Фридолин, нахальный барсучок [Ганс Фаллада] (fb2) читать онлайн

Ганс Фаллада Фридолин, нахальный барсучок

Глава первая. Счастливая пора юности. Фридолин лишается единственного брата и обеих сестёр, а мать прогоняет из норы

В Доме на озере живут люди, а в норе на южном берегу Острова поселился барсук.

Люди взяли да купили себе Дом на озере и сразу принялись внутри и снаружи всё переделывать. Фридолин, так звали барсука, совсем не интересовался тем, что люди делали внутри дома. А вот что они повсюду возвели заборы, и, как нарочно, поперёк его любимых тропинок, по которым он ночью бегал за кормом, доставляло ему немало огорчений. К тому же у этих людей было много детишек, но как много, Фридолин не мог бы сказать: барсуки ведь умеют считать только до двух и обо всём, что больше, говорят «много».

Но мы-то знаем, сколько детей жило в Доме на озере, — трое. И звали их — Ули, Мушка и Ахим. И ещё была там собака Тедди. И эти люди, и дети, и собака взяли себе в привычку приходить на Остров, бегали там, играли, шумели, а собака гоняла между деревьями и всё вынюхивала. Конечно, Фридолину это ужасно мешало!

Он же не мог купить себе хорошую нору, свою он собственнолапно выкопал, потрудился изрядно. Раньше ведь Фридолин не жил здесь на Острове, сюда переселиться заставили его очень грустные события. Раньше он жил в Большом буковом лесу, примерно в трёх километрах отсюда, а это для барсука — дальняя дорога.

Большой буковый лес, как называл народ эти места, рос на невысокой возвышенности, спадавшей на юг и на север к двум озёрам: к широкому — Цансенскому и узкому — Люцинскому.

На южном склоне, том, что спадает к Цансенскому озеру, в светлом буковом лесу и была первая нора Фридолина, там он и вырос вместе со своим братом Фридрихом и сёстрами Фридой и Фридерикой под ласковым попечением своей матушки Фридезинхен.

Отца своего Фридолин никогда не видал — барсуки от природы склонны к отшельничеству, живут в одиночку. Даже муж и жена не селятся вместе, и барсучьей мамаше одной приходится воспитывать детей до той поры, покуда они не встанут на ноги. Но мамаша Фридезинхен кое-что рассказывала детям об отце — Фридере, которого за угрюмый нрав и постоянную ворчливость высоко чтили среди барсуков. Барсуки ведь так же ценят угрюмость, как люди — приветливость и радушие. Чем меньше барсук нуждается в своих сородичах, тем более он уважаем, а уж превыше всех, учила матушка Фридезинхен своих детей, мы ставим барсука, которого вообще никто не слышит и не видит.

Ну так вот, на южном склоне, том, что спадает к Цансенскому озеру, в светлом буковом лесу протекало детство Фридолина. О, как оно было прекрасно! Родился он вместе со своими сёстрами и братом в самом конце необычайно холодного февраля, но, по правде сказать, малыши и не подозревали, до чего же холодно бывает на белом свете! Барсучья мама выстлала гнездо сухой листвой, мягким мхом и жухлой травкой — здесь было тепло и уютно. Ещё бы: два метра под землёй, сюда никакой мороз не доберётся!

А уж какая чистюля была Фридезинхен! От жилого гнёздышка она прорыла небольшой ход и в конце его устроила что-то вроде маленькой уборной. Детей она очень скоро приучила бегать туда по всем «делам», а помёт аккуратно закапывать. Остатки пищи она тоже туда сносила: ведь ничто так барсукам не противно, как запах гнили и нечистот. Потому-то они, помимо пяти-шести отнорков, выкапывают две или три отдушины, которые выходят прямо наверх, чтобы воздух в норе был всегда свеж и чист.

О первых своих днях, проведённых в тёплом, мягко выстланном гнезде, Фридолин, разумеется, ничего уже не помнил. Как и его брат и две сестры, он родился слепым, и прошло довольно много времени, прежде чем у него прорезались глаза и он стал понемножку ползать. Кормились они в ту пору скудно: вслед за суровым февралём и его ледяными ветрами пришёл неприютный слякотный март. И мамаша Фридезинхен с ног сбилась, стараясь чем-нибудь заткнуть четыре ненасытных рта, да ещё свой, пятый, в придачу. Но она не давала себе покоя и, вопреки всем барсучьим обычаям, иной раз даже днём покидала нору, если дети чересчур уж жалобно пищали, требуя поесть.

И Фридолин, и Фридрих, и Фрида, и Фридерика с нетерпением ожидали, что же принесёт им мама. А сколько нового они узнавали в те дни: и на ощупь, и нюхом, и на вкус! Чего только не было наверху, в этом таинственном большом мире, которого они ещё не видели! Мама Фридезинхен приносила то сладкий корешок, то буковые орешки, то жёлуди, свёклу или морковку, а то и лакомого дождевого червя, замёрзшего ужа или вкусную-превкусную мышку. Однажды она принесла на обед осиное гнездо. До чего ж сладкий был в нём мёд! Фридолин никак не мог взять в толк: почему мама каждый день не подаёт им такого лакомства? Он даже поворчал на неё за это немного. Глупыш, он и не догадывался, как трудно было маме доставать сейчас нужный им всем корм. Он-то думал, что сладкий мёд приготовлен для него на каждом шагу.

И вот однажды — было это в начале апреля, когда солнце ласково пригревало, — наступил тот великий час, когда матушка Фридезинхен впервые вывела своих детей наверх. Как же барсучата встревожились, когда, выбираясь из норы, впервые увидели свет! Малышам даже страшно стало. Фридезинхен пришлось их подпихивать и ворчать, не то они все вчетвером поползли бы обратно в гнездо.

Но что было, когда они очутились совсем наверху, где ярко светило солнце. То вытаращат глаза, то снова зажмурят — с непривычки ведь больно смотреть на свет. Потихоньку-полегоньку стали они моргать, а потом уже и осматриваться. И тут сразу же посыпались вопросы.

— Мама, а что это такое жёлтое? И мягкое? И тёплое? — спрашивали они про чистый, приятный песок, который матушка Фридезинхен выбросила из норы, когда её копала.

— Мама, а что это такое длинное, коричневое и к зубам прилипает? — спрашивали барсучата, грызя смолистый корешок.

— Мама, это маленький барсук, что так смешно кричит? — спрашивали они, показывая на птичку, попискивавшую в ветвях.

— Мама, а почему мне так тепло, будто я у твоего живота лежу? — спрашивали они о ласковом солнышке, пригревавшем им шкурку.

Тысяча вопросов сыпалась на матушку Фридезинхен, и она, чтобы как-то утихомирить детей, повела их вниз, к озеру, — учить воду пить. Вот была потеха! Берег-то крутой: кто через голову кувыркается, кто бочком покатится, кто просто споткнётся. Но тут случилась и первая беда в барсучьей семье. Фрида так разогналась, что бултых прямо в воду: она ведь не знала, что это такое блестит и сверкает внизу, ну и остановиться не сумела, конечно. А у самого берега, в мелководье, как раз щука на солнышке грелась; она хвать Фриду своими зубами и утащила в глубину и там с аппетитом пообедала.

Сперва-то Фридезинхен очень испугалась, как услышала, что дочь в воду шлёпнулась и тут же с глаз исчезла. А потом стала бегать вокруг трёх оставшихся барсучат и считать: «Раз, два — много!» Оказывается, всё сходилось. И раньше у неё было «много» детей, и теперь их было «много». Стало быть, всё в порядке. Очень, оказывается, удобно, когда только до двух считать умеешь!

Попили барсуки воды и давай взбираться вверх, к норе. Это было потрудней, чем вниз катиться. Фридезинхен пришлось поработать своим длинным носом: кого подтолкнёт, кого и перевернёт. Но в конце концов они всё же добрались до мягкого песочка перед входом в нору, до корыта, как это называется. И так они устали и запыхались, что мама разрешила им полежать отдохнуть. Кто спинку греет на солнышке, кто брюшко, а Фридезинхен принялась искать у них в шубках насекомых — и зубами, и когтями. Малыши были просто счастливы и ни о чём маму уже не спрашивали. Да и то сказать: весь мир вокруг, родная нора под могучим буком, поросший мхом каменистый откос, сверкающее на солнышке озеро с тихо шуршащим камышовым поясом по берегу — всё ведь было таким, как оно было, чего же тут ещё спрашивать?

Небольшие эти прогулки матушка Фридезинхен стала совершать с детьми почти каждый день, лишь бы солнце светило да не было поблизости злых недругов. А барсучата тем временем учились пользоваться своими лапами. Уже без помощи мамы они быстро взбирались на откос и спускались с него; быстро, конечно, только для барсуков: ведь даже самый шустрый барсук бегает не быстрей, чем человек идёт размеренным шагом. И ещё они очень любили играть перед норой в корыте, а матушка Фридезинхен ласково поглядывала на них, но сама всегда была настороже — не ровен час, забредёт сюда собака, человек или злая лиса!

Малыши же то один другого толкнёт и опрокинет, то мёртвыми притворятся — припадут к земле, положат рыльце между передними лапами, крепко зажмурят глаза и думают, что никто их не видит. Но самая любимая игра у барсуков — это закапываться. Тут и мама охотно принимала участие. И такая она была в этом мастерица, что не проходило и трёх, ну четырёх минут и нет её! Копала она сильными передними лапами, а задними откидывала землю. Зароется поглубже, и ничего не видно сверху — так, холмик маленький, а на самом деле там барсучиха Фридезинхен спряталась.

Дети с радостью учились у матери. Хорошо было после яркого, слепящего солнца зарываться, покуда не исчезнет и последний отблеск дневного света, не затихнет и последний звук… Перестанет Фридолин копать и слышит уже только стук своего маленького сердца. Больше всего ему нравилось оставаться наедине с собой глубоко-глубоко, где кругом одна таинственная темень. В этом Фридолин был настоящим барсуком: среди животных барсуки больше всех любят одиночество, больше всех сторонятся и людей и себе подобных. Только в детстве барсук живёт с родными, а как только подрастёт, всегда хочет быть один.

Вот зароется маленький Фридолин в землю, наткнётся там в глубине на каменную глыбу, подкопает её и роет свой ход по другую сторону, где уже ничего не слышит и не чует из того другого мира, и вокруг только тихая, чуть шуршащая бархатная темнота! Лежит Фридолин на брюшке, дышит спокойно и совсем забыл, что есть у него где-то мама Фридезинхен, и сестра Фридерика, и брат Фридрих. Потом перевернётся на спину, подтянет задние лапы к животу, спрячет рыльце между передними и несколько мгновений спустя уже крепко спит.

И это ещё одно особое свойство барсуков — засыпать в любую минуту и спать бесконечно долго. Помимо еды, сон — их любимейшее занятие, если сон вообще можно назвать занятием. Барсуки ужасно ленивы и, как только выйдут из детского возраста, лапой не пошевелят, если это не вызвано крайней необходимостью; бывает, что и за кормом не пойдут, а сочтут за лучшее поспать подольше. С Фридолином часто случалось, что он засыпал в своей игрушечной норе, а мама и сестра с братом напрасно его дожидались. Потом выползал наверх, а на землю давно уже спустилась ночь, и все его родные крепко спят в мягком, выстланном мхом гнёздышке. Мать ворчит, когда он устраивается у неё под бочком: «Ишь бродяжка» или: «Шатается по ночам!» Впрочем, на более строгий выговор Фридезинхен и не способна: уж очень ей самой хочется спать да и Фридолин слишком устал, чтобы выслушивать её. Не проходит и минуты, как вся барсучья семья уже опять крепко спит.

Так, играя и гуляя, дети росли и крепли, учились пользоваться лапами, узнавали, для чего нужны глаза, уши и, конечно же, зубы, а они у барсуков особенно острые и ими можно нанести серьёзные раны.

И вот как-то ночью Фридезинхен решила, что пришла пора взять детей с собой в лес — надо же им привыкать самим заботиться о себе. О, до чего всё было таинственно в притихшем лесу! Даже ветер, должно быть, уснул — ни один листик не шелохнётся. А как осторожно, как тихо надо ходить по ночным тропинкам, а то ведь вся дичь разбежится.

Какая же радость охватывала Фридолина, когда, перевернув своей длинной мордочкой какой-нибудь плоский камень, он обнаруживал под ним целые полчища мокриц и червей! Тут уж он, не стесняясь, громко чавкал. Или отдерёт коготками кору от сгнившего комля и слизывает переполошившихся жучков. Но верх ловкости он проявил, когда однажды ему удалось под самым носом у мамаши Фридезинхен сцапать излишне любопытную мышку. Та давай пищать, а мама сердито фыркнула — ей самой хотелось полакомиться мышью. Но сынок и не думал уступать, он уплетал добычу за обе щеки, с наслаждением похрюкивая.

Прискорбно, но и в эту первую ночную прогулку случилась беда. Покуда небольшое барсучье семейство мирно брело по лесу в поисках пищи, от старого бука отделилась огромная тень: зашуршали крылья, два огромных глаза сверкнули жуткой зеленью, и большая сова опустилась прямо на барсуков. Закрыв глаза, дети прижались к земле и притворились мёртвыми, а Фридезинхен с фырканьем и шипеньем бросилась на крылатую злодейку, стараясь схватить её зубами.

Но тщетно — сова уже взмыла вверх, хотя Фридрих и пищал у неё в когтях. На этот раз мама Фридезинхен очень огорчилась: она заметила, что у неё вместо «много», то есть трёх детей, осталось только двое — Фридолин и Фридерика.

Но зато тем больше внимания могла она уделять оставшимся барсучатам, тем больше им доставалось корма, тем быстрей они развивались и росли. Ночи напролёт они всей семьёй рыскали по лесу, но не удалялись от надёжной норы более чем ша один километр — тут уж ни одного клочка земли не оставалось неисследованным. И чем ближе к лету, тем больше лакомств они узнавали: тетеревиные яйца или выпавшая из гнезда птичка; удивительная лягушка, которая даже в зубах ещё квакала; нежная ящерица или улитка. Богатый стол бывал в ту пору у барсуков!

Но самым большим событием оказалась находка заячьей лёжки. Барсуки с превеликим удовольствием уплели пять ещё слепых зайчат, несмотря на то что заячья мама защищала их со смелостью отчаяния и наделила Фридезинхен целым градом пощёчин. Но ведь барсуков хорошо защищают их шубка и толстый слой сала. Зато нос свой они очень берегут — сильный удар по носу может на месте уложить барсука.

Когда ночь выпадала тёмная и луна не светила или, ещё лучше, когда чуть накрапывал дождь, Фридезинхен отваживалась с детьми покинуть лес, выйти в поле и навестить огороды по соседству с домами, где жили люди. Вообще-то барсуки терпеть не могут очень неприятного для них человеческого запаха; они избегают близости человека, боятся людей даже больше, чем их постоянных спутников — собак, хотя у собак очень большие зубы и вечно они всюду суют свой нос, быстро бегают и ужасно громко лают. Но на полях, возделанных людьми, в огородах растут такие прекрасные вещи! И морковка, и свёкла, а на грядках можно найти и клубнику; иногда удаётся дотянуться до виноградной лозы, да и молодыми всходами в поле не следует пренебрегать: по сравнению с ними самая сладкая травка в лесу — кислятина.

Столь богатый выбор порой усыплял постоянную насторожённость Фридезинхен. К тому же она хорошо знала, что собака во дворе усадьбы Гуллербуш хоть и лаяла громко и страшно гремела своей тяжёлой цепью, но не более того! Ведь эта самая цепь не отпускала её от конуры, и барсучиха преспокойно паслась с барсучатами на грядках огорода под самым носом оскалившей свои страшные клыки собаки. Заборы, разумеется, не были препятствием для барсуков — они легко прорывали ходы под досками или сеткой.

Но во время одного такого ночного похода барсукам пришлось пережить немало волнений. Всё семейство как раз проверяло, сладкой ли уродилась первая морковь, а Фридолину даже посчастливилось застигнуть жирного крота на месте преступления: тот занимался подрывной деятельностью и в наказание был отправлен в темницу барсучьего брюха на пожизненное заключение. И вдруг бешеный лай дворовой собаки сменился жалобным повизгиванием: это хозяин усадьбы, допоздна засидевшийся у соседей, только что ступил на родной двор.

— Аста! — крикнул он. — Проклятая псина, замолчишь ты наконец!

Услыхав человеческий голос, оба барсучонка, не производя ни малейшего шума, быстро подобрались к мамаше, а та увела их в густые заросли горошка. Дворовая же собака Аста, насколько позволяла ей цепь, подскочила к хозяину, положила передние лапы ему на плечи и заскулила, умоляя отпустить: уж очень ей не терпелось наказать нахальных воришек, забравшихся в огород. Однако хозяин, решительно не понимавший собачьего языка, погладив Асту, сказал:

— Да что это с тобой? Успокойся, Аста. Ежа, наверное, учуяла. Сколько раз я тебе говорил: ежи очень полезны, они ловят мышей и змей. Пусть живут на здоровье. Не тронь их, Аста, не то получишь трёпку.

Но Аста не переставала повизгивать, тем самым умоляя хозяина отпустить её: на сей раз это ведь другое, не ёж вовсе! Пусть хозяин понюхает как следует: разве тут ежом пахнет?..

А хозяин, у которого, как у всех людей, был самый обыкновенный нос, не чуявший на расстоянии ни ежей, ни барсуков и уж никогда бы не сумевший различить их по запаху, — так вот, хозяин этот в конце концов разжалобился и отвязал Асту. Собака ринулась в темноту.

«И зачем только я послушался её? — ворчал хозяин себе под нос. — Теперь вот топай за ней в потёмках, вместо того чтобы лежать в тёплой постели!» Тем временем Аста, большая рыжая овчарка с чёрным чепраком, торопливо рыла под забором. Но когти у неё были далеко не так хорошо приспособлены для копания, как у барсуков, к тому же она второпях скребла лапами прямо по камням, и дело подвигалось медленно. Барсучата вместе с мамашей Фридезинхен притаились в горошке.

— Так ведь и знал! — сердито прикрикнул хозяин на Асту, увидя, чем она занята у забора, — В огород тебе понадобилось поохотиться на ежа! Аста, ко мне! Сейчас же ко мне, Аста!

Но овчарка, вырвавшись на свободу и войдя в охотничий раж, не думала слушаться. Она немного отбежала и давай опять копать.

— Чтоб тебя! — взорвался хозяин, пытаясь разглядеть собаку. При этом он вспомнил о своей жене — хозяйке усадьбы: она ведь не на шутку рассердится, если собака, забравшись в огород, своими лапищами поломает нежную рассаду.

— Сейчас же пойди сюда! — кричал хозяин.

Но было очень темно, и Аста, прокопав себе лаз под забором, сбитая с толку многочисленными барсучьими следами, уже носилась как угорелая по огороду. Мамаша Фридезинхен, поняв, что собака близко, быстренько вывела своих детишек через прорытые ими ходы из огорода и укрылась под колючим кустом терновника, росшим у самой риги.

— Ну погоди ж, проклятая псина! — крикнул хозяин и побежал через калитку в огород, намереваясь там настигнуть непослушную Асту.

Но собака, гоняясь за барсуками, почуяла, что они уже выбрались из огорода, и пулей вылетела во двор через открытую хозяином калитку, чуть не сбив с ног его самого. К этому времени Фридезинхен уже успела перевести своих малышей снова в огород и опять спряталась с ними в горошке.

Так они довольно долго гонялись друг за другом. Но как бы Аста ни носилась со двора в огород и обратно, настичь барсуков ей не удалось: ведь ей надо было бегать кружным путём, через калитку, а барсуки преспокойненько пролезали под забором через прорытые ими узкие ходы.

В конце концов хозяин всё же поймал Асту, и на этом окончилась её бесславная охота. И покуда барсучья семья мирно брела в сторону леса, над усадьбой раздавался жалобный вой Асты, ни за что ни про что строго наказанной хозяином. Однако ещё суровей и строже была на следующее утро хозяйка, жена хозяина, увидев свой разорённый огород. Немало пришлось выслушать хозяину горьких слов; чуть ли не целую неделю хозяйка не желала сменить гнев на милость, да и обед всё это время был какой-то невкусный. Ну, а барсуки надолго забыли дорогу в огород: мамаша Фридезинхен терпеть не могла подобных треволнений, а дети её, настоящие барсучата, думали примерно так же, как она.

День за днём всё ярче разгоралось лето, и для барсуков наступило раздольное житьё. Ночью уже не приходилось отправляться в дальние экспедиции — корма и в лесу и на лугах было вдосталь. Они быстро утоляли голод и сразу же спешили домой, в родную нору, а та стала уже тесноватой для троих.

Своему любимому занятию, то есть сну, барсуки предавались вволю, а когда ещё до захода солнца выбирались из норы, то уже никаких детских игр не затевали. Фридолин и Фридерика почти достигли своего полного роста, стало быть, весёлая детская пора уже миновала. Подражая мамаше Фридезинхен, они в полном молчании поворачивали к солнышку то спинку, то брюшко.

А если уж на Фридолина и нападала его прежняя шаловливость и он тыкал Фридерику рыльцем, как бы приглашая в игру — закапываться, кто быстрей, или притворяться мёртвым, кто лучше, — обе женщины, презрительно сопя носами, строго указывали ему, сколь неприличны для барсука такие замашки, и молча продолжали поджариваться на солнце. Обычно в таких случаях своей ворчливостью и дурным расположением духа отличалась сестра Фридерика, да и вообще она в этом смысле значительно превосходила мать. Порою ею овладевала такая страсть к одиночеству, что она с братом и матушкой не хотела делить даже общее гнездо. Заберётся потихоньку первой в котёл, выставит навстречу матери острые зубы и шипит — моё, мол, это тёплое местечко, я одна тут буду спать! Фридезинхен отфыркивалась, рычала, а порой они друг друга уже и покусывали. Словом, мир, до того всегда царивший в их маленькой семье, оказался нарушенным, а ведь по нему они все получили свои имена^[1].

Но покамест мать была сильнейшей в доме и частенько поколачивала подрастающую дочь, показывая тем самым, насколько ей ближе и родней всегда такой добродушный и ласковый сын. В ответ на это Фридерика, бывало, то куснёт Фридолина ни за что ни про что, то отнимет только что пойманную добычу, а во сне так навалится на него, что ему уж ни повернуться на другой бок, ни лапы не вытянуть. Да, Фридолин проронил бы не одну горькую слезу, если бы барсуки умели плакать; но и без этого ему часто делалось грустно и даже стоявшее на дворе прекрасное лето ничуть его не радовало. Вот он и стал задумываться над тем, сколь неудобно такое совместное житьё-бытьё; во сне ему всё чаще виделся мягко выстланный мхом котёл, а под боком кладовая, ломящаяся от морковки, и он в котле совсем один, вдали от людей, собак и даже барсуков.

Матушка Фридезинхен старалась утешить его.

— Сынок, — говорила она, — не отчаивайся. Сестра твоя скоро войдёт в возраст и обзаведётся собственным домом. Сейчас она сама не знает, чего ей надо. Но недалёк тот день, когда она поймёт это и оставит нас в покое.

Так оно и случилось на самом деле. Однажды ночью барсуки все втроём забрели в места, где им до того никогда не приходилось бывать. На песчаном обрыве стояло несколько одиноких буков — последние часовые Большого букового леса. Среди них росли редкие, изодранные ветрами сосны, чьи толстые корни змеились в песке. Здесь было много кроличьих норок, а вокруг, куда ни глянь, поля и луга…

Как увидела Фридерика этот обрыв, так сразу стала сама не своя: бегает, суетится, рыльцем все кроличьи норки проверяет и всё время пищит как-то тревожно. И вдруг остановилась у одной из норок, над которой, словно арка, навис могучий смолистый корень, и решительно заявила: «Здесь я сижу и отсюда никуда не уйду!»

Напрасно матушка Фридезинхен объясняла ей, что обрыв этот никак не годится для барсучьего поселения. Кролики народ суетливый, без конца барабанят своими лапами, кого хочешь выведут из себя; к тому же близкое соседство обширных лугов и полей таит в себе постоянную угрозу встреч с собаками и людьми. Но как Фридезинхен ни уговаривала дочь, яйцо и на сей раз захотело учить курицу, и домой отправились лишь мать и сын, а Фридерика так и осталась на кроличьем обрыве.

По дороге через лес мать показала Фридолину пустующую нору, которая, по её мнению, была куда безопаснее и надёжнее: среди густых зарослей леса, на склоне небольшого холма, между замшелыми валунами виднелся вход в заброшенную лисью нору. У подножия холма блестел небольшой омут. Но зато здесь совсем не было солнышка. И потом, в самой норе воняло нестерпимо: ведь у лисы иной нрав, чем у барсука, она грязнуха, и вонь её носу даже бывает приятна. Не стесняясь, она пачкает собственное жильё, помёт не убирает, да и остатки пищи гниют в норе и вокруг, издавая отвратительный запах на радость лисе. Но как бы то ни было, квартира эта представлялась барсучихе и спокойней и надёжней, чем выбранная Фридерикой. Мамаша озабоченно посапывала, вспоминая неразумную дочь.

