Повесть о моём друге [Пётр Андреевич Андреев] (fb2) читать онлайн

Несколько слов о книге

Главы этой книги являются типичными вехами жизни нашего поколения: наше детство, когда кострами взвивались синие ночи., рождалась пионерия; наша комсомольская юность, гимн молодых строителей новой жизни «Наш паровоз, вперед лети!»; Магнитка и Кузбасс, чудо Днепрогэса; наша зрелость, опаленная горькими днями лета 1941 года, когда поднялась страна огромная на смертный бой с гитлеровскими полчищами…

Петр Андреев принадлежит к тому прекрасному поколению, которое вошло в жизнь в 20-е, трудные, но прекрасные годы, когда Революция открыла двери школ и университетов детям рабочих и крестьян, когда трудящиеся Страны Советов учились управлять своим государством; именно это поколение встретило грудью первые удары гитлеровских полчищ в Бресте и Перемыш-ле; это поколение под руководством партии Ленина вело борьбу в тылу врага, когда земля горела под ногами агрессоров.

Обо всем этом и повествует книга Петра Андреева.

В книге нет лихих сюжетных поворотов: читатель ощущает с первых же страниц, что Петр Андреев рассказывает о том, что пережил сам, и в этом, словно в капле воды, отражаются и просматриваются судьбы миллионов. Потому-то эта книга так тепло была встречена нашей прессой, потому-то переведена в братских странах социализма.

Думаю, что читатели, особенно молодое поколение, с интересом встретят новое издание книги, столь тепло и искренне рассказывающей о жизни отцов.

СЕРГЕЙ МИХАЛКОВ.

ГЕРОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ТРУДА.

ЛАУРЕАТ ЛЕНИНСКОЙ ПРЕМИИ

От автора

Это не мемуары. Многие имена и фамилии изменены.

Я назвал книгу «Повесть о моем друге», но, по сути, это повесть о людях нашего поколения, о том, что сам я пережил и видел.

Более трех десятилетий отделяют уже нас от последних военных салютов. За это время многое изменилось в жизни, многое ушло. Но память о пережитом жива. И потому, если сверстники мои скажут: «А ведь так или почти так было с нами», если дети наши и внуки узнают в книге отцов и дедов, — значит, не зря сидел я ночами над старыми тетрадками и блокнотами, рылся в боевых донесениях, дневниках, документах и заново переживал былое.

Именно к ним, будущим строителям, преобразователям, защитникам Родины нашей, и обращаюсь я в этой книге. Ведь это о них, наших наследниках, так мудро и проникновенно сказал Леонид Ильич Брежнев: «…Очень хочется, чтобы дети и внуки наши никогда не знали, что такое война».

Светлой памяти матери посвящается

Пролог

…В памятное то утро по старой, еще военной привычке я встал рано, подошел к окну, распахнул его настежь: над Москвой плыли тяжелые, низкие, взъерошенные тучи, заволакивая горизонт. В мелкой сетке дождя они двигались от центра, от Красной площади, куда-то за Тушино, к аэродромам. Я сразу же представил себе, как на зеленом летном поле хмурились и ворчали комэски, ругая синоптиков скорее по привычке, чем за дело. Но на этот раз те не ошиблись, предсказали верно: «пасмурное небо, моросящий дождь…»

Занималось утро великого дня — двадцать четвертого июня тысяча девятьсот сорок пятого года.

Еще с вечера приготовлена была недавно сшитая, ни разу еще не надеванная форма, до солнечного высверка начищены ордена и медали. В который раз, волнуясь — уж не мальчишка ведь! — перечитывал я надпись на пригласительном билете: «Доступ на Красную площадь прекращается в 8 часов…»

Как же томительно тянулись утренние часы! Но вот наконец нежно и мелодично прозвенели близкие куранты на Спасской, и я вышел из гостиницы. Солнце так и не пробилось сквозь завесу туч; капли дождя стекали с козырьков фуражек, с танкистских шлемов, с бескозырок матросов — шеренги участников предстоящего торжества замерли на всем пути от Манежа до Красной площади, — но, глядя на лица бойцов и офицеров, я все время ощущал солнце, хоть и не было его, чертяги, в то утро — утро Парада Победы…

Строгий часовой, проверив документы, козырнул мне, и я вступил на брусчатку Красной площади. И в тот час высшего торжества нашего, за несколько минут до начала парада, может быть, впервые за все эти годы сжалось и дрогнуло у меня сердце, а горло перехватило спазмой. В веселой и праздничной толпе, отвечая на приветствия, шутки, видя знакомые лица, я искал тех товарищей и друзей своих, которые по праву всей жизни своей должны были прийти сюда: наверное, не я один, а многие чувствовали то же самое — словно невидимая грань пролегла в эти мгновения между нами — живыми и павшими…

Думал ли я об этом высоком торжестве, о параде победителей, в дни июньских боев сорок первого года? Мечтал ли о минутах этих, когда выходил из-под страшного огня в сорок втором? Ждал ли победного салюта у тусклого и холодного партизанского костра в сорок третьем? Верил ли в него, очнувшись на руках у молоденькой сестрицы в медсанбате?

Думал. Мечтал. Ждал. Верил.

А если б не верил, что сказал бы бойцам, слушавшим меня, политрука, офицера, коммуниста?

…Мне досталось место на трибуне неподалеку от Спасских ворот. Еще несколько минут оставалось до начала парада, а я глядел, не в силах сдержать волнение, на строй сводных полков, замерших на Красной площади.

Как непохожи были эти делегаты фронтов, прославленные ветераны в блестящих касках, новеньких мундирах с золотым шитьем, в блеске орденов, на тех, кого я знал, видел, с кем делил тяготы и лишения, — пропыленных и пропотевших, уставших насмерть, только что вышедших из боя.

Сводные полки стояли в порядке общей линии фронтов: справа налево. На правом фланге полк Карельского фронта, за ним полки Ленинградского, Первого Прибалтийского, трех Белорусских, четырех Украинских фронтов. На крайнем левом фланге — моряки.

Я не помню, в какой миг, где и как родилось первое «ура» — чувства переполняли всех одинаковые, но кто-то всегда должен стать первым, чтобы выразить их открыто. Первое «ура», одинокое, робкое, тонувшее во всеобщем гуле ожидания, родило шквал: кругом, не смолкая, загремело многотысячное, от сердца, грохочущее, счастливое «ура!». И это солдатское, боевое, в слезах счастья «ура», казалось, доносилось отсюда, из центра советской столицы, до всего мира… Но вдруг все смолкло, замерла площадь, и в тишине прозвучала протяжная команда: «Парад, смирно!..»

Грянуло «Славься» Глинки. Из графически резкого проема Спасских ворот на белом коне выехал принимающий парад Г. К. Жуков, и я, видевший прославленного маршала этого в самые трудные дни лета сорок первого года спокойным, уверенным, ощутил вдруг, как непросто ему, легендарному, поседевшему в битвах полководцу, справиться сейчас с волнением.

Командующий парадом, замечательный полководец маршал Рокоссовский подъехал к Жукову, щегольски, как бывалый кавалерист, остановил коня, взбросил руку к козырьку, отдал рапорт. Сопровождаемые адъютантами, они пустили коней в сторону Исторического музея.

В этот момент кто-то обнял меня сзади. Я обернулся и увидел седого худощавого полковника.

— Что, загордился? — спросил он. — Своих не признаешь?

И тут — вот неладное! — пришлось мне смахнуть набежавшую слезу. Как же я мог не узнать его сразу?! Да надень он хоть генеральские погоны, постарей еще на десять лет, сделайся он совсем седым — глаза оставались все теми же: мальчишескими, озорными, добрыми…

— Серега! — закричал я.

Наверное, в другой день и в ином месте мы выглядели бы довольно странно — два немолодых уже офицера тискают друг друга в объятиях, плачут и смеются, — но сколько таких встреч было в то утро на Красной площади! Сколько друзей, считавших друг друга погибшими, замирали поначалу, а потом продирались сквозь мокрое, счастливое, победное множество, собравшееся здесь на свой великий и кровью выстраданный праздник!

Сергей Антонов, земляк и кореш, первый мой вожатый в пионерском отряде, дорогой мой друг, товарищ уличного озорства нашего и первых сборов, когда «взвивались кострами синие ночи», и комсомолии, и работы, и фронта — словом, прошедших уже, но не забытых лет, ибо история незабываема.

Сколько было и переговорено, и рассказано, и спето нами в тот день! Расстались мы с Сергеем далеко за полночь. Проводив его, я долго не мог уснуть: встреча с детством и юностью будоражит надолго и тревожит по-особому.

…После того памятного и счастливого дня я встречал Сергея Антонова всего несколько раз: в первые трудные послевоенные годы, перед тем как его направили одним из военных советников в Пекин, и на XIX съезде КПСС — ему и мне выпала высокая честь быть делегатами первого после войны форума коммунистов; было еще несколько коротких встреч. А потом, спустя много лет, в один из моих приездов в Москву друзья мне сказали, что Сергей лежит в госпитале с подозрением на самое страшное…

Я пришел к нему в госпиталь: высохший, седой, он лежал на высоких подушках, и, когда я стал говорить ему — как принято, — что все это сущие пустяки и ерунда, что после операции все немедленно кончится и он снова станет в строй и будет молодцом, Сергей усмехнулся:

— Не надо, комса… Давай лучше просто поговорим. О чем-нибудь.

Он достал из-под подушки маленькую потрепанную записную книжку и протянул ее мне:

— Ты сидел у нас на агитпропе — тебе это и полистать.

— Полистаю, — ответил я, — а ты полистай мои книжечки, я завтра принесу их тебе.

Он снова улыбнулся, и что-то давнее, юношеское показалось в сухом лице его, прорезанном резкими морщинами.

— «Был у меня хороший друг, — медленно прочитал он строчки полюбившихся ему стихов, — куда уж лучше быть. Но все, бывало, недосуг нам с ним поговорить. То уезжает он, то я, что сделаешь — война… где настоящие друзья — там дружба не видна».

Я, верно, не уследил за лицом, потому что Сергей положил свою сухую, горячую руку на мою ладонь:

— Ничего, браток, ничего… Ты это брось… Плакать надо, если не успел сделать того, что задумал. А мы все-таки кое-что успели.

Он вздохнул, внимательно, как-то по-особому глянул на меня и глухо сказал:

— Писать врачи запрещают, а мне кое-что важное надо бы написать руководству.

— Как там, в Пекине-то? — спросил я. — Достается?

— Там плохо, — ответил он. — Там очень плохо, Петр.

Это были годы, когда в Пекине все еще клялись нам в вечной дружбе, когда мы, лишая себя самого необходимого, помогали братскому китайскому народу.

— Там поднимается самое страшное и ненавистное нам, — тихо продолжал Сергей. — Там начинают играть на струнах национализма, а это антикоммунизм.

…Вошедшая сестра укоризненно покачала головой:

— Больному надо отдыхать. О делах будете говорить потом…

Выйдя от Антонова, я спросил старого профессора:

— Когда операция?

— Завтра.

— Надежда есть?

Хирург ответил хмуро:

— Мы не волшебники. Будем стараться сделать все, что можно… Сжег он себя… Все ваше поколение себя жжет — нельзя же так, право слово.

— Только так и можно, — ответил я.

Дома открыл записную книжку Сергея, и строчки расплывались у меня перед глазами, двоились и делались похожими на детские, давние, когда дивились мы увеличительному стеклу, разглядывая через него страницы потрепанных библиотечных книг.

…«Дзержинский», «Художник Пэн», «22 июня», «Вес булыжника», «Буденный в Гомеле» — эти краткие записи говорили мне о многом. И я решил написать книгу о моем друге, и не думал я тогда, как назвать эту книгу — повестью ли, записками или рассказами, — просто у меня была потребность рассказать о Сергее Антонове. И я это начал делать в тот долгий день и еще более долгую ночь, гадая и надеясь, что хирурги все же сделают чудо. Мне очень хотелось назавтра прийти к Сергею и почитать ему хоть несколько страничек, и поэтому я очень торопился, и молодость наша стояла у меня перед глазами, и юный чубатый наш Серега, и я гнал от себя другое видение — я не мог примириться с тем Сергеем, которого только что видел, и очень мне хотелось, чтобы справедливость восторжествовала и чтобы он, наш комсомольский вожак, остался с нами — как угодно, но чтобы обязательно остался, потому что такие люди, как Сергей Антонов, нужны и нам, и детям нашим, и внукам.

Утром я сложил листки, исписанные за ночь, спрятал их в портфель и набрал номер телефона госпиталя.

— Идет операция, — ответили мне, — ничего еще не известно. Приезжайте к двум часам — тогда можно будет ответить более или менее определенно…

Взвейтесь кострами, синие ночи…

1

Главной достопримечательностью нашего города в двадцатые годы считалась трамвайная линия — по ней с ужасающим грохотом катились веселые желтые вагончики бельгийского производства. Открытие линии этой было названо в свое время местной газетой «выдающимся культурным событием» и отмечалось фейерверком в городском парке.

«Российской империи вернейший Бедекер» — путеводитель — в качестве городских достопримечательностей называл также две православные церкви, костел, три синагоги, а потом уже гимназию, прогимназию и реальное городское училище.

В праздники православные спешили к соборам, торопились пробиться к клиросу; у костела привязывали лошадей поляки из окрестных сел; в день йом-кипура толпились у синагог бородатые люди в непременных ермолках и темных широкополых шляпах.

Жители нашего города гордились чистотой улиц и площадей. На огненно-рыжем жеребце разъезжал начальник городской милиции, останавливался у дома, возле которого замечал мусор, и грозно вопрошал хозяев:

— Номер дома… Как фамилия?

Что ж, Сережка Антонов, личность критически мыслящая, не считал это насилием. Свои единственные штаны из чертовой кожи каждую ночь прятал он под матрац, чтобы не выглядели мятыми.

…Ох как хочется в мальчишестве казаться взрослым! И если уж не выпало рубать белых, форсировать Сиваш, карабкаться на Волочаевскую сопку, стоять на часах у красного штаба — то по крайней мере мечтали мы носить набекрень шапку со звездой, так же как взрослые; перепоясаться пулеметными лентами, небрежно затянуться самосадом, лихо опрокинуть рюмку первача и, крякнув, отереть губы рукавом…

А тут за свадебный стол и то не пускают — спать гонят. А выходила замуж Сережкина тетка. В пузатых четвертях и высоких штофах — самогон. Сережа улучил момент, когда в комнате еще никого не было, и плеснул себе в стакан из бутылки, стоящей на подоконнике. Лихо опрокинул и чуть не взвился к потолку — дыхание перехватило, все внутри обожгло: на беду, оказался в стакане не первач, а керосин.

Мать с трудом отпоила его густым теплым домашним молоком. И вот именно в те дни, когда лежал он еле живой, мы помогали нашему вожаку тем, что приносили ему книги из библиотеки.

Тогда-то Сергей и пристрастился к чтению по-настоящему.

Элекростанция в те годы работала с перебоями; Сергей смастерил коптилку: обрезал ниткой бутылку, приспособил старый фитиль и, вдыхая страшный отныне и на всю жизнь запах керосина, зажег спичку.

Уже затих ровный мерный стук шагов сторожа; прогудели на путях последние ночные паровозы; из-за реки медленно поднималось неяркое белорусское солнце, а он при тусклом свете коптилки все еще читал — никак не мог оторваться от очередной книжицы в мягком переплете — серия похождений Ната Пинкертона, или доморощенного российского сыщика Ивана Путилина и его знаменитой сыскной собаки — овчарки Треф.

Так и заснул Сергей однажды над раскрытой книгой, забыв погасить фитиль, за что был дран матерью за уши по справедливости.

…В праздники надо было обязательно посещать церковь. Мать Сергея низко, в пояс, кланялась Николе-чудотворцу, шептала, причитала что-то свое, ей одной понятное и близкое.

Грубо нарисованный каким-то местным убогим богомазом — один глаз прищурен, другой удивленно, широко раскрыт, — чудотворец заговорщически подмигивал Сережке: «Что, пришел все же ко мне?!»

Под всякими предлогами, любыми правдами и неправдами мы стремились увильнуть от посещения церкви. Матери, конечно, сердились на нас (как же в ту пору могло быть иначе?).

Но в дни больших праздников Сережку и меня одолевало неслыханное благочестие. Матери наши недоумевали, с чего это их красногалстучные сыновья стали такими тихими да послушными.

Больше других праздников мы любили пасху. Высокий красавец протодьякон (про него шел слух, что был он солистом оперы, с самим Шаляпиным голосом спорил) стоял рядом со священником, который причащал страждущих, поил из чайной ложечки сладким церковным вином и вручал освященную просвирку…

Сережка встал в очередь причащающихся уже в третий раз. Все бы сошло благополучно, да не выдержал он, когда подошел поближе, — засмеялся.

— Ох нечестивец! — пророкотал протодьякон и вывел Серегу из очереди, больно ухватив толстыми в перстнях пальцами покрасневшее его ухо.

Воинствующие безбожники-атеисты нашего города в ту пору не ограничивались докладами, лекциями и диспутами. На Успенской горке, в самом центре города, ночью взорвали красавец собор, построенный в XVIII веке. Утром на Успенке громоздились развалины. Много лет напоминали они о времени грозном, непримиримом и сложном.

В одной из синагог попытались было устроить клуб с танцами. Но что-то не ладилось у клубных работников. Стояла пустая заколоченная синагога, вызывая лишь недовольство верующих, а честно сказать, и не только верующих…

Помню, как значительно позже Сергей, комсомолец уже, сказал фразу, которую перегибщики могли — по тем временам — счесть крамольной: «Зачем же стариков обижать? Пусть они со своим богом живут, бабушек разве переделаешь?»

Мы росли в одном городе, на одной улице, ходили в одну школу. Вместе впервые надели мы красные галстуки, вместе вступали в комсомол. Мы были патриотами своей улицы, города, своей республики, нашей страны. Звали нас по-разному — Иван и Казимеж, Андрей и Петр, Исаак и Василий. Мы выросли в русских, белорусских, польских, еврейских семьях, но не был знаком нам ни великорусский шовинизм, ни национализм, ни антисемитизм. Этому обязаны мы были своим родителям — простым трудовым людям, пионерскому отряду, комсомольской ячейке, партии большевиков.

Тогда, в двадцатые годы, Сергей Антонов и мы, товарищи его, начали проходить высокую, благородную школу подлинного пролетарского интернационализма — и остались верны ей на всю жизнь.

2

Главные силы противника — Ромка Маркевич, Сенька Шутов и Юрка по прозвищу Тычок — выдвигались к запасным путям, к водокачке. Ромка, вооруженный длиннющей затесанной хворостиной, казавшейся ему настоящей трехлинейкой образца 1891 года, шагал впереди, поминутно оглядываясь и озираясь. Тычок подпрыгивал на одной ноге и что-то напевал. Только вот разведчик — Сенька — шел мрачный, насупившийся.

— Как свистну, — шепотом приказал наш «командарм», а им, конечно же, был Серега, — налетай на «беляков»!..

Я поправил застиранный картуз.

— А коли они нам накладут? Нас-то мало, а их — силища.

— Эх ты, красный боец! — покосился на меня «командарм». — Иди-ка ты лучше в «дочки-матери» с девчонками играть.

Вот уже авангард противника поравнялся с водокачкой. Сейчас «красный командарм» Сергей гикнет, и наша буденновская ватага даст «белякам» последний и решительный бой… Все будет по-честному, по-правильному — вчера мы с Серегой играли за белых и, несмотря на победу, сдались: ведь нельзя, никак нельзя даже в игре одолеть революционную Красную Армию.

— Чего-то они не так идут, — сказал я, присматриваясь к понурому виду «беляков».

— Эй, Серега, — сложив руки рупором, прокричал Ромка, — выходи из заса-а-ады!..

Сергей выпрыгнул из-за палисадника.

— Сдаетесь? — спросил он хмуро.

— Да нет. У Сеньки до вас дело.

Сенька вышел вперед, взглянул на Сергея и вдруг всхлипнул:

— Серега, мать просила… Венька у нас захворал, а фельдшер в район уехал… Мамка сказала: беги к Сергею Антонову, пусть его пионеры какую другую медицину покличут.

— Отбой, братва, — негромко, но твердо скомандовал Сергей.

Он бросил шашку в кусты, словно простился с игрой и забавой, подошел к плачущему Сеньке, положил ему руку на плечо:

— Ну ладно реветь. Придумаем чего-нибудь… Найдем медицину…

Через три минуты все наличные силы «красных» и «белых», включая «обоз» в лице Петьки и «лазарет» — Верки, получили приказ: бежать в депо, рассредоточиться и любыми способами разыскать фельдшера и срочно доставить на Заречную улицу, в дом Шутовых, — можно под конвоем.

…Мишка был старше Сергея и меня на два года — главный забияка и драчун. Подбежит, бывало, стукнет исподтишка — а потом поди его догони, длинноногого.

(Через двадцать пять лет он пришлет Сергею и мне весточку, вспомнит двор, улицу, родной город, а о себе напишет скупо — профессор, в полковничьем звании.)

…Марка звали Музыкант. Его, большеглазого, худенького, слабенького, чистенького мальчика из зажиточной семьи, вовсе не принимали в расчет, если надо было постоять за свою улицу в драке. Зато никто лучше Марка не мог сыграть на аккордеоне или на черном полированном рояле, попавшем в клуб из какого-то нэпманского особняка.

Пройдет сорок лет. На юбилейном концерте в столице, в Колонном зале, будут звучать песни, полюбившиеся всей стране. Выйдет на эстраду знаменитая актриса, объездившая с песнями этими полсвета — только до Антарктиды, кажется, не добралась, начнет песню про Родину, про величавую Волгу, которая течет издалека долго, про комсомольцев-добровольцев, а потом выйдет на эстраду юбиляр-композитор, наш Марк, и скажет:

— Был и остаюсь комсомольцем…

И нам, сидящим в партере, в третьем ряду, будет особенно понятен смысл этих слов — ведь известный композитор-песенник и есть худенький мальчик из нашего города, с нашей улицы.

Сережка, Верка, Севка, Петька, Борька… Так привыкли они тогда называть друг друга. И прозвища мальчишеские не забывались — Конструктор, Музыкант.

Конструктор на все руки мастер, соорудивший почти настоящую ветряную мельницу, пропадет без вести в сорок первом.

Петька — обладатель удивительного голоса — настоящий серебряный колокольчик — сложит голову под Берлином.

А Верка, отчаянная, стриженная под мальчишку сорвиголова, закончит медицинский и погибнет под бомбами на Калининском фронте.

Борька уйдет в ополчение, будет сражаться в блокадном Ленинграде и не вернется из боя.

Все это еще впереди, а пока они, эти мальчишки и девчонки, идут по родному городу и поют на всю улицу:

А ведет всех нас Сергей Антонов, гроза обывательского хулиганья, нэпманских сынков и базарных спекулянтов: он, оставаясь с ними один на один, белел, и лицо его замирало — страшно было, — но не отступал, ибо страх знаком каждому, важно уметь его преодолеть — это и есть смелость.

Как тяжело было на первых порах молодой Республике Советов! Из всех щелей выползала самая различная нечисть, соперничавшая между собой разве только в лютой ненависти к революции, власти рабочих и крестьян. В гражданской войне резко определились позиции каждого, фронт нередко проходил через семьи.

Все вынесли, все преодолели — и вооруженную интервенцию зарубежных «доброжелателей», мундиры которых были обильно политы кровью лучших сынов и дочерей нашего народа, и внутреннюю контрреволюцию.

Поистине неисчислимы испытания того времени, которые преодолел наш народ под руководством ленинской партии, — походы белогвардейских полчищ, подбиравшихся к самому сердцу нашей Родины — Москве, мятежи кулаков, натиск вооруженных банд, засушливый 1921 год, тиф, оспа. Более чем четырехлетняя война «за царя и отечество» отбросила экономику дореволюционной России на много лет назад. Ущерб народному хозяйству составил около 500 миллиардов золотых рублей. Голод и лишения привели к гибели пяти миллионов человек — да, такое могли вынести только люди несгибаемой воли.

Конечно, осознать все это мы, малолетние, тогда достаточно серьезно не могли. Знали только, что в стране плохо, а когда бухали пушки, нас загоняли в подвалы — на отсидку. Помнится, мы несли по шоссе в город на руках наш сбитый аэроплан, думая, что в такую громаду ребят «немец не ударит». Однако он еще раз ударил из пулемета, вынырнув из обликов. Мы бросились врассыпную — кто куда, но и при этом нескольких девчонок и мальчишек недосчитались. А вот с нашим подбитым летчиком, тяжело раненным, решили разумно: раздобыли лошадь, перекинули его через спину и напрямик в медпункт. Или хорошо его лечили, или парень был живучим, но, несмотря на пять полученных ран, остался жить.

Много, очень много лет прошло с тех пор, но в памяти людской огненные годы революции будут жить вечно. Ведь Октябрьская социалистическая революция — это судьба и каждого из нас.

…Отцы наши с Сергеем были железнодорожниками, жили мы не только на одной улице, но и в одном дворе. Случилось так, что отцы наши вместе ушли в Красную гвардию и вместе сложили головы, отбиваясь от наступающих немецких войск. Было нам тогда — мальцам — по семь лет.

Советская власть даже в те, самые трудные, годы помогала пенсиями семьям красногвардейцев, но пенсий этих хватало лишь на то, чтобы кое-как, впроголодь, прожить на ржаном хлебе и селедке от силы дней десять.

Пару лет мы перебивались тем, что матери распродавали то, что осталось от отцов: жалкий скарб, накопленный годами труда. Мне, правда, было чуть легче — нам помогали время от времени многочисленные родственники.

А дружку моему Сергею было совсем худо. На руках его больной матери осталась еще трехлетняя сестренка. Наша семья делилась с Сергеем чем могла.

Хотя мы были одногодки, но ростом Сергей был на голову выше меня, физически — несмотря на голодуху — значительно сильнее, и когда, бывало, не поладив, мы начинали драку, то я очень быстро оказывался на земле, как правило, с расквашенным носом. Да что я, в нашем дворе и на улице жили ребята куда старше Сергея, но тем не менее всеми верховодил именно он.

Из-за непосильного труда на приработках — надо было как-то помогать матери — Сергей частенько засыпал на уроках, но тем не менее учился отлично, чем приводил в изумление нашу добрейшую учительницу Александру Афанасьевну Еремееву, которая — всем нам на зависть — очень его любила.

Очень часто я вспоминаю Александру Афанасьевну. Детское восприятие особого рода: оно очень четко фиксирует множество граней человеческих характеров, встречающихся на нашем пути, но особенно впечатляет детскую душу, вызывает доверие, любовь и уважение, добро, особенно доброта первого учителя. Убежден, что открытая доброта Александры Афанасьевны наложила серьезнейший отпечаток на формирование Сергея как гражданина. Я убежден, что доброта лежит в первооснове подвига в труде и бою, ибо доброта — это желание сделать лучше товарищам и друзьям. Разве не это привело к подвигу Александра Матросова, Зою Космодемьянскую, Николая Гастелло?

Важным событием в нашей жизни было создание у нас на железной дороге первого пионерского отряда. Секретарем комсомольской ячейки был в ту пору помощник машиниста Николай Крустинсон. Зная организаторские способности Сергея и то уважение, которое мы все к нему питали, комсомольское бюро назначило моего друга вожатым нашего пионерского отряда. Этим выбором были довольны и мы, сорванцы, и комсомольцы.

Чем в ту пору только не занимался наш пионерский отряд! В летнее время мы разбивались на звенья и помогали бедным семьям обрабатывать огороды, наводили санитарный порядок не только на улицах, но часто — непрошеными — проникали через заборы и во дворы горожан. Были случаи, когда куркули-хозяева спускали с цепей псов, и мы, покусанные, с порванными портками, убегали стремглав, проклиная нашего вожака за эту «санитарную борьбу с эпидемиями». Ходили мы за десять-двадцать километров по окрестным деревням организовывать первые пионерские отряды. Где-то нам это удавалось, но подчас нас принимали враждебно и предлагали покинуть деревню, «пока по шеям не накостыляли».

3

Помню стылую зиму 1924 года. Протяжно загудели паровозные гудки — умер Владимир Ильич Ленин. Плакали в нашем городе все — отцы, матери, деды и мы, ребята. Ушел из жизни самый дорогой Человек, которому мир наш обязан Свободой, Братством и Равенством.

Мы, мальчишки, ощутили всю горечь утраты Владимира Ильича для страны через невыразимую скорбь взрослых, но и сами мы, двенадцатилетние, тогда уже понимали, что только единение всех может сохранить то самое дорогое, пришедшее в мир с рождением Владимира Ильича, — ЛЕНИНИЗМ.

Из разговоров старших мы узнали о Ленинском призыве — лучшие из лучших влились в ряды партии большевиков. Как всегда, коммунисты первыми приняли на себя все трудности, с которыми нашей молодой Родине приходилось сталкиваться.

Ситуация тогда была сложной, подчас опасной. Хочу привести ряд выдержек из городской газеты тех лет, думаю, нынешнему поколению это будет небезынтересно:

Защитите стенгазету.

Многие хулиганы на предприятиях срывают стенгазету, когда там есть заметки, их порочащие.

Необходимо, кому следует, сказать, по этому поводу авторитетное слово, чтобы хулиганы об этом были предупреждены.

Нападение на часового.

Пятеро вооруженных громил в ночь на 7 мая совершили нападение на часового. Вооруженные наганами и обрезами, громилы открыли стрельбу, во время которой часовой был ранен в левую ногу.

На базаре к гр-ну Рак Сергею подошли двое неизвестных, оказавшихся впоследствии ворами-рецидивистами Левандовским и Жериковым. Один из громил схватил гр-на Рак за руку. В это время второй выхватил из кармана гр-на Рак бумажник с 30 рублями. Оба грабителя задержаны.

Настроение Васи Садовского.

Шел гр-н Садовский Василий Николаевич, 25-ти лет, но Вокзальной улице. Был он немного выпивши. Видит, около дороги стоит телега, а на телеге большая железная бочка, а в бочке медный кран блестит. «Зачем такому крану быть?» — думает Садовский. Повернул направо — течет, повернул налево — тоже течет. Течет керосин, а Вася стоит и смеется. Пока пришел подводчик, почти вся бочка и вытекла. Теперь Васю привлекают к ответственности за уничтожение чужого имущества.

Биржей труда послано на работу всего 6 человек. Из них один милиционер, две домашние работницы, одна машинистка и два маляра. Всего зарегистрировано 147 безработных. С временных работ возвратилось 17 человек.

Главари приговорены к расстрелу.

Воры-взломщики Яков Блитштейн, Кашников Василий, Хейсин Исаак и Казанский Илья известны уголовному миру по своим грабежам в 1920–1922 годах. По отбытии наказания они снова организовали шайку и взялись за старое ремесло.

Последние три налета были совершены ими в феврале и марте нынешнего года. Сначала была ограблена лавка ЦРК № 9 на сумму свыше 3000 руб. Затем был совершен налет на нефтесклад. Грабители, вооруженные наганами и браунингами, ворвались в контору нефтесклада. Заведующий складом после окрика «руки вверх!» бросился к телефону. Но тут же раздалось несколько выстрелов, и завскладом упал, обливаясь кровью. Связав находившихся в складе рабочих, налетчики забрали около 6000 рублей и скрылись.

5 марта оказалось для грабителей роковым. При попытке ограбить ЦРК налетчики натолкнулись на засаду. Находившиеся в соседних комнатах милиционеры вошли в помещение и с возгласом «ни с места!» направили оружие на налетчиков. Хейсин раскрыл окно, выпрыгнул со второго этажа и скрылся. Блитштейн и Кашников под прикрытием стола начали упорно отстреливаться, ранили при этом милиционера Рываева, умершего через пять дней. Затем Блитштейн, раненный в левую руку и обе ноги, вместе с Кашниковым, оставшимся невредимым, также выпрыгнули из окна на улицу.

Казанский, стоявший на карауле, услыхав стрельбу, бросился бежать. Вскоре к нему присоединился бежавший Хейсин, и оба вместе ушли в деревню Малое Погирщино, где и были задержаны. Выпрыгнувшие же после перестрелки из окна Блитштейн и Кашников были тут же подобраны.

Дело это на днях разбиралось выездной сессией окружного суда под председательством тов. Касперовича. Блитштейн, Хейсин, Казанский и Кашников приговорены к высшей мере социальной защиты — расстрелу.

Не забудьте детей улиц!

На светлом фоне дня 1 Мая есть одно печальное пятно — это беспризорные дети.

Несмотря на непрерывную борьбу государства и общественных организаций с беспризорностью, она до сих пор не ликвидирована и вряд ли так скоро будет ликвидирована.

Красная Москва, как всегда, первая откликнулась на призыв борьбы. Свыше 100 000 руб. собрано там. Нет ни одного рабочего и служащего, нет ячейки и коллектива, которые не откликнулись бы.

— Все на борьбу с беспризорностью! — бросила клич Москва и проводит его в жизнь.

По БССР проводится сейчас двухмесячник помощи беспризорным. В это время не должно быть ни одного, кто бы не помог посильно в борьбе с беспризорностью.

В день праздника труда дать свой пятачок на то, чтобы из армии беспризорных сделать солдат армии труда — долг каждого трудящегося.

Все на борьбу с беспризорностью!

В светлый день 1 Мая не забудем об этом!

Трудящиеся — на помощь английским рабочим!

Президиум окружного совета профессиональных союзов на своем заседании 6 мая постановил поднять кампанию за оказание денежной помощи бастующим рабочим Англии.

Помощь трудящихся должна выразиться в отчислениях в размерах от 74 до однодневного заработка в зависимости от решения общего собрания рабочих каждого предприятия.

Собранные деньги в срочном порядке будут направлены через ОСПС в ЦСПСБ.

4

Сергея Антонова приняли в ряды Ленинского комсомола. Он был первым из нас, кто удостоился такой великой чести и ответственности. Почти всю ночь мы ходили с ним по темным улочкам, молчали, изредка только встречались наши взгляды. О чем, собственно, говорить, когда счастье переполняет твое сердце?!

А спустя несколько дней мы встретились с Серегой в садике.

Он растянулся на зеленой, еще не выгоревшей июньской траве. Я сел рядом, не сводя глаз с «командарма».

— Слушай, Петруха, дай слово, что никому…

— Что — никому?

— Ну, пока никому не разболтаешь. Тайна…

— Честное пионерское.

Сергей приподнялся на локте и оглянулся:

— Поклянись!

— Да ты что? Я уже дал честное…

— Смотри мне… Я письмо вчера написал. Наркому.

Он сказал это таким тоном, будто переписка с наркомами была его обычным занятием.

Я разинул рот от удивления. Если бы он сейчас сказал, что отправляется в Германию на помощь бастующим рабочим, я бы и этому поверил — уж слишком спокойно сообщил он о своем письме.

— Какому наркому? — неожиданно в рифму, заикнувшись немного, переспросил я.

— Наркому пути, — торжественно ответил Сергей.

Я молчал.

— Так и написал, — вдруг с вызовом произнес Сергей. — Дорогой товарищ нарком. Пишет незнакомый Вам Антонов Сергей Николаевич, член ЛКСМ Белоруссии, вожатый базового пионерского отряда. Имею к Вам просьбу коллективного характера. Москва — столица революции, мы бы очень хотели ее увидеть, а денег на дорогу нет.

Я придвинулся к Сергею, завороженно слушая текст письма.

— Всего нас 115 пионеров, — продолжал он, — отберем самых передовых и активных. С коммунистическим приветом…

— Беги на почту! — сказал я, усмехнувшись.

— Куда? — не поняв, спросил Сергей.

— На почту. Заказное письмо от наркома получать. Беги, а то не успеешь.

Сергей словно не понял насмешки.

— Не веришь? Никто не верит. А я верю.

— Да ты что?! Да он и читать не будет. Ну, представь себе, сколько детей железнодорожников по всей стране? И всем, что ли, бесплатный литер для поездки в Москву вот так за здорово живешь присылать?

— Всем не всем, — рассудительно сказал Сергей, — а тем, кто заслужил, надо бы и послать.

— А мы заслужили?

— Не знаю, — ответил Сергей. — В чем-то да: пионерии служим, комсомолу помогаем, учимся на «хорошо» и «отлично».

— С чего ты решился-то, Серега?

А он не мог тогда объяснить, что толкнуло его тайком от всех нас сочинить столь важное письмо, переписать два раза без помарок каллиграфическим почерком, заклеить конверт и вывести адрес наркома. Может быть, слово «Москва» — таинственное и манящее — на табличках скорого варшавского, пробегавшего мимо нашего города… Может быть, уже звучавшие в ту пору из черных чудо-радиотарелок прекрасные слова: «Внимание! Говорит Москва!»

— А ты, — спросил я, — с кем-нибудь посоветовался? Разрешения спросил?

— В том-то и дело, что нет, — вздохнул Сергей. — Спросишь — никто и не разрешит наркому писать.

— И Николаю не сказал? — тихо спросил я.

— Нет.

Я со страхом поглядел на друга. Это уж было вовсе ни с чем несообразно — такое совершить, написать в Москву, не посоветовавшись с Николаем — самим Колей Крустинсоном, вожаком нашей комсомольской ячейки, — явный анархо-синдикалистский уклон.

— Ну и нагорит же тебе, Серега! — сказал я.

— Нагорит, — согласился Сергей, — только если что и берет города, так это храбрость, Петруха.

…Через две недели Николай Крустинсон за руку притащил Сергея к Матвею Афанасьевичу Анищенко, секретарю партбюро депо.

— Подожди здесь, — сказал Крустинсон и протиснулся в дверь крохотной дежурки, увешанной плакатами. Сергей из-за плеча Крустинсона заглянул в комнату.

За большим столом — на нем красовались четыре буквы: НКПС, — положив на стол огромные руки, поросшие черной шерстью, с навсегда въевшимися следами угольной пыли, мазута и металлической стружки, сидел человек в путейской тужурке.

Ворот замасленной тужурки был распахнут. Разлетавшийся пшеничный чуб то и дело сползал на лоб, и тогда человек, сидевший за столом, взматывал головой, словно норовистый конь, водружая чуб на место.

Каким ветром занесло в гражданскую войну донского красного казака из Первой Конной Матвея Анищенко в белорусский городок, в депо, где после недавней разрухи вдруг загудели, застучали могучими поршнями железные кони — паровозы…

— Привел? — не поднимаясь из-за стола, спросил Анищенко.

— В коридоре дожидается.

— Давай сюда писателя.

Сергей вошел в комнатку и неожиданно — то ли по выражению глаз Анищенко, то ли еще по чему-то — понял, что случилось нечто необыкновенное.

— Надо бы тебя, писателя, выдрать, — сурово начал Анищенко и вдруг не удержался: — Ну, учудил…

Крустинсон смотрел в окно и кусал губы, стараясь сохранить серьезность.

— Ладно. Стружку мы с тебя снимем, — пообещал Анищенко и подошел к металлическому ящику. Он повернул два раза ручку, дверца ящика мягко подалась, и Анищенко достал из сейфа пакет с сургучовыми печатями, печатным штампом и какой-то ярко-красной бумагой, пришпиленной к конверту.

— На держи. Тебе лично от наркома.

Сергей не выдержал — всхлипнул.

— Ты с какого года? — вдруг спросил Анищенко.

— Девятьсот двенадцатого.

— А на вид взрослый мужик, — покачал головой секретарь партбюро. — Что ж ты, дорогой товарищ, партизанщиной занимаешься?..

— Я не партизанщиной. Я инициативой.

— В общем, так, — пробасил Анищенко. — За то, что поперек батьки лезешь в пекло, выдрать бы надо. А за инициативу хвалю.

И вот в июле 1926 года под руководством нашего четырнадцатилетнего вожака Сергея Антонова, с котомками за плечами, в которых хранились харчи, собранные родителями, в вагоне, специально вымытом и обильно опрысканном карболкой, мы вечером отправились, провожаемые взрослыми и детьми, в далекую и неизвестную Москву по бесплатному литеру от наркома.

Прибыли мы на Белорусский вокзал. Никем, конечно, не встреченные, растерянно топтались на шумящем, бурливом перроне, оглушенные громадным городом.

Чтобы как-то исправить положение, Сергей (все мы понимали, что он должен был предупредить Москву о нашем приезде) громовым голосом закричал: «Делегация пионеров Белоруссии, по два в ряд становись!» И как-то тише стало на перроне; люди, расступаясь, дали нам место, и мы под бой барабана, подняв высоко знамя, врученное накануне нашим парторгом Анищенко, направились на площадь.

В то время налево от вокзала стояла триумфальная арка в честь победы над Наполеоном (ныне она восстановлена на Кутузовском проспекте). На площади, гомонливо переругиваясь, толпились легковые и грузовые извозчики, пронзительно звонил переполненный трамвай, и посреди всего этого оглушающего гама и шума стоял милиционер-регулировщик, который, увидев, что прямо к нему направляется колонна пионеров, остановил движение, что наполнило наши сердца гордостью и сознанием собственной значимости.

Сергей, отдав пионерский салют, поздоровался с милиционером и спросил тоном, не терпящим возражения:

— Объясните, пожалуйста, где здесь у вас располагается Московский комсомол?

Милиционер, улыбнувшись, ответил:

— Краснопресненский райком направо, рядом с Большой Грузинской.

Сергей на ходу решил исправить свою ошибку и срочно искать спасения и помощи у московских комсомольцев. (Эта быстрая его смышленость никогда не имела в первооснове желания получить личное благо. Думаю, окажись он один в столице, не чувствуя ответственности за нас, своих сверстников-пионеров, — растерялся бы, как любой мальчишка на его месте. Но долг дал ему силу и мужество. Это тоже было чертой его характера, и он пронес ее сквозь все жизненные испытания.)

Через несколько минут мы были у здания райкома комсомола.

Выстроив свою «полсотню» перед окнами, Сергей приказал сначала бить посильнее в барабан, а потом запеть громче нашу любимую: «Ах, картошка, объеденье, пионеров идеал», а сам тем временем скрылся за дверями.

Никто из нас не знал, с кем и о чем говорил Сергей, но, когда мы уже осипли, продолжая петь минут двадцать, он появился в сопровождении двух комсомольцев — райком прикомандировал их к нам на время нашего гостевания в Москве. Один из них работал в райкоме, а второй, веснушчатый паренек с неизменной улыбкой, был комсомольцем-активистом из соседнего железнодорожного депо, случайно оказавшимся в это время в райкоме. (Живы ли эти товарищи? Может, вспомнят, отзовутся?)

На наше счастье, уже наступили каникулы, и по звонку из райкома нас разместили в школе неподалеку.

Девочкам-пионеркам предоставили класс с полным комплектом парт, которые девочки кое-как приспособили подкровати; нам, мальчишкам, в другом углу коридора такое же помещение, только без парт.

Расположившись на полу, мы начали устраиваться на ночлег. Подушками служили наши котомки, а вместо простыней Сергей приволок груду старых газет.

Скоро появилась тетя Глаша, которая представилась нам за «главную здесь» (потом выяснилось, что она была сторожихой школы). Узнав, что мы из Белоруссии, аж всплеснула руками.

— Деточки мои родненькие, да вы же мои земляки!

Оказалось, что лет двадцать тому назад какая-то помещица привезла ее в Москву в качестве домашней прислуги, здесь после Октября она вышла замуж за мастерового и с тех пор проживает в Москве. Все это она поведала залпом и тут же начала расспрашивать, «а как там у нас, в Белоруссии», и хотя мы были совсем из другой области, обстоятельно отвечали на все ее вопросы.

Сергей посмеивался, слушая наши ответы, и обсуждал с комсомольцами, что можно посмотреть в Москве за неделю — по расчетам наших родителей, на это время должно было хватить у нас продуктов.

Программа нашего пребывания в Москве по настоянию Сергея была составлена «оптимально». В день мы посещали по нескольку музеев, встречались с московскими пионерами, побывали на крупном в те времена заводе АМО.

Прежние полукустарные автомобильные мастерские, основанные до революции миллионерами Рябушинскими, менее чем за девять лет, прошедших после Великого Октября, превратились в современное, по тогдашним, естественно, условиям, предприятие. С конвейера завода сходили первые советские грузовые автомобили АМО-Ф15. И хотя на этой «полуторке», как ее потом любовно называли в народе, стоял двигатель всего в 36 лошадиных сил (сейчас «Запорожец» имеет больше), грузовики АМО очень во многом помогли тогда нашему народному хозяйству. Они ведь, по существу, положили начало широкой автомобилизации необъятной страны.

1926 год был отмечен особой датой в истории завода АМО. Его директором стал бывший слесарь-путиловец коммунист Иван Алексеевич Лихачев — человек большой инициативы, кипучей энергии, волевой руководитель большевистской закалки. Лихачев навсегда вошел в историю прежнего завода. АМО — ныне завод имени Лихачева, ЗИЛ. (Многие, видимо, смотрели фильм «Директор». Так вот прототипом его главного героя был Иван Алексеевич.)

В Краснопресненском райкоме ВКП(б) мы встретились с ветеранами революции. К концу нашего пребывания однажды утром, выйдя из школы, мы увидели, что по всей Москве вывешены траурные флаги: умер Феликс Эдмундович Дзержинский.

По нашей просьбе к нам в школу пришел старый большевик — участник Октябрьской революции Иван Петрович Сидоров. Помнится, он рассказал нам следующее: 20 июля на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) с взволнованной и страстной речью, направленной против троцкистско-зиновьевского блока, выступил Ф. Э. Дзержинский. А через несколько часов у себя на квартире в Кремле он скоропостижно скончался от паралича сердца. После смерти Владимира Ильича и М. В. Фрунзе это была еще одна тяжелейшая утрата для нашей партии и государства. А умер он сорока девяти лет от роду. Тридцать лет он вел героическую борьбу за наше общее дело — за социализм. Из них одиннадцать лет Ф. Э. Дзержинский провел в тюрьмах, ссылках и на царской каторге.

Был поздний вечер, и шел дождь, но мы его не замечали. Простояв много часов в огромной очереди на Большой Дмитровке, мы попали в Колонный зал Дома Союзов, где в полумраке среди пальм стоял на высоком постаменте простой красный гроб с телом Ф. Э. Дзержинского. Вокруг была масса венков, и густым потоком молча шли люди. А стоявшие у гроба часовые тихо просили: «Пожалуйста, побыстрей», потому что все улицы кругом были запружены москвичами, стоявшими многие часы в очереди, чтобы отдать последний долг «железному Феликсу». В почетном карауле мы видели и московских пионеров.

Тут мы случайно встретились с делегацией белорусских коммунистов, которые возложили три огромных венка из колосьев ржи, белой ромашки и полевых цветов.

На следующий день мы покидали Москву. Домой возвращались голодные, но возбужденные тем, что нам удалось повидать в Москве.

На вокзале нашего Сергея благодарили встретившие нас родители и мы, «путешественники», а потом, подхватив, стали подбрасывать его в воздух, «качать». У бедняги началась рвота. Как оказалось, он два дня вообще ничего не ел, отказываясь от своей крохотной пайки хлеба в пользу девочек, а нам всем говорил, что, мол, сыт, в райкоме угостили.

5

В ту зиму, помню, Сережка совсем отощал — смотрел волчонком, глаза провалились, скулы обострились. Мать как-то под вечер глянула на него, заплакала, перекрестилась:

— Господи, как бы тебе, сынку, подкормиться?

Километрах в сорока от города, в маленькой деревне, жили дальние родственники Сережки — Рудаковы. К ним-то с оказией — со знакомыми мужиками, приехавшими в город, — и отправили Сергея вместе со мной — «на откорм». Там, в деревне, определили нас пасти лошадей и присматривать за коровами.

Ночное, ночное… Черное высокое небо, разорванное миллиардами голубых звезд, таинственный крик неведомых птиц, тишина безмолвия окрест… Не тогда ли, на дальних заречных лугах, пахнущих мятой и медуницей, у костров с кулешом и похлебкой из щавеля, пришла к нам и навек захватила неизбывная любовь к родному краю?

Спутанные лошади фыркали неподалеку; чем-то удивительно вкусным несло из котелка, а мы, городские — Серега и я, — на зависть и удивление деревенских своих сверстников рассказывали у костра долгие-долгие захватывающие истории про таинственного графа Монте-Кристо или всеведущего сыщика Ната Пинкертона.

Но и деревенские пацаны в долгу не оставались — сколько узнали мы леденящих душу историй про упырей, прячущихся на старых погостах, про заколдованных панских дочек и про нечистую силу, которая — это всем известно, тут и спору нет — поселилась в деревне под видом кузнеца Ивана…

Но и в истории у костра, в приключения и сказки, в ребячьи легенды уже вторгалась сложная жизнь белорусской деревни. И не только о сыщиках и дракулах говорили босоногие пастушки — об отцах и старших братьях, побывавших и в Красной гвардии, и в Красной Армии.

Свежий воздух и вольная пища — добрая тетя Соня Рудакова хлеба не жалела, а раз в неделю и мясным угощала — сделали свое дело: щеки у нас округлились, за лето раздались мы в плечах; штаны, сшитые из добротной чертовой кожи, стали нам коротки да узки.

Шло время. Однажды Сережа вернулся домой довольный и веселый. Чуть не с порога крикнул:

— Мама! Снедать дашь?

И осекся — мать сидела над письмом, заплаканная, тихая.

Из путаного рассказа ее понял Серега, что с доброй тетей Соней Рудаковой стряслась после нашего отъезда большая беда. Рудаковых раскулачили. Бойкий инструктор волисполкома объяснил на крестьянском сходе:

— За эксплуатацию малолетних.

То есть за эксплуатацию нас с Сергеем, «пастушков за похлебку».

Многого тогда не понимали мы. Не знали мы мудреных и сложных слов: «классовая дифференциация», «кулачество как класс».

Потом уж, спустя много лет, Сергей определил: были Рудаковы самые что ни на есть середняки. В большой их семье в засушливый год хлеба и до зимы порой не хватало.

Многого тогда Сергей не знал: сложная обстановка была в деревне. Среди волостных работников оказались горячие головы, которые требовали мер немедленных и крутых, только одно Сергей знал твердо: не виноваты Рудаковы. А если есть на свете несправедливость, то как же он, Сергей Антонов, пионервожатый и комсомолец, может с нею мириться?

Матери он ничего не сказал. Бросил только:

— Скоро вернусь…

В нахлобученном картузе он побежал ко мне. Рассказал обо всем, что случилось.

— Что делать будем? — спросил я.

— Писать надо!

— Куда писать-то?

— В Советскую власть, — уверенно сказал Сергей.

Советская власть — это была понятная, своя, народная власть. И Сергей взял вставочку-ручку и крупными буквами вывел: «Москва. ВЦИК, Калинину…"

…Так никогда Сергей и не узнал, дошло ли его письмо до «всесоюзного старосты». Только когда Рудаковых вернули из ссылки, мы с Сергеем поняли, что это словно о них говорилось в статье «Головокружение от успехов», которую тогда перечитывали в каждом доме, в каждой семье. На правдинской странице под ней стояла подпись: И. Сталин.

Сергей исчез с нашей улицы таинственно, и долго мы гадали, в чем дело: то ли с «секретным заданием», то ли не терпелось стать взрослым. Какими-то сложными путями, через биржу труда, он устроился в соседнем городе на электростанцию. Он был учеником электромонтера и занимался в вечернем техникуме. (Это юношеское рыцарство нелегко далось Сергею: он сразу повзрослел, первая морщинка залегла в углу рта.)

Директором электростанции был тогда бывший военнопленный из чехословацкого корпуса Станислав Троян. Сергей ему полюбился, и Троян стал с радостью отдавать моему другу все свои знания и богатый опыт. За какие-то, уж не помню сейчас, рационализаторские предложения Сергея даже премировали велосипедом марки «Дуглас». Это, по нынешним временам, вполне можно приравнять к автомобилю.

Своей машиной Сергей неимоверно гордился, берег ее, постоянно драил, подтягивал гайки, подкачивал шины, проверял ниппеля, но, когда просили товарищи: «Дай прокатиться», он сразу же давал, не спрашивая даже: «А умеешь?» Его доброту объясняли «взрослостью», не ведая, что Сергей, поступая на электростанцию, прибавил себе тройку лет в комиссии по определению возраста «по наружности» — и такие комиссии в ту пору существовали.

Сергей не забыл меня, прислал письмо: «Приезжай ко мне — будем вместе готовить себя к будущей борьбе — читал небось, какие дела происходят на Днепре, Магнитке, на Севере. Освоим технику — двинем вместе покорять Арктику».

Я переехал в тот город, где жил Сергей, и поступил на ту же электростанцию, где он работал уже электромехаником. Естественно и безропотно я стал его подмастерьем. Этот удивительно трудолюбивый парень мог без устали работать не только сам, но и увлекать окружающих, и, бывало, часто, особенно в аварийные дни, наша бригада по нескольку суток не покидала электростанцию.

Помню, когда однажды ночью дежурила наша бригада на электростанции, где-то на линии произошла авария. Сергей бросился искать повреждение на главном щите, и надо же было так случиться, что бывший в то время директором старый коммунист и добрейший человек, но по профессии кепочник, не разбиравшийся в технических вопросах, именно в это время пришел проверять ночную смену.

Видя потное, красное от напряжения лицо Сергея, он спросил, что случилось.

— А случилось то, — не задумываясь, ответил Сергей, — что ампер за ролик залез, вот мы его и ищем.

— Может, вам на помощь главного инженера вызвать? — участливо спросил директор, не поняв толком слова Сергея.

— Ничего, сами справимся.

И действительно, повреждение через несколько минут было устранено. На этом бы все и закончилось, если б довольный директор не стал расхваливать Сергея в проходной. А там были и не только постовые и пожарники, но — на беду — и электрики.

— Смотрите, какой способный у нас парень, этот Антонов. Такой молодой, а сам без помощи инженера нашел ампер, который спрятался за ролик.

На следующий день вся станция гудела от восторга — как здорово Антонов подшутил над нашим директором. А еще через день директора как технически неграмотного сняли с работы, а Сергею влепили в горкоме выговор по комсомольской линии за «трюкачество и необъективную информацию руководства».

Вечером в тот же день по своему почину мы ходили на квартиру к нашему бывшему директору, тихие и пристыженные, хором извиняться «за то, что так все случилось», и написали в горком партии коллективное письмо с просьбой не обижать его. Может, вняли нашей просьбе, а может, по какой другой причине его вскоре назначили председателем одной из местных артелей.

Наш паровоз, вперед лети…

1

Раздумывая сейчас о нашем столь раннем взрослении, я вспоминаю международную обстановку тех лет: молодая Республика Советов была окружена врагами со всех сторон — в Польше правили пилсудчики, в Венгрии и Румынии у власти стояли профашистские режимы; в Литве, Латвии и Эстонии вовсю действовала белогвардейская агентура, перекупленная на корню разведками западных стран, в Финляндии открыто бряцал оружием пресловутый Маннергейм… И за всем этим виделась с каждым годом все явственнее и явственнее угроза гитлеризма — фюрер нацистов сел в рейхсканцелярию, подчинив себе безвольного старика, маршала Гинденбурга, который оказался президентом де-юре, когда фактически Германией правил Гитлер. Если кое-кто на Западе маскировал антисоветизм разного рода лозунгами, то нацисты открыто провозгласили свою цель — «Дранг нах Остен», борьба с коммунизмом не на жизнь, а на смерть. Лучшие сыны немецкого народа во главе с Эрнстом Тельманом были брошены в гестаповские застенки, над Германией опустилась зловещая «коричневая» ночь.

На восточных рубежах нашей Родины положение было не менее угрожающим: военно-фашистские руководители Японии не скрывали своих агрессивных устремлений против советского Дальнего Востока, китайские великодержавные шовинисты от провокаций на границах перешли к открытой борьбе против прогрессивных сил как внутри страны, так и вовне: чанкайшисты изменили заветам Сунь Ятсена, став агентурой мирового империализма.

Чтобы противостоять этой объединенной силе врагов, надо было в кратчайший срок превратить нашу страну из аграрной, отсталой в промышленном отношении в державу самой современной техники.

Вдумайся только, молодой читатель, трактор для нас казался диковиной; только-только появились первые радиоприемники и фотоаппараты, которые сейчас представлены в таком громадном разнообразии, были неведомы нам холодильники, телевизоры, магнитофоны, стиральные машины — то есть все то, что стало сейчас привычным бытом…

А ведь начинали мы на пустом практически месте!

Несколько лет назад мне пришлось побывать в громадном, благоустроенном, красивом городе Магнитогорске в то время, когда там находилась партийно-правительственная делегация Германской Демократической Республики. Товарищ Эрих Хонеккер ходил по городу изумленный, с гордой и доброй улыбкой.

— Кажется, на месте этого Дворца культуры, — говорил он, — стоял тот барак, где мы жили в начале тридцатых… А здесь, где разбит парк, находилась «столовка» — жидкие щи и каша, вот и вся пища наша, — вспоминал он. — И все-таки какое огромное счастье работать на первой в мире родине социализма!

Товарищ Хонеккер был отправлен ЦК Компартии Германии в Советский Союз нелегально вместе с группой руководителей немецкого комсомола в партийную школу. А когда начался почин молодежи — отдать все силы первой пятилетке, помочь Родине ударным трудом, немецкие комсомольцы, как и комсомольцы из других стран мира, вместе с десятками тысяч русских, украинцев, белорусов, грузин, казахов, армян, азербайджанцев, туркмен, узбеков, таджиков — словом, со всеми представителями братских республик отправились на стройки пятилетки.

В Магнитогорске я спросил товарища Хонеккера после того, как ему было торжественно присвоено звание почетного гражданина города:

— А что вы делали на стройке, на каком участке работали?

— Копал, — ответил он, — возил тачку, валил лес. И был счастлив тем, что вношу свой посильный вклад в великое дело строительства социализма.

Хочу привести документы, относящиеся к трудовому подвигу нашей молодежи в те, теперь уже далекие, но по-прежнему дорогие моему сердцу, времена.

«Если бы молодого забойщика Стаханова, имя которого известно сейчас всему Союзу, — писала «Комсомольская правда», — спросили, как он готовился к Международному юношескому дню, он мог бы молча указать на горы выданного им из забоя угля. В канун праздника он вышел из шахты, установив новый всесоюзный рекорд. За шесть часов он вырубил 102 тонны…»

Прошло всего десять дней, как на шахте «Центральная — Ирмино» был поставлен первый рекорд 102 тонны. Через два дня рекорд был перекрыт. Мы знали уже теперь не только Стаханова, но и Позднякова, Савченко, Терехина, Концедалова, Оладко, Исаченко и многих, многих других — движение стахановцев ширилось по всей стране.

На нашей электростанции вопрос производительности труда был вопросом актуальнейшим: энергия, поглощавшаяся новостройками нашего города, позволяла Сергею и его товарищам чувствовать ритм нового, ритм наступления трудом.

Поэтому литые формулировки нашей комсомольской газеты были для каждого из нас словно бы ежедневной производственной летучкой.

На XI пленуме ЦК ВЛКСМ товарищ Косарев говорил, что комсомол по-прежнему остается школой государственной деятельности, а коммунистическое воспитание молодежи не затрудняет, а облегчает решение задач производственной работы комсомола.

А как мы радовались каждому новому эпизоду всенародного трудового героизма! Мы равнялись на тех, кто шел впереди!

Ореолом героизма и романтики было окружено имя другого замечательного шахтера из Донбасса. Всю нашу комсомолию мгновенно облетела весть о мировом рекорде Никиты Изотова. Он работал на пласте «Десятка» шахты «Кочегарка» мощностью в полтора метра при средней крепости угля. Несмотря на то, что из-за неполадок половину времени Никита Изотов работал обушком, он вырубил за 6 часов 240 тонн угля.

«Комсомолка» ввела тогда боевую рубрику «От соревнования одиночек — к соревнованию масс!».

Вот некоторые «молнии», публиковавшиеся на страницах газеты:

Рекордсмены-одиночки

— Наша шахта гордится несколькими комсомольцами — рекордсменами угледобычи. Бурильщик Маска заменяет сейчас четырех бурильщиков. Вровень с ним работает и бурильщик Рябцов. Их достижения мы хорошо популяризировали в шахте: везде висят их портреты, сообщены цифры их выработки и заработка. Но массового производственного подъема комсомольцев и молодежи мы еще не достигли. Эти наши рекордсмены — пока одиночки.

Секретарь комсомольского комитета шахты имени Кирова

Позаботились о стахановцах

— Почти на каждой шахте нашего района имеются молодые стахановцы. Мы позаботились о них, достав для Концедалова, Позднякова, Маски и Салько хорошие меблированные квартиры. К Концедалову и Позднякову прикреплены специальные лошади.

(При теперешней нашей технике молодым шахтерам, видимо, нелегко понять, как много значил тогда, в пору нашей юности, этот «конский» вопрос. Работали вручную; тех гигантских углеотвалочных комбайнов не было и в помине!)

…Однако на примере отдельных героев-рекордсменов угледобычи нам еще не удалось воспитать всю остальную массу молодежи. Кроме митингов и массовок по шахтам, а кое-где вечеров молодежи, мы еще ничего не успели сделать. Естественно, что из 12 комсомольских участков и 15 комсомольских бригад в районе нет ни одной стахановской, ибо, правду сказать, мы пока держим курс лишь на рекордсменов.

Заведующий угольным отделом Кадиевского горкома ЛКСМУ

От редакции

Сообщения наших корреспондентов и заявления секретарей комсомольских комитетов кадиевских шахт, публикуемые выше, свидетельствуют о том, что даже на родине стахановского движения — в Кадиевке — еще продолжается однобокая погоня за рекордами вместо энергичного развертывания массового соревнования.

Держа курс на рекордсменов-одиночек, некоторые шахтные организации лишь «коллекционируют» цифры рекордов и фамилии рекордсменов, ничего не делая для того, чтобы их замечательный опыт широко двинуть в массы.

Наша комсомольская газета задавала тон в борьбе за новый, свободный труд советской молодежи.

Мне кажется, что тогда мы до конца еще не осознавали всемирно-историческое значение свершавшегося. Еще не прошло и двух десятилетий после разрушительных, прошедших ураганом по стране империалистической и гражданской войн; в наследство от царской России мы получили допотопные, отсталые станки; техники на шахтах — той, к которой мы привыкли ныне, — и в помине не было. Что же подвигло Алексея Стаханова и его друзей на поразительный трудовой подвиг?

Во-первых, освобожденный труд. Человек работал не на барина, не на чужих, а на себя, на своих друзей и братьев по классу. Во-вторых, свободный труд и человеческая раскрепощенность породили жажду деятельности — открылся простор для рабочей смекалки, ибо человек, стоящий у станка, выходивший в поле, рубивший уголь, ощутил себя хозяином. Алексей Стаханов не только затрачивал максимум мускульной энергии — он затрачивал также максимум энергии мыслительной, говоря попросту, рабочей смекалки. Он был провозвестником тех миллионов рационализаторов, которые ныне украшают доски Почета во всех наших заводах, шахтах, депо, совхозах, научно-исследовательских институтах.

А когда кто-то мешал трудовому подвигу, мы включались в «драку» — и не в шутку, а всерьез.

Помню, как по заданию Сергея Антонова мы ездили по колхозам и на сходках читали и обсуждали статью, напечатанную в «Комсомолке» под грозным заголовком:

Кто мешает Паше Ангелиной?

Тракторная бригада лучшего бригадира Донбасса, члена Совета при народном комиссаре земледелия СССР Паши Ангелиной обслуживает колхоз имени Политотдела Старобешсвской МТС. Условия, в которые руководители МТС и колхоза поставили бригаду, лишают её возможности работать в полную силу.

Действительно, долгое время бригаду трактористок поили засоренной и нездоровой речной водой, отчего девушки постоянно страдали желудком. Полтора месяца Ангелина добивалась от руководства колхоза и дирекции МТС, чтобы бригаде доставляли чистую воду. Наконец, после вмешательства обкома партии Старобешевский райпартком снял с работы председателя колхоза имени Политотдела и… перебросил его парторгом в соседний колхоз «Донбасс».

Такое «наказание», постигшее председателя, поощрило руководство МТС и колхоза к дальнейшим издевательствам над лучшей бригадой трактористок. Очень часто тракторы бригады Ангелиной вынуждены были начинать косить хлеб не в 5 часов утра, а в 9—10, так как колхоз своевременно не давал скидальщиков. Часто ночью тракторы стояли, а могли бы производить лущевку. Стояли потому, что колхоз не присылал прицепщиков.

Бригаде Ангелиной выделяли худшие в колхозе косилки. Ей не давали нужного количества вил и другого инвентаря. Напрасно Ангелина обращалась за помощью к директору МТС и секретарю райпарткома.

Ущемление бригады Ангелиной дошло до того, что у нее забрали бригадного учетчика. Кормили трактористок плохо. В течение полумесяца изо дня в день им давали соленую брынзу и прокисшее молоко. Мясо попадало в бригадный котел лишь изредка. Каша (пшенная и перловая) изготовлялась до того безвкусно, что трактористки предпочитали кормиться всухомятку. О картофеле и овощах только мечтали.

Несмотря на все это, — писала «Комсомолка», — бригада Ангелиной работает по-прежнему великолепно. В первые 3 дня уборочной она, имея по 3 косарки за трактором, скосила тремя тракторами 170 га хлеба при плане в 107 га. И эти успехи достигнуты бригадой исключительно за счет огромной энергии, воли, энтузиазма трактористок-девушек.

Виновные в безобразном отношении к лучшей в Донбассе бригаде трактористок-девушек должны быть сурово наказаны.

Видимо, с тех пор в характере людей моего поколения выработалась «постоянная боевая готовность», решительность, атакующий, так сказать, стиль, подчас очень резкий.

Однако жизнь вносила свои коррективы. Помню, как однажды Сергей поднялся за столом президиума, крытым красным кумачом:

— Объявляю комсомольское собрание открытым.

Сергей уже не раз руководил нашими собраниями. Ему нравилась эта миссия: жестом руки утихомирить зал, оглядеть товарищей и неторопливо, подражая взрослым, произносить привычные, гладкие формулы:

— Предлагается избрать…

— В президиум поступило предложение…

— Прошу голосовать…

В первом ряду на лавке сидел «виновник» — совсем молоденький парнишка из железнодорожных мастерских, обвиненный в «мягкотелом либерализме». Сергей переждал, пока уляжется шум, и начал речь.

Он говорил громко, отчетливо, помогая своей речи, резко и строго рубил воздух взмахом руки. В конце потребовал:

— Исключить из рядов комсомола…

Раздались редкие аплодисменты.

Довольный Сергей опустился на табурет. Никто не решался выступить после него. Тогда, поднявшись, Сергей сурово сказал:

— Ставлю вопрос на голосование.

Вдруг из задних рядов донеслось:

— Позвольте сказать?

Сергей не понял вначале, кто просит слова. Но вот уже встал со своего места в последнем ряду и спокойно пошел к сцене пожилой рабочий в путейской тужурке. Его в городе знал каждый — старый большевик, член партии с 1917 года, машинист Харитонов.

Харитонов остановился на краю сцены, выждал минуту, пока стихнет шум.

— Гляжу я на вас, братцы, — начал он, — на молодых наших товарищей, и, прямо скажу, не радуюсь — уж больно суровый вы народ. А секретарь ваш, — тут Харитонов резко повернулся к Сергею, — ну прямо международный прокурор.

В зале засмеялись. Серега покраснел.

— А подумали ли вы, товарищи судьи и прокуроры, — продолжал машинист, — что учиняете вы, исключая из комсомола своего товарища?

Харитонов укоризненно поглядел на Сергея.

— Определенного рода политический расстрел. А заслужил ли этого ваш товарищ, сказав что-то и где-то не так, как надо бы?

Харитонов посмотрел на злосчастного паренька и вдруг широко, добро улыбнулся. В зале тоже заулыбались, зашумели. Сергей по привычке хотел было зазвонить, одернуть, но Харитонов поднял руку:

— А может, он просто недотепа, оголец этот? За то, в чем провинился, — и «на вид», глядишь, многовато.

Харитонов еще шел обратно на свое место, а уже загудела, зашумела враз переменившая свое мнение комсомолия:

— Верно! На вид поставить! Поработать с ним! Пусть умнее будет! Не понял момента!

Сергей настойчиво, перекрывая шум и крики, твердил:

— Имеются два предложения, товарищи!

За первое, на котором настаивал Антонов, — исключить из рядов комсомола — поднял руку он один. За второе — поставить на вид — проголосовали все, кроме Сергея.

Поднял и сразу же, пунцовый от стыда, сел на председательский табурет.

Вечером, возвращаясь с собрания, он долго молчал, а потом сказал мне:

— Завтра самоотвод попрошу.

— Сдрейфил?

— Чего? — удивился он.

— Правды сдрейфил, — пояснил я.

Он оглядел меня, остановившись, и удивленно как-то сказал:

— А ты прав, Петь…

Самоотвода он не просил, да мы бы не дали, но урок он принял мужественно и запомнил на всю жизнь.

2

Я убедился в правильности моего суждения о неизбывной душевной мягкости Сергея, скрытой временами за напускной суровостью и резкостью. Вся наша страна, в недалеком прошлом (в таком недалеком тогда!) «лапотная», неграмотная, забитая, бесправная «тюрьма народов», некий придаток империализма, следила за научно-техническим прогрессом, начатым сынами тех красногвардейцев, которые едва-едва окончили церковноприходские училища.

Рождались Днепрогэс и Кузбасс, Магнитка и Сталинградский тракторный; дерзкие умы ученых — плоть от плоти, кровь от крови рабочих и крестьян — устремлялись в будущее, в то, которое спустя четверть века (разве это срок для истории?!) стало явью, наша страна стала родиной первого в мире искусственного спутника Земли.

