Гоголь (апрель 2009) [Журнал «Русская жизнь»] (fb2) читать онлайн

Русская жизнь
№45, апрель 2009

Гоголь

* НАСУЩНОЕ *
Драмы

Евдокимов

Отставка мурманского губернатора Евдокимова, предсказанная в прошлом выпуске рубрики «Драмы», - из тех сбывшихся предсказаний, которыми и гордиться-то неловко. Во-первых, Евдокимов был отстранен от должности в тот самый неудобный для журналиста момент, когда номер уже подписан в печать, но еще не появился в киосках, то есть наше предсказание обидным образом запоздало. Во-вторых, не нужно было обладать каким-то специальным политологическим даром, чтобы понимать, что после конфликта с «Единой Россией» дни Евдокимова в губернаторском кресле сочтены. Но все же и такая очевидная история, как та, что случилась с Евдокимовым, заслуживает некоторых дополнительных комментариев. Прежде всего, скорость, с которой Евдокимов был отставлен, столь быстрое наказание за не самый страшный, по меркам российских регионов, проступок можно считать рекордом. Никого из губернаторов еще не снимали так быстро - ни за провалы в экономике, ни за провалы на выборах, ни за теракты на вверенной территории, ни за коррупцию - ни за что. Не будем (Хибины - совсем не Кавказ) сравнивать Евдокимова с Зязиковым, которому, прежде чем отправиться в отставку, потребовалось превратить более-менее мирную Ингушетию даже не во вторую Чечню, а в беспрецедентную по любым меркам территорию тотального страха и беззакония. Не будем (вес несопоставим) сравнивать Евдокимова и со Строевым, руководившим Орловской областью с обкомовских времен и лишившимся должности буквально только что, на третьем десятилетии своего губернского царствования. И даже с Сергеем Дарькиным, который уже много лет остается губернатором Приморья несмотря на то, что даже дети знают, какой кличкой называют Дарькина «в определенных кругах», - даже с ним мы не станем сравнивать Евдокимова, потому что на Дальнем Востоке закон - тайга, прокурор - медведь, а Мурманская область - это все-таки Европа. Зато с кем можно сравнить Евдокимова, так это, например, с главой Республики Алтай Александром Бердниковым, подчиненные которого три месяца назад стали организаторами самой скандальной браконьерской охоты, стоившей жизни федеральному чиновнику Косопкину и еще некоторому количеству горных архаров - Бердников до сих пор на своей должности, никто его в отставку не отправляет. Или, если брать совсем близкие сюжеты, - со ставропольским Черногоровым, который проигрывал выборы, скандально разводился с женой, довел благополучный край до полного ничтожества и в итоге был даже не уволен, а тихо переведен на непыльную должность заместителя министра сельского хозяйства. Это, кстати, еще одна особенность отставки Евдокимова - обычно бывшим губернаторам, какими бы провальными они ни были, дают ордена, или сенаторские мандаты, или еще какие-нибудь награды и должности, чтобы не было обидно. Евдокимову вместо наград угрожают уголовными делами, выдвинуться в Совет Федерации ему тоже демонстративно не позволили, а директор телекомпании, поставившей в эфир интервью уже отставленного Евдокимова, также был немедленно уволен.

Власть в России, как известно, общается с подданными с помощью сигналов. Отставка губернатора Евдокимова - это, в общем, тоже сигнал, причем вполне четкий. Любой губернатор может позволить себе все что угодно - практика показывает, что никому ни за что ничего не будет. Единственное, за что губернаторов сегодня наказывают «по-взрослому», - это за конфликты с руководящей и направляющей партией, которая, очевидно, уже вернула себе то положение, которое было у КПСС во времена знаменитой шестой статьи.

Ямадаев

В Дубае (Объединенные Арабские Эмираты) совершено покушение на Героя России Сулима Ямадаева - до сих пор было неизвестно, где Ямадаев скрывается от разыскивающих его чеченских спецслужб, теперь же мы знаем - в Дубае. В Ямадаева стреляли у дома, в котором он жил. Бывшего командира батальона «Восток» с тремя огнестрельными ранениями положили в больницу. СМИ сообщили, что Ямадаев убит, потом оказалось, что просто ранен. Наверное, в этот раз он выживет. Наверное, скоро его все-таки убьют. Прошлым летом, когда «Восток» под командованием Ямадаева воевал в Южной Осетии, некоторым оптимистам могло показаться, что прервалась череда неприятностей семьи Ямадаевых, перешедшая в открытую фазу прошлой весной после того как в окрестностях Гудермеса не смогли разъехаться колонна «Востока» и кортеж президента Чечни. Но уже через месяц после осетинских успехов Ямадаева оптимисты были посрамлены - в Москве, прямо у Дома правительства России, был застрелен брат Сулима Ямадаева, бывший депутат Госдумы и тоже Герой России, Руслан Ямадаев. Еще через два месяца приказом министра обороны «Восток» был расформирован, а Сулим Ямадаев получил приказ отправиться служить в Таганрог (судя по тому, что ранен он был в Дубае, к месту службы Ямадаев не прибыл). Одновременно продолжалось начатое правоохранительными органами Чечни расследование злодеяний Ямадаева - бывшие сослуживцы Героя России один за другим давали показания, на основании которых ради Сулима Ямадаева вполне можно было восстановить смертную казнь, - по крайней мере, если бы такие решения были в компетенции чеченских властей. Покушение на Ямадаева, между прочим, случилось за несколько дней до запланированного решения о завершении в Чечне контртеррористической операции (КТО), которое должно было снять последние ограничения, наложенные федеральным центром на режим Рамзана Кадырова. Эксперты говорят, что это можно считать косвенным доказательством непричастности чеченских властей к попытке убийства бывшего командира «Востока» - сейчас, накануне отмены режима КТО, убивать Ямадаева было бы невыгодно. Эксперты, кажется, не понимают, что рассуждать о выгодности или невыгодности убийства - это само по себе Средневековье.

В архиве рубрики «Драмы» уже есть пять заметок под названием «Ямадаев» - это шестая, рекорд. Поскольку этот выпуск «Драм» как-то сам собой получился посвящен прогнозам, сделаем еще один - мне кажется, таких заметок у нас будет не больше десятка. И это настолько жутко, что об этом даже не хочется думать, - все-таки охота на человека - это не то шоу, за которым можно наблюдать с удовольствием.

Немцов

Сочинский избирком зарегистрировал сопредседателя движения «Солидарность» Бориса Немцова кандидатом на должность мэра главного российского курорта. Понятно, что это совсем не значит, что 26 апреля Немцов будет избран мэром Сочи, но, по крайней мере, теперь у него есть возможность победить - в каком-нибудь 2007 году в подобной ситуации оппозиционного кандидата просто не допустили бы до выборов.

В остальном - все по-прежнему. Действующий и. о. мэра Пахомов позирует в теленовостях на фоне президента и премьер-министра, федеральные чиновники, напрямую обращаясь к сочинцам, недвусмысленно намекают, что именно Пахомова они хотели бы видеть во главе города, потому что только такой мэр поможет Сочи подобающим образом подготовиться к олимпиаде. Немцова в тех же теленовостях называют «закатившейся политической звездой», а «партизаны порядка» из числа молодых лоялистов обливают Немцова какой-то гадостью из бутылок, потом хвастаются в блогах, что «Ефимыча отпетушили», - в общем, ведут полноценную политическую дискуссию в том виде, в каком это предусматривает русская политическая культура конца двухтысячных. И на фоне этой политической культуры даже Немцов - неумный, несимпатичный, одиозный даже по меркам девяностых политический деятель начинает выглядеть единственным нормальным политиком, которому хочется желать победы, за которого хочется болеть. Кто бы мог подумать, что так все сложится.

Кто бы мог подумать и о том, что весной 2009 года обыкновенное, рутинное событие - регистрация оппозиционера на муниципальных выборах в отдаленном регионе - будет восприниматься даже не просто как заметное изменение политического пейзажа, но как небывалый прорыв и уж точно как политическое событие федерального масштаба.

Олег Кашин

Хроники

***

…А сын Анкушева объяснил, что отец его - из семьи ссыльных, спецпоселенцев, и для него всегда были важны понятия «честь» и «достоинство».

Эти спокойные слова прозвучали в каком-то невозможном контексте - в визгливой программе «Максимум», на фоне человека-извива Глеба Пьяных, прозвучали чужеродно и вызывающе. Но трагедия в Кировске (Мурманская область) - расстрел главы администрации и начальника местного ЖКУ, 62-летний предприниматель Иван Анкушев застрелился на месте - наверное, в любом контексте вызывает одни и те же патетические аллюзии: последняя справедливость, «по заслугам», и аз воздам. Мало кто сомневается, что алчные чиновники вынудили хорошего доброго мужика, трудягу и пахаря, совершить «жест отчаяния». Но счет по любому абсурдный: четыре магазинчика, с которыми Анкушеву предстояло, по всей видимости, расстаться из-за новых, совсем уж людоедских арендных ставок - и три жизни, включая собственную. Миф о народном мстителе, «за нас за всех ответчике» давно востребован, можно сказать - вымечтан широкими народными массами, но когда он становится реальностью - ликования нет, есть только ужас, подавленность, тихое предчувствие гражданской войны.

Кризис перевел старинные противоречия в кровавый регистр, мелкий лавочник пошел с ружьем на уездного чиновника. Но Анкушев не был типичным деловаром - человек, не чуждый гуманитарных порывов, самостийный публицист (писал все: и филиппики, и рекомендации по борьбе с диабетом), - он долго пытался «по-хорошему», неоднократно предупреждал власть, и вот решился. Поражает обстоятельность трагедии: никакого аффекта, никакой спонтанности, - человек подготовился к ответственному мероприятию: записки, объяснения, четкий план. Сколько их еще впереди, таких церемоний?

Трагедия в Кировске произошла через сто дней после гибели мэра Веры Разломовой - мэра Кандалакши, что в той же Мурманской области. Следствие считает, что ее зарезал (буквально: ножом по горлу) бывший депутат горсовета и издатель городской газеты радикально-демократического толка с приснопамятным именем «Апрель», он же - бывший контуженный в Афганистане; кандалакшинский капитан Копейкин требовал повышенной пенсии, угрожал, мэр ничем не могла помочь.

Кировский расстрел - четвертое за последние полгода покушение на мэров. Народ жаждет кровавого экшена, аренда растет, отстрел городничих продолжается.

***

Супружеская пара из Калининграда усыновила младенца, но через два месяца подала иск в суд об отмене усыновления. Поначалу супруги лукавили - настаивали на том, что от них скрыли факт ВИЧ-инфекции у биологической матери малыша (впрочем, совершенно здорового, снятого с диспансерного учета), однако в процессе были предъявлены все нужные расписки и подписи об ознакомлении. Пришлось рассказать неловкую правду: решение об обратном ходе они приняли после отказа банка в ипотечном кредите. «Негде жить» - причина серьезная; малыша вернули в больницу буквально на следующий день и ни разу не навестили его. «Материнский капитал», который разрешено пускать на погашение ипотеки, не пригодился.

Так оно, наверное, и лучше. Может быть, найдутся другие родители - кризис, надо отдать должное, не очень повлиял на рост усыновлений по стране; те, кто был намерен сделать это в «тучные годы», - делают, невзирая на обстоятельства; по-прежнему закрываются детские дома (только в Мурманской области, например, закрылись в прошлом году три детдома). Если и есть что занимательного в этой истории, то это само моление об ипотеке: граждане, как оказалось, ничем не научены - и ничем не напуганы. Меж тем в регионах количество ипотечных должников выросло в среднем в два раза. Массовых исходов из кредитного жилья пока нет - все стороны пытаются искать компромиссы - но в управлении судебных приставов уже серьезно думают о механизме предстоящих выселений.

***

Новые уличные разводки стариков: обмен денег по образцу павловского. Благотворительная «тетя из собеса», шмонающая квартиру, уже отработана, ее вакансию заняла «тетя из Сбербанка». Посредница по доброте душевной берет крупные купюры на обмен, который деноминирует нынешние десять тысяч до сотни. Подслеповатая пенсионерка в Рязанской области попала так на 116 тысяч рублей, говорят, до сих пор болеет.

Убежденность стариков в том, что «по блату» можно пережить с минимальными потерями очередные «неслыханные перемены», обусловлена не только ближней памятью - она неустанно подтверждается обыденностью. Если в собесе и поликлинике можно прикупить место в очереди, если возникла специальная услуга - перерасчет коммунальных платежей (специалист в частном порядке смотрит, сколько лишнего наброшено на тарифы, - и за пять процентов от сэкономленной суммы корректирует счет), то почему бы не сыграть с государством еще в одну игру.

Оживились, впрочем, и старые добрые бизнесы - продавцы БАДов, немножко прибитые медийными скандалами, вновь подняли голову, к любому своему снадобью из птичьего помета добавляют магическое слово «антикризисный». На рынке видела «антикризисные межкомнатные двери» - ламинат по цене массива дерева, налетай, задарма.

***

В рамках антикризисных мероприятий в Саратовской области госучреждениям запретили оказывать любые платные медицинские услуги, входящие в программу государственных гарантий. Борьба со злоупотреблениями - славное дело, но как теперь сделать анализ крови без очереди, заказать уколы или капельницу на дому? А лекарства для льготников, входящие в программу ДЛО, аптекам не запретят продавать? Дурной выбор (больше похожий на шантаж) все лучше, чем никакой; дорогое лекарство - лучше отсутствующего.

Теперь, похоже, дело за школами и вузами - запретить весь «дополнительный компонент», платные факультативы и подготовительные курсы. Конечно, все это не отмена, а замена. Как выразился знакомый врач по саратовскому поводу: «Молчи, грусть. Здравствуй, кэш». Или - смежный вектор - здравствуй, домодельный продукт, привет тебе, домашний заводик. Богу бы в уши оптимизм омских статистиков: производство крепкого алкоголя снизилось вдвое, снизилось и потребление. Наконец-то омичи бросают пить, ликует местная телерадиокомпания, - не предоставляя, однако, никаких сведений о случаях самогоноварения. На остановке во Владимирской области видела жестких, обветренных женщин с мешками сахара на тележках - они оживленно обсуждали, как вывести ржавчину с дистиллятора. Женщина из деревни Верхние Дворики пояснила: пока водка по 80 рублей - еще не гонят, а как до сотни дойдет - непременно начнут. А в Курганской и Свердловской областях парикмахеры жалуются на клиенток: красить волосы, делать маникюр и педикюр стали в основном на дому.

***

Давно и много говорили о перепроизводстве «юристов, менеджеров, экономистов, психологов» - каждый колледж, в советском девичестве ПТУ, генерировал этих гуманитариев со страшной интенсивностью. Кризис скорректировал список: самыми бессмысленными оказались профессии менеджера по туризму, специалистов по связям с общественностью (пиарщиков), инженеров-экологов и event-менеджеров (организаторов корпоративных торжеств), а также специалистов по брэндингу. И - сюрприз, сюрприз - специалисты по финансовым рискам тоже не востребованы. Доля молодежи до 30 лет среди представителей этих профессий - от 70 до 80 процентов. А всего, как сообщает «Российская газета», 63 процента всех соискателей еще не достигли тридцатилетия, - 40-50-летние оказались самыми нужными. А мы все - «эйджизм, эйджизм…»

Евгения Долгинова

Анекдоты
Дерево-убийца

В Калининградской области 29 марта было возбуждено уголовное дело по факту причинения смерти по неосторожности упавшим ясенем. Трагедия произошла в городе Немане еще 9 марта с 28-летней девушкой из-за нарушения техники безопасности при вырубке деревьев.

По данным следствия, преступлению предшествовало распитие молодыми людьми спиртных напитков прямо на улице. Один из юношей, отлучившись на некоторое время, встретил знакомую девушку 1981 года рождения и предложил присоединиться к компании. На вопрос девушки о том, где они сидят, юноша ответил: «Иди на звук пилы». Хозяин дома, возле которого выпивала компания, также участвовал в распитии, параллельно распиливая деревья, мешающие хозяйственным постройкам.

В итоге спиленный ясень упал на подошедшую девушку. Она скончалась на месте от геморрагического шока.

В этой нелепой истории можно посочувствовать не только девушке, но и дереву. Тяжелая у него судьба, если вдуматься.

Дерево появилось на свет, возможно, еще в Германии, в Восточной Пруссии, в небольшом городке Рагнит. Видело войну, уцелело. Пришла советская власть, Рагнит переименовали в Неман, построили целлюлозно-бумажный завод. Наверное, дереву было неуютно жить рядом с заводом, на который привозили трупы других деревьев и делали из них бумагу. Неприятное соседство. Наверное, неприятным было и соседство с домом и его хозяином. Дерево часто видело хозяина пьяным, слышало его матерную брань. Возможно, хозяин ругал дерево, ведь оно мешало его, хозяина, хозяйственным постройкам. Проход или проезд, может, загораживало. В свой последний день дереву было страшно слышать звук пилы, а звяканье бутылок и пьяный мат хозяина погружали дерево в предсмертную тоску. Оно, наверное, испытывало что-то вроде глухой и слепой древесной ненависти к людям, и - отомстило им в лице ни в чем не повинной девушки.

Бедная девушка, бедное дерево.

Для связи слов в предложениях

Вступил в законную силу приговор мирового судьи участка № 11 Любинского района Омской области, который был вынесен в феврале этого года по делу о школьном конфликте. 35-летний житель р. п. Любинский (работающий, ранее не судимый, отец двоих детей) был признан виновным по ч. 1 ст. 130 УК РФ (оскорбление, то есть унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме).

В октябре 2008 года в обеденное время мужчина явился в помещение МОУ Любинская СОШ № 2. За некоторое время до этого ему позвонила его дочь-восьмиклассница и пожаловалась, что во время генеральной уборки в классе другие девочки заставляют ее мыть пол руками, поскольку деньги на швабру она не сдавала. Позднее в суде отец не отрицал, что действительно никогда не давал дочке денег, считая, что сборы средств с учащихся на нужды класса незаконны. По его словам, классная руководительница стала притеснять восьмиклассницу, а одноклассники объявили девочке бойкот.

В тот день мужчина нашел учительницу в школе и при учениках высказал все, что о ней думает, причем в нецензурной форме. Сразу вызывать милицию педагог не стала. Однако позднее родитель сам решил вынести конфликт за пределы класса. Он обратился с жалобой в районное управление образования. Учительница, которая работала по временному контракту, после происшедшего ушла в другую школу. В суде она заявила, что из-за нанесенных оскорблений у нее ухудшилось состояние здоровья. Она настаивала на привлечении обидчика к уголовной ответственности.

В итоге, мировой судья назначил мужчине наказание в виде штрафа в размере 2 тыс. рублей. Кроме того, он должен выплатить потерпевшей 1 тыс. рублей в счет компенсации морального вреда.

Потребовав отменить этот приговор, гражданин подал апелляционную жалобу в Любинский районный суд. В жалобе он указал, что свидетелями по делу проходят дети, которые являются лицами заинтересованными. Вдобавок несовершеннолетние не несут ответственности за заведомо ложные показания. Также осужденный указал в жалобе, что в адрес конкретно учительницы он не злословил, нецензурную брань употреблял только «для связки слов в предложении». Однако районный суд оставил жалобу без удовлетворения, а приговор мирового судьи без изменения. Обжаловать данное постановление в Омском областном суде осужденный не стал.

Татьяна Ивановна, «…», добрый день. Можно вас, «…», на пару минут. Моя дочь сообщила мне, что вы, «…», несправедливы по отношению к ней. Я постоянно, «…», слышу о необходимости, «…», сдавать какие-то «…» деньги, «…». Я, знаете ли, «…», вообще принципиально «…», на «…», против этих вот «…» школьных поборов. Мою дочь, «…», третируют «…» «…» одноклассники, и, «…» «…», между прочим, «…» с вашего, «…» «…», молчаливого согласия. Это, «…», я считаю, «…» «…», совершенно недопустимо в нормальном школьном коллективе. С этой, «…», «…», порочной практикой, «…», необходимо покончить. Если подобные, «…», случаи будут в будущем повторяться, то я «…» «…» «…» буду вынужден «…» «…» «…» «…» самые решительные «…» «…» «…» «…» «…» «…» чтобы не допустить «…» «…» «…» «…», и тогда «…» «…» «…» всему вашему «…» «…» педагогическому «…» коллективу и всей «…» «…» «…» школьной «…» администрации будет полный «…» «…» «…» «…», в чем, как мне думается, никто из нас не заинтересован. Очень надеюсь на ваше понимание.

Не положено

Ленинским районным судом г. Астрахани вынесен обвинительный приговор в отношении медицинской сестры приемного отделения Александро-Мариинской областной клинической больницы Инны Абрамян. Она признана виновной в неоказании медицинской помощи больному, повлекшем его смерть (ч. 2 ст. 124 УК РФ).

Установлено, что 6 октября 2008 года на территории Александро-Мариинской областной клинической больницы четырехлетняя девочка гуляла со своей мамой, которая ожидала возвращения мужа, находившегося на приеме у врача. Во время игры на нее упала садовая скамейка, и девочка получила серьезную травму живота. Мать потерпевшей сразу же обратилась за медицинской помощью и была направлена в приемное отделение для осмотра ребенка у хирурга.

Однако медицинская сестра приемного отделения Инна Абрамян, не выяснив обстоятельства произошедшего, не разобравшись в ситуации и не получив объяснений от матери пострадавшего ребенка, направила их в находившуюся неподалеку детскую больницу.

Оттуда девочка немедленно была госпитализирована в областную детскую клиническую больницу, где имелось все необходимое реанимационное оборудование. Однако спасти ребенка, оказавшегося на операционном столе лишь спустя полтора часа после получения травмы, врачам не удалось. Девочка скончалась во время экстренной операции в результате массивной внутрибрюшной кровопотери, вызванной разрывом печени.

Расследование данного уголовного дела проводилось Кировским межрайонным следственным отделом следственного управления Следственного комитета при прокуратуре РФ по Астраханской области.

Приговором суда Инне Абрамян назначено наказание в виде 1 года 6 месяцев лишения свободы с отбыванием наказания в колонии-поселении. Кроме того, она лишена права заниматься медицинской деятельностью сроком на 2 года.

Нет, нельзя, не положено. Это не к нам. Это вам в детскую областную надо. Женщина, ну я же говорю, не положено, не можем принять. И осмотреть не можем. Давайте, давайте. Это тут рядом совсем. Да, в детскую областную. Да, только там. А здесь - нельзя. Не положено. Порядок такой. Ну как, как. Как-нибудь. Потихоньку. Дойдете как-нибудь. Или машину поймаете. Тут рядом, недалеко. Женщина, ну что вы кричите. Я же говорю вам русским языком - не положено, нельзя. Не можем госпитализировать. У нас распоряжение. Если ребенок - значит, в детскую областную. Был бы взрослый - тогда другое дело. А с ребенком - это вам туда надо. Да что вы мне тут устраиваете. Ну вижу, ну, ушиб, бывает. Ушиб, ничего страшного. Идите в детскую областную, там вам все сделают. Кто бессердечная? Я бессердечная? Да вас тут знаете сколько таких? Приходят, орут, права качают. Тут никакого сердца с вами не хватит. И не надо меня оскорблять. Сейчас охрану позову. Что вы тут мне разорались? Ничего, не помрет. Давайте, давайте, некогда мне тут с вами. Только время зря теряете. Ну, вижу, вижу, ну и что. Тут у меня за день столько таких, что вы мне на жалость давите. Да распоряжение у нас, понимаете, распоряжение. Нельзя, не положено. Порядок такой. Не-по-ло-же-но.

Может быть, слова «не положено» были последними словами, промелькнувшими в сознании девочки перед тем, как начал действовать наркоз, перед погружением в последний в ее жизни сон. Наверное, в силу возраста она еще не вполне понимала страшного смысла этого привычного всем нам словосочетания.

Дмитрий Данилов

* БЫЛОЕ *
Олег Проскурин Почти свои

Откуда пошла украинофобия

В конце декабря 1828 года выпускник Нежинской гимназии высших наук Николай Гоголь-Яновский прибыл в Петербург делать государственную карьеру. Карьера, увы, не задалась. На всякий случай, правда, в столицу была прихвачена стихотворная идиллия (из «немецкой» жизни!) «Ганц Кюхельгартен»: если уж не государственная карьера, так литературная слава!… Идиллия, благоразумно изданная под псевдонимом, провалилась… Несколько освоившись в столичной литературной жизни, Гоголь не без удивления обнаружил, что здесь в моде «все малороссийское». На то были особые причины. Новейший романтизм обострил интерес к местному колориту, к «народности», к национальному фольклору и старинным преданиям. Малороссия (как тогда чаще называли Украину) была в этом отношении очень выигрышным материалом: своя - и чуть-чуть не своя . Жупаны и черевички выглядели все же экзотичнее и, следовательно, поэтичнее, чем зипуны и лапти. Что ж, Гоголь станет автором малороссийских повестей…

Легко сказать - станет! Ничего специфически украинского (кроме некоторого знания «малороссийского наречия» да местной юмористической словесности) Гоголь из Малороссии не вывез. Но он не растерялся. А малороссийская маменька на что? Он теребит ее просьбами поскорее слать в Петербург всякие этнографические сведения («Да расспросите про старину хоть у Анны Матвеевны или Агафию Матв. «еевну»: какие платья были в их время у сотников, их жен, у тысячников, у них самих; какие материи были известны в их время, и все с подробнейшею подробностью; какие анекдоты и истории случались в их время смешные, забавные, печальные, ужасные»). Из этих сомнительных данных, полученных из вторых и третьих рук (да еще из двух-трех случайных книжек), Гоголь и создает «Вечера на хуторе близ Диканьки». Совершилось чудо: повести не только сделали автора всероссийски знаменитым, но и сформировали в сознании русского читателя самый образ Украины.

Образ получился совершенно фантастическим. Заметили это, однако, очень немногие. Правда, Николай Полевой, издатель влиятельного журнала «Московский телеграф», в рецензии на первый том «Вечеров…» зашел даже так далеко, что заподозрил в малороссийском авторе самозванца: «Понимаем то, что это писал не пасичник и не малороссиянин… вы самозванец-пасичник, вы, сударь, москаль, да еще и горожанин». Но подобные претензии утонули среди всеобщих похвал (так что и Полевой поспешил загладить ошибку и в рецензии на вторую книжку «Вечеров» уже утверждал, что автор «очень хорошо воспользовался юмором своих земляков»). В гоголевской Украине читатели нашли то, что желали найти: народность, патриархальность, поэзию, юмор и умеренную экзотику. Даже Осип Сенковский, к Гоголю весьма и весьма не расположенный (о чем ниже), писал о малороссийских повестях: «Как не полюбить этих молодых казачек, с такими круглыми бровями, с таким свежим и румяным лицом? Как не находить удовольствия в картине этих нравов, добродушных, простых, забавных?»

Но скоро Гоголю стало тесно в созданной им Украине. Он захотел стать автором всероссийским. Его честолюбию рисовались грандиозные задачи: художнически охватить всю русскую жизнь - и с помощью искусства исправить ее, преобразить, привести в соответствие с высоким идеалом. Так появились «Ревизор», потом «Мертвые души»…

Эти сочинения раскололи аудиторию. Часть литературной и читающей публики оценила усилия Гоголя очень высоко. Другая - и, надо заметить, едва ли не бульшая - встретила явление нового Гоголя с негодованием: нарисованная в его сочинениях картина современной России показалась чрезвычайно неприглядной и, следовательно, неверной. Ни одного симпатичного лица! Ни одной привлекательной черты!… Да полно, нет ли здесь злого умысла?…

Чтобы понять причины столь бурной реакции, нужно иметь в виду, что годы литературного возмужания Гоголя - это пора расцвета русского патриотизма, в частности патриотизма бюрократической и светской верхушки. Этому патриотическому расцвету предшествовали тревожные времена. В 1830 году утвердившийся порядок в Европе потрясли две революции - во Франции и в Бельгии. Многие ожидали потрясений и в России. Затем случилось польское восстание, перешедшее в настоящую национальную войну. Многие ожидали европейского вооруженного вмешательства… Но все обошлось. Потрясений не случилось; восстание было успешно подавлено; просвещенная Европа ограничилась сотрясением воздухов, то есть гневными парламентскими филиппиками. А тут еще, воспользовавшись моментом, удалось заключить с ослабевшей Турцией договор, который превращал извечного врага России почти в ее сателлита. А потом дипломатические противоречия едва не привели к войне между крупнейшими европейскими державами - к вящей радости петербургского двора… В общем, патриоты ликовали. Балы сменялись парадами. Парады балами. Печать наполнилась славословиями великой России, ее мудрой власти и ее доблестным войскам.

Сам Гоголь не остался чужд этой атмосфере: ее дыхание чувствуется в «Тарасе Бульбе» (этим сочинением Гоголь потом всегда козырял, когда хотел получить от властей материальную помощь). Но, увы, история показывает, что результат национального самодовольства - это не «полный гордого доверия покой», а неспособность адекватно воспринимать то, что не похоже на славословия. Так случилось и на этот раз.

Примечательна в этом смысле реакция на «Ревизора» директора департамента иностранных исповеданий Филиппа Филипповича Вигеля, в иных случаях человека остроумного и наблюдательного. Он пишет о «Ревизоре» в Москву, господину Загоскину (сочинителю другого «Юрия Милославского»): «Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь: сколько накопил он плутней, подлостей, невежества. Я, который жил и служил в провинциях, смело называю это клеветой в пяти действиях. А наша-то чернь хохочет, а нашим-то боярам и любо; все эти праздные трутни, которые далее Петербурга и Москвы России не знают, половину жизни проводят заграницей, которые готовы смешивать с грязью и нас, мелких дворян и чиновников, и всю нашу администрацию, они в восторге от того, что приобретают новое право презирать свое отечество, и, указывая на сцену, говорят: вот ваша Россия!» Итак, по мысли Вигеля, клеветнический пафос Гоголя питается и поощряется духом космополитизма. Этот дух отравил даже «нынешнего» Жуковского, в чьем кружке Гоголь превращен в корифея. А говоря о дружественной Гоголю «московской партии», Вигель прямо указывает на заграничный источник зла: «У них есть политическая вера, космополитизм, которая распространяется парижской пропагандой». Указание симптоматично: в тогдашней политической мифологии таинственный «парижский центр» играл примерно такую же роль, что и «вашингтонский обком» в нынешней…

Еще более бурное негодование вызвали «Мертвые души». Обширной рецензией в журнале «Русский вестник» откликнулся на гоголевский труд знакомый нам Николай Полевой. Он прямо адресовал Гоголю обвинения в антироссийской «клевете»: «Вы клевещете не только на человека, но и на родину свою. Зная Россию, смело называем мы ложью и выдумкою изображения в „Мертвых душах“». (Поразительно, до какой степени заявление Полевого совпадает с эпистолярными инвективами Вигеля - совпадает не только по существу обвинений, но и словесно: патриотический «дискурс» выработал не только идейные, но и риторические стереотипы.) Критику кажется, что европейский мир изображается Гоголем с симпатией, а Россия - с презрением и насмешкой:

«Между тем как его восхищает всякая дрянь итальянская (имеется в виду очерк „Рим“. - О. П. ), едва коснется он не итальянского, все становится у него уродливо и нелепо! Вы скажете, что Чичиков и город, где он является, не изображения целой страны, но посмотрите на множество мест в „Мертвых душах“: Чичиков, выехавши от Ноздрева, ругает его нехорошими словами. „Что делать? - прибавляет автор, - русский человек, да еще и в сердцах!“ - Пьяный кучер Чичикова съехался с встречным экипажем и начинает ругаться. „Русский человек, - прибавляет автор, - не любит сознаваться перед другим, что он виноват!“ - Автор изображает извозчика, который „заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай как звали“. „Эх! русский народец, - прибавляет он, - не любит умирать своею смертью!“ - Автор изображает красотку (ту самую, которую сравнивал он с яичком) и уверяет, что у нее было такое лицо, какое только редким случаем попадает на Руси, гдe любит все показаться в широком размере, все что ни есть, и горы, и леса, и степи, и лица, и губы, и ноги! «…» Какие-то купцы позвали на пирушку других купцов - „пирушку на русскую ногу“, и „пирушка, - прибавляет автор, - как водится, кончилась дракой“ «…» Спрашиваем: так ли изображают, так ли говорят о том, что мило и дорого сердцу? Квасной патриотизм!! Мм. гг., мы сами не терпим его, но позвольте сказать, что квасной патриотизм все же лучше космополитизма… Какого бы?… Да мы поймем друг друга!…»

Этот длинный список антипатриотических мест (курсивом автор выделяет наиболее антипатриотические) знаменателен во многих отношениях. За несколько лет до того министр народного просвещения Сергей Уваров в кабинете шефа политической полиции графа Бенкендорфа зачитывал вслух бледному Полевому подобный же список антипатриотических и подрывных цитат - извлеченных из его, Полевого, журнала «Московский телеграф»!… Журнал был закрыт, Полевой сломлен. Теперь он - вольно или невольно? - расправлялся с Гоголем теми самыми приемами, которыми гвоздил его Уваров. Да и формула «квасной патриотизм» возникла по ходу изложения не случайно: она появилась впервые в «Московском телеграфе»; современники приписывали ее Николаю Полевому (хотя подлинным автором ее был князь Вяземский). Теперь, отрекаясь от былых ошибок, приходилось утверждать, что квасной патриотизм все же лучше продемонстрированного Гоголем космополитизма. Какого? Догадаться нетрудно: альтернатива русскому квасу - французское шампанское. Стало быть, и здесь без парижского центра не обошлось…

Давним соперником и ненавистником Гоголя (впрочем, ненависть была взаимной) был и редактор «Библиотеки для чтения» Осип Сенковский. Каждая книга Гоголя вызывала с его стороны язвительную рецензию. После «Ревизора» и «Мертвых душ» к обычным обвинениям в дурном вкусе и невежестве Сенковский - в духе времени - добавил обвинения в недоброжелательном отношении к России и русским («Вы систематически унижаете русских людей»). А в рецензии на итоговое Собрание сочинений Гоголя появилось и нечто новое: оказывается, Гоголь очерняет Россию по той причине, что он… украинец.

