Последний коршун [Самуил Ефимович Полетаев Миримский] (fb2) читать онлайн

Полетаев С. Е Последний коршун

Пропала бабушка

Всю дорогу бабушка неусыпно следила за Лёнькой.

— Долго ли затеряться, — говорила она, закрывая купе.

Но стоило ей заглядеться или вздремнуть, как Лёнька осторожно отодвигал дверь и тут же выскакивал в коридор.

Бабушка ходила по вагону.

— Не у вас тут мой шалопут? — спрашивала она, заглядывая в соседние купе.

— Был да ушёл.

— Управы нет на него. В деревне его и не видишь — только и забежит домой, чтобы поесть, а тут нужен глаз да глаз. Не ровен час отстанет в пути!

И рассказывала, что едут они в новые места.

— Всем семейством трудно сразу подниматься, а теперь у них второй мальчонка народился. Как же дочке одной, без меня? — с важностью подчёркивала бабка. — Ну а приехать зятю некогда: урожай нынче большой. Вот и приходится одной тащиться…

Весь вагон уже знал, куда и зачем она едет, какой замечательный зять у неё, сколько зарабатывает, пассажиры уважительно разглядывали районную газету с его портретом, которую она совала всем как документ, сочувственно выслушивали её жалобы на внука, но сами его не ругали — он нравился им.

— На-ка поешь, — говорила она, когда ей удавалось поймать его и водворить на место.

— А я уже ел, — хвастался Лёнька и хлопал себя по животу, — Куриную ножку, шоколадину и лимонад.

— Бесстыдник, по чужим людям харчуешь! Своего нет, что ли? — сердилась бабка и сама жевала домашние лепёшки, крутые яйца и солёные огурцы.

Перед станцией, где они должны были сойти, бабка всю ночь не спала. Она перекладывала узлы, поправляла одеяло, спадавшее с Лёньки, и тревожно поглядывала в окно.

Утром она вытащила узлы в коридор. Пассажиры ходили, спотыкаясь о них, а проводница, молодая девушка, очень суровая на вид, вдруг рассмеялась.

— И до чего ты, бабушка, беспокойная!

— Я, доченька, глазами слабая. Не узнаю вывеску на станции, а поезд и уйдёт, — извинялась она и, наверно, уже в десятый раз просила помочь ей на остановке вынести вещи.

На платформу Лёнька выпрыгнул первым. Бабка успела скинуть узлы, засуетилась и побежала обратно. Неизвестно, что она оставила там в купе, но, когда выскочила в тамбур, поезд уже тронулся. Лёнька только успел заметить её побледневшее лицо, сбитый набок платок и прядь седых волос. Чья-то рука грубо втащила старушку обратно, один за другим простучали вагоны, мелькнул флажок, и на платформе с грудой узлов Лёнька остался один.

Тут ему стало не хватать воздуха, он несколько раз судорожно вздохнул и громко заревел. Станция, платформа, уходящий поезд — всё куда-то ушло и расплылось в слезах. Когда же Лёнька, наревевшись досыта, собирался перейти на тихий безутешный плач, перед ним из тумана вырос отец, огромный и мрачный, как туча.

Вокруг собралась толпа. Люди сочувственно качали головой, пожимали плечами, давали советы. Пропала бабушка — такое случалось не часто. Лёнька никогда не видел отца таким хмурым. Он испуганно съёжился, ожидая взбучку за пропавшую бабку, но в это время к ним неторопливо подошёл начальник станции.

— Мимо проехала? — спросил он, не удивившись, — У меня в это лето третий случай такой. Ничего, сейчас позвоним в Успеновку и попросим снять, а к обеду её Троицким обратно доставят. Не пропадёт ваша матушка…

Все облегчённо вздохнули. Воспрянул духом и Лёнька. Только отец не обрадовался.

— Бабку жаль — изведётся, — сказал он. — Да и время горячее, комбайн стоит у меня.

Сквозь толпу протиснулся паренёк в тельняшке, с подсолнухом в руке.

— Здорово, дядя Гриша! — обратился он к Лёнькиному отцу. — Это я, Павлик Горобец, не узнаёте? Мой батя у вас механиком работает…

Отец уставился на него, не понимая, какое это имеет отношение к бабушке.

— Вы же на ЗИЛе прикатили, так? Вот и догнали бы: грунтовая аккурат вдоль железки идёт. Через полчаса и перехватите бабку.

— Ну, головастый мужик! — похвалил отец и тут же схватился за узлы.

Павлик поспешно сунул подсолнух за пазуху, взобрался в кузов и по-хозяйски огляделся.

— Садись, малец! — приказал он Лёньке, — Прокачу с ветерком!

Павлик вёл себя так, будто был здесь главным. Лёнька вопросительно уставился на отца: куда ему сесть?

— Дай хоть посмотреть на тебя, — усмехнулся отец. — Не соскучился по братцу?

Лёнька наморщил лоб. Братишку он ещё не видел, хотя кое-что знал о нём из мамкиных писем. Любопытно, конечно, какой он из себя, но соскучиться было некогда — родился он без Лёнькиной просьбы, а в дороге и вовсе было не до него — только и знай, что оглядывайся вокруг!

— А про меня он знает? — на всякий случай спросил Лёнька.

— Как же! Только на свет народился, сразу про тебя и спросил: когда брат приедет ко мне?

Отец рассмеялся и потрепал сына по щеке.

— Ну ладно, валяй наверх, раз не хочешь с отцом.

Павлик подал Лёньке руку и втащил его в кузов. Узлы тут же разлетелись по углам. Мальчики присели на корточки. Лёнька схватился за борт, кепка шлёпнулась на пол. Поехали!

— Поехали! — крикнул Павлик.

Глаза у Лёньки округлились от ужаса, ветер растрепал соломенный чубчик. Отец оглянулся в окошко. Лёнька махнул ему рукой — не беспокойся, и вдруг почувствовал себя всадником, скачущим на бешеном скакуне вдогон за Павликом, который мчался впереди.

— Становись вперёд, сзади сильно бросает! — прокричал Павлик.

Лёнька на четвереньках добрался до кабины. Павлик обнял его. Навстречу летели дорога, пшеница, стога.

— Шибко за бабку испугался?

— Ага.

— Ничего, доставим её как миленькую! — успокоил Павлик, будто всю жизнь только и делал, что спасал пропавших старушек.

На ухабе машину подкинуло, Лёнька прикусил язык. В окошко оглянулся отец. Павлик сложил ладони рупором и прокричал:

— Дядя Гриша, ты за дорогой следи, а я за ним пригляжу!

Павлик прижал к себе Лёньку покрепче.

— Твой папаша — молоток! — сказал он. — Другой бы в шею погнал, а он катает ребят, как ни попросишь. Надолго к нам?

— Навсегда.

— Значит, наш теперь.

Под колёса с шелестом убегала серая дорога, а из степи торопились навстречу вагончики, копны соломы и тростники на мелких озёрах.

— Третья бригада, — пояснял Павлик, — А вон вышка, видишь? Элеватор. Ёмкость — сорок тысяч. Трактор водишь?

— Не.

— А мотоцикл?

Лёнька смутился.

— Неграмотный, что ли? А у нас каждый хлопец умеет. Но ничего, мы тебя натаскаем. Только держись за меня.

Павлик вытащил из-за пазухи подсолнух, разломил его на две половинки и одну передал Лёньке.

— Поплюйся!

Ребята лузгали семечки и пригибались, чтобы шелуха пролетала мимо.

Вдруг небо потемнело, над степью нависла синяя туча, застучал дождь. Крупные холодные капли хлестали по лицу. Не успели натянуть на себя брезент, как дождь испарился и в воздухе вкусно запахло мокрой землёй. Вдали, на самом горизонте, как длинные конские гривы, качались туманы. Дожди шли сразу в нескольких местах, а между ними горело жаркое солнце. И всё это было видно с машины, мчавшейся но необозримой, без конца и края, новой для Лёньки земле.

А потом на солнце надвинулась чёрная туча, и верхний краешек её сверкнул, как кавалерийский клинок. Лёньке показалось, что они на тачанке летят в заоблачную страну, где живут богатыри в красных папахах. Но внезапно тачанка спустилась на землю. В стороне блеснули рельсы. То исчезая, то вновь появляясь, рельсы текли совсем где-то рядом. Вдали из маленькой точки стал вырастать поезд. Мальчики навалились на крышу кабины и заорали в два голоса:

— Ура-а-а-а! Догоня-я-яем!

Послышался грохот поезда. Из тепловоза высунулся машинист, кивнул и дал длинный гудок. Мальчики замахали руками. Отец включил сигнал.

«Догоняю!»— ревел грузовик.

«Не догонишь!» — кричал тепловоз.

Наперегонки неслись и степь, и стога, и комбайны, а солнце прыгало по облакам, как через скакалку. А земля прогибалась под колёсами и грохотала.

Но вот дорога вильнула в сторону, поезд скрылся за складскими строениями, только слышался равномерный перестук железных колёс. А потом бок о бок, грузовик и поезд, влетели на станцию и плавно подкатили к платформе.

Мальчики кубарем скатились с машины и побежали вдоль состава. Из вагона, пошатываясь, вышла бабушка, держа в руках молочную бутылку. Из-за неё-то она и не успела сойти. Уткнувшись в отцов комбинезон, она расплакалась. Отец осторожно гладил её по плечу.

Лёнька стоял в стороне и терпеливо ждал, пока она успокоится. Он был уже опытным путешественником и многое узнал — и дождь, и ветер, и солнце, и степь. Бабушка с её страхами и ненужной бутылкой казалась такой маленькой и беззащитной. Что бы с ней случилось — и вправду пропала бы! — кабы не он да Павлик, его новый дружок.

Кузя ниоткуда

По пятницам, как только начинало вечереть, ребята отправлялись к разъезду — встречать своих отцов. Те работали в районном центре и возвращались домой на выходные дни. Вот и сегодня, собравшись в путь, сбились в команду, пересчитались — все на месте, а Нюрки нет!

— Где же она?

Нюркина изба — крайняя. Подошли к ней, смотрят — на старой яблоне Кузя сидит. Упёрся ногами в нижнюю ветку и глядит в алюминиевую трубку, как в подзорную трубу. Вот это да!

— Ты кого это, Кузя, выглядываешь?

— Папку! Кого же ещё!

— Так папка твой ещё не приехал. Мы аккурат идём за ним. А где Нюрка, не знаешь?

— У мамки на ферме, где же ещё! Я заместо неё с вами пойду, — сказал Кузя, слез на землю и бережно уложил трубку за пазуху.

Маленький ты ещё — потеряешься.

— Не потеряюсь, — пообещал он. — Я буду идти в самой серёдке.

— А как речку-то перейдёшь? Там кладка склизкая, упадёшь ещё. Плавать-то хоть по-лягушачьи умеешь?

Плавать Кузя не умел ни по-лягушачьи, ни по-собачьи.

— Ну тогда я вас у речки обожду.

— Один останешься, а тебя волк слопает.

— А я его палкой…

— Э, глупый ты ещё!

— И совсем не глупый. Мне пять лет уже. Сам папка сказал: приходи встречать.

Тут, откуда ни возьмись, Нюрка! Нарядная вся, в цветастом платочке, с мамкиной брошкой на кофте. Узнала, о чём разговор, накинулась на Кузю:

— Ах ты, брехун! И про ферму и про папку набрехал! Когда это он тебя звал?

Затолкала Кузю в избу, закрыла дверь на щеколду и с ребятами — в путь!

— Ладно, ещё посмотрим! — громко погрозился Кузя в окно.

Он достал из шкафа свою почти новенькую фуражку с лаковым козырьком, надел её и вылез в окно. Постоял немного, глядя на уходящих ребят, и пошёл за ними — сперва вразвалочку, потом всё быстрее. В крайнем случае убежит, решил он. Ребята оглядывались на него, но не узнавали. Кузя сразу смекнул: из-за фуражки! Отец подарил её Кузе на день рождения, приколол к ней значок и сказал: «Теперь ты железнодорожник!» А железнодорожника небось не прогонят!

На косогоре ребята сбились в кучку и о чём-то стали совещаться. Кузя осмелел, поправил фуражку и догнал их.

— Это кто же такой?

— Ой, Кузя, ты, что ли? А мы тебя и не узнали.

— Ишь ты, фуражка какая знатная!

Нюрка потрепала его по щеке, сняла с него фуражку и примерила поверх платочка. «Не иначе поносить захотела, — подумал Кузя, — хотя она никакой не железнодорожник, как мы с батей».

— Поноси немного, а потом отдашь, — разрешил Кузя.

— Вот спасибо! — обрадовалась Нюрка и подкинула фуражку вверх.

Фуражка вспорхнула, как птица, упала, но Нюрка снова её вверх, и так до тех пор, пока та не зацепилась за ветку берёзы.

— Мотай отсюда скорее, а то мамка заругается! — крикнула Нюрка и толкнула его. — Обратно пойдём — принесём твою фуражку.

Ребята посмеялись и побежали дальше, а Кузя остался стоять под берёзой и ждал: может, фуражка сама упадёт? Но фуражка не падала. Тогда он обхватил берёзу и стал раскачивать её. Фуражка ещё прочнее вцепилась. Что же делать? Кузя стал карабкаться вверх по дереву, добрался до нижней ветки и склонился вместе с берёзой чуть не до самой земли. Ещё сломается, подумал он и слез с неё.

— Ничо! Никуда не улетит! — сказал он про фуражку и побежал к лесу, где скрылись ребята.

В лесу было темно, и Кузе стало страшно. Он хотел было покричать Нюрку, но вдруг из низины наплыли голоса:

— Васька, сюда, говорю!

— Там глыбота!

— А я пойду по кладке!

— Гляди, оскользнёшься!

Пока Кузя добежал до речки, ребячьи голоса перебрались на другой берег, поднялись на горку, спустились вниз и затихли. Кузя достал из-за пазухи свою подзорную алюминиевую трубку, покрутил её перед глазами и так и этак — никого не видать!

— Нюрка-а-а! Ню-ю-юр! — покричал он.

Но речка проглотила его слова. После недавних дождей она торопилась и бурно шелестела о мостик из тонких осинок. Кузя спрятал трубку, ступил в воду и тут же подался обратно. И снова покричал. Но из-за шума сам себя не расслышал. Чем больше он топтался на берегу, тем сильнее сердилась речка, словно только и ждала, когда он оступится, чтобы утянуть его на дно.

— А ничо! — сказал вслух Кузя, — Я их здесь покараулю!

Сказал и успокоился. И перестал бояться речки. Теперь это была уже не грозная река, а прозрачный ручей с цветными камешками на дне. Кузя бесстрашно ступил на мостик — шаг, ещё шаг — и перебрался на другой берег. А дальше дорога сама побежала навстречу, лес расступился, открылось поле, а из-за бугра вдруг выскочил железнодорожный разъезд.

Кузя увидел Нюрку и остальных ребят, но подобрался к разъезду с другой стороны. Он остановился на краю насыпи — место хорошее, безопасное и далеко видать.

— Третий вагон здесь остановится!

— Нет, здесь!

— А мой папка с диспетчером приятель!

— А мой сцепщик на горке, его сам начальник знает. У него медаль почётная есть.

— А у моего орден, а я и то не хвастаюсь!

Ребята стали спорить, кто важнее да кто главнее, и так получалось, что и сцепщик, и слесарь, и смазчик — каждый из них и есть самый важный человек на железной дороге. Только Кузя не был согласен. Самый главный человек на железной дороге — его папанька, потому что он не смазчик, не сцепщик, а железнодорожник. И его сам машинист дядя Ваня знает, за руку здоровается, а машинист важнее всяких начальников.

— Идёт!

— Идёт!

Вдали засверкала звёздочка. Она плыла к разъезду, разбрызгивая искры, а потом разделилась на два пугающих огненных глаза. И сразу же застучали рельсы: стук-перестук! Стук-перестук! Поезд заскрипел тормозами и остановился, окатив светом из окон замерших ребят.

— Димка, сынок!

— Па, где ты?

— А ну лови!

— Петька, вылазь, всего минуту стоит!

Сбивая друг друга, метались ребята. Мимо промелькнула Нюрка. Дядя Ваня — машинист помахал из тепловоза рукой. Окошки вагонов опять заскользили мимо, сливаясь в светящуюся дорожку. Кузя упирался в дрожащую землю изо всех сил. Он боялся сорваться и улететь, как летели вслед поезду пустые коробки, окурки и бумажные клочки. Но как ни старался, всё же не удержался на ногах — его подхватило ветром, подняло к небу, выше будки и леса. Всё у него захолодело внутри, он закрыл глаза от страха. А когда открыл, то увидел себя на руках у отца.

— А Нюрка где?

— Вона бегает.

— Заблудилась, что ли?

— Папка! — плакала Нюрка, оглядываясь по сторонам, — Папочка!

Отец посадил Кузю на плечи, взял в руки чемодан и сумку, и вместе пошагали они по шпалам к Нюрке, голосившей на весь разъезд. Близко подошли совсем, а она не узнаёт.

— Чего ревёшь? — крикнул сверху Кузя, — Вона где надо было ждать, а ты где встала?

Нюрка раскрыла рот, но так ничего и не могла сказать. Платочек сбился на плечо.

— На вот, сумку неси, — сказал ей отец.

— Ты ей, папка, не давай, я возьму.

— Ладно, держи.

Кузя достал из-за пазухи трубку и стал рассматривать Нюрку, как жука в микроскоп. А та всё крутилась внизу, всё никак в толк не могла взять, откуда он взялся.

