Граф в законе. Изгой. Предсказание [Владимир П Смирнов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир П. Смирнов Граф в законе. Изгой. Предсказание






Граф в законе

Год 1954-й. Агония

1

Он радовался приходу весны и не любил весну. Радость осталась с детства, она вспыхивала помимо его воли — первый робкий подснежник, первая проглянувшая зелень, первая солнечная лужайка. Но, повзрослев, увидел в ранней весне какое-то неприличное самоистязание почтенной дамы, вынужденной открывать то, что за долгую зиму утратило прелесть.

Сострадание к родной земле, воспринятое от воспитавшей его тети, с годами стало угасать, и проплывающее в окне вагона бесконечно грустное однообразие вызвало глухую всепроникающую тоску без малейших оттенков сочувствия или жалости. И снова — в какой уже раз! — как роковой символ, всплывал перед глазами порыжевший от дождя железный крест отцовской могилы в тюремном поселке под Воркутой.

Поезд начал грубо, рывками притормаживать перед новой декорацией: черный от угольной пыли городок, где крепко вросли в землю одноэтажные, двухэтажные домишки, еще сохранившие свою траурную раскраску от едкого дыма когда-то одышно бегавших здесь паровозиков.

Перед окном застыло бурое здание вокзала с выцветшими, плакатного пошиба буквами «Шарья» над перекошенной дверью. Он перевел для себя это слово как «Ад» и подумал, что вряд ли кто открывает эту дверь добровольно, туда входят разве только невольники, подгоняемые нуждой или охраной.

Из тамбура донесся просительный басок:

— Студент я… Ну позарез надо быть в Москве…

Кондукторша, злая лицом и резкая в движениях, схватила что-то из протянутой руки и, быстро сунув в отвисший карман форменной куртки, сказала сурово:

— Влазь! Но в купе не суйся! Понял?

В вагон протиснулся мордастый парень, толкая перед собой коленом облезший, мятый чемодан. Взъерошенные русые волосы, голубые глаза, мощные плечи, распирающие потрепанный пиджак. Сел послушно у окошка на свой чемодан, отчего тот смялся, раздался в боках.

— Каким видом спорта занимаетесь, студент?

Парень вскинул взгляд на высокого мужчину в нейлоновой рубашке и модных расклешенных брюках, помедлил в недоумении, — видимо, вообще мыслил с известным торможением, — и ответил смущенно, чуть заискивающе:

— Бокс… ГІолутяж я… Еще самбо…

«Вот и твой герой, родная моя Россия, — вздохнул мужчина, — твой Иванушка-дурачок… Вернее, уже созревший Иван-дурак, постельная мечта каждой истинной россиянки… Тупая безмятежность, довольство жизненной пустотой… Не хочет, стервец, лежать на своей печке, не хочет пахать, косить, рубить дрова… В науку потянуло…»

Его вдруг поразила нелепая, но очевидная мысль: «Так это же представитель новой интеллигенции! Твой интеллект, бедная, милая моя Россия! Неужели так глубоко проросло духовное обнищание? Бог ты мой, найдет его царская невеста и сделает властителем государства. Иванушку-дурачка ждут слава, деньги и почет… Нелепая чудовищная закономерность нового российского бытия».

Сам не зная почему он вдруг предложил:

— Располагайтесь в моем купе, студент!

Несколько секунд тот осмысливал услышанное, потом опасливо покосился на сердитую кондукторшу.

— Заходите, заходите! Она не будет возражать!

Студент торопливо втиснулся, опять же проталкивая вперед увесистый чемодан, сел и замер обалдело: на столике стояла начатая бутылка коньяка, а вокруг нее огромный круг колбасы, ветчина, сало, огурцы, помидоры, кисть крупного иссиня-черного винограда, лимоны, румяный лаваш и пол-литровая банка с красной икрой.

— Вы кушайте, я посижу здесь… — сипло вымолвил студент и сжался, если только может сжаться шестипудовое тело.

— Нет уж, давайте вместе покушаем.

Он сделал ударение на слове «покушаем», вложив в него весь ядовитый сарказм, который скопился в нем в те минуты, когда он разглядывал студента.

Бутылка коньяка взвилась над стаканом, быстро наполнила его чуть ли не до краев.

— Прошу вас!

На лице студента отразилось смятение.

— Вообще-то я н-на режиме… — Он явно страдал, страшась переступить запретную черту, проведенную кем-то из его наставников. А взгляд цепко озирал все, что было на столе. Подрагивающая рука сама потянулась к стакану, губы, запинаясь, прошептали:

— А в-в-вы?

— И я! — Тут же был наполнен второй стакан. — За встречу!

Выпив коньяк жадно, чуть ли не одним глотком, студент сразу же сунул в рот кусок колбасы, чавкнул пару раз и проглотил.

Мужчина скривил губы в усмешке, отвернулся. Только сейчас он осознал, какую совершил глупость, пригласив к себе этого увальня. Нет, не принесет ему удовольствия общение с будущим российским интеллигентом. Может, дать ему кусок колбасы, хлеба и выпроводить из купе? Но не хотелось оставаться наедине с терзающей душу тоской. Пусть уж кто-нибудь будет рядом — все-таки отвлечение.

— Ешьте, не стесняйтесь, — сказал он добро. Но ладони студента точно прилипли к коленям. Его ошалелый взгляд теперь уже прямо-таки впился в Золотую Звезду на пиджаке, висевшем возле двери.

— Вы — Герой?..

— Да, я Герой Советского Союза, — просто, словно речь шла о чем-то будничном, ответил мужчина.

— Значит, воевали? — Коньяк благотворно подействовал на студента, он заметно расслабился, перестал заикаться.

Мужчина впервые улыбнулся.

— Значит, воевал.

Лицо студента излучало фанатичный восторг. Челюсть отвисла, идиотски округлив линии губ. Глаза непомерно расширились — в них было и ликование, и собачья преданность, и пьянящая гордость приобщения к великому. Так, наверное, впервые смотрели на живого Сталина…

— Значит, воевал, — повторил мужчина. — Мне уже, любезнейший, двадцать девять… Роковой возраст для нашего рода… В двадцать девять графиня Бобринская безумно влюбилась в молодого корнета графа Трубецкого… На свет появился мой отец, а графиня скончалась при родах… Корнет Трубецкой, получив это известие, примчался из полка и заставил священника обвенчать его со своей возлюбленной в часовне. Она лежала в гробу, а он стоял рядом, держа ее за руку… Графиню похоронили в Донском монастыре. У молодого супруга вовремя отняли револьвер — хотел застрелиться у ее могилы… О, Москва об этом долго шумела… А потом корнет погиб на тайной дуэли… Ему тогда тоже исполнилось двадцать девять… Роковой возраст… А вам, я полагаю, еще и двадцати нет?

— Двадцать два, — уточнил студент и тут же полюбопытствовал: — Ваша фамилия Трубецкой?

— Фамилия? — Мужчина почувствовал, что в него вселяется умиротворение, покой, и уже не сожалел о том, что привел в свое купе этого наивного простачка, — Знаете, я не люблю официальных знакомств… Упростим наши отношения до дружеских. Вы для меня — студент, и больше ничего я о вас не хочу знать. А меня называйте Граф. Умным людям есть о чем поговорить, кроме своих анкетных данных, согласны?

Старательно кивнув, студент тем самым убедил собеседника, что ничего не понял.

— Мой отец тоже воевал. Он умер в прошлом году. Осколок рядом с сердцем был, хотели вытащить, да не получилось…

— Да-а, война… — тихо произнес Граф, думая о чем-то далеком, полузабытом, — И я со смертью сиживал за одним столом, но она берегла меня, знала, что еще пригожусь, других поставлять ей буду…

— В разведке служили? — почтительно спросил студент.

— Служил? Какое мерзкое слово! Нет, я простой солдат…

— Ого! — Казалось, студент не знал более высокой чести, чем воевать простым солдатом.

Граф медленно процедил сквозь зубы оставшийся в стакане коньяк, не поморщился, не глянул на закуску, точно выпил простую воду, и в который раз изучающе оглядел студента.

— Интересно, о чем вспоминал ваш отец в последние часы? Как бегал в юности по девкам? Как пьянствовал с дружками? Как побеждал в соцсоревновании? Или — как воевал?

Студент опустил голову, поморщился, потер ладонью лоб, почесал затылок, совсем как на экзамене, напряженно перебирая в памяти заученные ответы, наконец, отважился:

— Больше о войне…

— Верно. Война — это лучшие годы мужчины. Опасность, риск, острота ощущений. Может быть, ваш отец умер оттого, что только война осталась в его воспоминаниях… Не смог жить без нее…

— Как это? — не понял студент.

— Очень просто. Там возрождается вкус к исконно мужскому делу — убивать себе подобных. Одна выигранная дуэль, вторая, третья — и эта работа становится любимой профессией… Было у меня два друга. Один после войны спился, другой пулю в рот пустил… А я вот не изменил своему делу. Поэтому живу, улыбаюсь…

Он вдруг замолк, словно впервые увидел и оценил собеседника: кому это я говорю?

От выпитого студент разомлел, порозовел. Уже не смущался: ел безостановочно, по-деревенски широко раскрывая рот. Когда он отправил туда ладонью, похожей на лопату, горстку черного винограда, Граф неприязненно отметил про себя: «Как в паровозную топку», — в глубине рта студента яркими угольками еще тлела красная икра.

«Милая моя, бедная моя Россия, сколько же горя и страданий пришлось тебе вынести, чтобы впасть в такое убожество!» Но тут же Граф одернул себя: «Что со мной? Откуда такая наигранная сентиментальность? Твоя Россия — не этот голодный парень, не мрачная Шарья, твоя Россия — в тебе, золотоглавая, праздничная, разумная… Нельзя так расслабляться, Граф, нельзя…»

Он упрекал себя, но доводы не убеждали и не приглушали вернувшуюся боль: перед глазами расплывчато маячил ржавый железный крест на могиле всеми забытого русского интеллигента, — его отца.

— Вам плохо? — грубо ворвался голос.

— Нет. Мне хорошо, — ответил Граф жестко и резко. Тряхнул головой, стараясь избавиться от навязчивого видения. — Налейте еще!

На этот раз студент проявил удивительную ловкость и быстроту: стаканы были наполнены мгновенно.

— Предлагаю тост. — Граф уже обрел прежнее спокойствие, лицо выражало холодную торжественность. — Давайте выпьем за русскую интеллигенцию! И непременно до дна!..

— Много будет… — слабо возразил студент, поднимая стакан.

— Они достойны высокой памяти, — не слыша его, продолжал Граф. — Их клеймили, расстреливали, мучили в тюрьмах, загоняли в глухомань, откуда и тропинки не ведут к людям. Бесчувственные охотники даже в Красной книге их не упомянули. До дна!

Пьяно махнув рукой, студент выпил все, без остатка, и самодовольно уставился на Графа, который опять неторопливо цедил коньяк сквозь зубы.

— Теперь можно и закусить… — алчно произнес студент, разрывая толстыми пальцами лаваш.

— Да-да, прошу. А я расскажу вам, что погубило русскую интеллигенцию, хотите узнать?

— Ага! — глухо вырвалось из набитого рта.

— Ну так слушайте. — Граф почувствовал облегчение: гнетущая тоска улетучилась. Только за окном лязгающего вагона, как в мираже, изредка возникал у самого горизонта далекий и призрачный могильный крест. Ему хотелось говорить, хотелось сказать многое про отца, не для этого жующего оболтуса, а для себя, чтобы снова, теперь уже с легкой горечью, приблизиться к тому прекрасному, что давно утрачено за окнами этого скрипучего вагона. — Русскую интеллигенцию погубил максимализм…

— Максимализм — это когда всего много, — обрадованно вставил студент.

— Замечательно! Я не учился в советском вузе, но вижу, что там тоже оперируют сложными философскими категориями. Значит, вы меня поймете. Именно максимализм сделал русскую интеллигенцию недовольной всем существующим. Демократия, анархия, монархизм, все, что происходило в стране, — представьте себе: все! — не соответствовало ее жизненным идеалам. А если в чем-то и соответствовало (вот это особенно важно!), то она, видя, как уродуют ее святую мечту влиятельные казнокрады, тут же потихоньку, втайне от всех искала и выстраивала другой собственный мир, более светлый и чистый. Зачем? Чтобы спасти людей от деяний алчной власти. И самое поразительное — очень скоро начинала свято верить в свою новую утопию и была готова на любые жертвы… Вы помните ибсеновского Бранда?..

Студент невыразительно задвигал прямоугольными плечами.

— Понятно, — продолжал Граф. — Вы очень молоды, и вам, к сожалению, пока нечего вспомнить ни из пережитых лет, ни из литературы по обязательной программе. Изложу кратко. Ибсеновский герой предает свою жену, сына, отвергает родную мать и ради осуществления придуманного идеала уводит верную ему паству в горы, где и погибает во льду и снегах. Ради чего это подвижничество? Во имя какого блага? Нет на это ответа! Идеал добрый, человечный, но одновременно бессмысленный, иллюзорный. Идеал ради борьбы, ради фанатичной гибели за него… Она видит цель, но достичь ее никогда не может — в этом смысл существования всей нашей русской интеллигенции… Трагично, правда?

— А социализм — тоже бессмыслица? — спросил студент, и видно было, как сам, несмотря на сильное опьянение, испугался собственного вопроса.

Граф воскликнул радостно:

— Умница! В вас затаился глубокий мыслитель. Радуйтесь моему ответу: и социализм! Лебединая песня русской интеллигенции. В ней соединились все великие утопии.

Не находя слов, студент протестующе замотал головой.

— Не согласны? — доброжелательно уточнил Граф. — Сколько лет вы уже строите социализм?

— Так ведь война была…

— Да, война — это оправдание. Но дальше будут новые войны, кровавые внутренние войны… Ими вы тоже станете оправдывать неудачи… Нет, студент, социализм в планах, в голове, в мечтах, а в жизни ты все время будешь видеть русского интеллигента у разбитого корыта…

— А у вас есть свой идеал? — Студент явно не хотел сдаваться, хотя его в какие-то мгновения охватывала, уводила от собеседника пьяная дремота.

— У меня — нет, — просто ответил Граф. — Я вырвался из интеллигентских пут и живу без великой цели, без фальшивого идеала. Мне не хочется жертвовать собой ради пустых мечтаний, и уж никогда меня не совратит ваш стадный максимализм. Я живу сегодняшним днем…

— День прошел и все? — Тело качнулось вперед-назад: он уже с трудом удерживал равновесие.

— Далеко не все. Важно, как он прошел. Могу поделиться своим кредо: каждый день надо прожить так, словно ты утром родился, а к вечеру умрешь.

— Зд-дорово! — выкрикнул студент и признался: — Кажется, я того, готов уже…

— Вижу-вижу… Ложитесь-ка спать.

— А з-здесь можно?

— Можно. Это мое купе.

Студента качало, как на волнах. Он лег на спину, потом на бок… Открыл глаза, закрыл, снова открыл… Нет, лучше лежать с открытыми… Видел, как раздевался Граф. «Фигура классная, — подумал, — пловец, наверно…» И тут он на минуту протрезвел: Граф положил в правый ботинок маленький, как игрушка, пистолет, аккуратно прикрыл его бумажной салфеткой. Замутненное сознание определило: «Милиционер!» Дальше побежали разрозненные мысли: «Шпионы под подушку кладут… В кино видел… Ишь, хитрый какой… В ботинок… Придет кто-то, а он ему: „Разрешите одеться“… Мастак… Сам руку в ботинок и бац-бац-бац… Все лежат…»

И тут же отчетливо услышал над собой:

— Все сделано, как вы велели, Граф. Они будут вас ждать…

— Идите, я догоню, — раздался голос Графа. — Вставайте, студент, коленопреклоненная столица ждет вас.

— Уже утро? — разлепил глаза студент. Над ним стоял элегантный Граф, Звезда Героя отбрасывала солнечные лучи.

— Скоро полдень, студент… Вы мне понравились. Я разыщу вас…

Граф повернулся, собираясь выйти из купе, но его остановил запоздалый вопрос студента:

— А вы в милиции работаете?

— Не-ет! — ответил он. — Вас очень интересует, кто я?.. Пожалуй, я ближе всего к фаворитам луны.

2

В тот день он выиграл четвертьфинальный бой. Уже на пятнадцатой секунде белобрысый здоровяк из «Динамо» нарвался на его коронный крюк левой, и после глубокого нокдауна с трудом поднялся, пьяно покачивая головой. Теперь защита противника пробивалась легко — удары по корпусу, два прямых со средней дистанции, мощный снизу… Гонг об окончании первого раунда прозвучал после того, как на ринг, мягко планируя, опустилось вафельное полотенце, брошенное тренером сборной «Динамо».

Возвращался он домой гордый, в окружении возбужденных болельщиков. Вот тут-то нежданно и возник перед ним невзрачный паренек — встреть его снова, не вспомнишь, — сунул записку и растворился в толпе.

«Уважаемый Студент! Хочу передать привет от Графа. Жду в девять часов. Ресторан „Метрополь“».

Сразу приятно встревожило: «привет от Графа», но еще больше — аж жаром обдало слово «Метрополь», волнующе далекое для всех его приятелей, скрытое в призрачной дали, как мечта.

Он взял у товарища клетчатую рубашку, отутюжил свои единственные серые брюки и заново начистил зубным порошком белые парусиновые ботинки.

Без пятнадцати девять он уже прохаживался, томился возле шикарных дверей гостиницы «Метрополь». Не решался войти. Пугал своей надменной важностью швейцар, длиннобородый, окантованный, как адмирал, лампасами.

Из массивных дверей выпорхнул худенький официант в черном костюме, белой рубашке, с розовым бантиком вместо галстука.

— Вы Студент? Прошу. Вас ждут.

Грозный швейцар надломился в поклоне, откинув руку чуть в сторону ладонью вверх, то ли прося чаевых, то ли приглашая в ковровый, золотисто-белый вестибюль с интимно-ласковыми светильниками.

Суетливо забегая вперед, худенький официант что-то услужливо бормотал Студенту, но тот ничего не слышал — оробел от торжественного великолепия коридоров, залов, через которые они проходили.

Его ждали в просторном ресторанном кабинете, где царил полумрак.

С высокого потолка низко опускалась овальная лампа, освещая лишь искрящуюся хрусталем сервировку стола, даже очертания трех кресел — в одном из них, перелистывая страницы тетради, сидел незнакомый Студенту человек — были смутно различимы.

— Поздравляю с победой? — Чуть привстал он, указывая на кресло справа. Неспешно налил в свою рюмку коньяк, а Студенту искристый лимонад, — Отныне крепкие напитки для вас табу.

Студент не знал, что означает «табу», но переспросить не решился.

— Закусывайте, не стесняйтесь.

Как и тогда, в вагоне, Студент стал есть быстро и жадно.

Окинув его оценивающим взглядом, незнакомец снова углубился в тетрадные записи.

— Я попросил бы вас немножко поработать сегодня, — сказал он через некоторое время, не поднимая головы. — Как на ринге. Не возражаете?

— Конечно! — За такой ужин Студент готов был отстоять десять раундов. — Но, простите, товарищ, как вас звать-величать?

Незнакомец оторвался от тетради, снова наполнил свою рюмку.

— Ну вот, — сказал с легкой досадой, — меня уже и в «товарищи» записали… Не надо. Я как-то отвык от этого слова. Знаете его историю?.. Еще в начале прошлого века пиратствовал, разбоем занимался на Волге знаменитый Яшка Гундосый… Когда он нападал на очередную баржу, то звучно кричал своим архаровцам: «Товар ищи!..» А отсюда и пошло гулять по Руси «товарищи»… Нехорошо получается: мы еще и к делу не перешли, а вы уже товар требуете…

— Да я так, по привычке, — попытался оправдаться Студент, — Все же говорят…

— Не надо, как все. Живите по-своему, как считаете нужным… — Студент был смущен, но неспешный доверительный говорок незнакомца вызывал симпатию, слова звучали мягко, сердечно: — Зовут меня Олег. Я работаю вместе с Графом. А просьба такая. Скоро сюда придут трое. Хитрая и алчная обезьянка в очках и две гориллы. Неважно, кто они. Скажу только, что эти люди присвоили большие деньги, которые принадлежат нам с Графом. Обезьянка сядет за стол, а гориллы встанут у дверей. Я попрошу вас, к примеру, сказать официанту, чтобы подали квас с хреном. Вы пойдете к дверям и там двумя ударами уложите горилл… Вот и все. Сможете?

— Конечно! — с готовностью откликнулся Студент, откладывая на край тарелки обглоданную кость куриной ножки. Тут же спросил, смелея от сытной пищи: — А вы представляете какую организацию?