Дерзкое устремление в неведомое всегда соседствует с риском, с возможностью жертв.

Я видел, как Сергей Антонов плакал, слушая Обращение ЦК ВЛКСМ к советской молодежи, когда погиб один из лучших сынов комсомола, герой, участник полета в стратосферу Илья Усыскин. Молодой талантливый ученый, аспирант Ленинградского физико-технического института Илюша Усыскин в 23 года имел уже научные труды: он сконструировал камеру, предназначенную для изучения космических лучей в стратосфере; он выполнил две крупные научно-исследовательские работы по дифракции быстрых электронов.

Истый сын своего класса, воспитанник комсомола, он упорно овладевал крепостью науки и своими успехами показал, какие таланты выдвигает молодое поколение революции.

Одновременно с аспирантурой комсомолец Усыскин читал лекции по диалектическому материализму на 4-м курсе физико-механического института. Он великолепно знал современную литературу. Илюша Усыскин был активным комсомольцем, членом бюро комсомольской ячейки.

Сын старого революционера-коммуниста, Илюша Усыскин вырос в пионерском отряде, воспитывался в комсомоле. Он шел к сияющим вершинам науки и вместе с Федосеенко и Васенко самоотверженно поднялся в выси стратосферы, чтобы и ее подчинить воле большевиков, поставить на службу стране социализма.

«Комсомолец Усыскин был образцом молодого, пытливого, талантливого сына революции, каких готовит в своих рядах Ленинский комсомол, — говорилось в Обращении ЦК ВЛКСМ. — Имя его будет жить в комсомоле. Десятки и сотни тысяч, миллионы молодых рабочих и колхозников, вузовцев и научных работников в рядах многомиллионного комсомола еще теснее сплотят свои ряды вокруг партии, чтобы возместить потерю Усыскина сотнями, тысячами таких же талантливых героев науки и техники».

Через несколько дней мы собрались еще на один траурный митинг — путь к познанию шел через смерть героев: погиб челюскинец комсомолец Борис Могилевич. Поход «Челюскина» имел целью установить подходящий тип грузового парохода, зафиксировать все особенности Северного морского пути для будущих регулярных рейсов по Ледовитому океану.

Ледовая ситуация 1933–1934 годов в Чукотском море оказалась исключительно тяжелой.

«Челюскин», несмотря на все ледяные преграды, все же пробился в Берингов пролив.

Испытанный начальник экспедиции О. 10. Шмидт, опытнейший капитан В. И. Воронин и команда, почти наполовину состоявшая из краснознаменцев-сибиряковцев, повторили рейс ледокола «Сибиряков» на транспортном пароходе.

«Челюскину» оставалось всего 5 миль до выхода в Тихий океан, но внезапно подувшие японские тайфуны нагнали воду в узкий Берингов пролив. Стремительный поток стал быстро уносить на север ледяные поля, в которых находился пароход «Челюскин». Начался беспрерывный дрейф. «Челюскин», окруженный льдами, постепенно удалился от границ чистой воды. Наступили заморозки и полярная ночь. «Челюскин» не раз подвергался опасности быть сжатым дрейфующими льдами. Готовая ко всем опасностям экспедиция бодро и настойчиво боролась со стихией. Полярники всегда находились начеку и по первому сигналу командования выходили на аврал обкалывать лед у корпуса парохода.

Опыт и неиссякаемая энергия руководства экспедиции, самое точное распределение обязанностей между всеми участниками, тщательная подготовка позволили быстро и безопасно сойти на лед и выгрузить все необходимое оборудование.

В составе экспедиции «Челюскина» находилось 103 человека, и все без исключения оказались снабженными продовольствием, теплой одеждой, палатками, спальными мешками и т. д.

В последнюю секунду, когда все уже были на льду и с полузатопленной палубы сходили Шмидт и Воронин, погиб завхоз экспедиции комсомолец Борис Григорьевич Могилевич. С именем этого товарища связаны самые лучшие воспоминания участников экспедиции на «Челюскине». Особо памятно, как Борис Могилевич снаряжал челюскинцев в тяжелый, опасный путь по льдам от острова Колючина к мысу Дежнева. С какой любовью он заботился о каждой мелочи, которая могла бы быть необходимой в пути. В момент гибели «Челюскина» последним оставшимся на палубе был Борис Могилевич, который беспокоился о том, чтобы все перенести на лед и ничего не оставлять на тонувшем корабле.

Славный комсомолец Борис Могилевич погиб на посту в высоких широтах Арктики на 68°16′ северной широты и 172°47′ восточной долготы.

Наши рабочие, выступая на траурном митинге, говорили:

— Проходящие по Ледовитому океану советские ледоколы будут гудками оглашать побежденные ледяные просторы, отдавая салют комсомольцу-полярнику Борису Могилевичу.

Минутой молчания мы почтили память героя, а потом, не сговариваясь, по какому-то единому внутреннему порыву запели «Интернационал».

Правы ли мы были, начав атаку неизведанного так рано, едва-едва залечив раны, нанесенные Родине интервенцией, гражданской войной, контрреволюционерами всех мастей и оттенков? Да. Мы были правы. «Кремлевский мечтатель», как сказал о Владимире Ильиче английский писатель Герберт Уэллс, в самые грозные годы мечтал об электрификации разрушенной и израненной страны. И его великие мечты сбылись, они были неким ускорителем века. Я хочу привести статью мечтателя из Калуги К. Э. Циолковского, статью, которая подтверждала нашу высокую и гордую правоту в том труде и научном поиске, которые проводило наше поколение.

«Ко мне обращались примерно еще 10 лет тому назад с желанием инсценировать на экране мой рассказ «Вне Земли». Но дело это было настолько сложным, что предприятие было отложено. И вот только теперь «Мосфильм», в лице талантливого В. Н. Журавлева, твердо решил создать картину «Космический рейс».

О возможности путешествий вне нашей планеты мечтать я начал еще с 17 лет. В 1895 году мною написана книга «Грезы о Земле и небе»…

В первые годы революции я серьезно занялся этой темой. Отражением этих работ была фантастическая повесть «Вне Земли» (1918 г.).

Математически разработанная теория реактивного прибора появилась уже в 1903 году сначала в малораспространенном философском журнале Филиппова «Научное обозрение», а через несколько лет в «Вестнике воздухоплавания» (1911–1913 гг.). Затем появилось несколько печатных работ в отдельных изданиях и в журналах. С 1914 года мои работы стали известны и за границей.

Ничто меня так не занимает, как задача одоления земной тяжести и космические полеты. Кажется, половину своего времени, половину своих сил я отдаю разработке этого вопроса. Мне вот уже 78 лет, а я все продолжаю вычислять и изобретать касающееся реактивной машины. Сколь я передумал, какие только мысли прошли через мой мозг! Это уже были не фантазии, а точное знание, основанное на законах природы; готовятся новые открытия и новые сочинения. Но фантазия также меня привлекала. Много раз я брался за сочинения на тему «Космические путешествия», но кончал тем, что увлекался точными соображениями и переходил на серьезную работу.

Фантастические рассказы на темы межпланетных рейсов несут новую мысль в массы. Кто этим занимается, тот делает полезное дело: вызывает интерес, побуждает к деятельности мозг, рождает сочувствующих и будущих работников великих намерений.

Что может быть возвышеннее — овладеть полной энергией Солнца, которая в 2 миллиона раз более той, что падает на Землю! Что может быть прекраснее — найти выход из узкого уголка нашей планеты, приобщиться к мировому простору и дать людям выход от земной тесноты и уз тяжести?!

Шире литературы влияние кинофильмов. Они нагляднее и ближе к природе, чем описание. Это высшая ступень художественности, в особенности когда кино овладело звуком. Мне кажется со стороны «Мосфильма» и тов. Журавлева большим геройством то, что они взялись осуществить фильм «Космический рейс». И нельзя не высказывать большого удовлетворения этой работой.

Как я сам гляжу на космические путешествия; верю ли я в них? Будут ли они когда-нибудь достоянием человека?

Чем больше я работал, тем больше находил разные трудности и препятствия. До последнего времени я предполагал, что нужны сотни лет для осуществления полетов с астрономической скоростью (8—17 км в секунду). Это подтверждалось теми слабыми результатами, которые получены у нас и за границей. Но непрерывная работа в последнее время поколебала эти мои пессимистические взгляды: найдены приемы, которые дадут изумительные результаты уже через десятки лет.

Внимание, которое уделяет наше Советское правительство развитию индустрии в СССР и всякого рода научным исследованиям, надеюсь, оправдает и утвердит эти мои надежды».

Через двадцать шесть лет после опубликования этой статьи коммунист Юрий Гагарин, воспитанник Ленинского комсомола, станет первым человеком в мире, осуществившим мечту Циолковского, мечту, которая иным скептикам казалась утопией, сказкой.

3

Сергей вышел из здания горкома комсомола, нахлобучив шапку, подняв воротник пальто, — непогодило, ветер был промозглым.

Только что заворг горкома, невысокий вихрастый паренек в гимнастерке, со шрамом через все лицо, дал ему довольно необычное поручение.

— Значит, так, Антонов, — сказал заворг, — зайдешь к старику Пэну. Хлопцев себе в помощники отбери побойчее. Очень нужный нашему городу старик: искусство, понимаешь ли, надо двигать в массы. Комса не поможет — кто поможет? Мы крепко на тебя надеемся. Считай это поручение социальным заказом. Понял?

— Все сделаем, — ответил Сергей как можно увереннее, но, говоря по правде, сейчас, шагая по зимним улицам, он все же до конца не понимал, в чем суть поручения.

Он прошел по центральному проспекту, затем свернул в переулок и остановился около большого покосившегося деревянного здания. Дом этот был известен в городе каждому — целый этаж в нем занимал старый художник Пэн.

Сергей однажды видел его на улице — художник шел семенящей стариковской походкой, в старомодном пальто, в пестром, как-то по-особому повязанном шарфе, но с непокрытой головой. Седые кудри его были похожи на языки пламени: так непокорно вздымались они над головой, огромной, словно по ошибке прилепленной к тщедушному телу.

Художник Пэн был «городской достопримечательностью». Про него рассказывали разное — и то, как удивил он строгих экзаменаторов в Петербурге, и те открыли перед ним двери императорской Академии художеств — редкая, невероятная удача для еврейского мальчика из заштатного белорусского города! И как, окончив академию, он отказался от самых блестящих и выгодных предложений, скатал в трубку свои холсты и вернулся на родину, в Белоруссию, и как преподавал в художественном училище, учил ребятишек за гроши, а то и вовсе бесплатно великому таинству живописи…

Вот к этому человеку и направил Сергея горком комсомола.

Антонов остановился у двери, обитой потрескавшимся дерматином. Над дверью свешивалась груша старомодного звонка. Такие обычно бывают в квартирах частных врачей и адвокатов. Сергей тихонько потянул веревку, но звонка не услышал.

Он намотал конец веревки на руку, дернул решительнее. Звонок молчал — тишина царила в ателье живописца.

Все почему-то отказывалось служить людям в ту лютую, со снежными заносами зиму — замерзала вода в трубах, не звонили звонки, неслыханно долго шли телеграммы, опаздывали поезда.

Сергей, поняв, что так он простоит здесь до ночи, постучал. Послышалось старческое шарканье, покряхтыванье, и простуженный голос спросил из-за двери:

— Что вам угодно?

— Мне бы товарища Пэна.

— Кому понадобился товарищ Пэн?

— Горкому комсомола.

Дверь со скрипом приоткрылась:

— Прошу вас, молодой человек.

Сергей вошел в холодный темный тамбур. Старик поспешно, чтобы не задуло свечу, захлопнул дверь, накинул засов. Затем протиснулся мимо Сергея и, освещая путь, пригласил следовать за собой.

В просторной комнате, куда они вошли, было так же холодно и неуютно, как и в прихожей. Сергей осмотрелся: на закопченных стенах висели картины — большие и маленькие холсты в неструганых деревянных рамах, а то и вовсе без рам. Картины наступали на посетителя со всех сторон; множество холстов, словно древнеегипетские папирусы, свернутые в тугие свитки, стояли в углах.

В центре комнаты грубо сколоченный некрашеный стол был уставлен пыльными пузырьками, банками, коробками с красками. В треснувшем стакане, словно диковинный букет, стояли кисти. Возле стола, похожего больше на плотничий верстак, громоздились два грубых кособоких табурета. К стене привалился узкий деревянный топчан, застланный пестрым, сшитым из разноцветных лоскутов одеялом.

Сергей с интересом осматривал комнату — ему еще не приходилось бывать в мастерских художников.

— Ну-с, молодой человек, что привело вас ко мне? — спросил старик.

Сергей заметил на столе странное сооружение — самодельную спиртовку, на которой подогревался в стеклянной колбе жидкий кофе.

— А дрова-то у вас есть? — спросил Сергей.

— Дрова мне выделены. Только я хвораю, вот и приходится мерзнуть. Топлю бумагой, сиречь книгами и журналами, молодой человек.

— Я сейчас, — сказал Сергей, — подождите немного, я вернусь.

Сергей отыскал во дворе соседнего дома несколько сероватых поленьев, притащил их в мастерскую, разжег огонь в «буржуйке», труба которой выходила прямо в окно ателье. Через несколько минут раздался глухой, теплый, потрескивающий гуд пламени. В комнате стало дымно и тепло.

— Вы спрашивали, что меня к вам привело? — спросил Сергей. — К вам привело одно желание, товарищ художник: сделать так, чтобы вам стало теплее жить на этой земле.

— Значит, кому-то еще нужен старый чудак Пэн! — тихо сказал живописец. — Значит, его еще помнят в городе! Значит, он еще может принести пользу кому-то в этом мире!

…В следующий раз Сергей пришел не одни — привел с собой всех нас. В горсовете мы получили по ордеру дрова, привезли их, аккуратно сложили поленницу в темном коридоре. Девчата натаскали воды, вымели сор, помыли полы. Расстарались — ввернули сорокасвечовую лампочку под потолком, и мастерская Пэна стала светлой, уютной, просторной.

Художник рассказывал нам о себе, о картинах, но с Сергеем он любил беседовать особо. И только спустя много лет я понял, что манило старого Пэна к моему одногодку: умение заинтересованно, вбирающе слушать. Качество это особого рода — чаще ведь человек старается больше говорить, чем слушать других.

Признаться, Сергей поначалу не очень-то много понимал в рассуждениях Пэна о предмете живописи — слишком уж далеки ему были седые благообразные библейские старцы, теплое синее италийское море и красоты диковинных средиземноморских портов.

А на неоконченную прикрепленную к подрамнику картину Сергей просто не мог взглянуть — особенно если вместе с нами приходили к Пэну девчата. С холста пленительно улыбалась нагая черноволосая девушка. Сергей старался не глядеть на нее, но картина точно притягивала его; украдкой он вновь ивновь любовался распущенными волосами, грациозно поднятой рукой…

Вот так они и подружились — комсомолец и старый мастер. Пэн даже пытался научить Сергея рисунку, долго бился, но — увы! — художника из Сергея не получалось. Тогда после бесполезных живописных страданий они заваривали кипяток. Сергей «строил» чай, а старик — кофе. И долго-долго рассказывал Пэн о том, как это прекрасно — живопись, рисунок, поэзия, музыка.

Как же он говорил тогда — вдохновенно, с жаром и пафосом, — старый художник! В те долгие зимние вечера и родилась у Сергея потребность встречи с прекрасным — с картиной и книгой стихов, с музыкой, с театром и кинематографом.

— И все-таки я, старый чудак, дожил до новой жизни, — любил повторять профессор Пэн. — Кто бы мог поверить в это, кто?

Он и вправду многим казался совершенным чудаком: в мастерскую к нему приезжали гости из Москвы, Ленинграда, бойкие барышни из ВОКСа по-хозяйски показывали его работы иностранцам, но на все, даже самые выгодные предложения он отвечал неизменным отказом. Пэн почти никогда не продавал свои картины — только в случае крайней нужды, когда не на что было купить холст и краски.

Однажды утром город облетела страшная весть — старика Пэна, гордость нашего города, зверски убили в его мастерской.

Это было чудовищное преступление. Отряд милиции оцепил дом Пэна, в ателье старого живописца никого не пускали. Городской фотограф, приглашенный угрозыском, делал снимки — восемнадцать ножевых ран насчитали тогда на худеньком теле художника.

Хоронил Пэна почти весь город. Тысячи людей, никогда, наверное, и не видевших работ его, шли за простым сосновым гробом.

А к вечеру город облетело новое известие — преступников нашли. Ими оказались родственники профессора: сестра и два племянника. Кто-то внушил им, что старик несметно богат, что, мол, в закоулках мастерской прячет он золото и драгоценности. И они потребовали у Пэна показать, где лежат сокровища. Им не пришло в голову, что все свои заработки старик тратил на холст и краски, на книги по искусству да еще на любимый свой кофе.

Сергея назначили общественным обвинителем на суде. Всю ночь перед началом процесса он писал гневную речь. Утром срывающимся от волнения голосом, глаза — после бессонной ночи и слез — красные, припухшие, Сергей потребовал высшей меры наказания для всех троих участников преступления.

А после объявления приговора комсомольцы решили создать в опустевшей мастерской музей, показать горожанам работы художника, знаменитого их земляка. Когда же в горкоме обсуждали, кто будет директором музея, выбор пал на Сергея.

Так Сергей Антонов по совместительству стал директором художественного музея.

В этом музее хранилось более двухсот произведений профессора Пэна. Они размещались на трех этажах просторного здания. Война не пощадила искусство — музей Пэна сожгли фашисты, множество произведений бесследно пропало. Но все же в городах Белоруссии в картинных галереях и музеях сохранилось несколько десятков картин Пэна.

— Вы знали Пэна?! Неужели?! Расскажите, пожалуйста, о нем подробней.

Мой собеседник, известный всему миру художник, вдруг потерял всякий интерес к окружающим, отмахнулся от осаждавших его поклонников и, крепко ухватив меня за руку, увел в кабинет, усадил в старинное кожаное кресло и начал жадно расспрашивать о профессоре Пэне.

Разговор этот происходил через несколько десятилетий после гибели Пэна, в Париже, на весеннем вернисаже.

Художника, так настойчиво расспрашивавшего меня о Пэне, звали Марк Шагал.

Когда-то Шагал был учеником Пэна, затем решил, что учиться ему уже нечему, а потом и вовсе уехал из России, обосновавшись во Франции. И вспомнилось мне, как, бывало, старик Пэн ворчливо говорил Сергею и мне:

— Шагал талантливый, очень даже талантливый, но как бы он там не сбился с пути в этой Франции, как бы не начал писать на потребу толстосумам всяких там наших козочек в их облаках… Я ведь учил его реализму, я так любил его, я верю в него, до сегодняшнего дня верю — он так одарен от природы, этот мой мальчик, Марк.

Марк Шагал… Салфетка, на которой он — в шутку или всерьез — оставляет свой автограф, мордочку козы, несколько штрихов городского пейзажа, шутливый рисунок деревни, оценивается на «рынке маршалов» в кругленькую сумму. После Пикассо он сегодня, наверное, самый известный и самый дорогой художник на Западе.

Над обеденным столом Шагала висит картина, изображающая знакомые мне с детства горбатые улицы нашего города, а над подслеповатым домишком — синяя вывеска: «ЛАФКА».

— Почему же через «эф», Марк Захарович? — спросил я его удивленно.

— Молодой человек, пожалуйста, не учите меня, какие были тогда вывески, — по-стариковски ворчливо, с некоторым даже вызовом ответил Шагал, а в глазах его стояли слезы…

Слезы неизбывной ностальгии — тоски по далекой, брошенной в трудные годы Родине.

Во время поездок на Запад такие слезы мне приходилось видеть не раз при случайных и неслучайных встречах с людьми, в разные годы и по разным причинам покинувшими Россию.

Помню, как довелось мне увидеться с артистом «его императорского величества» театров Андреевым. Волею судеб, когда многих людей разметало по миру лихими ветрами горькой эмиграции, оказался бывший актер бывших русских императорских театров во Франции.

Когда я встретился с Андреевым, было ему за восемьдесят, но, несмотря на преклонные годы, оставался он подтянутым, бодрым, ясноглазым; голова у старика светлая — никаких провалов памяти; реакция на слова собеседника моментальная, юношеская, сказал бы; голос актерский, великолепно поставленный, с хорошим тембром.

В далекие, трагические для Андреева годы, после унизительных скитаний по «заграницам» женился он на француженке: пошли дети — полурусские, полуфранцузы, потом «внучки-четвертушки». Но сердце-то у него русское было, тянулся, видно, он к Родине, страдал внутренне.

Деталь одновременно и смешная и горькая: когда мы встретились, он, стараясь, чтобы я не заметил, оторвал две пуговицы с моего пиджака — намять о настоящем русском, то есть советском. И рассказывал, все время рассказывал, страшась, видно, что не сможет сказать всего, что накопилось в сердце за долгие годы эмиграции — то есть оторванности от того понятия, которое мы определяем двумя всевбирающими словами — Родина-мать.

Главное, что запомнилось мне из его исповеди: ох как плохо живется русским людям на чужбине, так горько, что горше и быть не может.

— Я стар, — говорил он мне, — и нет у меня ничего такого, чтобы мог я завещать после смерти Родине. Однако я не зря попросился к вам. Есть у меня стародавний друг, мосье Леонидов, бывший администратор МХАТа. Так вот у него, у мосье Леонидофф, — на французский манер сказал старик, — сохранилась уникальнейшая библиотека по истории русского театра. Он хотел бы эту свою редкостную коллекцию книг передать в дар Харькову — он там родился.

— Спасибо, — ответил я, — передайте господину Леонидову нашу благодарность.

— Но он хочет всенепременно увидеться с вами. Он желал бы изложить вам нечто, по его словам, крайне важное.

Назавтра я встретился с Леонидовым.

Как же разительно отличался он от восьмидесятилетнего Андреева! Значительно моложе «бывшего артиста», Леонидов еле двигался, глаза его были слезящимися, тусклыми, руки мелко тряслись.

Открыв потрепанный черный портфель, он достал большой лист мелованной бумаги с круглыми красными печатями и протянул мне:

— Это завещание. Мое завещание. Я передаю всю мою библиотеку. Согласно описям, — он достал несколько страниц машинописного текста, также заверенные печатями, — коллекция уникальных книг составляет четыре тысячи томов. После моей смерти я хочу, чтобы все фолианты по истории русского театра стали достоянием харьковской библиотеки, которая имеет честь находиться на Дворянской улице.

— Такой улицы в Харькове нет, — ответил я. — С 1917 года не существует.

Пошамкав белесыми губами, утерев слезу, Леонидов после долгого и тяжелого молчания глухо ответил:

— Названия-то нет, но ведь улица осталась…

Ушел он согбенный, шаркая ногами, и в сердце моем шевельнулась жалость к этому человеку.

— Жалеть его вообще-то не следует, — сказал мне во время следующей встречи Андреев. — Он ведь не только сам остался в Париже, когда повез за границу МХАТ на гастроли, но и многих актеров уговорил. Сколько им, ныне широко известным в Москве, пришлось помыкаться, прежде чем смогли вернуться на Родину… Так что вину свою он хочет загладить… По-человечески я его понимаю, — вздохнул Андреев, — очень хорошо понимаю…

Однако слова «по-граждански» старик так и не произнес.

Именно Андреев впоследствии сказал мне, что неподалеку от Парижа в городе Нейи на маленьком кладбище захоронен великий русский композитор Глазунов, автор бессмертной «Раймонды», в которой так блистательно выступали величайшие балерины нашего времени — Анна Павлова, Галина Уланова, Майя Плисецкая.

Я поехал на это кладбище и среди безвестных могил французских граждан нашел небольшой мраморный крест и плиту — «Александр Глазунов». Ии венков, ни цветов — запустение; непонятное русское имя среди тысяч французских; а ведь Глазунов лежит, великий композитор, один из корифеев русской музыки, гордость наша и слава.

Сердце мое сжалось, вспомнились поруганные гитлеровскими вандалами могилы Чайковского, Толстого, Пушкина, вспомнилось, с каким трудом, ценою каких огромных усилий восстанавливали мы эти святыни, вспомнилось, каким почетом окружено искусство у нас на Родине, как торжественно отмечаются Пушкинские дни в Михайловском, как празднуется на Смоленщине рождение Глинки, когда десятки тысяч людей заполняют улицы и площади города, восставшего из пепла, и звучат вдохновенные мелодии великого сына великого народа.

— Кто из родственников Глазунова живет в Париже? — спросил я Андреева.

— Право, не знаю, — ответил он. — Кажется, после смерти его вдовы единственная наследница, дочь композитора, перебралась в Германию.

— Это все, что вы знаете?

— Увы, все.

Задача оказалась сугубо трудной: во-первых, ныне существуют две Германии — ГДР и ФРГ; во-вторых, человек в стране подобен иголке в стоге сена.

Андреев, впрочем, вскоре позвонил ко мне и добавил:

— Кажется, дочь Глазунова вышла замуж за какого-то немецкого писателя, но и это неточно — так мне сказали знакомые, на память которых я не могу полагаться совершенно определенно.

Это тем не менее была хоть какая-то зацепка. Вернувшись в Москву, я связался с моими друзьями, работавшими в ГДР и ФРГ; братство по фронту, по партизанской борьбе — великое братство; тот, кто знает запах пороховой гари, ужас бомбежек и минометных свистящих обстрелов, скорее всех и всегда поможет другу, если только (редко это, но, увы, бывает) не зачерствел человек, не забурел, не забыл фронтовое, всеобщее, объединяющее родство.

Друзья, работавшие в ГДР, ответили быстро — помогли немецкие товарищи, сразу же откликнулись на нашу просьбу, и это понятно — братская социалистическая страна, общность идеалов, классовая солидарность. Ответ товарищей из ГДР был неутешительным: опросили членов Союза писателей, связались со всеми литераторами, не состоящими еще членами Союза, но никто не был женат на дочери Александра Глазунова, никто ничего не слыхал ни о ней, ни о ее муже.

Из ФРГ ответ пришел значительно позже, но радости моей конца не было: в Мюнхене живет писатель, искусствовед, выпустивший несколько книг по истории французских импрессионистов, ныне работающий над монографией о Глазунове. Жену его зовут Елена Александровна, она русская, единственная на всем белом свете наследница нашего великого композитора.

Через несколько дней в Мюнхен вылетел наш товарищ Володин, занимавшийся вопросами культуры. Я с нетерпением ждал его возвращения — мы условились, что в тот же день, сразу после беседы с Еленой Александровной, он вернется, чтобы рассказать о том, как прошла встреча. Однако ни в тот день, ни утром следующего дня Володин не вернулся. Лишь только поздним вечером он пришел ко мне — усталый, но счастливый.

— Ну как? — спросил я.

Не говоря ни слова, Володин достал из кармана конверт и протянул его мне.

Елена Александровна Глазунова писала, что она благодарна советским людям за память об ее отце, и выражала согласие на перенос праха композитора на его Родину, в Ленинград. Имея согласие единственной наследницы, я во время моей очередной поездки на берега Сены договорился о встрече с Перетти, председателем Национального собрания Франции, который одновременно являлся мэром города, где был похоронен Глазунов. Приехав к господину Перетти, я сказал:

— В Нейи покоится прах композитора Глазунова, автора «Раймонды».

— О, это великий балет! — воскликнул Перетти. — Кто бы мог подумать, что этот замечательный русский спит вечным сном у нас!

— Вы должны понять меня: Глазунов рожден в России, оттуда, 113 России, он пришел в мир. Следовательно, и возвратиться он должен туда, где начал.

Председатель Национального собрания задумался.

— Видите ли, я, конечно, понимаю вас и не могу оспаривать ваши доводы, но по законам моей страны перезахоронение возможно лишь в том случае, если на это есть согласие наследников усопшего.

Я достал из кармана письмо Елены Александровны Глазуновой и протянул его — вместе с приложенным переводом — господину Перетти.

Внимательно прочитав письмо дочери Глазунова, председатель Национального собрания вернул его мне, сказав:

— У меня одно непременное условие.

Я подумал: «Ну вот, началось».

— Слушаю, господин председатель.

— Все расходы, связанные с транспортировкой праха господина Глазунова на территории Франции, вплоть до аэродрома, принимает на себя наша мэрия.

Я вернулся от председателя Национального собрания в дом, где жил тогда в Париже, счастливым. То и дело я ловил себя на том, что снова и снова вспоминаю Сергея; его уроки — трепетное отношение к искусству, к творчеству, ко всему тому, что помогает формированию внутреннего мира гражданина, а что, как не книга, музыка, живопись, оказываются неким «фундаментом» интеллигентности?! Недаром ведь Владимир Ильич так часто цитировал великих русских писателей, недаром он так любил поэзию, музыку, живопись!

(Уже через много лет, после того как кончилась война, Сергей, находясь на военной службе, да и после демобилизации, продолжал отдавать весь пламень своего сердца работе по охране памятников старины, помогал — чем мог — тем друзьям из мира искусства, с которыми его сводила жизнь и в горькую годину войны, и в дни мира; не по приказу помогал, не по указанию, а по велению сердца, ибо так уж он был воспитан. Партия его научила этому, Советская власть. О некоторых эпизодах его деятельности в области культуры и истории нашей страны я позже расскажу. Читатель поймет, что моя эпопея с Глазуновым началась благодаря Сергею — таков уж этот человек, обладавший даром «заражать» идеями.)

Вечером, после того как я договорился с ленинградскими товарищами о времени и месте захоронения праха Глазунова, раздался телефонный звонок.

— Здесь Мюнхен.

— Слушаю.

— Добрый вечер, — слышу молодой голос.

— Добрый вечер.

— Это говорит Елена Александровна Глазунова.

— Здравствуйте, Елена Александровна. Я только-только сел писать благодарственное письмо — спасибо большое за то, что вы остались патриотом Родины.

— Я всегда была и буду патриотом Родины, — ответила женщина — по голосу ее чувствовалось, как она волновалась. — Мой отец умер гражданином СССР, он с советским паспортом умер, отказался его поменять, говорил: «Кто не хочет меня впускать дирижировать в ту или в другую страну — пусть не впускает, а я был, есть и останусь русским…» Так вот, у меня есть одно условие, которое я не высказала вашему коллеге, оставшемуся у меня переночевать, — он ведь поэтому на день задержался.

— Слушаю вас, — ответил я с волнением, потому что сразу же услышал и почувствовал в голосе этой женщины из Мюнхена что-то наше, родное. — Условие мое состоит в том, чтобы при перезахоронении праха отца могли присутствовать я и мой муж — не только, естественно, в Париже, но и на Родине.

Через несколько дней улицы Ленинграда были заполнены тысячами людей, почитателями таланта великого композитора. Через репродукторы, установленные по пути следования кортежа, передавали музыку Александра Глазунова. Могила его в Ленинграде стала громадным холмом из цветов — так много венков принесли граждане города-героя своему композитору.

Спустя несколько лет я встретился с Еленой Александровной Глазуновой и ее мужем.

— Мы недавно еще раз побывали в Ленинграде, — сказала она, — и были поражены, как много цветов приносят на могилу отца советские люди; только на Родине умеют так хранить благодарную память о тех, кто вдохновенно творил для народа.

4

Сергей умел моментально откликаться на все важнейшие дела в жизни страны — страсть организатора, казалось, была в нем заложена с самого пионерского детства. Помню, как он забежал ко мне в общежитие и сказал:

— Немедленно собери в цехе митинг!

— Тема?

Сергей посмотрел на меня изумленно:

— Принятие Конституции! Непонятно разве?! Накидай тезисы. Звучать они должны примерно так:

С радостью и гордостью встречает народ своих избранников, возвращающихся с Чрезвычайного VIII съезда Советов. С жадностью вслушиваются трудящиеся в каждое слово делегатов о съезде, о Конституции.

И хотя уже получили широкую известность в народе речи руководителей партии и правительства, каждому хочется услышать рассказ о съезде из уст своих избранников — делегатов съезда. Каждому хочется услышать тех, кому выпало большое счастье присутствовать на съезде лично, обсуждать, дополнять и утверждать окончательный текст Конституции — Основного Закона страны социализма. В числе участников съезда было немало молодых делегатов, их имена составляют честь и гордость советской молодежи. Они спешат в родные места, в свои цехи, бригады, первичные комсомольские организации, чтобы поделиться с товарищами чувствами, заполнившими их молодые сердца…

Комсомол обязан с предельной четкостью разъяснить молодежи, что права, которыми она широко пользуется — право на труд, право на отдых, право на образование, — завоеваны годами суровой борьбы, ценою крови и лишений лучших представителей пролетариата.

Большую помощь окажут комсомольским организациям в этой пропагандистской работе молодые делегаты съезда. О чём они расскажут молодежи?

Они расскажут о Большом Кремлевском дворце, где проходили заседания съезда. Они расскажут о грандиозной демонстрации трудящихся Москвы, которые прошли через Красную площадь миллионоликой колонной, горящей одним чувством, одной волей.

Пусть позовет молодежь на свои собрания, — продолжал Сергей, — посвященные обсуждению отчетов молодых делегатов, старых рабочих, старых колхозников, участников гражданской войны. Старые рабочие расскажут молодежи о каторжном труде на капиталистической фабрике; старые колхозники поведают правду о подневольном труде на кулака и помещика; участники гражданской войны вспомнят о боевых днях, когда с оружием в руках боролись за то, что записано сейчас как добытое и завоеванное в новой Советской Конституции.

Эти рассказы помогут молодежи лучше осознать все величие наших побед, еще крепче полюбить свою социалистическую Родину. Эти рассказы зажгут молодые сердца ненавистью против всех тех, кто пытается поднять руку на наше счастье.

Собрания, посвященные отчетам делегатов съезда, должны сопровождаться повышением политической активности всех граждан Советского Союза.

Рабочие завода имени Менжинского, — особо отметил Сергей, — на своем митинге по отчету делегата съезда, Героя Советского Союза, воспитанника комсомола летчика Каманина приняли резолюцию:

«Мы призываем молодежь Советского Союза на самолет. Надо добиться, чтобы в кратчайший срок в стране было 150 000 летчиков. Это будет достойным ответом нашей молодежи на великую хартию народов, нашу Конституцию».

Я помню, с каким вниманием мы следили за судьбой отважных папанинцев — успеют ли снять их с искореженной льдины, спасут ли, вернут ли их на родную землю. И вот сообщение, которого ждала вся страна, сообщение, которым разбудил меня счастливый Серега.

— Слушай, Петь! — крикнул он с порога. — Слушай! Победа! Наши сняли папанинцев!

И с выражением, как актер-декламатор, он начал читать сообщение о том, что ледоколы «Мурман» и «Таймыр», штурмуя тяжелые многолетние паковые льды, вплотную подошли к району дрейфующей станции Папанина и сняли героическую четверку с льдины. Папанин, Кренкель, Ширшов и Федоров находятся уже на борту «Мурмана» и «Таймыра», на твердой и надежной почве плавучей территории СССР. Не знающая примера в истории научная дрейфующая станция «Северный полюс», за которой следил весь мир, закончила свою работу.

21 мая 1937 года большевики завоевали полюс. Могучие крылья советских машин появились над заветной точкой, к которой столько веков устремлялась человеческая мысль. Район полюса превратился в аэродром, принявший самолеты Героев Советского Союза. Северный полюс стал на время обжитым советским селением. Весь мир, затаив дыхание, с восторгом следил за великим подвигом сынов социалистической Родины, ошеломляющим своей дерзновенной смелостью и своей спокойной, уверенной, рассчитанной силой.

Поразительная эта штука — жизнь. Мог ли Сергей или я представить себе тогда, в далекие наши комсомольские годы, что по прошествии немногих совсем лет мы не просто повстречаем Ивана Дмитриевича Папанина, но и подружимся с ним?!

Как всегда, «первооткрывателем» легендарного героя оказался Сергей.

— Знаешь, — восхищенно рассказывал он мне уже после Победы, — я с ним случайно в Наркомате обороны встретился: небольшого роста, кругленький, с лучистыми глазами, искристым юмором, он меня сразу «братком» назвал — так обращается, будь человек моложе его или старше. Я, представь, сразу с ним себя спокойно почувствовал, без всякого «начальственного трепета», потому и разговор получился интересный.

Сергей впоследствии представил меня Ивану Дмитриевичу Папанину. История этого человека — живая легенда. Моряк, он сразу же примкнул к революции, был активным участником гражданской войны; а когда ему не исполнилось еще и тридцати, стал председателем Крымской губЧК.

После того как были вышвырнуты белогвардейцы и интервенты, после того как отгрохотали залпы девятилетней кровавой войны — сначала империалистической, а после гражданской, квалифицированных кадров в стране практически не было. Десятки тысяч рабфаковцев, будущих «красных профессоров», сели за парты — победившей революции были нужны ученые.

Бытовал тогда термин — «бросить». «Его бросили» на сельское хозяйство, «ее бросили» на обувную промышленность — и все сразу было ясно, никаких комментариев не требовалось. Так вот Ивана Дмитриевича «бросили» на науку. Он стал сподвижником и ближайшим помощником выдающегося советского ученого, академика Отто Юльевича Шмидта. Он не «комиссарил» — был в те годы и такой термин, когда большевика направляли контролировать работу буржуазного специалиста;

О. Ю. Шмидт был ученым-коммунистом, беззаветно преданным революции. Иван Дмитриевич днем трудился, ночью пополнял багаж знаний; стал впоследствии ученым, одним из выдающихся полярников — его имя по справедливости произносят вместе с именами Георгия Седова, Роберта Пири, Фритьофа Нансена, Руальда Амундсена.

Он был начальником «первопроходческого» Главного управления Северного морского пути. В годы Великой Отечественной войны контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза Папанин был назначен уполномоченным Государственного Комитета Обороны на север страны. Именно он вместе со своими помощниками обеспечивали прием и отправку на фронт всего того, что поступало в Мурманск и Архангельск по ленд-лизу от наших англо-американских союзников по антигитлеровской коалиции.

По сей день Иван Дмитриевич Папанин, доктор географических наук, руководит целой отраслью в системе Академии наук Советского Союза, готовит экспедиции ученых по морям и океанам, на Северный и Южный полюсы.

Скромный, обаятельный, добрый, но в то же время требовательный, Папанин за большие заслуги перед Советским государством награжден восемью орденами Ленина. К этому следует прибавить орден Октябрьской Революции, два ордена Красного Знамени, орден Нахимова 1-й степени, орден Трудового Красного Знамени, орден Красной Звезды и множество медалей.

Встречая его после войны, мы с Сергеем только диву давались, с какой воистину юношеской энергией Иван Дмитриевич на голом месте, практически из ничего создавал по поручению партии советский научно-исследовательский флот. В белоснежных красавцах «Витязе», «Академике Курчатове», во многих других научных кораблях навсегда останется сердце, ум и вдохновенный труд Папанина.

Научно-исследовательские корабли строились и на советских заводах, и за рубежом нашей Родины. Иван Дмитриевич дневал и ночевал на верфях, у него всегда находилось острое словцо для рабочих, веселая шутка, ободряющее напутствие. Он был своим человеком и в кабинете начальника верфи, и на причале, где собиралось «тело» будущего покорителя морских просторов. Поэтому-то корабли, оснащенные новейшим оборудованием, сходили со стапелей раньше срока и самого высокого качества.

Сейчас у меня дома на книжном шкафу как постоянная память о дорогом моему сердцу человеке стоят чучела двух пингвинов — подарок Ивана Дмитриевича.

Человек, подаривший их мне, начинал покорение Северного полюса в палатке, с огромным риском для жизни, связанный с Родиной за все время дрейфа лишь сердцем да морзянками радиста Эрнста Кренкеля. Ныне ученики и воспитанники Ивана Дмитриевича чувствуют себя и на Северном и на Южном полюсах почти как дома: обеспечены постоянной радиосвязью, принимают гостей — летчиков полярной авиации, моряков, плавающих на огромной «Оби» — город на воде, а не корабль!

Такой рывок науки и техники за сорок лет?! Разве сорок лет — срок для истории? Для человека это жизнь, для истории — быстролетное мгновение.

А война, развязанная фашистами, уже полыхала в Европе. Фашистские стервятники из легиона «Кондор», отправленные Герингом на помощь фалангистам генерала Франко, бомбили города и мирные деревушки Испании. В пепел была превращена Герника, ставшая символом вандализма и кровавой жестокости гитлеровцев. Это была предтеча тех планомерных зверств, с которыми коричневые палачи расстреливали Ленинград, Ковентри, Хатынь, Лидице, Новгород, Клин…

Пройдет много лет, и я встречусь в Париже с Пабло Пикассо, написавшим гневную картину «Герника». Испанец по крови, Пабло Пикассо сказал:

— Я не вернусь на родину до тех пор, пока там правят фашисты. Я никогда не прощу им Герники.

Вспоминая сейчас то далекое прошлое, я то и дело думаю о трагедии Чили, где к власти пришла кровавая хунта фашиста Пиночета. Вспоминаю я и Пабло Неруду, сражавшегося против фашистов в Испании и Чили, вспоминаю нашу с ним встречу в Париже. После победы правительства Народного единства, когда президентом Чили народ избрал Сальвадора Альенде, великий поэт нашего времени, коммунист и антифашист Неруда стал послом страны Народного единства во Франции.

Когда я спросил Пабло, отчего он ушел на дипломатическое поприще, Неруда ответил:

— Так нужно моему народу, так, увы, нужно и мне.

И он показал на свои больные ноги.

— Организм, видно, здорово подызноился, физически я чувствую себя неважно, говоря откровенно. Здесь есть те врачи, которые, надеюсь, помогут мне подремонтироваться. От работы отходить не могу — вот и совмещаю труд с лечением. Давайте встретимся у меня дома, — предложил Неруда. — Вы приедете не к послу, а просто к человеку, который очень любит вашу родину.

Через несколько дней я приехал к Неруде. Жена поэта провела меня в кабинет. Пабло полулежал на диване.

— Извините, что не смог выйти к вам, — вздохнул он, — мне сегодня что-то особенно нездоровится.

Неруда расспрашивал меня о Москве, где он часто бывал, о наших писателях: Симонове, Полевом, Рождественском, Ахмадулиной, с которыми он встречался. Я, в свою очередь, спросил о новой его деятельности — дипломатической.

— Здесь, в Париже, именно сейчас, — задумчиво ответил он, — я больше всего могу помочь моему другу, президенту Альенде. Ведь Чили блокируют империалисты везде, где только можно. Им нужно вызвать внутренний разлад в стране, помочь реакции, всей правой сволочи, которая в свое время аплодировала Гитлеру, Муссолини, Франко. Вот и приходится мне бороться здесь с теми, кто наложил арест на прибывшую в европейские порты чилийскую медь, а ведь это почти единственный наш источник получения валюты.

Кабинет Неруды был небольшой, кабинет поэта, художника — всюду книги: в шкафах, на столе, на подоконниках. Рядом с диваном, на маленьком столике лежала с тика бумаги, частью исписанной. Неруда заметил мой взгляд.

— Новая поэма, — сказал он. — Тороплюсь закончить… Поэма будет воспевать кубинскую революцию. Условно я ее назвал «Песни о подвиге»… Но это все еще в работе, поэзия — это очень трудно, потому что совмещает в себе красоту и честность.

Он попросил жену, которая заботливо укрывала пледом его ноги, достать с полки книгу.

— А вот эту книгу я подарю вам: «Песни любви Сталинграду».

Он подписывал мне свой том, и я видел, как лицо его медленно бледнело от боли. Я поднялся. Поблагодарил Пабло.

— До встречи в Москве, — тихо, с грустью сказал Неруда.

Но встрече этой не суждено было состояться.

Перечитывая сборник стихов Неруды, я остановился на пророческих строках:

Мертвый Неруда, как и мертвый Гарсиа Лорка, был опасен фашистам: скромные похороны поэта прошли в окружении карабинеров, а муниципальное кладбище в Сантьяго было оцеплено полицией. Дом, в котором жил и творил поэт-революционер, фашисты разграбили, надругавшись над памятью того, кто вступил в схватку с фашизмом в Испании и оставался верен идеалам социализма до последнего своего часа — как его верный и старый друг Пабло Пикассо.

Тогда в каждом доме у нас на Родине была карта Испании. Каждое утро мы переставляли красные и черные флажки, с затаенным дыханием наблюдая за боями республиканцев против фашистов.

Сергей достал где-то огромную карту — чуть не во всю стену его крохотной комнатенки, — и мы подолгу стояли возле нее, вчитываясь в строки кольцовских репортажей, гадая, когда же красные победят, когда сбросят в море ненавистных нам фашистов.

Мы знали, что наши летчики и танкисты добровольцами уехали за Пиренеи — помогать замечательному народу Испании сражаться за свою свободу. Как в Китае, где советские военные специалисты были плечом к плечу с замечательным китайским народом, который сдерживал натиск японских агрессоров, так и в Испании мы были верны своему долгу — великому долгу пролетарского интернационализма и антифашистской борьбы.

Сергей заставил нас чуть ли не наизусть выучить статью воспитанника белорусского комсомола дважды Героя Советского Союза Я. Смушкевича, участника боев под Мадридом и Уэской, опубликованную в Москве. Думаю, что статья эта заслуживает того, чтобы привести ее почти целиком:

«Часто летчики Красной Армии задают себе вопросы: в чем суть, природа советского героизма? Чем будет отличаться советский летчик в условиях будущих войн от летчиков враждебных нам империалистических армий?

Наш летчик — возьмите биографию любого советского пилота, известного и неизвестного, — сын своего народа, выходец из него. Советские летчики в прошлом — рабочие заводов, фабрик, колхозники.

Молодой гражданин СССР, приходя в Красную Армию, подготовлен жизнью к несению этой ответственной и почетной службы. Весь строй советской жизни подготовил его к героизму. Значительная часть юношей Советского Союза и 18–20 лет знает, что такое героизм, не по прочитанным книгам, не по рассказам своих отцов и старших братьев. Они сами уже успели проявить героизм на производстве, добиваясь трудовых рекордов, и в колхозах, где борьба за высокий урожай — это тоже проявление доблести и героизма. Пласты героизма, если можно так сказать, залегают у нас в самом народе.

Вот в чем, мне кажется, наше основное отличие от тех, с кем нам придется драться. Героизм у нас вошел в быт, он уже передается второму поколению отцами и старшими братьями — участниками боев за победу социализма.

За рубежами нашей Родины иначе понимают и по-иному проявляют героизм. Диктатор Италии начертил череп на борту самолетов эскадрильи, которой командовал его зять, бомбя беззащитное население Абиссинии. Дуче послал в Испанию с воздушной армией сановных сынков, улетевших драться за сейфы своих отцов. Сын Муссолини — летчик одной из итальянских эскадрилий в Испании — выбирал мишени, а его свита бомбила. Орава искателей наживы, лишней звездочки на эполет заполнила черными стаями небо Испании. В печати приводились протокольные записи показаний фашистских летчиков — немцев и итальянцев, взятых в плен республиканцами. Даже эти именитые фашисты, очутившись на прозаической земле, часто признавались в том, что в Испанию их привела прежде всего обещанная «длинная марка и лира».

Нам в будущем предстоит защитить нашу Родину от черной стаи фашистских эскадрилий. В самой нашей тактике не может быть одиночек. Идя в бой — это особенно будет относиться к истребителям, — наши летчики всегда будут чувствовать поддержку своих товарищей.

Мы горды любовью народа и принимаем ее, зная, что оправдаем надежду страны. Нашу силу и героизм питает могучий народ.

Такой связи с народом, как у нас, нет ни у одного летчика капиталистической страны, высоко или низко он летает, истребитель он или бомбардир. И в этой связи, а не только в нашей совершенной, передовой и могучей технике, природа советского героизма».

5

Жизнь каждого человека подходит к некоему водоразделу, за которым пережитое, сформировав человека, подвигает его к новому. Детство сменяется отрочеством, отрочество — юностью, а это — с моей точки зрения — особенно важная грань в становлении человеческого характера, ибо юноша уже властен над жизнью, а не подвластен ей, как младенец или отрок.

Сергей переступил грань юности рано — да, собственно, в тс годы время убыстрилось, темпы сделались иными, и трудности, которые нам приходилось испытывать, лишали нас того инфантилизма, который был свойствен поколениям предыдущим. Изнеженная барственность власть имущего меньшинства, темнота и бесправие голодного большинства, лишенного права на общественную деятельность, — все это кануло в Лету после победы революции, когда шестнадцатилетний Аркадий Гайдар был командиром полка, двадцатипятилетний Тухачевский — командиром армии, тридцатилетний Блюхер — военным министром Дальневосточной республики.

Огромную роль в нашем раннем возмужании сыграла не только работа в цехах электростанций и заводов (а мы ведь познали труд рано, лет с четырнадцати), но и школа. На смену старой, косной и чванливой гимназии пришли в народное образование, руководимое Анатолием Васильевичем Луначарским и Надеждой Константиновной Крупской, новые принципы. Мораль социализма, базирующаяся на принципах равенства, свободы, дружбы, породила новые взаимоотношения между педагогами и учениками.

На всю жизнь мы с Сергеем Антоновым запомнили и полюбили Александру Афанасьевну Еремееву, еще молодую, но уже со стажем учительницу, которая вела нас до пятого класса. Любили мы ее за знания бездонные, которыми, казалось нам, она располагала, за то, как она умело передавала эти знания нам, терпеливо и добро переносила наши шалости, влияла на нас лаской, а не окриком. Сколько я помню, Александра Афанасьевна всегда выделяла среди нас Сергея. Видимо, ей нравилось, как Сергей на лету схватывал сказанное на уроке, как исступленно любил он книги, как не по-детски серьезно относился к занятиям в школе. Только благодаря недюжинным способностям моего друга и тому, сколько внимания уделяла ему наша учительница, Сергей за один год смог окончить два класса. Нам, его сверстникам — чего греха таить, — конечно, было завидно, но авторитет Сергея после этого «рывка» неизмеримо вырос. Помню, как после окончания третьего класса за «успеваемость и примерное поведение» Александра Афанасьевна на последнем уроке торжественно вручила Сергею книгу, большую книгу о жизни животных. На приобретение этой книги, как мы узнали позже, Александра Афанасьевна потратила свое двухнедельное жалованье, а жилось тогда трудно, ох как трудно.

Бывало, неделями, а то и месяцами в школе было холодно — не хватало дров, — но никто не ныл, в классы все являлись аккуратно, кроме тех, кто лежал дома с температурой. Когда заболевала «техничка» тетя Настя, мы сами убирали классы, мыли полы; девчонки возились с тряпками, а мальчишки таскали воду с соседней колонки.

Когда было особенно холодно и голодно, Александра Афанасьевна взяла на свое иждивение совершенно изголодавшегося Сергея и поселила его у себя в комнатушке при школе; учительница сама недоедала, но талантливого мальчишку, который жил в трудных условиях, поддерживала как могла.

Учебников у нас не хватало, не было и тетрадей. Поэтому уроки мы готовили по пять человек вместе, а писать приходилось на всем, что попадало под руку, вплоть до старых газет, а писать нам, говоря откровенно, очень хотелось, и это объяснимо: дети неграмотных родителей, мы очень гордились тем, что Стране Советов нужны кадры ученых, интеллигентов, строителей, обладающих знанием.

Но помимо знаний — повзрослев, мы чувствовали это особенно остро, — Родине были нужны кадры военных (впрочем, без серьезного объема знаний в ту эпоху, не говоря уж об эпохе нынешней, военному человеку грош цена). Поэтому все свободное от работы и учебы время мы отдавали Осоавиахиму — «отцу» нынешнего ДОСААФа, — надо было готовиться к схватке с фашизмом не на словах, а на деле.

С восторгом мы прочли обращение к советской мододежи комсомольцев одного из заводов. Их призыв об изучении танкового дела встретил горячий отклик во всей стране.

Из Орла и Саратова, из Киева, Харькова и Симферополя, из Ленинграда и Куйбышева в Москву шли письма и телеграммы о том, что молодежь стремится в танковые кружки. Сергей, следивший за «Правдой» особенно тщательно, собрал, помню, нас и рассказал, что по всей стране идет уже конкретная работа. Куйбышевцы сообщают о первых десятках подготовленных ими танкистов и шоферов, говорил Сергей. Сейчас приступили к организации учебы танкистов не только в Куйбышеве, но и в Перми, Ульяновске, Пензе, Сызрани и в ряде МТС и совхозов области.

Таким образом, началось массовое движение среди комсомольцев и молодежи за изучение танкового дела. Нужно ли разъяснять, насколько ценно и важно было это молодое, только начинающееся движение для обороны нашей страны?

Но именно потому, что оно молодое, только начинающееся движение, надо было с самого начала оградить его от болтунов и очковтирателей, от любителей велеречивых деклараций и пышных рапортов.

Дело подготовки танкистов — большое и важное дело. Декларации, шум, трескотня здесь, как и во всяком деле, могут только навредить. Надо было вдумчиво, деловито, настойчиво развертывать танкистскую учебу молодежи.

Изучить мотор, научиться водить машину — это первое, за что брались кружки танкистов. Но для этого, как известно, не требуется немедленно садиться в боевой танк. Готовить трактористов и шоферов — это и значит начинать подготовку танкистов.

Быть танкистом — это значит быть организованным и дисциплинированным бойцом. Ухарь, лихач, пренебрегающий материальной частью, не умеющий и не любящий заботиться о ней, сберегать и умело эксплуатировать ее, не достоин носить высокое звание танкиста.

Окончив школу, мы с Сергеем имели дипломы танкистов, хотя танка в нашем Осоавиахиме не было — сначала мы обучались вождению боевых машин на фанерном макете, а потом на разболтанном стареньком «газике», однако, как показали события последующие, осоавиахимовские наставники обучили нас мастерски.

Главным водоразделом юности и зрелости по праву считают любовь.

Будучи человеком по натуре скрытным, когда дело касалось его личной жизни, Сергей, казалось, интересовался только тем, что было известно всем нам: службой на электростанции, директорством в музее художника Пэна, активной работой в Осоавиахиме и горкоме комсомола.

Но однажды наших комсомольцев как током шибануло: Сергей Антонов женится!

Свадьбу мы справили — по тем временам — замечательную: в его девятиметровую комнатушку набилось человек тридцать; Маринка, наша подруга, а теперь Серегина жена, красавица восемнадцати лет от роду, пир устроила на славу — угощение было разложено на подоконниках и в коридоре на трех табуретках, гости стояли, как на дипломатическом файв-о-клок — ни одного стула у молодых не было. Сергей имел только раскладушку, чемодан и стол на кухне.

Маринка дружбе нашей не мешала, но однажды случилась история довольно занятная.

Будучи человеком верным самому себе, Сергей и после женитьбы привычкам не изменил, продолжал отдавать всего себя работе, а тут еще, вчитываясь в тревожные газетные сообщения о ситуации в Европе, он стал заниматься парашютным спортом.

— Пригодится, — сказал он мне. — Танкист хорошо, но и десантник тоже неплохо.

Мы начали ездить в городской парк, там была парашютная вышка: каждое воскресенье пробный тренажный прыжок.

И — о таинственная непостижимость женской натуры! — наша Маринка заподозрила неладное: супруг перестал бывать дома даже в воскресенья. Не увлекся ли кем? Парень видный, любимец молодежи, организатор труда и отдыха — все может случиться!

И однажды, когда мы в очередной раз пошли в городской парк прыгать с вышки и Сергей сиганул вниз, все услыхали протяжный женский крик: Маринка с ужасом смотрела на мужа, который падал с двадцатиметровой высоты.

— Все, — сказала она, — теперь я тоже буду ходить сюда с вами и прыгать.

И ведь настояла на своем, и я заметил в глазахСергея гордость за жену.

А потом, сдав все нормы и зачеты, мы приехали за город, на летное поле, и был оркестр, и огромные толпы, и мы втроем — Сергей, Маринка и я — выполняли показательные прыжки. Первым, как водится, был Сергей. Вторым я. После приземления врач пощупал пульс: у Сергея — 70, у меня — 85. А когда прыгала Маринка, отделившись крохотной точкой от крыла У-2, врач удивленно покачал головой: у внешне спокойного Сергея пульс был 150.

— Ну и выдержка! — сказал врач. — Завидую, молодой человек, завидую…

Как награду, нам вручили на троих плитку шоколада — именно тогда мы впервые в жизни узнали его вкус.

Хочу привести документ тех времен — статью из газеты. Это еще одна иллюстрация тому, что наша личная и общественная жизнь шла бок о бок, являясь неразделимым целым:

«Сегодня в Москве открывается всеармейское совещание жен командиров Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Облик советской женщины — жены командира РККА — замечателен и волнующ. В нем сочетаются все отличительные качества освобожденной женщины социалистической эпохи…

Жена командира РККА неразрывными узами связана с бытом Красной Армии. Ее собственная жизнь и интересы неотделимы от интересов всей Родины. Для нее общественно-культурная работа в частях Красной Армии — выражение осознанного гражданского долга советского человека, выражение общественной активности, порожденной новой высокой и благородной ролью женщины в нашей стране. Если ее муж, ее брат пли сын поставлен на почетную вахту обороны, значит, ее долг — разделить с ним трудности этой вахты, сделать еще неприступней крепость обороны. Сам облик этой новой женщины ни капли не похож на облик купринских полковых дам, которые даже в дореволюционное время поражали пустотой, пошлостью интересов и обывательской никчемностью своего существования.

Боевые подруги наших командиров — люди иного социального склада, люди иного общественного покроя, иных интересов, иных стремлений.

Женщина — жена командира Красной Армии — ни на миг не забывает о военной опасности и готовится в минуту необходимости стать в одну шеренгу с бойцами…

Боевым патриоткам, мужественным подругам командиров доблестной, горячо любимой Красной Армии, шлем мы пламенный комсомольский привет!»

Пример Маринки лишний раз свидетельствовал о том, что наше комсомольское поколение жило одним дыханием и одним помыслом с жизнью нашей Родины.

6

В сентябре 1939 года почтальон вручил Сергею и мне повестки, предписывавшие явиться в райвоенкомат. Через четыре дня роту, в которой Сергей стал политруком, а я по нашей общей просьбе пулеметчиком в его танке, подняли на заре по тревоге. Начинался Освободительный поход Красной Армии — танкисты, артиллеристы, пехотинцы, кавалеристы, связисты спешили на запад, на вызволение братьев белорусов и украинцев, оказавшихся перед угрозой гитлеровского порабощения, — фашисты, разгромив Польшу, шли на восток. Едва наш головной танк перешел границу, навстречу нам ринулась толпа плачущих, смеющихся, приветствующих людей. Мы заметили, как из толпы по-юношески проворно вырвался старик и бросился к нашему танку, прижимая что-то к груди. Вначале мы не поняли, что несет этот седой человек с сабельным шрамом через всю щеку. Пригляделись внимательно — какая-то выцветшая тряпица.

И лишь несколько мгновений спустя мы поняли, что в руках у человека снятый с древка советский государственный флаг с серпом и молотом в верхнем левом углу.

— Вот уберег до прихода наших…

В панской Польше, где каждый день, каждый чао ему грозила тюрьма, каторга, смертная казнь, долгие годы хранил белорусский крестьянин флаг, снятый им с сельского Совета в горьком 1920-м. Оно уже почти истлело, потеряло цвет — драгоценное это полотнище.

И сейчас, осторожно расправив флаг, подошел старый крестьянин к Сергею — политруку Красной Армии. Сергей не знал, как поступают в таких случаях, как следует принимать такие бесценные дары человеческого мужества и гражданской верности, — в военных уставах об этом ничего не было написано. Но флаг, почти двадцать лет хранимый, можно было считать боевым знаменем. Сдернув фуражку, Сергей преклонил колено перед флагом и прикоснулся губами к истлевшей ткани…

Так приходила на исконные белорусские земли Советская власть. Командирам приносили плакаты, газеты, сельсоветовские печати — их долгие годы берегли люди «до часа», до освобождения.

От Слуцка на Брест в походных порядках быстро выдвигалась 4-я армия комдива В. И. Чуйкова, в которую в качестве авангардной входила танковая бригада комбрига С. М. Кривошеина; там и началась наша с Сергеем военная служба.

Генерал Л. М. Солдатов рассказывал впоследствии Сергею:

— Не доезжая Барановичей, первый эшелон штаба нашего округа свернул с шоссе в небольшую зеленую еще, по-летнему тенистую рощу. Там был запланирован привал на обед. Нас окружили местные жители — белорусы и поляки, завязалась дружеская беседа. Вдруг подъехал к машинам всадник — пожилой представительный человек в полувоенной, старинного покроя одежде. Легко спрыгнув с коня, он отрекомендовался:

— Князь Святополк-Мирский.

Мы смотрели на него с интересом.

— Как россиянин, я радуюсь освобождению Белоруссии из-под власти Польши, — торжественно, словно декламируя, произнес князь. — В родовом нашем имении — это возле селения Мир — я был, по существу, на положении фермера и трудился наравне с крестьянами.

Услышав такое, окружающие нас крестьяне заулыбались. Смущенный князь поспешил ретироваться, пригласив тем не менее осмотреть старинный родовой замок Святополк-Мирских.

(Позже мы узнали, что крупный помещик Александр Святополк-Мирский на самом-то деле не успел бежать при вступлении наших войск в Западную Белоруссию. Зато в 194 1 году, когда Барановичскую область оккупировали фашисты, там, в родовом замке, как хозяин и крепости к, в форме немецкого офицера сразу же появился дргой владелец «наследных земель и вод» — князь Василий Святополк-Мирский, родной брат Александра. Он установил там с помощью оккупантов рабские порядки.)

По пути на Брест батальон нашей бригады освободил город Несвиж, в котором было поместье князя Радзивилла. Замок был обнесен каменными стенами и глубоким рвом. Владелец замка также не успел удрать и пригласил командира нашего батальона навестить его «в жилых апартаментах». Выяснилось, что это был один из тех Радзивиллов, у которого, кроме этого замка с ценнейшими коллекциями старинного оружия, гобеленов, картин, скульптур рыцарей, не осталось уже ничего: все промотал князь Радзивилл по злачным местам Европы. За месяц до этого к нему приехала американская вдова-миллионерша с перезрелой дочерью: решила выдать заокеанское чудо замуж. Брак со старым, невзрачным на вид, брюзжащим князем был сделкой — хотелось бабушке-миллионерше купить себе старинную княжескую фамилию — в аристократки потянуло.

До войны комдив В. И. Чуйков и дивизионный комиссар Ф. И. Шлыков часто бывали в Бресте, выступали на партийных активах, посещали обком партии и облисполком. Бывали они и в Брестской крепости, построенной русскими в тридцатых-сороковых годах XIX века. Позже в нескольких километрах от кольца бастионов были возведены форты — отдельные железобетонные сооружения, которые должны были сдерживать противника на подступах к крепости, не позволять ему вести по ней артиллерийский огонь.

В свое время эту крепость можно было считать неприступной — когда ее строили, ведь не было авиации, не было и дальнобойных артиллерийских орудий. И все же когда фашисты внезапно напали на нас, то Брестская крепость со своими бастионами и фортами героически сражались и тогда еще, когда фашистские полчища были уже род Минском.

(Об этой героической эпопее талантливо написал С. С. Смирнов.)

Огромную роль — подобно нашей незабвенной учительнице Александре Афанасьевне — в жизни Сергея, да и моей, естественно, сыграл командир нашей танковой бригады Семен Моисеевич Кривошеин.

Участник гражданской войны, доброволец в Испании, герой Халхин-Гола, он был нам как отец — строгий, требовательный, любящий. (Я еще расскажу о Кривошеине — жизнь сводила Сергея и меня с этим отважным военачальником в самые тяжелые дни июля сорок первого.)

А пока двигались мы по дорогам исконных советских белорусских земель и дивились тому, как Кривошеин успевал видеть все, всюду поспевать, не зная покоя: когда тебе доверены жизни тысяч, забота о себе уходят на второй план. Этому ценнейшему человеческому качеству Сергея Антонова во многом научил комбриг Кривошеин.

Наши танковые части шли по Западной Белоруссии, к реке Муховец, к Бресту, встречая слабое сопротивление. Только на второй день, когда мы подходили к Барановичам, неожиданно выскочили из рощи польские уланы с саблями и пиками наперевес. Развернувшись, как на параде, они помчались к нашим танкам.

— Не стрелять! — приказал Кривошеин. — Ни в коем случае не стрелять… Они не виноваты…

Передовой всадник с погонами хорунжего лихо подскочил к головному тапку и с размаху, точно на учении, сильным ударом, с оттягом, рубанул по броне.

Сталь лязгнула о сталь, и в руках рубаки остался лишь темляк сабли.

Стало быть, это не выдумка, поняли тогда мы, что паны убеждали солдат и офицеров, будто у «москалей» танк из фанеры.

Не эта ли заслонившая все, даже здравый смысл, ненависть хозяев панской Польши ко всему советскому заставила военного министра Бека произнести циничные слова: «С немцами мы потеряем свободу, а с русскими — душу»? И начнется — Глейвице, позор и унижение оккупации, Освенцим, варшавские руины.

Но все это случится позже, много позже. А пока на площади у соборного брестского костела маршируют батальоны немецкого генерала Гудериана. Он передает исконно белорусский город советским командирам.

Это сентябрь 1939 года — генерал Гудериан тогда улыбался, отдавая честь комбригу Кривошеину. (Через полтора года, и июне 41-го, тоже улыбаясь, он будет рассматривать в бинокль Брестскую цитадель, на которую уже обрушились первые фашистские бомбы.)

Помню более поздний разговор с одним польским офицером, сдавшимся в плен.

— Вы не помогли нам, — сказал он тихо, с болью, — если бы вы захотели нам помочь, мы бы не были раздавлены Гитлером.

— Если кто и поможет Польше восстать из пепла, то это мы, — ответил тогда Сергей.

И я потом уже подивился тому чувству ответственности и уверенности, которое было заложено в моем друге всем смыслом и всей правдой нашей жизни.

Спустя много лет я познакомился с документами, которые лишний раз подтвердили правоту 27-летнего политрука Антонова. Еще в тридцать девятом году, за несколько педель до нападения Гитлера на Польшу, наша страна делала все возможное, чтобы организовать совместное противостояние Гитлеру.

Приведу документы, которые подтверждают правоту слов моего друга, — вера в правоту и честность нашего дела, ощущение неразделенности понятий «мы», то есть «народ», и «я» — то есть коммунист Сергей Антонов, высокое чувство ответственности за любой шаг Родины — это отличало моего друга на протяжении всей его жизни, и я благодарен ему за то, что был рядом с ним и много я получил от него — не словом, но практикой всей его жизни…

Документы эти стали известны миру много лет спустя после нашего Освободительного похода, когда мы сохранили жизни многим тысячам белорусов, украинцев, поляков и евреев, взяв их под защиту от гитлеровцев, по читателю, особенно молодому, стоит познакомиться с ними повнимательнее. Речь идет о переговорах, которые Советский Союз вел в августе 1939 года с Францией и Англией о совместном противостоянии Гитлеру и, таким образом, о спасении Польши.

№ 415. Запись заседаний военных миссий СССР, Англии и Франции

14 августа 1939 г.

Председательствует Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов.

Маршал К. Е. Ворошилов. Разрешите заседание военных миссий Франции, Англии и Советского Союза объявить открытым… Я вчера задал генералу Думенку следующий вопрос: как данные миссии или генеральные штабы Франции и Англии представляют себе участие Советского Союза в войне против агрессора, если он нападет на… Польшу или Румынию…

Ген. Думенк.…Мы считаем, что их дело — защищать свою территорию. Но мы должны быть готовыми прийти им на помощь, когда они об этом попросят…

Маршал К. Е. Ворошилов. А если они не потребуют помощи?

Ген. Думенк. Нам известно, что они нуждаются в этой помощи…

Маршал К. Е. Ворошилов. Предполагают ли генеральные штабы Великобритании и Франции, что советские сухопутные войска будут пропущены на польскую территорию для того, чтобы непосредственно соприкоснуться с противником, если он нападет на Польшу?…Предполагаете ли, что наши Вооруженные Силы будут пропущены через польскую территорию для соприкосновения с противником и борьбы с ним на юге Польши — через Галицию?

Ген. Думенк. Я думаю, что Польша и Румыния будут Вас, г-н маршал, умолять прийти им на помощь.

Маршал К. Е. Ворошилов. А может быть, не будут…

Адм. Драке. Если Польша и Румыния не потребуют помощи от СССР, они в скором времени станут простыми немецкими провинциями, и тогда СССР решит, как с ними поступить…

Маршал К. Е. Ворошилов. …Прошу заслушать заявление советской миссии:

«…Советская военная миссия не забывала и не забывает, что Польша и Румыния являются самостоятельными государствами, наоборот, именно исходя из этого бесспорного положения, советская военная миссия и просила английскою и французскую военные миссии ответить на вопрос: будут ли пропущены Советские Вооруженные Силы через территорию Польши (Виленский коридор и Галицию) и Румынии в случае агрессии против Англии и Франции или против Польши и Румынии?

Этот вопрос тем более законен, что Франция с Польшей состоит в политическом и военном союзе, а Англия имеет пакт взаимопомощи и военный договор с Польшей…

…Советская военная миссия выражает сожаление по поводу отсутствия у военных миссий Англии и Франции точного ответа на поставленный вопрос о пропуске Советских Вооруженных Сил через территорию Польши и Румынии.

Советская военная миссия считает, что без положительного разрешения этого вопроса все начатое предприятие о заключении военной конвенции между Англией, Францией и СССР, по ее мнению, заранее обречено на неуспех. Поэтому военная миссия Советского Союза не может по совести рекомендовать своему правительству принять участие в предприятии, явно обреченном на провал.

…Советская военная миссия просит ускорить получение от правительств Англии и Франции ответа на поставленный вопрос»…

Однако вразумительного ответа на эти столь ясные вопросы советская военная миссия так и не дождалась.

