Как убить рок-звезду [Тиффани де Бартоло] (fb2) читать онлайн

Тиффани Де Бартоло Как убить рок-звезду

Мы делатели музыки, мечтатели мечты.

Бродяги одиноких волноломов.

Мы, сидя у затерянных потоков,

Лишь с деятельной музыкой на ты.

Пусть нами неудачный мир земной

Отринут вместе с бледною луной.

Но мы его пытаемся трясти

И потрясать, чтоб – двигая – спасти.

Артур О'Шонесси

Посвящается «делателям музыки» и «мечтателям мечты».

А также Скотту

с любовью и благодарностью

Часть первая Спасите Спасителя

Автор выражает признательность за разрешение использовать следующие материалы:

«День, когда я стал призраком» Дугласа Дж. Блэкмана

1977 Soul In The Wall Music.

Все права сохранены.

Используется с разрешения владельца.

«Элиза» Пола Хадсона

2001 Scrawny WhiteGuy Music

Все права сохранены.

Используется с разрешения владельца.

«Ржавчина» Лоринга Блэкмана

2000 Two Fathoms Music

Все права сохранены.

Используется с разрешения владельца.

«Тысяча способов» Лоринга Блэкмана

2002 TWo Fathoms Music TWo Fathoms Music

Все права сохранены.

Используется с разрешения владельца.

«Спасите Спасителя» Пола Хадсона

2002 Scrawny WhiteGuy Music

Все права сохранены.

Используется с разрешения владельца.

Цитата из романа «Аллилуйя» Джакоба Грейса.

Все права сохранены.

Используется с разрешения владельца.

* * *

Даже детское, самое первое свое воспоминание я не вижу, а слышу. Мне четыре года, и мы возвращаемся домой из какой-то загородной поездки. Я стараюсь уснуть на заднем сиденье, и мои глаза крепко закрыты. Шестилетний брат уже спит и во сне толкает меня ногой, и я как раз собираюсь толкнуть его в ответ, когда меня отвлекает песня, звучащая из приемника. Ровный мужской голос поет о пони, который убежал из дома и пропал в снегу. А может, пропала девочка, которая погналась за пони, или вообще никто не пропал. Пони и девочка, возможно, просто хотели сбежать с фермы. Этого я точно не помню. Но помню, что я разревелась так сильно, что отцу пришлось остановить машину, и мама потом долго держала меня на коленях и утешала.

Песня была глупой, но когда я слушала ее, я что-то почувствовала. И хотя тогда, я не могла это сформулировать, именно когда ты что-то чувствуешь – не важно что, – ты понимаешь, что жив.

И после этого ребенком я постоянно сидела у радио и приходила в восторг, или грустила, или просто взрослела, слушая все новые песни.

А когда я была подростком, я лежала на полу и знала, что моя жизнь разбита на мелкие кусочки, и только голос одного из моих героев мог собрать ее обратно в одно целое.

Знаю, это звучит глупо, но мне кажется, сила музыки в том, что она проникает в тебя и изнутри прикасается к самым глубоким ранам.

Хорошие песни, как и добрые боги, не дают тебе пропасть. А когда ты никак не можешь найти свою дорогу, один из них спускается к тебе и показывает, куда идти.

Дуг Блэкман даже ходил как бог. Я стояла у лифта и смотрела, как он входит в отель. Взмахи рук напоминали метроном, спина была прямой и надменной, а немигающий взгляд вбирал в себя все, что было перед ним, и вокруг, и вдали.

Он завернул к стойке администратора, чтобы отдать какой-то конверт, а еще через секунду подошел к тому же лифту, где стояла я, и остановился рядом, пытаясь найти что-то в нагрудном кармане. От него пахло красным вином и сигаретами, а в темных волосах было много седины.

«Спокойно, – приказала я себе. – Перестань пялиться. Ты не маленькая». Я была не готова к тому, что он придет без свиты и что мне удастся оказаться так близко к нему. Вот он – стоит совсем рядом, и наши плечи почти соприкасаются, – тот самый пророк из радиоприемника, который научил меня всему, что я знаю о жизни, любви, политике и поэзии, и который был, по моему убеждению, величайшим музыкантом и певцом в истории рок-н-ролла.

В жизни Дуг выглядел на все свои пятьдесят семь лет. Его лицо было похоже на горную цепь: глубокие расселины на щеках – следы тридцатилетних концертных странствий, серые глаза, как будто вырезанные из гранита, маленькая щербинка на переднем верхнем зубе, которую он не дал себе труда поправить. Мятая одежда выглядела так, словно он отобрал ее у бродяги, и делала его менее строгим и более доступным.

У меня была заготовлена целая речь на случай, если удастся подобраться к нему достаточно близко. Я собиралась сказать Дугу, что за все мои двадцать шесть лет ничто на свете не трогало и не вдохновляло меня больше, чем его музыка. Еще я собиралась сказать, что последние десять лет он был для меня и отцом и матерью и что его песня «День, когда я стал призраком» стала для меня не просто песней, а другом, который держал меня за руку и утешал, когда мне было одиноко.

Конечно, он уже сльппал все это тысячу раз.

Я не успела сказать и слова, когда он вытащил из кармана колоду карт и протянул ее мне:

– Выбери карту.

Я повернулась и спросила:

– Чего?

Несомненно, за последнюю тысячу лет это было самое идиотское начало для разговора с богом и героем. Я немедленно захотела взять слово обратно и сказать что-нибудь уместное и глубокомысленное. Этот человек открыл мне истину, а я в ответ лепечу что-то малограмотное.

– Выбери карту, – повторил Дуг, протягивая мне разложенную веером колоду.

Я таращилась на него и изо всех сил старалась хоть что-то вымолвить.

Здесь надо заметить, что я зарабатываю себе на жизнь как раз разговорами с людьми. Я журналист. Очевидно, боги и герои действуют на меня вот таким отупляющим образом.

– Ну, давай! – поторопил Дуг.

Я выбрала одну карту из середины колоды, взглянула на него, надеясь получить какое-то объяснение, и, не дождавшись, посмотрела на карту – это была тройка треф.

– Лифт вообще не двигается, – пожаловался Дуглас. – Платишь четыре сотни за ночь и по десять минут торчишь в холле. Теперь напиши свое имя на карте. Можешь не закрывать ее от меня. Ручка есть? Напиши имя и вложи карту обратно в колоду.

Мне это снится. Это было единственное объяснение происходящего сюрреализма, которое приходило мне в голову. Дуг Блэкман показывает мне карточные фокусы…

– У-те-бя-есть-руч-ка? – повторил он, как будто говорил с иностранцем.

В моей сумке оказалась только ручка с ученическими фиолетовыми чернилами. Я прокляла себя за то, что не купила более уместные черные.

Я поставила сумку и печатными буквами написала на карте свое имя. Дуг заглядывал мне через плечо и наверняка заметил, как дрожит моя рука.

– Элиза Силум, – прочитал он. – Ты из этого города, Элиза?

Я кивнула.

– Верни карту обратно в колоду.

Я положила.

«Ты знаешь, кто я. – Это не прозвучало как вопрос. Он профессионально тасовал карты. – Ты была на концерте?

Я опять кивнула. Я вела себя как полная идиотка и понимала, что, если я немедленно что-нибудь с этим не сделаю, все кончится быстро и плохо.

– Теперь сними верхнюю карту.

Верхняя карта оказалась десяткой червей, и я пришла в отчаяние.

Я испугалась, что у Дуга, что-то не получилось и теперь мне придется сообщить ему об этом. Он тут же успокоил меня:

– Это не та, я знаю. Просто держи ее в руке рубашкой, кверху.

Я держала карту, а Дут делал рукой движения, будто посыпая ее каким-то невидимым порошком.

– Мои внуки балдеют от этого, – сообщил он.

У него была шершавая, немолодая и молочно-белая рука. Я подумала, что она, наверное, холодная на ощупь.

– Все. Теперь смотри.

Я перевернула карту. Это была трефовая тройка с моим именем, написанным неприличными фиолетовыми чернилами. Я засмеялась и на секунду забыла, кто стоит рядом со мной.

– Черт! Как вы это сделали?

Дуг пожал плечами.

– Музыка, магия – это одно и то же. Немного от фокуса и много от веры.

Я зачарованно смотрела на него.

В это время открылась дверь лифта, и Дуг спросил:

– Хочешь потрахаться? Ведь ты для этого здесь меня ждала?

Он произнес это так, будто предлагал взять еще одну карту или угощал жевательной резинкой. И наверное, я должна была почувствовать некоторое разочарование. Честно говоря, я и почувствовала некоторое разочарование. Я знала, что Дуг женат, а герои и боги, кроме римских и греческих, конечно, не должны быть прелюбодеями. Естественно, я не была настолько наивна. Я читала «Молот Бога» и «Никто не выйдет отсюда живым». И я слышала истории, о гастрольной жизни. И еще я знала, что, хотя принято притворяться, будто все дело в сексе, на самом деле – все от одиночества.

– Так как? – спросил Дуг, заходя в лифт.

Я отрицательно покачала головой. Я шла сюда не за сексом. Я шла за тем, чтобы меня научили, как жить. К тому же Дуг был как отец для меня, и ни при каких обстоятельствах я не смогла бы заниматься с ним сексом.

Я на секунду подумала, не признаться ли ему, что я журналист, но вспомнила: он никогда не разговаривает с репортерами. А потом неожиданно для себя самой выговорила:

– У меня сохнет душа. – Отчаянная попытка объяснить, зачем я пришла к нему.

Его брови взлетели вверх, и он поперхнулся.

– У тебя сохнет душа?

Тут что-то нашло на меня, и я разревелась.

Дуг прижимал пальцем кнопку лифта, не давая дверям закрыться, а я, всхлипывая и захлебываясь слезами, но ни на секунду не прерываясь, выложила ему все: что должна немедленно уехать из Кливленда или умру здесь, и другого выхода у меня нет. Что мои родители погибли, когда мне было четырнадцать лет; а в шестнадцать я неумело попыталась перерезать себе вены; что мой брат с женой переехали в Нью-Йорк несколько лет назад, а Адам, с которым я жила шесть лет, сбежал в Портленд со своей ударной установкой и с Келли – официанткой из «Старбако»; и что работа в отделе досуга местной газеты совсем не то, о чем мечтает начинающий музыкальный обозреватель; что на счете у меня всего четыре сотни долларов; и что в довершение всего мы, черт возьми, имеем президента, которого на самом деле не выбрали. И я была абсолютно одинока. Более одинока, чем нормальный человек может вынести.

И конечно, я могла продолжать работать в этой никакой газете и жить в своей никакой квартире. Со временем найти себе никакого мужа и родить несколько детей; привыкнуть к провинциальной тоске и втянуться в нее, как и все окружающие меня, и, в конце концов, оказаться на шести футах под землей, даже не заметив этого.

Только я хотела большего.

И у меня была надежда.

«Ведь больше чем жизни несносной, боялся я все-таки смерти» – я предполагала, что, узнав строчку из своей знаменитой и пронзительной песни, Дуг скорее проникнется моими проблемами.

В лифте заливался тревожный звонок, но он как будто не слышал его. Он долго и оценивающе рассматривал меня, а потом сказал:

– Как, черт возьми, могу я сказать «нет» таким глазам?

Я посмотрела в пол и попыталась улыбнуться.

– Ну ладно, – вздохнул Дут, – заходи, Элиза Силум.

Я глубоко вздохнула, шагнула в лифт и немедленно уставилась на бегущие над дверью номера этажей. Мы поднимались на одиннадцатый.

Помню, как я успела подумать, что за последние десять лет Дуг Влэкман уже второй раз спасает мою жизнь.

* * *

В тот день, когда я получила работу в журнале «Соника» и уже не сомневалась, что перееду на Манхэттен – ровно через три месяца после того, как Дуг дал мне интервью, я твердо решила, что полечу, а не поеду в Нью-Йорк. Когда мой брат Майкл услышал эиу новость, он немедленно заказал мне билет на беспосадочный рейс из Кливленда в аэропорт Кеннеди и в придачу к этому прислал набор кассет под названием «Ты умеешь летать: как преодолеть страх перед полетами». Кассеты предлагали использовать специальную дыхательную технику и при этом мысленно рисовать себе картины спокойных взлетов, гладких рейсов и мягких посадок.

Вся эта медитация казалась вполне убедительной, когда я проделывала ее дома на диване, но я с ужасом думала, насколько бесполезной она окажется в случае захвата самолета террористами или отказа обоих двигателей.

– Если я могу летать – значит, и ты можешь, – Внушал мне Майкл по телефону.

– Авиация – самый безопасный вид транспорта в мире. – добавляла в трубку его жена Вера.

В день отъезда я проснулась с чувством заключенного, которого должны отпустить под залог после долгого пребывания в тюрьме. Двенадцать лет я даже близко не подходила к аэропорту и теперь не решалась оглянуться вокруг себя, боясь каких-то страшных напоминаний.

Мне удалось дойти до выхода на посадку, не поднимая глаз и сфокусировавшись на земле под ногами, но потом я случайно выглянула в окно. Как только увидела самолет, меня затрясло, а в животе возникло такое чувство, будто туда бросили таблетку растворимого шипучего аспирина. Я опять увидела себя стоящей между Майклом и нашей тетей Карен: мне четырнадцать лет, и мы провожаем родителей, которые улетают во Флориду, чтобы отметить семнадцатую годовщину свадьбы.

Я помню, что мне очень хотелось увидеть их лица еще раз. но никак не удавалось найти их в маленьких иллюминаторах самолета.

Я помню, как боялась, что никогда не увижу их снова.

Авария произошла из-за ошибки пилота. Это стало известно гораздо позднее. На первом двигателе отвалилась лопасть винта, и компрессор вышел из строя. Если бы пилот отключил этот двигатель и немедленно пошел на посадку, то, по утверждению Национального совета по безопасности на транспорте, все закончилось бы благополучно. Но по ошибке вместо неисправного первого двигателя летчик отключил второй. Когда он это понял, было уже поздно. Самолет врезался в землю на пустынном поле к северу от Акрона. Выживших не было.

В аэропорт имени Кеннеди меня должен был доставить «Боинг-777». Тогда, в июне 2000 года, страшная авария с его участием была еще впереди. Но в последнюю минуту – по техническим причинам, которые нам не потрудились объяснить, – он был заменен на «Боинг-737», выглядевший так, будто на нем мог летать еще Джим Моррисон.

СПРАВКА: Джим Моррисон умер 3 июля 1971 года.

Иллюминаторы были грязными, корпус давно следовало покрасить, и, естественно, напрашивался вывод, что если авиакомпания не может следить за внешним видом самолета, то нет никакой надежды, что она содержит в порядке гидравлику.

Я очень хотела полететь этим рейсом – хотя бы затем, чтобы доказать себе, что у меня есть какое-то минимальное мужество. Но с другой стороны, рассуждала я, существует очевидная грань между мужеством и глупостью, и ни один человек в здравом уме не доверит свою жизнь абсолютно незнакомым людям, в компетентности которых он совсем не уверен, если на расстоянии всего в четыреста шестьдесят семь миль его ожидает блестящее будущее.

Я решительно порвала свой посадочный талон и выбежала из аэропорта, остановившись лишь на минуту, потому что меня стошнило прямо под ноги носильщику в щегольской униформе, стоявшему у выхода.

– Мать моя женщина! – вздохнула Вера, когда я по телефону сообщила ей новость. – Ведь всего чуть-чуть не хватило.

– Я беру билет на автобус, – сказала я, – и приеду завтра вечером.

* * *

Автобус отправлялся в семь утра и делал остановки в нескольких городах между Кливлендом и Нью-Йорком. Я сидела прижавшись лбом к стеклу, и мне казалось, что я смотрю слайды на испорченном проекторе, постоянно показывающем только две или три одни и те же картинки: одинаковые заведения фаст-фуд, одинаковые торговые центры с парковками, одинаковые универсамы «Уол-Март».

Я представляла себе, что в этих городах живут такие же люди, как я – одинокие и мечтающие выбраться из этой тоскливой скуки, когда единственное развлечение – это покупка продуктов в одном месте и за один раз на всю неделю, но они или не знают, как это сделать, или у них не хватает смелости.

Дуг Блэкман считал, что в моих мучениях виновата – отчасти – гомогенизация Америки.

– Она разрушает нашу культуру, нашу индивидуальность и убивает нас изнутри, – говорил он мне тем вечером в Кливленде. – А мы молча смотрим, как это происходит. И стараемся даже не думать об этом, потому что думать об этом слишком мучительно.

Я попросила Дуга поговорить о музыке, и он неожиданно завелся.

– Я и говорю о музыке. Популярная музыка – это микрокосм культуры, Элиза. В ней отражается ментальность нации. Скажи мне, когда ты последний раз слышала по радио что-нибудь по-настоящему неординарное?

Из страстной проповеди Дуга можно было сделать два вывода: либо из ментальности нашей нации окончательно исчезла душа, либо ее интеллект находится на уровне тринадцатилетнего подростка, любителя походов в «Уол-Март».

Я никогда не умела расслабиться в автобусе, и пока мы переправлялись на Манхэттен, у меня в голове металась пугающая мысль о том, что из восьми миллионов людей, населяющих Нью-Йорк, я знакома только с двумя – Майклом и Верой, которые переехали сюда два с половиной года назад. Тогда Майкл решился бросить свою едва начавшуюся карьеру художника-графика и попробовать исполнить мечту всей своей жизни – стать рок-звездой.

Уговорить его уехать удалось не сразу. Он боялся оставлять меня одну. Но далее Сьюзан Кохен – психотерапевт, наблюдавшая меня после несостоявшегося самоубийства, – сказала, что, пожалуй, стоит немного ослабить поводья. И Майкл уехал. А я чувствовала себя вполне прилично до тех пор, пока Адам не сбежал от меня в Орегон с девицей, которая раньше делала нам карамельные маккиато, и в моей голове что-то стало раскручиваться, как клубок пряжи, покатившийся с лестницы.

Майклу нравилось в Нью-Йорке, несмотря на постоянные проблемы с деньгами. Он играл на гитаре в начинающей группе «Бананафиш» и подрабатывал официантом в знаменитом ресторане «Балтазар» в Сохо. Сначала они с Верой снимали маленькую двухкомнатную квартирку в Ист-Сайде вместе с парнем по имени Пол Хадсон – солистом и автором песен «Бананафиш», но недавно переехали в отдельную в более дешевый Бруклин, а свою бывшую половину квартиры предоставили мне.

Я вышла из автобуса, перекинула через плечо туго набитый рюкзак, и душная июльская жара, как полиэтиленовый пакет, облепила меня. Поплутав немного, я вошла в метро, где все казалось покрытым слоем въевшейся грязи и остро пахло мочой и помойкой.

Я не была совсем новичком в Нью-Йорке. С Майклом и Верой мы десятки раз приезжали сюда, когда были подростками. Майкл врал тете Карен, что мы идем в поход со школой, и вместо этого мы ехали на Манхэттен. Мы ночевали в машине, днем Майкл рассматривал гитары и изучал новые записи, появившиеся в здешних магазинах, а мы с Верой, которая была моей подругой еще до того, как стала девушкой Майкла, бродили по центральным улицам, надеясь встретить какую-нибудь рок-звезду.

Именно тогда я научилась уважать и любить недостатки этого города, как можно уважать и любить шрам на теле любимого человека. Особенно это касалось обшарпанных районов Ист-Виллидж и нижней части Ист-Сайда, где мы с Верой околачивались у входа в клуб «Си-Би-Джи-Би», золотые дни которого были далеко в прошлом, имитируя английский акцент и уверяя, что мы родственницы Джо Страммера, чтобы произвести впечатление на собиравшихся там панков.

– Вот так я и хочу жить, – решила я еще тогда.

– Как? Тусоваться с этими недоносками и сидеть на грязном тротуаре? – удивилась Вера.

– Нет. Быть частью этого. Этого города. Этой жизни. Этой музыки.

– Высоко берешь, – сказала Вера.

Не сосчитать, сколько часов своей юности я провела, мечтая о том, что когда-нибудь буду жить на Манхэттене и как счастлива я тогда буду. И вот это когда-нибудь превратилось в сейчас, и я чувствовала, будто перешла через мост и он сгорел за мной. Вернуться назад невозможно. Жизнь изменилась, наверное, к лучшему Но в моей прошлой жизни перемена всегда означала беду, и теперь, направляясь к платформе, я не была уверена, что именно ждет меня.

Я так никогда и не научилась ориентироваться в нью-йоркском метро. Майкл, который на два года старше меня и поэтому сам назначил себя лидером, уверяет, что я страдаю «топографическим кретинизмом». Поэтому накануне отъезда он дал мне по телефону подробнейшие инструкции, как добраться от автобуса до метро и потом до их квартиры, и заставил повторить их три раза.

– Майкл, мне двадцать шесть лет. Перестань обращаться со мной как с ребенком.

От пристани до метро я добралась без особых осложнений. Поезд линии «А» доставил меня до станции «Четвертая Западная». Там я должна была перейти на линию «F» и доехать до «Второй авеню». Майкл не мог встретить меня, потому что работал до полуночи, а Вера обещала, что постарается, но если я не увижу ее на станции «Четвертая», мне придется самой добираться до квартиры и ждать ее там. Чтобы поддерживать честолюбивые устремления Майкла она подрабатывала в благотворительной организации, собирающей деньги на исследования в области рака, и в этот вечер они проводили какое-то мероприятие для спонсоров в отеле «Уолдорф-Астория» Вера не была уверена, что сумеет вырваться раньше.

На станции ее не было, и я немедленно ощутила беспокойное легкое покалывание в желудке. Но даже в вибрации рельсов метро я чувствовала энергию этого города, а мелькание разнообразных лиц вокруг вовлекало меня в какое-то общее электрическое движение, которое я воспринимала всей кожей, и даже во рту появился острый металлический привкус.

На противоположной платформе я заметила двух интересных персонажей. Один из них был стариком с солонкой и помидором, который он ел как яблоко, а другой – парень, которому, наверное, еще не было и двадцати, беспокойно подпрыгивающий у лестницы.

Я наблюдала, как дергается вверх и вниз его голова и ей вторит нога, будто отбивающая ритм песни, которую слышит только он. Темные пряди волос падали на лицо, нос был крупным и вполне римским, а подержанный и не очень хорошо сидящий костюм цвета зеленого горошка, выглядел неуместно нарядным на этой станции.

Он мне сразу понравился. Он был хорош особым нью-йоркским стилем – худой уличный подросток, никогда не видевший дневного света и свежего воздуха. И он ни секунды не стоял спокойно. Даже с другой платформы я смогла прочитать на его лице выражение, говорящее: «на свете все за меня, кроме моей судьбы», но, очевидно, сам он этого еще не знал.

Парень оглянулся, и я не успела отвести взгляда. Наши глаза встретились и уже не расставались. Он сделал несколько осторожных шагов в мою сторону, резко остановившись у желтой линии, которую не должны пересекать пассажиры. Его руки свободно раскачивались, и он, казалось, не шел, а легко скользил, будто кукла, подвешенная на сотне невидимых нитей над самым краем земли.

Послышался шум приближающегося поезда, и из тоннеля подул поток воздуха, давая секундную передышку от жары. Парень в зеленом костюме обернулся в ту сторону и опять уставился на меня.

Он с подозрением оглядел мой рюкзак и негромко крикнул:

– Как тебя зовут?

Звук его голоса застал меня врасплох. Это был уверенный голос, притворяющийся застенчивым.

– Как тебя зовут? – повторил он.

Я хранила молчание, вспомнив, что опасно разговаривать с незнакомцами в метро. Но даже если он был грабителем, он находился слишком далеко от меня, чтобы напасть. И не забывайте, он мне понравился. И у меня была новая жизнь. И я была новой. И у меня появилась возможность хотя бы притвориться, что я такой человек, каким хотела быть. И я никогда не смогу забыть Адама, если не начну знакомиться с теми, кто мне нравится.

– Ну, быстрей! – торопил меня незнакомец.

– Элиза, – в конце концов выговорила я.

Парень улыбнулся, и его лицо просветлело, будто у него в мозгу включили лампочку. Потом он осмотрел меня снизу вверх так, что я немедленно почувствовала себя раздетой.

Через секунду поезд должен был разорвать странную связь, установившуюся между нами.

– Элиза! – Он повысил голос и указал на приближающиеся огни. – Не садись в этот поезд.

Потом поезд подошел к платформе, и я его больше не видела.

Мое новое Я молило меня оставаться на месте, но, очевидно, моторными функциями еще управляло старое Я, и ноги сами шагнули в вагон. Вся электрическая энергия, которая была вокруг меня, внезапно сосредоточилась в середине груди, й когда двери вагона закрылись, мне показалось, что в сердце сделали укол адреналина.

Поезд тронулся, и я прижалась лицом к окну, пытаясь еще раз увидеть парня в зеленом костюме. Он, улыбаясь, смотрел на меня и качал головой.

Я все-таки села не в тот поезд, потому что стояла не на той платформе, и поняла, что еду в противоположном от центра направлении, только когда в треске испорченного репродуктора разобрала слово «Гарлем».

Был уже девятый час, когда я наконец нашла Вторую авеню, прошла несколько кварталов по Хьюстон-стрит и обнаружила примету, означающую, что почти добралась до места – круглую вывеску мини-маркета Каца на углу Хьюстон и Людлоу.

Немного дальше я увидела и Веру, прижимающую к уху мобильный телефон. Ее губы двигались так, будто она кричала, на плече висела большая хозяйственная сумка, одета она была в длинную клетчатую юбку, а на ногах – кроссовки с носками. В моем представлении Вера всегда воплощала голос разума, но одевалась она как зачуханная русская библиотекарша, даже когда на улице было больше тридцати градусов.

– Ну вот и ты! – сказала она, когда я подошла ближе.

Вера была привлекательной и очень неглупой девушкой с темными волосами и ярко-зелеными глазами, отливающими аметистовым блеском. Правда, когда она была в очках, то есть почти всегда, этот эффект пропадал.

Она крепко обхватила меня руками. Мы не виделись несколько месяцев, и теперь в ее присутствии я сразу почувствовала себя лучше.

– Извини, что так долго, – сказала я. – Ты давно ждешь?

Она выудила связку ключей из своей сумки и покачала головой.

– Я только что вырвалась с работы. Я оставила записку твоему будущему соседу, чтобы он встретил тебя на Четвертой улице, но у него какая-то особая метрофобия, и он редко решается сгуститься под землю. Он так и не отзвонился.

Вера опять обняла меня, но я чувствовала, что что-то не в порядке. Она прижимала меня к себе слишком сильно, а когда отпустила, мне показалось, что она набрала в грудь воздуха и забыла выдохнуть.

– Что-то случилось? – спросила я.

– Просто длинный день.

Ответ был типичным для Веры. Она не любила грузить других своими проблемами, хотя сама постоянно помогала мне разобраться с моими – даже истратила часть отпуска, чтобы утешить меня, когда меня бросил Адам.

– Не верю.

– Погоди. Ты только приехала. Давай просто порадуемся.

Она указала на узкое здание из грязного бежевого кирпича, по фасаду которого изгибалась ржавая пожарная лестница, а на нижнем этаже размещался салон татуажа под названием «Даредевил».

– Как тебе?

– Похоже на жилье, – осторожно ответила я.

Вера открыла дверь ключом и повела меня наверх по бесконечному количеству ступеней. На втором этаже орал телевизор, а вся лестница провоняла жареной рыбой.

Коридоры были темными и узкими, все двери серыми, кроме одной – угловой на последнем этаже, выкрашенной в насыщенный пурпурный цвет.

– Это Пол покрасил, – сообщила Вера. – Он хотел, чтобы она выделялась. Из-за этого мы лишились залога.

Дверь была покрашена весьма необычно – как будто кто-то взял ведро краски и просто вылил на нее, позволив свободно стекать сверху донизу. Казалось, что дверь кровоточит.

Вера вошла первой, повернула выключатель, я последовала за ней. Если бы мне вдруг пришло в голову плюнуть, то слюна от входа несомненно долетела бы до самой дальней стены этой квартиры. Кухня напоминала багажник небольшого автомобиля, а в ванной грязноватый кафель доходил только до середины стены и казался украденным из метро.

– Ну, нравится? – спросила Вера.

Это была дыра. Наверное, это была самая плохая из всех виденных мной квартир. Но я не собиралась жаловаться. Хотя могла бы заметить, что в Кливленде мы с Адамом платили на двести долларов меньше за квартиру, в которой были посудомоечная машина и гардеробная.

Слева от ванной находилась каморка. Я заглянула в нее.

– Комната Пола. Вернее, зона бедствия, – объяснила Вера.

Матрас лежал прямо на полу, рядом с ним – аккуратные стопки книг, кассет и компакт-дисков. Разбросанная одежда покрывала весь пол толстым ковром. В углу на подставках стояли две гитары, акустическая и электрическая, и две картонные коробки, на одной – маленький четырехдорожечный магнитофон, на другой – растение в горшке, видавшее лучшие дни.

Единственное окошко было маленьким и выходило на глухую кирпичную стену, не оставляющую никакой надежды на солнечный свет. Еще там были доисторический вентилятор и грязная пепельница рядом с матрасом.

– Пол не будет тебя беспокоить, – сказала Вера. – Днем он работает, а ночью они репетируют.

Я знала о Поле только то, что Вера успела рассказать мне раньше: «Он безумно талантливый. Но иногда немного… как бы… хаотичный».

– Он ничего? – спросила я.

– Да. Если тебе нравятся отвязные гении и разгильдяи, то очень даже ничего.

Я очень соскучилась по Вере и по ее манере говорить с таким точным соотношением сарказма и серьезности, пауз и ударений, что все, что она произносила, казалось или значительным, или очень смешным. При других обстоятельствах я несомненно была бы заинтригована характеристикой Пола Хадсона, Но сейчас почувствовала только тревогу. Страдать от разбитого сердца два раза в год, пожалуй, чересчур.

Последняя комната справа предназначалась мне. Ее меблировка состояла из старой деревянной кровати, лампы, маленького книжного шкафа, трех заранее отправленных мной коробок, в которых содержалось все мое имущество, тараканьей ловушки в углу, на которую я старалась даже не смотреть, чтобы не потерять присутствия духа, и – неожиданная деталь – большого распятия, висящего на стене наискосок от кровати, с полным комплектом из окровавленного тернового венца и зловещего вида гвоздей, торчащих из ладоней Христа.

– Оно уже было здесь, когда мы въехали, – пояснила Вера. – Мы подумали, что это странно, но оставили его. Если захочешь выбросить – не стесняйся.

Я подошла поближе. У Христа были голубые проникновенные глаза и худое, напряженное тело; темные безжизненные пряди волос свисали на лицо, из рук и ног сочилась алая кровь, а то, что скрывалось под условной набедренной повязкой, впечатляло размерами.

– Очень сексуально, – сказала я. – Похож на рок-звезду.

– Мать моя женщина, – вздохнула Вера.

Единственным, что делало комнату не совсем безнадежной, было окно и крошечная скамеечка перед ним, прикрытая афганским ковриком, в котором я узнала творение тети Карен.

После смерти родителей мы с Майклом переехали жить к нашей тете Карен – учительнице истории с оранжевыми волосами. Она обожала вязать, и от нее всегда пахло детской присыпкой. Она была не злой, но как бы очень углубленной в себя, и мы скорее уважали ее, чем любили. Мы прожили у нее два года, а потом Майклу исполнилось восемнадцать, и мы поселились отдельно, получив в приданое десяток афганских ковриков.

Тетя Карен хранила пряжу в специальном сундучке, и сколько бы мы потом ни стирали коврики, от них всегда пахло нафталином. Запах нафталина напоминает мне о смерти.

Из окна были видны железные ступеньки пожарной лестницы, а дальше, на другой стороне улицы, – оживленный тротуар, маленький французский ресторанчик, магазин, торгующий натуральными продуктами, и лавка уцененных товаров.

– В этой комнате больше всего света, – сказала Вера. Она показывала мне, как открывается окно, когда с лестницы послышались звуки, похожие на удары молота.

– А вот и Пол, – сказала Вера. – Ты всегда будешь знать о его приближении, потому что он не ходит по ступенькам, а скачет.

Пол вошел в квартиру с криком:

– Есть кто-нибудь дома?

– Мы здесь, – ответила Вера.

Я стояла спиной к двери и поэтому сначала услышала только его голос:

– Я же говорил тебе: не садись в этот, черт подери, поезд!

Я обернулась. Передо мной стоял парень в зеленом костюме.

– Хорошо прокатилась в Гарлем?

Мне понадобилось все мое мужество, чтобы смотреть ему прямо в глаза. Тогда, на станции, я их не разглядела: они напоминали два полумесяца, небольших и светящихся, голубого, как у старых, вытертых джинсов, цвета.

– Элиза, это Пол Хадсон. Пол, это Элиза, – представила нас Вера.

– Мы вроде как уже встречались, – сказал Пол. – Я загнал себя под землю специально, чтобы сказать ей, что она садится не на тот поезд, но она не послушалась.

Пол Хадсон ухмыльнулся той же взрывоопасной улыбкой, которую я уже видела в метро. Его нельзя было назвать красивым в обычном смысле этого слова. Когда он не улыбался, выражение его лица было сосредоточенным и угрюмым, но улыбка была такой легкой и сияющей, что хотелось дотронуться до его груди и почувствовать, как стучит в ней сердце.

– Вы уже ели, девчонки? – спросил он. – я принес замороженное тесто для пиццы.

Он снял пиджак и дополнил им кучу на полу своей комнаты. Я моментально уставилась на удивительную татуировку на внутренней стороне его левой руки. Это была бабочка цвета огненных осенних листьев. За одну из ее непропорционально длинных лапок уцепилось полураздетое существо, поразительно напоминающее самого Пола и херувима одновременно.

– Мне надо идти, – сказала Вера, когда Пол отправился на кухню.

Она повернулась ко мне:

– Все в порядке?

Я кивнула, хотя и была немного напугана перспективой остаться вдвоем с этим непонятным незнакомцем, который насвистывал «Кашмир» в соседней комнате.

– А у тебя все в порядке? – спросила я.

Она еле заметно кивнула.

– Я так рада, что ты приехала.

Я слышала, что, перед тем как уйти, Вера зашла к Полу и сказала:

– Не забывай, что говорил Майкл: держи руки подальше от нее.

* * *

Я аккуратными стопочками раскладывала свою одежду в книжном шкафу, когда краем глаза заметила, что Пол просунул голову в мою комнату. Он наблюдал за мной секунд сорок, потом спросил, не хочу ли я есть.

– Нет. Спасибо.

Я врала. За весь день я съела только пакет чипсов и яблоко в автобусе, но Пол смотрел на меня двусмысленно, и я занервничала.

Он не двинулся с места. Еще через тридцать секунд он продолжил:

– Ну ладно, тогда просто посидишь для компании, хорошо?

Я подумала, что, если не соглашусь, он может простоять так весь вечер, поэтому пошла на кухню, села на диван и почувствовала, как одна из пружин радостно вонзилась мне в спину.

– Разве ты не вчера должна была приехать?

– Опоздала на самолет. – Я не поднимала глаз от диванной обивки, изучая прожженную в ней дыру. Когда наконец посмотрела на него, он понимающе кивал, будто все знал, и знал, что я знаю это, но не хотел настаивать.

Он опять улыбнулся, и теперь я решила, что улыбка у него хамоватая.

– Значит, ты певец, да? – Вопрос был глупым. Я знала, что он певец.

Невероятно, я провела три часа в одном номере с Дутом Влэкманом и в конце концов даже смогла перестать плакать и вела себя адекватно, но тут какой-то начинающий никто, а у меня уже неприлично потеют ладони.

– Да, – Пол ухмыльнулся, – я певец.

Он выложил на тесто черные бобы и начал открывать банку с тунцом, а я в это время попыталась еще раз разглядеть его татуировку. Он поймал меня за этим и предложил:

– Можешь даже потрогать, если хочешь.

Я вспыхнула и пробормотала:

– Не будь педиком.

– «Не будь педиком»? – удивился он. – А-а, понимаю! Это в смысле «не будь дураком», а не в смысле того, что ты считаешь меня гомосексуалистом. Так?

– Ну да.

– Хорошо, обещаю не быть педиком, если ты пообещаешь не быть лесбо.

Я засмеялась и отвернулась к окну. Я чувствовала, как он изучающее смотрит на меня, и могла поклясться, что он разглядывает шрам на моем запястье. Меня это смущало, захотелось его ударить.

– А тебе-то что? – раздраженно выпалила я.

Он засунул пиццу в духовку.

– Послушай, не хочу, чтобы ты поняла меня неправильно, но я должен сказать, что, если бы тогда, в метро, я понял, что встречаю не тебя, я бы очень пожалел об этом.

Я опять покраснела и удивилась, что же тут можно понять неправильно. Я не могла разобрать, флиртует он со мной или просто недостаточно тактичен, но в любом случае была польщена, особенно учитывая то, что я весь день провела в автобусе и выглядела ужасно.

– И знаешь, – продолжил он, – я читал твое интервью с Дутом Влэкманом в «Сонике». Это круто.

– Тебе нравится Дуг Блэкман?

– Нравится? Он мой, черт подери, герой. Я стал музыкантом благодаря ему. Мне кажется, никто не писал песен лучше. То есть я хочу сказать, есть Дилан, Леннон и он, да?

Странно, что ни Майкл, ни Вера не сообщили мне, что у нас общий герой с моим новым соседом.

– Как ты умудрилась так разговорить его? – спросил Пол. – Он же никогда не общается с журналистами.

Я поудобнее засунула под себя ноги и откинулась на спинку дивана.

– Это были его прощальные гастроли. Он как бы официально заканчивал с концертами. Вероятно, чувствовал что-то вроде ностальгии. И, наверное, еще пожалел меня.

Мне тогда очень понравилась его теория, что музыка – это метафора всей Америки. Он изрек: «Скажи мне, что ты слушаешь, и я скажу, кто ты».

Пол кивал, как будто никогда не слышал ничего умнее. Это немедленно подняло его в моих глазах до положения друга, хотя надо признать, что обычно в присутствии друзей у меня не появляется желания до них дотронуться и не потеют ладони.

По иронии судьбы, Адам не был поклонником Дуга Блэкмана. Когда он хотел позлить меня, он говорил, что его музыка слишком пафосная и что ее сильно переоценивают. Однажды он заявил, что я люблю Блэкмана больше, чем его, и это было, конечно, смешно. Я обожала Адама. Все, чем он владел, было синего цвета: машина, одежда, ударная установка, диван, некоторый период даже волосы. Как ни странно, когда-то я находила это неотразимым.

– Значит, ты послала статью в «Сонику», и ее не только напечатали, но и взяли тебя на работу?

Я кивнула.

Пол перелез через спинку дивана, сел рядом и с азартом старой сплетницы спросил:

– Ты с ним трахалась?

Как и Дуг, он произносил слово «трахаться» так просто, будто предлагал жевательную резинку или просил выбрать карту из колоды. Может быть, как раз в этом и есть лучшая защита от одиночества, подумала я. Относиться к любви не как к спасению, а как к забаве.

– Нет.

– Нет? Да брось ты, он наверняка хотя бы приставал к тебе.

Тогда мне так не показалось. Он не прилагал никаких усилий – просто и буднично сделал предложение и не особенно заинтересовался моим ответом.

– Вообще-то он много говорил о своей семье. Ты ведь знаешь, он женат уже тридцать лет. У него два сына. Младший занимается кино. А старший, Лоринг, примерно твой ровесник, только что выпустил второй диск. Первый был совсем не плох, но Дуг считает, что второй гораздо лучше.

– Я знаком с Лорингом. – Пол крутил в руке незажженную сигарету. – Был знаком. Я когда-то играл в одном месте на авеню А, которое называлось «Имперос Лаундж». Там устраивали вечера со «свободным микрофоном» – каждый мог подойти и исполнить что-то. Надо было только прийти пораньше, чтобы прорваться. Я всегда торчал там уже с полудня, и Лоринг тоже. Мы слонялись по бару и смотрели по телевизору всякие ток-шоу, пока не приходила наша очередь играть. Он тогда выступал под именем Сэм Ленгхорн, и никто не знал, кто он такой. Даже я не знал, пока он не начал работать с большими лейблами и его фотографии не стали появляться в газетах.

– Он талантливый?

– Да, в радиоформате. – Это не прозвучало как комплимент. – Пишет неплохие песни. Во всяком случае, не врет.

Пол замолчал и принялся бродить по кухне, но мне хотелось еще поговорить о музыке.

– Когда-нибудь слышал о группе «66»?

Он сморщился, будто проглотил пектусин.

– Мой менеджер работает с ними. А что?

– Мне надо написать об их завтрашнем концерте в «Ирвинг Плазе», – похвасталась я своим первым настоящим заданием. Но Пол не разделил моего энтузиазма.

– Я могу написать об этом концерте прямо сейчас. Это группа типа сахарин – очень сладко, но не натурально. Солистку зовут Аманда Странк. Стерва, мечтающая о славе. Петь совсем не умеет, но недавно прикупила себе пару симпатичных сисек и немедленно стала знаменитой. Я с ней даже встречался пару раз, и она, по-моему, ко мне до сих пор неровно дышит, но даже у меня есть какие-то принципы.

– А сам ты как живешь?

Пол задумчиво покрутил головой.

– Раз в неделю у нас концерт в «Кольцах Сатурна» – место небольшое и вмещает всего двести человек, но это лучшее из того, что у нас когда-нибудь было. И на самом деле все это не важно, потому что кому достаются рекордные тиражи и рекламные кампании? Дерьму вроде этих «66».

– Зачем ты тогда вообще этим занимаешься?

Пол улыбнулся, но лицо у него было печальным.

– Если бы я мог заниматься чем-то другим! Я живу здесь уже большее восьми лет, играю в разных группах, пытаюсь собрать свою из достойных музыкантов и зарабатывать на жизнь единственным, черт подери, способом, которым умею и хочу. Мне уже почти тридцать, и я весь день должен складывать мужские рубашке в «Гэп». Ты видела мою комнату? Я не неряха. Это просто мой протест против складывания.

– Вера говорит, ты очень талантливый.

– Так и есть. Но это ни хрена не стоит. Сотни людей без всякого таланта зарабатывают кучу денег. И есть такое же количество отличных музыкантов, чьи имена и голоса ты никогда, к сожалению, не услышишь.

Печальная мысль о том, что мир, включая и меня, может никогда не узнать своего спасителя просто потому, что не разглядит его, заставила мое сердце болезненно сжаться.

Пол достал из кармана зажигалку и наконец-то засунул сигарету в рот.

– Я мечтаю выйти из игры. Если хочешь знать.

Он прикурил и затянулся с таким звуком, как будто из камеры шины выпустили воздух. Потом подошел к окну и выдохнул дым прямо в небо. Он стоял в пол-оборота ко мне, и его глаза казались белыми и прозрачными.

– Это не значит, что я не хочу успеха. Я хочу. Но музыка для меня – это не гонка за популярностью. Она либо есть в тебе, либо ее нет. Мне плевать на тех, в ком ее нет. Я лучше напишу несколько действительно хороших песен, и запишу их на свой магнитофон, и скорее смирюсь с тем, что их никто никогда не услышит, чем позволю каким-нибудь идиотским продюсерам управлять мной.

Он сделал еще одну глубокую затяжку, потушил сигарету, положил ее наподоконник, собрал в ладонь остатки пепла и выбросил их в ночной воздух за окном.

– А когда я все это сказал, могу добавить, что иногда жалею, что мне не хватает сообразительности, чтобы откусить большой кусок.

– Большой кусок?

– Успех, – пояснил он. – Знаешь, что мне остается на жизнь после того, как я заплачу за квартиру и прочее? Да если я выпиваю чашку приличного кофе, я потом неделю в долгах. И я понимаю, что должна быть какая-то середина между продажей себя в розницу и бессмысленным кайфом от собственной добродетели.

Я почувствовала прилив восхищения перед образом одинокого путника, бредущего своей трудной и долгой дорогой.

– Конечно, мне в любом случае легче, чем твоему брату, – продолжал он. – Но все равно я не позволю ему уйти из группы. Он слишком хорош. И очень организован. Мы без него развалимся.

Это немедленно вывело меня из состояния романтического восторга.

– Что?

– Если я слишком много болтаю, скажи мне, чтобы заткнулся. – Пол неправильно истолковал выражение моего лица. – Я все утро проиграл на гитаре и с самого завтрака ни с кем ни словом не перекинулся.

– Не в этом дело. Что ты там сказал о том, что Майкл уходит?

– Разве ты не знала? Вы же с Верой вроде как лучшие подруги.

– Вера не любит грузить друзей.

– Ты ничего не знаешь о трехлетнем плане?

О трехлетнем плане я знала. Вера и Майкл договорились, еще когда уезжали из Огайо, что Майклу дается три года, чтобы запустить свою музыкальную карьеру, а потом наступает очередь Веры. Сколько я ее помнила, она всегда хотела стать юристом, но чтобы жить в Нью-Йорке, один из них должен был работать по-настоящему. Они просто не могли осуществлять свои мечты одновременно.

– Я не думала, что прошло уже три года.

– Пройдут в ноябре.

– И Майкл согласен?

– Нет. В этом и проблема. – Пол поднял руку жестом уличного регулировщика. – Давай не будет обсуждать это сейчас. Меня это сбивает с ритма.

Он нагнулся, чтобы проверить пиццу. Стоя перед духовкой, он вдруг навалился на ее крышку и принялся стонать, как будто в него всадили нож.

– Видишь? – Он показал на свой правый бок чуть выше бедра. – Мало мне других несчастий, так еще проблемы с поджелудочной железой. Я уверен, что это опухоль. Я, может, умру от рака, так и не записав ни одной пластинки.

– Тебе для информации: поджелудочная железа находится за желудком.

Он переместил руку на нижнюю часть живота.

– Выше, – подсказала я. Рука передвинулась чуть выше.

– Еще выше.

Он помахал рукой в воздухе.

– Да где угодно. Это мигрирующая боль.

– Может, у тебя язва.

– Не думаю. Мои родители умерли от рака.

– Рака поджелудочной?

– Нет, мозга и груди. Но все равно у меня это в генах. Вот, кстати, еще общее между нами – мы оба сироты.

Он направился ко мне, очевидно позабыв о своей боли, и в этот момент зазвонил телефон. Пол испуганно замер на месте.

– Если это меня, – сказал он быстро, – то меня нет.

Надеясь, что это Майкл, я схватила трубку. Но на другом конце провода оказалась девушка, которая, не поздоровавшись, объявила, что она Авриль. Имя она произнесла с французским акцентом. Затем, не останавливаясь, но уже с чисто бруклинской гнусавостью, она поинтересовалась, кто я и почему подхожу к телефону в квартире Пола.

Меня нисколько не удивило присутствие в жизни Пола бесцеремонных девушек по имени Авриль. Меня это скорее обеспокоило. Я подумала, что она должна быть похожа на Келли: ширококостная, толстогубая, с постоянно озадаченным выражением лица, которое мужчины находят таким привлекательным.

– Я сестра Майкла, – объяснила я.

– Которого Майкла? Бёрка, Силума или Анджело?

– Что?

– Бас-гитариста, гитариста или ударника? – теряя терпение, уточнила Авриль.

– Гитариста. – Я прикрыла трубку рукой и спросила у Пола: – У вас что, всех в группе зовут Майклами?

Он кивнул:

– Странно, да?

– Позови Пола, – потребовала Авриль.

Не думая, я протянула трубку Полу, и, выражая жестами протест и возмущение, он был вынужден взять ее.

Пока Пол беседовал с Авриль, я приняла душ. Я думала о Майкле и очень хотела ему помочь, но у меня было еще меньше денег, чем у него. Я хорошо знала, как много значит для него эта группа, и мне не хотелось спокойно смотреть, как он уйдет из нее. Он заботился обо мне много лет. Теперь моя очередь позаботиться о нем.

Когда я вышла из ванной, пицца уже стояла на столе и пахла собачей едой. Пол пытался разрезать ее металлической лопаткой. Он попросил трубку подождать.

– Ты ведь еще не идешь спать? – спросил он у меня шепотом.

– Завтра я первый раз выхожу на работу. Мне надо будет рано вставать.

Я закрыла за собой дверь спальни, но продолжала слышать, как он говорит по телефону.

Он отвечал на вопросы, будто защищаясь, как человек, обвиняемый в преступлении, которое он действительно совершил. Потом он повесил трубку, пошел в свою комнату и там опять начал разговаривать. Если никто не проник к нему через окно, что было практически невозможно, значит, он разговаривал сам с собой.

Его соло продолжалось около пяти минут. Потом позвонили в дверь. Я слышала, как Пол пошел открывать, потом раздался кокетливый женский голос.

Я сидела на маленькой скамеечке у окна, пока Пол и девушка, очевидно Авриль, не удалились к нему в комнату.

Людлоу-стрит, насколько я могла ее видеть, освещалась в основном светом из окон и витрин.

В комнате напротив Пол то ли трахал девицу, то ли убивал ее. Трудно было разобрать, что именно.

Пахло нафталином.

С афганским ковриком придется расстаться.

* * *

Когда я вернулась с пробежки, Майкл сидел в кухне на диване – все его долговязые шесть футов и четыре дюйма, – длинные ноги перекинуты через подлокотник, на коленях тарелка с куском пиццы.

Это было на следующее утро моего пребывания в Нью-Йорке. На работу мне надо было к десяти, а сейчас еще не было восьми. Я рано проснулась и решила пробежаться до Баттери-парк, надеясь, что сумею найти дорогу домой и что к моему возвращению девушка Авриль исчезнет из нашей квартиры.

К бегу я пристрастилась, когда меня бросил Адам. Я прочитала, что это сильнейший стимулятор положительных эмоций, и с тех пор пыталась их стимулировать каждый день.

Когда я вошла, Майкл выковыривал из своей пиццы фасоль и складывал ее на краю тарелки в кучку, напоминающую кроличий помет. Он выглядел спокойным и терпеливым, двигался немного вяло, и все это вместе с его ростом делало его похожим на заслуженного профессора истории, а не на будущего короля гитары. Вдобавок к этому природа наградила его прической, удивительно напоминающей заросший женский лобок.

– Добро пожаловать в Нью-Йорк, – сказал он и, обняв, оторвал меня от пола.

Я всегда притворялась, что сержусь, когда он так делал, но в глубине души считала это верным доказательством его любви. Его рубашка пахла чесноком и петрушкой, и я была уверена, что вчера он носил ее на работе.

– Извини, что вчера не зашел. Я поздно закончил.

Я решила не тратить времени зря.

– Ты что, правда собираешься уйти из группы?

Майкл вернулся к выковыриванию фасоли.

– Это не твоя проблема… – Тон сказанного был слегка снисходительным.

Они с Верой идеально подходили друг другу – оба считали, что чем больше любит тебя человек, тем меньше неудобств надо ему причинять. Они все держали в себе.

– Будет несправедливо, если ты откажешься от своей мечты, – сказала я.

– Если Вера откажется от своей мечты, тоже будет несправедливо.

Майкл был прав. Но он был очень похож на нашего отца, и поэтому его мечта автоматически получала приоритет. Почти двадцать лет – с восемнадцати до самого дня своей смерти – наш отец работал на сборочной линии «Дженерал моторс». Его единственной страстью была гитара, и, пока мы с Майклом были детьми, каждую летнюю субботу он сидел на пластиковом садовом стуле у нас во дворе, попивал пиво и пел «Born to Run». Мы с Майклом во весь голос подтягивали любимую строчку «такие бродяги, как мы» и, когда песня кончалась, хлопали и просили повторить.

– Вот видишь, – говорила наша мама, уверенная, что ему приятно это слышать, – ты мог бы стать Брюсом Спрингстином.

– Точно, – отвечал он, – а если бы у моей тетушки были яйца, она могла бы стать моим дядюшкой.

До сих пор, когда я слышу «Born to Run», мне кажется, что в меня стреляют.

– Ты не можешь уйти из группы, – сказала я.

– Тогда начинай покупать лотерейные билеты. Еще лучше, устрой нам контракт на запись диска.

Майкл посмотрел на дверь комнаты Пола, и, как по команде, она открылась, и появился Пол, похожий на лунатика, с похмелья.

– Какая гадость, – сказал Майкл, указывая на пиццу с фасолью и тунцом.

Пол попытался поднять голову и разглядеть нас через спутанные волосы. Он уставился сначала на Майкла, а потом на меня, словно пытаясь понять, кто мы и что мы делаем в его квартире.

– Мистер Винкл, – произнес Майкл. – Почему ты еще не готов?

Пол пожал плечами и не двинулся с места. Потом он налил себе стакан апельсинового сока и сделал несколько пробных небольших кругов по кухне.

– Кто такой мистер Винкл? – спросила я, пытаясь в то же время заглянуть в комнату Пола. Мне было интересно, там ли еще Авриль, но я смогла разглядеть только заднюю спинку кровати и пустую бутылку на полу.

Неожиданно глаза Пола встретились с моими, потом медленно опустились, изучая меня до самых ступней, и опять поднялись к лицу.

– Ты вспотела, – констатировал он.

– Я бегала. – Я вытерла мокрый лоб и налила себе стакан сока. – С кем ты разговаривал вчера вечером?

– Когда?

– После разговора по телефону. Мне показалось, что ты разговариваешь.

– А, ни с кем. В смысле сам с собой. – Пол зашел в свою комнату и вернулся с маленьким магнитофоном. – Я решил писать хронику своей жизни. Мне всегда хотелось вести дневник, но я слишком ленив для этого. Поэтому я купил магнитофон. – Он покрутил какие-то ручки. – А если ты имеешь в виду Бет, то она уже ушла.

– Бет? – Кажется, вопрос прозвучал слишком эмоционально.

Он сунул магнитофон мне под нос и нажал кнопку «запись».

– Скажи «привет».

Я надеялась, что за ночь смогла избавиться от неуверенности, но ничего подобного: находясь рядом с Полом Хадсоном, я чувствовала себя так. будто только что сошла с быстрой карусели. Это могло быть и хорошим знаком, и очень плохим.

– Пол, – вздохнул Майкл, – у нас нет времени на светские разговоры. Одевайся и пошли.

Пол допил свой сок и ушел в ванную, а Майкл выбросил недоеденную пиццу в ведро.

– Кто такой мистер Винкл? – спросила я еще раз.

– Пол так называет всех продюсеров.

– Почему?

– Понятия не имею.

– А кто такая Авриль? – Я старалась говорить равнодушно.

Майкл закатил глаза.

– Девушка Пола. Но ее зовут не Авриль, а Эйприл. Она хочет стать моделью и решила, что ей потребуется более шикарное имя.

– Они давно вместе?

Он пожал плечами.

– Около месяца.

– Тогда кто такая Бет?

Майкл еще раз пожал плечами.

– Элиза, могу дать тебе совет: даже не пытайся разобраться в личной жизни Пола.

Пол вышел из ванной без рубашки, на ходу застегивая джинсы. Грудь была худой и безволосой, а руки – мускулистыми, как у Христа, который висел на кресте напротив моей кровати. На правом плече была еще одна татуировка – какой-то китайский символ. Очевидно, я рассматривала ее слишком долго, потому что Пол сказал:

– Это называется By.

– Что это означает?

– Нравственное пробуждение. – Он сделал паузу, вероятно заметив недоверие в моих глазах, и продолжил: – Я как раз сейчас над этим работаю.

Я притворилась, что вылавливаю что-то из своего стакана. Когда он пошел в свою комнату, я возобновила наблюдение и увидела, как он вытащил одну рубашку из кучи на полу, понюхал ее и натянул через голову.

Именно в этот момент я вспомнила, что у меня не было секса уже шесть месяцев. Последний раз – в тот день, когда, случайно прочитав сообщение в мобильнике Адама, я выяснила, что он развлекался с Келли ровно через час после того, как его голова была на своем законном месте между моих ног.

Я немедленно отправилась в «Старбакс», сделала обычный заказ и поинтересовалась у Келли, как ей понравился вкус моих интимных частей. Она выплеснула на меня карамельный маккиато и назвала психопаткой.

– Почему ты называешь продюсеров мистерами Винклами?^[i]

– Потому что это правда – они подмигивают. А еще они вытирают свои задницы руками, а потом лезут с рукопожатиями и надеются, что никто не разберет запаха дерьма.

Пол сделал несколько нетерпеливых шагов, взглянул на запястье, на котором не было часов, и сказал Майклу:

– Пошли. Мы опаздываем.

24 июля 2000 года

Это очень нехороший знак.

Так я и сказал Майклу, когда мы добрались до места, выбранного мистером Винклом для встречи – переполненная и супердорогая мини-пивоварня в самом центре. Ее посетители были повзрослевшим вариантом отморозков, с которыми я когда-то учился в старших классах, – тогда их интересовал только петтинг, им доставались все лучшие девочки, и они называли меня гомиком.

Два других Майкла уже сидели за столиком. Когда мы с Силумом присоединились к ним, Бёрк объявил:

– Винкла еще нет.

Наверное, здесь мне надо рассказать о нашей группе. Для потомства, так сказать.

Начну с Бёрка, нашего бас-гитариста. Это высокий и неуклюжий парень, у которого больше чувства ритма, чем у Джона Энтвистла и Джона Поля Джонса, вместе взятых. Ему недавно исполнилось двадцать пять. Он живет вместе со своей подружкой Квинни в полуподвальной студии, а на кухне у них есть большая раковина для стирки, в которой они делают мороженое в свободное от музыки время. Бёрк помешан на мороженом. Его мечта – открыть когда-нибудь магазин, в котором он будет продавать мороженое собственного изготовления, и он постоянно рассказывает нам о разнообразных эпикурейских наполнителях, которые они придумывают, и о том, что главный секрет для достижения кремообразной консистенции – это правильное соотношение сливок и масла и использование только свежих продуктов.

Их с Силумом часто спрашивают, не братья ли они, потому что оба очень высокие. Они относятся к этим вопросам вполне спокойно, а меня они бесят. Как, черт подери, они могут быть братьями, если обоих зовут Майклами и, кроме высокого роста, у них нет ни одной общей черты. У Бёрка веснушки и светлые волосы. У Силума на голове – копна темной растительности, очень напоминающей лобковую.

Силум. Что я могу сказать о Мике С? Он мой самый лучший друг. Старательный и при этом очень смелый гитарист. Его преданность группе вдохновляет нас всех. Он делает флайерсы для всех наших концертов, сам оформил наш веб-сайт и к тому же умеет вежливо и дружелюбно общаться с разнообразными Винклями, чего о себе я сказать не могу. Я уважаю Силума. Он отличный парень, и я надеюсь, что он не уйдет из группы.

Кстати, его сестра только что поселилась вместе со мной. Элиза. Об Элизе немного позже.

Анджело – наш ударник. Из всех нас он является самой типичной рок-звездой. Он пьет, как матрос, отпущенный на берег, испытывает слабость к телкам с большими сиськами и внешне очень напоминает серийного убийцу по имени Ричард Рамирес – помните, знаменитый Ночной Охотник. Как ни странно, благодаря этому сходству он имеет большой успех у дам.

Майклы, я и наш менеджер Тони Фельдман уже дважды встречались с этим припозднившимся мистером Винклем. Первый раз он пришел на наш концерт, наговорил комплиментов, надавал обещаний и вообще вселил в нас надежду. Во второй раз он пригласил нас на какую-то профессиональную вечеринку, где напоил до бесчувствия. Но его брови напоминают мне гусениц, шевелящихся в коконе, и я совершенно уверен, что доверять ему нельзя.

Да и аура у него паршивая. Когда он рядом, моя поджелудочная начинает просто гореть. Но он работает в той самой мультимедийной компании, с которой сотрудничает моя любимая группа «Дроунс». «Дроунс» – это заявка Винкля на место в истории. Он нашел их в каком-то гараже во Фресно, а через год вышел их платиновый диск. Следующие два тоже стали платиновыми. При этом надо иметь в виду, что «Дроунс» – это не два пальца об асфальт. Это фузовые гитары, «заводка» сигнала и крутые эксперименты с электроникой, совсем не похожие на живенькую поп-музычку, наводняющую эфир, поэтому их успех – редчайшая, черт подери, удача. Очень мало стоящих парней пробиваются наверх.

Наконец появился Винкл и начал крутить головой, как страус, разыскивая наш столик. Когда он нас обнаружил его лицо выразило неприятное удивление. Стоя, он разглядывал Майклов, как будто неожиданно появившуюся группу захвата, и наконец произнес, что не думал, что мы придем все вместе.

Подошел официант, чтобы принять заказ. Я захотел куриные палочки, но они оказались только в детском меню; почему-то есть обжаренные кусочки курицы можно только тем, кто не достиг двенадцати лет. У официанта даже хватило наглости поинтересоваться, сколько мне исполнилось. Винкл сунул ему две двадцатки и десятку и ответил за меня:

– Пятьдесят. Принеси ему курицу.

После этого он опять поднялся и сказал таким голосом, как будто у него в горле перекатывался десяток камней:

– Джентльмены, вы извините, если мы с мистером Хадсоном покинем вас на пару минут?

Он посмотрел на меня, и две спеленатые гусеницы выпрямились, объединившись в одной куколке.

– Пошли выпьем чего-нибудь.

Я оглянулся на Майклов и последовал за Винклом в дальний угол бара.

– У тебя потрясающий голос, – сказал он, – и несколько очень хороших песен. Просто убойных.

Я поблагодарил его и постарался убедить себя, что появившееся дурное предчувствие – это всего лишь нервы.

– Я готов предложить тебе контракт, – продолжил он. – Здесь и сейчас.

Сердце застучало, как целая ударная установка, звук которой чувствуешь всем телом, от головы до пят, и, как ни странно, первая мысль была о моей новой соседке. Я представил, как взлетаю по лестнице, врываюсь в квартиру и сообщаю ей, что группа только что подписала контракт. Ее щеки порозовеют, как сегодня утром после бега. Ее кожа будет теплой и солоноватой. Она бросится в мои объятия, поцелует меня и увлечет за собой вниз, и мы займемся любовью на кухонном полу, как две собаки.

– Но, – сказал Винкл, грубо выдергивая меня из увлекательной фантазии, в которой, пожалуй* было слишком много маловероятных допущений. – Но нам нужен только ты.

Я уставился на его брови и не мог отвести от них глаз. Я сказал, что, наверное, неправильно его понял, хотя не сомневался, что понял так, как надо.

Он сказал, что мне надо на фиг избавиться от своей группы, и объяснил:

– Ты лучше, чем они.

По словам Винкла, подписывать контракт с четырьмя музыкантами – значит искать на свою задницу неприятностей. И в любом случае он считает, что «Бананафиш» – это Пол Хадсон.

Я ничего не ответил, и мне показалось, что он собирается начать лекцию по второму кругу. Тогда я поднял руку, призывая его к молчанию, а заодно и пытаясь остановить мир, который с бешеной скоростью крутился вокруг меня.

– Это самый главный шанс в твоей жизни, Пол. Не говоря уже о куче денег.

И он назвал сумму: триста пятьдесят тысяч долларов.

Повторяю помедленнее: триста пятьдесят тысяч зеленых американских, черт подери, баксов.

Я прижался лбом к стойке бара, потом поднял голову и посмотрел на стол, за которым сидели Майклы.

– Они мои друзья.

Винкл пообещал, что скоро у меня будет гораздо больше друзей, чем мне требуется, и перешел к основным пунктам контракта. Я внимательно их выслушал, отчетливо чувствуя, как апельсиновый сок, выпитый час назад, разъедает кислотой внутренности. Я понадеялся, что, может, он разъест и рак.

С отчаянием, в котором не хотелось признаваться даже самому себе, я спросил Винкла, не можем ли мы придумать какой-нибудь выход. Может, хотя бы начнем записывать с группой, а там посмотрим, как пойдет.

Он ответил, что для него совершенно очевидно, что я должен петь один.

Но ведь и в этом случае мне должен кто-то аккомпанировать?

– Пол, лучшие студийные музыканты в стране стоят у нас в очереди.

– Мне не нужны ваши чертовы студийные музыканты. Мне нужны Майклы.

– Это не обсуждается.

Я сказал, что мне надо немного подумать. Как в тумане я нашел туалет, вошел в кабинку, опустил крышку унитаза, сел на нее, обхватил голову руками и уставился на пятна мочи, покрывающие пол, одновременно размышляя над только что сделанным предложением и над тем, почему эти уроды не могут попасть струей в унитаз, который в диаметре больше, чем моя голова и задница Винкла, вместе взятые.

Мне мешал дышать большой комок в горле, хотелось курить, поджелудочная болела как ненормальная, и в течение целых двух жалких минут я думал, что соглашусь.

Я не знаю, провел я там пять секунд или пять часов, и совсем не помню, как вернулся в бар, но помню, как подошел к Винклу и пробормотал:

– Я не могу этого сделать.

И даже не обернулся, когда он прокричал мне вслед мое имя, потому что очень боялся, что он сможет уговорить меня.

На столе уже стояли куриные палочки и две розетки с соусами: одна – с кетчупом, другая – с какой-то жирной салатной заправкой. В нормальном состоянии я ни за какие деньги не стану есть куриные палочки с салатной заправкой, а тут взял кусок и опустил в нее.

Бёрк спросил, что случилось, и я ответил:

– Потом скажу. Пошли отсюда.

Анджело, который заказал стейк из вырезки и выбрал в меню самое дорогое вино, предложил:

– Может, поедим сначала?

Я вытащил их на улицу. По дороге домой к их глубокому разочарованию я рассказал, что мы с Винклом не сошлись во мнениях относительно направления группы. Они задавали миллион вопросов, а я повторял только одно:

– Я не хочу об этом говорить.

Интересно, что врать было так же трудно, как сказать правду.

Продолжение следует. Опаздываю на работу.

Все.

* * *

Редакция «Соники» занимала весь пятнадцатый этаж высокого, ничем не примечательного здания, расположенного сразу за Коламбус-сёркл. Главный редактор Терри Норт разговаривал по телефону, когда я зашла в его заваленный бумагами кабинет. Не отрываясь от беседы, он предложил мне присесть жестом, которым обычно прихлопывают мух.

Первое, что он сообщил мне, закончив разговор, было то, что я очень похожа на его маленькую сестренку Магги, которую сбил пьяный водитель, когда ей было двадцать лет.

Я не нашлась, что на это ответить.

– Мистер Норт, я хотела поблагодарить…

– Называй меня Терри. И благодарить меня не за что. Я взял тебя на работу не потому, что тебя рекомендовал Дуг, а потому, что ты написала превосходную статью. Я знаком с ним с семидесятых, и мне ни разу не удалось так разговорить его.

Терри был немного старше пятидесяти, высокий с темным коротким ежиком на голове и дружелюбными, хотя и резковатыми манерами.

За моей спиной раздался женский голос, произнесший с нескрываемым сарказмом:

– Значит, это и есть маленький дружок Дуга Блэкмана.

Терри представил меня Люси Энфилд.

– Если хочешь получать хорошие задания, тебе придется быть с ней очень любезной, даже если она не всегда будет любезна с тобой.

Люси Энфилд была артдиректором журнала. Она славилась крутым характером и высокомерием, одевалась с аристократическим шиком и не сомневалась, что понимает в музыке больше, чем все недовинченные профессионалы, работающие под ее началом.

У нее были длинные ноги, узкие щели глаз и агрессивная улыбка. С самого начала она расставила точки над «i», объяснив мне, что именно она является главной силой на музыкальной сцене Нью-Йорка:

– Если я не знаю про кого-то, значит, их не стоит и слушать.

– Вы когда-нибудь слышали про «Бананафиш»? Я надеялась, что на новой работе смогу быть полезной для Майкла.

– Нет, – ответила Люси, – но название идиотское. На кого они похожи?

Я решила, что «кого» вместо «что» очень показательно. К тому же «Бананафиш» совсем не идиотское название. А если и идиотское, тогда то же самое можно сказать про все великие группы.

Примечание: Я понятия не имела, на что похожа «Бананафиш». Я их еще не разу не слышала…

– На «Радиохэд», – ответила я на всякий случай. Я подозревала, что между группами нет ничего общего, но на музыкального критика это должно было произвести впечатление.

Люси заинтересовалась.

– А где они играют?

– В основном в «Кольцах Сатурна».

Интерес тут же увял.

– Элиза, «Кольца Сатурна» – это место, куда группы уходят умирать.

Терри сказал, чтобы я зашла к нему в конце дня, и мы с Люси направились на экскурсию по помещениям редакции, которые оказались далеко не такими шикарными, как я ожидала, и вполне могли принадлежать какой-нибудь фирме, торгующей продуктами питания.

Чтобы добить меня окончательно, Люси повторила свой старый трюк, представив меня одному из старших редакторов как «дружка Дуга Блэкмана».

Я знала эту женщину не больше пятнадцати минут, но мне казалось, что я ненавижу ее всю жизнь.

– Надеюсь, ты не рассчитывала на просторный кабинет с окнами в парк, – сказала Люси, остановившись наконец у крохотной кабинки, отделенной перегородками от десятка других таких же кабинок помощников редакторов.

В кабинке были стол, стул, компьютер и – единственный луч надежды – кофейная кружка с фотографией «Ю-Ту» периода «The Joshua Tree», вероятно оставшаяся от предыдущего обитателя. Ровно посредине шляпы Эджа была небольшая щербинка, как будто кто-то сыграл с ним в Вильгельма Телля.

Люси показала на две большие бумажные стопки и два компакт-диска с надписью «Рекламный экземпляр».

– Письма в редакцию, – пояснила она. – Разберись, есть ли в них что-нибудь годное для печати. А компакты надо прослушать и сделать обзор для следующего номера.

Я дождалась, пока Люси выйдет из комнаты, и устало опустилась на стул. Похоже, я попала, но нельзя сейчас об этом думать, чтобы не разреветься или, еще хуже, не побежать немедленно на автобусный вокзал и не прыгнуть в автобус, направляющийся в никакой город.

Я бессмысленно пооткрывала ящики письменного стола, потом включила компьютер и провела остаток дня, слушая один из дисков, которые надо было рецензировать. Диск назывался «Шоколадная морская звезда и хот-дог с душистой водой». По моему скромному мнению, это был полный отстой, но мне предстояло изложить эту мысль пятью сотнями связных и хорошо продуманных слов.

В шесть часов я отправилась к Терри.

– Как идут дела, Маг? – Он покрутил шеей, и раздались два громких щелчка. – Не возражаешь, что я называю тебя Маг?

– Нет, – ответила я, хотя и подумала, что это довольно странно.

– Все в порядке? Ты какая-то серая.

Я подошла поближе и понизила голос:

– Может, не стоит спрашивать, но что, Люси всегда такая, или я как-то особенно ее раздражаю?

– И то и другое. – Терри объяснил мне, что в «Сонике» существует строгая иерархия. Сама Люси начинала как внештатник, работала по шестьдесят часов в неделю, чтобы пробиться наверх, и поэтому ненавидит любого, кто не начинал, разбирая письма в приемной, а особенно если место получено благодаря «постельным связям».

– Честное слово, я никогда далее…

– Это совершенно не мое дело, – отмахнулся Терри. – Просто не удивляйся, когда первое время будешь получать самые дерьмовые задания. Как, например, этот концерт «66».

Вскоре к нам присоединилась Люси, вручила мне удостоверение сотрудника прессы для сегодняшнего концерта и макет сентябрьского номера журнала, который, как она заявила, помощники редакторов должны вычитывать и давать свои замечания до подачи в печать.

* * *

«Только в Америке. Такое могло случиться только в Америке. Потому что Америка стремительно несется вниз. Ведь это мы изобрели и подарили миру музыкальное воплощение свободы, которой так гордится наша страна – рок-н-ролл. Но сейчас рок-н-ролл умирает. Нет, не просто умирает. Его распинают, Элиза. Как Иисуса Христа. Нашего Спасителя. Наше Предназначение, Правда и Свет уходят вместе с кровью в песок, а ты понимаешь, что мы делаем в это время? Мы стоим вокруг и смотрим, как бедный парень загибается».

Такую аналогию предложил мне Дут Влэкман в номере кливлендского отеля, когда мы ели чизбургеры и картошку фри.

Дуг сказал, что радиоэфир наводнен теми, кого он назвал «музыкальными язычниками и бессмысленными поп-дикарями». Они почти не пишут песен сами, а если и пишут, то ничего хорошего не выходит, но они одеваются как рокеры, танцуют и синхронно двигают губами, они искушены в искусстве саморекламы, и главное – они соблюдают правила игры. Дуг взял мой диктофон и прямо в микрофон раздельно произнес: «Никто и никогда не совершал революций, соблюдая правила игры».

Разумеется, он был циничен. Но он рос в шестидесятые годы – в волшебную эпоху волнений и перемен, когда новое было действительно новым и у людей была надежда. Рок-н-ролл, гражданские права, люди, гуляющие по Луне… Он протестовал против войн и проповедовал свободу выбора для женщин. Он заработал право на свое мнение.

Дуг сказал, что та Америка, которую он знал раньше, превратилась теперь в пристанище потерянных, сбитых с толку и жадных. Он сказал, что мы живем в стране, которая ценит коммерцию выше искусства и позволяет середнякам процветать, размножаться и отравлять радиоволны, экраны телевизоров и кинотеатров и печатные страницы, как токсичные отходы отравляют воду и землю.

– Время от времени что-нибудь стоящее просачивается через узкую щель, но в наши дни это случается очень редко.

– Как вы думаете, почему так редко?

Он уже выпил полбутылки вина к этому времени. И заводил сам себя.

– Я расскажу тебе об одной из причин, почему это бывает редко. Потому что звукозаписывающие компании стали сейчас просто маленькими подразделениями огромных многопрофильных корпораций – потому и редко. Часто директор такой компании – просто чиновник среднего звена, основная обязанность которого – лизать задницу хозяевам. Он ни хрена не знает о музыке, и она его не волнует. Его работа – продавать записи. И ему не нужен хороший слух, ему нужно хорошее знание маркетинга. И это еще не все. Еще сюда вмешивается политика. Политика!

– Как же тогда можно объяснить ват успех? Дуг почесал висок, что он делал всегда, когда задумывался.

– Когда я начинал, все было по-другому. Это ведь был шестьдесят шестой год. То, что мы делали тогда, было относительно новым. Дилан делал фолк-рок, «Битлз» завоевывали мир, а я пришел из лагеря блюзов – белый парень, который пытался петь госпелы скрипучим голосом и под гитару. Но если бы сейчас мне было двадцать четыре года и я записал ту же самую пластинку, как ты думаешь – много экземпляров было бы продано?

– Это кощунство, – сказала я. Я не могла представить мира без песен Дуга Блэкмана. – Ваша музыка изменила мою жизнь.

Я рассказала Дугу, как в первый раз была на его концерте – в кливлендском «Колизеуме» в 1990 году, когда только вышел альбом «Жизнь, которую ты спасаешь, может оказаться твоей». Мне было шестнадцать лет, и прошло всего несколько недель после неудачной попытки перерезать себе вены кухонным ножом. Естественно, я была в глубокой депрессии. Мы с Верой и Майклом сидели в четвертом ряду, места девять, десять и одиннадцать. И когда Дуглас появился на сцене с красной «Гибсон» в руках и выдал «День, когда я стал призраком», а на глазах у него, по-моему, были слезы, мне показалось, что он говорит прямо со мной.

– Эта песня научила меня мужеству. И напомнила об одной вещи, которую я давно знала» но забыла: если ты чувствуешь – значит, ты жив. Даже если ты чувствуешь только боль.

– Вот в этом и магия, – сказал Дуг. – Поэтому и надо спасать умирающего. Потому что позже он может спасти тебя.

– Спаси Спасителя, – сказала я.

– Сечешь, Элиза Силум?

– Секу, мистер Блэкман.

Весь концерт я вспоминала слова Дуга. «66» была одной из самых плохих групп, которые я когда-либо видела или слышала. Мне казалось, что вместо усилителей они воткнули вилки своих гитар в бочонок с гелием. Все девушки в зале были одеты так же, как Аманда Странк – обесцвеченная, довольно потасканная блондинка средней привлекательности, единственный талант которой состоял в том, что она умела произносить слово «fuck» и поднимать юбку одновременно.

Аудитория орала и аплодировала, как будто слушала «Битлз».

После концерта я дошла до парка на площади Томпкинса, села на скамейку и долго смотрела на слово «надежда», вырезанное на каменной балюстраде фонтана. Потом начала записывать свои впечатления от концерта, а в голове все время звучали слова Дуга: «Скажи мне, что ты слушаешь, и я скажу тебе, кто ты».

Музыкальные язычники, бессмысленные поп-дикари?

Я вспомнила, Пол говорил мне, что встречался с Амандой Странк. Я написала «сука» в скобках рядом с ее именем, сама удивилась и быстро зачиркала написанное так энергично, что на бумаге образовалась треугольная дырка.

Большинство кафе и баров в Ист-Виллидж еще работали. Они были заполнены стильными людьми со стильными прическами в стильной одежде. Я заметила парня в кобальтового цвета рубашке, чья поза напомнила мне об Адаме. Он тоже обычно стоял так же разбалансированно и отклонившись от вертикали – живое воплощение Пизанской башни.

Интересно, как бы я чувствовала себя в Нью-Йорке, если бы со мной был Адам? Я не хотела, чтобы он был здесь. Я больше не скучала по нему. Но я скучала по тому, чем он был для меня – по руке, за которую можно держаться, по иллюзии защищенности.

Я медленно шла по А авеню и удивлялась, что можно чувствовать себя абсолютно одинокой, когда вокруг так много людей.

На Хьюстон-стрит я обнаружила «Кольца Сатурна». Вывеска гласила:

«БАНАНАФИШ» В ВЕРХ. ЗАЛЕ КАЖДЫЙ ЧТВ.

Я позвонила Вере, чтобы предложить ей посидеть в «Кольцах», но она уже была в постели. Я попробовала пригласить Майкла – он все еще репетировал. Я спросила, нельзя ли мне прийти и послушать их.

– Сегодня не самый удачный день, – ответил он. – В другой раз обязательно.

Я зашла внутрь и огляделась: главный зал был небольшим, с очень низким потолком и весь черный – стены, пол, столы и стулья, даже стойка бара были выкрашены в черный цвет. В левом углу была лестница – тоже черная, которая, вероятно, вела к сцене.

В зале было только двое посетителей – молодая пара, сидящая за столиком в дальнем углу, и здоровый бармен. Я присела за столик и сообщила ему, что мой брат – участник «Бананафиш».

– Который? – спросил он.

– Майкл.

– Который?

– Ну да, – засмеялась я. – Силум. Гитарист.

Бармен покивал одобрительно. У него двигался только один глаз.

