Сборник работ [Владимир Николаевич Катасонов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Николаевич Катасонов
Сборник работ

Точность науки, строгость философии и откровенность религии


Для всякого образованного верующего человека неизбежно встает задача самоопределения перед лицом культуры. Вера в Бога и благодатная жизнь, дарованная нам Богом в Его Церкви, есть великое сокровище, полнота истины и утешение для каждого христианина. Но чем глубже вхождение в церковную жизнь, тем острее встает вопрос: а что значит для христианина вся остальная культура? что в частности, значат поиски истины в науке и философии? «Что значит?» можно понимать двояко: 1) в плане принципа демаркации этих трех областей — науки, философии, религии и 2) в плане вскрытия религиозного смысла науки и философии. В этой статье мы занимаемся вопросом «что значит?» в основном, в первом смысле.


Наука


Говоря здесь «наука», мы имеем в виду, в главном, математическое естествознание, так называемые «точные науки». Эта точность науки действительно является её характеристическим признаком. Наука дает математическое описание некоторого фрагмента действительности, строит теорию, которая потом должна быть проверена в эксперименте. «Проверена в эксперименте» означает, что мы сравниваем числовые значения параметров, предсказываемые теорией, со значениями этих же параметров, полученных в эксперименте. «Получить значения в эксперименте» — значит измерить их. Естествознание немыслимо без измерения. Это характерный признак новоевропейской науки. Тот, кто читал сочинения Галилея[1], знает с какой настойчивостью он преследует эту цель: получить связь параметров, — например, закон движения, зависимость расстояния, проходимого телом по наклонной плоскости, от времени. Эта связь параметров есть всегда некоторая функция. Интересно, что математика формулирует определение функции[10]и начинает их систематически изучать также с XVII века, века возникновения современного математического естествознания. Это исчисление функций — дифференциальное и интегральное исчисления — становятся основным аппаратом новоевропейского естествознания.

Стремление к математической точности поддерживается и органической связью науки с материальными технологиями, с техникой. Современная наука, наука Леонардо, Галилея, Гюйгенса возникла столько же в головах философов и математиков, сколько и в арсеналах и механических мастерских. Чтобы строить механические устройства нужно знать точные размеры. Чтобы шестеренка начала определённым образом передавать вращательное движение, чтобы запустить спутник на орбиту, чтобы химическая реакция пошла в должном направлении нужно уметь их точно рассчитать. Научный синтез выступает всегда как некое согласование количеств. Поэтому и истину вещи, ее определенность наука всегда ищет как определённость количества. Сведение всего многообразия опыта к количеству уже изначально было одной из главных целей науки. Пионеры науки XVII столетия по-разному, но одинаково настойчиво решали эту задачу. Декарт, благодаря своей метафизике, сводил физику к геометрии, а последнюю с помощью метода аналитической геометрии — к арифметике, к вычислениям. Галилей хитроумными рассуждениями старался опровергнуть одно из главных препятствий для построения математической физики — платоновский тезис о неспособности материи воплощать точные математические формы. Лейбниц, феноменологически переосмыслив пространство и время, дает «зеленый свет» прогрессу математической физики. Параллельное бурное развитие соответствующих разделов математики — теории дифференциальных уравнений, вариационного исчисления, теории функций комплексной переменной и т. д. — все более укрепляет авторитет математического естествознания и постепенно выдвигает его на роль научной парадигмы вообще. «…Я утверждаю, — пишет И.Кант в 1786 году, — что в любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики»[3].

Должно заметить, что наука античного мира и средневековья была типологически другой. Измерения, количественные характеристики отнюдь не были главным методом и главной целью древней науки. Античная наука исходила из того, что измерять можно лишь то, что способно воплощать точные математические формы. Это была, так называемая, «надлунная» сфера пятого элемента (у Аристотеля) и, вообще, астрономия, законы движения небесных светил. «Подлунный» же мир, в частности, земные материальные вещи были в принципе неописуемы с помощью точных математических соотношений — просто потому, что материя не способна точно воплотить идеальную форму. Поэтому и физика у Аристотеля носит качественный характер. Понять какое-то движение — значит, интерпретировать его в терминах аристотелевской номенклатуры четырех причин: целевой, формальной, материальной и действующей. Аристотелевская физика брала движение, так сказать, в его «генетическом целом», в его связи с целостным космическим порядком. Новое же время интересуется протеканием движения, его феноменальной стороной, его сколь угодно малой частью, которая изучается количественными методами. Несмотря на значительный метафизический пафос родоначальников науки нового времени — Галилея, Декарта, Лейбница, Ньютона, — по мере развития науки онтологические вопросы отходят в естествознании на второй план. История науки демонстрирует игру различных научных парадигм: атомизм, эфир, энергетизм, однако ни одна из них не может однозначно претендовать на роль онтологии. Наука не достигает последней реальности. То же, что ей действительно удается, — это более или менее достоверное математическое описание некой феноменальной сферы человеческого опыта. Это «более или менее» остается принципиальным: несмотря на пафос точности в точных науках, мы, строго говоря, не можем ни про одну физическую теорию определенно сказать: верна она или нет. Ведь экспериментальное подтверждение научной теории дает совпадение предсказанных значений с данными эксперимента лишь только в пределах ошибки эксперимента. Это значит, что две различные теории, дающие предсказания, отличающиеся от данных эксперимента не более, чем на погрешность эксперимента, не различаются научным методом. Эти теории могут давать одинаково хорошее приближение к экспериментальным данным в пределах доступных нам значений времени и пространства и, в то же время, давать совершенно различные предсказания для очень больших значений параметров времени и расстояния. Поэтому делать из «подтвержденных» научных теорий онтологические выводы или даже просто долгосрочные прогнозы (вроде, например, горячо обсуждавшейся на рубеже XIX–XX веков теории «тепловой смерти Вселенной») логически некорректно. Стремление дать точное количественное описание в точных науках, парадоксальным образом, имеет свою границу в самом же научном методе.

Препятствие в реализации программы «дать точное математическое описание всему сущему» новоевропейская наука имеет также и в самом понятии числа. Наука (и философия) античности понимает под числом только целое число. Она активно использует и понятие отношения целых чисел, хотя и не называет его, как это делаем мы сегодня, числом (а именно, рациональным числом). Однако наука античности, натолкнувшись на факт несоизмеримости отрезков, — например, диагонали квадрата и его стороны, — отказывается от пифогорейской идеологии — «все есть число», или в более либеральной форме — «все может быть измерено». В мире существует несоизмеримость: непрерывная величина, континуум не может быть целиком выражен через числовые соотношения. Тем самым, античная наука принимала в качестве философской основы своих построений дуалистическую парадигму: наряду с поддающимся измерению в мире существует и иное начало, ир — рациональное… Наука же нового времени претендует всё измерить, притом с абсолютной точностью. Даже сами иррациональные соотношения она хочет мыслить как числа. Но возможно ли это? Обсуждение и обоснование подобного подхода требует уже более фундаментального, чем чисто научный, а именно — философского языка.


Философия


Ближайшим образом, философия хочет навести порядок в нашем познании, прояснить и определить, что мы имеем в виду, когда говорим: знаю, это — очевидно, это — доказано, это — вероятно (или нет) и т. д. Тема научного познания при достаточно строгом её обсуждении естественно переносит нас в сферу философии. Так, мы говорим об измерении как о характерной черте математического естествознания. Но измерение оказывается сложной проблемой, затрагивающей при своем обсуждении глубокие философские вопросы. Кажется, на первый взгляд, так просто: приложил линейку — и измеряй! Однако что делать, если граница измеряемого тела лежит между самыми мелкими делениями линейки? Да если и совпадает с делением, то что значит это «совпадает»: если только свидетельство наших глаз, то ведь мы заранее знаем, что эти свидетельства не точны, у зрения есть свой порог восприятия. Что же тогда мы понимаем под размерами тела?.. И что такое граница тела?.. Наука, чтобы не «завязнуть» в этих «проклятых» вопросах, вынуждена отвечать на них как-то приближенно и более или менее условно. В философии же подобные вопросы встречают «лицом к лицу». Большинство из них так и остается без ответа, однако философия учит нас двум вещам: 1) не принимать ложные ответы за истинные, бороться с «идолами истины» и 2) примерно оценить всю глубину сферы проблематичного, стоящего перед нашим познанием.

Обсуждение темы измерения, может быть, лучше начать с вопроса: а всё ли можно измерить? Можно ли измерить свободу, красоту, любовь? Мы говорим: «Он её так сильно любит». Действительно ли здесь подразумевается количественный аспект?.. Или знаменитый шедевр фарисейства нашего времени: «материальная компенсация за моральный ущерб». Действительно ли моральный ущерб может быть измерен какой-то количественной мерой?.. Всё это остается для нас очень сложными вопросами. Заметим, что большинство из тех измерений, которые легально используются в науке, например, измерения цвета, тепла, яркости и т. д., понимаются отнюдь не в каком-то естественном, само собой разумеющемся смысле, а, наоборот, в смысле очень условном, объяснение которого требует введения особых философских теорий. Обычно, это теория разделения качеств вещей на первичные (пространственная форма, движение) и вторичные (цвет, температура, вкус, запах и т. д.) и сведения вторичных качеств к первичным. Вопрос об истинности этой теории, — с XVIII столетия становящейся как бы самоочевидной, — очень сложный вопрос не только физики, физиологии, психологии, но и философии. Что мы измеряем, следовательно, зависит от того, какую предварительно физическую — и метафизическую — гипотезу мы приняли. Так, в физике вместе сосуществуют и волновая теория света, и корпускулярная. Они описывают различные области световых эффектов и позволяют дать их количественные оценки. В квантовой механике этот корпускулярно-волновой дуализм распространяется уже и на элементарные частицы. В зависимости от того какую сторону, корпускулярную или волновую, мы хотим изучить, мы должны по разному организовывать эксперимент. Природа, таким образом, описывается с разных точек зрения, дополнительных одна к другой, и возможная полнота ее описания всегда остается для науки недостижимой возможностью…

У вопроса «что мы измеряем?» есть ещё и другая философская сторона. Что, собственно, дано нам в нашем опыте: или результат взаимодействия вещей с нашими органами чувств (усиленными экспериментальной техникой), т. е. феномены — вещи, как они нам являются, или сама реальность вещей — т. е. вещи, как они существуют сами по себе. Что мы, собственно, познаём? В истории философии и одна и другая точки зрения получили глубокую разработку. Если мы принимаем, что нам даны лишь феномены вещей, то это порождает много новых вопросов: Каково это «феноменологическое пространство», в котором нам явлены свойства вещей? Каковы его характеристики, от чего оно зависит? Как вообще возможна в этом случае мысль о «вещи самой по себе», если нам даны всегда только феномены?… Так возникают философские системы Лейбница, Канта, Гуссерля. Если же мы принимаем, что нам дана в опыте сама реальность, то сразу встают новые вопросы: как, каким органом, какой способностью мы можем касаться этой реальности, того, «что есть на самом деле»? Каков характер этой реальности? Каково наше место в ней? Ответы на эти вопросы могут быть различными. Так, Платон учил, что истинная реальность есть «мир идей», а вещи представляют собой лишь несовершенное их воплощение в материи. И в познании, которое, соответственно, оказывается иерархичным, мы должны восходить от «замутненного» чувственного познания к ясному разумному познанию истинного мира идей. Для Аристотеля то, что мы познаем, сущность вещи есть уже другое: конкретная вещь, определённое единство формы и материи. Новое время даёт свои ответы на этот вопрос. Для Декарта всё сущее сводится к двум вещам: вещи мыслящей (res cogitans) и вещи протяженной (res extensa). И вся природа вне человека должна быть в познании с помощью математических методов сведена к протяжению, практически, к геометрическим конструкциям. Для Лейбница весь Универсум состоит из монад, идеальных начал, обладающих восприятием и стремлениями. И все тела, воспринимаемые нами, представляют собой сложные объединения этих монад. В зависимости от того, какую из этих метафизических картин реальности мы принимаем, мы будем по-разному интерпретировать познание, вообще говоря, по-разному понимать науку.

Есть еще одна важнейшая философская тема, которая с необходимостью «вырастает» из обсуждения вопроса об измерении. Новое время ввело для измерения понятие действительного числа. Мы уже говорили выше, что античность признавала только целое число, сегодня же мы к ним добавили еще рациональные и иррациональные числа., другими словами для нас, в отличие от ученых древности, любой отрезок может быть измерен, ему может быть поставлено в соответствие число. Любопытно, что хотя подобный подход используется в науке уже с XVII века, тем не менее, строгая теория действительных чисел была построена только во второй половине XIX столетия (Дедекинд, Вейерштрасс, Кантор). Характерно, что эта теория существенно использует актуальную бесконечность. И тут встает важный принципиальный вопрос. Мы можем рассмотреть сколь угодно большое целое число; вместе с любым данным числом мы можем всегда указать и большее его; но имеем ли мы право оперировать со всем множеством целых чисел N= {1,2,3….}, как с данным? Имеем ли мы право оперировать с актуально бесконечными множествами вообще?.. Уже в античной науке было осознано, что рассуждения с актуальной бесконечностью ведут к апориям, неразрешимым противоречиям. Так, знаменитые апории Зенона показывали, что если мы будем мыслить пространственный и временной континуум, как состоящие из бесконечного числа точек и мгновений, то возникают серьезные логические трудности: мы не можем понять ни как движение складывается из положений покоя (апория «Стрела»), ни как более быстрое тело догоняет более медленное (апория «Ахилл и черепаха»), ни вообще, как движение может начаться (апория «Дихотомия»). В математической теории актуально бесконечных множеств, так называемой теории множеств, построенной к концу XIX столетия, подобные парадоксы и апории также не замедлили появиться: «парадокс Рассела», понятие «множество всех множеств», дискуссии вокруг аксиомы выбора и т. д.

Противники теории множеств, «финитисты», настаивали, что человеческий разум не может использовать актуальную бесконечность, так как тогда он необходимо впадает в противоречие. Сторонники же теории множеств отвечали: конечно, мы не можем представить себе актуальную бесконечность, но из этого не следует, что она не существует или не обладает вполне определёнными свойствами. Мы также не можем представить и больших чисел, например, «миллиард миллиардов», но ведь на самом деле они же существуют… Также существует и актуальная бесконечность, ведь Бесконечный Разум, Бог, несомненно, созерцает все бесконечное множество чисел целиком. Этот любопытный аргумент для оправдания теории бесконечного использовал создатель теории множеств Г.Кантор, ссылаясь при этом на блаженного Августина[4]. Последний писал: «Итак, неужели Бог не знает всех чисел вследствие их бесконечности, и неужели ведение Божие простирается лишь на некоторую сумму, а остальные числа не знает? Кто даже из самых безрассудных людей скажет это?»[5] Любопытно, что наука, познание в своем развитии приходят к необходимости смотреть на вещи sub specie aeternitatis — с точки зрения вечности, с точки зрения Бога. То есть, следовательно, они должны этого Бога в каком-то смысле предполагать… Пусть это ещё не есть Бог «Авраама, Исаака и Якова», а только лишь «Бог философов и ученых», Мировой Разум, Логос, управляющий миром и содержащий в себе всю полноту законов мироздания, — тем не менее, оказывается, что даже для построения некоторых научных теорий требование их логической полноты приводит к идее Мирового Разума. Пусть учёный даже «не нуждается в гипотезе Бога», однако сами по себе вопросы — «Что такое полнота истины, к которой стремится наука?», «Что такое Закон, правящий миром?» и, следовательно, «Существует ли Законодатель?» — с необходимостью навязываются исследователю-философу, ищущему полноты логических условий[6]научного познания.

Но не только осмысляя наше познание в науке, сферу теоретического разума, мы приходим в философии к идее Бога. Попытка осознания наших действий в области права, морали, нравственности — в области практического разума — также ведёт нас к идее Божества. Правовые и моральные нормы предполагают всегда некоторые представления о нравственности, о том, что такое добро, благо. Размышление ведет нас далее к вопросу о природе добра. Есть ли добро лишь некоторая совокупность условно и, следовательно, произвольно выбранных положений и ценностей или же оно реально, т. е. соответствует некоторому действительному порядку вещей в мироздании? Если первое, если добро условно и номиналистично, то тогда трудно понять бросающуюся в глаза устойчивость моральных норм в истории. Несмотря на то, что нравы и обычаи людей разных эпох и обществ меняются, в главном они остаются тождественными. Кроме того, признание морали и добра чисто номиналистичными понятиями обессмыслило бы человеческую жизнь. Разом она бы потеряла свою духовную составляющую и вся свелась бы к чисто биологическим отправлениям. Не было бы никакого смысла отстаивать справедливое и благое, высокое и святое, если бы они не имели никакого онтологического значения… Однако опыт сердца, наша совесть, вся наша жизнь подсказывают нам, что это не так, что разделение на добро и зло как-то укоренено в самом бытии. Что «царство ценностей», «царство добра» есть не просто слова, а обозначение некоторой реальности, опознаваемой в нравственной жизни личности. Что через нашу совесть говорит Самосущее Добро, Бог, являющийся Законодателем всей нашей нравственной жизни. Конечно, философия не может доказать это положительно и неопровержимо, но своим анализом, своим тщательным «прощупыванием» логических связей она ясно показывает, что без предпосылки реальности Блага вся наша нравственная жизнь становится эфемерной, и вся наша жизнь вообще начинает тогда казаться какой-то бесконечно злой насмешкой над человеком…

Важно подчеркнуть еще один характерный момент философии: философия в своем дискурсе широко использует обыденный язык. Конечно, и в философии строятся системы, которые определяют и вводят свои специальные термины. Однако истинная философия должна быть открытой, скорее философствованием, чем системостроительством. После построения системы философу остается только одно — переинтерпретация всего человеческого опыта в терминах своей философии. В процессе этой переинтерпретации смысл реальности обычно насилуется; всё, не поддающееся истолкованию в терминах пред-взятой философской номенклатуры обычно объявляется второстепенным («вторичные качества»), чисто феноменальным, а то, и совсем не существующим… Эта догматическая установка враждебна самому духу философии, которая по своей природе есть всегда лишь стремление к мудрости, а не обладание ей… В этом смысле философия всегда чутко прислушивается к языку как к универсальному хранилищу общечеловеческого опыта. Именно здесь, в живом организме народного языка, во всей полноте его бытования, от сакральных формул богослужения до условных оборотов научного дискурса, от высокой поэзии до бытовой прозы, фиксируется и сохраняется факт встречи мысли и бытия, намечаются все возможные смыслы истолкования этой встречи, во всей полноте своих оттенков и градаций… Парадоксальным образом, этот сырой и необработанный «бытовой» язык позволяет философу глубже продвинуть анализ нашего познания, выразить смысл познавательных процедур более строго, чем это делается в науке. Строгость мышления, которой взыскует философия, и есть это стремление представить каждый объект мысли на фоне бесконечно разнообразных возможностей другого, так чтобы строго очерченный «логический контур» этого предмета ясно выступил во всей своей определенности и специфичности… Эти две связанные черты остаются, в главном, инвариантными для философии всех времен, составляют как бы канон философии: стремление к строгости определения, неразрывно связанное с осознанием всей беспредельности возможного. В первом смысле философия стремится к строгим определениям, во втором — остается бесконечным вопрошанием… И всегда остается «посередине»: философия не знает ни своих «начал», ни своих «концов». Философия всегда как бы руководствуется максимой Паскаля: «Величие человека в том, чтобы держаться середины»[7].


Религия


Но не всё в культуре и, тем более, в жизни исчерпывается «дневным сознанием». Наука и философия выступают как бы светлыми островками осмысленного, более или менее понятного, рационализованного в безбрежном океане жизни. Но жизнь не сводится только к понятному, в ней присутствует и таинственное, тёмное, в ней есть место тайне…


Как океан объемлет шар земной,
Так наша жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь — и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
(Ф.И.Тютчев)

И эта «ночь», это «ночное сознание» всегда с нами: и ночью, и днем… Есть сфера мистического, таинственного знания, есть таинственный опыт души: догадок, совпадений, озарений, промахов… Этот опыт всегда близок, хотя и непонятен нам до конца, трудно поддается рационализации. Мы знаем, что даже и наше ratio, наш разум также стремится «заглянуть» в сверхрациональное: Мировой Разум, Логос, Самосущее благо… Одной характерной чертой сфера мистического существования отличается от области рационального, будь то наука или философия. Последние преимущественно «работают», осознают себя в условиях определенной логической границы между субъектом и объектом, между познающим началом (органом, способностью, методом) и познаваемым objectum — объектом, «поставленным перед собой». Мистика постоянно настаивает на разрушении субъект-объектной границы, на «прямом вхождении» в предмет… В мистическом познании познающее «я» и познаваемая «вещь» слиты: познание превращается в самопознание…

Мистика бывает разная. Есть мистика эстетическая: почти любой человек обладает своим даром восприятия, опытно знает «силу искусства»: удивительную действенность, «навязчивость», духовную силу, исходящую от образов, мелодий, поэтический выражений. Есть мистика гедонистическая: мистика наслаждения, в которой человек может раствориться, как растворяется соль в воде… Мистика интеллектуальная: настойчивое стремление разрешить научную задачу, осознать логическую структуру теории как в науке, так и в философии, приводят к тому, что иногда мыслителю нечто открывается, даётся некоторое видение полноты изучаемой сферы, недостижимое в обычных состояниях сознания. Об этом говорит опыт математиков всех времен, lumen naturale rationis схоластиков, арифмология и мистика чисел пифагорейцев, «мистика Единого» неоплатоников… Есть мистика социальная: органическое чувство классового, партийного единства в социуме, активно используемое как чувство «товарищества», как «социальный заказ», как «горючее» в деятельности профессиональных политиков. Мистика национальная: чувство духовного и исторического единства народа, невидимо проводящее грань между «своими» и «чужими», очень чуткое к сохранению своего национального достоинства… Есть, наконец, мистика церковная: мистика духовного единства в Церкви, где разные люди все становятся братьями и сёстрами, членами единого Тела Христова — Православной Церкви. Сфера мистического разнообразна, везде в жизни присутствует иррациональное, которое несмотря на свою непонятность, как-то дано нам. Но это мистическое знание может вести нас как вверх, так и вниз…

Из всей сферы мистического религия выделяется двумя характерными чертами:

1) Иррациональное — сверхрациональный Бог, полнота Мудрости, Силы и Святости выступает как Личность, происходит личная встреча с Богом;

2) Бог открывается нам, встреча с Богом есть событие, решение о котором принадлежит Богу.

Человек может долго и мучительно искать смысла жизни, строить теории, научные, философские, заниматься медитациями, напряженно размышлять и описывать эти размышления, — но пока не произошло личной встречи с Богом, пока не возникла личная связь с Ним, — нет религии[8] (лат. religio, — от religare — связывать). Мы можем только искать Бога, стремиться к этой личной встречи, но её свершение зависит, в конце концов, только от самого Бога. Христос говорит апостолам: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал…» (Ин.15:16). И когда Бог открывается возникает диалог, возникает религия. Примеров этого откровения Бога человеку, этого окликания человека Богом Библия дает нам множество. Вот некоторые из них:

— «Адам, где ты?» — спрашивает Бог после грехопадения прародителей (Быт.3:9).