Это напоминало 1938 год, когда Советский Союз был готов оказать вооруженный отпор гитлеровцам, рвавшимся в Чехословакию: западные страны не приняли наших предложений и предпочли отправиться на поклон к Гитлеру в Берхтесгаден — там и было спланировано мюнхенское предательство, когда Париж и Лондон, тогдашние лидеры Франции и Великобритании, ослепленные антисоветизмом, отдали на заклание нацистам Прагу и Братиславу.

История повторялась и в жаркие тревожные дни августа тридцать девятого года. Судя по тому, как уходили от прямых и точных ответов западные дипломаты, можно было допустить возможность нового Мюнхена — опять же за нашей спиной.

Те два года мира, что мы получили, заключив Пакт о ненападении с Германией, когда бывшие англофранцузские лидеры отказались от серьезного совместного удара по агрессору, дали нам возможность более интенсивно готовиться к борьбе против фашизма, I то, что такая схватка неминуема, было ясно всем нам.

Готовясь к этой неминуемой схватке, мы не мыслили себя вне рядов партии большевиков.

Кандидатом в члены КП (б) Белоруссии Сергей вступил задолго до Освободительного похода. Я помню, как он волновался, когда предстал перед своими товарищами.

— Вспыльчив маленько, — говорили о нем некоторые из «старичков», — самокритику надо бы в себе покрепче развивать — без нее нет настоящего большевика. А так хороший парень, делу партии предан — это уж точно, здесь спору нет.

Шли годы, мужал Сергей, равнялся по коммунистам октябрьской закалки.

В ряды партии нас с Сергеем приняли одновременно, и мы были горды доверием наших товарищей, и было это событие для нас самым главным в жизни — мы стали солдатами партии великого Ленина.

7

А потом жизнь разлучила меня с Сергеем — он был направлен служить в Брест, я — в Минск.

В Бресте на освобожденных белорусских землях Сергею было поручено руководить культурой «в областном масштабе». Вспомнили, видимо, его «директорство» в музее художника Пэна.

Я следил за бурной деятельностью моего друга и знал, что за короткое время, за какой-нибудь год, в Брестской области на голом месте, практически из ничего был создан областной Дом народного творчества, две музыкальные школы, несколько кинотеатров, музей, студия художников, областной драматический театр, труппу которого Сергей «выхлопотал» в Москве, затребовав целиком выпускной курс ГИТИСа, а профессором у этих студентов, их художественным руководителем был мхатовец — Михаил Михайлович Тарханов, народный артист СССР (кстати, столь почетным званием в те годы были удостоены немногие). Между Тархановым и Сергеем состоялась «сделка»: Михаил Михайлович согласился быть художественным руководителем нового театра (с периодическими наездами в Брест), если Сергей будет по совместительству директором театра. Пришлось согласиться.

Труппа театра из молодых талантливых актеров не только с огромным успехом выступала в театре, наспех переделанном из спортивного зала, но побывала несколько раз в районах области, где местное население вообще впервые видело и слышало настоящих артистов.

Этим своим детищем — первым в Бресте профессиональным театром — Сергей был особенно горд. Судьба актеров после начала войны сложилась так: двадцатого июня они выехали на гастроли вместе со своим художественным руководителем М. М. Тархановым в соседний областной город. Фронт стал стремительно приближаться. С большим трудом актеров удалось эвакуировать в тыл — под бомбами, когда гитлеровские стервятники поливали пулеметным огнем составы с беженцами, расстреливая детей, женщин, стариков.

Многих актеров Брестского театра мне пришлось повидать уже после войны по просьбе Сергея, который все время кочевал по свету, а в Москве бывал редко. Муравьев стал ведущим артистом МХАТа, Марина Пастухова — известной актрисой кино, ведущей артисткой Центрального театра Советской Армии, Наташа Ткачева, Быстров и Петросянц вдохновенно трудились в Театре Моссовета.

Михаил Михайлович Тарханов, которого — также по просьбе Сергея — я навестил в Москве после войны, рассказывал, что до революции он работал во многих провинциальных театрах, в том числе в Минске, Витебске, и только в 1922 году пришел во МХАТ. Наше поколение помнит этого замечательного актера по ролям, которые он создал во МХАТе: в пьесе «Последние дни» М. А. Булгакова; в «Мертвых душах» Н. В. Гоголя; в «Вишневом саде» А. П. Чехова он блистательно сыграл роль Фирса; снимался Тарханов во многих советских фильмах, особенно запомнились его Шереметев в «Петре I», Поливанов в «Юности Максима», Дикой в «Грозе», Дерунов в «Иудушке Головлеве».

Во-время наших коротких послевоенных встреч Сергей рассказывал, как ему в те «брестские годы» удалось «заполучить" на гастроли в Брест таких замечательных деятелей советского искусства, как Антонину Васильевну Нежданову, Надежду Андреевну Обухову, Валерию Владимировну Барсову и Максима Дормидонтовича Михайлова; Сергея Яковлевича Лемешева, недавно заявившего о себе, по уже соревновавшегося с Иваном Семеновичем Козловским; Давида Ойстраха и Святослава Рихтера; артистку Веру Дулову и ее мужа, нашего с Сергеем земляка — Александра Батурина, солиста Большого театра, создавшего много образов в операх русских композиторов.

Особенно гордился Сергей тем, что «у него» с огромным успехом гастролировал Ансамбль песни и пляски Красной Армии под руководством его создателя А. В. Александрова; джаз-оркестр Леонида Утесова, который был особенно популярен после кинофильма «Веселые ребята». Ансамбль А. В. Александрова до войны поколесил нашу страну, побывал во всех военных округах, а вот до Бреста добрался с «помощью» Сергея только в 1940 году.

«Было их много: и певцов и танцоров — высокие, стройные, один к одному, — рассказывал мне Сергей, — целый поезд приехал подтянутых, элегантных в своих ладных формах, а желающих посмотреть и послушать красноармейский ансамбль были десятки тысяч».

После двух-трех концертов в здании театра Александр Васильевич Александров по просьбе Сергея согласился устроить выступление прямо на городской площади, на подмостках, наспех сколоченных за ночь. Успех был огромный: песни и пляски приходилось повторять по просьбе зрителей несколько раз; овация гремела такая, какой никогда раньше Брест не слыхивал.

Буквально в начале войны именно этот прославленный коллектив Красной Армии исполнил песню «Священная война», ставшую гимном борьбы: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!» Созданная А. В. Александровым на слова поэта-песенника В. И. Лебедева-Кумача, песня эта звучала в самые горькие дни отступления сорок первого года, когда, истекая кровью, мы отстаивали каждую пядь нашей земли.

Часто на фронте, когда хоронили мы с Сергеем друзей наших, когда слезы застилали глаза, мы тихонько запевали песню эту: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, идет воина народная, священная война», черпая в ней силы продолжать борьбу, верить в победу.

Недавно за границей мне довелось встретиться с замечательным коллективом, которым после смерти Александра Васильевича много лет руководит его сын Борис Александров, композитор, дирижер, прекрасный организатор. Недавно ему присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. На мой вопрос, сколько в ансамбле осталось довоенных ветеранов, Борис Александрович молча показал мне пальцы двух рук: десять человек из многих сотен…

Да, текут, текут годы… Пришли новые таланты, родились новые композиторы и поэты, не знавшие войны, но хранящие в своих сердцах благодарную память о всенародном подвиге.

Замечательная актриса Любовь Петровна Орлова тоже не миновала Бреста после долгих и настойчивых просьб Сергея. Захлебываясь, он рассказывал мне об Орловой, в которой блистательно сочетался талант певицы, танцовщицы и драматической актрисы огромного дарования. При этом была она обаятельна, проста в обращении, доброжелательна и красива. И не ведал Сергей, что Любовь Петровна, дабы постоянно «быть такой», ежедневно по нескольку часов делала утомительные упражнения у балетного станка, репетировала каждую роль вдумчиво, с полной самоотдачей. Мне об этом пришлось узнать много лет спустя, когда после спектакля в Театре Моссовета Любовь Петровна пригласила меня с женой к себе на квартиру попить чайку. Интересно, что всю жизнь к мужу своему, известному кинорежиссеру Г. В. Александрову, она обращалась на «вы». Он отвечал ей почтительной, восхищенной, я бы сказал, взаимностью. Это была очень дружная пара: люди, относившиеся друг к другу с величайшим уважением, художники, понимающие собеседника с полуслова.

О Леониде Утесове, который в то время представлялся сам как «единственный неорденоносец»; он и пел, и танцевал, и дирижировал, словом, щедро отдавал себя публике, Сергей с добрым смехом рассказывал одну из тех историй, которую знаменитый одессит «на полном серьезе» ему поведал. Во время одного из концертов в Одессе на сцене появилась грязная кошка, которая «тоже пожелала принять участие в представлении». Взбешенный Утесов выбежал за кулисы и набросился на старика реквизитора.

Тот ответил:

— Ша! Что вы на меня кричите? Эту кошку знает вся Одесса! Она каждый вечер выходит на сцену, и никто, кроме вас, не обращал на нее внимания. Это умное животное тоже любит хорошую музыку. Вы должны гордиться этим, Леонид Осипович. Я вам не скажу за всю Одессу, но я бы гордился.

Рассказывал он Сергею и о том, что самым страшным ругательством на его родине было: «Чтобы ты проглотил зонтик и чтобы он у тебя внутри раскрылся».

Любил и любит поныне Леонид Осипович хорошую шутку: и на сцене, и в кругу друзей.

Много песен, летучих фраз и веселых сценок, которые исполнялись Леонидом Осиповичем и его коллективом, обретали долгую жизнь — и в окопах на фронте, и в партизанских землянках, и в холодных цехах заводов, да и теперь, если поступают на прилавки магазинов пластинки с записями Леонида Утесова, они идут нарасхват.

Наверное, всю Белоруссию не посетило за те два предвоенных года столько интересных советских артистов, сколько побывало их в Брестской области.

Деятели культуры тянулись к Сергею, потому что он сам любил и понимал искусство, много читал, знал наизусть «Евгения Онегина», «Мцыри», восхищался Блоком и Маяковским, следил за новинками литературы, глубоко уважал тех, кто отдавал себя служению искусству, а это, он понимал, трудное служение.

Много времени Сергей отдавал поиску талантов среди рабочей и сельской молодежи. Он исколесил всю область, установил надежные связи со школами, клубами, с Домами культуры.

— Надо искать, постоянно искать искры одаренности, — говорил мне Сергей. — Будущие поколения нам не простят, если мы не поддержим каждого, кто отмечен «искрой божьей».

Он, помню, тогда усмехнулся:

— Иной атеист в богоискательстве упрекнет за «искру-то», но ты, думаю, понимаешь меня верно — зачем изобретать новые слова, когда старых есть предостаточно, — точнее и не скажешь.

Я вспомнил этот разговор с Сергеем, встретившись в Париже с известной художницей Надеждой Леже.

Пятнадцатилетней девчонкой Надя Ходасевич попала вначале в Варшаву (она жила на самом стыке Польши и Белоруссии), а затем волею судьбы оказалась в Париже. Здесь талантливая девушка начала учиться у Фернана Леже, замечательного художника, антифашиста, коммуниста. Потом Надя стала его верным другом и спутником жизни.

Ныне Надежда Петровна, советская гражданка, известная художница, большой друг нашей страны, бережно собирает и передает в дар советским музеям картины и мозаику. Она подарила нам живопись Фернана Леже, а также несколько тысяч превосходно выполненных репродукций шедевров мирового искусства, десятки монументальных мозаичных произведений, созданных ею. Первая выставка репродукций шедевров мировой живописи, организованная в Музее изобразительных искусств еще в 1968 году, вызвала огромный интерес советской общественности. Из подаренных Надеждой Леже репродукций, слепков, мозаик были сформированы передвижные выставки, которые побывали во многих городах нашей Родины. Такие выставки всегда оказывались большим событием в жизни каждого города, где они побывали. Дар Надежды Петровны помогает познакомиться с произведениями искусства, которые находятся не только в разных музеях мира, но и в частных коллекциях.

Указом Президиума Верховного Совета СССР за большой вклад в советско-французское сотрудничество и в связи с 50-летием творческой деятельности в области изобразительного искусства Надежда Петровна Ходасевич-Леже была награждена орденом Трудового Красного Знамени.

Не так давно мне довелось встретиться с этой простой и доброй женщиной в советском посольстве в Париже. Она пригласила меня посмотреть советское агентство Аэрофлота в центре Парижа: там ею создан мозаичный портрет Ленина. И если ныне в белорусской деревне, где родилась Надежда Петровна, портрет Ленина можно увидеть в каждом доме, то образ нашего Ильича в самом центре Парижа на Елисейских полях — это словно удар молнии для одних, а для других надежный одухотворенный верный свет.

На Елисейских полях всегда шумно, оживленно, людно. Всякий парижанин или приезжий, откуда бы он ни был, непременно пройдет по Елисейским полям. А там теперь днем и ночью смотрит на проходящих великий Ленин — творение дочери белорусского народа, патриота советско-французской дружбы.

Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…

1

Встретились мы с Сергеем в июле сорок первого, в дни страшные, в дни горького отступления, когда многое нам пришлось переоценивать заново. Встреча наша была случайной.

Штаб фронта размещался во Дворце пионеров — до революции это был замок князя Паскевича.

В приемной, куда меня провели, толпилось много командиров и генералов, ожидавших вызова к маршалу Буденному. Среди них я увидел и нашего бывшего командира танковой бригады, сейчас уже генерал-лейтенанта С.М. Кривошеина. Он обрадовался, увидев меня, усмехнулся:

— Этот твой дружок Антонов задержал всю очередь. Больше часа что-то докладывает маршалу.

Вскоре вышел Сергей. Генерал обнял его, расцеловал, коротко бросил:

— Ждите меня здесь!

За первые недели войны Сергей страшно изменился. Впалые щеки, пепельная бледность — ничего не осталось от прежнего Антонова, лет на двадцать постарел мой друг. Только внезапная улыбка освещала лицо, делая его прежним, дорогим мне и близким.

Пока генерал Кривошеин был у маршала, мы, предупредив адъютанта, вышли в старый парк, где стоял этот дворец, ставший суровым и настороженным, словно бы и старому зданию передалась тревога тех дней.

И вот что рассказал тогда мне Сергей.

Накануне нападения фашистов он выехал из Бреста по делам службы в Пинск и только в девять часов утра узнал о нападении фашистов. Сергей развернул «эмочку» и рванулся обратно в Брест, где остались его жена и маленький сын. Около города Кобрина, что в сорока километрах от Бреста, машину Сергея обстреляли — пулеметная очередь отсекла крыло. Сергей резко крутанул руль и по проселочной дороге вновь отправился к Пинску. В небольшом городке Иваново — между Кобрином и Пинском — он уже никого не застал из районного руководства: ветер гулял по пустым комнатам исполкома, но не было еще и фашистов; жители затаились в домах, тишина окрест была могильная, страшная. По шоссе на Пинск мчались грузовые автомашины с женщинами, детьми и ранеными красноармейцами. Решив, что по шоссе до Пинска доберешься не скоро — то и дело образовывались пробки, — Сергей свернул на проселочную дорогу. Не доезжая до города километров десяти, Сергей увидел, как на огромное колхозное поле из фашистского транспортного самолета высыпался парашютный десант. Сергей укрыл машину в кустах, а сам с камнем в руках залег во ржи: пистолета у него не было — ведь он уехал, когда еще был мир, а было это всего семь часов назад.

Здоровенный немец в форме командира Красной Армии приземлился чуть не на Сергея. Антонов ударил парашютиста по голове булыгой — тот и не пикнул. Сергей обыскал фашиста. Он нашел топографическую карту, удостоверение капитана немецкой армии; снял кинжал и пистолет «вальтер» с полной обоймой, выполз из ржи и долго лежал, наблюдая: ни один немец не встал, все затаились в хлебах. Сергей добрался до спрятанной машины и понесся в Пинск. В военкомате, где было мало кадровых военных, но уже много вооруженных гражданских коммунистов, разгадали по обозначениям на карте замысел десанта: взорвать артиллерийские армейские склады вблизи Пинска. Вскоре на нескольких грузовиках добровольцы во главе с военкомом и Сергеем обложили ржаное поле, подожгли его и, когда из огня и дыма начали выскакивать диверсанты, расстреляли их в упор. Но двух гитлеровцев Сергей и его спутники взяли живыми. С «поджаренными языками», с кучей трофейного оружия и двумя мешками тола они вернулись в Пинск.

Пленные показали, что еще при приземлении они, потеряв своего командира (его-то и пришиб камнем Сергей), решили дожидаться сумерек, чтобы выполнить свою задачу — взорвать армейские склады. Для того чтобы легче было выполнить эту задачу, их всех перед выброской переодели в советское обмундирование.

Это было первое боевое крещение Сергея в первый день войны. Затем по заданию партии, так же как и я, оставленный в тылу, он организовывал первые партизанские группы и налаживал связь с воинскими частями, попавшими в окружение.

ЦК КП (б) Белоруссии с первого же часа войны начал огромную работу по мобилизации республики на борьбу с врагом.

Утрам 22 июня, через пять часов после варварских бомбардировок, ЦК КП (б) Б принял такое постановление:

«1. Поручить членам бюро и секретарям ЦК КП (б) Б немедленно связаться и поддерживать беспрерывную связь с областями и районами, в первую очередь с областями (М районами полосы начавшихся военных действий. Передать указания ЦК КП(б)Б:

о немедленной перестройке работы парторганизации на военные рельсы; установлении связи с воинскими частями; введении угрожающего положения в городах и районах Белоруссии, организации боевой службы ПВО; поручить тов. Эйдинову добиться установления связи с Брестским и Белостокским обкомами. Обязать Минский обком и горком КП(б) Б (Колышкина и Бударина) обеспечить по городу все мероприятия в связи с начавшейся войной и немедленно закончить оборудование всех подвальных помещений под бомбо- и газоубежища. Ввести круглосуточное дежурство секретарей ЦК КП(б)Б».

А через неделю все районы Белоруссии получили новую директиву ЦК:

«1 июля 1941 г.

…Правительство Советского Союза… объявило Отечественную войну…

Все местности Белоруссии, занятые врагом, должны немедленно покрыться густой сетью партизанских отрядов…

В районах и селах создаются подпольные партийные и комсомольские ячейки, главная задача которых — мобилизация народа на беспощадную расправу с врагом…

Подпольные организации и партизанские отряды должны иметь явочные квартиры, адрес которых сообщать Военному отделу ЦК…

Твердо помнить, что партизанская борьба не имеет ничего общего с выжидательной пассивной тактикой. Она имеет боевой наступательный характер. Не надо ждать врага — надо ею искать и уничтожать…

Для уничтожения врага не стесняйтесь прибегать к любым средствам: душите, рубите, жгите, травите фашистскую гадину. Пусть почувствует враг, как горит под ним наша земли».

В течение июля ЦК КП (б) Белоруссии осуществлял интенсивную заброску в районы, занятые противником, партизанские отрядов, организаторских и диверсионных групп. Из Могилева 29 июля было заброшено 28 таких отрядов, инструктировали их товарищи К. Е. Ворошилов и П. К. Пономаренко, из Лиозно было направлено 29 отрядов, из Рославля — 28, из Гомеля — 23, из Пинска — 16 см рядов.

…Сергей метался по тылам врага, помогая претворять с жизнь указания партии; встречался с товарищами, оставленными в подполье, налаживал связи, участвовал в создании будущей огромной и грозной партизанской армии.

Затем по решению подпольного обкома он, так же как и я, перешел линию фронта — для доклада ЦК КП(б) Белоруссии.

Побывав у первого секретаря ЦК КП (б) Белоруссии П. К. Пономаренко, Сергей рассказал ему все, что видел и слышал.

Первый секретарь ЦК счел его рассказ заслуживающим серьезного внимания. Он знал Сергея лично — за две недели до начала войны вызывал его в Минск для беседы, хотел забрать Антонова на руководящую республиканскую работу. П. К. Пономаренко созвонился с Буденным и направил к нему Антонова, чтобы тот рассказал маршалу о положении войск, попавших в окружение.

Я привожу рассказ Сергея о встрече с Буденным таким, каким я запомнил его после встречи с моим другом в ту тревожную, беззвездную, душную летнюю ночь.

Из-за стола, протянув руку, шел к Сергею человек в маршальской полевой форме, с большими звездами на рукавах гимнастерки.

— Добрый вечер, товарищ Антонов, — сказал Буденный.

Да, это был он — тот самый бедняцкий сын, полный георгиевский кавалер, легендарный красный казак, которого Ленин сравнивал с Гарибальди, — Семен Михайлович Буденный. И уж совершенно некстати вспомнилась Сергею давнишняя строевая: «Буденный наш братишка…»

Маршал просто, по-отцовски обнял Сергея за плечи, усадил на диван. Во всем его облике — даже в знаменитых, чуть тронутых сединой усах — было что-то непривычное, непохожее на тысячи его портретов, знакомых каждому из нас с детства. Сейчас перед Сергеем на гнутом венском стуле сидел безмерно постаревший, осунувшийся человек.

— Расскажи, сыпок, что видел, — попросил маршал.

Сергей повторил свой рассказ. Говорил он горячо, сбивчиво, волнуясь, ничего, решительно ничего не приукрашивая, не упрощая, не скрывая. И о том, как жестоки, безжалостны оккупанты, и о том, что люди, оказавшиеся по ту сторону линии фронта, не знают правды, сбиты с толку вражеской пропагандой. А она твердит, хвастает, что немец уже занял Москву, а Сталин и другие руководители бежали куда-то за Урал…

Маршал не проронил ни слова, не задал ни одного вопроса — только слушал, внимательно слушал Сергея, словно сверял его наблюдения, его мысли с тем, к чему он пришел сам, о чем думал, не мог не думать здесь, в Гомеле.

Сергей, закончив рассказ, чуть не закричал:

— Где же наши армии, товарищ маршал?! Когда же погоним фашистов до Берлина?..

Буденный помолчал несколько мгновений, а затем заговорил — глухо и неторопливо. Он не отвечал прямо на вопрос Сергея, но то, о чем он говорил и, главное, как он говорил, ошеломило.

Антонов ожидал всего, чего угодно, только не этого…

Тихо, медленно, казалось, с трудом подбирая слова, Буденный объяснял, что враг неслыханно силен и ни в коем случае нельзя недооценивать его мощи.

— Он силен, немец, ох как силен… — повторил Буденный.

Сергей посмотрел на усталого старого человека в маршальской форме, и жуткая, нестерпимая мысль обожгла его. Он внимательно слушал, по мысль эта страшная, безумная, невероятная — все больше овладевала нм. Он с трудом ваял себя в руки, до боли, до хруста сжал кулаки.

Как же Буденный может говорить о том, что немец силен, если он, Сергей, воспитан в одном непреодолимом убеждении: «От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».

— Отдохни, сыпок, пару дней. Спасибо тебе за все, что ты рассказал, — произнес маршал.

Буденный встал и, подойдя к Сергею, взъерошил ему волосы, в которых появились первые седые пряди.

Много лет спустя в фойе Георгиевского зала в Кремле, в перерыве между заседаниями Верховного Совета, меня представили Семену Михайловичу Буденному.

Мы разговорились, сфотографировались на память…

— Ваше лицо мне знакомо, — сказал Буденный. — Где я вас встречал?..

Я напомнил маршалу, что был у него на приеме после того, как он беседовал с моим другом Сергеем Антоновым, молодым политруком, пришедшим из вражеского тыла. Я рассказал маршалу все, как было, ничего не утаил: ни тогдашних мыслей Сергея, ни подозрений его, да и моих, впрочем, тоже.

Семен Михайлович улыбнулся:

— Значит, к сожалению, оказался я пророком — дошел немец до Москвы…

И вдруг задумался. Улыбка, спрятанная в седых уже усах его, сошла с лица. И я отчетливо понял, что припомнилось маршалу — знойный страшный июль сорок первого, кабинет штаба в гомельском дворце князя Паскевича, ожесточение и трагизм первых военных дней.

— А что потом стало с вашим другом? — спросил маршал.

Я ответил, что отдохнуть Сергею не пришлось — генерал Кривошеин в ту же ночь забрал нас на передовую, в свой танковый корпус.

2

Еще один эпизод, врезавшийся в память: в кровопролитных боях в тылу врага множество красноармейцев были тяжело ранены. Наш врач Трускевич делал все, что мог, но медикаменты были на исходе, условий — мало-мальски сносных — не было: мы шли из боя в бой.

— Товарищ генерал, — предложил Сергей, — позвольте нам с Андреевым вывезти раненых в тыл.

— Ты что?! — нахмурился Кривошеин. — Ты понимаешь, что говоришь, политрук? Я должен буду отдать все тапки для сопровождения раненых, а как сдерживать гитлеровцев здесь?

— Нам не нужны танки сопровождения, товарищ генерал! Переоденемся в немецкую форму и проскочим! Раненых я тоже «обмундирую», автомашины немецкие у нас есть…

Я, помню, тогда добавил:

— Клянемся бородой святого Ларивона, вяликомученика белорускага, пробьемся…

— Сколько немецких слов ты знаешь? — спросил Кривошеин.

— Достаточно, — ответил Сергей. — Яволь, гут, швайн.

Кривошеин долго смеялся — лицо, закопченное пороховым дымом, только зубы светятся, и в глазах — гордость за своих питомцев…

Словом, через несколько часов мы выехали. А прошло еще часа два, и в лесу, навстречу колонне с ранеными — немецкие мотоциклисты. Они о чем-то спросили Сергея, одетого в мундир немецкого обер-лейтенанта.

Сергей наорал на мотоциклистов: «Швайне, ферлюхте швайне», и ударил одного из солдат офицерским стеком. Те, прижавшись, словно собаки побитые, дали газу — бешеный обер, черт его дери, лучше от него подальше…

А в одной маленькой белорусской деревне чуть не произошла трагедия. Вошедший в свою обер-лейтенантскую роль. Сергей стал просить еды для раненых, подражая немцам: «Мамка, яйки, курки, жифо!» Два здоровых на сотню раненых — смотрим, собираются мужики и бабы с вилами и топорами.

— Бейте фашистских гадов! — закричал один из стариков и бросился к нашим машинам.

Сергей чуть не взмолился на родном нашем белорусском языке:

— Да мы ж свои, свои, дед, мы раненых вывозим, маскируемся мы!

Словом, только когда все раненые: русские, украинцы, грузины, белорусы, казахи — начали кричать, что они свои, что они красноармейцы, переодетые в немецкую форму, убедились колхозники, поверили нам, потеплели лицами.

Мы вывезли раненых, «пропилив» по проселкам добрую сотню километров. Отдыхать было некогда, Сергей сел рядом с шофером и приказал:

— Срочно назад — мы нужны в корпусе…

Бои в те недели продолжались ожесточенные, на редкость упорные. Я был с Сергеем в одном батальоне и мог, что называется, наблюдать каждый его шаг, каждое движение — и спали-то мы в одной палатке, укрывшись одной шинелью. Впрочем, чаще спать приходилось в танке — если только приходилось: бои шли днем и ночью.

Однажды генерал Кривошеин вызвал добровольцев — отводить к линии нашей обороны подбитые танки. Дело это рискованное, смертельное, говоря откровенно, дело: надо подползти под ураганным огнем фашистов к поврежденному танку, забраться внутрь, к своим, а это, пожалуй, самое сложное — танкисты никого не пускают, задраив все люки: боятся, не фашист ли к ним «просится» в гости. Потом надо прикрепить буксирный трос, протащить его в лощинку, где затаился танк-буксир, замаскированный,тихий, чтобы его не засек враг и не уничтожил артиллерийским огнем, и уж с наступлением темноты оттащить подбитую тридцатьчетверку к своим.

— Разрешите, товарищ генерал, — как обычно, первым вырвался Сергей.

Как Кривошеин глянул тогда на моего друга! С отеческой гордостью за молодого политрука, так рано поседевшего, веселого на людях, тяжело задумчивого, когда оставался на короткие минуты — один… Враг идет по родной земле Советской Белоруссии, семья Сергея осталась в далеком уже гитлеровском тылу — было о чем горько думать нам в летние месяцы сорок первого…

Сергей взял меня с собой. Я видел его в «боевой работе» и поражался расчетливому, яростному, я бы сказал, хладнокровию. Пули вздымали фонтанчики вокруг нас, визгливо ухали то здесь, то там мины, поднимали смерчи сухой, горячей земли снаряды, а Сергей, сжав зубы, полз к подбитому танку, взбирался на броню, убеждал красноармейцев, что не фашист он, не переодетый предатель, а свой, политрук, коммунист, и был он в эти минуты, казавшиеся мне часами, живой мишенью для фашистов, по ни один мускул на его лице не дрогнул, ни тени страха не было, одно лишь желание: выполнить свой долг.

В те сутки, я помню, мы оттащили к своим пять танков, а это очень много, пять танков, потому что гитлеровцы взяли нас в клещи, часть наша оказалась в фашистском тылу и дорожить нам приходилось каждой боевой машиной, без которой нельзя было и думать о прорыве вражеского кольца.

Снаряд, попавший в тридцатьчетверку Антонова, пробил дополнительные топливные баки. Взрывная волна выбросила Сергея из машины и отшвырнула метров на пятнадцать от горящей машины — от огненно-обжигающего, страшно рвущегося боекомплекта.

Все это Сергей осознал много позднее. А пока он лежал, потеряв сознание, во ржи, неподалеку от дороги. Немецкий унтер поглядел на мертвого русского в прогоревшем, во многих местах покрытом масляными пятнами комбинезоне, брезгливо зажал нос — остро несло горелым маслом, соляркой и резиной. Увидев отброшенный взрывом пистолет, унтер нагнулся, поднял его и неторопливо пошел прочь.

Антонов очнулся, когда дорога опустела и грохот боя доносился уже издалека. Он открыл глаза, попробовал привстать и рухнул на землю от боля, застилающей глаза зелеными кругами.

Сергей медленно обшарил землю вокруг и убедился, что пистолета нет. Потом появилась тревожная мысль о документах. Медленно, в несколько приемов, превозмогая боль, он подтянул руку к нагрудному кар «ману и ощупал его. Партийный билет и командирское удостоверение были на месте, только по краям чуть обгорели.

Сергей перевалился на живот, отдышался и попробовал подтянуться на локтях. Локти саднило, боль по-прежнему жгла, но он сделал усилие и передвинул ставшее вдруг невероятно тяжелым тело на несколько сантиметров.

Он двигался…

Открытие это обрадовало его, он оперся на локти в сделал сильный рывок вперед. Боль тотчас же свалила Антонова, и несколько минут он лежал без сознания. Он явно не рассчитал силу — еще один такой рывок, и он вновь потеряет сознание. А ему надо во что бы то ни стало, хотя бы вот так, перекатываясь сантиметр за сантиметром, подползти к дороге.

Сколько времени полз до обочины, Сергей не помнил. Он вынужден был отдыхать после каждого движения, закусывать спекшиеся губы, чувствуя соленый кровяной привкус. И все же он двигался, полз, приближался к изъезженной колее проселка.

Солнце уже заходило, когда он наконец дотащился до края поля, увидел следы гусениц, понял — дорога. Этот недалекий путь он преодолевал несколько часов.

Порой ему чудилось гудение близких моторов, даже виделись силуэты тридцатьчетверок — то были видения вконец измученного, обессилевшего человека. Он терял сознание несколько раз, вновь открывал глаза и напряженно вглядывался в марево за придорожным лесом.

Очнулся он не от звука моторов, а от ровного гудения земли, от того, что дорога сотрясалась, ощущая мощную поступь многотонных стальных машин. По дороге — ошибки быть не могло — шли танки.

Свои или немцы? Сергей понимал, что из предосторожности нужно хотя бы скатиться обратно в жнивье. Но у него на это не хватило сил.

Теперь можно было уже разглядеть силуэты приближающихся танков. Он замер, чувствуя, как холодеет: свои или враги? Боль внезапно отпустила его, и он ощутил свое тело, и страшно растянулось в улыбке его обгоревшее, ставшее кровавой маской лицо — он узнал своих.

Заставив себя приподняться на локтях, Сергей стал напряженно считать башни: одна, две, три, семь, десять.

Застонав от нового приступа боли, он вдруг поразнлся простой и очевидной мысли — это идут его ребята, кривошеинские танкисты, только вместо одиннадцати машин — десять. Ведь его танк сожгли.

Он ужаснулся мысли — его танк сожгли. Он, Антонов, жив, а его тридцатьчетверка с сорванной башней догорает где-то поблизости…

Головная машина на мгновение осветила дорогу фарами. И эта вспышка придала Сергею силы.

Шатаясь, он встал сначала на колени, а потом на обожженные ступни и, делая странные, замысловатые движения чужими, негнущимися ногами, побрел навстречу танкам.

Он шел как во сне, нелепо размахивая руками. Гул моторов наверняка заглушил бы его отчаянный крик, но в этот момент он непроизвольно, скорее даже бессознательно, стал показывать жестами: «Остановитесь!»

Увидал ли его водитель головной машины, понял ли эти жесты «танковой азбуки» или просто остановился, увидев странное окровавленное существо, бредущее навстречу, — Сергей так никогда и не узнал. Последним, что он почувствовал, был жар раскаленной брони, надвигавшейся на него в скрежете и запахе перегоревшего масла.

Он упал прямо на танк. Башенный стрелок, высунувшись из люка, узнал его. Сергея втащили внутрь: на нем не было живого места.

Никто из танкистов толком не знал, что полагается делать: его забинтовали поверх ожогов туго-натуго.

Очнулся он в госпитале, когда старик хирург склонился над ним. Улыбнулся, торжествующе посмотрел на коллег, столпившихся у стола, точно хотел продолжить спор с кем-то: «Жив, знай наших!»

— Как будем лечиться — больно и быстро или не так больно, но долго? — спросил он Сергея.

Еле шевеля сожженными губами, Сергей ответил;

— Как быстрее…

Старик хирург сказал:

— Анастезии у нас нет. Под нож идешь! Имей в виду… — Затем вдруг заговорщически подмигнул: — Спирт пьешь?

Сергей отрицательно покачал головой.

— Какой же ты, брат, мужик? — усмехнулся хирург и потребовал: — Спирт! Быстро…

Принесли граненый стакан спирта. Врач разжал губы Сергея. Зубы застучали о край, спирт проливался, жег горло и гортань. И почти тотчас же Сергей погрузился в забытье.

Хирург — то был знаменитый профессор — отставил стакан с жидкостью, ставшей красно-бурой из-за крови, и решительно скомандовал:

— На стол!

— Сгорел наш Антонов!

— Да нет, живой…

— Где там живой — не дышит…

— Выдержит Серега, не может не выдержать!

— Да на нем живого места нет…

Сергей с трудом открыл глаза и понял, что говорят о нем. Он раздвинул руками веки, чтобы увидеть тех, кто пришел, кто стоит у его койки, и вдруг понял, что не видит.

Он привык уже и к боли, и к собственной беспомощности. Но то, что он слышал голоса людей, стоящих неподалеку, чувствовал холодную железную сетке кровати, ощущал беспомощное тело свое, но не видел, поразило его своей несправедливостью.

— Сестра! — захлебнулся он в крике…

Профессор накричал на него: «Паникер!» И старик оказался прав — вскоре слепота прошла. Но тут на Сергея навалилась новая беда — в ней уже он не мог признаться никому.

Сергей не притрагивался к еде, к гостинцам, которые неведомо какими путями доставляли ему товарищи-танкисты. Не радовали ею и подарки белорусов — яблоки да груши.

Никому не признался он, о чем думал в эти дни, прикованный к койке, о чем размышлял так мучительно, не умея отогнать неотвязные, доводящие до безумия мысли.

Неделю назад он с ужасом понял, что из видит. Теперь он не помнил.

Не помнил самых дорогих, самых близких имен — своей жены, сынишки. Сергей закрывал глаза, силился вспомнить лица жены, сына, придумывал им самые невероятные имена, мотал головой, но все было тщетно: он не помнил. Он забыл.

И сознание этого было страшнее всякой боли…

Сначала его кормили жидкой пищей с ложечки или через поильник, затем он попробовал, поддерживаемый сестрой, приподняться с кровати, наконец сам разогнулся и, морщась от боли, сделал несколько гимнастических упражнений. Память постепенно возвращалась к нему. Потом он встал без посторонней помощи и сам дошел до двери, устав так, что двое суток пролежал пластом. В яростной борьбе за жизнь шли долгие тяжелые дни.

Хотя никто — ни профессор, ни врачи, ни сестры — ничего никому не говорил, госпиталь знал: их перебазируют на Урал. Фронт приближался с каждым днем. Начальник госпиталя и слышать не хотел о выписке — он сначала улыбался, затем уговаривал, наконец просто выгнал Антонова из кабинета.

Через день Сергей попросил разрешения попрощаться с сестрой. Он говорил убедительно и жалостливо — перед эвакуацией госпиталя только на полчаса заглянуть к сестре, живущей, по его словам, в этом же городе. Ему выдали немудреное больничное обмундирование, назначили провожатого — пожилого санитара.

У маленького домика Сергей увидел лавочку, присел. Достал пачку «Казбека», подарок генерала Кривошеина, угостил санитара. Затянулись.

— Погоди чуток, — сказал Сергей, — я мигом. Зайду попрощаться — и обратно…

Эх, санитар-простота! Того не знал ты, что белорусскую хату можно пройти насквозь — войти с улицы, а выбраться незаметно — задами, огородами. А там ищи ветра в поле!

Его задержал первый же пост в расположении своего корпуса — без документов, в больничном белье. На счастье Сергея, он увидел знакомого офицера связи, спешившего к командиру корпуса.

Через несколько минут он уже стоял навытяжку перед Кривошеиным.

— Сбежал?

— Сбежал, товарищ генерал.

— А я тебя… В медсанбат! И чтоб оттуда не бегать! Кругом марш!

Когда Сергей Антонов вернулся в строй, его направили на юг, в район Ростова, где шли жесточайшие бои, а я по заданию ЦК КП(б)Б остался в Белоруссии — мы сдерживали немецкое наступление, сражались за каждую пядь земли.

3

Все эти дни ЦК КП(б) Белоруссии вел большую работу по осуществлению плана обороны рубежей Днепра и Могилева, в разработке которого участвовали маршалы К. Е. Ворошилов и Б. М. Шапошников. Здесь были приняты решения о развитии партизанского и подпольного движения, и в этих целях в тыл противника было направлено много преданных партии людей.

Хочу привести отрывок из воспоминаний комиссара 172-й стрелковой дивизии Леонтия Константиновича Черниченко о том, как насмерть стояли защитники Могилева, неподалеку от которого незадолго до этого вели бои части мехкорпуса Кривошеина.

«…Командир корпуса генерал Бакунин вызвал к себе командира дивизии и меня для информации…

Обычно отличавшийся хладнокровием и выдержкой, на этот раз комкор был взволнован. С нетерпением, несвойственным ему, он выслушал короткую информацию Романова и сообщил, что части 110-й дивизии оставили под давлением немецких войск оборону по Днепру, развернулись фронтом на север и сейчас ведут бон на линии деревень Княжицы — Черневка — Сусловка. Немецкие танковые части подошли к Чоутам.

По данным штаба 13-й армии, такое же положенне создалось и на юге. Там вражеские части пробились к Пропойску. Таким образом, 61-й корпус оказался в мешке, который гитлеровские захватчики стремятся завязать, перехватив путь отхода между Чаусами и Прапойском. Части 13-й армии ведут бои на флангах.

Было ясно, что выходить в таких условиях из окружения — значит потерять основные силы и технику. Поэтому мы пришли к выводу — удерживать Могилев до последнего дыхания. С таким твердым убеждением собрали совещание в штабе дивизии… На нем были командиры, комиссары и начальники штабов частей, советские и партийные работники города.

Хорошо помню выступление полковника Кутепова.

— Уже поздно отступать, чтобы сохранить силы, — говорил он, — теперь, когда сосед слева в беспорядке отступает, а сосед справа колеблется, нам лучше всего сражаться на месте до последнего. Это придает решимости колеблющимся и остановит убегающих.

Обобщая высказывания, я напомнил о директиве политического управления любой ценой удерживать Могилев, который превратился в своеобразную крепость, способную сдерживать напор танковых и мотомеханизированных войск и намести им большой урон.

Все присутствующие пришли к убеждению, что у гарнизона еще достаточно сил для борьбы. Было решено продолжать оборону города… Ставка Верховного командования отдала директиву командующему 13-й армией генерал-лейтенанту В. Ф. Герасименко: «Могилев под руководством Бакунина сделать Мадридом».

Эта директива как нельзя лучше отражала настроение Могилевского гарнизона. Она воодушевляла на подвиги.

Разведка установила, что гитлеровцы сосредоточили крупные свежие силы: 10-ю моторизованную дивизию, дивизию СС «Рейх» и полк «Великая Германия»…

После ожесточенного воздушного налета и артиллерийского обстрела гитлеровцы начали наступление и на участке 388-го полка. Но многократные атаки были отбиты.

…В штаб дивизии прибыл работник госбезопасности Чернышев с запросом из Ставки Верховного командования: кто удерживает город Могилев и в чем нуждаются обороняющиеся?

Генерал Романов заявил, что нужны боеприпасы. Вскоре мы получили ответ: ночью выложить костры на Луполовском аэродроме и ожидать прибытия транспортных самолетов. Но случилось так, что в этот день батальон старшего лейтенанта Сибирякова, оборонявший предместье Могилева, был оттеснен гитлеровцами, и аэродром перешел в их руки.

Генерал Романов приказал командиру 747-го полка Щеглову в критическом случае отойти в город, а дивизионному инженеру подготовить мост к взрыву. Однако полк не смог пробиться к днепровскому мосту.

Пьяные фашистские головорезы пытались через мост ворваться в город. Командование дивизии перебросило на этот участок батальон НКВД, батальон народного ополчения, резервную роту лейтенанта Степченкова, пулеметную рогу Хорошова, артиллерийский дивизион Дерганова и минометную роту из отряда Филимонова.

Гитлеровцы вплотную подошли к мосту, но получили отпор. Борьба за переправу приняла ожесточенный характер. Направив главное усилие на овладение мостом, противник ослабил нажим на полк Щеглова, который немедленно перешел в контратаку, нанося удары с фланга и тыла. Гитлеровцы отступили к аэродрому…

С наступлением темноты бой затих.

Утром начались бои на окраинах города. По Могилеву гитлеровцы вели артиллерийский огонь. Однако наступающие мотомехчасти противника не имели успеха. Они наткнулись на новую полосу укреплений.

Генерала Романова пригласили для переговоров с Москвой.

Маршал Советского Союза Шапошников спросил:

— Что произошло на Луполовском аэродроме, почему не были выложены костры?

Михаил Тимофеевич объяснил, что весь день шли бои, к вечеру враг захватил аэродром.

На следующую ночь были сброшены боеприпасы недалеко от фабрики искусственного волокна и кирпичного завода.

…Сторожевые посты пропустили три немецкие автомашины, следовавшие по Минскому шоссе, а боевое охранение задержало их. Схватка была короткой. Несколько гитлеровцев убито и захвачен в плен штабной офицер. При нем оказалась топографическая карта, по ней было видно, что вражеские войска овладели Смоленском и подошли к Вязьме и Ельне. В захваченных машинах оказалось много наградных знаков, несколько знамен и различных подарков. Как показал пленный офицер, эти награды предназначались для тех, кто с победным маршем пройдет по Москве.

Внезапно немцы прекратили огонь… Мы насторожились… В скором времени загадка разрешилась. В сопровождении группы наших бойцов к штабу подошли два гитлеровских офицера с белыми нарукавниками. Они были без оружия. Мне и начальнику особого отдела Г. А. Фефилову пришлось принимать этих парламентеров.

Белокурый, лет двадцати семи, баварец заявил:

— Мы пришель вам предложить капитуляцию.

— А вы сами не желаете капитулировать? — спросил я у него.

— Нет! Зачем! Мы желайт победа. Вам сопротивление безнадежно. Смотри наш техник.

При этом парламентеры достали из полевых сумок альбомы с фотографиями гитлеровских танков, пушек, самолетов и положили на стол.

— Вы что, на базар пришли со своей техникой? — возмутился я и резким движением руки отбросил альбом. — Мы били вас с вашей техникой и будем бить. А если хотите убедиться, можете посмотреть целое кладбище.

— Мы вам хотим лючше. Не надо больше проливайт кроф.

— Зачем же вы тогда пришли на нашу землю?

— Нас послал фюрер, мы принес вам освобождение.

Меня поразила слепота этих людей.

— Оберст велел сказайт, чтобы вы возвратили наши штабные машины. Мы знайт, куда есть ваш штаб, и если вы не сложите оружие и не возвратите машины, то он будет из пушек расстреливайт ваш штаб.

— Вот это практический разговор. Скажите вашему оберсту, что мы предпочитаем победу. А ваши машины с железными крестами возвратим лишь при условии, что вы не выпустите ни одного снаряда по городу.

— У нас нет на это полномочий! — заявили парламентеры.

Дальнейший разговор был бесполезен. Мы выдали им по Железному кресту в знак подтверждения, что их машины с крестами находятся у нас, и отпустили.

Прошло полчаса. Фашисты были пунктуальны — несколько снарядов врезалось в здание школы, в котором находился наш штаб.

Зашаталось, задвигалось здание, рухнул левый угол. Но в то же время потрясающие взрывы донеслись с окраины города. Артиллерийская группа полковника Соловьева ответила огнем по вражеским батареям.

Истребительный отряд Филимонова вел минометный огонь по врагу через Днепр. Северо-западная окраина города была охвачена пожаром.

Вечером в бомбоубежище, где находился штаб, было многолюдно и шумно. Сюда в последний раз собрались руководители Могилевской обороны, командиры, комиссары и начальники штабов, начальник оперативного отдела штаба корпуса полковник Фурин и начальник политотдела корпуса полковой комиссар Турбинин.

Я зашел к генералу. Романов сидел, склонясь над топографической кардой. На столе лежал короткий приказ из Генштаба на отход. Он был получен по закрытой связи через капитана госбезопасности В. И. Пудина. Романов готовился к совещанию, обдумывая план выхода из окружения.

Михаил Тимофеевич поднял голову. На его лице была усталость.

— Читай, комиссар! — скосив глаза на листочек бумаги, сказал генерал.

К генералу Романову входили командиры. В углу слабоосвещенной комнаты был накрыт стол. На нем лежал а незатейливая солдатская закуска. Позвонил начальник 4-го отделения штаба дивизии капитан Красноторов и доложил, что немцы уже у штаба тыла, спрашивал, как быть со штабной документацией и полевой кассой.

— Сжечь!

Совещание начал Романов.

— Гитлеровцы овладели Смоленском, и подошли к Ельне, угрожают и Вязьме, — сказал он. — В интересах сохранения оставшихся сил отдан приказ об отходе… Прошу, товарищи, высказать свое мнение…

— Могилевская оборона сыграла свою роль, — сказал полковник Кутепов, — дальнейшее сопротивление потеряло значение, гарнизон обречен. Выход из окружения боем нанесет еще один удар по фашистам.

Генерал Романов предложил план отхода…

Немцев наше выступление застало врасплох, и мы прорвались к Тишовской роще. Но здесь нас осветили прожекторы, враг открыл яростный артиллерийский и минометный огонь. Мы несли большие потери, но пути назад не было.

Рядом со мной громыхнуло, опрокинуло меня, оглушило и обдало липкой грязью. Сквозь туман блеснули вспышки орудия. Оно стояло у обочины дороги и било по нашей автоколонне. «Надо его заставить замолчать», — пронеслось в голове.

— Вперед! — кричу не своим голосом.

В несколько прыжков бойцы накрыли орудийный расчет. Пушка замолчала. Но в этот миг справа из двухэтажного дома застрочил пулемет, и меня больно хлестнуло по ноге.

Развернув индивидуальный пакет, я начал забинтовывать голень правой ноги. А бойцы открыли огонь из вражеского орудия по фашистам, засевшим в здании.

У кирпичного сарая остановилась наша санитарная машина. Я, прихрамывая, подошел к ней. В машине лежал Михаил Тимофеевич. Он был тяжело ранен, посмотрел на меня затуманенным взглядом и тихо проговорил:

— Кажется, вышли. Ведите, комиссар! Мне плохо.

С наступлением темноты нам удалось оторваться от врага.

Из города долго еще доносилась пулеметная трескотня».

4

Беларусь! Беларусь! С какой болью мы отдавали тебя Гитлеру. Сердце разрывалось наше, ибо мы знали, что тебя ждет, Беларусь!

В деревне Хатынь Логойского района Минской области погибли в огне 149 жителей, согнанных и запертые в сараях; а таких Хатыней, где фашисты превратили в пепелище, в угли и людей и дома, только в одной Белоруссии более шестисот.

Один из случайно спасшихся жителей Хатыни, И. И. Каминский, рассказывал: «…И меня погнали в тот сарай… Дочка, и сын, и женка — уже там. И людей много сколько. Я говорю дочке: «Почему вы не олелись?» — «Так сорвали с нас одежду», — говорит она. Ну, пригонют в сарай и закроют, пригонют и закроют. Столько людей нагнали, что и не продохнуть уже, руку не подымешь. Люди кричат, дети эти: известное дело, сколько нас и страх такой. Сено там лежало, солома, кормили еще, держали коров. Сверху и подпалили. Запалили сверху, горит крыша, огонь на людей падает, сено, солома загорелись, душатся, задыхаются люди, так сжали, что и дышать уже нет возможности… Я сыну говорю: «Упирайся в стену ногами и руками, упирайся!..» А тут двери раскрылись… а люди не выходит… Что такое? А это стреляют там в дверях, стреляют, говорят. А крик такой, что стрельбы той, что стуку того и не слышно. Известное дело, горят люди, огонь на головы, да дети — такой крик, что… Я сыну говорю: «По головам как-нибудь, по головам выбирайся!» Подсадил его. А сам понизу, меж ног… Навалились на меня убитые, продохнуть нельзя. Двигаю плечами — тогда я здоровше был, — стал ползти. Только к порогу, а крыша и обвалилась, упала, огонь на всех!.. И сын тоже успел выскочить; ему только голову чуть-чуть обсмолило, волосы обгорели. Отбежав метров пять — его и положили из пулемета… Потом поехали немцы…

Я сына стал тащить, потянул, а уже и кишки за ним… Только спросил еще, жива ли мама, сестра… Не дай бог никому, кто на земле живет! Чтобы не видели и не слышали горя такого!..»

Много лет спустя доктор медицинских наук, профессор Петр Осипович Вязицкий, рано поседевший человек с добрыми, усталыми главами, рассказал мне о трагедии другого белорусского села.

«Это было поздней осенью 1942 года в Витебской области Белоруссии. Мне тогда не было еще двенадцати лет. Однако за год жизни на оккупированной территории я успел узнать запах пожарищ, услышать свист пуль и увидеть обезображенные трупы невинных людей. Казалось, что меня уже невозможно было чем-либо удивить в повадках оккупантов. Но это только казалось.

В это время фашистские регулярные части начали блокаду партизанских районов. Все жители окружающих деревень были оповещены об этом партизанами. Люди бросали насиженные места и тянулись поближе к лесным массивам. В одну из морозных ночей тронулись в путь и мы с матерью — отец был на фронте.

Ночью мы пришли в село Боровые. Это было большое, типично белорусское село. В нем скопилось много беженцев из ближайших поселков и деревень. В основном это были женщины, старики и дети. Я хорошо помню, как нас встретили совершенно незнакомые люди: приютили, обогрели, поделились всем, чем могли.

На следующее утро мы увидели густые немецкие цени, двигающиеся по направлению к лесу. День мы переждали, а к вечеру собрались уходить. Нам с матерью удалось благополучно уйти и добраться до соседнего села, там мы заночевали. Ночью мы были разбужены страшным шумом. На улице было светло, почти как днем — горело село Боровые. Были слышны дикие человеческие голоса. Они перемешивались с ревом коров и визгом свиней. Страшно выли собаки. Мы стояли безмолвно, а потом из темноты и дыма на нас стала наползать длинная колонна тяжелых фашистских автофургонов. Нас спас близлежащий лес. Все постройки в селе Боровые были сожжены, погибло много людей.

Детским умом я еще не мог себе объяснить зверскую нечеловеческую жестокость.

Сейчас урна с землей села Боровые покоится в Хатыни. При первой возможности я стараюсь там побывать. Возил туда и сыновей своих, буду возить и внуков».

В тридцати километрах от Минска на том месте, где когда-то была деревня Хатынь, ныне стоит фигура старика с телом мертвого мальчика на руках, на этом страшном «кладбище деревень», где остались только трубы на месте бывших дворов и изб… и земля которых здесь погребена, — из сотен таких Хатыней, больших и малых.

И на небольшом квадратике земли в Хатыни посажены и растут по углам три березки, а четвертый угол пуст: памятник этот напоминает людям, что каждый четвертый житель Белоруссии погиб в годы войны.

29 ноября 1941 года Красной Армией был освобожден город Ростов. После сражения у Ельни и великого противоборства под Москвой это был важнейший успех Красной Армии в сорок первом году.

Как ждала вся страна сообщений о тех первых победах! Как радостно было на душе у танкистов, ворвавшихся в город и затем без остановки с малыми потерями, продвинувшихся на 60–70 километров в направлении Таганрога!

В поле у населенного пункта Матвеев Курган танковая бригада натолкнулась на сильный огонь противника. Приказано было окопаться, ждать подкреплений. При очередной попытке взять Матвеев Курган Сергей выскочил из танка и поднял за собой батальон пехоты.

Танки ушли вперед. Сергей бежал, стараясь догнать своих. Вдруг его сильно ударило по ноге, обожгло болью. Первой мыслью было — оторвало ногу, второй — удивление: как же он бежит без ног? Он продолжал двигаться, крича во весь голос, словно криком этим пытался остановить, преодолеть боль:

— Вперед! За Родину! За Сталина!

Потом Сергею рассказали, что его, упавшего без сознания, увидел механик-водитель, развернул боевую машину и тихонько подал к нему. Сергея втащили в башню.

В медсанбате он кричал, ругался на чем свет стоит:

— Что ж вы делаете?! Не трогайте обувку! Не смейте!

Разгоряченному боем, ранением, Сергею казалось, что врачи нарочно портят роскошные сапоги на меховой подкладке. Всего несколько дней назад, в короткое затишье между боями, прибыла в бригаду делегация из Казани, привезла подарки танкистам. Тогда-то Сергею и достались высокие кожаные сапоги, легкие и ладные в ходу, теплые, как унты, и непромокаемые. А врач в медсанбате зло и умело, не обращая внимания на крики молодого комиссара, разрезал сапог и вылил из него с литр крови. Нога сильно опухла, посинела, но пуля прошла навылет, по счастью, не задев кости…

А Сергей не унимался:

— Эх, такое добро испортили!

Нога сильно болела. Но, по правде говоря, в горящем танке было куда хуже — чувствовать запах собственного горелого мяса — ощущение страшное.

5

Выписавшись из госпиталя, батальонный комиссар Сергей Антонов после вручения ему ордена Красного Знамени был отправлен в Москву за предписанием в Главное политическое управление РККА.

Кабинет начальника управления кадров помещался на нервом этаже здания ПУРККА. Сергей подошел к небольшому зеркалу в комнате дежурного, оправил гимнастерку. Дышалось ему в Москве после ранений и всех его странствий по госпиталям и медсанбатам легко и даже празднично — сегодня он должен был получить назначение на фронт. К тому же в тесном общежитии Военно-политической академии на Садово-Триумфальной соседи его уже прознали, что возвращается он в действующую армию с повышением.

— Антонов? — хмуро, не подняв головы, не пригласив сесть, спросил хозяин кабинета — невысокий коренастый бригадный комиссар.

— Так точно.

— Доверяем большое дело… — все так же хмуро, с выражением нечеловеческой усталости сказал начальник управления и надолго замолчал, закрыв воспаленные от бессонницы глаза.

Сергей оглядел кабинет. В этой комнате все оставалось привычным, надежным, знакомым — и маленький письменный стол, и приставленный к нему стол подлиннее, и стулья, и портрет Сталина, и даже довоенная настольная лампа с вязью дубовых листьев и звездочками по зеленому гофрированному шелку. И оттого, что все было так обычно в этом кабинете, словно это не зима сорок второго, и не погибали пуровские инспектора на фронтах, и не попадали лекторы в самые что ни на есть сложные ситуации, фронт совсем недавно был в двадцати минутах езды «эмкой» отсюда, — словом, от всей этой привычности и налаженности дела стало светлей у Сергея на душе.

Хмурый хозяин кабинета протянул ему предписание. «Офицерская почта» не ошиблась: в предписании указывалась новая должность Сергея — комиссар танковой бригады.

В Москве стоял стылый, продутый насквозь ветрами март. Сергей вышел из пуровского подъезда. Идти сразу в академию не хотелось, да и было в запасе несколько часов свободного времени.

В холодную эту и трудную пору оставался в Москве островок иного быта, иного уклада жизни, куда можно было зайти и, если верить понимающим людям, получить немного «согревающего», — гостиница «Москва».

В ресторане было немного людей. Сергей, пожалуй, был единственным военным. Где-то в углу пыхтел трубкой пожилой человек, зябко кутавшийся в клетчатый шарф. Заканчивала скромное пиршество компания ярко накрашенных молодых женщин и мужчин с перстнями, но в подшитых валенках — гастрольная актерская бригада, только что вернувшаяся с фронта.

Официант предложил роскошный — по тем временам — ужин: несколько картофелин, селедку и, главное, стопку жидкости весьма странного желтого цвета и со стойким сивушным запахом.

Сергей выпил водку залпом. «Вот какой банкет получается, — невесело подумалось ему. — Не с кем даже радостью поделиться, не с кем чокнуться».

Сколько ни давал он себе клятв не думать о своих, о Маришке и о сыне, не удержался. Вспомнился весенний Брест, и нарядная толпа, и звуки вальса на площади, и маленький сын, усевшийся у него на плече, глазеет на праздничную демонстрацию. Где сейчас его родные? Живы ли? От этих мыслей стало Сергею не по себе. Он расплатился, встал из-за стола и направился к выходу. На огромной широкой лестнице его неожиданно окликнули:

— Антонов?

Он обернулся. На площадке стоял человек в полувоенном костюме. Хотя костюм изменил облик, Сергей тотчас же узнал первого секретаря ЦК КП (б) Белоруссии П. К. Пономаренко, а с ним и секретаря ЦК КП (б) Б Г. Б. Эйдинова. Того Эйдинова, которого Сергей помнил еще с 1926 года, когда привозил в Москву свою ватагу пионеров. В ту пору Григорий Борисович работал в Краснопресненском райкоме комсомола, и не раз до войны и в войну приходилось Сергею встречаться с этим умным коммунистом.

Последний раз он видел Пономаренко и Эйдинова в июле в штабе Буденного, а до этого в мае в Минске, в большом просторном кабинете в здании ЦК. Разговор тогда был неторопливый, обстоятельный, подробный, и, выходя из кабинета, Сергей уже знал: его зовут на большую республиканскую работу. Когда все это было? Сколько же страшного, даже невероятного стряслось с тех пор, с того неторопливого и долгого разговора за стаканом чаю!

Может быть, и этот большевик ленинской закалки подумал о том же, глядя на молодого еще, но уже седого батальонного комиссара, а?

— Вы откуда, Антонов?

— Из госпиталя на фронт. Предписание получил в ПУРе.

Секретарь ЦК внимательно посмотрел на Сергея, словно что-то неожиданно решив для себя.

— Где вы остановились?

— Где же нам, фронтовикам, останавливаться? Ночую в академии на Триумфальной.

— Ну, будьте здоровы! — неожиданно быстро попрощались с ним Пономаренко и Эйдинов.

Сергей решил не спускаться в метро, а пройти до академии по улице Горького пешком, не спеша. Он шел по московским улицам, мысленно уже прощаясь со столицей и твердо, до мелочей зная весь уклад будущей своей жизни.

Едва он успел расстегнуть ворот гимнастерки, прилечь, по радио разнеслось:

— Батальонного комиссара Антонова — срочно к дежурному по академии.

Ничего хорошего это не сулило. Сергей наскоро пожевал чаю — дернул же черт «обмывать» предписание — и явился к дежурному. Тот на правах равного по званию накинулся на Сергея:

— Ты где пропадаешь? Тебя срочно к…

И он назвал фамилию того хмурого генерала-кадровика, который только-только вручил Антонову назначение. Сергей встревожился:

— А в чем дело, не знаешь?

— Да не торчи здесь, тебя машина дожидается!

Машина из ПУРа — это кое-что значило — может, пронесет!

В приемной сидело несколько человек. Но дежурный адъютант, увидев Антонова, проводил его в кабинет, минуя очередь.

— Садитесь, товарищ Антонов! — неожиданно веселым голосом сказал бригадный комиссар, и Сергей отметил про себя, что назвал он его не по званию, не просто по фамилии, а так, как обычно обращаются друг к другу коммунисты, товарищи по работе.

— Курите? — Бригадный комиссар достал «Казбек», постучал папиросой по коробке.

Сергей все еще не понимал, зачем его вызвали.

— Спасибо. С удовольствием.

— Предписание у вас с собой? Дайте его.

Сергей протянул листок. Начальник управления взял ею, неторопливо, чуть шевеля губами, прочитал и также неторопливо, спокойно разорвал большую бумагу с печатью.

Антонов рыском поднялся:

— В чем дело, товарищ бригадный комиссар?

Что-то ожесточенно-суровое было во взгляде молодого, с обожженным лицом фронтовика, вскочившего со стула.

Начальник управления поспешил объяснить, странно вглядываясь, словно впервые увидел Антонова:

— Вас отзывают в распоряжение ЦК Компартии Белоруссии.

Они посмотрели друг на друга, и, хотя никакие инструкции, никакие директивы не позволяли начальнику управления сказать больше, да о многом и ему не положено было знать, все же он протянул руку Сергею, тихо заметив:

— Ты скажешь сейчас, что хочешь на фронт. Я и сам подавал рапорт и получил от начальника головомойку, потому что люди всюду нужны… Здесь тоже.

И еще, наверное, ему хотелось сказать этому молодому комиссару, так сумасшедше сверкнувшему глазами, когда рвали его ненужное теперь фронтовое предписание: «Дело тебе предстоит еще более трудное и тяжелое, чем танковые бои».

Но этого бригадный комиссар вовсе уже не мог позволить себе. Вместо этого он произнес только:

— Явитесь в комнату номер сто. Старая площадь.

— Пропуск?

— Пропуск заказан.

Партийный штаб Белоруссии временно помещался в здании ЦК ВКП(б). Сергей нашел указанный в пропуске кабинет, постучал.

— Входите!

За столом в кабинете сидел первый секретарь ЦК КП (б) Б П. К. Пономаренко. С момента их короткого разговора в гостинице «Москва» прошло не более трех часов.

За эти три часа перевернулась жизнь Сергея.

Еще вчера утром он думал о танках, о новых товарищах, а сегодня в кратких и точных словах секретарь ЦК обрисовал характер и масштабы будущей его деятельности:

— По всей Белоруссии, в лесах, по дальним хуторам, в полесских болотах и минских пущах, от Бреста до Витебска полыхают партизанские костры. Обозначались масштабы небывалого фронта, всенародного сопротивления. Оттуда, из глубины фашистского тыла, идут в Москву донесения и первые радиограммы — партизанам необходимы специалисты — подрывники и диверсанты, врачи и радисты.

Антонов слушал Пантелеймона Кондратьевича, подавшись вперед всем телом.

— Белорусы, белорусы, — делая ударение на последнем слоге, говорил секретарь ЦК. — Нам нужны белорусы, понюхавшие уже порох, знающие местность, надежные и сильные люди, опаленные в схватке с гитлеровцами.

А утром батальонный комиссар Антонов сидел у члена Военного совета Московского военного округа генерала К. Ф. Телегина. На пустом месте, буквально, как говорится, «из ничего» надо срочно создавать базу для обучения тех, кто должен отправиться в тыл к врагу. Не было ни дня для раскачки, раздумий: единственное «окно» на Калининском фронте, где можно еще было выводить людей в тыл, вот-вот могло закрыться, захлопнуться.

…Операция эта имела кодовое обозначение «Особый сбор». Именно там мы вновь встретились с Сергеем: я был одним из многих белорусов, отозванных с фронта для подготовки к работе в тылу врага.

К концу лета «Особый сбор» завершил работу. В учебных батальонах побывало несколько тысяч человек. Небольшими группами — от 15 до 50 человек в каждой — они направлялись через линию фронта.

Последнюю группу Сергей — он не скрывал это от меня — подбирал с особым расчетом: так оказать, «для себя», для своей работы во вражеском тылу. Он подружился с товарищами по сбору — ребята у нас были отборные, испытанные. Такие не подведут, не дрогнут, даже в самой отчаянной, невероятно сложной ситуации. Близился день его вылета к партизанам.

Но однажды ночью П. К. Пономаренко вызвал Антонова.

— Товарищ батальонный комиссар, — обратился он к нему необычно официально, — командование поручает вам особо важное задание.

Бот оно наконец, настоящее, серьезное дело, к которому так долго готовился Сергей! Ему было поручено проанализировать планы и проекты по уничтожению фашистского гауляйтера Белоруссии Кубе, которые пришли в штаб из партизанского края.

Несколько дней и ночей Сергей и я просидели над материалами партизан. Надо было предусмотреть все: и строжайшую конспирацию, и бесшумное снятие до зубов вооруженной охраны резиденции Кубе, и отвлекающие действии, и многое, многое другое.

Сергей доложил секретарю ЦК несколько возможных вариантов предстоящей операции, разработанной весьма скрупулезно. Тот выслушал его внимательно, а затем сказал:

— Приходите завтра. Побеседуем.

На следующее утро Пантелеймон Кондратьевич ошеломил Сергея. Прихлебывая чай, он неожиданно предложил Антонову:

— Оставайтесь у нас, в штабе партизанского движения. Мне, откровенно говоря, нужен такой командир, — он кивнул на орден Красного Знамени, на две нашивки о ранениях на гимнастерке Сергея, — который уже понюхал пороху.

Сергей не смог скрыть досады.

Еще вчера он был полон надежд: после долгого, как ему казалось, «торчания» в тылу Антонов наконец отправится в родную Белоруссию, за линию фронта, туда, где его место. Он уже хотел было сказать об этом, но Пантелеймон Кондратьевич, словно почувствовав, обрезал:

— Приказ есть приказ, а с приказами — как бы они ни расходились с тем, о чем мечтаешь, — не спорят. Их выполняют.

Уходили в поход партизаны, уходили в поход на врага…

1

Тридцатого мая 1942 года ГКО образовал при Ставке Верховного Главнокомандования Центральный штаб партизанского движения (ЦШПД). Начальником его был назначен член ЦК ВКП(б), секретарь ЦК КП (б) Б П. К. Пономаренко. Под его руководством и работал Сергей. Штаб наш устанавливал прочную связь с партизанскими формированиями, координировал их деятельность, организовывал взаимодействия партизанских сил с войсками Красной Армии, обобщал и распространял опыт партизанской борьбы, снабжал партизанские формирования и подполья оружием, боеприпасами, медикаментами, готовил партизанские кадры. ЦК партии придавал большое значение борьбе в тылу врага — надо было сковать как можно больше армейских соединений гитлеровцев, не пустить их в бой, навязать им партизанские сражения за тысячи километров от линии фронта.

Созданная система руководства народной войной в тылу врага отличалась большой гибкостью. В основу ее был положен ленинский принцип подпольной работы — централизация в сочетании с широкой местной инициативой.

К августу 1942 года в результате мер, принятых в соответствии с указанием ЦК ВКП(б) и Верховного Главнокомандования, Центральным штабом партизанского движения и партийными органами на территории, занятой противником, были установлены устойчивые связи со многими партизанскими соединениями и подпольными группами «на глубину до государственной границы» Советского Союза, выражаясь языком военных донесений. Создавались условия для централизованного управления партизанским движением. Вместе с тем остро ощущалась потребность в разработке общей программы борьбы в тылу противника.

5 сентября 1942 года был издан приказ народного комиссара обороны И. В. Сталина «О задачах партизанского движения». Приказ отмечал возросшее значение партизанской борьбы в условиях, когда война приобрела затяжной характер. «Теперь же, когда Красная Армия на фронтах, напрягая все свои силы, отстаивает свободу и независимость своего государства, — говорилось в нем, — народное партизанское движение на нашей территории, временно захваченной немецкими оккупантами, становится одним из решающих условий победы над врагом».

В приказе подчеркивалось: «Добиться, чтобы партизанское движение развернулось еще шире и глубже, чтобы партизанская борьба охватила широчайшие массы народа на оккупированной территории. Партизанское движение должно стать всенародным». Для этого, говорилось в приказе, необходимо укреплять партизанские формирования и создавать новые, иметь во всех городах и других населенных пунктах скрытые боевые партизанские резервы.

Был утвержден план практических мероприятий ЦШПД по осуществлению приказа «О задачах партизанского движения».

Уже с весны 1942 года партийные органы стали посылать в тыл врага значительно больше партизанских отрядов и организаторских групп. Так, ЦК КП (б) Б с января по июнь направил на оккупированную противником территорию республики 33 диверсионные группы, а к июлю было подготовлено для отправки в тыл врага 28 партизанских отрядов. Летом и осенью 1942 года ЦК КП(б)Б перебросил за линию фронта более двух тысяч организаторов партизанского движения, руководителей партийных и комсомольских организаций.

В отличие от 1941 года, прошедшие подготовку в советском тылу и посланные за линию фронта, партизанские отряды и организаторские группы были лучше обучены. В них входили специалисты — минеры, радисты, разведчики, они были хорошо вооружены, обеспечены минновзрывной техникой, приемно-передаточными рациями.