В последующие дни Фридезинхен и Фридолин не раз навещали Фридерику. Иногда они заставали её на месте, но та, ни слова не сказав, будь то день или ночь, недовольная скрывалась в норе. Настоящая отшельница, значит! Но бывало и так, что Фридерика уходила за кормом, и тогда мать, как все женщины, разбираемая любопытством, заползала в нору и придирчиво осматривала устроенное дочерью жильё. И тут уж похвалам не было конца! Фридерика создала нечто образцовое.

Превосходно выстланный мхом и сеном котёл находился примерно в двух метрах под землёй, от человека и лопат его хорошо защищали могучие корни росшей прямо над норой сосны. Рядом с котлом были отрыты два поменьше, а в одном из них уже лежали буковые орешки, жёлуди, сладкие корешки, и всё в образцовом порядке. Кроме того, Фридерика выкопала не меньше семи больших отнорков, выходы из которых располагались не ближе 15–20 метров друг от друга — стало быть, бежать из норы можно было в самые разные стороны. У главного выхода было устроено хорошее корыто: плотно утоптанная земля здесь не оставляла никаких следов. Не менее четырёх отдушин, поднимавшихся прямо на поверхность, обеспечивали котёл свежим воздухом.

— Вот это квартира! — воскликнула Фридезинхен, обращаясь к сыну. — Такой мог бы гордиться и самый опытный барсук. Сразу видно, что Фридерика из хорошей семьи. Будем надеяться, что и ты, сынок, в своё время не посрамишь родителей.

Должно быть, при этом она подумала о папаше Фридере, которого Фридолин так никогда и не видел. Но тут же она, покачав головой, озабоченно проговорила:

— Всё это, конечно, хорошо и красиво, но закладывать нору следовало у замшелых валунов. Эта чересчур открыто расположена, тут не поможет и десяток запасных выходов.

К сожалению, матушка Фридезинхен оказалась права в своих мрачных предчувствиях. Когда однажды ночной порой мать и сын вновь пришли навестить свою родственницу, они увидели, что все выходы из норы завалены, вокруг много собачьих следов и сильно пахло этими злыми животными. Котёл, который Фридерика так заботливо выстлала мхом, был разрушен, должно быть в пылу сражения. Барсуки заметили кое-где и пятна крови, и не только собачьей…

Опустившись на задние лапы, Фридезинхен принялась поучать сына:

— Вот так и получается с детьми, когда они не слушаются мудрых советов матери! Бедная моя Фридерика! Собаки тебя растерзали. А может быть, и застрелил злой человек? И уже съел тебя! Жалко мне твою сестрёнку, Фридолин! Какая была способная девочка! Я уверена, что из неё вышла бы самая ворчливая барсучиха в мире, отшельница из отшельниц — она прославилась бы среди барсуков. А теперь вот погибла, и такая молодая!

Быстренько схватив большого жука, намеревавшегося бесцеремонно проползти мимо её чуткого носа, Фридезинхен продолжала:

— Из многих, многих моих детей ты остался у меня один. Надеюсь, ты не посрамишь своего отца Фридера и меня, твою мать, Фридолин. Пусть судьба, постигшая твою сестру, послужит тебе уроком, сынок. Подальше держись от людей и зверей, будь то хоть самая очаровательная барсучиха. Живи всегда один, фырчи, царапайся, кусайся — никого к себе не подпускай! Даже самый лакомый кусочек должен вызвать у тебя подозрение — а вдруг в нём таится опасность? Нет, нет, не хочу я, чтобы ты окончил дни свои во чреве людском, Фридолин. Хочу, чтобы ты умер в самом преклонном возрасте, в уютной, мягко выстланной мхом норе.

— Я всё сделаю, как ты велишь, мама! — ответил сын, потеревшись рыльцем о мордочку Фридезинхен.

Конец лета и большую часть осени мать и сын прожили в редком согласии. Спали они рядышком, вместе грелись на солнце, вместе и охотились; чтобы понять друг друга, им даже рта открывать не надо было, поэтому они молчали целые дни напролёт. Фридолин был уже вполне взрослым барсуком, ростом выше, чем мать, как это и должно быть: ведь у барсуков мужчины крупней и сильней женщин.

Но вот подули холодные ветры, день за днём лили дожди, и странное беспокойство овладело Фридолином. Надвигалась первая зима на его веку. Знать этого он, конечно, не мог, как не знал и того, что с наступлением морозов впадёт в зимнюю спячку. Непонятное это беспокойство гнало его с вечера одного, без матери, на охоту, и возвращался он всегда с морковкой или корешком в зубах, а то и набив за щеку буковых орешков.

Мамаша Фридезинхен оказалась не столь запасливой. Правда, она знала, что к концу зимы ей придётся люто голодать и что весну она встретит, отощав до костей; но её лень, одна из главных добродетелей барсучьего племени, была сильнее всех страхов. Вместо того чтобы в преддверии зимы хлопотать о запасах, она принялась на тайных лесных тропинках разыскивать отца своих детей — барсука Фридера. Нашла она его или нет, но всё её поведение внезапно изменилось самым решительным образом. Материнской ласки у неё не осталось и следа, напротив, она всячески давала понять сыну, как он мешает ей в норе, что он стал лишним. Как когда-то Фридерика, она без всякого повода то толкнёт его, то укусит, и сын ничего уже другого от матери не слышал, кроме гневного рыка.

А однажды она сказала ему напрямик:

— Долго ты, толстомясый, будешь толкаться в моей квартире? Кажется, я уж вдосталь натерпелась! Ты что ж думаешь, я с тобой буду тут зиму зимовать? Мне и сейчас тесно, вон ты сколько сала нагулял! Ступай отсюда! Да поживей! Даром я тебе лисью нору у замшелых валунов показывала? Самое время теперь всё там перестроить и привести в порядок. А ну-ка принимайся за дело и — с глаз моих долой!

Задохнувшись от столь непривычно длинной речи, Фридезинхен наконец умолкла, глядя на сына сверкающими от гнева глазами.

Фридолину сразу представилась лисья нора в лесной чаще, куда никогда не заглядывало солнце; подумал он и о том, сколько труда придётся вложить, чтобы очистить её от грязи… Потом ему пришло на ум, сколько запасов он уже натаскал сюда, и под конец решил, что он ведь гораздо больше и сильней, чем мать.

— Нет, не согласен я с тобой, матушка Фридезинхен, — промолвил он угрюмо. — Если уж уходить кому отсюда, так это тебе! Ты сама расхваливала старую лисью нору, а мне она никогда не нравилась — вот ты и перебирайся в неё. Потом, ведь я сильней тебя да и припасов сюда натаскал немало, так что давай уноси-ка ноги, пока целы, а я хочу отдохнуть от твоей бабьей болтовни.

С этими словами сын стал наседать на мать и шаг за шагом вытеснил её сперва из котла, а затем и из норы, сколько она ни противилась, сколько ни шипела.

Минуту-другую матушка Фридезинхен посидела в корыте под пронизывающим осенним дождём, а потом, решив, что сын её в конце концов прав — право сильного признаётся в мире животных повсюду, — отправилась в путь к старой лисьей норе, озабоченно размышляя о предстоящих трудах и недовольно пофыркивая.

Глава вторая. Приключения лисёнка Изолайна. Фридолина выкуривают из норы, и он отправляется куда глаза глядят

К тому времени, когда Фридолин прогнал матушку Фридезинхен из норы, он стал уже рослым, красивым молодым барсуком с толстым слоем сала под шкуркой и брюшком, едва не касавшимся земли. Пожалуй, его не пропустила бы ни одна барышня-барсучиха, не повиляв от удовольствия хвостиком.

Прямая, жёсткая и довольно длинная лоснящаяся шерсть покрывала всё его тело и даже уши. На спинке она была светло-серой с чёрными подпалинами, по бокам и ближе к хвосту — с рыжинкой, а на брюхе и лапах — чёрно-коричневая. Голова белая, по обеим сторонам чёрная полоска, расширяясь, она охватывала глаза и где-то позади белых ушек терялась на шее. От головы до хвоста Фридолин был сантиметров семидесяти пяти длиной, а его хорошенький пушистый хвост ещё сантиметров двадцать. Ростом он был не выше школьной линейки, а это как раз тридцать сантиметров. Откормившись за лето, он сейчас, когда стояла осень, весил около семнадцати килограммов, да и вообще, с какой стороны на него ни погляди, — это был великолепный барсук.

Как только начало подмораживать, Фридолин свернулся комочком, спрятал голову между передними лапами и крепко уснул в своей норе. Мирно посапывая, проспал он так и зимние вьюги, и снег, и лёд, и трескучие морозы, питаясь накопленным за лето и осень салом. А когда выпадали ласковые солнечные дни, то Фридолин это чувствовал, хотя и лежал глубоко под землёй. Проснувшись и чихнув раза два, он медленно полз по норе всё ближе и ближе к свету, осторожно принюхиваясь — не грозит ли ему какая-нибудь опасность. На воле он спускался к озеру, долго и с наслаждением пил, затем делал свои «дела», причём никогда не забывал аккуратно всё закопать: ведь надо было уничтожить после себя все следы.

Потом он вновь взбирался на холм и там в корыте позволял себе немного полежать на солнышке и почистить шкурку. В конце концов он спускался в котёл, съедал две-три морковки, несколько буковых орешков и вновь погружался в спячку.

Вот такую жизнь он вёл до наступления настоящего тепла, когда начинала зеленеть травка, лопались почки на деревьях и стол для него вновь оказывался накрыт. Хорошенько подкормиться было уже самое время — ведь зимняя спячка съела последний жир, остались шкура да кости, а округлого брюшка как не бывало. Ни одна барсучиха не подарила бы его даже взглядом, особенно если учесть, что за зиму шубка его потеряла весь свой лоск.

Весной Фридолин жил так же, как в прошлом году с матушкой Фридезинхен, только спал он теперь один, один грелся на солнце, один ходил на охоту, что, по правде сказать, было ему гораздо больше по душе. Никто его теперь не тревожил, да и в котле он устраивался на самом мягком месте, и, разумеется, все лакомые кусочки тоже доставались ему одному. От такого образа жизни Фридолин скоро вновь округлился, да и шубка его обрела прежний блеск.

Наставительные речи матушки Фридезинхен он давно уже забыл, но по самой природе своей был весьма осторожен. Однако и его порой охватывала какая-то дерзкая смелость — уж очень он любил хорошо поесть!

Это и привело к тому, что Фридолин теперь гораздо чаще навещал тот огород, где его в своё время так напугала Аста, и, само собой разумеется, визиты эти доставляли немалое огорчение хозяйке, у которой с грядок пропадала то молодая морковь, то сладкий горошек и, главное, никому не удавалось обнаружить злодея. Что это тут барсук похозяйничал, никому и в голову не приходило, сколько бы в семье ни гадали: ведь в окрестностях Большого букового леса никто никогда не видел барсука.

В один из своих ночных походов Фридолин встретил и свою мать Фридезинхен. Он как раз увлёкся обследованием сгнившего пня — нет ли в нём личинок и жучков, — когда она прошла рядом, чуть не задев его. Но сын только приподнял рыльце — уж очень жаль было отрываться от вкусного ужина — и вновь уткнулся в древесную труху, с наслаждением продолжая чавкать. Да и Фридезинхен преспокойно труси́ла своей дорогой, и ни он, ни она не пожелали друг другу удачной охоты. Но так уж повелось среди зверей: едва дети отделятся от родителей, как они уже чужие, не узнают родных даже при встрече, не говоря уже о том, чтобы помочь друг другу в беде.

Вот и жил бы да поживал наш Фридолин в норе на берегу Цансенского озера, ведя этакую созерцательно-ворчливую жизнь, если бы у лесника, по имени Шефер, в Мехове не удрал лисёнок Изолайн. Этого лисёнка, когда он был ещё сосунком, лесник выкопал из лисьей норы в большом Меховском лесу после того, как застрелил его мать, великую охотницу до крестьянских кур. Брата и сестру лесник тоже убил, а лисёнка Изолайна принёс в сумке и подарил своей дочке Улле в день рождения.

Поначалу лисёнок жил в комнатке Уллы, в мягко выстланном сеном ящике. Улла кормила лисёнка из бутылочки, а он поглядывал на неё своими хитрющими зелёными глазами и всё норовил ухватить её за палец. Однако когда он подрос и принялся грызть домашние туфли, одеяла, ножки стульев и стола да и ковёр в придачу и, что самое ужасное, стал издавать очень неприятный запах — ведь все лисы отвратительно пахнут, — его изгнали во двор, посадив на цепь у заброшенной собачьей конуры.

Подобная перемена места жительства дурно отразилась на характере Изолайна — он сделался злым, бросался на всех, кто бы ни подходил к конуре. Даже Уллу, которая вскормила его из бутылочки, он как-то укусил за ногу. А люди, узнав, какой Изолайн злой, потехи ради совали ему в пасть палку или щётку и смеялись до упаду, высоко поднимая рыжехвостого, когда он в припадке слепой ярости намертво вгрызался в неё.

Лесничий не раз пытался вразумить лисёнка, то сердито выговаривая, а то и пуская в ход хлыст. Кое в чём Изолайн изменился, но лучше не стал. Припадков слепой ярости с ним уже не случалось, зато у него развился настоящий лисий характер — с каждым днём он становился всё хитрей, всё лукавей, доверять ему уже нельзя было, даже если казалось, что он крепко спит перед своей конурой.

А это следовало бы учесть прежде всего курам во дворе лесничества, которые всегда очень интересовались содержимым миски Изолайна. Одна несушка за другой пропадала, и хозяйка усадьбы сердилась не на шутку, не зная, на кого и подумать. Но однажды в лесничестве решили сменить подстилку в конуре Изолайна и обнаружили под ней куриные кости и перья. Тут уж, конечно, судьба хитрого и коварного лиса-куроеда была решена. Лесничий решил привести приговор в исполнение уже на следующее утро, когда все женщины в доме ещё спят, и приготовил ружьё. Но вечером маленькая Улла поспешила с мисочкой сладкого молока к осуждённому куроеду. Девочка присела рядом с конурой на камень и, поглядывая, как Изолайн лакает молоко, приговаривала:

— Изолайн, ты нехороший! Зачем ты съел маминых кур? Я же два раза в неделю ездила на велосипеде к мяснику в Фельдберг и привозила тебе мяса, чтобы ты всегда был сыт. А ты притрагивался к мясу только для виду, а сам маминых кур душил, да? Ты нехороший, Изолайн.

Улла ласково потрепала лисёнка по шее, и тот, вылакав молоко до дна, положил голову на колени Улле, лукаво поглядывая зелёными глазами на свою благодетельницу.

— Изолайн, — снова заговорила девочка, — и почему ты всегда такой злой? Мы все в лесничестве так добры были к тебе, а ты только и знал, что кусался да гадости всякие делал. Меня вон даже за ногу укусил, а девушку нашу Лизу — за руку, работника Тео — в пятку и сапоги папины так изгрыз, что сапожник в Фельдберге отказался их чинить. Вот ты всегда так, Изолайн, злом отвечаешь на добро, правда ведь?

Лисёнок хорошо понимал, что ему делают выговор, совсем, казалось, закрыл свои хитрющие глазки, прижал уши и ласково привалился к своей молодой хозяйке, как будто его хвалили за какие-нибудь героические подвиги.

— Да, да, — продолжала Улла, перебирая пальчиками широкий кожаный ошейник, к кольцу которого была прикреплена цепь, — да, Изолайн, сейчас-то ты ласковый, тихий, но теперь уже поздно. Папа уже ружьё чистит. И завтра, как только встанет солнышко, он тебя застрелит, убьёт. А ведь я тебя кормила из бутылочки, соску тебе резиновую давала…

От этих слов Улла растрогалась и заплакала. А Изолайн, у которого перед самым носом разгуливала муха, возьми да сцапай её. Муха попала лисёнку не в то горло, он стал кашлять и мотать головой. Тут ошейник, который девочка невзначай расстегнула, и соскочил…

В тот же миг Изолайн, такой он был неблагодарный, — цап! — и укусил девочку в руку. Улла громко вскрикнула. На её крик из дому выбежал лесничий, держа в руках недочищенное ружьё, и только и увидел, как между грядками мелькнул рыжий хвост.

— Ах ты куроед проклятый! — ругнулся лесничий, вскинул ружьё и хотел было выстрелить, но вспомнил, что оно не заряжено… Тем временем лисёнка, разумеется, и след простыл.

Не один день и не одну ночь скитался Изолайн в большом Меховском лесу. Страшным он показался лисёнку, диким, полным всяческих опасностей. Не зная вольной лесной жизни, он поначалу и голодал и холодал, питаясь жалкими кореньями, и это тот самый Изолайн, который от мяса отворачивался, когда его Улла из Фельдберга привозила. В дождь он забивался в кроличьи норы, а когда встречал другую лису, та, обнюхав Изолайна, презрительно говорила:

— Тьфу! Да от тебя человечьим духом пахнет! Убирайся-ка ты туда, откуда пришёл! В нашем вольном лесу тебе делать нечего, ты не наш, ты чужой!

Изолайн и правда ночь за ночью кружил подле лесничества, тоскливо поглядывая на свет в окошках. А однажды забрался даже во двор, надеясь найти в своей миске хоть какие-нибудь остатки пищи. Но вместо него, Изолайна, в конуре жил теперь чёрный лохматый пёс. И стоило ему учуять лису, он тут же выскочил и так громко залаял, что Изолайн поспешил убраться подальше в тёмный лес.

Так неопытный лисёнок бродил по Меховскому лесу, не находя нигде себе ни пристанища, ни корма, ни помощи. Забегал он и в Брюзенвальдское лесничество, и в Томсдорфский сосняк, потом на вересковую пустошь, оттуда на участки Аалькастен и Фегефейер, но всюду было одно и то же: никому-то он не был нужен, нигде-то он не находил для себя уголка.

Поэтому он всё снова и снова возвращался в свой родной Меховской лес, как будто только в нём и мог найти своё счастье… Но и там его однажды ночью учуяли две отбившиеся деревенские собаки и погнались за ним. Гнали они его из букового в сосновый лес, из соснового через загородку в открытое поле, потом по ржаной полосе, через картофельное поле, гнали всё дальше и дальше…

Неслышно, вытянувшись словно стрела, мчался Изолайн во мглистой ночи, спасая свою жизнь, а собаки, с пеной у рта, громко лая, неслись по его следам. В конце концов в открытом поле кровавые эти разбойники нагнали бы лисёнка, но тут неожиданно впереди показалась деревня. Не раздумывая, Изолайн ринулся по главной улице. А вот собаки, удравшие в лес как раз из этой самой деревни, чтобы ночной порой вволю поохотиться в лесу, вдруг затихли. Должно быть, испугавшись, что их побьют, они оставили след и с нечистой совестью, поджав хвосты, удрали каждая в свою конуру.

Изолайн пронёсся через деревню, выскочил на околицу и юркнул между двух камней под куст терновника, где, чуть отдышавшись, вновь предался размышлениям о своей горькой участи. Ночная погоня так далеко увела его от родных мест, что нечего и думать было о возвращении в лесничество, о славной девочке Улле и ещё более славной мискесо сладким молоком.

Так и лежал он, загнанный до полусмерти, в придорожной канаве, весь в болячках, со шкурой, разъеденной чесоткой, не зная, что же ему дальше делать. Вокруг простирался огромный, не ведающий жалости мир, где никому никакого дела не было до лисёнка Изолайна…

И покуда он так думал, на чёрном ночном небе мерцали звёзды, как они мерцали над миллионами других лисят, живших когда-то и затем умерших, и никто никогда так ничего и не узнал о них.

Но вот забрезжил рассвет, и Изолайн встрепенулся: роса легла на шкурку, ему стало холодно, и он побрёл дальше вдоль дороги, в сторону от деревни. Недалеко он отбежал от неё, как услышал кваканье лягушек на выпасе Августа Шмидта. Туда он и свернул и тут же сцапал двух попрыгуний. Значит, повезло ему, уж очень нужен был такой завтрак пустому желудку! Затем он побежал дальше вдоль дороги, которая постепенно стала подниматься. Изолайну нравилось здесь, хотя, по правде говоря, укрыться негде было — уж очень всё голо кругом, дорога песчаная, малоезженая, повсюду в поле разбросаны серые валуны, а между ними — бурно разросшаяся ежевика, терновник, дикие розы, дорн. При первых лучах солнца справа от дороги сверкнуло большое озеро, из прибрежных камышей доносилась песнь лягушек, да слева от дороги тоже, должно быть, была вода.

Итак, Изолайн продолжал свой путь, остановившись только один раз, когда впереди заметил несколько строений, — то был одинокий хутор, вокруг которого лисёнок предусмотрительно сделал крюк. Со двора послышалось звяканье цепи и злобный лай. Это лаяла Аста — утренний ветерок донёс до неё запах Изолайна. Но лисёнка лай не испугал — впереди уже виднелся высокий лес, Большой буковый лес, и Изолайн, миновав опушку, скрылся под его сенью. Тут ему перебежала дорогу мышь — хап! «Может, мне тут полегче будет, чем до сих пор!» — подумал лисёнок, принимаясь за тщательное исследование незнакомого края.

Три дня у него ушло на это, но зато потом он знал здесь всё до последнего муравейника. На самом деле этот прекрасный буковый лес не велик и человек проходит его в длину за полчаса, а поперёк — за четверть. Ну, а такое расстояние как раз очень подходило лисёнку. Не учуял Изолайн здесь ни одной другой лисы, да и люди, кажется, здесь редко показывались. Зато всякого корма было вдоволь.

«Теперь надо найти жильё», — подумал Изолайн. Не хотелось ему больше ночевать в противных кроличьих норах, а то и просто под кустом. Хорошо бы найти настоящую лисью нору со многими ходами и выходами, из которой легко удрать, если подойдут люди или собаки! Изолайн и сам мог бы вырыть себе нору, лапы у него были достаточно сильные, но ведь, во-первых, мама никогда не показывала ему, как надо рыть нору, а во-вторых, он был слишком ленив. В Большом буковом лесу он сразу же нашёл три лисьих норы и по дерзости своей решил, что вполне может выбрать себе одну из них. Нору у кроличьего обрыва, в которой жила когда-то молодая барсучиха Фридерика, он сразу отверг и по той же самой причине, по какой она не понравилась матушке Фридезинхен: чересчур уж открыто она была расположена, а стало быть, и не безопасна. Старую лисью нору, в которой теперь устроилась матушка Фридезинхен, он тоже не одобрил — слишком уж сыро и гнило было в ней.

Значит, оставалась нора под высокими светлыми буками на южном берегу Цансенского озера, где теперь в одиночестве обитал Фридолин. К ней-то и стал присматриваться Изолайн. Разумеется, о том, чтобы овладеть столь желанной квартирой силою, не могло быть и речи — исхудавший лис был чересчур слаб. Он, шпионя, уже не раз видел, как нежился на солнышке упитанный и клыкастый барсук. Но это не отпугнуло Изолайна: с тех пор как он покинул Меховский лес, он стал уверенней в себе; здесь, в Буковом лесу, счастье должно ему улыбнуться, и он непременно добудет себе хорошую нору. Изолайн даже решил, что барсук охотно примет его к себе в жильцы, хотя первая попытка подъехать к Фридолину потерпела неудачу.

Когда в яркий летний полдень барсук, тихо похрюкивая от удовольствия, грел на солнышке своё брюшко, Изолайн, волоча от подобострастия тощее пузо чуть не по самой земле, подобрался к нему и улёгся рядышком. Так они и лежали некоторое время: один на спине, другой на животе, один — сонный от сытости, другой — притаившись, с хитро поблёскивавшими глазками.

Фридолин, потревоженный столь необычным образом среди самых сладких сновидений, от неожиданности так и застыл. Лишь время от времени он осторожно косился в сторону нежданного гостя. Ни разу в жизни не видел он лисы, и эта показалась ему чем-то похожим на ненавистных собак. К тому же от неё ужасно пахло, а для чувствительного барсучьего носа подобная вонь была просто невыносима.

Вообще-то Фридолин отнюдь не отличался прыткостью, но вонь заставила даже этого тугодума соображать побыстрей. Он решительно повернулся и хватанул Изолайна зубами. Взвизгнув, лис вскочил и приударил в кусты. Фридолин же, разгневанный столь наглым нарушением своего одиночества, удалился в нору, где всегда царил приятный мрак, и в полудремоте стал размышлять о несправедливости такого мироустройства, когда даже самый добропорядочный барсук лишён возможности мирно погреть своё брюшко на солнышке.

Целых два дня выжидал Изолайн, прежде чем вновь решиться подойти к зубастому отшельнику. Но на этот раз он поступил хитрей. Смиренно расположившись на почтительном расстоянии от барсука, прямо в пыли, он притащил в зубах подарок — большого ужа, не проглотить которого стоило немалых усилий: от голода у Изолайна урчало в животе.

Фридолин покосился раз, покосился два… Жирный, почти в метр длиной у́ж — недурной обед!

Тем временем Изолайн, прижимаясь животом к земле и всем своим видом выражая почтительность и смирение, подбирался всё ближе и ближе к барсуку и под конец выплюнул ужа прямо ворчуну под нос. Фридолин не заставил себя просить и тут же уплёл поднесённый ему дар. А Изолайн, сидя на задних лапах, добродушно поводя правилом то вправо, то влево, жадными от голода глазами следил за тем, как уж исчезал в пасти барсука. От зависти у лисёнка слюни капали.