Прежде всего, малоросс к чему ни прикоснется - все превращается в грязь и сальность. Таковы уж свойства украинского юмора. Эти свойства были вполне уместны в малороссийских повестях (как элемент местного колорита и народного характера). Но когда Гоголь перешел к русским темам, требующим вдумчивости, глубокого знания общества и природы человека, - тут-то провинциальный украинский юмор и обнаружил свою несостоятельность:

«Отсутствие… художнической наблюдательности наш украинский юморист заменил коллекцией гротесков, оригиналов, чудаков и плутов без всякой важности для философической сатиры; их грязные похождения объявил „перлами своего создания“; тешится над ними от души, заставляет их ради лирического смеху сморкаться, чихать, падать и ругаться сколько душе угодно канальями, подлецами, мошенниками, свиньями, свинтусами, фетюками; марает их сажей и грязью; льет на них всякую нечисть… С тех пор усвоенный им юмор украинских чумаков сбросил последнюю узду вкусу: в „Чичикове“ наш Гомер, для вящей потехи, без обиняков высовывал язык читателям; но в последней комедии его, „Женитьба“, творении, ниже которого ничего не сотворило дарование человеческое, эти степные „жарты“ дошли до того, что возбудили отвращение даже в самых неразборчивых любителях крупной театральной соли и жирного литературного соусу.»

Но самое эффектное было произнесено в финале:

«В издании „Сочинений“ помещены некоторые драматические отрывки и род повести, „Шинель“. Все то же, что и в „Ревизоре“, что и в „Женитьбе“, что и в „Чичикове“: такая же напряженная малороссийская сатира против великороссийских чиновников, такие же сказки про игроков».

Итак, вот оно, главное! В сочинениях Гоголя Русь получается столь отвратительной не только потому, что автор иначе писать не умеет, но и потому - и едва ли не в первую очередь потому - что он, как малоросс, враждебен России…

У этого критического хода есть личный подтекст. После разгрома польского восстания 1831 года Сенковский порвал всякие связи с «польским делом». Но собратья по перу (да и некоторые читатели) при всяком удобном случае припоминали ему его польское происхождение. В своем разборе Гоголя Сенковский искусно перевел поток патриотической ненависти от привычного раздражителя к новому. Он национально окрасил Гоголя. До сих пор украинцы воспринимались не как враждебный народ, а почти как свои. Их можно было не любить и приписывать им те или иные негативные качества - но даже не любили их примерно так, как могли не любить ярославцев или костромичей, носителей областных пороков. Но свои ли они? Или только прикидываются? Ведь, прикидываясь своими, они не только могут невозбранно очернять Русь, но и успешно прививать ненависть и презрение к родному доверчивым душам великороссов… И если так, то не опаснее ли украинцы, чем даже поляки?… Антипатриотическое зло неясного происхождения обрело конкретный облик, стало осязаемым, «домашним».

Мысль, выраженная Сенковским, - по условиям времени - вскользь и намеком (сколько-нибудь подробно в тогдашней прессе нельзя было писать даже о польских кознях; считалось, что под благодатной сенью Престола царит полная гармония и дружба народов!), упала на благоприятную почву.

Сенковского принято было поругивать, но читали его все. И потому неудивительно, что его мнение о Гоголе оказало сильнейшее воздействие на восприятие и толкование гоголевского творчества в «хорошем обществе». Очень наглядно это видно на примере нашего доброго знакомого Филиппа Филипповича Вигеля. В 40-х годах он приступил к работе над знаменитыми записками - увлекательной, но необыкновенно злоязычной хроникой своего времени. Влияние концепции Сенковского здесь несомненно. Вигель усвоил ее творчески. Оказывается, все украинцы и украинские писатели издавна были тайными врагами России и старались вредить ей как могли: «Они, несмотря на единоверие, единокровие, единозвание, на двухвековое соединение их Родины с Россией, тайком ненавидели ее и Русских, Москалей, кацапов». Первым в ряду этих ненавистников оказывается Василий Капнист, автор знаменитой антибюрократической комедии «Ябеда»: «Не обращая внимания на наши слабости, пороки, на наши смешные стороны, он в преувеличенном виде, на позор свету, представил преступные мерзости наших главных судей и их подчиненных. Тут ни в действии, ни в лицах нет ничего веселого, забавного, а одно только ужасающее, и не знаю почему назвал он это комедией». Нетрудно заметить, что Капнист-комедиограф здесь подогнан под Гоголя в толковании Сенковского («напряженная малороссийская сатира против великороссийских чиновников»). Представителем антирусской линии, открытой Капнистом, оказывается и сам Гоголь - не названный в записках по имени, но легко узнаваемый по плодам вредоносной деятельности. «Лет сорок спустя, - продолжает Вигель, - один из единоземцев его, малорослый Малоросс, коего назвать здесь еще не место, движимый теми же побуждениями, в таком же духе написал свои комедии и повести. Не выводя на сцену ни одного честного Русского человека, он предал нас всеобщему поруганию в лицах (по большей части вымышленных) наших губернских и уездных чиновников. И за то, о Боже, половина России провозгласила циника сего великим!» Со времени письма Загоскину произошли, как видим, существенные изменения: для объяснения источников зла уже не требуется «парижская пропаганда»…

Среди истинных патриотов, разделяющих концепцию Сенковского, оказался не только бдительный Вигель, но и знаменитый бретер и картежник граф Федор Толстой-Американец (тот самый, которого Грибоедов обессмертил в стихах: Ночной разбойник, дуэлист, / В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, / И крепко на руку нечист ). О реакции неукротимого графа на творчество Гоголя рассказал С. Т. Аксаков в своих воспоминаниях: «…Были люди, которые возненавидели Гоголя с самого появления „Ревизора“. „Мертвые души“ только усилили эту ненависть. Так, например, я сам слышал, как известный граф Толстой-Американец говорил при многолюдном собрании в доме Перфильевых, которые были горячими поклонниками Гоголя, что он „враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь“». Письмо к Гоголю его конфидентки и постоянной корреспондентки А. О. Смирновой-Россет (от 3 ноября 1844 г.) разъясняет, почему граф считал Гоголя врагом России. Смирнова пересказывает разговор в столичном великосветском салоне: «У Ростопчиной при Вяземском, Самарине и Толстом разговорились о духе, в котором написаны ваши „Мертвые души“, и Толстой сделал замечание, что вы всех русских представили в омерзительном виде, тогда как всем малороссиянам дали вы что-то вселяющее участие, несмотря на смешные стороны их; что даже и смешные стороны имеют что-то наивно приятное; что у вас нет ни одногохохла такого подлого, как Ноздрев; что Коробочка не гадка именно потому, что она хохлачка. Он, Толстой, видит даже невольно вырвавшееся небратство в том, что когда разговаривают два мужика и вы говорите: „два русских мужика“; Толстой и после него Тютчев, весьма умный человек, тоже заметили, что москвич уже никак бы не сказал „два русских мужика“». Ох, сколько раз потом припоминались Гоголю эти мужики!…

Россет- Смирнова делает из услышанного разговора любопытные выводы: «Из этих замечаний надобно заключить бы, что вы питаете то глубоко скрытое чувство, которое обладает Малороссией…» Далее она сообщает, что сама родилась в Малороссии, воспиталась на галушках и варениках, не может забыть ни степей, ни песен малороссийских -и заключает свой ностальгический пассаж неожиданно: «Все там лучше, чем на севере, и все чрез Малороссию пройдем мы в Константинополь, чтобы сдружиться и слиться с западными собратьями славянами».

Не стоит обвинять Смирнову в логических противоречиях: она явно находилась под обаянием политических фантазий одного из участников салонного разговора - весьма умного человека Федора Тютчева. Он тогда только что вернулся из-за границы, преисполненный планами грядущего обустройства Восточной Империи, с русским царем на константинопольском престоле. Видимо, обсуждение «небратства» Гоголя и подало Тютчеву повод развернуть перед изумленной аудиторией блестящие перспективы новой империи, призванной объединить братьев-славян и вернуть в лоно славянства небратских хохлов (русскими штыками?)…

Сам Гоголь, однако, не соглашался с мыслью о враждебности «малороссийского» и русского начал. Отвечая Смирновой, он утверждал, что две природы «должны пополнить одна другую». «Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характеров, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве».

Но насчет судеб двух народностей складывались уже и иные мнения. В то самое время, когда в столичном салоне велись разговоры о судьбах братьев-славян, беседы на близкие темы велись и в далеком Киеве - среди молодежи, связанной с Киевским университетом. Согласно официальному донесению, «молодые люди с идеей соединения славян соединяют мысли о восстановлении языка, литературы и нравов Малороссии, доходя даже до мечтаний о возвращении времен прежней вольницы и гетьманщины». В этих мечтаниях Украина виделась центром федерации свободных славянских народов. России в грядущей федерации места не находилось…

Причин возникновения «украйнофильства» (такое название вскоре получило новое национальное движение) было множество. Свою роль сыграли тут и европейские образцы, прежде всего польские и чешские. Но чтобы почувствовать себя народом, одних только внешних образцов мало: нужно, среди прочего, ощутить и осознать вражду к себе внутри империи. Украинофобия, возникшая и распространившаяся в русском обществе как своего рода реакция на творчество Гоголя, парадоксальным образом способствовала национальной самоидентификации украинской культурной элиты. Если даже Гоголь, желающий стать меж великороссов своим, воспринимается ими как чужой, как враг, то тем более (и тем скорее) нужно строить новую национальную (т. е. культурную, языковую и политическую) идентичность, в которой украинцы чувствовали бы себя дома, «своими».

Так критики Гоголя ускорили формирование украинского национального самосознания.

* ДУМЫ *
Карен Газарян Хохлосрач

Классик-малоросс

Однажды летел я в Киев порожним рейсом: в салоне самолета было от силы человек семь. Они спешно знакомились: большинству постсоветских людей и сорок минут одиночества в тягость. Стюардесса выглянула из-за ширмы с внушительной кипой газет, продефилировала взад-вперед, раздала несколько экземпляров. Пассажиры пошуршали газетами - ничего интересного. Стали беседовать.

- Кстати, - спрашивал звонкий голос откуда-то сзади. - Я вот так и не понял! А где это в Москве памятник великому украинскому писателю Гоголю?

- Где - где! На Гоголевском бульваре! - следовал ответ. - Но Гоголь - великий русский писатель!

- Русский?! Ха-ха! Ха-ха!

- Да!!! Русский! Это он только по крови украинский!

Дело было в середине 90-х. Перетягивание Гоголя было тогда политической реальностью российско-украинских отношений, когда газовый примат материи над духом еще не был столь неоспорим. Дискуссия проистекала при высоком коммунальном градусе. Потом о Гоголе забыли и вспомнили о несанкционированном отборе топлива из трубы. Сто пятьдесят миллионов русских и пятьдесят миллионов украинцев стали геополитиками. Но теперь, в час короткой весенней передышки, Россия и Украина приготовили новое культурное сражение: русский режиссер украинского происхождения Владимир Бортко снял «Тараса Бульбу», «Тараса Бульбу» же (под названием «Песнь о Тарасе») сделал Петр Пинчук, украинский режиссер украинского происхождения. Оба торопились: в Киеве хотели выпустить украинский фильм на экраны прежде русского, в Москве наоборот. Из салона самолета (шашлычной, магазина, метро, кухни) спор вышел на большой экран.

Однажды, перед самым концом СССР, в спор уже включалась творческая и научная интеллигенция. Русских писателей с нерусскими фамилиями тогда было принято спрашивать: «А вы в самом деле русский писатель? Или все же киргизский, абхазский, грузинский, еврейский?» И они отвечали - всерьез, вдумчиво, многословно. Гоголь был мертвым классиком, вместо него отвечали кандидаты филологических наук. Конечно же, говорили они, «Вечера на хуторе близ Диканьки» написаны на украинском материале, но - смотрите, уже в них чувствуется сильнейшее влияние немецкого романтизма, а после, в «Мертвых душах», уже и вовсе нет ничего украинского, а одна только энциклопедия русской жизни, куда более полная и суровая, чем в романе в стихах, применительно к которому принято цитировать эту белинскую пошлость. Про немецкий романтизм широкий советский читатель не знал ничего или почти ничего: в школе тому не учили, а единственное знакомое стихотворение Гейне «Лорелей» в творчестве Гоголя никак не отзывалось. Потому филологическим кандидатам верили на слово, тем более что «Мертвые души» читал и разумел каждый: вот Чичиков, вот Коробочка, вот Собакевич, а вот Плюшкин, ну а вот птица-тройка, николаевская Россия, которая несется во весь опор вдаль, вперед, к новой неизбежной социально-политической формации. При чем тут Украина?

А при том, что все гоголевские герои - хохлы. И Чичиков, и Коробочка, и Собакевич, и Ноздрев, и даже Плюшкин совершеннейший хохол. С виду не скажешь: нет у них ни чубов, ни усов, ни шаровар, ни красной и белой свитки, ни даже детей, которым помогают ляхи. Но и нет у них ничего, что указывало бы на их русскость. Неуступчивы, жадны, хлебосольны; не люди и даже не маски, а какие-то элементы таблицы Менделеева со своими особыми свойствами, из которых состоит русская почва, разъятая Гоголем. И в результате химической реакции проступает в них какая-то специальная малороссийская мягкость, нигде более в русской словесности не заметная, зато хорошо знакомая по «Вечерам» и по «Миргороду». И по всему тексту поэмы «Мертвые души» разлита тягостная рефлексия провинциала, почти инородца. Даже самый русский помещик Ноздрев - не что иное как зеркало, в которую смотрится эта рефлексия:

«- А вот же поймал, нарочно поймал! - отвечал Ноздрев. - Теперь я поведу тебя посмотреть, - продолжал он, обращаясь к Чичикову, - границу, где оканчивается моя земля. Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. «…» Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва.

- Вот граница! - сказал Ноздрев. - Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое«.

В этом самом месте и вправду пролегает истинная граница: герой заканчивается, путаясь с автором, и то, что принято считать бахвальством, оборачивается растерянностью, которую испытал когда-то юный Гоголь, приехав из малороссийского захолустья в центр огромной империи, растерянностью, которая легко может обернуться сумасшествием, когда чужим становится весь мир, спрессованный и сжатый: «Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится предо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном?»

Биографы и историки литературы исписали монбланы бумаги о том, как просторно неуютно и страшно было поначалу Гоголю в Петербурге. Но лучше всего написал об этом он сам - в «Портрете», в «Невском проспекте», в «Носе», в «Шинели». Повсюду разочарование и гибель, не верьте ни за что и никогда этому проспекту, мостам и мириадам карет. Столичная штучка Хлестаков жестоко отплатил провинциалам за то, что они поверили ему, но Хлестаков - лишь орудие, и появляется в финале пьесы этот ненасытный жестокий Петербург еще раз, в обличье прибывшего по именному повелению чиновника, и требует всех сей же час к себе; пьесу принято считать сатирой и не замечать в ней боли и ужаса, меж тем в «Мертвых душах» коллизия повторяется: автор явно сочувствует Ноздреву, простодушному мечтательному парубку, которого в конце главы нежданно-негаданно, по всем законам классической драматургии хватает капитан-исправник, и слова его звучат почти как из «Ревизора»: «Я приехал вам объявить сообщенное мне извещение, что вы находитесь под судом…»

Да что там Ноздрев, автор явно сочувствует самому Чичикову, господину средней руки, что вознамерился играть с жизнью ее же краплеными картами - накупить мертвых душ, заслужить общественное признание, сделать карьеру чиновника, добиться места в столице, - но даже Чичиков проигрывает. Всякий писатель всегда пишет о себе, и в Чичикове мы обнаружим гораздо больше Гоголя, чем ожидали, а в гоголевской России - значительно больше Малороссии, чем кажется.

Обо всем этом никогда не снимет фильм ни режиссер Бортко, ни режиссер Пинчук. Ни в одном самолете, следующем по маршруту Москва - Киев, не возникнет дискуссии на эту тему. Один хохлосрач на пустом месте. Там, где у Гоголя была одинокая рефлексия, у соседей по квартире возникает гвалт и мордобитие.

Борис Кагарлицкий Свобода для бюрократа

Эффективность российского чиновника

«Есть такой анекдот…» - мой собеседник обаятельно улыбнулся и пригубил бокал вина.

«Значит, наши чиновники едут в командировку в Малайзию. Ну, там рестораны, увеселения всякие. А в последний день глава нашей делегации у малайского коллеги спрашивает, как у них с зарплатой? Тот отвечает, что плохо, жалование маленькое, еле на жизнь хватает. Откуда же у вас деньги? Малаец раскрывает окно, показывает:

- Видите там, роскошный подвесной мост?

- Вижу.

Малаец подмигивает:

- Двадцать процентов!

Проходит месяц и малайцы едут в Москву с ответным визитом. Ну, знамо дело, опять рестораны, гулянки, бани. Напоследок заходит малайский чиновник к российскому коллеге, спрашивает: а у вас как с зарплатой? Россиянин жалуется. Хуже, мол, даже чем у вас.

- И откуда же деньги?

Россиянин открывает окно:

- Видите тот великолепный двух-сотэтажный небоскреб.

Малаец напрягается, всматривается…

- Ничего не вижу!

- Сто процентов, - ликует россиянин«.

Собеседник снова отхлебнул вина и снова обаятельно улыбнулся. Он очень элегантен - в новом, с иголочки, костюме и великолепном дорогом галстуке. Совсем недавно его назначили курировать строительство технопарка где-то в Сибири.

Технопарк в Сибири так и не построили. Зато в парковой зоне появился уютный дачный поселок для местной элиты. А мой собеседник получил к тому времени новое назначение. Его повысили.

Почему- то я вспомнил «Мертвые души» Гоголя: «Скоро представилось Чичикову поле гораздо пространнее: образовалась комиссия для построения какого-то казенного весьма капитального строения. В эту комиссию пристроился и он, и оказался одним из деятельнейших членов. Комиссия немедленно приступила к делу. Шесть лет возилась около здания; но климат, что ли, мешал или материал уже был такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской архитектуры: видно, грунт земли был там получше».

Ну, прямо про наш технопарк. Ничего, что полтора столетия прошло, а дело никак не меняется. Способность отечественного бюрократа возвести строение совсем не так, не то, и не там, где по бюджету положено, остается неодолимой. Однако есть и отличие. Нынешние государственные мужи (и заодно некоторые дамы, поскольку за прошедшее время случилась эмансипация) отличаются по сравнению с гоголевскими героями изрядным самосознанием и даже некоторой циничной самоиронией. Они все в школу ходили, те же «Мертвые души» и «Ревизора» читали. С немалым, надо сказать, удовольствием. Но только в моральном отношении это их ничуть не исправило.

Проблема, конечно, в структуре. Почему-то шведский бюрократ деньги из казенного бюджета в собственный карман не перекладывает. Причем уверенности в высоких моральных качествах шведского функционера у меня, честно говоря, нет. Скорее - наоборот. Всякий, кто в западные края ездил, знает, что бюрократия там бездушно-рациональная. Не в стиле Гоголя, а в духе Макса Вебера. Четкое выполнение инструкций, даже самых идиотских, безупречное следование закону, даже самому нелепому и безжалостному. С русским чиновником можно договориться. Можно его подкупить. Можно взять на испуг. Можно просто упросить, объяснить ему свое бедственное положение, устроить истерику. В нем просыпается человек. Это человечное начало в бюрократе проявляет себя и тогда, когда он цинично растаскивает казенные деньги, и тогда, когда он совершенно бескорыстно, рискуя свои положением, нарушает инструкцию, чтобы помочь малознакомому человеку, запутавшемуся в сетях бессмысленных запретов и требований. Причем это будут не два разных чиновника - «плохой» и «хороший». Нет, это будет один и тот же функционер, поворачивающийся к нам своими разными сторонами. Жаль только, что порой нельзя наперед знать, какой именно стороной он к тебе повернется.

О том, что с российской бюрократией что-то не так, что она коррумпирована и неэффективна, все знают. Включая самих чиновников. Включая тех самых - коррумпированных и неэффективных. И они (в том числе самые коррумпированные и неэффективные) об этом страшно и искренне печалятся.

Помню, как-то в одном провинциальном городе я был приглашен на конференцию. Город этот, надо сказать, связан с биографией еще одного выдающегося русского писателя - Салтыкова-Щедрина. Конференция в университете была важным культурным событием, которое открывала сама заместительница местного губернатора, привлекательная ученая дама, курировавшая вопросы культуры и науки.

Дама была взаправду ученая - выпускница все того же университета, а затем его преподавательница, с удовольствием посещавшая свою аlma mater.

«Вот вы говорите, что все не так, - разъясняла она с трибуны ошибки местной интеллигенции. - Что власть неправильно делает. Я вот тоже так думала, пока меня не назначили. А как только назначили, сразу поняла, что иначе нельзя. Мы много раз совещания собирали, разные варианты обсуждали. Но как ни крути, выходит, что делать надо только так, как мы делаем. А иначе - не получается».

Я не выдержал, вышел на трибуну и рассказал про то, как в больном организме собрался консилиум микробов и вирусов. Они очень обеспокоены - кормящий и дающий им кров организм тяжело болен, может быть, даже погибает. Они искренне стремятся его лечить и поддерживать в здоровом состоянии. Перебирают разные варианты и решения. Только почему-то у них ничего не получается.

Для того, чтобы понять, как лечить организм, надо будет сначала признать, что первопричиной болезни являетесь вы сами…

Больше меня в тот город не приглашали.

В чем, однако, секрет, особенность российской бюрократии? И так ли она уникальна - со всеми своими коррупционными традициями, своеобразной этикой взяточников (брать по чину) и неизменной способностью воспроизводиться несмотря на смены политического режима и общественно-экономической формации? Если за норму считать Западную, а тем более Северную Европу, то российский чиновник - явная аномалия, несмотря на столетиями прививаемые немецкие правила и искренние попытки построить все структуры, воспроизводя иерархию «в точности как у них». Собственно, эта попытка механического переноса чужих норм уже сама по себе показательна. Общество не такое, как на Западе, со своими особенностями и противоречиями, а потому чем более точно и добросовестно иностранная норма воспроизводится, тем хуже работает. Разрыв между нормами и жизнью, в эти нормы не укладывающейся, естественным образом заполняет коррупция. Она функциональна, осмысленна и по-своему необходима. Понимание относительности и условности официальных норм делает российского чиновника в чем-то более человечным. Он не может функционировать как машина, поскольку в противном случае терпел бы постоянную неудачу, сталкиваясь с сопротивляющейся реальностью. А потому надо приспосабливаться, находить неожиданные и творческие решения, вольно интерпретировать правила и указания. Иногда в интересах дела, иногда в своих собственных.

Российский чиновник однозначно неэффективен, но почему-то все попытки построить по иноземному образцу эффективную бюрократию неизменно срываются. И отнюдь не потому, что этому сопротивляются сами работники аппарата, привыкшие жить по-другому. Они и рады были бы продемонстрировать кристальную честность, рационализм и немецкую точность. Но не выходит. Сопротивляются этому не отдельные люди, а сама жизнь.

Однако контраст между нашим чиновником и иностранным бюрократом оказывается столь разителен лишь в том случае, если иностранец - по определению немец или, тем более, швед. Если же посмотреть на южную Европу, на итальянских казнокрадов и греческих формалистов-разгильдяев, то различие окажется скорее стилистическим, нежели системным. Если же взглянуть на опыт Латинской Америки или Азии, то все вообще будет смотреться очень знакомо и понятно. С той лишь разницей, что у них не было Гоголя и Салтыкова-Щедрина, чтобы описать нравы и повадки этих Homo Buraucraticus.

Что же объединяет все эти культуры в плане социально-историческом? Прежде всего - слабость правящего класса как такового. В классическом европейском капитализме правящий класс находится вне государства, он существует сам по себе, используя государство как свой инструмент, держа бюрократию под внешним контролем и рационально оценивая эффективность ее работы - в собственных интересах. Чиновник всегда формалист, но через все эти формальности и условности просвечивает система более общих норм и требований, которые он далеко не сам для себя определяет.

Чем слабее правящий класс в социальном смысле, чем больше он срастается с государством, чем меньше он способен что-то сделать самостоятельно, собственными силами, не опираясь на репрессии и принуждение, чем менее он авторитетен в обществе, тем больше его зависимость от бюрократии.

В царской России буржуазия была слаба, а дворянство и чиновничество неразделимы. В советское время бюрократия понемногу превращалась в самостоятельное привилегированное сословие, верхушку которого составляла пресловутая «номенклатура». Экономическая и политическая элита не имела самостоятельного существования, она вырастала из бюрократии и вне связи с ней просто не существовала. Кстати, именно в советский период была достигнута наибольшая за всю отечественную историю эффективность и наименьшая коррумпированность бюрократии: извне чиновников никто уже даже не пытался контролировать, но в качестве социальной общности, заменявшей отсутствовавший правящий класс, бюрократическая элита сформировала некое подобие собственной внутренней этики. Другим сдерживающим фактором была официальная идеология, к которой верхи общества давно уже не относились серьезно, но которую приходилось уважать для того, чтобы сохранять связь с массами и поддерживать общество в состоянии лояльности.

Между прочим, именно обремененность бюрократической верхушки всеми этими ограничениями, усталость от них в значительной мере предопределили антикоммунистическую реставрацию, начавшуюся уже в конце 1980-х годов. Как заметила болгарский социолог Диметрина Петрова - единственная революция, произошедшая в Восточной Европе, состояла в освобождении бюрократической элиты от оков коммунистической идеологии. Теперь чиновник стал по-настоящему свободным. А новый правящий класс «отпочковался» от старой номенклатуры, сохраняя с ней не только родственную связь, общность культуры и привычек, но и некую идейную, точнее антиидейную общность. Освобождение от ограничений стало главным смыслом происходящего. Ограничения коммунистической идеологии рушились вместе с требованиями здравого смысла, элементарными нормами межчеловеческих отношений и простейшими представлениями о порядочности. Старая бюрократическая этика была утрачена, а новой, буржуазной выработать российская элита не сумела.

В лучшем случае она научилась с течением времени симулировать буржуазную благопристойность так же, как люди с течением времени пришли к мысли о необходимости заменить петушиные пиджаки на хорошо скроенные костюмы, а красно-кирпичные супербараки на вполне приличные, в европейском стиле, особняки (они отличались от западных аналогов только тем, что были в четыре-пять раз больше).

Новый правящий класс сформировал свои корпоративные структуры, но самостоятельной социальной силой не стал. Вне корпораций и без поддержки государства он нежизнеспособен. Но не только буржуазия оказывается связана с бюрократией. Со своей стороны, любой крупный чиновник имеет возможность превращения в бизнесмена и представителя корпоративной элиты. Поэтому российской бюрократии неведома особая этика государственной службы, непонятна западная система бюрократических привилегий, которая в той, иностранной, реальности не сближает чиновников с правящим классом, а наоборот, отделяет их от него и в чем-то даже противопоставляет. Слабость правящего класса, как ни парадоксально, лишает бюрократию необходимой для эффективной работы автономии. Ведь сферы бизнеса и государственного управления должны быть разделены. Увы, они в отечественной практике разделены быть не могут. И не потому, что, как думают утописты-либералы, чиновники все время во все вмешиваются, мешая бизнесу, а потому, что сам бизнес постоянно нуждается в их вмешательстве, не умея без их поддержки и подстраховки и шагу ступить. Правда, вмешательство чиновников оказывается гарантированно неэффективным, но тут уж что есть - то есть. Какие социальные условия, такая и бюрократия…

На самом деле слабость правящего класса расширяет сферу свободы. Но не для массы подданных, а, в первую очередь, именно для чиновников, которых толком никто не может проконтролировать, которым никто в верхах общества не может дать этического примера. Другой вопрос, что подобная свобода для чиновников обеспечивает некоторые неожиданные и нестандартные измерения свободы и для простых граждан. Ведь у них появляется возможность обходить правила, избегать неприятностей, не выполнять требования, не соблюдать законы. Все это, конечно, очень не по-западному. Но это тоже свобода, раскрепощение и возможность для развития инициативы, нестандартного и неформального мышления (почему, собственно, на Западе так изумляются способностью русских находить неожиданные выходы из самых разных ситуаций).

Свобода, допускаемая в мире, управляемом отечественными чиновниками, это свобода без демократии. Точно так же, как в западном обществе соблюдение норм демократии отнюдь не означает безграничного развития свободы.

Свобода переходить улицу на красный свет - очень странная и «неправильная» свобода, но она позволяет сэкономить время и решить кучу проблем, особенно если учесть, что все светофоры стоят не там где надо, и работают не так, как следовало бы. Именно поэтому постоянно констатируемая и осуждаемая коррумпированность и неэффективность наших бюрократов оказывается для общества отнюдь не фатальной.

Мы научились жить и общаться с бюрократами - не получая от этого большого удовольствия, но неизменно находя приемлемые решения. И в этом главный позитивный секрет российского общества: оно по-своему эффективно. На индивидуальном и коллективном уровне, прячась от государства и игнорируя правящий класс, обманывая чиновников, подкупая их и договариваясь с ними, российское общество продолжает выживать и развиваться.

Вопрос лишь в том, хватит ли этих навыков для преодоления кризиса.

Если нет, то придется или погибнуть или изменить систему.

Борис Парамонов У, Русь!

Из книги «Матка Махно»

С Гоголем, считается, не все ясно. 200 лет прошло, а все неясно. «Тайна», как любил говорить Розанов.

Собственно, он эту тайну и разгадал. Не сразу, постепенно. То есть разгадал-то сразу, но высказывал постепенно, с оглядкой. Сначала речь шла чуть ли не исключительно об эстетике и жанре: Гоголь - не реалист и не сатирик, доказывал - и показывал - Розанов. Гоголь - писатель, способный своим прикосновением заворожить бытие, обратить его в собрание восковых кукол, в кунсткамеру уродов. И дело не в том, что они уроды, Чичиков там или Собакевич, а это Гоголь их так уродует. Замораживает, завораживает. Они у него застывают в неестественных для человека позах, как в немой сцене «Ревизора». Эта немая сцена и есть гоголевская парадигма, корень его эстетики, которая уже и не эстетика, а черт знает что (очень любил Гоголь это выражение). Гоголь своих героев «пригвоздил», и не в смысле метафорически-сатирическом, а буквально - как некий препарат, как Набоков бабочек в своей «правилке». Все это еще и обработано какими-то химическими агентами, «формалином», все мертвое, души и те мертвые. То есть Гоголь, по Розанову, сам колдун, маг, пытающий естество. И это уже не «эстетика», не «писатель», а злой волшебник, уродующий людей, детей, Россию. Гоголь, наконец выговорил Розанов, Россию погубил - в том смысле, что научил русских людей ее не любить, брезговать, пренебрегать ею: «Тьфу, проклятая!» Гоголь как бы обрек Россию на страшную судьбу. Это он сделал, Гоголь, и за то имя ему - великий клеветник. Но вот наступили времена и сроки, и Розанов понял, увидел, что Гоголь правду сказал о России. Это момент истины, это надо цитировать курсивом:

«Революция нам показала и душу русских мужиков, „дядю Митяя и дядю Миняя“, и пахнущего Петрушку, и догадливого Селифана. Вообще - только Революция, и - впервые революция оправдала Гоголя».

То есть Гоголь не клеветал, но увидел русского «внутреннего» человека, разглядел русские архетипы. Потому винить его нельзя, не губит он, но и не спасает, а в ужасе сам мученически погибает. И тайны, в нем, оказывается, нет - вот она, тайна, сама себя разгадавшая: революция, Петрушка-большевик.

То же сразу по следам событий сказал Бердяев в «Духах русской революции», сейчас известнейшее: русская революция - смесь Манилова с Ноздревым, Хлестаков разъезжает по России в бронепоезде, а Чичиков заведует соцэкономикой (думалось - «Корейко», а оказались - олигархи! так что и не в социализме тут дело, а в любом русском раскладе). И главное у Бердяева: Гоголь увидел, что в русском человеке присутствует порча, в глубине русского человека таится зло. Получилось, что Гоголь - главный русский писатель, знавший то, чего другие великие не знали: Россию в негативе, русский негатив. Толстой и Достоевский этот негатив «проявляли», возгоняли, сублимировали: дядя Митяй стал мужиком Мареем, а дядя Миняй - Платоном Каратаевым. Но их на самом деле не было, был Тихон Щербатый и «дубина народной войны». Только били не француза и даже не германца в супротивном окопе, а своих, и не только бар, барынь и барчат, а друг друга, враг врага. Русские - враги себе прежде чем кому другому.

Получилось вроде бы все по Гоголю, только в другом жанре, отнюдь не комическом: не «Мертвые души» и «Ревизор», а «Страшная месть» и «Вий».

Но действительно ли существует эта связь - между гоголевским видением России и ее подлинным нутром? И что считать ее подлинным нутром? что такое «подлинный» и что такое «нутро»? Помню, как я удивился в давнее уже время, прочитав у Бердяева о русском пейзаже как портрете русской души, - при том, что русские как бы «выбрали» этот пейзаж, что тут есть момент волеизъявления, а не просто натуральная порожденность. Все дело в том, что «нутра» у человека и не бывает, человек существует только «феноменологически» (в смысле Гуссерля). Впрочем, немчура русским не указка, русский «феномен» в том, что сознание в России поглощено бытием и не может из него выйти, при этом все же парадоксально существуя. Сам Бердяев говорит о том же: об «онтологичности» русского мышления, о связанности его с бытием, о чуждости русскому всяких «гносеологий». В России бытие «больше сознания», потому что Россия «большая» и в сознание не умещается, подавляет его вместе с его носителем. Это отнюдь не «в Россию можно только верить», а как раз главное и единственное, коли на то пошло, знание русского: о невыносимости России в чисто натуральном, физическом, географическом смысле. У России нет истории, одна география. России слишком много, больше, чем надо человеку, даже и русскому. Земли слишком много, русский человек завален землей, как на войне после взрыва. И коли после этого он остается жив и даже крови не пролил, то отнюдь не здоров, «контужен». Русские все контуженные, а Толстой с Достоевским в первую очередь. Из великих только Солженицыну казалось, что он здоровый. Но самый великий в русском ХХ веке, Андрей Платонов, эту - гоголевскую в происхождении - интуицию довел до максимума, до Чевенгура. Чевенгурцы - в каком залоге? действуют они или страдают? Не понять, неразличимо. Так что в конце концов выходит все-таки «Гуссерль». «Феноменологически редуцированная» Россия предстает «землей». А земля эта - не то пашня, не то могила.