— «И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего (и иди) в землю, которую Я укажу тебе…» (Быт.12:1).

— «… И возвал к нему Бог из среды куста, и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я (Господи!)» (Исх.3:4).

— Господь говорит и через своих пророков: «Воззовет ко Мне и услышу его, с ним есть в скорби, изму его и прославлю его» (Пс.90).

— Наконец, когда исполнилась полнота времен, Богу было угодно воплотиться в человека, Само Слово Божие, Второе Лицо Пресвятой Троицы воплотилось и вочеловечилось «и обитало с нами, полное благодати и истины» (Ин.1:4).

Наука и философия являются попытками человеческого разума осмыслить реальность. Активность здесь на стороне человека. В религии же активность — на стороне Божества. Нам открывается здесь то, что выше человека… Роль же человека сводится здесь к смиренному взысканию — даже и в самом напряжённом и дерзновенном взывании к Богу — этого откровения: Господи, помилуй! «Помилуй», в частности, и потому, что претензия на богообщение со стороны грешного человеческого существа есть всегда некоторая дерзость… Смирение выступает необходимым моментом богообщения, общения со Святыней. «И сказал Бог [Моисею из неопалимой купины — В.К.]: не подходи сюда: сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» (Исх. 3: 5). «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать», — учит Писание (Иак.3:6). Смирение сердца сокрушающегося о своих грехах человека есть угодная Богу жертва: «Жертва Богу — дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит» (Пс. 50: 19). Вершина человеческой святости, Пресвятая Богородица, есть одновременно и вершина смирения: «Се Раба Господня; Да будет Мне по слову твоему» (Лк.1:38). Христианская Церковь, взывающая к Богу, осознает себя как Невеста, повинующаяся своему Небесному Жениху. Христиане, призванные быть детьми Божьими, должны и духовно подражать вере и кротости детей: «…Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф.18: 3)[9].

Ещё одно характерное отличие религии от науки и философии состоит в том, что последние равно есть всегда некоторая «логия» — попытки человеческим умом найти связь и смысл в реальности. Конкретнее, наука и философия выступают обычно как некоторая теория, как некоторая логическая (логико-математическая) схема реальности. Религия же, в своём ядре, есть всегда сама реальность! Реальность не просто просвещённая, причастная смыслу, а тождественная с ним: реальность умная. Но и более того. Не только реальность-в-себе, но и дающая смысл, просвещающая и освящающая всё в мире — Святыня! Источник смысла, благородства, красоты, самой жизни и бытия. Религия в этом смысле невместима ни в какую «логию». Конечно, существует христианское богословие. Но богословие есть лишь рациональная проекция живого религиозного опыта. Богословие в истории христианской Церкви всегда выступала, обычно, как рациональная реакция на уклонения в религиозной жизни: как вероучительные, так и аскетические. Догматы помечают границы, отделяющие Истину от заблуждения. Сама же Истина постигается уже сверхрационально, она — бытийственна… В отношении богословия Церковь руководствуется словами Григория Богослова: хорошо богословствует не тот, кто хорошо говорит, а тот, кто правильно живёт. Именно поэтому богословами в собственном смысле Православная Церковь назвала только трёх своих святых: апостола и евангелиста Иоанна, Григория Богослова и Симеона Нового Богослова… Поэтому бессмысленны, безнадежны — а нередко и вредны! — попытки как-то «растворить» христианство в культуре: проекты создания исследовательских центров при монастырях, попытки вписать историю церковного художества в общую историю искусства, попытки физическими приборами «померить благодать» в церковной жизни, попытки прочтения духовного опыта с точки зрения научной психологии и т. д. Человеческое любопытство ко всему религиозному понятно, однако нужно ясно осознавать границы культуры и человеческого творчества. Человек в культуре никогда не создает нового бытия, он создает только его символы: картину, музыкальное произведение, научную или философскую теорию. Религия же, христианство — в ядре своем — есть сама жизнь, истинная жизнь, где бытие и смысл совпадают; и оно — христианство — в принципе не сводимо ни к какой «логии». Всю трудность попыток выразить христианский опыт на философском языке может оценить всякий, кто поинтересуется, например, историей формулировки догматов Троичности или «богословия энергии» свт. Григория Паламы. В глубинах своих благодатная жизнь открытая нам Богом, таинственна и недоступна человеческому разумению. Она постигается лишь верою как высшим синтезом человеческих способностей[10] и открывается всё больше по мере обожения — благодатного преображения человеческой природы божественными энергиями…

Мы постоянно ищем смысла, спорим о нём, создаем теории, концепции, школы, традиции… Но всё это остается лишь некоторыми схемами, символами, которые могут лишь обозначить истину. Настоящий же смысл — бытийственен: истинный смысл есть истинная жизнь. И именно этот смысл дарует нам Господь, призывая к соединению с Ним уже и в этой жизни, и в самой вечности: «Аз есмь Путь, Истина и Жизнь».


Позитивизм и христианство: философия и история науки Пьера Дюгема


Что есть реальность? Чем более расширяются границы человеческого опыта тем всё более острым становится этот вопрос. Опыт бодрствования, сновидений, опыт чувственный, интеллектуальный, мистический, опыт наркотических опьянений, гипнотических состояний, виртуальной реальности компьютерных технологий — всё это в той или иной степени действительно. Однако, что из этого являет нам истинную реальность, позволяет осознать то, что есть на самом деле? Математическое естествознание последних четырёх столетий создало свою особую действительность — мир современной науки. Мир этот столь непохож на мир, данный нашему непосредственному чувственному восприятию, с его красками, запахами, звуками, что нередко само собой приходит сомнение: Да действительно ли всё это красочное многообразие и богатство чувственного мира обусловливается лишь движением бескачественных частиц и взаимодействием физических полей, описываемых абстрактными математическими уравнениями?.. Сомнение законное и никем до конца не рассеянное. Однако, в то же время, наука как-то и «касается» реальности, как-то и выражает её истину, поскольку именно с помощью этой науки мы строим мосты, по которым ездят машины, рассчитанные с помощью всё той же науки, запускаем спутники, получаем энергию, лечим человека…

Вопрос о выделении «первичных качеств», элементов и об их фундаментальных свойствах, к которым будут сводиться все другие, «вторичные» качества сущего, включая и чувственно воспринимаемые, — этот вопрос научной архитектоники естественно смыкается с вопросом философской метафизики: что, собственно, есть? и как оно может быть познано? Для Пьера Дюгема (1861–1916) — известного французского физика, историка и философа науки, эти вопросы имели свою особую значимость. Дюгем был глубоко верующим, практикующим[11] католиком и поэтому проблема соотношения научного знания с философско-религиозным контекстом христианства стояла для него лично очень остро. Прямой и бескомпромиссный характер Дюгема не позволял ему скрывать его религиозные убеждения: уже со времени учёбы в колледже, а потом и в Л’Еколь Нормаль вокруг него складывалась определённая атмосфера, характер которой сыграл значительную роль в его дальнейшей научной карьере[12]. Агрессивно «позитивистские» круги научной и университетской жизни Франции конца XIX столетия так и не позволили Дюгему преподавать в Париже… Что, впрочем, не помешало этому замечательному учёному стать в 1900 году членом-корреспондентом, а в 1913 — действительным членом Французской Академии Наук. Однако, глубокая религиозность Дюгема отнюдь не проявлялась, как это нередко встречается, в навязчивых и, порой, неуместных псевдомиссионерских «использованиях» науки для нужд религиозной пропаганды. Скорее наоборот, философия науки Дюгема представляла собой тщательно продуманную теоретическую конструкцию, аккуратно разделяющую области веры и научного разума, и если уж и допускающую выводы богословского характера, то только лишь пост-фактум, а никак не в качестве посторонних науке предвзятых априорных положений. И тем не менее, эта аккуратная логико-философская схема тесно связана с христианским мировоззрением её автора. К этой философской схеме науки может быть более всего подошёл бы термин, который сам Дюгем применил[13] по отношению ко взглядам парижского философа и богослова XIV столетия, одного из предшественников новоевропейской науки Ж.Буридана: христианский позитивизм. Обсуждению дюгемовской философии науки и посвящена эта статья.


§ 1. Условность научного знания


В 1904 году отдельными выпусками начала выходить книга Дюгема «Физическая теория, Её цель и строение». Сразу же на эти издания откликнулся французский философ А.Рей, напечатавший в «Ревю философии и морали» статью «Научная философия Г-на Дюгема». Подробно и достаточно доброжелательно разобрав построения Дюгема, Рей заканчивал свою статью следующими словами: «Чтобы найти и уточнить тезис этой философии…, кажется, можно бы было предложить следующую формулу: В своих стремлениях к количественной концепции материальной вселенной, в своём недоверии в отношении полного объяснения этой вселенной через саму себя, как это предносится механицизму, в своём отталкивании, более утверждаемом, чем реальном, от полного научного скептицизма, она [философия науки Дюгема — В.К.] есть философия науки верующего»[14]. Уже в следующем году Дюгем ответил на разбор Рея своей статьёй «Физика верующего»[15]. В этой последней Дюгем соглашается, что он, конечно, верующий христианин и никогда не собирался скрывать этого. Однако, учёный отнюдь не был согласен с тем выводом Рея, что будто-бы его «христианские верования более или менее сознательно направляли его критику как физика; что они склоняли его разум к определённым умозаключениям; что эти заключения должны были, следовательно, казаться подозрительными умам, озабоченным научной строгостью, но чуждым спиритуальной философии или католической догме»[16]. Дюгем отвергал обвинение в том, что «чтобы принять в своей полноте, в своих принципах как и в своих выводах доктрину, которую я пытался сформулировать в отношении физических теорий, не поступаясь при этом трезвостью взгляда, необходимо было быть верующим»[17].

Сегодня, после опыта блужданий по «пустыням» логического позитивизма XX столетия, после сокрушительной критики, которой подверглись взгляды последнего в философских и исторических исследованиях А.Майер, А.Кромби, В.П.Зубова, Т.Куна, А.Койре, И.Лакатоса, Г.Башляра, П.Фейерабенда и многих других, та боязливость, которая слышится в словах Дюгема, кажется несколько странной. Почему бы науке, — а также, и философии науки! — и не подвергаться в своей истории и генезисе различным «экстерналистским» влияниям? Как бы это смогла наука, если бы даже и захотела, сохранить свою методологическую невинность и «герметическую замкнутость» в культуре? И почему бы философия и религия, столь значимые и фундаментальные сферы культуры, должны бы были остаться в стороне от этого влияния на науку?.. Нас уже сегодня не удивляет это влияние, многократно зафиксированное историческими штудиями, оно нас уже не смущает, как фактор будто-бы дискредитирующий претензию науки на объективное знание, на истинность. Сам вопрос об истинности научного знания обнаружил свою многомерность и философскую глубину, никак не вместимую в узкие, чтобы не сказать обывательские, рамки позитивизма… Дюгем писал в другую эпоху и отдельные его интенции и фобии уже чужды нам сегодня… Следует отметить, однако, тот парадокс, что хотя Дюгем во многом и расходился с господствующими философскими идеалами своего времени, тем не менее, внутренне он был, одновременно, и тесно связан с некоторыми из них. В частности, ему был очень близок пафос «чистого», «объективного», «бескорыстного» знания, который во многом питал позитивистскую идеологию. Для настоящего мыслителя и большого человека всё — и «неудобные» социо-культурные обстоятельства, и даже, особые жизненные трудности, выпадающие на его долю, — представляют собой как-бы материал для преображения в процессе его творчества. Борьба Дюгема за свою философию науки и эта парадоксальная внутренняя дюгемовская причастность позитивизму становятся интересны и поучительны именно сегодня, когда в некоторых «дерзких» проектах «фундаментальной психологии» и «исследований сознания» колеблется именно этот идеал объективности научного знания, грозя сделать науку неотличимой от магии и колдовства и погрузить цивилизацию в новое средневековье[18].

Но вернёмся к философии науки Дюгема. Точнее, к философии экспериментального математического естествознания, ближайшим образом, физике и химии. Дюгем всегда настаивал, что цель науки есть не объяснение, а описание. В этом её принципиальная разница с метафизикой. Метафизика имеет прямое отношение к реальности, она может быть верна или нет. Положение о свободе человеческой воли или церковные догматы претендуют утверждать то, что есть на самом деле, подчёркивал Дюгем[19]. Логический же статус научных утверждений гораздо скромнее. Учёный стремится найти принципы — гипотетические! — которые позволили бы наиболее совершенно и экономно дать математическое описание совокупности эмпирических законов. Это «экономно» имеет скорее махистский смысл, чем какой-либо онтологический[20]. Вопрос о метафизике, «под-лежащей» данной физической теории, совершенно не относится к компетенции науки, по Дюгему. Это приходится признать вследствие двух моментов. Во-первых, ни одна физическая теория не может дать абсолютное, неопровержимо достоверное обоснование какой-либо метафизике. И во-вторых, все метафизические системы находятся между собой в состоянии перманентной конфронтации. Связать физическую науку с метафизикой — значит разрушить общий язык научного сообщества, разделить его на конфронтирующие партии, объединёнными внутри себя различными метафизическими и мировоззренческими предпочтениями, то есть разрушить саму науку.

Так, Дюгем всегда был убеждённым противником механицизма. В особенности он оспаривал претензию основывать механицистскую философию на данных науки. Механицизм отнюдь не «выводится» из опыта науки. Он есть некая предвзятая метафизическая схема, особенно навязчивая потому, что удобна для человеческого воображения. Физик соотносит свои теории с экспериментом и это, по Дюгему, последняя и решающая инстанция для выяснения истинности теоретических схем, логически парадигмальная для физики. Если данные эксперимента явно расходятся с теоретическими предсказаниями, то теория должна быть отвергнута. Если же теоретическое утверждение принимается, то это для физики значит только то, что результаты эксперимента в большинстве случаевсовпадают с предсказаниями теории. Совпадают, впрочем, только в пределах вычислимой ошибки эксперимента. И именно при таком подходе оправдать механицизм невозможно: «В силу этих принципов невозможно заявлять, что физика могла бы считать ошибочным утверждение о том, что все феномены неорганического мира могут быть объяснены механически, поскольку эксперимент не даёт нам знания ни одного феномена, который бы определённо был не сводим к законам механики. Но также не было бы легитимным сказать и то, что это утверждение физически верно, так как невозможность привести его к прямому и неразрешимому противоречию с результатами наблюдений есть логическое следствие абсолютной неопределённости, с которой связаны представления о невидимых массах и скрытых движениях [то есть, движениях атомов — В.К.]»[21]. Логически безупречный вывод Дюгема неумолим: «Таким образом, для опирающегося на логику экспериментального метода невозможно декларировать истинность утверждения: Все физические феномены объясняются механически. Но в той же степени невозможно объявить его и ложным. Это утверждение трансцендентно физическому методу»[22].

Мифу о том, что физика, де, открывает истинную реальность, и тем самым, истинную метафизику, способствуют традиционные редукционистские процедуры физики: физика сводит более сложные качества к более простым, «вторичные» к «первичным». Однако, подчёркивал Дюгем, эта «простота» и «сложность» в физике всегда имеют условный, а не абсолютный, метафизический характер. «Простые качества», «простые элементы» для физики или химии — это только синонимы того, что они неразложимы для современной науки, а отнюдь не абсолютно, в принципе. Ничто не мешает тому, чтобы в будущем более удачливые учёные, вооружённые новыми, более мощными технологиями, смогут разложить и эти, так называемые «простые качества», «элементы» на новые ещё более «простые». И история науки убедительно демонстрирует нам это. Так, поташ и сода, бывшие простыми элементами для Лавуазье, становятся для химии, начиная с работ Дэви, составными телами. Экспериментальное естествознание никогда не может претендовать на окончательно верную теорию, на «божественное видение» природы. Все физические теории преходящи. В первые два десятилетия XX века Дюгем был свидетелем возникновения и бурного развития атомной физики. Открытия радиоактивности, атомного ядра, модель атома Бора — все эти новые шаги физики вглубь материи были для многих подтверждением атомистско-механистической метафизики. Казалось, ещё совсем немного и наука откроет, наконец, те вожделенные элементарные «кирпичики» вещества, из которых сложены все вещи… Казалось многим, но отнюдь не Пьеру Дюгему. Он твёрдо стоял на своей точке зрения: физика не знает и не может знать последней реальности. И в конце концов, он оказался прав!.. С.Яки пишет в своей книге о Дюгеме: «Исследования последних двадцати лет, сосредоточенные на кварках, имеющих „цвет“, „вкус“, „шарм“ и даже „верх“ и „низ“, ещё более разоблачили для нас тот факт, что „божественное видение“ атомистов, которому противостоял Дюгем, было чем угодно, но только не открытием оснований материальной реальности. Сегодня Дюгем наверное бы посмеялся, комментируя 120-страничный буклет, переполненный названиями и характеристиками „фундаментальных частиц“[23].

Настойчиво критикуя механицистскую парадигму в науке, сам Дюгем склонялся к той форме физики, которая имеет вид своеобразной общей термодинамики. Кульминацией его усилий как физика теоретика был двухтомный труд „Трактат по энергетике или общая термодинамика“[24] (1911), где вся классическая механика строилась без единого упоминания об атомах или молекулах. Значило ли это, что он принимал метафизику энергетизма, в духе В.Оствальда[25]? — Отнюдь нет. Дюгемовский „энергетизм“ был так сказать чисто техническим термином его физики, не претендующим ни на какое онтологическое значение. Физика, по Дюгему, не должна опираться ни на какие модели или, если уж и использовать их, то никак не онтологизировать. Физик исходит из некоторого множества эмпирических законов, охватить которые общей физической теорией является его задачей. Эта теория должна строиться как некая математическая дедукция: от аксиом к теоремам. Однако, аксиомы этой теории, — в случае физики, обычно, они называются гипотезами, — не имеют, вообще говоря, никакого онтологического смысла, по Дюгему. Физик может произвольно выбирать их, стремясь дать как можно более экономное логическое выведение формул, соответствующих исходным эмпирическим законам. Дюгемовская „энергетика“ в этом смысле, не имеет ничего общего с онтологизацией понятия энергии в „энергетизме Оствальда“. Дюгем оставляет физика, так сказать, „математически свободным“: он позволяет ему выдвигать в качестве гипотез любые математические фикции, лишь бы логические следствия их соответствовали (в пределах точности эксперимента) эмпирическим закономерностям. Именно на этом пути Дюгем активно развивал метод термодинамических потенциалов[26] и стал одним из создателей современной физической химии.

Конечно, такой тонкий и многосторонний учёный как Дюгем, искушённый не только в знании логико-теоретических связей физического знания, но и в истории этой науки, прекрасно понимал, что выбор гипотез для физика — дело совсем не случайное, и что здесь и есть, как раз, место игры и влияний самых разных „социокультурных факторов“ (как говорим мы это сегодня). И об этом мы будем говорить ниже. Сейчас нам нужно понять и оценить всю значимость и, хочется сказать, логическое изящество дюгемовской точки зрения. Он знает об „экстерналистских“ влияниях на выбор гипотез, но он настаивает, что все эти влияния, предпосылки, предпочтения никак не входят в корпус физической науки. Не должны входить! Важно схватить то, с чем Дюгем настойчиво стремился размежеваться. Ведь если допустить в науке присутствие этих спорных метафизических предположений, субъективных ориентаций, всей этой „сырой“ массы личностных предпочтений и оценок, то тогда она потеряет свою основную ценность — объективную достоверность, интерсубъективную значимость своих положений. Дюгем как-бы стремится навести „гносеологический порядок“ в наших научных представлениях. Физическая теория должна быть логически безупречной конструкцией, оперирование с которой не зависит ни от каких субъективных мировоззренческих ориентиров. Физическая теория должна подчиняться двум главным требованиям:

а) иметь математическую форму, что позволяет работать с ней как с аксиоматической математической теорией, и

б) иметь экспериментальное подтверждение, в смысле совпадения её выводов с результатами эксперимента в пределах экспериментальной ошибки.

Всё иное — происхождение гипотез этой теории, мировоззренческое значение её выводов и т. д., — всё это не относится к физической науке, не входит в её состав, хотя само по себе и может иметь какое-то познавательно-культурное значение. Не всех, может быть, удовлетворит подобная достаточно „аскетическая“ схема науки. В ней „плоскость“, так сказать, научных представлений „прилегает к реальности“ только через соответствие своих выводов экспериментальным данным и никак не больше. Однако нельзя не отдать должного логической честности дюгемовской философии науки. Строго говоря, подобный статус физической теории — это всё, что сама наука честно — что значит логически безупречно — может сказать о смысле своих высказываний о реальности. Всё остальное для науки — это „философия“ — и в кавычках, и без кавычек! — „психология“ и „журналистика“…

В этом дюгемовском отделении сферы науки от всего остального, от всей необъятной области культуры, нам видится выражение особой наклонности именно французского национального гения к ясности и чёткости логических построений. Здесь вспоминаются, ближайшим образом, конечно, декартовские „ясность и отчётливость“, как основание достоверности познания[27]. Но ещё более значим был здесь для Дюгема стиль мышления Б.Паскаля, к которому он призывал „чаще возвращаться и непрерывно осмыслять“[28]. О том, что это стремление к ясности было в высшей степени осознанным, говорит и посвящение к четырём лекциям „Немецкая наука“, прочитанным Дюгемом для Ассоциации католических студентов Университета г. Бордо в 1915 году: „…С помощью Божией, пусть эти скромные страницы помогут сохранить и приумножить в вас и во всех ваших друзьях ясный гений (le claire genie) нашей Франции!“[29]


§ 2. Наука и метафизика


„Дюгемовская“ наука ни сама не должна опираться ни на какую метафизику, ни может быть использована как научная „подпорка“ ни для какой-либо метафизической системы. Полезно будет рассмотреть несколько примеров, приводимых философом-учёным.