Второй был стеклянным и не очень хорошо вставленным – он был выпученным, и я боялась, что если бармен почему-нибудь разволнуется, глаз выпадет прямо мне на колени.

Он спросил, что я буду пить, и я заказала единственный напиток, который употребляла:

– Воду, пожалуйста. Но налейте ее в стакан для мартини и бросьте туда оливку, если можно.

Пока он наливал в бокал воду и клал в нее оливку, он успел рассказать мне, как можно завести машину, если забыл дома ключ зажигания. При этом он несколько раз упомянул красный провод и предупредил, что, если я не буду с ним осторожна, меня вполне может убить током. Еще он сказал, что его зовут Иоанн Креститель, а когда я засомневалась, признался, что на самом деле его имя Джон Барнаби. А кличка появилась благодаря его профессии.

– Разношу святую воду, – пояснил он. – Почему я никогда не видел вас на концертах?

– Я недавно приехала в Нью-Йорк.

Я попросила налить еще воды, и он предложил:

– Может, плеснуть туда немного водки?

– Нет, только воду, пожалуйста. И еще одну оливку, если только за нее не придется платить.

– Вы друг Билла?

Я не поняла, что он имеет в виду. Джон объяснил, что это сленговое название для анонимных алкоголиков. Он сам дружит с Биллом уже двадцать лет.

– Нет, – сказала я, – я просто не пью.

– Почему?

Мне не хотелось углубляться в это. Рассказывать о том, как в старших классах школы и в колледже все напивались каждые выходные, и я видела, как потом их выворачивает наизнанку, и какими идиотами они становятся, и как это было противно, и как я отказывалась принимать в этом участие, хотя популярности мне это не прибавляло.

– Просто я не решаюсь глотать жидкости, которые могут гореть, – ответила я.

Джон улыбнулся и налил мне воду.

– Раз вы здесь новенькая, я должен дать вам важный совет. – Он взял красную зубочистку в виде маленькой шпаги, нанизал на нее три зеленые оливки, фаршированные перцем, и опустил все это в мой бокал. – За счет заведения. А сейчас слушайте внимательно и запоминайте: если вы идете по улице, а какой-нибудь псих начинает стрелять, делайте следующее: ни в коем случае не смотрите ему в глаза и продолжайте идти. Поняли? Просто спокойно идите в противоположную сторону. Если он профессиональный киллер – ваши шансы равны нулю. Но если нет – просто какой-то почтовый работник решил развлечься, – он вряд ли сможет попасть в движущуюся мишень.

Не знаю, был ли Иоанн Креститель социопатом или просто немного эксцентричен, но мне он все равно понравился, и я оставила ему последние в кошельке два доллара.

25 июля 2000 года

Все дело в вере. Вере в свой талант. Вере в свои решения. И вере в то, что, даже если правда не помогает мне платить по счетам, она все-таки делает меня свободным.

Звучит смешно, я понимаю. Ха! Ха!

Интересно, я достаточно громко говорю? Я стараюсь не шуметь, потому что в комнате за стеной спит моя новая соседка. Но к этому я вернусь через несколько минут. Сначала вопрос о вере – один из многих, с которыми я борюсь каждый день и которые не дают покоя моей поджелудочной. В нашем деле вера – это как веревка, за которую держишься, слезая со скалы. И честное слово, я боюсь не того, что веревка кончится, а того, что у меня не хватит сил держаться за нее и падение будет очень долгим.

Сегодня вечером мы планировали порепетировать подольше, но неудача с мистером Винклом выбила всех из колеи, и у нас ничего не получалось. Потом появился злой как черт Фельдман. Он с ходу заявил, что у меня поехали мозги, что я восстановил против себя одного из самых важных людей в музыкальном бизнесе, не говоря уже о том, что спустил в унитаз собственную карьеру.

Я вытащил его в вестибюль, плотно закрыл дверь и поинтересовался, знал ли он о том, что собирается предложить мне Винкл. Он ответил, что я должен был прийти на встречу один, и это стало ответом на мой вопрос. Я напомнил ему, что я не сольный певец, и он сказал, что, может быть, стоит попробовать.

– Ты пишешь песни. Ты держишь публику. Ты принимаешь решения.

Я попросил его говорить потише, и он спросил, указывая на дверь:

– Разве ты не сказал им?

Нет, черт подери, я не сказал им. Хватит с них дерьма на сегодня.

Фельдман проповедовал, пока весь не изошел на мыло. Он утверждал, что я специально все усложняю и что только идиот может отказаться от предложения работать в одной из крупнейших в мире музыкальных компаний. Но дело в том, что я слишком долго искал этих трех парней, с которыми мы абсолютно совпадаем, и мы останемся, черт подери, группой, даже если нам до конца наших дней придется играть в «Кольцах Сатурна».

И еще. Я не стараюсь специально все усложнять. Просто я хочу засыпать с чистой совестью и, проснувшись, не бояться посмотреть на себя в зеркало. И я хочу, чтобы моя жизнь принадлежала только мне. Даже если она дерьмовая, она все равно моя.

Я познакомился с Фельдманом на вечеринке у нашей общей подруги. Он не произвел на меня никакого впечатления. Да и подруга не была особенно близкой, что называется «минутное помутнение сознания». Но в это я сейчас не собираюсь вдаваться. Она тогда уговорила меня спеть пару песен. После этого откуда-то появился Фельдман и развел обычный базар на тему «на тебе просто написано, что ты станешь звездой». Тогда я на это не купился. Небесные тела меня не интересовали. Но он был настойчив. Он с энтузиазмом слушал нашу музыку, почти сразу же предложил себя в менеджеры, оплатил аренду зала для репетиций и даже раздобыл мне карточку социального страхования и водительские права, несмотря на то что Хадсон не настоящее имя, а псевдоним.

Его главным желанием в жизни было – и он этого даже не скрывал – стать чьим-нибудь Брайаном Эпстайном – знаете, тем парнем, который будто бы создал «Битлз». Фельдман объяснил, что он уже давно ищет своих Леннона и Маккартни и остановил свой выбор на мне. Одновременно с нами он работает с «66», потому что там он реально делает деньги.

Именно Фельдман устроил нам работу в «Кольцах Сатурна». Пару лет назад я просто умолял их дать нам возможность поиграть, но после короткого прослушивания владелец заявил, что моя музыка «слишком грузит», черт его знает, что это значит. Когда я спросил Фельдмана, как ему удалось уговорить хозяина, он со смехом рассказал, что, когда был еще молодым, начинающим юристом, ему несколько раз случалось помогать ребятам из высших кругов организованной преступности Нью-Джерси.

– У меня есть друзья в очень неожиданных местах, и они мне кое-чем обязаны. Я обналичил одну из оказанных услуг.

Больше вопросов я не задавал.

Когда Фельдман ушел, мы отложили инструменты и решили: лучшее, что мы можем сделать, – это накуриться до одури. Остаток ночи мы провели споря о самом популярном сорте мороженого. Бёрк утверждал, что это шоколадное, хотя на самом деле это ванильное – я где-то недавно читал, – но спорить мне не хотелось. Я постоянно думал, во-первых, о Винкле, во-вторых, об Элизе. Интересно, что бы сказал Майкл, если бы знал, как разыгралось мое воображение на ее счет. Перед тем как она приехала, он предупреждал меня: «Руки прочь. Приглядывай за ней, стань ее другом, если она позволит, но без глупостей».

Я спросил Веру, почему Майкл так категоричен, и она объяснила, что какой-то засранец недавно разбил ее сердце. Ударник – ни больше ни меньше. Даже я знаю, что девушкам нельзя связываться с ударниками.

Кстати, Анджело в это время тыкал мне в лицо своей палочкой и уверял, что ванильное – это банально. Но я и не говорил, что ванильное – это оригинально, я просто сказал, что оно самое популярное.

– Джентльмены, существуют специальные исследования, и их результаты публикуются. Вы можете заключить пари, а потом проверить, – вступил Силум.

Когда Майкл под кайфом, он всегда говорит как чей-то папаша.

Анджело заявил, что номер один – это мороженое с баббл-гамом. Я возразил, что ни один дурак старше восьми лет его не заказывает. Бёрк поднял руку, как школьник, и спросил, не можем ли мы поговорить о том, что получилось с Винклем. Я тут же сказал, что, наверное, пора расходиться, но Анджело никак не мог успокоиться насчет этого проклятого мороженого с баббл-гамом. Он уверял, что всегда его заказывает.

Бёрк гнул свое:

– Может, все-таки стоит обсудить предложения Винкля?

Анджело немедленно примкнул к нему и завопил:

– Да! Это все-таки лучше, чем ничего.

Наше помещение меньше, чем собачья конура. Вопить совершенно необязательно.

Силум сказал, что, если мы ляжем под Винкля, я смогу забыть о складывании рубашек, а он остаться в группе. По крайней мере, он так надеется. В его голосе слышалось отчаяние, а я почувствовал себя виноватым и в тысячный раз сказал, что не хочу говорить об этом. Поджелудочная, естественно, заболела, и я прижал ее рукой.

– Ну, начинается! – воскликнул Анджело. – Хватит уже этой долбаной поджелудочной.

– На сочувствие рассчитывать уже не приходится? – Я надеялся на более гуманное отношение.

– Вот возьми в виде сочувствия. – Майкл протянул мне остаток косяка.

После этого я собрал вещи и ушел домой. Здесь начинается интересное.

Когда я вошел в квартиру, весь свет был выключен, а окна закрыты, было жарко, как в террариуме. Я зажег свет, сходил в туалет, потом закурил сигарету. С сигаретой я подошел к двери Элизы и постучал. Ответа не последовало – ни «кто там», ни «войдите». Я решил, что ее нет, и зашел.

Но она все-таки была дома. Читала, сидя на кровати. На полу стоял мой вентилятор и дул прямо ей в лицо. На ней были розовый кружевной лифчик и такие же розовые трусики.

Я поздоровался и засмеялся, когда она схватилась за простыню и попыталась прикрыться – не самая хорошая идея, потому что я расценил это как признак слабости, а демонстрировать передо мной слабость, особенно находясь в полуобнаженном состоянии, – это ошибка. Таким образом я получил некоторое преимущество.

Я присел на ее кровать, разулся и потушил сигарету о подошву ботинка. Потом перевалился через нее, скатал в шар вторую подушку и вытянулся, не обращая внимания на ее протесты.

– Расслабься, – сказал я, – мы ведь друзья, разве нет?

– Мы едва знакомы, – ответила она.

– Это не важно. Друг мне сейчас совсем не помешает.

Я тысячу раз заставил ее поклясться, что она сохранит все в секрете, и рассказал о том, что произошло между мной и Винклем. Не знаю, зачем я это сделал. Наверное, рассчитывал на ее интуицию. К тому же мне нужен был повод, чтобы остаться в ее комнате.

Я рассказал ей, что самым плохим было то, что я несколько минут думал, перед тем как сказать «нет». Она ответила, что никто бы не осудил меня, даже если бы я сказал «да», но я-то хорошо знал, как осудил бы себя я сам. Я бы скорее убил себя, чем уступил этим ублюдкам.

Я попробовал поиграть с маленькой жемчужиной в ее мочке, но номер не прошел. Потом, чтобы немного позлить ее, спросил, всегда ли она надевает одинаковые трусики и лифчик, и сначала она очень смутилась, а потом откинула назад волосы и подтвердила, что всегда.

Я спросил, что значит всегда – совсем всегда или раз в неделю. Она ответила, что всегда – это всегда, каждый день. И объяснила, почему она это делает: она не может тратить много денег на одежду, а так – даже если на ней старые джинсы и футболка – она чувствует себя хорошо одетой. Нарядной.

Ясное дело, что теперь каждый раз, когда я увижу ее, я буду гадать, какого цвета сейчас ее белье.

Я закрыл глаза и застонал, пытаясь усмирить эрекцию, которая беспокоила меня с тех пор, как я вошел в ее комнату.

– Что? Опять поджелудочная? – спросила Элиза.

Я объяснил ей, что это не поджелудочная, а совсем другое, и она обозвала меня уродом, но при этом, кажется, улыбнулась. Честно говоря, мне потребовалась вся моя сила воли, чтобы тут же не прижать ее к кровати и не поцеловать. Я, наверное, так бы и сделал, если бы меня не отвлек длинный тонкий шрам на ее левом запястье.

Не думая, я взял ее руку и поразился, какой удивительно хрупкой она оказалась. Я провел пальцем по шраму – на ощупь он напоминал строчку на укороченных джинсах, которые я укладывал в прошлый вторник.

Я знал все о шраме – Майкл рассказал мне эту историю, как он нашел ее в луже крови на полу ванной, когда ей было, кажется, шестнадцать или вроде того.

Элиза выдернула руку и засунула ее под подушку.

– Я устала, – сказала она. – Иди к себе, пожалуйста.

Я не пошел. Вместо этого я дотянулся до завитка волос, который падал ей на глаза, и осторожно, стараясь не касаться кожи, убрал его назад, и мой палец прикоснулся к крохотной жемчужине сережки. По-моему, в тот момент что-то промелькнуло между нами, но я не уверен. К тому времени я уже окончательно запал на нее. Серьезно, если привести меня в комнату, где будет Элиза и еще сотня красоток, я подойду именно к ней. В ней есть что-то магнетическое. И печальное. А когда она разговаривает, она как-то по-особому опускает подбородок и поднимает на тебя глаза, и тебе начинает казаться, что ты – единственный человек в этой комнате или даже во всей вселенной. Такой у нее специальный талант. А когда она перестает смотреть на тебя, то сразу оказывается в другом мире, за сотни миль отсюда, и ее темные соколиные глаза устремлены кверху, будто у нее свои, особые отношения с небом.

Я уже говорил, что мне страшно хотелось ее поцеловать? Сначала губы, потом веки, потом то место, где бедро, изгибаясь, переходит в талию. И мое желание не ограничивалось одним членом, а заполняло все тело жаром и такой силой, что мне казалось, я смог бы парить в воздухе.

Я приблизился к ней, и она быстро сказала:

– Даже не думай.

Мне показалось, что она изо всех сил старается, чтобы я не начал ей нравиться, и поэтому рассказал ей историю о том, как, когда я был маленьким, мама приготовила однажды суп из моллюсков. Кажется, это был мой день рождения, и суп был частью праздника, но я наотрез отказался его есть. Я сказал, что терпеть не могу моллюсков, а она спросила: «Откуда ты знаешь, что не любишь? Ты ведь никогда их не пробовал». Она пообещала, что, если мне не понравится, она сделает мне бутерброд с ореховым маслом, но сначала я обязательно должен попробовать. Хотя бы одну ложку.

Я сделал паузу, чтобы убедиться, что Элиза меня слушает.

– Разумеется, орехового масла в тот день я не захотел.

– Очень трогательная история, – сказала Элиза, – но у меня аллергия на морепродукты.

Я сказал ей, что смысл рассказа совсем не в этом, а она начала бухтеть, что у меня есть девушка по имени Авриль, и я сплю еще с одной девушкой, по имени Бет, не говоря уже о том, что она сестра моего друга, не говоря уже о том, что сейчас ей меньше всего нужны проблемы с парнем вроде меня, и – бла-бла-бла и бла-бла-бла. Мне даже показалось, что она сейчас заплачет, а обычно этого достаточно, чтобы я моментально оказался в другом конце города, но – можешь себе представить? – у меня возникло странное желание прижать ее к себе и успокаивать, пока она не уснет.

Дорогой друг магнитофон, запомни этот момент. Лежа рядом с Элизой, я неожиданно почувствовал, будто нашел нечто, что даже не помню когда потерял.

Мы молча поразмыслили над ситуацией, а потом я сказал:

– Не надо отказываться от всех фруктов, если тебе попалось одно гнилое яблоко.

А она сказала:

– Пожалуйста, иди в свою комнату.

Я сказал:

– Если я уйду, я заберу с собой вентилятор.

Она сказала:

– Забирай этот дурацкий вентилятор.

Выходя из ее комнаты, я немного поколебался напротив вентилятора, даже, кажется, взялся рукой за шнур, но вышел без него.

Все.

* * *

До того как я переехала в Нью-Йорк, я любила мечтать о том, как буду жить там. Мечты были довольно глупые. Мы с Верой могли полдня просидеть в каком-нибудь кафе, обсуждая нашу будущую жизнь и то, как здорово мы все устроим. Предполагалось, что вечерами мы втроем будем ходить во всякие крутые места и слушать там живую музыку. Но на самом деле Вера с Майклом были все время заняты, да и я тоже. В течение первой недели в Нью-Йорке мы почти не виделись.

А я не могла избавиться от мыслей о Поле. Я все время вспоминала о том, что он сказал мне, когда ночью пришел в мою комнату, и о том, что он отказался от предложения, которое могло быть его единственным шансом, потому что не хотел бросать моего брата и всех остальных. Наверное, думала я, что-то большее скрывается за его легкомысленной улыбкой и веселой хамоватостью.

На Людлоу-стрит он совсем не появлялся, как будто и не жил здесь. Чаще всего я была полной хозяйкой квартиры, и мне это совсем не нравилось. Больше всего мне не нравилось просыпаться по утрам и видеть распахнутую дверь в его комнату и беспорядок на неубранной кровати, но это был вчерашний беспорядок, и я чувствовала, что чего-то в моей жизни не хватает.

Пошло несколько дней, прежде чем Пол восстановил прерванную связь посредством куска бумаги, прилепленного к моей двери жевательной резинкой. Он писал:

Может, придешь на концерт в четверг?

Я сегодня вернусь с работы в шесть. Дождись меня. Я о тебе думаю.

Потенциально твой, Хадсон.

Я провела все утро, пытаясь найти скрытый смысл в каждом слове записки. Мне надо было знать, что означают слова «Я о тебе думаю» буквально. Думает обо мне как? Вроде «Интересно, где она сейчас?», или «Интересно, любит ли она "Пинк Флойд"» или «Интересно, хороша ли она в постели или как?». Слишком много возможных вариантов. А что значила подпись «потенциально твой»? Как расшифровать ее?

Мне не удалось послушать «Бананафиш» в прошлый четверг, потому что я наводила последний блеск на разгромную статью о «66» в надежде произвести наконец впечатление на Люси Энфилд. Надежда не оправдалась. Она оставила статью без комментариев и дала мне новое задание – сбор фактов для большого материала о бразильской топ-модели. А Корбин – парень из соседней кабинки – поехал брать интервью у Вайана Коэна!

Я пыталась уговорить себя, что нет ничего ужасного в том, что, работая в самом известном в Америке музыкальном журнале, я должна готовить статью о цыпке, которая заявила (цитирую): «Меня просто тошнит, когда музыканты начинают, типа, рассуждать о мировых проблемах. Мне хочется крикнуть им: "Заткнитесь! Идите лучше потанцуйте"».

– Ненавижу свою начальницу, – пожаловалась я Вере за ланчем на скамейке в Бриант-парке в тот самый день, когда Пол оставил мне записку. – Из-за нее все на работе считают меня фанаткой из группы поддержки.

Вера разломила свое печенье и дала мне половинку.

– Почему все на работе считают тебя фанаткой?

– Она сказала им, что я спала с Дутом, чтобы получить эту работу.

Вера не оценила трагизма ситуации. Она только восхитилась:

– Здорово, что ты можешь называть его просто по имени.

Я не стала развивать эту тему. Приближался срок подачи ноябрьского номера, и через полчаса мне надо было возвращаться на работу.

– Не заставляй Майкла бросать группу.

Вера вздохнула так, что взлетела ее челка.

– Это нечестно, Элиза. Мне двадцать семь. Если я не поступлю сейчас, мне будет сорок, когда я получу диплом.

– В браке нужны компромиссы, – глупо возразила я.

– Правильно. Только заметь, пока на компромиссы иду я, – еще раз вздохнула она. – Ты знаешь, что все, что Майкл зарабатывает в ресторане, уходит на группу? Мы живем от зарплаты до зарплаты. Моей зарплаты. Я так больше не могу.

Я не могла с ней спорить. Ситуация была несправедливой для всех. Но ведь можно найти какой-то вариант. Я решила, что это сделаю я.

– Я чувствую, что что-то должно измениться для «Бананафиш».

Я разломала остатки печенья и бросила их на землю. Немедленно налетела стая голубей.

– Элиза, – сказала Вера, – если к тебе подойдет крыса, ты ее тоже накормишь?

– Нет.

– Голуби – это крысы с крыльями.

Лучше бы она этого не говорила. Мне хватало проблем и без летучих крыс.

Вера оглянулась на нью-йоркскую Публичную библиотеку за своей спиной.

– Я подала документы в Колумбийский университет, – сказала она. – Если меня примут, занятия начнутся в январе. Если к тому времени группа не подпишет контракт, Майкл понимает, что ему придется уйти. – Она взглянула мне прямо в глаза. – Я так хочу.

Мне стало смешно. Удивительная фраза – «я так хочу». Вроде и имеешь право, и готова бороться, а на самом деле она просто о том, чего тебе не хватает.

Я задумалась, чего хочу я. Пальцы нащупали в кармане записку Пола, и в желудке образовалась такая пустота, будто я три года ничего не ела. Потом я вспомнила Адама. Я вспоминала все, что хотела получить от него и чего он никогда бы не смог мне дать. И как-то удивительно все свелось к одному детскому и тайному желанию.

– Песню, – сказала я вслух.

– Что?

– Адам не написал для меня песню.

Вера сосредоточенно смотрела на меня, пытаясь определить, насколько я серьезна.

– Он же был ударником, – сказала она наконец. – Ты ведь сама знаешь, что поющий ударник – это катастрофа.

Это правда. Конечно, если забыть «Romantics», Дона Хенли и Фила Коллинза. А еще такие песни, как «Yellow Submarine» и «Love Stinks». Ударникам хватает работы за установкой. Их обычно даже трудно разглядеть. А у поклонников должен быть визуальный контакт с певцом – так получается гораздо сексуальнее. Но я-то говорила не об этом.

– Все сделаю для парня, который напишет мне песню. Как Бет, или Розанне, или Саре. Или Шароне. Неужели я слишком многого хочу? Стать для кого-нибудь Шароной?

– Высоко берешь, – сказала Вера.

Всю неделю я уходила с работы не раньше восьми часов, но после разговора с Верой у меня испортилось настроение, и перспектива провести остаток вечера в пустой квартире наедине со своими мыслями меня пугал.

Я пораньше улизнула с работы, пошла домой и начала переодеваться, когда услышала, как по лестнице грохочет Пол. Через секунду он стоял в дверях моей комнаты. И ухмылялся.

– Ты дома. Наконец-то.

– Я дома? Забавно, учитывая, что ты не спал в своей кровати уже несколько дней.

– Ах, Элиза. Милая Элиза. А ведь я тебе нравлюсь, разве нет?

Наверное, я слаба, когда дело касается музыкантов. А может, я вообще слаба. Но бесполезно отрицать, что я была очарована этим самоуверенным придурком. А поскольку уже давно никем не очаровывалась, ситуация становилась угрожающей.

Пол выглядел как-то странно. И я не сразу поняла почему: он был с ног до головы одет из «Гэп».

– Знаю-знаю, – сказал он. – Сейчас переоденусь и пойдем.

Он опять появился через несколько минут, сияя, как солнце, в брюках от своего зеленого костюма и в желтой майке с надписью «Мой лимузин работает на джазе».

– Мы сегодня в одном цвете. – Он указал на свою футболку, а потом на мою грудь.

– Не поняла.

– Лифчик, – пояснил он. – Просвечивает. Желтый.

Я назвала его уродом, и он довольно засмеялся, как будто этого и добивался.

– Ты любишь азартные игры? – спросил он, открывая и закрывая все кухонные шкафчики и ящики.

– А что?

– Ничего. Можешь просто ответить?

– Я вообще-то никогда…

– Есть! – Он торжествующе помахал в воздухе пятидолларовой бумажкой, найденной под кучей старых ручек, резинок и пластмассовых приборов.

Он начал торопить меня, как только мы вышли на улицу.

– Давай не тормози и двигай ногами. Мы пропустим первую игру.

– Может, поедем на метро?

– Метро? – Это прозвучало, как будто я пригласила его прогуляться по аду. – Я не поеду ни на чем, что движется под землей. Я проведу там вполне достаточно времени, когда помру.

Обнаружив его слабость, хотя и высказанную с некоторой надменностью, я почему-то опять захотела дотронуться до его груди. До этого у меня никогда и ни с кем не возникало подобного желания, но в Поле было столько энергии и жизни, что мне казалось, его сердце должно стучать как большой барабан. Я хотела почувствовать этот ритм, слиться с ним. Быть им.

– Ну, ты точно педик.

Он засмеялся.

– Предупреждаю: если ты еще раз подвергнешь сомнению мою гетеросексуальность, мне придется привести неопровержимые доказательства прямо посреди улицы.

Я прикусила язык, потому что мне немедленно захотелось проверить, как это будет.

Шесть месяцев – это большой срок.

На улице было очень жарко.

– Ага, – сказал Пол. – Теперь я знаю, как можно тебя заткнуть.

В молчании мы прошли почти полгорода и наконец остановились у невыразительного здания с зеленой вывеской «Центр для престарелых имени Святого Патрика».

– Ты же сказал, что мы идем играть.

– Так и есть.

– Но это богадельня.

– А что, престарелые не могут играть?

– Надеюсь, у них есть кондиционер.

Пол за локоть провел меня через дверь, потом по длинному холлу в большой унылый зал с низким потолком, коричневым тусклым линолеумом на полу и – слава богу! – кондиционером. Здесь пахло мочой и пюре из картофельного порошка.

Мясистая немолодая женщина по имени Мэри-Лу приветствовала Пола, назвав его при этом Вилли. Она сказала, чтобы он садился за пятый стол.

– Патти про тебя уже спрашивала. Она говорит, что никогда не выигрывает, если тебя нет. Патти у нас самая азартная, – пояснила она уже для меня. – И она влюблена в Вилли.

Это, похоже, какая-то эпидемия, думала я, подходя вслед за Полом к другому столу, за которым сидела еще одна толстушка с коробкой табличек «Привет, меня зовут…».

Пол взял черный фломастер, большими жирными буквами написал на табличке «ВИЛЛИ» и приколол ее себе на грудь.

– Что это с твоим именем?

– Моя кличка, – ответил он шепотом. – Не выдавай меня. Мне надо заботиться о своей репутации. Они считают меня воспитателем детского сада.

Я засмеялась.

– Понятно. Ты как раз очень похож.

Он заполнил еще одну табличку и прикрепил ее прямо над моим сердцем, с демонстративной осторожностью стараясь избегать физического контакта. Он проделывал это, глядя мне прямо в глаза, и я почувствовала горячий прилив крови в низу живота.

– Что? – ухмыльнулся он.

– Ничего.

В комнате было несколько столов и по десятку игроков за каждым. Мы уселись за пятый стол. Нашей соседкой была хрупкая женщина с белыми волосами и вампирской улыбкой. Морщины на ее лице напоминали схему автобусных маршрутов Манхэттена.

– Роджер, подвинься. Вилли любит сидеть рядом со мной, – сказала она.

Беззубый Роджер, который казался древнее динозавров, безропотно уступил свой стул.

– Вот моя любимая девочка. – Пол потрепал Патти по щеке.

Я огляделась и обнаружила, что в комнате находились и люди не старше тридцати лет. Вероятно, это были родственники стариков и добровольные помощники.

– Ты сюда часто приходишь? – спросила я у Пола.

– Раз в месяц примерно. Начал, когда только переехал в город, потому что мне сказали, что здесь бесплатно кормят.

Патти заполняла сразу четыре карточки и не пропускала ни одного номера. В первой игре ей не хватило до «Бинго» только одного номера, и она громко выругалась, когда ее опередила афроамериканка с восьмого стола.

– У Бетти болезнь Альцгеймера, и она жульничает, – сообщила она нам. – Вилли, проверь-ка ее карточку.

Во время третей игры Патти потянула Пола за руку и прошипела:

– Скажи Луке, чтобы была повнимательней.

Пол откашлялся и показал пальцем на табличку с моим именем.

– Очень смешно, – сказала я. Потом проверила свою карточку, вскочила и завопила «Бинго!», как будто только что выиграла миллионный джекпот в казино «Цезарь».

Сначала я обрадовалась неожиданной удаче, но когда попыталась получить выигрыш, Пол объяснил, что добровольным помощникам не разрешается зарабатывать деньги на игре. Мэри-Лу вручила мне брелок для ключей и календарь с фотографиями такс, одетых в дурацкие наряды.

Мы закончили играть, когда уже темнело. Пол заторопил меня обратно в Ист-Сайд, обещая показать самый потрясающий урбанистический закат с крыши складского здания, в котором помещалась репетиционная студия «Бананафиш».

Когда мы туда добрались, было почти темно, но ночь оказалась теплой и ясной, и можно было видеть Ист-Ривер и Бруклинский и Манхэттенский мосты. Пол проверял мое знание Нью-Йорка, и я набрала жалкое одно очко из трех: я узнала статую Свободы, но приняла Бруклин за Куинс и Статен-Айленд за Нью-Джерси.

– Я не очень хорошо ориентируюсь, – объяснила я.

– Не очень хорошо? – Пол расхохотался. – У тебя топографический кретинизм.

Я стояла у края крыши. Пол подошел ко мне. Он встал совсем близко, касаясь меня плечом, хотя слева от него было достаточно свободного места.

– Я хотела поблагодарить тебя, – сказала я, чувствуя, что дрожу, несмотря на теплый вечер.

– За что?

– За то, что ты отказался от контракта. За то, что не наплевал на Майкла.

Пол пожал плечами, но его лицо смягчилось, и я подумала, что мои слова что-то значат для него.

Мы помолчали, а потом он кивнул на мое запястье:

– Почему ты это сделала?

Эту тему я не любила обсуждать, и особенно с теми, кого едва знала. Но в его вопросе не было желания судить, и он смотрел на меня так внимательно, что мне захотелось ответить ему.

– У меня была депрессия. – Я пожала плечами. – Я была молодой и глупой. На самом деле я не хотела этого.

Пол смотрел на меня, как будто ждал продолжения.

– Я ничего не чувствовала, – сказала я наконец. – Я даже не чувствовала, где правда, а где ложь. Ты понимаешь? Ты знаешь, как можно чувствовать правду?

– Я знаю, как можно ее слышать.

Мы улыбнулись одновременно, и на мгновение между нами установилось полное понимание, а потом я отвернулась.

Глядя сверху на город, я чувствовала полную уверенность, что из всех мест на свете я сейчас хотела бы находиться именно здесь, смотреть на сине-черное небо надо мной, вдыхать смесь запахов Чайнатауна и «Маленькой Италии» и стоять рядом с мужчиной, который сейчас – на этой грязной крыше, при свете миллиона мерцающих внизу огоньков – был больше похож на брошенного ребенка, чем на самоуверенного нахала.

Я обернулась к центру города и попыталась найти Людлоу-стрит, но смогла увидеть только водяные резервуары на крышах. Я никогда раньше не замечала их – большие грубые произведения индустриального искусства, установленные почти на каждой крыше, будто фаллические приношения святому покровителю города.

– Ты думаешь, что это трусость? – спросила я.

Пол зажег сигарету и облокотился на перила крыши. Он смотрел на меня с каким-то особым блеском в глазах, ни разу не мигнув за целую минуту. Потом, зажав сигарету в зубах, он отодрал от ботинка кусок приставшей к нему смолы и только после этого, вынув изо рта сигарету, сказал:

– Почему ты спросила?

– Я же знаю, что ты знаешь, что я должна была прилететь сюда самолетом. Но в последний момент струсила. Теперь ты знаешь, что я хотела спрятаться еще от очень многого.

Пол выставил вперед палец, как будто целясь в меня.

– Во-первых, человек, у которого хватает духу разрезать ножом собственные вены, не может быть трусом. И потом, не так уж много благородства в храбрости. Могу с тобой на сколько хочешь поспорить, что самый последний воин в поле – самый большой дурак из всех.

Я принимала его слова как горячий чай. Сначала они обжигали все внутри, а после, остывая, успокаивали.

Мы помолчали немного, а затем Пол сказал:

– Однажды я сам почти сделал это.

– Сделал что?

– Убил себя.

Само это признание было шоком для меня. А еще больше испугала беспощадная страстность, звучавшая в его голосе.

– Почему?

– У меня была депрессия, – усмехнулся он.

– Ты правда хотел умереть?

– Никто не совершает самоубийство, потому что хочет умереть.

– Тогда почему же люди это делают?

– Потому что хотят положить конец боли.

Такая прямота пугала. Но что-то внутри меня согласно отзывалось на его слова.

Он еще раз затянулся сигаретой и, подняв лицо к небу, выдохнул в воздух три кольца дыма. Наблюдая, как они медленно растворяются, он спросил меня, счастлива ли я. И, не дав возможности ответить, сказал:

– Не говори ничего. Глупый вопрос. Я верю в сказку о счастье не больше, чем ты.

Но здесь он ошибался. Я верила в эту сказку. Я должна была в нее верить. Иначе я вряд ли бы стояла здесь. Конечно, оно всегда ускользает. Но я верю в него, как в любовь и в музыку, потому что чувствую его.

Я рассказала об этом Полу, а он задумчиво смотрел в пространство. Потом сказал:

– Если оно и есть, то я думаю, это мгновенная вспышка, а никак не постоянное состояние духа. Я знаю, что, если ты умеешь ухватить моменты радости то тут, то там, потом они помогают тебе выбраться из дерьма. – Он остановился, чтобы снять с языка табачную крошку. – Я не люблю счастливых от рождения людей. Я им не доверяю. Что-то с ними здорово не так, если их нисколько не угнетает этот мир.

Пол заявил, что нам необходим поздний ужин, вернее его жидкий вариант, и затащил меня в «Кольца Сатурна». Как только мы появились в дверях, Иоанн Креститель вытащил из-под стойки бара бутылку и спросил:

– Как твой дружок, Хадсон? Еще не стерся? – Потом он узнал меня.

– Ай-ай-ай, что же такая славная девушка делает с этим клоуном?

Пол взглянул на нас по очереди.

– Вы что, уже знакомы?

– Конечно, – Джон подмигнул мне. – Девушка имеет склонность к зеленым оливкам и мартини без градусов, и к тому же она оставляет чаевые, чего я не могу сказать о тебе.

– Мартини без градусов? – У Пола вытянулось лицо. – Это что за черт?

Не спрашивая, Джон принес нам нагни напитки. Пол, очевидно, предпочитал ром «Капитан Морган» с имбирным пивом.

– Подходящий вечер для «Moondance», – сказал Пол Джону.

На голове у Джона была красная бандана, а в заднем кармане – посудное полотенце. Он вытер об него руки, направился к стереоустановке, располагавшейся рядом с кассой, и поставил компакт Вана Моррисона. Через секунду мимо стойки продефилировала девица с длинными каштановыми волосами, разделенными посредине идеально ровным пробором, и небрежно уронила:

– Привет, Пол.

– Привет, Алисия, – пробормотал Пол и так резко повернулся к ней спиной, что у меня не осталось сомнений в том, что он с ней спал. Мне захотелось его ударить и за его напускное безразличие, и за мою глупую ревность.

– Уже поздно, – сказала я, вставая. – Не хочу мешать тебе общаться с друзьями.

И тут же возненавидела себя за то, что произнесла «друзья» с интонацией Люси Энфилд. Я чувствовала себя дурой и потому, что пришла сюда, и потому, что пришла вместе с Полом и еще позволила себе думать всякие глупости о нем.

– Останься. Пожалуйста. Я хочу тебе что-то показать. – Он прикоснулся к моей руке, и в его голосе послышалось почти отчаяние.

Он вынул из кармана бумажник и достал из него маленькое белое перышко. Оно было старым, помятым, и кончики казались обожженными. Пол держал его как осколок стекла.

– Я его никогда никому не показывал.

Я еще могла послушаться голоса разума, который твердил мне, что надо уходить, но у Пола были такие потерянные и умоляющие глаза, что казалось, они принадлежали не ему, а совсем другому человеку.

– Что это? – спросила я.

– Перо.

– Вижу. Что оно означает?

– Мне прислала его бабушка много лет назад.

Я опять села, откинулась на спинку стула и начала задавать ему вопросы так, как делала это, когда брала интервью – сочувственно, но настойчиво, и он начал рассказывать мне о своей жизни, будто торопясь освободиться от токсинов, долго отравлявших его кровь.

– Я начну с самого начала, – сказал он. – Позднее утро. Декабрь тысяча девятьсот семьдесят второго года. Питсбург. У моей матери, которая в дальнейшем будет именоваться Кэрол, начинаются схватки. Она одевается и просит своего жениха Роберта Девиса отвезти ее в больницу.

– Она не замужем?

– Нет. Она обручена. С этим парнем – Робертом Девисом, который, кстати, совсем не является отцом будущего ребенка.

– А мистер Девис в курсе?

– Да, он знает. По просьбе Кэрол он приносит в больницу приемник, который не выключают во время родов. Через шесть часов я появляюсь на свет и первое, что я слышу, – это Дуг Блэкман, поющий «Молитву о проклятых».

Я недоверчиво покачала головой.

– Ты хочешь сказать, что ты это помнишь?

– Как вчера.

– Так не бывает.

– Ты всегда так ведешь себя во время интервью?

– Только если они не очень важные, – подразнила я его. – Так что там с Робертом Девисом?

– Клянусь, я не могу вспомнить, чтобы хоть раз разговаривал с ним. Он вообще очень мало говорил и, кажется, ничего не чувствовал. Пока я рос, я звал его Деревяшкой – он был какой-то застывший и лишенный всякой индивидуальности. Когда он не спал, он работал. Или возился с цветами в нашем дворике. Хоть он и был ходячим бревном, но с розами у него получалось.

– А чем он занимался? Где работал?

– Он работал в компании, которая производила и продавала электронику. Его задачей было обеспечить эффективную работу филиалов по всей стране. Каждые несколько лет его переводили в новый город, чтобы реорганизовать работу очередного офиса, и там он нанимал и увольнял тех, кого считал нужным. Этот процесс – единственное, что волновало его кроме роз.

– А какой была твоя мама?

– Она скучала. И искала способы примириться с нашей бродячей жизнью и с мужем, у которого отсутствуют эмоции. С утра – боулинг, днем пара стаканчиков виски. Обычно ей это помотало. Я не имел таких возможностей, во всяком случае пока был ребенком. Мне оставалась только стопка старых пластинок.

Знакомо звучит, подумала я.

– А твоя бабушка?

– С ней такое дело… – Пол наклонился ко мне, и я почувствовала на щеке его теплое, пахнущее ромом дыхание. – До тринадцати лет я вообще не знал, что у меня есть бабушка. А потом я получил от нее письмо, и она писала, что ее сын – мой отец. Она просила прощения за то, что я никогда его не видел, но объясняла, что у него в мозгу выросла какая-то плохая штука и он умер – ее точные слова. Потом уже я узнал, что у него была опухоль мозга. Перышко было в конверте, и с тех пор я ношу его с собой как талисман.

– Ее сын правда был твоим отцом?

Он кивнул.

– Когда я показал письмо Кэрол, она пожала плечами, как будто не произошло ничего особенного, и сказала; «Не представляю, как эта сумасшедшая тебя нашла».

Пол рассказал, что после этого он несколько дней донимал мать вопросами о своем настоящем отце и наконец она поведала ему правду.

– Она сказала, что его звали Уильям, что у него был мотоцикл и никогда не было денег. Он умер еще до того, как я родился, а Деревяшка был настолько любезен, что сделал из нее честную женщину. Больше она никогда не поминала моего отца.

Я сняла с зубочистки оливку и высосала из серединки кусочек красного перца. Через секунду Иоанн Креститель положил в мой стакан еще две оливки.

– Почему твоя фамилия не Девис? – спросила я у Пола.

– Пока я рос, я был Девисом. Но на самом деле в свидетельстве о рождении у меня другое имя.

– Хадсон – это имя твоего настоящего отца?

Он отрицательно помотал головой.

– А какое настоящее?

– Не скажу.

– Почему?

– Никто не знает моего настоящего имени. Кроме Фельдмана.

Казалось, он обдумывает, сколько еще информации можно мне доверить. Он сделал медленный глоток рома, заставил меня поднять правую руку и поклясться, что никогда никому ничего не скажу, а потом продолжил:

– Когда я приехал сюда, я хотел открыть чистую страницу. Чувствовал себя новым человеком и хотел новое имя. И я его выдумал.

– Хорошо. А почему Хадсон?

– Из-за реки.^[ii] – Он произнес это, как что-то совершенно очевидное. – Я жил тогда в какой-то блошиной конуре, и, заметь, я говорю «блошиной» не в переносном, а в прямом смысле – каждый раз, когда я вставал с постели, у меня чесались ноги. С туалетом дело обстояло еще хуже. Там были серьезные проблемы с канализацией, и в бачке всегда не хватало воды. Надо было слить раз пять, чтобы наконец все смыть. – Он не отводил глаз от стоящего перед ним стакана. – Однажды ночью в середине лета на «лице была жара градусов сорок, и в комнате так невыносимо воняло, что я пошел спать на крышу. По-моему, это был самый тоскливый день в моей жизни. Я помню, что лежал там, смотрел в небо, чувствовал себя офигенно одиноким и думал о том, что же будет со мной дальше, смогу ли я когда-нибудь выбраться из этого говна, и действительно ли мое место в Нью-Йорке, и смогу ли я когда-нибудь зарабатывать на жизнь музыкой или стоит просто сигануть с этой, черт подери, крыши, и дело с концом. – Он взглянул на меня, чтобы убедиться, что я понимаю. – И первое, что я увидел, проснувшись утром, – это реку. И как-то я сумел пережить эту ночь, и тогда появился Пол Хадсон.

Я чувствовала, как его взгляд жжет мне лицо. Он чего-то ждал от меня. Подтверждения. Оценки. Возможно, сочувствия. А я не осмеливалась даже посмотреть на него, потому что боялась, что эмоции станут сильнее меня.

Я сфокусировалась на колонке, висящей над стойкой бара, и слушала, как Ван Моррисон поет о душах, летающих в таинственном пространстве.

Ван, очевидно, пытался мне что-то подсказать.

– Не знаю, почему я вывалил перед тобой всю эту кучу дерьма, – пробормотал Пол.

Он допил то, что было в стакане, и теперь молча крутил кубики льда. Я не сразу придумала, что сказать.

– Когда ты начал играть на гитаре? – Это было все, что пришло мне в голову.

– Мы только что переехали в Рочестер. Мне исполнилось шестнадцать. – Языком Пол достал кусок льда из стакана и попробовал его разгрызть. – Для меня символом всех наших переездов были эти, черт подери, подвалы, которые я должен был разгребать и приводить в порядок. И в одном из них в старом ящике я нашел акустическую гитару. У нее была дыра в корпусе и не хватало струн, но я сразу же влюбился в нее. Я отдал ее настроить, купил упаковку медиаторов и самоучитель и целую неделю расставался с ней, только когда ложился спать. Когда Кэрол попыталась вытащить меня из подвала, я позвал ее и Деревяшку вниз и сыграл им целую песню. Ну, теперь спроси меня, какая это была песня. Давай.

– Какая это была песня?

Его лицо стало оживленным. Брови танцевали в такт с голосом.

– Маленькая песенка из трех аккордов под названием «День, когда я стал призраком», сочинение Дугласа Дж. Блэкмана. Ясное дело, что наши коробки в подвале так и остались нераспакованными. А запах цемента с тех пор всегда напоминает мне о дне, когда я нашел свое призвание.

– Это моя любимая песня, – призналась я, хотя это было сильным преуменьшением.

Я играла зубочисткой в стакане и как могла боролась с силой, тянущей меня к этому человеку. Бессмысленно было отрицать, что между нами перекатываются какие-то энергетические волны, подобные тем, которые доносили до меня музыку из колонки усилителя.

– А как ты оказался здесь?

– После Рочестера мы переехали в Хьюстон. Ты была когда-нибудь в Хьюстоне?

Я помотала головой. Я никогда нигде не была.

– Это полный отстой, – сказал Пол. – Я мечтал выбраться оттуда с того самого дня, как мы туда приехали. Я хотел зарабатывать свой хлеб музыкой. Я работал на стройке, развозил продукты, работал в музыкальном магазине, чтобы скопить денег и послать этот город к черту. Потом заболела Кэрол, а Деревяшка стал проводить на работе еще больше времени, чтобы не замечать этого, и мне пришлось ухаживать за ней. Она прошла химиотерапию, ей отрезали обе груди, она потеряла все волосы и через полтора года умерла. Через неделю после этого я собрал вещи, сел в самолет и приземлился в аэропорту Кеннеди.

Я решила, что только настоящий герой может так небрежно упоминать о путешествии на самолете.

– Какой авиалинии принадлежал самолет?

Он посмотрел на меня, как будто я неожиданно заговорила по-японски.

– Не знаю. Это же было давно. Помню, что на борту самолета красовался дельфин.

У меня сжался желудок.

– Как что?

– Они спонсировали какой-то новый мультфильм и изобразили на самолете главного героя.

– И ты решился в него сесть? Ты в своем уме? Может быть, нарисовать птицу еще ничего. Но морское животное? Это все равно что просить о крушении.

– Элиза, – произнес он мягко. – ты знаешь, какой у человека шанс попасть в авиакатастрофу?

– В зависимости от обстоятельств это примерно один шанс из четырех с лишним миллионов, но попробуй расскажи об этом моим родителям и еще семидесяти восьми человекам, которые разбились вместе с ними.

Пол, кажется, собрался извиняться, и я быстро сказала:

– Не надо соболезнований, пожалуйста. Ты не можешь жалеть о том, частью чего никогда не был.

Что ж, это честно.

Мне не нравилось направление, которое принял разговор, и я попыталась вернуть его в прежнее русло.

– А что стало с твоей бабушкой? Той, которая прислала письмо?

– Когда я ее нашел, из нее уже росли маргаритки.

– И у тебя нет других родственников?

– Нет.

– А Роберт Девис?

– Его перевели в Нашвилл вскоре после смерти Кэрол, но я не говорил и не виделся с ним, с тех пор как уехал из Техаса. – И продолжил без всякой паузы: – Потанцуй со мной.

Он встал и потянул меня за руку.

Даже не знаю, чего бы я хотела больше, чем поближе прижаться к Полу Хадсону во время танца. Наверное, именно поэтому я помотала головой.

– Ну давай. Только одна, черт подери, песня.

– Тебе никто не говорил, что ты злоупотребляешь этими словами?

– Какими?

– «Черт подери»!

– Послушай, я перед тобой все кишки вывернул. Сделай и для меня что-нибудь.

В зале никто не танцевал. Здесь не было даже настоящего танцпола. И Алисия все еще крутилась тут. Но Пол продолжал тянуть меня за руку, пока я не встала и не пошла за ним.

Он положил одну руку чуть ниже моей талии, а другой крутил табличку с именем Лука на моей рубашке.

– Так нормально?

Не знаю, относился ли его вопрос к рукам, к танцу или к тому ультрафиолетовому теплу, которое излучало его тело, но я кивнула, прижалась сильнее и через секунду улетела в другое измерение, где было ни острых углов, ни швов и все было закругленным и гладким, как его голос, напевающий песню Вана Моррисона прямо мне в ухо.

Потом я почувствовала, будто ко мне приставили ружье.

Из-за плеча Пола меня разглядывала Алисия.

– Пошли отсюда, – прошептал Пол.

Мы дошли до дома молча. Когда мы зашли в подъезд, Пол сказал:

– Я тебя обгоню, – и понесся вверх по ступеням.

Я побежала за ним следом. Он стоял на четвертом этаже перед кровоточащей дверью как перед баррикадой, изображая руками букву V, с обычной хамоватой улыбкой на лице.

– Элиза, ты нервничаешь из-за меня?

– Нет.

Он сделал шаг ко мне.

– Тогда почему ты дрожишь?

Я опустила подбородок, сглотнула комок в горле и ничего не сказала.

– Не смотри на меня так, а то еще тридцать секунд – и я за себя не ручаюсь.

– Дай мне пройти.

– Сначала надо оплатить пошлину.

Он положил руку мне на затылок и прижался к моему рту. Он целовал меня, пока у него не кончился воздух в легких, потом быстро вздохнул и поцеловал еще раз, а когда наконец отпустил, на лице у него сияла торжествующая улыбка.

Я подумала, что целуется он так же, как бегает по лестнице, – страстно, азартно и забывая в этот момент обо всем на свете.

– У меня шесть месяцев не было секса, – сказала я. И сама не поняла, зачем поделилась с ним этой пикантной информацией.

– Шесть месяцев? – Пол, кажется, не поверил. что такое может произойти с живым человеком. Он поиграл с моей сережкой.

– Ты просто поддерживаешь беседу или это приглашение?

– Телефон звонит, – сказала я.

Я воспринимала звук, идущий из квартиры, только краем сознания. Я как будто окаменела и не могла сдвинуться с места, пока Пол искал ключи, открывал дверь и снимал трубку.

– Публичный дом Хадсона слушает, – сказал он в нее. Потом застонал: – Это была шутка, Авриль. Понимаешь такое слово? Я же говорил тебе, мы сегодня репетировали… – Я вошла в комнату, и Пол перешел почти на шепот: – Да, я тоже соскучился. Увидимся завтра, хорошо?

Я изо всей силы лягнула его в голень и, хлопнув дверью, убежала к себе в комнату, а он согнулся пополам от боли и смеха одновременно. Я закусила щеки, чтобы не расплакаться.

Пол вошел ко мне не постучав. Он сел на подоконник, завернул штанину и сказал:

– У меня будет синяк.

– Зачем ты сказал ей, что репетировал?

– А что я должен был ей сказать? Что пытался соблазнить свою соседку?

– Убирайся отсюда! – закричала я, почувствовала кровь во рту и решила, что я самая большая дура на Манхэттене.

Он опять засмеялся, слез с подоконника и захромал ко мне.

– Никто не заставлял тебя отвечать на поцелуй.

– Я не отвечала на поцелуй.

– Еще как отвечала. Дважды. – Он схватился рукой за бок. – О, черт! Теперь у меня и нога, и поджелудочная.

Я распахнула дверь.

– Пообещай, что придешь на концерт в четверг.

– Я серьезно говорю. Убирайся!

Он поплелся к выходу как обиженный ребенок, а потом появился в прихожей со своим магнитофоном в руках.

– В четверг, – напомнил он. – Приходи.

После этого он вышел из квартиры, и я в окно смотрела, как он идет по Хьюстон-стрит.

Я долго стояла у окна, даже когда он уже пропал из виду, и пыталась разобраться в этом вечере, в последней паре недель, в своей жизни и в том, как Под вписывается в нее.

Я попробовала доказать себе, что он совсем в нее не вписывается. но интуиция говорила, что. как бы я ни старалась оставаться на периферии страны Пол Хадсон, я уже пересекла ее границу и сделала это совершенно добровольно.

1 августа 2000 года

Иногда мечта может изменить историю, а песня – судьбу. В хорошие дни я свято верю в эти две истины, а в плохие они кажутся мне полной чушью. Наверное, этот, черт подери, день был не просто хорошим, а исключительным, потому что, идя по Хьюстон-стрит, я был совершенно уверен, что когда-нибудь оглянусь на него и пойму, что в этот вечер изменилась моя жизнь. Случилась встреча прошлого и будущего. История и судьба столкнулись, как два поезда.

И еще меня посетило озарение. Момент абсолютно ясного «осознания своей отдельности», как я это назвал, или, как обычно говорят в таких случаях, я понял, что одинок.

Вообще-то я редко его замечаю. Одиночество. Я уже знаю, что, если не обращать на него внимания, оно не портит настроения. Но на этот раз, расставшись с девушкой, которая стоит сейчас у окна и глядит мне вслед, я почувствовал себя таким потерянным, как никогда в жизни.

Быть одному и быть одиноким – это совсем не одно и то же. И если вы уже успели почувствовать разницу камера одиночного заключения не покажется вам самым страшным местом на свете.

Я продолжал идти по улице, хромая на правую ногу которую ударила Элиза; мысли волнами накатывали на меня, и я чувствовал такой кайф, который приходит только от трех вещей: от искусства, любви и наркотиков. И последнее не считается, потому что даже я знаю, что это ловушка.

Чувствует ли Элиза хотя бы половину того, что чувствую я? Не знаю. Но знаю, что она тоже ищет что-то. Это видно по ее глазам. И по ее шраму. И по ее отношению к музыке, которое было написано у нее на лице, когда она слушала песню Вана Моррисона в баре. Она по-настоящему верующая. А то, что она еще не верит в меня, – не очень большая проблема. Если она правда такая, как я думаю, я завоюю ее одним своим стихотворением. Или одним аккордом. Может быть, даже одной строчкой. Это будет, черт подери, экзамен. Я проверю ее так же, как она наверняка будет проверять меня – песней. Потому что настоящие верующие понимают, когда они слышат правду.

Второе озарение случилось через полтора квартала, когда я увидел свое отражение в витрине Каца. Круги под глазами. Кожа цвета освежеванной цыплячьей грудки. Я выглядел так, будто прочно сидел на игле, хотя, клянусь, ни разу в жизни даже не пробовал колоться. Озарение номер два заключалосьв том, что я понял: я хочу стать лучше, и это из-за Элизы. Не слабо, учитывая, что я с ней даже не спал.

У нее в глазах было небо, а мне всегда хотелось дотронуться до этого, черт подери, неба.

Случаи озарения были беспрецедентными и требовали немедленного принятия каких-нибудь важных решений. Первое – я загнул указательный палец, – надо меньше курить. Второе – я загнул средний, – надо меньше курить траву. Нет, надо хотя бы попробовать меньше курить траву.

И о складывании рубашек. При помощи безымянного пальца я решил, что буду делать это гораздо лучше. Нет, я стану лучшим рубашкоскладывателем за всю, черт подери, историю «Гэп», потому что жизнь коротка, а человек должен гордиться своей работой, даже если это полная лажа.

Мимо проехал пацан на скутере и сказал: «Заткнись, придурок». Мне показалось, что он слишком молод, чтобы гулять одному, не говоря уже о езде на скутере по ночному Манхэттену, и я собрался ему об этом сообщить, когда внезапно порыв горячего вонючего воздуха пронесся у меня по ногам и ударил в лицо. Я не замечал, куда иду, и, блин, теперь стоял прямо на вентиляционной решетке метро.

Сердце заколотилось, и я почувствовал иррациональный страх, что сейчас меня засосет под землю, и я никогда больше не поцелую Элизу, и никогда не увижу ее, черт подери, комплекты белья, и никогда не проведу своим, черт подери, языком по внутренней стороне ее, черт подери, бедра.

Мимо прошел какой-то бездомный с тележкой из супермаркета и крикнул, указывая на меня: «Среди нас киборг! Среди нас киборг!»

Здорово, подумал я. Я уже трансформируюсь в получеловека-полумашину, и сейчас магнитная сила утянет меня вниз. Дыхание подземного мира было тяжелым, тухлым и очень близким – еще один вздох, и от меня останется мокрый огрызок.

– Там ничего нет, кроме окурков.

Так сказала мне Элиза, когда мы шли в дом престарелых. Когда она поняла, что решетки метро до смерти пугают меня, она вставала на каждую, которая попадалась нам по дороге, и прыгала на ней. Я думаю, я за это ее и полюбил. Особенно когда внизу проходил поезд, и она со своей юбкой изображала Мэрилин Монро, а я мог разглядеть ее трусики.

– Посмотри, – указывала она пальцем под землю. – Можешь не наступать. Просто посмотри.

Я заглянул туда. Глубина была около шести футов.

– Даже если ты упадешь, – убеждала меня Элиза, – ты не разобьешься. Может, и ногу не сломаешь.

Она тянула меня к себе, пока я не встал на решетку и не простоял на ней целых пятнадцать секунд. Это был смелый поступок, и я совершил его только потому, что она держала меня за рукав.

Озарения были о том же. О том, что с ней я смог это сделать, а без нее бы убежал.

Люди, которые не любят города и которые не живут в Нью-Йорке, вечно жалуются, что ночью в городе не видно звезд. Это преувеличение. Во время моих озарений я насчитал тридцать три звезды над нашим кварталом, и они были такими близкими и такими яркими, что, если бы я, вытянув руку, поднес к ним спичку, она бы точно вспыхнула.

Я огляделся и понял, что опять пришел в «Кольца Сатурна». Иоанн Креститель засмеялся, когда увидел меня. Он положил лед в стакан и потянулся за «Капитаном Морганом», но мне не хотелось никакой, черт подери, выпивки. Я попросил у него кофе.

– Когда-нибудь прыгал с парашютом, Хадсон? – спросил он.

Я сказал, что не прыгал.

– Тогда запомни, – продолжал он, – если ты собираешься выпрыгнуть из самолета, знай, что будешь падать с конечной скоростью, а с этим шутить не стоит. Проверь оборудование и убедись, что парашют в рабочем состоянии.

Он всегда молол какую-то чушь, но мне показалось, что мы настроены на одну волну. Я спросил, обратил ли он внимание на то, как Элиза слушала музыку и смотрела на колонку, как будто с ней говорил сам Бог.

Он сообщил мне, что конечная скорость – это примерно сто тридцать миль в час.

С девушкой, которая так слушает музыку, у меня может быть что-то серьезное.

– Иногда, если открыть парашют на высокой скорости, можно сломать руку из-за перегрузки. Не часто, но такое случается. Приключилось с моим приятелем во Вьетнаме.

Я спросил Джона, разве преступление – мечтать о мире, где девушки с соколиными глазами верят в рок-н-ролл.

– Главное, проверь парашют, перед тем как прыгать, – ответил он. – В этом все дело.

Надо поспать хоть немного.

Все.

* * *

Вера выдала мне стикер, который являлся пропуском во все помещения в «Кольцах Сатурна».

– Их делает Майкл, – гордо сказала она.

Пропуск был ядовито-желтым и имел форму банана, но не простого, а с намеком. Точнее, это был пенис, замаскированный под банан. Я приколола его на грудь, но, вместо того чтобы воспользоваться возможностями, которые он давал – например, случайно встретиться с Полом в его гримерке, – мы с Верой прошли в зал и заняли маленький столик слева от сцены.

– Ну вот. Наконец-то ты услышишь. – Вера погладила меня по плечу. – Майкл нервничает. Он очень хочет, чтобы тебе понравилось.

Я тоже нервничала, но совсем по другой причине.

За несколько минут до появления группы из-за кулис вылетела вызывающе красивая девушка с губами цвета каберне и волосами как у Медузы Горгоны. Она, как ракета, пронеслась по ступеням и выскочила из зала.

– Вот это да! Что-то у нее не очень радостный вид, – сказала Вера. – А с другой стороны, кто бы радовался, встречаясь с Полом?

Я издала горлом неясный звук.

– Уважаемые любовницы Пола Хадсона, – воскликнула Вера, обращаясь в пространство, – бросьте это, пока не поздно!

Большинство посетителей бара поднялись наверх, чтобы послушать музыку, но все-таки зал был на половину пуст, когда погасли огни и на сцену вышел Майкл. Он увидел Веру и улыбнулся ей коротко и довольно небрежно. Образ рок-звезды не допускал открытой демонстрации семейных привязанностей.

Я показала ему язык, а он мне – средний палец.

– Правда он сексуально выглядит? – спросила Вера.

Майкл в этот момент подключал свою гитару к усилителю и крутил кнопки настройки с отчужденно-спартанским видом, на мой взгляд, далеким от сексуальности, но я была рада, что Вера думает иначе.

– Еще одна причина не уходить из группы, – воспользовалась я шансом.

– Отстань. – пропищала она.

Следующим пришел ударник. Вера сказала, что его зовут Анджело, и в ее голосе слышалось неодобрение. Он пил пиво из банки, зеркальные очки закрывали его глаза, и группа девушек засвистела при его появлении. Он напоминал какого-то серийного убийцу, не помню, как его звали.

За ним вышел Бёрк – бас-гитарист со светлыми волосами и детским лицом.

– Оливер Твист, – прошептала Вера, – правда похож?

– Понятия не имею, как выглядел Оливер Твист.

Пол появился последним, вызвав довольно дружные аплодисменты в зале. На нем были брюки от зеленого костюма и футболка с надписью «Хрен тебе, мистер Винкл!».

– Надо отдать ему должное, – заметила Вера, – он точно знает, как расположить к себе нужных людей.

На шее у Пола висел черный «Гибсон», в руке была бутылка воды. Он подошел к микрофону и наклонил его к себе.

– Спасибо, что пришли, – сказал он своим мнимозастенчивым голосом, приветствуя группу фанатов перед самой сценой – двух парней и девушку, которые выглядели так, будто сбежали из дома.

– Они приезжают поездом из Нью-Джерси каждый четверг, – объяснила мне Вера. – Они на него молятся.

Пол прочищал горло и, щурясь, шарил глазами по залу, пока не нашел меня.

– Первая песня, – объявил он, глядя мне в глаза. – Мы не очень долго ее репетировали, но все-таки попробуем сыграть.

Он подмигнул мне, и Вера немедленно разволновалась.

– Он что, тебе подмигнул?

Мне удалось избежать ответа, потому что группа заиграла широкую и проникновенную импровизацию на тему «Дня, когда я стал призраком». Я сидела на краешке стула и слушала во все уши. Но следующие девять песен, написанных Полом Хадсоном, заставили меня встать и до конца концерта слушать стоя, забыв обо всем на свете.

Эта музыка не поддавалась определению. Если бы я писала о ней для журнала, я назвала бы ее продвинутым рок-н-роллом с гитарной основой. Но гитары у них звучали совсем по-другому. Это было симфоническое звучание. Молитвенное звучание. Музыка проникала так глубоко, что казалось, ее не слышишь, а ощущаешь телом. Она напоминала мне сон, который я часто видела в детстве: я стою на углу наглей улицы, потом подпрыгиваю, несколько раз взмахиваю руками и легко взлетаю в небо.

Наверное, только так и можно ее описать.

Звуковой эквивалент полета.

И еще голос. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь пел так, как Пол Хадсон. Даже Дуг Блэкман – гениальный рассказчик, каждое слово которого было пропитано страстью и болью, мог только мечтать о таком голосе. Он звучал то высоко, то низко, то был наполнен глубоким и мощным, почти апокалиптическим чувством, то срывался в горячий фальцет, умоляющий о любви и надежде. Он казался слишком основательным для этого горла, легких или диафрагмы. Это пела душа.

– Кто бы мог подумать: такой маленький парень – и такой сильный звук, – сказала, наклонившись ко мне, Вера, когда он пел последнюю песню. Я не ответила ей и даже не повернула голову, боясь хоть на секунду оторваться от сцены. Неожиданно я страшно разозлилась. Уму непостижимо, что такие группы, как «66», выступают в огромных, забитых под завязку залах, зарабатывая тысячи долларов за вечер, а Пол Хадсон и, возможно, другие потрясающие музыканты должны играть в полупустых барах, лишь изредка удостаиваясь фальшивых комплиментов от Винклей, которые, по определению, не способны понимать настоящую музыку.

«Добро пожаловать в Америку», – сказал бы Дуг.

Я опустила стакан на стол с такой силой, что у него треснуло донышко.

– Я выйду на воздух.

На улице я остановилась перед соседним кафе и через витрину внимательно наблюдала, как смуглый бородатый мужчина ест сандвич с ветчиной, откусывая от него огромные куски и с трудом глотая. Кончик носа у него был в горчице, а в бороде застряли кусочки ветчины.

Мужчина запил сандвич глотком минералки, а я опустилась на колени прямо на тротуаре, прижала к ним голову и оставалась в такой позе, пока минут через десять меня не нашла Вера.

– Ну и ну, – сказала она. – Мекка у входа в клуб. Плохой знак.

Я встала, отряхивая юбку.

– Почему ты не сказала мне?

– Не сказала чего? Я говорила, что он талантлив. – В голосе Веры слышалась настороженность.

– Талантлив? Это не талант. Талант у Лайзы Минелли, которая умеет петь и одновременно бить чечетку. То, что я сейчас видела, – это опустошает. Это человек, умирающий на кресте. Спасение в си миноре. Выброс правды.

– Ради бога, Элиза! Это же музыка. Она должна не опустошать, а радовать. Помнишь: «Секс, наркотики, рок-н-ролл»? Вот так. И пожалуйста, не заморачивайся насчет Пола, сейчас это меньше всего тебе надо.

Потом мы с Верой пошли за сцену, где Пол и Майклы бурно хвастались своими удачами и валили друг на друга ошибки, как компания школьников после игры в футбол.

Я старалась не встречаться глазами с Полом. Я была еще не готова к этому. Вокруг было слишком много людей. Я помахала Майклу, подзывая его.

– Я обязательно постараюсь, чтобы о вас написали в «Сонике», – сказала я. – Душу продам, но добьюсь. – Я быстро взглянула на Веру, потом опять обратилась к Майклу: – Ты не уйдешь из этой группы. Забудь об этом. Если придется, я возьму дополнительную работу. Я буду содержать вас.

Веру это не обрадовало. Она вышла из комнаты, хлопнув дверью. Но обычно флегматичное лицо Майкла загорелось.

– «Соника» – это то, что надо.

Ко мне приблизился хорошо одетый мужчина. У него были волнистые черные волосы, кожа цвета сырой свиной котлеты, и ему не хватало пары футов, для того чтобы считаться толстым.

– Привет, куколка, – сказал он, целую мне руку, – сколько ты хочешь за свою душу?

Я повернулась к Майклу:

– Он действительно только что назвал меня куколкой?

– Осторожней, Фельдман, – сказал Майкл, – это моя сестра.

– Сестра? – удивился Фельдман. – Ты никогда не говорил, что у тебя есть потрясающая сестра со связями в «Сонике».

Я немедленно почувствовала недоверие к Фельдману. Так случилось бы с каждым, кто назвал бы меня куколкой. И чем-то его глаза, быстро бегающие по комнате, напомнили мне пропеллер. А я боюсь пропеллеров. Если по телевизору показывают вертолет, я сразу же переключаю канал.

– Куколка, – сказал Фельдман, пытаясь всунуть мне в руку пачку купюр, – ты окажешь нам большую услугу, если устроишь так, чтобы нас упомянули в «Сонике».

Я взглянула на него и оттолкнула деньги.

– Пошли со мной, – сказал Майкл, беря меня за руку. – Я хочу познакомить тебя с нашими.

Мы зашли в гримерку.

– Ну, с этим парнем ты уже знакома, – сказал он, указывая на Майкла, который полулежал на стуле, вытирал лицо собственной рубашкой, глядел в пол и казался совершенно выдохшимся.

Потом представил меня Бёрку и Анджело, и Бёрк тут же завладел беседой, рассказывая о возможности использовать базилик как новую вкусовую добавку к мороженому.

– Подумайте, – говорил он, – ведь это трава. И мята тоже трава. А мята потрясающе сочетается с шоколадом.

– Шоколадные чипсы песто, – сказала я. – В этом что-то есть.

– Тебе надо познакомиться с моей подружкой, – сказал Бёрк, оживляясь.

Его подружка Квинни была миниатюрной бойкой девушкой, у которой выражение глаз менялось от воинственно-независимого до трогательно-ранимого с каждым взмахом ресниц. Она рассказала мне о своем последнем рецепте, которые называла последовательно «Звезда экрана», «Профессор» и «Мэри-Энн».

– В основе – имбирное мороженое, – объяснила она, – с кусочками кокосового сливочного печенья. Представляешь?

Я кивнула.

Поверх ее плеча я наблюдала, как вокруг Пола крутилась какая-то блондинка в байкерских сапогах. В конце концов она пододвинула стул, уселась к нему совсем близко и положила руку ему на колено, после чего я выскочила из комнаты и пошла в туалет, потому что не желала видеть того, что произойдет дальше.

Пол вошел в туалет сразу за мной.

– Самое время, – сказал он, – я посылаю тебе телепатические, черт подери, сигналы уже десять минут.

– Я не знаю, смогу ли я, – сказала я.

– Сможешь – что? Пока мы просто стоим у писсуара.

– Все эти девушки… Я не хочу соперничать сними.

– Я сказал Авриль, что между нами все кончено. И так со всеми. Я с этим завязал.

Я положила руку ему на грудь, но не услышала ударов барабана, как ожидала. Вместо этого я услышала трепетание. Честное слово, у него внутри была бабочка, которая пыталась вырваться из грудной клетки.

Он накрыл мою руку своей и нагнулся ко мне, но в этот момент дверь распахнулась, и я отскочила к раковине, притворяясь, что мою руки. Вошел парень, которого Пол назвал Джудо.

– Отличный концерт, – сказал он, расстегивая ширинку и подходя к писсуару. – Вы были в ударе сегодня.

Я направилась к двери, и Пол окликнул меня:

– Эй.

Я оглянулась, и в это время внизу в баре Иоанн Креститель поставил диск «Депеш Мод» и зазвучала песня «Violator».

«Твой личный Иисус, которому ты молишься, который тебя любит».

– Куда ты пошла? – спросил Майкл.

– Домой.

– Дождись меня там.

Его голова качалась в такт музыке. Выходя, я слышала, как он напевает: «Протяни к нему руку и дотронься до веры».

* * *

Я сидела с ногами на кровати и смотрела на Иисуса, висящего на стене, пытаясь представить, что мы с ним любовники. Вот мы идем по Нью-Йорку, держась за руки, Иисус в коричневом балахоне и сандалиях, у меня на руках и ногах узоры, нарисованные хной, как у Барбары Херши в «Последнем искушении Христа».

Я изобразила пальцами пистолет и выстрелила в Иисуса.

Если бы у Пола были козлиная бородка и загар, он был бы очень похож на Христа.

«Протяни к нему руку и дотронься до веры». Вот именно.

Я в сотый раз посмотрела на часы и попыталась представить, сколько времени надо четверым парням, чтобы закинуть в пикап инструменты, проехать полмили до репетиционного зала и выгрузиться. После этого я начала считать причины, по которым мне не следует спать с Полом Хадсоном. Получилось около миллиона. Он мой сосед. Он друг моего брата. У него, возможно, имеются заболевания, передающиеся половым путем. У меня нет презервативов. И последняя, но очень важная – последний месяц у меня не было ни времени, ни денег на эпиляцию.

Я почти задремала, когда услышала, как ботинки Пола стучат по лестнице быстрее обычного. Сорок восемь ступеней, двадцать четыре удара – он перепрыгивал каждую вторую.

Он напевал что-то, когда вошел в дверь. Я слышала, как он сначала пробрался в свою комнату, а потом появился в моей с гитарой в руке.

Голос внутри моей головы прошептал: «Ни одна здоровая двадцатишестилетняя женщина не должна обходиться без секса шесть месяцев».

Пол заправил волосы за уши, сел и сказал:

– Я хочу кое-что тебе сыграть.

(Если бы я была Суперменом, то этот бледный, худой парень, сидящий передо мной с гитарой, был бы криптонитом. Я делалась совершенно беспомощной, даже когда просто смотрела, как он ее настраивает.)

В его лице было что-то завораживающее. Я размышляла об этом и теряла последние силы. Особенно его нос. Если не считать прозрачных глаз, он являлся самой замечательной чертой – он был крупным, на размер больше обыкновенного, и на фоне других тонких черт воплощал силу и мужественность.

– На что ты смотришь? – спросил он своим мнимозастенчивым голосом, не отводя глаз от деки гитары.

– На твой нос.

Он провел пальцами по струнам.

– А что с моим носом?

– Он сексуальный.

Что и требовалось. Игра в застенчивость кончилась, и его ухмылка ясно показала, что он уже все знает.

– Блин, ну здесь и жара. – Он отложил гитару, встал, стянул через голову рубашку и швырнул ее на пол. Затем вытянул ремень жестом Д'Артаньяна, выхватывающего шпагу, и тоже бросил его под ноги, и его брюки при этом спустились так низко, что я увидела восхитительную тонкую полоску черных волос, уходящую вниз.

«Протяни к нему руку и дотронься до веры».

Скинув еще и ботинки, Пол уселся на кровать и опять взял гитару. Я чувствовала запах рома и имбирного пива, и мне хотелось лизнуть его шею.

– Даже Майклы еще этого не слышали, – сказал он. – Я хочу узнать, что ты думаешь.

После того как я лизну шею, я хочу нырнуть в его горло, проскользнуть по пищеводу и оказаться внутри рук, когда он будет играть. А может, я просто хочу положить голову ему на плечо, закрыть глаза и слушать, как он поет. Интересно, на женском теле его пальцы так же легки и проворны, как на гитаре?

– Слушай внимательно, – сказал он.

Я пододвинулась поближе. Чтобы лучше слышать.

У песни еще не было ни слов, ни названия, но она была такой грустной, что я почти приуныла.

Я сказала – «почти».

– Она похожа на реквием.

Пол кивнул:

– Это о том, как умирала моя мама.

Он положил гитару на пол, и мы смотрели друг на друга, не двигаясь и ничего не говоря. Но молчание значило больше слов. На его лице я видела боль от воспоминаний – боль, которую обычно он хорошо прятал, – и одновременно с этим желание, относящееся к настоящему. Не знаю, видел ли он то же самое во мне.

Потом он наклонился, почти упал, ко мне и поцеловал. Его язык обжег мне рот.

Мы долго целовались, а когда начали раздеваться. Пол провел рукой по моему бедру, и я почувствовала мозоли от гитары на кончиках его пальцев.

Он целовал меня в подбородок, нос и веки, пока расстегивал мою рубашку.

– Красный, – сказал он, увидев лифчик. – Красный – это хорошо.

Я провела языком по его ключице. Ее вкус напомнил мне о «Кольцах Сатурна» – о запахе сигаретного дыма, и пота, и разлитого пива. Я ни за что не сочла бы его возбуждающим при других обстоятельствах, но, наверное, у всех правил бывают исключения.

– В моем кармане, – прошептал он.

Его брюки были рядом со мной. Я нашла правый карман, а в нем – упаковку презервативов.

– Я зашел в аптеку по дороге, – сказал он. – На всякий случай.

Пока я открывала коробочку, я думала, что все получится. Мне не приходило в голову, что я не смогу. Я этого хотела. Но где-то между поцелуями и зажатым в руке презервативом мой разум вернулся туда, где жило мое прошлое, где жил Адам, и я почувствовала, что какая-то дверь внутри захлопнулась.

– Я не могу, – сказала я.

Пол потянул на нас простыню и свернулся, прижавшись ко мне.

– Ну и ладно, – сказал он, – ничего страшного.

Ничего страшного в сексе или в его отсутствии, подумала я.

Он провел пальцами по моему запястью. Я чувствовала его дыхание и его возбуждение своим бедром.

– Знаешь, о чем я думал, когда шел домой? – тихо спросил он. – О том, что моя жизнь была бы совсем другой, если бы ты сделала разрез немного глубже. И твоя – если бы я сиганул с той крыши девять лет назад. Ты когда-нибудь думаешь о таких вещах? Ну, типа, если бы ты или я не выбрались тогда, то сейчас здесь мог бы быть кто-то совсем другой?

Об этом я думала все время. О том, как смерть меняет все для тех, кто остается.

– Ты рад, что выбрался?

– Я рад, что ты выбралась.

Дверь, захлопнувшаяся внутри, распахнулась. Я сама набросилась на него, оказалась сверху, нашла презерватив, отброшенный минуту назад. Я надевала его так долго, будто это был самостоятельный, полный эротики акт. Я старалась, чтобы Пол вошел в меня как можно медленнее, мне хотелось продлить этот момент до бесконечности. Я ощущала, как каждый мускул в моем теле натянулся до точки разрыва, а глаза Пола внизу казались перевернутыми.

Когда он кончал, его спина выгнулась, как тетива лука, из которого сейчас вырвется стрела, а громкий мелодичный звук, вылетевший из его горла, был совсем такой же, как тот, которым на сцене он заканчивал бурную семиминутную композицию «Никогда не молись о дожде».

Мне этот момент казался точкой во времени, у которой нет ни прошлого, ни будущего, а есть только ощущение удивительной простоты и смешная уверенность, что жизнь и любовь бывают вечными.

Посветлевшее окно и шум машин на улице говорили о том, что пора вставать, да я и так почти не спала. А Пол обнимал подушку и казался полностью отключенным от мира. У него было такое бледное лицо, что, если бы худая грудь не поднималась в такт дыханию, я бы подумала, что он умер.

Я убрала ему волосы с лица и попробовала разбудить взглядом. Когда это не сработало, пнула ногой, как бы случайно.

– Ты похож на труп, когда спишь.

– Странные у тебя мысли, – пробормотал он сонно.

– Скажи мне свое настоящее имя.

Он посмотрел на часы и закатил глаза.

– Давай говори. Мы же переспали. Теперь ты должен.

Он захихикал.

– Элиза, если бы это было единственным критерием, представляешь, сколько девушек знали бы мое настоящее имя?

– Урод.

Он продолжал смеяться, и у меня в голове включился тревожный сигнал. Может, я ничем не отличаюсь от Авриль, или Бет, или Алисии. Может, встретив меня в следующий раз в «Кольцах Сатурна», он повернется ко мне спиной.

– О, господи, – сказала я, чувствуя панику, – давай разберемся прямо сейчас. Потому что я не хочу весь день думать, что это одно, а потом окажется, что это – другое. Это было по-настоящему или как?

– Матерь Божья, – вздохнул он, – еще даже солнце не взошло.

– Я серьезно. Мне нужны доказательства. Скажи мне свое настоящее имя.

– Доказательства? – Он неожиданно разозлился. – Хочешь доказательств? Дай мне свою, черт подери, руку.

Я скептически протянула ему руку, а он начал петь припев к одной из бессмысленных песен «66», передразнивая гиперсексуальную манеру Аманды Странк. Потом он указал на мою руку. Ничего не произошло. Потом он запел последний куплет из «Дня, когда я стал призраком», и каждый волосок зашевелился.

– Видишь? – сказал Пол. – Всего десять, черт подери, секунд.

– Я не поняла.

– Даже не надо слушать всю песню, всего несколько строчек – и у тебя мурашки на коже, а в животе грустно и сладко одновременно, ведь так?

– Ну и что?

– Что? – передразнил он. – Это и есть разница между настоящим и фуфлом. Я знаю, что такое ты, а ты знаешь, что такое я. – Он повалился назад и зарылся головой в подушку. – Вот и все доказательства. Разбуди меня через час.

* * *

У Люси был смех как у бешеной мартышки. А смеялась она, разглядывая самодельное пресс-досье, которое Майкл срочно состряпал, чтобы я могла показать его на еженедельном рабочем совещании в редакции.

Внутри папки была информация обо всех участниках группы – их музыкальный бэк-граунд и инструменты, на которых они играют; были вырезки из двух небольших местных газет, в которых живые концерты «Бананафиш» назывались «энергетическими» и «напряженными»; и – как раз она и показалась Люси такой смешной – фотография группы, сделанная на весенней улице в Сохо другом Майкла, фотографом и владельцем студии рядом с «Балтазаром», в которой он печатал размытые, якобы винтажные карточки для туристов.