Вот это и есть Гоголь, вся его тематика: и мертвые души, и их воскрешение Чичиковым в седьмой главе, и сам Чичиков - не понять кто: то ли владыка царства смерти, то ли герой-богатырь, побеждающий смерть. Об этом Синявский очень хорошо написал, лучше Розанова - дальше Розанова. Это и решает как бы знаменитую «апорию», впервые увиденную Мережковским, - на птице-тройке не кто иной, как Чичиков: кто тут кого догонит и перегонит, где Ахиллес, где черепаха?

В знаменитой советской песне при желании можно увидеть опять же Гоголя, отчего ее задушевно-государственный оптимизм сразу делается страшным: «широка страна моя родная» - это Гоголь, а именно «Страшная месть»: сразу стало видно во все стороны света, а на самой вершине - некий всадник нечеловеческих размеров. Тут английское larger than life уместнее перевести буквально: не «превышающее натуральную величину» (как правильно), а «больше чем жизнь». Вот Гоголь, вот Россия. Она «больше жизни», то есть одновременно и смерть, но не «потенциальная», как у всего живого, а одновременная, в том же атоме времени наличная: со-существование жизни и смерти, жизнь как смерть.

У Гоголя не смех сквозь слезы, а смерть сквозь смех. Смех - заклятие, талисман, оберег, чур меня. А можно и проще сказать: смеющийся череп. В Гоголя по-своему проник М. М. Бахтин в его концепции «коллективного народного тела» с такими персонажами, как «смеющаяся смерть» или, того пуще, - «рождающая смерть». И всю эту чертовщину Бахтин увидел не в «Рабле», не в «средневековой народной культуре» - а в России. Давно (а понимающим людям с самого начала) стало ясно, что у Бахтина не «коллективное народное тело», а сталинская Россия, тоталитарный лагерь. Вот подлинно русское «смеховое начало», вот Гоголь. Гоголь - пророк ГУЛАГа. Тема, да и поэтика Гоголя, - смерть как комический персонаж. Об этом мы в свое время узнали от Томаса Манна, так представившего костлявую в «Волшебной горе». Первая сцена этого рода: Ганс Касторп, подъезжая к горному санаторию, видит на предельной скорости несущиеся вниз санки, и кузен, здешний старожил, объясняет ему, что это трупы спускают на бобслеях, - как выяснилось, самый эффективный способ избавляться от падали. Вот комика: останки любимого человека - падаль. Все это знают, но цепляясь за приличие, сильнее сказать - маскируясь культурой, - стараются не помнить, вытесняют из сознания. А Гоголь помнит, держит в голове и на кончике пера все сразу. Вот природа гоголевского комизма - панибратство со смертью.

Мне рассказывал человек, двадцать лет просидевший в лагере с уголовными. Идет колонна зэков, на пригорке - грузовик на тормозе, немного наклонившись назад, а в аккурат под заднее колесо положивший голову, кемарит шофер. Один из зэков забирается в кабину и отпускает тормоз. Голова в лепешку, зэки ржут.

Так Сталин осуществлял свой террор, когда уже отпала надобность в каком-либо укреплении власти. Он «играл». А сценарий к этой игре написан Гоголем. А Гоголю продиктован Россией. Человек на ее просторах - бесконечно малая величина, в силу этого утратившая осмысленную самодостаточность живого. Его прихлопнуть - что мошку раздавить. В России субъект - не человек, а земля, градусы широты и долготы. Тождество субстанции и субъекта, как, в пандан «Гоголю», говорил «Гегель». А раз ее не объять - ни умом, ни силой, ни мытьем, ни катаньем - так лучше на ней не жить. Это не «программа» русская, а «коллективное бессознательное». Когда из земли не вырваться, не убежать, не преодолеть никаким ходом, это и значит что не земля, а - могила, Гоголь со всеми его мертвыми душами и живыми покойниками.

А что до «тройки», то это не Россия несется, а Гоголь из нее тщится - тащится - укатить: хоть в Рим, хоть в Крым, хоть в космос, хоть в колбасную эмиграцию. А какой Рим, когда сами - «Третий»? Тут родился, тут и сдохнешь. На тебе в пасть колбасу. И Крыма тебе не будет, незачем России моря, она - земля.

Дмитрий Быков Страшная месть

Русскому Одиссею некуда возвращаться

Одна из главных гоголевских тем, никем покамест не отслеженная, - месть, мстительность. Она заявлена с самого начала - в самом таинственном и жестоком из русских триллеров, в прозаической поэме 1832 года «Страшная месть». Представить себе невозможно, что это написано двадцатилетним (он ее начал в 1829 году, а придумал и того раньше). История развивается от конца к началу, покамест все описанное в ней не начинает выглядеть чудовищной местью одного мертвеца другому, а землетрясение под конец объясняется муками огромного, самого страшного мертвеца, который шевелится под землей и в бессильной злобе грызет свои кости.

Дальше череда гоголевских мстителей и возмездий не прерывалась: немая сцена в «Ревизоре», страшное преображение Акакия Акакиевича в финале «Шинели» (чем была бы без этого «Шинель»? Сентиментальным анекдотом, пусть и гениально исполненным). «Тарас Бульба» с возмездием, неотвратимо настигающим Андрия (и, по странному закону сиамских близнецов, - Остапа). «Портрет» с расплатой художника за, как сказали бы нынче, коммерциализацию искусства. Грозный капитан Копейкин в первом томе «Мертвых душ». Наказанные «Игроки», перехитрившие себя же. Наконец, сам замысел «Мертвых душ» есть история возмездия, вполне справедливого, и перерождения Чичикова; и вот тут закавыка.

Вечный вопрос: почему не был написан второй том? Версию насчет безумия отметаем сразу: Гоголь был в здравом уме, здоровей всех врачей, вместе взятых. «Выбранные места» свидетельствуют об отказе от прежних творческих стратегий, о поиске новых тем, об авторском отчаянии, но только не о безумии. Предложения, советы и прогнозы автора выглядят приложимыми к любой действительности, кроме русской. В русской они смешны, Бог весть почему, - видимо, потому, что глубоко рациональны. Второй том «Мертвых душ» опять же не свидетельствует ни о падении мастерства, ни о слабости ума, - интонация там меняется, но оно и закономерно; положим, Гоголю было труднее писать его, но и «Божественная комедия» памятна нам в основном «Адом» и «Раем», а пасмурный мир «Чистилища» проигрывает им, хотя говорить о художественной слабости тут не дерзнет и самый храбрый осквернитель. Второй том в трилогии всегда труднейший: в первой части силен еще азарт, стартовая энергия замысла, в третьем спасает притяжение финала, набор нужной эмоции, авторская радость от постепенного схождения всех линий и лучей в сияющую точку. Третий он написал бы «духом», по его же выражению, то есть стремительно, - но дело застопорилось именно потому, что Чичиков никак не наказывался.

Гоголь предпринял титаническую попытку написать в одиночку всю русскую литературу - создать такую же мощную и универсальную мифологию, какую он в первых двух книгах создал для Украины, чья литература и по сию пору, даже в блистательных текстах Дяченок, развивается в рамках этой матрицы. Он завещал этой литературе тяготение к мифу, поэтический склад, неизменно гармоничную любовь - романтическую, как у Вакулы с Оксаной, либо идиллическую, как у Афанасия с Пульхерией, - и глубокую подспудную горечь, как в финале «Повести о том, как поссорились»; завещал ей неистребимую приязнь к огромному северному соседу - и тот вечно таимый ужас перед ним, который леденит страницы «Петербургских повестей». В самом деле, ХОРОШЕЙ украинской литературы, которая была бы проникнута ненавистью к России, нет, это не получается (как не получается и у нас пошлое сведение счетов с ближайшими сателлитами, чем мы в последнее время только и заняты); даже стихи Бродского «Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой…» обидны, плакатны и наивны. Но в самой нашей взаимной любви - если она подлинна - не обходится без привкуса тайного ужаса перед крайностями друг друга: они ужасаются неистребимости нашего внутреннего льда, который тайным последним слоем лежит тут и в самых пылких душах, - а мы дивимся их неистребимой же корпоративности, их последней преданности «своему», которая и мешает им безоглядно раствориться в чуждой стихии. Эта корпоративность во всем хороша и даже трогательна, но на поверку и корыстна, и хитровата, и жуликовата; кто сталкивался, тот знает. Мы скупей, сдержанней, угрюмей - но и надежней; они шире, ярче, разухабистей - но втайне, мягко сказать, лукавей. В этом залог крепости отдельных русско-украинских браков и нашего духовного союза в целом, по-прежнему нерасторжимого. И так завещано Гоголем - по этой модели строились все его дружбы с русскими коллегами, экстатически-пылкие с виду, хитро-расчетливые в подводном течении (даже с Пушкиным - тут он тоже был безупречным стратегом, и тоже горевал, натыкаясь и в Пушкине на глубокий, нетающий русский лед). Как бы то ни было, украинскую матрицу он заложил, и потому так смешно слушать рассуждения наших и западных критиков, что он был русским и только русским писателем, ибо избрал для самовыражения русский язык; язык он избрал тот, на котором писало и читало большинство, тот, который обеспечивал его великому дару великую аудиторию, но малоросс, пишущий по-русски, не перестает быть пылким и хитрым полтавчанином, как Шустер, шустро говорящий сегодня по-украински, не перестает быть Шустером. Однако с русской матрицей у Гоголя начались проблемы: его рациональный, тонко и хитро построенный мир, в котором зло в конце концов наказуемо, а добродетель неотвратимо торжествует, - тут почему-то никак не строился.

Общеизвестно, что в основании всякой нации лежат две эпические поэмы: о войне и о странствии; форма их может варьироваться, фабула - тем более, но эти два архетипических сюжета остаются неизменными, потому что архаический человек, в общем, ничего другого не делает - либо странствует, либо воюет, и только в этом проявляется его национальное своеобразие. У нас вышло несколько криво - сначала появилась «Одиссея» и только потом «Илиада». Причина, вероятно, в том, что первая гоголевская попытка «Илиады» - «Тарас Бульба», так ужасающе неталантливо экранизированная Владимиром Бортко («бездарно» - слишком сильное слово для такого слабого кино), - была исключительно и сугубо украинской и вдобавок довольно вторичной. Все-таки эти древнегреческие и библейские страсти в казацком исполнении не только масштабны, но и фальшивы временами, хотя есть там и гениальные параллели - вот это «Батька, где ты? Слышишь ли ты?» - казацкое «Или, Или! Лама савахфани!». Может, именно с тех пор всякая украинская битва за идеалы ужасно похожа на гулянку, и наоборот. (Украинская «Одиссея» - это, конечно, странствие Вакулы верхом на черте, недаром и лошадь Бульбы звали Черт; как хотите, здесь что-то есть.) Созидание русской мифологии Гоголю пришлось начать с «Одиссеи», с архетипического сюжета «путешествие хитреца» - тем более, что одновременно Жуковский переводил «Одиссею»: при желании параллели отслеживаются легко, да и отслежены уже многократно, но не в них соль. Гоголь потому и не смог завершить «Мертвые души», что ключевой мотив воздаяния - злом за зло, благом за благо, - в российских условиях не работал, а почему - вопрос отдельный.

В самом деле, наши Чичиковы никак не желают исправляться, да и наказывать их, как выясняется, не за что. Больше того: справедливость отнюдь не восстанавливается тем фактом, что Акакий Акакиевич срывает шинель с генерала. Гениально угаданное Гоголем превращение маленького человека в гигантского мстителя не прибавило в мире справедливости, когда наконец в будущем веке осуществилось; более того - сама Страшная Месть, как описана она в лучшей из его ранних повестей, сделала мир куда более мрачным местом. «Страшна казнь, тобою выдуманная, человече» - и тем страшней, что мстят-то ведь за ребенка, за дитя невинное. Мало того, что коварный друг погубил друга, - он и дитяти не пожалел, и это главный аргумент. За слезинку ребенка творят самое страшное - и от этой мести, которая в гоголевском мире неизбежна, придаетему насыщенность, готичность и моральность, русское сознание отворачивается с ужасом. Методично осуществляемая, годами лелеемая месть ему чужда. Может быть, потому со времен Гоголя у нас и не было правильного триллера: наш триллер всегда, выражаясь словами Синявского об онегинской строфе, «съезжает по диагонали». Герою отмщается не за то, что он сделал или не сделал, а за что-то совершенно иное, причем чаще всего отмщается не ему, а тому, кто рядом стоял. Не стой рядом, действуй. Будут тут еще всякие путаться под ногами, смотреть, как мы мучаемся.

Механизм российского воздаяния описал через двадцать лет после Гоголя Лев Толстой, которому и выпала почетная задача написать русскую «Илиаду». Впоследствии эта же мысль была еще наглядней - хотя, кажется, бессознательно, по молодости автора, - развернута в «Тихом Доне». На недавний ученический вопрос - про что, собственно, «Война и мир», в чем сущность авторской задачи, не до конца понятной, может быть, самому автору, - я неожиданно для себя ответил: это книга о том, почему в России происходит так, а не иначе. То есть в основании своем это роман о механизмах русской судьбы, а если угодно - то и воздаяния; и главный этот механизм с великолепной интуитивной точностью сформулировала Наташа Ростова, процитировав, конечно, Евангелие. У кого есть - тому прибавится, у кого нет - у того отнимется последнее. Сказано это применительно к Соне; вообще короткий опрос среди ваших знакомых позволит вам лучше их понять. Спросите, как они относятся к Соне - персонажу очень важному и в некотором смысле ключевому. Если она им нравится - такой человек чаще всего определяется словом «правильный», произносимым то уничижительно, то уважительно. Это люди, ведущие себя исключительно морально, но не слишком счастливые - по этой, по другой ли какой причине; люди с четкими, но не вполне адекватными представлениями о добре и зле. Это на иностранную жизнь можно наложить координатную сетку, - русская жизнь такую сетку сметет.

«Война и мир» - роман о том, кому в России воздается и почему: Чичиков здесь в полной безопасности. Больше того: на князе Андрее с первого тома лежит печать обреченности, и видно, как автор бьется в надежде сохранить ему жизнь, и пишет даже первый вариант - «Все хорошо, что хорошо кончается», - но никак, никак не выходит, концы с концами не сходятся, фабула размыкается, осуществляя главную русскую закономерность, согласно которой победитель проигрывает, а Одиссей не возвращается на Итаку. (Да и нельзя вернуться: Итака за это время переехала, собака могла подрасти.) Кстати, закономерность насчет Итаки - общечеловеческая, понимал ее и Гомер: не зря в поэме есть прорицание Тиресия, согласно которому Одиссей на Итаке не остановится, пойдет странствовать дальше, «нет у вас Родины, нет вам изгнания», и предел его странствий наступит только тогда, когда он наткнется на земледельческий народ, не знающий мореплавания; первый встречный, увидев на плече у него весло, спросит: «Что за лопату несешь ты, путник?». Впрочем, подозреваю, что не остановится он и тогда: кто отравлен пространством, тому нет Родины. Не зря в Греции показывают пять, что ли, или семь могил Одиссея, словно в неутомимых скитаниях он в каждой земле оставлял по могиле. Но в России эта особенность эпоса очень заметна: все размыкается, добродетель побеждает, но не торжествует, зло наказано, но неистребимо и даже как будто довольно. А счастьем награждается не тот, кто хорош, а тот, кто наделен витальной силой, неукротимой жизненностью, несколько животной каратаевской добротой или наташиной (тоже по-своему животной) неувядаемой красотой.

Столетие спустя после Гоголя авторы дилогии об Остапе Бендере тоже столкнулись с необходимостью наказывать и перевоспитывать его - они сочинили новую «Одиссею», где роль Цирцеи играет мадам Грицацуева (оно даже и созвучно, и нет сомнений, что Бендер, останься он с ней, быстро превратился бы в свинью). Но нельзя же считать адекватным наказанием для героя отмененную впоследствии гибель от руки ничтожного Воробьянинова либо столкновение с совершенно уже омерзительными румынскими пограничниками. Воздающий должен быть не только сильнее, но и нравственней наказуемого, а тут какое же воздаяние, когда все наши симпатии на стороне Бендера? Ему потому и везет, что на его стороне бессмертная витальность, которой так остро недостает всем прочим персонажам. Она есть и в Чичикове, и потому Чичикова никак нельзя наказать, а Манилова или Ноздрева - переделать, а Тентенникова, будущего нашего Обломова, - превратить в человека действия. Не работает в России эта рациональная схема, что поделаешь. Что-нибудь происходит не потому, что это справедливо и морально, а потому, что так должно произойти, только и всего; Наполеон входит в Москву, но никого не побеждает, а Кутузов по всем статьям проигрывает Бородино - но умудряется как-то наложить на французов руку сильнейшего духом противника. Тихон Щербатый вызывает насмешки всего отряда, но героически воюет; Платон Каратаев ничего не помнит и не знает, но оказывается ангелом; Пьер Безухов ничего не умеет, кроме как искать истину и «сопрягать, сопрягать» - но выживает в Бородинском сражении и получает главную красавицу; князь Андрей умеет и понимает все, но гибнет; Соня - пустоцвет, и ей ничего не светит; Николай Ростов - добрый малый, но кончает обещанием расстрелять Пьера и его единомышленников, ежели так прикажет государь; и все российские добрые малые кончают именно этим. Какая тут рациональность? Россия - это жизнь в самом чистом, не преображенном цивилизацией виде. И торжествует здесь не тот, кто хорош, а тот, кто угадывает тайный ход вещей и совпадает с ним.

Где тут было выжить Гоголю, европейцу, несмотря на все старательное декларирование собственной народности и простоватости? Простоватость эту он, кстати, сильно преувеличивал: происхождение его было знатное, воспитание книжное, корни его романтизма - немецкие. Он искренне верил, что с Чичиковым тут может что-нибудь случиться. А случиться не может ничего, кроме поломки брички, которая доедет куда угодно, пока она подвязана веревочкой, но немедленно развалится при попытке поменять ось.

А в самом деле, куда мог бы приехать Чичиков? Он ведь не женат, к Пенелопе не стремится, и какая могла бы у него быть Пенелопа? Вряд ли он составил бы себе состояние и остановился, не такой это был человек, да и нет окончательной Итаки для Одиссея. Был, конечно, бендеровский вариант - скупил мертвых душ тысячи три, взял под их залог титанический кредит и исчез; остроумно было бы пустить его по второму кругу, все по тем же помещикам, чтобы он убедился в некотором ужасе, до какой степени они не переменились, только одряхлели сами да обветшали дома их. Еще любопытней было бы сделать его странствие самоцелью - чтобы начал он скитаться по России, неостановимый, неудержимый, нигде не находящий облегчения, и метался бы со своим списком до тех пор, пока не пришел бы в земледельческий край, где его спросили бы, что такое душа. Он начал бы объяснять и, глядишь, увлекся бы, - но земледелец только глядел бы на него в каратаевском почтении, тупо моргая, стесняясь прервать и не решаясь уйти.

Русская Одиссея - это когда у странника нет Итаки. Роман без конца, с вечно сожженным вторым томом, обрывающимся на словах «И мы едва».

Михаил Харитонов Том второй

Сжег, голоса велели

- Акунин - чума! - голосом женским, страстным, стервозным ткнуло меня, как шилом, куда-то под лопатку.

Я испуганно обернулся. Вообще-то Акунина обсуждать имело смысл в другом отделе, точнее - в другом зале. Потому что в этом продавали книжки хозяйственно-бытового назначения - про компьютеры, про имущественное право, а также рецепты быстрого обогащения и как манипулировать людьми. Я как раз скорчился у полки с компьютерной литературой, выискивая себе что-нибудь простенькое про электробытовые приборы фирмы, ассоциирующейся у меня почему-то с экономистом Явлинским, хотя и более успешной.

Так или иначе, я обернулся. За спиной стояла рыжекудрая красава, спелогрудая и крепкопопая, в зеленом, как это сейчас называют, топе. К нему был приколот маленький электробытовой прибор той самой фирмы, от него в девицу - под рыжие кудряшки - шли проводки. Девица скучала.

- Ну тебя, - высокий юношеский голос донесся от полки с книжками по бухгалтерским программам и автокаду.

- Еще скажи, что ты такое не читаешь, - девица тряхнула рыжиной. - Ты только Лукьяненко…

- Сто раз говорил, Лукьяныча давно не читаю, - голос незримого собеседника девицы был раздраженный и виноватый. Я про себя решил, что молчел, видимо, автора «Дозоров» все-таки втихую почитывает.

- Я не понимаю, что тебя прикалывает, - продолжал тем временем уличенный в дурновкусии юноша. - Фандоринский цикл - фигня полная. Про монашку - отстой. Про Достоевского - вообще не понял…

- Прочти сначала Достоевского, - авторитетно заявила рыжая. - Это по Раскольникову, альтернативный вариант…

- Не шуми, тут люди, - отбил атаку молчел. - Он бы Пушкина альтернативно продолжил… об Гоголя.

***

В стране отсыревших рукописей - которые поэтому не горят - самым известным сожженным произведением принято считать окончание «Мертвых душ». Скорбь - несколько лицемерная, и оттого особенно педалируемая - по этому поводу пронизывает русскую литературную критику вплоть до сего дня.

Напомним, как оно было.

«Мертвые души» писались с тридцать пятого года. Пропускаем изложение обычных легенд - про подаренный Пушкиным сюжет и все такое прочее. Это, в сущности, не важно.

Первый том имел успех - ровно какой надо, запланированный, с рассчитанной толикой скандалезности (цензура зарезала «Повесть о капитане Копейкине», вставленную в текст, судя по всему, именно в качестве жертвенного агнца - как атомный гриб в «Бриллиантовой руке»). Автор намерен писать еще - он приступает ко второму тому.

Работать он начал в сороковом году, в основном за рубежом - Гоголь ездил по Западной Европе, по теплым странам - Франции, Италии, жил в Риме. К сорок пятому году первый вариант в основном закончен, но тут Гоголь, внезапно разочаровавшись, сжигает его. Как объяснял сам автор - рукопись принесена в жертву Богу, за что писатель вознаграждается неким новым вдохновением: будет другой роман, устремляющий публику к возвышенному умосозерцанию.

О творческих планах на второй том сейчас обычно пишут в том смысле, что Гоголь намеревался «дать позитивчика в консервативном духе». Более почтительные прибегают к иносказаниям - например, сравнивают гоголевскую «поэму» с дантовской «Божественной комедией», в которой после «Ада» идет «Чистилище», не в пример более благообразное. Знаток герметической традиции сказал бы, что после нигредо, разложения, должно следовать альбедо, убеление, то есть переплавка и восстановление. Гоголь, наверное, согласился бы с такой интерпретацией - поскольку настаивал на том, что намерен дать картины некоего нравственного возрождения своего заблудшего героя. Что приведет и к нравственному оздоровлению читателя, а там и общества в целом.

Тут важно что. К началу работы над романом Гоголь приобрел репутацию гения. Более того, он сам в это поверил. И уже не сомневался в собственной гениальности, которую понимал как власть над умами.

Власть - да, была такая власть. Сейчас мы просто не понимаем, какое влияние имеет литератор на читателя в эпоху господства печатного слова. Чувства, испытываемые теми, кому посчастливилось родиться в нужное время в нужном месте с нужной мерой одаренности - обычно сходные. Это ощущение себя силой. Тот же Данте, к примеру, считал, что Divina Commedia «приведет все человечество в состояние счастья» - ни больше, ни меньше. Гоголь так не замахивался - он намеревался всего лишь исправить нравы в России. Впрочем, это еще как посмотреть, что претенциозней. Глядя из нынешнего века, представляется, что осчастливить человечество все-таки несколько проще.

Есть и вторая причина. Гоголь - как впоследствии Чехов, поднявшийся на фельетонах, - элементарно устал от амплуа «сатирика». Ему хотелось, наконец, заговорить всерьез, без ерничанья и карикатурки.

Увы, впрямую не получились. Все попытки Гоголя заняться открытой проповедью своих воззрений окончились не просто провалом, а крахом.

В сорок седьмом году выходят «Выбранные места из переписки с друзьями», публикой дружно освистанные. Даже друзья по лагерю - например, Аксаков - не скрывают гнева и отвращения. Белинский, глава нигилистов, пишет открытое письмо Гоголю - документ, редкий по цинизму, особенно в то относительно вегетарианское время.

Тут - небольшая пауза. Стоит обратить внимание, с какими чувствами либеральная критика (а другой у нас почитай что и нет) относится к умствованиям русских писателей. Нет либерала, который не плюнул бы в те же «Выбранные места», да еще обязательно с размазыванием. Я не говорю о звериной ненависти к Достоевскому - автору «Дневника писателя», тут уж все понятно, но началось именно с Гоголя.

Сейчас знаменитое «письмо Белинского» читают мало, а зря. В тексте простыми словами сказано, что публику интересует не художественность текста, а его идейная направленность, обязательно свободолюбивая - то есть клонящаяся к низвержению существующих порядков. Даже если книжка плохая, но с направлением, она будет любима, а нет - гонима.

Гоголь отвечает каким-то беспомощным бормотанием - «да как же так, братцы, да как же так можно, простите, если кого обидел». Но выводы делает правильные - бороться с этой сворой напрямую невозможно, тут они сильнее - нужно обратиться к привычному орудию, художеству. А тут он сильнее: к чему он не может призвать, то он может показать. А показывать Гоголь умел - «делать кино», как сказали бы сейчас. Спорить же с образами практически невозможно - это все равно, что спорить с тем, что сам видел. Гоголевский талант был именно такой силы.

Да, еще о том первом сожжении. Не стоит воспринимать его слишком драматически. Это вполне осмысленное действие, если угодно - часть технологии большой формы. Текст завел не туда - а значит, его надо переписать. Частичные меры, марание черновиков, не дают эффекта. Тогда приходится решаться на хирургию, начинать все с чистого листа; необходима тотальная перезагрузка. Сейчас, конечно, можно обойтись и без такого пафоса - просто стереть файлы. Но тогда приходилось прибегать к огню.

Так или иначе, работа над вторым томом не прекращается. В сорок девятом году Гоголь читает главы из поновленного текста в обществе друзей, под большим секретом - планируя поразить публику. К январю пятьдесят второго текст второй редакции в основном готов, но тут случается череда событий - умирает жена друга, а у писателя начинаются странности на религиозной почве. Возникает нехорошая фигура «отца Матфея», типичного лжестарца, который довольно быстро берет Гоголя в оборот.

Этому самому отцу Матфею приписывается идея уничтожения второго тома - за что он и заслужил проклятие в веках. Помню даже фантастический рассказик советского времени, кажется, булычевский, где герой на машине времени спасает рукопись второго тома, а негодяю-попу бьет морду. «У-у-у, гнида».

На самом деле, конечно, дело не в самом священнике - судя по всему, человеке спесивом и невежественном, но не более того. Все хуже. Николай Васильевич серьезно болен. Он слышит голоса в голове - и принадлежат они отнюдь не ангелам.

Тут придется сделать некий экскурс в темы, о которых современный человек предпочитает не думать - из серии «это бывает с другими, не со мной». На крайний случай такие штуки стараются описывать в нейтральной терминологии, выработанной психологами и психиатрами. Как оно происходит на самом деле, знают в основном те, кто попадал под этих лошадей, - а они, даже выбравшись, предпочитают помалкивать.

Итак, голоса в голове. Говорят они всегда одно и то же. Сначала они выдвигают ряд требований, исполнение которых делает человека все более беззащитным и открытым перед ними. Как правило, они запрещают ему общаться с другими людьми, ухаживать за собой, даже мыться и чиститься. Потом принуждают к голодовкам или каким-нибудь самоистязаниям. Истощенного, запаршивевшего и голодного голоса начинают склонять к преступлениям. Довольно часто они требуют убить маму, жену, детишек. Если это не получается, - например, человек попался хороший или хотя бы законобоязненный - они начинают ломать его морально, например, подбивать на какие-нибудь дикие и нелепые выходки. Цель - заставить человека совершить как можно больше зла. В конце - обязательное доведение до самоубийства, этим все должно кончиться.

На вопрос, кому принадлежат голоса, раздающиеся в голове безумца, современная психиатрия предпочитает не отвечать - вопрос якобы бессмысленный, «ну это же психи, им все это кажется». На самом деле слово «кажется» не имеет смысла. Всякий голос кому-то принадлежит. Причем сказать, что человек говорит сам с собой, нельзя - говорит он явно не сам.

Есть такое мнение, что эти самые голоса слышат все люди. Просто нормальный человек не осознает, что он их слышит - а то и слушается - этих самых голосов, а несчастный безумец слышит их почти что ушами. Но это те же самые голоса, уж будьте покойны.

У Николая Васильевича все идет по классической схеме. Сначала голоса требуют, чтобы он перестал писать, а также и есть. Кстати случается Великий пост - впрочем, Гоголь начинает голодовку за неделю до его начала. Это именно голодовка, а не пост - Гоголь практически ничего не ест. Голоса от этого, разумеется, начинают звучать громче и требовать больше.

10 февраля Гоголь пытается отдать портфель с беловиком романа графу Толстому для последующей передачи митрополиту Филарету. Толстой от портфеля отказывается, чтобы не расстраивать впавшего в меланхолию писателя.

На самом деле этот жест все объясняет. Похоже, именно в этот момент голоса потребовали от Гоголя уничтожения рукописей, как раньше они запретили ему есть. Он пытается бороться - но глупая наивность друга оставляет его наедине с бесами.

Окончательное уничтожение романа происходит в ночь с 23 на 24 февраля (по новому стилю) 1852 года. Измученный бесами, орущими в уши, Гоголь будит слугу - мальчика Семена - и требует, чтобы он разжег печь. Николай Васильевич пытался торговаться с голосами, надеялся сжечь не все, откупиться маловажным - но голоса потребовали гекатомбы… Наутро он честно признается, что действовал под влиянием злого духа.

Но уже поздно. Голоса хотят его смерти и внушают ему необходимость умереть. Несмотря на все просьбы друзей, даже священников, - он продолжает безумную голодовку. Его пытаются принудительно лечить, но ничего не помогает. Через десять дней после убийства романа он умирает. Злые духи добиваются своего.

Граф Толстой собирает все бумаги, оставшиеся на квартире писателя, и передает их Шевыреву. Тот находит черновики и обрывки глав второго тома. Он когда-то слышал чтение Гоголем почти всего текста - и восстанавливает, как может, часть содержания. К 1853 году реконструкция оставшихся глав завершена и вынесена на суд читателей.

К тому времени «партия Белинского» - в широком смысле слова - захватила абсолютно все контрольные высоты. Гоголь вписан в традицию в качестве сатирика и обличителя «проклятой России» (как сказали бы позже, «империи зла»). Написанное в позднем возрасте объявляется «реакционным» и приписывается воздействию клерикалов.

Сама идея второго тома «Мертвых душ» в эту картинку не вписывается. Зато очень хорошо вписывается его уничтожение.

Прогрессивная общественность выдвигает такую версию - Гоголь, дескать, честно пытался написать про «эту страну» что-то хорошее, но талант, вишь, не позволил. В отличие от потрясающих по обличительной силе уродцев первого тома, образы второго - успешные помещики и добродетельные крестьяне - вышли бледными и неубедительными. Гоголь долго возился с темой и в конце концов понял, что не может лгать. От этого он впал в депрессию, а тут еще и какой-то гнусный поп подвернулся. Очень жаль, конечно, что второй том сожжен, но, честно-то говоря, невелика потеря, хотя скорбные рожи мы делать будем и петь песенку «загубили, гады, загубили» - тоже.

Я намеренно огрубляю. Разумеется, все вышесказанное подавалось тоньше и с большим политесом. Но суть именно такова: молчаливое признание «творчествой неудачи» Гоголя и своего рода стыдного облегченьица - ну вот, сгорела книжка, и, в общем, туда ей дорога. Неча там.

При этом даже сохранившиеся остатки второго тома на редкость хороши. Никакого спада таланта там нет, и уж тем более - сусальности и неправдоподобия. Типажи так называемых положительных героев абсолютно жизненны. Все эти помещики Костанжогло и откупщики Муразовы - узнаваемы до дрожи. Если в классической русской литературе и есть где-то убедительный портрет прототипов «крепких хозяйственников», и в хорошем и в плохом смысле слова, - то их нужно искать именно у Гоголя, да еще у Лескова. Больше нигде - все остальные русские классики отчаянно не жаловали хозяйственную часть. Безумные миллионщики Достоевского, чеховские губители вишневых садов, даже толстовские помещики - вот уж действительно ненатуральные - тут и рядом не стояли.

На этом месте можно было бы, конечно, поднять вой: ах, если бы Гоголь все-таки закончил второй том, если бы в русской литературе имела место адекватная репрезентация реальной экономической жизни… Оставим это тем, кому положено сокрушаться о подобных материях. Если бы да кабы, да во рту росли грибы.

***

- А он чего, и Гоголя продолжил? - не расслышал юноша.

Девица что-то ответила, но я уже не внимал. Меня пробила нервная дрожь, спутница внезапных озарений.

Ибо до меня внезапно дошло, чем же именно Борис Акунин - если и дальше будет продолжать в том же духе - увенчает свою литературную карьеру.

И какая же это будет унылая дрянь.

* ОБРАЗЫ *
Дмитрий Данилов Закрыто на ремонт

Большие Сорочинцы как «заколдованное место»

Гоголь не пустил меня на порог. В буквальном смысле - не пустил на порог ни одного из двух своих музеев под Полтавой. Или еще можно сказать - близ Диканьки. Меня всегда воротило от словосочетаний типа «его дух словно бы витал над этим местом» или «меня словно бы вела (вариант - останавливала) его невидимая рука», терпеть не могу эту спиритическую литературщину. Но по ходу моей поездки в Большие Сорочинцы какие-то такие словосочетания помимо воли стали крутиться в голове. Нет, не то чтобы я ощутил какое-то там «мистическое присутствие» или еще что-то в этом роде. Просто в определенный момент почувствовал себя непрошеным гостем. Очень отчетливо почувствовал.