Главное отличие метафизических и религиозных систем от науки, как мы знаем, состоит, по Дюгему, в том, что первые делают высказывания относительно объективной реальности, вторая же ставит свои гипотезы отвлечённо от всякого соотнесения с реальностью. Например, свобода воли и бессмертие души есть положения метафизики и религии, которые непосредственно соотносятся с реальностью. Единственная же цель гипотез науки — служить наиболее удобному и экономному описанию экспериментальных законов. Поэтому фундаментальные положения „дюгемовской“ науки — принципы, гипотезы — и положения метафизики, принадлежа к различным сферам, логически не могут „сталкиваться“ между собой, быть в противоречии. Конечно, есть и другие подходы к пониманию науки, где философский статус гипотез отнюдь не столь стерилен. И тогда, естественно, возникает конфликт между наукой и философией, между наукой и религией… Дюгем настойчиво оспаривает логическую валидность этого для реальной науки. Этот конфликт, подчёркивает он, неизбежен для атомизма, желающего свести всю полноту мира к механическому движению частиц в пустом пространстве. Этот конфликт естественен для картезианства, желающего свести материю только к протяжённости. Только если мы претендуем утверждать от имени науки, что реальность именно такова, обладает теми-то и теми свойствами и все остальные сводятся к ним, только тогда мы сталкиваемся с другими метафизическими утверждениями. Так, если мы придаём законам механики метафизическое значение, то тогда для нас механическая картина мира оказывается в противоречии с философским (и религиозным) постулатом свободы воли. Мир, в котором всё происходит по законам механики, полностью детерминистичен, никакая свобода в нём не может появиться в принципе. То же, по Дюгему, относится и к ньютоновскому пониманию науки, где принципы физики считаются индуктивным обобщением экспериментальных законов и также претендуют на онтологическое значение. Они также несовместимы со свободой воли. Но в том-то и дело, что физика, оставаясь сама собой, не вправе делать высказываний, относящихся к онтологии. Эти её высказывания научно ничем не обеспечены. И если всё-таки наука претендует на подобные утверждения, то она оказывается в обычной ситуации конфликтующих между собой мировоззрений, которую разрешить научными средствами невозможно.

И обратно, „дюгемовская“ наука не находится в конфликте ни с какой метафизикой. Просто потому, что её принципы и постулаты есть лишь математические утверждения только внутреннего, так сказать, употребления. Детерминизм механики никак не противоречит метафизическому постулату свободы воли потому, что это детерминизм — следствие фундаментальных законов механики — не претендует на онтологическое значение. Эти законы суть лишь некоторые математические фикции, удобные для описания эмпирической сферы. Вне этого значения рассматривать их неверно и бессмысленно. Аналогично бессмысленно противопоставлять принцип свободы воли и закон сохранения энергии. Последний есть только удобная физическая гипотеза для описания и классификации совокупности феноменов. Мы сами выбрали и приняли в физике эту гипотезу, тесно связанную с принципом детерминизма. „Мы были, следовательно, заранее убеждены, — писал Дюгем, — что в классификации, которую мы составляем, не будет никакого места свободным действиям. И если после этого мы всё-таки констатируем, что свободное действие не может попасть в нашу классификацию, мы были бы слишком наивны, находя это удивительным и слишком неразумными, заключая отсюда, что свобода воли невозможна“[30].

Подобную же позицию занимает Дюгем и по вопросу о пресловутой „тепловой смерти вселенной“. Сначала в работах В.Томсона, а в особенности после формулировки Р.Клаузиусом второго начала термодинамики — энтропия вселенной стремится к максимуму, — было выдвинуто соображение, что вселенная стремится к состоянию, в котором все макроскопические процессы остановятся, наступит „тепловая смерть“. К концу XIX века журналисты сделали эту идею очень популярной, а многие католические богословы поспешили использовать её для своих нужд. Дюгем же считал, что подобное применение термодинамики неправомерно. Против подобного вывода говорят, во-первых, аргументы собственно физические: некорректно уподобление вселенной замкнутой термодинамической системе, находящейся в пустом пространстве, — мы просто слишком мало знаем для подобных выводов; кроме того, термодинамика утверждает только то, что энтропия возрастает, к чему же она действительно стремится и что это означает в плане будто-бы отрицаемой тем самым вечности жизни во вселенной, вывести из термодинамики не удаётся. Но эти возражения, замечает Дюгем, не уничтожают саму возможность существования физических теорий, дающих подобное предсказание[31]. На самом деле физика по своей природе неправомочна делать такие прогнозы, настаивал Дюгем. Ведь, что означает, что мы считали некоторую физическую теорию верной? Ничего больше, подчёркивает учёный, кроме того, что те математические следствия, которые мы получаем из её принципов, соответствуют экспериментальным законам в пределах точности эксперимента. Но именно в силу последнего условия на роль верной физической теории могут претендовать различные теории. Логически мы имеем дело как-бы с пучком теорий, описывающих данное множество законов. С точки зрения физики две различные теории, одинаково удовлетворительно описывающие некоторую сферу эмпирии, для нас неразличимы. Только если найдётся закон (физический факт), который подтверждается одной теорией и опровергается другой, мы можем рассматривать вторую как менее достоверную[32]. В то же время, если две различные теории почти одинаково — в пределах точности эксперимента, конечно, — описывают поведение вселенной на протяжении, скажем, десяти миллионов лет, то это совсем не значит, что согласованность их предсказаний будет продолжаться и после, скажем, ста миллионов лет. Вполне возможно, что одна из этих теорий даст к этому времени уменьшение или, даже, осцилляцию энтропии. И претендовать на то, что наша термодинамика единственно возможная, физика не может, так как это и значило бы превращать физику в метафизику. Также не может, подчёркивал Дюгем, претендовать механика на то, что закон притяжения Ньютона, где сила обратно пропорциональна квадрату расстояния, есть окончательно верный. Совсем не трудно предположить другую функцию расстояния, которая в пределах точности наших опытов и доступных нам расстояний будет также удовлетворительно описывать экспериментальные данные гравитации, и в то же время давать совершенно другие значения на больших или, наоборот, очень малых расстояниях. Что же касается тепловой смерти, то Дюгем заключает: „По самой своей сущности экспериментальная наука не способная предсказывать конец мира, так же как и утверждать его вечную жизненность. Только в силу чудовищного непонимания смысла науки можно требовать от неё доказательства догмата, который утверждает наша вера“[33]. Каждая физическая теория всегда есть смесь эмпирических фактов, закономерностей и математических гипотез (и их следствий). Только первые имеют объективное, „метафизическое“ значение. Гипотезы же не имеют подобного смысла, и каждый философ для верного понимания и применения выводов физической науки должен всегда хорошо помнить об этом.


§ 3. Многомерность научного разума


В свете вышеизложенного можно ли назвать Дюгема позитивистом? Можно ли считать его релятивистом и агностиком, как нередко это делалось в советское время[34]? Несмотря на весь пафос деонтологизации научного знания у Дюгема, его, по нашему мнению, всё-таки нельзя зачислить в лагерь позитивистов. Конечно, Дюгем был хорошо знаком с трудами своего великого соотечественника, основателя позитивизма, и ему были также близки, как мы видели выше, некоторые положения философии науки Э.Маха. Однако Дюгем расходился с позитивизмом в двух принципиальных моментах:

a) Для позитивиста не существует окончательной истины, Истины с большой буквы. Всё, на что может претендовать человек, — это лишь истинность в конкретных науках, всегда неполных и эволюцинизирующих. Для Дюгема же христианина эта окончательная Истина существует. Она открыта человеку Богом и всегда является той неустранимой точкой референции, с которой соотносится любая истина позитивных наук.

b) Несмотря на отрицание метафизической значимости научных теорий, на котором настаивала философия науки Дюгема, его понимание истории науки стоит в определённом противоречии к этому тезису. Дюгем считал, что в своём историческом развитии наука стремится к некоторой естественной классификации вещей, которая отражает онтологический порядок космоса. Этот тезис мы будем подробно обсуждать ниже, здесь же нам только важно отметить, что подобные установки разводят Дюгема с позитивизмом.

Особенно замечательной является та философская честность, с которой верующий католик Пьер Дюгем относился к научному знанию. Глубокий и разносторонний учёный, настоящий профессионал своего дела, он удержался от искушения „доказать Бога научно“, глубоко осознавая, что христианская евангельская весть обращена к свободе человека, а не к его дедуктивным способностям. Более того: философия науки Дюгема настаивала, что подобные доказательства невозможны. Это трезвое разведение веры и разума, идущее на Западе ещё от Фомы Аквинского, очень важно помнить и в сегодняшних дискуссиях о „диалоге науки и религии“. Беспринципное и маловерное одновременно мышление сплошь и рядом стремится „подпереть“ веру „данными современой науки“, совершенно игнорируя разноприродность сфер науки и религии[35]. Но трезвые христианские мыслители всегда шли здесь, так или иначе, путём Дюгема. Так, авторитетный современный историк науки католический священник Э.МакМаллин, обсуждая так называемый антропный принцип современной космологии, отмечает логическую несостоятельность стремления делать из него богословские выводы[36]. Из того, что наша вселенная „хорошо настроена“, — у неё были выбраны соответствующие начальные условия и константы, обеспечивающие возникновение жизни и человека, — отнюдь не следует с необходимостью существование Настройщика, Творца мира. Физика даёт и другие возможности: одновременное (или последовательное) существование других возможных миров, среди которых наш, „наилучший“, есть лишь один из возможных… Наука, как всегда, как понимал это и Дюгем, не может непосредственно говорить о метафизике. И даже если вы будете выводить из антропного принципа существование Творца, это будет лишь „Бог философов и учёных“, как называл это ещё Паскаль…». «Существо, которое „хорошо настраивает“ вселенную, (если бы даже такое и существовало) — пишет МакМаллин, — созвучно с Богом Творцом христианской традиции. Созвучие означает здесь нечто большее, чем просто логическую состоятельность, но много меньше, чем доказательство»[37].


* * *

Физика, по Дюгему, не даёт объяснений, а даёт удобные, экономные описания эмпирического мира. Однако это, скорее, требование к физике, скорее, черта идеальной физики, чем реальной науки. В последней всегда играют большую роль различные социокультурные факторы, существенно деформирующие идеальный образ естествознания. Дюгем много сделал для выявления и описания особых национальных тенденций в мировой науке[38]. Тем самым под декларируемый им образ единой науки, отрешённой от мировоззренческих претензий и подпорок, подводился как бы новый «подкоп»… Но это не смущало Дюгема. Идеал чистой науки, опирающейся исключительно на логические основания своих методов и игнорирующей любые мировоззренческие предпочтения, становился как бы ещё более притягательным… Остановимся несколько на этих вопросах.

Человеческий разум, по Дюгему, не есть нечто одинаковое у всех людей. Дюгем исходит из деления умов на широкие и глубокие — мысль, идущую ещё от Паскаля[39]. Ум широкий способен схватывать сложную конъюнктуру множества вещей, запоминать их и непосредственно ориентироваться в них. Ум же глубокий стремится найти во всяком многообразии некоторую классификацию, порядок, представить это многообразие как некоторое упорядоченное целое. Широкий ум обычно слаб, в том смысле, что он не может проникнуть внутрь поверхности явлений и выявить абстрактные принципы организации многообразия. Глубокий же ум слаб по-своему: нередко он неспособен без специальной рациональной проработки охватить разом всё то «сырое» множество явлений, в котором удаётся успешно ориентироваться широкому уму. Примером широкого ума может служить ум биржевого маклера, который должен принимать решение в ситуации сложной игры разнородных факторов, влияющих на экономическую конъюнктуру; ум главнокомандующего армией, ум шахматиста. Вслед за Паскалем Дюгем считает, что и в геометрии также «востребован» именно широкий и слабый ум, апеллирующий к способности воображения. В национальном же плане широта есть, по Дюгему, характеристика английского ума; французский же ум глубокий, но узкий. Дюгем достаточно убедительно показывает эту дифференциацию на примерах из различных сфер культуры. Так в драматическом искусстве — это характерное различие логики поведения персонажей французского классицизма, например у Корнеля, и шекспировских героев (Гамлет, леди Макбет). В философии — это методичность декартовского построения науки от простого к сложному, с одной стороны, и логически не проработанная, достаточно случайная схема опытной науки Бэкона в «Новом Органоне» — с другой. «Правда, Бэкон охотно выставляет определённые категории фактов, которым он отдаёт предпочтение. Но этих категорий он не классифицирует, а только перечисляет; он не анализирует их, чтобы объединить в один вид все, которые не могут быть сведены одна к другой, а он перечисляет двадцать семь видов и оставляет нас в полной неизвестности, почему он прекращает перечисление на двадцать седьмом»[40]. Аналогичная же разница существует и между французской традицией права, организованной в систему в соответствии с абстрактными юридическими понятиями, и законодательством английским, «представляющим кучу законов и установлений обычного права, совершенно между собой не связанных и часто прямо противоречивых, во множестве накопившихся со времён Великой Хартии без всякого плана, так что новые вовсе не отменяли старых»[41]. Причём, этот хаос, подчёркивает Дюгем, ничуть не смущает английских судей и они отнюдь не нуждаются в юридической реформе для хорошей работы машины правосудия. Порядок, чёткая классификация требуются именно узкому уму, который неспособен разом охватить всё многообразие информации, хотя он и может в более ограниченной сфере быть гораздо глубже и проницательней, чем ум широкий.

В науке, конкретнее, в физике это приводит, по мнению Дюгема, к тому, что английские учёные стремятся построить механические модели физических теорий. Английский физик не довольствуется той чисто математической дедуктивной формой теории, которая была идеальной формой науки для Дюгема и, по его мнению, для «французской физики». Дюгем даёт немало примеров механических моделей самых различных физических явлений, предложенных английскими физиками. Это и знаменитая модель Фарадея для электростатических явлений, и механические модели упругости кристаллического тела или рассеяния света у В.Томсона (лорда Кельвина) и др. Ещё весомее здесь звучат откровенные признания самих английских учёных, которые приводит Дюгем. «Изучая какой-нибудь предмет, — писал В.Томсон, — я никогда не чувствую удовлетворения, покуда я не могу построить соответственной механической модели. Когда я могу построить механическую модель, я понимаю; когда же я не в состоянии построить соответственную механическую модель, я не понимаю…»[42]

Использование механических моделей есть для Дюгема всегда определённое грехопадение разума, замена собственного разума воображением. «Везде, где механические теории пускали корни, везде, где они развивались, они обязаны были непосредственным своим зарождением и развитием слабой способности к абстракции, победе силы представления над разумом — в этом не может быть ни малейшего сомнения»[43].

Конечно, примеры давления механицистских представлений на учёного можно найти и во французской науке. Таков, прежде всего, Декарт, желавший построить всю физику исходя из механицистской метафизики. А Гассенди уже прямо заявлял, что «ум ничем не отличается в действительности от способности воображения» и «вообразить и понять — одно и то же». Однако, по Дюгему, это скорее исключения из общего правила. Причём, случай Декарта — сложнее. Он не просто строит механическую модель физики, а проводит фундаментальное упорядочение познания и его метафизический механицизм достаточно абстрактен и логически упорядочен и, тем самым, опять разоблачает «французскую природу» его физики. Английские физики, по Дюгему, обычно не идут так далеко. Цель их механических моделей — удовлетворить воображение[44].

Зависимость от воображения, недостаточная логическая проработанность, логическая «возгонка» физических представлений — это, по Дюгему, одна из тенденций, искажающих истинный образ физики. Но есть и другая, прямо противоположная линия. Это — слишком большая надежда на чисто дедуктивную сторону физических теорий, недооценка того факта, что физика должна как-то «зацепляться» за действительность, что влечёт за собой постоянную переоценку и «ротацию» её оснований, что требует особого внимания к интуитивной составляющей научного разума… Именно этим грешит, по Дюгему, традиция немецкой физики. Эти соображения Дюгем изложил в своих четырёх лекциях «Немецкая наука». Лекции были прочитаны в 1915 году, во время войны и в них чувствуется некоторый шовинистический привкус. Однако за вычетом этого, размышления французского философа и учёного над природой науки и особенностями её истории в высшей степени интересны и помогают лучше понять его философию науки. Дюгем часто обращается в этих лекциях к Паскалю, «над которым нужно постоянно размышлять»[45]. Последний не раз критиковал ту научную утопию, тот соблазн, в который чаще неосознанно впадает научное сознание: что будто-бы возможно «определить все термины и доказать все утверждения»[46]. Человеческий разум при построении дедуктивных теорий вынужден принимать некоторые положения — аксиомы — без доказательства, и некоторые термины — без определения, как «самоочевидные». У человека два источника достоверности: доказательство (дискурсия) и интуиция. Оба эти начала несводимы одно к другому, оба необходимы для познания. Но более фундаментальна, всё-таки, интуиция. «Скорее следует сказать, — писал Дюгем, — что существует только один источник, из которого вытекает любая достоверность, и именно он сообщает истинность началам [науки — В.К.]; так как дедукция отнюдь не создаёт новой достоверности; всё, что она может сделать, когда её разворачивают без ошибок, это — перенести на следствия, ничего не теряя, достоверность, которой уже обладали предпосылки»[47]. Поэтому желание (или наклонность) «всё доказать» сравнима со стремлением, как удачно выразился Дюгем, чтобы дом был более устойчивым, чем фундамент, на котором он стоит. Именно этой наклонностью обладает, по мнению Дюгема, немецкий научный гений. Немцы делают в естествознании упор на математическую дедукцию и пока для неё не создано условий, — то есть пока наука ещё недостаточно формализована, — «немецкому уму» трудно работать в ней, немецкие учёные вносят в её развитие на этом этапе не слишком большой вклад. В качестве примера Дюгем рассматривает историю химической механики, в становлении математической формы которой решающую роль сыграли французские, голландские и американские учёные: А.Девиль, А.Дэбре, Де Троост, М. ЛеШателье, М.Ван-дер-Вальс, Вант-Гоф, Дж. В.Гиббс. И только тогда, когда эта наука была сведена к математическим уравнениям, на арену выступили немецкие учёные. История здесь, по Дюгему, как бы иллюстрирует кантовский тезис: «В любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики»[48]. Это высказывание Канта, которое обычно понимают абсолютно, для Дюгема есть выражение общей тенденции именно немецкой научной культуры.

Физика не может быть сведена к работе одной дедуктивной способности разума. Выбор принципов, гипотез есть в высшей степени сложная и непредсказуемая деятельность учёного, которая требует от него особых интуитивных прозрений, не сводимых ни к какой дедукции, ни к какому алгоритму. Эти прозрения, по Дюгему, даются человеку, ищущему истину, посредством здравого смысла (sens commun, bon sens). Однако этот здравый смысл, по Дюгему, не есть нечто обывательски тривиальное, а скорее, некий инстинкт истины, в той или иной степени дарованный всем людям. Здесь Дюгем часто ссылается на своего любимого Паскаля, который немало писал о сердце как органе познания (знаменитые «резоны сердца»). Паскаль настаивал, что основные реалии науки именно даются нам, а не доказываются или конструируются: «Познание первых принципов, как, например, что есть пространство, время, движение, число, твёрже, чем любое из тех, какие нам может дать наше рассуждение. И именно на эти познания сердца и инстинкта должен опираться разум, из них он должен исходить в своих рассуждениях… Основные начала мы чувствуем, математические положения доказываем, то и другое непреложно, хотя приобретаются эти знания разными путями. И равно смешно разуму требовать от сердца доказательств этих первых принципов, чтобы согласиться с ними, как и сердцу требовать от разума воспринять чувством все его доказательства, чтобы убедиться в них»[49]. Немецкий гений в этом смысле — «слишком геометр», по Дюгему. Он может очень эффективно работать, когда определены принципы и цели, но оказывается в затруднении, когда нужно найти эти принципы, или когда их очень трудно сформулировать. Об этом говорили нередко и сами представители немецкой культуры. Дюгем приводит высказывание германского рейхсканцлера князя Б.Бюлова: «Великое искусство — переходить прямо от понимания к приложению, или, ещё более высокий талант — делать то, что нужно, подчиняясь непреложному творческому инстинкту, не размышляя долго и не ломая себе над этим голову, — вот то, что нам недоставало и чего нам будет недоставать ещё много раз»[50].

Французскому claire genie — ясному гению — удаётся, по Дюгему, избегать обеих этих крайностей, проходить между Сциллой наклонности к механицистским моделям английской науки и Харибдой излишнего доверия к чисто математической, дедуктивной стороне физики немецкого гения. Можно по-разному относиться к национальным оценкам, выставленным Дюгемом, но нельзя не признать серьёзности его философской аргументации, логической разработанности его концепции физики. Причём, Дюгем, будучи искушённым историком науки, очень хорошо знал, что это взвешенное соединение эмпиризма и рацио, интуитивного и дедуктивного начала, которое называется современной физикой, сложилось далеко не сразу в истории европейской культуры. Исток этого процесса лежит в XIII–XIV веках, когда средневековая схоластика пыталась строить космологию на основании аристотелевской философской традиции. Тогда же и произошло и решающее духовное событие, предопределившее в главном смысл и логику европейского естествознания.


§ 4. Исторические штудии Дюгема и вопрос о возникновение новоевропейской науки: осуждение 1277 года


Философские и исторические штудии Дюгема возникли из его интересов физика-теоретика. Тем они важны и интересны. Известный учёный, с 1900 года — член-корреспондент, а с 1913 — действительный член Французской Академии Наук, член многих иностранных академий, автор около 400 научных работ, в том числе 22 книг, Дюгем-физик стремился уяснить себе природу своей науки, служению которой он отдал большую часть своей жизни, уяснить как с философской, так и с исторической точки зрения. Последняя играет для физики, в особенности же для её преподавания, существенную роль: «В геометрии, — писал Дюгем, — где ясность дедуктивного метода спаяна, так сказать, непосредственно с очевидными положениями здравого смысла, преподавание может вестись путём чисто логическим… В физике дело обстоит иначе… Критика интеллектуальных методов, которыми пользуется физика, неразрывно связана с изложением постепенного развития, в процессе которого дедукция усовершенствовала теорию, делая её изображением установленных наблюдением законов, всё более и более точным, всё более и более упорядоченным. Кроме того, одна только история науки может оградить физика и от нелепой амбиции догматизма, и от отчаяния пирронизма»[51]. Если преодоление «отчаяния пирронизма»[52] есть задача, скорее мировоззренческая — хотя решение которой, конечно, существенно зависит и от исторического кругозора мыслителя, — то «впасть» в амбицию догматизма очень просто, и примеров этому история мысли даёт немало. Хуже всего, когда догматизм становится параличом целых культурных эпох, когда идея, нередко по-своему и здравая, превратившись в идеологию, начинает душить и парализовывать всякое живое движение мысли… Так вот, одним из главных результатов многотомных[53] исторических штудий Дюгема и была демонстрация того, что возникновение науки Нового времени было связано с преодолением подобного догматизма.

Конечно, идея научной революции была для рубежа XIX–XX веков самой популярной идеей, которая уже сама была связана с определённой мировоззренческой традицией[54]. Шумливая и агрессивная идеология «века Просвещения» крепко вбила в голову обывателя, как необразованного, так и учёного, тезис о «чудесном» возникновении науки в XVII столетии. Причём, этот тезис был неразрывно связан и с определённой оценкой прошедших веков. XVII веку, согласно этой идеологии, предшествовало Возрождение — время прогрессивного освобождения человеческого разума от «пут средневекового обскурантизма», а всё то, что было прежде, т. е. от заката античности до XV–XVI веков, было названо «тёмными веками», временем, когда европейская цивилизация и, прежде всего, наука беспомощно топтались на месте, интеллектуально и социально скованные догматизмом христианского церковного миропонимания. В этот же идеологический фарватер «встраивались» в конце XIX века и наиболее известные изложения истории физики И.Поггендорфа, Ф.Розенбергера, А.Хеллера, Э.Маха и т. д.

