Смерть (июнь 2009) [Журнал «Русская жизнь»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Русская жизнь
№49, июнь 2009

Смерть

* НАСУЩНОЕ *
Драмы

Комиссия

В конце января 1948 года американский Госдепартамент в сотрудничестве с британским и французским МИДами опубликовал сборник донесений и дневниковых записей гитлеровских дипломатов под заголовком «Нацистско-советские отношения 1939-1941 гг.». Как видно из названия, основной темой книги стал пакт Молотова - Риббентропа и сопутствовавшие ему события. Руководство СССР к этой теме относилось крайне нервно даже в годы перестройки, а о сталинских временах и говорить нечего. И даже несмотря на то, что советская аудитория не имела свободного доступа к публикуемым на Западе материалам, сборник документов из немецких архивов возмутил власти СССР так сильно, что уже через три недели после вашингтонской презентации сборника Совинформбюро выпустило миллионным тиражом специальную брошюру, полностью посвященную этому сборнику. «Вместо честных и искренних отношений между союзниками, их взаимного доверия и поддержки, проводится политика использования всяких возможностей вплоть до клеветы, - отмечал анонимный автор брошюры. - Сборник насыщен документами, состряпанными гитлеровскими дипломатическими чиновниками в дебрях немецких дипломатических канцелярий», - и далее 80 страниц зубодробительной риторики, призванной опровергнуть подлинность тех документов, которые сорок лет спустя на своем Втором съезде будут обсуждать народные депутаты СССР.

Называлась брошюра - «Фальсификаторы истории». Наряду с «поджигателями войны» это словосочетание станет ключевым термином советской пропаганды последней сталинской пятилетки, а потом исчезнет из актуального политического лексикона. Исчезнет, казалось, навсегда, но именно казалось - до 15 мая 2009 года, когда президент Дмитрий Медведев своим указом создал специальную комиссию «по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России».

Над этим «в ущерб интересам» уже успели посмеяться многие комментаторы - в самом деле, если нежелательная цель исторических фальсификаций обозначена особой строкой, стоит ли понимать это так, что фальсификации в пользу России не запрещены или даже приветствуются? Текст президентского указа ответа на этот вопрос не дает; в указе говорится, что в обязанности комиссии вменяется «выработка рекомендаций по адекватному реагированию на попытки фальсификации исторических фактов и событий в ущерб интересам России и по нейтрализации их возможных негативных последствий», - то есть обычная бюрократическая абракадабра, непонятная без учета текущего политического контекста.

А текущий контекст таков, что едва ли не ключевым направлением внешней политики современной России становится международная перебранка по поводу правоты Советского Союза во всем, что касается Второй мировой войны. И те вопросы, которые были болезненны для СССР, остаются болезненными и для России - причем по ее доброй воле. России почему-то очень важно считать, что Советский Союз не оккупировал прибалтийские государства, что вооруженные антисоветские повстанцы на Украине и в той же Прибалтике должны считаться только союзниками Гитлера и никем больше, что даже каратели НКВД, наводившие советский порядок на западных окраинах СССР, - это такие же победители фашизма, как и все солдаты антигитлеровской коалиции.

То, что не все соседи России придерживаются таких же взглядов на историческое прошлое, Москва воспринимает как тяжелое оскорбление. Настолько тяжелое, что российские власти готовы снарядить на защиту советской трактовки европейской истории специальное ведомство - чтобы история была территорией ответственности не только историков, но и чиновников (в комиссии - чиновники Кремля во главе с Сергеем Нарышкиным, офицеры ФСБ, плюс политолог Марков и телеведущий Сванидзе). На отношении европейских народов и русской интеллигенции к советскому прошлому все это едва ли скажется, но наивная вера в то, что любую проблему можно решить созданием дополнительной бюрократической надстройки, остается отличительной чертой российской власти - и эта черта не нуждается ни в какой административной защите. Путин

Рифмующийся с Комиссией по фальсификации сюжет - посещение премьером Путиным Донского монастыря с возложением цветов на могилы Антона Деникина, Ивана Ильина, Ивана Шмелева и Александра Солженицына. В отличие от советской, «антисоветская» (будь то белые эмигранты или диссиденты семидесятых) история России не вызывает у руководителей нашей страны практически никакого публичного интереса - о «крупнейшей геополитической катастрофе» наши вожди рассуждают с гораздо более заметным знанием дела и удовольствием, чем о трагедии побежденных в Гражданской войне и уж тем более - о жизни «не по лжи» (разве что мода на Ильина сопутствовала первому путинскому сроку, но быстро сошла на нет). И тут вдруг Путин ходит среди антисоветских могил, рассуждает о «трагическом времени и героических людях», о том, что мудрый Деникин был прав, когда говорил, что отделение Малороссии от России - это гибель державы, и даже о том, что «Солженицын мог выступать против существующего режима, быть несогласным с властью, но государство было для него константой».

Существует достаточно влиятельная прослойка политических комментаторов (наиболее известный - Максим Соколов), считающих политический режим современной России наследником именно белого движения и потому симпатизирующих этому режиму. Знаки «белой» сущности нынешнего Кремля они готовы искать повсюду, а когда власть дает по этому поводу какой-нибудь четкий сигнал (сейчас Путин гуляет по Донскому кладбищу, а полтора года назад был на Бутовском полигоне), радуются так сильно, что не замечают, что на каждый «антисоветский» сигнал приходится по нескольку десятков «советских». Подмигивая то либералам, то консерваторам, то левым, то правым, власть надеется выглядеть мудрой и респектабельной, а выглядит так, как будто ей все равно, кому кланяться - Деникину или Дзержинскому. Тем более что ей и в самом деле все равно.

Кадыров

Как известно, президент Медведев обязал российских чиновников публично декларировать свои доходы и имущество - большинство министров и губернаторов этот указ уже выполнило, и теперь мы знаем, что управляют нашей страной бедные мужья богатых жен. Последним из тех, кто обязан отчитаться о своем благосостоянии, оказался президент Чечни Рамзан Кадыров - как оказалось, единственным источником его доходов является зарплата главы республики (три с небольшим миллиона рублей за 2008 год), а имущество чеченского президента состоит из трехкомнатной квартиры в Грозном и автомобиля «Жигули» ВАЗ-2105. И это, конечно, вполне курьезная новость, если учесть, что роскошный автопарк Рамзана Кадырова, состоящий отнюдь не из «Жигулей», неоднократно демонстрировался всем гостям Грозного и Гудермеса, в том числе и журналистам - практически каждый глянцевый журнал хотя бы раз опубликовал фоторепортаж о «Кайеннах» и «Майбахах» главы Чеченской республики.

Этим, собственно, Кадыров и отличается от остальных своих коллег по губернаторскому корпусу. Им приходится хотя бы формально соблюдать какие-то приличия, выдумывать какие-то истории про богатых жен, бизнесу которых только мешает госслужба мужа. На государственных сайтах, публикующих данные о закупках, осуществляемых госструктурами, то и дело появляются сообщения о том, что какое-нибудь областное правительство объявляет тендер на приобретение автомобиля «Лексус» - все все понимают, но формально не придерешься - губернаторским гаражам ведь действительно нужен автотранспорт. Он казенный, а в собственности у губернатора - только старые «Жигули».

Рамзан Кадыров ведет себя иначе. Он свободен от каких бы то ни было формальностей, обязательных для глав других регионов. Он вообще существует совсем не в той реальности, которая предусматривает какой-то государственный политес. Но остальная Россия - и президент, и правительство, и федеральные телеканалы - уже который год делают вид, что все в порядке, что так и надо, что Чечня - обыкновенная республика, а Кадыров - обыкновенный региональный начальник (забавное исключение - начальник Счетной палаты Сергей Степашин, который прокомментировал кадыровскую декларацию совсем по-дзенски: «У Рамзана Кадырова в собственности вся республика. Поэтому не переживайте за него»). Очевидно, что ничем хорошим этот лицемерный спектакль не закончится, но так же очевидно, что никто не знает, какими могут быть альтернативы этому спектаклю.


Шаманов

Кстати, об альтернативах - герой второй чеченской кампании генерал Владимир Шаманов стал командующим Воздушно-десантными войсками. В истории постсоветской армии это беспрецедентный случай - в девяностые и в начале двухтысячных генералы часто уходили из армии в политику, но обратно еще никто не возвращался. Причем этот негласный запрет никогда никем не оспаривался, в самом деле - человек вышел в отставку, сменил генеральский мундир на плохо сшитый пиджак, избрался в парламент или в губернаторы (губернаторов во времена моды на генералов в политике еще выбирали), ни с чем не справился - и что, разве есть у него моральное право возвращаться в строй, отдавать приказы? Представьте в этой роли Лебедя, Рохлина, Макашова, Шпака - абсурд.

А Шаманов снова в армии. Последние месяцы руководил управлением боевой подготовки при Минобороны, теперь командует ВДВ. Совсем недавно он был губернатором Ульяновской области. Очень плохим, между прочим, губернатором. Не получилось там, что ж - пойду опять послужу, - так, что ли?

Выходит, что так. Шаманов по-прежнему популярен в армии, а министру обороны Сердюкову популярные и в то же время лояльные генералы сейчас очень нужны - и этого оказалось достаточно, чтобы вернуть бывшему губернатору погоны. Ситуация, немыслимая в обществе, в котором общественное мнение и репутация что-то значат, оказывается возможна в современной России, и программа «Время» даже не сочла нужным напомнить зрителям о том, что Шаманов был губернатором и уходил из армии. Потребуется - снова пойдет в политику, станет депутатом или опять губернатором. Или телеведущим, или фигуристом, и непонятно даже, что первично - что всем все равно или что все понарошку, все имитируется.

Белов

Бывшего лидера ДПНИ Александра Белова судят за разжигание межнациональной вражды. В 2007 году, выступая на очередном «русском марше», Белов указал рукой на Дом Правительства и сказал, что настоящая власть - это русские, а «не те, кто сидят в этом свитке Торы». За «свиток Торы» Белова и судят - по мнению обвинения, он «умышленно допускал высказывания, критикующие в оскорбительной форме представителей высшей исполнительной власти РФ, причисляя последних в негативном смысле к евреям». Что такое «евреи в негативном смысле» - даже представить страшно, но дело совсем не в евреях и даже не в самом Белове. Каждый, кто хотя бы вполглаза следил за его публичной активностью, знает, что Белов и в самом деле много раз говорил такие вещи, которые легко можно квалифицировать по 282-й статье Уголовного кодекса. Но судят его (обвинение просило дать Белову полтора года колонии-поселения, суд постановил - полтора года условно) за абсурдную и явно некриминальную шутку про свиток Торы. И это - очередной диагноз российской судебной системе, которая в силу своих современных особенностей (тесный контакт судей и обвинителей, «телефонное право», фактическое отсутствие состязательности и т. п.) давно уже не утруждает себя даже созданием видимости каких-либо приличий. Думаю, даже активные антифашисты не станут радоваться обвинительному приговору - полтора года «химии» условно станут приговором не Белову, а самому российскому суду - впрочем, не первым и явно не последним.

Лоскутов

В самом интеллигентном зауральском миллионнике - Новосибирске - есть такая милая традиция. Я не иронизирую - эта традиция действительно кажется мне милой. Каждый год, первого мая, когда на улицы всех городов России выходят активисты компартий и профсоюзов на свои демонстрации, новосибирская молодежь выходит на «монстрацию» - веселый аполитичный карнавал с игривыми лозунгами типа «Мир! Труд! Сиськи!» Когда-то новосибирская молодежь просто маршировала со своими дурацкими плакатами, потом в акции стал вмешиваться ОМОН, а в этом году история «монстраций» приобрела буквально трагический оборот - один из организаторов акции, художник Артем Лоскутов из арт-группы «Бабушка после похорон», был арестован за хранение наркотиков - при аресте у него было обнаружено 11 граммов марихуаны.

Репутация неформальных художников такова, что можно даже поверить, что у Лоскутова действительно хранилась марихуана, и милиция, вопреки своей обычной практике, ничего ему не подбрасывала. Но на суде, который рассматривал вопрос об аресте молодого человека, выяснилось, что наркотики - это побочная сюжетная линия дела Лоскутова, а вообще еще за три дня до Первомая новосибирский облсуд выдал оперативным службам санкцию на прослушивание мобильного телефона Лоскутова в течение 180 суток - это требование милиционеры обосновали тем, что в действиях Лоскутова усматриваются признаки преступлений, предусмотренных ст. 212 (массовые беспорядки) и ст. 268 УК РФ (нарушение правил, обеспечивающих безопасную работу транспорта) - то есть, как нетрудно догадаться, речь идет как раз о «монстрации», к которой милиция готовилась заранее. Если учесть, что и задержан Лоскутов был не бойцами Госнаркоконтроля, а сотрудниками управления «Э» («экстремизм»), то можно и поверить, что наркотики были подброшены - ведь милиция охотилась не за наркоманом, а за организатором «монстрации».

Репортеры «Ньюсвика» обратили внимание на забавный эпизод во время конкурса «Евровидение» в Москве - когда телеведущий Дмитрий Шепелев на очередной вечеринке, посвященной конкурсу, обратился к собравшимся по-английски, ему никто не ответил. «А тут вообще есть иностранцы?» - спросил тогда ведущий и начал выкрикивать названия разных стран. Зал молчал. По данным того же журнала, из Германии на «Евровидение» приехало 50 болельщиков, и это была самая многочисленная делегация. Если умножить эту (максимальную) цифру на количество стран-участниц, получится 2 тысячи иностранных гостей. Беспрецедентно низкий, провальный показатель. Европейцы на «Евровидение» не приехали. Дело художника Лоскутова, мне кажется, подтверждает - не приехали и правильно сделали.

Лужков

4 июня в Тверском районном суде начнутся слушания по иску московского мэра Юрия Лужкова о защите чести, достоинства и деловой репутации к газете «Коммерсант», ее журналисту Александру Воронову и художнику Герману Виноградову. Воронов и «Коммерсант», что называется, попали под раздачу - они просто цитировали Виноградова, которого, в свою очередь, процитировал автор транспаранта на пикете в защиту сносимого Центрального дома художника.

Слова, послужившие причиной для иска, звучат так: «Юрий Лужков - уклюжий вор». Но это не обвинение в воровстве, это анаграмма. Словосочетание «Уклюжий вор» составлено из тех же букв, что и «Юрий Лужков». У художника Виноградова есть целая «анаграмм-поэза», в которой буквы из имени и фамилии мэра Москвы складываются в словосочетания «Клюв оружий», «И клюй в рожу», «Жив юлой рук» и тому подобные глупости. В иске, направленном юристами Лужкова в Тверской районный суд, указывается, что «распространенные сведения не соответствуют действительности и порочат честь, достоинство и деловую репутацию Ю. М. Лужкова».

Сравнительно недавно Юрий Лужков судился с писателем Эдуардом Лимоновым. Лимонов в какой-то из своих статей написал, что все суды Москвы контролируются Лужковым, и то, что мэр выиграл и этот суд, косвенно свидетельствует о правоте Лимонова. Сейчас художник Виноградов пытается доказать, что его строчку написали на транспаранте без его ведома, и поэтому иск против него Лужков должен отозвать. Мне кажется, здесь художник неправ - судебное решение, признающее анаграмму оскорблением чести, достоинства и деловой репутации, само по себе станет произведением современного искусства, из которого художник сможет сделать какую-нибудь инсталляцию или перфоманс. А что Лужков не уклюжий вор - это и так всем известно.


Олег Кашин

Хроники

***

Частник на свежей «Мазде» с вонючей ванильной елочкой сообщает, что вознамерился стать твердым вегетарианцем.

- Потому что обнаглели. Вот сижу, смотрю на котлету и думаю: по четыреста пятьдесят, ну е-мое, изврат какой-то, такие деньги и в унитаз. И знаете что от таких мыслей?

- Что?

- Стошнило меня, короче. Ненавижу я это все. Надо на щавель переходить, на окрошку.

Смотрю на его лицо, понимаю: сейчас придет домой и навернет борща со сметаной.

Но в самом деле: это в Европе продукты дешевеют (пусть и не радикально), в России - дорожают стремительно, в каком-то истерическом темпе. Росстат оценивает повышение цен на продукты с начала года в 5,8 процентов, а Российский институт потребительских испытаний не жалеет и 25 процентов. По данным Левада-центра, число тех, кто «еле-еле сводит концы с концами», сегодня составляет 38 процентов россиян (после дефолта 1998 года их было больше - 53 процента, но это совсем не утешает). 27 процентов россиян говорят, что их качество жизни ухудшилось из-за того, что они не могут больше покупать привычные продукты. Отдельная проблема - рост фальсификатов; общества потребителей отмечают небывалую изобретательность производителей, выдающих соевые сосиски за венские копченые, а перемороженную говядину - за телятину высший сорт.

А знакомые освежают продуктовые практики девяностых годов и возобновляют «продуктовые рейсы в деревню» - за 20-рублевым молоком и 100-рублевым творогом. У крестьянских хозяйств, кажется, наступает звездный час, если не финансовый, то, по крайней мере, моральный, - они снова начинают чувствовать себя «кормильцами города» и спасителями неразумных, суетных, тщеславных столичных жителей.

***

В протестном движении - новый контингент: бессрочную голодовку объявили представительницы одной из самых элегантных профессий - 18 стюардесс авиакомпании «Красэйр». Авиакомпания, прекратившая свое существование еще в сентябре прошлого года, задолжала своим бывшим сотрудникам более 304 миллионов рублей, сотрудники не получают денег уже восемь месяцев.

Акция проводится в однокомнатной квартире одной из сотрудниц компании.

Голодающие постепенно убывают - часть женщин госпитализирована, трое были вынуждены уйти, чтобы ухаживать за детьми. Другие сотрудники «Красэйра» к голодовке не присоединились, но провели пикет в поддержку коллег. Областная власть еженедельно обещает расплатиться с сотрудниками «на днях», но этих недель уже слишком много.

Другая свежая кровь протестантов - люди искусства. К забастовке готовятся солисты оперной труппы Челябинского академического театра оперы и балета. Они уже написали письма губернатору, прокурорам и трудовой инспекции: перебои с зарплатой, задержка компенсаций за найм жилья, выплата их в неполном объеме. Руководителя труппы обвинили в нарушении условий коллективного договора. Первую забастовку солисты оперы провели в марте, но тогда их уговорили вернуться и не срывать премьеру «Мадам Баттерфляй». А в Сыктывкаре состоялась стихийная забастовка строителей-гастарбайтеров, получивших в расчет по 500 рублей после нескольких месяцев работы с 12-часовым рабочим днем.

И еще одна категория протестантов - работники московских СМИ. На митинги пока что не выходят, но профсоюз уже создан - в Москве прошел учредительный съезд Межрегионального профсоюза средств массовой информации, который ставит своей целью юридическую защиту увольняемых журналистов. Членами нового профсоюза станут, среди прочего, и бывшие сотрудники глянцевой отрасли. Не секрет, что среди сокращенных журналистов есть и те, у кого еще совсем недавно слова «профсоюз», «права трудящихся» и все подобные совковые архаизмы вызывали если не классовое отвращение, то устойчивую зевоту. Какие еще переоценки ценностей им предстоят - страшно и представить.

***

«Я уже давно убедился в умышленном характере антисоциальной политики, проводимой в нашем регионе. Но постановление администрации области, поступившее к нам сегодня, вышло за все рамки. Думаю, это будет последняя капля, которая реально спровоцирует массовые протесты - причем по всей области. С 1 января 2010 года в Тверской области: отменяются все виды натуральных льгот для участников Великой Отечественной войны (такой вот «подарочек» в год 65-летия Победы), инвалидов 1-й и 2-й групп, чернобыльцев, а также педагогов.

На всей территории Тверской области коммунальные платежи с населения должны взиматься по полной себестоимости, без учета мер социальной защиты И РАСХОДОВ НА ТОПЛИВО. То есть любые виды дотирования ЖКХ отменяются и тарифы в угольных и мазутных районах (они уже в 2 раза выше, чем в газовых) вырастут еще раза в три!«- так пишет в своем блоге Олег Дубов, глава Оленинского района Тверской области, вовсе даже не оппозиционер, а, как положено, член «Единой России».

И ведь вырастут. И насчет массовых протестов - совсем не преувеличение. Акции против роста тарифов - главный тренд протестного движения в нынешнем году. Митинг против роста тарифов прошел в Геленджике; несмотря на запрет властей, он собрал более трехсот человек. Более тысячи человек вышли на такую же акцию в Воркуте; несколько десятков человек собрались в Новопушкинском сквере в Москве. В марте были избиты организаторы «антикоммунального» митинга в Клину - одном из самых дорогих районов Подмосковья (стоимость квартплаты - почти в три раза выше, чем в столице). Несколько тысяч жителей Тулы подписались под обращением остановить ценовой беспредел коммунальщиков, провели десятки пикетов в центре города. Готовятся к протестам и другие города. Гражданами движет не столько нежелание или невозможность платить по новым расценкам, сколько оскорбительность новых правил игры, невнятность критериев, непостижимость все более и более снижающегося «качества услуг».

Массовые протесты, разумеется, ничего не решают и никого не останавливают; единственное, что способно хоть как-то охладить пламень коммунальной алчбы, - судебные решения или, напротив, хладнокровное игнорирование коммунальных новаций, как это произошло, например, с жителями Юго-Восточного округа Москвы, ставшими жертвами энергетического эксперимента. Управляющая компания от имени не уполномочивших ее на то граждан стала заключать договоры с Русэнергосбытом (вместо Мосэнергосбыта), потребители стали получать двойные счета - и от Мос-, и от Русэнерго, указывавшего в едином платежном документе некие усредненные показатели электроэнергии, - таким образом, плата увеличилась в несколько раз. Жители округа в массовом порядке стали отказываться от беззаконных начислений - и это сработало: бойкот оказался эффективнее митинга.

***

В Мегионе - одном из самых богатых городов Ханты-Мансийского автономного округа - назревает социальный взрыв. Пострадавшая группа - чиновники. Пока в кабинете и квартире мэра Кузьмина идут обыски, ему вменяют бюджетное хищение в 58 тысяч рублей (выписал себе командировку в Москву, а сам летал за границу). Чиновники жалуются журналистам, что живут без зарплаты и отпускных - всего чиновникам задолжали более 30 млн рублей, не считая 50 млн задолженности по зарплате на предприятиях округа.

Меж тем Александр Филиппенко - губернатор Ханты-Мансийского округа - на совещании, посвященном проблемам безработицы, предложил мэрам обратить внимание на сельскохозяйственные радости: «… можно ведь, например, дать людям на откорм поросят. Они смогут их вырастить, а потом отдать то, что взяли, и себе оставить». Будут ли его рекомендации полезны для обездоленных мегионских чиновников? Хотелось бы, чтобы они выступили здесь авангардной группой.


Евгения Долгинова

* БЫЛОЕ *
«Быть всю жизнь здоровым противоестественно…»

Письма Анатолия Кторова Борису Зону


Публикуемые фрагменты писем народного артиста СССР Анатолия Петровича Кторова (1898-1980) - несомненно, интересный и ценный документ, рассказывающий о жизни главного драматического театра страны, МХАТа СССР им. Горького, и отражающий общую культурную атмосферу послевоенного времени.

Адресат писем - театральный педагог, режиссер, профессор Ленинградского театрального института Борис Вульфович Зон (1898-1966). Зон - одна из ярчайших фигур театрального Ленинграда своего времени. Блестящий постановщик, организатор знаменитого Нового ТЮЗа, с начала 50-х годов он был отлучен от непосредственной работы в театре за модернистские искания, а также излишнюю яркость. Тогда же, в ходе погромной кампании «борьбы с космополитизмом», его уволили из Театрального института. Об этих событиях идет речь в одном из писем Кторова. После смерти Сталина Б. В. Зотов смог вернуться к преподавательской деятельности и вывел на сцену многих прославленных впоследствии актеров и режиссеров. Среди его учеников - Алиса Фрейндлих, Зинаида Шарко, Наталья Тенякова, Лев Додин.

Кторов и Зон познакомились в 1916 году в школе при Московском драматическом театре им. В. Ф. Комиссаржевской. Создателем и руководителем этой школы был известный режиссер Федор Комиссаржевский, родной брат великой актрисы. Дружба Кторова и Зона продолжалась пятьдесят лет, вплоть до смерти Бориса Вульфовича.


Москва. 16 февраля 1943 г.


Нервы стали - хуже нельзя, похудел так, что знакомые не узнают, от бывшего кинокрасавца ни хрена не осталось…

В театре полный сумбур. Новое руководство (Хмелев, Прудкин) говней говна. Все спутали; ни одна пьеса не может выйти в свет. Три пьесы, вот-вот готовые к выпуску, мешают друг другу и никак не могут появиться на свет. «Пушкин» Булгакова с генеральных был отложен, сделали восемь замен, нахватав актеров из других пьес, и все остановилось. «Русские люди» - подошли к генеральным, просмотрены были Немировичем с удовлетворением (между прочим, я репетировал немца, по-моему, весьма посредственно, но дважды и весьма сильно, и впервые за все время моего пребывания во МХАТе, был им одобрен) и… были отодвинуты на 3-е место в смысле очереди и теперь ясно, что не пойдут. Почему? Аллах ведает! Третья пьеса «Глубокая разведка» Крона (ставит Кедров) репетируется 3-й год и тоже неизвестно, когда пойдет. Вернулся Вас. Григ. (Василий Григорьевич Сахновский (1886-1945) - режиссер, педагог, театровед; с 1926-го до конца жизни служил во МХАТе. - Ред.) Они с Немировичем работают над «Гамлетом» с Ливановым, который играть эту роль никак не может. Хмелев хочет играть «Егора Булычева». Вообще каждый делает все для себя; кто явно, кто тайно. Отсюда все качества!

… Я достаточно занят на «производстве». Играю пока одну пьесу «Школу злословия», но играю раз 12 в мес. Прудкин, игравший эту роль в Саратове, здесь, в Москве, решил играть премьеру. Я устроил протест в виде подачи заявления об уходе из театра.


Москва. 7 ноября 1945 г.


… У нас в театре предстоят огромные события и перемены. Ну, смерть Хмелева - сам можешь представить. Первый удар случился на сцене во время генеральной в 2 ч. дня. В костюме и гриме Грозного перенесли в ложу дирекции. Были приняты все меры. Часа через 3 потерял сознание и в 8 ч. 20 м. - в той же ложе во время спектакля «Мертвые души», не приходя в сознание, скончался. Кто займет его пост - пока неизвестно. Сам понимаешь, даже назвать некого. Полагаю, что Кедров не согласится, да и, пожалуй, по складу своего характера не сможет. С осени решается и, я думаю, уже решен вопрос о закрытии филиала и о большом сокращении труппы. Для многих это чревато последствиями: если и не сократят, то, что же дадут играть? И еще новость: Большая сцена с апреля становится на ремонт сроком на полтора-два года. Одним словом все «пошло враздробь», как говорит Фирс в «Вишневом саду». Я никаких ролей не имею и не репетирую. Дульчина (персонаж пьесы А. Островского «Последняя жертва». - Ред.) тоже репетировать не дают. Одним словом, прозябаю. Занимаюсь бытом и раскладываю пасьянс. Вот и все.

Тем не менее, достаточно бодр, и даже полон оптимизма. Жду лучшего, чем, вероятно, уподобляюсь перезрелой деве, все еще ждущей жениха. Я всегда думал, что каждому человеку свойственно придумывать философию, исходя из собственных условий жизни. Очевидно, и мне больше ничего не остается.


23 августа 1947 г.


… Клянусь, чем хочешь, я тебе все порывался написать и решил это сделать по приезде в Москву из отпуска, т. е., после 9 сентября. Нужно было написать тебе, конечно, и о «Дяде Ване», но это очень трудное дело: во-первых, потому, что я сам спектакля не вижу, а во-вторых, потому, что этот спектакль еще не оценен, а в-третьих, потому, что не совсем знаю, что писать тебе о себе, если писать искренне, а тебе писать могу только так. И все-таки. Убежден, что этот спектакль - лучшее, что было в Художественном театре после Станиславского. Даже злопыхатели признают, что «Д. В.» - событие. По приему, по отзывам, по волнению зрительного зала - превосходит все, что было за много лет. Но рецензий не было больше месяца… О себе! Трудно сказать. В театре я не нравлюсь; пожалуй, не нравлюсь… Со стороны тоже мнение разное, но больше хвалят и некоторые очень. Кедров явно доволен, хотя, полагаю, что несколько снисходителен к моим недостаткам. Во всяком случае, он говорил (не мне), что я скорее всех пришедших в театр внедряюсь в премудрость искусства МХАТа. Очевидно, я собой недоволен, так как чувствую, что то, что я делаю, далеко от совершенства, и, по словам тех, кому могу верить, с каждым спектаклем играю лучше. Беда спектакля в том, что из 8 действующих лиц лишь двое играют замечательно: Добронравов и Яншин. Дело в том, что ни Тарасова, ни Ливанов - не могут играть Елену и Астрова, хотя они играют лучше, чем всегда. Дело в том, что даже такая пьеса, как «Д. В.» - не имеет в театре всех исполнителей… Моя же беда, я думаю, в том, что мне трудно играть старика. Мой внутренний кторовский ритм - не совпадает с ритмом Серебрякова.

Убедился, что Кедров - самый большой режиссер, с которым мне приходилось встречаться. Я не знаю, чего ему не хватает, кажется, у него есть все. Это и педагог, и режиссер, и очень мудрый человек. Он пользуется абсолютным авторитетом у таких волкодавов, как Добронравов, Тарасова, Ливанов, потому что он всегда прав, а прав он потому, что каждому он ставит огромные задачи и может указывать, как это сделать. Он предельно честный художник. Его нельзя ни обмануть, ни подкупить. Он предельно терпелив и деликатен, он знает все, чтобы сделать спектакль. Просто поражает, как он добивается декораций и как он делает свет. Вообще, это, конечно, вождь! Одним словом, я не знаю в театре человека, который бы ему не верил. Мы с Верой Николаевной летали с группой наших актеров (14 человек) концертировать в Одессу, Харьков и Львов. Заработали весьма скромно, но «пролетка» была приятной… Дульчина играть мне так и не дали; очевидно, осенью буду опять скандалить.


Москва. 3 сентября 1949 г.


… Последние три дня жил под впечатлением одного печального события, о котором сразу же тебе и сообщаю: у Яншина - инфаркт. 47 лет. Правда, - пил, не переставая. Бесконечно его жаль. И для театра это большой урон. Кажется, ему лучше, но сам понимаешь, как это серьезно. О себе должен сказать, что лето провел совсем не так блистательно, как Ваша милость. Учитывая необходимость и срочность ремонта дачи, поехали мы с В. Н. в группе наших 13 артистов в поездку по Украине. За 14 дней посетили 8 городов!!! Устали из-за поздних частых переездов порядочно, а денег привезли весьма скромную сумму. Были в Черновцах, Каменец-Подольске, Проскурове, Виннице, Одессе, Херсоне, Днепропетровске и в Харькове. Как тебе известно, администратор и организатор я липовый. Крышу починил, а фундамент - не смог. Вообще с моими способностями это сложно. Очевидно, зиму буду сильно занят. Придется войти во «Враги» и репетировать плохую пьесу Горького «Дачники»; да еще с Судаковым.


Москва. 28 февраля 1950 г.


… Писал тебе, что переживаю период абсолютного невезения. Не везет во всем: и в существенном, и в мелочах. 10 марта МХАТ приезжает в твой чудесный город с пятью пьесами, и, конечно, ни одна из моих пьес не едет. Буду в Москве играть 4 раза в неделю, играть из последних сил - и не увижу тебя. А Ленинград - это и ты, и отдых, и город. Посмотри непременно «Чужую тень».(Спектакль по пропагандистской пьесе К. Симонова, написанной во время кампании борьбы с космополитизмом. - Ред.). Это кедровский спектакль, правда, сделанный в короткий срок. По-моему, все хорошо, кроме Ливанова. Во всяком случае, больше таких спектаклей за последнее время МХАТ не выпускал. Обещай написать мне свое впечатление. Я репетирую «Дачников». В первый раз в жизни позволяю себе так лениться. Судаков настолько ничего не может, что чуть ли не вызывает коллективные протесты и соответствующие заявления актеров. Работа вообще не ладится еще из-за состава - народ хворает. Двух исполнителей уволили из театра за пьянство и, мягко выражаясь, за недостойное поведение - Грибова и твоего приятеля Макарова. Не ошибся ли ты в оценке его возможностей… Грибова в театр вернут, а Макарова - не думаю.


Москва. 27 сентября 1950 г.


Дорогой Борисевич!

