда они были вместе.

Они часто бывали вместе. Почти каждый день. Из недели в неделю. Из месяца в месяц. Почти год.

Володя не появился и на следующий день, в четверг. Обычно они договаривались, что если встреча почему-нибудь не состоится, то они увидятся завтра. На этот раз они должны были встретиться в среду в девять у кино или в четверг в восемь у почты.

В четверг она ждала его до половины девятого.

В пятницу позвонила ему по автомату, хотя знала, что вызвать к телефону человека, работающего на линии, почти невозможно. В свое время Володя дал ей телефон диспетчера, но просил звонить разве что в крайнем случае.

Но ведь это и был крайний случай!

— Нету Харламова, — ответил диспетчер.

— Он на линии? — спросила Валя.

— Да нет, — усмехнулся диспетчер, — он свою линию уже перешел.

«Ну вот, — сказала она себе. — Вот это и случилось». Стараясь говорить как можно спокойнее, она спросила:

— С ним… что-нибудь произошло?

Диспетчер ответил, что Володя арестован.

Валя повесила трубку и долго не могла оторвать от нее руку.

Потом побежала в милицию. Ее направили к следователю.

— Нет, — ответила Валя Митрохину, — в тот день мы не встретились.

— А этого… Васина, вы знали?

Валя покачала головой.

— Но он, судя по всему, был другом Харламова. Иначе зачем бы Володя стал просить у него руль? Представьте себе, — Митрохин чуть придвинулся к Вале и поднял указательный палец, — едут в кабине грузовика два человека — шофер и сопровождающий. Первый раз видят друг друга. Ни с того ни с сего сопровождающий просит передать ему руль управления, а шофер покорно соглашается. Выглядит странно, правда? Может быть, Харламов в разговорах с вами когда-нибудь все же упоминал имя Васина?

Валя подумала немного.

— Нет. Никогда.

— И вы не знаете, что означали слова Харламова насчет свадьбы?

— Понятия не имею.

— Почему ваш Володя так странно вел себя на суде? — продолжал спрашивать Митрохин.

— Не знаю…

— Но вы согласны, что он вел себя странно? На предварительном следствии показал, что слышал звук удара при наезде на велосипедиста, хотя самого наезда в темноте не видел. Так? Далее, он показал, что спросил Васина…

— Конечно, конечно! — торопливо воскликнула Валя. — Ведь если бы он видел, как наехал на человека, и захотел сделать вид, что не видел, зачем бы ему было спрашивать Васина?

— Логично, — согласился Митрохин, — но вы забываете об одном обстоятельстве. Решающем. Васин все это отрицает. Говорит, как вы помните, что Харламов к нему не обращался.

— Но почему суд поверил ему, а не Володе?

— Да потому, что ваш Володя вел себя и на очной ставке и на суде по меньшей мере глупо! — громко, как будто в нем что-то прорвалось, воскликнул Митрохин. — Надеюсь, это-то вам очевидно?

— Я не верю ни одному слову Васина, — сказала Валя. — Он все врет.

— Почему же тогда Харламов не разоблачил его на очной ставке или на суде? — снова спросил Митрохин.

Вале захотелось крикнуть: «Не знаю! Ничего не знаю! Я убеждена только в одном — в том, что Володя — честный человек, что его нельзя судить так строго, что это жестоко, понимаете, жестоко!..»

Но она сдержалась.

— Я тоже удивляюсь, почему он так себя вел, — ответила Валя, стараясь говорить спокойно, — и тем не менее убеждена в его правоте… То есть не в правоте, — поспешно поправилась она, — он, конечно, виноват… Но такой человек, как Володя, не мог оставить раненого на дороге и уехать. Понимаете, не мог!

— Вам кажется, что не мог, — пожал плечами Митрохин, — а вот судя по характеристике с места работы…

Валя молчала. Эта характеристика и для нее самой была полной неожиданностью.

— Не знаю, в чем тут дело, — тихо сказала Валя, делая усилие, чтобы не заплакать. — Я понимаю, вам нужны факты, документы с печатями!.. У меня их нет. У меня ничего нет. Но я знаю, твердо знаю: Володя не такой, как написано в этой бумажке.

— Но почему он не защищался в суде?

— А почему Васина защищали два адвоката, а Володю ни один? Это, по-вашему, справедливо?

— Общественного защитника выделили на производстве. Ему было поручено защищать Васина. Не Харламова, а Васина. Кроме того, был еще адвокат. Каждый обвиняемый имеет право на адвоката.

— А Володя?

— Разумеется, и он тоже. Харламову был предложен адвокат. Но он отказался. Вы это слышали. Конечно, подсудимый может защищаться и сам. Некоторые даже считают, что они сделают это лучше адвоката. А как вел себя ваш Володя? Разве он защищался? Топил он себя, вот что! Вы согласны?

— Да, — тихо ответила Валя.

— В чем же все-таки дело?

Она молчала.

— Видите ли, — тяжело вздохнув, продолжал Митрохин, — я ведь, собственно, никакой не юрист. Пока не вышел на пенсию, не имел к юриспруденции никакого отношения. Народный заседатель — это мое, так сказать, партийное поручение. Когда вы крикнули, что приговор несправедлив, я подумал: может быть, вам известны какие-нибудь факты, которые могут пролить, как говорится, свет…

Он замолчал, вопросительно глядя на Валю.

4. Я все выдержу

«Вот и все, — подумала Валя. — Сейчас он поднимется и уйдет. Наверное, он хороший человек. Только показался мне таким сердитым. А на самом деле хороший. Хотел помочь Володе. Думал, я что-то знаю…»

До ее слуха донесся тихий звук гитары. Долговязый парень в ковбойке медленно шел по аллее, перебирая струны. Подойдя поближе, он с недоумением оглядел сидевших рядом лысого старика в очках и стройную молоденькую девушку с копной белокурых волос. Девушку он оглядел особенно пристально — от ее больших, покрасневших, заплаканных глаз до загорелых ног в простеньких, видавших виды босоножках.

Потом слегка пожал плечами, взял два-три аккорда чуть погромче, чем раньше, и так же медленно прошел мимо.

Валя с горечью подумала, что, в то время как этот парень бренчит на своей дурацкой гитаре, Володя сидит за решеткой. А Митрохин снисходительно и беззлобно сказал себе: «Опять вошла в моду гитара. Любопытно! В наше время она считалась символом мещанства».

— Из какой семьи ваш Харламов? — спросил он после некоторого молчания.

Валя посмотрела на Митрохина с благодарностью. Нет, он не собирался уходить. Значит, у нее еще есть время. «Что же мне сказать о тебе, Володя? Почему ты так мало, так скупо рассказывал мне о себе? Может быть, думал, что не пойму? Что я еще девочка и совсем не знаю жизни? Но ведь ты всего на три года старше меня. И я все поняла бы, все, потому что люблю тебя… Помнишь, ты как-то спросил: „За что ты любишь меня?“ Чудак! Разве можно ответить „за что“?.. Наверное, за то, что ты такой, как есть. За то, что ненавидишь ложь. За то, что все так близко принимаешь к сердцу… Нет, я не могу ответить, за что люблю тебя. Просто, просыпаясь утром, я радуюсь, что ты есть. А когда расстаюсь с тобой, мне кажется, что жизнь кончилась и начнется снова тогда, когда я опять тебя увижу. Вот и все.»

«Вот и все… — с горькой усмешкой повторила Валя. — Как много это значит для меня и как мало для тех, от кого зависит сейчас твоя судьба».

Торопливо, все еще боясь, что Митрохин встанет и уйдет, Валя стала рассказывать ему, как познакомилась с Володей.


Это случилось в конце прошлого года.

Нет, слово «познакомились» меньше всего годилось для тех обстоятельств, при которых произошла их первая встреча.

Комсомольское собрание затянулось, и Вале пришлось возвращаться домой поздно вечером. На трамвайной остановке толпилось много народа, и Валя решила пройти несколько кварталов пешком, чтобы сесть на автобус.

Весь день с самого утра сыпал мокрый снег, фонари слабо мерцали на большом расстоянии друг от друга, на улице было пустынно. Последнее время Валя редко возвращалась из института одна — обычно за ней заходил Андрей. Надо было и на этот раз попросить, чтобы Андрей зашел за ней и проводил до дома.

Студент энергетического института Андрей Бобров тогда очень нравился Вале. С ним было легко и просто. Он ничем не нарушал ее привычную, ясную жизнь. Он был умен и весел, играл на гитаре, пел песенки — иногда смешливые, иногда иронически-грустные. Казалось, никакой вопрос не мог застать его врасплох…

Когда Валя спрашивала себя, какой он, то обычно отвечала одним словом: «современный». Это включало в себя не только стиль одежды, походку, прическу, но и манеру поведения — спокойно-невозмутимую, иногда добродушную, иногда насмешливую, ироническое отношение к проблемам, которые принято считать «сложными», любовь одновременно и к джазу и к Баху, к фильмам, где «поток жизни» заменял сюжет, и еще многое такое, что Валя не смогла бы точно определить.

Сама Валя не считала себя «современной», хотя тоже любила джаз, хорошую одежду и старалась не пропускать заграничные кинофильмы. Тем не менее Андрей ей нравился. Однако иногда ей приходила в голову мысль, что в нем нет ничего, как она говорила себе, «неожиданного». Он никогда не мог сказать такого, что заставило бы ее волноваться, думать, решать… Она любила книги, которые Андрей считал старомодными. Его интересовала только научная фантастика.

Правда, споры о вкусах возникали у них очень редко. Андрей вообще не любил спорить до тех пор, пока вопрос не касался кибернетики, научной фантастики или фильмов итальянца Антониони.

Валя сознавала, что у нее с Андреем не так уж много общего, но он все-таки нравился ей. Ведь Андрей был первым человеком, который объяснился ей в любви, и Валя знала, что он действительно ее любит.

Теперь она торопливо шагала по скользкой грязи, покрывшей тротуар, прятала лицо от резкого, холодного, осеннего ветра и думала о том, как было бы хорошо, если бы Андрей шел рядом.

Тех двух парней, что стояли в светлом кругу фонаря, Валя заметила не сразу. Оба они были высокого роста. Один в коротком, едва доходившем до колен пальто, другой в кожаной куртке. Издали они показались Вале одинаковыми — худощавые лица, чуть сощуренные глаза, плотно сжатые губы. Ветер играл волосами на их непокрытых головах. Парни молча и пристально смотрели на приближавшуюся Валю.

Валя подумала, что лучше бы ей перейти на другую сторону улицы, но вместо этого лишь ускорила шаг, стараясь держаться ближе к стенам домов.

Парни стояли неподвижно, пока Валя не поравнялась с ними. Затем неожиданно и словно по команде вышли из светлого круга.

Валя поспешно сделала шаг в сторону, но тот, что был в кожаной куртке, преградил ей путь, и она растерянно отступила. Парень приблизился к ней вплотную и, почти не разжимая губ, процедил:

— Ну… зачем же паника?

Валя заглянула в его лицо, и ей стало страшно. В эту минуту она не думала о том, что может произойти, что могут сделать с ней эти парни, ей просто стало жутко при виде маячившего перед нею бледного, заслонившего весь мир лица. Оно напоминало маску — гладкое, с туго натянутой кожей и слегка выдающимися скулами, с похожими на одну тонкую, прямую линию злыми губами, с глубоко посаженными, казалось, мертвыми глазами.

— Что вам от меня нужно? — испуганно воскликнула Валя.

Парень в коротком пальто схватил Валю за локоть, резким, сильным движением притянул к себе и сказал:

— Уймитесь, волнения, страсти… Двое молодых бизнесменов желают пригласить леди на тур вальса.

Валя рванула руку, но парень держал ее, как в тисках.

— Естественная реакция молодой леди на столь старомодное приглашение, — с усмешкой сказал парень в кожаной куртке. Он стоял теперь за Валиной спиной. — Вальс — это звучит несовременно. В нашем кругу предпочитают твист. О’кей, леди?

Он чуть расставил руки и сделал несколько покачивающихся движений на полусогнутых ногах.

— Отстаньте от меня! Пустите! — с отчаянием крикнула Валя, снова делая попытку вырваться.

В этот момент раздался чей-то резкий, повелительный голос:

— Отпусти руку. Ну!..

Валя почувствовала, что пальцы, сжимавшие ее руку, ослабли, и увидела в двух шагах от себя молодого человека в темном плаще и надвинутой на лоб кепке. На вид ему было лет двадцать пять. Он был такого же высокого роста, как и те, которые напали на нее.

Парень в кожаной куртке сделал шаг вперед и, по-бычьи наклонив вперед голову, сказал:

— Справедливости ради, хочу предупредить, что являюсь поваром, специалистом по отбивным котлетам. Могу и с гарниром.

Он сжал кулак и стал медленно поднимать руку.

Но тут произошло нечто неожиданное. Парень в плаще сделал быстрый шаг вперед, Валя заметила короткое, еле уловимое движение его руки, и в следующее мгновение тот, в кожаной куртке, повалился на тротуар.

Тотчас же вскочив на ноги, он вместе со своим приятелем набросился на парня в плаще, который стоял, прижавшись к стене и стараясь защититься от града ударов. Они дрались молча, было слышно только их учащенное дыхание. То один, то другой падали в грязь, вскакивали и снова сплетались в огромный, мечущийся по тротуару клубок.

Парня в плаще уже дважды сбивали с ног, но он снова и снова выбирался из-под навалившихся на него тел и отвечал короткими, резкими ударами.

Наконец его сбили с ног в третий раз, и тогда Валя, сама не сознавая, что делает, бросилась на помощь. Ее оттолкнули, она упала, но тут же вскочила и услышала уже знакомый повелительный голос:

— Уходите! Бегите! Ну!.. Кому говорю!

Валя побежала. Она надеялась, что увидит милиционера, прохожих, кого-нибудь, кто мог бы прийти на помощь. Но улица в этот час была пустынна.

Валя нашла милиционера лишь через два квартала. Когда они прибежали на место происшествия, здесь уже никого не было.

Несколько дней после этого ее мучили угрызения совести. Валя понимала, что все равно вряд ли могла бы помочь защитившему ее человеку, но ей не давало покоя сознание, что она убежала, бросила его в то время, как он отбивался от натиска двух разъяренных хулиганов.

Теперь по дороге в институт и возвращаясь домой она всматривалась в лица прохожих со смутной надеждой, что встретит своего защитника. Однажды ей показалось, что он обогнал ее, она ускорила шаг, но тут же убедилась в своей ошибке.

Мало-помалу происшествие стало забываться.

В педагогическом институте, где училась Валя, был праздничный вечер. Валя, как обычно, танцевала с Андреем. Настроение было радостное, приподнятое: только что очень успешно для нее закончилась зимняя экзаменационная сессия, начинались каникулы…

Оркестр умолк, но лишь на мгновение, и почти без паузы заиграл нечто среднее между твистом и медленным фокстротом. Андрей озорно улыбнулся, откинул Валю на расстояние вытянутой руки, как бы приглашая перейти от плавных па слоуфокса к подчеркнуто угловатым, размашистым движениям современного танца. Валя приняла вызов.

Все знали, что дирекция института и комсомольская организация не одобряют этой манеры танцевать. На институтских вечерах кто-нибудь из преподавателей или комсомольских активистов мог подойти к увлекшейся модными ритмами паре и тихо, сквозь стиснутые зубы произнести:

— Танцуйте п-прилично…

И тем не менее ни один танцевальный вечер не обходился без того, чтобы хоть одна пара не попыталась, несмотря на все запреты, покачаться в ритм музыке на широко расставленных ногах или «потанцевать врозь», двигаясь на расстоянии друг от друга и подняв полусогнутые руки с раскрытыми ладонями.

Особенно лихо исполняли современные танцы студенты-энергетики, а Андрей, пожалуй, лучше всех.

Валя уже развела полусогнутые руки, как бы отталкивая воздух ладонями, как вдруг увидела того самого парня.

Он одиноко сидел на одном из стульев, стоявших вдоль стены.

Валя резко остановилась, когда Андрей старался перегнуться, как бы пытаясь прикоснуться затылком к полу.

— Ты что? — спросил он, поспешно выпрямляясь и с недоумением глядя на Валю.

— Ах, подожди, подожди, Андрюша! — уже пробираясь между танцующими парами, на ходу бросила Валя.

Она подбежала к парню и с радостной улыбкой воскликнула:

— Здравствуйте! Вы меня помните?!

Тот удивленно, явно не узнавая, посмотрел на Валю, потом медленно встал.

— Вижу, вижу, что не узнаете! — смеялась Валя. — А я даже поблагодарить не смогла. Вернулась с милиционером, а вас уже след простыл. Теперь вспомнили?

Парень еще раз удивленно вгляделся в ее лицо, потом улыбнулся и сказал:

— Теперь узнал!

— Наконец-то мы встретились, — все так же весело тараторила Валя. — Теперь я хоть «спасибо» могу вам сказать! Если бы не вы, не знаю, что бы со мной тогда было. Вас как зовут?

— Владимир, — несколько смущенно ответил парень.

— А меня — Валя. Пойдемте танцевать…

Не дожидаясь ответа, она схватила Володю за руки.

— Я… плохо танцую, — пробормотал Володя. Но Валя уже вела его в ритме танца.

— Это чепуха, все люди теперь умеют танцевать! — оживленно говорила она. — Вам, наверное, здорово тогда досталось? Какие подонки! Напасть вдвоем на одного!..

— Так ведь это же я на них напал, — улыбнулся Володя, мучительно пытаясь двигаться в такт музыке, он и впрямь совсем не умел танцевать.

От взгляда Вали не укрылось, что заправские танцоры смотрели на них, иронически улыбаясь. Некоторые с шутливой опаской глядели под ноги Володе и сторонились с преувеличенной поспешностью.

Андрей стоял у стены, поджидая Валю, и с недоумением разводил руками.

Наконец Володя остановился и решительно сказал:

— Нет. Не могу. Не умею.

Он пошел через весь зал к своему стулу, а Валя шла за ним, негодуя на себя за то, что все так глупо получилось и что по ее вине Володя оказался в смешном положении.

— Знаете что? — неожиданно сказала она. — Давайте выйдем из зала. Здесь страшная толкотня и очень душно.

Володя недоверчиво посмотрел на нее, покачал головой и ответил:

— Да нет, зачем же… Танцуйте.

— Но я не хочу. Понимаете, не хочу. Надоело! — настойчиво возразила Валя. — И наконец, — добавила она шутливо, — вы гость. Ведь, насколько я понимаю, вы не учитесь в этом институте? Значит, вы наш гость и, кроме того, мой спаситель. Я должна вас развлекать. — Она улыбнулась.

— Меня не надо развлекать, — ответил Володя. Он видел, что за ними все еще наблюдает много насмешливых глаз, и невольно нахмурился.

— А про тот случай, пожалуйста, забудьте, — добавил он. — Каждый на моем месте…

— Но на вашем месте оказались именно вы, — прервала его Валя.

— Просто начитался газетных статей, — сказал Володя, на этот раз с легкой улыбкой, — тех самых: «Не проходите мимо».

— Я вас тогда и разглядеть-то как следует не успела.

— Я вас тоже.

— Вот и прекрасно. Давайте выберемся из толчеи и разглядим друг друга. — Валя потянула Володю за рукав и пошла к выходу.

Через несколько минут она уже знала о нем все, что ей хотелось узнать. Володе двадцать три года, он работает монтером на Энергострое, живет в общежитии, а сюда, на институтский вечер, попал случайно: предложили билет в завкоме.

Оказавшись среди студентов, хорошо знавших друг друга, Володя, конечно, чувствовал себя одиноко, к тому же он плохо танцевал, а тут еще Валя заставила его продемонстрировать это перед всеми.

Однако теперь, когда они оказались вдвоем в пустынном коридоре, Володя постепенно оттаивал.

— Все-таки это было очень рискованно с вашей стороны — вступать в драку с двумя хулиганами, — сказала Валя, снова возвращаясь к тому происшествию.

— По правде говоря, — неожиданно рассмеялся Володя, и смех его прозвучал звонко, совсем по-ребячьи, — они меня тогда порядочно отделали.

Только теперь Валя заметила шрам на виске Володи.

— Повернитесь-ка, — сказала она, — сюда, к свету.

Неожиданно для самой себя она крепко охватила голову Володи и заставила его наклониться. Стал ясно виден длинный, наполовину прикрытый волосами рубец.

— Чем же это они? — воскликнула она. — Камнем?

— Признаться, забыл спросить, — выпрямляясь, ответил Володя, — сам до сих пор интересуюсь.

Валю охватило острое чувство жалости.

— Они бы не тронули вас, если бы вы продолжали идти своей дорогой.

— Вы думаете, мне следовало идти своей дорогой?

— Нет, конечно. Я глупость сказала. Но многие на вашем месте, может быть, даже ускорили бы шаг. Не захотели бы вмешиваться.

— А я презираю тех, кто не вмешивается. Кто шаг прибавляет. — Володя нахмурил свои густые, почти сросшиеся на переносице брови.

— Вы, наверное, жалеете, что пришли к нам на вечер? — неожиданно спросила Валя.

— Почему же? Ах, понимаю. Танцую я действительно скверно.

— Вас это огорчает?

— До сих пор как-то не думал об этом. Что ж, сказать по правде, огорчает.

— Но это так просто! Я вас в два счета научу!

— Расплатиться хотите? — с грубоватой иронией спросил Володя. Но, увидев, что Валя нахмурилась, поспешно добавил: — Это я так, в шутку. Только мне еще не до танцев.

Вале показалось, что в его словах прозвучала досада.

— Вы где-нибудь учитесь? — спросила она. — Может быть, на вечернем?

— Нет, — покачал головой Володя, — не получается…

— Собираетесь?

— Как говорится, есть такая мечта…

— А знаете, я была убеждена, что мы встретимся, — сказала Валя.

— Почему?

— Не знаю. Так должно было быть. По справедливости.

— Верите в справедливость?

— А вы?

— Если не верить, то и жить не стоит.

Они помолчали немного.

— Шрам не болит? — спросила Валя.

— А знаете что, — не отвечая на ее вопрос, с улыбкой сказал Володя, — пожалуй, вдвоем тогда пришлось бы все-таки легче.

— Думаете, от меня был бы толк? — с сомнением спросила Валя.

— Да нет, не в том дело. Я правильно сделал, что заставил вас уйти. Но, понимаете, когда человек видит, за кого дерется, он сильнее становится. Верно?

— Валя, куда ты пропала? — раздался позади них громкий голос.

Валя обернулась и увидела Андрея. Он стоял в двух шагах от них, заложив руки в карманы и чуть приподняв плечи.

Сама не зная почему, Валя смутилась, но тут же почувствовала досаду на себя и сказала с оттенком раздражения:

— Что ты, Андрюша? Что тебе?

Андрей еще выше приподнял плечи, всем своим видом выражая недоумение, и обиженно переспросил:

— Что мне? Собственно, ничего. Ты исчезла, и я…

— Никуда я не исчезла, — почти резко ответила Валя. — Просто встретила Володю… Андрюша, познакомься, — уже другим тоном сказала она, — это Володя, тот самый!

— Тот самый? — переспросил Андрей, на этот раз чуть иронически. — Извини меня, но я, кажется, никогда не слышал…

— Да, да, конечно! Я ведь и сама раньше не знала, как его зовут! Это тот самый Володя, который вступился за меня тогда, помнишь, на улице…

Андрей улыбнулся, подошел к Володе и с размаху протянул ему руку;

— Историческая битва? Как же, знаю!

Они обменялись рукопожатием.

— Вы учитесь?

— Володя работает на Энергострое. На наш вечер попал случайно, — сказала Валя, и в голосе ее снова послышался оттенок досады. Она сама не понимала, что ее раздражает. Может быть, то, что Андрей разговаривал с Володей равнодушно-снисходительным тоном.

— Если бы не Володя, не знаю, что бы тогда со мной было, — сказала Валя подчеркнуто громко.

— Да, да, разумеется, — согласился Андрей. Он положил руку на Валино плечо и слегка привлек ее к себе. — Мы с Валей очень благодарны вам. Это хулиганье совсем распоясалось. Насколько я помню, Валюша, их было двое, а вы, — он снова обратился к Володе, — один?

— Статистикой не занимался, — сухо ответил Володя.

— Ну, разумеется, — торопливо повторил Андрей, — но так или иначе, большое вам спасибо. Честно говоря, я до сих пор не могу себе простить. Не дождался тогда Валюшу, чтобы проводить. Очень жалею, что не оказался на вашем месте.

— Я тоже, — с едва уловимой усмешкой сказал Володя.

Андрей снял руку с Валиного плеча и несколько растерянно спросил:

— В каком смысле?

— В самом прямом. Если бы на моем месте оказались вы, вам и пришлось бы драться.

Валя внимательно глядела на Володю. Лицо его приобрело угрюмое выражение. Задорномальчишеские нотки, совсем недавно звучавшие в его голосе, исчезли.

— Вы жалеете, что вступились за Валю? — уже с явным недружелюбием произнес Андрей.

— Ну вот что, — вмешалась Валя, — прекратим этот никчемный разговор.

Она не на шутку рассердилась на Андрея. Какое право он имеет разговаривать с Володей таким тоном? И зачем он на глазах Володи уверенно-хозяйским движением привлек ее к себе, как бы подчеркнув этим свое право говорить от имени их обоих.

Она демонстративно взяла Володю под руку и сказала, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Пойдемте танцевать.

— Спасибо, — сказал Володя, осторожно освобождая руку, — но мне пора.

Не попрощавшись, он пошел по коридору.

Валя надеялась, что Володя хоть обернется, но он не обернулся.

— Идем, Валюша, — мягко, но настойчиво сказал Андрей, увлекая ее в зал.

Оркестр играл танго, Андрей уже от двери повел Валю в танце, чуть прикасаясь руками к ее плечам. Валя сделала несколько движений и вдруг поняла, что не хочет танцевать, не хочет оставаться в этом зале, не хочет видеть Андрея…

Она коротко сказала: «Не хочу больше, не буду!» — и бросилась к выходу в надежде, что ей еще удастся догнать Володю. Разом окинула взглядом коридор во всю его длину, но никого не увидела. Побежала в конец коридора, распахнула дверь, на нее подуло холодным, зимним ветром. Володи нигде не было.

Валя медленно пошла обратно и вдруг увидела его. Он сидел в нише на подоконнике и курил. «Неужели ждал меня? — подумала Валя. — Неужели чувствовал, что я приду?»

Она подошла к нему и тихо сказала:

— Как хорошо, что вы не ушли!

Не сговариваясь, они оделись и вышли на улицу. Валя даже не сказала Андрею, что уходит.

Почему, как это случилось? Валя не смогла бы ответить на этот вопрос даже самой себе. Может быть, ей хотелось еще раз поблагодарить Володю. Может быть, она надеялась загладить обидно-пренебрежительный тон Андрея. Может быть, ей нужно было что-то спросить…

Да, все это было именно так, но главное заключалось не в этом. Просто у нее возникло непреодолимое желание снова быть с Володей, видеть его, говорить с ним.

С этого все и началось.


— У него была трудная судьба, — медленно продолжала Валя. — Отец погиб на фронте. Мать умерла, Володе было тогда пять лет. Его отдали в детский дом. Там он жил, учился в школе… Учился вроде хорошо, но учителя его почему-то не любили. И он их не любил… Не всех, конечно…

— Как это понимать? — спросил Митрохин.

Валя пожала плечами.

— Не знаю… Ему казалось, что они не всегда действуют по… правде… Так он мне говорил. Потом хотел стать инженером-электриком. По радиотехнике. Об этом он мечтал еще в школе. Провалился на экзаменах в институт. Пошел на курсы шоферов: деньги надо было зарабатывать. Но шофером работать не стал: объявили набор на курсы электромонтеров. Ведь это его мечта была — электротехника… Окончил курсы и пошел работать на Энергострой…

— Подождите, Валентина Николаевна, — прервал ее Митрохин, — все это уж очень похоже на анкету. Вот вы сказали, что учителя не любили его и он их не любил. Потому, дескать, что они… словом, что-то насчет правды. Как это понимать?

«Ах ты, боже мой, — подумала Валя, — неужели я упомянула об этом! В конце концов я и сама толком ничего не знаю. А он еще подумает невесть что».

— Я и сама этого не понимаю, — поспешно сказала Валя. — Думаю, просто так, чепуха…

— Какой у него характер? Он всегда ведет себя так, как вел на суде?

— Нет, нет, что вы! Правда, Володя — человек очень резкий и… я не знаю, как это назвать, не упрямый, нет, а упорный! Если считает что-то правильным, его трудно переубедить. А на суде… Да, на суде он вел себя странно.

— Он рассказывал вам о своей работе, о том, как относятся к нему товарищи, администрация?

— Нет. То есть рассказывал, конечно, только не то, что вы думаете. Впрочем, я знаю, у него на работе были неприятности. Я всегда чувствовала, когда у него что-нибудь не так.

— Вот видите, — сказал Митрохин, — значит, в характеристике написано верно! Он рассказывал вам, какие именно неприятности?

«Что-то я не то говорю, совсем не то!» — лихорадочно думала Валя.

— Вы меня неправильно поняли, — снова заторопилась она. — Просто Володя все принимал очень близко к сердцу. Помню, как-то он мне сказал: «Не пойму я некоторых людей. Кажется, чего бояться? В тюрьму за правду не сажают, с работы не увольняют. Веди себя честно… Так нет. Что-то еще сидит в некоторых людях… Своя рубашка ближе к телу».

— Так, так… — задумчиво проговорил Митрохин. Он помолчал немного. — Еще один вопрос. Последний. Вы его… очень любите?

— Очень! — громко произнесла Валя и высоко подняла голову. — И я уверена, понимаете, уверена, что его дело должно быть пересмотрено!

— Только потому, что вы его любите? — спросил Митрохин с добродушно-иронической усмешкой.

— Нет! — воскликнула Валя. — Потому что этот приговор несправедлив. Я верю в Володю!

— Что ж, — медленно покачал головой Митрохин, — в старину говорили: вера горами движет…

— Вы… поможете ему чем-нибудь? — с надеждой спросила Валя.

— Я? — переспросил Митрохин. — Но что же я могу сделать? Ведь нет же никаких фактов!..

— Значит, никто ему не может помочь? — упавшим голосом произнесла Валя.

— Почему же никто? Есть прокуратура, да и сам он имеет право обжаловать приговор в городской суд. Конечно, если есть повод для обжалования.

— Если есть повод, — чуть слышно повторила Валя и торопливо встала.

— Подождите! — Митрохин вытащил из кармана потрепанную записную книжку и карандаш. — Дайте-ка мне на всякий случай ваш адрес. И телефон, если есть.

Думая о другом, Валя механически назвала улицу, номера дома, квартиры и телефона.

— До свидания… Валя! — сказал Митрохин, в первый раз обращаясь к ней по имени. — И возьмите свое эскимо. Ну, возьмите!..


Наступил вечер. Валя медленно шла по улице.

«Теперь уже поздно, — говорила она себе, — все учреждения закрыты. Завтра с утра пойду добиваться свидания… Но куда идти? Какая глупость — я не спросила Митрохина о самом главном: кто может разрешить свидание с Володей? Теперь не знаю, к кому обратиться. Впрочем, как же так? Ведь есть следователь Пивоваров. Неприятный человек. Ну и что из того, что неприятный? Попрошу свидания с Володей, и только. Имеет ли он право отказать? Если откажет, пойду дальше. Спрошу Пивоварова, кто его начальник. Добьюсь свидания с Володей во что бы то ни стало!..»

Неожиданно Валя снова услышала за спиной приглушенные звуки гитары.

Долговязый парень в ковбойке шел по мостовой, у самой кромки тротуара, чуть наклонив голову, словно прислушиваясь к тем звукам, которые издавала гитара под его рукой.

Валя сразу поняла, что он ждал ее и теперь шел за ней по пятам, но она даже не рассердилась. Ей просто стало еще грустнее.

«Володя, Володя! — мысленно твердила Валя. — Почему ты так упорно не хотел взглянуть на меня? Ведь ты знал, что я в зале, я поняла это по твоим глазам, когда ты наконец обернулся. Тебе было стыдно? Или ты беспокоился за меня? Боялся, что я не выдержу и брошусь к тебе?.. Может быть, ты думаешь, что я откажусь от тебя, поверю тому, что говорили на суде? Но почему ты не защищался, почему?!»

Нет, она никогда не видела его таким, как на суде…

Она стала припоминать все их встречи.

Валя никогда не знала таких людей, как Володя. Она привыкла к Андрею, к его легкой, остроумной, слегка иронической манере. Вале нравилась эта манера, хотя все, что говорил Андрей, было для него как-то необязательно, словно он мог говорить и нечто совсем иное.

С Володей все было иначе. Он говорил только то, чего не мог не сказать. Все, что он говорил, было для него как бы вопросом жизни и смерти.

Он умел быть веселым, иногда по-мальчишески веселым и никогда не думал о том, какое впечатление это произведет на окружающих. Но чаще всего он бывал задумчив, серьезен, углублен в себя.

Теперь Вале казалось, что Андрей придумал себе некую индивидуальность, определяющую, по его мнению, тип «современного» человека. Володя же всегда был Володей, естественным, порывистым, неизменно убежденным в своей правоте. Захоти он завтра стать другим, из этого ничего не получилось бы. Был ли он скрытным? Да, пожалуй. Но только тогда, когда дело касалось его самого.

Уже с первой встречи Валя почувствовала, что Володя страдает оттого, что не попал в институт. В студенческой компании он, видимо, чувствовал себя невеждой, недоучкой…

Но дело было не только в этом. Постепенно Валя поняла, что Володя замыкался всякий раз, когда ему приходилось соприкасаться с неискренностью. В особенности он страдал тогда, когда знал, что тот или иной человек говорит неправду сознательно. Ему становилось мучительно стыдно за этого человека, как будто лгал он сам, Володя, и все вокруг понимали это.

Когда Валя шла на свидание с Андреем, она наперед знала, в каком он будет настроении, какими словами встретит ее, о чем они будут говорить. Андрей уводил ее по гладкой, посыпанной песком дорожке в простой и беззаботный мир, где все было привычно и знакомо.

Встречаясь с Володей, Валя всегда испытывала смутное чувство тревоги. Она никогда не знала, о чем он будет говорить с ней. Но всякий раз он вел ее в незнакомый мир, где на каждом шагу возникали все новые и новые сложности, в которых необходимо было тотчас же разобраться…

Теперь Валя чувствовала, что может и хочет жить только в этом мире и никакого другого ей не надо.

Она невесело усмехнулась: какое это может иметь значение?.. Как доказать, что Володя другой, совсем не тот, что был на суде? Нужны факты. Только факты. И нельзя забыть, что по вине Володи чуть не погиб человек.

«Что ж, здесь Митрохин был прав. Ты в самом деле виноват, Володя. Но ведь они хотят доказать не только то, что ты виноват, они утверждают, что ты вообще плохой человек. А я в это не верю. Слышишь, Володя, не верю!.. Как же мне убедить тех, кто осудил тебя, от кого зависит твоя дальнейшая судьба, как заставить их поверить, что ты другой? Ведь и Митрохин убежден, что ты виноват!

Наверное, он неплохой человек, этот старик. Хотел помочь тебе. Но я ничего не смогла ему сказать, кроме того, что люблю тебя, верю тебе. Нет, я его ни в чем не убедила. Да и как я могла его убедить, если ты так странно вел себя на суде, не защищался, не уличал других во лжи? Ведь я знаю, ты ненавидишь всякую несправедливость, считаешь, что в наше время она не может победить. Почему же ты так непонятно говорил в суде, когда люди оказались несправедливы к тебе самому?

Но ничего! Мы увидимся, и ты расскажешь мне все то, что не хотел рассказать суду. Я чувствую, ты что-то скрываешь. Я уговорю тебя сказать мне всю правду. Ради тебя самого. Ради нас. Ради справедливости!..»

Только сейчас Валя почувствовала, что рука ее крепко сжимает что-то. Всю дорогу она шла, зажав в пальцах деревянную палочку эскимо.

Мороженого на палочке уже почти не осталось, оно растаяло, остатки его тоненькими мутными струйками стекали по мокрой, обмякшей бумаге.

Валя с трудом разжала затекшие пальцы.

Она не заметила, как подошла к набережной. К реке вела широкая лестница. В теплые летние вечера здесь обычно собиралась молодежь. Юноши и девушки рассаживались прямо на ступенях, пели песни и любовались рекой. Сегодня здесь тоже было людно.

Вале захотелось подойти к тому месту, где они не раз сидели с Володей. Обычно они спускались к воде и устраивались на самой последней ступеньке.

Валя с трудом, медленно обходя усеявших лестницу людей, пробралась к заветному месту и села на прохладную гранитную ступень.

Светлые пятна прибрежных фонарей покачивались в воде, вдали шел пароход, он сиял огнями, и оттуда доносилась, словно плыла по воде, тихая музыка. И Валя с новой силой ощутила свое одиночество. Всего каких-нибудь две-три недели назад она сидела здесь с Володей. Все было так же, как сейчас. Так же отражались в тихой воде фонари, так же шел ярко освещенный пароход, так же позвякивали цепями стоявшие на причале лодки… Сейчас все точно так же, как тогда. Только Володи нет!

Валя поняла, что напрасно пришла сюда. Никогда больше она не подойдет к этой лестнице — до тех пор, пока они снова не будут вместе.

Она встала и пошла наверх, стараясь не оглядываться.

Чем ближе Валя подходила к своему дому, тем медленнее становился ее шаг. Она замедляла его незаметно для самой себя, но, войдя в переулок, в котором жила, уже сознательно свернула в другую сторону.

Если бы кто-нибудь спросил Валю, почему она это сделала, она ответила бы, что хочет еще немного побыть одна, наедине со своими мыслями о Володе.

Но ей трудно было вернуться домой еще и по другой причине. Она не хотела сейчас думать об этом. Онапросто не в состоянии была одновременно думать о Володе и о том, почему ей так трудно, почти невозможно вернуться домой…

Стемнело. Зажглись фонари дневного света — их установили совсем недавно, и жители говорили, что теперь улицы их родного города стали совсем как московские.

А Валя все шла и шла.

Ей казалось, что если она будет вот так идти и идти, то в конце концов уйдет от всего того, что по-прежнему стояло перед ее глазами, преодолеет коричневый барьер, отделяющий ее от Володи, и окажется рядом с ним, совсем рядом. И тогда все исчезнет: и судейский стол, и стулья с высокими спинками, и тюремная машина, которая, казалось ей, все еще маячила где-то впереди. И они будут вместе, вместе навсегда.

«Что-то со мной происходит неладное», — подумала она и вдруг всем своим существом ощутила, что сегодняшний день резко разделил ее жизнь на две части: то, что было раньше, и то, что наступило теперь. Та жизнь, которой она жила до сих пор, — ясная, понятная, легкая, без непреодолимого горя, без мучительной необходимости выбирать единственно верные решения, — кончилась, бесповоротно и навсегда. Для нее началась новая, трудная и тревожная жизнь. Сколько бы она ни шла, пытаясь убежать от всего того, что видела и пережила сегодня, ей все равно никуда не уйти. Вернуться в прошлое все равно невозможно.

На мгновение Вале стало жалко себя и жутко от охвативших ее смятения и тревоги. Но уже в следующую минуту она сказала себе: «Ничего! Выдержу. Все выдержу. Не бойся, Володя. Ты не один».

Она резко повернулась и направилась к своему дому.

Теперь Валя шла быстро, почти бежала, стремясь уже не отдалить, а приблизить встречу, которой боялась с того самого момента, как рассталась с Митрохиным.

Встречу с отцом.

5. Кудрявцев

Николай Константинович Кудрявцев был убежден, что смысл его жизни — забота о благе людей и он лучше их самих знает, что им на пользу и что во вред.

Это убеждение возникло в нем еще в школьные годы. Он был попеременно то секретарем комсомольской организации, то председателем учкома. Его выбирали всегда. Без любви, но подавляющим большинством голосов. Этим как бы признавалось бесспорное превосходство Коли Кудрявцева, которое состояло в том, что Коля был начисто лишен слабостей, естественных для ребят его возраста. Почти каждый из его сверстников мог не выполнить общественного поручения, опоздать с очередным номером стенной газеты, предпочесть футбол или каток комсомольскому собранию, покривить душой, чтобы выгородить провинившегося товарища. Ничто подобное не было свойственно Коле.

Он учился в годы, когда вся страна была охвачена борьбой и ее фронты проходили повсюду: в городе и в деревне, в партии и в комсомоле, в школе и в семье, в человеческих умах и сердцах.

Общественная жизнь ребят точно воспроизводила тогда общественную жизнь взрослых. Слова «классовая борьба», «оппортунизм», «хвостизм», «авангард», «уклон», «бурный рост», «лишенец», «кулак», «подкулачник», «темпы», «коллективизация», «индустриализация» раздавались на собраниях школьников не реже, чем на пленумах и съездах их отцов.

Коля Кудрявцев произносил эти слова не так, как остальные ребята. Он говорил веско, рассудительно, уверенно и благодаря этому сразу занял среди своих сверстников особое положение.

Ребята невольно уважали его за то, что ему были чужды их слабости, и он нередко брал на свои плечи чужой груз. В то же время они питали к нему безотчетную неприязнь, подобную той, которую должники питают к дающим в долг.

Отец его умер, когда мальчик учился в восьмом классе. Коля мечтал стать машиностроителем. Но теперь он решил, что после школы пойдет не в институт, а на завод, чтобы помогать матери — немолодой болезненной женщине, которая никогда нигде не работала.

Это тоже поставило Колю в особое положение без всяких, впрочем, усилий с его стороны.

Педагоги и раньше снисходительно относились к комсомольскому активисту, вынужденному пропускать уроки из-за своих общественных обязанностей. Теперь они с чистой совестью «натягивали» ему высокие отметки. А те его товарищи, которые решили поступать в вузы, чувствовали себя в присутствии Коли так, будто собирались занять место, по праву предназначенное ему.

Все это привело к тому, что Коля стал кем-то вроде бессменного школьного руководителя.

Со временем он стал считать, что принадлежит к числу людей, призванием которых является руководство другими людьми.

Но не только эта мысль постепенно формировалась в сознании Коли. Вместе с ней крепла уверенность, что он, Коля, гораздо лучше своих товарищей знает, каковы их подлинные нужды, как им следует вести себя в различных случаях жизни, чего добиваться и от чего отказываться, — короче говоря, в чем состоит их действительное благо.

Его нельзя было назвать самовлюбленным или самоуверенным, поскольку он считал, что и над ним есть люди, которые гораздо лучше его самого знают, что ему на пользу, а что во вред. Он руководит, но им тоже, разумеется, руководят. Сознавать это — значит быть скромным.

После школы он пошел все же не на завод, а в институт. Так сложились обстоятельства. Было бы противоестественным, если бы секретарь комсомольской организации, постоянный член всех школьных и городских комсомольских президиумов, почти круглый отличник, сын рабочего Николай Кудрявцев не пошел бы в высшее учебное заведение. Его уговаривали. Сулили самую высокую стипендию.

В институте все началось сначала, вернее, все шло по-прежнему. Всем своим видом, походкой, манерой разговаривать и по-особому сдержанно, почти беззвучно смеяться Николай как бы говорил окружающим: «Да, я тот самый. Кудрявцев. Который умеет вами руководить. Который все знает лучше вас».

Вместе с тем он не был высокомерным, не подчеркивал свое превосходство — в этом случае его просто отвергли бы. Нет, руководство людьми Николай рассматривал как тяжкое бремя, как своего рода крест, нести который нелегко, но необходимо. На первых же комсомольских выборах Кудрявцев единогласно прошел в факультетское бюро, а через год стал уже секретарем комсомольской организации машиностроительного института.

Был ли Кудрявцев плохим человеком? Трудно сказать.

Время, в которое он формировался, то самое неповторимое в истории время рождало бескорыстных романтиков, убежденных солдат революции, готовых по первому зову партии отдать ей себя. Участие в строительстве коммунизма заменяло этим людям все: личную жизнь, материальное благополучие, крышу над головой.

Но не только таких людей рождало то время. Сложная классовая обстановка в стране, раны, нанесенные гражданской войной и еще не зажившие до конца, капиталистическое окружение, бесконечные внутрипартийные бои — все это усиливало в людях чувство бдительности, порой переходившее в сосредоточенную, подчас болезненную подозрительность. Требования идейной чистоты, случалось, перерастали в догматизм, стремление к железной дисциплине — в жестокость и пренебрежение к нуждам людей, понятие «коллектив» прямолинейно противопоставлялось понятию «индивидуальность».

Николай Кудрявцев был одним из тех людей, что выросли на этой почве, которую история обильно насытила таинственными, никогда не применявшимися ранее удобрениями, засеяла еще никогда не дававшими всходов семенами.

Его нельзя было назвать ни карьеристом, ни жестоким человеком, ни фанатиком. Но в характере его было нечто и от карьеризма, и от жестокости, и от фанатизма. Вместе с тем он оставался человеком честным, безоговорочно дисциплинированным, всегда готовым без всяких колебаний выполнить волю партии. Он сознавал, что принадлежность к тем, кто «руководит», возлагает на него неизмеримо большую ответственность, чем та, которую несут «руководимые».

К тому времени, когда Николай Кудрявцев стал окончательно взрослым человеком, всю его жизнь и всю логику его поведения стали определять два принципа: «пользы делу» и «наименьшего зла».

«Польза делу» была высшим принципом. Перед ним отступали все остальные. Никаких сомнений в том, что представляет собой «польза делу», у Кудрявцева не было и не могло быть. Это было для него понятие, существующее объективно, вытекающее из партийных документов, ежедневных материалов прессы и всей логики повседневной государственной жизни. Кудрявцеву оставалось лишь решать, какие поступки диктует ему «польза дела» в каждом конкретном случае.

Принцип «наименьшего зла» прямо вытекал из предыдущего. Интересы будущего предпочтительнее интересов сегодняшнего дня, о благополучии одиночки думали редко, в расчет принимались только интересы коллектива.

Поскольку в то время подобных взглядов придерживался отнюдь не только один Кудрявцев, течение несло его вперед и вперед.

Окончив институт, Николай Константинович стал сменным инженером, затем главным инженером завода, а в тридцать седьмом году — начальником главка.

В военные годы он был начальником политотдела дивизии, а после войны оказался на партийной работе.

Ко времени Двадцатого съезда Кудрявцеву было уже за пятьдесят. Прошло шесть лет с тех пор, как умерла его тихая, молчаливая жена, оставив ему родившуюся во время войны шестилетнюю Валю. Мысль о второй женитьбе и в голову ему не приходила.

Двадцатый съезд застал Кудрявцева на посту секретаря Зареченского обкома партии. Все шло, казалось, хорошо, но через два года на областной партийной конференции его не выбрали в обком. Его фамилии просто не оказалось в списке. Больше всего поразило Кудрявцева то, что никто из делегатов конференции не предложил включить его кандидатуру дополнительно. Все произошло тихо, спокойно и как-то само собой. Кудрявцев вошел в зал секретарем обкома, а возвращался домой рядовым и пока что безработным коммунистом.

Всю сознательную жизнь Кудрявцев был уверен в своем праве руководить. Если его не избирали вновь на какой-нибудь пост или освобождали от занимаемой должности, то только для того, чтобы избрать на новый пост или назначить на другую должность.

Сейчас все изменилось. Его не выбрали, но никто ему ничего не предлагал.

Если бы кто-нибудь сказал Николаю Константиновичу, что любовь к дочери внезапно вспыхнула в нем главным образом из-за перемены в его общественном положении, он с недоумением пожал бы плечами. С тех пор как умерла жена, Валя осталась единственным близким ему человеком. Еще на кладбище, придерживая за плечи рвущуюся к могиле девочку, Николай Константинович дал себе слово сделать все, чтобы дочь была счастлива. Между чувством к дочери и переменой в его общественном положении, если рассуждать логически, не существовало никакой отчетливой связи.

Но эта связь все-таки была. Именно дочь, мысли о ней, заботы о ней, любовь к ней должны были заполнить пустоту, которая образовалась теперь вокруг Николая Константиновича.

Некоторое время спустя Кудрявцева вызвали в обком партии и предложили работу в совнархозе. Он с радостью согласился. Значит, о нем вспомнили. Кудрявцев увидел в этом обнадеживающий симптом.

Но — странное дело! — даже в тех случаях, когда ему удавалось убедить себя в том, что все вернется «на круги своя», он не мог избавиться от ощущения, что для него лично самое главное безвозвратно потеряно.

Нет, Кудрявцев думал не о прежних своих высоких постах. Он думал о навсегда покинувшем его ощущении своего незыблемого права на руководство людьми.

Что-то кончилось, сломалось, ушло. Все вокруг него было так, как прежде, и вместе с тем вовсе не так.

В прежние годы нередко бывало, что то или иное обещание оставалось невыполненным, тот или иной прогноз не сбывался. Обычно люди старались этого не замечать, не думать об этом даже наедине с собой.

Теперь все изменилось. О просчетах и неудачах говорили вслух. Никто никого и ничего не боялся. Кудрявцеву казалось, что теперь его окружают совсем другие, новые люди. Эти, новые, никогда не примирились бы с мыслью, что Кудрявцев лучше их самих знает, что им на пользу и что во вред.

Да и Кудрявцеву уже не хотелось руководить этими людьми. Говоря откровенно, он их побаивался. С того памятного вечера, когда он вошел в зал секретарем обкома и вышел рядовым коммунистом.

Теперь Кудрявцев считал, что в мире есть, по крайней мере, один человек, который признает его право на руководство. Это Валя, его любимая дочь.


Когда прошлой зимой Валя стала поздно возвращаться домой, Николай Константинович с большим трудом заставил себя заговорить с ней об этом. Он считал, что Валя все равно ничего ему не скажет, как, наверное, ничего не говорили родителям те девушки, за которыми он сам в молодости ухаживал.

Но, к его удивлению, дочь прямо сказала ему, что встречается с парнем по имени Володя.

Кудрявцев все «это» представлял себе иначе. Он был уверен, что узнает об «этом» случайно. Например, подойдет вечером к окну и увидит, что Валя возвращается домой не одна.

Когда дочь, ничуть не смущаясь, сказала ему о Володе, Кудрявцев растерялся и спросил первое, что пришло в голову: сколько Володе лет, где он учится или работает и кто его родители.

Ответы прозвучали по меньшей мере неутешительно. Володе уже двадцать три года, однако после окончания школы он нигде толком не учился, работает электриком, точнее, электромонтером, родителей у него нет, он сирота.

Кудрявцев пытался шутить, но Валя не приняла его шутливого тона, и он понял, что все это серьезнее, чем могло показаться с первого взгляда.

Через несколько дней Валя снова пришла домой поздно. Кудрявцев как бы невзначай спросил:

— Опять Володя?

— Да, — ответила Валя.

Она обезоруживала отца своей искренностью. Может быть, именно поэтому разговора не получалось. Кудрявцев спрашивал, Валя односложно отвечала. Вот и все.

Разумеется, Николай Константинович понимал, что Валя уже не девочка и что когда-нибудь настанет день…

Но этот день мог настать раньше, а мог и позже. Уже одно то, что именно из-за Володи он настал раньше, настраивало Кудрявцева против этого парня.

Тем не менее он предложил дочери привести Володю к ним в дом. Однако встреча с юношей убедила его, что Валя готова совершить непоправимую ошибку.