В основном же количество и численность партизанских формирований росли за счет притока местного населения. Народ поднимался против гитлеровских насильников.Направлявшиеся в тыл врага партизанские отряды и организаторские группы были в большинстве случаев небольшими. Их основная задача состояла в том, чтобы сплотить вокруг себя патриотов, стремившихся к вооруженной борьбе с захватчиками. Поэтому партийные органы заранее закрепляли эти отряды и группы за определенными районами, где, пополняемые добровольцами, они вскоре превращались в крупные партизанские формирования.

К середине 1942 года на учете ЦШПД числилось 65 тысяч, а в октябре того же года 105 790 бойцов партизанских формирований.

Большая часть коммунистов с самого начала войны ушла в действующую армию — в первую очередь руководящие работники партийных и государственных органов.

Уже к осени сорок третьего года на оккупированных врагом территориях действовали двадцать четыре обкома партии и триста семьдесят окружных, городских, районных и других партийных органов.

Во всех без исключения областях Белоруссии работали подпольные обкомы партии, сто восемьдесят пять межрайонных и районных комитетов партии и тысяча трипа шестнадцать подпольных партийных организаций. В партизанских отрядах и подпольных организациях вели борьбу более тридцати пяти тысяч коммунистов.

Всего на оккупированной врагом территории численность советских партизан в годы Великой Отечественной войны достигала почти миллиона человек, из них более ста тысяч коммунистов. Важно отметить, что из миллиона действовавших в тылу врага партизан более половины была молодежь до двадцати пяти лет, то есть то поколение, которое было рождено при Советской власти и воспитано ленинской партией.

С самого начала войны на оккупированных врагом территориях было оставлено три тысячи пятьсот комсомольских активистов, которые впоследствии стали создателями подпольных комсомольских организаций, активными бойцами-партизанами. В 1943 году с врагом сражалось свыше четверти миллиона юношей и девушек, объединенных в эти комсомольские организации.

Хотелось бы привести несколько примеров самоотверженной борьбы молодых патриотов в тылу врага: эти данные приходили к нам в штаб, и Сергей немедленно связывался с нашими друзьями: писателями, художниками, журналистами.

(Часто он повторял:

— Для того чтобы память о героях оказалась вечной, подвиг должен быть запечатлен в слове, мраморе, в очерке, который по прошествии лет может послужить «отправной точкой» для нового Льва Толстого.)

А писать было о чем. Помню, в июле 1943 года на станции Осиповичи, что неподалеку от Минска, находилось несколько эшелонов с боеприпасами, горючим, танками и броневиками, а невдалеке — эшелон со снарядами, минами и авиабомбами.

В ночь на 30 июля на станции вышла из строя электроосветительная сеть. Молодому электромонтеру Федору Крыловичу было поручено исправить повреждение. Во время работы Федор сумел — с огромным риском — установить мины замедленного действия на цистернах с бензином.

Ночью, когда Крылович уже скрылся из города, «исправив» электросеть, раздались оглушительные взрывы. Рвались цистерны с бензином, а затем пламя охватило и другие эшелоны.

Фашисты только за эту ночь потеряли два паровоза, двадцать три цистерны с бензином, восемь цистерн с авиамаслом, тридцать вагонов со снарядами, тридцать три вагона с авиабомбами и минами, четырнадцать танков, семь бронемашин и пятнадцать вагонов с продовольствием. В результате взрывов, которые вызвали огромный пожар, были повреждены здание депо, три паровоза, склад с углем.

Или еще один пример: семнадцатилетний комсомолец Петр Галецкий из отряда «Победа», что сражался на Смоленщине, 28 октября 1942 года получил задание заложить взрывчатку под рельсы железнодорожного полотна: разведка получила сведения, что на фронт должен пройти состав с горючим для гитлеровских танков. Галецкий не успел заложить мину — паровоз несся навстречу юноше. Тогда комсомолец Галецкий прижал мину к груди и бросился под колеса паровоза. Раздался взрыв: паровоз, пошел под откос, увлекая за собой цистерны, объятые дымным пламенем.

Узнав о гибели Петра Галецкого, мы с Сергеем запросили данные о герое, однако время было трудное, горячее, шли кровавые бои под Сталинградом; тот партизанский отряд, в котором сражался Галецкий, передислоцировался в другой район, прорывая гитлеровские заслоны, — словом, ответа мы тогда так и не получили.

Быть может, комсомольцам Смоленщины следует пройти по местам, связанным с подвигом Петра? Может, соберут материалы о нем, о семье, его воспитавшей, об учителях, товарищах по школе, работе, по оружию? Или прошли уже красные следопыты?

Галецкий пустил под откос — ценою своей семнадцатилетней жизни — состав, в котором было тридцать цистерн горючего. Каждая цистерна вмещала сорок тонн «крови» для гитлеровских танков и самолетов. Галецкий уничтожил тысячу двести тонн горючего. Чтобы цифра эта не была абстрактной, чтобы молодой читатель, не ведающий, к счастью, ужасов войны, понял, что это такое, следует уяснить следующее: один фашистский танк брал в баки для наступления приблизительно пятьсот килолитров Следовательно, тот состав, который пустил под откос Галецкий, дал бы топливо двум тысячам четыремстам танкам. Галецкий остановил на несколько часов наступление гитлеровских танков по всему многотысячекилометровому советско-германскому фронту, проходившему от Мурманска до Новороссийска.

Сергей тогда, помню, начал прикидывать нечто непонятное мне, трудился долго, выписывая цифры на длинный листок бумаги.

— Вот, — сказал он наконец. — Сколько же миллионов людей могли спокойно спать в ту ночь, когда погиб Петр? Сколько матерей не кидались в бомбоубежище, прижав к груди дитя, похолодевшее от ужаса, застывшее в исступленном, безысходном рыдании?! Горьковский Данко отдал свое сердце тысячам. А ведь Галецкий-то положил свою семиадцатилетпюю жизнь во имя миллионов.

Сохранится в памяти народной учительница Феня Кононова, которая вместе с председателем колхоза "12 лет Октября» Адамом Майстренко создала в Любанском районе разветвленную сеть подпольных комсомольских организаций. Установили связь с Минском подпольным обкомом партии, начали работать по его заданию. Адам Майстренко возглавил Любанский райком комсомола.

Феня Кононова стала партизанской разведчицей. Во время выполнения задания она была схвачена гестаповцами. Фашисты пытали Феню на глазах у населения, держали раздетую и босую на снегу, сломали ей руку, рвали волосы, резали грудь. Избитую, полуживую героиню комсомолку Кононову палачи утопили в реке, не добившись от нее ни одного слова.

…По заданию Минского подпольного горкома комсомола члены этой организации взорвали цех вагоноремонтного завода, часть депо и два паровоза, спустили под откос воинский эшелон. Партизанская группа Гали Сасиной установила связь со словацкими солдатами, насильно мобилизованными в гитлеровскую армию, и привела в негодность шесть немецких самолетов, базировавшихся на минском аэродроме. Тесная связь со словацкими солдатами и участие в совместных операциях привели к тому, что по предложению наших партизан десять словаков перешли на сторону народных мстителей. Первыми, 3 августа 1943 года, на немецкой легковой автомашине, угнанной у гитлеровцев, в отряд «За Отечество» прибыли Михаил Маерник и Ян Физель.

В Суражском районе партизанский отряд Ф. Райцева вел упорный бой с гитлеровскими карателями. В этом бою 28 марта 1942 года смертью героя погиб комсомолец Михаил Сильницкий. По заданию командования М. Сильницкий с пулеметом забрался в засаду на чердак дома, откуда должен был прикрыть отступление своих товарищей. Он подпустил наступающих гитлеровцев чуть не на двадцать метров и, стреляя в упор, уничтожил пятьдесят фашистов. Отряд отступил без потерь, но Сильницкому не удалось уйти. Его окружили. Кончились патроны. Раненный, он продолжал отбиваться финским ножом. Убил еще одного и ранил двух гитлеровцев, пока не был растерзан врагами. Михаилу Сильницкому, первому среди комсомольцев Белоруссии, было присвоено звание Героя Советского Союза.

Всею за время оккупации в партизанских отрядах Белоруссии сражались 54 843 члена ВЛКСМ, объединенные в 2579 первичных организаций.

В годы Великой Отечественной войны комсомольцы Белоруссии с честью оправдали доверие, оказанное им Коммунистической партией. Советское правительство высоко оценило деятельность комсомола Белоруссии, наградив его в сентябре 1945 года в связи с 25-летним юбилеем орденом Красного Знамени.

За активное участие в партизанской борьбе 35 тысяч комсомольцев и комсомолок награждены орденами и медалями, а 24 из них присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Орденами и медалями отмечены десятки тысяч комсомольцев, сражавшихся на фронтах Отечественной войны в рядах Советской Армии.

Это только несколько примеров по Белоруссии. А сколько молодых героев было на оккупированной врагами земле?! Бессмертны подвиги Зои Космодемьянской, Лизы Чайкиной, Марите Мельникайте, молодогвардейцев и многих, многих других.

В своей борьбе партизаны опирались на всестороннюю поддержку населения, которое обеспечивало народных мстителей продовольствием, одеждой, собирало и передавало солдатам «незримого фронта» вооружение, оставшееся в лесах. Захоронив павших героев, отдав им последний долг, люди уносили в схороны все то, что могло стрелять или резать.

Значительна и велика была разносторонняя помощь, которую оказывали народным мстителям Белоруссии труженики советского тыла. Трудящиеся Чкалова и Чкаловской области собрали средства на три боевых самолета, четыреста пятьдесят снайперских винтовок, три походные авторемонтные мастерские для партизан Белоруссии, направили им шестьсот продуктово-вещевых посылок. Рабочие Горького передали в дар белорусским партизанам большое количество медицинских инструментов и медикаментов. Трудящиеся Новосибирска прислали четыре тысячи шестьсот восемьдесят пять посылок с продовольствием и обмундированием. Ценные посылки были получены от рабочих татарского полиграфкомбината и завода «Пишмаш», от трудящихся Казани и других городов.

Прислали подарки комсомольцы Иванова и Ивановской области. Судя по сохранившемуся в архиве перечню подарков, молодежь делилась последним, что было у нее в тот голодный и холодный сорок второй год.

Привожу этот список полностью:

«1) Ботинки — 49 пар; 2) носки — 150 пар; 3) майки — 40 шт.; 4) компасы — 15 шт.; 5) мыло хозяйственное — 55 кусков; 6) мыло туалетное — 147 кусков; 7) табак — 4,8 кг; 8) махорка — 1 кг; 9) вещевые мешки — 10 шт.; 10) портянки — 83 пары; 11) носки теплые — 4 пары; 12) аптечки — 3 шт.; 13) ремни — 10 шт.; 14) нитки — 128 катушек; 15) зубной порошок — 40 коробок; 16) зубные щетки — 54 шт.; 17) пряники — 1 ящик; 18) сухари сдобные — 1 ящик; 19) масло сливочное — 4 ящика; 20) колбаса — 5 свертков; 21) печенье — 5 свертков; 22) конфеты — 10 свертков; 23) платки носовые — 188 шт.; 24) сорочки ночные — 12 шт.; 25) кальсоны — 8 шт.; 26) полотенца — 43 шт.; 27) ки-сеты — 65 шт.; 28) фляги — 20 шт.; 29) спички — 23 коробки; 30) обмотки — 1 пара; 31) бинты и вата; 32) нитки суровые — 5 катушек; 33) кисточки для бритья — 2 шт.; 34) мыльницы для бритья — 4 шт.».

Именно потому, что партизанское движение являлось всенародным, выражало интересы народа, опиралось на сочувствие, помощь и поддержку всего народа, было в неразрывной связи с ним, руководила им партия коммунистов, и превратилось оно в могучую, всесокрушающую силу. «Без помощи со стороны гражданского населения, — писал в послевоенные годы западногерманский историк Э. Хессе, — партизаны едва ли могли существовать, тем более что в зимние месяцы определенные лесные районы, занятые партизанами, были блокированы германскими охранными войсками».

В 1942 году командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал фон Клюге сообщил в ставку, что партизанское движение приняло такие размеры, что это внушает серьезную тревогу и требует кардинальных мер. «Приказ Сталина «создать в тылу немецкой армии невыносимые условия для врага», — писал фон Клюге, — недалек от выполнения».

2

Сергей настоял, чтобы и я был оставлен при штабе. Он поручал мне целый ряд заданий. Я видел, как он не спал сутками, и не в прямом смысле, как в танке, а в переносном, действительно горел на работе.

Иногда, валясь с ног от усталости, он просил меня поработать над донесениями, приходившими из тыла, с нашей родной Витебщины, Могилевщины, из Минска и Бреста.

Хочу привести некоторые донесения той поры: эти документы показывают, с каким несокрушимым мужеством сражались партизаны против гитлеровцев.

Из дневника 2-й Белорусской партизанской бригады о деятельности Меховского истребительного батальона и партизанского отряда М. И. Дьячкова

В центре Меховского района создан истребительный батальон в количестве 107 чел.

Истребительным батальоном сбит немецкий самолет, который упал на территории Городокского района (Селищинский сельсовет, колхоз «Красное знамя»). Летчики в количестве 4-х чел. захвачены в плен.

Подбиты на территории Кузьминского сельсовета Меховского района 1 автомашина и 1 мотоцикл. Убиты 2 мотоциклиста, шофер и 6 солдат. Мотоцикл передан воинским частям, находившимся в мест. Лобок.

Организован партизанский отряд (в лесу у дер. Лобаневка Солодухинского сельсовета).

По восьми сельсоветам Меховского района проводилась политмассовая работа, были созваны и проведены собрания колхозников с целью активизации населения против немецких оккупантов. Дана установка о проведении уборочной. Хлеба немцам ни одного грамма.

Отряд перешел в леса дачи Руднянской для дальнейших действий.

Обстреляна группа немцев в дер. Рудня Саровайская. Количество убитых и раненых не установлено.

Переправлены через фронт группы бойцов и командиров в количестве 80 чел.

Отряд принял бой в дер. Бличино, Остапковичи Газбинского сельсовета. Немцев уничтожено около 80 чел. Наши потери — 3 чел.

Налет на завод Смоловку. В результате налета прервана связь из Смоловки в гор. Городок, взорван мост железнодорожный Смоловка — Городок. Разрух шеи лесопильный завод. Подпален склад пиломатериалов, уничтожены шпалорезка, пропиточное отделение.

Сожжено здание, где находились полицейские. Убито немцев и полицейских до 80 чел. Наши потери — убит 1 чел.

Отрядом направлено из Моховского района свыше 1 тыс. чел. военнообязанных в действующую армию через Усвятский военкомат.

А следующий документ особенно значителен: в далеком гитлеровском тылу восстанавливалась Советская власть — наш советский народ уже не мыслил, как можно жить на земле, если нет родной, ленинской власти, самой справедливой на свете.

Из постановления Кличевского подпольного райкома КП(б) и исполкома районного Совета депутатов трудящихся о восстановлении Советской власти в Кличевском районе Могилевской обл.

Выполняя волю трудящихся района, при помощи которых вооруженной силой партизанских отрядов… район очищен от внешних врагов — немецких фашистов — Кличевский РК КП (б) Б и исполком районного Совета депутатов трудящихся постановляют:

Объявить с сего дня на территории Кличевского района Советскую власть восстановленной. Район на военном положении…

Восстановить в своих полномочиях все выборные и административные советские, хозяйственные и общественные органы.

Вся деятельность районных и местных органов власти в военный период должна быть направлена на мобилизацию всех трудящихся района на оборону нашей Родины до окончательной победы над врагом…

В целях охраны населенных пунктов от фашистских оккупантов организовать при каждом населенном пункте красные партизанские отряды самозащиты…

Настоящее постановление опубликовать в печати и довести до сведения всех трудящихся района.

Секретарь РК КП (б) Б — Заяц

Председатель райисполкома — Викторчик.

Народные мстители в схватках на лесных дорогах, партизанские разведчики в городах добывали ценнейшие штабные документы оккупантов. Мы обрабатывали эти материны, и, смею думать, они принесли много пользы командованию.

Иногда, впрочем, захваченные партизанами бумаги, с высокими готическими буквами, со свастикой и грифом «сов. секретно», имели не столько стратегическое, сколько политическое значение.

Вот некоторые документы гитлеровской полиции безопасности и СД в Минске.

Из сообщения № 6

«Активность партизан в Белоруссии принимает все более угрожающий характер.

…Гор. Копыль был окружен партизанской группой численностью в 300 чел. Только через 2 недели полицейские и немецкие воинские части смогли отогнать партизан. 18 захваченных в плен партизан были публично повешены.

В гор. Слуцке было повешено 30 партизан и 38 заложников расстреляно…»

Из сообщения № 7

«Партизанские группы развили большую активность. Взрывы на железнодорожных линиях, обстрел транспортных колонн происходят почти ежедневно. В некоторых областях партизанами установлена Советская власть и созданы постоянные управления. В отдельных деревнях в день 1 Мая были вывешены красные флаги и справлялся праздник. В некоторых местах партизаны через улицы развесили красные лозунги с антигерманским содержанием.

При попытке бургомистра одной деревни снять такой лозунг он взорвался на мине».

Из сообщения № 10

«В течение 4-х недель в Белоруссии были совершены следующие диверсии и акты саботажа:

Сожжено 2 моста. Взорван ж.-д. мост. 13 диверсий на железной дороге, из них 2 тяжелые (полностью взорван воинский эшелон, идущий на фронт, и германский эшелон, возвращающийся с фронта). Причем большое количество солдат германской армии погибло. Повреждены 4 телефонные линии, столбы увезены. Поврежден телефонный кабель. Полностью уничтожена фабрика, работающая на германскую армию. Выведен из строя молочный завод, миной взорвана в одном месте шоссейная дорога. Сожжен лесопильный завод.

В июне 1942 г. 17 раз взрывалась железнодорожная линия Смоленск — Минск. В среднем каждый день происходит взрыв на железной или шоссейной дорогах».

Из сообщения № 15

«Диверсии на ж.-д. линии Минск — Орша стали такими частыми, что каждую из них в отдельности не опишешь. Не проходит и дня, в течение которого не было бы совершено одной пли нескольких диверсий. Постоянно увеличивающееся число диверсий привело к тому, что движение по железной дороге ночью было прекращено.

Наряду с крупными операциями против партизан, проводимыми особыми и специальными командами, снова было арестовано и расстреляно большое количество лиц, поддерживающих связь с партизанами, оказывающих помощь им, и родственников партизан. Только за 2 недели было арестовано 1936 чел.».

Из сообщения № 18

«На основании сообщения одного полицейского в гор. Могилеве удалось ликвидировать движение сопротивления, созданное тремя бывшими агентами НКВД. Одним из агентов была привлечена к работе одна русская, квартира которой использовалась в качестве конспиративной.

В то время как сам агент оставался законспирированным и давал этой русской только письменные указания, живший о ней в незарегистрированном браке некий Морозов Василий путем создания спортивного клуба хотел придать подпольной деятельности безобидный характер. Морозов сумел, используя свои прежние связи среди спортивных кругов, привлечь к осуществлению своих планов некоторое число лиц, которые проводили свои встречи в квартире вышеуказанной русской.

Среди арестованных находятся освобожденные военнопленные, из них 2 лейтенанта, 1 ст. лейтенант и 1 капитан Красной Армии. Целью их работы было прежде всего установление связи с другими бандами.

Полицией безопасности и СД в Могилеве было обезврежено 54 коммуниста-функционера, агента НКВД и саботажника».

Из сообщения № 22

«Назначенные на ответственные должности русские во многих случаях проявляли себя как ненадежные элементы. Так был разоблачен и арестован бургомистр общины Кутово Ершов, который предоставил убежище бандитам в государственном имении Вымно (Сураж)…

Использование мин с целью саботажа принимает в восточных областях самые широкие формы».

Из сообщения № 26

«…16 сентября 1942 г. в Белоруссии бандиты совершили налет над дер. Городище (на ж.-д. линии Могилев — Осиповичи). Хорошо вооруженные бандиты имели 6 грузовых автомашин и броневик. 32 полицейских, только часть из которых имела оружие, были убиты бандитами, а оружие забрано… Примерно 400 ц обмолоценного зерна, предназначенного для немецкой армии, бандиты погрузили на повозки и увезли. Необмолоченный хлеб частично был сожжен. Перед нападением банда, насчитывающая 300–400 чел., заминировала подъездные дороги и ж.-д. линию. Бандиты были одеты в хорошую русскую военную форму. Некоторые были одеты в немецкую форму».

Кстати, то, что Сергей и я так тщательно анализировали после пашей первой встречи на «Особом сборе» — предложение партизан о казни гитлеровского палача гауляйтера Кубе, — было приведено в исполнение самими народными мстителями, Героями Советского Союза М. Осиповой и Е. Мазаник.

Хочу привести воспоминание Героя Советского Союза Р. Н. Мачульскою, который был в ту пору одним из секретарей подпольного Минского обкома партии.

«Организацией покушения на гитлеровского палача занималось несколько подпольных групп и партизанских отрядов. Было разработано много различных вариантов этой операции. Наиболее верный путь достижения цели выбрала группа Димы, которая первой и добилась успеха. Разведчики правильно решили, что убийство палача надо совершить с помощью его прислуги. У Кубе был целый штат служанок, горничных, уборщиц, поваров, кухонных рабочих. Среди них были и советские женщины, в том числе Елена Мазаник, работавшая горничной. Надо думать, с какой исключительной тщательностью и придирчивостью подбирало гестапо челядь для «фюрера Белорутении».

— «Птички» еще те. Как пить дать на провокатора нарвешься, — поговаривали некоторые партизаны.

Дима рассуждал иначе. Он считал, что среди прислуг Кубе могли быть и изменники, добровольно переметнувшиеся в лагерь врага. Но наверняка есть и такие, которые оставались честными советскими людьми, и только тяжелейшая жизнь, желание раздобыть кусок хлеба заставили их пойти в услужение к палачу. И это мнение, разумеется, было правильным.

В Минске находился бежавший из лагеря военнопленных бывший воин Красной Армии Николай Похлебнев по кличке Чиль. По заданию подпольщиков он устроился директором кинотеатра. Однажды руководитель одной из подпольных групп Мария Осипова предложила Николаю познакомиться с горничной Кубе Еленой Мазаник и разузнать, что это за человек. Чиль охотно взялся за поручение. Он сначала познакомился с сестрой Елены — Валентиной Шуцкой, которая и помогла ему встретиться с Мазаник.

— Партизаны надеются, что вы не будете стоять в стороне от борьбы с врагом, — выбрав удобный момент, сказал ей Николай.

— Я советский человек, — ответила Елена.

— Хорошо. Я сведу вас с людьми, которые скажут вам, что делать.

Николай попрощался и через несколько дней познакомил Елену с Марией Осиповой, которая и повела с ней разговор об убийстве Кубе. После некоторой проверки друг друга Мария с Еленой взялись за дело. Они передали в группу Димы все сведения, необходимые для организации покушения на палача: систему охраны особняка, время смены караулов, распорядок дня фашистского гауляйтера. Дима тщательно проанализировал десятки вариантов сложной и опасной операции и остановился на одном: Елена должна пронести в особняк мину с часовым механизмом и положить ее в постель Кубе. В боевом плане предусматривалось, как вывезти Елену и ее родственников в партизанскую зону.

Командир группы знал, что участники диверсии встретятся с невероятными трудностями. Но он уверенно посылал людей на смертельный риск, так как знал, что партизаны, привыкшие к исключительной четкости и дисциплинированности в работе, не сделают ни одного неосмотрительного шага. В сентябре 1943 года Мария Осипова упрятала на дно корзины магнитную мину, полученную от заместителя Димы Н. Г. Федорова, присыпала ее брусникой, а сверху положила два десятка яиц и курицу и вместе со своей подругой Марией Григорьевной Грибовской направилась в Минск.

На окраине города их встретил подпольщик Николай Прокофьевич Дрозд. Он взял корзину и понес к себе домой. Мария Осипова с трудом притащилась в свою комнатушку, и здесь ее оставили силы. Не выдержав огромного напряжения, она повалилась в постель и так, уткнувшись в подушку, лежала несколько часов, пока не успокоились нервы.

20 сентября Мария встретилась с Еленой и передала ей мину, показав, как надо устанавливать ее на боевой взвод. Женщины попрощались.

— Спокойней, Аленка, главное — спокойствие, — напутствовала Мария.

— Я должна тебе сообщить, Мария, — сказала Мазании, — что на днях ко мне приходила с предложением убить Кубе Надежда Троян из бригады Дяди Коли.

— Хорошо, хорошо, — кивнула головой Осипова. — На тебя не только мы с Надей, а весь народ надеется. Иди.

Елена положила мину в сумочку и ушла к себе домой. Наутро мина должна была совершить последний свой путь от квартиры Мазаник до особняка фашистского палача. Путь этот был недолог, но, пожалуй, еще более опасен, чем тот, который совершили накануне две отважные подпольщицы Осипова и Грибовская. Если бы фашистам удалось обнаружить мину у Марии, то обе женщины поплатились бы своей жизнью, но враг бы не узнал, для кого предназначалась взрывчатка. Операцию можно было продолжать! Осипова это хорошо понимала.

Если гестаповцы обнаружат у Мазаник мину на подходе к особняку, то покушение на Кубе едва ли будет возможно. Враг усилит бдительность и не подпустит партизан к своему шефу.

Елена еще издалека заметила часового, стоящего у входа в особняк. «Спокойнее, спокойнее», — беззвучно шептала она, чувствуя, как холодный пот выступил на всем геле. Она старалась идти как можно свободнее, мурлыча себе под нос веселую немецкую песенку. Солдат узнал ее и заулыбался. Она улыбкой поприветствовала его и легко проскочила через проходную.

— Извините, фрау, — вежливо остановил он ее. — Разрешите заглянуть в вашу сумочку. Служба такая, извините…

— Ах, пожалуйста, — засмеялась Елена и приоткрыла сумку. — Вот батистовый платочек, духи… Подарить вам платочек? Нет, не могу. Он предназначен для генеральши. Вам же я завтра принесу не хуже этого. Ваша фрау будет довольна моим подарком. — И она быстро закрыла сумку, вошла во двор особняка, а там вскоре мина была доставлена в дом.

Нина должна была взорваться в полночь. «Генеральный комиссар Белорутении» обычно в двенадцатом часу ночи готовился ко сну. До этого времени нужно было обязательно проникнуть в его спальню и подложить мину. Елена долго выжидала удобного момента. Наконец, когда коридор, ведущий к спальне, опустел, она шмыгнула в комнату и приложила магнитный заряд к пружинам кровати.

Мазаник спустилась на первый этаж и была взволнована так, что это заметила жена Кубе, которая удивленно спросила:

— Что с тобой?

— Зубы болят, — нашлась Елена. — Мочи нет! Разрешите сходить к врачу… вырвать надо…

— Сходи, только не задерживайся. Ты мне скоро понадобишься, — сказала генеральша.

Елена поблагодарила и, держась рукой за щеку, медленно вышла из особняка. Она пришла к сестре Валентине.

— Ну как? — бросилась та к Елене.

— Все в порядке…

— Давай скорее. Машина уже ждет. Тетю и детей уже повезли в партизанскую зону Татьяна Мазнякова и Батик — Вячеслав Павлович Стефанович, — сказала на ходу Валентина.

Женщины поспешили в условленное место, где их ждал с грузовой машиной подпольщик — шофер комсомолец Николай Фурц. Он и доставил их в лагерь Димы, а потом на аэродром, с которого они и улетели в Москву.

Мужественные партизаны точно выполнили приговор советского народа. Гитлеровский палач Вильгельм Кубе был разорван партизанской миной. Собаке — собачья смерть!»

Параллельно с группой Марии Осиновой действовала и Надежда Троян, совсем еще молодая комсомолка, готовая выполнить любое боевое задание, ставшая также Героем Советского Союза.

3

Наша с Сергеем работа в Центральном штабе носила, как тогда нам казалось, штатский характер: мы занимались отправкой в партизанские отряды самолетов. Каждую ночь из затемненного Внукова брали курс на запад «дугласы», санитарные машины, маленькие и юркие У-2.

Работа Центрального штаба строилась в соответствии с режимом Верховного Главнокомандующего: он мог каждую минуту позвонить, потребовать нужную справку, позвать для доклада. Начальник партизанского штаба П. К. Пономаренко приезжал часов в одиннадцать, примерно за час до того, как мог позвонить Сталин. А Сергей уже в девять дежурил у телефона, и так до глубокой ночи, а потом до утренних позывных, до первой шестичасовой сводки Совинформбюро. Он даже поставил койку в своей комнате — ночевал в штабе. Да, собственно, и идти-то ему было некуда, иногда только заглянет ко мне, перекинемся парой слов и — все.

Сергей рассказывал мне, что рабочий день Сталина начинался около двенадцати, однако наиболее «жаркими» часами считались вечерние и ночные — обычно Верховный Главнокомандующий уезжал на «Ближнюю дачу» лишь под утро.

Однажды мой друг сказал:

— Знаешь, я познакомился с двумя замечательными людьми, академиками Жолтовским и Щусевым, известными нашими архитекторами, — надо загодя учиться понимать тех, кому суждено восстанавливать из пепла разрушенные города. Так вот, Жолтовский живет в таком режиме: с семи часов вечера садится за работу, а кончает свой вдохновенный труд рано утром. Днем спит. Я спросил его: «Отчего так?» А он объяснил, что днем звонки отрывают, визитеры, досужие, сутолока зряшных дел, да и семья не всегда понимает творца. Ночью — тишина и одиночество, столь необходимые для искусства. Днем, коли звонят или идет кто по «срочному» делу, отвечают: «Академик спит». Будить-то неудобно, пожил ой ведь человек.

Сергей снова улыбается:

— Я, знаешь, наблюдал как-то его и Щусева. Жолтовский, кстати, родом из Белоруссии. Он старше Щусева лет на шесть, но о Щусеве иначе, как «юноша», и не говорит, а тот в ответ: что, мол, вы его слушаете, он же мальчишка еще… А мальчишке семьдесят пять, всему миру известен.

Утром секретарь ЦК Белоруссии обычно слушал ночную сводку.

— Сегодня в ночь вылетели в тыл врага шестнадцать самолетов.

— Какие именно?

— Сейчас уточню. — Сергей потянулся к телефону и через несколько минут разъяснил: — Десять «Дугласов», шесть У-2.

Пономаренко поморщился:

— Слушайте, я вам одну притчу расскажу. Однажды, давным-давно, некий пан встал рано-раненько и вышел на крыльцо. А мимо усадьбы проезжал крестьянский обоз. Помещик позвал находившегося во дворе приказчика:

— Пойди разузнай, что там мужики везут…

Вскорости воротился приказчик, говорит хозяину:

— Зерно везут молоть на мельницу.

— А сколько подвод в обозе?

Смутился приказчик, врать не стал, подхватился:

— Сейчас пойду сосчитаю…

Воротился, бежит — дух еле перевел, но все ж хозяину пожаловался: дескать, вот он с утра на ногах, все хлопоты на нем, а управляющий спит себе, почивает, не вставал еще. А платит хозяин управляющему вдвое больше.

Тут выхолит во двор сам управляющий, потягивается. Помещик ему уважительно, по имени-отчеству:

— Николай Петрович, тут обоз мимо прошел, разузнай, любезнейший, что там есть и куда везут.

Управляющий не спешит, лошадь запрягает, едет вдогонку за обозом. Через полчаса — обратно.

— Это, — говорит, — пане хозяин, вяземские мужики в Карачево рожь молотить везут. Могут продать. Просят по двадцать семь копеек за пуд. Я торговался — так думаю, что за двугривенный отдадут. Придержим мы зерно до осени, а лучше до зимы — тогда по тридцать пять копеек пуд на мельницу переуступим. Получите вы, пане хозяин, сто двадцать целковых прибытку.

Тогда рассмеялся помещик и говорит приказчику:

— Понял теперь, дурень, отчего управляющему в два раза больше плачу?

С того дня, как услышал Сергей лукавую эту притчу, докладывал он начальнику штаба обстоятельно и подробно — сколько вылетело самолетов, какими маршрутами, как велик груз и когда вернутся на базы.

А начальник партизанского штаба, довольный, кивал, делал у себя в бумагах быстрые пометки и смешливо приговаривал:.

— Хорошо, хорошо, пан управляющий.

Только они и знали, почему награждает он своего помощника таким странным титулом.

В распоряжении Центрального штаба партизанского движения было много самолетов: Верховный считал бесперебойную, действенную связь с партизанскими соединениями и отрядами делом первостепенной важности. В опасные ночные рейсы уходили летчики полков дальней бомбардировочной авиации, в том числе и гвардейского полка под командованием прославленной летчицы В. Гризодубовой.

Сталин придавал деятельности Центрального штаба партизанского движения при Ставке Верховного Командования большое значение. Он требовал подробных и ежедневных сведений о партизанах, о диверсионной и подрывной работе. Однажды Сергей слышал, как он сказал секретарю ЦК:

— Мы откроем свои второй фронт — второй фронт в тылу врага. Сотни тысяч, миллионы лютей…

Вначале руководство партизанским и подпольным движением было решено возложить на военных, а возглавить его должен был маршал К. П. Ворошилов. Маршал уже приступил к формированию своего штаба — по образцу и подобию Генерального штаба, со множеством управлений, служб и подразделений. Но вскоре Политбюро приняло другое решение, в котором указывалось, что руководство народным сопротивлением в тылу гитлеровцев — дело не только военное, а в первую очередь партийное. Центральный штаб партизанского движения главной своей опорой имел штабы партизанского движения при ЦК Компартий временно оккупированных врагом республик и областные штабы при обкомах партии, которые зачастую сами находились на оккупированной территории.

П. К Пономаренко любил цитировать Маяковского:

В гостинице «Москва», оазисе мирного довоенного быта, работала бильярдная. Если выдавался — редкий случай — свободный час, Пантелеймон Кондратьевич иногда заходил туда, чтобы отдохнуть, развеяться, сыграть партию-другую. Знали об этом немногие.

Неожиданно зазуммерил кремлевский телефон. Сергей снял трубку:

— Дежурный слушает…

В ответ раздался знакомый глуховатый голос с грузинским акцентом:

— Где Пономаренко?..

Сергей невольно подтянулся:

— Товарищ Сталин! Начальник штаба находится в одном из подразделений…

— Передайте, товарищ дежурный, вашему начальнику, что я понимаю — нужно и отдохнуть, и отвлечься. Но не нужно меня обманывать: бильярд — это бильярд, а не подразделение.

4

Коридоры партизанского штаба… Наши комнаты с Сергеем были в разных концах здания, и часто он вызывал меня к себе. Пройти, казалось, надо было несколько метров, времени — полминуты. Но, сплошь и рядом, после его вызова я оказывался у Сергея по прошествии пяти, а то и десяти минут.

Выйдешь, бывала, и столкнешься с легендарным батькой Минаем, и невозможно не поговорить с ним, не узнать последние новости с родной белорусской земли. Человеком, которого партизаны любовно авали «батька Минай», был старый большевик, командир первой Белорусской партизанской бригады Герой Советского Союза М. Ф. Шмырев. Он руководил партизанскими отрядами) еще во времена гражданской войны. Витебщина знала этого скромного, мужественного, внешне неприметного человека, полного глубокого человеческого обаяния. До начала войны М. Ф. Шмырев работал на небольшой фабрике в Суражском районе, и мало кто из молодых знал о его героической борьбе в двадцатых годах. Но когда раздались первые залпы Великой Отечественной, он по зову партии сколотил партизанский отряд и ушел, в леса. Имя его стало грозой для оккупантов, летели под откос эшелоны, взрывались мосты, падали прошитые пулеметными очередями каратели.

Гитлеровцы взяли семью М. Ф. Шмырева как заложников. Их пытали, над ними издевались в застенках гитлеровские изверги, а потом всех до одного уничтожили. Но это не сломило батьку Миная, несмотря на страшное горе, он до конца войны продолжал борьбу с гитлеровцами.

Или встретишь товарищей из бригады Дяди Кости. Как не спросить о новостях, как не передать привет друзьям, сражающимся в далеком тылу врага?

В Центральном штабе поддерживали постоянную связь с Дядей Костей, знали об огромной подрывной работе, которую проводили подпольщики в железнодорожном депо станции Орша. Начальник этого депо Константин Сергеевич Заслонов сумел сколотить вокруг себя группу подпольщиков, с помощью которых только с ноября 1941 по февраль 1942 года из строя было выведено свыше 117 паровозов. Когда Заслонову оставаться в депо уже не представлялось возможным — провокаторы взяли его в кольцо, — он ушел в лес к партизанам.

Как известно, Орша — крупнейший железнодорожный узел, питавший центральный участок немецкого фронта. Поэтому вполне очевидна та эффективная помощь, которую оказывали подпольщики Красной Армии, особенно во время наступления фашистов. В передовой статье газеты «Правда» отмечалось: «…Огромным уважением среди населения оккупированных немцами советских районов пользуется имя Героя Советского Союза Константина Заслонова. Он является одной из самых ярких фигур, выдвинутых снизу самим партизанским движением. Бывший инженер-железнодорожник тов. Заслонов дорос до командира партизанской бригады. Руководимые им отряды взорвали десятки эшелонов, истребили большое число немцев, в значительной степени парализовали движение на важнейших железнодорожных путях в тылу противника».

Интересна судьба этого человека. Еще до войны он выделялся в городе как замечательный специалист и крупный организатор в железнодорожном депо станции Орша. Родился он в Калининской области. Выходец из рабочей семьи, беспартийный. Благодаря своим отличным конспиративным качествам, благодаря таланту организатора Заслонов вскоре становится командиром партизанской бригады, которая совершила много славных дел в годы Великой Отечественной войны в борьбе с фашистами.

В августе 1942 года партийным собранием отряда «Быстрый» партизанской бригады Дяди Кости Константин Сергеевич был принят кандидатом в члены ВКП(б).

Погиб Константин Сергеевич в неравном бою в 1943 году. (Сейчас его имя носит железнодорожное депо на станции Орша — там установлен памятник Герою Советского Союза К. С. Заслонову.)

Здесь, в партизанском штабе, я узнал о трагической судьбе нашей с Сергеем подруги, Веры Захаровны Хоружей, которая всю свою сознательную жизнь посвятила служению Коммунистической партии и советскому народу.

Вступив в семнадцать лет в комсомол, Вера ушла сражаться с бандами генерала Булак-Балаховича. В 1921 году она уже стала членом большевистской партии. В 1924 году после учебы и работы в ЦК комсомола Вера Захаровна переходит на подпольную работу в Западной Белоруссии. Там ее избирают секретарем ЦК комсомола и членом ЦК Коммунистической партии Западной Белоруссии, а также членом ЦК комсомола Польши. К концу 1925 года польской охранке удается арестовать Веру. Семь тяжких лет проводит она в тюрьме, но и там продолжает борьбу. Ее «Письма на волю" были изданы в Советском Союзе. Об этих «Письмах" Н. К. Крупская писала: «С каждой строки смотрит на нас человек сильной воли, убежденный революционер, борец за рабочее дело…»

В 1932 году в соответствии с договоренностью между СССР и Польшей об обмене политическими заключенными Вера Хоружая приехала в Советский Союз. Отечественная война застала ее на партийной работе в Пинске. Вера Захаровна и ее муж, партийный работник Сергей Корнилов, ушли к партизанам.

В студеные месяцы осени 1941 года штаб партизанского отряда направил Веру через линию фронта для установления связи с Красной Армией. Она задание выполнила, но ни Сергей, ни я тогда Веру Захаровну не встретили — были на передовой. Значительно позже нам передали от нее весточку — наш старый, добрый друг передавала Сергею и мне приветы. После ее настоятельных просьб ЦК направил Веру на подпольную работу в Белоруссию. Пять недель проработала Вера в Витебске, наладила связь с подпольщиками, создала разведывательно-боевые группы.

За это время она передала на Большую землю много важных сведений о противнике. Однако с помощью предательницы гестаповцы напали на след подпольной группы Хоружей и вскоре всех ее членов арестовали. Как и ее товарищи, Вера Захаровна вела себя мужественно и не дала на допросах никаких показаний.

В начале декабря 1942 года во дворе тюрьмы гестаповцы расстреляли одного за другим участников подпольной группы. Так погибла замечательная дочь белорусского народа Герой Советского Союза Вера Захаровна Хоружая, ей было в ту пору тридцать девять лет.

Муж Веры тоже погиб в одной из боевых операций партизанского отряда. (Их дочь Аню и сына Сергея воспитала и вырастила Советская власть. Анна Сергеевна сейчас кандидат сельскохозяйственных наук, работает в Тимирязевской академии. Сергей Сергеевич — кандидат математических наук, работает в НИИ Академии наук.)

Встречался я в коридорах нашего штаба с моим незабвенным другом Василием Ефимовичем Чернышевым. Мы познакомились во время «Особого сбора», когда под руководством Сергея усердно «комиссарили», обучались всем премудростям партизанского дела, готовили группы для засылки в тыл врага. Василий Ефимович — он о себе рассказывал мало — был старше меня на несколько лет, из рабочих, в партии к тому времени находился более двадцати лет. Институт по разным причинам ему не пришлось закончить. Но, как и многие в ту пору, он прошел хорошую комсомольскую школу: в разные годы избирался секретарем райкома, горкома и обкома комсомола.

Накануне войны В. Е. Чернышев был секретарем Барановичского обкома партии. По окончании «сбора» Центральный Комитет Компартии Белоруссии направил его с группой товарищей секретарем Барановичского подпольного обкома партии и командиром соединения партизан этой области. Судя по радиограммам, подпольному обкому приходилось работать в очень сложных условиях. Если в восточных областях Белоруссии партизанское движение в 1942 году уже развернулось и вширь и вглубь, то к прибытию Чернышева в Барановичах действовало всего десять партизанских отрядов, были они малочисленны и слабоорганизованы; и это понятно — Советская власть в Западной Белоруссии не просуществовала и двух лет, как фашисты напали на кашу страну.

Начал Чернышев с того, что передал нам донесение с глубоким анализом политической обстановки в области. «Большинство населения верно Советской власти, — писал он, — они ждут призыва, сигнала вступить в борьбу с фашистами». Василий Ефимович просил Москву вместе с оружием и боеприпасами прислать бумагу, шрифты и портативные типографские машины. Вскоре в распоряжение подпольного обкома начали прибывать транспортные самолеты с Большой земли: вместе с взрывчаткой, с автоматами, патронами было и то, о чем просил Чернышев. Через короткое время в подполье уже активно действовали тысячи коммунистов. Партизанские типографии выпускали газеты, плакаты, листовки. Развертывалась широкая борьба с фашистами.

Особенно запомнился Василию Ефимовичу (он об этом подробно докладывал нам в штаб) июнь 1943 года, когда гитлеровцы стремились окружить и уничтожить главные силы партизан. Эту крупнейшую карательную операцию фашисты закодировали под названием «Герман». Руководили ею генерал-майор фон Готтберг и особоуполномоченный Гитлера по борьбе с партизанами генерал фон Бах. Почти месяц шла ожесточенная борьба в лесах и болотах на берегах Немана, Березы, Сулы. Партизанам удалось захватить штаб полковника-карателя Дирлевангера, а вместе с ним и план операции «Герман». Благодаря этому партизаны устраивали засады в самых неожиданных для врага местах. Потеряв немало солдат и боевой техники, каратели ушли, хотя Гитлеру в Берлин пошло сообщение о победе. В донесении говорилось, в частности, что командующий партизанами, в прошлом крупный партийный работник Платон (это был Василий Ефимович), с «группой своих приближенных» пытался вырваться из окружения, но был настигнут доблестными войсками СС и убит. Между тем «погибший» секретарь обкома продолжал успешно руководить борьбой партизан.

За образцовое выполнение заданий партии и правительства в борьбе с врагом и проявленные при этом героизм и отвагу В. Е. Чернышеву было присвоено звание Героя Советского Союза.

После войны Василий Ефимович Чернышев работал первым секретарем Брестского, Минского обкомов партии, а затем одним из секретарей ЦК Компартии Белоруссии. Калининградские коммунисты избрали его в 1951 году первым секретарем Калининградского обкома. А с 1959 года и до самой смерти член ЦК КПСС В. Е. Чернышев был первым секретарем Приморского крайкома партии.

В 1942 году мы с Сергеем проводили с ночного Внукова в далекий вражеский тыл Василия Ефимовича Чернышева и нашего друга Владимира Зеноновича Царюка. В своей автобиографии Царюк писал: «Все богатство моего отца составляла одна десятина земли, и, сколько помню, отец ходил вокруг этой десятины и ухаживал за нею". Когда заполыхала гражданская воина, юноша вместе с другими парнями из западпобслоруссих сел стал красноармейцем, потом политруком. По мирному договору в 1921 году западные области Белоруссии отошли к тогдашней панской Польше. Царюк возвратился в родные края, вступил в Коммунистическую партию Западнной Белоруссии, был избран секретарем Мирского подпольного райкома КП3Б.

А потом — приговор к пожизненному заключению.

Двенадцать лет провел Владимир Зенонович в заключении. Там по листочкам, которые ему передавали с волн товарищи, он изучал «Капитал» Карла Маркса» работы В. И. Ленина, историю ВКП(б).

1939 год застал Царюка в тюрьме городка Раввичи. В тот день, когда в Раввичи вступили гитлеровцы, охранники в панике разбежались; политзаключенные выломали двери и оказались на свободе. Чтобы не привлекать внимания своим изможденным видом и арестантской одеждой, они разделились на небольшие группы. Царюк и еще несколько товарищей ушли на восток, к советской границе, и через несколько дней встретились с частями Красной Армии, идущей на помощь трудящимся Западной Белоруссии.

Царюк стал депутатом Народного собрания, которое приняло декларацию об установлении Советской власти в Западной Белоруссии. Прошли выборы в органы Советской власти — Царюка избрали депутатом Верховного Совета БССР и председателем Столбцовского райисполкома. Впереди много планов. Но сбыться им не суждено. Фашисты вероломно вторглись на нашу землю. Царюк покинул город с отходящими частями Красной Армии, а семья осталась на оккупированной территории.

В 1942 году, прибыв вместе с Василием Ефимовичем Чернышевым в Барановичи, в отряде имени Чапаева Царюк встретился со своим сыном Александром. Вместе с сыном и местными партизанами Владимир Зенонович отправился в поездку по окрестным селам и отрядам. Облачившись в крестьянский кожушок, Царюк-старший посетил знакомые, родные места. Здесь прошла его юность. Здесь он жил до войны. Он хорошо знал местных жителей, и они помнили его. Со всеми он быстро нашел общий язык.

В эти дни Владимир Зенонович написал письмо-обращение, которое назвал так: «Слово депутата Верховного Совета БССР своим избирателям». Воззвание напечатали в подпольной типографии, а затем партизанские агитаторы разнесли его по селам и деревням, обсуждали с населением. Владимир Зенонович призывал земляков подняться на решительную и беспощадную борьбу с врагами.

В первых числах июля 1944 года соединения В. Е. Чернышева, а с ним и партизаны Царюка соединились с наступающими частями Красной Армии. ЦК КП (б) Б и штаб партизанского движения представили В. 3. Царюка к званию Героя Советского Союза. В последние годы мы встречались с Царюком. Стремясь сделать как можно больше для советского народа, он не жалел своих сил. В то время он работал заместителем председателя Барановичского облисполкома. Но годы, проведенные в тюрьме, тяжелая партизанская жизнь подточили его здоровье. И в январе 1957 года Владимира Зеноновича не стало.

…Или встретишь Сережу Притыцкого — человека легендарной судьбы. Восемнадцатилетним юношей, подпольщик, борец против пилсудчиков в панской Польше, когда польские, белорусские и украинские коммунисты и комсомольцы сражались за свободу, Сережа Притыцкий был схвачен жандармами, брошен в тюрьму и после тяжких пыток привезен в суд: его ждала виселица.

Товарищи по борьбе смогли тайно передать Притыцкому пистолет. Когда напыщенный прокурор, поблескивая холодными стеклышками пенсне, начал требовать смертной казни патриотам, Притыцкий выстрелил в своих палачей, перемахнул через перила и бросился к выходу. Он бежал по лестнице вниз, отталкивая растерянных посетителей и перепуганных служителей, и уже в вестибюле, в трех метрах от двери, которая вела на свободу, жандарм выпустил в него всю обойму.

Сергей Притыцкий, приговоренный к смертной казни, лежал в госпитале и не знал, что по всей Польше, в разных городах и деревнях, поляки, белорусы и украинцы, истинные патриоты-интернационалисты, сражались за его жизнь, выходили на улицы, под нагайки и и пули полицейских, с одним лишь лозунгом: «Свободу Притыцкому!»

Советский Союз занял твердую позицию: общественность нашей страны поддерживала кампанию, которая развернулась в мире. Правда победила: Притыцкий приехал в Советскую Белоруссию, сразу же включился в работу и с первого же часа войны начал борьбу за нашу Советскую Родину.

Антонов познакомил меня с Сережей Притыцким на «Особом сборе». Он великолепно знал польский язык и ситуацию в Польше, которая была объявлена гитлеровцами «генерал-губернаторством». Руководство думало о том, как наиболее точно использовать знания и опыт Притыцкого, и возлагало на него особые надежды. Пока же он был утвержден секретарем ЦК ЛКСМБ.

Люди, как говорится, бывают разные: одни горят, другие тлеют. Сергей Притыцкий горел, он не жалел себя — по заданию ЦК КП (б) Белоруссии он ездил в части и подразделения, выступления его были пламенные, слово его зажигало, звало на бой против фашистов.

И вот однажды в комнату Сергея Антонова заглянул франтоватый полковник польской армии — в конфедератке, в неимоверно узких галифе и сапогах бутылочкой.

— Начальник штаба польских партизан пан Притыцкий, — представился он нам, с трудом скрывая улыбку.

Он рассказал нам, что польские товарищи обратились к Советскому Союзу с просьбой отправить его, Притыцкого, прошедшего наш «Особый сбор», известного в Варшаве и Кракове борца за свободу народа, в глубокий тыл врага, возглавить партизанский штаб.

Ему было поручено руководить борьбой наших польских братьев на границе с рейхом, за что он был удостоен многих наград. После победы Притыцкий вернулся на Родину, в Советскую Белоруссию.

Умер он, находясь на посту Председателя Президиума Верховного Совета БССР.

Именно здесь, в штабе, мы с Сергеем познакомились и на долгие годы крепко подружились с замечательным сыном белорусской земли Василием Ивановичем Козловым.

Решением ЦК КП (б) Белоруссии В. И. Козлов в начале Отечественной войны был утвержден секретарем Минского подпольного обкома и горкома КП (б) Белоруссии.

24 июля 1941 года Василий Иванович с группой товарищей перешел линию фронта и обосновался среди бескрайних лесов Старобинского района, где когда-то был первым секретарем райкома партии. Начал он свою новую партизанскую работу с организации небольших групп, затем родились отряды, а к 1943 году под его руководством в глубоком тылу врага активно действовали и подпольный обком КП (б) Б, и крупнейшее в Белоруссии партизанское соединение. Прибыв по вызову на Большую землю, Василий Иванович отчитался и получил «особое заданием — побывать на предприятиях Москвы и других городов, рассказать героям тыла, как борются с врагом партизаны. Веселый, общительный, скромный, он был общим любимцем. Сергей как-то сказал мне с доброй завистью:

— Вот везет же людям… Дерутся с фашистами храбро, умело, а мы с тобой сидим в штабе…

Много раз мы встречались с Василием Ивановичем и во время войны и в дни мирного труда, и всегда его отличало главное качество: во всех жизненных обстоятельствах эш был несгибаемый коммунист-ленинец. Недаром, начав свой путь рабочим-железнодорожником, он закончил его Председателем Президиума Верховного Совета БССР, генералом, Героем Советского Союза.

Умер он относительно рано, в 64 года, во время командировки в один из районов Белоруссии. Подвел изношенный «мотор» — сердце, которое всю жизнь честью и правдой служило партии, народу.

Прошло много лет, и, как-то приехав в Москву, я на улице встретил молодого широкоплечего высокого парня. Что-то знакомое, близкое было в его лице. Тронув за плечо, я спросил его:

— Простите, ню вы?

— А-а, дядя Летя! Я-то вас узнал, но не посмел остановить. Помните в Минске маленького Василька, так вот я и есть внук Василия Ивановича Козлова — Василий.

Внуки и дети, наши дети… Как же быстро подросли они, как скоро и неприметно для нас сами стали взрослыми! Может, таков уж наш удел — не замечать, как летят годы?!

Хвалить зазря — значит льстить, а от этого много бед происходит. Хвалить за дело — значит поощрять, поощрение никогда не испортит того, кто труд ценит как высшее проявление человеческого достоинства.

Иван, сын Сергея, стал летчиком, награжден орденом, мечтает поступить в отряд наших гагаринцев-космонавтов; родилась у него дочь, появилась ранняя седина на висках, но для меня он всегда будет Ваней, маленьким, вихрастым, упорным в учебе, открытым и честным в своей детской, но, как и у Сергея, надежной и постоянной дружбе: себе откажи — другу отдай.

И на своих дочерей мы с женой не в обиде — хорошие выросли люди; казалось, совсем недавно отводил старшую, Дашу, в первый класс, а нынче уж внучки бабушку ростом обогнали…

Даша, окончив школу с золотой медалью, стала архитектором — поступила в институт, мы с женой даже и не знали, где этот вуз находится, вне Москвы тогда работали; младшая, Таня, историк, в отца пошла.

Горько мне слышать, как иные родители порой говорят (не от большого ума, видно): «Нам тяжко пришлось, ох как тяжко, пусть уж дети всласть поживут, пусть отдыхают побольше, нечего им надрываться». Такая родительская опека рождает оболтусов, тунеядцев, воспитывает обывательское: «поменьше дать — побольше взять".

После войны и Сергей и я могли освободить детей и от того, чтобы белье себе постирать, и картошку почистить, и полы помыть, и в магазин сбегать. Но Сергей с Мариной и мы с женой помнили уроки, которые преподавали наши матери-труженицы: «лень до добра не доводит». Детей следует приучать к тому, что позорного труда не существует: работа уборщицы так же надобна людям, как поиск ученого или доброта врача.

Сталкиваешься, бывает, с родителями, закрывающими глаза — сознательно или несознательно (однако сие не оправдание) — на то, что дети их растут барчуками, которые мечтают лишь об одних наслаждениях, не подтвержденных каждодневным, упорным, вдохновенным трудом. Если ребенок сызмальства не приучен к труду, если родители воспитывают его как тепличное растение, то немудрено, что по прошествии лет, когда вырастет самовлюбленный «нарцисс», начинают папа и мама сокрушенно дивиться: «В кого ж он (или она) уродился?! Мы-то ведь с детства в труде!» Винить начинают и школу, и пионерию, и комсомол, а винить надо себя.

В коридорах партизанского штаба произошла у меня встреча с художником Федором Модоровым, который стал до последних своих дней нашим с Сергеем большим и верным другом.

Талантливый живописец, в послевоенные годы директор Института имени Сурикова, он написал несколько великолепных портретов белорусских партизан, замечательные пейзажи нашей республики. Русский, он, казалось, всю жизнь прожил в Белоруссии — так тонко понимал он душу народа, трепетность и чистоту пейзажа: не в этом ли проявлялось и проявляется великое братство народов нашей Родины?!

Помню, он показал нам с Сергеем портрет нашей «подопечной» — партизанской разведчицы Лиды Осмоловской. Девушка была внедрена в школу гитлеровских диверсантов, расположенную на территории Белоруссии. Задание у нее было сложное: и с точки зрения человеческой и с точки зрения профессиональной, разведывательной, — Лиде надо было наладить «добрые отношения» с начальником школы диверсантов, старым гитлеровским шпионом. Надо сказать, что Лида была девушкой несказанной красоты, «писаной», как говорится в русских сказках. Гитлеровец увлекся Лидой, начал вертеться вокруг нее, домогаться «взаимности».

Она играла свою смертельную роль точно и четко.

— Господин полковник, — говорила она, — мне здесь неудобно. Пойдут разговоры, пересуды, надо ли это? Я готова встретиться с вами вне зоны, где никто не сможет увидать нас вдвоем.

— Хорошо, — согласился гитлеровец. — Сегодня после обеда.

— Сегодня после обеда у меня занятия.

— Я тебя освобождаю.

— Давайте завтра. Завтра у меня свободный день.

И вот назавтра гитлеровец пошел в лес, на берег реки, в то место, которое ему назвала Лида. Шел он вооруженный, хотя лесок этот от школы диверсантов находился в полукилометре: оккупанты чувствовали, себя в опасности.

Лида поднялась с травы, пошла навстречу полковнику. Тот обнял девушку, привлек ее к себе, и в ту же минуту ощутил на шее сильные руки, а возле виска — холодную сталь пистолета: партизаны, предупрежденные Лидой, уже ждали гитлеровца…

Федор Модоров понял Лиду, он словно бы знал ее много лет — так точен был ее портрет, так много внутренней чистоты, силы и душевной открытости было в лице девушки.

Он сделал прекрасные портреты С. Л. Ковпака, партизана деда Шишко. Колоритны и правдивы его фронтовые зарисовки — Федор часто выезжал на передовую, работать ему подчас приходилось под вражескими бомбами.

Сергей часто говорил с Федором об искусстве, и я отметил для себя особую почтительность, с которой Сергей слушал художника: было в нем некое детское, открытое изумление тем, кто из «ничего создавал новое, неведомое ранее миру».

Встретишь радистов, пригласят к себе:

— Передай товарищу Антонову добрые вести с родной Белоруссии. Не только геройски бьют оккупантов, но и готовят пропагандистов, ведут общественную работу, думают, как говорится, впрок…

Читаю — точно, вести добрые, обрадуется мой дружок, потеплеют глаза у секретарей ЦК, спокойней станет на душе у всех нас, штабистов. Беру телеграммы, кладу на стол Сергея.

— Самые свежие, просили тебе передать.

«Морально-политическое состояние личного состава отряда им. Щорса удовлетворительное. Это можно подтвердить готовностью отряда выступить в любую минуту и готовностью к работе в зимних условиях.

Избрано руководство комсомольской организацией, которая насчитывает на сегодняшний день 48 членов ВЛКСМ. Избрано бюро и утверждены комсорги.

По партийной работе. Проведены два партийных собрания по организационным вопросам и приему в кандидаты и члены ВКП(б). Сейчас в партийной организации отряда 11 членов ВКП(б) и 6 кандидатов в члены партии.

Силами членов и кандидатов в члены ВКП(б) проведены беседы в шести населенных пунктах о положен нии на фронтах и ведется подготовка к проведению информации на эту же тему в остальных населенных пунктах. Население осталось очень довольно этими информациями и просило почаще проводить их. Чувствуется, что это крепко поднимает дух среди населения и уверенность в победе Красной Армии.

В начале месяца группа в количестве 32 человек пошла на железную дорогу, но по пути встретилась с крупными силами противника. Убито и ранено 18 полицейских и немцев. Наши потери 2 человека, в том числе зам. командира по разведке. Вся группа вела себя смело, выдержанно и только поэтому спаслась.

В связи с трагической гибелью зам. командира по разведке агентурную работу пришлось начинать сначала. К концу месяца уже было подобрано 3 человека.

Командир отряда им. Щорса П. Матеров

Зам. командира отряда по политчасти С. Петровский»

Я как-то сказал Сергею о том, что люблю в свободную минуту задержаться в коридоре — нет ничего зазорного в том, чтобы полюбоваться, именно полюбоваться, на своих боевых друзей. Сергей, казалось, пропустил мои слова мимо ушей, но через несколько дней выхожу из своей комнаты, смотрю — в другом конце коридора стоит Серега и прямо-таки «поедает глазами» партизан, и лицо у него было счастливое, словно у отца, который впервые увидел своего первенца.

В конце лета в Москву в Центральный штаб были вызваны руководители крупнейших партизанских соединений: Сергей не спал несколько ночей, поддерживая постоянную радиосвязь с партизанскими районами, — все приглашенные на это важнейшее совещание должны прибыть вовремя, с соблюдением всех мер конспирации.

Он сам выезжал во Внуково, отправлял и встречал самолеты, забывая поесть, осунулся еще больше, но зато все вожаки партизан, которых вызвали, были переброшены через линию фронта точно ко времени.

В штабе можно было встретить представителей почти всех национальностей нашей Родины.

На земле белорусской вместе с белорусами сражались русские — около двадцати процентов, украинцы — четыре процента и много людей других национальностей. В то же время белорусы воевали с фашистами в партизанских отрядах России, Украины, Литвы, Латвии и Эстонии.

По данным нашего штаба, бок о бок с советскими патриотами на территории Белоруссии громили оккупантов сотни антифашистов из многих зарубежных стран. В рядах лесных бойцов были поляки и болгары, сербы и венгры, итальянцы и французы, бельгийцы и немцы, чехи и словаки.

— Как тебе поправится такое сообщение? — спросил Сергей, протягивая мне сводку Совинформбюро. — «На сторону партизан перешла группа солдат-словаков из охранных частей противника. Словаки заявили! «Мы, солдаты словацкой резервной дивизии, находились в Белоруссии, где несли охрану железнодорожных линий, мостов и других объектов. Немцы творили неслыханные зверства и гнусные преступления в отношении местных советских жителей. Мы убедились, что чехам и словакам с немцами не по пути. Мы не хотим помогать им жечь деревни и расстреливать невинных детей, женщин и стариков. Как сыны великой семьи славянских народов, мы перешли на сторону партизан и вместе с ними в глубоком тылу бьем немцев, помогаем Красной Армии уничтожать фашистских захватчиков. Здесь, в Белоруссии, мы боремся за освобождение славян от фашистского рабства, за свободную и независимую Чехословакию».

Сергей посмотрел на меня, спрятал сводку Информбюро в папку и сказал.

— Там у нас в Белоруссии появился один поразительный товарищ, великолепно сражается с фашистами — Ян Налепка, словак. Наши его Репкиным называют: и удобно и конспиративно. Очень хочу с ним познакомиться, легендарной храбрости человек.

Увы, с Героем Советского Союза словацким антифашистом Яном Налепкой моему другу увидеться не пришлось — Ян пал смертью храбрых в боях против гитлеровцев.

Сын рабочего, учитель, говоря шире, — народный просветитель — он с первых же дней гитлеровской оккупации принял участие в борьбе против тогдашних буржуазных руководителей Словакии, против марионетки Тиссо, который отправил словацкие армии на Восточный фронт сражаться против своих братьев.

Ян Налепка начал свою борьбу сначала один на один с многотысячной, обманутой и одурманенной солдатской массой. Он говорил людям правду, он рассказывал им о героической борьбе Красной Армии, он объяснял им сущность звериного гитлеровского расизма, он звал их сыпь истинными солдатами, а истинным солдатом — по высокому убеждению товарища Налепки — мог считаться только тот, кто восстал против нацизма.

Именно он, Ян Налепка, отправил к белорусским партизанам первые соединения словаков, ушедших а лес с оружием и боеприпасами, чтобы начать открытую борьбу против гитлеровцев. Но сам Налепка продолжал носить зеленую форму вермахта. Он рисковал жизнью каждую минуту и ушел в лес, к нашим товарищам в самый последний миг, когда был обложен со всех сторон ищейками гестапо.

Ян Налепка стал командиром отдельного чехословацкою партизанскою отряда, он жил как герой и погиб как настоящий комму икс г, в схватке с гитлеровцами за жизнь будущих поколений.

Именно Сергей, я слыхал, помогал готовить документы для представления Яна Налепки к званию Героя Советского Союза — посмертно.

Большую пропагандистскую работу среди солдат и офицеров гитлеровской армии проводили немецкие антифашисты, деятельность которых направлял немецкий национальный комитет «Свободная Германия». Этот комитет был образован в 1943 году в Советском Союзе по инициативе эмигрировавших немецких коммунистов. Он объединял все антифашистские демократические силы Германии.

Весной 1943 года национальный комитет «Свободная Германия» направил боевую группу иемцев-аптифашистов в тыл гитлеровской армии, в оккупированную врагом Белоруссию. С помощью белорусских партизан немцы-антифашисты печатали и распространяли листовки, вели работу в фашистских гарнизонах, собирали разведывательные данные.

В Минске в музее истории Великой Отечественной войны собрано много реликвий, рассказывающих о боевой дружбе антифашистов и советских воинов.

Кровью и жизнью крепили зарубежные антифашисты пролетарское единство всех народов. Советское правительство высоко оценило их заслуги в борьбе против фашизма. Многие награждены орденами и медалями.

В 1942 году в отряд «Смерть фашизму!» третьей партизанской бригады имени Чапаева перешел добровольно немецкий ефрейтор Фриц Шменкель, который служил в артиллерийском полку 4-й армии группы армий «Центр». Войска фашистской Германии к тому времени уже оккупировали Украину, Белоруссию, Молдавию, Литву, Латвию, Эстонию, подошли близко к Москве и Ленинграду. Покинув свою часть, Шменкель долгое время скрывался у крестьян. Однажды зашел солдат в шинели мышиного цвета, без погон и без оружия в хату к крестьянину Михаилу Яковлевичу Сидорову. И больше жестами, чем словами, объяснил, что не фашист он, что вошел в их дом не убивать и грабить, а искать помощи. Семья Сидорова укрыла Шменкеля, помогла ему связаться с партизанами отряда «Смерть фашизму!», к тому времени уже прославившими себя смелыми налетами на немецкие гарнизоны.

Сначала партизаны отряда не доверяли перешедшему на их сторону ефрейтору Шменкелю. И только после того, когда он в бою показал себя храбрым бойцом, ему поверили. В одной из засад отряд уничтожил большую группу гитлеровцев. В этой схватке Фриц Шменкель проявил себя геройски. Лучшего пулеметчика, чем он, в отряде не было. К концу 1942 года на вооружении отряда насчитывалось до трех десятков немецких пулеметов, взятых у врага в боях. Партизаны-пулеметчики прошли школу выучки у Фрица Шменкеля.

О том, как воевал партизан Шменкель, повествуют документы. В одной из оперативных сводок, направленных в Центральный штаб партизанского движения, сообщалось: «В партизанский отряд перешел немецкий ефрейтор Фриц Шменкель, изъявивший желание вести борьбу с немецкими захватчиками. Он проявил себя смелым разведчиком, уничтожает немецких часовых, в бою показал себя стойким пулеметчиком». В утреннее сообщение Совинформбюро 22 мая 1942 года было включено любопытное свидетельство противника. Сообщалось, что партизанский отряд захватил в плен врача-хирурга лейтенанта 7-го батальона 7-й немецкой танковой дивизии Пауля Остена. Доставленный в штаб Н-ской части, пленный рассказал: «За время войны против СССР наша танковая дивизия потеряла 15–16 тысяч человек. Из 300 танков осталось не больше десяти», В заключение пленный заявил: «Партизаны обращались со мной хорошо. У них я беседовал с одним немецким солдатом, бежавшим из своей части. Он ярый противник гитлеровского режима. Этот солдат вместе с партизанами совершает нападения на немецкие обозы и воинские части». П. Остена пленили партизаны отряда «Смерть фашизму!»; немецкий солдат, с которым он беседовал, был Фриц Шменкель.

Родился Фриц Шменкель в 1916 году в небольшом поселке, в рабочей семье, где знали цену трудовой копейке.

Фриц был юношей, когда запылал рейхстаг. К власти пришел Гитлер, легионы «коричневых рубашек» с воинственными криками маршировали по улицам немецких городов. Младшего брата Вилли захватил шовинистический угар. Он вступил в юношескую фашистскую организацию, стал активным эсэсовцем. Фриц же потупил в комсомол, стал врагом эсэсовцев, врагом родного брата. На него в гестапо завели учетную карточку. Так политическая борьба провела межу в этой рабочей семье.

Отец Фрица — Пауль Шменкель — потомственный рабочий, член Компартии Германии, активно боролся за дело рабочего класса. Он был убит в 1932 году местным полицейским — фашистом. Фриц принял эстафету из рук отца. Он тянулся к его друзьям, связался после смерти отца с коммунистами-подпольщиками. Из него хотели сделать солдата-автомата, а он плохо поддавался. В сознании его прорастали зерна, любовно положенные туда отцом-коммунистом и его товарищами. Не хотел Шменкель служить фашизму, маршировать на Восток для завоевания земель, которых будто бы не хватало обиженным немцам. За мысли, расходившиеся с планами фюрера, Шменкеля посадили в тюрьму и продержали за решеткой с декабря 1939 года до августа 1941 года. После выхода из тюрьмы, когда уже Германия приступила к осуществлению плана «Барбаросса», Фриц получил направление на Восточный фронт. Прощаясь со своей женой, он сказал: «Береги ребятишек, женушка. Я знаю, каким мне путем идти». И он пошел своим путем. Не страшась ни голода, ни холода, ни тяжелых ран, ни самой смерти. Он пришел к партизанам, стал беззаветным борцом с гитлеровской тиранией.

Шменкель понял, что советский народ не только очищает свою землю от оккупантов, но и выполняет интернациональную задачу — освобождает народы Европы от фашизма.

Был у Шменкеля в отряде друг — Петя Рыбаков. Жили они, что называется, душа в душу, как родные братья: все у них было общее. Вместе ходили на рискованные операции, вместе изучали военное дело, вместе отдыхали. Рыбаков учил Шменкеля русскому языку, Шменкель Рыбакова — немецкому. Русский и немец, оба молодые рабочие парни, комсомольцы, люди одной любви и одной ненависти. Для того и другого призыв «Смерть фашизму!» был наполнен одним конкретным содержанием. Во всех операциях, где нужно было проявить сообразительность, находчивость, воинскую хитрость, отвагу, непременно участвовали Шменкель и Рыбаков.