За овальным столом сидели все наши младшие редакторы.

– Ну и с которым из них ты трахаешься, Элиза? – спросила Люси.

Я изо всей силы сжала в руке ручку. Мне хотелось воткнуть ее Люси в глаз.

Люси опять издала мартышечий звук.

– Ведь я полагаю, именно поэтому ты так упорно добиваешься, чтобы мы упомянули о них в журнале?

После того как я выколю ей глаз, я схвачу ее за шею и буду трясти до тех пор, пока не вытрясу из нее весь воздух. Потом напишу у нее на лбу «Пни меня!» и брошу ее на тротуаре Таймс-сквера.

– Вообще-то гитарист – мой брат, – сказала я хотя это было только частью правды: я спала с Полом уже две недели, но об этом еще никто не знал. Никто – это Майкл и Вера. Я ничего не сказала им, потому что не была готова к лекциям на тему «Как-ты-могла-сделать-такую-глупость». И на тему «Он-же-разобьет-тебе-сердце». И «Мать-моя-женщина-у-те-бя-совсем-снесло-крьппу». Может быть, потому, что в глубине души я подозревала, что это все правда, я не хотела, чтобы они портили этот первый, самый романтический период наших отношений.

Люси еще раз просмотрела листочек досье и обнаружила Майкла.

– Наверное, тебе не приходило в голову, что если у автора статьи и гитариста окажется одна фамилия, то у журнала возникнет серьезная проблема с доверием читателей.

– Не обязательно, чтобы о них писала именно я. Главное, чтобы их имена просто появились в журнале. Одно упоминание – это все, о чем я прощу. – Я решила наплевать на остатки самоуважения. Если они не раскрутятся в самое ближайшее время, моему брату придется уйти из группы. Неужели мы не можем оказать ему совсем маленькую услугу? Пожалуйста!

Люси встала, приняла эффектную позу и наслаждалась моментом. Моя слабость делала ее сильнее, и она с удовольствием высасывала из меня остатки энергии.

– Они безработные музыканты, Элиза. Сколько человек за пределами Нью-Йорка слышали о них? Мы же не «Виллидж войс», мы – национальное издание. Наша работа – писать о тех артистах, о которых публика хочет читать, а не о каких-то неизвестных ничтожествах, даже если они и являются твоими родственниками.

Я молча пожелала ей долгой и мучительной смерти. И решила, что надо попробовать затащить ее на концерт «Бананафиш». Мне казалось, что, если Люси услышит их, она поймет, что дело не в моем брате, а в музыке. С другой стороны, если я и уговорю ее пойти в «Кольца Сатурна», что она, очевидно, считает ниже своего достоинства, – вполне вероятно, что она не признает их просто из вредности.

18 сентября 2000 года

Ну, слушай меня, дружок-магнитофон. Наконец что-то начало происходить. Что-то хорошее. В перспективе – великолепное. Событие А: угадай, кто звонил мне сегодня утром? Джек Стоун.

Ты спросишь, кто такой Джек Стоун? Всего лишь президент и основатель «Андердог рекордс» – небольшого, но очень уважаемого лейбла, известного тем, что предпочитает качество количеству. Это действительно так: в его списке нет ни одной группы, которая не пела бы правду и не пользовалась бы уважением среди других музыкантов.

Когда он назвал свое имя, я чуть не уронил трубку. Потом я прикрыл ее рукой, а другой – остановил Элизу, которая как раз убегала на работу, и прошептал ей, что разговариваю с самим Джеком Стоуном.

Интересное дело. Она совсем не удивилась. Но к этому я вернусь позже.

Оказывается, в прошлый четверг Джек приходил в «Кольца Сатурна» инкогнито. Он был в восторге от концерта и спросил, как случилось, что он никогда раньше не слышал о нас. Я объяснил ему, что, по мнению Фельдмана, я должен иметь дело только с мегалейблами.

Джек сказал, что тогда, конечно, понятно, почему Фельдман не ответил на два его звонка.

NB: поговорить с Фельдманом насчет телефонного этикета.

Джек спросил, существуют ли в природе демо-записи «Бананафиш», и прошу обратить особое внимание на следующее: я терпеть не могу раздавать направо и налево свои демо-записи, я считаю, что они и наполовину не передают энергетику наших живых концертов, но я очень хотел, чтобы у нас получилось с «Андердогом», и пообещал что-нибудь отыскать.

– Забросьте мне кассету сегодня в течение дня. Я дам ее прослушать паре людей, ушам которых я доверяю. А на следующей неделе мы с вами можем встретиться и поговорить. – И добавил, перед тем как попрощаться: – Да, и передайте привет своей соседке.

Элиза отрицала всякую причастность к этому событию, пока я не пригрозил, что прямо сейчас позвоню ее брату и скажу: «Элиза – лучшая минетчица в городе», после чего она раскололась.

Оказалось, что Джек близкий друг Терри Норта. А Элиза уже достала всех в «Сонике» насчет «Бананафиш» – она хочет написать о нас статью, маленькую заметку, что угодно, чтобы вытащить нас на свет. Но Люси все время затыкает ее, поэтому она решила обратиться к Терри Норту через голову Люси. Но к сожалению, Терри согласился с Люси в том, что никому не известная группа не сделает продаж журналу. Но еще Терри считает, что Элиза похожа на его погибшую сестру, поэтому он разрешил ей сопровождать его на ланч с Джеком Стоуном. И через неделю Джек пришел в «Кольца Сатурна».

На следующий день мы с Элизой отпросились со своих работ, сказавшись больными, и пошли в «Андердог», офис которого находится на Бродвее, между Вашингтон– и Уэверли-стрит. Должен признаться: я уже был здесь раньше. Я зашел однажды с гитарой и спросил, могу ли я сыграть что-нибудь для Джека. Но тогда девушка в приемной сказала, что торговым агентам вход запрещен. Она спросила, могу ли я представить, какое количество отморозков им пришлось бы выслушивать каждый день, если бы они всех пускали. Так она меня и назвала. Отморозком.

Сегодня та же самая девушка, с челкой как у Бетти Пейдж и в платье в горошек из секонд-хэнда, вела себя так, будто давно ждала меня, и положила демо-кассету в металлическую корзину, на которой было имя Джека.

Выйдя из «Андердога», мы решили, что надо прогуляться где-то под деревьями. Элиза хотела поехать в Центральный парк, но метро исключалось, а на такси не было денег, поэтому мы выпили кофе в какой-то дешевой забегаловке и пошли пешком к Вашингтон-скверу. В центре парка, рядом со старым фонтаном, под деревом сидел парень, который играл на гитаре и пел старую песню Доби Грея «Drift Away». Вокруг него собралась небольшая толпа. На нем были слишком тесные брюки и рубашка, застегнутая только до середины груди – думаю, он был из Джерси, – но голос звучал неплохо, и Элиза сказала, что он напоминает ей отца, поэтому мы подошли.

Элиза закрыла глаза и раскачивалась под музыку, и когда она подпевала «дай мне свой ритм, отпусти мою душу, я хочу потеряться в твоем рок-н-ролле, я хочу улететь», я видел, что она действительно это чувствует.

Я могу сказать правду, потому что Элиза – моя девушка, даже если это пока и секрет для всех: у нее самый плохой голос из всех известных мне голосов. Это потрясающе – она живет музыкой, и при этом у нее совершенно отсутствует слух. Но все равно, не могу описать, что я чувствовал, глядя, как она танцует и напевает. Это так же невозможно, как построить небоскреб голыми руками Я хотел жениться на ней. Я хотел купить самолет и увезти ее в такое место, где с ней не сможет случиться ничего плохого. Я хотел наляпать себе на грудь жидкого бетона и прижаться к ней, и когда он застынет, оторвать нас друг от друга будет невозможно.

Мы сидели под деревом, с которого уже начали опадать огненного цвета листья. Элиза подобрала один из них с земли и долго, как ботаник, рассматривала.

– Как странно, – сказала она задумчиво, – что такой восхитительный образец материи уже находится в стадии распада. Нет, правда, ну что еще может умирать так красиво?

Вот это я и имел в виду. Любая чушь, которую она говорит, приводит меня, черт подери, в экстаз.

Потом я спросил у нее, не хочет ли она послушать странную историю. Она сказала, что хочет, и тогда я спросил, знает ли она, что ее брат был не первым гитаристом в «Бананафиш», и она ответила, что не знает. Она еще не понимала, что тут странного, и с нетерпением ожидала развития сюжета. Я рассказал, что раньше у нас был другой гитарист – Майк Барнес, и тут она прервала меня, потому что не могла поверить, что его тоже звали Майклом.

Я поклялся своей жизнью, что так и было, и продолжил рассказ. Этот Барнес любил изображать из себя Молли Хатчет, и когда я больше не смог выносить «Flirtin' With Disaster», я послал его к черту за пять дней до нашего первого выступления в сборном концерте. Нам надо было быстро найти ему замену, и я приклеил объявления на каждом, черт подери, телеграфном столбе и на каждой кирпичной стене от федерального шоссе до Вестсайдского.

– И вот что странно, – говорил я, стараясь сильнее заинтриговать ее. – Мы назначили прослушивание в нашем репетиционном зале, а Майкл тогда работал в рекламной компании, у которой был склад наискосок от нас, и ему случайно там что-то понадобилось. Он понятия не имел, что у нас идет прослушивание. Но он заглянул, сыграл одну песню и был принят.

Мне кажется, Элиза поняла, почему так важна эта история, но на всякий случай я произнес это вслух:

– СУДЬБА. Я встретился с Майклом. Я встретился с тобой. И еще Дуг Блэкман, который нас связывает.

– Это не судьба, – сказала она.

Интересно, если не судьба, то что это за чертовщина?

Она долго изучала шрам на своем запястье. Потом подняла глаза, но мне в лицо светило солнце, и я не знал, куда она смотрит – на меня или на небо.

– Хочешь, я скажу тебе, что я знаю о судьбе? – сказала она наконец. – Судьба – это просто другое название для выбора, который каждый человек делает сам. Предназначение, совпадение, как ни назови. Все равно абсолютно все в твоих собственных руках.

На этом заканчивается презентация дневника Пола Хадсона.

Все.

* * *

Это была настоящая любовь. В самом настоящем смысле этого слова. Я любила Пола и, что еще важнее, верила, что и он любит меня. Я знала это по тому, как он по нескольку раз в день звонил мне на работу и говорил глупости типа: «Ты знала, что искусственные сливки для кофе – легковоспламеняющееся вещество?» или «У этого телефона тональность ноты фа», и весь день после этого даже Люси Энфилд не казалась мне такой ужасной. И еще потому, как он заказывал мою любимую пиццу со шпинатом и риккотой, хотя сам предпочитал пепперони. И потому, как он положил на музыку мое любимое стихотворение «Тихое время» и пел мне его каждый раз, когда где-то в мире разбивался самолет, или я слышала «Bom to Run» по радио, или просто жизнь казалась такой тяжелой, что я не могла заснуть.

Иногда я открывала глаза, когда мы целовались смотрела на него и видела это. Я действительно видела ЛЮБОВЬ – не слова, не эмоции, не абстрактное понятие, а что-то живое и дышащее. Я всегда знала, что у любви есть свое звучание, но, после того как ушел Адам, я не была уверена, что у нее есть еще лицо и тело. Что это те самые лицо и тело, которые я первый раз увидела на платформе метро – с нервным подпрыгиванием, прозрачными светлыми глазами, темными, свисающими на лицо волосами и хамоватой улыбкой, которая зажигала все вокруг.

Сейчас я знала.

Я видела.

И я готова была на все ради него.

Сначала я рассказала все Вере, надеясь, что она сделает за меня неприятную работу и сообщит Майклу. Ее реакция оставляла желать лучшего. Особенно она была озабочена глубиной моего чувства.

– Спи с ним, ради бога, – убеждала меня она, – но не влюбляйся в него. Господи, я надеюсь, ты хотя бы надевала презерватив на этот его «не-помню-с-кем-не-помню-когда».

Мы с Верой наблюдали, как группа настраивает звук в небольшом бруклинском клубе, который назывался «Варшава». С помощью Терри Норта я устроила им здесь контракт «на разогрев» перед выступлением популярной спейс-рок-группы из Шотландии.

Собственно, «Варшава» была клубом польского землячества, но, если у них не было своих польских мероприятий, они приглашали рок-группы. В этот вечер был полный аншлаг.

– У меня никогда такого не было, – сказала я Вере, – даже с Адамом.

Она покачала головой.

– Пойми меня правильно. Мне нравится Пол. Как человек. Но ведь любой дуре понятно, что прочные связи не по его части. Он рок-звезда, и это ясно как день.

– Мне казалось, чтобы быть рок-звездой, недостаточно десяти фанатов.

– Дело не в этом. Дело в отношении к жизни. Просить его не шляться по бабам – все равно что просить Папу Римского не молиться.

– Люди меняются, – сказала я задумчиво. – Ты разве не веришь, что люди меняются?

Мы одновременно посмотрели на Пола. В этот момент он возился с какими-то проводами и ругался с Анджело. На лице у Веры появилась сочувственная улыбка, в которой были и любовь ко мне, и удивление моей наивности.

– А ты веришь, что люди меняются?

Я кивнула, не желая даже думать о том, что мы все обречены умереть такими же жалкими созданиями, какими появляемся на свет.

Пол начал импровизацию на тему «Just Like Heaven» группы «Кьюэ», а Вера взяла меня под руку.

– Помнишь, я говорила, что подала документы в Колумбийский университет? Так вот, меня приняли. Занятия начинаются в январе.

Я старалась дальше слушать песню, но Вера ее портила. Она хотела испортить все.

– Если до января группа не получит настоящую работу, – сказала она, сжав мой локоть, – Майклу придется уйти. Он это понимает. Надеюсь, и ты поймешь.

Надо было поздравить Веру. Сказать ей, что я рада за нее. Я видела, что она этого ждет. Но я просто выдернула руку.

Пол пел о бушующем море:

Когда песня кончилась, он подошел к Майклу, и они стали обсуждать программу на сегодняшний вечер. Они были товарищами. Братьями по оружию. В них была общая энергия, только и ждущая, что ей дадут выход.

– Они получат работу до Рождества, – сказала я.

26 сентября 2000 года

Когда наш бурный роман с Элизой стал достоянием гласности, Анджело сострил, что моя новая девушка может стать нашей Йоко Оно. Клянусь, я чуть не ударил его по голове футляром от гитары. Скажите пожалуйста, ему не нравится Йоко. Джон любил эту женщину. Никогда никто не должен осуждать человека за любовь.

Но хуже всего была реакция Майкла. На вечерней репетиции в воскресенье его лицо было как натянутая резина, вот-вот готовая лопнуть. Когда он наорал на меня за то, что я случайно выдернул вилку его гитары из усилителя, я сказал ему, что мы должны пойти куда-нибудь и поговорить.

Я завел его в бильярдную за углом и, когда перед нами поставили две бутылки пива, прямо спросил, что он имеет против наших с Элизой отношений и правильно ли я понял, что он считает меня неподходящей парой для своей сестры.

– Если бы я был на твоем месте, а ты на моем, ты бы захотел, чтобы я встречался с твоей сестрой?

Пока я подбирал слова для ответа, в бильярдную вбежал какой-то обезумевший таксист с криком, что на улице произошел несчастный случай. Он казался потрясенным, но Нью-Йорк есть Нью-Йорк, и почти никто на него даже не оглянулся. Он бегал по залу, спрашивая отдельных посетителей, не ветеринары ли они. Первым он спросил Майкла, потом женщину в короткой черной юбке.

Машины гудели на улице как сумасшедшие. Я выглянул в окно и увидел: он бросил свое такси посреди дороги и все движение остановилось.

Я спросил у него, что случилось, и он сказал, что только что сбил голубя. Птица была в довольно плохом состоянии, но еще жива. Я остановил его, когда он направился к выходу. Я хотел знать, почему он не задал свой вопрос мне. Поверьте, я гораздо больше похож на ветеринара, чем та цыпа в черной юбке. Но он не успел ответить, потому что пришел коп и увел его к машине.

– Послушай, у нас свободная страна, – сказал Майкл.

Я выковырнул арахис из скорлупы, отложил его, изобразил ворота из двух наших бутылок и двумя пальцами начал играть с орехом в настольный хоккей.

– Я знаю, что не могу указывать тебе или Элизе, как вам жить, – продолжал Майкл, – но ей здорово досталось за последний год, и я не хочу, чтобы это повторилось еще раз. Я не хочу, чтобы ей опять делали больно.

Конечно, Майкл любит свою сестру. И переживает за нее. Я знаю это. Но иногда один человек так сильно любит другого, что начинает обращаться с ним как с умственно неполноценным.

– Я не собираюсь делать ей больно, – сказал я ему.

Я прицелился, и орех пролетел точно через середину ворот. Потом он срикошетил об стену и вернулся почти к тому же месту, откуда улетел.

В этот момент Майкл завел лекцию на тему о том, как его сестра отличается от других знакомых мне девушек. Он объяснил, что она – это не Авриль, и не Бет, и не Аманда, «и не одна из этих шлюшек, которые слетаются как мухи на дерьмо».

Во-первых, я это и так знаю. Во-вторых, Майклу совсем не обязательно было напоминать мне о моих многочисленных минутных помутнениях сознания.

– Я ее люблю, – сказал я очень быстро, потому что мне казалось, что, если сказать это быстро, дурацкая фраза прозвучит менее торжественно.

Во взгляде Майкла был приговор.

– Господи, Пол…

– Это правда. Типа, настоящая безумная любовь.

– Настоящая – что?

Я попытался объяснить ему все. Что Элиза верит мне и что я верю ей. Что она делает меня счастливым и заставляет грустить, что с ней я становлюсь лучше, что она смешит меня, а иногда мне кажется, что с ней я могу летать. Что это, черт подери, если не любовь.

Я взывал к романтической стороне его натуры, но в ответ он только спросил:

– Это ведь шутка, Пол?

Я разломал еще один орех и решил обидеться:

– Спасибо. Ты был очень чуток. В следующий раз я сто раз подумаю, перед тем как открыть тебе душу.

Майкл извинился и сказал, что просто раньше он никогда не слышал, чтобы я употреблял слово «любовь», если только оно не звучало в песне. Уверенности в его голосе я не обнаружил.

Я привел еще один аргумент. Неужели он не видит, как сильно я изменился с тех пор, как встретил Элизу: я курю только полпачки в день, я уже не помню, когда курил траву, а у рака поджелудочной неожиданно начался период ремиссии.

Майкл потряс головой. Казалось, он не слышит то, что я ему говорю, и до меня дошло, что дело не только в Элизе. Было еще что-то, о чем он не мог говорить. Я еще никогда не видел его таким напряженным. Я попросил его высказаться напрямик, и он сказал, чтоВеру приняли в Колумбийский университет. А это означало, что, если в два ближайших месяца на нас не свалится с неба реальный контракт, в декабре мне придется искать нового гитариста.

Он раз десять извинился. С отчаянием в голосе.

– Дело со Стоуном, кажется, пошло, – сказал я ему – а до декабря еще куча времени, все может получиться.

Наверное, я сказал так потому, что сам хотел верить в это не меньше, чем Майкл.

Потом я сказал ему, что мне надо идти, потому что Элиза сегодня готовит обед.

– Моя сестра готовит? Бог мой, она, похоже, действительно влюбилась.

Выйдя на улицу, мы с Майклом начали оглядываться в поисках голубя. Он лежал рядом с бордюром. Крови не было видно, он совсем не шевелился, и я нагнулся и потрогал его пальцем. Майкл сказал, чтобы я не трогал его, потому что на нем может быть полно бактерий, но я продолжал тыкать в него пальцем, чтобы убедиться, что его уже нельзя спасти.

Бесполезно. Он был окончательно и бесповоротно мертв.

Все.

12 ноября 2000 года

Извини, что долго не общались. Были сумасшедшие полтора месяца. Начну с того, на чем остановился в прошлый раз.

Джек Стоун. Джек Стоун. Джек Стоун. Попробуй быстро повторить это десять раз.

В сентябре, вскоре после нашей первой встречи, начался период благородного ухаживания. Это было совсем не похоже на бесстыдные приставания Винкла. Наоборот, мой милый дневник, Стоун делал это вежливо и почтительно, и я чувствовал себя девственной весталкой а не дешевой шлюхой с Восьмой авеню.

Но момент был критическим. Время поджимало Майкла, и поэтому он, я и Элиза начали свою кампанию по раскрутке «Бананафиш». Элиза добилась того, что в «Виллидж войс» напечатали небольшую статью обо мне, а в «Тайм-аут» – целый разворот о группе, а потом, после миллиона звонков на местную общественную радиостанцию, она устроила нам приглашение на их самое популярное музыкальное шоу, а этого не мог сделать даже Фельдман. У нас с Майклом был часовой акустический концерт в эфире, после чего по четвергам в «Кольцах Сатурна» сидячих мест уже не оставалось.

На Джека Стоуна такой быстрый рост нашей популярности произвел сильное впечатление, и он обещал, что, если я подпишу с ним контракт, «Бананафиш» станет самой крупной рыбой в его небольшом пруду. Постараюсь более или менее дословно передать то, что он сказал во время последней встречи в офисе Фельдмана нам обоим. – Я хочу, чтобы вы поняли, как мы работаем. Мы не подписываем контракт с музыкантом только потому, что он может принести нам кучу денег. Мы выбираем его, потому что нам нравится его музыка. В этом есть свои «за» и «против». Раз нам нравится музыка, значит, мы доверяем вам, и полный творческий контроль остается за вами. Я присвистнул от такой перспективы, а Фельдман скорбно посмотрел на меня.

Кивнув Фельдману, Джек добавил, что он не может предложить нам ни большого аванса, ни громкой рекламной кампании со всякими PR-прибамбасами – он так и сказал «прибамбасами». Основная идея – это минимальные расходы и простые цели. Главное – это музыка. Мы ее пишем, а «Андердог» сбывает. Вот, в общем, и все. Правда, он прибавил, что у них налажены связи с радиостанциями многих колледжей, несколькими музыкальными изданиями и лучшими независимыми магазинами звукозаписи в стране. Будет некоторое предварительное освещение в прессе, но большего они обещать не могут, хотя, конечно, будут стараться.

Он сказал, что на самом деле вопрос сводится к тому, как я сам вижу свое место в общей картине. Я заверил его, что вижу его вполне реалистично. Я не ожидаю концертов с лазерным шоу на футбольных стадионах. Я просто хочу иметь возможность бросить свою дневную работу, удержать в группе Майкла, время от времени покупать своей девушке какие-нибудь сексуальные штучки в бельевом магазине и, возможно, содержать семью в будущем. NB: Обсудить с Элизой вопрос о детях. Я чувствовал, что Фельдману все это не нравится. Очевидно, Джек почувствовал это тоже и попробовал предложить моему менеджеру некоторое утешение. Он сказал, что, в отличие от крупных компаний, «Андердог» действительно платит музыкантам за каждую проданную единицу. Он углубился в рассуждения о бухгалтерии крупных компаний, уверяя, что еще на заре звукозаписывающей индустрии им удалось разработать такую хитрую систему бухучета, что львиная доля прибыли всегда получают они.

– Мы не выбрасываем сотни тысяч долларов на посторонние расходы, поэтому у нас нет необходимости обманывать вас.

Фельдман сказал, что он не нуждается в лекциях о том, как делаются дела в шоу-бизнесе. Тогда Джек спросил, правильно ли он понимает, что Фельдман против нашего контракта с «Андердогом». Фельдман признался, что последний месяц к нам проявляет интерес очень известная звукозаписывающая компания и, как мой менеджер, он обязан в первую очередь заботиться о моей карьере.

Джек повернулся ко мне.

– Ты этого хочешь? Контракт с мейджор-лейблом? Я ответил ему, что деньги – это совсем неплохо. Но как я уже объяснял Джеку, я не понимаю, почему мейджоры могут хотеть меня. У меня мало песен, укладывающихся в пять минут. Одну и ту же вещь я всегда играю по-разному. И известно, что мы с Майклом любим длинные гитарные чесы. Сложите все это вместе, и станет ясно, что я – неподходящий материал для мейджор-лейбла по крайней мере в ближайшем десятилетии.

Перед тем как уйти, Джек отвел меня в сторону и сказал, что мне нужен хороший юрист с объективным мнением о моей карьере и о контрактах.

Фельдман даже не встал, чтобы попрощаться с Джеком. Потом он прорычал мне: «Ты как раз и есть самый подходящий материал для мейджор-лейбла!» – и стукнул кулаком по ручке кресла, но ее толстая кожа заглушила удар. Он хотел знать, зачем я сказал такую глупость Джеку, и я ответил, что Джек мне нравится, а он сказал, что, если нравится, надо с ним трахаться, а не подписывать контракты. Он все время повторял, что у меня огромный потенциал, бла, бла, бла.

Он явно в очередной раз чувствовал себя Брайаном Эпстайном.

Я сказал, что очень благодарен ему за такую веру в меня и что я ему многим обязан, но у меня есть опасение, что надежды, которые он возлагает на мою и, возможно, свою карьеру, несколько преувеличены. Я хотел сказать, что если он и является Брайаном Эпстайном двадцать первого века, то, черт побери, создать новых «Битлз» все равно никому не удастся. Такие вещи случаются только один раз. Конечно, там был талант, но, кроме этого, удивительно совпало время. Больше уже ни одной группе не удастся стать важнее Иисуса.

Фельдман обвинил меня в заниженной самооценке, но дело было совсем не в ней. Я просто очень хорошо вижу, насколько низки стандарты у огромного большинства потребителей музыки. Я понимаю, что говорю как сноб, но это правда. Они всегда покупаются на блестящие безделушки. Всегда.

Неожиданно на лице Фельдмана проявилась глупая улыбка. Он встал и подошел ко мне так близко, что я испугался, что он хочет меня поцеловать. Но вместо этого он вручил мне здоровую пачку бумаг.

– Я не хотел ничего говорить при Стоуне, но я лично считаю, что «Андердог» был просто ступенькой на пути к этому, – сказал он.

Я спросил, что это, и он ответил:

– Твой билет в Ливерпуль, мой мальчик.

Документ был таким тяжелым, что мне пришлось сесть и положить его на колени.

Фельдман спросил, знаю ли я, что когда-то Джек Стоун работал у моего любимого друга с бровями-гусеницами. Я этого не знал. Очевидно, эти двое расстались не самым мирным образом и теперь между ними все время идет жесткое соперничество.

– Кроме шуток, – рассказывал Фельдман, – когда Винкл прослышал, что «Андердог» ухаживает за тобой, он сразу позвонил мне в панике. Сегодня утром он прислал эту библию, которую ты держишь на коленях.

Фельдман указал на сумму аванса. Цифра удвоилась: теперь это было семьсот тысяч. У меня на секунду остановилось сердце.

– И имей в виду, – добавил Фельдман, – что сюда не входят авторские. Все вместе получается хорошо за миллион. Понимаешь, что получается: ты заключаешь контракт на запись, а вознаграждение за написанные песни, то есть авторские, считаются отдельно. Если авторский договор по-умному составлен, он может принести не меньше бабок, чем контракт на запись. На продаже песен можно зарабатывать мегадоллары.

Еще Винкл, по словам Фельдмана, неожиданно полюбил Майклов. Он не будет подписывать с ними контракт но не возражает, если они будут работать за зарплату. Перевожу: это значит, что Майкл сможет платить за учебу жены, и остаться в группе, и бросить свою работу в ресторане.

– Винкл хочет поговорить с тобой как можно скорее, – сказал Фельдман.

И пока я, как идиот, перелистывал контракт, его секретарша соединяла его с Винклом, и потом по мобильнику Фельдмана Винкл не только признался мне, что был неправ насчет Майклов, но и заявил, что сам возьмется за «Бананафиш» и сделает из меня настоящую гордость лейбла.

– Я думаю, что твое место – в том же секторе, где сейчас находятся «Дроунс».

Должен отдать ему должное – он знал, на какую приманку я клюну. Перед тем как отключиться, я пообещал ему, что серьезно подумаю над его предложением, но не могу не отметить, что, как только я это сказал, поджелудочная тут же начала пульсировать.

– Пол, здесь не над чем думать, – изрек Фельдман. – Учитывай разницу не только в деньгах, но и в известности, которую вы можете заработать. Стоун сам признался, что они мало делают для рекламы своих музыкантов, а за спиной Винкла – одна из мощнейших в стране PR-машин.

Я заставил Фельдмана поклясться, что он не даст мне превратиться в музыкального язычника и бездумного поп-дикаря.

– Кажется, я слышу Куколку, – заметил он.

На самом деле это были слова Дуга Блэкмана. Элиза просто заимствовала их. Но я не стал говорить об этом Фельдману. Мне кажется, он недолюбливает Элизу. И конкретно с тех пор, как она разнесла «66» в «Сонике». И хотя она действительно здорово нам помогает, Фельдман не особенно радуется этому. Наверное, это вопрос это. Он хочет нашего успеха, но он также хочет быть единственным, ответственным за этот успех.

Честно говоря, Элиза тоже не любит Фельдмана. Она уверяет, что у нее от него мурашки, и говорит, что заплатила бы сто долларов, чтобы понять, что я в нем нашел.

Сейчас я пытался объяснить Фельдману, что не хочу продаваться какому-нибудь корпоративному чертову продюсеру, который не знает, в чем разница между усилителем и собственной задницей. Разумеется, Фельдман сразу же напомнил мне, что мы говорим о человеке, который открыл «Дроунс». Задница задницей, но записывать треки он умеет.

Если тебе кажется, что я пытаюсь убедить сам себя, то так оно и есть.

Потом дверь в офис Фельдмана распахнулась без всякого стука или предупреждения, я оглянулся и увидел Аманду Странк. В тот момент мне меньше всего хотелось разговаривать с ней. Я схватил куртку и постарался быстренько смыться, но она выставил ногу и преградила мне путь, потрогала верхнюю пуговицу моей рубашки и спросила:

– Может, выпьем чего-нибудь вместе, котенок?

«Черт их всех побери!» – выругался я про себя.

Я снял ее руку со своей груди и в этот момент почувствовал такое отвращение к Аманде Странк и ко всему, что она представляла, и к тому преимуществу, которое и она, и Винкл, и им подобные имели над такими, как я, что мне захотелось сломать ей запястье. Я завидовал их пустоте. Я завидовал примитивности их целей. Я завидовал тому, как мало им надо для счастья. Я завидовал даже их жадности.

– Пошли промочим горлышко, – еще раз предложила Аманда. – Обещаю, что ничего не скажу твоей девушке.

Я перешагнул через ее ногу и послал ее к черту.

– Два слова, – крикнул мне вслед Фельдман, – помни о «Дроунс», Пол! Помни о «Дроунс»!

Я думаю, что последую совету Джека и найду хорошего юриста. Я обещал Фельдману, что дам ответ в конце недели.

Не о чем думать, да?

Все.

* * *

Перед тем как дать Фельдману зеленый свет, Пол устроил в репетиционном зале последний совет, на котором присутствовали вся группа, я и его новый юрист Дамьен Вейс.

– А Йоко что здесь делает? – спросил Анджело, увидев меня.

Это была просто шутка, и я засмеялась, но Пол мрачно уставился на него и смотрел очень долго, пока Анджело не сказал:

– Господи, что ты завелся! Я же пошутил, чтобы разрядить обстановку.

Я ненавидела этот репетиционный зал. Это была темная конура с бетонными стенами без окон и убийственно душная. Обстановка состояла из ветхого дивана, жалких остатков ковролина и нагромождения инструментов, проводов и усилителей, занимавших все остальное пространство. Для группы почти не оставалось места, не говоря уже о гостях, и мне пришлось стоять, прижимаясь спиной к двери.

Как и следовало ожидать, вопрос был единогласно решен в пользу Винкла. И к моменту появления Дамьена Вейса с его мудрыми предостережениями, сомнения оставались только у Пола.

Дамьен Вейс меня насторожил. У него были накрахмаленная рубашка, глубокий снисходительный голос и такое большое адамово яблоко, будто он проглотил мячик для гольфа. Еще могу прибавить, что в детстве несколько раз смотрела «Предзнаменование». Помните? Дамьеном звали сына дьявола.

В руках он держал контракт Пола на восьмидесяти семи страницах. Он спросил Пола, читал ли тот этот документ.

– Ну, не каждое слово. Там некоторые предложения длиной в три абзаца.

Пол заверил Дамьена, что Фельдман очень подробно ему все объяснил, после чего юрист положил контракт на стол так, чтобы все могли его видеть, и заговорил как учитель с первоклассниками:

– Вы когда-нибудь слышала слова «возмещение затрат»?

Пол заправил волосы за уши и кивнул:

– Это деньги, которые звукозаписывающая компания должна вернуть себе до того, как мне начнут выплачивать авторские.

Дамьен согласился.

– А мистер Фельдман объяснил вам, какой цифрой будет выражаться возмещение затрат, если вы это подпитаете? – Он раскрыл страницу, обозначенную желтым маркером, и указал на цифры, написанные на полях. – Я подсчитал общую сумму затрат компании – ваш аванс, расходы на запись, зарплата группы и реклама. Теперь взгляните сюда. – Он перелистал еще несколько страниц. – Вот это процент, который вы получите с продажи записей, – без налогов.

Он опять открыл желтую страницу. На ее обороте были еще несколько уравнений и семизначная цифра, помеченная звездочкой.

– Что это? – спросил Под.

– Это приблизительное количество записей, которые придется продать, прежде чем вы увидите хотя бы один цент ваших авторских.

Сначала осунулось лицо Пола. Потом лица всех Майклов.

Этот Дамьен достал меня. Я подбоченилась, выставила вперед грудь и двинулась на него.

– А кто вам сказал, что они их не продадут?

– Послушайте, – сказал человек-дьявол, – я не говорю, что они их не продадут. Но давайте просто предположим, что не продадут. Что тогда?

7 декабря 2000 года

Быть артистом в шоу-бизнесе все равно что быть «голубым» в армии. Тысяча шансов против одного, что ты не дождешься теплого приема. Конечно, можно проскочить незамеченным и с помощью удачи и определенного самоконтроля сделать долгую и успешную карьеру. Но уж если генерал Винкл застанет рядового Хадсона с откляченным задом, можете мне поверить, мало ему не покажется.

Дело не в том, что я не понимаю механизмов этой индустрии. Просто весь процесс похож на ампутацию… Нет, погоди… о чем же я собирался рассказать? Ну да. Возмещение затрат. Перед тем как принять окончательное решение, мы с Элизой пришли в офис к Фельдману, чтобы последний раз обсудить этот вопрос.

– Что бы тебе ни говорили, – сказал Фельдман, – возмещение затрат – это никакая не проблема.

Элиза согласно кивнула. Было что-то очень странное в том, что Элиза и Фельдман объединились против меня.

Фельдман поделил свою аргументацию на две части – вариант со знаком «плюс» и вариант со знаком «минус». При хорошем варианте мы продаем достаточное количество записей и компания компенсирует понесенные затраты.

– Я уверен, что так в конце концов и будет, и тогда ты начнешь получать очень хорошие деньги.

В скобках должен заметить, что Фельдман получает семнадцать центов с каждого заработанного мной доллара.

При худшем варианте сценария, то есть если мы не продаем ни одной записи, «Бананафиш» загибается, и я попадаю на бабки. Но надо иметь в виду, что звукозаписывающая компания попадает гораздо серьезнее, потому что она не компенсирует свои затраты, а у меня при этом остается аванс, который в любом случае составляет очень неслабую сумму – гораздо большую, чем я когда-либо в жизни надеялся заработать, это уж точно. И на нее вполне можно жить, если Винкл решит спустить наш проект в унитаз.

– Ну, видишь? Нет же никакой проблемы, – сказала Элиза.

Фельдман объявил, что моя девушка – умница и что я должен ее слушаться. Он даже назвал ее Элизой. Похоже, он решил временно зарыть топор войны. Более того, мне показалось, что он не прочь очутиться у нее между ног.

Последняя загвоздка возникла, когда обсуждался вопрос о сроках. Компания, которой я присвоил имя «Винкл рекорде», хотела, чтобы мы немедленно начали работать в студии. Они давали нам шесть недель на то, чтобы сделать первую запись из пяти, причитающихся с меня по контракту. Винкл надеялся, что первый компакт-диск появится в магазинах уже в начале весны.

Элиза и Фельдман умоляли меня не начинать очередную разборку с продюсером, но тут я решил твердо стоять на своем. Я уже давно пишу музыку. Я не собираюсь хвастаться своей плодовитостью, но у меня есть около шестидесяти песен, из которых можно выбирать. И мне нужен достаточный период для этого и для того, чтобы только репетировать и заниматься аранжировками. И я не хочу, чтобы нам показывали на часы, когда мы будем записывать.

Я сам больше всех удивился, когда компания согласилась на мои требования. И все же я еще держался, пока они не поманили меня последней морковкой – «Дроунс». Примерно через год у них намечалось большое турне по всей Америке. Винкл сказал, что их аудитория – это моя аудитория в будущем, и пообещал, что сделает все, что может, чтобы «Бананафиш» пригласили играть у них «на разогреве».

Вот чертовы умники! Они хорошо изучили правила этой игры. Они насилуют тебя и при этом заставляют верить, что ты отдаешься им добровольно.

Поджелудочная и все кишки кричали мне: «Андердог!» Мы с Джеком понимаем друг друга, и я ему доверяю. Но все не так просто. Еще год назад было бы просто, а сейчас – нет. Рядом со мной люди, о которых я должен думать. И первый раз в жизни я вижу впереди что-то, о чем раньше никогда не думал. Будущее.

Я ни в коем случае не хочу становиться одним из этих уродов, для которых все решают деньги, но при этом я и не полный дурак. Смотри, мне двадцать восемь лет, и я все еще должен складывать рубашки, чтобы было чем платить за жилье. У меня на счете никогда не было больше двухсот долларов зараз, и, честно говоря, я никогда не задумывался о том, что будет послезавтра, не говоря уже о следующих днях.

Я хочу большего. Я хочу, чтобы в моей жизни было что-нибудь лучше, чем дешевые распродажи, засранные квартиры и паршивый кофе. И я уверен, что от этого я делаюсь не хуже, а просто честнее, чем раньше. И еще я уверен, что мое, черт подери, будущее окажется гораздо привлекательнее, если я позволю Винклу трахнуть себя в зад.

Что я и сделал. Ясным декабрьским утром, таким морозным, что казалось, снег проникает прямо в легкие, я, как солдат, заставил себя дошагать до сверкающего небоскреба рядом с Рокфеллерским центром и после недель переговоров, раздумий и сомнений подписал контракт с одной из самых крупных и мощных мультимедийных корпораций в мире.

Знаешь, что я сделал, глядя прямо в гусеничные брови? Я схватил ручку, быстро нацарапал свое имя и подмигнул мистеру Винклу – я давно об этом мечтал.

Выйдя из его офиса с жирным чеком в руках и с ноющей болью в сердце и в поджелудочной, я немедленно повернул на Шестую авеню, прошел по ней сорок с лишним кварталов до «Гэп» и уволился. Потом я зашел в банк. Ясное дело, день получался не самым обычным, к тому же он еще не кончился. Я готовился к следующему важному шагу. Только сначала мне хотелось найти какое-нибудь подходящее для медитации место и все обдумать.

Я находился в Виллидже, как раз напротив церкви Святого Иосифа. Нельзя сказать, что я религиозен, но я решил, что это не самый плохой вариант. Я вошел как раз посредине дневной службы, о которой, конечно, не подозревал. Я быстро нашел место в предпоследнем ряду и сел, чувствуя себя самозванцем. Мне казалось, что все присутствующие тоже понимают это.

Когда священник попросил паству опуститься на колени, я сделал то же самое. Я опустил голову и попробовал думать о том, какой во всем этом смысл – в контракте, в нашей группе, в деньгах, в моей, черт подери, карьере. Я ненавижу слово «карьера». Мне кажется, оно совсем не о том, чем я занимаюсь в жизни. Оно – прямая противоположность всем моим «как» и «почему», и самое главное – оно как бы подразумевает, что есть выбор, а я всегда знал, что у меня выбора нет. Я делаю то, что я делаю, потому что не могу не делать этого и потому что это единственная вещь, которую умею делать хорошо. Это не средство достичь чего-нибудь и даже не способ заработать денег или известность, а единственный для меня способ элементарного выживания.

Не то чтобы я не обрадуюсь, если все это у меня появится. Могу сказать, что открывать в банке счет на семьсот тысяч баксов было совсем не тухло.

– Мир с вами, – произнес священник.

– Мир с вами, – ответили все.

Потом он предложил, чтобы все помирились друг с другом, и люди вокруг начали пожимать все руки, до которых могли дотянуться. Во время этой сцены куда-то ушла боль из сердца. Мне тоже захотелось пожимать руки всем присутствующим, но я был один в своем ряду, и мне не к кому было прикоснуться, поэтому я опять опустился на колени и продолжил с того места, где остановился.

Получается вот что: сейчас на меня невыносимо давит тяжелый груз, который я сам же на себя и взвалил. С другой стороны, я чувствую, что, если не расслабляться, можно найти удовольствие в предстоящем процессе. И в заключение: я хочу, чтобы в это время Элиза была рядом со мной.

У меня есть теория, что все наши трансцендентальные связи, все привязанности – к человеку, к песне, к картине, висящей на стене, – имеют магнитную природу. Искусство – это, так сказать, сплав. А наши души снабжены каким-то свойством, которое этот сплав может притягивать. Я не ученый и не знаю, что это за свойство, но я хочу сказать, что нас притягивают к себе те вещи, с которыми у нас уже есть внутренняя связь. Они отчасти уже у нас внутри.

Это я и называю судьбой. Судьба – это магнитное притяжение души к людям, местам и вещам, которые нужны именно ей.

После церкви я опять пошел по Шестой, свернул на Гранд и зашел в магазин, в котором был уже раз десять за последние две недели. Там я долго говорил с Гарри – человеком за прилавком. Гарри называл меня мистером Хадсоном, хотя я сто раз говорил ему, чтобы он звал меня просто Полом.

– Хорошо, – сказал я, – беру.

Сейчас я уже вернулся домой и жду. Я убил некоторое время, складывая и убирая в шкаф всю свою одежду, которая валялась на полу. Закончив с этим, я немного пожевал резинку и приклеил ею записку на дверь: «Я НА КРЫШЕ». Потом, захватив с собой ручку и конверт с библиотечными карточками, я полез по пожарной лестнице.

Я жду ее здесь уже почти час. Я замерз и дико нервничаю.

Все.

* * *

По прогнозу сегодня ожидалось чуть больше нуля. По-моему, было все-таки меньше, но когда я поднялась на крышу, Пол стоял на краю, у самого ограждения, в джинсах и черной толстовке с капюшоном, совсем окоченевший. Ни шапки, ни перчаток, ни куртки. Он был похож на беженца из стран Восточного блока. И когда я увидела его усталое лицо и опущенные плечи, я почувствовала настоящую боль.

Я не могла понять, чем он занят. Я видела только, что он разрывает пополам и кидает вниз какие-то белые карточки.

– Привет, рок-звезда, – сказала я, надеясь вызвать у него ответный энтузиазм.

Он обернулся, напряженно улыбнулся и подозвал меня к себе. Подойдя, я увидела, что он, не отрываясь, следит за обрывками карточек, медленно падающими на тротуар. На каждой из них было написано по одному слову:

СТРАХ

КОМПРОМИСС

ОДИНОЧЕСТВО

ЗЛОСТЬ

и тому подобные.

– Что ты делаешь?

– Избавляюсь от всего, черт подери, негатива.

Я посмотрела вниз, на замусоренный карточками тротуар.

– Знаю. – У него от холода плохо двигались губы. – Я потом уберу.

Разорвав последнюю карточку, он сел на уступ крыши и притянул меня к себе так, что я оказалась между его коленями. Он засунул руки мне под пальто, положил голову на грудь и тесно прижал меня к себе. Он весь дрожал.

– Я разговаривала с Майклом. Он сказал, что все идет хорошо. Он в полной эйфории. – За подбородок я притянула его лицо к своему. – А ты почему нет?

Он вздохнул. Его неожиданная уязвимость взволновала меня.

– Послушай, ты понимаешь, что тебе удалось сделать сегодня? Тебе полагается быть счастливым.

– Я и есть счастливый. В этом и вся хреновина. Никогда в жизни не был счастливее. Но, когда мечты осуществляются, получается, что это совсем не похоже на то, о чем ты мечтал. Знаешь, что это значит? Это значит, что, даже когда все очень хорошо, этого все равно мало, и это почему-то меня путает.

Я поцеловала его и попробовала отогреть его уши руками в шерстяных перчатках.

– А все твое нахальство – это просто видимость, да?

– Если я скажу «да», ты будешь меньше меня любить?

– Наверное, буду больше.

– Я так рад, что ты это сказала. – Он начал расхаживать взад-вперед по короткой прямой и дальше говорил, обращаясь к моим ботинкам: – Элиза, мне надо у тебя кое-что спросить. И мне нужен только простой ответ. Не ответ в форме вопроса и не, черт подери, монолог на тему моей будущей роли спасителя дикарей и язычников, ты прямо скажешь, что у тебя на сердце, хорошо? Мне надо знать, будешь ли ты со мной, где бы я ни оказался – среди звезд или в канаве.

– Что ты имеешь в виду?

Он сердито топнул ногой.

– Что я тебе говорил насчет вопроса на вопрос? – Он резко развернул меня к себе, силой посадил на уступ и опять начал вышагивать. – Объясняю: если я захочу до конца жизни заливать в машины бензин на заправке, ты останешься со мной?

Если бы у меня был молоток, я бы прибила его к крыше, чтобы он перестал ходить.

– А ты будешь заправщиком, который играет на гитаре и поет, или заправщиком, который лежит на диване и пьет пиво или курит травку все свое свободное время?

– В основном, конечно, первый вариант. – У него было такое искреннее и невинное лицо, что у меня сжалось сердце. – И последнее, Элиза. Ты – это мой дом и моя семья. Я не хочу потерять тебя. Я могу потерять что угодно, но если у меня будешь ты и гитара, все будет в порядке. Понимаешь, что я хочу сказать?

За все шесть лет, которые я была с Адамом, я ни разу не слышала от него ничего такого же важного. Я знаю Пола всего пять месяцев и совершенно уверена, что не хочу провести ни одной ночи вдали от него.

– Да, – ответила я.

– Хорошо. Отлично.

Он попытался стянуть перчатку с моей левой руки, но его собственные руки дрожали, и у него ничего не получалось. Когда он все-таки снял ее, он вытащил из кармана кольцо, как будто сделанное сто лет назад. В середине была жемчужина, окруженная восьмью крошечными треугольными бриллиантами, а все вместе было похоже на цветок.

– Если тебе не понравится, Гарри сказал, что можно прийти и поменять.

Я не успела опомниться, а он уже надел кольцо мне на палец, и у меня открылся рот, будто порвались пружинки, на которых держится челюсть.

– Я знаю, что ты сейчас скажешь, – он поднял руку, не давая мне говорить, – что мне сейчас надо думать совсем не об этом, правильно? Сейчас главное – карьера и группа. Но я понял одну важную вещь: жизнь цельная гораздо важнее, чем любая ее часть в отдельности. И, как это ни грустно, до тебя у меня просто не было никакой другой жизни. Поэтому, если ты любишь меня и хочешь быть со мной… тогда… Ну, что ты скажешь?

Немедленное мое желание было броситься в его объятия и крикнуть «Да!», но секундой позже на меня навалился такой страх, что казалось, он раздавит мне грудь.

Наверное, Пол почувствовал мое сомнение. Он отодвинулся, засунул руки в карманы толстовки, сжал кулаки и так резко сдвинул их вместе, что казалось, ткань должна треснуть у него на плечах.

– Молчание – не очень хороший знак.

Теперь была моя очередь ходить. Я выписывала квадрат – по четыре шага на каждую сторону – и делала резкие повороты на девяносто градусов там, где должны быть углы. Я чувствовала, как вспотела под пальто.

– Черт, Элиза, что ты делаешь со мной?

Я закрыла лицо руками, удивившись, что на мне только одна перчатка. Закрыв глаза и прикусив щеки, я пыталась представить наше возможное будущее, но не могла избавиться от жестокого предчувствия, что в будущем Пола среди славы, женщин и, самое страшное, путешествий будет совсем мало места для меня.

– Есть дополнительный бонус, – сказал Пол. – Если ты выйдешь за меня замуж, мне придется назвать тебе свое настоящее имя.

В его глазах я видела море иных возможностей. Возможностей, о которых можно только мечтать. Сказочных возможностей. Невозможных возможностей. Диск «Бананафиш» станет платиновым; мы купим дом в Уэст-Виллидж; у дома будет веранда сидя на которой Пол станет играть на гитаре и сочинять песни; я буду писать большие статьи для «Соники», и у нас будет ребенок или два – лохматые мальчишки с крутыми рокерскими именами, типа Рекс и Спайк; Вера и Майкл будут жить в соседнем доме, и все, что мы любим и что нам нужно, будет находиться в радиусе пяти ближайших кварталов. Нам никогда не надо будет покидать этот дом и тем более Нью-Йорк, а тем паче этот мир.

– Элиза, скажи что-нибудь.

Я смотрела, как внизу ветер гоняет по тротуару маленькие обрывки белых карточек.

– Мне страшно. Пол.

– Посмотри на меня, – сказал он.

Я потрясла головой, и у меня по щекам покатилась целая армия слез.

Сильный порыв ветра разнес бумажные клочки по всей улице. Теперь Пол ни за что не сможет их собрать.

Он прижал меня к себе.

– Скажи мне, чего ты боишься?

– Что ты потеряешь меня где-нибудь по дороге.

– Я не буду тебя терять.

Я отступила, чтобы посмотреть ему в глаза. И чем дольше я смотрела, тем быстрее уходило напряжение – сначала с лица, потом из тела, а потом я кивнула.

– Это значит «да»?

– Да.

Он взял в руки мое лицо и поцеловал меня так, как утопающий хватает воздух.

В тот вечер состоялся торжественный обед в «Балтазаре». Присутствовали все Майклы, Вера, Квинни, Фельдман и женщина, известная только как «жена Фельдмана», потому что Фельдман редко приводил ее с собой, а когда приводил, ни с кем из нас не знакомил.

– Ее имя начинается на «М», – вспомнила Вера.

– Шерил. – Я была уверена, что ее зовут Шерил.

– Это в каком же языке Шерил начинается на «М»?

Мы с Полом часто заходили к Майклу в «Балтазар» за халявным кофе и круассанами, но никогда не могли себе позволить поесть здесь. Ресторан был большим, многолюдным и шумным, а красная кожаная обивка стен и парижский декор напоминали мне какое-то место из романа Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой», который Пол давал мне почитать.

Когда мы с Полом пришли, шампанское уже лилось рекой, посреди стола стояло блюдо со свежими устрицами, а на концах – жареные кальмары.

Я села рядом с Верой, а Пол постучал Майкла по плечу и сказал, что хочет поговорить с ним наедине. Он хотел сам сообщить Майклу. Считал, что так будет благородней.

Он ухватил щупальцу кальмара, окунул ее в соус, отправил в рот и увел Майкла за угол зала. Их не было всего минуту, а когда они вернулись, на лице у Майкла была счастливая, хотя и несколько удивленная улыбка.

– Надеюсь, ты понимаешь, во что ввязываешься, – сказал мой брат и поцеловал меня в макушку. Потом он посмотрел на Пола и добавил: – Может, я должен был сказать это тебе. Теперь я уже ни в чем не уверен.

Все потребовали объяснений, и Майкл указал на Пола и сказал:

– Спросите у моего будущего зятя.

Все замолчали, а Пол сел рядом со мной, взял с блюда устрицу, высосал мякоть из раковины и потом поднял над столом мою руку с кольцом на безымянном пальце.

– Неужели надо делать, черт подери, объявление по радио?

Вера поняла первой. Сначала она взглянула на меня с испугом, потом сдалась, засияла и поздравила. За ней загалдели все остальные.

Первый раз в жизни мне казалось, что все происходит именно так, как надо. Мы с Полом любим друг друга, моего брата ждет впереди успех, а Вера станет юристом.

Это был очень хороший вечер.

Даже Фельдман представлялся не совсем безнадежным.

18 июля 2001 года

Я человек принципов. И довольно порядочный. И можете мне не верить, но я не получаю от конфликтов никакого удовольствия.

Эта, черт подери, машинка работает? Раз, два, три, проверка… Не пользовался ей уже тысячу лет. Ну, вроде крутится. Блин… на чем я остановился?

На том, как мне парят задницу.

Кроме шуток. Мне кажется, что после пары раундов с Майком Тайсоном я бы чувствовал себя лучше, чем после первой недели работы в студии в феврале. И чтобы хоть немного облегчить себе жизнь, я постараюсь во всем обвинить Винкла. Я постараюсь доказать, что это именно он начинает все конфликты, потому что кто же захочет признаться, что сам вляпался в дерьмо, а значит, сам виноват, и что надо было смотреть, куда наступаешь.

У Винкла большие проблемы с психикой: с одной стороны, он душит меня лестью, с другой – желает быть вожаком стаи. Его традиционный образ действий во время записи такой: сначала он соловьем заливается на тему, как ему нравится очередная песня, и не останавливается, пока не переберет все известные синонимы к слову «изумительная», а через пять минут приводит мне десяток причин, по которым эта самая замечательная, восхитительная, яркая, ошеломительная и удивительная песня не может быть включена в альбом. Все эти причины сводились, в общем, к одному: она не похожа на то дерьмо, которое в настоящий момент хорошо продается.

Я пришел к неожиданному выводу: для Винкла это просто игра, в которой он может или выиграть, или выбыть, и он не доволен мной, потому что я отказываюсь ему подыгрывать.

Первая схватка произошла из-за моего предложения ограничиться восьмью треками и бюджетом в двадцать пять тысяч долларов для первого альбома. Я читал, что дебют «Дроунс» стоил еще меньше, значит, и нам будет вполне достаточно. И поскольку я все время помнил о возмещении затрат, то и старался быть экономным. К моему большому удивлению, Винклю план не понравился. Похоже, его задачей было истратить как можно больше денег.

– Восемь треков? – Он будто не верил своим ушам, а его брови от удивления чуть не отвалились. – Мы предоставляем тебе не студию, а произведение искусства, а ты хочешь записать всего восемь треков?

Я сообщил ему, что «Abbey Road» была записана на восьми треках. А также первые две пластинки Дуга Блэк-мана. Он сказал, что скорее даст убить себя молнией. И еще посмеялся над моим наивным, как он выразился, бюджетным планом.

– Пол, – сказал он, – одни «Сайкс Бразерс» обойдутся дороже.

Пожалуйста, вот и второй скандал. Для работы над альбомом Винкл нанял команду хитовых саунд-продюсеров под названием «Сайке Бразерс». Они реально хорошие ребята и все такое, но с очевидной поп-дикарской тенденцией. И они оставляют свой характерный отпечаток на всем, с чем работают – то есть в итоге получается продукт «Сайке Бразерс», а не того музыканта, чье имя будет на альбоме.

Когда Винкл спрашивал меня, кого я хочу в продюсеры, я ответил, что могу сделать все это сам. Опять же мы смогли бы сэкономить кучу бабок. И опять же он рассмеялся мне в лицо.

– Какой последний альбом ты продюсировал, Пол?

В ответ я просто уставился на него и долго смотрел надеясь, что он не заметит, как я схватился за поджелудочную. Он сказал, что если я действительно хочу добиться успеха, то надо кончать выделываться и немедленно начинать работать в студии, и именно с «Сайксами». Иными словами: «Заткнись и соберись или вали туда, откуда пришел».

Так я и сделал. Заткнулся, собрался и начал работать. Но я понимал, что это компромисс. А напомню тебе, компромисс похож на ампутацию.

Винкл начинал меня ненавидеть. Я видел это по его бровям и чувствовал по дыханию, которое было похоже на горячий воздух, вырывающийся из вентиляционных решеток метро и пахнущий смертью.

Мы работали с «Сайксами» в студии четыре месяца – на три недели больше, чем было запланировано. Записали четырнадцать песен, из которых двенадцать предназначались для альбома, а еще две – для возможного Бисайда. После того как записали завершающую, по их мнению, песню, «Сайксы» решили, что их дело сделано, упаковали свои сумки и отправились к следующей группе язычников, хотя я и оставался недовольным половиной треков.

На самом деле их уход оказался лучшим из того, что могло случиться. У меня появился шанс спокойно поработать со всем, что меня не устраивало. Еще через две недели у меня появилась уверенность, что мы записали лучший альбом, возможный при данных обстоятельствах.

Только тогда я первый раз дал Элизе послушать его. Я хотел, чтобы она услышала все сразу, чтобы это стало событием, понимаешь?

Она заплакала и назвала меня гением.

NB: Не забывать, как мне повезло – страшно приятно просыпаться рядом с женщиной, считающей тебя гением.

На следующем этапе записанный альбом направлялся к Винклу для окончательного одобрения. Но перед тем, как выпустить его в свет, он решил отправить нас в Лос-Анджелес для встречи с «несколькими ключевыми людьми занимающимися маркетингом и рекламой».

Интересно звучит?

Майкл с Верой никогда не были в Калифорнии, а у Beры сейчас летние каникулы, поэтому они решили поехать вместе и, может быть, задержаться там на несколько дней и поваляться на пляже.

Какой же я был дурак. Я рассчитывал, что перспектива расслабиться на пару недель на солнышке вдохновит Элизу и она согласится поехать со мной.

Как только я заговорил об этом, ее лицо сделалось мрачным, как бывает всякий раз, когда речь заходит о полетах.

Уму не постижимо, источником какой боли и иррационального страха может стать память.

Я повел разговор так, будто и не сомневался, что она поедет со мной, и упомянул, что выезжать надо двенадцатого. Она повернулась ко мне и очень серьезно спросила, можем ли мы поехать на машине.

Мне пришлось сделать усилие, чтобы не вытаращить глаза. Во-первых, у нас нет, черт подери, машины. Поезд идет туда, кажется, неделю. А автобус – тысячу лет.

Элиза все время повторяла дату, и я почувствовал, что у нее сейчас начнется истерика.

– Пол, – сказала она, тяжело дыша, – ты знаешь, что двенадцатого августа разбилось больше самолетов, чем в любой другой день в истории авиации?

Вы мне не поверите, но я этого не знал. Что-то вроде четырнадцати аварий. Она заставила меня пообещать, что я близко не подойду к самолету двенадцатого августа.

Я посадил ее на диван и в сотый раз повторил, что летать совсем не страшно. Я сказал, что буду сидеть рядом с ней и разговаривать весь полет. Я рассказывал, как весело нам будет есть несъедобную пищу, смотреть дурацкое кино и трахаться в тесном сортире. Через пять минут она просто забудет, что находится в воздухе.

Сначала она попыталась сослаться на работу и сказала, что Люси ни за что не отпустит ее. Я возразил, что эта поездка как раз и есть работа. Тогда она крикнула: «Я не могу!» – и закрылась в ванной.

Я ненавижу слова «не могу», Я не хочу, чтобы их говорили, слышали или видели во сне. Я хочу, чтобы такое понятие исчезло из языка и, самое главное, чтобы моя девушка никогда не говорила так, потому что я знаю, что в ней так много «могу», что им насыщен даже воздух вокруг нее.

Я сказал ей, что дату можно поменять. Можно улететь одиннадцатого. Но она все время кричала «Нет!», и тут я сорвался. Я начал стучать в дверь и тоже кричать в ответ. Я кричал, что она не ребенок и что она не может оставаться в Нью-Йорке всю свою жизнь. Я кричал, что когда-нибудь – надеюсь – я поеду в мировое турне, и меня, возможно, не будет много месяцев, и, если она захочет меня увидеть, ей все равно придется сесть в самолет. Она сидела в ванной и плакала. Когда я успокоился и извинился, она, шмыгнув носом, сказала, что нет, это она во всем виновата.

Я сидел на полу, прислонившись к стене, уговаривал ее выйти и приводил всякие разумные доводы, но я уже знал от нее, что разум и страх несовместимы.

Так что я один улетаю в «город ангелов».

Одиссея начинается.

Все.

* * *

– Армагеддон, – сказал мне Пол по телефону из Лос-Анджелеса. – Я не преувеличиваю. Конец, чертлодери, света. – Его не было всего три дня, и он, похоже, уже был на грани. – Представляешь, на чем эта компания заработала свои деньги еще до покупки звукозаписывающего лейбла, киностудии и половины Интернета? На сигаретах и молочных продуктах! «Если наш табак не убьет вас, попробуйте наш майонез!»

Очевидно, Пол решил собрать кое-какие сведения о компании, которая «владела его задницей», как он выражался.

– Даже «Гэп» был лучше. Там хоть медицинскую страховку давали.

По словам Пола, корпорация представляла собой пирамиду, состоящую из отдельных компаний, самая доходная из которых – интернет-сервер – являлась верхушкой. Музыка находилась на третьем уровне и, возможно, была нужна только для ежегодного списания налогов.

– Я по-прежнему работаю на них, а они откручивают мне яйца.

К концу первой недели его недовольство переродилось в мрачный пессимизм. Он ежедневно приводил мне список очередных компромиссов, на которые его вынуждали идти двадцать четыре часа в сутки.

– День первый, – рассказывал он. – Этот парнишка Клинт, а точнее Винкл-младший, заявил нам, что, хотя ему нравятся записанные нами песни, он с сожалением должен сообщить, что сингла он еще не слышал. А в соответствии с условием контракта, в котором говорится, что мы обязаны предоставить компании «продукцию, пригодную для коммерческих целей», я обязан его написать. В ином случае…

– Что в ином случае?

– В ином случае все что угодно. Если Клинт не получит своего сингла, он может сделать так, что альбом никогда не увидит света. Он сказал, что я обязан написать сингл. Буквально: «Садись и пиши сингл. Пол. Ты не уедешь отсюда, пока мы его не получим». Так началась Третья мировая война.

Я никогда не слышала Пола таким подавленным.

– А у тебя есть выбор?

– Выбор? – Я слышала, как он затянулся сигаретой, он признался еще раньше, что опять начал много курить. – Я бы не назвал это выбором. Либо я предоставляю им песню в радиоформате, либо, по словам Фельдмана и Дамьена Вейса, они могут разорвать контракт на основании невыполнения обязательств.

– О господи…

– Подожди. Дальше еще хуже. НекаяМередит не знаю из какого отдела – художественного, маркетинга или еще какого – решила озаботиться нашим имиджем. Она хочет пройтись с нами по магазинам и купить новую одежду. Еще она считает, что к новой одежде нам понадобятся новые прически. А еще, как она сообщила мне после двадцатичасовой фотосессии, они планируют поместить мою, черт подери, рожу на обложку альбома. Меня. Не какую-нибудь продвинутую графику, не всю группу, а только меня. Четвертая мировая война.

Интересно, она хорошенькая?

– Я думала, ты имеешь право голоса в таких вопросах.

– Это все фигня. В контракте сказано, что с нами должны консультироваться. И ни слова о том, что обязаны выполнять наши пожелания. Единственная хорошая новость – то, что это сражение я выиграл. Правда, дорогой ценой. Я сделаю им этот, черт подери, сингл, а они не будут печатать мое лицо на обложке.

Я очень люблю Пола, но за такое равнодушие к успеху мне иногда хочется его ударить.

– Объясни мне, почему ты не хочешь, чтобы твое лицо было на обложке.

– Элиза, моя поджелудочная…

– Ты привлекателен. А это полезно для продаж.

– Господи, Элиза, я не хочу, чтобы мой альбом покупали потому, что я привлекателен. – Он закашлялся, потом продолжил: – День третий. Возвращается Клинт. И у него появляется отвратительная привычка заканчивать каждое, черт подери, предложение моим именем. «Как идут дела с новой песней, Пол?» «Через три дня начинаем работать в студии, Пол». «Ты не уедешь из Калифорнии, пока не напишешь сингл, Пол». «Мы не можем планировать видео, пока у нас не будет этой песни, Пол».

Я ясно представила себе, как Пол шарит рукой по животу, пытаясь нащупать свою инфернальную поджелудочную.

– Я соскучилась, – сказала я.

– Да. Я тоже. – Он опять закашлялся. Звук был такой, будто кто-то лаял у него в пищеводе.

– И с этим видео все против меня. Даже твой брат хочет его сделать.

Пол сошел с ума. Что еще можно подумать?

– Ты ведь шутишь? Ты должен сделать клип.

– Музыка – это не визуальное искусство.

– А как ты собираешься продавать пластинки, если не будет клипа?

– Музыка – не визуальное искусство!

– Визуальное. Музыка – визуальное искусство с первого августа восемьдесят первого года – с того Дня, когда появилось MTV. Мне не нравится это не меньше, чем тебе, но…

– Музыка – не…

– Хорошо. Я все поняла. Мы поговорим об этом когда ты будешь дома. А пока держись. Осталось всего несколько дней.

– Не знаю, как выдержу. Поджелудочная меня убивает, и я почти не могу дышать. Встретишь меня в аэропорту в пятницу?

Для меня это было как выбор между жизнью и смертью.

– Ну хотя бы скажи, что постараешься.

– Я постараюсь.

Я не поехала в аэропорт. Вместо этого все пять с половиной часов, пока Пол был в воздухе, я с интервалами в пятнадцать минут звонила в службу автоматической информации, чтобы убедиться, что все в порядке. Так же было, и когда он улетал.

Когда я услышала его топот на лестнице, я выскочила на площадку и перегнулась через перила. Через плечо у него болталась спортивная сумка, а лицо было усталым и странно бледным для человека, который провел почти месяц на юге Калифорнии.

Не говоря ни слова, он схватил меня за руку, втащил в комнату и силой посадил на кровать. Сначала я подумала, что он злится, что я не встретила его в аэропорту, но он не казался обиженным. Просто очень сосредоточенным.

– Я тоже рада тебя видеть, – сказала я.

– Закрой глаза! – Он бросил на пол сумку и взял гитару.

– Это ты так здороваешься?

Он нагнулся ко мне, быстро поцеловал в щеку и стал настраивать гитару.

– Закрой глаза!

– Ты накурился?

– Не смеши. У меня для тебя сюрприз. Закрой свои, черт подери, глаза.

Я подчинилась.

– Хорошо. Теперь слушай. Так Полу Хадсону удалось осчастливить Клинта. И я не считаю, что продался, только потому… Ладно, слушай…

Он спел несколько нот, нашел правильную тональность и заиграл медленную, мелодичную и, боюсь произнести, очень радиоформатную мелодию.

Это была самая коммерчески многообещающая песня Пола, которая к тому же укладывалась в четыре минуты. Но кроме того, она была романтичной, сексуальной и удивительно напоминала балладу.

– Это о тебе, – сказал он.

Эти слова вызвали во мне такую бурю эмоций, что на один короткий иррациональный момент мне захотелось, чтобы никто, кроме меня, никогда не услышал эту песню. Я больше не желала ни с кем делиться Полом. Я мечтала запереть его в этой комнате и держать в ней, как певчую птицу в клетке. Я хотела, чтобы он принадлежал только мне. И очень не хотела, чтобы всякие Винклы и будущие тупые и бесчувственные слушатели растаскивали на кусочки его талант и топтали его ногами.

Он отложил гитару и подсел ко мне.

– Это так прекрасно! – выдохнула я. – Как она называется?

– В первом варианте «Черт подери, сингл», но Клинт настаивает, чтобы я придумал другое название. Может, я назову ее твоим именем, чтобы приколоться.

Я спиной повалилась на кровать, потянула к себе Пола, и весь остаток ночи он уж точно принадлежал мне, и только мне.

* * *

Некоторые люди считают, что наверху для каждого из нас существует генплан, что свободная воля ничего не решает и что мы просто пешки в шахматной партии, которой развлекаются боги, сидя на белых пушистых облаках и осыпая немногих избранных своими милостями, а всех прочих – несчастьями.

Я точно знаю, что это не так. Что даже если мне и придет в голову винить Бога за поднесенное к виску ружье, я буду твердо помнить, что на курок нажимает все-таки мой собственный палец.

Все эти мысли пришли мне в голову после того, как Пол посмотрел в окно лимузина и сказал:

– Застрелите меня. Пожалуйста. Я прошу. Просто прикончите из жалости.

– Дайте мне пистолет, – проворчал Анджело.

– Болван, – сказала Квинни.

Вера швырнула ему в голову кусочком льда.

– Не будь педиком. Там будет интересно.

Мы направлялись на пикник по случаю Дня труда в загородный дом мистера Винкла в Ист-Хэмптоне. Винкл специально лично звонил Фельдману, чтобы подтвердить приглашение. Он даже прислал за нами лимузин. Хотя, по словам Пола, у Винкла это прозвучало не как приглашение, а скорее как производственное поручение, и он особенно подчеркнул, что будет присутствовать пресса.

– На самом деле это был приказ, – сказал Пол. – Ну кто так делает? Кто приказывает прийти на вечеринку?

Фельдман с ним не согласился. Он считал, что это очень важный знак внимания.

– Винкл делает на «Бананафиш» очень большую ставку, – добавил он.

– Мать моя женщина, – выдохнула Вера, когда мы подъехали к воротам, за которыми начиналась мощеная дорога, ведущая к величественному георгианскому зданию.

– Я умер и уже в аду, – сказал Пол.

Когда мы выходили из лимузина, Бёрк заметил, что это похоже на дорогу из желтого кирпича, ведущую в страну Оз.

– Да, – согласился Пол. – А Оз – это ад.

Пол ступил на газон и с отвращением обернулся вокруг.

– Это, черт подери, какой-то фестиваль дикарей и язычников.

На вечеринке было не менее трехсот гостей и среди них действительно много знаменитых «дикарей и язычников», которых я сразу узнала, а кроме них – «обычная хэмптоновская тусовка», как выразилась Вера, – типичные игроки в поло и их болельщики.

– Здесь несколько придурков, которые появлялись на всех наших мероприятиях, – сказала Вера имея в виду свою предыдущую работу в благотворительном фонде. Она заметила женщину в бриллиантах, прячущую вилки в свою маленькую сумочку. – Видела? У них куча денег, а они еще воруют. Винклу надо обыскивать сумки на выходе.

Участок был огромным. На нем были теннисный корт, патио, а рядом – большой белый шатер, под которым стояли столы с закусками. На газоне – масса круглых столов с хрустящими скатертями и цветочными композициями из пышных фиолетовых цветов. Все вместе было больше похоже на прием по случаю свадьбы светской дебютантки, чем на празднование Дня труда.

Несмотря на множество баров, расположенных на всех стратегических точках газона, между гостями бегали еще и бойкие официантки, принимая заказы у всех вновь пришедших.

– Блин, – сказал Пол, стискивая мне руку, – вот и Винкл.

Он приближался к нам по газону с точно рассчитанной скоростью, не оставляющей сомнений, кто здесь босс. Его наружность удивила меня. После рассказов Пола я ожидала увидеть дракона. Но у Винкля было добродушное лицо парня из рабочего класса. Он напоминал певца Стикса периода «Kilroy Was Here». И, несмотря на седые кустистые брови, он оказался моложе, чем я ожидала. Не старше сорока пяти.

За ним следовала миссис Винкл в шляпе, гармонирующей с цветочными композициями на столах. Когда Винкл представил ей «Бананафиш», она привычно притворилась, что узнает их.

– Пойдемте со мной, – обратился Винкл к Полу и Майклам, – хочу вас познакомить с несколькими нужными людьми.

– Если не вернемся до темноты, вызывай Национальную гвардию, – прошептал Пол мне на ухо.

Группа ушла за Винклом в дом за секунду до того, как появилась бойкая официантка с напитками. Она растерялась, не зная, что с ними делать.

– Давайте я их возьму, – сказала Квинни, забирая у нее поднос.

Я взяла свой бокал мартини, и когда Квинни понесла выпивку Майклам и Полу, мы с Верой подошли к столам с едой и остановились у самого короткого, рядом с двумя мужчинами, добродушно спорящими о том, из какого альбома песня Дуга Блэкмана «Пейзаж для меня».

– Она из «Говорю без слов», – уверял парень с редеющей прической и выступающим подбородком, накладывая себе на тарелку деликатесный картофельный салат.

– «Сбрось эту ношу», – сказал тот, который стоял спиной ко мне, – высокий, с густыми блестящими волосами цвета бронзы, освещенной солнцем.

Парень с блестящими волосами был прав. Я знала, что «Пейзаж для меня» – это третий трек альбома «Сбрось эту ношу», так же точно, как то, что меня зовут Элиза.

– Мне без разницы, кто ты, но ты не прав, – сказал парень с подбородком. – Ты еще балдел от брит-панка и отрывался под «Клэш», а я уже жил и дышал Дутом Блэкманом.

– Спорю на сотню, – сказал парень с блестящими волосами.

– Спорю на две.

Они поставили на стол тарелки, взяли стаканы в левую руку и обменялись рукопожатием, скрепляя пари.

Вера толкнула меня в бок. Она хотела, чтобы я вмешалась. Пожав плечами, я постучала по спине мистера Блестящие Волосы.

– Если вы согласны поделиться выигрышем я могу…

– Привет! – воскликнула Вера, когда он повернулся к нам лицом.

Я тоже сразу узнала Лоринга Блэкмана. Не потому, что он старший сын Дуга, а потому, что его последний альбом «Ржавчина» – тревожащая душу рапсодия о крушении его пятилетнего брака – оказался одной из самых больших музыкальных удач прошлого года, потеснил в чартах «дикарей и язычников» и держался на верхних строчках четыре недели подряд.

Не заметить Лоринга Блэкмана было невозможно. У него было безупречно пропорциональное и эстетически совершенное лицо, будто скульптор математически точно рассчитал идеальные пропорции для глаз, носа и губ. Обычно таких мужчин я презрительно называла «клинически красивыми», но в Лоринге было что-то помимо этой красоты. Казалось, он несет ее как бремя и понимает, что она часто заслоняет его музыку, привлекая к нему не меньшее внимание, чем к его знаменитому отцу. И потому, как окаменело его лицо после приветствия Веры, я поняла, что его это совсем не радовало.

Второй парень выступил вперед.

– Что вы можете знать о Дуге Блэкмане? Вы – женщины.

– Спасибо, что заметили, – среагировала Вера.

– Мне надо в туалет, – шепнула я ей.

Лоринг покачал головой и повернулся ко мне:

– Не обращайте внимания на Таба. Он провел почти год на гастролях и растерял все приличные манеры, если они у него когда и были.

У Лоринга был глубокий голос, и он говорил так тихо, что мне пришлось подойти к нему поближе.

– Что вы имеете в виду? – спросила Вера у Таба, взяв со стола два куска арбуза и протягивая один мне. – Женщинам не разрешается любить Дуга Блэкмана?

– Можете считать меня мужским шовинистом, – ответил Таб, – но Дуг – это мужик для мужиков. Женщины просто не могут понять такую боль.

– Ха! – выдохнула я.

Лоринг улыбнулся мне.

– А ты музыкант? – спросил Таб. – Если нет, значит, ты не понимаешь того, о чем говоришь.

– Она пишет о музыке, – объявила Вера.

Лоринг спросил меня, в каком издании я работаю но я только пожала плечами. Я знала, что «Соника» у него в черном списке. Идиот, который писал рецензию на его последний альбом, разнес его на клочки сравнивая каждую песню с песней его отца, и в итоге назвал его слабой имитацией мастера. А когда альбом стал первым номером в чартах, Люси Энфилл еще добавила оскорблений – начала засыпать его письмами с просьбой об интервью с портретом на обложке. Он терпел несколько месяцев, а потом написал ей сухое письмо, в котором сообщил, что не даст интервью «Сонике», даже если от этого будет висеть его жизнь.

Таб навис надо мной и начал играть с бахромой моего шарфа.

– Кто ты? Президент фан-клуба Дуга Блэкмана?

У него на подбородке была глубокая ложбинка, которая очень напоминала среднюю линию задницы, и я с трудом удержалась от смеха.

– Я просто знаю, что говорю, – сказала я, выдернув шарф у него из рук, и посмотрела на Лоринга в надежде, что он поддержит меня. Но когда наши глаза встретились, он немедленно уставился на свой нетронутый салат из помидоров, базилика и моцареллы, и я решила, что он застенчив до робости.

– Мне нужны доказательства поубедительней. Вера ухватила кубик сыра и засунула его в рот.

– Туб? Тоб? Ах, извините, Таб, видишь ли, так получилось, что моя подруга впервые занималась сексом как раз под эту пластинку. Поверь, девушки никогда не забывают подобные вещи.

– Вера!

Таб закусил верхнюю губу, от чего его подбородок еще больше выпятился вперед, и кивнул, глядя на Веру с явным интересом.

– Ты знаешь, – сказал он ей, – если убрать очки, то ты получишься очень даже ничего. Типа красотка-учительница. И пожалуй, ты меня убедила. – Он толкнул Лоринга локтем. – А тебя убедила, Лори?

– Меня не надо было убеждать, – сказал Лоринг, все еще глядя на помидоры.

Я чувствовала, что сейчас описаюсь. Как можно изящней я выплюнула два арбузных семечка на газон и потащила Веру искать туалет.

– Мать моя женщина! – выпалила Вера, когда мы входили в дом. – Ну и лицо у этого парня. Такой красавчик, что мне даже жарко стало.

Выйдя из туалета, я пошла искать Пола и обнаружила его минут через пять. Он направлялся к тенту с криком: «Сэмюэл, черт подери, Ленгхорн!»

Он обращался к Лорингу, который сощурился, глядя на него, и, очевидно, пытался вспомнить, кто это.

– Хадсон? – наконец сказал он, вытирая руку и протягивая ее Полу. – Черт меня возьми!

– Они поздоровались, как давно не видевшиеся однополчане. Пол поздравил Лоринга с недавним успехом. Тот отмахнулся и спросил, как дела у Пола.

– Ты – это «Бананафиш»? Кроме шуток, о вас много глума последнее время. Новые «Дроуно, да?

Пол закатил глаза и пригласил Лоринга зайти в «Кольца Сатурна» в этот четверг и решить самому.

– Мы собираемся в двухнедельное клубное турне по Восточному побережью. Это будет наш последний концерт в Нью-Йорке до выхода альбома.

Я подошла к Полу.

– А вот моя нареченная, – сказал он.

Лоринг слабо улыбнулся.

– Еще раз привет.

– Вы уже знакомы? – спросил Пол.

– Неофициально. – Лоринг протянул мне руку и представился смущенно и неуверенно.