Однако когда Изолайн, после того как барсук закончил трапезу, попытался покорно-ласково придвинуться к своему нахлебнику, тот опять щёлкнул зубами. Лис от страха подскочил сразу на всех четырёх лапах и пустился наутёк. А Фридолин снова побрёл в нору, думая только об одном: неужели эти бесконечные тревоги так никогда и не кончатся?

Ни услужливая покорность, ни поднесённый дар ничуть не тронули ворчливого отшельника, и кто угодно тут потерял бы всякую надежду, но только не лиса! Лиса всегда остаётся лисой, даже если её и выкармливали из бутылочки в доме лесничего. И Изолайн после всех неудач вспомнил об одном своём качестве, куда более характерном для него, нежели покорность и смирение, а именно — о наглости.

Ночью, спрятавшись за стволом толстого бука, он дождался, когда барсук выполз из норы и отправился на охоту. Но Изолайну пришлось ещё довольно долго ждать, покуда этот увалень на четырёх лапах не отошел подальше от своего жилья. Видя, как толстяк неловко переворачивает каждый камешек, каждую гнилушку, Изолайн чуть не прыснул со смеху. За то время, какое понадобилось Фридолину, чтобы отойти на сто метров от норы, быстроногий Изолайн успел бы обежать весь Буковый лес.

Но как только Фридолин скрылся из виду, Изолайн юркнул в нору. О, она оказалась устроена ещё лучше, чем он ожидал! Сколько ходов, сколько отнорков, отдушин, а спальня, выстланная сухим камышом, травой и мхом, была просто восхитительна! Но одно лисёнка никак не устраивало в этом прекрасном жилище — в нём ничем не пахло, чистый воздух, и только, да и вообще повсюду было до неприличия чисто!

Будь это настоящая лисья нора, в ней можно было бы «топор вешать», так «приятно» пахло бы протухшим мясом, падалью, лисьим помётом: не ошибёшься — это лисье жильё, а не вольный лес! Ещё наверху у самого входа каждый бы заметил, кто хозяин норы: всюду валялись бы куриные перья, из земли то тут, то там торчали бы гниющие кости — лисий рай, да и только!

Стоило Изолайну так подумать, как он тут же перешёл к действиям. Он поднял хвост, выгнул спину, как кот, — и на мягкой барсучьей постели оказалась визитная карточка лисы.

Бедный Фридолин! Каково ему было вернуться домой после ночного похода! С отвращением вдыхая чужие запахи, Фридолин ещё у входа заподозрил неладное. А в котле он чуть не задохнулся и тут же, конечно, понял, кто ему устроил такую пакость. Но разве этим делу поможешь? Даже если бы барсук прикончил лису на месте, попадись она ему сейчас, от этого отвратительная вонь не сгинула бы. И пришлось Фридолину эту ночь провести под открытым небом. Но сколько он ни бродил по лесу, нигде не мог найти сухого местечка — всюду было сыро, с листьев капало, и поспать без помех ему так и не удалось. И если до этой встречи с Изолайном Фридолин, как и все барсуки, бывал угрюм, сторонился людей и зверей, то теперь он возненавидел весь мир и ничего другого не желал, как поскорей остаться в полном одиночестве.

А Изолайн, лёжа позади большого бука, видел, как Фридолин спустился в нору, но потом вылез из неё. Видел он и как барсук рыскал по лесу, но так и не нашёл тёплого местечка в эту дождливую ночь. Поняв, что добился своего, Изолайн решил и впредь действовать таким же образом.

С того дня у Фридолина не было ни минуты покоя: стоило ему только вычистить и хорошенько проветрить нору, выстлать новой подстилкой котёл и после трудового дня или ночи прилечь отдохнуть, как его опять будила ненавистная вонь. Где-нибудь, в каком-нибудь отнорке бессовестная лиса опять оставила свою визитную карточку!

Всё это делало барсука не только более замкнутым и ворчливым — он и с тела спал. Очаровательное брюшко его исчезло, слой сала под тусклой шубкой стаял. А вот лисёнок Изолайн чувствовал себя превосходно. Зелёные его глазки сверкали, рыжая шерсть так и пылала, а уж пышное прави́ло он носил теперь торжественно приподнятым. Вся робость, какая ещё оставалась у Изолайна, исчезла, и Буковый лес он, словно князь какой, считал своей вотчиной.

Мысль о том, чтобы настигнуть коварного врага и одолеть его в открытом бою, барсуку Фридолину не приходила на ум — для этого он был чересчур тяжёл на подъём да и ленив. Потому-то он никогда больше и не видел Изолайна. И однажды ночью, вернувшись из утомительного похода и почуяв, что вся нора его снова загажена, Фридолин поспешил выбраться на чистый ночной воздух, даже не подумав приступить к уборке.

Так-то лис Изолайн выкурил барсука из норы!

Сидя перед когда-то столь милым его сердцу жильём, Фридолин снова предался грустным размышлениям: как же дурно устроен этот мир, если в нём всякое миролюбивое существо беззащитно перед злыми врагами! Ему и в голову не приходило, что сейчас он очутился точно в таком же положении, в какое он так безжалостно поставил родную мать Фридезинхен. Нет, об этом он и не вспомнил. Он ненавидел всё! Он мечтал о таком мире, где не было бы собак, людей, а главное — не было бы лис! А водились бы всякие мелкие твари, которые не портили бы ему жизнь и которых он мог бы поедать — одним словом, Фридолин здесь, на земле, мечтал о барсучьем рае!

Легче всего было бы углубиться в Буковый лес и прогнать матушку Фридезинхен из старой лисьей норы. Но Фридолину разонравился Буковый лес. Не хотел барсук делить его с ненавистной лисой.

Потому-то он и решил покинуть места своего детства, побродить по белу свету и поискать счастья на чужбине. «Где-нибудь да найду я барсучий рай», — думал он.

Глава третья. Удивительная встреча Фридолина с коровой Розой. Первое знакомство с некоторыми представителями семейства Диценов

Грустно опустив хвост, барсук Фридолин брёл по лесу. Да, нелегко покидать любимые места! И такая разобрала его досада, что он разозлился даже на собственный хвост.

Барсук очень хорошо даже разглядел, какой роскошный хвост был у лисы. И сейчас он, бредя по лесу, жаловался создателю.

«И как же он мог, — думал он, лязгнув зубами вслед лягушке, которая спаслась отчаянным прыжком прямо в болото, что, разумеется, никак не улучшило настроения Фридолина, — и как же мог наш создатель, — спрашивал себя барсук, — этому негодяю и бандиту подарить такой прекрасный хвост? Неужели правда, что в этом мире зло вознаграждается, а добро наказывается? Разве не жил я тихо и мирно, скромно добывая себе пропитание, разве не содержал я в чистоте дом свой, а всё остальное время предавался сну, как и положено нашему брату? И нате! Является такой вот бездомный бродяга, выгоняет меня из моей же норы и ещё хвастается, какой у него, видите ли, красно-рыжий хвост, какие тонкие сильные ноги и зелёные, сверкающие огнём глаза?! Будь наш создатель хоть чуточку справедливее, он бы всей лисьей красотой наделил бы меня, а бессовестному нахалу отдал бы мои короткие лапы и мою скромную шкурку. Но нет правды в этом мире! И сколько же горя ещё выпадет на мою долю, пока я найду себе спокойный уголок!»

Так рассуждал барсук Фридолин, покидая родной Буковый лес. При этом он совсем упустил из виду, что если бы создатель всех животных на земле подарил бы барсуку и быстрый бег, и красный мех, и зелёные глаза лисы, то это уже был бы не барсук, а лиса со всеми столь ненавистными Фридолину повадками. Ведь Фридолину очень хотелось в образе лисы вести жизнь барсука, ну, а такого не бывает на свете.

К тому же Фридолин совсем позабыл, что не такой уж он благородный и смирный. Разве не он прогнал родную мать из норы, разве не он в поисках корма лишал жизни тысячи жуков, червей, лягушек, а то и птенцов, выпавших из гнезда? А сколько пчелиных, осиных и шмелиных гнёзд разорил он, прельстившись сладким мёдом? Словом, Фридолин никакого права не имел ругать лисёнка: и барсук и лиса оба жили по законам природы.

И уж совсем неразумно было обвинять создателя и весь мир, ибо только потому, что мир этот и каждое животное в нём были такими, какими они были, только потому и барсук был барсуком, то есть животным, которому дороже всего мирная жизнь и одиночество, и, по правде говоря, ничем другим он и не хотел бы быть.

Мало-помалу Фридолин выбрался из родного леса и теперь брёл по полю, приближаясь к усадьбе, где жила собака Аста. От пережитых волнений он почувствовал мучительный голод и потому решил проведать знакомый огород. Но ветер, надо сказать, был неблагоприятным — он уже донёс до овчарки запахи барсука и та стала рваться с цепи. Однако в эту ночь Фридолину и собачий лай был нипочём: прежде всего ему надо было утолить голод!

Луна, весело поблёскивая, глядела с неба на одинокую усадьбу, рвущуюся с цепи рыже-чёрную овчарку и уплетающего морковь барсука. Но сегодня Фридолину всё было не по вкусу. Морковь показалась ему деревянной, горошек — горьким и ничуть не сочным. Несколько утешили его две-три улитку, найденные среди листьев давно уже обобранной клубники, но цветная капуста опять была нехороша!

«Даже огорода своего эти двуногие не умеют содержать в порядке! — подумал он. — И зачем только такие твари существуют на свете?»

Миновав одинокую усадьбу, Фридолин топал всё дальше и дальше от Букового леса.

Случилось так, что он напал как раз на ту дорогу, по которой лисёнок Изолайн перебрался в Буковый лес. Правда, лиса куда быстрей подвигалась вперёд, чем неповоротливый и неуклюжий барсук, которому, видите ли, каждый камень надо перевернуть и в каждой ямке покопаться — нет ли там чего-нибудь съестного. Этой ночью ему к тому же не везло, никак ему не удавалось утолить голод.

Зато неподалёку от овсяного поля Фридолин набрёл на огромную лужу, в которой поспешил хорошенько выкупаться, что несколько ободрило его. Ну, а так как подул свежий ветерок и стала выпадать роса, да и луна уже потускнела, а следовательно, близился рассвет, Фридолин решил, что пора приглядеть себе укромное местечко для светлого времени суток.

Он свернул с дороги влево, сперва пробрался через Утнемерские овсы и вышел на пустошь, где стояла сухая трава, на огромных валунах виднелся выгоревший мох да кое-где росли старые-престарые кусты бузины. Здесь нечего было и думать о корме, да и укрыться было негде. Невольно браня столь неприветливый край, Фридолин брёл всё дальше и дальше, покуда не наткнулся на грубо сколоченный забор, ограждавший чей-то выпас. Пробраться под ним было для барсука делом одной минуты.

Теперь он вновь очутился на южном склоне, спускавшемся к Цансенскому озеру. Но здесь не росли красивые буковые деревья, а всё было заплетено ежевикой, дикими розами и бузиной; то там, то тут над этими зарослями поднимался высокий орешник. В прежние времена здесь водилось видимо-невидимо кроликов, но теперь норки их стояли заброшенными. Две суровые зимы да ружьё инспектора Фризике вывели в этих местах и последнего грызуна.

Кое-как Фридолин устроился в одной из пустовавших норок. Близилось утро, и он на скорую лапу расширил одно из кроличьих гнёзд. Потом задом забрался в него и лёг, выставив свою длинную мордочку навстречу новому дню. И хотя здесь было тесновато, но казалось спокойно, а это уже кое-что. Присыпав себе голову землёй, чтобы свет не бил в глаза, Фридолин, уморившись после необыкновенных приключений, крепко заснул.

Однако и тут счастье не сопутствовало ему — поспать спокойно барсуку не дали.

Дело в том, что он попал в такое место, которое крестьяне близлежащей деревни называли выгоном кузнеца Рехлина.

Раздосадованный и утомлённый Фридолин ведь не дал себе труда обойти и обнюхать всё вокруг, а то по многочисленным коровьим лепёшкам он догадался бы, что не будет здесь единственным жильцом.

И в самом деле, днём сюда пригоняли трёх коров и двух телят. Правда, пастбище было это скудное: среди кустов орешника и всевозможных колючек редко попадались отдельные травинки, которые скотина и выщипывала — чем-то ведь надо было кормиться.

И в то утро сюда пригнали коров и задвинули слегами выход — пусть, мол, теперь сами глядят, как убить длинный летний день, как утолить неутихающий голод. Поначалу маленькое стадо отправилось к водоёму и насосалось вдоволь — воды тут и впрямь хватало да и свежего воздуха, разумеется.

Погрузившись в размышления о том, что вряд ли здесь удастся набрать хотя бы охапку травы из подросшей за ночь, коровы так и остались стоять в воде, лениво похлопывая по бокам грязными хвостами и грустно глядя прямо перед собой, в то время как маленькие окуньки и краснопёрки, словно серебряные стрелки, метались вокруг их ног.

Так прошло не меньше часа, и этот час Фридолин проспал в полное своё удовольствие. И снилось ему, что спит он в своей старой норе и что у него теперь шелковистый лисий хвост — прави́ло, как его называют, — и стройные лапы, а негодный Изолайн упал в Цансенское озеро и утонул. «Так ему и надо, злодею!»

Фридолин чихнул, должно быть, песчинка попала в нос, и продолжал сладко спать.

Наконец самая старая из коров, по кличке Роза, надумала поднять голову — тихо звякнул колокольчик, болтавшийся у неё на шее, — и, окинув своим мутно-голубым взглядом весь склон, решила прекратить ножную ванну. Медленно стала выбираться она из воды, и ещё медленней за ней поплелись все остальные, и старые и малые. Отряхивая воду, Роза поднималась вверх по крутому склону, осторожно обходя колючий кустарник и выдёргивая изредка попадавшиеся сорняки; при этом она возводила свои голубые очи горе, словно моля о сострадании. Жалобно позвякивал колокольчик.

Другие коровы и телята разбрелись по склону, жалобное позвякивание неслось со всех сторон.

В голове Розы пробудилось воспоминание о глубокой низине почти в самом конце выгона. Там-то, где не росло кустов, хотя низинку и вытоптали сотни раз, за ночь и могло вырасти немного травки. Добравшись до верхней ограды, Роза стала пробираться вдоль неё, огибая ненавистный кустарник и стараясь первой достичь заветной низинки.

В непривычной для себя спешке она и не заметила, как ступила на выброшенный барсуком холмик земли. При этом Роза вывихнула себе ногу, а Фридолин, получив весьма чувствительный удар по голове, был самым непочтительнейшим образом разбужен. Перепугавшись не на шутку, он выскочил из своего ненадёжного укрытия и на всякий случай оскалил зубы навстречу неизвестной опасности, издавая при этом грозное фырчание.

Роза, тоже перепугавшись, поначалу и не вспомнила о вывихнутой ноге. Ничего не понимая, она уставилась на маленькое разгневанное животное, непостижимым образом явившееся так внезапно из-под земли. Какое-то время они, ничего не предпринимая, таращили друг на друга глаза. Постепенно фырчание Фридолина делалось тише и даже оскал зубов сделался меньше — ведь эта чудовищная чёрно-белая гора не проявляла никаких признаков враждебности. Но тут Роза грустно покачала головой — жалобно звякнул колокольчик — и решила опустить на землю четвёртую ногу. Резкая боль заставила Розу вновь поднять её. Не очень-то умственно развитая особа, Роза как-то связала эту боль с маленьким сероватым существом с бело-серой головкой. Одолеваемая любопытством, потянулась она к нему носом, громко втягивая воздух. А Фридолин, испугавшись, что эта чёрно-белая гора сейчас проглотит его, всеми зубами вцепился в чёрную влажную морду…

Натерпелась тут Роза страху, как никогда в жизни!

Взвив хвост трубой, она галопом понеслась вниз к водоёму, откуда, выбравшись на сушу, стала карабкаться по противоположному склону всё выше и выше; со всего маху в дикой скачке помчалась через Капитанскую горку к деревне, где добрые люди, может быть, и выручат её из беды.

А барсук Фридолин, тоже поглупевший от страха, висел у нее на морде.

Крестьяне в поле видели, как старая корова кузнеца Рехлина с поднятым к небу хвостом промчалась галопом к деревне, а на морде у неё висел какой-то зверь. Колокольчик жалобно дребезжал…

— Хорёк! — крикнул кто-то и, оставив лошадей, бросился вдогонку.

— Волк! — закричал другой и, схватив плеть и вилы, побежал за Розой.

Однако кое-кто — очевидно, то были весьма легкомысленные люди! — при виде этого бесподобного зрелища расхохотался. Смех становился всё громче. А тут ещё из-за Капитанской горки показались остальные коровы и телята, в полном недоумении бежавшие за своей заслуженной предводительницей.

Когда Роза достигла околицы, всё небольшое стадо перешло на рысь, а люди, которых мы вполне справедливо назвали легкомысленными, схватившись за животы, покатывались со смеху.

Все знают, что у самой околицы, если подходить к деревне со стороны Большого букового леса, особенно по правую руку от дороги, много валунов. Роза, терзаемая страхом и болью, ударилась об один такой валун и, жалобно замычав, упала…

А барсук, коснувшись милой его сердцу матушки-земли, вновь обрёл все свои умственные способности: он разжал зубы и, отпустив морду Розы, бросился для начала под росший неподалёку куст терновника, вспугнув лежавших в тени кур, которые с громким кудахтаньем разбежались в разные стороны. Крики и топот приближавшихся людей заставили Фридолина пуститься наутёк — мелкий кустарник ведь не убережёт от преследователей!

Он перебежал дорогу, миновал дощатый забор Гюльднеров, завернул за угол и тут сделал весьма счастливое открытие: перед ним оказалась сложенная из мелко наколотых дров поленница, куда он и забился, облегчённо вздыхая после всего пережитого. Тишина и сумрак были ему приятны, он и прилёг отдышаться…

Тем временем Роза с трудом поднялась и, ковыляя на трёх ногах, побрела к речке, протекавшей у самой деревни, где и стала в холодной проточной воде. Ничего уже не понимая в этом мире, она студила то вывихнутую ногу, то кровоточащую морду. А обе другие коровы кузнеца и два бычка выстроились вокруг своей предводительницы, глупо тараща на неё свои голубые глаза. При этом они тихо мычали, как бы говоря: «Нет, это ужасно! Но что же, собственно, произошло?»

— Правда, что же, собственно, произошло? — спрашивали друг друга и люди, с кнутами и вилами прибежавшие Розе на помощь. — И что же это был за смешной зверь, который висел у коровы на морде?

Неподалёку от околицы, на самом краю деревни, играли дети, и один мальчик возьми да скажи:

— Это был очень страшный зверь! Глаза у него горели, как у волка. Он быстро-быстро пробежал за угол — и прямо в наш свинарник. Потому свиньи так и визжат.

А ведь и правда, свиньи Гартигов ужасно визжали, но не из-за волка, а от голода.

Но люди всей толпой с вилами и кнутами бросились в свинарник. Однако, сколько там ни искали, страшного зверя не нашли. Вот они и стали опять спрашивать друг друга: кого же это они, собственно, ищут?

Тогда другой ребёнок, девочка по имени Гизелла, сказала:

— Это был длинный такой зверь с пушистым хвостом, как у хорька. Он пробежал мимо дома Гюльденов — и к ним на голубятню. Вы только послушайте, как там переполошились голуби, никак успокоиться не могут.

А ведь и правда, голуби бегали с места на место, но вовсе не из-за хорька, а потому, что фрау Гюльднер в суматохе забыла им насыпать корму. Напрасно крестьяне обыскивали голубятню, ничего они там не нашли.

В конце концов люди снова сбились в кучу, кое-кто озадаченно чесал в затылке, и все опять стали спрашивать, что же это был за зверь и каковы его повадки?

Но тут был ещё один мальчуган со светлой головкой, и звали этого мальчугана Ахим Дицен.

— Это был зверь с серой шкуркой и белой острой мордой, — сказал он. — И побежал он вон туда, за поленницу.

Но мальчуган был очень мал, и взрослые люди не стали его слушать, а мало-помалу разошлись, одни к своим упряжкам в поле, а другие поймали Розу и отвели её на скотный двор кузнеца Рехлина.

Тем временем маленький Ахим Дицен подошёл к поленнице и стал заглядывать внутрь и трясти дрова. Но так как он после яркого солнца смотрел прямо в темноту, то не увидел барсука. Зато Фридолин хорошо его видел и с досадой подумал:

«Вот противное двуногое! С тех пор как я встретил лису, несчастья преследуют меня по пятам! И что это опять за ужасный день? И куда я попал? Пахнет здесь невыносимо, и всё какими-то непонятными вещами, а главное, двуногими. Нет, ни за что тут не останусь, а поищу себе где-нибудь спокойную нору, где меня никто не потревожит. Однако до наступления темноты придётся мне, пожалуй, здесь переждать. Дай-ка я посплю — ведь столько страху натерпелся! А это маленькое двуногое мне ничего плохого не сделает». — И Фридолин сомкнул глаза.

В это самое время мама всех диценских детей сказала своей дочке, которую все в деревне иначе не называли, как Мушкой:

— Что-то давно нашего Ахима не видно. Опять где-нибудь шалит, наверное. Ты пошла бы поглядела, может, найдёшь его. Только сразу же веди домой, пора ему поесть. А я пока бутерброды приготовлю.

Надо сказать, что Мушка была очень послушная девочка, какие, по правде говоря, бывают только в книжках для маленьких девочек, где всё выдумано.

Так вот, Мушка, обрадованная тем, что мама дала ей поручение, сказала:

— Дорогая мамочка, я так рада, что могу сделать для тебя что-то приятное! Знаешь, больше всего мне хотелось бы добежать босиком до самого Ней-Штрелица и чтобы вся дорога была усыпана острыми камешками. Но беда в том, что наш Ахим дальше нижней околицы не ушёл.

С этими словами послушная девочка Мушка положила пятьдесят седьмой том сочинений Карла Мая, который как раз читала, на точно отведённое для него место на полке, вымыла руки, причесалась и, взглянув в зеркальце — всё ли в порядке? — собралась в деревню. Проходя мимо кухни, она крикнула маме:

— Очень прошу тебя, не выпускай Тедди из дому, а то она всех гусей разгонит.

Дело в том, что собака Диценов, Тедди, была великая озорница.

Ну так вот, девочка Мушка шагала себе по деревенской улице и очень скоро увидела брата Ахима; тот стоял у поленницы возле дома Хартигов и не отрываясь смотрел в щёлку между дровами.

— Идём, Ахим! — позвала Мушка брата и взяла его за руку. — Мама велела тебе домой идти, она даст тебе бутерброд с малиной. Как вкусно!

Мальчику не хотелось идти с сестрой. Но руки своей он не отнял. Он всё ещё не отрываясь смотрел в щёлку между поленьями и шёпотом сказал Мушке:

— Там внутри зверь сидит! У него белое лицо с чёрными полосами. Это он укусил Розу прямо за морду!

Мальчик Ахим давно уже смотрел в щёлку между дровами; глаза его привыкли к темноте, и теперь он хорошо различал барсука. Мушка легонько оттолкнула Ахима и тоже посмотрела в щёлку. Но её глаза ещё не привыкли к темноте, и она ничего не увидела.

— Никого там нет, Ахим! Всё-то ты выдумываешь, — недовольно сказала она. — А потом, ведь зверя с белым лицом и чёрными полосами не бывает. Пойдём домой, будь хорошим мальчиком, как я — хорошая девочка. Мумми ждёт нас, а маму нельзя заставлять ждать.

Ахиму совсем не хотелось быть таким же паинькой, как его сестра Мушка, и он снова припал к щёлке и немного погодя проговорил:

— Вон он! Я его хорошо вижу.

Только Мушка собралась оттащить брата от поленницы, как к ним со всех ног подлетела собака Тедди — хвостом виляет заранее, уши трепыхаются на бегу… Ведь она опять не послушалась и удрала, хотя было ей это строго-настрого запрещено. Но, должно быть, ей очень хотелось проводить Мушку, а потом, она и сейчас гнала перед собой трёх диценских гусей.

— Тедди! — прикрикнула Мушка строго. — Ты ужасная собака. Иди сейчас же ко мне и оставь гусей в покое!

Но Тедди и теперь не думала слушаться. Она преспокойно дождалась, пока гуси, распластав крылья, не плюхнутся в речку, а затем ещё приветливей, чем до этого, виляя хвостом, подошла к своей хозяйке. Но здесь, около поленницы, она сразу учуяла чужой запах и страшно забеспокоилась. Шерсть встала дыбом, глаза загорелись.

К поленнице она подкрадывалась будто на цыпочках, такие длинные у неё при этом казались лапы…

Около дров Тедди бесцеремонно оттолкнула Ахима, сунула нос в щёлку и тут же зарычала.

— Видишь, видишь? — крикнул мальчик Ахим. — Это ты, глупая, ничего не видишь. Тедди тоже видит зверя и сейчас его выгонит.

Барсук Фридолин, конечно же, проснулся от всех этих разговоров. Особенно ему не понравилось рычание собаки Тедди.