— Пап, а ты чего мне привёз? — спросил Кузя, когда ему надоело рассматривать Нюрку.

— На вот. — Отец подал ему гайку. — Гляди не оброни.

Кузя опустил гайку за пазуху и пощупал её через рубаху. Дома у него уже была целая коробка отцовских подарков — гвоздей, болтов и бракованных трубок, из которых он мастерил паровоз.

— Завтра вместе строить будем, ладно?

— Ладно.

Кузя сидел на плечах у отца, как в седле, колупал из сумки свежую булку, болтал ногами и смотрел через трубку на ребят, семенивших возле своих отцов. Он видел сразу всех, и его тоже видели все.

— Ты откуда? — удивлялись ребята.

— Ниоткуда.

— Это как же — ниоткуда? С луны свалился, что ли? Из космоса прилетел?

— Ни из какого ни из космоса. Ниоткуда — и всё!

Когда поднялись на косогор, Кузя спрятал трубку за пазуху и сказал:

— Ты, пап, остановись у берёзы.

— А чего там?

— Надо.

Отец с Кузей на плечах послушно встал под берёзой.

— Чуток левее! Теперь правее! — командовал Кузя.

— Чего там увидел?

— А теперь вверх немного подай!

Кузя стащил с ветки фуражку и надел.

— Как её туда занесло?

— Сама вспрыгнула, — сказал Кузя и едко посмотрел на Нюрку, а та давай юлить, как лиса.

— Ой, как ему фуражка идёт! Настоящий в ней железнодорожник!

Кузя сразу подобрел. То-то! А ещё брать не хотели. В груди стало тесно от доброты.

— Папань, я Нюрке булки отломлю, ладно?

— Я и то думаю, чего это ты сам ешь, а сестре не даёшь. А то внизу пошарь — может, чего послаще найдёшь.

Держа за руки своих ребят, шли полем сцепщики, слесари, грузчики, подсобники. От них вкусно пахло металлом и табаком, запахи смешивались с сырым духом чебреца и полыни, с воздухом луга, влажным от вечерней росы. Кузя держал свою подзорную трубку перед глазами и уже видел сквозь перелесок деревню, от которой приятно тянуло горьковатым домашним дымком. Это хозяйки растапливали баньки для дорогих гостей.

Секретное слово

Хозяйство у водовоза Кузьмича небольшое: конь Серко, возок на резиновых шинах и металлическая бочка на тридцать два ведра. И работа нехитрая — развозить воду механизаторам: в прохладную погоду — один раз, а в жаркую — два. Вёрст тридцать приходилось давать, а то и побольше.

Иногда Кузьмич брал с собой внука Василька. Так веселее. Усядутся рядом на передке, оглядываются на бескрайние поля и коротают время в разговорах.

— Как думаешь, Василий, управимся с уборкой в срок? — спрашивал дед.

— Управимся! — обещал Василёк.

— А не шутишь?

— Я шутить не люблю, — хмурился Василёк.

— Ну раз так, тогда поначальствуй, — Дед отдавал ему вожжи, вытаскивал сигарету и озабоченно посматривал на серую тучку: не грозит ли дождём?

Как-то раз собрались в поездку, закачали шлангом в бочку воды, запрягли Серка, а тут дед вдруг схватился за плечо и в лице изменился.

— Что, осколок гуляет? — озабоченно спросил Василёк.

— Он, проклятый! — кивнул дед и присел на ступицу, часто дыша. — С самой войны угомон его не берёт.

— А ты его обмани, — посоветовал Василёк.

— Это как же?

— Полежи малость, он поищет тебя, не найдёт и успокоится.

— Верно, — согласился дед, — Да только кто же людям воды привезёт?

— А я на что?

— А справишься один?

— Ой, дед, не смеши! Что ж я, не ездил с тобой?

— Конь-то с норовом. Послушается ли?

— Послушается, — заверил Василёк и про себя подумал: «Пусть попробует поперёк пойти, я тоже с норовом».

— Ладно, езжай, — сказал дед. — Я маленько оклемаюсь, а там с попуткой тебя догоню.

Пока виднелась водонапорная башня, Василёк норов свой при себе держал, а как выкатили за угор, оглянулся — нет ли кого? — и огрел кнутом Серка.

— Но, травяное брюхо! Прогульщик! Живей поворачивайся!

Конь шарахнулся влево, возок въехал в пшеницу.

— Тпррру, тупая башка! — заорал Василёк и жиганул ещё раз. — Куда прёшь?!

Конь рванулся, да так, что сбросил Василька наземь, а сам зарылся в пшеницу по самую грудь и стал аппетитно схрумкивать там колоски.

— Ах, ты так?! — разъярился Василёк и замахнулся кнутом перед мордой.

Конь захрапел и встал на дыбки, возок попятился задом, утюжа пшеницу. Промчалась встречная машина. Из неё знакомый дядька Савелий погрозил кулаком. Притормозил мотоцикл — это Витька Егоршин грозно поквакал сигналом — и поехал дальше. А тут и вовсе беда — над полем завис вертолётчик Виталий Забелин, летевший опылять поля.

— Ух ты, мамочки! — испугался Василёк, съёжился, закрыл глаза и не открывал их, пока вертолёт не скрылся. Поднялся на ноги, и что же? Конь уплетал и трамбовал пшеницу, не обращая на него никакого внимания.

Так и проторчали в поле, пока на дороге не показался трактор. Из кабины вышел дед, махнул водителю рукой — езжай, мол, — а сам подковылял к возку.

— Вон какие у вас дела! — Он забрал кнут у Василька и ласково погладил коня. — Но, милый!

А конь — ни с места.

— Ты вот что, — сказал дед внуку, — уйди-ка лучше. Видать, осердил ты его не на шутку.

Василёк отошёл от возка, а конь упёрся — и дед ему не указ!

— Уберись с его глаз, говорят тебе!

Василёк присел в пшенице, дед причмокнул и тихо сказал коню:

— Ну не серчай, дружок, ты же у меня умница, сознательный…

И только тогда конь вышел на дорогу. Дед умостился на передок и покатил, а Василёк следом семенит. Конь разогнался, Василёк приотстал.

— Дед, а дед, не гони так!

Кузьмич сбавил ход. Василёк поравнялся с возком.

— Мне можно сесть?

— Ты не у меня, а у Серка спроси! — строго сказал дед.

Конь передёрнул ушами и фыркнул.

— Видишь, не хочет с тобой разговаривать.

— Дед, а ты сам попроси его.

— Ну ладно, только ты отвернись.

Дед сошёл с возка, пошептался с конём и кивнул.

— Ладно, садись. Разрешил.

Василёк осторожно устроился рядом и замер. Возок опять покатил, оставляя за собой облако пыли.

— Что, от души наглумился над ним, признавайся?

— А чего он с дороги попёр! Обрадовался!

— Так ты бы слово сказал, он бы тебя и послушал…

— Так я ему говорил разные слова.

— Говорил, да, видно, не те. А ведь он только секретного слова слушается.

— Это какого же секретного? — заинтересовался Василёк.

— Оно у каждого своё. Словом этим коню что ни прикажи — всё исполнит.

Серко замедлил шаг, прислушиваясь к разговору. Дед закурил сигарету, пустил дымок из-под усов.

— А Серко памятный конь у меня. Я на нём в Берлин в сорок пятом въезжал.

Василёк наморщил лоб и посмотрел на коня.

— Это на нём-то? Во-первых, его в сорок пятом на свете не было…

Дед усмехнулся.

— Этого не было, зато уздечка на нём с того самого Серка солдатского. И характером похож — лёгкий на обиду, зато и отходчивый. Сколько тот Серко всего перевозил — страсть! Как услышит артиллерийский налёт, так ложится безо всякой команды. Отпустил я в госпитале бородищу, вернулся в родную часть: кто такой?! А Серко сразу признал.

— Это как же? — удивился Василёк.

— А я слово секретное вспомнил.

Василёк испуганно уставился на коня.

— Ой, дед, а не заливаешь?

— Отродясь не врал! Ни людям, ни коням. И обидным словом не угощал, как некоторые. У коня тоже гордость своя.

Василёк присмирел и теперь почтительно смотрел на Серко, который уже весело мчал по дороге, хвостом охлёстывая оглобли то справа, то слева. Вокруг, насколько хватало глаз, волнами ходила пшеница, вдали качалась цепочка комбайнов, а в небе опять гудел вертолёт. Уж не его ли, Василька, выглядывает Виталий Забелин? На всякий случай Василёк прижался к деду.

— Ты придержи Серко, ладно?

— А что делать будешь?

— Я ему слово скажу…

— Секретное?

— Ага.

— Ну, валяй!

Дед отвернулся и прикрыл ухо рукой, а Василёк спрыгнул с возка, подобрался к Серко, приподнялся на носки и прошептал ему на ухо:

— Не сердись, серенький, ладно?

Конь кивнул в ответ. Значит, понял. Василёк радостно влез на сиденье и помахал вертолёту рукой — мол, всё в порядке! Серко тихо заржал, мотанул хвостом и перешёл на лёгкую рысь.

Как Димка сам почту возил

Димка уже несколько раз ездил с братом на почту, а тут, как только они вывели Муську из сарая, вдруг за калиткой показались ребята.

— Федька, идёшь с нами?

— Погодите, я сейчас…

Он торопливо надел на Муську хомут, затянул деревянные клешни внизу, вставил дугу в гужи и закрепил её на оглоблях.

— Уходим, а то скоро начнётся.

— Иду, иду!

Федька озабоченно посмотрел на братишку.

— Сам сумеешь довезти?

Димка сам ещё не ездил, но как править кобылой — знал.

— Довезу, — сказал он солидно и поплевал на ладони, — Не бойся.

— Ну смотри, поаккуратней только!

Федька выскочил на улицу и побежал за дружками, а Димка сунул Муське краюшку с солью и, пока она жевала, роняя слюну, отошёл в сторонку, чтобы полюбоваться: с хомутом на шее и дугой над головой Муська была похожа на бабу в нарядном платке.

— Порядок! — сказал Димка и повёл её под уздцы со двора.

Жаль, в школе уже не было занятий — не перед кем покрасоваться. Ничего, подумал Димка, зато в посёлке увидят, как он правит конём. Он взобрался на передок повозки, широко развесил ноги, чмокнул, дёрнул вожжами и поехал к автостанции, где толпился народ. Там он мог себя показать. У самых касс он переложил вожжи в левую руку, надвинул кепку пониже и вытянул Муську кнутом.

— Но, старая!

Муська понеслась вскачь. Пассажиры, рассмотрев малыша, рассмеялись.

— Ишь ты, Чапай!

— Смотри, не сломи ей хребет!

— Посторонись, а то задавит!

Хоть и старая, а скорости Муська сохранила в себе ещё много и хорошо постаралась для Димки: долго гоняла по людным улицам, привлекая к нему всеобщее внимание. Кто рукой махал, кто останавливался и улыбался, а ЗИЛы и самосвалы притормаживали, чтобы уступить дорогу. Из-за ограды детского сада, куда Димка ходил год назад, вдруг на него посмотрела знакомая нянечка — что за мальчик, откуда? — но он промчался как ветер, не оглядываясь. А у базара надвинул кепку на самые глаза и отвернулся: возле палатки стояла мать, о чём-то говорила с продавщицей — и хорошо, что не заметила его. Зато уж дальше он не таился — все желающие могли глядеть на него во все глаза и удивляться: такой малыш, а правит конём не хуже больших!

Почтовое отделение платило школе за доставку почты тридцать рублей. Димка знал об этом и, гоняя по улицам, чего только не намечтал купить на эти деньги: и колокольчики для дуги, и цветастую попону для Муськи, и лампочки для колёс, чтобы крутилась огненная карусель! Всё это он видел недавно на осеннем базаре, куда съехались жители из соседних районов. Он так размечтался, что позабыл про почту. А когда подкатил к отделению, на крыльце его уже поджидала обеспокоенная тётя Надя.

— Один, что ли? А где же Федька?

— С ребятами куда-то ушёл.

— А сам до станции довезёшь?

— Что я, не ездил, что ли?

— Ну ладно, давай скорее, а то как бы к поезду не опоздать.

Тётя Надя погрузила на повозку почту, Димка погнал кобылу во всю прыть. Скорее! Скорее! Муська и сама понимала, что медлить нельзя, жала на полную скорость, под резиновый шелест колёс так и сыпался дробный цокот копыт: цок-цок-цок!

Всё бы хорошо — Муська летела как птица, ветер сладко холодил лицо и раздувал рубаху, в конце улицы уже блестела станционная башня с часами, но тут, как на грех, на пути попался кинотеатр. У входа толпились мальчишки и среди них — Федька.

— Тпррру! — закричал Димка, тормозя, чтобы покрасоваться перед ребятами, — Ишь разлетелась, старая!

В это время прозвенел звонок, ребята хлынули в двери, а Димка постоял немного, повздыхал и снова погнал Муську вперёд. Жаль, Федька не заметил, как он лихо правит конём!

Непонятно, как уж так получилось, но подкатил он к платформе, когда поезд уже отходил. Только и увидел он, как из почтового вагона женщина погрозила пальцем.

Возвращался Димка, старательно объезжая людные места. На Доме культуры бегала иллюминация, лампочки мчались друг за дружкой, приглашая на концерт приезжих артистов, но Димка не стал читать летящие слова, свернул в безлюдный переулок, остановился на перекрёстке и засопел. Муська повела ушами, прислушиваясь. Она поняла, что у него творится на душе, и сама покатила к почтовому отделению, куда дорогу знала наизусть. Она подъехала к крыльцу, обнюхала ступеньки и громко фыркнула, давая знать о прибытии.

Из окна выглянула тётя Надя, увидела ящики и почтовый мешок на повозке и выскочила во двор.

— Не поспел?

— Не поспел, — сказал Димка и заплакал.

— Ох ты, беда какая! — Тётя Надя сняла его с повозки, а он уткнулся ей в грудь и разревелся в голос. — Ну чего плакать-то? Слезами горю не поможешь. Мы в Мальцево сейчас позвоним, скажем, чтоб сегодня почту не ждали. Ну будет, маленький, не убивайся так, завтра отправим.

Тётя Надя побежала звонить, а Димка всё стоял, опустив голову и продолжая реветь. И вдруг почувствовал на своём плече тёплую Муськину морду. Она дышала ему прямо в ухо, словно бы хотела утешить: ничего, малыш, всё обойдётся! Он перестал плакать, вытер нос рукавом и полез в карман, где хранился для Муськи кусочек сахара.

Научная находка

Славка шагал домой, держа правую руку за пазухой.

Что это у тебя? — спросил Васёк, загораживая дорогу.

Да ничего, — сказал Славка, с важным видом обходя приятеля.

— А ну покажи! Я тебе за это тоже что-то покажу.

Но Славка только ускорил шаг. Васёк постоял в раздумье и увязался за ним. Очень уж хотелось узнать, что у приятеля за пазухой.

Вид двух молча и быстро шагающих мальчиков привлёк внимание других ребят. Вскоре за ними шла уже целая команда. Все с шумом ввалились в Славкину избу.

— Ну ладно уж, показывай, — заискивающе сказал Васёк. — Может, ничего и нету…

Ребята нетерпеливо смотрели на Славку. И тогда он не выдержал и сдался — вытащил руку из-за пазухи и разжал пальцы. В ладони оказался… жук.

— Подумаешь, козявка! — возмутился Васёк. — Что мы их не видали, что ли?

— Да ты лучше, лучше посмотри! — обиделся Славка. — Где ты встречал такого?

И вправду — жук был не совсем обыкновенный. Шоколадного цвета, с блестящими глазками, с крепким панцирем и острым, как полумесяц, рогом, он был величиной чуть ли не со спичечный коробок.

— Ой, рог-то, рог какой! — удивился кто-то.

— А борода, глядите!

— Вот это жучище! Может, из самой Африки прилетел! А то из Австралии!

Жук был и в самом деле удивительный: тяжёлое овальное тело держалось на худых и жёстких ножках, похожих на хлебные колоски, под массивными челюстями острой щёточкой топорщились волоски — настоящая борода, а усы, если глядеть сбоку, напоминали курительные трубки. Но поразительней всего был рог, великолепный, точёный, отполированный рог!

Жук до странности был похож на толстокожего африканского носорога. Ну просто настоящий носорог, только крохотный, словно из лилипутской страны!

— Надо учительнице показать, — сказал Славка с гордостью, — Может, это научная находка.

От зависти ребята вдруг потеряли покой. Все богатства, которыми они гордились и предлагали Славке взамен, — полустёртые старинные монеты, трёхзубые рыболовные крючки, цветные открытки с артистами и спортивные значки, — всё это потеряло всякую ценность, как только они хорошенько рассмотрели жука-носорога. Славка чувствовал себя чуть ли не Пржевальским, открывшим в Азии знаменитую дикую лошадь. Осторожно разжимая пальцы, он подносил жука к глазам ребят и осипшим от волнения голосом говорил:

— А ну-ка посчитайте, сколько у него шишек на лбу? Три. Были бы только две, я бы его задаром отдал. А с тремя шишками бывает раз в сто лет, а может, ещё реже. Вот я его в Москву пошлю, а мне за него из академии медаль пришлют. Может, ещё и сто тысяч отвалят.

Ребята притихли и крепко задумались: шутка ли — дадут медаль, да ещё кучу денег пришлют!

— А как ты денежки потратишь? — спросил Васёк, преданно глядя Славке в глаза.

— Я уж найду, что с ними сделать! — важничал Славка.

— Ты купи «Жигули». А то и не углядишь, как расплывутся! А ещё корову.