– Элиза Силум, – сказала я, поправляя бретельку лифчика, все время выпадавшую из-под майки. – Кстати, может, придержишь своего друга? А то он рвется за моей невесткой в туалет.

– Он мне не друг, а ударник, – отшутился Лоринг.

Потом его глаза расширились.

– Минутку. Как тебя зовут?

Черт, подумала я. Он ведь не может знать.

– Ты работаешь в «Сонике», так?

Я потрясла головой, а Лоринг засмеялся и кивнул.

– Да, я знаю. Ты – та девушка, которая в Кливленде изнасиловала моего отца.

– Попалась, – шепнул Пол.

– А почему ты мне там не сказала? – Лоринг указал рукой на тент с буфетом.

– Я знаю, что ты не большой любитель «Соники».

– Забудь о «Сонике». Отец так много о тебе рассказывал, что мне кажется, мы знакомы.

Я не могла в такое поверить.

– Только хочу заметить, что я его не насиловала, я…

Но тут к нам подлетела миссис Винкл, чтобы сообщить Лорингу, что ее шестнадцатилетняя дочь хочет с ним сфотографироваться. Когда она тащила беспомощную рок-звезду прочь. Пол помахал рукой и крикнул:

– Еще увидимся, Сэм!

– Через год на моем месте можешь оказаться ты, – крикнул в ответ Лоринг, махая рукой, как уходящий на войну.

Часть вторая Сплошное разочарование

* * *

Лоринг попал, и сам понимал это. Он слышал тревожные звоночки, и внутренний голос подсказывал ему, что самое умное, что он может сделать сейчас, – это развернуться, уйти и смешаться с толпой на Хьюстон-стрит.

Голос говорил: «Беги».

Еще он говорил: «Дурак».

Но к сожалению, голос Таба был громче:

– Вон она. У бара.

Лоринг понял, что бессмысленно скрывать причину, приведшую его в «Кольца Сатурна». Весь последний час – нет, всю последнюю неделю – он твердил себе, что просто хочет послушать группу. Но когда у бара он увидел ее – подбородок подперт кулачком, за ухо лихо заткнут какой-то тропический цветок, – он уже точно знал, что группа здесь ни при чем.

Она его еще не заметила. Всем ее вниманием безраздельно владел одноглазый бармен, похожий на падшего ангела, подробно объяснявший, как можно узнать расстояние до центра грозы в милях, элементарно подсчитав, сколько секунд прошло между вспышкой молнии и громом.

Некоторые думают, что бывает молния без грома, – говорил он. – Невозможно. Ты его не слышишь, но это не значит, что его нет.

Лоринг не хотел прерывать эту содержательную хотя и одностороннюю беседу об удивительных феноменах метеорологии. Но если он надеялся остаться незамеченным, ему не надо было брать с собой Таба.

– Да не стой ты как дубина. Перестань пялиться и иди поздоровайся.

– Я не пялюсь.

– Блин, ты же рок-звезда. Хоть телефон у нее возьми.

– Таб, она обручена.

В этот момент она обернулась и замахала рукой.

– Элиза Силум, – промямлил Лоринг, притворяясь, что удивлен встречей.

Она извинилась перед барменом и развернула свой высокий стул к Лорингу.

– А Пол думал, что ты не придешь.

И Лоринг немедленно решил, что останется. Ради Пола.

Таб поцеловал Элизе руку и сказал, что пойдет наверх занимать столик.

Лоринг не знал, с чего начать разговор, и поэтому предложил ей еще выпить.

– Конечно, – сказала она, – мартини. Только вода и оливки.

Наверное, у него был растерянный вид, потому что через секунду она прибавила:

– Скажи Иоанну Крестителю, что для меня. Он знает.

– Кому?

Ее улыбка могла бы разрушать крепостные стены.

– Бармену.

– Два мартини, – сказал Лоринг бармену, которого, очевидно, звали Иоанном Крестителем, – как она любит.

Как только сверху донеслись звуки настраиваемых инструментов, Элиза тронула его за руку и позвала наверх.

– Ты обязательно должен услышать первую песню, – объяснила она.

Поднимаясь за ней по ступеням, Лоринг предавался мрачным мыслям, но при этом, не отрываясь, смотрел, как она двигается. Легкое кружево на ветру, подумал он. У нее не походка, а дыхание.

Элиза подошла к столику в углу, за которым уже сидели Таб и девушка, которую Лоринг видел на пикнике.

– Я нашел здесь учительницу, – сообщил Таб. – Ее зовут Вера. Она замужем за братом Элизы. Правильно я понял? – Он взглянул на Веру.

– Молодец, Туб. – Вера повернулась к Элизе: – Ух ты! Пошла за стаканом воды, а вернулась с ним. Как у тебя получилось?

Лоринг сел справа от Элизы и исподтишка наблюдал за тем, как она смотрит на Пола, подходящего к сцене. Она была будто под гипнозом, и он в десятый раз сказал себе, что не надо было сюда приходить.

От первой песни захватывало дух, как от катания на американских горках. Вторая была даже лучше – медленная, цепляющая мелодия настолько точно совпадала с чувствами самого Лоринга, что он ощутил физическую боль. Особенно если признать, что эти чувства он испытывал к той же девушке, о которой наверняка написана песня.

Пол помнил, что тогда – во времена «Имперос Лаундж» – Пол уже был одаренным певцом и музыкантом, но тогда они оба были молоды и неопытны. А концерты были только акустическими. Теперь его повзрослевшая, усиленная электроникой музыка с мощным ритмическим драйвом явно переросла этот маленький клуб и принадлежала уже тому миру, где обитают большие таланты – миру призрачному, но, несомненно, существующему.

В нем было «что-то», о чем так часто говорят, не называя. И этого «что-то» в Поле Хадсоне была прорва.

Во время короткой паузы Таб наклонился к Лорингу.

– Послушай, Лори, у тебя и здесь есть поклонницы.

Его откровенно разглядывали три девушки, сидящие за соседним столиком. Он наклонил голову и уставился на стол, размышляя о том, из чего он сделан – из сосны или из клена. Вскоре он почувствовал, что его трогают за плечо.

Девушка номер один попросила автограф, и Лоринг его дал. Девушка номер два спросила, не купит ли он ей чего-нибудь выпить, и он отказался. Самая высокая из них, девушка номер три, которой, похоже, еще не было семнадцати, засунула руку в его карман и попыталась ухватиться за член.

Он чувствовал себя дичью, на которую направлены прожекторы, и, наверное, примерно так и выглядел, потому что Элиза встала и сказала: «Давай выбираться отсюда», когда началась последняя песня.

За сценой на полу сидела миниатюрная девушка и красила ногти на ногах. Элиза назвала ее Квинни, и Лоринг пожал ей руку.

– Да, ну ты и правда красавчик, – оценила его Квинни.

Обычно после таких комментариев он поспешно выходил в ближайшую дверь, но на этот раз комплимент был сказан таким непочтительным и ироничным тоном, что, похоже, девушка просто дразнила его. К тому же фраза подразумевала, что ей уже говорили, что он красавчик. И Лоринг надеялся, что об этом ей сообщила Элиза, хотя и сильно в этом сомневался.

Он присел на край кушетки и прислушался к голосу Пола, доносящемуся через стену.

– Черт, он правда очень хорош.

Элиза кивнула, и даже самый бесчувственный человек понял бы, как она обожает этого парня.

Она шлепнулась на кушетку рядом с Лорингом, и ее колено коснулось его ноги.

– Ты знал его раньше меня. Выдай грязные подробности.

Лоринг засмеялся:

– Расскажу историю, которую запомнил. Я как раз собирался жениться, а Пол тогда убеждал меня, цитирую, что «брак – это институт, созданный специально для дебилов и евнухов». Похоже, ты оказала на него положительное влияние.

– Ну, я ему напомню, когда придет.

– Что ты мне напомнишь? – Пол вошел в комнату и повесил мокрое от пота полотенце ей на шею.

– А плюс В равняется С, – ответила она, обнимая его так, чтобы коснуться всего его тела сразу. – Если брак для дебилов и евнухов, а ты определенно не евнух, значит, ты – дебил.

– Постой… – Пол сел на ручку кушетки. – Официантка из «Имперос Лаундж» заплатила мне, чтобы я ему это сказал. Они там все были влюблены в Сэма и если бы я смог его отговорить, получил бы сто баксов.

Комната начала наполняться людьми. К Полу подошел какой-то человек из звукозаписывающей компании и увел его общаться с местным концертным промоутером, но сначала поблагодарил Лоринга за появление на концерте и сказал, что надо как-нибудь пообедать всем вместе.

– Да, обязательно надо, – вежливо согласился Лоринг.

– Через две минуты подойди и вызови меня по срочному делу, – проговорил Пол на ухо Элизе, играя с ожерельем на ее шее.

– Неужели твой отец правда употребил слово «изнасиловала»? – спросила Элиза, когда Пол вышел.

Лоринг решил, что как раз то, как она говорит и слушает, и делает ее такой привлекательной. Эта девушка действительно умела сосредоточить все внимание на человеке, с которым разговаривала. Неудивительно, что отец так разоткровенничался с ней.

– Ну, правда?

– Да, – подразнил ее Лоринг, – но в хорошем смысле. Ты произвела на него впечатление.

Она просияла. Понятно, она была одна из них. Из служителей культа Дуга Блэкмана.

– Ты знаешь, я ведь тогда тоже был в Кливленде. У меня был концерт в Сент-Луисе, а потом я прилетел в Кливленд, чтобы провести выходные с отцом. Он оставил записку в моей комнате, чтобы я зашел. Он хотел познакомить меня с тобой.

– Почему же ты не зашел?

Лоринг задавал себе этот вопрос всю последнюю неделю.

– Было поздно. Я устал. Наверное, я лег спать.

– Надо же, мы вот на столько разошлись. – Она показала на сколько, сблизив большой и указательный пальцы. Но к сожалению, в отличие от него, она не находила ничего трагического в этом капризе судьбы.

– Кажется, две минуты прошли, – сказал Лоринг.

Она предложила ему выпить и сказала, что они с Полом сейчас вернутся. Но, не найдя Таба, а зато увидев, как целуются в углу Элиза с Полом, Лоринг решительно надел шляпу, выскользнул через заднюю дверь и пришел к выводу, что в его интересах сделать так, чтобы никогда больше не встречаться с Элизой Силум.

* * *

В понедельник утром Терри Норт вызвал меня к себе в кабинет. У него на голове были наушники, как у оператора, и, увидев меня, он замахал рукой.

– Маг! Садись. Садись!

У него за спиной стояла Люси со сложенными на груди руками и такой кислой гримасой на лице, будто она держала во рту столовую ложку уксуса.

Если бы Терри не выглядел довольным, я бы решила, что меня ждут крупные неприятности.

– Сама ей скажешь или я? – спросил Терри у Люси.

– Сначала – папаша, теперь – сынок. – Она почти не раздвигала губы. – Это как же классно надо отсасывать!

Я понятия не имела, о чем речь, но то, что Люси разговаривает со мной как со шлюхой, уже здорово достало меня. Я бросила на нее уничтожающий взгляд и повернулась к Терри.

– О чем она говорит?

– Этот парень отшивал нас целый год, – объяснил он. – Он даже не поленился написать письмо, чтобы мы от него отстали. А потом ни с того ни с сего звонит его менеджер и говорит, что он даст нам интервью, но с одним условием – статью должна писать Элиза Силум.

– Что?

– Поздравляю, Маг, – Терри протянул мне листочек, на котором были написаны дата, время и адрес, – ты только что получила задание на статью с фотографией на обложке. И еще ты получаешь прибавку.

18 сентября 2001 года

В прошлый вторник я проснулся с суперстояком. Будильник разбудил меня посередине сна, в котором я без устали складывал американскую классику массового производства. Не успевал я сложить очередную пару джинсов, как приходил новый покупатель и разворачивал, я опять приводил их в порядок, и тут же приходил следующий и опять все портил. После примерно десяти вредителей появилась Элиза и потащила меня в кабинку для переодевания.

Как только сон начал становиться интересным, включился радиобудильник и заиграл сакс, исполняющий вступление к «Baker Street», а моя нареченная проснулась и собралась на утреннюю пробежку.

Я перевернулся к ней лицом, прижался окаменевшим членом к ее бедру и взмолился, чтобы она притворилась, что сегодня понедельник. По понедельникам она не бегает. По понедельникам она остается в постели и снисходит к моим нуждам.

Она поцеловала меня в плечо и прошептала, что сегодня вторник, так соблазнительно, что после этого вылезать из кровати было просто преступно.

– Не отказывайся от этой мысли, – все-таки прибавила она. – Я вернусь, и сразу же начнется понедельник.

Я снова заснул. Меньше чем через час с грохотом распахнулась входная дверь, и я услышал, как Элиза в ужасе выкрикивает мое имя, до бесконечности растягивая его единственную гласную букву. Радиобудильник уже не работал, но у меня в голове еще звучал Джерри Рафферти, поющий «Еще один год – и ты будешь счастлив, всего один год – и ты будешь счастлив…»

Я уже сидел на кровати, когда она ворвалась в комнату. У нее были мокрые глаза, и она коротко и очень быстро дышала. Я лихорадочно ощупал ее голову, лицо и руки. И хотя я еще не до конца проснулся, мне показалось, что она в порядке, только на майке спереди были какие-то пятна, будто ее вырвало сникерсом.

– Что случилось? – спросил я. – Тебе плохо?

Она попыталась объяснить, но заговорила слишком быстро. Что-то о том, как она бежала по Бродвею и как остановилась и смотрела, потому что уже знала даже до того, как это случилось. Я ничего не понимал. И знаешь, что странно? Что в этот момент я думал о том, какая она сейчас красивая. Ресницы блестели от слез, и каждая ресничка была отдельной, как будто она их расчесала.

Я попросил ее замолчать, сделать глубокий вдох и начать сначала. После этого я смог разобрать несколько фраз. Что-то о том, что «слишком низко» и «слишком быстро», но она все еще сильно всхлипывала и заикалась как ребенок, который очень долго по-настоящему плакал, и я все-таки не понимал, что случилось.

Наконец она тяжело сглотнула и выговорила: «Самолет».

Она уверяла, что видела крушение самолета.

Почувствовав мое недоверие, она схватила меня за плечи, стала трясти и лихорадочно повторять, что она на самом деле видела это и подумала, что этот самолет сейчас должен разбиться.

– И он правда разбился! Разбился! – кричала она.

Я все еще не мог поверить ей. Всякий раз, когда она видит самолет, она замирает на месте и не сводит с него глаз, и она всегда думает, что он сейчас упадет прямо ей на голову.

– Я видела, – в тысячный раз повторила она. За всю свою, черт подери, жизнь я не видел, чтобы кто-то был так напуган. Она говорила, что я ничего не понимаю и что он «врезался в одно из этих высоких зданий». Она сказала, что это, кажется, был «Боинг-757», но она не уверена, потому что он летел слишком быстро и врезался так точно, будто специально целился.

Это уже начинало пугать меня. Она была в шоке, и я подумал, что, может быть, придется вызвать врача. Но прежде чем я успел еще расспросить ее, она вскочила и вылетела из комнаты.

Я натянул штаны и побежал за ней. Она уже сидела на полу перед телевизором. Не самая хорошая мысль. Примерно год назад, когда у побережья Калифорнии разбился «ДС-10», она часами смотрела все новости и потом несколько дней не могла спать. И я не собирался допускать повторения этого.

Я хотел выключить телевизор, но перед этим все-таки взглянул на экран. И разумеется, я не был готов к тому, что там увидел. Я опустился на пол рядом с ней, пытаясь осмыслить ужас, творящийся совсем рядом с нами.

Только теперь я услышал звуки сирен. Город выл за нашими окнами, и знаешь, о чем я подумал в тот момент? О том, что мне надо закурить. Жалкая личность. Манхэттен пытаются разрушить, а могу думать о никотине. Вчера вечером я выкурил последнюю сигарету в пачке и сейчас был в полной жопе.

Я помню, как несколько раз моргнул, чтобы убедиться, что мне все это не кажется. И я помню, как наклонял голову и рукой закрывал глаза Элизе, чтобы она не видела, как второй самолет врезался во вторую башню, рядом с горящей первой.

В маленькой комнате с раскрытым окном и работающим телевизором страшные крики приобретали стереозвучание. Мы чувствовали их всем телом. И не отрывали глаз от продолжающегося на экране кошмара. Мы видели огонь и дым. И людей, падающих из окон небоскреба. И некоторые из них падали, как падают уже мертвые. А другие махали руками и хотели жить.

– Они пытаются лететь, Пол, – сказала Элиза, и в голосе звучало какое-то странное уважение.

Я уже плакал тогда. Слезы скатывались на голову Элизе, и ее волосы стали влажными.

В какой-то момент она выкрикнула имя Майкла и бросилась к телефону. Их номер в Бруклине долго не отвечал, и у нее уже началась паника, когда Майкл наконец взял трубку. Она наорала на него за то, что они могут спать в такой момент, и потом, убедившись, что они с Верой находятся далеко от Манхэттена, бросила трубку мне на колени.

– Что с ней стряслось? – спросил Майкл, и я сказал ему, чтобы он включил телевизор.

Майкл заставил меня поклясться, что я не на секунду не оставлю Элизу одну, и я пообещал, что даже в туалет буду водить ее за руку.

После падения второй башни в комнату начали проникать дым и пыль. Мы закрыли окна, но все равно дышать стало трудно. Во всем доме была странная тишина. Как будто все или убежали, или тоже забились в угол от страха.

Мы не выходили из квартиры три дня. Мы сидели перед телевизором, ели перед телевизором, спали и занимались перед ним любовью с отчаянием и неистовством, плакали перед, черт подери, телевизором и думали о том, что пришел конец света, не отходя от него.

Ни разу за последние восемь лет мне не приходилось обходиться без сигарет так долго. Меня трясло, и от головной боли уже не помогали никакие таблетки, но Элиза была еще слишком напугана, чтобы выйти на улицу, а я не мог оставить ее одну.

Мы проводили много времени, рассуждая о всяких вещах, которые раньше считали самыми важными. Альбом, сингл, моя самодовольная принципиальность. Все это неожиданно показалось таким глупым.

Время покажет, подумал я.

Точно я знал только одно. На ближайшие сто лет можно оставить надежду, что Элиза когда-нибудь станет авиапассажиром.

С вами был Пол. До свидания. И храни вас Господь.

Все.

* * *

Улицы были еще пустыми, когда я шла брать интервью у Лоринга Блэкмана. Несколько продавцов поливали из шлангов тротуары перед своими магазинами, пара человек с хмурыми лицами выгуливали собак, но в поезде метро, кроме меня, не было ни одного человека.

Город всегда бывал пустынным по утрам в воскресенья, и обычно мне это нравилось, но сейчас я еще не чувствовала себя в безопасности на улицах. Единственное место, где я чувствовала себя в безопасности, – это в своей квартире рядом с Полом. Тишина в городе была еще сумрачной, воздух пах погребальным костром, и каждый звук заставлял вздрагивать.

Последние две недели я ходила только на работу и домой, редко выходя за пределы Людлоу-стрит. О том, чтобы пойти в центр, не могло быть и речи. Нулевой уровень находился всего в двух милях к югу от нашего дома.

Сегодняшний день должен был стать большим событием. Заглавная статья. Я почти год ждала задания, которое даст мне шанс почувствовать себя настоящим журналистом и, возможно, доказать наконец что-то Люси Энфилд. А сейчас все это не имело никакого значения. Как бы сильно мне не хотелось, чтобы все было по-прежнему.

Неповторимые черты Нью-Йорка – небоскребы, метро, люди, круговорот культуры и искусства – все обратилось в memento mori. Вместо радостного волнения пришел страх. Вместо уверенности – сомнения. Вместо желаний и надежд – основной инстинкт выживания.

Проходя мимо парка, я вглядывалась в лица редких прохожих. Они были испуганными и изможденными. Как лица сирот. И все в городе, и мы с Полом тоже были сиротами.

Лоринг жил на Семьдесят седьмой улице, между Центральным парком и авеню Колумба, на верхнем этаже красивого довоенного здания, прямо напротив Музея естественной истории. Лысый швейцар с усталыми глазами ждал меня. Он назвал меня по имени, как только я вошла, и проводил до лифта, который доставил нас прямо в гостиную Лоринга. Две стены в ней были стеклянными и выходили на парк и на музей.

– Мистер Блэкман придет через несколько минут, – сказал швейцар, очень напоминавший дядюшку Фестера из «Семейки Адамсов». – Он просил, чтобы вы чувствовали себя как дома.

Первое, что я заметила, был кондиционер. После прогулки под теплым солнцем квартира Лоринга напомнила мне Кливленд в декабре.

Дядюшка Фестер ушел, а я начала изучать квартиру. Хотя основными цветами стен и мебели были различные оттенки синего и серого, она была наполнена естественным светом. И казалась удобной и обжитой, отчасти потому, что в ней было заметно присутствие детей. У Лоринга было два сына-близнеца поэтому повсюду валялись игрушки и еще пара восхитительных детских кроссовок.

Войдя в спальню, я убедилась, что у Лоринга есть домработница: кровать была застелена в безупречном стиле пятизвездочных отелей – соблазнительном и недоступном одновременно.

Потом я поиграла в детектива в ванной: серый кафель на полу, бежевая мраморная раковина, бежевые полотенца и душ с тремя головками. Из лекарств я обнаружила только аспирин и детские жевательные витамины. Лоринг пользовался одеколоном с манящим перечным запахом, вощеной зубной нитью, станком «Жилетт», обычным дешевым шампунем, а рядом с унитазом лежал сборник «Налегке» Марка Твена.

Через холл, напротив спальни Лоринга, находилась просторная гостевая комната, которая к тому же служила хранилищем для платиновых дисков, инструментов и прочего музыкального хозяйства. В другой комнате были две детские кроватки, два маленьких столика, два навороченных компьютера и светящаяся в темноте модель Солнечной системы на потолке.

Большую часть гостиной занимал диван, состоящий из нескольких секций, а на нем валялись разобранная палатка, подушки и большая коробка «Лего». Когда наконец появился Лоринг, судя по одежде с пробежки, он вместо приветствия сразу начал извиняться за все одновременно: за то, что опоздал, за то, что еще не готов завтрак, и за то, что мне пришлось работать в воскресенье, и за беспорядок на полу. Мне показалось, что он чувствует себя неловко, будто он пришел ко мне в гости, а не в собственную квартиру, и я тоже занервничала.

Я обняла его, потому что мне это казалось простой вежливостью, раз мы были знакомы, и потому что после одиннадцатого сентября в городе появилось настроение какого-то всеобщего братства, но это не разрядило обстановку. Он неловко обнял меня в ответ, и я подумала, что, если эта напряженность не пройдет во время интервью, ничего хорошего у меня не получится.

– Мальчики спали здесь этой ночью, – сказал он, кивнув на диван. – Они хотели пойти в поход, но мы нашли компромисс.

Под мышкой он держал пакет с бубликами и пончиками.

– Тебе не кажется, что это глупо? Это интервью? Я имею в виду… когда в мире такое творится…

– Я сама об этом думала, пока шла к тебе. Но ведь Руби хочет, чтобы мы все как можно быстрей вернулись к нормальной жизни, так? Давай сделаем это ради мэра.

Я постаралась улыбнуться, и он улыбнулся в ответ. Мы как будто заключили соглашение.

– Ради мэра… – согласился Лоринг.

Я прошла за ним в кухню, похожую на камбуз, где все было из нержавеющей стали. Напротив холодильника стоял небольшой стол в виде барной стойки с четырьмя высокими стульями. Лоринг, пока наливал в чайник воду, объяснял причины своего опоздания: сначала он отвел двойняшек поесть блинчиков, потом сделал «короткую пробежку», как оказалось, в восемь миль, а потом зашел купить чего-нибудь к завтраку.

– Я понимаю, что у тебя есть занятия поинтересней, чем ждать меня все утро, но можно я очень быстро приму душ?

Интересно, он использует все три головки?

Пока он не ушел, я попросила одолжить мне свитер.

– Тебе холодно?

– Я близка к точке замерзания.

Он засмеялся, покрутил термостат в холле и ушел. Пока он изводил городской запас воды, я достала из шкафчика тарелку, разложила на ней бублики и пончики и заварила чай.

Лоринг вернулся меньше чем через пять минут и принес с собой запах одеколона, который показался мне еще лучше, чем был во флаконе, – он напоминал о сексе на свежескошенной траве после летнего дождя. Он протянул мне серый кашемировый пуловер, который я сразу же надела. Рукава оказались на несколько сантиметров длиннее моих рук.

Он пришел босиком, в футболке шоколадного цвета и темно-синих штанах в тонкую полоску. Кожа была еще влажной после душа, а загара было ровно столько, сколько требовалось, чтобы эффектней оттенить мягкие карие глаза.

Он был невозможно хорош. Я решила, что никакой беды не случится, если я признаюсь в этом хотя бы себе и потом, разумеется, Вере. У него были такие безукоризненные черты, что я чувствовала неловкость, находясь с ним в одной комнате, будто стыдясь за собственное несовершенство.

– Это твои сыновья? – Я кивнула на многочисленные фотографии на холодильнике.

– Да. – Он встал сзади и стал показывать из-за моего плеча: – Это – Шин, я вот это – Уолкер. Им недавно исполнилось пять лет.

У абсолютно одинаковых мальчишек были заразительные хулиганские улыбки и длинные волосы до плеч, как раз такие, какие были у Рекса и Спайка в моей мечте.

– А это жена? – На одной из фотографий с близнецами была женщина.

– Бывшая жена, – поправил Лоринг.

У нее было открытое и милое лицо.

– Красивая.

В кивке, которым ответил Лоринг, не было ни сожаления, ни обиды. Он рассказал, что она живет в этом же доме на третьем этаже. Раньше там была их общая квартира, а когда они развелись, он купил себе этот пентхаус, чтобы быть поближе к мальчикам.

– А неловких ситуаций не случается? Например, ты приглашаешь к себе девушку, вы едете в лифте, на третьем этаже он останавливается, и входит твоя бывшая?

Он усмехнулся.

– К сожалению, последнее время у меня таких проблем не возникает. Но в любом случае мы с Джастин друзья. И хорошо друг друга понимаем.

Он взял поднос с нашим завтраком и пошел в гостиную. Я шла следом, вдыхая его одеколон.

– Ладно, если вы так хорошо понимаете друг друга, почему вы развелись?

Он поставил поднос на низенький столик и попытался сбросить на пол палатку.

– Может, сначала поговорим о чем-нибудь другом, а потом я постараюсь ответить на личные вопросы?

– Извини. Честное слово, я бы вообще с удовольствием не задавала таких вопросов. Но, учитывая, что почти все песни в альбоме «Ржавчина» о том, как разрушается любовь, избежать их будет довольно трудно. Другими словами, либо ты решаешься быть откровенным, либо отсылаешь меня домой без интервью. И я очень прощу тебя не делать этого, потому что моя начальница спит и видит, когда у меня случится облом.

– Люси Энфилд? – Тон был мягким, но симпатией в нем и не пахло.

Я кивнула.

– Представляешь, когда я получила это задание, она тут же послала меня в магазин за скрепками чтобы напомнить, кто здесь начальник.

– Ну хорошо, тогда буду отвечать.

Я пересела с дивана на пол и, испытывая ностальгию, открыла коробку с «Лего». Лоринг опустился на ковер рядом, соединил пару голубых пластмассовых кубиков и, пока я выпытывала у него подробности его неудачного брака, присоединял к ним все новые фрагменты.

Сначала он отвечал очень сдержанно, но потом отвлекся на другую тему иувлеченно заговорил о колледже. Я забыла, где он учился, и спросила его об этом.

– В Йеле, – ответил он так, будто говорил о профессиональном училище где-то на окраине.

– А что ты изучал?

– Историю искусств, – ответил он, ища какую-то деталь в коробке, – точнее, гуманизм в искусстве и архитектуре Ренессанса, но не вздумай это напечатать.

– Ты там познакомился с женой?

– С бывшей женой, – опять поправил он. – Нет. После первого курса я поехал во Флоренцию, и мы встретились в галерее Уффици. Мы влюбились друг в друга, глядя на картины Боттичелли.

– Она итальянка?

– Нет, она из Нью-Йорка. Выросла в восьми кварталах отсюда. – Он махнул рукой, кажется, в сторону севера. – Она собиралась путешествовать по Европе автостопом, но вместо этого провела все время со мной. – Лоринг скрепил вместе две желтые детали, и получилось что-то похожее на руку. – Когда мы расстались, писали много всякой ерунды. Что у Джастин кто-то был и что у меня кто-то был. И все это неправда. Никого третьего не было. И я никогда не говорил, что ненавижу семейную жизнь, как написали в «Дейли ньюс». – Он говорил очень серьезно, как будто ему было важно, чтобы я поверила. – Черт возьми, мне нужна любовь так же, как и любому другому. Я быстро проверила, работает ли магнитофон.

– Мне не послышалось? Ты действительно это сказал?

Он поднял на меня глаза.

– Нет, правда, от такого утверждения у Люси случится оргазм. Может, далее подобреет на денек. И предупреждаю, она наверняка пустит эти слова на обложку.

– Можно я заберу их обратно?

– Даже и не мечтай, – засмеялась я. – Ну и что же случилось? Я имею в виду твою семейную жизнь.

Я пыталась собрать из «Лего» высокое здание, в котором все этажи будут разного цвета. В настоящий момент строился красный. Перед тем как ответить, Лоринг протянул мне несколько красных прямоугольников, и я загляделась на его руку. Она была узкой и сильной и идеально соответствовала всему остальному.

– Ничего на самом деле не случилось. Просто в какой-то момент накопилось слишком много проблем, у которых не было решения. А мы замалчивали их, пока не стало слишком поздно.

– Каких проблем? – прессовала я и, заметив его расстроенное лицо, напомнила: – Это интервью было твоей идеей.

Он усмехнулся и сдался:

– В основном связанных с образом жизни музыканта. Когда мы поженились, Джастин понятия не имела, что ее ждет. Вещи типа кормления близнецов грудью на заднем сиденье гастрольного автобуса и тому подобное. Она хотела мужа, который работает с девяти до пяти, а на Рождество ездит с семьей кататься на лыжах в Вейл. – Лоринг искал в коробке какой-то особый кубик. – Потом она стала оставаться дома, когда я уезжал на гастроли, и мы отдалились друг от друга. Джастин выучила это слово на сеансах у психотерапевта: «отдалились». Суть в том, что мы любили друг друга и на каком-то уровне всегда будем любить, но когда тебе двадцать три и ты влюбляешься, то кажется, что любовь легко преодолеет все проблемы. «Ржавчина» как раз об этом. О том, что, как бы сильно ты ни любил, как бы тебе ни хотелось, чтобы вы оставались вместе, коррозии все-таки не избежать.

Мне было грустно слушать Лоринга. Особенно потому, что он говорил как раз о том, чего я сама боялась, думая о нас с Полом.

– Можно я задам тебе один вопрос? Зачем ты согласился на это интервью?

Он отложил «Лего», разрезал бублик и намазал его толстым слоем мягкого сыра.

– Мой менеджер уже давно уговаривал меня. Потом я познакомился с тобой, и мне показалось… ну, не знаю, что тебе можно доверять. На самом деле это была идея Дуга. Он сказал, что с тобой стоит поговорить, хотя ты и насилуешь.

– Прекрати, – засмеялась я, – или я напишу, что ты был грубым и некоммуникабельным и что ты истощаешь водные ресурсы своим душем с тремя головками.

Он с укоризной улыбнулся, но улыбка была необидной.

– Кто-то уже везде сунул свой нос.

– Дядюшка Фестер сказал, чтобы я чувствовала себя как дома. А ты всегда называешь отца по имени? – быстро спросила я.

– Да, когда говорю с журналистами.

– Понятно. А ты не относись ко мне как к журналисту. Относись как с старому другу.

Лоринг кивнул, и я начала расспрашивать его о детстве. Многое из того, что он рассказал, я уже знала. Он вырос в частном доме на Двенадцатой Западной улице, но кроме этого у семьи была ферма в Вермонте, откуда родом его мать. Она выращивала там лошадей. У него был младший брат Лейт, который работал редактором на киностудии и жил в Трибеке.

– Твой отец говорил мне, что меньше всего ожидал, что ты пойдешь по этому пути, – сказала я, осторожно откусывая верхушку огромного пончика с черникой. – Он считает, что ты слишком умен, чтобы быть рок-звездой.

Я уже давно перестала нервничать. Разговаривать с Лорингом было приятно. Несмотря на свою биографию и успех, он был открытым и интересным собеседником и совсем не казался пресыщенным. И еще, это был единственный музыкант из всех, каких я знала и который не был занят только самим собой. Господи, да даже Пол был занят только собой, хотя у него это выходило органично и искренне.

– Давай не будем говорить обо мне минут пять, – сказал Лоринг, почесав висок. – Я сам себе надоел. И потом, это нечестно: ты знаешь обо мне все, а я о тебе – ничего.

– Так и знать нечего.

– Не верю.

Я увидела, что он смотрит на мое запястье, и поняла, что Дуг рассказал ему обо мне все. Я повернула руку, чтобы ему было лучше видно.

– Пол хочет сделать татуировку на этом же месте. Вместо обручальных колец у нас будут одинаковые шрамы.

– Романтично, – сказал Лоринг, но это прозвучало не вполне искренне. Мне показалось, что он хочет сменить тему.

– Кстати, когда ваша свадьба?

– Скоро. Но на Пола сейчас столько всего навалилось.

Лоринг откусил кусок бублика, и у него на лице появилась печальная и теплая улыбка. Я подумала, что он вспомнил о своей свадьбе и о том, чем все кончилось.

Я обкусывала пончик со всех сторон, пытаясь добраться до черники, и думала о Поле. Его не было уже почти неделю. Они поехали в турне по колледжам Восточного побережья. Я представила, как он лежит, скрючившись, на полу автобуса, пытается уснуть и страдает от похмелья и отсутствия сигарет.

– Лоринг, можно я задам тебе один вопрос? Как ты справляешься со всей той дрянью, которая всплывает, когда еще только приближаешься к этому бизнесу?

– Ты спрашиваешь как журналист или как подруга потенциальной звезды?

– Как подруга, – ответила я. – Пол просто зациклен на этом. Как не продаться? Как отказаться от компромиссов? Как остаться собой? Для него каждый шаг – война. – Я пожала плечами. Сама не понимаю, о чем спрашиваю. Просто я боюсь за него.

– Я помню, как в «Имперос Лаундж» к нему подошла девушка с восторгами по поводу его песни, а он отказался разговаривать с ней, потому что на ней была майка «Аэросмит». Он сказал, что это самая продажная группа в мире и что никому не может нравиться его музыка и «Аэросмит» одновременно.

– Это как раз то, о чем я говорю. Я целый месяц уговаривала его сделать клип. И в конце концов он согласился только на съемку живого концерта.

– Может быть, мне было легче, потому что я вырос в этом мире, но мне кажется, Пол относится к своей работе слишком серьезно. Мы ведь не ищем лекарство от рака. И не ведем переговоры о мире на Ближнем Востоке, правильно? Господи, это просто рок-н-ролл.

У меня отвалилась челюсть.

– Ой-ой-ой, – сказал Лоринг, – теперь она не будет меня уважать.

– Ты уверен, что ты сын Дуга Блэкмана? Я не верю, что его сын может сказать «это просто рок-н-ролл».

Лоринг рассмеялся.

– Ты не согласна?

– Я не согласна, когда так низко оценивают роль искусства. «День, когда я стал призраком» изменила мою жизнь. Ты понимаешь, как это важно? Что короткая глупая песня может изменить судьбу человека? Моя жизнь была бы совсем другой, менее интересной, менее… все, если бы не сила музыки, которую ты только что назвал просто рок-н-роллом.

Он продолжал смеяться.

– Ответь мне, – возмутилась я, – разве ты не веришь, что то, что ты делаешь, имеет огромную, неизмеримую ценность?!

Возможно. А возможно, и нет. Я просто хочу сказать, что клип – еще не конец света. И если честно, то я хочу, чтобы мои песни играли на радио. И мои клипы показывали по телевизору. И я хочу, чтобы записи покупали. И я не вижу в этом ничего плохого. – Пол тоже этого хочет. Но не ценой самоуважения.

– Он похож в этом на моего отца. Но, к счастью за отцом – все его прошлое. А за Полом ничего нет Пока нет, во всяком случае. Я думаю, ты и сама понимаешь, что он очень далеко пойдет, если сейчас поведет себя правильно.

– Вести себя правильно запрещает его религия.

Мы оба замолчали. Лоринг доедал свой бублик, а я листала блокнот.

– Вопрос, – сказала я наконец. – У тебя когда-нибудь была настоящая работа?

– В смысле, не такая халява, как сейчас?

Я хихикнула.

– Извини. Я хотела спросить, тебе приходилось работать, чтобы жить?

– Если ты про деньги, то нет. Но мне приходилось чистить конюшни, когда я был ребенком.

Ответ прозвучал как-то робко, и мне показалось, что он стесняется своего положения.

– Можно я задам тебе вопрос? – спросила я.

– Почему ты все время спрашиваешь?

– Я таким образом предупреждаю, что вопрос может показаться нескромным.

– Ты уже обыскала мой дом. Неужели что-то еще менее скромное?

– Почему ты стесняешься быть тем, кто ты есть?

Долгая пауза.

– Я думаю, одна причина в том, что мне много доставалось за мою фамилию. Рецензия в твоем журнале – как раз характерный пример. Пойми меня правильно. Я горжусь своим отцом. Но меня никто и никогда не воспринимал отдельно от него. Когда говорят о моей карьере, всегда вспоминают его имя. И заметь, наоборот не бывает никогда. Ирония в том, что я стал музыкантом совсем не из-за Дуга Блэкмана.

Он протянул мне законченную работу. Это был робот, который выглядел так, будто был только что из магазина.

– Похоже, у тебя большая практика, – сказала я, сравнивая со своей постройкой, которая оказалась просто ярко раскрашенной коробкой. – Если, не из-за Дуга, то почему?

– Тысяча девятьсот восемьдесят второй год, октябрь. «Клэш» и «Ху» на стадионе Ши. Представь, как это подействовало на девятилетнего мальчика.

– Видишь? Об этом я и говорила! В этом сила музыки!

Он улыбнулся.

– Разве твой отец не гордится тобой?

– Честно? Не для печати? По-моему, он сильно разочарован тем, что я выбрал этот путь. Он и мне часто говорил, что я «слишком умен, чтобы стать музыкантом», но иногда мне кажется, что на самом деле он хотел сказать «в тебе этого нет».

– Чего нет?

– Этого. Того, что есть в нем и в Поле. Непреодолимая, физическая потребность создавать музыку. Такая, что без этого невозможно жить.

– Он очень хвалил тебя, когда я говорила с ним. Лоринг, кажется, удивился этому.

– Вот типичный пример того, о чем я говорю. В старших классах я занимался бегом. Я пробегал милю быстрее всех в школе и в районе, и отец восхищался этим так, будто я бил мировые рекорды. Но он ни разу не потрепал меня по плечу и не сказал: «Поздравляю с отличным альбомом, сынок».

– С каким временем?

– Что?

– С каким временем ты пробегал милю?

– Не помню.

– Наверняка помнишь. Скажи.

– Кажется, лучшее время было четыре минуты и одиннадцать секунд.

– Четыре одиннадцать? С ума сойти. Я бегаю шесть раз в неделю, и девять минут – мой лучший результат. А сейчас как?

– Наверное, смогу пробежать за четыре пятьдесят пять, но потом сразу умру.

– Ну и какие у тебя творческие планы? Писать? Записывать? Участвовать в Олимпийских играх?

– В январе у меня будет две недели концертов вместо тех, которые отменили из-за одиннадцатого сентября. Наверное, запишу саундтрек к одному фильму. А вообще я планирую оставить себе побольше свободного времени. Побыть с детьми и заняться личной жизнью.

Я начала складывать на поднос тарелки и смятые салфетки.

– Мы закончили? – спросил Лоринг почти разочарованно.

Я сняла свитер, сложила его, как научил Пол, и положила на диван.

– У тебя есть пожелания? Может, какая-нибудь цензура?

Он задумался.

– Вообще-то я никогда не мог понять, зачем писать о том, что на мне было надето и как я выглядел. Было бы здорово, если бы появилась статья без всей этой чуши. Да, и не пиши о душе с тремя головками – он уже был здесь, когда я въехал.

* * *

Обложку январского номера «Соники» украшала фотография Лоринга Блэкмана, который, прислонясь к спинке, сидел на своей кровати с застенчивонеотразимой улыбкой на лице. Рядом был напечатан анонс статьи: «Самый завидный холостяк в мире рок-н-ролла: "Я просто хочу любить"».

Сама статья состояла из набора несвязных, выдернутых из контекста цитат, из которых явствовало, что Лоринг – патологически красивый и угрюмый ипохондрик с разбитым сердцем и сильным эдиповым комплексом.

В статье, которую писала я, не было ни одного упоминания о его одежде, внешности или знаменитом отце. Люси немедленно заметила, что тема Дуга начисто отсутствует, и вызвала меня к себе.

– Что это за подхалимская херня?

Мне захотелось стать невидимой.

А еще лучше, чтобы совсем исчезла Люси.

– Простите? – пробормотала я.

– Ты хочешь, чтобы я поверила, что во время интервью вы не говорили о Дуге?

– Мы говорили, но…

– Тогда и напиши об этом. Его отец – король. Нельзя писать о принце, не упоминая короля. И потом, люди захотят знать, во что он был одет.

Я не смогла выговорить «нет», тем более «отвяжись и сгинь». Но мне все-таки удалось отрицательно покачать головой.

– Упоминания о Дуге нарушат концептуальную цельность статьи.

Люси изобразила презрительную усмешку.

– Ты, похоже, думаешь, что работаешь в «Уоллстрит джорнал»?

Я молила Бога и своих умерших родителей, и покойного Джима Моррисона только о том, чтобы не расплакаться на глазах у Люси. Если эта сука увидит мои слезы, можно попрощаться с остатками самоуважения.

– Лоринг поверил мне, – сказала я наконец. – И потом, неужели вы думаете, что хоть один читатель нашего журнала и так не знает, кто его отец? Неужели нельзя хотя бы один раз дать ему возможность отвечать за себя самому? Особенно если вспомнить нашу несправедливую прошлогоднюю рецензию, это как раз хороший шанс помириться. Пожалуйста!

– Наша работа совсем не в том состоит, чтобы делать этим людям приятное, Элиза.

Люси сказала, что, если я не внесу изменений в статью, мне придется отдать все материалы ей и она напишет ее сама.

– Я понимаю, что он очень хорош, но, может, все-таки не стоит терять из-за него работу?

Я зашла в свой кабинет. Собрала все материалы и отнесла их Люси.

– Только не упоминайте в статье моего имени, – сказала я ей.

* * *

Лоринг три раза набирал ее номер, перед тем как решился нажать на кнопку вызова. И хотя он точно знал, кто снимет трубку, все-таки вздрогнул, когда услышал голос Элизы.

– Привет, – сказал он. – Это Лоринг.

«Соника» уже несколько дней как появилась в продаже, и молчанию на другом конце провода могло быть только два объяснения: либо Элиза об этом не знала, либо из-за помех в эфире и шума машин, проезжающих мимо него, она его не узнает.

– Это Лоринг, – повторил он.

– Я поняла. – Голос был мрачный. – Очень шумно. Ты стоишь посреди Таймс-сквер?

На самом деле он стоял у входа в кофейню на авеню Колумба. Он отвел мальчиков в школу, зашел сюда, чтобы съесть пирожок, и на прилавке нашел забытый кем-то журнал. Так он ей объяснил.

– Ты прочитал? – вздохнула Элиза.

– Да.

– Ты звонишь, чтобы сказать, что ненавидишь меня?

– Нет.

Он сразу признался ей, что несколько дней назад на вечеринке встретил Терри Норта. Он только не прибавил, что пошел на эту вечеринку потому, что она была организована «Соникой» и он надеялся встретить там ее.

Терри рассказал ему все о споре из-за «концептуальной хренности», как он выразился, о том, что Элиза чуть не потеряла работу, и еще о том, что Люси, чтобы добить ее окончательно, дала ей задание разыскать школьные фотографии рок-звезд, которые якобы нужны для какого-то сомнительного проекта.

– Я собиралась сама позвонить тебе, – сказала Элиза, – но просто не знала, что сказать. Вряд ли это тебя утешит, но мне правда было очень интересно разговаривать с тобой, и статья у меня получилась совсем неплохая.

– Мне тоже было интересно говорить с тобой.

Лоринг не отрываясь смотрел на длинную трещину в тротуаре, которая очертаниями напоминала Миссисипи. Он стоял на восточном берегу, рядом с Атлантой, и пытался найти скрытый смысл в словах Элизы.

– Давай просто посмеемся и забудем, – сказал он наконец, наблюдая за жуком, подползающим к Сент-Луису. – Я звоню совсем не поэтому.

А почему ты звонишь?

– В субботу ко мне на обед собираются родители. Я думаю, Полу будет интересно познакомиться с отцом. Я уже давно хотел пригласить вас…

* * *

Пол стоял перед распахнутым шкафом и смотрел на свою одежду, будто видел ее в первый раз. Он никак не мог решить, какую рубашку надеть к зеле ному костюму, чтобы идти знакомиться с Дутом Блэкманом.

– Как я выгляжу? – спросил он, поворачиваясь ко мне. На нем была красная рубашка с длинными рукавами. – Я не похож на фаната? Я не хочу показаться ему, черт подери, фанатом.

– Так ты и есть, черт подери, фанат.

– Знаю, но я не хочу им выглядеть.

– А кем ты хочешь выглядеть?

– Равным. Я хочу, чтобы Дуг увидел во мне такого же музыканта, как и он. Родственную душу. А не придурка, который знает наизусть каждую его строчку и аккорд.

– Ну-ну.

– Да или нет? – Он показал себе на грудь.

Ему шел красный цвет. Кожа казалась алебастровой, а глаза – светящимися. Но сочетание красной рубашки с зеленым костюмом привело меня в замешательство.

– Честно говоря, ты смахиваешь на рождественскую елку. Мне думается, что с этим дурацким костюмом надо надеть черное или белое.

– Дурацким? – Он провел рукой по лацкану. – Ты считаешь, что этот костюм дурацкий?

Я кивнула:

– Особенно цвет.

Я могла смеяться над ним сколько угодно, но сама волновалась перед второй встречей с Дугом Блэкманом не меньше, чем Пол.

Пол остановился на красной рубашке, но решил отказаться от зеленого костюма. Вместо него он надел черные брюки и черный ремень с серебряными заклепками. Еще минут пять он возился с волосами, пытаясь уложить их так, чтобы они падали на глаза, но при этом не закрывали обзор.

Пол настоял, чтобы по дороге мы зашли в цветочный магазин. Но не смог выбрать там ничего достойного.

– Сорняки, – заявил он, указывая на поникшие маргаритки. – Мы же не можем принести величайшему в мире рок-музыканту сорняки.

– Может, подарим ему бутоньерку?

– Очень смешно. Ха-ха. – Он показал на кисть желто-бордовых орхидей, выглядевшую очень авангардно. – Как тебе?

– Похоже на подсохшую язву.

Ничего не выбрав, мы зашли в деликатесный магазин, и Пол отказался от цветов в пользу бутылки вина и торта с миндалем.

Он провел в напряжении весь этот день, нервничал по дороге, страстно желая произвести впечатление на своего героя, но когда дверь лифта распахнулась в квартире Лоринга и Пол лицом к лицу встретился с Дугом Блэкманом, с ним случилось такое же превращение, какое происходило каждый раз, когда он выходил на сцену. Он действительно стоял перед Дугом как равный – почтительный и благодарный, но совсем не испуганный живой легендой.

– Элиза Силум, – Дуг указал на меня, – у меня уже тогда было подозрение, что мы еще встретимся.

Он по-медвежьи обнял меня, и я сразу вспомнила отца. Потом отступил назад и внимательно посмотрел на Пола.

– Ты ее жених?

– Пол Хадсон. – Его рука приближалась к руке Дуга, будто притягиваемая сильным магнитом. – Большая честь познакомиться с вами, сэр.

Я рассмеялась. Я никогда не слышала, чтобы Пол называл кого-нибудь сэром, и сейчас наслаждалась картиной. У Пола светилось лицо, и это был один из тех редких моментов, когда можно увидеть по-настоящему счастливого человека. Его счастье и заставляло сиять все вокруг, как вазелин, нанесенный на линзу фотокамеры.

Я подошла к Дугу и прошептала:

– Спасите Спасителя.

– Слышишь? – Дуг толкнул Пола локтем. – Она считает тебя Вторым Пришествием.

– Это еще что, – ответил Пол, продолжая сиять, – она считает, что Бруклин находится по дороге в Джерси.

За спиной Дуга показался Лоринг. Одного сына он нес через плечо, другой описывал вокруг них круги. На Лоринге были джинсы и серый пуловер, который я надевала во время интервью, и он опять был босиком. Я решила, что это очень сексуально.

Пол положил руку на голову мальчика и спросил, как его зовут.

– Это Шин, – ответил Лоринг, разворачивая сына лицом к гостям. – Шин, поздоровайся с Полом и Элизой.

– Я не Шин. Я Уолкер, – сказал мальчишка.

– Ничего подобного. Ты Шин! – Лоринг покачал головой. – Они недавно обнаружили, что могут всех дурачить, и теперь никак не успокоятся.

Лоринг пригласил нас в гостиную и познакомил со своей матерью. Лили, привлекательная и элегантная женщина около шестидесяти, занималась обедом на кухне. Пол предложил помочь, но она сказала, что все уже готово.

– Еду приготовила миссис Чоу, а я только перекладываю на тарелки.

Близнец номер два решил привлечь к себе внимание и включил сирену игрушечной пожарной машины. Он сказал Полу, что его зовут Шин.

– Уолкер, – вмешался Лоринг, – прекрати!

Пол присел, чтобы стать с ним одного роста.

– Отличная у тебя машина, Шин. Меня зовут Элиза, а ее, – он показал на меня, – Пол.

Уолкер захихикал и начал катать свой грузовик по ручке дивана, оставляя следы от колес на бархатистой ткани.

– Ее правда зовут Пол? – не поверил он. Он отбросил игрушку в сторону и завороженно уставился на серебряные заклепки на ремне Пола. – У тебя есть «Сега»? Хочешь, сыграем? У меня есть «Кузнечик Соник».

– Правда? Я обожаю Кузнечика Соника, – ответил Пол.

Я точно знала, что Пол никогда не слышал об этой игре, и подумала, что из него получится хороший отец. На минуту мне захотелось поменяться местами с Лорингом. Чтобы Пол был спокойным и домашним, лауреатом «Греми», рок-звездой и сыном великого отца, чтобы мы жили в пентхаусе у Центрального парка и чтобы у нас было двое чудесных шумных близнецов, которых в моем варианте мира звали бы Рекс и Спайк.

– «Сега» только после обеда, – твердо сказал Лоринг. – Уолкер, иди мыть руки!

Уолкер ушел, и Пол опять переключился на Дуга, который решил изложить свой вариант истории нашего знакомства. Разумеется, он не счел нужным упомянуть, что первым делом спросил, не хочу ли я потрахаться.

– А потом она заревела и отказалась покидать мою комнату, пока я не дам ей интервью, – рассказывал он.

Пол засмеялся.

– Интересно. У нее совсем другой вариант этой истории.

– Это очень сильно преувеличено, – сказала я.

– Ну ладно, скажем так, – продолжал Дуг, – я сам понял, что избавиться от нее не удастся, и решил черт с ним, можно и поговорить. – Он откинулся на спинку дивана, скрестил руки на груди и долго рассматривал меня, как картину на стене. – Как можно отказать таким глазам?

– Если найдете способ, поделитесь со мной, – попросил Пол.

– Дедушка, – закричал Шин, дергая Дуга за рукав, – покажи летающие карты.

Дуг достал из кармана колоду, совсем как тогда, у лифта. Мальчик смотрел не отрываясь.

– Возьми одну, – сказал ему Дуг, – покажи Полу и Элизе и положи обратно.

– Я знаю.

Он достал червового валета, секунд двадцать подержал его перед нашими глазами и засунул в середину колоды, закрывая от Дута маленькими ладошками. Пока Дуг тасовал карты, он нетерпеливо подпрыгивал на диване.

– Прошу! – сказал Дуг. Он разложил колоду на столе, щелкнул по ней пальцем, и из нее вылетел червовый валет, упав на пол рубашкой вниз.

– Большой прогресс! – удивилась я.

Шин закричал, запрыгал и попросил повторить. Реакция Пола была еще благодарней. У него отпала челюсть, и он произнес «Господи!» так, будто Дугу удалось вызвать ливень в квартире.

Лили объявила, что обед готов, и мы перешли за стол. Пол сидел рядом с Дугом и все время пытался навести разговор на музыку, но Дуг хотел обсуждать только то, как «Янки» в октябре уступили кубок «Аризоне Дайамондбэк».

– Игра широким фронтом, прости господи! – возмущался он. Дуг считал, что в начале сезона у них были проблемы с подачей, но к июню они наконец разыгрались. Он хотел знать, у кого, по мнению Пола, лучше удар – у О'Нила или у Джеттера.

– Я понятия не имею, кто это такие, – ответил Пол.

Полу пришлось признаться, что он не особенно интересуется спортом и ни разу не виде бейсбола на стадионе, и Дуг целых пять минут читал ему лекцию о том, что надо расширять свои горизонты.

– В жизни есть много чего, кроме твоей гитары, – говорил он, – и твои песни станут только лучше, и сам ты станешь лучше, если у тебя будут какие-то интересы, не связанные с музыкой.

– Элиза мой интерес, не связанный с музыкой, – сказал Пол.

Он смотрел на Дуга влюбленными глазами, и мне показалось, что он сейчас наклонится и поцелует его в щеку.

В конце концов Дуг все-таки начал расспрашивать Пола о «Бананафиш». Он спросил, собираются ли они ездить с концертами, и сказал, что единственный честный способ заработать себе имя – это отправляться в дорогу и играть, пока не отвалятся пальцы.

– Мы планируем гастроли, – объяснил Пол. – но все отодвигается. Альбом должен был выйти в октябре, а теперь все перенеслось на январь. Был разговор о разогреве для «Дроунс», но это не раньше марта.

– «Дроунс». За последние пять лет только из-за них и стоило включать радио, – сказал Дуг.

– Спасибо, папа, – отозвался Лоринг, накладывая рис на тарелку Шина, и улыбнулся с иронией, но без обиды.

– Вы еще не слышали «Бананафиш», – сказала я Дугу.

Один из близнецов повторил слово «Бананафиш», другой подхватил, и еще целую минуту они перебрасывались им, как теннисным мячиком.

– Мальчики, – сказал Лоринг, – успокойтесь. Они выдержали полсекунды. Потом Уолкер дернул Пола за рукав.

– Умеешь так?

Он выпустил изо рта слюну, разбавленную молоком, дал ей повиснуть до подбородка, а потом быстро втянул обратно в рот.

– Я не буду повторять, – пригрозил Лоринг.

– Можно я глотну твоего молока? – шепотом спросил Пол.

Мальчик с восторгом кивнул. Пол сделал большой глоток, поболтал молоко во рту и попробовал повторить трюк Уолкера, но он поспешил, слюна не успела загустеть и в итоге упала ему на брюки.

– Ничего, – сказал Уолкер, протягивая ему свой стакан, – попробуй еще.

Лоринг строго сказал Полу, что он останется без десерта, если будет так себя вести, и обратился к Уолкеру:

– Ешь, пожалуйста.

Тот засунул себе в рот какие-то жареные овощи, похожие на водоросли, так, что зеленые нити свисали у него, как усы, и опять повернулся к Полу.

– Хочешь посмотреть мою комнату?

– Очень хочу, Шин, – ответил Пол, отлично зная, что говорит с Уолкером.

– Эй, а как меня зовут? – закричал второй близнец.

Пол посмотрел на Шина.

– Ты Уолкер, правильно?

– Уолкер Черный Человек, – ответил он как настоящий коренной американец. – Мне уже пять лет.

Во время десерта к нам присоединилась Джастин. Она выглядела цветущей и свежей, как модель в рекламе косметического мыла. Джастин сказала Полу, что помнит его в «Имперос Лаундж».

– О-хо-хо, – испугался Пол, – надеюсь, я вел себя прилично?

– Вполне, – успокоила его Джастин. – Хотя мне рассказывали, что ты принимал участие в заговоре против наглей свадьбы.

– Ничего личного. Я делал это просто за деньги.

Позже Джастин и Лили увели мальчиков вниз мыться и ложиться спать. Как только они вышли, Дуг достал из кармана пакетик с марихуаной.

– Только на балконе, пожалуйста, – вздохнул Лоринг.

Дуг спросил, кто составит ему компанию, и Пол радостно вскочил, а мы с Лорингом ели торт и через стекло наблюдали, как два взрослых человека передают друг другу косяк, будто пара укурившихся подростков.

– Ты не куришь? – спросил Лоринг.

– Только пассивно, – ответила я.

– Спасибо за то, что ты сделал для Пола, – сказала я после того, как мы обсудили достоинства миндального торта по сравнению с фруктовым. – Он абсолютно счастлив сейчас. И за все. Я все еще переживаю из-за этой статьи.

– Забудь. – Лоринг пододвинул торт поближе ко мне.

– Ты ведь скоро уезжаешь? – вспомнила я. – В мини-тур, я имею в виду.

Он кивнул без всякого энтузиазма.

– Я только привык жить дома. Меньше всего мне сейчас хочется возвращаться к бродяжьей жизни. К тому же уезжать надо сразу после Нового года, а мы остались без группы разогрева.

Он рассказал, что ударник «Догуокер» – группы, которая должна была открывать их концерты, три дня назад сломал руку, катаясь на сноуборде. Я немного поразмыслила над этой проблемой и неожиданно нашла решение, которое показалось мне гениальным.

– Когда-нибудь слышал о группе «Бананафиш»? Я уверена, что они сейчас свободны.

До Лоринга не сразу дошло. Когда он понял, хотел что-то сказать и уже открыл было рот, но так и замер, а потом передумал и молча закрыл его.

– Просто подумай над этим вариантом. Пожалуйста. – Идея нравилась мне все больше. – Я понимаю, что это очень серьезный вопрос. Но пойми – альбом выходит на следующей неделе, а тур с «Дроунс» если и состоится, то только в марте. Ты окажешь им такую услугу, и…

– Элиза, – Лоринг почесал висок, – давай говорить разумно. Даже если я скажу «да», а я пока не говорю, ты уверена, что Пол не сочтет ниже своего достоинства работать на разогреве у такого мейнстримового и коммерчески успешного музыканта, как я?

Это было вполне возможно. Но проблемы надо решать по очереди.

– Пола я возьму на себя. Сначала должен решить ты.

Лоринг замолчал, и я решила, что лучше не мешать ему думать, и продолжила выковыривать миндаль из своей порции торта.

– А ты? – заговорил он наконец, обращаясь к своей тарелке. – Ты действительно хочешь, чтобы я на две недели увез Пола, или ты… как бы… ты тоже поедешь?

Я задумалась.

– А вы планируете пользоваться какими-нибудь летательными аппаратами?

– Нет. Только автобусами.

Пол хотел, чтобы я поехала с ними в предыдущее турне, но путешествие в пикапе с четырьмя мужиками, которые бреются только каждый третий день, не особенно меня вдохновило. С другой стороны, я давно мечтала на практике узнать, какова жизнь в гастрольном автобусе.

– Если меня отпустят с работы, – сказала я, – я бы с удовольствием поехала.

– Тогда вот что, – Лоринг по-прежнему не отводил глаз от тарелки, – ты уговаривай Пола, а я попробую устроить это со своей стороны.

– Только через мой труп, – заявил Пол в такси по дороге домой.

– Просто подумай об этом. Даже Дуг сказал, что гастроли – это лучшее, что ты можешь сейчас сделать.

– Осторожней, Куколка. Ты становишься похожа на Фельдмана.

Я попробовала его лягнуть, но в машине было слишком тесно.

– Не будь педиком. У него же огромные залы. Тебя каждый вечер будут слушать не меньше двенадцати тысяч человек. Ты сделаешь глупость, если откажешься.

– Элиза, половина из этих двенадцати тысяч – барышни-студентки, влюбленные в Лоринга. Мне не нужна такая аудитория. И я им не нужен. Мои фаны – это маргиналы и сумасшедшие. Потерянные души и депрессивные фрики.

– Ну извини. Я думала, что ты как раз больше всего хочешь перетянуть на свою сторону «дикарей и язычников». А я никогда не была ни в Торонто, ни в Чикаго.

Пол медленно откинулся на спинку сиденья, и по его светящимся в темноте глазам я поняла, что у него появилась какая-то хитрая идея. Я просто слышала, как она шевелится у него в мозгу.

– Хорошо, – сказал он и ехидно усмехнулся, – тогда у меня есть условие.

Я радостно положила ему руку на ширинку, пологая, что он о чем-то таком думает.

– Называйте свою цену, мужчина!

– Вернее, у меня два условия. – Он, удивившись, покачал головой. – Не думал, что когда-нибудь придется сказать такое, но, пожалуйста, убери свою руку с моей ширинки. Мне нужен лист бумаги.

Я быстро выполнила его требование и даже дала ему ручку. Он написал соглашение о том, что он готов поехать в турне, если другая сторона согласится выполнить два неназванных условия.

Я поставила свою подпись, стараясь представить, что же может прийти ему в голову. Секс на лестничной клетке? Втроем?

Он тоже расписался и взмахнул ручкой, как дирижер палочкой.

– Ты только что согласилась выйти за меня замуж;.

– Так я ведь давно согласилась, – засмеялась я.

– Не когда-нибудь потом, а сейчас. Как только вернемся из турне.

– Заметано, – сказала я, решив, что легко отделалась.

– Подожди. Это не все. Потом у нас будет свадебное путешествие.

Опять ничего страшного. Я открыла рот, чтобы согласиться.

– В свадебное путешествие мы полетим.

Я немедленно почувствовала тошноту.

– Пол…

– Ты подписалась. Если ты не согласна, сделка расторгается.

Я глубоко вдохнула и не стала выдыхать. На самом деле одиннадцатое сентября уничтожило последний слабый шанс, что я когда-нибудь войду в самолет. Просто Пол об этом пока не знал.

– Да или нет? – спросил он.

Так и не выдохнув, я кивнула. Но только потому, что речь шла о будущем. А будущее еще не скоро, а вполне возможно, его и вообще не будет.

* * *

Кровь Пола капала на пол.

Во время концерта в Торонто он порезал мизинец разорвавшейся струной. Ни порез, ни отсутствие струны не помешали ему допеть песню, а когда кровь начала стекать по гитаре, я вспомнила о библейских открытых ранах и вдруг захотела его так сильно, что мне пришлось сесть.

Я стояла за сценой слева, а потом отошла к стене, села на большой ящик для гитар и крепко сжала колени. Чем громче звучала музыка, тем сильнее вибрировал ящик. Это было похоже на секс, в котором моим партнером был дух Пола, в то время как его тело делало свою работу на сцене.

На шее у него была любимая «ЕС-335», и он как раз пел «Charlie Bucket», когда это случилось. У песни были сложная мелодия и глубокий первобытный ритм, и он исполнял ее со сдержанной страстью и только в самом конце давал себе волю, и его финальный фальцет звучал как вопль человека, пронзенного копьем в сердце.

На эту песню могло быть две реакции: либо пугала, либо завораживала. В Торонто аудитория казалась скорее завороженной. А когда показалась кровь, несколько первых рядов закричали и засвистели с каким-то извращенным восторгом, который не далеко ушел от моей собственной реакции.

Пол был прав относительно публики, приходившей на концерты. Это были в основном студенты колледжей, и восемьдесят процентов из них составляли девушки. На прошлом концерте в Монреале Пола принимали не особенно горячо, но, к моему удивлению, вполне доброжелательно. Хотя они и были смущены и напуганы его напором, хотя его вопли вызывали у них недоумение, они вежливо хлопали, как будто не желая обижать бедного сумасшедшего.

Но все же я заметила группу зрителей, которые были захвачены музыкой Пола. Их было нетрудно отличить: расширенные глаза, изумленные улыбки и дергающиеся в трансе головы.

Это были новообращенные.

Сзади из темноты появился Лоринг, и я не сразу смогла выйти из транса. Чтобы я услышала, ему пришлось сложить руки рупором и кричать.

– Как ты думаешь, он знает, что у него идет кровь?

Я пожала плечами.

– Когда он поет, он не почувствует, даже если загорится, – прокричала я в ответ.

Я представила палец Пола у себя во рту, мне показалось, что я чувствую острый металлический вкус крови на языке. Я вдохнула запах одеколона Лоринга, и мне пришлось притвориться, что я чихнула, чтобы скрыть дрожь охватившего меня наслаждения.

В этот день Табу исполнилось двадцать семь лет. Он решил, что это стоит отпраздновать, и пригласил всех в номер Лоринга. Мне он поручил заказать закуски, а Вера, которая прилетела на выходные, отправилась за тортом, колпаками и шариками.

Номер Лоринга был гораздо больше, чем тот, который вчетвером занимали я с Полом и Вера с Майклом. В нем были широкая кровать, гостиная с большим столом, диваном, баром и видеодвойкой с игровой приставкой.

Пока все собирались, я рассказала Вере о том, что произошло со мной во время концерта.

– Мать моя женщина! – вздохнула она. – Секс с гитарным ящиком?

Вечеринка началась сразу после концерта. Кроме обеих групп Таб пригласил еще полдюжины девиц, с которыми познакомился за сценой. Они, кажется, приехали на концерт автостопом из Детройта, и теперь им было поздно возвращаться домой. Он пообещал, что завтра отвезет их на автобусе.

Одна из гостей – Бренди – высокая и мускулистая, с баклажанового цвета волосами и таким слоем косметики на лице, что я могла бы выцарапать у нее на щеке свои инициалы, недовольно спросила у Таба, что здесь делаем мы с Верой.

– Они у нас отвечают за коммерцию, – объяснил Таб, – и не только.

– За какую коммерцию? – спросила вертлявая девушка, которая сказала, что ее зовут Стар-с-двумя-р.

– Ну, продают наши футболки и прочее, и еще дают, когда попросишь.

Глаза Бренди расширились. Вера, которая уже выпила три водки с тоником, подмигнула мне.

– Они хорошо платят, – объяснила она, пожав плечами.

Волосы у нее были заплетены в две косички, на ней была одна из ее длинных клетчатых юбок, и она была больше похожа на учительницу, чем на девушку, «ответственную за коммерцию».

Стар-с-двумя-р, кажется, сильно заинтересовалась возможностям, которые открывались при такой работе.

– А как Лоринг в постели? – спросила она Веру, решив, что они уже стали лучшими подружками.

– Тигр.

В другом конце комнаты Лоринг и Пол играли в компьютерный бейсбол. После знакомства с Дутом Пол стремительно становился болельщиком. Бёрк и Майкл стояли рядом с ними, дожидаясь своей очереди. И все они, очевидно, прислушивались к нашей беседе, потому что периодически до нас доносилось хихиканье.

У Бренди были огромные руки, а на верхней губе пробивались усики, и сначала я решила, что она трансвестит, но, по мнению Веры, для трансвестита у нее была слишком маленькая грудь. Она тоже немало пила и, разговаривая, наклонялась слишком близко к моему уху.

– Так вы, типа, со всеми спали?

Она явно считала, что говорит тихо, но ее бас разносился по всей комнате.

– Они тебе скажут, что я здесь круче всех, правда, милая? – вмешался Таб.

– Никакого сравнения, – подтвердила Вера. Ее косички уже расплелись, глаза стали стеклянными. – Какие штуки он вытворяет своим подбородком. У-у-х!

– А этот как? – спросила Стар-с-двумя-р, положившая глаз на Пола. – Он вообще ничего. Даже с таким носом.

– Между нами, он гей, – шепнула ей я.

Бренди кивнула в сторону Стар-с-двумя-р.

– Видишь? Я же говорила, что он какой-то женственный.

Вера написала что-то на салфетке и подсунула ее мне. «Она не поймет, что такое женственность, даже если сядет на нее всей задницей», – прочитала я.

С нами за столом сидела еще одна девушка, рыжая и хорошенькая, чье имя я не запомнила. Она читала книгу и не встала с места, когда Бренди и Стар-с-двумя-р удалились в спальню с Анджело и Хуаном – клавишником Лоринга.

– «Янки» выиграли кубок дважды за час! – радостно сообщил Пол, размахивая в воздухе стодолларовой бумажкой. И прибавил что-то о том, что Дэвид Джастис был выбран «лучшим игроком года», как будто он знал, что это такое.

Я опустила подбородок и уставилась на него.

– Кто ты такой и куда ты дел Пола Хадсона?

Рыжая девушка подняла на меня глаза.

– Ты ведь на самом деле не спишь со всей группой, верно?

– Хуже. На самом деле я сплю с этим геем.

Девушка засмеялась.

– Меня зовут Анна, – представилась она.

Я посмотрела, что она читает. На обложке книги был фрагмент росписи Сикстинской капеллы, тот, где Бог и Адам касаются пальцами.

– Это биография Микеланджело, – объяснила Анна. Она рассказала, что она художник, учится в колледже в Торонто, и, извинившись, ушла в ванную.

Пол продолжал играть уже с Майклом, а Лоринг подошел к нам и сел рядом с Верой. Он казался мрачным, и я спросила, что случилось.

– Устал, – неубедительно ответил он.

Вера наклонилась к его уху.

– Знаешь, что тебе надо? Снять напряжение.

– Что?

– С-Е-К-С, – объяснила Вера. – У тебя, похоже, давно его не было.

Лоринг оглянулся на меня в надежде, что я спасу его от своей пьяной подруги, но я вместо этого улыбнулась и кивнула на место, где до этого сидела Анна.

– Как насчет этой? Она славная.

Он помотал головой.

– Я не сплю с поклонницами.

– Она не поклонница, а художница. – Я показала ему обложку книги. – Видишь, Ренессанс. У вас много общего.

Лоринг быстро и невнимательно полистал книгу и положил на стол.

Вера понюхала его шею.

– Как ты вкусно пахнешь. Элиза, иди понюхай!

– Я знаю, как он пахнет, – сказала я, не думая.

Вера все еще сидела, уткнувшись носом в шею Лоринга, и не обратила внимания на мои слова, но он на секунду поднял на меня глаза, а я быстро отвернулась и почувствовала себя виноватой, сама не поняв почему.

– Когда ты занимался сексом в последний раз? – гнула свое Вера.

Лоринг подпер подбородок кулачком.

– А тебя это почему волнует?

– За тебя переживаю. Ну, когда? Скажи.

– Сначала сама скажи.

– Сегодня утром в душе, – быстро ответила Вера.

– В нашем душе?! – возмутилась я.

– Он и наш тоже. – Она засмеялась и крикнула через всю комнату. – Эй, Пол, догадайся, когда у Элизы последний раз был оргазм?

– Вчера, – крикнул в ответ Пол, не отрываясь от экрана. Он подтолкнул Майкла, – когда вы ушли на ланч.

– Это ты так думаешь, – заявила Вера. – Она изменила тебе с ящиком для гитар.

– Она что? – спросили практически хором все присутствовавшие.

Я закрыла лицо руками, забрав у Веры стакан.

– У тебя шла кровь, – объясняла она, имитируя мою интонацию, – а эти ящики вибрируют от громкой музыки.

Чтобы удобней было смеяться. Пол повалился на спину, но тут же быстро вернулся к игре, потому что его команда приблизилась к кромке поля. Он опять толкнул Майкла.

– Мы можем ею гордиться.

– Я ничего не слышал после вчера, – ответил Майкл.

– Постой, – Лоринг повернулся ко мне, – это значит, что, когда я стоял рядом, ты…

– Может, поговорим на другую тему? – вздохнула я, до крайности смущенная.

Вошел Таб в колпаке с надписью «Мой первый день рождения», в расстегнутой рубахе и с сигарой во рту.

– Я что-то пропустил?

– Моя нареченная отдалась ящику для гитар, – гордо ответил Пол.

– Она что?…

– Прекратите наконец! – закричала я.

Вера потянула Таба за рукав.

– Когда Лоринг делал это последний раз?

– Один или с кем-нибудь?

– Хоть как.

– Я открою вам маленький секрет Лори. – Таб крутил головой между мной и Верой. – Он обычно принимает душ очень быстро, три минуты максимум. И если он задерживается в ванной, я понимаю, что там что-то происходит. В Монреале он побил рекорд – девять минут.

Я чувствовала, что Лорингу неприятен этот разговор, а Вера схватила Таба за локоть.

– Здесь куча девушек, – сказала она. – Ты хочешь сказать, что ни одна из них его не привлекает?

– Ну, одна, во всяком случае, уж точно привлекает, – таинственно ответилТаб.

Лоринг резко встал со стула.

– Уймись! – бросил он Табу.

Потом он выгнал Бренди, Стар-с-двумя-р и Анджело из своей спальни, закрылся, и дальше праздник продолжался без него.

На следующее утро я проснулась около полудня. Я понятия не имела, как долго продолжалась вечеринка, после того как мы с Полом ушли, но мы заранее договорились с Лорингом, что будем бегать вместе, поэтому я постучала в дверь его номера.

Мне открыл Таб с банкой пива в одной руке и куском торта в другой.

– Это завтрак или поздний ужин? – спросила я.

– И то и другое. – Он протянул мне торт. – Хочешь?

– Нет, спасибо. Я иду бегать. Лоринг встал?

Таб пригласил меня войти, широко распахнув дверь.

– Лори, – завопил он, – Тысяча Способов тебя ждет.

– Как ты меня назвал?

Таб засмеялся.

– Никак. Заходи.

Я зашла. Стар-с-двумя-р над раковиной делала «Кровавую Мэри». Девушка, которую я вчера не видела, смотрела телевизор. Анна спала на полу, а Бренди, которой уже давно приглянулся Анджело, нигде не было видно.

Лоринг сидел на диване, подтянув колени к груди и наклонив лицо к дымящейся чашке чая, будто пытаясь согреться.

– Привет, – сказала я, покаянно и игриво ткнув кроссовкой его ступню.

Он поднял на меня глаза и слабо улыбнулся.

– Ты не злишься? – спросила я.

– Нет.

– Вчера ты вроде как злился.

– Нет.

– Значит, – я кивнула на Анну, – ты нас послушался?

Он все-таки улыбнулся.

– Очень смешно. Ладно, посмотрим, кто будет смеяться, когда я сублимирую свою нерастраченную сексуальную энергию в бег.

14 января 2002 года

Понятия времени, которое бывает у нормальных людей с нормальными работами и нормальной, черт подери, жизнью, не существует на гастролях. Ночи растягиваются, как черная лента шоссе, по которому мы едем, а дни сливаются в однородную массу, зыбкую, как желе.

Ты никогда не знаешь, где ты сейчас и который час, и окружающий мир как бы исчезает.

И это круто.

Наверное, если такая жизнь продолжается долго, что-то начинает раздражать, но пока единственное, что меня не устраивает, – это еда: в дороге неизбежно приходится употреблять всякую дрянь. Две недели – это недостаточный срок, чтобы устать от гастролей. Мне нравится езда в автобусе. Мне нравится каждый день просыпаться в новом городе. А играть каждый вечер для тысяч людей – это самый большой кайф на свете. Сейчас я сижу в нашем автобусе, который стоит на парковке в столице Америки, и думаю о том, что этот тур как короткий взгляд в будущее, которое нас ожидает. И кстати, Лоринг много рассказывал мне о том, как в его первом большом турне им с женой приходилось ставить детские кроватки в конце автобуса и что его сыновья успели побывать почти во всех штатах Америки еще до того, как им исполнился год. Правда, его жена считала такую жизнь адом. В конце концов она уехала домой, и именно тогда в их отношениях появилась «ржавчина».

Для Элизы, которая не может летать, но при этом хочет путешествовать, эта поездка – сбывшаяся мечта. Я, к сожалению, добираюсь до кровати только к середине ночи и потом сплю полдня, но моя нареченная каждый день встает на рассвете и идет бегать. В дороге она обычно спит, потом болтается где-то с Лорингом, потому что это часть ее работы. Люси отпустила ее на две недели с условием, что она будет вести дневник о жизни Лоринга Блэкмана на гастролях и ежедневными порциями отсылать его в редакцию. Обычно она ходит с ним на настройку звука, общается с ним за сценой во время концертов, делает несколько цифровых фотографий, потом выходит на сайт «Соники» и отправляет все это электронной почтой.

Теоретически я как бы не возражаю, но они проводят много времени вместе, а несколько дней назад был такой случай… Может, тут и рассказывать нечего, но я о нем все время думаю, поэтому лучше его задокументировать.

В Чикаго у нас был выходной. И поскольку всю неделю мы жили в одной комнате с Майклом, я решил раскошелиться и снял отдельный двухкомнатный номер. Сразу после ее пробежки с Лорингом, которая стала ежедневной, мы собирались пойти погулять, посмотреть город и выбрать себе обручальные кольца. Она должна была вернуться в одиннадцать. В двенадцать я услышал шум в коридоре, выглянул в глазок и увидел, что Лоринг, удерживая Элизу на спине, пытался попасть ключом в скважину. Они оба смеялись, но мне почему-то показалось, что в их смехе было что-то слишком интимное. Ее руки обнимали его за плечи, а его руки обхватывали сзади ее ноги, как два, черт подери, крыла.

Я не знал, что делать, поэтому прошел в спальню и стал ждать. Я видел их через открытую дверь, а они вряд ли могли заметить меня.

Лоринг положил Элизу на диван так осторожно, будто она была стеклянная. Потом произнес, загибая пальцы: «Покой, лед, тугая повязка, приподнятое положение». Что это за хрень?

Она сняла кроссовку и положила ногу на подлокотник дивана, а Лоринг достал из холодильника лед и завернул его в полотенце. Потом он приподнял ее ногу, как Принц, примеряющий хрустальную, черт подери, туфельку, и приложил к ней полотенце со льдом.

Я видел, как Лоринг смотрит на Элизу, и начал что-то подозревать. Это было не похоже на удар молнии и тому подобное. Скорее на осторожное предупреждающее постукивание по плечу, поэтому я и не стал выходить из себя. Кроме того, я доверяю своей нареченной.

Но все-таки мне совсем не понравилось то, как Лоринг смотрит на нее, когда она отворачивается. И то, как они оба засмеялись, когда полотенце упало и лед рассыпался по всему полу.

Я сделал вид, что только что проснулся, и вышел к ним, и они одновременно повернули головы в мою сторону. Элиза искренне обрадовалась, и мне сразу полегчало, но Лоринг повел себя как подросток, которого застукали с подружкой в родительской постели.