Раньше Володя был заочно несимпатичен Кудрявцеву. Теперь он уже испытывал к этому парню открытую неприязнь. Назвать Володю стилягой он не мог: парень был для этого слишком скромно одет и вообще ничем не напоминал стилягу. Но Николай Константинович нашел для него другое определение — нигилист! Конечно, нигилист! Все они ведут себя вызывающе, даже грубо. Когда Кудрявцев, не замечая, что слова его звучат с обидной снисходительностью, спросил Володю, что тот думает о своем будущем, Володя ответил, что вполне доволен настоящим. Кудрявцев усмехнулся, а Володя вспылил, заявив, что он рабочий человек и презирает лицемеров, которые поют славословия рабочему классу, а людьми считают только тех, кто носит портфели…

Кудрявцев нахмурился и ушел в другую комнату.

— Я не хочу больше видеть этого человека у нас в доме, — сказал он дочери, когда за Володей захлопнулась дверь.

В ту ночь Николай Константинович долго не мог заснуть.

«Что же делать? — без конца спрашивал он себя. — Что делать?»

С тех пор как умерла жена, у него не было ничего того, что привычно именуется «личной жизнью».

Он быстро старел. И не только физически. Каждый раз, когда в технических документах, относившихся к станкам и машинам, ему приходилось читать про «моральный износ», он внутренне усмехался. Это была горькая усмешка. Кудрявцев думал о себе.

С мыслью о том, что жизнь уже не сулит ему никаких неожиданностей, он давно примирился. У него не было никаких развлечений, никаких привязанностей. Настоящими друзьями он за всю свою жизнь так и не успел обзавестись. С людьми его связывали лишь служебные отношения.

В юности он очень любил шахматы и постоянно участвовал в студенческих турнирах. Работники учреждений, которые Кудрявцеву приходилось возглавлять, знали, что начинать разговор о каком-нибудь международном шахматном турнире значило привести начальника в хорошее расположение духа.

В последние годы Кудрявцев вновь увлекся шахматами. Но у него не было постоянных партнеров. Он попытался научить Валю, но из этого ничего не вышло.

Постепенно Николай Константинович пристрастился к решению шахматных задач, подолгу разбирал партии, печатавшиеся в газетах во время больших турниров, и даже сам пробовал сочинять шахматные этюды.

Теперь, когда Вали, как правило, вечерами не было дома, он все чаще и чаще склонялся над шахматной доской.

Но это занятие скоро опротивело Кудрявцеву. Шахматы напоминали ему, что Вали снова нет дома. Тогда Николай Константинович стал задерживаться на работе, чтобы приходить домой позже дочери.

Когда повода задержаться не было, Кудрявцев бродил по городу или допоздна сидел в сквере, наблюдая за игравшими в домино пенсионерами.

Особенно же внимательно он посматривал на юношей и девушек с гитарами или транзисторами, тех, что беспечно прогуливались по аллеям или сидели на скамейках, отрешенные от всего, что их окружало.

Кудрявцев ревниво следил за ними, словно хотел убедиться, что эти девушки сделали лучший выбор, чем его дочь.

«Если бы Валя влюбилась в хорошего, дельного юношу, — думал Кудрявцев, — что ж, я все сделал бы для счастья дочери, пусть это и обрекло бы меня на безрадостное одиночество. Но отдать Валю этому нигилисту?!»

В острой неприязни к Володе как бы соединилось все: и любовь к дочери, и жалость к самому себе, и многое другое, чего Кудрявцев не мог бы выразить словами.

Он твердо решил спасти дочь от грозившей ей опасности. К нему вернулось ощущение своего права судить, что человеку на пользу и что во вред. Этим человеком была его дочь, но она не хотела признавать за ним это право.

«Что делать, что же делать?!» — с мучительной болью повторял Кудрявцев.

После того как Володя побывал у них в доме, Кудрявцев ни разу не спрашивал, продолжает ли Валя встречаться с ним.

Разговор о Володе не возобновлялся. Этой темы просто не существовало. Конечно, Кудрявцев понимал, что они продолжают встречаться. Возвращаясь домой поздно, Валя видела, что отец страдает. Ей было мучительно сознавать, что она причиняет ему горе, но разве можно было его переубедить? Она и не пыталась снова заговорить с ним о Володе. Но сегодня!.. После всего того, что она сегодня пережила, Валя чувствовала, что больше молчать не может.

Она расскажет отцу о несчастье, которое постигло Володю, сумеет тронуть его, заинтересовать Володиной судьбой. Может быть, несмотря ни на что, уговорит его помочь Володе…

Валя открыла дверь своим ключом, но отец услышал ее шаги по коридору и вышел навстречу. Он, видимо, только что пришел с работы и еще не успел переодеться. Валя скользнула взглядом по белой сорочке и коричневым брюкам отца, — вчера вечером она гладила ему все это.

Едва взглянув на дочь, Кудрявцев спросил встревоженно:

— Что-нибудь случилось, Валюша?

Валя надеялась, что у нее хватит сил рассказать отцу все по порядку, но, увидев его заботливый взгляд, разрыдалась.

— Его осудили, — едва произнесла она сквозь слезы.

— Валюша, родная, что с тобой? Что случилось? Кого осудили?! — торопливо спрашивал Кудрявцев, обнимая дочь, но Валя не могла выдавить из себя ни слова.

Наконец она успокоилась и, стараясь говорить твердо и решительно, сказала:

— Пойдем, папа! Мне нужно с тобой поговорить.

Она вошла в свою маленькую комнату, оклеенную желтыми, цветастыми обоями, и села на кровать.

Отец сел рядом с ней.

— Папа, речь идет о Володе, — сказала Валя. — Я знаю, ты его не любишь, но сейчас речь идет о судьбе человека.

С трудом подавляя слезы, Валя рассказала о суде. Закончив свой рассказ, она долго не решалась взглянуть на отца.

Кудрявцев положил ей руку на плечо.

— Я предвидел все это, — тихо произнес он.

— Что, что ты мог предвидеть?! — удивленно воскликнула Валя. — Этот суд? Этот жестокий приговор?!

— Нет, Валюша, — медленно покачал головой Кудрявцев, — разумеется, не это. Но я был убежден, что парень плохо кончит.

— Почему?! — вскричала Валя. — Как ты можешь…

— Валя, девочка, успокойся, — прервал ее Кудрявцев. — Поговорим об этом потом… позже.

— Нет, нет! Я хочу говорить сейчас! Неужели ты не понимаешь, что ни о чем другом я не могу говорить?

— Хорошо, — мягко согласился Кудрявцев, — давай сейчас. — Он встал, сделал несколько шагов по комнате и остановился, прислонившись к косяку двери. — Видишь ли, — продолжал Кудрявцев, — все эти месяцы я молчал. Мне было тяжело молчать, Валюша. Знать, что ты встречаешься с этим… — он едва удержал уже готовое сорваться с губ резкое слово… — с этим человеком, знать и чувствовать свое бессилие — это очень, очень тяжело.

Он глубоко вздохнул. Валя молчала.

— Теперь наступила развязка, — продолжал Кудрявцев. — То, что не сумел доказать тебе я, доказал суд.

— Нет, папа, — сказала Валя, — суд ничего не доказал.

— Почему?! Следователь, судья, прокурор — все они, по твоим же словам, считают его преступником…

Валя вздрогнула, и Кудрявцев умолк, оборвав себя на полуслове.

— Никогда, — медленно произнесла Валя, — никогда не смей называть Володю преступником.

Кудрявцев подошел к Вале и снова тяжело опустился рядом с ней на кровать.

— Я понимаю, — сказал он. — Тебе неприятно и стыдно говорить о том, что случилось. Хорошо. Будем считать всю эту историю ошибкой. Так сказать, ошибкой молодости. Одной из тех, на которых учатся.

Он обнял Валю и слегка притянул к себе.

— Забудем обо всем этом, Валюша. Лучше поздно, чем никогда. Ну? Договорились?

— Нет, — тихо ответила Валя.

Кудрявцев отодвинулся и недоуменно переспросил:

— То есть как это «нет»? Что ты хочешь этим сказать?

— Приговор несправедлив. Я не могу с ним согласиться.

— Ах, вот как? — медленно произнес Кудрявцев. — Ин-те-рес-но. — Теперь он уже с трудом сдерживал раздражение. — «Не можешь согласиться»! Что же ты, скажи на милость, намерена делать?

— Не знаю, — устало ответила Валя. — Буду бороться.

Кудрявцев резко поднялся.

— Ты… сошла с ума!

Валя покачала головой.

— С Володей случилось несчастье, и я должна ему помочь. Вообще я уверена…

— В чем ты можешь быть уверена? — уже едва сдерживаясь, воскликнул Кудрявцев. — Что ты знаешь о жизни?

— Ты прав, — все тем же усталым голосом ответила Валя. — До сих пор я совсем не знала жизни. Не представляла себе, что такое может случиться.

— Перестань, — нетерпеливо взмахнул рукой Кудрявцев. — Это я во всем виноват! Простить себе не могу! Я должен был заставить тебя расстаться с этим парнем. Но я переоценил твой ум, твою способность разбираться в людях! Я виноват во всем, я, я!..

Он замолчал, задохнувшись от гнева.

Если бы дочь закричала, заплакала, стала бы защищать этого парня, Кудрявцеву было бы легче.

Но Валя сидела молча, как бы задумавшись. Его испугала ее внезапная отрешенность, явное безразличие к его словам, странная сосредоточенность. Кудрявцев вдруг почувствовал, что, по существу, Вали уже здесь нет, и чем дольше будет продолжаться этот разговор, тем дальше она будет уходить…

С новой силой он ощутил страх неотвратимо надвигающегося одиночества.

Валя поняла, о чем думает сейчас отец. Ей стало жалко его. Она встала с кровати, провела рукой по его редким, седеющим волосам и сказала:

— Не надо, папа! Ты ни в чем не должен обвинять себя. Но я ничего не могу поделать с собой. Я люблю Володю. Понимаешь, люблю! И тебя я тоже люблю.

— Валя, родная, разве обо мне речь! Но подумай о себе. Опомнись, постарайся увидеть вещи такими, каковы они на самом деле.

Кудрявцев лихорадочно подбирал слова, надеясь, что он еще сумеет переубедить дочь.

— Поверь мне, Валя, — продолжал Кудрявцев, — мне, отцу, человеку, который в три раза старше тебя! Ты придумала себе все это. Понимаешь, придумала! Я не могу желать тебе плохого. У меня ничего не осталось в жизни, кроме тебя. Настанет день, и ты уйдешь от меня. Но я хочу, чтобы ты ушла с человеком, который достоин тебя…

— Он достоин! — воскликнула Валя.

— Нет! — крикнул Кудрявцев, делая резкий жест рукой. — Я больше не хочу слышать об этом! Тебе просто жалко этого неудачника. Он сам виноват во всех своих несчастьях. Мне достаточно было поговорить с ним полчаса, чтобы увидеть его насквозь. Он озлоблен, во всем ищет плохое, не любит нашу жизнь…

— Нет! — перебила его Валя. — Он любит нашу жизнь! Но он хочет, чтобы она стала лучше, еще лучше!

— Он нигилист! — с негодованием крикнул Кудрявцев. — Скажите пожалуйста! Молокосос! Он хочет, чтобы наша жизнь стала лучше! И ты всерьез это повторяешь?

— Я верю в Володю! Верю вопреки всему, что о нем говорят!

«Все напрасно, — сказал себе Кудрявцев. — Этот разговор ни к чему не приведет. Переубедить ее невозможно. Если не пресечь все это, она наделает глупостей. Потом я никогда не прощу себе, что не проявил характера».

— Ну вот что, Валя, — твердо сказал Кудрявцев. — Я перестал бы уважать себя, если бы не позаботился о судьбе единственной дочери. Я требую, чтобы ты прекратила всякие отношения с этим человеком. Ясно? Ты должна дать мне слово…

— Нет! — твердо сказала Валя. — Пойми меня, папа! — добавила она уже спокойнее. — Я не могу. Я должна увидеть его.

— Но он же в тюрьме!

— Пусть. Я пойду к следователю и буду просить…

— Ты… моя дочь, — задыхаясь, проговорил Кудрявцев, — будешь просить свидания с этим… уголовником?

— Я должна это сделать.

— Ты сделаешь это вопреки моей воле? — спросил Кудрявцев.

— Я должна увидеть Володю. Я хочу поговорить с ним. Они обвинили его в том, что он сбил человека и не оказал ему помощи. Я должна увидеться с ним. И я добьюсь этого. Обязательно добьюсь! — твердо повторила Валя.

— Хорошо, — глухо сказал Кудрявцев. — Я сам поговорю с прокурором. Увижу его во вторник на партийном активе. Попрошу разрешить тебе свидание. Знать, что моя дочь обивает пороги милиции…

Он безнадежно махнул рукой и вышел из комнаты.


Во вторник Валя с нетерпением ждала отца, чтобы узнать, чем окончился его разговор с прокурором.

Но Кудрявцев сказал, что прокурора на активе не было и что завтра он постарается договориться с ним по телефону.

На следующий день отец, уже не ожидая вопроса дочери, сказал, что много раз звонил прокурору, но не мог застать его на работе. Еще днем позже сказал, что видел прокурора, но только мельком и они условились поговорить завтра. Но и завтра, по словам отца, разговор не состоялся, так как прокурора срочно вызвали в район. Он твердо обещал вернуться на другой день. Однако он не вернулся ни на другой день, ни через два дня…

Когда отец сказал Вале об этом, она пошла в свою комнату, села на кровать и заплакала.

Она плакала тихо, уткнувшись в подушку, чтобы отец не слышал. Потом встала, вытерла слезы. «Хватит! — сказала она себе. — Слезами делу не поможешь. Володя столько времени сидит в тюрьме, не имея от меня ни одной весточки. Наверное, он думает, что я всему поверила. Отшатнулась. Бросила его…»

Боже мой, как она могла жить все эти дни в полном бездействии!

На другой день, в девять часов утра, Валя вошла в кабинет следователя Пивоварова.

6. Письмо

Валя робко постучала в дверь, приоткрыла ее и неуверенно спросила сидевшего за письменным столом немолодого, полного человека в милицейской форме:

— Можно?..

Пивоваров хотел было сказать: «Обождите в коридоре». Такой фразой он обычно встречал непрошеных или слишком назойливых посетителей. Но лицо этой худенькой девушки с шапкой льняных волос показалось ему знакомым. Он кивнул головой и недовольно сказал:

— Входите.

Она вошла, но остановилась на полдороге от двери до письменного стола и сказала напряженным голосом, словно что-то сдавило ей горло:

— Я хочу получить разрешение на свидание с Владимиром Харламовым.

— С Харламовым? — медленно переспросил Пивоваров и откинулся в своем деревянном кресле. — Вы кто же ему будете?

— Это не имеет значения, — резко ответила девушка.

Пивоварову ее ответ не понравился.

— Как зовут? — сухо спросил он.

— Его? Но я же сказала…

— Это я знаю без вас. Ваше имя?

— Валя.

— Ва-ля! — с усмешкой повторил Пивоваров. — Разве так отвечают? Где работаете?

— Студентка пединститута, — растерянно ответила Валя. — Но какое это имеет значение?..

— А то значение, — отрываясь от спинки кресла и склоняясь над письменным столом, ответил Пивоваров, — что здесь вам не институт. Здесь ми-ли-ция. Так что ведите себя соответственно. Ясно?

Валя покраснела. Пивоваров удовлетворенно усмехнулся и сказал: «Вот так». Собственно, он и не хотел пугать или обижать девушку. Но проучить ее немного все же следовало. Порядок есть порядок. Теперешней молодежи только дай волю!

— Вот так, Валя, — уже добродушно повторил Пивоваров, — кем же вам приходится этот… лихач?

— Я его… невеста, — чуть слышно ответила Валя.

Пивоваров еще раз оглядел ее с ног до головы. Что общего могла иметь эта стройная, светловолосая девушка с тем долговязым, угловатым парнем, который совсем недавно приводил его, Пивоварова, в ярость своими заносчивыми, резкими ответами?..

— Женихов, девушка, надо выбирать с толком, — покачиваясь на стуле, назидательно сказал Пивоваров. — Вы ведь, кажется, уже были у меня? Во время следствия. Свидания просили, так?

— Вы тогда сказали, что до суда нельзя, — ответила Валя, — а теперь… Суд уже был.

— Чего же вы от меня-то хотите? — спросил Пивоваров, как будто до этого ничего не было сказано.

«Только не плакать. Только не смей плакать, — сказала себе Валя. — Пусть говорит, пусть произносит все эти пустые слова. Надо вытерпеть. Ведь главное — получить разрешение, увидеть Володю…»

— Пропуск! Пропуск в тюрьму, — умоляюще повторила Валя.

— Насчет пропуска вы не по адресу обращаетесь. Это теперь от судьи зависит. Только в тюрьме, девушка, вам делать нечего. Пропуск вам туда ни к чему…

— Но Володя… — начала было Валя.

— А Володи вашего там нет.

— К-как нет? — растерянно переспросила Валя.

— А так. Насколько мне известно, отбыл ваш Володя. В места не столь отдаленные. Согласно приговору суда.

Все поплыло перед глазами Вали, и, чтобы не показать своей слабости, она схватилась за стул.

— Да что вы, девушка, что вы? — испугался Пивоваров и протянул ей стакан воды. — Выпейте-ка водички.

Валя стиснула зубы.

— Не надо, я не хочу. Но… как же это? Ведь приговор мог быть обжалован?

— Мог, конечно, — уже обычным своим голосом сказал Пивоваров. Он отошел к тумбочке, аккуратно вылил воду в металлическую полоскательницу, поставил стакан рядом с графином, вернулся к столу и сел.

— Мог, конечно, — повторил он. — Но только Харламов сам отказался.

— Отказался? — недоуменно переспросила Валя. — Но почему?

— Значит, считал, что виноват, — развел руками Пивоваров, — как говорится, не имел оснований. Вот его и отправили. Так сказать, к месту нового жительства.

— Когда? — беззвучно спросила Валя.

— Вчера, кажется.

Валя встала. «Значит, все кончено, — подумала она. — Его нет. Все эти дни он ждал ее. Ждал, чтобы она поддержала его. Он ждал, а она не пришла. Потом понял, что ждать некого. Вот и все».

— Куда его отправили? — спросила Валя, едва шевеля пересохшими губами.

— Мы, гражданка, таких адресов не даем, — укоризненно сказал Пивоваров. — Проживать он будет теперь, так сказать, в почтовом ящике. Понятно? Если разрешат, напишет. Тогда и номер укажет.

Валя встала и медленно пошла к двери.

— Можно вам, девушка, совет дать? — услышала она голос Пивоварова и обернулась. — Бросьте вы это дело. Молодая, интересная, студентка… Разве вам такой муж нужен?

— Замолчите! — крикнула Валя.

— Но-но, спокойнее! — повысил голос Пивоваров и предостерегающе поднял карандаш. — Я вам совет даю… как старший! А вы…

Не дослушав его, Валя выбежала из комнаты.


Она не помнила, как пришла домой. Механически вынула из сумочки ключ. Долго не могла попасть в замок. Наконец открыла дверь, перешагнула порог, увидела на полу конверт. Прочла адрес и свое имя.

Володя никогда не писал ей писем. Валя не знала его почерка. Но тут она мгновенно поняла, что письмо от него.

Зажав конверт в руке, Валя побежала в свою комнату, плотно прикрыла дверь, хотя в доме никого не было. Пальцы ее дрожали.

«Дорогая моя, родная Валя! — писал Володя. — Прости меня. Думаешь, я не знал, что ты будешь там, на суде? Нет, Валя, знал. Еще когда меня везли туда, уже знал… Только лучше бы мне не знать…

Помнишь нашу первую встречу? Помнишь, ты спрашивала меня потом, как я не побоялся — один на двоих? А я ведь и правда тогда не боялся. Потому что все было ясно. Когда все ясно, тогда не боишься. А вот теперь я боялся. Знал, что ты будешь смотреть на меня и спрашивать: как же так, Володька? Как же ты мог?..

Валя, ты знаешь, я никогда тебе не лгал. Так вот, слушай: все, что говорил Васин, все, что написано в характеристике, — ложь.

Но тогда ты спросишь меня, почему же я молчал, почему не разоблачил всю эту клевету.

Пробовал. Еще у следователя пробовал. А потом понял: все это ни к чему. Никого это не интересует — ни следователя, ни тех, кто про меня характеристику писал…

Знаю, ты, наверное, опять спросишь: а суд? Почему молчал на суде, почему так отвечал? Сам понять не могу. Нет, понимать понимаю, а объяснить не могу. Не могу, не умею возражать, спорить, когда врут в глаза.

В одном только, Валюша, я наверняка виноват. В том, что сшиб того парня на шоссе. Я не видел, как наехал на него, даю тебе мое честное слово, не видел. Но, судя по всему, сшиб я. И за это я казню себя и буду казнить всю жизнь. Валенька, дорогая, разыщи родителей этого парня, его фамилия Саврасов, зовут Дмитрий, проживает он в деревне Колтыши, скажи им от меня, как я переживаю все это. Больше я ничего не в силах сделать. Были бы деньги, послал бы, хотя, понимаю, материнское горе деньгами все равно не утешишь.

Это письмо мое к тебе первое и последнее. Первое — потому что до сих пор не было у нас нужды писать друг другу письма. А последнее — потому что не хочу портить тебе жизнь.

Я и раньше знал, что не пара тебе. Но — теперь я это могу сказать — мне казалось, я смогу добиться того, чтобы тебе ни перед кем не было стыдно за меня, Я никогда тебе этого не говорил, ты знаешь, я всегда был гордым, иногда по-глупому гордым парнем, но у меня была мечта учиться, пусть на вечернем или хотя бы техникум окончить, и к тому времени, как ты получишь специальность, тоже твердо встать на ноги.

Но видишь, как все плохо получилось. Слишком еще много зла вокруг. Скажешь: надо с ним бороться? Пробовал. И видишь, что из всего этого вышло. Как я могу надеяться, что чужие люди поверят мне, если даже ты не пришла ко мне в тюрьму…

Ну вот, Валя, через час меня увезут. Далеко-далеко… Да я теперь и не жалею. Лучше уж разом обрубить концы. Слишком было бы мне тяжело сидеть здесь, за решеткой, и знать, что ты так близко…

Прощай, Валя. Я люблю тебя здесь, сидя в тюремной камере, и буду любить всегда, где бы я ни был.

Целую тебя. Прощай. Володя».

Валя перечитала письмо еще и еще раз, потом разгладила и положила на свой маленький письменный стол. Раздался звук отпираемой входной двери, и голос отца спросил:

— Валюша, ты дома?

Она не ответила.

Через мгновение дверь в ее комнату открылась, на пороге стоял отец.

— Ты знаешь, этот неуловимый прокурор… — начал он преувеличенно громко.

— Не нужно прокурора, — не глядя на отца, сказала Валя. — Ты обманул меня…

— Что ты говоришь, подумай! — с деланным возмущением произнес отец, но Валя заметила в его глазах испуг.

— Ты обманул меня, — все так же отчужденно и будто не слыша его, продолжала Валя.

Теперь взгляд ее был устремлен прямо на отца. Она сделала шаг к нему.

— Я никогда этого не забуду, — медленно и отчетливо сказала Валя. — Слышишь, папа? Никогда!

7. Жихарева

Есть в жизни один волшебный порог, который никто не может переступить равнодушно.

Это порог школы. Даже той, где человек никогда раньше не был. Где никогда не учились его дети.

Пусть человек уже стар, все равно он не без робости переступит школьный порог. А переступив, сразу вспомнит то, о чем давным-давно не вспоминал.

Ты забыл, как выглядел коридор твоей школы? Но вот же он, смотри! Вот стена, возле которой ты плакал от первой серьезной обиды, вот твой класс, вот парта, за которой ты сидел, вот девочка… До ее руки ты дотронулся робко и с новым для тебя чувством тревожного ожидания… Десятки лет прошли с тех пор, и она, быть может, никогда и не возникла бы в твоей памяти… Но ты переступил волшебный порог, и вот она рядом с тобой, та девочка. Протяни руку, если тебе не страшно, и ты снова сможешь дотронуться до нее…

А вот учителя — одних ты любил, других не понимал и боялся. Вот старик сторож…

Антону Григорьевичу Митрохину давно не приходилось бывать в школе. Сам он окончил гимназию еще до революции. Очень много воды утекло с тех пор, как он в последний раз побывал в школе, где учился его сын — теперь уже сорокалетний геолог.

Но, постояв перед синей школьной вывеской, а затем открыв широкую, на тугой пружине, дверь, Митрохин неожиданно для самого себя ощутил смешанное чувство радости и грусти.

Антон Григорьевич вошел в просторный вестибюль и медленно прошелся по безлюдному коридору — в школе, видимо, шли занятия. Седая, сгорбленная женщина в синем халате указала ему, как найти директора.

Директор оказался молодым человеком лет тридцати, не старше. Его русые волосы были гладко зачесаны назад. На нем был серый костюм, кремовая сорочка и аккуратно завязанный галстук.

— Садитесь, пожалуйста, — вежливо сказал директор.

— Я пришел к вам по не вполне обычному делу… — садясь на один из двух стоявших перед столом стульев, сказал Митрохин. — Несколько лет назад в вашей школе учился мальчик по фамилии Харламов. Володя Харламов…

— Харламов? — переспросил директор. — Не помню. Впрочем, я работаю здесь недавно. Когда это было?

— Примерно лет шесть-семь назад.

— С тех пор наш преподавательский состав значительно обновился, — сказал директор.

— Понимаю. Но, может быть, в школе работает кто-нибудь из учителей, которые…

— Простите, а кем приходится вам этот Харламов?

— Никем.

— Я что-то не понимаю, товарищ, — сказал директор. — А вы сами где работаете?

— Я уже свое отработал, — усмехнулся Митрохин, — сейчас на пенсии. Мне довелось быть народным заседателем по делу этого самого Володи Харламова…

— Так-так, — понимающе покачал головой директор, — но вы говорите, что этот… гм… мальчик окончил школу несколько лет назад. Таким образом, мы вряд ли можем отвечать за его теперешнее поведение… — Он слегка развел руками.

— Поймите меня правильно, — сказал Митрохин, — речь идет не об ответственности. Мне просто хочется поговорить об этом юноше с учителем, который знал его с детства.

— По-ня-т-но, — с расстановкой произнес директор. — А что за дело? Хулиганство? Кража?

— Ни то, ни другое. Автомобильная катастрофа. По вине Харламова. К тому же отрицательная характеристика с места работы. Словом, мне нужно побольше узнать об этом парне.

— Так-так, — снова покачал головой директор, — попробуем вам помочь. Я думаю, вам следует поговорить с Анной Абрамовной Жихаревой. В этой школе она давно. Еще с довоенных времен. Преподает русский язык и литературу. Сейчас у нее, кажется, «окно». Одну минуту…


Они зашли в пустой, светлый класс — Митрохин и Анна Абрамовна Жихарева. Судя по желтовато-седым волосам и мелким морщинкам, избороздившим все ее бледное, лишённое красок лицо, Анне Абрамовне было уже за шестьдесят. Однако держалась она очень прямо, и голос ее звучал негромко, но ясно и энергично.

Жихарева устроилась за квадратным столиком, напротив большой черной доски. Стульев в классе больше не было, и Митрохин расположился на ближайшей к столику парте.

— Итак, Харламов… — официально начала Жихарева.

— Да-да, Володя Харламов, — торопливо повторил Митрохин. — Высокий, худощавый парень. Сосредоточенное лицо. Черные волосы. Почти сросшиеся брови. — Большим и указательным пальцами он сдвинул брови над переносицей. — Впрочем, может быть, в те годы он выглядел несколько иначе…

— Разумеется, — согласилась Жихарева. — Что же вас интересует? — спросила она все тем же официальным тоном.

— Что вы можете сказать о нем?

— Насколько я помню, он окончил школу в пятьдесят седьмом. Мальчик был способный. Хотя учился неровно и вел себя… скажем, тоже неровно.

— Вам приходилось вызывать его родителей? Извините, кажется, он был сирота.

— Да, — подтвердила Жихарева. — Воспитанник детского дома.

— С ним случались какие-нибудь… эксцессы? — спросил Митрохин.

— Вы имеете в виду хулиганство? Нет, этого не было.

— Ну… а вообще?

— Что значит «вообще»?

Митрохин беспомощно развел руками. Разговора не получалось. Общие и, казалось, неохотные ответы учительницы ставили его в тупик. Однако он сделал еще одну попытку вызвать Жихареву на откровенный разговор.

— Меня интересует, — сказал Митрохин, — совершал ли он тогда поступки, которые… как бы это выразиться… могли бы что-нибудь объяснить сегодня?.. На суде Харламов вел себя странно… Казалось, он чего-то не договаривает.

— Это и заставило вас прийти в школу?

— Не только это… После суда я случайно встретил девушку… знакомую Харламова. Точнее, его невесту…

Жихарева сидела неподвижно, ее глубоко запавшие глаза, не мигая, смотрели на Митрохина.

— И что же?

«Странные у нее глаза, — неожиданно подумал Митрохин, — кажется, ими можно не только видеть, но и спрашивать, порицать, одобрять… Такие глаза, наверное, у всех старых учительниц».

— Что же она вам сказала, эта девушка?

В голосе Жихаревой Митрохину послышались нотки врача, имеющего дело с застенчивым больным, который еще не все рассказал о своем недуге.

— От нее я узнал кое-что о детстве Харламова. Судя по всему, оно было нелегким. Но дело не только в этом. Говоря о школе, Харламов сказал, что…

Митрохин замялся. Он увидел в глазах Жихаревой напряженное, настойчивое ожидание.

— …он сказал, — повторил Митрохин, — что в отношениях с преподавателями был… Короче говоря, не любил их. Точнее — некоторых из них.

— За что? — быстро спросила Жихарева. Теперь в ее голосе Митрохин ощутил нотки тревоги, даже испуга.

— За то, что они будто бы не всегда действовали по справедливости. Так, кажется, он выразился. Словом, невсегда были принципиальными. У этого парня, — поспешно добавил Митрохин, — был, видимо, нелегкий характер. Мальчишеский нигилизм, как это теперь принято называть.

— Действительно, принято, — сказала Жихарева. По тону ее нельзя было понять, соглашается она с этим или просто констатирует факт.

— Очевидно, он был неправ, — продолжал Митрохин. — Все же мне захотелось узнать… понимаете, самому убедиться…

— Это входит в ваши служебные обязанности? — неожиданно спросила Жихарева.

— Нет, не входит. Но чисто по-человечески…

Он умолк.

— Чисто по-человечески… — задумчиво повторила Жихарева. — Хорошо. Давайте вспоминать, — решительно сказала она. — Итак, Володя Харламов окончил школу в пятьдесят седьмом году. По странной случайности он сидел на той самой парте, на которой вы сейчас сидите. Несколько моих учеников были воспитанниками детского дома. Среди них — Харламов. Я вела этот класс с седьмого года обучения… Еще в седьмом классе я почувствовала, что Володя Харламов… странный мальчик.

— Странный?

— Странный, — повторила Жихарева. — Я постараюсь вам объяснить. Видите ли, после войны ученики, в семьях которых произошла какая-нибудь драма, стали не исключением, а почти правилом. Вы знаете, как сложилась жизнь Володи?

— Его отца убили на фронте. Мать умерла.

— Верно. Если бы он оказался мальчиком просто замкнутым или, наоборот, раздражительным, своенравным, это было бы понятно. Но у Володи был какой-то странный комплекс… — Жихарева на мгновение задумалась. — Он не просто любил, уважал, но боготворил — простите за этот старомодный термин, — именно боготворил своего погибшего в сорок первом отца-пограничника. Это была не просто естественная любовь рано осиротевшего ребенка к отцу, которого он едва ли помнил. Для Володи, насколько я понимаю, решающим было другое…

— Что же именно?

— То, что его отец погиб на фронте. Слова «он защищал Родину» звучат для нас привычно. Но для Володи они имели особое значение. Вы меня понимаете?

— Не совсем.

— Как вам объяснить?.. Мне кажется, Володя считал, будто все его соученики, все преподаватели, вообще все оставшиеся в живых обязаны жизнью его отцу. Если они делали что-то, с точки зрения Володи, плохое, несправедливое, то как бы оскорбляли память его отца. Условно это можно назвать «комплексом справедливости».

Я все время тревожилась за Володю. В своем прямолинейном стремлении быть честным он каждую минуту готов был вступить в конфликт не только с товарищами по классу, но и с преподавателями…

— Простите, — прервал Жихареву Митрохин. — Вы сказали: «стремление быть честным». Что это значило применительно к Володе?

— Он все воспринимал сквозь призму своего отношения к отцу. Он постоянно думал о том, чтобы быть достойным отца. На практике же его поведение нередко вызывало нарекания преподавателей.

— Он плохо учился? Грубил?

— Бывало и то и другое. Но дело не только в этом. Некоторые преподаватели жаловались мне как классному руководителю на Володю. На его попытки вступать в пререкания, задавать неуместные вопросы… Володя казался им дерзким мальчишкой, подающим плохой пример классу. Насколько это было в моих силах, я старалась защитить его. Это не значит, что я всегда одобряла его поведение. Не скрою, я думала и о том, что если его характер не выровняется, — Жихарева сделала легкое ударение на этом слове, — Володя будет обречен на очень трудную жизнь…

— Судя по всему, он не выровнялся, — задумчиво произнес Митрохин.

— Однажды — это было в начале пятьдесят шестого года, — продолжала Анна Абрамовна, — мы говорили на уроке о Маяковском. Я задала ребятам написать сочинение на тему «Почему я люблю поэзию Маяковского». Когда я открыла дома тетрадку Володи Харламова, в глаза мне бросился крупно написанный заголовок «Почему я не люблю поэзию Маяковского». Уже с первых абзацев я поняла, что это сумбурное сочинение написано Володей просто в знак протеста. Поэзию Маяковского он знал плохо, аргументы его были беспомощны. Краем уха он слышал, что Ленин однажды без особой похвалы отозвался о стихах Маяковского… Очевидно, я не сумела убедить своих учеников, в том числе и Володю, что Маяковский достоин их любви. Я решила позвать Володю домой, поговорить с ним, доказать ему, что Маяковский воспевал именно то дело, за которое отдал жизнь его отец. В классе я сказала, что отметки Харламову пока не выставляю…

Жихарева сделала паузу. Глаза ее изменили свое выражение, чуть сузились, стали холодными, даже злыми.

— Прошло два-три дня. Меня вызвал директор школы Крылов. Его назначили к нам сразу после войны. Это был карьерист. Детей он не любил. Он точно знал, какое положение занимают родители каждого из наших учеников. Отношение его к детям было, как говорится, соответственное. Так вот, Крылов вызвал меня и спросил, не было ли в классе каких-нибудь происшествий. Он сидел за столом, а я стояла. У нас в школе было принято стоять, когда с тобой говорит директор. Я ответила, что ничего особенного в моем классе не произошло. Тогда Крылов спросил меня о сочинении Володи Харламова — откуда он узнал о нем, ума не приложу. Я призналась, что такое сочинение было, но я не вижу в нем ничего особенного. Убеждена, что Крылов не читал Маяковского, за исключением тех стихотворений, знание которых было обязательно в школе и в пединституте. Однако он широко раскрыл глаза и многозначительно произнес: «Вы не видите ничего особенного в том, что один из ваших учеников поносит лучшего поэта нашей эпохи?» Мне стало и смешно и горько. Я спросила: «Неужели вы придаете такое значение глупой мальчишеской выходке?» Ничего не ответив на мой вопрос, он сказал: «Пришлите ко мне Харламова». Это меня страшно взволновало. Я знала характер Володи. До сих пор я делала все от меня зависящее, чтобы Володя никогда не встречался с директором. Но сейчас я была не в состоянии что-нибудь изменить: Крылов никогда не забывал своих распоряжений. Мне пришлось послать Володю к нему.

При их разговоре никто не присутствовал. Но слухи о нем поползли уже на другой день. Директор якобы спросил Володю, как он посмел написать, что не любит Маяковского. Володя, в свою очередь, спросил, любит ли Маяковского сам директор. Крылов ответил, что каждый советский человек его любит и что этого поэта нельзя не любить. Володя сказал: «Докажите». В ответ на это директор сказал Володе, что у него нет гордости советского человека. Тогда Володя спросил Крылова, был ли он на фронте. Все в школе знали, что Крылов не был на войне — то ли по болезни, то ли имел броню. Такой вопрос он не мог воспринять иначе, как оскорбление. В результате Крылов замахнулся на Володю и выгнал его из кабинета. Два дня после этого я умышленно ни о чем не спрашивала Володю. На третий решила с ним все-таки поговорить. На вопрос, что произошло в кабинете директора, Володя ничего не ответил. Я настаивала, но Володя молчал. Потом вдруг спросил: «Скажите, Анна Абрамовна, разве это справедливо, что такой человек, как мой отец, погиб на фронте, а такой, как наш директор, живет на свете?» Я не знала, что ему ответить. Володя стоял передо мной, напряженный, взгляд его широко раскрытых глаз был устремлен на меня в ожидании ответа… Конечно, я не молчала. Я произносила общие слова, убеждала его в необходимости быть выдержанным, говорила, что Крылов — как-никак старший, а старших надо уважать…

Жихарева безнадежно махнула рукой и тяжело вздохнула.

— На следующий день ко мне подошла учительница истории, секретарь нашей парторганизации, и сказала, что Володя Харламов явился к ней с просьбой обсудить на партийном собрании вопрос о директоре школы. При этом он добавил, что его просьбу поддерживают многие ученики. Не скрою, я сильно взволновалась и упросила секретаря никому ничего не говорить, по крайней мере до тех пор, пока я не побеседую с Володей. Я не сомневалась, что в любом случае Володю исключат из школы. Необходимо было во что бы то ни стало остановить его, заставить отказаться от своего заявления. Признаюсь, в тот момент я забыла обо всем — о педагогике, о чувстве правды и справедливости, которое обязана воспитывать в своих учениках. Я думала только о том, как спасти Володю. Свой разговор с ним я до сих пор вспоминаю со стыдом. Я говорила ему, что жизнь сложна, что нельзя лезть на рожон, что если он не возьмет себя в руки, то ему предстоит трудная, несчастливая судьба не только в школе, но и после того, как он окончит ее и станет самостоятельным человеком…

Жихарева умолкла.

— Как же реагировал на все это Володя? — прервал молчание Митрохин.

— Володя выслушал меня и сказал: «Анна Абрамовна, вы знаете, что наш директор — плохой человек. Он не был на фронте, потому что и тогда был трусом. Вы знаете это не хуже меня. Почему же вы требуете, чтобы я взял назад свое заявление?» Что я могла ответить ему? Согласиться с ним? Сказать, что он прав и должен действовать так, как подсказывает ему совесть? Но это значило просто погубить его. Разговаривать с Крыловым было совершенно бесполезно. Я знала, что он использует коллективное заявление как повод, чтобы расправиться и с ребятами, и с неугодными ему преподавателями. Сознавая все это, я тем не менее стала убеждать Володю, что наш директор не такой уж плохой человек, что надо быть снисходительным к людям и, кроме того, думать о себе… Что коллективные заявления у нас не поощряются. Словом, я стала внушать ему тот самый «здравый смысл», который сама в душе ненавидела. Помню, мы разговаривали после уроков в пустом классе. Володя сидел на том самом месте, где сидите сейчас вы, и смотрел на меня широко раскрытыми, немигающими глазами. И я вдруг поняла, что с этой минуты Володя перестал верить мне, а может быть, поколебалась и его вера в людей вообще.

Жихарева снова замолчала.

Раздался звонок, и тотчас школа наполнилась голосами, смехом, шарканьем ног, стуком дверей.

Только двое старых людей молча сидели в пустом классе, погруженные в свои невеселые мысли. Первым заговорил Митрохин.

— Что же произошло с Володей потом?

— Потом вообще все переменилось, — сказала Жихарева. — То, о чем я рассказала, случилось в конце января, а в феврале был Двадцатый съезд. Крылов очень быстро понял, что настали новые времена. Он стал заигрывать с учениками и учителями, ездил домой к наиболее влиятельным родителям, в разговорах с преподавателями сам говорил о своих ошибках, просил ему помочь… Словом, дело с коллективным заявлением замяли.

— Это все? — спросил Митрохин.

— Нет, — ответила Жихарева. — Это не все. Вскоре произошло второе столкновение Володи с Крыловым… Я уже сказала, что наш директор резко изменил свое поведение. Полувоенный костюм он сменил на штатский пиджак, стал вставать из-за стола, когда в кабинет входил учитель, пользовался любым поводом, чтобы заклеймить культ Сталина. Более того, он намекал, что и сам был жертвой этого культа: в свое время его не призвали в армию якобы потому, что кто-то из его дальних родственников был арестован в тридцать седьмом году… Однажды в учительской, вспомнив по какому-то поводу о Харламове, директор назвал его «сыном энкаведешника» и при этом двусмысленно ухмыльнулся. Меня это покоробило. Этот эпизод прошел бы бесследно, если бы…

— Если бы о нем не узнал Володя? — догадался Митрохин.

— Не знаю, кто ему передал. Поздно вечером у меня дома раздался звонок. Я открыла дверь. На пороге стоял Володя. Он был до крайности возбужден. Я хотела дать ему возможность успокоиться, предложила чаю. Но он, едва успев войти в комнату, резко спросил: «Это при вас оскорбили моего отца-чекиста?» Я сказала, что словам Крылова не надо придавать никакого значения: ведь все в школе знают, что отец Володи был начальником заставы и погиб в первые дни войны, защищая страну. Кроме того, сказала я, формально Крылов был прав: пограничные войска действительно входили в НКВД. Володя молчал.

— Он пошел к Крылову? — спросил Митрохин.

— Нет. Совсем нет. С Володей произошло обратное тому, что можно было ожидать. Он знал решения Двадцатого съезда. Видимо, ему казалось, что главное теперь — обличение недостатков прошлого. Тогда это носилось в воздухе. Нет, он не пошел к Крылову. Но прошло несколько месяцев, и имя Харламова снова выплыло на поверхность. Он выступил на общем школьном собрании и сказал, что теперь настало новое время и все можно называть своими именами. Я-то знала, что он имел в виду. Он просто хотел сказать, что теперь такому человеку, как Крылов, можно будет без опаски говорить правду в глаза. Но Володю неправильно поняли. Собранию показалось, что он хочет бросить тень на все наше прошлое. Еще вчера это было бы воспринято иначе. Но собрание, о котором я говорю, происходило поздней осенью пятьдесят шестого года. Вы помните то время: война в Египте, венгерские события… Слова Володи вызвали бурю негодования. Теперь уже на него обрушились и преподаватели, и его товарищи. Володю обвинили в том, что он нигилист, что ему недороги дела отцов. Это Володе-то! Он сидел в дальнем ряду зала. Я обернулась и увидела, что губы его плотно сжаты, а глаза полны слез… И я поняла, что происходит сейчас в сердце, в неокрепшем мозгу этого мальчика. Он был оскорблен, растерян, сбит с толку… Я попросила слово… Пожалуй, это было самое неудачное выступление в моей жизни. Мне казалось, что только защищать Володю я не имею права. Я искренне считала, что в его характере много отрицательных черт, он был слишком резок, самоуверен, даже груб, — ведь, в сущности, он был еще мальчик, просто мальчик, трудное детство которого совпало со сложным переломным временем… Я говорила и о том, что во многом виноваты мы сами, виновата гнетущая атмосфера, сложившаяся в нашей школе. Мое выступление было сумбурным. К тому же я, несмотря на весь свой многолетний опыт, очень волновалась… Выиграл от всего этого только Крылов. Он взял слово и спокойным, медоточивым голосом заявил, что выступления большинства преподавателей и учеников свидетельствуют о политическом здоровье коллектива школы, что в тот момент, когда международная контрреволюция пытается использовать обстановку, сложившуюся после Двадцатого съезда… Словом, вы понимаете… Крылов даже как бы защищал Володю. Подчеркнул, что он сирота, сын погибшего фронтовика и заслуживает особого внимания, хотя, добавил он, «в голове у него каша, и школа должна позаботиться»… Но Володя неожиданно встал и крикнул: «Вы лжете!» На другой день на педагогическом совете обсуждался вопрос о его исключении из школы. Оставили его большинством в два голоса. Среди тех, кто голосовал за то, чтобы оставить Володю, был и Крылов. Мы еще не знали, что он от нас уходит. Вскоре его не то назначили директором другой школы, не то отправили на курсы повышения квалификации.

— Что же было потом?

— Потом я уже не была классным руководителем Володи. Знаю только, в десятом классе у него случилась новая история. Неумный учитель рисования перехватил любовную записку и прочитал ее вслух. Володя выхватил записку из рук учителя, сказал: «Это подло», — и порвал ее в клочки.

— Записка была от Володи?

— Насколько я знаю, он не имел к ней никакого отношения. К счастью, учитель понял свою бестактность и обратил все в шутку.

— Тогда вам уже не приходилось встречаться с Харламовым?

— Нет… Впрочем, да. Один раз. Это было на другой день после того, как он окончил школу. Володя пришел, когда я уже собиралась уходить домой. Он сказал: «Я пришел попрощаться». Я протянула ему руку, и он пожал ее. Поверьте, я не сентиментальный человек, но мне стало грустно. «Наверное, ты без радости будешь вспоминать о нашей школе?» — спросила я его. «Не знаю», — ответил он, подумав немного. «Что ты намерен делать дальше?» — «Не знаю», — повторил он. «Неужели у тебя нет никаких желаний?» — «Боюсь, не сумею ответить. — Он покачал головой. — Впрочем, мне очень хочется увидеть, как слова подтверждаются делами». Я не поняла. «Что ты имеешь в виду?» — «Мне трудно это объяснить. Я помню, чему вы нас учили». — «Я не всегда была последовательна, Володя», — сказала я, думая, что сейчас он вспомнит историю с коллективным заявлением. «Понимаете, Анна Абрамовна, — сказал Володя. — В школе нас все время учили… как бы это вам сказать… словам. Понятиям и словам. Формулам. А за стенами школы шла жизнь. И мы не могли проверить, насколько одно соответствует другому. Теперь я хочу это проверить». Я пожелала Володе счастья и поцеловала его. С тех пор мы не встречались. Но слова его еще долго звучали в моих ушах.

Жихарева смолкла и сидела неподвижно, опустив голову и словно вновь вслушиваясь в то, что когда-то сказал ей Володя Харламов.

— Значит, сейчас он в тюрьме? — наконец спросила она.

— В колонии, — коротко ответил Митрохин.

— Ему можно чем-нибудь помочь?

— Не знаю, — задумчиво сказал Митрохин. — Пока ничего не знаю.

8. После письма

В небольшом дворике на сложенных штабелями дровах сидели подростки. Все они молча и сосредоточенно курили, держа свои сигареты одинаково — большим и указательным пальцами.

Валя еще раз сверила записанный ею адрес с номером на воротах, вошла во двор и остановилась в нерешительности.

— Ребята, — обратилась она к подросткам, — где здесь пятая квартира?

— Кого надо-то? — не вынимая изо рта сигарету, спросил один из них.

— Васина.

— Славку, что ли?

— Да. Вячеслава.

— Так он уже занятой! — хихикнул парнишка и подбросил в воздух докуренную сигарету. — Иди, иди, тебе его Катька даст жизни…

«Катька, — повторила про себя Валя, — да, я уже слышала это имя. Там, в суде…»

Не добившись толку, она пошла в сторону небольшого деревянного флигеля, стоявшего в глубине двора.

— Пятая квартира, — раздался за ее спиной мальчишеский голос, — второй этаж… Шею себе не сверни!

Валя вошла в подъезд. На лестнице было темно, и ступени действительно оказались узкими и крутыми. Держась за перила, Валя поднялась на площадку второго этажа. Постепенно глаза ее привыкли к темноте, она увидела дверь, пошарила по стене, стараясь найти кнопку звонка, не нашла и постучала.

Послышались шаги, звякнул замок, дверь открылась. В тускло освещенной прихожей стояла женщина. На ней была вязаная кофта с засученными выше локтя рукавами и подоткнутая по бокам юбка. Стук в дверь, видимо, оторвал ее от стирки или от мытья полов.

— Простите, — обратилась к ней Валя, — Васин не здесь живет?

— Славка, что ли? — переспросила женщина, убирая тыльной стороной ладони упавшую на лоб прядь волос. Не дожидаясь ответа, она крикнула куда-то в глубь коридора: — Славка! К тебе пришли…

Скрипнула дверь, и в передней появился Васин. Он молча и недоумевающе смотрел на гостью.

Пока Валя узнавала в суде адрес Васина, пока разыскивала этот дом, расположенный на самой окраине Зареченска, ей казалось, что увидеть Васина необходимо. Ведь он был единственным свидетелем происшествия на Воронинском шоссе и наверняка знал то, чего не знала и не могла знать она, Валя.

Но теперь, оказавшись лицом к лицу с этим парнем, Валя растерялась.

— Мне… надо поговорить с вами, — сказала она наконец и добавила поспешно: — Я вам сейчас все объясню!

Васин пристально поглядел на Валю, потом на все еще стоявшую рядом женщину, заметил ее настороженно-вопросительный взгляд и нехотя сказал:

— Проходите.

Он повернулся и пошел вдоль узкого, темного коридора. Валя направилась за ним, все еще чувствуя на своей спине пристально-любопытный взгляд.

В конце коридора она увидела полоску света, падавшую из приоткрытой двери.

Васин толкнул дверь и вошел в комнату первым. Следом за ним перешагнула порог и Валя.

Она очутилась в крохотной комнатке. У стены стояла кушетка, застланная выцветшим ковром. У другой стены — маленький квадратный стол, стул и табуретка. Войдя в комнату, Васин остановился посредине и, нахмурив свои редкие белесые брови, молча уставился на Валю.

— Я к вам по делу пришла, — начала Валя, но Васин прервал ее:

— Дверь прикройте!

Валя торопливо закрыла дверь.

— Какое там дело? — грубо спросил Васин, по-прежнему стоя посреди комнаты. Он смотрел на Валю неприязненно, отчужденно.

«С чего же мне начать? — подумала Валя. — Как я смогу объяснить ему все, из-за чего пришла? Может быть, уйти? Сказать, что ошиблась или что зайду в другой раз? Нет, во второй раз я уже сюда не приду. Надо сейчас!..»

— Я пришла из-за Володи Харламова, — твердо сказала она.

Васин молчал.

— Вы же знаете, — продолжала Валя, — его осудили…

— А я тут при чем?

— Как же? Вы ведь ехали вместе… Все это случилось при вас!..

— Ну и что из того?

— Как что из того?.. — растерянно повторила Валя.

— Да так! — угрюмо ответил Васин. — Все, что знал, заявил. Там. На суде. Какой еще может быть разговор?

— Но вы были знакомы! — уже с отчаянием произнесла Валя.

— Ну и что из того? — повторил Васин. — Я со всеми ребятами из ихней бригады знаком. Работали вместе. Только он монтер, я шофер. Случалось, по неделе не виделись.

— Но вы все-таки знали друг друга! — Валя пыталась ухватиться хотя бы за эту тонкую нить. — Неужели вы считаете, что в той характеристике была написана правда?

Васин слегка развел руками.

— Кто писал, тем виднее. На то и поставлены.

— Но вы ведь тоже знали его!