Сдать объект в срок

В Полтавской области два музея Гоголя: музей-заповедник (село Гоголево) и литературно-мемориальный музей (село Большие Сорочинцы, родина писателя). Еще будучи в Москве, звоню сначала в первый. Мы, говорят, закрыты, у нас, говорят, ремонт, пытаемся успеть к 1 апреля, к торжествам. Я журналист, из Москвы, может, покажете мне музей. В виде исключения. Нет, мы бы с удовольствием, но у нас тут полный разгром, пока нечего показывать. Вот 1 апреля откроемся - милости просим.

1 апреля еще когда будет. Мне надо сейчас, а не 1 апреля. Звоню в Большие Сорочинцы. Целый день звонил, никто не подходит. У них, наверное, тоже ремонт, они, наверное, тоже готовятся к первоапрельским торжествам по случаю дня рождения Гоголя. Ладно, надо ехать, а там разберемся. Может, в Сорочинцах просто телефон не работает, мало ли, а музей, может, открыт. Понадеялся на русский, вернее, в данном случае, украинский авось. И, в принципе, правильно сделал, хотя выяснилось, что украинский авось - штука ненадежная.

Словосочетание «Большие Сорочинцы» ассоциируется со сценами из советских фильмов по мотивам малороссийских повестей Гоголя. Белые украинские хатки, песни-пляски, «чудесная природа», солнце, приволье-раздолье, парубки-дивчины и прочая южная витальность. Может, время года было не самое подходящее (конец марта, отсутствие буйной зелени, переменная облачность), но Большие (по-украински - Великие) Сорочинцы показались мне довольно угрюмым населенным пунктом. Очень большое, но кажущееся неестественно малолюдным, село. Совершенно пустая автостанция, пыль, тишина. Через дорогу - руинообразная длинная кирпичная стена разрушенного старого дома. На всем лежит печать какого-то оцепенения.

По мере того как я шел от автостанции к музею, тишина отступала, а шум, наоборот, нарастал. Это был шум строительства. Визг пилы, стук молотка, урчание техники. Вокруг здания музея суетилось множество рабочих строительных специальностей. Они пилили, красили, носили, приколачивали. Двери закрыты. Рабочий, сосредоточенно резавший «болгаркой» железную трубу, остановил свою «болгарку» и сказал, что музей закрыт, идет ремонт, откроется 1 апреля. Готовимся к празднику.

Ну да, ну да. Как говорится, предчувствия меня не обманули.

Здание музея красивым не назовешь. Если бы не массивная красная крыша, синий домик с белыми наличниками был бы вполне симпатичным, но металлочерепица, этот жуткий, годящийся разве что для придорожных кафешек стройматериал, портит все. Зачем, зачем здесь эта чудовищная черепица.

Заметил у входа в музей двух людей явно не рабочего вида, мужчину и женщину. Подошел, представился. Оказалось, что женщина - не кто иной, как директор музея Валентина Даниловна Мищенко.

- Вы уж извините, что не можем вас в музей провести - у нас там красят потолки, вообще зайти невозможно. Да и смотреть пока не на что - мы сейчас готовим выставку к первому апреля, экспонаты еще не расставили, там голые стены. Очень уж вы день неудачно выбрали. Но зато вам повезло - вот, познакомьтесь, глава администрации Миргородского района. Леонид Николаевич, побеседуйте с корреспондентом из Москвы.

Я- то, честно говоря, в большей степени хотел побеседовать с Валентиной Даниловной, но у нее был очень веский и, увы, печальный повод отказаться от общения с прессой -похороны родственника.

- Извините, ради Бога, что не могу уделить вам время. Вы поговорите с Леонидом Николаевичем, а потом сходите в наш краеведческий музей, там сейчас как раз Елена Ивановна дежурит, наш научный сотрудник, она вам все про музей расскажет. А мне бежать надо, извините.

Конечно, понятно. Примите соболезнования.

Миргородский «голова» Леонид Николаевич Яринич сказал, что на реконструкцию музея украинское государство выделило 2,6 миллиона гривен, что прежнее здание 1951 года постройки практически полностью разломали, оставив только стены, и за зиму построили новое, что музей - важный культурный объект Миргородского района и Полтавской области, что все жители района и области очень любят и почитают Николая Васильевича Гоголя и что Николай Васильевич Гоголь - это бренд Миргородского района и Полтавской области.

Еще Леонид Николаевич сказал, что где-то здесь (показал пальцем вниз) зарыта пуповина Гоголя.

Зарубежный писатель Гоголь

Елена Ивановна Подоляко, которую я встретил в краеведческом музее, меня несколько обнадежила. Оказывается, здесь целый зал отведен под часть экспозиции музея Гоголя. Впрочем, целый зал - громко сказано. Скорее, довольно просторная комната. Ни одного подлинного, гоголевских времен, предмета. В основном - рисунки, фотографии, иллюстрации.

Фотография рисунка Гоголя. На рисунке - старый господский дом в селе Васильевке.

Фотографии начала XX века. На фотографиях - украинские крестьянские хаты, крытые соломой, крестьяне, скот, домашняя птица, гужевой транспорт.

Фотография рисунка неизвестного художника конца XIX века. На рисунке - Гоголь-гимназист.

Рисунок художника Рябова. На рисунке - гимназист Гоголь, гримирующийся для участия в гимназическом спектакле. Гоголь, судя по всему, готовится сыграть женскую роль.

Многочисленные иллюстрации к произведениям Гоголя, в основном, портреты. Хлестаков, Ноздрев, Иван Иванович, Иван Никифорович.

Большой кусок белой ткани, по которому синими нитками вышито: «Николаю Васильевичу Гоголю Олефировская и Сорочинская ткацкая 28 VIII 1911». И растительный (условно) орнамент. Что ткацкая, непонятно. Может, фабрика. Или мануфактура.

Почему-то целая стена посвящена не Гоголю, а Шевченко. Огромная вышивка, изображающая Тараса Григорьевича, с обвислыми усами и в папахе. Другая вышивка, еще более огромная. Предметом вышивки является текст стихотворения Шевченко «Заповедь» (это которое «Як умру, то поховайте»). Текст обрамлен народным украинским орнаментом. Бюст Тараса Григорьевича, осененный свисающим откуда-то сверху государственным флагом Украины.

И - опять Гоголь. Иллюстрация к «Тарасу Бульбе». Тарас Бульба на иллюстрации - вылитый Тарас Шевченко.

Бюст Гоголя работы скульптора Белоуса. У бюста странное, какое-то блаженненькое выражение лица. По сторонам бюста на стене висят два полотна с вышитыми изображениями Богородицы - одно в православном, другое в католическом стиле. Что бы это значило.

Еще иллюстрации, иллюстрации. Стилизованная карта Миргорода с огромной лужей посередине. В конце экспозиции - табличка с надписью: «„Мертвые души“» - удивительная книга«. Подпись: «А. И. Герцен».

Елена Ивановна говорит, что вся музейная экспозиция - примерно в таком духе. Подлинных вещей Гоголя, как уже было сказано, крайне мало. К 1 апреля музей не успеет открыть постоянную экспозицию - строители затянули работу по реконструкции здания. Вместо этого в музее будет размещена выставка народного творчества, посвященная Гоголю. Резьба по дереву, вышивка, керамика, лозоплетение, детский рисунок, картины сорочинских и миргородских художников.

Лозоплетение, посвященное 200-летию Гоголя. В общем, если бы я приехал к самым торжествам, я бы все равно музея фактически не увидел. Только керамику и резьбу по дереву. Это как-то даже успокаивает.

Елена Ивановна говорит, что пресловутая металлочерепица - мера вынужденная. Раньше была черепица обыкновенная, но здание музея построили в 1951 году настолько некачественно, что в последнее время и фундамент, и крыша ощутимо просели, во многих местах потрескался потолок, и старую тяжелую черепичную крышу пришлось заменить нынешней, легкой, металлической, делающей музей Гоголя похожим на придорожную кафешку.

А до войны музей, которому в этом году исполнится 80 лет, располагался в доме врача Трохимовского, в том самом, в котором родился Гоголь. Во время войны дом был полностью разрушен. Нынешний синенький домик с красной крышей ни по внешнему облику, ни по планировке ничего общего с домом Трохимовского не имеет.

Каждый год музей посещает примерно 20 тысяч туристов. Это, конечно, в несколько раз меньше, чем было в 80-е годы, когда в день только из Москвы несколько автобусов приезжало, но показатель все равно очень хороший, особенно для небольшого сельского музея. Сейчас из России ездят совсем мало и редко, в основном - из Киева, Полтавы, других украинских городов.

Среди сотрудников музея нет ни одного местного. Вот, например, Елена Ивановна - из России, с Урала. Училась в Миргороде в 70-е годы, вышла здесь замуж и осталась.

Елена Ивановна говорит со мной на правильном русском языке, без фрикативного «г», но то и дело автоматически, по привычке переходит на украинский, и «г» в ее исполнении становится фрикативным. Потом спохватывается и снова говорит по-русски. Здесь, на Полтавщине, в отличие от соседних Харькова и Донбасса, как я заметил, вообще не принято говорить по-русски, только по-украински. Правда, знающие люди потом объяснили мне, что я просто не отличаю украинский от суржика.

Сделал для себя небольшое открытие. Оказывается, Гоголь на Украине считается иностранным писателем. В школах его проходят по программе зарубежной литературы. На изучение наследия Гоголя отводится от двух до четырех часов. Нынешние украинские школьники произведений Гоголя практически не знают.

Зарубежный писатель Гоголь. Это как если бы Набоков писал всегда только и исключительно по-английски и никогда - по-русски. Мы бы его, наверное, тоже зарубежным писателем считали.

Решил заодно, раз уж тут оказался, бегло осмотреть экспозицию краеведческого музея. Старые фотографии села. Фотография примерно 70-х годов прошлого века, изображающая пару молодоженов на фоне деревянной ветряной мельницы. Подпись по-украински: с каждым годом молодеет наше прекрасное село. В длинных колбах - образцы местных почв и торфа. На полированной деревянной доске - поясняющий текст про пески и глины. Изображения мамонтов, динозавров, обезьян. Так сказать, древние жители Полтавщины. Цитаты Ленина и Энгельса о зарождении органической жизни на Земле. Два жутковатых муляжа с подписями «кисть руки шимпанзе» и «ступня шимпанзе». Схема, иллюстрирующая появление у обезьян прямохождения. Цитата Энгельса о том, что труд создал человека. Дальше - люди. Палка-копалка, кремниевый топор, наконечник копья. Киевская Русь, феодальная раздробленность, татары, поляки, Богдан Хмельницкий, далее везде. Все, как обычно, как в любом провинциальном краеведческом музее.

Я все еще не оставлял глупых надежд посетить музей-заповедник в селе Гоголево. На автостанции спрашиваю кассиршу, как бы мне туда добраться. Тихо кассирша ответила: никак. Единственный автобус ходит туда утром (для меня - не вариант, надо сегодня же выезжать обратно в Москву). Можно было бы еще с пересадкой, но тот автобус, который идет до места пересадки, тоже ушел и сегодня больше не пойдет. Понятно. А до Полтавы когда автобус будет? Вечером, в шесть (сейчас - полпервого). Можно еще через Миргород, с пересадкой. В два часа. Хорошо, давайте до Миргорода.

В Больших Сорочинцах помимо двух музеев (что для села как-то даже многовато) есть еще знаменитый памятник архитектуры - Спасо-Преображенская церковь, первая половина XVIII века, яркий образец украинского барокко. Времени до автобуса еще много, надо, думаю, в храм сходить.

Стоит ли удивляться, что на воротах церкви висел большой, убедительный, торжествующий замок.

Синим пламенем

Я вернулся в Москву и пошел в только что открывшийся музей Гоголя на Никитском бульваре. Это было 1 апреля, главный день торжеств по случаю 200-летия. В музее проходили гоголевские чтения, ожидалось прибытие мэра, в фойе толпились снимающие и пишущие журналисты. Желающих пригласили на небольшую экскурсию по залам музея. Я, конечно же, желал.

Подлинных предметов - ноль. Все экспонаты типологические. Этот недостаток создатели музея решили компенсировать особой художественной концепцией. Концепция заключается в том, чтобы дополнить экспозицию серией аудиовизуальных, как бы это сказать… в общем, представлений. У экскурсовода в руках был небольшой пульт с кнопочками. Мы входили в очередной зал, экскурсовод нажимала кнопочку на пульте, и начиналось нечто.

Зал «Ревизора». Темно-красные стены, такая же обивка мебели. Экскурсовод нажимает кнопочку, свет гаснет, по потолку бегают красно-белые световые всполохи, из динамика доносятся фразы из «Ревизора», произносимые демоническим голосом. Над кем смеетесь? Над собой смеетесь! Красно-белые сполохи прекращаются, зажигается свет.

Гостиная. Кресло у камина. Здесь Гоголь сжег второй том «Мертвых душ». Экскурсовод нажимает кнопочку, свет гаснет, луч проектора рисует в камине пляшущее синее пламя, прожектор узким белым лучом освещает пустое кресло, из динамика доносится потрескивание огня, рукописи Гоголя горят синим пламенем, из динамика слышны какие-то приглушенные завывания. Это продолжается минуты две. Завывания прекращаются, пламя сходит на нет, зажигается свет.

Кабинет. Высокая конторка с наклонной столешницей (Гоголь работал стоя). На конторке - портрет Пушкина между двумя свечами. Наверное, имеется в виду, что Гоголь писал свои произведения, глядя на портрет Пушкина. Экскурсовод нажимает кнопочку, свет гаснет, тишина. Как бы ночь. Потом из динамика начинают доноситься звуки просыпающейся утренней Москвы середины XIX века, голоса прохожих, стук копыт, скрип телег. Прожектор узким белым лучом освещает лежащую на конторке рукопись. Это продолжается минуты полторы. Звуки утренней Москвы позапрошлого века стихают, прожектор выключается, зажигается верхний свет.

И все в таком духе. Только в комнате, посвященной смерти писателя, не предусмотрено никаких представлений. Посмертная маска, раскрытая Псалтырь, четки. Из динамиков доносится тихое знаменное пение. Лучшее место во всей экспозиции.

Экскурсовод говорит: если людям просто давать информацию, это на них влияет слабо. А наша экспозиция действует через эмоции.

А может, Гоголю и понравилось бы, кто знает. Он ведь не был чужд некоторого абсурдизма.

Объявили, что мэр не приедет, будет ли министр культуры - неизвестно, но, скорее всего, не будет. Гоголеведы начали читать свои доклады на конференции, журналисты толпились перед входом, курили. У многих из них был заметно потерянный вид - примерно как у меня в Больших Сорочинцах, когда я безуспешно пытался попасть в тамошний музей. Они приехали сюда, чтобы запечатлеть торжественный приезд мэра и его выступление на открытии конференции, но все отменяется, ничего не будет, репортаж срывается. И наверняка у кого-то из них, и не у одного, возникла немного дурацкая мыслишка, что это Гоголь над ними так подшутил.

Но мы подобными мыслишками увлекаться не будем. Отставить спиритизм. С днем рождения, Николай Васильевич.

Аркадий Ипполитов Куда «Туда, туда!…»?

Родина и Италия

Что такое Италия? Италия есть страна, занимающая Аппенинский полуостров и прилежащие к нему острова: два крупных и много маленьких. От остального мира Италия отделена горами Альпами и Доломитами, а также морями, омывающими ее берега: Лигурийским, Тирренским, Ионическим, Адриатическим и Средиземным, самым большим, частью которого и являются все четыре вышеперечисленные. Поэтому и климат в Италии средиземноморский, а населяют ее преимущественно итальянцы, в основном - католики. Столица Италии - город Рим, город древний, в нем чуть больше миллиона постоянного населения, и кроме Рима в Италии есть еще два больших города, Милан и Неаполь, в остальных же ее городах меньше миллиона жителей. Несмотря на это, Италия - высокоразвитая индустриальная страна, входящая в десятку самых развитых стран мира. Наиболее развиты в ней следующие отрасли промышленности: машиностроительная, нефтеперерабатывающая, нефтехимическая, текстильная и кожно-обувная. В Италии производится около трех миллионов тонн цитрусовых в год - одно из ведущих мест в мире, а также виноград, кукуруза, рис и сахарная свекла. Италия, к тому же, один из крупнейших районов международного туризма, и ежегодное количество посещающих ее превышает пятьдесят миллионов человек, что практически равно ее населению. Причем с каждым годом посещающих Италию становится все больше и больше.

И что же этим ежегодным пятидесяти миллионам от Италии надо? Куда и зачем они едут? За средиземноморским климатом, на шопинг, за какими-то неведомыми удовольствиями? Едут и ехали, уже несколько тысячелетий подряд, подбираясь к Италии по морям, как Одиссей и следовавшие за ним греки, переваливая через заснеженные Альпы, как галлы, карфагеняне, германцы и бесчисленные христианские паломники, несясь по воздуху, как американцы, японцы и русские. В Италию едут и Сквозник-Дмухановский, и Артемий Филиппович Земляника, и Чичиков, и Хлестаков, Манилов с Ноздревым, Анна Андреевна с Марьей Антоновной, дама приятная во всех отношениях и просто приятная дама, и даже Акакий Акакиевич откладывает свои премиальные для того, чтобы побывать в стране, производящей около трех миллионов тонн цитрусовых в год. Вся Россия рвется туда, туда, где лавр цветет и апельсины зреют.

Географическая Италия - неоспоримый, конкретный, реально существующий факт. Столь же конкретный и реальный факт, как и то, что у алжирского дея под самым носом шишка. Однако у каждого - своя Италия. У Сквозник-Дмухановского Италия состоит из родных русскому сердцу лиц окружения Берлускони и основательности отдыха на лигурийских курортах; у Хлестакова Италия, нарисованная статейками в GQ и Men’s Health, страна Прады и Дольче с Габбаною; у Чичикова Италия - страна самых лучших панталон брусничного цвета с искрой, отличнейших морских гадов, официантов-пройдох и хороших возможностей для разумной деятельности; Манилов грезит об Италии Боттичелли, фра Анжелико и дольче виты; а у Акакия Акакиевича Италия связана с тряской в автобусе, гостиницей в районе вокзала Термини с одним душем на этаже, общими, заранее оплаченными, обедами, где вместо супа дают макароны, плавающие в чем-то красном, и августовской жарой на Форуме, от которой плавятся и мозги, и камни, и ящерицы на камнях, а экскурсоводша что-то талдычит о цезарях, триумфах и каком-то Тите. У Коробочки же заезжие итальянцы одну девку завезли, так ничего, девка устроилась, сначала помыкалась, правда, ничего об этом и не рассказывает, а потом и на фабрике работала, и в ихнем госпитале горшки выносила, и ничего, замуж вышла, дети, двое такие, чернявенькие, мне ее мать фотографию показывала, зовут Петя и Павлуша, имена такие человеческие, прям как у нас, бабка все плачет и плачет, заливается, а что плакать? внучата ладные, все у них как у людей, а здесь бы кто знает, что с ними было бы, да и девка ведь безголовая, а там, вишь, не пропала, человеком стала.

В общем, в сознании каждого культурного человека есть свой, индивидуальный образ Италии. Рождается он задолго до встречи с реальной Италией и предопределен множеством идей, чувств, мыслей и ощущений, пережитых как результат определенного культурного опыта. В каждой европейской, а сегодня и не только европейской, культуре есть своя Италия, создаваемая на протяжении столетий. Есть Италия американская, с «Женским портретом» Генри Джеймса и «Ускользающей красотой», там все приличные американские девушки искали случая в Италии девственность потерять, а женщины постарше, вроде Изабеллы Гарднер или Пегги Гугенхайм дружили с Беренсонами, вывозили из Италии Тицианов и сьенскую живопись на золотом фоне, так что в Америке Тицианов и сьенцев чуть ли не столько же, сколько и на их родине, и американские центры по изучению итальянской культуры понатыканы по всей Италии, и был еще «Талантливый мистер Рипли», там Джуд Лоу знал, что летом в Италии в вельвете неходят, а ходят только во льне, а его убийца не знал, узнал позже, поэтому расстраивался, и убил Джуда Лоу и еще нескольких, одного - в римском палаццо, прямо римским бюстом припечатал, и Пьяцца ди Спанья, и на террасе, выходящей на эту Пьяццу, миссис Стоун ловит свою последнюю весну, и Венеция, Гемингвей в «Харрис баре» сидит, беллини пьет, карпаччо закусывает, за Рупертом Эвереттом, великовозрастным Тадзио, Хелен Миррен со своим мужем по всей Венеции гоняется, и Ганнибал Лектор в Палаццо Веккио читает лекцию о Данте, кто ж еще, кроме каннибалов, Данте читать будет, поэтому и Уорхолу Рим совсем не понравился, хот доги там такие же, как и везде, и вообще Уорхол в Риме оказался только из-за того, что туда Лиз Тейлор поперлась. Есть и Италия японская, о ней я мало что знаю, но Мисима в «Исповеди маски» рассказывает, что в детстве его было не оторвать от созерцания Святого Себастьяна Гвидо Рени, от его тела, пронзенного стрелами, и вместе с Гвидо он впитал в себя чувство прекрасного, поэтому потом и стал таким изысканным и жестоким, сделал харакири на телевизионной башне. От Мисимы тягу к итальянской красоте унаследовали и другие японцы, и отель «Бауэр» очень украшают молодые японские пары, проводящие в Италии медовый месяц, такие изящные, точеные, прямо - укий-е Утамаро, только в Миссони, и с шикарными дизайнерскими пакетами в руках, и среди пар молодоженов одна пара, он и он, особенно точеные, особенно изящные, укий-е Утамаро, и театр Но, и Кабуки, и в Миссони, и с дизайнерскими пакетами в руках, и толпы японцев попроще, белый верх, черный низ, белые носочки, фотографируются стадами на Пьяцетте, у Сан Марко, у Пантеона, Кампаниллы Джотто и на фоне гвидо рениевского Святого Себастьяна, пронзенного стрелами. Есть еще Италия датская, с Торвальдсеном и Андерсеном, умильная, чистая, детская, с мальчиком на бронзовом кабане, есть Италия финская, канадская и бразильская, есть даже Италия тунисская, начатая походами Ганнибала и продолженная нелегальными эмигрантами, арестованными на острове Пантеллерия береговой полицией.

Много всяких Италий. Для Европы Италия, конечно же, важнее всего, так как по многим причинам Италия стала своего рода ключом к самосознанию европейских культур, и чем более развита и глубока культура, тем более ярким и индивидуальным образом Италии она обладает. Каждая европейская культура создавала свою Италию, больше похожую на автопортрет, отраженный льстивым зеркалом. Образ выходил столь совершенным и самодостаточным, что порой было уже необязательно ехать в вожделенный край за жизненными впечатлениями. Для английской культуры со времен елизаветинской трагедии Италия была страной, где цвела идеальная жизнь, полная красоты и страсти. Альбиону всегда не хватало чего-то подлинно изысканного, и еще в XVII веке сэр Генри Вуттон в «Панегирике Королю Карлу» пишет об «Италии - величайшей Матери изящных искусств», провозглашая этого короля, известного элегантностью своего двора, наследником именно итальянских традиций. В Италии происходит действие шекспировских пьес, в Италии разыгрывается чисто английская история леди Гамильтон, с Италией связаны романтические мечты Блейка и Фюссли, а в наши дни культурологические построения Питера Гринуэя. И все это о любви, любви и крови.

Франция к Италии относилась спокойней, осознавая себя законной наследницей итальянского пластицизма. Со времен Франциска I, заглотившего Леонардо, и школы Фонтенбло, когда французы экспроприировали Челлини, Россо и Приматиччо, Франция уверенно ориентировалась в итальянской культуре. Время от времени она завоевывала Италию, французы очень любили там жить, и один из самых блистательных представителей острого галльского смысла, Никола Пуссен, провел в Риме почти всю свою жизнь. Столь же естественно чувствовали себя в Италии Фрагонар, Стендаль, Энгр, Коро, Дега и Пруст. Причем последний устами главного героя «В поисках утраченного времени» признавался, что поездки в Парму, Флоренцию и Венецию даже и не обязательны, так как одно произнесение имени города делает картину осязаемой. Так он хорошо чувствовал Парму по «Пармской обители», Венецию по Мюссе и Рим по Шатобриану.

Но самые сильные чувства к Италии испытывали немцы. Со времени варваров германский дух мучился Италией. Штауффены вообще из Сицилии и Неаполя старались не выезжать, Рим был столицей Священной Римской империи, и уже даже без Рима немцы еще долго жили в границах этого призрачного образования. Германия постоянно устремлялась к Италии, посвящая ей лучшие порывы своей взволнованной немецкой души. Любовь к Италии носила у немцев несколько садомазохистский характер, в ней было и желание обладания, и желание разрушения, и, вслед за Гете, романтики окрестили ее Sehnsucht nach Italie, чудесное выражение, в нем и тоска, и нежность, и болезнь души, и «страстное ожиданье, горькая зависть, малая толика презрения и вся полнота целомудренного блаженства». Ни англичане, ни французы ничего такого не придумали.

В большинстве европейских культур образ Италии ясно обрисовался уже в XVI веке. Россия здесь сильно запоздала. В силу своей отдаленности от Запада, из-за всех этих лесов и снегов, у России было не из чего лепить свою Италию. Так, что-то доходило через Польшу, но Русь, благодаря православию и татарам, Европы чуждалась. Все они были нехристи, и после общения с ними полагалось руки мыть. О Риме мы, конечно, слышали, но все связи русского царства и Италии во время Ивана Третьего исчерпывались абстрактной идеей Римской империи, чьей прямой наследницей через Константинополь провозгласило себя Московское царство, сознательно отъединив и противопоставив православие католической Европе. Православная-то Европа от Греции до Румынии вся была под турками. Конечно, Аристотель Фиораванти построил Успенский собор, но итальянца в Москве заставляли строить по-русски, точнее - по-гречески, а не по-итальянски.

Все отношения с Италией Древней Руси могут быть исчерпаны «Песней венецейского гостя» из оперы «Садко», так как итальянцы на Русь приезжали, а русские в Италии были только в качестве послов, которым строго-настрого было запрещено общаться самовольно с кем бы то ни было, или в качестве рабов, так что в Венеции существует даже Riva degli Schiavoni, набережная рабов, или славян, так как schiavo - раб - имеет общее происхождение со slavo - славянин. Послы возвращались, но ничего путного не рассказывали, а рабы и не возвращались, ибо итальянское рабство было, поди, слаще родного крепостного права. Образ Италии как некой особой страны, отличной от всех остальных, понадобился России только тогда, когда она почувствовала необходимость стать частью Европы. Точнее, не Россия почувствовала, а почувствовал ее владыка, и послал в Италию сподвижника, Петра Андреевича Толстого, умнейшую голову своего времени, и начертал Петр Андреевич замечательные записки об Италии, подробные и смачные. Пишет он, в частности, следующее: «В той же церкви у стен поделаны из розных же мраморов гробы, в которых лежать будут тела древних флоренских великих князей. Между теми сделан гроб, где лежать по смерти телу нынешняго грандуки, то есть великого князя флоренского. Те гробы поделаны такою преузорочною работою, что уму человеческому непостижно. И над теми гробами поставлены персоны вышеименнованных древних флоренских князей, также и нынешняго великаго князя флоренского персона над ево гробом стоит. А высечены те их все персоны из алебастру изрядным мастерством и с такими фигурами, которых подробну и описать невозможно». Это Петр Андреевич о посещении Сан Лоренцо во Флоренции и микеланджеловой гробницы Медичи.

Не было у нас тогда еще органа, с помощью которого можно было бы создать русскую Италию. В XVIII веке, во время интенсивного поглощения европейских ценностей, отношение России к Италии было по-детски простодушным. Растреллиевское барокко, занесенное снегом, и мерзнущие под петербургским дождем венецианские богини Летнего сада сразу вошли в русский пейзаж, но не были никем осмыслены. Картин натащили, и италиянских кастратов с девками, чтобы голосили как положено, и в Италию уже поехали, и выблядков из Академии художеств в Италию послали, поелику выблядки талантливее детей законных и к художествам зело способны. Но все это была Италия понахватанная у других, и вот уже княгиня Дашкова в Италию едет, и все описывает правильно, и знает, кто и где Рафаэль, и Гвидо Рени, и Каналетто, и все разумно оценивает, и смотреть умеет, и описывать, но описывает по-французски, и мало чем ее записки отличаются от записок образованной француженки, у которой за спиной Франциск I с Леонардо, и школа Фонтенбло, и Челлини, и Россо, и Приматиччо.

Осмысление пришло позже, но опытности в общении не хватало, а Италия была очень нужна, просто необходима каждому уважающему себя русскому, претендующему на просвещенность. Что же делать? Надо ее откуда-то брать, и самая ближняя и самая лучшая Италия была у немцев, готовая, прекрасно отделанная. Вот мы и позаимствовали ее у них. Со времени Жуковского, нашего главного европейца, появилось бесконечное количество переводов гетевских строк «Kеnnst du das Land…» («Ты знаешь край…»), так что это стихотворение можно назвать русским хитом начала девятнадцатого века. Русские оказались очень восприимчивыми, быстро усвоили Sehnsucht nach Italie, и это состояние стало характернейшим свойством русской души. Опираясь на Sehnsucht и русские ее переводы, Пушкину даже удалось предвосхитить прустовское отношение к Италии, написав о ней чудесные строки, так ни разу там и не побывав. В частности, стихотворение «Людмила», в котором Пушкин вопрошает: «Кто знает край, где небо блещет Неизъяснимой синевой, Где море теплою волной Вокруг развалин тихо плещет; Где вечный лавр и кипарис На воле гордо разрослись; Где пел Торквато величавый; Где и теперь во мгле ночной Адриатической волной Повторены его октавы; Где Рафаэль живописал; Где в наши дни резец Кановы Послушный мрамор оживлял, И Байрон, мученик суровый, Страдал, любил и проклинал?» - кто ж его не знает, все знают, он уже оскоминой на зубах навяз. Рафаэль, Канова, Байрон и три миллиона тонн цитрусовых в год. Kеnnst du das Land? Ja, ja, ich kenne… строчка из Вильгельма Майстера выведена эпиграфом к Людмиле, но как какая-то сумасшедшинка вторит им припевом куплет: «По клюкву, по клюкву, по ягоду, по клюкву», - и впервые в русской поэзии начинают звучать новые, отличные от немецких, интонации. Русская песенка среди пейзажа «Италии златой» придает этой вымышленной стране оттенок безумия. Италия, клюква, Людмила… умильность, умиление, и «Солнце склоняется за гору св. Марии; безоблачное небо накидывается горящим светом, и, согретый теплым чувством о Боге, вместе с несчастными любопытными атеистами иду внимать пению дев непорочных, горем вынужденных отрешиться от света. Их голос ублажает мое сердце, я сливаюсь с ними в чувствах: горесть составляет союз сердец человеческих, даже самых гордых она соединяет. Я не могу пересказать вам, сколько блаженных мыслей рождает во мне прекраснейшее соло какой-либо из сестер сих: из меня тогда все вы можете сделать.

Я живу на горе; огромность и небрежность здешних дворцов есть принадлежность. Войдя с улицы Сикста, вы подымаетесь во второй этаж; завернув налево в сад, вы почувствуете аромат, увидите тучныя, цветущия розы, и под виноградными кистями пройдете ко мне в мастерскую, а далее - в спальню или комнату: и то, и другое будет больше нашей бывшей залы. В мастерской на главном окне стоит ширма в полтора стекла, чтобы закрыть ярко-зеленый цвет от миндаля, фиг, орехов, яблонь и от обвивающей виноградной лозы с розанами, составляющей крышу входа моего.

Во время отсутствия скорби о доме моем родительском, я бываю до такой степени восхищен, что не бываю в состоянии ничего делать: как же тут не согласиться с итальянским бездействием, которое мы привыкли называть ленью?

Из окон с одной стороны моей унылой спальни виден другой сад, нижний; дорожки все имеют кровлею виноградные кисти, а в середине их - или чудные цветы, или померанцы, апельсины, груши и т. д. Сзади сада живописной рукой выстроены дома: то угол карниза выдается из чьей-либо мастерской, то сушило, арками красующееся, то бельведер, высоко поднимающийся«. Это из римского письма А. А. Иванова 1831 года.

Описание совершенно гоголевское. Русская душа слишком глубоко переняла немецкую Sehnsucht и уже плакать готова с благочестивыми сестрами, и молиться, и биться над картиной всех времен и романом всех народов, Иванов и Гоголь становятся пленниками Рима, и только о России там и думают, и вот уже: «Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Что хотят они от меня, бедного? Что могу я дать им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем бедном дитятке!…» Пережив и осмыслив встречу с Италией, русская душа угодила в сумасшедший дом.

Вот и все. С одной стороны море, с другой Италия, не лейте мне на голову холодную воду. Потом будет еще много чего, и Санин из «Вешних вод» предпочтет всю такую невозможную Полозову сладчайшей Джемме, и Анна Каренина с Вронским снимут палаццо с плафоном Тинторетто, Дягилева, Стравинского и Бродского похоронят в Венеции, Ленин с Горьким будут играть в шахматы на Капри, Муратов напишет об Италии лучшую книгу на русском языке, господин из Сан-Франциско в трюме международного лайнера лежать будет бревно бревном. Но ничего решительно в русской Италии, оформленной Гоголем, это уже не изменит, только прибавит. Так что и Сквозник-Дмухановский со своим Берлускони и правильным пониманием значения России для Европы, и Хлестаков со своим снобизмом, заимствованным из статеек в GQ и Men’s Health о сардинских курортах, и Чичиков со своим безупречным вкусом, и Манилов со своими грезами, и Акакий Акакиевич со своей человечностью, все они направляются в страну, где «звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют», хотя они сами об этом и не подозревают, и у них даже может быть свое какое-то собственное мнение.

