Воздушная тревога [Хэммонд Иннес] (fb2) читать постранично

Хеммонд Иннес Воздушная тревога

Дороти

Вот, наконец, и готова книга, которую я тебе обещал. Если она покажется тебе чересчур путаной и сумбурной, вини в этом обстоятельства, при которых она была написана. В то же время я надеюсь, что сам материал ты найдешь интересным. Я попытался — в рамках «боевика» — дать некоторое представление об атмосфере, царившей на аэродроме для истребителей во время блицкрига. И, поскольку в ней так много из моей жизни, которой я жил с тех пор, как мы расстались, она — в самом полном смысле слова — написана для тебя.

Глава I План аэродрома

Внутри стояла адская духота — горячий, прокуренный воздух, тускло светят только что зажженные лампы. С нашего места у входа едва видна пивная стойка в дальнем конце зала. А между нами и баром — море блестящих от пота оживленных лиц, выплывающих, будто маски, из сизого табачного дыма. Посидеть тут было нашим единственным развлечением. Таким был Торби в середине августа.

Сперва пребывание там страшно будоражило — как-никак мы находились на аэродроме для истребителей в самом начале блица. Но уже через неделю возбуждение спало и сменилось напряжением. В нашу жизнь прочно вошли бетонные взлетные полосы, кирпичные и железобетонные здания казарменного городка, шум ревущих моторов и пыль. Пыль и шум — они стали для нас воплощением Торби. И даже возбуждение, вызванное боем, не могло разогнать завладевшую мной тоску.

Торби все же был гораздо лучше, чем некоторые другие авиабазы. Он был сооружен в 1926 году, и его проектировщики оказались на редкость предусмотрительными — обнесли дороги травяными бордюрами и понасажали деревьев, а в некоторых стратегических пунктах можно было увидеть даже клумбы с цветами. Ей-богу, я скучал по настоящей, свежей деревенской зелени, но, конечно же, не ее отсутствие мешало мне разделить радость отмечавших свой первый бой, а сама обстановка, складывающаяся там. Торби изменился даже за те несколько дней, что я там пробыл. В июне пала Франция, военно-воздушные силы гитлеровской Германии находились сразу же за Ла-Маншем. В воздухе пахло вторжением. На побережье и на аэродромах для истребителей это ощущалось больше всего — ведь теперь они превратились в передовую. Вокруг нашего аэродрома вырастали заграждения из колючей проволоки. В уязвимых местах поспешно копали траншеи и строили кирпичные и бетонные долговременные огневые точки чтобы защитить летное поле, так же как и внешние оборонительные сооружения. На помощь армии бросили гражданское население. Торби напоминал готовящийся к осаде городок, и атмосфера в нем царила соответствующая. Все ждали, ждали: у каждого из нас нервы были на пределе.

Эта всеобщая нервозность нигде не была так заметна, как в большой палатке ВТС^[1] на краю плаца. В увольнение теперь не пускали — даже внутри лагеря. И деться от этого напряженного ожидания было некуда, можно было только придти сюда, пить пиво и обливаться потом.

А до чего ж было душно, господи! За столом напротив нашего один военный инженер заиграл на губной гармонике «Типперэри»^[2]. В одно мгновение песню подхватили все присутствующие. И почему в своих песнях нам непременно нужно опираться на прошлую войну? Я с отвращением вспомнил, как в первые дни мы всё пытались (без особенного успеха) затянуть «Беги, кролик, беги» и «На линии Зигфрида развесим мы белье», когда кто-то коснулся моей руки. Я поднял глаза. Это оказался Кэрни Фёрл.

— Ты что пьешь? — спросил он, наклоняясь через стол, чтобы его было слышно.

Я покачал головой.

— С меня хватит, спасибо.

— Нет-нет, дорогой мой, ты просто обязан. Мы уже выпили 65 бутылок. Еще один заказ, и у нас будет 75, а это уже рекорд для нашего подразделения.

Погрузившись в свои мысли, я уставился на строй пустых бутылок. А в это время ребята собрали их и поставили в колонну по три. Она протянулась от одного конца стола до другого и даже переползла на соседний.

Кэн указал на бутылку с темным элем, которая была выставлена впереди колонны.

— Это Огги, — сказал он и встал, слегка покачиваясь. — Ну, ты знаешь… наш малыш… Огилви. Я возьму тебе светлого.

С этими словами он направился по проходу и протиснулся к стойке бара. Это был высокий, стройный парень, несколько узковатый в плечах, чтобы его можно было назвать хорошо сложенным, но весьма грациозный в движениях. Он был актером, страстным поклонником Гилгуда^[3]. Благодаря своей профессии, а также привычке носить под форменной курткой шелковый шарф, он был заметной фигурой даже в таком пестром войске, как наше.

Вскоре он вернулся, неся десять бутылок и, раздав их, уселся напротив меня.

— Ну, за эти твои знаменитые последние слова, Кэн: «Глядите, «бленхеймы»!»^[4] — сказал сержант Лэнгдон, командир нашего орудейного расчета.