Из трав и цветов [Аше Гарридо] (fb2) читать постранично

- Из трав и цветов 11 Кб скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Аше Гарридо

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Аше Гарридо
Из трав и цветов
Лопата под ногой послушно лезет в мягкую тяжелую землю, послушно выворачивает пласт, перекидывает его кверху черным влажным брюхом, поднимается, лезет в землю снова. Немного уже осталось. А черви какие толстые, важные… Уж эти разрыхлят!
Что там у нас с рассадой? Помидорный запах щекочет ноздри, перечной искрой прижигает кожу. Опять все руки в волдырях будут. А что делать? Хоть за дачу теща Маринку не станет поедом есть. Она, конечно, всеядна тварь, но хоть за дачу – не будет. Теплицу тебе? Вот тебе теплица. Рассаду тебе – вот тебе рассада. Ладно, все ж таки детям помидоров достанется, а зимой – салаты, тут уж теща Любовь Иванна мастерица, ничего не скажешь. Откроешь банку – от запаха слюнки текут ручьем. Вот и прошла жизнь, и прошла мимо.
Вдалеке детский голос взлетел легко, песенка проста, да слов отсюда не разобрать. Лет шести? По голосу – да, но так уверенно и чисто поет. Лет шести, наверно – двойняшки так же заливались, и голоски рвались на высоте, а все равно мило выходило, а у этого не рвется, чисто выводит. А слов не разобрать. А мотив такой простой и знакомый-знакомый, но не вспомнить. То ли Уитни Хьюстон, то ли Селин Дион.
Много есть такого, чего не вспомнить, а еще больше – и не вспоминать бы. Прошла жизнь. Ведь сорок уже – а казалось, люди столько не живут, люди – до двадцати, ну чуть больше, а дальше – пожилые, старики…
Сколько же ему было, когда он встретил Книгу? Да за двадцать, далеко за двадцать уже. Потому, может, и не прибился к своим, ну, то есть, какие они ему свои? Какой он им – свой? Он – так, посторонний. Домосед. Человек семейный. Только смотрел издалека.
Как-то он встретил девушку-эльфа: в черном, в серебряном плаще и с гитарой. Они шли вместе с католическим паломничеством в Будслав, и один раз он помог ей нести рюкзак. Но он ни о чем не спросил ее – ему было говорить об этом не то что стыдно, а как-то неловко, как о чем-то совсем личном. При одной мысли об этом краска заливала его лицо, и он так и не решился.
А может, другого побоялся. Маринка на эльфа совсем не похожа. Толстопятая, широкая в кости, монгольские скулы. Она и в молодости стройной не была, а после родов вовсе расплылась. И характер здешний, основательный. Вышивает красиво. Скатерти, салфеточки всякие. Прихваточки на кухню.
Хорошая она. Сто лет они знакомы, разговоры по душам за полночь. И так вот оно получилось…
Что ж за песня такая знакомая, аж душу ломит, слова близко-близко, а не расслышать, даже внутри себя, в памяти – не расслышать. А, вон они. Пятеро их, не считая малыша на плечах у самого высокого. Там, через дорогу, идут от леса, а солнце висит над лесом уже, не разглядеть. Грибники? Или так, с пикника, с шашлыков. Это скорее. А голос у ребенка звонкий, далеко слышен. Что за песня? Селин Дион, что ли? Да вроде нет… Мужик, что ли, ее поет. Как же его, как?
А еще однажды он сидел с друзьями – здешними друзьями – возле озера на травке. Мимо них прошел парень в клетчатом кильте, в высоких ботинках и с мечом за плечами. Широко шагал – длинные волосы били по спине, брови сосредоточенно хмурились, губы – улыбались.
Он проводил парня взглядом, подумал мимолетно, какую бы себе одежку смастерить, глотнул пива и закурил. Все равно каждые выходные – на дачу, а то Любовь Иванна с утра в понедельник позвонит Маринке на работу и живописнет в подробностях, как осыпается смородина, и сохнут огурцы, и как бомжи клубнику оборвали, а вот если бы он вечером в пятницу приехал, так, глядишь, успел бы собрать, а ей ведь не для себя, ей-то чего уже, отжила свое, а вот девочкам…
И права.
А как было!
Иногда он уходил в лесок через дорогу, садился на выступающие из земли корни, опирался спиной и затылком на шершавый ствол и часами оставался так – грезил. Иные леса виделись ему, и сам он – иной; и являлись не сюжеты даже – осколки и эха ощущений, мгновенные прикосновения чувств. Чьи-то глаза виделись ему, чьи-то руки оставляли теплый отпечаток на плечах, чей-то тонкий запах – нагретая солнцем нежная чистая кожа и мята – кружил голову.
Он бросался в истории, сочиняя их для себя, он проживал их вовсю, не щадя сердца. Там у него были друзья, были любимые – вернее, всегда она, любимая, только придумывал он ее каждый раз по-разному, но оба знали, что это только игра, ведь и себя он сочинял каждый раз заново, или придумывал новую историю тому же, кем был в прошлый раз. И друзья – те друзья, оттуда – тоже догадывались об этом: притворялись, принимали его игру, но были-то теми же! Он сочинял им как бы множественность миров и воплощений, и в этом была высшая верность, потому что в каждом воплощении им самим было легко узнать себя, а значит, он был верен им.
И была там песня, что-то про осень и про изгнанника, что-то про лето, ветер и шиповник…
Но все реже и реже он уходил в лес, потому что обваливался колодец, и осыпалась