Требую внимания! Все твои три письма получил. На первое ответил в Кисловодск - очевидно пропало. В Сочи не писал: мой ответ там тебя уже не застал бы. Довольно неожиданно для себя 29 сентября выехал в Таллин - играть «Враги». Умолял злую дирекцию отправить меня обратно в Москву через Ленинград, дабы повидать Вас. В этом мне было отказано, так как, если бы я ехал через Ленинград, то прибыл бы в Москву 9-го утром (вечером спектакль «Последняя жертва»), а я должен был приехать в Москву 8-го в 6.15 вечера, для того, чтобы вечером репетировать «Домби» (спектакль по роману Диккенса «Домби и сын», реж. В. Станицын. - Ред.), иначе нет времени для единственной репетиции возобновляемой пьесы. Теперь МХАТ работает по такому принципу: 29-го днем сбор труппы. М. Н. Кедров в своем вступительном слове - говорит о том огромном внимании, которое театр должен уделять текущему репертуару и возобновлению идущих пьес. Вечером 29-го добрая половина артистов выезжает в Таллин, а оставшаяся открывает сезон в Москве на другой день, т. е. 30 августа. До 27 августа на большой сцене МХАТа играет Ярославский театр, таким образом, МХАТ получает свое помещение лишь 28-го с утра, а 30-го - уже открытие сезона. Чтобы убрать театр и проверить монтировку в первую очередь идущих пьес, представляешь, сколько остается времени? А на подновление актерской части спектаклей - времени нет совсем. Если же, к тому же учесть, что отъезд в Таллин потребовал некоторых вводов в спектакли - то общая картина тебе должна быть ясна…

Таллин мне показался весьма симпатичным городом. Даже жалел, что так мало в нем пробыл. В Москве первое время маленько подпростудился и почти ежедневно играл. И то, и другое, конечно, ни к чему. Хворать вообще не надо, а играть надо меньше, особенно на старости лет. В этом сезоне репетировать буду, кажется, только Коко в «Плодах просвещения»: откровенно говоря, считаю этого пока вполне достаточным. Как твои режиссерские перспективы? В письме в Кисловодск я уже выражал свое удовлетворение по поводу твоих успехов.


Москва. 4 мая 1951 г.


… Идут генеральные «Плодов». Завтра, 5-го смотрит Комитет. Мнения разные. Подозреваю, что, ах! как - не случится! Я лично сам давно не видел, но есть ряд отвратительных исполнителей. В первую очередь: Коренева! (Коренева Лидия Михайловна; 1885-1982; актриса МХАТа с 1904 по 1959 г., прототип Людмилы Сильвестровны Пряхиной из «Театрального романа» М. Булгакова. - Ред.) Стерва! Почему он ее не снял - тайна! Даже, если бы она была его любовницей, и то обязан был бы снять! Нас, несколько человек хотели ее потихоньку отравить - не вышло. Второй недостаток - безусловный разнобой исполнения. Почему он это допустил, имея все возможности это поправить - вторая тайна!


Москва. 26 мая 1951 г.


… Пожалуйста, мне отпиши, какие у тебя дела? Я что-то очень устал. Слава Создателю, пока не репетирую, но играю в мае 21 спектакль. Так как «Плоды» и «Дядя Ваня» идут иногда в один вечер, то, отыграв профессора в филиале, турманом лечу на большую сцену заканчивать «Плоды». В июне театр на 10 дней едет играть в Иваново. Придется и мне прокатиться дней на 5. С 1 сентября здание Моск. Худ. театра прекращает свое существование. Оно будет снесено до основания и будто бы на этом же месте будет воздвигнуто новое. Здание в таком состоянии, что играть уже запрещают. (Руководство театра почему-то надеялось, что до 1 января 1952 года играть разрешат все-таки), а никакого проекта нового здания нет. Знать лет 5-6 будем где-то скитаться. Где - Аллах ведает!

«Плоды» с каждой генеральной и затем с каждым спектаклем, очевидно, идут все лучше и лучше, т. е. спектакль растет. Во всяком случае, отзывы теперь совсем иного тона, чем после первых 2 генеральных. Но вообще-то говоря, что же это такое - неизвестно…


Москва. 28 июня 1951 г.


Борисевич! Дорогой дружище!

Сейчас перечел твое последнее письмо и опять огорчился твоим настроением! Известно, что в жизни каждого человека бывают периоды везения и наоборот, но главная причина, не кажется ли тебе, в том, что к лету, т. е. к концу сезона, мы предельно устаем, а с каждым годом - годов нам больше на одну единицу. Ты пишешь, что премьера прошла бледно. Оставляя в стороне присущую тебе скромность и требовательность к себе, осмелюсь тебе указать, что даже у небезызвестного тебе режиссера К. С. Станиславского бывали бледные спектакли. Полагаю, что каждый художник имеет на это право. К сожалению, мы обычно думаем, что именно вот эта-то постановка или роль должна быть удачной, что это в данном случае и в данное время особенно важно! Собачья чушь! Когда я захварываю, то мне кажется, что я захворал особенно не во время, что все рушится. Это тоже неверно. Быть всю жизнь здоровым и никогда не хворать - противоестественно…

Я устал предельно. Даже не езжу на футбол! Гастролировали 5 дней в Иванове. За 5 дней я сыграл 5 спектаклей, приехал в Москву и за 3 дня сыграл еще 4 штуки. При норме в 14 спектаклей в месяц - в июне сыграю 22 и, сам понимаешь, разбогатею…

Ты удивлен, что, сыграв «Дядю Ваню» - я, как угорелый, мчусь создавать образ Коко? Милый! Ты отстал от жизни! При встрече я тебе такое порасскажу, что ты убедишься в своей отсталости! Про между прочим я учинил в театре дипломатический скандал. У нас начали репетировать пьесу Якобсона «На грани дня и ночи». Вера Ник. (Вера Николаевна Попова, 1889-1982; жена Кторова, актриса МХАТа. - Ред.) впервые получила явно хорошую роль. А мне дали опять эпизодик. Самый явный фашист в пьесе. Отказался. Вызывали на заседание коллегии. Я заявил, что «я не прошу меня освободить, а ставлю руководство в известность, что ни этой роли, ни ей подобных играть не буду». Очень на меня обиделись.

Примечание: пьесу распределили без ведома и участия Кедрова (в то время председателя художественной коллегии МХАТа. - Ред.). Удивлен? Отстал, братец, отстал! Пьесу распределяли: режиссер Конский, директор Флягин и Прудкин (зав. производством).

Позавчера стало известно, что пьесу сняли. Кажется, сняли и директора. За пьянство. На большой сцене будем, очевидно, играть до весны. А филиал становится на ремонт до конца октября. Где будем играть второй сценой - неизвестно. Театр просится на гастроли в Ленинград. А Комитет не пускает и хочет выгнать вахтанговцев. Но в театре Вахтангова, только что выстроенном, нет круга и, следовательно, ряд пьес идти не может. Через 3 дня отпуск (со 2 июля), где будем играть никто не знает. Опять удивляешься?

«Плоды» имеют успех. Билетов достать нельзя…

С осени театр будет репетировать «Ломоносова» Вс. Иванова, «Дачников» Горького и «17-й год» Чаурели. Первую играет и ставит Ливанов, вторую - В. Орлов, третью - Кедров.

Вот тебе подробный отчет о МХАТе.


Снегири, 19 августа 1951 г.


Милый мой Боря!

Ты так меня потряс своим казанским письмом, что я в течение нескольких дней никак не мог очухаться, и потерял всякую способность логически мыслить. Поэтому тебе сразу и не писал. Да и что писать? Утешать - глупо. Надо действовать! Действовать надо непременно. Действовать методически, ежедневно, по одному и тому же месту, при непременном условии - спрятав в карман самолюбие и, обязательно, нервы. Прости меня, пожалуйста, за совет; я не знаю, по каким путям надо идти, но метод действия, убежден, я подсказываю тебе верный. Собственный опыт и наблюдения за людьми, попавшими в аналогичное положение, подсказывают мне это. Я убежден, что все изменится и изменится скоро. Поэтому меня огорчает не только сам факт, а твое с Ниной Александровной состояние. Вот о чем надо больше всего думать. Как бы мне хотелось вас обоих повидать. В конце сентября театр с 4 пьесами приедет в Ленинград. Едет, среди прочих, «Последняя жертва». Не знаю, попаду ли я в это дело; сейчас ведь отпуск, узнать не у кого. Очень прошу тебя мне писать, даже, если писать нечего…


6 сентября 1951 г.


Дорогой Борис! Письмо твое вчера получил. Все, дружок мой, понимаю. Если бы я хоть чем-нибудь и как-нибудь мог тебе помочь! Не видя тебя, не имея возможности поговорить с тобой обо всем подробно, - даже советовать тебе что-либо трудно! Да что советовать! Комитет поездку МХАТа в Ленинград запретил, хотя по ряду причин она театру предельно необходима; так что я в Ленинграде, во всяком случае, в ближайшее время, не буду. Я уверен только в одном: эта ситуация временна! Поэтому - во-первых, все, что находишь нужным делать - делай настойчиво и терпеливо, с учетом на изменение не в самое ближайшее время, а, возможно, позднее. Я пишу об этом потому, что знаю по опыту, - если не удается изменить что-то сразу, то иногда пропадает энергия и теряется вера в успех, а этого допускать ни в коем случае нельзя. Самый верный прицел - должен быть дальним, в смысле срока, разумеется. И второе, самое печальное в настоящее время - это здоровье Нины Александровны. Брось на это все резервы!

Мы возобновляем пьесы вусловиях огромной спешки - со всеми вытекающими отсюда следствиями. Нового пока ничего не репетируется и по существу, кроме «Ломоносова» и «Дачников» - нечего; пьес новых, готовых, как говорится, в портфеле театра нет…


Москва. 23 октября 1951 г.


Дорогой Борис! Написал тебе письмо. Надел шляпу, чтобы опустить его в почтовый ящик, - и в этот момент получил твое. Не ответил сразу, потому что все решался вопрос, попаду ли я во МХАТовский концерт, который состоится 19 ноября в Ленинграде. Только сегодня этот вопрос разрешился. Увы! Меня не берут. Чем, сам понимаешь, я очень озлоблен и огорчен; опять тебя не увижу! Очень, очень стремлюсь тебя повидать и поговорить обо всем. Что поделаешь! Не судьба, значит. Но есть надежда, что так или иначе в Ленинград загляну.

В театре все постепенно разваливается - и в основном, и в мелочах. Иногда просто диву даешься - как же это никто не остановит? Очевидно, всему свое время. «Дачники», в которых я занят - уже около месяца, как распределены, но репетиций нет. Откровенно говоря, об этом не жалею; совсем не рабочее настроение, да и пьеса, думается, не пойдет. Репетирую каждый день старье: все вводы и возобновления. На двух сценах идет почти 30 пьес. Времени даже на формальное возобновление не хватает. Одна пьеса шла без репетиций совсем. После ремонта в филиале, где было сделано все новое электрооборудование - нет времени на монтировочные репетиции. Какие бывают накладки - срам! А если бы ты только знал, как вводят новых исполнителей! Некоторое исключение представляют пьесы Кедрова. И то!…

Должен сознаться, что я внутренне совсем растерян, как относиться к этому безобразию и развалу? Мне уже поздно стараться походить на этих корифеев - шкурников и ханжей - никогда не уважал, а как быть и что делать? Видеть, как растаскивают и распродают этот некогда великолепный театр и молчать - нечестно, - бороться, лезть в бутылку - и глупо и, каюсь, нет на это ни сил, ни веры. Поэтому по слабости, в которой тоже каюсь, остается третье: честно делать свое маленькое дело. Знаю отлично, что это не выход! Сейчас в Москве на смотре самодеятельных коллективов - прогремел студент Ленинградского университета Горбачев (Горбачев Игорь Олегович, 1927-2003, народный артист СССР, главный режиссер Ленинградского театра им. Пушкина. - Ред.) в роли Хлестакова. Он имеет приглашения и во МХАТ и в Малый театр. Ты его не знаешь?


Публикация, предисловие и подготовка текста Натальи Колотовой

Скажи-ка, дядя!

Москва 1812 года. Воспоминания очевидца. Окончание

На другой день, 3 сентября, в том месте Москвы, где находился Гостиный двор, утром, черные тучи клубившегося дыма затмили половину небосклона, окрестности огласились ужасным грохотом, треском, воем и свистом бури, обыкновенно появляющейся во время больших пожаров. Все истребляющий огонь, разрушая огромные здания, пепелил богатство, хранившееся в лавках.

Во время пожара Гостиного двора, один купец решился идти посмотреть на бывшую там с товаром свою лавку; через несколько времени, возвратясь удрученный, печально объявил, что кругом весь Гостиный двор объят пламенем и проникнуть внутрь рядов нет никакой возможности. Примечательно было, что сами неприятели желали потушить пожар, чтобы полакомиться московским богатством. Но, не имея пожарных инструментов, ходили сложа руки около разъярившегося пламени, как голодные волки около запертой овчарни, хлопали глазами, щелкали зубами и облизывались. Некоторые из купцов сказали: «Слава Богу, пусть лучше горит наше добро, нежели достанется врагу на расхищение. Господь даде, Господь и отъят! Буди имя Его благословенно во веки!»

Купец, бывший на пожаре, говорил: «Подождите, братцы, не торопитесь. Я еще не все вам досказал, есть поважнее обстоятельство: ходивши около пожара, у Лобного места, увидал я ехавшего верхом на лошади неприятельского чиновника, в шитом серебром мундире, в трехугольной шляпе с плюмажем, он подманил рукою меня к себе, дал сверток печатных объявлений! - И при сем рассказчик вытащил из пазухи несколько листов и, раздавая их окружающим, улыбаясь, продолжал: - «Французские подданные! Читайте прокламацию вашего нового императора Наполеона!» Все с большим любопытством начали читать прокламацию, она была напечатана в два столбца, один на французском, другой на русском языке. В заглавии красовался герб Франции, а под ним курсивными буквами объявлялось: «Воззвание к московским жителям!» Сколько могу припомнить, оно состояло из следующих пунктов:


1-й. Русскому духовенству дозволяется на обыкновенных церковных правилах отправлять Богослужение!

2-й. Городские власти и чиновники, служащие в разных присутственных местах, приглашаются к исправлению своих должностей!

3-й. Купечество вызывается к торговле, фабричные и разных родов ремесленники к занятию своими промыслами.

4-й. Крестьянам дозволяется в торговые дни из деревень свободно привозить на рынки для продажи разные жизненные продукты.


В заключение сказано: за безопасность и спокойствие, как города, так и его жителей, а равно и за неприкосновенность собственности каждого русского, ручается сам император Наполеон. Следует его подпись».

Купцы, указывая на сгоревший Гостиный двор, смеясь, говорили: «Бонапарт! Чем прикажешь нам торговать? Разве золой и угольями, которые останутся после пожара?» Все уверяли, что ни один крестьянин не повезет в Москву жизненных припасов! Православные мужички и в мирное-то время не очень благоволили и исподлобья косо посматривали на иностранцев.

Отойдя от купцов, я очутился среди каменных обгорелых зданий, превратившихся в развалины: как бы в кратере огнедышащего Везувия. Тут я встретился с дядей и его семейством, шедшими в нашу церковь. Взглянув на титулярного советника, при всем грустном положении я невольно расхохотался.

Представьте себе приземистого толстопузого человека квадратной формы, с головою, уверченною грязными тряпицами, коих растрепанные концы бахромою болтались около всегда улыбающегося полного его лица: разорванная спереди сорочка обнажала покрытую волосами, мохнатую грудь; выкатившееся из-за пояса узкого исподнего платья, огромное брюхо уподобляло его туловище большому самовару: на плечах драпировалась в виде испанской мантии ситцевая, с разноцветными разводами, стеганая на вате женская исподница: нижняя часть тела втискивалась в узкие бланжевые нанковые короткие штаны, достававшие только до колен, между тем как мясистые, жирные икры оставались голыми; на ступнях ног надеты растоптанные, грязные валенки, укрепленные к лодыжкам разноцветными, суконными покромками; левая опухшая рука, избитая неприятельскими тесаками, висела на разных обрывках, перекинутых через плечо.

Дядя, увидев меня, сделал кислую гримасу, и по врожденной привычке фыркнул носом, и, моргнув глазом, потирая больную руку, сказал: «Племянник! Научись из моего примера быть осторожным в суждениях о делах политических! Я не верил о взятии столицы неприятелем, и вот, теперь видишь во что нарядили меня недоверчивость и непослушание ко благим советам». После чего он, опустив голову, болезненно заохал.

Вскоре после сего пожаловали неприятели и, указывая на нас, закричали: «Russe! Allons!» Дядюшка сгорбился, сморщился, застонал и, показывая свою опухшую руку, жалобно говорил: «Господа мусьи! Я болен, и вот рука избита». Неприятели, не понимая его речей, злобно на него покосились и что-то заговорили между собою. Результат последовал такой: мусьи дяде дали в затылок пинка, от которого он растянулся на брюхе, нас же повели прочь.

Мы, идя окруженные конвоем, рассуждали: куда нас ведут и для чего мы нужны? Пришедши на большую Якиманскую улицу, конвой остановился подле обгорелого, обширного подвала, около которого толпилось множество мародеров и несколько человек нашей братии русских, также ожидавших неизвестной участи.

Трое неприятелей из нашего конвоя, оставив четвертого караулить нас, арестантов, спустились в подвал и через несколько времени вылезли оттуда с огромными узлами. Четвертый, оставшийся караульным, взглянув строго на меня, взял за плечи и сильно начал притискивать к земле; потом, показав на себя, на подвал и на висевший на черном ремне тесак, погрозил пальцем, давая, вероятно, этим знать, чтоб я дожидался его и не трогался с места; после сего, отойдя от меня несколько шагов, опять погрозил пальцем и указывал на тесак. Я, чтобы уверить его в совершенном моем понимании его отеческих наставлений, кивнул головой и караульщик скрылся в подвал.

Оставшись один на свободе, грешный человек, я подумывал дать стрекача: но, видя множество шатающихся везде мародеров, могущих меня преследовать, оставил намерение без исполнения.

Преподаватель уроков мимики, мой караульщик, вылезая, с большим усилием тащил два огромных узла, набитых бутылками с винами, и не рассуждая, смогу ли я снести их, взвалил на мои плеча, сказав: «Russe! Allons!» По несоответственной моим силам тяжести, я не только не мог нести узлы, но и сдвинуться с места, они просто придавливали меня к земле. Мародер, сочтя мое бессилие за нехотение тащить его ношу, злобно сморщил рожу, проворчал что-то сквозь зубы, погрозился кулаком и, взявшись за эфес тесака, закричал: «Diable! Russe! Marche!» Убоясь железной полосы, я всячески старался телодвижениями выразить ему о тяжести ноши, не соразмерной моей силе: показывал ему на узлы, на плечи, на ноги и при всяком разе отрицательно тряс головой; а как сверх того меня мучила жажда, то я высовывал ему сухой язык и указывал на запекшийся рот. Властитель мой внимательно смотря на делаемые мною кривляния, вероятно, подумал, что смекнул мое желание, и, взяв из узла бутылку, тесаком отшиб у ней горло и, подавая мне, сказал: «Russe! Buvez! Добре!» Приведенный в замешательство угощением, я не знал, что мне делать! Пить или не пить вино? Я же от рождения никогда его и не отведывал, но томимый жаждой решился пропустить несколько глотков, когда же расчухал сладкий вкус нектара, то соблазнился и осушил бутылку чуть ли не до дна. После сего француз опять повторил: «Eh bien Russe, marchez en avent?»

Ho я, как ни силился с ношею стать на ноги, тяжесть ее как бы приклеила меня к одному месту; мародер, видя мою немощь, взял один узел к себе, а другой взвалил мне на спину, и я с большим трудом поплелся впереди вожатого; но, пройдя небольшое расстояние, от опьянения почувствовал небо и землю вертящимися, шатался из стороны в сторону, едва держась на ногах, и наконец, потеряв равновесие, грохнулся с узлом на каменную мостовую. Зазвенели бутылки, и полилось ручьями вино. Пораженный страхом, лежал я растянувшись, облитый винною влагой, не смея шевельнуться, ожидая после угощения вином закуски тесаком, но француз, расхохотавшись от комической сцены, только приподнял меня и, обернув к себе затылком, дал коленом такого киселя, от которого отскочил я шагов на пять вперед.

Увидя себя на свободе, я пустился бежать и в первом встретившемся обгорелом каменном здании скрылся в темноте под сводами, забился в угол и от опьянения скоро заснул.

Проспавшись, вышел я из мрачной трущобы, тогда как день уже склонялся к вечеру; солнце, сквозь чад от курившихся еще остатков на пожарищах, как бы облитое кровью, обозревши московские развалины и насмотревшись на неприятельские злодейства, приближалось к горизонту.

Блуждая между обгоравшими каменными зданиями, с трепетным сердцем я прятался где и как мог, боясь попасть снова под неприятельские ноши: и к несчастию, предчувствие меня не обмануло: я был опять пойман мародером, который, вскинув на мои плеча туго набитый чем-то мешок, закричал: «Diable! Russ! Allonns, sacre nom de Dieu!» С этой ношей мародер погнал меня через Москву-реку, по Каменному мосту: на нем столпилось множество неприятелей взад и вперед идущих, едущих верхами и в разных экипажах; каждый вез или нес награбленное, всякий торопился, суетился, кричал, ссорился с другими, сберегая свою добычу, от чего происходили тут шум и беспрестанные драки.

Достигнув Арбатской площади, я увидел до двухсот русских пленных солдат, из которых большая часть были ранены, что можно было заметить по перевязкам на разных частях тела и помертвелым от изнурения лицам; некоторые до того были истощены в силах, что с трудом передвигали ноги и отставали от прочих. Неприятели, составлявшие конвой, отсталых к продолжению пути понуждали ружейными прикладами и сабельными ударами; не внемля ни мольбам страдальцев и не обращая никакого внимания на болезненное их состояние. Заметив такое жестокосердное обращение, невольно подумалось мне: западные просвещенные народы, проповедующие целому миру о человеколюбии, в чем же заключается ваша филантропия? Может быть, пошли бы и дальше мои философские рассуждения, если бы они не были прерваны пинком в затылок, данным мне моим караульным за то, что я пошел, фантазируя, не по тому направлению, по какому угодно было ему…

Освоившись с горькою нашею участью, мы попривыкли к рабству, стараясь повиновением и услужливостью снискать расположение неприятелей; да и они, видя безусловную покорность нашу, начали обращаться снисходительнее, некоторые из них даже сдружились с нашим семейством.

Гвардейский капитан - итальянец, живший в соседстве с нашим домом, постоянно посещал нас почти каждый вечер, употребляя в разговоре латинский язык, более других нам известный. Итальянец расспрашивал нас о русских обычаях и более всего удивлялся рассказам о морозах и глубоких снегах, которых он никогда не чувствовал и не видывал, он никак не хотел верить, что в Москве на улицах бывает иногда на аршин и более снегу, что мы ездим на санях.

В один вечер итальянец, сидя между нашим семейством, в грустном расположении духа, долго молчал, смотря на нас, и наконец, вздохнув, сказал: «Я завидую вашей участи: хотя настоящее положение ваше бедственно, но постигшее вас несчастье вы переносите вместе и в своем отечестве; я много несчастнее вас, я разлучен с родными, удален от отчизны, лишен лазоревого итальянского неба и всегда благоухающей ароматами природы. Лет десять служу я во французской армии, находясь в беспрерывных походах по разным государствам, гоняюсь с мечем в руках за обманчивою тенью славы, которая завлекла меня наконец в ваш далекий и страшный край Севера, где, может быть, непобедимую армию Наполеона ожидают великие бедствия, среди ваших глубоких снегов, метелей и морозов. Вот, прошел уже целый месяц, как мы находимся в Москве, в которой нам был обещан Французским императором славный и выгодный пир; но до сих пор еще ничего не слышно. Русскую армию мы потеряли из вида и теперь не знаем, где она расположена. Она скрыла свои силы, не дает сражений и не просит мира, которого с нетерпением ожидает вся наша армия и сам Наполеон, чтобы выйти из затруднительного положения. Провиант и все военные запасы у нас истощились; транспорты, по обширности России, доставляются медленно, а с некоторого времени и совершенно прекратились; в завоеванных нами местах все сожжено и взять нечего. Голодная армия обносилась амуницией, солдаты ропщут, выходят из повиновения, разбегаются по деревням отыскивать пищу и там погибают от русских мужиков. Сверх того между нашими начальниками исчезло единодушие, начались раздоры, разномыслия: все бросили общую пользу и каждый думает только о себе, отчего ослабла военная дисциплина и погас дух героизма, никто ни о чем не заботится, все впали в какое-то уныние и как одурелые ждут выгодного мира. По моим понятиям, русский полководец расставил Наполеону сети, запутал его в них и хочет взять нас живьем. Увидим, как мы выпутаемся, но мне кажется, мы сидим в западне, окруженные со всех сторон русскою армией. Война, как и счастье, - непостоянна, изменчива; теперь вы наши пленники, через несколько времени мы, победители, может быть, будем пресмыкаться у ног ваших и просить о милосердии».

По уходе капитана, узнав из слышанного, что Россия не только не ищет примирения с неприятелем, но, может быть, еще ждет только удобного случая и времени, чтоб нанести ему решительное поражение, все мы начали молиться Богу и просить о даровании русскому воинству победы и одоления врагов.

Другое знакомство было приобретено мною с одним из конюхов-французов, заведовавшим чисткой и уборкой лошадей, квартировавших в доме гусарских офицеров; знакомство это завязалось через очищение навоза из конюшни, который я выметал из стойл каждое утро и вечер, получая за труды по небольшой булке белого хлеба. Впрочем, навозная дружба с конюхом едва не кончилась гибелью мне и всему моему семейству.

Вот с чего началось неожиданное происшествие: конюх полюбил меня как исправного работника, за ревностное исполнение обязанности; нередко, по окончании вечерней очистки конюшни от навоза, брал он меня с собой в гости к его ополчанам - гусарам, жившим против нашего дома, на другой стороне улицы. Приятель мой - конюх - был человек не без слабости, имел страстишку: любил поиграть в карты и именно по этому предмету весьма часто и посещал товарищей. Бывало, мой конюх едва покажет к соседям в двери нос - и начинается игра весьма значительная. Один из игроков с неизменяемою физиономиею и неподвижным взором, имея перед собой рассыпанное золото и серебро, молча держал карты в руках, укладывая их то направо, то налево. Прочие игроки, не шевелясь ни одним членом, вытянув шеи вперед, едва дыша и вперив глаза в руки метателя карт, как легавые собаки, выжидающие дичь, неподвижно сидели; но вдруг это молчание прерывалось, происходил шум: одни вскакивали с мест и били себя по лбу кулаками, другие рвали зубами карты, а в это время с неподвижной физиономией - автомат хладнокровно отгребал от каждого игрока к себе золото и серебро. Случалось и наоборот, все игравшие отгребали от метавшего карты кучи денег, сопровождая свои движения радостными восклицаниями и смехом. Понятная вещь, что они играли в банк, о котором я тогда не имел ни малейшего понятия.

С игорных вечеров, о которых я сказал, мой приятель, конюх, возвращался со мной иногда в веселом расположении духа: он беспрестанно потрепывал по своему карману, наполненному золотом и серебром, приговаривая: «Russe? Bon!» Но когда шел он из гостей молча, повесив голову, это означало, что мой камрад конюх проигрался в пух.

За неделю перед выходом из Москвы главной неприятельской армии, после вечерней чистки навоза, конюх, взяв меня с собой, пошел к соседям - гусарам. В этот раз он или из особенного расположения, или для счастья в игре, посадил меня рядом с собой. Смотря на игру моего камрада, я удивлялся, что он ни одного раза не отгребал денег от метателя карт; между тем как игрок с неизменяемой физиономией беспрестанно тащил золото и серебро от моего приятеля. Счастье закапризилось и обернулось к нему задом, он проиграл все бывшее у него. Проигравшийся конюх в порыве гнева выскочил из-за стола и, схватив меня за шею, дал кулаком по затылку такую затрещину, от которой у меня посыпались искры из глаз, и я отскочил шагов на пять вперед. Вероятно, конюх предположил, что постигшее его несчастье произошло от моего соседства. Ошеломленный дружеским подзатыльником и боясь повторения его, я бросился бежать из комнат, почесывая затылок и рассуждая о непостоянстве навозной дружбы.

В это время среди ночной темноты заметил я перед освещенными окнами игорного дома мелькавшую тень человека, которая то нагибаясь, то поднимаясь, вытягивала шею и с большим вниманием смотрела в окна, как бы делая наблюдения над живущими в доме гусарами. Я спросил: «Что ты так кобенишься и пристально высматриваешь, не хочется ли и тебе поиграть с ними в карты?» Неизвестный, не ожидая в глухую ночь быть замеченным, стремительно отскочил от окон и, став передо мной, грубым голосом отвечал: «Тебе какое дело? Ну - поиграть! Разве ты живешь в этом доме?» Я, вглядываясь в неизвестного, который показался мне крестьянином с рыжей, курчавой бородой, в сермяге, подпоясанной кушаком и мужицкой шапке, сказал: «Нет, брат, я здесь не живу, а был только в гостях и после славного угощения, вот этим… - и показал ему кулак, - возвращаюсь домой». Крестьянин, зорко посматривая на меня, проговорил: «Да ты русский, что ли?» Я отвечал: «Конечно, не француз, а московский житель, по несчастью со всем семейством попавшийся в плен к разбойникам - неприятелям. И все претерпеваем жестокие страдания». Неизвестный, несколько подумав и взяв меня дружески под руку, ласково сказал: «Я вижу, ты доброй малый! Пойдем в этот сад, мне нужно кое о чем с тобой переговорить по секрету». Подстрекаемый любопытством узнать тайну, я, хотя с боязнью, решился идти за незнакомцем в указанное место.

Пробравшись в темноте по извилистым дорожкам обширного сада и войдя в густую чащу дерев, неизвестный остановился и, распахнув армяк, сказал: «Теперь узнаешь ли, кто я?» Удивленный неожиданной встречей, я увидел против себя стоявшего казака в сивом полукафтане, с двумя пистолетами за поясом и саблею при бедре. Спросил его, каким образом он попал в Москву. Казак отвечал: «Очень просто, несколько верст ехал верхом на лошади, а городом шел пешком. Впрочем, об этом потолкуем после, а теперь, малюга, слушай меня обоими ушами, и о чем буду спрашивать, отвечай сущую правду, как следует русскому верноподданному. Откроюсь тебе, что я уже несколько дней наблюдаю за твоими знакомыми гусарами; мне нужно только иметь верные сведения: сколько человек живет в этом доме, где хранится их оружие, в которой комнате они спят и где находятся их лошади». Когда я рассказал ему обо всем с подробной точностью, казак, грозя мне пальцем, проговорил: «Эй! Малюга, заруби же себе для памяти на носу, если хочешь быть жив сам и твое семейство, чтобы никому не сказывать, даже отцу родному и матери, о чем я тебя спрашивал. Ни гу-гу и о том, что может произойти с этими гусарами». Я от страха поклялся забыть все, что сам слышал.

Казак, запахиваясь армяком, подпоясываясь кушаком и нахлобучивая шапку на голову, продолжал: «В крестьянской одежде нашего брата-казака рассеяно по Москве довольно. Мы более недели здесь разгуливаем и подмечаем, что поделывают незваные заморские гости. От наших командиров приказано: если кто из казаков подкараулит, где неприятель живет без опаски, простовато - сейчас давать знать в сборное место уряднику, который, смотря по надобности, отряжает такое число казаков, какое нужно для точного исполнения дела. В случаях неудачи ночная темнота скрывает нашу ретираду, а если бы неприятельское преследование продолжалось далее города, в таком случае у нас есть готовые лошади, которые оседланные стоят кругом Москвы в оврагах и лесах: добравшись до этих мест, мы не боимся неприятелей, да они и сами боятся лесов и не суют туда нос».

Я спросил казака, скоро ли будет заключен мир, которого нетерпеливо ждет от нашего государя Бонапарт? Он, вытаращив с удивлением глаза, отвечал: «О каком ты городишь мире? У нас в армии о нем нет ни помину, ни слуху. Главнокомандующий войсками недавно приказал объявить, что теперь только начинается война с неприятелем, но только уже не оборонительная, а наступательная! Правду сказать, наш фельдмаршал Кутузов не дремал, он во все время, пока неприятель пировал в Москве, приготовлял ему славную встречу под Тарутиным. Я ономнясь отвозил пакеты от нашего полковника в главную квартиру, к атаману Платову; проезжая, видел на нескольких верстах устроенные батареи, и подумал: „Ну, вряд ли неприятель прорвется в Малороссию“. Не вернуться бы ему опять на старую Смоленскую дорогу?»

После сего казак, взглянув на звездное небо, прибавил: «Ге! Ге! Как я с тобой заболтался! Вон зарница уже показалась на востоке, пора к товарищам на сборное место. Прощай, молодец! Да смотри, помни наш уговор». И казак ушел, а я отправился на квартиру спать.

На другой день утром, когда я проснулся, первая мысль моя была о казаке; я побежал посмотреть, не произошло ли чего необыкновенного в доме игроков - гусар, но они, как и всегда, сидели спокойно у окон и курили трубки; видно, гвардейские гусары не под силу казакам, подумал я.

Следующей ночью на рассвете я почувствовал, что меня, не слишком деликатно, кто-то толкает в бок, продираю глаза и вижу, что подле меня стоит отец мой и говорит: «Соня! Очнись! Вставай скорее, в доме против нас у гусар произошло смертоубийство». Смекнув, в чем дело, и чтобы скрыть свое замешательство, я притворился как бы спросонья ничего не понимающим, потягивался, позевывал и почесывался, потом, будто бы очнувшись, спрашивал: «Кто? Кого? Где? Когда?» Отец рассказал мне следующее. Только стало рассветать, я подошел к окну и наблюдал погоду, вдруг услыхал в хозяйском доме шум, крик, беготню, и подумал: кто это всполошил наших гусар? Не спешат ли уж они в поход? Не подступают ли русские войска к Москве? За шумом последовала мертвая тишина, как будто бы из дому все разбежались. В это время к нам в избу вбежал, запыхавшись от усталости, мальчик, хозяйский пансионер, и едва переводя дух, прерывисто говорил: «Какое несчастье постигло наших соседей - гусар! Bсе восемь человек убиты. Оружие, амуниция и лошади их похищены. Я был сейчас там и видел в той комнате, гдe они спали, окровавленные их трупы, лежащие в разных положениях. Там теперь наши со всеми офицерами разыскивают, кем совершено убийство».