— Чужая душа — потемки…

Вале хотелось сказать ему что-нибудь обидное, достать письмо Володи, прочесть те строки, она помнила их наизусть: «…все, что говорил Васин, все, что написано в характеристике, — ложь…» Прочесть эти строки и уйти.

«А что дальше? — спросила себя Валя. — Что дальше?..»

Нет. Она не уйдет. Она стерпит все — и его грубость, и свое унижение. Пока Володя там, она готова на все.

— Послушайте, Слава, — сказала Валя, с трудом заставляя себя называть Васина по имени, — его осудили неправильно.

— Это вам так кажется, — резко сказал Васин, — я помню, как вы там крикнули…

«Ах, вот как, он помнит! Он с самого начала знал, зачем я здесь!.. Но, может быть, он просто боится меня? Опасается, что мне известно такое, что может ему повредить?»

— Да, — сказала Валя, — я крикнула. Не могла сдержаться…

— Кто вы ему? — неожиданно спросил Васин.

— Я?.. Его друг… — Голос Вали дрогнул. Она подумала: «Может быть, я просто не умею найти нужные слова, которые тронули бы этого парня, заставили бы его говорить правду?..»

— Слава, поймите меня, — сказала она. — Я согласна: Володя виноват и должен понести наказание. Но ведь его обвинили не только в том, что он сшиб человека. Они говорят, что он плохой, нечестный. Это неверно, я знаю, и хочу добиться правды.

— А на кой она вам нужна, эта правда? — со злой усмешкой сказал Васин. — Есть ее, что ли, будете? На тарелочке?!

— Как вы можете так говорить?

Дверь за спиной Вали раскрылась. Обернувшись, Валя увидела на пороге девушку. У нее было широкое, добродушное лицо, маленький вздернутый нос. Она посмотрела на Валю, потом на Васина и удивленно спросила:

— У тебя… гости?

На лице Васина появилось выражение замешательства, даже испуга. Тут же оно сменилось доброй, но все еще растерянной улыбкой. Он бросился навстречу девушке, едва не оттолкнув Валю, и поспешно сказал:

— Нет, нет, что ты, Катюша, какие гости! Это так, по делу.

«Так вот она, эта Катя!» — подумала Валя, видя, как Васин заботливо помогает девушке снять ее старенькое серое пальто.

Перемена, происшедшая с Васиным, была так разительна, что несколько мгновений Валя не могла произнести ни слова. Но вот Васин метнул на Валю быстрый взгляд, и она увидела его прежнее лицо — настороженное и злое.

В следующую минуту он уже вел девушку к кушетке, слегка поддерживая ее за локоть, и на лице его снова была добрая, ласковая улыбка.

— Простите, — смущенно сказала, обращаясь к девушке, Валя, — я, правда, по делу. Насчет суда, — добавила она.

— Насчет суда? — с тревогой в голосе переспросила Катя. Она уже собиралась сесть на кушетку, но осталась стоять и вопросительно посмотрела на Валю. — Разве приговор не окончательный?

— Да что ты, Катюша! — преувеличенно бодрым тоном произнес Васин. — Совсем не об этом речь! Она, — он кивнул в сторону Вали, — насчет того монтера пришла… ну, Харламова…

Он снова метнул неприязненный взгляд на гостью.

Валю охватило чувство горечи, обиды, негодования. Васин хотел, чтобы она ушла, немедленно ушла отсюда. Еще минута — и он просто выгонит ее из комнаты. Она мешает ему и Кате, они хотят остаться вдвоем, им нет никакого дела до нее, Вали, до ее горя, пусть Володя мучается там, в колонии, им наплевать на его судьбу… Хорошо! Она уйдет. Только сначала выскажет все в глаза. Теперь ей нечего терять! Пусть ее выгоняют!

— Я пришла сюда потому, что приговор был несправедлив, — громко сказала Валя, не глядя ни на Васина, ни на Катю. — Я хотела узнать правду. Но теперь вижу, что говорить не о чем.

Она закусила губу, не в силах продолжать, резко повернулась и хотела уйти.

— Подождите! — неожиданно звонко крикнула Катя.

Валя остановилась в нерешительности.

Катя подбежала к ней и, потянув ее за рукав, сказала:

— Подождите! Я ничего не понимаю. Почему приговор несправедлив? Какая правда?

— Катюша, оставь ты ее! — с мольбой в голосе произнес Васин. — Чепуха все это, ерунда! Ей Харламова жалко, вот и все… Мы уже переговорили о чем надо, пускай уходит…

Валя резко повернулась к Васину и спросила:

— А вы передали Кате то, что просил Володя?

Краска залила лицо Васина. Он по-бычьи наклонил голову.

— Какой Володя? О чем она говорит? — настороженно спросила Катя.

Васин сделал неопределенный жест:

— Чепуха…

— Нет, ты мне скажи, какой Володя? — настойчиво повторила Катя.

— Я скажу! — громко произнесла Валя. — Володя — это Харламов. На суде он пожелал вам счастья. Вы передали это Кате? — спросила она, оборачиваясь к Васину.

— Ничего я не помню, — пробормотал тот.

— Ах, он даже этого не помнит! — безнадежно сказала Валя. — Что ж, я вижу, говорить не о чем…

Она махнула рукой и пошла к двери.

— Нет, — воскликнула Катя, — никуда вы не пойдете! — Она подбежала к двери и загородила ее собой. — Надо все выяснить. Все, до конца! Что же это, Славка? Еще пожениться не успели, а уже тайны завелись? Вот что, — обратилась она к Вале. — Мы сейчас все выясним. Меня Катей зовут. Катя Синицына А вас?

Она неловко, ребром протянула Вале ладонь. Неожиданно ощутив симпатию к этой девушке, Валя пожала ее руку и назвала себя.

— Садитесь! — продолжала Катя. — Сюда, на кушетку. А я рядом. Вот так. А ты, — обратилась она к Васину, — постой. Мы посидим, а ты постой. Говорите, Валя, говорите, а то ведь я ничего толком не знаю. Я ведь и на суде-то не была, знать ничего не знала. Он мне только на другой день рассказал. Что ж вы молчите?

— Володе дали два года, — сказала Валя. — Но я уверена, что он не виноват.

— А кто же виноват? Я один, что ли? — угрюмо спросил Васин.

— Погоди, — строго остановила его Катя.

— Они говорят, что он взял руль ради баловства. Он не мог этого сделать… Не мог. Говорят, что сшиб человека и уехал, не оказав помощи. Но это совсем не похоже на Володю. Если бы он видел, что сшиб, то обязательно остановился бы.

— А на суде-то что он говорил, на суде? — нетерпеливо спросила Катя.

Валя тяжело вздохнула.

— На суде он вел себя непонятно. Мне казалось, что он чем-то смертельно обижен. Да и в письме написал, что все было не так…

— В каком письме? — быстро спросил Васин.

— В письме из тюрьмы.

— Ну и что еще такое он там пишет? — с затаенной угрозой произнес Васин.

— Пишет, что на суде вы сказали неправду! — глядя на него в упор, ответила Валя.

— Я — неправду?! — воскликнул Васин и сделал шаг по направлению к кушетке.

— Да, — не отводя взгляда, продолжала Валя. — Я не хотела упоминать о письме, думала, что в вас совесть заговорит! Но она молчит, ваша совесть…

— Ты… ты… какое имеешь право! — тонким, срывающимся голосом закричал Васин. — Надо мной суд был, я приговор имею. Вот он, приговор! — Он выхватил из кармана тонкую папиросную бумагу и скомкал ее в руке. — Здесь все сказано! Не слушай ее, Катя! Теперь, после суда, на меня все клепать можно, а он на суде сказал бы, если б было что говорить…

— Не кричи, успокойся! — повелительно сказала Катя Васину. — И вы тоже, девушка, полегче, — осуждающе сказала она Вале. — Над ним следствие было. И приговор есть. Он свое получил.

— Почему же Володя писал?.. Я пришла, чтобы спросить…

— Ты мне не следователь и не прокурор! — крикнул Васин, явно ободренный Катиной поддержкой.

— Помолчи! — снова оборвала его Катя. — Вы, Валентина, спросить хотите? Спрашивайте. Слава ответит. На все ваши вопросы ответит. Ему скрывать нечего. Правда ведь, Слава?

— Я что знал, то сказал, — тяжело дыша, отозвался Васин. — На суде. И на следствии.

— Если она хочет, ответь. Пусть знает, пусть все знают, что тебе скрывать нечего. Чего же вы молчите? Какие такие у вас вопросы? Спрашивайте!

— Хорошо, я спрошу! — воскликнула Валя. Но беглый взгляд, который она при этом бросила на Васина, сразу убедил ее, что спрашивать бесполезно. В его глазах она прочла ненависть и мучительное желание поскорее избавиться от нее.

Валя поняла, что он не сделает ни шагу ей навстречу, не ответит ни на один из ее вопросов. Будет либо отмалчиваться, либо повторит то, что говорил уже не раз.

«Все напрасно!» — подумала Валя и с отчаянием сказала:

— Нет! Я вижу, у него толку не добьешься. Я ведь не следователь и не судья… Катя, — неожиданно спросила она, — вы любите своего… мужа?..

— А вы как думаете? — с вызовом ответила Катя. — Хотите сказать, что его и любить не за что? Если ошибся человек, проступок совершил, значит, все с ним кончено? Крест на нем ставить?..

— Нет, Катя, я не об этом… Я тоже очень люблю Володю…

Она еще постояла, пытаясь собраться с мыслями, хотела что-то сказать, потом безнадежно махнула рукой и шагнула через порог.

9. Андрей

Для Андрея Боброва существовали лишь жизненные проблемы, которые так или иначе были связаны с его будущей профессией энергетика. Все другое он сознательно отстранял от себя. Однако нельзя сказать, что он интересовался только тем, что имело прямое отношение к его профессии.

В институте Андрея считали одним из наиболее способных студентов. Друзьям, в особенности девушкам, нравилось, как он играет на гитаре и вполголоса напевает песенки, слова которых нигде не печатались. Андрей презирал всякого рода стиляг, живущих без смысла и цели. Однако он считал своей обязанностью одеваться современнее всех, лучше всех танцевать твист и играть на гитаре. «Ведь и боги, — говорил он с добродушно-иронической усмешкой, — иногда спускались с Олимпа, чтобы повеселиться с простыми смертными». Но боги должны уметь делать все лучше, чем обыкновенные люди. Веселиться — тоже. Для простых смертных веселье могло быть самоцелью. Боги же, повеселившись, должны были проводить долгие часы перед экранами радаров, управлять атомными реакторами, погружаться в поэзию расчетов и формул. Даже если они страдали, заболевали и умирали, то это были страдания, болезни и смерть, недоступные простым смертным.

Дело, которое влекло к себе Андрея, он воспринимал не просто как профессию. Он был убежден, что все люди делятся на посвященных и непосвященных. К первым относились те, кто работал в области физики, энергетики, радиоэлектроники. Ко вторым — все остальные.

Первые держали в своих руках судьбы мира. Вторые просто существовали.

Андрей редко высказывал свои убеждения вслух, потому что вообще не любил споры, считая их лишней тратой времени. Посвященные — Андрей был в этом уверен — знали свою роль в обществе. Убеждать же в чем-то непосвященных было бесцельно.

Андрея влекла к себе та отрасль науки, которая была непосредственно связана с изучением возможностей атомной энергии. И ему казалось, что ученому нужна именно такая жена, как Валя, — мягкая, спокойная, с ясными и простыми взглядами на жизнь.

Андрею очень нравилась Валя. При ней он даже самому себе нравился больше. Он охотно женился бы на ней, но для этого нужно было, конечно, окончить институт и приобрести определенное положение.

Увидев однажды на улице Валю с тем долговязым парнем, который вступил из-за нее в драку с уличными хулиганами, Андрей был весьма удивлен и встревожен. Но тут же успокоил себя: очевидно, Валя встретилась с Харламовым случайно. Втроем они прошли всего два-три квартала. Но и за это короткое время Андрей успел понять, что ошибся. Валя изменилась, точнее, изменилось ее отношение к нему, Андрею. Что-то связывало ее с этим парнем, у которого было такое неприятное, нервное лицо.

Андрей старался быть с ним вежливым, пытался вызвать на разговор, хотя особого желания разговаривать у него не было. Андрею казалось, что Володя внутренне насторожен и постоянно готов дать ему отпор.

Когда они прощались, Андрей с недоумением посмотрел на Валю и даже чуть приподнял свои тонкие брови, прикрытые ободками массивных очков. Но Валя рассеянно подала руку, как бы уже не замечая его.

На другой день он позвонил Вале по телефону, не застал, позвонил на следующий день, снова не застал. Когда ему в конце концов удалось поговорить с ней, он сразу уловил в ее голосе нечто необычное, чужое. Разговор с ним, очевидно, вовсе не интересовал Валю, и она была готова повесить трубку в любую минуту. «Я позвоню тебе как-нибудь», — сказал Андрей. «Да, да, звони», — ответила Валя и положила трубку.

Несколько мгновений Андрей с чувством оскорбленного самолюбия слушал назойливые, частые гудки, все еще не веря, что разговор окончен.

После этого он с волнением ждал, что Валя позвонит ему. Раньше она нередко звонила ему сама. Но теперь ему звонили все, кроме Вали.

Летнюю производственную практику Андрей проводил на Энергострое. Проходя со сменным инженером вдоль строящейся линии высоковольтной передачи, он неожиданно столкнулся с Харламовым.

— Здравствуйте, — сказал Володя, — вас ведь, кажется, Андреем зовут?

Он сказал это так дружелюбно, что Андрей невольно смутился. Он считал, что они должны встретиться как враги. Дружелюбный тон Володи не только смутил, но и обидел Андрея. Володя, видимо, не ставил Андрея ни во что, его нисколько не трогало, что когда-то он имел к Вале некоторое отношение.

«Но, может быть, он ничего не знает?» — утешая себя, подумал Андрей. Но этого не могло быть. Валя не могла не упоминать его имени в разговорах. Да и тогда, на танцевальном вечере, Андрей нарочно постарался подчеркнуть, что его и Валю связывает нечто большее, чем простое знакомство.

— Может, вы меня не узнаете? — улыбнулся Володя.

— Нет, почему же, узнаю, — угрюмо ответил Андрей, — мне о вас Валя рассказывала. И тогда, в институте… — Он криво усмехнулся.

— И мне о вас Валя рассказывала, — охотно отозвался Володя.

Андрей уже хотел было сказать что-нибудь пренебрежительное, а потом повернуться и уйти, но удержался. Он вдруг сообразил, что этот парень был сейчас единственным человеком, у которого можно было хоть что-нибудь узнать о Вале.

Андрей заставил себя улыбнуться в ответ и небрежно спросил:

— Ну… как Валя? Больше вам не приходилось выдерживать баталий из-за нее?

Тут же он мысленно выругал себя. Из его слов Харламов мог понять, что он, Андрей, не встречается с Валей и ничего о ней не знает.

При всех условиях это доставило бы ему удовольствие.

— Да нет! — просто ответил Володя. — Впрочем, баталии бывают, — добавил он весело. — Часто спорим друг с другом.

— Вот как? — упавшим голосом переспросил Андрей.

— Видимо, у меня вообще драчливый характер, — сказал Володя с усмешкой, но без тени рисовки. — Сегодня, например, вдрызг разругался с бригадиром.

— Из-за чего же? — равнодушно поинтересовался Андрей, думая уже о том, как оборвать этот явно бесполезный разговор.

— Производственные дела, — махнул рукой Володя, потом посмотрел на Андрея так, словно впервые его увидел. — А вы, собственно, что здесь делаете?

— На практике, — ответил Андрей и как бы между прочим добавил: — Я ведь скоро кончаю энергетический.

В его тоне послышался оттенок превосходства.

Но Володя не обратил на это внимания.

— Тогда, может быть, включитесь в драку? — сказал он, опуская на землю «когти», которые держал в левой руке.

— В какую драку? — спросил Андрей, думая только о том, чтобы скорее уйти.

Володя стал ему что-то взволнованно и сбивчиво говорить. Андрей почти не слушал. Речь шла о каких-то незаконно полученных деньгах, о неправильно оформленном наряде…

Андрей и не заметил, как Володя умолк. Теперь он вопросительно глядел на Андрея, ожидая ответа.

— Да, да, — рассеянно сказал Андрей, — это, конечно, безобразие… Я поговорю со сменным инженером. А теперь мне надо идти. Начальник строительства собирает практикантов.

— Вот вы начальнику и скажите. Впрочем, я и сам… — начал было Володя.

— Да, да, конечно, — прервал его Андрей. — А теперь я пошел.

Он кивнул Володе и быстро зашагал прочь. «Значит, они встречаются!» — с горечью думал он. Именно это ему хотелось узнать. Что ж, вот и узнал. Теперь он снова надолго лишится покоя. В каком жалком положении он оказался! Этот парень делает вид или действительно уверен, что у Андрея нет никаких прав на Валю. Говорил с ним о Вале как ни в чем не бывало. Что он еще такое плел? Ах да, о ссоре с бригадиром! Боже мой, какое все это может иметь значение!..

Андрей пытался утешить себя тем, что Валя сделала нелепый, смешной выбор. Эта мысль на некоторое время успокоила его. Но ненадолго. Должно быть, он все-таки любил Валю, хотя и считал сильные чувства несовременными.

Андрей заставил себя не звонить ей. В глубине души он еще надеялся, что Валя рано или поздно сама сделает первый шаг к примирению.

Однако шли недели, даже месяцы, а Валя молчала.

Однажды, пообедав в столовой, Андрей вернулся домой, улегся на диван и раскрыл купленную по дороге книгу «Ярче тысячи солнц».

Раздался телефонный звонок. Андрей, не вставая, снял трубку.

— Андрей? — услышал он. — Здравствуйте! Это Кудрявцев говорит…

Еще не соображая, что к чему, Андрей мгновенно вскочил и, прижимая трубку к уху, поспешно произнес:

— Да, да, слушаю!

Он никогда не разговаривал с отцом Вали по телефону и не сразу сообразил, что это Николай Константинович.

Поняв это, Андрей не только обрадовался, но и встревожился: может быть, с Валей что-нибудь случилось? Но, судя по дальнейшему разговору с Кудрявцевым, ничего с ней не случилось. Николай Константинович спросил о здоровье Андрея и как бы между прочим поинтересовался, почему он к ним не заходит.

Это удивило Андрея. Раньше, довольно часто заходя к Вале, он старался выбирать время, когда ее отца — Андрей считал его сухим, замкнутым человеком — не было дома. Теперь Кудрявцев неожиданно позвонил ему. Зачем? Если бы Валя захотела его видеть, то позвонила бы сама.

Поэтому, когда Кудрявцев спросил, почему он к ним не заходит, Андрей растерялся.

Несколько секунд он молчал, подбирая слова, которые прозвучали бы достаточно убедительно и вместе с тем иронически: «Наверное, теперь вместо меня к Вале заходит кто-то другой» — или что-нибудь в этом роде. Но подобная фраза показалась Андрею пошлой, другой он не нашел и, когда молчать стало уже неприлично, прямо сказал:

— По-моему, у Вали нет особого желания меня видеть.

— Что вы, Андрей! — возразил Кудрявцев. — Разве можно принимать всерьез случайные размолвки?

Андрей еще больше удивился. Приветливость и теплота, которые слышались в голосе Кудрявцева, прозвучали для него совершенно неожиданно.

— Я знаю, вы друг Вали, а дружба накладывает обязательства, — продолжал Кудрявцев.

— Вы правы, но дружба не может быть односторонней.

— В дружбе всегда кто-то должен быть мудрее, старше, если не по возрасту, то по жизненному опыту, по характеру, — мягко сказал Кудрявцев.

«Знает или не знает? — старался угадать Андрей. — Известно ли ему, с кем встречается его дочь? Знает ли, почему мы перестали видеться? Сказать или не говорить?». Он промолчал. Кудрявцев взял с Андрея слово, что он зайдет к ним сегодня же вечером.

Повесив трубку, Андрей погрузился в раздумье. Что-то с Валей все же произошло. Но что именно? Может быть, с тем парнем у нее все кончено и она хочет видеть его, Андрея, но не решается позвонить сама? Нет, эту мысль Андрей отбросил еще в самом начале телефонного разговора. Но что же тогда случилось?

Как бы там ни было, Андрей приободрился. Посмотрел на часы — они показывали половину пятого. Скоро, совсем скоро он увидит Валю! Главное — увидеть ее. Все будет хорошо. Главное — остаться с ней наедине.

В семь часов Андрей стоял у двери, которая была ему так хорошо знакома. Позвонил. Дверь открылась. На пороге стояла Валя.

Ему достаточно было лишь взглянуть на ее лицо, чтобы увидеть, как оно изменилось. Валя стала старше, намного старше. Ее глаза, всегда такие ясные и безмятежные, теперь казались чужими, в них появилась незнакомая Андрею сосредоточенность, скорее настороженность. Валя даже была причесана не так, как обычно. Ее светлые, с желтым, соломенным отливом волосы уже не лежали искусно взбитой копной, а были гладко зачесаны назад.

— Здравствуй, Валя, — сказал Андрей.

Ему хотелось произнести эти слова весело, беспечно, а они прозвучали нерешительно, даже робко. Все же в первые минуты Андрею показалось, что Валя рада его приходу, что она даже ждала его. Но это была странная, печальная радость. Так встречает тяжелобольной навестившего его человека.

— Пойдем, Андрюша, — сказала Валя. — Как хорошо, что ты пришел! Все эти дни я хотела тебе позвонить.

Она повела его в свою комнату. Здесь все было без перемен, все выглядело так же, как и тогда, когда Андрей часто сюда приходил. Он сел на тахту, в угол, на то самое место, куда садился всегда. Валя опустилась рядом.

— Знаешь, Валя, ты очень изменилась. Ты заболела?

Она медленно покачала головой.

— Нет, я здорова.

— Но что-то случилось, я же вижу, — настаивал Андрей. — Ты совсем другая.

— У меня большое горе, Андрюша, — тихо произнесла Валя.

— Горе? — изумленно переспросил Андрей.

— Я хотела тебе позвонить, посоветоваться, — словно не слыша его вопроса, продолжала Валя. — Ты много знаешь… А мне так нужен совет!

— Какой совет? — встревоженно произнес Андрей. — Говори, Валя, что случилось?

— Володя в тюрьме.

— Володя? — удивленно переспросил Андрей и осекся. «Да-да, его зовут Владимиром». — За что же он попал в тюрьму? — делая над собой усилие, спросил он.

— За что?! — воскликнула Валя, и Андрей увидел, как глаза еезаблестели. — Я тебе сейчас все расскажу!


После того как Валя окончила свой рассказ, Андрей некоторое время сидел молча. Потом, подчиняясь настойчивому желанию, спросил:

— Твой отец знает?

— Да.

— Ты спрашивала у него совета?

— Он ненавидит Володю, — тихо ответила Валя.

«Ах, вот как! — подумал Андрей. — Тогда все ясно. Теперь понятно, почему он мне позвонил». Андрею стало горько.

— Что же ты намерена делать? — мрачно спросил он.

— Не знаю, — сказала Валя, не глядя на Андрея. — Может быть, написать прокурору? — спросила она после паузы.

— О чем?

— Я уверена, что каждый человек, который захочет объективно разобраться…

— В чем?

— Как в чем? — Валя резко приподняла плечи, и на лице ее отразилось недоумение. — Во всем этом деле.

— Что же тут разбираться? И так все ясно.

Андрею стало обидно. Значит, он понадобился Вале только для того, чтобы посоветоваться с ним. Видимо, ей и в голову не приходило, что вести этот разговор о Харламове ему неприятно, мучительно.

Когда Валя рассказывала о Володе, Андрей внимательно следил за ее лицом. Ему казалось, что временами оно становится прежним, хорошо знакомым ему и что выражение напряженной сосредоточенности исчезает.

Иногда Валя наклонялась к Андрею, брала его за руку, крепко сжимала ее. Хотя он и понимал, что Валя наклоняется к нему и сжимает его руку ради другого, ему начинало казаться, что надежда еще есть и все еще может измениться.

Но с каждой минутой он все более отчетливо сознавал, что вернуть Валю невозможно. И ему захотелось сказать ей нечто злое, беспощадное, такое, что до конца разрушило бы все ее бессмысленные иллюзии.

— Что же тут разбираться? — настойчиво повторил Андрей. — Из всего того, что ты мне рассказала, — кстати, спасибо за доверие, — заметил он саркастически, — явствует, что суду, как говорится, все было ясно.

— Нет, — воскликнула Валя, — не все!

Он вопросительно приподнял брови над оправой очков.

— Они судили другого человека. Понимаешь, Андрюша, другого!

— Фантастика!

Валя посмотрела на Андрея с недоумением, как на человека, не понимающего самых элементарных, всем очевидных вещей.

— Но он же совсем не такой! Он честный, правдивый человек! Отзывчивый, добрый…

— Я думаю, — сказал Андрей, — что сентиментальная сторона вопроса мало занимала судей.

— Но как ты можешь так говорить! — возмущенно воскликнула Валя. — Ведь речь идет о судьбе человека!

Андрей почувствовал, что больше не может сдерживаться. Горечь, досада, обида снова нахлынули на него.

— А о другом человеке ты подумала? — крикнул он. — Ты сказала, что рада моему приходу. Это ложь! Понимаешь, ложь! Тебе нужен не я, а адвокат, вот кто тебе нужен!..

Он задохнулся, стараясь совладать с собой. Валя смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Прости меня, Андрюша, — с грустью сказала Валя. — Я не хотела причинить тебе боль. Но это сильнее меня. Я ничего не могу с собой поделать…

Андрей понял, что уйти не может. Даже если бы захотел. Но если он хочет остаться, то должен продолжать этот мучительный разговор.

— Хорошо, Валя, — глухо сказал он, — не обращай внимания на мои слова. Итак, — теперь Андрей старался говорить спокойно и рассудительно, — ты хочешь написать прокурору. Но факты остаются фактами. Характер этого человека никого не интересует. О чем же ты хочешь писать прокурору?

— О нем, — словно обрадовавшись возможности продолжать разговор о Володе, сказала Валя, — о том, что он не такой, каким показался им на суде. Все твердят: «Факты, факты!» Но разве сам человек не факт? Разве он так прост, что о нем можно все узнать в течение каких-нибудь двух часов?

Андрею пришла в голову странная мысль. В основе всего того, что происходит сейчас с Валей, лежит просто наваждение. Вся она во власти противоречащей здравому смыслу навязчивой идеи. Ей надо противопоставить голос рассудка, железную логику. Сделать то, что делают врачи-психоаналитики. Надо вырвать Валю из заколдованного круга. Не высмеивать ее, не иронизировать, а расшифровать ее мысли, представить все в истинном свете.

— Хорошо, Валюша, — мягко сказал Андрей. — Значит, ты веришь, что найдется такой прокурор-романтик, который будет добиваться отмены приговора на основании твоего письма? Во имя чего?

— Как «во имя чего»? Во имя человека! Во имя справедливости! Неужели ты думаешь, что у нас нет идейных людей?

Андрей усмехнулся. Он терпеть не мог разговоров на отвлеченные темы. Всегда испытывал неприязнь к громким словам, газетным штампам и тому подобным вещам. Тех, кто оперировал философскими или политическими терминами, он считал либо неспособными заняться настоящим, практическим делом, либо демагогами, сознательно избравшими в жизни наиболее легкий путь.

Тем не менее вопрос Вали задел его.

— Нет, почему же! — с достоинством произнес Андрей. — Идейные люди есть, наверняка есть. Только они совсем не такие, как ты их себе представляешь.

— А как их представляешь себе ты? — настойчиво спросила Валя.

Андрей задумался. Он не был готов к ответу.

— Идейными людьми в современном значении слова я считаю прежде всего людей дела, — сказал он после паузы. — Знающих, что такое реальная жизнь. И не лезущих в политику. Парадоксально? Но тем не менее это так. Ты, видимо, полагаешь, что идейность неразрывно связана с политикой? А я убежден, что такой связи теперь не существует. Мир, если хочешь знать, в наше время развивается по другим законам.

— По каким же? — спросила Валя. Теперь она внимательно слушала Андрея, и это ободряло его. Пусть то, что он говорил, не имело прямого отношения к вопросу, волновавшему Валю. Но сознание, что он спорил сейчас с этим Харламовым, как бы соревновался с ним в логичности и оригинальности мышления, волновало Андрея.

— По законам природы, — ответил он.

— Мир всегда развивался по законам природы!

— Верно. Но раньше были известны лишь самые элементарные из них. В наше время люди проникли в тайну этих законов. От их желания зависит сохранить этот мир или разрушить его. Болтающий политик думает, что он решает судьбы планеты. А их решает человек, управляющий атомными реакциями. Если хочешь, я прагматик. Идейными я называю тех людей, которые исповедуют идею всемогущества человеческой практики. Ты меня понимаешь? Какого же человека ты рассчитываешь увидеть на прокурорском посту? «Идейного» болтуна? Но он отмахнется от твоего письма. Человека дела? Но такие люди обычно не идут в прокуроры. А если один из них и окажется за прокурорским столом, то он опять-таки будет тщетно искать в твоем письме факты. Факты руководят жизнью людей, Валюша!

— А если прокурором окажется ни тот и ни другой? Если им будет просто честный, добрый человек, верящий в справедливость?

— Что ж, — снисходительно улыбнулся Андрей, — рассмотрим вариант о честных и добрых жрецах юстиции. Но подумала ли ты о том, что все эти судьи, прокуроры, следователи наверняка завалены просьбами смягчить наказание виновным? Пишут отцы, матери, сестры, жены… Аргумент у всех один и тот же: мы его лучше знаем, он хороший, поверьте нам и отпустите его… Кстати, как ты подпишешь свое письмо? «Знакомая»?

— Невеста! — твердо сказала Валя.

— Невеста?! — изумленно переспросил Андрей, чувствуя, как кровь приливает к его лицу. — Ты с ума сошла!

— Почему?! — с негодованием воскликнула Валя. — Почему все вы считаете, что я сошла с ума? Почему вы уверены, что оставаться верной человеку, когда он попал в беду, — значит сойти с ума?

Андрей молчал, подавленный ее неожиданным признанием. Он еще надеялся, что Валя сказала это назло ему, в наказание за недоверие. Ему хотелось, чтобы это было именно так. Но он уже понимал, что Валя сказала правду.

— Нелепо! — медленно произнес Андрей.

— Почему?

— Это невозможно объяснить, если ты не понимаешь сразу.

— Но если я его люблю?

— Любишь? — переспросил Андрей. Он уже взял себя в руки. — Ты не отдаешь себе отчета в своем чувстве. Разве это может быть любовью? В крайнем случае ты можешь испытывать к нему жалость. Любовь! — воскликнул он иронически. — Так в свое время интеллигентные барышни любили униженных, оскорбленных и тому подобных юродивых! Разве это любовь?!

— Не смей так говорить! Не смей! — воскликнула Валя. — Что ты понимаешь в любви?

— Год тому назад ты думала иначе, — с горечью произнес Андрей.

— Андрюша, милый, не сердись, — поспешно сказала Валя, — я совсем не хотела тебя обидеть. Но за этот год я действительно очень переменилась. Встречаясь с Володей, я многое стала понимать иначе. Он научил меня не просто любить, но искать…

— Что искать? Что?! — в отчаянии от того, что он не может, не умеет переубедить Валю, воскликнул Андрей. — Ведь я же знаю этого человека! Чему он может научить? Максимум, на что он способен, — это ввязаться в очередную драку.

— Но разве ты поступил бы тогда иначе? — с упреком спросила Валя.

— Не о том речь. Он вообще ни на что другое не способен. Когда я встретился с ним на Энергострое, он тоже затевал драку с администрацией. Это такой тип человека.

— Какую драку? — насторожилась Валя. — Он тебе что-нибудь рассказал?

— Так, чепуха какая-то. Неверно оформленные наряды… Я сам толком не понял. Знаешь, кого он мне тогда напомнил? Есть и в наше время чудаки, которые носятся с идеей вечного двигателя. Слоняются по учреждениям, склочничают, все им не так. Устроить скандал — это они умеют. А ты говоришь — научить. Кого? Чему?

— Мне трудно это объяснить, — ответила Валя. — Может быть, это вообще невозможно объяснить.

— Конечно, — усмехнулся Андрей, — область чувств, интуиция, любовь с первого взгляда рассудку вопреки. Где уж мне это понять!

— Ты… ты очень современный человек, Андрюша, — печально и как бы размышляя вслух, сказала Валя, — но в тебе чего-то нет… Сердца, чувства, способности понять… И песни твои под гитару — я только теперь поняла это — очень пугливые, боязливые песни… В них нет чувства. Того чувства, которое захватывает человека целиком. А то, что ты считаешь любовью, — это не чувство. Что-то вроде сладкого на третье… Ты все время боишься, чтобы тебя кто-нибудь не заподозрил в старомодности. В песнях твоих немножко иронии, немножко цинизма. Всего понемножку. Только как бы не заподозрили, что чувство может быть сильнее тебя! Теперь я все поняла. Ты считаешь, что мир чувств куда-то исчез. А в новом мире все ясно, прямолинейно и очень холодно… Ты, наверное, никогда не плакал. Ведь плакать — это не современно, прагматикам плакать не полагается… Если к тебе приходило горе, то ты уговаривал себя, что все это чепуха, нелепость и в мире нет вещей, достойных твоих слез. А они есть. Я не понимала этого раньше. Я поняла это, когда встретилась с Володей. Для него мир живой. Часто непонятный. С острыми углами. С противоречиями. Но это живой мир. Он не бродит в нем, как в окаменевшем лесу. Для него все деревья живые. И люди тоже… А ты…

Валя посмотрела на него, слегка приподняла руку, словно говоря самой себе: «К чему?..» — и умолкла.

Андрея охватило чувство растерянности и глубокой жалости к себе. Только сейчас он по-настоящему понял, что все его красноречие — ничто по сравнению с молчанием незримо присутствующего здесь человека. Он был готов закричать от обиды, от ощущения своей беспомощности, от сознания, что он навсегда потерял Валю.

Раздался звонок. Андрей подумал, что, наверное, пришел Кудрявцев. Меньше всего ему хотелось встретиться сейчас с ним. Когда Валя пошла открывать дверь, он встал и приготовился уйти, выбежать тотчас же, как только Кудрявцев войдет. Но в прихожей послышался незнакомый женский голос:

— Валя? Наконец-то я вас нашла! Это же я, Катя!..

10. Проблески

Валя с удивлением посмотрела на Катю и сухо спросила:

— Вы?! Ко мне?

Катя смутилась, поджала свои толстые губы, торопливо раскрыла сумочку и вынула оттуда лист бумаги.

— Вот… — сказала она, кладя бумагу на стол и указывая на нее движением головы.

Валя развернула вчетверо сложенный листок и прочла:

В народный суд Калининского района

От Васина В. Ф., 1939 г. р., прож.

по Октябрьской ул., 15, кв. 4.

Заявление

Я, Васин Вячеслав Федорович, пишу это заявление в том, что сказал на суде неправду. И она меня жгет. Я заявил, что Харламов В. А. ничего меня не спрашивал насчет того, слышал ли я удар или нет. А на самом деле было так, что он меня спросил, а я ему ответил, что это, наверное, камень отлетел и стукнул о крыло, потому что наезда тоже не видел, как ехал уже в качестве пассажира и за безопасностью движения не следил.

Васин. 15 сентября 1964 г.
Валя стояла неподвижно, зажав листок в пальцах. У нее стучало в висках. «Ведь он же оклеветал Володю! Говорил, что ничего не знает об ударе. И на очной ставке, и на суде утверждал, что Володя ни о чем его не спрашивал! Подлец!»

Она хотела сказать это вслух, но комок подступил к горлу. Валя бросила бумагу на стол.

— Поздно!.. Его уже отправили…

Она отвернулась.

— Не надо, не плачьте! — умоляюще воскликнула Катя. — Я уже сама всю ночь проплакала…

«Все могло быть иначе! — в отчаянии думала Валя. — Если бы Васин сказал правду на суде, самое страшное обвинение отпало бы… Значит, Володя был прав, прав, когда писал, что Васин лгал».

— Вы меня теперь, наверное, выгнать хотите, — услышала Валя всхлипывающий Катин голос, — вам, наверное, и меня тошно видеть… Я знала, что так будет, а все-таки решила: пойду… Весь вечер по городу бегала. Мне в адресном пятнадцать Кудрявцевых Валь дали, в восьмой дом уже захожу.

Глянув на Катю, Валя увидела ее как бы заново — ее заплаканное, испуганное лицо, пухлые, совсем детские полураскрытые губы.

— Садитесь, Катя, — сказала Валя, указывая на диван, на то самое место, где незадолго до этого сидел Андрей.

— Да нет, — нерешительно произнесла Катя и посмотрела на маленькие ручные часики, — мне в суд бежать надо… бумагу эту отдать. Или поздно уже? — Она вопросительно посмотрела на Валю. — Пока ходила, пока адрес нашла…

— Ваш муж знает, что вы пошли ко мне?

— Стану я… — тряхнула головой Катя и смущенно сказала: — Да я еще не жена ему… — Она все-таки села. — Когда это несчастье случилось, мы в тот день в загс ходили, заявление оставили. Велели нам через месяц прийти. А тут такое горе… Как вы думаете, — с тревогой спросила она, — поможет вашему Володе эта бумага?..

— Не знаю, — сказала Валя, — если бы раньше…

— Если бы раньше!.. — с сожалением повторила Катя. — Так ведь я ничего толком не знала! Только с его слов. Как ты ушла, — можно, я тебе «ты» говорить буду? — я за тобой бежать хотела. Видела, лица на тебе не было, поговорить хотела, утешить… А потом решила: нет, мне сейчас другое делать надо. Я ведь не чурка какая, почуяла: что-то здесь не то. Чего-то Славка не договаривает, чего-то боится… Как ты ушла, я дверь, значит, на ключ, посадила Славку рядом и спрашиваю: «Ты, Слава, все честно сказал? Глянь мне в глаза. Ведь мы жизнь с тобой начинаем! Жизнь с неправды нельзя начинать!»

Она снова всхлипнула и вытащила из кармана скомканный платок.

— Целый год ведь он за мной ходил, Славка-то. Все жениться хотел… Только я сомневалась… Парень-то хороший, только слабый. Характер у него слабый, понимаете? Целый год меня уговаривал. А тут приходит, — четырнадцатого августа это было, за день до несчастья, — и говорит: «Да или нет, Катя, решай!» Знаешь, без злобы, без угрозы, тихо так, горько спрашивает, словно наперед знает, что я отвечу. Поняла я: если не соглашусь, Славке совсем плохо будет. Он ведь в такой семье рос, не приведи бог. Отец — пьяница… Ребята вокруг него не все хорошие… Знаешь, теперь какие ребята бывают? Живи — приспосабливайся, на работе — не выкладывайся, а главная радость в жизни — пол-литра на троих… Потом подумала: а у самой-то сил хватит? Образование — семь классов, на ткацкой фабрике работаю… Смотрю я на Славку: вся его надежда в том, чтобы мы вместе были. Сейчас, думаю, слово скажу, рухнет эта надежда. Что с ним тогда будет, со Славкой?..

Катя тяжело дышала, словно после трудного подъема.

— Согласилась? — тихо спросила Валя.

— Решилась.

Катя опустила голову. Казалось, она снова размышляла о том, правильно ли тогда поступила.

— Ты, наверное, удивляешься, — сказала она, поднимая голову, — зачем я все это тебе рассказываю. Мы и видимся-то всего второй раз… Только должна я была рассказать. Одним горем мы связаны… Ну вот, ушла ты, я Славку и спрашиваю: всю ли правду сказал? Гляжу на него, и страх мне в глазах его мерещится. Поняла я: не наказания он боится, меня ему потерять страшно. Заявление-то еще в загсе лежит, в любой час забрать можно… Я ему говорю: «Слушай, Славик, не бойся. Ничего в жизни не бойся. На неправде не такие люди, как ты, головы теряли». А он мне отвечает: «За правду-то больше теряли». — «А ты, — говорю ему, — про это не думай. Сейчас время другое». А он мне: «Другое? Одним-то краем другое, а другим не больно». Чувствую я, опять Славка темнит. Лежит у него на душе что-то, а сказать боится. Я ему говорю: «Славка, хочешь, чтобы мы вместе были? На всю жизнь? Послушай меня, не таись. Я хочу, чтобы мы знаешь как жили? Чтоб никто не ловчил. Чтоб душа у человека была открытая». Он мне в ответ: «Ты так хочешь, а кое-кто иначе думает». — «Кто иначе думает?» Мнется… Полночи я его пытала, пока поняла: это следователь научил его так показывать. Так, сказал, тебе лучше будет. Не прямо, конечно, сказал, а обиняком. Я ему кричу: «Ты на того следователя наплюй! Тебе кто дороже — я или он? Скажешь правду — всегда с тобой буду. В тюрьму заберут, — пять, десять лет ждать буду. Веришь?» — Она глубоко вздохнула. — Он мне и рассказал, как дело было. Не видел, говорит, Харламов наезда. «Ах, не видел? Тогда пиши. Сейчас же пиши!» У него в комнате и чернил-то не было. Я соседку разбудила…

Валя порывисто притянула к себе Катю и крепко ее обняла. Они долго сидели молча, всхлипывая и утирая слезы.

Потом Катя преувеличенно резко сказала:

— Будет реветь-то! Надо дёло делать. Куда бумагу-то нести? В суд, что ли? Я ему велела в суд писать. Может, куда еще надо?

Валя попыталась собраться с мыслями. Завтра же она выяснит, куда лучше передать это заявление.

Сначала ей показалось, что достаточно предъявить его судье или прокурору, чтобы Володю немедленно освободили. Потом она подумала, что признание Васина, в сущности, мало что меняет. Ведь дело-то заключалось в том, что Володя незаконно взял руль и сбил человека. «Нет! Меняет! — возразила она себе с торжеством. — Володя не знал, что сбил человека. Иначе он не оставил бы его без помощи».

Ах, если бы отец был сейчас дома! Пусть бы он прочел эту бумагу и понял, как ошибался насчет Володи! Подумать только: еще вчера — да что вчера? — еще полчаса назад, казалось, никому не было никакого дела до Володи. Решительно все: и отец, и Андрей, и судья, и Пивоваров, и даже Митрохин — все уверяли, что приговор правилен и ее намерение защищать Володю бессмысленно. А теперь и Катя, да и сам Васин так или иначе стараются помочь Володе. Значит, есть в нашей жизни высший закон, которого не понимают ни отец, ни Андрей, ни Пивоваров, ни даже Володя! Да, да, он, видимо, потерял веру, иначе не вел бы себя так на суде!

Валю вывел из раздумья озабоченный голос Кати:

— Он уже там?.. В колонии?

Валя представила себе Володю в арестантской одежде, похудевшего, небритого, окруженного рядами колючей проволоки.

— В колонии, — чуть слышно ответила она.

— Очень любишь его? — участливо спросила Катя.

— Люблю…

— Когда любишь, всегда веришь, — убежденно сказала Катя. — Теперь тебе легче будет. Сможешь доказать, что он честный…

Катя помолчала немного и без всякого перехода спросила:

— Одна комнату занимаешь? Соседей много?

— Я с отцом в этой квартире живу.

— Отец-то из начальства?

— В совнархозе работает.

— Парню твоему помочь не сумел. Не смог, что ли?

— Если бы и смог, то не захотел бы.

— Не ладят они? — Видя, что Валя не отвечает, Катя добавила: — У меня мать тоже Славку не больно жалует… Ладно! — Она тряхнула головой. — Теперь надо добиваться, чтобы пересуд был!

Валя улыбнулась. Эта почти незнакомая девушка стала необычайно близка ей. Ощущение одиночества, которое владело Валей с тех пор, как закончился суд, исчезло. Даже к Васину она не испытывала сейчас никакой злобы.

— Ты чего молчишь? — спросила Катя.

— Думаю, — ответила Валя.

— О нем?

— О нем. И о тебе. О том, как я тебе благодарна.

— Ты меня благодаришь, — опустив голову, произнесла Катя, — а я тебе не все сказала.

— Как не все?

— Помнишь, ты говорила, что Володя нам со Славкой счастья на суде пожелал? Славка мне и это объяснил. Знаешь, почему твой Володя руль взял?

— Конечно, не знаю, — ответила Валя, чувствуя, что ее охватывает нервная дрожь.

— Из-за меня это было, — тихо сказала Катя, — моя тут вина.

— Твоя?! — воскликнула Валя.

— Славка мне все объяснил. Выпил он, понимаешь. На радостях. Как из загса на работу пошел, кружку пива по дороге хватил. Когда поехали они, Володя твой заметил. «Выпил?» — спрашивает. Славка ему все и рассказал. Где утром был и почему выпил. Тогда Володя и взял руль: «Дорога ровная, шоссейная, я доведу. А тебя, если заметят, могут прав лишить. Будет тебе тогда свадьба!» Может, Славка и про это должен был написать? — спросила Катя. — Если нужно, я заставлю. Пусть хоть в слесаря переводят. Я, бывает, по сотне в месяц зашибаю. Проживем!

— Катя, милая ты моя, — воскликнула Валя, — спасибо тебе, спасибо!

— Мне Славка говорил, — не слушая ее, продолжала Катя, — что это роли не играет, по какой причине руль взял. Володе твоему от этого легче не будет, а Славке хуже. Поэтому он ничего и не написал. Может, опять соврал? Может, и об этом написать надо? Я заставлю!..

Валя хотела объяснить ей, что дело сейчас в другом: рушится еще одно обвинение против Володи, тяжкое, несправедливое обвинение. Не безответственный человек Володя, не лихач! Вот что самое главное. Но она не могла вымолвить ни слова. Это была разрядка, кончилось то мучительное напряжение, в котором она находилась все последние дни.

Валя не слышала, как хлопнула входная дверь, не слышала шагов по коридору и увидела отца только тогда, когда он заглянул в дверь.

— Папа, — закричала Валя, бросаясь ему навстречу, — все выяснилось! Володя не виноват. Васин все написал. Вот, прочти!

Некоторое время Кудрявцев стоял молча и, казалось, разглядывал лежавший перед ним на столе листок бумаги.

Было бы неверно сказать, что в последние дни Николай Константинович успокоился. Нет, его не переставало тревожить, что Валя по-прежнему думает только о Харламове и живет только его интересами. Но мысль о том, что два ближайших года Валя волею судьбы будет разлучена с Харламовым, все-таки несколько успокаивала его. Два года — огромный срок. Валя постепенно отойдет, остынет, забудет этого человека, угрожавшего сломать всю ее жизнь…

Но сейчас, услышав лихорадочные, полные надежды слова Вали, Кудрявцев почувствовал, что опасность, которая, как ему казалось, уже уходила в прошлое, вдруг возникла с новой неожиданной силой.

Он еще не знал, что содержится в этом листке бумаги, лежавшем перед ним на столе. Но не мог заставить себя взять его в руки и прочесть. Валя кинулась к столу, схватила листок и, протягивая его отцу, воскликнула:

— Прочти же, папа! Прочти скорей!

Сделав над собой усилие, Кудрявцев взял листок и пробежал его глазами.

Да, он боялся недаром. Теперь, когда все связи между его дочерью и этим парнем были обрублены, он, Харламов, снова незримо появился здесь и снова встал между ним, Кудрявцевым, и Валей…

Как это произошло? По чьей вине?

Николай Константинович с неприязнью посмотрел на незнакомую девушку, вставшую с тахты при его появлении.

— Что же ты молчишь? Теперь ты видишь, видишь! — захлебывалась словами Валя. — А ты мне не верил! Это все Катя! Она от Васина пришла. Теперь он всю правду сказал…

— Успокойся, Валюша. — Кудрявцев старался собраться с мыслями и решить, как ему себя вести. Кивнув Кате, он обнял Валю и прижал ее лицо к своей груди.

Валя все еще всхлипывала. Потом осторожно высвободилась из рук отца, вытерла глаза и улыбнулась.

— Вот видишь! — торжествующе сказала она. — Ты прочел, что написано в заявлении?

Кудрявцев бросил бумагу на стол.

— Прочел, — сухо ответил он, — но теперь, когда ты успокоилась, хочу сказать: я не собираюсь снова копаться во всем этом… Очевидно, и Харламов и как его… Васин одного поля ягода.

— Папа! — укоризненно воскликнула Валя.

Катя вскочила.

— Вы же Васина совсем не знаете, — сказала она изменившимся голосом, теперь он звучал почти грубо. — И нет у вас права…

— Я не хочу обсуждать этот вопрос, — поспешно сказал Кудрявцев, — я знаю только одно: вам не следовало опять вовлекать мою дочь… Приходить сюда, в чужой дом, чтобы снова…

Он махнул рукой и отвернулся. Катя медленно пошла к двери, но у самого порога обернулась.

— Я не к вам пришла, — сдавленным голосом сказала она. — Я пришла к Вале! И уйду! Не потому, что вы меня гоните, а потому, что…

— Я не хочу вас слушать! — не оборачиваясь, крикнул Кудрявцев.

— Ладно! — Катя тряхнула головой и сказала озорно, даже весело: — Держись за своего Володю, Валька! Слышишь? Если любишь — держись. Не отступай!


Теперь они остались вдвоем: отец и дочь. Валя слышала, как, громко стуча каблуками, пробежала по коридору Катя, как хлопнула входная дверь. Она не могла сделать ни шагу. Ноги ее словно вросли в пол.

— Прости меня, Валя, — с трудом произнес наконец Кудрявцев. — Я… не сдержался. Но ты должна понять мое состояние…

— Папа, — медленно, с горечью сказала Валя, — почему ты такой?

— Какой я? Какой? — повысил голос Кудрявцев. — Я не жалею, что так обошелся с этой девчонкой. Дойти до такой наглости: пробраться в мой дом, в нашу квартиру, чтобы снова втянуть тебя…

— Во что втянуть, папа? — с недоумением перебила его Валя. — Неужели ты до сих пор не понял…

— Нет, — не дал ей договорить Кудрявцев, — я все понял. Сегодня даже больше, чем когда бы то ни было! Я вижу, что тебя втягивают в темную, преступную компанию…

— Перестань, — резко сказала Валя, — иначе я не буду слушать!

Они замолчали.

Только теперь Валя заметила, что отец очень плохо выглядит. У него были землистые щеки, он тяжело дышал.

— Папа, что с тобой? — воскликнула Валя, подбегая к отцу и хватая его за руку. — Ты плохо себя чувствуешь? Принести тебе лекарство?

— Не надо, — глухо сказал отец. — Я нуждаюсь в единственном лекарстве…

— Папа, родной, — перебила его Валя, — как же ты можешь требовать, чтобы я отказалась от Володи именно теперь? Ведь выяснилось, что он совсем не так виноват, как ты думал раньше. Ты еще не все знаешь! Он и руль-то взял у Васина, чтобы выручить его, помочь товарищу!.. Прошу тебя, забудь на минуту, что речь идет обо мне. Вообрази, что к тебе пришел человек, рассказал обо всем случившемся с Володей и попросил защитить несправедливо осужденного. Рассказал тебе все, что знаю сейчас я. Как бы ты поступил?

— Не знаю, — угрюмо ответил Кудрявцев, — наверное, не стал бы вмешиваться. В крайнем случае позвонил бы прокурору и попросил разобраться.

— Вот-вот! — торжествующе подхватила Валя. — Но ведь об этом самом я и говорю. О том, чтобы прокурор разобрался! Можешь ты мне в этом помочь?