С подобным пониманием научной революции Дюгем решительно расходился. Конечно, этому сопротивлялась его совесть убеждённого католика. Но, что ещё важнее для нас в этой статье, подобное понимание генезиса новоевропейской науки было несовместимо с самой историей науки, которую тщательно и детально начал изучать Дюгем. В своих исторических работах он показал, что наука отнюдь не вдруг «спустилась к нам с небес» в XVII столетии по наклонной плоскости Галилея как по некому секулярному аналогу «лествицы Якова»[55]; что Галилей хорошо знал авторов XVI и XV столетия — и прежде всего, Леонардо да Винчи, — в работах которых уже были отчасти сформулированы новые положения классической механики[56]; что Галилей должен был уже только объяснять и доказывать то, что уже, по существу, было открыто… Да и сам Леонардо, при всей своей гениальности, творил отнюдь не на пустом месте: он штудировал и продумывал более ранних авторов XV и XIV веков. О подходе Дюгема к Леонардо говорит уже подзаголовок соответствующих книг: «Этюды о Леонардо да Винчи: те, кого он читал, и те, которые читали его»…

Представление о беспредпосылочной научной революции XVII века оказалось мифом, тем более вредным, чем более настойчиво он идеологически эксплуатировался[57]… Этот миф давал неверное представление не только об истории науки, но и о самой природе научного знания, вырывая науку из того естественного культурного контекста, в котором она возникла и в котором она в любую историческую эпоху существует. Первый и самый разрушительный удар по этой мифологии был нанесён именно Пьером Дюгемом. На место «революционного» представления о науке XVII века как решительном разрыве с исторической традицией Дюгем поставил своё представление о непрерывности научной истории, подкреплённое основательными историческими исследованиями: «Наука механики и физики, которой совершенно справедливо гордится новое время, произошла через непрерывную последовательность едва видимых улучшений из доктрин, исповедуемых средневековыми схоластами. Претенциозные интеллектуальные революции очень часто оказывались ни чем иным, как медленными и долго подготавливаемыми эволюциями. Так называемые ренессансы были очень часто лишь несостоятельными и бесплодными реакциями. Уважение к традиции является существенным условием научного прогресса»[58].

Однако разрыв традиции всё-таки был. Но его Дюгем относит не к XVII веку, а к гораздо более раннему времени. В XIII столетии произошло событие, которое Дюгем справедливо считал истинным «зачатием» новоевропейской науки. Университетская жизнь Западной Европы XIII столетия была исполнена особого духовного напряжения. Университеты открыли для себя Аристотеля, переводя его сначала с арабского, а потом и с греческого языков. Монументальная научно-философская система Стагирита не могла не завораживать. Именно с переводом аристотелевских сочинений молодые варварские народы Западной Европы получают саму интуицию науки, научной системы. Объединённые единым философским методом логика, метафизика, физика, психология Аристотеля становятся одними из главных предметов изучения в средневековых университетах, особенно на факультетах искусств. Однако довольно скоро языческие начала античной науки начинают сталкиваться с христианской основой новой культуры. Церковная иерархия и религиозно чуткие члены университетской корпорации с опаской наблюдают за распространением аристотелизма и его арабской версии — аверроизма[59]. Так, Сигер из Брабанда (1240–1280), молодой преподаватель факультета искусств Сорбоны, учит о вечном существовании мира и склоняется к аверроистскому «монопсихизму», противоречащему христианской догме о бессмертии души. Один из коллег Сигера — Боэций из Дакии — пишет книгу «О вечности мира», в которой старательно оспаривает все философские аргументы против аристотелевского представления о вечном существовании мира. Причём, Боэций настойчиво размежёвывает сферы философии и теологии; и хотя он признаёт, что как верующий человек согласен с библейской концепцией творения, тем не менее он утверждает: «Философу принадлежит право обсуждать любой вопрос, который может обсуждаться разумом; т. к. каждый вопрос, который может быть обсуждаем рациональными аргументами, относится к какой-то части бытия. Но философ исследует всё бытие — природное, математическое, божественное. Следовательно, именно философу принадлежит право решать любой вопрос, который может обсуждаться в рациональных терминах»[60]. Но что же делать, если выводы, полученные в рамках чисто рационального философского обсуждения, противоречат церковной догме?.. Сигер, Боэций и многие другие средневековые исследователи Аристотеля и Аверроэса склонялись к принятию концепции двойной истины

Такое положение вещей не могло сохраняться долго. И действительно, парижский епископ Етьен Тампье, подчиняясь давлению консервативных кругов теологов, среди которых был, впрочем, и Фома Аквинат, сначала в 1270, а потом и в 1277 году издал указы с осуждением отдельных положений, опиравшихся на учение Аристотеля. В 1270 году было осуждено 13 таких положений, в 1277 — уже 219. Среди них были утверждения о несотворённости мира, «монопсихизме» Аверроэса, отрицание личного бессмертия, отрицание свободы воли, детерминизма, отрицание Провидения. Кроме частных положений, была осуждена и общая претензия философов на право решать любые вопросы с помощью чисто рациональных аргументов. Интеллектуальная ситуация в Париже резко изменилась[61]. Строить космологию по Аристотелю было уже невозможно. Не нужно только думать, как это нередко представлялось у нас раньше, что осуждение 1277 года было просто «палкой», занесённой над головами инакомыслящих, и что оно оказывало своё действие наинтеллектуальную среду только страхом церковных наказаний и социального остракизма, неразрывно связанного с первыми в средневековом обществе. Речь шла о серьёзнейшей проблеме соотношения веры и разума. Все те, кто писали и учили в дальнейшем с оглядкой на осуждение 1277 года — и Иоанн Дунс Скот, и Вильям Оккам, и Марсель Д'Инген, и Жан Буридан, и многие другие — были глубоко верующими людьми, и для них статьи этого осуждения были не просто внешним принуждением, а суждением церковного соборного разума, с которым они в главном соглашались, и перед авторитетом которого, несмотря на отдельные возможные расхождения, в целом они склонялись. Не только и не столько по страху, сколько по совести ведущие схоласты XIII–XIV веков подчиняли свою мысль духу и букве осуждения 1277 года. И парадоксальным образом это осуждение, это, казалось бы, внешнее препятствие для мысли, вдруг оказалось стимулом для разработки новых плодотворных точек зрения. Так, среди осуждённых было положение и о том, что Бог не может сотворить нескольких миров, т. к. это противоречит аргументам Аристотеля. Схоласты XIV века, обсуждая теперь возможность сотворения нескольких вселенных, задавались вопросом и о том, что находилось бы тогда между ними, и приходили к выводу о возможности существования ваккуума, что также было немыслимо в аристотелевской физике. К этому же приводило и осуждение положения о том, что Бог не может двигать верхнее небо как целое прямолинейным движением, т. к. согласно перипатетической физике тогда позади него оставалась бы пустота. Среди осуждённых мнений были не только непосредственно связанные с учением Аристотеля, но и многие положения астрологии, например, о том, что звёзды влияют на тела и души людей, что все события вселенной повторяются с периодом в 36 000 лет и др. Спекулятивное мышление схоластики, порывая с этими представлениями, естественно подготавливало возникновение гомогенной физики, единой для подлунного и надлунного регионов, в отличие от того, чему учила космология Стагирита. А Николай Орём написал трактат о соизмеримости и несоизмеримости, где прямо показывал маловероятность «большого года» вселенной, необходимым следствием чего должно бы было быть регулярное повторение исходной констелляции звёзд за конечный отрезок времени.

Но кроме чисто спекулятивных построений, подготавливавших возникновение новоевропейской физики, осуждение 1277 года способствовало, как показал Дюгем, изменению самого метода физики, способствовало возникновению экспериментального естествознания. Эксперименту не было места в аристотелевском идеале науки. Объясняя своё понимание научного знания, Аристотель писал во «Второй Аналитике»: «Мы полагаем, что знаем каждую вещь безусловно, а не софистически, привходящим образом, когда полагаем, что знаем причину, в силу которой она есть, что она действительно причина её и что иначе обстоять не может»[62]. Это стремление к знанию «от причин» организовывало всю науку, как некую дедуктивную систему, от общего к частному. Вместе с тем, достоверность положений любой науки оказывалась не выше, чем достоверность её предпосылок. Математика, например, в этом смысле, отнюдь не была образцом достоверности для схоластики XIV века: математика не знает своих собственных начал, например, структуры континуума[63]. «…Действительно, — писал Жан Буридан, — нужно чтобы начала доказательств были более известны, более достоверны, чем заключения; поэтому начала математики суть положения, которые должны быть прояснены и доказаны в другой науке; нужно, следовательно, чтобы эта другая наука была бы более достоверна, чем математика; вот почему Аристотель в преамбуле своей метафизики доказывает, что наука, которая наиболее достоверна в абсолютном смысле, есть не математика, а метафизика»[64]. Но именно по этому «идолу» аристотелевской метафизики и ударила прежде всего «молния» осуждения 1277 года. Схоластики XIV века уже не верят в абсолютную достоверность аристотелевских метафизических положений. В сложных ситуациях — проблема свободы воли, происходения мира и т. д. — они выбирают свидетельство веры, а не разума. Начала же метафизики становятся для них уже только индуктивными принципами. «Принципы философии, — писал Дюгем о Буридане, — не есть, на его взгляд, утверждения универсальные и необходимые, которые невозможно отвергнуть, не впав в противоречие; полученные индуктивно, они суть только лишь резюме обычного опыта человеческого рода; они бессильны в разрешении вопросов, превосходящих сферу этого опыта»[65]. И уж тем более не обладают абсолютной достоверностью начала физики. Мир сотворён Богом, он таков, какой он есть, не потому, что это диктует некая необходимость, а потому что Бог выбрал его таким… Это принципиально меняет всю логическую перспективу, в которой разворачиваются отныне рассуждения в физике. Все дедуктивные построения в этой науке перед лицом всемогущества Божия, подчёркнутого осуждением 1277 года, становятся гипотетичными, становятся лишь некоторыми «умственными экспериментами» или, — если применять аутентичный термин, использовавшийся тогда схоластами, — становятся рассуждениями, secundumimaginationem, «согласно воображению». Начала физики превращаются из достоверных, необходимых предпосылок в гипотезы, а сами космологические теории постепенно приобретают тот смысл слова «теория», который оно имеет для нас сегодня: как некоторой предположительной, одной из возможных схем действительности, более или менее удачно описывающей, «спасающей» феномены. Этот новый номиналистический смысл принципиально отличается от онтологического смысла аристотелевской физики. В свете осуждения 1277 года претензии философского, научного — человеческого! — разума на абсолютную достоверность рассыпаются в прах… Но как же выбрать из всего необъятного множества возможных secundumimaginationem начал физики те, которые, так сказать, ближе всего «прилегают» к действительности, наиболее оптимальны для описания феноменов? Проще всего, конечно, обратиться к самому Божественному творению и выяснить, как это устроено в самой действительности[66]. Так, по Дюгему, постепенно пробивает себе дорогу идея эксперимента как средства отбора конкурирующих гипотез, а сами начала физики приобретают индуктивный статус. «В физике, — писал Буридан, — всякое универсальное утверждение должно быть принято как начало только если оно может быть доказано экспериментальной индукцией, и именно следующим образом: если в определённом числе отдельных случаев с очевидностью явлено, что оно верно и если ни в одном из отдельных случаев оно не было опровергнуто. Также и Аристотель очень часто говорит, что мы получаем и узнаём множество принципов через чувство, память и опыт. Но более того! Мы не смогли бы знать никаким другим образом, что всякий огонь горяч»[67].

Так, за много лет до XVII века, как показывает Дюгем, в трудах схоластов XIII–XIV столетий пробивала себе дорогу идея экспериментального естествознания. Логическая ясность и чёткость формулировок здесь далеко превосходила всё то, что мог предложить в будущем XVII век, включая и знаменитый «Новый органон» Френсиса Бэкона. XVII век в сравнении с поздней схоластикой уступал ещё в одном моменте: он опять начинает мечтать об онтологической физике… Отходя от идеала номиналистической науки, выраженного схоластами, учёные-философы XVII века почти все строят некоторые метафизические системы, долженствующие подтвердить их научные теории. По Дюгему, эти реалистические тенденции в истории науки всегда были бесплодными попытками упростить тайну мироздания, свести её к чему-то доступному голому рассудку и воображению… Настоящая наука всегда сохраняла трезвость. Она должна была найти своё логическое самоопределение в отношении двух факторов. Человеческая мысль, поставленная перед аксиомой божественного всемогущества, могла вообще впасть в депрессию скептицизма. И такова была, вообще говоря, философская система Вильяма Оккама и его последователей. С другой стороны, необходимо было преодолеть претензию на познание полноты истины чисто имманентным человеческим разумом, воплощённую в аристотелизме. Наиболее творческая традиция в поздней схоластике сумела справиться с этой задачей: «После множества перипетий христианская вера и экспериментальная наука победили как аристотелевский догматизм, так и оккамистский пирронизм; их усилиями был создан тот христианский позитивизм, с правилами которого нас познакомил Буридан. Этот позитивизм не будет практиковаться только Буриданом; его будут использовать также и ученики последнего Альберт Саксонский, Тимон-сын-иудея, Николай Орём, Марсилий д’Инген; это суть как раз те люди, которые создадут Парижскую физику — первый набросок современной науки, и они создадут её именно благодаря этому методу»[68].

Конечно это был ещё только набросок. Историки науки справедливо замечают, что действительного увеличения научных наблюдений, радикального шага в развитии экспериментального естествознания пришлось ждать ещё три столетия[69]… И у этого характерного факта есть свои как внутринаучные, так и общекультурные резоны, которые необходимо специально изучать. Однако, логически, философски всё было уже подготовлено в XIV столетии: христианский позитивизм поздней схоластики пробил брешь в стене аристотелевского догматизма и сумел найти оправдание конечному человеческому познанию в рамках христианской картины мира.


§ 5. Естественная классификация


После всего сказанного, после стольких усилий, затраченных на утверждение позитивистского смысла новоевропейской физики, воплощённого как в её логике, так и в её истории, будет очень странным узнать следующий тезис Дюгема: «По мере своего прогресса физическая теория всё более приближается к некоторой естественной классификации, которая является её идеалом и её целью»[70]. Естественная классификация означает теорию, отражающую метафизический порядок вещей. Однако именно разрыв физики и метафизики, чистая номиналистичность физических теорий и были главными положениями дюгемовской философии науки. Как же примирить эти два взаимопротиворечащих утверждения? По Дюгему, однако, здесь не было никакого противоречия. Он считал, что вся деятельность физика, — а в особенности, рефлексия по поводу истории физической науки, — подталкивают учёного к идее о естественной классификации. Оставаясь только физиком, точнее, — внутри самой физики, — учёный не может доказать существования естественной классификации. Сам этот тезис принадлежит уже метафизике. Позитивная наука, по Дюгему, лишь как бы приглашает учёного быть метафизиком. И он может вполне отказаться от этого приглашения. И всё это совсем не отменяет главного смысла дюгемовской демаркации. Внутри науки учёный действует, — должен действовать! — только в соответствии с императивами научного разума, то есть он предлагает математические дедуктивные теории и изучает их соответствие экспериментальным данным. И не больше. Здесь, как мы знаем, не может идти речи ни о какой метафизике; по Дюгему, ни про одну физическую теорию мы, собственно, даже и не можем с уверенностью сказать: верна она или нет. Но полнота человеческого разума не вмещается только в научный разум. Своим сверхрассудочным «шестым чувством» учёный чувствует, что гармония его научной теории не случайна. Вот как пишет об этом сам Дюгем: «Лёгкость, с которой всякий экспериментально установленный закон находит своё место в классификации, созданной физиком, ослепительная ясность, проявляющаяся в этой до совершенства правильной группировке, пробуждают в нас непреодолимое убеждение в том, что такая классификация не есть классификация чисто искусственная, что такой порядок не есть результат чисто произвольной группировки законов, придуманной гениальным учёным. Не будучи в состоянии ни отдавать себе отчёт в этом нашем убеждении, ни также отделаться от него, мы усматриваем в строго точном порядке этой системы признак, по которому можно узнать классификацию естественную. Не претендуя на объяснение реальности, скрывающейся позади явлений, законы которых мы группируем, мы тем не менее чувствуем, что группы, созданные нашей теорией, соответствуют действительным родственным связям между самими вещами»[71]. Учёный чувствует это соответствие своих математических схем и действительных связей, но в самой науке, в её логике, в её теориях места этому «шестому чувству» нет… Чтобы обсуждать то, что так сказать, предносится разуму учёного, он должен перейти в область метафизики и, тем самым, покинуть область науки.

Для характеристики способа соотнесения положений физической теории с определённой метафизикой, или с космологией, как выражается сам Дюгем[72], он использует термин аналогия. Именно в пределах аналогии физическая теория может «намекать» на некоторый естественный порядок вещей, но только в этих пределах и не больше. Заключения по аналогии характерно отличаются от собственно научных доказательств. «Это обращение к аналогии даёт во множестве случаев неоценимое средство исследования или контроля, — писал Дюгем, — но не следует преувеличивать её возможностей; если в этом месте мы произнесём слова доказательство по аналогии, то следует тогда точно фиксировать их смысл и не путать ни в коем случае подобное доказательство с настоящим логическим доказательством. Аналогия чувствуется, её нельзя вывести; она отнюдь не навязывается разуму всей тяжестью принципа противоречия. Там, где один мыслитель видит аналогию, другой, больше задетый контрастом сравниваемых терминов, чем их сходством, может вполне увидеть противоположность; чтобы заставить последнего изменить своё мнение первый не сможет использовать неопровержимую силу силлогизма; всё что он сможет сделать, это привлечь благодаря своим объяснениям внимание своего противника к тем соответствиям, которые он считает важными, и отвлечь его от тех рассуждений, которые, по его мнению, второстепенны; он может стремиться лишь к тому, чтобы склонить к согласию своего собеседника, он не может претендовать убедить его»[73]. Мы привели эту длинную цитату чтобы показать как тонко и, тем не менее, определённо различает Дюгем логику собственно науки и логику околонаучной мысли. Аналогия — законный приём человеческого мышления, но она второстепенна в науке. Хотя она и играет некоторую эвристическую роль в формировании научного знания, тем не менее в своей актуальной форме наука требует более «жёсткой» логики: дедукции из принципов и подтверждения в эксперименте. Аналогия же интересна и важна именно там, где отказывает «научная основательность»[74]: там, где научную теорию пытаются соотнести с реальностью. Говоря словами Паскаля, здесь уже недостаточно одного l’esprit geometrique, «геометрического разума», здесь нужен l’esprit de finesse, «тонкий разум». Эту удивительную двойственность человеческого разума, который, с одной стороны, ясно видит, что логика научного знания неспособна «дотянуться», так сказать, до самой реальности, и который, с другой стороны, в поразительной гармонии научных теорий и опытных законов, в их предсказательной силе обретает веру в то, что это соответствие не может быть случайным, — это удивительное соединение «блеска» и «нищеты» человеческого разума Дюгем комментирует опять словами из «Мыслей» Паскаля: «Мы обнаруживаем бессилие в доказательстве, — бессилие, которого никакой догматизм победить не может; у нас есть идея истинного, которой весь пирронизм победить не может»[75].

Между научной (физической) теорией и космологией существует аналогия… Но между какой собственно теорией и какой космологией? Отвечая на первую часть вопроса, Дюгем сам признаёт, что мы, на самом деле, этой физической теории не имеем, и «человечество никогда не будет обладать ей»[76]. Речь идёт не о какой-то актуальной научной теории, а о некой предельной теории, к которой физика стремится в процессе своего прогрессивного развития. Дюгем полностью отдавал себе отчёт в том, что понимание этой предельной теории неизбежно субъективно, но тем не менее, старался обосновать свою точку зрения. Согласно французскому учёному, в истории физики конкурируют, собственно, две большие традиции: атомизм и общая термодинамика. Несмотря на частое возвращение атомизма и, в частности, на его популярность в начале XX века, Дюгем, как мы знаем, считал эту линию развития тупиковой. Всю бездонную и таинственную сложность мироздания она пытается втиснуть в формы, доступные обычному воображению. Атомизм, по Дюгему, есть всегда соблазн для мысли, много обещающий, но всегда, в конце концов, разочаровывающий. В противоположность этому, общая термодинамика, несмотря на перерывы своего развития, есть устойчиво прогрессирующая «парадигма» физического знания, сила которой основана, в том числе, и на разумной скромности её претензий: отказ от метафизики и ограничение науки только поиском наиболее оптимальных математических схем описания явлений, «спасения феноменов». Именно в форме некоторой универсальной термодинамики виделась Дюгему современная физическая теория, к которой, в силу самой природы науки, стремится физика в своём историческом прогрессе[77].

В качестве же космологии, аналогией которой является общая термодинамика, у Дюгема выступает аристотелевская точка зрения на физическую реальность. Конечно, речь идёт не о разделении космоса на подлунную и надлунную части, каждую со своей особенной физикой, не о геоцентричности, не о небесных сферах из пятого элемента и т. д. Речь идёт о том, что основные принципы аристотелевской космологии аналогичны тенденциям современной физики. Это утверждение сразу вызывает понятный протест. Во-первых, как известно, физика Аристотеля — качественная, нематематическая физика. Именно борьба с физикой Стагирита и составляет одну из важнейших задач развивающейся с XVII столетия новоевропейской физики. Во-вторых же, сама тенденция католика Дюгема сближать современную науку с философской школой, тесно связанной с томизмом, достаточно подозрительна своей, как говорится, «партийностью». Однако, несмотря на то, что французский физик постоянно подчёркивает, что аналогия не навязывается нам с принудительной достоверностью, а лишь предлагается как некое свидетельство соответствия, тем не менее, приводимые им примеры этих соответствий, достаточно любопытны. Так, например, перипатетическая физика не выделяет количества как особую категорию, и рассматривает её равноправно с качеством. Аналогично, замечает Дюгем, и общая термодинамика трактует с общей числовой точки зрения и величину количества и интенсивность качества. Аристотелевская физика, как известно, не придаёт того особого статуса перемещению, которое оно имеет в новоевропейской науке: у Декарта, Ньютона и у всех атомистов вообще. Аристотель рассматривает общий род движения, видами которого являются возникновение или уничтожение (движение в отношении сущности), рост или уменьшение (движение в отношении количества), качественное изменение (движение в отношении качества) и, наконец, перемещение (движение в отношении места). Аналогично и общая термодинамика даёт через свои формулы единый способ описания всевозможных изменений — температуры, давления, электрических и магнитных параметров — ничуть не заботясь о возможности их редукции к движениям в пространстве. В особенности замечательно, подчёркивает Дюгем, что и перипатетическое движение в отношении к сущности — возникновение и уничтожение — также находит свой аналог в химической механике, которая работает именно методами общей термодинамики. Аристотелевское понятие естественного места, играющее принципиальную роль в перипатетической интерпретации движения, также находит свой аналог в общей термодинамике. Им служит, согласно Дюгему, положение системы с максимумом энтропии. Это положение, как известно, будет устойчивым и все движения изолированной системы будут направлены так, чтобы энтропия возрастала, т. е. будут как бы стремиться к этому предельному состоянию равновесия. Так, в корпусе древних физических теорий, как показывал Дюгем, мы обнаруживаем космологические принципы, которые поражают нас своей близостью современным фундаментальным научным представлениям.