Олег задумчиво глянул в темный угол, словно вопрос прозвучал оттуда, сказал темному углу:

— Помнится мне такая история. Бригада шахтеров попала в завал. Они знали, что скоро погибнут от нехватки воздуха, и стали исповедоваться, честно рассказывать все о себе, о любовных интригах, об отношении друг к другу… Но их спасли. И знаете, что произошло? Бригада распалась. Шахтеры не могли уже работать вместе, они возненавидели друг друга… Вот такая мне припомнилась история… Так что, давайте, Студент, и мы погасим свою любознательность. Будем держаться подальше, чтобы сохранить уважение. К чему омрачать подробностями наше доброе сотрудничество? Любое откровение обнажает в человеке звериные чувства. Я бы…

Но он не успел завершить фразу. В распахнувшуюся дверь вбежал вертлявый человек — ну точно сравнил Олег: обезьянка в очках.

— Сердечно, сердечно благодарю вас, Олег, что дали согласие на встречу… Это большая, большая честь для меня…

За ним выросли и стали по краям двери, широко расставив ноги, как эсэсовцы, двое круглорожих блатняг. Кепки, коричневые костюмы, сапоги гармошкой.

Обезьянка удобно устроилась в кресле. Словно не слыша его любезных слов, Олег повернулся к Студенту:

— Ну что они там, уснули? Напомните, пожалуйста, о квасе с хреном…

Студент размеренно, вроде бы недовольно направился к выходу. Он уже все продумал… Апперкот… Левому — левой, правому — правой…

Хрястнули в тишине зубы. Один из блатняг, стукнувшись головой о косяк, сполз на пол. Другой — левая сработала не совсем точно — отшатнулся, скривился от боли и, склонившись набок, вытянул из-за голенища нож… Пришлось снова работать правой… В солнечное сплетение…

Теперь лежали оба. Студент виновато повернулся к Олегу:

— Извините… Сразу не вышло…

— Ничего. Садитесь к столу.

Он позвонил в желтый колокольчик, стоящий возле раскрытой тетради.

Стремительно вбежал официант. Вытянулся, преданно ожидая заказа.

— Отнесите этих пьяниц в мою машину. Да проследите, чтобы они из нее не удрали…

Глаза обезьянки дрожали под толстыми стеклами.

— Это не по правилам, Олег… не по правилам… Мы же джентльмены…

— Ошибаетесь, дорогуша, вы лишь затасканная осьмушка джентльмена, обмылок человека… — Олег говорил сонно, лениво, как и прежде, обращаясь к кому-то в темном углу. — Дипломатической беседы у нас не будет… Где деньги?

— Вот они… — Обезьянка сдвинула тарелку, выставила на край стола кожаный чемоданчик. Щелкнули запоры, и Студент ахнул: полный, битком набитый деньгами! Столько он в жизни не видел…

Вероятно, Олег заметил его ошалелое лицо и, взяв из чемоданчика три пачки, бросил перед ним на стол. Банковские ленты обозначали сумму: «пять тысяч рублей». Пятнадцать тысяч! С ума сойти…

— Это ваши. Оденьтесь прилично, постригитесь у хорошего парикмахера, сходите в баню…

Студент не верил своим глазам, своим ушам… На такие деньги можно… но его восторженно-сумбурное воображение отключил сурово-властный вопрос Олега:

— А где же валюта?

Обезьянка в кресле уменьшилась вдвое.

— Валюты нет… Ее не было в сейфах…

— Откуда у вас такая патологическая жадность? — Олег примолк, ожидая ответа от того, невидимого, в темном углу, потом внезапно поднялся: — Едем к вам домой! Но если и там не откроется тайник с валютой, то… то вам известно, как карается обман…

Обезьянка в очках с трудом втиснулась на сиденье вместительной «Победы» рядом с двойниками-гориллами. Один из двойников безжизненно откинул голову к заднему окну машины. Студент даже перепугался, жив ли? Другой стонал, зажав рот и нос грязной пятерней, из-под которой на лацканы пиджака стекала кровь.

Сев за руль, Олег протянул Студенту пистолет.

— Не сводите с них глаз. Одно движение — стреляйте…

Долго бежала машина по вечерней Москве. И все это время Студент, крепко сжимая рукоятку пистолета, со смешанным чувством затаенного страха и сладостного всевластия грозно посматривал на трех притихших пленников.

Он насторожился, а минут через десять всерьез испугался, когда наконец осознал, что за ними неотступно мчится какая-то машина, часто ослепляя его броским светом фар.

— Нас преследуют, — стараясь придать своему тону равнодушие, прошептал он.

Олег усмехнулся.

— Неужели я похож на волка-одиночку? Гляньте, впереди тоже машина. Это наш эскорт.

На пустынной набережной, подрулив вплотную к бетонному парапету, Олег остановил машину.

— Вам не кажется, Студент, что уж очень сильно смердит? Будьте любезны, вон того, крайнего, передайте старику Нептуну. Ему надо освежиться…

Это было сказано так буднично и весомо, что Студент, как робот, вышел из машины, сунул пистолет в карман и, взвалив на плечо тяжелую гориллу, перебросил его через парапет. Шумный всплеск, быстрые круги волн и снова ленивая речная гладь.

Сзади словно коротко ударили палкой по жести. Студент обернулся: вторая горилла вывалилась на асфальт, распластав руки, только ноги были вверху, в машине.

— Туда же! — донесся усталый голос Олега.

И этого вода приняла жадным всплеском, поглотила, умиротворенно отогнав волны.

Обезьянка в очках дрожала, закрыв глаза, только повторяла жалобно:

— Не по правилам, Олег… Не по правилам…

В кривом переулке их уже ждали темные фигуры. Очкастую обезьянку вытянули из машины и почти на руках понесли к дверям каменного домика.

В богато обставленной заграничной мебелью комнате он грохнулся на колени, стал яростно отдирать лаковый плинтус. Из открывшейся щели вытянул бумажный сверток.

Олег принял сверток, слегка подбросил его на ладони, как бы взвешивая.

— Простите, но это тысячная доля того…

— Все! Это все!!! — рванулся истерический вопль снизу.

— Тише, дорогуша… — произнес Олег успокоительно, как доктор больному. — Нельзя же так крупно надувать своих партнеров… Это по меньшей мере безнравственно… Я должен принять суровые меры. Вы поймете меня, как юрист юриста: сила наказания не в жестокости, а в неотвратимости… — Он наклонился к стоящему рядом парню: — В санаторий его…

3

Они встретились спустя три дня на первом этаже двухэтажного дома за крепостными стенами Донского монастыря. Рабочая комната Олега походила на колхозную контору — ветхие стулья и потертый стол.

— Теперь я могу сказать, что Граф, как всегда, угадал: вы нам подходите. Одна просьба: о тех двоих, что с нашей помощью нырнули в реку, Графу ни слова. Он решительный противник мокрых дел…

Студент содрогнулся — до него снова донеслись тяжелые, глуховатые всплески воды. Тогда он действовал в горячем азарте, повинуясь спокойным приказам Олега, как советам всезнающего тренера. И ощущал привычное: нет жалости, нет сострадания к безжизненно распластанному в нокауте противнику, одно возбужденное ликование наполняет победителя.

А тут холодной испариной проступил страх, сковала немота.

Олег уловил это, небрежно махнул рукой.

— Отбросьте ненужные эмоции! Обычная разборка. Милиция уже закрыла дело. Она права, что тут выяснять? Подрались пьяные бандиты, упали в реку и утонули… Остыли? Ну и хорошо. У нас к вам серьезное предложение.

— Но я же учусь, — страшась того, что сейчас ему предложат, напомнил Студент.

— Никто не собирается отрывать вас от студенческой скамьи… Кстати, как учитесь?

— Да так себе… Но я мастер спорта… Кафедра физкультуры заботится, чтобы стипендию получал…

— Теперь и мы будем заботиться. Обещаю вам одни пятерки…

— Вы можете… — удивленно вскинул брови студент.

— Мы все можем… Перейдем к делу. Раз в неделю, ну, скажем, в воскресенье, вы будете приезжать сюда…

— Раз в неделю? — Студент почувствовал себя мухой, запутавшейся в паутине, а паук медленно-медленно подбирается к нему.

— Работа несложная, — продолжал Олег. — По воскресеньям вы должны быть тенью Графа. Но никто, даже ваша любовница, об этом не должна знать…

— Тенью? — Новая волна страха накатилась на него.

— Ну, охранником, телохранителем… Оплата высокая, о такой и профессора ваши не смеют мечтать. Но если с ним что-нибудь, не дай Бог, случится, отвечаете жизнью… Условия подходят?..

— Конечно… А могу я узнать, кто Граф… кого я буду охранять…

— Резонный вопрос. Это великий человек. Охранять его надо как секретаря нашего славного ЦК КПСС. Правда, секретарей много, а Граф… — Олег задумался, повертел в руках карандаш… — Вы заметили мою привычку иллюстрировать все примерами? Приведу еще один. Известный передовик социалистического труда Саблин получил орден Трудового Красного Знамени номер пять. На банкете в ресторане Дома писателей он заявил: «Таких, как я, в стране всего пять человек». Но тут же подал голос Владимир Маяковский: «А таких, как я, всего один». Велимир Хлебников, тоже поэт — может, слышали? — в наступившей тишине произнес: «А таких, как я, ни одного нет». Так вот, таких, как Граф, не было, нет и быть не может… Это все, что вам нужно знать…

— Спасибо, — зачем-то сказал Студент, чувствуя, что паутина стала густой пеленой, а паук уже сидит у него на плече.

— Наши условия. Мы ценим преданность, силу и интеллект. На последнее вам придется обратить особое внимание. У нас жестоко караются грубость, матерщина, тем более раздоры и пьяные драки. Пресекаются всякие попытки «болтать на фене», но это вы, к счастью, не умеете. Мы не какая-то дворовая шпана. Графство наше вполне интеллигентно. Обращаемся друг к другу только на «вы». Белых перчаток, правда, не носим, но стараемся любую, даже грязную работу делать чистыми руками… Впрочем, со временем вы это усвоите, так сказать, на практике. А сейчас идем к Графу… Он на втором этаже…

Студент, понуро опустив голову, как приговоренный, тяжело переставлял ноги со ступеньки на ступеньку, следуя за Олегом.

Комната Графа была такой же простой, как и у Олега. С той только разницей, что стол побольше, стулья поновее, на подоконнике белая ваза с засохшим букетом цветов да большое сверкающее зеркало посреди стены.

Сидевший за столом седой морщинистый человек встал, протянул руку Студенту.

— Не узнаете? Это хорошо. — Бархатистый голос того самого спутника в поезде… Но как постарел! Лет на двадцать! — Меня только четверо знают без парика и грима, вы в том числе. Но все забыли, как я выгляжу на самом деле… И вы тоже, надеюсь… Я, как Симон-маг, вынужден выдавать себя за другого.

— Конечно, — промямлил Студент привязавшееся слово. Теперь страх пронизал его с головы до пят… Куда он попал? Что за человек этот Граф?.. Но ботинки прилипли к полу, отступать было поздно…

— Олег, наверное, вам сказал, что вы должны стать моей тенью, безмолвной и верной. Знаете, что такое тень?

— Знаю, — сдавленным голосом ответил Студент.

— Очень хорошо. Но все-таки прошу вас, когда выйдете на улицу, последите за своей тенью, поучитесь у нее, как надо себя вести.

Легко, пружинисто прошел Граф по комнате, взялся за рамку зеркала и открыл… как открывают дверь… За ней была небольшая сумрачная конурка с одним потрепанным креслом.

— Ваше рабочее место. Проходите. Там в углу в жестяной коробке нож, пистолет, но думаю, они вам не потребуются…

Студент приблизился к креслу, обернулся. Зеркальная дверь затворилась. И он, пораженный, увидел, что это не дверь и не зеркало, а самое настоящее окно. Сквозь чуть мутноватое стекло четко просматривалась вся комната.

— Видите меня? — спросил Граф.

— Очень даже прекрасно…

— А я любуюсь своим отражением в зеркале. Поздравляю с началом работы…

Студент видел, как они сели один против другого за большой стол. Два странных, пугающих его человека. О чем говорили — не слышал, к нему пробивались лишь глухие, размытые звуки.

Потом Граф, оставшись в одиночестве, неторопливо перелистывал, читал бумаги из папки, которую принес Олег.

Нудно тянувшееся время слегка успокоило Студента. Он все чаще отрывал взгляд от сосредоточенно читающего Графа, любовался купленными вчера часами с фосфоресцирующими стрелками… Три стипендии отвалил за них. Подумать только! Хотелось скорее дождаться темноты, чтобы увидеть, как они светятся…

Внезапный громкий окрик словно толкнул его.

— Студент, войдите, пожалуйста!

На миг его снова охватила зыбкая слабость. Пересилив ее, он рванулся к зеркальной двери и почтительно застыл перед Графом.

— Я сейчас уезжаю. Без вас. Возможно, сюда больше не приеду. Возможно. Через два часа вы свободны до следующего воскресенья.

После ухода Графа он вернулся к своему креслу и блаженно растянулся в нем. «Ну и работенка, — подумал на этот раз с удовольствием. — Если за это еще и платить будут больше, чем профессору… Подвезло мне, ничего не скажешь…»

Справа что-то мерзко скрипнуло. Он повернулся. Оказывается, здесь в дощатой стене была еще дверь, совсем незаметная. Из-за нее выглянуло усатое круглое лицо китайца.

— Граф уехал?

— Какой Граф? — грубо переспросил Студент.

Хитро, весело щурясь, китаец медленно выплыл из-за двери, постепенно заслоняя ее собой. Сперва показались выпуклая грудь, словно под рубашкой скрывались металлические доспехи, внушительные плечи и короткие мощные руки, затем кряжистые ноги в узковатых брючках, желтые кожаные мокасины.

— Правильно отвечаете, Студент. Я тоже никакого Графа не знаю… А зовут меня дядюшка Цан. Мой кабинет тут… — ткнул он крючковатым пальцем за спину. — До вас я здесь сидел… Теперь другое дело имею.

Студент настороженно молчал.

— Уехал, значит… А я хотел угостить его. Такое блюдо приготовил, можно сутки есть без остановки.

— Я вас не знаю. — Студент по-прежнему был грозен и неприступен. — Давайте лучше прощаться.

— Э-э, не пугайте. Вашего бокса не боюсь. Я каратист… И свой человек тут… Вы, Олег и я знаем Графа в лицо, поняли? Трое. Четвертый — это женщина. Полгода ее ищу, найти не могу… Найду. От дядюшки Цана не спрячешься, — Оглядев с ног до головы Студента, он мирно продолжил: — Сидите и слушайте. Вы — тень, вам молчать надо. А мне говорить хочется. С утра рот не раскрывал, аж язык закостенел… К нам пришли — хорошо. Большим человеком будете, уважаемым… Нашего графства все боятся…

Студент уже верил, что китаец тоже работает на Графа, но чем-то обиженное самолюбие сдерживало его желание ответить тем же радушием.

— Я слышал о карате, — наконец победил он самого себя, пошел на уступку. — С одного удара убить можно, да?

— Можно, — оживился китаец, — Хотите, покажу два-три приема?..

— Сейчас не надо. Граф может вернуться… Я вообще-то не знаю, разрешено ли вас пускать сюда?

— Разрешено, — успокоил его китаец. — Думаете, вы один его охраняете? Все жильцы этого дома его охранники, поняли?.. Потом больше узнаете.

— И Олега охраняют?

— Э-э, не надо вопросов… Знание добавляет скорби. Что можно — говорю, что нельзя — не говорю.

Но чувствовалось, что дядюшку Цана так и тянет рассказать многое-многое, поразить новичка.

— Все. Уходите! — тревожно шепнул Студент, увидев за стеклом Графа и рядом человека в старомодном френче с большими карманами.

— Сейчас, сейчас, — ответил ему тихо дядюшка Цан. — Ой-ой-ой, большой начальник из ЦК пришел!.. Ладно, ухожу… А вы можете чуть приоткрыть дверь, слышно будет…

«Ишь, гусь китайский, — зло подумал Студент, — Я приоткрою, а ты донесешь… Фиг тебе, провокатор, не надуешь…»

В комнате Графа долго шел отвлеченный разговор — встретились старые друзья. На столе появилась бутылка коньяка, тарелка с нарезанным лимоном.

В комнату Студента вновь просунулась круглая голова дядюшки Цана, зашептала:

— Пьют, да? А вы голодный… Э-э, нехорошо…

Толстая, как полено, рука протянула, поставила на подоконник глубокую миску, а в ней пухлые кривоватые макароны, политые рыжим соусом.

— Сейчас не буду, — отмахнулся Студент.

За зеркальной дверью сверили часы, встали, пожимая друг другу руки. Человек во френче пошел к выходу, а Граф направился к зеркалу.

— О, дядюшка Цан, и вы здесь? — приветливо сказал Граф.

По лицу китайца расплылась довольная улыбка.

— Вас жду… Может, отведаете? Новый соус придумал…

— Спасибо, милый, я обедал. — И Студенту: — Через пятнадцать минут едем… Советую попробовать молодые побеги бамбука в изготовлении дядюшки Цана.

Заговорщически подмигнув китайцу, он засмеялся и вернулся к своему столу.

— Слышали? Приступайте! — дружески приказал дядюшка Цан.

Студент зачерпнул ложкой две макаронины, стал медленно их пережевывать… Сочные, хрустящие… Никогда такого не ел…

— Вкусно? Ну как, вкусно? — нетерпеливо допытывался китаец.

— Даже не могу сказать, — честно признался Студент, загребая ложкой новую порцию макарон…

Глаза китайца сияли гордым блеском.

— И не скажете. Такое в Москве только я готовлю… Соус моего изобретения. Червей сам вырастил и откормил…

— Что?! — Студент вдруг почувствовал противное шевеление в желудке, будто там и в самом деле заползали, заюлили проглоченные черви…

— И-и-и… — захихикал дядюшка Цан. — Никогда не ели?

— Никогда.

— Очень полезно. Сыты будете целые сутки.

Не знал Студент, обидеться или посмеяться вместе с ним? Сейчас он лишь в одном был обреченно убежден: он целые сутки не сможет прикоснуться к пище, пока не избавится от этого тошнотворного состояния.

— Э-э-э, я вас еще не таким угощу! — ликовал китаец. — Всю жизнь благодарить станете. Я был шеф-поваром ресторана «Пекин». Лучшим поваром китайской кухни в Москве, поняли?

— А как здесь оказались? — спросил Студент только для того, чтобы отвлечься, уйти от своих тягостных ощущений.

— Повезло, и оказался… — ответил дядюшка Цан, присев на подоконник рядом с миской, в которой мирно дремали отвратительные черви. — С Графом встретился, с Олегом… Э-э-э, какие люди!.. Видишь, из ЦК с поклоном идут, милиционеры, чекисты мечтают дружбу завести… Наше графство десять лет пол-Москвы в руках держит… Бандиты Лысого, Дрозда, самого Шакала даже погулять боятся на нашей территории… Граф и Олег очень умные люди, очень… По-своему живут…

Его прервал громкий голос Графа:

— Едем, Студент!

— Ладно, потом доскажу… — Китаец вытащил из жестяной коробки пистолет, сунул его в карман Студенту, — С собой берите… Может пригодиться…

— Едем в Сокольники, на одну из наших загородных дач, — объяснил Граф, сев за руль машины. — Встреча с высоким руководителем… Будьте в сторонке. Он боится свидетелей…

В Сокольниках за высоким забором открылся большой тенистый парк — песчаные дорожки, ухоженные газоны, несколько белевших среди зелени статуй. Розовый домик с двумя колоннами в глубине парка. Но Граф пошел не к домику, а к стройной увитой плющом беседке, где был накрыт праздничный стол.

— Проголодались, наверное? — спросил он. — Перекусите, пока нет гостя.

— Не могу, — поморщился Студент. — Меня до сих пор мутит от белых червей дядюшки Цана.

— Да, это пища гурманов, — понимающе улыбнулся Граф и показал ему взглядом на скамейку, скрытую возле беседки под густым кустом акации.

По ту сторону витых железных ворот остановилась легковая машина. Из нее вышел мужчина, очень похожий на самовар, одетый в дорогой костюм, лицо медное, лоснящееся.

Граф поспешил навстречу. Они обнялись, расцеловались.

— Предлагаю такую программу, — донесся голос Графа, — Немножко выпьем. Сауна. А потом о делах поговорим.

— Прекрасно! Согласен! — возбужденно откликнулся толстяк.

Они посетовали на жизнь, поговорили о погоде, выпили за здоровье, за верных друзей, и толстяк заторопился в сауну.

— Пойдемте, пойдемте! — настойчиво приглашал он. — Нельзя отказывать себе в таком удовольствии.

— Возраст уже не тот. Да и врачи запрещают, — печально повинился Граф, прикладывая руку к сердцу.

Толстяк выбежал из беседки и быстро засеменил к потемневшему деревянному срубу у забора.

«Беги, беги, самовар, — злорадно посмеиваясь, подумал Студент, — наш „старенький“ Граф пока обмозгует, как тебя лучше слопать».