— Подожди, — нетерпеливым движением руки остановил ее Кудрявцев, — я еще не кончил. Я позвонил бы прокурору только в том случае, если…

— Если что?..

— Если бы не знал, о ком идет речь. Если бы не знал, что представляет собой этот парень.

— Но ведь выяснилось же, что Володя совсем не такой, как ты думал! — сознавая, что и теперь не может убедить отца, с отчаянием крикнула Валя.

— Он не пара тебе.

— Но почему, почему?!

Кудрявцев медленно провел рукой по лбу, вытирая выступивший пот. Его рука дрожала, и Вале стало очень жалко отца. Она подумала, что готова сделать для него все, все, что угодно, только бы избавить его от страданий!

Все, но только не это. Этого она сделать не может.

— Нам надо что-то решить, Валюша, — услышала она глухой голос отца. — Ты мучаешь и себя и меня. Раньше ты всегда доверяла мне. Неужели ты не можешь разговаривать со мной так же, как раньше?

Валя медленно покачала головой:

— Я разговариваю с тобой, как всегда. Но ты не хочешь меня понять. Все очень просто. Человек, которого я люблю, попал в беду. С ним случилось несчастье. Разве я не обязана помочь ему?

— Хорошо! — Кудрявцев с трудом сохранял самообладание. — Теперь послушай меня. Я старый человек. Конец моей жизни не сладок. Я никогда не говорил с тобой на эту тему, но уверен… ты все понимаешь. У меня есть только ты, моя дочь. Единственный родной человек на свете. Я понимаю: жизнь есть жизнь. Если бы ты полюбила достойного человека и уехала с ним на два или на три года, клянусь, я никогда не помешал бы твоему счастью… Но почему, — продолжал он, стараясь вложить в свои слова всю силу убеждения, — когда я вижу, что ты делаешь ложный, губительный шаг, почему я должен потворствовать тебе? Стоять и спокойно смотреть, как ты уходишь к нему… к этому… — Он махнул рукой.

— Но я люблю его! Понимаешь, люблю! — воскликнула Валя.

— Давай говорить, как разумные люди, — стараясь успокоиться, сказал Кудрявцев. — Хорошо. Допустим, ты действительно любишь его. Но какие у тебя доказательства, что и он любит тебя так же безоглядно? Я готов согласиться, ему лестно, что такая девушка, как ты, проявляет к нему внимание. Лестно, но и только!

Он умолк, с тревожным ожиданием вглядываясь в лицо Вали, стараясь угадать, какое впечатление произвели на нее его слова.

— Мне больно слушать тебя, папа, — сказала Валя. — Мне очень хочется тебя успокоить: я вижу, что причиняю тебе много горя. Но… я люблю его. Тебя, наверное, раздражает, что я все время повторяю одно и то же, но… я просто не могу сказать ничего другого.

— Любят за что-то! Понимаешь, за что-то! — крикнул Кудрявцев.

— Разве? — тихо спросила Валя. — Нет, папа. Ты не прав. Когда любишь, то не думаешь, «за что». Любовь не подсчет человеческих качеств. Не арифметика. Нет, не арифметика, — убежденно повторила она.

— А любовь к отцу, — с горечью воскликнул Кудрявцев, — это арифметика? Почему ты не хочешь понять меня? Если не умом, то хоть сердцем?

Валя молчала.

— Ты знаешь, — решительно произнес Кудрявцев, — я не любитель мелодрам. Но теперь я должен спросить тебя прямо и без лишних слов: я или он?

— Нет, — ответила Валя, — ты не можешь требовать от меня…

— Могу! Все мои доводы исчерпаны! Отвечай!

— Я не могу отказаться от него, — сказала Валя, — не могу предать его… Не могу.

— Тогда у меня нет другого выхода, — теряя остатки самообладания, сказал Кудрявцев. — Я не могу запереть тебя дома, как десятилетнюю девчонку. Не могу контролировать каждый твой шаг. Но пока ты живешь со мной, я запрещаю тебе предпринимать что-либо, связанное с этим Харламовым. Ты меня поняла? Запрещаю! Если ты меня не послушаешься, я приму меры. Понимаешь? Приму меры!

Николай Константинович повернулся, вышел и с шумом захлопнул за собой дверь.

Он остался один в большой комнате, которая когда-то служила спальней ему и его покойной жене. Теперь здесь была и столовая, и его, Кудрявцева, кабинет. Тут же он спал, на просторной, ненужно широкой кровати.

Ему почему-то вспомнилось, как он, стараясь не разбудить жену, тихо и поспешно вставал, когда в соседней комнате начинала плакать маленькая Валя. Взгляд его скользнул по телефону, стоявшему на письменном столе, теперь он почти всегда молчал, по шахматной доске, покрытой пылью. «Все в прошлом», — с горечью подумал он.

Все, кроме одного: кроме Вали. Мысль о Вале тотчас причинила ему острую, почти непереносимую боль. Что же делать, как поступить? Никто не может подсказать ему, как поступить. Никто и ничто. Ни телефон, ни шахматы, ни книги, к которым он так редко прикасался.

«Что же мне делать, что делать?» — мучительно спрашивал себя Кудрявцев.

11. Митрохин

Дверь открылась, и Валя увидела Митрохина. Он был без очков и подслеповато всматривался в позднюю посетительницу, видимо не узнавая ее.

— Это я, Валя. Валя Кудрявцева… Помните? Тогда, на улице, после суда…

Митрохин прищурился и сказал со знакомой веселой усмешкой:

— A-а, Валя! Та самая Валя, которая любит кричать в суде!

— Извините, что так поздно, — смущенно сказала Валя, — но я сегодня уже три раза была у вас. Все не заставала. Вы простите… Адрес еле узнала. В суде не хотели давать…

— Не хотели? — весело переспросил Митрохин. — Конечно, разве можно давать адрес такого руководящего деятеля… — Он поднял руку и чуть повертел ею в воздухе.

— У меня важное дело…

— Почему же мы стоим в дверях? Прошу за мной, Валентина… если не ошибаюсь, Николаевна?

Он пошел в глубь квартиры, шаркая своими туфлями-шлепанцами.

Валя вошла в комнату следом за хозяином. Он уже стоял у письменного стола и торопливо шарил по нему рукой. Затем не спеша надел очки и, глядя на Валю, удовлетворенно сказал:

— Теперь я вижу. Действительно, Валя. Она самая. Может быть, выпьете чаю?

— Нет, нет, что вы! — заторопилась Валя. — Я ненадолго…

Ей хотелось напомнить ему разговор в сквере. Митрохин спрашивал тогда, есть ли у нее какие-нибудь новые факты, а ей нечего было сказать. Теперь у нее есть заявление Васина, и она пришла, чтобы попросить совета…

Но вместо этого Валя поспешно открыла сумочку, вытащила вчетверо сложенный листок и, протягивая его Митрохину, произнесла одно только слово:

— Вот…

Митрохин взял бумагу и, еще не развернув ее, сказал:

— Может быть, вы все-таки присядете?

Он указал на глубокое кожаное кресло. Валя села, утонув в нем почти с головой. Из глубины кресла она настороженно следила за Митрохиным. Когда он начал читать заявление, его реденькие выцветшие брови приподнялись над оправой очков.

«Почему он так медленно читает?» — думала Валя. Она мельком окинула взглядом комнату. Мягко светила лампа под зеленым абажуром, стоявшая на письменном столе. Стены комнаты оставались в полумраке, но Валя разглядела книжные полки вдоль одной стены и фотографии, развешанные на другой.

— Лю-бо-пытно! — медленно произнес Митрохин и положил бумагу на стол.

Валя надеялась, что он скажет что-нибудь еще, но Митрохин молча стоял у стола, словно забыв о ее присутствии. Валя растерянно глядела на него. Она ждала, что Митрохин будет потрясен, а она скажет ему торжествующе: «Кто был прав? Вы требовали фактов? Вот они, эти факты!»

Но Митрохин молчал.

— Я пришла посоветоваться… — робко начала Валя, — хотела спросить, куда отнести это заявление, кому передать…

Митрохин, казалось, не слышал. Он покачивал головой и чуть шевелил губами.

— Я хотела спросить… — на этот раз уже громче начала Валя, но Митрохин прервал ее:

— Я все слышу, Валентина… Николаевна! Отнести заявление можно и в суд. Но лучше, пожалуй, в городскую прокуратуру. Только… почему это не сделал сам Васин? Каким образом этот любопытный документ попал к вам?

Чуть сощурившись, Митрохин пристально глядел на Валю. Она торопливо рассказала ему обо всем, что случилось в последние дни. Как она пошла к Васину, как неожиданно появилась у нее Катя с этой бумагой в руках…

— Ин-те-ресно… — задумчиво произнес Митрохин, когда Валя замолчала. — Еще я хотел бы знать, почему вы пошли к Васину? Почему решили, что сможете добиться у него правды?

— Но я получила письмо от Володи! — воскликнула Валя. — Письмо, в котором сказано, что на суде Васин лгал!

— Ах, вот как! Это несколько проясняет дело… Что же там, в этом письме, еще изложено?

— Оно у меня здесь, — быстро ответила Валя, вытаскивая письмо из сумочки. Она протянула его Митрохину. — Только в нем много, — спохватилась она, — такого… личного.

— Ничего, — усмехнулся Митрохин. — Я не всегда был стариком, авось пойму правильно.

Он сел за стол лицом к Вале и начал читать. Казалось, он с трудом разбирает написанное.

— Володя неразборчиво пишет, — извиняющимся тоном сказала Валя. — Плохой почерк. И волновался, конечно…

Митрохин продолжал читать молча. Свет лампы падал на его лицо. «Какой он все-таки старый! — подумала Валя, глядя на изрезанное мелкими морщинами лицо Митрохина. — Наверное, старше папы…»

Наконец Митрохин поднял голову, аккуратно сложил письмо, вложил его в конверт, протянул Вале и сказал:

— Почерк, конечно, мог бы быть разборчивее. — Он немного помолчал и добавил: — Если бы только почерк!..

Валя не сразу поняла смысл его слов. Но, поняв, обиделась за Володю.

— Он писал в тюрьме, — сказала она с упреком. — Может быть, уже через час его отправили…

— Я понимаю. И все же… Скажите, Валя, вам никогда не приходилось читать письма, написанные незадолго до казни? — неожиданно спросил Митрохин.

— Какие письма? — растерянно переспросила Валя, еще не понимая, что он хочет сказать.

— Я имею в виду письма осужденных на смерть коммунистов. Человек должен умереть, жить ему осталось считанные минуты, он уже слышит шаги своих палачей… Его предсмертное письмо чудом попадает на волю. Люди читают это письмо и изумленно спрашивают себя: «Как мог человек в такие минуты сохранить ясность мысли? Почему не дрожала его рука? Почему он писал так, словно собирался жить еще долгие-долгие годы? Почему?!»

Теперь Митрохин уже не казался Вале стариком. В его глазах появился блеск, и даже морщины как будто разгладились.

— Если человек знает, во имя чего он жил и боролся, — горячо продолжал Митрохин, — его рука не дрожит. Даже когда он пишет предсмертное письмо.

— Вы хотите сказать, Володя не знает, зачем живет?

— Нет, нет, — возразил Митрохин, — не будем делать поспешных выводов. Но я должен был сказать вам то, что сказал. Должен! — строго, почти сурово повторил он.

Валя молчала.

— Предположим, суд ошибся, — уже другим, потеплевшим тоном сказал Митрохин. — Допустим, Володя так странно вел себя во время следствия и на суде, потому что ему нанесли обиду. Тяжелую, незаслуженную обиду. Но ведь он буквально напрашивался на строгое наказание. Что его заставило так себя вести? Он пишет, что ему было противно разоблачать ложь. Он предпочел перенести ее последствия, чем… Словом, вы помните. Но я не понимаю, какую ложь он имеет в виду?

— Вы же читали письмо! — воскликнула Валя. — Все, что Васин говорил на суде, — сплошная ложь. А научил его лгать следователь Пивоваров. Это сказала мне Катя.

— И поэтому ваш Володя покорно пошел в тюрьму?

— Не знаю, как вам объяснить, — разводя руками, сказала Валя. — Это очень трудно. Наверное, вы не понимаете таких ребят, как Володя! Конечно, вы пожилой человек, у вас большой жизненный опыт… Но Володю вы все-таки не понимаете!..

— Почему же? Вы думаете, если я старик…

— Пожалуйста, не обижайтесь! Я хочу только объяснить… Хочу, чтобы вы поняли Володю… Ведь это так просто…

Она на мгновение умолкла, собираясь с мыслями.

— Поймите, — продолжала она, охваченная страстным желанием объяснить Митрохину все, о чем так много думала и о чем не раз говорила с Володей, — все эти годы мы только о том и слышали, какие несправедливости были в прошлое время. А теперь говорят, что с ними навсегда покончено, теперь — все будет по совести. Вот мы и поверили. А в жизни мы видим, что и теперь есть люди, которые лгут в глаза, хитрят, изворачиваются… Теперь, в наше время!.. — с горечью воскликнула она.

Митрохин внимательно смотрел на Валю. В том, как он слушал ее, было нечто большее, чем простое любопытство.

— Так… — щуря глаза за толстыми стеклами очков, произнес Митрохин, когда Валя замолчала. — Значит, вы опасаетесь, что я, человек, почти вся жизнь которого прошла в то самое «прошлое время», не в состоянии понять Володю. А я…

— Нет, нет, — поспешно прервала его Валя. — Разве я могу, разве имею право думать о вас плохо! Я вовсе не считаю, что каждый человек, живший в то время…

— Не надо оправдываться, — мягко остановил ее Митрохин. — Любой разговор имеет смысл только тогда, когда ведется начистоту.

Он слегка откинул голову и несколько мгновений молча глядел прямо перед собой.

— Что ж, правда есть правда, — наконец сказал он негромко. — Я действительно причастен к прошлому. В прошлом, теперь уже в далеком прошлом, была революция, и я участвовал в ней. Подвигов не совершил. Зимний не брал. Был простым солдатом… Сколько лет твоему Володе, Валюша? — спросил он, неожиданно переходя на «ты».

— Двадцать три, — ответила Валя.

— А мне тогда еще двадцати двух не было. С фронта вернулся я не в Питер, а сюда, в Зареченск, тут меня в ревком избрали. — Он прошелся по комнате, остановился у книжной полки и медленно провел рукой по корешкам. — Потом — гражданская война. И тут без меня не обошлось. Только к тому времени я, можно сказать, офицером стал. Когда Деникина били, ротой командовал. Потом нэп, проходили такое в школе? Выбрали меня секретарем укома партии. Ты, может, и слова такого не слышала?

Он усмехнулся. Глаза его глядели на Валю с добрым, но грустным выражением.

— Выходит, — продолжал Митрохин, — я и к революции, и к гражданской, и к нэпу отношение имел. Кругом с прошлым связан… Но и это еще не все. Когда коллективизация началась, меня начальником политотдела МТС послали. Недавно один товарищ намекнул мне в разговоре, — прищурившись, но на этот раз с недобрым выражением, сказал Митрохин, — а не зря ли вы тогда всю эту заваруху на селе затеяли? Может, лучше было кулачка-то поберечь, гляди, он сегодня бы и хлебушка подбросил… Что делать! — Он опять усмехнулся. — Виноват! И к этому делу руку приложил… Потом воевал. Как все. После войны в райкоме работал. А теперь пенсионер. Может, хочешь спросить: все ли рассказать изволили, уважаемый Антон Григорьевич? А не приходилось ли вам невиновных людей в тюрьму сажать? Нет, не приходилось. Хотя и за эти дела ответственности с себя не снимаю. Коммунист за все отвечать должен. Так что ты, Валюша, выходит, права. Ко всему, оказывается, старик был причастен…

Он стоял в полумраке, и голос его звучал глухо, как бы издалека.

— Хочешь, я тебе скажу, — снова заговорил Митрохин, — о чем ты сейчас думаешь?..

Он медленно вернулся к своему стулу, сел и, подняв указательный палец, сказал:

— Ты сейчас думаешь: а не приукрашиваю ли я прошлое? Слушаешь меня, а в душе сомневаешься. Как же, мол, так? Кругом только и говорят: «Культ личности, ошибки, преступления, ложь», — а он твердит: «Революция, коллективизация, война…»Может, хочет убедить, что никакого культа и не было? Был, Валя. К сожалению, был.

Он помолчал и продолжал задумчиво:

— Было и плохое. Очень плохое. Ни на каких весах это не взвесишь. Но главное, Валя, все-таки в другом. Миллионы людей верили, что они строят новый мир, в котором не будет несправедливости, лжи, корысти…

— Я об этом и говорю! — воскликнула Валя. — Это — самое главное! Новый мир! Что же теперь мешает людям быть честными, справедливыми? Как может побеждать неправда в наши дни? Ведь то, что случилось с Володей, могло произойти и в годы культа. В чем же разница?!

— В чем разница? — переспросил Митрохин. — Ты хочешь, чтобы я ответил тебе коротко? Двумя словами? Тебя интересует только твой Володя? Хорошо. Раньше тебя убедили бы, заставили отказаться от него. Забыть. Поверить, что так надо. Раньше Васин не рискнул бы написать это заявление. Раньше Катя не провела бы бессонную ночь, чтобы убедить его сказать правду. Пусть в ущерб себе, но правду.

— Верно, — подхватила Валя, — но почему все-таки надо убеждать, страдать, проводить бессонные ночи?

— Потому что нет в мире подлинной правды, которую можно было бы обрести без борьбы. А твой Володя думает, что правда это клад. Копнул раз, другой, не нашел, бросил лопату и скис.

Митрохин улыбнулся и легонько ударил Валю по плечу.

— Ведь скис, согласна? — спросил он.

Его глаза показались Вале в эту минуту такими добрыми, что она не смогла не улыбнуться в ответ. И, улыбнувшись, почувствовала облегчение.

Она поняла, что у Володи есть еще один друг, — этот, в сущности, малознакомый человек, то кажущийся очень старым, то на глазах молодеющий, то властный и резкий, то грустный и добрый.

— Антон Григорьевич, — подчиняясь внезапному желанию, спросила Валя. — У вас есть дети?

— Дети? — с удивлением переспросил Митрохин. — У меня есть сын. Только он уже далеко не ребенок. Ему почти сорок.

— Он живет с вами?

— Нет, — ответил Митрохин, — он живет в Сибири. Геолог. У него семья. Жена, дочка, сын. Как видите, дети у меня есть. Только они называются внуками, — с улыбкой добавил он.

— Скажите, — настойчиво продолжала спрашивать Валя, — вы всегда дружили с сыном? У вас не было размолвок? Он никогда не причинял вам горя? В юности или когда стал взрослым?

Митрохин покачал головой.

— В одной смешной старой книжке сказано: маленькие дети — маленькие заботы, большие дети — большие заботы…

— Я не о том, — нетерпеливо сказала Валя. — Я хочу знать: вы всегда понимали друг друга? Всегда?

— Как тебе сказать, Валя. Жизнь — сложная штука…

— Бывали в вашей жизни случаи, когда вы считали, что сын должен поступить так, а не иначе, только так, как хотите вы, а он поступал по-своему?

Митрохин медленно встал и повернул выключатель. Под потолком зажглась маленькая люстра. Комната осветилась, и Валя смогла отчетливо разглядеть ее целиком. На стене висело несколько фотографий.

— Поди сюда, Валя. Вот мой сын.

Она поспешно подошла к стене. С одной из фотографий на нее глядел молодой человек в военной форме. У него был пристальный взгляд и прямые стрельчатые брови.

— Сколько ему было тогда? — так же тихо спросила Валя.

— Девятнадцать. Но он уже умел поступать по-своему.

— Расскажите! — попросила Валя. — Мне нужно это знать. Обязательно нужно.

— Хорошо, — согласился Митрохин. — В сущности, это очень простая история. На фронте я командовал батальоном. Сначала пошел в ополчение… Но не в этом суть. О том, что сын воюет в той же части, я узнал не сразу. Написала жена. Ее уже нет в живых… Увидела на наших конвертах одну и ту же полевую почту.

Он помолчал, потом перевел взгляд с фотографии на Валю.

— Сергей служил в полковой разведке. Это очень опасное дело. Для любого солдата каждый день войны может стать последним. Для разведчика — каждый час, каждая минута. От командира батальона смерть тоже недалеко ходит. Но с тех пор как я узнал, где служит Сергей, я думал только о нем…

Митрохин тяжело вздохнул, снял очки и медленно протер их платком.

— Однажды в наш батальон приехал командующий армией. Генерал-лейтенант. Мы встречались еще во время гражданской. Он остался военным, а я… впрочем, о себе я уже рассказывал… Генерал меня не узнал, а мне не хотелось напоминать ему о нашем знакомстве. Почему? Трудно объяснить. Это могло быть неверно истолковано. Но когда я представился, генерал сразу все вспомнил. Он спросил: «Митрохин Антон?!» Наш батальон стоял тогда во втором эшелоне. Мы пошли в мой блиндаж, вспомнили старое… Он стал расспрашивать меня о том, как я прожил все эти годы, есть ли у меня семья. Я ответил. Сказал о том, что мой сын Сергей служит солдатом в полковой разведке. Просто ответил на вопрос. Без всякой задней мысли. Прошло дней десять. Меня вызывает командир полка. Приказывает доложить обстановку, ставит задачу и потом, как бы невзначай, говорит: «Приказано сообщить, что ваш сын сержант Митрохин откомандирован в штаб армии».

— Вы обрадовались? — спросила Валя.

— Да, — медленно ответил Митрохин, — обрадовался. Пошел в батальон. Все было, как обычно: гудел самолет, доносились разрывы снарядов, по дороге брели раненые с перевязанными головами, в прожженных, грязных шинелях. А мне казалось, что опасности больше нет, смерти нет, потому что Сергей далеко от линии фронта. Но через несколько дней после этого Сережа отыскал меня… — Митрохин замолчал. Он стоял, прислонившись к стене и словно забыв о Вале.

— Вы были счастливы, когда увидели его? — спросила она, чтобы нарушить молчание.

— Да, я был счастлив.

— А он? Тоже?

— Он вошел в мой блиндаж, козырнул, доложил, что получил трехдневный отпуск для свидания с отцом. Я обнял его, засуетился, поставил на стол водку, моченые сухари, масло… Но Сережа ни к чему не притронулся. Только сухо спросил: «Переводом я обязан тебе?» Тогда я понял, что его мучает совесть. Он думал, что это я упросил генерала… Я рассказал все, как было. Он ответил: «Хорошо. Через час я вернусь в штаб армии и потребую возвращения в полк». — «Но ведь есть приказ командарма!» — воскликнул я. «Существует Военный совет, — не глядя на меня, ответил Сережа, — я подам рапорт. Командующий не имел права на основании личного знакомства с отцом…» — «Но это же мальчишество, игра в героизм! — крикнул я. — Кроме того, по уставу ты не имеешь права обращаться в Военный совет! Только в исключительных случаях…» — «Это и есть исключительный случай», — прервал меня Сергей. Тогда… тогда я стал уговаривать его. Я понимал, что поступаю неправильно, нечестно. Но все заслоняла страшная мысль, что Сережа завтра же будет снова на шаг от смерти. Я схватил его за плечи, притянул к себе и сказал: «Подумай о матери! Подумай обо мне. Пусть уж только один из нас будет под пулями! Они убьют тебя!» — «Не убьют, — сдавленным голосом произнес Сергей, — но ты… ты можешь меня искалечить. На всю жизнь…» Он ушел, не попрощавшись. Через неделю я получил от него письмо. Уже из полка…

Митрохин замолчал. Валя подняла голову и снова взглянула на портрет Сергея.

— Вы считаете, Сергей был прав? — спросила она, не сомневаясь в ответе.

— Да, — ответил Митрохин, — он был прав. Никто — ни отец, ни мать, ни жена — не может помешать человеку выполнить свой долг. Иначе можно спасти тело, но убить душу. Не только дети должны понимать отцов, но и отцы детей…

Некоторое время они стояли молча.

— Можно мне вас… обнять? — тихо сказала Валя.

— Да что ты, Валюша?! — как бы очнувшись, сказал Митрохин, но голос его дрогнул.

Она обняла его и на мгновение прижалась щекой к его морщинистому лицу.

— Вот и все, — сказала Валя. Потом спросила: — Что же мне теперь делать?

— Что делать? — своим обычным голосом, как будто продолжая только что прерванный разговор, переспросил Митрохин. — Разве мы не договорились? Бороться!

— Но как?

— Сейчас я еще не могу на это ответить. Надо подумать. Мы же видимся не в последний раз…

Валя почувствовала, что ей не хочется уходить отсюда, не хочется возвращаться домой. Она подумала об отце и с горечью спросила себя: «Почему? Почему все так происходит? Почему мне так хорошо с этим почти чужим человеком и так трудно с отцом… Почему?..»

— Значит, вы… верите мне? Верите Володе? — спросила она Митрохина. — Вы же его совсем не знаете?

— Да, по правде говоря, маловато, — усмехнулся Митрохин. — Но в школе, где он учился, я все-таки успел побывать.

— В школе? — недоуменно воскликнула Валя.

— Помните, вы сказали, что у него были недоразумения с учителями? Вот я туда и прогулялся. Вспомнил детство…

— Когда же вы успели? И почему ничего не рассказали мне?

— Времени у меня много, — снова усмехнулся Митрохин, — пенсионный возраст! Почему не рассказал вам? Всему свое время, Валюша!

— Спасибо, спасибо! — вскричала Валя, хватая Митрохина за руку. — Теперь я вижу, знаю, — вам не безразлична судьба Володи! Теперь все будет хорошо. Ведь правда, все будет хорошо?! А заявление Васина, — вдруг вспомнила она, — значит, отнести прокурору?

— Можно и прокурору, — как бы в нерешительности произнес Митрохин. — Вот что, — сказал он, подумав немного, — оставьте-ка его мне. Ненадолго.

— Конечно, возьмите, — воскликнула Валя, — вы ведь знаете, что надо делать!

— Бывает, что и не знаю, — тихо сказал Митрохин и добавил: — но тогда стараюсь понять!

…Валя уже была у двери, когда ей пришла в голову новая мысль. Она поспешно обернулась, едва не столкнувшись с провожавшим ее Митрохиным.

— Я совсем забыла… Может быть, это имеет какое-нибудь значение… Один мой знакомый сказал, что Володя однажды просил помочь ему…

— Да? — настороженно переспросил Митрохин. — В чем именно?

— Я и сама толком не знаю. Да и он, тот парень, не обратил на это внимания… Какой-то спор с администрацией, где Володя работал.

— Значит, ничего толком не знаете, — задумчиво повторил Митрохин. — Ни про следователя, ни про администрацию.

— Как же я могла узнать? Но ведь все это можно выяснить…

— Можно, можно, — все так же задумчиво отозвался Митрохин, — все на свете можно выяснить…

Теперь он окончательно превратился в прежнего Митрохина, к которому Валя уже привыкла.

— Чем же мы в конце концов располагаем? — проговорил Митрохин, как бы спрашивая самого себя. — Есть письмо Володи. Есть заявление Васина. Существует следователь Пивоваров. Что-то у Володи произошло с администрацией. По правде говоря, не густо…

— Что? — не расслышав его последних слов, спросила Валя.

— Вам пора спать, Валюша, — ответил Митрохин. — Утро вечера мудренее…

12. Встречи

От остановки автобуса на Воронинском шоссе до деревни Колтыши было около пяти километров.

Когда Валя выехала из Зареченска, небо уже хмурилось. А когда она вышла из автобуса, стал накрапывать дождь. Несмотря на ранний час, сразу потемнело.

В городе Вале сказали, что поворот с шоссейной дороги на проселочную, ведущую в Колтыши, всего в нескольких метрах от автобусной остановки. У поворота нужно подождать попутную машину.

Валя осмотрелась. До поворота действительно было рукой подать. Проселочная дорога начиналась на другой стороне шоссе, метрах в десяти от того места, где стояла Валя.

Плащ, который она предусмотрительно захватила с собой, был как нельзя более кстати: она надела его и натянула на голову маленький прорезиненный капюшон.

Дождь усилился. Валя стояла, засунув руки в рукава плаща, как в муфту, и всматривалась в приближающиеся машины.

Но ни одна из них не замедляла хода. На большой скорости они проносились мимо Вали — и те, что возвращались в город, и те, что шли из города.

Валя подумала, что, может быть, стоит пойти в Колтыши пешком. Пять километров не такое уж большое расстояние. За час-полтора она добралась бы. Но, посмотрев на небо и увидев, как сгущаются тучи, Валя решила все-таки подождать еще.

Наконец один грузовик замедлил ход, и шофер, высунувшись из окна кабины, крикнул:

— В город, что ли? Садись, а то растаешь!

— В Колтыши! — крикнула Валя. Шофер мотнул головой, машина снова набрала скорость и быстро исчезла за пеленой дождя.

Поблизости не было видно ни «грибка», ни «павильона», ни хотя бы навеса, под которым можно было бы укрыться от дождя. В стороне стоял, правда, одноэтажный деревянный домик, но до него было метров двести, не меньше.

Дождь уже хлестал вовсю. Валя наклонила голову, чтобы крупные капли не били в лицо. Теперь, видя приближавшуюся машину, Валя отбегала в сторону, потому что ее уже не раз обдавало с ног до головы грязными брызгами из-под колес.

По правде говоря, ей хотелось перейти на противоположную сторону шоссе, сесть в автобус, вернуться домой и поехать в Колтыши завтра.

«Нет, — сказала она себе, — откладывать нельзя. Это поручение Володи».

Но мать того мальчика!.. О встрече с ней Валя не могла думать спокойно. Для нее, для этой женщины, Володя, наверное, был ненавистен; она видела в нем почти убийцу своего сына. Ей нет дела до того, что Валя любит Володю. Факт остается фактом: из-за него чуть не погиб ее сын. При мысли об этом Валю разом оставляла вся ее уверенность.

Но она не могла, не имела права уклониться от этой встречи. Стоя под дождем, на ветру, Валя повторяла себе, что непременно доберется до Колтышей сегодня же! Валя чувствовала, что ее туфли промокли, вода проникала уже и за воротник плаща.

Она решила добежать до стоявшего поодаль домика, переждать дождь, обсохнуть немного и снова выйти на шоссе.

Каблуки вязли в земле, мокрая трава хлестала по ногам. Задыхаясь от бега, дождя и ветра, продрогшая Валя добралась до домика и постучала в закрытую дверь.

На пороге появилась старуха. Не дослушав Валю до конца, она молча потянула ее за руку и ввела в комнату.

Едва перешагнув порог, Валя остановилась в нерешительности. Вода с ее плаща стекала струйками прямо на свежевымытый, гладко выструганный пол. Она попятилась и услышала голос старухи:

— Скидывай пальтишко-то! И туфли скидай…

Валя торопливо расстегнула плащ, старуха помогла ей стянуть намокшую синтетическую ткань. «Тоже, материя называется!» — пробормотала старуха, подняла с полу облепленные грязью туфли с покосившимися каблуками, подтолкнула Валю вперед, а сама вышла.

Ступая босыми ногами по гладкому полу, Валя сделала несколько шагов и остановилась посреди комнаты. Вдоль стен стояли три железные, застланные пестрыми одеялами кровати и маленькая коляска, в которой спал прикрытый кисеей ребенок.

Старуха вернулась в комнату уже без плаща и туфель. Указывая на стул, стоявший возле квадратного, покрытого кружевной скатеркой стола, она сказала:

— Садись!

Затем пошарила на печке, бросила Вале огромные валенки и так же коротко приказала:

— Надевай.

Валя молча сунула ноги в валенки и смущенно оглядела себя.

— Не фасонные, зато тепло, — удовлетворенно заметила старуха, пододвинула стоявшую у печки табуретку, села и сказала: — Пальтишко-то твое я на печку повесила. Не растает? Мне зять говорил, теперь такую материю производят, что от тепла тает. Достигли, значит.

— Спасибо, — улыбаясь, сказала Валя и спросила: — Как ваше имя-отчество?

— По имени давно звали, — ответила старуха, — а отчество Петровна. Так и зови, коли хочешь.

Валя взглянула в окно. Дождь, казалось, затихал.

— Я тебе вот что скажу, — наставительно продолжала старуха. — Пообсохнешь малость, и давай обратно в город. Коли ехать по такой погоде, плащ надо брать настоящий, брезентовый, да сапоги надевать.

— Мне сегодня в Колтыши надо, — отозвалась Валя. — Дождь чуть утихнет, я и пойду. Простите за беспокойство, тороплюсь очень.

— Не о том речь, — строго возразила старуха. — По мне хоть до вечера сиди. А торопиться без толку ни к чему. Тут недавно один поторопился, на велосипеде ехал…

— На велосипеде? — настороженно переспросила Валя.

— Ну да, на велосипеде. Обычное дело — велосипед. Только и на ём торопиться без толку нечего. Как его грузовик шибанул…

— Вы… вы сами это видели? — воскликнула Валя.

— Ай не веришь? Ясное дело — сама. У крыльца стояла. Вижу, ктой-то по обочине на велосипеде гонит, аж пригнулся весь. Темнеть начало, и дождь разошелся, еще посильнее, чем сейчас. Парень-то на велосипеде тоже, видать, в колхоз торопился, как ты нынче. Стал сворачивать, а грузовик его и подсек…

— Кто ехал на велосипеде? — едва переводя дыхание, спросила Валя. — Мальчик?

— Может, мужик, а может, и мальчик.

— Как же вы не подошли к нему? Не посмотрели?

Наконец один грузовик замедлил ход, и шофер, высунувшись из окна кабины, крикнул:

— В город, что ли? Садись, а то растаешь!

— В Колтыши! — крикнула Валя. Шофер мотнул головой, машина снова набрала скорость и быстро исчезла за пеленой дождя.

Поблизости не было видно ни «грибка», ни «павильона», ни хотя бы навеса, под которым можно было бы укрыться от дождя. В стороне стоял, правда, одноэтажный деревянный домик, но до него было метров двести, не меньше.

Дождь уже хлестал вовсю. Валя наклонила голову, чтобы крупные капли не били в лицо. Теперь, видя приближавшуюся машину, Валя отбегала в сторону, потому что ее уже не раз обдавало с ног до головы грязными брызгами из-под колес.

По правде говоря, ей хотелось перейти на противоположную сторону шоссе, сесть в автобус, вернуться домой и поехать в Колтыши завтра.

«Нет, — сказала она себе, — откладывать нельзя. Это поручение Володи».

Но мать того мальчика!.. О встрече с ней Валя не могла думать спокойно. Для нее, для этой женщины, Володя, наверное, был ненавистен; она видела в нем почти убийцу своего сына. Ей нет дела до того, что Валя любит Володю. Факт остается фактом: из-за него чуть не погиб ее сын. При мысли об этом Валю разом оставляла вся ее уверенность.

Но она не могла, не имела права уклониться от этой встречи. Стоя под дождем, на ветру, Валя повторяла себе, что непременно доберется до Колтышей сегодня же! Валя чувствовала, что ее туфли промокли, вода проникала уже и за воротник плаща.

Она решила добежать до стоявшего поодаль домика, переждать дождь, обсохнуть немного и снова выйти на шоссе.

Каблуки вязли в земле, мокрая трава хлестала по ногам. Задыхаясь от бега, дождя и ветра, продрогшая Валя добралась до домика и постучала в закрытую дверь.

На пороге появилась старуха. Не дослушав Валю до конца, она молча потянула ее за руку и ввела в комнату.

Едва перешагнув порог, Валя остановилась в нерешительности. Вода с ее плаща стекала струйками прямо на свежевымытый, гладко выструганный пол. Она попятилась и услышала голос старухи:

— Скидывай пальтишко-то! И туфли скидай…

Валя торопливо расстегнула плащ, старуха помогла ей стянуть намокшую синтетическую ткань. «Тоже, материя называется!» — пробормотала старуха, подняла с полу облепленные грязью туфли с покосившимися каблуками, подтолкнула Валю вперед, а сама вышла.

Ступая босыми ногами по гладкому полу, Валя сделала несколько шагов и остановилась посреди комнаты. Вдоль стен стояли три железные, застланные пестрыми одеялами кровати и маленькая коляска, в которой спал прикрытый кисеей ребенок.

Старуха вернулась в комнату уже без плаща и туфель. Указывая на стул, стоявший возле квадратного, покрытого кружевной скатеркой стола, она сказала:

— Садись!

Затем пошарила на печке, бросила Вале огромные валенки и так же коротко приказала:

— Надевай.

Валя молча сунула ноги в валенки и смущенно оглядела себя.

— Не фасонные, зато тепло, — удовлетворенно заметила старуха, пододвинула стоявшую у печки табуретку, села и сказала: — Пальтишко-то твое я на печку повесила. Не растает? Мне зять говорил, теперь такую материю производят, что от тепла тает. Достигли, значит.

— Спасибо, — улыбаясь, сказала Валя и спросила: — Как ваше имя-отчество?

— По имени давно звали, — ответила старуха, — а отчество Петровна. Так и зови, коли хочешь.

Валя взглянула в окно. Дождь, казалось, затихал.

— Я тебе вот что скажу, — наставительно продолжала старуха. — Пообсохнешь малость, и давай обратно в город. Коли ехать по такой погоде, плащ надо брать настоящий, брезентовый, да сапоги надевать.

— Мне сегодня в Колтыши надо, — отозвалась Валя. — Дождь чуть утихнет, я и пойду. Простите за беспокойство, тороплюсь очень.

— Не о том речь, — строго возразила старуха. — По мне хоть до вечера сиди. А торопиться без толку ни к чему. Тут недавно один поторопился, на велосипеде ехал…

— На велосипеде? — настороженно переспросила Валя.

— Ну да, на велосипеде. Обычное дело — велосипед. Только и на ём торопиться без толку нечего. Как его грузовик шибанул…

— Вы… вы сами это видели? — воскликнула Валя.

— Ай не веришь? Ясное дело — сама. У крыльца стояла. Вижу, ктой-то по обочине на велосипеде гонит, аж пригнулся весь. Темнеть начало, и дождь разошелся, еще посильнее, чем сейчас. Парень-то на велосипеде тоже, видать, в колхоз торопился, как ты нынче. Стал сворачивать, а грузовик его и подсек…

— Кто ехал на велосипеде? — едва переводя дыхание, спросила Валя. — Мальчик?

— Может, мужик, а может, и мальчик.

— Как же вы не подошли к нему? Не посмотрели?

— Только мне и смотреть! У меня свой мальчик, внучонок, — старуха махнула рукой в сторону коляски, — почитай, при смерти был. Я и вышла-то за пеленками. Болел Петенька наш, судороги и рвота чуть не каждый час… Еле выходили…

— Дайте, пожалуйста, мой плащ и туфли, — взволнованно сказала Валя и сбросила с ног валенки.

— Сиди, что ты?! — всплеснула руками старуха. — Сохни!

— Пожалуйста, — торопливо повторила Валя, — дайте мои вещи… — Она босиком побежала к двери.

— Да погоди ты! — прикрикнула на нее старуха. — Не шлепай босиком-то! Сейчас принесу, раз тебе не сидится.

Она вышла и через минуту вернулась, протягивая Вале плащ и туфли.

Валя торопливо надела не успевшие высохнуть туфли и накинула теплый, но все еще мокрый плащ.

— Простите меня, — сказала она. — Спасибо. Я очень тороплюсь.

И стремительно выбежала на шоссе.


Ей сразу указали дом, где жила Анна Матвеевна Саврасова. Это была небольшая изба, с крохотным палисадником. Валя с трудом доковыляла до крыльца: каблук на правой туфле сломался, и она держала его в руке.

Дверь открыла женщина лет пятидесяти.

— Мне нужно видеть Саврасову… Анну Матвеевну, — робко сказала Валя.

— Я и есть Саврасова. Проходите, — ответила женщина. У нее был мягкий, грудной голос.

Прихрамывая, Валя вошла в комнату. У стола сидел пожилой человек в милицейской форме. Увидев Валю, он встал.

Валя смутилась. Тревога охватила ее с новой силой. Милицейская форма живо напомнила ей день суда.

Все, что она до сих пор слышала о происшествии на шоссе, выражалось холодными, официальными словами: «совершил наезд», «не принял мер, обеспечивающих безопасность»…

Теперь Валя стояла лицом к лицу с матерью, чей сын так жестоко пострадал по вине Володи.

Нет, Валя никогда полностью не оправдывала Володю. Но мысль о том, что с ним обошлись несправедливо, как бы заслоняла от нее само происшествие. Сюда, в Колтыши, она спешила в надежде убедить Саврасову, что вина Володи не так уж велика…

Под пристальным, настороженным взглядом немолодой женщины ей стало страшно. Она испугалась, что предстоящий разговор может только повредить Володе. Захотелось уйти. Но в эту минуту Саврасова спросила мягко и участливо:

— Вы что же, пешком шли?

— Нет, нет, — торопливо ответила Валя. — Совсем немного. Потом меня попутная машина подвезла. Но я ехала в кузове. В кабине сидела женщина с ребенком…

Валя попыталась продолжить разговор об этом, чтобы отдалить то главное, что ей предстояло сказать, но она не нашла слов и умолкла.

— Я пойду, — произнес человек в милицейской форме. — Если что надо будет, скажи, Анна Матвеевна. Я зайду. Или парня своего пришлю.

Он направился к двери.

«Лучше уж при нем, — лихорадочно подумала Валя. — Лучше рассказать о Володе при нем. Пусть и он знает, что Володя не такой, как, наверное, думает о нем Саврасова. Пусть и он знает, пусть все…»

Она сделала над собой усилие и громко сказала:

— Я от Володи пришла… От Харламова. Который вашего сына… — Она закусила губу.

— От Харламова? — удивленно переспросил милиционер и остановился уже у самой двери.

— Да, да, — собрав все свои силы, повторила Валя, — он мне велел!

Милиционер вернулся, сел на старое место у стола и произнес с расстановкой:

— Ин-те-рес-но!

«Вот, вот, — подумала Валя, — этого я и боялась…»

— Он велел мне прийти, поговорить с вами… — упавшим голосом сказала она.

Саврасова молчала.

— Говорить тут, гражданка, поздно, — строго сказал милиционер, — да и самому бы ему не зазорно было прийти. А не просителей вместо себя посылать.

— Но он не может прийти! — воскликнула Валя. — Его… нет! Он… там!

Слезы потекли по ее мокрому от дождя лицу, она пыталась вытереть их кулаком, в котором все еще был зажат сломанный каблук.

— Подожди, Василий Иванович, — сказала Саврасова, — а вы, девушка, успокойтесь. И плащ свой снимите.

Она подошла к Вале и стала расстегивать на ней плащ.

— Если разрешишь, Анна Матвеевна, я, пожалуй, останусь, — твердым и все еще недовольным голосом сказал милиционер. — Послушаю, что тут к чему.

Не отвечая ему, Саврасова повесила Валин плащ на никелированную, прибитую к стене вешалку, заставила ее снять туфли.

— Что вы в руке-то держите? — спросила она.

— Каблук… — все еще всхлипывая, ответила Валя.

Саврасова взяла каблук, сокрушенно покачала головой и принесла тапочки.

Потом она усадила Валю на стул, стала у стены, скрестила на груди свои большие, полные руки и негромко сказала:

— Ну, рассказывайте…

— Я… от Харламова, — все еще не в силах успокоиться, глотая слезы, произнесла Валя. — Он мне письмо прислал… оттуда… из тюрьмы. Велел пойти… сказать, что ему… что ему очень жалко… что он… всю жизнь себе этого не простит.

— Не надо было за руль садиться, когда не положено, вот что, — назидательно сказал милиционер.

— Вы… вы не знаете! — горячо воскликнула Валя.

— То есть как это я не знаю? Как это я могу не знать, когда все это случилось в мое дежурство? Я, можно сказать, этого Харламова и задержал, — по-прежнему недовольно и, видимо, не обращая никакого внимания на Валины слезы, сказал милиционер.

— Подожди, Василий Иваныч, — прервала его Саврасова, — не об этом сейчас речь… Что ж тут говорить, девушка, — все так же негромко и не разжимая скрещенных на груди рук, продолжала она после недолгого молчания. — Что было, то было. Слава богу, поправляется мой Дима. Вчера я у него в больнице была. Ходит уже. Обещают скоро выписать.

— Скоро! — снова вмешался Василий Иванович. — Десять дней между жизнью и смертью находился… Из-за лихача, можно сказать, хулигана…

— Он не хулиган и не лихач! — воскликнула Валя. — Вы… вы не имеете права так говорить!

— Нет, девушка, имеет, — строго сказала Саврасова. — Единственный у меня сын Дима. Тринадцать лет без отца воспитывала. Отец, как с фронта вернулся, три года всего и походил по земле. Ранения имел тяжелые. Ради Димы жила. — Ее скрещенные на груди руки дрогнули. — А тут чуть жизни не лишился. Не в войну, не от бомбы, не от врага…

— Понимаю… — Валя опустила голову. — Я только хочу, чтобы вы знали… не хулиган он. Я сейчас у одной женщины была… она видела.

— Какая такая женщина? — настороженно спросил Василий Иванович.

— Петровна ее зовут. Она видела… Дождь, говорит, был, скользко…

— Когда скользко, надо ехать со скоростью, обеспечивающей безопасность движения, — официально произнес Василий Иванович.

— А вы кто ему будете? — спросила Саврасова.

— Невеста, — чуть слышно ответила Валя.

— Когда поженитесь, скажите ему… — начал было Василий Иванович, но Валя прервала его:

— Не могу я ему ничего сказать! Осужден он. В колонию. На два года…

— Первая судимость? — деловито осведомился Василий Иванович.

— Что значит первая? — с недоумением переспросила Валя, но тут же воскликнула: —Конечно, первая… Как вы могли подумать!

Наступило молчание.

— Молодой он, Володя-то ваш? — спросила Саврасова.

— Двадцать три года.

— Молодой… а имени своего вы мне так и не назвали.

— Валя.

— Любишь его?.. Что ж, понимаю. Когда любишь, все прощаешь, — с печалью в голосе сказала Саврасова.

— Нет, — покачала головой Валя, — я не прощаю. Не прощаю, но люблю.

— Что ж, и так бывает, — согласилась Саврасова. Она помолчала немного, потом подошла к Вале и легонько погладила ее по мокрым от дождя волосам. — Выйдешь замуж, Валя, — сказала она своим низким, грудным голосом, — ребенка родишь, поймешь, что значит, когда единственный… Ты, может, думаешь, у него, — она кивнула в сторону милиционера, — сердца нет, пуговицы одни на груди блестят? Нет, милая, у Василия Иваныча Толкунова характер дотошный. Кому по хозяйству поможет, такой, скажем, как я, а кого и к порядку призовет. Он поступок к человеку примеряет, к характеру. Ему человека знать нужно, понимаешь, человека! Ты мои слова понимаешь?

— Конечно, понимаю, — подхватила Валя, — я все время говорю об этом! Именно человека… Если бы Володя шел в это время по шоссе, он бы под колеса машины бросился, чтобы вашего сына спасти! Вы не знаете, что за человек Володя! Все это случайность, страшная, но случайность… Он ведь тоже нелегкую жизнь прожил, — все больше волнуясь, продолжала она, — без отца-матери, в детском доме воспитывался…

— Нелегкая жизнь тут ни при чем, — возразил Толкунов. — У нас весь народ трудную жизнь прошел. Что же, значит, получается? Никто за свои поступки отвечать не должен? Не троньте меня, я без отца-матери рос? Так, что ли, выходит?

— Нет, нет, вы меня не поняли! Я только хотела сказать, что Володя не такой, как вы думаете…

— А зачем руль взял? — прервал ее Толкунов.

— Это я только два дня назад узнала. Он товарища выручал, того, второго, Васина. Выпил он немного, этот Васин, на радостях, они с Катей в загсе были…

— Погоди, погоди, — снова прервал ее Толкунов, — я того, второго, помню, Васин его фамилия, верно. Только пьяным он мне не показался.

— Он пива выпил, понимаете, чуть-чуть. Володя заметил это уже в пути. И сказал ему: «Нельзя тебе вести машину, еще попадешься накануне свадьбы, дай я поведу…»

— Так ведь ему в ГАИ наверняка экспертизу сделали, — сказал Толкунов.

— Не знаю…

— Сколько же этому Васину дали?

— На свободе он. У него из зарплаты вычитать будут. А Володю — в колонию… на два года…

— Выходит, этот Васин нетрезвый был? — недоверчиво переспросил Толкунов.

— Об этом и не знал никто. Володя никому не сказал!

— Да при чем тут ваш Володя? — повысив голос, снова спросил Толкунов. — Экспертиза была?

— Не знаю. На суде об этом ничего не говорили. А Васин на суде даже неправду сказал. Будто Володя его про удар не спрашивал.

— Про который удар?

— Ну, про этот, наезд, как вы называете… А потом Катя заставила его правду сказать. Оказывается, Володя спрашивал его. Понимаете, спрашивал!

— Чего теперь выяснять… — начала было Саврасова, но Толкунов властно прервал ее:

— Погоди, Матвеевна. Тут что-то не так. Когда я этих ребят на месте опрашивал, мне Харламов ясно сказал: удар слышал, но решил, что это камень. А Васину показалось, что тумбу задели.

— У следователя и в суде Васин заявил, что никакого удара не слышал и что Володя его ни о чем не спрашивал! — сказала Валя.

— У следователя? — недоуменно переспросил Толкунов. — Следователь тоже был на шоссе, когда Васин все это показывал!

— Не знаю, — беспомощно произнесла Валя, — ничего не могу понять. Все перемешалось. Сначала одно, потом другое… Не могу разобраться… А Володя в тюрьме.

— Из тюрьмы люди тоже выходят, — невозмутимо заметил Толкунов. Он сосредоточенно помолчал, потом спросил:

— Вы сказали, что какая-то женщина видела наезд?

— Ее Петровной зовут, — ответила Валя. — Имени и фамилии я не знаю. Она живет у дороги. Почти напротив поворота на Колтыши.

— Так, так… — задумчиво проговорил Толкунов.

Некоторое время все молчали.

— Пожалуй, я пойду, — сказала Валя, поднимаясь. — Дождь, кажется, перестал. Если можете, пожалуйста, простите его, — обратилась она к Саврасовой. — Он мне одно-единственное письмо написал. Когда еще в тюрьме находился. Были бы деньги, послал бы… На лечение. Только, говорит, знаю, сердце матери деньгами не утешишь. Очень просит простить его. А теперь и я прошу вместе с ним.

— Полно, — решительно произнесла Саврасова. — Напиши своему Володе, что зла у меня на него нету… Если и было, — добавила она, — то теперь нету. И чтобы ты мучилась, не хочу. Одно горе другим не залечишь.

— Я, девушка, как вы пришли, не то подумал, — потеплевшим голосом сказал Толкунов. — Бывает и так, что человек нашкодит, а потом кого-нибудь заместо себя подсылает. Вы, дескать, простите и на суде против не показывайте, а я вас за это отблагодарю…

— Что вы!.. — возмущенно воскликнула Валя.

— Бывает! — настойчиво повторил Толкунов и добавил уже совсем другим тоном: — У меня, Валя, служба такая… Больше с плохими людьми сталкивает, чем с хорошими…

Он подошел к порогу, где лежали Валины туфли и сокрушенно покачал головой:

— Анна Матвеевна, дай-ка молоток. И гвозди помельче…

13. Пивоваров

Следователю районного отдела милиции Алексею Михайловичу Пивоварову было около пятидесяти лет.