§ 6. Здравый смысл


Как мы знаем, целью физики, по Дюгему, является наиболее экономное математическое описание эмпирических закономерностей. Физик должен выбрать некоторые гипотезы и построить теорию, как определённую дедуктивную математическую систему, дающую в качестве своих следствий положения близкие, — в пределах ошибки эксперимента, — к эмпирическим наблюдениям. Принципиальным моментом здесь является как раз этот выбор гипотез. Но как должно выбирать их? Из чего выбирать? На эти два вопроса у нас нет простых ответов. Эмпирические данные и чистая логика никак, вообще говоря, не определяют ни множества возможных гипотез, ни способа выбора из них. Формулирование научной гипотезы есть, собственно, как бы сердцевина того, что называют научным творчеством, и как всякое истинное творчество оно в значительной степени иррационально и таинственно… По Дюгему, собственно, и не физик, даже, выбирает гипотезу, а как бы «гипотеза выбирает физика»: «Он в такой же мере не выбирает её, как цветок не выбирает цветочной пыли, которая его оплодотворит. Он ограничивается тем, что широко открывает свой венчик ветру или насекомому, которые принесут эту пыль. Точно так же физик ограничивается тем, что вниманием и рассуждением он подготовляет свой ум к восприятию идеи, которая зародится в его уме без его помощи. Когда однажды спросили Ньютона, как он делает открытия, он ответил: „Я постоянно думаю о предмете моих исследований и дожидаюсь, чтобы первые лучи света, медленно и скупо подкрадывающиеся, сменились полным и ясным светом“[78]. После того как гипотеза сформулирована начинается уже новый этап научной работы. Эту гипотезу нужно связать с другими, общепринятыми, вывести из неё всевозможные следствия, сравнить их с экспериментом. Всё это учёный должен уметь делать и всё это входит в понятие его квалификации. Гипотеза, „идея“ — даётся, теория — строится: „Не от него [учёного — В.К.] зависит постигнуть новую идею, но именно от него зависит в значительной части развить эту идею и сделать её плодотворной“[79].

„Выбор“ гипотез в науке не поддаётся никакой „логике научного творчества“. Он в высшей степени индивидуален и в нём сказывается вся таинственная глубина того, что мы называем личностью. Если физическая теория обнаруживает противоречия с некоторыми экспериментами, то отсюда ещё совсем не следует, подчёркивал Дюгем, что её необходимо заменить другой, т. е. прежде всего, отказаться от гипотез, лежащих в её основании. Здесь всё определяется личной позицией учёного. Один может считать, даже, своей обязанностью сохранить принципы, положенные в фундамент теории. Он будет стараться усложнить дедуктивную схему, искать возможности поправок в выводе, искать и вскрывать ошибки в эксперименте, — будет делать всё для того, чтобы теоретический остов теории сохранился[80]. Другой же сочтёт все эти ухищрения бесполезными и разом изменит какое-то из существенных положений теории, один из её принципов. Нет абсолютной, логической основы, подчёркивает Дюгем, чтобы первому осуждать смелость второго, а второму считать абсурдной опасливость первого. История физики знает немало примеров и одной, и другой позиции, которые приводили к плодотворным научным результатам.

Но если нет необходимой логической основы для принятия решения о выборе гипотез, то это не значит, что для этого решения совсем нет никакого основания. Человеческий разум отнюдь не исчерпывается своей рассудочной составляющей. Дюгем обращает внимание[81] на то, что и при выборе гипотез, и даже, при формулировке аксиом в математике, мы постоянно апеллируем к некоторому чувству истины. Желая противопоставить его непосредственность логическому, дискурсивному ходу доказательства, мы говорим, что мы видим, чувствуем истинность этих положений. Интуитивный характер этого понимания, этих постижений не всегда выразим средствами логики. Но именно эта таинственная человеческая способность целостного схватывания истины и позволяет „угадывать“ плодотворные гипотезы. Дюгем называет эту способность здравым смыслом (le sens commun, le bon sens): „…Эти мотивы, не вытекающие из логики и тем не менее определяющие наш выбор, те „резоны, которых наш разум не знает,“ которые апеллируют к тонкому уму, а не к уму математическому, образуют то, что весьма удачно названо здравым смыслом[82]. Надо заметить, что русское выражение „здравый смысл“, которым обычно переводят французское sens commun, плохо передаёт то, что вкладывает в него Дюгем. „Здравый смысл“ в русском языке есть нечто достаточно прозаическое, даже банальное, скорее, более близкое к рассудку, чем к каким-то прозрениям. Французское le sens commun, le bon sens больше апеллирует к мудрости, к соборной (commun) истине — правде, открывающейся поверх всех партикулярных точек зрения… Во французском bon sens слышится большая связь „здравомыслия“ с „добром“ (bonte), с „благом“, которое есть основа всякой добродетели, в том числе и здравого, трезвого взгляда на вещи… Это „чувствование истины“, которое дано всем людям более или менее одинаково и которое, парадоксальным образом, нередко заглушается развитием цивилизации, — в том числе и культивированием специальных научных форм познания и объяснения, — нередко иллюстрируется Дюгемом цитатами из его любимого Паскаля. Последний же прямо говорил о познании сердца, а то и инстинкта: „Мы познаём истину не только разумом, но также и сердцем; именно этим последним способом мы познаём исходные начала. И необходимо чтобы разум основывал свой дискурс как-раз на этих познаниях сердца и инстинкта. Сердце чувствует, что пространство имеет три измерения и что чисел бесконечное множество; а разум только потом доказывает, что не существует двух квадратов чисел, из которых один в два раза больше другого. Начала — чувствуются, утверждения — доказываются; оба рода — с достоверностью, хотя и различными путями“[83]. „Оба рода с достоверностью“, но для Паскаля, как и для Дюгема, эти два рода познания неравноправны: нужно чтобы разум опирался на познания сердца. И там, где эта иерархия нарушается, разумное познание становится поверхностным и неадекватным…

Более конкретно, к числу тех сверхрассудочных начал, которые помогают учёному в выборе гипотез, относится, прежде всего, эстетическое чувство. Именно чувство красоты и гармонии теоретической конструкции помогает физику выбирать гипотезы, ведущие к „естественной классификации“: „Везде, где царствует порядок, к нему присоединяется и красота. Благодаря теории, группа физических законов, которую она представляет, не только применяется с большей лёгкостью, с большим удобством, с большей плодотворностью, но она становится и более прекрасной. Следя за развитием какой-нибудь из великих теорий физики, наблюдая как великолепно и стройно развиваются из первых её гипотез дальнейшие её дедукции, как результаты её представляют вплоть до мельчайших деталей целый ряд экспериментально установленных законов, невозможно не почувствовать себя увлечённым красотой столь стройного здания, не почувствовать с живостью, что подобного рода создание ума человеческого есть истинное произведение искусства. Это эстетическое чувство — не единственное чувство, которое вызывает теория, развитая до высокой степени совершенства. Такая теория пробуждает в нас ещё убеждение, что перед нами классификация естественная[84]. О роли эстетического начала в научном творчестве было написано немало. А.Пуанкаре, А.Эйнштейн, В.Гейзенберг и множество других больших учёных XX столетия отмечали какую значительную роль в их научной деятельности играло эстетическое восприятие. Гораздо реже учёные подчёркивают роль нравственного фактора в науке. Вроде бы само собой разумеется, что учёный, так или иначе занятый поиском истины, должен быть, как минимум, честным человеком… Но поскольку фактическое положение вещей нередко достаточно удалено от этой казалось-бы „само собой разумеющейся“ идеальной предпосылки и учёные суть всегда не бесстрастные роботы, а живые люди, увлечённые своими мировоззренческими и партийными убеждениями, обуреваемые страстями и связанные предрассудками, то фактически, история науки, при более тщательном рассмотрении, отнюдь не сводится только к конкуренции идей, а представляет собой гораздо более драматическую и, порой, трагичную картину… Чтобы выделить эту особую роль нравственного начала в развитии физики, причём как-раз в ответственнейшем пункте выбора гипотез, недостаточно было быть только профессионалом физиком и искушённым историком науки, каким был Дюгем. Нужно ещё было быть Дюгемом-католиком, сознательно, с опорой на вековые традиции христианской аскетики, занимавшимся своей духовной жизнью, очень рано научившимся видеть какую огромную роль играет нравственный выбор человека во всех сферах его активности… „Ничто не стесняет здравого смысла, — писал Дюгем, — ничто так не затемняет ясность взгляда, как страсти и интересы. Ничто, поэтому, не замедляет так решения, результатом которого должно явиться удачное преобразование физической теории, как тщеславие физика, слишком снисходительного к собственной своей системе и слишком строгого к системе других физиков. Таким образом, мы приходим к следующему выводу, столь ясно сформулированному Клодом Бернаром: здравая экспериментальная критика какой-нибудь гипотезы подчинена определённым моральным условиям; для правильной и точной оценки согласия между физической теорией и фактами недостаточно быть хорошим математиком и ловким экспериментатором, а необходимо ещё быть честным и беспартийным судьёй“[85].

Итак, именно этот момент — выбор гипотез — оказывается для науки одним из главных пунктов, где она испытывает внешние, „экстерналистские“ влияния. Ибо выбор гипотез поднимает вопрос о самом идеале познания, структуре теории, об Истине и способах её присутствия в мире, о нравственной позиции учёного… Именно в этом пункте, как показывал Дюгем, научный дискурсивный разум должен как бы превзойти самого себя: для формулировки гипотез уже недостаточно одной логической способности, разум проявляет здесь и другие свои потенции: эстетическую оценку, нравственный самоконтроль. Или говоря языком самого Дюгема (и Паскаля), одного „геометрического разума“ (l’esprit geometrique) здесь уже недостаточно, востребованным оказывается уже более фундаментальный „тонкий разум“ (l’esprit de finesse). Эта апелляция к сверхрациональным резервам разума естественно вызывает в памяти концепцию целостного разума в русской религиозной философии. Выдвинутая в трудах И.В.Киреевского и А.С.Хомякова, по своему преломлённая в философской системе В.С.Соловьёва, концепция целостного разума стала одной из основных тем русской философии XX столетия у С.Н.Трубецкого, Е.Н.Трубецкого, Н.О.Лосского, С.Л.Франка, о. Павла Флоренского, о. Сергия Булгакова и ряда других мыслителей. Родоначальники идеи целостного разума связывали её с православной антропологией и аскетикой, лежавшими в основе всей русской культуры. Этот идеал целостного разума и соответствующие ему нормы познания противопоставлялись западному рационализму и, шире, культуре „отвлечённых начал“ (В.С.Соловьёв), генетически связанными с западными ветвями христианства. „…Стремясь к истине умозрения, — писал И.В.Киреевский, — восточные мыслители заботятся прежде всего о правильности внутреннего состояния мыслящего духа; западные — более о внешней связи понятий. Восточные для достижения полноты истины ищут внутренней цельности разума: того, так сказать, средоточия умственных сил, где все остальные деятельности духа сливаются в одно живое и высшее единство. Западные, напротив того полагают, что достижение полной истины возможно и для разделившихся сил ума, самодвижно действующих в своей одинокой отдельности“[86]. Именно в свете идеала целостного разума и цельного знания (В.С.Соловьёв) всякое актуальное знание — и, прежде всего, научное — обретает свою истинную меру, опознаётся как партикулярное и неполное. Здесь, конечно, не место обсуждать концепцию целостного разума[87] во всей своей полноте, но мы не можем пройти мимо одного факта, существенного для нашей темы. Хотя главным, определяющим направлением западной умственной культуры, во всяком случае, в понимании старших славянофилов, был именно рационализм, тем не менее они не могли не заметить и важных исключений из этой главенствующей тенденции западной мысли. И одним из этих исключений был, конечно, Паскаль. Русские философы не раз отмечали особенности французского мыслителя, в определённой степени сближавшие его с философской культурой России. „Мысли Паскаля, — писал Киреевский, — могли быть плодотворным зародышем этой новой для Запада философии. Его неоконченное сочинение[88] не только открывало новые основания для разумения нравственного порядка мира, для сознания живого отношения между божественным промыслом и человеческую свободою, но ещё заключало в себе глубокомысленные наведения на другой способ мышления, отличающийся равно от римско-схоластического и от рационально-философского“[89]. Главная причина этого „избирательного сродства“ русской философии с Паскалем — именно в религиозном переосмыслении у последнего самого понятия разума, отход от традиционной схоластически-рациональной его схемы. Паскаль открывает в разуме особые „резоны сердца“, интуитивное „чувство истины“, по существу, говорит об укоренённости интеллектуальной деятельности в духовной — в христианском смысле слова — жизни человека. Открывшиеся Паскалю глубины религиозного опыта[90] заставили его по новому взглянуть и на деятельность разума в науке и философии.

Подобный же опыт был, в конце концов, определяющим, по нашему мнению, и для дюгемовской философии науки. Истины науки для него никогда не могли претендовать на метафизический статус именно потому, что Дюгем имел другую, вненаучную, а именно — религиозную интуицию полноты истины. В свете „резонов сердца“, „тонкого разума“ Паскаля истины науки раскрывались как в высшей степени условные и неполные. Хотя и в науке Дюгем также видел присутствие других, более глубоких резервов разума, тем не менее, эта полнота разумения использовалась здесь, так сказать, несобственным образом, эпизодически, скорее, на границах науки (выбор гипотез). Дюгемовский „позитивизм“ никогда не пугал его самого: его философия науки была честным и логически абсолютно корректным описанием научной деятельности, того, что наука действительно может утверждать и того, чего она никогда не сможет достигнуть. И весь этот „позитивизм“ отнюдь не закрывал вопроса об Истине. Потому что Истина, по Дюгему, хотя и „отражается“ в науке, однако в принципе „не вмещается“ в неё. Ибо Истина помимо интеллекта требует ещё человеческого сердца, а „сердце имеет свои резоны, которых разум не имеет“.


Концепция целостного разума в русской философии и Православие

«Настал срок воцерковить свой разум и воскресить для себя

священные и благодатные начала церковной мысли»

О.Георгий Флоровский. Восточные отцы IV века. Париж, 1931.


§ 1.Введение


Концепция целостного разума является одной из главных, стержневых тем русской философии. Возникновение этой концепции относится к 30–40 годам XIX столетия, когда русская мысль переживает период активного самоопределения, старается выразить специфику русской культуры в новой исторической ситуации. Это самоопределение было реакцией на новый опыт: личную встречу с западноевропейской культурой. Здесь сыграли свою роль и заграничные походы русской армии во время наполеоновской кампании, и увлечения Шеллингом и Гегелем русских «интеллектуалов», и поездки многих молодых представителей русской элиты заграницу для учёбы в западных университетах. Россия непосредственно знакомится с Западной Европой и в интеллектуальном, и в общекультурном отношении. И сразу же возникает естественный вопрос: «А что же мы?» Ответы были далеко неоднозначны. Известна та глубоко пессимистическая оценка культуры и истории России, которую дал один из «властителей дум» русского общества 30-х годов П.Я.Чаадаев: «Опыт времени для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Наблюдая нас, можно бы сказать, что здесь сведён на нет всеобщий закон человечества. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чём не содействовали движению вперёд человеческого разума, а всё, что досталось нам от этого движения, мы исказили»[91]. Известна и реакция на эти слова русского общества… В частности, А.С. Пушкин писал к Чаадаеву (за несколько месяцев до своей смерти): «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человека с предрассудками — я оскорблён, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал»[92].

К концу 30-х началу 40-х годов в русской мысли оформляются два противоборствующих течения: западников и славянофилов. У западников, собственно, не было какой-то единой специальной «философии западничества». Их объединяло только общее убеждение, что единственный путь развития цивилизации есть путь западноевропейский, и что Россия, хотя и с опозданием, но должна идти именно этим путём. Славянофилы же вырабатывают постепенно свою философию истории, в которой Россия имеет свою особую историческую судьбу и призвание. Концепция целостного разума и являлась как раз одной из частей этого корпуса славянофильских взглядов.


§ 2. Концепция целостного разума у И.В.Киреевского


Непосредственно доктрина целостного разума разрабатывалась И.В.Киреевским и А.С.Хомяковым. Оба мыслителя развивали свои взгляды в основном полемически, противопоставляя свою точку зрения на человеческий разум западноевропейской традиции. Несмотря на многообразие философских систем нового времени их общей чертой было понимание разума как отдельной от других и самодостаточной познавательной способности. Эта вера в возможность полноты познания в рамках этой «отвлечённой» логической способности, — рационализм, — воплощённый для нового времени, в особенности, в философии и науке, был, согласно славянофилам, вообще характерной чертой западной цивилизации, включая сюда и богословскую культуру средневековья. Характеризуя традицию западноевропейского рационализма Киреевский писал: «Отсюда кроме различия понятий на Востоке и Западе происходит ещё различие и в самом способе мышления богословско-философском. Ибо, стремясь к истине умозрения, восточные мыслители заботятся прежде всего о правильности внутреннего состояния мыслящего духа; западные — более о внешней связи понятий. Восточные для достижения полноты истины ищут внутренней цельности разума: того, так сказать, средоточия умственных сил, где все остальные деятельности духа сливаются в одно живое и высшее единство. Западные, напротив того полагают, что достижение полной истины возможно и для разделившихся сил ума, самодвижно действующих в своей одинокой отдельности. Одним чувством понимают они нравственное; другим — изящное; полезное — опять особым смыслом; истинное понимают они отвлечённым рассудком, и ни одна способность не знает, что делает другая, покуда её действие совершится. Каждый путь, как предполагают они, ведёт к последней цели, прежде чем все пути сойдутся в одно совокупное движение»[93].

Понимание культуры как культивирования отдельных человеческих способностей и есть, собственно то, что отделяет восточно-христианскую культуру от западной: «Бесчувственный холод рассуждений и крайнее увлечение сердечных движений почитают они равно законными состояниями человека, и когда в XIV веке узнали учёные Запада о стремлении восточных созерцателей сохранять безмятежность внутренней цельности духа, то издевались над этой мыслию, изобретая для неё всякого рода насмешливые прозвания[94]. Правда, они употребляют иногда те же выражения, какие и восточные, говоря о „внутреннем сосредоточении духа“, о „собрании ума в себе“ и тому подобное, но под этими словами обыкновенно разумеют они другое: не сосредоточение, не собрание, не цельность внутренних сил, а только их крайнее напряжение. Вообще можно сказать, что центр духовного бытия ими не ищется»[95].

Однако, эта разница в понимании разума на Востоке и на Западе есть для Киреевского уже определённое следствие. Как и для всех славянофилов, определяющим основанием всей культуры для него является сфера религиозного. Поэтому и философия питается теми интенциями, теми «настроениями разума», которые сообщает ему вера. «Тот же смысл, которым человек понимает божественное, служит ему и к разумению истины вообще»[96]. Значит, особенности рационализмазападно-европейской культуры лежат в религиозном самоопределении Запада. Так темы гносеологические естественно переходили в темы истории церкви и философии культуры. Запад есть для Киреевского сфера борьбы двух начал: романского и германского. Несмотря на их относительную противоположность, рационализм остаётся инвариантным началом этих культур. Рационализм католического мира был обусловлен, по Киреевскому, двумя моментами: 1) односторонне воспринятой интеллектуальной культурой древнего мира, в основном, через римскую античность и, позже, через Аристотеля, и 2) своеволием римских первосвященников, разорвавших общение с Восточной Церковью. И то, и другое сделало «силлогизм», традицию рассудочного оправдания истины, как бы единственной возможностью сохранения церковного и культурного единства. Однако, в Католицизме «полнота её деятельности разрушалась вмешательством внешнего авторитета»[97]. Протестантизм поднял бунт против этого внешнего авторитета, против Предания вообще. Однако, разумение истины, отданное на произвол отдельной личности, не сумело преодолеть коренного порока рационализма. «Под влиянием исповеданий протестантских эта рассудочность достигла полного развития в своей отделённости и, сознавая себя в этой полноте своего развития как нечто высшее, назвала себя разумом (die Vernunft) в противоположность от прежней своей отрывчатой деятельности, для которой оставила название рассудка (der Verstand)»[98]. Обмелевшая церковность и литургическая культура Протестантизма привели и к обмелению разума. Согласие можно было найти уже только в сфере разума общедоступного, формально-логического. «Поэтому философия, возбуждённая Протестантизмом, преимущественно должна была ограничиваться областью разума логического, равно принадлежащего каждому человеку, каковы бы ни были его внутренняя высота и устроение»[99]. Эта своеобразная вульгаризация умственной жизни, обусловленная обмелением духовной, имела свои аналоги и в других сферах культуры. В области искусства те же причины породили мечтательность и «языческое поклонения отвлечённой красоте», в морали — произвольное и самодовольное системостроительство. Разрыв со вселенским христианским Преданием отзывается во всех сферах жизни: «разум обращается в умную хитрость, сердечное чувство — в слепую страсть, красота — в мечту, истина — в мнение, наука — в силлогизм, существенность — в предлог к воображению, добродетель — в самодовольство…»[100]

Для темы критики рационализма у Киреевского важна ещё одна идея, высказывавшаяся им в более ранних статьях. Это мысль о двух направлениях в культуре, двух типах «образованности», как говорил Киреевский. По существу, это — тема несводимости культуры к цивилизации. «Одна образованность есть внутреннее устроение духа силою извещающейся в нём истины; другая — формальное развитие разума и внешних познаний»[101]. Первая зависит от веры и не может быть, так сказать, выучена; вторая — плод медленной и трудной работы. Первая образованность пребывает в «пространстве» универсальных смыслов, она не развивается, она есть некий целостно постигаемый идеал; вторая же существует в медленном вековом собирании знаний, навыков, опытов. Вторая образованность есть знание технической стороны культуры. Причём, в эту технику входит у Киреевского и, так сказать, техника умственной культуры, «сам познающий разум, когда он действует оторвано от других способностей человека и развивается самодвижно, не увлекаясь низкими страстями, не озаряясь высшими помыслами, но передавая беззвучно одно отвлечённое знание, могущее быть одинаково употреблено на пользу и на вред, на служение правде или на подкрепление лжи»[102]. Эта нравственная нейтральность отвлечённого разума — его характерная черта. Именно кумулятивное развитие технической, цивилизационной образованности порождает иллюзию человеческого прогресса. А в философии это есть корень рационализма: «Заблуждение это заключается в предположении, будто то живое разумение духа, то внутреннее устроение человека, которое есть источник его путеводных мыслей, сильных дел, безоглядных стремлений, задушевной поэзии, крепкой жизни и высшего зрения ума, будто оно может составляться искусственно, так сказать механически, из одного развития логических формул (выделено мной — В.К.)»[103]. Однако уже само развитие немецкого идеализма, подчёркивал Киреевский, свидетельствует о ложности этого пути. Чисто спекулятивное развитие философии не способно компенсировать исходного обмеления духовной жизни. Здесь требовались другие средства.