«Вот так всё в этом мире! — думал он. — Нигде-то не найдёшь покоя! Даже здесь, в этом тёмном уголке, где так ужасно воняет. Но если ты, старая дрянь, просунешь свой нос хоть чуточку дальше, я тебя укушу, как укусил чёрно-белую гору за её мокрую морду. Мне всё равно терять нечего — хуже этого вонючего закутка ничего не придумаешь».

А Тедди, будто бы догадываясь, о чём думал Фридолин, свой нос дальше ничуточки не просовывала.

Мушка совсем рассердилась на такую непослушную собаку. Она схватила одной рукой её за ошейник, другой — брата за руку и решительно сказала:

— А теперь — марш домой! Хватит. Тебе должно быть стыдно, Ахим, и тебе, Тедди. Пошли!..

И они действительно тронулись в путь.

Вот каким образом состоялось первое знакомство двух представителей семейства Диценов с барсучком Фридолином. И хотя они почти не видели друг друга, им придётся встретиться ещё не раз.

Глава четвёртая. Как Фридолин нашёл необыкновенное растение Сладенькое и как он, покуда спал, избежал многих опасностей. Новое жильё Фридолина на Острове

Весь долгий летний день и почти всю ночь Фридолин просидел позади поленницы, хотя он очень страдал от окружавших его запахов. Пахло и правда здесь ужасно: и крысами, и мышами, и куриным помётом, и совсем чем-то незнакомым, а больше всего — двуногими, но и свиньями, и коровами, и кошками, и жареной картошкой, и даже детским бельём.

Никогда ещё Фридолин не был столь твёрдо убеждён в том, что живёт в наихудшем из миров и что создатель только потому его так дурно устроил, что хотел досадить барсукам.

Но вот наступила глубокая ночь, все люди давно уже легли спать и даже цепные псы перестали тявкать. Только теперь Фридолин решил выбраться из своего тёмного угла. Но куда ему идти, он совсем не знал. Только в родной Буковый лес он ни за что не хотел возвращаться, должно быть, лисёнок Изолайн выкурил его оттуда навсегда.

Сначала Фридолин побежал направо, но шумная река и узенький мост через неё да и дома, темневшие в ночи, напугали его. Он довернул налево; сперва бежал по деревенской улице, а затем попал на картофельное поле Диценов. Тут ему уже больше понравилось: не так сильно пахло двуногими, неподалёку приветливо шуршал камыш, а тоненький серп месяца разбрызгивал тысячи серебряных искр над Карвицским озером. После всех этих чёрных домов, после ночи, проведённой в пустоши, Фридолин почувствовал себя почти дома.

Он перебрался через картофельное поле и увидел перед собой проволочную изгородь. Но разве для барсука это серьёзное препятствие? Не прошло и минуты, как он уже подкопал сетку и очутился в хорошо ухоженном огороде, да таком большом, что огород, который охраняла Аста, и сравнить с ним нельзя было! Вкус овощей Фридолин нашёл отменным, а когда закусил их двумя дождевыми червями, спустившись к самому берегу озера, и тут же сцапал двух лягушек, то ему, этому вечному ворчуну, жаловаться уже было не на что.

«А недурно всё тут двуногие устроили! — сказал он себе. — Да и вообще не такие уж они дураки, хоть и бегают только на двух ногах. Правда, свёкла могла бы быть и понежней, и горошек уже кто-то весь обобрал. Но где в этом бестолковом мире найдёшь всё хорошее разом? Нелепо, конечно, построить эту каменную храмину прямо на огороде. Но зато тут нет собаки, и за это хвалю. Неплохое местечко для ночной кормёжки! Клубнику вот только эти двуногие уже всю слопали, но в общем-то я доволен. Только бы тут где-нибудь поблизости сносное жильё подыскать!»

С этими словами Фридолин вновь пустился в путь, держась берега озера. Скоро он снова натолкнулся на проволочную сетку, потом ещё на одну, под которыми он быстро подкопал ходы. Это его не огорчало, напротив, он даже похвалил двуногих за то, что они так хорошо огородили «его» огород от чужеземных захватчиков.

Ощущая приятную сытость, Фридолин продолжал своё путешествие, теперь уже по большому перепаханному полю, тянувшемуся вдоль берега озера. И тут-то Фридолин пережил нечто, до сих пор ему неведомое! Он нашёл одно растение, которому суждено было оказать огромное влияние на всю его дальнейшую барсучью жизнь, а быть может, и на его смерть, но о ней мы пока ничего не знаем.

Словно громом поражённый, застыл Фридолин, принюхиваясь к растению, сёстры которого росли длинными рядами на не очень широкой полосе. Один запах этого никогда не виданного им растения был Фридолину столь приятен, что убеждение его, будто он появился на свет в самом что ни на есть бестолковом мире, поколебалось не на шутку. Он обнюхал сочный стебель, даже коснулся его мордой, и тот до умопомрачения заворожил его своим ароматом. Трепет пробежал по всему телу барсука: неужели и правда в этом дурном мире можно найти такое? В эту минуту Фридолин готов был благодарить даже вонючего Изолайна за то, что тот прогнал его из родной норы да и из Букового леса, позволив ему увидеть это необыкновенное, чудесное растение!

Он слегка навалился на него, и растение, треща и шурша, рухнуло на землю. Барсук вцепился зубами в стебель, и обильный сок залил ему всю морду — в жизни Фридолин не пробовал ничего подобного! Куда там жирный уж или молоденькая морковь! Сок этого удивительного растения превосходил даже клубнику и сладчайший пчелиный мёд! Это было нечто божественное, казалось, самим творцом предназначенное для барсука.

Фридолин словно опьянел. В упоении он набросился на следующий стебель кукурузы, обрушил его и снова вцепился зубами. Сладчайший сок побежал по горлу в желудок, Фридолин застыл от восторга. Перебираясь от стебля к стеблю и с наслаждением похрюкивая, он сделал ещё одно открытие: оказывается, намного вкуснее сока было ещё кое-что! Примерно на половине высоты стебля сидел початок, укутанный в нежные листья, которые чем глубже внутрь, тем делались тоньше и слаще. Но вкусней всего был сам он, усыпанный зёрнышками, чуть побольше молодого горошка. И всё это можно выло жевать, лопать, обжираться, набивать себе пузо, что барсук и делал с превеликим удовольствием.

Стебель за стеблем обрушивал ненасытный Фридолин. Его уже не устраивал ни сок, ни нежные листья, нет, подавай ему самое сладкое, самое изысканное, самый кончик початка! Когда он в конце концов всё же утолил свой жадный аппетит, в длинной полосе образовалась брешь величиной с хорошую комнату, где вкривь и вкось валялись обрушенные растения. Похоже было, будто бы тут совсем недавно пронёсся смерч! При слабом свете ущербного месяца умиравшие листья таинственно отсвечивали, издавая лёгкий горклый запах…

Но барсук Фридолин счастливым взглядом окинул полосу, где длинными рядами выстроилась кукуруза, такая сочная, спелая, сладкая! Сюда он придёт и завтра, и послезавтра, и так ночь за ночью всю свою бесконечную барсучью жизнь: ведь Фридолин не мог себе представить, что и его жизни придёт когда-то конец.

Обильный ужин настроил Фридолина на философский лад. Время от времени икая, он повёл такую речь:

— Сладенькое ты моё растение! Хвала тебе, моё прекрасное! Вечно ты будешь наполнять моё брюшко сладчайшим соком! На сей раз я хвалю даже это отвратительно пахнущее двуногое, чьи следы чую тут повсюду. Да, на сей раз я хвалю и двуногое: ведь для меня одного засадило оно эту полоску, для меня одного ухаживало и выращивало Сладенькое. В этот час хвалю я и тебя, создатель всех зверей на земле. Тяжкое бремя ты возложил на нас, барсуков: всю-то долгую зиму должны мы поститься, а всё остальное время проводить в бесконечных поисках пищи, а ведь иной раз так спать хочется! Мы вынуждены переносить отвратительные запахи собак, двуногих, лис. Ты опрометчиво упустил возможность наделить меня гордым рыже-красным правилом, как у Изолайна. Но сегодня я прощаю тебя, хотя ты и был несправедлив. Я даже благодарен тебе: ведь за все эти невзгоды, которые мы должны терпеть, ты подарил нам, барсукам, изумительное растение — Сладенькое. И ради него я прощаю тебя.

Как только Фридолин закончил своё похвальное слово, лёгкий ветерок пробежал по кукурузному полю, тихо зашуршали листья и серебряные зайчики запрыгали по водной глади озера.

У Фридолина мурашки пробежали по спине от таинственности всего окружающего! Но вот ветерок улёгся, шуршание сразу утихло, угомонились и серебряные зайчики на озёрной глади.

Тяжело вздохнув, барсук снова пустился в путь. Но прежде произнёс следующие слова:

— Да, да, я понимаю, в этом бестолковом мире мне трудно живётся, и добраться до моего Сладенького, созданного ведь для меня одного, будет нелегко. Вот опять уже начинаются мучения из-за жилья! Поблизости не найдёшь ничего подходящего. Бестолковый этот мир, и я, барсук, куда толковее всё бы устроил!

Досадливо встряхнув головой, Фридолин поплёлся дальше по-над озером. Его переполненное брюшко чуть не волочилось по земле, и, как бы в наказание за подобное обжорство, Фридолин, перебираясь через низкую каменную ограду в самом конце поля, споткнулся.

— Так я и знал! — воскликнул он, с упрёком поглядывая своими маленькими глазками на небо. — Начинается! И ничего-то нам хорошего не суждено вкусить вдоволь. Не успел я пригубить своего Сладенького, как тут же эта каменная стена! Нет, нет, мир наш бестолков! Были бы у меня такие стройные лапы, как у лисы, я не спотыкался бы о каждый камень. И о чём только создатель думал, сотворив меня?

Фридолин так долго выжидал, сидя за поленницей, и так много потратил времени, исследуя незнакомый огород и уплетая Сладенькое, что теперь, когда он снова топал по дороге, утро следующего дня уже заявило о себе — подул свежий ветерок, выпала холодная роса. Следовало бы поторопиться и устроить себе хотя бы временное жильё, где можно было бы провести светлое время суток. Фридолин уже осмотрелся и понял, что здесь, на пологом берегу, ничего подходящего не найдёшь и потому повернул в другую сторону. Постепенно поля поднимались к небольшому, покрытому высохшей травой холму, и так же медленно, кряхтя поднимался наш Фридолин, проклиная своё набитое брюхо и совсем позабыв, с каким удовольствием он его только что набивал. И так он утомился от всего пережитого да и от бессонных дней, что совсем уже не замечал, где и куда идёт… Вдруг почва выскользнула у него из-под ног, и Фридолин — уже во второй раз в эту ночь — упал, упал в небольшую песчаную яму, откуда Дицены и Шенефельды обычно брали песок. Хотя барсук и упал с метровой высоты, он не ударился — внизу был мягкий мелкий песочек. Недовольно оглядел он высокие стены и тут же решил подаренную ему судьбой яму не покидать. Кто его знает, сколько времени придётся разыскивать укромный уголок! Рассвет уже близок! Небрежно и в то же время с трудом он вырыл себе небольшую норку в стенке, забрался в неё и минуту спустя уже крепко спал.

Милое солнышко взошло на востоке и поднялось над большим Карвицским озером, посылая земле свои тёплые лучи. Лёгкий ветерок мало-помалу набрал силу — листья ольхи и прибрежный камыш зашуршали. По холму проковылял заяц и замер, почуяв незнакомый запах барсучьего следа. Осторожно понюхал его и задумался. На всякий случай он сделал петлю, а затем поскакал вниз по склону на поле Шенефельдов, решив там и позавтракать. А барсук Фридолин спал.

На дороге, что ведёт от деревни к мостику, перекинутому с берега на Остров, показались двуногие — молодой Гюльднер из кузницы и каменщик Штудир, оба шли на Кановский остров пилить дрова. И оба остановились как раз у песчаной ямы. Гюльднер чиркнул спичкой, намереваясь раскурить трубочку, но ветер её тут же задул. Тогда он спрыгнул в песчаную яму и уже здесь раскурил трубку, стоя около временной норки барсука.

— Глянь-ка! — крикнул он Штудиру наверх. — Похоже, будто тут зверь какой скрёбся.

— Ты давай скорей, и так уж мы нынче запоздали, — ответил ему приятель.

Гюльднер выбрался из ямы и вместе со своим напарником, немного не дойдя до моста, сел в лодку и поплыл в сторону Кановского острова.

А барсук Фридолин спал.

Прошло ещё часа два, и опять кто-то показался на дороге. Это был батрак. Он вёл корову нашей фрейлейн Шредер — тётки Минны, как её все называли в деревне. Дойдя до полоски, засеянной люпином, батрак привязал корову к колышку — через межу от луга Шенефельдов, откуда заяц уже успел ускакать, и снова направился в деревню.

А барсук Фридолин спал.

Некоторое время всё было тихо. Солнце поднялось повыше, воздух прогрелся, бабочки порхали над цветами. Птицы в ветвях чирикали: слетят вниз, клюнут зёрнышко-другое и опять взлетят, но уже на другую ветку. Порой на озере плеснёт рыба или в люпинезамычит корова тётки Минны.

И всё это время переутомившийся и обожравшийся барсук мирно спал.

Но вот у околицы показалось трое двуногих.

В середине шагал папа Дицен, справа его большая и такая послушная дочь Мушка, а слева златокудрый Ахим. В руках у Мушки была небольшая корзиночка, покуда ещё пустая. Дойдя до вершины холма, они остановились совсем недалеко от песчаной ямы, взяли Ахима в середину и — раз-два-три — дали ему полетать по воздуху, при этом все очень громко смеялись. Таким вот весёлым образом сбежав с холма, они снова стали подниматься к песчаной яме, и тут папа и Мушка задержались, чтобы перевести дух, — оба они запыхались, помогая Ахиму летать по воздуху. А мальчик, которому очень хотелось показать, что он ничуточки не устал, быстро взбежал на вершину холма и, остановившись на самом краю песчаной ямы, крикнул:

— Прыгать хочу! Папа, я прыгать хочу!

Это была его любимая ребячья игра — прыгать в мягкий песок с края песчаной ямы. Но один Ахим ещё не умел прыгать в яму, его надо было подхватывать.

— Не сейчас, Ахим, позже, — ответил ему папа. — А сейчас давай с тобой камушки покидаем!

Так все Дицены и ушли от песчаной ямы, и барсук Фридолин продолжал спокойно спать.

Корова тётки Минны подняла голову и громко замычала Диценам навстречу: ей очень хотелось, чтобы колышек, к которому её привязали, переставили — здесь она уже общипала всё. Но этого Диценам нельзя было делать — корма для коровы должно хватить на весь день. Дицены и правда прошли немного правее на небольшой, довольно каменистый участок, тоже принадлежавший тётке Минне, и стали собирать мелкие камушки в корзиночку Мушки.

Быстро наполнив её, вся семья подошла к мосту, перекинутому с берега на Остров. Здесь они остановились и стали бросать камушки с моста в воду. На самом деле бросал один Ахим, Мушка, как девочка-паинька, охотно уступала младшему брату и только изредка бросала камушек, так, больше за компанию. А папа даже ни одного камушка не бросил. Когда камни бултыхались в воду, Ахим верещал от восторга, и Мушкина корзиночка очень быстро опустела. Тогда дети сбегали ещё раз на каменистый участок, набрали камней, и потом ещё и ещё — Ахиму всё было мало. В воде рядом с мостом собралась уже целая кучка камней — Дицены здесь не первый раз так веселились. Иногда папа указывал Ахиму какую-нибудь цель — корягу в воде или просто тростинку. Случалось, что Ахим и попадал, но бывали в этом смысле и неудачные дни.

Вообще-то папа был уверен, что Ахим научится хорошо и метко бросать.

Наконец Ахим утихомирился, и все трое тронулись в обратный путь. И снова они прошли мимо коровы тётки Минны; корова мычала ещё требовательней — ведь она всё уже подчистую выщипала, а что не выщипала, затоптала. Но Дицены и теперь не переставили колышек — им никто не разрешал этого.

Потом они подошли к песчаной яме, и Ахим снова крикнул:

— Прыгать! Папа, я прыгать хочу! Ты обещал… — И малыш стал на самом краю ямы.

Но папа Дицен никак не мог решиться: уже настала обеденная пора, надо было спешить домой. Но обещал — выполняй! И папа Дицен подал Ахиму руку…

Это был опасный момент — вот-вот сон барсука Фридолина будет прерван…

Но тут со стороны деревни донёсся звон колокола, и папа Дицен, испугавшись, воскликнул:

— Поздно, дети! Мы же опаздываем к обеду. Полетели теперь с тобой, Ахим, до самого дома.

И папа и Мушка, подхватив Ахима за руки, понеслись вниз с холма. Раз, два, три — полетел Ахим.

Так они и бежали: вниз с холма, вверх на холм, а потом по ровной дороге мимо диценской пашни и влетели прямо на кухню, где мама как раз зачерпнула суп половником, наливая супницу.

— Вот мы и успели! — крикнули все трое разом.

А всегда готовая помочь Мушка добавила:

— Пойдём, я тебе руки вымою, Ахим, и причешу. И ни разу не дёрну. Всё сделаю, как Мумми.

А барсук всё так же мирно спал в песчаной яме.

Всю долгую вторую половину дня так ничего нового и не случилось на дороге от деревни к мосту и около песчаной ямы да и на самом Острове. Воздух прогрелся ещё больше, корова тётки Минны мычала всё чаще и громче, но это ничуть не мешало крепкому сну Фридолина. Птицы после полудня умолкли, зато рыбы на озере плескались одна за другой, и пчёлы дружно гудели над густо росшим здесь желтушником.

Лишь ближе к вечеру глухой этот уголок снова ожил. Первым объявился батрак и увёл корову тётки Минны — пора было доить. А корова, намычавшись до хрипоты, всё старалась сорвать слева и справа от дороги травинку посочней.

Когда начало смеркаться, на озере показалась лодка с двумя лесорубами — Гюльднером и Штудиром. Снова они прошли рядом с песчаной ямой, и Гюльднер даже посмотрел в ту сторону, но он уже забыл, что видел там следы когтей незнакомого животного, и так и не остановился.

Вот и получилось, что все опасности, грозившие покою, а быть может, и самой жизни Фридолина, он проспал. И проснулся, только когда на небе уже сверкали звёзды и ставший чуть пошире серп луны поднялся над Розовой горой.

Выбравшись из своей норки, Фридолин чихнул и подумал: «А места эти, сдаётся мне, тихие. Давно я так хорошо не спал! Дай-ка погляжу, как тут насчёт жилья. А поле с моим Сладеньким я позднее навещу».

С этими мыслями барсук и отправился на поиски, и надо признаться, что бегал он и искал себе дом весьма старательно. Правда, ничего подходящего так и не нашёл. То он выходил к воде, то натыкался на дома нашей деревни. А дело было в том, что Фридолин, удирая от Изолайна, попал на большой полуостров, вдававшийся длинным языком в Карвицкое озеро, и над этим полуостровом, словно точка над «i», сидел Остров. Весь полуостров был хорошо обработан, везде виднелись поля и луга, и пустовал только холм, на вершине которого находилась песчаная яма. Но она как постоянная квартира показалась Фридолину недостаточно безопасной.

Через деревню он ни за что не хотел больше идти. С ужасом вспомнил он обо всём, что там с ним произошло. А после того как он целый день спокойно проспал не потревоженный, всё пережитое накануне представлялось ему ещё страшней, чем было на самом деле. Но нелегко ему было и решиться перейти по мосту на Остров — мост был бетонный, а дикие животные не любят покидать почву доброй матушки-земли. К тому же, после того как днём на мостике веселились Дицены, здесь чересчур уж крепко пахло двуногими. Однако, перебравшись всё же в конце концов на Остров, Фридолин обрадовался — здесь запах двуногих уже улетучился, хотя и виднелись возделанные поля. Но, главное, он увидел здесь гору, почти такую же высокую, как Капитанская гора, через которую корова Роза перетащила его. Склон этой примерно стометровой горы спадал на юг, у подножия плескалось озеро, точь-в-точь как дома на родине Фридолина.

Правда, лес здесь не рос, но на небольшом крутом обрыве виднелась старая сосна, две-три берёзки, ольха и рябина, несколько кустиков. На этом-то обрыве Фридолин и обнаружил старую, неряшливо построенную нору. Сначала в ней жили кролики, но кролики все погибли в холодные зимы. Затем в ней почти целый год жила выдра — потому-то здесь до сих пор пахло тухлой рыбой. Но выдра запуталась в сетях рыбака Бруна Хааза, и он её убил веслом. С тех пор нора пустовала.

Барсук всё тщательно осмотрел, и хотя морщил при этом нос от вони, но в конце концов всё же решил здесь поселиться.

— Жалкая это, конечно, дыра, но поживу в ней покамест, может, потом и лучше что-нибудь приищу. — Он и не подозревал, что эта «жалкая дыра» будет служить ему приютом всю его барсучью жизнь.

Фридолин, конечно, сразу увидел, что работа ему предстоит немалая и что никогда ему не удастся построить здесь такую великолепную, просторную нору, как в Буковом лесу. Пологий склон, пахотные поля, подходившие к верхней его кромке, — всё это делало невозможным устройство настоящей современной квартиры с шестью или восемью запасными выходами и многочисленными отдушинами.

Сейчас же здесь вообще ничего не было — ни приличного котла, ни запасных выходов, ни кладовой, ни уборной, ни отдушин. Батюшки мои, в каких ужасных условиях жила тут выдра! И вообще как это грустно, что приличным животным или тем, которые считают себя вполне приличными, приходится ютиться в таких ужасных условиях.

И Фридолин принялся за работу. Надо сказать, что на этот раз он действительно работал, хотя, быть может, и единственный раз в своей барсучьей жизни. Он даже отказывал себе во сне, и спал не более четырнадцати часов, и целую неделю не перебирался через маленький мост, по которому вела дорожка прямо к полю, где росло его Сладенькое. Питался он кое-как, наспех — тут корешок перехватит, там ракушку разгрызёт или поймает лягушку на берегу. Лишь один-единственный раз дорогу ему перебежал жирный кусок в обличье чёрного крота.

Но по окончании этой трудовой и полной всяких лишений недели Фридолин мог с гордостью заявить, что стал обладателем самой прекрасной квартиры во всей карвицкой округе! Котёл тёплый и уютный, вентиляция через отдушины превосходная, и ко всему прочему у норы было три запасных выхода: один — совсем внизу, у самой воды, хорошо замаскированный камнями и прибрежными зарослями; второй — на середине склона, под кустом бузины, а третий, потребовавший наибольшего труда, — на самом верху, скрытый завалью тернового хвороста, годами гнившего здесь.

Фридолин даже загордился, и весь мир, полный недостатков и упущений, показался ему немного лучше. С такими приятными мыслями, хотя изрядно вымотанный и изголодавшийся, Фридолин наконец довольный уснул.

Глава пятая. Люди, поселившиеся в Доме на озере, и барсук Фридолин замечают друг друга. На Тедди возводится напраслина, а Фридолину объявляют войну

Ну вот, наконец-то мы снова там, где были в самом начале нашей правдивой истории: люди, а именно Дицены, жили в Доме на озере, барсук же, и не какой-нибудь, а именно Фридолин, устроился в норе на южном берегу Острова.

Поначалу ни та, ни другая сторона не замечали друг друга, даже не подозревали, что существует какая-то другая сторона. Правда, мальчик Ахим один раз видел барсука в тёмном углу за поленницей, но давно уже забыл об этом: ведь он был маленький мальчик и жил только сегодняшним днём, не вспоминал вчерашнего и не думал о завтрашнем.

Что же касается Фридолина, то он видел и девочку Мушку, и мальчика Ахима, а главное — страшную собаку Тедди, и он-то их наверняка не забыл. Но для Фридолина что одно двуногое, что другое — все равно. Он и не знал, какая огромная разница между послушной девочкой Мушкой Дицен и непослушной Урсулой Хартиг. Для него все они были двуногими, от которых, по его мнению, ужасно пахло. А собаки что ж, собаки были собаками — отвратительными, лающими, кусачими тварями!

Впрочем, Фридолин был ведь ночным животным, а двуногие и их собаки в большинстве дневными, кроме, конечно, бродячих собак. Но к таким Тедди, несмотря на её страсть гонять гусей, никак не следовало причислять. Скорей это была даже комнатная собака, и только в наказание её иногда сажали на цепь, а так она все ночи паинькой спала на старой бархатной занавеске, постланной в сенях дома Диценов на озере.

Для знакомства, как мы видим, возможностей не представлялось. Правда, тут вполне уместно вспомнить о длинной, длинной полосе кукурузы, которую Фридолин назвал Сладенькой: папе Дицену давно полагалось бы заметить опустошения, произведённые на его любимом поле.

Но почему, собственно, полагалось бы? Кукурузная полоска лежала в стороне от усадьбы и от дороги, и после третьей прополки и после того, как её в последний раз удобрили, кукуруза всякий год преспокойно вырастала сама по себе. К тому же папа Дицен был человек весьма занятой, и дел, поважнее ежедневного осмотра кукурузного поля, у него вполне хватало.