Но тут смех прямо-таки застрял у него в горле. По песчаной дорожке от розового домика с колоннами приближалась женщина, такая, будто сошла с обложки заграничного журнала. Расстегнутый легкий халатик, а под ним сиреневый купальник. Черные волосы переливались волнами, большая грудь лениво колыхалась, узкая талия, широкие бедра, длинные стройные ноги… Студент замер, вожделенно разглядывая ее.

Когда женщина проходила мимо, он увидел ее лиловые глаза под длинными ресницами и красиво очерченные чувственные губы. Заметив его, она состроила на алых губах такую манящую улыбку, что он чуть не застонал от нестерпимого желания и вцепился пальцами в край скамейки.

Она дружески, с затаенным смыслом кивнула Графу и пошла по тропинке в сауну.

Время полетело рвано, зигзагами, истязая Студента мелькающими образами того, что могло происходить в сауне. Еще немного, и он готов был рвануться со скамейки, исколошматить пузана…

Она вышла так же величаво, уверенная в себе. У беседки остановилась, шепнула, скривив в усмешке губы:

— На коленях ползал… Обещал жениться, королевой сделать…

— Королеву королевой? Ишь, какой щедрый! — зло сквозь зубы процедил Граф. — Спасибо, Леонелла!

Мимоходом она снова обожгла Студента манящим взглядом, ослепила, пригвоздила к скамейке своей вызывающей статью.

Вскоре из сауны выкатился красный распаренный самовар в белом махровом халате.

— Ну Граф, ну Граф, — затараторил он, — что за женщина у вас служит! Чудо! Сказка! Мечта!.. Но почему недотрога?..

— Такие женщины слишком дорого стоят, — наставительно ответил Граф.

— Сколько? Скажите, сколько? — упорствовал самовар…

— У вас таких денег пока нет… Может, и появятся, если… — Долгая легко переводимая пауза. — Впрочем, давайте вернемся к нашим баранам…

Дальше Студент уже не слушал. Он мечтал. Дух и плоть его были с этой неземной… нет, не так… царственно-земной женщиной.

4

Многое изменилось в жизни Студента за последние два месяца. Теперь он чувствовал себя богатым, независимым, значительным.

Снял комнату на Красной Пресне у доброй безответной старушки Таисии Прокофьевны. Она долго, смущеннотеребя пуховый платок, думала, сколько брать со своего квартиранта, наконец, осмелившись, испуганно выдохнула:

— Рубликов двадцать — двадцать пять… — и тут же боязливо отступила: — Ну сколько сможете…

— Значит, сто, — великодушно поправил ее Студент, ощупывая в кармане очередные банковские пачки сторублевок, которые дал ему Олег.

Старушка аж ахнула, опустилась на табуретку.

— Сто?!

— Иногда к завтраку, к ужину что-нибудь купите…

— Боже мой! — воскликнула она, умиленно глядя на Студента, — Да я ж и покушать приготовлю, и постираю, и приберу в комнате вашей…

В общежитии Студент сказал, что будет жить у родственников.

В летнюю сессию начали происходить необъяснимые чудеса. Как только он раскрывал рот, его тут же прерывали преподаватели:

— Это вы знаете. Переходите к следующему вопросу…

И в зачетке одна за другой выстраивались «отл.».

Встретив заведующего кафедрой физкультуры, он хвастливо раскрыл перед ним зачетную книжку.

— Смотрите. Ваша помощь не понадобилась.

Тот обнял его за плечи, отвел в сторонку.

— За тебя сам декан теперь хлопочет. Ему ректор сказал, что ты очень нужный стране человек… Догадываюсь, с кем сотрудничаешь, горжусь тобой…

«Ну и дурак же ты!» — подумал вслед ему Студент. Только сейчас его осенило: институт находится на территории графства!.. Олег сдержал свое слово.

После сессии Студента еще больше стало терзать любопытство. Откуда такая сила у Графа? Да и сам-то он, похоже, стал какой-то важной персоной, понять не мог, какой, но важной…

Таинственная жизнь графства была так тщательно замаскирована, что даже Студент, теперь уже вроде бы свой человек, ничего про нее не знал. Граф, Олег, дядюшка Цан и все… А что творилось внизу, под ними, откуда плыли большие деньги, скрывалось от глаз, как подводная часть айсберга.

По воскресеньям, а последний месяц часто и по вечерам в будничные дни Студент сидел за зеркальной дверью, ездил с Графом на дачи, в рестораны, где проходили неспешные беседы с разными солидными людьми. Он не прислушивался к разговорам, а все ждал того момента, когда сможет доказать Графу свою преданность. Но пистолет, как кусок ненужного кирпича, весомо оттягивал карман, и все разыгранные воображением яркие эпизоды быстрой расправы с каждым, кто посмеет обидеть Графа, в конце концов обесцвечивались, угасали, вызывали обиду и раздражение от неутоленного желания хоть чем-то искупить свое бездействие.

Неприметный паренек отыскивал его везде, где бы он ни находился — в спортзале, в бассейне, в парке. Показывался и растворялся бесследно, но Студент уже знал, что его ждет машина, и спешил, боясь опоздать.

В эту ночь Студент остался у знакомой гимнастки. Она оказалась неприступной, долго и отчаянно прогоняла его, но он с тупым упрямством осла разлегся в прихожей на диване — попробуй сдвинь девяностокилограммовую глыбу! — и незаметно для себя уснул. Открыл глаза, когда еще было темно. Почудилось, будто противно скребли железом по стеклу. Нет, не почудилось: к окошку прилипла, расплющив нос, физиономия неприметного паренька. Быстро, как на пожаре, вскочив, Студент выбежал на улицу и сел в притаившуюся под деревьями «эмку».

Прижавшись к углу кабины, Студент в полудреме думал об этом странном неприметном пареньке. Надо же, и здесь нашел! Надежно работает… А ведь он наверняка не знает, зачем и кому я понадобился в такую рань… Да и шоферу, молчаливому, хмурому, в неизменно надвинутой на лоб кепке, видать, сообщают лишь адреса: куда приехать, куда отвезти… Мелкая верная прислуга большого подпольного графства.

Мысли невольно перенеслись к самому Графу, мягко интеллигентному и вроде бы доступному, но в то же время загадочному, вызывающему к себе странное уважение, которое делает тебя покорным приверженцем всего, что с ним связано. Он — властелин этого скрытого сообщества. Даже про себя Студент не решался произносить «банда», «шайка», «скоп». Эти слова никак не подходили к облику элегантного Графа, звучали оскорбительно.

В болтовне дядюшки Цана, в иносказаниях Олега иногда пробивалось что-то слегка приоткрывающее завесу. Все было интересно для Студента, но касалось лишь прошлого. О нынешних заботах графства они при нем не говорили, словно этого графства и не существовало.

Попробовал он подступиться к Олегу. Долго блуждал с вопросами вокруг да около, пока не иссякло Олегово терпение.

— Давайте-ка, Студент, прямо. Что вас мучает?

— Прямо? — Это его застало врасплох, но, повздыхав, он все же спросил: — Я никак не могу разобраться, с кем работаю… Кто, например, Граф? «Вор в законе», авторитет, пахан или…

Олег рассмеялся:

— И так, и не так. Эти высокие титулы могут иметь только те, у кого очень большой опыт, кто не раз отбывал наказание… А мы… Да, Граф — большой авторитет, симейский лев, которого не берут стрелы… — Он глянул в окно на кладбищенские надгробия Донского монастыря и неожиданно задал вопрос: — Знаете, кто жил до революции в здании, где мы с вами находимся?

— Нет.

— Монахи. Здесь были братские кельи… Вот мы с Графом и создали новое братство. Далеко не монашеское, основанное на правилах воровских сообществ, но — братство. У нас общаковская касса. Мы помогаем кому надо — и тем, кто в зоне, и тем, кто выходит на волю… Знаете, Советская власть дает человеку, отсидевшему в тюрьме, всего лишь десяток медяков на автобус… Представьте себе, как ему жить на эти медяки?.. А мы выделяем большую помощь, под расписку, конечно…

— Это чтобы он вернул деньги?

— Да нет! — Олег искренне удивился наивности Студента, — Расписка — формальность… Из благодарности человек вернет втрое, впятеро больше… А не вернет, так Бог с ним!..

— Это значит, он примется за старое…

— Чудак вы, Студент! На заводе и за год не заработаешь столько, сколько мы даем…

— Спекулянты, торгаши тоже входят в братство?

— Это не наши люди. Правда, мы с ними живем мирно, если дань платят.

— А милиция вам не страшна?

— У нас с ними неплохие контакты. Вы это сами заметили…

— Значит, законы… — Студент помялся, не зная, как построить вопрос.

Но Олег понял его, неожиданно заговорил с раздражением:

— Какие законы? Ваши или наши? Ваши — это когда мусора сапогами мочат по яйцам, когда в зоне пашешь от солнца до солнца… Волчьи ваши законы… — Он чуть успокоился, продолжил тише: — А наши человечнее, гуманнее… Главный принцип — справедливость. И, пусть вас не удивляет, второй — верность, преданность братству… Оно объединяет гордые, независимые натуры. Они не рвутся к власти и не дрожат перед властителями. У них собственное понятие о чести, о нравственности, гораздо выше, справедливее, чем те, что узаконены обществом. Да-да, вы правы, это воры.

Самая древнейшая профессия на земле. Значительно позже появились проститутки, журналисты… — Олег сжал губы, подумал о чем-то своем, потом заговорил снова: — Воры с первых дней существования общественного стада превратились в санитаров…

— Санитаров? — переспросил Студент.

— Не удивляйтесь. Именно так. Вы слышали споры о волках? Многие справедливо считают, что волк в лесу санитар, лечит, регулирует естественный отбор… Волк убивает только слабых и больных и заставляет все остальное лесное зверье сохранять прекрасный жизненный тонус… Без него от немощи, лени, болезней вымерла бы вся лесная фауна… О нас не спорят, все считают врагами общества, оттого и боятся, травят, как волков… Но никто не задумывается о том, что мы стимулируем прогресс. На нас возложена историей благородная миссия: наказывать тех, кто стремится к несправедливому распределению накопленных ценностей.

Этот случайный разговор слегка развеял туман той таинственности, которая окружала все, что касалось графства.

В другой раз поздним воскресным вечером Студента пригласил на пиво с креветками дядюшка Цан и после четвертой бутылки стал вдруг рассказывать о Графе так восторженно, как, наверное, говорили миссионеры о деяниях святых апостолов послушным и жадным до всяких историй островитянам, готовым принять православие.

Графа воспитала Эльвира Тихоновна, дряхлая, но гордая и не сломленная аристократка. Когда ему исполнилось одиннадцать лет, она привела в свою большую полуподвальную комнату девятилетнюю сироту Катеньку, внучку недавно умершей подруги. Так и жили они втроем, тяжело, голодно, на редкие заработки «тети Эльвиры», которая давала уроки английского и французского языка «тупым советским боссам». Детей любила, холила, все время упрямо повторяла:

— Мои очаровательные дети, вы будете у меня самыми образованными в этой варварской стране.

Тетя пригласила к себе четверых давних, стареньких приятелей. Они с увлечением составили программу обучения детей и с таким же увлечением начали заниматься с ними. Тетя давала уроки английского, бывший тайный советник — немецкого языка, географии и астрономии, бывший директор гимназии — физики и математики, бывший приват-доцент Московского университета — философии, истории, риторики и логики, отлученный от церковных дел священнослужитель — богословия.

(Студент вспомнил, как однажды Граф с усмешкой сказал Олегу: «Я ж чужой в Стране Советов, мой родной язык — английский, а марксизм-ленинизм я могу воспринимать только критически, как почитатель Отца, и Сына, и Святого Духа».)

С годами добровольные преподаватели один за другим уходили из жизни. Их провожали на кладбище, и Граф с Катенькой, обнявшись, плакали, как по самым дорогим и близким…

Когда Графу исполнилось восемнадцать, а Катеньке — шестнадцать, остались лишь тетя, совсем немощная, с трудом передвигавшаяся на костылях, да бывший статский советник. На семейном совете было решено: пора определять мальчика в столичный университет.

Но бедные старики так были поглощены своими педагогическими заботами, что даже упустили из памяти: для поступления в университет нужны не столько знания, сколько советский аттестат о среднем образовании.

Бывший статский советник напрасно бегал по коридорам философского факультета, умоляя декана, профессоров провести самую строгую проверку его воспитаннику. Никто не согласился.

Отчаявшись, он устроил его, а год спустя и Катеньку на работу в театр, где главным режиссером был зять их покойного друга — бывшего директора гимназии.

Граф быстро освоил нехитрую профессию осветителя, Катенька стала костюмершей — шить она умела превосходно.

Глянув на Катеньку, главреж облизнулся, как кот в предвкушении мышки, и тут же предложил ей крохотную рольку машинистки ГПУ с одной им же придуманной репликой: «Убери свои лапы, вишь, человек работает».

Бывший статский советник, увидев на сцене нежно любимую воспитанницу, услышав, как она произнесла чужим голоском свою единственную фразу, рванулся к главрежу.

— Это ж талант!.. Это ж находка для театра!

Главреж задумчиво поскреб сизый подбородок.

— Да-а… На такую девочку наш зритель пойдет…

Дебют состоялся через год. Она сыграла роль женщины-комиссара в «Оптимистической трагедии». Когда лихой матрос с восторгом и отчаянной безнадежностью бросил в первые ряды: «Такая баба и не моя!», весь зал сочувственно взревел.

Амплуа Графа не поднялось выше часового («Стой! Кто идет?»). Втайне же он мечтал сыграть Фауста — тетя передала ему любовь к Гете. Но, когда он, стесняясь, доверил свою тайную надежду главрежу, тот замахал руками:

— Задуши в себе, юноша, ущербные стремления.

Артистическая карьера Графа прервалась совсем неожиданно, сразу же после дебюта Катеньки.

Главреж устроил маленький банкет — шампанское, лимонад, бутерброды. После хвалебных речей он пригласил счастливую Катеньку в свой кабинет, чтобы вручить ей текст новой роли — Катерины из «Грозы» Островского. Но буквально через две-три минуты она выбежала оттуда растрепанная, негодующая, заправляя в юбку разорванную кофточку.

Граф медленно опустил на стол бокал с шампанским — его уже тогда отличало редкое хладнокровие — и направился в кабинет главрежа. Пробыл у него не дольше, чем Катенька… Потом была «скорая», были врачи, носилки… Выяснилось, что у главрежа вывихнута рука, выбито восемь зубов, сломано три ребра…

Арестовать Графа не успели. На следующее утро он пошел в военкомат, а вечером роту добровольцев отправили на фронт. Из своего товарного, «пятьсотвеселого» вагона он неотрывно, мучительно, как бы прощаясь навсегда, смотрел на отдаляющиеся фигурки трех самых дорогих ему людей — тетю, бывшего статского советника и Катеньку…

Писал часто, всем троим. Но вдруг поток писем прекратился и пришла страшная похоронка… «Пал смертью храбрых…» Тетя не выдержала этого удара. Потом заснул в кресле и не проснулся бывший статский советник. Никто уже не провожал Катеньку, когда ее труппу эвакуировали в Среднюю Азию…

Граф вернулся. Со Звездой Героя Советского Союза. Побывал у могилок всех своих учителей (тут дядюшка Цан благоговейно добавил: «Там и сейчас по его заказу каждую неделю кладут свежие цветы»).

Начал искать Катеньку. Но все адресаты давали неутешительные ответы. Долго ходил в поисках работы. Оказалось, что Герои Советского Союза никому не нужны в мирные дни. Полгода был худруком в Доме культуры. Хотел поставить на немецком языке своего любимого «Фауста», но перед генеральной репетицией пришел жесткий отказ. В юротделе культуры потом еще долго возмущались: «Ставить пьесу на языке фашистов! Что это за космополит такой объявился?..» Стал выступать в Доме культуры со своей программой «Венок поэтов»: читал Пастернака, Ахматову, Мандельштама… и вскоре очутился в комнате на Лубянке, где уважаемому Герою Советского Союза полдня терпеливо разъясняли, что распространение упаднической поэзии равносильно вражеской пропаганде…

Тогда он перешел работать в «Интурист» переводчиком. Но лакейскую службу Граф не приучен был исполнять. Не прошло и года, как фарцовщики с почтением и страхом стали говорить о «старом Графе», своем отце и благодетеле. Но никто из них не догадывался, что «старый Граф» и есть тот молодой обаятельный переводчик со Звездой Героя Советского Союза, которого они часто видят в толпе иностранцев.

С Олегом Граф познакомился в ресторане «Пекин», где частенько сиживал по вечерам в одиночестве за столиком, который «откупил» у метрдотеля. Он предложил Олегу присесть «на секундочку», и с той «секундочки» они уже не расставались, столик теперь накрывали на двоих.

Как-то испуганный официант прибежал к дядюшке Цану.

— Тебя Олег и Граф требуют… Беги быстрей!

Он снял поварской колпак, передник и, настроившись на очередной каприз завсегдатаев, вышел в зал.

Но услышал неожиданное.

Олег сказал:

— Когда нам что-нибудь нравится, мы спрашиваем, кто приготовил, и всегда слышим в ответ, что это приготовил по своему рецепту шеф-повар Цан. — Он выдвинул свободный стул, приглашая его сесть, — Давайте выпьем за ваше кулинарное мастерство!

— Спасибо за добрые слова. Я не пью… — вежливо отказался дядюшка Цан.

— Мы это знаем, — многозначительно произнес Граф. — Мы многое о вас знаем… например, то, что вы прекрасно владеете английским, занимались карате, даже имели четвертый дан…

Дядюшка Цан присел на краешек стула, почувствовав цепкую хватку.

— Я не понимаю, что вы говорите…

— Понимаете, — убежденно сказал Граф. — Но нас не интересует ваше прошлое. (Передавая эти слова, дядюшка Цан пригрозил Студенту: «И вас это не должно интересовать!») Мы с Олегом тоже хотели бы заниматься карате. Конечно, в строжайшей тайне и за цену, которую вы сами определите.

— Но у вас возраст почтенный, — возразил дядюшка Цан, поняв, что с этими слишком хорошо осведомленными людьми надо быть настороже.

— Внешний вид бывает обманчив…

Граф глянул на Олега, и оба рассмеялись.

Занятия карате продолжались долго, почти год, но дядюшка Цан значительно раньше решил для себя, что встреча с Графом и Олегом — самый счастливый поворот в его судьбе. Графа он слегка побаивался, а Олега любил, как младшего брата, и говорил о нем с нежностью и восхищением. Одна рассказанная им история об Олеге была и в самом деле удивительной.

Известный криминалист читал лекцию курсантам школы милиции.

— Любое преступление оставляет следы, и только некомпетентность или леность ума наших работников не позволяют найти их…

— Вы не правы! — прервал лектора голос из зала. — Можно совершить преступление и не оставить следов.

— У вас есть примеры? — спросил криминалист.

— Примеров нет. Могу доказать…

Смех долго кружил по рядам курсантов.

А через неделю грабители взяли небольшую сберкассу. Унесли четыреста тысяч рублей.

Строптивый курсант обратился к известному криминалисту:

— Попросите, чтобы меня включили в оперативную группу. Думаю, это тот самый случай, когда преступники не оставили следов.

Криминалист снисходительно улыбнулся, но тут же стал набирать номер телефона заместителя начальника угрозыска.

Расследование шло долго, нарушая все установленные сроки. В конце концов дело решили прекратить за неимением улик.

Строптивый курсант снова пришел к известному криминалисту.

— Слышали, чем завершилось расследование?

— Да. Позорно завершилось…

— Я знаю преступников и знаю, что деньги спрятаны под крыльцом сберкассы…

— Откуда вам это известно? — Крайнее удивление отразилось на лице криминалиста.

— Это я снял кассу…

— Вы?!

— Помните наш неоконченный спор? Пришлось использовать многое из того, чему вы нас учили, чтобы доказать…

В МУРе, узнав об этой беспримерно наглой выходке курсанта, всполошились. И сразу же — ордер на арест. Начались допросы, выезды на место происшествия, опознания… А потом, чтобы отомстить строптивому мальчишке, протокол первого допроса, где он обо всем честно рассказал, сделали протоколом пятым — мол, заставили в ходе допросов признаться…

Как ни защищал его известный криминалист, суд определил: два года тюрьмы.

Эти два года стали для Олега новой высшей школой. Он быстро нашел общий язык со всем воровским цветом. Смышленого бруса[1] приметили два кореша — скачок-самородок[2] и валет червонный[3]. Стали вместе обдумывать беспроигрышные дела…

Поэтому, когда Олег покинул цареву дачу[4] у него сразу же появились деньги, квартира, оригинальная профессия — юрисконсульт блата[5].

В графство он вошел со своей надежной командой. В ней была и Леонелла…

Леонелла… Студент невольно закрыл глаза и блаженно любовался, святотатствовал, представляя ее обнаженной. Хорошо, что на этот раз путь к Графу оказался долгим, можно будет с чувственным наслаждением припомнить все, что он слышал о ней. Да, собственно, не так уж и много…

Олег встретил ее впервые, когда, еще будучи курсантом, проходил стажировку в райотделе милиции. Тогда велась беспощадная война с проституцией. Пятнадцатилетняя Люська — это позже она стала именовать себя Леонеллой — ошарашила милиционеров гневным заявлением:

— За что меня взяли? Я никогда такими грязными делами не занималась!..