Он родился и вырос в Москве.

Его отец был юристом. Алексей еще со школьной скамьи тоже мечтал стать юристом, но только не «ЧКЗ», то есть не членом коллегии защитников, как в те годы сокращенно называли адвокатов, а судьей, следователем или прокурором.

В детстве Алеша Пивоваров относился к «ЧКЗ» весьма иронически. Он привык считать, что прокурор или следователь являлись как бы доверенными людьми государства, олицетворяли собою государственную власть. А «ЧКЗ» были людьми «свободной профессии» и представляли собой нечто среднее между нэпманами, кустарями-одиночками и государственными служащими. Судьи, следователи и прокуроры как бы сжимали своими сильными и верными руками меч пролетарской диктатуры. Они выражали интересы государства, которые были превыше всего. «ЧКЗ» защищали интересы тех, против кого этот меч был направлен, да к тому же за деньги.

Отец Алеши Пивоварова был «ЧКЗ». Еще школьником Алеша наслушался его рассказов о том, с каким пренебрежением относятся многие судьи и прокуроры к защитникам. Положение, в котором находился его отец, рисовалось Алеше унизительным, а роль суда и прокуратуры казалась ему почетной.

Во всем этом Алеша не видел ничего ненормального. Он жалел отца, но не сочувствовал ему. В конце концов никто не заставлял его стать «ЧКЗ». Имея юридическое образование и будучи членом партии, отец мог бы работать прокурором или следователем, быть уважаемым членом общества.

Вместо этого Пивоваров-старший, как казалось сыну, предпочел жить на деньги, которые платили в коллегию защитников разные жулики, взяточники, летуны, кулаки, их попавшие в беду сынки и прочая нечисть. Чего же было удивляться, если судья, со всем вниманием выслушав представителя государства — прокурора, непочтительно обрывал «ЧКЗ», пытавшегося всеми правдами и неправдами спасти какого-нибудь прохвоста от заслуженного наказания?

Когда Пивоваров, вернувшись из суда, с горечью рассказывал жене об очередных испытанных им унижениях, Алеша поражался, как отец не понимает таких элементарных вещей.

По тогдашней моде отец ходил в толстовке, подпоясанной узким ремешком, в то время как прокуроры, следователи и другие ответственные люди носили гимнастерки и сапоги или темные косоворотки под пиджаками.

Что заставило его стать «ЧКЗ»? Деньги? Алексей знал, что многие коллеги его отца зарабатывали неплохо. Но семья Пивоваровых всегда нуждалась.

Как-то, будучи уже в последнем классе школы-девятилетки, Алеша сказал отцу в ответ на его обычные жалобы:

— Не понимаю, папа, что тебя удивляет. Судья, следователь и прокурор защищают интересы нашего государства. А ты заботишься об интересах частного лица. Того самого, которое нанесло государству вред. С одной стороны — государство и те, кому доверено охранять его интересы, с другой — вредитель или какой-нибудь прохвост и его защитник, то есть ты. На чьей же стороне должны быть симпатии общества?

Пивоваров-старший внимательно посмотрел на сына и сказал:

— Ты, кажется, собираешься стать юристом?

— Разумеется, — ответил Алеша, — только, конечно, не «ЧКЗ». Откровенно говоря, я не понимаю, почему ты избрал именно эту профессию.

— Ты хотел бы, чтобы я был следователем? — спросил отец.

— Сейчас об этом поздно говорить, но в свое время…

— В свое время я был следователем, — тихо сказал Пивоваров.

— Ты?! — удивленно воскликнул Алексей. — Не может быть. Ты никогда не рассказывал об этом.

— Мне нечем было хвалиться, — все так же негромко продолжал отец. — К тому же с тех пор прошло много лет. Это было в двадцатом году. Я работал тогда в ЧК.

— В ЧК?! — недоверчиво переспросил Алеша. — Ты — в ЧК?! Это на тебя так не похоже! Почему же ты ушел оттуда?

— Меня уволили, — коротко ответил отец.

«Конечно, — подумал про себя Алеша, — иначе и быть не могло. Разве отец, этот интеллигент в толстовке, типичный счетовод или завканц по виду, разве он способен быть настоящим чекистом? Суровым, замкнутым сотрудником „органов“?»

На минуту Алексей вообразил себя сыном чекиста и преисполнился гордостью. Но это длилось всего мгновение.

— Могу себе представить, — желчно сказал он. — Наверное, ты по доброте душевной отпустил какого-нибудь контрика? Человека надо было расстрелять, а ты его отпустил. Так?

— Нет, — ответил отец, — я его расстрелял.

— Ты?!

Отец посмотрел сыну в глаза и ответил вопросом на вопрос:

— Тебе трудно представить, что из ЧК могли уволить за слишком жестокий приговор? — Он помолчал немного и добавил: — Незадолго до того, как утвердить этот приговор, я получил письмо. Человек, который близко знал осужденного, пытался убедить меня, что вина его не так велика, просил вызвать для разговора… Я написал на письме резолюцию…

— Какую? — нетерпеливо спросил Алексей.

— «Обойдемся без адвокатов», — тихо ответил отец.

Они помолчали.

— Ну, а потом?

— Потом его расстреляли. Между прочим, автором письма был юрист. Адвокат царского времени. Мне казалось диким считаться с мнением такого человека. Несколько недель спустя этот адвокат добился встречи с Дзержинским и сумел ему доказать… Но было уже поздно. Мертвые не воскресают. Мне объявили строгий выговор по партийной линии и уволили…

Алеша молча пожал плечами. Нет, отец ни в чем его не убедил. Подумать только: двадцатый год — гражданская война, интервенция, все это Алексей проходил в школе, читал в книгах, видел в кино. Допустим, произошла ошибка. Но ведь тот человек все же был виновен! И что вообще значит один человек, когда решается вопрос «кто кого»? Не может быть, чтобы отца уволили только потому, что он проявил бдительность. Что-то здесь не так. Кроме того, какое отношение имеет этот единичный факт к главной теме разговора? Спроси первого встречного: кем важнее, кем почетнее быть в наше время — «ЧКЗ» или прокурором? Каждый человек, если он не классовый враг, ответит, не раздумывая ни минуты. Примерно все это и сказал Алексей отцу.

Пивоваров-старший помолчал, потом покачал головой и проговорил:

— Многие хотят обвинять. Судить, расследовать, наказывать человека… А кто же будет его защищать?

— Государство само в состоянии разобраться, кто виноват и кто нет, — убежденно ответил Алеша.

— Все это не так просто, Алеша… — как бы про себя сказал Пивоваров. — Нет, нет, совсем не так просто…

Алексей пожал плечами. Отец ничего не смог ответить по существу и ограничился общими, расплывчатыми словами. Это лишь подтверждало, что он, Алеша, был прав.

— Я бы хотел, чтобы ты стал защитником, — неожиданно сказал отец, когда Алексею казалось, что разговор уже закончен. — Правда, сейчас им быть нелегко… Заработок невелик, ты можешь судить об этом по тому, как мы живем. Прокурор, судья, следователь… да, это, конечно, очень почетно… Но послушай, — с едва уловимой улыбкой сказал он, — ведь при коммунизме не будет государства, по крайней мере такого, как мы представляем его себе сейчас. И прокуроров не будет…

Алеше показалось, что отец просто смеется над ним, считает его мальчишкой.

Он ответил сухо:

— К коммунизму государство приходит через свое укрепление, это мы еще в восьмом классе проходили.

— Укрепление… — задумчиво повторил отец, — конечно, конечно… Но как понимать смысл этого слова?.. — Он помолчал немного. — «ЧКЗ» — это, конечно, плохо. Что-то похожее на насекомое… или на обезьяну. Но защитник…

Он умолк, так и не закончив свою мысль.


Член коллегии защитников Пивоваров умер за месяц до того, как Алеша окончил школу. На похороны пришло много незнакомых людей.

— Кто они? — шепотом спросил Алеша у матери, стоя возле гроба, в котором лежал отец все в той же, обычной своей толстовке, подпоясанной узким ремешком.

— Наверное, он защищал их… — сквозь слезы прошептала мать.

Алеша обвел глазами собравшихся. Так. Значит, большинство из них — сомнительные люди, которых отец спас от тюрьмы. Конечно, он был добрый человек, этого отрицать нельзя. Но что такое доброта в период классовой борьбы? Нет, он, Алеша, предпочел бы, чтобы отца провожали с военным оркестром и с венками от государственных и партийных организаций и чтобы речи у его гроба произносили люди с ромбами в петлицах.

В юридический институт Алексей не попал, срезавшись на экзамене. В армию его не взяли из-за ярко выраженного плоскостопия. Он был вынужден поступить на работу. На руках у него была больная мать и никаких средств к существованию, кроме небольшой пенсии.

В то время Алексей еще не расстался со своей мечтой стать прокурором или следователем. Когда один из старых знакомых отца предложил ему поступить на работу в суд, правда, только в качестве судебного исполнителя, Алексей охотно согласился. Он завел себе гимнастерку и сапоги — в те годы полувоенный костюм носили почти все ответственные работники — и проникся ощущением своей причастности к той категории людей, войти в которую мечтал с детства.

Работа у Алексея была неинтересная. Первое время он упивался своей, казалось бы, непререкаемой властью. Особое удовольствие он испытывал, когда ему поручали произвести опись имущества по какому-нибудь гражданскому иску или всемье осужденного.

Он разговаривал с людьми с выражением холодной отрешенности на лице, спокойным, монотонным голосом, что, по его убеждению, отличало оперативного работника от простых смертных.

Но вскоре эта игра наскучила Алексею. Надо было зарабатывать деньги. Разбитая параличом мать нуждалась в повседневном уходе, надо было платить сиделке, стоять в очередях вместо того, чтобы готовиться к экзаменам. На следующий год он уже и не пытался поступить в институт.

Когда началась война, Алексей как «белобилетник» не был мобилизован. Они с матерью эвакуировались в далекий сибирский город. Мать умерла в 1943 году. Алексей остался один. Он и здесь работал судебным исполнителем, но уже давно относился к своей работе как к неинтересному, нудному занятию, не имеющему ничего общего с его юношеской жестоко-романтической мечтой.

Алексей оказался человеком малоспособным, безынициативным. К тому же у него не было специального юридического образования, а значит, и никаких шансов сколько-нибудь серьезно продвинуться по службе. Вернувшись после эвакуации в Москву, он продолжал тянуть лямку полутехнического судейского работника.

Мало-помалу Алексей свыкся со своей судьбой. Он уже не завидовал, как раньше, молодым судьям, следователям и прокурорам, которые прямо с институтской скамьи, «играючи» обретали ту таинственную, непререкаемую власть над людскими судьбами, что так его привлекала.

Личная жизнь Алексея тоже не удалась. В тридцать пять лет он женился, но после полутора лет совместной жизни жена бросила его. Комнату на Красной Пресне удалось обменять на две, — жена добилась этого через суд. Теперь Алексей поселился в каморке да еще очень далеко от центра.

И все же в жизни Алексея произошел перелом. Это случилось в шестидесятом году. Ему уже перевалило за сорок, и он женился второй раз.

Лина была на десять лет моложе его. Она оказалась на редкость энергичной, предприимчивой женщиной и с первых же дней начала атаку на своего опустившегося мужа. Она сказала ему, что нелепо жить в комнате-клетушке, когда в городе идет такое жилищное строительство и сотни людей ежедневно въезжают в новые дома. Кроме того, стыдно ему, еще не старому человеку, прозябать на должности судебного исполнителя.

Лина приехала в Москву из провинции несколько лет назад, выйдя замуж, как ей казалось, удачно. Правда, пришлось поселиться в одной комнате не только с мужем, но с его незамужней сестрой и матерью, но она хорошо знала, что это «временные трудности». Через год-два муж — инженер крупного завода — обязательно должен был, по ее расчетам, получить отдельную квартиру.

Но брак оказался неудачным. Муж влюбился в другую женщину и потребовал развода.

Лина поняла, что бороться бессмысленно. Она оказалась в безвыходном положении. Разменять комнату, в которой, кроме нее, жили еще три человека, было невозможно. В этом она убедилась, несколько раз побывав в суде и поговорив с судьей и адвокатом. Там, в суде, она познакомилась с Алексеем Пивоваровым. Вскоре они поженились.

— Кто же даст мне новую квартиру? — недоуменно спрашивал Алексей, когда Лина возобновляла свои атаки. — На очереди стоят прокуроры, следователи, судьи… Смешно даже обращаться. Кто я такой? Судебный исполнитель…

— Почему бы тебе не стать следователем? — говорила Лина.

Алекеей усмехался почти без горечи.

— Для этого нужно специальное образование. У меня его нет.

— Почему ты его не получил?

Алексей снова усмехался и пожимал плечами. Но Лина была настойчива. Тогда он рассказал ей о своем отце, о мечте детства и юности, о том, как срезался на экзамене и как завертела его потом жизнь.

Как-то за вечерним чаем Лина сказала Алексею:

— Послушай, я все продумала. Знаешь, почему ты не стал ни прокурором, ни следователем? Экзамены в институте, больная мать — это все пустяки. Тебе мешал культ личности. Понимаешь? Ты человек честный, веришь в законы, разве такого пустили бы тогда в следователи? Да ты и сам не хотел. Как это теперь говорят?.. Этические нормы. Ясно? У тебя были этические нормы. Из-за них ты и не хотел тогда работать ни следователем, ни прокурором. Не хотел нарушать законность. Стать же адвокатом у тебя не было желания. Кстати, я не уверена, что сегодня быть адвокатом менее выгодно, чем прокурором. Но об этом нечего говорить. Адвокату необходимо высшее образование. Тут ничего не попишешь. А вот на какие-нибудь курсы для практических работников юстиции ты мог бы поступить. Это заняло бы всего один или два года, понимаешь?

Сначала Алексей попросту отмахнулся от этих несбыточных планов. Но Лина уже достаточно изучила характер своего нового мужа и не ждала, что он быстро примет решение. Разговор о перспективах, которые откроются перед Алексеем, если он сделает над собой усилие и окончит курсы, возобновлялся почти каждый день. Когда Лине показалось, что ее муж уже почти «созрел», она предприняла заключительную атаку. В мягкой и тактичной форме она дала понять Алексею, что продолжение их брака возможно лишь в том случае, если он «станет человеком» и использует те возможности, которые для него не потеряны еще и теперь.

Так случилось, что Алексей Пивоваров поступил, правда не без труда, в двухгодичную милицейскую школу, с еще большим трудом, нелюбимый товарищами, окончил ее и получил назначение следователем в Зареченск, в районный отдел милиции.

Узнав о предстоящем отъезде, Пивоваров испугался. А как же Лина? Согласится ли она уехать из Москвы в далекую Зареченскую область?

Но Лина и на этот раз проявила мудрость. Пока он, разумеется, отправится в Зареченск один, но как только получит квартиру — нет сомнения, что вновь назначенный следователь, присланный из Москвы, очень скоро получит ее, — Лина без промедления к нему приедет.

В первый раз за долгие-долгие годы Пивоваров воспрянул духом. Он почувствовал, что и впрямь во второй раз родился. Мечта, которая была путеводной звездой его юности, осуществлялась. На пятом десятке Пивоваров ощутил необыкновенный прилив сил, поверил в себя. Может быть, это даже неплохо, думал он, поселиться в Зареченске. В Москве работают сотни следователей. Все с высшим образованием. В далеком городе следователь — фигура. Пройдет время, и он станет прокурором или судьей, то есть одним из первых людей в районе. Жаль, что он беспартийный. Но что ему, черт побери, мешает вступить в партию? Почему не вступил до сих пор? На это не так уж трудно будет ответить. Теперь, когда разоблачен культ личности и с нарушениями социалистической законности навсегда покончено, он, в некотором роде молодой еще работник следственных органов, не может стоять вне рядов партии…

Летом 1963 года Алексей Михайлович Пивоваров появился в Зареченске…

14. Толкунов

Пятнадцатого августа 1964 года вечером постовой милиционер Василий Толкунов дежурил на сорок третьем километре Воронинского шоссе. Он сидел в деревянной будке и при тусклом свете запылившейся лампочки читал растрепанный номер «Роман-газеты» с повестью Павла Нилина «Жестокость».

На всем отрезке шоссе, проходившем по району, этот пост был самым бойким местом. Во-первых, потому, что шоссе пересекалось здесь проселочной дорогой, ведущей к двум наиболее крупным колхозам области. Во-вторых, из-за железнодорожного переезда. Шлагбаум опускался и поднимался здесь вручную, и шоферы, всегда торопившиеся куда-то, обычно приставали к дежурной с просьбами пропустить их за минуту до прохода поезда.

Толкунов не раз уже просил установить здесь пост Государственной автодорожной инспекции.

Начальство пересылало его рапорты в районный отдел милиции. На этом дело и кончалось. Дополнительной штатной единицы у автоинспекции не было.

Итак, 15 августа в восьмом часу вечера Толкунов загнул прочитанную страницу, отложил «Роман-газету» и вышел из своей деревянной будки. Честно говоря, покидать ее не хотелось, потому что лил дождь. Но выйти было нужно. У переезда, перед шлагбаумом, скопилось много грузовиков. Только что прошел пригородный поезд, а через три с половиной минуты должен был проследовать дальний. Поднимать сейчас шлагбаум по инструкции не разрешалось. Но шоферы, не стесняясь в выражениях, требовали, чтобы дежурная немедленно их пропустила. Нужно было малость поубавить у них пылу.

Толкунов накинул на плечи плащ, низко надвинул на лоб фуражку, чтобы дождь не хлестал в глаза, и стал прохаживаться между грузовиками, уверенный, что одно его появление заставит крикунов успокоиться.

Многие шоферы хорошо знали Толкунова. Это был неторопливый с виду, но быстрый и ловкий, когда того требовали обстоятельства, человек. На сорок третьем километре Толкунов дежурил уже много лет, чуть ли не с тех самых пор, когда вскоре после конца войны демобилизовался и начал службу в милиции.

Колхозники тоже хорошо знали и любили Толкунова. Как бы олицетворяя здесь справедливость в ее ипостасях, он нередко выступал одновременно в роли судьи, прокурора и исполнителя закона.

Судьей и прокурором он был, разумеется, неофициально. Но когда требовалось разрубить какой-нибудь запутанный узел, люди шли прежде всего именно к нему. Называли его просто «старшина».

В чем заключалась сила влияния Толкунова? В том ли, что человек он был уже немолодой, фронтовик, с двумя орденами «Славы»? В том ли, что после смерти жены жил один, воспитывая десятилетнего сына, не пил и в свободное от службы время охотно помогал людям по хозяйству? Или, может быть, в особом, свойственном ему чувстве справедливости? Так или иначе, Толкунова любили и слегка побаивались. Вздумай он переехать куда-нибудь, — наверное, постарались бы его задержать.

К шоферам Толкунов относился, в общем, дружелюбно. Он знал, что в большинстве своем это отчаянные ребята, за которыми нужен глаз да глаз, но в то же время понимал, что труд у них нелегкий. Воронинское шоссе было единственной асфальтированной дорогой в районе. Почти все свое рабочее время шоферы проводили на грунтовых или проселочных дорогах, весной и осенью — в непролазной грязи, зимой — в снежных заносах.

Шоферы нравились Толкунову еще и потому, что не лезли за словом в карман. Он охотно болтал с ними, одергивая, однако, зубоскалов, ибо власть есть власть, и забывать об этом не положено никому.

Прохаживаясь между грузовиками, Толкунов и сегодня шутил со знакомыми шоферами. Многие из них первыми приветствовали его, высовываясь из кабин.

Возле одной машины Толкунов невольно задержался, увидев вмятину на правом крыле.

Это был ГАЗ-51 со свежепокрашенным кузовом, на котором пузырились капельки дождя. Шофер, незнакомый Толкунову парень, молча курил. Рядом с ним в кабине сидел пассажир, тоже молодой, в черной куртке-спецовке.

Толкунов отметил, что водитель этой машины не принимал участия в общем галдеже, а спокойно ждал, пока поднимется шлагбаум.

Мысленно Толкунов одобрил и то, что парень был не в грязной, замасленной спецовке, как шоферы грузовых машин, а в пиджаке и с галстуком. Однако вмятина на крыле говорила не в его пользу.

— Бьете машины, черти! — сказал Толкунов в полуоткрытое окно кабины.

— Вмятина, что ли? — добродушно отозвался пассажир. — К столбу, наверное, слегка прижались.

— При-жались, — ворчливо повторил Толкунов, — что тебе столб — девка? — И строго добавил: — Выправить надо.

Он махнул рукой и уже хотел отойти, как вдруг заметил, что у машины не только помято правое крыло, но и разбит правый подфарник.

«Соврал, сукин сын, что слегка… — подумал Толкунов. — Ничего, приедет на базу, ему за этот подфарник…»

Послышался шум поезда. Шоферы включили моторы. Машины стали подтягиваться ближе к переезду. Каждый норовил вырваться первым, как только откроется шлагбаум.

Через минуту с грохотом, на большой скорости, мелькнув ярко освещенными окнами, промчался поезд. Шлагбаум поднялся. Сигналя и не уступая друг другу дорогу, машины устремились к переезду. «Вот так и бьют крылья, — подумал Толкунов. — Тут не только крыло или подфарник, весь кузов вдребезги расколотят».

Когда последний из стоявших в очереди грузовиков проехал под красным фонариком поднятого шлагбаума, Толкунов увидел еще одну грузовую машину, мчавшуюся к переезду со стороны города. Шофер ехал, включив дальний свет, ослеплявший встречные машины. Толкунов, настроение которого уже испортилось, решил проучить нахала. Он встал посреди шоссе. Шофер, конечно же, не мог не видеть его. Все же он не переключил свет на ближний, что сделал бы любой водитель при виде милиционера. Это окончательно разозлило Толкунова. Он энергично поднял руку, но еще раньше услышал резкий визг тормозов. Шофер высунулся из кабины и крикнул:

— Товарищ начальник, там человека сбили!

Толкунов мгновенно вскочил на подножку машины.

— Где? Кого?

— Не знаю, — торопливо ответил шофер. — На шоссе человек лежит. И велосипед рядом. В километре отсюда. Я машину гнал. Знаю, тут где-то пост должен быть…

— Вперед! — крикнул Толкунов, оставаясь на подножке и лишь крепче держась рукой за раму открытого окна. — Газуй!

— Так обратно же ехать надо, — недоуменно начал было шофер, но Толкунов снова крикнул:

— Вперед, говорю!


Пятнадцатого августа 1964 года в девятом часу вечера у дежурного Госавтоинспекции Калининского района зазвонил телефон.

Дежурный снял трубку, дунул в нее, убедился, что телефон исправен, и лишь затем произнес привычную фразу:

— Дежурный ГАИ Калининского района капитан Евстигнеев слушает…

Взволнованный сиплый голос торопливо сообщил, что на сорок втором километре Воронинского шоссе сбит велосипедист. Пострадавший доставлен в больницу. На месте происшествия находится постовой милиционер. Он велел позвонить в ГАИ и сказать…

— Погодите, — строго прервал Евстигнеев, — давайте по порядку. Кто у телефона.

— Шофер это, шофер, — раздалось в ответ.

— Какой шофер? Это вы совершили наезд?

— Что вы, что вы, товарищ начальник! Мое дело — сторона. Я мимо ехал. Меня старшина остановил. Говорит, забирай пострадавшего и срочно в больницу. Оттуда позвони в ГАИ, чтобы выезжали. Вот я…

— Вы откуда звоните?

— Да из больницы же, из больницы!

— Рядом с вами есть кто-нибудь из медицинского персонала?

— Сестра.

— Передайте ей трубку. А сами ждите. Ясно?

— Да мне ехать надо! Правду говорят шофера: никогда в такие дела не ввязывайся! Потом сам виноват будешь… Я же приказание выполнял, хотел сделать как лучше…

— Перестаньте паниковать. Передайте трубку сестре.

Тонкий девичий голос подтвердил, что в больницу на легковой машине доставлен находящийся в шоковом состоянии подросток лет шестнадцати. Сейчас его осматривает дежурный хирург.

— Вы записали номер машины и фамилию шофера, который доставил потерпевшего? — спросил капитан Евстигнеев.

— Конечно! — поспешно и, как показалось Евстигнееву, даже весело ответил девичий голос. — Мы порядки знаем!

— Отлично. Передайте трубку шоферу.

— Слушаю вас, товарищ начальник.

— Повторите, где произошел наезд.

— Я же говорю: по Воронинскому, на сорок втором! С километр не доезжая до переезда… Там и грузовик стоит задержанный! ГАЗ-51. Больше я ничего не знаю. Мне старшина приказал!..

— Ясно. Вы все сделали правильно. Можете быть свободны.

— Значит, могу ехать? — облегченно, но еще с недоверием в голосе спросил шофер.

— Можете. Благодарю за содействие.

Капитан Евстигнеев повесил трубку. Записав все, что рассказал шофер, в книгу происшествий, он пошел в соседнюю комнату.

Здесь было темно. Евстигнеев повернул выключатель. Висевшая на шнуре тусклая лампа осветила несколько канцелярских столов, несгораемый шкаф, прикрытое решеткой окно и кушетку, на которой спал человек.

15. Сорок второй километр

— Подъем, Пивоваров! — негромко сказал Евстигнеев.

— Москва? — поспешно и с надеждой в голосе спросил Пивоваров, вскакивая. Он ждал телефонного звонка. Ему должна была позвонить Лина. В Москве у них не было домашнего телефона, Лина обычно звонила с переговорного пункта. Накануне он послал ей телеграмму с просьбой позвонить сегодня вечером — ему предстояло дежурить до двенадцати ночи.

— Что, Москва? — усмехнулся Евстигнеев. — Москва далеко. Собирайся. Едем на происшествие.

— Куда? — недовольно спросил Пивоваров.

— На Воронинское. Сорок второй километр. Наезд. Я иду за машиной.

Пивоваров посмотрел на часы. Половина девятого. Почему не звонит Лина? Вечно ему не везет. Она позвонит именно тогда, когда он будет на Воронинском шоссе.

Раздался автомобильный гудок.

— Успеется, — пробурчал Пивоваров и стал складывать в папку бланки протоколов. Потом тряхнул вечную ручку, убедился, что чернила в ней есть, надел брезентовый плащ, сунул в карман электрический фонарик и вышел на улицу.

Машина ГАЗ-69, опоясанная красной полосой с синей надписью «Милиция», ждала у подъезда. За рулем сидел сержант. Евстигнеев расположился на заднем сиденье. Как только следователь появился, сержант включил мотор. Пивоваров тяжело опустился рядом с шофером, и машина тронулась.

Некоторое время ехали молча. Потом Евстигнеев спросил:

— Звонка, что ли, ждал из Москвы?

— Угу, — пробурчал Пивоваров.

— Жена?

— Угу.

— Небось насчет квартиры?

Пивоваров ничего не ответил.

Все в районном отделе милиции знали, что присланный из Москвы следователь добивается квартиры, а пока занимает маленькую комнатку в гостинице. Пивоваров начал свои хлопоты год назад, на следующий день после приезда. Ему сказали: «Придется подождать». Здесь, как и в любом другом месте, жилья не хватало. Но новый следователь с каждым днем становился все настойчивее. Все чаще и чаще он совершал рейды по маршруту: начальник райотдела милиции — председатель райсовета — секретарь райкома. В областное управление охраны общественного порядка он отправил уже два письма с жалобами на невнимание к новым кадрам.

В последнее время к его аргументам прибавился еще один: Пивоваров сначала намекал, а потом прямо говорил, что отсутствие квартиры разбивает его семейную жизнь. Он уже принес обществу одну жертву, бросив московскую квартиру и согласившись ехать в глушь. Не надо требовать от него другой, не надо обрекать его, пожилого человека, на одиночество. Ведь ясно же, что его жена, молодая еще женщина, не выдержит долгой разлуки…

Наконец счастье улыбнулось Пивоварову. Секретарь райкома убедил начальника Энергостроя Волобуева выделить следователю милиции двухкомнатную квартиру в новом доме. Дом вообще-то предназначался для сотрудников Энергостроя, но несколько квартир в нем удалось отвоевать для особо нуждавшихся районных работников.

Пивоваров воспрянул духом. Теперь он почти каждый день заглядывал на строительство, с удовлетворением отмечал, что дом быстро растет, и не реже двух раз в неделю сообщал об этом Лине по телефону.

Он убеждал себя и других, что его семейное счастье целиком зависит от квартиры. Но в душе не мог не понимать, что обманывает и себя и других.

Лина звонила ему редко. Правда, она как будто с интересом выслушивала то, что муж рассказывал о строительстве дома. Но Пивоваров чувствовал, что она отнюдь не стремится в Зареченск. Он пытался оправдать ее. Конечно, говорил он себе, бросить Москву не так-то легко. Но рано или поздно Лине все же придется сюда приехать. Сейчас он посылает ей половину своей зарплаты. Но как только квартира будет получена, все изменится.

Обо всем этом Пивоваров думал постоянно. Думал и сейчас, сидя в милицейской машине.

Когда выехали на окраину города, Пивоваров попросил шофера остановиться.

— Что случилось? — спросил Евстигнеев.

— Ничего, — ответил Пивоваров. — Можно на минуту включить большой свет? — попросил он.

Шофер потянул на себя кнопку переключателя. В широкой полосе яркого света сквозь ветровое стекло виднелся прикрытый сеткой дождя новый дом, тот самый, в котором Пивоваров должен был получить квартиру…

Яркий свет давно погас, машина уже мчалась по шоссе, а новый дом все еще стоял перед глазами Пивоварова. Теперь он думал о том, что если бы они сейчас вернулись в отдел, то к звонку Лины еще можно было бы успеть.

Но поездка на сорок второй километр и обратно, включая обследование места происшествия, должна была занять не меньше трех часов. Они вернутся не раньше двенадцати. Смешно предполагать, что Лина будет до полуночи торчать на переговорном пункте!

Пивоваров почувствовал, как поднимается в нем злоба к негодяю, из-за которого он вынужден мчаться сейчас, в дождь, на ночь глядя, к черту на кулички.

Пивоваров терпеть не мог дорожных происшествий. Он предпочитал дела, привлекавшие внимание общественности. Сюда относились, например, хищения в торговой сети или хулиганство среди молодежи.

Дорожные происшествия с этой точки зрения были бесперспективны. Они не давали повода позвонить секретарю райкома и поделиться мыслями об усилении воспитательной работы среди молодежи или о подборе кадров в торговой сети…

— Что там такое, на сорок втором? — раздраженно спросил Пивоваров.

— Наезд, — коротко ответил Евстигнеев. — Пострадавший отправлен в больницу…


На сорок первом километре шофер сбавил скорость и включил дальний свет. Через несколько минут Пивоваров увидел впереди, у правого кювета, задний борт машины ГАЗ-51.

Шофер объехал грузовик и поставил машину в нескольких метрах от него. Пивоваров и капитан направились к грузовику. Навстречу им бежал милицейский старшина.

— Докладывайте, — сказал Евстигнеев, беря из рук милиционера документы: шоферское удостоверение, путевку и технический талон.

16. Телефонный звонок

— Привет, товарищ Пивоваров! Волобуев! — раздался в трубке звонкий, высокий голос.

Пивоваров еще никогда не разговаривал с Волобуевым. Если по долгу службы ему и приходилось выяснять что-нибудь, связанное с тем или иным работником Энергостроя, то он звонил в отдел кадров, но Волобуева никогда не беспокоил.

Начальник Энергостроя Иннокентий Гаврилович Волобуев был популярным человеком в районе и в области. Он возглавлял крупное строительство. В его подчинении находились тысячи людей, он распоряжался автотранспортом, многими мастерскими: слесарными, столярными, электротехническими.

Калининский район, как и любой другой район нашей страны, всегда остро нуждался в специалистах, в строительных материалах и, конечно, в транспорте. Зная возможности Волобуева, руководящие районные работники старались поддерживать с ним добрососедские отношения.

Для Пивоварова имя начальника строительства с некоторых пор приобрело особое значение: ведь именно он, Волобуев, обещал выделить ему квартиру в новом доме.

Пивоварову не раз хотелось лично поговорить с Волобуевым о квартире, чтобы окончательно убедиться в серьезности его намерений. Но позвонить начальнику строительства Пивоваров не решался, а ловить его где-нибудь по дороге считал по меньшей мере несолидным.

Теперь Волобуев неожиданно позвонил сам.

— Хочу кое-что выяснить, товарищ Пивоваров! — Голос начальника строительства звучал в трубке звонко, почти по-мальчишески. — Тут у меня один технический вопрос.

— Слушаю вас, Иннокентий Гаврилович, — крепче прижимая трубку к уху, ответил Пивоваров. Все в районе знали имя и отчество Волобуева.

— Мы сейчас окончательно утрясаем жилищные дела, — весело говорил Волобуев, — и вспомнили просьбу районного руководства насчет вас. — Он сделал паузу.

Пивоваров так крепко сжимал телефонную трубку, что пальцы его онемели.

— Алло, вы слушаете? — снова заговорил Волобуев. — Дело, конечно, трудное. Сами понимаете, своих претендентов много… У вас большая семья?

— Двое, — едва выговорил Пивоваров. Он чувствовал, что гибнет. Как объяснить Волобуеву, что от квартиры зависит счастье его жизни, что он бросил Москву и поехал сюда, в район…

Но в трубке снова раздался голос Волобуева:

— Для двухкомнатной маловато. Нормы! Как бы не было заминки с ордером. Впрочем, это будет зависеть от райсовета. Наверное, войдут в положение своего работника? — Волобуев беспечно рассмеялся.

У Пивоварова отлегло от сердца.

— Спасибо, Иннокентий Гаврилович! — с чувством произнес он.

— Благодарить еще рано. Утвердим списки, печать поставим, вот тогда… — посмеиваясь, продолжал Волобуев. — Думаю, все будет в порядке, убедим товарищей. Охрана общественного порядка — дело серьезное! Моя милиция — меня бережет! Как, между прочим, мой народ не беспокоит милицию?

— Серьезных дел нет, Иннокентий Гаврилович, — ответил Пивоваров. Дар речи уже возвратился к нему. — Кроме того, сами знаете, стараемся меньше карать, больше воспитывать. Сейчас с двумя вашими шоферами вожусь…

— Да ну? — удивленно, но по-прежнему весело переспросил Волобуев. — Что случилось-то? По пьянке или левака дали?

— Наезд, Иннокентий Гаврилович. Человек пострадал. Серьезные телесные повреждения.

— Да ну? — снова повторил Волобуев, и голос его стал более серьезным. — А что за люди?

— Один — Харламов, другой — Васин.

— Не знаю таких.

— Где же вам их всех знать! — воскликнул Пивоваров. — У вас работников не одна тысяча…

— Погодите, погодите! — словно припоминая что-то, сказал Волобуев. — Вчера ко мне кадровик заходил с характеристиками. Помню, помню! Этот Харламов, говорят, совсем никудышный парень. Его давно гнать надо было. А как фамилия второго?

— Васин, — торопливо ответил Пивоваров.

— Васин… Васин… Не знаю. Своих дел хватает. Надеюсь, вы разберетесь. Воздадите, как говорится, по заслугам. Закон есть закон. Значит, скоро с новосельем, товарищ Пивоваров? — Голос Волобуева снова повеселел.

— Спасибо, Иннокентий Гаврилович. Только бы не сглазить!

— Суеверие следователю не к лицу, — рассмеялся Волобуев. — Ну, у меня все. Привет.

Убедившись, что разговор окончен, Пивоваров осторожно положил трубку на рычаг.

На следующий день он получил характеристики Васина и Харламова. Васину была дана одна из тех стандартных положительных характеристик, какие даются тысячами. Естественно, что Волобуев забыл о ней в следующую же минуту.

Характеристика Харламова была резко отрицательной. Не удивительно, что Волобуев запомнил ее.

Так или иначе, получив характеристики, Пивоваров постарался ускорить следствие. Уже через неделю, случайно встретив Волобуева в райкоме партии, он подошел к нему, представился и сказал:

— Дело на тех гавриков уже в суде!

— Каких гавриков? — суховато и, как показалось Пивоварову, даже несколько недовольно переспросил Волобуев.

Пивоваров поторопился напомнить, что имеет в виду двух парней, виновных в наезде. Один из них, Харламов, действительно оказался порочным типом, как справедливо отозвался о нем товарищ Волобуев в телефонном разговоре.

Начальник строительства молча выслушал все это, пожал плечами и спросил:

— Какой Харламов? Шофер, что ли?

Пивоваров начал было говорить, что Харламов, собственно, монтер, но во время рейса попросил руль у шофера Васина, и в результате этого…

Волобуев прервал его.

— Не знаю такого, — снова пожав плечами, коротко сказал он, взглянул на часы и удалился.

Пивоваров нерешительно потоптался, глядя Волобуеву вслед, и вернулся на службу в явно испорченном настроении.


Дело по обвинению Васина и Харламова было быстро разобрано. Подсудимые получили именно то наказание, которое прямо вытекало из обвинительного заключения, составленного Пивоваровым.

Если бы речь шла о хищении или хулиганстве, Пивоваров не преминул бы рассказать о решении суда районным руководителям. Но в данном случае рассказывать было, в сущности, нечего. Зайти к секретарю райкома или позвонить ему просто не было повода. Однако разговор все же состоялся. Через несколько дней после встречи Пивоварова с Волобуевым секретарь райкома позвонил следователю и сообщил, что долгожданное решение о квартире наконец состоялось.

17. Неожиданное посещение

Пивоварову казалось, что за полтора года работы в милиции он научился с первого взгляда оценивать посетителя и может сразу догадаться, кто он и по какому делу пришел.

На улице люди были просто людьми. Войдя в кабинет следователя, они становились обвиняемыми, родственниками обвиняемых, свидетелями, потерпевшими, представителями общественных организаций.

Соответственно они отличались друг от друга внешностью, манерой держаться, тембром голоса, походкой…

Однако на этот раз, когда дверь кабинета открылась и на пороге появился невысокий худой старик в очках с металлической оправой, Пивоваров не смог сразу определить, кто он и зачем пришел.

«Кажется, я сегодня никого не вызывал», — подумал Пивоваров, вопросительно глядя на посетителя, приближавшегося к его письменному столу.

— Здравствуйте, Алексей Михайлович, — вежливо сказал посетитель.

То, что этот незнакомый человек назвал его по имени-отчеству, не удивило Пивоварова. Прежде чем войти в кабинет следователя, многие осведомлялись в канцелярии, как его зовут. Чаще всего это делали те, кому важно было расположить его к себе.

Пивоваров молча кивнул.

— Разрешите присесть? — спросил посетитель, останавливаясь возле стула, стоявшего посреди комнаты.

Пивоваров сделал неопределенное движение плечами. Стул предназначался для тех, кого следователь допрашивал.

Посетитель взял стул, поставил его вплотную к столу и сел. Это была уже вольность, которая не понравилась Пивоварову. Он нахмурился и недовольно пожевал губами.

— Моя фамилия — Митрохин, а зовут Антоном Григорьевичем, — начал посетитель.

Это имя ничего не говорило Пивоварову. Подследственных с такой фамилией у него не было. Может быть, потерпевший? Кража? Квартирная склока?

— Пришел я к вам по одному делу…

— Вы откуда, товарищ? — прервал его Пивоваров.

— Собственно, ниоткуда. Пенсионер.

— Что у вас? — сухо спросил Пивоваров.

— Это я и хочу вам рассказать! — с едва заметной укоризной сказал Митрохин.

— Пожалуйста, покороче. У меня мало времени.

— Постараюсь. Недели три-четыре назад вы вели следствие по делу двух молодых людей: Харламова и Васина. Верно?

Упоминание об этом деле было неприятно Пивоварову.

— Кто вы такой? — строго спросил он. — Родственник? Чей? Харламова? Васина?

— Видите ли, я был народным заседателем в суде, который слушал это дело.

«Невелика птица», — отметил про себя Пивоваров.

— Следовательно, вам должно быть известно, — официальным тоном сказал он, — что следствие закончено и приговор вынесен.

— Знаю, — согласно кивнул головой Митрохин, — и тем не менее хочу побеседовать с вами, уточнить некоторые детали… Впрочем, вы, кажется, не располагаете временем…

Пивоваров уже хотел было сказать: «Да, не располагаю», — но удержался. «Надо все-таки выяснить, о чем речь», — подумал он и, не отвечая на последние слова Митрохина, сухо сказал:

— У меня нет этого дела. Оно находится в суде, если уже не списано в архив.

— Разумеется, — согласился Митрохин и как бы между прочим добавил: — Я знаком с материалами следствия и суда. Но мне хотелось поговорить, так сказать, с живым человеком. С тем, кто непосредственно общался с обвиняемыми с момента происшествия до суда.

— Я был следователем по этому делу, — все так же сухо и официально сказал Пивоваров.

«В конце концов, — подумал он, — я вовсе не обязан отвечать этому старикашке. Скажите пожалуйста — народный заседатель! Пусть обращается в свой суд, если ему что-то понадобилось…»

Но тут же внутренний голос подсказал Пивоварову, что возвращение к делу Васина — Харламова отнюдь не в его интересах. Во всяком случае, до тех пор, пока он не выяснит, что, собственно, надо этому старику…

— То, что вы были следователем по этому делу, и заставило меня обратиться именно к вам. Как к наиболее осведомленному человеку, — сказал Митрохин.

Пивоваров промолчал.

— Насколько я помню материалы дела, — продолжал Митрохин, — пятнадцатого августа вечером вы выехали на Воронинское шоссе в связи с дорожным происшествием. Вы и капитан милиции Евстигнеев, так, кажется?

— Да, — ответил Пивоваров и добавил: — Он сейчас в отпуске.

— Приехав на место аварии, вы увидели грузовик, стоявших возле него Харламова и Васина, а также отброшенный на обочину велосипед. Верно?

— Все это изложено в материалах следствия, — заметил Пивоваров.

— Разумеется. Но меня интересуют сейчас не формальные подробности. Я не прокурор и не проверяю следствие. Меня интересует чисто человеческая сторона дела. Точнее, я хочу составить впечатление о характерах обвиняемых.

— Вы могли сделать это во время судебного заседания.

— Совершенно справедливо. Ко некоторые вопросы возникли у меня уже после суда. Впрочем, — Митрохин улыбнулся, — если вы хотели сказать, что я не имею официальных полномочий спрашивать вас, то, конечно, вы правы. Мне следовало бы обратиться в городской суд или в прокуратуру…

— Нет, почему же? — более дружелюбным тоном сказал Пивоваров. — Если я могу быть чем-то полезен…

— Спасибо. Итак, меня интересуют характеры обвиняемых. Вы, вероятно, успели их изучить…

— Конечно, — согласился Пивоваров. — Откровенно говоря, Харламов сразу произвел на меня отрицательное впечатление. Хотя, — торопливо добавил он, — это не оказало никакого влияния на дальнейший ход следствия. Все же мне достаточно было пяти минут, чтобы понять, с кем я имею дело.

— Ясно, — как бы не сомневаясь в правоте Пивоварова, кивнул Митрохин. — Значит, впечатление сразу сложилось плохое. Но почему?

— Я почувствовал в этом парне одного из нынешних юнцов, самоуверенных, заносчивых, наглых… Теперь много таких развелось.

— Значительно больше, чем нужно, — усмехнувшись, отозвался Митрохин. — Все же было бы хорошо, если бы вы помогли мне уяснить, почему Харламов произвел на вас именно такое впечатление.

— Пожалуйста, — сказал Пивоваров. Он уже почти убедился, что Митрохин просто старый чудак, каких немало среди пенсионеров, и радовался, что его смутные опасения оказались напрасными. Он почувствовал даже нечто вроде симпатии к Митрохину. — Представьте себе: этот тип чуть не убил человека. Вы думаете, это его взволновало? Нисколько! Его взволновало совсем другое — то, что я обратился к нему на «ты»! Я, человек, который в два раза старше его!

— Так, — снова кивнул Митрохин. — Значит, он обиделся на то, что вы обратились к нему на «ты». Что же дальше?

— Дальше? Во время следствия он придумал наивную версию, что не заметил наезда, хотя слышал удар о крыло машины.

— Потом?

— Потом я опросил Васина.

— Какое впечатление произвел на вас Васин?

— Прямо противоположное. Был очень удручен, на вопросы отвечал вежливо. Я сразу понял, что произошло. Права у Харламова действительно были, но шоферского опыта — никакого. Такие парни вечно канючат, чтобы им дали подержаться за баранку. Васин и дал. Разумеется, это не умаляет его вины.

— Васин слышал удар о крыло машины?

— Он ехал в качестве пассажира, мог задуматься, не придать значения…

— Слышал или не слышал?

В том, как это было сказано, Пивоварову почудилось недоброе, и он бросил на Митрохина настороженный взгляд. Но Митрохин спокойно протирал платком очки.

— На очной ставке, — отчетливо сказал Пивоваров, — Васин категорически утверждал, что не слышал. И что Харламов его ни о чем не спрашивал.

— А Харламов утверждал, что спрашивал?

— Ничего он не утверждал, — пожал плечами Пивоваров.

— Зачем же потребовалась очная ставка?

Пивоваров опять посмотрел на Митрохина настороженно и с досадой подумал, что дал втянуть себя в разговор, который ему меньше всего хотелось вести. Но отступать было поздно. Всякая попытка уклониться от беседы или прервать ее наверняка вызвала бы подозрения у этого въедливого старика…

— Процессуальные нормы требуют, — назидательно сказал Пивоваров, — прибегать к очной ставке во всех случаях, когда в показаниях граждан, привлеченных к следствию, есть противоречия.

— Не будем касаться процессуальных норм. Поговорим о Харламове. Подтвердил ли дальнейший ход следствия то впечатление, которое вы составили о нем на Воронинском шоссе?

— Целиком, — ответил Пивоваров.

— А как вы расцениваете поведение Харламова на очной ставке?

— Как вызывающее. — Пивоваров хотел ограничиться этим, но не сдержал раздражения. — Харламов не мог не понимать, что обличен, и поэтому вел себя вызывающе. Его поведение на очной ставке связано со всем его обликом. Между прочим, на производстве его тоже характеризовали отрицательно.

— Кто именно?

Пивоваров закусил губу. Он совершил явную ошибку. Ни к чему было упоминать об этом. Ни к чему! Он помолчал, обдумывая ситуацию.

— Я имею в виду официальную служебную характеристику, — наконец ответил он.

— Помню, — сказал Митрохин. — Представитель Энергостроя, защищавший Васина, тоже не сказал ни одного доброго слова о Харламове.

Пивоварову показалось, что Митрохин вполне удовлетворен ответом. Но смутная тревога все-таки не оставляла его. Так или иначе, он правильно сделал, что не сказал о телефонном разговоре с Волобуевым. Упоминать о нем сейчас было бы бестактно, хотя выводы следствия полностью совпали с тем мнением о Харламове, которое высказал Волобуев, и упоминание об этом еще раз подтвердило бы правильность этих выводов. Но внутренний голос подсказывал Пивоварову, что, умолчав о разговоре с Волобуевым, он поступил правильно. Более того, и в дальнейшем он не должен касаться этого разговора. По крайней мере до тех пор, пока не уяснит себе намерений Митрохина.

— Видите ли, Алексей Михайлович, — словно отвечая на мысли Пивоварова, медленно сказал Митрохин. — Я хочу, чтобы вы ясно поняли смысл моих вопросов. Бывают случаи, когда молодой человек совершает проступок, который… как бы это сказать… не согласуется со всем его поведением в прошлом. Вы меня понимаете?

— Вполне, — с готовностью ответил Пивоваров. Ему нравилось, что разговор начал приобретать несколько отвлеченный характер.

— Я немного знаком с биографией Харламова, — продолжал Митрохин. — Он сирота, воспитывался в детдоме. Характер у него, видимо, всегда был нелегкий. Но ни хулиганом, ни лжецом он не был никогда. А теперь, якобы из озорства, взял руль, сбил человека, не оказал ему помощи… Между прочим, как вы все-таки считаете, почему он взял руль?

— Вы же сами только что сказали, — ответил Пивоваров, — из озорства.

— Да-да, конечно, из озорства, — повторил Митрохин и вдруг задал вопрос, который заставил Пивоварова вновь насторожиться: — Как, по-вашему, Васин был абсолютно трезв?

— Вы хотите сказать, Харламов?

— Нет, именно Васин.

— Разумеется.

— Насколько я помню, в деле не было акта медицинского освидетельствования.

Такого акта в деле действительно не было.

Доставив Харламова и Васина в райотдел милиции, Пивоваров думал только о том, как бы поскорее от них избавиться. Не застав его на работе, Лина могла после двенадцати ночи позвонить в гостиницу, где он тогда жил. По правилам, следователь, конечно, должен был направить задержанных на медицинское освидетельствование. Но врач медпункта, где обычно проводились такие освидетельствования, заболел. Посылать задержанных на проверку за двадцать километров в областную больницу значило потерять не меньше двух часов. К тому же Харламов и Васин производили впечатление абсолютно трезвых. Особенно внимательно Пивоваров присматривался к Харламову: ведь это он сбил человека. Можно было поручиться, что парень трезв. Чтобы не терять времени, Пивоваров решил обойтись без освидетельствования.

Теперь он отлично понимал, что это может быть поставлено ему в вину. Впрочем, только в том случае, если кому-то покажется, что виновные недостаточно наказаны. Но не похоже, чтобы Митрохин хотел того, что на юридическом языке называется ожесточением наказания.

— За рулем был не Васин, а Харламов, — напомнил Пивоваров. — Он был абсолютно трезв. И Васин тоже.

— Предположите, что Васин выпил незадолго до рейса. Харламов узнал об этом и взял руль, чтобы выручить товарища. Это изменило бы ваше отношение к нему?

— Нисколько, — не понимая, что могло означать такое предположение, ответил Пивоваров. — Тогда Харламов должен был принять все меры, чтобы Васина не пустили в рейс.

— Ну, а если Харламов узнал об этом уже по дороге? Когда они ехали по шоссе? Что тогда?

Пивоваров пожал плечами.

— Тогда, — сказал он раздраженно, — Харламову следовало довести машину до ближайшего постового милиционера и сдать ему Васина.

— Отлично. Рассмотрим ситуацию несколько более подробно. Я просто хочу уяснить себе кое-что. Предположим, Васин выпил. Совсем немного. Допустим, у него был повод. Нарушение налицо, согласен. Однако, как я уже сказал, сейчас меня больше интересует человеческая сторона дела, нежели чисто правовая.

— Это противопоставление не вполне правильно, товарищ Митрохин, — поучительно заметил Пивоваров.

— Вы правы и на этот раз, — с едва заметной иронией согласился Митрохин, — но разрешите на минуту отвлечься от правовых норм. Только на минуту. Скажем, по легкомыслию Васин не придал значения тому, что немного выпил. Сел в машину. Рядом Харламов. Они поехали. Вдруг Харламов ощутил, что от Васина попахивает спиртным. Он спросил: «Ты выпил?» Васин признался, что утром в его жизни произошло радостное событие, поэтому он малость выпил. Тогда Харламов и взял руль. Если бы их случайно остановил милиционер и обнаружил, что от шофера пахнет спиртным, это имело бы для Васина серьезнейшие последствия. Поэтому Харламов и попросил Васина поменяться местами. Водительское удостоверение было при нем. После некоторых колебаний Васин согласился. Дальше произошло то, что вам известно. Что вы на это скажете?