Было много боев, засад, налетов на гарнизоны, выходов на железные и шоссейные дороги, боевых разведок. В них партизан Шменкель всегда показывал пример храбрости и отваги.

Вот боевая характеристика, подписанная комиссаром отряда «Смерть фашизму!» Дмитрием Горских: «Шменкель является активным участником большинства боевых операций отряда. Ему всегда поручались самые ответственные и опасные дела, и всегда он доказывал свою преданность нам, партизанам. Трижды отряд был в окружении, выходил из окружения мелкими группами, и Шменкель каждый раз являлся на сборный пункт, указанный нами, со своим пулеметом. Во всех боях Фриц Шменкель проявлял исключительную храбрость и мужество. Германское командование распространяло объявление по деревням и среди солдат: кто поймает Шменкеля, тот получит вознаграждение: русскому — 8 га земли, дом, корову, германскому солдату — 25 тысяч марок и два месяца отпуска. Всей душой Шменкель ненавидит и клеймит гитлеровский режим и его клику — фашистов».

Александр Леонтьевич Земцов, автор ряда публикаций о Фрице Шменкеле, вспоминает: «Весной 1943-го группа партизан, в числе которых был и я, встретилась с Ваней Шменкелем в городе Боровске, где дислоцировался штаб партизанского движения Западного фронта. Ваня был в новом обмундировании, отдохнувший, посвежевший, в отличном настроении. На груди у него поблескивал только что полученный орден Красного Знамени. Мы горячо поздравили нашего товарища с большой наградой. Это была последняя встреча. С тех пор о Фрице Шменкеле я ничего не слышал». Среди советских людей он оставался верным сыном своей немецкой родины. И это поднимало его в глазах боевых товарищей.

Партизанам крепко врезался в память такой эпизод Как-то зимой в один из вечеров собрались в землянке друзья-партизаны. Кто-то из ребят сказал: «После разгрома немцев на Волге путь до Берлина намного сократился. Когда мы придем в Германию, то уж расплатимся с ней по полному счету». — «С кем ты расплатишься? С народом?» — спросил говорившего Фриц. «А что же, не заслужил он? Зачем за Гитлером пошел?»

Надо сказать, что как в армии, так и тем более в рядах партизан некоторые недостаточно сознательные люди говорили о мести. А сколько среди партизан было таких, у кого расстреляли, казнили жен, детей, родителей, братьев, сестер, кто остался без крова, кто прошел все круги ада в концентрационных лагерях, в гестаповских застенках. Сердца их кровоточили, и случалось, что они срывались, не проводили четкого раздела между немецким народом и гитлеровцами. Свидетелями как раз такого случая и были в тот вечер партизаны. Шменкель запальчиво протестовал.

— Нельзя, — говорил он, — смешивать народ с гитлеровцами. Фашисты действительно сбили с пути, разложили часть народа, но не весь народ идет за Гитлером. Далеко не весь. А многие одурманенные после Сталинграда поймут свое заблуждение. Я кто? Разве я не представляю немецкий народ? — горячился Фриц, энергично тыча себя в грудь кулаком. — Я самый подлинный представитель немецкого народа. А Гитлер мне враг. В Германии много таких, как я. В Германии есть Коммунистическая партия, есть товарищ Тельман, есть антифашисты и революционный рабочий класс.

Весь взъерошенный, раскрасневшийся Фриц просил комиссара отряда разъяснить товарищу, что Красная Армия не будет мстить немецкому народу. Он просил, чтобы комиссар прочитал строки из приказа народного комиссара обороны И. В. Сталина от 1942 года. Хотя приказ был всем хорошо знаком, пришлось уступить Фрицу.

«Иногда болтают в иностранной печати, — говорилось в этом приказе, — что Красная Армия имеет своей целью истребить немецкий народ и уничтожить германское государство. Это, конечно, глупая брехня и неумная клевета на Красную Армию. У Красной Армии нет и не может быть таких идиотских целей. Красная Армия имеет своей целью изгнать немецких оккупантов из нашей страны и освободить советскую Землю от немецко-фашистских захватчиков. Очень вероятно, что война за освобождение советской земли приведет к изгнанию или уничтожению клики Гитлера… Но было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается».

Комиссар читал, а наш Фриц-Ваня победоносно смотрел вокруг, уже по-доброму улыбался:

— Вот будет моя родина свободной, ты тогда приезжай ко мне в гости, — сказал он спорщику, — я покажу тебе, какой мой народ, как он умеет ценить дружбу.

Фриц Шменкель не дожил до этого времени: выполняя боевое задание советского командования, в конце 1943 года он попал в руки фашистов и по приговору военного суда 22 февраля 1944 года был расстрелян в Минске.

Посмертно Фрицу Шменкелю было присвоено звание Героя Советского Союза.

ИЗ УКАЗА ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О присвоении звания Героя Советского Союза немецкому гражданину Фрицу Шменкелю

За активное участие в антифашистской борьбе, героизм и мужество, проявленные в боях на фронтах Великой Отечественной войны Советского Союза, присвоить немецкому гражданину Фрицу ШМЕНКЕЛЮ звание ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА (посмертно).

Дело, которому Фриц Шменкель отдал свою жизнь, торжествует. На его родине есть государство рабочих и крестьян — Германская Демократическая Республика. Имя славного советского партизана Ивана Ивановича, как любовно называли его партизаны, немецкого гражданина — Фрица Шменкеля, стало бессмертным.

Гестаповцы, несмотря на полученные сведения о том, что Фриц Шменкель сражается против фашизма в рядах советских партизан, старательно скрывали это от его жены. Фашисты распространяли слух, якобы он тяжко провинился и будет наказан.

Эта версия нашла отражение в сообщении, которое Эрна Шменкель в конце февраля 1944 года получила от фашистского военного трибунала. В нем говорилось:

«Приговор в виде смертной казни, вынесенный военным трибуналом 15 февраля 1944 года за совершенное преступление ефрейтору Фрицу Шменкелю, родившемуся 14 февраля 1916 года в Ворсове около Штеттина, по сообщению компетентных судебных инстанций, приведен в исполнение 22 февраля 1944 года в Минске. Извещения или сообщения о смерти в газетах, журналах и т. п. запрещаются».

И ни одного слова о составе преступления. По распоряжению нацистов Эрна Шменкель должна была знать лишь, что ее муж был преступником, которого по закону приговорили к смерти. Однако незадолго до окончания войны Эрна узнала, за что был казнен ее муж. Войсковой священник фашистского вермахта по секрету сообщил ей, что он в качестве пастора имел возможность познакомиться с Фрицем Шменкелем в минской тюрьме. На него произвело большое впечатление достойное поведение Шменкеля в последние дни его жизни.

До последних секунд жизни Фриц твердо придерживался своих убеждений, несмотря на тяжелые пытки, которые он пережил во время допросов, длившихся часами. Со сжатыми кулаками и поднятой головой выслушал он смертный приговор, а через неделю был расстрелян.

Перед казнью пастор имел возможность неоднократно навешать Фрица. Они долго беседовали на разные темы. Пастор понял, что молодому немцу присущи независимый дух бойца, широкий ум и человеческая доброта. Очень часто он рассказывал пастору о своей жене и о трех малышах, судьба которых его волновала. В день казни Фриц обратился к пастору с просьбой передать жене прощальное письмо и сообщить ей об обстоятельствах его гибели. Из уважения к мужеству Фрица Шменкеля пастор рискнул выполнить его последнее желание, несмотря на предписания нацистов хранить все в тайне.

Это сообщение придало новые силы Эрне, помогло ей и детям пережить войну и фашизм.

Граждане Германской Демократической Республики — вдова и дети Фрица Шменкеля — принимают активное участие в строительстве и укреплении первого немецкого государства рабочих и крестьян.

Эрна Шменкель — член Социалистической единой партии Германии. Долгое время она работала в городе Плауене, сейчас пенсионерка.

Дочь Урзула, которой было семь лет, когда Фрица Шменкеля в Минске расстреляли эсэсовцы, домохозяйка. Ее муж — котельщик, работает в городе Карл-Маркс-Штадте. У них четверо детей.

У дочери Кристы, которой было шесть лет, когда убили отца, муж — шахтер, член Социалистической единой партии Германии. У них тоже четверо детей.

Самый младший — Ганс Шменкель, которому в 1944 году было четыре года, работает в городе Шведте шофером. Член СЕПГ. У него пятеро детей.

В Германской Демократической Республике имя Фрица Шменкеля носят 13 школ, 11 производственных бригад, 5 воинских подразделений.

Одна из улиц берлинского района — Карлсхорот, которая упирается в невысокое серое здание с колоннами, где 8 мая 1945 года был подписан акт о капитуляции фашистской Германии, называется улицей Фрица Шменкеля.

В Советском Союзе, в Калинине, одной из улиц присвоено имя отважного партизана.

В Минске на здании, где находился в заключении Фриц Шменкель, и на месте его казни установлены мемориальные доски. Многие советские школы носят имя Фрица Шменкеля.

Как и у нас в Советском Союзе, так и в ГДР «никто не забыт, и ничто не забыто».

Спустя много лет Л. И. Брежнев во время своего визита в ГДР в советском посольстве вручил вдове тов. Шменкеля Золотую Звезду Героя Советского Союза.

Важной вехой во всенародной партизанской битве было совещание у И. В. Сталина с командирами партизанских соединений брянских, украинских и белорусских партизан. В совещании принимали участие товарищи К. Е. Ворошилов, П. К. Пономаренко, В. И. Козлов, С. А. Ковпак, А. Н. Сабуров, М. Ф. Шмырев, Н. П. Покровский, Г. Б. Эйдинов, А. П. Матвеев и многие другие; подводились итоги народной борьбы в тылу противника и обстоятельно обсуждалась программа развертывания всенародной партизанской войны. Затем состоялось еще несколько встреч И. В. Сталина и членов Политбюро с руководителями партизанских соединений — руководство партии придавало огромное значение народной войне против оккупантов.

В 1943 году Сергей вырвался на фронт. Генерал-лейтенант П. К. Пономаренко был назначен Ставкой Верховного Главнокомандования членом Военного совета Центрального фронта.

Объем работы у члена Военного совета был огромный; до поздней ночи он находился у командующего фронтом генерала К. К. Рокоссовского. Вся тяжесть оперативной работы по связи с партизанскими соединениями и отрядами легла на Сергея Антонова.

Работать приходилось практически без сна. Время было горячее, каждая минута на счету: шла подготовка к Курской операции, закрепившей великую сталинградскую победу и ставшей величайшей в мировой истории танковой битвой.

Сергей только однажды смог выйти из домика в сосновом, напоенном запахом смолы лесу, увидать высокое, прозрачное, в перистых облаках небо, ощутить размах и устремленность желто-синих мачтовых стволов — картина эта осталась в его памяти навсегда.

Однажды Пономаренко, увидав, до какой степени вымотан Сергей, сказал:

— Завтра даю пять часов отдыха: спи.

— Спасибо, только уж если отдых — я б погулял: красота кругом невозможная.

— Согласен, — усмехнулся Пономаренко. — Три часа на прогулку и три — на сон… Эк ты хитро у меня лишний, час отторговал — корректно и без нажима.

Однако отдыха не получилось: на передовую срочно улетел Константин Константинович Рокоссовский, а Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко и Сергей были неожиданно вызваны в Москву.

— Не получилось отдыха, — вздохнул Сергей.

А ему бы радоваться, а не огорчаться: ночью те два дома, в которых жили Рокоссовский и Пономаренко, были уничтожены прямыми попаданиями бомб: видимо, гитлеровцы давно охотились за легендарным военачальником. Но ни Пономаренко, ни Рокоссовского не было — дома стояли пустые.

Случайность? Кто его знает. Только Сергей мне потом говорил задумчиво:

— Видимо, и случай на стороне тех, кто сражается против Гитлера. Задержись мы на пять часов, пришлось бы тебе, Петруха, сочинять трогательный некролог.

5

Вернувшись вместе с П. К. Пономаренко в Москву, Сергей и все мы обосновались в неприметном, укрытом со всех сторон особнячке, неподалеку от Музея имени Пушкина. Здесь в тишине — налеты фашистов на Москву уже прекратились — завершалась разработка знаменитого плана «рельсовой войны».

К этому времени партизанские соединения были уже дислоцированы в непосредственной близости от всех основных коммуникаций. Сергей Антонов часто слышал, как П. К. Пономаренко докладывал по аппарату правительственной связи И. В. Сталину о полной готовности народных мстителей к началу «рельсовой войны».

ЦК ВЛКСМ подобрал более двадцати работников из Центрального Комитета, и молодые ребята были переброшены самолетами в тыл противника с заданием — оказать на местах новым соединениям помощь в проведении операции. Я помню, как Сергей инструктировал комсомольцев перед вылетом на ответственнейшие задания. То не был разговор опытного командира-орденоносца с «зеленой молодежью», нет, это была беседа друга, который делился своими соображениями с товарищами по совместной борьбе.

В этом — одна из характерных черт Сергея — уважительное отношение к молодежи, заботливое и внимательное доверие к будущей смене нашей…

Небывалая по размаху партизанская борьба, координируемая и руководимая партией, сыграла огромную роль в подготовке и осуществлении наступательных операций Красной Армии.

«Рельсовая война» дезорганизовала перевозки противника в самый разгар сражения на Курской дуге. На различных этапах в «рельсовой войне» принимали участие почти все партизанские бригады, в том числе и отряды Белоруссии. В первой половине августа, по поступившим в штаб сведениям, железнодорожные рельсы были перебиты в общей сложности в более чем ста двадцати тысячах мест, в конце августа и в сентябре примерно в стольких же. В сентябре операция получила кодовое наименование «Концерт». Как нам стало тогда известно, к моменту завершения ее вражеские перевозки военных грузов по железным дорогам Белоруссии сократились почти на сорок процентов.

Вспоминается, как нарком боеприпасов Б. Л. Ванников с большой партийной ответственностью относился к просьбам штаба партизанского движения: отряды вовремя обеспечивались специально изготовленными минами и толовыми шашками. Почти ежедневно Сергей бывалв наркомате и по этому поводу, и Ванников, как говорится, не просто выполнял, а перевыполнял поручения ГКО: боеприпасы для партизан шли за линию фронта бесперебойно.

Операция «Рельсовая война» вызвала переполох в немецко-фашистских военных штабах и тыловых учреждениях. Об этом свидетельствовали официальные документы, захваченные народными мстителями при разгроме железнодорожных комендатур и других оккупационных учреждений.

«Партизанами проведена операция небывалых размеров по срыву наших перевозок путем планомерного и внезапного нарушения железнодорожного сообщения», — доносил в августе командир немецкого корпуса охранных войск в штаб группы армий «Центр».

Начальник 559-й тыловой комендатуры в приказе № 8043 от 8 сентября 1943 года писал:

«В последние ночи число взрывов на железных дорогах выросло до такой степени, что при создавшемся положении их повторение может серьезно угрожать операциям на фронте, особенно снабжению войск. Необходимо любыми средствами добиваться прекращения взрывов и снижения до минимума числа отдельных минирований».

Однако приказы и распоряжения немецко-фашистского начальства, несмотря на их категоричность и обещания обрушить на «нерадивых» всяческие кары, не достигали цели.

В конце сентября от командира Минского партизанского соединения, первого секретаря Минского подпольного комитета партии В. И. Козлова поступил интересный документ: донесение «имперского управления путей сообщения в Минске главному управлению путей сообщения Востока в Варшаве». В нем с чисто немецкой педантичностью перечислялись все «чрезвычайные происшествия» на железных дорогах Белоруссии за одни сутки — 18 сентября 1943 года. За двадцать четыре часа было зарегистрировано шестьдесят «происшествий».

Оккупанты сами признавали, что на партизанских минах только за сутки подорвались тридцать четыре поезда. При этом оказались выведенными из строя тридцать три паровоза, восемьдесят четыре вагона, в том числе два пассажирских, остальные с военными грузами.

В донесении конкретно указывалось, где и когда это произошло.

Записи были лаконичными:

«9 часов 14 минут. Буда-Кошелево — Радеево. Вспомогательный поезд наскочил на мину… 11 часов 39 минут. Буда-Кошелево — Радеево. Поезд № 3310 наскочил на мину… 14 часов 55 минут. Лунинец — Калинковичи. Поезд № 8806 наскочил на мину. Разбиты 11 вагонов, повреждено 12 рельсов… 18 часов 15 минут. Песчаники — Дрануха. Поезд № 40335 наскочил на мину. Пять вагонов и паровоз вышли из строя. Повреждено 50 метров пути… 18 часов 43 минуты. Волковыск — Барановичи. Поезд № 421 наскочил на мину. Разбиты два предохранительных вагона и два паровоза. Четыре вагона повреждены… 21 час 20 минут. Осиповичи — Татарка. Поезд № 7196337 наскочил на мину. Вышли из строя два предохранительных вагона, паровоз, два пассажирских вагона… 22 часа 24 минуты. Минск — Борисов. Поезд № 7196338 наскочил на мину. Вышли из строя паровоз и восемь вагонов».

Далее следовали записи о подрывах пути: «Уржач — Сураж — 20 взрывов пути… Унеча — Кричев — 100 взрывов… Тощица — Рогачев — 89 взрывов… Шваровка — Погодине — 80 взрывов пути, повреждено 75 рельсов и 30 шпал… Станция Калинковичи — сгорел товарный склад… Пуховичи — Дричин — обнаружены мины… Индра — Полоцк — взорван путь».

Взрывы, взрывы, взрывы… Больше тысячи за сутки на всех дорогах!

Земля — не в переносном, а в прямом смысле — горела под ногами оккупантов. Летели под откос эшелоны с солдатами, танками, орудиями, горючим. Рушились мосты; поднимались на воздух депо, вокзалы, водонапорные башни; связь, транспорт, то есть нервы войны были выведены из строя партизанами под руководством партийных организаций при деятельном участии Белорусского штаба партизанского движения во главе со славным сыном своего народа, вторым секретарем ЦК КП (б) Белоруссии Петром Захаровичем Калининым.

6

П. К. Пономаренко огласил радиограмму, пришедшую в адрес Центрального штаба партизанского движения. Командующий «добровольческим корпусом», бывший подполковник Красной Армии Гиль-Родионов, еще вчера проводивший карательные операции против партизан, в эту ночь со своим «войском» добровольно перешел на нашу сторону. Чтобы разобраться во всем этом деле, требовалось срочно отправить в тыл к врагу специальный самолет с особоуполномоченным Центрального штаба.

По роду нашей службы мы с Сергеем знали о бывшем подполковнике Гиль-Родионове. Под его командой в районе Минск — Вилейка действовал так называемый «добровольческий корпус», сформированный в основном из числа бывших военнослужащих Красной Армии, попавших в плен летом сорок первого года. «Корпус» этот, как именовали его в гитлеровских листовках, находился в оперативном подчинении фашистского командования. Скорее всего, как посчитали все в штабе, радиограмма была провокацией. Но дело осложнялось тем, что автором ее был не сам Гиль-Родионов, а командир партизанской бригады «Железняк», один из молодых, энергичных и удачливых партизанских командиров, коммунист, действовавший именно в том самом районе, куда пришел Гиль-Родионов.

— Может, они нашего командира душат? — с тревогой спросил П. К. Пономаренко. — Или, может, убили его? А теперь с нами играют через своих радистов?

В тот же день из Москвы была отправлена ответная радиограмма. В ней командира партизанской бригады запрашивали о вещах абсолютно секретных и никому, кроме него, не известных. Если его нет в живых, никто не смог бы дать ответа, даже приблизительного.

В радиограмме предлагалось назвать точную дату встречи в Москве и некоторые наиболее важные вопросы, поднимавшиеся на совещании. Ответ пришел незамедлительный и точный.

Значит, наш командир жив? И все же возможность провокации не исключалась. Надо было отправляться в тыл к этому странному подполковнику с замысловатой двойной фамилией.

— Кого пошлем? — спросил секретарь ЦК.

Сергей предложил свою кандидатуру.

— Вы слишком много знаете, — возразил П. К. Пономаренко. — И не уговаривайте! Попадете к ним в руки, они найдут способ докопаться до всего…

Начальник и подчиненный чуть не поссорились той ночью, когда Сергей пытался уговорить Пантелеймона Кондратьевича. И только когда Сергей припомнил, что шел работать в штаб на полгода, что отбирал себе бойцов, — хотел с последней группой уйти в тыл, что, как говорится, «стал ногой на горло собственной фронтовой песне», — тогда только начальник Центрального штаба согласился.

С этим же самолетом было решено отправить на длительное время в тыл врага представителей Белорусского партизанского штаба И. П. Ганенко, Р. Н. Мачульского и К. И. Доморада.

Линию фронта пересечь следовало затемно. До передовой «Дуглас» должны были сопровождать истребители, а потом им предстояло вернуться домой — не хватило бы горючего, чтобы эскортировать до места. Условленный посадочный знак — костры, выложенные конвертом.

Сергей вооружился, что называется, до зубов: гранаты, трофейный автомат, на боку — маузер.

— Когда сядем, моторы не глушить! — сказал Сергей командиру корабля.

— Есть! — коротко ответил он.

Сергей и командир корабля понимали, каким трудным может оказаться их полет. Они летели, в сущности, безоружные (что может сделать автомат против пушки, если она замаскирована в кустах?), и никто из них не мог предположить, чем окончится этот ночной полет, связанный со смертельным риском.

Сергей посмотрел на пилота и заметил на руке у него кольцо. Улыбнулся даже: в пору его юности если кто и носил кольца, так разве что «бывшие» и нэпманы.

— В Англии купил, — поймав взгляд Сергея, пояснил пилот. — Там все женатые носят. А я женат.

Кольцо, торжественный свадебный пир, хмельные крики: «Горько!» Ничего этого не было в жизни Сергея. И с Маринкой связывало его куда более важное и основательное, чем эти обязательные атрибуты супружества: общее дело, общая судьба. А теперь и общая беда — война.

Три «ястребка» покачали крыльями — пожелали удачи, растаяли в предрассветном небе. До района, указанного в последней радиограмме, дошли благополучно.

Вот открылся луг с четырьмя кострами, выложенными конвертом: все сходилось.

Пилот и Сергей переглянулись.

— Садимся, — кивнул Сергей.

Колеса побежали по мокрой от росы траве.

— Моторы пусть работают — на малых, — повторил Сергей и приготовил автомат, прижав его к животу, чтобы — в случае опасности — сразу же пустить по фашистам очередь «веером».

К самолету бежало несколько десятков людей. Очередь из башенного пулемета прошила воздух. Бежавшие остановились.

— Командира бригады ко мне! — крикнул Сергей.

И вдруг услышал знакомые голоса:

— Товарищ Антонов!..

Его узнали. Узнал и он тех отчаянных ребят, бывших курсантов своих, которых учил в лесной школе премудростям диверсионного дела во время «Особого сбора».

— Глуши моторы! — отчаянно-весело приказал Сергей.

…Подполковника Гиль-Родионова допрашивали долго. Сколько самых невероятных, невозможных сюжетов ежечасно и ежедневно предлагала война, сколько необычайных поворотов в человеческих судьбах она открывала! Но такой исповеди, которую слушал Сергей и его друзья той ночью, никто, пожалуй, не мог себе представить.

Кадровый военный, подполковник Гиль-Родионов встретил войну в должности начальника штаба 229-й стрелковой дивизии. В страшные июньские дни сорок первого, когда управление войсками Западного фронта было нарушено, когда на аэродромах горели самолеты, в невероятной «каше» где-то под Толочином подполковник был ранен.

Очнулся в гитлеровском лагере. Что пережил он в те месяцы, трудно передать: голод, мучения, издевательства. Прошел он путь сложный и совсем не прямой.

Уже в те тяжкие годы у него зародилась — как он рассказывал — мысль дать согласие на создание — как того хотели фашисты — националистической воинской части, с тем чтобы вывести с собой из лагеря как можно больше пленных, сформировать из них бригаду или дивизию, а затем, получив от фашистов вооружение, перейти линию фронта и соединиться с частями Красной Армии. О своем «согласии служить рейху» Гиль-Родионов сообщил фашистскому командованию и получил согласие на формирование «1-й русской национальной бригады».

Геббельсовское ведомство могло торжествовать пропагандистскую победу и штамповать листовки: тысячи бывших военнослужащих Красной Армии повернули штыки против своих. Во главе «1-й русской национальной бригады» стал кадровый командир Красной Армии Гиль-Родионов.

Прибывшие из Москвы слушали, как обстоятельно, педантично, стараясь ничего не упустить, ничего не забыть, не выставить себя, даже в мелочи, в лучшем свете, докладывал Гиль-Родионов. Настоящий штабист, он сжато и точно объяснял все, что произошло с ним и его людьми.

Странные чувства испытывал Сергей в эти минуты. Война все разделила бескомпромиссно и жестко: СВОИ и ВРАГИ. Черное и белое, ложь и правда. И тот, кто повернул оружие против своих, заслуживает лишь одного: суровой и справедливой кары.

Но вот сидит человек в новенькой форме, сшитой в Берлине, военный, с особой кавалерийской выправкой, и без утайки рассказывает все, что с ним было…

— Почему решили перейти на нашу сторону? — спросил Сергей.

Гиль-Родионов, видимо, ждал этого, самого трудного вопроса.

— Нас должны были направить на фронт, воевать против своих.

— А партизаны — не свои?

Ничто не изменилось в лице Гиль-Родионова, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он продолжал говорить:

— Незадолго до решения о переходе к партизанам на весь личный состав «бригады» было получено обмундирование и вооружение, и в то же время мы получили «пополнение» за счет полевой жандармерии, фашистских офицеров, белоэмигрантов, значит, нам не доверяли, — глухо заключил Гиль-Родионов. — Я одних немцев положил несколько сот, идя на соединение с партизанами, тысячи штыков к вам привел. Три чемодана важных штабных документов, пленных.

Победы Советской Армии, всенародная партизанская борьба, монолитность нашего героического трудового тыла, пропагандистская работа подпольных партийных организаций заставили подполковника ускорить выполнение своего решения, круто — во второй уже раз — изменившего его судьбу.

Три чемодана с трофейными документами лежали в «Дугласе». Осторожно внесли раненых партизан. Ввели переданных Гиль-Родионовым пленных: среди них одутловатого, по-звериному глядящего бургомистра. Парашютными стропами накрепко привязали пленных к жестким лавкам транспортного самолета.

На обратном пути, уже в самолете, Сергей допрашивал бывшего полковника князя Святополк-Мирского — аристократа, перешедшего в услужение к вермахту. Князь, в частности, рассказывал Сергею об установках «фау», которые нацелены на Лондон и Манчестер. Позднее в ЦШПД эти данные поступили из другого источника. Наверное, ни Антонов, ни те, кто сидел тогда в самолете, не думали, что эти сведения личный шифровальщик Сталина будет излагать Уинстону Черчиллю в послании, начинающемся словами: «Лично и конфиденциально».

Потом Антонов подробно допросил ротмистра, русского офицера, примчавшегося в Европу из эмигрантской норы в Харбине. Ротмистр, «слуга царю и отечеству», предложил свои услуги гитлеровскому абверу.

Когда проходили линию фронта, самолет обстреляли. В темноте бургомистр сумел развязать тугие узлы парашютных строп. Медленно пополз к люку в хвосте «Дугласа». Сергей услышал возню в темноте, разглядел, как грузный пленник ползет к люку. Раздумывать было некогда. Рукояткой пистолета Сергей ударил предателя, оглушив его, и сразу, как в резком киномонтаже, он увидел ржаное поле, парашютистов, ощутил вес булыжника в своей руке, и вспомнилось ему, что было это 22 июня, в первый день войны, когда фашисты трубили о своих победах, а сейчас он, Сергей Антонов, летит с огромного «советского острова», с партизанской земли в Москву, и пленные гитлеровцы с ужасом повторяют: «Рейх — капут».

Ранним утром, когда «Дуглас» приземлился во Внукове, бургомистра пришлось выносить из самолета — сам двигаться он не мог.

Эпилог истории Гиль-Родионова был дописан в обитом дубовыми панелями кремлевском кабинете Верховного Главнокомандующего.

Сталин медленно раскрошил папироску, затем другую, ссыпал табак в трубку, внимательно выслушав доклад.

Сергей смотрел на Верховного. В эту минуту особенно ясным для него стал объем власти, сосредоточенной в руках этого невысокого человека, медленно прохаживавшегося вдоль занавешенного тяжелыми шторами окна, — объем власти и мера ответственности.

Сталин говорил глухо, медленно, тоном человека, привыкшего к диктовке, к точным, выверенным формулировкам.

— Гиля-Родионова представить к Красной Звезде. Семью отыскать, вернуть в Москву. Присвоить воинское звание полковника Красной Армии.

Перешедшей к партизанам бригаде было присвоено наименование «1-я антифашистская партизанская бригада» и командиром ее был утвержден В. В. Гиль-Родионов.

Когда соединение партизанского вожака Героя Советского Союза Владимира Лобанка отбивалось от эсэсовцев в мае 1944 года, полковник Гиль-Родионов прикрывал их отход. Он лежал в цепи автоматчиков, и очередь из «шмайссера» настигла его, когда бригада уже оторвалась от наседавших фашистов…

7

«Дуглас» медленно подкатил к полосатой будке диспетчера. Из самолета опустили на землю лесенку, к грузовому люку тотчас подъехала санитарная машина, — она должна была принять раненых.

Поеживаясь от рассветного холодка, я пошел к самолету. Сергей поручил мне встретить вывезенного на Большую землю легендарного деда Талаша.

В люке самолета показался невысокий кряжистый старик. Он не торопясь спустился, крепко, по-крестьянски встал на землю и основательной, размеренной походкой направился ко мне — угадал, что это именно его ждут.

Дед Талаш… Знаменитый партизанский дед, известный всему белорусскому краю. До войны мне довелось прочитать повесть Якуба Коласа «Дрыгва» («Трясина»). В ней много страниц было посвящено этому своеобразному, самобытному человеку. Еще в гражданскую войну стал старый полещук из села Петриково героем, «краснознаменцем», и председатель ЦИКа Белоруссии Евгений Червяков собственноручно привинтил к гимнастерке деда боевой орден Красного Знамени.

Было ему уже в ту пору за шестьдесят, и хотя крепок еще и силен был старик, так и пошло по всей республике — дед Талаш да дед Талаш.

В сорок первом, когда уже отпраздновал он свое девяностолетие, докатилась война до Полесья, до его родного села. Докатилась не сразу — труден оказался для немцев путь через полесские пущи и болота.

Иные односельчане деда Талаша успели податься в леса, к партизанам, — старик был хвор, не смог скрыться, затаился в своем доме.

В Петрикове фашисты вывесили объявления, назначили цены за головы народных мстителей. Несколько человек за связь с партизанами расстреляли, а старого деда Талаша зверски избили.

В темную, беззвездную — хоть глаз выколи — ночь глухими охотничьими тропами ушел дед Талаш вместе с сыном в лес к партизанам.

У первого же командира дед потребовал автомат или, на худой конец, старую добрую трехлинейку. Но командиры рассудили по-другому, и оружием деда Талаша стала не винтовка, не граната и не мина — стало его оружием Слово: мужицкое, крестьянское, партизанское. Дед Талаш сделался агитатором, и не было в Полесье, да и по всей Белоруссии, деревни, где бы не знали о нем, где бы не шел разговор о речах его: простых, убедительных, с ядреным, соленым словцом — коли нужно. И пошли в отряды, «в семейные лагеря», в диверсионные и подпольные группы те, кто еще вчера рассчитывал схорониться, оглядеться, переждать трудное время…

Вот какой человек шел сейчас по траве Внуковского аэродрома.

Но и хлопот задал он нам с Сергеем немало. Поселили деда как почетного гостя в гостинице «Москва». Расхаживал он по коридорам гостиницы — к ужасу горничных и к удивлению иностранных корреспондентов — в «домовине»: длинной, до пят домотканой рубахе.

Насилу мы уговорили старика надеть цивильный костюм.

Но зато оратор он оказался редкостный! И на автозавод ездил с ним Сергей, и на «Каучук», и на другие предприятия. Когда на трибуну выходил дед Талаш с орденом на красной розетке, с хитроватым крестьянским лицом, с сивой бородой и волосами, аккуратно зачесанными на косой пробор, — настоящий старик-лесовик, — зал неизменно взрывался овацией. Ведь вышел он из самой толщи крестьянской, народной. Каждый, кто слушал его, понимал: уж если такие старики не сдаются, воюют — да как еще воюют! — значит, несдобровать Гитлеру.

Иной раз дед Талаш склонен был и прибавить, приукрасить кое-что, но все прощалось ему: слишком хорошо представляли себе московские рабочие и работницы, что значит нелегкая лесная, партизанская доля…

Он был необыкновенно популярен в те годы; не обошли вниманием деда Талаша ни журналисты, ни художники, ни скульпторы. Правда, выходил он у них этаким богатырем, могучим, былинным дедом, и только в одном его портрете запечатлены были истинные черты деда Талаша. Это бюст Заира Азгура, выдающегося белорусского ваятеля. Установлен он в селе Петракове, где похоронен дед Талаш, доживший до 102 лет.

В обращении с пленными партизанами гитлеровские варвары руководствовались наставлением, утвержденным 1 декабря 1942 года начальником немецко-фашистского генерального штаба Йодлем. А в нем было прямо сказано: «Пленные партизаны, если они только в виде исключения не подходят под § 11, то есть не соглашаются выступить против того отряда, в котором состояли, караются смертной казнью через повешение или расстреливаются… Каждый командир (карательного) отряда несет персональную ответственность за то, чтобы все пойманные в результате боя партизаны и гражданские лица (включая и женщин) были расстреляны или, лучше, повешены».

Сергей пришел ко мне с этим приказом Йодля, сел на стул возле окна и долго, в тяжелой задумчивости, смотрел на затемненную Москву.

— Поверь моему слову, — тихо сказал он, — когда мы их разобьем, генералы Гитлера станут кричать, что они лишь «исполняли приказ»… Как это страшно — «лучше повешены»… «включая и женщин»…

Мы переглянулись: говорить нам не надо было ни слова — каждый понимал друг друга, потому что семьи наши оказались в тылу, а зная Маринку Антонову и мою жену, ясно было, что подруги наши в стороне от партизанской борьбы не останутся…

Сергей вдруг улыбнулся, и эта мягкая внезапная улыбка сделала его лицо прежним, «довоенным» — открытым и добрым.

— Если б сейчас был мир, — тихо, с болью сказал он, — мой пацан и твои крохи ходили бы в садик, песни пели, хороводы играли… Слова бы первые разучивали: «па-па», «ма-ма».

— Наоборот, — ответил я, — «ма-ма» всегда сначала учат, мы с тобой на втором месте.

— Это потому, что у тебя девочки, а у меня сын, — убежденно сказал Сергей, — «па-па» обязательно будет первым его написанным словом.

— А помнишь нашу Александру Афанасьевну? — спросил я.

Сергей, не ответив, достал из кармана маленький листок бумаги.

— Прочти, — сказал он, — ее семена дали великолепные всходы.

Хочу привести этот документ — ярчайшую иллюстрацию того, как в условиях оккупации комсомол Белоруссии продолжал свято следовать ленинской заповеди — учиться, учиться и еще раз учиться.

«Из письма секретаря ЦК ЛКСМБ К. Т. Мазурова первому секретарю ЦК ЛКСМБ М. В. Зимянину.

Тов. Зимянин!

Со школами дело началось. Работают 8 школ в Октябрьском районе. Еще, по моим соображениям, должно открыться столько же школ во всех других районах нашей зоны.

По секрету говоря, когда я предложил организовать школы, партийное руководство усомнилось в полезности этого дела. Я решил делать самостоятельно. Дал указание народу (моему), их поддержали в отрядах (командиры, комиссары). Население голосовало и руками и ногами. Трудности были не в этом. Трудности: помещения и все, что в них было, разбиты; учебников, учебных пособий, бумаги, карандашей нет.

Как мы выходим из положения? Ищем так же, как ищем оружие. Комсомольцы отряда Николая Розова, например, ходили по этим вопросам «на операцию» в разные деревни и собрали 150 карандашей, несколько учебников, несколько десятков тетрадей.

В Октябрьском районе 14 ноября провели конференцию учителей. Присутствовал 21 чел.

15 ноября провели родительское собрание, а 16 ноября школы начали работу.

Количество обучающихся в школах: Карпиловская, (поселок) Октябрьский — 47 детей, Рудобельская — 10, Рудницкая — 20, Стародубровская — 26, Новодубровская — 52, Залесская — 28, Заволенская — 30, Затишская — 28. Всего — 241 чел…».

— Каково?! — торжествующе спросил меня Сергей. — Это совершенно поразительно! Гитлеровцы оккупируют Белоруссию, держат там карателей, СС, войска, жандармерию, а комсомол организует советские школы! Я, знаешь, когда прочитал это письмо, такую радость испытал, такое спокойствие за всех нас — наперекор всему, как в нашем первом классе: «Рабы не мы, мы не рабы!»

8

Как ни ждал Сергей этого часа, как ни готовился к нему, сколько ни думал бессонными ночами, сколько ни сдерживал себя, все равно сердце забилось неровными, глухими толчками.

Тяжело груженный самолет, казалось, медлил, слишком уж долго катил по бетонной дорожке, разворачивался, подруливая к зданию аэродромных служб. Сергей поймал себя на том, что в мыслях зло торопил летчиков: «Скорее! Скорей! Что ж вы еле двигаетесь, братцы?!»

Уже девятый раз ночами приезжал Антонов во Внуково, встречал самолеты с Минщины, Могилевщины, из Брестской области. Только в последнем «Дугласе», взлетевшем под прикрытием тумана с партизанской поляны, находилась его жена с сыном.

И вот наконец распахнулась дверца, вынесли раненых. Сергей увидел незнакомую женщину в крестьянском платке. Он сперва не узнал ее, но вдруг сердце его забилось гулко. Он думал, что идет к ней не спеша, а на самом деле стремительно бежал к самолету.

Маринка хотела улыбнуться, что-то сказать, но не могла. Она обернулась к летчику, и тот подал ей малыша, завернутого в одеяло.

Сергей обнял, прижал жену к жестким ремням, перепоясавшим гимнастерку. С трудом узнавал он в заспанном усталом мальчонке своего сына.

Он не видел их долгих два года…

Трудно рассказать, что выпало на долю Маринки за те страшные годы, что она провела во вражеском тылу. Дома жить она не могла — ее, жену коммуниста, политработника Красной Армии, немедленно бросили бы в концлагерь вместе с сынишкой, а оттуда дорога одна — через печи крематория в небо.

Но революция воспитала особую общность людей, советских людей, для которых «один за всех и все за ОДНОГО» — смысл жизни.

Маринку приютили незнакомые люди. Догадывались ли они, кто она? Конечно. Знали, что их ждет за укрывательство жены комиссара? Расстрел в лучшем случае, а так — повешение на площади.

Относились к ней как к родной, заставляли, когда выходила в город, мазать лицо сажей, одеваться в рванье. Красавица Маринка ходила, пуская слюни, изображая сумасшедшую, — таких гитлеровцы не трогали.

Дважды она чудом ушла от облавы, один раз попалась в лапы оккупантов, но так сыграла роль блаженной, что офицер брезгливо приказал солдатам:

— Вышвырните вон эту образину!

Партизанское подполье узнало, где скрывается Маринка, причем Сергей ни разу не просил об этом товарищей: его горе было горем многих командиров, солдат, комиссаров, и он — по обычной своей манере — не считал возможным просить что-либо для себя, если другие товарищи были в положении, подобном тому, в каком был он сам. Это тоже одна из его отличительных черт: всегда и всюду, во всех жизненных обстоятельствах быть на равных с товарищами по борьбе — только так и никак иначе.

Есть у Р. Гамзатова прекрасные стихи:

Мать!!! О матерях наших писалось много и в то же время мало. Мать, родившая тебя в муках, столько ночей бессонных провела, когда ты еще и ходить не научился и говорить свои первые слова не мог! Она умеет угадывать твою боль и радость, а ведь бессловесна эта твоя боль или радость, но матери дан великий дар чувствовать свое дитя, ей слова не нужны, ей сердце все подскажет. А как переживает материнское сердце, когда у тебя что-то не ладится! Ты остаешься для нее ребенком, даже когда становишься взрослым. У тебя уже своя семья, свои дети, а мать не перестает беспокоиться: «Как там сынок?»

Никто так прекрасно не писал о матери, как Максим Горький, но это роман о сыне-революционере и о матери-героине, понесшей красное знамя, вырванное царскими палачами из рук сына; давно это было, но к этому героическому прошлому и по сей день мы относимся с трепетным и благодарным почтением. А просто мать? Нас у мамы было двое; когда мне исполнилось семь лет, а сестре Гале — три, осенью 1919 года пришла в наш дом похоронка: на фронте погиб отец-красногвардеец. Ни я, ни моя сестра отца не помнили, но нам на всю жизнь запомнилось горе матери, слезы на запавших щеках, набухшие, красные веки и черное платье, которое дала матери ее сестра на три дня, пока «справляли» траур — по давнему христианскому обычаю.

Безотцовщина — что может быть горше этого страшного, увы, столь типичного для двух последних войн понятия?!

Горько и трудно было нам с Галей — отец-то и защитит, и скупо приласкает, да и ту надежную, добрую силу чувствуешь подле, которая так необходима ребенку, а мы ведь отца и не помнили.

Было трудно и горько нам с сестрой, но как же тяжко было бедной матери нашей!

Помню голодный, холодный, тифозный 1922 год. Мать делала все, что было в ее слабых силах, чтобы сохранить нас, не дать погибнуть медленной, тихой, отчаянной — от безвыходности — голодной смертью. Все, что можно было есть, все, что росло в лесах и на полях, мать собирала, сушила, молола; пекла лепешки, добавляя крохи ржаной муки, вымененной на оставшееся в доме барахлишко, и кормила нас, а сама, стараясь улыбаться, говорила, что сыта, хотя высохла вся — кожа да кости.

Чудом спасла нас мать — поклон ей и вечная добрая память…

Шли годы. Я уже стал подмастерьем, а потом и мастеровым, а мать, как и все матери земли, по-прежнему считала меня ребенком. Для других-то мы уже взрослые, сильные, а для мамы: «сынку да дочушко — малые вы мои, родные вы мои».

Мама кончила четырехлетнюю церковноприходскую школу, но, выбиваясь из последних сил, делала все, чтобы дети ее были «образованные», повторяя то и дело: «Вы, детки мои, должны быть не хуже других, надо грамотными вырасти». Помню урок, который однажды преподала мне мать: находившись по городу, мы сели в трамвай; вагон был густо набит людьми, несколько остановок мы ехали стоя, зажатые со всех сторон, наконец освободились два места, мать усадила меня, присела сама. На следующей остановке в трамвай вошел дряхлый старик. Мать чуть заметно подтолкнула меня: «Встань, сынку, уступи место дедушке». Я закапризничал — у самого ноги болят. Мама поднялась и заботливо усадила старика. Вскочил и я, красный от стыда.

Мне тогда казалось, что на меня презрительно смотрят все, кто едет в трамвае.

Это был урок на всю жизнь: не только уважительного отношения к старшим, но и, если хотите, человеческой культуры. Можно ведь быть образованным, но, увы, при этом некультурным.

Когда погиб отец, матери было тридцать. Через пять лет она вышла вторично замуж. Я в знак протеста «за измену памяти отца» сбежал из дома. Эгоизм детей бывает порой жесток, куда как страшнее эгоизма взрослых, но понимаем мы это позже, повзрослев, уже став отцами, а то и дедами, и краска стыда приливает к лицу, когда вспоминаешь то далекое и горькое время, — вернуть бы его, разве так бы поступил? Но, увы, вернуть можно все — время невозвратимо! Я беспризорничал, не зная, сколько слез пролила мать, сколько ранней седины в ее волосах появилось. Потом уже, повзрослев, устроившись с помощью Сергея учеником электромонтера, я примирился и с матерью, и с отчимом, Ефимом Павловичем Породеевым, но с ними тем не менее жить не стал.

…Едва минуло мне девятнадцать, как я женился, не спросив ни совета, ни разрешения матери. Только много лет спустя я понял, какую обиду я тогда причинил ей этим, — материнское-то сердце ранимо по-особому…

Помню, привел я к маме восемнадцатилетнюю супругу и брякнул:

— А вот моя жена, прошу знакомиться.

То ли из-за этого, то ли по какой другой причине, но мать сразу невзлюбила сноху; материнская ревность особого рода… И надо же было так случиться, что в канун войны после длительных приглашений, смирившись наконец с моею женой, мать приехала погостить в тот город, где я работал. Там и застала семью война. Я был в командировке, мои близкие не успели эвакуироваться — гитлеровцы тогда катили по нашей земле стальной, огнедышащей лавиной. Только в сорок третьем году я узнал, что семья смогла чудом уйти из оккупированного города в партизанское соединение, которым командовал мой старый, довоенный еще друг Сергей Иванович Сикорский. Он-то и отправил маму, жену и маленьких дочек через линию фронта. Натерпелись за страшные годы оккупации все, но больше всех, конечно, страдала мать — и за семью мою, и за меня, неизвестно где находящегося, и за мужа своего, и за моего сводного брата Леньку. А отчима Ефима Павловича Породеева партия с первых дней войны послала в леса, партизанить, он с собой взял и семнадцатилетнего Леньку.

В 1944 году, выходя из окружения, в кровавом бою с гитлеровцами погибли отчим и Леня. Я-то знал, где они погибли и при каких обстоятельствах, год спустя и на братскую могилу ездил, но матери ничего не говорил. И много, много лет ждала мама: вдруг вернутся? Все просила меня: «Ты бы узнал еще раз, может, их за границу угнали?» Все ждала мама моя, все надеялась…

Потеряв двух мужей и семнадцатилетнего сына, мать прожила тяжкую, увы, во многом типичную для тех лет жизнь и, умирая девяностолетней у меня на руках, повторяла тихо:

— Дай бог, сынок, тебе здоровья.

Хотя в бога не верила уже много десятилетий, а может, только говорила так сыну — убежденному безбожнику: они ведь умеют щадить нас, мамы наши, мы вот только…

За гробом ее шло много людей, все, кто знал эту старую, мудрую женщину, седую, добрую, лучезарноглазую, ставшую к концу жизни маленькой, беззащитной, тихой.

Теперь, после смерти матери, часто по ночам, после дня труда, думаешь о том, как не раз без нужды обижал маму, и приходит в голову горькая поговорка: «Что имеем не храним, потерявши — плачем».

Обгоняя тыловые обозы, фронтовые госпитали, по Минскому шоссе мчалась небольшая колонна автомашин — шло победное наступление лета сорок четвертого.

На разбомбленном шоссе болтало немилосердно. Сергей молча смотрел на пробегающие мимо перелески, сожженные поля, скелеты печей — печальные символы погибших деревень, на голубые придорожные озерца, изрытые, обезображенные шрамами окопов лесные опушки. Где-то впереди протяжно, с надрывом, ухали тяжелые орудия.

Секретарь ЦК КП (б) Б, не произнеся за всю дорогу ни единого слова, глядел на тяжело груженные ЗИСы тыловых служб, на подводы с госпитальным скарбом, на бесконечные цепочки женщин с детьми, которые брели по дорожным обочинам. Они шли домой — возвращались из лесов в родные села. И, глядя на разоренные, сожженные дотла хаты, на возвращение беженцев, П. К. Пономаренко, наверное, как и Сергей, думал лишь об одном: сколько же надо положить труда здесь, на белорусской земле, чтобы вновь задымили печи, разнеся запах печеного хлеба и бульбы, чтобы жизнь вернулась сюда!..

Колонна обогнала медленно тянувшиеся обозы и вырвалась на простор шоссе. До Минска — так было выведено на самодельном транспаранте — оставалось около сорока километров.

Неожиданно шофер головной машины резко затормозил. Заскрипели тормоза других автомобилей. Метрах в шести от передней машины разорвалась мина. С надтреснутым свистом мины ложились все ближе и ближе. Справа от дороги, под прикрытием артиллерийского и минометного огня, шли цепью немецкие автоматчики — спешили перерезать шоссе.

Секретарь ЦК потребовал у адъютанта автомат. Но тут же он принял новое решение.

— На максимальной скорости — вперед! Проскочим…

Они не знали, что же произошло. Только спустя несколько часов стало известно, что в тылу, в глубине огромного минского «котла» несколько фашистских соединений предприняли отчаянную, самоубийственную попытку прорваться к белорусской столице и отбить Минск.

— Проскочим, — повторил Пономаренко.

Вслед за рванувшимся передовым «доджем» помчались другие машины. Снаряды и мины рвались на шоссе, осколками ранило автоматчиков из охраны, но фашистам так и не удалось перехватить штабную колонну.

Вскоре открылся окутанный дымом неделю уже не потухающих пожаров, израненный, только что освобожденный Минск.

Помню, перед нашими глазами стоял истерзанный, но непокоренный Минск тех дней. Дымящиеся груды битого камня и щебня, вывороченные внутренности зданий, воронки от авиабомб, тлеющие остовы домов. Взорвано все, что можно было взорвать злобным, огрызающимся врагом, отходящим под мощными ударами Советской Армии на запад, поближе к своему логову. Населения в городе осталось четверть того, что было до войны, — остальные или убиты, или угнаны, или не успели еще прийти из лесов, дальних деревень. Единственное большое здание, которое не успели взорвать фашисты, это Дом правительства, правда, и под это здание было подложено около двадцати тонн взрывчатки, по нашлась добрая рука, которая в нескольких местах вовремя перерезала подводку.

(Через много лет мне доведется бродить с польскими друзьями по восстановленному народной властью до самых мельчайших подробностей варшавскому Старому Мясту. И когда я услышу от моих новых товарищей, как методично и неторопливо, квартал за кварталом, сжигали фашисты Варшаву, припомнится мне тот жаркий июльский день, запах гари над Минском, развалины вместо улиц, слезы на лицах Пономаренко и его помощников… Общая беда, общая борьба, общая судьба.)

Неисчислимые бедствия и страдания принесли фашисты на землю Белоруссии, как и в другие оккупированные ими области нашей страны.

Мы всю ночь бродили с Сергеем по Минску; проходившие по городу партизаны пускали в небо оставшиеся ракеты, а кое-где и очередь из автомата. Вскоре опять начался бой за Минск, в него рвались фашистские войска, оказавшиеся в огромном мешке восточнее города. Немцы по радио получили приказ от своего командования — откуда-то из-под Барановичей — «прорывайтесь всеми силами в Минск — там наши». Но вместо «наших» их встретили партизанские отряды, подтянувшиеся из разных мест к городу для предстоящего парада, и штурмовая авиационная дивизия, которая накануне приземлилась на Минском аэродроме. Так немцам и не пришлось вновь побывать в этом городе, под Минском они понесли большие потери, а потом потянулись вереницы пленных, каждый из которых считал своим долгом произнести, увидев советского человека, — «Гитлер капут».

Казалось в те дни, потребуется сотня лет, чтобы восстановить тот Минск, который мы помнили до войны и который действительно в свое время строился многие столетия. Однако еще только начинала оживать с огромной помощью всех советских народов родная Белоруссия, а уже приехали из Москвы маститые архитекторы и начали составлять перспективный генеральный план восстановления и развития столицы на 25–30 лет. Еще зимой 1950 года в центре Минска среди развалин бегали зайцы, но на окраинах уже строились крупнейшие в стране тракторный, автомобильный и другие заводы, и просчитались проектировщики — они подсчитали, что к 1970 году будет в городе примерно 600 тысяч жителей, а получилось около миллиона.

По поручению ЦК Компартии Белоруссии мне пришлось быть сразу же после освобождения в родном юроде. Каждый четвертый житель был убит гитлеровцами. Наш город было трудно узнать, до того все перепахала и измолотила война. Поручение организовать питание оставшихся в живых выполнить было не так уж трудно: несколько фронтовых походных кухонь и военные грузовики с продуктами справились с этой задачей — по железной дороге подвозить продовольствие было невозможно, потому что фашисты варварски уничтожили железнодорожный узел: все рельсы и шпалы были перебиты и взорваны.

Лишь на окраинах нашего города сохранились одинокие домики, а весь жилой фонд был уничтожен — одни молчаливые, трагические руины.

Огромную роль в восстановлении Белоруссии, как и других пострадавших от оккупации земель нашей Отчизны, сыграли советские воины.

Военный совет 1-го Белорусского фронта в 1944 году принял специальное постановление «О мерах помощи со стороны фронта восстановлению народного хозяйства Белоруссии». Этот документ — яркое свидетельство единения фронта и тыла, советских воинов и трудящихся освобожденных районов Белоруссии.

Весной 1944 года воины вспахали свыше 300 тысяч гектаров весеннего клина; командование выделило колхозам десятки тракторов и 500 тысяч тонн горючего. Правительству Белоруссии передали 300 племенных лошадей и 2 тысячи жеребят. Сейчас это кажется небольшим вкладом, но в те годы, когда на целый район оставалось несколько хромых лошадей, это было много. Выделено было оборудование для 15 больниц, построены детские сады на 2 тысячи детей, 400 бань, восстановлен ряд промышленных предприятий.

Каждая армия, каждая дивизия и полк считали для себя обязательным выявить, чем можно помочь освобожденным районам.

Вскоре после освобождения Минска от фашистов в нем побывала группа американцев. После осмотра журналисты заявили:

— Это мертвый город. Ему пришел конец. Нет такой силы, которая вернула бы ему жизнь.

Героическим трудом народа под руководством своей родной партии, с братской помощью всех республик Страны Советов, и, конечно, в первую очередь с помощью России, Белорусская ССР — равная среди равных — за короткий срок, всего за тридцать лет, встала из руин и пепла и по праву может гордиться и своей высокоразвитой промышленностью, и своим передовым сельским хозяйством, и своей наукой и культурой.

Чтобы представить себе величие трудового подвига белорусского народа в этот период, достаточно вспомнить, что за три десятилетия он поднял из руин и пепла 209 городов и районных центров, почти 9 тысяч деревень, вывел из землянок и подвалов около 3 миллионов человек, оставшихся без крова в результате немецко-фашистской оккупации.

Низкий поклон тебе, родная Белоруссия!

Вскоре после освобождения на центральной площади Минска, едва расчищенной от завалов и битого кирпича, состоялся парад партизан Белоруссии.

Стоя на наспех сколоченной деревянной трибуне, Сергей до конца осознал размах того дела, к которому был причастен.

Шли бородатые седые старики и безусые юнцы в плохо подогнанных гимнастерках… Бойцы в домотканых свитках и трофейных кителях, в обмотках, сапогах, лаптях…

Партизаны с трофейными автоматами, со множеством гранат, по-хозяйски притороченных к поясным ремням…

Шли пешие, ехали на приземистых крестьянских лошадях.

Шли представители тех, кто воевал с гитлеровцами, — восемьдесят три отдельных отряда, сто пятьдесят семь партизанских бригад, — а всего более тысячи соединений. Триста семьдесят тысяч, как говорили старики командиры, «активных штыков», резерв партизан — чуть не полмиллиона людей, семьдесят тысяч подпольщиков.

Шли бригады, носившие имена Ленина, Александра Невского, Пархоменко, Калинина, Сталина, Дзержинского, Свердлова, Щорса, Ворошилова, шли бойцы минских, Могилевских, витебских, круглянских соединений и полков. Шли воины, написавшие на своих знаменах гордые слова: «Вперед», «За Советскую Белоруссию», «На разгром фашистов».

Так начиналась новая жизнь на обожженной, израненной, разоренной белорусской земле.

Выступая на торжественном заседании в Минске, посвященном 50-летию образования БССР и Компартии Белоруссии, Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев сказал замечательные слова:

«…Свыше миллиона белорусских патриотов вступили по зову партии в ряды действующей армии и с боями прошливесь тяжелый путь войны. Вместе с белорусами их землю отстаивали русские и украинцы, казахи и узбеки, грузины и армяне — все народы нашей страны, так же как вместе стояли они насмерть на подступах к Москве и Ленинграду, громили врага под Сталинградом и на Курской дуге, вместе брали Берлин.

Никогда не будут забыты, беспримерный героизм прославленных белорусских партизан и подпольщиков, их великий вклад в разгром немецко-фашистских оккупантов… В их самоотверженной борьбе нашли свое яркое воплощение высокие политические и моральные качества советского народа. Это был не просто стихийный взрыв народного гнева, а настойчивая, упорная, хорошо организованная борьба народа социалистической страны, руководимого боевым авангардом — партией коммунистов.

…Мало где война оставила столь страшный, опустошительный след, как в Белоруссии. Четвертую часть своего населения потеряла республика. Фашистские варвары разрушили ее города, сожгли села и деревни.

Но народ Белоруссии был не одинок, с ним была вся дружная семья советских народов. Еще гремели на белорусской земле орудия, а уже в освобожденные районы республики с разных концов страны шли эшелоны с продовольствием, строительными материалами, оборудованием. Опираясь на братскую помощь всех советских республик, трудящиеся Белоруссии совершили великий трудовой подвиг, не меньший, чем подвиг в годы Великой Отечественной войны».

Белорусская операция — одна из выдающихся — занесена на скрижали Великой Отечественной войны. В этой битве приняли участие четыре наших фронта и огромная масса партизан. Из 97 дивизий и 13 гитлеровских бригад полностью было уничтожено 17 дивизий и 3 бригады. 50 дивизий потеряли от 60 до 70 процентов всего состава. Буржуазный историк Г. Теске и тот вынужден признать Белорусскую операцию «величайшим военным поражением в немецкой истории».

В книгах буржуазных историков искажается характер партизанского движения. В них умалчивается главное: партизанское движение являлось ярчайшим проявлением патриотизма советских людей, их активной поддержки своей народной власти, армии, родной партии коммунистов.

Буржуазные фальсификаторы истории партизанского движения Ч. Диксон и О. Гельбрун вынуждены тем не менее признать большой ошибкой Гитлера установление на оккупированной территории Советского Союза открыто кровавого режима. Они пишут, что Гитлер не сумел внести «разногласия между различными слоями в стане противника» и «слишком грубо обращался с населением». Партизанское движение, заявляют они, не было бы всеохватывающим и всенародным, если бы Гитлер не допустил этих ошибок.

Западногерманский историк и публицист В. Герлиц признает массовый характер партизанского движения. Он пишет (хотя и уменьшает цифры), что, например, в 1944 году в тылу немецко-фашистской группы армий «Центр» действовало 100–150 тысяч партизан. Однако он оправдывает зверства немецко-фашистских войск против партизан: «На войне как на войне».

Тем не менее никакие фальсификаторы не в силах замолчать правду о всенародном подвиге.

«Всего советские партизаны и подпольщики за время войны, — писал бывший начальник Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко, — нанесли врагу следующий урон: организовали 21376 крушений поездов, подорвали 116 бронепоездов, вывели из строя 16 869 паровозов, 170 812 вагонов, взорвали 1978 железнодорожных мостов, подорвали, вывели из строя другими способами и растащили 600 тысяч железнодорожных рельсов, разгромили 253 железнодорожных узла и станции, взорвали и сожгли на автострадах, шоссейных и грунтовых дорогах 9644 моста, подорвали и захватили более 65 тысяч грузовых и легковых автомашин, уничтожили и вывели из строя 4538 танков и бронемашин, сбили и уничтожили на аэродромах более 1100 самолетов; взорвали и сожгли свыше 2900 складов и материально-технических баз противника; уничтожили более 2500 орудий разных калибров; вывели из строя около 13 тысяч км линии проволочной связи; сожгли несколько сот тысяч тонн жидкого топлива. Захваченные партизанами трофеи — стрелковое вооружение, боеприпасы, снаряжение, продовольствие и другое военно-техническое имущество — не поддаются учету».

Поистине огромное значение имела «рельсовая война» в 1943–1944 годах.

«Рельсовый удар» партизан во время белорусской операции Советской Армии в 1944 году коренным образом дезорганизовал транспортную систему противника. Только в ночь на 20 июня, накануне операции, белорусские партизаны взорвали сорок тысяч рельсов.

Советские полководцы и военачальники высоко оценивают действия белорусских партизан, их помощь Советской Армии.

Маршал Советского Союза Г. К. Жуков писал в своих воспоминаниях:

«За несколько дней до начала действий Красной Армии по освобождению Белоруссии партизанские отряды под руководством партийных органов республики и областей провели ряд крупных операций по разрушению железнодорожных и шоссейных магистралей и уничтожению мостов, что парализовало вражеский тыл в самый ответственный момент».

Маршал Советского Союза А. М. Василевский в своих мемуарах отмечает:

«С 5 по 8 июля 1944 года белорусские партизаны пустили под откос 60 вражеских эшелонов. Потери, нанесенные врагу белорусскими партизанами, огромны. На протяжении всей операции партизаны всячески помогали нашему командованию и войскам, непрерывно снабжая их достоверными и очень ценными сведениями о группировках противника, громили его штабы, нарушали связь, а иногда и непосредственно действовали в бою совместно с частями Красной Армии. По мере продвижения наших войск многие партизанские отряды вливались в ряды действующей армии».

Бывший член Военного совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант К. Ф. Телегин (тот самый генерал Телегин, который помогал Сергею организовать в 1942 году «Особый сбор») вспоминает, что к началу наступательной операции «…со всеми партизанскими бригадами была установлена тесная связь через офицеров с радиостанциями, заброшено самолетами необходимое вооружение, боеприпасы, согласованы планы, по которым с 20 июня развернулась схватка с врагом в его тылу. Взрывались железнодорожные мосты, виадуки, рельсы, водонапорные башни, под откос летели воинские поезда, громились штабы частей, узлы связи, уничтожались мелкие гарнизоны, и многие тысячи гитлеровцев нашли свою смерть от рук народных мстителей. В борьбе за форсирование рек Случь, Ясельды, Шары, в штурме Пинска, Барановичей, Бреста и во многих других местах партизаны действовали совместно с частями фронта в тесном взаимодействии, проявляя огромное мужество, дерзость и воинскую зрелость, достойные преклонения, и их вклад в победу в Белоруссии огромен…».

Множество дивизий фашисты и их сателлиты вынуждены были отвести с фронта для борьбы против партизан, подпольных организаций и массового саботажа населения оккупированных территорий, а также на охрану важнейших объектов германской армии.

За время войны советские партизаны взяли в плен около сорока пяти тысяч фашистских солдат, в том числе пять генералов, сотни офицеров.

Бывший генерал вермахта Л. Рендулич признает в своих воспоминаниях:

«История войн не знает ни одного примера, когда партизанское движение играло бы такую большую роль, какую оно сыграло в последней мировой войне. По своим размерам оно представляет нечто совершенно новое в военном искусстве. По колоссальному воздействию, которое оно оказало на фронтовые войска и на проблемы снабжения, работы тыла и управления в оккупированных районах, оно стало частью понятия «тотальной войны». Партизанское движение, с годами усиливавшееся в России, в Польше, на Балканах, а также во Франции и Италии, повлияло на характер всей войны».

Действия партизанских отрядов и бригад становились все более слаженными и целенаправленными. Крепкая воинская дисциплина, высокое политико-моральное состояние были результатом огромной организаторской и воспитательной работы партийных организаций, политорганов и командиров. Партизан сорок третьего — сорок четвертого годов значительно отличался от партизана начала войны. Он познал радость победы.

Он научился не только обороняться, но и наступать — смело, дерзко, решительно, результативно. Он захватывал деревни и города, восстанавливал там Советскую власть, советский порядок. Освобожденные и контролируемые партизанами территории к концу 1943 года составляли почти шестьдесят процентов общей площади Белоруссии.

В одном из своих выступлений тех лет наш «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин отмечал: «Помощь партизан в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками огромна, и удары партизанских отрядов по фашистам приобретают все большее значение в стратегии войны. Тесно взаимодействуя с армией, партизаны тем самым не только усиливают свои удары по врагу, но и предпринимают все более широкие и тактически сложные операции».

Героическая народная эпопея Великой Отечественной войны дала еще одно замечательное подтверждение великой прозорливости В. И. Ленина, который говорил: «Никогда не победят того народа, в котором рабочие и крестьяне в большинстве своем узнали, почувствовали и увидели, что они отстаивают свою, Советскую власть — власть трудящихся, что отстаивают то дело, победа которого им и их детям обеспечит возможность пользоваться всеми благами культуры, всеми созданиями человеческого труда».

Сергей лишь несколько дней провел тогда в Минске. Его вновь направили на политработу в действующую армию, и пути наши разошлись; как говорится, «дан приказ ему на запад, мне — в другую сторону…».

Перед самым отъездом Сергей разыскал директора картинной галереи. Галереи не было, войска Красной Армии и партизаны только-только вошли в столицу Белоруссии, но одним из первых шагов Советской, народной власти был шаг в определенной мере типический: в первую очередь восстанавливать школы, музеи, картинные галереи, театры, библиотеки.

Сергей достал из машины — своего походного, фронтового дома — какой-то странный предмет, обернутый, словно ребенок, байковым одеялом, аккуратно перехваченный ремнем. Прижав сверток к груди, Сергей вошел в комнату, где разместилось несколько отделов Минского облисполкома, спросил, где, за каким столом разместился отдел культуры, справился, здесь ли директор картинной галереи, и, выяснив, что здесь, на месте, передал женщине (видимо, партизанке) сверток:

— Здесь картина Бялыницкого-Бирули. Первый вклад в новую экспозицию.

Женщина вздохнула, глаза ее повлажнели:

— Спасибо, товарищ полковник… Не рано ли только об экспозиции?

— В самое время, — убежденно ответил Сергей. — Говорю это как ваш бывший коллега — тоже был директором картинной галереи, — улыбнулся он.

С академиком живописи Бялыницким-Бирулей, замечательным советским живописцем, тонко, по-своему чувствовавшим природу родной Белоруссии, Сергей подружился в Москве, как и все деятели искусства, старый живописец был в одном ряду с теми, кто сражался с гитлеровцами — одни винтовкой, другие пером, третьи кистью.

Сергей часто приходил в маленькую квартирку художника, доставал из кармана то банку консервов, то несколько кусков хлеба, то сахар, то картофель и, стараясь делать это незаметно, оставлял на столе — голодные то были времена.

Бялыницкий-Бируля сердился, протестовал, но Сергей был неумолим:

— Во-первых, я молодой…

— Так молодому больше и надо!

— Во-вторых, — Сергей продолжал, — чтобы видеть цвет, ощущать его, передавать таким, каков он есть, вам нужна сила…

— А вам нужна сила, чтобы воевать!

— На то меня в столовой обедом кормят, — усмехался Сергей и садился подле мастера, наблюдая, как тот работает: на холсте рождалось чудо — пейзажи родной Белоруссии, голубое, высокое небо, нежные золотистые березы, студеные, быстрые, весенние реки, чистые и прозрачные как слезы.

Однажды перед тем, как Сергей улетал в партизанский район, старый художник, словно почувствовав, что предстоит разлука, может быть долгая, подарил моему другу две картины. Сергей пробовал возражать, отказывался, но здесь уж Бялыницкий-Бируля был неумолим.

— Тогда дружбе конец! — горячился он. — Как меня год кормить, от себя отрывать — так я терпи, да?! А коли от меня подарок — «спасибо, не надо»?! Не пойдет. Если не возьмешь, лучше ко мне не приходи.

Большое полотно Сергей подарил Минской картинной галерее, маленькое — куда бы ни забрасывала его жизнь — постоянно возил с собой, словно талисман.

В том, как он относился к живописи любимого художника, была заключена, казалось мне, неистребимая любовь Сергея к людям творчества. Сказался опыт работы на «культурном фронте» в Бресте, когда мой друг воочию увидел, сколь труден, ответствен и напряжен вдохновенный, сжигающий труд истинного художника.

Уже после Победы Сергей как-то сказал мне:

— Мы воевали против фашистов тысячу четыреста восемнадцать дней, но память об этих днях будет вечной, а сохраняют эту память, передавая ее из поколения в поколение, те, кто пишет книгу, создает роль, рождает симфонию, запечалевает прекрасное на белом холсте — низкий поклон им за это!

В книжных шкафах Сергея, которыми был заставлен его кабинетик в штабе, я видел много книг с трогательными дарственными надписями писателей и поэтов, с которыми Сергей встречался в Москве, на фронте, у партизан, в редакциях газет. Были здесь книги маститых русских и украинских мастеров, грузинских и узбекских классиков. Часто, оставшись у Сергея на ночь, я упивался строками казахских и азербайджанских поэтов, прозой Лациса и Упита. С нежностью я перелистывал книги классиков белорусской, да, пожалуй, и всей нашей многонациональной литературы — Янки Купалы и Якуба Коласа.

Еще в школе, в первых классах, все мы знали наизусть книжку стихов Янки Купалы «Жалейка». Жалейка известна каждому в Белоруссии, это маленькая деревянная дудочка.

В 1907 году взволнованно и печально прозвучали слова Янки Купалы:

Много замечательных книг, любимых и старым и малым, создал за свою сравнительно короткую жизнь Янка Купала. Его поэзию знают и любят не только в Белоруссии, она звучит ныне на многих языках мира, издана миллионными тиражами; на русский язык стихи Купалы переводили Максим Горький, В. Брюсов, М. Голодный, А. Твардовский. Максим Горький перевел стихотворение Купалы «А кто там идет?». В 1910 году Горький писал русскому литератору А. Черемнову:

«В Белоруссии есть два поэта: Якуб Колас и Янка Купала — очень интересные ребята!.. Так просто пишут, так ласково, грустно, искренне. Нашим бы немножко их качеств…»

Анатолий Васильевич Луначарский, замечательный ценитель прекрасного, писал о стихотворении Янки Купалы «Орлята»: «Это один из его гимнов, в котором целиком отражается его нынешняя революционная радость».