Разумеется, наступила и такая пора, когда сороки и воробьи начинали проявлять повышенный интерес к кукурузе — и в эту пору папа Дицен раза три на день ходил на свою полоску и стрелял из мелкокалиберки по разбойничьему птичьему племени. Честно говоря, ничего это не меняло: ведь он никогда не попадал. Но у папы Дицена оставалось чувство выполненного долга. Однако до той поры было ещё далеко, она наступила тогда, когда кукуруза созревала.

Таким образом, опустошения, произведённые на кукурузном поле, остались покамест незамеченными.

Впервые Дицены заподозрили что-то неладное благодаря совсем другому обстоятельству, а именно благодаря лазам, прорытым под забором. Через них из диценского курятника куры пробирались в диценский огород — это с одной стороны, а с другой — гюльденские куры пробирались туда же, но только уж из усадьбы кузнеца, а на аккуратных, тщательно ухоженных грядках фрау Дицен куры копались, скребли, копошились, то есть воцарялся полнейший беспорядок.

Потом кур ведь надо выгонять из огорода. Но эти глупые птицы никак не могут найти дыру, через которую они пробрались. Когда им надо было попасть в огород, они её сразу находили, а теперь вот хлопают крыльями, носятся по всем грядкам, принципиально не замечая столь предупредительно открытых для них ворот и калитки. Ну нет с ними никакого сладу!

Ужасные времена настали в доме Диценов! Ни пообедать, ни позаниматься спокойно, то и дело слышится крик:

— Опять куры в огороде! — и тут же начинается беготня.

Закапывать и засыпать ходы, прорытые под забором, ничуть не помогало: ночью появлялись новые и куры их почему-то гораздо скорей находили, чем люди.

Долго ли, скоро ли, но в конце концов и Дицены, как люди неглупые, задались вопросом: да кто ж этот бессовестный негодяй, что у нас забор подкапывает? Пора ему дать по рукам!

Но самое удивительное, что на этот вопрос и малые и большие Дицены знали только один ответ:

— Конечно же, Тедди!

Конечно же, Тедди, озорница эдакая! Ей и палок никогда не накидаешься — кидай и кидай, а она всё будет приносить и ни за что не отдаст!

Конечно же, Тедди! Сколько с ней ни гуляй, всегда мало. Ей, видите ли, бедняжке, гусей погонять не дают!

Конечно же, Тедди вырыла эти ходы под забором — улучила минуту, когда за ней никто не присматривал, убежала со двора в деревню, а там, что ни дом, новое собачье знакомство. Вернулась — ворота на запоре! Как быть? Дурная ли совесть или мечта о полной миске заставили её быстренько прорыть ход под забором и по этой запретной дорожке через огород вернуться домой.

Только так и не иначе! С мрачным выражением лица папа Дицен наложил запрет на все прогулки Тедди, приказав строго следить за ней. И пусть эта негодная собака, эта Тедди, не воображает, будто ей, бродяжке, будет позволено превратить огород в птичий двор!

И опять-таки примечательно для близорукости и несправедливости, к которым так склонны, к сожалению, люди, что приговор этот был вынесен Тедди единогласно и никто так и не возвысил свой голос в защиту несчастной, ни в чём неповинной собаки, которой отныне суждено было отбывать вовсе не заслуженное наказание. Никому даже в голову не пришло, что, свалив всё на Тедди, можно ещё было как-то объяснить происхождение подкопов под забором, отделявшим огород от проезжей дороги. Но откуда же взялись дыры под тем забором, что стоит между курятником и огородом, и тем, за которым начинается открытое поле? Нет, Тедди виновата, и баста! Лишить её любимой свободы — и никаких разговоров! Таково было мудрое решение людей.

Случилось так, что вскоре после вынесения приговора Тедди её всё же видели несколько раз в огороде, куда ей вход был строго-настрого запрещён. Застигнутая на месте преступления, она потом неслась с треплющимися ушами и поджатым хвостом по лестнице или через веранду в дом. А люди торжествующе восклицали:

— Вот видите! Для неё наш огород — охотничье угодье. Ну что за негодная собака!

Папа Дицен даже побил Тедди.

Тем временем барсук Фридолин, закончив устройство своей постоянной квартиры, занялся усиленным поиском корма: ведь лето уже было в самом разгаре, а Фридолин из-за бесконечных мытарств никакого сала себе не нагулял, да и брюшка что-то не было заметно! Нагрянет зима, придётся ему голодать. Нет, пора за ум взяться! И Фридолин взялся за ум. Ночь за ночью он пробирался в огород Диценов и, отведав с одной и с другой грядки овощей, уходил на кукурузное поле к своему Сладенькому, как он называл это растение. Поэтому-то под забором каждую ночь появлялись новые лазы, и каждый день вновь затевались погони за неразумным куриным народом, губившим всё огородное хозяйство.

И всё же Дицены не воскликнули, словно громом поражённые:

«Бог ты мой! Да разве это наша так строго охраняемая, такая хорошая, добрая, ни в чём неповинная бедняжка Тедди? Здесь кто-то другой, какой-то другой таинственный лазокопатель старается!»

Ничуть не бывало! Даже напротив. Новые ходы под забором только лишний раз убеждали Диценов в справедливости их несправедливого приговора.

— Что за безобразие в нашем доме творится! — кричал папа Дицен. — Придётся мне эту проклятую псину себе к ноге привязать, никто за ней не следит, покуда я работаю, никто её не караулит!

При этом он метал гневные взгляды на Тедди, а она мирно грелась на солнышке, преданно поглядывая своими невинными глазками на хозяина, и, как бы приглашая его на небольшую прогулку, постукивала хвостом.

Мама Дицен ответила на это:

— Что ж, прикажешь мне бросить всё и собаку караулить? Я и так за весь день ни разу не присяду. Где ж мне ещё собаку сторожить? С меня и Ахима вполне хватает — вечно он убегает из дому, а теперь ещё за Тедди следи? Нет уж, хорошенького понемножку!

Тут старший сын Диценов, Ули, гостивший дома на каникулах, предложил:

— Посадите Тедди на цепь — никто вам новых лазов копать не будет.

На это все как закричат:

— Спасибо! Знаешь, как Тедди на цепи скулить будет! Тоже придумал, умник какой!

В это время прилежная и послушная девочка Мушка как раз сидела за столом и писала длинное-предлинное письмо тёте Грете в Германсвердер — Мушка ужасно любила писать письма. Но тут она встала, аккуратно сложила и убрала письменные принадлежности и вышла во двор. Присев на корточки возле Тедди, она принялась ей выговаривать:

— Нехорошая ты, Тедди, злючка! Ну почему ты не слушаешься? И папа и Мумми запретили тебе копать дырки под забором. Не делай этого больше, я очень тебя прошу. Ну скажи, какая тебе от этого радость? Сама видишь — запретили даже гулять. А будешь слушаться — всё будет хорошо.

Так говорила Мушка. Тедди, решив, что её уговаривают пойти погулять, вскочила и давай весело лаять. А наша Инга не сказала вообще ничего, во-первых, потому, что она всегда мало говорила, во-вторых, потому, что, когда она накануне вечером ездила на велосипеде к пекарю за хлебом, Тедди вдруг откуда-то выскочила и побежала рядом, а когда Инга ехала назад, Тедди так же вдруг исчезла. Инга думала, что Тедди будут ругать, если она об этом расскажет, и потому молчала.

Молчал и младший сын Ахим, но тот был слишком занят приготовлением «пирожного-мороженого» — как в доме Диценов называли размазню из песка и воды, — и потому вопрос о поведении Тедди его вовсе не интересовал. К тому же он очень любил загонять кур: сидишь себе за столом, всё тихо, спокойно и вдруг — куры в огороде! Потеха!

А тётя Шеммель, которая тоже жила в доме Диценов, вздохнув, сказала:

— Да, уж эти мне собаки! Вот у нас в Лихтерфельде была собачка… — И она принялась рассказывать длинную историю про никому не известную собаку.

Только бабушка Диценов, которая всегда сидела в своём кресле у окна, выходившего в сад, не присоединилась к общим проклятьям по адресу Тедди. Она поманила собаку к себе, погладила её и, почёсывая за ухом, проговорила:

— Бедняжечка Тедди! Плохо, когда тебя гулять не пускают! Очень плохо, да? Но видишь ли, Тедди, я ведь тоже совсем не гуляю, а вот привыкла.

Тедди при этих словах тяжело опустилась на коврик у бабушкиных ног, зевнула сладко разок-другой и закрыла глаза.

«До чего ж скучна такая жизнь! — думала она, уже засыпая. — Будто все тут с ума посходили».

А барсук Фридолин, причина всех этих треволнений и вовсе незаслуженных страданий Тедди, в этот полуденный час лежал себе, полёживал перед норой в корыте, подставляя солнышку то спинку, то живот. Вообще-то настроение у него было недурное, он мог быть доволен — квартиру он выбрал, кажется, удачную! До сих пор ни двуногие, ни собаки, не говоря уже о лисах, на его Острове не показывались.

Скучать по старой норе в Буковом лесу ему не приходилось, а выпадали дни, когда он и совсем не вспоминал о ней. Уж очень этот Остров подходил для его отшельнического житья-бытья, ничто здесь не нарушало его барсучьего покоя.

Но ведь Фридолин был барсуком, а разве барсук признается когда-нибудь, что он доволен? И вот, поджаривая своё самым приятным образом наполненное брюшко на солнышке, он рассуждал:

— Что-то овощи в моём огороде теряют вкус. Эти двуногие могли бы, кажется, постараться. Кольраби совсем одеревенела, горошка нет уже и в помине, каротели тоже, ничего-то, кроме старой, грубой моркови, там не найдёшь. Есть-то её, конечно, можно, но я ведь привык к чему-нибудь послаще… И Сладенькое моё было раньше куда сочней, зёрнышки стали какими-то мучнистыми, не по душе они мне, и хоть никогда я не был брюзгой и привередой, однако… Будь по мне, я устроил бы так, чтобы сочные росли рядом с мучнистыми, да и клубника и горошек у меня никогда бы на грядках не переводились… Да что там говорить, разве в этом бестолковом мире найдёшь справедливость! А сколько горя приходится на долю честного барсука…

Зевнув, Фридолин спустился к озеру, попил студёной воды, вернулся в нору и тут же заснул.

Тем временем папа Дицен расстался с мыслью о том, чтобы навсегда привязать Тедди к своей ноге: у него родилась новая идея. Он пошёл в деревню к дедушке Леверенцу. Этот дедушка умел необыкновенно ловко разбивать молотом камни, даже очень большие, и возводить из них каменные стены — лучше его никто этого не умел.

Обойдёт этот маленький, тщедушный старичок с обветренным морщинистым лицом валун весом в несколько центнеров, пристально так поглядит на него своими узенькими светло-голубыми глазками и ударит по одному, только ему известному месту — жилка там какая-нибудь или трещинка. Потом ударит ещё раз, и ещё, и валун развалится. После этого дедушка Леверенц обтёсывает отдельные куски в хорошие прямоугольные бруски, из которых так красиво складываются ровные прочные стены.

Нелёгкое это ремесло, и не всякому оно даётся.

— Камень не молотом коли, а глазом, — частенько говаривал дедушка Леверенц, должно быть желая сказать, что, если хочешь разбить камень, не надо бить по нему молотом как попало — зря силы потратишь. А надо хорошенько рассмотреть его, да при этом мозгами пораскинуть: как этот камень вырос, и из чего возник, и где его слабое место — и уж тогда бить!

С этим-то дедушкой и поговорил папа Дицен; и все последующие дни дед только и делал, что разбивал большие камни да тесал из них ровные прямоугольные бруски. А потом каменщик, по фамилии Линденберг, и его помощник Матте закопали эти бруски под забором, и так аккуратно, что верхний их край смыкался как раз с металлической сеткой забора.

Всё вместе — обтесать камни, ровно их уложить и перевезти — стоило большого труда и немалых денег. Но в тот вечер, когда фундамент под забором был наконец готов, папа Дицен сказал за ужином:

— Пусть теперь Тедди попробует под забором пробраться! Об эти камушки она себе когти обломает. Теперь мы закрыли все ходы и выходы, больше нам кур гонять не придётся.

Дети были очень рады, что Тедди не сможет больше безобразничать, говорили о ней ласково и даже — как бы в её честь — отправились вечером гулять на Остров. Тедди, таская палку, была счастлива безмерно, и, как только кто-нибудь брал новую, она тотчас бросала старую. Но если новой ни у кого не оказывалось, она старую ни за что не отдавала.

Так Дицены обошли весь Остров. Они уже многие годы ходили здесь гулять, и каждое поле, каждый куст и каждое дерево были им хорошо знакомы, потому они сразу же приметили на обрыве, где кончалось картофельное поле бургомистра Иленфельда, выход из новой норы Фридолина. Барсук, следуя примеру своей матушки Фридезинхен, перед входом в нору землю утоптал, да так старательно, что место это стало и впрямь походить на небольшое корыто. В нём Фридолин грелся на солнце, здесь он любил посидеть, предаваясь своему мечтательному брюзжанию, — не заметить его было просто невозможно.

И если бы Дицены, увлёкшись разговором, прошли мимо, всё равно Тедди обратила бы их внимание на это новшество. А она, как только увидела нору, пришла в великое волнение и, сунув в неё морду, принялась бешено лаять.

От подобного шума барсук Фридолин, спавший глубоко под землёй в мягко выстланном котле, разумеется, проснулся.

— И здесь мне нет покоя! — сказал он, тяжело вздохнув. — Ведь говорил я и вновь буду повторять: бестолковый этот мир и нет мне покоя! Лай, лай там наверху, до меня тебе не добраться!

Навострив уши, Фридолин занял выжидательную позицию, готовый в любой миг юркнуть в отнорок.

Но до этого было ещё далеко. Тедди, налаявшись вволю, пыталась теперь влезть в нору, но та оказалась слишком узкой. Тогда собака стала её раскапывать, да так, что только камни и песок полетели. При этом она, конечно, вовсе испортила замечательное барсучье корыто и опрятный вход в жилую нору превратила в какую-то безобразную дыру.

И дети и родители с удивлением следили за Тедди. Что ж это за нора такая? И почему Тедди так бесится? Может быть, там в норе кто-нибудь есть?

Папа Дицен, знавший всегда всё на свете, хотя не всегда так, как оно было на самом деле, сказал детям:

— Здесь когда-то жила выдра. Это мне рассказал рыбак Хаазе. Он был очень зол на выдру — она вечно рвала ему сети. Он её убил веслом. Наверное, теперь здесь опять поселилась выдра, другая конечно, или самочка той осталась жива. Давайте посмотрим, что Тедди дальше будет делать.

И они стали смотреть. А Тедди, уже наполовину скрывшаяся в норе, делала какие-то судорожные, вихляющие движения задней частью тела и то подбирала, то вытягивала задние лапы. Она ведь была далеко не такая ловкая норокопательница, как Фридолин. Она не знала, куда девать выкопанную землю, и чуть было не закопала себя живьём.

Наконец, задыхаясь, она выбралась на белый свет и, словно бы прося прощения, посмотрела на толпившихся зрителей, потом, отдышавшись, тихонько гавкнула и снова принялась изо всех сил копать.

— Давай, Тедди! — кричали дети. — Тащи выдру!

И Тедди снова наполовину исчезла в норе, но почему-то тут же выбралась из неё. Так повторилось несколько раз, и в конце концов всем это надоело. К тому же начало смеркаться. Папа свистнул Тедди, но она по своей дурной привычке, конечно, не послушалась. Мушке пришлось схватить её за ошейник и так вести всю дорогу домой.

Заметив, что всё наверху утихло, Фридолин осторожно выбрался из норы и сразу же давай ворчать:

— Так оно и есть! Стоит только показаться этим двуногим со своими собаками, и всё созданное с таким трудом идёт прахом! Хотелось бы знать, зачем эти двуногие вообще существуют на свете? Должно быть, только затем, чтобы доставлять добропорядочному барсуку, которому и так не сладко живётся, одни хлопоты да заботы. Бестолковый этот мир, нет в нём ни ума, ни порядка!

И Фридолин принялся за уборку. Трудился он не менее получаса, однако под конец он был уже почти доволен: собака ведь несколько расширила вход и теперь барсучий солярий стал просторней.

«Что ж, — заметил про себя Фридолин, — толковый барсук может с умом перестроить самый что ни на есть бестолковый мир. Теперь в корыте я могу растянуться и вдоль и поперёк».

Подумав так, барсук отправился в свой еженощный поход за кормом: уже стемнело и нежданная работа заставила Фридолина проголодаться. Не задерживаясь, он потопал на диценский огород, полный решимости плотно пообедать. По дороге ему удалось поймать только одну зазевавшуюся лягушку.

Давно уже у Фридолина вошло в привычку каждую ночь прокапывать себе новый лаз под забором. Он и сам не мог бы объяснить почему, скорее всего, по прирождённой осторожности. Но каково же было его удивление, когда лапы его натолкнулись на каменную стену под землёй! Он попробовал копать левее, потом правее — всюду камень. С досады Фридолин присел на задние лапы, поднял морду к тёмному небу и пожаловался:

— Вот ещё новости! Вход в нору завалила какая-то паршивая собака, а этот вполне приличный забор испортили камнями и пахнут они двуногими! И так этот бестолковый мир никуда не годится, а всякие новшества делают его ещё хуже!

Излив таким образом свои чувства, Фридолин вернулся к забору, чтобы ещё раз осмотреть всё как следует. И тут он сообразил, что камни вполне можно подкопать. Осторожно он принялся за дело, и скоро два камня завалились, образовалась дыра, и через неё-то Фридолин и пробрался в огород. Здесь он пообедал, как и намеревался, очень плотно, подрыл камни в другом месте забора и сбегал на кукурузное поле, где тоже славно похозяйничал. Хорошенько набив себе брюхо, Фридолин, сворачивая то вправо, то влево от дороги, то проверяя мышиную норку, то осматривая берег озера — нет ли червей или ракушек, — потихоньку трусил домой. И хотя прибыл он ещё до рассвета, брюхо он успел набить славно, а потому и остался весьма доволен своим походом.

Куда меньшее удовольствие испытал папа Дицен на следующее утро.

Надо же! Два камня оказались подрытыми и завалились, образовав опять дыру под забором.

— Нет моих сил больше! — воскликнул папа и довольно долго стоял на одном месте, нахмурив лоб и покусывая нижнюю губу, очевидно глубоко задумавшись. — Нет, Тедди это не могла быть! — решил он в конце концов. Папа хорошо помнил, что Тедди после прогулки вместе со всеми вернулась домой и больше никуда не бегала. — И должно быть, и раньше это тоже не Тедди подкапывала! — признался папа немного погодя, но почему-то ничуточки не пожалел бедную собаку, так незаслуженно наказанную. Он вообще не думал о Тедди, а всё пытался догадаться, какое это животное могло так подкопать забор.

Бродячая собака? Лиса? Хорёк?

Все эти предположения папа Дицен тут же отметал. Но о барсуке ни разу не подумал. Барсуки ведь довольно редкие животные, и людям они ещё реже попадаются на глаза. Папа Дицен и не слышал, чтобы в этих местах водились барсуки, да ещё на таком небольшом и почти лишённом леса острове. Не догадавшись, кто у него в огороде безобразничает, папа Дицен принялся осматривать весь забор — нет ли под ним ещё лазов?

За пашней он обнаружил ещё один. Вот тебе и раз! Весь труд по укреплению забора пропал даром. Это таинственное и такое нахальное животное опрокидывало тяжёлые камни, будто щепки! Папе стало даже стыдно: он ведь так гордился каменным фундаментом под забором. И теперь, оказывается, всё напрасно!

Папа хотел уже уйти в дом, намереваясь за завтраком рассказать всем членам семьи о новой беде, но тут его внимание привлекли возбуждённо чирикающие, чем-то встревоженные воробьи.

Да, правильно! Кукуруза уже поспевает! А бездельники воробьи обнаружили это, конечно, раньше хозяина. Пора, стало быть, взять мелкокалиберку и проучить разбойников.

Папа Дицен в глубоком раздумье смотрел на свою любимую кукурузную полоску. Листья начали уже сохнуть, острые края пожелтели. Сочная светлая зелень уступила место густому зелёному цвету с коричнево-красными полосами.

Хорошо уродилась кукуруза в этом году! Выше человеческого роста, и початки всё крупные. Однако папа Дицен остался недоволен столь беглым осмотром. Здесь впереди кукуруза росла часто, но вот там подальше она что-то начинала редеть. А ведь когда они все вместе её пололи и окучивали, растеньица росли ровными рядами.

Шагая вдоль своего кукурузного поля, папа Дицен вдруг резко повернул и раздвинул высокие стебли. Да тут её словно кто вырубил! Целая площадка величиной с большую комнату была потравлена — грязные увядшие растения валялись на земле…

Сперва папа Дицен подумал, что это злые люди здесь поломали кукурузу. Но, подняв початок с земли и увидев, что кончик его обглодан, папа зашагал по полю, и чем дальше он отходил от усадьбы, тем больше делались очаги потравы… Гнев и печаль наполнили папино сердце. Да, лучше уж злые люди сняли бы здесь весь урожай, чем эта бессмысленная потрава! Такой великолепный корм валяется на земле и гниёт! Папа Дицен спускался всё ниже и ниже вдоль кукурузной полосы, глубоко задумавшись над тем, какое это животное способно нанести столько вреда? Сорвавшаяся с привязи корова? Овцы?

Нет, никак папа не мог догадаться! И тут он вспомнил о подрытом заборе и вполне естественно как-то связал животное, разорившее кукурузное поле, с лазами под забором. Но какое это было животное, оставалось загадкой.

Вернувшись домой, папа приказал работникам Линденбергу и Матте с тачкой и тяпками отправиться на кукурузное поле. В таком безобразном виде его никак нельзя было оставлять: может быть, кукурузная солома пригодится на скотном дворе для подстилки, а оставшиеся початки на корм курам? Папа и сам пошёл с работниками, чтобы уже на месте потравы всем распорядиться.

Работник, по фамилии Линденберг, и всегда-то немного мрачный и насмешливый, увидев потравленные участки, хихикнул и сказал:

— Ишь ведь какой! Я ещё дивился, что так долго у нас кукурузу никто не трогает. А вот теперь пришёл и порушил.

— Ну что это опять за глупые разговоры, Линденберг! — вспылил недовольный папа. — И с какой это стати вы тут хихикаете, когда нам причинён такой большой урон? И о ком это вы — «пришёл и порушил»?

— Так-то оно и бывает! — ответил Линденберг, почёсывая затылок. — Мы, здешние, карвицкие, раньше все немного кукурузы сеяли, а как завёлся в округе барсук — мы перестали. В последние-то годы барсуков уже не было, должно быть лесник всех перебил, а теперь вот, видишь, опять завелись…

Папа Дицен не стал дальше слушать работника, а, приказав собрать солому, поспешил домой, где его уже давно дожидались.

Молча, всё ещё погружённый в свои мысли, папа сел за стол и даже не заметил, что подали на обед. Как же это он сам не догадался? Барсук! Конечно же, барсук! И на кукурузном поле, и на огороде. Вот ведь нахал какой! После завтрака надо сразу же заглянуть в «Жизнь животных» Брема; там, наверное, сказано, каким образом можно избавиться от этого вредного барсука.

Остальные члены диценской семьи в недоумении следили за таким необычно молчаливым папой, не смея нарушить его молчания.

— Пап, а под забором опять дыра и два больших камня завалились, — не выдержав, сказала в конце концов Мушка.

— И Тедди никак нельзя в этом винить, — поспешила добавить мама.

Папа посмотрел всем сидящим за столом прямо в глаза и чуть не с торжеством произнёс:

— Не одна, а две новых дыры под забором. И половина нашей кукурузы погибла. Но я теперь знаю, кто этот злодей. У нас завёлся барсук.

— Барсук?! — воскликнули все разом. — Правда барсук?

— Да, да, — ответил папа, — подлый, негодный барсук! Это он тут у нас безобразничает! И я перед всеми вами объявляю: этого барсука мы будем преследовать всеми доступными нам средствами, будем бороться против него, покуда он не убежит или не будет вовсе уничтожен!

При последних словах папа невольно поднялся, глядя горящими глазами куда-то вдаль. Потом он снова опустился на стул при полном благоговейном молчании всех окружающих.

Так Дицены объявили войну барсуку Фридолину.

Глава шестая. Военный совет. Подготовка и началу военных действий. Мушка делает важное открытие, покидает ряды сторонников войны и становится союзницей Фридолина

Если ты собираешься вести войну против врага, ты прежде всего должен хорошо узнать его привычки и особенно его слабые стороны, именно здесь и следует наносить удар. Сразу же после завтрака папа Дицен достал с полки третий том «Жизни животных» Брема и, устроившись с детьми на диване, открыл раздел «Млекопитающие».

Они прочитали, что барсук живёт угрюмым отшельником, о его ночных походах за кормом, о великой осторожности, которую он при этом соблюдает. В книге говорилось как о медлительности его походки, так и о пристрастии в погожие дни греться на солнышке у входа в нору. А когда дети услышали о том, как хорошо барсук устраивает своё жильё, они воскликнули в один голос:

— Значит, у нас на острове совсем не выдра живёт! Там барсук поселился. Наш барсук!