Участковый от хохота прямо-таки сполз со стула.

— Ну и девка! Да я ж тебя третий год на панели вижу… Чего заливаешь?

А она справку на стол.

— Я девственна. Никогда с мужчинами не спала…

Хохот чуть поутих… Но милицию так просто не проведешь: мало ли как справку можно добыть…

— Давай-ка, дорогуша, топай к нашим медикам…

Пошла. Те подтвердили: девственна!

Зачесались у милиционеров затылки. Ничего не понять! Застукали ее в номере одного командированного… А теперь отпускать надо…

Тогда вмешался Олег:

— Послушай, Люська, мы без труда найдем повод, чтобы отправить тебя на сто первый километр… Но, если ты сейчас все честно расскажешь, отпустим на все четыре стороны… Договорились?

Она рассказала.

Встречалась с клиентами у гостиницы «Москва», там останавливаются большие чины — партийные секретари из республик, областей, председатели исполкомов.

Старые, а к молодому медку липнут, как мухи. Говорила: «Сначала гуляем в ресторане, потом пятьдесят рублей в залог. А если понравлюсь — добавите еще…» Соглашались сразу. Деньжищ у них куча…

Когда приходили в номер, брала полсотенную и развязывала ему галстук, дальше он сам сбрасывал все с себя и под одеяло…

— Тогда я снимала трусики, — говорила Люська, — и вешала их на видное место — на спинку стула, на край стола, чтоб лежал и видел их, кобель перезрелый. Спрашивала: «Где можно помыться?» Он указывал на ванную. Там я пускала воду во весь напор, а сама спокойненько к двери и в коридор… Знала, что он долго будет лежать, слушать шум воды. Трусики, они на виду, перед глазами — значит, здесь я…

— И не боялась? — Олег не скрывал своего восторженного удивления.

— Нет. А чего бояться? Не пойдет же он на меня в милицию жаловаться…

— Не пойдет! — весело поддержал ее участковый.

Лицо Люськи было печально, а в глазах бегали озорные искорки.

— Отпустите меня, граждане милиционеры, я не гулящая… А то, что трусики мои брали за пятьдесят целковых, так то их, покупателей, дело…

Эта история позабавила Студента. Он спросил тогда дядюшку Цана:

— Сейчас она так же работает?

— Нет, сейчас у нее свое большое дело. Она покровительница ночных бабочек. А еще… — Дядюшка Цан приложил палец к губам. — Наш Олежек — свет в ее окошке, не надышится на него…

Забавно рассказывал дядюшка Цан, умело имитируя интонации голоса, выражения лиц, жесты тех, о ком говорил. Студент чувствовал, что он многое увлеченно домысливает, стараясь поразить, рассмешить собеседника, но воспринималось все так достоверно, словно дядюшка Цан сам был свидетелем происходившего.

Каждый раз, когда Граф уезжал домой, Студент спускался в бывшую монашескую келью, где вершил свои непонятные дела дядюшка Цан, и слушал новые удивительные истории.

Но однажды — это случилось поздним вечером — он открыл для себя другого, страшного дядюшку Цана. Веселый и добрый рассказчик стоял, широко расставив ноги, над белым эмалированным тазом. Остекленевший, сверкающий взгляд, на губах подрагивает чувственная улыбка… А в тазу судорожно бьется крошечное тельце серого котенка, импульсивно отталкивая когтистыми лапками… оторванную головку. Летящие брызги крови прилипают к белому окружью таза, сползают вниз густыми живыми растеками, образуя вокруг котенка подвижную темно-красную лужицу.

— Вот чертенок! — усмехнулся дядюшка Цан, заметив Студента. — Кормил, кормил, баловал его, а он цап меня за руку… Больше не будет, мерзавец этакий…

На тыльной стороне руки дядюшки Цана была прочерчена тоненькая, с сантиметр длиной царапина.

Смешанная волна страха, отвращения и жалости окатила Студента.

— Я позже зайду, — глотая комок в горле, произнес он и выбежал из комнаты.

Вслед ему долетели прерывистый, леденящий смешок и слова:

— Крови испугался? Слабак…

Олег, к счастью, оказался у себя. Плюхнувшись на стул, Студент сбивчиво, волнуясь, рассказал ему об увиденном.

Спокойно выслушал его Олег и сказал неожиданное:

— Примите все как есть. Дядюшка Цан — обаятельный человек и сладострастный садист. При одном упоминании его клички — Крест — у многих наших мороз по коже продирает… У него ведь на счету десятки жизней, но, представьте себе, ни одной оставленной улики — профессионал высочайшего класса… Признаюсь, что мы его пожалели, спрятали, когда он отправил на тот свет одного дотошного сыщика… Что поделаешь, любит он выращивать кипарисы…

— Какие кипарисы? — удивился Студент.

— Дерево такое есть. Символ траура… Но мы не раскаиваемся, работает он у нас блестяще… А кличку Крест ему дали за наколку на груди. Воры это слово расшифровывают так: «Как разлюбить, если сердце тоскует». Я не знаю, о какой любви идет речь — к женщине или к трупам… Вот так-то, Студент… Теперь вы слишком много знаете… Но этого не знает Граф и не должен знать, поняли?..

С тех пор Студент реже заглядывал к дядюшке Цану, прохладнее, сдержаннее стал относиться к нему. Но дядюшка Цан, казалось, не замечал этого…

…Воспоминания остались где-то позади, когда машина подъехала к зеленым воротам с двумя красными звездами.

Бордовый пропуск, который протянул хмурый шофер долговязому, сутулому охраннику в солдатской форме, произвел неожиданный эффект. Тот вытянулся в струнку, отдал честь, уважительно скосив глаза на штатского пассажира. «Знай наших», — самодовольно подумал Студент.

Впереди расстилалось широкое поле военного аэродрома. У открытого люка грязно-серого самолета приветственно махал им рукой дядюшка Цан.

— У нас большая радость. Мои ребята Катеньку нашли… — заговорил он возбужденно, обняв Студента, — Я хотел сам лететь с Графом… Но… В общем, ты летишь… Уж постарайся, ладно? — Он незаметно сунул ему в карман пистолет, подтолкнул к открытому люку. — Чтоб они живыми, здоровыми и веселыми вернулись… На тебя надежда…

5

В широком отсеке самолета вольготно откинулись шесть синеватых кресел, самодовольных, пышных, точно выкроенных из кожаных перин. Студент погрузился в ласковую глубину одного из них, затаил дыхание от удовольствия.

Вошел Граф, и тут же оглушительно взревел мотор, устрашающе загрохотало, заскрежетало все вокруг, готовое вот-вот рассыпаться обломками. Ожившая, разъяренная от нетерпения махина содрогнулась, медленно, нехотя, потом быстрее, торопливее запрыгала по кочкам. Студент вцепился в подлокотники кресла, всем телом ощущая противное содрогание.

Наконец самолет оторвался от земли и словно завис на месте: в иллюминаторе замелькали убегающие вершины деревьев.

Граф с закрытыми глазами сидел рядом. Острый прямой нос, сдвинутые вниз брови, прочерченные опытным гримером глубокие старческие морщины вокруг рта, на лбу, искусно скроенный парик — волнистые седые волосы. Что-то сильно тревожило его: сжатые губы нервно подрагивали, дважды их тронула скупая горькая усмешка, но выглянувшие зубы, как бы в наказание за неуместные усмешки, сдавили нижнюю губу так, что она побелела.

— Первый полет?

Студент удивился, что сквозь этот адский шум может пробиться человеческий голос.

— Первый… Спасибо вам!

И снова удивился: его услышали.

— Мне? За что?

— Ну… Что доверили… Что взяли с собой… Я не подведу… Увидите…

— Надеюсь…

Странное чувство испытывал Студент. Граф вроде бы говорил не с ним, а с кем-то другим, кого видел закрытыми глазами.

— Довольны работой у нас?

— Да, очень… Я бы мог больше…

— Не спешите, — остановил его Граф. — Вам еще надо узнать мир, в котором мы живем… Я ведь странный человек, не к деньгам стремлюсь… Меня привлекает сам процесс игры, схватка с равными. Жажда власти — худшая, позорнейшая из человеческих страстей… Она вытравила из человека чувства достоинства, чести, гордости. Люди разучились смотреть друг другу в глаза. Герои превратились в трусов, чтобы тихонько отсидеть свою жизнь в уголке, умные стали играть роль глупцов, чтобы их уважали начальники, а зрячие прикинулись слепыми, чтобы не стать свидетелями…

Голос его звучал, как всегда, убежденно и твердо, но в непривычно долгих паузах явно проскальзывало шаткое сомнение в сказанном, он не ставил точек после законченных фраз, а ждал возможного несогласия, прекословия. И Студент догадался, что эти раздумья обращены не к нему, а к ней, к его Катеньке… Это была мучительная репетиция… Неужели всемогущий Граф опасается ее отказа?..

— Вы даже представить себе не можете, Студент, каким изгоем я чувствовал себя среди этих людей, — продолжал тем временем Граф. — Мотался, как перекати-поле, никем не узнаваемый. Каждый раз, когда власти мне, герою войны, милостиво бросали спасательный круг, я отталкивал его, видел, что это не спасательный круг, а жесткий, тугой ошейник… Долго, бессмысленно плавал я в людском море, пока не нашел единственно подходящую мне профессию… Теперь я ничему не верю…

— Как же человеку без веры жить?.. — осторожно спросил Студент.

И тут же заюлило где-то внутри тревожное сомнение: стоило ли так прямо оспаривать то, что Граф решительно отвергал?

— Вера у человека должна быть, — успокоенно выдохнул Граф, словно убедившись, что не обманулся в этом парне. — Самая привлекательная — христианская вера, она предлагает райское бессмертие в будущем… А самая надежная — вера в себя, которая дает возможность хорошо жить сегодня. Что касается вашей веры… — он скосил глаза на Студента, помолчал. — Я боюсь, что у нашей бедной России пока есть только прошлое… Будущего не вижу…

— Еще одно несогласие можно высказать? — более уверенно произнес Студент.

— Прошу вас. Смелее…

— А как вы относитесь к христианской заповеди «Не укради»? — спросил Студент и поразился своей дерзости.

Однако и этот вопрос Граф принял доброжелательно.

— Вы затронули самое больное, что меня волновало долгие годы. Поверьте, мой высший нравственный эталон — Нагорная проповедь Иисуса Христа, и я стремлюсь во всех своих делах руководствоваться христианскими заповедями. — Он слегка подправил пальцами парик, искоса глянул на Студента. — А вы, наверное, руководствуетесь моральным кодексом строителя коммунизма?

Зачет сдавал, — как бы оправдываясь, откликнулся Студент.

— Похвально! Значит, вы знаете, что основные постулаты кодекса взяты из Нагорной проповеди Христа?

На лице Студента отразилось изумление.

— Да-да… Можете проверить. И не только в этом проявился беззастенчивый плагиат большевиков. Они во всем подражают Церкви…

Студент слушал его пораженный.

— Христианские заповеди прекрасны, надо им следовать, но в жизни они далеки of нас, как небесные звезды. Опустишь взгляд к земле — и забываешь о них. С небес доносится «Не убий!», а на земле ни на час не прекращаются войны, людей убивают и физически, и морально. Вы говорите: «Не укради!», я добавляю: «Не пожелай ничего, что есть у ближнего твоего», «Не прелюбодействуй!», «Не произноси ложного свидетельства!»… Святые заповеди. Скажите, а как и за счет кого живут наши властители?.. Они просто создают законы, по которым можно открыто обворовывать своих подданных… Неразумная людская стихия распяла на кресте Богочеловека, а ваши идеологи распяли на кресте Бого-человечество и держат сейчас всех в большевистских молельнях, потрясая у выходов каменными топорами. Не будьте наивны, Студент, не заглатывайте яркие приманки… Любой человек, даже если он несет в душе веру, не может противиться своей генетической наследственности — хорошо поесть, выпить, соблазнить очаровательную женщину… О заповедях он думает только в храме, а сойдя с паперти, забывает о них — так много вокруг прелестных греховных искушений. Вот вы, теоретически постигший высокую коммунистическую мораль, почему согласились прийти к нам?

Студент пристыженно опустил голову.

— Мне трудно объяснить… Я много думал…

— Знаю, — спас его Граф от самоуничижения. — Вас мучили по ночам противоречивые мысли, грызла совесть… Поначалу такое происходит со всеми… Но, сознайтесь, вас заметно успокоило денежное вознаграждение?

— Так… — признался Студент, чувствуя, как обожгла стыдом приоткрытая правда.

— Отбросьте всякие сомнения. Вы правильно поступили. Надо жить так, чтобы вас уважали и чтобы вы сами могли уважительно думать о себе… Наш мир настолько абсурден, что его невозможно уложить ни в моральные прописи, ни в социальные надежды… В конце концов судить, осуждать человека никому не дано. Это в компетенции Бога: «Мне отмщение и Аз воздам!»

Последние слова подействовали на Студента освежающе. Стыд внезапно сменился освобожденным удовлетворением: его поняли, его признали, с ним говорят как с равным. Он распрямился в кресле, самодовольно ощущая, что сидит рядом с добрым и сильным человеком, таинственная власть которого касалась и его, Студента, ореолом святости.

Ташкент встретил их вязкой духотой. От палящего солнца пиджак Студента мгновенно отяжелел, нагрелся, обжигая спину, руки. У трапа их встретил, сверкая золотыми зубами, высокий узбек в белом строгом костюме. Он обнял Графа, долго не отпускал его.

— Какое счастье, какое счастье, — говорил он взволнованно, — видеть вас в нашем городе… Как ваше самочувствие?.. Как прошел полет?.. Как здоровье родных?..

— Спасибо, Балтабай. Все хорошо, — высвободился Граф из его цепких объятий, — Едем прямо туда…

— Как «туда»? — мягко возразил Балтабай, — Эмирская программа намечена… Сначала достархан в лучшей чайхане Ташкента. Попробуете плов, шурпу, каймак…

Граф решительно покачал головой.

— Нет, едем туда!

— Одну минуточку… — Балтабай обернулся, крикнул что-то по-узбекски в сторону, где ожидали их три машины. — Хочу познакомить с Дальмар. Она нашла вашу знакомую…

Из передней машины выпорхнула девочка не виданной Студентом восточной красоты, побежала к ним. Граф, видимо, заметил его ошалелый взгляд, тихо-тихо, чтобы не слышал Балтабай, спросил, усмехнулся:

— Нравится? — и тут же обратился к застывшей перед ним девочке: — Благодарю, дорогая Дальмар. Просите любую награду.

— Ничего не надо, уважаемый. — Голосок у нее был нежный, певуче-ласковый. — Для меня большая честь помочь вам…

— Бывали в Москве?

— Нет. Никогда… — еще не веря своему счастью, шепотом выдохнула Дальмар.

— Собирайтесь… Мой коллега, — он положил руку на плечо Студента, — сделает все, чтобы визит в столицу стал для вас большим праздником…

Она упруго вздохнула всем телом.

— Я? В Москву?.. О, спасибо, спасибо, Граф!.. — И посмотрела с умоляюще-настороженным ожиданием на Балтабая. Тот кивнул великодушно:

— Иди. Собирайся…

Сели в машину. Граф со Студентом сзади, Балтабай рядом с водителем. Тут же на коленях у гостей появились круглые, как поднос, узбекские лепешки, а на них горой инжир, урюк, хурма, тутовник… От предложенного коньяка Граф отказался.

— Помните мою просьбу? — наклонился он к Балтабаю. — Останавливаемся в безлюдном домике. Я на десять минут уединяюсь, а вы полностью меняете всю свою команду, и едем дальше.

— Все будет сделано, Граф!.. Может, на обратном пути посмотрите все-таки Ташкент, отдохнете?..

— Извините, дорогой, в следующий раз…

Ехали по извилистым дорогам между рядами неприступно-равнодушных, тянущихся к небу тополей, за которыми простирались поля хлопчатника — белые пуховые головки блаженно замерли, согретые солнцем. Внезапно дорогу сузили, стеснили с обеих сторон дутые глинобитные дувалы, охранявшие дома, деревья, людей от изнурительной жары, от взглядов случайных прохожих.

Возле широкого разлома в дувале машина остановилась. Их встретил молчаливый старик с редкой серебристой бородкой, в черном ватном халате и цветной порыжевшей тюбетейке. Низко склонившись, он гостеприимно раскрыл ладони, протянул руки к массивным воротам, прикрытым пышным вьющимся виноградником. Графа и Студента провели в просторную комнату, убранную роскошными коврами.

— Встаньте с той стороны у двери и никого не впускайте, — приказал Граф.

Вскоре вернулся Балтабай, почтительно доложил Студенту:

— Мы готовы. В машинах новая команда.

Когда дверь отворилась, Балтабай остолбенел — лицо вытянулось, глаза напряженно расширились, словно увидел он нечто поразительное, неподдающееся объяснению.

Перед ним стоял совсем другой Граф, волшебно помолодевший. Дряхлая сутулость сменилась строгой офицерской выправкой, седая шевелюра — глянцевито-каштановой гривой волос, морщинки исчезли с его лица, даже взгляд стал иным — лукавым, ироничным. А на лацкане пиджака поблескивала Звезда Героя Советского Союза. Это был молодой, самоуверенный человек, с которым Студент встретился в вагоне поезда.

— Если кого-то удивит мое преображение, — обратился Граф к Балтабаю, — скажите так: «Старик решил отдохнуть с дороги, дальше поедет его сын…» Прошу вас закрыть эту комнату и никого туда не впускать до моего возвращения…

— Ваше повеление — закон, — начал медленно оживать Балтабай, даже сделал первый осмысленный вывод: — Мы с вами почти ровесники… А я думал…

— Это вы точно заметили, — притворно посерьезнел Граф. — Ровесники, единомышленники, соратники, — И открыто улыбнулся: — В общем, братья по духу… Едем!..

С глаз Балтабая точно спала пелена, наконец-то он все понял и рассмеялся громко, освобожденно.

Через полчаса они остановились возле трехэтажного каменного дома, который оцепил ровный строй густых подстриженных кустарников. В небольшом дворике, оплетенном сверху виноградными лозами, их встретила толпа возбужденных узбеков.

— Родственники хотят поговорить с вами. Убрать их? — спросил Балтабай.

— Я готов встретиться с ее мужем…

Головорезы Балтабая с суровыми жесткими лицами и дымящимися в уголках губ папиросами оттеснили шумящую толпу.

Вперед вышел высокий по-восточному красивый юноша с мягкой, окаймляющей нижнюю часть лица бородкой, какие бывают у служителей ислама («Сын секретаря обкома», — шепнул Балтабай), заговорил возмущенно, свысока:

— Твоя сила… Понимаю… Но зачем так делаешь?.. Нехорошо делаешь… Моя жена… не твоя жена… Я повестку сам видел… Погиб ты… На войне погиб…

— Вы правы, уважаемый… Вы правы, — подтвердил сочувственно Граф. — Но я жив… Мы с вами оказались в одинаково сложном положении… Вам она нужна… мне тоже. Давайте решим мирно: пусть сама сделает выбор…

— Иок, нет!.. Моя жена!.. — уже, закричал он.

Граф повернулся к Балтабаю:

— Где она?

— Там, внизу, возле арыка… — И, глянув на мужа, что-то резко сказал ему по-узбекски. Тот яростно замычал, точно ему заткнули рот кляпом, остервенело замотал головой.

В тени акации, у бойко говорливого ручья сидела изящная, миниатюрная женщина в полупрозрачном экономно скроенном купальнике.

Заслышав шаги, она подняла голову — длинные золотистые волосы упали на грудь, закрыв часть лица, — привстала в заметном смятении. Большие голубые глаза ее отразили тревожное недоумение, а губы, мягкие, добрые, задрожали мелко-мелко… Студент, стоявший за спиной Графа, не услышал, а понял:

— Ты жив?.. Жив… — И надломилась, как подрубленное деревце, упала на каменистую землю.

Граф поднял ее на руки легко и бережно.

— Извини, так получилось… Я жив… Я приехал за тобой… Согласна?..

Она опустила голову на его плечо, открыла глаза, наполненные слезами, и ответила-выдохнула прямо в ухо: — Да.

— Ты уедешь со мной навсегда?

Маленькие ручки обвили его шею, глаза наполнились слезами. В голосе пробились истерические нотки;

— Да! Да! Да! Да!..

Балтабай забежал вперед и, склонившись в полупоклоне, указал на дверцу в глиняной стене.

— Здесь ближе к машине…

Они так и пошли: Балтабай, за ним Граф с Катюшей на руках, сзади Студент. Дверца вывела в тесный проулок — Графу пришлось развернуться боком, чтобы обойти упрямо стоявшего поперек дороги заляпанного грязью ишака. Что-то коротко взвизгнуло над ухом Студента, сухо треснуло за спиной. В сознании мелькнула страшная мысль: «Стреляют!» — и зудящая дрожь побежала по всему телу. Такое же гадкое чувство он ощутил однажды, когда смотрел вниз на площадь Восстания с двадцать шестого этажа высотного дома.

