Немой роман [Ефим Давидович Зозуля] (fb2) читать постранично

Ефим Давыдович Зозуля Немой роман

Я подошел к умывальнику, чтобы вымыть руки. Взял кувшин, нагнул его, но оказалось, что вместо воды кувшин наполнен какими-то бумажками.

— Черт знает что такое! — выругался я. — Ну и гостиница!

В самом деле, гостиница была неважная. И номер дрянненький. Но что же делать? Лучшие были заняты, а я устал с пути и надоело искать…

Я направился к звонку, чтобы вызвать номерного и, как водится, поворчать для собственного успокоения, но вместо этого подошел к кувшину и полюбопытствовал, что за бумажки. Мне показалось, что они исписаны.

Действительно, на первой бумажке, которую я достал из кувшина, было написано мужским почерком:

«Женечка, милая, не плачьте! Все будет хорошо».

А на обороте тем же почерком, но более нервно и, несомненно, в сильном волнении выведено:

«Не кричите. Вы сами не слышите, что кричите, а в коридоре могут услышать».

Я ничего не понял.

Очевидно, стены этого видавшего виды номера видели нечто страшное и жуткое. Но что это было?

Сильно заинтересованный и даже взволнованный, я высыпал все бумажки из кувшина на стол и, забыв про усталость, погрузился в чтение.

Некоторые записки были на больших листах, и на них писали попеременно: он и она — герои этого странного свидания в гостинице. Это помогло мне восстановить последовательность любовного объяснения, запротоколенного, как оказалось потом, по печальной и горькой необходимости.

Вот эти записки в чуть-чуть исправленном виде:

«Куда вы меня привели? Это — гостиница. Я никогда не ходила по гостиницам».

«Нам надо поговорить. На улице нельзя. Ведь вы не слышите».

«Да, я глухая. Зачем вы подошли ко мне?»

«Вы мне нравитесь. Я уже неделю слежу за вами».

«Я заметила. Но это неправда, что я вам нравлюсь».

«Правда».

«Я сейчас уйду. Я не хочу здесь быть. Здесь кровать. Зачем вы меня привели сюда? Это нехорошо».

«Как же иначе? На улице с вами нельзя поговорить, а я хочу с вами познакомиться».

«Нам не надо знакомиться. Вы — говорящий, а я глухая девушка».

«Это ничего не значит. Один мой знакомый влюбился в глухую и женился на ней. У них уже дети. И дети говорят. Как вас зовут?»

«Женя».

«Где вы учились? Вы так хорошо пишете».

«В приюте для глухонемых, я окончила».

«А что сейчас делаете? Где живете?»

«Одна живу. Мать умерла в прошлом году. Вышиваю. Ну, я уйду, всего хорошего».

«Нет, вы не уйдете. Я вас не отпущу».

Тут ровный тон переписки кончается. Очевидно, знакомство продолжалось иным путем, но нервный взволнованный почерк записки говорит о том, что ухаживатель за глухонемой держал себя грубо.

«Я ухожу, — писала дрожащей рукой девушка, — вы не имеете права трогать меня. Что такое? Как вы смеете?»

В тоне же и почерке его ответной записки чувствуется спокойное самодовольство обыкновенного тротуарного пошляка:

«Извиняюсь! Но, уверяю вас, это полезно. Ну, я вас не буду трогать. Не уходите! Сами будете жалеть».

В промежутке между этими записками и последующими, очевидно, происходила та молчаливая борьба улыбками, взглядами и молчанием, которая почти всегда оказывается более решающей, нежели борьба словесная или даже физическая.

Слабое сопротивление девушки отразилось только в одной записке.

«Почему вы не хотите сесть там, где я указываю? Что вам от меня нужно? Отпустите меня!»

.Я долго всматривался в лежавшие предо мной скомканные записочки, в их кривые наскоро набросанные слова и строки и постепенно представил себе во всей полноте картину соблазнения глухонемой девушки говорящим искателем приключений.

В сущности, необычайного в этом ничего не было. Но в трепетной дрожи рук, которая отразилась в записках, в нервной торопливости, с какой теснились одна к другой буквы и строки, чувствовалось что-то бесконечно жалкое.

Чем больше я всматривался в почерк девушки, тем глубже чувствовал ужас ее немого одиночества, бессильного, неуверенного и томящегося.

Это было ясно: она не могла противостоять соблазну.

«Я больше не хочу здесь сидеть, — писала она. — Чего вы целуетесь? Это нахальство! Это низк…»

Прервано.

Записка скомкана. Очевидно, опытный глаз соблазнителя лучше читал по лицу девушки, чем по ее записке. Он не дал ей дописать.

Что-то слабое, женское, покорное было в этой недописанной и скомканной записке.

Но, по-видимому, дело шло не все время легко и гладко.

Пришлось писать и ему:

«Женечка, бросьте ссориться! Отчего вы плачете?»

«Обидно. Коли бы я была говорящая, — вы не смели бы».

«Дурочка, я вас не обижаю. Вы мне нравитесь. При чем тут, что вы глухая?»

«Я не дурочка!»

Тут чувствуется пауза. Следующие записки написаны на новой бумаге, каких-то обрывках, чуть ли не на газетных полях.

Она пишет. Тон резко изменившийся. Примиренный.

«Вы лезете целоваться, а кто такой — не говорите».

«Я служу в конторе „Шпэк и К-о“ и получаю 100 руб. одного жалованья».

Опять пауза.

Затем опять нервный твердый