— Да ну — корову! Мне наша Субботка надоела вот так! То встречай её, то навоз убери, то ещё чего… Я уж лучше дельфина.

— Чего-о?! — изумились ребята.

— Дельфина, вот чего! Я его языку учить буду, а он спасёт меня, если что.

Ребята не на шутку задумались: а что, всякое может быть.

Потом Славка смастерил из спичечного коробка тележку, наладил вожжи из ниток и под ребячьи крики и смех гонял носорога по полу, заставляя таскать различную кладь — щепки, горох и монеты — когда пятаки, а когда и копейки, чтобы не так надрывался. Но жук не чувствовал разницы: пустую тележку и нагруженную волочил, не сбавляя скорости. Правда, был в нём один недостаток — не признавал заданного направления, и Славке то и дело приходилось подруливать его соломинкой в нужную сторону. Но это был сущий пустяк в сравнении с его могучей тягловой силой.

На ночь Славка спрятал жука в спичечный коробок и оставил на подоконнике. И до самого рассвета в спящей избе скрипело и грохотало, как на войне, и Славке снилось всю ночь, что он танком давит врагов.

…Утром носорога на подоконнике не оказалось. Спичечный коробок валялся на полу и молчал, и Славка подумал, что жук улетел, а может, подох. Однако, раскрыв коробок, увидел, что жук был на месте — стоял на всех шести своих колосках, расставленных в стороны чуть шире, чем обычно, и дремал, еле поводя усами, обсыпанными древесной трухой. Одна из стенок коробка была разрушена — видно, жук всю ночь возился, пытаясь выбраться из неволи, но не успел до утра.

Вскоре в избу опять набились ребята, и жук снова покорно таскал на этот раз в картонке из-под лекарств различную кладь. И так почти весь день.

К вечеру в нём уже не было прежней резвости. Круги, которые он делал, становились всё меньше и меньше. Он часто отдыхал, и крошечные глазки его словно затуманивались раздумьем. Но ненадолго. Он стряхивал с себя оцепенение и снова тащил…

Часам к девяти, когда с пастбища возвращалось стадо, ребята побежали встречать коров. Вместе со всеми побежал и Славка. Носорог остался посредине избы, рядом с перевёрнутой тележкой и рассыпанным грузом.

Вернулся Славка поздно и жука не нашёл. Видно, мать выбросила его вместе с картонкой. Носорог, признаться, уже изрядно надоел, и Славка теперь с сожалением вспоминал о вещах, которые ему предлагали взамен. На другой день он и вовсе забыл о нём.

А через несколько дней, собираясь с ребятами на вечернюю рыбалку, Славка полез в чулан, где находились рыболовные снасти. Он долго возился там, натыкаясь на связки лука и острые грабли, обронил крючок и на четвереньках ползал по полу, переворачивая старые мешки и поднимая пыль. И вдруг наткнулся на тележку, ту самую картонку из-под лекарств, которую возил жук, знаменитый жук-носорог, прилетевший из далёкой Африки, а может, из самой Австралии. Под ней, запутавшись в нитках-вожжах, — Славка не поверил глазам! — лежал жук. Да, да, тот самый жук, которого он считал погибшим. Славка выпутал его из ниток и побежал в горницу, чтобы получше рассмотреть. Жук неподвижно лежал у него на ладони. Беднягу трудно было узнать. Одна из лапок наполовину стёрлась, сточилось крылышко, торчавшее из-под панциря. А куда девались великолепные усы с лопаточками на концах? На лапках совсем не осталось усиков-зацепок — теперь это были просто голые палочки, которыми ни ухватиться ни за что, ни оттолкнуться.

Славка осторожно опустил жука на пол. И удивительное дело — носорог вдруг шевельнулся, ожил и пополз вперёд. Правда, сильно косолапил и часто отдыхал, и всякий раз, когда останавливался, казалось, что дальше не сдвинется. Но нет, он встряхивался и снова тащился в свой бесконечный путь, совершая круги, которые на этот раз были совсем уже маленькими, — их можно было обвести простым школьным циркулем. Выпуклые глазки были словно незрячие, но всё же, казалось, и сквозь пыль пробивался в них свет тихого упорства и силы.

В тот вечер Славка на рыбалку не пошёл. Он лечил жука: поил его валерьянкой, смазывал усики салом. Но жук не разжимал челюсти и только ждал, когда его опустят на пол, чтобы дальше ползти и ползти к своей неизвестной цели. Куда он стремился? Может, в поле, где когда-то Славка поймал его? Сколько жизни в нём было когда-то! Удержать его в ладони было не так-то легко. Упрямый и цепкий, он продирался наружу, отталкиваясь мощными лапами, и, казалось, никакая сила не могла бы его остановить. Теперь же это был жалкий инвалид, в котором всё умерло, почти всё, кроме одного — непонятной и ничем не истребимой воли к движению.

Ночью Славке приснилось, что пришёл почтальон, принёс медаль, много денег, целых сто тысяч, — прямо из академии, изучающей жуков, и за Славкой ходили ребята, предлагали значки и блёсны, но он кричал: «Не нужны мне ваши блёсны! И деньги не нужны!»

На следующий день испортилась погода, низко опустились облака, стал накрапывать дождь. Однако Славку это не удержало: он схватил жука, выскочил из дома и долго бежал, едва различая сквозь дождь кустарники и стога. Он думал: вдруг в поле, где он когда-то нашёл жука, тот оживёт? Весь мокрый, Славка добрался до цели, остановился и раскрыл ладонь. Он почувствовал, как жук нежно царапает кожу, и резко подкинул его вверх… И — о чудо! — носорог тут же прошуршал в тумане: улетел! Но, может, Славке только так показалось? Может, это прошелестел порыв дождя?

Последний коршун

Отец и сын Лаптевы жили на птицеферме одни. Афанасий куховарничал, стирал, доил корову, ездил за кормом, а Лёнька собирал яйца из-под кур, выгонял корову на выпас и купал в озере коня. А чтобы не скучал, отец купил ему гармонь. По вечерам Лёнька бойко наигрывал «Спят курганы тёмные», «Ой, цветёт калина» и другие старые песни, которые отец очень любил. Отец даже выключал радио, чтобы Лёнька не отвлекался, и всячески нахваливал его:

— Хорошо у тебя получается. Играй, играй. Мамка приедет, вот порадуется.

На жизнь свою Лёнька не жаловался. И она была бы совсем хорошей, если бы отец подпускал его к ружью. Но об этом Лёнька и не заикался. Уезжая на ветеринарные курсы, мать взяла с него слово, что он будет держаться подальше от ружья, и отец за этим строго следил. Каким-то чутьём узнавал, если Лёнька касался ружья на стене. До того навострился, что сквозь сон караулил. Днём прикорнёт на лежанке, вроде бы спит, а только Лёнька — к стене, где висит ружьё, тут же и откроет глаза:

— Ты чего там?

Лёнька отпрянет как ужаленный, а для отвода глаз посторонний разговор заведёт:

— Пап, а Иван говорил, что комбикорм на склад привезли…

— Сам знаю, — ворчал отец, — А ружьё-то при чём? Ой, гляди, Леонид, мамке напишу!

Сердиться отец не умел, а чтобы Лёньку держать в строгости, стращал его мамкой. Только не знал он, не догадывался, что Лёнька давно уже хранил за печкой настоящий патрон, начинённый дробью, и только случая ждал. Не может же быть, чтобы патрон всю Лёнькину детскую жизнь провалялся без дела! А дело для него найдётся: совсем недавно над птицефермой коршун кружил, цыплят во дворе высматривал. Так и раньше бывало не раз — только появится в небе, Лёнька сразу же на ферму к отцу:

— Папань, прилетел!

Отец входил в избу, неторопливо снимал ружьё, загонял патрон и стрелял прямо с крыльца. И всякий раз невпопад. Только, выходит, пугал? Лёнька крепко досадовал на отца и думал про себя: «Ну ничего, уж я-то не промахнусь!»

…В тот день с утра отец уехал в райцентр. Лёнька выгнал корову на луг и вернулся домой досыпать. Улёгся он, не раздеваясь, натянул одеяло и только было задремал, как услыхал во дворе куриный крик. Сунулся в окошко: ой-ой-ой! Над птицефермой снижался знакомый коршун! Словно только и ждал, чтобы уехал отец, а то, что Лёнька дома, и в расчёт не брал. Вроде уж и некого бояться!

Про слово, данное мамке, Лёнька, конечно, тут же забыл. Ноги сами понесли его к заветной стенке, руки достали из-за печки патрон. Скорее! Скорее! Ну погоди ж у меня!

От грохота Лёнька свалился с подоконника, расшиб локоть, но тут же повесил ружьё, разогнал стреляный запах и выскочил на крыльцо… И надо же такому чуду случиться — обыкновенный мальчик, никакой не снайпер, даже в тире никогда не стрелял, а тут с первого же выстрела попал! Коршун, тот самый неуязвимый цыплячий убийца, словно зацепившись за что-то, повисел несколько секунд в воздухе, а потом стал падать, падать. Над самым озером он опрокинулся через себя и с треском рухнул в камыши. Лёнька подождал-подождал: вдруг коршун снова взлетит? А потом отвязал Жульку и на лодке быстро поплыл к камышам.

К обеду приехал отец. Пока он таскал мешки с комбикормом, Лёнька мигом разогрел обед, чисто вытер стол, достал красивые тарелки, а когда ели, всё подливал отцу борща, подкладывал хлеба побольше, а сам всё на него взглядывал: неужто не заметил коршуна, перекинутого через плетень? А ведь как жарко сверкают его рыжие перья, как горят пёстрые крапины на груди. А глаз-то, глаз! Круглый, злой, будто всё ещё цыплят высматривает. И сейчас ещё хохлатки шарахаются от него. Неужто ничего ещё отец не знает про Лёнькин трофей? Но самому-то сказать об этом — ой-ой-ой! Как бы за ружьё не влетело!

От тревоги Лёнька места себе не находил. Вытащил гармошку, сел на крыльце, чтобы видеть плетень, и стал играть любимые отцовы песни, тоже старые, — «Зачем вы, девушки, красивых любите» и другие. Так старательно, от души играл, что куры столпились у крыльца, а пёстрый петушок совсем сдурел и прыгнул ему на плечо, но только отец — хоть бы что, как сидел на чурбаке, так и сидит, вяжет из капрона рыболовную сетку, словно и не замечает ничего. Так во весь остаток дня не промолвил ни слова.

Ночью Лёньке приснилось чудное:будто мамка ружьём вместо кочерёжки угли в печке ворошит.

— Мамка!

Крикнул и проснулся. Слетел с кровати и увидел на столе тетрадный листок, а на нём пустую гильзу. В записке отца было сказано: «Проверь донки на озере. Если там есть какая рыба, выбери её и почисть. А коршуна не ищи — увёз в музей, пусть чучело сделают для показа. Его бы попугать для острастки… Эх, ты! Он же нынче редкий гость в наших местах. Может, это был последний…»

Ниже, под подписью, стояла приписка, обведённая рамочкой: «А гильзу из ствола надо выбрасывать!»

Лёнька вышел на крыльцо. Глянул на плетень, где вчера на закате красовался подбитый им коршун, и от давешней радости не осталось следа. А вдруг и вправду это был последний на свете коршун? Лёнька долго глядел на небо, но так ничего там и не выглядел. В яркой голубизне только медленно двигались белые холодные облака.

Ромка-артист

На ночь актёров разместили по нескольким избам, а с утра, ещё не успели откричаться петухи, у клуба уже толпился народ: разгружали театральный фургон, передавали ящики и чемоданы, сколачивали декорации. Вскоре на огромном, во всю сцену, заднем полотне выросла «заграница»: розовая черепичная крыша с гномиком на венце, уходящая вдаль кривая улочка, газовые фонари. Всё это завораживало своей незнакомостью, возбуждало острый интерес к предстоящему спектаклю.

После полудня чуть не вся деревня была уже возле клуба — все хотели пораньше проникнуть в помещение и занять поближе места. Но примерно за час до начала из клуба попросили всех выйти. Там остались одни лишь актёры, и в окна можно было увидеть, как, неузнаваемо переодетые и накрашенные, они выбегали на сцену и размахивали руками. Что говорили — с улицы не слыхать.

Потом из клуба вышел руководитель актёрской бригады — седой режиссёр Сагайдачный. Дядя Митя — так его звали актёры — внимательно и долго глядел на толпившихся ребят и шевелил густыми бровями. Он упорно молчал и так ловко двигал ими, разводя и сближая их к переносице, что ребята покатывались со смеху. Вдруг он поднял руку, все затихли.

— Кто из вас хочет быть артистом?

Ребята опасливо переглянулись и потихоньку стали отступать.

— А ничего не будет за это? — робко спросил кто-то.

— Кроме славы, ничего! — улыбнулся дядя Митя. — Но это немало, уверяю вас. Артисту слава важнее хлеба.

— Я! — подал тогда голос Данька Ермолаев, самый маленький из ребят.

— Я!Я!Я! — загалдели и другие.

Вокруг дяди Мити началась суматоха. Ребята напирали, отпихивали друг друга и кричали. В свалку полезли даже девчонки, а Нюрка пробилась к нему, цепко схватила за руку и умоляюще уставилась на него, готовая разреветься.

— Мне нужен мальчик, и только один, — сказал дядя Митя, — а вас вон сколько.

Ребята стихли, нетерпеливо глядя на режиссёра, во власти которого было сделать одного из них счастливейшим человеком на свете.

— Тогда я выберу сам.

Глаза его придирчиво переходили с одного ребячьего лица на другое. Ребята строили гримасы, двигали бровями, шевелили ушами, изображая артистов.

— Ты! — ткнул дядя Митя в Ромку. — У тебя как раз то, что нужно: нос — крючком, глаза — волчком. Вполне сценичная внешность. Согласен?

Ромка не был согласен ни с «крючком», ни «с волчком», но слишком велика была жажда славы. Он стремительно ворвался в клуб, сопровождаемый злорадно-завистливыми криками: «Крючок! Волчок!» Насмешки отскакивали от него, не задевая, — ведь он уже был на пороге славы, которая важнее хлеба!

Роль у Ромки оказалась нехитрой. Когда открылся занавес и начался спектакль, а в жарком клубе, набитом людьми, установилась тишина, на сцене появился паренёк в клетчатых штанах, с голодными, ярко подведёнными глазами.

— Ромка! — пронёсся по залу приглушённый шёпот. Ребята, стиснутые взрослыми, стали тянуться вверх. — Ой, Ромка! Ромку не узнать.

А он крался за толстым буржуйским дяденькой в котелке и, когда тот зазевался, ловко вытащил у него из кармана большой носовой платок, тоже клетчатый.

В следующей сцене Ромка сидел на куче тряпья и играл с кудлатым щенком. Это был не настоящий щенок, а только чучело, и все это видели, и лишь один Ромка притворялся — вот потеха! — что это живой щенок, подзывал его к себе, свистел, и щенок, которого кто-то невидимый подтягивал за ниточку, подпрыгивал на задних лапах и тыкался мордочкой в руки.

Услышав недоверчивый смешок в зале, Ромка вдруг забыл про щенка и стал глазеть на публику. Вон Федька с подоконника корчит рожу и грозит кулаком, а Нюрка, та, что рвалась к дяде Мите, даже привстала и часто-часто показывает пальцем на себя — видно, просится на сцену. Маленький Данька слез с мамкиных колен и деловито заковылял по проходу. Ему тоже хотелось на сцену поиграть со щенком.

Тогда Ромка поднял щенка за хвост и стал приглашать на сцену всех желающих. Славы у него было теперь так много, что он не знал, куда её девать. В зале громко смеялись. Принимая смех за одобрение, Ромка вовсю старался, зазывая ребят, и только актёры, те, что по пьесе изображали мать и отца, продолжали играть. И вдруг «отец» — только сейчас до него дошло, почему в зале смеются, — подошёл к Ромке, швырнул за кулисы щенка, взял мальчика за ухо и сказал, словно так и полагалось по пьесе:

— Сколько раз говорил тебе, не мучай бедную тварь. Марш отсюда!

И дал ему пинка — это был уже не театральный, а настоящий пинок, от которого Ромка вылетел за кулисы и попал в объятия дяди Мити. Впрочем, он тут же разомкнул объятия, усадил Ромку перед собой и учинил нешуточный допрос.

— Допустим, платок ты вытащил из кармана, как настоящий вор-карманник. Это тебе удалось, — сказал он голосом, не предвещающим ничего хорошего, — Но что за чертовщина получилась со щенком, спрашиваю я тебя?

У Ромки глаза уже были на мокром месте. Он залепетал что-то о ребятах, о собаках, о какой-то Жучке, с которой все могут играть…

— Так-так-так, — не дослушал его дядя Митя. — Ты вспомнил о ребятах, о щенятах, а спектакль? А товарищей по сцене? А работу свою? — Он всё больше и больше повышал голос, словно забивал гвозди в Ромкину душу. — На кого я понадеялся! — И, не глядя на него, ушёл за кулисы.

Когда, поникнув головой, совершенно убитый, Ромка выходил из клуба, чья-то тёплая рука опустилась на его плечо. Это был Демьян Демьяныч, старый работник театра, который по необходимости бывал то осветителем сцены, то суфлёром и даже — гримёром.

— Пойди сюда, паренёк, я тебе кое-что скажу… Ты на дядю Митю не обижайся, он от других требует, но уж от себя…

И рассказал, как однажды, давным-давно, когда Ромки ещё не было на свете, перед спектаклем в госпитале дядя Митя узнал, что от бомбёжки погибла его десятилетняя дочь.