Раздался еще один выстрел, еще… Мимо них пробежали четверо балтабаевских громил с пистолетами в руках. Балтабай выкрикнул на ходу:

— Одно ваше слово, Граф, и эта махаля станет пустыней…

— Отставить! — донеслось в ответ.

Граф шел спокойно, размеренным солдатским шагом, прижимая к себе хрупкую женщину. А она, обняв его, смотрела вдаль поверх головы Студента, и в глазах ее не было страха, была разбуженная радостная вера: сейчас, сейчас все это кончится, и она уедет к нему навсегда…

А Студента внезапно охватил озорной боевой дух. Пропала зудящая дрожь. Он выпрямился, зашагал, подражая Графу, жестко, как курсант на военном параде.

И вдруг увидел странное: матовое пятно с ладонь на пиджаке Графа, под правой лопаткой. «Кровь!» — ужаснулся он. Это та, первая пуля, что просвистела над ухом… Она… Граф выше его на полголовы…

Студент неотрывно смотрел на пятно, оно расширялось, бурело… «Не уберег!» Теперь уже дрожь била его, как в приступе лихорадки. А Граф — и это невозможно было понять — двигался все так же уверенно, все так же крепко держал свою дорогую ношу…

Но тут и Студента обожгло, острая боль пронзила всю левую руку. Не успел он осознать, что произошло, как жгучий взрыв словно разодрал мякоть бедра чуть выше колена. И позже он не мог объяснить себе, что его удержало на ногах, что заставило идти… Наверное, кровавое пятно на пиджаке Графа — он же шел…

Открыв дверцу машины, Балтабай отступил в сторону, спросил настороженно Графа:

— Что с вами?

И тут же, увидев мокрую полосу на его пиджаке, кровь, стекающую по пальцам Студента, заорал:

— Заводи машину! Быстро! В больницу!

6

У трапа самолета их ждали Олег и дядюшка Цан. Упреждая вопросы, Граф поднял высоко над головой левую руку (правая покоилась в подвязке у груди) и громко крикнул, еще не ступив на землю:

— Все отлично!

Олег взволнованно, как найденный ребенок, прижался щекой к плечу Графа, а дядюшка Цан стиснул, затряс своими ухватистыми клешнями его левую руку. Увидев Катюшу, они слегка растерянно отступили от Графа, словно устыдились своей не мужской сентиментальности. Легкое замешательство снял дядюшка Цан.

— Милая, очаровательная Катюша, мы долго искали, ждали вас. Теперь вы с нами. Спасибо! Дядюшка Цан, а это — я, готов исполнить любое ваше желание.

Склонив голову, он прикоснулся губами к ее ручке. Следом за ним и Олег, робея, изысканно вежливо тронул губами ее пальцы, потом запоздало выдернул из-за спины большой букет роз, обернутых снизу промокшей газетой.

Катюша взволнованно молчала, обняв цветы. В ее глубоких серо-голубых глазах теплела признательность и благодарность.

— Поехали! — скомандовал Граф, прервав затянувшуюся встречу.

Дядюшка Цан взял под руку Студента.

— С этой минуты ты для меня родной брат, — Студент недоуменно глянул на него, — Не понял? Эх ты, а еще студент! Ты мой родной брат потому, что не струсил, две пули принял на себя, которыелетели в Графа… Иди, вон та машина отвезет домой тебя и твою восточную принцессу…

Оказывается, дядюшка Цан все-таки заметил Дальмар, без обиды подумал Студент. А для остальных она осталась невидимкой…

В машине он не сдержался, обнял ее за талию и сразу почувствовал, как ожила она под его рукой, как что-то конвульсивно забилось в ее теле от предчувствия…

Дома Дальмар швырнула в угол дорожную сумку…

— Ну, что стоишь?.. Давай раздевай!

И отдалась ему жадно, неистово, со страстью дикой кошки…

Вечером, когда они ужинали в ресторане «Пекин», у Студента все еще опьяненно кружилась голова и еще слышались ее прерывистые вздохи, вскрики.

С того дня на занятиях он думал только о ней. А чтобы сократить ожидание, часто сбегал с лекций. Она встречала его в ярко-пестром халатике узбекского шелка. Из трех белых пуговиц одна, нижняя, всегда была расстегнута, отчего уголки халата при движении открывались чуть выше колен, и он, скрыто поглядывая на ее смуглое пышное тело, дурел от палящего соблазна. Бушующая плоть, как молния, разряжалась в неистовых ласках Дальмар, каждый раз восторженно убеждая его, что это несравнимо с теми тайными телесными усладами, которые до встречи с ней сумбурно блуждали в его мужском воображении.

На пятый день она сказала:

— Мне нравится в Москве. Можно, я поживу у тебя еще недельку?

У него перехватило дыхание от вспыхнувшей радости, но он сдержался, ответил с небрежным великодушием:

— Живи сколько хочешь…

После поездки в Ташкент многое для него изменилось и в зазеркальной комнате. Он почувствовал себя не послушным наемным телохранителем, а человеком, напрямую причастным к делам графства. Пропало чуть холодноватое отчуждение, которое разделяло его с Олегом, исчезла слегка пугающая полуофициальная сдержанность Графа. Теперь при встречах они улыбались ему, как равному, спрашивали о самочувствии, шутили. Это признание он с гордостью осознавал как высшую награду.

Началом трагических событий в графстве послужил визит уже знакомого Студенту большого советского начальника.

Дутый, похотливый Самовар, который ползал на коленях в жаркой сауне перед Леонеллой, протопал короткими ножками мимо зеркала, присел к столу, сложив сардельки-пальчики на вздувшемся животе.

Его появление было необычным: с такими людьми Граф всегда встречался конспиративно — на скрытых от посторонних глаз дачах или в отдельных кабинетах загородных ресторанов. Приход сюда, в городскую резиденцию Графа был, видимо, вызван какими-то чрезвычайными обстоятельствами.

Студент чуть-чуть, на полсантиметра, приоткрыл дверь и услышал его взволнованный тенорок:

— Сорок пять… Представьте себе! Сорок пять миллионов! И шесть трупов! Такого мокрого гранда[6] при мне не бывало…

— Успокойтесь, дорогой мой, — вежливо остановил его Граф. — Не вас же обокрали, а государство…

— Но дело-то на моей шее повисло! — Он ударил пухлой ладонью по плечу — вероятно, до шеи достать не мог.

Граф сказал тверже:

— Мы с вами давно знакомы. Поэтому будем говорить прямо. Вас интересует, кто взял ювелирный?

— Да. Но вы не скажете…

— Конечно. Я сам не знаю, кто…

— Вот за это спасибо, — расплылся в улыбке самовар. — Значит, не ваши… Мы так и думали…

— Гастролеры оставили следы? — спросил Граф.

— Оставили… Они ведут в Коломну… Но парень, которого опознали по фотографиям свидетели, лег на дно… Большего я сказать не могу, сами понимаете…

— Спасибо и вам. Этого нашей разведке достаточно.

— Да, — вздохнул самовар, — нам бы вашу разведку. Завтра все будете знать?

— Надеюсь…

— А может, поделитесь с нами? Я доложу кое-где… Вам зачтется…

Граф невесело рассмеялся.

— Зачем же вы так? Обидно. У нас разные жизненные принципы… Найдете их — наказывайте по закону… Мы найдем — накажем по справедливости.

— За что? За то, что они похозяйничали в графстве? — Маленькая головка, напоминающая заварочный чайник на самоваре, с любопытством повернулась тонким носиком к Графу.

— Конечно. Это же все равно, что залезть в чужую квартиру. — Граф встал из-за стола, держа в руке толстый конверт. — Вы лучше скажите, как продвигается дело с моим подопечным?

— Все в порядке. Он будет оправдан, — спрыгнул со стула самовар.

— Очень вам признателен. — И толстый конверт скользнул в карман гостя.

На следующее утро во время лекции по истории Студенту, лениво развалившемуся в последнем ряду просторной аудитории, переслали записку с одним словом «Срочно!». Он поднял голову, недоуменно огляделся: в щель приоткрытой двери смотрел на него неприметный паренек…

В комнате Графа находились Олег и дядюшка Цан. На лицах довольство, взгляды загадочно-веселы, улыбки лукавы.

— Есть забавная идея, — заговорил Граф, приглашая Студента сесть, — Хотите принять участие в шутовской интермедии по сценарию Олега?

— Хочу! — быстро ответил Студент, а внутри заликовало: «Наконец-то!»

— Придется вам на недельку прервать занятия в институте… Скажете, что сестра или мама заболела, навестить надо…

— Скажу… не впервой…

На несколько секунд задумавшись о чем-то своем, приятном, — легкая улыбка чуть раздвинула губы, — Граф рассеянно оглядел Студента, потом неторопливо начал говорить:

— Два дня назад наше графство посетили гастролеры. Ограбили ювелирный магазин… Дело, сами понимаете, обычное. Но нас возмутила их бестактность — не посоветовались с нами, не попросили разрешения. Теперь мы просто обязаны напомнить им о святых правилах… — Он снова помолчал, опустив голову, точно сожалея, что вынужден предпринять ответные меры. — Разведчики дядюшки Цана отыскали героя. Им оказался наш старый знакомый Гвоздь со своими петушками… Так вот, мы решили, согласно нашему неписаному уставу, разделить с ними поровну радость, ну и добычу, конечно… Чтобы впредь знали, с кем имеют дело…

Студент напряженно вытянулся, ожидая самого главного. Однако Граф разочаровал его:

— Не будет выстрелов, ножей, драк. Все пройдет достойно и красиво… Гвоздь услышал за спиной топот милиции и уже начал искать надежных покупателей. Наши люди ненавязчиво подсказали ему, что есть такие в Туле. Ими станут Олег и дядюшка Цан. Роль хозяина тульской квартиры мы решили предложить вам. Подойдет?

— Подойдет!

— Тогда с Богом! Отправляйтесь на первую репетицию.

Роль оказалась настолько простой, что Студент даже расстроился. Хозяин квартиры должен был встретить гостей, рассадить их за столом, а затем, пока не завершится сделка, стоять у окна.

Но у Олега было другое мнение.

— Запомните, — говорил он терпеливо, — вы — наша реклама. От вашего поведения зависит успех всей операции. Одно фальшиво произнесенное слово, один неверный жест, и продавцы сбегут. Здесь надо выверить, отработать мельчайшие детали…

Раз пятнадцать, если не больше, заставлял он Студента разыгрывать все, как на сцене. Без конца прерывал — показывал, подсказывал, будто и в самом деле роль, которую предстояло сыграть Студенту, представлялась Олегу заглавной.

Наиболее тягостны были бесконечные повторения встреч с гостями. Олег мягко, но упрямо просил его выполнять одни и те же мизансцены, терпеливо объясняя, где стоять, как повернуться, куда идти… Даже прочертил на полу мелом линию его движения: дверь — стол — окно. Студент не мог понять, зачем тратить столько усилий на пустяки, пока не услышал:

— Вы искренне радуетесь их приходу, улыбаетесь, говорите добрые слова… Но!.. Но двигаетесь по комнате так, чтобы не оставить им выбора — всех надо посадить по ту сторону стола. А мы потом сядем по эту. Иначе крах задуманному.

Тихонько вошел дядюшка Цан, присел в сторонке и долго, внимательно наблюдал, поглаживая ладонью подбородок.

— Ну как? — спросил его Олег, закуривая очередную «беломорину».

— Сможет! — ответил тот уверенно. — Только вот студента в нем многовато. А должен быть типичный работяга. Попроще, погрубее… Я его вижу так: черный новый костюм — в Москве купил, сапоги… Парик другой, полохматее. Усики тараканьи… Под ногтями грязь… Этакий забубенный фраер из провинции, который строит из себя блатягу…

Забубенным фраером и прибыл Студент в Тулу якобы погостить у школьного приятеля, который жил на окраине города в четырехэтажном доме, прислонившемся спиной к сосновому бору.

К дверям на втором этаже была прижата кнопкой бумажка: «Витя, друг, меня в командировку послали. Ключи в 13-й кв. у тети Веры. Живи, отдыхай, буду через неделю. Игнат».

Эту записку, по замыслу Олега, должны были прочитать любопытствующие соседи, чтобы появление нового жильца не вызвало у них удивления.

Однокомнатная квартира неизвестного Игната, где предстояло Студенту прожить три дня до встречи с продавцами, сразу все рассказала о хозяине. В скособоченном открытом шкафу грудой лежали поношенные рубашки, майки, засаленные ватники, драные ботинки, под пружинной кроватью, наспех прикрытой суконным одеялом, в несколько рядов выстроились пустые бутылки. Следы последней попойки сохранил грубо сколоченный столик на кухне: мутные стаканы, на газетных обрывках засохшие куски хлеба, рыбьи хвосты, кости, заплесневевшие изнутри консервные банки. Застоявшийся воздух был наполнен запахами пыли и тяжелого мужского пота.

Олег просил ничего не трогать в квартире, сохранить «местный колорит».

— За три дня, — говорил он, — вы постарайтесь принять эту декорацию, как свой образ жизни, и привыкнуть к тому, что вы дома…

Студент брезгливо разглядывал тощую подушку в пожелтевшей с черными разводами наволочке. «Боже мой, целых три дня и три ночи!»

В полночь тихонько, чтобы не разбудить соседей, внесли громоздкий овальный стол с широким выдвижным ящиком. Долго, старательно устанавливали его посреди комнаты. Вокруг стола разместили стулья, два по одну сторону, два — по другую.

Оставшись снова в одиночестве, Студент распахнул окно — квартирные запахи действовали тошнотворно, и, не раздумывая, лег спать на стол, положив чемодан под голову.

Дни тянулись изнурительно-тоскливо. Он, как было велено, перезнакомился со всеми соседями, представляясь школьным другом Игната, приехавшим в отпуск из Уссурийского леспромхоза. С тремя мужичками, рабочими местной фабрики, полдня играл в карты на широкой тесине, приколоченной за домом между двумя сосенками. Беззаботно проиграл более ста рублей, чем вызвал их большое уважение. Осчастливил тетю Веру «уссурийским подарком» — банкой клюквенного варенья, которую нашел в кухонном шкафчике Игната, а ее трех краснощеких внучат — конфетами «Мишка на Севере». Но большую часть времени проводил в квартире, разыгрывая встречу с продавцами. Кажется, все получалось естественно, а вот почувствовать себя как дома в этом замызганном жилище никак не мог.

Наиболее томительным и длинным был третий день, особенно вечер. Студент расставил на дальней от входной двери половине стола тарелки с закуской, водку, коньяк, стаканы и сел за стол, поглядывая на часы: секундная стрелка продвигалась с такой неторопливостью, будто издевалась над ним.

Они должны были прийти в одиннадцать. Но тихое, дробное постукивание подушечками пальцев по двери раздалось раньше.

Он вскочил, впустил в комнату двух невысоких крепышей в устрашающе надвинутых на брови кепках.

— О, бухляночки с мешочком[7]! — приветливо заметил первый, прижимая к боку плетеную корзинку. — Деловые будут!

— Проходите, присаживайтесь, гости дорогие! — разулыбался Студент, широко раздвигая руки, как его учил Олег: продавцы должны были пройти по узкому проходу между ним и стеной к двум предназначенным для них стульям по ту сторону стола.

Другой, усаживаясь на предложенное место, спросил зло и хмуро:

— Ты балатак[8], что ли?..

И тут же замолк, настороженно глядя, как вслед за ними, опираясь на деревянный костыль, переступил порог неопределенного возраста человек, высокий, в серой шляпе, из-под которой по окраинам щек спускались густые бакенбарды. Строгий, жесткий взгляд его был устремлен в какую-то невидимую впереди точку. Чуть скошенный нос, как у профессионального боксера, и рваный шрам на подбородке придавали ему вид грозный и неприступный.

Не сказав ни слова, он присел против близнецов, передал Студенту костыль и, склонившись, начал гладить ладонями негнущуюся ногу, видимо, успокаивая боль. Это был Олег, но Студент в первую минуту усомнился — ни по каким, даже малейшим приметам не мог признать его.

— Где красный товар[9]? — гулко и резко пронеслось по комнате.

— Сначала голье[10] покажи! — уже с фальшивенькой бодростью откликнулся хмурый.

Олег звучно щелкнул пальцами. Тут же Студент вытащил из-под шкафа брезентовый саквояж и, высыпав на стол груду денежных пачек, поставил саквояж возле больной ноги Олега.

— Здесь все, по уговору. Щупай!

Деньги преобразили хмурого. Лицо засветилось, дрожащие руки стали разрывать одну пачку за другой.

— Куклы[11] не мастерим! — коротко бросил Олег, как хлестнул по щеке. Он все еще поглаживал, разглядывал свою ногу.

Хмурый оторвал руки от денег, словно ожегся.

— Да я что… Я не это… На блат ведь продаю…[12]— Чувствовалось, что он уже сдается под давлением властного голоса. — У нас все в скрипухе…[13]

Рядом с деньгами на стол посыпались, засверкали, заискрились драгоценности: самодовольное золото, надменно холодное серебро, многоцветные камни — ярко-синие лазуриты, красноватые гранаты, голубовато-зеленые изумруды, узорчатая яшма, золотистые топазы, а среди них царственно гордые бриллианты, таящие за вспышками света свою загадочную животворную суть.

Склонившись над столом, Олег начал с придирчивой педантичностью разглядывать, приближая к глазам, кольца, кулоны, броши, ожерелья, браслеты… Продолжалось это долго, в полной тишине. Оба продавца, напряженно дыша, следили за его движениями так, будто он совершал неведомое им таинство.

В отдельную группку легли четыре роскошных ожерелья из крупных бриллиантов, золотой браслет, змейкой свернувшийся в три кольца, — на ее вздернутой хищной головке сияли глазки из благородного опала, — и четыре массивных золотых перстня, украшенных редкими камнями.

— Под липой не лежали? — спросил Олег тихо.

— Тут же бирки магазинные, — встревоженно, уже с оттенком уважения воспротивился хмурый.

— Магазинные? — ядовито передразнил его Олег. — Проверим…

Он снова хлестко щелкнул пальцами.

— Соломон? — уточнил Студент.

— Да. И побыстрее!

— Я мигом. Он надо мной живет.

— Стоп! — Олег провел взглядом по той части стола, где лежали ювелирные изделия и пачки денег. — Хоть и свой Соломон, а надо провести его коридором[14]. Тачку свести[15] по старой дуре сможет. У тебя какой-нибудь пакет есть?

— Найду.

— Дай ему, — Олег указал пальцем на молчаливого продавца. — Пусть считанный товар соберет… А ты, — впервые глянул он на хмурого, — затырь голье в едальню[16] и гроб[17] на бидрик[18] замкни…

Когда все было сделано и на виду остались лишь отобранные Олегом драгоценности, последовало новое указание хмурому:

— Положь бидрик сюда, на блюдечко. Пусть перед зенками[19] покемарит[20]. Агач![21] Давай Соломона!

Студент выбежал из квартиры и затопал вверх по лестнице.

На ступеньках у чердачной двери ждал его дядюшка Цан, тоже неузнаваемый: лохматые седые космы, тяжелые роговые очки, преображенное гримом лицо — типичный старый-престарый еврей. Вдобавок еще накинутая на плечи грубошерстная женская шаль.

Он подмигнул Студенту и по-стариковски медленно, держась за перила, стал спускаться вниз.

Продавцы встретили его опасливо недоверчивыми взглядами.

— Всем нужен старый Соломон, — присев к столу, начал он говорить ворчливо. — У кого что пропадет, идут: «Соломон, помоги найти». Кто что найдет: «Соломон, сколько стоит?» Кому что нужно: «Соломон, сделай!»

— Оцени это, не глядя на бирки! — повелительно остановил его Олег. — С точностью до копеечки. Не привык я оставаться меж двух наголо…[22]

Старый Соломон (то есть дядюшка Цан) вытянул из-под шали большое увеличительное стекло, обрамленное металлической полоской, и, сердито, неразборчиво пришептывая, начал изучать золотую змейку.

Тем временем Олег разлил водку по стаканам.

— Клюкнем, темщики[23], сулейки[24]?..

Выпил первым. Те переглянулись и тоже опустошили стаканы, потянулись к закуске.

— Ну и работа! — вновь заговорил Соломон, рассматривая в лупу ожерелье, — Подковы им ковать надо, а не алмазы гранить… Руки бы пооборвал!..

Олег повернулся к нему:

— Хватит искать у татарина кобылу[25]. Дело говори!