— Ничего не скажу, — снова пожал плечами Пивоваров. — Если даже поверить в эту легенду, все равно наезд совершил Харламов. Это — главное. Если бы Васин выехал с автобазы в нетрезвом виде, это, конечно, увеличило бы его вину. Но Васин был трезв.

— Его освидетельствовали?

«Ах, проклятый старик!» — подумал Пивоваров.

— Вы переоцениваете значение медицинского освидетельствования, — сухо сказал он. — Если человек выпил пятьдесят или даже сто граммов водки, то уже через четыре часа освидетельствование не дает никаких результатов. Вы сами говорите, что если Васин и выпил, то самую малость. Потом он пошел на базу, сел в машину, потом они с Харламовым выехали на шоссе.Короче говоря, к моменту происшествия прошло не меньше полутора часов. К тому времени, когда мы прибыли на место, прошло еще полтора часа. Значит, уже три. — Пивоваров загнул три пальца на правой руке. — Пока мы заполняли протокол, делали замеры, прошел, по крайней мере, час. Значит, четыре. Дорога сюда, в райотдел, заняла сорок минут. Уже пять часов. — Он загнул еще два пальца. — Медпункт был закрыт. До областной больницы от нас не меньше часа езды. Итого — шесть. — Пивоваров загнул большой палец на левой руке. — Шесть часов! — повторил он. — Какое там освидетельствование!

— Логично, — согласился Митрохин.

— Разумеется, — торопливо добавил Пивоваров, — я все-таки послал бы их в областную больницу, если бы у меня возникло малейшее подозрение.

Довольный собой, он откинулся на спинку кресла и посмотрел на часы.

— Задерживаю? — поспешно спросил Митрохин. — Извините. Я вам звонил еще вчера, чтобы спросить, когда лучше прийти. Но не застал. Мне дали ваш домашний телефон. Вы ведь живете в новом доме Энергостроя?

— Да, — коротко ответил Пивоваров, силясь понять, зачем старик задал ему этот вопрос.

— К сожалению, дома вас тоже не было. Мне никто не ответил.

— Я к вашим услугам, — сказал Пивоваров. Он уже ругал себя за то, что посмотрел на часы.

— Тогда позволю себе еще кое-что спросить. Мне все-таки непонятно поведение Харламова на очной ставке. Если бы Васин подтвердил, что Харламов спрашивал его о причине удара, ведь это было бы ему, Харламову, явно на пользу.

— Вы читали протокол и знаете, что Васин это решительно отрицал, — быстро сказал Пивоваров.

— А раньше подтверждал?

— Раньше?.. — снова насторожился Пивоваров. — Откуда у вас такие сведения?

— Да от вас же! — простодушно произнес Митрохин. — Вы же сами сказали, что очная ставка дается в том случае, если показания расходятся.

«Ловит, ловит!..» — сказал себе Пивоваров.

— Вы делаете произвольный вывод из моих слов, — произнес он как можно более солидно. — Я дал очную ставку для того, чтобы Васин мог уличить Харламова. Понимаете? Чтобы он в присутствии Харламова заявил, что никакого разговора об этом у них не было.

— Да, на следствии Васин это заявил, — задумчиво сказал Митрохин. — И на суде тоже. Но вот сейчас… Сейчас он написал такое заявление…

Митрохин полез во внутренний карман пиджака, достал бумажник и, вынув аккуратно сложенный листок, протянул его Пивоварову.

Быстрее, чем ему хотелось бы, Пивоваров развернул бумагу и пробежал ее глазами. Ему сразу все стало ясно. «Дурак, идиот несчастный! — мысленно клял он себя, делая вид, что внимательно изучает документ. — Как я не понял, что старик пришел неспроста?! Зачем я ввязался в этот разговор?»

Положив заявление Васина на стол, он глухо спросил:

— Чего вы от меня хотите?

— Это же ясно, Алексей Михайлович, — живо откликнулся Митрохин, — хочу узнать: почему Васин сначала говорил одно, а потом другое?

— Это должен объяснить сам Васин! — вырвалось у Пивоварова.

Митрохин взял со стола заявление и спрятал его в карман.

— Полагаю, — глядя в упор на Пивоварова, сказал он, — в конце концов Васин это объяснит.

В его словах Пивоварову послышалась прямая угроза.

— Послушайте, товарищ Митрохин, — воскликнул он, и в голосе его зазвучали жалобные нотки, — но это же обычное дело! Сколько раз уже так бывало! Получив более или менее мягкий приговор суда и понимая, что теперь ему ничто не угрожает, подсудимый начинает рассказывать байки своим родным и знакомым!

— Вряд ли Васин мог считать, что после такого заявления ему ничто не угрожает, — с усмешкой сказал Митрохин. — Позвольте все же повторить вопрос: как вы думаете, почему Васин теперь вдруг признался, что выпил? Почему? Ведь эта, как вы изволили выразиться, байка может дорого ему обойтись! Согласны?

«Что ему ответить? — лихорадочно думал Пивоваров. — Может быть, возмутиться, дать отпор, сказать, что Митрохин явно превышает свои полномочия?.. Но что дальше? Старик пойдет к прокурору. Или в партгосконтроль. Или даже в обком. У пенсионеров куча времени. Будет капать на меня. Начнется переследование. Нет, этого надо избежать во что бы то ни стало. Заявление Васина, само по себе, бездоказательно. Но вмешательство старика может все изменить. Что же делать? Надо нейтрализовать Митрохина. Надо пустить в дело главный козырь. Руководство Энергостроя целиком разделяет мою точку зрения на Харламова. Волобуев — как-никак член бюро райкома, член обкома. Митрохин задумается, прежде чем вступить с ним в конфликт! Почему же я молчу? Почему не называю имя Волобуева?»

Но Пивоваров прекрасно понимал, почему молчит. Еще во время телефонного разговора с Волобуевым он почувствовал, что начальнику строительства не безразлично, как будет развиваться следствие по делу Харламова. Но, может быть, еще более ясно он почувствовал, что об этом следует молчать. Вот он и молчал. Однако сейчас наступил момент, когда, по его мнению, молчать было уже нельзя.

И Пивоваров не выдержал.

— Если вы сомневаетесь в моей оценке Харламова, поговорите хотя бы с товарищем Волобуевым, — сказал он.

Это имя, как и ожидал Пивоваров, произвело впечатление. Митрохин высоко приподнял брови, наклонился вперед и удивленно переспросил:

— Вы имеете в виду начальника Энергостроя?

«Начальника Энергостроя, члена бюро райкома и члена обкома!» — хотелось крикнуть Пивоварову, но он ограничился тем, что просто кивнул.

— Неужели он знает этих ребят?

— Видимо, знает, — усмехнулся Пивоваров.

— Его мнение повлияло на ход следствия?

Пивоваров вздрогнул. Он понял, что сам поставил себе капкан. «Зачем я назвал это имя? — мысленно воскликнул он. — Кто тянул меня за язык? Какое дело этому старику до Волобуева! Что ему до авторитетов! Ведь пенсии его никто лишить не может!»

Надо было срочно найти выход из положения.

— На следствие никто повлиять не может, — торжественно произнес Пивоваров. — Его ход определяют только факты.

— Почему же Васин отказался от своих прежних показаний?

— Понятия не имею! С ним надо еще разобраться. Выяснить: какие выгоды он преследовал, подавая свое заявление?

— Какие же выгоды? Он может только пострадать…

— Не знаю, не знаю… — ответил Пивоваров. Ему показалось, что Митрохин забыл о Волобуеве, и он решил отвлечь старика как можно дальше от этой опасной темы. — Мы, юристы, не любим поверхностно судить о мотивах того или иного поступка. Не сомневаюсь, что у Васина есть корыстные интересы. Кстати, ко мне приходила любовница Харламова. Не исключено, что она наведывалась и к Васину. Может быть, передала ему деньги. Возможно, Харламов знает о Васине что-либо компрометирующее. Он мог оказать на него давление с целью добиться пересмотра своего дела. Всякое бывает.

— Бывает, — согласился Митрохин. — Между прочим, вы совершенно исключаете, что эта девушка руководствуется чистыми побуждениями?

— Женщины, связанные с уголовными элементами, редко руководствуются чистыми побуждениями. Практика доказывает это. Вообще бы, на мой взгляд, переоцениваете так называемое нравственное начало. Поверьте мне.

— А вы недооцениваете?

В сознании Пивоварова промелькнула вдруг спасительная мысль: «Нравственное начало!..» Как ему раньше не пришло в голову перевести разговор из юридического русла в нравственное?

— Недооцениваю?! — с обидой и дрожью в голосе переспросил Пивоваров. — Мне очень горько слушать такие слова! Что, кроме нравственных побуждений, заставило меня бросить Москву и перейти на низовую милицейскую работу?

Говоря это, Пивоваров внимательно наблюдал за выражением лица Митрохина. Ему казалось, что старик слушает его с интересом и даже сочувствием.

— Вы давно работаете следователем? — участливо спросил Митрохин.

— Всего полтора года. Именно поэтому в моей практике могут быть случайные ошибки…

— Раньше у вас была другая профессия?

— Я всю жизнь мечтал работать в органах юстиции, — поспешно ответил Пивоваров. — Но осуществить свою мечту мне удалось только в последние годы.

— Почему же?

Пивоваров вспомнил уроки жены. С жаром и подкупающей искренностью он заговорил о несовместимости своих нравственных принципов с практикой культа личности.

Видя, что Митрохин слушает его заинтересованно, Пивоваров увлекся и рассказал ему даже о Лине, о том, как он любит ее и как, в сущности, именно эта любовь дала ему силы уже в пожилом возрасте стать тем, кем он сейчас является…

Неожиданно Митрохин встал. Пивоваров умолк на полуслове и недоуменно взглянул на него.

— К сожалению, у меня больше нет времени, — сухо сказал Митрохин, и лицо его приняло замкнутое и жесткое выражение. — Все, что мне надо было узнать, я узнал. Даже больше, чем ожидал. Спасибо.

Пивоваров растерялся.

— Это все, что вы можете мне сказать? — спросил он.

— Нет, еще не все, — ответил Митрохин. — Видимо, вы очень любите свою жену. Это я понял. Девушка, приходившая к вам, очень любит Володю Харламова. Васин любит свою жену Катю. Но любовь может толкать и на подвиг и на подлость. Вам понятна моя мысль? — Не дожидаясь ответа, Митрохин повернулся и вышел из комнаты.


Пивоваров долго сидел в состоянии полной растерянности. «Провал, — думал он, — полный провал. Дурак, ничтожество! Распустил слюни. Расчувствовался. Старик смеялся надо мной, а мне еще казалось, что он внимательно слушает, даже сочувствует. Теперь побежит к прокурору. Уже завтра можно ждать вызова… Если бы Лина была рядом, она наверняка что-нибудь посоветовала. Но что она могла бы посоветовать? Сказала бы: „Не паникуй. Взвесь факты. Отбрось ложные страхи. Сосредоточься…“»

Пивоваров попытался сосредоточиться. Вскоре положение перестало казаться ему столь угрожающим.

«В конце концов, — рассуждал Пивоваров, — разговор происходил с глазу на глаз. Он может быть воспроизведен так и эдак. Легко себе представить, как перескажет его Митрохин. Но если прокурор обратится ко мне, я перескажу его по-своему. Вряд ли прокурор придет в восторг, если я сообщу ему, что некий народный заседатель берет на себя прокурорские функции. Конечно, заявление Васина может создать определенные осложнения. Но их можно преодолеть. Человек безоговорочно подтвердил на суде все то, что говорил на следствии, а потом вдруг изменил свои показания. При чем же здесь следователь? Разумеется, признание подсудимого не может служить единственным доказательством его вины. Эта популярная теперь формула остается в силе. Но первоначальные показания Васина полностью подтверждаются фактами…»

И тем не менее…

«Только не впадать в панику, — уговаривал себя Пивоваров. — Все мои страхи я сам придумал. У меня за спиной человек, по сравнению с которым Митрохин — ничто».

В конце концов Пивоваров стал успокаиваться. Тревожное чувство нависшей над ним опасности постепенно исчезало.

Но в этот момент в дверь его кабинета кто-то постучал. Затем дверь медленно открылась. На пороге стоял пожилой милиционер.

— Разрешите? — спросил он.

18. Свидетель

— Старшина Толкунов! — вскидывая руку к козырьку фуражки, доложил милиционер. Он вошел в кабинет и остановился в нескольких шагах от стола. — Разрешите обратиться…

Лицо милиционера показалось Пивоварову знакомым. Его фамилию он тоже где-то слышал.

— Я по делу о дорожном происшествии. На Воронинском шоссе, — сказал Толкунов. Он все еще стоял, вытянувшись, посреди комнаты.

«Ну, конечно! — мысленно воскликнул Пивоваров. — Этот самый Толкунов встретил нас с Евстигнеевым, когда мы прибыли на место происшествия! Но какого черта ему надо?»

— Садитесь, — сухо сказал он, кивком указывая на стул.

Толкунов сел, снял фуражку и положил на колени.

— Ну, — с трудом сдерживая раздражение, спросил Пивоваров, — в чем дело?

— Явился доложить, что обнаружен свидетель.

— Какой еще свидетель? Чего?

— Наезда. — Толкунов вытащил из кармана потрепанную записную книжку, полистал ее и прочел: — «Анастасия Петровна Лукина. 1899 года рождения. Проживает по Воронинскому шоссе, на сорок втором километре».

— Откуда она взялась? — уже не скрывая раздражения, спросил Пивоваров. — На месте происшествия не было никаких свидетелей.

— Так точно, не было, — согласился Толкунов, пряча в карман свою книжку, — а теперь обнаружилась.

— Откуда?! — почти крикнул Пивоваров.

— Дело было так… — спокойно, словно не замечая его раздражения, сказал Толкунов. — Когда произошел наезд, Лукина стояла около своего дома. У крыльца. Пеленки снимала.

— Послушайте, — прервал его Пивоваров, — какого черта вы мне докладываете всю эту ерунду насчет пеленок? Говорите по существу!

— Слушаюсь, — чуть привставая, вежливо сказал Толкунов. — Лукина видела, как ехал велосипедист и как его сшиб грузовик.

— Почему вы ее тогда же не опросили?

— Когда я на место приехал, не было ее. В дом ушла. Ребенок заплакал. Так вот, Лукина говорит, что видела наезд.

— Ну и что же? Что это меняет? — уже спокойнее спросил Пивоваров. Сообщение Толкунова шло ему на пользу, так как подтверждало виновность Харламова. — Наезд был, это мы знаем и без вашей… Лукиной. Дело закончено, суд вынес приговор. Чего же вы хотите?

— Обстоятельство есть одно. Обязан доложить…

— Какое обстоятельство? — настораживаясь, спросил Пивоваров.

— Разрешите листок бумаги.

Пивоваров достал из ящика чистый лист и бросил его на стол.

— Сейчас я вам чертежик изображу, — сказал Толкунов, вооружившись карандашом. — Для наглядности. Это, значит, шоссе. — Он провел две жирные параллельные линии. — Справа — дом, где Лукина живет. Слева, — он провел две пунктирные линии, — поворот на Колтыши. Разбираете, товарищ следователь? Димка Саврасов следовал на велосипеде по обочине. — Он провел еще одну линию. — Здесь, — он поставил крестик, — Димка свернул. Видите, что получается?

— Ничего не вижу. Что из этого следует?

— А то следует, что Димка домой ехал! В Колтыши. Хотел напротив поворота свернуть. Наперерез шоссе. Резко повернул, а сзади ГАЗ-51. Ну и наезд.

— Что же здесь нового? — с тревогой спросил Пивоваров. Чутье подсказывало, что этот чертежик не сулит ему ничего хорошего.

— А то, товарищ следователь, — степенно произнес Толкунов, — что водитель-то вроде и не виноват. Не мог он в этом случае обеспечить безопасность движения.

— Что вы мне пинкертоновщину разводите! — чувствуя, как кровь приливает к лицу, выкрикнул Пивоваров. — Откуда появилась эта Лукина?

— К Саврасовой, Димкиной матери, девушка приходила от Харламова. Невеста его. Она у Лукиной дождь в избе пережидала. Лукина ей и рассказала, какой случай на шоссе видела…

— Это все?

— Нет, товарищ следователь, не все. Я как от Лукиной вернулся, опять к Саврасовой зашел. «У тебя, спрашиваю, велосипед где?» — «В сарае, говорит, как ты его принес, так и лежит». Я велосипед ей доставил, как вы тогда с шоссе уехали. Стал я велосипед еще раз осматривать, вижу: переднее колесо погнуто.

— Ну и что из того?

— А то, что права Лукина! Димка попытался левый поворот внезапно сделать, а назад не посмотрел. ГАЗ-51 его по переднему колесу и шибанул. Если бы сзади наехал, заднее колесо помял бы. Верно?

Толкунов с довольной улыбкой, даже торжествующе, посмотрел на следователя.

Но Пивоваров еле сдерживал ярость. Сговорились они все, что ли? Это в самом деле похоже на заговор против него! Девка, бегающая по всем адресам, въедливый старик Митрохин, а теперь еще этот Толкунов!

Пивоваров был уже готов накричать на него, поставить по команде «смирно», отчитать за то, что лезет не в свое дело, и выгнать из кабинета. Но, как и в недавнем разговоре с Митрохиным, осторожность взяла верх над злобой и раздражением.

— Вы, старшина, конечно, поступили правильно, — снисходительно сказал Пивоваров, — хотя то, что вы не обнаружили свидетельницу своевременно, выглядит несколько… — он сделал паузу, — странно. Все это может навести на некоторые размышления…

— Не было ее на шоссе, когда я приехал, второй раз докладываю, — удивляясь, что следователь не понимает такой простой вещи, напомнил Толкунов.

— Когда вы приехали, Лукиной на шоссе не было, — задумчиво повторил Пивоваров. — А может быть, ее вообще не было?

— То есть как? — недоуменно переспросил Толкунов.

— Очень просто. Она выползла на свет божий много позже. После того, как у нее побывала эта… невеста. Зачем невеста пожаловала к Саврасовой? Очевидно, чтобы предложить ей сделку…

— Что вы, товарищ следователь, — поспешно сказал Толкунов. — Ничего она не предлагала. Только прощения просила. За Харламова.

— «Ничего не предлагала»… Только намекнула в присутствии милиционера, что есть одна свидетельница… у которой она к тому же только что была…

Толкунову все стало ясно. Следователь подозревал Валю Кудрявцеву и старуху Лукину в предварительном сговоре.

— Нет, товарищ следователь, — уважительно, но твердо сказал Толкунов, — я ту девушку лично видел. Вы бы на нее только посмотрели! Ей такое и в голову прийти не могло!

— На то есть адвокаты, — сухо заметил Пивоваров. — Им могло прийти.

— Но ведь все совпадает! — воскликнул Толкунов. — Вы представьте себе: вечер, дождь, дорога скользкая, за рулем Харламов… Кабина в ГАЗ-51 высокая, водитель сидит слева, велосипедиста ему не видно… А Димка Саврасов вдруг лево руля дает. Чуть колесо переднее повернулось, его грузовик и шибанул. Димку на обочину отбросило. Что-то о крыло ударилось. Харламов спрашивает Васина: слыхал?

— Откуда вам известно, что он спрашивал Васина? — с плохо скрытой угрозой спросил Пивоваров.

— Как откуда?! Харламов сразу мне об этом сказал. И Васин подтвердил. «То ли, говорит, к столбу прижались, то ли камень о крыло шмякнул». Он и вам, когда его на месте опрашивали, то же самое говорил. Разве не помните?

— Он мне этого не говорил!

— Как не говорил? — изумленно переспросил Толкунов. — Я же рядом стоял, и уши мне не закладывало. Вы, наверное, просто забыли. Капитан Евстигнеев тогда на шоссе замеры делал, а вы задержанных опрашивали. Помните?

— Ничего я не помню! — не в силах больше сдерживать себя, яростно крикнул Пивоваров. Он прекрасно помнил: и Харламов и Васин действительно говорили тогда об ударе. Лишь позднее он дал понять Васину, что ему лучше отказаться от своих слов. — Следствие давно закончено, суд вынес приговор, а вы являетесь с идиотскими воспоминаниями! Почему раньше не явились?!

Толкунов поднялся. Он стоял перед Пивоваровым, держа обеими руками свою фуражку.

— Я, товарищ следователь, — сказал он, чувствуя, как фуражка тяжелеет в его руках, — по долгу службы явился. Идиотом меня еще никто не называл. Ни в армии, ни в милиции. Если я рассказать не сумел, тогда рапорт напишу. Вечер посижу и напишу. Разрешите идти?

Пивоваров понял, что совершил грубую ошибку, которая через несколько секунд может стать непоправимой. Нужно было сейчас же успокоиться и взять себя в руки.

— Садись, старшина, — сказал Пивоваров, указывая на стул, — и… прости меня. Погорячился. Чего вскочил? Садись.

Толкунов сел.

— Ты всего дела не знаешь, — мягко и доверительно заговорил Пивоваров, — а я на него десять дней убил. Так вот, насчет Харламова. Таким гаврикам, как он, ничего не стоит задавить человека. Это не только мое мнение. Знаешь, как о нем на производстве отзываются? Бузотер, склочник, давно хотели от него избавиться. Не было бы, как говорится, счастья, так несчастье помогло…

Пивоваров говорил и в то же время думал: «Это я идиот, а не он! Ну чего разорался? Кто он, этот Толкунов? Простой сельский милиционер. Надо было выслушать его, поблагодарить и отправить с глаз долой. Может быть, даже пообещать благодарность в приказе…»

— А за Васина на производстве — горой, — продолжал Пивоваров. — Общественного защитника ему выделили. Харламов два года получил. Напрасно ты расчувствовался. Эта невеста, если хочешь знать, и у меня была… Только я уже видел таких, закаленный! Да ладно. — Он взмахнул рукой. — За усердие — спасибо. Рапорт, если хочешь, напиши. Я твою Лукину вызову. Только что еще она на допросе покажет. А насчет Васина — учти: он и на следствии и на суде отрицал, что Харламов обращался к нему с вопросами. Решительно отрицал. Ясно?

Толкунов покачал головой.

— Нет, товарищ следователь, не ясно.

— Что ж тебе не ясно? — спросил Пивоваров, чувствуя, как в нем снова поднимается злоба.

— Сразу и не скажешь. А только не ясно, — упрямо повторил Толкунов. — Почему Васин на шоссе говорил одно, а на следствии — другое? И с Харламовым не ясно. Видел он наезд или нет? В общем, рапорт я все-таки напишу.

— Рапорт? — безразличным тоном повторил Пивоваров, но кулаки его непроизвольно сжались. — Если хочешь, пиши. Но, честно говоря, нет в этом смысла. Дело закончено, приговор вынесен…

— Не такие дела пересматривались, товарищ следователь.

— Не вижу никаких оснований для пересмотра, — резко сказал Пивоваров. Все его усилия, видимо, пропали даром. Этот сельский милиционер был вовсе не так прост, как ему показалось. — Впрочем, — добавил он уже мягче, — я поговорю с начальством. Доложу о твоих сомнениях. Тогда и насчет рапорта решим. Позвони мне на днях. Лады?

— Оторвать от дел опасаюсь. Лучше уж я вечерок-другой посижу над рапортом-то. А там уж как начальство… Ему виднее.

Толкунов надел фуражку, козырнул, сделал уставный поворот и вышел.


Пивоваров сидел, глядя на дверь, за которой только что скрылся Толкунов. «Опять ошибка, — думал он, — одна ошибка за другой. Не так говорил с Митрохиным, не так говорил с Толкуновым…»

Пивоваров не удивился бы, если бы интерес к делу Харламова возник из-за того, что у этого парня нашелся бы вдруг влиятельный защитник, лично заинтересованный в пересмотре приговора. Но такого защитника как будто не было. Наоборот. Единственный влиятельный человек, имевший косвенное отношение к этому делу, вовсе не был заинтересован в том, чтобы оно пересматривалось.

Что же происходит? Какие тайные мотивы руководят Митрохиным и Толкуновым? Что им до Харламова? Почему изменил свои показания Васин? Девчонку можно не принимать во внимание. Но Митрохин, Толкунов, Васин — зачем им дался Харламов?

Нет, за всем этим что-то, безусловно, кроется. Что-то непонятное ему, Пивоварову. Но как разгадать? Как узнать, кто все же стоит за спиной Харламова? Узнать это необходимо, и как можно быстрее. Иначе могут возникнуть серьезные осложнения. Но как это сделать?

Пивоваров еще долго сидел, поставив локти на стол и подперев голову руками. Потом нерешительно потянулся к телефону.

— Товарища Волобуева, — негромко сказал он в трубку. — Передайте, что с ним хочет поговорить следователь Пивоваров.

19. Пятеро и одна

Проникнуть в мужское общежитие Энергостроя Вале удалось не сразу. Суровая женщина-комендант объявила: «Девчатам сюда ходить не положено». Валя ответила, что поймать Воронина на работе невозможно, так как он всегда на линии. «А ты добейся, чтобы парень за тобой бегал, а не ты за ним», — поучительно сказала комендантша. Валя объяснила, что Воронин нужен ей по серьезному делу, оставила паспорт и дала слово уйти из общежития не позже чем через полчаса. Только тогда ее пропустили.

Бригадир электромонтеров пятого участка Алексей Воронин жил на втором этаже, в комнате номер восемь. Валя поднялась по широкой деревянной лестнице и пошла по коридору, вглядываясь в таблички с номерами.

Из-за двери комнаты номер восемь слышались мужские голоса. Валя постучала. В ответ раздалось многоголосое: «Давай, давай, входи!»

Войдя в комнату, Валя увидела квадратный, покрытый клеенкой стол, уставленный бутылками и тарелками с остатками еды. За столом сидело несколько парней. Когда на пороге появилась Валя, они смолкли и с удивлением уставились на нее.

— Мне… Воронина нужно… — смущенно сказала Валя. — Алексея Воронина.

— Скажем, я Воронин, — отозвался один из парней, худощавый и голубоглазый, с копной небрежно расчесанных русых волос.

— Мне надо с вами поговорить, — все еще стоя у двери, сказала Валя.

— О чем? — не поднимаясь с места, спросил Воронин.

Его сосед по столу, парень в синей спецовке, привстал и сказал преувеличенно громко:

— К тебе, Алешка, гости пришли, а ты гавкаешь, как сторожевой пес из будки! Вы, девушка, на это внимания не обращайте. За грубой оболочкой скрывается нежное, любвеобильное сердце. А ну, хлопцы, место гостье!

Ребята вскочили и задвигали стульями, освобождая место для Вали. Парень в синей спецовке подчеркнутым, цирковым движением выхватил из кармана носовой платок, обмахнул им сиденье одного из стульев и сказал:

— Прошу занять место в президиуме!

Валя сделала несколько неуверенных шагов к столу и внезапно остановилась. Среди сидевших за столом она увидела Васина. Сердце ее забилось учащенно. Она не ждала этой встречи.

— Может быть, я в другой раз зайду, — робко сказала она, — мне бы с товарищем Ворониным поговорить… Но лучше в другой раз…

— Тет-а-тет? — усмехнулся парень в спецовке. — Ясно! А ну, гвардейцы коммунистического труда, очистить помещение! Но сначала…

Он взял с полки чистый стакан, налил в него немного красного вина и протянул Вале.

— Перед началом частного совещания просим присоединиться к коллективному тосту. После этого милиция очистит зал. Итак, с чувством черной зависти и заслуженного почтения я поднимаю этот бокал за успехи нашего бригадира на производственном поприще и в личной жизни. Прозит, как говорят иностранные представители…

Валя нерешительно взяла стакан. Это разрядило обстановку. Ребята засмеялись, заговорили, потянулись к бутылкам.

Валя выпила немного, потом села.

— Официальная часть окончена! — объявил парень в спецовке. — После небольшого перерыва состоится концерт. Вход по специальным приглашениям. А ну, гвардейцы, подъем!

— Подождите! — поспешно произнесла Валя. — Я к Воронину по делу пришла…

— Ясно! Деловые переговоры должны протекать в обстановке секретности. Подъем!

— Погодите! — громко сказал Воронин. — Раз по делу, давайте при всех.

Вставшие было ребята снова опустились на свои места.

— Поступило предложение допустить на конференцию представителей общественности, — провозгласил парень в спецовке. — Одна из высоких договаривающихся сторон не возражает. Как вторая?

Он вопросительно посмотрел на Валю.

— Что ж, — откликнулась она, — мне все равно. Я ведь только спросить…

— Предложение принято единогласно. Разрешите представить присутствующих. Прославленный бригадир Алексей Воронин, далеко опередивший свое время, поскольку работает где-то в тумане семидесятых годов. Блестящее созвездие гвардейцев коммунистического труда. Андрей Кузнецов, электромонтер. Олег Шаповалов, его коллега. Вячеслав Васин, рыцарь баранки и домкрата. В бригаду не входит, но примкнул к ней по велению своего шоферского сердца. Наконец, я, Михаил Удальцов, по профессии электромонтер, по призванию историограф Алексея Воронина. Почти все без исключения по вечерам учатся, некоторые состоят в комсомоле, исправно платят профсоюзные взносы. Все, кроме Васина, не женаты. Вопросы есть?

Но Валя уже не слышала его. Она глядела на помрачневшего Васина и думала о том, что от этого человека еще совсем недавно зависела судьба Володи.

— Какое же у вас ко мне дело? — тыльной стороной ладони отодвигая недопитый стакан, спросил Воронин.

— Я пришла поговорить о Володе Харламове, — сказала Валя, — он ведь с вами работал…

Как только она произнесла это имя, в комнате наступила тишина.

— Пожалуйста, расскажите мне, — продолжала Валя, — каким он был на работе. Мне надо это знать. Надо!

— Собственно, почему? — недружелюбно спросил Воронин. — Кто вы ему? Сестра? Или вы от какой-нибудь организации?

— Я… его невеста!

Удальцов громко расхохотался.

— Невеста, невеста!.. — повторял он сквозь смех. — Невеста была в белом платье, жених же весь в черных штанах!

— Прекратите! — неожиданно для самой себя крикнула Валя. — Как вам не стыдно! Вы тут пьете вино, а он… Я пришла к вам, как к людям…

Смех оборвался.

— Кто еще раз засмеется… — медленно произнес Воронин и погрозил кулаком.

— Прославленный бригадир еще не целиком преодолел пережитки… — начал было Удальцов.

— Помолчи! — прервал его Воронин. — Не в цирке! Что вас интересует, говорите, — обратился он к Вале.

— Не знаю, с чего начать… На суде была зачитана характеристика. В ней говорилось, что Володя плохо работал… что его не любили в коллективе… Но я не верю этому… до сих пор не верю…

Она умолкла, не в силах справиться с охватившим ее волнением.

Воронин побарабанил пальцами по столу.

— Что ж, — угрюмо произнес он, — Харламов был парень с недостатками.

— С недостатками? — переспросила Валя. — С такими большими, что вы даже не подумали о нем, когда он попал под суд?

— А он подумал о нас?! — с неожиданной горячностью воскликнул Воронин. — Он подумал о бригаде, когда выставил нас на позор?

— О чем вы говорите?

— Не знаете?! — подхватил Удальцов, теперь уже без всякого шутовства. — Что ж, мы вам расскажем… С товарищами надо честным быть, вот что! Заметил недостаток — скажи! Сейчас Алешка мне кулаком погрозил. Так неужели я в завком побегу? Харламов, можно сказать, в лицо бригаде плюнул! По несчастной десятке нам за простои приписали. Подумаешь, преступление! А он в газету! Я ребят гвардейцами коммунистического труда назвал. Было, да сплыло. Бывшие мы теперь гвардейцы. По милости вашего Володи, уважаемая невеста. Когда по две смены вкалывали, высоковольтную тянули, в дождь, в снег между небом и землей качались, тогда товарищ Харламов ничего не писал!

— Он написал неправду? — спросила Валя.

— Правду! — крикнул Удальцов. — Теперь объелся этой правдой! Наверное, сыт по горло!

Наступило молчание. Валя посмотрела на Васина. Он тоже молчал, но уголки его губ подергивались.

— Так, — сказала Валя, вставая. — Значит, вы согласились с тем, что написано в характеристике. Не могли простить заметки в газете. Значит, пусть Володя сидит в тюрьме. А вы будете каждое утро спокойно ходить на работу и бороться за звание бригады коммунистического труда, которого лишились из-за Володи. Будете смотреть кино или выпивать, как сейчас, и думать, что все верно, все справедливо? — Валя с трудом перевела дыхание. — Вы даже не замечаете, что Володи нет среди вас. А если беда случится с кем-нибудь другим? Тогда что? Снова будете жить как ни в чем не бывало? — От волнения у Вали перехватило горло, она говорила почти шепотом. — Тот, кто сказал правду о вас, пусть пропадает. А те, кто кладет в карман незаработанные деньги, — ударники коммунистического труда? Так получается?

— Каждому — свое, — пробурчал молчавший до сих пор Кузнецов, низкорослый, веснушчатый парень.

— Каждому свое? — Валя покачала толовой. — Значит, вам работать и учиться, а ему сидеть в тюрьме?!

— Насчет тюрьмы вы бросьте, — решительно сказал Воронин, — мы тут ни при чем. Тюрьму он за дело получил, Васин вот знает.

— Он знает. — Валя поглядела на Васина в упор. — И Катя тоже знает.

Когда Валя произнесла это имя, Васин вздрогнул. Он бросил быстрый взгляд на дверь, словно хотел сейчас же уйти.

— Васин знает! — с горечью повторила Валя. — Он нашел в себе силы сказать правду жене, он написал эту правду в заявлении, но бригаде, к которой примкнул по велению своего шоферского сердца, не сказал ничего. Что ж, — добавила она, — каждому — свое!

— Что это значит, Слава? — строго спросил Воронин.

Васин молчал.

— Я кого спрашиваю? — повысил голос Воронин. — О чем она говорит? Какое заявление?

Внимание сидевших за столом ребят сосредоточилось теперь на Васине. Восемь пар глаз, не отрываясь, смотрели на него.

Васин пробормотал что-то себе под нос и двинулся к двери.

— Стой! — властно сказал Воронин. — Ты куда? Приходят тут… — Он кивнул в сторону Вали. — Нотации читают, стыдят… Куда же ты? Рассказывай, в чем дело. Сам говорил, что Володька врал на суде и следствии!

Васин остановился.

— Не врал Володька, — глухо сказал он.

— Как не врал?! — почти одновременно воскликнули ребята.

— Она знает, — все тем же глухим голосом сказал Васин. — Вас ведь Валентиной звать? Скажите им все. А я…

— Нет! — прервал его Воронин. — Она — дело особое. Мы тебя спрашиваем. Ты что нам после суда говорил?

— Не помню…

— Не помнишь? Так мы тебе напомним, чтоб ты при ней все повторил. А не повторишь, — угрожающе сказал Воронин, — так мы тебя…

Он поднялся с места и, опершись руками о стол, подался вперед.

— Бить, что ли, будете? — крикнул Васин. Лицо его побагровело, он выпрямился и сжал кулаки. — Бейте! Я защищаться не буду! Врал я! Понимаете, врал! И следователю и на суде. Ясно?

Воронин вышел из-за стола и, тяжело шагая, направился к Васину. Валя вскочила и заслонила его собой.

— Не трогайте! Себя бейте, себя! Он нашел в себе силы правду сказать. Его теперь, может быть, в тюрьму посадят. Хотите все кулаками решить? Володя два года с вами бок о бок работал. Ведь знали, что не мог он такое сделать! Не мог раненого на шоссе бросить. А вы поверили! Почему? Потому что так легче! На душе спокойнее!

Глаза Воронина округлились, и Вале показалось, что еще секунда, и он зажмет ей рот или даже ударит. Но это ее не пугало. Наоборот, хотелось найти еще более резкие, еще более обидные слова.

Но вопреки ожиданию, Воронин вдруг как-то враз сник и медленно пошел к столу. Некоторое время он стоял молча и растерянно глядел на бутылки, как бы не понимая, откуда они появились, затем грузно опустился на стул.

— В чем же дело? — тихо спросил он у Васина, не глядя на него. — Почему ты врал следователю? Бил он тебя, что ли?

— Не было этого, — покачал головой Васин.

— Так… почему же?! — с ноткой отчаяния спросил Воронин.

— Не знаю… — уныло ответил Васин, потом сделал резкое движение, словно беря себя в руки, и с силой сказал: — Опять вру. Знаю. Понял я тогда, что следователю от меня нужно. Понял, как мне себя вести, чтобы на воле остаться. «У Харламова, говорит, песенка все равно спета. Его, говорит, вся бригада подонком считает. Даже сам Волобуев…»

— И ты… — гневно начал Воронин.

— Я на воле остаться хотел, — с тоской прервал его Васин. — Меня Катя ждала!..

— Так… — протянул Воронин. — Значит, тебя Катя ждала. А Харламова, выходит, никто… — Он взглянул на Валю и тихо сказал: — Прости, невеста…

Наступило молчание.

— Бывшие гвардейцы коммунистического труда отступают, бросая пушки и знамена, — начал было Удальцов, но никто его не поддержал.

— Помолчи, клоун, — не глядя на Удальцова, резко сказал Воронин. Потом снова взглянул на Валю и медленно подошел к ней.

— Иди домой. Нам подумать надо. Одним. Неладно получилось. Мы подумаем. Не бойся — в случае чего себя не пожалеем. А теперь иди…

20. Непредвиденный вызов

Случилось так, что именно в те дни, когда Кудрявцев не находил себе места от отчаяния, от сознания своего бессилия, когда он окончательно понял, что не может воздействовать на Валю, оторвать ее от Харламова, ему неожиданно позвонил помощник секретаря обкома партии.

Он передал Кудрявцеву просьбу Комарова зайти к нему завтра в девять часов утра.

Николай Константинович с некоторым замешательством спросил, по какому вопросу вызывает его секретарь обкома и какие материалы необходимо подготовить. Помощник ответил, что ничего не знает и никаких материалов готовить не нужно.

Положив трубку, Кудрявцев долго размышлял, стараясь понять, зачем он понадобился секретарю обкома.

Разумеется, Комаров вызвал по делам совнархоза. Но почему именно его? Связь с обкомом обычно поддерживал председатель совнархоза или его заместитель. Почему же теперь Комарову понадобился именно он, Кудрявцев, скромный заместитель начальника одного из отделов?

Может быть, этот вызов предвещает перемену в его положении, неожиданный поворот его дальнейшей судьбы?

Недоверчиво усмехнувшись, Кудрявцев отбросил эту пьянящую мысль. «Кому я теперь нужен? Зачем?..» Только месяц назад председатель совнархоза как бы невзначай спросил Кудрявцева, не собирается ли он выйти на пенсию.

Николай Константинович резко ответил, что у него еще достаточно сил, но, спохватившись, тут же добавил уже совсем другим, просительным тоном: «Просто не представляю, как бы я мог жить без работы. Однако если…»

Председатель прервал его, сказав, что не имел в виду ничего определенного, просто поинтересовался на всякий случай. На этом разговор прекратился.

«Нет, — думал теперь Кудрявцев, — вызов в обком не имеет, не может иметь никакого отношения к моему будущему. Даже думать об этом наивно и смешно. Но все-таки зачем я понадобился Комарову?»

Борис Васильевич Комаров впервые был избран в обком на той самой партконференции, на которой Николай Константинович лишился своего поста. Кудрявцеву почти не приходилось сталкиваться с Комаровым. Он знал только, что Комаров раньше работал секретарем парткома крупного машиностроительного завода и что ему не больше сорока лет.

Кудрявцев хотел было рассказать о вызове своему непосредственному начальнику, чтобы тот не подумал, будто он, Кудрявцев, сам напросился к секретарю обкома. Но потом решил, что расскажет обо всем после, когда выяснит, что к чему.

Нельзя сказать, чтобы он симпатизировал новому секретарю обкома, хотя и не имел никаких поводов относиться к нему плохо. Комаров был спокоен, выдержан; поступков, которые Кудрявцев мог бы назвать, скажем, неосмотрительными, не совершал. Речи его на совещаниях, где случалось присутствовать Кудрявцеву, тоже всегда казались Николаю Константиновичу вполне разумными. Тем не менее он испытывал к Комарову подсознательное чувство неприязни. Оно определялось не просто обидой. Кудрявцев был уверен, что Комаров считает его «обломком» культа личности, сухим догматиком, неспособным к творческой деятельности. Никаких явных оснований для подобных подозрений Кудрявцев, собственно, не имел. Но он был уверен, что секретарь обкома просто не может относиться к нему иначе в силу сложившихся обстоятельств.

Комаров ни разу не проявил желания встретиться со своим предшественником. Это лишь подтверждало мысли Кудрявцева. Зачем же он понадобился ему теперь?


На следующее утро, ровно в девять, Кудрявцев вошел в кабинет секретаря обкома.

Еще по дороге в обком Кудрявцев наметил себе линию поведения. Он решил держаться скромно, но с достоинством. Ни словом, ни жестом не обнаруживать своей давней обиды.

Кудрявцев не сомневался, что уже с первых же слов Комарова поймет, зачем его сюда позвали. В минувшие годы он не раз входил в кабинеты людей, занимавших высокие посты. Бывало и раньше, что его вызывали, не объясняя цели вызова. Но интуиция и долгий опыт всегда помогали Кудрявцеву по выражению лица, по первым, казалось бы, ничего не значившим словам руководителя понять, что его ждет — разнос или похвала, какое значение может иметь предстоящий разговор для его, Кудрявцева, будущего.

Не произнося лишних слов, ни о чем не спрашивая, Кудрявцев поздоровался и молча опустился в кожаное кресло, на которое указал ему Комаров. Однако он не удержался, чтобы не окинуть быстрым взглядом эту большую комнату, в которой когда-то провел столько дней и ночей.

Здесь почти все было по-прежнему. Тот же большой письменный стол, те же телефоны — белый и рядом три черных, тот же ковер на полу. Только гардины другие, легкие, в цветах, а тогда были тяжелые, плюшевые. Может быть, поэтому казалось, что кабинет стал просторнее, шире…

— Все по-прежнему? — с улыбкой спросил Комаров.

На мгновение Кудрявцев смутился, но тут же овладел собой и сказал в тон:

— В общем, да. Только вот как-то просторнее стало. Расширяли?

— Нет, от этой перестройки пока убереглись.

— Значит, показалось, — добродушно произнес Кудрявцев.

— Николай Константинович, — уже без улыбки сказал Комаров, откидываясь на спинку кресла, — мне хочется поговорить с вами по одному важному делу…

«Сейчас… сейчас!..» — с нарастающим внутренним волнением сказал себе Кудрявцев.

— Мне бы хотелось поговорить с вами, — медленно повторил Комаров, — о движении ударников коммунистического труда.

«О чем?!» — чуть было не воскликнул Кудрявцев. Уж не ослышался ли он? Какое отношение он, Кудрявцев, имеет к ударникам коммунистического труда? Может быть, этому юнцу просто неизвестно, что он, Кудрявцев, работает теперь не в партийном аппарате и не в профсоюзах, а в совнархозе? Может быть, его спутали с кем-нибудь? А он-то, старый дурак, шел сюда, втайне надеясь, что наконец-то о нем вспомнили, что сейчас он услышит нечто такое, чего стоило ждать все эти годы!..

— Я… не совсем понимаю, — стараясь говорить сдержанно, но все-таки волнуясь, начал Кудрявцев, — какое, собственно, отношение?.. Я работаю теперь в совнархозе…

— Да, да, я знаю, — поспешно подтвердил Комаров. — Но вы ведь не всегда работали в совнархозе. Кроме того, вы руководите отделом, который…

— Я не руковожу отделом, — прервал его Кудрявцев.

— Верно, — согласился Комаров, — вы заместитель начальника отдела. Но начальник, насколько я знаю, никогда не был на партийной работе. А вы были. Следовательно, имеете опыт, и партийный и хозяйственный. Это именно то, что мне сейчас нужно…

Кудрявцев едва заметно пожал плечами. Последние слова Комарова звучали туманно, но вместе с тем обнадеживали. Он решил молчать и слушать. Комаров не заставил себя долго ждать. Словно размышляя вслух, он стал говорить о движении ударников коммунистического труда, о том, что оно создает подлинные условия для воспитания нового человека, но всякого рода «показуха», погоня за цифрами, лишь портят, развращают людей…

Кудрявцев делал вид, что внимательно слушает эти общие фразы, которые были бы уместны на каком-нибудь собрании, но странно звучали в деловом разговоре. Его недоумение все возрастало, он боялся, что не выдержит и прервет собеседника. Но в этот момент Комаров вдруг задал вопрос, который прозвучал для Кудрявцева, как выстрел в тишине:

— Может быть, вы знаете, Николай Константинович, как удалось начальнику Энергостроя Волобуеву создать столько бригад коммунистического труда у себя на стройке? И какого вообще вы мнения о Волобуеве?

Кудрявцев весь внутренне подобрался. От его недоумения не осталось и следа. Он едва удержался, чтобы не податься вперед, к Комарову, но тут же приказал себе:«Спокойно! Ситуация начинает проясняться. Но еще только начинает… Спокойно!»

Своим последним вопросом Комаров выдал себя. Общие рассуждения на морально-этические темы были, конечно же, только прологом, точнее, дымовой завесой! Волобуев — вот кто интересовал секретаря обкома! Теперь понятно, почему он не вызвал руководителей совнархоза. Комаров хотел собрать сведения о Волобуеве, не придавая этому широкой огласки. Он полагал, что Кудрявцев, работая в отделе, ведающем вопросами энергетики, чаще соприкасается с Волобуевым, чем руководители совнархоза. Кроме того, по его расчетам, самолюбию Кудрявцева должно было польстить доверие секретаря обкома. Нехитрый, но точный расчет!

Итак, речь шла о Волобуеве. Кудрявцев знал, что начальнику Энергостроя предстоит доклад на бюро обкома. Он знал также, что на Энергострое самый высокий в области процент бригад коммунистического труда. Но что же из всего этого следовало?

Кудрявцев решил не торопиться с ответом. Он чуть приподнял брови и слегка развел руками. Это могло означать все, что угодно. Но прежде всего то, что ему трудно ответить на вопрос, поставленный в столь общей форме.

«Почему он спросил меня о Волобуеве? — лихорадочно думал Кудрявцев. — Насколько я знаю, у того все в порядке. План строительства перевыполняется. Никаких конфликтов с областным руководством нет. Волобуева все считают молодым, многообещающим работником. В чем же дело?»

— Мне бы хотелось знать ваше мнение о Волобуеве, — настойчиво повторил Комаров, в упор глядя на Кудрявцева.

Теперь уже отмалчиваться было нельзя. Кудрявцев сказал, что совнархоз никаких особых претензий к Волобуеву не имеет. Что же касается бригад коммунистического труда, то в этом вопросе общественные организации гораздо более компетентны, чем совнархоз.

Ответ явно не удовлетворил Комарова. Он снова и снова стал расспрашивать о строительстве, о Волобуеве, о том, считает ли он, Кудрявцев, что звания бригад коммунистического труда присваиваются на Энергострое заслуженно. Но за спиной у Кудрявцева был опыт десятилетий, за время которых техника аппаратных взаимоотношений достигла виртуозной изощренности. Он попросту не верил ни одному слову Комарова. Ему было ясно только одно: Комарову нужны сведения, компрометирующие Волобуева, и он рассчитывает получить их именно от него, Кудрявцева.

Но почему все-таки от него? Видимо, Комаров полагал, что вышедший в тираж Кудрявцев использует даже такой ничтожный повод, чтобы напомнить о себе. Захочет, так сказать, «услужить» Комарову. Но если расчет Комарова действительно был таков, то над секретарем обкома можно только посмеяться. Между двумя ответственными работниками, судя по всему, назревает свара. Неужели же такой стреляный воробей, как Кудрявцев, по первому знаку примет сторону одного из них, не зная ни существа дела, ни расстановки сил?

Рассчитывать на это мог только очень неопытный или недалекий человек.

Может быть, Комаров смотрит глубже? Может быть, у него есть претензии к совнархозу и он хочет лично «прощупать» Кудрявцева, присмотреться к нему?

Ни одной из этих мыслей Кудрявцев, разумеется, не высказал вслух. Он вообще никогда не говорил ничего лишнего. Тем более в тех случаях, когда собеседник явно скрывал свои истинные намерения. Пусть Комаров перестанет ходить вокруг да около, пусть раскроет карты. Тогда он, Кудрявцев, и решит, как ему себя вести.

Размышляя так, Николай Константинович в то же время понимал, что неопределенные, расплывчатые ответы могут в конце концов обратиться против него самого. Портить же отношения с секретарем обкома он, естественно, не хотел ни при каких условиях.

— Борис Васильевич! — сказал он с предельной искренностью. — Вас, видимо, не удовлетворяют мои ответы. Но вопрос был поставлен в столь общей форме…

— Согласен, — охотно откликнулся Комаров. — Неясность в постановке вопроса обычно отражает неясность мысли. Или нежелание высказать ее ясно. — Он чуть сощурил глаза, потер подбородок и добавил: — Ведь можно сделать и такой вывод, да?

«Хитер», — подумал Кудрявцев, но протестующе приподнял руку.

— Что ж, — продолжал Комаров, — видимо, я должен был сразу взять быка за рога.

Он раскрыл лежавшую на столе папку и протянул ее Кудрявцеву.

— Некоторое время назад эта статья была напечатана в одной многотиражке. Пожалуйста, прочтите.

В папке лежали листки белой бумаги с наклеенными на них газетными столбцами. Над первым столбцом был заголовок: «Быть честным — всегда и во всем».

Кудрявцев начал читать. В статье речь шла о том, что члены одной из бригад коммунистического труда на Энергострое согласились взять незаконно выписанные им деньги. У бригады был простой по вине администрации. Не желая ссориться с рабочими и утруждать себя временным переводом бригады на другую работу, администрация выписала ей деньги за полный рабочий день.

«Ну и что? — подумал Кудрявцев. — Незаконное, но вполне обычное дело. Не настолько вопиющее, чтобы им занимался секретарь обкома…»

Он стал читать дальше. Автор в резких выражениях осуждал не только администрацию, но и членов бригады. Корысть, желание получить незаконные деньги оказались для них сильнее, чем взятые на себя коммунистические обязательства. Далее следовали рассуждения о том, что на Энергострое вообще гонятся за цифрами, больше заботятся о «фасаде», чем о существе дела…

«Неужели Комаров вызвал меня только из-за этой заметки? — подумал Кудрявцев. — Чепуха!»

Теперь он был окончательно убежден, что все дело в Волобуеве и его предстоящем докладе на бюро обкома. Комаров просто подбирает «ключ» к начальнику строительства. Заметка в газете — не больше чем повод. При иных обстоятельствах Комаров, разумеется, никогда не обратил бы на нее внимания. По своему собственному опыту Кудрявцев отлично знал, что сотни писем и заметок могут не привлечь к себе никакого внимания до тех пор, пока не возникнет соответствующая ситуация. А когда она возникает, любое, самое пустяковое письмо может стать поводом для далеко идущих выводов, для назначения комиссии, для немедленного выезда инструкторов — словом, для создания «дела». Усмехнувшись про себя, Кудрявцев читал уже просто из вежливости — ему все было ясно.