— Каково ему было сыграть свою роль? Но что же оставалось делать? Заменить было некому, надо было поднять бойцам настроение, вот и пришлось играть, да так, чтобы они ни о чём не догадались…

Демьян Демьяныч потрепал Ромку по плечу и подарил ему афишу. На этом и кончилась первая и последняя в жизни Ромкина роль. Актёрская бригада уехала на следующее утро. Но мальчика ещё долго дразнили:

— Ромка — артист из погорелого театра! Крючок! Волчок!

Ромка усмехался и проходил мимо. Слова эти не задевали его. Ведь он знал теперь такое, о чём другие не догадывались: когда нужно, очень нужно что-то сделать для других, о своих печалях на время можно и забыть.

Воронок

Николай с конями давно уже был на том берегу, а его младший брат, подпасок Яшка, всё ещё бегал за жеребятами, загоняя их в прохладный овражек.

— Ну, будет, пошумели — и хватит! Не пропадут ваши мамки!

Жеребята сбились на дне овражка и принялись щипать жухлую траву. Только Воронок, иссиня-чёрный жеребёнок, не мог успокоиться и рвался к реке. Он тонко повизгивал и жадно принюхивался к сырому запаху воды. Яшка припугивал его кнутом, Воронок отскакивал, искоса следил за подпаском, словно бы что-то замышлял.

— У, артист, балуй у меня!

В тот день жара копилась прямо с утра, так что к полдню стало нечем дышать. Жеребята потолкались под скудной тенью ракит, сомкнулись лбами и недвижно застыли. В конце концов жара сморила и Яшку — он вполз на пригорок, где было чуть посвежее, стянул с себя куртку, укрыл ею голову… И тотчас сами собой склеились глаза, куда-то в пропасть сгинули жеребята, солнце окуталось мраком и погасло.

Туп, туп, туп… Туп, туп, туп… Воронок только и ждал, когда подпасок заснёт, протопал мимо него, спустился к речке и постоял, по-кошачьи цапая воду ногой. Речка была небольшая, но шумела опасно. Её угрожающее ворчанье раззадорило Воронка. Он встал на дыбки и покрутил ногами, вызывая её на бой. Речка испуганно притихла, это придало жеребёнку храбрость. Он попятился на несколько шагов, чтобы сделать разгон, и — галопом к реке! А та словно бы ждала озорника — втянула его в себя, опрокинула набок, отхлестала и отшвырнула обратно.

И вот стоял Воронок поодаль, распялив дрожащие ножки, а его заливистый плач, подхваченный эхом, нёсся за реку, туда, где в тростниках паслись взрослые кони. И тогда от зарослей отделился тёмный клубок и помчался, скатился к реке. Это Найда, мать Воронка.

Они долго стояли, разделённые опасно ворчащей водой, мать и сын. Стояли, молча смотрели друг на друга и взглядами о чём-то говорили между собой. О чём? Может, Воронок упрекал свою мать, что она ушла, не позвав его с собой? Или жаловался на недобрую речку, которая не пускала его к взрослым коням? Он уже чувствовал себя взрослым, а мать не понимала его — смотрела на сына ласковыми лиловыми глазами и, наверно, внушала ему, дурачку, чтобы он вернулся к своим.

Но Воронок не соглашался, он бил об землю ногой и вызывающе поглядывал на мать. Тогда Найда с укоризной покачала головой — поступай как знаешь! — махнула хвостом и скрылась в зарослях.

Воронок остался на берегу один, и сразу что-то изменилось. Небо над ним вдруг громко раскололось, из-за тучи ярко высверкнула молния и осветила жеребят на дне овражка, вдали зарделись зарницы, откуда ни возьмись, посыпался дождь и растрепал кусты на берегу…

Задыхаясь, Яшка бежал к реке. Его клевали холодные капли дождя. На берегу он заметался — кидался то туда, то сюда, но жеребёнка нигде не было. Тёмная вода бурлила, сверкающие струи звенели, как молоко о подойник. Под низким небом озарялись тростники. И вдруг в одной из вспышек возникли силуэты взрослых коней. Может быть, там, среди них, и был Воронок?

Оставаться и ждать Яшка больше не мог. Он бросился в кипящую речку и рывками поплыл. Всё ближе и ближе! Ещё издали он угадал длинноногую фигурку. Воронок жался к Найде, поводил ушами и неторопливо оглядывался вокруг. Яшка выбрался на берег и устало побрёл к тростникам.

Между тем небо стало яснеть. Над рекою, прошивая небо цветастым узором, поднималась радуга. И тогда вдруг с радуги, как с горы, скатился Николай. Он гарцевал на гнедом жеребце, молча разглядывал Яшку и льнувшего к нему Воронка. Так ничего и не поняв, он вытащил из кармана сигарету.

— Слушай, помощник, откуда здесь жеребёнок?

— А ты сам спроси у него, — усмехнулся Яшка.

Николай задумчиво осмотрел Воронка.

— Ладно, пускай остаётся в табуне.

— Ясное дело, не гнать же обратно.

Как был, в одежде, Яшка переплыл на другой берег и долго стоял на пригорке, глядя на коней в тростниках, где мелькал жеребёнок. Речка, ещё недавно сердитая и тёмная, сейчас покорно плавилась на солнце и ласкалась к притихшим камышам.

Как же Воронок оказался на том, другом берегу? Я бы и сам хотел узнать, но об этом могли бы рассказать только летний дождь, неугомонная речка и шелестящий камыш.

Полуночница

Когда отец уехал в соседний район, Нюрке объяснили, что там не хватает рабочих и без него не смогут убрать урожай. Но только Нюрка жить тоже не могла без отца. Он ей нужен каждый день — мяч ли выудить из колодца, прыгалку с яблони достать, а то и просто у него на руках полетать, как на самолёте, — мало ли для чего! А тут у целлулоидной куклы отлетела рука, Нюрка ходила за матерью и приставала:

— Напиши ему, чтобы скорее приехал, Ляльке руку надо приладить.

— Я ему сейчас не командир, — отвечала мать. — А Ляльку такую ещё больше будешь жалеть.

Очень плохо было без отца, а тут пришла и другая беда. Как-то под утро сквозь сон услышала Нюрка чьи-то слова во дворе:

— Как же я одну её оставлю, Егор Иванович? Войди в моё положение.

А ты, Настя, в их положение войди — горят! Пропадает урожай!

— Да и забыла я всё. Как дочка родилась, считай, руля не держала в руках.

Нюрка толком не разобралась: кто и в чьё положение должен войти? У кого дочка родилась? О чём это дядя Егор толкует? Кто горит? Повернулась на другой бок, поспала ещё немного и вдруг испуганно открыла глаза: мать сидела рядом и гладила ей волосы.

— Доченька, я на стан уезжаю, — виновато улыбнулась она. — Поживёшь у тёти Даши. Я ненадолго — как уберёмся, так и вернусь.

Нюрка бросилась матери на шею и стала обнимать её изо всех сил, будто прощалась с ней навсегда. Мать отняла её, горячую, от себя и поставила на пол.

— Одевайся скорее и к тёте Даше беги. Она тебе пирожков с яблоками напекла.

У Нюрки зачесались глаза. Она вспомнила про отца, про хорошую жизнь, когда все были вместе, и разревелась. Полкан услышал её на соседнем дворе и залаял.

— Вот тебе раз! — огорчилась Настя и прижала дочку к себе. — Не одна ты остаёшься, тётя Даша с тобой.

— У-у-у! — гудела Нюрка, отталкивая мать.

— И Полкан тебя ждёт. Слышишь, зовёт?

— А-а-а! А-а-а! — разливалась Нюрка, захлёбываясь от слёз.

— Субботку будешь из стада встречать…

— У-у-у!

Нюрка так завелась, что не могла остановиться. Непонятно, откуда только слёзы брались.

— Ну, будет сырость разводить! — сказала мать. — Не маленькая!

В это время с улицы послышался автомобильный гудок.

— Сейчас! Иду, иду!

Настя чмокнула дочку в раскисший нос и убежала на улицу, где её поджидала машина. Нюрка сразу перестала плакать — чего слёзы лить, когда мамки нет! — подхватила однорукую Ляльку и побежала к тёте Даше есть сладкие пирожки. У калитки её встретил Полкан и увязался за нею в дом.

— А где пирожки? — спросила Нюрка с порога.

— Умоешься, тогда и садись.

— А Ляльке дашь пирожок?

— Обязательно.

— А какой? Большой или маленький?

— Маленького хватит.

— А Полкану дадим?

— Отчего же нет?

Так началась новая Нюркина жизнь — ела сытные кулеши, пила грушевые отвары, мариновала с тётей Дашей грибы и встречала Субботку из стада. Хорошая была жизнь, ничего не скажешь, но только на третий день Нюрка загрустила. До вечера ещё терпела кое-как, а когда солнце спряталось за лес, убежала к себе домой и до самой темноты сидела у дверей. Там её на крыльце и нашла тётя Даша.

— Большая ты, однако, а мать не жалеешь. Что ж ей, так и прыгать вокруг тебя на короткой привязке? Зачем же её, по-твоему, на тракторе учили? Могла бы войти в её положение.

Насчёт короткой привязки Нюрка была не согласна, а в положение сразу вошла: вспомнила, что мамка ватник забыла, а в поле ветер небось, и полезла в чулан.

В ту ночь Нюрка спала на печке, укрывшись мамкиным ватником, от которого вкусно пахло бензином. И снилось ей, что ни на минутку не расстаётся с мамкой, сидит с ней рядышком в кабине и без остановки сигналит гудком, распугивая ворон и грачей. И вдруг проснулась от лая Полкана. Кто-то приехал! Не мамка ли?

Нюрка кубарем скатилась с печки и в дверях столкнулась с Егором Ивановичем.

— Вот тебе от мамки письмо.

Нюрка схватила листок, посмотрела на свет и жалко вздохнула — читать она ещё не могла.

— Дай-ка мне, — сказала тётя Даша и нацепила на нос очки. — Что она тут пишет?

— «Дорогая доченька, родная моя, — читала она мамкины слова, от которых сердце у Нюрки стало кувыркаться, — как-то ты одна без меня? А я по тебе ой как соскучилась! Бригадир обещался отпустить меня на денёк, приеду в гости, посмотрю, как живёшь, как Субботка. И как тёте Даше помогаешь, тоже посмотрю. Ты слушайся её, а она, я так думаю, тебя не обижает…»

Тётя Даша нахмурилась.

— Эк, обижает. А то ещё и обижу! — проворчала она.

Нюрка слышала мамкин голос в словах и сопела. А как только тётя Даша кончила, не удержалась и расплакалась.

— Мамку жалко. Ей там скучно без меня. У-у-у!

— Ну, будет, будет! — успокаивала тётя Даша.

— К мамке хочу!

— Только детишек там не хватало, — усмехнулся дядя Егор.

— Горе-то какое, — расстроилась тётя Даша, — А ты чего улыбаешься? Разве дело это — мать у дитя отымать?

— Вот детсад скоро откроют…

Откроют! Который год слышим про детсад, а ей мамку сейчас подавай!

Чувствуя поддержку, Нюрка прибавила голосу. Полкан давно уже скрёбся в дверь, а тут распахнул её — и давай сочувствовать Нюрке.

— А-а-а! — надрывалась Нюрка, отпихивая пса. — К мамке хочу!

— На-ка съешь конфету, — сказала тётя Даша.

Нюрка выплюнула конфету и вылетела из дома вон. Полкан виновато огляделся, схамкнул конфету и выскочил за девочкой во двор.

Егор Иванович снял с себя пиджак и зачерпнул воды из ведра.

— Поесть бы чего, — сказал он, но тётя Даша не расслышала его.

— Как бы худа не было, — сказала она. — Ночь-то какая, ничего не видать.

— Остынет на воздухе и сама вернётся.

Но Нюрка не возвращалась. Тётя Даша накинула платок и вышла на крыльцо.

— Нюрынька, иди домой, будем чай вместе пить.

Никто не отозвался. Тётя Даша осторожно сошла со ступенек.

— Ты куда это спряталась?

С улицы вдруг донёсся лай.

— Батюшки, да ты что это надумала? В ночь-то холодную?

Тётя Даша заторопилась мимо спящих изб. Промелькнули магазин, весь освещённый изнутри, сельсовет, авторемонтные мастерские, а там уже кончалось село и в полном мраке начинался большак.

— Нюраточка, заблудишься, кому говорю! — кричала тётя Даша и уже не бежала, а ковыляла, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, — Ой, что же делаешь со мной, негодница!

Потянуло сыростью. В зарослях булькал ручей. В камышах возилась утиная семейка, всплескивала рыба, бормотала вода, шлёпаясь о полузатопленную кладку. И никаких человеческих звуков.

— И не жалко тебе меня, старую? Как же я людям в глаза посмотрю, если что случится с тобой?

Тётя Даша уселась на кочку, запахнулась платком, решив переупрямить девчонку. Знала, что где-то прячется в кустах, да как её выманишь? Так бы, наверно, и сидела до утра, если бы вдруг не послышался грохот.

Заливая светом низину, осторожно спускался к броду грузовик.

— А я-то думаю, куда вы пропали, — сказал дядя Егор, вываливаясь из кабины.

— Тсс! Не гомони, поди-ка сюда…

Взрослые пошептались, вглядываясь в плавни.

— Да куда ты это в ночь такую собрался? — вдруг громко спросила тётя Даша.

— Нюрку вот хотел к Насте отвезти!

— Нюрку-то? Так её, может, волк давно уже съел, а то ещё и утонуть могла. Хоть и неглыбко здесь, а плавать-то она не умеет…

— Так что же делать тогда?

— Придётся в милицию заявить…

И тут из камышей раздался лай, выскочил Полкан, завертелся в ногах взрослых людей, забрызгивая их водой.

— Я здесь! — закричала Нюрка, выбралась из кустов и тут же полезла в кабину. — Куда поворачивать, дядя Егор?

— Ишь ты, прыткая!

Так вот Нюрка и нашлась. А вскоре, держась за руль в четыре руки, ехали они, Нюрка и дядя Егор, полевой дорогой в соседний район. Полкан бежал за ними до самого брода, постоял у кладки, где утиная стайка хлопотала в камышах, и потрусил обратно — досыпать. А машина всё мчалась, раздвигая светом дорогу, переваливаясь с боку на бок, то в небо ползла, то ухала вниз, и ветер свистел то с одной стороны, то с другой, а Нюрка всматривалась в тёмную ночь, пока не заснула. И снилось ей, что сидит она в кабине рядом с мамкой, а впереди скачет Полкан.

И вдруг — тишина. На светлой полянке сидят люди на кучках соломы и едят, и тени от них уползают в поле, как змеи, сливаясь с ночной тьмой. Нюрка долго не могла понять: где она? кто она? зачем она здесь? Но вот наконец вспомнила себя и нажала на гудок. И тотчас отделился от сверкающей полянки мотоциклист в комбинезоне, подошёл к машине и угрожающе приблизил к Нюрке своё чумазое лицо, белые зубы и голубые, в искорках глаза.

— Проснулась, полуночница?

— Ой! — испугалась Нюрка.

— Не узнала, что ли?

В следующую минуту Нюрка уже висела на шее у матери, вдыхала в себя дух бензина и обмирала от счастья. Люди улыбались, завидуя Насте и вспоминая своих малых детей, а Нюрка — хватит обниматься! — вылезла из мамкиных объятий и нетерпеливо спросила:

— А ты мне дашь покушать?

Она ещё никогда не ела борща в поле, да ещё ночью, да ещё при звёздах в небе, да ещё с мошкарой, звеневшей над миской. А поев, вспомнила про ватник, который привезла для мамки.

— Вот умница, дочка, а я и забыла про него.

— А кто к тебе ещё приехал, угадай!

Промучив мамку минутку-другую, Нюрка весело полезла в кабину, обшарила сиденье, вдруг опустилась на пол и затаилась.

— Ты чего там? — спросила Настя.

— Пропала!

Нюрка всхлипнула разок-другой, хотела уже дать хорошего рёву, но в это время из темноты вынырнул дядя Егор с куклой в руке.

— Лялька моя!

Нюрка схватила куклу, обцеловала её и спрятала за пазуху — ночь была холодная, как бы не простудилась ещё! И, уже совершенно успокоенная, дала себя закутать в ватник, покачать, как маленькую, и уложить в соломенный стожок.

— Мы к папке когда поедем?

— Проснёшься утром, тогда и поговорим. Спи!

В чёрном небе закружились звёздные светлячки. Они мигали, опускались всё ниже, плясали и гасли один за другим.

Так и не услышала Нюрка, как мать ушла в поле, где её поджидал нетерпеливый трактор.

Жаворонок для Варьки

Валерка лежал в постели и читал книжку. В избу вошла мать.

— О жаворонке не слыхал? — спросила она.

Валерка не шелохнулся. Он дочитал страницу, перевернул следующую и только тогда поднял голову.

— О каком ещё жаворонке?

— А я думала, оглох. Обыкновенном! На силосной яме объявился.

— Брехня! — уверенно сказал Валерка и снова уткнулся в книжку.

— Сама не видела, а девушки говорят. Я и подумала: может, тебе интересно.

— Брешут твои девушки, — отрезал Валерка. — Зима сейчас, какие жаворонки?

— Учёная ты у меня голова! — усмехнулась мать, — Однако с постели слазь. Небось не завтракал ещё?

Валерка наспех помылся и сел к столу. И ел, продолжая читать, но о чём читал — не соображал. Всё это враки насчёт жаворонка, решил он, но в то же время колебался: с чего бы это врать? А если правда? Вдруг на самом деле жаворонок прилетел? Может, в климате что-то изменилось? Сейчас ведь всё меняется.