Услышав о таком ужасном происшествии, все наши домашние, встрепенувшись от сна, ушли на двор собирать от хозяйской дворни дальнейшие сведения об этом приключении. Оставался в избе ты один, соня, и насилу-то мог я разбудить тебя! Пойдем скорее на двор, может быть, узнаем, кто были убийцы.

Через несколько времени мы увидали выходившую большую гурьбу из дома убитых. Гусарский полковник, в задумчивости опустив голову, шел впереди, с накинутым на плечи одеялом, в спальном колпаке и в туфлях на босых ногах; подле него вертелась сатаною хозяйка, мадам, в чепце, надетом задом наперед, из-под него по воле ветра развевались выбившиеся космы седых волос.

Хозяйка дома объявила приказ полковника, чтобы все русские подходили к нему, показывали руки и находящееся на них платье. Между тем как офицеры перерывали домашнюю рухлядь и тщательно осматривали принадлежащие нам ножи и топоры, отыскивая, нет ли на каких-либо вещах следов крови.

Не найдя ничего подозрительного, следователи и сыщики в недоумении качая головами и пожимая плечами, хотели уже оставить избу, как явился опять мой приятель, конюх, и о чем-то донося полковнику, указывал на меня. После сего хозяйка, мадам, вызвав меня на середину избы, начала задавать мне вопросные пункты. Пункт первый: какая была причина моей дружбы с конюхом? Мой ответ был: чистка навоза из конюшни. Второй: что я вчера делал в гостях? Ответ: чистил сапоги и усталый ушел домой спать. Третий: проходя на свою квартиру, не заметил ли я около дома убитых каких-либо шатавшихся, подозрительных людей и не расспрашивали ли они о чем-нибудь меня? На этом пункте я едва не заикнулся, но, вспомнив данную казаку клятву и грозившую мне и всему семейству гибель, с бодрым духом отвечал: нет! Когда мадам перевела мои ответы полковнику, он с досады плюнул и тотчас же со всеми ушел из избы.

Вечером того же дня пансионер, объявивший об убийстве гусар, придя к нам в избу, рассказывал, что полковник с офицерами сегодня, возвратившись из Кремля, были очень невеселы. Мадам сказала полковнику: «Из всего видно, что вы получили неприятность за убитых?» Он, как бы с досадою, отвечал: «Да, сударыня, мapшал Hей порядочно намыл нам головы и твердил, что мы в Москве ничего не делаем, а только гуляем да спим! А сказать правду, так во всем виноват сам Наполеон, завел армию в такую глушь, в которой не отыщешь ни начала, ни конца; одни дремучие леса, да болота, трясины, тундры, да безграничные поля. Мы даже до сих пор не знаем, где находится главная русская армия. Может быть, некоторые ее отряды, врываясь в Москву по ночам, производят подобные убийства, которых в прошлую ночь было не одно наше».

Слушая рассказ пансионера, я душевно радовался и думал: «Молодцы казаки, под носом у победителя полвселенной режут его воинов, как баранов, а он даже и не знает, кто истребляет его непобедимую армию».


Публикацию подготовил Евгений Клименко

Адриан Топоров Зоил сермяжный и посконный

Опыты крестьянской литературной критики

Положить начало крестьянской литературной критике задумал учитель начальной школы Адриан Топоров. В начале 1920-х годов Топоров, по его словам, «получил возможность крепко осесть на одном месте и производить задуманные опыты крестьянского суда над произведениями художественной литературы». Происходило это в большой коммуне «Майское утро» Барнаульского округа Сибирского края. Коммунары по вечерам собирались в школе для чтения и обсуждения прочитанного. Их мнения были порой неожиданны и резки, порой спорны, но почти всегда сами по себе обладали немалой художественной силой.

В 1930 году Топоров счел возможным выпустить конспективное изложение этих штудий отдельной книгой: А. Топоров. Крестьяне о писателях. Опыт, методика и образцы крестьянской критики современной художественной литературы. Москва, Ленинград, Государственное издательство, 1930.

Печатается в сокращении.

Генрих Гейне и Глафира

Была сильная вьюга.

Помещение, в которое я попал, оказалось квартирой ночного сторожа. Старик долго кряхтел, помогая мне стащить заиндевевшую шубу, и, отчаявшись справиться, кликнул дочурку лет четырнадцати.

- Глафира!

Девочка вскочила с полатей и кинулась на помощь. В одной руке книжка, другой - тянет рукав шубы.

- Что вы читаете? - спрашиваю, чтобы как-нибудь войти в разговор. Девочка краснеет и говорит:

- Генриха Гейна… Ах, нет, простите! Генриха Ибсена…

Я потрясен обмолвкой и, не находя слов, только покачал головой.

- Поживи у нас, голубчик, не то узнаешь, - вмешивается старик. - Тут старые бабы - и те Ибсена знают.

Я в пяти тысячах километров от Москвы, в глухом сибирском хуторе, и вдруг такой сюрприз! Четырнадцатилетняя дочь ночного сторожа коммуны «Майское утро» знает обоих великих Генрихов… Даже семидесятилетний старик правильно выговорил имя Ибсена.

Но вот я отогрелся немного и знакомлюсь ближе с Глафирой. Она достала свои учебники, она окружила меня арсеналом тетрадей и демонстрирует свои школьные успехи.

Перелистываю общую тетрадь и читаю:

«Кто за мир и кто за войну?» (Сочинение.)

- Хотя заголовок у меня с вопросом, - подсказывает Глафира, - на вопрос этот можно сразу ответить, кто знает хоть немножечко политграмоту.

- Правильно, товарищ Глафира.

- Это фельетон, - продолжает ориентировать меня Глафира, - как в селе Лосиха милиционер, товарищ Сиглов, напился восьмого ноября и чуть не убил мальчика.

«Отношение русской буржуазии к Октябрю», по роману Н. Ляшко «В разлом». (Сочинение.) «Когда Гришка уходил на фронт к белым, - начинается сочинение, - то я в это время думала: чтобы Гришку где-нибудь придушило!» «Курсы животноводства прошли успешно». (Отчет.) «Разводите английских свиней». «Почему у нас затруднение с хлебом?» «Черный румянец», стих. С. Маркова. (Критика.)

- Стихи любите?

- Если задористые.

- А эти?

- Нет. Этот стих безыдейный.

Я прочитываю «критику» до конца. «В стихе описывается казак. Приехал он на Алтай. Среди лохматых алтайцев казак заметил румяную девушку. Он слез с коня и пошел к ней в юрту. Но румяная алтайка прогнала его: «Уходи, ты черен лицом». Казак ушел. Вот и все.

Поэт описал только лицо казака, а наружность не описал. Какая одежда, нос, рот, рост? Тип виден, как рыба в мутноватой воде. Это похоже на то, когда человек кричит из лесу, а самого не видно. У писателя есть кое-где неверно. Например, «пеня колени». Я сроду не видала, чтобы потели колени. Лошадь потеет под седлом. Или: «Луна впивается когтями в деревья»… Как же она вопьется, когда когтей нет? «Теплый ветер на стремени стыл». Это я тоже никак не могу понять. Наверно, поэт хотел сказать, что в воздухе было много паров, и эти пары охлаждались на стремени. А другой выход не могу найти. «Черный румянец» - почти безыдейный. Он - как карандаш без стержня. Стих идет, как плохое перо по бумаге, он непонятный. Вот есть у Лермонтова стих: «Горные вершины спят во тьме ночной, тихие долины…» вот это - стих!«

- Глафира, в какой вы группе?

- У нас школа… - запнулась, - трехгрупповая.

Наблюдения

Представьте поселок, в котором ежедневно, начиная с шести часов вечера и кончая одиннадцатью часами, нельзя застать в домах ни одной живой души, даже грудных детей. Представьте, далее, клуб, в котором на составленных столах, выстланных мохнатыми сибирскими шубами, спят рядышком десять-двадцать детишек… Тишина. Мерно тикают часы. На сцене при свете лампочки читают… «Виринею»… Но вот зачитана последняя страница, и книга тихо закрывается. В полутемном клубе шевелятся седые бороды, мохнатые шапки, платки…

- Та-а-к…- вздыхает ситцевый платок. - Ничего она не стремилась для общего дела. Ломалась, ковылялась, а все для своего положения.

- То-то, - замечает сосед, - ей, главное дело, нужен был самец и ребенок. За Павлом она шла так, попросту, по-бабьи. Пойди Павел за белыми, и она бы за ним.

- Верно, верно! - вмешивается третий.- Не случись греха с приходом казаков, она бы жила себе да жила с Павлом. Наметала бы ему с полдюжины ребят, сделалась бы такой же, как все, мамехой - и ша! И вся ее геройства ханула бы.

- Дивлюсь, за что эту «Виринею» прославили? Ничего в ней нет. Не довел писатель до конца, до большого дела Виринею. Запутался автор. Что делать с Виринеей? Взял - да и трахнул ее об скребушку…

Вы приходите в клуб через день-два. Те же столы с ребятишками, та же дисциплина, те же блестящие глаза слушателей. Судят «Правонарушителей»

- Не знаю, с какого края начать разговор, потому что везде у ней тут комар носу не подточит. Написано на отделку! Мартынов - настоящий грузило. Вот это молодец! Этот любую стенку лбом прошибет. Всякую бюрократию развоюет. Самый нужный по жизни человек.

- Этот рассказ, - замечает другой, - совсем не родня «Виринее». Вот и возьми: с одной головы, да не одни мысли. Изменилась она, когда писала это. Если этот рассказ писан после «Виринеи», то авторша поумнела, а если прежде - она рехнулась.

- Позволь мне сказать, - вскакивает следующий. - Я считаю равносильным смерти, что рядом с «Правонарушителями» она написала «Виринею». Так и хочется сказать: «Да, товарищ Сейфуллина, у тебя есть талант, но ты обращаешься с ним бессовестно. Не топчи, черт тебя возьми, свой талант по тротуарам Москвы, а поезжай туда, где ты писала о Григории Пескове и о Мартынове. Они у тебя хороши, народ их любит. Подобных Мартынову и Пескову людей в СССР непочатые углы, и твоя обязанность…»

Все это я видел и переживал в Сибири, в коммуне «Майское утро», в пятнадцати километрах от села Косихи Барнаульского округа, в пяти тысячах километрах от Москвы.

- Поживи у нас, голубчик, не то увидишь…

Живу, смотрю, вижу, но обнять все видимое и переживаемое не могу. Не вяжется это с тем, что я знал до сих пор о нашей деревне!

Вот и сейчас. Человек пятнадцать - коммунаров и коммунарок - сидят в конторе коммуны. Мы беседуем на литературные темы.

- Кончено, паря, кончено! - горячится столяр Шитиков. - Была наша Русь темная, молилась за этих сукиных сынов всю жизнь, а теперь амба! Тоже хотим попробовать ученой ухи.

И они начинают называть перечитанных авторов, подробно перечисляя все разобранные коммуной произведения.

Лев Толстой: «Воскресение», «Отец Сергий», «Дьявол», «Власть тьмы», «Живой труп», «Исповедь», «Плоды просвещения», «От нее все качества».

Тургенев: «Накануне», «Отцы и дети», «Записки охотника», «Безденежье», «Месяц в деревне». Лесков, Горький, Щедрин, Лермонтов, Гоголь…

- Короленко, Некрасов, Успенский, Бунин, Писемский, Чириков, Помяловский, Муйжель, Леонид Андреев, Григорович…

Чтобы как-нибудь «собраться с духом», я пытаюсь перейти на абстрактные темы: о классиках, о старой русской литературе, о народниках…

- Зачем? - обижается кто-то, не поняв меня. - Мы и на новую напираем.

И снова дождь фамилий:

- Всеволод Иванов, Сейфуллина, Завадовский, Лидин, Катаев, Джон Рид, Бабель, Демьян Бедный, Безыменский, Есенин, Шишков, Леонов, Новиков-Прибой, Уткин…

- Когда вы все это успели? - вскрикиваю я.

- Восемь лет, паря! Восемь лет изо дня в день, каждый вечер в клубе.

И я снова пишу. Они обступили меня со всех сторон. Они тычут мозолистыми крестьянскими пальцами в мою тетрадь, они диктуют, а я, «московский писарь», со всеми моими гимназиями и университетами, чувствую себя в этой нахлынувшей волне щепкой…

- Мольер, Ибсен, Гюго, Гейне, Гауптман, Мопассан, Метерлинк…

- Пиши, пиши еще!

Белинские в лаптях!

Невероятно, но факт. В сибирской глуши есть хуторок, жители которого прочли огромную часть иностранной и русской классической и новейшей литературы. Не только прочли, а имеют о каждой книге суждение, разбираются в литературных направлениях, зло ругают одних авторов, одни книги, отметая их, как ненужный, вредный сор, и горячо хвалят и превозносят других авторов. Мне рассказывали любопытный случай, характеризующий самостоятельность этих суждений и литературных вкусов. Не понравился как-то коммуне писатель М. Пришвин; ему вынесли суровый приговор. Когда крестьянам указали, что сам Горький хвалит Пришвина, они ответили:

- Ну, пущай ему Пришвин нравится. А вот нам сам Горький нравится, а Пришвин - нет…

Истинно талантливые произведения крестьяне слушают долго, до полной устали чтеца. Людям неохота бывает уходить из читальни. Сидят и смакуют прочитанное.

- И сами-то они баски, да и на другие книги затягают тебя.

- Бурует под сердцем от этих книг.

- Думка бродит в голове.

Небрежные работы писателей, работы наспех, из-за хлеба насущного или из-за гонорара - постоянно отмечались моей аудиторией. Тонко слышат крестьяне, когда художник пишет от души и когда - ради рубля. В разряд вещей, написанных спешно, коммунары определили: «Над кем смеетесь» Зощенко, «Воронье» Караваевой, «Материалы к роману» Пильняка, «Плодородие» Иванова, почти все прочитанные у нас фельетоны и рассказы из журналов «Крокодил» и «Лапоть», «Рысь» Сельвинского, «Спекторский» Пастернака и т. п.

Писатель, угодивший крестьянам одним своим произведением, не может рассчитывать на их снисходительность, если потом напишет скверную вещь.

Критикуя родную, революционную литературу, крестьяне болеют за ее изъяны и боятся, как бы они не уронили престижа советского писателя в глазах своего и враждебного классов. Произведения таких апостолов новых литературных форм, как Хлебников, Сельвинский, Пастернак, Андрей Белый, а также и произведения их многочисленных безликих подголосков внушают крестьянам тревожные вопросы:

- А не скажут ли заграницей, что в Советской России все сумасшедшие пишут и печатают?

- Неужели новейшие авторы так оторвались от масс, что разучились говорить с ними по-людски?

- Али уж теперь свыше просят от писателей непонятное? Вкус, чо ли, такой пошел?

На разборах заумных сочинений крестьяне, возмущаясь, доходят до белого каления и ревут мне:

- Пиши советскому правительству от нашего лица: замулевать эти сочинения к чертовой матери, чтоб они не гадили нашу литературу, чтобы из-за них не падало пятно на всю Советскую Россию!

- Скажи, что пакостные книги нельзя пускать за границу. А то из-за каких-то недоумков, никудышных писателишек там подумают, что мы все здесь оболтусы. Дескать, дурное читаем и не можем выбросить вон!

Вещь занимательную, хотя и неглубокую по мысли, крестьяне будут слушать с удовольствием. Книгу же умную, но незанимательную, малоподвижную, тягуче написанную - не слушают. Нервируют крестьян безмерно запутанные сюжеты: «Большие пожары» - роман двадцати пяти писателей, «Вор» Леонова. Про эти литературные клубки крестьяне злобно судачили:

- Сидишь, слушаешь и все корежишь мозгб свои, чтобы петли распутлять и понять, чо к чему.

В частности о «Больших пожарах» крестьяне толковали еще и так:

- Зря они голову людям натружают.

- А сласти тебе никакой от чтения.

- Редко который писатель на ясну поляну выведет, а то все больше по пням да корявым кустам да по ярам за нос нас водят.

- А мы, ровно дураки, за ними тянемся.

- Из всего коллективного романа крестьянам понравились главы, написанные Новиковым-Прибоем, Лидиным, Березовским, Никулиным, Аросевым, Зозулей, Яковлевым, Лавреневым и Кольцовым. Резкий след в памяти моих слушателей оставил Новиков-Прибой. Худшая глава, по мнению крестьян, принадлежит Федину.

Книги, переполненные научной терминологией, как «Гиперболоид» А. Толстого, «Открытие Риэля» Итина, «Пуш-торг» Сельвинского, крестьяне слушают с большим трудом, и почти не усваивают их содержание, а запоминают из них только отдельные, яркие образы, сцены и жуткие положения героев. От таких книг крестьяне охотно отказываются:

- Шибко они ученые… для интеллигенции.

И вслед за этим прибавляют:

- Давай-ка котору попроще, да получше.

Совершенно ошибочно утверждение, что крестьяне любят и понимают больше те художественные произведения, содержание которых взято из деревенской жизни. Они любят все, что талантливо, действенно, поучительно, прекрасно и просто по оформлению. Им одинаково милы: «Орлеанская дева» Шиллера, «Воскресение» Толстого, «Привидения» Ибсена, «Ипохондрик» Писемского, «Жорж Данден» Мольера, «Потонувший колокол» Гауптмана, «Вешние воды» Тургенева, «Из деревенского дневника» Успенского, «Голод» Гамсуна, «Соборяне» Лескова, «Дым» Тургенева, «Жизнь Василия Фивейского» Леонида Андреева, «Мужики» Чехова, «Гранатовый браслет» Куприна, «Фауст» Гете, «На пороге к делу» Островского, «Очерки бурсы» Помяловского, «Не стало Ленина» Безыменского, «Лукреция Борджиа» Гюго, «Очерки о Русско-японской войне» Вересаева и т. п.

В крайнее раздражение приводит моих слушателей непоследовательное и недостаточное развертывание сюжета: «Алые сугробы» Шишкова, «Уважаемые граждане» Зощенко (во многих рассказах), «Пугачев» и «Анна Снегина» Есенина, «Живодер» Ив. Никитина. Даже сам Ибсен не удовлетворил коммунаров концом «Кукольного дома».

Безгранично восхищение крестьян теми произведениями, в коих слиты революционная тенденция и блестящая художественная форма: «Сон Макара» Короленко, «Побеждает? - Победит!» Молчанова, «Буревестник» Горького, «Британии» Ерошина, «На баррикаде, кровью залитой» Гюго, «Ткачи» Гауптмана, «Песня о рубашке» Гуда, «Дубровский» Пушкина, «Молодой король»Уайльда.

Может быть, кому-нибудь покажется смешным включение «Молодого короля» в группу сочинений с революционной идеологией, а между тем это произведение имело на коммунаров огромное революционизирующее действие, о котором слесарь Е. С. Блинов сказал:

- Во время революционного переворота я в городах и на фронтах слышал всяких первоклассных ораторов, но никто из них не ударил по моей голове революционными мыслями так больно, как сказка «Молодой король» Уайльда.

Трудно провести крестьян и реакционной идеологией художественных произведений. Они ее заметят немедленно, под каким бы соусом она им ни преподносилась: «Орленок» Ростана, «От нее все качества» Толстого, «Ганнеле» Гауптмана, «Живые мощи» Тургенева, «Жидовская кувырколлегия» Лескова.

Художественных красот этих произведений оспаривать никто не будет. Но крестьяне с сожалением характеризовали их следующими словами:

- Хороши они, но не наши, чужие.

- Не советские, вредные.

- «Орленок» за монархию стоит. В советской деревне он не нужен.

- «Живые мощи» и «Ганнеле» - больно исусистые.

- «От нее все качества» - тоже «святый боже».

- В «Жидовской кувырколлегии» автор, может быть, и жалел евреев, а вышло так, что он над ними насмехается. А смеяться над нациями у нас теперь не положено.

- Политика нацмена иная стала…

Плевками и руганью мои слушатели сопровождают читки книг, набитых словесной мякиной. Классическим представителем книг этого сорта крестьяне считают прославленные ныне «Бруски» Панферова, которые я прочитал в «Майском утре» по настоятельной просьбе редакции журнала «Настоящее». Гомерический хохот сотрясает нашу аудиторию, когда читки пересыпаются выкрутасными выражениями, наподобие таких: «Я рад зауздать землю» (Есенин). «Яростного цвета борода его была расчесана надвое…» «Настроение было толстое…». «Не сон, а какая-то сплошная пряничная непонятность» (Леонов). «Если время стоит, - и нельзя разобраться - выход смерти иль туфли слуги» (Антокольский). «Рыжая тоска» (Ланферов). «Старуха собирала хворост, ее спина трещала, ее дыханье раскололось на длинное и малое» (Тихонов). «И поутру, бренча гнедую опаль, Огромный мир его глазами хлопал…», «Кружился бор. В обвой бодали ели…» (Сельвинский). «Узлом веселым кутерьма» (Обрадович). «Их возгласы увозят на возах, их обступают с гулом колокольни, завязывают заревом глаза и оставляют корчиться на кольях» (Пастернак).

- Надо сначала как-то переворотить человеческие мозги, чтобы этакие фигуры понять, - отзываются крестьяне о приведенных и родственных им словесных коленцах. Не по нутру моим слушателям те вещи, где бурлящий пафос, космические образы и громоподобное рулады завитушной речи загораживают собою смысл. Такова «Девятая симфония» Филиппченко. Я читал ее публике под популярным заголовком: «Девятая годовщина Октября». Думаю, что этим я не уменьшил ее успеха у крестьян.

Мутный, нудный психологизм злит и морит крестьян. Тяжкое словосплетение, наполненное пресным резонерством, «бездонным» психологизмом, бессильными потугами на остроумие, на большой сатирический тон, крестьяне терпят через силу. Образец: «Под голубым потолком» - отрывки из романа Каргополова. Фельетоны Д. Бедного, М. Кольцова, А. Зорича, часто доходящие до степени высокой художественной сатиры, есть своеобразный прожиточный литературный минимум, хлеб насущный для крестьян.

Как только получишь свежие номера «Правды», «Огонька», «Прожектора» или «Известий», сейчас же публика подает голоса:

- Смотри там Демьяна!

- А ну-ка, нет ли там Кольцова или Зорича?

Этих авторов крестьяне любят больше, чем очень и очень многих беллетристов. Когда мои слушатели в жизни становятся перед подлостью, непобедимой местными средствами, они говорят:

- Надо драть в «Правду».

- Там скорей доберутся до корней.

А когда в «Правде» пронимают какого-нибудь шельмеца, коммунары торжествуют, говоря про опального героя:

- Теперь будь здоров!

- Собирай манатки!

- Лети на выжгу!

Говорят: крестьяне любят дешевый, грубый юмор. Неправда. Мне чуть не каждый день приходилось и приходится испытывать стыд за журналы «Крокодил», «Лапоть» и «Смехач», большая половина содержания которых набита юмористической гнилью, совсем не смешной, написанной на скорую руку. И крестьяне редко когда смеются здоровым смехом над фельетонами названных журналов. Вот обычные отзывы моей аудитории о них:

- Так… Чепушичка…

- Мразь!

- Не лезет смех.

- Хуже стали эти журналы, чем раньше.

Бывает, чтение «Крокодила», «Лаптя» и «Смехача» обрывается предложениями мне со стороны слушателей:

- Брось это мелево!

- Давай дельное! Эти обрыдли.

- И чтобы посмешить публику, я неизменно прибегаю к юмористам «старичкам» - Чехову, Лескову, Шишкову, Щедрину, Гоголю. Аверченко и Зощенко редко смешат крестьян по-настоящему. «Безбожник» же у нас пользуется вниманием и любовью за популярность его научных и антирелигиозных статей и фельетонов.

Крестьяне о писателях

И. Бабель «Жизнеописание Павличенки, Матвей Родионыча»


Читано 5 февраля 1928 года


ТИТОВА Л. Г. - Видать, что могутной был этот партизан. Я боялась партизан роговских. Пряталась от них. Как, бывалыча, увижу их, так вся и затрясусь, как лист. B сказу этом ровно нету никакой брехоты. Все по совести обсказано. Быль оповещена. Так это и было. Многих партизан не миловали.

ЗОЛОТАРЕВ П. И. - Кабы я был Павличенко, я не стал бы долго с барином возжаться, а придушил бы его еще в погребе, - и хана. А то еще какие-то тары-бары-растабары Матюшка разводил с тем сукиным сыном!… Не ядреный, и не маленький был Матвей Павличенко, а средний, но хитрый, умственный человек. Я бы мог обвинить Павличенко, если бы он оскорбил кого-нибудь на общем собрании граждан. А с барином он поступил, как и надо. Тогда была партизанская власть. Попался им гад какой-нибудь - ну, и крышка! «Ленинское письмо» с толком присочинено к рассказу. Я думаю, не по хулиганству его «прочитал» Матюшка барину Никитинскому. Не, он делал это от полной своей мысли, что Ленин, - будь он около него, - разрешил бы ему хлопнуть барина. Надеялся в этом Матюшка на Ленина как на вождя… Рассказ написан, как топором вырублен! Никаких в нем не сделано неясностей. Во всем можно разобраться, ежели человек - не дурак и повидал свет в Гражданскую войну.

ЖЕЛЕЗНИКОВА Т. Ф. - С моей руки - мало Матюшка топтал барина. Еще бы ему, подлецу, тальнику, - пуще бока намять! Черт какой, чужих баб дай ему хватать!

НОСОВА П. Д. - А, должно, шибко осерчал Матюха на барина за «бабье место». Тот-то, видно, любил пощупать чужого мяска. Сатана!

ШИТИКОВ А М. - Партизан поступил с Никитинским свыше вины барина. Жестоко поступил. И мне кажется, автор здесь соврал. Вряд ли Павличенко мог так истязать барина за то, что тот когда-то пять лет тому назад, дал Павличенке пощечину и хапал его жену. Мягкими на словах, а жестокими на деле могут быть, кажется, только религиозные люди. А Павличенко - не религиозный. Он «мягкий», но большой злодей… Про женину обиду нечего и говорить. Жена сама виновата. Она должна была в свое время доложить мужу, что барин с ней нахальничал.

ТИТОВ Л. Е. - Безумно Матюшка на барина кидался. Ну-ка чо, если барин кою-то пору «кое-где» пошарился у его жены? Чо ей сделалось? Хватило бы ее всем: и барину и Матвею. Разве этаких штук не бывало али теперь не бывает? Сколь хошь. Так и топтать людей за это? Зря это! Совсем ни к чему.

БОЧАРОВ Ф. 3. - Для меня очень много непонятного в этом рассказе. Вообще рассказ этот - ровно с воздуху пал. Кто, что, как? - догадывайся тут сам читатель. С чего у помещика глаза обратились в шары, ежели Матвей говорил с ним тихо-смирно? Не разобрал я, к чему склонение имел рассказ. Партизаны мстили барам, давили их, только не так, как Павличенко. В рассказе указано, что он зашел к Никитинскому в хоромы неслышно, как кошка, и стал, снявши шапку-кубанку. Теленком стоял. Да разве партизаны так набегали на господ, которые их раньше мучили? Нет, не так! Вбегали энергично и - бух! бух! бух! Готово! Нет барина! Матвей - нюня. Он и сейчас, верно, боится господ.

СТЕКАЧОВ Т. В. - Подойдет мысль, но не дадут ее сказать. Ермаков меня давеча перебивал. А потом - мысль сама уходит. Сейчас на уме меньше крутится… Хвалили Матвея. А я думаю, не за что его хвалить. Писатель нас бросал-бросал туда-сюда, туда-сюда - и нигде ничего до путя не договорил. Все писание в каком-то дыму оставлено. Старец являлся Матвею, как видение святому. Что это за старец? Откуда он? Да и не старец являлся, а какая-то тень. Не доказано про него ни слова дельного. Вот тебе старец с Матюхой. Потом уж Матюха с Настей. Куда-то подрали. Зачем и куда их шут понес? Она дует, он за ней, как бешеные. В чтении этом нет связанности. Есть описания порядочные у прочих сочинителей. Все они к тебе сами в душу идут. А оттого это, что они от ума. В них все по порядку высказывается: скажем, человек идет, сорока сидит на березе, колокол гудеть и прочие там прикрасы… Рассказ про Павличенку, конечно, веселый, но что ты примешь в сердце от этой веселости? Хорош напиток, только хмелю в нем нету. «Письмо Ленина» в рассказе - лишнее. Матвей Павличенко и без письма верил, что он имеет право душить своего барина-угнетателя. Рассказ можно принять в деревню для когда нечего читать.

ТИТОВ Н. И. - Я свое соображение на уме держу. Прочитанный рассказ есть самый действительный и простой. От простого ума он составлен, и ни единого слова в нем нет лукавого, - нет подводу всякому ясному слову. Были дела страшные и простые, и слова на рассказ взяты тоже простые. Не признаю врак. Здесь описана сбыть. Co зла заявился Матвей этот к барину и думает. «Дай, я ему оглавлю письмо, будто от Ленина. Пущай потрусится от страсти». Такие мысля у Матвея были. Потому что он сам руководствовал ими. Хотел он барину отомстить. Ладно ли ему будет потом - об этом Матвей не думал. Простой человек обдумывал простые мысля, и писатель просто это и высказал… Ужастей в рассказе настоящих не обозначено. И смешного шибко не имеется. А мучить люди других людей охочи. Натурность в них, значит, такая.

СРЕКАЧОВА П. Ф. - Ну, и нахальник же этот партизан, который топтал барина! Не стоило бы ему этого творить. К чему над человеком зря строжиться и галиться? Как зачал Матвей топтать барина - так меня на Матвея зло взяло. А после раздумалась, вспомнила, как баринье над нашим братом чванились, так перестала жалеть барина. Насолили, видно, господа крестьянам. Ну, думаю, мни, Матвей! Остервился, видать, Матвей. Не враз покончил барина, а помучил его вдосталь, сколь душа хотела… Рассказ - так себе. Но крепких слов, навесистых, чтобы придавляли, - нету. На овес похожи. От безделья можно послушать это чтение. Новостей тут мало. Про зло человеческое мы все и давно знаем. Некоторые наши клики о рассказе, я считаю, никудышные. Справедливо, что рассказу этому не быть на первом месте: недохватки в розмысле есть кое-где. Поглядеть по нем, так писатель (читай: Бабель - Адриан Топоров) млад еще супротив настоящих писателей.

Заключение

Удивляемся большому уменью писателя Бабеля в маленьких рассказиках наплести кучу неправды и неразберихи. Вследствие этого и «Жизнеописание Павличенки» не нужно деревне, несмотря на то, что оно рассказано доступной, игривой, замечательной речью простолюдина. Недостатки рассказа куда значительнее его достоинств!


Окончание следует


Публикация Ирины Зельцман и Евгения Клименко

Мария Бахарева По Садовому кольцу

Часть десятая. От Серпуховской до Калужской площади


Серпуховская площадь, если посмотреть на нее сверху, - идеальный овал. Площадь возникла в конце XVIII века по приказу тогдашнего московского градоначальника И. П. Салтыкова. Ее планировка чем-то напоминает Парижскую площадь Звезды - в Серпуховскую так же со всех сторон вливаются лучи улиц: Большая Полянка, Большая Ордынка, Пятницкая, Житная, Зацепский и Коровий Валы, Большая Серпуховская и Люсиновская. До сих пор эта планировка сохранилась почти неизменной - несмотря на то, что в шестидесятые годы под площадью пробили автомобильный тоннель и подвели к ней новый проезд, отходящий от Большой Серпуховской улицы. В центре площади находился небольшой рынок, вокруг которого ходили конки, а позже - трамваи. В 1913 году рынок закрыли, а на его месте разбили круглый сквер с фонтаном в центре - он просуществовал до 1931 года.

Начнем осмотр площади от угла с Большой Полянкой. Когда-то здесь стоял длинный двухэтажный дом с лавками, но его снесли на рубеже 1950-1960-х годов, и угловым стал дом № 60 по Большой Полянке, бывший доходный дом Александра Крокоса (известный также и по имени своего последнего владельца, купца Николая Терентьева). Он был построен в 1904 году по проекту И. П. Машкова. Самый знаменитый из жильцов этого дома - скульптор Шадр, автор памятников «Булыжник - оружие пролетариата» и «Сезонный рабочий». Однако современным москвичам этот дом известен, прежде всего, тем, что на его глухой стене, выходящей на площадь, до сих пор сохранилась гигантская советская мозаика «Мы строим коммунизм». Она почти всегда закрыта рекламой, но иногда эта рекламная площадка простаивает и мозаика открывается обзору. Сам дом пару лет назад расселили, предполагается, что на его месте построят отель.

На угол Большой Полянки и Ордынки выходит двухэтажный дом. Это - самое старое здание на площади, оно построено в первой половине XIX века купцом Гусевым. В XIX веке в этом доме работали чайный и колониальный магазины, а также маленький винокуренный завод. В 1870-1880-е годах этот дом перешел в руки Карла Феррейна, знаменитого московского аптекаря. Он, разумеется, открыл здесь аптеку, она работает и по сей день, являясь, таким образом, одной из старейших в Москве. Еще один старожил до недавних пор существовал в соседнем доме, занимающем участок между Большой Ордынкой и Пятницкой улицами. Здесь на протяжении почти всего XX века работал колбасный магазин - его до сих пор вспоминают жители этого района. Магазин закрылся в начале двухтысячных после того как в доме произошел пожар. Тогда же из дома выселили жильцов; с тех пор он пустует, ожидая сноса - жизнь теплится лишь в первом этаже, там до сих пор мелкие лавочки.