Пока дядюшка Цан старательно громко ругал своих коллег-ювелиров, чаще всего обращаясь к молчаливому продавцу, а Олег по-прежнему, кривя губы, заботливо успокаивал ладонями больную ногу, Студента, прислонившегося к стене возле репродуктора, мучило ожидание: когда же в этой говорливой коробке заиграет музыка? Вчера из радиопрограммы они узнали, что в 23.35 начнется концерт маршевой музыки, и решили именно с этой минуты приступить к кульминационному действию…

Наконец-то диктор сообщает о концерте… Молчание, только скрип, далекий, противный… Испортился, что ли?.. Нет! Заработал! Марш «Славянка»! Первые аккорды духовых и ударных инструментов смели гнетущую тревожность. Облегченно вздохнув, Студент незаметно усилил звук и стал пристально смотреть на хмурого (Олег говорил: «Упрись взглядом нагло, безотрывно, он это почувствует, озлобится, отвлечется…»).

Студент смотрел на хмурого, а сам невольно боковым зрением улавливал все движения Олега. Правая его рука отделилась от ноги, раздвинула створки саквояжа, превратив его в голодный раскрытый клюв гигантского птенца… Потом замедленно поднялась и вытянула из-под крышки стола тонкий длинный гвоздик. Студенту хорошо было видно, как вяло отвис угол фанерки — дна столового ящика и в жадный клюв гигантского птенца упали две пачки денег. Олег нажал указательным пальцем на фанерку, заставив ее круче прогнуться. Теперь уже ненасытный птенец глотал одну за другой быстро летящие пачки… Не было слышно — маршевая музыка и еврейский говорок дядюшки Цана заполняли комнату, но Студент всем своим существом ощущал глухие удары падения.

Фанерный угол покорно вернулся в прежнее положение, а длинный гвоздь закрепил его. Рука Олега раздраженно взвилась над столом.

— Хватит баки вколачивать! — крикнул он дядюшке Цану. — Дело говори!

Тот откинулся, заморгал испуганно и обиженно.

— Уважаемый, мы с вами давно работаем… Вы меня знаете… Зачем же так?.. Торопиться в моем ремесле нельзя. Я должен все до конца выяснить, все точно оценить, чтобы с обеих сторон обид не было… Но я вас сейчас огорчу. Это стеклышко, — он поднял вверх увеличительное стекло, — плохой здесь помощник… Мне надо на других приборах исследовать работу…

— Так неси приборы и исследуй! — так же властно сказал Олег.

— Это очень сложно, — уже молил дядюшка Цан. — Мне проще подняться к себе и оглядеть их там при подсветке.

— Смотри здесь! — Олег был неумолим.

— Что хотите со мной делайте, уважаемый, здесь не могу. Слишком дорогие изделия, чтоб так, на ходу… Тут основательность нужна…

Кажется, он убедил Олега. Строгий покупатель кивнул, как смилостивился.

— Ладно. Только пойдешь с ним. — Он легко, двумя пальцами, словно саквояж и в самом деле был пустым, поднял его за костяную ручку, передал Студенту.

Драгоценности были аккуратно сложены на денежные пачки — этого продавцы не могли видеть: Студент держал саквояж на уровне груди.

Старого еврея прямо-таки перекосило от обиды:

— Как стыдно, как стыдно!.. Сколько лет знакомы с вами, а доверия нет… Очень стыдно…

Но все же послушно зашаркал старыми шлепанцами за Студентом.

Он обиженно бурчал до тех пор, пока не миновал пять лестничных пролетов и не остановился у чердачной двери с выбитым стеклом.

— Успеха! — шепнул дядюшка Цан в ухо Студенту, принимая саквояж. Плотный, как стена, чердачный мрак тут же поглотил его.

Последние в их спектакле пять минут пролетели для Студента необъяснимо быстро. Спала нервозность, цепко державшая его весь этот день, ее сменило чуть возбужденное удовлетворение от непривычной остроты пережитого. Как только большая фосфоресцирующая стрелка придвинулась к цифре 12, он ринулся вниз, а вбежав в комнату, сбивчиво затараторил, точно боялся, что его не выслушают:

— Соломон просит вас зайти… Глянуть… Что-то ему не нравится… Очень просит…

— Меня? — презрительно переспросил Олег. — Сам сойдет, невелика фигура…

— Но у него там лампы большие, приборы разные… Хочет вам показать…

Олег возмущенно вскочил, потянулся за костылем.

— Послушай-ка, — сказал он с ядовитой злостью, — а этот твой жидок не догадался за мной, инвалидом, ковер-самолет прислать?..

— Но у него что-то важное… Он покажет и придет вместе с вами сюда, — сделал последнюю отчаянную попытку Студент.

Олег мастерски сыграл сомнение, делая вид, что не знает, как поступить. Развернулся, опираясь на костыль, подозрительно оглядел продавцов, но обратился к Студенту:

— Ты поможешь мне подняться… — Но с места не сдвинулся. — А этих что, оставим при всех бабках[26] и товаре? — Он ткнул поочередно пальцем в пакет с драгоценностями, в ключик от ящика стола. — Некс[27]. Я не лох[28]. Бороду мне не пришьешь…[29]— И взял ключик с блюдца. — Вот что, козыри мои залетные. Сидеть здесь и ничего не трогать до моего прихода. Может, придется бабки пересчитывать… Сидеть тихо. Дадите винта[30], мои валеты в доску вас спустят[31].

— Чего зря болтать! — ответил хмурый. — Возвращайтесь скорей и дело с концом…

Только теперь Олег, опираясь на руку Студента, застучал костылем к выходу. На площадке третьего этажа ткнул Студента в бок.

— Ходу, дружище! — И схватив наперевес, как винтовку, костыль, затопал, перепрыгивая через две ступеньки. Пропустив Студента первым в темень чердака, прикрыл дверь и с профессиональным спокойствием через разбитое окно повесил снаружи массивный висячий замок, дважды провернул в нем ключ.

— Этого воробья быстро не спугнешь[32], долго провозятся, когда очухаются…

Они выбрались через чердачное окно на крышу, пробежали метров десять по волнистому шиферу до пожарной лестницы.

Среди деревьев их ждала машина.

— Ну, милые, очень интеллигентно взяли мы на сквозняк[33],— обрадованно встретил их дядюшка Цан.

Олег плюхнулся на переднее сиденье рядом с шофером. Им оказался знакомый Студенту неприметный паренек.

— Стремщики[34] с этой стороны были? — спросил Олег.

Паренек ответил горделиво:

— Наши всех спеленали. В лес уволокли.

— Молодцы! Сигналь отбой!

Фары машины мигнули, осветив желтовато-серые стволы сосен. Справа вдали кратко мелькнул такой же ответный сигнал.

— С Богом! Домой! — скомандовал Олег.

7

Постепенно Студенту открывалось и то, что могущественное графство настырно, исподтишка теснило со всех сторон возникающие и рассыпающиеся воровские сообщества. Одни лезли в богатый центр города по незнанию, другие рисковали в расчете на крупную добычу, третьи мечтали потешить уязвленную гордыню, четвертые пытались вторгнуться во владения Графа, почувствовав собственную силу. Однако все эти попытки быстро и жестоко пресекались.

И все же Олег, дядюшка Цан с уважением произносили имена наиболее маститых королей воровского мира — Дрозда, Шакала, Лысого, Чубатого. Часто упоминали братьев Гвоздевых — Гвоздь-старший и Гвоздь-младший, которые безнаказанно совершали налеты в городах Московской области. Но однажды не поделили какую-то девчонку и разругались. Старший с тремя надежными медвежатниками[35] перебрался в Кунцево и начал продуманно раз в полгода брать банки, да так чисто, что милиция, зная, кто вскрывает сейфы, никак не могла доказать их причастность.

Все вынуждены были смириться с тем, что графская вотчина не пускает посторонних. И не потому, что считали себя слабее, — в этом никто и никогда не признавался открыто. Всех страшил, как злой, всевластный и всевидящий Бог страшит верующих, таинственный Граф, которого за все эти годы никто из них не видел в лицо, не знал даже его имени.

На «малинах» в подпитии доверительным шепотом плели о нем цветастые были-небылицы. Не сомневались, что он является прямым потомком графа Калиостро — мазь[36] из мази всех веков, который приезжал «на гастроли» в Петербург, чтобы слямзить желтуху[37] из царской казны. Обольстив Екатерину Вторую магическими чарами, Калиостро увез-таки сто возов слитков желтухи в Париж. Так вот, передавали рассказчики, половину этого наследовал нынешний Граф и сейчас прячет в тайниках подвала одного из арбатских домов. Он взял на слам[38] больших фараонов[39], держит в Марьиной роще целый батальон отставных офицеров — зарплата у каждого больше трех генеральских. И еще, всех поражающее: Граф перенял у своего предка колдовские секреты, он может стать невидимкой, превратиться в женщину или пса, заставить тебя раздеться догола, и ты спокойненько пойдешь по улице, будто в штанах…

Такие истории передавались из одной «малины» в другую как точные, проверенные, непременно завершаясь неистовой клятвой: «Падло буду, чтоб век свободы не видать». Сами себя успокаивали этими байками, верили — ни им, ни их паханам не совладать с проклятым Графом!

На этот раз сам дядюшка Цан разыскал Студента ранним сумеречным утром на Краснопресненской квартире.

— Беда! Олег пропал.

Они мчались на машине по еще пустынным улицам к Рублевскому шоссе. У железной ограды Филевского парка дядюшка Цан притормозил. В машину тут же вскочил Граф.

— Кто? — спросил коротко вместо приветствия.

Дядюшка Цан, не отрывая взгляда от дороги, сказал уверенно:

— Младший Гвоздь. Кто-то подсыпал Олегу снотворное.

Граф яростно стукнул кулаком о ладонь. Таким агрессивным и решительным Студент его еще не видел.

Миновав высокие каменные заборы Жуковки, за которыми прятались схожие с рыцарскими замками дачи кремлевских руководителей, дядюшка Цан свернул в лес и остановился у сине-белого, украшенного резьбой теремка, окруженного стройным штакетником. Сквозь деревья уже пробивались солнечные лучи, а в окнах теремка горел свет.

Большую часть места в комнате, куда они вошли вдвоем — дядюшка Цан остался во дворе, — занимала квадратная кровать, по краям — тумбочки с лампами под ситцевыми абажурами. В уголке — два кресла, круглый столик с кипой газет.

Студент поднял голову и обомлел: справа на фоне кремовых обоев прямоугольной стены светилось белое обнаженное женское тело. Он сразу узнал ее — Леонелла! Два огромных гвоздя были вбиты в ее груди.

Вся она сникла, обвисла, утратив гордую осанку. Руки чуть заметно безвольно покачивались. Каштановые волосы, ниспадавшие волнами с обреченно поникшей головы на левое плечо, на руку, до мягкого изгиба бедра, казались безжизненно кукольными. Но почему-то чудилась Студенту еще живая женщина, крикни сейчас: «Леонелла!» — и она поднимет голову, смеряет его кокетливо любопытствующим взглядом. Прекрасное тело ее было свежим, ласковым, не остывшим от желания.

— Звери! — услышал он злобный, как рычание, голос Графа. — Они не имеют права на жизнь… Не имеют…

Сзади подошел дядюшка Цан.

— Да, это Гвоздь. Он говорит: верните ценности — верну Олега.

— Когда вернет Олега, тогда и будем говорить о ценностях, — раздраженно ответил Граф и повернулся, чтобы уйти, но у двери задержался, добавил веско: — Эта забуревшая[40] гнида головой заплатит за Леонеллу…

Первый раз Студент услышал от него жаргонное словечко.

В графстве о Гвозде-младшем отзывались с презрением. Он был хитер, злобен и жаден. Носился по Подмосковью, как волк со своей стаей, хватал все, что встречалось на пути. Почти все забирал себе, оставляя своей стае крохи на пропитание. Озверевшие от легких успехов и озлобленные от малой доли, его подручные постоянно грызлись между собой, пуская в ход кулаки, ножи, веревочные петли. Втайне (и об этом догадывались многие) Гвоздь мечтал потеснить Графа, помериться с ним силой и захватить в конце концов его «урожайные поля». И вот осмелился…

Всю остальную часть дня Студент просидел в зазеркальной комнате, наблюдая, как Граф что-то нервно пишет, черкает, комкает исписанные листы, ожидая вестей от дядюшки Цана.

Тот вернулся не один — с Олегом, сразу попавшим в объятия Графа. Не сдержался и Студент, выбежал к ним, прижался щекой к Олеговой щеке.

— Позже оправдываться будете, великий стратег, — не скрывая радости, сказал Граф с легкой издевкой. Но тут же брови его сурово сдвинулись, придав лицу озабоченно-деловое выражение. Он достал из шкафчика бутылку коньяка, разлил по четырем высоким рюмкам. — В память о нашем верном друге. За Леонеллу!

Студент заметил: Олег пил коньяк, морщась, как противное лекарство. Сжал зубы, по щекам заходили желваки.

— Такова жизнь. Теряем друзей, на полпути уйдем и сами. — Эти слова Графа были явно адресованы Олегу. — Теперь о деле. Надо кончать со всей гвоздевской сворой. Такое прощать нельзя. Ценности будем передавать завтра. Место встречи — Архангельское, наше кафе. Вечером, часов этак в десять… Гвоздь должен узнать о месте встречи за два часа. За вами, Олег, разработка плана всей операции. Но в деле вы участвовать не будете.

— Как?

— Не будете, — отрезал Граф. — Мало ли что может случиться. Графство не должно осиротеть. — Повернулся к дядюшке Цану: — Сколько понадобится стволов?

— Думаю, не меньше ста. Самых надежных ребят отберу. Хватит?

— Все зависит от того, кто будет стрелять первым. Учтите, Гвоздь привезет с полсотни головорезов. Наши должны быть там к обеду. Пусть приглядятся друг к другу, погуляют по парку, как экскурсанты… Детали обсудим утром… Со мной поедут дядюшка Цан, Студент и Катюша, — Предупреждая несогласие, добавил: — Она в этой пьесе главная героиня. Все! Отдыхайте. А вы, Олег, не спешите, хочу послушать вашу исповедь…

Утреннее обсуждение операции прошло без Студента. Как объяснил ему уже по дороге в Архангельское дядюшка Цан, работа у обоих будет примитивно проста. Сядут за стол против телохранителей Гвоздя и после выстрела врежут им так, чтобы не встали.

В машине рядом с Графом сидела Катюша. Зеленое платье, строго облегающее легкую фигурку. Под высокой прической из аккуратно уложенных кольцами длинных волос игриво поблескивали золотые серьги. В сравнении с большими угрюмо молчавшими мужчинами она выглядела случайной, ничем не озабоченной пассажиркой.

Длинношеий вертлявый парень, без сомнения, — Гвоздь, и его три сотоварища уже прохаживались возле объявления «Кафе закрыто на ремонт».

Без слов, со сдержанной любознательностью, все пожали приехавшим руки.

— Привет, Граф! Я тебя срисовал с фронта…[41]— сказал по-свойски Гвоздь и тут же, как заинтригованный петух, изогнув шею, воскликнул: — Какая у тебя графиня, Граф! Прямо-таки Магдалина…

После сомнительного комплимента он описал ботинком замысловатый круг, — видимо, воспроизвел где-то виденный реверанс, и дважды, сочно причмокивая, поцеловал Катюше ручку.

В центре круглого зала кафе — углы занимали буфетные стойки — просторно разместились два пышно сервированных стола. Ни официантов, ни поваров, ни даже гардеробщицы, как уговорились, не было в здании. Перед тем как сесть, состоялась, вероятно, привычная для многих процедура. Дядюшка Цан ловко ощупал по бокам, спереди, сзади каждого незнакомца. Его сменил солидный, щекастый, в золотых очках человек.

— Мой юридический советник, — представил его Гвоздь.

Советник сначала подошел к Графу, затем к дядюшке Цану, к Студенту…

Катюша с печальной покорностью подняла руки, как бы говоря: «Пожалуйста, хоть это и унизительно!»

— Прочь лапы от графини! — весело выкрикнул Гвоздь. — Она вся на виду…

По первой рюмке выпили за здоровье. Говорил один Гвоздь, на фене[42], беззастенчиво стараясь произвести впечатление на Катюшу своим остроумием и хорошими манерами.

Часто и настойчиво обращался к ней:

— Бусай, бусай[43], гагарушка! Не бойся. Здесь все свои…

«Юридический советник» только скалил гнилые зубы, сидя рядом с Гвоздем.

— Давайте ближе к делу, — нетерпеливо остановил его Граф.

— К делу, как к телу, — хохотнул Гвоздь. — Завсегда.

— Я назначил здесь встречу не потому, что вы испугали меня…

— Да ты на «ты» давай! Чего выкаешь? — И Гвоздь намекающе подмигнул Катюше.

— Не потому, что вы испугали меня, — настойчиво повторил Граф. — Мне хочется кое в чем разобраться.

Первое. Вы знаете наше правило, что заходить в чужой дом можно только с разрешения хозяина. Почему вы нарушили его?

— Да ты что, исповедь[44] решил учинить? — шутливо-грозным тоном спросил Гвоздь.

— Нет, не допрос. Просто хочу выяснить, как вы намерены вести себя по отношению к нашему графству в дальнейшем?..

Гвоздь посерьезнел. Видимо, он не ждал таких вопросов. Что-то вроде обиды промелькнуло на его лице.

— Слушай, Граф, — развязно, чуть надменно начал он. — Про тебя наслышан. Полнокровный[45] ты, светляк[46], еще бетушный[47], сказывают… А меня, видать, ты не знаешь… Сявкой[48] считаешь, что ли? Были с братом дворянами[49], потом дело свое наладили… Я — неужто не прознал? — шесть годков у дяди на поруках[50] скучал. На лаване[51] маялся… Не держи меня за лоха, прошу тебя по-хорошему. Кто брезент в ювелирке снял[52]? Я. Кто пятерых дубанов заленил[53]? Я. А смак[54] тебе, да?.. Ты сам поперек пошел — на вздержку меня, урку[55] взял[56]!.. Стыдобу на нас пустил по всей Москве и области… Если уж трелить[57], Граф, так давай по чести…

— Мы по-честному и поступили, — Граф был невозмутимо спокоен. — Напомнили, коль взял добро на нашей земле — верни половину. Вы ж отказались. Пришлось самим…

— Самим? — взорвался Гвоздь, грохнув ложкой о стол. — Ишь ты, «самим»! Теперь бадай, бадай[58] все!.. Я не асмодей[59]… Все бадай! Слезницы[60] писать корешам буду… Ну, бадай, раз ты такой светляк!

Граф, тихонько постукивая кончиками пальцев по краю тарелки, ответил ровно, как врач, давно привыкший к нервным приступам больных:

— Не надо горячиться. Я и так вижу, что эволюция Дарвина вас не затронула. — Он выложил на стол, чуть приоткрыл оранжевую коробочку. — Вот драгоценности, из-за которых вы так переволновались… Второй вопрос можно?..

— Валяй! — вдруг сразу успокоился Гвоздь.

— Я с детства считаю женщину началом всех начал и знаю, что от ее улыбки, от ее доброго слова рождается все самое прекрасное на земле… — Он остановился, неожиданно осознав, что говорит не то, точнее — не тому, кто это поймет. — Объясните мне, пожалуйста, как у вас рука поднялась поступить так жестоко с той, ни в чем не провинившейся перед вами женщиной?..

Гвоздь заулыбался — до него совсем не дошло то простое человеческое чувство, которое хотел передать ему Граф.

— Да, клевая[61], сказывали, была дежурка[62],— слегка повинился он. — Так ведь баба-то, она из ребра Адама сделана, чтоб мужика извлекать… Точно, Екатерина? Скажи ему… Да почеши ты ногу[63], Граф, одной меньше, одной больше… Вон их сколько липнет! Устроишь ей акряную[64] уборку[65] на мои бабки, и дело с концом!

Рука Катюши осторожно тронула сжавшийся кулак Графа.

— Спасибо, — сказал он тихо, сдерживая глубокое дыхание, — Я получил все ответы. Пора прощаться. Наливайте! Да пусть воздастся вам по заслугам!

Студент и дядюшка Цан сидели против двух детин из охраны Гвоздя. За их столиком к рюмкам не притрагивались, все четверо лениво и сосредоточенно жевали, стараясь не глядеть друг на друга. Со своего места Студент видел Катюшу. Она была оживлена, выглядела польщенной, что оказалась в такой компании, часто чуть кокетливо смеясь тяжеловесным шуткам Гвоздя.

То, что произошло вслед за фразой «Да пусть воздастся вам по заслугам!», Студент запомнил до конца дней своих.

Катюша, веселая, слегка опьяневшая, откинула назад головку — кончик косы соскользнул на висок.

— Простите, — сказала она, сильно смутившись, и стала обеими ручками усердно прилаживать его зеленоватой шпилькой. Но все старания оказались напрасными. Старательно уложенные косы расползлись, тяжело упали, повиснув за спинкой стула.

Гвоздь и очкастый застыли, как на фотографии: в Катюшиной ручке блеснул крохотный серебристый пистолет. Выстрелы прозвучали негромко — один за другим. Гвоздь подпрыгнул на стуле и сполз под стол, а его советник плюхнулся лицом в тарелку, на его затылке быстро расползалось кровавое пятно.