Валерка захлопнул книжку, накинул пальто и побежал к Варьке, своей приятельнице, — новость с ней обсудить. «Эх, сейчас удивится!»— подумал и шибче припустил.

Дома Варька была не одна. За столом сидела и строчила на швейной машинке Сонька Гущина, первая мастерица среди девчонок, худущая и нескладная, как коза. Её и дразнили «козой», но она не обижалась, потому что знала: всё равно к ней прибегут, если чего понадобится шить. Поглощённые работой, девочки не сразу заметили, как вошёл Валерка. Он потоптался у порога и грохнул кулаком о пустое ведро.

— Ой, кто это? — обернулась Варька. — Ты, Валерик?

Она подлетела к нему и стала стягивать пальто.

— Некогда мне с вами! — оттолкнул он её, — На силосной яме жаворонок объявился!

Выпалил одним духом и уставился на Варьку: удивится ли? Но Варька махнула рукой и снова вцепилась в пальто.

— Полезай на печку, погрейся, пока мы фестончики закончим, а потом я тебя чем-нито покормлю!

Валерке стало досадно — не удивилась! Он покорно дал стянуть с себя пальто, сбросил валенки и полез на печку, где сушились яблоки и дремал на овчине чёрный кот. Разлёгся на горячих кирпичах и стал думать о жаворонке. Почему отбился от своих? Как устроился на ферме? Что ест-пьёт? Дотянет ли до весны? А то ведь скоро ручьи загремят, с юга прилетят птицы, кинется он к ним, а те его взашей погонят: пошёл от нас, приблудыш!

Долго Валерка думал о жаворонке, потом вдруг вспомнил про угощение и почувствовал голод.

— Ну давай чего обещала! — напомнил он.

— Счас!

Варька достала ухватом чугунок из печи, из сеней принесла запотевший кувшин. Снял Валерка крышку с чугунка, заглянул в кувшин: вкуснота! От картофелин пар валит, на молоке коричневая корочка сморщилась.

Наелся Валерка так, что дышать тяжело. Распустил поясок, снова взобрался на печку, лежал на тёплой овчине и думал о Варьке: заботливая. И пошутить с ней можно. Хозяйственная. Да ещё какая! Пока мать на ферме, сама всё приготовит, даже тесто ставить умеет. А сейчас надумала себя обшивать-одевать, у Соньки выучилась. В школе, правда, слабо тянула, ну а он, Валерка, на что? Завсегда поможет.

Так хорошо раздумался о Варьке, что совсем забыл, зачем пришёл. Стал он дремать, а тут вдруг слышит: девочки шепчутся. Не поймёшь: обсуждают что-то или ругаются. Прислушался — и спать расхотелось.

— Он за меня всё сделает, — шептала Варька. — Что ни скажу, всё сделает.

— И с дерева спрыгнет?

— И с дерева спрыгнет. Только за тебя не спрыгнет, а за меня спрыгнет.

— Это почему же?

— А потому что он мне суженый.

— Как это? — не поняла Сонька.

— А так — жених.

Сонька с опаской уставилась на печку.

— Жених, говоришь, а сама не жалеешь: а вдруг упадёт и ногу сломает?

— Что ж он — дурак, чтоб прыгать по-глупому? Он ловкий, — заверила Варька, — И за меня что хошь… даже… это самое… жаворонка поймает!

— Ой, что надумала! Какого ещё жаворонка?

— Ну, того самого, который на яме…

Варька оставила шитьё, взобралась на лежанку и задышала Валерке в лицо.

— Валер, а Валерик, — вкрадчиво сказала она, — а ты мне жаворонка принесёшь?

— Это какого?

— Ну, о котором говорил…

— Это можно, — солидно согласился Валерка и подумал о Варьке приятно: «Ишь ведь, слыхала!»

— Небось и жаворонка никакого нету, — надула губы Сонька. — Мало ли чего наболтают!

— Вот сама и болтаешь, как сорока на заборе! — разозлился Валерка.

Он скатился с печки, накинул пальто и побежал на ферму.

Над скотным двором поднимался пар, разогревали горящей паклей трактор, скотницы разносили корм. А за силосной ямой на кучке соломы сидела птичка. Только жаворонок ли? Может, воробей? Нет, воробей — тот без хохолка, да и помельче. Жаворонок! Точно! И, видно, неплохо жилось ему здесь — вертел хохлатой головой, блестел сытыми глазками и пускал из клюва струйку пара, будто цигарку курил. И на мороз никакого внимания — шубка на нём перьевая с подпушкой. И людей и скота не боится — привык! Ох и получит Сонька лупцовку! Правда, некрепко, всё же девчонка…

Валерка вытер отсыревший нос, снял шапку и стал обходить жаворонка с тыла. Пристроился сзади, постоял не дыша, прикинул, как ловчее прикрыть, шваркнул носом — и прыг! Попался, голубчик!

Валерка осторожно приподнял шапку, заглянул под неё, а там — никого. Жаворонок стоял поодаль и озорно посматривал на него: что, поймал? Держи карман шире!

— Ты чего здесь безобразишь? — закричала девушка, катившая тачку. — Зачем птичку гоняешь?

Валерка спрятал озябшие руки в карманы и для вида пошёл прочь, но, как только девушка скрылась, вернулся обратно и со зла запустил в птичку мёрзлым комком. Жаворонок взлетел, покружился над ямой и провалился в клубы пара. Был — и нет его!

«Ну теперь от меня не спрячешься!» — подумал Валерка, сел на край ямы и свалился вниз. Метра два пролетел, шмякнулся на мягкий кукурузный силос и чихнул от уксусного духа. И сразу же нашарил рукою что-то пушистое. Поднёс к глазам: ух ты, жаворонок! Но что это с ним?! Крылышки смяты, клюв раскрыт, гребешок свалился набок. Валерка зажмурился, чувствуя, как прыгает сердечко под нежным пушком: тук-тук, тук-тук! Живой! И заранее ликовал, представляя, как ахнет Варька, когда он вручит ей подарок! Ох и посмеются они над Сонькой!

Валерка спрятал птицу за пазуху и полез по лесенке наверх. У самой бровки огляделся — нет ли кого? — и выбрался наружу. Он продышался от кислого духа, неслышно проскочил мимо скотниц и зашагал как ни в чём не бывало.

Вся деревня сверкала, как игрушечная, дым из труб валил столбом, снежная благодать вокруг. Валерка дышал полной грудью, щурился от солнечной синевы и осторожно трогал рубаху. Варькин жаворонок шевелился, щекотал живот, нежно царапался, словно бы просился на волю.

И вдруг кто-то рядом тирликнул. Валерка огляделся — нет никого. Прислушался к запазухе — не оттуда ли звук? Нет, не оттуда. Поднял голову и увидел ещё одного жаворонка — он завис над ним и жалобно кричал.

— Кыш! — замахал Валерка рукой. — Кыш!

Но жаворонок не улетал. Он опускался, чуть не касаясь Валеркиной головы, и снова поднимался — и не переставал кричать. Откуда он здесь? И что привело его сюда? И тогда вдруг Валерка подумал: а вдруг это друг той самой птицы, что сидела у него под рубашкой? Может, суженый её? И не кружил ли, чтобы спасти свою подружку? Но почему же они вместе не улетели на юг?

Однако, что бы там ни было, решил Валерка, поздно уже. Летай, летай себе на здоровье, а птичку всё равно тебе не отдам— теперь она Варькина, а не твоя. Он низко нагнул голову и припустил по деревне. А потом сбавил скорость и поневоле глянул наверх. Глянул и обмяк от бессилия: над ним по-прежнему кружил жаворонок и по-прежнему кричал, а что кричал, не разобрать. Но ясно, что это была слёзная просьба — не разлучать.

Валерка вытащил жаворонка, подержал его немного в руке и поднял над собой. Будь что будет! Даже если Варька его не простит, он не мог поступить иначе. Птица полежала на ладони, привыкая к морозу и свету, царапнула лапкой кожу и вспорхнула.

В солнечной синеве затренькали два колокольчика, превратились в точки и растаяли вдали.

Чихачёвская артель

Федька делал уроки, время от времени отрывался от них и, скучая, поглядывал в окно. Стадо гусей у высохшего колодца, курица с выводком цыплят, спящий прямо на проезжей дороге пёс — всё привычно, не к чему прицепиться, поневоле будешь делать уроки. Вдруг, однако, Федька оживился. На улице, у новенького сруба, появились близнецы — Мишка и Никишка Чихачёвы и стали возиться у верстака. Отец их Ефим, рабочий леспромхоза, по вечерам возводил новую избу — с большой кухней, горницей и комнатой для сыновей. Вот они и старались. Даром что шестилетки, а трудились, как муравьи. Отца и сыновей так и называли в деревне — Чихачёвская артель. Интересно, что они там возятся у верстака?

Федька влез на подоконник, огляделся по сторонам и спрыгнул в палисадник.

— Бог в помощь, работнички! — солидно сказал он, подходя к близнецам. — И чего вы тут ладите, если не секрет?

Братья оторвались от верстака и уставились на Федьку — Мишка подозрительно, а Никишка улыбаясь во весь рот.

— Ручки к носилкам делаем, чтобы глину таскать, — ответил Никишка.

— Это под фундамент, что ли?

— Ага.

— Это сколько же вам таскать-то её?

— Много.

— Ну-ну!

Мишка поправил за ухом плотницкий карандаш и стал гонять рубанок взад и вперёд, сбрасывая стружки, а Никишка — сгребать их к мусорной куче, в которой возился поросёнок. Федька оглядел глиняную кучу и покачал головой. Ой-ой, сколько таскать! Поросёнок подошёл к ней с другой стороны, обнюхал и плюхнулся в неё, как в ванну.

— Пшёл! — заорал Никишка и припечатал его метлой.

— Ишь, развалился! — не удержался и Мишка, жахнув поросёнка ногой.

Федька смотрел на братьев скучающими глазами — суетились много, а без толку. Поросёнок только жмурился и урчал, словно его щекотали.

— Ну чего привязались? — вскинулся Федька. — Может, ему для здоровья так надо?

Он обошёл поросёнка, почесал большим пальцем ноги у него за ухом, потом уставился в небо и что-то пробормотал.

— Ты чего? — удивился Никишка.

— Думаю, однако…

— А об чём?

— А об том: умные вы или дураковатые?

— Умные, — ответил Никишка за себя и за брата.

— Я тоже так считал, а потом передумал.

— Это почему же?

— А потому что глину таскаете сами.

Близнецы переглянулись, не понимая, куда клонит Федька.

— Чем хрюшку зря молотить, лучше принесите хлеба и верёвку покрепче.

Зачем и для чего — братья интересоваться не стали. Федька был постарше, учился в школе и зря не станет говорить. Они вынесли хлеба и моток белого шнура. Федька попробовал шнур на зуб и подёргал руками.

— Сойдёт, — сказал он и перочинным ножом разрезал его на три куска. — А теперь давайте хлеб сюда.

Федька присел на корточки и подёргал поросёнка за хвост. Тот не шелохнулся. Тогда Федька помахал краюхой перед его мордой. Поросёнок приоткрыл один глаз, потом другой.

— Что, вкусно?

Поросёнок нетерпеливо уркнул.

— Тогда вставай, не ленись.

Поросёнок послушно встал.

— А теперь за мной!

Подманивая хлебом, Федька вывел его на середину двора и только там отломил от краюхи кусок. Пока поросёнок ел, Федька подсунул под брюхо шнур, затянул узлом на спине и приладил с боков другие концы, сделав из них вожжи.

— А то сами таскаете! сказал Федька и тряхнул вожжами. — Теперь тащите сюда свой шарабан.

Жаль, в это время не было Ефима Чихачёва, а то бы порадовался, глядя, как прянула со двора шумная ватага: впереди Федька с краюхой, за ним поросёнок с тележкой, а с боков близнецы с лопатами навскидку.

— Ать-два! Ать-два! — командовал Федька, на бегу распугивая кур и голубей, — Разойдись!

У плетня команда притормозила — тропа вела к овражку с глиняным откосом, а впереди — калитка на огород. И вдруг ни с того ни с сего поросёнок помчался к калитке.

Держи его! Держи!

Но было уже поздно — поросёнок пролез в огород, свернул на грядку, зацепил картофельный куст и вырвал его с клубнем. Розовые картофелины рассыпались по борозде. Мальчики тянули вожжи в обратную сторону, поросёнок при этом, как ни странно, успевал подрывать всё новые и новые кусты и пожирать летящую с них картошку.

— Тппрру, шкода!

— Стой!

Но поросёнок топтал всё на своём пути.

Вдруг толчок — отвязались вожжи. Федька шлёпнулся на спину, Мишка повис на плетне, а Никишка с испугу бросился к калитке и… угодил прямо в руки отца!

— Это что за представление? — хмуро спросил Ефим.

Поросёнок мотнул башкой и помчался к выходу. Федька ринулся за ним, ухватился было за край тележки, тележка осталась у него в руках. А поросёнок скатился в овражек и плюхнулся на глиняный отвал.

— Ну и что скажете, артисты?

Растерзанные и грязные, близнецы стояли перед отцом и сопели.

— Это всё хряк виноват! — сказал Федька, потирая коленку.

Ефим покосился на него.

— Ладно, сами разберёмся.

Он взял сыновей за уши и так повёл их домой. И долго слышались кряхтенье, недовольные вскрики и возня. А Федька всё стоял на огороде и ругал поросёнка. Потом он поплёлся домой.

Возле старой избы Чихачёвых Федька чуть задержался. Из окна, как по команде, выглянули близнецы, умытые и одинаковые, как куклы-матрёшки.

— Федька! — крикнул не то Мишка, не то Никишка. — Айда с нами обедать!

— Не, — сказал Федька и мотнул головой. — Уроков — во!

За близнецами стоял обнажённый по пояс Ефим и растирался махровым полотенцем. Все трое, отец и сыновья, смотрелись из окна, как с фотографии. Это была уже снова дружная и работящая семья — Чихачёвская артель.

Чья лопата сильнее?

Когда ребята пришли на колхозный огород, вожатая Наташа раздала лопаты, внимательно всех оглядела и вдруг улыбнулась Мишке Синякину.

— Ты будешь примером для всех и покажешь, как надо работать, — сказала она. — Пусть в колхозе не думают, что городские ребята белоручки. Договорились?

За что примером для всех был назначен Синякин, а не кто-то другой, было неясно. Может, за то, что он был выше всех? Сам он никому не собирался показывать примера и вот прямо-таки изнывал от тоски, ковыряясь лопатой в земле и глядя на тёплое небо, на лес у реки, на уютные копны, которые так и манили поваляться в них и поспать. Стоит ли говорить, как он обрадовался, когда Наташа ушла? Её зачем-то вызвал к себе бригадир Володя, и теперь неизвестно, когда она вернётся. Стараться стало неинтересно и вообще работать было уже ни к чему: никто всё равно не следил, никто не хвалил и не ставил в пример.

Синякин потёр поясницу и огляделся. Все ребята усердно трудились. Рядом сопел второклассник Санька Горшков. Он так быстро копал и выдёргивал свёклу, будто надеялся, что ему за это орден дадут. Синякин вразвалку подошёл к нему.

— Эй, Горшок, тебе что, больше всех надо?

Санька испуганно уставился на Синякина. Мишка и сам не знал, чего хотел от Горшкова. Ему было только противно, что тот так старается. Он осмотрел лопаты — свою и Горшкова: Санькина лопата была с поперечной рукояткой на длинном черенке, а у его лопаты не было никакой рукоятки. Обидно!

— Может, поменяемся? — предложил Мишка.

Горшков схватил свою лопату и молча удрал на другой конец участка.

— Не хочешь — как хочешь!

Синякин вскинул свою безрукую лопату на плечо и расстроенно огляделся. Неподалёку стоял Генка Уханов и внимательно наблюдал за воронами. Они шумели над лесной опушкой и о чём-то громко спорили. Даже отсюда было видно, как они отпихивают друг друга с насиженных мест и перелетают с ветки на ветку. Было их тыща не тыща, но уж точно пятьсот. Синякин подозрительно уставился на Генку: отчего это он так внимательно смотрит на ворон? На всякий случай он обошёл его сзади и подножкой свалил наземь.

— Чего дерёшься? — завопил Генка.

Синякин помог ему встать и дружелюбно похлопал его по плечу.

— Ну ладно, ладно, извини. Это я не со зла, а случайно. Может, сразимся?

— Как это? — заинтересовался Генка.

— Ну, стукнемся разок лопатами и узнаем, чья сильнее — моя или твоя.

Лопата у Генки была точно такая же, как у Саньки Горшкова — с поперечной перекладиной. Мишка объяснил, как сражаться, и тот сразу же согласился.

— Так бы и сказал, а то драться…

— Итак, начинаем, — объявил Синякин.

Мальчики разошлись, затем неторопливо стали сближаться. Они развели лопаты в стороны и с размаху стукнулись. Вам! С коротким шумом с кустов сорвалось серое облачко птиц.

— Ничья! — объявил Синякин. — Начинаем опять!

На этот раз мальчики пошли в индейскую атаку, оглашая поле воинственными воплями. Все ребята оставили работу и сбежались смотреть, чья возьмёт. Бэм! Бум! Бом! Лопаты звенели, как лагерный гонг перед обедом, но прочно держались в руках противников.

— Опять ничья! — вздохнул Синякин.

После короткого отдыха мальчики снова помчались друг на друга, как тевтонские рыцари, но только пешие, а не на конях. Бамс! Дрын! Крак! Что-то громко треснуло. У одной из лопат отвалился черенок.