Застройка противоположной стороны площади была уничтожена уже давно. Она была двухэтажной и подчеркивала округлость площади. На углу с Валовой улицей стоит здание Хлебозавода № 1. Еще в 1998 году заводские корпуса были приговорены к сносу «как не имеющие историко-архитектурной ценности». Уже через год был готов проект строительства на этом месте бизнес-центра «Дом хлеба», но только в 2009 году для него нашелся инвестор - так что, вероятно, здания хлебозавода скоро не будет.

На месте остальной застройки площади в шестидесятых годах разбили сквер, в 2003 году украшенный памятником средневековому персидскому поэту и философу Алишеру Навои, который считается основоположником узбекской литературы. Никакого отношения к этим местам Навои, разумеется, не имеет, и по какой причине его памятник оказался именно на Серпуховской площади, неизвестно. Далее, на стрелке между Большой Серпуховской и Люсиновской улицами - здание «Макдональдса». До него тут находился известный в эпоху застоя вино-водочный магазин. А перед этим зданием некогда стояла часовня иконы Божией Матери «Нечаянная Радость», подворье Лужецкого Ферапонтова монастыря.

Промежуток между Люсиновской и Коровьим Валом занимает наземный вестибюль станции метро «Серпуховская» и павильон кафе «Му-му». А собственно Коровий вал начинается со здания универмага «Добрынинский». Этот магазин был открыт еще в 1929 году. В середине двухтысячных он пережил капитальную реконструкцию. За ним стоит наполовину скрытое забором здание кинотеатра «Буревестник» (1957 г.), хорошо известное даже тем, кто никогда не был в Москве - этот кинотеатр сняли в фильме «Место встречи изменить нельзя». Это уже второй кинотеатр на том же месте, предыдущий был построен в 1914 году и назывался «Великан». Позже его переименовали в «Спорт», а в 1941 году кинотеатр был уничтожен во время бомбежки. «Буревестник», впрочем, уже не работает - еще в начале 1990-х годов мэр Москвы передал это здание Александру Градскому для создания музыкального театра. Но тут немедленно разгорелся спор хозяйствующих субъектов и, в общем, здание почти повторило судьбу печально известного «Форума»: стоит и разрушается.

За «Буревестником» находится еще одна строительная площадка - она возникла на месте снесенных два года назад цехов кондитерского комбината «Добрынинский». На рубеже XIX и XX веков в снесенных зданиях находился Ремизовский парк Бельгийского общества конно-железных дорог Москвы. В 1911 году парк стал трамвайным, а в 1914 году в его помещениях открыли хлебопекарное производство для нужд фронта - пекли тут, в основном, армейские сухари. Кондитерским комбинат стал только в 1950-е годы.

Всю оставшуюся часть Коровьего Вала занимает длинный многоэтажный жилой дом. Если судить по старинным планам и адресным книгам, на его месте стояло 12 полукаменных домов в два-три этажа. В первых этажах размещались лавки, недорогие трактиры, была даже цирюльня. Примерно так же выглядела когда-то и внутренняя сторона Коровьего Вала, уничтоженная при расширении Садового кольца несколько десятилетий назад. На ней находилось 16 домов - купеческих и мещанских. В том месте, где Коровий Вал вливался в Калужскую площадь, в наши дни находится сквер с памятником Ленину (едва ли не последним в Москве - его установили в 1985 году). Сквер, правда выглядевший совсем иначе, здесь был разбит еще в 1913 году. Он был прямоугольным и служил общим устьем для Коровьего Вала и Мытной площади. Имели прямой выход на Калужскую площадь и ныне отрезанные от нее улицы Шаболовка и Донская. На их стрелке находился доходный дом стоявшей напротив церкви Казанской иконы Божией Матери.

Между Донской и Большой Калужской (ныне - Ленинский проспект) находилась Ферапонтовская часовня. Далее располагались владения полковника Комарова - о них мы говорили в прошлом выпуске «По Садовому кольцу». Участок между Крымским Валом и Большой Якиманкой занимали владения купеческой семьи Яковлевых. И, наконец, завершалась площадь знаменитой церковью иконы Божией Матери «Казанская» у Калужских ворот, построенной в конце XVII века. Храму почти удалось пережить XX век: в 1929 году его закрыли, а колокольню разобрали, но само здание уцелело, в нем открыли кинотеатр «Авангард». Взорвали храм неожиданно, в апреле 1972 года. Говорят, что причиной этого сноса стало то, что церковь оказалась на пути предполагаемого маршрута передвижения американского президента Ричарда Никсона - он посетил Москву месяцем позже и перед его приездом по всей Москве спешно уничтожали ветхие строения, которые могли произвести неблагоприятное впечатление. В 2000 году на месте снесенной церкви возвели небольшую часовню, освященную опять-таки в честь иконы Божией Матери «Казанская».

* ДУМЫ *
Аркадий Ипполитов Три смерти

Переда, Санредам, Перов


I. Переда

Жизнь есть сон - название пьесы Кальдерона стало самыми его знаменитыми словами, повторяемыми по каждому поводу и без всякого повода, и считается, что именно они передают лучше всего дух испанского семнадцатого века, и дух Испании вообще, и дух барокко, и Контрреформации, и католицизма, и ощущение от средиземноморской культуры, от всего Средиземноморья, вокруг которого наросла Европа, старая Европа, со своими соборами, гробницами, музеями и библиотеками. Жизнь есть сон, это так приятно повторять, и это повторяют все, и те, кто про Кальдерона забыл, и те, кто про Кальдерона и не знает, и не знает, про что там его пьеса, действие которой вообще происходит в Польше, а не в Испании.

Жизнь есть сон, и Испания заснула надолго, забылась тяжелым сном великой империи, и снилось ей, что в испанских владениях никогда не заходит солнце, снились несметные сокровища обеих Индий, блеск бесконечного потока золота, огромные изумруды, необъятные земли с желтыми пустынями, поросшими уродливыми кактусами и необъятные реки среди непроходимых тропических лесов. Снились стада верещащих обезьян и стаи птиц неимоверной раскраски, острова, населенные голыми людьми, увешанными золотыми украшениями, снились высочайшие в мире горы, покрытые сияющими на солнце снегами, и бескрайние просторы океанов. Снилась огромная армада кораблей, самая мощная в мире, погубленная внезапно налетевшей бурей, снились десятки тысяч ограбленных морисков, выброшенных на пустынные берега Северной Африки, снились площади перед величественными соборами, полными дикой ревущей толпой, дым и гарь костров, запах горелого мяса и далекие битвы на полях Фландрии. Снился маленький народ, пытавшийся нарушить сон испанского величия и ряды латников на полях Италии в золоченых панцирях, гарцующих на прекрасных лошадях, то белоснежных, как лебеди, то черных, как крыло ворона. Снился огромный дворец, выстроенный по плану решетки, на которой заживо сожгли одного древнеримского дьякона, сумрачный, запутанный, набитый сокровищами со всего света; снились маленькие девочки в жестоких парчовых кринолинах, тихие, белокурые, послушные и обреченные; снились уродливые карлики и нищие, бесстыдно показывающие свои язвы; снились толпы разбойников, бродящие в горах, с которыми невозможно было справиться и которые стали героями наполеоновских войн, преданными борцами за испанскую свободу; снились тюрьмы, кошмарные, сумрачные, до отказа набитые, и женщины, голые, лениво раскинувшиеся на пышных постелях в спальнях, сумрачных как тюрьмы, с закинутыми за голову руками и взглядом, бесстыдно упершимся в глаза зрителю. Снились ведьмы вокруг трупов повешенных, каннибалы вокруг костров, шабаши монахов и монахинь, целующих Сатану в его вонючую задницу и лица королевской семьи, жирные, обрюзгшие, с обвисшими носами и подбородками, с глазами, налитыми фамильным, неизбывным идиотизмом. Снились кукольные личики Девы Марии и младенчика на ее руках, выглядывающие из покрывал, затканных серебром, усыпанных старинными бриллиантами, - Дева Мария с младенчиком стоят на носилках, чуть покачиваясь, высоко, несомые странными призраками в белых балахонах до пят, с остроконечными капюшонами, закрывающими лицо, и только в узких прорезях дико и страшно блестят белки глаз, а на спинах - глубокие вырезы, обнажающие плоть, исполосованную ударами плети с железным наконечником. Снилась кровь быков на аренах и кровь людей на руках палачей, на стенах монастырей после массовых расстрелов, на тротуарах в развалинах разбомбленных городов, снилось «Над всей Испанией безоблачное небо» и «Но пасаран». Снился путь в Сантьяго-де-Компостела, бесконечный, как Млечный путь, по которому Испания брела и никак не могла дойти до конца, хотя изгоняла арабов, пересекала океаны, обретала и теряла новые земли, но дойти все никак не могла, брела как во сне, мимо гор, городов, монастырей и замков.

Все это снилось и продолжает сниться рыцарю в черной мерцающей золотом одежде, в черной широкополой шляпе с пышными страусовыми перьями на картине Антонио де Переда. Рыцарь развалился в кресле, в позе неудобно-вальяжной, голова подперта рукой, как у Меланхолии Дюрера, и так же, как в дюреровской Меланхолии в центре композиции парит летучая мышь с латинской надписью в лапках, между спящим рыцарем и вываленной на стол историей Испании, точнее - историей Европы и мира - парит ангел с широко распростертыми крылами. Ангелы, так же как и летучие мыши, появляются в темноте, в ночи, во снах.

Всем хорош глубокий сон, только он очень похож на смерть. Эти слова Сервантеса являются уточнением к утверждению Кальдерона, уточнением правильным и довольно жестоким. Спящий рыцарь вызывает в памяти надгробия в испанских, итальянских, французских, фламандских соборах с мраморными фигурами усопших, спящих тяжелым, каменным сном. Жизнь есть сон, сон похож на смерть, между сном и смертью нет разницы, нет разницы и между жизнью и смертью, и нет особой разницы между днем смерти и днем рождения, хотя день смерти и лучше дня рождения. «Ибо во множестве сновидений, как и во множестве слов, много суеты; но ты бойся Бога» - Екклесиаст, 5,6. Еще этот сон рыцаря хочется назвать сном Дон Жуана, сном Дон Жуана перед встречей с командором.

II. Санредам

Легкий ритм полукруглых, уводящих взгляд в глубокую даль арок. Ритм ненавязчиво спокойный, так что пространство, им организуемое, не давит, от него не кружится голова. Белые, гладкие, лишенные каких-либо украшений и архитектурных излишеств плоскости стен расчленены светом: тень - свет, тень - свет. Это деление, прибавляя к пластическому ритму полукруглых арок ритм цветовой, расширяет узкое пространство, разбавляет его устремленность вверх рассчитанной размеренностью, не позволяя взгляду слишком долго концентрироваться на остроте арок центрального нефа, на символике креста, сохраняющейся в самом верху, в затененном средокрестии готического свода. Все голое-голое, белое-белое, но прозрачный свет и белесые тени сообщают белому множество оттенков. Получается некий оксюморон: темный белый и светлый белый. Но белый, только белый.

Пространство резко сужается, оно слишком геометрически точное, чтобы быть реальным, оно неумолимо ведет вглубь, к центру композиции, где между труб органа, расходящихся, как кулисы, висит окно-роза, похожее на окаменевшую снежинку. Окно-роза, божественный символ мира. Орган давно умолк, и окно-роза давно потухло, цветные стекла витражей утрачены, окно-роза прозрачно и слезливо, оно оплакивает свою утраченную божественность, оно теперь просто окаменевшая снежинка, обреченная никогда не растаять.

Мир как будто обнажает свою структуру. Он выверен, строен и спокоен. Архитектура, похожая на точный геометрический чертеж, на алгебраическую задачу. Высшая красота точности строения, голого костяка, архитектурного скелета. Ни одного образа и ни одного подобия, только буквы, числа и немного отвлеченного орнамента. Чистота абстракции, авангардного дизайна, Баухауз, De Stijl, царство Снежной королевы. Рациональная готика, очищенная от мистицизма, выкинутого из этого пространства вместе с божественными изображениями. А что такое готика без мистицизма? Просто стиль. Пространство, которое когда-то было храмом, но, как резное обрамление, чьи остатки видны широкой пилястре слева, стало просто непонятной декорацией после того, как из него была вынута, разбита и выкинута вон скульптура святого, так и храм стал всего лишь архитектурным пространством, пустой каменной коробкой. Красивой, но бесполезной, и теперь каменная готическая резьба обрамляет пустоту; никто из присутствующих в храме не молится, молиться нечему, и серые могильные плиты, покрывающие пол, похожи на карты, составляющие пасьянс. В пасьянс превратилась и Summa Deus, когда-то вдохновившая строителей этого готического собора. Summa Deus, лишенная Бога, не более чем игра ума, логический ребус.

Это Мариакерк, самая большая церковь Утрехта, изображенная художником Яном Санредамом в 1638 году. В 1576 году церковь серьезно пострадала от осады, а начиная с 1580 года протестанты методично уничтожали все скульптуры и алтари, ее украшавшие, выбивали витражи и выносили иконы. Примерно к 1585 году Мариакерк была приспособлена к службе реформатов, но уже в начале 90-х надобность в ней отпала, реформатам не нужны были такие обширные пространства для их скромных служб, и церковь была превращена в казарму, а на хорах была организована лавка продажи мебели. Различные военные части в ней размещались вплоть до начала 1620-х, но затем был заключен мир, и церковь более или менее привели в порядок, относясь к ней уже не как к церкви, а как к историческому памятнику. Иногда даже устраивали музыкальные концерты на органе, сооруженном в 1482 году, и считавшемся лучшим в Северных провинциях. В девятнадцатом веке Мариакерк исчезла с лица земли, и теперь на ее месте стоят незатейливые, но очень удобные для жилья небольшие дома.

Зачем и для кого Санредам создавал свои портреты покинутых церквей, неизвестно. Существует догадка, что он делал их по заказу коллекционеров-католиков, но это остается лишь предположением. Спорят и о том, насколько близки к действительности изображения Санредама, причем существуют две противоположные точки зрения: одни настаивают на том, что Санредам воспроизводил свои интерьеры с фотографической точностью, что часто принято называть «реализмом», и что именно в этом его величие; другие же утверждают, что реальность была лишь поводом для его фантазии и что именно в этом величие художника. Кто прав, а кто ошибается, понять нельзя, так как Мариакерк давно уже существует только на картинах Санредама.

Впрочем, парчовые ковры вряд ли висели в интерьере Мариакерк 1638 года, и не было на ее стенах длинных латинских надписей, как в картине Санредама. Надписи справа и слева рассказывают историю создания церкви, о том, что она была основана Генрихом IV, императором Священной Римской империи в 1085 году после того, как во время осады Милана он сжег этот прекрасный город, так что сгорела даже прекрасная белокаменная церковь Девы Марии, и император, увидев это, так расстроился, что поклялся возвести точно такую же на севере, в Утрехте, и рьяно принялся за дело. Но дело шло плохо, и трудно было возводить громаду на такой почве, сырой и болотистой, а мастер, знавший секрет укрепления стен, кочевряжился, требовал от епископа неимоверного, и тогда епископ утрехтский Конрад вошел в сговор с сыном мастера и его женой, и они подпоили его, и выведали секрет, и сообщили епископу, и епископ укрепил стены, закончил Мариакерк. Мастер же, видя себя одураченным, впал в неистовство, схватил острый нож, вбежал в храм и прирезал епископа утрехтского Конрада прямо на ступенях алтаря, сразу же после окончания святой мессы. Произошло это в год 1099-й.

Что осталось у церкви? Только ее история. Изображение давно исчезнувшей церкви в городе, ставшем протестантским, напоминает об Оудекерк в Амстердаме, о прекрасном готическом остове, полом внутри, все еще стоящем в центре города, как скелет динозавра в естественнонаучном музее, возвышаясь посреди квартала красных фонарей, и утром проститутки всех мастей и всех национальностей, порядочные и уважаемые женщины, переговариваются вокруг нее, отдыхая после работы, и Амстердам - самый безопасный город в мире, нет в нем педофилов, как в католическом Брюсселе, все сексуально удовлетворены и уравновешены, люди спокойны и работящи, никто никого никогда не насилует, и грабит редко, и в нем разрешены марихуана, эвтаназия и гомосексуальные браки, и в Амстердаме немного нищих и немного миллиардеров, и один замечательный голландец, долго боровшийся со смертельной болезнью, был привезен в католический госпиталь, что вызвало в нем бурю негодования против католического лицемерия, а сестра-монашка уговаривала его, и говорила, что все-таки Бог есть, и он всех простит и всех примет, а голландец посмотрел на нее и спросил: «А что, ты его видела?» - а потом закрыл глаза и умер.

III. Перов

Ни для кого не секрет, что русская культура логоцентрична, образ ставит выше изображения и поэтому тяготеет к отрицанию изобразительности: к иконописи, беспредметничеству, к квадратам и пятнам, к передвижничеству и прочему концептуализму. Не хорошо это и не плохо, и давно нам объяснили, что умом Россию не понять, и что у ней особенная стать. Объяснили также и то, что гордый взор иноплеменный не поймет и не заметит, что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной. И не примечает, и, быть может, правильно делает. Конечно, прав Губерман, что «давно пора, е… на мать, умом Россию понимать», но и все - равно, и все - едино. Но если по дороге - куст встает, особенно - рябина…

Вот, например, картинка Перова «На могиле сына». С точки зрения иноплеменного взора - ничего интересного, средняя сентиментальная буржуазная продукция. Уж столь смиренная нагота духа, что впору ее и не заметить. Но именно потому, что она оказалась связана в русском сознании с романом «Отцы и дети», с утверждением, что смерть все примиряет и что лишь вечная жизнь, следующая за смертью, разрешает любые конфликты, в то время как жизнь земная в лучшем случае конфликты сглаживает, пройти мимо этой картинки просто так невозможно. Помните: «Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдаленных уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружавшие его канавы давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными крышами, каменные плиты все сдвинуты, словно кто-то подталкивает снизу… Но между ними есть одна… К ней, из недалекой деревушки, часто приходят два уже дряхлых старичка - муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго, горько плачут, и долго, и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня, да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем… Неужели их молитвы, их слезы бесплодны?… О, нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии „равнодушной“ природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…» Ибо: «Пусть никто не страшится смерти, ибо нас освободила смерть…

Смерть, где твое жало? ад, где твоя победа? Воскрес Христос - и ты повержен. Воскрес Христос - и пали злые духи. Воскрес Христос - и радуются Ангелы. Воскрес Христос - и жизнь вступила в свои права. Воскрес Христос - и ни одного мертвого в гробу. Ибо Христос, воскресши из мертвых, положил начало воскресению всех умерших. Ему слава и власть во веки вечные. Аминь.

Можно этим утешаться.

Михаил Харитонов Умереть, погибнуть, издохнуть

Пляска жизни

- Итак, друзья! - Влад приподнял тяжелую, как артиллерийский снаряд, кружку, над которой стояла твердая на вид пена.

- Ergo bibamus, - поддержал его Валентин, поднимая бокал сухого красного вина и - ловко, левой - поправляя платочек в кармашке пиджака. Пиджак был, разумеется, светлый, строгих линий, от Burberry; с платочком Etro он выглядел несколько вычурно, но Валентин вообще отличался известной экстравагантностью, а сегодня к тому был повод.

- Короче, за то, чтобы… - попробовал выразить мысль Саша. Он был парнем простым и всех этих вытребенек с латынью и платочками не понимал в принципе. Но радость сближает, так что он смотрел на Валентина вполне благосклонно, хотя и не без скепсиса.

- Ну вот… за это, - перебил, а потом сдал назад Егор. Тощий, длинный, ехидный, он только что приехал из редакции, где верстал что-то очень срочное. Там он, кажется, уже успел клюкнуть, - скорее всего, все по тому же поводу, - и был твердо намерен продолжать в том же духе. Бутылек с беленькой - единственный на нашем пивном и винном столе - он предусмотрительно подвинул к себе.

- Может, водки все-таки? - спросил я, глядя на бутылку. - Вроде в таких случаях водку полагается.

- А мне, пожалуйста, глинтвейн, - Натали поймала взглядом пробегавшую с подносиком официантку и умело тормознула ее возле себя. - Или… - крохотная пауза, - или нет, наверное, все-таки «Бейлис» со льдом… и коньяк.

- Коньяк! Именно коньяк! - крикнул Владик, вмиг позабыв про свою пивную башню. - Милая девушка, у вас есть коньяк? Вот у вас тут «Ной»…

- «Ной» выпили, - девушка сыграла лицом то, что обычно делают руками, - сегодня гостей много, сами видите.

В подвальчике на Никольской и в самом деле было как-то густо, плотно от люда. Все столики были не просто заняты, а именно что забиты, за каждым сидело не двое-трое, а четверо-пятеро, кто-то теснился на лавках, какой-то худосочный мужичок мотался по залу, ища стул. Стульев не было.

- Ну хотя бы «Арарат» есть? - не отставал Влад. - У нас такое событие, а мы, можно сказать, сидим сухие…

- Влад, - подал голос Валентин, - прости, но ты задерживаешь процесс.

- Подожди, коньяк закажу, - огрызнулся Влад, но без злости.

- У тебя пиво есть, да и много чести, - отбрил Валентин.

- Ладно, - буркнул Влад, теряя интерес, - крылышек жареных принесите, что ли, и греночки черные… А не хотите к нам присоединиться? - задал он ненужный вопрос.

- Я на работе, - стопроцентно предсказуемо ответила официантка.

- Жаль, очень жаль, - Влада распирало, - все-таки не каждый день такой праздник.

- Жаль, что не каждый, - заметил Валентин, поигрывая бокалом. - Ну, чтоб побольше таких моментов в нашей жизни!

***

На тему русского отношения к смерти понаписано немало, в основном разнообразных глупостей. По большей части вся дурь производилась в те времена укромные, теперь почти былинные, когда слова «духовность» и «соборность» звучали без подхихика, и еще не пропали в нетях поклонники «русского космизма», отличающие «циолковского» от «федорова». Сейчас, кажется, этого уже в заводе не осталось.

Что представляет собой смерть в плане общественном.

Тут нам на помощь приходит этимология. Корень слова - индоевропейский: мьрть, санскритское mrti, латинское mort, далее везде. Интересна, однако, первая буква. С-мерть - это буквально «своя» смерть, точнее - смерть своего. Смерть - это всегда смерть близкого. То, что случается с врагами - это не смерть, а гибель (от «гнуть», ура, мы ломим, гнутся шведы: вот в этом самом смысле, и отсюда же слово «загнулся» в смысле «скончался»). Если же с жизнью расстается человек презренный, неважно, свой он или чужой - такой не умирает, не гибнет, а подыхает: совсем неприглядная картинка, тельце испускает вонючую душу, которая рассеивается в воздухе.

Теперь о том, откуда такая разница.

Смерть своего - это, конечно, трагедия и все такое. Но после него остается его место в жизни, или, как сейчас говорят, социальная роль. А это в большинстве случаев не так уж и плохо, поскольку место наследуется. Посудите сами: вот умер вождь, патриарх, просто старший - так значит, вождем, патриархом и старшим станет кто-то другой, да и другие тоже подвинутся на социальной скамеечке повыше. От умершего остаются также «пожитки», «животишки», «задница» - все эти слова обозначают наследуемое имущество, более-менее ценное, которое можно поделить между живыми. Что в условиях дефицита ресурсов - событие приятное.

Отсюда и двусмысленность архаических похоронных обрядов, включающих в себя не только скорбь, но и веселье. Есть чему радоваться: человек достойно прожил, добра нажил, и вот теперь это добро, вместе с почетом и уважением, переходит другим, которые тоже хотят попользоваться.

С мертвого врага спрос другой. Он не занимает места среди своих - ведь он враг. Убить врага можно защищаясь, мстя или грабя. Все это вещи по-человечески понятные, но не столь почтенные, как наследование. Убивать, чтобы тебя не убили - кто бы спорил, надо, потенциальные толстовцы в древности жили плохо и недолго и потомства не оставляли; но ведь и особенной чести и прибытка от самозащиты нет. Далее: собственность, купленная железом, всегда уважалась больше, чем купленная золотом, - но все-таки не так, как доставшаяся от родителей. Месть сладка и иногда даже почетна - но все-таки ничего не дает в плане жизненных перспектив. Так что гибель врага - не то что смерть своего: горя от нее никакого, но и радости не то чтобы полные штаны. И хотя вернуться из похода с добычей и рабами на веревке не в пример лучше, чем хоронить любимого дедушку, но… Вот то-то и оно, что «но».

Презренные же людишки - это те, с кого и взять-то нечего. Они не умирают, не гибнут, а именно что подыхают. Процесс физиологический, как у животного, которое тоже подыхает. Просто «душа вон».

Тут пора бы сказать два слова о том, что, собственно, в этот момент происходит - не с точки зрения чистой биологии, а по мифу.

Итак, что такое «душа вон». Душа - это, попросту говоря, дыхание. Обитает она, - как указывает, например, Даль в одном из своих разысканий, - в ямочке на шее, под кадыком. Если помните «Москву - Петушки» - в то самое место Веничке вогнали шило. Вот оттуда-то она и уходит, когда «уже все». Отсюда происходит довольно многое. Например, неполиткорректное представление о том, что «у бабы души нету», или, по крайней мере, ее заметно меньше, чем у мужика - потому что у женщины нет кадыка, и где ж душе поместиться. Или смутно памятное нам выражение «закадычный друг» - в смысле «задушевный», «близкий». Впрочем, этимологический словарь Крылова дает другое, циническое объяснение: «Выражение „залить за кадык“ означает „выпить спиртного“, „напиться“; из этого-то выражения и образовалось прилагательное „закадычный“, которое в сочетании закадычный друг первоначально означало „друг по застолью, по выпивке“ и лишь впоследствии приобрело значение „задушевный“, „близкий“». Ерофеевский Веничка не увидел бы большой разницы - как не видел ее и автор поэмы, со свистящей дыхательной трубкой как раз в этом самом месте… Впрочем, это уже пошла лирика, а тема у нас суровая, поэтому особенно расслабляться не будем.

Подведем же итоги. Итак, смерть почтенна сама по себе, почитаем и покойник. Гибель врага вызывает иные чувства - гордость за себя и нечто вроде уважения к сильному противнику, ибо убить слабого мало чести. Ну и, понятное дело, ликование по поводу хорошей добычи. Умертвление же низкого - слабого, нищего, ничтожного, уже согнутого жизнью, то есть, считай, социально мертвого, - не вызывает никаких особенных чувств. «Так себе событие».

Это, так сказать, стандарт. Бывает также и смерть четвертого рода - когда умирает человек, чье место занять нельзя, так как он его создавал самим своим присутствием в этом мире. Пророк, учитель, гений - все они, может, нам что-то и оставляют (и даже очень многое), но они сами ценнее любого наследства или наследия - хотя оно иной раз будет подороже груд злата, даже в самом прямом материальном смысле. И тем не менее - в такой ситуации ближние чувствуют именно то самое, что называется «ощущением невосполнимой утраты». Для такой смерти специального слова не придумано - так как ситуация редкая: если честно, мало какой сверчок стоит больше и стоит выше, нежели занимаемый им шесток. Но - бывает ведь, хоть и нечасто.

Есть также и пятая смерть, противоположного свойства. Это смерть человека, который как раз и предназначался к тому, чтобы стать расходнымматериалом - например, солдатская. По солдату никто не скорбит, кроме мамы с папой, да таких же, как он, и это скорбь совершенно особого рода: понимание, что на его месте мог бы оказаться кто угодно, да завтра-послезавтра и окажется. Собственно, это не столько сожаление об утрате, сколько memento mori: «Ну что, ребята… хороший был парень… эх». И все выпивают, и каждый думает о том, о чем вслух говорить не стоит. Но вот про «невосполнимую утрату» на ум нейдет совсем - потому что через неделю пришлют пополнение, и все это тоже знают, и представляют даже, сколько именно пришлют, из расчета среднего расхода личного состава на единицу времени. Тут мне, конечно, скажут, что личность уникальна, что со смертью каждого человека от нас уходит целая вселенная, и колокол звонит по тебе. Плюс к тому же стандартный европейский погребальный политес, хотя и не предполагает бурных изъявлений скорби, зато содержит обязательные к произнесению формулы типа «невосполнимая утрата», «ушел от нас, и его некому заменить», и все прочее, свидетельствующее вроде бы о том же самом. Нетрудно, правда, заметить, что особенно много таких слов говорится как раз в тех случаях, когда покойника не просто можно заменить, а прямо-таки хочется заменить, и самые пламенные речи произносят как раз те, кто уже нацелился на освободившееся местечко. Да вспомните похороны какого-нибудь общественного, прости Господи, деятеля, или, скажем, работника искусства: арию «он был уникальным, неповторимым, другого такого человека не рождала земля и уж точно не родит» в таких случаях обычно исполняют именно кандидаты в наследники и преемники.

Впрочем, европейский политес требует и многого другого, неведомого наивной архаике. Например, публично радоваться гибели врага сейчас считается крайне неприличным - ну разве что в качестве эпатирующего жеста.

На этом стоит остановиться поподробнее. На самом деле трудно представить себе радость большую, чем сознание, что ненавидимый тобою человек загнулся, а ты жив, и уже тем самым его победил или хотя бы переиграл. Дальше, однако, возникает вопрос, многие ли твою радость готовы разделить. В древности, когда люди жили небольшими и хорошо сплоченными общинами, все было понятно: враг одного был врагом для всех. Сейчас не то: социальные сети уплотнились, все жители земли знакомы друг другом через несколько рукопожатий, и твой лютейший враг запросто может оказаться первой любовью супруги твоего хорошего приятеля, причем ты об этом можешь даже не подозревать, потому как жены не склонны открывать подобные тайны сердца мужьям. Но если в гостях у этого самого приятеля в присутствии очаровательной супруги выпьешь за то, что неприятный тебе тип перестал осквернять землю своим присутствием, ты сильно рискуешь отношениями, потому как та постарается ему объяснить, что ты идиот и подонок - и, скорее всего, преуспеет.

Это, впрочем, приличная причина, а есть и неприличная. Радоваться смерти врага - значит, навлекать на себя гнев и ярость его друзей, сторонников и подельников. В некоторых случаях это опасно не только для радующегося, но и для окружающих его людей. Если умирает жестокий бай или безумный тиран, лучше не петь песни на улицах, так как у бая и тирана наверняка найдутся подельники, которые поднимут певунов на копья… Ну или хотя бы стоит подождать с песнями - пока их не прикажет петь следующий тиран, вот тогда будет можно.

Так что не стоит слишком уж радоваться свежим гробам, даже если в гробу лежит мерзавец. Если, повторяю, речь не идет о сознательно наносимой пощечине общественному вкусу - тогда, конечно, дело другое. Хотя это риск: всегда найдутся те, кто не любит пощечин и постарается ответить тем же. И общественное мнение будет, скорее всего, на его стороне.

Но вернемся к теоретизированию. Нетрудно сообразить, что общее, суммарное, так сказать, отношение к смерти примерно зависит от того, с каким именно вариантом таковой люди встречаются чаще всего. По сумме, если угодно.

Ну чтобы было понятно. Низшие слои общества всегда отличаются тем, что называется «презрением к смерти». Нет, речь не идет о мужестве - наоборот, нищие жалки и трусливы. Но вот чужую смерть они презирают: типичное отношение к новопреставленному описывается словами «помер Максим - да и хрен с ним». На самом деле тут более применимо «подох», «ноги протянул» или «кони двинул». Напротив, люди зажиточные ведут себя совершенно иначе: смерть - это серьезное дело, точнее - начало серьезных дел: имущество покойного, долги, положение в обществе, обязательства, и все прочее, чем нужно заниматься, настраивает на соответствующий лад. Про рискующих жизнью я уже сказал - тут тоже все понятно… В общем, дальше, наверное, можно не продолжать: всяк по себе судит.

В этом смысле современное российское общество видит смерть в основном через призму поговорки о Максиме. Смерть не вызывает ни малейшего уважения - так как все считают друг друга падалью, не заслуживающей даже самого малого уважения.

Причина проста. Социальная структура постсоветского общества такова, что наследовать в ней ничего нельзя - ни имущества, ни места в пирамиде. Большинство населения нищенствует, а то немногое, что оно имеет, ему не принадлежит. Но и богатые в этом отношении тоже недалеко ушли. Нет, богатый папа может оставить сыну счета - в западных банках, разумеется, - или недвижимость. Но вот, к примеру, бизнес сам по себе не наследуется: как только уходит из этого мира человек, на котором держалось дело, оно переходит под контроль тех, кто был ближе к рычагам, или его расклюет налетевшее воронье. Тут уж не до скорби: надо прятать пожитки, а то и прятаться самому. Как сказал некогда один мой неблизкий знакомый, когда его обеспеченный отец дал дуба: «Блин, ну папаша меня и подставил». Я его, увы, хорошо понимал, хотя посочувствовать по полной как-то не получалось.

Возможно, когда-нибудь это изменится - но, боюсь, не в этой жизни.

***

Все выпили.

- А все-таки жаль, что он сдох, - подал голос Егор. - Что не дожил.

- До суда? - усмехнулся Валентин. - Боюсь, нам долго пришлось бы ждать. Он и так зажился… мразь, - добавил он с несвойственной его легкой натуре интонацией.

- А теперь что-нибудь изменится? - вздохнула Натали. - Вообще, извините меня, конечно, но я не разделяю вашей радости. В конце концов, не мы его убили.

- Пока он был жив, ничего не могло быть хорошего, - убежденно сказал Саша. - Михаил, может, водки?

Я молча потянулся за стопкой.