Правда, при перечислении того, чем барсук питается, ни слова не говорилось о кукурузе — Сладеньком Фридолина. Но папа объяснил это тем, что когда дедушка Брем писал «Жизнь животных», в нашей стране кукурузу ещё не сеяли. Лишь позднее это южное растение прижилось в Центральной Европе, да и вообще в поле кукурузу у нас высевают совсем недавно. Так что барсуки времён Брема и не пробовали Сладенького.

Все, разумеется, насторожились, боясь пропустить хотя бы слово, когда дальше речь пошла об охоте на барсуков. Их, оказывается, можно подкараулить на рассвете, когда они возвращаются в нору, и подстрелить из ружья. Но такой способ Дицены сразу отвергли — у папы не было охотничьего ружья, да и вообще в Карвицком угодье разрешалось охотиться только егерю Фризеке и его господину.

Но барсука можно поймать, поставив капкан. Тут у папы сразу же загорелись глаза: он вспомнил, что на чердаке остался от бывшего владельца дома ржавый тарелочный капкан. Папа немедля сообщил об этом детям, и было принято решение в тот же день вечером поставить старый капкан у одного из лазов под забором. Ну и ещё дедушка Брем предлагал охотникам выслеживать барсука с помощью собак и выгонять его из норы или даже выкапывать. С одной всем известной собакой накануне была уже предпринята такая попытка, и ничего не получилось! Но всё же Дицены договорились в тот же день после обеда ещё раз сходить с Тедди к барсучьей норе.

Привлекать в качестве вспомогательного войска деревенских собак они не пожелали — нора была мала даже для Тедди. Зато они решили тщательно осмотреть весь южный склон Острова и поискать там запасные выходы из норы. Ведь дедушка Брем писал, что у всякого уважающего себя барсука несколько таких выходов. А вдруг один из них будет пошире и Тедди сможет пробраться в нору?

И папе и детям уже представлялось, как Тедди выгоняет барсука из норы, ну, а уж поймать его ничего не будет стоить: он ведь и бегать-то не умеет! Потом его надо хорошенько стукнуть палкой по носу, и всё! Так ведь написано у дедушки Брема. На семейном совете было решено в эту экспедицию прихватить несколько толстых дубинок, а заготовить их поручили старшему сыну, Ули.

Выкапывать барсука из норы не следовало: судя по выходу, котёл приходился под картофельным полем бургомистра Иленфельда, где без особого на то разрешения вряд ли можно будет производить крупные раскопки. Папа и не пойдёт за таким разрешением: он с бургомистром по многим причинам был в весьма натянутых отношениях.

Дедушка Брем рассказывал и о том, как использовать убитого барсука. Из шерсти можно приготовить всевозможные щётки, кисти, а сало, по народному поверью, следует растопить и втирать людям, болеющим грудью. Мясо же барсука, говорят, слаще свинины.

Прочитав всё это, папа Дицен достал свою кисточку для бритья, и дети подивились её бело-серо-коричневой окраске, мягкости её. А ведь дедушка Брем писал, что шерсть у барсука жёсткая как щетина. И потом, дети не согласились с тем, что свинина сладкая, — никогда они не ели сладкой свинины.

Но всё это были мелочи. Как-нибудь они уж управятся с пойманным барсуком — съедят там его или ещё что-нибудь сделают, сперва-то надо войной на него пойти. Выступление назначили на вечерний час, после чего все отправились по своим делам.

Папа сходил проверил, хорошо ли убрали кукурузное поле. Там стало пустовато, но зато чисто. Странное при этом возникло чувство у папы: решение объявить барсуку войну как-то уменьшило досаду из-за потравы. Сама уверенность в том, что здесь уже никто безобразничать не будет, почему-то позволяла спокойней смотреть на плешины в поле. Папа решительно повернул домой, заперся в своей комнате и сел за работу.

Тем временем старший сын Ули занялся изготовлением дубинок. Раз им предстояло ударить барсука крепко по носу, то, значит, надо было подобрать и крепкие дубинки. Поискав немного, Ули остановил свой выбор на толстых, с руку взрослого человека, слегах, лежавших во дворе и предназначенных для дров — они уже успели подгнить.

Ули отпилил три куска — один для себя, второй для сестры и третий для папы. Для Ахима он выбрал палочку из орешника.

О маме нам нечего рассказывать, она, как и положено женщине, не принимала участия в военном совете и уклонилась от всякой подготовки к военному походу. Скрывшись на кухне, она, должно быть, готовила обед.

О маленьком Ахиме тоже ничего не сообщишь. Поглядев на картинку, где был изображён барсук, и назвав его «смешной собачкой», он улизнул сперва к песочнице во дворе, а потом и вовсе удрал в деревню, воспользовавшись для этого приезжавшей за бидонами телегой. Война для него была пустым звуком. Ахим думал о том, как бы поскорей поиграть с деревенскими ребятами.

Но вот Мушка ни о чём другом думать не могла, как о барсуке. Она очень хорошо запомнила, что дедушка Брем рассказывал, будто бы барсуки очень любят принимать солнечные ванны, и тут же решила, что ловкому охотнику не так уж трудно выследить барсука за этим его любимым занятием. Надо очень осторожно подкрасться к нему, а уж как это сделать, она вычитала у Карла Мая. Главное, определить направление ветра. Ветер не должен доносить запах человека барсуку, поэтому надо подкрадываться с подветренной стороны.

Всё это очень хорошо. Но больше всего Мушке хотелось просто посмотреть на барсука, которому все теперь объявили войну.

Как мы уже знаем, Мушка была послушной девочкой, и потому она прежде всего подумала о том, может ли она отправиться к норе, не спросив разрешения. Но, вспомнив, что этого, собственно, никто ей не запрещал, она пошла на кухню и спросила маму:

— Можно, я пойду погуляю, Мумми, или тебе чем-нибудь помочь?

— Конечно же, пойди погуляй, Мушка. Обед у нас сегодня самый простой. Фрау Шеммель и Инге мне помогут. Иди, иди, дочка, солнышко так славно пригревает.

— Спасибо, Мумми, я тогда пойду, — ответила послушная девочка, но никуда не пошла, а шепнула маме: — А что сегодня на обед?

— Жареные трубочисты, — рассердилась мать, ненавидевшая, когда подглядывали в кастрюли. — Сейчас же убирайся из кухни, любопытная гусыня!

— Очень прошу тебя, Мумми,извини меня, пожалуйста, — сказала Мушка, вполне осознав свою вину, и покинула кухню.

Ей было совестно: как же это она доставила маме такую неприятность? Мама ведь только что разрешила ей пойти погулять, и Мушка тут же решила во что бы то ни стало избавиться от гадкой привычки повсюду совать свой любопытный нос. До рождества она должна во всём стать примерной девочкой — таково было её окончательное и бесповоротное решение.

Во дворе к ней сразу же привязалась Тедди. Однако Мушке для её тайного путешествия по следам барсука она была совсем ни к чему. С трудом заманив Тедди в сарай, Мушка быстро захлопнула дверь и убежала со двора, крикнув напоследок:

— Теперь скули сколько хочешь!

Через сетку забора она увидела, что брат Ули занят изготовлением дубинок. Он ещё крикнул ей вдогонку:

— Ты куда, Мушка?

— Собирать жареных трубочистов! — бросила Мушка и, не обращая внимания на неучтивый ответ старшего брата, продолжала свой путь. При этом она старалась держаться очень прямо, ставить носки врозь и не размахивать руками, словно дергунчик.

В то самое время, когда Мушка Дицен, заделавшись лазутчиком, отправилась в свой первый поход, барсук Фридолин проснулся у себя в норе. Даже здесь внизу, почти на двухметровой глубине, он почувствовал, что наверху тепло и светит солнышко. Он потянулся, крепко зевнул раз-другой, чихнул и даже рыгнул. И сразу вспомнил, как он славно пообедал прошлой ночью. Да, неплохо бы теперь испить водицы! Тут ему пришло на ум, что у него теперь замечательное и очень просторное корыто для принятия солнечных ванн, гораздо более просторное, чем оно было раньше. Фыркнув, он сказал себе:

«Да, да, так вот и трудись весь век! Теперь надо спускаться воду пить, потом ещё шубку на солнце греть. А как бы хорошо поспать вволю! Ну что за окаянная жизнь…»

Он ещё довольно долго потягивался, зевал — и это он тоже почитал за тяжкий труд, — прежде чем покинуть свои спальные покои.

Так как ему надо было напиться, то Фридолин побрёл не по крутому ходу, ведшему к корыту, а по запасному, мягко спускавшемуся к прибрежным камням. А этот-то запасной подземный ход, которым он уже несколько дней не пользовался, избрала себе для жилья очень толстая жаба. Фридолин тут же сцапал её и с наслаждением проглотил.

«Сколько ж это трудиться приходится, — вздохнул он при этом, — только чтоб квартиру в порядке содержать, и не перечислишь! Вижу, вижу, большой уборки не миновать — надо ведь и другие запасные ходы проверить. Да, меня-то уж никто не упрекнёт в недостатке прилежания. Голову отдам на отсечение: я самый прилежный из всех барсуков!»

Тут он как раз приблизился к хорошо замаскированному запасному выходу и, прежде чем выглянуть наружу, посидел немножко. При этом уши его поворачивались во все стороны, ноздри играли, но нет, никакие подозрительные запахи, никакие настораживающие звуки не нарушали тишины мирного лета. И Фридолин отважился выбраться наружу. На берегу озера он тоже посидел немного, внимательно оглядывая всё кругом, потом опустил рыльце в воду и долго пил маленькими глотками.

И опять он тихо посидел у воды, всё размышляя, приниматься ли ему сейчас же за генеральную уборку, то есть проверять все отнорки, или прямиком подняться к любимому корыту и принять солнечную ванну? Нет, сегодня он уже вдоволь потрудился, и Фридолин стал тяжело и неуклюже взбираться по склону.

Наверху он тотчас же повалился на спину и, подобрав все четыре лапы, выставил живот навстречу солнышку.

«Так-то холодная водица скорей согреется у меня в животе», — подумал он, с удовольствием покачиваясь из стороны в сторону.

Солнце и вправду грело изумительно; корыто было теперь глубже и хорошо защищено от ветра — уютное местечко, ничего не скажешь!

«До чего ж тяжело такую толстую жабу переварить!» — подумал Фридолин, и, должно быть, сама мысль о подобном напряжении заставила его тут же уснуть.

А ведь и впрямь — он так нуждался в отдыхе!

Надо сказать, что животные слышат и во сне.

И Фридолин вдруг проснулся. По-барсучьи тихо он лежал на славно пригревавшем солнце, но уши его играли, поворачиваясь во все стороны, а глаза, насколько это позволяло углубление, в котором он лежал, подозрительно обыскивали всё вокруг.

Но ничего настораживающего уши не уловили; пригретый солнцем воздух словно жужжал: мошкара, мухи, комары, шмели, пчёлы плясали, вертелись, перелетали с места на место… А снизу доносилось тихое бульканье прибрежного прилива, камыш стоял не шелохнувшись…

Нет, никаких подозрительных шумов…

Но глаза, глаза!.. Вон то дерево, оно же всегда было белое! Белая у него должна быть кора! А сейчас оно красное, у комеля, внизу оно красное! И толще оно почему-то стало! А вот и запах чужой! Двуногий!

Да, теперь Фридолин был уверен, что, пока он здесь спал, к нему подкрался враг. Но барсук лежал неподвижно на спине, подтянув лапы к животу. И уж как это водится у барсуков, почуяв опасность, он прежде всего притворился мёртвым, будто знал, что великодушный противник не причинит зла своему убитому врагу. Но каждый нерв Фридолина был натянут до предела, каждый мускул напряжён: малейшее движение врага — барсук скатится в нору и… спасён!

Мушка стояла, плотно прижавшись к берёзе. Затаив дыхание, горящими от восторга глазами смотрела она на зверька, так смешно расположившегося в залитом солнцем углублении. Ни Ольд Шэттерхэнд, ни Винниту, о которых она читала в книжках Карла Мая, не смогли бы тише подкрасться. Забыв, что носки надо ставить врозь и что нельзя сутулиться, она зорко следила за тем, чтобы не наступить на какую-нибудь веточку, обходила каждый жухлый лист.

Шажок… ещё шажок… Так Мушка и подкралась к барсуку. Она сразу приметила, что зверёк спал, и остановилась, боясь разбудить его. Сердце громко колотилось в груди, коленки дрожали. Быть может, она никогда в жизни так не волновалась, как сейчас: волнение накануне рождества в ожидании подарков было ведь совсем иным…

Потом она осторожно прислонилась к берёзе. Но сколько ни старалась сделать это бесшумно, какой-то шорох, должно быть, получился — она это сразу заметила, — и барсук проснулся. По всему его телу пробежала дрожь, особенно сильно дрожал живот, потом он открыл глаза и тут же запрядал ушами…

Девочке Мушке барсук показался таким славным, занятным, смешным, совсем-совсем другим, чем она представляла себе его по многочисленным картинкам в книге Брема. И окраска меха, и продолговатая голова, и белая морда с чёрными полосами, и похожий на хоботок нос — всё-всё это было так, и всё-таки она представляла себе его совсем иначе. Вовсе он не был «диким», этот барсучок! Лежит себе подобрав лапы, такой забавный, даже жалко его, похож на старенького дедушку, которому уже трудно всё делать, и Мушке так хочется ему помочь.

Держи она сейчас даже камень в руках, большой тяжёлый камень, и знай, что стоит ей только стукнуть этим камнем барсука по носу и он тут же упадёт замертво, ни за что бы она не сделала этого!

И тут уж ничего не значили ни лазы под забором, ни потравленное кукурузное поле! В эту минуту для Мушки вопрос был решён — никакой войны против барсука! Она и не подумает убивать этого старичка, этого маленького носатого дедушку, никогда в жизни она не притронется к его мясу, и пусть оно во сто раз слаще свинины!

Такой забавный маленький зверёк! Да он и не подозревает, наверно, что причинил какой-то вред. Он и не знает, что ему объявили войну. Он же такой мирный, такой добрый барсучок, настоящий Фридолин! Да, да, это имя ему очень подходит, а потом, он гораздо меньше, чем она себе представляла. Она пойдёт и скажет папе, что ни за что не будет участвовать в войне против Фридолина, и пусть старший брат Ули сколько хочет дразнит её паинькой и тряпкой. И ни за что она не подпустит Тедди к норе!

Мушке ведь очень понравилось плотно утоптанное углубление перед входом в нору. Наверное, барсук очень старался, чтобы после Тедди всё здесь привести в порядок.

Бедный маленький барсучок! Как трудно тебе пришлось одному без папы и мамы, и что только тебе ни грозит! А теперь вот и Дицены на тебя войной пошли! Невольно станешь угрюмым ворчуном, как о тебе пишет Брем.

Мушка очень хорошо себе представляла, какой она стала бы сварливой и ворчливой, если бы ей пришлось жить совсем одной, а люди и животные приходили бы и переворачивали всё вверх дном в её маленькой комнатке! Нет, она не только не будет воевать с Диценами против барсучка, она встанет на его сторону, она будет ему помогать, где и как только может. Правда, она ещё не знала, как она сможет помочь Фридолину, но это она ещё придумает. А лучше всего было бы поговорить с самим барсучком…

«Дорогой Фридолин! — сказала бы она ему. — Папа ужасно сердится на тебя из-за кукурузы и ещё потому, что ты дырки под забором прокопал. Папа тебе даже войну объявил. Я тебе очень советую: уходи отсюда, переселись куда-нибудь, где папа тебя не найдёт. Папа очень злой, когда сердится. Ты же сам знаешь, есть много хороших мест на свете, где ты можешь жить тихо и мирно. А уж если тебе непременно нужно есть кукурузу, то пойди на большое помещичье поле, там никто и не заметит, сколько ты съел, а нашу полоску не тронь! Ну так вот, дорогой Фридолин, я правда твой большой друг, я тебе никогда ничего плохого не посоветую».

К сожалению, даже самые прекрасные речи ничем не могли помочь — барсук ни слова не понимал по-человечьи, или, как он говорил, по-двуногому. А если бы он даже и понял хоть чуть-чуть, то непременно нашёл бы что возразить.

К примеру: что места эти на Острове ещё день назад казались ему, Фридолину, самыми мирными и тихими и что вонючие лисы, такие, как Изолайн, ему, барсуку, ещё противней и невыносимей, чем двуногие и их собаки.

Но опять-таки, к сожалению, ничего из этого разговора не получилось бы — Мушка и барсук не поняли бы друг друга.

Так они довольно долго, оба притаившись, смотрели друг на друга, смотрели прямо в глаза. Мушке даже стало как-то не по себе под взглядом барсучьих глаз, такие они были холодные и чужие. Нет, так никто никогда в жизни не смотрел на неё…

Домашние животные — собака во дворе, свинья, корова совсем по-другому глядели на неё, должно быть, они уже привыкли к человеку, потому и не смотрели на него таким чужим взглядом, как барсук.

Неизвестно, сколько бы они так выдержали, девочка и барсук. Оба боялись пошевелиться, и как ни першило у Мушки в горле, она крепилась героически. Но вдруг всё изменилось, и совсем-совсем по другой причине…

Словно пушечное ядро, по следу Мушки примчалось что-то лохматое, пыхтящее, с длинным красным языком. Ну конечно, Тедди!

Это Инга выпустила её из сарая, и Тедди тут же умчалась за своей повелительницей. Радостно визжа, Тедди бросилась на Мушку, подскакивая к ней. А барсук, сердито фыркнув: «Так я и знал, опять снова-здорово!» — шаром скатился к себе в нору, только его и видели.

Тедди же, вдруг услышав фырканье и почуяв запах барсука, отскочила от своей хозяйки — и к норе! Гавкнув, она сразу принялась рыть. Мушка подбежала к ней, хотела схватить за ошейник, но голова и половина самой Тедди уже исчезли под землёй.

Тогда Мушка схватила Тедди обеими руками за лучший крючок, какой бывает у собаки, а именно за хвост, и стала тянуть его изо всех сил.

— Перестань! — кричала она. — Сейчас же перестань! Противная Тедди! Фридолин тебе ничего плохого не сделал! Не смей копать его квартиру!

При этом Мушка сильно тащила Тедди за хвост. Тогда Тедди вылезла из норы вся в песке и удивлённо посмотрела на свою повелительницу: «Ну что же это такое опять? Вчера меня просили, умоляли, чтобы я скорее копала, а сегодня нельзя. Пойди пойми этих людей!»

Мушка поскорей перехватила Тедди за ошейник, оттащила от барсучьей норы и не отпускала собаку до тех пор, пока они не миновали мостик и не отошли подальше. Но и потом Мушка всё время бросала палочки, чтобы Тедди не вздумала убежать снова к норе.

Так девочка Мушка первый раз доказала, какой она верный союзник Фридолина.

За обедом Мушка удивила всех своим разговором с папой, который она начала следующими словами:

— Папа, я всё очень хорошо обдумала: я не пойду с вами войной на барсука.

— Вот как? — удивился папа: Мушка была ведь его старшей и единственной дочкой. — Почему же, спрашивается, ты так внезапно изменила принятое тобою сегодня утром решение?

— Знаешь, я видела барсука. Видела, как он спит на солнышке перед входом в нору. И знаешь, он очень славный, этот барсук, и маленький. Мне его почему-то стало жалко. И такой он мирный, я его так и прозвала — Фридолин: это ведь и значит «мирный».

— Вот как! — И на этот раз в голосе папы прозвучало не удивление, а скорей возмущение. — Быть может, мне позволено будет узнать, не заснула ли ты сама на солнышке и не приснилось ли тебе кое-что во сне? Где же это ты видела барсука?

— На площадке перед норой, — ничуть не смутившись, ответила Мушка, хотя щёки её при этом почему-то порозовели. — Я ходила туда гулять.

— Вот как! — в третий раз воскликнул папа, и теперь в его голосе прозвучала уже угроза. — И кто же это тебе позволил отправиться гулять к норе, мадемуазель Любопытный нос? Теперь ты ещё, чего доброго, спугнула нам барсука! Вряд ли после этого наша сегодняшняя экспедиция может увенчаться успехом!

— Мумми разрешила мне пойти погулять, — ответила дочка. — Но я ей не сказала, что пойду к норе. Папа, ты сходи туда сам, завтра в полдень. Ты только посмотри, как он греется на солнышке, и сразу поймёшь, какое это славное, мирное животное — настоящий Фридолин! Я теперь его друг, папа, я его союзница! И нечего тебе улыбаться, Ули, я буду помогать барсучку, сколько у меня хватит сил…

— Придумала тоже: барсук — и миролюбивое животное! — возмутился папа. — Стоит мне только вспомнить наше кукурузное поле. Неужели ты не понимаешь, какой вред он нам причинил? Чем твоя мать будет зимой кур кормить? Сама знаешь, сейчас нигде корма не достать!

— Ну папа! — с превосходством возразила Мушка. — Разве может Фридолин думать о корме для кур? Он же маленький, совсем маленький и глупый зверёк. Нельзя же из-за этого его убивать!

— Хороша позиция, ничего не скажешь! — снова воскликнул папа. — Что ж, значит, пускай и крысы у нас в амбаре хозяйничают и незачем нам кошку держать? Крысы ведь тоже не виноваты, что так любят комбикорм, припасённый нами для коров и свиней.

— Ну разве это можно сравнить, пап! Крысы очень противные животные. И очень даже хорошо, что у нас война с ними. А Фридолин такой мирный барсучок, и потом, он мой лучший друг.

Подобный чисто женский ответ лишил папу на некоторое время дара речи. Но в конце концов он всё же нашёлся и ответил:

— Итак, моя дочь Мушка не принимает участия в войне против барсука. Она намерена даже помогать своему Фридолину. Отлично! Превосходно! Поистине великолепно! — Но по тому, как папа произнёс эти слова, сразу можно было догадаться, что он вовсе не считает всё это отличным и превосходным.

— А ты-то пойдёшь со мной на барсука, Ули?

— Конечно, папа, — ответил старший сын. — Я уже и дубинки приготовил. Вот увижу этого Фридолина, как дам ему по носу — он и лапки кверху.

Мушка вздрогнула при этих словах, но больше ничего не сказала.

Позднее, когда мать и дочь мыли посуду, на кухне Мумми сказала Мушке:

— За обедом ты разговаривала с папой совсем не как послушная девочка.

— Ах, Мумми, быть послушной — это, конечно, очень важно, и я всегда буду слушаться! Но стоит мне только услышать, что они хотят убить моего Фридолина, я и сама не знаю, что говорю!

На это мама ничего не ответила, и обе молча продолжали мыть, а затем и вытирать посуду.

Глава седьмая. Бесславный поход. У Фридолина поселяются квартиранты — две лисы, но они-то и спасают ему жизнь

Когда папа Дицен вспоминал ту осень и начатую столь громковещательно барсучью войну, то должен был признаться, что окончилась она полной неудачей. Но неудачу можно ведь и преодолеть, она может послужить даже толчком к новым начинаниям. Однако не тут-то было! Вся эта затея лопнула. Неделями никто даже не вспоминал о барсуке Фридолине, а когда наступила зима, то никто и не думал больше о нём, даже Мушка.

Разумеется, задуманная экспедиция к барсучьей норе состоялась, хотя Мушка и вышла из войны и было высказано опасение, что она спугнула барсука и что он сбежал, или, иначе говоря, отправился путешествовать в дальние страны. Выяснилось также, что Тедди, как ни старалась, а копать совсем не умела — она застревала под землёй. Сначала летел песок, камушки, пыль столбом! Голова её исчезала под землёй, и тут же тело её начинало извиваться винтом — значит, Тедди уже не лезла за барсуком, а пыталась поскорей выбраться на свежий воздух.

Переведя дух, она с неукротимым рвением снова бросалась в нору и тут же выскакивала из неё. В конце концов её уже ничем нельзя было заманить в нору: ни хитростью, ни лаской, ни понуканием. Грязная до неузнаваемости, Тедди бежала к озеру и погружалась в воду. А уж оттуда ни крик, ни свист не могли её выманить.

Вот тогда-то оба мужчины, папа и Ули, отправились на поиски запасных выходов, которые, судя по описаниям Брема, должны же были существовать.

Однако тут нам следует сказать, что необходимого в таких случаях согласия между двумя военачальниками не было. Папа совсем не оценил дубинок, заготовленных старшим сыном, даже с издёвкой поинтересовался: почему тот сразу не захватил несколько телеграфных столбов? Но Ули, уверенный в успехе, заявил, что лучшего оружия против барсука нет. Тогда папа, не говоря ни слова, выдернул первую попавшуюся тычину, и оба, вооружённые до зубов, в полном молчании двинулись в поход на барсука. Разумеется, подобный разлад не мог не отразиться на самих военных действиях. Стратеги тщетно искали запасные выходы, но так и не обнаружили ни одного из них — ни выходившего у самого берега между камнями, ни укрытого под ветвями бузины посередине склона, ни того, что выходил под кучей хвороста у самой бровки.

— Вот что, пора нам прекратить эти глупости, — заявил в конце концов папа, нарушив царившее уже более получаса молчание.

— Наша Тедди ни на что не годится, — согласился с ним сын.