— Моя победила! — заорал Генка.

— Нет, моя! — закричал Синякин, навалился на Генку и отобрал у него лопату. Он зашвырнул остатки своей лопаты в кусты и ещё громче завопил: — Твоя лопата от моей улетела на небо — ищи её теперь!

Пока они шумно выясняли, кто победил, ребята рассыпались по своим местам и снова взялись за свёклу. На дороге появились Наташа и бригадир Володя с мячом, а за ними — орава сельских мальчишек.

— Молодцы пионеры! — похвалил Володя. — А теперь можно искупаться и в футбол поиграть.

— Ура! — закричали ребята и бросились к Володе, но Наташа попросила всех сдать сперва лопаты. Она сложила их шалашиком, пересчитала, о чём-то задумалась и пересчитала опять.

— Одной лопаты не хватает, — печально сказала она.

Все стали оглядываться на Мишку Синякина, но он беззаботно жевал травинку и незаметно показывал кулак. Кроме вожатой, все заметили это.

— Что же будем делать? — спросила Наташа.

Ребята молчали. Тогда Наташа взяла бригадира под руку. Они отошли в сторонку и о чём-то стали шептаться.

— Да, Наташа, — вдруг громко сказал Володя. — Если лопата не найдётся, имей в виду — тебе придётся отвечать!

— Это почему же? — удивилась Наташа.

— А потому, — строго ответил бригадир, — что ты здесь старшая.

— А что ей будет за это? — спросили ребята.

— А это надо подумать. Придётся, видно, новую такую поискать, только сомневаюсь, что найдёте — лопата штучная, мастер делал её.

— А если не найдётся, что тогда?

— Тогда мне будет худо, — сказала Наташа. — Вы уедете в город после смены, а мне придётся в колхозе работать — такая лопата денег стоит немалых…

— Уй-ю-юй! — ужаснулись ребята, — А как же Кавказ?

— И сама не знаю.

Все знали, что Наташа — альпинистка, каждый год ездила на Кавказ, и ей оставалось сделать только одно восхождение, чтобы получить мастера спорта. Что же, выходит теперь, не видать ей мастера как своих ушей? И всё из-за какой-то лопаты? Хорошенькие дела!

Все пошли к речке. Кто-то из сельских мальчишек подкинул мяч. Володя наподдал его ногой к облакам, а когда мяч упал на землю, ребята покатились за ним гуртом, сбивая друг друга. Один лишь Мишка Синякин не кинулся вслед — он плёлся в хвосте, шмыгал носом и думал. Много ли Наташе придётся пыхтеть в колхозе, чтобы купить лопату? А что, если она уже не станет мастером спорта? Выходит, жизнь у неё прошла напрасно? Разные такие вопросы кружились в голове, жалили — не было от них никакого покоя.

Ребята между тем скатились к реке. Ещё издали Володя закинул в неё мяч, и все, не раздеваясь, бросились в воду. Закипела куча мала. Мяч выскакивал из воды, вывёртывался из одних рук и попадал в другие. Ребята громоздились на бригадира, как на гору, а он вдруг исчезал под водой и появлялся в другом месте. В общем, всем было весело; Всем, кроме Мишки Синякина. Он не купался, за мячом не гонялся, асидел в кустах и горько думал. О чём? Ну ясно же о чём — о пропащей жизни Наташи. И даже в лагере после отбоя всё время ворочался в кровати, не мог заснуть.

А под утро произошло что-то странное. Над Кавказскими горами летала Генкина лопата, у которой перекладина вертелась, как пропеллер. Синякин бежал внизу и задыхался, пока не упал в яму. Он стал карабкаться вверх, влез на дерево, а тут над ним — опять Генкина лопата. Теперь она свисала с ветки, как ворона.

«Попался! — проскрипела она, — Теперь от меня не уйдёшь!»

Проснулся Синякин, когда все ещё в лагере спали. Он вылез в окно, добрался до беседки и стал следить за домиком взрослых. И дождался, пока не распахнулась дверь и на крыльцо не вышла Наташа. Конечно же, она искала его, Синякина! А кого же ещё!

Наташа подняла голову и улыбнулась. Над лагерем летели дикие утки.

— Привет! — крикнула она и помахала рукой.

Скворец Тимур, сидевший на лагерной мачте, надул мячиком грудь и поздоровался с ней сразу на нескольких языках — утином, курином и голубином. И разбудил всё птичье население. От птичьего переполоха очнулось заспанное солнце — оно пролезло сквозь листву старой груши и своим острым лучом пощекотало нос Кудряша. Пёс чихнул, вскочил, стряхнул с себя шумно росу и побежал на кухню, откуда неслись запахи жареных пирожков.

День начинался хороший, безоблачный и чего только не сулил впереди — и футбол, и купанье, и поход по грибы, а только ничто не радовало Мишку Синякина. Как теперь жить, он так и не знал. Вот до чего довела его лопата!..

Приглашение на арбуз

Солнце вкатилось на самую верхушку неба, остановилось там и закуталось дымкой. Застыла и река, недвижно блестя в своих берегах. Ни ветерка, ни всплеска. Только ребята старательно возились в песке, хороня своего атамана Ваську Чаусова. Они закопали его в песок по самые уши и заунывно пели траурный марш. Жара стояла такая, что даже в воду лень было лезть.

— А хорошо бы сейчас арбузика! — вдруг ожил «покойник». Он выбурился из песка и облизнулся. — Холодного бы арбузика, да!

— А чего ж, на бахче их много, — намекнул Махтай.

Васька смахнул с себя песок и уселся.

— Да, у Дракина поживишься, — сказал он печально. — Такого арбузика задаст, что год чесаться будешь. Фамилия-то у него чуешь какая? А кулачищи видел?

Ребята уставились на бахчу за овражком и долго следили за сторожем. Всё же арбуза сильно хотелось. Даже Васька стал колебаться.

— А может, спит он сейчас? — сказал он так, ни к кому не обращаясь, — Делать-то нечего.

— А чего не спать, — зевнул Махтай, — Ясное дело, спит.

Не сговариваясь, ребята встали и пошли к овражку, откуда было удобно наблюдать. У самой сторожки валялось ведро и земля вокруг была мокрая.

— Порядок, — сказал Васька Чаусов. — Дед недавно обливался, а сейчас дрыхнет и видит во сне свою бабку.

Ребята понимающе рассмеялись.

— Только вот что, — предупредил Васька. — Кому-нибудь одному пойти надо. А то шуму много будет.

— А вот ты и пойди! — сказал Махтай.

— Чего это я пойду? Ты поменьше меня, тебя никто и не заметит.

— А ты зато ловчее: если что — скорее удерёшь.

Ребята стали приглядываться друг к дружке: кому бы это дело лучше подошло?

— А у меня трясучка от страха бывает! — вдруг сообщил Димка Патрашкин, — Мне сам доктор не велел пугаться.

— А я себе недавно ногу подвернул, — похвалился Венька Мурачик. — Даже от физкультуры освободили!

В другое бы время ребята заспорили, кто ловчее, кто выносливее, кто смелее, а тут все разом скисли. Никому не хотелось идти на бахчу. Вдруг дед не спит, а только спрятался в сторожке и ждёт момента, чтобы заграбастать воришку? Махтай же облизнул пересохшие губы и сказал, что вообще арбуз ему вреден.

— От него сыпь на коже появляется. По-научному — аллергия, — объяснил он, — Не слыхали?

— Это смотря от какого арбуза, — заметил Васька.

Никто не хотел идти добровольно за арбузом. Тогда ничего не оставалось, как тянуть жребий: кому достанется самая короткая травинка, тому идти на бахчу. Несколько раз тянули без толку — все травинки почему-то оказывались длинными, но вот короткую травинку вытянул Костик Паршин, прозванный Лопушком за оттопыренные уши. Он был самым маленьким среди ребят, в школу ещё не ходил и вообще непонятно, как затесался в их компанию.

— Да, принесёт арбузика, — мрачно сказал Васька Чаусов. — На прицепе не увезёшь.

— Лопушок да не принесёт? — заступился Махтай. — Обижаешь Константина! Да его в посёлке все собаки боятся!

Костик растерянно улыбался. Насчёт собак услышать было, конечно, приятно, но с Дракиным, даже спящим, встречаться не хотелось. Он подтянул пояс на потрёпанных джинсах, выкарабкался из овражка и, озираясь, пополз в бахчу.

— Лопух — старательный мужик, — сказал Махтай. — Обязательно притащит!

— Готовь места побольше, — усмехнулся Васька.

Ребята лежали в прохладном овражке, лениво переругивались и ждали, всё же на что-то надеясь. А Костик, осторожно раздвигая арбузные листья, где перебежками, а где ползком, пробирался вперёд. Всё живое старалось укрыться от солнца: бабочки затаились в тени, сложив крылья лепестком, букашки зарылись в землю, даже Муравьёв не видать. Один лишь Костик без устали перекатывался с места на место — арбузов было так много, что глаза разбегались.

Наконец попался настоящий великан. Костик постучал об него — гудел, как бочка. Он ухватил его за круглые бока и потянул на себя. Но не тут-то было! Арбуз вцепился в землю и никак не давался. Пришлось повозиться с ним, мотая его с боку на бок, пока не раздалось громкое — хруп! Громадина отлетела от толстого стебля, а Костик с размаху шлёпнулся на грядку. Он передохнул, смахнул пот с лица, не торопясь огляделся и вдруг заметил чьи-то босые длинные ноги, расставленные над ним, как ворота. Он поднял глаза, увидел всклокоченную бороду и сообразил: Дракин! А тот вовсе и не думал спать, а наоборот — с любопытством глядел на малыша и бодрым, совершенно не сонным голосом поинтересовался:

— Сладенького захотелось?

— Ага, — кивнул заискивающе Костик, рассчитывая на снисхождение. — Меня ребята послали.

— А сажали?

— Не сажали, — пролепетал Костик.

— Ну и как же нам быть тогда?

Последовало долгое молчание. Дед почесал бороду и задумчиво огляделся.

— Никого поблизости не видать?

Костик тоже огляделся — не ребят ли ищет? — и уверение сказал:

— Никого!

— Ну раз никого, тогда… — Дед уставился вдруг на его потёртые джинсы с заклёпками на кармашках, — Где ты справил себе такие? Дай-ка я их поближе рассмотрю — может, мне подойдут?

— Чего? — не понял Костик.

— Ты сыми, а я примерю.

Костик поспешно снял о себя джинсы, но дед почему-то не стал примерять их, а перекинул через плечо и зашагал в сторожку. Костик поёжился и поплёлся за ним.

— Да куда ж ты без добычи? — повернулся дед. — Сорвал — стало быть, твой теперь. Можешь домой его взять и соседей угостить.

Костик остановился. Как же так домой? Вот так, голышом, да ещё с арбузом в обнимку? А что соседи скажут? Где ты, скажут, свои джинсы потерял? А может, дед шутит? Костик вприпрыжку побежал за Дракиным, но у сторожки дверь захлопнулась перед самым носом. Так вот и получилось: Костик на бахче, а его джинсы — в сторожке.

Ребята давно уже удрали из овражка и опять валялись на берегу.

— Поели, называется… — вздохнул Васька Чаусов.

— Ох и влетит же ему! — печалился Махтай.

— Нашли кому довериться…

Ребята долго и лениво спорили, а потом играли в камушки, подбивая их на лету, и прыгали с мостика в воду. А в это время Костик бегал голышом вокруг сторожки и заглядывал в щели. Оттуда доносился громкий храп. «Не прикидывается ли дед?» — подумал Костик.

— Дедушка, отдай штаны!

Но дед не отзывался — только повернулся на другой бок и ещё гуще захрапел. Джинсы лежали у него под головой заместо подушки. И такая это была мягкая подушка, и такие, верно, виделись Дракину сны, что никак не мог он проснуться. Ну никак! А тут, как назло, показались девушки с вальками и связками белья. Увидели Костика и заслонились руками.

— Срамота какая! Ты чего же без штанов гуляешь, бесстыдник, а?

Не успел Костик спрятаться, как с другой стороны показались охотники с ружьями.

— Ага, попался! — рассмеялись они, — Ужо покажет тебе Дракин!

Костик поискал, чем бы прикрыться, но так ничего и не найдя, рассердился, вскарабкался по лесенке на чердак, просунул голову между жердинами и крикнул:

— Дед, а дед, люди тут ходят, слышь? Как же мне без штанов?

Для верности он стал сыпать вниз чердачную труху. Дракин зевнул, сел на лавку и глянул наверх.

— Ты, что ли? А я тебя сразу не узнал. Так нельзя, говоришь, без штанов? Ну раз нельзя, так и забирай свою фирму.

Костик спустился в сторожку и быстро натянул джинсы. И только тогда огляделся. Здесь он ещё не бывал, и всё ему казалось интересным: и плакат на стене с олимпийским мишкой, и журнал «Огонёк», и будильник, и маленький радиоприёмник.

— Мне идти? — спросил неуверенно Костик.

— Может, свеженького отведаешь сперва? — Дед оглянулся на угол, заваленный арбузами, — Вон их сколько! Опять выдали аванс бахчевыми. Поешь-ка холодненького, а то жарко нынче. — Дед подкатил ногой полосатого красавца, вытер чистой тряпицей нож и отхватил солидный кусок, — Прошу!

Дед зевал и смотрел, как Костик, оглядываясь на олимпийского мишку, робко уплетает угощенье.

— И чего это моя бабка припозднилась сегодня с обедом? — сам с собой разговаривал Дракин. — А то поспать ещё, что ли?

Костик съел кусок, вытер шею и грудь и повернулся к выходу.

— Дедушка, я пойду, ладно?

— Да ты ж не распробовал как следует, — сказал дед и отмахнул ножом новый кусок. — Ты ешь веселей!

Костик взял кусок двумя руками и послушно погрузился в мякоть по самые уши. Правда, ел он без удовольствия, но очень старался и в конце концов одолел. Он бросил корку под лавку и попятился спиной к дверям.

— Постой! Куда же ты?

— Да я наелся, во! — Костик похлопал себя по животу.

— Видать, нехороший арбуз попался, раз быстро наелся. Ты другого отведай — может, послаще будет…

Не поднимаясь с лавки, дед подкатил к себе другой арбуз, но Костик замахал руками.

— Не надо!

— Как же не надо? — удивился дед. — Ведь тебя ребята ждут с арбузом, кажись?

Костик смутился.

— А что, можно взять? — спросил он.

— А чего же не взять? Мы твоим дружкам сейчас и подберём. Только им, наверно, надо штуки три, а то и четыре, не меньше. А как ты утащишь?

— Не знаю, — сказал Костик.

— И я не знаю…

Дед вздохнул, выглянул из сторожки и вдруг спросил:

— А может, лучше им самим сюда прийти? Только не ползком, как воришки, а как добрые люди — открыто? Только придут ли?

Оба они — дед и Костик — крепко задумались., В самом деле: придут ли?

— Постой-ка, — сказал дед и вырвал листок из настенного календаря. Достал карандаш, подумал с минуту и написал:

«Дед Лёша приглашает всех на арбуз».

Костик спрятал записку и припустил во всю прыть, но, добежав до овражка, вернулся обратно.

— А про штаны им сказать?

— Про штаны-то? — Дед усмехнулся, почесал бороду и сказал: — Про штаны — молчок! Это пусть меж нами останется.

Тюха-матюха

Всё казалось Антону интересным, куда ни глянь — одни открытия. То и дело оглядываясь, он и не заметил, как отстал от ребят. Цветные пятна рубашек вспыхивали в зарослях то здесь, то там, потом погасли, но ещё долго слышался тонкий Зойкин голосок:

— Ау, Лёвушкин, не отставай!

Но так уж получилось, что Антон задерживался то у сосны, с которой длинноносый дятел вёл пулемётный огонь, то припадал к норе, которую крот копал под вражеские укрепления. Но разве спрячешься от Зойкиного голоска?

— Ау, Лёвушкин!

— Слышу, слышу! Иду!

Но сам не тронулся с места. Рядом высился обелиск в память о погибших партизанах, значит, где-то рядом пионерский лагерь, зачем же зря тревогу поднимать?

Антон поднял голову и радостно замер. Две белочки мчались, перескакивая с дерева на дерево, огненные хвосты летели за ними, как кометы. Куда они мчатся наперегонки? Что за спартакиада у них? Конечно же, надо было скорее узнать, кто из них первой придёт к финишу! Антон кинулся сквозь заросли, перескочил через кочку, споткнулся, упал, но, пока сидел, потирая коленку, белочки скрылись. Ух, не везёт!

Антон вспомнил про ребят и повертел головой — может, хоть Зойкин голос услышит? Но голос её куда-то пропал. И обелиск тоже куда-то пропал. Вот так да! Как же выбраться из чащи? Мало того, что звено провалит задание по ориентированию на местности, но ещё и вернётся в лагерь в неполном составе! Что-то срочно надо придумать. Как ни крутись, ни вертись, а придётся куда-то идти. Только куда? Спокойно, спокойно! Возьмите себя в руки, Лёвушкин!

Впереди показался сосновый пригорок. Антон долго продирался сквозь бузину и боярышник, взмок, но, когда остановился и протёр очки, сразу повеселел — в груди защекотало от предчувствия захватывающих событий. Внизу таинственно блестело озеро, словно бы только что выскочившее из-под земли, и там наверняка затевалось сражение. Возле бархатных палок рогоза лопались пузыри и расходились круги. Это разведчики продвигались под водой, дыша через трубки. Метёлки тростника шевелились. Не иначе как индейцы пробирались в бамбуковых зарослях.