- Он уже не управлял. Семья - это другое, ну так она всем и рулит, - авторитетно заметил Влад. - И этот ничем не лучше. Такой же ельцинский выкормыш, они все из одного корыта жрали.

- Не в этом дело… - я замялся. - Просто… мне надоело его ненавидеть. Это, в конце концов, надоедает.

- Смотрите! Показывают! - Саша подскочил, показывая пальцем в телевизор, бубнящий под потолком.

- … Москвичи прощаются с первым президентом Российской Федерации… - бубукало с экрана, и камера плыла вдоль длиннейшей очереди: старушки, скорбные лица, красные гвоздики - и портреты, портреты, портреты, до боли и омерзения знакомое лицо с аккуратно уложенным пробором.

- Быдло, - поморщился Егор. - Другой народ на их месте…

- Другого народа у нас для вас нет, - сказал я.

- Будет, - уверенно сказал Егор.

- За сказанное, - поддержал его Влад.

Я выпил молча. Я ненавидел Бориса Николаевича Ельцина сильнее, чем они все вместе взятые, но я не мог ненавидеть этих старушек с гвоздиками.

- Sancta simplicitas, - пожал плечами Валентин.

- Нет, - сказал я, - простота святой не бывает. Хуже воровства бывает, а святой - нет… Не в этом дело. В общем, он подох, а мы живы. Это хоть какой-то шанс.

- Ну, тогда за успех наших безнадежных предприятий, - подытожил Влад.

- За успех, - сказал я, и, наконец, выпил.

* ОБРАЗЫ *
Евгения Пищикова Деликатность и утешение

Похороны и поминки: современные обычаи

Внутренняя жизнь столичного кладбища совершенно переменилась за последние десять лет. Казенная печаль и смирение бедных советских похорон (с пьяными землекопами, с вечным «дефицитом», с обидами и ущемлениями) ушли на самые дальние участки, на самые задворки погоста - да и там нищий, наполовину за госсчет устроенный ритуал выглядит понарядней прежнего. Ничего (или правильнее сказать, никого) не осталось из тех живописных могильщиков - колдырей и администраторов-упырей, выведенных, к примеру, Калединым в «Смиренном кладбище». Все вокруг новое, свежее. Узбеки с газонокосилками, хищные, медоточивые похоронные агенты, лгуны и взяткодатели (и ведь каждому-то участковому платят мзду за информацию о новопреставленных; нынче добрые милиционеры «на труп» без похоронного агента уже и не выезжают), церемониймейстеры - импровизаторы, с исключительной разговорной реакцией, с гримасой торжественного сиротства на лице.

Главное (ключевое) слово современного погоста - деликатность. Нет смиренного кладбища. Есть деликатное.

Ведь даже «Инструкция о порядке похорон и содержании кладбищ в Российской Федерации» выводит в свет новый корпоративный термин: «деликатная сфера обслуживания». «Хотя похоронная культура характеризуется устойчивостью форм, они с течением времени и изменением социальной ситуации видоизменяются и совершенствуются. Очередной цикл изменений в похоронной культуре связан с введением Федерального закона „О погребении и похоронном деле“ (от 12.01.96 г. № 8-ФЗ). Требования этого закона существенно расширили гражданские права в этой деликатной сфере обслуживания населения…». «Цикл изменений в похоронной культуре» - красно сказано! Но ведь правда - изменения эти произошли.

Родственники усопшего на новом корпоративном языке называются «скорбящими», и со скорбящими сотрудники крематория и погоста общаются с исключительной деликатностью: «Пройдите к стене скорби, и сделайте выбор», а раньше-то говорили: «Поглядите, какая полка в колумбарии приглянется». Ведь Инструкция (удивительный документ, нужно сказать, эта инструкция) до мелочей очерчивает тип и интонацию обращения: «Целесообразно использовать в выступлениях и поминальных тостах традиционные речевые формулы типа: „Вечная тебе (Вам) память“, „Память о тебе (Вас) сохранится навсегда в наших сердцах“, „Просим у тебя (Вас) прощения за всякую боль, причиненную вольно или невольно“, „Пусть земля будет тебе (Вам) пухом“, „Благодарим тебя (Вас) за твой (Ваш) жизненный путь“, „Спи спокойно“».

Деликатность - это слово из мира вещей, из мягкой и щадящей теплоты спроса и предложения, из хрустальной сферы обслуживания.

Интересно наблюдать, как тонкое слово не справляется с пропастью, и деликатность наша доходит до обморочного предела. Опрокидывается. Переворачивается в своем уютном товарно-вещевом гнездышке.

Вот, например, меня в самое сердце поразили слова руководителя похоронной службы «Ритуал» Прохорова. Он позавидовал ухоженности шведских кладбищ, рассказал, что загадка чистоты и сухости в том, что кладбищенские дорожки обогреваются паром, который образуется… ну, в общем, теплом крематория они обогреваются. А «наши люди», по мнению Прохорова, этого никогда не поймут. Да и можно ли делать скорбящим такое неделикатное предложение? Никак нельзя: «Вот и стоят наши кладбища по уши в снегу, а рядом крематорий с котельной обогревают воздух». Я тяжело задумалась и согласилась с Прохоровым - а ведь действительно, «наши люди» не поймут. Да и можно ли вообще сделать скорбящим хоть одно деликатное предложение - какое ни сделаешь, все покажется неделикатным.

При входе на Николо-Архангельское кладбище стоит рекламный щит. Покупайте «Набор по уходу за памятником „Блеск гранита“». Ну, это ладно еще. Полезная, нужная информация. А вот реклама ресторана «Люкс», специализирующегося на организации «поминальных трапез», тоже полезного и нужного: «Мест на стоянке хватит для автомобилей всех друзей покойного, сколь бы большим ни было их число. Вежливая и участливая прислуга поможет гостям освободиться от одежды и проводит в зал ресторана. Чуткий персонал всеми силами постарается смягчить грусть в сердцах близких. Меню нашего ресторана изобилует восхитительными блюдами, которые своим вкусом смягчат боль вашей утраты. На четырех ЖК-экранах, расположенных над столами, по вашему желанию будет продемонстрирован фильм либо слайды из жизни покойного».

Мда. Взметнулась волна горя, но не пропадать же котлетам де валяй. Суперделикатное предложение, мягко дающее понять скорбящим, что жизнь продолжается.

Названия похоронных фирм неимоверно красивы. В этой красоте - почтение и деликатность. В Москве имеются лицензированные, реальные похоронные службы следующих наименований. ОАО «Анубис-сервис», ОАО «Стикс-С» и «Эдем-С». А также некоммерческая организация «Фонд Возрождения Ритуальных Традиций». А вот выдержка из рекламного проспекта одной из элегантных ритуальных фирм: «Родственникам и близким предоставят чаши с освященной землей и совочками. Услуга предоставляется в регионы».

А вот еще несколько обморочных цитат (из деликатного чтения): «Судари и сударыни! Не лишайте своих усопших родных и близких последней молитвы в храме! Сэкономив на паре десятков рублей, вы окажете „медвежью услугу“ предстающему перед Богом человеку!» (Реквием. ru).

Из сборника «Православные похороны. Традиции и суеверия»: «Пережитками язычества является также обычай класть в гроб деньги, ценные вещи и скоропортящиеся продукты».

Последние две цитаты, впрочем, к блестящей деликатности не имеют уже никакого отношения. Они имеют прямое касательство ко второму важному слову и понятию, определяющему новые погребальные обычаи.

Слово это такое - «правильно». Правильные похороны должны привести к утешению - а «утешение» третье ключевое слово.

Ведь вот действительно ничего не осталось от смиренного кладбища, кроме одной-единственной типической фигуры, одной даже не социальной, а поведенческой группы - а именно сообщества кладбищенских завсегдатаек, женщин не то чтобы работающих, а как бы живущих и кормящихся «при погосте». Досконально, разумеется, знающих все принятые ритуальные обычаи. На каждых похоронах всегда есть несколько пожилых родственниц, следящих за чистотой обряда (и обязательно ведь то посоветуют завесить вместе с зеркалами и экран телевизора, а то с ужасом убирают с поминального стола вилки и ножи: на поминках можно есть только ложками!) - но здесь, на погосте, перед нами элита обрядового суеверия. Самые знающие из знающих.

Вот разговор двух дам на Николо-Архангельском: «Неправильно хоронят сегодня, не по-христиански: покойный при галстуке. Этого ведь никак нельзя, чтобы в гробу и с галстуком», - говорит одна другой, и строго смотрит на меня: «А чему вы удивляетесь?»

Да уже и ничему не удивляюсь - так умилил меня женский околокладбищенский ареопаг.

Полукругом поставлены перед входом на погост киоски, торгующие искусственными цветами и венками. Перед каждым киоском сидит женщина и плетет очередной венок. Все, что предлагается покупателям, сделано своими руками. Создана неимоверная красота. Шелковая сирень, бархатные розы, золотая тесьма, еловые гирлянды - прелесть и великолепие.

Мне рассказывают: просто букет на подставке называется «поляна», букет в еловой корзине называется «корзина»; есть еще венки - «кольцо», «щит», «сердечко». Нынче очень популярны венки в форме сердца - в середину многие вставляют увеличенные фотографии, получается очень нарядно. Все дамы, плетущие венки, прошли долгий путь - продавали советские пластмассовые ромашки, самодельные бумажные гвоздики, рассаду. Говорят: «Мы здесь с детства, с рассады сидим…» И вот что еще говорят: «Китайцы молодцы - краски у них невыцветающие. Наши поляны стоят годами как новые - ну, разве запылятся. И наши металлисты молодцы, наконец научились делать железные каркасы под венки и корзинки! А теперь, во время кризиса, предприятие за предприятием наши каркасы начинают делать. И видите, стараются, искусственной елкой украшают. А елку те артели делают, которые производили ершики для мытья посуды. Глядите - ершик, только крашенный». А есть еще еловые гирлянды «для красоты» («мягенькие»), их наши мастерицы покупают во время январских новогодних распродаж. А искусственные цветы - на Черкизовском рынке, и отпаривают их над кипятком. А еще покупают лампады в церковных мастерских и заказывают ленты для венков.

Мастерицам нравится их работа: «Вы поглядите сейчас на кладбище! Таким красивым, как нынче, оно никогда не бывало!», но они все же изредка осуждают скорбящих. Одна из цветочниц считает, что венки-сердечки - как-то все же чересчур. Да, и с лампадками бывают конфузы. Тут недавно покупательница просила: «А можно мне такую лампаду, чтобы была большая металлическая, и внутри не свечка теплилась, а лучше бы бензин или керосин, и чтобы долго-долго лампада эта горела!» «А мы ей отвечаем, - говорят мне цветочницы, - такая лампада называется керогазом. Керогаз мы вам можем привезти!» Но это чрезвычайная редкость, чтобы так отвечать, потому что цветочницы уверены - красота необходима. Она нужна для утешения.

И тут уж что цветочницы, что дамы, убирающие могилы, все дамское кладбищенское сообщество начинает рассказывать легенды о красоте. Легенды о невозможной, предельной красоте. Есть два главных рассказа: о «сенаторском» гробе с музыкой, причем гроб под скорбную мелодию уходит под землю, и музыка звучит из-под земли еще ровно девять дней.

И о могильном памятнике с лебедем. Мраморный лебедь будто бы плавает в мраморном водоеме, и из глаз у него текут настоящие слезы; льется беспрестанно вода. Самое забавное, что легенды эти рассказывают на всех кладбищах страны, и стали они уже каноническими: «Ну конечно, - восклицает иной знаток, - гроб с музыкой, дамы в обмороке, лебедь плачет. Слышали, слышали!» А между тем и тот и другой рассказ - чистая правда. Гробы «с музыкальным сопровождением» уж лет десять аккуратно демонстрируются на выставках элитных ритуальных принадлежностей, и кто-то же, надо думать, их за эти десять лет покупал? А памятник с плачущем лебедем стоит на могиле криминального авторитета Зарона в Нижнем Новгороде, на Старозаводском кладбище.

И все- таки предельная красота и исключительная роскошь погребения оцениваются рассказчицами как не вполне правильные -как бы имеется в виду, что тут выполнена не последняя воля, а последняя прихоть усопшего. Или, возможно, прихоть группы скорбящих. Нет - вся полнота уважения достается главной из новых кладбищенских ценностей - ЗАЖИТОЧНОЙ могиле.

«Там хорошие могилы, зажиточные, - говорят мне дамы. - На зажиточную могилу приятно посмотреть!» Вид такой могилы, безусловно, утешает. А утешение состоит в том, что все сделано правильно. Зажиточность могилы оценивается не только капитальными вложениями (цена памятника, цоколя, ограды), но и количеством украшений и приношений, использованных в убранстве погребения. Дамы-обрядознатицы уважительно говорят о той или иной посетительнице кладбища: «Никогда с пустыми руками не придет!» На зажиточной могиле море новомодных китайских цветов - «венки» и «полянки», а то еще и хрустальные слезки (подвески, нанизанные будто бы на древесную ветку). Слезки кладут к подножию памятника или вешают на крест. Сейчас, в мае, на могилах много весенних обновлений и приношений - на аллее Славы, где похоронены бойцы «Вымпела» и «Альфы», над некоторыми могилами подняты флаги на флагштоках, на плитах лежат фляжки и береты… Да, и еще плюшевые игрушки. Хожалки, убирающие могилы на аллее, рассказали, что игрушки приносят и оставляют дети, когда их приводят на могилы к отцам. Ох.

Что- то в убранстве зажиточной могилы есть важное, приоткрывающее тайну русского характера. Например, очевидна вера в спасительную силу вещей. И безусловна вера в спасительную силу «правильно» проведенного обряда. Я спрашивала у своих собеседниц -а почему «правильным» считается выпивать на поминках? Церковная традиция в этом вопросе строга: кутья, кисель, блины… «Ах, - говорили мне, - как же без красного вина? Ну, хотя бы церковного. Обязательно нужно подавать на стол рыбу. И горячее всенепременно. Потому что „душа покойного вместе с паром отлетает“. Богатым поминкам душа усопшего радуется, как же можно обойтись одной кутьей?» Действительно, кто ж кутье обрадуется? Тем более если она, как в кафе «Поминальная трапеза», украшена цукатами синего цвета. То есть сделать кутью совсем без цукатов добрым кулинарам сердце не велит, убеждения не позволяют (хотя сам принцип поминальной еды именно в том, что она должна быть невкусной), но зато уж цвет выбран самый что ни на есть деликатный.

Нина Романова, старший научный сотрудник Музея этнографии, описывая в интересной своей работе новые похоронные обычаи, сделала следующий вывод: «В настоящее время поминки более напоминают языческие тризны, которые устраивали древние славяне, верившие, что чем богаче и пышнее проводы умершего, тем лучше он будет жить в ином мире». Что ж, возможно. Но тогда получается, что поминки и похороны (в глубине новой формирующейся традиции) - это очередной умилостивительный ритуал. Семейные бытовые суеверия зиждутся на мощной жажде родового, фамильного благополучия, на страхе беды. Казалось бы, только что умерший родственник должен быть защищен, поддержан очередным молением о милости. Но вот тут получается некоторая несостыковка. Семья молит только о благе семьи. Умерший родственник выпадает из семейной упряжки. Страха больше нет, потому что главный страх - смерть - уже случился. Действительно ли посмертная судьба усопшего (чем богаче поминки, тем лучше) так волнует семью?

Тут какое-то другое чувство, мне кажется, коллективное извинение родственников: ты умер, а вот мы еще живы. Мы знали, что ты не хотел умирать, мы знали, что тебе было одиноко. Ты не думай, нам для тебя ничего не жалко, хотя мы вынуждены исторгнуть тебя из семьи, побороть нужду в тебе.

Ведь судите сами - единственное из современных, недавно появившихся и укрепившихся суеверий, имеющих в своей основе заботу о благе именно что усопшего - это, пожалуй, только «землица», все остальные приметы и суеверия скорее имеют своей целью защитить семью от покойника, который уже стал непонятным, который уже что-то немыслимое знает, уже может обидеться и наказать. Да и «землица» - это же что такое? Это суррогат панихиды, и о вреде «землицы» изобильно пишут сейчас клирики. Суть в том, что людям, даже считающим себя прилежными православными, просто лень лишний раз заказать перевозку и доставить гроб с телом усопшего родственника в храм. Считается достаточным заказать заочное отпевание. На этом заупокойном богослужении не присутствует ни один родственник, и только потом наши скорбящие приходят за «землицей». Речь идет о горстке земли, освященной во время заочного отпевания. И вот ценность «землицы» за последние годы сравнялась с ценностью «святой воды» - она стала считаться важным мистическим артефактом. За водой стоят в часовых очередях, а кулек с «землицей» несут на могилу - так «правильно», «так положено».

Советская гражданская панихида, как оказалось, за эти двадцать лет духовного расцвета России, не была естественным образом заменена вернувшимся церковным отпеванием. Она оказалась замещена чем-то новым. Странным - полухристианским, полуязыческим обрядом - пожалуй, «домашней» панихидой.

Была церковная, была гражданская, теперь - домашняя.

***

Уходя уж с погоста, расслабленная покоем и красотой, я спросила у кладбищенских дам (любопытство замучило):

- Почему все же нельзя хоронить мужчину при галстуке? И при чем тут православный канон?

- Покойник в галстуке, - быстро отвечала мне осведомленная моя собеседница, - это как ребенок с пуповиной, обернутой вокруг шеи. Он там воскреснет с удавкой - вы это себе представляете?

О, Господи.

- Усмехайтесь, усмехайтесь, - говорила знающая женщина, - надо же знать, как правильно все это делать, как правильно хоронить. Надо знать такие тонкости! А если вам это не надо, то закиньте тогда покойного на дерево, как в Африке. Если знающим людям не доверять - тогда можно и на дереве. Отпеть по церковному - и на березу. Так хорошо будет? Вот вы б хотели на березу?

В принципе я всегда думала, что журналистов надо хоронить на деревьях. А журналистов - либеральных русофобов - именно что на березах. Так что я промолчала.

Дмитрий Воденников Когда мы отлепимся

В коридоре

Писательница Марта Кетро написала в «Живом журнале», что видит оргазмы своих мужчин. «Оргазм каждого мужчины создавал у меня в голове особую вспышку света и цвета», - говорила она.

… Фиолетовый, розовый, черный, «а еще у одного - красный, будто мозги вынесло на стену (этот мальчик вообще много думал)».

«Остальные ушли во тьму времен со своими фонариками, а я уже много лет смотрю один и тот же кадр».

У меня в голове тоже - один и тот же кадр, но я не вижу оргазмов.

Я вижу - коридор.

А за окнами - отразившись в прямоугольном промытом зеркале - яркая загустевшая летняя зелень.

***

Бывает так: идешь с человеком через весь город, через май, черемуху, липы, через все эти глыбкие подворотни, через Яузу и сталинские дворы, сначала идешь медленно, потом быстрее, быстрее, трешься о воздух, глотаешь пустой солнечно-пасмурный день, все эти речные шлюзы, ограды церквей и неожиданный грубый сиреневый куст, вдруг возникший как воинский обелиск посреди обыкновенного московского двора, - и точно знаешь, что остановиться невозможно и разойтись тоже нельзя. И даже неважно, что вы еще малознакомы.

Все быстрей и быстрей, все смешней и смешнее - и, в конце концов, в последнем кафе, вы вдруг начинаете оба - как подорванные - так сильно смеяться (хотя особого повода нет и никто не сказал ничего смешного) - и вдруг говоришь себе: стоп. И ясно осознаешь, что вот теперь пора расходиться. Идешь домой один, улыбаясь.

Приходишь в квартиру, ложишься одетым на кровать. И чувствуешь изнеможенье.

Это ты кончил головой.

На следующий день - стыд и как будто похмелье.

«После коитуса каждый зверь печален».

Почему-то тебя это не удручает.

Ты ставишь точку. И понимаешь: что это только начало.

***

Мы тремся друг о друга в постели, как трутся трехмесячные кутята. («Кутенок» - это щенок, не котенок, так их называют в народе, в южных районах.)

Кто- то, наверное, читая наши публичные письма, будет уверен, что в постели мы выразительны и сексуальны, но это неправда.

… Мужчина, который жил с женщиной 9 лет (потом расстались, а она заболела, тяжело, с онкологией), разговаривает с ней по телефону… Говорить трудно: девятилетняя любовь не рвется, он понимает, что надо ехать и «держать за руку», а он не едет, потому что понимает, что все это неправильно, да и невыносимо, она же знает, что это не нужно, но хочет, чтоб он еще больше мучился и приехал.

Мужчина еще не знает, что встреча все-таки состоится.

И женщина приедет к нему, через год, когда у него уже будут другие отношения, но он не признается, и она скажет: «Расколдуй меня». А он ответит: «Нет».

И тут она резко начнет собирать свои вещи, а выйдя в коридор и натягивая летнюю куртку, станет плакать и кричать неприятным высоким голосом: «Ну неужели так сложно? Может, это в последний раз! Но ведь мне нужно: расколдуй меня, расколдуй - ведь у тебя же никого нет, ты же один, это же не измена, я понимаю, если бы измена…»

И он не сможет сказать, что он не один (впрочем, он никогда и не был один: почему в жизни все, как в трюмо, троится?), хотя это в тот момент будет неважно. С ней всегда все остальное было не важно.

И он расколдует.

Но дело даже не в этом.

А в том, что за все свои телефонные разговоры (очень редкие, к слову сказать) они выработают привычный способ прощанья: после мучительно-смешливых рассказов о том, что в группе, в которой лечат пациентов этим новым серьезным лекарством, все умерли, она говорит:

- Но я поняла - на самом деле смерти нет. Я не боюсь.

И он отвечает ей бодрым голосом (как бы хваля: за то, что поняла, он - ее, с высоты своего просветленья):

- Конечно! Ты все правильно поняла: смерти нет.

Да вот только однажды в установленный срок он скажет свое: «Смерти нет», - доверительным голосом.

А она ответит (после долгой паузы, очень звонко):

- Смерти, конечно, нет, - только она - есть.

И отвечать будет нечего.

Но она обязательно выздоровеет.

***

- Я вот, Аня, подумал, что самый важный секрет - это научиться испытывать жизнь. Испытывать не в смысле «проверять», а в смысле стоять столбом и понимать, что через тебя эта жизнь идет. Впрочем, почему обязательно стоять… Можно лежать. Но жизнь через тебя все равно идет.

- А почему не «проживать жизнь»? - спрашивает Аня.

- А потому что «проживать» (вы сами послушайте слово) это же процесс. А процессов мы, как известно, не понимаем. В слове «проживать» есть пункт А (с которого момент начинается) и пункт В - куда этот момент идет. В слове же «испытывать» этого нет.

Это точка. Точка, раскрывшаяся до размеров Вселенной. Или прихожей. И через эту точку идет свет. В котором ты любишь и себя, и другого, и чужого третьего (скажите, почему все так в жизни троится?). И все. И никаких «потом». Потому что как только ты спрашиваешь, что потом, наступает смерть. И смерть это как раз линия.

…«Когда ты уйдешь, я умру».

Что за муть?

Когда ты уйдешь - ты умрешь.

Поэтому я и не могу от тебя отлепиться.

И вот мы стоим - перед твоим ночным поездом - в моем собственном коридоре. Где сейчас нет никакой зелени в зеркале. В зеркале отражается стена возле ванной. Стена желтая. Никаких украшений.

- Мне кажется, я тебя больше никогда не увижу.

(Это ты так думаешь. А говоришь: «Все было просто чудесно. До свиданья, Сережа».

Ну или другое какое-то имя. Имя - неважно. Имя - можно и перепутать. Любовь любит переливающиеся имена.)

***

Есть у меня такая картинка, картонка. Висит на стене.

На картонке, выполненной в серых тонах, среди трав - лежит то ли мальчик, то ли уставшая Жанна д' Арк, то ли рыцарь-недоросток - в доспехах, которые ему велики. И то ли спит, то ли умер. Голова его по-детски зарылась в пучок травы, и шея по-предательски тонкая. А из спины вырастает куст, вроде - крапивы. И лошадь тянет голову из левого края, белая, как туман.

… Уже стоя в прихожей, собрав рюкзак, человек говорит другому: «А еще я тебе сделал подарок».

- Где, где мой подарок? - хищное такое движение рукой. Как у Горлума. («Где моя прелесть?») Второй человек задает вопрос так, как будто, по меньшей мере, он ожидает увидеть брюлик. Но брюлика он не ожидает. Это просто такая манера.

- Ты его потом сам найдешь, - отвечают. - Я хочу тебе сделать приятный сюрприз.

Человек (тот, второй, небескорыстный, предполагающий брюлик) как только закрывается дверь, сразу же забывает про свой подарок.

А когда уже собирается спать, садится на покрывало, но сразу вскакивает.

Сначала он думает, что под одеялом змея, но потом понимает, что нет, это что-то другое.

Под покрывалом лежит что-то плоское и прямоугольное. На змею не похоже (да и не шипит).

Откинул покрывало - там картонка. В стиле гризайль, серый мертвый подросток на фоне белесой серой травы: то ли рыцарь, то ли отчаявшаяся Жанна д’Арк, и лошадь тянет свою беловатую морду к кусту крапивы. И трава, и крапива, и лошадь помяты. И рыцарь помят.

А на обратной стороне написано: «Я люблю тебя. Спокойной ночи».

Вопрос: почему так плачет человек, хотя он ни в чем - ровным счетом - не виноват?

Однако он плачет.

Неужели оттого, что теперь - в этой ватной ночной темноте - картонка, с серым помятым рыцарем и надписью, приобретает другой смысл? А именно: что «я любил тебя, я сражался за тебя, я погиб, и все равно говорю тебе спокойной ночи… И лежу теперь в густой траве, в доспехах на вырост, твой надорвавшийся рыцарь, и белая лошадь тянет ко мне свою длинную морду».

Любил, сражался, погиб за тебя и все равно говорю, что «люблю».

В общем, сделали приятный сюрприз.

Спасибо.

***

У поэта Григория Дашевского существует такое стихотворение, называется «Близнецы». Оно про то, как мы лежали - и с тобой, и с тобой, и с тобою (только сейчас тебя нет уже на этой земле) - в постели. И тыкались друг в друга, как полуслепые кутята. А соседки, наверное, думали, что тут какие-то тайные бурные страсти.

И казалось, что все это будет длиться бесконечно.

Близнецы, еще внутри у фрау,
в темноте смеются и боятся:
«Мы уже не рыбка и не птичка,
времени немного. Что потом?
Вдруг Китай за стенками брюшины?
Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай».
Так женщина говорит мужчине (который ее разворошил, подмял под себя, разломил, как курицу, а потом отпустил, обмяк, лежит прохладный и потный, хочет пить, тяжело дышит):

- Бедный мой мальчик.

И гладит по волосам.

А ведь - действительно «бедный».

Потому что она знает (а кому еще знать это, как ни ей), что ее мужчина не готов умирать.

Что сражаться готов, а умирать - нет. Что смерть для мужчины противоестественна. Что ему там просто не за что уцепиться.

(Сколько мальчишек в детстве погибло, упало с какой-нибудь крыши, соскользнуло под поезд, сгорело в домах, утонуло - только потому, что они искренне считали, что с рожденья бессмертны. Неповзрослевшие женщины так не думают, они осторожней.)

… Мужчина лежит лицом вниз, хочет пить, в туалет, вообще встать - и его охватывает печаль. Он тоже знает, что не умеет умирать, но знает, что умирать придется как раз ему.

«Сначала женщины, старики и дети». Он не старик, не женщина и не ребенок. Их выведут всех, а его оставят. Он сам останется. Он тот, кого спасают последним. Или он последний из тех, кого он сам спасает. Разница невелика.

Поэтому он не встает, не идет в туалет, а лежит под рукой женщины и думает, что он кутенок.

- Бедный мой мальчик! - говорю я своей собаке, которая ни разу не мальчик, потому что сука и у нее течка (я уж сбился со счета, какая). - Глупая моя кошка.

***

Так что - если есть еще - самая большая нежность, которую может сделать женщина (да и любой человек) для своего мужчины, то это - оговориться в постели. Перепутать слова.

Женщина гладит по голове своего мужчину (после всего) - и вдруг говорит: «Ты моя любимая девочка».

У мужчины, наверное, сильно напрягаются плечи.

«Ты что - спятила?» - скажет тот, кто хочет себя защитить. (Тогда женщина скажет: «Я так к тебе не отношусь. Ты не думай!»)

Тот, кому все равно, сделает вид, что не расслышал.

А честный поймет, что все это - правда.

Потому что это слово с мягким «д», смешным «ва» (если по транскрипции) и совершенно нелепым «чк» - самое нежное. Последнее из возможных…

***

Поэтому теперь - в коридоре - обращаясь к нам всем, как к мальчику, девочке и собачке, через головы всех, кого я любил, через все наши смерти (мелкие, крупные, промежуточные и через ту окончательную, когда сначала ты, а потом я, и, возможно, когда ты, я даже не сразу узнаю) - ты протягиваешь ко мне руку, гладишь меня по затылку и говоришь:

- Смерти нет. Смерти нет. Смерти нет.

- Смерти, конечно, нет, - отвечаю я, - но когда мы, наконец, отлепимся друг от друга, мы - непременно помрем.

***

Когда через неделю я опять увижу тебя, я скажу тебе «здравствуй».

* ЛИЦА *
Олег Кашин DJ народный депутат

К двадцатилетию Первого съезда


I.

Вообще- то он теперь живет в родной деревне, в Чернаве Липецкой области, в родительском доме, через улицу от места рождения святого Феофана Затворника, но сейчас приехал в Москву -двадцатилетие Первого съезда народных депутатов, несмотря на то, что официальные власти его игнорируют, отмечается хоть и негромко, но вполне широко. В Колонном зале Дома союзов учреждали Ассоциацию народных депутатов СССР по углублению интеграции, которая вроде бы должна получить статус наблюдателя при Межпарламентской ассамблее СНГ, еще на днях у Гавриила Попова в его Международном университете соберутся ветераны Межрегиональной депутатской группы, а на встречу со мной Владимир Вобликов пришел прямо от Сажи Умалатовой, которая теперь возглавляет собственное движение в поддержку Владимира Путина и даже обещала помочь Вобликову со вступлением в «Единую Россию», но он отказался. В общем, нормальная ветеранская жизнь.

По меркам города Гусева Калининградской области Владимир Вобликов был настоящей золотой молодежью. Отец - редактор местной газеты «За доблестный труд», сам Владимир учился в Москве, закончил Бауманское училище, потом вернулся в Гусев и очень быстро сделал карьеру на градообразующем заводе светотехнической арматуры - в тридцать лет стал начальником конструкторского бюро. Потом позвали на работу в горком КПСС, работал инструктором, но вторая работа всегда значила для него больше - в городском Дворце культуры Вобликов был лектором молодежной дискотеки, то есть диск-жокеем.

- Меня даже на бюро горкома вызывали, отчитывали - мол, нехорошо это, когда член партии на сцене скачет и кривляется. Так что в конце концов пришлось на время из ДК уйти, вернулся только в восемьдесят восьмом. Мне очень нравилось быть диджеем. Уже потом, когда «Камеди клаб» появился, я подумал - черт возьми, это ведь ровно то, чем я в Гусеве занимался. Я тоже шутил со сцены, загадки загадывал, приколы разные.

Выглядели эти приколы так. Лектор спрашивает собравшуюся молодежь:

- Кто такой экс-президент?

- Бывший президент, - отвечает какой-нибудь эрудит.

- А экс-чемпион?

- Бывший чемпион.

- А экстаз? Кто-нибудь обязательно отвечал, что экстаз - это бывший таз. Все смеялись, а потом лектор спрашивал, что такое экскаватор. Публика замолкала, и DJ Вобликов торжествующе объявлял:

- Экскаватор - это машина, которая копает землю.

И снова ставил группу «Машина времени».

На выборах 26 марта 1989 года лектор гусевской районной дискотеки Владимир Вобликов был избран народным депутатом СССР, победив действующего первого секретаря Калининградского обкома КПСС Дмитрия Романина.

II.

Если совсем точно, Романин отсеялся еще на стадии окружного собрания избирателей. Существовавшая тогда система выдвижения кандидатов в народные депутаты сильно отличалась от нынешней: чтобы фамилия оказалась в бюллетене, претенденту на депутатство требовалось пройти через собрание, на котором представители общественности - их еще называли выборщиками - утвердили его кандидатуру. Собрание в Гусеве организовывал горком партии, и, в принципе, Романин был уверен в лояльности выборщиков, но сторонникам Вобликова удалось добиться тайного голосования, в результате которого гусевцы выдвинули в народные депутаты СССР своего любимого диджея, прокатив первого секретаря.

- Обком и горком были в шоке, - не без удовольствия вспоминает бывший диджей. - Устраивали против меня провокации. Однажды перед дискотекой ко мне приходят парни - ну, шпана местная, - и говорят: Володя, нам тут в горкоме выдали ящик водки, чтобы мы устроили драку, тебя избили, и ты бы попал в больницу. Но ты не волнуйся, водку мы выпьем, а драки не будет.

Предвыборный слоган вобликовской кампании звучал достаточно громоздко: «Хватит латать старые дыры, пора шить для страны новое платье». Это означало, что никаких местных гусевских проблем он и не обещал решить - предвыборная программа была полностью посвящена переустройству политической системы на основе нового мышления. «Я считал, что локальные проблемы не решаются без общего переустройства, и люди мне поверили», - говорит Вобликов. К тому времени он уже успел написать с десяток писем Горбачеву и в ЦК, предлагал, как тогда было модно, отменить шестую статью конституции, а еще перевести финансовую систему СССР на электронные безналичные расчеты.