Эти другие средства Киреевский видел в православной традиции и, отчасти, в русской культуре. Разница в понимании разума на Западе и на Востоке сказывалась уже в самой методологии мысли в богословии и философии. «Но в том-то и заключается главное отличие православного мышления, что оно ищет не отдельные понятия устроить сообразно требованиям веры, но самый разум поднять выше своего обыкновенного уровня — стремится самый источник разумения, самый способ мышления возвысить до сочувственного согласия с верою. Первое условие такого возвышения разума заключается в том, чтобы он стремился собрать в одну неделимую цельность все свои отдельные силы, которые в обыкновенном положении человека находятся в состоянии разрозненности и противоречия; чтобы он не признавал своей отвлечённой логической способности за единственный орган разумения истины; чтобы голос восторженного чувства, не соглашённый с другими силами духа, он не почитал безошибочным указанием правды; чтобы внушения отдельного эстетического смысла независимо от развития других понятий он не считал верным путеводителем для разумения высшего мироустройства; даже чтобы господствующую любовь своего сердца отдельно от других требований духа он не почитал за непогрешительную руководительницу к постижению высшего блага; но чтобы постоянно искал в глубине души того внутреннего корня разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрение ума»[104]. Обретение этой цельности разума есть уже задача не только и не столько философская, сколько религиозно-аскетическая.


§ 3. А.С.Хомяков: Любовь и познание


Критика рационализма в западной философии и богословии была одной из главных тем и другого основателя славянофильского движения А.С.Хомякова. Хомяков также, по-своему, говорил о целостном разуме, необходимом для познания высшей истины. Однако его анализ шёл глубже, в смысле осознания самого генезиса рационализма, осознания того духовного начала, из которого вырастает наклонность к рационализму в человеческой душе. Рационализм, как признание примата рассудочных доказательств во всей сфере человеческого разумения, есть, по Хомякову, лишь следствие более фундаментального нравственного самоопределения.

Та целостность познавательных способностей, о которой говорил Киреевский, уже дана, как в своём истоке, в факте религиозной веры — считал Хомяков. «Вера всегда есть следствие откровения, опознанного как откровение; она есть созерцание факта невидимого, проявленного в факте видимом…»[105]. Это опознание откровения требует и, так сказать, актуализирует в человеке искомую интеграцию его способностей: «…Вера не то, что верование или убеждение логическое, основанное на выводах, а гораздо более. Она не есть акт одной познавательной способности, отрешённой от других, но акт всех сил разума, охваченного и пленённого до последней его глубины живою истиною откровенного факта. Вера не только мыслится или чувствуется, но, так сказать, и мыслится и чувствуется вместе; словом — она не одно познание, но познание и жизнь»[106]. Поэтому при исследовании вопросов веры необходимо помнить, что человек участвует в этом всеми силами своего разума и воли. Последнее в особенности было важно для Хомякова. «..Воля человека имеет великое влияние на его мышление даже тогда, когда оно, по-видимому, старается удержаться в пределах необходимой, неуклончивой логики» — писал Хомяков Ю.Ф.Самарину[107]. Прот. Георгий Флоровский подчёркивал, что в своей метафизике Хомяков был волюнтаристом. Воля оказывает существенное влияние на умственное «видение». А если так, если познание зависит от воли и от всей полноты умственных сил, то необходим сознательный контроль за самим этим органом познания. Вполне в духе православной аскетики А.С. Хомяков писал: «[В познании — В.К.] нужно принимать в соображение не только зримый мир как объект, но и силу и чистоту органа зрения»[108]. Каковы же тогда критерии чистого, истинного познания, исследования? «Исходное начало такого исследования — в смиренном признании собственной немощи. Иначе и быть не может; ибо тень греха содержит уже в себе возможность заблуждения, а возможность переходит в неизбежность, когда человек безусловно доверяется своим собственным силам или дарам благодати, лично ему ниспосланным»[109]. Поэтому претензию на истинность индивидуального познания предметов веры мог бы высказать лишь тот, кто претендовал бы и на совершенство познавательной способности и на совершенство нравственное. Подобные претензии означали бы, по Хомякову, не только сатанинскую гордость, но и «небывалое безумие». Любой отдельный человек, как бы он ни был талантлив и нравственен, всё равно, по-своему, ущербен и в умственном, и в нравственном смысле. Полнота способности постижения и святости дана только всей Церкви. «… Там лишь истина, где беспорочная святость, т. е. в целости вселенской Церкви, которая есть проявление Духа Божьего в человечестве»[110]. Именно это живое осознание апостольской концепции Церкви как тела Христова и движет вселенскими соборами, начинающими свои оросы словами: «Изволися Духу Святому и нам…». Но даже и здесь, подчёркивал Хомяков, выражается не столько горделивое признание, сколько смиренная надежда, которая впоследствии должна ещё быть подтверждена согласием или несогласием всей Церкви. Ведь были и еретические соборы, и патриархи провозглашали ересь, и папы подчинялись ей… Почему же были отвергнуты решения этих еретических соборов? «Потому единственно, что их решения не были признаны за голос Церкви всем церковным народом, тем народом и в той среде, где в вопросах веры нет различия между учёным и невеждою, церковником и мирянином, мужчиною и женщиною, государём и подданным, рабовладельцем и рабом, где, когда это нужно по усмотрению Божию, отрок получает дары ведения, младенцу даётся слово премудрости, ересь учёного епископа опровергается безграмотным пастухом, дабы все были едины в свободном единстве живой веры, которое есть проявление Духа Божия. Таков догмат, лежащий в глубине идеи собора»[111]. Высшие богословские истины постигаются соборно. Собор же есть не просто голосование механическим большинством, а прежде всего — единение в общей молитве и любви: «… Откуда, спросят нас, возьмётся сила для сохранения учения столь чистого и столь возвышенного? Откуда возьмётся оружие для защиты? Сила найдётся во взаимной Любви, оружие — в общении Молитвы; а любви и молитве помощь Божия не изменит, ибо Сам Бог внушает любовь и молитву»[112].

И обратно, разрыв союза любви и молитвы между верующими разрушает возможность соборного познания, возможность истинного церковного Собора. В этом случае на место любви ставится рационализм и гарантии человеческого разума. Это был главный грех, в котором Хомяков осуждал западные христианские исповедания. Рационализм их богословия был лишь прикрытием лежащего в основании своеволия. Прежде всего в этом виновата была Римская Церковь, порвавшая связь с Восточной в XI веке. Протестантская революция XV–XVI веков, хотя и отделила от католической церкви огромное число верующих, духовно была, по Хомякову, продолжением всё того же импульса своеволия. Разные типы рационализма — примат Предания и папская непогрешимость в Католицизме, опора только на Писание и свобода личного исследования в Протестантизме — не отменяли фундаментального нравственного события: разрыва с целостностью Вселенской Церкви. Хомяков формулирует любопытный, но хорошо узнаваемый нравственный закон: «Всякое незаслуженное оскорбление, всякая несправедливость поражает виновного гораздо больше, чем жертву; обиженный терпит, обидчик развращается. Обиженный может простить и часто прощает; обидчик не прощает никогда. Его преступление впускает в его сердце росток ненависти, который постоянно будет стремиться к развитию, если вовремя не очистить всё нравственное существо виновного внутренним обновлением»[113]. Такую обиду Западная Церковь нанесла Восточной фактом отделения: «Западный раскол есть произвольное, ничем не заслуженное отлучение всего Востока, захват монополии Божественного вдохновения — словом, нравственное братоубийство. Таков смысл великой ереси против вселенской Церкви, — ереси, отнимающей у веры её нравственную основу и по тому самому делающей веру невозможностью»[114]. Это нравственное преступление против ближнего было одновременно и нравственным самоубийством: Западная Церковь, по Хомякову, приняла «смерть в свои недра», — выражением чего и является рационализм как разумное свидетельство определённого омертвления духовной жизни. «Таков Божественный закон: испорченность сердца порождает ослепление ума…»[115]. Все дальнейшие нововведения — новые догматы, разделение веры и дел в вопросе об оправдании, опущение таинств в Протестантизме и т. д., — всё то, что разделяет Восточную и Западную Церкви и что оправдывается для последней рационализмом, было лишь следствием фундаментального повреждения нравственной жизни. Та же причина породила, по Хомякову, рост скептицизма и возникновение секулярной философии.

Говоря о познании, А.С. Хомяков исходит из внутреннего опыта Церкви. Как справедливо подчёркивал прот. Георгий Флоровский, Хомяков не столько конструирует и доказывает, сколько «как очевидец… описывает реальность Церкви, как она открывается изнутри, через опыт жизни в ней»[116]. В этом смысле позиция Хомякова сближается Флоровским с позицией немецкого католического теолога и историка Йоганна Мелера (J.A. Moеhler, 1796 — 1838), который также в условиях философско-богословских блужданий первой четверти XIX века пытался настойчиво напомнить о фундаментальном для христианства факте Церкви не только в организационном, но и в гносеологическом смысле[117]. Христианский гнозис немыслим вне Церкви, христианство познаётся только изнутри. Отдельных «отвлечённых» способностей человеческого разума — рассудок, эстетическая способность, морализм — недостаточно для христианской гнозы. Необходима жизнь в Церкви, для познания необходимо христианское единение в любви. На возможные упрёки в том, что проповедь любви есть самое общее место в христианской культуре всех народов, Хомяков отвечал очень определённо: «Витии, мудрецы, испытатели закона Господня и проповедники Его учения говорили часто о законе любви, но никто не говорил о силе любви. Народы слышали проповедь о любви как о долге; но они забывали о любви как о Божественном даре, которым обеспечивается за людьми познание безусловной истины»[118]. Этот дар любви воплощён в христианской Церкви, животворимой Духом Святым. Соборность у Хомякова — подчёркивал прот. Георгий Флоровский — есть отнюдь не человеческое понятие, а «Божественная характеристика Церкви»[119]. Одного чисто человеческого согласия и нравственной солидарности людей недостаточно для той любви, которая открывает тайны Божии. Необходимо единение с самим божественным Главой Церкви, т. е. единение в Истине. Именно к такому единению призывает Церковь верных своих чад: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святаго Духа».


§ 4. Идеал цельного знания у В.С.Соловьёва


Идею целостного разума по-своему развивал в последней четверти XIX столетия и В.С.Соловьёв. У него она также в главном имеет характер критики, а именно критики отвлечённых начал (понимая под этим не только содержание докторской диссертации Соловьёва, защищённой им в 1880 году, но и целую программу преобразования философских основ цивилизации). «Под отвлечёнными началами я разумею те частные идеи (особые стороны и элементы всеединой идеи), которые будучи отвлекаемы от целого и утверждаемы в своей исключительности, теряют свой истинный характер и, вступая в противоречие и борьбу друг с другом, повергают мир человеческий в то состояние умственного разлада, в котором он доселе находится. Критика этих отвлечённых и в отвлечённости своей ложных начал должна состоять в определении их частного значения и указании того внутреннего противоречия, в которое они необходимо впадают, стремясь занять место целого»[120].

Идеалом для Соловьёва служит цельное знание, программу достижения которого он предлагает в своей философии всеединства. Можно соглашаться или нет с соловьёвской доктриной всеединства, но нельзя отрицать генетической связи его построений с концепцией целостного разума у старших славянофилов. Характеризуя цельное знание, Соловьёв писал: «Цельное знание по определению своему не может иметь исключительно теоретического характера; оно должно отвечать всем потребностям человеческого духа, должно удовлетворять в своей сфере всем высшим стремлениям человека. Отделить теоретический или познавательный элемент от элемента нравственного или практического и от элемента художественного или эстетического можно было бы только в тех случаях, если бы дух человеческий разделялся на несколько самостоятельных существ, из которых одно было бы только волей, другое — только разумом, третье — только чувством. Но так как этого нет и быть не может, так как всегда и необходимо предмет нашего познания есть вместе с тем предмет нашей воли и чувства, то чисто теоретическое, отвлечённо-научное знание всегда было и будет праздною выдумкой, субъективным призраком»[121].

Только знание целостной истины даёт смысл и отдельным наукам, окончательно определяет их цель и границы. «Теоретический вопрос об истине относится, очевидно, не к частным формам и отношениям явлений, а к всеобщему безусловному смыслу или разуму (Λόγος) существующего, и потому частные науки и познания имеют значение истины не сами по себе, а лишь в своём отношении к этому Логосу, то есть как органические части единой, цельной истины; в отдельности же своей они суть или простая забава, удовлетворяющая личным вкусам, или же вспомогательное, средство для удовлетворения материальных потребностей цивилизованного быта как одно из орудий индустрии; так что и тут эти науки связаны с волей к чувствам, но не с духовною нравственной волей, а с материальной похотью и прихотью и не с высшим творческим чувством, а с низшей чувственностью. Наша наука служит или Богу, или мамоне, но кому-нибудь служить для неё неизбежно: безусловно самостоятельной быть она не может»[122].


§ 5. Православная аскетика как исцеление ума


Точка зрения авторов концепции целостного разума генетически и логически была укоренена в христианском мировоззрении, в православной основе русской культуры. Христианство рассматривает актуальное состояние человека как падшее, повреждённое грехом, т. е. как некоторую болезнь и отклонение от нормы. Эта повреждённость касается всего человеческого естества, включая и разум. Греховная повреждённость человеческого разума проявляется во многом, но главное — это разделение констатирующей способности от оценивающей («ума» от «сердца»). Единая душевная способность разумения распадается на отдельные, трудно согласуемые составляющие: логическую, нравственную, эстетическую. Особенно труден для разума логический анализ в сфере нравственной и эстетической: разум схватывает здесь целое, но ему очень трудно связать это целое с частями. И наоборот, логический разум погружён в дискурсивность: он может удостовериться в верности отдельных умозаключений, но ему трудно, а чаще всего, и невозможно судить разом о больших логических комплексах, сложных системах, больших (а тем более бесконечных) множествах. Разум не понимает, также, развития, движения, стремится преодолеть это сведением их к покою и тождеству[123].

Однако, многие факты жизнедеятельности человеческого разума свидетельствуют о том, что актуальное его состояние не есть нормальное, что он не только стремится, но по природе и способен, так сказать, «превосходить самого себя». Так, например, в понятии гармонии, в разнообразных теориях гармонии разум как-бы преодолевает свою расколотость на логическую и эстетическую компоненты. Об исходной органической сращенности нравственной и эстетической «частей» разума говорит и употребление русского слова «красиво» равно в моральном и эстетическом контексте («некрасивый поступок»). Неискоренимая тяга разума к бесконечному, никак не совместимая с его дискурсивностью, — в космологии, математике, логике, психологии, эстетике и т. д. — также свидетельствует о том, что актуальное состояние разума есть лишь одно из возможных и отнюдь не самое совершенное…

Всё это подтверждает взгляд христианской антропологии на человеческий разум, как находящийся в состоянии греховного расслабления. Протоиерей Василий Зеньковский писал: «Разум должен быть понят динамически — он вовсе не равен всегда сам себе. Конечно, законы логики остаются неизменными и дважды два при всех условиях будет четыре, но познание не состоит в автоматическом действовании логических функций духа, а связано со всей жизнью личности. То, что принято называть рационализмом и в чём действительно сказывается ограниченность нашего ума, часто неспособного подняться до постижения высших истин, которые не поддаются упрощённой рационализации, — есть как раз остановка духа на упрощённых формулах мышления. Рационализм, несущий с собой известные выгоды в смысле стройности в познании, в то же время является ограничением силы постижения»[124]. Эта «остановка духа на упрощённых формулах мышления» была тесно связана, согласно прот. Василию, с неудачной рецепцией аристотелевской философии католическим богословием XIII века, в частности, Фомой Аквинатом. Аристотелевское понимание разума как самозаконной познающей инстанции было целиком принято западной теологией. Античная концепция разума не была воцерковлена: западным богословам не удалось вскрыть в разуме философской традиции его «христианских корней», связывающих его с верой, с тем Светом, «Который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (Ин.1:9). Несмотря на внутреннюю иноприродность христианской антропологии аристотелевский разум, его методология были приняты католическим богословием целиком, вплоть до опасной близости с теориями «двойственной истины» (Сигер Брабандский, Вильям Оккам).

Православие смотрело всегда на этот вопрос по-другому. Так называемый «естественный свет разума», lumen naturale rationis не есть для православного богословия что-то постоянное, а зависит от духовной жизни человека. Он — разный у разных людей и в разные эпохи. Это не значит, что законы формальной логики, например, неверны в какую-нибудь историческую эпоху. Но это значит, что очевидность этих законов, доверие к их убедительности зависит от общемировоззренческого горизонта, в котором они рассматриваются. Для одного времени, для одной духовно-культурной ситуации их очевидность больше, чем для другой, и тогда для первой — они основа всего построения науки (и богословия), в то время как для второй их очевидность становится «странной очевидностью», порождает дискуссии, новые подходы к логике, альтернативные конструкции и т. д. Разум как бы открывает свои новые виртуальные возможности.

Православие исходит из того, что путь спасения человека в Церкви есть и — и необходимо! — изменение его ума. Апостол Павел учит: «…Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная» (Рим.12:2). Духовное исцеление в христианстве есть процесс, в котором происходит и преображение ума человека, «который обновляется в познании по образу Создавшего его» (Кол.3:10). Протоиерей Василий Зеньковский справедливо писал: «Венцом этих указаний являются слова ап. Павла в I Кор. (2:16) о том, что „мы имеем ум Христов[125]. Обретение этого ума Христова есть одна из задач стоящих перед христианином. И задача эта в своей основе не философско-теоретическая, а религиозно-аскетическая.

Задача преодоления греховной расколотости ума, его отвлечённости, формулируется обычно в святоотеческой письменности как задача „соединения ума с сердцем“ или „сведения ума в сердце“. Как мы уже отмечали, под „сердцем“ здесь обычно понимается орган воли и оценки, а под „умом“ — способность рассуждения. Ум должен „сойти в сердце“, должен бдительно наблюдать за тем, каким влечениям подчиняется воля, не допуская одержимости греховными страстями. Сердце, в свою очередь, должно руководить деятельностью ума, направляя его к познанию благого, той Жизни, которая всегда „была свет человеков“ (Ин.1:4). Несмотря на тщательно разработанную духовную технику, православная традиция постоянно подчёркивает, что это соединение ума и сердца, исцеление человека есть, в конце концов, результат прямого действия Бога, результат благодати, и не может быть получен никакими чисто человеческими усилиями. Вот, что пишет об этом свт. Игнатий Брянчанинов: „Разъединение ума с сердцем, противодействие их друг другу, произошло от нашего падения во грех: естественно Божественной благодати — когда она прострёт перст свой для исцеления сокрушённого и раздробленного на части человека его падением — воссоединять разделённые его части, воссоединять ум не только с сердцем и душою, но и с телом, давать им одно правильное стремление к Богу. Вместе с соединением ума с сердцем подвижник получает силу противостоять всем страстным помыслам и страстным ощущениям. Может ли это быть следствием какого-либо механизма? Нет! это — последствие благодати, это — плод Святаго Духа, осенившего невидимый подвиг Христова подвижника, непостижимого для плотских и душевных человеков“[126].

Практика „сведения ума в сердце“ была тесно связана с православной традицией исихазма. Эта традиция, берущая своё начало ещё в IV–V веках, в особенности культивировалась в монастырях и скитах Афона. Исихазм представляет собой традицию монашеского „умного делания“, особо сосредоточенной молитвы, направленной на духовное очищение человека и ведущей его по лестнице духовных совершенств к обожению, соединению с Богом по благодати[127]. Одним из главных приёмов исихастской практики является „Иисусова молитва“: беспрестанное повторение короткой молитвы „Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!“ Исихастская техника молитвы отличается тщательной разработанностью: принимается во внимание поза молящегося, контроль за дыханием и т. д. Выверенная веками монашеской практики исихастская традиция открыла нам сложную иерархическую взаимосвязь человеческих страстей — чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость, — и соответственных методов их преодоления. Целью „духовной брани“ монаха — исихаста является, прежде всего, очищение от страстей, обретение духовной тишины (греч. ησυχία — покой, мир, тишина), подготовить себя быть тем „чистым сосудом“, в котором могла бы проявиться обожающая божественная благодать.

Исихастская традиция является, собственно, главной линией православной мистики, идущая через таких великих подвижников, аскетов и учителей духовной жизни как прп. Ефрем Сирин, прп. Иоанн Лествичник, прп. Максим Исповедник, прп. Исаак Сирин, прп. Симеон Новый Богослов, прп. Григорий Синаит. В XIV веке свт. Григорий Палама, епископ Фессалоник, один из ярких продолжателей исихастской традиции, ведёт полемику с монахами Варлаамом и Акиндином по поводу природы Фаворского света и о пределах молитвенного опыта. Для нашей темы интересно то, что в этих спорах столкнулись как раз те два различных понимания разума, оппозицию которых мы уже обсуждали. Варлаам и Акиндин, ориентированные на западное, аристотелевское понимание разума, как определённой человеческой способности, в принципе независимой от духовной жизни человека, настаивали на том, что богословское познание по своей природе не отличимо от философского и научного познания в понятиях. Свт. Григорий Палама противопоставлял этому православное, исихастское понимание разума, открытого высшим богословским озарениям. Исцелённый благодатию разум подвижника видит Духом святым Самого Бога, Божественные энергии, — видит особый Свет, тождественный тому, который был показан апостолам при Преображении Иисуса Христа на горе Фавор. Так далеко и высоко идёт, согласно православному пониманию, процесс благодатного очищения и исцеления человеческой природы! Для католического понимания разума, как независящего от духовной высоты человека, подобные утверждения были в высшей степени невозможными и соблазнительными. Несмотря на все острые перипетии событий, связанных с этой полемикой, православная точка зрения свт. Григория была подтверждена Константинопольскими Соборами 1341, 1347, и 1351 годов. Вместе с этим была подтверждена и православная точка зрения на человеческий разум, как на способность не „законсервированную“ и заблокированную в своей закрытости от какого-либо развития, а динамическую, проявляющую себя в синергийном сотрудничестве с Богом. Ибо, как писал сам свт. Григорий Палама: «…Даже само название света знание получило уже вторично от того первого света [т. е. нетварного света Божественной благодати, который видят святые подвижники — В.К.]»[128]. И ещё: «…Как чувственное зрение не может действовать без светящего ему извне света, так и ум в качестве обладателя умного чувства не смог бы видеть и действовать сам в себе, если бы его не освещал Божий свет»[129].