Антон воинственно распрямился. Свежий ветерок холодил лицо. Каждый шаг вперёд таил в себе опасную встречу. Он спускался с пригорка, пригибаясь и оглядываясь. Главное — не дать себя застигнуть врасплох.

И вдруг индейцы куда-то исчезли. Только что были — и нет их! На спокойной воде плавилось солнце, сухо трещали стрекозы, и мягко клубилась, как дым от костра, мошкара. Где он? Куда он попал? Эх, невезучий Антон человек!

— Э-ге-гей! — громко подал он голос, чтобы определиться в пространстве.

«Э-ге-гей! — откликнулось эхо, дробясь вдали на детские голоса. — Э-ге-гей!»

Кажется, это звучит слабый Зойкин голосок. Точно — Зойкин! Антон сразу повеселел. Значит, ребята недалеко, можно продолжать наблюдения. Он бесстрашно вошёл в воду и продвинулся вперёд, раздвигая руками зелёную ряску. И был вознаграждён за свою смелость — на воде поблёскивал глянцевый лист, а на нём, как на блюдце, качался тугой кочанчик кубышки — плотный жёлтый цветок, да красивый какой! Антон залюбовался им. Как бы он пошёл к Зойкиным лохматым косичкам! Может, сорвать его?

Недолго раздумывая, Антон подобрался к цветку, подышал на очки, протёр их, осторожно взялся снизу за скользкий стебель и вдруг отшатнулся. Вот это да! Из воды выстрелила рыбка-малютка, взвилась, как ракета, и точно упала на лист. Ну и ну! Рыбка часто зевала губастым крохотным ртом и удивлённо таращила на него свой круглый розовый глаз. Как зовут тебя, малютка? Может, ты дельфиний малёк? Или простой пескарик? И что ты делаешь здесь, отвечай? Рыбка, конечно, молчала.

Антон снял очки и замер, исследуя подводную гостью. Всё вокруг замерло, охваченное хрупкой тишиной. Он так долго не шевелился, что стрекоза, летевшая мимо, приняла его за корягу, сделала круг над его головой и доверчиво приземлилась на вихрастую макушку. Голодные мальки щекотали ему ноги и живот, а он хоть бы что! Лишь пучеглазая жаба подозрительно следила за ним, высунув морду из воды, но тут же булькнула вниз, как только послышались голоса:

— Ух, тюха-матюха, сколько же можно искать!

— Ну и влетит же, если не поспеем к линейке!

— Нет, мальчики, будем искать, пока не найдём. А может, он ногу сломал и лежит где-то, плачет?

Ребята были совсем где-то рядом, а он ещё не успел разглядеть как следует рыбку. Антон окунулся с головой в воду и сидел в ней, пока в лёгких не кончился воздух и не застреляло в ушах. Тогда он осторожно высунул нос, вздохнул и огляделся. Ребячьи голоса затихли, но зато на листе красовалась новая гостья — бронзовая муха в лёгком плаще из прозрачных крыльев. Она незаметно точила худые лапки, острые и длинные, как маленькие шпаги, и выжидающе хищно следила за рыбкой. Наверняка примеривалась, чтобы напасть на неё и сожрать.

— Пшла! — замахнулся на неё Антон.

Муха шлёпнулась на воду, завертелась волчком, оторвалась и улетела с сердитым гуденьем, а рыбка очнулась и запрыгала с места на место, оставляя влажные следы. И вдруг свечою вскинулась вверх и угодила прямо в цветок кубышки. Прыжок был так высок и сложен, что отнял все силы, и вот сейчас, недвижная, она лежала на листе и меркла на глазах.

Что с тобой, малышка?

Рыбка смотрела на Антона усталым, гаснущим взглядом и не подавала признаков жизни. Неужели она уснёт навсегда? Стало мрачно вокруг и тоскливо, словно солнце украли. И так тихо, что можно было расслышать всхлипывающие звуки.

Антон поднял голову.

Зойка, это ты?

— Лёвушкин! Ты жив?

Антон с треском оторвал тугую плеть кубышки, но опять застыл. Рыбка упала на воду и качалась на ней, как листок. И вдруг встрепенулась — хвостик торчком — и зарылась в воду. Неужто ожила? Не может быть! Но это была правда — рыбка ожила, да ещё как! Она поспешно удирала вниз, ввинчиваясь всё глубже и глубже, но у самого дна замерла на мгновенье, стремительно врезалась в проплывавшую стайку мальков и скрылась в тени камышей. Ура!

В это самое время Зойка схватила Антона за руку и потащила его из воды.

— Дурочка! — сказал он ей, радуясь подвигу рыбки, — Думала, я утонул? На вот, возьми!

Девочка спрятала цветок за спину и растерянно уставилась на ребят, бежавших с пригорка.

— Ты что, спятил, тюха-матюха?

— Все заняты делом, а он где-то летает…

— Смотрите, он ещё улыбается!

Антон хотел что-то объяснить ребятам, но только беспомощно улыбался, оглядывался на озеро, где совсем ещё недавно разыгрались страшные события и где сейчас спокойно плавала рыбка, которую он случайно спас. Но разве объяснишь такое чудо? Сколько же интересных и ещё не очень понятных вещей бывает на свете!

Скворец № 17

Проходя вечером по кладбищу, Истратов услышал треск. Он оглянулся, но ничего особенного не заметил. Обычная картина: осыпавшиеся могилы, деревянные кресты с выцветшими рушниками, старые берёзы и липы. Истратов пошёл дальше. Треск послышался снова. Тогда он поднял голову и в густой листве увидел чьи-то босые ноги. Держась рукою за ствол, мальчишка застыл с раскрытой пятернёй, а над ним кричал скворец. Рассмотреть озорника Истратов не успел. Скрюченная фигурка скатилась вниз и скрылась в гуще деревьев.

Истратов подошёл к дереву и увидел в траве взъерошенного скворца. Глаза скворца воинственно сверкали, он силился подняться, но только беспомощно вертелся, отталкиваясь острым чёрным крылом. В руках Истратова, спокойных и тёплых, скворец угомонился, глаза его устало закрылись.

— Э, братец, да тебе лапку сломали!

Истратов присел на скамеечку возле могильной ограды, извлёк очки из кармана, надел их и стал рассматривать сломанную лапку.

— Неужто колечко?

Истратов попытался прочесть буковки, но было уже темно — не разобрать. Тогда он встал и пошёл с кладбища, держа перед собой находку, словно в пригоршне воду.

На следующий день, придя в школу, Петька столкнулся у входа с дружком своим Васькой.

— Ничего не слыхал? — спросил Васька, — К нам из Австралии скворец прилетел. С колечком!

— Врёшь!

Петька прижал Ваську к стене.

— Сам видел?

Васька набрал воздуху в грудь — очень хотелось похвастать, что видел своими глазами, но не решился.

— Отпусти сперва.

Петька отпустил.

— Ефим Савельич Маргарите Ивановне сказал — я за дверью слышал. Интересный, говорит, случай: из Австралии прилетел скворец.

— А почём он знает, что из Австралии?

— Кольцо у него на лапке, там всё написано…

— Трепло ты! — Петька с презрением отвернулся от приятеля.

Он отошёл было, но снова приблизился к Ваське.

— Ты вот что, помалкивай лучше. Раззвонишь — смеху не оберёшься.

Васька растерянно хлопал глазами.

— Чего помалкивать-то?

Глаза у Петьки недобро сощурились. Васька замолк — Петька был скор на расправу и драться горазд.

После уроков Петька домой не пошёл. Классы давно опустели. Он стоял перед стенгазетой, делая вид, что читает, а потом раз-другой прошёлся мимо учительской, где ещё сидели учителя и Ефим Савельевич Истратов — директор школы, преподававший физику и математику. Когда Истратов стал прощаться, Петька юркнул в класс, потом выскочил вслед и долго шёл сзади, не решаясь подойти. И пока шёл, всё думал: видел учитель или нет, как он выгонял скворца из дуплянки? И сам себя на всякий случай оправдывал: он бы не трогал скворца, если бы тот не стал нападать, норовя попасть острым клювом в глаза. Хотел яичко взять, всего-то яичко, а пришлось невзначай слегка и помять. Петька шёл вслед за учителем и боялся: а вдруг тот обернётся и спросит: «Чего плетёшься за мной? Загубил скворца, а сейчас чего надо?» У всех были свои увлечения — хобби, и у него тоже своё — собирать яички, выдувать из них жидкость и хранить их в ящике на чердаке. Ни у кого такого богатства не было, а сам никогда не задумывался: зачем оно ему, собственно? А вдруг учитель спросит: «Да, зачем оно тебе?» Что сказать? Может, сбрехать: для науки, дескать? «А почему тогда прячешься, как вор?»

Ефим Савельич вошёл в дом. Петька потоптался возле крыльца и стал бродить вокруг, заглядывая в окна. Учитель возился с Настенькой, племянницей своей, скакал на четвереньках, и девочка, усевшись верхом, вцепившись в седоватые его волосы на затылке, шипела и гукала, воображая себя машинистом паровоза. Потом Ефим Савельич кормил её, держа на коленях, сам ел и ещё успевал читать газету. Прочёл газету, снял Настеньку с колен и снова сел за стол, разложив на нём тетради. Петька смотрел на склонённую фигуру Ефима Савельича и жалел его: учитель жил у сестры вроде приживалки — присматривал за девчонкой, с хозяйством возился, даже иногда корову доил — совсем не мужское дело, а ведь учёнее его в деревне не было никого, знал обо всём на свете и рассказывал так, словно по книжке читал. Стоял Петька, вздыхал и сам не понимал, отчего и не может уйти.

Вдруг Ефим Савельич повернулся и странно посмотрел в окно. Петька присел на корточки и хотел было улизнуть, но подумал и решил пересидеть, чтобы не поднимать шума. И тут услышал над собою шаги. Не над собою, конечно, а так ему показалось. Петька пригнулся ещё ниже, но над ним уже распахнулось окно и послышался голос:

— Это кто же здесь? Ты, Зарубин?

Непонятно было, как он увидел его. Может, давно уже приметил и только виду не подавал? Петька поднялся и уставился в сторону, избегая смотреть на учителя.

— Ты чего здесь?

— Да я так…

— Ну заходи, раз так.

Петька вошёл в дом. Настенька подскочила к нему и вцепилась в ранец, требуя, чтобы он поиграл с ней.

— Связала меня по рукам и ногам! — кивнул Истратов на девочку. — Есть не хочешь? А учебники с собой? Ну вот что, садись-ка, голубчик, сюда, делай уроки и за Настенькой присмотри. Если вдруг задержусь, посмотришь с ней «Спокойной ночи, малыши!» и спать уложи. Да я, глядишь, через часок и вернусь. Есть захочешь, не стесняйся — вон хлеб, молоко, а что в буфете найдёшь — всё твоё…

И ушёл, захватив с собой разбухший, в трещинах, дерматиновый портфель. Уф ты! Петька легко вздохнул, бросил ранец в угол, сразу же отпил полбанки молока, успокоил жажду и стал обшаривать дом: не здесь ли где-то скворец? Настенька путалась под ногами, полезла было за ним на чердак, но он шуганул её. Ничего не найдя, он успокоился и стал носиться с ней по избе, шипел, трещал и гудел, изображая ракету, а она летала за ним, брякалась о пол, поднималась и снова летала, визжа и заливаясь от смеха.

Наигравшись, ребята поели и сели вместе делать уроки: Настенька на полу с книжкой, а Петька за столом. Настенька побормочет-побормочет и перевернёт страницу. Вскоре всю книжку «прочла». Петька сунул ей «Природоведение», она «прочла». И «Математику» также. И «Рассказы по истории СССР». Потом Петька читал стихи, которые задали наизусть. Так вот вместе и делали уроки, пока вдруг Настенька не заснула, не дождавшись детской программы. Легла на пол, свернулась калачиком и заснула. Петька отнёс её на кровать, прикрыл одеялом, постоял-постоял и, решив, что теперь она не проснётся до утра, пошёл домой.

На следующий день Петька повстречал Ефима Савельича по дороге в школу. Он зашагал с ним в ногу, чуточку забегая вперёд и заглядывая учителю в глаза.

— Уроки сделать успел? Настенька не мешала? А я, голубчик, замотался, инспектор приезжал, в сельсовет с ним ходили, потом в лесничество ездил насчёт лесу для ремонта… Уж извини, что так получилось. От мамаши нагоняя не было?

Поговорили о всяком, а о скворце — ни полслова, словно и не было той истории на кладбище и разговора в учительской, который подслушал Васька.

Задержав как-то своего дружка, Петька оттащил его в сторону и взял за отворот рубахи.

— Брехня всё это насчёт кольца. Это Ефим Савельич для смеху, а ты и уши развесил. Лопух ты, вот кто!

И совсем успокоился. Беззаботно стало Петьке на душе. Так легко и весело, что на переменках стал швырять малышню на пол, дёргал девочек за косы, на уроках поднимал с соседями возню. А однажды на уроке Ефима Савельича затеял даже трещотку — стал катать ступнёй гранёный карандаш по полу. Треск получился отменный, а кто трещит — поди догадайся. Тем более трещал осторожно: потрещит, потрещит, а как только Ефим Савельич оглянется, тут же перестанет. Весь класс развеселил.

Удивительный всё же человек Истратов — даже на спор рассердить его было невозможно. Он и сейчас не рассердился, а только сконфуженно почесал за ухом и попросил:

— Может, наигрались уже, и хватит?

Но Петька не мог угомониться — только учитель отвернулся, как он снова прокатился ступнёй по карандашу. Ефим Савельич покачал головой и усмехнулся.

— Ну что ж, тогда попрошу всех встать из-за парт — и в стороночку…

Все вышли в проход, Петька замешкался, пытаясь закатить карандаш под планку, и этого было достаточно. Ефим Савельич взял у него карандаш, осмотрел его и сунул к себе в боковой карман.

— На вот тебе мой — бесшумный. Можешь катать сколько хочешь…

И под смех всего класса дал ему круглый карандаш и продолжал объяснение как ни в чём не бывало.

После уроков ребята остались на пионерский сбор. Пришёл и Ефим Савельич. Сперва обсудили успеваемость и утвердили план работы, а потом попросил слова Ефим Савельич. Он вышел к доске, достал из кармана конверт и нацепил на нос очки.

Тут, ребята, в область переслали письмо из Сиднея. Я переписал его. Где находится Сидней, кто знает?

— В Швеции!

— Во Франции!

— В Англии!

— В Австралии, — неуверенно сказал кто-то.

— Правильно, в Австралии…

— А что за письмо такое?

— А вот послушайте-ка. — Ефим Савельич пробежал сперва листок глазами, а потом по-своему пересказал: каждому, кто сообщит о судьбе закольцованного скворца с номером от 1 до 20, о его местопребывании, о времени прилёта, количестве яичек, времени выведения птенцов и условиях гнездования, будет выслан альбом птиц Австралии и почётный значок общества по охране природы…

— Вот и подпись: профессор Эллиот, — добавил Ефим Савельич и пустил иностранный листок по рукам.

В классе поднялся страшный шум. Все повскакали с мест. Васька прямо-таки оцепенел от удивления, лицо его вытянулось, глаза полезли на лоб. Петька как встал, так и забыл сесть, испуганно следя за листком, который кочевал с парты на парту. Иные почему-то решили, что надо тут же пойти ловить скворцов.

— Садись, Зарубин, — кивнул Ефим Савельич и, когда все успокоились, объяснил, что ловить скворцов не надо. — Нам, ребята, крепко повезло, — сказал он тихим, проникновенным голосом. — Скворец с номером семнадцать у нас…

— Не может быть! — загалдели ребята.

— Почему не может быть? Скворец поселился на кладбище, отложил несколько яичек, но вот кому-то не понравилось, что он там живёт, выгнал его из гнезда…

Ребята стали переглядываться.

Некоторые втянули голову в плечи. Установилась тягостная тишина. Все ждали, что учитель назовёт разорителя птичьих гнёзд.

— Кто разорил гнездо, тот сам знает. Я хотел только сказать, что скворца мне всё-таки удалось спасти…

— А где он, где?

— Скворец уже улетел. Пожил у меня в баньке несколько дней и улетел.

— А кому же альбом тогда и значок?

— А это я и сам не знаю…

Ребята опять зашумели. Учитель задумчиво посмотрел на них.

— А может, так поступим, — сказал он, — Объявим конкурс на лучшее сочинение: «Мои летние наблюдения за жизнью птиц». Победителю и отдадим. А письмо доктору Эллиоту я уже отослал.

На том и порешили.

Вернувшись домой, Петька забрался на чердак и долго смотрел на ящик с опилками, где лежали яички — зелёные, голубые, крапчатые: скворцы, галки, сороки, дятлы, синицы, которые могли бы появиться на свет, петь и летать, если бы Петька не уничтожил их ещё до рождения. Совсем недавно он считал себя богачом, а сейчас уныло смотрел в чердачное окошко. В старом тополе, лежавшем ветками прямо на крыше, шумели птенцы. Солнце билось в шелестящей листве, уже затканной первым белым пушком. Ветерок приносил сюда запахи отцветающих лугов, свежесть озёрной воды. Тёмные липовые аллеи парка возле старой, разрушенной церкви, кочки с длинными хохолками травы, болотные оконца с поблескивающей в них чёрной водой, молодые лягушки, жучки, мошки, первые бабочки — всё это жило и дышало радостью раннего лета. Но вот птенцы — те, что лежали сейчас в ящике грудой пустотелых яичек, — никогда не увидят солнца, травы и деревьев.