Я спросил у Элизы, что с ней. Она засмеялась, поглядела на Лоринга и сказала, что думала, что сломала лодыжку. Слово «сломала», вероятно, значило для них что-то смешное и было сказано специально, чтобы ободрить Лоринга, который тоже засмеялся.

– Не сломала. Просто подвернула. Через пару дней все пройдет, – сказал он.

Я взглянул на лодыжку. Она заметно распухла, и слева начинал проявляться синяк. Я спросил, как это случилось, и она начала рассказывать о том, как Лоринг поставил ей подножку. Тут он поднял руку и остановил ее, и сам рассказал, как она хотела бежать наперегонки, «а поскольку он гораздо быстрее, чем она» – его точные слова, – она специально наступила ему на пятку и сама упала.

Раньше он никогда не говорил так, черт подери, быстро, так громко и так отчетливо.

Элиза застонала, и он сразу же вызвался сходить к себе за панадолом. Я сказал, чтобы он не беспокоился и что у меня у самого есть панадол, хотя, возможно, это прозвучало грубо. Наверняка прозвучало, потому что Лоринг быстро собрал весь рассыпавшийся лед, бросил его в раковину и попрощался.

Элиза его долго благодарила, и он выдал ей одну из своих очаровательных застенчивых улыбок, от которых падают в обморок целые женские колледжи.

– У тебя сегодня паршивое настроение? – спросила Элиза, когда за ним захлопнулась дверь.

Паршивое настроение! У меня не было паршивого настроения. Просто, объяснил я ей, я торчал здесь все утро и ждал ее, пока она таскалась с Лорингом по Чикаго.

Она возмутилась и сердито сказала, что она не таскалась. И что трудно таскаться, если не можешь ходить.

Мне захотелось немедленно высказать ей все, что я думаю, но, с другой стороны, не хотелось заводить, черт подери, ссору на весь день. Я понимал, что лучше выяснить все прямо сейчас, поэтому я очень спокойно спросил ее, понимает ли она, что за последнюю неделю провела с Лорингом гораздо больше времени, чем со мной.

– Ты преувеличиваешь, Пол.

Потом я спросил ее: что они с Лорингом, типа, лучшие друзья теперь или как?

– Ну да, наверное, друзья. Тебя это беспокоит?

Я спросил, стоит ли мне беспокоиться.

Она улыбнулась нежной-нежной улыбкой, опустила голову, а глаза подняла и посмотрела на небо, и все подозрения, терзавшие мою жалкую душонку, испарились без следа.

Господи, она бы меня убила, если бы узнала, что я все это пересказал магнитофону. Так что все между нами. Спасибо, что выслушал.

Все.

* * *

Появившийся неожиданно Фельдман привез новости. Он ворвался в гримерку, как бомбардировщик, готовый сбросить свой груз. В это время Пол и все Майклы столпились над сигнальным экземпляром «Соники» с рецензией на только что вышедший альбом, который так и назывался – «Бананафиш».

– Поклянись своей жизнью, что ты не подсказывала им, что надо писать, – крикнул мне Пол через плечо.

Я сидела на полу рядом с телефонной розеткой, с ноутбуком на коленях и отправляла очередную порцию дневника.

– Клянусь!

Я не скрывала, что постоянно приставала к Люси с просьбой поручить кому-нибудь отрецензировать альбом, но повлиять на содержание рецензии было не в моих силах. Люси относилась к «Бананафиш» по-прежнему, мягко говоря, критически, хотя, после того как я чудом затащила ее в «Кольца Сатурна», она признала, что у Пола потрясающий голос, но все-таки не удержалась и прибавила:

– Но выглядит он как опустившийся наркоман.

Когда она услышала, что «Бананафиш» едет в двухнедельный тур с Лорингом, она поинтересовалась:

– Элиза, а твой жених в курсе, что ты спишь с половиной семейства Блэкманов?

«Соника» назвала альбом «многообещающим мощным дебютом», а Пола музыкантом «с сердцем безумца, душой безнадежного романтика и божественным голосом, который, несомненно, стоит послушать».

«Тайм-аут» тоже написал о группе, провозгласив ее «светом в конце поп-тоннеля и построком, воскрешающим подлинный рок-н-ролл».

Правда, альбом понравился не всем. В «Роллинг стоун» ему присвоили только две звезды и назвали «типичным актом самоудовлетворения». Как ни странно, эта рецензия обрадовала Пола, потому что недавно они присвоили три с половиной звезды знаменитой певице-дробь-танцовщице-дробь-актрисе, чей успех Пол считал очевидным доказательством упадка цивилизации.

Фельдман схватил Пола за руку и сделал серьезное лицо.

– Нам надо поговорить. Это о турне с «Дроунс».

Вся группа уже несколько месяцев боялась даже мечтать об этом проекте, и поэтому лица у всех стали испуганными. Но я видела, что Фельдман хитрит. Его круглые розовые щечки были похожи на два граната, готовые лопнуть от радости. Он сжал кулаки и сделал пару энергичных боксерских выпадов.

– Пакуйте вещи. Вы едете!

Я стояла у стены и наблюдала, как сначала они открыли рты и замерли, а потом все одновременно закричали, начали хлопать друг друга по спинам и требовать выпивки. Майкл взял у Пола телефон, чтобы позвонить Вере. А когда Пол подошел и обнял меня, на его лице было выражение абсолютной радости, которую нельзя ни испортить, ни украсть и которая дается обычно только детям.

Мне захотелось заморозить это мгновение. Заморозить и оставаться в нем, пока оно не растает и не превратится в теплую сладкую жидкость счастливых воспоминаний.

Фельдман обнял Пола и воскликнул: «Я горжусь тобой», и я почувствовала прилив симпатии к нему. Я поблагодарила его и даже поцеловала в толстую щеку. Но они все продолжали ликовать, а я хоть и была по-прежнему рада за Пола, за Майкла и за всех остальных, но уже чувствовала легкое покалывание прямо под кожей – предзнаменование беды.

Моей беды, а не их.

Я была напугана.

И уже чувствовала себя потерянной по дороге.

Когда все немного успокоились, а Майкл кончил говорить по телефону, Фельдман рассказал подробности. В первую неделю мая группа вылетает в Сан-Франциско и там встречается с «Дроунс». Они проедут по побережью на юг почти через все западные штаты, потом – Средний Запад, Техас, Восточное побережье, Флорида и в конце – кульминация – концерт в «Медисон-Сквер-Гарден» в начале июля.

– «Медисон-Сквер-Гарден», – повторил Пол, будто не веря своим углам.

– И это вам не какой-нибудь передвижной цирк, – продолжал довольный Фельдман, – все по высшему классу. Под ваши задницы будет предоставлен «Боинг-737», ни больше ни меньше. Старая жизнь кончилась, ребята.

Он так и сказал: «737-й».

А я услышала: «Возможны проблемы с перекладкой руля».

И в голове сразу замелькали слова и картинки, полностью вытеснив недавнюю эйфорию: март 1991 – го. Я пропускаю уроки, чтобы смотреть все новости, после того как «737-й», рейс 585, разбился в Колорадо-Спрингс. Погибли все двадцать пять человек, которые были на борту. 1994 год. Самолет падает на окраине Питсбурга. Это опять «737-й».

Администратор Джудо позвал группу на сцену, и Пол поднял мое лицо за подбородок.

– Ты представляешь? – спросил он счастливым голосом. – Мы с тобой можем поехать на несколько дней раньше и провести медовый месяц в Сан-Франциско.

– Быстрей! – кричал Джудо.

Пол нагнулся и поцеловал меня, но я не смогла ему ответить.

– В чем дело? – спросил он. – Ты ведь не передумала насчет медового месяца?

Я потрясла головой.

Мне не хотелось портить ему радостное настроение.

Мы поговорим об этом потом.

Концерт в тот вечер получился таким захватывающим, что я не смогла его смотреть. Я чувствовала себя уже посторонней. Такой же, как Бренди, или Стар-с-двумя-р, или все остальные безымянные поклонники, которые мечтали стать частью их мира, но всегда оставались лишь зрителями.

Я попросила Фельдмана передать Полу, что я устала, и пошла в наш автобус. На парковке я увидела Лоринга, идущего ко мне с пиццей в руках.

– Ты же должен быть на сцене, – удивилась я. Парень взглянул на меня, и я вздрогнула. – Простите. Я подумала, что вы Лоринг. – Я отошла на шаг и вгляделась в его лицо. – Вам когда-нибудь говорили, что вы на него похожи? В темноте даже очень.

– Обычно все прибавляют, что он красивей.

Эти все абсолютно правы, подумала я. Передо мной стоял Лоринг-мутант. Черты были похожи, но пропорции нарушены. Глаза – меньше. Зубы – больше. Лишние пятнадцать фунтов. И волосы были тусклыми, а не сияюще-бронзовыми, как у Лоринга. Я пошла дальше, а Лоринг-мутант посмотрел на ламинированный пропуск, висящий у меня на шее.

– Ставлю десять баксов, что тебя зовут Элиза. Я замерла, не зная, пугаться или не стоит. Он протянул мне руку.

– Лейт Блэкман.

– А, – кивнула я, – единственный Блэкман, которого я еще не знаю.

Мы несколько минут поболтали, стоя перед автобусом. Вернее, болтал Лейт, а я слушала. Он рассказал мне, что он на четыре года моложе Лоринга, холост и снимает в этом городе документальный фильм о Смитсоне.

Может, он был и не так красив, как Лоринг, но, несомненно, гораздо разговорчивей.

– Кстати, – сказал он, – я видел часть выступления твоего парня. Впечатляет.

Он открыл коробку с пиццей и предложил мне кусок.

– Нет, спасибо. Я как раз возвращалась в автобус. Приятно было познакомиться.

– Мне тоже, – сказал Лейт. – Еще увидимся.

– Пол, меня вырвало прямо на ноги носильщику! Я только подумала о рейсе продолжительностью сорок пять минут, и весь мой завтрак оказался у него на ботинках. Теперь представь себе, что будет, когда лететь придется целый день. У меня просто не выдержит сердце. Я умру.

– Господи, да не умрешь ты!

Мы разговаривали в автобусе. Пол сидел на койке Анджело, запустив руки в волосы. Я стояла и смотрела в его бело-голубые глаза, которые как никогда напоминали прожекторы. В сочетании с резко очерченным носом они придавали ему вид одержимого.

– Ты же обещала, – сказал он тоном обиженного ребенка.

Я не хотела заводить этот разговор, пока мы не вернемся в Нью-Йорк, но мой брат влез со своим непрошеным мнением.

– Размечтался, – сказал он, когда они все залезали в автобус после концерта. – Никакими силами ты не затащишь мою сестру в самолет.

Анджело удалился с какой-то длинноногой брюнеткой, попавшейся ему за сценой, а Майкл и Бёрк ждали, когда мы закончим ссориться и можно будет идти праздновать. Я задернула занавеску, которая отделяла жилую часть автобуса от спальной.

– Завтра мы будем дома. Может, тогда и поговорим наедине? – предложила я.

– Мне наплевать, кто нас слушает, – заорал Пол. – Я не собираюсь проводить половину первого года семейной жизни отдельно от своей жены. Какой смысл жениться, если мы будем жить отдельно? Знаешь, что сказал Лоринг? Что в этом случае невозможно сохранить отношения. Тебе придется сесть в этот самолет.

– Ты не можешь заставить меня силой. И потом, ты помнишь, что у меня есть работа? Никто не отпустит меня на четыре месяца.

– Работа тут ни при чем, и ты это отлично знаешь!

Я опустилась на пол и положила подбородок ему на колени.

– До отъезда еще целых шесть недель. Мы каждую секунду будем вместе, я обещаю.

– Так не пойдет. – Он поднялся. Ему хотелось ходить, но в автобусе было слишком мало места. – Элиза, ты ведь не можешь прожить так всю жизнь. Ты знаешь, что по статистике за год больше людей погибает при езде на ослах, чем в самолетах?

– Правда? А ты знаешь, что за период между семьдесят пятым и восемьдесят первым годом при проверке летчиков на алкоголь больше десяти процентов результатов оказались положительными?

Он покрутил головой.

– Господи, где ты находишь всю эту ахинею?! – Он издал что-то похожее на рычание, и я поняла, что его терпение кончается. – Слушай, я помню, что случилось с твоими родителями, и понимаю, что невозможно даже представить себе, что ты тогда пережила, но ведь Майкл-то летает. Почему же ты не можешь?

Дело было не только в родителях. У меня в голове до сих пор прокручивался кошмар, в котором я стою на углу Хьюстон-стрит и Бродвея и смотрю, как самолет, выполняющий рейс номер 11, врезается во Всемирный торговый центр.

И то и другое событие так ясно говорили о страшной непредсказуемости этого мира, где ровно ничего не зависит от нас, что я не понимала, как можно продолжать жить и мириться с этим.

Наверное, Пол увидел, что наш разговор разрушает мое и так очень шаткое равновесие. Он поднял меня с пола и прижал к себе.

– Прости. Прости. Прости, – повторял он и целовал меня в макушку. – Я просто очень хочу, чтобы мы были вместе. Ты ведь понимаешь, да?

Конечно, я понимала. Но Пол не понимал, что такое страх. Он думал, что страх – это короткие моменты испуга на вентиляционной решетке метро или мысли, будто он разменивает свой талант на деньги. А мой страх делал меня безвольной, но при этом давал мне какое-то странное успокоение и осознание того, что рана слишком глубока, чтобы пытаться хотя бы просто рассмотреть ее получше. Я привыкла и чувствовала себя комфортно внутри него, и у меня не было ни сил, ни смелости вырваться на свободу.

– Колеса! – воскликнул Пол. – Только один раз, Элиза. Запиваешь пару таблеток «Кровавой Мэри» и, клянусь, не чувствуешь разницы между полетом и каруселью в Центральном парке.

Мне казалось, что этот автобус – западня, а Пол и мой собственный страх не дают мне выбраться из нее. Я никак не могла вздохнуть по-настоящему и хотела только одного – выбраться наружу и набрать в грудь воздуха.

Я подумала, что именно это и ждет меня внутри «737-го».

Трясущимися руками я торопливо натянула туфли.

– Интересно, куда это ты собралась? – спросил Пол.

Я схватила пальто, и Пол бросился к дверям, как будто стараясь выскочить из автобуса раньше меня. Шагая по проходу, он выкрикивал: черт подери то, и черт подери это, и черт подери что-то про поджелудочную.

– Пошли праздновать! – рявкнул он Майклам, и они вскочили и последовали за ним, как ученики за Христом. Когда я выбралась из автобуса, припадая на больную лодыжку, они прошли уже половину парковки.

На холодном воздухе мне стало легче. Я решила, что не стоит уходить далеко от автобуса, пристроилась на пыльном капоте «форда» и стала наблюдать за мужчиной, стоящим в освещенном окне отеля на другой стороне улицы. Чтобы отвлечься, я придумала ему целую жизнь: он работает в банке, дома у него жена и двое детей, он пьет скотч и, когда ездит в командировки, смотрит порнуху, но жене в этом не признается, и он прочитал все книги Тома Клэнси.

Мужчина снял галстук и продолжал стоять неподвижно, и мне стало скучно думать про него. Я взяла размокшее меню китайского ресторана, которое кто-то засунул под «дворник» «форда», и начала читать его, но сразу же почувствовала голод, поэтому просто закрыла глаза, наклонила голову и стала молиться о том, чтобы стать сильной и мужественной и еще чтобы уметь передвигаться во времени и пространстве каким-нибудь удивительным способом, как в фантастических романах, не вверяя свою жизнь пятисоттонному куску металла.

Лоринг не решался подойти к ней. Она сидела, закрыв глаза и опустив голову, и, совершенно очевидно, не хотела никакой компании. Но чтобы попасть в автобус, он должен был пройти мимо нее. И не поздороваться было бы невежливо. И он не был уверен, что сидеть ночью на пустынной парковке вполне безопасно.

Он сделал к ней шаг, и она подняла голову. Взгляд темных глаз был усталым и влажным, а улыбка – невеселой.

– Все в порядке? – спросил Лоринг.

Она кивнула и рукавом вытерла щеки.

– Я слышал новость насчет «Дроунс». Пол, наверное, счастлив?

– Вполне, – ответила она со смесью язвительности и душевной муки.

– Послушай, здесь, по-моему, не совсем безопасно. – Лоринг посмотрел на часы и кивнул в сторону отеля. – Мы встречаемся с братом в ресторане…

– Я с ним познакомилась.

– Я знаю. Он говорил. – Лоринг почесал висок. – Может, пойдем вместе?

Она сначала отрицательно покачала головой, но потом опустила ее на грудь и мрачно, как показалось Лорингу, закусила губу.

– Вообще-то я голодная.

По дороге в отель Элиза взяла его за руку. Он почувствовал растущее напряжение в трусах и срочно начал вспоминать столицы штатов, причем в алфавитном порядке самих штатов, надеясь, что таким образом заставит кровь вернуться обратно к мозгам.

Алабама, Монтгомери, Аризона, Феникс, Арканзас, Литл-Рок.

Они прошли через холл отеля в почти пустой ресторан, в котором все было выдержано в разных оттенках депрессивно-оранжевого цвета: морковные сиденья стульев, тыквенные стены, абрикосово-желчное меню.

Лейт сидел за столиком в дальнем углу. Когда он увидел Элизу, то встал и надел пальто.

– Я что-то не то сказала? – пошутила она.

– Я уже ел. Помнишь пиццу? Я пришел только для того, чтобы ему, – Лейт кивнул на Лоринга, – не пришлось ужинать в одиночестве. Увидимся позже.

Молоденькая официантка, с волосами в цвет стен, принесла им меню.

– У вас, случайно, нет ничего китайского? Кисло-сладкой курицы? Жареного риса?

Официантка, кажется, обиделась.

– У нас есть нормальный рис, белый. Могу принести соевый соус. – Тут она узнала Лоринга, и отношение резко изменилось. – Вообще-то я могу спросить у повара и…

– Не стоит, – сказала Элиза. – Какой у вас суп дня?

– Кукурузная похлебка.

Она заказала романский омлет и ржаные тосты без масла, а Лоринг – тарелку супа и клубный сандвич. Не успела официантка принести похлебку, как к ним подошла хорошенькая девица со страшненькой подругой. Они сообщили Лорингу, что приехали из Ричмонда на его концерт, и попросили расписаться на их футболках.

– Вот здесь! – Хорошенькая девица указала место точно напротив соска.

Элиза громко и с отвращением выдохнула, а Лоринг неохотно и стараясь не рассмеяться подчинился, но, правда, расписался на рукаве. Он надеялся, что после этого они уйдут. На следующий день турне заканчивалось, и он не был уверен, увидит ли Элизу еще когда-нибудь. Сегодня он хотел быть с ней и не хотел, чтобы его отвлекали.

Но девушки замешкались у их столика, а хорошенькая непрерывно болтала. Она рассказала, что парень ее сестры поступил в Йель в тот год, когда Лоринг был на старшем курсе, и явно думала, что это делает их почти друзьями.

– Брейди Мелтцер. Он говорит, что вы были знакомы.

Лоринг пожал плечами. Имя ему ничего не говорило.

Девушка засунула под солонку маленький кусочек бумаги, и Элиза резко выпрямилась на стуле, протянула руку и схватила его.

– Кристи и Джанис, – прочитала она вслух, – комната номер двести семьдесят один. Это как понимать: приходи и выбирай или специальное предложение – две по цене одной?

Лоринг закрыл рот рукой, а Кристи побледнела, выхватила у Элизы записку и вылетела из ресторана. Подруга бежала за ней как собачка.

– Извини, – сказала Элиза. – Надеюсь, ты не собирался воспользоваться предложением. У меня сегодня агрессивное настроение.

Лоринг только покачал головой, жалея в душе, что вспышка Элизы вызвана не тайной ревностью, а явным презрением к чужой невоспитанности.

– Такое ведь часто случается? Когда девушки сами предлагают себя тебе? – Она дождалась его кивка и продолжила: – Просто непостижимо. Ты сидишь со своей девушкой и тихо-смирно пытаешься поесть, а у них хватает наглости так навязываться. Они просто глупые или абсолютно испорченные?

Лоринг решил, что весь остаток ужина он будет считать Элизу своей девушкой.

– Дувр, – нечаянно произнес он вслух.

– Ты о чем?

– Ни о чем. Делавер.

Она поставила локти на стол, оперлась подбородком на кулачки и, пока он ел, не отрываясь смотрела в его тарелку с супом. И по ее взгляду было ясно, что, если он сейчас уберет тарелку, она ни за что не сможет вспомнить, что в ней было. Он знал, что она думает о Поле, и впервые в жизни испытал черную зависть, которая оказалась похожей на клыки саблезубого тигра, рвущие грудь.

Если бы сейчас был каменный век, дело решилось бы простым дарвиновским способом. Он был старше, выше и сильнее, и закон о победе сильнейшего, вероятно, сработал бы в его пользу. Но сейчас, в центре Вашингтона, он был бессилен против своего соперника. А оттого, что Пол ему нравился, становилось еще хуже.

Лорингу было необходимо изгнать Элизу Силум из себя. Выбросить полотенце, уйти с ринга и признать свое поражение. Это будет прощальный ужин, сказал он себе. Радуйся сейчас, потому что завтра все будет кончено. Ты больше не будешь с ней встречаться.

– Лоринг, – сказала она тихо, прервав его суровый монолог. – А ты когда-нибудь говорил им «да»?

В вопросе явно был какой-то подтекст, которого Лоринг не смог расшифровать. Он отрицательно покачал головой.

– Знаешь, как я их называю? «Герпес на палочке».

– Ты когда-нибудь изменял Джастин?

Он отложил ложку и вытер салфеткой рот.

– Ты всем задаешь такие вопросы или просто дразнишь меня?

Она улыбнулась быстрой смущенной улыбкой, которая сразу же исчезла.

– Не хочешь отвечать?

Конечно, он ответит ей. Он сказал бы ей все, включая код своей банковской карточки, если бы она захотела его узнать.

– Нет. Я никогда не изменял Джастин.

– Никогда? Даже не целовался с другими?

Он положил правую руку на сердце.

– Клянусь своими детьми.

– А хотел когда-нибудь?

Он задумался.

– Не знаю, – ответил он честно. – Надо признать, были моменты, когда соблазн был довольно велик. Иногда встречаешься с очень интересными людьми и очень привлекательными. Но думать – это одно, а делать – совсем другое. Сделать – значит переступить черту, а я не из тех, кто легко это делает.

– Я думаю, Джастин сошла с ума, когда позволила тебе уйти.

И опять ее прямота была слишком искренней и печальной, чтобы содержать какой-то зашифрованный смысл, намек на возможность любви. Если бы он был смелее или хитрее, он мог бы воспользоваться этим моментом и признаться ей во всем, пообещать стать для нее всем, чем был Пол, и еще гораздо большим, если только она даст ему шанс.

– А ты? – спросил он. – Ты изменяешь Полу?

– Нет, – ответила она, решительно отметая такое нелепое предположение.

Официантка принесла Элизе омлет и огромный клубный сандвич и картошку фри Лорингу, и он отодвинул в сторону пустую тарелку, освобождая место для нового блюда. Несколько минут они ели молча. Наконец Элиза взглянула на него.

– Как ты думаешь, а Пол будет?

Она взяла у него с тарелки ломтик картошки. Ему так понравилось, что она сделала это, не спросив, и что окунула картошку в его кетчуп, что он никак не мог вспомнить столицу Оклахомы: Тулуза или Оклахома-сити?

– Я думаю, Пол будет – что?

– Через два месяца в отеле в Сиэтле какая-нибудь Кристи прошепчет ему в ухо номер своей комнаты. Как ты думаешь, он зайдет?

Лоринг подумал, что именно это и беспокоило ее весь вечер.

– Элиза, я не могу ответить на этот вопрос.

Она раскусила картофельный ломтик.

– Он хочет, чтобы я ехала с ним на гастроли, а я не могу. Я хочу. Очень хочу. Но я знаю, что никогда не смогу лететь в Калифорнию, а потом – в какой-нибудь новый город каждые два дня. Особенно на «737-м». Поэтому он взбесился и ушел. – Она выковырнула из тоста ржаное зернышко и справилась с ним в три приема. – Я не знаю, что делать.

Лорингу показалось, что она сейчас заплачет. Он даже помечтал об этом. Тогда он сможет обнять ее за плечи и погладить по волосам.

– Я понимаю, что ты не можешь ответить точно, но ты же образованный человек, ты в Йеле учился. Попробуй предположить.

– Напомнить тебе, что наш малограмотный и умственно отсталый президент тоже учился в Йеле?

– Просто скажи, что ты думаешь. Пожалуйста!

Он пил воду и раздумывал, что ответить. Он знал Пола еще до того, как тот встретился с Элизой. И тогда он уверенно дал бы циничный ответ. Но сейчас Пол стал другим. Однако Лорингу выпал хороший стратегический шанс. Он может посеять в ней зерна сомнения. Он может объяснить, как человеку, не привыкшему к славе, бывает тяжело сказать «нет».

Он не смог этого сделать. Это было бы не только жестоко, это было бы неправдой. И потому, что он сам чувствовал к женщине, сидящей напротив, он понимал, как много она значит для Пола Хадсона.

– Мое мнение? – сказал он. – На твоем месте Я бы не стал беспокоиться по этому поводу.

Мы должны были уехать из Бостона сразу, как только «Бананафиш» закончит выступление. Это был последний концерт тура, и через пять часов мы уже могли быть дома. Если не пойдет снег, мы окажемся на Манхэттене еще до того, как взойдет солнце.

Пол нервничал и страдал от похмелья. Не считая вопроса о том, где я была; когда я вернулась с ужина с Лорингом, мы практически не разговаривали. Он вошел в гримерку, стирая катящийся по лицу и волосам пот и явно стараясь избегать меня.

– Ну все, поехали! – сказал он резко. – Где Анджело?

– Секунду назад был здесь, – ответил Бёрк.

Мы ждали минут двадцать. Все чувствовали, что Пол взвинчен, и держались от него подальше. Я даже предложила пойти поискать Анджело, просто чтобы вырваться из комнаты, но Джудо сказал, что разыщет его сам.

Он вернулся, когда выступление Лоринга уже дошло до середины.

– Водитель сказал, что видел, как Анджело пошел на парковку со вчерашней брюнеткой.

– Ну и черт с ним! – рявкнул Пол. – Пусть она его и везет в Нью-Йорк!

– Пол, – вздохнула я, – мы не можем уехать без Анджело.

– Как хотите. Я пошел слушать концерт, – сказал он, ни к кому не обращаясь, и вышел из комнаты.

Ему нравилось то, что делал Лоринг. Хотя его сдержанный звук и простые мелодии были прямо противоположны интенсивной музыке «Бананафиш» и хотя Пол считал Лоринга чересчур радиоориентированным, он часто говорил, что его искренность искупает недостаток оригинальности.

Как только Пол вышел, Майкл повернулся ко мне.

– Иди с ним, пожалуйста, а то потом придется искать и его.

Лоринг исполнял заглавный трек из «Ржавчины», когда рядом со сценой я нашла Пола. Я взяла его за руку, и, к моему удивлению, он ее не выдернул.

У Лоринга не было ни голоса Пола, ни его диапазона, ни силы, но его сдержанная и сексуально-тягучая манера ласкала слух.

Если музыка Пола казалась полетом, то Лоринга – полуденной поездкой по сельской дороге – солнечной и романтичной, с оттенком грусти, волнующей сердце.

Кто-то тронул меня за плечо, я обернулась и увидела Лейта.

– Брат Лоринга, – прокричала я, дернув Пола за рукав.

Мне пришлось повторить это три раза, пока он наконец понял. Лейт начал говорить Полу, как ему понравилось вчерашнее выступление «Бананафиш».

– Надеюсь, ты не видел сегодняшнего! – заорал Пол в ответ. – Это был полный отстой!

Они продолжали разговаривать, крича друг другу в ухо, пока Лоринг не допел.

– Сейчас я исполню новую песню, – сказал он к микрофон, подстраивая свой черный «стратокастер». – Ее еще никто не слышал, поэтому скажите мне, что вы о ней думаете.

Я взглянула на висевшую на стене программку. Между «Ржавчиной» и перерывом числилось название «Тысяча способов».

Слова показались мне знакомыми, и меня это почему-то встревожило.

Лоринг отсчитал от четырех до одного и провел пальцами по струнам. Он еще не запел, когда я вспомнила, почему название песни показалось мне знакомым. Так назвал меня Таб, когда в Торонто я зашла в номер Лоринга.

Дальнейшее я наблюдала, будто следила за падением автомобиля со скалы. Какие-то секунды была надежда, что это просто мое воображение играет со мной злую шутку. Она исчезла в тот момент, когда откуда-то появилось чувство вины, хотя я точно знала, что не делала ничего плохого. А слова песни казались такими интимными, будто Лоринг шептал их мне прямо в ухо.

Пол только начинал подозревать что-то, пока дело не дошло до строчек о жемчужинах и о страхах. Когда он их услышал, его лицо почернело.

– Я так и знал! – крикнул он в сторону сцены, как будто Лоринг мог его услышать. Потом в бешенстве повернулся к Лейту: – Кем он себя считает? Эриком, твою мать, Клептоном?

Лейт беспомощно застыл, опустив руки по швам, как ребенок, которого наказывают за то, чего он не совершал.

Потом Пол повернулся ко мне. У него дрожала челюсть, и он смотрел на меня так, будто искал ответа на вопрос, который боялся задать.

Потом он спрыгнул со сцены и побежал, а я бросилась за ним, но не смогла догнать, потому что все еще сильно хромала. По дороге в гримерку я столкнулась с Лорингом, только что сошедшим со сцены.

Мы уже попрощались с ним раньше, объяснив, что уедем сразу после выступления «Бананафиш». Судя по его лицу, он меньше всего ожидал встречи с нами.

Он замер, увидев меня, наши глаза встретились, и мы молчали, а когда он открыл рот, собираясь что-то сказать, я отрицательно помотала головой и побежала дальше. Меня раздирали очень разные чувства, и я была еще не готова к разговору с ним.

Потом я увидела Майкла.

– Где Пол? – спросила я, впиваясь ногтями в ладони, чтобы как-то уравновесить боль в ноге.

– Он только что вылетел отсюда и рванул к автобусу. Элиза, что случилось?

– Ничего, – ответила я и как можно быстрей захромала к выходу.

Перед автобусом стоял Анджело.

– На твоем месте я бы не стал туда заходить.

– Где ты пропадал? – заорала я на него, решив, что во всем виноват именно Анджело. – Тебя все обыскались! Немедленно найди Майкла и скажи, что ты нашелся. Не заходи никуда! Не говори ни с кем! Просто найди Майкла!

– Господи! Прими успокоительное.

Анджело пошел в сторону зала, а я колотила в дверь автобуса, пока Пол не распахнул ее так стремительно, что едва не угодил мне в лицо.

Я неуверенно поднялась по ступенькам, села, подышала на окно и посмотрела, как от моего дыхания на стекле образуется влажный кружок.

– Я думаю, он не хотел, чтобы мы услышали эту песню.

– Да? Ты так думаешь? – Пол плюхнулся на сиденье рядом со мной. – А знаешь, что я думаю? Я думаю, он не хотел, чтобы я услышал эту песню. А ты, как раз… – Его рука нащупывала поджелудочную. – Ты провела с ним чертову кучу времени, бегая, и прыгая, и кувыркаясь, и хрен его знает, что вы там делали вчера вечером…

– Постой…

– Нет, ты постой. Мне бы очень хотелось узнать, когда это ты носила его одежду. Вы что, играли в переодевание во время своих прогулок?

– О чем ты?

– Его, черт подери, свитер. Только не говори, что ты не расслышала этого, потому что я видел твое лицо, когда он пел. Когда ты надевала его, черт подери, свитер? И еще интересней, что было под ним?

Я наклонила голову.

– В тот день, когда брала интервью. Было холодно, и я попросила у него свитер. Вот и все.

– А вчера?

– Что вчера?

– Чем вы занимались?

– Мы ужинали. Я тебе уже говорила.

– В отеле? А что вы ели?

– Ты ведь шутишь? – Но Пол выглядел очень серьезным. – Я ела омлет с артишоками, вялеными помидорами и моцареллой. А Лоринг – суп и сандвич. У официантки была одежда цвета блевотины, а в меню не было ничего китайского. Позвони прямо сейчас в ресторан, если не веришь мне.

– Какой, черт подери, суп?

– Не будь педиком!

Он сел ближе, почти мне на колени.

– Я задам этот вопрос только один раз, – сказал он, и у него в глазах заплескалась паника. – И жизнью клянусь, поверю любому ответу. Понимаешь? Всем, черт подери, сердцем и душой я тебе поверю, поэтому, пожалуйста, не ври мне, потому что я этого просто не переживу.

– Нет, – ответила я, хотя он еще не успел задать вопроса, – между мной и Лорингом ничего не было. Ни вчера, никогда.

– Посмотри мне в глаза и скажи, что он никогда не приставал к тебе, никогда не пытался поцеловать и не говорил ничего типа: «Я пригласил в этот тур твоего, черт подери, придурка жениха только потому, что я в тебя охрененно влюблен и желаю целовать твои серьги и затрахать тебя до смерти».

Я нежно погладила его по лицу и сказала:

– Правда. Я понятия не имела.

У Пола все еще дрожала челюсть.

– А если бы имела? Если бы он сейчас вошел в этот автобус и стал уговаривать тебя уйти к нему? Что бы ты стала делать?

– Пол, меня не интересует Лоринг.

– Ты думаешь, я поверю, что он тебе не нравится?

Здесь нужно было отвечать тактично. Честно говоря, Лоринг не понравился бы только слепой – слепой, которая к тому же не может подойти к нему достаточно близко, чтобы вдохнуть запах зелено-перечного одеколона, напоминающий о сексе на траве.

А ведь еще была песня. Я была тронута и горда и не могла просто так отмахнуться от этого. Потом, конечно, смогу. Но сначала я должна пережить и прочувствовать ее.

– Элиза, пожалуйста, ответь мне.

– О чем ты спрашиваешь? Считаю ли я его привлекательным? Конечно считаю. И что?

– Ты прекрасно знаешь, что он не просто привлекателен.

Да, но у него нет глаз, похожих на прожекторы, и хамоватой улыбки, которая зажигает все, включая воду, и божественного голоса, и, главное, он говорит вещи типа «это просто рок-н-ролл».

– Кукурузная похлебка, – сказала я.

– Что?

– Он ее ел.

Пол поцеловал мою ладонь, а потом приложил ее к своему сердцу.

– Пожалуйста, давай поедем на гастроли вместе. Поедем в Сан-Франциско. Ну хотя бы скажи, что постараешься.

– Я постараюсь, – сказала я. И даже чуть-чуть поверила себе. Я всегда хотела верить. Но в глубине души я точно знала, что никогда не сяду в этот самолет.

Мы посидели молча, а потом в автобус пришли Майкл, Бёрк, Анджело и все прочие.

– Ну что? Все на месте? – спросил Джудо.

К нам подошел Майкл и подозрительно взглянул на меня.

– Лоринг спрашивал, не может ли он сказать тебе пару слов до отъезда.

Пол вскочил.

– По-моему, на сегодня она слышала достаточно его, черт подери, слов. – Он почти пробежал по проходу и наклонился к водителю.

– Поехали!

* * *

– Встретимся в «Киеве» через час, – сказал голос на другом конце провода.

Я почему-то сразу испугалась.

– Фельдман?

– Жду тебя через час.

– У меня сейчас нет времени.

– Найди.

Эта неделя и без того оказалась нелегкой. Лоринг постоянно оставлял сообщения на автоответчике, умоляя дать ему возможность объясниться. Пол постоянно порывался позвонить ему и все высказать. Я с трудом убеждала его, что самое разумное – это просто не обращать внимания. Я и так чувствовала себя достаточно неловко, и меньше всего мне хотелось сейчас встречаться с Лорингом.

Я, разумеется, рассказала обо всем Вере.

– Я знала, что ты ему нравишься, – сказала она. – Я поняла это еще в Торонто. Я тогда не стала ничего говорить, а сейчас… Послушай, Элиза. А у тебя есть какое-нибудь чувство к нему?

– Это что – сеанс психотерапии?

– Ну, было же ясно, что вы отлично ладите. Я видела.

– Видела – что? Вера, я скажу тебе то же, что сказала Полу: меня не интересует Лоринг Блэкман. Все. Точка.

Кроме всего прочего Пол вел себя как-то странно. Он был непонятно весел, хотя периодически и хотел выяснить отношения с Лорингом. И с того вечера в автобусе он ни слова не сказал о турне с «Дроунс». Я не могла понять, означает ли это, что он смирился с тем, что поедет без меня, или что он уверен, что я поеду. Каждый раз, когда я пыталась заговорить на эту тему, он отвечал, что мы обсудим все это после свадьбы.

Свадьба оказалась еще одной проблемой. Мы хотели пожениться как можно быстрее, но власти города Нью-Йорка и Люси Энфилд были против.

– Ты только что отсутствовала две недели, – сказала Люси. – Больше я не позволю тебе прогуливать.

– Но ведь у меня свадьба.

– Хоть канонизация. Устраивай это в свободное от работы время.

Это означало, что все придется делать после семи, но городские учреждения, в которых надо было получать разрешение на брак, работали до пяти, а присутствие жениха и невесты было обязательным.

Мне ужасно не хотелось действовать через голову Люси. Как будто плакса с детской площадки, которая ничего не может без старшего брата. Кстати, примерно так и обстояли мои дела в «Сонике». Но я все-таки решила, что замужество – достойная причина, и обратилась к Терри. Он поздравил меня и дал выходной в пятницу. Мы с Полом сможем получить разрешение, подождем двадцать четыре часа и в субботу зарегистрируем наш брак в муниципалитете. Вера и Майкл будут нашими свидетелями, а глупая любовная песня Лоринга станет частью истории, о которой мы будем рассказывать Рексу и Спайку.

– Надеюсь, что у тебя действительно серьезное дело, – сказала я Фельдману еще до того, как бросила на стул свою сумочку и приземлилась рядом с ним. – У меня всего полчаса.

«Киев» был невыразительной забегаловкой в восточноевропейском духе, где за двенадцать долларов предлагали обед из трех блюд. Когда я пришла, Фельдман уже держал в руках чашку кофе, а перед ним стояла большая тарелка драников. Я решила, что приглашать кого-нибудь в ресторан и делать заказ, пока гость еще непришел, – очень невежливо.

Подошла официантка, и я заказала первое, что увидела в меню.

– Кока-колу, пожалуйста, – сказала я. Я не помнила, чтобы когда-нибудь в жизни заказывала кока-колу, но, увидев хмурое лицо Фельдмана и улыбающуюся официантку, ощутила внезапный импульс.

Фельдман дождался, чтобы официантка принесла мой заказ, а потом издал носорожье рычание.

– Он сказал мне, чтобы я отказался.

– Кто?

– Кто? Ты еще не поняла? Мудак, за которого ты собираешься замуж.

Я пожевала соломинку.

– Он сказал тебе отказаться от чего?

Фельдман намазал драник сметаной и откусил половину. Он ел как двухлетний ребенок гигантских размеров, и смотреть на это было неприятно.

– От гастролей, – объяснил он, словно недоумевая, как можно быть такой тупой. – С «Дроунс». Помнишь о таких?

В голове внезапно набух болезненный сгусток, как будто тромб готовился оторваться.

Фельдман схватил меня за запястье. У него были липкие пальцы.

– Это из-за тебя. Он не хочет с тобой расставаться.

Я выдернула руку и низко опустила голову, чтобы не видеть его розовых щечек.

– Не разрешай ему это делать. – Он говорил гораздо громче, чем надо. – Ты меня слышишь? Я вложил кучу времени, сил и денег в его чертову карьеру, и если ты его хоть немного любишь, не дай ему пустить все на ветер.

Я ненавидела Фельдмана. Ненавидела и боялась. Так же сильна, как мысль о полете на одномоторном самолете в грозовую ночь. Но я подняла голову и кивнула, потому что знала, что он прав.

– Сингл не крутят по радио, – пожаловался он. – И этого следовало ожидать. Клип прошел всего несколько раз, а рекламная кампания была, мягко говоря, минимальной. И я скажу тебе, в чем дело. В позиции Пола. У Винкля нет задачи сломать его, Элиза. У него нет задачи эксплуатировать ПолаХадсона. Он просто хочет продавать музыку. – Фельдман выпустил воздух, будто проколотый резиновый шарик. – Ты знаешь, сколько продано дисков? Я тебе скажу. Около девяти тысяч. Это мало, но при данных обстоятельствах вполне объяснимо. И могу поспорить, что девяносто восемь процентов покупателей – это родственники и знакомые Майклов или – и это очень важно – люди, которые были на концертах Блэкмана. Ты понимаешь, что это все не шутки? Или тебе нравится дергать его за член и смотреть, что получится? Может, ты и хочешь, чтобы он свалился мордой в грязь, но я не позволю, чтобы какая-то…

– Замолчи!

Я попробовала массировать точку на ладони, которая, как мне говорили, отвечает за головную боль. Не помогло.

– Почему он мне не сказал?

– Этот мудак думает, что, если он скажет, ты откажешься выходить за него замуж – вот почему.

– Пожалуйста, перестань называть его мудаком.

– Он заставил меня поклясться, что я ничего не скажу тебе до свадьбы.

– Приятно видеть, что ты – человек слова.

– Не надо грузить меня. Просто скажи, что ты собираешься делать.

– Не знаю, что я смогу сделать. Если Пол что-то решил…

Фельдман схватил меня за локоть и стиснул так, будто измерял кровяное давление.

– Знаешь, что делал Винкл, чтобы добиться приглашения в это турне? Умолял, угрожал, обещал и лизал задницы. Знаешь, что случится, если Пол Хадсон забьет на все и решит остаться дома с женой? Это, мать твою, элементарное самоубийство. Контракты уже подписаны, отели и билеты заказаны, все просчитано. Это будет конец его отношений с Винклем – тому, что от них осталось, – и с агентами, и с промоутерами. Поэтому, если не хочешь быть лично ответственной за крушение его надежд, быстренько придумай что-нибудь. У тебя есть сорок восемь часов. Потом будет поздно. Поняла, Куколка?

Я все поняла. Гораздо лучше, чем думал Фельдман. И дело было не только в Поле. Мне надо было подумать и о Майкле.

Как ни странно, я успокоилась.

Когда все знаешь, легче принимать решение.

Когда все знаешь, кажется, что ты контролируешь ситуацию.

* * *

Я проснулась в нашей квартире рядом с Полом в последний раз. Тогда я этого еще не знала. А если бы знала, то гораздо дольше сидела бы на подоконнике и вглядывалась в его лицо и в то, как утренний свет путается у него в волосах. Я бы сделала воображаемые фотографии того, как он спит – голый, натянув простыню до середины живота, раскинув руки и повернув голову влево.

Как будто распятый.

Я бы постаралась запомнить все хорошее.

Никто никогда не помнит хорошего.

Вчера мы легли сразу после полуночи и занимались любовью самозабвенно и тихо, лежа на боку, как две чайные ложки в коробке. Потом я спросила, не можем ли мы поговорить, а Пол ответил, что он устал, и уснул, а я лежала всю ночь, уставившись в потолок.

Ситуация была совсем простой. Я любила Пола. И любила своего брата. И ясно сознавала, что должна сделать все что угодно для того, чтобы в марте они сели в самолет, улетающий в Сан-Франциско.

Этим утром у Пола был живой эфир на местной радиостанции, и я попросила его прийти домой сразу, как только он освободится. Я сказала, что нам надо поговорить до того, как мы пойдем за разрешением на брак.

– В десять у меня свидание с Винклем. Давай встретимся в одиннадцать в кофейне у муниципалитета.

Я ни в коем случае не могла допустить его разговора с Винклем.

– А ты не можешь сначала зайти домой?

Пол уже стоял в дверях. Моя просьба показалась ему странной, и он наклонил голову, раздумывая. Я почти решилась поговорить с ним прямо сейчас, но он уже опаздывал, а у меня слипались глаза. Мне надо было хоть немного отдохнуть и хорошо вооружиться, чтобы выиграть это сражение.

– Ты ведь не собираешься сказать, что передумала, нет?

Я заверила его, что дело не в этом.

– Просто пообещай, что зайдешь домой перед разговором с Винклем.

Он пообещал. Когда он ушел, я долго стояла под душем, потом закуталась в халат и, свернувшись, прилегла на диване. Через минуту, а может, через час меня вернул в сознание звонок в дверь.

– Кто там? – спросила я в интерком и сразу же узнала низкий голос Лоринга.

– Элиза, можно я зайду? – попросил он.

– Сейчас неудачное время.

Я отпустила кнопку, чтобы не слышать его ответа, но не успела умыться и почистить зубы, как в дверь постучали.

Я открыла.

– Как ты прошел? – резко спросила я.

Я знала, как он прошел. Он был Лорингом Блэкманом, и любой из начинающих артистов, или студентов, или наркоманов, живущих в нашем доме, мог узнать его и с удовольствием впустить в подъезд.

– Всего пять минут, – сказал он, подняв руки, будто я целилась в него из ружья.

Я отступила, и он прошел в квартиру, настороженно оглядываясь. То ли он не мог поверить, что мы с Полом живем в такой дыре, то ли почувствовал, что случилось что-то, не связанное с его приходом.

– Элиза, у тебя все в порядке?

Он спрашивал это не просто из вежливости. Он, очевидно, переживал за меня, и мне стало неловко за свою грубость.

– Извини, Лоринг. На меня сейчас много всего свалилось. Пожалуйста, скажи то, что хотел, а потом притворимся, что ничего не было, и будем жить своими собственными жизнями.

Он усмехнулся, будто жалея, что все не так просто, как я сказала.

– Во-первых, – сказал он, прислонившись к спинке дивана и отбивая ритм носком ботинка, – я не ожидал, что все будет так очевидно. Я имею в виду песню. Не говоря уже о том, что я понятия не имел, что вы ее слушаете.

Я почувствовала, как вспыхнуло мое лицо.

– Да, получилось не очень.

– А ты представляешь, что я чувствовал?

– Вообще-то это очень красивая песня. Правда. И не буду врать – я была ужасно тронута, но…

– Не надо.

– Нет, послушай. Лоринг, если я когда-то позволила тебе думать, что…

– Ты не позволяла, Элиза. Я пришел, чтобы сказать и об этом. Не столько тебе, сколько Полу. Я хочу, чтобы вы оба поняли – я написал эту песню не для того, чтобы покорить тебя или отбить у него. Я написал ее как раз потому, что знал – это невозможно.

Я не хотела слушать дальше, но у меня не хватало духу выгнать Лоринга после того, что он только что сказал.

– Я хочу спросить тебя об одной вещи. – Он почесал висок, и я подумала, что этот жест – единственное, чем он похож на Дуга. – Если бы мы встретились той ночью в Кливленде. Если бы я не пошел спать, а зашел к отцу… – Он поколебался. – Я просто хочу знать – если бы все сложилось по-другому, у меня был бы шанс?

Я вздохнула.

– Какая теперь разница?

– Есть разница, – сказал он. – Это как точка в конце предложения. Надо ее поставить, чтобы начать новый абзац.

Как много в любви зависит от момента и времени, подумала я. Тогда, когда я еще ничего не знала о существовании Пола, Лоринг, вероятно, поразил бы мое воображение.

– Несомненно, – сказала я, потому что это было правдой и потому, что Лоринг заслуживал ее услышать. У него было такое лицо, как будто он не знал, радоваться ей или печалиться.

– Элиза, а у тебя точно все в порядке?

В его карих глазах сквозило искреннее сочувствие, и казалось, что ему можно доверить все секреты и они будут в полной безопасности, и я почти решилась рассказать ему всю историю с турне. Я даже подумала, не попросить ли его позвонить Дугу. Если кто-то и может образумить Пола, то только он.

А потом я услышала.

Как удары.

Кулак, столкнувшийся с челюстью.

Тогда я и решила или, вернее, решила не решать, а действовать. В ту долю секунды это казалось единственным верным выходом.

– Поцелуй меня.

У Лоринга округлились глаза.

– Поцелуй меня, – повторила я настойчиво.

Он совсем не помогал мне. Он стоял неподвижно, по-прежнему прислонившись к дивану, и глядел на меня во все глаза.

Я протянула руку и просунула палец в верхнюю петлю его куртки, подошла совсем близко, встала между его ног и прижала свои губы к его.

Ему понадобилась всего секунда, чтобы ответить мне. Через мгновение его руки сжимали мое лицо, и я чувствовала кончики его пальцев в своих волосах.

Я замечала все детали: высокий рост Лоринга, мягкость его языка у меня во рту, тепло ладоней на моих щеках, металлические застежки куртки, врезавшиеся мне в грудь, сексуальный зеленый запах.

И прежде всего – удары.

Я считала их наоборот, как перед началом песни.

Четыре…

Три…

Два…

Войдя в комнату, Пол не произнес ни звука. Или я не услышала. Я не слышала ничего до того, как он прошептал мое имя, вопросительно, будто надеясь, что ошибся квартирой.

– Дрянь! – выплюнул он. – Подлая сука!

Я могла бы забыть это. Я могла бы забыть любые слова. Но не выражение его лица. То, что я увидела в его глазах, я не смогу забыть никогда.

Я делаю это ради тебя, хотелось мне крикнуть.

В сценарии, который за минуту до этого возник в моей голове, камера на мгновение выхватывала кадр, в котором я целую Лоринга, а потом, сразу за ним – самолет с Полом, отправляющийся в Сан-Франциско. В нем не было предусмотрено никаких сцен между этими двумя событиями: лица Пола, на котором недоумение сменяется страхом. То, как его бело-голубые глаза становятся похожими на мутную воду в раковине и в них медленно появляется осознание того, что он искал и во что верил, что будто бы нашел, никогда не может быть найдено.

Еще в нашу первую встречу в метро я заметила у него это выражение, говорящее: «Все на моей стороне, кроме судьбы».

– Убирайтесь! – буркнул он. – Оба.

Лоринг шагнул к нему, будто хотел что-то объяснить. Я не знала, что он скажет, и взглянула на него так, что он промолчал.

Пол заговорил опять. На этот раз он повышал голос, но только на некоторых словах:

– Убирайтесь!.. из моего, черт!.. подери, дома!..

Он прошел в свою комнату и закрыл за собой дверь. Я ждала и даже надеялась, что он хлопнет ею. Но Пол закрыл ее аккуратно, почти беззвучно.

Я подошла к двери и прижалась лбом к рассохшемуся дереву, зная, что Пол стоит в такой же позе с другой стороны.

– Не смей! – крикнул он, когда я взялась за ручку.

Я услышала, как щелкнул замок, и его шаги, и потом грохот, когда что-то, наверное гитара, разбилось о стенку.

– Уходи! – заорал он опять. – Быстрее.

Я вошла в свою комнату, села на кровать и на секунду задумалась о том, как абсурдно все, что происходит.

Потом я запихала в большую сумку одежду, обувь и все, что в тот момент показалось мне нужным. Мы с Лорингом вышли из квартиры, спустились по лестнице и сели в такси.

Нетерпеливым голосом истинного ньюйоркца шофер потребовал указать пункт назначения. Не зная, что сказать, я почти было назвала Кони-Айленд, но я понятия не имела, что это такое и где он находится, и в последнюю минуту решила, что мне надо пересечь Гудзон.

– Джерси, – сказала я.

Лоринг искоса взглянул на меня, вероятно только теперь заподозрив, что я не в своем уме. Он засунул голову за прозрачную перегородку, отделяющую водителя от пассажиров:

– Угол Семьдесят седьмой и Западной Центрального парка.

Я дрожала, а когда обхватила себя руками, поняла, что все еще в халате. Пока я натягивала джинсы и свитер, Лоринг деликатно смотрел в окно, а водитель с интересом поглядывал в свое зеркало.

– Ты объяснишь мне, что произошло? – спросил Лоринг, как только я оделась. – Ты ведь знала, что он должен войти. Ты сделала это специально?

На полу машины, рядом с моей ногой, лежала монетка в один цент. Я подобрала ее.

– Мама говорила, что пенни присылают с неба.

– Что?

Странно, что я заговорила о маме. Это случалось очень редко.

– Мама говорила, что, если найдешь пенни на земле или в другом неподходящем месте, на полу машины, например, надо посмотреть, какой на нем год, потому что это кто-то, кто родился или умер в этом году, прислал тебе привет и любовь.

Лоринг спросил, какой год на моем пенни, но я не стала смотреть, а просто опустила его в карман. Я не хотела знать, кто посылает мне привет в такой неподходящий момент.

– Ты все-таки собираешься объяснить мне что-нибудь? – пробормотал Лоринг.

Я вертела монетку в кармане, пытаясь определить, где у нее орел, а где решка.

– Элиза, ты сама поцеловала меня. Я должен понять…

– Остановите машину! – заорала я, хотя мы и так стояли в пробке и уже пару минут не двигались.

Я вышла из такси и побрела к тротуару. Я хотела бежать, но даже идти было трудно, как под водой. Оглянувшись, я увидела, что Лоринг спешит за мной. Выходя, он уронил на землю мой халат, подобрал его, бросил в машину и крикнул водителю, чтобы тот не уезжал. Потом позвал меня по имени.

Я встала на тротуар на углу Хьюстон-стрит и Бродвея, закрыла лицо руками и заплакала.

Обняв меня, Лоринг прижал к груди мою голову и много раз повторил, что все будет хорошо. И я, кажется, поверила ему, но тут какой-то урод в цветастой рубашке хлопнул его по плечу и спросил, когда его отец запишет новый знаковый альбом.

* * *

Лоринг умел делать лучший в мире молочный коктейль. Я сказала ему, что он легко может выиграть какой-нибудь конкурс. А Бёрк и Квинни просто описались бы.

– Я делаю его для мальчиков, когда они хнычут, – сказал он.

Но отказался раскрыть рецепт.

– Я унесу его с собой в могилу.

Я видела, как он смешал молоко, шоколадное мороженое, ореховое масло, а потом таинственно отвернулся и насыпал что-то из двух маленьких баночек и – пожалуйста! – лучший в мире молочный коктейль.

Я пила его и говорила, а Лоринг слушал. Я начала с самого начала. С человека, умирающего на кресте, о котором говорил его отец, о его совете «спасти Спасителя», и мне казалось, что это хотя и косвенное, но все-таки объяснение моему поступку. Потом я рассказала о Фельдмане, о его драниках и липких пальцах, и о том, как Пол собирался отказаться от турне и как я не хотела портить жизнь и карьеру двум людям, которых любила больше всего на свете, просто из-за того, что боялась сесть в самолет.

Коктейль и объяснения закончились одновременно.

– Значит, технически во всем виноват мой отец? – сказал Лоринг.

Я засмеялась, хотя смех был вымученным, а на глазах опять выступили слезы.

– Умирающий на кресте, черт меня возьми. – Он саркастически усмехнулся. – Наверняка он был под кайфом, когда сказал такое.

Лоринг не понимал. Он относился к своей работе слишком легко, слишком практично. Для него она не была вопросом жизни и смерти, как для Пола и для Дуга. Он не чувствовал ни важности своего предназначения, ни губительности того бизнеса, в котором сам успешно работал.

Я подняла глаза от стакана, поймала его взгляд и немедленно почувствовала себя виноватой.

– Даже не верится, что ты еще разговариваешь со мной, – сказала я, потянувшись, чтобы дотронуться до него. Потом я передумала и спрятала руку. – Лоринг, прости меня, пожалуйста, за то, что я всю неделю отказывалась говорить с тобой и не отвечала на звонки, и за поцелуй.

Он взял мой стакан и пошел к раковине.

– Ты, наверное, думаешь, что мне поможет только лоботомия?

Он облокотился на раковину, будто ему было трудно стоять.

– Я думаю, что ты страшно несправедливо поступила с Полом. Ты понимаешь, что он сейчас уверен, что между нами что-то было? Гораздо большее, чем этот поцелуй.

– Я так и хотела. Признайся, что только дурак может отказаться от турне с «Дроунс».

– Тебе никогда не приходило в голову, что Пол хочет от жизни совсем не того, что ты думаешь?

– Он сам не знает, чего хочет.

– Отлично знает. Я думаю, что больше всего он хочет быть с тобой.

– Значит, он еще больший дурак, чем я думала.

Пока Лоринг наводил порядок на кухне, я собрала все силы и сделала то, что уже давно собиралась. Я позвонила Майклу и Вере.

Сняла трубку Вера, и тон у нее был неласковый.

– Мать моя женщина. Элиза, Пол совсем свихнулся. Ты понимаешь, что делаешь?

– Можно я поживу у вас несколько дней?

– Поживешь у нас? А больше ты ничего не хочешь сказать? Я ведь тебе друг, не забыла? Два дня назад ты говорила, что Лоринг тебя не интересует.

– Могу я пожить у вас или нет?

Вера закрыла трубку рукой, сказала что-то, чего я не слышала, а потом опять заговорила со мной.

– Майкл говорит, что у нас нет места.

У них был раскладной диван и достаточно места.

– Хорошо, понятно.

Я повесила трубку.

– Ты можешь пожить здесь, – сказал Лоринг.

– Спасибо, но, по-моему, это не самая удачная мысль.

– Знаешь, я считаю, что ты поступаешь неправильно. Но если уж ты решила внушить Полу, что у нас бурный роман, то, наверное, не стоит переселяться к брату.

Он был прав. И у меня все равно не оставалось выбора. Квартира Бёрка и Квинни напоминала строительный вагончик, а когда я перезвонила Майклу, Вера сказала, что он не может говорить, потому что он сейчас с Полом.

Постель в гостевой комнате выглядела так же аппетитно, как в прошлый раз, и я даже собралась спать не разбирая ее, чтобы не портить картины.

Лоринг дал мне дополнительное одеяло на случай, если я замерзну, и сказал, что, если мне что-нибудь понадобится или просто захочется поговорить, надо только стукнуть в дверь его спальни. Он пожелал мне спокойной ночи, а потом нерешительно задержался в дверях.

– Я понимаю, что это не мое дело, но все-таки я должен тебе сказать, что он имеет право знать правду.

– Обещай, что ты ничего ему не скажешь.

– Элиза…

– Пожалуйста, Лоринг. Обещай.

Он почесал висок.

– Обещаю.

На следующее утро я проснулась потому, что Лоринг деликатно стучал в дверь. Потом он просунул голову в комнату.

– Там пришел твой брат.

Я села и откинула волосы с лица.

– Ты ему ничего не сказал?

– Нет. И он смотрит на меня как на воплощение мирового зла. Он думает, что это я во всем виноват.

У Майкла было лицо совершенно запутавшегося человека, а глаза сужались каждый раз, когда Лоринг шевелился. Я никогда раньше не видела, чтобы он так демонстративно выражал враждебность, и сразу занервничала.

Лоринг извинился и быстро ушел, сказав, что обещал сыграть с Шином и Уолкером в футбол, хотя на улице был январь. Перед этим он на минутку отозвал меня в сторону.

– Я прошу тебя, думай, перед тем как что-нибудь сделать.

Майкл стоял лицом к стеклянной стене и не обернулся до тех пор, пока Лоринг не вышел из комнаты. Потом он уставился на меня, глубоко засунув руки в карманы пальто.

– Я здесь только потому, что меня просил об этом Пол. Я понятия не имею, что говорить.

Он покружил по комнате, подошел к столу и взял в руки фотографию, но которой близнецы были сняты с Дутом и Лили.

– Ты можешь не стесняться и объяснить мне, что, в конце концов, происходит, – вздохнул он, поставив фотографию на место.

Я закусила щеки.

– Это очень сложно.

– Сложно? Мягко сказано. Я думал, у вас с Полом любовь. Я думал, это серьезно. Ты хоть представляешь, каково ему сейчас?

Я была уверена, что не хочу этого знать. Чтобы продолжать спектакль, который я задумала, я должна была верить, что Пол пребывает в состоянии постоянного блаженства и на лице у него сияет привычная хамоватая улыбка.

– Я хотела бы все объяснить, но не могу.

– Может, хотя бы постараешься? – Майкл не повышал голоса, но в этом не было необходимости. Каждый его жест выражал горькое недоумение, а от стоического спокойствия в сочетании с ростом и прической мне хотелось убежать и спрятаться. Казалось, что меня укоряет Авраам Линкольн.

– Знаешь, когда у вас с Полом все началось, я ночей не спал, потому что боялся, что он разобьет тебе сердце. Я бы в жизни не додумался, что это ты будешь вертеть хвостом. – Он злился все больше.

Если у него была задача смешать меня с пылью, то ему это прекрасно удавалось. Смешно только, что он должен был бы благодарить меня, а не упрекать.

– Элиза, я слышал ту песню в Бостоне…

– Послушай, мне сейчас меньше всего нужен судья. Ты ведь не знаешь, что я делаю и почему.

– Ты спишь с Лорингом или ты не спишь с Лорингом?

Я знала, что этот вопрос задает мне не Майкл. Вряд ли он сам захотел бы знать это.

– Пол велел тебя спросить?

– А что, это имеет значение для ответа?

Мое ответное молчание еще больше разозлило его. Он широкими шагами подошел к лифту и нажал кнопку.

Я осторожно приблизилась к нему.

– А как ваше турне?

– Турне? Что турне?

Пришел лифт, и Майкл спешил побыстрее зайти в него, но я преградила ему дорогу.

– За прошедшие сутки Пол что-нибудь говорил о турне?

– Скажу так: в связи с недавно возникшими обстоятельствами он будет рад возможности отвлечься на некоторое время.

Я отступила, дверь лифта закрылась за Майклом, и я ясно услышала звук, с которым разбилось мое сердце.

* * *

До отъезда группы в Сан-Франциско каждый новый день был для меня как иголка, воткнутая в грудь. С тех пор как от меня ушел Адам, я еще никогда не чувствовала себя такой потерянной. Только Лорингу как-то удавалось поддерживать меня на плаву. Его дружеское внимание было безукоризненным. Он бегал со мной, он звонил мне на работу, он проверял, поела ли я; его сострадание и доброта дошли до того, что он пригласил меня съездить на выходные в Вермонт к его родителям.

В Вермонт я не поехала. Я не знала, что именно Лоринг рассказал им, а сама не хотела ничего объяснять и боялась, что ситуация окажется неловкой для всех.

Все знали, что Лоринг ко мне неравнодушен. Знали, что мы с Полом расстались. И подозревали, что виной этому был Лоринг – предположение, которое я запретила ему опровергать. И, наконец, знали, что я живу в его квартире. Но в целом ситуация была неясной для всех, кроме Шина и Ролкера. Только им удалось получить прямые ответы.

– Пала, – спросил Шин, – Элиза теперь здесь живет?

– Да, она остановилась здесь на время.

– Почему?

– Потому что она – наш друг, и ей негде жить. А друзья должны помогать друг другу.

– У нее нет своего дома?

– Сейчас нет.

– А что с ним случилось?

– В нем живет кто-то другой.

– Кто? – Уолкер неожиданно заинтересовался разговором. – Парень с блестящим ремнем?

Смешные вещи запоминают дети, подумала я.

– Его зовут Пол, – напомнил Лоринг сыну.

– Пол! – завопил Уолкер, энергично закачав головой.

– Где Пол? – спросил Шин.

Лоринг поднял Шина на руки и поцеловал в лоб.

– Пол собирается на гастроли.

Я ждала, что он станет объяснять мальчикам, что такое «гастроли». Потом вспомнила, что Шин и Уол-кер уже знали это. Половину своих коротких жизней они провели на гастролях.

За несколько дней до отъезда «Бананафиш» в Сан-Франциско мне на работу позвонила Вера и предложила встретиться во время ланча.

До этого я избегала ее. Я боялась вопросов. Но мне ее не хватало. К тому же как раз в этот день Люси что-то пронюхала о моем новом положении. Она остановила меня в холле.

– Я слышала, что вы с Лорингом решили больше не стесняться?

Я поняла, что если не повидаюсь с подругой, то точно убью Люси до конца этого дня.

Сделав счастливое лицо, я зашла в кафе на Девятой авеню, в котором пахло ретрокофе – то есть так, как до того, как он вошел в моду.

– Ну и вонь, – поморщилась Вера, входя. Следующие слова были: – Ну и как там Лори?

– Хорошо. Прекрасно. Отлично! – Я старалась говорить как обычно, а выражение лица спрятала за меню. – Ну, то есть он сегодня уезжает в Вермонт. С мальчиками. Но у него все отлично.

Пока мы ждали официанта, Вера достала из сумки пакетик «M amp;Ms» с арахисом, высыпала половину себе в ладонь, а остальные предложила мне.

– Ну. рассказывай, – сказала она.

Я отказалась от конфет и заговорила о работе:

– Мне наконец-то стали давать интересные задания. Люси, конечно, меня все так же ненавидит, но Терри считает, что у меня есть голос. Он так и говорит, что ему нравится мой голос. В апреле я, возможно, возьму интервью у Дэвида Боуи.

Я надеялась отвлечь Веру. Боуи был одним из ее любимцев. А может, я надеялась подогреть собственный интерес. Год назад я бы умирала от счастья от возможности взять такое интервью. Но сейчас, рассказывая об этом Вере, я ничего не чувствовала.

Может быть, правда то, что Пол сказал о мечтах. Когда они становятся реальностью, оказываются совсем не тем, на что ты рассчитывал.

– Я тебя не про работу спрашиваю, – прервала меня Вера.

Говорить о том, что Вера хотела услышать, оказалось легче, чем я ожидала. Я выдала ей тонкую психологическую импровизацию на тему, как я находилась в смятении по поводу свадьбы и турне, и как туг подвернулся Лоринг со своими признаниями, и как всего этого оказалось слишком много для меня и я не выдержала.

Вера клала в рот по две конфетки, избегая красные. Они, по ее сведениям, делались из кишок мертвых насекомых. Она складывала их в кучку рядом с солонкой.

– Ты знаешь, я здесь не для того, чтобы осуждать тебя. Я все равно люблю тебя, что бы ни случилось. Я просто хочу убедиться, что ты принимаешь правильное решение. – Вера нечаянно положила в рот красную конфетку. Она этого не заметила, а я не знала, стоит ли ей сказать.

– Правильное. Ведь на войне и в любви все позволено, так?

Я сама не поверила, что произнесла такой пошлый штамп. Он оскорблял любовь и бесстыдно оправдывал войну. И история неопровержимо доказывает, что это ложь и в том, и в другом случае.

Я потянулась через стол и сжала Верину руку. Мне так хотелось, чтобы она знала то, чего ей нельзя было знать. Чтобы она знала правду.

– Что? – спросила она.

– Ничего. Просто спасибо тебе.

Я старалась выложить из красных конфеток букву «П», но их не хватало. Получилась только половина буквы, и мне показалось, что это плохой знак.

– Ты его видела? – спросила я.

– Пола? Вчера вечером. Я вижу его каждый вечер.

– Он в порядке?

Вера мрачно засмеялась:

– В порядке? Нет.

* * *

Забудьте глупую фразу, что лучше любить и потерять кого-то, чем никогда не любить. Разлука с Полом казалась мне концом света, и иногда ночами я жалела о том, что встретилась с ним.

Пришел день моего рождения, и я с удовольствием позволила бы ему пройти незамеченным, но Майкл и Вера настояли, чтобы мы отметили его втроем. Мы встретились в мексиканском ресторане на Амстердам авеню.

Майкл на днях уезжал, и поэтому они с Верой ворковали как голубки, держались за руки, кормили друг друга кусочками со своих тарелок и пили «Маргариту» из одного стакана. Мне хотелось запихнуть их обоих в глубокий люк и захлопнуть крышку.

К тому же Майкл решил вести себя так, будто Пола не существует, и мы весь вечер разговаривали только о собаке, которую они с Верой собирались завести, как только он вернется из турне. Они спорили о породах: Майкл хотел какую-нибудь небольшую собачку, которую удобно держать в квартире, а Вера признавала только «настоящих» собак.

– Все, что меньше двадцати фунтов, – это грызун, – утверждала она.

Еще Вера рассказывала о погоде в Бруклине, как будто он находился на другом континенте, а остаток ужина говорила об экзамене по корпоративному праву, к которому готовилась всю прошедшую неделю.

Я попросила официантку принести карандаш и попыталась найти выход из лабиринта, напечатанного на обороте детского меню, но все время попадала в тупики.

До конца вечера никто ни разу не упомянул ни Пола, ни Лоринга.

В тот же вечер, когда я уже была дома и пыталась побить рекорд Уолкера в «Кузнечике Сонике», из Вермонта позвонил Лоринг.

– Мальчики хотят тебе что-то сказать.

Первым трубку взял Уолкер и спел искаженную версию «Happy Birthday», а Шин при этом подпевал ему мимо трубки. Потом Уолкер передал ее брату, и Шин рассказал мне, какой радиотелефон ему подарили на последний день рождения.

– Мы делаем попкорн, – сказал он вдруг. – Вот тут папа хочет поговорить. Пока.

– Как ты узнал, что у меня день рождения?

– Есть способы, – ответил Лоринг. – Послушай, ты не смогла бы продиктовать мне один телефонный номер? Записная книжка в тумбочке слева от моей кровати.

Тумбочками в спальне Лоринга служили два куба из обожженного дуба с маленькими круглыми дверцами на передней стенке. Я проверила первую.

– Тут пусто, – сказала я в трубку.

– А ты уверена, что она левая?

– Ну, она левая, если лежишь на кровати и смотришь телевизор.

Он засмеялся.

– Проверь другую левую.

Я не стала перелезать через идеально заправленную кровать, а обошла ее кругом. Во втором кубе были несколько книжек, сломанные очки, игрушечная машинка и небольшой сверток в белой оберточной бумаге.

– С днем рождения, – сказал Лоринг.

Я потрясла головой, хотя он не мог меня видеть.

– Лоринг, я не могу.

– Ты просто обязана. Я так долго искал. Я обижусь, если ты хотя бы не откроешь.

Я села на пол, повертела сверток и потрясла его. Никаких звуков.

– Что это?

– Разверни.

Я сама удивилась, как сильно тронул меня поступок Лоринга Я разорвала бумагу и почувствовала под ней что-то стеклянное. С другой стороны была рамка. Я повернула ее к себе. Из глаза скатилась слеза и упала на слово полет.

Под стеклом был листок бумаги с черновым наброском слов к «Дню, когда я стал призраком». Листок был вырван из записной книжки, и слева сохранились отверстия от крепления. Некоторые фразы были перечеркнуты, сверху вписаны новые, а последние, никогда не слышанные мной строчки были зачеркнуты крест-накрест.

– Я знаю, что это твоя любимая песня, – сказал Лоринг. – Это оригинал.

Я шмыгнула носом, глядя на стопку чистых носков на полке открытого гардероба.

– Элиза, ты плачешь?

– Нет.

– Плачешь. Черт! Извини меня. Я хотел сделать тебе приятное.

– Ты и сделал. Просто, знаешь, иногда от радости бывает больно.

Незадолго до полуночи мне позвонил швейцар.

– Тут некто мистер Хадсон спрашивает вас.

– Что? – спросила я. – Он здесь?

– Впустить его?

– Нет! Скажите, что я не отвечаю.

Но тут я услышала голос Пола.

– Я не уйду, пока не увижу ее! – кричал он, как будто прямо в трубку. – Пусть ее хренов любовник вызывает, черт подери, полицию, если хочет. Я буду только рад помахаться!

Он был, очевидно, пьян и почти невменяем.

– Я сейчас спущусь.

Пол стоял рядом со стойкой и рассматривал лежащую на ней ручку, как будто никогда не видел такого инструмента для письма. Он услышал, как открылись двери лифта, и резко обернулся. У него были остекленевшие глаза, и он нетвердо стоял на ногах. А мне хотелось только положить руку туда, где у него билось сердце, увести его наверх и показать ему, что в оригинале первые строки в «Дне, когда я стал призраком» были не «Ребенком, взлетая над вами», а «Мечтая летать научиться», что нравилось мне гораздо больше.

Я вывела Пола на улицу, и мы не сказали ни слова, пока не перешли через дорогу. На другой стороне Пол остановился, обернулся и уставился на дом. Он что-то невнятно бормотал. Я разобрала только «гребаный район» и «поджелудочная». В руке он держал ручку, захваченную со стойки.

– Ты его любишь? – спросил он и посмотрел на небо. Слово «любишь» он произнес так, будто ударил ракеткой по теннисному мячу.

Я закусила щеки и молча шла до входа в парк. Там я остановилась под уличным фонарем, который образовал божественно-желтый нимб над головой Пола. Ручки у него больше не было. Он либо засунул ее в карман, либо уронил где-то.

– Сколько это продолжалось? С тура? С интервью? – Он хотел ударить ногой по пустой пивной банке, но промахнулся на целый фут. – Когда ты начала с ним трахаться, Элиза?

Я молчала, и он схватил меня с жестокостью и отчаянием.

– Не хочешь выразить небольшое сожаление? Не хочешь сделать вид, что за эти полтора года тебе пару раз было не наплевать на меня?

Я чувствовала теплый запах корицы в его дыхании. Резинка. Он жевал резинку, и мне захотелось достать ее, положить себе под язык и держать там до тех пор, пока он не вернется с гастролей.

Он схватил мою руку и прижал к своей груди.

– Ты это чувствуешь?

Я не понимала, о чем он говорит, и ничего не чувствовала через толстую ткань куртки. Мне казалось, что его сердце остановилось, и я вырвалась из его рук, потому что не могла больше выносить этого.

– Не делай этого, Элиза. Пожалуйста. Ты нужна мне.

Я посмотрела на Пола. Он плакал.

– Я не нужна тебе, – сказала я, не зная, верю ли в это сама.

Он взял в руки мое лицо и поцеловал меня. Но это был тяжелый и неласковый поцелуй. Суровый и горький. Поцелуй, который казался черным и окончательным, как смерть.

– Веселого дня рождения.

Он выплюнул в мусор свою резинку, повернулся и исчез в парке. Как только он скрылся из виду, я постаралась найти резинку, но было слишком темно, а мусора была слишком много, и я, как обычно, сдалась.

* * *

Я убедила себя, что это все-таки была победа. Но Лоринг назвал ее пирровой и слишком дорогой.

– Это тебя в Йеле научили таким словам? – спросила я во время нашей ежевечерней партии в шахматы.

– Еще неизвестно, стоит ли того твоя жертва. А если ты сейчас не расскажешь ему правду, тебе, возможно, придется ждать очень долго.

– Ты говоришь так, будто "у меня есть выбор.

– А ты действительно считаешь, что его нет?

У меня были надежда и решимость, и, поддерживая правильное соотношение между ними, я постараюсь дожить до дня отъезда «Бананафиш».

– Когда Пол уедет, – сказала я, – станет легче. Лоринг съел моего коня.

– И как долго ты планируешь разыгрывать эту шараду?

– Только до июля.

– До июля, – повторил он. – До июля?

Раздумывая, стоит ли взять ладьей его пешку или пожертвовать коня за слона, я объяснила свой план: я дождусь возвращения Пола в июле, расскажу ему все и буду надеяться на лучшее. Хотя, по словам Веры, были слухи о европейском турне, что, конечно, очень все усложняло.

– Элиза, – вздохнул Лоринг, – неужели ты сама не видишь, как это смешно?

– Ты не понимаешь, – сказала я, решив все-таки взять слона, – когда-нибудь он будет благодарить меня за то, что я его спасла.

– Звучит жалко. И очень самодовольно.

– Не может быть ничего самодовольного в том, что я жертвую своим счастьем для того, чтобы Пол мог осуществить свою мечту.

– А это еще более печально. И потом, ты уверена, что это его мечта, а не твоя?

– Мне больше нравится, когда ты молчишь или напеваешь без слов. Но если ты можешь предложить другой выход, я тебя внимательно слушаю.

– Подумай вот о чем. Они уезжают через три дня. Даже Пол понимает, что отказаться от турне уже невозможно. Пусть он уедет, зная правду. Иначе может оказаться слишком поздно.

– Почему ты так хочешь, чтобы я помирилась с Полом?

Он не отрывал глаз от доски и говорил, обращаясь к своему ферзю:

– Ты удивишься, но ты мне не безразлична. Я просто думаю, что ты будешь жалеть, если не скажешь ему сейчас.

– Как только он уедет, я перееду обратно в нашу квартиру.

– Ты можешь оставаться здесь сколько хочешь. Дело не в этом. Но до июля четыре месяца. За это время многое может случиться. Многое.

Слова Лоринга произвели на меня впечатление. Я представила себя седой и старой, в маленькой сырой квартирке, слушающей мягкий рок по древнему приемнику. Диджей будет ставить «Wildfire», «Seasons in the Sun» и «Superstar», a я буду с тоской вспоминать Пола Хадсона, гадать, где он сейчас, и говорить себе, что все могло бы быть по-другому, если бы не моя проклятая трусость.

Я выдвинула одну из пешек на две клеточки вперед, а Лоринг пошел ферзем.

– Шах и мат, – сказал он.

На следующее утро я позвонила Полу рано утром. У него был непроснувшийся и враждебный голос.

– Что тебе надо?

– Мне надо поговорить с тобой. Можно я зайду после работы?

– Лучше не надо.

– Это очень валено.

Я слышала его дыхание.

– Приходи часам к семи, – сказал он наконец и повесил трубку.

Поезд, как всегда на линии «F», еле тащился. Было немного большее семи, когда я добралась до нашего дома и бегом поднялась по ступеням, думая о том, слышит ли мои шаги Пол, как я всегда слышала его.

На четвертом этаже я замерла перед окровавленной дверью, которая сейчас выглядела странной и чужой.

Пол стоял на кухне, когда я вошла. Он был без рубашки, волосы казались грязными, а глаза воспаленными. Он взял со стола пачку «Американ Спирит» – не тот сорт, который он курил обычно, – и щелкнул по ней несколько раз, пока не выскочила сигарета.

Он достал ее зубами и закурил. Когда я приблизилась, он выдохнул дым мне в лицо.

– Ну? – спросил он. – Ради чего такого важного ты спустилась к нам из своего пентхауса?

Его враждебность была едкой, как дым, но я не стала спорить. Я заслужила это.

– Я понимаю, что ты расстроен, и не виню тебя за это. – Я помахала рукой, разгоняя табачный дым. – Лоринг прав, мне надо было рассказать все честно с самого начала и…

– Не называй это имя в моем доме.

Но у меня больше не было возможности произнести имя Лоринга или еще что-нибудь. Время остановилось, и последние полтора года моей жизни рассыпались в прах, когда я увидела голую по пояс Аманду Странк, гордо выплывающую из спальни Пола.