Начав свой путь в литературу до революции, в 1908 году, Янка Купала стал всемирно известным советским поэтом. Скончался он летом 1942 года.

Мы с Сергеем часто встречались с ним — и в номере гостиницы, где он жил, и в нашем штабе. Его стихи переписывали от руки, они ходили по всем партизанским отрядам, их «клали» на незамысловатый мотив, они словно паролем были:

…Якуб Колас! Мы с Сергеем особенно любили и уважали его не только потому, что знали замечательные стихи этого великого поэта Белоруссии, но и потому, что в годы войны (и много раз по окончании ее) мы зачарованно слушали этого мудрого человека, прожившего долгую жизнь и так много оставившего нам в поэзии и прозе.

Мы, работавшие в Центральном штабе партизанского движения, ждали каждую новую строку Коласа — это было оружие, его строки воевали с оккупантами, давали народу силу и надежду.

В те суровые годы войны в Центральном штабе партизанского движения Сергей познакомил меня с интересным человеком — высокий лоб, серые проницательные глаза в сеточке ранних морщин — военный корреспондент Аркадий Кулешов. Он рассказывал нам:

— Двадцать четвертого июля сорок первого покинул я разрушенный фашистской бомбардировкой Минск. Пешком прошел горький путь отступления до Орши…

Летом 1942 года, получив кратковременный отпуск, Аркадий Кулешов передал Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко потрепанную фронтовую тетрадь с поэмой «Знамя бригады». Герой этой поэмы Алесь Рыбка пронес на себе зашитое в ватник знамя бригады по тяжким дорогам отступления. Естественность и символичность этой поэмы были настолько велики, что П. К. Пономаренко, собирая нас, не раз читал вслух это талантливое произведение поэта-фронтовика.

В годы войны нам с Сергеем пришлось встречаться с людьми, известными всей стране — литераторами, живописцами, режиссерами.

Мы с восхищением внимали музыке Дмитрия Шостаковича, создавшего свою бессмертную симфонию в осажденном Ленинграде; в нетопленых залах музеев организовывались выставки Сергея Герасимова, Бориса Иогансона, Петра Кончаловского, Игоря Грабаря, которые посещали многие тысячи — солдаты, приехавшие на краткосрочный отдых, раненые, ставшие в госпиталях на ноги, рабочие заводов и фабрик, колхозники — в столь короткие для них минуты (не часы даже) отдыха.

Помню, как Сергей зашел ко мне с радиограммой, полученной от минских партизан: в оккупированной столице Белоруссии — по воле обстоятельств — остался действительный член Академии наук БССР Н. М. Никольский. Фашисты вышвырнули ученого, отказавшегося сотрудничать с ними, из квартиры, разграбили его ценнейшую, собиравшуюся годами библиотеку. Партизаны, узнав об этом от подпольщиков, решили вывести ученого из города, — обратились в штаб за советом, как провести операцию, как надежнее гарантировать безопасность ученого. Много людей — и в Москве, и в Минском подпольном обкоме, и в партизанском крае — в течение нескольких недель были заняты разработкой плана по спасению академика Никольского.

Сергей — в ту ночь, когда ученого должны были «выкрасть» из оккупированного города, наводненного ищейками гестапо, полицией, эсэсовцами, — сидел в комнате радистов, тревожно ожидая вестей из Минска.

…В предисловии к книге «Этюды по истории финикийских общинных и земледельческих культов» — труду, получившему мировое признание, — академик Н. М. Никольский после войны уже писал:

«Тема — «сравнительная история древневосточных земледельческих культов» — была включена в план работ Академии наук БССР на четвертую пятилетку 1942–1947 гг. К работе я приступил в невыносимо жутких условиях немецко-фашистской оккупации Минска, в сентябре 1941 года, после окончания плановой работы о частном землевладении и землепользовании в древнем Двуречье, написанной по собранным до начала войны материалам. В процессе моей работы основная проблема монографии сформулировалась как проблема финикийской общинно-земледельческой религии; но при ее разрешении мне пришлось в свете исследуемого текста и других текстов Рас-Шамра пересмотреть, заново поставить и разрешить ряд других основных проблем не только религиозной, но и социально-политической истории Финикии. В результате получилась работа весьма широкого масштаба и значения, оказавшаяся самой важной и значительной из всех моих работ по истории религии и истории Востока.

Я считаю священным долгом выразить здесь мою самую сердечную признательность славным белорусским партизанам и партийным организациям партизанской зоны Белоруссии — бригады «Разгром», 1-й Минской бригады и бригады «За Советскую Белоруссию», — ибо без их спасительной охраны и братской помощи эта и другие мои работы могли бы не увидеть света Большой советской земли. Когда 1 августа 1943 года я и моя семья были вывезены партизанами из Минска в партизанскую зону, товарищи постарались создать для меня всевозможные в условиях партизанского боевого быта удобства для завершения работы и проявили к ней самый живой интерес, несмотря на ее столь далекую от современности тему. Они свято берегли и спасали советскую культуру и науку, и за это им великое спасибо и великая слава!»

(Книгу эту мне Сергей прислал в 1949 году, когда была она опубликована в Минске, — не посчитал за труд напомнить о пережитом, и в этой его посылке я почувствовал невысказанную, но явную гордость за наш с ним общий труд в партизанском штабе.)

На фронт из Минска я отправился на машине. Наш «виллис» свернул с лесного грейдера, выскочил на луг, туда, где видны были две наезженные тележные колеи. Со всех концов села уже бежали к машине ребятишки — голопузые, в ситцевых рубашонках, в домотканых пестрядинных платьицах.

Потянулись к приезжим степенные, хоть и исхудалые до невероятия, мужики с самокрутками и кисетами, пепельнолицые старики с кудлатыми седыми бородами; прикрыв лица платками, глядели любопытные молодухи.

Я вышел из машины, поздоровался с сельчанами. Еще по дороге я спорил со спутниками, куда же выведет нас лесная дорога. Здесь, в глухих заповедных лесных местах, сходились границы трех союзных республик — России, Белоруссии, Украины.

— Чьи ж вы будете? — спросил я. — Русские? Белорусы? Украинцы?..

— Та мы православные, — неспешно, тихо и торжественно ответствовал за всех седой старик.

Потом уж только, тщательно сверившись с картой, определил я, что попали мы в белорусское село.

Никогда — и до Октября, и после него, и в суровую партизанскую пору — не были присущи белорусам национализм, чванство, самодовольство. На земле Белоруссии всегда в одной семье жили дети разных народов, ощущая свое великое единство со всей нашей великой Родиной…

Однако в семье не без урода. И в тылу далеко ушедших вперед советских войск шла незримая война с выродками, не успевшими сбежать со своими хозяевами — гитлеровцами.

…Еще вчера они садились вечерять дружной семьей: сельский кооператор, жена его, дети.

Ночью раздался стук в дверь. Хозяин не хотел отпирать — знал, кто и зачем пришел. Тогда они взломали дверь, ворвались в хату. Не пощадили ни старых, ни малых — вырезали всю семью.

— Теперь пусть послужит москалям, — сказал главарь бандитов, отталкивая носком ботинка обезображенное тело кооператора.

Трое бандитов пали в перестрелке, когда настигли их милиционеры. Двоих взяли живыми.

Я увидел их около магазина, двух звероподобных верзил в выцветших «аковских» мундирах английского сукна с белыми нашивками, в трехдневной щетине на щеках, трусливо прятавших хмельной свирепый взгляд.

Их связали крепко, по-крестьянски, сыромятными вожжами. В каком схороне, в каком лесном углу прятались эти звери, забредшие сюда, в село, из Беловежских лесов?..

Война долго не уходила из этого края, на глухих лесных дорогах, по селам и деревням долго еще не смолкали выстрелы, то и дело занимались «красные петухи» — старое сопротивлялось новому.

Чего только не предпринимали фашисты на оккупированной территории, чтобы задушить пламя партизанской войны! Сжигали целые деревни вместе с жителями, вешали и расстреливали любого заподозренного в связи с народными мстителями, даже старух и подростков; сулили многотысячные премии за головы командиров отрядов и бригад; засылали в леса провокаторов и предателей. Но с каждым днем партизанское движение, как негасимое пламя, крепло и разгоралось.

Только наиболее дальновидные из гитлеровских главарей понимали, что этот враг — партизанский народ — непобедим. Непобедим потому, что на борьбу с оккупантами поднялись все люди нашей страны и многих государств Европы.

Жизнь партизана…

Ночные и дневные переходы за десятки километров под дождем и ветром, по лесам и непроходимым болотам; долгие ночи в нетопленых землянках, где неделями невозможно разжечь огонь; месяцы без хлеба и сна; смертельные бои с фашистами, когда на партизана с винтовкой идут танки и автоматчики, когда бьет артиллерия и бомбит авиация.

Жизнь партизана…

Это работа по заданию в учреждениях оккупантов, когда каждый день приходится ходить под угрозой смерти; это большевистское слово в тылу врага, это листовки и прокламации; это самодельные мины и летящие под откос поезда.

(Поэтому-то, видимо, мне, Сергею и нашим с ним друзьям по совместной борьбе так дорога среди других военных наград медаль «Партизану Отечественной войны».)

9

Как-то, разбирая письма, я наткнулся на знакомый почерк Сергея. Надо сказать, он не очень любил писать: то ли не испытывал к этому особой тяги, то ли, будучи занят работой, часто граничившей с особой секретностью, не любил доверяться письмам. Однако те редкие весточки, которые у меня сохранились, вызывают острое сожаление, что было их так мало. Обидно. Сергей хорошо писал. Его тонкий наблюдательный ум выхватывал из суеты будней драгоценные приметы времени. Сколько интереснейших наблюдений сохранили бы письма для нас сегодня!

Вот одно из его писем:

«Здравствуй, Петя!

Дождь тут. Кажется, течет отовсюду. Я забрался в кабину разбитого грузовика и сквозь несуществующее стекло смотрю на Вислу — за ней дымится Варшава. А мы здесь, на этом берегу, готовимся к броску. Трудно будет. Но сейчас только узнал новость, которая заставила меня забраться в эту развалину, довольно хорошо видимую, по-моему, и с того берега — судя по количеству воронок, она служит минометчикам ориентиром. Так что пишу и жду привета с того берега.

Помнишь, Петр, ксендза Купша? Так и слышу твое: «А как же!» Ну так новость о нем. Только что был у начальства — при мне докладывали, что ксендз Купш с отчаянной паствой своей соорудил невесть из чего три плота и по своей инициативе махнул на ту сторону. Успешно высадился и вот уже несколько часов держит карманный плацдарм. Ай да ксендз! Правда, начальство наше… Ну, сам понимаешь, что было. Пришлось срочно организовывать прикрытие огнем и авиацией, иначе была бы ему хана уже давно.

Узнал об этой новости и так вдруг поговорить с тобой захотелось, что я достал бумагу, карандаш и сел за это письмо. Вспомнил я и о тех людях, которых мы подбирали и готовили. Сколько встретил — и со звездами героев, и без звезд, но прав на них имеющих не меньше. И очень радостно, что редко ошибались мы в выборе. Возьми того же ксендза. Помнишь, каким робким появился он в гостинице «Москва»? А теперь — безумству храбрых! Я очень хорошо помню его… Петр, сердце кровью обливается, глядя отсюда, из Праги, туда, за Вислу. Повидали мы с тобой всяких городов за эти годы — Минск в ту ночь, первую ночь освобождения, вспомни. Теперь Варшава… С болью в сердце гляжу на страшную панораму развалин, осыпи битого камня, на полыхающее во все небо днем и ночью смрадное зарево. Как будто чистилище впереди…

Сейчас срочно по бездорожью подтягиваются далеко отставшие тылы и главное для танкистов — горючее.

Знаешь, мне по поручению своего генерала пришлось быть с докладом у командующего фронтом Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского.

Вот это генерал, вот это полководец! Высокий, стройный, с умными серыми глазами, которые, видимо, не закрываются по нескольку ночей. Волевой и скромный, уроженец здешних мест.

Но, знаешь, Петр, хотя и говорят, что каждый солдат мечтает стать маршалом, честно тебе говорю, мне бы не хотелось быть и генералом. Насмотрелся я за эти годы на их работу. Каторжная жизнь. У меня под рукой, кстати, высказывание на этот счет одного из персонажей моего любимого писателя Шолохова. Переписываю потому, что полностью разделяю (и не я один) то, что написал Шолохов.

«…Ночи напролет просиживает генерал со своим начальником штаба, готовит наступление, не ест, не спит, все об одном думает… все ему надо предусмотреть, все предугадать… И вот двигает он полки в наступление, а наступление-то и проваливается… Почему? Да мало ли почему… Вызывают бедного генерала по прямому проводу из Москвы. Волосы подымают на голове генерала красивую его фуражку, берет он трубку, а сам думает: «Несчастная моя мамаша! И зачем ты меня генералом родила!» По телефону его матерно не ругают: в Москве вежливые люди живут… Тихий такой голос говорит, вежливый, а у генерала от этого тихого голоса одышка начинается и пот по спине бежит в три ручья…»

Что-то зачастили минометы по этому берегу. Пора под дождь; того гляди и не выберешься из этого грузовика. Заканчиваю, дорогой друг.

Сообщаю — у меня все нормально. Успехов тебе,

твой Сергей.

Р. S. Черкни пару строк — смерть как люблю получать письма».

Я отложил письмо в сторону с ощущением, что мир ужасно тесен. Ксендз Купш! И мне довелось встречаться с ним, но совсем в других обстоятельствах.

…На нашей территории с помощью советского командования польские патриоты формировали свою знаменитую первую национальную дивизию имени Костюшко.

Дивизия проходила уже специальную подготовку, когда возникла совершенно неожиданная проблема. Поскольку в едином порыве объединились люди разных возрастов и взглядов, то оказалось, что требуется ни много ни мало как дивизионный ксендз. В ЦШПД получили задание найти польским товарищам ксендза. Мы по своим каналам дали команду партизанским соединениям, действовавшим в западных землях Белоруссии, срочно переправить одного из ксендзов в Москву.

Партизанские руководители привыкли ко всяким заданиям, но к этому отнеслись, видимо, не совсем серьезно, дескать, ксендз обождет — есть дела и поважней! А если очень нужен, пришлют еще один специальный самолет. Из партизанских соединений прилетали машины с ранеными — ксендза не было.

После настоятельного повторения приказа наконец ксендза нашли. Сергей попросил меня встретить его. Кое-что о ксендзе нам уже сообщили, и я с любопытством ждал гостя. Было известно, что в последнее время он находился в партизанском отряде, но не воевал, а работал зубным врачом.

Я приехал на аэродром. Из самолета вышел растерянный человек в одежде священнослужителя, изрядно потрепанной у партизанских костров. Купш очень волновался. Зачем его привезли в Москву? Что с ним будет? Добротный номер в гостинице «Москва» его несколько успокоил, а когда я сказал; что остальное объяснят его земляки-поляки, ксендз совсем воспрял духом.

Правда, отправлять его в дивизию в том наряде, в котором он прибыл из немецкого тыла, было нельзя. Помог случай. И через два дня одетый с иголочки Купш с неразлучным зубоврачебным инструментом отбыл в дивизию.

Потом я несколько раз слышал его зажигательные выступления на антифашистских митингах в Колонном зале, больше походившие на пламенные речи агитатора, чем на проповеди священнослужителя. Характер у него был бойцовский. Поэтому меня не очень удивило сообщение Сергея о том, что Купш одним из первых ринулся форсировать Вислу. Спустя много лет, будучи в Польше, я пытался разыскать ксендза, но узнал, что он погиб где-то в Гданьском воеводстве.

Тогда же, в дни, предшествующие освобождению Варшавы, я был отправлен из Минска на Вислу, в разрушенную, затемненную Прагу, с заданием в штаб Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского. (Вспоминая сейчас Константина Константиновича, с которым жизнь неоднократно сводила меня и на фронте, и в послевоенные годы, я невольно возвращаюсь к тем далеким дням 1926 года, когда Сергей Антонов привез нас в Москву и мы узнали о безвременной кончине пламенного рыцаря революции Феликса Эдмундовича Дзержинского. Маршал Рокоссовский, как и первый председатель ВЧК, был поляком. Оба эти коммуниста отдали свои жизни русской революции и первому в истории человечества братскому союзу советских республик; они были ленинцами, до последней капли крови ленинцами; они были, есть и навсегда останутся нашей гордостью.)

…Пепельные от бессонницы лица штабистов, быстрый писк зуммеров, прерываемый глухими раскатами артиллерийской канонады. Здесь, в штабе, планировалась операция по освобождению столицы братской Польши.

В отделе, который занимался связями частей Красной Армии с нашими побратимами — соединениями Войска Польского, с партизанами из Армии Людовой и Батальонов хлопских, мне сказали, что Антонова «зацепило» — во время артобстрела осколок задел предплечье, — но в медсанбат Сергей не пошел.

— А где он сейчас? — спросил я.

— Подлечился чуток и был заброшен в гитлеровский тыл, в те польские партизанские соединения, которые ведут бои.

Плечом к плечу к общей победе!

1

Так уж получилось, что и Сергей и я всегда проявляли интерес к нашей соседке Польше — стране нелегкой судьбы, к ее людям. Это начиналось, конечно, еще в детстве, когда в шумной, беспокойной ватаге мальчишек и девчонок мы дружили и ссорились с Янеком и Марысей, Ганкой и Мечиком. Мы даже не замечали, как с белорусского переходили на русский, затем на польский. Шли годы, но Сергей не забывал польского языка — достав где-то самоучитель, упорно и серьезно развивал полученные в детстве навыки. Это ему особенно пригодилось в годы войны. Польские товарищи и в Москве, и на Малой партизанской земле не раз принимали его за земляка, изливали ему свою душу. Я тоже, хоть и не столь блестяще, не с варшавским акцентом, которым владел Сергей, но говорил по-польски. Это пригодилось в моей работе.

Накануне войны мы с болью в сердце следили за тревожными событиями в панской Польше, правители которой упорно толкали страну в пропасть. Расплачиваться за преступную политику, ядром которой всегда оставались буржуазный национализм, ненависть к новому миру социализма, страх перед ним, пришлось польскому народу. Безжалостная машина гестаповского террора раскручивала свой смертоносный маховик в оккупированной Польше особенно неумолимо и жестоко. Но в стране нашлись люди железной воли, не склонившие головы. Они показали, что только вооруженный ответ на террор оккупантов может парализовать действия кровавой машины.

Поляки, как и мы, не забывают, что первой политической партией, призвавшей народ к войне против гитлеровских поработителей, была Польская рабочая партия. Несмотря на противодействие реакционных сил, которые направлялись из Лондона эмигрантским правительством, Польская рабочая партия делала все возможное для создания единого антифашистского фронта в стране.

Идея вооруженной борьбы, овладев массами, стала материальной силой в оккупированной Польше. Один из отчетов нацистских комендантов округов варшавского дистрикта губернатору этого дистрикта палачу Фишеру летом 1943 года был похож скорее на крик ужаса, чем на сообщение: «Саботаж, организуемый бандами и политическими преступниками (так называли фашисты польских партизан. — Авт.), обострил ситуацию до такой степени, что в большей части дистрикта невозможно обеспечить порядок и безопасность. Речь идет не о каких-то отдельных выступлениях, а о все более систематической деятельности нелегальных сил».

И вот летом 1944 года в ожидании выступления в поход за освобождение Польши на советской земле было сконцентрировано: один миллион 700 тысяч бойцов, 40 тысяч орудий и минометов, 5 тысяч танков — силы четырех фронтов.

В составе I Белорусского фронта (символично для поляков, что командовал ими генерал, затем маршал К. К. Рокоссовский) действовала под командованием генерал-лейтенанта 3. Берлинга I польская армия. Она была отлично обучена и подготовлена, вооружена первоклассным оружием и экипирована в Советском Союзе, прошла вместе с Советской Армией тяжелые испытания в боях за освобождение Белоруссии и приобрела ценный боевой опыт.

7 июня 1944 года Военный совет польской армии обратился с воззванием к полякам. «100-тысячная польская армия идет на помощь своему народу, — возвестило оно, — а путь ей в Польшу открыли победы Советской Армии». Военный совет призвал польский народ к сотрудничеству с советским народом.

Советские и польские войска совместно форсировали Вислу в районе города Пулавы, почти весь август плечом к плечу вели кровопролитные бои и удержали захваченный плацдарм. Он и стал тем трамплином, с которого главные силы I Белорусского фронта в январе 1945-го нанесли свой удар при освобождении западных районов Польши. В ходе совместных действий советских и польских войск, вместе пролитой кровью скреплялось единство двух братских народов в их борьбе против фашизма.

В те летние дни 1944 года с особой силой стало ясно: с Востока приходит не только долгожданное освобождение, но и заря новой, лучшей жизни. Крайова Рада Народова, бывшая всегда в гуще великих событий, а не эмигрантское правительство, окопавшееся в далеком Лондоне, показала себя истинной представительницей польского народа. Возглавлял Раду славный сын Польши Болеслав Берут. Еще в 1918 году он стал членом Компартии Польши. Той партии, которая, приняв название рабочей, всегда делом доказывала, что нет на земле польской другой политической организации, которая бы так стойко и мужественно боролась с фашизмом, которая бы так горячо защищала интересы своего народа.

Создание Крайовой Радой Народовой 21 июля 1944 года на очищенной от врага земле Польского комитета национального освобождения приветствовалось не только в отвоеванных районах — весть об этом проникла и на оккупированную территорию, неся с собой новые надежды и вызывая новый порыв борьбы. Поляки-патриоты понимали, что это событие означает сплочение всех патриотических, антифашистских, демократических сил Польши во всенародной войне против немецко-фашистских угнетателей за возрождение сильной и независимой Польши. В манифесте польскому народу комитет основным принципом внешней политики торжественно провозгласил союз и дружбу с Советским Союзом. Установление советско-польской границы, отмечалось в манифесте, должно произойти на основе принципа «польские земли — Польше, земли украинские, белорусские и литовские — Советской Украине, Белоруссии и Литве». А западные польские земли, отторгнутые захватчиками, должны быть возвращены Польше.

День опубликования этого манифеста — 22 июля — стал днем рождения народно-демократической Польши.

Возрождающаяся Польша с радостью встретила новое известие о создании Национальных вооруженных сил. Крайова Рада Народова издала декрет об объединении Армии Людовой и 1-й Польской армии в единое Войско Польское. Его возглавил бывший командующий Армией Людовой генерал-полковник М. Роля-Жимерский.

В те дни весомо и четко прозвучало Заявление правительства СССР. Советские войска, говорилось в нем, преисполнены решимости «разгромить вражеские германские армии и помочь польскому народу в деле его освобождения от ига немецких захватчиков и восстановления независимой, сильной и демократической Польши». Военные действия Советской Армии на территории Польши правительство СССР рассматривало как действия на земле суверенного, дружественного, союзного государства, и поэтому оно не намерено устанавливать в Польше свои административные органы, считая это делом самого польского народа.

Советское правительство решило установить еще более тесные контакты с комитетом и назначило своего представителя в Люблине, куда по мере продвижения советских и польских войск перенес свою штаб-квартиру ПКНО. Он получил четкую и ясную директиву: «Действовать в отношениях с ПКНО в духе дружбы и тесного сотрудничества».

Вся активность польского эмигрантского правительства и его агентуры в Польше сконцентрировалась на том, чтобы развязать на только что освобожденной территории гражданскую войну. Потрепанные отряды Армии Крайовой (АК) и другие реакционные силы все еще делали свое черное дело. Ослепленные ядом националистической пропаганды из Лондона, классовой ненавистью к трудовому народу, аковцы стреляли в спину советским солдатам и польским жолнежам, которые в кровопролитных боях вместе шли вперед на Берлин. Они пытались парализовать действия только что созданных органов народной власти, и знали они лишь один метод, за который обычно цепляется терпящая поражение контрреволюция, — белый террор. Горели избы бедняков, получивших землю при новой власти, ни стар, ни млад не мог ждать пощады от аковцев. Особенно жестоко они расправлялись с членами Польской рабочей партии.

Эти аковцы были сынками кулаков и помещиков, промышленников и знати, офицерами. Конечно, были среди них и рабочие и крестьяне, запутавшиеся в лабиринте событий последних лет. Но все больше аков-дев задумывались, на чьей стороне будущее Польши, все больше обманутых людей, познав правду, выходили из лесов и сдавались властям.

Кровавые замыслы буржуазии срывало и присутствие в Польше Советской Армии, которая оказывала всемерную помощь новой демократической власти.

На освобожденной территории в течение нескольких месяцев 1944 года в Войско Польское было мобилизовано свыше 100 тысяч человек. Вопреки козням реакционеров, к концу 1944 года, помимо Первой армии, была создана Вторая армия Войска Польского. Ее командующим был назначен генерал К. Сверчевский.

С этим легендарным генералом довелось встретиться и нам с Сергеем, случайно, под Познанью, в землянке начальника штаба I Белорусского фронта генерал-полковника Михаила Сергеевича Малинина. Кароль Сверчевский — крепко сбитый, с крупными, волевыми чертами лица, гладковыбритой головой, с внимательными глазами — расспрашивал и расспрашивал нас, как там в Москве, в Белоруссии.

Не любил он рассказывать о своем прошлом, хотя его бурной, наполненной революционным горением жизни могли позавидовать многие. Кароль Сверчевский был из той когорты поляков-интернационалистов, которые отважно боролись за правое дело, за свободу трудового народа в самых разных географических точках.

Прогремела Великая Октябрьская социалистическая революция, и Кароль Сверчевский идет в Красную гвардию, борется за установление власти Советов в Москве, затем на разных фронтах защищает государство трудящихся. Бурные события разворачиваются на другом концеконтинента, и Сверчевский, уже известный полководец, спешит в Испанию. Грозой для противника, надеждой для друга стало в Испании легендарное имя «генерала Вальтера» — командира интернациональных бригад Кароля Сверчевского.

Гитлеровские орды двинулись на Советский Союз, и генерал Сверчевский вновь на передовой линии, вновь в бою. И с самого начала он среди тех, кто формирует польские народные вооруженные силы на советской земле, ведет их в бой с фашистами. Исполнилась самая сокровенная мечта «генерала Вальтера» — он вступил на родную землю вместе со своими жолнежами, рука об руку с советскими солдатами. Об этом Кароль не мог не рассказать нам с Сергеем в тот памятный вечер в землянке генерала Малинина.

А позже, в мартовские дни 1947 года, внезапное, как выстрел, известие о смерти заместителя министра национальной обороны Польши Сверчевского. Сергей рассказал мне подробности гибели Кароля. Его пронзила посланная из засады пуля, стреляли подонки из банды недобитых фашистов и националистов, против которых он беспощадно боролся всю свою жизнь. На месте его гибели народ Польши соорудил строгий, величественный памятник герою трех войн и трех революций, знаменитому «генералу Вальтеру», человеку большого сердца, открытого всем бурям нашего времени — времени великих перемен.

Мне рассказывали очевидцы, да я и сам не раз убеждался в том, что между советскими и польскими войсками и местным населением, как правило, возникали самые добрые, товарищеские отношения, взаимопомощь и поддержка. Простые поляки тепло приветствовали советских и польских воинов, угощали всем лучшим, что удалось сберечь в годы оккупации, со слезами на глазах благодарили за освобождение от ига немецких фашистов.

Политические органы Советской Армии, партийные и комсомольские организации много поработали для того, чтобы каждый советский солдат и офицер сердцем понял, с чем и для чего он пришел на братскую славянскую землю. В частях возникали стихийные митинги польских и советских бойцов. Местное население с интересом прислушивалось к рассказам советских воинов, разъяснявших цель освободительного похода Советской Армии в Польшу.

В крупных подразделениях Советской Армии появились люди для работы среди местного населения. Это были офицеры, отлично владеющие польским языком, хорошо знающие историю страны, быт и нравы, литературу, искусство и науку. Их работа оставляла заметный след в жизни страны в те нелегкие годы.

Политуправления фронтов издавали ежедневные газеты на польском языке; народ истосковался по правде, жадно читал сообщения, в которых говорилось о заре новой жизни, поднимающейся над Польшей.

Поляки видели, как храбро дерутся за освобождение Польши советские солдаты и офицеры.

Жаркие дни июля 1944 года. Идет бой за деревню Герасимовиче Домбровского района Белостокского воеводства. Рвется вперед одна из рот стрелковой дивизии. Нервно застучал вражеский пулемет из укрытия. Свинцовая завеса перекрыла поле на подступах к деревне. Рота припала к земле. Отходить? Но вот в неимоверном прыжке бросается вперед один из солдат, грудью падая на амбразуру. На секунду становится тихо. И тут поднимаются красноармейцы, враг выброшен из деревни. А на ее Окраине среди других лежит пробитое пулеметной очередью тело ефрейтора-коммуниста Кунавина.

Вскоре все до одного жителя освобожденной деревни собрались в самой просторной уцелевшей избе. Решение было вынесено на этом общем собрании.

«Григорий Павлович Кунавин пришел к нам, на нашу землю с далекого Урала воином-освободителем. Его сердце пробили пули врага. Но он проложил таким же, как он сам, отважным бойцам Красной Армии, дорогу к победе. Он сражался за наше счастье, за то, чтобы враг никогда не ступил на порог нашего дома. Мы поднимаем имя советского солдата Григория Кунавина как знамя великого братства наших народов. В знак благодарности русскому брату-освободителю общее собрание жителей деревни Герасимовиче постановляет:

1. Занести имя русского воина Григория Павловича Кунавина навечно в список почетных граждан польской деревни Герасимовиче.

2. Высечь имя его на мраморной плите, которую установить в самом центре деревни.

3. Просить о присвоении школе, где учатся наши дети, имени Григория Кунавина.

4. Учителям каждый год начинать первый урок в первом классе с рассказа о воине-герое и его соратниках, чьей кровью для польских детей добыто право на счастье и свободу. Пусть послушают дети рассказ стоя. Пусть их сердца наполнятся гордостью за русского брата, воина-славянина. Пусть их понимание жизни начинается с мысли о братстве польского и советского народов».

Родина присвоила отважному солдату земли советской Г. П. Кунавину звание Героя Советского Союза.

Сергей, помню, в те дни прислал мне с письмом вырезку из газеты «Красная звезда». Газета писала о подвиге Анны Рутковской. Польская патриотка сумела обнаружить 32 мины, которые заложили гитлеровцы. С риском для жизни, в сложнейшей ситуации немедленно сообщила она об этом наступающим советским воинам.

Освобождение части Польши Советской Армией и Войском Польским, возникновение на освобожденной территории народно-демократического строя и неуклонное проведение революционно-демократических преобразований обрекли на окончательный провал все планы польской реакции и ее англо-американских покровителей. В злобном отчаянии силы реакции пошли на авантюру — подняли восстание, план которого носил название «Буря».

Вожаки Армии Крайовой наметили начало восстания в канун вступления советских войск, наивно надеясь завершить его за 12 часов до появления Советской Армии в городе и установить в Варшаве политическую и административную власть лондонского эмигрантского правительства.

31 июля было получено ложное сообщение о том, что советские войска вступили в предместье столицы — Прагу. Даже не проверив это сообщение, был дан категорический приказ: восстание начать на следующий день.

Восстание было плохо подготовлено, запас боеприпасов имелся на пару дней. И в назначенный час выступило меньше половины сил Армии Крайовой. Сразу убедившись в том, что восстание обречено на провал, многие командиры повстанческих отрядов либо распустили людей, либо вывели их из города.

Однако сам факт начала восстания был искрой, которая превратила его в народное. А это уже противоречило планам командования АК. Самоотверженно на улицах Варшавы сражались отряды Армии Людовой, хотя ее командование ничего не знало о готовящейся операции. Активно включились в восстание советские военнопленные, вырвавшиеся из концентрационных лагерей под Варшавой, вместе с ними сражались и представители других народов. Рядовые повстанцы боролись мужественно, не ведая о том, что они стали жертвами беспримерной в истории авантюры, затеянной реакцией в корыстных политических целях. С первых дней восставшие стали нести огромные бессмысленные потери.

Это трагическое восстание явилось удобным поводом для озверевших гитлеровцев, которые решили использовать его для уничтожения Варшавы, ее населения. «С исторической точки зрения, — криво усмехаясь, излагал свои человеконенавистнические теории Гиммлер, — сам факт вспышки восстания является благословением. Мы покончим с ним в течение 5–6 недель. Тогда, однако, Варшава — столица поляков — будет стерта, и ядро, цвет интеллигенции этого 16— 17-миллионного народа, народа, который более чем 700 лет блокирует нам Восток и который от первого сражения под Таннебергом все время стоит на нашем пути. Тогда польский вопрос исторически уже не будет вопросом для наших детей и всех тех, кто будет после нас, и даже и для нас самих».

Советское правительство, узнав о восстании и тщательно изучив поступившие материалы о нем, заняло единственно возможную позицию. Она ясно изложена в обращении к английскому правительству от 16 августа 1944 года: «Варшавская акция представляет безрассудную, ужасную авантюру, стоящую населению больших жертв. Этого не было бы, если бы советское командование было информировано до варшавской акции и если бы поляки поддерживали с последним контакт. При создавшемся положении советское командование пришло к выводу, что оно должно отмежеваться от варшавской авантюры».

Однако советские люди видели, что в восстании участвуют десятки тысяч патриотов-поляков, которым грозит неминуемая гибель по вине реакционных руководителей. Измученные непрерывным наступлением, оторвавшиеся от баз снабжения на 500 километров, советские войска не могли безрассудно атаковать укреплявшегося противника в лоб, тем более что широкая Висла с взорванными мостами пока была союзницей врага. Все же Советское правительство приняло все меры, чтобы оказать помощь восставшим и уменьшить число жертв. В объятую пламенем Варшаву в больших количествах доставлялись боеприпасы, медикаменты, продовольствие. 10 сентября рванулась в наступление 47-я армия, в составе которой успешно действовали усиленная I Польская пехотная дивизия имени Костюшко и I танковая бригада имени Героев Вестерплатте. Пять дней длились ожесточенные бои за предместье Варшавы — Прагу. Активно действовали против фашистов на улицах предместья поляки, помогая наступающим воинам. 14 сентября Прага была очищена от фашистов. Президиум Верховного Совета СССР за проявленный героизм наградил дивизию имени Костюшко орденом Красного Знамени, а I пехотный полк стал именоваться «Пражским».

В тяжелейших условиях, при мощной поддержке советской артиллерии шесть польских батальонов форсировали Вислу. Однако на тех участках, где должны были располагаться повстанцы, их встретил огонь гитлеровцев. Вожаки Армии Крайовой отвели свои отряды от берега в город и отказались от взаимодействия с подразделениями Войска Польского. Это было прямое предательство. Из 2614 солдат Войска Польского, форсировавших реку с надеждой помочь восставшим, вернулось лишь 627 человек, почти половина из них была ранена.

К концу сентября положение повстанцев стало безнадежным. Командование Советской Армии предложило единственный выход — под прикрытием советской авиации и артиллерии прорваться к Висле. Но вожаки АК опять надменно отклонили всякие совместные акции. Только отдельные отряды, не повиновавшись этому приказу, вырвались из Варшавы. Через несколько дней руководители АК подписали капитуляцию, тем самым сдавая людей на «милость», а фактически на расправу гитлеровским палачам.

В канун 1945 года Польский комитет национального освобождения был преобразован во Временное национальное правительство Польской республики. Это был еще один важный шаг на пути возрождения свободной и демократической Польши. Премьером нового правительства, в которое вошли представители основных политических партий, стал представитель социалистической партии Э. Осубка-Моравский. Советский Союз первым признал Временное польское правительство.

17 января — особая дата в истории польского народа. В этот день советские и польские войска, расшатав предварительно мощную оборону противника, освободили Варшаву. Весть о том, что многострадальной Польше возвращена ее столица, с особой силой прозвучала во всем мире. Символично и знаменательно, что первыми непосредственно в город ворвались польские жолнежи.

Командующий Первой армией Войска Польского С. Поплавский, рассказывая о совместных боях советских и польских воинов за освобождение Варшавы, подчеркивал:

«План наступления войск I Белорусского фронта был проникнут искренней дружбой к польской армии. Советские войска выполняли самую трудную часть задачи. Им предстояло прорвать вражескую оборону, совершить глубокий обход Варшавы с флангов и разгромить основные силы варшавской группировки противника. Польским же войскам представлялась возможность освободить столицу. Ее население, испытавшее много горя от фашистских поработителей, должно было видеть, что польские воины плечом к плечу с советскими изгоняют врага из польской столицы».

Печальна была картина зверски разрушенной Варшавы. Город пылал в огне, клубы дыма окутывали мрачные развалины. Измученные, исстрадавшиеся в фашистской неволе варшавяне, еще не веря своему освобождению, обнимали солдат в знакомых шинелях польской армии, радовались и удивлялись. Удивлялись всему: и выправке солдат, и множеству современных орудий, танков. Они с недоверием спрашивали: неужели все это оружие и техника советского производства? Не менее горячо, по-братски встречали варшавяне и славных воинов Советской Армии.

Казалось бы, в мертвом, разграбленном и уничтоженном городе из подвалов и убежищ выходили полуживые люди, со слезами на глазах благодарили своих освободителей. Невероятно, но, как рассказывают очевидцы, откуда-то нашлись даже цветы. Средь развалин стихийно вспыхивали митинги. Старый варшавянин, композитор Тадеуш Сигединский восклицал:

— Как ждали мы вас, дорогие товарищи! С какой надеждой мы смотрели на Восток в мрачные годы этой тяжелой оккупации! Но даже в самые трагичные минуты мы верили, что вы придете и вместе с вами придет возможность трудиться на благо своего народа, творить, жить в мире, демократии и прогрессе.

Советское правительство тотчас же сделало все возможное, чтобы помочь братскому польскому народу восстановить столицу. В Варшаву самолетами прибыли лучшие эксперты для восстановления плана ее возрождения. Много расходов, предусмотренных планом, Советский Союз взял на себя. Польский и советский народы совместно возрождали обреченную фашистами на смерть Варшаву.

Непрерывным потоком потянулись в столицу Польши эшелоны с продовольствием, медикаментами из СССР. Как советский солдат делился с польским рабочим, крестьянином последним куском хлеба, так советские республики незамедлительно выделили из своих скудных ресурсов продовольственную помощь для освобожденной Варшавы. Российская Федерация послала 30 тысяч тонн зерна, Украинская ССР — 15 тысяч, Белорусская ССР — 10 тысяч и Литовская ССР — 5 тысяч тонн зерна. Вести о помощи советских республик населению Варшавы были встречены с огромной радостью. Газета «Польска збройна» в те дни писала: «Всего несколько месяцев тому назад эти народы сами находились под немецкой оккупацией, были разорены и ограблены, а теперь они помогают польскому народу. Мы никогда не забудем братской помощи советского народа».

Советские саперы сразу после освобождения Варшавы обезвредили около 200 тысяч мин и неразорвавшихся снарядов, очистили проезжие части главных улиц. Советские инженеры помогли построить мост между Варшавой и Прагой, пустить в строй электростанцию, водопровод. Жизнь в польской столице благодаря совместным усилиям снова начала пульсировать.

Польский народ проявил решимость и мужество возродить свою столицу в невиданных доселе в Польше темпах. Уже 1 февраля 1945 года в Варшаву переехало Временное правительство.

Спустя некоторое время после освобождения в Варшаву прибыли представители правительств Советской Украины, Советской Белоруссии и Советской Литвы для переговоров с правительством Польши об обмене населением. Я был в составе белорусской делегации, Переговоры не оказались слишком сложными, так как все стороны честно стремились достичь взаимоприемлемого решения, которое открыло бы кратчайший путь для желающих переехать из одной страны в другую. Однако требовалось разработать и уточнить множество деталей. В конце концов соглашение было подписано. По этому поводу премьер-министр Польши Э. Осубка-Моравский пригласил меня к себе на чашку гербаты.

Машины долго петляли средь развалин. Если Варшава тех дней походила на выжженную беспощадным огнем войны пустыню, то ее предместье Прага сохранилось как более или менее живой оазис. За Вислой и дома толпились стайками погуще, и на улицах прохожие попадались чаще. Э. Осубка-Моравский провел в уютною по тем временам квартиру. На пороге нас встретила молодая, изящная полячка — его жена. Вскоре на столе действительно появилась гербата и пачка печенья. Ужин кончился быстро. Разговор был более долгим. Хозяин высказывал удовлетворение заключенным соглашением — оно, мол, поднимет авторитет польского правительства. Длинно и довольно путанно рассуждал о будущем Польши, да и о прошлом страны, судя по некоторым фразам, не имел четких представлений.

Перед тем как попрощаться, Э. Осубка-Моравский провел по квартире. И действительно, выглядела она любопытно. Из четырех комнат две были обжиты лишь куклами — они стояли, танцевали, сидели в шкафах, на полках, этажерках — повсюду множество изящных куколок в польских костюмах, в одеждах других народов.

— Это коллекция жены, — не без гордости объяснил хозяин. — Кое-что сохранили из старых спокойных времен, кое-что недавно появилось.

Покинув «кукольную квартиру», где, казалось, игрушки в ближайшее время вытеснят хозяев, я отправился искать расположенную неподалеку советскую часть. Там, в доброй беседе с бывшими однополчанами, попробовали консервов с краюшкой хлеба, выпили квасца, нашлась чарка напитка покрепче. Радостно было слышать, что наши солдаты с похвалой говорят о польской народной власти, о трудящихся, которые помогают в любой ситуации, о храбрости жолнежов Войска Польского — воевать плечом к плечу с ними надежно и спокойно…

Варшава осталась в тылу, но ожесточенные бои шли в нескольких сотнях километров от польской столицы.

Фашисты всеми силами стремились удержать Познань, расположенную на пол пути между Варшавой и Берлином. Гитлер обратился со специальным приказом к 60-тысячному гарнизону «Фестунг Позен» («Крепость Познань») и его командиру генералу Маттериу. Но вскоре «крепость» стала содрогаться и качаться под ударами Советской Армии. Расшатывать ее самоотверженно помогали польские патриоты. Бесценной была помощь местных жителей в лабиринтах кварталов старого города, когда они показывали советским бойцам ходы и выходы, неизвестные гитлеровцам. 23 февраля крепость пала. Познанцы с тех пор уважительно называют своих соотечественников, участвовавших в освобождении города, «цитаделевцами».

Жители города Лешно (Лисса), узнав, что советские самолеты не могут подняться в воздух с расположенного поблизости аэродрома, решили: наступающие советские и польские войска не должны остаться без воздушного прикрытия. В направлении аэродромов тотчас же потянулись сотни и сотни подвод. Пятеро суток 4 тысячи польских патриотов укладывали из бревен и шлака взлетно-посадочную полосу, с которой стали взмывать самолеты в направлении фронта.

Капризная зима, плохие дороги — на автомагистралях все чаще возникали пробки, а боеприпасы и горючее так нужны для фронта. И если бы не поляки, тысячами выходившие на ремонт дорог, наступление советских и польских войск существенно замедлилось бы. Героически трудились и польские железнодорожники, восстанавливая железные дороги и ремонтируя паровозы.

В западных, еще не освобожденных районах Польши, ощутимые удары противнику наносили 10-я и 11-я партизанские бригады Армии Людовой. В их рядах боролись и советские граждане — родные моему сердцу партизаны.

Вновь и вновь вспоминаю тот вечер под Познанью, в землянке начальника штаба I Белорусского фронта, просторной и уютной, сплошь увешанной огромными картами, на которых взгляд автоматически выискивал Берлин, мысленно отмеряя оставшееся расстояние. Всю ночь — генералы Малинин и Сверчевский уже решили прилечь — мы гуляли с Сергеем под высокими соснами» Вспоминали, рассказывали друг другу о пережитом, строили планы на будущее. Трудно было даже представить, что совсем недалеко уже жизнь — новая, мирная.

Но пока темное небо разрезали лучи прожекторов, изредка где-то высоко пролетали фашистские самолеты, постукивали зенитки. Мы то и дело натыкались на посты. Кое-где слышалась и польская речь.

— Послушай, Сергей… Вот «генерал Вальтер» — с ним все ясно. Беспокойная душа, патриот и интернационалист, его с Феликсом Эдмундовичем рядом поставить не грех, «рыцарем революции» можно назвать. Но ведь огромное большинство в Войске Польском — недавно еще далекие от политики, от военного искусства люди, а воюют храбро, помогают нам здорово.

— Ты прав. Поляки, по существу, ведь главные союзники, наступающие вместе с нами на гитлеровцев с Востока. И союзники надежные. Помнишь, как сказал маршал Чуйков о польских танкистах, которые вместе с нами под Студзянками бронетанковую дивизию СС «Герман Геринг» остановили, а затем и разгромили?

— Они дрались не как неопытная бригада, а как гвардейцы, как сталинградцы.

— А насчет твоей мысли об истоках силы их духа, откуда она, — Сергей остановился в задумчивости, — тут многое можно сказать. Ясно, что за родную землю они бьются, ненависти у них к фашистам много. Ясно и то, что рабочая партия в Войске Польском хорошо поработала. Мне рассказала об этом польская девушка Мария. Подвез я ее вчера на машине, когда сюда направлялся. Бойкая, молоденькая, но и солидная, когда вспоминает, что она младший лейтенант Войска Польского. Она рассказала, что, хоть и жила недалеко от границы с Советским Союзом, людей из «той загадочной страны», как она говорила, не встречала, да и маленькой до войны была, а что слышала от хозяев, у которых работала, в школе — и верить не хотелось. Будто у нас чуть ли не людоеды, сплошные бородачи с длинными ножами в зубах живут.

Здесь я привожу рассказ Марии.

«И вот, после нападения гитлеровцев на Польшу, я очутилась в Советском Союзе. Людоедов, конечно, не встретила, бородачи попадались, но длинных ножей и в помине не было. Вначале с некоторой сдержанностью присматривалась к советским. Но, когда предложили мне учиться в школе связистов, не сомневалась — смогу и я помочь бить фашистов.

Школа связистов в старинном русском городе Муроме… Нас, поляков, было 50 человек, среди них 11 девушек. Сначала почти у всех опустились руки — русский язык понимаем плохо, дело совсем не знакомое. И тут мы уже в первые дни все без исключения удивились: какие все-таки терпеливые, внимательные, стойкие наши преподаватели, как они хотят, чтобы у нас все получилось. Дополнительные занятия, консультации — ночь стала для нас продолжением дня. И дело пошло. Стали замечать мы, поляки, что и наши коллеги — советские курсанты — люди необыкновенные. Спросишь по одному вопросу — он тебе объяснит пять, застрянешь где-то в учебных дебрях — он и без просьбы подойдет, поможет. Не хватало некоторых учебных стендов, всегда возле них толпа. А нас всегда пропускали первыми. И почувствовали мы себя привилегированными — в самом-самом хорошем смысле, — как в дружной семье младший братишка чувствует… А на выпускном вечере показывали «Два бойца». Фильм нам понравился. И захотелось нам, полякам, всегда чувствовать с собой рядом — особенно там, на фронте, куда мы собирались, — твердую руку друга, на которую всегда можно опереться, такого, как наши курсанты, как те два солдата из фильма.

Весной сорок четвертого я, младший лейтенант, уже была в дивизии Костюшко. Очутились мы под Смоленском, в недавно освобожденной деревушке. Меня поселили в обгоревшей избе, в большую семью — мать, пятеро детей, муж на фронте. Кругом все разграблено, разрушено. Той русской женщине лишь о своих бы заботиться, а нет — хватило домашнего тепла, уюта и для меня. И другие поляки то же самое говорили. Старались мы помочь местным — женщины, старики да дети остались — чем могли. Делились пайком, кололи дрова, помогали отстраиваться. И уходили из этой деревни, как из родной. Долго я махала своей маме, долго оборачивалась, и сейчас ее доброе лицо передо мной — на всю жизнь.

Направили затем меня в польский полк — командиром учебного взвода связи. Трудно было. Во взводе 40 подчиненных, многие переживают, что под командованием у 19-летней девушки. Да и опыта не хватало. И все-таки кое-что общее с Муромом там было. Рядом советские товарищи. Непосредственный начальник — капитан Мисник. Сколько он помогал, учил, конфликты улаживал — всего не перечислишь.

А потом попала поближе к фронту. Не раз положение было почти безвыходное. Но выход находился, и лишь потому, что рядом были советские. Деталей рассказывать не буду. Но могу сказать, что жизнью я обязана советским товарищам.

А сейчас — Берлин недалеко. Мечтаю, как и многие наши, дойти. А ведь если подумать, то и поверить страшно — поляки идут на Берлин! Но ведь в этом и сила наша, я это, как и многие другие, поняла на всю жизнь, что мы с вами, советскими, союзники не по воле случая, не только на время войны. Вы, советские, люди особые, вы уже жили в другой эпохе, в другом мире. Поэтому за вами и победа. И если мы, поляки, будем всегда с вами, а я в это верю, страна наша будет сильна и счастлива».

— Везет тебе, Сергей, — улыбнулся я. — Умеешь подбирать себе попутчиков на длинную дорогу. А если серьезно: ответ на мой вопрос с помощью Марии ты дал исчерпывающий, убедительный.

— А ведь здорово получается, вдумайся только. Закаленный в боях «генерал Вальтер» и девятнадцатилетний младший лейтенант Мария — разные поколения, разные судьбы. И все-таки они оба принадлежат уже к новой Польше, которая, я согласен с Марией, наверняка будет нашим добрым соседом и близким другом.

Девять долгих месяцев продолжались боевые действия Советской Армии на территории Польши — ожесточенные, упорные и победные. Советская Армия разгромила крупные группировки противника — группы армий «А», «Центр», «Северная Украина», «Север», «Висла». Освобождая польскую землю, советские воины вместе с братьями по оружию — польскими жолнежами — били гитлеровских захватчиков на Западном Буге и Висле, на побережье Балтийского моря и на Одере.

Грандиозная по замыслу, размаху и мастерству исполнения Висло-Одерская операция, в которой активно участвовали и польские войска, вызвала восхищение всего мира. Ее по достоинству оценили как наши союзники, так и противники. В своем послании Сталину Черчилль уверял: «Мы очарованы Вашими славными победами над общим врагом и мощными силами, которые Вы выставили против него. Примите нашу самую горячую благодарность и поздравления по случаю исторических подвигов». Газета «Нью-Йорк таймс» 18 января 1945 года восклицала: «Наступление русских развивается с такой молниеносной быстротой, перед которой бледнеют кампании гитлеровских войск в Польше в 1939 году и во Франции в 1940 году».

Бывший генерал фашистской армии Ф. Меллентин вынужден был признать: «Русское наступление развивалось с невиданной силой и стремительностью. Было ясно, что их Верховное Главнокомандование полностью овладело техникой организации наступления огромных механизированных армий… Невозможно описать всего, что произошло между Вислой и Одером в первые месяцы 1945 года. Европа не знала ничего подобного со времени гибели Римской империи…»

Сотни тысяч советских солдат погибли на польской земле, на Буге и Висле, на Балтийском побережье и предгорьях Карпат, когда победа была так близка. Пройдя тысячи километров от Москвы, от Ленинграда, от Сталинграда, они навсегда остались лежать в польской земле, в нескольких сотнях километров от победы.

Много лет спустя в Москве я встретился с бывшим командующим Первой армией Войска Польского генералом армии С. Поплавским. Вспоминая с мельчайшими подробностями мартовские дни 1945 года, генерал рассказал один эпизод. Направлялся он в Первую дивизию имени Т. Костюшко. У побережья Балтийского моря увидел на опушке леса советских кавалеристов и польских солдат. Уютно дымили походные кухни, весело играла гармонь. Прислушавшись, генерал узнал мотивы самой популярной военной песни — «Катюши», русской «Барыни», польского краковяка. В короткую минуту отдыха советские и польские воины вместе от души веселились, пели и плясали. Ярко светило солнце, с моря дул теплый ветер, в воздухе незримо витало ощущение приближающейся весны и победы.

Генерал подошел к группе солдат. Разговор шел о самом важном, о самом актуальном — о предстоящей битве за Берлин.

— Ну что же, приятели, для вас война уже кончается, — весело обратился советский кавалерист к польскому жолнежу. — Мы вместе боролись на польской земле, вместе освободили вашу родину. Сейчас у вас главное — зорко охранять ваши новые справедливые границы.

— Нет, браток, мы так не согласны, — горячо возразил ему молодой польский солдат. — Почему же мы должны отставать? Вместе сражались, вместе в боях прошли тысячи километров, а сейчас нам с какой же это стати отдыхать? Вы освобождали нашу родину, и мы хотим помогать вам до победы, участвовать в борьбе с фашизмом до конца.

О горячем желании поляков идти на фашистскую Германию, штурмовать Берлин стало известно и советскому командованию. Маршал Г. К. Жуков дал указание руководству Первой армии Войска Польского выделить для участия в штурме Берлина одну дивизию. Этой чести была удостоена Первая пехотная дивизия имени Костюшко, начавшая свой славный боевой путь на белорусской земле, в Горках на Могилевщине. Всем ясно, что в условиях, когда командующий фронтом имел в своем распоряжении весьма многочисленные резервы, такое решение имело политический характер.

Сергей Антонов был в те дни там, где концентрировалось главное направление удара. Впоследствии он поведал мне о короткой встрече с командиром пулеметного взвода дивизии имени Костюшко Юзефом Ганцажем, Польский лейтенант много рассказывал о мужестве братьев по оружию — советских солдат. Особенно ему, как и другим польским жолнежам, запомнился один эпизод.

Пулеметный взвод, которым командовал лейтенант Ганцаж, должен был переправиться под Секерками через Одер. Река как бы кипела, вздымалась волнами — гитлеровцы непрерывно обстреливали переправу, с неба пикировали фашистские самолеты. Жолнежи уже садились в деревянные лодки, но тут подоспела советская плавающая машина. Лейтенант дал команду пересесть в амфибию, сам занял место рядом с водителем. Машина тронулась в путь, лавируя между разрывами снарядов. Лишь где-то посреди реки лейтенант заметил, что водитель — советский солдат — бледный, из последних сил крепко держит руль. На его правой ноге была наспех наложена повязка, пропитанная кровью.

— Ранили, браток? И как это так? Попадания ведь не было.

— Да это еще раньше, — сквозь сжатые зубы ответил солдат. — Ничего…

Жолнежи в амфибии переглянулись. Раненый, и, видимо, тяжело, потерял много крови, а пошел на участие в такой опасной переправе.

— Амфибий… мало, — тяжело выговорил водитель, поняв немой вопрос. — Надо помогать… И советских и поляков еще много… переправить…

Амфибия мягко уткнулась носом в пологий берег. Жолнежи быстро выпрыгнули на землю. И тотчас же взревел мотор, амфибия поплыла средь гулких ударов снарядов обратно…

Ожесточеннейшие бои развернулись на Зееловских высотах. Они вставали неприступной, по замыслу фашистов, крепостью на пути к Берлину. К естественному рубежу, укрепленному по последнему слову военной техники, гитлеровцы стянули отборные части. Да, это было сложное препятствие. Но советские армии, в составе которых были и польские дивизии, преодолели его — «ключи от Берлина» были взяты.

Южнее успешно развивалось наступление I Украинского фронта. После мощного огневого удара вместе с советскими солдатами реку Нейсе форсировала Вторая армия Войска Польского. На плотах, лодках, по штурмовым мостикам, а то и просто вброд советские и польские бойцы неудержимо двинулись через реку.

Прорвав оборону на Одере и Нейсе, советские войска увеличили темп наступления. 25 апреля вся берлинская группировка, расчлененная на две части, оказалась в кольце советских войск.

Не только польские соединения начинали освободительный поход к своей родине на советской земле. Правительство СССР оказывало всяческое содействие в формировании на территории Советского Союза крупных частей и соединений Чехословакии, Румынии, Югославии, Франции.

2

Письмо Сергея долго искало меня, кочуя по кратковременным адресам той беспокойной поры, пока наконец не настигло меня во время боев под Франкфуртом-на-Одере, зимой сорок пятого.

Это был всегда праздник, когда приходили искренние, неповторимые письма от друга. Но на этот раз, на освобожденной польской земле, с особым чувством читал я исписанные крупным, четким почерком листы.

«Петро, дорогой, здравствуй!

Тебе, конечно, знакомы такие дни — не раз мы их переживали вместе, — когда вокруг все так хорошо, как редко бывает в жизни. Именно такое чувство у меня здесь, в Софии. Пятый день на болгарской земле, и все пять дней светит приветливое сентябрьское солнце, и все пять дней мы в водовороте улыбок, цветов, радости. Сам понимаешь, всегда ведь приятно видеть искреннюю радость людей. Ну а если и ты причастен к ней хотя бы уже потому, что в форме Советской Армии, — это приятно вдвойне. Должен отметить (Маришке в этом тоже придется признаться), что столько поцелуев, как в Болгарии, — в том числе и от молодых женщин — не получал я в жизни…

Да, вот какая здесь война. Все вышло в точности так, как предсказывали болгарские коммунисты, сам Георгий Димитров говорил, хотя война с Болгарией объявлена, войны не будет, болгарский народ встретит Советскую Армию как свою освободительницу.

Помню, где-то читал, что болгарский царь Борис в свое время печально изрек: «Сам я настроен пронемецки, мои высшие офицеры проанглийски, а народ мой прорусски». Как раз этот настрой, любовь и благодарность народа освободителям от турецкого ига не позволили монархо-фашистскому правительству страны втянуть Болгарию в войну против Страны Советов. Ни один солдат из полумиллионной царской армии не был послан на Восточный фронт.

А пять дней тому назад, утром 8 сентября, войска 3-го Украинского фронта (о командующем ты, конечно, много слышал: прославленный маршал Ф. И. Толбухин) выступили в освободительный поход. Мы знали о том, что в Болгарии укрепились 35 тысяч гитлеровцев, что фашистское правительство пытается побудить свою армию воевать с советскими людьми. Поэтому, сам понимаешь, были готовы ко всему. Но в то утро наши наблюдатели, как ни старались, никаких боевых целей на болгарской земле не обнаружили.

Наши отряды осторожно двинулись вперед. И уже в первом поселении вместо пуль — цветы, вместо грома орудий — гром приветствий. Все жители вышли на улицы. С красными флагами и плакатами, поднятыми без перевода: «Добре дошли наши освободители!», «Вечна слава на Червената Армия!»

Едем мы на «газике» по проселочной дороге, вдруг навстречу наш мотоциклист, посыльный. Докладывает взволнованно:

— Наконец-то увидели людей в военной форме!

Оказывается, пехотная дивизия болгарской армии в полном составе выстроилась у дороги и встречает наших с развернутыми красными знаменами, под звуки торжественного марша сводного оркестра…

Точно такие сообщения стали поступать и с других направлений. Ни одного выстрела не прозвучало со стороны болгарского «противника». Картина, как говорится, прояснилась. Командование доложило об этом в Москву, а оттуда указание: пусть болгарская армия остается при оружии, занимается своими делами и ждет приказа своего правительства.

В первый день наша армия продвинулась на 60–70 километров в глубь территории Болгарии, а на следующий, выйдя на линию Рущук, Разград, Карнобат, приостановила по приказу командования свое движение. Этого было достаточно, чтобы царский режим затрещал по всем швам и развалился под ударами болгарских повстанцев. Последним победным сражением, как и во все годы фашизма, руководили болгарские коммунисты, сплотившие прогрессивные силы в «Отечественном фронте».

Время восстания было определено в ночь с 8 на 9 сентября. В Софии сразу же были заняты все решающие объекты, повстанцы разоружили охрану военного министерства, где заседало монархо-фашистское правительство, арестовали министров. По всей стране партизанские отряды спустились с гор, сметая с пути тех немногих, кто пытался защищать прогнивший режим. Армия не выступила против народа. Не зря коммунисты годами вели кропотливую работу в ней, готовили к этому дню.

Вот такие-то основные события, которые анализировать, оценивать будут историки многих поколений. Но ни в каких академических трудах не найдешь того, что пережили мы, свидетели этих событий. Ты хорошо знаешь меня, Петро, тебе известно, что я не склонен сентиментальничать, но это было действительно долгожданное свидание народов-братьев, оторванных на десятилетия друг от друга. В нас болгары видят внуков и правнуков русских героев Шипки — тех людей, 200 тысяч из которых осталось лежать в земле болгарской как залог независимости и свободы этой страны.

Я встретил древнего старца в черной папахе, который, опираясь на палку, вышел на дорогу. Он, ополченец, когда-то участник русско-турецкой войны, останавливал многих проходивших советских солдат, долго жал им руки, вглядывался в лица, словно надеясь узнать черты своих соратников по давним битвам. В городках и селениях перед нами вставало бесчисленное множество могил и памятников русским солдатам, с любовью выстроенных, ухоженных.

А сколько незабываемых встреч мы видели на дорогах и перекрестках болгарской земли! Седые матери прижимали к груди своих сыновей-партизан, жены встречали мужей, дети — отцов.

И тут же женщины, молодые и старые, в черных платках, молчаливые, строгие. Им некого ожидать, у них не будет радостной встречи. Немало таких женщин безмолвно напоминают в эти радостные дни о годах безжалостной борьбы и больших потерь.

Особенно дороги мне эти дни, Петро, и тем, что узнал я здесь настоящих людей партизанской закалки. В селе Меричлери это было, где клокочут знаменитые минеральные источники. Видел я, как там партизан бригады имени Христо Ботева встречали. Бойцы в самодельных пилотках с красной звездочкой, с буквами «О. Ф.» — «Отечественный фронт» значит. Кто с винтовкой старенькой, кто с пистолетом, а то и просто кинжалом. У кого солдатские сапоги, но большинство в крестьянской обуви: кожаная подошва, выше нога тканью обмотана — «цъервул» по-местному называют. Идут в строю, с песней — мелодия знакома — «По долинам и по взгорьям…», но с болгарскими словами. Это вроде бы гимна болгарских партизан. Храбрые, видно, ребята, огонь и воду прошли, а к таким торжествам не привыкли, растерялись маленько, когда девушки им пышные гирлянды цветов надели. Мнутся, переступают с ноги на ногу. Но тут из строя вперед вышел невысокий паренек — лицо открытое, большелобый. Глубокие складки у рта выдают, что ему пережить пришлось немало.

— Товарищи, братья, — произнес негромко, серьезно. — Вот что я хочу сказать сегодня. Когда мы ушли в горы, чтобы сражаться с фашистами, каждый из нас подумал: сейчас я вместе с советскими братьями, сейчас я тоже солдат Советской Армии. Мы боролись, как только могли, чтобы помочь и советским людям, и своему народу. Плохая была у нас одежда, оружия мало и хлеба было мало, но богатая была вера в победу Советской Армии, в силу советского народа. Наши братья пришли сейчас к нам, неся освобождение, и мы смогли им помочь потому, что вела нас на борьбу партия Димитрова.

Познакомились мы с этим пареньком — Цоню Иванов его зовут. Посидели вечерком за кувшином красного вина — воду здесь, в Чирпанской околии, и не пьют — извести многовато… Было о чем нам поговорить. Рассказал я ему о родной Белоруссии, о наших партизанских делах, он мне о своих поведал. И решили мы, что много общего у нас в этой борьбе было, хотя Белоруссию и Болгарию не одна тысяча километров разделяет. Конечно, партия у них вела народ за собой. Оказывается, уже 23 июня, на следующий день после нападения Гитлера на нашу страну, Политбюро ЦК БКП определило курс на вооруженную борьбу. Важно и то, что болгары, как и белорусы, помогали партизанам, чем могли; матери, ни слова не говоря, благословляли сыновей на священную борьбу. Знакома нам и жестокость фашистов, карателей в борьбе с партизанами. Приходилось вести борьбу и с местными прислужниками фашистов. Много болгарские братья поработали для того, чтобы иметь своих людей в армии, в полиции, в разведке. Непримиримо боролись они против национализма — Гитлер, покровительствуя созданию «Великой Болгарии», пытался стравливать болгар с соседними народами. И конечно, фашисты в первую очередь старались вовсю, чтобы оклеветать наш советский строй, наш народ. Все это не оставалось без последствий. Находились и здесь люди, которые слепо шли за фашистами, поднимали оружие против собственного народа. Слышал я здесь историю о двух братьях: один пошел в горы, к партизанам, а другой — в полицаи. И случилось так, что полицай охранял ту же самую тюрьму, в которую попал его брат. Ну а теперь, в эти последние дни, они, естественно, поменялись местами…

Не могу не рассказать тебе, Петро, о нескольких смелых операциях отряда, в котором сражался Цоню Иванов (самого его, впрочем, дважды арестовывали фашисты, и оба раза сумел бежать, спасаясь от расстрела).

Под Марицей, где добывали уголь для отправки в Германию, гарнизон в 100 солдат охранял и шахту, и крупный склад взрывчатки. Круглосуточно повсюду дежурили пары часовых. Товарищ Цоню Иванова, тоже партизан, переоделся в форму полицейского, сам же Цоню зашагал рядом с ним в гражданском — к посту.

— Стой, ни с места! Стрелять будем, — закричали уже издали солдаты.

— Я вас три раза продырявлю, пока вы там выстрелите! — рявкнул Цоню, не останавливаясь. — Вы что, Раковского не узнаете!

Раковский был главным из местных шпиков, и, пока солдаты, опешив, раздумывали, как быть, они уже были обезоружены. В складе взрывчатки оказались четыре тонны тротила. Протянули к ним шнур, для верности еще один, подожгли, отбежав, оба сразу — и такой фейерверк устроили!

Отряд окружил несколько десятков жандармов, укрепившихся в солидной постройке, но те сдаваться не спешат. Запрятали тогда килограммовую бомбу в угловой комнате, взорвали. И что же, эффект превзошел все ожидания. Крышу дома словно ветром сдуло, оглушенные жандармы как по команде выстроились во дворе с поднятыми руками. Потом даже комиссия из Софии приезжала, измеряли и взвешивали снесенную крышу. И пришли к неутешительному выводу: у партизан появилось, мол, новое тайное оружие, по всей вероятности, советского производства.

С интересными людьми, Петро, свела судьба меня и в городке Панагюрище.

Никогда не забуду одной картины в этом городке, который, впрочем, в свое время прославился как центр восстания болгар против турок. Вижу — толпа у центрального здания шумит, радуется. Прошел внутрь, а там, у стола, накрытого красной скатертью, чинно и торжественно сидят советский офицер в полевой форме и статныйболгарин в папахе — комиссар партизанской бригады имени Георгия Бенковского. Тут же молодой партизан подает одному, другому бумагу на подпись, обменивает листы. Если бы не одежда присутствующих, если бы не автомат того молодого партизана, болтающийся на животе, можно подумать, что присутствуешь при подписании важного государственного акта.

— Что это за церемония? — спрашиваю.

— Подписание договора, — отвечают шепотом и справа и слева.

— Какого договора?

— Договора о дружбе и братстве между советскими и болгарскими народами. На вечные времена.

— А кто же уполномочил их?

— Как кто? Народ. Посмотрите вокруг — людей-то сколько.

Вот так, Петро. В городе, где когда-то «дородные болгарские казаки ожидали русских богатырей» — так здесь поется в широко известной песне, — воля народная нашла выражение в такой необычной, но искренней и непосредственой форме. Придет время, и высшие представители наших стран, я уверен, подпишут официальный договор о дружбе, о сотрудничестве, ибо этого хотят наши народы. Но главное, что они уже существуют, эти тысячи нитей симпатии, дружбы и братства людей, которые крепко-накрепко объединяют наши народы.

Сейчас уже поздний час, но София еще не собирается спать. Она поет, пляшет, ликует. И знаешь, Петро, я благодарен судьбе и руководству, пославшим меня в Болгарию. Счастье человеческое, наверное, складывается и из таких мгновений, когда видишь и сопереживаешь радость славного освобожденного народа, когда особенно зримо ощущаешь гордость за свою страну, когда еще раз убеждаешься, что настоящая дружба делает лучше, благороднее, чище — это относится и к отдельным людям, и к целым народам.

Обнимаю тебя крепко, дружище.

Сергей».

В майские уже дни настиг меня в Берлине маленький, испещренный мозаикой печатей треугольник: это было последнее военное письмо Сергея — о его судьбе я ничего не знал уже два месяца.

«Привет, дружище!

Не знаю, когда и где отыщет тебя это письмо, которое пишу сейчас в разоренной югославской деревушке под Белградом. Не знаю, может быть, под впечатлением взятия Белграда, под впечатлением того, как горит югославская земля под ногами фашистов, но здесь, право, предчувствие скорой окончательной победы так и витает в воздухе.

Думаю, Петро, и ты ощущаешь что-то подобное на своих более северных широтах. Наверное, уже пошли там у вас дожди, а у нас жара, пыльная сухость. Лишь повыше в горах приятная после духоты прохлада, зато ночи уже пронизывают холодом.

Воевать здесь нелегко. Трудно, невероятно трудно здесь было партизанам, бойцам югославской народной армии, особенно в первую пору, — и оружие пришлось добывать у врага, и лесов здесь мало. Довелось тут мне услышать рассказ маршала Тито. Он все вспоминал, как в первые дни оккупации из Загреба с опасными приключениями добирался до Белграда, как обрадовался он, узнав о захвате у гитлеровцев целых пятнадцати винтовок! А несколько месяцев спустя партизаны захватили военный завод в Ужице, который выпускал винтовки и патроны. А когда закончились запасы пороха, партизаны совершили налет на склад боеприпасов врага.

Нелегко было патриотам, но они со всех сторон нажимали на фашистов — и немецких, и итальянских, и местных, хотя те имели и самолеты, и танки, и тяжелые пушки и одеты были с форсом, обуты, и брюхо у них набито. Но представь — тебе-то, Петро, представить нетрудно, вспомни родную Белоруссию, — как приходилось этим прихвостням, когда каждый куст, каждый камень в горах беспощадно стреляет в самый неожиданный момент.