- Я был уверен, что это моя собственная идея, - рассказывает Вобликов. - Уже потом, когда с делегацией Верховного Совета был в США, побывал в офисе American Express. А я-то был уверен, что это именно социалистическая идея, все по Марксу - обобществление производства. Я даже статью на эту тему написал, отправил в журнал «Коммунист», и мне Егор Гайдар ответил, что статью печатать не будет, потому что это неправильная идея - все будут знать, кто на что деньги тратит, нарушится конфиденциальность.

Ночь после выборов кандидат провел не в своем штабе (такой традиции тогда еще не было), а дома у друзей в Калининграде. О том, что народным депутатом стал он, Вобликову сообщили по телефону родители.

- А они узнали вот откуда. Рано утром по их улице бежал маленький мальчик с флагом. Бежал и кричал - Вобликов, Вобликов выиграл! В городе был праздник настоящий.

Дмитрий Романин после поражения на выборах ушел в отставку и вышел на пенсию. Лет десять назад умер, сейчас в Калининграде есть бульвар Романина.

III.

В мае 1989 года в жизни Владимира Вобликова началось, как он сам говорит, самое счастливое время - правительственной телеграммой вызвали в Москву, поселили в гостинице «Россия», выдали депутатское удостоверение и разрешили питаться в закрытой столовой.

- Я даже в какой-то момент грешным делом подумал - а ведь жизнь-то наладилась, хорошо в России живется теперь! Но сам себе ответил - это не в России хорошо, а мне хорошо, и нельзя забывать о том, что страна голодает.

Еще до открытия съезда Вобликов узнал из газет о том, что избранные по округам Москвы депутаты - в основном приверженцы демократических взглядов, - создают Московскую депутатскую группу. Вобликов стал ходить на ее собрания и даже (правда, очень неуверенно, заранее оправдываясь, что, может быть, за давностью лет нафантазировал) говорит, что придумал назвать группу Межрегиональной, когда москвичи в ней перестали составлять большинство.

- Никогда не забуду Андрея Дмитриевича Сахарова, - вздыхает Вобликов. - Это был очень тонкий, очень ранимый человек. Очень мудрый. Я помню, как он читал нам свой проект конституции, и говорил - вам, молодежи, ее принимать. Жалею сейчас, что мы мало с ним общались. Он был физически неуклюжий, но выступал очень точно, тщательно подбирал слова, и слушать его было тяжело, потому что постоянно приходилось напрягаться, голова должнабыла работать, чтобы понять, что он говорит.

О каждом из знаменитых депутатов у Вобликова есть какая-нибудь маленькая история.

- С Юрием Афанасьевым однажды шли обедать, и я ему говорю: знаете, вот я когда выхожу к микрофону, у меня коленки трясутся. Афанасьев так меня по плечу похлопал, и ответил: вы думаете, у меня не трясутся?

Когда Александр Оболенский выдвинул свою кандидатуру на должность председателя Верховного Совета СССР против Михаила Горбачева, он сказал Вобликову: «Боюсь, что меня теперь сошлют». Вобликов его успокоил: «Ты же из Мурманской области, из-за Полярного круга. Куда тебя сошлют-то?»

- А когда Ельцин не прошел в Верховный Совет, и никто еще не знал, что Казанник уступит ему свое место, я встретил Ельцина у входа во Дворец съездов - он стоял один, такой потерянный, одинокий, как в воду опущенный. И я ему сказал: «Борис Николаевич, не расстраивайтесь, сейчас кто-нибудь обязательно в вашу пользу снимется. Вы же наш Дэн Сяопин, его тоже вначале отовсюду исключали, а потом он всех победил», Ельцин на меня посмотрел так с надеждой и говорит: «Правда? Вы так думаете?» То есть я ему установку дал, как Кашпировский.

Вобликов вообще считает, что у него есть какой-то мистический дар. Накануне съезда ему приснился сон - в зале Кремлевского дворца депутаты вскакивают с мест, орут, раздеваются догола, размахивают пиджаками, дерутся. «Пророческий сон», - скромно поясняет Вобликов.

- А еще я всегда примерно знал с точностью до трех-пяти голосов, каким будет результат голосования. Наверное, такой был выброс адреналина, что в голове включался компьютер какой-то. Один японский журналист это заметил и еще до голосования каждый раз меня спрашивал, чем все закончится, чтобы, значит, в Японию раньше всех передать.

IV.

В остальном у народного депутата Вобликова все складывалось не так чтобы очень хорошо. Членом постоянно действующего Верховного Совета он не стал, нужно было где-то работать, а на родной завод не брали - горком не рекомендовал. Снова пришлось идти на дискотеку в родной ДК - несколько месяцев депутат подрабатывал диджеем.

- Выручила Раиса Максимовна Горбачева. В перерыве заседания на Втором съезде мы с ней разговорились, и она рекомендовала меня на постоянную работу в комиссию по труду и социальным вопросам. Раиса Максимовна ко мне очень по-матерински отнеслась - ну, понятно, парень из провинции, никого у него нет, никто не поможет. Да и я понимал, что все мы в какой-то степени - ее с Михаилом Сергеевичем дети, поэтому их внимание дорогого стоило.

В отличие от революционного Первого Второй съезд был достаточно мрачным мероприятием, и не только потому, что во время этого съезда умер Сахаров.

- Эйфория быстро прошла, - вспоминает Вобликов. - Я ездил по стране, встречался с людьми, видел, какое у них настроение, они начали в нас разочаровываться, и я тоже начал разочаровываться. Не все идет так, как хочешь, нету больше сил. Да и общество, честно говоря, не созрело. В какой-то момент просто хотелось положить мандат на стол и бросить все к чертовой матери, но я сдержался. Мы пришли туда в восемьдесят девятом романтиками, идеалистами. А уходили разными людьми. Кто-то оказался циником, кто-то просто негодяем. Вот это было очень неприятно.

Себя Владимир Вобликов сравнивает с мальчиком из известного рассказа Пантелеева «Честное слово», которого поставили охранять какую-то будку и забыли отпустить домой. Осенью 1991 года Борис Ельцин назначал губернаторов и представителей президента в регионах - как правило, из числа народных депутатов СССР и РСФСР при условии их лояльности новым демократическим властям. Губернатором Калининградской области стал народный депутат России Юрий Маточкин, представителем президента - коллега Вобликова по союзному съезду Тамара Полуэктова. А Вобликов не стал никем.

- Этими назначениями занимался Геннадий Бурбулис, и я у него тоже был на собеседовании, - говорит Вобликов. - И честно ему сказал, что Горбачева предавать не собираюсь, поэтому ни на какие должности у Ельцина не претендую. Я вообще очень нервно реагировал на все те события, в депрессию впал на несколько месяцев.

Я уточнил: в депрессию - в смысле запил? Вобликов обиделся, оказался непьющим.

V.

После депрессии Владимир Вобликов пытался заниматься бизнесом. Вначале с какими-то сокурсниками из Николаева пытался организовать компанию по утилизации списанных военных кораблей инновационным методом «шнуровых зарядов» в сухом доке, но у украинцев на это не было денег, и проект заглох. Потом начал возить из Германии замороженные торты для московских кондитеров, но, как говорит теперь, «без связей бизнес невозможен». Связи у него, впрочем, и у самого были, точнее - одна связь. Еще на Первом съезде депутат Вобликов познакомился с Юрием Болдыревым, который в девяностые вначале заседал в Совете Федерации, потом работал зампредом Счетной палаты, и на обоих этих постах брал Вобликова к себе помощником. Когда Болдырев из Счетной палаты ушел, Вобликов уехал к родителям, которые к тому времени из Калининградской области вернулись в родную Липецкую. Теперь пишет картины маслом и, - очевидно, чтобы уже окончательно походить на настоящего шукшинского героя, - готовит новый проект - запуск в космос большой зеркальной плоскости, чтобы в перспективе освещать солнечными зайчиками районы Крайнего Севера в полярную ночь, а для начала устроить день посреди ночи на открытии сочинской Олимпиады. Говорит, что идею уже запатентовал, осталось найти инвестора.

VI.

В начале восьмидесятых у калининградской молодежи была мода на немецкий нацизм - на стенах домов рисовали свастики, делали себе татуировки с какими-нибудь лозунгами, написанными готическим шрифтом, и так далее. Сам, кстати, помню - в первом классе мы ходили на экскурсию в Музей янтаря, находящийся в старой немецкой крепости, и мой одноклассник Дима, показывая на полустершуюся надпись латиницей на стене, сказал мне: здесь, мол, написано «Умрем, но не сдадимся!», и я подумал, что это, наверное, героические советские воины написали, и только годы спустя понял, о чем говорил Дима. Так вот, Вобликов рассказывает, что однажды в своем ДК он увидел в туалете нарисованную на стене свастику и подумал, что было бы неплохо после дискотеки ее стереть. А когда пришел с тряпкой, свастика оказалась уже перечеркнутой, и рядом было написано: «Вот вам х… й, коммунизм мы построим!», и Вобликов понял, что если ему удалось воспитать в Гусеве такую молодежь, то жизнь свою он прожил не зря.

Очевидно, эта история может утешить его и сегодня.

* ГРАЖДАНСТВО *
Евгения Долгинова Золотой луг

Хоспис как предчувствие


I.

… Показывают комнату, где хранят обезболивающие: железные двери и стены, сложная сигнализация, - страшно, как в банковском сейфе.

- Чтобы получить три ампулы обезболивающего, мы должны приехать за ними с вневедомственной охраной. Охрана берет восемьсот рублей в час, которых, разумеется, в смете нет.

- И как вы?

- Ну, хитрим и справляемся. Как и со всем остальным.

Статус больницы - МУЗ (что за идиотская аббревиатура, всего-то - муниципальное учреждение здравоохранения, - а в голове сразу крутится кощунственная глупость, что-то вроде «жилище муз и красоты».) Но МУЗ - это хорошо, это - уже десять лет - прочное бюджетное финансирование, на котором еще в прошлом году, говорит главврач, «жили припеваючи», а в нынешнем году уже нет, лекарства и оборудование пока есть, но все держится на старых связях, на личном обаянии (которого главврачу Комаровой - даме красивой и энергичной - не занимать), на доброжелательности кредиторов, потому что МУЗ - не просто больница. Это хоспис - единственный в Ярославле; еще в Ярославской области работают 367 коек сестринского ухода, разбросанных по районным и поселковым больничкам.

«Замкадный» хоспис похож на столичный примерно так же, как провинциальная улица Ленина - на сияющую ночную Тверскую. При том что количество койкомест и пациентов на амбулаторном обслуживании - примерно такое же (25-30), разница с первым московским хосписом - оглушительная. В Москве, на улице Доватора - прямо-таки храм милосердия, с торжественным светом из высоких окон и суперсовременным оборудованием, здесь, на Керамической улице, - скромность почти аскетическая. Да, светло и чисто, персонал приветлив, озонатор убивает запахи, нет дефицита лекарств и еды, санитарки получают по 7-8 тысяч (столько же, сколько - номинально - главврач) и работой дорожат, а медсестры готовы рассказывать про каждого больного, - но кричит, выпирает «остаточный принцип». Хоспис расположен за городом, но не в парковой рекреации, как можно было бы ожидать, а почти что в промзоне, называемой Керзаводом (не «кир-», поправляют нас, не кирпичный, но керамический) и на улице, соответственно, Керамической, в тупичке между хрущевок. Это одноэтажное, серого кирпича, здание больше похоже на хозпостройку, - десять лет назад хоспису отдали разрушенное помещение инфекционной больницы, где гнили трубы и оседали стены, пропитанные мочой. Его, конечно, отремонтировали, довели до ума, оборудовали, как могли, но планы капитального строительства, давно задуманного, с началом кризиса приказали долго жить. Золотая мечта главврача - функциональные кровати - тоже отодвигается на неопределенный срок.

… За окном - даром что промзона - почти идиллия: золотой одуванчиковый луг, первый, после затянувшихся заморозков, теплый день, мягкое солнце в чистых окнах. Но чему радоваться, если май - самый смертный месяц, говорит Ирина Ивановна, месяц уходов, - недавно за сутки ушли сразу пятеро человек.

Спрашиваю, знали ли они об этом, готовились к концу? «Одно дело сказать - первая стадия рака, немедленно иди на операцию, и совсем другое - ты скоро умрешь. По закону мы должны говорить все, но мы к этому подходим очень индивидуально».

II.

Ярославский хоспис интересен как некоторое выражение чистоты жанра, как прецедент полностью бюджетной модели паллиативной медицины (паллиативная помощь - система медико-социальных мер, облегчающих страдания или продлевающих жизнь неизлечимого больного). У него нет «общественного софинансирования». В будущем году хосписному движению в России исполнится 20 лет, и в общественном сознании оно прочно ассоциировано с феноменами христианского служения, сестричества, благотворительности, волонтерства и других форм гражданской активности. Милосердие никогда не было государственной прерогативой. К примеру, самый первый, еще советский хоспис, открытый в Лахте в 1990 году при участии одного из идеологов хосписного движения, официально называется «государственно-благотворительным учреждением»; и это скорее норма, нежели исключение. Так начиналось и в Ярославле - выездную хосписную службу еще в 1993 году создала общественная организация «Центр Хоспис», которую курировала энтузиастка Патриция Кокрелл, жительница Эксетера, города-побратима Ярославля; но через несколько лет, когда гранты закончились и финансирования не стало хватать, выездную службу и дневной стационар передали на городской бюджет здравоохранения. «Общественники» создали прецедент и разработали направление - «муниципальщики» подхватили, развили и сумели институционализировать благое начинание. Ярославцам в каком-то смысле повезло: десять лет назад в Ярославле, под очередные выборы, власть сделала этот прогрессивный жест - выделила помещение и штатное расписание. Немного? - но в иных соседних областях ничего подобного до сих пор нет. В одной из них, как рассказывали, руководитель здравоохранения наотрез отказалась даже обсуждать возможность открытия хосписа и назвала задачи обезболивания инкурабельных больных «проблемой родных и близких»; из года в год обещают открыть хоспис в Рязани, Смоленске, Твери - а воз и ныне там; лишь совсем недавно, полгода назад открыли первый хоспис в миллионном Нижнем Новгороде. Всего в России около полусотни хосписов - очень немного для страны, где ежегодно диагностируют четвертую степень рака у четверти миллиона человек.

Ярославский хоспис стоит несколько особняком, плотно вписанный в ведомство горздрава, он практически не зависит от «общественной компоненты» - специального фонда и пожертвований российских либо западных филантропов. Организация «Центр Хоспис» продолжает помогать, например, кадрами - психологами и психотерапевтами, которые работают в дневном стационаре, и тем не менее: здесь, в отличие от других хосписов, нет своей часовенки и штатного священника, сюда не ходят волонтеры, не приезжают актеры и музыканты с концертами, вокруг хосписа не сложилась своя субкультура, а «видные люди города» не рассматривают хоспис как объект регулярного личного вспомоществования. Благотворительность - имеет быть, но не носит системного характера. Помогать-то все готовы, говорит Ирина Ивановна, пока родственник лежит, но помогают «наплывами», ситуативно, а что касается «гуманитарной моды» на молодежное волонтерство, то до провинциальной молодежи она пока еще не дошла; скорее всего, это вопрос нескольких лет.

Три года назад хоспис легализовался - попал в номенклатуру медицинских учреждений; правда, нормативов и стандартов медпомощи для него пока нет. Проблем много: хоспис считается поликлиникой, и медсестры проходят обучение по поликлиническому профилю, хотя должны проходить - по хирургическому, ибо занимаются в основном перевязками. Об этом рассказывает Людмила Александровна Логинова, руководитель надомной службы хосписа.

Обитый сайдингом домик - уже в центре, на Большой Федоровской улице, добираться сюда гораздо удобнее, чем на Керамическую. Надомная служба - это 7 медсестер на 6 районов Ярославля, на каждой по 40-45 подопечных. Иных надо посещать ежедневно, других раз-два в неделю; часть пациентов вполне мобильны и приходят в дневной стационар сами, занимаются с психотерапевтами, получают обезболивание на месте. Главная тяжесть - контакт с родственниками больного. Людям, измученным тяготами ухода, отчаянием, очень трудно поверить, что кто-то хочет помочь безнадежному больному по своей инициативе и - главное - бесплатно. Ожидают дурного умысла, корыстных намерений, какого-то непременного казенного «западла».

- А иногда это просто психологически сложно. Есть убеждение, что «хоспис - это место, где умирают», спасибо, говорят нам, не надо - или: «нам пока не надо». Мы иногда говорим - мы из поликлиники, нас лечащий врач послал. Люди просто не знают - или не верят, что хоспис может предоставить социальную помощь, что это бесплатно и не требует от них решительно никаких усилий или затрат.

Другая проблема - пресловутый «квартирный вопрос». Над умирающими вьются нотариусы, интенсивно прописываются племянники и внуки, - на фоне этого кипения соцработник и медсестра могут восприниматься враждебно, как конкурирующая организация.

- Не всегда есть понимание даже со стороны коллег-онкологов, - деликатно формулирует Людмила Александровна. - Я все время говорю - товарищи онкологи, мы же настолько вам в помощь, мы работаем с тем контингентом, который не может уже прийти к вам на прием. Медсестра приходит - давайте выпишем ходунки, протез молочной железы, все - оформление, доставку - она берет на себя, врачу нужно только написать представление. И он говорит: но зачем? ведь она завтра-послезавтра умрет.

Молодые кадры плохо приживаются в надомной службе, рассказывает она. И не только потому, что работа тяжелая, мучительная, с быстрым эмоциональным выгоранием, но и потому, что требует в первую очередь серьезных психологических компетенций. Иногда помолчать и подержать за руку - это важнее таблетки. Поэтому обе службы, надомная и стационарная, держатся в основном «кадрами старой формации». Одному из соцработников, женщине - 81 год; так же как и остальные, она носит сумки, переворачивает больных и грамотно держит их за руки - и не устает.

III.

Паллиативщики и врачи-специалисты часто говорят на разных языках. Первые, так или иначе, работают с результатами работы вторых, - и сколько страшных историй держат в памяти, иногда и цеховая солидарность не срабатывает. Взрываются возмущением: «Поймите, ведь люди верят до конца - продают квартиры, отдают последнее. А есть врач К., приводят к нему онкологическую больную - рак слюнной железы, метастазирование, а он говорит: о, да вам нужна пластическая операция, платная. Ей жить осталось месяц, а он разводит ее на операцию, и многих так режет, режет… И без конца. Посмотрите - главврачи умирают от рака. А почему?» Мы говорим о «кармической справедливости», о взятках и альтруизме, о моральных пределах и беспределах врачей и о том, что специалисты были так уязвлены повышением зарплаты для участковых врачей, что перешли к молчаливому саботажу («участковый на десять тысяч больше получает - вот пусть и лечит»), и о том, почему пациент постепенно вымывается из медицины, становится помехой для победных реляций и рапортов.

- Сейчас выявляют рак все более запущенный, на последних стадиях. Почему? Да потому что больной выпал из системы здравоохранения. Советская медицина, при всех своих минусах, была пациентоориентированной. Раньше начмед никогда не подписал бы диспансеризационную карту, пока пациент не пройдет обследование у онколога - сейчас это никого не интересует, сейчас главное, чтобы были заполнены другие бумаги - по нацпроекту «Здравоохранение», отчеты, карты, планы. Мы все напишем, конечно. У нас как говорят: «Мы бы работали, да больные мешают».

Ярославль не занимает лидирующего места по количеству онкологических больных, он где-то в середине этого черного рейтинга, - но статистика растет, больных становится больше. В том числе и детей.

- Я заканчивала институт в 87-м, недавно пришла к своему преподавателю, онкологу, он говорит: боже мой, когда вы заканчивали, у нас было один-два ребенка с саркомой на отделение, а сейчас целое отделение - коек на 25 - и дальше, наверное, будет больше. Комарова мечтает о центре паллиативной помощи, где будут функциональные кровати с подведенной к каждой канализацией, а на втором этаже будет отделение для не онкологических больных - пока для них нет хосписов. Хрустальные люстры и золотые ручки ей не нужны.

А я думаю о щах и жемчуге, и о том, что все происходящее сейчас в провинциальном хосписном движении - эскиз, набросок какого-то большого паллиативного будущего. И невозможно поверить, что оно не состоится, как невозможно поверить в то, что вот этот человек с умными, внимательными глазами у окна, или этот, совсем не старый - лет пятидесяти, уверенно шагающий в туалет, или эта светловолосая женщина, - должны «уйти» в ближайшие месяцы. Кому они должны, почему, зачем… Тем более что май заканчивается. Хоспис - это не место, где умирают, скорее это тот самый золотой луг близ вечной промзоны, где государство смотрит на человека человеческими глазами, с участием и нежностью, может быть, впервые и единожды в жизни, напоследок, утишая его боль и не обещая новой взамен.

Екатерина Шерга Отключение

Когда наступает конец

I.

Современная наука, вместо того, чтобы в окружающем нас мире все прояснять, все запутывает. Понятие смерти еще недавно казалось предельно простым, ясным и однозначным. Сейчас его расщепили так, что ни медики, ни философы, ни даже богословы во многих случаях не могут дать ответ, кто находится среди живых, а кто - в царстве теней.

Классический анекдот реаниматологов: «Пациент еще жив?» - «Еще нет». Около шести десятилетий назад врачи научились - пусть реже, чем хотелось бы, - возвращать к жизни больных без дыхания и с остановившимся сердцем. Клиническая смерть перестала быть непременным преддверием смерти биологической.

«… А дальше, - размышляет Михаил, врач-реаниматолог одной из московских больниц, - начинаются разного рода спекуляции. «Побывал ли он на том свете?» Хорошо, а был ли на том свете человек, который отключился после удара кирпичом по голове? Или потерявший сознание, оттого что долго стоял на одном месте, как гвардеец в карауле? Ведь механизм тот же самый: мозг реагирует на отсутствие кровотока к голове.

Клиническая смерть - не гибель в обычном, обывательском понимании. Это просто такой медицинский термин. Для подлинного перехода в иной мир существует понятие биологической смерти. Есть много ее признаков, хотя на самом деле ни один из них четко не работает. То есть существуют, конечно, критерии безусловные. Голову, например, отрезали человеку. А вот, допустим, расширение зрачков вполне может быть связано с действием определенных лекарственных препаратов. И здесь мы приходим к вопросу: когда прекращать реанимацию? Большинство врачей ориентируется на так называемую стойкую асистолию - отсутствие каких-либо сокращений сердца. Но, предположим, посадили человека на кардиостимулятор, сердце забилось, а сам он в сознание не приходит. И возникает вопрос: сколь долго это состояние поддерживать…«

II.

Современная медицина в чем-то невероятно могущественна, а в чем-то по-прежнему беспомощна. Наименьший прогресс достигнут в исследованиях самого важного человеческого органа - мозга. Как говорят врачи: голова - дело темное. Но достоверно известно, что в некоторых случаях при полной гибели мозга в результате катастрофы или инсульта подобие жизни еще теплится в человеке. Он не прекращает дышать, кровь продолжает свой бег по жилам. Долго это длиться не может: максимум через сутки организм полностью перестанет функционировать. Поэтому дискуссии о том, действительно ли мертв человек, раз умер его мозг, на протяжении десятилетий оставались всего лишь абстрактными упражнениями ученых.

Все изменилось после того как трансплантологам в шестидесятых-семидесятых годах прошлого века стали удаваться пересадки сердца, печени, почек. Проблема в том, что донорские органы быстро погибают без кровоснабжения. Как ни цинично это звучит, идеальный донор - это человек с погибшим мозгом, но работающим сердцем. Начиная с 90-х годов всеми странами, в том числе и Россией, одним из безусловных критериев смерти было признано полное отсутствие в мозгу каких-либо импульсов. Отработана и печальная процедура: после того как бригада врачей с помощью энцефалографа это отсутствие констатирует, больного отключают от аппаратуры, и начинается изъятие органов. При этом врач-трансплантолог не может определять, жив пациент или нет. Он не имеет права во время обсуждения даже находиться с ним в одной палате.

Но после того как весь мир кое-как, после долгих споров и с большими сомнениями, согласился с термином «смерть мозга», появилось еще одно понятие, совершенно все спутавшее и поставившее новые вопросы. Стали говорить о так называемой «смерти коры».

III.

Февраль 1990 года. Санкт-Петербург. Но не наша северная столица, а южный, пальмовый тихий городок штата Флорида. Двадцатишестилетняя американка Тереза Шиаво падает с сердечным приступом в холле собственного дома. Прибывшая бригада врачей заставляет сердце забиться вновь. Однако мозг миссис Шиаво слишком долго находился в состоянии кислородного голодания. Наиболее капризная и чувствительная его часть - кора - погибла безвозвратно. Оставшийся невредимым ствол по-прежнему самостоятельно и вполне успешно управлял жизнью тела.

Более 17 лет несчастная американка пребывала в так называемом хроническом вегетативном состоянии. Ее муж, назначенный опекуном, заявил, что супруга при жизни не раз говорила, что не хотела бы пребывать остаток жизни в состоянии овоща. Он потребовал прекратить существование этого несчастного тела. Шесть раз Терри то подключали к аппаратуре жизнеобеспечения, то снова отключали. Суд принимал решение в пользу отключения, губернатор Флориды решение суда отменял, и тогда опекун, он же супруг, он же вдовец обращался в вышестоящую судебную инстанцию. Джордж Буш прервал отпуск ради того, что считал спасением Терри Шиаво. Верховный суд США отклонил его попытки изменить ход событий и заявил, что федеральная исполнительная власть не должна вмешиваться в дела судов и штатов. Иные российские журналисты в своих комментариях заключали, что и сама американская демократия находится в коме: внешне еще живая, на самом деле она давно мертва. Этот глубокомысленный вывод они делали именно на том основании, что сам президент Соединенных Штатов не смог своей волей отменить решение суда.

Перед госпиталем, где находилась Терри, день и ночь дежурили демонстранты. Кто-то пытался прорваться внутрь, кого-то уводили в наручниках, кто-то кричал, что происходит убийство. Митингующих можно было понять. Тереза совершенно не была похожа на труп. На ее щеках играл странный, какой-то чересчур яркий румянец. Рот был приоткрыт в подобии улыбки. Глаза постоянно двигались, и взгляд этот, честно говоря, забыть трудно. Другое дело, что блуждание зрачков было чисто рефлекторным. Выстрели кто-нибудь у нее над ухом из пистолета или окликни по имени, Тереза Шиаво никак не отреагировала бы на это.

Это состояние иногда называют «запредельной комой» или «псевдокомой». Его не надо путать с обычной комой: состоянием тяжелым, но не безнадежным. Академик Ландау с сильно пострадавшим после автокатастрофы, но все-таки живым мозгом находился в коме два месяца, после чего очнулся и прожил еще шесть лет. Польский рабочий Ян Гржебски пришел в себя, пролежав без сознания почти два десятилетия. Итак, случаи выхода из длительной комы редки, но они бывают. Но не зафиксировано ни одного пробуждения после смерти коры. Это невозможно в принципе, ибо именно кора является носителем той неопределенной субстанции, которую мы называем личностью. Человека с мертвой корой можно сравнить с книгой, у которой превосходно сохранились переплет и обложка, однако же внутри нет ни единой страницы. Все они вырваны и мало того, сожжены.

IV.

«Обрати внимание, что Терри умерла по сути дела, от обезвоживания, после того как было отключено питание. Но если бы врач ввел ей снотворное, его бы судили за умышленное убийство. - Мне рассказывает это знакомый юрист, некоторое время проживший в Штатах. Он добавляет: - Решение, поддерживать жизнь или нет, всегда принимает опекун, который должен сослаться на волю пациента или предъявить документ с его подписью, называемый «living wills». Это завещание, которое вступает в силу еще при жизни завещателя, если тот будет недееспособен. Не каждый хочет, чтобы его вытаскивали с того света, и потом он оставался бы овощем или просто тяжелым инвалидом. В Штатах если ты получаешь права на машину, тебя могут любезно попросить подписать бумаги насчет того, реанимировать ли тебя после тяжелой катастрофы с повреждениями мозга, а если нет - соглашаешься ли ты на пересадку органов.

Неизбежны вопросы не только этические, но и связанные, допустим, с делами о наследстве. Представим себе семейную пару, где супруг завещал все состояние жене, а в случае, если она умрет раньше него или же одновременно, - ну, например, благотворительному фонду. И вот они попадают в автокатастрофу. Муж погибает сразу же. Его жене диагностируют смерть мозга, а сутки спустя у нее перестает биться сердце. Кому достанутся деньги? Родственникам жены? Или же фонду? Все зависит от законодательства конкретной страны, в Америке - конкретного штата, но все равно такие процессы будут тянуться десятилетиями. Теперь разберем другую ситуацию: жена находится в хроническом вегетативном состоянии, со смертью коры. Вот в таком случае ее скорее всего признают живой. Хотя это бред, потому что на самом деле она мертва.

Но юридические коллизии, связанные со смертью коры, даже и на Западе не очень прописаны. Проблема еще и в том, что не так просто диагностировать процессы, происходящие в мозгу. И нам психологически очень трудно признать мертвым дышащего человека. Наш собственный мозг будет сопротивляться«.

V.

«Сразу скажу, что в России с правовой точки зрения все это - сплошная серая зона, - комментирует реаниматолог Михаил. - Вроде бы Минздравом давно уже принят критерий смерти мозга. С другой стороны, все мы помним скандал в 20-й московской городской больнице, когда должны были для пересадки изъять почки, но тут ворвался чуть ли не спецназ, операцию прекратили, врачей несколько раз судили. Их оправдали, потому что перед законом они были абсолютно чисты. Но российскую трансплантологию это похоронило. Теперь любой врач в реанимационном отделении будет рассуждать: «На фига козе баян, она и так веселая? Зачем я буду вызывать трансплантологов и создавать себе ненужные проблемы? Лучше я тихо законстатирую смерть - и ни один милиционер мне ничего не предъявит».

Беда российской медицины - у нас все делается по понятиям. Предполагается, что врачи будут руководствоваться собственным здравым смыслом и пониманием ситуации. Возьмем, например, противоречия, которые связаны с отказом от реанимации. Есть Основы законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан, принятые в 1993 году. И есть там статья 33, где написано, что человек вправе отказаться от любого медицинского вмешательства. Нельзя лечить насильственно. Хорошо, но при этом у нас есть еще и специальная статья 45, согласно которой врач не только действием, но и бездействием не может приближать смерть. Получается, что с одной стороны - я не могу не реанимировать. С другой - пациент потом может сказать, что согласия не давал. Хотя даже если больной на лбу себе сделает татуировку: «Отказываюсь от реанимации!», его будут вытаскивать. Никому не хочется попасть под суд за убийство.

Если пришлось бы решать вопрос об отключении, никто бы не знал, что делать и куда обращаться. К главврачу? В суд? В прокуратуру? На Западе тоже все запутано, сложно, юристы спорят. Но там создается прецедент, и в других случаях суду уже легче. Процедура есть, вот в чем прелесть.

Другое дело, что в отечественных больницах пациенты, если они не вышли из комы, быстро уходят в другое место. Лежать по 15 лет - это не для нас. Есть, конечно, исключения. Генерал Романов, например. Но рядовой больной… если он месяц пролежит, уже счастье. Такой больной требует офигенного ухода. Нереального. Поэтому никто не будет ему в присутствии родственников, священников, представителей комиссии по медицинской этике торжественно отключать аппарат. Подождут - сам помрет. Пролежни, септические осложнения, воспаление легких - все и закончится. А если врачи будут убеждены, что дело абсолютно безнадежно, голову больному отстрелило напрочь, и энцефалограмма это подтверждает, ну, возможно, его выключат тайком. Кто-то возьмет на себя неприятную обязанность. Произойдет это тихо, ночью, в реанимационном отделении. Наутро родственникам скажут: «Умер. Он же у вас тяжелый был». И никто не сможет ничего доказать. Да и не будет доказывать. Тем более, что его душа уже, образно говоря, давно на небесах«.

VI.

К вопросу о душе на небесах. Богословы тоже не торопятся заявлять что-то определенное о людях, чья энцефалограмма показывает прямую линию. Наиболее изящно и в общем-то логично в свое время высказался Папа Пий ХII. Когда его спросили, присутствует ли в таком теле душа, он ответил, что она отлетает от человека в момент смерти. Ну а когда следует констатировать саму смерть - это уж, простите, пусть решают врачи.

У Русской православной церкви не выработано по этому поводу определенного взгляда. Можно ссылаться лишь на личные мнения отдельных иерархов. Заместитель главы Отдела внешних церковных связей Московского патриархата протоиерей Всеволод Чаплин осторожно высказывался в том смысле, что, может быть, и не нужно годами искусственно поддерживать деятельность тела при помощи сложной аппаратуры, если тело это не подает признаков осмысленной жизни. А несколько лет назад в Москве на конференции, посвященной биотехнологиям, у одного из гостей, священника, журналисты спросили: «Грех ли отключать пациентов с мертвой корой?» И получили честный ответ: «Мы не знаем». Иерей, ответивший подобным образом, был митрополит Смоленский Кирилл, ныне ставший Патриархом.

VII.

Ученые, кстати, совершенно не исключают, что когда-нибудь в коре мозга научатся выращивать новые нейроны взамен погибших. Но это все равно, что в упомянутую уже книгу с сохранившимся переплетом вклеить белые чистые листы. На них можно начертить, что угодно. Однако же новые надписи не будут иметь никакого отношения к прежнему тексту, который все равно окажется безвозвратно утерянным.