– Я не один, как видишь, – сказал мне Пол. – Можно побыстрее?

На секунду мне показалось, что я читаю в его глазах: «Я делаю себе еще больнее, чем тебе». Но потом Аманда прижалась к нему сзади и неторопливо провела руками по его голой груди.

– На чем мы остановились, когда нас так грубо прервали?

Он просиял своей хамоватой улыбкой, повернулся и пошел за ней в спальню, даже не оглянувшись.

Когда Лоринг пришел домой, я лежала в постели, закутавшись в одеяло, и пыталась представить себе, как выглядело бы счастье, если бы оно было материально. Рассмотрев все возможности, я пришла к выводу, что счастье было бы неэластичным предметом странной формы, похожим на большой кусок лавы или руды. Несомненно, что по своей природе и по самой сущности оно тонуло бы в любой жидкой среде. В этом я была уверена. Никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах счастье не могло бы держаться на поверхности.

Я слышала, как на кухне Лоринг налил воду и включил чайник. Потом он, наверное, заметил свет в моей комнате. Он погасил его, проходя мимо выключателя, но через секунду включил опять и просунул голову в дверь.

– Извини, – сказал он, – я не знал, что ты здесь.

Я попыталась спрятать лицо. Лоринг знал, что я должна была встретиться с Полом. Он с одного взгляда поймет, что что-то получилось не так.

Он присел на край кровати и наклонил голову, чтобы его глаза были на одном уровне с моими.

– Ты сказала ему?

– У меня не было возможности, – ответила я, отщипывая кусочки от зажатой в кулаке истерзанной салфетки.

– Почему?

– Скажем так, он наглел мне замену.

Лоринг снял клочок салфетки с моей подушки и отбросил его, и я смотрела, как он медленно падает на пол.

– Это он тебе сказал, что нашел замену?

– Он ничего не сказал. Не было необходимости. Нетрудно догадаться, если у него из спальни выходит полуголая баба.

Лоринг почесал висок и выругался.

– Подожди, дальше еще интересней. Это была Аманда Странк.

– Аманда Странк? – Лоринг потряс головой и пробормотал что-то о том, что Пол идиот, но потом заметил мою реакцию.

– Извини. Просто Аманда Странк – это предел всего.

По квартире требовательно разнеслись громкие звуки губной гармоники. У Лоринга был самый дурацкий чайник в мире – когда вода достигала точки кипения, он не свистел, а изображал Боба Дилана, разминающегося перед концертом.

– Погоди, – сказал Лоринг и пошел на кухню. Он вернулся секунды через три и без чая.

– Жаль, что ты не видел, как он смотрел на меня, Лоринг. Он меня ненавидит.

Лоринг опустился на пол рядом с кроватью.

– Он не ненавидит тебя. Он ведь знал, что ты должна прийти? Он просто хотел причинить тебе боль.

Я покачала головой. Все было совсем не так просто. Я вспомнила слова Дуга: «Скажи мне, что ты слушаешь, и я скажу тебе, кто ты». Мой вариант звучал иначе: «Скажи мне, с кем ты спишь, и я скажу, кто ты».

Дешевка.

– Каков выбор, таков и человек, – сказала я.

– Это не так, Элиза. – Лоринг водил пальцем по простыне, будто что-то писал. – Нельзя судить о человеке только по его действиям. Иногда действие – это просто противодействие.

Иными словами, он деликатно намекал, что это я во всем виновата.

А у меня перед глазами все время стояла полуголая Аманда: хирургически-идеальная грудь, темно-розовая помада, будто специально размазанная, длинные ногти, оставляющие следы на груди Пола.

Я несколько раз моргнула, чтобы прогнать видение, а когда не получилось, попробовала отвлечься и стала смотреть в глаза Лоринга. В них были теплота и сочувствие, и мне хотелось спрятаться в них, свернувшись клубком.

Лоринг с трудом сглотнул и явно чувствовал себя неловко, но не отводил глаз, и я потянулась к его лицу, как птенец за кормом к матери. Кончик моего носа коснулся его, и я немного повернула голову, но когда наши губы почти встретились, Лоринг вздрогнул, как от боли, и у него стало такое лицо, словно он ударил себе молотком по пальцу.

– В чем дело? – спросила я. – Я думала, ты этого хочешь.

Его передернуло.

– Элиза, ты мне нравишься. Очень. Но я не хочу быть куклой в игре для двоих, в которую играете вы с Полом. – Он встал и поцеловал меня в лоб. – Постарайся поспать.

Я закрыла глаза и слушала, как прошуршал ковер у него под ногами, когда он выходил из комнаты. Чая он так и не выпил.

Он пошел в ванную и принимал душ минут восемь.

* * *

Пол уехал. И не просто физически. Все, чем он был для меня, все, что значили для меня его жизнь, талант и любовь, все стало так же далеко, как он сам.

К тому же, не поговорив со мной, он до июля сдал нашу квартиру на Людлоу. Мало того что у меня разбито сердце, мне еще негде жить.

После отъезда группы мы часто виделись с Верой, и она охотно передавала мне отчеты Майкла огастрольной жизни: о том, как он проводил дни, о городах, погоде и людях, о концертах, но никогда ни слова о Поле.

По словам Веры, эта жизнь казалась Майклу воплощением мечты. И я думала, что, значит, так же кажется и Полу, и эта мысль хоть чуть-чуть смягчала ту боль, которую мне все это причиняло.

Майкл изредка присылал мне письма по электронной почте. Он с удовольствием сообщал, что их хороню принимают. Проблема была только в том, что послушать малоизвестную группу на разогреве приходит только десять процентов владельцев билетов.

Еще он писал о том, что Ян Лессинг – вокалист "Дроунс» – оказался алкоголиком и эгоцентристом. и к тому же глупым, как пробка. Я понимала, что это Разочарование для Пола. Ян был одним из его героев. Но когда я спросила об этом Майкла, он проигнорировал вопрос.

Я не могла так больше. Мне были нужны ответы Доказательства. Свидетельства того, что Пол действительно наглел мне замену. И наконец, когда группа была в Орегоне, я не выдержала и позвонила ему на мобильный.

Он не ответил, и я оставила сообщение с просьбой перезвонить, но в этот вечер мне позвонил не он, а Майкл. Сначала он говорил только об Орегоне и о том, как они с ребятами в выходной ездили на реку и занимались виндсерфингом.

– А ваш солист тоже ездил? – спросила я. Невозможно было представить Пола за этим занятием.

– Да. И, Элиза, я звоню, чтобы… – Его голос стал бесцветным и осторожным. – Пол сейчас реально старается забыть обо всем и жить своей собственной жизнью. А когда ты звонишь и оставляешь сообщения, это… это вряд ли может ему помочь.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что будет лучше, если ты будешь сама по себе, а он – сам по себе.

– Он спит с кем-нибудь?

Я нарисовала себе картину, в которой орегонская версия Кристи с подругой суют под солонку записку с номерами своей комнаты, а Пол и Анджело кидают монетку, чтобы выбрать девушку.

Майкл отказался это обсуждать, и на следующее утро я позвонила Вере и потребовала, чтобы мне сказали правду.

– Ты не можешь не знать, что там происходит.

– Ты об этой Джилли Вин? – вздохнула Вера.

– Джилли Вин? Кто, черт возьми, такая, эта Джилли Бин?

Я сидела на кухне и притворялась, что читаю вчерашний «Таймс», когда вернулся Лоринг, отводивший мальчиков в школу. На улице бушевала неожиданная весенняя метель. У Лоринга были розовые от холода щеки и снег на ресницах и на шапке.

– Доброе утро, – сказал он, стряхивая ее. Потом включил чайник и спросил меня, буду ли я завтракать с ним.

– У Пола новая девушка, – сообщила я.

Лоринг повернулся ко мне:

– Не может быть. Прошел всего месяц.

– Четыре недели и два дня, – уточнила я. – Ее зовут Джилли Бин. Майкл рассказывал Вере, что она везде оставляет ему записки и подписывает их «твоя Джилли». Похоже, они неразлучны.

– Джилли Бин? Новую девушку Пола зовут Джилли Бин?

– Ты хочешь сказать, что знаешь ее?

Он стянул мокрые ботинки, с которых сваливались куски грязного снега.

– Элиза, ее все знают.

– Она из фанаток?

– Таб звал ее пиявкой. Она присасывается к начинающим рок-звездам. Каждый год выбирает новую. Но ей еще ни разу не удалось поставить на победителя.

Я потребовала от Лоринга рассказать мне все, что он о ней знает. Он стер растаявший снег с лица, и у него на лбу от напряжения образовались две вертикальные морщинки.

– Я встречался с ней только один раз. В прошлом году в Сан-Франциско.

Моя голова со стуком упала на стол, но я тут же ее подняла.

– Я не планировала, что он влюбится в пиявку Господи, скажи мне хотя бы, что она дура и похожа на бегемота.

– Я пожал ей руку и поздоровался. Вот и все наше общение. – Лоринг виновато пожал плечами. – Таб, правда, с ней спал. Он сказал, что она славная.

– Славная? Теплый солнечный день тоже славный. Ты не мог бы быть поточнее? – Я подбежала к подоконнику и села на него. – Давай начнем с простого. Как она выглядит?

Он проверил, не кипит ли вода.

– У нее маленькая голова.

– Маленькая голова?

– Я помню, что так сказал Таб. Он считал, что голова непропорционально мала по сравнению со всем остальным.

– Она симпатичная, да?

– Ничего.

Он отвечал крайне уклончиво, и я попробовала лягнуть его за это, но он успел среагировать – поставил блок из ладоней.

– Целься осторожней, – сказал он. – Вдруг я еще захочу иметь детей.

– Да или нет. Она симпатичная?

Он провел рукой по волосам и вздохнул.

– Да. Довольно симпатичная. – Он смотрел на длинный ряд коробок с чаем, выбирая, какой заварить. – Но она – как тебе объяснить? – слишком простая.

– Переведи.

– В ней нет ничего особенного.

Мне показалось, что сначала Лоринг говорил осторожно, но потом пересилил себя, возможно, потому, что понимал насколько важнее для меня услышать правду, чем для него – скрыть ее.

– В смысле, по сравнению с тобой, – продолжил Лоринг. – И можешь не сомневаться, что уж Пол-то лучше всех понимает, что она не может даже стоять рядом с тобой.

Лоринг был настоящим другом. Он всегда знал, что сказать. И если бы он стоял чуть ближе, я бы его поцеловала.

– И в любом случае, – пробормотал он и нервно отвернулся к плите, будто прочитав мои мысли, – я считал, что Пол тебя больше не волнует. Я думал, он дешевка.

– Так и есть. Не волнует. Сволочь.

* * *

Я твердо решила изгнать Пола из своих мыслей. Он был прошлым, а способность помнить о том, что прошло, – самая бесполезная человеческая способность, придуманная богами специально, чтобы напоминать смертным об их ошибках. Не надо виселиц. Не надо испанского сапога. Не надо электрического стула и гильотины. Память – вот лучшее орудие пытки.

Даже в этом плачевном состоянии я понимала, что единственный способ выжить – это вырваться из замкнутой камеры внутри собственного мозга. Но чтобы вырваться, требовалось мужество, а я знала, что на девяносто девять процентов лишена этого полезного качества.

Когда через две недели после того, как я узнала о существовании Джилли Бин, Лоринг попросил меня освободить для него пару часов в субботу, я решила не задавать ему лишних вопросов, а только спросила, куда мы пойдем.

– Сюрприз, – ответил он.

Он записывал песню для саундтрека к новому фильму и сейчас спешил в студию. Он написал адрес на клочке бумаги и вручил его мне.

– Подходи часам к четырем. Поедем оттуда.

У Лоринга почерк как у ученого, состоящий из крошечных вертикальных и стремительных горизонтальных черточек с сильным наклоном влево.

– Ты считаешь, что это можно прочесть?

Он закатил глаза и переписал все более тщательно.

– Хоть намекни, – попросила я.

– Намекнуть? – Он задумался. – Не ешь ничего.

В четыре часа я стояла в Чайнатауне без всякой надежды найти такси и очень смутно представляя себе, как добраться отсюда до студии в Челси, где меня ждал Лоринг. Я позвонила ему, чтобы попросить помощи и извиниться за задержку.

– Только не смейся. Я, кажется, заблудилась.

Он все-таки засмеялся.

– Ты где сейчас?

– На углу Мотт и Байард.

– Я думал, что ты собираешься искать квартиру.

– Я и искала.

– Элиза, в Чайнатауне?

За последние три часа я посмотрела восемь квартир. Каждая следующая оказывалась ужаснее предыдущей. Квартиры в районе, о котором я мечтала, были слишком дорогими, слишком темными и мрачными или, хуже всего, в них уже жил какой-нибудь сосед, а я ни в коем случае не желала впускать еще кого-нибудь в свою жизнь. Ведь и Пол сначала был соседом, а посмотрите, чем все кончилось.

Лоринг спросил, на какой стороне улицы я нахожусь.

– На левой, – ответила я.

– Я имею в виду, на северной, южной, западной или восточной?

– Если бы я знала, я бы, наверное, не заблудилась. Он опять засмеялся.

– Скажи, что рядом с тобой.

– Ресторан. «Мистер Танг». Тут в витрине висят жареные животные. Ошибиться невозможно.

Он велел мне не двигаться с места и через двадцать минут приехал в машине с шофером, которую нанял специально для этой поездки. Забираясь в машину, я еще раз спросила, куда мы едем, но он сделал вид, что не слышит вопроса. Он глотнул воды из бутылки, которую держал в руках, и поглядел в окно.

– Даже не думай переезжать в этот район, Элиза. Я позвоню Вере, и мы применим силу.

Я рассказала ему о последней осмотренной квартире:

– Четыреста квадратных футов. Плита меньше, чем горелка в нашем школьном кабинете химии. Вода в кранах коричневого цвета, а все здание пропахло тухлыми яйцами. Но зато я вполне могу ее потянуть.

– Элиза, а представь, что там окажутся мыши. И посмотри на эту улицу. Эти люди, эти машины, этот шум. Ты не сможешь здесь жить. Ты сойдешь с ума.

– Хорошо говорить вам, миллионерам.

– Серьезно, я не хочу, чтобы ты переезжала в эту клоаку только из-за того, что тебе неудобно оставаться у меня.

– Не могу же я жить у тебя вечно. Это неправильно.

– Не надо спешить, ладно? Во всяком случае, из-за меня. – И смущенно прибавил: – Мне нравится жить рядом с тобой.

Мы пересекли город, повернули на север и проехали по тоннелю Линкольна.

– Ну хорошо, теперь скажи мне, куда мы едем.

Он развернулся на сиденье и посмотрел мне прямо в лицо.

– Пожалуйста, пообещай, что не будешь спорить.

Я не знала, как это понимать, но, введенная в заблуждение его открытой улыбкой, поклялась.

– Считай, что это просто первый шаг по долгой дороге. Ты пойдешь сегодня не дальше, чем захочешь. Но уже давно пора сделать его, а то весь остаток жизни ты проживешь как в тюрьме.

Я забеспокоилась. И только когда мы проехали стадион «Гигант» и я увидела указатель «Аэропорт Тетерборо», я поняла, в чем дело» расстегнула ремень и попыталась забиться на полку багажника.

– Возвращайся, или я выпрыгну!

Лоринг заблокировал двери и стянул меня вниз на сиденье.

– Расслабься, – сказал он. – Отец только что зафрахтовал небольшой самолет на этом аэродроме и хочет, чтобы я на него взглянул. Я подумал, что тебе будет полезно прокатиться со мной.

– Зачем?

– Чтобы зайти в самолет.

– Я не хочу заходить в самолет!

– Он стоит в ангаре. Мы даже не будем его заводить. Мы посидим в нем, и все.

– Ты не понимаешь, – захныкала я. – Я не могу.

Лоринг взял меня за руки.

– Элиза, ты можешь.

Я вся дрожала, когда машина подъехала к воротам маленького аэропорта в Нью-Джерси и шофер назвал номер машины в трещавшее переговорное устройство.

Ворота открылись, и мы проехали прямо к огромному ангару, напоминающему черепаший панцирь, сделанный из металла; Лоринг, наверное, чувствовал, как я трясусь.

– Все будет хорошо, – сказал он. – Я все время буду рядом.

Он практически вынес меня из машины и мягко подтолкнул к дверям. Там нас приветствовал высокий мужчина, представившийся Томом Маршем, капитаном аэроплана.

Мне понравилось, что он назвал себя капитаном, а не пилотом. Это напоминало о кораблях, а против них я ничего не имела. Я пожала ему руку.

– Если у вас есть вопросы о самолете – задавайте. – Он пригласил нас внутрь ангара.

Я порадовалась, что послушалась Лоринга и не стала ничего есть.

– Ты в полной безопасности, – успокаивал меня Лоринг. – Ни один их этих самолетов никуда сейчас не полетит.

В ангаре было три самолета. Один – убийственно маленький, выкрашенный в желтый цвет, как такси, какой-то недоношенный. У него были стеклянная крыша и большой пропеллер на носу, и в нем могли уместиться только два человека – один за другим. Другой самолет, по словам Тома, назывался «Сокол», и я подумала, что это подходящее название для аппарата, который должен летать по воздуху. Он рассказал, что это «отличная птичка», вмещает двенадцать человек и имеет на борту спутниковое телевидение и две ванные комнаты, принадлежит миллиардеру, владельцу сети гостиниц, который пользуется ей только по выходным.

Наш самолет назывался реактивным самолетом «Лира» и был меньше «Сокола». Он был рассчитан на шестерых пассажиров и выкрашен в белый цвет с серебряно-черной полосой вдоль борта. Том сказал, что у него мощные двигатели и что при определенных обстоятельствах он может превысить скорость звука.

Я твердила себе, что все в порядке, но когда Том открыл дверь самолета, я замерла на месте и прижалась к Лорингу.

– Пожалуйста, не заставляй меня, – всхлипнула я.

Лоринг отодвинулся и положил мне руки на плечи.

– Я не собираюсь заставлять тебя. Скажи только слово, и мы повернемся и немедленно уйдем отсюда.

Я смотрела на самолет, и больше всего мне хотелось спастись бегством. Только сочувствие Лоринга и еще удивительная тишина, стоявшая в ангаре, давали мне силы оставаться на месте. Ангар был таким огромным, что мог вместить целый городской квартал, и при этом удивительно тихим, казалось, что самолеты крепко спят.

– Давай поднимемся на борт на минутку, – сказал Лоринг. – Поднимемся, сядем, а потом сразу уйдем. – Я, не отрываясь, смотрела на самолет. – Это просто автобус с крыльями.

– Скажи ему, чтобы он не закрывал дверь.

– Обещаю.

– Можно я закрою глаза?

– Делай что хочешь.

Мои ладони были холодными и мокрыми, а рот казался наполненным хлебными крошками.

– Иди первым, – сказала я, – и, пожалуйста, не отходи от меня ни на секунду, а то я тебя так лягну, что ты никогда не сможешь ходить.

Он не испугался.

– Не отойду.

Он медленно поднялся по ступенькам трапа, держа назад руку, чтобы не терять контакта со мной. Я крепко зажмурила глаза и пошла за ним, а он вел меня за руку, пригнув мне голову, чтобы я не ударилась, проходя в дверь.

– Ну вот, – сказал он наконец, – ты и внутри.

В самолете было душно, и мне не понравился запах застоявшегося воздуха, но Лоринг продолжал руководить моим продвижением и повторял, что все отлично, и я все-таки справилась с собой.

Он развернул меня.

– Теперь можешь сесть, если хочешь.

Сиденья были кожаными. Я почему-то подумала, что они бежевые. Рядом со мной сел Лоринг. Мы касались друг друга боками, будто сидя на диване.

– Какого цвета кресла? – прошептала я.

– Серые, – шепнул он в ответ.

Мне непросто было свыкнуться с мыслью, что я сижу в самолете, но я решила, что это, в общем, позитивный сдвиг в моей жизни. Я подняла руку и прикоснулась к потолку. Он был похож на жесткую подушку в замшевой наволочке. Потом я потянулась направо и постучала по иллюминатору.

– Пластик, – сказала я с ужасом. Сердце колотилось так, что мне казалось, оно вот-вот выскочит. – Я сейчас попробую открыть глаза.

Лоринг сжал мне руку, а я чуть-чуть приподняла левое веко. Туманная картинка, которую я увидела, была такой страшной, что я решила открыть глаз до конца. Том Марш сидел передо мной на корточках, закрывая обзор. Он поспешно встал, сел в кресло и улыбнулся. У него были слишком круглое и мясистое лицо, похожее на пончик с вареньем, и желтые от кофе зубы.

Я открыла другой глаз и обнаружила, что ковер тоже серый, с небольшими бордовыми и черными пятнышками, похожими на рассыпанные конфетти. Рядом с головой Тома Марша краснела надпись «аварийный выход».

– Все в порядке? – спросил Лоринг.

Я кивнула, а взгляд сам метнулся в сторону кабины пилота – к приборам, датчикам и рукояткам, которые было хорошо видны с моего места.

Я представила себе родителей и их последние минуты. Страх. Абсолютная беспомощность. Мне было достаточно.

Я рванулась с кресла вниз по ступенькам и прочь из ангара. Холодный апрельский ветер показался мне ледяной водой, плеснувшейся в лицо, и это помогло мне побороть тошноту.

Я стояла, опираясь руками на колени, наклонив голову и тяжело дыша, когда Лоринг обнял меня за плечи.

– Извини, Лоринг. Я старалась.

Но когда я выпрямилась, то увидела, что он улыбается.

– Ты молодец, – сказал он.

– Молодец?

Он кивнул.

– Честно говоря, я не надеялся, что вытащу тебя из машины.

На обратном пути Лоринг предложил заехать куда-нибудь поесть. Он сказал, что знает замечательный восточный ресторанчик на Макдугал-стрит, где за три доллара предлагают лучшие кебабы в городе.

– Я не могу, – сказала я и на самом деле почувствовала разочарование оттого, что не смогу провести с ним остаток дня. – Вечером мы с Верой идем к Квинни делать мороженое.

Он сказал, что довезет меня до дома Квинни, и отвернулся к окну. Пока он смотрел, как Нью-Джерси превращается в Нью-Йорк, я изучала его профиль – скульптурную линию носа, ресницы, которые казались специально завитыми, смугло-розовые губы.

Я протянула руку и прикоснулась к блестящим завиткам за ухом и увидела, как у него на шее появились мурашки.

– Почему ты такой добрый со мной?

Это был риторический вопрос. Хотя я действительно не понимала, почему такой мужчина, как Лоринг, тратит так много сил на такую девушку, как я. Но Лоринг все-таки решил ответить и смущенно посмотрел на меня, очевидно выбирая между честным или самоуничижительным ответом. Наконец выбрал такой, который попадал под обе категории:

– Потому что дурак.

Я быстро, но убедительно поцеловала его в губы. Потом тоже отвернулась к окну, и до конца поездки мы больше не сказали ни слова.

* * *

Мороженое закапало все. Пальцы были покрыты липкой шоколадно-молочной смесью, и, придя домой, я первым делом поставила контейнер в морозильник.

Потом я помыла руки и на цыпочках прошла через холл. Я знала, что завтра Лорингу надо рано быть в студии, и не хотела будить его, если он уснул. Подойдя к его комнате, я увидела зеленоватый отсвет от телевизора, пробивающийся из-под двери, и услышала, что он говорит по телефону.

Я заглянула и обнаружила его в кровати одетым только в спортивные трусы с надписью «Йель» на левом бедре. Одной рукой он прижимал к уху телефон, другая лежала на животе.

Я зашла в комнату.

– Лейт, – сказал он в трубку, – погоди минутку. – Он прикрыл трубку рукой и немного приподнялся. – Я не слышал, что ты пришла. – Голос звучал смущенно, как будто он не знал, как вести себя после сцены в машине.

– Я принесла тебе мороженого.

Он улыбнулся, почесал висок и сказал, что через пять минут придет на кухню, а потом продолжил разговор с Лейтом. Но я не хотела встречаться с ним на кухне и не хотела ждать пять минут. Я хотела лечь рядом, прижаться к нему и уснуть у него на груди. А мороженому все равно надо было еще час простоять в холодильнике.

Я сняла туфли, поставила их рядом со стулом в углу и подошла к кровати. Я стояла и смотрела на нее, как на глубокий холодный пруд, в который надо нырнуть.

Лоринг продолжал болтать с братом, будто ничего не происходило, но при этом не сводил с меня глаз.

Иногда, чтобы прогнать мысли о Поле, я вспоминала забытые слова песен. На этот раз я выбрала песню Дуга «Душа в стене», но дошла только до строчки «забытые в аду» и никак не могла сообразить, что должно быть дальше.

Чтобы избавиться от памяти, требовалось средство посильней.

– Подвинься, – прошептала я.

Лоринг подвинулся, и я легла, тесно прижавшись к нему. Он был теплым, и от него пахло недавно принятым душем.

– Лейт, – сказал Лоринг, – мне надо идти.

Я взяла у него трубку, положила ее на тумбочку и устроилась так, чтобы его бедро, оказалось между моих ног. Его глаза метались по моему лицу.

– Я могу предложить тебе два варианта, – сказала я и остановилась, чтобы вздохнуть. – Вариант первый: ты говоришь мне, что это неудачная мысль, и я выметаюсь из твоей постели, не задавая никаких вопросов.

Он был уже твердым и горячим внизу. Я чувствовала это через хлопок спортивных трусов.

– Вариант второй. – Я водила пальцем по первой букве в слове «Йель». – Ты проводишь остаток ночи, занимаясь любовью со мной.

Он повернулся на бок, положил руку мне на бедро и медленным движением провел ею вверх по телу, пока я не почувствовала ее в волосах. Потом он придвинул мое лицо ближе к своему и прикоснулся губами к жемчужине в ухе.

– Остановимся на втором варианте.

– И кстати, игра-для-двоих тут ни при чем, – добавила я, хотя совсем не была в этом уверена.

– И кстати, – сказал Лоринг, – как раз сейчас мне на это наплевать.

Я провела пальцем по его брови, по скуле и поцеловала его, сначала будто примериваясь. Но когда он перевернулся, и я почувствовала на себе тяжесть его тела, я отбросила прочь все ощущения, которые не были физическими, и торопливо, пока не передумала, начала раздеваться.

– Не так быстро, – сказал Лоринг.

Он стал медленно меня разоблачать, словно разворачивал подарок, исследуя каждый сантиметр руками, губами и языком, что, надо признаться, было очень здорово, но, к сожалению, оставляло слишком много времени для восстановления текста песен.

– Хватит настраивать инструменты, – шепнула я ему. – Пора начинать концерт.

– Ну как, – спросила я, лежа на его руке, после того как все уже случилось, – хочешь мороженого?

Он рассмеялся.

– Честно говоря, да.

Оперевшись о локоть, я наблюдала, как голым он дошел до ванной, вернулся и натянул свои спортивные трусы. Я подумала, что они с Полом очень разные и особенно это заметно в физическом смысле. Тело Пола было хрупким и уязвимым. Казалось, что оно разобьется на сотни кусочков, если его уронить. У Лоринга тело было восхитительно атлетичным. Надежным.

Я постаралась убедить себя, что секс с Лорингом – это значительный прогресс в выполнении моей задачи. Что я еще на шаг приблизилась к тому, чтобы покончить с Полом. Потом я вспомнила, что нельзя думать о Поле, и попробовала оживить слова песни «Лавина» из репертуара «Бананафиш», но тут же отказалась от этого, потому что, как оказалось, я косвенно все-таки думала о нем.

– А какое оно? – спросил Лоринг, вернувшись в комнату с моим халатом в руках.

– Что оно?

– Мороженое.

– А это сюрприз.

Я достала контейнер из холодильника и, подпрыгнув, села на барную стойку, и Лорингу пришлось доставать ложки из ящика под моими ногами. Он дал мне ложку, а потом открыл контейнер и понюхал.

– Ты правда сама его сделала?

– Ну, вообще-то его сделала Квинни. Рецепт ее. Но мы с Верой помогали смешивать.

Лоринг сказал, что цвет напоминает ему речку Востока после того, как произошел выброс из канализации, но консистенция прекрасная. Как раз в меру густая.

– Готов? – Я засунула в рот полную ложку, притянула Лоринга к себе, обхватив его ногами и, поцеловав, передала ему мороженое с языка на язык.

Сначала он застонал. Потом закашлял.

– Постой! – воскликнул он, ловя ладонью падающие с подбородка капли. – Это же мой молочный коктейль! Ты украла рецепт!

– Секрет раскрыт! – Я торжествующе вскинула руки в воздух. – Квинни с трех раз угадала твои секретные ингредиенты. Корица и ро…

– Не говори вслух! – Он рукой закрыл мне рот, размазав по лицу мороженое.

Лоринг смеялся, и я смеялась, и нам было весело. Как на вечеринке с близкими друзьями. И, кажется, я поставила рекорд – за целых две минуты ни разу не подумала о Поле. И тут он появился снова, незваным гостем на нашем празднике.

Ну и смотри, гад!

Я сдвинулась на край стойки, распахнула халат и притянула Лоринга к себе.

Рано утром Лоринг ушел на студию, но сделал это так тихо, что я не проснулась. Телефонный звонок разбудил меня около одиннадцати.

– Утром у меня в постели был ангел.

Я перевернулась на бок и прижала к груди подушку.

– Привет, – сказала я и почувствовала, что улыбаюсь. – Что ты сейчас делаешь?

– Работаю. И думаю о тебе.

Я вдохнула носом воздух.

– От постели пахнет сексом и шоколадом.

Он застонал.

– Ну что ты говорить, когда я заперт в комнате с шестью мужиками?

Я услышала их голоса и сразу различила среди них голос Таба, желающего знать, с кем Лоринг разговаривает.

– Подожди, я перейду в другую комнату. – На минуту в трубке стало тихо. – Что ты делаешь сегодня вечером?

– Беру интервью у какой-то группы из Омахи в четыре часа. А потом – ничего.

– Пообедаешь со мной?

– Я обедаю с тобой по крайней мере три раза в неделю. Ты думаешь, что после того, как ты слизывал мороженое с моего пупка, это должно измениться?

– В смысле не дома. В каком-нибудь хорошем месте.

– Как бы свидание?

– Да. – Лоринг помолчал. – Свидание.

Я опять услышала голос Таба. Он нашел Лоринга и теперь хотел знать, с кем у него свидание.

Лоринг проигнорировал его вопрос.

– Дай ему трубку, – потребовала я.

Громко выразив неудовольствие, Лоринг передал трубку Табу.

– Таб, как сегодня выглядит Лоринг? По-другому? Расслабленней?

– Элиза, это ты?

– Ты хочешь сказать, что это наконец совершилось, а он даже ни с кем не поделился?

Таб забыл про телефон и во всю силу легких оповестил окружающих, что за прошедшие сутки случилось истинное чудо – Лоринг в конце концов отыскал дорогу под мою юбку.

– Большое спасибо, – сказал Лоринг, опять взяв трубку.

– Заезжай за мной в восемь.

14 июня 2002 года

Первая строчка первой песни с первого альбома «Бананафиш» звучит так: «Если мне приговор – гореть в огне до конца моих дней, боль не будет сильней, чем та, с которой живу».

Я написал это, когда мне было девятнадцать и, сидя в больнице, я смотрел, как умирает моя мать. Но эти строчки и вся песня «Смерть как зрелище» приобрели новый смысл в тот день, когда Элиза ушла от меня к Лорингу Блэкману.

Способность песни делаться шире собственных границ и нести иной смысл, чем вкладывал в нее создатель, всегда вызывала во мне изумление и трепет. Но в этом конкретном случае ощущение больше похоже на ежевечернее сажание себя на кол. Мне даже труднее петь ее, чем, черт подери, сингл, потому что сингл – о противоречиях, из которых состоит Элиза. О ее свете и о ее темноте. И когда я пою его, я чувствую что-то вроде катарсиса. Особенно если делаю упор на негативе.

А когда я исполняю «Смерть как зрелище» – это как будто я встаю на место кого-то другого, приноравливаюсь к нему, начинаю сопереживать и сострадать, а потом выясняется, что это как раз и есть мое место, давно утоптанное и неизменное.

Я страшно устал от всего этого. От нашего разрыва. От гастролей. От давления и необходимости продать миллиард, черт подери, дисков. Никогда в жизни я не думал, что меня будет волновать, сколько дисков я продал. Но эти люди заставляют меня все время думать об этом. Они звонят, талдычат мне о каких-то суммах и цифрах и говорят, что я должен делать, чтобы заработать больше денег, чем сам Господь Бог, и все становится таким сложным, хотя на самом деле я просто хочу играть музыку.

Все – на самом деле все – оказалось сплошным разочарованием.

Знаю. Все знаю. Я и есть тот самый лох, который мечтал стать рок-мать-твою-звездой. И иногда это действительно получалось весело, но если бы я хотел от жизни только веселья, я бы стал жонглером, или делал бы леденцы, или организовал бы группу из мальчиков, которые поют и танцуют одновременно.

Все эти последние месяцы на гастролях я постоянно напоминал себе, что такой шанс дается музыканту только раз в жизни, и иногда случались короткие моменты, когда я и впрямь чувствовал себя на вершине. Видит бог, кто бы отказался от свиты, выполняющей все твои желания, от женщин, которые пачками бросаются к твоим ногам, и от возможности каждый вечер играть для многих тысяч человек? Это, черт подери, мечта, ставшая реальностью. Я достиг того, о чем многие мои товарищи только мечтают и к чему вряд ли когда-нибудь смогут даже приблизиться. Но как бы я ни старался, все равно не могу заставить себя радоваться тому, что происходит сейчас с моей жизнью.

Все те удовольствия, о которых я поминал, – всего лишь минутные утешения. Они облегчают тяжесть, но очень ненадолго. И даже тогда на душе остается что-то мутное и холодное, от чего невозможно избавиться. Я знал, что так получится, уже в первый день турне. Я знал, когда подошел к этому мудаку Яну Лессингу в холле отеля в Сан-Франциско. Середина дня, и вечером предстоит концерт, а он был так пьян, что вместо лица смотрел на мое левое плечо. Он сделал вид, что ничего не слышал о нашей группе. Когда я объяснил, кто я, и сказал, что восхищаюсь им, и объяснил, почему я здесь, он сказал: «Точно. Чарли Бакит». Он говорил об одной из наших песен. С тех пор он называл меня только Бакитом.

Конечно, я могу признаться, что не раз и не два бывал в таком же состоянии, как Ян, но это было давно, когда я ничего не ждал от жизни, кроме сворачивания рубашек и консервированных бобов на ужин. И не перед концертом. После, возможно, но перед – никогда.

Смотреть на это безответственное и примитивно-стереотипное поведение было просто грустно. Нет, правда, эти парни – ходячие карикатуры на миф о рок-звезде, а все окружающие только подстрекают их. Наверное, так их легче контролировать, но мне это неприятно. И отчасти я тяну свою лямку просто назло этим уродам..

И все-таки все было бы ничего, если бы Винклы проявляли хоть какое-то уважение. Вовсе не ко мне. Они могут засунуть меня в ящик с двумя дырками для воздуха, и я не пропаду. Я хочу, чтобы они уважали музыку. Но их она меньше всего интересует. Как бы я ни старался убедить себя в обратном. ИМ АБСОЛЮТНО НАПЛЕВАТЬ.

Через месяц после начала гастролей мне позвонил Винкл и сказал, что надо быть поразговорчивей с журналистами. Оказывается, про меня пишут, что я «раздражительный» и «немногословный». Ладно. А если мне не нравится отвечать на одни и те же идиотские вопросы, которые мне задают каждый день, и если я не считаю, что моя личная жизнь кого-то касается, особенно когда при этом упоминается имя Лоринга Блэкмана?

Следующее требование Винкла: добавить в нашу программу какой-нибудь хит, чтобы аудитория могла подпевать. Что-нибудь очень популярное. Может, из старых баллад восьмидесятых.

– «Faithfully!» – предложил я, – из «Journey, 1983».

Хорошо, я-то, черт побери, шутил. А Винкл заорал: «Точно! Точно! Молодец, Пол!», и это было самое искреннее его высказывание за все время нашего знакомства.

Пока он не успел слишком обрадоваться, я сказал ему, что скорее позволю содрать с себя кожу, чем соглашусь на такое. Не то что я не могу собезьянничать Стива Перри нота в ноту, но наше выступление и так слишком короткое. Если мы спешим, что редко случается, нам удается исполнить всего шесть песен. И не будем забывать, что большинство людей, пришедших на концерт, никогда о нас не слышали. И меньше всего я хочу, чтобы «Бананафиш» ассоциировалась с чужим хитом.

Если бы во время этого разговора мы были с Винклом в одной комнате, я не сомневаюсь, что он поколотил бы меня.

Еще одно. Он попросил, чтобы во время концертов я не играл на гитаре.

– Пусть этим занимаются те, – сказал он, будто так трудно запомнить имена других музыкантов.

Почему? Потому что девушкам нравится, чтобы у певца были свободные руки. Так он сказал. А я засмеялся. Я правда подумал, что он так шутит. Ведь это действительно похоже на шутку, разве нет?

Тем более он не прав. У Элизы делалось мокро в трусиках, как только я подходил близко к гитаре.

Винкл назвал меня полудурком, и я спустил ему это, но потом у него хватило наглости заявить, что у меня нет честолюбия, и тут меня понесло. Блин, я десять лет вкалываю без отдыха. Я сплю с работой. Вижу работу во сне. И живу с ней.

Я сказал Винклу, что мое честолюбие, как я его понимаю, распространяется только на музыку. А он сказал, что так не ДОЛЖНО быть, что это БИЗНЕС, а не ХОББИ. Не РЕЛИГИЯ, а, черт подери, ИНДУСТРИЯ.

Знаешь? Я первый раз понял, что он на самом деле такое. Мы с ним живем на разных островах, а между нами – море и шторм, и лодок у нас нет.

После разговора с Винклом мне тут же позвонил Фельдман. Он постарался убедить меня, что спор между искусством и коммерцией устарел и никому не нужен.

Не надо заканчивать, черт подери, Йель, как некоторые, чтобы понять, что суть того, что называют капитализмом – жадность, и вся страна катится к чертям из-за нее. Я видел это своими, черт подери, глазами. Кроме шуток, во мне вдруг пробудилось осознание культурной среды. Или, возможно, как раз некультурной. Последние три с половиной месяца я ездил по всей Америке, смотрел вокруг широко открытыми глазами и искал эту культуру и какой-нибудь смысл в окружающем. Но видел только стоянки грузовиков, золотые арки, супермаркеты и множество маленьких иллюзий, разбитых большими сильными дядями, сидящими за большими письменными столами.

Может, это и есть культура. Может, это должно вызывать у меня гордость за Америку, но вызывает только уверенность, что мы делаем что-то не то.

Лучше всего об этом сказал Дуг Блэкман – весь тот базар о гомогенизации Америки. Он прав. Сакраменто – это Сан-Диего без пляжа. Сан-Антонио – это Тампа без пальм. Майами – это вариант Лос-Анджелеса в стиле арт деко, а Денвер – это Питсбург плюс Рокки Маунтинс. Пригороды еще хуже. Похоже, за последние десять лет каждый американский пригород мутировал в подобие развязки перед въездом в Джерси.

Но знаешь что? Забудь об этом. Забудь обо всем, что я сказал. Я не политолог. И не социолог. И у меня не хватает ума на то, чтобы вычислить, кто или что во всем этом виноват. Мы – ленивые потребители? Вашингтон с Джефферсоном? Джордж Буш с приятелями? Сэм Уолтон и тот парень, который сыграл Моисея? Возможно, руку приложил и тот, кто подписал контракт с Бритни Спирс? Я не знаю.

Зато я знаю, что не представляю никакой опасности. Я просто маленький бочонок, плывущий по океану расплавленной лавы. Для Винкла и приближенных я – ничто, и рано или поздно они позаботятся о том, чтобы я вместе со своим большим ртом был надежно укрыт под шестью футами того, чего полагается, и, когда этот день придет, все дикари и язычники будут радостно трясти задами и задирать кверху руки на моей, черт подери, могиле.

Еще надо рассказать о девушке. Я встретил идеальную девушку. Настолько идеальную, что ее как будто изготовили в какой-нибудь мастерской в Малайзии и приобрели на распродаже в «Кей-Мартс». Ее зовут Джилл Бишоп, и она абсолютно свободна от всяких принципов. Она считает, что жизнь слишком коротка, чтобы курить. Она считает, что музыка существует исключительно для развлечения. Она считает, что кофе изобрели в кофейнях «Старбакс». Она считает, что книги читают только ботаники. Она не знает слов ни одной песни, написанной до 1980 года, в котором она, кстати, родилась. А ее лифчики и трусики всегда разного цвета и выглядят так, как будто куплены в, черт подери, секонд-хэнде.

Я почти ничего к ней не чувствую, кроме, пожалуй, некоторой брезгливости. Но именно поэтому я с ней.

Послушай, я что-то совсем расквасился с этим аудидневником. Я постарался втиснуть много информации на короткую кассету, и сейчас она кончится, поэтому я закругляюсь. В конце хочу сказать, что эти несколько месяцев были ужасными, забавными и нереальными, но главное – они стали сплошным разочарованием, и я рад, что они подходят к концу.

Увидимся, когда вернусь домой.

С вами был Пол Хадсон с репортажем с периферии сознания.

Все.

За четыре месяца многое может случиться.

Лоринг Блэкман. Март 2002 года

* * *

Начало лета было довольно умеренным, но утренние метеопрогнозы на Седьмом канале предупреждали, что приближающееся Четвертое июля будет удушающе жарким. Я решила этому не верить. Я решила вообще не обращать внимания на День независимости. Потому что обращать на него внимание значило обращать внимание и на тот день, в который Пол должен был сесть на «Боинг-737» в Майами и через несколько часов, если Богу будет угодно, приземлиться в аэропорту имени Кеннеди.

Как оказалось, предостережение Лоринга совсем не было преувеличением. Прошло всего три с небольшим месяца, и мы уже вместе ели, вместе проводили свободное время и вместе спали во все дни, кроме пятниц и суббот, когда у нас ночевали близнецы, а я ездила к Вере в Бруклин.

– Нам надо поговорить, – сказал Лоринг одним июньским утром, сразу после того, как я услышала тот прогноз. Он только что вернулся из Лос-Анджелеса, где они пять дней снимали клип, и распаковывал свои вещи. Вся его одежда лежала на кровати.

– Ты был в рубашке с короткими рукавами? – спросила я отчасти потому, что мне не хотелось серьезных разговоров, а отчасти потому, что была действительно озабочена его безопасностью. – Пожалуйста, скажи, что в самолете ты был не в ней.

У него на лбу появились две вертикальные линии.

– Ты же умный, а ведешь себя иногда страшно легкомысленно. Нельзя носить короткие рукава в самолете. Если будет пожар, у тебя руки обгорят до корочки.

– Если будет пожар, руки будут волновать меня меньше всего.

Я схватила рубашку и проверила ярлычок.

– Синтетика. Чистый пластик. Он просто вплавится тебе в кожу.

– К сожалению, мой термокостюм сейчас в чистке.

– Тебе все шутки. На твоем месте я бы надела костюм автогонщика. Кожа – это самое безопасное. После нее идет шерсть и потом – чистый хлопок.

Лоринг засмеялся и поцеловал меня в макушку.

– Представляешь, какая радость будет у прессы, когда я пройдусь по аэропорту имени Кеннеди в костюме автогонщика?

Лучше бы он не поминал аэропорт имени Кеннеди. Я сразу вспомнила о Поле.

– Элиза, мы можем поговорить серьезно?

Мое лицо непроизвольно скорчилось в гримасу.

Говорить серьезно для Лоринга означало задавать мне вопросы, честные ответы на которые не могли ему понравиться. А начинать врать было поздно: он слишком много обо мне знал.

– Ну что ты так смотришь?

– Как?

– Как будто съела лимон.

Я сидела на кровати, прислонившись к спинке, надеялась, что День независимости никогда не наступит, и пыталась изобразить нормальное лицо.

– Тебя не было почти неделю. Разве нельзя просто порадоваться?

Он закончил сортировать одежду на грязную и чистую, свалил грязную большой кучей на полу и сел.

– А что мы сейчас делаем?

Вопрос прозвучал невыразимо грустно.

И сам Лоринг как-то ссутулился. Обычно он держался очень прямо, а сейчас, казалось, вся сила ушла из верхней части тела.

– Так получалось, что я много говорил о тебе за эти дни. Обязательно кто-нибудь спрашивал, кто ты, а я не знал, что ответить. Друг? Соседка? Девушка, с которой я сплю? Как мне называть тебя?

– Мы с Верой на прошлой неделе познакомились в Проспект-парке с парнем, который исполняет рэп и за доллар использует в нем твое имя. Он сказал, чтобы мы называли его Йо-Йо. Ты тоже можешь называть меня Йо-Йо.

Лоринг не засмеялся и даже не улыбнулся.

– Помоги мне, пожалуйста.

– Извини. Как ты хочешь меня называть?

– Своей.

Я вздохнула, а лицо у Лоринга стало еще решительней.

– По крайней мере, скажи мне одно. Скажи, чего мне ждать четвертого.

– Я не пойду на концерт, если ты об этом.

– Не только об этом, Элиза. Мне надо знать, правда ли, что между вами все кончено, или я должен быть готов к тому, что ты уложишь свои сумки, вызовешь такси и, помахав рукой, уедешь из моей жизни на Людлоу-стрит к своему личному Иисусу.

Никогда Лоринг не сможет понять, какое верное слово он выбрал. Если бы он понимал, он ни за что не употребил бы его.

– «Протяни руку и дотронься до веры», – пробормотала я.

Но Иисус не жил больше на Людлоу-стрит. На следующий вечер я доехала на метро до Второй авеню и дошла до нашего бывшего дома. Минут десять я стояла и смотрела на него, и он казался таким пустым, что не верилось, что когда-то было по-другому.

Потом почти бессознательно я пошла к «Кольцам Сатурна», не обра щ ая внимания на машины и светофоры и почти надеясь, что неосторожный водитель переедет меня.

Иоанн Креститель выпрямился и замер.

– Неужели это сама мисс Американ-Пай?

Невозможно было понять, куда смотрит его единственный глаз.

– Ты со мной говоришь?

– Да. Я с тобой говорю. С кем же еще? – Он сделал мне мартини и сказал, что соскучился. – Как там наш мальчик? Не устал быть рок-звездой?

От Веры я знала, что после нашего разрыва Пол проводил немало времени в «Кольцах Сатурна», заливая горе ромом. Я не сомневалась, что Джон в курсе нашей ситуации.

– Не будь педиком, – сказала я.

– Как скажешь, мисс Американ-Пай.

– Почему ты меня так называешь?

– Подходящее имя для тебя. Знаешь, почему Дон Маклин так назвал свою песню?

– Нет.

– Американ-Пай – имя самолета, который разбился вместе с Бадди Холли.

Если это была шутка, то неудачная.

– Это ужасное имя для меня. И не понимаю, каким идиотом надо быть, чтобы сесть в самолет, названный в честь кондитерского изделия. Надо было думать, что делаешь.

– Всем надо было думать, мисс Американ-Пай.

Лейт устраивал вечеринку для съемочной группы по поводу завершения своего очередного фильма, и я обещала Лорингу, что приду туда к десяти, но, когда вышла из «Колец Сатурна» и пошла в сторону Леонард-стрит, где жил Лейт, было уже большее одиннадцати. Пройдя полдороги, я решила позвонить Лорингу и сказать, что скоро приду. Но когда достала телефон, увидела афишу, объявлявшую о концерте «Дроунс» в «Мэдисон-Сквер-Гарден», и вдруг почувствовала непреодолимое желание позвонить Полу.

Я постояла на углу Канала и Бродвея, глядя на афишу, глядя на телефон в руках, набираясь мужества, чтобы нажать кнопку, и наконец нашла вескую причину для звонка: Лоринг имеет право получить ответ на свой вопрос, а я не могу быть ни Ио-Ио, ни чем другим для него, пока все не станет до конца ясно в наших отношениях с Полом.

В последнюю секунду я почти испугалась, но потом подумала, что мне нечего терять, кроме того, что я уже потеряла, и нажала зеленую кнопку.

Пол ответил после третьего сигнала. От звука его голоса у меня остановилось сердце. Я так хотела ненавидеть его, но в голосе была сила, от которой таяла вся ненависть. Таяла и превращалась в безудержный поток желания и тоски.

Несмотря ни на что, я могла поклясться, что слышу в нем надежду, любовь и правду.

Я не сразу смогла заговорить.

– Пожалуйста, не вешай трубку.

Он откашлялся. Я слышала, как женский голос спросил: «Кто это, милый?» Пол сказал девушке, чтобы она спала, и опять заговорил со мной.

– Ты слушаешь?

– Да.

– Подожди.

Раздался звук, как будто открылась и закрылась стеклянная раздвижная дверь, и я представила, как Пол с голой грудью и завязанной на поясе простыней, похожей на саван, стоит в гостинице на балконе, перегнувшись через перила.

Я даже не чувствовала боли, думая об этом. Как будто у меня уже не было сердца.

– Что тебе надо? – спросил он холодно.

– Сама не знаю. Я просто шла по улице, увидела ваши афиши и решила позвонить и узнать, как дела.

Я слышала, как он глубоко затянулся.

– Повторяю вопрос. Какого черта тебе надо?

Я подавила желание назвать его ублюдком и крикнуть: «Я люблю тебя». Я, не отрываясь, смотрела на крышу здания на другой стороне улицы.

– Мне надо знать, что я значу для тебя сейчас. Он засмеялся, и в его смехе было презрение.

– А что случилось? Вы с Вором поссорились? – Он еще раз затянулся. – Кстати, тебя я ласково называю Дрянь.

Он не говорил, а выплевывал слова, и в каждом следующем было больше яда, чем в предыдущем.

– Ты не можешь хоть минуту поговорить нормально? – взмолилась я. – Ведь мы были друзьями, помнишь?

– Друзья не врут и не предают.

– А если я скажу тебе, что на самом деле все не так, как ты думаешь?

– На самом деле ты врала мне!

– Да, но…

– Ты можешь это изменить?

– Нет, но я могу объяснить, если ты дашь мневозможность.

– А то, что ты трахаешься с другим? Это тоже можешь объяснить?

Он загонял меня в угол. Но мне показалось, что я нашла слабое место в его позиции.

– А ты сам? Ты можешь это объяснить?

– Мы говорим не обо мне. У меня один вопрос:

можешь или не можешь ты изменить тот факт, что Лоринг Блэкман регулярно насаживает тебя на свой член? – Я молчала, и он потребовал: – Ответь мне.

Я вздохнула.

– Нет.

Раздался грохот, будто Пол ударил трубкой о стену.

– Я не могу, Элиза. Я не могу говорить с тобой.

– Я ответила на твой вопрос. Теперь ответь на мой.

– Хорошо. Знаешь, что ты значишь для меня? Ты – сестра моего гитариста. Моя бывшая соседка. И большее ничего. Ноль. Зеро. Не звони мне больше.

– Не буду, ты…

Он отключился, не дав мне договорить.

Я позвонила в квартиру Лейта.

Перекрикивая шум вечеринки, мужской голос спросил, кого мне надо, и я попросила позвать Лоринга. Я слышала, как кто-то громко выкрикивает его имя, а потом тот нее голос поинтересовался, кто его спрашивает.

– Скажите, что звонит его девушка.

4 июля 2002 года

Из-за усиленных мер безопасности, введенных после одиннадцатого сентября, мы приехали в аэропорт Майами намного раньше обычного. Погода была дерьмовая над всей южной Флоридой были грозы с ветром ураганной силы, и нам сказали, что рейс откладывается по крайней мере на час. Мне не хотелось сидеть в зале, и я зашел в магазин. Купил там пакетик фисташек, блок сигарет и духи для Джилл, которая вернулась в Сан-Франциско чтобы заново упаковать чемодан, и собиралась присоединиться к нам перед концертом в Гардене.

Потом подошел к киоску, торгующему печатной продукцией. Взял роман под названием «Аллилуйя», написанный парнем, который, как сообщалось на обложке, утонул за несколько месяцев до выхода книги. Я открыл ее посредине и прочитал первую фразу, попавшуюся мне на глаза:

«Я не мог дать им этого, потому что это значило отдать часть себя, которая принадлежала только ей».

Я купил роман. Еще я купил несколько журналов: «Соника», «Тайм» и, крайне неохотно, «GQ».

– «GQ»? – засмеялся Берк, когда мы сели в самолет. – С каких это пор ты читаешь «GQ»?

Я засунул журнал в середину пачки, но Берк вытащил его, а когда увидел на обложке фотографию Лоринга под заголовком «О жизни, любви и поисках счастья откровенно рассказывает Блэкман», засунул обратно.

– Послушай, ну зачем ты сам себя мучаешь?

Теперь я понимаю, почему Элизу раздражала жалость. На лице у Берка она была написана огромными цветными буквами.

Через пять минут после взлета второй пилот объявил, что в ближайшие полчаса полет будет проходить в зоне умеренной и сильной турбулентности. Он попросил всех оставаться на своих местах и пристегнуться ремнями.

Меня это не особенно заинтересовало, но все остальные участники турне, сидевшие за мной, повели себя так, будто им только что объявили, самолет падает. Они начали ворочаться в креслах, взволнованно пооткрывали рты и заговорили приглушенными голосами, так что мне стало казаться, будто сзади расположилась стая эльфов.

Еще хуже дело обстояло в носу самолета, где сидел Ян. Он хохотал и пьяным голосом распевал попурри из Джима Крока, Пэттси Клайн, Хокшоу Хокинса, Рики Нельсона и из всех песен, так или иначе связанных с крушениями в воздухе, которые всплывали в его курином мозгу.

Элиза возненавидела бы его. Со всей страстью, на которую способна только она.

Берк нацепил наушники и нервничал молча. Анджело направился на кухню и вооружился банкой томатного сока и мини-бутылкой «Смирновской». Я попросил его захватить для меня минералки, и он послал меня подальше. Последнее время мы не очень ладим. Он постоянно обвиняет меня в том, что подрываю собственный успех, а я читаю ему лекции об опасностях, таящихся в образе жизни рок-звезды, жертвой которых он легко становится. Еще одна неделя гастролей – и дело дошло бы до драки.

Тряска была нешуточная, самая сильная, которую мне приходилось испытывать. Но что делать? Они же не могли остановиться и выпустить нас. Я потуже пристегнулся ремнем и уставился в окно. Возможно, Берк прав. Возможно, мне нравится мучить себя. Но я сидел и думал о том, что делала бы Элиза, если бы была сейчас со мной. Я точно знаю, что она хотела бы сделать – подойти к Яну и треснуть его чем-нибудь тяжелым, но она была бы слишком напугана, чтобы подняться из кресла.

Турбулентность – это будто выбоины на старой дороге, объяснил бы я ей. Пара небольших ямок. И нечего бояться. Потом я опустил бы шторку на иллюминаторе, держал бы ее за обе руки и пел бы «То Sir With Love» или что-нибудь из Джеффа Бакли, пока тряска не кончится.

Самолет влетел в темное и густое облако, и нас затрясло, будто шарики в погремушке. Берк тронул меня за плечо и спросил, страшно ли мне. Мне не было страшно.

– Нет, пока он вместе с нами, – сказал я, указывая на Силума, спящего через проход от нас. – Он – ангел-хранитель для всей нашей поганой компании.

Теория вероятности, по моим расчетам, была на нашей стороне, потому что невозможно представить, что Майкл, у которого родители погибли в авиакатастрофе тоже может разбиться. Я уверен, что, если даже у нас кончится топливо или откажет один из двигателей, мы все равно останемся целы и невредимы. Если бы и Элиза летела с нами, гарантия была бы двойной.

– Давайте сюда ураган! – заорал я. – Судьба на нашей стороне!

Берк сказал, чтобы я заткнулся и не накликивал несчастье, но я доказал ему, что если кто и накликивает, так это недоносок на переднем сиденье, во все горло распевающий «Crazy Train».

Только между нами: на самом деле Берк нервничает совсем по другой причине. В Остине он напился и в итоге оказался в постели с пухлой блондинкой, работавшей в столовой. Это может только Берк. Нам проходу не дают фанатки с данными супермоделей, а он находит себе повариху. Но как бы там ни было, он чувствует себя безумно виноватым. И сейчас уверен, что этот рейс – наказание, которое посылает ему Господь. Он поклялся, что признается во всем Квинни, как только доберется домой. – Как ты думаешь, Пол, надо сказать ей? Я ведь должен сказать, правда? – спросил он меня.

У меня было паршивое настроение из-за того, что я думал об Элизе. Конечно, Берк – мой друг и я должен был поддержать его, но знаешь, что я ему ответил? Я сказал, что это не имеет никакого значения. Я напомнил ему, что Квинни – подруга Элизы, а значит, вполне возможно, трахается с почтальоном, пока Берк отсутствует.

Берк послал меня в задницу и включил звук в наушниках так громко, что даже я мог его слышать.

До конца рейса я думал только о том, что Элиза должна была сидеть рядом со мной и быть моей, черт подери, женой. И что я получил вместо этого? Сияющее лицо Лоринга Блэкмана, пялившееся на меня из кармана на спинке переднего кресла. Даже если я был не прав насчет судьбы, все равно отказ двигателя в эпицентре шторма был бы не намного хуже этого.

Берк больше не смотрел в мою сторону, и я взял журнал в руки. Еще один взгляд на обложку убедил меня, что все это – часть плана, созданного специально, чтобы меня уничтожить. Лоринг украшал своим лицом обложки только для того, чтобы не оставить мне надежды. «Элиза моя» было написано у него на лбу. Улыбка ясно заявляла: «Я влюблен по уши». Глаза говорили: «Уж извини, Пол».

И знаешь, что хуже всего? В Лоринге было то, чего не было во мне и никогда не будет. В глубине души я не обвинял Элизу, что она выбрала его.

Пусть он будет ее, черт подери, мессией. Пусть он спасает мир своими слезливыми хитами. Я не собираюсь спасать мир. Я только хочу спасти себя. И даже это мне не удается.

Мне и так вполне хватало дерьма. Мне совсем не хотелось видеть их вместе. Но, пожалуйста, вот они – Вор и Дрянь, слившиеся в любовных, абсолютно фотогеничных объятиях.

Жизнь, любовь и поиски, черт подери, счастья.

Смешно. Ха-ха!

Я называю это грабежом на большой дороге.

Все-все-все-все-все-все-все.

* * *

Я очень хотела «Сникерс». Я начала его хотеть, когда стояла посреди людского потока на станции метро «Пятьдесят девятая стрит», и старалась вспомнить слова старой: песни Тома Уайта о поездке в поезде с девушками из Бруклина и об одиночестве. До этого я подсчитывала, какова вероятность того, что я встречу здесь Пола. Получился один шанс из восьми миллионов. У меня было больше шансов быть сбитой поездом, чем встретиться с ним.

Потом появилась прекрасная идея притвориться, что вся эта боль – просто голод. Я подошла к киоску, чтобы купить шоколадку, и первым, что я увидела, был портрет Лоринга на обложке «GQ». В моем тогдашнем состоянии он показался мне просто портретом случайного человека, напечатанным в случайном журнале.

Половина «Сникерса» помогла мне восстановить душевное равновесие настолько, чтобы признать, что Лоринг на фотографии выглядит великолепно. Но все-таки от мысли о том, что именно он оказался здесь, у меня начала болеть голова. Или, может, из-за шоколада. Что-то было не так с этой фотографией. Лоринг на ней казался беззащитным объектом манипуляции. Игрушкой в руках Винкла.

Я поймала себя на лицемерии. Ведь я сама убеждала Пола стать жертвой во имя рок-н-ролла. И я впервые усомнилась в правильности своего решения, но мысль о том, что моя цель была ошибочной и эгоистичной, оказалась слишком горькой таблеткой, и я ее сразу же выплюнула.

Пол получил то, к чему стремился. Он счастлив. Я должна верить в это.

Поезда не было видно и, чтобы отвлечься, я раскрыла журнал.

….Блэкман будто освещается изнутри, когда упоминается ее имя. Когда мы попросили поподробнее рассказать о его новой подружке (Элизе Силум журналистке), сначала он сказал только:

– Она потрясающая девушка, и я очень счастлив. Постепенно он приоткрывает завесу и рассказывает о том, как они познакомились.

– Это было на вечеринке. Я стоял у буфета, и кто-то постучал меня по плечу. Я обернулся и чуть не уронил тарелку.

Ходят слухи, что Блэкман отбил свою новую возлюбленную у ПолаХадсона – лидер-вокалиста группы «Бананафиш», которая сопровождала группу Лоринга в недавнем турне. Сам он эти слухи решительно опровергает.

– Все случилось совсем не так, – сказал он.

Его застенчивой немногословности хочется верить. Он рассказал нам о том, что они живут вполне обыкновенной жизнью, проводя большую часть времени с двумя его сыновьями от первого брака, или…

Еще там была фотография, на которой мы были сняты на вершине горки в Центральном парке. Я обнимала Лоринга за шею и так высоко подняла руки, что из-под задравшейся футболки виднелся мой пупок. Лоринг обнимал меня за талию.

Мы казались очень счастливыми.

Похожими на двух влюбленных.

Я вспомнила, как нас сфотографировали. Перед тем как он уехал на съемки клипа, мы повели Шина и Уолкера в парк, и пока они стояли в очереди за мороженым, ждали их, сидя на траве. Мы как раз собирались поцеловаться, когда Лоринг закрыл мне лицо руками, опустил голову и сказал, что нас кто-то снимает.

Я купила журнал, выскочила из метро и пробежала десять кварталов по Бродвею до офиса менеджера Дуга, где Лоринг был занят подготовкой к юбилейному концерту отца, который должен был состояться в октябре, в день его шестидесятилетия.

Приемная в офисе Дуга напоминала детский сад. Вся мебель была выкрашена в разные яркие цвета, а на стенах висели доски, на которых посетители оставляли свои подписи и рисунки.

Секретарша – экзотическая красотка, похожая на персиянку, с темной кожей, ярко-зелеными глазами и полными губами, поздоровалась со мной.

– Мне надо повидаться с Лорингом. Скажите ему, пожалуйста, что пришла Элиза.

Секретарша ушла, а я начала машинально водить мелом по одной из досок. Я нарисовала банан, потом поняла, что сделала, и быстро стерла его ладонью. Я пыталась очистить руки от мела, когда дверь открылась и вошел Лоринг.

Я потащила его в коридор, оставляя белые отпечатки на рукаве его темно-синей рубашки, и сунула ему в лицо «GQ».

– Ты это видел?

Он почесал висок и искоса посмотрел на меня. Я открыла журнал и показала на абзац, в котором говорилось обо мне.

– Я никогда не говорила, что разрешаю делать свою жизнь достоянием публики!

Из-за угла высунулся светловолосый растрепанный парень, вероятно проводящий весь рабочий день в мечтах о секретарше.

– Привет, Лу. Как дела? – поздоровался с ним Лоринг.

Парень, кажется, почувствовал, что обстановка напряжена, кивнул и опять скрылся в офисе.

Лоринг посмотрел на статью.

– Мы просто разговаривали. – Но потом его лицо стало мрачным. – Ах вот в чем дело, – сказал он. – Это из-за него ты волнуешься? Ты не хочешь, чтобы это увидел Пол.

Наверное, мне надо было громко и гневно все отрицать, но я не видела в этом смысла.

Лоринг вернул мне журнал.

– Извини, Элиза. Я, конечно, виноват. – Он уже шел от меня по коридору. – Обещаю, что больше никогда и никому не буду рассказывать, как я счастлив с тобой.

Следующий час я бродила по парку и пыталась понять, почему меня так волнует, что подумает этот ублюдок. И не нашла ни одного объяснения, которое вписалось бы в мою новую жизнь.

Потом я сидела дома на диване и ждала Лоринга. Едва выйдя из лифта, он объявил, что идет бегать. Он вернулся через час, принимал душ ровно три минуты, потом заварил себе чай, пахнущий сиренью, и вышел с ним на балкон.

Я наблюдала за ним через стекло, и он казался мне ожившим экспонатом одной из диорам в Музее естественной истории, расположенном через дорогу.

Я открыла дверь и, притворяясь заботливой хозяйкой, спросила, не хочет ли он, чтобы я заказала обед на дом.

– Нет. Спасибо.

Для меня нет ничего хуже, чем человек, который взбешен, но старается оставаться вежливым. Лучше бы он кричал на меня, или разбил стеклянную дверь, или выплеснул мне в лицо свой пахнущий сиренью чай.

Он соскребал потрескавшуюся краску с металлических перил балкона. Потом повернулся ко мне.

– Элиза, у меня есть родинка?

Я открыла рот и опять закрыла.

– Да или нет? Отвечай. Это простой вопрос.

– М-м-м, да?

– Отгадала. Где она?

Я мысленно вспоминала его тело сверху донизу, и у меня возникло смутное воспоминание, что что-то, кажется, было на правом плече, но я была ужасно неуверенна и понимала, что неуверенный ответ еще хуже, чем молчание.

– Ты понятия не имеешь, – сказал Лоринг.

Он поднял левую ногу и показал на темное пятно неправильной формы, не меньше дюйма в диаметре, прямо над лодыжкой. Он убедился, что я хорошо его разглядела, и опустил ногу.

– У тебя – одна на правом запястье, а другая – на левом плече, – сказал он, – и почему-то я уверен, что если у Пола Хадсона есть родинка, ты прекрасно знаешь, где она, и можешь найти ее с закрытыми глазами.

У Пола была родинка на лбу, слева, как раз под линией волос. Она была размером с горошину, цвета кофе с молоком, и я часто целовала ее, перед тем как заснуть. С закрытыми глазами.

– Ты прав, – вздохнула я. – И насчет статьи. И насчет Пола.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

– Ты его еще любишь, так?

– Между нами все кончено. Исправить это невозможно. Он очень ясно объяснил мне это.

– Послушай, почему ты так об этом говоришь? Будто все дело в нем? Я думал, ты считаешь его ублюдком и дешевкой. Каков выбор, таков и человек. Разве ты не так говорила? Так все-таки что? Ты любишь его или ты не любишь его?

– Просто я не хочу причинять ему лишнюю боль. Я и так достаточно для этого сделала. Зачем еще раз тыкать его носом?

– Ты собираешься встречаться с ним еще?

– Нет.

– Скажи мне, если соберешься. Это все, о чем я прошу.

– Я не собираюсь.

Лоринг повернулся ко мне спиной и облокотился на перила балкона.

– Иди в комнату. Пожалуйста. Я хочу побыть один.

Домработница должна была прийти сегодня утром. Я всегда об этом знаю, потому что она так туго заправляет простыни, что когда их вытаскиваю, я будто борюсь с крокодилом. Я боролась, пока весь египетский хлопок не был освобожден из-под матраса, а потом без сил упала на кровать, заглушая слезы подушкой.

Ну почему я не могу полюбить Лоринга и успокоиться?

Если очень сильно захотеть, наверное, это может случиться.

Лоринг наконец пришел в спальню, разделся и лег рядом со мной, но я чувствовала, как осторожно его грудь прикасается к моей спине.

– Прости, – прошептала я. Я на самом деле чувствовала себя виноватой. Во многом. Но знала, что все мои сожаления – только покрывало, наброшенное на правду, и никакое раскаяние не может ее изменить.

– Элиза, как ты думаешь, может, нам уехать на время? – Лоринг поворочался на подушке и положил руку мне на голову. – Мы можем поехать в Вермонт, пожить там вдвоем, забыть обо всех, и тогда посмотрим, что получится.

Интересно, он правда хочет уехать или просто хочет увезти меня от Пола? И еще я не понимала, как человек, который может объяснить теорию Хаоса, знает все произведения искусства, созданные между 1420-м и 1600 годом, и написал четыре сингла, вошедших в первую десятку, может так поглупеть от любви.

– Я не бесчувственная, Лоринг. Я понимаю, что тебе надо. Но я не уверена, что смогу когда-нибудь дать это тебе.

– Я знаю. Но я еще не готов выбрасывать на ринг полотенце.

– Один мой друг сказал, что последний воин, остающийся в поле, – самый большой дурак из всех. Каждый должен знать, когда сказать «хватит».

– Я приму это к сведению, если так же поступит и этот друг.

Где-то поблизости пролетал «МД-80». Мне не надо было его видеть, я могла определить, что это за самолет по звуку двигателей. У этого они пели тенором. И казались тише других. Наверное, он недавно взлетел. Я постаралась представить, сколько пассажиров сейчас боятся за свою жизнь, а сколько – нет, потому что слишком глупы или слишком умны для этого. И еще, сколько из них будут проклинать свою судьбу, если этот самолет станет падать на землю со скоростью пятьсот миль в час.

– Ладно, – прошептала я.

– Ладно – что?

– Поедем в Вермонт.

Лоринг перевернул меня на спину, положил руку мне на щеку, а я закрыла глаза, но как только сделала это, сразу же увидела над собой лицо Пола. И когда Лоринг целовал меня, я чувствовала губы Пола. И когда он был внутри меня, я чувствовала, что внутри меня Пол. И когда Лоринг называл мое имя, мне казалось, что это Пол зовет меня. А потом он кончил, и я кончила, и не открывала глаз, пока не наступило утро.

* * *

Майкл с Верой жили на краю того района Бруклина, который называется Парк-Слоуп, хотя и не в самой престижной его части с обновленными каменными домами стоимостью в несколько миллионов. Их квартира была на первом этаже небольшого домика, облицованного алюминиевой вагонкой. У них было крошечное крылечко с зеленым пластиковым навесом, по которому даже мельчайшие капли дождя стучали, как град.

Перед нашим отъездом в Вермонт они пригласили нас с Лорингом на барбекю. Еще там присутствовали Берк и Квинни, и все сидели перед домом, слушая рассказы Майкла и Берка о гастролях, а я играла с собакой, которую приобрели Вера с Майклом – изящной левреткой по имени Фендер.

Я хотела уйти домой сразу, как только закончили с едой. Из-за присутствия здесь Лоринга я чувствовала себя неловко, и мне не хотелось затягивать это дольше необходимого. Но Квинни заставила меня сесть и настояла, что мы все должны сыграть в игру, которую она принесла с собой. Игроки должны были разбиться на пары и делать всякие дурацкие штуки: писать слова наоборот, исполнять песни с закрытым ртом, делать фигурки из пластилина, пахнущего лимоном, и рисовать картинки с закрытыми глазами.

Во время первого раунда стало ясно, что неприязнь Майкла к Лорингу значительно уменьшилась, особенно когда они оба единогласно объявили меня самым плохим игроком за всю историю игры. Это произошло после того, как я три раза подряд неправильно угадала, какая именно песня зашифрована в рисунке Лоринга. Когда я ошиблась в третий раз, все уже умирали от смеха.

И тогда это случилось. На глазах у всех Лоринг наклонился и поцеловал меня в макушку. И никто даже глазом не моргнул при таком богохульстве. Это было похоже на торжественное вступление в права. Он стал частью моего пейзажа. Мои друзья приняли его, а значит, мои отношения с Полом были официально прекращены. И хотя я старалась обрадоваться этому, мне все равно казалось, что в сердце вонзили скальпель и вырезали им все, что было мне дорого.

Это был ужасный момент, и если они думали, будто я не заметила, что за весь вечер ни разу не было произнесено имя Пола, они ошибались. Я надеялась, что оно проскользнет хотя бы пару раз, просто чтобы почувствовать его присутствие здесь. Очевидно, они все делали сознательное усилие, чтобы оставить его за дверью, но я все равно слышала, как его призрак ходит по ступеням темного пустого крыльца.

Потом я узнала от Веры, что Пол все-таки видел эту статью в «GQ». Майкл рассказал ей, что в самолете, когда они возвращались в Нью-Йорк, он вырвал из журнала фотографию, на которой я была с Лорингом, замазал нам глаза, написал «Разве любовь – это не чудесно?» над нашими головами и прикрепил все это куском жевательной резинки к спинке переднего кресла. Майкл обнаружил, что он, не отрываясь, смотрит на фотографию, когда они уже приземлились в Нью-Йорке, отобрал ее и выбросил.

4 августа 2002 года

Он мертв.

Так объявил обладатель бровей-гусениц.

Конференц-зал, в который он загнал нас с Фельдманом, был огромным, как футбольное поле. Если бы я сидел не через два стула от него, а на другом конце стола, я не смог бы разглядеть его лица, не говоря уже о шевелящихся коконах над глазами.

Фельдман повторил это слово. Мертв. Потом Винкл сказал это еще раз. Они были похожи на двух попугаев, состязающихся за зернышко. Но, в отличие от Фельдмана, у Винкла в голосе слышалось презрение. И ни малейшего сочувствия.

– Что касается меня, – сказал он, – то для меня этот альбом М-Е-Р-Т-В.

Это было почти смешно. Я говорю почти, потому что смотреть на падение всегда смешно, если только падаешь не сам.

Альбом вышел 8 января 2002 года. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, любая секретарша, работающая в этом бизнесе, понимает, что это самое неудачное время для выхода нового альбома. Ни один нормальный человек не купит его сразу же после праздников. Особенно если он никогда раньше не слышал о такой группе. Особенно во время общего спада в стране. Особенно в момент, когда первое место в чартах занимает группа жалких язычников, выдающих себя за истинно верующих, но умеющих только играть бицепсами и подражать своим несравненно более талантливым современникам.

Никогда и ни за что я не буду конкурировать с этим.

Как ни противно мне в этом признаваться, но концерты с Лорингом здорово помогли нам. За те две недели произошел заметный скачок в продажах. Сразу после начала турне с «Дроунс» в Интернете появилась пара сайтов наших поклонников, а несколько журналов усиленно рекомендовали нас послушать, но ротация в эфире была нулевая. Ни радио, ни телевидение не знали, куда нас сунуть, что привело к коммерческому забвению, и в итоге еще больше омрачило наши и без того неблестящие отношения с компанией.

У меня возникла новая теория по этому поводу. Я называю ее «Теорией охвата». Суть в следующем: если бы мы подписали контракт с «Андердог», нас бы считали «независимыми», «крутыми» и на голову выше мейнстрима просто потому, что принадлежность к этому лейблу может создать такую ауру даже для полного отстоя. Более того, наша музыка сразу бы попала к «правильному» потребителю, то есть к людям, которые могут понять и оценить то, что мы делаем. Сейчас слушай внимательно, мой магнитный дружок, чтобы понять, в чем суть «охвата» Я подписал контракт с «Винклом и К⁰» ради того, чтобы получить доступ к более широкой аудитории, но вся его ублюдочная рекламная кампания была рассчитана на толпу бездушных поп-дикарей, которым нужны смазливые морды, эффектные прикиды и в лучшем случае некоторое количество чего-то типа индивидуальности, но не слишком много. Очевидно, что пытались охватить не тех. Пытаясь продать нас как участников дикарско-языче-ского стада, они отпугнули всех истинно верующих – ту аудиторию, для которой и предназначена наша музыка – относительно умных, преимущественно либеральных неформалов. Им, возможно, хватило одного взгляда на мою отретушированную фотографию на обложке альбома (ту самую, которую Клинт и Мередит клялись не использовать), чтобы понять, что за байда содержится внутри, и с чистой совестью положить диск обратно на полку. А сейчас я прочитаю тебе несколько строчек из рецензии на наш концерт в Остине. Пишет парень по имени Дэниел Дж. Пирсон:

«В параллельном мире, в котором талант чего-нибудь стоит, появление такой группы, как «Бананафиш», стало бы событием, взбудоражившим и перевернувшим весь музыкальный мир. Их песня "Бледно-голубые джинсы" могла бы сделать в новом тысячелетии то, что сделала "Smells Like Teen Spirit" в конце прошлого».

Да. Как там говорил отец Элизы?

«Если бы у моей тетушки были яйца, она была бы моим дядюшкой».

Знаешь, кто я такой? Просто очередной парень с гитарой, пытающийся пробиться наверх. Не больше и не меньше. А цифры только подтверждают мою теорию. В продвижение первого сингла вложились довольно скудно и ротация, естественно, была более чем скромной. На втором сингле вообще решили сэкономить. Винкл заявил, что он не может вкладывать такие бабки в раскрутку альбома, который плохо продается. Но в том-то и дело, что в этом бизнесе, чтобы хорошо продавалось, надо вкладывать бабки в раскрутку.

Не могу не упомянуть, что только что Винкл подписал с девятнадцатилетней, грудастой, поюще-танцую-щей куклой из Индианы многомиллионный мультимедийный контракт.

Никогда и ни за что я не буду конкурировать с этим. Еще раз Винкл прокололся, надеясь, что основную раскрутку нам обеспечит турне с «Дроунс». Действительно, после него у нас появилось немалое количество поклонников. Но дело в том, что последний альбом «Дроунс» был наименее удачным, и турне оказалось отчасти провальным.

И еще. К моменту начала нашего проекта Винкл и сам не очень хорошо продавался. За целый год он не нарыл ни одного хита, а в их бизнесе с этим строго: еще одна осечка – и он безработный. Все яйца он сложил сейчас в корзину с грудастой куклой. А мы с «Бананафиш» остались без яиц. Плюс к этому еще и акции компании падают. Возможно, в наши дни люди покупают меньше майонеза и сигарет, чем раньше, да и кто пойдет в магазин за новым компактом, если можно скачать его бесплатно?

Успел записать? Это был рецепт мясного фарша а-ля Пол Хадсон.

Другими словами: в данный момент Винкл не может тратить время на артиста, который начнет приносить доход, возможно, через несколько лет. Бедолаге нужны верные деньги, и прямо сейчас.

Для золотого диска надо продать пятьсот тысяч экземпляров. Для платинового – миллион.

Год назад я понятия не имел об этих цифрах. А сейчас я могу их назвать, если меня разбудить ночью, и я никак не могу понять, в какой, черт подери, момент я свернул не туда.

Количество проданных на сегодня дисков «Бананафиш» колеблется в районе двадцати девяти тысяч.

Успех – удивительно относительная вещь. Мысль о том, что двадцать девять тысяч человек вышли из дома, пришли в магазин и истратили свои с трудом заработанные деньги на сборник песен, которые вышли из моего сердца и души, приводит меня в экстаз.

Винкл считает это провалом.

– Он мертв, – повторил он в четвертый раз за последние шестьдесят секунд.

– А как же метод «выращивания»? Группой надо заниматься, – с досадой сказал Фельдман, щеки которого были розовыми, как попка у младенца.

Винкл имел наглость заявить, что он как раз это и делает. Именно поэтому он и посылает меня обратно в студию. Срочно.