У нас уже несколько дней более или менее спокойно. Иногда удается даже поспать четыре-пять часов в сутки. И, как видишь, выкроил время для разговора с тобой. Хоть на бумаге, но хочется поведать, Петро, о том, что волнует.

Был я вчера на высокой, покрытой лесом горе, её видно почти с каждой улицы Белграда. Долго кружила машина, огибая гору плавными поворотами, между вековыми соснами. А на вершине широкая лестница, сложенная из грубо обтесанного гранита. Она ведет к массивному квадратному строению, облицованному серым мрамором. Крышу строения с обеих сторон поддерживают два ряда фигур — скорбящие женщины, изваянные из огромных кусков того же серого мрамора. Внутри строгая простота. Посередине лежит большая медная доска с надписью на сербском языке. А на стенах увядшие венки с выцветшими лентами.

Посмотришь с вершины горы на восток — там бесконечные леса и перелески, лишь узкие дороги вьются средь них.

Посмотришь на юг — там мягкие очертания холмов, зеленые пятна пастбищ, желтые полосы жнивья, красные квадратики крыш.

Посмотришь на запад — там белый город на фоне зелени садов, израненный боями и все-таки прекрасный Белград.

Посмотришь на север — там серебристая лента Дуная, несущего свои воды средь тучных пастбищ и черных полей.

Окинул взглядом я все четыре стороны, Петро, и опять подумалось (это, по-моему, у всех бывает в жизни не однажды) — вряд ли придется увидеть панораму более величественную, более прекрасную. И ясно стало, почему именно здесь похоронили югославы Неизвестного солдата — героя первой мировой войны. Здесь как бы соединились в одном месте все красоты югославской земли, которую так любил, за которую и погиб Неизвестный солдат.

Поднимались мы на эту гору вместе с Константином Симоновым. Помнишь, Петро, ведь не раз, когда и в огне горели, и в воде тонули, сжав зубы, повторяли мы его стихотворение-клятву: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» Так вот, он рассказал мне следующее о короткой схватке за могилу Неизвестного солдата. Фашисты приспособили памятник под наблюдательный пункт — понадеялись на толстые каменные стены. Наши артиллеристы засекли этот пункт. Пристрелку начали. И тут лейтенант-артиллерист, Прудников его фамилия, разглядел в бинокль необычные формы сооружения на вершине горы. На войну лейтенант попал с истфака МГУ, кое-что знал о прошлом Югославии. Сверил по карте — так и есть! Орудие замолкло, успев лишь послать два снаряда, — они взрыли землю под самым парапетом памятника. К могиле Неизвестного солдата без шума двинулись разведчики, вооруженные автоматами, гранатами. Перестрелка была недолгой. Лишь нескольким гитлеровцам удалось скрыться в лесу, остальные остались лежать на гранитной лестнице.

А сержант Федотов, командир разведчиков, степенно поднялся к памятнику, вошел в помещение. И нисколько не удивился, когда за ним засеменил старичок — сторож памятника. Он снизу вверх посмотрел на могучего сержанта, на минутку задумался и открыл вделанную в стену железную дверцу шкафа. Достал оттуда тяжелую, переплетенную в кожу книгу и протянул вечное перо сержанту. Федотов не спеша прислонил к стенке автомат, взял в руку вечное перо и открыл книгу. Она пестрела пышными автографами и витиеватыми росчерками неведомых ему царственных особ, министров, посланников и генералов. Спокойно перевернув исписанные листы, он твердым почерком через весь лист вывел свою фамилию — «Федотов».

Показал мне эту книгу сторож, когда мы с Симоновым побывали у него. Затем опять бережно закрыл ее в железный шкаф. И когда спускались мы по широкой гранитной лестнице, невольно подумалось, Петр: веский это автограф в священном для югославов месте. В книге почетных посетителей могилы Неизвестного солдата самой последней стоит записанная твердой рукой фамилия еще вчера никому не известного здесь советского солдата Федотова. Родился он в Костроме, сражался на Волге и смотрел сейчас с этой горы вниз на Белград — три тысячи верст прошагал он, чтобы помочь братьям-югославам освободить их столицу.

Вот так, Петро, люди входят в историю — твердым, правым, уверенным шагом. И последи особенно внимательно в ближайшее время за «Правдой» и «Красной звездой» — Константин Симонов, по-моему, готовит очерк о могиле Неизвестного солдата и сержанте Федотове.

А на днях познакомился я с хорошим парнем. Анатолий Бабий — разведчик. Одним из первых вошел он в Белград. Трижды пробирался в город, доставлял сведения об обороне фашистов.

За час до утренней зари поднялся Анатолий Бабий вместе со всем полком в наступление на Белград. За каждую улицу, за каждый дом бились врукопашную. Отвоевывая каждый метр, продвигались вместе с югославскими бойцами к центру, к площади Свободы.

Самый жестокий бой разгорелся за единственный уцелевший в Белграде мост, перекинутый через Саву. Огромный, в полкилометра, он оставался последним плацдармом гитлеровцев. Сюда они стянули значительные силы, сосредоточили на западном берегу артиллерию и минометы.

Седьмой день не умолкала канонада, седьмой день дрались гвардейцы старшего лейтенанта Хохича, достигшие предмостных укреплений. Под ураганным огнем короткими перебежками гвардейцы рвались вперед. Вот они и у арки моста. Бросок гранаты — фашистский пулемет замолкает. Трое гитлеровцев кидаются к бикфордову шнуру. Пламя шипящей змейкой побежало к мосту. Но в ту же минуту гвардейцы перерубают шнур — взрыва не будет.

Двенадцать гвардейцев выскочили на западный берег Савы. Ворвались в дзоты. Трижды бросались в контратаку фашисты, но советские солдаты отбрасывали их назад. Тут-то и ранило Анатолия.

Гитлеровцы, чувствуя конец, яростно обстреливали мост. Проникнуть сквозь огневую завесу на помощь горстке наших бойцов очень трудно. И только когда подошло подкрепление, когда ударила советская артиллерия, с мощным «ура» на мост ворвалась вторая группа советских и югославских солдат.

Это было 30 октября, в последний день битвы за югославскую столицу.

Удивительно все-таки и приятно, Петро, где-то за тысячи километров от Родины ходить по земле, где не только изгнали гитлеровцев, но закладывают основы новой, народной власти. Нетрудно заметить, каким высоким авторитетом пользуются здесь органы народной власти, и прежде всего коммунисты, которые возглавляют их.

В ночь же на 21 октября, конечно, весь Белград не спал — он праздновал, пел, кружился в вихре долгожданных встреч. Белградское небо сияло в зареве огней — югославы, не жалея патронов, стреляли из ракетниц. Немало волнующих сцен видел я на улицах Белграда. Многие бойцы югославской армии встретили в день освобождения своих родных.

Но вот на центральной площади Свободы у тротуара застыла седая женщина. Глубокие морщины на лице, напряженный, наполненный ожиданием взгляд черных глаз. Она пытается найти в бесконечной колонне усталых, но счастливых солдат того единственного, которого так часто видела во сне, с которым мысленно встречалась каждый день за эти долгие тяжелые годы.

— Сынок! — крик радости заставил обернуться не только высокого черноусого бойца-югослава, но и шагавшего неподалеку советского танкиста.

Встреча, которую не опишешь словами. Мать и сын, еще не веря счастью, смотрят, не отрываясь, друг другу в глаза, словно пытаясь прочесть в них события последних лет разлуки. А рядом стоит советский солдат. Светлая радость друга — его радость.

Югослав, оторвав взгляд от родного лица, взглянул на товарища.

— Послушай, мать! Наша радость большая, ее должно хватить и для моего друга. Обними его еще крепче, чем меня. Он мой брат. Броня его танка прикрыла меня от вражеских пуль…

То, что все мы, советские, чувствовали и видели в Белграде, хорошо выразил маршал Тито. Я читал его письмо командующему Третьим Украинским фронтом. Вот выдержка из него: «Я благодарю солдат, офицеров и генералов Советской Армии, которые вместе с частями НОАЮ освободили нашу столицу Белград. Народы Югославии всегда будут помнить героизм и упорство в боях за освобождение Белграда, незабываемый героизм Советской Армии. Ваша кровь и кровь солдат народно-освободительной армии Югославии, пролитая в общей борьбе против общего врага, укрепит братство народов Югославии и народов Советского Союза на вечные времена».

Часто вспоминаю я нашу последнюю встречу, Петро, в штабной землянке генерала Малинина. Как гуляли мы потом под стройными соснами, как я все повторял полюбившуюся когда-то строку: «Жить — это жечь себя огнем борьбы, исканий и тревоги…», как думали мы вместе с тобой думу о судьбе польского народа, его будущем… И хочется мне сказать, как бы продолжая тот разговор сейчас, когда я вобрал в себя все пережитое в Болгарии, Югославии. Да, и поляки, и болгары, и югославы, и многие другие народы уже не станут такими, какими были до войны, — обманутыми, униженными, придавленными хитрой машиной эксплуатации. Да, вертится, несомненно, вертится не только наша планета, но и колесо истории. «Хорошо роешь, старый крот», — говорил, как ты помнишь, Карл Маркс о неумолимой поступи прогресса, революции.

Что-то под конец меня потянуло к мудрым мыслям великих. Раз так, то надо процитировать и старика Вольтера: «Все почести мира не стоят одного доброго друга». А проще говоря — не хватает тебя, Петро, очень.

Поэтому обнимаю крепко и надеюсь, что наша встреча не за горами, хотя предгорья Балкан пока и разделяют нас.

Сергей».

Для нас, советских людей, путь югославских патриотов особенно важен, так как пламя народной борьбы, бушевавшее на Украине, в Белоруссии, Прибалтике, Молдавии, в оккупированных областях РСФСР, грозными для гитлеровцев отсветами вспыхнуло и в далекой балканской стране.

Ни в одной порабощенной фашистами стране партизанское движение не достигало такого накала, как в Югославии, нигде оно не развилось в столь мощное народно-освободительное движение, располагающее армией и постепенно очищающее от врага территорию своей страны. Поэтому-то я и решил внимательно проследить историю борьбы югославов: тем более что судьба моего друга оказалась на какое-то время тесно связанной с героями далекой балканской страны.

…Во второй половине 1944 года под мощными ударами Советской Армии зашатался оборонительный вал фашистов на Балканах. Из гитлеровской колоды выпали две важные карты — Румыния и Болгария объявили войну фашистской Германии. К северо-восточным границам Югославии неудержимо продвигались советские войска. Приближалась к победному завершению героическая борьба народов Югославии против фашистов.

6 сентября 1944 года перед советскими воинами-танкистами румынского города Турну-Северин в лучах заходящего солнца засверкали голубые воды Дуная. По ту сторону реки начиналась югославская земля. Земля, уже сумевшая частично сбросить оковы рабства — половину территории страны освободили партизаны.

На следующее утро свободолюбивые югославы с вниманием вслушивались в веские и радостные слова приказа Верховного главнокомандования Народно-освободительной армии Югославии. «Наступил великий день, — говорилось в приказе, — три с половиной года югославские воины ожидали этого дня, три с половиной года тяжелой борьбы. На границу страны вышла великая союзница — славная Советская Армия, чтобы помочь югославскому народу очистить родину от ненавистных фашистских орд».

На берегах Дуная слились в мощный, гибельный для фашистов кулак две братские армии. Долгие годы обе армии упорно и беспощадно боролись против общего врага — фашизма, стремились к одной цели, и наконец они смогли обменяться крепким солдатским рукопожатием. Это означало победу, означало свободу для всех!

— Мы ожидали ее, как иссушенная зноем земля ждет дождя, ждали, как родного отца, которого давно не видели, — нашел в те дни точные, идущие от души и сердца слова боец ударной Черногорской пролетарской бригады Милослав Отович, и его устами говорили все югославские патриоты. — И вот пришла она, могучая, непобедимая. Именно такая, какой мы ее представляли и верили в нее. Пришла непобедимая Советская Армия. Пришли советские люди — бойцы, окровавленные и запыленные, пройдя тысячи и тысячи километров, чтобы помочь нам сломить врага и завоевать свободу.

Символично, что начало вооруженной борьбы югославов против фашистских поработителей совпало с началом великой битвы советского народа.

Компартия Югославии была единственной политической организацией в стране, которая в начале 40-х годов не только ясно видела нависшую над югославским народом опасность фашистской агрессии, но и энергично действовала, чтобы отразить ее. Еще осенью 1940 года югославские коммунисты создали военную комиссию, максимально усилили перед лицом непосредственной угрозы политическую работу в массах.

6 апреля 1941 года в Югославию с разных сторон хлынули гитлеровцы и войска сателлитов Германии. Королевская Югославия, где социальное угнетение дополнялось национальным, распалась как игрушечный домик. Страну расчленили, создали марионеточные правительства, которые пресмыкались перед гитлеровцами. Оккупанты с методической изощренностью разжигали национальную вражду между народами Югославии.

Коммунистическая партия Югославии и в эти дни сохранила свое организационное единство. Партия не признала ни оккупации, ни раздробленности. Она оставалась единственной реальной политической силой, охватывающей все районы страны, все народы и национальности Югославии. 15 апреля партия решительно указала народу единственный выход — вооруженную борьбу. Уже тогда коммунисты правильно предсказывали, что в результате этой борьбы возникнет «новый мир», будут созданы перспективы для строительства новой, социалистической Югославии.

Будучи в глубоком подполье, партия на нелегальном пленуме КПЮ в мае взяла курс на политическую и военную подготовку восстания.

22 июня 1941 года… Разрывы бомб и снарядов на советской земле в ранний час воскресного дня эхом донеслись и до югославской земли. Руководство КПЮ не медля ни часа призвало весь народ к вооруженной борьбе.

В тот день во многих местах Югославии из рук в руки передавали листовку Коммунистической партии. Начиналась она зажигающими словами: «Пробил час для того, чтобы с оружием в руках встать на защиту вашей свободы, против фашистских агрессоров. Поднимайтесь на борьбу за свободу под руководством Коммунистической партии Югославии! Война Советского Союза — это и ваша война, так как Советский Союз борется против ваших врагов, под игом которых вы вынуждены склонять шею. Не допустим того, чтобы проливалась драгоценная кровь героического советского народа без вашего участия в этой борьбе!»

Решительное слово компартии о повсеместном развертывании вооруженной борьбы, прозвучавшее 4 июля 1941 года, вызвало широчайший отклик среди югославов, которые не могли смириться с разделением и унижением своей родины. Коммунистов в Югославии было тогда сравнительно немного, до десятка тысяч, но их думы и стремления полностью соответствовали народным. Поэтому восстание сразу же превратилось в массовое.

Это было нелегким, поистине героическим делом — поднять народ на священную войну против поработителей всего лишь несколько месяцев спустя после оккупации Югославии, в условиях жесточайшего гитлеровского террора. Это оказалось под силу лишь компартии — народ верил ей, шел за нею. Югославы понимали, что Гитлер вынужден бросить главные силы на Восточный фронт, что где-то под Смоленском и Ленинградом советский солдат борется и за свою свободу, и за счастливое будущее Югославии. Удары же югославских партизан по фашистам где-то под Загребом или Любляной вынуждали гитлеровцев направлять в Югославию подразделения, так нужные им на востоке.

Вначале лишь горы были «партизанской землей», но она угрожающе для фашистов расширялась. Уже в течение первого, самого трудного года освободительной войны удалось очистить от фашистов и удержать часть территории страны.

Неудивительно, что размах вооруженной борьбы в Югославии потряс Балканы.

Антигитлеровская коалиция на деле ощущала, что итальянские оккупанты, например, не могли перевести из Югославии на Восточный фронт, где решались судьбы войны, ни одной дивизии, а их в Югославии был не один десяток. И гитлеровское командование с удивлением и раздражением констатировало, что подразделениям вермахта и их прихвостням «противостоит до деталей хорошо организованный противник».

В Советской стране в то трудное время со всей искренностью подчеркивалось, что возникающий в горах Югославии фронт приковывает к себе значительные силы фашистских захватчиков, так необходимые для переброски на Восточный фронт. И когда в суровом 1941 году советские люди с непреклонной верой в победу праздновали 24-ю годовщину Октября, они знали, что в далекой Югославии имеется уже освобожденная от коричневой нечисти земля, где братья-югославы отмечают эту же годовщину.

В 1942 году партизанское движение в Югославии достигло такого подъема, что компартия могла приступить к организации Народно-освободительной армии. К концу этого же года освобожденная территория страны охватывала уже значительную часть. А это было время, когда фашистские орды, истекая кровью, рвались к Волге, когда они промаршировали по пустыням Африки до Эль-Аламейна…

В первой половине 1943 года гитлеровцы, для которых постоянные удары НОАЮ в столь стратегически важном для них регионе становились невыносимыми, попытались одним махом уничтожить ядро освободительной армии. Они развернули четвертое генеральное, а затем сразу и пятое генеральное наступления. Хотя фашистские силы во много раз по численности превосходили соединения югославских патриотов, на стороне последних было беспредельное мужество, постоянная поддержка жителей деревень и поселений и, наконец, главный фактор — родная югославская земля. Битва под Сутьеской, как и многие предыдущие, показала, что НОАЮ нельзя уничтожить, как нельзя уничтожить, несмотря на бесчеловечный по своей жестокости террор, сам свободолюбивый югославский народ.

Враг на собственном опыте убедился, с кем он имеет дело в грозных и гибельных для него горах Югославии. Так, генерал Людерс с унынием сообщал своему командованию о провале операции «Шварц»: «Ход боя показал, что коммунистические силы под командованием Тито прекрасно организованы, хорошо управляются и обладают боевым духом, который вызывает восхищение. Бесспорно, коммунисты представляют собой противника, с которым следует серьезно считаться, которому могут противостоять лишь подразделения, оснащенные и вооруженные всем необходимым для ведения боев в горах, хорошо подготовленные и привыкшие к большому физическому напряжению». Словом, врагу, испытавшему удары патриотов на собственной шкуре, пришлось убедиться, что НОАЮ успешно действует и в столкновениях с крупными группировками противника.

Высокий накал борьбы югославских патриотов получил признание и руководителей англо-американского крыла антигитлеровской коалиции, которые ранее с понятным недоверием встречали сообщения об успехах борьбы югославских патриотов, возглавляемых коммунистами. Беседуя с президентом США Рузвельтом в ноябре 1943 года, Черчилль с некоторым удивлением констатировал: «Эти упорные приверженцы Тито сковывают столько же немцев в Югославии, как и объединенные англо-американские войска к югу от Рима».

На конференции глав держав антигитлеровской коалиции в Тегеране Советский Союз активно выступил за то, чтобы в решениях конференции борьба югославов получила достойное отражение, чтобы НОАЮ получила бы существенную материальную помощь.

Советские партизаны… Где они только не воевали, вырвавшиеся из лагерей военнопленных, самыми невероятными судьбами заброшенные в различные уголки оккупированной Европы, — в Италии и Бельгии, Греции и Чехословакии, Франции и Югославии…

Когда мы встретились с Сергеем Антоновым после войны, он восторженно повторял мне услышанный где-то в походе рассказ о белорусском пареньке Коле — непривычной и длинной для уха иностранцев фамилии, естественно, никто не запомнил, — собравшем вокруг себя в югославских горах горстку храбрецов из советских военнопленных, наводившем настоящую панику на фашистов.

Коля, рассказывали, саперное дело знал до тонкости, а это в партизанских условиях оказалось сущим кладом. Мастерил он самодельные гранаты и, что важнее всего, мины прямо-таки всамделишные. По крайней мере, действовали они безотказно. Понятно, что железные дороги и шоссе в той округе, где работали ребята Коли, стали довольно шумными и неудобными для фашистов. Тем более что Коля взрывному ремеслу многих югославских партизан обучил, да и минами делился, не жалея.

Фашисты, изрядно перенервничав от постоянных взрывов, не раз пытались пустить по следам отряда Коли крупные карательные силы. Но тщетно — выжженные солнцем и войною красно-коричневые горы были для Коли такими же своими, как и пущи Белоруссии. Всюду его знали и берегли югославские крестьяне. Тогда фашисты, чтобы хоть как-то обезопасить железную дорогу, прибегли к способу, который уже не раз приходилось применять им в Белоруссии, Польше, на Украине. Полотно оцепила цепочка автоматчиков, открывавших бешеный огонь на любого приближающегося, на каждый шорох.

Тут-то стало по-настоящему трудно и ребятам Коли, и югославским братьям. Но взрывы на дорогах не прекратились. Только почти каждая операция стоила теперь немалых жертв.

А в один из дней возвращались ребята Коли вместе с югославами молчаливые, ступали медленно, осторожно. Сам Коля лежал на носилках — два шеста, шинель. Не помогли ни травы, собранные старыми югославками, ни лекарства врача. Рана была смертельной.

— Похороните здесь, на этой горе, — сказал он последние слова. — А маме передайте: хоть далеко от дома, но бил тех же проклятых фашистов вместе с братьями-югославамн.

Отгремел в горах прощальный залп. На вершине осталась могилка. Плита на ней. И высечено короткое имя: «Коля». По много оно говорит и значит для югославов, ибо по сей день одинокая могила эта в цветах.

В неимоверно трудных условиях, иногда и с одной винтовкой на десятерых, без продовольствия и обмундирования храбро боролись Народно-освободительная армия и партизаны с сильным, хорошо вооруженным врагом. Семь раз развертывали фашисты генеральные наступления, бросали в бой многочисленные дивизии, надеясь уничтожить патриотов, и каждый раз понеся большие потери, бесславно спускались с гор.

Народно-освободительная армия Югославии по организационной структуре войск, по способам вооруженной борьбы и высокому морально-боевому духу бойцов представляла летом 1944 года большую военную силу. Армия имела централизованное руководство, а ее соединения придерживались наиболее эффективной в тех условиях тактики партизанской борьбы. Югославский фронт надежной составной частью вошел к тому времени в общий непрерывный фронт союзников, который железным кольцом окружил гитлеровцев.

А там, куда приходила народная армия, по воле населения приходила и народная революционная власть. В Югославии в качестве временного правительства был учрежден Национальный комитет освобождения Югославии. Даже правительства Англии и США, постоянно поддерживающие югославскую реакцию и настороженно встречавшие успехи движения под руководством коммунистов, в конце 1943 года были вынуждены признать этот комитет решающей политической и военной силой в стране. Его председателем стал главнокомандующий НОАЮ маршал Иосип Броз Тито.

Выходец из крестьянской семьи, рабочий-металлист, Иосип Броз в коммунистическую партию вступил еще в 1920 году.

Выйдя из тюрьмы, он в конспиративных целях принял псевдоним Тито. В 1935–1936 годах партия направила его в Москву, на работу в Коминтерн. На следующий год, вернувшись на родину, Иосип Броз Тито возглавил Коммунистическую партию Югославии, а с нападением гитлеровцев на Советский Союз — и вооруженную борьбу югославского народа против фашистских поработителей.

Имя Тито в борющейся Югославии у всех было на устах: таинственно и грозно звучало оно для фашистов, понятно и вдохновляюще для простых югославов. Бесчисленное множество объявлений — «100 тысяч рейхсмарок в золоте получит тот, кто доставит вождя коммунистов Тито — живого или мертвого» — расклеили гитлеровцы в городах и селах Югославии. Но Тито оставался неуловим, ибо он всегда был среди народа и вместе с народом.

25 мая 1944 года, в день рождения Тито, фашисты начали операцию под кодовым названием «Прыжок коня». Главный удар обрушился на городок Дрвара в западной Боснии, где обосновался Верховный штаб НОАЮ. 700 фашистских десантников приземлились в долине, и у каждого в кармане была фотография Тито.

Командующий и его штаб находились в то время в горной пещере. Именно туда под шквальным огнем карабкались гитлеровские парашютисты. Десант в упорнейшем бою был разгромлен, но подходили новые танковые и моторизованные части врага. По горным тропинкам Тито и его соратники перебирались с места на место, однако фашисты, окружая их со всех сторон, в течение десяти дней шли по пятам. И тогда на крошечной площадке в горах приземлился советский самолет, пилотируемый летчиком А. С. Шорниковым.

Об этом эпизоде, имевшем столь большое значение для успеха борьбы югославского народа, Сергею Антонову поведал непосредственный участник тех событий Александр Сергеевич Шорников, Герой Советского Союза и Народный герой Югославии. Вот его рассказ: «В начале июня весь наш экипаж, за исключением штурмана Якимова, базировался на итальянском аэродроме в Бари. Мы знали, что происходит в эти дни в горах Югославии, поэтому постоянно были начеку. И вот через радиостанцию на самолете получаем приказ начальника советской военной миссии вылетать в район Купрешко Поле — это в 80 километрах юго-восточнее Дрвара. Там надо быть в ночь на 4 июня.

Вылетаем. Погода самая скверная. Над морем и в прибрежных горах Югославии льет дождь, сверкают молнии. Легли на курс. Приходится лететь над самой Адриатикой — так легче держать заданный маршрут, да и грозовое облако над нами. Точно выходим на остров Корчула. Где-то внизу морская база Сплит — там гитлеровцы создали сильное зенитное прикрытие. Сплит остался в стороне. Набрав высоту, берем курс на самую высокую гору в районе города Купрес. Лететь тут и в отличную погоду и днем сложно, а сейчас…

Но вот все опасности, кажется, позади — вдалеке вырисовывается вершина горы в районе Купрешко Поле. Ищем световые посадочные знаки и сигналы. Но время идет, делаем разворот за разворотом, а сигналов все нет. Ждем большого «окна» в облаках, чтобы как следует просмотреть местность. Более тридцати минут идем по замкнутому кругу. И наконец-то в разрывах облаков видны условные сигналы.

Только приземлившись, осознали все опасности, которые нас ожидали. Площадка небольшая, изрезанная горными ручьями, повсюду усыпана мелкими валунами, а самолет-то тяжелый… К нам бежит наш штурман Якимов — он с группой бойцов югославской армии и готовил этот импровизированный аэродром, выкладывал сигнальные костры. Трудно узнать в этом исхудалом, обросшем бородой, до предела уставшем человеке члена нашего экипажа, каким мы видели его совсем недавно. Да, можно представить, сколько лишений и трудностей перенесли те, кого мы должны эвакуировать.

Через полчаса у самолета появились маршал Тито, члены Политбюро КПЮ и Верховного штаба…

Подпрыгивая на ухабах, самолет набирает скорость, с трудом отрывается от земли. После разворота над кострами берем курс на Италию. Полет протекает успешно, и вот вдали уже видны очертания Бари».

Словом, фашистский «Прыжок коня» под Дрваром оказался прыжком впустую — народно-освободительное движение Югославии обезглавить не удалось.

Когда передовые части Советской Армии приблизились к югославской границе, НОЛЮ контролировала не только примерно половину территории страны, но и большую часть Сербии. 9 сентября 1944 года Тито направился в Москву, где в результате переговоров было достигнуто соглашение о прохождении Советской Армии через югославскую территорию, в Венгрию, а также о координации действий югославской и Советской армий в освободительных операциях.

В дни пребывания маршала Тито в Москве Государственный Комитет Обороны СССР принял решение передать народной Югославии авиационную группу, а также вооружение и снаряжение для 12 стрелковых и двух авиационных дивизий и направить в войска НОАЮ в качестве инструкторов большую группу советских офицеров. А бои предстояли еще нелегкие. Противник обладал не только перевесом в людях, но и явным превосходством над Народно-освободительной армией в техническом оснащении.

Совегская Армия сражалась еще в 1200–1300 километрах от Югославии, а в Ставку Народно-освободительной армии уже прибыла советская военная миссия для организации помощи НОАЮ. В мае 1944 года в местечке Калиновка Винницкой области была создана специальная база для снабжения борющейся Югославии. Летчики авиации дальнего действия обеспечили надежный «воздушный мост», по которому югославским воинам и партизанам переправлялись сотни тонн вооружения, боеприпасов, обмундирования, средств связи, медикаментов. Поток грузов еще увеличился с созданием по договоренности с англичанами и американцами советской авиабазы для снабжения НОАЮ в Бари (Италия).

Немалую материальную помощь югославским патриотам оказывали и союзники, которые не испытывали таких сложностей с большими расстояниями.

В конце сентября под общим руководством командующего Третьим Украинским фронтом маршала Ф. И. Толбухина была завершена разработка детального плана Белградской операции. Он был необычен уже потому, что впервые в войне предусматривал тесные совместные действия не только двух братских армий — советской и югославской, но и болгарских войск.

В октябре в Крайове (Румыния) встретились представители трех союзных армий. «Изложенный мною план операции, — вспоминал затем мой добрый знакомый начальник штаба Третьего Украинского фронта генерал С. Бирюзов, — не встретил никаких возражений. К вечеру уже было подписано соглашение… Мы твердо договорились, что вооруженные силы Советского Союза, Югославии и Болгарии немедленно станут осуществлять самое тесное взаимодействие, но в то же время они останутся самостоятельными армиями суверенных государств. Ни о какой гегемонии не могло быть и речи».

Советские воины знали, что в горах и лесах, городах и селах Югославии их ждут нелегкие бои. Но они знали также, что их с нетерпением ждут братья-югославы, чтобы вместе добиться окончательного освобождения.

Фашисты, не надеясь на прочность своей обороны, поспешили перебросить свои армии из Греции, Албании на север Балканского полуострова. Но над железными дорогами и шоссе Югославии с середины сентября «нависла» советская авиация, жару отступающим гитлеровцам давали части НОЛЮ и партизаны. Все это создавало хаос на дорогах, парализовывало движение.

В конце сентября 1944 года войска Третьего Украинского фронта пересекли болгаро-югославскую границу. Наступление в трудных горных условиях, на фронте протяженностью в 600 километров было стремительным. Советские войска совместно с Народно-освободительной армией до 10 октября продвинулись и разбили основные силы вражеской группы «Сербия».

В незабываемые октябрьские дни 1944 года на пыльных дорогах войны наконец встретились для тесного взаимодействия советские воины с воинами НОАЮ. Вот как описал такую встречу один из бойцов 21-й бригады 28-й славонской дивизии: «Слышно урчание грузовика.

Кто-то крикнул: «Это они!» Все затаили дыхание в напряженном ожидании. Затем бежим на дорогу. Подходит машина… Мы все молчим и напряженно смотрим. Русские приближаются, машут руками.

…Слова застревают в горле. Никто ничего не говорит, все молча смотрят вслед уходящей машине. Впечатление, произведенное на нас, было сильным, у нас как будто языки отнялись… Вторая машина была встречена бурными овациями».

Настало время нанести удар по засевшему в Белграде крупному вражескому гарнизону. Воины-югославы горели желанием объединиться с Советской Армией, чтобы вместе драться за столицу. В обращении к войскам НОАЮ в те дни говорилось: «Нужно подготовиться к этой встрече. Наши братья-красноармейцы должны почувствовать всю ту горячую любовь к ним, которую мы носим в наших сердцах, почувствовать, что мы — братская армия».

Форсировав реку Мораву, гвардейские механизированные части 1 октября начали ударное наступление на Белград. Советские танкисты в тот же день встретились с частями Сербской дивизии. Времени для торжеств не было. Посадив на танки югославских воинов, советские части рванулись на Белград.

20-тысячный гарнизон Белграда оказался в кольце войск дружеских армий. Враг отчаянно отбивался, надеясь хотя бы облегчить отход гитлеровских частей с юга Балкан. Однако и эти группировки были затем уничтожены или пленены частями НОАЮ.

Советское командование с пониманием отнеслось к желанию югославов первыми войти в свою столицу. Штурму предшествовала мощная артиллерийская подготовка. Началось совместное наступление. Советские воины, заботясь о сохранении города на Саве и Дунае, крайне осторожно использовали мощную боевую технику.

20 октября пал последний опорный пункт гитлеровцев в Белграде. Но в городе было еще неспокойно — враг надеялся, что взрывы в Белграде не утихнут еще долго. Инженерные батальоны начали разминирование.

Город начинал дышать полной грудью, дышать воздухом свободы. Югославы видели, что советские воины — тысяча их погибла на улицах города — не щадили жизни для того, чтобы жили белградцы, жил город. Старинные улицы и площади, хранящие следы жестоких битв, заполнились людьми, советские соединения с трудом пробирались через праздничные толпы. «Жители машут им, выносят хлеб и табак, едва колонна остановится, горожане подходят, жмут им руки, некоторые начинают их целовать, стараются выразить свою благодарность и приветствовать их приход», — писал очевидец тех событий, известный югославский общественный деятель Р. Чолахович.

Президиум Антифашистского вече народного освобождения Югославии за мужество и отвагу, проявленные в боях на югославской земле, наградил орденами и медалями более 2 тысяч солдат и офицеров Советской Армии, и среди них имя моего друга. Тринадцати советским воинам было присвоено звание Народного героя Югославии. Орденами и медалями Советского Союза было награждено свыше 300 бойцов и командиров НОАЮ, которые сражались вместе с советскими воинами.

Подчеркивая вклад СССР в освободительную борьбу народов Югославии, маршал Тито говорил на заседании Антифашистского вече 8 августа 1945 года: «Советский Союз предоставил нам большое количество самого разнообразного современного вооружения, начиная от винтовок и кончая танками и авиацией. Мы смогли, таким образом, вооружить многие наши дивизии и сделать их способными выполнить тяжелую задачу, стоявшую перед нами. С помощью славной Красной Армии были быстро освобождены Белград и Сербия».

Спустя много лет после войны мне довелось быть в Белграде. Югославские друзья в первый же день предложили осмотреть Кладбище освободителей. Навсегда я запомнил строгий монумент у входа, барельефы, изображающие совместную борьбу с ненавистным врагом. И тысячи могил тех советских и югославских солдат, чьи жизни оборвались в боях за Белград. Я видел, как жители столицы целыми семьями приходят на это священное место, я видел с любовью ухоженные могилы советских героев.

Товарищ Иосип Броз Тито всегда подчеркивал, какую большую роль сыграла Советская Армия во второй мировой войне. В своем выступлении в Белграде 22 декабря 1976 года он еще раз подтвердил: «И сегодня я подчеркиваю то, что никто не может оспорить, — Советская Армия вынесла главную тяжесть на своих плечах».

3

Люди нашего с Сергеем Антоновым поколения хорошо помнят горькую годину — лето и осень сорок второго. Отступление. Горький запах пожарищ. Сообщение из партизанских отрядов о гибели наших боевых друзей. Злодеяния оккупантов — сотни тысяч повешенных, расстрелянных, сожженных советских людей, женщин, детей, стариков. Ненависть народа к немецким захватчикам. Стихи Симонова, статьи Эренбурга, публицистика Толстого и Шолохова, пьесы Корнейчука, поэмы Кулешова.

И вдруг в самый разгар войны слова Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается».

Сергей Антонов несколько раз перечитывал выступление Сталина.

— Ты убежден, что наш народ поймет это заявление? — спросил меня Сергей задумчиво. — Сможет простить все те злодеяния, которые совершены немецкими захватчиками?

— Сталин прав, — ответил я тогда, — разве можно забывать, что есть две Германии — Гитлера и Тельмана, Геббельса и Томаса Манна, Гиммлера и Альберта Эйнштейна?

— А разве можно забывать трагедию осажденного Ленинграда? Уничтоженную Ясную Поляну? Взорванный Минск? — по-прежнему задумчиво продолжал Сергей. — Головой-то я все понимаю, а вот сердце, Петро, оно особой конструкции…

Забегая вперед, вспоминаю, как Сергей вернулся в штаб после встречи с немецкими антифашистами, объединившимися вокруг Комитета свободной Германии. Глаза его сияли, я увидел в нем юного комсомольца, мальчишкой еще восторгавшегося подвигом немецких пролетариев, восставших в Гамбурге против буржуазных владык.

— Какие прекрасные товарищи! — говорил он ликующе. — Какие честные люди! Они выступают по радио против Гитлера, понимая, что приносят в жертву самых близких людей, оставшихся заложниками в гитлеровской Германии. Но они — в то же время — отдают себе горький отчет в том, что без жертв не может быть победы, освобождения миллионов немцев!

Встречаясь с Сергеем, мы не раз и не два и в дальнейшем говорили и спорили об одном — о немецком народе, большую часть которого гитлеровцам удалось обмануть и повести за собой, о судьбе Германии, ее будущем. Многое мы пережили на войне. Мы видели, какое несчастье принесло вторжение гитлеровцев нашей стране, народу — этого не выразят никакие слова. Мы знали, что практически каждая советская семья потеряла в войне близкого человека, а многих, многих семей просто не стало.

И если мы думали и спорили о будущем этой страны, которая по логике вещей была в то время нашим врагом, то мы всегда имели в виду и другую Германию — Германию Карла Маркса и Фридриха Энгельса, Карла Либкнехта и Розы Люксембург, Эрнста Тельмана и Вильгельма Пика. Она — эта лучшая, устремленная в будущее Германия — не могла быть задушена, окончательно стерта озверевшими гитлеровцами с лица земли.

Мы уже тогда знали, что гитлеровская Германия и в переносном и в буквальном смысле превратилась в те мрачные годы в тюрьму народов. Лучшие сыны и дочери немецкого народа были брошены в каторжные централы и концентрационные лагеря. Нацисты всеми силами пытались подавить способность людей мыслить и активно сопротивляться, стремились сделать все, чтобы голос совести и справедливостине давал о себе знать ни внутри страны, ни за ее пределами.

12 лет длилась фашистская ночь над Германией, и какими бесконечно долгими должны были казаться эти годы для тех, кто находился в руках нацистов! Выстоять, продолжать борьбу и победить в ней могли лишь люди большого сердца, железной воли и непреклонной веры в будущее. В славной когорте немецких антифашистов были социал-демократы и либералы, крестьяне и интеллигенты, атеисты и верующие — представители самых разных партий, самых разных слоев населения, самых разных убеждений. Но ведущее место среди подлинных патриотов своей родины и в те трудные времена занимали коммунисты.

Мы до мельчайших подробностей помним, как все прогрессивное человечество с надеждой и верой в победу справедливого дела следило за борьбой несгибаемых коммуннстов-интернационалистов, не склонивших головы перед фашистами. Мы знали, что руководитель Коммунистической партии Германии Эрнст Тельман в темной фашистской камере видит свет будущей победы, твердо уверен в силе и воле советских коммунистов, в том, что Гитлеру и его приспешникам в конце концов сломают шею.

Эрнст Тельман… Для нашего с Сергеем поколения он воплощал в себе знамя немецкого пролетариата, знамя сопротивления фашизму. Эрнст Тельман всей своей жизнью, смертью своей доказал право на это. Когда Гитлер захватил власть, Эрнст Тельман остался в Германии, чтобы организовать борьбу за свержение гитлеровской диктатуры. Гестаповцы напали на его след. Тюрьмы, лагеря — бесконечно долгие годы. Взрослой стала его дочь, поседела жена… Но фашисты не смогли сломить Тельмана. И в жутких гестаповских застенках не покидали его бодрость и сила духа, оптимизм, вера в непобедимость трудящихся всего мира.

А таким — твердым, несгибаемым — Тельман был для фашистов страшен. Они боялись Тельмана даже в неволе, они не знали, как с ним поступить. Они еще помнили провалившийся процесс над Георгием Димитровым, они и думать не хотели о суде, об общественном процессе. Они не смели убить его так просто.

Они избрали трусливый, лживый, как и вся сущность фашизма, путь. Когда немецкая земля уже содрогалась под поступью приближающейся Советской Армии, они перевезли Тельмана из Бауценской тюрьмы в Бухенвальд, ночью вывели на площадку перед крематорием и, несломленного, тайком расстреляли, затем сожгли, объявив миру, что он погиб под бомбами англо-американской авиации.

Но были в лагере люди, которые позаботились о том, чтобы немцы, все народы мира узнали о последних минутах великого борца.

И сегодня, и в любой день, зимой и летом, утром и вечером приди в мемориал Бухенвальда — свидетельство позора фашизма, памятник мужеству непокоренных — всегда на месте гибели славного сына и вождя рабочего класса увидишь венки, букеты живых цветов. Так было, так и будет, ибо в памяти народной герои живут вечно.

Коммунистическая партия Германии была основной силой, ставшей на пути пресловутого «нового порядка» в стране. Именно эта партия приняла на себя основной удар гестапо. Десятки тысяч коммунистов, среди них 11 членов ЦК КПГ, сложили свои головы. Фашистами была создана гигантская индустрия смерти. По существу, вся территория страны была покрыта густой сетью тюрем и концентрационных лагерей. Более 150 тысяч коммунистов — примерно половина состава КПГ 1933 года — оказались в кровавых руках гитлеровцев, были брошены в тюрьмы и концлагеря. И все же они не были сломлены, они продолжали борьбу. Выстоять им в этих немыслимо тяжелых условиях помогала непоколебимая вера в торжество справедливого дела, в силу и волю советского народа, боровшегося с фашизмом.

Мне пришлось побывать в одной из таких тюрем в год 30-летия освобождения немецкого народа от фашизма. Каторжная тюрьма Бранденбург-Гёрден, построенная по образцу печально знаменитой нью-йоркской тюрьмы «Синг-Синг», — самая большая тюрьма фашистской Германии, такой не было во всей Европе. По гитлеровским подсчетам, лишь в 1940–1945 годах здесь казнили 1798 антифашистов. На самом деле в тюрьме погибло гораздо больше борцов Сопротивления из разных стран Европы. Палачи не справлялись с «нагрузкой», и в длинном, как кишка, мрачном помещении первого этажа появился безобразный средневековый механизм. Гильотина, как скрупулезно записано в тюремных книгах, «сократила процесс казни до 7 секунд». Но эти секунды были для героев шагом в бессмертие.

В центре Бранденбурга, на склоне горы Мариенберг, стоит памятник. Рядом с суровой и сильной фигурой борца-антифашиста высечены полные глубокого смысла слова: «Нас повели на смерть, и смотрите — мы живы!» Да, вечно живы все они — Антон Зефков и Вернер Зееленбиндер, Бернхард Бёстляйн и Теодор Нойбауэр и многие, многие другие.

В невероятно сложных условиях, под постоянной угрозой смерти в кроваво-красных корпусах каторжной тюрьмы не стихал накал борьбы. Энергично действовала подпольная организация КПГ и Коммунистического союза молодежи, голос Московского радио проникал сквозь массивные стены, неся правду и надежду на скорое освобождение. Партийная организация провела смелые и решительные акции в конце апреля 1945 года, и, когда советские танки прорвались в предместье Бранденбурга-Гёрден, кованые железные ворота тюрьмы им открыли антифашисты. 2200 борцов Сопротивления — 118 из них уже из камер смертников — освободила Советская Армия.

На встрече представителей подпольной партийной организации с руководством КПГ в Берлине стало ясно, что комхмунисты в тюрьме Бранденбурга, несмотря на многолетнюю изоляцию, по всем основным вопросам занимали позицию, совпадавшую с политической линией КПГ. В подпольной деятельности выковывалось единство действий коммунистов и левых социал-демократов. В совместном заявлении, принятом перед маршем политических заключенных на Берлин, подчеркивалось:

«Политические заключенные каторжной тюрьмы Бранденбург-Гёрден приветствуют героическую Советскую Армию, как их освободительницу, которая в ожесточенной борьбе разбила фашизм».

Я видел узкие, как каменный гроб, камеры-одиночки этой каторжной тюрьмы; камеры смерти, стены которых испещрены разноязыкими надписями — последний привет товарищам, последнее проклятие врагу.

Мне показывали камеру, где долгие годы томился товарищ Эрих Хонеккер. Интересна по своей насыщенности, накалу антифашистской борьбы его биография. Сын шахтера, кровельщик по профессии, он с самых ранних лет избрал для себя верный, прямой путь, по которому целеустремленно шагает всю жизнь. Еще в 1926 году, четырнадцатилетним пареньком, он вступил в Коммунистический союз молодежи. Став в 17 лет коммунистом, Эрих Хонеккер в 1930 году по направлению Центрального Комитета КПГ едет в Москву для учебы в ленинской школе Коммунистического Интернационала Молодежи, принимается сразу на III курс. Затем — интенсивная деятельность в Коммунистическом союзе молодежи Германии. Он возглавлял работу этого союза в Саарской области, а в 1933–1934 годах — в Рурской области, в Бадене, Гессене, Вюртемберге и в Пфальце, организовывая там нелегальную антифашистскую работу. В феврале 1935 года, когда Гитлер прибрал к своим рукам Саарскую область, Эрих Хонеккер выехал в Берлин. Здесь он вновь становится по поручению партии во главе городской организации Коммунистического союза молодежи, которая вела непримиримую борьбу с фашизмом. Попав 4 декабря 1935 года в руки гитлеровцев, Эрих Хонеккер почти 10 лет провел в фашистских тюрьмах, 8 из них — в Бранденбурге.

Товарищ Эрих Хонеккер выступил в праздничные дни тридцатилетия Победы над фашизмом перед десятками тысяч жителей Бранденбурга с пламенной речью. Можно было услышать в ней голоса лучших сыновей немецкого народа, наглядно представить себе гордые традиции немецкого рабочего класса, его боевой партии, всегда активно выступавшей против всякого угнетения, твердо стоявшей на позициях классового братства с советским народом и его Коммунистической партией.

Меня удивило в тот памятный день обилие празднично настроенных людей на склонах горы Мариенберг, на площадях и улицах Бранденбурга. Я спросил у одного из местных товарищей — работника райкома СЕПГ, — сколько же жителей в этом относительно небольшом городе? В ответ он улыбнулся:

— А сегодня наш Бранденбург больше, чем обычно. Ведь на встречу с Эрихом пришли не только бранденбуржцы, но и жители многих соседних селений.

Мне вспоминаются слова, сказанные Леонидом Ильичом Брежневым об Эрихе Хонеккере при вручении ему ордена Ленина:

— У нас в стране хорошо знают и искренне уважают товарища Эриха Хонеккера как стойкого коммуниста, прошедшего тяжелую школу борьбы против фашизма, как патриота и интернационалиста, видного деятеля международного коммунистического движения.

Среди освобожденных Советской Армией из бранденбургской тюрьмы были широко известные ныне партийные и государственные деятели Германской Демократической Республики: Альфред Нойман (провел здесь 12 лет), Курт Зайбт (свыше 8 лет), ныне заместитель министра транспорта ГДР Роберт Менцель (12 лет). Немецкий народ не забудет и таких имен, как Бруно Лейшнер и Отто Бухвитц. Прошел через нелегкие испытания бранденбургской тюрьмы и Эрнст Буш.

Девять лет мне приходилось изо дня в день встречаться, информировать, советоваться с замечательным человеком и стойким коммунистом, имя которого Вальтер Ульбрихт.

Вальтер Ульбрихт является одним из вождей рабочего движения, который сам вышел из рабочего класса. Более шести десятилетий он верно служил делу социализма. В качестве активного борца и неутомимого труженика он прошел вместе с революционным рабочим движением через многие этапы, полные опасностей и побед. Первое немецкое рабоче-крестьянское государство — Германская Демократическая Республика, ее политическая стабильность и ее прогресс на пути социализма самым тесным образом связаны с марксистско-ленинской политикой Центрального Комитета Социалистической единой партии Германии.

Вальтеру Ульбрихту принадлежат незабываемые заслуги в деле восстановления единства рабочего класса, объединения КПГ и СДПГ в Социалистическую единую партию Германии. В последующие годы, будучи в руководстве партии, он со своим богатым политическим опытом, с присущей ему инициативой и энергией внес значительную лепту в дело развития СЕПГ, в дело антифашистско-демократических преобразований в тогдашней советской оккупационной зоне, в дело становления и роста Германской Демократической Республики.

С 1950 по 1953 год он был Генеральным секретарем, а с 1953 по май 1971 года — Первым секретарем Центрального Комитета партии. В правительстве ГДР с 1949 по 1960 год он был заместителем и первым заместителем Председателя Совета Министров. В 1960 году он был избран Народной палатой Председателем Государственного совета ГДР.

Всей деятельностью своей В. Ульбрихт вносил существенный вклад в создание основ социализма и в строительство социалистического общества своей страны.

Испытанный коммунист и интернационалист, Вальтер Ульбрихт пользовался высоким авторитетом и в международном рабочем движении. Он всегда выступал за укрепление единства мирового коммунистического движения и его сплочение вокруг Коммунистической партии Советского Союза.

Мне посчастливилось много раз встречаться с Ульбрихтом. И конечно, приятно и радостно было получить почетный знак «Герой труда ГДР» из рук, к сожалению, уже тяжело больного товарища Вальтера Ульбрихта.

Мы, советские люди, отдаем дань и многим другим славным товарищам по общей борьбе с фашизмом.

«Нашим университетом была царская тюрьма», — говорили в свое время большевики-ленинцы. Фашистская тюрьма, испытания, которые прошли немецкие товарищи, — это высшая школа стойкости и мужества, это закалка характера и души — на всю жизнь.

Можно добавить, что товарищ Вилли Штоф, ныне Председатель Совета Министров ГДР, с 1933 по 1945 год вел нелегальную работу в антифашистском подполье. Хорст Зиндерман, Председатель Народной палаты ГДР, был осужден за антифашистскую деятельность и 11 лет провел в каторжных тюрьмах и концентрационных лагерях нацистского режима.

Немецкие товарищи, пришедшие после освобождения к управлению государством рабочих и крестьян, всей своей биографией, всей бескомпромиссной борьбой против нацизма были подготовлены к тому, чтобы вывести народ своей страны на правильный путь, на путь социализма и прогресса. Не случайно в первых рядах преобразователей, строителей новой жизни шли коммунисты. И если мы сегодня говорим о больших успехах ГДР во всех областях, то в этом решающая заслуга товарищей, на всех этапах своей жизни сохранивших верность революционным традициям немецкого пролетариата, верность учению марксизма-ленинизма.

Немецкие антифашисты… Эти смелые и мужественные люди участвовали в движении Сопротивления в самой Германии, боролись с гитлеровцами на стороне Советской Армии, в партизанских отрядах. Многие не дождались торжества победы, торжества справедливости. Каждый из них заслуживает самых добрых слов, признательности и восхищения нынешнего поколения. О подвиге каждого мне очень хотелось бы написать в этой книге. Но это невозможно — их было много, тысячи и тысячи. Поэтому мой рассказ лишь о нескольких борцах-антифашистах, с которыми свела судьба Сергея Антонова или меня.

Партия Тельмана — гитлеровцы тешили себя надеждой уничтожить ее — была жива и в фашистской Германии. Ибо там, где в невыносимо трудных условиях начинал действовать хотя бы один коммунист, там была и партия. Своей судьбой эту непреложную истину доказал и коммунист Петер Ламберц.

Он был среди тех, кто в самом начале 20-х годов создавал первые ячейки компартии по всей Германии.

Почти десять лет руководил он организацией КПГ в рейнском городе Майене, а затем до прихода Гитлера работал секретарем Среднерейнской подрайонной организации. Уже тогда Петер Ламберц — активный член «Союза друзей СССР» — в пропагандистской работе с трудящимися много рассказывал о первых советских пятилетках, о стране. Часто в горячей полемике на митингах он приводил слова выдающегося датского писателя Мартина Андерсена Нексе: «Скажи мне, как ты относишься к Советскому Союзу, и я скажу, кто ты такой». Горячо доказывал он, что великие дела советского народа окажут влияние на судьбу Германии.

В 1933 году Петера Ламберца вместе с сотнями тысяч коммунистов и антифашистов гитлеровцы бросили в тюрьму. Затем тяжкий путь «болотного солдата» в концлагерях Заксенхаузена и Бухенвальда. Перед тем как напасть на Польшу, гитлеровская верхушка, которая хвастливо кричала об «окончательном искоренении марксизма в Германии», решила в качестве эксперимента освободить некоторое количество активистов компартии. Гитлеровцы надеялись, что у них, прошедших муки фашистского ада, не хватит сил и смелости на продолжение борьбы. Нацисты в очередной раз просчитались. Коммунисты, оказавшиеся на воле, — среди них и Петер Ламберц, которого поселили в Кельне, — делали все, чтобы сплотить самых решительных на борьбу.

Грозным громом грянуло над Германией известие о катастрофе гитлеровской армии под Сталинградом. В те дни, когда по всей стране вывешивались траурные флаги, фашистская верхушка строила планы «тотальной мобилизации». В пасть войны было решено кинуть и «неблагонадежных». Они в составе штрафных батальонов обычно направлялись на Восточный фронт. Туда в 1943 году попал и Петер Ламберц.

Медленно тянулся каждый день на передовой для коммуниста Ламберца. Постоянно жгла одна мысль — скорей туда, использовать любую возможность… Свои, братья по классу, были так недалеко. Но преградой вставали эта усеянная минами, обмотанная колючей проволокой ничейная земля, жесткий надзор фашистов, готовых стрелять в спину.

В начале 1944 года армии вермахта оборонялись на Днепре. Река, покрытая тонким льдом, могла служить мостом, хоть и ненадежным. «Сейчас или никогда», — решил Петер Ламберц. Но попытка не удалась — фашисты открыли ураганный огонь и ранили перебежчика. Петер Ламберц был арестован, ему грозила смерть. Но он сумел перехитрить часового и снова бежал.

…Он шел прихрамывая, падал, полз, опять вставал, собирая последние силы. Лед угрожающе трещал под ногами, кое-где всплескивала обжигающе холодная вода. Вспыхивали ракеты, освещая реку, сзади беспощадно били пулеметы. Но вот луч надежды — с советской стороны тоже застучали пулеметы, прикрывая перебежчика. Берег был все ближе, но и сил почти не осталось, невыносимо болит раненая нога. Подползли советские солдаты, помогли преодолеть минные поля, проволочное заграждение.

Петер Ламберц лечился в госпитале 2-й гвардейской армии. Встав на ноги, он тут же прибыл в распоряжение Национального комитета «Свободная Германия». И вскоре был на фронте. Сначала Крым, затем Прибалтика. Работа, работа, работа — от зари до поздней ночи. Та же работа партийного пропагандиста, которую он вел в Рурской области, Кельне, затем в фашистской армии. Правда, здесь уже имелись другие нюансы — через руки товарища Ламберца проходили почти все военнопленные 51-й армии, а это уже были люди, на собственном опыте познавшие цену нацизму, вблизи увидевшие советских люден. Петер Ламберц опытным глазом партработника определял опасно зараженных фашистской чумой людей, видел колеблющихся, особое внимание уделял тем, кто всерьез задумался о характере и смысле войны, о будущем. Многие военнопленные полностью оправдали рекомендацию товарища Ламберца в антифашистских школах, сами участвовали в борьбе с фашизмом как на фронте, так и в гитлеровском тылу.

Петер Ламберц выезжал на передовую, где помогал немецким и советским товарищам наладить работу окопных звуковещательных станций. Он, как и всегда, хотел быть на самом важном, самом опасном участке. Вместе со своим товарищем Фрицем Нейдхардтом он отправился в одну из рот войск вермахта, окруженных в «курляндском котле». Сначала разговор шел с командиром роты. Но ослепленный фанатик твердил одно — рота будет сражаться до последнего солдата.

— Что же, пойдем к ним, — спокойно сказал Ламберц своему другу. — Там будет другой разговор.

Командир роты выскочил из землянки вслед за ними:

— Не слушайте этого предателя, солдаты! Лучше спросите, кого он представляет!

— Я представляю Национальный комитет «Свободная Германия», — гордо ответил Петер Ламберц. — Я представляю ту Германию, которая восстанет из позора, куда ее вверг фашизм. А кого представляет этот офицер, готовый послать вас на смерть? Он пытался защищать давно обреченную банду преступников, которую — я не сомневаюсь — народы мира, в том числе и немецкий народ, будут судить беспощадным судом.

Рота пошла не за командиром, а за двумя немецкими товарищами. Не раз повторял Петер Ламберц такие вылазки. Не одну сотню солдат вермахта вывел он из сжимающегося «котла».

Моему другу Сергею Антонову посчастливилось знать нескольких боевых товарищей Петера Ламберца — офицеров политотдела армии. С искренней любовью, с восхищением рассказывали они о немецком коммунисте — всегда сдержанном, справедливом. Уже его спокойный взгляд серо-голубых глаз, глубокие морщины на лице — следы пережитого — вызывали симпатию и доверие. Петер Ламберц для советских людей, знавших его, был олицетворением той непокоренной тельмановской Германии, которую мы знали по книгам и фильмам, которой мы всячески старались помочь, в будущее которой свято верили.

Петер Ламберц с честью выполнил все задания партии и после победы. Он создавал и руководил органами новой власти в Люккенвальде, проводил земельную реформу. После создания ГДР он возглавил партийную организацию СЕПГ правительства земли Бранденбург, потом работал на ответственном посту в Совете министров ГДР. Давали о себе знать тяжелые недуги, подхваченные в гитлеровских концлагерях, ранения, но Петер Ламберц всегда был окружен молодежью, жадно тянувшейся к нему, до последних дней жизни, он, солдат партии, оставался в строю.

А в день 25-летия Победы в советское посольство в Берлине пришел Вернер Ламберц — в то время член Политбюро и секретарь Центрального Комитета СЕПГ. Ему был вручен орден Отечественной войны I степени, которым Президиум Верховного Совета СССР наградил его отца, Петера Ламберца, за заслуги в борьбе против фашизма в годы войны.

— Если бы мой отец мог получить такую высокую награду лично, — сказал Вернер Ламберц, — то это была бы одна из лучших минут его жизни.

…На тенистом Новодевичьем кладбище в Москве покоится прах Вильгельма Флорина, соратника Эрнста Тельмана по борьбе за дело рабочего класса. В мрачные годы фашизма Вильгельм Флорин был вынужден эмигрировать в Советский Союз, активно работал в Коминтерне.

По стопам отца пошел и Флорин-младший. В одиннадцать лет, глядя на мир широко открытыми детскими глазами, запомнил Петер навсегда звериный оскал дорвавшегося до власти фашизма, а десять лет спустя встретился с ним с лесах Белоруссии. Затем — Советский Союз, школа, хорошие и верные друзья, вступление в комсомол, учеба в институте. Нападение Гитлера на Страну Советов перевернуло жизнь Флорина-младшего. Он понимал, что место его там, где идет борьба не на жизнь, а на смерть с фашизмом — злейшим врагом как его отчизны, так и новой родины. Но туда Петера, как и всех немецких антифашистов, вел нелегкий путь сложной и тщательной подготовки.

Наконец 7 октября 1943 года (сейчас в день национального праздника ГДР он всегда отмечает и свою собственную важную годовщину) отлет из Москвы, пересечение линии фронта, прыжок с парашютом в темноту ночи, приземление на земле Белоруссии — свободной партизанской земле. До утра «пытали» новичка бойцы из группы майора Орлова — как там, в столице, есть ли разрушения, выпал ли снег, готовятся ли к ноябрьскому параду? Были и специфические вопросы: что за Национальный комитет «Свободная Германия» создан в Москве, какие задачи Петера — Петра в тылу врага?

Петер Флорин обстоятельно отвечал на все вопросы.

Смелая и вдумчивая пропагандистская работа среди солдат вермахта привела к тому, что в партизанские отряды все чаще стали приходить немцы, уставшие от войны, усомнившиеся в ее справедливости. Многие из них после бесед с Петером сознавали, что недостаточно уходить от войны, что единственный путь приблизить ее окончание и искупить свою вину — повернуть оружие против гитлеровцев.

— Необычайно напряженная работа, требующая совершенной точности познания души человека, — рассказывал Петер Флорин. — Ошибиться, как и у саперов, можно лишь один раз. Но с великой радостью делал я свое дело уже потому, что оно давало уникальную возможность бороться за будущее людей, вырывать их из фашистской паутины, возвращать к новой жизни. Никогда я не забуду своих смелых и верных соратников партизан и простых белорусов, отзывчивых и добрых.

Петер Флорин был одним из первых, вернувшихся после победы на родину, в том же году он вступил в КПГ. Отточенное в лесах Белоруссии перо пропагандиста и публициста пригодилось ему в журналистской деятельности, затем долгие годы работал в Центральном Комитете СЕПГ, членом которого он является. Сейчас голос Петера Флорина веско звучит с высокой трибуны ООН, где он возглавляет миссию ГДР в этой всемирной организации.

…Феликс Шеффлер, бывший матрос торгового флота из Гамбурга, бывший военнослужащий вермахта, плененный под Ленинградом. Затем слушатель антифашистской школы, один из создателей комитета «Свободная Германия». Он с нетерпением ждал того разговора с Вильгельмом Пиком и Вальтером Ульбрихтом, внутренне был готов к нему, включен в «группу 117», которая будет заброшена к белорусским партизанам.

Группа приземлилась на территории «хозяйства Платона» — партизанского соединения, которым руководил В. Е. Чернышев. Недалеко от Барановичей группа развернула типографию. С какой ответственностью Фелнкс Шеффлер — и так всегда собранный, серьезный — составлял первую листовку! Писал, перечеркивал, советовался с товарищами, вновь перечеркивал… Зато получилось здорово — каждое слово жгло, затрагивало сердце.

Листовки партизаны разносили по небольшим городкам. Но как с ними проникнуть в гарнизоны покрупнее?

— Пойду я, — сказал Феликс и улыбнулся. — Я писал, а начатую работу надо доводить до конца.

И вот в направлении Барановичей зашагал бравый фельдфебель в форме вермахта. Заставил себя и подшучивать плоско, и развязно похлопывать по плечу солдат — легко проходил через контрольные пункты, никто из патрулей и не обратил внимания на шибко богатырскую грудь сухощавого «фельдфебеля».

В городе разыскал базар, главную улицу, заглянул даже в казарму. И всюду посещение молодого «фельдфебеля» оставляло свои следы — листовки, подписанные непонятно и грозно для фашистов: «уполномоченные Национального комитета «Свободная Германия» в тылу, «группа 117».

В городе началась паника. Затарахтели по улицам мотоциклы, эсэсовцы обыскивали казармы, дома. Радиоприемники и громкоговорители на площадях на немецком и русском языках скрипуче повторяли объявление:

— Внимание! Внимание! В городе находится партизан! Все граждане призываются оказать содействие в его поимке. Отличившихся ждет награда — 5 тысяч марок!

Феликсу пришлось выждать, воспользоваться полученным у партизан адресом. А в лесу, естественно, забеспокоились. День ждут «фельдфебеля», второй, третий… Лишь на четвертый день появился на партизанской базе Феликс Шеффлер. Но не один. Два солдата с полным вооружением и амуницией пришли вместе с ним.

— Вот, — сказал Феликс. — Теперь дело, можно сказать, доведено до конца. И наши новые камарады говорят, что листовка написана правильно.

…По разбитому бомбами шоссе Минск — Барановичи шагает колонна усталых, измученных жарой гитлеровских солдат. На перекрестке колонну остановил невысокий человек в форме регулировщика:

— Дальше идти нельзя — дорога перерезана то ли русскими войсками, то ли партизанами. Поступил приказ следовать вот этой проселочной дорогой.

— Сволочи партизаны, — процедил сквозь зубы майор. — Всюду их полно.

Отступающий, потрепанный в боях полк — человек 500 — повернул в обход. Дорогу с обеих сторон все гуще стали обступать сосны. Вдруг из леса навстречу солдатам вышел человек. Страстно, искренне, глядя в лица людей, а не в нацеленные на него автоматы, на чистейшем немецком языке убеждал он не оказывать бессмысленного сопротивления на «партизанской земле», рассказывал о комитете «Свободная Германия», о будущем.

Солдаты узнали в говорившем того же самого «регулировщика». Командир полка в бешенстве выхватил пистолет, но резкий удар сзади выбил его из рук. Упал в грязь первый автомат, затем второй… Так и не раздалось ни единого выстрела на лесной полянке. Партизаны вскоре сосредоточенно подсчитывали трофеи, затем срочно пришлось расширять лагерь военнопленных на Малой земле.

За четыре месяца «группа 117» подготовила 44 листовки, распространенные тиражом 100 тысяч экземпляров. Лишь за две недели конца июня и начала июля 1944 года в результате деятельности группы партизанам сдалось несколько тысяч солдат и офицеров вермахта. Сухие цифры, а сколько за ними человеческих судеб, спасенных жизней, которые оказались потом так нужны новой, возрождающейся Германии.

А теперь Феликс Шеффлер живет в городе Ростоке. Его дальнейшая судьба была больше связана с морем, чем с лесом, но полученные на белорусской земле уроки жизни пригодились. Он стал адмиралом, заместителем командующего народным Военно-морским флотом ГДР. В 1970 году в здании посольства СССР на Унтер-ден-Линден ему был вручен советский орден Отечественной войны I степени.

Несколько лет тому назад адмирал ушел в отставку, но остался по-юношески стройным, быстрым. Может быть, потому, что он много общается с молодежью: ему есть что рассказать, вспомнить.

…Хайнц Кесслер родился и рос в семье потомственных пролетариев. Отец — член КПГ со дня основания партии, мать — тоже коммунистка, депутат городского совета в городе Хеммнитц (ныне Карл-Маркс-Штадт). После 1933 года арестовали обоих — сначала отца, затем мать. Но юный Хайнц не забыл уроков, полученных в семье, в организации пионеров. И работая слесарем в Хеммнитце, и призванный в вермахт, он думал о том, каким способом он мог бы продолжать дело своих родителей.

Дивизию, в которой служил X. Кесслер, перебросили к границам Советского Союза. Затем последовало вторжение. И при первой же возможности, когда молодого солдата послали в разведку, он перешел на сторону Советской Армии.

— Это был шаг, на который я бы решился в какой-то степени инстинктивно, но в его основе лежали классовые мотивы, — рассказывает Хайнц Кесслер, член ЦК СЕПГ, заместитель министра национальной обороны ГДР, начальник Главного штаба ННА, генерал-полковник. — Этот шаг стал решающим в моей жизни, от него отталкивались все мои дальнейшие поступки и действия.

В процессе политической работы X. Кесслер познакомился с В. Пиком, В. Ульбрихтом, В. Флорином. Затем — первая антифашистская школа, организованная в Оранках, под Горьким. Среди преподавателей — закаленные антифашисты Герман Маттерн, профессор Лин-дау, Хёрнляйн, Г. Гофман.

И наконец Хайнц Кесслер попадает туда, куда давно стремился, — на фронт. Группа антифашистов, во главе которой был Альфред Курелла, активно начала под Великими Луками пропагандистскую работу среди гитлеровских солдат. Было и участие в диверсионных рейдах в тыл врага, которыми руководил Франц Гольд.

Летом 1943 года Хайнца Кесслера неожиданно вызвали в Москву. Тут его ожидало радостное известие о предстоящем образовании Национального комитета «Свободная Германия», упорная организационная работа. 12 июля 1943 года на учредительном собрании комитета Хайнц Кесслер от имени молодого поколения антифашистов сказал искренние слова о борьбе за будущее новой Германии.

И опять на фронт — Брянский. Сюда он прибыл уже как уполномоченный комитета «Свободная Германия».

— Это было для меня время жарких дискуссий и споров, убеждения и перевоспитания, это было для меня школой классовой борьбы, — вспоминает Хайнц Кесслер. — Я получил много незабываемых уроков от советских товарищей — как надо понимать и, главное, применять на практике пролетарский интернационализм. Именно в это фронтовое время родились те узы дружбы, которые и ныне связывают меня со многими товарищами. А основа дружбы — общее мировоззрение, любовь к Советской стране и ее народу.

…Известнейший в ГДР специалист в своей области, ученый с мировым именем, директор урологической клиники в Берлине — центра по трансплантации почек профессор Моритц Мебель. Активный общественный и политический деятель, кандидат в члены Центрального Комитета СЕПГ… Эти важные анкетные данные не раскрывают всего существенного о Моритце Мебеле. Добрая половина прожитых лет связывает его с Советским Союзом. Он окончил медицинский институт в Москве, работал врачом, защитил диссертацию, и сейчас у него самые тесные связи с советскими коллегами. А в дни больших праздников Моритц Мебель пристегивает к пиджаку орден Красного Знамени и другие боевые награды.

Сын немецких коммунистов, эмигрировавших по решению КПГ в Советский Союз, Моритц Мебель рос, учился, вступал в комсомол вместе со своими сверстниками — советскими ребятами. Вместе с ними сменил он, восемнадцатилетний студент, скальпель и учебники по анатомии на винтовку и вещевой мешок. В октябре 3941 года шагал солдат Моритц Мебель на фронт — защищать Москву. Шагал в сплоченном строю рабочего батальона Фрунзенского района вместе с другими москвичами — коммунистами и комсомольцами.

Моритц Мебель очень немногословен, когда речь идет о нем: «На войне как на войне… Особенно тяжелой была зима 1942 года… Морозы до 45 градусов. Ожесточенные бои. Из нашей роты осталось только трое…»

Зато он часами готов рассказывать о своих фронтовых товарищах, о гуманизме, человечности советских солдат.

— Я сам был свидетелем невероятных зверств фашистов. Даже глазам не верилось — убитые дети, сожженные раненые… И на этом фоне — большая, поистине человеческая душа советского солдата, — взволнованно говорит Моритц Мебель. — Сколько надо было иметь нравственной стойкости, душевной силы, чтобы не срываться на мелкую месть, чтобы не отвечать «око за око»… Десятки раз я убеждался в одной закономерности: страшен и грозен советский солдат в бою, но лишь кончилась битва, противник стал пленным, и к нему отношение иное, даже махоркой и куском хлеба советский солдат готов поделиться…

И еще об одном думалось, когда видел я зверства гитлеровцев. Вытекали ведь они из самой сущности, классовой природы фашизма. Первый безжалостный удар обрушил он на немецких коммунистов и с той же, удвоенной еще жестокостью — на советских людей.