Дарья Акимова Рыцарь бедный

Бродячий сюжет вечного города

Немыслимая связь, трагический мезальянс. Он: писатель с севера, чужак, бедняк, сатирик, фанатик, моралист, терзаемый бесами. И она: «Солнце, полная красота»; божественное совершенство; сама любовь, ласкающая мир; легкость и смелость, щедрость и вольность кошачьей души. Да как он вообще смел ее полюбить? И главное - как он мог оставить ее, вот в чем штука?

Ганс Кюхельгартен

Циник отметит, что любовь Гоголя и Италии развивалась по шаблонным законам. Эйфория первых дней: «Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня. Она заменила мне все». Потом тихое, почти семейное домоседство: «Посох мой страннический уже не существует… Я теперь сижу дома; никаких мучительных желаний, влекущих вдаль». Потом все же - друзья былых времен и былых мест (Данилевский, Волконская, Жуковский); от их прихода становится особенно радостно, а без них уже - что-то не то. Потом - беспричинная тоска по дороге: «Голова моя так странно устроена, что иногда мне вдруг нужно пронестись несколько сот верст и пролететь расстояние для того, чтоб менять одно впечатление другим». И вот - скука: «Сказать правду, для меня давно уже мертво все, что окружает меня здесь». Но законы сплина не извечны, им всего-то двести лет, их ввел в обиход романтизм. Гоголь не следовал им - он их «примерял», словно нехотя. Чтобы прикрыться ими. Чтобы никому ничего не объяснять.

Русский романтизм странен, ибо отягощен привходящими обстоятельствами, начиная с плохого климата и заканчивая состраданием к порабощенному народу. Оба фактора мешали любоваться полной луной и воспевать древних местных воителей. Однако в Миргороде ночное небо бескрайно, а казачество не нуждается в жалости. Поэтому больше нигде настоящий русский романтик родиться не мог, только на Украине.

Он был и обликом своим похож на назарейцев: немецких художников, поселившихся в развалинах римского монастыря святого Исидора (это был первый «сквот» Нового времени). «Те же знакомые лица вокруг меня; те же немецкие художники, с узенькими рыженькими бородками, и те же козлы, тоже с узенькими бородками; те же разговоры, и о том же говорят, высунувшись из окон, мои соседки». Они жили рядом, рисовали рядом, ревновали друг к другу Александра Иванова и спорили об искусстве.

«Предания давно минувших дней» были «поделены» у романтиков вполне определенно - по видам искусств: живописцы изображали преимущественно библейские сюжеты, писатели - национальные, и оттого языческие. Немцы с равным азартом рисовали в альбом и купол Св. Петра, и Колизей, однако дохристианский Рим представлялся им лишь как арена преступных пыток.

Гоголь принял связь языческой античности с христианством через любовь к Италии. Это был главный подарок Италии - ему. Больше ни в ком - тем более в русском - не процвела так естественно дикая (для «неитальянца») смесь суеверия и веры, фатализма и жадности к жизни, - смесь, составившая латинский характер. Однажды, когда речь зашла о простоте и набожности дорафаэлевых живописцев, которые следует «воскрешать» новым художникам, Гоголь не выдержал: «Подобная мысль могла только явиться в голове немецкого педанта!». И еще сказал, глядя на античную статую: «То была религия».

Гоголь учился не у назарейцев. Он учился у Италии. И вспоминал там давние забытые уроки: свое детство, в котором лешие прекрасно уживались со святыми; потому такой похожей на дом и показалась ему Италия в первую встречу: «Мне кажется, как будто бы я заехал к старинным малороссийским помещикам. Такие же дряхлые двери у домов, со множеством бесполезных дыр, марающие платья мелом; старинные подсвечники и лампы в виде церковных; блюда все особенные; все на старинный манер». В возлюбленной всегда ищут черты матери.

Немецкие романтики в конце концов вернулись домой, в уютные немецкие города - и стали академиками, как Овербек, а кое-кто даже и главами академий, как Корнелиус (в римские годы Гоголя он уже царил в Мюнхене), - тех самых, против которых бунтовали в юношестве. «Бедная человеческая природа», - откликнулся Белинский по схожему поводу, а именно: когда разделывал под орех позднего Гоголя за предательство идеалов.

Однако чего-чего, а вот Италии Гоголь точно не предавал. Скука - симптом, а вовсе не сама болезнь, так лишь старались представить поклонники «Бури и натиска». Он уехал навсегда - чтобы не предать себя и ее.

Игроки

Гоголь рассказал об этом сам. Так и называется: «Рим». Твердят, что «не окончено»; однако если бы сам признал неудачей - так чего проще: сунул в печку, и следов не найти. Гоголь был до этого метода творческого самовоспитания большой охотник. Сам Гоголь называл повесть «отрывком»; однако же опубликовал в «Москвитянине» с исчерпывающей корректурой («с важными поправками»; «на сверку»). Можно предположить, что слово «отрывок» было использовано так же, как и слово «поэма» применительно к «Мертвым душам». А именно: как указание на подлинное значение произведения. «Отрывок» - за которым читатель должен угадать грандиозность замысла (замысла куда более серьезного, чем авантюрный роман, из кратких набросков которого родился «Рим»). Эталон-образец повести (не слишком тщательно замаскированный), - тоже Поэма: «Божественная комедия» Данте. Та самая, к которой отсылают и «Мертвые души».

Сюжет повести - если это вообще можно считать сюжетом - до странности автобиографичен: во всяком случае, маршрутом путешествия героя. Он, молодой, бедный, жаждущий деятельности, уезжает из опостылевшей родины - «темного заплеснелого угла Европы, где заглохла жизнь и всякое движение». Он едет во Францию.

Франция - эталонный образец Европы; ее ум, ее холодность, ее расчетливость, ее быстрота - нет ничего, что походило бы на Родину менее. В Париже Князю хорошо - поначалу. Здесь приключения, политика, - словом, жизнь играет пузырьками шампанского. Об испанских браках Короны думают больше, чем о собственных делах (в 1848 году эти женитьбы монархии припомнят). Как раз открыли Триумфальную арку и водрузили Луксорский обелиск. «Король-гражданин» руководствуется актуальным лозунгом «Обогащайтесь!»; театры вовсю развлекают публику «звездами»; и все кругом так хлопотливы, так быстры, так заняты. Словом, как сегодня, сто семьдесят три года спустя: та же энергичность, те же обещания - и те же пустые глаза. Словом, герой Гоголя «видел, как вся эта многосторонность и деятельность… жизни исчезала без выводов и плодоносных душевных осадков. В движении вечного его [Парижа] кипенья и деятельности виделась теперь ему странная недеятельность, страшное царство слов вместо дел…». Наука - и та заражена всеобщей честолюбивой глупостью: «В ее одушевленных лекциях, которых достоинство не мог не признать он, теперь стало ему заметно везде желание не выказаться, хвастнуть, выставить себя; везде блестящие эпизоды, и нет торжественного, величавого теченья всего целого…» Итальянский ли аристократ это чувствует? Да нет же, его создатель.

Сын Карамзина в 1836-м, как и Гоголь, живет в Париже, однако только его отцу повезло видеть Францию настоящей, в грохоте революции и в пламенном чаду свободы. Тридцатые - эпоха коррупции и процветания - зрелище не столь эффектное, характеры мелки и пошлы, всеобщая погоня за прогрессом омерзительна. «И нашел он какую-то странную пустоту даже в сердцах тех, которым не мог отказать в уваженье. И увидел он наконец, что, при всех своих блестящих чертах, при благородных порывах, при рыцарских вспышках, вся нация была что-то бледное, несовершенное, легкий водевиль, ею же порожденный».

Наконец, литература: герой «Рима» любит чтение. «Книжная литература прибегала к картинкам и типографской роскоши, чтобы ими привлечь к себе охлаждающееся внимание. Странностью неслыханных страстей, уродливостью исключений из человеческой природы силились повести и романы овладеть читателем».

Это, однако же, возмутительно. В 1830-м вышел уже «Гобсек», год спустя - «Шагреневая кожа». Когда Гоголь гуляет по книжным лавкам и берет уроки французского, словосочетание «Человеческая комедия» придумано, «Евгения Гранде» и «Отец Горио» напечатаны. А герой «Рима» все раздражается на французских писателей: «Один силился пред другим во что бы то ни стало взять верх хотя бы на одну минуту». Соревнование, вечная игра; слишком много здесь «спорта» и ловкости для литературы. Гоголь, кажется, тоже ими заражается. Не иначе как в пику «Человеческой комедии» он обращается к комедии «Божественной».

Необъяснимое, но ясное чувство: надо бежать, - наконец подкрепляется необходимостью. Героя «Рима» из опостылевшего Парижа гонит смерть отца, Гоголя - смерть Пушкина. Смерть того, кого считал главным своим читателем, - это сиротство. Приближается Пасха: Смерть и Воскресение Христово. Путь паломника они (герой и автор) прошли вместе. Им открылась Генуя, которой оба они не видели никогда; «играющая пестрота домов, церквей и дворцов на тонком небесном воздухе, блиставшем непостижимою голубизною, была единственна». «Тоска необъятная», сжиравшая души в Париже, вдруг отпустила их.

«Он вспомнил, что уже много лет не был в церкви, потерявшей свое чистое, высокое значение в тех умных землях Европы, где он был. Тихо вошел он и стал в молчании на колени у великолепных мраморных колонн и долго молился, сам не зная за что: молился, что его приняла Италия, что снизошло на него желанье молиться, что празднично было у него на душе, - и молитва эта, верно, была лучшая». Лучшая, конечно, лучшая - раз любовь была послана им за эту молитву.

Женитьба

В родном Риме Князь приводит в порядок домашние дела - и влюбляется в свой город, словно он не видел его раньше, словно никогда еще не ступала его нога по стертым римским булыжникам. «…Как старинный рыцарь, искатель приключений, он отправлялся отыскивать всякий день новых и новых чудес». «Старинный рыцарь». Паладин, путешествующий ради своей призрачной Дамы, - может быть, судьба дарует ему встречу с ней.

Гоголь прожил анахоретом и девственником. Матримониально заинтересованным романтическим барышням советовал: коли фигура нехороша - нечего мазурками баловаться. Молодящимся дамам писал: о душе пора думать. Какая уж тут женитьба, с такой-то «любезностью». «Подколесин, вылитый Подколесин, не правда ли?» - смеялись над Гоголем. Но что ему были они, смешные жеманницы, если он хранил верность самой Прекрасной Даме на свете. Что ему были они, жалкие списки французских модисток, если он видел Аннунциату.

«Это было чудо в высшей степени… Глядя на нее, становилось ясно, почему итальянские поэты и сравнивают красавиц с солнцем. Это именно было солнце, полная красота», - описана Аннунциата в повести. В письмах Гоголя теми же словами описана вся страна. «Кто был на небе, не захочет на землю», - написал он про Италию старшей Балабиной, матери своей ученицы.

Аннунциату увидел Князь «Рима» посреди веселого карнавала, - увидел, и Италия обрела в ней свое совершенное воплощение. Вся история Италии - она. Вся живопись Италии - она. «Куда ни пойдет она - уже несет с собой картину». Вот Аннунциата «спешит ввечеру к фонтану с кованой медной вазой на голове»: это рафаэлева «Станца пожара». Вот Аннунциата идет через праздник - «глубина галереи выдает ее из сумрачной темноты своей всю сверкающую, всю в блеске. Пурпурное сукно альбанского ее наряда вспыхивает, как ищерь, тронутое солнцем»: это поздний Тициан. Ее имя - часть ее дивного облика: Аннунциата, «благая весть»; великие авторы великих «Благовещений» писали с нее образ Марии.

Аннунциата неслучайно выписана в повести «альбанкой» (не путать с Албанией). В Альбано случился разговор, о котором много лет спустя вспоминали друзья Гоголя. Иванов и Иордан только что похоронили товарища, и на поминальном обеде обронено было: «Вот, вместо невесты обручился с римской Кампанией» (иностранцев неимущих иногда хоронили прямо в поле). «Значит, надо приезжать в Рим для таких похорон», - откликнулся Гоголь, и все запомнили: ага, Гоголь хочет умереть в Италии. Он имел в виду другое. Кампания - вот единственная жена, достойная гения. А кто еще? Ну не Гончарова же, в самом деле.

«Повстречав ее, останавливаются как вкопанные и щеголь миненте с цветком за шляпой, издавши невольное восклицание; и англичанин в гороховом макинтоше, показав вопросительный знак на неподвижном лице своем; и художник с вандиковой бородкой, долее всех остановившийся на одном месте…» Так безымянные персонажи Гоголя смотрели вслед еще одной героине - но только одной. В финале «Мертвых душ» тоже «остановился пораженный божьим чудом созерцатель»: это чудо - Тройка-Россия. Только движение России-Тройки - «наводящее ужас» (прямо как шаг Петра у Пушкина: лик ужасен, движенья быстры, он прекрасен). А движение Италии-Аннунциаты дарует просветление.

Просветление это в повести даже как-то нарочито списано с просветления Савла, а шутовское-карнавальное «опрощение» эпизода возвеличивает его еще больше. Даже и произнесено слово: «ослепление». Аннунциата является Князю свыше, буквально свыше, потому что снизу вверх смотрит он на нее (он как раз нагнулся подобрать свою шляпу) - и облако белой мучной пыли тут же слепит ему глаза: это шалят карнавальные «маски». «Весь белый, как снег, даже с белыми ресницами, князь побежал наскоро домой переодеться». Аннунциата потеряна в суете карнавала. Нужно найти Аннунциату. Начинается путь веры.

Путь ведет князя в трущобы - там находит он Проводника, и адские перебранки местных жителей - не лишенные, впрочем, поэтического совершенства - сопровождают их всю дорогу; судьбы и лица бесчисленных «сьоров» и их «сьор» мелькают перед нами. Похожая погоня - в «Невском проспекте»; только там герои никогда не выйдут из Ада, оттого что женщины, за которыми следуют они, - всего лишь пародия на Аннунциату.

Наконец, Князь взбирается на Гору. Оттуда, стоя рядом с San Pietro in Montorio, он смотрит на Рим. «Пред ним в чудной сияющей панораме предстал Вечный Город. Вся светлая груда домов, церквей, куполов, остроконечий сильно освещена была блеском понизившегося солнца». Тут и виллы, утопающие в садах, и прозрачные горы, «объятые фосфорическим светом», и плоский купол Пантеона. Между прочим видит Князь вдалеке и статую апостола Павла, и все величие и всю красоту Мира. Бьют пушки: карнавал окончен; поиск завершен. Аннунциата растворена в Риме, как в Райской розе.

«Боже, какой вид! Князь, объятый им, позабыл и себя, и красоту Аннунциаты, и таинственную судьбу своего народа, и все, что ни есть на свете». Данте узрел свое Девятое небо.

Скажите, эта повесть, по-вашему, не окончена?

Живые души

Птице- Тройке уступают дорогу другие народы и государства (пусть косятся, а все ж таки уступают). Перед Аннунциатой они преклоняются. Мечтатель Гоголь: оба раза воспел то, чего не было.

В XIX веке была страна не менее несчастная, чем николаевская Россия, но куда с большими основаниями являющаяся Европой. Растасканная на кусочки земля - просвещенные соседи постарались. Почти что колония - последняя колония в сердце свободного мира. Белинский на «Рим» раздражился: близорукая, мол, клевета на прогрессивную Францию. А Гоголь просто отплатил прогрессивной Европе - за Италию, за ее униженные и нищие годы. Его возлюбленная ходила в нечистых лохмотьях, а он описал ее прекрасной и гордой. Это и есть - «таинственная судьба» Италии: оставаться сияющей в падении. Улыбаться, как Джульетта Мазина, и смеяться, как Софи Лорен, даже если жизнь кончена.

Ах, как же он любил ее смех: насмешливый, страстный, искренний. Как же он хотел, чтобы мы, читатели какого-нибудь «Москвитянина», научились смеяться, как она, и улыбаться, как она. Чтобы освещать этой улыбкой путь через Ад; чтобы низменное и бессмысленное преображать этим смехом.

Он обожал даже то, что она - плутовка. Плутовство - последний шанс обреченного улыбнуться. Гоголь приходил в восторг, когда ему пытались с воплями: «Синьор, божественная вещь!» - всучить какие-нибудь башмаки стоимостью в полцарства. Он радовался, словно дитя, итальянской сутолоке и темпераменту. Он был счастлив, что она не сдалась. Не опустилась. Не погасла.

Отечественный читатель это умиление перед «ярмарочной» Италией склонен относить на счет «южного происхождения» Гоголя. В самом деле, казачка со скалкой и римская матрона с дубинкой вопят своим благоверным одно и то же: «Вот тебе, прохвост!» - «Ессо, ladrone!». Однако это для нас Гоголь - южанин. Там, для Аннунциаты, он был северянином.

В Италии тогда всех соседей называют «forestieri»; альбанка для жителя Рима - тоже «иностранка»; что уж говорить о каком-то русском писателе. Северянин на юге; южанин на севере. Однажды в Риме Гоголь заявил приятелям: мол, одна только сцена из «Маленьких трагедий» Пушкина стоит всего «Фауста» Гете. Не иначе, Гоголь вспомнил, как северянин Пушкин передал голос южанки Лауры:

Гоголь вспоминал Пушкина в Италии часто. «Ночи на вилле» - душераздирающий краткий отчет о последних днях молодого Виельгорского, свидетелем которых стал Гоголь, - могли бы называться «Ночами в доме на Мойке». На вилле Волконской под Римом умирала молодость, умирала надежда, умирала любовь. Ночи тянулись. Спасения не было. Бдения Гоголя у кресел Виельгорского стали реквиемом по Александру Пушкину.

Русские гении той поры - по большей части люди «невыездные»; Гоголь помнил это про своего Пушкина. Счастлив тот, кто имеет возможность сказать: «О России я могу писать только в Риме, только так она предстоит мне вся, во всей своей громаде». Когда можешь отстраниться - начинаешь любить сильнее. А еще - хочешь вернуться.

Конечно, они смешались в его сознании: Россия и Италия, две родины. «Заплеснелый угол Европы» только для Князя из «Рима» - Италия; для автора повести это известно какая страна. Но раз возвращение в Италию дарует благодать герою повести - то, может быть, возвращение в Россию дарует благодать автору?

Италия Гоголю удивительно подходит. В частности, тем, что, по сути, не нуждается в Сюжете. Единственно возможный для Италии сюжет - это вечный поток ее света; девятое небо, открывающееся с холмов Рима. Авантюрный ли роман, романтическая ли повесть - все это кажется однобоким рядом с Италией. Италия требует эпических жанров, растворяющих в себе высокое и низкое. В Италии Ад необходим для Рая; «низменное» и «повседневное» делают возможным великое; в этой стране Катарина Сфорца - комическая толстуха - становится романтической героиней. Итальянские судьбы - лишь часть огромной симфонии, которая будет играться вечно и никогда не окончится; каждая отдельная партия ценна тем, что является частью музыкального целого: частью божественного перводвижителя. Гоголь пожелал, чтобы так было и в России.

Проблемы Гоголя с «сюжетами» известны школьникам; однако в сущности «проблема» была только одна: любой сюжет являлся для него мелким и недостаточным в сравнении с обыкновенным течением жизни. Странновато для России, которая привыкла противопоставлять «просто жизнь» и Великие Эпические Цели. Сочетать смешное и маленькое с грандиозным и серьезным, как умеет Италия, - вот что Гоголь задумал для России. Он полагал: таков путь к настоящей литературе. Не «человеческой» комедии, но Божественно-человеческой.

Пять лет счастья; три любимых адреса (via di Isidoro, 17; strada Felice - ныне via Sistina, 126: комната с двумя окнами на верхнем этаже, мемориальная доска на стене; via della Croce, 81). Он не устал от счастья. Он испугался раствориться в нем, как растворился Князь «Рима». Ему еще нужно было принести благую весть русской словесности. Аннунциату ждали в России; он отправился туда с ней. «… Глаза мои всего чаще смотрят только в Россию, и нет меры любви моей к ней…» Любовь к дому вернула ему любовь к Италии.

Как многие ее любили - до и после него: подлецы, честолюбцы, ленивцы. Залюбили, затерли, замусолили. Плевками натирали до глянца, словно офицерский сапог. Вечно: «сапог» - приклеили кличку, как девке. Порядочному человеку такую взять в подруги неловко. «Люблю ее», - ага, голубчик, вот ты и сказал пошлость, попался! Понимаем, понимаем: мода, яхта, Сардиния, Брунелло ди Монтальчино бочками, рай риелтеров. Богатые русские виллы прочно стояли в Италии задолго до времен Гоголя.

Однако была еще и интеллигенция; от бедного Сильвестра Щедрина - до Бродского. Разглядеть страну, в которой довелось жить, пытались все. Но кто-то был поглощен мечтами о русской славе (как Брюллов); кто-то был захвачен мессианской работой (как Иванов); кто-то продолжал воевать с социальными бедами мира (как Горький). Гоголь едва ли не единственный сделал Италию своей опорой, своей союзницей; оттого его маленькая «итальянская» повесть конгениальна его сочинениям о России. Италия стала его любовью и верой; имя Аннунциаты начертано на его знаменах.

Наталья Толстая Раиса Захаровна и Григорий Петрович

В Малороссии

В середине 80-х прошлого века мой дядя, Дмитрий Алексеевич, предложил мне поехать на Украину - его ученик, начинающий композитор, достал ему две путевки на август в дом отдыха на берегу Днепра. Оказалось, что дальние родственники ученика - партийные работники среднего звена, они и уступили нам свои бесплатные места. Я с радостью согласилась: на Украине никогда не была.

До начала нашей смены в доме отдыха нам предстояло провести два дня у гостеприимных родственников дядиного ученика - Раисы Захаровны и Григория Петровича Остапенко, а жили они в городе Смела Черкасской области. Раиса Захаровна только что сложила с себя полномочия секретаря райкома Смелы, а Григорий Петрович еще работал - начальником местного железнодорожного узла. Жили Остапенки в девятиэтажном блочном доме вместе со всем городским начальством, остальной народ жил в одноэтажных домах разной степени ветхости.

Трехкомнатная квартира сверкала идеальной чистотой. В прихожей на низком столике в плоской хрустальной вазе плавали головки лилий, столовую украшали фотообои: через зимний лес мчится тройка, румяный кучер взмахнул кнутом. Вся мебель, как и полагалось, была полированная, посреди обеденного стола - чешская хрустальная ваза с розами. В книжном шкафу отдельных книг не было, только собрания сочинений: Драйзер, Дюма, Золя, Лев Толстой. Что через райком давали, то и брали. Гоголя не было. Двери всех комнат ходили на рельсах, это были двери из купейных вагонов, - хозяин принес с работы. А что еще можно взять на железнодорожном узле? Двери двух спален на ночь закрывались на защелку от воров. Еще в квартире была огромная кладовка. Дубовые полки сверху донизу были уставлены трехлитровыми банками: консервированные помидоры, огурцы, перцы, икра из баклажанов, свиное сало в собственном соку. На банках стоял год изготовления: еще не были съедены запасы трехгодичной давности, а уже пришла пора закручивать в банки новый урожай.

Нас пригласили к столу. Когда подали жирный бульон с рассыпчатыми пирожками, я, не предупрежденная, уже объелась рыбой в томате, фаршированными помидорами и пампушками с чесноком. Разочарование и обида хозяев были так сильны, что не попробовать всего, что металось на стол, было невозможно. При виде гуся в яблоках я застонала: не могу больше. Григорий Петрович успокоил: «А вы отдохните немножко. Сейчас выпьете моей водочки и дальше покушаете. Водку сам настаиваю на пленках грецких орехов: от всех болезней».

Отвалившись от еды, дядя Митя завел светскую беседу об истории их города, о магнате Конецпольском, основавшем местечко Смела в семнадцатом веке, о знаменитом сахарозаводчике-меценате Алексее Бобринском, при котором край расцвел. Остапенки разговор не поддержали. При упоминании о польских панах или русских капиталистах они поджимали губы. «Эксплуатировали народ, наживались, а деньги вывозили заграницу. Зачем нам про них говорить? Лучше вы нам расскажите о своих детях, кто где учится, женаты ли сыновья…»

- Раиса Захаровна, вы были заграницей?

- Не горю желанием.

Так, и эта тема - табу.

Перед сном нас еще раз накормили на убой. Белье постелили импортное, дефицитное, новое - при нас разрывали запечатанные пакеты. Ничего не жалели, предупреждали все желания.

На следующий день мы вместе пошли гулять по городу. Я в первый раз видела южный рынок. Кругом лужи, в которых плавают давленые овощи и расколотые арбузы, земля усыпана шелухой от семечек. Мужики все мясистые, пузатые, пьют пиво в тени у забора, женщины бродят в тапках без задника, на босу ногу, прицениваются к связкам лука и чеснока. Продавцы - веселые, добродушные, а покупатели берут товар не как у нас, по полкило, а ведрами, коробками. С Раисой Захаровной здоровался каждый второй, она сдержанно, с достоинством кивала. По дороге попалось старое польское кладбище. Мы с дядей Митей захотели побродить по нему, но наша хозяйка запротестовала.

- Там же нечего смотреть! Сейчас пойдем в парк Пятидесятилетия Октября на выставку цветов, а через час начнется концерт бандуристов.

Мы с дядей Митей вздохнули, переглянулись и поплелись за Раисой.

На следующий день мы, слава Богу, уезжали в дом отдыха. За два дня прибавили по нескольку килограммов, а неистребимый райкомовский дух, который веял в хлебосольном доме Раисы Захаровны, доконал нас. Утром я услышала, что Раиса звонит по телефону.

- Автобаза? С вами разговаривает Остапенко. Подайте машину к одиннадцати часам. Надо отвезти людей в Сокирно, на обкомовские дачи.

Раиса уже была не у власти, на пенсии, но ее приказы выполнялись, по инерции. Ровно в одиннадцать пришла «Волга», и мы покатили в Сокирно. По дороге наша хозяйка велела шоферу завернуть в колхоз «Червонный шлях», где нам тоже были рады. Председатель колхоза лично тряс яблони, а секретарь сельсовета собирала яблоки в корзину. Потом перешли к сбору груш и слив для дорогих гостей из Ленинграда. Шофер отнес плоды в машину, где уже лежали коробки со снедью, приготовленные Раисой «на дорожку». Дальше на пути нам попалась птицефабрика «Вперед», заехали и на птицефабрику. Тут для нас провели экскурсию, рассказали о достижениях, показали переходящее красное знамя. Пока апоплексического вида директор докладывал о ходе соцсоревнования по увеличению яйценоскости, нам успели забить и ощипать пять кур. Куры были упакованы и уложены в багажник. «Свеженьких поедите», - сказал директор на прощание и просил заезжать к нему запросто, как принято у добрых друзей.

Десять дней на обкомовской даче пролетели, как один волшебный день. Широкий чистый Днепр под окнами, песчаные пляжи, уходящие за горизонт, летние кухни перед каждой дачей, автолавка, приезжающая через день из Черкасс, с обкомовской базы. Как щедра была ты, земля Украины, к своим партийным работникам!

Мы с дядей Митей часто гуляли по дубравам. В России нет дубрав, там другие леса. А на Украине - шелковистые травы, тихие извилистые речки. Однажды, гуляя, мы увидели в одной из них оторвавшийся от чего-то кусок земли с кустом шиповника, усыпанным цветами и плодами. Куст тихо плыл вперед по течению, прибиваясь то к одному берегу, то к другому, и опять устремляясь к неведомой цели. Этот плывущий куст запал мне в душу.

С остальными отдыхающими мы не общались, только здоровались. Украинская партноменклатура смотрела на нас косо, особенно жены. Кто такие? По какому праву отдыхаете на нашей заповедной территории? И правда, покакому праву? Я каждый день заклинала дядю Митю не заводить с партийным начальством разговоры о Библии, о гуннах и готах, о немецких мистиках и буддийской философии - его любимых темах. «Дядя Митя, не надо! Нас неправильно поймут, тут и слов таких не слыхали. Потерпите до Ленинграда». Нет, один образованный, начитанный товарищ там был - замзавотдела пропаганды из Кировограда. Он подошел ко мне на пляже, когда я была одна.

- Скажите, вы живете у нас вместе с Алексеем Толстым? Я узнал его по портрету. А жена утверждает, что он давно умер.

- Это его сын, Дмитрий Алексеевич.

- Что вы говорите! Одно лицо. Пойду, расскажу жене.

Эта новость разнеслась по обкомовским дачам, и на нас стали смотреть с любопытством. Но настала пора уезжать. Остапенки снова прислали за нами машину, и мы отправились на вокзал, заехав на минутку попрощаться с нашими благодетелями. Старики обняли нас и расплакались.

- Будем по вам скучать. Обязательно приезжайте на будущее лето, достанем вам хорошие путевки по Днепру. Напишите, как доехали.

Опять появились корзины с домашним вином, копченые колбасы, соленый шпиг, прошлогодние сухофрукты. «Берите, берите, не обижайте нас. Привезете гостинцы своим деткам».

Я тоже готова была расплакаться. Кто мы им? Случайные прохожие. А приняли нас сердечно, как родных детей.

С того августа прошло больше двадцати лет. Я больше с ними не встречалась. Ни Раисы Захаровны, ни Григория Петровича уже нет в живых. Сейчас я вспоминаю их как помещиков районного масштаба, простодушно любивших советскую власть, не ведая, что скоро все рухнет, ведь ничто не предвещало беды, знаков-то не было.

Да и чудесную, золотую Украину давно унесло течением, как тот куст.

Екатерина Шерга В виде Психеи

Портреты и портретисты

I.

Портрет - предмет роскоши в наши дни. Тяжелая, громоздкая, бессмысленная, но необходимая в богатом хозяйстве вещь. Как часы в дубовом футляре высотой в полтора человеческих роста (кстати, именно их чаще всего изображают на заднем плане). Портрет - признак определенного статуса. Тут сразу вспоминается армейская присказка про то, что полковнику полагается пить водку, а вот дослужится до генерала, так имеет законное право переходить на коньяк. Могу сказать, что я видела десятки генеральских портретов, но ни одного портрета полковника.

Но нужно еще напомнить потребителю, что ему стоит потратить деньги именно на этот статусный предмет. Ведь современный человек и так живет среди утомительного изобилия собственных изображений. Здесь на помощь придет реклама. За последние полтора века она не сильно изменилась. Живописцев преподносят примерно так же, как в свое время господина Чарткова: «Хвала вам, художник! Виват, Андрей Петрович!» Единственное новшество в том, что наша эпоха тяготеет к написанию самых обыденных слов с большой буквы. Поэтому в современном варианте те же слова выглядели бы так: «Хвала Вам, ХУДОЖНИК!!!» Да еще и были бы выделены серебристым или ядовито-зеленым цветом, благодаря незаурядным возможностям современной полиграфии.

Такая реклама подстерегает читателя на страницах глянцевых изданий. Только это не «Вог», не «Эль», которые читают девицы с макбуком и томиком Коэльо. И, конечно же, не «Космополитен» для секретарш.

Нет, это совсем другие журналы. У них простые и хорошие названия. Например - «Элита общества». Или же - «VIP». Скользкие, как рыбины, тяжелые, как могильные плиты, эти подарки состоятельным господам не продаются в киосках. Они лежат в фитнес-центрах, в дорогих ресторанах, в хороших автосалонах. Рублевка буквально ими устлана. А на обложке - не Наталья Водянова или Сара Джессика Паркер, а какой-нибудь сенатор или тюменский бизнесмен, у которого рука толще, чем талии нынешних фотомоделей.

На этих Собакевичей, а также на их супруг рассчитаны объявления портретистов. Заказчику мастера кисти собираются льстить и откровенно об этом предупреждают, объясняя, что на их портретах предстают люди такими, какими они хотят себя видеть. Что касается сюжетов, тут и вовсе ничего не изменилось. Почтенный отец семейства увидит себя окруженным семьей. (Елена Флерова «И. Д. Кобзон в кругу семьи».) У гражданского сановника побольше будет прямоты, благородства в лице (портреты руководителей Сельхозакадемии работы Виктора Дерюгина). На картине кисти другой популярной портретистки, Людмилы Реммер, певица Наталья Сенчукова натурально изображена в виде Психеи. Белоснежный античный наряд с несколько большим чем надо количеством разрезов. Подобно крылышкам развеваются легкие обрывки ткани. На заднем плане - горстка античных храмов.

К своим коллегам каждый живописец относится скептически и ревниво. Но произведения их по манере очень сходны. Можно сказать, что существует целое направление в изобразительном искусстве, школа, если хотите. Тяжелая мясистость присуща лицам. Особенно четко прорисовывается идущая от глаза к челюсти так называемая большая скуловая мышца. Художник словно говорит моделям: «Нет, это не фотография, это нечто гораздо более интересное! Смотрите, насколько вы здесь увесистее, объемнее, реальнее!»

На мужских портретах с исключительной тщательностью выписаны руки, расположенные так, словно портретируемый в любую минуту готов кого-то невидимого схватить за горло. У женщин такие необыкновенно жесткие волевые подбородки, что хоть бы и фельдмаршалам впору. Эти мужественные хранительницы нравственных ценностей и семейного очага буквально укутаны, утоплены в текстиле. Для юных созданий - тюль и органза. Для более зрелых дам, подобных, по словам одного из каталогов, «богиням плодородия с пышными формами», - бархат, атлас, парча. (Попадались, впрочем, и горностаевые мантии.) Все это клубится, вздымается, вьется, стоит колом, презирает законы тяготения.

Вообще- то трудно описывать словами то, что изображено кистью. Хорошо, что авторы приходят на помощь, сопровождая свои творения небольшими аннотациями. Уверяю вас, тексты дают полное представление о характере самой живописи. «Портретируемая предстает перед зрителем в прекрасном белом наряде. Такое атласное платье -удел особ из состоятельных семей». «Живописное решение картины выдержано в весенних цветовых тонах, навевающих нам запахи черемухи и сирени… В образе модели видятся черты современной молодежи, поколения людей без комплексов и сантиментов». Это, между прочим, о портрете невесты.