Но вот вопрос: если подобные эксперименты увенчаются успехом, какое отношение получившаяся личность будет иметь к прежней? И лучше даже не пытаться представить связанные с этим моральные, этические, психологические, юридические и религиозные проблемы. Можно только посочувствовать потомкам, которым с этими проблемами придется разбираться.

После введения в практику суррогатного материнства и беременности от донорских яйцеклеток спутались понятия о том, кто такие родители и что такое рождение. Такая же неясность, как мы видим, существует и с определением смерти. Если разделаться теперь и с понятием «личность», человечество окончательно окажется в мире абсолютно ему непонятном, хотя и крайне интересном.

Все здесь смутно, нечетко, не выяснено до конца. Ученые спорят. Я прошу врача-реаниматолога, с которым общалась, сказать мне, наконец, хоть что-то определенное.

- Пожалуйста. Смерть есть. И она, в конечном итоге, неизбежна.

Олег Кашин Федор и Доктор

Как арестовали всех сотрудников одной аптеки

I.

Аптека называется «Федор и Доктор». Их и в самом деле было двое: Федор и Доктор. Доктора звали Вагиф Кулиев, фамилия Федора - Душин. Федор (сейчас ему 47 лет, закончил МИФИ, работал инженером, потом торговал разной ерундой на рынке, потом открыл ларек, потом еще один ларек, потом магазин) и Доктор (Вагиф - ровесник Федора, уроженец Абхазии, крещеный азербайджанец) жили в одном подъезде, здоровались, но не более того. Однажды, восемь лет назад, Федор, как обычно, встретил Доктора в подъезде, и Доктор сказал ему, что, мол, хватит торговать колбасой, бывают более прибыльные занятия. Федору стало интересно, в тот же вечер он пригласил Доктора к себе, и Вагиф рассказал, что давно мечтает открыть аптеку, но ему не хватает для этого денег.

Федору стало интересно, он пригласил Доктора в партнеры, и уже летом 2001 года на Силикатной улице в Подольске открылся аптечный ларек «Федор и Доктор». Дела действительно сразу пошли хорошо, и через год предприятие расширилось - арендовали большое помещение бывшего кафе на Ревпроспекте, повесили неоновую вывеску и продолжили торговать лекарствами.

II.

В зале Подольского городского суда в клетке сидели тринадцать человек. Наверное, стоит их перечислить: Алевтина Киценко (в аптеке была бухгалтером), Елена Улицкая (35 лет, провизор), Инна Плотникова (43 года, фармацевт), Людмила Титова (35 лет, фармацевт), Елена Минеева (44 года, фармацевт), Наталья Харитонова (28 лет, провизор), Екатерина Звонарева (27 лет, фармацевт), Ольга Воробьева (47 лет, фармацевт), Маргарита Дембицкая (34 года, провизор), Александра Угнич (26 лет, провизор), Алла Марковская (30 лет, фармацевт), Клавдия Швецова (48 лет, фармацевт) и руководитель организованной преступной группы Федор Душин (директор аптеки). 1 апреля 2009 года судья Шарафеев закончил читать приговор. Виновными по статьям 171 (незаконное предпринимательство), 327 (подделка, изготовление или сбыт поддельных документов) и 174.1 (легализация незаконно полученных денежных средств) были признаны все подсудимые. Киценко и Дембицкая (у одной грудной ребенок, вторая признала свою вину) получили четыре и полтора года условно, десять провизоров и фармацевтов - по полтора - два года колонии-поселения. Душину дали семь лет строгого режима. Сейчас он в Серпухове, в тюрьме, ждет рассмотрения кассации в областном суде.

III.

4 мая 2006 года в аптеку на Ревпроспекте под видом простого покупателя пришел сотрудник Госнаркоконтроля Акакий Хорава, который купил две упаковки буторфанола (сильного анальгетика; к наркотикам он не относится, но, согласно инструкциям Минздрава, должен продаваться по рецептам, а Хораве его продали без рецепта). Когда в аптеку вслед за Хоравой вошли сотрудники Госнаркоконтроля в камуфляже, Душин и бухгалтер Киценко, которые собирались ехать в банк, садились в машину Федора. Обоих задержали, при задержании Душину сломали руку, поэтому под конвоем его увозили не в офис Госнаркоконтроля, а в больницу (в протоколах суда есть показания понятого, который говорит, что Федор сломал руку сам, когда избивал сотрудников Госнаркоконтроля и зачем-то несколько раз сам падал на асфальт). Потом выяснится, что у Хоравы с собой было только разрешение на контрольную закупку наркотических препаратов, а машину Душина и аптеку он обыскивал без ордера.

- Но это мы узнали потом, - говорит сестра Федора Душина Нина, - а в тот день я приехала в аптеку, когда уже заканчивалось изъятие вещдоков. Вынесли все компьютеры и все лекарства. Я уже увидела пустые полки. И потом ничего не вернули.

Аптечными делами брата Нина не занималась и не интересовалась, только после ареста Федора уволилась с работы, зарегистрировала новое ООО и взяла бывшую аптеку в аренду. Вывеску «Федор и Доктор» оставила, хотя Доктора уже не было - Вагиф Кулиев открыл новую аптеку на другом конце города. Заявление в Госнаркоконтроль о том, что Федор незаконно торгует буторфанолом по поддельным рецептам, написал именно он.

- За несколько месяцев до той контрольной закупки они поругались, - вспоминает Нина. - Кулиев считал, что Федор аптекой не занимается, все висит на нем, на Вагифе Аббасовиче, при этом большую часть прибыли Федор забирает себе. И Кулиев просил Федора выйти из бизнеса, отдать аптеку ему. Федор отказался, Кулиев уехал домой, а через полчаса в аптеку пришли.

Потом, уже на суде, Федор скажет, что видел в руках Хоравы бумажку с названием препарата и схемой расположения лекарств на прилавке, написанную рукой Кулиева, а когда уже появились люди в камуфляже, Федору с домашнего телефона позвонил Кулиев и, смеясь, спросил, не нужна ли ему помощь. Так это или нет - неизвестно, но Вагиф Кулиев и двое его подчиненных (сейчас они оба работают в новой аптеке, принадлежащей Вагифу) стали ключевыми свидетелями обвинения. Поддельные рецепты, фальшивые печати с фамилиями несуществующих врачей и прочие вещдоки - все это передали оперативникам именно они, и Федор Душин говорит теперь, что подделкой рецептов эти двое сотрудников занимались под руководством Кулиева и без его, Федора, ведома. Поверить в это трудно - вряд ли директор аптеки может быть настолько не в курсе того, чем занимаются его сотрудники. Кулиев, в свою очередь, говорит, что он не раз просил аптекарей не продавать буторфанол без рецептов, но те боялись мести со стороны Душина и продолжали торговать этим лекарством, и Кулиев ничего не мог с этим поделать.

IV.

До суда Федор и двенадцать его сотрудниц находились под подпиской о невыезде. Друг Федора Юрий говорит, что все знакомые Душина были уверены, что сразу после разгрома аптеки он уедет из Подольска и постарается скрыться, но Федор остался, более того - устроил пресс-конференцию, стал писать письма в Генпрокуратуру, президенту и правозащитникам, а прошлой осенью даже выступил с заявлением в поддержку Евгения Чичваркина. Юрий говорит, что Федор был уверен в том, что суд закончится если не оправданием, то, по крайней мере, условным сроком или даже штрафом. Буторфанол не наркотик, на Украине он даже входит в обязательный комплект автомобильных аптечек, и даже если предположить, что обвинению удастся доказать факт подделки рецептов, посадить за это в тюрьму Федора, по его мнению, не могли. В начале марта Госдума начала рассмотрение поправок в Кодекс об административных правонарушениях, ужесточающих наказание за безрецептурную торговлю наркотиками - предполагается повысить штраф за это деяние со 100 до 200 тысяч рублей. Впрочем, штраф Федору тоже присудят - 300 тысяч (интересно, что именно столько денег лежало у Душина в сейфе, когда его вскрыли при обыске, то есть решение суда о штрафе надо понимать так, что изъятых денег Федор назад не получит).

V.

В приговоре сказано, что единственными покупателями буторфанола в Подольске являются наркоманы. Коллектив аптеки суд признал организованной преступной группой, причем в приговоре отдельно указывается, что деятельность группы «была направлена не только на обогащение, но и подрыв авторитета такой гуманной области здравоохранения, как фармацея, что, в свою очередь, приводит к утрате доверия населения, в том числе и к органам власти, допускающим возможность ухудшения социального положения слоев населения с низким достатком». Еще там написано, что вину Душина смягчает «сравнительно незначительная по меркам населения сумма легализованных денежных средств», и что поэтому суд, «руководствуясь принципом гуманизма, назначает Душину наказание ниже нижнего предела». Легализация (отмывание) незаконно полученных денег признана судом доказанной на основании показаний Кулиева, который сказал, что буторфанол продавали дешевле той цены, которая проходила по документам. О каких суммах идет речь - неизвестно, потому что в обвинительном заключении сказано, что «точный подсчет суммы дохода неважен для обвинения, так как суд может сделать это сам».

VI.

На момент ареста Федор Душин был женат вторым браком - первая жена от него ушла, двоих детей он воспитывал сам, вторая жена тоже родила ему ребенка. Когда Федора арестовали, вторая жена тоже от него ушла и сейчас подала на развод. Вагиф Кулиев, не дожидаясь окончания суда над Федором, уехал в Абхазию, но, судя по тому, что новая аптека Кулиева продолжает работать, собирается вернуться, тем более что у него в Москве живет и работает сын - сотрудник той же самой седьмой службы Госнаркоконтроля, в которой работает Акакий Хорава. Нина Душина, конечно, уверена в том, что внимание силовиков к аптеке «Федор и Доктор» началось с Кулиева-младшего, но в подольской прокуратуре говорят, что сын Доктора в расследовании не участвовал, но вряд ли этоможно считать аргументом в пользу непричастности родственников Кулиева к делу. В своем последнем слове на суде Федор Душин сказал, что вообще не понимает, почему административное правонарушение, в котором его обвинили при задержании, стало уголовным преступлением.

- Я тоже не понимаю, - говорит Нина Душина. - Сначала мы думали, что это такое рейдерство, но Кулиев не пытался отобрать у нас аптеку. Может, просто отомстить хотел за то, что Федор не вышел из бизнеса? Тогда я не понимаю, как он, православный человек, себя сейчас чувствует, какие у него отношения с Господом Богом после того, как он посадил Федора?

Рассуждать об отношениях фигурантов дела с Богом можно, очевидно, долго - в конце концов, как бы Федор ни отрицал свою вину, поддельные рецепты приобщены к материалам дела, то есть, по крайней мере, их Кулиев не выдумал. Но, если уж совсем честно, пачки фальшивых рецептов, по которым якобы были проданы тонны препаратов, подлежащих предметно-количественному учету, - это совсем не эксклюзивная черта подольской аптеки. И если сажать всех аптекарей, которые таким способом повышают доходность своего бизнеса, то можно сразу строить десяток новых колоний, потому что в существующих места на всех не хватит. Но массовых арестов не происходит, происходят точечные, и почему-то очень часто в каждом таком точечном случае всплывает какая-нибудь трогательная подробность вроде сына Кулиева в Госнаркоконтроле. Когда закон применяется точечно - это уже произвол, а не закон, даже если его жертва действительно в чем-то виновата.

Федеральная служба по контролю за незаконным оборотом наркотических средств - может быть, самая странная из российских спецслужб. С самого возникновения этой структуры, то есть на протяжении уже шести лет, в сводки новостей постоянно попадают сообщения о разоблаченных бойцами Госнаркоконтроля садоводах, выращивающих на своих клумбах мак, о ветеринарах, колющих кошкам и собакам какие-нибудь запрещенные лекарства, о химиках, экспериментирующих с какими-то непонятными веществами, и так далее. На этом фоне сообщения о реально арестованных наркоторговцах и дилерах теряются - и вполне возможно, что теряются потому, что никаких реальных достижений нет.

Официальной статистики по количеству доведенных до суда дел по выявленным Госнаркоконтролем случаям нарушения закона не существует (принято считать, что этот показатель так же низок, как и у налоговой полиции, на базе которой создан Госнаркоконтроль). Зато существует неофициальная тарификация стоимости закрытия «наркотических» дел; наверное, у каждого есть знакомые, которым вначале что-нибудь подбрасывали, а потом за деньги признавали это ошибкой или просто теряли протокол об изъятии.

Наверное, суд следующей инстанции смягчит приговор Федору Душину - например, заменит семь лет строгого режима на пять общего. Кому-нибудь из провизоров заменят полтора года колонии-поселения на год условно. Но на состоянии системы это, конечно, никак не скажется.

* ВОИНСТВО *
Александр Храмчихин Искусство капитулировать

Кто пойдет в атаку

Я уже почти обо всем написал.

О том, что профессия военного - отнюдь не такая же, как все остальные профессии. Потому что только она, одна единственная, подразумевает обязанность умереть.

О том, что за деньги можно убивать, но за них нельзя умирать. Поэтому «профессиональная», т. е. наемная армия страну от внешней агрессии защитить не способна, у нее не та мотивация. Умирать можно только за идею.

Про то, что с идеями, за которые можно умирать, сейчас большие проблемы. Постмодернизм, гедонизм и феминизм, поразившие западный мир и часть развивающегося, убивают воинскую службу. Поэтому начинают «ломаться» и утрачивают боевой дух даже такие образцы стойкости и готовности воевать, как Израиль и Тайвань. А уж европейские армии превращаются в какое-то позорное недоразумение, паразитов, бессмысленно пожирающих деньги налогоплательщиков. Единственная цель их военнослужащих, если таковые случайно оказываются в боевых условиях, - сохранять целостность собственных шкур любой ценой. Поэтому совершенно непонятно, в чем смысл существования этих армий.

Про то, что в связи с утратой гражданами западных стран желания умирать за что бы то ни было, в их армиях все большую долю военнослужащих составляют иностранцы, представители развивающихся стран. Они весьма неприхотливы, но высокими боевыми качествами не отличаются, причем не только из-за более низкого уровня образования и технической подготовки. Они ведь тоже пошли в армию отнюдь не за тем, чтобы умирать, а наоборот - чтобы хорошо жить: наградой за службу должно стать гражданство той страны, в армии которой они служат.

Еще я много писал о тех, кто сознательно выбирал смерть, причем это был именно свободный выбор. Про четырех неизвестных танкистов, два дня сдерживавших наступление целой немецкой дивизии в июне 1941 г. под городком Расейняй в Литве. Про моряков лесовоза «Ижора» (гражданских моряков!), не сдавшихся линкору «Тирпиц» и ценой своих жизней спасших два союзных конвоя. Про отряд боевых кораблей под командованием адмирала Маньковского и про тральщик «Китобой» под командованием лейтенанта Ферсмана, готовых сражаться с многократно превосходящим противником исключительно за честь Андреевского флага и умереть за нее (в обоих случаях это было даже не на войне). Про бриг «Меркурий», принявший бой с двумя линейными кораблями турок и выигравший это невероятное сражение (в данной ситуации, как это нередко бывает, добровольный выбор смерти помог выжить тем, кто сделал такой выбор).

Для журнала «Русская жизнь», будучи сам русским, я писал про русские подвиги. Хотя можно было писать и про иностранные. Даже если взять только Вторую мировую. Можно было написать про подвиг Мальты, два с половиной года просидевшей в жесткой блокаде, под беспощадными немецкими бомбардировками, но так и не сдавшейся. Про подвиг английского эсминца «Глоууорм», 8 апреля 1940 г. принявшего заведомо безнадежный бой против немецкой эскадры, включавшей тяжелый крейсер и четыре эсминца, и перед гибелью таранившего вражеский крейсер. Про исключительный героизм американских летчиков и техников аэродрома Гендерсон-филд на острове Гуадалканал, воевавших в тяжелейших природных условиях под непрерывным обстрелом с земли, моря и воздуха на протяжении нескольких месяцев. Или, с противоположной стороны, про подвиг японского летчика Сабуро Сакаи, во время боев за тот же Гуадалканал долетевшего с тяжелым ранением в голову до своего аэродрома (он пролетел над океаном, постоянно теряя сознание, более 600 км!). И даже про своеобразный героизм японских «камикадзе» и «кайтенов».

И еще я писал о наших современниках. О тех наших воинах, кто со второй попытки выиграл чеченскую войну, хотя выиграть ее было невозможно. Этим победителям было, пожалуй, во многом тяжелее, чем воинам Великой Отечественной. В тех хотя бы не плевал собственный тыл, да и не жировал этот тыл в мирной жизни. До сих пор подвиги воевавших в Чечне российских солдат и офицеров ждут своего описания, и не факт, что дождутся. Хотя они победили формально более слабого, но нисколько не менее страшного врага, чем те, кого со все более истерическим надрывом страна как бы чтит 9 мая каждого года.

О тех 200 десантниках, которые 10 лет назад совершили фантастический бросок из Боснии в Косово и оказались сильнее 50-тысячной группировки НАТО. Морально сильнее. Те, кто еще был готов умереть, встретились с теми, кто умирать был уже не готов.

И еще я писал про то, что перерождение и нашей армии вслед за армиями европейскими становится неизбежным. Потому что у нас тоже теперь царят постмодернизм и гедонизм. А еще, в отличие от Европы, есть жесточайший цинизм, хотя и прикрытый официальным псевдопатриотизмом. Про то, что в условиях повальной коммерциализации всех без исключения сторон жизни военный у нас становится «лузером» по определению. И про поистине дьявольскую идею 10-кратного увеличения денежного довольствия для 10 % «избранных» офицеров, смертельную для атмосферы в воинских коллективах.

В связи со всем этим очень хочется понять, что будет с воинской службой дальше. И у них, и у нас. Этот вопрос часто обсуждается в аспектах техническом или геополитическом, но очень редко - в аспекте социально-психологическом. В смысле - кто и почему теперь будет умирать.

Тут сразу хочется оговориться в связи с тем, что я уже не раз сталкивался с тезисом: готовность военных умереть - варварский атавизм, надо беречь жизни военнослужащих и воевать так, чтобы все выжили. На это хочется еще раз сказать - война подразумевает смерть. Да, целенаправленно посылать военнослужащих на смерть, если этого можно избежать, - преступление. Но и сохранять их жизни любой ценой - преступление не меньшее. Кстати, хорошо известно, что в реальном бою гораздо больше шансов выжить имеет тот, кто готов умереть, чем тот, кто очень хочет жить. Если же в армии умирать не готов никто, ее надо просто распустить, поскольку если дело дойдет до войны, такая армия развалится мгновенно.

Граждане стран Запада желания умирать уже, пожалуй, не приобретут, для этого нет никаких предпосылок, ни экономических, ни социально-психологических. Выходить из этой ситуации США и Европа будут, конечно, по-разному.

Америка вряд ли откажется от войн, поэтому она постарается приобрести способность воевать без потерь не только в воздухе и на море, но и на земле за счет подавляющего технологического превосходства над любым противником. Ее армия и флот получат возможность наносить удар в любом месте земного шара в любой момент с высочайшей точностью, причем в подавляющем большинстве случаев противник узнает об ударе по нему в момент самого удара. Все большую роль будут играть наземные и летающие боевые роботы. Военнослужащие получают обмундирование, созданное на основе нанотехнологий, делающее их неуязвимыми от огня стрелкового оружия, само залечивающее раны, позволяющее перепрыгивать через стены высотой несколько метров и невидимое в инфракрасном, а, возможно, и в оптическом диапазоне. Заодно каждый солдат будет иметь индивидуальный компьютер, космическую систему навигации и связи и личный беспилотник, позволяющий вести разведку. Правда, препятствием для реализации этих планов может стать запредельная дороговизна нового оружия и средств обеспечения боевых действий. Этот фактор начал сказываться уже сейчас, ВС США по ряду параметров вынуждены себя ограничивать.

Европа даже не будет начинать тратить деньги на подобную военную роскошь, ей это ни для чего не нужно. Она создаст общую армию ЕС, которая будет значительно меньше суммы нынешних армий стран-членов Евросоюза. Однако и эта армия будет не столько армией в традиционном смысле, сколько полицейским формированием для проведения миротворческих операций в развивающихся странах. Причем только в том случае, если при проведении операции не будет риска хоть сколько-нибудь серьезных потерь.

При этом все большую роль начнут играть частные охранные структуры, к которым, на самом деле, только и подходит термин «профессиональные армии». Именно в них идут служить по призванию люди, у которых слишком много адреналина. Им интересно убивать, поэтому они согласны умирать. Особенно, если за это хорошо платят. Эта прослойка людей очень специфична и невелика, прямо надо признать, что она очень близка по своему составу к криминальному миру.

Уже сегодня подобные структуры решают значительную часть задач, например, в Ираке, «разгружая» американскую армию. Потери этих структур не включаются в общий список потерь ВС США, что очень удобно в пропагандистском плане. Дело дошло до того, что «частники» охраняли экс-министра обороны Рамсфельда во время его визитов в Ирак (получается, что военные уже не способны обеспечить безопасность своего же министра).

При этом, разумеется, никаким полноценным заменителем ВС частные военные структуры быть не могут. Просто потому, что по своей психологии их служащие - это наемники-каратели, но уж никак не защитники родины. Недаром в том же Ираке с их деятельностью, отличавшейся крайней жестокостью по отношению к мирному населению, было связано столько скандалов. Тем не менее, роль частников будет расти. Частные армии появятся у многих корпораций, они могут оказаться сильнее некоторых регулярных армий. При этом их деятельность не будет иметь ни юридических, ни моральных регуляторов.

Страны «третьего мира» не будут даже рассматривать возможность военного противостояния США, их ВС станут смесью классических армий и полицейских формирований для локальных разборок внешнего и внутреннего характера. При этом серьезной альтернативой регулярным ВС станут разного рода партизанские и террористические структуры. Уже сегодня на примере многочисленных войн в Африке заметно, как стирается грань между классической войной (регулярная армия против регулярной армии) и «мятежевойной» (т. е. войной партизанско-террористической). Наиболее яркий пример - война на территории бывшего Заира (ныне Демократическая республика Конго), в которой участвовало несколько регулярных армий соседних стран и множество местных и иностранных иррегулярных формирований. Ценность жизни здесь несравненно ниже, чем в развитых странах, поэтому и умирать гораздо проще (часто людям здесь просто нечего терять). И с идеями гораздо проще. С религиозными, национальными, родо-племенными. Поэтому здесь все будет как раньше. Заодно, именно здесь разгуляются западные частные армии, которые замечательно впишутся в местный контекст.

Несколько стран будут иметь достаточно сильные классические армии, возможно, с некоторыми высокотехнологическими элементами (Индия, Израиль, Турция, Египет, Саудовская Аравия, Сирия, Иран, Пакистан, Таиланд, Малайзия, Вьетнам, Республика Корея, Бразилия, Аргентина), однако они будут играть чисто региональную роль.

Совершенно отдельным явлением, наряду с Америкой, станет Китай. Усилия военно-политического руководства КНР будут в ближайшие годы направлены на то, чтобы «внутри» НОАК появилась относительно небольшая (по китайским меркам) современная высокотехнологичная армия, способная успешно противостоять ВС США, РФ, Индии, не говоря уже о любой другой стране. Она составит примерно 15 % от общей численности НОАК (имеется в виду численность мирного времени, т. е. до мобилизации). Остальную часть ВС КНР будет составлять прежняя традиционная армия. Она является призывной, но из-за значительного переизбытка призывных ресурсов призыв носит выборочный характер. Командование имеет возможность брать в армию лучших. Лица мужского пола 18-35 лет, не призванные на военную службу, состоят на службе в запасе в системе народного ополчения, численность которого составляет сейчас 36,5 млн чел. То есть Китай попробует иметь две армии: одну, воюющую «умением», вторую - способную кого угодно задавить числом, невзирая на потери.

Учитывая колоссальное перенаселение Китая, обостряющуюся нехватку ресурсов и территорий, эта страна вполне может начать давить соседей «числом и умением». Причем китайцам будет, за что умирать. Во-первых, у них все нормально с идеями. Место коммунизма здесь активно занимает жесткий национализм, в соответствие с которым Китай является, с одной стороны, самым великим, с другой - «всеми обиженным» и имеющим право на реванш. Во-вторых, жизнь сотен миллионов китайских крестьян почти ничем не отличается от жизни в слаборазвитых странах третьего мира. Соответственно, цена жизни здесь очень низка, а приобрести можно «весь мир». Ведь у соседей Китая в избытке то, чего так не хватает ему самому, - вода, пашня, леса. Есть разгуляться где на воле. А для руководства страны гибель нескольких миллионов собственных граждан может оказаться даже благом, проблем меньше будет. Соответственно, НОАК может оказаться смертельным противником для кого угодно. А если кому и доведется сойтись с ней в бою, то нам (не в Америку же поплывут китайцы за территорией и ресурсами).

Российская армия при сохранении нынешних тенденций (а совершенно непонятно, что может их переломить) станет, видимо, крупнейшей частной армией мира. Такая вот получится удивительная эволюция вооруженных сил, традиционно считавшихся истинно народными. Причем факт сохранения частичного призыва принципиального значения иметь не будет.

Частной наша армия станет потому, что в России уже практически исчезло государство, оно приватизировано и превратилось в корпорацию с условным названием «Газпром» - «Роснефть» - «Ростехнологии». Армия будет обслуживать интересы этой корпорации, а не страны Россия.

На некоторое время ВС РФ окажутся единственной в мире частной армией с танками, самолетами, кораблями и подлодками и даже с ядерными ракетами. Но эта особенность довольно быстро исчезнет. ВВС и ВМФ уже сейчас находятся в состоянии коллапса, РВСН очень близки к нему, практически исчезнет и высокотехнологичная часть сухопутных войск, останется одна пехота. Которая будет ориентирована на выполнение характерных для частных армий карательных функций. Мотивация личного состава будет воспитываться соответствующая. К защите Родины она не будет иметь никакого отношения. Тем более, корпорация ведь и не может быть родиной.

При серьезной внешней агрессии подобная армия исчезнет «как сон, как утренний туман». История знает такие примеры. Танка, сдерживающего дивизию, и брига «Меркурий» в такой армии быть не может. А если случайно и найдутся - что ж, в семье не без урода. Общей картины это не изменит. Умирать больше никто не захочет. Поэтому умрут все.

* ХУДОЖЕСТВО *
Денис Горелов Иваныч

Памяти Янковского


Янковский был титульным артистом застоя. Настоящего, махрового, ведущего отсчет с подавления инфантильных чехов - первые же его роли пришлись на 68-й.

Эта слава дорогого стоит.

Именно во времена мягкой ленивой реакции культура, отринув органику-энергетику-темперамент, опирается на интеллект. Янковский играл «от ума». В самой первой большой роли в революционной дихотомии Разума и Чувства он представлял разум, что обуздывает в интересах дела безудержную быковскую страсть.

Его не зря убивают там в конце.

Симптоматично очень.

Как всегда в плохие периоды, ум отодвинулся на периферию, вышел из игры, примолк. Прищурился. Иносказаниями заговорил.

Притушил харизму - что сложно.

Наружностью положительных чеховских баловней, благородством радийного голоса, всем складом хладного и завидного тригоринского дара он будто ломал канон, выверенные десятилетиями правила. Настоящему, большому, единичному актеру положено быть мятым. Потертым. Ходить слегка враскачку, с подвывертом, носки врозь, как, наверно, Пушкин ходил, компенсируя развязностью пубертатные комплексы обычности. И непременно годиться на роль Акакия Акакиевича. Быков - играл. Борисов, Евстигнеев, Даль - сделали бы отменно в любом возрасте. Смоктуновский - только в 60-х: со сменой имиджа, с появлением вальяжного гнусавого аристократизма что-то из него ушло, мелкое и общечеловеческое. Чего в Янковском и не было никогда. Но - артист не вешалка для фрака - козырный, звездный, весь из себя ростом и лицом Янковский стал тем самым Артистом в 83-м, когда дважды, в «Полетах» и «Влюблен по собственному желанию», «включил мятого». Заведомо сильный человек играл заведомо слабого, попрыгуна по жарким объятьям хорохорящихся одиночек. Неудачник, слабак 70-х суетливо самоутверждался в женских постелях - первым эту закономерность опознал в «Несчастном случае» Джозеф Лоузи, до подлинно гадкого блеска довели Балаян в «Полетах во сне и наяву» и Филатов в несостоявшейся «Свободе или смерти». Ощущение, что ни одна из появившихся на экране женщин не прошла мимо ссутуленного игрунчика, на излете имперского упадка стало безошибочным клеймом ничтожества. И играл этого недоделка-нетопыря самый приметный, статусный мужчина советского экрана.

Вечный Рассказчик-От-Театра, отстраненный Автор, чью личину Захаров будто навек приклеил Янковскому на сцене и в трех из четырех фундаментальных телевизионных притч - именно дистанцией наблюдателя возвысив и окультурив измельчавшее время (не надо, не надо было ему за «12 стульев» браться, а взялся - так идти напролом и утверждать на Остапа того же Янковского, играющего по-крупному в царстве унылых кусочников и торбохватов!).

Россия в который уж раз с брызгами ступила в чеховскую пустоту, и только маячащая в тумане долговязая фигура автора-наблюдателя делала из этой стыдной, неловкой, приземленной жизни нечто - что и словами не передашь.

Янковский стал Свифтом. Волшебником. Мюнхгаузеном. Лениным - да, Лениным, соленым авгуром, который, подперев рукой щеку, из своего небесного далека комментирует беспутный революционный порыв синих коней.

Дважды - Богом-из-машины, секретарем парткома из гельмановских производственных драм, который полчаса исподлобья курит, а после выносит зрелый комиссарский приговор несостоятельным производственным отношениям.

Они часто играли с Леоновым - в «Гонщиках», «Премии», «Обыкновенном чуде» - и там, где Леонов был Правдой, нелепой, вздорной и жестикулирующей, Янковский воплощал спокойную и взвешенную Волю. В том и парадокс плоских времен, что действие им противопоказано, и воля мелкими шажками уводит незлых, неподлых, просто энергичных людей куда-то на ту сторону Силы. Из белой апашевой сорочки в кожаный пиджак - как было с гонщиком Сергачевым, потерявшим старшего друга, зато приобретшим бордовые «Жигули» с оплеткой на руле. Как было со многими его полумилордами в светлых водолазках. Чешущими нос релятивистами.

Героями времени.

Заложенное в нем природой холеное барство не находило полноценного спроса, реализуясь в полупародийных, хоть и бешено любимых народом «Ласковых и нежных зверях» (опять, кстати, Чехов - в чардашевом лотяновском исполнении больше смахивающий на раннего Тургенева для чувствительных барышень). Солнце, кони, юные всадницы, ночные грозы. Большой вальс.

Гимназистки млели: шарман.

Мужчина в белом.

Чехов бы аж поперхнулся, а Набоков разразился очередной, двести восьмидесятой лекцией о непереводимости слова «пошлость» ни на один язык мира, в том числе молдавский.

Белое шло ему, как многим абсолютно уверенным в себе людям, только играть в нем не следовало - что снова подтвердили балаяновские «Райские птицы».

Слишком обыденные, рядовые, слишком чеховские чувства он лучше других передавал на экране. Боль невеликого человека, которому долго и спокойно изменяет жена (в «Любовнике», «Анне Карениной» и «Храни меня, мой талисман»). Отчаяние середнячка, что его ребенок - не его (в «Любовнике» и «Полетах»). Ужас клерка, которого вербуют, неотвратимо и по-отечески весело. Звание «бекеша». «Филер». Сгиб пижона на чужбине. «Ностальгия».

Даже в роли Рассказчика ему лучше было в волшебниковой кофте.

Вообще, лучше - в чем попало.

Свитерок с кроссовками. Штаны из мешковины с конторскими буквами поперек седалища. Черное ношеное пальто со стоячим воротником.

Как положено чеховскому артисту, он не сыграл ни одного героя, за исключением враля Мюнхгаузена. Злодеи были - Степлтон, «Князь», Дракон. Ланселота - ни одного. Даже боец Некрасов был интровертом, фиксатором больших событий, кинокрутом.

Лицо и стать супермена скрывали благородного резонера. Его самые романтические герои толкали самые трезвые, самые чеховские речи нашего экрана: «Что за страна - и повесить-то как следует не умеют». «Серьезное лицо еще не признак ума, все глупости на земле делаются именно с этим выражением». «А чтоб зависти не было - надо людей переделать. На это десяти лет мало. Может, и двадцати не хватит». Декан Свифт - тот и вовсе промолчал всю картину. «Умный мальчик. Далеко пойдет».

Еще большего стоил его вечный прищур насмешника - из-под белой шляпы, ротмистровой фуражки, синей учительской с башлыком. С этим драконовским прищуром, с тоскливо-заинтересованно-куражливым поглядом в небо в 88-м было сказано: «Сейчас-то и начнется все самое интересное».

И началось интересное, и кончилось интересное, и на десятом году всегдашнего неинтересного душевед, у которого есть все - дом, афиша, трубка, любовь народа и благодарность отечества - понял, что пора озаботиться легендой. Легенда безжалостна. Она не осеняет зажившихся. Три важнейших работы в год смерти - вот режим легенды.

Так уходили Миронов, Фасбиндер, Жерар Филип.

Достоевский.

Чехов.

Янковский.