Петька слез с чердака, без всякой цели бродил за огородами и не заметил, как очутился возле дома Истратовых. Он прошёл через сад и задержался возле баньки, где, по словам Ефима Савельича, несколько дней жил скворец — тот самый, с номером семнадцать. Он открыл дверь, прошёл в предбанник и каменку. Пахло мылом и холодным дымом. Чёрные, закопчённые камни источали сырость. Сквозь отверстие в углу виднелся кусочек голубого неба. Шелестели листья на ветру. На чёрной корявой доске шевелился золотистый кружок света, и в нём поблескивало блюдце с водой. И никаких признаков скворца. Только серое пёрышко прилипло к доске. Петька оглядел тёмные, задымлённые углы и понял вдруг, что никуда скворец не улетал, давно уже помер, а Ефим Савельич просто выдумал, что он улетел. Не мог он улететь никуда, помятый, больной, с лапкой, хрустнувшей под его, Петькиными, пальцами.

Петька дышал горьковатым воздухом старой баньки и думал о скворце. Он представил себе доктора Эллиота, старого, очкастого, сутулого, чем-то похожего на Ефима Савельича. Ходит, наверно, с блокнотом в руке, смотрит вверх на деревья, а из гнёзд сыплется на него мусор, сучки и веточки. Птицы садятся ему на плечи, порхают вокруг и кричат. Эка штука — скворец! — а ведь сам доктор надевал ему на лапку колечко, а когда отпускал, говорил: «Лети, голубчик! Авось в чужих краях приют найдёшь, свет не без добрых людей…»

В саду послышались шаги. Может, пробирался кто-то к ручью, куда хозяйки ходили полоскать бельё? Но шаги всё ближе и слышнее, совсем уже рядом. Петька замер. Тишина и чьё-то дыхание. Распахнулась дверь. Зашуршали прелые листья от веников.

— Кто здесь?

Молчание.

— Ты, Зарубин?

Петька поднял глаза на Истратова.

— Неправду вы сказали. Никуда он не улетел.

Ефим Савельич подсел к нему и положил руку на плечо.

— Нет, голубчик, правда. Я планочками ножку обложил, перевязал, ножка наладилась, он и улетел. Может, где в другом месте осядет. Теперь, понятно, подальше от деревни.

Ефим Савельич его не попрекал, ни о чём не расспрашивал и ни с того ни с сего начал рассказывать о детстве своём, как сам когда-то птиц не жалел, как хотел учёным стать и поездить по разным странам, да не вышло, и душа у Петьки колыхнулась от тёплого чувства к нему.

Они вышли из баньки и какое-то время стояли, ничего не видя перед собой от яркого солнца. Тут и заметила их Настенька и с радостным визгом побежала через грядки, раскинув руки.

Юлька и Павлик

Стояло долгое жаркое лето, и от привольной жизни — ночёвок на островах, сражений в лесу, набегов на пионерские лагеря — всё перепуталось в голове Павлика. Ему уже начинало казаться, что лету не будет конца. Он не думал о том, что ждёт его впереди, не вспоминал и того, что было когда-то. Даже и про Юльку забыл…

Когда Павлику было пять лет, его прозвали «Юлькин жених». Круглый, ушастый, очень упрямый, он в руки никому не давался, и только соседка Юлька умела к нему подойти.

— Вот погоди, Юльке скажу! — грозилась мать, когда от него, бывало, дом начинал ходить ходуном.

И удивительное дело — Павлик тут же покорно стихал. Не то чтобы девочка знала какой-то секрет, была уж очень ласкова с ним или выдумывала необыкновенные затеи, а просто глаз у неё так был устроен: посмотрит — и сразу дурь улетает вон. Павлик и вправду считал себя её женихом. Ростом девочка не вышла, чуть побольше Павлика, так что чужие принимали их за погодков, а то за брата и сестру, и это ему нравилось.

Павлик не отставал от неё ни на шаг. Куда она, туда и он за ней. Она к подружке, и он за ней. Она из школы, а он уже мается возле калитки. Вместе пропадали на речке, вместе ходили по ягоды и грибы, но к бывшим окопам, где густо разросся малинник, она не пускала его.

— Подорвёшься на мине! — кричала она. — Помнишь, убился бычок?

— А ты как же? — пугался Павлик, и тайком, прячась по кустам, следовал за ней, пока случайно не попадался ей на глаза.

Юлька не раз угощала своего жениха тумаками, иногда он даже ревел, но своего добивался — в малинник лазали вместе. Теперь он не боялся, что подорвутся на мине. А как же! Они ведь ходили вдвоём! Ясно, что это могло лишь случиться тогда, когда она там оставалась одна.

У своей соседки Павлик пропадал чуть ли не целые дни. Задавали корм поросятам, встречали корову с пастбища, трусили яблоки в саду — всё вместе. Худенькая, быстроглазая и смелая, как мальчишка, Юлька прыгала в сено прямо головой — вместе выбирали соломинки из растрёпанных косичек. А когда, набегавшись, Юлька садилась за уроки, Павлик брал какую-нибудь книгу потолще и делал вид, что тоже учит.

Ещё задолго до школы Юлька научила его читать. Отец привозил иногда из города книжку. Павлик хватал её и тут же бежал к своей приятельнице.

— Во какую папка книжку купил! Почитай!

Хотя книжки были для маленьких, но Юльке и самой было интересно — она читала их и перечитывала, а потом пересказывала Павлику своими словами, при этом придумывала новые подробности, которых не было в книжке.

— А теперь давай складывать слова, — предлагала Юлька, — Я буду учительница, а ты ученик.

— Давай, — соглашался Павлик и пристально следил за Юлькиным пальцем, который медленно, с остановками, полз по строчкам.

— А это какая буква?

— Пы.

— А это?

— А.

Буква за буквой, и — о, чудо! — непонятным образом складывалось слово «Павлик»! А вторым словом, которое он научился читать, было «Юлька». Так они прошли всю азбуку ещё задолго до того, как Павлик пошёл в первый класс.

— Павлика домой не допросишься, — посмеивалась мать, — Присушила парня.

Дружба у них была крепкая и, казалось, навек.

И вдруг случилось негаданное — Юлька уехала. Уехала далеко и надолго. В своей маленькой жизни Павлик ещё ни с кем не разлучался и потому не мог понять, почему же Юлька не взяла его с собой, а вот так покинула, не спросясь и даже не простившись. Несколько дней кряду забегал он к соседям — не вернулась ли Юлька? — и сильно горевал, не заставая её. А потом решил перестать горевать — нашлись другие дела. Так в жизни бывает: сперва тяжело, а потом проходит.

Шли годы. Из круглого, ушастого малыша Павлик превратился в худого, сильного мальчишку с озорными, опасными глазами. Среди ребят он слыл отчаянным драчуном. Жизнь закрутилась у него от разных событий, и на них частенько не хватало и дня. Тогда-то вот нежданно-негаданно вернулась Юлька. Первой об этом сообщила Павлику мать.

— Пошёл бы навестил, — сказала она. — Только сперва лицо умой.

Но Павлик не пошёл — постеснялся. Зато вскоре пришла Юлька сама. Она была какая-то другая, незнакомая: в голубой мальчишеской рубашке с погончиками, в туфлях на высоком каблуке, а косички, когда-то тонкие и растрёпанные, теперь были собраны русой косой. Тугая, с пушистой метёлочкой на конце, коса покачивалась на спине, и вся она, Юлька, стала какая-то ладная, плотная, глаза взрослые и спокойные, только ростом поднялась всего на чуток — с Павлика аккурат.

Юлька долго и молча разглядывала Павлика.

— На улице ни за что бы не узнала. Ну, здравствуй!

Павлик густо покраснел и, не глядя на неё, сунул руку лодочкой, но тут же выдернул обратно, словно обжёгся.

— Вот и поздоровкались! — рассмеялась Юлька. — Так-то разве встречают старых друзей? А помнишь, как…

И вдруг подвела Павлика к окну и задумчиво уставилась в поле, где за стогами клубились кустарники и пряталась Хворостянка — извилистая речушка, таившая в себе немало глубоких омутков.

— Ой, посмотреть как хочется! Пойдём туда сходим, Павлушка?

Вернулись они поздно, обойдя все памятные места. Они держались за руки, изредка взглядывая друг на друга: снова друзья, как встарь! Об одном мечтал теперь осмелевший Павлик: с кем-нибудь подраться, защищая Юльку. Только кто её тронет? Сама, пожалуй, сдачи даст!

Вскоре наступил учебный год. Павлик пошёл в четвёртый класс. День, которого с нетерпением ждали ребята, наконец настал.

Прозвенел звонок, широко раскрылась дверь, и в класс вошёл Антон Сергеевич, директор школы, а за ним, несмело остановившись у входа, — Юлька.

— Знакомьтесь! Ваша новая учительница Юлия Михайловна, — Антон Сергеевич улыбнулся, обнял её за плечи, — Когда-то она была моей ученицей, а теперь сама будет учить вас…

Он ушёл, а Юлька, Юлия Михайловна — странно и непривычно звучало, — осталась наедине с классом.

Все сели за парты, стоял один Павлик и во все глаза смотрел на новую учительницу. Никак не мог он взять в толк: неужели Юлька, его Юлька, старая приятельница, будет их учить? Ведь все ребята знают её, помнят, как она ещё бегала по деревне босая и растрёпанная, с жёлтыми соломинами в косичках. А вдруг ребята не станут слушаться её — как она с ними сладит тогда?

— Садись, Одинцов, — сказала Юлька и положила на стол толстую тетрадь, — Начнём урок.

И стала одного за другим вызывать к доске. Кого просила почитать, кого решить задачу, внимательно слушала ответы и что-то коротко записывала в тетрадь. Никто не смеялся, наоборот, все рады были ей угодить. Видно, глаз у неё был такой: посмотрит, будто погладит, так и хочется сделать для неё что-то приятное.

Павлик постепенно успокоился. Страх за новую учительницу прошёл, и теперь он вертелся в разные стороны, радостно поглядывая на ребят: вот, дескать, Юлька наша какая! И страсть как захотелось ему, чтобы все знали: он, Павлик, не кто-нибудь ей, не простой ученик, как другие, а её близкий сосед и старый приятель. Это именно его, Павлика, ещё «Юлькиным женихом» называли! Эх, жаль, наверно, уже никто не помнит про это! Павлик подмигивал ребятам, кивал на учительницу, показывал на себя, но никто не понимал, отчего он крутится, — все внимательно слушали ответы, записывали. Но Юлькин старый друг не мог успокоиться. Он жадно ловил её взгляд, нетерпеливо ждал, что она подойдёт к нему, потреплет чубчик и, может быть, скажет: «А это Павлик Одинцов, мой сосед и даже больше!..»

Но как ни вертелся, как ни заглядывал учительнице в глаза, она не замечала его, словно его и не было здесь, и это становилось нестерпимым. Павлик уже не слушал урока и сердито сопел. И метал недобрые взгляды на ребят, которым она улыбалась и вызывала к доске.

В конце концов добился своего: учительница заметила его. Она улыбнулась Павлику и вызвала к доске. Жарко краснея, он стоял у доски и не мог решить простой задачки про воду, которая перетекала из одного бассейна в другой. Ребята шептали, подсказывали, но он упорно смотрел на половицы, усыпанные крошками мела, и ничего — ну ни капельки не соображал!

— Ну что ж, садись на место, Одинцов.

Павлик шёл к своей парте, никого не видя перед собой. Смахнул на пол чью-то тетрадь, пхнул ногою стоявший в проходе портфель, кого-то дёрнул за косичку.

— Юлия Михайловна, Одинцов дерётся! — взвизгнула Зинка Уткова, сидевшая впереди.

Павлик вызывающе развалился на парте.

— Одинцов, — сказала Юлия Михайловна, — за что ты её?

— За косичку, — невинным голосом ответил Павлик. — А что, нельзя, что ли?

Учительница внимательно посмотрела на Павлика.

— Ну хорошо, он больше не будет, — пообещала она. — Продолжим урок.

Но Павлик уже не мог остановиться. «Это она меня ещё по дружбе так. А другого бы враз выставила», — подумал он и показал Зинке кулак.

Девочка подняла руку.

— Чего тебе, Уткова?

— Одинцов стращает: как, мол, выйдем, он мне задаст…

— Ну вот что, — сказала Юлия Михайловна, подходя к ним. — Ты, Зина, пересядь, пожалуйста, к Одинцову, а тебя, Кожухов, попрошу пересесть на её место. Теперь вы, надеюсь, поладите.

И странное дело: Зинка не стала возражать. Она послушно пересела и даже покраснела от удовольствия, а Павлик, разлучённый с дружком, смертельно обиделся, повернулся к Зинке спиной и ткнул её локтем.

— Опять, Одинцов? — удивилась Юлия Михайловна. — Ну что с тобой делать? Ты нам мешаешь всем, придётся тебе оставить класс.

Павлик сидел и не верил. Может, ему показалось или он ослышался? Нет, Юлия Михайловна, быстро стуча каблучками, подошла, крепко взяла его за руку и повела из класса вон. Вот так вот! Был вышвырнут, как нашкодивший щенок, и кем? Юлькой, его соседкой, с которой он так дружил! Все они, взрослые, только прикидываются, что любят ребят, а на самом делеобманщики и предатели!

Пришёл Павлик домой и прямо с порога запустил портфелем в кота Кощея, так что тот заорал дурным голосом.

— Чего разоряешься? — спросила мать.

— К нам Усольцеву в школу прислали. Тоже учительница мне! Не пойду я к ней учиться.

— Это что такое ты говоришь? Чем же Юлька тебе не по душе? Сколько училась, похвальную грамоту привезла, а тебе не нравится?

— Да ну её! Я лучше в михневскую школу попрошусь.

— Ишь чего надумал!

— И попрошусь!

На другое утро Павлик собрал книжки в портфель, отломил краюху хлеба и пошёл в Михнево — в шести верстах от деревни Сузёмки. Но до Михнева так и не дошёл — застрял в лесу. Уж до чего красивый был лес — золотистый и весёлый с одной стороны, а с другой — тёмный и грустный. Под ногами мягко хрустела листва, с берёзы за Павликом следила горлинка. Гукнула где-то кукушка, но тут же умолкла.

«Рти-ти-ти?» — несмело спросила синица.

«Цвиу-цвиу!» — ответила другая.

Павлик бродил, вглядывался в знакомые места. Здесь он не раз бывал с Юлькой. Там вон с осокоря можно прыгнуть в Хворостянку и дна не достать. Он не раз прыгал в неё, Юлька кричала: «Смотри, утонешь!», а он всё плавал и плавал. Неужто забыла про это? А вон за тем кустом подобрали галчонка, хотели было забрать его с собой, но вместе подумали: «А вдруг мать где-то рядом? Разве можно их разлучать?»— и вместе оставили. И это забыла? А вон бывшие окопы — сколько здесь сладкой малины поели. И это забыла? Раз так, то и навовсе брошу школу и попрошусь плотником в леспромхоз. А то ещё шкипером брандвахты, сам читал объявление, что требуются.

Домой Павлик вернулся под вечер. В горнице сидела Юлька, запахнувшись в пуховый платок. Она озабоченно осмотрела его.

— Слава богу, жив. Где пропадал?

Павлик застыл на месте. Глаза его, холодные и злые, уткнулись в пол.

— Не буду учиться у вас, — буркнул он.

— Это почему же? — улыбнулась Юлька, — Или, думаешь, по старому знакомству тебе всё можно?

— Не буду, повторил Павлик упрямо и повернулся, чтобы уйти.

Но Юлька опередила его и встала спиною к дверям.

— Нет, дорогой, от меня никуда не денешься! Это как же «не буду»? Это что же получится, если никто не захочет учиться у своих?

От этих слов у Павлика сдавило дыхание.

— Вот ты какой друг, оказывается. А я-то любила тебя!

Юлька обхватила ласковыми ладонями голову мальчика и повернула к себе лицом.

— Что это с тобой?

Сквозь туман Павлик увидел её глаза — большие, серые, участливые. Сердце его бешено и беспомощно заколотилось, и по щеке покатилась крупная слеза.

— Ах ты, парень, бедовый мой парень, — дрогнувшим голосом сказала она, так, как никогда ещё не говорила, — Конечно же, я тебя и сейчас люблю. Но ведь и другие хорошие. Зачем же нам с тобой их обижать?

Павлик, уже не сдерживаясь, всхлипывал, но теперь ему было не так горько, а Юлька мягким платком вытирала его красный, заплаканный нос.

— Ой, мамочки, слезищи-то какие! Как жучищи!

И тут они оба стали смеяться. И так смеялись, пока у Павлика не стало совсем легко на душе. Он набрал воздуху в грудь, чтобы ещё посмеяться, но Юлька нахмурила лоб и сказала строгим учительским голосом:

— Ну, довольно, Одинцов, теперь поужинаем и возьмёмся за дело.

Сперва они поели вместе, а потом долго сидели за столом, склонившись головами, как давным-давно, в то время, когда Павлик не ходил ещё в школу.

Между прочим, она попросила его решить задачку про бассейны, ту самую, с которой он не справился в классе. И странно — Павлик решил её без всякого труда.

Видно, кончалось привольное лето и всё теперь в голове укладывалось по своим местам.

Оглавление

Пропала бабушка

Кузя ниоткуда

Секретное слово

Как Димка сам почту возил

Научная находка

Последний коршун

Ромка-артист

Воронок

Полуночница

Жаворонок для Варьки

Чихачёвская артель

Чья лопата сильнее?

Приглашение на арбуз

Тюха-матюха

Скворец № 17

Юлька и Павлик