Прекрасна невеста без комплексов, но еще лучше некий господин, который «при первом взгляде производит впечатление сильной начальствующей особы… Он не просто сидит в кресле, а восседает на воображаемом троне, ручки которого украшены позолоченными зодиакальными знаками властных овнов».

II.

Властные овны принадлежат кисти живописца Виктора Дерюгина. Некоторое время назад его картины обсуждались в интернете, и я помню восклицание одной из участниц: «Нет, такого не может быть! Господь этого не допустит».

Такое, однако же, может быть. Художника я нашла в ЦДХ, на большой выставке современного российского искусства, и странно смотрелись его герои на фоне соседнего веселенького постмодернизма. Под портретами сидел сам Виктор Дерюгин и мирно спал, положив голову на руки. Не спи, не спи, художник! Разбуженный, он решительно взял мою руку и принялся рассматривать пальцы. «У вас есть явная предрасположенность… Подождите, дайте я посмотрю вот на этот сустав».

Я слушала его с некоторым беспокойством. Что он там надиагностирует? Артрит? Артроз? «…Да, совершенно точно, у вас явная предрасположенность к искусству».

Потом, как люди искусства, мы с ним разговорились. Я спросила, можно ли у него заказать портрет. Он охотно согласился, предупредив, что если я дам согласие прямо сейчас, то очередь дойдет быстро. Может быть, уже и к середине лета.

- У вас так много заказов? А я раньше ничего о вас не знала.

- Ну вот, - сказал он с обидой. - Все олигархи меня знают, а вы - нет. Я же специалист по классическому портрету, пишу в стиле старых мастеров, в стиле Тропинина. Таких как я, больше и нету. Вот хочу у вас спросить - кого еще мне назовете?

- Шилова, допустим.

- У Шилова, - возразил он, - другая творческая манера. Она более дорогая. Вы, конечно, можете к нему пойти. Но не забывайте, что он всех старит лет на десять. Такое у него мировосприятие.

- Интересно, сколько потребуется сеансов, чтобы создать портрет?

- Ну, сеансов… Зачем нужны сеансы, если я по фотографиям работаю?

- То есть вы вообще с натуры не пишете?

- Почему плохо писать с натуры? - добродушно принялся он развивать свою мысль, и дальше продолжил, настолько попадая в гоголевский текст, что мне показалось - сейчас этот человек рассмеется и покажет язык. - Вот приходит ко мне заказчица, а у нее сегодня цвет лица какой-нибудь бледный или желтоватый. Я это изображу, она обидится, и я же буду виноват. Нет, так нельзя. Это и для меня, и для нее неудобно.

Среди множества портретов работы Дерюгина есть и такой - сидит человек, прямой, как деревяшка. Лицо явно когда-то где-то виданное… Посмотрим подпись. Ах, вот оно что! Здравствуйте, Трофим Денисович Лысенко, вот уж не ждали увидеть вас в таком окружении. Дерюгин обратился к этому герою не из-за отвращения к менделистам-морганистам, а потому что по заказу Россельхозакадемии, бывшей ВАСХНИЛ, выпал ему такой заказ: нарисовать портреты всех бывших академиков, коих было пятьдесят три. Для наших живописцев характерны приятельские отношения с государственными структурами.

III.

Вот информация на сайте некой Академии проблем безопасности, обороны и правопорядка: «Мировое сенсационное сообщение: человечество перешло на новую ступень духовного развития, в высшую духовную формацию. Состоялось открытие постоянно действующей галереи живописных картин Почетного члена Российской академии художеств, Лауреата золотой и серебряной медали РАХ Елены Флеровой „Единая Россия, вера и любовь“».

Смешно? Над чем смеетесь? На открытии выставки играл оркестр Министерства обороны, среди гостей были митрополиты, депутаты Думы, раввины, а также председатель Совета муфтиев России шейх Равиль Гайнутдин, наградивший художницу медалью.

Но вообще-то Академия проблем безопасности (или АБОП, как ее сокращенно называют) славна тем, что сама награждает орденами и медалями, ею же учрежденными. Среди лауреатов много персон известных (даже Жерара Депардье уловили в свои сети, надели на него ленту и подвергли публичному фотографированию). Но много также людей скромных и непубличных. С Еленой Флеровой АБОП сотрудничает давно. Речь идет о прекрасном творческом союзе. Академия награждает, и орденоносец тут же имеет возможность купить картину или самому быть запечатленным на холсте. Живописной манере Флеровой свойственна мягкость. Даже Юрий Лужков у нее изображен не рядом с храмом Христа Спасителя, а в тени зелени, в виду каких-нибудь полей.

Академия расположена на четвертом этаже здания Военного университета Минобороны РФ на Садово-Кудринской. На входе я поинтересовалась, где здесь постоянная выставка картин Елены Флеровой. Мне объяснили, как пройти. Добавили, что сама художница сейчас отсутствует, но указали номер ее кабинета. Кабинет оказался набит живописными произведениями и пустыми рамами, стены густо увешаны фотографиями Флеровой в компании политиков и артистов. Тут же громоздилась тренога, и работали фотографы.

Я сообщила о своем желании заказать портрет, решив, что кого-то этим здесь обрадую. Мне сухо ответили, что сейчас Елена Николаевна крайне занята. У нее много выставок: одна, например, в Ленкоме, другая в Российской государственной библиотеке. И вообще - на заказ она работает лишь в том случае, если с этой просьбой к ней обращаются из властных структур. Потом посоветовали оставить свой номер телефона - вдруг отыщется свободное время, и она позвонит. Сказано это было тоном, из которого ясно следовало, что время не отыщется и звонить не будут.

А вокруг кипела жизнь. Разнообразные люди ходили по коридорам АБОП. Генералы в мундирах. Священники в рясах. Какие-то творческие персонажи с волосами до плеч. Все были довольны собой, у всех явно имелось здесь какое-то дело.

В связи с этим нельзя не упомянуть, что совсем недавно, в декабре истекшего года Академия проблем безопасности, обороны и правопорядка была ликвидирована решением Верховного суда РФ. В результате проверки, проведенной Генеральной прокуратурой совместно с другими организациями, в том числе даже Геральдическим советом, выяснилось многое. Незаконно раздавали разные звания вроде «члена-корреспондента» или «академика». Иностранцев и соотечественников награждали орденами и наградами, зачастую представляя их как государственные. (А Депардье так хорошо смотрелся с полосатой атласной лентой поперек груди!) Своим сотрудникам выдавали корочки, очень похожие на служебные удостоверения серьезных организаций, что «создавало условия для коррупционных проявлений». Сшили себе военную форму, жаловали друг друга генералами… Бывший президент АБОП Григорий Шевченко, вдохновивший Флерову на такие выразительные полотна (в руках смычок и скрипка, на заднем плане - кремлевская башня), подвергнут странному штрафу в пятьсот рублей.

Судя по всему, драматические события никак не отразились на настроении работающих здесь людей. У входа сидел охранник, проверял у входящих документы и прилежно заносил их имена в тетрадь. Над головой его висел тяжелый, как панцирь галапагосской черепахи, герб с изображением щита, меча, лавровых ветвей и двуглавого, конечно же, орла.

IV.

Но надо же кого-то противопоставить этим людям. В повести Гоголя, как мы помним, изображен и другой творец, который «от ранних лет носил в себе страсть к искусству, с пламенной душой труженика погрузился в него всей душою своей».

Существуют и в наше время артисты, которых интересует лишь искусство, лишь ему одному они служат. Такой художник не захочет рисовать восседающих на троне провинциальных олигархов. Не соблазнит его и предложение написать портрет отставного генерала ФСБ на фоне здания Лубянки. И жену его он не будет изображать в парчовом платье с полутораметровым шлейфом посреди лесной чащи и с радугой над головой. Он примется исследовать, изучать все, что ни видит, во всем сумеет найти внутреннюю мысль и пуще всего будет стараться постигнуть высокую тайну созданья.

И, достигнув совершенства на своем поприще, он познакомит публику со своими творениями. Он будет помнить, что «в ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа создавшего».

Поэтому он прилюдно помочится на газету, а потом обрамит ее в рамочку и повесит на стену. Или пустит бегать по выставочному залу стадо свиней с татуировками на окороках. Или выставит перед смятенными российскими олигархами нечеловеческих размеров яйцо, завернутое в фольгу и украшенное бантиком. И огромная толпа посетителей, собравшиеся вокруг арт-критики, кураторы, галеристы будут созерцать это с чувством невольного изумления, а по лицам их готовы будут покатиться невольные слезы. И «скромно, божественно, невинно и просто, как гений» будет возноситься над всем произведение настоящего художника.

Эдуард Дорожкин Сам пошел!

Рождение скандала

Тщательно срежиссированная обида может быть таким же упоительным занятием, как СПА, поездка в Тибет или, скажем, футбол. То обстоятельство, что за обиду не вызывают на дуэль, а значит - тушка, драгоценная теплая тушка, останется в неприкосновенности, позволяет обижать и обижаться вне всякой меры, напропалую. Обидой нынче считается почти все. Актриса обижается на режиссера за то, что он в ее присутствии похвалил другую. Светская леди обижается на светского хроникера за то, что он поставил ее фамилию после Цейтлиной: «Да как вы смели?» - кричит она. Завлиты театров обижаются на то, что критики хвалят не тех актеров, которые нравятся им. Администраторы обижаются на то, что мы вспоминаем об их существовании только в день премьер. Со мной 24 часа не разговаривала одна дама на том единственном основании, что я назвал Николая Второго «слабым царьком» - хотя, казалось бы, ну кто он ей, да и мне, честно говоря?

«Я ужасно, ужасно обижена», - говорит журналистка, впервые сдавшая текст в назначенный срок и обнаружившая, что он был обозначен раньше реального дедлайна. Обида совсем перестала быть чем-то существенным, важным, значительным, заслуживающим пересудов - и поэтому, только поэтому так нашумела история ссоры видного публициста М. с писателем и правозащитником П. Потому что накал страстей был такой, что даже и самые прожженные наблюдатели социума схватились за голову. Ситуация осложнялась еще и тем, что оба участника невиданной по сегодняшним временам ссоры были - каждый по-своему, конечно, - талантливы да еще и жили в одном подъезде, вместе постились и вместе разговлялись и вместе придумывали, как уменьшить коммунальные платежи - ну во всяком случае, моему воображению хотелось бы видеть именно такие сценки.

Но это - как «Неоконченная» Шуберта, одинокий утес среди ссор, у которых не было ни причин, ни развития, и от которых нет никакого внятного общественного толка.

С театральным обозревателем Донатом Р. мы сидим на террасе бара, что напротив ИД «Коммерсант». Из ворот ИД «Коммерсант» выходит видный молодой человек, приветливо кивает театральному обозревателю и идет своей дорогой. «Что же ты его не пригласил за столик?» - спрашиваю я Доната. «Он не станет сидеть за одним столом с человеком, распускающим про него такие жуткие слухи». «Зачем же ты распускаешь их про него?» - спрашиваю я. «Не я, а ты», - отвечает Донат. «А как зовут этого молодого человека?» - я был в искреннем недоумении. «Дантон Миловский».

Тут уж я вообще расстроился: имя Дантон было известно мне из учебников истории, фамилию «Миловский» я тоже знал, поскольку ухаживал за Верой Миловской из параллельного класса, но вот имя и фамилию, стоящие рядом, я слышал впервые - и уже хотя бы по этой причине слухов распускать не мог. Довольно часто якобы «обидчик» оказывается в ситуации без вины виноватого. И это, конечно, хуже всего - потому что, не ведая за собой вины, очень сложно подобрать надлежащее искупление. Особенно если ссора произошла из-за неверно выбранного слова, упавшего на плохое настроение, и только.

В русском языке вообще много словечек, которые, при внешней своей незлобивости, содержат сильнейший отрицательный заряд, критическую массу «подколодности». К услугам злослова огромное количество лексических единиц, унижающих человеческое достоинство не на уровне содержания, а по форме. Особенно обидными бывают глаголы. «Выеживаться», «выкобениваться», «выдрючиваться», «телепаться» - по степени гнусности эти глаголы-гранаты могут соперничать разве что с «юмориной». Но иногда и самые обычные вроде слова способны нанести смертельную обиду. Мне стоило больших трудов помириться с лучшим другом, полгода не отвечавшим на звонки, мейлы и дружеские приветы, передававшиеся с разного рода Антонами Прокофьевичами мужского и женского пола при каждой удобной и неудобной возможности. А дело было так.

Мы, как заведено у друзей, обсуждали тщету бытия, что в нашем случае означало обмусоливание одного-единственного вопроса: отчего вся любовь нынче - за деньги, а если как бы бесплатная - так это обойдется еще дороже, чего уж там. Так как решением этой проблемы мы занимаемся лет шесть, и все без толку, ничего нового сказать было решительно невозможно, и я возьми да и напиши смс-ку: «Не пора ли тебе угомониться?» Теперь-то я знаю, что произошло в душе моего лучшего друга. «Ага, - подумал он, - мне советует угомониться, а сам, окруженный немыслимой красотой, будет нахлебываться джин-тоником в VIP-комнате „Птицы тройки“, и приглашать особо одаренных ехать на extended week-end в Переделкино?… Ну, гадина».

Хотя я даже и не имел в виду столь оптимистичного сценария, и сам давно угомонился, и джин-тоника не пью, и весь extended week-end сводится к тому разве, чтобы напечатлеть хоть единственную безешку в белоснежную щеку твою - и руки под одеяло. Так два почтенных мужа, честь и украшение «Маки-кафе», поссорились между собою. Не захотели видеть друг друга, прервали все связи, между тем как прежде были известны за самых неразлучных друзей! И что прочно теперь на этом свете?

Чтобы наказать обидчика, Иван Иванович и Иван Никифорович снесли жалобы в поветовый суд. Сейчас в суд, конечно, идут только самые отчаянные люди. Жанр драк на лестничной клетке в редакции тоже подзабыт. Обратиться к правосудию теперь означает напостить гадость об обидчике в ЖЖ. При этом используется весь арсенал наблюдений, полученных за годы нежной дружбы, в момент интимных откровений и частых пьяных озарений. И это, конечно, главное оружие блоггера. Потому что одно дело прочитать о себе такое: «Дорожкин - забавная экзотическая зверушка, которая смешно вертит мордочкой, крутит в лапках блестящие штучки и потешно что-то верещит похожим на человеческий голоском». Такие посты дарят возможность улыбнуться, столь редкую в наших свинцовых широтах. И совсем другое, когда твой близкий друг, вернее, подруга, теперь уже бывшая, делится следующим соображением: «При поверхностном знакомстве он производит довольно комичное (хотя может, в то же время и трагичное) впечатление человека, неспособного думать и говорить вообще ни о чем, кроме бабла и недвижимости, преимущественно чужих». Милая, где ж была твоя наблюдательность все десять лет, что мы дружили?

Однако, если кроме шуток, то здесь уже задето подлинное, существенное, важное, корневое - как если бы Иван Иванович публично указал на манеру Ивана Никифоровича загорать в натуре, оставляемую только на время приезда Агафии Федосеевны, и подверг ее, эту манеру, осуждению. Меж тем, если вступать в бесконечную интернет-тяжбу, все стороны конфликта могут найти неисчислимое множество обидных аргументов в доказательство своей правоты. «Ножки ее были коротенькие, сформированные на образец двух подушек», - в сущности, отличный готовый пост. Однако ужасно не хочется, чтобы кто-нибудь, заинтересовавшись нашей историей, вздохнул потом тяжко: «Скучно на этом свете, господа!» Вот и молчу, молчу, молчу.

* ГРАЖДАНСТВО *
Олег Кашин Вместо декорации

Вятские политики и новый губернатор

I.

На первой полосе свежих «Вестей» - официального органа областного правительства - заголовок «Чествовали достойных» и репортаж о том, как губернатор Никита Белых вручал почетные грамоты заслуженным людям региона. На третьей полосе - под заголовком «Дорогой преобразований» - фотоотчет о торжественном заседании областного Законодательного собрания, посвященном 15-летию вятского парламентаризма. Фотография оживленно беседующих двух бывших кировских губернаторов Владимира Сергеенкова и Николая Шаклеина подписана бодро: «Всегда в строю», - но это преувеличение, Сергеенков давно на пенсии, а в строю только Шаклеин, которого Никита Белых выдвинул в Совет Федерации.

Когда, еще до губернаторства, Шаклеин был депутатом Госдумы, Дмитрий Русских работал его помощником. «Это был мой первый шажок в политику, еще неуверенный», - вспоминает Русских. В 2003 году он хотел выдвинуться в областное Заксобрание, но тогдашний управляющий делами областной администрации Александр Перескоков, с которым бизнесмен Русских «сотрудничал по поставкам продукции», отговорил молодого бизнесмена от депутатства: «Александр Викторович, с которым у меня такие хорошие отношения, мне сказал, что по этому округу идет главврач травмбольницы, а ты еще молодой, и куда тебе спешить. У меня тогда не было принципиальной позиции, и я сказал - ну хорошо, Александр Викторович, главврач людям нужнее, чем я, пускай идет главврач». Перескоков вместо благодарности познакомил молодого бизнесмена с Шаклеиным, который и предложил Дмитрию Русских поработать до будущих выборов его помощником, «чтобы понять, что такое депутатская работа, как бы изнутри». Теперь мы разговариваем с Русских в его приемной в здании Заксобрания, депутат Русских полирует ногти пилочкой и рассказывает о своей жизни.

Русских - может быть, самый колоритный вятский политик. Сын таксиста и портнихи, он еще в восемнадцать лет отсидел в тюрьме год по обвинению в убийстве.

- Честно говоря, это была ошибка молодости. Я еще в техникуме учился, чисто в те годы у нас в городе Кирове была мода драться район на район. Ну, и у нас как раз такой был случай в плане того, что одна группа молодежи подралась с другой группой молодежи, и народу было очень много. Конфликт возник у нас на районе, на районе Лепсе, всем говорю, что об этом не люблю говорить, это используют в нехороших целях, но для меня это был хороший урок в то время, и получилось так, что народу было много, все разбежались, а я вот не убежал. Меня и еще десять ребят арестовали, инкриминировали убийство, хотя это была обычная драка со смертельным исходом. Через год, после следствия, меня освободили, так как я никого не бил, никого не убивал, просто был в этой толпе.

«А теперь, когда я стал политическим камнем преткновения, на меня вешают ярлык чуть ли не преступного авторитета», - вздыхает Русских. Когда Заксобрание обсуждало кандидатуру Шаклеина в Совет Федерации, Русских высказал своему начальнику в лицо все, что о нем думает: «Команда Шаклеина бессовестно делала что хотела, - сказал депутат. - Политика была одна - ломать, проверять, выгонять. Все эти годы Николай Иванович не замечал депутатов, презирал, а сейчас вновь мы из-за него стоим стенка на стенку».

И, чтобы я не подумал, что он двуличен, Дмитрий Русских говорит мне:

- Николай Иванович Шаклеин депутат Госдумы и Николай Иванович Шаклеин губернатор - это два совершенно разных человека. На первом месте всегда у правильного губернатора должна быть экономика, а у него на первом месте стояло недоверие к людям и разрушение. В него верили, от него ожидали перемен. Такой коррупции, как потом была при нем, до него, конечно, не было, но какая-то была, и люди думали, что он с ней справится. К сожалению, произошло все с точностью до наоборот. Коррупция, которая при Николае Ивановиче случилась, - я думаю, что еще долго мы будем от нее получать камни в спину, потому что Шаклеина нет, но дело его живет, - и те пациенты, которые при нем вошли во все департаменты, отделы и все прочее, они до сих пор работают, и они вошли практически во все эшелоны власти и в этом здании, и в районах, и в городе Кирове. Это как раз сторонники его морали, это даже не мораль, это амораль, когда ты должен быть или равнодушным, или повиноваться, или не иметь своей точки зрения. Это основная тенденция, она и подобрала во власть людей, про которых я в книге вычитал - проблема маленьких людей. Не в смысле их роста, а в смысле их мышления.

Депутат Русских, избравшийся в Заксобрание по списку КПРФ, но так и не вступивший ни в партию, ни во фракцию, признается, что к любым политикам он вообще относится очень настороженно: «Я начал заниматься бизнесом, когда мне было 15-16 лет. Чем я занимался, это фарцовкой. В то время эти люди, которые сейчас у власти, таких как я сажали. И когда они мне сейчас рассказывают о рыночных отношениях, о капитализме, о демократии, это немножко не в тему». Пожалуй, Никита Белых - это первый политик, который по-настоящему нравится депутату Русских. «Я в него очень верю и очень на него надеюсь, как и большинство жителей Кировской области. Надежда у нас связана в первую очередь с тем, что он молодой. С тем, что он независимый. И что он самостоятельный. Он открыт. И все люди надеются, что с ним начнется новый этап в жизни и развитии области. Потому что та антимораль, которая в последние годы сформировалась в области, она губительна для всего. И если это болото не расшевелит Никита Юрьевич, то болото будет сильнее и сильнее всасывать жителей Кировской области». Еще Дмитрий Русских рассказывает, что в трудные моменты всегда привык советоваться со своей мамой - «а моей лично маме Никита Юрьевич очень нравится», и признается, что сам считает себя похожим на нового губернатора: «Он, не найдя себя во власти, пошел в СПС, а я пошел в КПРФ, то есть мы разными путями шли к одному и тому же».

К пятнадцатилетию областного парламента Русских в числе пяти депутатов получил специальную юбилейную премию - 5 750 рублей. Некруглая цифра - чтобы после всех вычетов и налогов на руки дали пять тысяч. Из подъезда Заксобрания выходим вместе - Русских едет играть в футбол:

- Каждый день играю, а то, знаешь, здесь шум, гам и энергетика нехорошая.

II.

41- летнего Олега Казаковцева во власть позвал сам Никита Белых -почти двадцать лет выпускник Казанского финансово-экономического института Казаковцев работал в банках и о госслужбе не думал, теперь он заместитель губернатора, отвечающий за развитие предпринимательства, связи с бизнес-сообществом, инвестиционную привлекательность региона, госзакупки и ипотеку. Кабинет в здании областного правительства Казаковцев занял буквально только что, и портрет президента Медведева на стене висит пока не вполне ровно, но Казаковцев уже настроен по-государственному. «Я пришел сюда по идеологическим убеждениям, - объясняет он. - Поскольку я родился на этой земле, то для меня это очень важно: если я сделаю некоторые процессы более публичными и транспарентными, увеличу транспарентность экономических показателей и смогу улучшить жизнь кировчан в конечном итоге». В ближайшем окружении нового губернатора Казаковцев представляет коренное меньшинство, но фирменного эспээсовского юмора он совсем не чужд: «Когда меня спрашивают, когда будем жить хорошо, я говорю, что через две тысячи лет, потому что вятская земля будет земля обетованная, потому что если дождаться глобального потепления, то Европа будет потоплена, у нас будут расти бананы, население области начнет увеличиваться, потому что все хлынут на эту землю, которая будет благоприятная. В условиях потепления климата и наличия водных ресурсов рентабельность сельхозпроизводства вырастет в разы, здесь даже при низкой производительности труда будет счастье». Потом поясняет, уже серьезно, - время сейчас, мол, не самое подходящее для быстрых изменений. Я уточняю - время и место? Казаковцев вздыхает: «А тут как в анекдоте - это твоя родина, сынок».

Еще Казаковцев не чужд протестантской этики:

- К сожалению, в русских народных сказках, на которых мы воспитываемся в детстве, очень часто бывает - бац-бац и щука все за тебя сделала. Или Иванушка-дурачок - тоже бездельник. В европейских сказках человек должен приложить труд, чтобы что-то было.

О своем новом начальнике Казаковцев отзывается со сдержанным почтением: «Я в принципе аполитичен, но ожидания жителей области - они абсолютно положительны. Но все почему-то ждут, что Никита Юрьевич достанет шашку и будет рубить налево и направо. А я считаю, что это непоследовательно, потому что - где же вы все находились в то время, когда был Шаклеин? Если недовольны - должны были улучшать свою жизнь сами. Как у Шварца - убить дракона сначала в себе».

III.

Самый радикальный вятский оппозиционер - первый секретарь обкома Российской коммунистической рабочей партии депутат Заксобрания Валерий Туруло уже стал самым горячим сторонником нового губернатора. «Если мы какую-то силу много лет последовательно отрицали, должна быть и сила, к которой мы могли бы прислониться», - объясняет Туруло, почему он поддерживает Никиту Белых. «Как коммунист, я не приемлю эту власть и считаю, что она должна быть заменена, - говорит Туруло. - С этой же системой сейчас столкнулся и Белых, я уверен, что он скоро придет к тем же выводам, что и я. Мы с ним во многом схожи в подходах. Белых предлагает либеральные подходы, в основе которых - анархо-синдикализм. Моей системе ценностей это не противоречит».

55- летний подполковник запаса Туруло возглавляет не только обком радикальных коммунистов, но и региональный информационно-инновационный центр. Только что Туруло вернулся из Москвы, где подписал с американской компанией договор о совместном производстве в Кировской области симбиотических кормов для животных, -американцы кредитовали Туруло на полтора миллиона долларов. Треть этой суммы Туруло собирается тратить на разработку торфяного сорбента для утилизации нефтепродуктов и даже уже для этих целей «зарегистрировал ОООшку». У Туруло - несколько «ОООшек» и гораздо больше проектов - от производства биотоплива в сельских районах области до строительства полностью автономного экопоселения. Когда об этих проектах узнал Никита Белых, он попросил Туруло написать ему аналитическую записку, и теперь Туруло любит губернатора. «Шаклеин все мои проекты разбомбил, - говорит Валерий Николаевич. - Где что-то удавалось начать, там против глав районов возбуждались уголовные дела. А Никита Юрьевич - человек с менеджерским мышлением, обладает всеми методологическими данными. Либералы - абсолютные прагматы, и с ними очень легко работать. Все равно условий для пролетарской революции в стране пока нет». Туруло вспоминает февральскую революцию, Брестский мир и союзничество Сталина с Рузвельтом и Черчиллем - мол, если они могли, то почему я не могу. «Мы с Никитой Юрьевичем по глазам друг друга понимаем», - заключает Туруло.

IV.

27 марта, в Международный день театра, в Кировском драматическом театре имени Кирова вручали областную театральную премию «Удача года». Актерский капустник по этому поводу был поставлен по мотивам гоголевского «Ревизора» - Городничий инструктировал подчиненных, чтобы те, если ревизор спросит, куда делись выделенные пять лет назад деньги на строительство нового здания театра, отвечали, что здание «начало строиться, но сгорело», а взятку ревизору давали в виде пожертвования на какой-нибудь памятник. Лука Лукич спросил: «Опять Шаляпину?», и Земляника ответил: «Да хоть бы и Шаляпину», намекая на установленный много лет назад в сквере перед областным правительством камень, на котором написано, что здесь будет открыт памятник «великому земляку Федору Ивановичу Шаляпину».

Губернатор Белых также вышел в тот вечер на сцену. Сказал: «За последние два с половиной месяца у меня постоянно возникает ощущение, что я участвую в мероприятиях то в трагических, то в комических. Иногда я при этом играю главную, иногда второстепенную роль, а иногда вообще бываю вместо декорации». Зал смеялся; кажется, никому из собравшихся не пришло в голову, что губернатор не шутит. Популярный пользователь ЖЖ, завсегдатай «Одноклассников», неизменный участник политических дебатов молодежного движения «Да!» и маршей несогласных, ведущий спортивной передачи на «Эхе Москвы». Еще вчера если его и показывали по телевизору, то только с пояснением - вот, мол, маргинал, раскачивающий лодку. А теперь он сам - лодка, и «Кировская правда» почтительно и безо всякой иронии пишет, что у нового губернатора - хорошие связи среди правозащитников, и это открывает перед регионом новые перспективы.

После собрания в театре Никита Белых, наверное, пришел домой, включил компьютер и сел писать коммент в ЖЖ московскому другу: «А впрочем, народ гостеприимный и добродушный. Прощай, душа Тряпичкин».

Евгения Долгинова «Проездиться по России»

Один день в дороге

…Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать. Я болею незнанием, что такое нынешний русский человек на разных степенях своих мест, должностей и образований. Все сведения, которые я приобрел доселе с неимоверным трудом, мне недостаточны для того, чтобы «Мертвые души» мои были тем, чем им следует быть.

…Мне показалось только то непреложной истиной, что я не знаю вовсе России, что много изменилось с тех пор, как я в ней не был, что мне нужно почти сызнова узнавать все, что ни есть в ней теперь. А вывод из всего этого вывел я для себя тот, что мне не следует выдавать в свет ничего, не только никаких живых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писания до тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого своими собственными глазами и не пощупаю собственными руками. Вижу, что, укорившие меня в незнании многих вещей и несоображении многих сторон, обнаружили передо мной собственное незнание многого и собственное несоображение многих сторон…

Н. Гоголь. «Выбранные места из переписки с друзьями».

I.

Что на хорошем шоссе, то все «пустяки и блекота» - и билборд «СоблюТайте скоростной режим», и престарелая холодная свинина в харчевнях, обзываемая шашлыком, и бесконечные призывы купить «дом у большой воды», засветившейся по правому борту большим болотом. Верная русская дорога начинается после асфальта: непременно надо свернуть на поселковую, в бежевый снежный наждак, на две колеи с глубокой рыжей водой, ехать медленно, с придыханием, в аптечном трепете - и намертво застрять в нескольких метрах у цели. Рессорная бричка - внедорожник коллеги - замерла близ дома Буяновой-Наумовичей, и уже через пятнадцать минут за ней, загородившей проезд, столпились еще три внедорожника - УАЗ, «Нива» и «Шевроле»; из домов потянулись мужики в камуфляже. Всего собралось человек пятнадцать, как мы думали - на подмогу. Курили, перетирали, ухмылялись специальной ухмылочкой.

Мы уже успели умилиться артельной теплоте и общинному локтю; вялые обсценности хорошо одетых автовладельцев - и ленивые их наставления («Лопаты нет? От ты бля, кто ж так живет? Нормальные люди без лопаты ни шагу!») перемежались низовым воодушевлением камуфляжа: «Не ссы, брат! Шофер шофера не бросит!» На просьбу о лопате «Нива» и «Шевроле» зачем-то пожимали плечами - и отворачивали рыла в великолепном презрении к московским лохам. Типа сам, как хочешь, - они готовы были скорее терпеть пробку, чем снизойти. Только водитель УАЗ не пожалел веревки и элегантно, неспешно, уже со второго рывка вытащил машину. Попрощались, разъехались.

Ребром встал вопрос о парковке. Жора Наумович, сам безмашинный, рычал и клокотал: «К снохе ставим, брррат!» - «Нельзя, брат, - сопротивлялся коллега, - на горке наверняка снова завязнет», - но куда там, его уже не слушали, - не успели снять машину с тормозов, как два десятка неотвратимых, тяжелых братских рук подняли, понесли и поставили перед снохой.

Довольные, благостные, они курили и вспоминали, как вытаскивали Сашкину «Ниву», а вот автобус уже не смогли, звали трактор. «Скорая» сюда не доезжает, отказывается. Но мы завсегда. Потому что шофер шофера, брат! - пойдем, накатим по двести. Было три часа дня - разгар вечера по деревенскому времени.

II.

В поселке Ленина около ста дворов, - на зимовку остается около шестидесяти семейств. Александровский район Владимирской области - фактически Подмосковье, и большинство деревень живет от дачников до дачников. Рядом, в Арсаках, бурно отстраиваются краснокаменные дворцы, ветшают хижины, двор пристанционного магазинчика забит кирпичом и брусом, как большой строительный рынок. Дачник - где пришлый москвич или владимирец, а где и свой, наследник поместья, - дает работу, покупает молоко-мясо-овощ, - можно жить. Но в глухую весеннюю пору, в мартовское демисезонье деревня перестает быть частью дачной инфраструктуры и живет своей личной жизнью.

…Последнее увлечение 85-летней Евдокии Алексеевны Буяновой, бывшего монтера на железной дороге и тещи Жоры Наумовича, - переписка с Кремлем. Недавно умер - болел почками - ее 25-летний внук; остались его вдова - Зульмикор и маленький правнук. Зуле, уроженке Ташкента, долго не давали гражданства (вдова - езжай обратно), и бабушка написала Путину про мальчика Тимура, который должен расти в России, и это имело результат, - не гражданство, конечно, но трехлетний вид на жительство у Зули теперь есть. Она живет с бабушкой, свекровью Надей и свекром Жорой, работает на подворье и знает, что Тимур - три года, красоты нездешней, итальянистой, носится с котенком - должен быть русским мальчиком. В поселке Ленина - большой клан ее таджикско-татарской родни; так случилось, что один из дядей в начале девяностых женился на местной девушке, завел хозяйство, стал строиться, - подтянулись остальные. У них, кажется, лучшие дома в поселке, - красивые коттеджи; дети учатся в вузах, в домах компьютеры. Зулин дядя Ильяс, владелец одного из таких домов, спокойно рассказывает о своем бизнесе, в его рассказе, несколько уклончивом, все просто и ясно: надо много работать и хорошо продавать. Зуля смотрит на успешную родню и верит, что у нее тоже все будет хорошо, «видите, можно хорошо жить и на коровности», говорит она, если много и умно работать, будет счастье, достаток, будет все.

Еще Евдокия Алексеевна писала Путину вот по какому вопросу: о получении звания «Ветеран труда». Она нашла у себя удостоверение к знаку «Победитель соцсоревнования 1975 года», и это как-то сыграло, удостоверение торжественно вручили, поздравили, сказали: «Вы уже тридцать три года ветеран труда!», вот как оказалось. Но сейчас она вступает в новый эпистолярий: вместе с удостоверением Евдокии Алексеевне полагается единовременная выплата в пять тысяч рублей, и вот ее задерживают уже седьмой месяц. Она почти не ходит, - рядом стоят костыли, говорит про женские болезни, которые и пересказать неловко, «мы ведь такие тяжести поднимали, платформы, шпалы, не передать», показывает язвы на ногах, - а на столе очки, гербовые бумаги, переписка с областным и федеральным правительством, медицинские справки - большое бумажное хозяйство. Да, предлагают операцию во Владимире, но кто же будет за мной ходить, ведь двор оставить нельзя.