Дмитрий Быков Ауалоно муэло

Закатные сказки Александра Шарова

К столетию Александра Шарова появилось несколько публикаций, вспомнили главным образом его сказки, книгу очерков о сказочниках «Волшебники приходят к людям», дружбу с Чичибабиным и Галичем - словом, раннеперестроечный набор плюс некоторая советская ностальгия. Очень хорошо уже и то, что о Шарове заговорили вообще. В конце концов, сборник его сказок и фантастики лежит без движения в «Астрели» уже год, предисловие написал Борис Стругацкий, книгу составил Владимир Шаров, которого, слава Богу, никому представлять не надо и который приходится А. И. родным сыном, доказывая, что природа отдыхает на детях далеко не всегда (кстати, почему-то именно у детских писателей эта закономерность срабатывает редко: дети Драгунского - Денис и Ксения - ничем не уступают блистательному отцу, Николай и Лидия Чуковские писали отличную прозу, и как бы я ни относился к братьям Михалковым, бездарями их не назовет и заклятый враг). Теперь, может, дело сдвинется, и сказки его, не издававшиеся двадцать лет, вернутся к читателю; но вопрос о шаровском чуде, о его механизмах, остается. Множество читателей моего поколения опознавали свой, так сказать, карасс по цитатам из «Ежиньки» или «Мальчика-одуванчика», но я никогда не задумывался, почему так выходит и в чем вообще шаровское ноу-хау. Я просто читал все, что у него выходило, - не только сказки, разумеется, но и фантастику, и взрослую реалистическую прозу, и воспоминания. В детстве особенно точно опознаешь все качественное - ребенок, хоть ты его выпори, не станет читать тухлятину, у него собачий нюх на подлинность, до всякой рефлексии. Скажем, дочь моя легко и без всяких понуканий читает Пелевина с девятилетнего возраста, Алексея Иванова - с двенадцатилетнего, а там подоспели Кафка с Акутагавой, тогда как читать девчачьи любовные романы или женские детективы ее не заставила бы никакая сила. Я читал Шарова и плакал над его прозой, совершенно не задумываясь, «как это сделано», и с тех пор не успел задать себе этот вопрос. Попробуем хоть сейчас.

Лет в пятнадцать в сборнике повестей и статей «Дети и взрослые» (вышедшем в 1964 году и почти никем не замеченном - он нашелся в пансионатской библиотеке) я обнаружил изумившую меня тогда повесть «Хмелев и Лида». Это история тяжелораненого, которого забрала домой санитарка. Ей показалось, что она его любит, ее прельщала, так сказать, возможность подвига, и вот она его берет, а между тем никакой любви к нему в этой правильной, насквозь лицемерной советской девушке нет, есть потребность в самоуважении за чужой счет, и только. Сорокалетний майор Хмелев, у которого ноги не действуют, целыми днями лежит пластом в чужом доме, чувствуя, насколько его тут не любят и не хотят. Единственная для него отдушина - разговоры с соседским мальчиком, которому он вырезает игрушки. И вот эта история насильственного, лицемерного добра, столь нетипичная для советской прозы, здорово меня встряхнула - получилось, что самое славное дело, сделанное из ложного побуждения, ничего не приносит, кроме яда. Может быть, здесь корень моей ненависти к публичной благотворительности. Потом Хмелев умирает, Лида переезжает, автор возвращается в город, где все это случилось, смотрит на новостройку, выросшую на месте лидиного барака, и меланхолически замечает: «Многое изменилось за эти годы». В подтексте - в описании новостройки, в картине нового, более удобного, но уже совершенно лишенного души позднесоветского мира угадывалась, однако, некая подспудная тоска по сороковым: да, полно было насилья и вранья, но хоть представление о подвиге было - а теперь и этого нет, проблема не решена, а просто снята, словно фигурки в недоигранной партии смахнули с доски.

У него было много удивительных рассказов - была и сильная военная повесть «Жизнь Василия Курки», о трех днях из жизни маленького неуклюжего солдатика, погибшего в самом конце войны, и замечательный рассказ «Поминки» - о том, как в конечном итоге бессмысленна жизнь даже самых приличных людей, хотя, может, я и не то оттуда вычитывал. Особенно мне нравилась «Повесть о десяти ошибках», изданная незадолго до его смерти, - воспоминания о московской школе-коммуне МОПШКА, напоминавшей мне любимую с первого класса «Республику ШКИД», но гораздо менее веселую и более лирическую. Проще всего сказать, что меня в его текстах подкупала сентиментальность, на которую я и теперь западаю, потому что в мире ничего особенно хорошего, кроме нее, нет: жалость - дело другое, более грубое, она бывает и высокомерна, и снисходительна, а сентиментальность бескорыстна, хотя бывает по-своему жестока, как, например, у Петрушевской. Но в Шарове трогала меня не сентиментальность, а состояние, которое он запечатлевал лучше всех и тоньше всех чувствовал: тоска городского ребенка при виде заката, та невыносимая острота восприятия, с которой еще не знаешь, что делать. Это теперь бывает только во сне. Тогда какой-нибудь зеленый вечер во дворе, когда все идут с работы, мог буквально свести с ума: двор разрыт, в нем, как всегда летом, переукладывают трубы или мало ли что чинят, и в этих окопах происходит игра в войну. Потом всех постепенно разбирают по квартирам, но прежде чем войти в подъезд, оглядываешься на дальние поля (Мосфильмовская тогда была окраиной), на долгостройную новостройку через дорогу, на детский городок, смотришь на небо и на чужие окна - и такая невыносимая тоска тебя буквально переполняет, ища выхода, что врезается все это в память раз и навсегда. Тоска - слово, так сказать, с негативными коннотациями, но есть «божья тоска», как называла это состояние Ахматова (и тут же радостно подхватил Гумилев): это скорей радость, омраченная только сознанием своей невыразимости, и вообще особенно острое понимание собственной временности. То есть все вокруг очень хорошо, но ты не можешь ни этого понять, ни этого выразить, ни среди этого задержаться. Собственно, все человеческие эмоции сводимы к этой, и вся хорошая литература стремится выразить эти же ощущения, но не у всех получается, потому что забываются детские, простые и ясные термины, в которых это тогда выражалось.

Я скажу сейчас вещь не особенно приятную, но к религии, скажем, это чувство не имело никакого отношения; и скажу даже больше - религия скорее паллиатив, попытка рационально обосновать, мифологизировать, объяснить те «непонятные и сильные чувства», от которых в детстве дрожишь, как аксеновская собачка из знаменитой цитаты. Религия помогает смягчить тоску, но вот что интересно: во сне вера не утешает. Это сейчас просыпаешься иногда от мысли о смерти - и первым делом подыскиваешь утешения: да ну, мало ли, вдруг бессмертие. Дети бессмертия не знают, не думают о нем, потому что и смерть для них абстракция: еще слишком велик запас, желточный мешок малька, выданный при рождении; еще так много жизни, что в бессмертии не нуждаешься. Однако острота восприятия в этом самом детстве такова, что невозвратимость каждого мгновения ощущается болезненно и ясно. Шаров - писатель безрелигиозный, как и Трифонов, кстати, и на их примере особенно видно, что вся наша нынешняя религиозность - серьезное упрощение, шаг назад, в утешительную и примитивную архаику. Бывает и другая вера, на пороге которой остановился Серебряный век, но она в России так и не успела сформироваться. У Шарова все происходит в соседстве или, по крайней мере, в присутствии смерти - вот почему в его сказках так много стариков, - и взросление представляется трагедией, и уходить из вечно цветущего мира невыносимо обидно. А он все цветет, и контраст этого цветения и нашей бренности тоже впервые постигаешь лет в шесть.

Самая сильная, самая знаменитая сказка Шарова - даже экранизированная, есть кукольный мульт «Мальчик-одуванчик и три ключика». Это сказка в духе Андрея Платонова, шаровского друга и частого собутыльника; кстати уж об алкогольной теме, чтобы с ней покончить. Шаров много пил. Есть воспоминания Чуковской - она сидит в гостях у Габбе, и та ей со своего балкона показывает, как долговязый Шаров крадется в кухню к холодильнику, к заветной чекушке, обманывая бдительность семьи. Пил он в основном с Платоновым и Гроссманом, а когда они умерли - в одиночку. Но думаю, что при такой остроте восприятия, в самом деле невыносимой, у него был один способ как-то притупить постоянную лирическую тоску и отогнать мысль о неизбежном конце всего, о загадке, которую мы не разгадаем, о мире, который никогда не станет до конца нашим, «своим»: тут запьешь, пожалуй. Сказки Платонова, думаю я, самое грустное детское чтение, которое вообще существует на свете: «Разноцветная бабочка» с ее невыносимым рефреном - «Ты опять заигрался, ты опять забегался, и ты забыл про меня» - иного нынешнего ребенка, может, не тронет вовсе, а на нас она действовала гипнотически, над ней нельзя было не заплакать. Вы ее помните, вероятно, а если не помните, там про мальчика Тимошу, который жил со своей матерью около Кавказских гор, побежал за разноцветной бабочкой, и упал в пропасть, и оказался за каменной стеной, «и заплакал от разлуки с матерью». Дальше он вырубал в скале пещеру, и пока вырубал, стал стариком, но мать все ждала и ждала его, и наконец к ней вышел седой старик, который только и мог сказать: «Мама, я забыл, кто я». И тогда она умерла и отдала ему последнее свое дыхание, и он опять стал мальчиком Тимошей. Не знаю, кем надо быть, чтобы написать такую сказку, и не собираюсь расшифровывать ее, знаю только, что все платоновские сказки - в том числе и вовсе уж невыносимая, слезная «Восьмушка» - пронизаны такой тоской по матери, такой нежностью к ней, что ничего подобного я во всей мировой литературе не встретил. Советская литература была во многих отношениях ужасна, но в одном прилична: семья в ней была святыней, мать - доброй хозяйкой мира, и этот культ матери, ненавистный воинственным апологетам державности, причудливым образом сохранился даже и в почвенничестве. (Заметим кстати, что в современной молодой литературе родители как бы отсутствуют вообще или только мешают - это и есть лучший показатель нашего озверения.) Эта мать из сказок Платонова и Шарова не имеет, конечно, ничего общего с суровой Родиной-матерью, она ей скорее из последних сил противостоит, защищая свое дитя. У Шарова в «Одуванчике» все еще горше - там мальчика в одиночку растит бабушка, старая черепаха. Интересно, что меня в детстве совершенно не заботил вопрос, как это у черепахи родился человеческий внук и где, собственно, его родители. Сына моего эта проблема тоже не занимает. У Шарова все органично - старушка похожа на черепаху, он взял и оживил метафору, и все работает. Черепаха растит мальчика, а потом настает волшебная ночь, единственная во всем году, когда мальчику предстоит увидеть всю свою будущую судьбу и пройти через три испытания. Эти испытания, в общем, довольно примитивны, Шаров вообще не слишком изобретателен по части сюжетов, он берет прямотой и интонацией, поэтической, тяготеющей уже к верлибру, - и в сказках у него много такой, говоря по-кабышевски, «стихопрозы». Вот мальчику вручаются три ключика, выкованных гномами, и он пускается в путь. Зеленый ключик - от волшебного леса, в котором для него поют зяблики и течет ручей с вкусной водой (там замечательно, как белка ударила хвостом по кочке - ударила «чуть-чуть, чтобы кочке не было больно»). Но мальчик видит сундук с зелеными камнями и бежит открыть его первым, зеленым ключиком, хотя мог бы открыть им лес и остаться там, в союзе с белками, кочками и зябликами. А в зеленом замке у него ключ сломался, и все исчезло. Дальше он встретил девочку с красным замочком на шее, мог открыть этот замочек, но предпочел сундук с красными камнями. А потом - вот здесь настоящий Шаров - он увидел… но тут уж надо цитировать.

«Кругом росла одна лишь жесткая, сухая трава. И в небе горела белая звезда.

Подняв голову, Мальчик Одуванчик увидел под звездой длинную - без конца и края - высокую белую стену, сплошь оплетенную колючей проволокой. Посреди стены сверкали так, что было больно смотреть, алмазные ворота, закрытые алмазным замком. Изнутри на стену вскарабкивались старики, женщины и дети; они молили:

- Открой ворота, чужестранец. Ведь у тебя есть алмазный ключ. Мы уже много лет погибаем без воды и без хлеба. Открой.

Рядом с воротами стоял прозрачный сундук, доверху наполненный невиданно прекрасными алмазами и бриллиантами.

- Открой! - повторяли одно это слово женщины, старики и дети, карабкаясь на стену. Они срывались со стены и снова карабкались. Они были изранены, из ран текла кровь - ведь стену, всю сплошь, опутывала колючая проволока. - Открой!

Мальчик Одуванчик шагнул к воротам. Конечно же, он шагнул к воротам.

Но в это время к сундуку бросились стражники с алебардами. И мальчик подумал: «Утащат сундук, а там ищи-свищи… Нет уж…»

Так вот, оказывается, почему он не открыл алмазные ворота в бесконечной белой стене.

- Потерпите! - кричал он, торопливо открывая сундук. - Пожалуйста, потерпите немного.

Он так торопился, что, конечно, сломал ключ - тот, алмазный.

А когда он поднял крышку сундука - устало и почти нехотя - он увидел, что там не бриллианты, а очень красивые и блестящие, да, очень красивые капли росы.

И звезда на небе погасла.

А над сухой травой слабо раздавался крик: «Открой! Открой!»«

Это не бином Ньютона, конечно - хотя для 1974 года опубликовать сказку про колючую проволоку и стражников с алебардами уже и так не самая простая задача; но дело ведь не в каком-нибудь там протесте против тоталитаризма, и даже не в той редкой взрослой серьезности, с которой Шаров рассказывает свои сказки. Дело в том, как бесстрашно он заставляет ребенка испытать действительно сильные и трагические чувства - и не дарит ему никакого, даже иллюзорного утешения. Дальше-то мальчик возвращается к доброй бабушке-черепахе, возвращается стариком, как платоновский Тимоша, и она поит его теплым молоком и укладывает спать, а рассказчик провожает в путь собственного сына, потому что опять пришла та самая весенняя ночь, когда даже крот видит весну. И у рассказчика нет никакой уверенности, что его мальчик сделает правильный выбор.

А я вам, друзья мои, скажу больше - я далеко не уверен, что этот правильный выбор существует и что ключики у мальчика-одуванчика не сломались бы в трех правильных замках. Девочка вызывает особенные сомнения. Шаров не силен в морализаторстве, он не сулит победы, и даже правильные, высокоморальные поступки - какие, например, совершает Лида в упомянутой повести, - далеко не всегда ведут ко благу. Шарову важны не убеждения, а побуждения: сострадание, умиление, жажда понимания. И все это у него подсвечено не скепсисом (скепсис безэмоционален, бледен), а жарким детским отчаянием. Все напрасно, у нас никогда ничего не получится. Гномы так же будут ковать свои ключи, одна весенняя ночь будет сменять другую, а мы не откроем ни одного замка, и все, что можно с нами сделать, - это над нами поплакать.

Пресловутая сентиментальность советской детской литературы (и музыки, и кинематографии) высмеивалась многократно и желчно: вот, стояла империя зла, а детей в ней пичкали сутеевскими белочками-зайчиками. У нас вообще в девяностые господствовал такой дискурс, что вроде как культура при такой-то нашей жизни не только не спасительна, но даже оскорбительна. Типа сидеть в навозе и нюхать розу. Очень скоро, однако, выяснилось, что весь наш выбор - это либо сидеть в навозе с розой, либо делать то же самое без нее. Сентиментальность, культ матери, культ сострадания - пусть даже не имевший отношения к реальности - был лучшим, что вообще имелось в СССР, это было оплачено всей его предшествующей железностью, в этом была поздняя старческая мудрость и справедливость, и все это погибло первым, а СССР благополучно возродился. Сказки Шарова - явление старческой культуры, признак заката эпохи, которая уже может позволить себе быть милосердной; наверное, эта культура в самом деле - сделаем видимую уступку всякого рода мерзавцам - не особенно мобилизовывала детей и даже, если вы настаиваете, растлевала их. Ведь им предстояла реальная жизнь, борьба за существование, а им беззубо внушали, что надо быть добрым и любить маму. Тогда как культ мамы и вообще культ женственности плодит неправильных мужчин (подобную мысль я нашел как-то даже у Лимонова, и готов был уже поверить - но потом прочел его дивный рассказ «Mothers? day» и убедился, что он любит мать, как все нормальные люди). Я не буду со всем этим спорить - скажу лишь, что архаика никого никогда не спасет, что нежность и сентиментальность суть проявления высокоразвитого сознания, что инфантилизм лучше раннего цинизма, а книжные дети приносят Отечеству больше пользы, чем культивируемые этим Отечеством малолетние преступники. Даже и атеизм Шарова - или по крайней мере отсутствие Бога в его мире - представляется мне свойством все той же высокоразвитой культуры: тонкие и поэтичные шаровские сказки не нуждаются в сказках государственных, навязываемых. А к христианству читатель Шарова приходит и так - только личной, а не церковной дорогой; и не думаю, что этот результат хуже.

Еще Андерсен показал, что сказка обязана быть грустной и, пожалуй, даже страшной: не то чтобы ребенка с его жизнелюбием и детской жестокостью надо было нарочно «прошибать» чем-то ужасным, но просто ребенок чувствует ярко и сильно, а потому и искусство, с которым он имеет дело, должно быть сильным, как фильмы Ролана Быкова с их прямотой, как сказки Платонова и Шарова, как детские стихи Некрасова. Шаров действительно сочинял очень грустные истории. Но помимо этой грусти и милосердия, помимо тех безусловно тонких и высоких чувств, которые он внушал, - в его детской и взрослой прозе жило чувство непостижимости и необъяснимости бытия, бесплодности всех усилий, неизбежности общей участи. Была у него прелестная сказка «Необыкновенный мальчик и обыкновенные слова» - о том, как мальчик поклялся не говорить больше обычных и скучных слов,а только какие-нибудь исключительные, еще небывалые. Скажем, при виде падучей звезды он кричал: «Ауалоно муэло!» Но потом оказалось, что для всего на свете уже подобраны обычные слова, и если вслушаться в них - они прекрасны. Больше того: слов мальчика никто не понимал, а обычные слова позволяли людям худо-бедно преодолевать кошмар одиночества. И тогда он заговорил простыми словами, и нашел в них немало увлекательного; не думаю, что с этим выводом стоит согласиться (в конце концов, это еще и отличная метафора русского футуризма и прочей прекрасной зауми), но что здесь точно описан путь всякой плоти - грех сомневаться. Все именно так и есть. Порывы к тому, «чего не бывает», плохо кончаются, и рано или поздно приходится смириться с тем, что есть; но тот, кто не знал этих порывов, не вырастет человеком.

Я все думаю - почему его простые слова так действовали? И отвечаю себе: потому что он точно знал, повоевав и всякого навидавшись, какова бывает жизнь; в его сказках нет сказочных превращений, и добро не побеждает зла, а если побеждает, то временно. У него была удивительная фантастическая повесть «После перезаписи», в которой молодой ученый научился считывать чужие мысли с помощью хитрой машинки; вот он считывает мысли щуки, совсем молодой, почти малька. «Я хочу съесть карася!» - думает щука. Вот она постарше, поопытнее: «Я хочу съесть карася!!!» А вот роскошная зрелость мощной особи: «ЯХОЧУСЪЕСТЬКАРАСЯЯХОЧУСЪЕСТЬКАРАСЯЯХОЧУСЪЕСТЬКАРАСЯ…» Не надо иллюзий, щука останется щукой. У нее не появится никаких других мыслей. Мир таков, каков есть, он состоит из данностей. Единственное, что может сделать в нем человек, - это посильно разгонять, протаивать своим теплым дыханием ледяную толщу; и пренебрегать этой возможностью - сказать человеческое слово, рассказать чувствительную сказку, утешить ближнего и поплакать над его участью - ни в коем случае не следует, потому что никаких других чудес нет и не предвидится.

Я понимаю, что такие сказки возможны только на закатах империй. Но переиздавать их надо, потому что и на руинах империй рождаются хорошие дети.

Тем же, кто посмеется над шаровскими нежностями, как всегда смеются плохие дети над хорошими, маскируя свой страх перед ними, - я могу сказать только одно… а пожалуй, что не скажу и этого. «Арбузио огурецио», как заканчивал Шаров свои сказки, когда ему лень было прописывать в финале слишком очевидные вещи.

Захар Прилепин Леонов

Фрагменты из книги

И влияние Леонова, и пристальное внимание к нему можно обнаружить у литераторов следующего поколения: Алексея Варламова и Дмитрия Быкова.

Оба авторы любопытных эссе о Леонове, оба почитают его за одного из крупнейших писателей прошлого века.

Уважение к Леонову в обоих случаях представляется нам достойным некоторого удивления в силу того, что творчество его порой вступает в серьезные противоречия с убеждениями и Быкова, и Варламова.

Последний является писателем православным, уверенным в том, что «… русская литература всегда была по натуре христианкой»: в то время, как до «Русского леса» Леонов был писателем, как минимум, антиклерикальным, а «Пирамида» - так это просто рассадник ересей, в том числе и антихристианских; о чем Варламов отлично осведомлен.

Что до Быкова, то он автор известной теории о варягах и хазарах, поочередно угнетающих коренное население России: в этой градации, памятуя о тех признаках, которыми Дмитрий Львович наделяет «угнетателей», Леонов является безусловным варягом (надо пояснить, что ни варяги, ни хазары Быкову не милы). Внечеловечность Леонова, и мрачность его, и ледяные космические сквозняки, пронизывающие его мировоззрение - тому порукой… Не говоря о достаточно серьезном (и тоже варяжском) отношении Леонова к Сталину, в которое Быков, если верить его эссе, последовательно не желает верить.

В любом случае очевидно, что Варламова и Быкова можно отнести к ключевым фигурам современной литературы, и в этом смысле интерес их к Леонову знаменателен.

И Варламова, и Быкова так или иначе волнует тема конца времен, истончения всех истин, взаимоотношений человека и Бога (смотрите, к примеру, романы «11 сентября» Варламова и «Списанные» Быкова).

Леонов схожим образом (но раньше) сформулировал идею цикличности русской истории, к которой Быков неустанно возвращается и в своей прозе, и в стихах, и в публицистике.

В «Пирамиде», прочитанной и не раз перечитанной Быковым самым внимательным образом, есть такой фрагмент, касающийся одного из героев - Вадима Лоскутова: «Тут Вадим выдал на-гора достойную поповского отпрыска самодельную теорийку о вращательном, при ленивой внешности, состоянии русского мужика на железной оси его исторической судьбы. Оное состоянье диктуется якобы географическим местонахождением России, тангенциально закручиваемой с обеих сторон евразийскими сквозняками, так что получается волчок чередующихся, всякий раз с еретическим перехватом, супротивных крайностей - от староверского затворничества и сектантского богоискательства с ножовым, по живому мясу, отсечением плотских радостей до маньякальной решимости вывести род людской напролом, сквозь любую пылающую неизбежность, из ямы социальных грехов и грязи в лоно вечного благоденствия, причем спин коловращения может достигнуть критической частоты, достаточной вымахнуть ее из гнезда и полмира разнести в клочья.


«…»


… Географическая громадность продиктовала и незамысловатый, ко всякой случайности приспособленный житейский обиход применительно к утрудненной русской действительности с вечной нехваткой чего-нибудь в силу физической невозможности ни поспеть всюду при наших баснословных расстояниях, ни докричаться до царя земного, как и небесного, сквозь такие даль и высоту. С их головокружительных вершин, потребных для обозрения подвластного хозяйства, дни благоденствия и печали распознаются разве только по отсутствию или наличию дымов, застилающих горизонт, людишки же внизу как бы подразумеваются. Отсюда недоделка всего нашего обихода: сразу в красный угол из-под топора. Отсюда каждые два века роковой прыжок через очередной исторический ров и полвека лежки потом с поломатою ногой«.

Всякий, кто с творчеством Быкова знаком, определенное созвучие здесь услышит.

Хотя, признаем, в деталях у Быкова сама идея круговорота истории (или даже отсутствия оной) осмыслена шире и расписана куда более подробно.

В качестве непроверенного предположения о взаимоотношениях Леонова и Быкова сделаем еще одну замету.

Есть в «Пирамиде» потрясающая сцена возвращения в отчий дом из сталинских лагерей упомянутого выше героя Вадима Лоскутова. Отец и мать, брат и сестра его видят, что с Вадимом что-то не так, но в чем именно дело понять не могут.

Он спит на чердаке, и родитель его - о. Матвей - решается ночью пойти и с улицы посмотреть на сына. Цепляясь за доску карниза, он подбирается к слуховому окошку.

Приникнув к квадратному отверстию, о. Матвей неожиданно вплотную видит лицо сына.

«Исключительная сила впечатления, - пишет Леонов в романе, - в том и заключалась, что до подобного маневра изнутри последнему (т. е. Вадиму. - З. П.) потребовалась бы минимум пара, друг на дружке, ящиков фруктово-тарного типа, коим на пустом чердаке взяться было неоткуда. В таком положении батюшке выгоднее показалось для здоровья сделать вид, будто ничего особенного не приметил. Все же по миновании некоторого, буквально нос к носу оцепенения длительностью чуть ли не полвека, лишь тогда опомнившийся Матвей довольно резво, с элементами акробатики, спустился наземь, чтобы тем же кружным путем воротиться восвояси».

Пересказывая наутро этот страшный ночной эпизод своей супруге, о. Матвей делает несколько неожиданный вывод из произошедшего: «Ропщем на усатого-то… а разве подобную вещь выдержать без закалки?»

То есть, он предполагает, что в сталинских лагерях из людей обычных делают сверхлюдей: в том и есть смысл заключения.

Тут мы должны вспомнить первый (и, пожалуй, лучший) роман Дмитрия Быкова «Оправдание», 2001 года, на этом предположении и построенный: что часть арестованных в годы репрессий не были убиты, но, напротив, после подготовки их использовали при проведении спецопераций. Так, в романе Быкова, уже после войны в гости к Эренбургу приходит живой и невредимый Бабель.

К финалу быковского романа становится ясным, что все это авторские предположения, т. н. реконструкции… и Бабель на самом деле мертв.

Как и Вадим Лоскутов - он тоже был уже неживой, и приходил в семью шестимесячным мертвецом.

Мы ведем к тому, что одна фраза о. Матвея могла послужить импульсом к написанию Дмитрием Быковым романа (точнее, одной из его сюжетных линий).

***

Прямое и, как нам кажется, вполне осмысленное отношение к Леонову, а верней, к двум его сочинениям - «Унтиловск» и «Пирамида» - имеет последний роман Алексея Варламова «Купол».

В самом названии варламовского романа слышится антитеза «Пирамиде». То есть, Варламов берется описать не гигантское надгробие человечеству (пирамиду), а возможность хоть какой-то защиты если не всего человечества, то хотя бы его части (купол).

Оба сочинения можно назвать романами-наваждениями (как известно, «Пирамида» имеет подзаголовок «роман-наваждение»). Вослед за Леоновым Варламов использует приемы смещения и размывания реальности, когда автор нарочно запутывает читателя, не давая осознать, описывает ли он имевшее место в действительности или некий сон, морок.

Недаром, как нам кажется, в «Куполе» символически упомянуты «клочья тумана» - это одно из важнейших определений Леонова, называвшего своих героев «ожившими клочьями тумана».

В романе своем Варламов описывает историю Унтиловска (он же Няндорск, он же Пораженск), но уже на исходе столетия: теперь эта черная дыра истории, всероссийская гибельная провинция называется Чугодай.

Да, русская литература богата на описания подобных мест, огромные лужи на главной площади украшают малые городки еще у Гоголя, ничего не изменялось и далее: хоть у Салтыкова-Щедрина, хоть у Горького в повести «Городок Окуров», хоть в «Уездном» Замятина.

Но нам очевидно и то, что именно у Леонова «унтиловщина» получила наполнение апокалиптическое, и то, что Варламов ориентировался в первую очередь на него.

Сходство содержится уже на уровне сюжета. Главный герой повести Леонова «Унтиловск» (и одноименной пьесы) - ссыльный Буслов. Он, надо сказать, не единственный политический страдалец в своем провинциальном городке - в пьесе «Унтиловск» наличествует еще и ссыльный Гуга; «жук, ублюдок жука» - так именует его Леонов.

Варламовский Мясоедов тоже ссыльный, «диссида». Порой он в своих попытках преодолеть «унтиловщину» (она же - «чагодайщина») пытается подняться до бусловской страсти; но куда чаще это ничтожное человеческое отребье хочется назвать «ублюдком жука».

«Диссида» Мясоедов, как и «социалист» Буслов, общаются с небольшим кругом знакомых. Как в «Унтиловске», в «Куполе» среди этих знакомых - местный батюшка.

Не только Леонов, но и Варламов, от которого подобных жестов ожидать было сложнее, описывает служителя веры с откровенной иронией, если не сказать с сарказмом (отдельно стоит заметить банные сцены в леоновской повести и в варламовском романе, где главные герой и поп оказываются в одной парилке; другое совпадение - пристрастие героев к азартным играм, у Леонова это шашки, у Варламова - карты).

И в «Унтиловске» и в «Куполе» присутствует схожий конфликт: на смену монархии, сославшей Буслова, в первом сочинении, и на смену коммунизму, сославшему Мясоедова, во втором, приходят еще более чудовищные и стыдные времена. Но «унтиловское» дно всерьез не способны изменить никакие перемены… Кроме, разве что, Страшного Суда, который мы вполне заслужили.

Чтобы снять любые сомнения в прямой апелляции к Леонову, Варламов несколько раз пишет о «порче людской породы», о прямых «претензиях к Творцу» главного героя, упоминает в своем романе наиважнейшие для Леонова символы, например, Вавилонскую башню, и такие понятия, как «чудо» и «западня» (имеется в виду, естественно, чудо божественное, а западня - бесовская).

Наконец, Варламов использует излюбленный леоновский прием, когда помимо рассказчика в романе присутствует еще некий герой-сочинитель, который одновременно пишет о том же самом роман (помимо романа «Вор» у Леонова схожая конструкция наличествует и в «Дороге на Океан», и в «Русском лесе», и в «Пирамиде», где отдельные герои пытаются по-своему реконструировать те или иные события).

Но, безусловно, сам классический леоновский сюжет об «унтиловщине» Варламов преподносит совершенно по-новому.

Здесь стоит вспомнить, что в мае 1999 года, к столетию Леонова, Варламов опубликовал в «Литературной газете» статью о нем. Там писалось о завидном даре Леонова вычерпать самую сложную тему до дна. В частности Леонов так глубоко и разносторонне подал в «Пирамиде» версии о конце времен, что, по мнению Варламова, не оставил другим писателям права на работу в этой тематике.

Комплимент продуманный, имеющий в случае Леонова основания быть озвученным; но вообще мы ведь все знаем, что никакую тему закрыть нельзя никогда. Иначе сама литература не появилась бы вообще: все темы были открыты и закрыты еще в Новом Завете.

Вот и сам Варламов в романе «Купол» заново использует возможность осмыслить тему конца времен.

Разбор того, как он это делает, выходит за рамки нашего повествования, достаточно сказать, что Варламов пытается наделить само существование Унтиловска, верней, Чагодая, почти неуловимым смыслом, исключающем изначальную и непобедимую греховность этих черных дыр.

В финале «Купола» главный герой рассказывает о книге одного русского священника, которую ему прислали: «… в ней говорилось о том, что в конечном итоге мы потерпим поражение, но не надо бояться того, что мы отдадим нашу землю, потому что на этой земле мы все равно странники. «…» Я знаю, что он прав, я верю, что так и будет, даже если этой новой родины не увижу, а провалюсь в ту пропасть, что разверзлась посреди Чагодая. Но иногда во мне что-то протестует против этих по-человечески холодных, бессердечных, хотя по-своему абсолютно верных рассуждений, и мне делается безумно жаль моей далекой страны, ее больших и малых городов, один из которых мне дороже всего…»

Нам кажется, что под упомянутой «книгой священника» Варламов не имеет в виду какую-то конкретную книгу, одну. Но в числе нескольких подобных книг, и, может быть, в первую очередь, имеется в виду жизнеописание священника о. Матвея - роман «Пирамида».

С его в чем-то холодными, в чем-то бессердечными и такими верными выводами, о которых мы еще поговорим ниже…


Книга Захара Прилепина о Леониде Леонове готовится к выходу в серии ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия»


This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
12.01.2012

Оглавление

  • Русская жизнь №49, июнь 2009 Смерть * НАСУЩНОЕ * Драмы Комиссия
  • Кадыров
  • Шаманов
  • Белов
  • Лоскутов
  • Лужков
  • Хроники ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • * БЫЛОЕ * «Быть всю жизнь здоровым противоестественно…»
  • Скажи-ка, дядя!
  • Адриан Топоров Зоил сермяжный и посконный
  • Генрих Гейне и Глафира
  • Наблюдения
  • Крестьяне о писателях
  • Заключение
  • Мария Бахарева По Садовому кольцу
  • * ДУМЫ * Аркадий Ипполитов Три смерти
  • I. Переда
  • II. Санредам
  • III. Перов
  • Михаил Харитонов Умереть, погибнуть, издохнуть
  • ***
  • ***
  • * ОБРАЗЫ * Евгения Пищикова Деликатность и утешение
  • ***
  • Дмитрий Воденников Когда мы отлепимся
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • ***
  • * ЛИЦА * Олег Кашин DJ народный депутат
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • * ГРАЖДАНСТВО * Евгения Долгинова Золотой луг
  • I.
  • II.
  • III.
  • Екатерина Шерга Отключение
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • VII.
  • Олег Кашин Федор и Доктор
  • I.
  • II.
  • III.
  • IV.
  • V.
  • VI.
  • * ВОИНСТВО * Александр Храмчихин Искусство капитулировать
  • * ХУДОЖЕСТВО * Денис Горелов Иваныч
  • Дмитрий Быков Ауалоно муэло
  • Захар Прилепин Леонов
  • ***