— Знаешь, а ты прав! — с радостью подхватил столь удачную мысль папа и всю дорогу до самого дома сетовал на вовсе испорченную хозяйками собаку, которая-де ни одной команды не знает, да и вообще потеряла и честь и совесть, даже на поводке не может ходить как следует. И сторож-то она никудышный, и с каждым-то встречным бродягой она тут же заключает дружбу на веки вечные, и гусей она гоняет, сколько ей за это ни выговаривают, и так далее и тому подобное.

А Тедди бежала рядом, весело помахивая хвостом и держа в зубах палочку. Ну, а так как сын во всём соглашался с отцом, то вскоре оба забыли о разладе. Конечно же, в неудаче военного похода была виновата одна Тедди, да и не барсучья это нора совсем, её выдра выкопала, раз нет запасных выходов… Этим заключением и завершилась военная кампания в ту осень и последующую за ней зиму.

Оставался, правда, ещё капкан. И как человек принципиальный, к тому же любящий порядок, папа шаг за шагом выполнял намеченную программу. Капкан достали с чердака — в присутствии Мушки и Ули — и немедля установили его в одном из лазов под забором. Наличие зрителей заставило папу немного понервничать: капкан оказался очень грязным, ржавым, однако мощные пружины не пострадали от времени, в чём папа убедился, пытаясь поставить их на взвод. Попытки следовали одна за другой, и всё безуспешные. Оба стальных полукружья со своими ржавыми страшными зубьями выглядели угрожающе.

— Вот дьявол! — шипел папа от злости, в пятый раз натягивая пружину. — А ведь прищёлкнет, лапы не досчитается.

При этом послушная девочка Мушка подумала о своём славном, таком мирном и симпатичном Фридолине — как-то ему придётся с переломанными лапами: ведь некому за ним ухаживать! А что, если между зубьями сунуть палку? Капкан ведь защёлкнется и не будет страшен барсуку. Но, посмотрев на свирепое от натуги, красное лицо папы, Мушка решила отложить на неопределённое время свои планы спасения Фридолина.

— Знаешь, папа, — снова заговорил Ули, — я прочитал в одной книжке, что капкан нельзя трогать руками, а то зверь почует запах человека…

— Что ж, прикажешь мне ради Мушкиного Фридолина ещё лайковые перчатки надевать? — сострил папа, но уже безо всякой злости: ему наконец удалось натянуть пружину. — Нет, благодарю покорно, штука эта так провоняла мышами и ржавчиной, что никаких других запахов барсук тут не почует.

С этими словами капкан водворили в лаз под забором и надёжно привязали проволокой к сетке.

— Вот так-то! — воскликнул папа. — А теперь мы сами попросим барсука пожаловать к нам! — Он на минуту задумался. — К сожалению, придётся капкан каждое утро снимать и каждый вечер вновь ставить, а то ещё Ахим или кто-нибудь другой в него попадётся. Значит, опять работы прибавилось.

За ужином было торжественно провозглашено, что отныне ночью под забором будет стоять капкан: пусть, мол, все остерегаются. Но всё это ненадолго, воришке скоро придёт конец, что бы там Мушка ни затевала!

Однако «воришка» три дня и три ночи подряд не покидал своей норы. Фридолину весь белый свет стал не мил, так его расстроило нарушение покоя и всё, что натворила Тедди у входа в нору. Он и носа на волю не высовывал, хотя голод мучил его изрядно. Между ним и всем миром царил полный разлад. Если уж здесь, в этом укромном уголке, его не оставляют в покое, то уж лучше он умрёт с голоду, и пусть тогда мир попробует прожить без него, барсука! Какой же это будет мир, когда в нём нет барсука!

Потому-то и получилось, что ни добрая Мушка, ни кровожадный папа, хоть они и ходили каждое утро проверять капкан, ничего в нём не находили. Но новых лазов под забором тоже не прибавлялось, да и быстро созревающую кукурузу никто не трогал.

— Вот видите! — говорил пала в кругу семьи, торжествуя победу. — Этот разбойник почуял, что мы объявили ему войну, и носа к нам не кажет.

«Умница Фридолин, — думала при этом Мушка. — Ты у меня молодец, что не пошёл в этот противный, гадкий капкан!»

При этом она решила про себя ещё раз прогуляться к барсучьей норе — уж очень ей хотелось подсмотреть, как её маленький друг загорает на солнышке. Но тут следовало принять в расчёт, что, во-первых, папа запретил ей ходить к барсучьей норе, а во-вторых, стояла осень и Мушка должна была помогать Мумми при консервировании фруктов и овощей. Какие уж тут прогулки!

Мушка отложила осуществление и этого замысла.

На четвёртую ночь голод всё же пересилил презрение Фридолина к этому бестолковому миру, и он снова отправился за кормом. Но был особенно осторожен, даже немного робок и пределы Острова не покидал. Но и здесь нашлось что поесть, хотя искать, конечно, приходилось дольше. И потом, тут совсем не росло Сладенькое, да и молодой морковки нигде не найдёшь…

Прошло ещё несколько дней. У норы всё оставалось спокойно, и Фридолин вновь направил свои стопы в огород Диценов и на кукурузную полоску. Но регулярно он туда не ходил, а только раз в три или четыре ночи. Капкан, который с таким трудом заряжал и так осторожно ставил папа Дицен, он, конечно, сразу же почуял, его даже всего передёрнуло от такой адской вони, и он быстренько прорыл себе новый лаз.

Папа Дицен на следующее же утро это обнаружил и тотчас же перенёс капкан в это новое произведение барсука, а старый лаз велел закопать. Он догадался даже насыпать кукурузных зёрен около ловушки — для приманки. И с тем же упорством, с каким Фридолин рыл себе новые ходы под забором, папа переставлял капкан. Ему следовало бы понять, что барсук чуял капкан и обходил его, но папа Дицен всё надеялся на чудо, и это уже в который раз в своей жизни. Он думал, что ведь когда-нибудь барсук даст промах или просто со временем привыкнет к виду и запаху страшного железа.

Но ничего подобного так и не произошло, и оба с одинаковым упрямством продолжали каждый своё дело: барсук копал, а папа переставлял капкан. Единственная польза от всего этого была в том, что папа в конце концов так понаторел, что заряжал капкан с первого раза.

А в остальном вступавшая в свои права осень заставляла папу реже вспоминать о барсуке и причинённом им ущербе. Огород быстро пустел, кукурузу убрали и для просушки развесили в риге, где её барсук уже не мог достать. Наконец пришёл и день, когда весь огород был отдан в распоряжение кур и прочей домашней птицы, даже ворота перестали запирать — они стояли настежь.

Тогда папа взял капкан и отнёс его на чердак.

— В будущем мы всё это сделаем по-другому, и гораздо лучше, — сказал он, бросая ржавую железку в угол.

Тем, собственно, и окончился первый военный поход против Фридолина…

Тяжёлой выдалась эта осень для барсука. На тощих песчаных полях не много найдёшь. Вот когда он почувствовал отсутствие жирного лесного слоя, какой был в Большом буковом лесу. Долго Фридолин рыскал по ночам, прежде чем ему удавалось утолить голод, а о сале под шкурой и думать было нечего. В кладовке несколько клубней свёклы, вот и всё! Поля и огороды так неожиданно и быстро опустели, что он даже не успел ничем запастись.

А тут вскоре налетели и осенние ветры с дождём, потом и со снегом, волны озера ворчливо плескались о берег, поредевший и высохший камыш сердито шуршал. Близилась зима.

«Нагрянет она, как я перебьюсь? — думал Фридолин. — Таким тощим, как сейчас, я даже весной не был. Чем же мне кормиться во время спячки? Так ведь глаз за всю зиму не сомкнёшь. Лучше б я не уходил из Букового леса!»

Впервые он с тоской подумал о родных местах. Знай он дорогу, тотчас бы отправился туда! Но Фридолин боялся деревни и, как никогда, ненавидел двуногих и их псов. Вообще он ненавидел весь этот бестолковый мир. Дали бы ему самому его устроить, вот настала бы жизнь для добропорядочного барсука! А так — голод да заботы…

Но ещё до наступления зимних холодов Фридолину основательно повезло: у самого забора диценского огорода, позади компостной кучи, он наткнулся на морковный бурт. Барсук тут же прокопал себе подземный ход в него, наелся досыта и утащил моркови домой столько, сколько мог унести. Это было, конечно, несколько однообразное меню и, главное, без жира и мяса, но в такую пору разве станешь выбирать!

В том году морозы ударили рано, в середине декабря, и стояли долго. Фридолин тоже залёг у себя в норе рано, и, как он и предвидел, спалось ему плохо. Мучимый голодом, он каждый второй или третий день просыпался, переползал в кладовую, где ел морковь в большем, чем ему было полезно, количестве. На ползимы этого хватит, а вот дальше-то что? Бестолковый этот мир, всё в нём шиворот-навыворот!

Порой Фридолин даже отваживался высунуть нос из норы, но тут же, дрожа от холода, убирался восвояси. Да и то сказать: волны уже не плескались о берег, озеро замёрзло. Даже воды не попьёшь. Фридолину приходилось лизать снег.

Но как бы там ни было, а покрытое толстым льдом озеро привело к Фридолину гостей, которые, хоть и были сами по себе отвратительны, однако, в конечном счёте, спасли ему жизнь.

Как-то Фридолин лежал в полусне, в полузабытьи в норе и вдруг встрепенулся — подозрительный шум послышался возле самого котла.

Барсук вскочил и уставился в две пары зелёных, зло сверкавших глаз, довольно нагло рассматривавших его. Тут же распространилась хорошо знакомая ему вонь: оказывается, лисы, самые отвратительные животные, какие только существуют на свете, воспользовались его спячкой и пробрались до самого котла. И не жалкий, отощавший лисёнок, как когда-то Изолайн, а две рослые лисы — лис и его лисица, Изолис и Изолина!

Пришли они издалека, из Уккермарка, где в самом начале зимы их выгнали из норы охотники со своими собаками. Долгие дни и ночи, бездомные, бродили они по полям, промышляя то воровством, то грабежом, забиваясь в кроличьи норки или под густую ель и так уходя всё дальше и дальше от родных мест в поисках тёплого жилья и богатых охотничьих угодий.

Так набрели они на берег Карвицкого озера и по его льду перебрались в Мекленбургские земли и тут натолкнулись на одинокий Остров. Увидев великолепно устроенную барсучью нору, Изолис и Изолина сразу решили, что наконец-то они у желанной цели. С самим барсуком они быстро справятся, даже убивать его незачем: впавший в зимнюю спячку, он не опасен; оттеснят его в уголок, разозлят своим запахом, и он уйдёт из норы. А каково барсуку придётся в мороз без норы — это лис мало беспокоило. Главное, чтобы у них самих было хорошее местечко для зимовки, а нора Фридолина, как уже сказано, им приглянулась.

Таковы были намерения Изолиса и Изолины. Но они не учли, что Фридолин только дремал и из-за мучившей его бессонницы был к тому же чрезвычайно раздражён. А потом, он ведь сторожил полцентнера моркови и, не зная, что лисы не едят овощей, пребывал в полной уверенности, что они хотят отнять у него морковь. Вот почему, едва приметив непрошеных гостей, Фридолин со злобным фырчаньем бросился на Изолину. Хорошо ещё, что лиса успела отпрянуть назад, она отделалась небольшой, сочившейся кровью царапиной — след столь смело предпринятой Фридолином атаки.

— Главное, спокойствие! Не принимай скороспелых решений, — сказал Изолис на лисьем языке своей Изолине. — Этот маленький дурачок скоро опять заснёт, мы и перекатим его вон в ту маленькую ямку, кажется, это его кладовая, пусть там устраивается как знает.

— Ты прав, мой дорогой Изолис, — согласилась лиса, старательно зализывая свой покусанный нос. — Я всегда говорила: худой мир лучше доброй ссоры. После всего, что мы с тобой в последнее время пережили, жильё это меня вполне устраивает. Здесь тепло, сквозняков нет. Знаешь, давай-ка выспимся поначалу, тут нам никто не помешает. Наверное, этот маленький кусака уже спит. Всё сделаем, как ты говорил, Изолис. Приятных сновидений.

— Желаю и тебе того же! — ответил лис, и вскоре обе набегавшиеся до упаду лисы уснули.

Фридолин слышал каждое слово, но это ничуть не помогло ему: он ведь не знал лисьего языка! Однако, увидя, как лисы устроились на ночлег, он понял, что они намерены остаться здесь, а это усилило и без того немалое раздражение барсука. От одного запаха этих противных животных у Фридолина кружилась голова, но котёл его хорошо проветривался благодаря отдушинам, и он решил выстоять: нет, он не поддастся ещё раз лисьей наглости!

Да и куда ему деваться в самый лютый мороз! Он же сам видел, каков этот промёрзший, занесённый снегом белый свет: не хочешь умереть — держись-крепись. Ну, а умирать Фридолин не собирался: ведь все барсуки уверены, что они никогда не умрут и мир без них, барсуков, исчезнет.

Убедившись, что лисы действительно крепко спят, Фридолин поспешил в кладовую и съел несколько морковок — надо ж ему было утолить голод. А потом снова занял свой сторожевой пост у входа в котёл. Проглоченная только что морковь заставила его сомкнуть глаза, но спал он не крепко — ему мешал отвратительный запах.

Проснулся он от шёпота. И так и продолжал лежать не шевелясь — маленький комочек, но полный решимости во что бы то ни стало, даже ценой своей жизни, отстоять родной дом!

— Я его вижу, — шептала лисица своему лису. — Свернулся клубком и лежит на боку, дрыхнет. Ты, Изолис, подкрадись к нему да перекати его передней лапой в кладовку.

Лис так и сделал, но тут же завизжал от боли и отскочил назад, убедившись в том, что враг его не дремлет.

— Тоже мне наболтала! — рассердился он на лису. — Да он и не спит совсем. Видишь, как лапу укусил! Ну и зубищи! Нам бы, лисам, такие, а не этому лягушкоеду. Ты полижи мне лапу, Изолиночка.

И Фридолин услышал, как кто-то лижет языком. Немного погодя лисы о чём-то пошептались. Фридолин переждал, потом поднялся наверх и выглянул наружу.

Ледяной ветер гулял по замёрзшей земле; барсук задрожал, слёзы набежали на глаза. Обе лисы, одна за другой, пробирались вдоль прибрежного камыша в сторону деревни.

«Этим-то я показал!» — думал Фридолин, довольный возвращаясь к своей лежанке.

Кое-как, наспех он прибрался в норе, хорошенько закусил в своей кладовой и лёг спать — надо же выспаться! И всё же никогда не дремавшие в нём насторожённость и подозрительность заставили его лечь не как обычно — у задней стенки котла, а впереди, у самой трубы, ведущей к выходу, и носом прямо вперёд, хотя здесь и потягивало свежим ветерком. Зевнув раз-другой, Фридолин чихнул напоследок, и вот он уже крепко спал.

Тем временем Изолис и Изолина спешили в деревню. Лисы ведь очень прожорливы и не любят голодать. А когда лис ругал барсука лягушкоедом, он ведь обругал и своё племя — лисы тоже охотно едят лягушек и мышей. Но на такую пищу, которую, кстати, зимой нелегко сыскать, оба рыжих разбойника и сейчас посмотрели бы свысока. Покуда они бродяжничали, они ведь и впрямь стали разбойниками и грабителями — сколько они на пути своём курятников опустошили! Они уже прекрасно разбирались, какая разница между гусем, уткой и курицей. Вот они и считали, что всегда будут кормиться домашней птицей, да и сейчас были полны решимости утолить свой аппетит за счёт птичьего поголовья деревни Карвиц.

Обычно при подобных разбойничьих набегах впереди бежал Изолис, а супруга его, Изолина, держалась позади. Дело в том, что, хотя брак их можно было назвать удачным, Изолина так и не смогла совладать со своим хитрым и даже коварным лисьим нравом: про себя она считала, что её далеко не умный супруг может спокойненько бежать впереди подвергаясь тем самым и большей опасности.

Но сегодня Изолина бежала на два-три корпуса впереди лиса и, часто оборачиваясь, тявкала, призывая его тем самым поспешать. Изолис недовольно огрызался: оказывается, барсук так крепко хватил его за лапу, что большую часть пути лису пришлось ковылять только на трёх.

Когда показались первые дома Карвица, Изолина тихо предложила мужу на сей раз поохотиться врозь. Она уже прикинула в уме, что на трёх лапах Изолис плохой помощник и одной ей будет легче раздобыть курятинки.

Так оно и получилось: на берегу озёра, чуть ниже дома, где жили Дицены, копошилось несколько кур, каждая из которых в жухлой траве под голым орешником надеялась раздобыть что-нибудь интересненькое. Притаившись за низкой каменной оградой шенефельдского сада, Изолина некоторое время наблюдала за курами. Вдруг она ринулась вперёд — и самая жирная представительница куриной общины уже трепыхалась у неё в зубах. Чуть придавив скандалистку клыками и заставив её таким образом навсегда замолчать, Изолина, не мешкая, устремилась к барсучьей норе.

Но трёхлапому лису повезло ещё больше. Пробираясь вдоль камышовых зарослей по другому берегу озера, он увидел, что в проруби плавают утки. Изолис терпеливо подождал, покуда они неуклюже не выбрались на скользкий лёд, прыжок — и несколько мгновений спустя он уже спешил восвояси с жирным селезнем в зубах. Правда, на трёх лапах с тяжёлой добычей нелегко было бежать, однако такая закуска стоила, пожалуй, труда.

В деревне пропажа некоторое время оставалась незамеченной, хотя на улице и играло довольно много детей. Обе лисы знали, оказывается, своё разбойничье ремесло.

Покуда Изолис добирался со своей ношей домой, его более шустрая Изолина уже прибыла ко входу в барсучью нору на Острове. Она опустила курицу на землю и прислушалась: не донесётся ли каких-нибудь подозрительных звуков из-под земли. Вскоре её тонкий слух уловил далёкое похрапывание — Фридолин крепко спал. Тихо, припав на все четыре лапы, лисица стала подкрадываться к барсуку и застыла, подобравшись к нему так близко, что могла уже достать его. Но она хорошо помнила, как он укусил её за нос, а Изолиса за лапу, и потому приняла твёрдое решение не щадить более этого маленького нахального барсучка, а прикончить его на месте. Но в то же время она хорошо понимала, что для этого надо было укусить его очень сильно и точно, — на ответ у барсука не должно остаться ни сил, ни возможностей. Поэтому она сейчас застыла возле самого барсука, обдумывая и оценивая положение.

Для человеческих глаз здесь, в норе, два метра под землёй, царила кромешная тьма, но у лисы глаза светятся, как и у барсука, поэтому для них здесь стоял приятный сумрак и вблизи вполне можно было кое-что разглядеть. Изолина и разглядела: барсук лежал на брюхе, положив голову между передними лапами, и крепко спал. Как нарочно, голову он просунул в самый выход из котловины, и лиса могла его укусить только в загривок, за голову, а ей надо было схватить его за горло. Если она не сумеет перекусить ему сразу горло, то завяжется схватка, а этого-то Изолина хотела избежать.

Так размышляя, лиса в конце концов решила прибегнуть к военной хитрости, этого, собственно, и следовало от неё ожидать. Повернувшись к барсуку спиной, она стала щекотать ему нос кончиком своего пушистого хвоста. И притаилась: что будет?

Фридолин подобрался и чихнул раза три. Свежий ветерок, дувший сверху из трубы, показался ему со сна неприятным, и он невольно отодвинулся подальше вглубь, подставив лисе свой незащищённый бок. Такой возможностью Изолина решила немедленно воспользоваться — она разинула пасть…

Никогда ещё за всю свою барсучью жизнь Фридолин не находился в большей опасности… Ещё секунда, другая…

Но тут что-то загремело сверху, и прямо на Изолину скатилась дохлая утка. От неожиданности лиса подскочила; столь точно рассчитанный бросок не удался, и укус пришёлся в подбородок Фридолина. А он, после того как расчихался, уже только дремал и не раздумывая цапнул Изолину прямо в нос… Лисица, взвыв от боли, отпрянула назад. Окончательно проснувшийся Фридолин — за ней. Конечно же, у Изолины пропала всякая охота продолжать схватку. За последние двадцать четыре часа её уже второй раз цапнули за нос, и во второй раз довольно основательно. Оставив так не во время скатившегося ей на голову селезня у входа в котёл, Изолина стала выбираться из норы, облизывая сильно кровоточащий нос.

Можно представить себе её настроение, когда она натолкнулась на супруга, спускавшегося с её курицей в зубах. А тот остановился, словно громом поражённый: разве он мог подумать, что его маленькая шутка окажет подобное действие! Как и многие другие мужья, он хотел преподнести Изолине сюрприз и сбросил его по круто спадавшей норе прямо супруге на голову.

— Изолиночка! — взмолился он, обиженный её гневными попрёками. — Разве мог я подумать, что ты опять что-то затеваешь с барсуком? Мы же решили его не трогать. Надо же было договориться…

— Дурак ты, дураком и остался! — злобно зарычала на него Изолина. — Ой, ой, ой, мой нос! Хоть бы куда-нибудь ещё укусил! Совсем нюх из-за этого барсука потеряю! Ой как щиплет, ой как режет!

— Подумаешь, нос! Мне он лапу прокусил, и то я не хныкал, — возмутился Изолис, оскорблённый тем, что его обозвали дураком.

— Нос — это тебе не лапа, и лапа — это тебе не нос! — ответила Изолина…

И в таком вот духе перебранка супругов продолжалась без конца. Когда она всё же утихла, Изолина строго приказала мужу достать из норы селезня. Осторожно Изолис стал спускаться и сразу же отскочил назад — грозное фырканье пояснило ему лучше всяких слов, что хозяин норы не спит и злоба его на непрошеных гостей ничуть не угасла.

— Да ну его, селезня этого! — крикнул Изолис жене.

— Хватай его и тащи наверх или трусишь? — ответила сверху Изолина.

Послушный лис лязгнул зубами, но тут же подался назад — уж очень близко от его собственной морды очутились два ряда барсучьих зубов. К тому же на стороне хозяина норы были все преимущества — сам скрытый в трубе, он выставил вперёд только свои зубы. Фридолину селезень был вовсе безразличен, он никогда и не думал о такой добыче. И неповоротливость его не позволяла ему поймать такую птицу. Но он был полон решимости не подпустить лис к своему гнезду. Голод и гнев превратили миролюбивого и безобидного Фридолина в отчаянного бойца.

Супруги наверху всё ещё бранились, что, разумеется, не помогло им добраться до селезня. В конце концов им пришлось довольствоваться курочкой, причём Изолина, как поймавшая и доставившая её и к тому же тяжело раненная, потребовала себе большую часть. После столь лёгкого обеда обе лисы остались голодны, а для нового похода в деревню было уже слишком поздно. Спускался вечер, и вся домашняя птица уже сидела под замком. Так голодные лисы и легли спать. Фридолин тоже лёг, но одним ухом спал, а другим слушал.

На следующее утро лисы рано-рано отправились в новый разбойничий набег, а Фридолину не оставалось ничего другого, как убирать нору после неряшливых гостей. Куриные кости он тоже вынес из норы… Дело в том, что лисы очень неопрятны и даже едят как-то неаккуратно — рвут, цапают, потому-то в норе валялись не только косточки, но даже кусочки куриного мяса: И Фридолин, выносивший остатки лисьего обеда в зубах, почувствовал вкус курятины. Она не показалась ему неприятной, отнюдь нет, чем-то она походила на мышиное мясо, разве немного грубей. Попробовав, он подобрал и съел все оставшиеся кусочки — уж очень долго он сидел на одной моркови!

Теперь оставалось выдворить злополучного селезня из норы. И Фридолин снова прикоснулся языком к тому месту, где Изолис прокусил птице горло. Ну, а так как кусочки курятины не насытили барсука, а только разожгли его аппетит, Фридолин и принялся уплетать утку. Немного неприятно было, что при этом перья лезли в рот, но всё же, не слопав и половины утки, Фридолин насытился. Выставив морду в самый выход из котла, он улёгся поудобней и вскоре уснул.

Но ему уже нечего было бояться: лисы и не думали нападать на него. Крепкую памятку он оставил по себе, и памятка эта очень мешала им при охоте. На ночь они устраивались наверху в трубе, а барсук по-прежнему зимовал глубоко под землёй, в котле. И как только злополучные квартиранты уходили на охоту, он убирал и чистил свой дом, подъедая остатки с лисьего стола. А охотились лисы в этих краях весьма успешно, так что Фридолину доставалось вдоволь, хотя так, как с селезнем, ему уже ни разу не повезло.

Но надо сказать, что от присутствия таких дурно пахнущих квартирантов он очень страдал! Надо же было убирать за ними, к тому же пришлось отказаться от крепкого зимнего сна. И Фридолин ворчал всё больше и делался всё угрюмей, а ведь на самом-то деле лисы спасли ему жизнь. Без них он умер бы с голоду.

Тем временем в окрестных деревнях парод встревожился. Не только в Карвице, но и в Канове, Томсдорфе, Гулербуше, в имении Розенгоф, даже в Ферстенхагене и Бистерфельде исчезала домашняя птица. То обнаруживали пропажу несушек, то гусака, бесследно пропадали индейки, утки вывелись почти все, и даже вкрольчатниках побывали какие-то неизвестные разбойники и грабители.