Голова белая, голос поставленный, звонкий, формулировки ясные. «Вы общественной деятельностью точно не занимались?» - «Я монтер железнодорожных путей».

III.

Жора, уроженец Белоруссии, полюбил красотку Надю во время службы в соседней военной части (сейчас на эту часть, пусть и расформированную, но еще обитаемую, молятся - там остался единственный в округе врач). По первому взгляду на брутального, с оттенком Высоцкого, ипорядочно проспиртованного Жору естественно предположить, что семья небогата, - однако дом Наумовичей скорее зажиточен - с просторной гостиной, коврами, телевизорами и сервизами в глазурованном золоте, ребенок ухожен, и для нас, нежданных гостей, быстро собирают стол. Здесь ощутим неширокий, но прочный достаток: семья, при всей склонности к традиционному веселию, работает тяжело и много, - пять коров, семь поросят, огород. Три пары рабочих рук в семье - и все сами: растят скот, доят, режут, сажают, копают, продают. Работы невпроворот; раньше Надя ездила на рынок в Пушкино и в Лосинку, теперь стоит на станции. Молоко-творог, сметана, мясо - машины нет, зимой легче, возят на саночках, а посуху - так что ж, и на руках. Клиентура - дачники, проезжие люди. Вся семья встает в пять утра. Они не фермеры - не тот масштаб, это называется «частное подворье», и оно способно обеспечивать семью. Машины, правда, нет; зато есть мини-трактор.

Надя смотрит в окно, кричит:

- Твою мать! Жорка свиней выпустил!

- Бурых? - с надеждой спрашиваю я.

Идем на свиней. Два молодых бурых хряка мчатся по улице резвыми зигзагами, - Жора выпустил их на съемку, попозировать. «Бегите, милые, бегите!» - рычит освободитель. Он необыкновенно горд своей живностью и требует, чтобы я зашла к телятам, оценила, потрогала. Супруга Надя нежна с ним, кротка: «Поспал бы ты, Жора», - «Чего сказала?» - но слушается, идет спать. На Зулином лице восточная невозмутимость, но она расцветает, когда целует мальчика. Все-таки очень заметно, что она горожанка.

- Скажите, пожалуйста, нельзя мне, как ветерану труда с удостоверением, получить у государства одну из тех машин, которые идут в металлолом? - спрашивает, перекладывая бумаги, Евдокия Алексеевна. - Такие, которые пускают под пресс, я видела это по телевизору. Машинку «Оку», мне больше не надо. А то, что получается: я еду в больницу - это тысяча рублей машина - а врач не принимает. Я еду снова, семьсот рублей, а врач меня не принимает. Подскажите, у кого можно попросить - у Путина или Медведева?

Она сидит меж двух окон, меж двух костылей - деловитая, как в канцелярии. И говорит вслед:

- А знаете, только одного хотелось бы: умереть на своих ногах…

IV.

Венера шла по шоссе - голое горло, красные пятна по широкому лицу, заплаканные глаза.

- Вы не видали, где лежит пьяный мужчина в черной куртке?

Нет, не видали.

- Брательник мой, дурак, - растерянно объяснила Венера. - Ищу, а то замерзнет, помрет, хоронить надо, денег надо.

Поехали по деревням искать брательника.

Он хороший, тихий, говорила она, на пенсии по инвалидности. Был нормальный парень, но побили его дома в Башкирии в милиции - и стал дурачком (сказано кротко, без обиды, как будто: молния ударила), вот перевезла к себе в Борзыковы Горы, живем. Сорок два года, молодой, замерзнет. Ушел к приятелю, видать, в Полиносово, соседка видела, вот, извините, сволочь - за каждой мелочью бежит, а забрать не забрала. В поисках братца Венера уже прошла километров семь по раскисающим проселочным обочинам, но это разве много, она работала на переписи населения, вот там, да, было далековато. Доярка с почти тридцатилетним стажем, она работает уборщицей на карьере, зарплата три тысячи - и страшно довольна: устроилась по блату всего-то за пять лет до пенсии. Не думайте, я не какая-то, у меня муж, трое детей, двое в Москве, а старший в Карабаново, ему не повезло с тещей: грызет. А дети очень хорошие, недавно выложили такую печь на 65 тысяч - горжусь! При первом муже - царствие небесное, разбился на машине - Венера была очень худая, он сильно бил, пил, гулял с Людкой и другими женщинами; Людку она встретила через 30 лет, стала страсть господня, все висит и нет зубов, морда черная - все отлилось! Помнишь, Люд, как ты меня обижала? - Помню, говорит, - и глаза в землю. Я и сама внутри вся больная, давление сто пятьдесят, брала больничный, - минералку? - не надо, от нее болит голова. Второй муж тоже гулял, но сейчас хорошо - состарел, ему гулять нечем, я его одной левой на кровать бросаю: сиди уж! Свекровь тоже пьет, - уй какая! - восемьдесят два года, и каждый день, а утром глотнет кипяточку - и как новенькая, идет на огород, и фигура как у девушки. Вчера, впрочем, упала, разбила голову о печку, но ничего: на ней все заживет.

Брата искали по обочинам, и возле безлюдных дач, и у нарядных лаковых шлагбаумов, и у пестрых пожилых сугробов, из которых вдруг выпрыгивали склочные псы; в чистом поле вагончик, пост охраны, выходит церемонный, полутораметрового роста мулат в МЧС-ном тулупчике. Да, видали такого, проходил. Не на карачках, ногами шел, - не волнуйся, женщина. Но как не волноваться - и так дурак, а как выпьет, то дурак дураком, замерзнет, денег, хоронить, - но брат он мне, вот в чем дело: он мне родной. Сторожа кивали, зевали, собаки поскуливали, дорога пугала тихой, темной водой.

В Полиносово Венера металась меж домами, перебегая широченную - прямо проспект - мертвую улицу, летала, не проваливаясь, по насту, царапалась и билась в ворота. Восьмой час вечера, ни души, горят редкие окна, - ну глянь еще вон там, апатично отвечали калитки, а может, там. Идем на следы, - «его следы, верно его!» - в щели видна крепкая кулацкая усадьба с ухоженным двором, горит свет, приоткрыта дверь. Кричим, бросаем снежки, - ни звука. Заснули, наверное.

- Володька-а-а! - кричит Венера то в красный горизонт, то в забор с узорочьем. - Володька, ну-у-у!

И тут же комментирует себя:

- Деревенский голос!

И без перехода:

- Оцените, какой закат.

Обойдя все дома, откричавшись и отплакавшись, Венера, по здравому размышлению, решила, что брательник заснул где-то в тепле, и искать его более нет смысла. Если собутыльники не открыли - то и не выгонят в ночь. Поехали на разворот, - к остову церкви, которая «старинная-престаринная, ей сто веков»: кирпичные руины с проросшими поверху деревцами, таких пепелищ еще очень много в средней России. Сохранилась стена, двухэтажный пролет.

Но выходим и замираем: в центральном арочном проеме чернеет громадный надгробный крест, пугающий и зловещий в своей графической четкости, за провалом окна - тот же закат, будто обрыв, слоистая, почти триколорная заря вечерняя.

«Я не пойду туда», - шепчет Венера; я так боюсь, - и вдруг, крестясь, быстро заговорила что-то горячее на неслыханном языке.

Кто- то из местных богатых лет десять назад похоронил мать -вот так захотелось; и какая-то крестьянская, хозяйственная осанка мерещится в этом предприятии: прибрать бесхозное, освоить пустошь под персональную Лавру, перестроить пресловутую дорогу к храму в путь к заветному погосту. На могиле ничего не написано, но висит иконка и у подножия - много свежих цветов.

- Что это было, Венера? Что вы сказали?

Это была молитва на родном марийском языке, который она помнит по детству в марийской деревне, потому что она помнит все - и потому что в этой жизни ничего и никогда не забывается.

* ВОИНСТВО *
Александр Храмчихин «Урок нежданный и кровавый»

Одни против шведов

Целью Северной войны для России было возвращение выхода к Балтике, который она утратила по Столбовскому договору со Швецией 1617 года. Шведы к концу XVII века владели почти всем побережьем Балтийского моря. В связи с этим сложилась коалиция обиженных шведами стран, в которую, кроме России, вошли Дания, Саксония и Речь Посполитая, т. е. Польша. Каждый из участников коалиции не сомневался, что общими силами Швецию задавят, хоть в то время она и была сверхдержавой.

Швеция, однако, задавливаться не собиралась. Она привлекла на помощь Англию и Голландию, которые хоть и не стали напрямую воевать, но благодаря им Дания была практически сразу (в августе 1700-го) выведена из войны. А потом случилась Нарва, под которой шведы нанесли сокрушительное поражение русской армии.

После этого Карл ХII, вроде бы, собирался идти вглубь России, на Новгород, Псков, а потом и на Москву. Это был, безусловно, переломный момент в нашей истории. Если бы Карл реализовал свой замысел, он вполне мог бы добиться успеха, вывести Россию из войны, еще больше урезать ее территорию на северо-западе и сменить царя на ее престоле. Самым главным было бы именно последнее. Чем бы стала Россия без Петра I - сейчас даже предположить невозможно.

К счастью, совершенно правильный со шведской точки зрения план Карла объяснялся не стратегическими замыслами, а наоборот, юношеской горячностью. Поэтому старые мудрые генералы отговорили своего короля от похода на Москву. Они были уверены, что с военной точки зрения Россия уже не представляет никакой опасности, при этом она бедная и малонаселенная, расстояния там огромные, а дорог нет. Гораздо удобнее и приятнее было громить Польшу, чем шведы и занялись, тем самым, подписав себе приговор.

Гулять по богатой Польше, раздираемой внутренними противоречиями и не имеющей боеспособной армии, действительно было одно удовольствие. Шведы бы очень быстро решили польскую проблему, если бы Карл не был одержим замыслом свергнуть короля Августа II и посадить на польский трон какую-нибудь марионетку, что вызывало в поляках дополнительное сопротивление. Тем не менее марионетка нашлась - Станислав Лещинский, который был коронован в октябре 1705-го. В октябре 1706-го, после того, как шведы разгромили еще и Саксонию, обложив ее огромной контрибуцией, Август признал свое поражение и законность коронации Лещинского. После чего Россия осталась против Швеции одна.

К этому времени, впрочем, русские успели добиться того, ради чего, собственно, и начали войну - выхода к Балтике. Поскольку шведы увлеклись Польшей, оставив в Карелии и на Ижорских землях совсем слабые гарнизоны, русская армия постепенно отвоевала у них почти весь западный берег Ладоги и вышла на южный берег Финского залива. В 1703 году был основан Санкт-Петербург, на следующий год Кронштадт. В августе 1704-го была взята злополучная Нарва, со штурма которой русские так неудачно начали войну четырьмя годами ранее. Русские войска проникали в Прибалтику (Эстония и Латвия тогда также принадлежали Швеции). То есть вели войну исключительно на территории противника.

До поры до времени Карла это не волновало, он считал, что справиться с русскими будет проще всего. Наконец, решив, как ему казалось, все вопросы на западе, он в конце 1707 года двинул свою 34-тысячную армию на восток. Шведский король собирался не просто разгромить Россию, но и повторить здесь польский опыт - посадить на московский трон свою марионетку.

Кроме главных сил, находившихся под командованием Карла, шведы имели в Лифляндии (Латвии) 16-тысячный корпус генерала Левенгаупта. Еще 15 тысяч шведов находились в Южной Финляндии. У русских на соответствующих направлениях было 57,5 тысяч, 22 тысячи и 24,5 тысячи человек. То есть везде у нас было численное превосходство, но после Нарвы никто русскую армию всерьез не воспринимал, а последующие ее успехи объясняли исключительно слабостью противостоящих шведских гарнизонов.

И сами русские пока еще всерьез себя не воспринимали. Поэтому избрали стратегию, которая веком позже будет повторена в войне с Наполеоном, а еще через век де-факто реализуется в войне с Гитлером - отступление вглубь своей территории, что позволяли ее гигантские размеры. И уничтожение всего, чем могла воспользоваться вражеская армия - инфраструктуры и запасов продовольствия (в то время армии чрезвычайно сильно зависели от снабжения в местах дислокации). Подобную тактику предложил сам Петр на военном совете в польском городе Жолкве.

Причем в данном случае удобно было то, что русские имели возможность реализовывать тактику «выжженной земли» не в своей стране, а в Белоруссии, которая в этот период принадлежала Польше. Восток Польши превратился в поле битвы между русскими и шведами, сами поляки повлиять на ситуацию возможностей почти не имели.

В принципе, ничто не мешало Карлу пойти на север, объединившись с Левенгауптом. Скорее всего, он вернул бы потерянные земли между Ладожским озером и Финским заливом, захватил бы Питер, чем, как минимум, чрезвычайно осложнил бы положение русских. Но короля потянуло прямо на Москву, где он хотел поменять власть. Поэтому он двинулся на восток, вызвав корпус Левенгаупта из Прибалтики на соединение с собой.

В июле 1708 года шведы нанесли русским поражение у Головчина. Масштаб сражения был небольшим, никакого принципиального значения оно не имело, но шведы еще больше уверились в своем превосходстве над «московитами». Карл хотел генерального сражения, но русские все отступали, разоряя окрестности.

В начале сентября шведы подошли к Смоленску, через который открывалась прямая дорога на Москву. Но штурмовать его не стали, поскольку в армии все острее становилась продовольственная проблема, а впереди была зима. Карл повернул на юг, на плодородную Украину.

Левенгаупт, шедший на соединение с Карлом и имевший, кроме своего корпуса, гигантский обоз, который должен был решить проблемы шведов с нехваткой всего, очень слабо представлял, куда ему следует двигаться. Зато русские прекрасно знали, куда идет его корпус. В итоге десять тысяч русских, коими командовал сам Петр, у деревни Лесной (на территории Польши) нанесли Левенгаупту сокрушительное поражение. С Карлом соединились всего 6,5 тыс. человек из 16 тыс., но самое главное, что русские захватили весь обоз с трехмесячным запасом продовольствия, артиллерией и боеприпасами. Нам этот триумф обошелся в 1 111 человек убитыми. Сражение при Лесной Петр назвал «матерью Полтавской баталии».

В качестве «компенсации» за поражение у Лесной Карл получил переход на свою сторону украинского гетмана Мазепы, с которым к шведам перешли до 5 тыс. казаков. Правда, никакой особой пользы это скандинавам не принесло, войска под командованием Меньшикова почти сразу захватили столицу гетманов Батурин, которой не суждено было стать шведской базой снабжения.

Поздней осенью 1708 года шведы, наконец, пересекли русско-польскую границу и оказались на Украине (точнее, в той ее части, которая к тому моменту принадлежала России). Спасения им это не принесло, продовольствия и фуража не было, зато ударили сильнейшие морозы, которые даже на скандинавов действовали крайне пагубно. Хотя боев было очень мало и масштаб их был невелик, шведская армия стремительно уменьшалась, люди умирали от холода, голода и болезней. И, естественно, быстро падала дисциплина.

1 апреля 1709 года шведы подошли к Полтаве, которую русские за зиму успели хорошо укрепить. Это была первая серьезная крепость на пути агрессоров. Шведы хотели взять ее с ходу, но крепость, гарнизон которой составляло 4,2 тыс. человек, сдаваться не собиралась. В осаду втянулись главные силы шведов. Карл намеревался дать здесь русским долгожданное генеральное сражение и решить, тем самым, все свои проблемы. Он хотел привлечь на свою сторону запорожских казаков (не путать с казаками Мазепы), крымских татар и Турцию. Кроме того, он вызвал на помощь шведский корпус, оставшийся в Польше, а также польские войска, подчинявшиеся Лещинскому.

Со своей стороны, Петр тоже решил, что пора дать бой. В конце концов, надо было где-то это делать. Полтава сковала силы шведов, которые продолжали таять.

В мае русские разгромили Запорожскую сечь, двумя месяцами ранее присягнувшую на верность Карлу. Уговорить турок начать воевать против России шведскому королю так и не удалось, более того, Турция запретила это делать и крымскому хану Девлет Гирею. Шведско-польские войска в Польше были блокированы русскими. Таким образом, рассчитывать шведам было больше не на кого. Только на себя.

16 июня, в свой 27-й день рождения, Карл осматривал позиции русских, расположенные на противоположном (восточном) берегу Ворсклы. И получил с этого берега пулю в левую ступню (прямо-таки повторилась история с ахиллесовой пятой). Такая рана, вроде бы, не могла быть смертельной, тем не менее, состояние короля оказалось после этого весьма тяжелым. Фактически, он утратил способность командовать армией. Его сменил в этом качестве фельдмаршал Реншельд, который, однако, авторитетом Карла не обладал. Русские этого, конечно, не знали, но это уже ничего не меняло, боя хотели обе стороны.

Русская армия переправилась через Ворсклу к северу от Полтавы и шведского лагеря, оставив, как это было во время Куликовской битвы, реку за спиной. Чтобы некуда было отступать. Шведы переправе не мешали. То ли они считали, что и пусть русские переправляются, проще будет их разгромить, то ли командование шведской армией было до определенной степени парализовано.

Русские 20 июня завершили переправу и начали быстро строить укрепленный лагерь, а затем систему из 10 редутов перед лагерем. Редуты располагались буквой «Т», ее ножка была повернута к шведам. Система редутов должна была чрезвычайно затруднить шведам атаку на русский лагерь, а обойти их они не могли - мешали лес, река и болото.

Шведская армия к этому моменту сократилась до 19,7 тыс. человек, потеряв, таким образом, на пути к Полтаве более половины личного состава. Были, правда, еще 3 тыс. казаков Мазепы и 8 тыс. запорожцев, но они из-за крайне низкой дисциплины использовались шведами на подсобных работах. У Петра было 42 тыс. человек только регулярных войск, до 5 тыс. украинских казаков, 3 тыс. калмыков.

Шведы не знали точного соотношения сил, но были уверены, что они все равно победят. Каких-то активных действий от русских они не ожидали. На военном совете 26 июня шведское командование решило внезапной ночной атакой пройти линию редутов, отрезать русский лагерь от реки, окружить его и уничтожить. Наступление предполагалось начать немедленно, в эту же ночь.

Однако у шведов сразу все пошло не так. Кавалерия заблудилась в темноте. Пока она нашлась и заняла свои позиции, уже стало светать. И как только шведская пехота двинулась вперед, русские ее заметили, с редутов был открыт огонь. Ставка на внезапность рухнула мгновенно.

Шведам удалось взять два из десяти редутов и проломиться между остальными. И отбить атаку русской кавалерии, которой командовал Меньшиков. Однако при этом они понесли огромные незапланированные потери. В самом начале сражения погиб полковник Сигрот, один из всего лишь трех человек, полностью знавших план сражения, после чего управление шведской армией практически прекратилось. Часть их батальонов свернула не в ту сторону, обходя русские редуты справа, а не слева, в результате все эти батальоны были уничтожены либо пленены русскими. В плен здесь попали генерал-майоры Руус и Шлиппенбах.

В конце концов, шведы выстроили армию напротив русского лагеря для нанесения решающего удара. В этот момент русская армия сама вышла из лагеря им навстречу.

Этого шведы никак не ожидали. Они были уверены, что противник не способен ни на что, кроме пассивной обороны. Вариант активных действий русской стороны не рассматривался шведским командованием. Реншельд просто отказывался верить донесениям о том, что русские разворачивают свои полки против шведов, пока не увидел это своими глазами.

Шведы до такой степени презирали противника, что наступали всего лишь с 4 пушками. У русских было 70 орудий, огонь которых очень эффективно косил и пехоту, и кавалерию шведов.

В 10 утра 27 июля 1709 года шведская армия пошла в решающую атаку. 4 тысячи шведов атаковали русских, которых было, по разным данным, от 16 до 22 тысяч.

Шведы были все еще лучшей армией в Европе, даже при таком соотношении сил они сначала потеснили русских. Петр лично возглавил один из батальонов Новгородского полка, закрывая наметившийся прорыв. Во время этого боевого эпизода пули попали в шляпу царя, в его нательный крест и в седло его коня.

Все закончилось буквально за час. Русские огнем и штыком перемололи шведскую пехоту и обратили в бегство кавалерию, которая, по сути, так и не успела вступить в бой. Потери шведов составили 6,9 тыс. убитыми и пропавшими без вести, 2,8 тыс. попали в плен, включая фельдмаршала Реншельда. Потери русских убитыми оцениваются в 1 345 человек.

Петр был до такой степени счастлив, что не удосужился даже организовать преследование бегущего противника. Он устроил пир, на котором провозгласил тост в честь своих учителей, шведских генералов. Пленные «учителя» присутствовали тут же. Если бы не этот пир, в числе пленных, безусловно, оказался бы и Карл, которого во время сражения возили по полю боя на импровизированных носилках. Но царь проявил широту русской натуры, чем продлил войну еще на 12 лет.

Тем временем остатки шведской армии, коими теперь командовал Левенгаупт, двинулись на юг, с расчетом уйти в татарские степи и в Крым. 29 июня они дошли до Переволочны на берегу Днепра, увидели, что «редкая птица долетит до его середины» и впали в отчаяние.

Уцелевшим генералам удалось уговорить Карла переправиться одному (с личной охраной) и уходить. Король категорически не хотел бросать армию, но аргумент, что если он попадет в плен, его будут возить по России в клетке, оказался решающим.

Общее количество переправившихся через Днепр шведов и запорожцев не превысило 3 тысяч (с Карлом бежал и Мазепа, который, однако, через два месяца умер). Остальные начали готовиться к общей переправе, сколачивая плоты, но утром 30 июня появились русские. Корпус, которым командовал Меньшиков, насчитывал всего 9 тыс. человек, то есть, как минимум, в 1,5 раза меньше, чем оставалось у шведов. Но лучшая армия в Европе утратила способность сопротивляться и сдалась целиком без единого выстрела. Таким образом, из 50 тыс. человек (с учетом корпуса Левенгаупта), вторгшихся в Россию годом ранее, спаслось не более 1,3 тыс. Из плена в Швецию после войны вернулось примерно 4 тыс. человек.

Карл до 1714 года просидел в Турции в странном положении полугостя-полупленника. За это время, разумеется, все, кого шведы разгромили и вывели из войны, вновь объявили им войну. Шведы сопротивлялись до последнего, но поражение было неизбежно. Исход войны был решен под Полтавой.

Вряд ли в истории России была еще хоть одна битва, имевшая столь эпохальное значение. Во-первых, трудно припомнить, чтобы одно сражение решило исход войны. Во-вторых, что еще важнее, эта битва сразу вывела Россию на принципиально новый уровень в европейской политике (что в тот период было практически идентично мировой политике). Из «медвежьего угла» Евразии она стала европейской сверхдержавой. По сути - за один день, даже за один час. Наконец, нельзя забывать о том, что победу под Полтавой одержала новая русская армия, созданная Петром с нуля.

Поэтому день Полтавской победы (по новому стилю - 8 июля) вполне заслуживает того, чтобы стать новым Днем защитника Отечества вместо нынешнего дня позора под Псковом и Нарвой. Под Нарвой у нас почему-то регулярно получался позор. Очень символично было бы «побить» его Полтавой.

* ХУДОЖЕСТВО *
Денис Горелов Поубывав бы

«Тарас Бульба» Владимира Бортко

Ясно, чем был люб товарищ Бульба товарищу Сталину. Басмач, живоглот, хапуга и каратель, Бульба обладал великим даром подводить под всякий разбой и пал глубинную теоретическую подоплеку. Ляхив, жидив и прочую басурманскую нечисть с малыми детьми резал не просто так, а во славу Господа нашего Иисуса Христа. Войны развязывал и собственные клятвы на вере топтал не для потехи, а с целью духовного очищения. Проходился по чужим становищам огнем и железом не столько из понятного русаку душевного зверства, сколько ведомый мыслью народной и православным мироощущением. Так виртуозно лакировать алчное человекоглодство высшими сакральными интересами до него мало кому доводилось. Так разбавлять коловерть битвы театральными монологами о славе русской державы не снилось и Шекспиру со всем «Генрихом V». Стоит запорожцам узреть смертный час, они сразу разражаются эшафотного пафоса и многословия здравицами Руси, казацкой славе и религиозному совершенству - причем если от Остапа и Тараса на костре и колесе такое слышать более-менее уместно, то клики вздетого на копья Кукубенки за святую Русь сильнее прочего напоминают густопсовые апофеозы фильмов с Николаем Черкасовым. От затейника Гоголя впору ждать, что снятая за корыстолюбие голова атамана Бородатого в пылу сечи разверзнет очи, поведет усами и грянет какой-нибудь несгибаемый тост за товарищество, гайтан и пороховницы.

Так нахально окультуривать, одухотворять словом Божьим бессовестную азиатчину и вовсе не умел никто.

Сам Гоголь разумел это лучше других. В его сухом эссе о зарождении казачества без всякого православного суесловия говорится, что Запорожская Сечь удивительным образом переняла у Золотой Орды и кочевой уклад, и полевой гардероб, и стратегию с лексиконом (в словах «казак», «чубук», «табор», «шаровары» слышна отчетливая тюркская огласовка), и даже узаконенное уставами небрежение женским родом (собственно, мужчина зовется на мове словом «чоловiк» - стало быть, бабе в человечьем звании отказано). Вся эта чарующая хилого канцеляриста Гоголя бесшабашная вольница отличается от татаро-монгольских набегов разве что верой в Христа и горилку. Да и то верой своеобычной, греческой, католическому уму неподвластной.

Короче, Сталину, в трудах возводящему национальное государство на пепелище растоптанной немцами панпролетарской утопии, Бульба был вернейшею опорой и путеводным маяком - и отсутствие экранизации повести с каким-нибудь Амвросием Бучмой в главной роли объяснимо исключительно перебежавшим ей дорожку фильмом Игоря Савченко «Богдан Хмельницкий», ровно про то же: татаро-монгольскую удаль, стоицизм, жидогонство и безусловный вассалитет по отношению к российской короне (а хорош, дивно хорош был бы у Довженка «Тарас»! позже-то и давать было некому - нешто стоеросовому Левчуку?)

Чем глянулся Бульба Владимиру Бортко, угадать тоже несложно. На протяжении последних двадцати лет режиссер этот с наибольшей последовательностью возрождает традиции советского киногенеральства - превзойдя охватом учителя своего и патрона Н. С. Михалкова. Действительно, представить себе современника, в равной степени окрыленного столь разномастной и разнокалиберной литературой как «Идиот», «Бульба», «Собачье сердце» и «Мастер с Маргаритой» практически невозможно. Только титаны прошлого, получив изустный наказ короля-солнце скрестить национальную почвенную классику с классовым же сознанием, брались за сливки русской словесности без всякого разбору. Экранизируй кто другой столько литературных памятников - Михалков давно б уже заволновался за свое первенство-лидерство, заерзал, а он смотрит на любимого ученика Бортко - и совершенно не дует в ус. Только «Орлов золотых» ему на лауреатский лацкан крепит, хе-хе.

Наследник ему достался добросовестный, но дюжинный, славный разве что виртуозной стилевой мимикрией. Окончив в Киеве геологоразведку и Карпенко-Карого, осел на «Ленфильме», где первую половину 80-х честно экранизировал вяло-надсадное резонерство интеллектуалов второй столицы. «Единожды солгав», «Мой папа идеалист» - даже в названиях слышен жертвенно-благородный невский императив и ноль малороссийской витальности, которую у того же Гоголя и на Невском проспекте никуда не спрячешь. Питерские дружно славили Бортко за «Блондинку за углом» - предвестие хабальского реванша, а пуще того за слова профессора Преображенского «Да, я не люблю пролетариата». В Питере никогда не любили пролетариата и не полюбят никогда, нет.

Воодушевленный успехом Бортко круто сменил парадигму и с лету убил без преувеличений выдающийся сценарий Александра Червинского «Лучшие годы нашей жизни» - для начала переименовав его в «Афганский излом», на второе пригласив на роль майора ВДВ Микеле Плачидо, а после выпотрошив из истории все, на чем останавливался глаз. Закономерно воспоследовавший период бескормицы ознаменовался длительным апокалиптическим нытьем под псевдонимом Ян Худокормов. С таким псевдонимом в генералы метить нечего - но Россия нагуляла жирку, и телевидение повернулось лицом к классике. Это уже был московский купеческий стиль конфет «Коркунов» - стиль «Идиота» и Мастера с Маргаритой.

Нынче же пришел срок двухсотлетия Гоголя, канун президентских выборов на Украине, обратно в моде панславизм и приблатненная патриотика - самое время отращивать ордынский оселедец и отрывать из схрона гетьманскую булаву. Кому ж еще учить хохлов горилку пить и наособицу не жить, а назад к России притулятися?

Вековые этические закавыки Бортко разрешает с бульбиной виртуозностью. Для гимна Руси в исполнении малороссийского хора набирает группу из подобных себе ассимилированных московских украинцев: Андрия играет Игорь Петренко, Остапа - Владимир Вдовиченков, в эпизодах Петр Зайченко, Александр Дедюшко и Иван Краско, а музыку пишет Игорь Корнелюк. Лауреат премии Львовского комсомола Богдан Ступка в этой компании выступает в роли засланного казачка.

Погромные бульбины подвиги в лучших традициях кинематографа святой вендетты мотивированы сожженным хутором и убитой женой: порешил Бортко безвинную старушку Аду Роговцеву во имя чистоты риз героя-русофила. За такое уже не грех и пол-Варшавы снесть. А ну-ка шашки подвысь. Помнят польские паны, помнят псы-атаманы конармейские наши клинки.

Младенцев, на пиках закидываемых казачкбми в горящие костелы, аккуратно купировали. Барахтающихся в Днепре жидов тоже. Общий достаток небедного полковника Бульбы - подавно (Андрий бахвалился паненке тремя положенными по наследству хуторами - стало быть, всего их было не менее шести).

С одним Бортко, безусловно, не совладал, да и совладать по сериальской своей сути не мог: с композиционным дисбалансом. В повести сюжет сыновней измены и расплаты аккуратно утоплен в большом эпосе о молодецких подвигах запорожских златоордынцев. Бортко злободневную и саднящую тему евро-предательства многократно углубляет, развертывая во флешбэках предысторию андриевых подглядок за растелешенной паненкой, потасовок с панычами у костела и телесных утех в осажденном городе. И это бы ничего, коль скоро артист И. Петренко есть сущее самодовольное бревно, и сцену сраженного любовью парубка гробит вчистую безразлично похотливым взглядом на самом чувственном монологе о пропащей казацкой душе. Без предыстории любовь как-то не вытанцовывается, один блуд. Однако педалирование мук перебежчика требует обильных купюр во всей ткани похода, на которые Бортко пойтить не может из почвенных побуждений. В итоге, когда в пылу рубки казаки начинают свои духоподъемные предсмертные монологи, когда Тарас трижды посередь битвы обращается к соратникам, не гнутся ль они еще и есть ли порох в пороховницах, когда - точно по тексту! - зараз скидывает с себя восьмерых шельмецов, дело начинает сворачивать на постановку в Большом театре оперы «Илья Муромец и Идолище поганое». Вообще, любая драма из жизни флибустьеров, цыган, гайдуков и мексиканских герильерос не терпит реалистической скрупулезности, т. к. все равно в конце концов съедет на мюзикл; однако аккуратно дозировать эпическую условность и дотошный реализм - задача для режиссера помасштабнее Бортко. Постановщику, способному в лицах разыгрывать письмо запорожцев турецкому султану, место в колхозной самодеятельности.

Выходит не историческая хроника, а сущее неуважай-корыто с двухчасовым патриотическим гвалтом. А режиссер, чтоб не пресекать род Тараса, искусно брюхатит андриевым семенем прекрасную полячку, которая в конце отходит родами, но на новорожденного хлопца не подымается клинок у дедушки-воеводы Потоцкого. Вместо того чтоб заняться со старым Тарасом тетешканьем общего внука, лях-собака по гоголевскому завету сжигает свата на костре, и дальнейшая судьба маленького бульбенка (он же паныч Потоцкий) уходит в абсолютно кромешный туман - как и смысл этого эпохального проекта.

Ибо коренная беда дружбы народов состоит в том, что семья Тараса volens nolens символизирует историческую трещину, пролегшую по карте расселения и ментальности украинской нации. Меньшая, наиболее пригожая и европеизированная часть от веку тяготела к полятчине: во Львиве на каждом шагу видны контуры католической архитектуры, замковых построек, рыцарской, отнюдь не богатырской сбруи и надменного бального политеса. Часть крупная, драчливая, босяцкая и к учебе негодная, твердо стоит на принципе единства русских земель. Сегодняшняя политическая история Украины кажет, что стабилизирующие тяжеловесы типа батьки Тараса в ней повывелись вовсе - попытки же занять это место коллективным гостем с Востока успеха не имеют и иметь не будут: москаль, как говорилось в известном фильме, мене не брат. Вопреки заветам забубенного Тараса, в Украине гораздо меньше, чем в России, пьют, гораздо меньше буянят, гораздо деликатнее обращаются с женщинами и пешеходами и гораздо чувствительнее к писаным законам. Вот и выходит, что в современной табели о нравах Тарас Бульба со своими гулевыми вытребеньками и потворством инстинктам - сугубо русский, а никак не украинский характер, и потому его финансируемые российским телевидением речи о нерушимости славянского братства там, за Днепром, услышаны не будут. Хоть тресни, а хоть тридцать раз напиши «казак» через «о».

Мариэтта Чудакова Гоголь в ХX веке

Из наблюдений и предположений

I. 1890-е-1900-е

В конце ХIХ века, меньше чем через полвека после кончины Гоголя, оживился интерес участников текущего литературного процесса к самому загадочному русскому писателю, во второй половине того века вытесненному великими романистами.

Одновременно Гоголь оказывается в центре философских и, приблизительно говоря, философско-политических размышлений современников. Последний эпитет, признаемся, - не самый удачный. Но как иначе назвать попытки философски мыслящих людей - от Мережковского и Розанова до Бердяева (уже в 1918 году), - во-первых, вычитать у Гоголя важнейшие свойства пришедшего в эти годы в движение народа, а во-вторых - оценить ретроспективно роль Гоголя в формировании некоего господствующего национального умонастроения?