— За оскверненную женщину, — спокойно сказала Катюша.

Никак не ожидал Студент, что все произойдет так внезапно. Реакция сработала инстинктивно. Его кулак, неся в себе всю мощь девяностокилограммового тела, врезался в лицо гвоздевского телохранителя. Тот опрокинулся назад вместе со стулом, грохнувшись головой об угол буфетной стойки. Дядюшка Цан опередил его. Он уже махал, просунув руку в форточку, носовым платком, а второй телохранитель лежал неподвижно на полу с неестественно выгнутой шеей.

За стенами кафе раздались выстрелы.

— В дорогу, — сказал Граф, поднимаясь из-за стола.

Пока они шли через кухню, захламленный склад к ожидавшей их машине, одиночные выстрелы сменились беспорядочной, частой стрельбой, будто в хор вступили пулеметы.

Машина легко покатилась по песчаной дорожке парка, проехала по опрокинутой железной ограде и вывернула на булыжную мостовую. Здесь Граф приоткрыл дверцу, прислушался. Выстрелы стихали…

— Кажется, ребята похвалы заслужили, — сказал он дядюшке Цану. — А ты, Катюша… — Он помедлил, подбирая слова. — Согласись, на сцене — игра, которую можно повторить… А твой сегодняшний дебют…

Он искоса глянул на нее и замолчал. Катюша плакала, спрятав лицо в дрожащие ладошки.

8

Дальмар протянула Студенту «Правду».

— Про тебя ни словечка, — вставила язвительно она.

Он увидел заголовок «Конец банды Гвоздя» и, вырвав из ее рук газету, начал жадно читать.

«Блестяще разработанную операцию завершили сотрудники советской милиции. Два дня назад была обезврежена банда Гвоздева (кличка — Гвоздь), которая грабила жителей, совершала налеты на банки и магазины.

Геройски проявил себя в ходе операции майор милиции Иван Грищук. Получив несколько тяжелых пулевых ранений, он бросился преследовать главаря банды. Завязалась неравная схватка. У Гвоздева в руках был нож и пистолет, а в револьвере майора кончились патроны. Но милицейская выучка помогла: он сумел ликвидировать опасного преступника, которого давно разыскивали правоохранительные органы.

Офицер советской милиции Иван Грищук умер от полученных ран по дороге в больницу. В память о погибшем товарище работники милиции обещают удвоить усилия в борьбе с бандитизмом».

— Ну и брешут! — невольно воскликнул Студент, не веря глазам своим. До сих пор каждая печатная строка воспринималась им как непорочная истина.

А в «братских кельях» эта информация грохнула подобно взрыву за окном. Этот очкастый «юридический советник» Гвоздя — майор милиции! Кто теперь докажет, что он работал на двух хозяев?

Пройдут торжественные похороны с речами, с салютом из винтовок, состоятся партийные собрания, начнется разработка новых планов действий, на этот раз уже против графства — милиция наверняка знает, что его убили люди Графа.

Жди большой крови. За своих они мстят остервенело, ни перед чем не остановятся, пока не найдут убийцу. Рухнуло то негласное перемирие, которое всегда существует между милицией и отдельными кланами воровского мира, ибо нарушен основной закон государственных охранников: не тронь наших, и мы будем к вам снисходительны по мере возможности.

Известие об убийстве майора милиции прозвучало в «братских кельях» объявлением открытой войны против графства.

По тайным каналам стали приходить новые удивительные сообщения. Гвоздь-старший на полчаса зашел в МУР… Чтобы такой туз дал повод для вызова на допрос или дачу свидетельских показаний? Подобного никто не припомнит. В тот же день разведчики дядюшки Цана донесли, что в ресторане «Москва» сошлись Дрозд, Лысый, Шакал и Гвоздь-старший… О чем говорили коронованные урки — точных сведений не поступило. Да и так было все ясно, коль на эту сходку не пригласили Графа… Заметили также, что уж очень суетливо забегали вокруг графских «малин» мелкие соглядатаи… Значит, соседских корешей, как и милицию, сильно заинтересовало графство? Милиция жаждала мести и славы, а они — власти и больших доходов в тех местах, куда не допускал их графский дозор.

Опотаенных подводных течениях в воровском мире Студент узнал только пять дней спустя на загородной даче, где впервые увидел Леонеллу.

От ворот нервно и торопливо пробежал к беседке запыхавшийся толстяк, которого Студент называл про себя «самоваром». Он хорошо его видел, сидя на скамейке за густым кустом акации.

— Простите, Граф, опоздал… Поездил немного по улицам, чтобы пресечь наблюдение…

— Правильно сделали, — отозвался Граф и спокойно, точно речь шла о погоде, спросил: — Так что там затевается против нас?

Толстяк, так и не отдышавшись, опрокинул рюмку водки, хряско закусил большой редиской…

— Дело плохо, — ответил, выбирая в тарелке вторую редиску. — Вчера проводил совещание по ликвидации вашей… вашей… — он поискал слово, наполняя рюмку водкой, — вашей группировки. Разосланы указания во все городские отделы милиции, привлечено с области двести оперативников, прибыла рота бывших фронтовиков… Но не они будут проводить операцию…

— Кто же? — удивился Граф.

— Ваши конкуренты во главе с Гвоздем и Шакалом. Сами вызвались… Принесли план операции в МУР. Милиция пойдет вторым эшелоном, возьмет на себя тех, кто сможет пробиться через первый заслон.

— Значит, нас хотят вырезать свои? — уточнил Граф.

Самовар закивал головой, расхрустывая очередную редиску.

— Милиция, так сказать, подведет итоги… Ну и доложит, естественно, в ЦК о своих заслугах…

— Да-а… — задумался Граф. — Осмелели урки, спрятавшись под ваше крылышко!.. Молодцы… И когда же начнется эта операция?.. — Самовар сосредоточенно поскреб толстыми пальцами щеку, замигал своими маленькими глазками. Чувствуя, что он не хочет отвечать на вопрос, Граф дружески сказал: — За это получите тройной гонорар и мое обещание забыть вас навсегда.

Тогда Самовар отважился:

— Верю вам. Сегодня ночью. В двадцать четыре часа.

— Уже сегодня?

— Да. — Самовар понял, что сказал слишком много, и, махнув рукой, достал из кармана и развернул на столе большой бумажный лист. — Предполагается ликвидировать вот эти точки…

— Вы можете подарить мне эту карту?

— Нет! — ответил Самовар решительно, явно испугавшись.

— Понимаю. Сейчас я вам верну ее в полной сохранности.

Неторопливо свернув карту трубочкой, Граф спустился на дорожку и направился к желтому домику, где ждали его Олег и дядюшка Цан. Вернулся минут через десять. Положил перед Самоваром карту и толстый перевязанный серой лентой пакет.

— На прощание еще один вопрос. Можно?

— Да-да, конечно, — поспешно ответил Самовар, прижав пакет к груди.

— Вам уже известно, кто убил майора Грищука?

— Конкретно — нет, но кто-то из ваших.

— Это сделал я.

— Вы, Граф? Сами? — удивился Самовар. — Хотите взять на себя мокруху?

— Повторяю: это сделал я. Постарайтесь, чтобы не было принято других версий…

— Хорошо, хорошо… Но почему вы… сами?

— Он был на службе у Гвоздя-младшего. Как вы у меня. Будьте здоровы! Как выйдете за ворота, успокойте себя: мы с вами незнакомы…

Самовар, схватив карту, помчался по дорожке к выходу, несколько раз оглянулся, точно боялся, что прогремит выстрел.

— Какая мразь! — презрительно сказал Граф, обращаясь к Студенту. — А вы еще толкуете о морали, чести, достоинстве советского человека… Да разве имеет право Иуда, продающий своих, жить на земле!.. Зовите Олега и дядюшку Цана…

Совета не было. Говорил один Граф, сжато, строго, как перед боем:

— Решаем так. Вы, — он глянул на Олега и дядюшку Цана, — отправляетесь в кельи и рассылаете гонцов с приказом: за два-три часа поменять все бертепы[66], всем червонным лечь на дно. До того, как шушера начнет громить наши хаты, надо отправить на луну[67] всех тузов. Гвоздя-старшего, Шакала, Дрозда, Лысого. Покарать, как предателей. Где они постятся, известно?

— Да, — ответил дядюшка Цан.

— Все ясно?

— Не совсем, — мягко возразил Олег. — Покараем, ляжем на дно, а дальше?

Граф усмехнулся, положил ему руки на плечи, прижал к себе.

— Дальше, Олежек, осуществим нашу давнюю мечту. Денег хватит, всех своих обеспечим на год-два…

— А может… — начал было дядюшка Цан, но Граф резко оборвал его:

— Нет! Никаких сражений. Хватит крови, хватит смерти. Силы не равны. Надо сберечь людей. Умеешь побеждать, умей и проигрывать достойно. Счастливо! Да, вот еще… Чтобы после восьми вечера в братских кельях и духу вашего не было…

Студент понял: Граф не хотел обманывать ни себя, ни других: его братство стояло на грани сокрушительного провала.

В эту ночь он долго не мог заснуть, молил Бога, в которого не верил, чтобы все прошло так, как приказал Граф. Чуть забылся — навалились кошмары… Они с Графом отстреливаются, их окружили тысячи милиционеров, уркаганов… С крыши дома натужно орет Самовар: «Живыми брать! Живыми!» Патроны кончились, началась рукопашная… Ох, как они с Графом, прижимаясь спинами друг к другу, молотят по этим гнусным харям, рожам, окружившим их… «Держитесь, Студент!» — слышит он бодрый голос. «Все нормально, Граф, пробьемся!» И бьет, бьет, бьет, бьет…

Дальмар с трудом растолкала его.

— Кто-то стучится…

Это был неприметный паренек. Встревоженный, суетливый.

В машине молчаливый шофер вдруг заговорил возбужденно:

— Здорово сработали, всех прикололи — и Гвоздя, и Шакала, и Лысого, и Дрозда… Наши успели слинять со своих «малин». Только Олега у ворот монастыря поймали… Он уходил уже… Изувечили до смерти…

«Олега! — ужаснулся Студент. — Значит, разнюхали и про братские кельи!»

Машина домчала их до Марьиной рощи. У старого, с заколоченными окнами домика сидели на лавочке трое, лениво лузгая семечки.

— С тобой? — спросил у неприметного паренька один из них. — Велено всех шмонать…

Парни деловито ощупали их от ботинок до воротников.

В горнице за длинным столом, на котором тускло светилась керосиновая лампа, уместились человек пятнадцать. Говорил Граф. Он был без парика, без грима, молодой, стройный, властный, со Звездой Героя на груди.

— Спасибо вам за годы верной дружбы… Я уверен, что наше братство сохранится. Спасибо вам!..

Нетерпеливое молчание воцарилось в комнате. И вдруг взорвался разнобой голосов:

— Я не хочу прятаться под юбку. От стыда не отмоешься!

— Начнем сызнова. Пушки и перья есть!

— Не узнаю тебя, Граф!.. Что с тобой?..

— Скажите слово, и все за вас умрут…

Граф высоко поднял руку, заговорил тихо, но грозно и раздраженно:

— «Все умрут»? Никогда. Поняли? Никогда. Все будут жить… Как — пусть решает каждый за себя… — Он неторопливо оглядел в полумраке лица сидящих. — Они тоже не хотят крови. Им нужен громкий судебный процесс. Пожалуйста. На скамье подсудимых будет сидеть главарь самого мощного, самого страшного для них братства. На скамью подсудимых сяду я…

— Да ты что!..

— Дурее не придумал?

— Ну, чудишь, пахан!

Граф снова поднял руку. Заговорил еще жестче, будто хлестал плетью:

— Решено. Обсуждения не будет. Все расходятся. До встречи! — И стал пробираться к выходу. У дверей обернулся. На его лице появилась добрая, чуть виноватая улыбка. — Не забудьте: в городе Катаеве[68] любят передачи получать… Но я там не задержусь, обещаю вам… Счастливо!

Он пропустил вперед Студента и захлопнул за собой дверь. Даже сюда, на крыльцо, донесся гул голосов, встревоженных, разбуженных уходом Графа.

Ехали молча долго.

— Как же так? — через час, когда они нырнули, как в туннель, на лесную дорогу, отважился спросить Студент.

— А вот так… И только так… — сквозь зубы ответил Граф, всем телом укрощая упругий, непослушный руль.

На светлой лужайке к ним подбежал веснушчатый деревенский мальчишка.

— Отведи машину в ельник, — буркнул Граф и, не оборачиваясь, зная, что Студент идет за ним, двинулся чуть приметной тропкой к одинокой избушке — похоже, дому лесника.

У колодезного сруба действительно стоял лесник в зеленой форменной фуражке, брезентовой куртке, на плече двустволка.

— Мне сказывали про вас… Давно жду… — снял он фуражку, почтительно склонил голову.

— Закрываем «санаторий», дедуля, — минуя его, свернул Граф к ветхой баньке, устало осевшей в углу хозяйственного двора.

На лице лесника не отразилось никаких эмоций. Он забежал вперед, первым вошел в баньку. Они вдвоем развернули широкую сбитую из толстых струганых досок лежанку, на которой стояли оцинкованные тазы, лежали окатыши мыла.

Открылся широкий лаз, уходящий ступенями в освещенное пространство. Длинный подземный коридор, обитый полированной фанерой. Нумерованные двери, под ними керосиновые лампы.

— Собрались в столовой, — сказал лесник.

Уютная чистая комната освещалась десятком ламп.

Стены были оклеены иллюстрациями из журналов — в основном женские фигуры, лица. У входа на полках — водка, вино, минеральная вода, лимонад, ниже — пузатый чайник в окружении эмалированных кружек.

Их ждали пятеро — четверо мужчин и одна женщина. Каждому из них Граф пожал руку.

— «Санаторий» горит. Все прежние явки под колпаком. Сегодня надо расходиться. Я понимаю, что на воле не устроят вам пышных встреч — все по советским законам тянете на вышку[69]. Но вы многое сделали для графства, поэтому оно и спрятало вас здесь от так называемого правосудия, поэтому оно и сейчас выделило вам деньги, новенькие паспорта. Надо уходить и засесть в каких-нибудь дальних деревушках года на два-три… Одна просьба у меня… Знаю, вы люди рисковые, вольные, трудно вам будет жить запечными тараканами, но постарайтесь не возвращаться к прежнему ремеслу…

— Завязать советуешь? — раздался недовольный голос.

— Завязать, — подтвердил Граф. — Не хочу советовать вам жить, как живут многие — лицемерят, унижаются, подхалимничают и распрямляют спину только в гробу… Упаси Бог! Вы так не сможете, вы другие… Но найдите такое дело, где можно было бы сохранить свою независимость.

— Уходишь, значит, от дела? — прозвучал тот же голос.

Граф уклонился от прямого ответа:

— Пока я хочу спасти вас. А там видно будет… Обо мне не думайте. Себя поберегите…

— Благодетель, спаситель ты наш! — проникновенно, смахивая слезы платочком, сказала румяная девица, все время глядевшая на Графа с обожанием.

А он тем временем встал, обнял каждого. Девица последней жадно прилипла к нему и, не решаясь поцеловать в губы, осыпала поцелуями щеки, жарко зашептала в ухо:

— Зайди ко мне, попрощаемся, зайди… Век вспоминать будешь… Я с тобой такое сделаю — ни одна баба не умеет… Зайди, а?..

Освободившись от ее цепких объятий, Граф сказал леснику:

— Веди к заморышу…

В конце коридора лесник открыл ключом тесную каморку. Кровать да вонючее ведро в углу — больше ничего.

Студент с удивлением узнал ту самую обезьянку, которую Олег велел отправить в «санаторий»… Те же очки, только одно стекло треснуло по диагонали. Изжеванный костюм теперь висел на нем как мешок.

Он сжался, собрался в нервный комок на кровати, злобно зашипел:

— Порешить пришли меня? Ну, давайте! Ничего не скажу… Я не себе валюту спрятал — жене, детям… Ну давайте!..

— Плохо вы обо мне думаете, — сказал Граф, брезгливо косясь на парашу. — Мы просто решили дать вам возможность спокойно поразмышлять о товариществе, о предательстве, о совести… Теперь вы свободны. Уходите…

Обезьянка недоверчиво замерла в углу кровати, подобрав под себя босые грязные ноги, очень похожие на лапы.

— Ситуация изменилась, и вам повезло, — спокойно продолжал Граф.

— Издеваетесь?.. — спросила, как огрызнулась, обезьянка.

— Нет. Я говорю серьезно. Уходите… Но если кто-нибудь узнает, где вы пребывали…

— Да что вы. Боже упаси! — Он начинал понимать, что его и вправду отпускают. Взгляд за стеклами очков забегал с близорукой вкрадчивостью. — Я даже не знаю, где нахожусь… Везли с завязанными глазами.

— И сейчас повезут с завязанными глазами, — предупредил Граф.

На обратном пути в город Граф ожил, облегченно расслабился, точно осталась наконец позади тяжелейшая работа.

— Вы даже не представляете, Студент, как мало стоит наша жизнь, — произнес он с глубоким вздохом, откинувшись на сиденье, — но, к сожалению, это все, что у нас есть… Странно, именно в тюрьме я открыл для себя простую истину: нет повторений в людском море, каждый — личность, большая, значительная, несущая в себе свою собственную жизнь…

Он закурил, затянулся жадно, будто наверняка знал, что эта сигарета — последняя.

— Был Олежек… Был… Не уберег себя, — сказал он тихо и повинно, точно исповедовался перед самим собой. Затянулся еще раз, так же глубоко, жадно, и щелчком выстрелил сигарету за окно. — А я от него записку получил сегодня.

— Сегодня? — переспросил Студент.

— Утром. В мою голубятню вернулся сизый Кеша, наш голубок, почтальон наш… Вон она, читайте…

Студент взял желтоватую бумажку, свернутую в трубочку, развернул, разгладил на колене.

«Д. Ц. и др. Ниж. скл. ус. Г. Благ, на кр. ваших предков 5 дн. сыты. О.».

— Ничего не понимаю.

— Все очень просто, — горько усмехнулся Граф. — Читайте так: «Дядюшка Цан и другие в нижнем склепе усыпальницы Голицыных»… Это церковь Михаила Архангела, помните?

— Конечно.

— Дальше: «Благодатный (ключ, значит, по фене) на кресте ваших предков». У стены малого собора, справа стоит большой светлого мрамора крест в рост человека… там мои дальние предки Бобринские погребены… В конце Олег сообщает, что еды у затворников нижнего склепа на пять дней… Они должны были уйти из келий до восьми часов, но, видно, милиция раньше окружила монастырь. Олег (это он, конечно, придумал) отвел всех в склеп, там дверь дубовая — пушкой не пробьешь… Запер их там, спрятал ключ, а сам решил пробиться… Да не пробился… Эх, Олежек, Олежек… Мягкая, тонкая, интеллигентная душа… Знаете, Студент, что самое главное в русском интеллигенте? Он считает себя ответственным за все, за все беды мироздания. И всегда берет вину на себя… Такова его доля. Эх, Олежек, Олежек…

Граф резко нажал на тормоз, остановил машину и откинулся на сиденье, скрестив пальцы рук за головой.

— У меня к вам просьба, Студент. Денька через два погуляйте среди надгробий Донского монастыря… И если все будет чисто, возьмите с креста ключ, он черный, плоский, со стороны не увидишь. И освободите наших невольных пленников.

— Сделаю!

— О моем существовании забудьте. Пригласят в милицию, скажите, что приходили ко мне давать уроки бокса. И все. Больше вы ничего не знаете… У ваших ног стоит портфель. Возьмите его. Надолго хватит… А теперь… Будьте здоровы и счастливы!..

Студент открыл дверцу, но не вышел, спросил осторожно:

— Вы прямо туда… в милицию?

— Туда. А чего ждать? Ожидание оправдано лишь тогда, когда впереди стоящее дело или встреча с красивой женщиной. В моем положении чем быстрее, тем лучше.

— А как же Катюша?

Граф улыбнулся, глянул на часы.

— Она уже пятнадцать минут находится в самолете, который летит в Женеву…

— А, понятно… — И Студент стал нехотя выбираться из машины…

— Да, чуть было не забыл, — остановил его Граф. — Вам кое-что принесут. Сохраните до моего возвращения… И не вздумайте приходить на суд!

— Хорошо… Ни пуха ни пера вам, Граф!

— К черту!

Машина рванулась и вскоре скрылась за поворотом.

Студент долго стоял на дороге, чувствуя себя осиротевшим. Словно он один, совсем один остался на этой огромной опустевшей планете… Но где-то в подсознании томилась слабая надежда: Граф вернется. Откуда ему было знать, что непостижимая судьба сведет их снова.