Конечно же, долго они не могли оставаться неузнанными. И первыми их заприметили дети, потом рыбаки, ходившие на подлёдный лов, затем дровосеки. Рассказывали, что один из разбойников был крупный лис, часто бегавший на трёх ногах, а другой — лиса со странно вздутой мордой. Вскоре крик о помощи достиг ушей охотничьего инспектора Фризике, который почему-то почти всегда жил в городе. Через несколько дней он прибыл в Карвиц со своей двустволкой и охотничьим псом.

Первым попался Изолис. Собака безо всякого труда нагнала его, и хозяин её не успел даже выстрелить, как она уже загрызла колченогого лиса. А хитроумную Изолину пристрелили, когда она волочила к норе жирного гусака.

Приметив, что лисы уже дней семь не показываются в норе, Фридолин решил возобновить свою прерванную зимнюю спячку. В кладовке лежало вдоволь моркови, а наверху уже дули пахнувшие весной февральские ветры…

Глава восьмая. Второй поход на барсука. Мушка и инспектор Фризике. Пальба, какой ещё не было, но Фридолин начеку

Очень скоро, после того как застрелили Изолиса и Изолину, по деревне прошёл слух, будто инспектор нашёл и разбойничье логово, куда обе лисы таскали свою воровскую добычу, — брошенное жильё выдры на южном берегу Острова. Все следы вели именно туда, а у входа валялись куриные косточки. Узнав об этом, Дицены побывали на Острове и ходили туда прямо по льду.

— Должно быть, твоему барсуку Фридолину, Мушка, лисы основательно досадили, — сказал папа, поднимая у входа в нору обглоданную гусиную грудку.

Мушка грустно кивнула, но грусть её была, скорей всего, не очень велика. Тот августовский день, когда она любовалась таким маленьким и забавным зверьком, смотрела, как он нежился на солнышке, был уже далёк! За это время произошло так много интересного, и Фридолин стал уже только воспоминанием, а не чем-то живым и необходимым.

Наступил февраль, подул тёплый ветер, лёд на озере посерел, стал ноздреватым. Мумми наказывала быть осторожными и не бегать по льду. В одно прекрасное утро льда и вовсе не стало, и даже непонятно было, куда это могло так много льда сразу деваться? Папа сказал, что лёд потяжелел от воды и погрузился на дно.

День за днём, набирая силу, близилась весна.

Вчера ещё мы прислушивались к первым птичьим голосам и дивились распустившимся крокусам, а сегодня всё уже зеленеет вокруг! И вот уже и деревья в саду отцвели! В доме на террасе стоит сирень в вазе.

В поле, на огороде да и в птичнике в это время работы по горло! Недавно вывелись гусята, Мумми высеяла первую морковь, а папа с Маттесом разбросали навоз по пашне. Работали все, в том числе и Мушка, а она ведь приезжала домой только на воскресенье — в будни она бегала в школу в городе. И Мушка очень старалась, она помогала не только Мумми, но и папе, и Маттесу в поле, когда они сеяли кукурузу, а сеяли её на озёрной полоске, сперва, конечно, перепахав всё как следует.

Насыпая зёрна в фартук, Мушка задумчиво проговорила:

— А вдруг осенью Фридолин опять заберётся в нашу кукурузу?

— Типун тебе на язык! — прикрикнул папа, не на шутку встревожившись. — Нет больше твоего барсука. Его лисы сожрали. Ты разве забыла?

— Ну конечно же, папа! — поспешила его успокоить послушная дочь.

Больше речь о барсуке не заходила.

Папа Дицен так встревожился потому, что теперь кукуруза была ему особенно дорога. И не только недостаток кормов был тому причиной, дело в том, что этой весной папа сам перепахал полоску, сам и сеял кукурузу, и от всей этой непривычной работы у него безбожно ныла спина. Так уж устроено на белом свете: тем, что ты нажил своим трудом, ты особенно дорожишь.

Ну, а в последующие недели кукурузная полоска стала папе ещё дороже — он сам её четыре раза пропалывал и окучивал! С сорняками не было никакого сладу! Папина спина ныла от возмущения. Зато побеги кукурузы развивались великолепно — ни один не завял, не погиб, — стройными рядами поднимались они, будто стремясь вознаградить затраченные на них труды.

У папы сердце радовалось, когда он обозревал свою любимую полоску, и делал он это теперь гораздо чаще, чем прежде.

И вдруг — опять барсук на усадьбе! Первыми это обнаружили куры: под забором появились ходы, по которым они преспокойно перебирались в огород. Но в этом году папа Дицен не собрал военного совета, не было и торжественного объявления войны. Однако про себя глава семьи Диценов сурово пригрозил: «Только тронь мою кукурузу, я тебе покажу!»

Об огороде папа так не заботился, в огороде он спину не гнул, в огороде работала мама. Но всё же, достав с чердака старый, заржавевший капкан, папа ставил его каждый вечер в новых лазах под забором. Утром, снимая капкан, он обходил усадьбу и закладывал камнями новые дыры, так что погоня за курами в этом году случалась редко.

Управившись с капканом, папа уходил на кукурузную полоску — по одной стороне её он спускался, а по другой поднимался, и глаза его внимательно и в то же время озабоченно осматривали каждый ряд. После осмотра лицо папы прояснялось — барсук не приходил, стебли кукурузы росли и развивались без помех, кое-где кукуруза уже зацветала.

Странно получалось как-то: неужели барсук узнал что-нибудь о папиной угрозе? В этом году он гораздо реже навещал огород, и вред, причинённый, барсуком, был незначителен, да его почти и не заметно было. Изредка хозяевам попадали покусанные или просто сбитые ягоды клубники. Ни морковь, ни горошек не пострадали, а в кукурузу, как уже было сказано, барсук вообще не заглядывал.

«Должно быть, это другой барсук, — подумал папа Дицен, — молодой наверное, не такой нахальный, как в прошлом году…»

На самом деле всё обстояло как раз наоборот. К Диценам забирался всё тот же барсук, всё тот же Фридолин, но за зиму он повзрослел, да и то сказать: зима эта была не из лёгких. Таким, как до неё, Фридолину уже никогда не быть — столько он всего перенёс! И всегда-то он был склонен к ворчливости, брюзжанию, часто бывал угрюм, но по сравнению с тем, каким он стал теперь, раньше его можно было назвать беззаботным, резвым барсучком! Нельзя себе даже представить, каким недоверчивым и подозрительным он стал. Нору он покидал только в новолуние, когда бывало особенно темно, за кормом он никогда не ходил по одной и той же тропе. Питался он то тут, то там, в полной уверенности, что весь мир подкарауливает его — его, такого честного, скромного и миролюбивого барсука!

Если бы теперь Мушка решила поглядеть, как барсук принимает солнечные ванны, ей пришлось бы много-много раз ходить на Остров: уж очень редко позволял он себе это удовольствие и ни разу при этом не заснул.

И всё же как ни был осторожен Фридолин, а час настал, и папа Дицен обнаружил его следы на кукурузном поле. И получилось так, как будто Фридолин нарочно дожидался, когда из женского соцветия вырастет молодой початок, на котором зёрнышки ещё только-только намечаются: нежнее и аппетитнее вообще ведь ничего не бывает! И тут-то барсук Фридолин, должно быть, не устоял — чересчур велик был соблазн.

Правда, повредил он очень мало растений. Быть может, что-то помешало ему, а может быть, он просто уже наелся или близился рассвет. Во всяком случае, папа сам собрал все обломанные стебли и унёс их за один раз, а достались они, такие нежно-зелёные, кроликам, разумеется к немалой радости грызунов.

И радость эту папа доставлял им с того дня всё чаще и чаще. Случалось, что он приносил им большую охапку. Скоро пришлось таким же образом порадовать и корову — одни кролики не справлялись. В конце концов настало утро, когда папа, придя на кукурузное поле, только развёл руками — барсук наломал столько, сколько один человек унести уже был не в силах.

Пришлось Маттесу взять тележку и нагрузить её до самого верха.

Случайно последствия разбойничьего набега неистового Фридолина были обнаружены в воскресное утро, и первое, что увидела приехавшая из города Мушка, была тяжело нагружённая кукурузой тележка, которую вкатывали во двор. Мушка тут же побежала на кукурузное поле, и то ли оттого, что сама она сеяла часть этой кукурузы, то ли потому, что стала немного старше и поняла, как дорог сейчас был каждый фунт корма, во всяком случае за завтраком, когда папа метал гром и молнии по адресу маленького грабителя, она ни единым словом не заступилась за Фридолина: стало быть, и этого союзника барсук лишился.

Да, Мушка сильно изменилась за этот год! Возможно, это было связано с тем, что она жила теперь в городе и каждое утро ходила в школу по узким мощёным улицам, между высокими каменными домами. Может быть, именно это заставило её принять твёрдое и бесповоротное решение сразу по окончании школы переехать в деревню и жить там. А такое серьёзное решение вполне может привести к тому, что человек, даже не очень ещё взрослый, станет о многом думать иначе и на многие вещи смотреть по-иному.

— А что это ты сегодня утром за завтраком ни словом не вступилась за своего Фридолина? — спросила мама Мушку, когда они на кухне мыли посуду.

— Он теперь уже совсем не мой Фридолин, — ответила ей Мушка. — Разве можно так безобразничать? Ты посмотрела бы, что он натворил на кукурузном поле!

На это Мумми ничего не сказала.

А папа тем временем уже успел написать охотничьему инспектору Фризике письмо с настоятельной просьбой приехать и проучить барсука.

Позвав дочь, папа велел ей отнести письмо тот же час к Келлерам, где Фризике останавливался, когда приезжал в деревню.

— Кстати, спросишь, когда он опять собирается к нам. Так больше продолжаться не может, действовать необходимо быстро и решительно!

И хотя было совершенно очевидно, что письмо это содержало страшную угрозу для маленького забавного Фридолина, Мушка взяла его и отнесла по назначению, а возвратясь, весело сообщила, что приезд инспектора Фризике ожидается со дня на день.

И в самом деле, на следующее же утро в диценской усадьбе появился инспектор в сопровождении дочери примерно тех же лет, что и Мушка, и, по всему судя, уже заядлой охотницы: через плечо у неё было перекинуто небольшое охотничье ружьё.

Сама потрава на кукурузном поле не произвела на инспектора особенно большого впечатления — на своём веку он видел и кое-что похуже. Однако Фризике заверил папу, что в ближайшие дни выследит барсука. Сам он всю неделю пробудет в Карвице и за это время непременно прикончит грабителя.

У папы Дицена словно гора с плеч свалилась — наконец-то они расправятся с разбойником! И так всегда: сначала папа верил, что камни под забором чем-то помогут, потом, что его спасёт капкан, затем, что лисы загрызли барсука. Вот и теперь он думал, что инспектор Фризике избавит его от всех бед. Папа тут же спросил, каким образом инспектор намерен выследить барсука: будет ли он сидеть в засаде или же раскопает нору?

Инспектор Фризике ответил, что хочет поставить капкан: несколько таких крепких железок, закопанных у выходов из норы, надёжнее всего.

Папа, конечно, сразу же вспомнил о своём старом, ржавом капкане, который он ставил добрую сотню раз, и потому промолчал. Кивнув раз-другой в знак согласия, он даже разрешил Мушке пойти вместе со всеми, когда будут ставить капкан у норы, разумеется, если инспектор не станет возражать. Инспектор не возражал, и Мушка действительно пошла с ним. Вернулась она после этой экспедиции возбуждённая и, должно быть, совсем позабыла, что маленькому барсуку железные капканы могут ведь раздробить лапы. Страшно волнуясь, она стала рассказывать о том, как тщательно инспектор ставил эти самые капканы — ни разу не коснулся их голыми руками. Он очень осторожно закопал капкан неглубоко в песок, но так, чтобы нельзя было заметить. А над папой, когда она, Мушка, ему рассказала, что папа много раз трогал капкан руками, даже посмеялся. Папе это, разумеется, не очень понравилось, но он промолчал. И вообще в такой капкан, какой ставил папа, ни один барсук не пойдёт, сказал ещё инспектор Фризике.

Собака его, оказывается, быстро нашла два выхода из норы, и теперь перед каждым из них закопаны капканы. Через день-другой барсук обязательно попадётся.

Такое сообщение и, главное, ожидаемый успех охоты настроили всех на радостный лад. Это же заставило папу быстро забыть о булавочном уколе, полученном от инспектора Фризике. Папа отнёс старый капкан на чердак и бросил его в угол со словами:

— Валяйся тут, покуда совсем не заржавеешь!

С разрешения родителей Мушка участвовала и в последующих проверках капканов. Она рассказала, что барсук — теперь она уже не называла его Фридолином — доходил до самого капкана, но дальше не шёл, а возвращался в нору. Всё это можно было прочитать по следам на песке. Инспектор закопал капканы ещё лучше и чуть-чуть сдвинул их, и теперь барсук непременно попадётся.

Так проходил день за днём, и, когда однажды папа спросил, не попался ли барсук в капкан, дочка ответила, что инспектор давно уже уехал в город и капканы снял, а то как бы кто-нибудь из людей случайно не попался. Но инспектор обещал в следующий приезд непременно поймать барсука, добавив, что это, должно быть, старый и очень хитрый зверь…

Папа Дицен вздохнул огорчённо: ведь опять, в который раз, развеялись все его надежды! Но так как давно уже никто его кукурузную полоску с недобрыми намерениями не посещал, он и решил, что барсук, раздосадованный железками у входов, убрался куда-нибудь подальше.

Папа Дицен и не представлял себе, как Фридолин был привязан к своему дому, который он уже однажды защитил от лис. Ему ли бояться каких-то железок! В этом бестолковом мире у барсука бывали и куда большие неприятности…

Словом, как уже сказано, папа успокоился и не вспоминал о барсуке до тех пор, покуда на кукурузной полосе вновь не обнаружил потравы. Да какой! Казалось, барсук, желая наверстать упущенное, мстил своим врагам — он крушил и рушил всё, что попадалось ему на пути. В некоторые дни Маттесу приходилось по нескольку раз отправляться с тележкой в поле: и для кроликов и для коров настали блаженные времена.

Но как же быть с кормом на осень и зиму? Кукурузу сеяли не для зелёного корма — его сейчас было вдоволь и на полях и на лугах, — нет, зёрна кукурузы предназначались на зимний корм. И все эти надежды пошли прахом из-за какого-то барсука!

И тогда папа Дицен принял великое решение. Все надежды его обмануты, теперь он сам возьмётся за дело. И тут уж не имеет значения, запрещена охота в здешних местах законом или не запрещена. Испокон веков известно: нужда свой закон пишет!

У папы был пистолет с длинным стволом, который заряжался и дробью. И вот, вооружившись этим пистолетом, папа ночью отправился на кукурузную полоску. Предварительно он всё очень хорошо обдумал: ночь предстояла безлунная, но на небе ни облачка, всё оно было усыпано звёздами. Лёгкий ветерок дул от полоски к усадьбе, так что запах охотника не донесётся до барсука. Да и время было выбрано удачно — недавно миновала полночь, а, по дедушке Брему, это была как раз та пора, когда барсуки выходят на охоту.

А уж как осторожен был папа и осмотрителен! Так же осторожен и осмотрителен, как и его дочь Мушка, подглядывавшая за барсуком, когда тот нежился на солнышке в своём корыте. Однако намерения отца и дочери были прямо противоположны.

Папа, правда, и не рассчитывал, что в первую же ночь застрелит барсука. Быть может, барсук выйдет позднее и папе придётся часами выжидать его, но папа на этот случай выбрал хорошее место — под старой сливой у самого заборчика. Возможно, барсук и вовсе не покажется этой ночью, ну, тогда папа придёт в следующую ночь, и ещё, и ещё, покуда в конце концов не уложит барсука. Да, папа Дицен был полон решимости навести порядок в этом мире!

С такими мыслями он и отправился на кукурузное поле.

Тёмной стеной стоят растения перед ним. Папа прислушивается. Тихо. Но вот поднялся ветерок, и чёрная стена зашуршала, зашелестела. Разве при таком шуме можно услышать барсука?

Папа стал спускаться вдоль полоски к озеру — туда, где росли молодые сливовые деревья, решив, что, если он пойдёт по траве, барсук ничего не заметит. И правда, покуда кукуруза шелестела на ветру, папа не слышал даже своих шагов. Только когда ветерок стих, папа понял, какой он производит шум: дождя уже давно не было и трава громко шуршала под ногами. Тогда папа перешёл на пашню.

Сначала он шагал не особенно остерегаясь — ведь барсук до сих пор хозяйничал только на нижней половине поля. Но вот впереди показалось дерево с хорошо запомнившейся кроной — значит, он уже на нижней половине, теперь надо быть начеку!

Папа замер. Ветерок стих, далеко вокруг всё слышно. Папа Дицен стоял не шелохнувшись, и вдруг сердце его часто-часто застучало: ему почудилось, что чуть ниже его, в кукурузе, кто-то шуршит… Что ж это было? Что заставило папино сердце так колотиться? Неужели этот маленький и такой славный зверёк? На него и охотиться стыдно. Он же неуклюжий совсем, его и шагом сразу нагонишь, а крепкий удар по носу — и барсуку конец. Во всяком случае, подобная добыча славы не принесёт, и хвастаться тут нечем!

И всё же папино сердце стучало всё громче, покамест он подкрадывался всё ближе и ближе, стараясь не наступить ни на палочку, ни на жухлый лист и держа в руке пистолет со взведённым курком. Сердце стучало так громко, что папа порой не отваживался даже переступить с ноги на ногу. Вот он и стоял на одной ноге, будто цапля, и слушал, как барсук ломает и грызёт кукурузу.

И не то чтобы он всё время слышал этот треск и хруст. Одно время он даже подумал, что барсук уже удрал, почуяв охотника: должно быть, барсук прислушивался, нет ли поблизости врага, хотя тут в кукурузе ему ни разу никто не мешал.

Папа Дицен подобрался так близко, что уже слышал, как кукурузный початок хрустел в зубах, как барсук, чавкая, глотал сок. И сколько хорошей кукурузы пропадает! Папа чуть было не шагнул вперёд, гнев торопил его. Но он тут же приказал себе: спокойно! И особенно осторожно поставил ногу на землю. Не спеши! На этот раз ты должен прикончить воришку.

А папа и впрямь стоял совсем рядом с барсуком, потратив на последние тридцать метров не менее получаса, а может быть, всего только десять минут — так точно он себе этого не мог представить. На небе мерцали звёзды, а ветерок, который был бы теперь так кстати, совсем улёгся. Папа снова поднял ногу, но так и не опустил… Вдруг там, где он ступит, — камушек и он зашумит, покатившись по земле, и спугнёт барсука? Ведь только что барсук прислушивался — нет ли кого? И верно, стоило папе опустить ногу — барсук сразу притих, должно быть насторожился. А ведь только еле-еле слышный звук донёсся до его уха — распался сухой комочек земли. Теперь замерли оба — и охотник и барсук. Папа боялся даже дышать и, как говорят, весь обратился в слух, готовый глазами просверлить темневшую перед ним стену. Ему даже казалось, что он видит барсука или его тень, свет его глаз, но нет, ничего он не видел, ничегошеньки…

И тогда папа решил выстрелить на звук. Правда, сейчас не было слышно никаких звуков.

Рука, сжимавшая пистолет, вспотела, папе стоило большого труда сдержать указательный палец — вот-вот он нажмёт на курок…

И вдруг вновь хруст и чавканье! Стало быть, барсук ничего не заметил… Некоторое время он жевал, потом послышался треск — это он обрушил стебель. Зато папа сделал сразу три шага. Теперь он стоял рядом с барсуком, сердце стучало так громко, что ему казалось, барсук услышит этот стук. Но тот весь занялся новым початком.

Пистолет поднят, указательный палец согнут… но нет, палец опять выпрямился… Быть может, лучше сделать ещё один шаг? Чёрт возьми, до чего же трудно установить в темноте, откуда точно несётся звук!

Палец вновь согнут и снова выпрямился… Ещё один шаг? Только один шаг? Столько папа уже вытерпел, не так уж трудно сделать этот последний и единственный шаг. Папа поднял ногу, очень медленно и очень осторожно поднял, и ещё медленней и осторожней опустил… Но как только он поставил её на землю, барсук притих. Папа готов был поклясться, что не произвёл ни малейшего шума, но барсук тут же перестал жевать. Затаив дыхание папа стоял и слушал. И вдруг он услышал очень тихое, какое-то осторожное движение в кукурузе, метрах в пяти от себя. Ага! Барсук почуял его и теперь уносит ноги…

Будто гром раздался в ночи — это грянул выстрел! Казалось, гром этот донёсся до самых звёзд. Папа рванулся вперёд, в кукурузу…

В ту самую минуту снова подул ветерок, кукуруза зашуршала, зашелестела, будто тысяча барсуков зараз носились по папиной любимой полоске.

Закурив сигарету, папа зашагал в деревню. «Зря я, конечно, сделал этот последний шаг! И без него я наверняка бы попал, — думал он. — А вдруг я всё же ранил барсука? Надо завтра утром прийти и проверить. Во всяком случае, я его так припугнул, что теперь он дорогу в мою кукурузу забудет».

Разумеется, проверка, проведённая на следующее утро, ничего не дала, и все последующие выходы на охоту тоже. Больше папе ни разу не удавалось подойти к барсуку так близко, как первый раз. Иногда он, правда, слышал, как барсук хозяйничает на его поле, но на выстрел уже подойти не мог. Тогда папа, услышав барсука, начинал палить в воздух — это чтобы хотя бы испугать барсука.

Но сколько бессонных ночей ни проводил он на кукурузном поле, сколько ни палил в воздух, барсук хозяйничал на полоске, и каждый второй или третий день Маттес возил тачку с зелёным кормом на двор…

А потом папа заболел. Его увезли из Карвица в больницу, и вернулся он уже только следующей зимой, так что и второй военный поход на Фридолина окончился полной неудачей.

Сам же Фридолин жил в своей норе тихой и мирной барсучьей жизнью и исправно кормился. Минувший год принёс ему немало горя и забот: Изолис и Изолина, потом эта опасная железка перед входом в нору, страшный грохот и треск на кукурузном поле, прямо в зарослях Сладенького! Но Фридолин уже свыкся с мыслью, что мир этот будто нарочно устроен так, чтобы помешать его барсучьему покою. И доставалось этому миру от барсука и днём и ночью! Ведь ворчать и брюзжать для Фридолина означало то же самое, что жить, иначе он потерял бы всякий вкус к жизни.

Но что-то хорошее Фридолину минувший год всё же принёс: на диценской кукурузе он отъел себе такое круглое брюшко, какого у него не было даже в Буковом лесу. В кладовой лежало много моркови, и надвигавшуюся зиму можно было проспать спокойно.

— Да, да, — говаривал Фридолин в тихие осенние дни, нежась на солнышке, — всё в этом мире шиворот-навыворот. И создатель всего живого на земле совсем со мной не посчитался. Все-то меня преследуют — и двуногие, и четвероногие. Но всё равно им меня не поймать, я даже удрал от этой чёрно-белой горы! — Фридолин вспомнил корову по кличке Роза. — Нет, меня не изведёшь! Вот и всё хорошее, что есть в этом бестолковом мире: никогда он без меня, барсука, не останется!

И, сказав это, Фридолин повернул своё округлое, как барабан, брюшко навстречу солнышку.

Послесловие для Мушки

Дорогая Мушка!

Я давно обещал тебе написать книгу про «нашего» барсучка, и теперь ты держишь её в руках. Согласись, папа даром времени не терял. А порой ведь нелегко было разузнавать тайны барсучьей жизни.

Но я соглашусь с тобой, что хотя в книге этой немало страниц, она всё же неполная. Что же дальше было с барсуком? Как он жил? Как умер? Не знаю, что тебе и сказать, дорогая Мушка! Не мог же я в книге, где каждое слово правда, вдруг говорить неправду. Нет, я должен был писать только правду, одну только правду!

А правда заключена в том, что наш барсук жив и мне, к сожалению, нечего больше сообщить ни о его дальнейшей жизни, ни о его кончине.

Твой папа

Ганс Фаллада

Примечания

1

«Der Friede» по-немецки — мир.

(обратно)

Оглавление

Глава первая. Счастливая пора юности. Фридолин лишается единственного брата и обеих сестёр, а мать прогоняет из норы

Глава вторая. Приключения лисёнка Изолайна. Фридолина выкуривают из норы, и он отправляется куда глаза глядят

Глава третья. Удивительная встреча Фридолина с коровой Розой. Первое знакомство с некоторыми представителями семейства Диценов

Глава четвёртая. Как Фридолин нашёл необыкновенное растение Сладенькое и как он, покуда спал, избежал многих опасностей. Новое жильё Фридолина на Острове

Глава пятая. Люди, поселившиеся в Доме на озере, и барсук Фридолин замечают друг друга. На Тедди возводится напраслина, а Фридолину объявляют войну

Глава шестая. Военный совет. Подготовка и началу военных действий. Мушка делает важное открытие, покидает ряды сторонников войны и становится союзницей Фридолина

Глава седьмая. Бесславный поход. У Фридолина поселяются квартиранты — две лисы, но они-то и спасают ему жизнь

Глава восьмая. Второй поход на барсука. Мушка и инспектор Фризике. Пальба, какой ещё не было, но Фридолин начеку

Послесловие для Мушки

*** Примечания ***