«Гоголь толкнул Русь, - уверял Розанов. - Но - куда?…Движение, от него пошедшее, «…» не приобрело правильности и развития, а пошло именно слепо, стихийно, как слепа и стихийна вообще область красоты. «…». И дальше - особенно важное: «Гоголь страшным могуществом отрицательного изображения отбил память прошлого, сделал почти невозможным вкус к прошлому, - тот вкус, которым был, например, так богат Пушкин. Он сделал почти позорным этот вкус к былому, к изжитому» (см.: Розанов В. Гений формы: К 100-летию со дня рождения Гоголя).

Это, конечно, не столько сам Гоголь, сколько его интерпретаторы. Гоголевский гротеск был истолкован и закреплен в школьном преподавании во второй половине ХIХ века вне художественной его сути, как чистое обличение. А сам Гоголь из писателя, над страницами первой книжки которого хохотали, не в силах сдержаться, наборщики, превращен был в зачинателя пресловутого критического реализма.

Далее - лишь несколько примеров воздействия Гоголя на русскую литературу ХХ века.

II. Ремизов

Много позже, уже ретроспективно, оценит место Гоголя в его веке Алексей Ремизов: «Чары гоголевского слова необычайны, с непростым знанием пришел он в мир. Еще при жизни образовался «оркестр Гоголя»: имитаторы, копиисты и ученики. Образовался гоголевский трафарет и по окостенелой указке писались повести и рассказы - имена авторов не уцелели. Гоголь дал пример разговорного жаргона: почтмейстерское «этакой» (Повесть о капитане Копейкине). Этот жаргон - подделка под рассказчика не «своего слова» - получил большое распространение не только у литературной шпаны, а и среди учеников. На мещанском жаргоне сорвался Достоевский («Честный вор»), на мужицком Писемский в прославившей его «Плотницкой артели» и в рассказах «Питерщик» и «Леший» с «теперича» и «энтим».

Трафарет всегда бесплоден, а жаргонист всегда фальшив. Природный лад живой речи неизменен, а народная речь непостоянна, и словарь народных слов меняется в зависимости от слуха и памяти, память же выбирает вовсе не характерное, а доступное для подражания».

За бытописью шестидесятников - семидесятников во второй половине ХIХ века и еще более густой - их последователей на рубеже веков (прозы издательства «Знание», журнала Горького «Летопись» и т. п.), у которых тематика («темные стороны» жизни) решительно преобладала над вниманием к слову и интонации, - исчезла гоголевская яркость, красочность, ярмарочность. Равно исчезли и веселый комизм, и мрачная фантастика. Только воспоминание осталось от свойства Гоголя, которое пытался описать, едва ли не пожимая плечами от невозможности сказать что-то членораздельное о тайне «Мертвых душ», В. Розанов: «…cтраницы как страницы. Только как-то словечки поставлены особенно. Как они поставлены - секрет этого знал один Гоголь». Независимо от того, прав ли Ремизов в оценке повести Достоевского «Честный вор», он прав в том, что разные литераторы легко взяли у Гоголя самое поверхностное свойство - сказ как таковой вместо причесанного, литературно-отработанного повествования с привычными началами…

За несколько лет до смерти Ремизов вспоминал об Андрее Белом: «Он мечтал стать Гоголем, но его задавили ученые немцы».

У Ремизова же был свой кандидат на роль Гоголя в ХХ веке.

Летом 1921 года писатель уезжал за границу, - надеясь, как и многие, что на время. Издатель «Алконоста» С. М. Алянский близко знал его в те годы. В одну из наших встреч в конце 60-х годов, я сказала ему, что пишу «в стол» книгу о поэтике Зощенко и уделяю там немало места Ремизову. В ответ Алянский сообщил мне не без торжественности 26 мая 1967 года: «Дарю вам слова Ремизова», - и даже записал своей рукой сказанное ему на вокзале, при прощании 5 августа 1921 года, Ремизовым: «Не знаю, увидимся ли. Помните один мой завет: берегите Зощенко. Это наш современный Гоголь».

Поздней осенью 1957 года в Париже, в последние две недели жизни Ремизов уже не мог вести дневник сам - он диктовал. Последняя запись (25 ноября 1957 года) такая: «Ну, запишите, Гоголь, сегодня весна, мне письмо…»

III. Бунин

Н. В. Кодрянская вспоминала: «Бунин считал и не раз об этом говорил, что утверждение Ремизова, будто все мы теперь пишем испорченным русским языком, неверно. Мнимую „порчу“ Бунин называл упорядочением, очищением, окончательным установлением. А попытки Ремизова писать так, как писали до Петра, или уловить разговорный „живой“ склад речи того времени считал неосуществимыми, а главное, ненужными. Было еще и другое. Ремизов вел свою родословную от Гоголя. Гоголя Бунин недолюбливал…»

Как известно, недолюбливал - не значит избежал влияния. Часто у писателей бывает наоборот - раздражает неконтролируемое влияние старшего собрата.

Позволим себе длинную цитату из Петра Михайловича Бицилли. Он писал (в статье «Проблема человека у Гоголя») о разных типах совпадений - совпадения, идущие от общности жизненных впечатлений; от общего фонда литературных шаблонов; «намеренные, сознательные, прямые цитаты «…»; наконец, бессознательные внушения, подсказывания, плод творческого усвоения, усвоения столь глубокого, что пишущий не отдает себе отчета в том, что его образы, его средства экспрессии он получил от другого. Да это было бы и беспредметно: они ведь и впрямь стали его собственностью».

А. Л. Бем говорил о «литературном припоминании» (а вслед за ним С. Г. Бочаров - о «таинственной силе генетической литературной памяти»).

Как ни назови, уклониться от Гоголя нелегко. Возможно, память о его прозе неосознанно проступает в словах Бунина, записанных Г. Кузнецовой в дневнике в тот же день, как они были сказаны (28 декабря1928 года), т. е. несомненно достаточно точно: «Разве можно сказать, что такое жизнь? В ней всего намешано… «…» Жизнь - это вот когда какая-то там муть за Арбатом, вечереет, галки уже по крестам расселись, шуба тяжелая, калоши… Да что! Вот так бы и написать…»

Это уже было замечено в свое время Некрасовым.

Укоряя Писемского за то, что «он почти вовсе отказывает Гоголю в лиризме», Некрасов возражал ему так: «Да в самом Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче, в мокрых галках, сидящих на заборе, есть поэзия, лиризм. Это-то и есть настоящая, великая сила Гоголя. Все неотразимое влияние его творений заключается в лиризме, имеющем такой простой, родственно-слитый с самыми обыкновенными явлениями жизни - с прозой - притом такой русский характер!» Речь о последних строках повести о двух Иванах: «Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо» - почти что бунинская вечереющая «муть за Арбатом».

Некрасовский «лиризм» и бунинская «жизнь» - здесь, конечно, синонимы.

IV. Михаил Булгаков

Булгаков и Гоголь - проблема особая и огромная.

Мы не повторяем здесь материала серии наших статей на эту тему. Ограничимся лишь несколькими более или менее свежими примерами «бессознательных внушений», «подсказываний» и «припоминаний».

Косые глаза

В дни празднования юбилея Гоголя - самого влиятельного, пожалуй, писателя в 20-е годы русского ХХ века, - выскажем предположение о том, как одна фраза Гоголя дала Михаилу Булгакову нужную ему краску для изображения неприятеля в братоубийственной Гражданской войне.

В такой войне, как известно, убивают друг друга люди одного или очень близкого этноса. И потому в распоряжении литератора, обратившегося к этой теме, нет того широкого диапазона средств, который всегда к его услугам для передачи чужести неприятеля-чужестранца.

В первой половине 20-х годов М. Булгаков погружен в материал Гражданской войны. Он работает над романом с невероятным для тех лет названием «Белая гвардия» и над серией рассказов о том же - «Китайская история» (1922), «Налет» (1924) и т. п. Он, несомненно, ищет нужную ему подсказку в вышеуказанном смысле. И находит ее - у Гоголя - едва ли не единственного писателя, с текстами которого он в буквальном смысле не расстается и бликами которого буквально полны его сочинения. Даже ключевое слово простенькой, но из-за этого именно слова незабываемой фразы - возгласа несчастного Ивана Бездомного в клинике Стравинского: «Так вот вы какие стеклышки у себя завели!» - подхвачено у Гоголя, в повести о капитане Копейкине: «Избенка, понимаете, мужичья, стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала…».

«Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве точку, сказавши: „Смотрите, детки, вон скачет татарин!“Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глазки свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что казаков было тринадцать человек».

Заметим - всего один выделенный нами эпитет передает далекий, не очень-то различимый (непонятно вообще-то, как в «точке» удается различить «узенькие глазки» - тем очевидней их знаковость, символичность) облик неприятеля. И именно благодаря этому эпитету, предполагаем мы, враждебный автору «Белой гвардии» и его любимым героям лагерь петлюровцев получает любопытные физиогномические признаки.

Когда в ранней редакции романа куренной допрашивал подозреваемого в дезертирстве, его «хлопцы «…» раскрыв рты, смотрели на сечевика. Жгучее любопытство светилось в щелочках глаз» («В ночь на 3-е число: Из романа „Алый мах“»).

Та же физиогномика в сцене преследования Турбина петлюровцами (в печатной редакции романа): «Лишь только доктор повернулся, изумление выросло в глазах преследователя, и доктору показалось, что это монгольские раскосые глаза. Второй вырвался из-за угла и дергал затвор. На лице первого ошеломление сменилось непонятной, зловещей радостью.

- Тю! - крикнул он. - Бачь, Петро: офицер. - Вид у него при этом был такой, словно он, охотник, при самой дороге увидел зайца«.

Но - заметим! - очи женщин Украины никогда не будут описаны подобным образом (ср. хотя бы во сне Алексея Турбина: «Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме») - речь только о двух станах воюющих мужчин, только о противниках, стоящих лицом к лицу друг к другу и вынужденных для успешности схватки искать враждебное в лицах друг друга.

Во время встречи Петлюры в Городе с колокольным звоном «в черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола…». Хотя Петлюру, по-видимому, встречают трезвоном (а татар, скорее всего, встречали набатом, всполошным звоном) - автор «Белой гвардии» осторожно настаивает на уходящей вглубь веков связи петлюровцев с азиатской, исторически враждебной русским стихией. Потому и описывает он унаследованные от трехсотлетнего ига «широкоскулые» лица со «щелочками» глаз как физиогномически отталкивающие. Кстати, возможно, легкий блик этих «щелочек» брошен и на этнически далекого от петлюровцев Александра Семеновича Рока. Этот персонаж повести «Роковые яйца», погубивший из-за своего невежества и замешанной на «передовой» идеологии самонадеянности множество людей, в том числе свою жену, наделен «маленькими глазками», которые «смотрели на весь мир удивленно и в то же время уверенно».

Гоголевский источник важного эпитета был поддержан атмосферой 10-х годов и первых пореволюционных лет - время формирования главных мотивов творчества Булгакова. Он весьма раздраженно относился к Андрею Белому, но зависимости от него не избежал, что было не раз убедительно показано. К. Мочульский напоминал, что «Аблеухов (герой романа Белого „Петербург“. - М. Ч.) - татарского происхождения: в нем живет темная монгольская стихия; «…» древнее, исконное небытие, грозящее поглотить Россию. Но и социализм для Белого тоже „ложь монголизма“ «…». И старая Россия, и новая ее реакция, и революция - во власти темной монгольско-туранской стихии». Оценивая авторскую переработку «Петербурга» (вышедшего первым изданием в 1913 году) в 1922 году - пять лет спустя после Октябрьского переворота, Р. Иванов-Разумник писал, что теперь «вместо адского марева Белый видит в революции правду подлинной Голгофы. Не случайно с конца 1917 года он стал во главе сборников «Скифы». Для него монголизм «…» неподвижность, а «скифство» «…» категория огня, движение, динамизм, катастрофичность. Между 1913-1922 годами для Белого «революция - монголизм» заменилась - «революция - скифство!».

Булгакова и монголизм, и скифство не прельщали одинаково. Читая в начале 1918 года стихотворение А. Блока «Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы, / - С раскосыми и жадными очами!», он никак не мог разделить блоковского противостояния буржуазному цивилизованному Западу как уходящей культуре и поверить в способность России «синтезировать великие завоевания „премудрой“ Европы и пламенную героику скифства» (З. Минц). Из строк стихотворения Блока он мог почерпнуть только поддержку для своей художественной интерпретации раскосости как признака враждебности той судьбе, которую он желал бы России.

Совсем не только петлюровцы, а и московский барин может быть увиден в том же азиатском ракурсе - если он готов перейти к войне внутри своего народа (главной вине всех русских, по мысли Булгакова, ясно выраженной в статье 1919 года «Грядущие перспективы»).

В конце 1923 года, вскоре после «Дьяволиады», оказавшейся для автора «тупиковой ветвью» (как сказал В. Шкловский о другом современике), и в разгар доработки «Белой гвардии», Булгаков пишет рассказ «Ханский огонь» (ставший, заметим, одним из первых опытов внеличного, эпического повествования о современности). В центре сюжета - русский дворянин, приехавший инкогнито в красную Москву под видом иностранца. Он посещает тайком свою усадьбу, обращенную в музей. Прототип ее - Архангельское, бывшее имение Юсуповых. Татарское происхождение основателя рода главного персонажа рассказа подчеркнуто фамилией - Тугай-Бег. Примечательно, что Булгаков предполагал в 1929 году воспользоваться для публикации главы из ранней редакции «Мастера и Маргариты» псевдонимом «Тугай» - перекликающимся с хорошо ему известным тюркским происхождением собственной фамилии.

Со стен усадьбы смотрят Тугай-Бег-Ордынские. «Отливая глянцем, «…» сидел в тьме гаснущего от времени полотна раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли, родоначальник - повелитель Малой Орды Хан Тугай». Кабинет Тугая запечатан, старый камердинер (теперь хранитель музея), до слез обрадованный барину, открыть ему кабинет, однако, не решается. Автор холодно-беспощадно изображает последнего в роду Тугай-Бега, который, захваченный несбыточной мечтой о скором времени мести, «зажал бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет раскосого в ермолке». Когда же он понял бесповоротность совершившегося («Не вернется ничего. Все кончено») и решил сжечь свою усадьбу - в его облике еще сильней проступает печать Азии, родство с древними захватчиками: «…взял со стола очки и надел их. Но теперь они мало изменили князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, «…» дернул щекой и, решительно кося глазами, приступил к работе». Булгаков настойчиво играет одним и тем же «гоголевским» эпитетом (узкие = косые глаза). Добавим сюда же примеры из «Китайской истории»: «Старые китайские глаза при этом совершенно прятались в раскосые щели…», «В агатовых косых глазах от рождения сидела чудесная прицельная панорама», «Глуша боль, он вызвал на раскосом лице лучезарные венчики…». А также реплика Манюшки из пьесы «Зойкина квартира», обращенная к китайцу: «Что я тебе, контракт подписывала, что ли, косой?».

Для Булгакова не отвоеванное своевременно с оружием в руках - потеряно (напомним слова генерала Чарноты в «Беге»: «Я на большевиков не сержусь. Победили и пусть радуются»). И запоздалые разрушительные действия законного хозяина усадьбы отбрасывают его в глазах автора рассказа от цивилизованного, дореволюционно-российского, европейского (для Булгакова это - синонимы) - в азиатское, ведущее к хаосу. И, соответственно, отвергаются.

Колесо и экипаж

«…У Максима железные клещи вместо рук и на шее медаль величиною с колесо на экипаже…Ах, колесо, колесо. Все-то ты ехало из деревни „Б“, делая N оборотов, и вот приехали в каменную пустоту. Боже, какой холод» («Белая гвардия»; курсив наш).

Здесь самое значимое слово - «экипаж». Именно ненужность, избыточность в данном сравнении и потому явная цитатность этого слова прямым образом отсылает нас к Гоголю: «…только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! Что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву, или не доедет?» («Мертвые души»; курсив наш).

Так в воспоминании о гимназических годах возникает идеологический подтекст. Скрытая отсылка к Гоголю наводит на размышления о том, куда же заехало колесо российской истории?… И в еще большей степени - доедет ли это колесо до Москвы вместе с Белой гвардией?

Сам Булгаков, надежно спрятав от постороннего взгляда свою статью осени 1919 года (он наклеил ее на первой странице своего альбома вырезок - только лицом вниз, оставив на виду лишь фрагмент названия газеты - «…» розн «…», изданной на территории Добровольческой армии, и дату), хорошо помнил высказанную в ней надежду дойти до Москвы…

Явдоха

И уж конечно, Явдоха в «Белой гвардии» - не без Гоголя. Имя слишком яркое для уха русского читателя, чтобы не вспомнить литературные с ним встречи.

В «Старосветских помещиках» Пульхерия Ивановна, чуя свою смерть, поручает Явдохе своего мужа: «Смотри мне, Явдоха», - говорила она, обращаясь к ключнице, которую нарочно велела позвать, - «когда я умру, чтоб ты смотрела за паном, чтобы берегла его «…». Не своди с него глаз, Явдоха, я буду молиться за тебя на том свете, и Бог наградит тебя».

Диалог Василисы с Явдохой в «Белой гвардии» неуловимо напоминает вышеприведенный - и не только упоминанием имени Божьего («Что ты, Явдоха? - воскликнул жалобно Василиса. - Побойся Бога») или повтором обращения («Смотри, Явдоха, - сказал Василиса «…», - уж очень вы распустились с этой революцией. Смотри, выучат вас немцы»): это вновь - та Явдоха, от которой зависит чье-то будущее.

Дмитрий Быков Смеющиеся души

Зощенко и страх

Перед восьмидесятилетием Фазиля Искандера я пришел брать у него интервью и лишний раз убедился, что регулярные размышления и в особенности сочинение стихов способствуют не только душевному, но и физическому здоровью. Он мало изменился за последние двадцать лет, разве что ходит медленнее и говорит с паузами, но делал он их всегда - возможно, наше нервное время просто требует взвешивать слова.

- Как по-вашему, - спросил я, - почему все российские юмористы - южане?

- Это напоминает мне, - сказал он с сардонической улыбкой, - вопрос из рассказа Аксенова: почему все шахматисты - евреи.

- Но смотрите сами: Гоголь - Полтава, Чехов - Таганрог, Аверченко - Харьков, Ильф, Петров, Жванецкий - Одесса, вы - Абхазия, Зощенко - украинец, хоть и родился в Петербурге (сын художника-полтавчанина), Данелия - тбилисец…

- Никогда над этим не задумывался, но закономерность несомненная. Думаю, причины две: во-первых, суровость российского климата, с которой эти люди сталкиваются в столицах, а во-вторых, недоброжелательность людей, необычайная степень их озлобленности, по крайней мере внешней. Тоже вследствие климата, а отчасти из-за долгого рабства. Потом, ведь эти люди прибыли из городов, где все друг друга знают и чаще всего друг другу радуются. Чтобы преодолеть неуют в большой, холодной и недоброжелательной столице, они вынуждены смягчать жизнь юмором. Без этого ее не вынести. Те, кто здесь родились, - привыкли. А чужаку - только острить.

- Ну, потом-то они адаптируются. Как Гоголь, быстро от сатиры ушедший в пафос.

- Нет, - сказал он с сомнением, - дальше с ними происходит странное. Запасы юмора быстро иссякают, и тогда они пытаются что-то сделать - но это так же безнадежно, как менять климат. Тогда художественное заканчивается, и начинается проповедническое. Остальное зависит от темперамента: Гоголь начал менять других, Зощенко - себя.

Здесь есть тема для серьезного исследования, но попытаемся обозначить хотя бы пролегомены к нему: путь Зощенко - в самом деле по-советски травестированный, сниженный, искаженный, но несомненный путь Гоголя. То же постоянное ощущение неблагополучия, та же черная меланхолия и жестокая ипохондрия с подозреванием у себя любых мыслимых и немыслимых болезней, и та же святая уверенность, что найдена панацея, всеисцеляющая теория, которую осталось только проповедовать миру. И если в случае Гоголя речь шла в самом деле о надежде изменить общество путем приобщения его - любой ценой! - к ценностям религии и культуры, то в случае Зощенко, в обстоятельствах диктатуры куда более жестокой, весь проповеднический пафос оказался обращен внутрь, на себя. Изначальная неправильность тоже коренилась в себе, а не в социальном или национальном устройстве. И Зощенко стал заниматься собой - сначала иронически, потом все серьезнее. Если «Возвращенная молодость» еще выглядит шуткой, невинной попыткой робкого непрофессионала, то после поддержки ученых и благожелательных отзывов нескольких практикующих психиатров Зощенко написал «Перед восходом солнца» - вероятно, лучшую и самую несчастную свою книгу. Он думал, что она его спасла, а она его погубила.

Честно говоря, я никогда не понимал поклонников его рассказов двадцатых-тридцатых годов: кроме виртуозной имитации языка советской улицы и коммуналки, ничего там особенного нет. Разумеется, он был мастером городского сказа, и в анонимной эпиграмме «Под звон кавалерийских сабель от Зощенко родился Бабель» много правды; разумеется, глубока и точна мысль Мандельштама о Зощенко-моралисте, Зощенко-гуманисте, тем более что таков всякий истинный сатирик (Петров вспоминал, что атмосфера высмеивания всего и вся, существовавшая в кружке «гудковцев», была реакцией именно на кризис морали, на отсутствие правил и ориентиров, - в тотальной иронии было единственное спасение; еще дальше в этой иронии - уже онтологической, покушавшейся на все основы, - пошли обэриуты, вышучивавшие друг друга даже жестче, чем команда «Гудка»). Но рассказы двадцатых - далеко не вершина творчества Зощенко: все это даже не подступы к главному, но вымышленное отвлечение от него. Зощенко в полный рост - это короткие рассказы из последней повести.

Там и научная часть хорошо написана, хотя откровенно механистична: не знаю, чье влияние тут сильней, - Фрейда, протащенного скрытно, или Павлова, прославляемого вслух, но человек устроен сложней, чем детский конструктор, и если Зощенко всю жизнь боялся нищих, - в высшей степени наивно выводить это из детского страха перед протянутой, угрожающей рукой. Зощенковский страх нищеты - следствие обостренного чувства чести и независимости, а генезис этого чувства - тема куда более сложная, чем борьба с собственными детскими комплексами. Тем не менее в некоторых сопоставлениях Зощенко убедителен и уж как минимум всегда увлекателен. Но его короткие рассказы-вкрапления, описания наиболее травмирующих историй из собственного личного опыта, - подлинные шедевры, а в некоем высшем смысле - прообраз литературы будущего.

Думаю, высший род литературы - это и есть предельно честное, ледяное, безэмоциональное описание сотни историй, произведших на автора наиболее гнетущее впечатление. Здесь Зощенко достиг того великолепного минимализма, к которому пришел, например, поздний Толстой (тоже кружным путем, через «Азбуку»). Вообще для гения естественно приходить к литературе, куда бы он ни пытался убежать: Зощенко ведь тоже писал «Повесть о разуме» (первоначальное название последней книги) как сугубо научное сочинение с элементами автобиографии. И Гоголь, и Толстой бежали от «художественного», отзывались о нем с презрением, а то и с ненавистью, - а все-таки «Выбранные места» и даже «Размышление о Божественной литургии» обладают прежде всего стилистической ценностью: даже когда Гоголь принимается учить помещиков хозяйствованию, а богословов - богословию, он не может утратить своего певучего малороссийского наречия с его парадоксальным, но всегда разительно-точным словоупотреблением, которое природный носитель языка по разным причинам не всегда может себе позволить. Даже когда Толстой учительствует - в яснополянской ли школе, в толстовской ли коммуне - он не утрачивает мощного, искусственно-корявого, полного галлицизмов и нарочитых повторов толстовского языка, узнаваемого с первой фразы. И Зощенко в «Разуме» - прежде всего художник, и болезненно чуток он, как всегда, к тому, что уязвляет его всю жизнь и служит главным объектом художественного исследования в сатире ли, в биографических ли повествованиях, в «Сентиментальных повестях»… Достоинство, честь, унижение, падение, зависимость. Все его истории - о неловких и оскорбительных ситуациях, о разоблаченной лжи, сниженном пафосе, оскорблении личности, о неудачах с женщинами, конфликтах с начальством и обидах на старших. Это летопись унижений, неискупаемых и непреодолимых. Если бы каждый из нас оставил такую, с той же честностью, без всяких украшательств - это и была бы литература высшего порядка: думаю, первые образцы такой прозы - «Исповедь» блаженного Августина (одна из лучших книг, когда-либо написанных) и куда более рискованная «Исповедь» Руссо, несомненно, повлиявшая и на «Авторскую исповедь» Гоголя, и на последнюю книгу Зощенко.

Почему мне хочется привлечь внимание к тем их сочинениям, которые сами они считали главными, а читатели и сегодня пролистывают поверхностно, да и неохотно? Возможно, это компенсация, попытка выправить перекос, а возможно - избыточное доверие к авторам: они были не дураки, они знали, за что их надо любить, а за что необязательно. В конце концов, художественное - не шутка; так им казалось. Рано или поздно любой сатирик видит вдруг, что его сатира непродуктивна - и, более того, громче всех над ней смеются именно те, кому стоило бы плакать, посыпая главу пеплом и бия себя в грудь. Потешать героев этой сатиры становится скучно - а поскольку почти всякий сатирик в идеале и есть самый пылкий моралист, он, фигурально выражаясь, перестает играть на клавиатуре и начинает барабанить по крышке. Проблема Зощенко заключалась именно в его популярности, которой он откровенно тяготился, поскольку это была популярность именно в среде его героев, которые вдобавок обожали называться его именем и в этом качестве соблазнять пассажирок речных пароходов или посетительниц советских курортов. В основном это были ребята ражие, басовитые, ничего общего не имевшие с реальным, невысоким, худощавым, меланхоличенским Зощенко, чья хрупкость и вечная ипохондрия странно сочетались с удивительной физической храбростью. Есть тип людей, до такой степени боящихся собственной совести - или иных внутренних врагов, вроде подступающего безумия, - что все внешние противники для них ровно ничего не значат. Отсюда, кстати, бесстрашие и ловкость многих сумасшедших, до того поглощенных борьбой с кошмарными порождениями собственного сознания, что никакие реальные проблемы их не занимают вовсе, а на какую-нибудь уличную шпану они просто не обращают внимания. Таков, например, был Светлов, прославившийся мягкостью и деликатностью; думаю, что той же породы был абсолютно бесстрашный Домбровский. Зощенко принадлежал к этому же замечательному типу - на войне он геройствовал, а в мирной жизни был совершенно беспомощен перед приступами страха, настигавшими его в темном подъезде. Об этом подробно рассказано в книге «Перед восходом солнца», да и жена вспоминает эти припадки ужаса - чаще всего на ровном месте.

Кстати, вот задача: представить Гоголя на войне! Почему-то мне кажется, что он любил и даже умел бы это дело. «Тарас Бульба» написан с любовью - и Гоголь в бою представим. Хотя, конечно, он хитро избегал бы явных опасностей, - но, случись такая опасность, вел бы себя героически, как Зощенко. Объяснить не могу, чистая интуиция. Возможно, в самом деле нет такого врага, который был бы страшнее его темных кошмаров. И, как ни странно, с Россией та же история, то есть этот психологический тип ей наиболее близок. Она так боится собственных внутренних драм, так бессильна что-либо противопоставить внутренним захватчикам, что внешние для нее - не самое страшное препятствие: она разгромит либо поглотит тех, перед кем пасуют лучшие армии мира. Наверное, тут дело в том, что после своих внутренних кошмаров ей жизнь не дорога - так же, как и Гоголю, и Зощенко.

Почему «Перед восходом солнца» вызвала такой начальственный гнев - в общем, понятно: Сталин ненавидел Зощенко, но не потому, конечно, что видел в нем отважного разоблачителя собственной духовной мелкотравчатости, - он не настолько был умен и самокритичен, - а потому, что как раз любил высокое, пафосное. Искусство Зощенко казалось ему мелким, развлекательным, мещанским, и все это с подкусами, с намеками! Стоило, однако, Зощенко заговорить серьезно, - и он подвергся уничтожительному разносу, а в знаменитом ждановском докладе его повесть была названа «омерзительной». Тут-то в теме ошибиться не мог никто: Зощенко не обличал обывателя, не разоблачал недостатки советской бюрократии и не бичевал невежество. Он заговорил о человеческом достоинстве, которым дышит каждая строка последней повести. Он написал книгу об унижениях и о личной чести, о преодоленном страхе (пусть перед собственной психикой) и свергнутом рабстве. А это уже такая опасность, которую следовало отсечь немедленно (и публикация второй части, остановленная в 1943 году, состоялась лишь тридцать лет спустя, под другим названием, в 1972 году, в «Звезде»).

Пусть методы Зощенко не особенно действенны - в конце концов, всякий способен выработать личные; сознаемся, господа, что аутотерапия действенней любого психоанализа, по крайней мере, пока речь не идет о клиническом безумии. В пограничном состоянии, в неврозе, каждый как-нибудь изобретает себе способ спасения - вспоминать духоподъемное, читать болеутоляющее или игнорировать противное. Когда я уходил в армию и, естественно, нервничал по этому поводу, - Новелла Матвеева, литературный учитель и любимый поэт, предложила мне, что называется, мантру: «Вот тебе, гадина, вот тебе, гадюка, вот тебе за Гайдна, вот тебе за Глюка». Это реплика одного из музыкантов в драке, в ее пьесе «Предсказание Эгля»: психологический мотив очень точен - тем самым ты как бы прислоняешься к авторитету Гайдна и Глюка, дерешься не просто так, а от их имени, и это здорово заводит. У других - другие мантры и соответственно правила, ими, кстати, полезно делиться. Важно поставить вопрос - о борьбе с внутренним страхом; Зощенко этот вопрос поставил и доказал, что страх преодолим.

Собственно, его приступы ипохондрии были не чем иным, как рецидивами внутренней тревоги, набрасывающейся, как известно, на все, что под рукой - в первую очередь на собственный организм; есть и более коварный вариант - когда этот же страх набрасывается, например, на личную жизнь, на отношения в семье, и тогда человеку кажется, что ему изменила жена. Этот ужас Пастернак пережил в 1935 году, Шварц - в 1938-м, а отдельные мои знакомые регулярно переживали в семидесятые, о чем много писали и рассказывали. Это никак не было связано с конкретными поводами - просто внутренний ужас искал себе пищи, как огонь бросается на ближайшие сучки и веточки. Этот же страх Зощенко был вполне конкретной природы - человек хрупкий и впечатлительный, он был чуток к любым проявлениям террора, а террор был кругом, на каждом шагу. До первой мировой у него эти приступы были единичны, во время войны - часты, а начиная с двадцатых - регулярны. Дальше эта болезнь загонялась все глубже внутрь, и вскоре он уже начал думать, что это не реакция на террор, а особенность его психики, - однако к середине тридцатых его до того утомил и унизил собственный страх, что он принялся с ним бороться и делал это талантливо и успешно. Не знаю, действительно ли ему помогли попытки докопаться до первообразов, испугавших его в детстве на всю жизнь, действительно ли он разрушил ложные связи и навязчивые ассоциации, - но одного он добился бесспорно: дотянул, по-прустовски говоря, до светлого поля сознания то, что таилось в прапамяти. И самый этот процесс оказался так утешителен и успокоителен, что страх его прошел: если бы каждый из нас нашел в себе силы проанализировать собственные страхи - глядишь, в стране было бы меньше гипнозов, лизоблюдства и подлости.

Ну вот, и эта его попытка одолеть страх путем самоанализа - наиболее действенным способом, при котором процесс важнее результата, - оказалась уже непростительна. Этого было нельзя, и книга его была провозглашена вредной, а сам он - подвергнут беспрецедентному остракизму (думается, только подлинно всенародная слава спасла его от ареста, хотя, возможно, был тут особо утонченный садизм: довести до нищеты человека, больше всего боявшегося именно стать нищим; он и тут не опустился до нищенства - вспомнил одно из своих бесчисленных ремесел и стал тачать сапоги). Лучшая его проза была запрещена и оболгана. Но, слава Богу, сегодня она у нас есть. Читать и перечитывать. А «Баню» или «Аристократку» вспоминать как подступы, стилистические упражнения, пробы пера от избытка молодых сил.

Все-таки Катаев не зря в «Венце» назвал его штабс-капитаном.

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

12.01.2012

Оглавление

Русская жизнь №45, апрель 2009 Гоголь * НАСУЩНОЕ * Драмы Евдокимов

Ямадаев

Немцов

Хроники ***

***

***

***

***

Анекдоты Дерево-убийца

Для связи слов в предложениях

Не положено

* БЫЛОЕ * Олег Проскурин Почти свои

* ДУМЫ * Карен Газарян Хохлосрач

Борис Кагарлицкий Свобода для бюрократа

Борис Парамонов У, Русь!

Дмитрий Быков Страшная месть

Михаил Харитонов Том второй

***

***

* ОБРАЗЫ * Дмитрий Данилов Закрыто на ремонт

Сдать объект в срок

Зарубежный писатель Гоголь

Синим пламенем

Аркадий Ипполитов Куда «Туда, туда!…»?

Дарья Акимова Рыцарь бедный

Ганс Кюхельгартен

Игроки

Женитьба

Живые души

Наталья Толстая Раиса Захаровна и Григорий Петрович

Екатерина Шерга В виде Психеи

I.

II.

III.

IV.

Эдуард Дорожкин Сам пошел!

* ГРАЖДАНСТВО * Олег Кашин Вместо декорации

I.

II.

III.

IV.

Евгения Долгинова «Проездиться по России»

I.

II.

III.

IV.

* ВОИНСТВО * Александр Храмчихин «Урок нежданный и кровавый»

* ХУДОЖЕСТВО * Денис Горелов Поубывав бы

Мариэтта Чудакова Гоголь в ХX веке

I. 1890-е-1900-е

II. Ремизов

III. Бунин

IV. Михаил Булгаков

Косые глаза

Колесо и экипаж

Явдоха

Дмитрий Быков Смеющиеся души