В студию? Я спросил у Винкла, а что же с Европой, и, блин, наверное, у меня в голосе прозвучало отчаяние. Но я и был в отчаянии. Единственное о чем я мечтал – это уехать подальше от Нью-Йорка. Думаю, что здесь надо добавить, что неделю назад я дал отставку Джилли Бин. Чем больше я смотрел на то, как она бродила по моей квартире в разномастных лифчиках-трусиках, сидела на подоконнике Элизы с вечной, черт подери, сигаретой, торчащей изо рта, тем больше мне хотелось прыгнуть с, черт подери, крыши.

– Европа? – переспросил Винкл так, будто никогда не слышал о таком континенте. А потом долго впаривал мне, почему он вынужден отказаться от европейского турне. Дураку понятно, что все сводилось к деньгам.

– Ты хоть представляешь, сколько мы потеряли? – Он смотрел мне в глаза и явно наслаждался властью над моей жизнью.

Он сказал, что на репетиции, перелеты, автобусы, концерты, рекламу они истратили в десять раз больше, чем заработали.

– Черт возьми, даже группе среднего уровня трудно сделать гастроли неубыточными, – объяснял он.

Бла, бла, бла. Он говорил со мной, как учитель с двоечником.

Я закрыл глаза, глубоко вздохнул и представил себе, что Элиза положила руку мне на грудь. Это успокоило меня примерно на полсекунды, а потом показалось, что мое сердце разрывает на части медведь-гризли.

Мне даже сейчас больно, когда я вспоминаю об этом.

Я начал слушать их опять, только когда Винкл объявил, что у него есть для меня сюрприз. Предложение, которое компенсирует все неудачи.

– «Гэп», – сказал он.

По лицу Фельдмана я понял, что он уже знает об этом. Он словно умолял меня выслушать.

Оказалось, что мои бывшие работодатели хотят использовать одну из моих песен в рекламном клипе. Они начинали «белую» кампанию: белые джинсы, белые рубашки, белые джинсовые куртки. И увязывали это с предстоящими зимними каникулами. Они считали, что «Лавина» им идеально подходит.

Винкл сказал, что «Гэп» денег для музыкантов не жалеет, и, очевидно, считал, что этого вполне достаточно, чтобы убедить меня. Я честно не понимаю, как он мог так высоко подняться в жизни, будучи таким идиотом.

Я сообщил им, что если меня привлекут к этой кампании, то она станет бело-красной, потому что живым я не дамся.

Думаю, что именно эта соломинка сломала спину Винкла. Он пригрозил, что убьет меня лично. Но когда понял что переубедить меня не удастся, вернулся к вопросу о новом альбоме. Он хотел знать, сколько песен у меня в запасе.

Он говорил, а мне казалось, что все это не на самом деле. Как в кино, когда камера отодвигается от героя, и он делается все меньше и меньше, пока не превращается в крошечную неразличимую точку. Я и был этой точкой.

Винкл уже орал:

– Ты слушаешь меня? Сколько у тебя песен?

Я сказал ему, что у меня тридцать тысяч песен. Потом засмеялся так, что из глаз потекли слезы. Это было мое средство защиты. Так я плевал ему в лицо, не тратя слюну.

Винкл поинтересовался у Фельдмана, от чего именно у меня такой приход, а я сказал ему, что у меня приход от жизни.

Кстати, это чистая правда. Я сильно стараюсь. Я не курил траву уже три месяца. И насмотревшись, как помощники раскумаривают Яна Лессинга для того, чтобы он мог выйти на сцену, я понял, что никогда даже пальцем не прикоснусь ни к какой серьезной химии.

Итак, я сидел за столом. Слева сидел Винкл и смотрел на меня так, словно хотел убить. Напротив сидел Фельдман, вероятно размышляющий о том, имел ли когда-нибудь Брайан Эпстайн такие проблемы с Джоном, Полом, Джорджем и Ринго. Поджелудочная болела как сука, карьера утекала сквозь пальцы, а я сидел и думал только об Элизе.

Жалкая личность.

Я хотел выскочить оттуда, разыскать ее и сказать, как я ее ненавижу. Я правда ненавидел ее. Потому что знал, что я бы легко посмеялся над всеми этими катаклизмами и крушениями, если бы она ждала меня сейчас на Людлоу-стрит.

Знаешь, что меня убивает? Если бы я не знал себя, а просто как бы случайно встретился, я бы подумал: вау, у этого парня все путем! У него жирный аванс на счете в банке. Он поездил по всей стране. Женщины рады с ним переспать. Его пару раз показывали по MTV, и Дуг Блэкман знает его имя.

Звучит охрененно замечательно, да?

А на самом деле я все еще живу в заднице вместо квартиры, с которой не могу расстаться из-за собственной сентиментальности, я слишком много курю, совсем не забочусь о своем здоровье, я продал душу дьяволу с гусеницами вместо бровей и, похоже, остаток своей жизни проведу в тоске по девушке, которая бросила меня ради сына моего героя.

Жалкая личность.

Знаешь, что я сказал потом?

– Ах, боже мой, наверное, сегодня очень высокая влажность воздуха.

Я сказал это потому, что брови Винкла были пушистее обычного. Коконы должны были вот-вот лопнуть, и я был готов поспорить на десять долларов, что еще до полудня пойдет дождь. Я на самом деле выложил десять долларов и озвучил свое предложение. Дважды.

– Ну, давайте. Кто хочет со мной поспорить? Могу удвоить ставку. Будет дождь или нет? – Я улыбнулся, как профессиональный игрок, и подмигнул Винклу. Он издавал шипящие звуки, будто прохудившаяся батарея. Я подумал, что он может меня ударить, и на всякий случай встал.

Он назвал меня задницей и пообещал, что зароет, как комический киношный злодей.

Мне хотелось завизжать во весь голос – я не ваша игрушка! Не ваша кукла! Не ваша шлюха! Я, черт подери, человек и хочу, чтобы со мной так и обращались!

Вместо этого я сказал ему, что не хочу, чтобы меня зарывали. Я предпочитаю кремацию. И чтобы мой пепел в красивой коробочке стоял у него на столе.

Потом я подошел к нему, схватил за лицо и поцеловал. Это был настоящий поцелуй, прямо в губы. Я даже наклонил голову влево, как делали старые актеры, когда в кино еще нельзя было целоваться по-настоящему.

Возможно, я сходил с ума. А возможно, это был лучший момент моей жизни. Не знаю.

Я вышел из комнаты, спустился на лифте и пересек вестибюль. Крупная женщина в форме охраны со счастливейшим лицом открыла мне дверь. Она пожелала мне доброго дня, и я ее тоже поцеловал.

Сейчас начнется самая плохая часть этого дня. Я вышел на улицу и пошел на север. Я живу на юго-востоке, но я дошел до Центрального парка и остановился на углу Семьдесят седьмой улицы.

Я и сейчас здесь.

Так и есть. Прямое включение с перекрестка Западной Центрального парка и Семьдесят седьмой. С вами Пол Хадсон.

Я не рассчитывал, что встречусь с ней или что-нибудь в этом роде. Я слышал, как Вера говорила, что она с Вором в Вермонте. Вероятно, наслаждаются жизнью и занимаются сексом на природе. Надеюсь, их при этом кусают комары, а задницы обжигает крапива.

Я просто смотрю на этот дом. Я хочу быть ближе к женщине, которую всей душой ненавижу. Я хочу понять, как она живет без меня. Я хочу найти что-нибудь на тротуаре и притвориться, что это уронила она: лепесток цветка или шарф. А потом сжечь.

Я забыл об одном – о его бывшей жене. Я уселся на, черт подери, скамейку со своим магнитофоном, слева от входа в музей и как раз напротив их дома, и ни разу не подумал о Джастин Блэкман. И догадайся, кто вышел из подъезда через десять минут? Джастин, черт подери, Блэкман, и в каждой руке – по близнецу. Я не смог различить, где Шин, а где другой.

Ее волосы были завязаны в хвостик, и пока она оглядывалась по сторонам в поисках такси, он прыгал у нее за спиной. Потом она безразлично посмотрела в мою сторону, наклонилась к одному из мальчиков, опять выпрямилась, приложила руку ко лбу, будто отдавая честь, и опять посмотрела на меня. Наверное, мне надо было отвернуться, но я не видел в этом никакого, черт подери, смысла.

Я помахал ей.

Она помахала мне в ответ, но неуверенно, не до конца узнавая меня. Но перед тем как отвернуться, вдруг вспомнила. И сразу вслед за узнаванием, на ее лице появилась жалость. Боже милосердный, опять жалость. Как будто я недостаточно жалею себя сам. Чужой жалости мне точно не требовалось. Я сложил руки на груди, откинулся на спинку скамейки и стал ждать, что она подойдет ко мне и попросит прощения или хотя бы пригласит на кофе. Я считал, что она тоже виновата в моем несчастье. Черт возьми, если бы она сумела привыкнуть к бродяжьей жизни, ее, черт подери, брак не разрушился бы, ее муж не украл бы мою любовь, а я не сидел бы перед ее домом, как жалкий придурок, которым она меня, наверное, и считает.

Секунду казалось, что Джастин собирается подойти, но швейцар поймал ей такси, она запихала туда детей и уехала.

Прощайте, маленькие Блэкманы! Я махал рукой как сумасшедший. Прощайте!

Это было пару часов назад. Сейчас совсем темно, и я хочу встать и пойти домой, но чем дольше я сижу здесь, тем меньше знаю, что такое дом и где он сейчас. Я даже не знаю, кто такой я сам. Кто такой Пол Хадсон? Кто его знает. Я не могу понять, как я сюда попал. Это чужая улица. На ней живут марсиане, которые смотрят на меня подозрительно и враждебно, и поспешно переводят своих детей на другую сторону, как будто опасаются, что этот странные парень, орущий что-то в магнитофон, причинит им непоправимый вред.

Да, леди, я с вами разговариваю. Что, никогда не видели людей, потерпевших кораблекрушение? Откройте глаза. Это же Нью-Йорк. Они здесь на каждом шагу. Наверное, я куда-то не туда повернул. Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову. Я пошел налево, а надо было идти направо. И вместо того чтобы остановиться и развернуться, я продолжал идти, а теперь я так заблудился, что не найду дорогу, даже если моя, черт подери, жизнь будет зависеть от этого.

Проблема как раз в том, что она от этого и зависит. Вот о чем я сейчас думаю: надо вырываться. Надо кончать все это. Я сижу на скамейке и пытаюсь догадаться, через какое окно светит солнце в спальню Элизы, а желание бросить все на хрен, извиваясь, вылезает из моей утробы и сливается с хаосом, которым стала моя жалкая, черт подери, жизнь.

И знаешь что? Если бы Элиза была там, внутри этого дома, а не в Вермонте, и если бы я поднялся в ее пентхаус и пять минут поговорил с ней, если бы я сумел рассказать ей то, о чем думаю, даже если она не любит меня больше, я уверен, что она опустила бы подбородок, поглядела бы на меня по-ангельски и сказала бы, что я веду себя как урод. Или больно лягнула бы меня в ногу. А может, даже положила бы руку мне на сердце и прочитала бы одну из своих дурацких, черт подери, лекций о том, что я спаситель.

Так всегда бывает. Когда тебе кто-то нужен, его как раз и нет.

Все.

* * *

Шестидесятилетие Дуга Блэкмана было событием. Похоже, никто не верил, что такое вообще может случиться, и теперь Лоринг занимался организацией торжества, невзирая на довольно вялую помощь со стороны виновника торжества.

– Папа, сядь.

Лоринг находился на кухне дома, в котором прожил первые восемнадцать лет своей жизни, и не узнавал ее. Его мать только что закончила ремонт всех четырех этажей, и ему казалось, что он никогда раньше здесь не бывал, что кто-то с корнем выполол привычную зеленую лужайку и устроил на ее месте идеальный ухоженный газон.

То, что он не узнает больше дома своего детства, казалось странно тревожным.

– Пожалуйста, – взмолился он, – сядь!

Дуг пытался вытряхнуть пепельницу в мусорный контейнер, но тот никак не открывался.

– Здесь все новое. Никак не пойму, как эта чертова штука работает.

Он поставил грязную пепельницу на стол, сел и наконец дал Лорингу возможность рассказать о деталях предстоящего трибьют-концерта – небольшой зал, астрономические цены на билеты, деньги от которых пойдут на благотворительные цели, выбранные самим Дутом.

Дуг закурил новую сигарету. Третью за последние полчаса. Лоринг подсчитал, что это означает по одной каждые десять минут. Шесть за час. При такой скорости пачки ему должно хватать на три с половиной часа. Даже если он курит только шесть часов в день, в чем Лоринг сомневался, у него уходит две пачки в день.

Он смотрел, как струйки дыма вырываются из ноздрей отца и растворяются в воздухе. Он смотрел на его руку, которая подносила сигарету ко рту. Рука была покрыта сетью голубых набухших вен, и ему казалось, что он видит, как по ним струится холодная кровь. Сами руки были прозрачно-серыми, того же цвета, что и дым.

Лоринг не заметил, в какой именно момент за последние несколько лет руки его отца так постарели. И когда одна из этих старческих рук поднесла сигарету к губам, он проследил за ней глазами и посмотрел на лицо, выглядящее так, будто его на тридцать лет оставили на холодном ветру.

Каким-то непонятным образом его отец всегда казался бессмертным. Он был не просто отцом семейства, не просто патриархом, сидящим во главе стола, не просто парнем, болеющим за своих сыновей на спортивных соревнованиях. Он был легендой. Сказителем, чьи песни меняли историю и жизни. Он значил что-то, чего Лоринг не мог разглядеть, потому что находился слишком близко и не мог до конца оценить, потому что его жизнь прошла в тени этого.

Первый раз в жизни ему пришло в голову, что однажды, скорее рано, чем поздно, его отец должен умереть. Он не мог представить себе мира без Дуга Блэкмана и заранее не хотел мириться с тем, что вся Америка будет считать эту потерю своей, и скорбь сына, потерявшего отца, затеряется в скорби страны, потерявшей своего кумира.

– Расскажи мне, что там будет происходить, – сказал Дуг, – и какого черта должен буду делать я.

– Десятый раз повторяю: ничего.

– Я больше не выступаю. Не забыл?

Дут пообещал Лили, что мировое турне в 2002 году станет последним, и с тех пор действительно не выступал вживую. Но Лоринг понимал, что в предстоящий вечер отцу не удастся уйти со сцены, не спев хотя бы одну песню. Он решил умолчать об этой уверенности и предоставить событиям идти своим естественным ходом.

– Тебе надо будет только встать и поблагодарить всех в конце. А перед этим десяток твоих коллег исполнят твои песни, а может быть, и какие-нибудь свои.

– «Happy Birthday» петь не будут?

– Этого обещать не могу. Ты составил список?

Уже неделю назад Лоринг просил Дуга назвать музыкантов, которых он хочет пригласить участвовать в концерте.

Зажав сигарету в зубах, Дуг вытащил из кармана рубашки кучу бумажек. Он рассматривал их и рвал все ненужные. Какой-то счет, обертку от жевательной резинки, пустой спичечный коробок. Непорванной осталась только одна визитная карточка. Он протянул ее Лорингу. Она принадлежала какому-то банковскому чиновнику.

– На другой стороне, – сказал Дуг.

Лоринг перевернул карточку. Там был нацарапан перечень имен, из-за нехватки места слившихся в одну нечитаемую абракадабру.

Это был список всех, кто что-то значил в рок-н-ролле: старых, молодых, известных и не очень. На последнем имени Лоринг запнулся и перестал дышать.

– Папа, ты ведь не серьезно?

Дут потушил сигарету и посмотрел на имена.

– Господи, Лоринг, ну что ты разволновался? Он хороший парень. И он заслуживает этого.

Лоринг взял пепельницу и выкинул ее в мусорный контейнер, который легко открыл, воспользовавшись педалью, необнаруженной его отцом. Потом поставил пепельницу в раковину и включил воду.

– Нет. Я не хочу, чтобы он там был.

Дуг засмеялся:

– Это ведь не твой день рождения. К тому же этим ты хоть немного сможешь компенсировать ему то, что ты и твоя девушка с ним сделали.

Лоринг старался оставаться спокойным. Очевидно, его отец тоже верил в миф о том, что онукрал Элизу у Пола. Если бы все действительно было так просто.

– Дело не только во мне. Элиза тоже не захочет.

– Я уже спрашивал об этом Элизу. По-моему, она не видит тут никакой проблемы.

Лоринг наблюдал за голубем, севшим на подоконник. Он махал крыльями, стараясь стряхнуть что-то со спины, и в результате потерял одно перышко.

Дуг играл зажигалкой.

– Помнишь тот вечер в Кливленде? Когда я познакомился с Элизой? – спросил он после паузы, которая показалась Лорингу нарочитой.

Глядя на отражение в стекле, он видел, как отец потянулся за новой сигаретой и закурил ее. Ему хотелось схватить его за руку и сказать, что он уже достаточно выкурил, но он знал, что Дуг только отмахнется и проворчит, что он слишком стар, чтобы менять свои привычки.

– Я тогда оставил тебе записку. Помнишь?

Лоринг кивнул своему отражению. За его спиной отец, не отрываясь, смотрел на оранжево-красный кончик сигареты.

– Сначала я подумал, что она чокнутая, но чем дальше мы говорили, тем больше я видел, что в ней есть что-то особенное.

– Папа…

– Нет, послушай. Я проговорил с ней лишний час, потому что хотел дождаться тебя, но ты так и не пришел.

Лоринг чувствовал, как скрючиваются пальцы его ног, как сжимаются кулаки и сворачиваются внутренности. Будто все его тело стремилось сжаться в комок.

Пепельница была уже чистой, но чтобы занять себя чем-то, Лоринг протер ее мыльной губкой. Он не понимал, что его отец хочет сказать всем этим, но подозревал, что это что-то о судьбе и о том, что он не использовал свой шанс узнать Элизу раньше, чем это сделал Пол.

– Что она сказала? – спросил он тихо, все еще глядя на окно.

– А?

– Элиза. Когда ты спросил ее о Поле? О дне рождения? Что именно она сказала?

– То же самое, что и я. Что это мой праздник и что я могу приглашать кого хочу.

* * *

Изображать безразличие я научилась давно и без труда. Первым делом я закусывала щеки и таким образом могла контролировать губы и сохранять нейтральное выражение. С глазами было трудней, но я обнаружила, что если я смотрю людям прямо в глаза, то они охотно мне верят, далее когда я лгу.

Все эти приемы очень пригодились, когда Лоринг заговорил об участии Пола в юбилейном концерте Дуга.

– Мне абсолютно безразлично, будет он там или нет, – сказала я, сортируя свое белье на стопочки на кровати, и хотя во рту я чувствовала вкус крови, мое лицо не выражало никаких эмоций.

Я постаралась убедить Лоринга, что Пол делает это не из желания досадить и не потому, что у него есть какой-то хитрый план вернуть меня.

– Ты помнишь, что он меня ненавидит?

– Хорошо. – Он говорил как человек, получивший извещение об увольнении. – Тогда почему он согласился участвовать?

Ответ был очевиден.

– Разве он может отказаться от предложения Дуга Блэкмана? Даже если ему придется терпеть нашу компанию.

Лоринг сидел на стуле в углу. Он наклонился и стал завязывать шнурки. Он словно боролся с ними, бросался на них в атаку и никак не мог справиться.

– Элиза, я чувствую, что у нас все хорошо сейчас. Я не хочу, чтобы он вмешался и все опять испортил.

Я продолжала кусать щеки.

– Давай вернемся в Вермонт, – сказал он.

Поездка в Вермонт была похожа на долгий уикенд. Мы плавали, играли в шахматы, вместе готовили. Лоринг даже научил меня ездить на лошади без седла. Но чувство свободы, которое у меня появилось просто потому, что мы с Полом находились в разных административных округах, было ненастоящим, очень коротким, не принесло мне никакой радости и закончилось болезненным рецидивом, как только мы вернулись в Нью-Йорк. В ту минуту, когда автомобиль пересек границу штата, все вернулось. Пол был в воздухе, которым я дышала. Он был воздухом. Удушливым и живительным одновременно. Я была уверена, что Лоринг тоже это чувствует. Поэтому, когда мы проезжали по мосту Вашингтона, он закрыл окна впервые за всю дорогу. Он пытался не пустить Пола к нам.

Лоринг встал со стула, подошел ко мне сзади и положил руки поверх моих, не давая мне раскладывать белье.

– Вермонт в следующие выходные?

– В следующие выходные – день рождения твоего отца.

– Поедем утром после концерта.

– Я не могу. – Майкл и Вера собирались в Кливленд навестить Вериных родителей, а я должна была сидеть с собакой. – Фендер, помнишь? Я обещала.

Кусание щек здорово помогало, но только при нормальных условиях. Неожиданности заставали врасплох, и бесстрастность давалась труднее. Так случилось за два дня до юбилея Дуга, когда Люси Энфилд прервала рабочее совещание, чтобы сообщить, что в холле меня ожидает человек, похожий на гангстера.

Я чуть не прокусила щеку насквозь, когда увидела Фельдмана, расхаживающего рядом с фонтаном, стиснув на животе пухлые ручки.

Он сжал мою руку своими, как котлету между двумя булками.

– Элиза, – сказал он, – мы можем где-нибудь поговорить?

Что-то было здорово не в порядке, если он называл меня по имени. Я вывела его на улицу, и мы остановились у газетного киоска.

– Рад видеть тебя. – Голос был вежливым, робким и пугающе непохожим на обычный.

– Что случилось? – я сразу запаниковала. – Что-нибудь с Майклом? Или.

Я вовремя остановилась и не произнесла имени.

– Он в порядке. Они все в порядке, – ответил Фельдман. – Пока.

Я взяла газету, чтобы он понял, что меня нисколько не интересует то, что он хочет сказать, и на второй странице мне на глаза попался заголовок. Это была история о парне, который выжил в авиакатастрофе в Перу. Его звали Филипп Оксфорд, и он летел на маленьком южноамериканском самолете. Невозможно себе представить, чтобы кто-нибудь в здравом уме доверил свою жизнь неизвестной перуанской авиакомпании.

– Начнем с того, что я должен извиниться перед тобой, – сказал Фельдман.

– За что?

– За то, что не был благодарен тебе, когда ты была моим союзником.

Филипп Оксфорд был из Сан-Клауда, Миннесота. Чтобы добраться до Перу, ему пришлось сделать пять пересадок. Это была его первая ошибка. Поскольку большинство аварий происходит во время взлетов или посадок, а он за сутки совершил пять взлетов и пять посадок, его шансы выжить значительно уменьшились.

Фельдман пытался ладонью убрать волосы с лица. Одна жирная прядь взбунтовалась и прилипла ко лбу, как хвост крысы к клею в ловушке.

– ТЫ сегодня не говорила с братом?

– Нет. – Майкл звонил мне утром, но я была на совещании и не смогла перезвонить. – А что?

– Пол все бросает.

Я смотрела на Филиппа Оксфорда и старалась выглядеть равнодушной. Услышать, как Фельдман называет его имя, даже при таких обстоятельствах было подарком. Я уже давно не слышала его имени, произнесенного вслух. Только от Лоринга, но в его голосе было слишком много негодования.

– Он бросает группу?

Фельдман покачал головой.

– Группе и так капут. Я имею в виду всю эту историю.

– О чем ты?

– Он говорит, что с него хватит, что складывать рубашки – более почтенное занятие и что он завязывает.

– А новый альбом? – Я пыталась скрыть шок, но у меня не очень получалось. – Майкл говорит, что они провели в студии целый месяц.

– Так и есть. Но Винклу ничего не нравится. – Фельдман все еще возился с волосами. – А речь идет о реально забойных песнях. По-настоящему взрывной материал. Уровень «Sgt. Pepper's» и «White Album». Я знаю, ты не веришь, что я понимаю в музыке, но я знаю Пола дольше, чем ты. И это лучшее из того, что он делал, и я не хочу, чтобы это лежало на полке.

Я мысленно перевела: «Если это окажется на полке, я могу попрощаться с надеждой стать Эпстайном».

– Так помоги ему освободиться от этого контракта, – сказала я. – Найди другой лейбл. Я думаю, тебе не нужны для этого мои советы.

Над Лимой они попали в шторм, и самолет Филиппа Оксфорда стал падать. Я решила, что надо быть идиотом, чтобы не проверить прогноз перед вылетом.

– Винкл не собирается отпускать Пола. Без борьбы, во всяком случае. И он дал аванс под новый альбом, треть которого уже истрачена на подготовку, зарплату группе и студийные расходы. Если Пол разорвет контракт сейчас, его заставят возместить все это. Конечно, он может начать процесс. Но вся эта юридическая тягомотина займет годы, будет стоить сотни тысяч, и, главное, он не сможет ничего записать, пока дело не кончится. И плюс к этому, если он подпишет контракт с другим лейблом, Винкл будет иметь приоритетное право на доходы с продажи первого альбома. А кому нужны проблемы на собственную задницу? Кто его захочет?

– Джек Стоун.

Фельдман нацелил на меня палец, похожий на маленькую сосиску.

– Не думай, что Винкл глупей нас. Как раз поэтому он его и не отпустит.

Наконец-то Филипп Оксфорд сделал что-то умное – он купил билет на место, расположенное в первом ряду сразу за выходом. Но тут же выяснилось, что его рост составляет шесть футов и три дюйма. Никакой он, оказывается, не умный, а просто ему повезло отрастить длинные ноги.

– Я не понимаю, – сказала я. – Если лейблу не нужен этот альбом, и они не собираются продавать его, почему они не могут просто его отпустить? Винклу-то зачем это надо?

– Ни за чем. Но он ничего и не теряет. Он только что выиграл джекпот с этой шлюхой из Индианы и сейчас может делать все, что захочет. И встань на его место. Он знает, что Пол – гений. Представь себе, что он его отпустит, а Пол снюхается с Джеком Стоуном и продаст пять миллионов экземпляров следующего альбома. Думаешь, Винкл может такое допустить?

– Ну и что остается делать Полу?

– Подставлять жопу. – У Фельдмана срывало резьбу. – А Винкл будет его в нее трахать. Понимаешь, он просто ловит кайф, демонстрируя силу. И если Пол не найдет компромисса, он поимеет его по полной.

Я уже собралась пошутить на тему, что Пол не возражает, когда его трахают, но почувствовала удушье, только подумав на эту тему. Я глубоко вздохнула и сфокусировалась на Филиппе Оксфорде.

«Это меня совершенно не касается», – сказала я себе.

– Элиза, я не знаю, что рассказывал тебе Майкл о том, что последнее время происходит с Полом, но…

– Майкл ничего не рассказывает мне о том, что происходит с Полом. Майкл не упоминает его имени в моем присутствии.

– Ну, мягко говоря, Пол очень сильно достал Винкла, и теперь тот сделал целью своей жизни утопить его в дерьме.

– Ты хочешь сказать, что Винкл собирается сгноить «Бананафиш» на полке только потому, что обиделся на Пола? В конце концов эта игра ему надоест.

– Пару недель назад я позвонил Винклу и сказал примерно то же самое. Через десять минут этот ублюдок прислал мне факсом страницу контракта, на которой говорилось, что сделка может быть расторгнута только в случае смерти или инвалидности артиста. В принципе он этим сказал, что если Пол не запишет альбом так, как этого хочет Винкл, и не будет делать и говорить то, что ему велят, то он будет принадлежать Винклу до конца своих дней.

Филипп Оксфорд утверждал, что, перед тем как самолет начал падать, в салоне было столько дыма, что он не мог разглядеть светящуюся надпись над аварийным выходом. Самолет ударился о землю и несколько раз подпрыгнул. Но Фил был готов. Он открыл дверь еще до того, как самолет полностью остановился. Он первым выпрыгнул из него.

– Помоги мне, Элиза. Времени почти не осталось.

– Я ничего не могу сделать.

– Ты единственный человек, которого Пол может послушать. Хотя бы постарайся привести его в чувство.

Я закусила щеку и уставилась на фотографию Филиппа Оксфорда. У него была дурацкая беззаботная улыбка, и, глядя на него, было трудно представить, что он сможет выбраться из спального мешка, не говоря уже о горящем самолете.

– Поверь, что я – последний человек, с которым Пол захочет разговаривать.

Я отложила газету. Мне срочно надо было найти место, куда я могла бы сложить все, что обуревало меня в этот момент – сомнения, противоречия, осознание безжалостной правды, но сердце, душа, глаза и уши и даже кончики пальцев на ногах – все сжалось и закрылось и не впускало меня внутрь. По соображениям безопасности. У меня не оставалось выхода, я должна была выбросить все свои чувства.

Фельдман взял меня за локоть, и я не сводила глаз с его руки, пока он не убрал ее.

– У нас не особенно много вариантов, – сказал он. – Либо кто-нибудь убеждает Пола пойти на уступки, либо случается что-то очень плохое. Я не хочу, чтобы дело дошло до этого, и точно знаю, что ты этого тоже не хочешь.

В его глазах была какая-то темнота – молчаливая угроза, которую я не могла расшифровать.

– Что значит – очень плохое?

– Пол не в себе. Я боюсь того, что может прийти ему в голову. Я не хочу, чтобы случилось непоправимое и чтобы кто-нибудь пострадал.

Закушенная щека блокировала все эмоции. Еще одно полезное изобретение – использовать одну боль как средство от другой.

– Я рада была бы помочь, – мой голос был твердым, – но, к сожалению, как я уже сказала, я последний человек, с которым Пол захочет говорить.

11 октября 2002 года

Нет ничего хуже, чем влюбляться в человека заново каждый раз, когда видишь его, особенно если ненавидишь этого, черт подери, человека.

Это случилось вчера на репетиции. Каждому участнику было назначено определенное время. Мое начиналось в полдень, а Лоринг должен был появиться гораздо позднее, и мне в голову не приходило, что мы можем встретиться.

Нет, конечно, я вру. Это приходило мне в голову, и поэтому я прилагал значительные усилия, чтобы избежать этой встречи. Заглядывал за каждый угол, прежде чем повернуть, торчал в комнате отдыха, пока не пришел продюсер и не позвал меня на сцену, смотрел в пол, проходя по холлу, и все было в порядке до тех пор, пока снобливый английский музыкант не задержался на сцене дольше положенного ему времени и не сбил все расписание.

Паршиво, если в твою жизнь лезут люди, которых знаешь, но когда в судьбу вмешивается незнакомый бас-гитарист с дешевыми понтами, это вообще невозможно стерпеть.

То есть я хочу сказать, что, если бы ушел из театра когда положено, я бы не встретил ее. Но я не ушел, а торчал у столов со жратвой, ел чипсы с зеленым луком и ожидал своей очереди репетировать, когда в комнату, словно танцуя, вошла Элиза с Лорингом, который умудрялся окружать ее одновременно со всех сторон. Они не сразу заметили меня, потому что были слишком заняты разговором, таким интимным и оживленным, что я подавился чипсами.

За ними шел Дуг и еще какой-то парень с фотоаппаратом. Дуг помахал мне. Наверное, он хотел меня отвлечь, но я не мог оторвать глаз от Элизы. С черной вязаной шалью на плечах, опущенным подбородком и глазами, смотрящими в небо, она была похожа на сокола, собирающегося расправить крылья и взлететь.

И все мои силы ушли на то, чтобы не упасть на колени, не разреветься, как урод, которым она меня всегда называла, и не умолять ее убежать отсюда со мной. Я сам не верю, что признаюсь в этом вслух. Я стоял у стола, она посмотрела на меня этим своим взглядом, и, клянусь Богом, я хотел только одного – схватить ее руку, прижать к своей груди и сказать: «Давай уйдем отсюда к черту». Я даже был согласен уехать на метро. Я не шучу. Я был готов доехать на метро до Хьюстон-стрит, чтобы доказать свою любовь. А если бы она отказалась, я бы похитил ее и держал в заложниках до тех пор, пока она не согласится.

Но потом Лоринг обхватил ее за талию, а она взяла его за руку, и я пришел в себя.

NB: Прошлого больше нет. Не пытайся вернуть его.

Я так и стоял в комнате отдыха и чувствовал, как раз за разом падает и разбивается сердце, а потом ко мне подошел Дуг, обнял за плечи, и мне на минуту показалось, что он мой отец. И это было приятно, но я сразу же вспомнил, что в этом случае Лоринг был бы моим, черт подери, братом, и Элиза – тоже практически родственницей, фантазия приобрела сходство с трагедией Шекспира, и я ее прогнал.

Дуг сказал, что я хорошо выгляжу, и я заявил, больше для Элизы, чем для него, что бросил курить. Три недели без никотина. Еще я рассказал ему, что начал бегать. И видел, что Элиза не верит ни одному моему слову.

Дуг спросил, какую песню я выбрал. Он все еще пытался отвлечь меня. Я ответил на его вопрос как можно громче, а фотограф, чье имя я не запомнил, сказал, что «День, когда я стал призраком» и его любимая.

– Какое совпадение, – сказал я. – Подружке Лоринга она тоже нравится. Правда ведь, лживая сука?

После этого небольшого взрыва эмоций Лоринг вышел из комнаты, бросив на меня взгляд, исполненный царственного презрения. Я не огорчился из-за его ухода, но его манера высоко поднимать голову и изображать оскорбленную невинность не добавила мне спокойствия.

Лоринг оглянулся на Элизу, ожидая, что она поспешит за ним, но она была слишком занята, прожигая меня взглядом.

Дуг покашлял.

– Бонни Рейт сказала мне как-то, что совпадения – это Бог, действующий анонимно.

Элиза фыркнула на это и сказала Дугу, что увидится с ним позже. И ушла. Не знаю, о чем я думал, но, прервав разговор с Дутом, я почти побежал за ней.

Путешествие быстро закончилось перед дверью с именем Лоринга. Я долго стоял, собираясь постучать, но в конце концов развернулся и ушел. Слишком поздно. Решение принято, и мне совсем ни к чему, чтобы Элиза со своими задумчивыми соколиными глазами опять все перепутала.

И хотя внутренний голос говорит, что я должен лично попрощаться с ней, я точно знаю, что мне не хватит на это сил.

Когда я пришел в театр сегодня, я сразу прошел в предназначенную мне комнату. Не сомневаюсь, что у Лоринга гримерка побольше. Моя была размером с сортир и выглядела как кладовка для ненужных вещей. На вешалках за моей спиной висели костюмы для какого-то вестерна, шляпы с полями и кобуры с бутафорским оружием. Я надел кобуру, попробовал быстро выхватить кольт и понял, что ковбой из меня хреновый.

Я еще не снял кобуру, когда пришел парень по имени Рик и притащил мне складной стул, ведро со льдом, две бутылки пива и одну воды.

– Крутой ремень, – сказал Рик, и я не ответил ему.

Слышишь щелчок? Это я запер дверь. И не открою ее до тех пор, пока не пойду на сцену, потому что Элиза где-то близко и я не хочу рисковать.

Минут через десять за мной придет Рик. Я думаю, что на сцене я буду в порядке, но сейчас меня трясет так, что пришлось сесть.

Вот что странно. Сейчас я буду выступать перед публикой, вероятно, последний раз в жизни, и моя карьера закончится той же песней, с которой начиналась. Такое вот символичное совпадение. Где-то даже поэтичное.

Развивая эту мысль, могу добавить, что человек, родивший звуки, которые спасли мою жизнь, родил и Вора, который ее украл.

Стучат в дверь. Господи.

Все.

* * *

Порядок выступления в концерте зависел от популярности исполнителя. Чем меньше он известен – тем раньше выходит на сцену. Пол выступал вторым. Перед ним был только никому не известный фолк-певец, который был женат на племяннице Лили Блэкман.

Перед выступлением Пола на сцену вышел парень с бакенбардами, похожими на бараньи котлеты, проверил микрофон и снял тяжелый чехол с рояля.

Я смотрела, как Пол выходит на сцену. У него был нелепый вид: портупея с кобурой на поясе, а на голове – дурацкая шерстяная оранжевая шляпа, какую любят носить охотники. Шляпа сидела плотно и закрывала даже уши. Спереди она была надвинута на брови, сзади спускалась ниже шеи, и из-под нее не было видно ни клочка волос. Голова напоминала бильярдный шар.

– Сначала – главное, – сказал Пол в микрофон. – С днем рождения, Дуг.

Он поклонился Дугу, сидящему в первом ряду справа. Все зааплодировали, и Пол дождался, пока зал смолкнет.

– Огромная честь быть здесь сегодня. И я хочу поблагодарить Дуга не только за то, что он пригласил меня участвовать в этом замечательном концерте, но и за все бесконечно многое, что он дал мне, – его голос дрожал. – Я знаю, я не единственный в этом зале, кто может сказать то же самое, но в моей жизни было немало моментов, когда только песни Дуга помогали мне удержаться наплаву и пережить ночь… Он был другом, учителем, плечом, на которое можно опереться.

Пол глотнул воды из бутылки, и я заметила, как дрожит его рука. Я никогда не видела, чтобы он так нервничал на сцене.

– Блин. Все. Хватит болтать. – Он откашлялся и потер руки. – Одному богу известно, где бы я был сейчас, если бы когда-то не нашел эту песню. Или она не нашла меня. Как посмотреть.

Я удивилась, когда Лоринг не стал возражать против выбора Пола. Он знал, как много для меня значит «День, когда я стал призраком», и легко мог потребовать ее себе. Как сын Дуга он, несомненно, имел бы преимущество, но он принял мужское решение, выбрав песню «Мой сын», которую Дуг подарил ему на шестой день рождения.

Пол бросился в песню, как в воду, головой вперед, и как я ни старалась оставаться безучастной, кожа покрылась мурашками даже до того, как он начал петь.

Разница между настоящим и фуфлом.

Чем дольше слушала я песню, чем дальше уводила она меня в мое прошлое, возвращала его и смешивала с настоящим, уносила в будущее и при этом оставалась вне времени и пространства, заставляя хотя бы на минуту поверить в бесконечность жизни.

Когда Пол пел второй куплет, у него по щекам текли слезы, и я знала, что он чувствует то же, что и я.

Я сидела в середине второго ряда и все время хотела поймать его взгляд. Я почему-то была уверена, что он точно знает, где я, но он ни разу не посмотрел в мою сторону.

Он закончил песню и долго молча стоял, потом снял гитару и сел к роялю.

Еще одна новость. Я никогда не видела, чтобы он играл на фортепьяно на сцене.

– Следующую песню я записал примерно месяц назад, – сказал он. – Она должна была стать заглавным треком нашего нового альбома. Я назвал ее «Спаси Спасителя», и она довольно длинная, поэтому не стесняйтесь – можете сходить выпить чего-нибудь, или в туалет, или еще чего, пока я пою.

Я боялась слушать ее, но не могла заставить себя сдвинуться с места, убежать или, по крайней мере, заткнуть уши.

Мелодия была сентиментальной и горькой, похожая на ультрасовременную версию одной из баллад Элтона Джона и Берни Топина с альбома «Captain Fantastic and the Brown Dirt Cowboy». Но голос и страсть могли принадлежать только Полу, и он пел ее, будто выталкивал из себя сгусток крови и боли и, оставшись без сил, признавал свое поражение.

Никто не двигался. Семь минут и двадцать две секунды все сердца были обнажены и раскрыты для Пола.

Он поднялся, и зал поднялся вместе с ним, бешено аплодируя. Даже Дуг встал и хлопал, подняв руки над головой.

А я уже бежала по проходу, надеясь найти Пола, пока он не скроется в одной из гримерок. У входа за кулисы меня остановил охранник, и я потеряла минуту, роясь в сумке в поисках пропуска. Когда я наконец нашла его, охранник заставил меня прикрепить его на грудь и только после этого разрешил войти.

Я бежала по коридору, читая бумажки с именами, прикрепленные к дверям, но остановилась, почувствовав чью-то руку на своем локте.

– Нам надо поговорить, – сказал Лоринг.

– Через пять минут.

– Сейчас. – Он затащил меня в пустую туалетную комнату и захлопнул дверь. – Ты меня даже не видела, так?

Я оглянулась на дверь, и мне показалось, что она закрыта намертво. Навсегда. Побег невозможен.

– Я стоял слева, у самой сцены, в сорока футах от тебя. В какой-то момент ты смотрела прямо на меня, но не видела.

Я вспомнила Филиппа Оксфорда. Как он держался за ручку аварийного выхода, чтобы выскочить из горящего самолета, как только тот остановится. Я осторожно просунула руку за спину и попыталась нащупать ручку. Она была слишком далеко.

– Я больше не могу, – сказал Лоринг. – Я не могу больше притворяться, что когда-нибудь ты посмотришь на меня так же, как смотришь на него.

Я закрыла лицо руками и потрясла головой. Я ненавидела себя. Даже когда я пыталась перерезать вены, я ненавидела себя не так сильно. Для ненависти было три причины: первая – это то, что я сделала с Полом, вторая – то, что я делаю с Лорингом, и третья – то, что я так невозможно ошиблась во всем.

Все неправильные решения, принятые мной, как сирены визжали у меня в мозгу.

– Элиза, скажи что-нибудь.

Я знала, что он хочет услышать, но я тоже не могла больше притворяться.

– __Я говорила тебе, что ничего не получится. Я говорила, что не смогу дать тебе то, что тебе надо.

Лоринг яростно ударил кулаком по двери одной из кабинок, и она еще целых десять секунд крутилась на петлях.

Я смотрела на его ноги и пыталась вспомнить, на какой из них родинка.

– Я сдаюсь. Я не могу больше, – сказал он.

Я оглянулась вокруг, воспринимая все окружающее с необычной четкостью: запах мочи, яркий свет флуоресцентных ламп, придающий мертвенную бледность сияющей коже Лоринга, оглушительный грохот капель, падающих из крана в белую раковину.

Вот что значит быть в середине любви, подумала я. Быть в середине любви – это то же самое, что быть в середине войны.

Я стояла и прикидывала, когда мне можно будет убежать, разыскать Пола и рассказать ему всю правду.

Еще двадцать секунд, решила я и начала считать. Девятнадцать Миссисипи, восемнадцать Миссисипи, семнадцать…

Дверь за моей спиной распахнулась.

– Какая встреча, – сказал Лоринг.

Я видела не Пола, а его отражение в зеркале. Он все еще не снял дурацкую оранжевую шляпу, а через плечо у него висел рюкзак.

– А черт! – сказал Пол так, будто попал в специально расставленную нами ловушку.

Лоринг, не отрываясь, смотрел, как он подходит к раковине.

– Послушай, приятель, что ты так уставился на меня? Ты ее хотел – ты ее получил. Теперь разбирайся с ней сам. А я просто пришел помыть руки.

Пол открыл кран, и грохот капель прервался. Лоринг выругался, глядя ему в спину, и вышел.

– Похоже, он чем-то расстроен, – сказал Пол. – Он что, застал тебя с Эдди Веддером или еще с кем?

Я пыталась заглянуть ему в глаза, но он отказался играть в эту игру. Казалось, он решил всеми силами избегать моего взгляда. Я молча наблюдала, как вода бежит по его пальцам, как он намыливает руки розовой жидкостью и как смывает пену с ладоней. Потом он закрыл кран так плотно, что в комнате стало тихо, как в гробу.

– Подожди, – сказала я, когда он пошел к двери. Он раздумывал секунду, потом повернулся лицом ко мне.

– Мне надо идти, – сказал он, поправляя падающий с плеча рюкзак.

– Может, попробуем найти какое-нибудь место и поговорим сначала? – спросила я почти шепотом.

– Поговорим? Хочешь поговорить?

– Я сейчас иду к Майклу. Я буду жить у них два дня и следить за собакой. Может, зайдешь, если у тебя будет время?

– У меня не будет времени.

– Я должна рассказать тебе что-то.

– Расскажи сейчас. Расскажи прямо здесь.

Я смотрела на его пальцы, сжимающие ручку двери так, что побелели косточки. Как Филипп Оксфорд, готовящийся дернуть дверь на себя и выпрыгнуть.

– Я очень ошиблась, Пол.

– Господи, ты просто не имеешь права опять втягивать меня во всю эту ложь.

– Я не хотела разбить тебе сердце. Поверь мне. Я только хотела…

– Замолчи! – Он выпустил ручку и выбросил вперед раскрытую ладонь, словно защищаясь и нападая одновременно. – Разбила мне сердце? Так ты сказала? Могу тебя обрадовать: ты не разбила мне сердце. Мое сердце в порядке. Никогда в жизни не было в таком порядке. Знаешь, что ты сделала? Ты взяла «АК-47» и разворотила из него всю мою душу. Поэтому мне глубоко плевать на все, что ты можешь рассказать! Поэтому только чудо заставит меня забыть об этих девяти месяцах, которые я прожил в аду!

– Я знаю, что не могу заставить тебя забыть. И жалею о том, что сделала. Я могу только рассказать тебе правду и надеяться, что…

– Заткнись! Ты понятия не имеешь, что такое, черт подери, правда. – Он отступил от меня на шаг. – А знаешь, о чем я жалею? О том, что встретил тебя когда-то. Даже больше – о том, что ты не истекла кровью двенадцать лет назад в своей ванной, а дожила до двадцати шести лет, приехала в Нью-Йорк и убила мою душу. Об этом я жалею.

Я даже не пыталась сдерживать слезы, но чтобы сохранить остатки достоинства, выпрямилась и высоко подняла голову.

– Никто никогда не говорил мне таких ужасных вещей. Никогда.

Но что-то в его глазах заставило мня замолчать. Что-то, что противоречило ненависти, звучащей в голосе. Там было сожаление. И крик о помощи. И я сделала последнюю попытку.

– Нам надо поговорить. Сегодня ночью, завтра, через два месяца, когда ты захочешь. Хорошо? Я буду ждать.

Он начал отступать назад, как будто против воли, словно кто-то тянул его за рукав.

– Не особенно на это рассчитывай. – Он уже стоял в холле.

Дверь захлопнулась, и я его больше не видела.

* * *

Пластмассовая косточка, желтый утенок, красный огнетушитель, мохнатый ежик. Игрушки Фендера были разбросаны по всему полу, как пищащие противопехотные мины, и я наступала на все по очереди не потому, что хотела играть с ним, а потому, что тишина была невыносимой; в темноте дом был похож на морг.

Я была одна, и никто не мешал мне снова и снова вспоминать жестокие слова Пола и выражение его лица, так явно противоречащее им. «Жаль, что ты не умерла», или «Спаси меня»?

Я уговаривала себя, что мне станет легче, когда наступит день. А в понедельник вернутся Майкл и Вера. Когда они вернутся, я сразу пойду на Людлоу-стрит, поднимусь на четвертый этаж, открою окровавленную дверь ключом, который все еще висит у меня на цепочке, зайду в квартиру и заставлю Пола выслушать меня. И потом, если он все-таки не захочет меня, ладно, я смогу это принять. Но только после того, как он все узнает.

Вера постелила мне на диване, использовав вместо одеяла один из ковриков тетушки Карен. Запах сводил меня с ума. Я свернула коврик, засунула его в кладовку и надела свитер Майкла, чтобы не замерзнуть.

Ночью Фендер подошел ко мне и потрогал мою ногу лапой, похожей на мохнатый прутик. Я решила, что ему надо пописать, и встала, чтобы выпустить его.

С самого начала октября было холодно, и непрерывно шли дожди, и когда я открыла дверь, то увидела мелкую морось, выхваченную из тьмы светом уличного фонаря. Потом я опустила глаза.

На ступеньках сидел Пол, упершись каблуками в землю, постукивая друг по другу носками ботинок, обняв руками колени и опустив голову, с которой так и не снял дурацкую оранжевую шляпу.

Я прошептала его имя, и он, вздрогнув, вскочил на ноги, будто я испугала его еще больше чем он меня. Он был похож на лунатика, не понимающего, где он и как он тут оказался.

У меня из-под ноги вылетел Фендер, прыгнул на Пола, потом метнулся по дорожке и поднял лапу на угол соседского мусорного бака. Майкл просил меня обязательно вытирать ему лапы перед тем, как пускать в дом, но на этот раз я решила забыть об этом.

Пол заглянул в дверь за моей спиной.

– Ты одна?

Я кивнула.

– Ты давно сидишь здесь?

– Да, – ответил он, теребя застежку куртки, – пытаюсь решить, стоит ли постучать.

Я открыла дверь шире, как бы приглашая его войти, но он продолжал стоять на пороге, потирая ладони, будто пытался добыть огонь.

– Элиза, то, что я сказал в театре…

– Забудь. – Я резко махнула рукой. – Я заслужила это.

– Я просто не хочу, чтобы когда-нибудь ты вспоминала о нас и считала, что я правда так думал. Я специально пришел, чтобы сказать тебе это. Хорошо?

Мне не понравилось, как он сказал о нас. Как будто о чем-то, потерянном навсегда.

– Хороню? – повторил он с отчаянием.

Во рту было сухо. Я подождала, пока на языке скопилась слюна, и кивнула, одновременно сглотнув ее.

Оставив дверь открытой настежь, я вошла в дом, повернулась и тщательно просчитанным движением опустила подбородок, расширила глаза и смотрела на него до тех пор, пока не увидела признаков скорой капитуляции.

– Я не могу, – сказал он.

– Всего на минутку.

Он оглянулся через плечо, посмотрел на спящие соседние дома, шагнул вперед и с явной неохотой закрыл за собой дверь.

Я очень осторожно протянула руку к его груди, боясь, что он вздрогнет или отшатнется. Он не сделал ни того, ни другого. Он положил ладонь на мою руку, приподнял ее на секунду и засунул себе под свитер, положив прямо на сердце. Рука была холоднее, чем его кожа, и он задрожал. Потом он закрыл глаза, и я стала медленно пододвигаться к нему, пока не уперлась грудью в собственную руку.

– Мне нельзя было приходить, – сказал он.

Потом все происходило очень быстро. Через секунду мы уже целовались, падая на кровать. Потом раздевались. Пол был надо мной и во мне. Что-то яростное было не в том что, а в том, как он все делал.

Я открыла глаза и поняла, что он все еще не снял свою дурацкую оранжевую шляпу. Я хотела стащить ее с его головы, но он схватил меня за руку.

– В чем дело? Неудачная стрижка?

– Что-то вроде того, – ответил он, но в голосе не слышалось и намека на юмор.

Я обхватила его ногами и почувствовала, как он напрягся перед тем, как кончить, и отпустила его, только когда он отпустил меня.

Я лежала и смотрела на тень креста на стене комнаты, образованную пересекающимися за окном проводами.

– Мне так много надо сказать тебе.

– Ш-ш…

Он прижал меня к себе и обвился вокруг моего тела.

– Не надо разговоров. Не сегодня. Я просто буду держать тебя, хорошо?

* * *

Когда я проснулась, то, еще не открывая глаз, поняла, что Пол ушел. Я тут же набрала его номер и оставила сообщение с просьбой перезвонить.

Я собрала диван и взяла телефон с собой в ванную, боясь, что он позвонит, когда я буду в душе. Я уже одевалась, когда услышала стук в дверь, и побежала открывать, намотав на голову тюрбан из полотенца. Я надеялась увидеть Пола с кофе и завтраком, но на крыльце стоял Лоринг.

Он зашел и огляделся вокруг.

– Майкла с Верой еще нет?

Мне показалось, что это странное начало для разговора, учитывая то, как мы расстались вчера.

– Нет. Они вернутся в понедельник. А что?

Он тяжело вздохнул, присел на краешек дивана и уставился на какую-то точку на ковре.

– Я должен тебе что-то сказать.

Я сняла с головы полотенце, и вода с волос закапала мне на плечи.

– Я тоже должна тебе что-то сказать. О Поле.

– О Поле? – Он наклонился ко мне, будто его качнуло ветром. – Ты уже знаешь?

– Знаю что?

У него опустилось лицо.

– Элиза, о чем ты говоришь?

– Пол приходил сюда ночью… – Я говорила покаянным тоном, чтобы он понял, что дело не ограничилось просто визитом.

Лоринг сразу же обнял меня и прижал к себе, как всегда прижимал близнецов, когда они плакали, слегка покачивая и целуя в макушку. Это было очень странно и напоминало тот поток сочувствия, который обрушился на меня, когда я вернулась в школу после того, как погибли родители.

Фендер начал царапать лапой дверь, а через секунду она открылась, и вошли Вера с Майклом, похожие на два огородных пугала, простоявшие ночь под сильным штормом. Майкл с Лорингом обменялись мрачными взглядами, а у Веры были красные заплаканные глаза.

– Я только что пришел, – сказал Лоринг и добавил, что ночью здесь был Пол.

– Что? – Майкл вскинул голову. – Он был здесь? Этой ночью?

Он тронул Лоринга за плечо, как бы говоря, что все берет на себя, и они поменялись местами – Майкл сел рядом со мной, а Лоринг подошел к Вере. От их переглядываний меня охватил озноб. Я схватила брата за руку.

– Что происходит?

– Элиза, – у него было мертвенно-бледное лицо, – это случилось сегодня утром…

Меня начала бить сильная дрожь, а глаза наполнились слезами. Авария, подумала я. Пол попал в аварию. Я представила самолеты, сталкивающиеся в воздухе, грузовик, переехавший такси, ограбление, террористический акт.

– Что-то плохое? – спросила я, с трудом дыша. Майкл плотно сжал губы. Он будто не хотел выпускать наружу слова.

– Да, – он едва открывал рот. – Очень плохое.

Часть третья Иногда приходится умереть, чтобы продолжать жить, или Почему под дождем остаются как раз те, кто больше всего нуждается в укрытии?

* * *

– Самоубийство.

Он произносил слово и понимал, что оно значит, но в тот момент был слишком зол, чтобы почувствовать его по-настоящему. Зол на Пола за то, что он выбросил полотенце, и за то, что именно Майклу приходится сообщать об этом Элизе.

Она трясла головой и не утирала слез, катящихся по щекам.

– Нет, – повторяла она. – Нет…

Майкл не мог на нее смотреть. Он еще несколько раз повторил это слово, чтобы вколотить его себе в мозг, чтобы наконец поверить.

Самоубийство. Самоубийство.

Так ему сказали полицейские. Так повторят газеты. Пол Хадсон больше не был человеком, он стал еще одним «прыгуном».

Похоже, никого не удивило то, что очередной псих сиганул с Бруклинского моста. Даже если этому психу оставалось сделать только три шага вперед и два назад для того, чтобы стать звездой, мир все равно будет судить его и назовет дураком.

Они никогда не поймут. Ни сегодня, никогда.

История может быть жестокой, как тиран на детской площадке.

Майкл не знал, что и как сказать ей. И он просто произнес слово, которое репетировал всю дорогу от аэропорта до дома.

Элиза начала плакать еще до того, как его услышала. Потом она встала, пятясь дошла до угла комнаты и вжалась в него так, что ее тело образовало треугольник.

Она тянула себя за рубашку, будто желая сорвать ее.

– Как? – прошептала она наконец, глядя на него широко раскрытыми глазами.

Майкл посмотрел на Веру, которая не отрывала взгляда от Лоринга, неподвижно стоящего у самой двери. Он казался уверенным и решительным, и Майклу захотелось, чтобы Лоринг выступил вперед и перевел разговор на себя.

– Фельдман позвонил мне рано утром, – сказал он наконец, – и мы с Верой сразу поехали в аэропорт.

Он говорил, и ему хотелось заплакать, чтобы стать ближе к Элизе и к ее боли, но он был слишком сбит с толку, чтобы чувствовать настоящую скорбь по ее лучшему другу.

– Это случилось, кажется, около трех ночи. Пол позвонил Фельдману и сказал, что он в Бруклине и что ему надо добраться домой. Фельдман приехал и забрал его.

Элиза зажала руками уши, но Майкл был уверен, что она его слышит.

– На середине моста он попросил Фельдмана остановиться. Сказал, что его тошнит.

Она опять замотала головой.

– Там был еще один свидетель. Кроме Фельдмана, я имею в виду какой-то парень проезжал по мосту и все видел.

Элиза потянулась к Лорингу. Он подошел, и она прижалась к нему.

– Скажи ему, что это неправда, Лоринг. Ты же умный. Скажи ему.

Лоринг сказал, что, к сожалению, это невозможно, и Элиза опустилась на пол, всхлипывая.

– Где он? – выдохнула она.

Вера тяжело вздохнула, и Майкл предостерегающе взглянул на нее.

– Они его еще не нашли. И знаешь, Элиза, вполне вероятно, что никогда не найдут.

Она заплакала еще сильнее, закрыла лицо ладонями и попросила, чтобы ее оставили одну. Майкл колебался, но Лоринг кивнул и увел их с Верой на кухню.

– Не знаю, стоит ли отдавать ей это, – сказал он, прикрывая дверь и доставая из кармана конверт. – Оно пришло с утренней почтой.

Майкл увидел на конверте имя Элизы и узнал почерк Пола, но нервы были так натянуты, а в голове такая путаница, что он не мог понять, что с этим надо делать.

– Черт его возьми, – вздохнул он. – Неужели нельзя было просто уйти?

На марке была изображена статуя Свободы, гордо стоящая в шикарном ночном освещении, зеленом, как долларовая купюра.

– Отдай его мне.

Она стояла в дверях. Майкл вздрогнул.

– Это мне. Там мое имя.

– Элиза, не стоит читать его прямо сейчас.

Но она подошла, протянула руку, и крайне неохотно Майкл отдал ей письмо.

Есть вещи, о которых мы никогда не говорим. Хотим, но не можем. Поэтому мы о них пишем. Или рисуем. Или поем о них. Или, может, вырезаем их из камня. Потому что это и есть искусство. Это наш. единственный шанс. Не забыть. Найти истину. Иногда, просто выжить. Эти вещи живут внутри нас. Это секреты которые мы прянем в карманы, и оружие, которым мы защищаемся. И в конце концов приходится решать, стоят ли они того, чтобы продолжать борьбу, или пора выбрасывать полотенце. Иногда приходится умереть, чтобы продолжать жить. В глубине души ты сама знаешь, что это так. С этим ничего нельзя поделать. Печально, но факт, что некоторые из нас продолжают идти вперед, а некоторые остаются сзади. Просто в нашем случае я не уверен, кто из нас делает первое, а кто – второе. Но в одном ты была права. Это не судьба. Это выбор. И кто знает, может, мы еще встретимся когда-нибудь, где-нибудь, где не будет всего этого шума. А до тех пор постарайся вспоминать обо мне только хорошее. Постарайся запомнить любовь.

– Урод!

Письмо упало на стол, а я подошла к дивану и легла, как будто собралась спать.

Я слышала, как разговаривают Майкл, Вера и Лоринг, – их голоса доносились до меня через незакрытую дверь кухни. Слышала, как Лоринг спрашивает Майкла, почему Пол сделал это, будто он главный эксперт по анормальным явлениям, и как Майкл отвечает ему, что не знает, но что последнее время Пол был настроен не особенно позитивно.

Потом они все вместе с Фейдером вернулись в комнату и уставились на меня. Даже собака смотрела во все глаза.

– Я ненавижу Пола Хадсона, – сказала я им.

В колледже для обязательной научной программы я выбрала курс психологии и слушала его целый год. Я вспомнила, что существует пять стадий горя, и определила, что сейчас нахожусь где-то между первой и второй. Первая стадия – отрицание – очевидно, затягивалась, а второй стадией была агрессия, и я никогда раньше не чувствовала себя такой агрессивной.

– Урод!

Лоринг стоял рядом с диваном, нависая надо мной.

– Элиза, ты так не думаешь.

Мне хотелось ударить его. Его добросердечие мешало мне злиться, а мне надо было задержаться на второй стадии как можно дольше. Третью стадию я собиралась вообще пропустить. Торг. Совершенно бесполезная стадия. Какой смысл торговаться с Богом?

Я планировала сразу перескочить из гнева в депрессию – знакомую территорию, на которой я могла оставаться очень долго.

Лоринг просунул руку мне под голову, приподнял ее и бережно переложил к себе на колени. Он гладил меня по волосам, я закрыла глаза и сразу же увидела тело Пола, парящее над перилами моста. Только это был не Бруклинский мост, а тот, с которого падает пьяный друг Джона Траволты в «Лихорадкесубботним вечером».

В этом видении на Поле были коричневые сандалии. Как на Иисусе. Его ступни выступали за край моста, руки были решительно подняты, и пальцы указывали прямо в небо. Он смотрел вверх, а не вниз, и на его лице не было страха.

Он задержался на мгновение перед тем. как прыгнуть, как будто вдруг заколебался, но было уже поздно.

Это был все-таки не страх. Просто короткое сомнение.

Когда его ноги оторвались от металлической перекладины и он прыгнул в воздух, мне показалось, что он сейчас взмахнет руками и полетит.

Во сне это вполне могло бы случиться.

Но вместо этого он нырнул в воду. Это был прыжок, исполненный благородства и грации. Олимпийский прыжок. Совершенно прямой в начале, потом – два сальто и полный оборот вокруг своей оси.

Мне хотелось, чтобы сон кончился на этом. Или чтобы через несколько секунд после кинетически идеального погружения он вынырнул на поверхность со счастливой улыбкой олимпийского чемпиона на лице.

Я видела, как он вошел в воду. И как поверхность реки постепенно успокоилась и опять стала гладкой. И знала, что его переломанное тело лежит на дне.

Ведь все происходит именно так? Как крушение самолета.

Обычно погибают от удара о воду.

Была уже середина дня, а моя голова все еще лежала у Лоринга на коленях. Майкл, безвольно сидящий на полу, взглянул на меня и попросил прощения. Я не поняла за что.

– Я сварю кофе, – сказала Вера. У нее был слабый охрипший голос. Она, наверное, опять плакала.

Интересно, как бы Пол отнесся к тому, что о нем плачут? Я могла сказать точно. Он притворился бы смущенным и недовольным, но на самом деле был бы совершенно уверен, что горе и отчаяние – абсолютно естественная реакция на его уход.

– Лоринг, – спросила Вера, – налить тебе кофе.

Если бы у меня были силы двигать языком, я могла бы ответить вместо него. Спасибо, нет. Лоринг не любил кофе. Он считал его похожим на заваренный пепел. На самом деле он хотел чая, но был слишком вежлив, чтобы попросить его в такую минуту. Он стал бы счастливым человеком, если бы получил чашку крепкого и сладкого китайского чая, который любил пить по утрам.

– Спасибо, нет.

В дверь позвонили, когда Вера была на кухне. Я почувствовала, как напряглось тело Лоринга, пытавшегося увидеть, кто пришел, через окно за своей спиной, и при этом не потревожить мою голову на своих коленях.

Вера открыла дверь, и я села, услышав голос Фельдмана. Он сказал, что пришел прямо из полицейского участка. Он торчал там с самого утра и теперь хотел поговорить с Майклом.

– Тяжелое время для всех нас, – сказал он мне. – Я знаю, что вы были с ним близки одно время, поэтому прими мои соболезнования.

Я отлично разбиралась в соболезнованиях. Я была экспертом по соболезнованиям. И никогда ни одно из них не было так богато подтекстом, как это. Оно было как палец, направленный мне в лицо. Оно означало: «Я предупреждал тебя», и «Я говорил тебе», и «Ведь я просил тебя помочь, сука».

Наверное, я бы вцепилась ему в горло, если бы он не был так прав. Ведь я дала обет спасти Пола. А что я сделала вместо этого? Образно говоря, я вручила его римлянам и со стороны праздно смотрела, как они распинают его, и посыпают солью его раны, и смеются у подножия креста, на котором он умирает.

– Майкл, – сказал Фельдман, – мы можем где-нибудь поговорить?

Я покачала головой.

– Мы все должны слышать то, что ты скажешь. Фельдман взглянул на меня, а потом повернулся к Майклу.

– Они нашли его тело два часа назад.

Я сама удивилась тому, как спокойно выслушала эту новость. Наверное, я слишком отупела, чтобы что-то чувствовать. Но Майкла она ошеломила.

– Нет! – он бросился на Фельдмана. – Ты ублюдок! Ты…

– Майкл! – крикнула Вера. – Прекрати!

Лоринг схватил Майкла и держал его, пока тот не успокоился.

– Ничего, – сказал Фельдман, – я все понимаю. Он расстроен. Как и мы все. – Он взял Майкла за руку. – Пошли прогуляемся.

Они вернулись через пять минут. Майкл заверил нас, что все в порядке и он не знает, что на него нашло, но мне показалось, будто он выглядит еще хуже, чем когда уходил.

Родственников у Пола не было, и Фельдман сказал, что они с Майклом сделают все необходимое. Тело будет кремировано, а поминки состоятся на следующей неделе, возможно, в «Кольцах Сатурна».

– Мы считаем, что так захотел бы Пол, – сказал Фельдман.

Я не понимала, согласна я с этим или нет. Правда, меня никто и не спрашивал, и это показалось обидным. Но безжалостный голос в моей голове сказал, что у меня нет никакого права иметь свое мнение по этому поводу. Майкл проводил Фельдмана до дверей и, стоя на крыльце, смотрел, как он садится в машину и уезжает.

Как только машина исчезла из виду, он заскочил в дом, схватил со стола свой бумажник и ушел, сказав, что ему надо немного побыть одному.

Он плакал.

– Не считая О. Дж. Симпсона, – сказала Элиза, – убийцы, как правило, не приходят на поминки по своим жертвам.

Лоринг считал, что она неправа. Он думал, что она должна навсегда отпустить Пола, а для этого с ним надо проститься.

– Он ведь сам обвинил меня. В той песне, которую пел на дне рождения твоего отца. А кроме того, я уверена, что там будут присутствовать девушки из всех пятидесяти американских штатов, с которыми он когда-нибудь переспал. Я вовсе не хочу быть звеном в цепи этих дурочек.

Таким образом получилось, что когда все, включая Дуга, Лили и даже Аманду Странк, собрались в «Кольцах Сатурна» и вспоминали короткую и трагическую жизнь Пола, Лоринг был в Бруклине, куда, всю последнюю неделя приезжал ежедневно. Он сидел на полу рядом с Элизой и держал ее за руку, пока она смотрела какой-то глупый фильм и притворялась, что не плачет.

– Ты очень красивый сегодня, – сказала она так, будто он только что вошел, хотя он сидел рядом с ней уже час. Он надел костюм и галстук на случай, если она передумает и они поедут на поминки.

Последние пятнадцать минут они смотрели комедию о том, как НЛО приземлился где-то на Среднем Западе. В нем прилетел инопланетный принц, который хотел найти себе невесту на Земле и почему-то непременно в супермаркете. У него было темно-коричневое и вполне человеческое тело и огромные неземные глаза – выпуклые, миндалевидные, цвета молодой травы.

Лоринг со злостью следил за тем, как коричневый пришелец исследует продуктовые отделы. Его бесило, что ни один из покупателей не обращает внимания на странного парня из космоса, стоящего в очереди за гамбургерами.

– Вчера звонила Люси, – сказала Элиза, снимая шерстяные катышки с рукава Лоринга. – Она интересовалась, когда я выйду на работу. И думала, что обрадует меня новостью, что продажи альбома «Бананафиш» здорово подскочили за последнюю неделю. Господи, да Пол бы с ума сошел от злости, если бы узнал, что альбом стали покупать только потому, что он умер.

Лоринг положил руки ей на плечи и слегка помассировал их.

– Люси хочет, чтобы я написала о нем статью, – продолжала она. – Он давал мало интервью. А когда давал, все время что-то выдумывал. Я сама один раз слышала, как он рассказывал журналисту, что родился на военной базе в Германии. На самом деле никто ничего о нем не знал.

Лоринг решил, что это кошмарная идея и что Люси – ужасный человек.

– Ты, конечно, не согласишься?

– Конечно соглашусь. – Ее голос был совершенно ровным, без намека на эмоции. – А потом я уволюсь.

– Уволишься?

– Я не могу написать статью о Поле, а потом опять писать о дикарях и язычниках.

Лоринг подумал, чем же она займется, если не будет писать. Он вспомнил, как в Вермонте она собирала цветы под большими старыми яблонями, а потом составляла из них букет в оловянном кувшине. Она сказала тогда, что, наверное, ей бы понравилось работать с цветами.

Лоринг пару минут раздумывал о том. не купить ли ей цветочный магазин.

– Винкл оплатил все расходы на поминки. – сказала она во время следующей рекламной паузы. – Он разослал всем приглашения, как будто это новогодний бал иди один из его ужасных пикников в День труда.

Прошло еще несколько минут. Элиза прислонилась к груди Лоринга.

– Знаешь, что самое ужасное? Винкл сказал Майклу, что собирается выпустить альбом в продажу. Тот самый альбом, который два месяца назад он считал коммерчески непригодным. А после смерти Пола он вдруг решил, что это шедевр. И сейчас он будет торговать смертью, как товаром.

Она ушла на кухню и вернулась со стаканом воды, который поставила перед Лорингом, как будто он просил ее об этом.

– Могу поспорить, что он рад смерти Пола. Он наверняка долго аплодировал, когда услышал о ней.

Лоринг не был уверен, обращается ли она к нему, или просто говорит, чтобы слышать свой голос. По тому, как дрожали ее плечи, он понимал, что она опять борется со слезами, но голос звучал ровно, словно у диктора, сообщающего об обстановке на дорогах.

– Лоринг, – спросила она все тем же безучастным голосом, – почему ты здесь? – На экране главная героиня учила инопланетянина обращаться с ножом и вилкой. – Тогда, на дне рождения твоего отца, мне показалось, что ты никогда больше не захочешь меня видеть.

– Я здесь потому, что я останусь твоим другом, что бы ни случилось между нами. Я не хочу, чтобы ты была одна сейчас.

– А ты чувствуешь себя виноватым?

Пока она не спросила об этом, Лорингу не приходило в голову, что он может иметь какое-то отношение к решению Пола броситься с моста.

– Его никто не толкал. Он прыгнул сам. Ты должна помнить об этом.

Инопланетянин стрелял в кассиршу из лучевой пушки. При этом пушка производила такие же звуки, как игрушечные ружья Шина и Уолкера: «Пфью, пфью, пфью».

– Я пыталась поговорить с ним в ту ночь, но он не позволил мне, – прошептала она. – Потом я уснула… Я думала, что еще будет время… Я, правда, думала…

Как и мы все, хотелось сказать Лорингу.

– Почему ты даже не спрашиваешь меня о том, что было той ночью?

– О чем спрашивать? Спала ли ты с ним? Я совсем не хочу об этом знать. И потом, какая теперь разница?

Элиза положила руку ему на щеку, но это было слишком для него. Он отодвинулся.

– Лоринг, мы с тобой… Мы уже никогда не сможем быть вместе. Ты ведь и сам это знаешь, да?

Странно, что это было первое, о чем он подумал, когда Майкл позвонил ему утром и сказал, что Пол покончил с собой. Хотя накануне вечером он сам порвал с Элизой, он сделал это под влиянием момента, и у него оставалась маленькая надежда на то, что утром она проснется, поймет, как сильно он любит ее и вернется. Но после звонка Майкла он точно знал, что потерял ее навсегда.

Он заметил, что главную героиню – ту самую, которая учила пришельца обращаться с приборами, играет актриса, пригласившая его как-то на свидание по электронной почте. «Я думаю, что вы очень привлекательны, – писала она. – Мы могли бы встретиться и поболтать где-нибудь».

Он не ответил, и на каком-то голливудском шоу она пришла к нему за кулисы. Она оказалась пустой и болтливой, и он сплавил ее Табу.

– У меня руки в крови, – сказала Элиза, разглядывая свои ладони, как будто на них действительно что-то было. – Я могу сколько угодно обвинять Винкла и Фельдмана, но на самом деле во всем виновата я.

Лоринг взял ее за подбородок и посмотрел в глаза. На них были слезы, а под ними они горели так, что у него заболело сердце.

– Послушай, у него внутри бушевали такие силы, что никакая любовь и никакая помощь не смогли бы его спасти. Ты была с ним. Ты сама это знаешь.

– Я ничего не знаю кроме того, что страх и отчаяние заставляют людей делать самые большие глупости.

Она промокнула глаза узким концом его галстука и продолжала плакать, уткнувшись ему в грудь. Лоринг подумал, что никогда больше он не будет так близок к ней. И он знал, что она тоже это знает. Что сегодня, после того как зайдет солнце, они попрощаются, он выйдет в дверь, поймает такси и доедет до угла Семьдесят седьмой и Западной Центрального парка и никогда больше сюда не вернется. А она никогда не попросит его вернуться.

В конце фильма пришелец и девушка были совершенно влюблены друг в друга. В последней сцене они садились в стандартный межпланетный корабль, похожий на тарелку.

– Куда мы летим? – спрашивала девушка своего коричневого инопланетного принца.

– Домой, – отвечал он компьютерным голосом.

– А где наш дом?

Далее следовала самая трогательная сцена фильма: пришелец показывал девушке подушку, которую он стащил в отделе сувениров и на которой было вышито: «Дом там, где твое сердце».

Элиза не тронулась с места, даже когда на экране появились титры.

Даже когда фильм совсем кончился, и Лоринг выключил телевизор.

21 октября 2002 года

Сразу хочу сказать: я пришел к Элизе совсем не потому, что хотел затащить ее в постель. Я пришел потому, что одна из главных потребностей человека – рассказать другому о том, как ты на самом деле к нему относишься, особенно если ты уверен, что больше никогда не увидишь этого другого.

Из-за этой потребности я и оказался на крыльце у Майкла. Потому что мои последние слова, обращенные к ней, были неправдой, и я не хотел уйти из ее жизни, не сказав ей об этом.

А правда то, что никогда, ни одну, черт подери, секунду, даже когда застал ее в объятиях Лоринга, я не жалел о том, что встретил ее.

Я стал лучше потому, что знал ее.

Я, черт подери, ее любил.

Нет, и это еще не все. Я не только ее любил, но я точно знаю, что никогда никого не любил кроме нее.

Блин. Я, наверное, ничего этого ей не сказал. Я не мог рисковать и говорить это вслух. Но я показал ей это. Можешь мне поверить, она поняла.

Встать с постели, одеться и уйти от нее в ту ночь было самым трудным поступком в моей жизни. Знаешь, что помогло мне совершить его? Я вспомнил слова, которые она сказала мне однажды после концерта в «Кольцах Сатурна». Тогда мы вместе с Майклом и Верой зашли к Кацу, чтобы перекусить. На столе кто-то оставил коробку цветных карандашей. Элиза выбрала темно-фиолетовый и долго рисовала что-то на обороте меню. Я заглянул ей через плечо. Она чертила буквы «В», и «Р», и «Т», и другие, и разные их комбинации по горизонтали и вертикали, а потом крупно написала «врать» и «верить» и показала мне. «Видишь, как они похожи? – спросила она. – Почти одни и те же буквы. Это потому, что в каждой вере всегда есть вранье». Я тогда сказал ей, что это самые плохие слова, которые я от нее слышал, а потом вспомнил о них, когда застал ее целующей Лоринга.

Это и помогло мне уйти той ночью. Я просто напомнил себе, что она лгунья и предательница и что своим враньем она за одну секунду разрушила всю мою веру, встал с кровати, оделся и вышел. Нет, не так. Я еще немного постоял в дверях, глядя на очертание ее тела под простыней, стараясь запомнить его как можно лучше, чтобы потом использовать в своих мечтах. И у меня получилось. Сейчас мне не надо даже закрывать глаза, чтобы увидеть ее. Просто моргнуть несколько раз и настроить фокус.

Хочу еще рассказать тебе о поминках.

Знаю-знаю. Глупо было являться в «Кольца Сатурна». Какой-то идиотский нарциссизм. Но, честно говоря, кто бы удержался, если бы представилась такая возможность? А потом, я был очень осторожен. Я пришел уже ближе к концу, когда все смотрели только на сцену, и уверен, что никто не мог меня узнать. Черт побери, я сам себя не узнаю, когда вижу в зеркале. Все дело в волосах. Прическа делает человека. Но знаешь, Силум все время оглядывался по сторонам. Он, похоже, нервничал, и я подумал, что он чувствует мое присутствие. Но потом решил, что ошибся. Он слишком приземленный для этого. Наверное, он просто никак не мог привыкнуть к абсурдности ситуации.

Я скажу тебе, кто действительно достал меня. Это Анджело. Он совсем не казался опечаленным, и все пять минут, которые я был там, бессовестно флиртовал с какой-то телкой у бара. Я был мертв, а этот козел мог думать только об очередном перепихоне. Зато реакция Берка утешила меня. Он рыдал, как ребенок, а Квинни была мрачной и насупленной и все время раскачивалась на каблуках, как будто собиралась атаковать кого-то. Думаю, что меня. И наверняка она придумывала новое мороженое, в которое сможет вложить весь свой гнев: «Шоколадное дерьмо имени Хадсона», или «Мозги всмятку», или «Кошмар Бруклинского моста», или что-нибудь в этом роде.

Самым приятным сюрпризом было присутствие Дуга. Я чуть не умер заново, когда увидел его.

Элизы нигде не было.

Но больше всего меня удивили фанаты. Они установили алтарь у входа в клуб, окружили его цветами и свечками, говорили обо мне, пели мои песни и разбирали их. Какой-то парнишка даже держал плакат, на котором было написано, что я изменил его жизнь.

Понимаешь, что это значит? Что есть еще люди, для которых музыка – это не просто звуки, под которые можно танцевать.

Я рад, что видел все это.

Я ведь слежу за новостями и целыми днями торчу в Интернете, потому что кроме этого мне нечем заняться до января.

Помимо кучки упомянутых фанатов, публика уже почти не помнит обо мне. И правильно делает. Я и не ожидал, что мой портрет украсит обложку «Тайме». Сейчас все заняты каким-то психом, пытавшимся убить своего отца. Меня больше нет, я забыт.

Одно существенное преимущество раннего ухода: я уже никогда не буду настолько популярным, чтобы стать героем передачи «За кулисами музыки».

Господи, мне все еще не верится, что я действительно сделал это.

Первый раз, когда я об этом подумал – в тот день, когда я сидел на скамейке у дома Лоринга – идея показалась такой сумасшедшей и невозможной, что я отмахнулся от нее. Я решил, что у меня никогда не хватит духа это сделать. А если и хватит, я все равно отнес ее в раздел «футуристически-несбыточных». Это как будто тебе десять лет и кто-то говорит, что когда-нибудь тебе будет тридцать. Или когда подростком ты узнаешь, что есть такая штука, которая называется минет, но ты не можешь поверить, что какая-нибудь девочка когда-нибудь согласится взять это в рот.

Тогда, на скамейке идея находилась еще в футуристически-несбыточной стадии. В стадии вынашивания, очень далекой от реализации.

И посмотри на меня сейчас.

Надо идти, а то настроение становится каким-то депрессивным.

В следующий раз напомни, что надо обсудить вопрос о теле.

Никакого, черт подери, тела не планировалось.

Все.