«…нет, коммунисту противопоказаны ложь, корысть, обман. Он должен быть честным перед партией, перед своими товарищами, перед собственной совестью…»

Вдруг словно кто-то сжал Кудрявцеву сердце. Кровь бросилась ему в лицо. В конце газетного столбца он увидел подпись: «В. Харламов».

— Возмутительно, не правда ли? — откуда-то издалека услышал он голос Комарова.

Боль, растерянность, обида — видимо, все это было написано на лице Николая Костантиновича, потому что Комаров поспешно сказал:

— Я вижу, вас взволновала эта заметка.

— Нет, нет! — бросая папку на стол, неожиданно воскликнул Кудрявцев.

— Не понимаю, — с недоумением сказал Комаров.

— Нет! — снова крикнул Кудрявцев. Усилием воли он справился с собой и сказал, уже более спокойным, но все еще прерывающимся голосом:

— Я… совсем о другом… Просто я… знаю этого человека…

— Харламова? — удивленно переспросил Комаров. — Вам приходилось с ним встречаться? Любопытно! Тогда, очевидно, вы можете подробнее рассказать о нем?

— Это… негодяй! — вырвалось у Кудрявцева.

— Вот как? — с удивлением произнес Комаров. — Странно. Может быть, вы ошибаетесь? Путаете с кем-нибудь?

— Если бы я ошибался!.. — с болью воскликнул Кудрявцев.

То, что мучило его последнее время, снова заполнило душу, заслонило все остальное.

— Этот человек — преступник, — продолжал он. — Его осудили за то, что он незаконно сел за руль, сшиб человека и не оказал ему помощи.

— Очень странно! — задумчиво повторил Комаров. — То, что вы сказали, и эта статья… разумеется, у меня нет основания сомневаться в ваших словах. Кто же этот Харламов?

— Монтер, — ответил Кудрявцев. — Взял руль у шофера. Из озорства.

— Все это печально, — сказал Комаров, — когда я читал статью Харламова, мне было очень горько еще раз убедиться, что показуха проникла даже в такое святое дело, как движение за коммунистический труд. Но в то же время было радостно сознавать, что есть люди, которые даже в ущерб своим материальным интересам восстают против очковтирательства. Оказывается, я ошибся. Послушайте, Николай Константинович, откуда у вас все эти сведения о Харламове? Вы его лично знали?

— Да.

— По работе?

— Разрешите мне не отвечать на этот вопрос, — опустив голову, сказал Кудрявцев.

— Почему? — удивленно спросил Комаров.

— Я не хочу говорить об этом человеке.

Комаров откинулся в кресле и потер виски.

— Послушайте, Николай Константинович, — заговорил он, наклоняясь вперед и облокачиваясь о стол, — признаюсь, я нахожусь в состоянии некоторой растерянности. Я пригласил вас сюда с единственной целью поговорить о положении на Энергострое. Вам известно, что Волобуеву предстоит выступить с докладом на бюро. В оставшееся время мне хотелось войти в курс дела. Пять минут назад мне казалось — простите за откровенность, — что вы вряд ли можете мне помочь. Я уже решил, что не буду вас задерживать. Но теперь возникло новое обстоятельство. Не скрою, оно меня заинтересовало. Может быть, все-таки расскажете хоть в двух словах, откуда вы знаете Харламова?

Кудрявцев поднял голову.

— Это личный вопрос, — нехотя сказал он.

— Ли-и-чный?! — удивленно переспросил Комаров и, помолчав мгновение, сказал: — Тогда извините, пожалуйста. Не буду настаивать. Не хочу быть навязчивым.

Он встал.

— Простите, Николай Константинович, за то, что побеспокоил…

Но Кудрявцев продолжал сидеть. Ему вдруг пришла в голову мысль, что если бы Комаров захотел, то мог бы помочь разрубить весь этот клубок противоречий. Вряд ли он в ближайшее время снова попадет к Комарову или заставит себя пойти к нему…

Эту мысль тут же заслонила другая. Кудрявцев подумал, что стыдно, до боли стыдно посвящать секретаря обкома в несчастье, которое на него свалилось.

Он уже решил пожать руку, которую протягивал ему Комаров, и уйти, но неожиданно для самого себя сказал:

— Если разрешите, Борис Васильевич, я хотел бы попросить вас… посоветоваться…

Ему захотелось тотчас же крикнуть: «Нет, нет! Эти слова вырвались помимо моей воли! Я ни о чем не хочу говорить! Я уйду…»

Но Комаров уже снова сел в свое кресло.

— Пожалуйста, Николай Константинович, — дружелюбно сказал он, — я буду рад, если смогу вам чем-нибудь помочь.

— Это… сугубо личное дело, — взволнованно начал Кудрявцев, — я никогда не решился бы прийти к вам по такому поводу… Но раз уж так случилось… Поверьте, мне очень трудно начать этот разговор…

21. Комаров

Комаров молча нажал кнопку звонка. Вошла девушка с блокнотом в руках.

— Писать ничего не будем. Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы мы с Николаем Константиновичем полчаса побыли вдвоем. Телефон тоже пусть помолчит.

Девушка кивнула и вышла.

Несмотря на все свое волнение, Кудрявцев понял, что Комаров дает ему время успокоиться и собраться с мыслями. Вызывать секретаршу не было никакой нужды. Все равно в кабинет секретаря обкома никто не войдет до тех пор, пока оттуда не выйдет очередной посетитель.

— Слушаю вас, Николай Константинович, — тем же дружелюбным тоном произнес Комаров, пододвигая к нему раскрытую пачку «Краснопресненских».

Кудрявцев взял пачку и стал ее рассматривать.

— Вопрос, как я сказал, сугубо личный, — не глядя на Комарова, проговорил он. — Но… когда коммунист чувствует, что находится в тупике…

Комаров участливо глядел на него. Еще несколько минут назад он ругал себя за то, что вызвал Кудрявцева. До сих пор он, в сущности, избегал встреч со своим предшественником. По правде говоря, Комарову не хотелось видеть его. Не потому, что Кудрявцев был ему неприятен. И не потому, что он считал его, как полагал сам Кудрявцев, чем-то вроде «пережитка прошлого». Просто Комаров, даже став руководителем, не превратился в человека, для которого личные эмоции не играют уже никакой роли. Возможно, кто-нибудь другой на его месте вовсе не испытывал бы перед Кудрявцевым ни неловкости, ни тем более вины. Разве Комаров был виноват в том, что Кудрявцеву пришлось уйти? Но новый секретарь обкома принадлежал к тем людям, у которых логика не всегда управляла чувствами. Вызывая Кудрявцева, он испытывал некоторое смущение. Меньше всего ему хотелось, чтобы этот пожилой, проживший такую длинную жизнь человек чувствовал себя мелким чиновником на приеме у крупного начальства.

Приглашая Кудрявцева, Комаров, разумеется, собирался разговаривать с Кудрявцевым, что называется, «на равных». Более того, думал Комаров, если бы Кудрявцев, опираясь на свой долгий опыт, начал бы даже его в чем-то поучать, то их беседа могла бы быть более непринужденной. Этот человек вел и партийную и хозяйственную работу в годы, когда начиналось стахановское движение. Пятилетки, Стаханов, Изотов — все это могло стать для Кудрявцева только историей. Теперь он был в совнархозе одним из руководителей отдела, которому подчинялся Энергострой. Казалось, трудно найти человека, более сведущего во всем, что волновало сейчас Комарова. Но уже очень скоро он понял, что ошибся. Расставшись со своим руководящим постом, Кудрявцев, видимо, потерял всякий интерес к тому кругу вопросов, которые еще недавно были в центре его внимания. Комаров видел, что все попытки разбудить в Кудрявцеве интерес к бригадам коммунистического труда, к предстоящему докладу Волобуева оказались тщетными. Он оставался равнодушен, осторожничал и соблюдал дистанцию.

Но сейчас, когда уже готовый угаснуть разговор неожиданно приобрел новое направление, Кудрявцев изменился. Комаров вдруг увидел перед собой человека, способного волноваться, страдать, искать помощи…

— Мне трудно говорить об этом, — по-прежнему не глядя на Комарова, глухо сказал Кудрявцев, — боюсь, что бестактно вовлекать вас… — Он продолжал рассматривать пачку сигарет, которую все еще держал в руке. — Откровенно говоря, не знаю, как у меня вырвалось…

Комаров молчал. Просто молчал и выжидательно глядел на Кудрявцева.

— Я всегда думал, — уже более спокойно продолжал Николай Константинович, — что в состоянии сам решить все свои личные проблемы. Мне казалось, что в подобных случаях просить о помощи смешно…

— Боюсь, что вы слишком строги к людям и… к себе, — заметил Комаров.

— Если бы несколько месяцев назад я услышал, что Валя…

Кудрявцев осекся, впервые произнеся имя дочери.

— Словом, у меня есть дочь, — сказал он изменившимся голосом. — Единственная. Ей двадцать лет. Она…

Кудрявцев бросил измятую пачку сигарет на стол и умолк.

— Что же случилось с девушкой? — участливо спросил Комаров.

— Борис Васильевич, у вас есть дети?

— Двое. Сын и дочь. Школьники.

— Значит, мы можем говорить как отец с отцом. Как два уже немолодых… Впрочем, простите. Вы еще молоды. Но, может быть, вам тоже предстоит… Впрочем, не знаю. Когда Валя училась в школе, я никогда не думал, что мне придется…

Чтобы овладеть собой, Кудрявцев опять замолчал.

— Успокойтесь, Николай Константинович, — мягко сказал Комаров. — Прошу вас, расскажите мне все, что вас беспокоит.

— Спасибо! — Кудрявцев сказал это искренне, от всего сердца. Сейчас он верил, что Комаров действительно сочувствует ему и хочет помочь. Правда, он не знал, как и чем может помочь секретарь обкома. Но все равно испытывал к нему чувство благодарности. Пусть его собственная судьба уже давно предрешена. Он думал сейчас только о Вале.

— Хорошо. Я скажу вам все. — Кудрявцев снова потянулся за пачкой, вытащил сигарету, но не закурил, а зажал ее в кулаке. — Моя дочь влюбилась в преступника. Его фамилия — Харламов. Теперь вы понимаете мое состояние, когда я увидел подпись… Этот парень осужден. Получил два года исправительно-трудовой колонии. И тем не менее она…. любит его.

— Так, — спокойно кивнул Комаров и снова взялся за подбородок. — Скажите, вы и раньше были недовольны своей дочерью? — спросил он после короткой паузы.

— Никогда! — воскликнул Кудрявцев. — Конечно, родители часто переоценивают своих детей. Но Валя… Поверьте, я объективен! Она не такая, как все. У нее есть идеалы. Но сейчас речь о другом. Она попала под влияние этого Харламова…

— Вы все же знали его?

— Немного.

— Что он собой представляет?

— Могу только повторить: преступник, осужден на два года…

— А ваше личное впечатление…

— Оно не расходится с мнением суда, — поспешно сказал Кудрявцев. — Недоучка, с претензиями на собственное мнение по любому вопросу. Нигилист. На мою дочь нашло затмение. Она любит его, несмотря ни на что. Я думал, суд откроет ей глаза… Но она считает его невиновным. Всячески стремится спасти. Боюсь, как бы не наделала глупостей.

— Каких?

— Не знаю, — махнул рукой Кудрявцев. — Она в таком состоянии, что способна на все.

Он снова замолчал, а Комаров задумался. Только что Кудрявцев вызывал в нем искреннее сочувствие. Теперь он невольно спрашивал себя: почему этот человек так оскорбительно говорит о Харламове? По-видимому, он очень мало знает этого парня. Но как уверенно клеймит его позором! «Преступник», «недоучка», «нигилист»…

«Нигилист, — повторил про себя Комаров. — Не слишком ли поспешно произносим мы это слово, когда следовало бы серьезно подумать?..»

Да, только что перед ним сидел страдающий, нуждающийся в помощи человек. Отец. Но сейчас в нем стали проявляться новые черты: категоричность тона, жесткость суждений, непогрешимость выводов и оценок…

Это насторожило Комарова.

— Да, сложное дело, — задумчиво проговорил он. — Чем же вы все-таки объясняете то, что случилось? Как Валя, девушка, по вашим словам, с идеалами, могла влюбиться в такого парня? Это противоестественно…

— Конечно! — подхватил Кудрявцев. — Именно противоестественно! Это я и пытался ей доказать! Но…

Комаров глядел на него выжидательно.

— Как вам объяснить… — продолжал Кудрявцев. — Все, что я говорю Вале, только ожесточает ее. Нет, ожесточает — не то слово. Как бы укрепляет ее решимость. Раньше я был уверен, что ею руководит только чувство… Понимаете, любовь… Но теперь вижу и другое.

— Что именно?

— Борьбу за этого парня она воспринимает как некий… как это назвать… гражданский долг. Нечто вроде битвы за справедливость… Обостренное чувство справедливости. Понимаете?

— Понимаю.

— На самом же деле все гораздо проще: наивная девушка, совершенно не знающая жизни, попала под влияние разложившегося парня…

— Все-таки почему вы о нем такого мнения? Я хотел бы знать несколько подробнее… Простите, что я снова и снова возвращаюсь к этому вопросу. Мне хочется до конца понять, что это за парень…

— Но я уже говорил! Кроме того, был суд!

— Разумеется, был суд, — задумчиво повторил Комаров. — Но предположим, что Харламов не совсем такой, как думаете вы и даже как показалось суду. Или Валя не совсем такая, как вам кажется. Одно из двух. Конечно, я выбрал бы первое.

— Нет! — отчеканил Кудрявцев. — Я не допускаю ни того, ни другого.

«Почему? — подумал Комаров. — Почему ты не допускаешь? Почему ты так уверен в своей непогрешимости? Почему бы тебе не допустить, что человек, которого ты считаешь плохим, не так уж плох? Почему бы не попытаться проникнуть в его душу?..»

— Ваша дочь, по-видимому, думает иначе? — спросил он.

— Сейчас меня не интересует, что думает моя дочь!

Комаров пристально и с откровенным любопытством посмотрел на Кудрявцева.

— Но вы же сами сказали, что у нее обостренное чувство справедливости. Может быть, стоит положиться на него?

— Но это ложное, наивное чувство! — воскликнул Кудрявцев. — Оно навеяно атмосферой последних лет, всеми этими разговорами о честности, смелости… Слишком много слов! — Он с некоторой опаской взглянул на Комарова. — Впрочем, вы, вероятно, не разделяете моего отношения…

— Почему же? — усмехнулся Комаров. — Кое в чем разделяю…

— Тогда мы поймем друг друга!

— Возможно, — неопределенно сказал Комаров, — но сейчас я хотел бы уяснить, чем я могу вам помочь?

— Не знаю! — вырвалось у Кудрявцева. — Ничего не знаю… Когда-то и я сидел в этом кабинете. Ко мне также приходили люди по так называемым личным вопросам… — Он обвел комнату медленным взглядом. — Все течет, все изменяется… — добавил он с горькой усмешкой.

— Николай Константинович, — пристально глядя на Кудрявцева, спросил Комаров, — вам и теперь кажется, что это кресло обладает магическими свойствами?

— Нет, нет, зачем же так примитивно? — запротестовал Кудрявцев. — Не место красит человека, и так далее. Но все же…

— Но все же вы хотите сказать, что если бы сидели сейчас в моем кресле, а я там, где сидите вы, то смогли бы дать мне совет?

— Думаю, что да, — ответил Кудрявцев и посмотрел Комарову прямо в глаза.

— Какой? — спросил тот, не отводя взгляда.

— Все зависит от того, хотите ли вы мне помочь.

— Хочу. Очень хочу, Николай Константинович.

— Тогда… в руках секретаря обкома большие возможности.

— Какие?

Кудрявцев молчал.

— Какие? — чуть громче повторил Комаров. Видя, что Кудрявцев не отвечает, он продолжал: — Что ж, давайте подумаем вместе. Как говорится, переберем все возможные варианты. Допустим, я попытаюсь поговорить с вашей дочерью. Но вдруг она не захочет разговаривать со мной об этом? И, откровенно говоря, будет права. Когда-то в таких случаях пробовали вызывать юношу или девушку на комсомольское бюро или в райком… Но я не думаю, чтобы вы хотели этого… — Он вопросительно посмотрел ка Кудрявцева.

— В ваших руках власть… — уклончиво сказал тот.

— Власть? — удивленно переспросил Комаров. — Какую власть вы имеете в виду? И как я могу применить ее к вашей дочери?

— Речь идет не только о моей дочери.

— Понимаю! Этот парень… Но он же осужден.

— Это не исключает возможности провести с ним… воспитательную работу.

Наступило молчание.

Комаров встал и не спеша направился в дальний угол кабинета. Кудрявцев напряженно смотрел ему вслед. Комаров подошел к тумбочке, налил из графина воды в стакан, вернулся и медленно вылил воду в стоявший на подоконнике глиняный горшочек с цветком. Затем подошел к сидевшему в ожидании Кудрявцеву и, остановившись напротив него, сказал:

— Я хочу спросить вас, Николай Константинович: как они будут жить дальше?

— Кто? — недоуменно переспросил Кудрявцев и сделал движение, чтобы встать.

— Нет, нет, сидите, пожалуйста.

— Не понимаю вас, Борис Васильевич! — развел руками Кудрявцев. — Что вы имеете в виду? Ведь цель заключается в том, чтобы прервать их недопустимые отношения!

— Вам не кажется, — медленно сказал Комаров, снова усаживаясь за стол, — что души нельзя прижигать раскаленным железом?

— Зачем вы так говорите, Борис Васильевич? — дрожащим от обиды голосом начал Кудрявцев. — Вы считаете меня способным на жестокость? Впрочем, — он безнадежно махнул рукой, — что я удивляюсь, старый дурак! Сам напросился. Разумеется, именно так вы и должны думать. Вот мы сидим друг против друга. При желании в этом можно увидеть некий символ. Вы как бы олицетворяете собой новое время, а я кажусь вам обломком старого. Все, что вы думаете обо мне, подчиняется этой схеме. Раньше была одна схема, теперь другая. Вот и весь разговор. Так?

— Нет, не так! — с неожиданной горячностью воскликнул Комаров. — К черту все схемы! Как вы не понимаете! Мы… — Он оборвал себя на полуслове. — Простите, я погорячился. Но дело обстоит не так, совсем не так, как вы себе представляете! Мы с вами сейчас не два секретаря обкома — бывший и нынешний, а два человека, два отца, два коммуниста! В наших руках судьбы двух молодых людей. И вы действительно выражаете старое. Но не потому, что старше меня, и не потому, что вы теперь не секретарь обкома. А потому, что хотите навязать людям свое единоличное решение, жестокое, неумолимое! И еще хотите использовать в своих интересах то, что называете властью… Между прочим, — добавил он, успокаиваясь, — вы, Николай Константинович, напрасно считаете, что руководители всесильны. Это иллюзия. Очень опасная и дорого стоящая нам иллюзия. Нельзя руководить, пренебрегая мыслями и чувствами людей.

— Значит, плыть по течению? — с иронией спросил Кудрявцев.

— Нельзя плыть по течению, но нельзя и забывать о нем.

Снова наступило молчание.

— Хорошо, Борис Васильевич, кончим этот разговор, — сказал наконец Кудрявцев. — Я виноват. Не следовало поддаваться настроению. Видимо, это бывает и с жестокими людьми… Не смог сдержаться. — Он усмехнулся. — На минуту мне показалось, что вы хотите помочь.

Он встал. Поднялся со своего места и Комаров.

— Помочь не в силах, каюсь, — сказал он. — Совет, пожалуй, могу дать…

— Какой же?

— Вы очень любите свою дочь?

— У меня никого нет, кроме нее.

— Как бы вам не потерять ее…

— Но если я отдам Валю этому подонку…

— Но действительно ли он так плох? Как мог подонок написать статью, которую вы здесь прочитали?

— В этом предоставляю разбираться вам, — неожиданно оборвал Кудрявцев.

— Что ж, благодарю за совет.

— Это все, что вы можете мне сказать? — с горечью спросил Кудрявцев.

— У меня есть к вам просьба. Попросите свою дочь зайти ко мне.

— Валю? К вам?

Комаров протянул Кудрявцеву руку.

— Пришлите Валю, Николай Константинович, — сказал он. — Очень мне хочется с ней поговорить. Пришлете?

22. Волобуев

Иннокентий Гаврилович Волобуев окончил энергетический институт в 1949 году. С тех пор жизнь неизменно баловала его.

Причина успехов Иннокентия Гавриловича заключалась не только в том, что он был неглупым человеком и способным инженером. Даже среди неглупых и способных он всегда выделялся.

Еще в ранней юности Волобуев понял, что открытая, подкупающе доброжелательная манера держаться облегчает отношения с людьми. В какой-то книге он прочел, что деловые люди Соединенных Штатов Америки взяли улыбку, так сказать, на официальное вооружение и считают ее залогом успеха. Волобуев твердо запомнил это.

В годы, когда он заканчивал образование и начинал служебную карьеру, улыбка была непопулярна. Сумрачно-сосредоточенное выражение лица отличало многих руководящих работников, с которыми ему приходилось иметь дело. Они наглядно демонстрировали, что целиком поглощены государственно важными мыслями и несут на своих плечах неимоверно тяжкий груз.

Но людям свойственно улыбаться. Волобуев понял, что улыбающегося человека полюбит даже тот, кто не привык улыбаться.

Полюбит за приятную слабость, которой сам не подвержен. Многих успехов Иннокентий Гаврилович Волобуев добился благодаря своему умению разговаривать с нужными людьми, благодаря улыбке, редко покидавшей его открытое, ребячливое лицо.

Казалось, все хотели сделать Волобуеву что-нибудь приятное. Он держался столь простодушно и весело, что никто не видел в нем претендента на высокие посты. Но выходило так, что его на эти посты всегда охотно назначали.

Все знали, что биография у Волобуева безупречная. Он был сыном умершего еще перед войной дипломата. Мать его вторично вышла замуж за ответственного работника министерства электростанций. До окончания института Волобуев жил с отчимом и матерью.

После института он работал некоторое время мастером на производстве, потом был взят в министерство. Оттуда его направили на строительство крупной электростанции. Сначала он был заместителем начальника строительства, но уже через полгода стал начальником.

Где бы Волобуев ни работал, всегда получалось так, что в нем видели кандидата на более высокий пост. И его назначение на этот пост воспринималось всеми, как нечто само собою разумеющееся.

Веселый, душа нараспашку, он, казалось, не мог причинить никому зла. Строгость, которую он порой проявлял на службе, не обижала людей. Это была, если так можно выразиться, какая-то веселая строгость.

Перемены, происшедшие после 1956 года, лишь способствовали новым успехам Волобуева. Он быстро оценил свои новые преимущества. Давно усвоенная им манера держаться невольно заставляла окружающих видеть в нем типичного представителя новых руководящих кадров. Он был демократичен, весел, но в то же время деловит, не боялся острой, критической шутки, не придавал большого значения человеческим слабостям.

Он не только ругал «культ», но время от времени скептически отзывался о нынешнем руководстве, умел рассказать анекдот, не очень злой, но обязательно с легким политическим подтекстом, причем рассказать так, чтобы слушателям было не вполне ясно, кого он высмеивает — тех, против кого анекдот направлен, или тех, кто всерьез рассказывает такие анекдоты.

Все это было для Волобуева игрой. Легкой, изящной, веселой, правила которой давно и прочно усвоены. Главное правило заключалось в том, что сам Волобуев никогда не принимал эту игру всерьез. Он всегда помнил, что это лишь поверхность жизни, ее, так сказать, оболочка, скрывающая реальные отношения между людьми.

Волобуев всячески угождал начальству, в то же время постоянно демонстрируя свою независимость от него. Можно было всемерно содействовать возвышению того или иного лица и курить ему фимиам, но в то же время при каждом удобном случае решительно осуждать культ личности.

Надо было всегда помнить, что любому руководителю ничто человеческое не чуждо. Но каждый поступок следовало облекать в одеяние современной терминологии. Тогда все давалось легко и вызывало сочувствие окружающих.

Игра, которую вел Волобуев, была чем-то вроде высшей математики, но, в отличие от нее, предполагала полную противоречивость действий и отсутствие в них внутренней логики. У этой игры были свои правила, но не было законов.

В отличие от нее, реальная жизнь, по убеждению Волобуева, подчинялась элементарной арифметике. Как и в арифметике, здесь существовали простые, но непреложные законы, нарушение которых не прощалось никому. Волобуев считал, что реальная жизнь развивается именно по этим законам. Человек, принявший правила игры за законы жизни, совершил бы крупную ошибку. В игре ее еще можно было бы простить. Но в жизни такая ошибка неминуемо оказалась бы глупостью. А глупость была хуже ошибки. Ей Волобуев не находил никакого оправдания.


Таков был Иннокентий Гаврилович Волобуев. Сейчас он сидел за письменным столом в своем служебном кабинете. Перед ним лежали материалы о движении ударников коммунистического труда на Энергострое. То, что доклад на эту тему бюро обкома поручило именно ему, Волобуев рассматривал как немалую победу. Он давно заботился о том, чтобы прослыть не только умелым хозяйственником, но и политическим деятелем. Бригады коммунистического труда были его козырем. Он не раз выступал с докладами и статьями на эту тему.

Движение за коммунистический труд он избрал своим коньком далеко не случайно. Ему казалось, что он сумел уловить определенную, идущую сверху тенденцию к переоценке роли волевого акта и пропагандистской речи. Теперь достаточно было чего-то захотеть, принять на этот счет постановление, предусмотреть организационные меры, — и вопрос решен. Например, упраздни те или иные оплачиваемые должности, объяви их общественными — и внезапный рост коммунистической сознательности на твоем предприятии достигнут.

Волобуев понял, что на Энергострое этот рост должен выразиться в бурном развитии бригад коммунистического труда. Продемонстрировав это, он, несомненно, попал бы в самую точку.

Разумеется, Волобуев был достаточно умен, чтобы обезопасить себя от всех возможных осложнений. Прежде всего, он дал указание строго соблюдать принцип добровольности. Отпечатанные на машинке проекты обязательств со множеством пустых строк и многоточий непременно подписывались всеми членами бригад и свято хранились в положенном месте. Время от времени проводились смотры-проверки. Они неизменно показывали, что подавляющее число бригад свои обязательства строго выполняет. Это было на пользу всем. Бригады и начальники участков получали поощрения. Парторги участков «стопроцентного охвата» избирались во все президиумы.

Постепенно Волобуев приучил руководящих работников стройки рассматривать малейшее невыполнение обязательств как чрезвычайное происшествие.

Каждая бригада брала на себя обязательства, состоявшие как бы из двух частей. Первая и главная часть касалась производственных планов. Вторая была связана с поведением людей в быту.

Выполнение первой части легко поддавалось проверке. Вторую было очень трудно учесть. Поэтому производственная деятельность бригад всегда оказывалась в центре внимания.

Волобуев прекрасно знал, что бригадам коммунистического труда создавалось на стройке привилегированное положение. При всех обстоятельствах они должны были выполнять и перевыполнять свои планы.

Такой протекционизм казался Волобуеву естественным и традиционным. Разве на заре стахановского движения, спрашивал он себя, людям, чьи имена становились впоследствии знаменем, не создавались особо благоприятные условия?

Размышляя обо всем этом, Волобуев приступил было к чтению подготовленных для него материалов, когда явился секретарь и доложил, что на прием пришел некто Митрохин.

— По какому вопросу? — не поднимая головы, спросил Волобуев.

— Что-то связанное с делом Харламова…

Первой мыслью Волобуева было по привычке направить этого человека к одному из своих заместителей, тому, который занимался разными персональными жалобами и делами, связанными с милицией.

Он так и сделал бы, если бы не одно обстоятельство… Два дня назад ему позвонил следователь Пивоваров и рассказал о своем разговоре с народным заседателем Митрохиным.

Пивоваров не принадлежал к числу тех людей, для которых у Волобуева всегда была в запасе открытая, доброжелательная улыбка. К тому же следователь, видимо, полагал, что начальник Энергостроя как-то особо заинтересован в судьбе Харламова. Это уже совсем раздосадовало Иннокентия Гавриловича.

Выслушав сбивчивое, полное смутных намеков сообщение Пивоварова, Волобуев резко спросил:

— Какое мне до всего этого дело?

— Да, да, конечно, — торопливо согласился Пивоваров, — но этот Митрохин утверждает, что шофер Васин якобы написал заявление…

— Послушайте, — прервал его Волобуев, — насколько я знаю, дело Харламова вели вы. Чего же, собственно, вы от меня хотите? В конце концов, я не прокурор. У вас ко мне все?

— Да, да, извините, — упавшим голосом ответил Пивоваров.

Повесив трубку, Волобуев задумался над этим тревожным звонком. Пивоваров явно перетрусил. Однако хуже всего было то, что он считал необходимым сообщить об этом в первую очередь именно Волобуеву. Значит, следователь полагал, что между ними возникли какие-то особые отношения. Пивоваров был явно глуп. А от глупого человека можно ожидать чего угодно.

Вспомнив теперь о своем разговоре с Пивоваровым, Волобуев решил принять Митрохина лично. Чутье подсказывало ему, что он сам должен выяснить, кто же именно заинтересовался Харламовым. Кроме того, Волобуев надеялся, увидев посетителя, вспомнить, какое положение тот занимает.

Но когда Митрохин вошел, Волобуев понял, что видит его впервые.

— Я вас слушаю, — сухо сказал Иннокентий Гаврилович.

23. Поединок

— Моя фамилия Митрохин, зовут Антон Григорьевич, — сказал старик, когда Волобуев небрежным кивком указал ему на стул. — Я позволил себе побеспокоить вас в связи с делом Харламова.

— Авария на Воронинском? — как бы припоминая, спросил Волобуев. — Слышал, докладывали. Но, извините, кто вы и почему обращаетесь ко мне?

— Я был народным заседателем, когда разбиралось дело Харламова. Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.

— При чем тут я? — с подчеркнутым недоумением спросил Волобуев. — Обратитесь в отдел кадров.

— Я уже там был. Мне хотелось бы поговорить именно с вами.

— Простите, товарищ… э-э… Митрохин. Сейчас я очень занят. Кроме того, мне докладывали, что этот самый Харламов уже понес заслуженное наказание.

— Верно, — подтвердил Митрохин, — но мне хотелось бы убедиться, что оно было заслуженным.

— Разве мало дали?

— Дали не мало. Два года колонии.

— Значит, заслужил.

— Об этом мне и хотелось поговорить.

— Послушайте, — уже с раздражением сказал Волобуев. — У меня сейчас нет времени. Готовлюсь к заседанию бюро обкома. Кто вас, собственно, уполномочил? Насколько я понимаю, в функции народного заседателя…

— Это не входит. Вы совершенно правы. Но я пришел к вам не как народный заседатель. Просто как коммунист к коммунисту…

Волобуев уже готов был с усмешкой сказать: «Если каждый человек с партбилетом будет…» Но вовремя придержал язык. В тоне старика было нечто такое, что заставило Волобуева подавить усмешку и промолчать. Митрохин смотрел на него пристально и сосредоточенно. Волобуев улыбнулся и сказал со снисходительной укоризной:

— Уважаемый товарищ, я, как вам, вероятно, известно, начальник строительства! И вовсе не обязан знать каждого монтера, работающего на стройке. Начальник участка…

— Я был и у начальника участка, — прервал его Митрохин.

— Он не дал вам нужных сведений? — Волобуев строго сдвинул брови. В голосе его прозвучала готовность немедленно наказать виновного в бюрократизме.

— Дал, — ответил Митрохин.

— Тогда зачем вам я? — спросил Волобуев.

— Дело в том, — словно не замечая его недовольства, пояснил Митрохин, — что те, кто плохо характеризовал Харламова, ссылались на вас. Якобы вы лично были отрицательного мнения об этом человеке.

— Какого же мнения я мог быть о нем? — пожал плечами Волобуев. — Он же совершил возмутительный поступок!

— У меня сложилось впечатление, что вы были плохого мнения о Харламове еще до этого поступка. Вот я и хочу спросить вас: какие на то были причины?

— Товарищ Митрохин, на Энергострое работает более двух тысяч человек. — Волобуев с подчеркнутым выражением произнес цифру.

— Вот, вот, — подхватил Митрохин. — Меня как раз заинтересовало, почему начальник строительства занимался одним из двух тысяч. Я проявил бы неуважение к вам, товарищ Волобуев, если бы, зная об этом, не явился сюда.

В последних словах Митрохина Волобуеву послышалась скрытая ирония.

— Что значит «занимался»? — холодно спросил он.

— Я ничего толком не знаю. Но товарищи говорят, что вы как-то вызывали Харламова.

«С этим стариком нужно быть настороже», — подумал Волобуев, и на лице его вдруг расплылась широкая подкупающая улыбка.

— Видите, как получается, — с шутливой укоризной сказал он, — если руководитель предприятия не общается с рабочими, его кроют за бюрократизм. А если он выбирает время, чтобы побеседовать с одним из рабочих, это вызывает недоумение. — Волобуев провел рукой по своим гладко зачесанным назад светлым волосам. — Да, я вызывал Харламова. Но, откровенно говоря, — доверительным тоном добавил он, — я не хотел, чтобы об этом знало много народа.

— Почему?

— Начальник строительства не должен подменять собою бригадира или руководителя участка. Иначе никто не будет подчиняться распоряжениям своих непосредственных начальников.

— Тем не менее вы вызывали Харламова. По какому же делу?

— Послушайте, это что — допрос? — потеряв самообладание, спросил Волобуев. — В конце концов, мне это начинает надоедать! Я позвоню прокурору.

Он потянулся к телефонной трубке, искоса наблюдая, какое впечатление это производит на Митрохина.

— Разумеется, вы можете позвонить, — спокойно отозвался тот. — Но есть и другой способ прекратить наш разговор. Вы можете просто сказать, чтобы я ушел.

Чутье вновь подсказало Волобуеву, что он едва не совершил грубой ошибки. Ведь ему до сих пор было неясно, чего, собственно, добивается Митрохин. А выяснить это надо. Обязательно надо! К тому же старик явно не из пугливых. Ни к чему ссориться с ним. Может быть, он — старый большевик? С такими теперь носятся…

— Извините, я погорячился, — примирительно сказал Волобуев, — но войдите в мое положение. У меня куча дел, я готовлюсь к докладу на бюро обкома, а тут приходится заниматься каким-то хулиганом. Ладно, — Волобуев махнул рукой, — можете спрашивать меня, что хотите. Я, как и вы, коммунист, к тому же член обкома, — добавил он словно между прочим, — у меня от вас секретов нет. Я вызвал Харламова потому, что бригадир просил меня избавить его от этого парня.

— По какой причине?

— Сейчас объясню. Простите, запамятовал ваше имя-отчество…

— Антон Григорьевич.

— Да, да, Антон Григорьевич. Кажется, мы с вами до сих пор не встречались. Народный заседатель — это ваша штатная должность?

— Нет. Я — пенсионер.

— Вы сказали, что принимали участие в суде над Харламовым?

— Принимал.

«Ничего не понимаю, — подумал Волобуев. — Мне казалось, что Митрохин стремится найти обстоятельства, смягчающие вину Харламова. Пивоваров полагает, что дело обстоит именно так. Но кто же мешал Митрохину повлиять на характер приговора во время суда, вместо того чтобы штамповать обвинительное заключение!»

— Что ж, — с легкой усмешкой сказал Волобуев. — Вы сами были одним из судей и лучше меня знаете обстоятельства дела.

— Как будто бы да, — негромко сказал Митрохин.

— Следует ли из ваших слов, что вы не согласны с приговором? — в упор спросил Волобуев.

— Да, у меня есть сомнения, — просто ответил Митрохин.

— Значит, судьи разошлись? Вы держались особого мнения?

— Это тоже напоминает допрос. К тому же вы посягаете на тайну совещательной комнаты. Однако я отвечу. Приговор был вынесен единогласно.

— Но тогда, — с притворной растерянностью сказал Волобуев, — выходит, что вы ищете доказательств своей ошибки?

— Вас это удивляет, Иннокентий Гаврилович? — спросил Митрохин с такой обескураживающей простотой, что Волобуев не понял, издевается он над ним или говорит серьезно.

— Нисколько, — в тон Митрохину ответил Волобуев. — Людям свойственно ошибаться. Однако о Харламове вы знаете гораздо больше, чем я. Зачем же вы ко мне пришли? У вас есть еще вопросы?

— Конечно! Вы же хотели мне рассказать, при каких обстоятельствах познакомились с Харламовым! Просьба бригадира была удовлетворена?

— В его рапорте говорилось, что Харламов дезорганизует работу бригады. Начальник участка подписал этот рапорт, я был уже готов наложить резолюцию, что согласен наувольнение. Но потом, сам не знаю почему, велел дать мне сведения о Харламове. Узнал из личного дела, что это молодой парень, к тому же сирота, и решил вызвать его. Надеюсь, я поступил правильно?

— Разумеется. Но он произвел на вас дурное впечатление.

— Почему вы думаете? — спросил Волобуев, глядя на Митрохина с открытой обезоруживающей улыбкой.

— Я читал его характеристику.

— Вы правы. Он произвел на меня очень дурное впечатление. Но характеристикой я не занимался, ее подготовил отдел кадров.

— Кто сообщил вам о случае на Воронинском шоссе? — неожиданно спросил Митрохин. — Следователь Пивоваров?

— Точно не помню. Кажется, да.

— Видимо, он сказал вам и о том, что в этом деле замешан Харламов. Так? Что вы ответили ему?

— Насколько я помню, ничего. Что я, собственно, мог ему ответить? Он меня ни о чем и не спрашивал.

— Скажите, пожалуйста, Иннокентий Гаврилович, следователь всегда сообщает начальнику строительства о каждом происшествии с каждым из рабочих?

— Но это было все-таки чрезвычайное происшествие. Пострадал человек.

— Поэтому следователь решил позвонить непосредственно вам?

Волобуев помедлил с ответом. Известно ли Митрохину, что первым позвонил он, Волобуев? Этот вопрос вертелся на языке у Иннокентия Гавриловича, когда Пивоваров рассказывал ему о своем разговоре с Митрохиным. Но он, разумеется, не задал его. Только еще не хватало дать Пивоварову понять, что он, Волобуев, чего-то боится, в чем-то от него зависит!

После короткого раздумья Волобуев решил и на этот раз последовать одному из основных своих правил: всегда казаться правдивым и сохранять точность даже в деталях.

— Насколько я помню, — сказал Волобуев, постукивая карандашом по полированной доске письменного стола, — не Пивоваров позвонил мне, а я ему.

— В связи с Харламовым? — живо спросил Митрохин.

Волобуев отлично помнил, как все было. Узнав, что следствие по делу Харламова ведет Пивоваров, он позвонил ему в надежде, что следователь сам начнет разговор о происшествии на шоссе.

— Да что вы! — протянул Иннокентий Гаврилович. — Мой звонок не имел к Харламову никакого отношения.

— Но именно во время этого разговора Пивоваров рассказал вам о случае с Харламовым. Верно?

— Верно.

— И что вы ответили?

— Я уже говорил, что Пивоваров меня ни о чем не спрашивал. Никакого отношения к Харламову наш разговор, повторяю, не имел.

— Еще раз прошу извинить меня за назойливость. Не можете ли вы сказать, по какому поводу вы позвонили Пивоварову?

«Ах, идиот! — мысленно выругал Пивоварова Волобуев. — Неужели он наболтал об истории с квартирой?! Нет, не может быть. Если он и глуп, то не настолько».

— По совершенно постороннему поводу, — твердо сказал Волобуев. — Речь шла об одной просьбе райкома.

— Насколько я понимаю, к моменту разговора с Пивоваровым ваше мнение о Харламове уже сложилось. Ведь так?

— При чем тут разговор с Пивоваровым? — с оттенком раздражения воскликнул Волобуев.

— Я имею в виду совпадение во времени, — пояснил Митрохин. — Ведь вы беседовали с Харламовым до аварии на Воронинском шоссе и до звонка Пивоварову?

— Само собой разумеется! Не мог же я вызывать Харламова после того, как он совершил преступление! Его же сразу арестовали!

— Да, да, конечно. Хорошо, забудем о Пивоварове, — немного помолчав, сказал Митрохин. — Итак, вы вызвали Харламова. Не можете ли вы подробнее рассказать, какое впечатление он на вас произвел?

— Гм-м… — промычал Волобуев. — Я очень скоро понял, что это вздорный, своенравный парень, не признающий никаких авторитетов, считающийся только со своим мнением. Типичный эгоист и демагог.

Волобуев внимательно посмотрел на Митрохина. Как старик отнесется к его последним словам? Надо во что бы то ни стало найти с ним общий язык!

— Значит, демагог, — повторил Митрохин не то сочувственно, не то с огорчением. — В чем же выражалась его демагогия?

— По словам Харламова, получалось, что во всех его столкновениях с бригадиром, с начальником участка, с товарищами по работе виноваты были все, кроме него самого. Я пытался переубедить его, но безрезультатно. Мне стало ясно: если я оставлю Харламова на работе, он поймет это как признание его правоты. И все начнется сначала.

— Вы уволили Харламова?

— Я велел ему вернуться на работу. Сказал, что еще подумаю. Что-то помешало мне сразу наложить резолюцию, хотя, повторяю, мнение мое сложилось.

Наступило молчание.

«Очевидно, он зашел в тупик, — удовлетворенно подумал Волобуев. — Ему нечего больше спрашивать. Как ни странно, на демагога он не клюнул. Казалось бы, любое критическое замечание о современности должно было бы вызвать у такого старика полное сочувствие. Видимо, осторожничает. Ну и шут с ним».

Волобуев собрался уже сказать со снисходительной усмешкой: «Насколько я понимаю, вопросов больше нет?..» Но Митрохин заговорил снова. В голосе его зазвучали теперь новые, проникновенные нотки.

— Иннокентий Гаврилович, поймите меня. Я хочу составить верное впечатление о Харламове. Не скрою, на суде мы несколько поверхностно подошли к его делу. Во многом сыграло роль следствие. Мне кажется, оно велось предвзято. Понимаю, Харламов мог вызвать раздражение и у вас. Но теперь вы имеете возможность все спокойно взвесить. Подумайте, речь идет о судьбе человека…

«Врешь, дорогой товарищ, врешь! — мысленно отвечал Митрохину Волобуев. — Если говорить начистоту, речь скорее идет обо мне! Думаешь, я не знаю о твоем разговоре с Пивоваровым? Что он сболтнул обо мне? Мне еще не вполне ясно, что именно. Но если ты надеешься, что я расчувствуюсь, то глубоко ошибаешься!»

— Я понимаю вас, — сказал Волобуев, стараясь придать своему голосу такое же проникновенное звучание, — судьба человека — очень серьезное дело. Но… я не могу идти против своей партийной совести. Харламов — склочник, хулиган, наконец, плохой работник. К таким людям у меня нет никакого сочувствия.

— Однако вы его вызывали?

— Просто по долгу службы. Хотел удостовериться в правоте бригадира и начальника участка.

— А потом?

— Потом? Я просто не помню, что было потом!

— Не помните? — переспросил Митрохин.

Волобуев не выдержал его спокойно-испытующего взгляда. Знает старик о заметке в газете или нет? Волобуеву понадобилось несколько секунд, чтобы принять решение.

— Что ж, — сказал он наконец. — Я вынужден признать, что допустил слабость. Поступил недостаточно принципиально. Харламов оказался не просто вздорным парнем. Я понял это через несколько дней, когда прочел статейку, в которой он критиковал бригадира и руководство в целом за якобы незаконные приписки к зарплате рабочих.

— Вы считаете, что Харламов написал неправду?

— Есть вещи, которые трудно охарактеризовать коротко. Приписки — дело, конечно, незаконное. Если бы я узнал о них своевременно, виновные были бы строго наказаны.

— Вы и узнали. Но из газеты.

— Я наложил взыскание на виновных, а неправильно начисленную рабочим сумму распорядился удержать из заработка бригадира и начальника участка. Кроме того, бригаду лишили звания коммунистической.

— Разумеется, она была от этого не в восторге.

— Это меня не интересовало. Закон есть закон. Хотя…

— Вы сомневаетесь в справедливости этого закона?

— Попробуйте, Антон Григорьевич, встать на чисто человеческую точку зрения! — Волобуев как бы говорил Митрохину: «Тебе хочется вызвать меня на откровенность? Видишь, это совсем не трудно!..» — Рабочие вкалывают не покладая рук. Но им не подвозят материалы. Простой. Вместо обычной полсотни люди получают по тридцатке. Каково? А ведь у каждого из них семья… Вот бригадир и входит в положение. Делает приписку в наряде, — на стройке трудно определить точный объем выполненной работы. Начальник участка молчаливо санкционирует. Обычная строительная практика! Вам это, очевидно, не понятно? — Он посмотрел на Митрохина ясными глазами, как бы говоря: «Видишь, на что я иду? Нет у меня от тебя никаких секретов…»

— Нет, почему же, — возразил Митрохин. — Я понимаю.

— Тогда вы должны войти в положение тех рабочих, которых их же товарищ выставляет как последних рвачей… А ведь это бригада коммунистического труда, она не виновата в снабженческих неполадках.

— Может быть, следовало решить вопрос иначе? Скажем, временно поручить бригаде другую работу.

— Теоретически — да. Но практически…

— Понимаю. Практически легче решить вопрос за счет государства.

— Упрек справедливый, — поспешил согласиться Волобуев. — Приписки — дело незаконное. Я уже говорил, что виновные понесли наказание. Но рабочие по-своему оценили мотивы, побудившие Харламова написать в газету. С этим я ничего поделать не мог. Рабочий класс чувствует любую фальшь. Особенно когда речь идет о чести бригады коммунистического труда, которая по не зависящим от нее причинам лишается своего звания…

— Так… — задумчиво произнес Митрохин. — Но вы сказали, что проявили слабость. Поступили недостаточно принципиально. В чем же это выразилось?

— После заметки я не мог уволить Харламова. Он поднял бы крик, что ему мстят за критику…

— Вы решили с ним не связываться?

— Точно. Решил не связываться. К счастью, как говорили в старину, бог шельму метит. На Воронинском шоссе Харламов проявил себя полностью.

— Дальше?

— Дальше уже включились вы, уважаемый Антон Григорьевич, — широко улыбнулся Волобуев. — Суд поставил все точки над «и».

— Иннокентий Гаврилович, — сказал Митрохин, — мне хотелось бы еще раз спросить вас: поводом для вызова Харламова явился рапорт начальника участка?

— Я вам уже говорил!

— До этого вам не приходилось беседовать с Харламовым?

— До этого? — медленно повторил Волобуев, стараясь выиграть время. — Насколько я помню, нет.

— Ошибаетесь, Иннокентий Гаврилович, — укоризненно покачав головой, сказал Митрохин, — вам изменяет память.

— Подождите! — воскликнул Волобуев, сознавая, что сделал грубую, опасную ошибку. — Вы правы! Действительно, я разговаривал с ним еще один раз. Но это ничего не меняет!

— Допустим, — спокойно согласился Митрохин. — Итак, поводом для второго разговора был рапорт начальника участка. А для первого?

— Не помню! — в замешательстве ответил Волобуев.

— Помните, — тихо и даже как бы с печалью в голосе сказал Митрохин…


Да, он был прав. Видимо, старик знал и о первом разговоре с Харламовым. Конечно, ему рассказали и о письме — ведь он был в отделе кадров! Волобуев получил это письмо месяца два назад. Незадолго до этого он узнал, что ему поручен доклад на бюро обкома, и принял меры к дальнейшему росту бригад коммунистического труда. С письмом Харламова можно было бы примириться, если бы он критиковал только свою бригаду. Но он позволял себе наглые обобщения. Утверждал, что быстрый рост бригад коммунистического труда на Энергострое не что иное, как показуха. Издевался над якобы существующей у руководителей иллюзией, что, подписав обязательство, человек уже становится ударником. Называл десяток неизвестных Волобуеву рабочих, которые якобы числятся членами этих бригад и в то же время пьянствуют после работы. Кое-кто из них, вдобавок, бьет своих жен.

Волобуев вспылил, вызвал к себе начальника отдела кадров, швырнул письмо и сказал, чтобы подобную галиматью ему больше не передавали.

Однако через несколько дней осторожность взяла верх. Волобуев распорядился вернуть письмо из отдела кадров и вызвал Харламова. Он предполагал попросту напугать парня — сказать, что его клеветническое, с явным антисоветским душком письмо следовало бы передать в общественные организации и что он не сделал этого только из чувства жалости.

Харламов хмуро ответил: «Передавайте, буду рад».

Тогда Волобуев изменил тактику. Он начал убеждать Харламова, намекнул ему на неприятные последствия, которые неизбежно возникнут, если его товарищи узнают об этом письме. Более того, он дал ему понять, что если он, Харламов, недоволен своей работой или зарплатой, то и об этом можно подумать…

Неожиданно Харламов схватил со стола письмо и разорвал его на мелкие клочки.

— Что это значит? — строго, но с чувством некоторого облегчения, спросил Волобуев.

— Эт-то значит, — что мне п-противно, — ответил Харламов, чуть заикаясь от волнения.

Бросив обрывки письма себе под ноги, он ушел и громко хлопнул дверью. Через некоторое время Волобуеву передали рапорт начальника участка с просьбой об увольнении Харламова.

«Откуда Митрохин мог узнать об этом письме? — лихорадочно соображал Волобуев. — На следствии о нем разговора не было. Пивоваров наверняка рассказал бы. На суде — тоже. Письмо находилось в отделе кадров в течение всего нескольких дней. Но там его успели прочесть. А Митрохин побывал в отделе кадров… Какая глупость, черт побери, какая непростительная глупость!»


— Что же было поводом для первого вызова Харламова, Иннокентий Гаврилович? — снова спросил Митрохин.

— Его хулиганское письмо, — твердо ответил Волобуев.

— Вот как? — Митрохин удивленно приподнял брови над оправой очков. — Значит, было письмо?

«А ты не знаешь?!» — со злобой подумал Волобуев.

— Не считаю нужным скрывать, — сказал он вслух.

— Что же Харламов вам писал?

На этот раз выдержка покинула Волобуева.

— Это уже переходит все границы! — воскликнул он. — Что вы комедию разыгрываете! Вы были в отделе кадров, и вам прекрасно известно содержание этого письма. Иначе вы не спрашивали бы меня, почему я вызвал Харламова в первый раз. К чему эти прокурорские методы? Прошу вас не забывать, что вы говорите с коммунистом, членом обкома партии!

— Я все время думаю об этом, — спокойно и, видимо, нисколько не обижаясь на резкий тон Волобуева, ответил Митрохин. — Но я ничего не знал ни о каком письме. В отделе кадров мне сообщили, что вы вызывали Харламова дважды. О письме же я узнал только сейчас. От вас. Поставьте себя на мое место: разве вы не спросили бы о его содержании?

«Идиот, совершеннейший идиот! — мысленно обругал себя Волобуев. — Сам поставил себе ловушку и полез в нее!» Но отступать было поздно. Если бы начальника отдела кадров вызвали куда-нибудь и спросили об этом письме, он наверняка выложил все, что ему известно. Кроме того, существует все-таки и сам Харламов. Пусть и далеко, но существует…

— Я снова погорячился, — извиняющимся тоном сказал Волобуев, — обидно все-таки… Так вот о письме. В нем содержалась прямая клевета на движение за коммунистический труд. Харламов был всем и вся недоволен…

— Он требовал что-нибудь для себя лично?