В Россию исихастская практика приходит сразу с принятием христианства и в дальнейшем поддерживается и через официальные сношения с Византией и через связи с Афонскими монастырями. Троице-Сергиева Лавра становится одним из главных очагов распространения этой православной традиции. Ученики прп. Сергия разносят практику «умного делания» по монастырям всей России, а в творениях великих иконописцев Феофана Грека, Андрея Рублёва и Дионисия исихазм воплощается в русскую иконописную традицию, порождает то «богословие в красках», которое само становится проводником исихастских идей. Традиция исихазма имела в России свою драматическую историю, взлёты и падения, которую мы не можем обсуждать здесь даже в первом приближении. Для нашей темы важно только отметить, что новый подъём духовной жизни монастырей и и возобновление исихастской традиции в России был связан с переводом на русский язык греческого «Добротолюбия» прп. Паисием Величковским в конце XVIII века. На волне нового духовного подъёма в первой четверти XIX века вновь возрождается Оптина пустынь. Старцы Оптиной сами культивируют исихастское «умное делание» и становятся духовными руководителями многих православных людей, в том числе Гоголя, Достоевского, Хомякова. Именно в Оптиной пустыни И.В.Киреевский, духовно окормляемый старцем Макарием, мог и теоретически, и практически познакомиться с исихазмом. С Оптиной у Киреевского сложились близкие отношения: он активно участвует в издании пустынью свято-отеческих переводов, вместе со своей глубоко верующей женой помогает пустыни в хозяйственных нуждах. В общении и откровенных беседах со старцами в Оптинском скиту Киреевский несомненно делился с монахами своими философскими взглядами и сомнениями, обсуждал новые планы и постепенно проникался духом идущей через века православной традиции «умного делания»…

Однако, программа построения новой философии на основе понятия целостного разума не могла быть только простым возвратам к святоотеческим текстам. Цивилизация ушла уже далеко вперёд и нужно было в новых условиях, в новом языке воплотить дух древней, но вечно живой церковной традиции любомудрия. Киреевский ясно понимал это: «Но возобновить философию св. отцов в том виде, как она была в их время, невозможно. Возникая из отношения веры к современной образованности, она должна была соответствовать и вопросам своего времени и той образованности, среди которой она развилась. Развитие новых сторон наукообразной и общественной образованности требует и соответственного им нового развития философии. Но истины, выраженные в умозрительных писаниях св. отцов, могут быть для неё живительным зародышем и светлым указателем пути. Противупоставить эти драгоценные и живительные истины современному состоянию философии; проникнуться, по возможности, их смыслом; сообразить в отношении к ним все вопросы современной образованности, все логические истины, добытые наукой, все плоды тысячелетних опытов разума среди его разносторонних деятельностей; изо всех этих соображений вывести общие следствия, соответственные настоящим требованиям просвещения, — вот задача, решение которой могло бы изменить всё направление просвещения в народе, где убеждения православной веры находятся в разногласии с заимствованною образованностию»[130].

Концепция целостного разума, сложившаяся в трудах старших славянофилов под прямым влиянием православной антропологии и православного понимания духовной жизни, оказалась одной из характернейших тем русской религиозной философии. По своему преломлённая в системе В.С.Соловьёва, она перешла в XX столетие, где разрабатывалась почти всеми крупными русскими философами: С.Н.Трубецким, Е.Н.Трубецким, Н.О.Лосским, С.Л.Франком, о. Павлом Флоренским, о. Сергием Булгаковым и др. В историко-культурном плане концепция целостного разума остаётся и по сегодняшний день философским свидетельством православных истоков русской культуры.


Апофатика и наука

§ 1. Апофатика


Православное богословие всегда настойчиво подчёркивало два пути богопознания: катафатический (положительный) и апофатический (отрицательный). Бог даёт нам познать себя в откровении. Именно из откровения самого Бога мы познаём Его как Любовь, Премудрость, Могущество и т. д. И это есть положительный путь богопознания — познания «Божиих имён». Но одновременно в самом откровении Бог являет себя как трансцендентный, как то, что отлично от всего сущего, как не мир, как Божественное Ничто… «Поэтому и те, кто возлюбил Истину, — пишет Дионисий Ареопагит, — независимо от какой бы то ни было истины, должны воспевать пресущественное Богоначалие, которое является некой превышающей бытие Сверхблагостью, не как Разум или Могущество, не как Мышление, или Жизнь, или Сущность, но как (нечто) совершенно исключающее какое-либо изменение, свойство, жизнь, воображение, представление, наименование, разум, мысль, мышление, сущность, состояние, основание, предел, беспредельность, то есть всё, что присуще сущему»[131].То, что мы познаём в Боге, есть Его энергии, Его действования в мире. Однако нам не дано познать Бога в самом Себе. «Мы не можем мыслить Бога в Нём Самом, в Его сущности, в Его сокровенной тайне. Попытки мыслить Бога в Нём Самом повергают нас в молчание, потому что ни мысль, ни словесные выражения не могут заключить бесконечное в понятия, которые, определяя, ограничивают. Поэтому греческие отцы в познании Бога пошли путём отрицаний», — пишет В.Н. Лосский[132]. Этот путь отрицаний заставляет говорить о поднятии мистика к Богу как о вхождении в «Божественный мрак», где угасают всякие образы и имена, где Божество выступает как бездонная тайна… Неслучайно здесь Лосский говорит и о бесконечности: отношение всех определений мысли к Богу выступает в конце концов как отношение конечного к бесконечному. Мы вернёмся к этому ещё ниже.

В основаниях науки, как бы особно от богословия она себя ни утверждала, всегда лежит некая квазирелигиозная вера: вера в Истину, в Логос (мировые законы!), который правит миром и который может быть познан человеком. Эта вера в истину всегда предшествует самой процедуре научного исследования, а не есть некоторый вывод из него. Любые выводы из научных теорий могут иметь только партикулярный, конечный смысл и не могут утверждать что-то о целом Вселенной. Убеждение же в закономерности мира есть именно представление о целом мира, которое присутствует в науке как её a priori и имеет характер веры. В особенности эта связь научного знания и веры в Истину выступает у пионеров новоевропейской науки, которые должны были выстраивать здание науки, начиная с его фундамента. Так, например, у Декарта его переход от ситуации абсолютного сомнения к научному познанию сознательно опосредуется верой в доброго Бога, Бога, который не может обманывать человека[133]

Встаёт естественный вопрос: в силу подобных квази-религиозных корней науки отражаются ли как-то апофатические представления религии в научном знании? На двух примерах мы показываем в этой статье, что подобное отражение действительно имеет место в науке: в форме прямого изучения бесконечного и в форме так называемого принципа недостаточного основания. Начнём с последнего.


§ 2. Принцип недостаточного основания


Принцип недостаточного основания (или принцип индифферентности) непосредственно связан с принципом достаточного основания Лейбница: «…ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утверждение оправданным без достаточного основания, почему дело обстоит именно так, а не иначе…»[134] Если же подобного достаточного основания не находится, то тогда в некоторых случаях делаются определённые выводы, подразумевая принцип недостаточного основания. Лучше разобрать это на примерах.

Важным примером применения принципа недостаточного основания является галилеевское «доказательство» закона инерции, как оно осуществлено в его знаменитом сочинении «Диалог о двух главнейших системах мира»[135]. Любопытна логика этого «доказательства»: Галилей рассматривает движение шарика по наклонной (идеальной или близкой к этому) плоскости при придании ему определённого импульса. Если исходный импульс направлен вверх по наклонной плоскости, то всякий согласится с тем, что движение шарика будет замедляться и потом сменится равноускоренным движением вниз по наклонной плоскости. Причём, замедление движения шарика при движении вверх будет тем больше, чем больше угол наклона плоскости. Если же исходный импульс направлен вниз по плоскости, то шарик будет в своём движении ускоряться тем быстрее, чем больше угол наклона плоскости. Если же, теперь, мы будем уменьшать угол наклона плоскости, то при движении шарика, — вверх или вниз по плоскости безразлично, — ускорение или замедление его будет всё меньше, и когда угол наклона будет нулевым, шарик не будет испытывать в своём движении ни ускорения, ни замедления, т. е. будет сохранять ту скорость, с которой он начал двигаться.

Здесь явно видна «работа» принципа недостаточного основания. Выделяется причина ускорения (замедления) шарика: наклон плоскости. И затем этот наклон устремляют к нулю. Если исчезает причина изменения скорости, то и само изменение исчезает: скорость сохраняется. Т.е, для изменения скорости в одну или другую сторону — увеличения или уменьшения — нет достаточной причины. Поэтому скорость сохраняется. Логической причиной сохранения скорости по величине и направлению оказывается незнание: мы не усматриваем причин, по которым эта скорость могла бы измениться. Незнание оказывается парадоксальным образом опорой знания.

Другой пример: «вывод» закона инерции Декартом. Здесь логическая причина сохранения скорости уже более весома: «Из того, что Бог не подвержен изменениям и постоянно действует одинаковым образом, мы можем также вывести некоторые правила, которые я называю законами природы и которые суть вторичные причины различных движений, замечаемых нами во всех телах, вследствие чего они имеют большое значение»[136]. Из того, что Бог не подвержен изменениям и всегда действует одинаковым образом, следует, что «всякая вещь в частности продолжает по возможности пребывать в одном и том же состоянии и изменяет его не иначе как от встречи с другими»[137]. Отсюда следует, что тело, само по себе, или сохраняет движение, или сохраняет покой (относительно абсолютного пространства). Отсюда же следует и то, что тело, не испытывающее воздействия других, стремится двигаться по прямой. Причина всё та же: «Она заключается в том, что Бог неизменен и что Он простейшим действием сохраняет движение в материи…»[138] Причиной движения по инерции, «сохранения движения» является неизменность Бога. По-видимому, это положительное качество. Но, однако, логический смысл его чисто отрицательный: мы не видим оснований для изменений в Боге, всесовершенном и всеблагом. И это отсутствие оснований влечёт постоянство Бога, постоянство Его действий в мире и, наконец, «сохранение движения», закон инерции. Логика та же, что и у Галилея: наше незнание оснований для изменений (в Боге) влечёт за собой формулировкузакона инерции. Опять незнание оказывается, странным образом, незыблемым и твердейшим фундаментом знания

Ещё один аналогичный пример связан с основаниями теории вероятностей. Здание теории вероятностей можно представлять себе по-разному. Принципиальный момент здесь — это вопрос о вероятности так называемых элементарных исходов: вероятностей выпадания «орла» или «решётки» при бросании монеты, какой-то стороны кубика и т. д. Почему мы считаем, например, что вероятность выпадения «орла» у симметричной монеты равна вероятности выпадения «решётки» (и равна 0,5)?.. Так называемое частотное определение вероятности, развивавшееся в XX столетии, в частности, Р. Мизесом, не выдерживает элементарной критики. Утверждение о том, что вероятность появления признака А в определённой серии испытаний равна пределу частоты его появлений в конечном числе испытаний, невозможно оправдать без дополнительных и довольно искусственных ограничений. Нетрудно показать, что какой бы ни была частота rn0 появления признака А в первых n0 испытаниях, можно всегда построить такую последовательность испытаний с номерами n1 > n0 , что частоты rn будут, начиная с некоторого N отстоять от rn0 на некоторое e>0:

|rn — rn0|>e, n>N

Другими словами, частота в конечном числе испытаний отнюдь не характеризует предельную частоту появления признака. К последней невозможно «подобраться», так сказать, конечными испытаниями, если не делать дополнительных ограничительных предположений. Но каков философский смысл этих дополнительных предположений, что говорят они нам о самой реальности?..[139]

Чуткие умы всегда чувствовали этот живой парадокс, заключённый в понятии вероятности: с помощью вероятностей элементарных исходов мы можем считать вероятности более сложных событий, но сосчитать вероятность самого элементарного исхода мы не можем[140]. А. Пуанкаре писал в своём «Исчислении вероятностей»: «Полное определение вероятности есть, тем самым, род порочного круга: как узнать, что все случаи равновероятны? Математическое определение здесь невозможно; мы должны в каждом применении делать соглашения (conventions), говоря, что мы рассматриваем такие-то и такие случаи как равновероятные. Эти соглашения не совсем произвольны, но они ускользают от сознания математика, который и не должен их исследовать, как только они уже приняты. Таким образом, целое задачи о вероятности распадается на два этапа исследования: первый, так сказать, метафизический, который оправдывает то или иное соглашение; и второй, математический, который применяет к этим соглашениям правила исчисления»[141]. Теория вероятностей как математическая дисциплина, особенно после формулировки её в аксиоматической форме А.Н. Колмогоровым в 1933 году, должна быть отнесена как раз ко второму этапу. А первый, метафизический, это и есть тот, которым мы сейчас занимаемся. Как же оправдать априорные вероятности, назначаемые элементарным исходам? Здесь мы опять видим в работе принцип недостаточного основания. Когда мы говорим о симметрии монеты или кубика, мы, на самом деле, и подчёркиваем как раз, что у нас нет оснований считать выпадение одной стороны более возможным, чем другой, и эта равновозможность превращается в исчислении вероятностей в равновероятность. Равновероятность элементарных исходов — всё тот же «закон инерции», всё то же парадоксальное строительство здания знания на фундаменте незнания, на фундаменте, прочность которого гарантирована именно абсолютностью незнания. Эта своеобразная апофатика оказывается лежащей и в основании теории вероятностей.


§ 3. Научные теории бесконечности и апофатика


Но наиболее ярким «репрезентантом» апофатики в науке являются различные теории бесконечности и вообще всё, что связано с бесконечностью. И это неслучайно. Бесконечность в науке есть как бы отражение идеи христианского (библейского) Бога. Для греческой античности, в лице её наиболее авторитетных представителей, категория бесконечного не может входить в науку. «Бесконечное не существует ни в космосе, ни в уме», — говорил Аристотель. Бесконечное сближается греческой мыслью с неоформленным, текущим, со становлением, стоящим на границе бытия и небытия: бесконечное деление отрезка, бесконечное увеличение числа и т. д.[142]. В силу этого бесконечное — если даже и признавать его существование — непознаваемо. Другими словами, отношение к бесконечному в греческой античности именно апофатическое.

С христианством в европейскую культуру приходит бесконечный Бог: всемогущий, всеведущий, всеблагой. В христианской теологии начинаются первые спекулятивные построения вокруг понятия бесконечности. Постепенно они проникают и в науку. Начинаются попытки катафатического подхода к бесконечности. Пока богословие, укоренённое в прямом духовном опыте богообщения, контролируемое соборным церковным сознанием, бдительно сохраняет трезвое представление о границах катафатического подхода, твёрдо помнит о непостижимости Божества в Нём Самом, спекулятивные построения, связанные с бесконечностью, не превосходят, так сказать, должной меры и соотносятся с традицией. Но со времени позднего средневековья ситуация в западном христианстве меняется. В богословии всё большую роль начинают играть отвлечённые рациональные построения (например, Николая из Кузы) с одной стороны, и в высшей степени нетрезвые мистические откровения — с другой (например, Мейстер Экхарт, Я. Беме и др). И у обеих этих линий всегда есть общий предмет для рассуждений: бесконечность. Поэтому возникающие в XVII столетии дифференциальное и интегральное исчисления совершенно неслучайны: почва для этих всходов уже подготовлена несколькими веками многообразных спекуляций о бесконечном. В то же время, дифференциальное и интегральное исчисления входят в науку достаточно «революционно», заглушая победными сообщениями о решении всё новых задач негромкие голоса скептиков, безуспешно пытающихся напомнить об апориях и парадоксах, неотделимых от понятия актуально бесконечного (Б.Паскаль, Дж. Беркли).

Однако собственно катафатики бесконечного сразу не получается. Три века дифференциальное и интегральное исчисления остаются, скорее, просто методом, чем строгой научной теорией: есть алгоритмы, но нет понимания. Нет, в частности, и строгой теории действительного числа. Положение начинает меняться только во второй половине XIX столетия. Предлагаются, в частности, несколько конструкций числового континуума — и все они используют актуальную бесконечность. Наконец, с 70-х годов XIX века Г.Кантор начинает публиковать свои статьи по теории множеств, которая должна была стать именно наукой (арифметикой, анализом) бесконечного. В бесконечном, которое до этого выступало как единое, непознанное начало, действительно проводятся некоторые важные различения. Кантор выделяет: Абсолют — бесконечное в Боге, трансфинитное — бесконечное в сотворённом мире, и трансфинитные числа — предмет его теории, арифметика бесконечного. Он трезво формулирует (вначале), что наука не занимается Абсолютом, предметом богословия. По поводу бесконечного в природе у Кантора были некоторые научные гипотезы, которые, однако, никогда и никем не были проверены[143]. Оставались только трансфиниты, теория множеств. Здесь с самого начала были обнаружены серьёзнейшие парадоксы. Один из них — парадокс Бурали-Форти (1897) — показывал противоречивость самого понятия шкалы всех порядковых чисел (ординалов). Кантор пытается «вытолкнуть» этот парадокс за границу теории множеств новым различением: констистентных и неконстистентных множественностей. Теория множеств по определению занимается только консистентными множественностями, т. е. такими, которые «можно мыслить без противоречия». А множество всех ординалов — неконсистентно… Но остаётся вопрос: а как проверять бесконечное множество на консистентность? Почему мы уверены, что даже самое простое бесконечное множество N = {1,2,3….} есть консистентное множество (Р.Дедекинд)? Ответов на это получено не было…

Кроме того, Кантор и его ученики, которые довольно быстро выделили из построений учителя аксиоматику теории множеств, настаивали, чтобы бесконечность подчинялась определённым требованиям. Одно из них есть знаменитая аксиома выбора, формулировка которой кажется довольно естественной: если у нас есть бесконечное (скажем, счётное) множество непустых множеств, то можно образовать новое множество, содержащее только по одному элементу каждого из данных. При всей, казалось бы, простоте этого утверждения любые попытки как-то объяснить его, не говоря уже доказать, оказывались безуспешными. Положение напоминало ситуацию со знаменитым V постулатом Евклида и, исходя из опыта обсуждения этого постулата, из построения неевклидовой геометрии, естественно вставал вопрос: а, может быть, возможна теория множеств и без аксиомы выбора?.. Благодаря работам К.Геделя (1939) и П.Коэна (1963) была показана независимость аксиомы выбора от остальных аксиом теории множеств Цермело-Френкеля. Со временем вместо аксиомы выбора были предложены другие аксиомы (например, аксиома детерминированности), которые порождали другие, неканторовские, теории множеств и построенные на последних довольно необычные «неканторовские математики».

Аналогичная история была связана с так называемой континуум-гипотезой. Кантор безуспешно пытался доказать, что следующим кардиналом после мощности множества натуральных чисел является мощность стандартной арифметической модели континуума. Однако ни ему самому, ни его ученикам этого не удалось сделать. В 1963 году Коэн показал, что континуум-гипотезу нельзя ни доказать, ни опровергнуть в теории множеств Цермело-Френкеля.

Фундаментальное значение для философии науки имела теорема Геделя о неполноте, утверждающая, что в любой достаточно развитой аксиоматической теории (содержащей арифметику натуральных чисел) имеются истинные, но недоказуемые утверждения. Континуум-гипотеза и оказалась как раз таким утверждением. А теория множеств, тем самым, оказалась неполной и, более того, — непополняемой теорией, то есть, теорией, для которой нельзя привести исчерпывающего списка аксиом. Теорема Геделя обозначила естественные границы применимости аксиоматического метода. В то же время она как бы указывала границы и научному разуму вообще. Грубо говоря, теорема о неполноте утверждает, что не всё истинное можно доказать, не всё истинное открывается дискурсивному разуму. Есть вещи, которые понятны для нас, но недоказуемы: доступ к ним недискурсивен, сверхнаучен. Здесь само собой вспоминается знаменитое высказывание Паскаля из его «Мыслей»: «Сердце имеет свои резоны, которых разум совсем не знает»[144]. Многое понятное оказывается для нас, тем не менее, таинственным… Так и бесконечность, которая традиционно, со времён греческой науки, интерпретировалась апофатически, и которую наука нового времени попыталась «приручить», понять позитивно, вписав в рамки аксиоматического метода, всё таки проявила свою апофатическую природу: через неисчерпаемость непополняемых теорий…

Этими «понятными», но, в то же время, таинственными утверждениями оказываются для нас, прежде всего, аксиомы научных теорий. Лейбниц, этот величайший рационалист всех времён, пытается преодолеть данность аксиом через введение принципов более высокого порядка, которые должны были бы объяснить сами научные аксиомы. Он называл их архитектоническими принципами: принцип непрерывности (исключающий из мироздания все возможные «зияния»), принцип оптимума (наш мир есть наилучший из возможных), принцип законопостоянства[145]. К ним можно добавить принцип противоречия и принцип достаточного основания. Принципы эти действительно играют огромную роль в научном познании и, прежде всего, в сегодняшней науке. Через формулировку этих положений великий философ действительно углубил наше понимание познания, выделив в нём важные регулятивные начала науки, без которых она, собственно, никогда и не существовала, и которые естественно связывают её с другими сферами культуры. Но Лейбниц хотел большего. Мир, полностью объяснённый с помощью этих принципов, должен был бы представлять собой торжество научно-философской катафатики… Именно в такой перспективе и строится лейбницевская «Монадология». Но в лейбницевском мире нет творения из ничего, грехопадения, искупления; нет, вообще говоря, и трансцендентности Бога и человека — всего того, что составляет сердцевину христианского учения. Всё это связано с тайной свободы — Бога и человека, с тайной личности. И вообще говоря, для описания всего этого требуется другой язык[146]… Но и сам Лейбниц очень ярко и убедительно показывал, как тесно связаны идея свободы и бесконечности…[147] Именно поэтому бесконечность, входя в науку, неизбежно взламывает все утопические проекты чисто научной катафатики и приносит с собой веяния другого мира, в котором существует творчество, любовь, жертва, милосердие… Наука через свои архитектонические принципы, — прежде всего, закон достаточного основания и связанный с ним принцип недостаточного основания — заключает все свои построения в некотором ареале, вытесняя всё чуждое за его пределы. Но, однако, и наука, пытаясь найти обоснование своим аксиомам и началам, подходит, временами, к границам этого ареала, открывая апофатическую бездну бесконечной Божественной и богоданной человеку свободы.


Примечания

1

См., например: Галилей Г. Беседы и математические доказательства// Сочинения. М.-Л., 1934. Т.1.

(обратно)

2

Определение функции впервые даёт Г.-В.Лейбниц. См. в моей книге: Катасонов В.Н. Метафизическая математика XVII века. М., 1994. Гл. II.