Моритц Мебель в конце 1942 года был переведен в политотдел 53-й армии, где оружием его стало слово, листовка, убеждение. По мере неудержимого наступления Советской Армии все больше солдат вермахта прислушивалось к призывам, раздававшимся с советской стороны фронта.

…После прихода Гитлера к власти не стало места на родине и для знаменитого пролетарского писателя Фридриха Вольфа — участника революционных боев немецкого пролетариата, которого власти не раз бросали за решетку.

Поселившись в Москве, писатель-коммунист продолжал непримиримую борьбу с фашизмом. Его пьесы, рассказы, романы говорили миру о великой опасности «коричневой чумы». Московский период был одним из самых продуктивных, важных в жизни писателя. В эмиграции он создал свою лучшую пьесу — «Профессор Мамлок» — обвинительный акт равнодушию, пассивности в борьбе с фашизмом. Писатель, когда это было надо, брал в руки и оружие непосредственной пропаганды — писал статьи, листовки, выступал по радио.

Так уж сложилось у немецких антифашистов, что многие из них эстафету борьбы с гитлеризмом за новую жизнь могли передать в надежные руки своих сыновей. В семье Фридриха Вольфа также подрастали двое — Конрад и Маркус. Вместе они учились в школе, оба еще подростками рвались на фронт, чтобы бить фашистов. Но тут их пути разошлись: Конрад пошел добровольцем в Советскую Армию, а Маркус был одним из тех, кто по поручению Компартии Германии организовывал засылку немецких антифашистов в тыл врага для содействия наступающим советским войскам.

Семнадцатилетний Конрад Вольф прибыл в распоряжение политотдела 47-й армии. Встретили его хорошо, хотя, правда, поначалу особого энтузиазма не выражали: «Мы просили направить к нам солидного немца, а прибыл мальчишка, да к тому же москвич, оказывается…» Но Конрад быстро вжился в коллектив, трудом и упорством доказал, что не годами солдатские дела измеряются.

Стоял холодный январь 1943 года. Армия сражалась под Новороссийском. Конрад получил первое ответственное задание. Через Новороссийскую бухту организовывалась звуковая передача на Малую землю, где решались большие дела, где советские воины мужественно отражали атаки гитлеровцев.

На полную силу заработали мощные громкоговорительные установки. Над тихой водой, под холодным светом лупы понеслись фронтовые песни, сообщения, слова привета и поддержки для советских воинов. Затем к микрофону подошел Конрад Вольф. Твердо, уверенно зазвучало на немецком языке сообщение о великой победе Советской Армии под Сталинградом (гитлеровцы пытались скрыть известие о катастрофе от солдат на фронте), сводки Совинформбюро, стихи Эриха Вайнерта и других немецких пролетарских писателей, бьющие по фашизму.

Было еще множество таких передач. Были и их результаты — перебежчики, пленные. Гитлеровское командование издало специальный приказ расстреливать вещательные установки в первую очередь. Но слово правды, обращенное к противнику, оставалось грозным оружием на фронте. Это доказал и Конрад Вольф, прошедший славный путь до Берлина — через Курскую дугу и первый плацдарм на Днепре (там он получил первую боевую награду, там ему был вручен комсомольский билет), через Житомир и Ковель, через Люблин и Варшаву, через Быдгощ и Щецин.

Сегодня Маркус Вольф — генерал-лейтенант. А Конрад — президент Академии искусств республики. Закончив Всесоюзный государственный институт кинематографии в Москве, он стал в ГДР ведущим кинорежиссером, фильмы которого (всего он поставил 13 картин) обошли экраны многих стран мира. Мне особенно запомнились разноплановые кинофильмы «Мне было девятнадцать», «Гойя», «Мама, я жив», которые были тепло встречены как в ГДР, так и советскими людьми. Характерно, что к созданию многих своих картин Конрад Вольф обычно привлекает интернациональный состав исполнителей.

Лично пережитое определяет и фильм Конрада Вольфа «Мама, я жив». Это картина об изломанных судьбах обманутых фашизмом немцев, о великой помощи советских людей в их моральном возрождении. Прообразом для создания одного из главных героев фильма послужил Гюнтер Клейн, ныне известный в ГДР деятель в области культуры и печати.

«Я, сын немецкого народа, преисполненный пламенной любовью к своему народу, своей родине и своей семье, клянусь бороться против гитлеровского фашизма до тех пор, пока народ мой не станет счастливым и свободным…»

Эта клятва не раз торжественно звучала в стенах Красногорской антифашистской школы. Перед своими товарищами — борцами движения «Свободная Германия» — произносили ее слушатели школы, готовящиеся к работе на фронте, в тылу общего врага. Застывшие в общем строю, подтянутые, с поднятым сжатым кулаком — «Рот Фронт!».

Повторял торжественные, жгучие слова клятвы и Гюнтер Клейн. О чем думал он тогда — сын рурского рабочего, со школьной скамьи ушедший в пекло второй мировой войны? О своем пути сюда, в Красногорск, через лагеря военнопленных в Караганде, затем под Горьким? Или о самом начале этого пути, когда в нескольких километрах от линии фронта, на советской территории близ Ленинграда, вспахав заснеженное поле, уткнулся носом в сугроб подбитый немецкий разведывательный самолет, штурманом которого был Гюнтер Клейн?

Экипаж самолета спрятался в большой воронке от бомбы — может быть, удастся прождать до темноты. Но со всех сторон замелькали фигуры советских солдат. Выстрелов не было, лишь выкрики: «Хенде хох!»

Командир экипажа, бледный как смерть, вытащил пистолет: «Последний приказ — застрелиться!» Сам он поднес пистолет к виску — осечка, затем выстрел. Медленно поднял пистолет Гюнтер Клейн, направил себе в голову. Прозвучал выстрел, но из другого оружия. Советский лейтенант попал в локоть штурмана, пистолет выпал из его рук.

Затем госпиталь, долгие вечера с книгами. Вторичное знакомство с Горьким — вторичное, ибо отец давал читать Гюнтеру книги этого писателя. «Старуха Изергиль», «Мои университеты» уже тогда запали в сердце. Здесь, в госпитале, вспомнились и рассказы дяди-инженера, часто ездившего в Советскую Россию, интересно рассуждавшего об этой большой стране. Вспомнились и другие эпизоды. Как на фашистском аэродроме, например, советские военнопленные, очищавшие снег, шатались и падали от голода. Они действительно не получали ничего из еды. Гюнтер и некоторые его товарищи, несмотря на строжайший запрет, передавали им хлеб и невольно думали: а что, если очутимся мы по ту сторону фронта?.. А тут — тепло и чистота госпиталя, регулярное питание, хотя все военнопленные видели, как живут советские люди в эти неимоверно трудные годы.

Весной 1944 года Гюнтер Клейн с группой немецких антифашистов был направлен на фронт. Листовки, громкоговорители, мегафоны — в ход для разъяснительной работы с солдатами вермахта пошло все. Затем антифашисты получили в свое распоряжение радиостанцию. Назвали ее звучным именем «Балтикум», еще шире развернули пропаганду. В эфир пошли известия, получаемые из Москвы. Но этого было недостаточно, Гюнтер и его друзья сочиняли комментарий, рассказывали о целях движения «Свободная Германия», о собственном пути к нему. Передавали советские песни, однако нужна была и собственная музыкальная программа — и на передовой появился небольшой немецкий хор. Зазвучали в эфире революционные, рабочие песни, едкие куплеты собственного сочинения.

Советские люди видели важность этой пропагандистской работы, сами убеждались в последствиях. Самым теплым и товарищеским было их отношение к немцам в форме Советской Армии.

— Сегодня, когда эти события отодвинулись в тридцатипятилетнюю даль, особенно ясно — были то самые лучшие, самые важные годы жизни, — тихо говорит Гюнтер Клейн. — И я знаю, кого благодарить за них — многих и многих советских товарищей. Начиная с того лейтенанта, который выстрелил мне в руку, кончая маршалом Баграмяном, который лично заботился о нашей работе.

В одном из залов Бухенвальдского музея бросается в глаза рисунок, надписанный рукой явно непрофессионального художника. Группа изможденных людей напряженно слушает оратора — такого же узника, как они. Лица людей в глубоких морщинах, но глаза ярко блестят, руки сжаты в кулаки. Такими запечатлел художник — узник Бухенвальда — своих товарищей во время собрания коммунистов, посвященного победе Советской Армии под Сталинградом, собрания, проведенного в лагере смерти, в двух шагах от эсэсовских палачей.

С тех пор прошло более трех десятилетий. Недавно мне довелось познакомиться с одним из тех, кто изображен на бухенвальдском рисунке.

Фриц Унгер родился в небольшом курортном городке Бад-Эльстере. Здесь перед первой мировой войной, еще мальчишкой, он начал работать на ковровой фабрике. Ему не довелось много учиться, но он окончил другую школу — школу классовой солидарности. Она давала ответ на многие жизненные вопросы: почему ты, как и твои товарищи, должен ткать дорогие ковры, которых нет и никогда не будет в твоей убогой комнатенке? Почему на курорт Бад-Эльстер валом валят богатые бездельники, а твои товарищи кашляют кровью, но не могут и мечтать о курортном лечении? Самые ясные, самые убедительные ответы на острые вопросы давали те, кто называл себя коммунистом. Весной 1920 года в КПГ вступил и Фриц Унгер.

В партии молодой рабочий узнал многое о стране, поразившей его воображение. В 20-е годы он был в Бад-Эльстере единственным подписчиком журнала «СССР на стройке», основанного Максимом Горьким. Но Фриц Унгер не просто читал этот журнал, выходивший и на немецком языке. Он передавал его другим рабочим, из цветных иллюстраций делал небольшие фотовыставки. Так он стал в своем городе руководителем одного из первых кружков «Союза друзей Советской России».

Когда гитлеровцы начали жечь на кострах книги, рассказывающие правду, эсэсовцы ворвались и к Унгеру. Они перерыли весь дом, но ничего не нашли:литературу он успел спрятать. Унгера долго допрашивали, пытали, но ничего не добились. 4 года Фриц Унгер провел в одиночке каторжной тюрьмы. Потом его одним из первых отправили в еще только строившийся концлагерь Бухенвальд. Он стал узником № 2558.

Здесь коммунист Унгер прошел школу мужества и интернационализма. Осенью 1941 года в Бухенвальд начали поступать первые эшелоны советских военнопленных. Узники лагеря сами были измождены непосильным трудом и постоянным недоеданием, но коммунисты-подпольщики Бухенвальда бросили лозунг: «Спасать советских братьев!» Им отдавали последнюю корку хлеба, найденную в поле мороженую картошку, свеклу. Больных и раненых прятали в дезинфекционном бараке, лечили как могли.

Такое не забывается. И поныне идут из Страны Советов письма в Бад-Эльстер, куда после войны вернулся Фриц Унгер.

Вот открытка, которая пришла из села Никилаевки Хмельницкой области: «Дорогой отец, мама и вся семья! Сердечно поздравляем вас с Новым годом! Желаем большого счастья, крепкого здоровья, долгих лет жизни и всего самого наилучшего. Степан». Кто же этот Степан с Украины, который называет немецкого антифашиста своим отцом?

Степану Бацу было 12 лет, когда его привезли в Бухенвальд. Эсэсовские врачи-садисты отрезали ему руку. Фриц Унгер выходил мальчика, прятал его до того апрельского дня 1945 года, когда узники вышли на свободу.

Много лет спустя Степан Бац гостил в ГДР у своего нареченного отца. Потом Фриц Унгер приезжал в Николаевку на свадьбу Степана.

Таких сыновей у Унгера немало. Иван Кудрявцев — в Киеве, Ефременко — в Таллине, Ефименко — в Донецке.

В начале 1977 года писем и телеграмм из Советского Союза Фрицу Унгеру приходило особенно много. Поздравляли не только с Новым годом, но и с высокой наградой. За активное участие в спасении советских граждан — узников Бухенвальда и большой вклад в развитие дружбы между народами ГДР и Советского Союза Фриц Унгер награжден орденом Отечественной войны II степени.

На чествовании ветерана в Бад-Эльстерском Доме германо-советской дружбы Фриц Унгер сказал, ответив на поздравления:

— Громадное впечатление произвели на меня последние выступления Леонида Ильича Брежнева, этого неутомимого труженика мира. Он искренне и убедительно говорил о необходимости продолжать борьбу против фашизма, за мир на земле. Мы, немецкие антифашисты, от всей души поддерживаем этот призыв.

Хотелось бы рассказать и о военной судьбе известного ныне ученого ГДР, директора Института международных отношений Академии государства и права ГДР, профессора Стефана Дёрнберга. Он стал москвичом в 1935 году, когда в Советский Союз эмигрировали родители, пошел в советскую школу, вступил в комсомол — первое социалистическое государство мира стало его второй родиной.

22 июня 1941 года, в первый же день войны, семнадцатилетний Стефан Дёрнберг записался добровольцем в Советскую Армию. Вместе с другими московскими комсомольцами сооружал оборонительный вал на Десне.

Спустя некоторое время Стефан Дёрнберг был послан в политический отдел легендарной 62-й армии под командованием генерала В. И. Чуйкова, которая после боев под Сталинградом получила почетное наименование 8-й гвардейской армии. Вместе с этой армией он прошагал долгий путь — через Украину, Польшу — до Берлина.

Последняя грандиозная операция Советской Армии — битва за Берлин. Накануне Стефан Дёрнберг принимал участие в пропагандистских передачах на ту сторону фронта. Под ожесточенным обстрелом противника говорил он о бессмысленности сопротивления перед лицом неизбежного краха фашизма.

Геббельсовская кухня лжи до последних дней кормила немцев враньем и небылицами. Так, приказ фюрера от 15 апреля 1945 года провозглашал: «В последний раз еврейско-большевистский смертельный враг перешел со своими массами в наступление. Он пытается разрушить Германию и уничтожить наш народ… Мы предусмотрели этот удар, и с января этого года все сделано для того, чтобы создать сильный фронт. Врага встречает мощная артиллерия. Потери нашей пехоты компенсированы бесчисленными новыми подразделениями… Большевиков на этот раз ожидает привычная судьба Азии, они должны истечь кровью и действительно истекут ею перед столицей германского рейха… Берлин останется немецким. Вена опять станет немецкой, и Европа никогда не станет русской…»

Советские офицеры политуправлений, среди них и немецкие антифашисты, разоблачали эту примитивную расистскую ложь. Стефан Дёрнберг тоже не раз выступал со словом правды перед пленными, перед гражданским населением в освобожденных районах. В конце апреля в заброшенной типографии предместья Берлина Обершеневайде Стефан Дёрнберг и его боевые друзья издавали небольшую газету на немецком языке «Известия». В ней печатались сообщения о боях за Берлин, материалы из «Правды», а передовая статья в первом номере была озаглавлена «Берлин останется немецким». В статье говорилось, что вопреки гитлеровским измышлениям Берлин действительно останется немецким, но на новой, народной, демократической основе.

8 мая Стефан Дёрнберг получил задание доставить звукозаписывающую аппаратуру в Карлсхорст в армию генерала Н. Э. Берзарина. Лишь выполнив это задание, он узнал, что аппаратура предназначена для записи исторического акта капитуляции. Стефан Дёрнберг видел, как в зал провели Кейтеля и других представителен командования вермахта, как через некоторое время вышли они сгорбившиеся, осунувшиеся.

Было это 8 мая в 22 часа 45 минут по среднеевропейскому времени, уже 9 мая по московскому времени, по которому работал штаб маршала Г. К. Жукова. В истории человечества, в истории немецкого народа начиналась новая глава.

Немецкие антифашисты… Ко многим из них очень подходят слова Юлиуса Фучика: «Герой — это человек, который в решительный момент делает то, что нужно делать в интересах человеческого общества». Они — немецкие антифашисты — действовали в те трудные годы в немыслимо сложных условиях в нацистской Германии, а также в Советском Союзе и в других, самых разных и далеких странах с одной целью, с одной мечтой: до конца послужить как своему народу, так и всему человечеству во имя победы над общим врагом.

В апрельские и майские дни памятного 1945 года улицы Берлина были обильно политы кровью советских воинов. В боях за город погибли 102 тысячи солдат и офицеров Советской Армии, не доживших до светлого дня Победы лишь считанные дни и часы.

Позади остался долгий путь длиною в 1418 неимоверно трудных дней, который лежал через Сталинград и Курск, Минск и Варшаву, через тысячи разрушенных городов и сел, через кровь и страдания, волю и мужество советского народа, народов других стран, которые в результате побед Советской Армии поднялись на борьбу с фашизмом.

Два дня спустя после великого праздника Победы — 11 мая 1945 года — мне довелось быть в Берлине. Город тогда я впервые увидел с воздуха. Самолет на разной высоте сделал три круга над Берлином, и у меня все яснее возникал образ, вызванный, конечно, эмоциональным восприятием фашистского логова: это ведь паук, настоящий, разодранный, искореженный паук с обрубленными щупальцами…

Как только самолет приземлился, мы поехали на машине к центру города, вернее, поползли, так как развалины всюду преграждали дорогу.

В те дни в Берлине господствовали два цвета — серый цвет пыли да развалин и белый цвет, который в виде простыней, полотенцев, рубашек и других самых немыслимых предметов одежды окутывал уцелевшие дома. Но сквозь эти два цвета отчаяния пробивались новые, несущие надежду: алый цвет наших знамен и флагов, зелень тянущихся к жизни деревьев.

А поближе к центру почти на каждом перекрестке дымили походные кухни. От них извивались длинные очереди — женщины, дети, старики, изредка мужчины старшего возраста со всевозможными сосудами — от кружки до ведра. У повара — солдата Советской Армии — каждый получал полный ковш солдатского супа и ломоть хлеба. На лицах берлинцев — напряженных, скованных — появлялись первые несмелые улыбки. Очереди стояли тихие, смирные, дисциплинированные. Но вот одна из них смешалась, закрутилась водоворотом. Наша машина притормозила. В центре водоворота, сгорбившись, закрыв голову руками, метался крупный мужчина, а женщины с ожесточением колотили его чем попало, выкрикивая: «Фашист! Фашист!»

Где-то у Александерплатц нам пришлось оставить машины — не только проехать, но и пешком пробираться было трудно. Но город, как больной, перенесший смертельно опасную болезнь, подавал первые признаки выздоровления. У развалин аккуратной цепочкой выстраивались женщины в перчатках. Передавая друг другу кирпичи, они очищали улицы.

Над рейхстагом — площадь перед ним стала оживленнейшим местом Берлина — гордо развевался красный флаг. Закоптевшие от пожара колонны белели автографами победителей.

Неподалеку, на Вильгельмштрассе, — мрачная, приземистая имперская канцелярия. Тут все было оцеплено охраной. Пройдя вдоль бесчисленных массивных колони по длинному коридору, мы очутились в большом помещении. Лишь громоздкий массивный стол — и в этом мания величия — да упавший набок огромный глобус напоминали о том, что здесь был кабинет Гитлера. Тут же люк в подземные лабиринты, где разыгрывался последний акт трагической клоунады с «тысячелетним рейхом», стоивший человечеству стольких жертв. Много страданий выпало на долю и немецкого народа, который в большинстве своем пошел за Гитлером и поплатился за это 13,6 миллиона убитых и раненых.

Советский народ до конца выполнил не только свой патриотический, но и интернациональный долг. Очистив от гитлеровских захватчиков территорию своей страны, советские воины затем более года сражались против фашистов за свободу и независимость других народов Европы.

Советская Армия пришла с великой освободительной миссией в 10 стран: общая площадь миллион квадратных километров, население 113 миллионов человек.

Главная тяжесть самой страшной, самой опустошительной в истории человечества войны легла на плечи советского народа. Советско-германский фронт с первого до последнего дня был основным фронтом второй мировой войны, где были перемолоты отборные части и техника фашистской Германии.

Мы говорим об этом сегодня не только ради уважения к истории. Кое-кто вопреки фактам хотел бы, чтобы стрелы на картах великого наступления на фашизм были бы расставлены иначе, если не в реальности, то, по крайней мере, в представлении людей. И хотя в некоторых не столь далеких странах никак не могут до сих пор разобраться в подсчете жертв и потерь, у советских людей и их друзей на этот счет полная ясность: никакой ценой нельзя измерить жертвы и страдания нашего народа, его титанические усилия во имя свободы и независимости, ради торжества великих идеалов человечества.

Вот что, например, заявляли в свое время известные государственные деятели стран антигитлеровской коалиции.

Дуайт Эйзенхауэр перед конгрессом США отметил: «Кампании, проведенные Красной Армией, сыграли решающую роль в поражении Германии».

Уинстон Черчилль подчеркивал, что именно Красная Армия «выпустила дух из германской военной машины».

Шарль де Голль говорил, что «французы знают, что сделала для них Советская Россия, и знают, что именно Советская Россия сыграла главную роль в их освобождении…».

У нас помнят о вкладе государств антигитлеровской коалиции — Соединенных Штатов Америки, Великобритании и Французской Республики — в дело победы над общим врагом. Мы отдаем должное храбрости и мужеству их солдат и офицеров; помним и помощь вооружением, продовольствием и другими материалами. Дружеские рукопожатия при встрече на Эльбе наглядно символизировали чувства, которые делали крепким ратное сотрудничество во имя победы.

Фашизм хотел поработить многие страны Европы, и не только Европы. В ответ он получил сопротивление и отпор свободолюбивых народов, внесших свой вклад в поражение нацизма. Эта борьба, эта поддержка советским людям особенно памятны. В славный день 30-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне Леонид Ильич Брежнев — сам активнейший участник освободительного похода Советской Армии в Европу — говорил:

«Мужественная борьба возглавленной коммунистами Народно-освободительной армии Югославии, подвиги армий и соединений, сформированных патриотами Польши и Чехословакии, народные восстания в Словакии, Румынии, Болгарии, освободительная борьба албанского народа, движение Сопротивления, действия партизанских отрядов во Франции, Италии и других странах, борьба антифашистского подполья в стане противника — все это в конечном итоге слилось с борьбой советского народа в один могучий поток, смывший коричневую грязь с карты Европы».

И как память о совместной борьбе и совместной победе в Берлине, в Трептов-парке навечно встал бронзовый советский солдат-освободитель, а совсем недалеко, в парке Фридрихсхайн, застыли на постаменте мужественные фигуры польского жолнежа и немецкого антифашиста — символы скрепленной пролитой кровью дружбы и братства народов Советского Союза, Польши и ГДР.

И не знаю отчего, но в чертах лица советского солдата-освободителя мне постоянно видятся черты Сергея Антонова — коммуниста, бойца, партизана, не раз проливавшего кровь на дымных полях ратных битв, когда решалась судьба Европы, всей планеты — быть или не быть фашизму, «коричневой чуме», которая грозила превратить людей мира в рабов. Не вышло. Кровь, пролитая сотнями тысяч безымянных героев, советских патриотов, не была напрасной — словно живым факелом зажглись идеи социализма и в Польше, и в Германской Демократической Республике, и в других странах.

И сейчас, когда мне приходится бывать и в Польше, и в ГДР, особенно в дни национальных праздников братских социалистических стран, отмечающих создание народных государств, я снова и снова обращаюсь мыслью к нашему поколению, к тем, кто воевал за нашу Советскую Родину, следовательно, за счастье и свободу новых стран социализма.

А Сергей Антонов — по праву, завоеванному всей его жизнью, всем строем его моральных качеств, — истинный представитель нашего поколения. Солдат того поколения, которое всегда поначалу думало о счастье окружающих и уж в последнюю очередь — о своем личном счастье…

…Не удалось нам свидеться с Сергеем в те замечательные светлые дни мая сорок пятого, когда на поля и леса Европы пришла тишина, снова стало слышно пение птиц, зацвели улыбками лица русских и французов, поляков и бельгийцев, югославов и венгров — кончились тяжкие годы самой кровавой в истории человечества войны, отгремели последние залпы, Красная Армия выполнила свою освободительную миссию: сокрушив гитлеризм, даровала людям счастье, свободу и тишину, огромную и безбрежную, как весеннее небо, и плыли по нему длинные перистые облака, настоящие, а не следы от пикирующих бомбардировщиков. Если и темнели они, и опускались к земле, и ворчал в них раскатистый, басовитый грохот — то не бомбежка это, а первый майский ливень, с грозой и крупными каплями дождя. И ты подставляешь им свое лицо, и счастье в тебе бьется, как птица, — Победа пришла, Победа! Наша Победа!

Последние встречи с другом

После тринадцатилетнего перерыва 5 октября 1953 года в Большом зале Кремлевского Дворца открылся XIX съезд КПСС. Наша белорусская делегация прибыла за три дня до начала съезда. Возглавлял ее Н. С. Патоличев, первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии, член ЦК ВКП(б) — один из самых молодых членов Центрального Комитета.

В судьбе Н. С. Патоличева, как в капле воды, собрана была великая и бесценная традиция преемственности поколений в нашей стране. Отец его, командир бригады Первой Конной армии Ворошилова и Буденного, в грозные годы гражданской войны водил полки героев-красноармейцев против тех, кто посягал на молодую Советскую Родину, и сложил свою голову в одной из схваток с белогвардейцами, защищая от кайзеровцев, петлюровцев, махновцев и деникинцев столь любимую всеми нами землю молодой Украинской Советской Республики.

В годы Великой Отечественной войны Н. С. Патоличев возглавлял Ярославскую и Челябинскую партийные организации и вместе с героями тыла, не зная ни минуты отдыха, по фронтовому графику ковал победу над нашим общим врагом. Мы, белорусские коммунисты, гордились тем, что нашего первого секретаря и в президиум съезда избрали, и в дни напряженной работы форума советских коммунистов он несколько раз председательствовал на заседаниях.

После регистрации и оформления делегаты съезда задолго до первого заседания пришли в Кремлевский Дворец. Там, в Георгиевском зале, я еще раз встретился с Сергеем. Он был уже в генеральской форме. Радостная встреча после нескольких лет разлуки. Сергей довольно скупо рассказывал о себе — сейчас военный советник в Пекине, — а больше расспрашивал о родной Белоруссии. Мы решили — в нарушение правил — быть на съезде вместе.

Все мы понимали, что этот съезд — событие большой исторической важности. Была война, была победа над фашизмом. Годы Отечественной войны послужили величайшим испытанием для — относительно — молодого многонационального государства. Война подтвердила правильность политики партии. За эти годы советский народ пережил немало трудностей и понес тяжелые утраты. Между XVIII и XIX съездами не стало виднейших руководителей нашей партии: М. И. Калинина, А. А. Жданова, Н. А. Вознесенского, А. С. Щербакова.

За десять минут до открытия съезда из боковой двери по правую сторону трибуны вошел еще не оправившийся после болезни Морис Торез.

Зал стоя тепло приветствовал вождя французских коммунистов. Следом за ним вошли В. Пик, К. Готвальд и другие руководители братских партий. Ровно в 7 часов вечера появился И. В. Сталин. Долгими овациями было встречено его появление. Сталин направился к Торезу и, полуобняв его, тепло приветствовал. Остальным помахал рукой. Затем, прикинув, сколько стульев в президиуме, и, видимо, посчитав, что их недостаточно, пошел в маленький зал президиума и вынес еще пару стульев. Члены Политбюро и секретари ЦК сидели в зале вместе с делегатами.

Сталин предложил, чтобы съезд открыл В. М. Молотов. Во вступительной речи В. М. Молотов подчеркнул, что под руководством Коммунистической партии Советского Союза за годы Отечественной войны социалистическое государство не ослабло, а еще более закалилось и окрепло, еще более уверилось в своих силах и непобедимости своего великого дела. Он подчеркнул, что в условиях послевоенного времени Советский Союз сосредоточил свои силы на задачах восстановления и дальнейшего развития народного хозяйства, а также на задачах сохранения и укрепления мира между народами. После вступительной речи зал запел «Интернационал».

В делегатской записной книжке в то время я отметил, что на этот съезд было избрано 1192 делегата с правом решающего голоса и 167 — с правом совещательного голоса. Если к XVIII съезду, который проходил в 1939 году, в партии было всего 2,5 миллиона членов и кандидатов партии, то к XIX съезду партии, несмотря на огромные потери, которые понесла страна в годы Великой Отечественной войны, в ее рядах насчитывалось почти 7 миллионов членов и кандидатов партии, то есть количественный состав увеличился почти в три раза.

Сергей написал письмо в президиум съезда, которое подписало много товарищей, сидевших рядом с нами. Антонов внес предложение отправиться всем делегатам в Мавзолей — на поклон В. И. Ленину. Записка его — мы видели, как ее передал дежурный, — попала к Берия. Тот сидел за с голом президиума съезда с краю.

Изумлению нашему не было предела, когда Берия, прочитав, зло оглядел зал и медленно, угрожающе-медленно, демонстративно изорвал нашу записку и презрительно бросил ее в пепельницу.

Запомнилось мне лицо Сергея, когда он, подавшись вперед, слушал речь руководителя делегации Коммунистической партии Китая, которую возглавлял Лю Шаоци, тогдашний председатель Китайской Народной Республики.

Я хочу привести выдержку из этой речи Лю Шаоци.

«…XIX съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) является событием великого исторического значения.

Китайские коммунисты проявляют огромный интерес и внимание к этому съезду.

Центральный Комитет Коммунистической партии Китая послал нас, шесть человек, в качестве представителей для передачи приветствия съезду.

И вот сегодня я получил возможность лично огласить перед съездом поздравление Центрального Комитета Коммунистической партии Китая, подписанное председателем Мао Цзэдуном, что является для нас огромнейшей честью.

…Под руководством Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) была совершена Великая Октябрьская социалистическая революция, открывшая новую эру в истории человечества, положившая начало коренному повороту от старого, капиталистического мира к новому, социалистическому миру.

Под руководством большевистской партии советский народ победоносно построил социализм, создал новый общественный строй, не знающий эксплуатации человека человеком. Под ее руководством советский народ и Советская Армия в Великой Отечественной войне добились победы, которая спасла человечество от порабощения германо-итальянским и японским фашизмом и проложила широкую дорогу борьбе народов всего мира за прочный мир и народную демократию.

Под ее руководством советский народ в борьбе за выполнение пятого пятилетнего плана развития Советского Союза идет вперед к прекрасному коммунистическому обществу.

Любое прогрессивное дело на земном шаре неразрывно связано с существованием и развитием Советского Союза.

Взоры народов всей Земли обращены к Советскому Союзу, в нем они видят свое будущее и свою надежду.

Порабощаемые в течение длительного времени империализмом, угнетенные нации Востока видят успехи строительства в Советском Союзе и усилия Советского Союза в борьбе за мир во всем мире, и это во сто крат усиливает их уверенность в борьбе за национальное освобождение.

Коммунистическая партия Китая была создана под непосредственным влиянием Великой Октябрьской социалистической революции и по примеру Коммунистической партии Советского Союза…

XIX съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков) является величайшим событием международного значения. Этот съезд глубоко воодушевляет трудящихся всего мира, все миролюбивые народы и вселяет в них новую энергию.

Желаем успеха съезду!

Желаем Коммунистической партии Советского Союза, руководящей советским народом, новых, еще более грандиозных побед в славном деле строительства коммунизма и защиты мира во всем мире.

Да здравствует великая, славная Коммунистическая партия Советского Союза!

Да здравствует победа марксизма-ленинизма!

Да здравствует вечная могучая дружба и союз китайского и советского народов!»

Помню, я тогда аплодировал речи председателя КНР и дивился тому, что Сергей чуть иронически поглядывал на меня… Я потом спросил:

— В чем причина твоего скепсиса, Сергей? Я же видел, как ты слушал письмо Мао…

— В Пекине в течение многих лет насаждались националистические настроения китаецентристского толка, — задумчиво ответил Сергей. — В сознание прекрасного и доброго народа вдалбливались идеи о превосходстве всего китайского над иностранным, о том, что Китай — «центр мира». Поэтому националистические великодержавные настроения имеют там глубокие исторические корни… А где есть невыкорчеванные корни — могут расцвести и ядовитые цветы.

Во время одного из перерывов — съезд работал напряженно, заседания были многочасовые — мы с Сергеем спустились в буфет перекусить. Там он рассказал мне любопытный эпизод из жизни советских граждан в Пекине: в те годы многие тысячи наших первоклассных специалистов работали в Китайской Народной Республике, передавали богатейший опыт социалистического строительства трудолюбивому китайскому народу (не грех сейчас напомнить, что было это в послевоенные годы, когда сотни городов и тысячи деревень у нас на Родине лежали в руинах после гитлеровского опустошительного нашествия).

— Понимаешь, — начал Сергей в обычной своей неторопливой манере, — в Пекине общественного транспорта нет еще: мы только-только начали помогать КНР поставками грузовиков. Рикш великое множество. Причем большинство их, бедолаг, работает «на своих двоих», все бегом да бегом. Встречаются, впрочем, иногда велорикши, которые приспособили себе старый велосипедик — все легче таскать пассажиров. Нашим товарищам категорически запрещено пользоваться услугами рикш, и это разумно: нельзя унижать достоинство гражданина Китайской Народной Республики. И вот однажды молодой советский специалист-энергетик, чувствуя, что опаздывает на работу, остановил велорикшу, попросил изумленного, ничего не понимающего человека пересесть в коляску, а сам что было сил подналег на педали. На работу наш парень приехал вовремя, а рикше чуть не силой сунул в руку деньги — в два раза больше того, что полагалось бы за проезд. Наш-то побежал в цех, а рикша, увидав в кулаке у себя юани, во-первых, не заработанные им, а во-вторых, вдвое превышающие нормальную плату, отправился в советское консульство и вернул дежурному коменданту те юани, что «переплатил какой-то ненормальный сулянь тунижи (советский товарищ)». По рассказу и описанию рикши была установлена личность того, о ком идет речь, и «виновному» записали выговор по партийной линии «за нарушение правил пользования китайским транспортом». Смешно вроде бы, а? Сам рикшу вез, денег переплатил да еще выговор схлопотал.

Сергей отодвинул стакан с недопитым чаем, задумчиво посмотрел на меня, закурил неторопливо.

— Это хороший народ, трудолюбивый, — заметил он. — Я полюбил китайцев, как и все мы там, в Пекине, Шанхае, Ухани, Кантоне, Шэньяне, Харбине. Страшно будет, если этих доверчивых людей, угнетавшихся веками, столкнут с рельсов интернационализма. Народ к нам относится замечательно. Действительно, ведь мы их братьями считаем, боимся даже в мелочах обидеть, последнее им отдаем, а сколько у нас самих незалатанных дыр, как нуждается наш народ в станках, дизелях, автомобилях. Но разве можем мы отказать братьям по классу?! Будут ли помнить в Китае об этом? Не забудут ли? Точнее говоря, не заставят ли забыть?

Я вспоминал слова Сергея, когда был делегатом XXII съезда партии. Многое уже к тому времени прояснилось, тайное постепенно становилось явным. Однако и на заседании 19 октября 1961 года заместитель председателя ЦК Компартии Китая Чжоу Эньлай от имени делегации КПК говорил: «…Между народами Китая и Советского Союза издавна существует глубокая дружба. Как в деле революции, так и в деле строительства наш народ получал и получает поддержку и помощь со стороны советского народа и Коммунистической партии Советского Союза, за что мы здесь еще раз выражаем искреннюю благодарность».

Он огласил подписанное Мао Цзэдуном приветствие в адрес съезда от ЦК КПК:

«…Советский народ внес выдающийся вклад в дело сохранения мира во всем мире, смягчения международной напряженности, осуществления всеобщего разоружения, осуществления мирного сосуществования стран с различным общественным строем, оказания поддержки освободительной борьбе угнетенных наций и угнетенных народов и укрепления мощи социалистического лагеря.

Да здравствует великий советский народ!

Да здравствует великая славная Коммунистическая партия Советского Союза!»

…При помощи братских стран росли успехи КНР во внутренней и внешней политике, в то же время в руководстве стало укреплять свои позиции националистическое крыло, которое возглавляли Мао Цзэдун и его ближайшие сторонники. В первые годы существования КНР они сдерживали свои великодержавные амбиции, поскольку были остро заинтересованы в получении помощи со стороны Советского Союза, всего социалистического лагеря. К концу пятидесятых годов обстановка изменилась: КНР сделала определенный шаг в своем развитии, и нужда в советской помощи перестала быть такой острой. Смерть И. В. Сталина, по мнению Мао Цзэдуна, выводила его самого и возглавляемую им КПК на более выгодные позиции в борьбе за установление главенствующей роли в мировом революционном движении.

На первом этапе маоисты делали ставку главным образом на методы идеологической борьбы. Однако, когда жизнь показала несостоятельность таких расчетов, Мао развернул открытую политическую борьбу против КПСС, СССР, других коммунистических партий и социалистических стран. Логика борьбы привела маоистов к тому, что они объективно оказались в одном ряду с наиболее оголтелыми и откровенными врагами социализма и марксизма-ленинизма…

Это сейчас известно во всем мире. Тогда — к чести моего друга — он был в числе тех, кто почувствовал это особенно остро и точно…

Я вспоминаю, как значительно позже Сергей сказал мне однажды: «Знаешь, Петро, народная мудрость гласит не зря: бывают вожди, которые по трупам шагают к власти. К таким я причислил бы Гитлера, в некоторых делах на него похож и Мао, который со своими националистскими теориями, расстрелами и «перевоспитательными лагерями» идет по стопам безумцев. Кое-кто из китайских партийных деятелей еще до победы китайского народа начал проводить троцкистскую линию, но теперь национализм повсюду принимает исключительные черты: он становится слепым, истеричным, он лишен всякой серьезной исторической перспективы. Посмотри: ни одна из войн, развязанных под флагом национализма, не окончилась победой. Всегда они приводили лишь к поражению, раньше или позже, но неизбежно к сокрушительному поражению».

Как Сергей оценивал развитие Китая, видно из его писем из Пекина.

«Дорогой Петро!

Тружусь я по-прежнему в Пекине, жара неимоверная, настроение — хуже не придумаешь, чувствую себя довольно скверно, ну да это ерунда, нервишки, видно, подразгулялись. Причин для этого хоть отбавляй. То, о чем я говорил с тобой на съезде о КНР, — только цветочки. Ягодки пошли сейчас, ух, какие ядовитые ягодки! Хочу поделиться новыми впечатлениями, глядишь, черканешь мне, поспоришь, может, «зашорился» я, может, ошибаюсь — мы ведь с тобой не боимся схлестываться: не покой ищем, а истину. Давай по порядку.

С месяц тому назад по поручению парткома поехал я на юг Китая, в Ухань — там наши специалисты помогают строить мост через быструю реку Янцзы, большой мост — два километра двести метров протяженностью, махина, одним словом. Надели на меня каску, повели по фермам, пролетам, по строительной площадке, оборудованной нашей техникой, собрали советских и китайских рабочих: лица открытые, дружеские, видимо, по-рабочему, искренне дружат. Побеседовали, провели «летучку», обменялись соображениями. И вдруг заметил я невдалеке, километрах в двух по берегу какое-то странное оживление. Спрашиваю китайского провожатого:

— Что это у вас там?

— Где?

— Да вон, на берегу.

Тот ответил нечто невразумительное.

Я прошу переводчика еще раз задать вопрос, и снова в ответ слышу уклончивое бормотанье, «взгляд в нечто», много слов, произнесенных для того, чтобы ничего не сказать: есть такой метод у плохих дипломатов.

Кто-то из китайских рабочих принес бинокль, протянул мне и предложил посмотреть самому. Я встревожился за судьбу этого честного человека — с такой злобой глянул на него приставленный ко мне «товарищ».

Отрегулировал я бинокль, увидал огромные гирлянды цветов, множество людей, которые украшали арки, суету какую-то, по всему — весьма нервозную, большое количество машин, и ничего больше.

Я подумал: может, готовятся отметить успехи строителей? Работают и наши люди, и китайские трудящиеся хорошо, все планы перевыполняют, строят красавец мост, самый современный. А может, народное гулянье по случаю мне неизвестного китайского праздника?

Вернулся в Пекин через несколько дней, а мне товарищи показывают свежий номер «Женьминь жибао». На двух страницах органа ЦК КПК напечатан огромный репортаж о том, как «великий кормчий» переплывает Янцзы. Описано все дотошно, до самых мелких мелочей, вроде таких, например, что произнес Мао, войдя в реку, что он сказал, взмахнув левой рукой, что изрек, опустив в воду руку правую. Приведены фамилии чемпионов Китая по плаванию, которые сопровождали Мао при заплыве, процитированы те разговоры, которые «мудрый пловец» вел во время «великого, незабываемого, эпохального, революционного покорения Янцзы».

Если бы это про Брижит Бардо или Жана Марэ — куда ни шло, «звезды», им постоянная реклама нужна, так называемый «допинг общественного интереса». Но ведь Мао не кинозвезда! Он председатель КПК! Годится ли руководителю компартии искать популярность, используя штампы голливудского «паблисити»?

Но потом, люди-то мы добрые, довольно часто норовим найти оправдание иным нравам и обычаям, я подумал, может, так у них принято, привычно им это, кто знает?

Ладно… Проходит время, и на следующий год отмечают в Китае и в печати, и по радио эту дату так же торжественно, как Первомай. Ну это уже слишком! Негоже равнять праздник солидарности трудящихся всего мира с демонстративным заплывом «великого кормчего».

По прошествии времени приглашают меня с несколькими товарищами посмотреть новый фильм об этом «легендарном заплыве».

Смотрю я на примитивные съемки, и замечаю вдруг, что те чемпионы Китая, с которыми Мао ведет философские беседы во время «эпохального заплыва», одной рукой загребают, а другой, стараясь, естественно, чтобы незаметно это было, держат сеть, на которой «великий кормчий» лежит своим животом, именуемым у нас «трудовой мозолью». Оборачиваюсь к китайцам: серьезные сидят, сосредоточенные, а меня смех разбирает, еле сдерживаюсь. Смех смехом, а когда свет в зале зажегся, ярость меня взяла: нельзя же считать народ идиотом, который всему поверит! Только несмышленыш какой не заметит эту сеть или тот, кто является заведомым соучастником лжи.

Но опять-таки это «внутреннее дело», хотя, справедливости ради, следует заметить, что ложь далеко не «внутреннее дело», коль правящей партией в стране является та, которая именует себя «коммунистической», а для всех нас главным критерием истины является правда, пусть даже несладкая, но не разукрашенная «потемкинская деревня, а ля Пекин».

Дальше — хуже. «Плаванье» в конечном счете полбеды, пусть бы себе «кормчий» плавал, но произошли здесь такие события, которые не могли не потрясти любого честного человека. Собрались с товарищами из посольства в Порт-Артур, который мы у японских оккупантов отбили, разгромив Квантунскую армию, — возложить венки у памятника, построенного в честь погибших русских солдат — и в 1905 году, и сорок лет спустя, во время освобождения — от японских милитаристов. Раньше-то каждый год, в ноябре, мы летали в Порт-Артур по приглашению заместителя председателя Общества китайско-советской дружбы, министра здравоохранения КНР товарища Ли Дэциань, вдовы известного китайского маршала Фын Юйсяна. Приготовились, как и в прошлом году, отправиться в Порт-Артур, венки уже заказали, а нам перед самым выездом на аэродром звонок: «Посещение Порт-Артура для иностранцев отныне запрещено». Вот так штука! Мы город освободили, мы его КНР передали, а нам, то есть «иностранцам» (!), запрещено возложить венок тем, кто погиб в борьбе за освобождение китайского народа!

И, знаешь, вспомнилось мне порт-артурское кладбище, каким я его видел несколько лет назад: огромный крест на самом видном месте и большая надпись: «Храбрейшим из храбрых — русским воинам, которых победила японская армия». Каковы парадоксы истории: противник по прошедшей войне почтителен к памяти наших солдат, а союзник, который во многом обязан нам своим освобождением, запрещает отдать долг памяти героям — советским воинам. Каково, а?

Многое для меня стало ясным, когда довелось несколько раз встречаться с Мао, бывать у него на приемах — с глазу на глаз, более того, визиты эти несколько раз совпадали с заседаниями Политбюро ЦК КПК. (Не думай, что я отношу эти «высокие» визиты за счет моей скромной персоны: в отличие от солдат Наполеона мы с тобой о маршальском жезле не мечтаем; о том лишь мечтаем, чтобы до конца выполнить свой долг перед Родиной. Дело тут, конечно, в другом: когда руководство в Москве давало срочное указание встретиться с «товарищем Мао» для того, чтобы сообщить ему ту или иную информацию или запросить срочно мнение Пекина, дома-то был еще день, а здесь в Пекине — глубокая ночь. А Политбюро у них заседает, как правило, ночью. Вот и принимал меня Мао прямо на заседании Политбюро, чтобы я мог сразу же передать ему то, что пришло из Москвы.)

Хочу поделиться тем, что потрясло больше всего. Проводят меня сквозь «заградительные цепи» личной охраны Мао, пропускают в зал. В центре за столом сидит «кормчий». Возле него — закрытая кружка зеленого чая и пачка сигарет. По правую сторону Лю Шаоци, по левую — Чжоу Эньлай и Дэн Сяопин, за ними — остальные члены Политбюро — все вдоль стен, за маленькими столиками. Мао предлагал мне сесть рядом с собой, чуть сзади, заседание Политбюро прервал, выслушивал то, что я передавал ему на словах, и после иедолгого молчания, отхлебнув глоток чая, сразу говорил то, что я должен был сообщить в Москву. Причем он не то чтобы ставил вопрос на обсуждение Политбюро, не то чтобы предлагал своим коллегам высказать точку зрения; нет, он даже не смотрел на них, словно бы его окружала фанерная декорация.

Но что еще более страшно — после слов Мао, сказанных мне для передачи в Москву, все члены Политбюро, сидевшие вдоль стен, немедленно, словно бы связанные единой незримой цепочкой, начинали согласно кивать головами и выражать на лице благоговейное восхищение «гениальным умом кормчего». Только Лю, Чжоу и Дэн старались «сохранить достоинство»: слушали Мао молча, потупив глаза, словно бы закаменев.

В другой раз, во время демонстрации в Пекине по случаю годовщины образования КНР, я был приглашен на правительственную трибуну. Проходят через площадь Тянаньмынь колонны по пятьсот человек, поворачиваются к трибуне и истошно кричат:

— Мао чжуси ваньсуй! Мао чжуси ваньсуй!

И так — чуть не час; в голове аж звенит. У меня в глазах мельтешенье началось от этой «показухи», начал я внимательно осматриваться, «примечать», как говорится, по старой привычке. И что же, Петро, я приметил? А приметил я две прелюбопытнейшие вещи. Первое: Мао всегда занимает то место на трибуне, где чуть пониже, на «лицевой стороне» укреплен его же огромнейший портрет. Занятно получается: одутловатый, малоподвижный человек с женским лицом стоит над портретом своего же значительно подмоложенного, в несколько метров величиной лика. Живое человеческое лицо поди разгляди с площади, а живописное — со всех сторон заметно, красивое, улыбающееся, «вечное лицо»! А на самой площади Тянаньмынь воздвигли другие портреты в огромных рамах — Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, Сунь Ят-сен и Мао Цзэдун.

Один мой китайский товарищ (они теперь, друзья-то наши, настоящие коммунисты, стоявшие у колыбели революции, организовывавшие первые части здешней Красной Армии, опасаются с нами видеться, карают их за это немилосердно) сказал мне во время нашей случайной встречи:

— Нас ждут тяжелые времена, очень тяжелые. Тех, кто закален в боях, с пути не свернешь — для этого нас надо убить. А вот как быть с молодыми? Как поступят с теми, кто не знает традиций нашего революционного братства? Что ждет тех, которым все реже и реже рассказывают о том, что без поддержки советского народа китайской революции было бы трудно, а может, и невозможно свершиться?! Горькие времена ждут нас. И самый страшный вопрос, который меня постоянно мучает: надолго ли опустится ночь над моей родиной, страшная и душная ночь честолюбия, во имя которого разжигается смрадный чад национализма?

Ну вот, Петро, поплакался я тебе в жилетку, отвел душу. Сейчас здесь у нас июльская жара, ночью — тридцать градусов, днем — до сорока пяти. Обливаемся потом днем и ночью, а работать приходится, как сам понимаешь, по графику нам привычному. Мао на лето уезжает из Пекина в императорский замок, куда-то в горы, за тысячи километров, поэтому ни один вопрос не решается, пока не доложат ему. Все это отнимает массу времени, нервов. Ни Лю Шаоци, ни Чжоу Эньлай не берут на себя ответственности принимать решения. Что уж говорить о Дэн Сяопине или министре иностранных дел Чэнь И? Основатель Красной Армии маршал Чжу Дэ оттерт, его замалчивают, но китайские товарищи рассказывали, что старый полководец этим обстоятельством доволен: в Пекине сейчас весьма опасно становиться «вторым лицом» государства. Поговаривают, что стратегия Мао заключается в том, чтобы руками «второго лица» проводить «черновую работу», кровавую, я бы сказал. А потом, поговаривают, «второе лицо» будет убрано, и окажется оно виновным во всем происшедшем.

Что же, рецепты Макиавелли живучи — весь опыт истории буржуазного общества подтверждает сию истину. Но какое отношение имеет Макиавелли к нам, коммунистам? Впрочем, на ум приходят имена Бернштейна, Каутского в германской социал-демократии, Плеханова и Мартова — в русской. Были ведь они когда-то марксистами, ударились потом в ревизионизм, Каутский сделался открытым ренегатом, антисоветчиком, антикоммунистом, он, встречавшийся с Марксом, называвший себя его учеником, нанес столько вреда нашей Родине своими клеветническими выступлениями! Чем отвратительнее ренегатство, тем выше слава тех, кто защищал марксизм от ударов отщепенцев. Найдутся ли такие силы в Китае — таков главный вопрос ныне. Я верю в китайский народ, Петро, очень верю. Только это дает нам силы продолжать здесь работу.

Ну, пока дружище. Передавай привет всем нашим.

Крепко жму твою руку».

И другое письмо Сергея хочется привести.

«Как поживаешь, дорогой мой дружище Петро?!

Что новенького у тебя, как Даша и Тома? Догоняют моего Ивана или все еще отстают малышки твои? Кланяйся жене — нашим партизанкам приходится тяжело, трудно нам было бы жить на земле без них. Если встретишь Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко, Василия Ивановича Козлова, Володю Лобанка, наших партизан — русских, украинских, литовских, — поклон им от меня низкий, пусть черканут несколько строк, тяжко жить в отрыве от друзей, это, пожалуй, самое горькое, с чем сталкиваешься за границей.

Спасибо за твое письмо. Порадовался я, что в нашей Белоруссии наконец последнего колхозника переселили в дом из землянки — сколько же долгих лет пришлось им жить страшной памятью войны, ее последствием!

Передай, пожалуйста, привет от меня АркадиюКулешову. Я недавно перечитал его военные стихи — многое ожило в памяти, коридоры нашего партизанского штаба вспомнил, погибших друзей словно бы увидал.

Ты, наверное, интересуешься, что тут у нас нового? Много нового, очень сложного, в чем еще разбираться и разбираться. Хочу поделиться с тобой соображениями еще о двух примечательных фигурах в нынешнем пекинском руководстве — о Чжоу Эньлае и Дэн Сяопине. Ты должен Дэна помнить — я познакомил тебя с ним на приеме в посольстве. Может быть, я ошибаюсь, но, думается мне, эти два человека будут играть своеобразную роль в недалеком будущем. Что касается Чжоу — это бестия хитрая, он все время прячется за спину Мао, как бы остается в его тени; Чжоу, судя по всему, устраивает место «третьего человека в империи Мао». Видимо, Чжоу Эньлай лучше других знает нрав Мао, он точнее всех прочих отдает себе отчет в том, что, коли выйдет на «вторую роль», время его будет сочтено. Дэн — фигура тоже сложная, в чем-то для меня и по сей день непонятная. Думается мне, что — один из тех, кому Мао готовит своеобразную участь…»

Я хорошо помню Дэн Сяопина, помню, как он крепко пожимал мою руку, когда Сергей познакомил нас на приеме. Сергей был прав — эта фигура на политической сцене Пекина является действительно своеобразной.

В дни работы XX съезда КПСС, во время перерыва, когда мы прогуливались по Георгиевскому залу, кто-то подбежал ко мне сзади. Обернулся, смотрю — Дэн Сяопин: лопочет что-то по-своему, смеется. Генеральный секретарь ЦК КПК, был он тогда членом делегации Китайской компартии на нашем съезде.

По возвращении в Пекин, выступая на VIII съезде КПК, Дэн Сяопин говорил:

— Еще одним важным вопросом, касающимся принципа демократического централизма в партии, является вопрос о коллективном руководстве в партийных организациях всех ступеней… Ленинизм требует от партии, чтобы все важные вопросы решались надлежащим коллективным органом, а не одним человеком… Двадцатый съезд КПСС пролил яркий свет на то, как важно придерживаться принципа коллективного руководства и бороться с культом личности… Важным достижением двадцатого съезда КПСС является то, что он показал нам, какие серьезные последствия могут вытекать из обожествления отдельной личности…

Предположения Сергея Антонова по поводу Дэн Сяопина оказались правильными. С конца шестидесятых годов Генеральный секретарь ЦК КПК исчез с политической арены. Что с ним было все эти годы, пока что неизвестно: может, сидел под домашним арестом, может, проходил «перевоспитание» в «трудовом» лагере. Во всяком случае, ясно одно — все это время Мао «ломал» бывшего Генерального секретаря. Сейчас Дэн Сяопин выступает совсем в ином «ключе», кардинально разнящемся с тем, в каком он заявлял себя раньше. Ярый антисоветчик, сторонник контактов с американским империализмом, Дэн Сяопин до конца разоблачил свою сущность в организации позорной агрессин против брагского вьетнамского народа.

Тогда после окончания XIX съезда партии, жизнь снова развела нас: Сергей был и на дипломатической и на партийной работе, я продолжал служить в армии.

Вспоминаю письмо, пришедшее нежданно-нагаданно от Сергея, спустя много лет уже после нашей последней встречи.

«Дорогой Петро, здравствуй!

Как говорится, неисповедимы пути господни. Пишу тебе из Парижа.

Сейчас ночь, а я только-только вернулся в отель, где остановилась наша «партизанская бригада». Прилетели мы две недели назад, рано утром. Встретил делегацию советских партизан Андре Бор, министр по делам бывших фронтовиков. Человек он славный; честно воевал против гитлеровцев, примкнув к маки совсем еще юным пареньком. Храбрости он был отчаянной, совершал налеты на оккупантов, устраивал диверсии. Гитлеровцы загадили весь север Франции (Андре Бор — лотарингец) своими листовками и объявлениями, в которых обещали награду за голову партизана. Нашелся мерзавец, предал Бора. Схваченный гитлеровцами, он мужественно держался при допросах, никого из товарищей не выдал и был приговорен к смертной казни. В ночь перед приведением приговора в исполнение партизаны устроили Бору дерзкий побег.

Бор — мы с ним как-то быстро подружились — рассказывал мне:

— Я начал партизанить вначале не по зрелому идейному устремлению, а из-за мальчишества. По-настоящему я осознал себя маки, борцом-антифашистом лишь после обращения к народу Франции генерала де Голля. Я не коммунист, я всегда был и остаюсь голлистом. Но после того как друзья спасли меня, после того как ушел в лес и стал командовать большим соединением, судьба свела меня со многими французскими коммунистами и социалистами, с советскими людьми, сбежавшими из гитлеровских концлагерей и примкнувшими к нашей борьбе: русские сражались за свободу Франции в лесах Лотарингии, наши летчики из «Нормандии — Неман» били гитлеровцев в России вместе с советскими пилотами. Разве это не есть истинный пример антифашистского братства?! Я, голлист, подружился во время нашей совместной борьбы против гитлеровцев со многими советскими людьми и до сих пор храню память о них в моем сердце. Потому-то и стал одним из инициаторов конгресса бывших партизан.

Принимали нас здесь отлично, и программа была организована интереснейшая. Я, знаешь ли, даже о хвори своей забыл (врачи-то ведь меня со скрипом пустили в поездку, мудрят что-то за моей спиной эскулапы, требуют немедленной госпитализации). Пришлось перед выездом пошуметь: «Что, в тираж списываете?! Не дамся! Пока на ногах стою, буду работать! Если же хотите моей погибели, то, пожалуйста, отправляйте на «заслуженный отдых», только заодно приготовьте некролог. Наше поколение отдыхать не умеет, наше поколение умеет строить и защищать построенное!» Словом, отбился, да и друзья подналегли — дали мне врачи отсрочку, сказали, что госпитализируют после возвращения из этой поездки. Тебе признаюсь, одному тебе: после возвращения из Пекина чувствую себя я неважнецки. Какая хворь в меня забралась — черт ее знает, но подлечиться, видно, придется основательно.

Так вот о программе нашего здесь пребывания. Речи партизан ты, верно, мог прочесть в газетах. Выступали русские и французы, югославы и украинцы, поляки и белорусы, армяне и бельгийцы, норвежцы и грузины. «Мы собрали сплошной интернационал, — пошутил Бор как-то, — вполне вероятно, что это может не понравиться не только ультралевым, но и крайне правым. Впрочем, нам, партизанам, не привыкать к опасностям!»

Делегация советских партизан разделилась на несколько групп и разъехалась по стране. Мне предложили отправиться на юг Франции, в Марсель, Канны, Ниццу. Здесь я ощутил ту высокую чистую голубизну южного неба — особенно в Арле, — которая так вдохновенно влияла на корифеев французской живописи.

Знаешь, наверное, только здесь можно по-настоящему понять величие и трагедию гениального Ван-Гога. (Написал и сразу же вспомнил нашего «подопечного», старика Пэна, молодость комсомольскую вспомнил.)

В Марселе нас принял мэр, социалист Деффер. Кое-кто говорил мне, что он правый социалист, человек по отношению к нам весьма и весьма сдержанный. Я, однако, этого не заметил. Принял нас Деффер дружески.

Обычный средний француз, гордый тем, что его уже несколько раз подряд выбирают мэром Марселя, влюбленный в свой город, хорошо его знающий.

И вот во время обеда у мэра кто-то из гостей рассказал, что в Ницце, «жемчужине Франции», самой красивом городе Средиземноморья, похоронен Герцен. Меня, знаешь, прямо как стукнуло: ведь именно в литературе прошлого века Ницца сплошь и рядом поминается нашими писателями, да и у Герцена, сдается мне, в «Былом и думах» есть строки об этом городе, воистину красивейшем, как я сам убедился, побывав там.

Спрашиваю:

— Где похоронен Александр Герцен?

На меня собеседники глаза пялят: «Кто такой Герцен?» Я, в свою очередь, пялю глаза на них: как же такое возможно — не знать великого писателя-демократа, борца против царизма?!

Решил начать поиск. Поехал на одно кладбище, на другое, третье. Никаких следов. Что делать?! Уехать, не поклонившись гордости русского освободительного движения? Такое потом не простишь себе. Устал, ноги подкашиваются, но, думаю, не возьмешь, своего добьюсь! Часов в пять наконец счастье мне улыбнулось.

— Герцен… Герцен… — задумчиво повторил следом за мной один из собеседников. — Это русский анархист, который призывал бомбы кидать?

— Да не призывал он бомбы кидать, — ответил я, начав уже раздражаться. — Герцен ведь — целая эпоха в развитии мирового освободительного движения!

— Мне кажется, в Ницце есть один старик, — заметил мой собеседник, — в прошлом кладбищенский смотритель. Он живых не жалует, оттого что скуп и нелюдим, но зато великолепно знает всех именитых усопших. Он в этом деле — живая энциклопедия.

С трудом нашел я «энциклопедиста». Развалина развалиной, но глазенки, что называется, «вострые».

— Как же, как же, знаю, где могила Герцена находится, — и назвал мне по памяти, не заглядывая даже в реестры, номер кладбищенской аллеи.

— Так ведь я один не найду, — говорю.

— А у меня ноги больные, мосье, мае ходить тяжело.

Я прикинул свою наличность (сам знаешь наши «суточные»), предлагаю:

— На такси довезу.

— Это, конечно, хорошо, что мосье отвезет меня на такси, да только по кладбищу пока еще автомобили не ездят, а лекарства, чтобы потом ноги растирать, весьма дороги у нас.

Понял я, выжимает «энциклопедия» из меня деньгу. Хотел я Ванюшке несколько книг по истории французского искусства привезти, а они здесь чудовищно дорогие, но понял, что не получится. Достал франки, протянул деду. Тот сразу оживился, ноги мгновенно поправились, и поехали мы на кладбище. Можешь представить себе: в дальнем углу, в полнейшем запустении, в безвестности и тишине — тропа-то «заросла», если приложить пушкинские строки, — стоит памятник Александру Герцену, и никому во всем этом красивейшем месте нет дела до него — какой-то иностранец захоронен, мало ли их тут?! Когда я рассказал об этом французским друзьям, те ответили:

— А чего вы хотите? Попробуйте спросите любого парижанина, где похоронен Федор Шаляпин, вряд ли из десяти тысяч один ответит.

И тут вдруг все во мне восстало против этой несправедливости, и решил я начать действовать, вспомнив при этом нашего комсомольского секретаря Колю Крустинсона и его выволочку по поводу «партизанщины», когда, не посоветовавшись, отправил письмо народному комиссару путей сообщения. Помнишь?!

Однако — по Ленину — не ошибается только тот, кто не работает, — сие нам забывать никак негоже. Очень я не люблю тех, кто не ошибается, пребывает в состоянии «вцепленности» — в стул, в кресло свое, имею я в виду.

И начал я действовать — решил приложить все силы к тому, чтобы вернуть на Родину прах человека, чья память столь нам дорога. Возвратился я с кладбища и сразу же попросил отвезти меня к префекту. Мужик оказался славный, выслушав меня, ответил:

— Нет вопроса, мосье Антоноф! Считайте эту проблему решенной!

Я, знаешь ли, в Париж возвращался на крыльях — в прямом и переносном смысле: самолет — как явление материального плана, и мое внутреннее состояние — как явление плана душевного.

Не успел я, однако, вылезти из ванны — лежал полчаса, приходил в себя от усталости, тело задеревенело, ноги опухли, сам себе тошен, — как раздается звонок. Нашел меня префект, довольно быстро нашел, и говорит извиняющимся голосом:

— Мосье Антоноф, простите великодушно, однако возникла серьезная проблема: по французскому законодательству мы не можем позволить перевоз праха без разрешения на то наследников умершего.

— Это я беру на себя, — отвечаю, — об этом не беспокойтесь!

На том и порешили. Отыскал я тут же с помощью французских друзей телефон внучки Герцена. Лет внучке никак не меньше девяноста. Набираю номер:

— Я такой-то и такой-то, почитатель таланта вашего великого деда…

Старуха меня оборвала:

— Коли вы по поводу перезахоронения, прошу не обременять себя звонками.

И — шмяк трубку на рычаг.

Я не сразу понял, что старуха бросила трубку; решил — разъединили. Набрал номер еще раз. Ни ответа ни привета. Тогда только сообразил, что девяностолетняя внучка является особого рода фруктом. Для нее великий дед мало что значит — свои, видимо ущемленные, амбиции во главе угла стоят. (Можно только диву даваться: не желать того, чтобы прах Александра Ивановича оказался в России, куда так стремился великий писатель-демократ, выброшенный в изгнание царскими палачами.)

Нет, думаю, если ты, древняя развалина, повернулась спиной к тем двумстам пятидесяти миллионам, для которых Герцен — национальная святыня, именем которого они назвали театры, улицы, институты, библиотеки, то правнуки должны быть иными — не зашоренными, как лошадь в дореволюционной донбасской шахте.

Снова помогли бывшие маки: собрали всех правнучек и праправнуков. По-русски из тридцати наследников с грехом пополам человек пять говорит.

Выступил я перед потомками, втолковал им, что значит для нас Герцен, корил их тем, что мы столетие со дня его смерти отмечали всенародно, а они всего лишь один венок на могилу предка соизволили принести. Словом, и так и сяк их уговаривал. Один правнук (юрист, кстати) посмотрел на меня с сожалением и вздохнул:

— Ничего у вас не получится, хотя я готов поддержать идею: я в Москве был и, когда мне показали улицу Герцена, не поверил. Вечером привел другого переводчика и попросил прочесть мне надпись на табличке: все верно, «улица Герцена». Не скрою — был весьма и весьма удивлен, не мог себе ранее представить, что мой предок известен в России.

Порешили, что, когда девяностолетняя внучка преставится, мы снова вернемся к обсуждению этой проблемы — праправнуки, не говорящие по-русски, книг предка толком не знающие, обещали вроде бы дать свое согласие на перевоз в Москву праха Александра Ивановича Герцена.

…Думаешь, это конец моей парижской одиссеи? Как бы не так! Мне ведь что в голову западет — колом оттуда не вышибешь. Про Шаляпина-то сказали, так я думал, думал, как быть, но после «эксперимента» с родственниками Герцена решил действовать более осторожно.

Не могу еще раз не помянуть добрым словом французских «братков». Они рассказали мне, что у Шаляпина осталось пять или шесть наследников: сын Борис, художник, живет в США, другой сын — мелкий бизнесмен, работает в Италии, дочь Ирина — актриса одного из московских театров, четвертая дочь, Марина, замужем за англичанином, крупным предпринимателем, пятая, Марфа, тоже проживает где-то в Англии, а шестая, Дассия, обитает в Париже, но уже в обличье «графини» Шуваловой, вышла замуж за столбового дворянина, батюшка коего владел десятками тысяч десятин земли в России, множеством усадеб, поместий (какие там поместья — истинные музеи!) и городских домов.

Ладно. Пришел я к послу Советского Союза, объяснил существо дела и выклянчил денег на телеграммы (свои-то кончились, да и дорого здесь стоит телеграмму отправить — никаких командировочных не хватит!).

Ответ от сыновей Шаляпина пришел быстро: «Согласны, благодарим, гордимся».

Прислала телеграмму из Москвы Ирина Шаляпина.

Согласились «английские» дочери Федора Ивановича.

Я торжествовал победу. Положив в карман все эти «наследниковы ответы», попросил французов связать меня с «графиней».

— О, советский партизан! Как интересно! Хотите увидеться по делу, связанному с моим отцом? Что ж, пожалуйста! Приезжайте, вместе пообедаем.

И отправился, Петро, обедать к ее превосходительству, графине Дассии Шуваловой, дочери бурлака Федора Шаляпина, который, как никто другой на земле, выплакал в «Дубинушке» всю боль и горе русского мужика.

Встретила меня, в белилах и румянах, молодящаяся дама — это даже под парижской «штукатуркой», выпускаемой парфюмерной фирмой «мадам Роша», не скроешь. Сели за стол — хрусталь, ножей и вилок серебряных несчетное количество, лакей во фраке, русская водочка на столе. Смотрю я, графиня одну рюмку за другой хлещет, как говорится, «без закуски», граф не отстает, только шея кровью наливается да глазенки тускнеют. Но он хоть закусывает, а графиня, как алкоголик, — «под мануфактурку».

Мне отставать нельзя, решат, мол, «заинструктированный, всего боится», а внутри-то болит, да и какой я питок, ты знаешь: даже на фронте свои сто граммов не всегда использовал.

Словом, когда дворяне мои крепко надрызгались, граф, откашлявшись, произнес следующее:

— Я понимаю, зачем вы к нам пришли. Мы и про ответ Бориса все знаем, и про Иринино согласие вместе с другим братцем, и про лондонских сестриц. Так вот, господин советский, мы согласимся на перезахоронение праха Шаляпина в том случае, коли вы, большевики, выплатите мне хотя бы половинную компенсацию за поместья и земли, которые были конфискованы вами у моего незабвенного батюшки.

Я прямо от гнева захолодел: прахом ведь торгуют!

Повернулся к Дассии — как-никак дочь, может, граф спьяну ахинею понес, может, она оборвет его?

— Это наша общая точка зрения, — ответила Дассия, словно бы поняв мой немой вопрос. — Мы с мужем это для себя давно решили.

Петро, Петро, как же возможно эдакое?

Хмель прошел; горько мне стало и пусто в этом прекрасном городе, залитом огнями, бешеной разноцветной рекламой, заставленном миллионами автомобилей разных марок, цветов, мощностей. Вот и сел за письмо к тебе, хотя на днях возвращаюсь домой: «дым отечества нам сладок и приятен». Скорее бы в Москву, скорей!

Обнимаю. Твой Сергей».

(Наверное, читатель понял, что моя работа по организации перевоза праха Александра Глазунова была подсказана именно этим письмом друга — он всегда шел впереди, с незабвенных, голодных, прекрасных лет нашего — столь далекого уже — детства.)

Прошли годы, и вот сейчас, когда минула бессонная ночь, я должен идти к моему другу в госпиталь…

«Сжигал» ли он себя? — снова и снова задавал я себе страшный вопрос, ожидая хирурга в приемном покое, — операция все еще продолжалась. — Что же, если и сжигал, то это было, как пламя, это было, как у Данко, который сердцем своим освещал путь людям. Таким для меня был и всегда будет Сережа Антонов — коммунист-ленинец, интернационалист, солдат, труженик».

Я увидел наконец седого профессора, который вышел из операционной, и медленно поднялся со стула, и сделал шаг ему навстречу, повторяя про себя одно лишь слово как заклинание: «Справедливость, справедливость, справедливость…» Я искал в лице старого профессора, в усталых глазах этого мудрого человека надежду, и мне показалось тогда, что я увидел ее, — считается ведь, и не без основания, что, если очень хотеть, тогда мечта сбудется, обязательно сбудется.

Оглавление

Несколько слов о книге

От автора

Пролог

Взвейтесь кострами, синие ночи…

Наш паровоз, вперед лети…

Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…

Уходили в поход партизаны, уходили в поход на врага…

Плечом к плечу к общей победе!

Последние встречи с другом