— Личные интересы всегда маскируются в таких случаях интересами общества, — ответил Волобуев. — Харламов утверждал, что все кругом рвачи и стяжатели…

— У вас сохранилось это письмо?

— Харламову стало стыдно, и он разорвал его. На моих глазах.

Наступило молчание.

— Антон Григорьевич, — мягко сказал Волобуев, — мы уже потратили на этого Харламова целый час. Я подробно и… как бы это сказать… безропотно отвечал на ваши вопросы, хотя некоторые из них, не скрою, обижали меня. А ведь дело-то, по правде говоря, яснее ясного. Может быть, вам кажется, что между поведением Харламова на стройке и его преступлением нет прямой связи? Есть! — убежденно воскликнул Волобуев. — Вы спросите, какая? Безответственность! Наплевательское отношение к своим поступкам! Вот вам и все.

Волобуев удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

— Что ж, Иннокентий Гаврилович, — как бы в раздумье произнес Митрохин, — все, что вы сказали, на первый взгляд выглядит очень убедительно. Но, к сожалению, вы не упомянули о самом главном. Очень многое в судьбе Харламова зависело от вас. Мне тяжело говорить это, но в том, что он оказался в тюрьме, я вижу и вашу вину. Таков мой вывод.

Митрохин замолчал. Он ждал взрыва возмущения. Волобуев должен был ударить кулаком по столу, закричать, может быть, выгнать его из кабинета…

Но Волобуев молчал. Глаза его были сощурены, на лице играла усмешка.

— Вы обманули меня, уважаемый Антон Григорьевич, — тихо сказал он.

— Обманул? — удивленно переспросил Митрохин.

— Прикинулись овечкой! Разыграли из себя сердобольного старичка! Почему вы сразу не признались, что пришли ко мне с поручением?

— От кого?!

— Не знаю, какое у вас в кармане удостоверение. Прокуратуры, партконтроля, редакции… Зачем вам понадобилась вся эта маскировка? Думаете, нашли дурака, который поверит, что вы затеяли все это просто так? От нечего делать?

— Уверяю вас, товарищ Волобуев, вы ошибаетесь, — воскликнул Митрохин, не понимая, иронизирует Волобуев или говорит серьезно, — у меня нет никаких полномочий, даю вам слово!

— Ах, даете слово? Хорошо, — медленно, сквозь зубы процедил Волобуев. — Тогда у меня вопрос: подумали ли вы о себе, прежде чем предъявлять мне, Волобуеву, такие обвинения?

— Нет, — тихо ответил Митрохин, — я думал только о Харламове. Боюсь, что сейчас он уже не верит в то, что на свете существует правда.

— Ради этого типа вы отказываете в доверии другим, кому люди доверили очень многое…

— Вы имеете в виду себя? Но посты не могут приниматься во внимание, когда решаются судьбы.

— Что же должно приниматься во внимание?

— Закон. В самом широком смысле этого слова. Коммунистические, нравственные критерии. Существо дела. Вот что должно приниматься во внимание. Ход ваших рассуждений мне ясен. С одной стороны вы, Иннокентий Гаврилович, начальник большой стройки, человек, которого знают в Москве… Глыба! С другой — никому не известный, задерганный, взбалмошный парень. Пылинка! Что изменится в мире, если исчезнет пылинка? Если же толкнуть глыбу, может произойти обвал. Ведь так?

— Смешно! Вся моя жизнь целиком связана с последним десятилетием. Что вы делаете из меня какого-то служителя собственного культа!

Волобуев встал. Он понял: дальнейший разговор с этим проклятым стариком бесполезен. О, с каким удовольствием он дал бы сейчас себе волю и выгнал бы, вытолкал взашей эту старую песочницу!..

Надо немедленно принять меры. Поехать в обком, к Комарову. Речь идет о репутации строительства. Пусть он поймет, на что замахивается этот Митрохин.

— У вас есть еще вопросы? — спокойно спросил Волобуев.

— Простите, что отнял столько времени, — ответил Митрохин. — Будем считать разговор законченным.

— Со мной — да, — усмехнулся Волобуев. — Но для того чтобы ваша удивительная концепция получила подтверждение, вам придется переубедить многих людей. Тех, кто работал бок о бок с Харламовым. Следователя Пивоварова. Судей, вместе с которыми вы дали Харламову два года. Не думаю, чтобы это было просто.

— Я тоже не думаю. Но в моих руках сильное оружие.

— Какое?

— Вера в справедливость. Не в отвлеченную, нет, в нашу, советскую. Та самая вера, которую вам, к несчастью, удалось поколебать в Харламове. И я полагаю, эта вера окажется сильнее всех мандатов, которых, как я уже сказал, у меня нет. Хотя… один, все-таки есть.

— Какой?! — вскричал Волобуев.

— Партбилет.

24. Фомин

«Уважаемая Валентина Николаевна!

Вам пишет работник исправительно-трудовой колонки п/я 2732. Думаю, что, прочитав эти строки, вы уже догадались, почему я решил вам написать. И все же хочу рассказать по порядку.

Примерно месяц назад в нашу колонию поступил этап заключенных. Среди них был Владимир Харламов. Его зачислили в мой отряд и назначили на лесоповал.

В тот день я вызвал его к себе.

Я начал с того, о чем всегда говорю при первой встрече с новым заключенным. Сказал, что ознакомился с его делом, что он должен до глубины души осознать свою вину. Если будет честно работать и подчиняться всем правилам, то сможет выйти отсюда хорошим человеком, полезным членом общества.

Харламов слушал, глядя как бы сквозь меня. По правде говоря, мне это действовало на нервы. Но я, как и все работники колонии, давно научился управлять собой. Поведение заключенного иной раз не только раздражает, но прямо бесит. Но не надо подавать вида. Заключенный должен знать, что любая его выходка не может никого ни удивить, ни смутить, ни тем более вывести из себя.

Говорил только я, Харламов молчал. Но уже в самом молчании я чувствовал не только протест, но и вызов.

Отправляя его в барак, я с горечью думал о том, что и преступление, и пусть совсем короткое пребывание в тюрьме, и следование по этапу — все это неизбежно накладывает печать на человека, даже если он и не закоренелый преступник. Ведь все это время ему приходится общаться с настоящими преступниками, и он нередко усваивает их манеру поведения, то вызывающе-дерзкую, то независимо-отчужденную.

На несколько дней я забыл о Харламове. Но очень скоро мне пришлось вспомнить о нем. Вот как это случилось. Вдруг меня вызвал к себе начальник колонии. Ну, думаю, что-то стряслось.

Так оно и оказалось. На лесоповале, где работали наши заключенные, возникла драка. Харламова сильно избили. Члены бригады показали, что драку начал он сам. Но в чем было дело, установить так и не удалось.

Начальник колонии решил сурово наказать Харламова.

Прошло два или три дня. Мне сказали, что один из заключенных, по фамилии Костюков, просит разрешения прийти. Я давно знал этого вора. Он начал свой срок в колонии еще до моего назначения сюда.

Естественно, я вызвал Костюкова. «Вы, говорит, Харламова из нашей бригады заберите». — «Почему?» — спрашиваю. «Смурной он, этот Харламов, или, может, святой». Я еще раз требую объяснить, в чем дело. «Не могу, отвечает. Непонятно мне все это! А только вы его уберите. И для нас лучше будет, и для него. Да и для начальства выгоднее. Спокойнее». Начинаю я этого Костюкова «разматывать», и в конце концов выясняется следующая картина.

Бригада работала на лесоповале. Вы, наверное, знаете, что труд для заключенных — не просто труд. Честно работая, заключенный может серьезно облегчить свою участь, улучшить условия жизни, досрочно выйти на волю. Некоторые заключенные даже и не помышляют о действительном исправлении, но ведут себя тише воды ниже травы и трудятся отлично. Такие решают «вкалывать» год или два, чтобы освободиться досрочно и снова приняться за старое. Но есть просто захребетники. Они вообще не хотят себя ничем утруждать, угрозами либо посулами «расплатиться» на воле, заставляют других работать вместо себя. А потом бригадир, тоже из заключенных, приписывает этим захребетникам то, что выработано другими.

Именно так обстояло в бригаде, где работал Харламов.

Заключенные валили лес. В конце дня Харламов вдруг заявил, что двум заключенным — Горюнову и Шемякину — выработка приписана неправильно. Работали они мало, за них гнули спину другие. Началась ссора. Прибежал вольнонаемный мастер. В словах Харламова он усмотрел личное оскорбление. Ведь и в прошлые дни он утверждал персональную выработку так, как ее показывала бригада. Тогда Харламов крикнул ему при всех:

— Как вам не стыдно! Вы же представитель государства! Может быть, даже в партии состоите…

По пути домой заключенные избили Харламова. Как ни горько признать, такие факты бывают еще нередко — круговая порука до сих пор считается одним из главных законов преступного мира.

Что же привело ко мне Костюкова? Почему он рассказал все, как было? Я спросил, как он сам объясняет поступок Харламова. «Непонятно все это, — покачал головой Костюков. — Кто он такой, этот Харламов? Если просто сука, легаш, я бы его первый в гроб вбил. Чего темнить? Вы, гражданин начальник, наши уставы знаете. А тут — странное дело!.. Он ведь не при начальстве нас стыдить-то начал. Сперва зеки растерялись даже. Думали, он это в шутку, клоуна из себя корчит. А он свое твердит: гнусно это, на чужой спине волю себе зарабатывать. Тогда Горюнов ему и говорит: „Ты что же, падло, выслужиться хочешь? Ты, говорит, через два года улицы хвостом мести будешь, а мне тут десятку вкалывать?“ Логично! Но Харламов ему в ответ: „А тем двоим, кому ты с Шемякиным на шею сел, сколько лет вкалывать?“

— Я на людей нюх имею, — продолжал Костюков. — А Харламова не пойму. Чувствую только, беда может случиться. Не отступится он, этот Харламов. Бить его будут, до смерти забьют, а он не отступится. Ему, видите ли, правда нужна. Смурной он… или святой. Ну его к черту!

Я снова взял личное дело Харламова и внимательно перечитал его. „Что же он за человек?“ — думал я.

Как только Харламов оправился после драки, я снова вызвал его к себе.

Снова он сидел передо мной в какой-то неестественно напряженной позе и смотрел сквозь меня.

— Слушай, Владимир, — обратился я к нему совсем не по уставу, — почему ты такой? Ведь не враг я тебе. К тому же мы почти однолетки. Неужели ты не понимаешь, что я хочу тебе добра, научить хочу.

— Чему? — резко спросил Харламов.

— Ну… как жить надо.

— А вы… вы сами знаете, как надо жить?

— Жить надо по нашим советским законам.

— А если за это бьют?! — возмутился Харламов.

— Кто бьет? Подонки! Я ведь знаю, что произошло в лесу.

— Подонки?! — с горячностью повторил Харламов. — Нет, меня били не только подонки… Тех ударов в лесу я и не чувствовал совсем!

В голосе его мне послышалась такая боль, что я вдруг забыл, кто я и с кем разговариваю. Казалось, мы — не работник колонии и заключенный, а просто два парня, почти товарищи, и у одного из нас на душе большое невысказанное горе. Ни с того ни с сего я стал рассказывать ему о своей жизни. Сам не знаю, как это получилось. Может быть, захотелось еще раз доказать самому себе, как нужна и полезна моя работа. Сколько наших ребят еще идут по кривой дороге и как важно вернуть их к честной жизни, внушить им веру и уважение к советским законам. Поверите ли, Валентина Николаевца, рассказываю и вдруг вижу: что-то изменилось в нем, взгляд потеплел, будто впервые он меня увидел…

Потом и он разговорился. Я узнал, что Володя работал в бригаде коммунистического труда. У него была цель — добиться, чтобы эта бригада стала подлинно коммунистической. Очень он переживал, когда видел, как формально, как бездумно относятся иногда люди к своим обязательствам. Хотел доказать, что настоящие коммунисты должны не только выполнять план, но во всем быть настоящими людьми — честными, принципиальными, бескомпромиссными…

Но его не понимали, называли склочником и карьеристом. Тогда он решил рассказать о своих тревогах начальнику Энергостроя, но тот убеждал его закрыть на все глаза, примириться с недостатками…

Скажу вам по совести, была минута, когда я подумал, что Володя придумал все, чтоб себя обелить. Но это была лишь минута. Я чувствовал, что Володя говорит то, что думает.

Наверное, и он понял: я верю ему. Он выложил мне и то, о чем умолчал на следствии и на суде. Руль он взял потому, что хотел выручить товарища.

„Почему же, — говорю я ему, — почему ты не рассказал обо всем этом ни следователю, ни судье?!“

„Потому, — ответил Володя, — что правда им не нужна. Ни им, ни моим товарищам по бригаде. Ни начальнику строительства“.

Вы знаете, Валентина Николаевна, я поверил Харламову! Сотни раз на фактах убеждался в правоте нашего следствия и суда, а вот на этот раз поверил Володе. Поверил, что там, на Воронинском шоссе, все было именно так, как он рассказал.

Поэтому и пишу. О вас я узнал от Володи. Он сказал мне, что вы были единственным человеком, который верил в нег.

Пишу не по обязанности, а по зову сердца, как человек, которому дорога наша правда.

Хочу сказать вам, верьте в Володю Харламова!

Да, теперь я убежден, что направлять его в колонию не следовало. Разумеется, его надо было наказать — ведь парня он все-таки сбил. Но меру наказания для него избрали неправильно!

Мне стоило больших трудов получить у Володи ваш адрес. Но, как видите, я его все-таки получил. Значит, Володя мне верит. Я снова прошу Вас, больше того, я требую, Валя, — позвольте мне называть вас так, — чтобы вы верили Владимиру Харламову. Он достоин этого. Вот и все. Крепко жму вашу руку. Юрий Фомин».

25. Разговор по душам

— Наверное, вы удивились, узнав, что я просил вас зайти, — сказал Комаров, когда они уже сидели друг против друга у письменного стола, — очевидно, подумали, что вдруг понадобилось от меня секретарю обкома? Ведь так?

— Нет, — просто ответила Валя, — я знала, зачем вы меня вызвали.

— Ну, — улыбнулся Комаров, — во-первых, я вас не вызвал, а пригласил… Так зачем же, по-вашему?

— Будете… уговаривать, или требовать, — поправилась она и добавила: — Я знаю, вас ведь отец просил. Он не любит Володю.

— Не такой уж я податливый на уговоры человек, — по-прежнему с улыбкой ответил Комаров, — хотя просьба отца обычно дело серьезное… Вот что, Валя, — продолжал он, и улыбка исчезла с его лица, — давайте договоримся с самого начала: уговаривать я не собираюсь, а требовать… требовать не имею права. По крайней мере, в данном случае. Хочу просто поговорить. Если вы знаете о чем — что ж, тем лучше.

Валя молчала.

— Так вот, — продолжал Комаров, — Ваш отец очень обеспокоен. Ему кажется, что вы сделали неправильный выбор…

— Скажите, товарищ Комаров, — сузив глаза, спросила Валя, — это в порядке вещей — если девушка делает неправильный выбор, то ее вызывают… то есть приглашают к секретарю обкома партии?

— Разумеется, нет, — несколько смущенно ответил Комаров. — Не скрою, в данном случае у меня есть… причина.

— Какая? — все тем же наступательным тоном спросила Валя.

— Мы вернемся к ней позже. А пока давайте поговорим. Просто поговорим, если не возражаете. Идет? Итак, вы любите Володю Харламова… Вы активно выступили в его защиту. Верно? Вы — комсомолка?

— Да.

— Вот и давайте поговорим, как… коммунисты. Наш разговор может быть очень коротким. Скажите, почему вы решили защищать Харламова? Вы можете мне ответить, что это вопрос личный. И разговор будет закончен. Вторгаться в область чувств я, естественно, не имею права. Итак?..

— Нет, не только… личный…

Он приподнял брови.

— Конечно, я люблю Володю, — без тени смущения сказала она. — Если бы вы задали мне свой вопрос… раньше, я бы ответила вам: «Да, это касается только нас с Володей».

— А теперь?

— Теперь… — Она покачала головой. — Нет, теперь мне кажется, что не только. Вы знаете… я, наверное, сама пришла бы к вам. Если бы меня допустили…

— Вот как?

— Мне кажется, — задумчиво произнесла Валя, — это теперь уже не мой личный вопрос… Нет, сейчас все стало иначе… Я много думала об этом…

— Интересно, что же вы думали?

— Борис Васильевич, вы, наверное, знаете о Володе только со слов папы? Но он не прав. Все началось там, в зале суда. Я слушала ответы Володи и понимала: что-то с ним произошло. Я знала, он всегда был резким и… неуравновешенным, что ли… Но он никогда, — поверьте мне, — никогда не говорил неправду! Несправедливость, нечестность всегда возмущали его. И мне захотелось узнать, понять, что с ним случилось. Когда я начала это выяснять, мне показалось: все дело для меня только в Володе и, кроме него, меня ничто не интересует…

— А потом?

— Потом многое переменилось… Борис Васильевич, вот вы спросили — комсомолка ли я? Да, я еще в школе вступила. Только тогда я как-то не думала ни о чем. Ребята вступали, и я тоже… А теперь все стало куда сложнее. Непонятно я говорю?

— Нет, нет, продолжайте.

— Я вдруг почувствовала, что должна, обязана бороться за Володю. Пыталась объяснить все это отцу… Только он… не верит. А потом встретилась с одним человеком, он уже старый, в партии — много лет… Он мне сказал, за правду надо бороться… И я начала понимать, что это те слова, которые мне нужны. И сделалось легче. И кто бы сейчас ни сказал, даже вы, что надо все бросить, я уже не смогу иначе. Теперь — уже не могу…

— Почему именно «теперь»?

— Потому что встретила много хороших людей. Поняла, как дорога им правда, справедливость, честность. Знаете, я шла к вам и думала: неужели он, секретарь обкома, будет уговаривать меня отступиться? Теперь, когда я уже почти добилась справедливости?

— А если бы стал? — хитро спросил Комаров.

— Тогда… тогда я показала бы вам одно письмо. Оно у меня с собой. И вам стало бы стыдно.

— Какое письмо?

— Читайте. — Валя вынула из сумочки письмо Фомина.

Комаров читал долго. Потом сложил листки, вложил их в конверт.

— Вот вы сказали, что все люди, которых вы встретили, — за правду. Значит, каждый на вашем месте поступил бы так же, как вы?

— Так же? — переспросила Валя. — Не знаю. — Она раздумчиво покачала головой. — Борис Васильевич, я сказала, что если бы вы меня не позвали, я бы сама к вам пришла. А вы даже и не спросили: зачем? Наверное, думаете, — из-за Володи? А ведь я не только за этим… Хочу у вас спросить: что с некоторыми нашими ребятами происходит? Я теперь многое замечать стала. Одному на все наплевать, лишь бы его в покое оставили. Только о себе печется… Другой убежден, что все на свете — и политика, и общественная жизнь — не имеет цены. Важны лишь практические знания, техника… Я хочу, чтобы вы ответили мне на вопрос: почему в книгах о довоенных и военных годах так много писалось о целеустремленных, настоящих людях? Но, может быть, в жизни все было не так? Может быть, авторы этих книг лишь выдавали желаемое за действительное? Но тогда откуда же взялись тимуровцы, и Марина Раскова, и те комсомольцы, которые погибли, поднимаясь в стратосферу, и Кошевой, и Зоя, и Матросов?..

— Да, — сказал после небольшой паузы Комаров, — видите, как все интересно обернулось! Я думал, что буду задавать вопросы, а получилось наоборот. Что ж, сам напросился… Только не так это легко — отвечать. Ведь в то время, о котором вы говорите, я сам молодым был. Боюсь, что окажусь пристрастным, приятно свою молодость добром поминать… А хорошее было, — вы правы. И вера была, и страсть, и мужество. А теперь, по-вашему, нет?

— Разве я говорю, что нет?!

— Погодите, Валя, — остановил он ее взмахом руки, — вот что мне пришло сейчас в голову. Допустим, проживу я еще лет двадцать. Совсем стану старым. И вдруг придет ко мне девушка. Одна из тех, кому сейчас всего два или три года от роду. Или та, что еще не родилась вовсе. И расскажет мне о каком-то своем горе. А я буду слушать ее и думать — вот двадцать лет назад было время! Знал я тогда одну девушку по имени Валя. Ничто ей не было страшно. Ради любви своей, ради веры в справедливость на все была готова.

— Что вы этим хотите сказать?

— А то, Валя, что в любом времени есть и хорошее и плохое. А того хорошего, что есть в наши дни, не было еще никогда! Вот вы начали борьбу за Володю. Ну и что же? Разве люди отвернулись от вас? Разве вы сами не убедились, что слова «честность», «справедливость» притягивали людей, как магнит?

— Но ведь не всех, не всех! — воскликнула Валя.

— Правда, которая притягивает всех без исключения, — это розовенькая, безобидная, ни к чему не обязывающая правда, — поверьте мне, Валя! Настоящая — она большая, иногда суровая, колючая, ее как икону на стену не повесишь! Одни без нее жить не могут, другим она — как еж за пазухой!.. Послушайте, Валя. Я не пророк, но позволю себе одно предсказание. Можно?

Валя неопределенно пожала плечами.

— Настанет день, — продолжал Комаров, — когда испытания, выпавшие вам с Володей, останутся позади. Может быть, вы думаете, что тогда обретете полное спокойствие? Будете безмятежно вспоминать все, что произошло, как вспоминают о буре в тихий, безоблачный день? Нет, Валя! Вам и Володе покой не уготован. Это и есть мое предсказание.

— Вы хотите сказать, не те характеры? — с усмешкой спросила Валя.

— Я хочу сказать — не то время. Борьба за нашу, советскую правду не вчера началась и не завтра кончится.

— Да, да, я согласна, но почему же тогда ее боятся и те, которые не должны, которые не смеют бояться! Сейчас пример приведу! Я в бригаду пошла, где Володя работал. Всю правду им выложила! А они сначала смеялись надо мной, а потом сказали: «Ладно, подумаем…» А что тут думать, когда все и так ясно… Впрочем, — осеклась Валя, — что я говорю… Вы ведь не знаете, что там, в бригаде, с Володей случилось…

— Совсем плохим секретарем вы меня считаете, Валя… Ничего-то я и не знаю…

Комаров посмотрел на нее с веселой укоризной и пошел к двери.

Валя не расслышала, что именно он сказал кому-то в приоткрытую дверь. Она с недоумением следила, как медленно, будто обдумывая что-то, Комаров возвращался к столу, и вдруг увидела вошедшего вслед за ним Воронина. Он явно смутился, даже попятился, но Комаров громким голосом подбодрил его:

— Давай, давай, бригадир, проходи! Прости, что долго заставил ждать. Вы знакомы?

Валя резко встала. Теперь оба они — Воронин и Валя — стояли друг против друга.

— Что ж, поздоровайтесь, — негромко сказал Комаров.

Несколько мгновений Воронин колебался. Потом сделал шаг вперед, протянул Вале руку и глухо произнес:

— Что ж, прости… невеста.

Она нерешительно ответила на его пожатие.

— Невеста, — с каким-то недоумением, точно впервые слыша это слово, повторил Комаров. — Как это тихо и мирно звучит…

— Значит, вы не одну меня вызвали? — не слушая его, нетерпеливо спросила Валя.

— Ошиблась, Валя, ошиблась, — улыбнулся Комаров, — сам он ко мне… прорвался. Верно ведь, Воронин? Правда его сюда в обком гнала.

— Тогда расскажите, — Валя живо обернулась к Воронину, — все-все, как было!

— Он уже рассказал! — снова вмешался Комаров. — Я его просто подождать просил, пока мы с вами побеседуем…

26. Заключительное слово

— Значит, я могу идти? — спросила Валя.

— Нет, вам еще рано уходить. И ты, бригадир, подожди. Интересный разговор будет…

Комаров посмотрел на часы, потянулся к столику, на котором стояли телефоны, и нажал кнопку звонка.

— Все собрались? — спросил он заглянувшую в дверь девушку-секретаря.

— Почти все.

— Пусть заходят.

Спустя мгновение в кабинет вошел незнакомый Вале высокий широкоплечий человек. На его открытом лице играла улыбка. Широко шагая и размахивая красной папкой, он направился к поднявшемуся ему навстречу Комарову.

— Привет, Борис Васильевич! Чуть не опоздал. Туман на улице чертовский! — У него был звонкий, почти мальчишеский голос.

Разглядывая веселого, уверенного в себе незнакомца, Валя не сразу увидела следователя Пивоварова. Ожидая, когда секретарь обкома обратит на него внимание, он нерешительно топтался у порога, потом вытянулся и по-военному представился:

— Пивоваров! Явился по вашему…

— Да, да, — прервал его Комаров, — проходите, пожалуйста, товарищ Пивоваров.

«Что это значит? Зачем он здесь?» — подумала Валя, с неприязнью глядя на одутловатое лицо следователя, который, видимо, ее не замечал.

Но еще более ее удивило появление отца. Кудрявцев направился было к Комарову. Но тут неожиданно встретился взглядом с Валей и в недоумении приподнял плечи. Валя сделала большие глаза: сама, мол, ничего не пойму.

— Садитесь, товарищи, садитесь, — приглашал Комаров к столу. — Знакомьтесь! Товарища Волобуева все, наверное, знают… Товарищ Пивоваров из Калининского райотдела милиции. Николай Константинович Кудрявцев из совнархоза… Бригадир с Энергостроя Воронин… А это Валя, комсомолка, студентка пединститута…

— Представляете себе, — приятным голосом снова заговорил Волобуев, обращаясь ко всем, — такой проклятый туман! Хоть впереди машины иди и дорогу водителю указывай. В трех метрах ни черта не видно. Вы только взгляните: молоко!

Все повернули головы к окну. Стекло будто замазали белой краской.

Голос Волобуева был неторопливым, выразительным, начальственно уверенным. Казалось, он, а не Комаров хозяйничал в этом кабинете. Кинув на стол свою папку, он подошел к тумбочке, на которой стояли сифон с газированной водой и стаканы, отбросил салфетку…

— На машине-то еще туда-сюда, — говорил он, прихлебывая из стакана пузырящуюся, шипящую воду, — а каково нашим монтажникам на высоковольтной.

Затем он с шумом отодвинул стул, сел и обвел присутствующих доброжелательным взглядом.

Комаров посмотрел на часы.

— Что ж, товарищи, начнем, — сказал он. — Если кто-нибудь хочет курить, пожалуйста.

Он вынул сигарету из лежавшей на столе пачки «Краснопресненских».

— Бросать пора, Борис Васильевич! — с шутливой укоризной заметил Волобуев. — Да и по чину не положено. Из высокого начальства, насколько мне известно, никто не курит. На президиум ЦК пригласят — что будешь делать со своим куревом? — Он заразительно рассмеялся.

— На президиуме — воздержусь, потерплю. Не так уж часто вызывают, — в тон ему ответил Комаров и закурил.

Пивоваров тоже достал сигарету, зажал ее в своих толстых губах, вынул из кармана зажигалку и в этот момент встретился взглядом с Валей. Видимо, только сейчас узнал: смешанное выражение испуга и недоумения отразилось на его лице. Он щелкнул зажигалкой. Огонек вспыхнул и погас. Пивоваров щелкнул второй раз, третий, четвертый…

— Все хорошо, что хорошо кончается, — добродушно заметил Комаров, следивший за тем, как Пивоваров наконец закурил. — Итак, давайте поговорим. В недалеком будущем бюро обкома собирается послушать доклад руководителей Энергостроя о движении ударников коммунистического труда…

Волобуев согласно кивнул головой и придвинул к себе папку.

— Вопрос серьезный, — продолжал Комаров, — нам хотелось бы хорошо к нему подготовиться. Как говорится, всесторонне изучить…

— Я должен сделать сообщение? — с готовностью спросил Волобуев.

— Нет, нет, — остановил его Комаров, — сообщение, доклад, все это еще впереди. Перед тем как поставить вопрос на бюро, мы, надеюсь, еще не раз встретимся. Наш сегодняшний разговор, так сказать, предварительный…

— Для такого разговора мы собрались здесь в несколько необычном составе, — заметил Волобуев, — я вижу представителя милиции…

— Почему же? — возразил Комаров. — Здесь присутствуют товарищи со строительства, из совнархоза, им и карты в руки. Что касается товарища из милиции, то и у него наверняка есть интересные наблюдения.

Валя заметила, что Волобуев вопросительно смотрит на нее, видимо недоумевая, почему оказалась здесь эта девушка, которую Комаров назвал студенткой.

— Итак, разговор без повестки дня. Поговорим о движении ударников коммунистического труда на Энергострое, если нет возражений, — продолжал Комаров. — Начнем с вас, товарищ Пивоваров.

— Несколько необычное начало, — с иронией сказал Волобуев.

— Зачем идти проторенной дорожкой, Иннокентий Гаврилович? — добродушно отозвался Комаров. — Целиной шагать иногда и ближе, и интересней… Итак, товарищ Пивоваров…

Пивоваровпоспешно вскочил.

— Нет, нет, сидите! — остановил его Комаров. — Разговор у нас неофициальный…

Пивоваров послушно опустился на стул.

— Извините… я не вполне понимаю, — нерешительно начал он. — Меня не предупредили… я не захватил с собой материалы…

— В них нет необходимости, — успокоил его Комаров. — Не будем утруждать вашу память, тем более что не дали вам возможности подготовиться. Коснемся, скажем, происшествий на Энергострое за последние месяц-два… Не возражаете?

Пивоваров бросил растерянный взгляд на Волобуева и сказал:

— Происшествий серьезного характера за последнее время не наблюдалось. Мелкое хулиганство, два или три случая хищения…

— А что вы считаете происшествием серьезного характера? — прервал Комаров.

— Ну… увечье, насилие над человеческой личностью.

— Насилие над человеческой личностью, — как бы про себя повторил Комаров. — Понимаю. По вине работников Энергостроя никто не пострадал?

— В общем, нет… — Пивоваров снова метнул взгляд на Волобуева, но тот слушал спокойно, даже безучастно. — Впрочем, да, — как бы решившись, оборвал себя Пивоваров. — Был случай наезда. Состоялся суд. Виновные понесли наказание.

— Послушайте, Борис Васильевич, — неожиданно вмешался Волобуев, — о чем тут говорить? Мне известна эта история. Двое наших парней — водитель и монтер — ехали на грузовике; монтер взял руль и сшиб велосипедиста…

— Я слышал, это были ударники коммунистического труда, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал Комаров.

— Они… — начал Пивоваров.

— Были, Борис Васильевич, были! — уже с оттенком раздражения прервал его Волобуев. — Главный виновник этой истории — монтер Харламов. Хулиган, склочник…

Валя сделала протестующее движение, но Комаров строгим взглядом остановил ее.

— Каким же образом, Иннокентий Гаврилович, — спросил Комаров, — хулиган и склочник мог стать членом бригады коммунистического труда?

— Борис Васильевич, — Волобуев решительно поднялся, — разрешите, как говорится, в порядке ведения… Мне не очень понятно, чем мы сейчас занимаемся. Как будто речь должна идти о моем докладе на бюро. Однако слово получил не я, а милицейский работник. Теперь мы начинаем топтаться вокруг истории с Харламовым. У меня сто тридцать пять бригад коммунистического труда! Они охватывают почти полторы тысячи рабочих. Это… громада! Сейчас наши люди готовятся достойно встретить великий праздник — Октябрьскую годовщину. Нам есть чем гордиться, есть что показать труженикам области… Зачем же вооружаться микроскопом и рассматривать частный, нетипичный случай… Нельзя так, право! — Волобуев оглядел присутствующих, как бы прося у них сочувствия, и сел на свое место.

— Вы очень к месту упомянули микроскоп, товарищ Волобуев, — медленно, будто раздумывая, начал Комаров. — Правда, вы произнесли это слово с осуждением. Напрасно. Микроскоп помогает людям проникнуть в суть многих явлений…

— Извините, я погорячился, — примирительно сказал Волобуев. — Разумеется, вы секретарь обкома и можете интересоваться любыми аспектами. Но поймите и мою обиду…

— Обижаться пока нечего, — заметил Комаров. — Кстати, на вашем месте я непременно заинтересовался бы Харламовым. Согласитесь, все-таки это странно: хулиган и склочник был членом бригады коммунистического труда!

— Но его же исключили! — воскликнул Волобуев. — Очистили бригаду! А сначала прикинулся передовиком, ввел в заблуждение товарищей. Впрочем, если вы хотите разобраться в судьбе этого преступника, то чего же проще! Перед вами сидит Воронин, он возглавляет бригаду, в которой работал Харламов. Спросите его!

— Что ж, спросим Воронина, — спокойно сказал Комаров. — Итак, Харламов вступил в вашу бригаду коммунистического труда…

— Нет, — будто отрубил Воронин.

— Как это «нет»? — переспросил Комаров. — Разве Харламов не вступил в вашу бригаду?

— Нет, — повторил Воронин. — Он нас… втянул.

— Втянул? — недоуменно переспросил Комаров.

— С него все и началось. Сначала мы были просто бригадой. Обыкновенной. А потом эта… кампания началась. За стопроцентный охват. Он в цехком пошел и принес эти… бланки. Обязательства. Давайте, говорит, заполним…

— Погоди, Воронин, — остановил его Комаров. — Все это не очень понятно. Получается, что вы эти обязательства брать не хотели, а он…

— Не так! — воскликнул Воронин. — Мы хотели. Бригада наша была хорошая, план ниже ста не давали. Решили, почему не заполнить? Почет будет, ну и все такое… Впрочем, я ведь вам уже все рассказал, Борис Васильевич, — бросил он с укоризной, — чего же снова…

— Верно, — кивнул Комаров, — но ведь я здесь теперь не один…

Воронин помолчал немного. На его худощавом лице еще резче обозначились скулы.

— Ладно, — он тряхнул головой, — начистоту — значит начистоту. Мы, когда бланки заполняли, думали, это так, для проформы. Как раньше жили, так и дальше будет. До сих пор без вымпела, теперь с вымпелом, вот и вся разница. Конечно, работать надо хорошо. Но мы и раньше неплохо вкалывали. А Володька на другой день говорит: «Мало»…

— Он потребовал увеличить план? — уточнил Комаров.

— Не в том дело! — покачал головой Воронин. — Ребятам показалось, что он в душу к ним залезть хочет… И мне тоже показалось, — добавил он негромко.

— Погодите! — Волобуев с размаху хлопнул ладонью по своей папке. — Теперь я уже просто ничего понять не могу! Что за околесицу ты несешь, Воронин?!

— Мы эти бланки вроде для проформы заполнили, — не обращая внимания на гнев своего начальника, продолжал Воронин, — а для него… Для него слово «коммунизм» как святое было. Он честный парень, Володька. Понимаете, честный!

— Кажется, понимаю, — жестко сказал Волобуев. Его лицо изменилось. Теперь на нем было просто невозможно представить себе веселую, заразительную улыбку. Глаза сузились. Нижняя губа брезгливо оттопырилась. — Кое-что понимаю, — продолжал он. — Но прежде всего скажу о другом. Не понимаю, где я нахожусь? Что тут происходит? Серьезные, авторитетные люди слушают какие-то сумбурные словоизлияния! Увидев здесь Воронина, я подумал, что он приглашен вместе со всеми остальными. Секретарь обкома вправе приглашать всех, кого считает нужным. Но теперь я начинаю догадываться. У вас, Борис Васильевич, видимо, состоялся с Ворониным предварительный… сговор? Простите, я оговорился, — разговор… Что это значит? — Он в замешательстве провел рукой по своим глянцевитым, гладко зачесанным назад волосам. — Теперь о Воронине. Интересно, до чего может дойти безответственность! Знаете ли вы, товарищи, что именно этот самый Воронин написал рапорт, где требовал, чтобы из его бригады убрали Харламова, как склочника и карьериста?! — Волобуев обвел присутствующих победоносным взглядом. — Знаете ли об этом вы, Борис Васильевич?

Комаров хотел что-то ответить, но Воронин его опередил. Схватившись руками за край стола, он перегнулся к Волобуеву и воскликнул:

— Да, да, писал! И только потом понял, что сподличал. Потом, когда она к нам пришла! — Воронин сделал движение рукой в сторону Вали. — Только тогда до нас дошло, что виноваты мы, кругом виноваты! Володька хотел, чтобы если ударник, то не только на работе — во всем! Чтобы о плохом в лицо говорить — не жаться, не трусить. Если в другой бригаде туго — на выручку идти. Если у кого жизнь не удалась, всем быть в ответе!..

— Успокойся, бригадир, сядь, — мягко сказал Комаров. — Иннокентий Гаврилович, — обратился он к Волобуеву. — Воронину удалось рассеять ваше недоумение?

Волобуев передернул плечами и демонстративно отвернулся.

— Наш разговор, — продолжал Комаров, — принимает излишне взволнованный характер. Товарищ Волобуев, видимо, опасается за престиж обкома. Что ж, постараемся быть сдержанными. Между прочим, мы условились, что прежде всего выслушаем товарища Пивоварова. Однако вы, Иннокентий Гаврилович, вмешались и, как говорится, взяли инициативу в свои руки. За то направление, которое принял разговор, в известной степени отвечаете и вы. Разумеется, я готов разделить с вами эту ответственность, — добавил он с легкой усмешкой. — Итак, мы слушаем вас, товарищ капитан милиции.

— Простите, — глухо сказал Пивоваров, поднимаясь со стула, — я буду говорить стоя, мне так легче… Насколько я теперь понимаю, всех интересует дело Харламова… Что ж, я скажу. Да, он совершил преступление. Все, что было с ним раньше, мне неизвестно. Я имею в виду то, о чем говорил сейчас товарищ Воронин. А преступление налицо. И закон, товарищи, — он сокрушенно развел руками, — есть закон. Разумеется, если бы у Харламова была другая характеристика с работы, суд, вероятно, квалифицировал бы преступление… несколько иначе. Закон это позволяет. Но когда, — Пивоваров повысил голос, и в нем зазвучали твердые, уверенные интонации, — когда вдобавок ко всему и на производстве обвиняемого аттестуют с самой плохой стороны…

— Простите, — прервал его Комаров, — кто именно аттестовал так Харламова?

— По требованию следователя, характеристику прислал отдел кадров, — снова вмешался Волобуев.

— Не-ет! — неожиданно тонким голосом и с хитрой улыбкой протянул Пивоваров. — Кадры, они, конечно, кадрами! Но мне ведь и вы лично звонили!

— Кто? — резко спросил Комаров.

— Вот он, товарищ начальник строительства, — оборачиваясь к Волобуеву, воскликнул Пивоваров и затем снова посмотрел на Комарова, прищуривая глаза и понимающе улыбаясь.

Лицо Волобуева налилось кровью.

— Что вы плетете? — с угрозой процедил он. — Вы же сами рассказали мне о происшествии на Воронинском шоссе. Да, помнится, я что-то говорил о Харламове. Не больше того, что знал о нем из рапорта этого… Воронина.

— Я и слова ваши помню, — подхватил Пивоваров: — «…никудышний парень, давно гнать надо»… — Он повторил эти слова с злорадной услужливостью.

— Уж не хотите ли вы сказать, что осудили человека на основании этих случайных слов, сказанных по телефону? — насмешливо спросил Волобуев.

— Э-э, нет! — поспешно ответил Пивоваров. — Следствие шло по закону. В соответствии с процессуальными нормами. Но и ваши слова свою роль сыграли! Как-никак начальник строительства характеристику дает, член обкома!

Пивоваров поднял указательный палец.

— Итак, товарищ Пивоваров, — подытожил Комаров, — слова Иннокентия Гавриловича оказали на вас определенное воздействие?

— Конечно, — с готовностью согласился Пивоваров и поспешно поправил себя: — Однако решающим оставался состав преступления. Не было никаких оснований верить заявлению Харламова, что он не видел наезда.

— Вы и сейчас считаете его виноватым? — спросил Комаров.

— Разумеется! Правда, я слышал, что Васин подал заявление, в котором отказывается от своих показаний, но…

Внезапно Пивоваров осекся: в дверях кабинета он увидел Толкунова. Старшина одернул китель и громко, по-солдатски, доложил:

— Разрешите? Явился с опозданием, потому как туман. На дежурстве задержался. Разрешите присутствовать?

— Проходите, товарищ Толкунов, присаживайтесь! — Комаров вышел ему навстречу. — Понимаю, туман.

— Не было никакой возможности уйти с дежурства. Машины идут гуськом, пять километров в час! Один грузовик все-таки прижали. МАЗ. Ничего серьезного, только крыло повредили. Разрешите сесть?

Пивоваров как-то весь опустился и все смотрел на старшину неподвижным взглядом, будто не узнавая его.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — произнес Толкунов, заметив его взгляд, и сел на свободный стул рядом.

— Итак, товарищ Пивоваров, — снова заговорил Комаров, — вы сказали, что по-прежнему считаете Харламова виноватым. Верно?

Пивоваров молчал. Казалось, он не слышал вопроса.

— Мы слушаем вас, товарищ Пивоваров! — напомнил ему Комаров.

Пивоваров наконец очнулся. Он провел языком по губам и едва внятно произнес:

— Обстоятельства… суд подтвердил… можете проверить…

— Зачем же мы будем проверять суд! Это дело органов юстиции. У нас здесь разговор чисто человеческий, партийный… Вы член партии?

— Нет… — растерянно произнес Пивоваров и добавил: — Всю жизнь хотел… период культа… я…

— Это дело личное, — мягко заметил Комаров, — хотя мне и не совсем ясно, при чем здесь культ личности. Значит, вы считаете, что Харламов виноват. А вы, товарищ Толкунов, насколько я знаю, придерживаетесь другого мнения. Старшина Толкунов, — пояснил он присутствующим, — был тем милиционером, который задержал машину Харламова на Воронинском шоссе…

Внезапно Пивоваров провел рукой перед глазами, точно отгоняя от себя что-то, и сиплым, каким-то надтреснутым голосом произнес:

— Что же это получается, товарищи! Ведь это же переследствие! А как нас партия учит? Кому подчиняется суд? Только закону! Надо мной свое начальство есть. Управление милиции, прокурор!

Тяжело дыша, он расстегнул воротник кителя и сел.

— Вы правы, — спокойно сказал Комаров. — Следствие и суд подчиняются только закону. Как следователь, вы нам не подотчетны… Но есть такое понятие: совесть. Совесть советского человека. Государство доверило вам решение человеческих судеб. Оно полагалось на вашу совесть. Это она, ваша совесть, по-прежнему утверждает сейчас, что Харламов виновен?

— Я еще молодой следователь!.. — жалобно воскликнул Пивоваров. — Если виноват, скажите. Я признаю. А то какие-то очные ставки… да еще с младшим по званию.

— Вы имеете в виду старшину? — спросил Комаров. — Но он пока молчит. Может быть, ему и сказать нечего?

— Как так нечего? — раздался недоуменный голос Толкунова. — Я же рапорт подал! По начальству. И письмо в обком написал. Как член партии. Может, товарищ Пивоваров, скажете, не по уставу, действовал? Я, как с вами тогда поговорил, сразу понял: нельзя вам судьбу человеческую доверять. Опасно! Теперь, значит, товарищ секретарь обкома, разрешите доложить, как дело было… — Он вытащил из кармана потрепанную записную книжку и вопросительно посмотрел на Комарова.

— Не надо, старшина. Я читал ваше письмо. Понимаю, не мог Харламов наезда видеть. А рапорт ваш начальство, надеюсь, рассмотрит. — Комаров помолчал немного и с горечью сказал: — У меня к вам только один вопрос, товарищ Пивоваров. Ведь Толкунов доложил вам, как все было на самом деле. Почему же вы продолжали уже здесь, в обкоме, утверждать, что Харламов виноват?

— Я не мог полагаться на непроверенные обстоятельства! — вскинулся Пивоваров. — Поэтому и говорил…

— Нет, товарищ Пивоваров, опять вы кривите душой… Просто вы не знали, что нам известно о деле Харламова. Какой-то монтер, один из тысячи… И то, что Толкунов напишет в обком, вы тоже не предполагали. Не верили, что он сможет появиться в этом кабинете. «Младший по званию»… Вы забыли, что он носит не только то звание, которое обозначено на его погонах. У него есть и другое. Коммунист.

— Я предлагаю кончить разговор, — неожиданно вмешался Волобуев. — Пусть областной прокурор немедленно займется этим человеком. — Он презрительно кивнул в сторону Пивоварова. — Еще хочу сказать: я погорячился. Теперь понимаю — напрасно. Во всем этом деле я виноват. Получил рапорт, брякнул сгоряча несколько слов этому… Пивоварову. Об истории на Воронинском шоссе знал только в общих чертах. Был под впечатлением… В общем, теперь мне все ясно, — виноват…

Волобуев опустил и тут же вскинул голову. На лице его снова появилась широкая, добродушная улыбка.

Услышав, как Волобуев говорит о своей вине и в то же время обводит всех победным взглядом, Валя испугалась. Ей стало страшно при мысли, что люди могут поверить ему, его мгновенному раскаянию, его широкой, обезоруживающей улыбке, и он уйдет отсюда таким же, каким вошел, с высоко поднятой головой, с сознанием своей силы, хитрости, превосходства. Уйдет, обманув всех и смеясь над всеми…

— Разрешите? — В дверь просунулась голова, блеснули стекла очков.

— Антон Григорьевич! — крикнула Валя.

— Опоздал? — негромко спросил Митрохин, щуря близорукие глаза. — Только что с самолета. Пять часов на аэродроме просидели, Зареченск не принимал.

— Заходи, Антон Григорьевич, заходи! — радостно и, как показалось Вале, с облегчением воскликнул Комаров. — Как раз вовремя. А то товарищ Волобуев уже предложил кончать разговор.

Волобуев все еще улыбался. Но теперь это была поразившая Валю странная улыбка. Казалось, она существует отдельно от лица, наспех приклеена к нему и едва держится…

— А я не задержу Иннокентия Гавриловича, я позволю себе задать ему только один вопрос. Что же было написано в том письме?

Медленно, как бы по частям, улыбка стала исчезать с лица Волобуева. Сначала перестали улыбаться глаза, затем губы и щеки. Теперь лицо его выражало только ненависть.

— К-какое письмо? — сквозь зубы переспросил он.

— То самое!

— Я же вам тогда ответил! — крикнул Волобуев. — Харламов жаловался, что к нему плохо относятся в бригаде, разводил склоку…

— Нет, товарищ Волобуев, — печально сказал Митрохин. — Он писал о другом…

— Опять ваши иезуитские штучки?! — взорвался Волобуев. — Откуда вы знаете? Где оно, это письмо? У вас в кармане?

— Нет, — покачал головой Митрохин, — вы знаете, что письма нет. Харламов разорвал его на ваших глазах. Ваш вопрос имеет риторический характер.

— Какого же черта, — в ярости кричал Волобуев, — вы опять морочите мне голову своими догадками?! Откуда вы знаете, что было в письме?

— Мне сказал Володя Харламов.

— Володя?! — крикнула Валя. — Где он? Здесь?

— Нет, Валюша. Просто я съездил к нему.

Митрохин снова обернулся к Волобуеву:

— Значит, вы предложили кончить разговор, Иннокентий Гаврилович? Все прояснилось? Вы, конечно, уже рассказали, какое письмо написал вам Харламов? Как ему тяжело было сознавать, что в движение за коммунистический труд вносятся ложь и показуха? Как вы убеждали его смириться, как угрожали ему?

— Клевета! — Волобуев ударил кулаком по столу. — Я разговаривал с ним, как старший товарищ. Пытался его убедить!..

— В чем?! В чем вы пытались убедить его, Иннокентий Гаврилович? В том, что честный советский человек должен драться за правду до конца? Нет! Вы убеждали его в необходимости закрыть глаза. Замолчать. Смириться! О, я не сомневаюсь, что вы облекли все это в самую ортодоксальную терминологию. И Харламов уничтожил свое письмо. Я думаю, ему стало стыдно. Стыдно за вас, горько за свою наивную веру в старшего товарища…

На мгновение стало совсем тихо.

— Что ж, — негромко сказал Комаров, — пожалуй, теперь и в самом деле надо кончать. Уже поздно. Всем пора домой. — Он поглядел в окно, за которым сквозь туман едва пробивался свет уличных фонарей. — На сегодня хватит. Высказались все, кроме…

Комаров обошел стол и остановился за Валиной спиной.

— Но мне кажется, Валя, вы уже сказали все, что могли. Своим упорством, своей верой в справедливость, своей преданностью человеку, которого любите.

Комаров положил руки на плечи Вали и, казалось, хотел еще что-то добавить, но в этот момент Кудрявцев с трудом произнес:

— Вы ошиблись, товарищ Комаров, молчала не только моя дочь. Я тоже…

— Знаю, Николай Константинович. Но я и не рассчитывал на то, что вы будете говорить. Я пригласил вас в надежде, что вы будете слушать. А говорить? Думаю, что не надо вам сейчас говорить… Теперь я хочу проститься с вами, товарищи. Скоро мы соберемся снова и продолжим наш разговор.

— По-позвольте! — Волобуев поднялся с места. — Хотелось бы послушать ваше заключительное слово, товарищ Комаров! В конце концов, мы в обкоме! Отсюда я должен вернуться на стройку и рассказать товарищам о том, что здесь произошло. Так сказать, ориентировать… — Он с горечью усмехнулся. — Ничего себе — хороший подарочек я привезу коллективу накануне Октябрьской годовщины! Будет на чем мобилизовать людей!.. Нет, Борис Васильевич, вы уж, пожалуйста, выскажитесь! В зависимости от вашего заключения я буду знать, как мне поступать дальше! Неужели вы думаете, что я так все это и оставлю?! Нет, простите! Я хочу послушать вашу речь!

— Значит, за праздник беспокоитесь? — с грустью спросил Комаров. — Боитесь, что будет испорчен фейерверк? А не думаете ли вы, товарищ Волобуев, что фейерверк — не единственный способ отметить наш праздник? Разве сознание, что победили и будут побеждать впредь честность, справедливость, вера в хороших людей, — разве это не главное? Вы хотите во что бы то ни стало услышать мою речь. Но не кажется ли вам, Иннокентий Гаврилович, — в голосе Комарова впервые зазвучала жесткая, холодная интонация, — что в последнее время мы произносим слишком много речей? Одна речь, другая, третья… — Он усмехнулся. — Зачем вам еще и моя речь? Вы хотите знать, что я думаю? Неужели у вас еще есть на этот счет какие-нибудь сомнения? И все же вам хочется, чтобы я непременно произнес заключительное слово? Извольте. — Он обернулся к Вале и сказал: — Поздравляю тебя… невеста!..


Оглавление

  • Александр Чаковский Невеста Повесть
  • Александр Чаковский
  • 1. Суд
  • 2. Володя
  • 3. Валя
  • 4. Я все выдержу
  • 5. Кудрявцев
  • 6. Письмо
  • 7. Жихарева
  • 8. После письма
  • 9. Андрей
  • 10. Проблески
  • 11. Митрохин
  • 12. Встречи
  • 13. Пивоваров
  • 14. Толкунов
  • 15. Сорок второй километр
  • 16. Телефонный звонок
  • 17. Неожиданное посещение
  • 18. Свидетель
  • 19. Пятеро и одна
  • 20. Непредвиденный вызов
  • 21. Комаров
  • 22. Волобуев
  • 23. Поединок
  • 24. Фомин
  • 25. Разговор по душам
  • 26. Заключительное слово