(обратно)

3

Метафизические начала естествознания. С.58// Кант И. Сочинения в шести томах. Т.6. М., 1966.

(обратно)

4

См. в моей книге: Катасонов В.Н. Боровшийся с бесконечным. Философско-религиозные аспекты генезиса теории множеств Г.Кантора. — М..1999. С.99 — 102.

(обратно)

5

Блаженный Августин. О Граде Божием. Т.II,М.,1994. — С.269.

(обратно)

6

Хорошо известно, что подобным образом ставил вопрос о Боге в рамках своей философии естествознания Кант. См.:Кант И. Критика чистого разума. Трансцендентальная диалектика; глава «Идеал чистого разума»// Соч. в шести томах. Т.3. М., 1964. С. 501–592.

(обратно)

7

См.: Паскаль Б. Мысли. С.-П., 1999. С. 106–110. Сравни также у Хайдеггера: «…Вопрошание есть благочестие мысли» (Вопрос о технике. С.66 // Новая технократическая волна на Западе. М. Прогресс. 1986. С. 45–66).

(обратно)

8

В этом смысле очень поучительна духовная драма Л.Н.Толстого. Несмотря на всю её глубину и трагичность, встречи с Богом так, вероятно, и не произошло… См.: Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Вильнус, 1991. С.404.

(обратно)

9

Но в то же время Христос говорит: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (Мф.10:16).

(обратно)

10

Понимание веры как некоего высшего синтеза сил разума развивал А.С. Хомяков. См. к этому мою статью: Катасонов В.Н. Концепция целостного разума в русской философии и православии // VIII Рождественские образовательные чтения. Христианство и философия. М.,2000. С.97 — 118.

(обратно)

11

То есть, систематически принимающим участие в таинствах католической церкви.

(обратно)

12

Подробнее об этом смотри в наилучшей биографии П.Дюгема: JakiS.L. Uneasy genius: The life and work of Pierre Duhem. 1984. The Hague, Boston, Lancaster.

(обратно)

13

Об этом смотри ниже, С.28.

(обратно)

14

Цитата по книге: Duhem P. La theorie physique. Son objet et sa structure. Deuxieme edition. Paris, 1914. P.414.

(обратно)

15

Мы пользуемся текстом этой статьи, помещенном во втором издании книги: Duhem P. La theorie physique… (См. предыдущую сноску).

(обратно)

16

Duhem P. Physique de croyant… P.414.

(обратно)

17

Ibidem.

(обратно)

18

См. например, книгу: Capra F. Wendezeit. Bausteine fuer ein neus Weltbild. Muenchen. Knaur. 1988.

(обратно)

19

Physique de croyant… P. 429–430.

(обратно)

20

„Сведение физических законов к теориям, — пишет Дюгем, — содействует той экономии мышления, в которой Эрнст Мах усматривает цель, регулирующий принцип науки“ (Дюгем П. Физическая теория. Ее цель и строение. Пер. с фр. Г.А.Котляра. Спб., 1910. С.27).

(обратно)

21

Physique de croyant… P.425.

(обратно)

22

Ibidem.

(обратно)

23

Jaki S.L. Uneasy genius… P.356, n.140.

(обратно)

24

Duhem P. Traite d’energetique ou thermodynamique generale. Tome I. Conservation de l’energie. Mecanique rationelle. Statique generale. Deplacement de l’equilibre. - Tome II. Dynamique generale. Conductibilite de la chaleur. Stabilite de l’equilibre. Paris. Gauthier-Villars. 528 et 504 pp.

(обратно)

25

См., например: Оствальд В. Философия природы. Спб., 1903.

(обратно)

26

Уже на втором курсе Л’Эколь Нормаль Дюгем представил диссертацию „Термодинамический потенциал“, изданную потом отдельной книгой. Подробнее см. в книге: JakiS.L. Uneasy genious… P. 37–70.

(обратно)

27

„Достоверно, — пишет Декарт в „Первоначалах философии“ (N43), — что мы никогда не примем ложь за истину, если станем выражать согласие лишь с тем, что мы воспринимаем ясно и отчетливо“ (Декарт Р. Сочинения в двух томах. Т.1 М., 1989. С.331).

(обратно)

28

См., например: Duhem P. La science Allemande. Paris, 1915. P.17.

(обратно)

29

Op.cit.

(обратно)

30

Physique de croyant… P.434.

(обратно)

31

Physique de croyant… P.436.

(обратно)

32

На самом деле, как мы знаем из работ И.Лакатоса, логика движения научного знания гораздо сложнее (см., например: Лакатос И.История науки и ее рациональные реконструкции // Структура и развитие науки. М., 1978). Однако Дюгема здесь интересует, так сказать, чисто синхронический аспект логики познания, без учета истории.

(обратно)

33

Physique de croyant… P.440.

(обратно)

34

См. например, статью „Дюгем“ во втором томе Философской энциклопедии. М.,1962. С.95.

(обратно)

35

Относительную, конечно.

(обратно)

36

См.:McMullin E. Natural science and belief in a Creator // Physics, phylosophy, and theology: A common quest for undertstanding. Ed. by R.J. Russel and others. 1988. Vatican City State. P. 70–71.

(обратно)

37

Op.cit., P. 71.

(обратно)

38

У нас в последнее время этой темой занимался Г.Д. Гачев. См. книгу: Гачев Г.Д.Наука и национальные культуры. Ростов — на — Дону, 1992.

(обратно)

39

Срв.:„Стало быть, существуют два склада ума: один быстро и глубоко постигает следствия, вытекающие из того или иного начала, — это ум проницательный; другой способен охватить множество начал, не путаясь в них, — это ум математический. В первом случае человек обладает умом сильным и здравым, во втором — широким, и далеко не всегда эти свойства сочетаются: сильный ум в то же время может быть ограниченным. широкий ум — поверхностным“ (Блез Паскаль. Мысли. N22. Санкт — Петербург, „Азбука“. С.13.)

(обратно)

40

Дюгем П. Физическая теория…С.80.

(обратно)

41

Op.cit.,C.81.

(обратно)

42

Цит. по книге: Дюгем П. Физическая теория… С.86. Срв. также у Гачева: „Грек угождает пространству между небом и землей, где разлит свет, и все „в его свете“ предстать должно. Англичанин же живет среди невидали; небо начинается рядом. Тут волглость на месте Логоса. Истина не далеко, а вот она; тут, сумей схватить и впечатать в ум и сердце. Англичанин мыслит рукой и духовным осязанием, как слепой, ибо глаза ему здесь не нужны, обманчивы“ (Гачев Г.Д. Наука и национальные культуры… С.121).

(обратно)

43

Цит. соч., С.87. XVII век здесь не исключение: „Сведение материи к геометрии великими мыслителями XVII столетия ясно доказывает, что склонность к глубоким метафизическим абстракциям ослабела в эту эпоху, истощившись в эксцессах пришедшей в упадок схоластики“, — писал Дюгем (Физическая теория… С.87).

(обратно)

44

Дюгем приволит примеры и обратного. Так, Ньютон у него — ум сильный и строго логический. См.: Дюгем П. Физическая теория… С.104.

(обратно)

45

Pierre Duhem. La science Allemande. Paris, 1915. P.17.

(обратно)

46

Op.cit., P.16.

(обратно)

47

Op.cit., P.15.

(обратно)

48

Метафизические начала естествознания. С.58 // Кант И. Соч. в шести томах. Т.6. М., 1966.

(обратно)

49

Pascal B. Pensees. P. 144–145 // Pensees de Pascal et de Nicol. Paris,1852.

(обратно)

50

Цит. по статье: La science allemande…p.31–32. Срв. у Гачева: „… Стройность мира во французском миропонимании должна представляться как результат, следствие: стихийное развитие разноисточниковых и разнонаправленных стихий, сил, вещей и интересов (Гельвеций) в конце концов как — то согласовывается путем слаженности „взаимных отношений“ между исконно — „самостоятельными членами“. Отсюда — „общественный договор“ на основе „естественного права“ (Руссо). Для германского же миропонимания естественно представлять не Хаос вначале и Космос потом, но сразу Космос, План, целесообразность и строй — как исконные, как причину, первоначально“ (Гачев Г.Д. Наука и национальные культуры… С.65)

(обратно)

51

Физическая теория. ее цель и строение… С.322.

(обратно)

52

Кстати, „пирронизм“ — один из любимых паскалевских терминов в „Мыслях“.

(обратно)

53

10 томов „Система мира. История космологических доктрин от Платона до Коперника“ общим объемом 6 000 страниц, плюс 3 тома „Этюдов о Леонардо да Винчи“ — 1 500 страниц. Это только книги, не считая остальных работ.

(обратно)

54

Огурцов А.П. Идея „научной революции“: политический контекст и аксиологическая природа // Традиции и революции в истории науки. М., 1991.

(обратно)

55

Этот образ использует Бергсон. См.: Бергсон А. Творческая эволюция. М. — Спб., 1914. С.299.

(обратно)

56

И прежде всего, закон созранения импульса и закон изменения расстояния при свободном падении. Подробнее см. в: Duhem P. Etudes sur Leonard de Vinci. T.1. Paris, 1955.

(обратно)

57

Огурцов А.П. Идея „научной революции“: политический контекст и аксиологическая природа…

(обратно)

58

Цит. по книге: JakiS.L. Uneasy genius… P.387.

(обратно)

59

Аверроэс (Ибн Рушд, 1126–1198) — мусульманский богослов и ученый, комментатор Аристотеля. Учение Аверроэса о вечности материи, единстве интеллекта и человечества, отрешенности Бога от мира были несовместимы не только с христианской догмой, но и с учением ислама. Был осужден в 1195 году в ереси в правление калифа Аль Мансура.

(обратно)

60

Цит. по книге: Lindberg D.C. The beginnings of Western Science. 1992. P.235.

(обратно)

61

Через 11 дней после осуждения в Париже архиепископ Кентерберийский Роберт Килводли выпустил аналогичный указ для Англии.

(обратно)

62

Аристотель. Вторая аналитика. Гл. II, 71b,9-13. Соч. в четырех томах. Т.2 М., 1978. С.259.

(обратно)

63

Т. е. прежде всего, ответа на вопрос: можно ли мыслить континуум как нечто, составленное из неделимых или нет.

(обратно)

64

Цит. по книге: Duhem P. Le systeme du monde… T.VI. P.705.

(обратно)

65

Op.cit.,P.724

(обратно)

66

Конечно, в отношении начал физики это достаточно трудно, их приходится „нащупывать“, через их следствия.

(обратно)

67

Цит. по книге: Duhem P. Le systeme du monde…p.716.

(обратно)

68

Op.cit., P.729.

(обратно)

69

Так, например, Д.Линдберг, говоря об осуждении 1277 года и его роли в возникновении науки нового времени, пишет: „До современной экспериментальной науки было еще несколько веков; когда она неожиданно возникла, — это, без сомнения, было чем-то обязано теологической доктрине божественного всемогущества, но утверждать некую явную причинную связь было бы в высшей степени опрометчиво“ (Lindberg D.C. The beginnings of Western science. Chicago and London. 1992. P. 243–244).

(обратно)

70

Duhem P. La physique de croyant… P.452.

(обратно)

71

Дюгем П. Физическая теория. Ее цель и строение… С.32.

(обратно)

72

Для Дюгема термин космология, в отличии от его современного употребления („научная космология“, „физическая космология“), имеет метафизический смысл.

(обратно)

73

Duhem P. La physique de croyant… P. 457–458.

(обратно)

74

Кавычками я хочу подчеркнуть всю специфичность этого понятия у Дюгема.

(обратно)

75

Цит. по книге: Дюгем П. Физическая теория… С.34. Эта „промежуточность“ человека есть один из главных принципов философии Паскаля. Срв.: „Величие человеческой души как раз и состоит в умении держаться середины, пребывать в ней, а не выбиваться из нее“ (Паскаль Б. Мысли. С.-П. Издательство „Азбука“, 1999. С.109).

(обратно)

76

Duhem P. La physique de croyant… P.458.

(обратно)

77

Именно в такой форме и попытался Дюгем, как мы знаем, представить всю физику в своей работе „Трактат по энергетике или общая термодинамика“ (1911). См. выше С.7, прим.1.

(обратно)

78

Дюгем П. Физическая теория… С. 306–307.

(обратно)

79

Там же.

(обратно)

80

Хочется подчеркнуть, что все это обсуждалось Дюгемом задолго до работ Т.Куна… Известно, какие далеко идущие теоретико — методологические обобщения сделали из этих наблюдений в 60-х годах XX века И.Лакатос и П.Фейерабенд. См.: Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции// Структура и развитие науки. М.,1978; Фейерабенд П. Против методологического принуждения// Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.

(обратно)

81

Duhem P. La science Allemande… P.6

(обратно)

82

Дюгем П. Физическая теория… С.259.

(обратно)

83

Цит. по статье: Duhem P. La science Allemande… P.6. Перевод мой.

(обратно)

84

Дюгем П. Физическая теория… С. 30–31.

(обратно)

85

Дюгем П. Физическая теория… С.261.

(обратно)

86

О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России. С.274 // Киреевский И.В. Критика и эстетика. М., 1979.

(обратно)

87

См. мою работу: Катасонов В.Н. Концепция целостного разума в русской философии и Православие // VIII Рождественские образовательные чтения, 2000. Христианство и философия. С. 97–118.

(обратно)

88

Речь идет о „Мыслях“ Паскаля.

(обратно)

89

О необходимости и возможности новых начал для философии. С.301 // Киреевский И.В. Критика и эстетика…

(обратно)

90

См., в частности, обсуждение, так называемого, „амулета Паскаля“ в примечаниях к книге: Флоренский П.А. Столп и Утверждение Истины. Т.1(II). М., 1990. С. 577–581. Здесь, кстати, Флоренский (вслед за А.С.Хомяковым) также говорит о близости Паскаля к Православию.

(обратно)

91

Философические письма. Письмо первое. С.25 // Чаадаев П.Я. Сочинения. Приложение к журналу «Вопросы философии». М., 1989

(обратно)

92

Письмо к П.Я.Чаадаеву, 19 октября 1836 года. С. 287–288 // Пушкин А.С. Собрание сочинений. Т.10. Письма 1831 — 1837 годов. М., 1978.

(обратно)

93

О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России. С.274// Киреевский И.В. Критика и эстетика. М.,1979.

(обратно)

94

Речь идёт о Паламистских спорах XIV века, в которых сторонников исихазма их противники называли «омфалопсихами». См.:Св. Григорий Палама. Триады в защиту священно-безмолствующих. М.,1995. С.39 — 55.

(обратно)

95

О характере просвещения Европы… С.274

(обратно)

96

О необходимости и возможности новых начал для философии С.316 // Киреевский И.В. Критика и эстетика, М.,1979.

(обратно)

97

Там же.

(обратно)

98

Там же.

(обратно)

99

Цит. соч., С.300.

(обратно)

100

О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России. С.288 // Киреевский И.В. Критика и эстетика. М.,1979.

(обратно)

101

Обозрение современного состояния литературы. С.189 // Киреевский И.В. Критика и эстетика

(обратно)

102

Цит. соч., С.190.

(обратно)

103

Цит. соч., С.191.

(обратно)

104

О необходимости и возможности новых начал для философии. С.318 // Киреевский И.В. Критика и эстетика, М.,1979.

(обратно)

105

Несколько слов православного христианина о Западных вероисповеданиях. По поводу брошюры г. Лоранси. С.37 // Хомяков А.С. Сущность западного христианства. Из-во Братства преп. Иова Почаевского Русской Православной Церкви Заграницей. 1974.

(обратно)

106

Там же.

(обратно)

107

Письмо А.С. Хомякова — Ю.Ф. Самарину от 10.10.1844.// Полн. собр. соч. А.С.Хомякова., Т.VIII, Письма. М.,1904, С..234.

(обратно)

108

Несколько слов православного христианина…, С.38.

(обратно)

109

Там же.

(обратно)

110

Там же.

(обратно)

111

Цит. соч., С.45.

(обратно)

112

Цит. соч., С.34.

(обратно)

113

Несколько слов православного христианина о Западных вероисповеданиях. По поводу одного окружного послания Парижского архиепископа. С.69 // Хомяков А.С. Сущность западного христианства…

(обратно)

114

Несколько слов православного христианина о Западных вероисповеданиях. По поводу брошюры г. Лоранси…,С.60.

(обратно)

115

Несколько слов православного христианина о Западных вероисповеданиях. По поводу одного окружного послания Парижского архиепископа… С.93.

(обратно)

116

Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия…С.294

(обратно)

117

См.:Moehler J.A. Die Einheit der Kirche oder das Princip des Katholizismus (1825).

(обратно)

118

Несколько слов православного христианина о Западных вероисповеданиях. По поводу одного окружного послания Парижского архиепископа… С.79.

(обратно)

119

Прот. Георгий Флоровский. Цит. соч., С. 277.

(обратно)

120

Критика отвлеченных начал. С.586 // Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. Т.1. М., 1988.

(обратно)

121

Философские начала цельного знания. С.229 // Соловьев В.С. Сочинения в двух томах. Т.2. М., 1988.

(обратно)

122

Цит. соч., С.230.

(обратно)

123

Срв. «кинематографический эффект» разума в философии А.Бергсона или «тождественную тенденцию» у Э.Мейерсона. См. также мою книгу: Катасонов В.Н. Метафизическая математика XVII века. Гл. II. М., 1994.

(обратно)

124

Проф., прот. Василий Зеньковский. Основы христианской философии. М., 1992. С.29.

(обратно)

125

Проф., прот. Василий Зеньковский. Основы христианской философии… С.62.

(обратно)

126

Сочинения Епископа Игнатия Брянчанинова. Т.5. Приношение современному монашеству. С.-Петербург, 1905. С.115.

(обратно)

127

См., например, книгу: Сергей Хоружий. К феноменологии аскезы. м., 1998.

(обратно)

128

Свт. Григорий Палама. Триады в защиту священно-безмолствующих… С.67.

(обратно)

129

Цит. соч., С.68.

(обратно)

130

О необходимости и возможности новых начал для философии… С. 322–323.

(обратно)

131

Св.Дионисий Ареопагит. Божественные имена(593С) Перевод о. Леонида Лутковского// Мистическое богословие, Киев, 1991.

(обратно)

132

В.Лосский. Догматическое богословие. С.266 - 267 // Мистическое богословие, Киев, 1991.

(обратно)

133

См.: Первоначала философии. Часть I (N30) С.326 // Декарт Р. Сочинения в двух томах. Т.1. М., 1999. Конечно, есть и кантовская философия науки, которая заслуживает в этом плане особого обсужденния. Здесь отметим только, что и у Канта, несмотря на всю имманентность его философии познания, тем не менее признается первенство практического разума с его постулатами Бога, души и бессмертия.

(обратно)

134

Монадология (N32), с. 418 // Лейбниц Г. - В. Сочинения в четырех томах. Т.1., М.,1982.

(обратно)

135

Галилей Г. Диалог о двух главнейших системах мира. М. - Л., 1948. с.118 - 119.

(обратно)

136

Первоначала философии. С.368 // Декарт Р. Сочинения в двух томах. Т.1...

(обратно)

137

Там же.

(обратно)

138

Первоначала философии. С.369...

(обратно)

139

Подробнее см. в моей книге: Катасонов В.Н. Метафизическая математика  XVII века. Гл.V, М.,1993.

(обратно)

140

Например, зная вероятности выпадания всех цифр симметричного кубика (одна шестая), мы можем посчитать вероятность того что при бросании двух кубиков сумма выпавших цифр будет больше 8.

(обратно)

141

Poincare H. Calcul des probabilites. Paris, 1912. P.28-29.

(обратно)

142

Подробнее см. в моей книге: Катасонов В.Н. Боровшийся с бесконечным. Философско-религиозные аспекты генезиса теории множеств Г.Кантора. М., 1999.

(обратно)

143

См. в моей книге: Катасонов В.Н. Боровшийся с бесконечным... Гл.IV, §3.

(обратно)

144

Pensee de Pascal. P. 291// Pensee de Pascal et de Nicole. Paris, 1852. Добавим к этому еще одну цитату из Паскаля: “Мы познаем истину не только разумом, но также и сердцем; именно этим последним способом мы познаем исходные начала. И необходимо чтобы разум основывал свой дискурс как-раз на этих познаниях сердца и инстинкта. Сердце чувствует, что пространство имеет три измерения и что чисел бесконечное множество; а разум только потом доказывает, что не существует двух квадратов чисел, из которых один в два раза больше другого. Начала — чувствуются, утверждения — доказываются; оба рода — с достоверностью, хотя и различными путями” (Цит. по статье:DuhemP. La Science Allemende. Librairie Scientifique A.Hermann & Fils. Paris, 1915. P.6).

(обратно)

145

О принципе законопостоянства см. в моей книге: Катасонов В.Н. Метафизическая математика XVII века... Гл. II, § 2.

(обратно)

146

Современный греческий богослов Христос Яннарас пишет об этом: “Здесь потребен иной язык, способный передать качественные различия вещей и живого опыта, характер личных взаимоотношений, знание, которое не может быть стопроцентно заверено органами чувств. Церкви удалось найти такой язык, позаимствовав его вначале у греческой философии, отчеканившей свою терминологию и способы выражения мысли в течении многовековых споров о смысле жизни и бытия. Однако язык Церкви не остался достоянием исключительно философствующего интеллекта, но выразился также в форме песнопения, гимна, богослужения, праздников и таинств. Сейчас мы затрагиваем одну лишь его философскую оболочку, но хотим подчеркнуть вновь и вновь: вся семантическая полнота этого языка может быть постигнута лишь в богослужебной практике Церкви, в живом опыте общения в Теле Христовом” (Яннарас Х. Вера Церкви. Введение в Православное богословие. М., 1992. С.103-104).

(обратно)

147

См. например: Два отрывка о свободе // Лейбниц Г.В. Сочинения в четырех томах. Т.1. М., 1982. С.307 - 317.

(обратно)

Оглавление

  • Точность науки, строгость философии и откровенность религии
  •   Наука
  •   Философия
  •   Религия
  • Позитивизм и христианство: философия и история науки Пьера Дюгема
  •   § 1. Условность научного знания
  •   § 2. Наука и метафизика
  •   § 3. Многомерность научного разума
  •   § 4. Исторические штудии Дюгема и вопрос о возникновение новоевропейской науки: осуждение 1277 года
  •   § 5. Естественная классификация
  •   § 6. Здравый смысл
  • Концепция целостногоразума в русской философии и Православие
  •   § 1.Введение
  •   § 2. Концепция целостного разума у И.В.Киреевского
  •   § 3. А.С.Хомяков: Любовь и познание
  •   § 4. Идеал цельного знания у В.С.Соловьёва
  •   § 5. Православная аскетика как исцеление ума
  • Апофатика и наука
  •   § 1. Апофатика
  •   § 2. Принцип недостаточного основания
  •   § 3. Научные теории бесконечности и апофатика
  • *** Примечания ***