* * *

Иисус ждал меня, раскинув руки. Он был все там же, на стене, где я оставила его. Но он больше не казался сексуальным. Он был измученным и промокшим. Он был таким, будто покинул свой дом на кресте, добрался до Бруклинского моста и бросился в воду, окунулся в тину, а потом забрался обратно, вставил на место гвозди и опять застыл в позе вечной муки.

Я не согласна с тем, что сказал Пол в той песне. Иисус был трусом. Он выбрал самый легкий выход. Сдался. Уступил. Отказался.

Как и мы все.

Я сняла Иисуса и положила его в коробку. А потом поставила на полку в чулане. У нас с ним все кончено. Финиш. Капут.

Дверь в комнату Пола была открыта. Я видела спинку его кровати, висящую на ней футболку с надписью о лимузине и джазе, несколько компакт-дисков и стопку неоткрытой почты.

Я несмело вошла, нарушая клятву, которую дала Майклу и Вере час назад. Они умоляли меня не переезжать обратно в эту квартиру, а когда это не удалось, заставили пообещать, что я хотя бы не стану заходить в его комнату.

– Еще слишком рано, – сказала Вера.

В этих словах была ложь. Они как бы подразумевали, что когда-нибудь, через прилично долгое время, я доберусь до пятой стадии и примирюсь с жизнью настолько, что смогу подняться по четырем этажам, пересечь площадку и войти в кровоточащую дверь, не потеряв при этом способности быть счастливой.

Сколько же времени на это понадобится?

Еще один месяц? Год? Еще одна жизнь?

Отчаянное желание не терять связи с кем-то, кого больше нет, – прекрасное доказательство неотвратимости гравитации. Как бы ты ни старался преодолеть ее, она всегда будет тянуть тебя вниз.

Поэтому я и согласилась написать эту статью. Она давала мне возможность заполниться Полом. Сохранить его в живых еще какое-то время.

Я слишком быстро собрала всю информацию, включая копию полицейского протокола, составленного тем утром, когда он прыгнул с моста, и копию показаний Вилла Люсьена – единственного, кроме Фельдмана, свидетеля этого прыжка. И копию отчета о результатах вскрытия, которая пришла по почте в большом коричневом конверте и к которой я не решалась прикоснуться и делала вид, что ее не существует.

Еще одну неделю я брала интервью у друзей и коллег Пола. Мне даже удалось вполне вежливо поговорить с Фельдманом, что было очень неприятно, но необходимо, поскольку именно он нажимал на кнопки последние годы. Он был достаточно откровенен со мной, возможно, потому, что понимал, что статья должна увеличить объемы продаж альбома, но, к сожалению, не сказал ничего нового, кроме того, что Пол был очень мрачен все время.

– Я видел, что его что-то беспокоит, – признал он. – Он молчал, смотрел в окно и ногой отбивал какой-то ритм. Я спросил, не хочет ли он поговорить, и он ответил «нет». Больше мы не сказали ни слова, а потом он попросил остановить машину.

Я постаралась найти второго свидетеля. В полицейском отчете говорилось, что он ехал из Пенсильвании, и был записан его контактный телефон. Судя по коду, он жил в Нью-Джерси, но, сколько я ни звонила, никто не снимал трубку.

Я понимала, что он вряд ли добавит что-то новое к тому, что было записано в протоколе, но почему-то мне все равно хотелось поговорить с ним. Я испытывала странную ревность из-за того, что не я, а он был с Полом в его последнюю минуту.

Самой неприятной частью работы был сбор высказываний всяких известных музыкантов и деятелей шоу-бизнеса о безвременно ушедшем и неоцененном молодом гении. Люси сказала, что в статье Пол должен быть заявлен как важная фигура. А для этого, пояснила она, говорить о нем должны тоже очень важные фигуры.

– Одна цитата из папаши Дуга – и он у нас засверкает.

Дуг пригласил меня в свою студию в Гринвич-Виллидж. Он записывал новый альбом и решил, что я, возможно, захочу что-нибудь послушать. Но даже госпелы по рецепту Дуга Блэкмана не могли вылечить меня.

Мы провели вместе почти час, и мне было неудобно не спросить у него, как поживает Лоринг.

– Он проводит много времени в Вермонте, – ответил он просто и ничего не добавил, наверное, из деликатности.

Он с воодушевлением говорил о Поле.

– Меня поразил в нем контраст между совершенно чистым сердцем и заблудившейся душой. Абсолютный слух в мире какофонии. Это о нем. Можешь процитировать меня.

Брюс Спрингстин, который признался, что никогда не слышал о «Бананафиш», но был потрясен выступлением Пола на трибьюте Дуга, назвал его «талантливым» и «типа, незаменимым, понимаешь?».

Если бы папа был еще жив, он умер бы, узнав, что я разговаривала с Брюсом Спрингстином.

Том Йорк сказал, что «лучшие всегда уходят первыми».

Джек Стоун позвонил мне раньше, чем я успела позвонить ему. Он пригласил меня на ланч, чтобы обсудить свою версию гибели Пола. Он видел в его смерти предупреждение, сигнал о том, что что-то неладно в шоу-бизнесе, и считал Пола не трусом и не неудачником, а жертвой.

– Пол Хадсон не покончил с собой, его убили, – горячо доказывал он. – Это одна из больших трагедий нашей индустрии. Именно те артисты, которые больше всего нуждаются в укрытии, как раз и остаются под дождем.

Даже так и не протрезвевший Ян Лессинг сказал о Поле добрые слова, признав, что мир потерял «охренительно драйвового музыканта».

Дошла очередь и до Иуды.

– Пол Хадсон был мне как сын, – заливался Винкл. – Я взял его под свое крыло и принял в семью. Мы были очень близки с ним. И он был чертовски талантлив.

Он явно не помнил о том, что мы с ним уже встречались, не говоря уже о том, что я была невестой Пола. В то же время и Фельдман, и Майкл рассказывали о многочисленных столкновениях между Полом и Винклом в месяцы, предшествовавшие его смерти. По словам Майкла, во время последнего скандала, когда Пол отказался играть на корпоративной вечеринке какой-то радиостанции, Винкл замахнулся на него ножом для бумаг и поклялся, что, пока он жив, Полу не будет места в этом бизнесе.

– Ты не сможешь устроиться даже настройщиком, – пообещал он.

Собственно после этого и распалась «Бананафиш».

– Первым сломался Анджело, – сказал Майкл.

Пока шла запись, он много раз выражал неудовольствие материалом. Он поддерживал Винкла – новые песни слишком длинны и сложны для радио.

– Насрать на радио, – отвечал Пол.

Он ушел, заявив, что не желает исполнять всякую «психоделическую херню», и при записи последних треков Пол сам играл на ударных. Потом и Майкл с Берком поняли, что альбом вряд ли когда-нибудь увидит свет, а противоречия между Полом и Винклом зашли в тупик, и начали подыскивать себе другое занятие.

Берк устроился на работу в зоомагазине на Девятой Восточной улице и договорился с небольшим деликатесным отделом в универсаме, что будет поставлять им свое мороженое.

Майкл вернулся в «Балтазар» и подумывал о том, чтобы создать собственную группу.

– На этом все, в общем, и кончилось, – сказал мой брат. – «Бананафиш» появилась, как вор в ночи, записала два альбома удивительной музыки и исчезла навсегда. И знаешь? Девяносто восемь процентов населения Америки даже не заметили этого.

Когда я согласилась писать о смерти Пола, я надеялась, что это принесет мне облегчение и, может быть, приблизит к пятой стадии. Но для примирения необходимо понимание. А ничто из того, что я узнала о последних месяцах Пола, не помогло мне хотя бы чуть-чуть понять, почему он сделал это.

Больше всего мне мешало его завещание. В нем он назначал Майкла опекуном над всем своим имуществом, состоящим из денег, оставшихся от авансов, личных вещей и всех авторских, которые могут причитаться ему в будущем.

Пока я не знала о завещании, я старалась думать, что он принял это решение импульсивно, под влиянием момента. Что он хотел не умереть, а просто прекратить боль, и не захотел ждать, пока она пройдет сама.

Завещание все меняло. Оно означало, что он все решил заранее, что он долго и трудно искал другие варианты и не нашел ничего – или никого – ради чего стоило бы жить.

* * *

В конце ноября, выходя из «Байшаки Фуд Корпорейшн» с пакетом продуктов, на другой стороне улицы у входа в кафе я увидела Лоринга.

Дул сильный ветер. Он кружил по тротуару разноцветные бумажные упаковки, пластиковые стаканы и обрывки газет, а я стояла в дверях магазина и ждала, пока он немного утихнет. В окне напротив я видела работающий телевизор, слышала вопли сирены поблизости и думала, почему все живы, даже мусор, летающий над дорогой. Все, кроме Пола.

Я перевела взгляд на другую сторону улицы и увидела Лоринга. Он собирался зайти в кафе и держал за руку хорошенькую девушку в ярко-красном пальто до колена, чем-то похожую на Одри Хепберн из «Завтрака у Тиффани».

Я не видела Лоринга с того самого дня, когда наутро после поминок зашла к нему за своими вещами. Тогда я сказала ему, что, наверное, нам лучше не общаться какое-то время. Он согласился и не звонил мне с тех пор.

Я опустила глаза, но еще не успела дойти до двери, как он окликнул меня через дорогу. Он направил на меня указательный палец, прося подождать, и сказал что-то хорошенькой девушке. Она сочувственно улыбнулась, и я поняла, что ей знакома моя печальная история.

Девушка зашла в кафе и села за столик у окна, а Лоринг дождался сигнала светофора и перешел через дорогу.

– Маленький мир, – сказал он так спокойно, что я удивилась. – Ты ведь не собиралась даже рукой мне помахать, да?

– Ты, кажется, занят.

Он рассматривал меня, как ученый изучает интересный экземпляр.

– Как у тебя дела?

– Все хорошо, – соврала я. – А у тебя?

– Хорошо.

Это было похоже на правду, и я не смогла скрыть усмешку:

– И кто она?

– Друг, – пробормотал он, очевидно боясь расстроить меня, если скажет больше.

– Да ладно, скажи мне.

Он отвернулся, но в его карих застенчивых глазах я прочитала все, чего он не хотел говорить.

– Рада за тебя. – Я засмеялась и игриво толкнула его локтем. – Расскажи хоть, где вы познакомились.

– Ты не поверишь, я знаю ее с детства. Ее отец много лет был юристом Дуга. Я был в нее влюблен, когда мне было двенадцать.

– Ты с ней спишь?

Он закатил глаза, и я вспомнила, как веселились мы с Верой, задавая ему нескромные вопросы.

– Кроме шуток, – сказала я, – это самая хорошая новость за последние месяцы. Умоляю, скажи, что ты влюблен до безумия и что с ней ты узнал лучший в мире секс, и тогда я буду знать, что могу больше не чувствовать себя виноватой хотя бы перед тобой.

Лоринг оглянулся на девушку. Она тоже посмотрела на него, словно почувствовав его взгляд, и улыбнулась ему так, будто он герой, спасший ее жизнь.

– Рада за тебя, – повторила я, хотя и почувствовала неясную боль.

Большим пальцем Лоринг нарисовал крест на моем лбу, как это делают священники в первую среду поста.

– Считай, что я отпустил твои грехи, – сказал он.

Через окно кафе я видела, как девушка достала из сумочки маленькую записную книжку.

– Ой-ой-ой, только не говори мне, что она писатель.

Лоринг засмеялся.

– Нет, вообще-то она художник. Делает ювелирные украшения.

Я была искренне рада за Лоринга. Правда. Но, глядя на эту красивую, распускающуюся любовь, я острее почувствовала собственное непроглядное одиночество.

– Надо идти. – Я переложила пакет с продуктами в другую руку. – Передай своей подружке, что она самая везучая девушка на Манхэттене, хорошо?

Он улыбнулся.

– Всего хорошего тебе, Элиза.

– Спасибо. Тебе тоже.

Перспектива провести остаток дня в одиночестве в пустой квартире показалась особенно невыносимой, но я знала, что Вера занята, а перед Майклом я старательно делала вид, что у меня все в порядке, и поэтому не могла сейчас пойти к нему.

Я занесла продукты домой, дошла до Хьюстон-стрит и неуверенно зашла в «Кольца Сатурна», впервые за много месяцев.

Иоанн Креститель увлеченно следил за автомобильными гонками по новому телевизору, который установили на стойке бара. Он не сразу меня заметил, а когда увидел, то улыбнулся самой нежной и печальной улыбкой, которую я видела.

Он выключил телевизор и налил мне воды, положив в нее семь оливок.

– Господи, о господи… – пробормотал он, пододвигая ко мне бокал.

Мои глаза немедленно наполнились слезами.

– Ты хочешь о нем говорить или нет? – спросил он. – Потому что, если хочешь, я могу говорить о нем весь день.

Я покачала головой, и он замолчал.

– Хочешь, я расскажу тебе историю о своем приятеле? – сказал он через минуту. – Тощем парне с большим носом?

Я опустила подбородок и уставилась на него.

– Странный парень, этот Сол. – Его искусственный глаз был вставлен косо. Зрачок смотрел куда-то влево. – Он был здесь вечером перед… ну, в общем, перед несчастным случаем.

– Джон…

– Подожди минутку. – Он отвернулся и поправил глаз. Интересно, откуда он узнал, что с ним что-то не в порядке, ведь он же не мог через него видеть. – Последний раз, когда я его видел, он только что пришел от врача.

Это было интересно.

– А что, Сол был болен?

– Нет.

– А зачем он ходил к врачу?

– Он думал, что болен. Говорил, что у него хронические боли в районе поджелудочной.

Я чуть не засмеялась.

– И чем доктор объяснил эти боли?

– Нервами. Стрессом. Чисто психосоматические причины. Если бы Сол послушал меня, то сэкономил бы пару сотен баксов: я поставил ему тот же самый диагноз за день до этого, когда он тут хватался рукой за живот и стонал, как беременная корова.

Я все-таки засмеялась, хотя не без труда.

– И знаешь, что еще? – продолжал Джон. – Я ведь часто его видел перед этим несчастным случаем. Он провел немало времени на стуле, который стоит справа от тебя, и должен тебе сказать, он был как-то необычно спокоен последнее время. – Джон налил себе клюквенного сока в такой же бокал, как у меня. Он выглядел странно в его руке. – Разумеется, когда не говорил о своей девушке.

Я не вытирала слез. Выло глупо притворяться перед Иоанном Крестителем.

– Какой девушке?

– Похоже, последнее время у него появилась дурная привычка бродить вокруг дома, где жила эта самая девушка. В таком навороченном районе, знаешь? Он не очень уютно там себя чувствовал, но шел на такие жертвы, потому что с ума из-за нее сходил. Хотя она и выбросила его в придорожную канаву, как обоссанный матрас, а сама связалась с каким-то ворюгой, как Сол все это излагал.

– Пожалуйста, не трогай Лоринга, – вздохнула я.

– Что за Лоринг? – Джон был неплохим актером. Не великим, конечно, но неплохим. – В любом случае, он собирался вернуть девушку себе.

Мне казалось, что у меня на дне желудка лежит тяжеленный камень.

– Ты хочешь сказать, он хотел, чтобы она вернулась к нему?

– Я же говорю, что он с ума из-за нее сходил.

– Неужели? А тогда почему перед самым несчастным случаем он сказал, что жалеет, что она не умерла?

– Наверное, он был обижен. Может, хотел обидеть в ответ. Я не знаю. Последнее, что я о ней слышал, это что старина Сол решил, что ей будет лучше с тем парнем.

– Господи, Джон, ты не сказал ему, что это не так?

– Да, мэм, сказал. Но Сол был довольно упрямым.

Я глубоко-глубоко вздохнула и постаралась трансформировать свою печаль во что-то более практичное – в гнев, например. Ничего не получилось.

– Он показался тебе счастливым? В тот последний раз, я имею в виду?

– Я рад, что ты это спросила. – Он прищурил свой единственный глаз, глядя на меня. – Знаешь, сколько раз на этом стуле я видел людей с маской смерти на лице?

– С чем?

– Я ее сразу вижу. Они приходят сюда обдумать свой конец и думают, что они уже созрели для того, чтобы занять свое место у большого бара на небесах. – Джон три раза ударил кулаком по стойке, словно судья, призывающий зал к порядку. – И все они возвращаются позже. Мне приятно думать, что в этом есть и моя заслуга. Что это я сумел отговорить их.

У меня ныли голова и сердце.

– Почему же ты не отговорил Сола?

– Ты меня не слушаешь. На Соле не было этой маски.

– Я не понимаю, – сказала я, трогая пальцем оливки в бокале.

Джон сразу как-то устал. И отказался от игры в Сола.

– Ради бога, неужели ты не знаешь, что он бросил курить?

– Он так говорил.

– И еще он стал бегать. По ночам. Ему нравилось бегать в темноте.

– И что?

– Ты не слушаешь меня, мисс Американ-Пай.

– Пожалуйста, не называй меня так.

– Слушай внимательно, потому что повторять я не буду. – Джон наклонился ко мне так близко, что я почувствовала запах его одежды. – Не знаю, как ты, но если бы я задумал прогулку с очень высокого моста, перед этим я опять начал бы делать все то, от чего отказался двадцать лет назад. Я бы курил как паровоз, ел бы хот-доги на каждом углу и запивал бы их виски. Возможно, я даже вколол бы дозу себе в вену, но уж точно не встречал бы рассветы на скорости десять миль в час.

Я покачала головой.

– Я не понимаю тебя.

– Боже милосердный, – Джон пошел в угол бара и начал шарить в карманах своей кожаной куртки, висящей рядом с кассой.

Я жалела, что пришла сюда. Я хотела оказаться дома, как бы пусто там не было. И я была не в том настроении, чтобы выслушивать дзэн-буддистскую чушь у барной стойки.

Я положила пару долларов под свой бокал, тихо соскользнула со стула и постаралась незаметно уйти.

– Вернись, – приказал Джон.

Я вернулась и встала рядом со своим стулом. Джон протянул мне газетную вырезку.

– Ты читала это?

Это был некролог, помещенный в маленьком, пишущем о музыке, независимом журнале сразу после смерти Пола.

– Конечно, – ответила я. – Я видела это несколько недель тому назад.

– Я не спрашиваю, видела ли ты это. Я спрашиваю, читала ли.

– Да.

– Порадуй меня, мисс Американ-Пай. Прочитай еще раз.

Я просмотрела три абзаца меньше чем за минуту. Там было имя Пола, пара слов о его жизни, перечень того, что он сделал, но все было изложено таким образом, что казалось совершенно незначительным. Были процитированы слова Фельдмана из полицейского протокола и слова второго свидетеля оттуда же. Вот и все.

Я вернула заметку Джону и опять направилась к выходу.

– Увидимся, мисс Американ-Пай.

– Пожалуйста, – уже в дверях сказала я, – я же просила тебя не называть меня так.

* * *

– Я понимаю, что ты в трауре, – сказала мне Люси по телефону, – но сроки есть сроки.

В предыдущем номере «Соники» была помещена только короткая заметка о смерти Пола. Большая статья о его жизни, которую писала я, уже на неделю запаздывала. Несмотря на огромное желание шмякнуть трубку так, чтобы Люси навсегда лишилась слуха, я поспешила заверить ее, что все будет готово к понедельнику – последнему дню перед сдачей номера в печать – и вежливо положила трубку.

Был субботний вечер, а я еще не написала ни строчки. Я включила ноутбук и разложила все собранные материалы на полу в спальне. Под звуки первого альбома «Бананафиш», доносящиеся из плеера, я перечитала записи своего разговора с Джеком Стоуном. «Смерть как зрелище» оказалась на редкость уместным саундтреком. Я записала несколько пунктов, на которых собиралась сфокусироваться:

Не изображать его слабаком, лузером и рок-звездой.

Не окружать его смерть ореолом.

Талант уже ничего не значит?

Не сделала ли индустрия с музыкой то же, что «Макдоналдс» сделал с едой?

Подробности самоубийства?

Для последнего пункта было необходимо прочитать отчет о результатах вскрытия, который уже давно лежал рядом с моей правой ногой и который я до сих пор не решалась открыть. Не решалась потому, что не хотела ничего знать о его теле – сломанной и пустой оболочке ушедшего духа.

Я смотрела на конверт, а он смотрел на меня, как враг. Наконец я взяла его, вытащила скрытый в нем документ на одиннадцати страницах и, резко выдохнув, будто срывая пластырь со свежей раны, начала читать первую.

На ней была простая информация: имя, адрес пол и возраст покойного. Дальше были перечислены обнаруженные повреждения: травма спины, трещина черепа и перелом бедра в результате удара при падении. Ниже была проведена линия, над которой полицейский указал причину смерти: суицид.

Кожа стала колючей, глаза налились слезами, и голос Пола звучал со всех сторон, когда я открывала следующую страницу – заключение патологоанатома, включающее и результаты тестов на алкоголь и наркотики. В обоих случаях результат был отрицательным. Слухи о том, что, прыгая с моста, он размахивал зажатой в кулаке бутылкой красного вина и громко пел «Bohemian Rhapsody», оказались всего лишь слухами. Он не был пьян и ничего не пел. Надо будет написать об этом в статье.

На следующей странице было два примитивных изображения мужской фигуры – спереди и сзади. Полицейский нарисовал стрелочки, указьшающие на особые приметы на теле покойного, вероятно, необходимые для опознания.

Одна из стрелочек указывала на левое плечо, а под ней было написано: татуировка на верхней части плеча, и дальше в скобках: череп и кости.

Я решила, что перед смертью Пол сделал себе новую татуировку. Выбор показался мне мрачноватым и слишком банальным, но то же можно сказать и о прыжке с моста, поэтому я не стала об этом задумываться.

Я стала читать дальше. Что-то было неправильно. В отчете ни слова не было о других татуировках Пола – бабочке с мальчиком-херувимом и китайском символе.

У меня закаменела грудь. Дыхание вырывалось из нее громко и с трудом. И хотя я понимала, что может быть только одно фантастическое объяснение всему этому, я была слишком потрясена и напугана, чтобы назвать его вслух.

Я изучала рисунки, пока не выучила наизусть каждую черточку, но они ничего не могли объяснить.

Я долго перебирала разные варианты, а потом заставила себя позвонить единственному человеку, который видел его после смерти.

– Ты видел тело Пола перед кремацией?

Фельдман ответил не сразу.

– Элиза?

Еще одна пауза.

– Господи, неужели я слышу «Бананафиш»?

Я выключила музыку.

– Пожалуйста, ответь. Это очень важно.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Просто скажи мне, что ты уверен, что это был Пол. Что ты узнал его.

– Мы ведь уже говорили об этом во время интервью.

Это было неправдой. Я сознательно не задавала ему вопросов о теле по той же причине, по которой не читала отчет – я не хотела знать.

– Я заканчиваю статью для «Соники». Мне надо уточнить еще пару деталей, и тогда я…

– Куколка, – прервал меня Фельдман, – тут нет никаких деталей. Пол прыгнул, отдал концы, они вытащили тело. Конец.

Мне хотелось сжимать его глотку, пока он сам не отдаст концы.

– А зубные карты? Они их сличали? Они вообще проверяли…

– В этом не было необходимости, – быстро сказал Фельдман. – Он не долго был в воде. Я узнал его. И на теле нашли удостоверение личности.

– Ты хочешь сказать, что абсолютно уверен, без тени сомнения, что это было тело Пола?

– Сто пудов. – Его голос стал похож на шипение змеи, ползущей по моей спине. – А теперь, может, объяснишь, что за моча ударила тебе в голову?

– Забудь, – сказала я, внезапно испугавшись чего-то. – Я сама не понимаю, о чем говорю.

Я повесила трубку и удивилась, почему же я не заметила этого раньше.

Не важно. Сейчас все ясно.

Фельдман врет.

Следующие два дня я не говорила ни с кем, кроме Люси Энфилд, которой объяснила, что по эмоциональным причинам не смогу написать статью о Поле. И что на работу я не вернусь.

Люси была довольна. Будто мы с ней долго играли в какую-то игру, в которой она оказалась победителем.

Через час позвонил Терри и уговаривал подумать. Я ответила ему, что все уже решено.

– Удачи, Маг. Нам будет не хватать тебя.

К счастью, Лоринг отказался взять с меня арендную плату за те девять месяцев, которые я прожила у него, поэтому о новой работе пока можно было не беспокоиться. Я могла посвятить всю свою энергию Полу.

Материалы для статьи все еще были разложены по всей комнате, и я часами изучала каждый документ, но кроме несоответствий в отчете патологоанатома, не нашла ничего, что подтверждало бы мои подозрения.

Мне надо было обсудить их с кем-то, но Вера была слишком рассудительной, а к Майклу я не хотела обращаться, пока у меня не будет новых доказательств. Он вполне мог отправить меня к психиатру.

Когда я вошла, Иоанн Креститель полоскал стаканы в раковине.

– Мисс Американ-Пай, – сказал он, засовывая полотенце за пояс. Он, кажется, понял, что я зашла сюда не для того, чтобы выпить воды.

Я поднялась на цыпочки и облокотилась на стойку.

– Что ты пытался сказать мне в тот вечер?

Он пошел в угол, пошарил в кармане куртки, как и тогда, достал ту же вырезку и положил ее передо мной, будто это был козырной туз.

Я взяла ее и еще раз прочитала. И опять не увидела ничего необычного.

– Господи, наверное, надо быть наполовину слепым, чтобы это заметить. – Он выхватил у меня заметку, подчеркнул несколько предложений и отдал обратно. – Еще раз. А подчеркнутую часть прочитай вслух, как бы вкрадчивым и надменно-застенчивым голосом, хорошо? Попробуй.

Я с любопытством посмотрела нанего.

– Давай, – торопил он.

Он подчеркнул цитату из рассказавторого очевидца происшествия – Вилла Люсьена, которого в заметке назвали просто «свидетель».

По словам полиции, был еще один свидетель происшествия, который проезжал по мосту примерно в три часа ночи 12 октября. Инспектор отметил, что он был «сильно потрясен» увиденным.

Свидетель рассказал, что видел, как мистер Хадсон подошел к перилам моста, и притормозил, чтобы убедиться, что ему не нужна помощь. Он окликнул его, но мистер Хадсон не обернулся.

«Он перешагнул через перила и, как лебедь, бросился в воду, – рассказывал он в полиции. – Как, черт подери, лебедь».

Я три раза перечитала две последние строчки и долго не могла вздохнуть по-настоящему. Потом встретилась глазами с Джоном, хотела сказать ему то, что подумала, но поняла, что не смогу произнести это вслух.

– Пожалуйста, скажи, что ты никому, кроме меня, это не показывал.

– Только тебе, мисс Американ-Пай, – ответил он. – Только тебе.

* * *

Смена Майкла подходила к концу, и он очень устал. Предпраздничные дни всегда были тяжелыми, но на самом деле он был измотан не потоком посетителей, а стрессом и абсурдностью происходившего в последние месяцы.

Только сейчас все начало успокаиваться, и у него наконец появилась возможность подумать о том, что же онлриобрел и что потерял за последний год. По сути, ему вручили то, о чем он мечтал всю жизнь, и тут же он увидел, как подарок рассыпается в пыль прямо в его руках. И не по его вине. Он был только пассажиром в одном из столкнувшихся автомобилей. Пострадавшим при чужом крушении. Да, конечно, он чувствовал разочарование. Но признаться в этом – значило накликать себе на голову новые проблемы. Он был свидетелем того, как это происходило с Полом. С другой стороны, непризнанное разочарование обладало способностью обесценивать все хорошее в жизни.

У Майкла была жена, которая его любила, еда на столе и немного денег в банке, и он не мог упрекнуть себя за то, что не сделал попытки.

И он выбрал забвение вместо горечи, оцепенение вместо разочарования. Два дня назад он сказал Вере, что с его музыкальной карьерой покончено, и уже послал резюме в две компании, занимающиеся коммерческим дизайном, и графикой.

Отступать было легче, чем бороться.

– А как у вас картофельная запеканка?

Голос клиента вернул его к действительности. Майкл уже собирался сказать, что картофельная запеканка – его любимое блюдо во всем меню, когда кто-то потянул его за руку, и, обернувшись, он увидел сестру.

– Мне надо поговорить с тобой, – сказала она, тяжело дыша, будто всю дорогу бежала.

Он не мог сказать, взволнована она или расстроена. С Элизой все всегда было непонятно. Он попросил ее подождать у бара и позвал другого официанта подменить его. Потом сходил на кухню и наложил полную тарелку спагетти.

– Поешь заодно, – сказал он, ставя тарелку перед ней, и сел напротив.

Она жевала пластмассовую соломинку и не заинтересовалась едой.

– Майкл, пообещай, что выслушаешь меня, не перебивая.

– Ну-ну.

– Пообещай.

У нее горели глаза. И вся она словно светилась, впервые за последние месяцы.

– Съешь что-нибудь, – сказал он, отбирая у нее соломинку, и попросил бармена налить им два стакана воды.

Она намотала на вилку клубок спагетти, но Майкл видел, что она никогда не донесет его до рта.

– Послушай, как бы ты среагировал, если бы тебе сказали, что, возможно… – Она отложила вилку, хихикнула, но потом стала очень серьезной. – Забудь… Лучше скажу прямо… Мне кажется. Пол жив.

Майкл только что сделал глоток из стакана и теперь закашлялся так, что бармен подозрительно оглянулся на него.

– Я знаю, что это безумная идея. – Она размахивала руками, как итальянка. – Выслушай меня. – Она вытащила из кармана газетную вырезку и сунула ее Майклу. – Подчеркнутый кусок. Попробуй прочитать его голосом Пола.

Подозрительно взглянув на нее, Майкл прочитал заметку, вспоминая при этом своеобразную витиеватую манеру Пола. Одна за другой ему в голову пришли две мысли. Первая, что Пол – идиот. А вторая, что его сестра, к сожалению, – нет.

– Ты тоже увидел, да?

Он отложил вырезку и засунул под себя руки, чтобы Элиза не заметила, как они дрожат.

– Я не знаю, что ты видишь, но хочу тебе сказать, что Пол не был единственным человеком в мире, использующим «черт подери» в качестве присловья.

– Послушай, я уже сказала. Я понимаю, что это безумие, но…

– Безумие? Это просто невозможно.

– Хотя бы выслушай мою теорию.

– Даю тебе одну минуту.

– Хорошо. – Она начала говорить очень быстро. – Я думаю, что Пол сам был свидетелем той ночью. Я думаю, он не ехал в машине Фельдмана. Я думаю, Фельдман врет. Я думаю, что Фельдман в курсе и что Пол и есть Вилл Люсьен. Вот что я думаю.

Майкл старался говорить тихо.

– Элиза, Пол был моим лучшим другом. Мне тоже его очень не хватает. Но ты должна прекратить это, слышишь? Это ненормально.

– Я не закончила, – сказала она. – У меня есть доказательства.

Майклу не понравилось слово доказательства. Оно подразумевало что-то материальное.

– Ты знал, что Хадсон не настоящая фамилия Пола?

– Нет, – соврал он. – А какая настоящая?

– Не знаю. Я у него сто раз спрашивала, а он всегда отвечал, что скажет мне, только когда мы поженимся. И знаешь? У меня есть сильное подозрение, что его фамилия – Люсьен. И вот что еще интересно: имя его отца было Вильям, а подружки Пола по бинго называли его Вилли. – Она быстро глотнула воды, а Майкл попробовал воспользоваться моментом и сбежать. – Постой. Это еще не все.

– Я не хочу больше слушать.

Он уже хотел напомнить ей, что тело Пола было найдено и опознано. И это главное доказательство. Но она опередила его.

– Скажи, если бы Пол сделал новую татуировку перед своим предполагаемым самоубийством, ты бы об этом знал?

– Наверное. А что?

– Так сделал он ее или нет?

Майкл не знал, что делать. Он не хотел говорить ей о татуировке и не мог понять, откуда она о ней узнала. И поскольку не представлял, куда ведет ее вопрос, решил ответить честно.

– Да.

Сначала она удивилась, а потом как-то мгновенно поникла.

– Да?

– Я говорил ему, что это смешно. Честное слово. Я отговаривал его несколько дней. И в результате она оказалась похожей не на шрам, а на след от грузовика.

– Что?

Майкл взял ее руку и посмотрел на запястье.

– Ну, не знаю. Может, немного похоже.

Она выпучила глаза так, будто ей в череп накачали воздуха.

– Слушай меня, Майкл, очень внимательно. – Она притянула его к себе и заговорила шепотом. – У меня есть копия отчета о результатах вскрытия. И по утверждению врача, у парня, которого вытащили из реки, был череп и кости на левом плече, но не было никаких бабочек, херувимов, китайских символов By и шрамов, похожих на след грузовика. Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Майкл сжал кулаки. Он понимал, что должен немедленно предложить ей какое-то логичное объяснение, но не мог ничего придумать.

– Я думаю, они там что-то перепутали.

Он знал, что придется придумать что-то получше.

– Перепутали? – закричала Элиза.

Бармен опять оглянулся на них, и Майкл повернул ее стул спиной к стойке.

– Да, Элиза. Это Нью-Йорк. Они все время все путают. – Он чувствовал, как пот течет у него по спине. – Не обижайся, что я это говорю, но ты ведь бросила Пола, помнишь? Ты не хотела его, когда он был жив, что же он вдруг так понадобился тебе мертвым? У нее на глазах появились слезы, и Майкл быстро отодвинулся, потому что понял, что она хочет лягнуть его.

– Помнишь тот день, когда все случилось? – зло спросила она. – Когда Пол так удачно застал меня с Лорингом.

Майклу не понравилась ее интонация. Похоже, у нее припасена еще одна бомба.

– Хочешь знать, почему я целовалась с Лорингом?

– Не особенно.

– Потому что Пол собирался в этот день отказаться от турне с «Дроунс», вот почему.

– Что?

Она утвердительно кивнула.

– Я не хотела, чтобы он лишился всего только потому, что я боюсь летать. Не смотри на меня так. Я хотела… черт, я уже не знаю, чего я хотела. Но, кроме этого поцелуя, у меня с Лорингом абсолютно ничего не было до тех самых пор, пока он не связался с этой Джилли Бин. Пока не нашел мне замену.

Нашел замену, подумал Майкл. Да уж, заменил.

Она опять совала ему в лицо газетную вырезку.

– Тебе не кажется, что мы должны рассказать об этом кому-нибудь? Может, полиция проверит, и если…

– Нет!

У него лопалась голова, и он хотел только одного: чтобы она немедленно ушла, пока он не сказал ничего лишнего.

– Послушай. Блин. Дай мне немного подумать обо всем этом. Ты на меня столько всего вывалила, и сейчас я хочу просто прийти домой, успокоиться, ни с кем не говорить и все обдумать. Хорошо?

Он не помнил, как довел ее до дверей, посадил в такси и убедился, что она уехала.

Вернувшись в ресторан, он бегом спустился в холл к телефону Убедившись, что рядом никого нет, он достал из бумажника клочок бумаги, на котором были написаны цифры, разделенные тире и пробелами. Он записывал их так, чтобы их можно было принять за даты рождения, пин-код, номер банковского счета, за что угодно. Только не за телефонный номер.

Они не говорили с того самого дня, когда было найдено тело. Тогда Майкл подумал, что это действительно может быть Пол, и в панике позвонил ему, чтобы убедиться, что не случилось ничего ужасного.

– Веселенькая новость, – сказал Пол, когда Майкл сообщил ему, что его труп только что был извлечен из реки.

Но на самом деле Пола беспокоило тогда только одно: как Элиза среагировала на его смерть.

– Она плакала? – спрашивал он снова и снова, пока Майкл наконец не заорал на него.

– Да! Плакала! Успокойся! И еще она очень злится.

– Злится? Господи, как это на нее похоже. Твоя сестрица – это что-то. Она должна скорбеть, а не злиться.

– Пол, забудь об Элизе. Кто-то погиб. Мы можем оказаться в большой жопе, если…

– Не называй меня Полом.

Майкл дал ему краткий отчет о визите Фельдмана, начав с того, как тот вытащил его на улицу, назвал тело «подстраховкой» и заверил Майкла, что, по словам его «друзей», оно принадлежало очень плохому человеку, о котором никто не будет жалеть. Под конец он сказал, что, если Майкл заботится о благополучии своей семьи, он не будет задавать лишних вопросов.

– Ничего себе, – сказал Пол, и голос у него дрожал. – Мне тоже не нравится эта история с телом. Но, если смотреть на вещи практически, она ведь идет на пользу, а не во вред нашему плану. Так?

Потом они договорились, что, если не произойдет ничего аварийного, они не будут общаться вплоть до той недели, когда Пол должен покинуть Америку.

Майкл решил, что данную ситуацию вполне можно считать аварийной.

Он набрал номер, повесил трубку после двух гудков, потом набрал еще раз.

Пол ответил сразу же.

– Это я, – сказал Майкл. – Ты сидишь?

7 декабря 2002 года

Как там говорят? Если бы я знал тогда то, что я знаю сейчас…

А может, наоборот? Может, если бы я немного поглубже копнул тогда, я бы не рыскал сейчас в потемках?

Пока я точно знаю только то, что я стою у окна и смотрю на Ора – Стоп. Наверное, я не должен говорить, где я. Майкл потребовал, чтобы я прекратил записывать все на магнитофон, поэтому мы так долго с тобой и не общались. Я знаю, что он прав. Но сейчас мне просто необходимо с кем-нибудь поговорить.

Скажем так: я нахожусь в штате Нью-неЙорк и торчу в этой двухкомнатной квартире уже два месяца. Я только что говорил по телефону с Майклом.

Во-первых, когда сто тысяч дней тебе никто не звонит, а потом ты слышишь звонок – это, черт подери, экстаз. Я слушал голос Майкла, как оперу Верди. Кроме того, уже два месяца я ни на минуту не покидал эту комнату, если не считать моих ночных пробежек, о которых Майкл, кстати, не знает. Да, в общем, мне и незачем выходить. У меня есть две гитары, ящик, полный книг и музыки, компьютер, еда, которой хватит для того, чтобы пережить большую войну, и десять литров увлажнителя и зубной пасты. Не понимаю, почему я решил, что мне понадобится такое количество увлажнителя и зубной пасты.

Итак, после моего посмертного разговора с Майклом, мы должны были снова связаться с ним только после наступления нового года, перед самым отъездом Вилла Люсьена с дорогой родины. Но полчаса назад зазвонил телефон, и это был Майкл, и Майкл был в панике. Он попросил меня сесть, я ответил, что уже сижу, и тогда он сказал только два слова: «Она знает».

Я попросил его выражаться точнее, но он не ответил, и я уже решил, что он повесил трубку, пока не услышал чужие голоса. Тогда я понял, что он говорит из ресторана и ждет, когда останется один.

– Элиза, – сказал он, когда голоса затихли. – Она догадалась. Это твое чертово «черт подери».

Потом он забросал меня кучей вопросов. Что, если она пойдет в полицию? Что, если она все откроет? Что, если мы попадем в тюрьму? Ты этого хочешь? Провести остаток дней в тюрьме? Так, Пол? Так? Эдак? Как?

Умная девочка, надо отдать ей должное.

– Пол, скажи что-нибудь, – взмолился Майкл.

– Перестань называть меня Полом.

Он сказал, что это была моя идея, а значит, я и должен придумать и рассказать ему, что делать дальше. Но в тот момент меня меньше всего интересовало, что мы будем делать дальше. Я хотел знать, почему Элизу все еще интересует эта история.

– Ей-то что? – спросил я.

Майкл повторил мой вопрос учительским голосом и с раздражением.

– Ответь. Мне надо это знать. Какого черта ее это волнует?

– Господи, Пол, она все еще любит тебя, потому и волнует.

Так и сказал.

Знаешь, что такое левый хук? Это такое «короткое предложение», от которого человек сначала падает на задницу, а потом катится несколько пролетов по лестнице.

И это еще не все. Потому что сразу за этим я спросил о ее, черт подери, красавчике приятеле, и Майкл наговорил еще целую кучу о том, что там на самом деле получилось с Лорингом, и о том, что все это было блефом. Ну, во всяком случае, в начале. Наверное, в конце концов она все-таки уступила и дала ему, но не раньше, чем я начал трахать Аманду, и Джил, и всех прочих, о которых даже вспоминать не хочу.

После всего этого у меня окончательно снесло башку. Сейчас я нажму на «Паузу» и попробую прийти в себя.

Все, я опять здесь. Извини. На чем я остановился?

Кажется, я хотел сказать, что если я увижу Элизу еще раз – и даже то, что я теоретически допускаю такую невероятную возможность – это настоящее, черт подери, чудо. Если я увижу ее еще раз, я сначала поцелую ее, и прижму к себе, и подожду, пока она дотронется до моей груди, а потом переверну вверх ногами и буду применять к ней китайскую пытку водой до тех пор, пока она не поклянется больше никогда не быть такой дурой.

Это возвращает меня к вопросу о том, что делать дальше.

– Тебе придется принять очень серьезное решение, – сказал мне Майкл на прощанье.

Еще он сказал, что постарается морочить Элизе голову до тех пор, пока я что-нибудь не решу, но мы оба знаем, как она может достать человека. Долго он не продержится. Другими словами, у нас совсем мало времени. Майкл сказал, что я могу подумать несколько дней, и я пообещал, что так и сделаю. Мы договорились, что он будет звонить в пятницу.

Только кого я пытаюсь обмануть?

Я и сейчас точно знаю, что сделаю.

Все.

* * *

Офицер Левандовски предложил мне пепси. Я отказалась, он открыл банку для себя и сел за большой металлический стол. Судя по семейным фотографиям, расставленным на нем, стол не принадлежал Левандовски, потому что ни один человек на снимках даже отдаленно не был похож на него.

Когда я позвонила и попросила о встрече, офицер Левандовски был очень недоволен и заявил, что у него есть дела поважнее, чем вспоминать закрытое дело месячной давности о каком-то малоизвестном рокере. Когда я упомянула, что работаю в национальном издании, его отношение изменилось.

– Мое имя будет в журнале? – спросил офицер Левандовски.

– Конечно, – заверила его я, забыв добавить, что ни работы, ни статьи больше не существует.

Когда я вошла, дело уже лежало на столе, не принадлежащем Левандовски. Еще не открыв его, он по буквам продиктовал мне свое имя.

– Многие произносят на конце «й», а его там нет, – уточнил он.

Я поняла, что он собой представляет, как только увидела его, – он из тех людей, которые обожают демонстрировать свою власть на работе, потому что нигде больше этого сделать не могут. Наверняка жена командует им, дети не слушаются, а собака писает на ковер, но здесь, за большим столом и с большим пистолетом на поясе, он был королем.

Шестьдесят секунд он перелистывал страницы дела.

– Хорошо, спрашивайте, – сказал он наконец.

Чтобы все выглядело как обычно, я стала расспрашивать его о подробностях той ночи. И постепенно подошла к тому вопросу, ради которого пришла сюда.

– А что свидетель?

Левандовски заглянул в бумаги.

– Люсьен.

Он произнес имя как-то по-китайски: Люсь-Ин.

– Я думаю, оно произносится Люсьен, – поправила я его. – Расскажите, пожалуйста, как он выглядел. Все, что помните.

Он засунул палец за ремень кобуры.

– У него была борода. Здоровая, как у лесоруба.

Я постаралась скрыть страшное разочарование. Пол мог отрастить крылья с таким же успехом, как и бороду. Я видела его за час до этого, и он был чисто выбрит. Но я убедила себя, что борода могла быть фальшивой. Конечно, это ужасная глупость, но вполне в стиле Пола.

– Он был высокий или низкий?

– Не припомню.

– Худой или толстый?

– Трудно сказать. На нем был свитер. Скорее худой.

– А какой свитер?

Левандовски засмеялся, будто никогда в жизни не слышал такого глупого вопроса.

– Какой-то темный.

Когда я обнаружила Пола на крыльце, на нем был черный свитер.

– У него был длинный нос?

– Мисс, у меня были заботы поважнее, чем разглядывать его нос.

– А волосы? Темные и вьющиеся? Они падали ему на лицо?

Левандовски грыз пластмассовый колпачок шариковой ручки. При этом он так обнажал зубы, что делался похожим на голодного ирландского сеттера.

– Вот как раз это я помню. – Он направил на меня ручку. – Парень был абсолютно лысым. Ни волосинки на голове. Я помню, что подумал: «Ну и шутник. Столько волос на лице, и ничего не оставил на голову». – Он засмеялся. – Как сейчас вижу его башку. Очень похожа на бильярдный шар.

Сначала у меня опустились руки. Наверное, я все-таки, ошиблась. Наверное, Пол и Вилл Люсьен совсем разные люди.

Воспоминания о той ночи были смутными. Не кино, а скорее фотографии. Я мысленно перебрала их. Пол на крыльце. Пол просовывает мою руку себе под рубашку. Пол надо мной в постели. Пол не дает мне снять с него дурацкую оранжевую шляпу.

– В чем дело? Неудачная стрижка? – шучу я.

– Что-то вроде того, – отвечает он.

* * *

Я ворвалась к Вере и Майклу, рывком распахнув входную дверь, уверенная, что теперь мне удастся убедить Майкла, а Вера просто умрет на месте. Майкл сидел на диване перед телевизором с пультом в руках. Фендер лежал у его ног. Вера направлялась из кухни в гостиную с деревянной салатной миской в руках.

– Майкл, я… – только и успела произнести я. Он набросился на меня, как стервятник на труп.

– Все на улице, – сказал он, выволакивая меня из квартиры.

Вера с недоумением смотрела на нас.

– Это про твой рождественский подарок, – объяснил ей Майкл.

Он протащил меня до конца квартала, и там мы остановились у пустой баскетбольной площадки.

– Ты совсем с ума сошла! – крикнул он, повернувшись ко мне спиной и прижавшись к металлической сетке ограды. Он тяжело дышал и так сильно прижимал голову к сетке, что я подумала, что у него на лбу останется ее отпечаток.

– Я только что из полицейского участка, – сказала я. – Ты не поверишь, но тот офицер, который дежурил ночью, когда…

– Боже мой, Элиза! – Майкл круто повернулся ко мне. Отпечатка сетки не было, только краснота. Его трясло. – Надеюсь, ты не рассказала в полиции о своей теории? Или?…

– Я ничего им не сказала. Я просто спрашивала.

– Кому еще ты об этом рассказала?

– Никому. Перестань орать на меня. Вилл Люсьен был лысым.

– Что?

– И Пол тоже в ту ночь. Ну, я почти уверена, что так. Он ни за что не хотел снимать шляпу. Даже во время секса.

Майкл закатил глаза и начал нервно вышагивать вдоль ограды.

– Послушай, я нашла сайт в Интернете, – сказала я. – Он, наверное, для юристов и всяких компаний, которые проверяют сотрудников. Не важно. Главное, что за сорок баксов они могут выяснить все о человеке, если у них есть его имя и дата рождения.

Майкл перестал ходить.

– И что?

– Это занимает всего двадцать четыре часа. Я буду все знать о Вилле Люсьене завтра к полудню. И если окажется, что он родился в Питсбурге в тысяча девятьсот семьдесят втором году, ты наконец поверишь мне?

Я следила за его лицом.

И тут я поняла. И открыла рот.

– Что? – нервно спросил Майкл.

Я все время ждала, что он как-то среагирует – кивнет, вздрогнет, состроит гримасу, сделает что-нибудь, чтобы я поняла, что он принимает мои слова всерьез. Но увидела совсем другое.

Не лицо человека, пытающегося понять, где правда. У него было лицо человека, знающего, где правда, но не решающегося рассказать о ней.

– Ах ты… – Я не знала, смеяться мне, или плакать, или лягнуть его в коленную чашечку, и остановилась на чем-то среднем между первым и вторым.

– Ты все это время знал, да?

Он всем телом прислонился к проволочной изгороди, и она прогнулась и спружинила под его телом.

– Майкл, это ведь моя жизнь! Ты должен все рассказать мне!

– Господи, Элиза, это еще и моя жизнь! – Он с силой потер лицо и постарался дышать нормально. – Я прошу тебя просто подождать несколько дней. И не задавать вопросов. Неужели нельзя чуть-чуть подождать?

Я боялась волновать его еще больше. И боялась, что умру, если не сделаю еще одну попытку.

– Я клянусь жизнью, что не буду пытаться увидеться с ним или поговорить, если он этого не хочет. Я не буду спрашивать, где, как и почему, и ничего никому никогда не скажу. Мне просто надо знать. Мне надо услышать, как ты это говоришь. Он жив?

Майкл огляделся по сторонам, подобрал с земли камень и с ожесточением запустил его вдоль тротуара.

– И никакой полиции, – сказал он.

Я перекрестилась, и слезы потекли потоком, потому что я знала, что он сейчас скажет.

– Да, – вздохнул Майкл, – он жив.

Фонари в Томпинкс-Сквер-парке были похожи на свечи. Майкл был уверен, что они излучают тепло. На улице было около нуля градусов, но стоя в их свете, они с Верой расстегнули куртки и не мерзли.

Этим утром Майкл говорил с Полом. В полдень он позвонил Элизе и назначил ей встречу у фонтана в восемь.

– В восемь? – заскулила она. – Так нескоро! А нельзя встретиться сейчас?

– Сначала мне надо кое-что сделать.

Без десяти восемь они с Верой увидели, как она идет к ним по Девятой улице стремительной урбанистической походкой, характерной для всех обитателей Манхэттена.

Элиза не ожидала увидеть здесь Веру. Она недоуменно переводила глаза с нее на Майкла и обратно.

– Ты тоже знала?

– Нет. Только с сегодняшнего утра.

– Сядь. – Майкл кивнул на скамейку. Он видел, что она нервничает, по тому, как она кусала щеки. – Во-первых, я должен заявить, что не имею никакого отношения к условиям сделки, которые собираюсь тебе предложить.

– Сделки? – Она оглянулась на Веру, которая беспокойно подпрыгивала рядом с Майклом и делала руками нервные движения, будто что-то выжимала. – Какой сделки?

– Не смотри на меня, – сказала Вера. – Я сама до сих пор в пюке. Не каждый день твои знакомые воскресают.

Майкл достал из кармана обычный белый конверт. Элиза взяла его и прочитала свое имя, напечатанное на лицевой стороне.

Конверт не был заклеен. Она достала из него пачку документов. Майкл и Вера молча наблюдали, как менялось ее лицо по мере того, как она понимала, какая сделка предложена ей. Она держала в руках вызов. Выбор в виде авиабилета на свое имя на самолет, вылетающий из аэропорта Кеннеди сразу после Нового года.

К билету было приложено расписание рейса и льготный талон на аренду автомобиля, предлагаемый авиалинией.

– Не забудь, что в почтальона не стреляют, – сказал Майкл.

Элиза молчала, пока не развернула расписание рейса.

– Над океаном? – взвизгнула она. – Он хочет, чтобы я летела над океаном?

Майкл указал ей на то место, где говорилось о самолете.

– Смотри, практически новый. Я проверял перед тем, как заказывать билет. И он просил особо указать на то, что ты летишь первым классом, чтобы не сомневалась, что он не экономит на тебе.

– А если я… – У Элизы был сухой и свистящий голос. – Я могу доехать на поезде до Бостона… или еще до какого-нибудь города на побережье… сесть на океанский лайнер и…

Майкл покачал головой.

– Он предусмотрел это. Он сказал, я цитирую: «Скажи ей, что торг невозможен».

– Так и сказал? Торг?

Вера кивнула на конверт.

– Кажется, ты еще не все прочитала.

Элиза достала небольшой клочок бумаги, на котором было написано: «Если хочешь меня – прилети и возьми».

– Урод!..

Кода Любовь и искусство: две вещи, которые могут воскресить

* * *

Я вошла в аэропорт имени Кеннеди с глазами, завязанными плотным шерстяным шарфом.

Майкл нес мои вещи, Вера держала меня за руку.

Я была солдатом, которого ведут на линию огня.

Жанной Д'Арк по дороге на последнее барбекю.

– Элиза, – прошептала Вера, – люди смотрят.

– Наплевать. Пусть думают, что я слепая.

– Если ты слепая, зачем тебе шарф?

Вера довела меня до стойки регистрации, и я слышала, как Майкл продиктовал мое имя и номер рейса женщине за стойкой. По голосу я решила, что она похожа на добрую волшебницу Глинду. Я представила себе, что на ней тюлевое розовое платье и большая золотая корона, и мне стало спокойней.

– Можно мне место у окна? – Я держала паспорт в протянутой руке, пока Глинда не взяла его. – Я знаю, что у прохода безопасней, но думаю, что мне придется время от времени выглядывать наружу.

Глинда сказала, что мне повезло. В первом классе оставалось единственное место у окна. И на короткое мгновение я почувствовала прилив храбрости.

Глинда отдала Майклу мой посадочный талон.

– Посадка начнется через сорок пять минут, – сказала она. – Но чтобы пропустить вас, я должна взглянуть на ваше лицо.

– Элиза, – потребовал Майкл.

Я на полсантиметра приподняла повязку, чтобы Глинда могла убедиться, что именно меня видит на фотографии в паспорте. Она успокоилась, а я – нет. Она совсем не была похожа на добрую волшебницу. У нее были резкие черты лица и масса мелко вьющихся жестких волос.

Я опять опустила повязку на глаза и с эскортом направилась к выходу в зал отправления. Мы шли очень медленно, а потом Майкл вообще остановился.

– Полицейский контроль, – сказал он. – Тебе придется это снять.

Я развязала шарф, а когда открыла глаза, мне показалось, что я стою у входа в торговый центр. Вокруг была масса магазинов и закусочных, и меня немного беспокоила только большая машина, через которую я должна была пройти, чтобы доказать, что у меня нет оружия.

Мы встали в очередь, которая медленно продвигалась вперед. На полпути Майкл обнял меня за плечи.

– Пора прощаться. Дальше проходят только пассажиры.

Я выскочила из очереди, и Майкл предупредил парня за мной, что я сейчас вернусь. Я сразу же начала задыхаться. Не только от страха, но потому, что внезапно поняла, что сейчас останусь один на один с массой важных вопросов, на которые придется ответить и про которые я не вспоминала до сих пор из-за нереальности всего произошедшего за последние дни.

По совету Майкла я сказала Берку и Квинни, что уезжаю в Европу, чтобы «найти себя» и еще какую-то чушь в этом роде. Но ни с Майклом, ни с Верой мы не обсудили даже того, как и когда будем связываться, и будем ли вообще.

– Мы ведь еще увидимся, да?

Майкл улыбнулся.

– Конечно. Не сразу, но увидимся.

Я обняла Веру, и мы обе разревелись. Через мгновение Майкл тронул меня за плечо.

– Тебе надо идти.

У него тоже были мокрые глаза, но он старался выглядеть бодро.

– Спасибо, – сказала я, как можно теснее прижимаясь к нему.

Когда я ослабила объятие, он подтолкнул меня к моему месту в очереди.

– А что, если у меня не получится? Дойду до самолета и не смогу зайти внутрь?

– Ты сможешь, – уверил он меня.

Я прошла через металлодетектор без происшествий, забрала свой ручной багаж с ленты и остановилась, чтобы в последний раз взглянуть на свою семью.

– Иди, – сказал Майкл.

– Сначала вы.

Майкл с Верой без улыбки помахали мне, я помахала в ответ. Потом Майкл обнял Веру, они повернулись и ушли.

По дороге к выходу на посадку я держала голову низко опущенной и передвигалась крошечными шажками. В зале выбрала место, с которого не могла видеть самолетов, а только помещение аэропорта и пассажиров. Я разглядывала их и, чтобы отвлечься, старалась разгадать их маленькие секреты. Мимо прошел летчик с прямой спиной и в наглаженной форме. Дети бегали друг за другом вокруг стульев. Бизнесмены расхаживали по залу, прижав к ушам мобильные телефоны. И никто нисколько не беспокоился за свою жизнь.

Я старалась убедить себя, что ничем не отличаюсь от всех этих людей.

Дыши, напомнила я себе.

Каждый раз, когда взлетал самолет, раздавался рев, от которого вибрировали стены и пол. Девятью взлетами и девятью приступами тошноты позже служащий аэропорта средних лет со смешным тонким голосом, набрав на пульте код, открыл ворота и фальцетом объявил, что пассажиры с детьми, инвалиды, а также пассажиры первого класса приглашаются в самолет.

Я поднялась, стряхнула крошки с кожаных брюк, купленных специально для полета, и, нацепив на глаза воображаемую повязку, присоединилась к толпе пассажиров. Очень скоро я отдала свой посадочный талон и показала паспорт женщине, стоящей у выхода, и оказалась в длинном, похожем на трубу тоннеле.

Чем ближе к самолету, тем холодней становился воздух. От двигателей доносился громкий всасывающий звук. Я тряслась от холода и потела одновременно, что при других условиях показалось бы невероятным. Мужчина, идущий за мной, постоянно бил своим чемоданом мне по ноге. Я остановилась и резко обернулась.

– Дистанция два фута, – сказала я ему, стараясь сдержать тошноту.

– Простите? – У него был заметный акцент. Норвежский или какой-то другой холодной белокурой страны.

– Вы вторгаетесь в мое личное пространство, а оно мне как раз сейчас абсолютно необходимо. Вы не могли бы отойти на пару шагов назад?

Но он не мог. Сзади на него напирали другие пассажиры. У него не было выбора, и он продолжал толкать меня. Я решила расслабиться и двигаться вместе с потоком, зная, что иначе вряд ли пройду этот путь до конца.

И потом, не успев опомниться, я очутилась в самолете.

Он оказался очень большим внутри.

Воздух в салоне был спертым и безжизненным, точно таким, какой был в самолете «Лира», и я не могла понять, почему за сто лет существования авиации никто не смог придумать, как заставить самолет пахнуть приятно и безопасно.

Я нашла свое место, которое оказалось гораздо больше, чем места эконом-класса в хвосте салона, и немедленно начала осуществлять меры предосторожности, длинный список которых составила заранее. Во-первых, уложила ручной багаж на полку над головой, туго затянула вокруг талии ремень безопасности, убедилась, что спинка кресла находится в вертикальном положении, несколько раз проверила, что откидной столик передо мной надежно закреплен, и запомнила расположение двух ближайших аварийных выходов.

Пока все было в порядке. И на какое-то очень короткое время я почувствовала себя готовой. Не спокойной. Не уверенной. Но более готовой, чем я ожидала.

К сожалению, мне очень мешали пассажиры. Их были десятки, и они продолжали заходить в салон и двигаться между рядами кресел толпой, как коровы, которых ведут на бойню. У них были тупые коровьи лица, и они никак не могли пристроить свои вещи на полки. Они стояли в проходах и открывали и закрывали крышки багажных отделений, а я боялась, что от всего этого хлопанья крышками самолет может сломаться. Я опять начала потеть.

Стюардесса с узким лицом, напевавшая какую-то знакомую мелодию, принесла мне одеяло, подушку, небольшую вазочку жареного миндаля и предложила бокал шампанского или апельсинового сока. Я отказалась и от того, и от другого. На ее блузке была табличка с именем Саманта.

Я спросила Саманту, хорошо ли она знает пилотов.

– Да, – ответила она.

– Вы абсолютно уверены, что среди них нет алкоголиков?

Несомненно, я приобрела себе врага в лице Саманты.

– Уверяю вас, мисс… – она заглянула в список пассажиров, – Силум, что алкоголиков в экипаже нет.

Чтобы немного успокоиться, хотя это было совершенно нереально, я стала вспоминать информацию, которую мне удалось найти в основном на веб-сайте «Боинга» и которая, следовательно, была рекламной. Тем не менее пришлось удовлетвориться ей: эти самолеты еще ни разу не разбивались. Статистика технических неполадок была обнадеживающе короткой. Самолет вмещал триста семьдесят пассажиров. И на нем впервые была установлена вакуумная система слива в туалетах. Это было здорово, но я не могла представить себе, каким образом это поможет нам. когда самолет не сможет выйти из глубокого пике.

Поняв, что избежать полета не удастся, я тщательно проверила прогнозы погоды. Седьмой канал обещал чистое небо над Нью-Йорком вплоть до завтрашнего утра, но в данный момент над аэродромом висели два подозрительных облачка.

Еще хуже я почувствовала себя, когда с потолка раздался голос капитана. Он объявил, что его зовут Джеймсом Морганом, и сначала мне понравился его голос. Но дальше он сообщил, что надеется на спокойный полет на высоте тридцать семь тысяч футов над землей, и я почувствовала страшную горечь во рту.

Я рванула в туалет и едва успела наклониться над унитазом и убрать волосы с лица перед тем, как меня вырвало.

По крайней мере, мне представилась возможность убедиться в преимуществах вакуумной системы слива.

Через минуту кто-то деликатно постучал в дверь. Стюардесса, не Саманта, а другая, постарше, которую звали Вики, заглянула внутрь.

– Извините, вам, кажется, нехорошо, но сейчас вам придется пройти на свое место.

Вики протянула мне влажную салфетку, одноразовую зубную щетку и маленький флакончик ополаскивателя для рта. Приведя себя в порядок, я вышла из туалета, и Вики спросила, как я себя чувствую.

– Я не очень часто летаю, – виновато объяснила я ей.

– Я знаю. – Она широко улыбнулась. – Ваш жених мне сказал.

Я не сразу узнала Пола. Когда шла из туалета, он стоял посредине прохода, но я смотрела только на свое кресло и проскочила мимо.

– А вот и моя нареченная, – сказал он, и только тогда я обернулась.

На нем был зеленый костюм, белая парадная рубашка и ужасный желтый галстук с вышитыми зелеными клюшками для гольфа. Он довольно неуклюже пытался казаться непохожим на рок-звезду Никогда Пол не сможет быть достаточно прилизанным, чтобы выглядеть как бизнесмен.

Его волосы, коротко остриженные или, вернее, только что начавшие отрастать, были выкрашены в светло-желтый цвет, резко контрастировавший с темными бровями и ресницами. Еще он нацепил бирюзовые очки, которые ему точно не были нужны, хотя он постоянно ныл, что у него портится зрение.

Вики сказала, как мило и трогательно то, что мы с Полом набросились друг на друга, целуясь, смеясь и плача одновременно, будто не виделись несколько месяцев, и добавила:

– Но вам все-таки придется сесть.

– Поклянись, что ты не собираешься так выглядеть до конца своих дней, – сказала я, когда мы наконец успокоились и уселись на свои места.

– Господи, конечно нет. А я похож на торгового агента? Я сказал стюардессе, что я торговый агент из Пеории.

– Ты похож на покойного солиста из группы «Бананафиш». А что ты продаешь?

– Спортивные товары. – Он указал на свой галстук. – Преимущественно для престижных видов спорта.

Он потянулся за бокалом шампанского, который принесла ему Саманта, и я увидела краешек новой татуировки, выглянувший из-под рукава. Я схватила его за руку и сравнила ее со своим шрамом.

– Круто, правда? – спросил Пол.

Я собралась положить руку ему на грудь и поцеловать его еще раз, но в этот момент двери самолета захлопнулись с отвратительным и безнадежным звуком.

– Пол, пожалуйста! Не заставляй меня делать это! – закричала я в ужасе.

Он наклонился ко мне и взял меня за руку.

– Было бы здорово, если бы ты перестала называть меня Полом, – прошептал он.

Самолет начал медленно двигаться, и я почувствовала, что сейчас упаду в обморок, что оказалось бы наилучшим выходом.

– Вдох, выдох, – напомнил мне Пол. – Мы вместе, все отлично, и я тебя люблю.

Я прижалась лбом к холодному пластику окна и представила себе, что много лет назад то же самое делала моя мама.

– Я тоже тебя люблю, – сказала я Полу.

– Ты неправильно дышишь.

Он был прав. Я делала короткие судорожные вздохи, будто мне не хватало воздуха.

– Хочу кое в чем признаться, – сказал Пол.

– Прямо сейчас? – я немного повернула голову в его сторону.

– У меня обалденная эрекция.

Я пихнула его локтем и опять уткнулась в иллюминатор, не забывая держать его при этом за руку.

– Наверное, все дело в твоих, черт подери, штанах.

– Не сейчас. Пол. Пожалуйста.

– Перестань называть меня Полом.

Потом голос капитана попросил всех приготовиться к взлету, и я поняла, что пути назад нет. Я так вцепилась ногтями в руку Пола, что он вздрогнул.

– Ты ненавидишь меня, да? Ты поэтому заставляешь меня это делать? Просто из ненависти?

– Я ведь только что сказал, что люблю тебя. Хочешь, чтобы я объявил это по, черт подери, трансляции? – Он силой развернул меня к себе. – Я делаю это потому, что люблю тебя. И хочу, чтобы ты была свободной.

Я опять собралась поцеловать его, но самолет замер перед началом разгона, и мне срочно припшось заняться своим дыханием.

Пол взял горсть миндаля.

– Знаешь, о чем я весь день думал? Какого цвета на тебе будет белье.

Его беззаботность выводила меня из себя.

– Ты хочешь, чтобы я ударила тебя, перед тем как мы умрем?

– Мы не умрем. А если и умрем, то вместе. Умей радоваться хорошему. – Он оттянул воротник моей рубашки и заглянул в вырез. – М-м-м. Розовое.

Самолет разгонялся, набирая скорость с каждой секундой. Я всхлипнула.

– Это несправедливо. Если останемся живы я заставлю тебя прокатиться по Чаннелу.

– По чему?

– По туннелю под Ла-Маншем. На скоростном подземном поезде. – У меня начиналась истерика и я уже кричала, соревнуясь с ревом двигателей. – Если мы выживем, ты спустишься под землю!

– Согласен. Хоть завтра. И постарайся говорить потише.

Нос самолета поднялся кверху, и я немедленно приняла позу, рекомендованную на случай аварии – голова между коленями, руки закрывают макушку. Пол заставил меня выпрямиться и сказал, чтобы я не смешила людей.

Колеса оторвались от земли, и я осознала, что нахожусь в воздухе.

Мне казалось, что я сплю.

И что желудок летает где-то над моей головой.

И я боялась, что меня опять вырвет.

А потом случилось что-то удивительное.

Я услышала музыку.

16 февраля 2003 года

Сказать, что Элиза оказалась трудным пассажиром – это, черт подери, ничего не сказать. Во время взлета я уже начал думать, что совершил большую ошибку. Что, наверное, надо было купить билеты на белый океанский лайнер, спокойно сидеть в баре, потягивая напитки, гулять по открытой палубе, играть в настольные игры и таким образом избавить себя от кучи проблем. Она стала совершенно неуправляемой. Как сумасшедшие резиновые шарики, которые продаются в автоматах и стоят двадцать пять центов. Ты кидаешь такой – не надо даже кидать, достаточно просто уронить – и он начинает летать справа налево, и сверху вниз, и по диагонали, рикошетя от всех поверхностей, до тех пор, пока ты его не изловишь и не засунешь в какой-нибудь, черт подери, ящик. Примерно так вела себя Элиза первый час полета. Несмотря на то что она была максимально туго пристегнута ремнем к своему креслу, я только и успевал ее ловить.

А еще она, как тисками, сжимала мои пальцы, и мне приходилось часто менять руку. Иначе я никогда больше не смог бы играть на гитаре.

Тем не менее я помнил, что постоянно должен стараться ее развлечь, отвлечь и, главное, заставить забыть, где она находится.

Сначала я попробовал петь. Начал в тот самый момент, когда мы взлетали. Мне хотелось исполнить «День когда я стал призраком» из-за его явной уместности а также и из сентиментальных соображении, но эго был бы слишком очевидный выбор, поэтому я остановился на «Shadows of the Night» Пата Бенатара. И. хотя Элиза и была смертельно перепугана, я увидел мурашки у нее на руках.

К сожалению, мне удалось успокоить ее только на то время, пока не убрали шасси. После этого у нее начался очередной приступ паники. Тогда я изменил тактику. Я сообщил ей, что эрекция все еще никуда не делась – и это было правдой – и предложил проверить, набросив на колени одеяло.

Все-таки все дело было в ее. черт подери, штанах. И в том, что я провел несколько месяцев исключительно в компании увлажнителей и бесплатных порно-сайтов.

– Пол, – застонала она, – ради бога, потом.

Я в тысячный раз попросил ее не называть меня Полом. И еще попросил поцеловать меня, что она и сделала. Это оказалось удачной находкой. Поцелуи – это прекрасный отвлекающий фактор, и ими можно заниматься неограниченно долгое время. Я решил не прерываться до тех пор, пока она сама не остановится или пока на табло не погаснет надпись «пристегните ремни». Последнее случилось раньше.

Я держал ее лицо руками и не мог поверить, что она на самом деле со мной. Я сказал ей:

– Ты очень храбрая.

А она ответила:

– Я не храбрая. Я влюбленная.

Как будто это не одно и то же.

Потом я показал ей на небо.

– Смотри. Ты это сделала. Ты летишь на высоте тридцать девять тысяч футов и все еще жива и даже целуешься.

Тут на нее опять что-то нашло на некоторое время, но потом она успокоилась, посмотрела в иллюминатор и, наверное, действительно что-то там увидела, потому что на лице у нее появилось подобие улыбки.

Не могу сказать, что остаток полета прошел совершенно спокойно. При самом незначительном толчке Элизе казалось, что мы уже падаем в океан. При любом изменении высоты она первым делом хваталась за гигиенический пакет, а когда слышала какой-нибудь непонятный шум, подпрыгивала и спрашивала у меня, что это такое, как будто я был главным экспертом по авиационным технологиям. Мне приходилось выдумывать всякий бред. «Что ты испугалась?» Они элементарно деблокировали спойлера» или «Ах, это?» Так это же просто вертикальный стабилизатор». Смешно, что хотя она на порядок больше меня знает про авиацию, она ни разу не уличила меня в бессовестной лжи.

Сначала Элиза наотрез отказалась от еды, но передумала, когда наша дружелюбная стюардесса Вики подкатила к нам тележку с десертами и сказала, что мы сами можем составить композицию из мороженого, фруктов и прочего.

Все-таки первый класс– это единственный достойный способ путешествовать, если ты мертв и еще не истратил большую часть аванса.

Элиза выбрала ванильное мороженое с карамельным соусом, взбитыми сливками и вишнями, а меня попросила взять шоколадное с горячей помадкой и зефиром. Она сказала, что в этом случае мы поделимся и вкусы не будут повторяться. Правда, она оказалась не особенно, черт подери, щедрой. Она дала мне попробовать полложечки своего мороженого, после чего съела половину моего.

– Вилл… – Она старалась произносить мое новое имя естественно, но у нее пока плохо получалось. – Нам надо поговорить.

Я ждал этого. Знал, что рано или поздно до этого дойдет. К тому же оказалось, что это самая удачная отвлекающая тактика. Забывая бояться, она задавала вопросы и сама рассказывала мне о последних месяцах, словно пыталась уместить все дни, которые мы провели врозь, в короткие часы полета над океаном. Я говорил ей, что у нас впереди куча времени и что не надо спешить, но она отвечала, что мы можем и не долететь, а она хочет, чтобы перед смертью я узнал правду, всю правду и ничего кроме правды, и да поможет ей Бог. Она начала с того дня, когда Фельдман назначил ей встречу в «Киеве», а потом коротко рассказала о своей жизни в пентхаусе. Должен признаться, что когда она рассказывала мне о том, как сначала вел себя Лоринг, я на какое-то время почувствовал к нему прежнюю симпатию. Я даже сочинил благодарственное письмо, которое послал бы ему при других обстоятельствах.

«Дорогой Лоринг, пожалуйста, прими мою искреннюю благодарность за трогательную заботу, с которой ты относился к Элизе в период ее временного слабоумия». Но потом я имел глупость спросить у нее, был ли Лоринг хорош в постели, а поскольку в ответ она только хихикала и говорила, что «в данный момент это уже не важно», вся вновь обретенная симпатия моментально испарилась.

Мы говорили о Джилли Бин. Мы говорили об Аманде. Я даже признался еще в двух минутных помутнениях сознания.

Хорошо, в трех.

Ну ладно, в четырех.

Были моменты, когда я обрадовался бы небольшой турбулентности.

Еще мы много говорили о Фельдмане и о том, почему он согласился помочь мне, и впервые Элиза допустила, что, возможно, у него есть что-то, похожее на сердце. Но добавила, что так же возможно, что он надеется сделать из меня второго Ника Дрейка. И что, вот увидишь, через двадцать лет под твои песни будут рекламировать все от автомобилей до памперсов.

Важной темой обсуждения было и то, куда мы, собственно, едем. Ничего не было решено окончательно. Аэропорт прибытия – это просто отправная точка, и мы решили путешествовать до тех пор, пока не найдем место, где захотим остаться. Мы согласились, что большие города нам не подходят, но весь остальной мир был в нашем, черт подери, распоряжении.

И то, как мы будем зарабатывать на жизнь, было еще не ясно. Не то чтобы нас это волновало в тот момент. У нас еще оставалась большая часть моего, черт подери, аванса, а дальше будет видно.

– Почему ты не рассказываешь о Чаннеле, хитрый трус?

Это голос моей нареченной, если ты не узнал.

– Давай-давай. Я хочу послушать твою версию.

И не собираюсь ничего рассказывать.

– Дай мне магнитофон. Я сама расскажу.

Да нечего рассказывать об этом, черт подери, Чаннеле. Это поезд. Каким-то образом он едет под водой. Едет очень быстро. Пахнет паленым мясом и доставляет вас из Англии во Францию, типа, за двадцать минут. Вот и все.

– Дай его мне!

Нет, купи свой, черт подери… Эй…

– Привет. Это Элиза. Я просто хочу сказать, что Вилл всю дорогу просидел на полу, зажав голову между коленей. И все время стонал и хватался за поджелудочную.

Неправда.

– Правда-правда.

Это потому, что ты всю дорогу смеялась и спрашивала, как я себя чувствую на глубине сто пятьдесят, черт подери, футов под водой. И давай подождем, когда мы следующий раз полетим самолетом. Ян Лессинг по сравнению со мной покажется святым. Отдай мне мой, черт подери, магнитофон.

– На, забирай свою дурацкую машину.

Спасибо. Прошу прощения за отступление. На чем я остановился? Ах да, самолет. Элизу колбасит. Разговоры. Вопросы. Элизу опять колбасит. Мороженое. Элизу колбасит. Нет, извиняюсь. После мороженого она успокоилась. Относительно. Настолько, что я наконец решился сходить в туалет, куда мне было надо уже часа три. Когда я вернулся, она пребывала в глубокой меланхолии. Казалась уже не испуганной, а печальной. Я поинтересовался, что могло случиться за две минуты, которые я отсутствовал, а она призналась, что сидела и думала о том, не трусость ли то, что мы делаем. Не равноценно ли это капитуляции.

Мое «нет» было решительным и однозначным. Конечно, я могу обманывать сам себя, но я искренне верю, что капитуляцией было бы писать для Винкла хиты, играть в рекламных роликах «Гэп» и сниматься в разноцветных клипах. Присоединиться к дружному хороводу дикарей и язычников и слиться с ними в танце, не забывая при этом целовать нужные задницы.

Элиза боялась, что однажды я могу пожалеть о том, что отказался от всего. Она сказала, что не понимает, как мог я повернуться спиной к тому, что было смыслом моей жизни.

Что было некоторым ханжеством с ее стороны, учитывая, что именно она сдала меня акулам.

Но с моей точки зрения я ни от чего особо и не отказался. Буду ли я скучать по живым концертам? Да, буду. Но это еще не конец света. Я все равно буду играть на гитаре, писать песни и записывать их на свой магнитофон. Просто очень мало людей услышат их, по крайней мере пока я жив.

Все, что я люблю, что для меня главное, и всегда было главным – это музыка. А всем остальным я запросто могу подтереться.

Ведь на самом деле все очень просто, если задуматься: мы все начинаем жизнь как мальки в штанах у наших отцов, мы заканчиваем ее как рождественский обед для червей, а в середине надо просто найти пару простых вещей, ради которых стоит жить.

У меня есть моя девушка и моя гитара, и мне этого вполне достаточно.

А все остальное – прошлогодний снег.

Элиза все еще размышляла над этим, когда мы начали заходить на посадку над Хитроу. Она казалась очень усталой – мы не спали ни минуты. А когда мы приземлились, она что-то заорала, потом поцеловала меня и сказала «спасибо», а я сказал «спасибо» ей, и вообще, момент был запоминающийся.

Когда самолет уже медленно ехал по посадочной полосе, она опустила подбородок, заморгала на меня, и я понял, что она еще не все сказала. Я посоветовал ей облегчить душу.

– Небольшой компромисс – и ты мог бы стать вождем всех дикарей и язычников. Ты ведь и сам это знаешь, да? – спросила она.

Самолет остановился, табло погасло, и я расстегнул свой ремень.

– Дело того не стоило, – ответил я ей. – А кроме того, не особенно мне этого и хотелось.

Она назвала меня анахронизмом. И сказала, что если бы мне было двадцать девять лет в 1969 году, все вышло бы по-другому. Я мог бы стать легендой.

Я поднялся и взял ее за руку.

– Очень может быть, – сказал я, направляясь к выходу из самолета. – А если бы у моей тетушки были яйца, она была бы моим дядюшкой.

Все.

Благодарности

Хочу поблагодарить всех музыкантов и других профессионалов, которые искренне делились со мной всем, что знают о шоу-бизнесе.

Также должна сказать спасибо своему агенту Алу Зукерману за его неизменное терпение и поддержку. И издателю Хиллель Блэк, с которой так приятно было работать.

Друзья, члены семьи и те, кто вдохновлял меня, если вы найдете свое имя в этом списке, значит, вы попадаете в одну из этих категорий и я всем сердцем признательна вам: мама, папа, Лиза, Никки; Нашара Альберико, Барри и Дженифер Амент, Бамби Барнум, Себастьян Беквит, Джек Букбиндер, Джен Боуэн, Сеймур Кассель, Тереза Сентофант, Коррин Клемент, Дениз Коулман, Жан-Поль Эберль, Джонатан Файерер, Савита Гинде, Джимми Ньекко, Элизабет Граф, Бен Хелдфонд, Эдди Мидьет, Гунита Напгуп. Питер Прато, Рейс, Трои Рейнхарт, Дженнифер Рой, Шин Сан-Хосе, Скотт Шумахер, Кира Сиберт, Саша Тейлор, СепВализаде.

И Ашер. Я надеюсь, что слова пророков из радиоприемника когда-нибудь тронут твою душу и дадут тебе веру и надежду.

И Дж. Б., мой ангел и муза.

[i] Говорящая фамилия; англ. to wink – подмигивать. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)[ii] Игра слов: Гудзон и Хадсон в английском языке звучат и пишутся одинаково.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Спасите Спасителя

Часть вторая Сплошное разочарование

Часть третья Иногда приходится умереть, чтобы продолжать жить, или Почему под дождем остаются как раз те, кто больше всего нуждается в укрытии?

Кода Любовь и искусство: две вещи, которые могут воскресить

Благодарности