Год 1992-й Осколки раздавленного зеркала

9

Как хотелось, чтобы его оставили в покое! Сторонился встреч, избегал долгих разговоров, даже научился отвечать скупо, телеграфно, где за каждой фразой стояла последняя точка. Когда длинноносый Витька, школьный приятель, узнал его в тесном переулке: «Сергей! Ильин! Это ты?!», он вздрогнул и окаменело, как глухонемой, прошел мимо. Радостные возгласы так и повисли в воздухе за спиной.

От многоголосой суеты улиц он как бы отгораживался невидимой пеленой и чувствовал себя удовлетворенно одиноким. Месяцы, проведенные в тюрьме, научили его сознавать непроницаемость, отдельность своего «я», воспринимать окружающих не как самобытных особей, а как движущихся манекенов со стертыми индивидуальными чертами. Поэтому людской поток виделся ему холодным, эгоистичным и лицемерным, и он просто старался не замечать его, как не замечают деревьев, растущих вдоль аллеи.

Все сузилось до личных обыденных забот: присутственные дни в институте — вторник, четверг и работа дома в своей маленькой двухкомнатной квартирке за письменным столом. Дремотное тусклое однообразие проходивших дней воспринималось им как благодатный отдых. Иногда, просыпаясь утром, он представлял, что лежит на теплой, нагретой солнцем палубе после разъяренного шторма, и не хочется вставать, не хочется думать ни о чем. Все пережитое растворялось в мягкой истоме, и приходила вера: ничто уже в будущем не сможет омрачить это покойное благополучие.

Правда, в долгие вечера одиночества его вдруг пронизывал холодящий озноб, и он ощущал себя жалкой избитой собакой, которая заползла в темный подвал, чтобы зализать ноющую рану. Боль порой долго не затихала, палящая и тягучая, сковывала его сознание.

Цыганка верно предсказала. Как она оказалась в милицейской машине? А, тогда они брали на Шелепихе банду Корявого… Прильнула к нему грудью, жарко задышала в ухо:

— Давай погадаю, лейтенантик! Всю правду о тебе знаю…

Сергей засмеялся, раскрыл ей ладонь.

— Только быстро. Подъезжаем…

— Быстро-быстро скажу… Счастливый ты будешь, богатый. Жену-красавицу встретишь. Но заразу примешь от дружков-приятелей своих. Долго, тяжело болеть будешь…

Как и большинство земных людей, оптимистично запрограммированных неким неопознанным оператором, Сергей тогда свято верил в устойчивость своей судьбы. Работа не оставляла времени на размышления о добре, зле, справедливости. Он ушел в кипящую милицейскую круговерть, как уходит любитель подводного плавания в морскую глубину, где риск, страсть, открытия. Просыпаясь от громкого телефонного звонка, он часто заставал сидящую у кровати маму, она смотрела на него с печальной надеждой, словно только что отвела взгляд от иконы, у которой молила здоровье и счастье сыну.

О будущем как-то не думалось, оно было затуманено, но он знал: за этим туманом голубое небо. Поэтому, когда ворвалась в его жизнь черная ошеломляющая буря, он оказался беспомощным, не готовым противодействовать. Буря разметала, разрушила все, что казалось вечным, — веру, оптимизм, доброту. Ее неожиданность потрясла его, и он надолго утратил способность к рассудочной оценке происходящего. Когда после 294 позорно-гнусных, пустых дней, проведенных в тюрьме, он мысленно перелистывал обрывки воспоминаний, не было связей между ними, не было последовательности в их бесконечной череде.

Но время не только старит, приносит болезни, оно и лечит. Чем дальше бежали дни, тем отчетливее проступало постыдно минувшее. И оказалось, что бесстрастная память ничего не выбрасывала из своих хранилищ, сохранилось даже то, что очень хотелось забыть.

Все началось, пожалуй, с того странного появления в его кабинете заместителя начальника отдела капитана Мартынова.

— Как продвигается дело с ограблением в гастрономе?

— Глухо, — признался Сергей. — Я уже начинаю верить, что кассу взяли призраки. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, а тридцати пяти тысяч как не бывало.

— Есть версии?

— Осталась последняя. Деньги взяли работники гастронома. Все вертится вокруг одного.

— Кого?

— Директора Сатрояна.

— Да, плохи твои дела. — Капитан подошел к столу. — А ты знаешь, кто его старший брат?

— Нет.

— Заместитель министра. Так что, братец ты мой, во-первых, подозревать Сатрояна — значит, компрометировать руководителей высокого ранга. Во-вторых, как сам понимаешь, в этой ситуации любые твои доказательства будут опровергнуты. Советую отбросить последнюю версию и закрыть дело.

— Советуете или приказываете?

— Приказывать не могу. Надо сначала узнать, что ты накопал.

— Много накопал. Можно отдельное дело заводить на Сатрояна. Но разрешите, я доложу вам об этом позже. Пока могу с уверенностью сказать, что банда Шестакова не распалась, а перешла жить под крышу Сатрояна. Она занимается уже не грабежом, а развозит его товары по всей стране, шантажирует, покупает нужных ему людей…

— Широко шагаешь! — удивился капитан. — Можешь доказать?

— Это могу. Но я вам говорю лишь о малой частичке…

— Ну-ну, дерзай, старший лейтенант. Пять дней даю, не больше…

А через два дня мать дрожащей рукой протянула ему конверт.

— Не сердись, Сережа, я прочитала. Он был не заклеен. — И присела на кушетку, со страхом глядя, как Сергей вынимает листок из конверта, читает: «Щенок, советую забыть к нам дорогу, чтобы мамаша не рыдала на твоих похоронах. Сик».

Это была вопиющая наглость. Сатроян открыто угрожал ему. «Сик» — он уже знал — так называли в узком кругу Сатрояна и его компанию.

Утром в подъезде своего дома он услышал хрипловатый голос из-под лестницы: «Сик последний раз предупреждает». И мощный удар по голове. Били профессионально, чтобы только оглушить. Когда Сергей пришел в себя, их уже не было. На макушке выросла огромная, с детский кулачок, шишка, которую со смехом разглядывали в райотделе…

Потом Сергея вызвал начальник райотдела — уставший от житейской суматохи, обрюзгший полковник.

— Телега на тебя пришла, — сказал он буднично, словно попросил придвинуть пепельницу. — Серьезная телега. Не знаю, чего и делать. Давай отбивайся. Пишут, что ты взятку получил.

— Большую? — поинтересовался Сергей.

— Десять тысяч.

— Можно поинтересоваться, кто автор?

— Всему свое время. — Полковник опустил узловатую морщинистую руку на листки письма, — Сначала на фотографии полюбуйся. Здесь, как пишут, зафиксирован момент передачи.

На первой фотографии, без сомнения, был он, Сергей. К нему наклонился худощавый мужчина, прикуривал. Меж двух пальцев сигарета, а тремя другими он зажимал в ладони белый сверток. На другой фотографии — белый сверток крупным планом в руке улыбающегося Сергея.

— Добротная работа, — сказал тогда он, возвращая снимки.

— Да, добротная, — согласился полковник. — Ты пока все материалы по этому делу передай Мартынову… С тобой, сам понимаешь, мы должны разобраться. Не бойся, в обиду не дадим. Все будет по чести.

«По чести» не вышло… Мама, сгорбленная, неподвижная, как восковая фигура, стояла в углу. За столом заполнял страницы протокола Мартынов. А двое, товарищи Сергея, проводили обыск… Сам он что-то возбужденно говорил, пытался острить. Но, когда из-за зеркала в прихожей вытащили тот самый, что на фотографии, белый сверток, замолк, даже перестал слышать, точно провалился в глухую пустоту.

Именно вслед за этим все стало восприниматься фрагментарно, несвязно, отдельными, случайно выхваченными кадрами. Серая стена следственного изолятора с выцарапанным матерным словом, очки, съехавшие на прыщавый нос следователя, лепной герб государства над тремя креслами, мучительно зевающий конвоир, какие-то люди, наверное свидетели, двигались, жестикулировали, открывали рты, и голос судьи, читавшего приговор, звучал глухо, словно доносился из-за фанерной перегородки.

Он уходил из зала суда в прострации, безразличный к тому, что было, что будет и куда его ведут — в тюрьму или домой. Размеренно и тоскливо прокручивалась вторым «я» одна и та же пластинка со стихами Анны Ахматовой:

А я иду — за мной беда
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
Лишь одно бережно, как горящую свечу, он унес с собой из зала суда — страдальчески искаженное лицо Никиты Вениаминовича Коробова, старого друга отца. Не было у него надежней и родней человека… Только мама. Но она не смогла прийти, ее отвезли в больницу сразу же после того обыска.

В бараке рязанской тюрьмы его встретили ликующе — злорадным улюлюканьем. Знакомились, окружив тесным кольцом: он мотался от «стенки» к «стенке» под ударами злых кулаков, сапог. «Только устоять, — думал, напряженно сжимаясь в комок. — Упаду — затопчут».

— На сегодня хватит, — сказал кто-то, и все разошлись по углам.

Сергей с трудом забрался на свою «небесную постельку», как выразился губастый верзила-староста, и лег, не раздеваясь, лицом в подушку — от побоев ныло все тело. Среди ночи проснулся, открыл глаза: с него стягивали ватные штаны.

— Тише, тише, мент, — зашептали ласково. — Побалуемся маленько.

Сергей подтянул к голове правую руку и не ребром ладони, а всей своей взбунтовавшейся ненавистью хрястнул кого-то по переносице. Тот рухнул вниз, завыл тягуче и нудно. Пыльная лампа у потолка освещала еще двоих, стоящих внизу. У одного в руке блеснул нож. Застегнув штаны, Сергей напрягся (слепая ярость вдохнула в него лютую силу), спрыгнул с нар, целясь ногами в грудь державшего нож. Другой, мотнувшийся к нему, наткнулся подбородком на подставленный локоть и зажал лицо ладонями. Нож был уже в руке Сергея. Громко, зловеще прозвучало в тишине барака:

— Ну, кто еще хочет побаловаться с ментом?

Нары угрюмо молчали.

На другой вечер, после ужина, староста зазвал его в свой угол. Там вокруг ящика, на котором красовались бутылка водки, большой кусок сала и буханка хлеба, сидели шестеро. Один был перевязан широким бинтом поперек головы — от глаз до рта.

— Выпей перед встречей с Богом, — промямлил он влажными губами.

Староста ткнул его сапогом в колено.

— Замолкни, Хрящ!

Тот снова нудно завыл. Хмуро выпив полстакана водки, закусив салом, Сергей, не сказав ни слова, ушел спать. Больше его не трогали…

Первое письмо пришло от Коробова. Он писал, что собрал старую гвардию муровцев, и они сами решили провести доследование. Слова были выспренние, но чистые по своей доброте: «Весь остаток своей жизни посвящаю борьбе за твою полную реабилитацию. Верь, муровцы не оставят в беде сына их героически погибшего товарища, они ни на секунду не усомнятся в твоей честности и порядочности». Мама часто болела, поэтому писала редко. Только эти два человека остались живыми и желанными во всем потемневшем для него мире.

Когда пришло то письмо, в котором Коробов сообщал, что его дело будет пересматриваться, Сергей не помнил. Он не считал монотонно идущих дней, даже не заглядывал в календарь, висевший в клубе, ни с кем не разговаривал, жил своей обособленной жизнью, за что и получил от зеков кличку Волк. Тупо, отгоняя всякие мысли, работал, ел, спал… Это нельзя было назвать существованием, это была нежить в суровом и пасмурном отчуждении.

На вокзале его встретили Никита Вениаминович Коробов и начальник райотдела, тот самый полковник, который обещал разобраться «по чести».

Полковник извинялся, говорил, что весь райотдел ждет Сергея Ильина с нетерпением. А Коробов торопливо сообщал последние новости:

— Сатрояну дали десять лет… На три года осужден за взятки Мартынов… Это он организовал твое «дело» по приказу Сатрояна… Работать будешь у нас в институте… Я договорился…

Сергей нашарил в кармане двухкопеечную монету, подошел к телефону-автомату. Набрал рабочий телефон Сатрояна. Ответил женский голос.

— Пригласите Сатрояна.

— А кто это говорит?

— Старый приятель.

— Нет его. Позвоните, пожалуйста, лет через десять.

«Все верно!» — сказал он сам себе и вернулся к встречающим.

— А как мама?

— Я же тебе посылал телеграмму… — обеспокоенно произнес Коробов.

— Какую телеграмму?

— Нет ее уже… Три месяца назад…

Сергей безвольно опустился на стоящий сзади рюкзак.

Никто ему об этом не сообщил… И телеграмму не передали, суки…

— Поедем к ней…

— Куда?

— На кладбище…

О том, как встретили в райотделе, ему особенно хотелось забыть. Все радовались, а он не верил, все говорили: «Мы знали, что ты не мог…», а он не верил… Увидев положенное перед ним новенькое удостоверение, сказал:

— Я не буду работать в милиции.

— А куда же пойдешь?

— Не знаю.

И ушел, чтобы больше туда не возвращаться.

Верно говорила жадная до любви и денег молодая цыганка. Но вот что будет дальше, после болезни, не сказала…

И сейчас, приближаясь к своему трехэтажному дому, построенному каким-то царским сановником в начале века, Сергей отгонял докучливые мысли о будущем…

Теперь он боялся перемен, ему было уютно в уединении.

Навстречу шел широкоплечий сутулый академик Николай Николаевич Климов, его сосед. Шел неторопливо, как в замедленной съемке, чуть откинув назад голову с огромной гривой седых волос. На скуластом, монгольского типа лице было все выразительно крупно: большие темные глаза под густыми бровями, прикрытые массивными очками, широкий нос и мягкие толстые губы. Что-то роковое и властное проглядывало в его вальяжной фигуре.

Они всегда вежливо раскланивались при встрече, не смягчая свои суховато-любезные отношения излишними вопросами о здоровье, о погоде, будто по нелепой случайности и ненадолго судьба свела их в соседи.

Если бы интуиция подсказала Сергею, что именно этот человек по какому-то необъяснимому предопределению разрушит обретенный им еще зыбкий мир, он без колебаний свернул бы в сторону.

На этот раз после официального поклона Николай Николаевич вдруг сказал доверительно-добрым баском:

— Сколько лет мы, соседушка, живем рядом, и ни разу не побаловали себя дружеской беседой… Может, присядем, покурим? — кивнул он на садовую скамейку, прислонившуюся к стене дома.

После того, как сигареты уставились друг на дружку рдеющими головками из-под шапочек легкого пепла, Николай Николаевич неожиданно заметил:

— А вы сильно изменились…

— Я?

— Да-да, вы. Не удивляйтесь… Я помню вас в форме старшего лейтенанта милиции. Тогда вы были энергичнее и веселее… А потом куда-то пропали… Долго вас не было…

— Двести девяносто четыре дня, — плохо скрывая свою неприязнь к этой теме, уточнил Сергей. — Двести девяносто четыре дня я провел в тюрьме…

— В тюрьме! — воскликнул Николай Николаевич. Он втянул голову в плечи, нахохлился, огорченно развел руками. — Простите меня, я же не знал, честное слово, не знал… Вот беда, даже сами боги не могут сделать бывшее небывшим…

Они молчали. Их сигареты вновь ревниво глянули друг на дружку, на тонкие вьющиеся струйки дыма. Сергей сказал примирительно, как бы размышляя вслух:

— Отбился от стада, но еще не стал человеком.

— От стада отбиваться нельзя, — благодарно взглянув на него, повеселел Климов, — погибнете в одиночестве. Конечно, наше общество стало диктовать слишком жесткие условия личности. Но мы вынуждены подчиняться, так как они гарантируют социальную гармонию и мир.

— Может, вы не ту профессию избрали?

— Вроде бы ту…

Николай Николаевич искоса, с добрым лукавством, глянул на Сергея и, засмеявшись, досадливо ударил широкой ладонью по колену.

— Ну что мне делать?! Так и лезут из меня вопросы!..

Добрый, умный старик с поразительной точностью улавливал скрытое недовольство в ответах Сергея. И раскаивался он в своем старческом любопытстве по-детски искренне.

— Да нет, ваши вопросы не обижают, — миролюбиво ответил Сергей. — Противно бывает, когда тебя с мнимым сочувствием терзают: «Как же ты сейчас живешь, бедняга? Не нужно ли чем помочь?» Ведь знают же, что ничего не попрошу, иначе не проявляли бы «внимания»… А милиционером я стал из-за отца. Он в МУРе работал. Был охотником по характеру… Искал, ловил, преследовал, разоблачал… Если бы не профессия сыщика, отец стал бы егерем, геологом, журналистом… Я помню, когда за ним приезжала машина, он вскакивал с кровати, быстро одевался, ел и, возбужденный, убегал… Мне почему-то он всегда напоминал доброго пса, который, увидев за окошком кошку, должен был — не мог иначе — бросаться за ней в погоню… Простите за неудачное сравнение…

— Почему же, — сказал Николай Николаевич. — Добрый пес — хороший образ.

Сергей, слегка волнуясь, продолжил:

— Прихожу я вечером домой и вижу за столом согнутую дугой спину Никиты Коробова, друга отца. Перед ним пустая бутылка из-под водки и стакан. И мама, как неживая, на кушетке, лицом в подушку. Сразу все понял — как огнем опалило… Никита долго рассказывал, как все произошло, виня себя, что не уберег друга… Я только помню три слова: «шилом в сердце» — и все!.. Поэтому я и поступил на юридический факультет…

— Да, жизнь… И у меня тут недавно одна оказия произошла… — Николай Николаевич несколько секунд молча смотрел в сторону, как бы решая, говорить ему об этом или нет. — В прошлую пятницу был мой юбилей. Шестьдесят лет отмечали…

— Шестьдесят? — переспросил Сергей.

— Много? Или мало? Эх, имеет ли это значение в мои закатные дни? Я настолько стар, что мне уже не стареть, стареют молодые… Так вот. Как принято, я пригласил друзей домой. Пошумели, повеселились. Выпил я тогда многовато, и потянуло меня, старика, на откровенность… Зашли мы сюда, в кабинет. Пятеро нас было… — Николай Николаевич помолчал, сосредоточенно рассматривая погасшую сигарету. — У меня под письменным столом сундучок стоял старинный… По случаю мне достался. На нем что-то было написано. Но время стерло слова, отчетливо проступает только одно — «Графъ». От прадеда моего остался… Я не сдержался, сказал тогда в пылу признательности, что все рукописи свои храню в этом сундучке… И опубликованные, и которые ждут своего часа. Расхвастался я… В общем, украли потом этот сундучок…

Теперь Сергей знал, зачем Климов остановил его.

— Никому я об этом не говорил. Им только. А они — свои… Вот посудите сами. Стельмах Иван Никитич. Этакий прямой, принципиальный рубака. Войну прошел. Три медали «За отвагу». Добрейший человек. Студентов в общежитии подкармливает. Берет два круга колбасы, буханку хлеба, торт и отправляется к ним на чашку чая… Со здоровьем у него неважно, уже инфаркт был. Зачем ему мои рукописи? Или Чугуев Захарка. С неба звезд не хватает. Но добросовестный, работяга. Этого, как вола, запряги, он пахать будет, пока не остановишь. Да и предан мне — я его в доценты вытаскивал. Дальше не пойдет — полет мысли уж больно земной… Потом Алябин Степан Гаврилович, наш институтский аристократ, баловень женщин… Студенты застали его в кабинете с лаборанткой в довольно-таки пикантном положении. Сфотографировали, стервецы, и ректору письмом отправили. Громкое получилось дело. Из института хотели прогнать. Но я защитил его… А вот Коврунов Даниил Петрович, ректор наш глубокоуважаемый… — Николай Николаевич усмехнулся какой-то внезапно родившейся мысли и продолжил, не снимая с губ многозначительной улыбки: — О нем, пожалуй, ничего говорить не буду. Он академиком стать мечтает и рассчитывает на мою поддержку, так что не только сундучок унести, возразить он мне не смеет…

— Значит, остался шестой, неизвестный, кто тоже узнал, что находится у вас в сундучке…

Николай Николаевич одобрительно усмехнулся и глянул на Сергея с интересом.

— Догадываетесь, почему я вам это рассказываю?

— Хотите, чтобы я начал неофициальный розыск, — ответил Сергей.

Видимо, слова его прозвучали не очень дружелюбно, так как Николай Николаевич протестующе замахал руками:

— Нет-нет-нет! Зачем на вас перекладывать свои беды? Но совет умного и знающего человека мне необходим.

Сергея охватило вялое разочарование. Может, уйти? Он даже представил себе, как встает, как открывает дверь своей квартиры и вновь садится за письменный стол, на котором в привычном беспорядке разбросаны книги, журналы, бумаги. Но, встретив грустновато-просительный взгляд Климова, приглушил в себе возбужденное искушение и сказал примирительно:

— Не знаю, что вам и посоветовать. Умер во мне охотник…

— Нет, не умер! Это я вижу, — обрадованно воскликнул Николай Николаевич, — И уверен: пока я говорил, вы мысленно выстраивали свои версии… Даже сказали о шестом, неизвестном.

— А может, сундучок унесли не в тот вечер, а позже? — Сергей спросил заинтересованно, чтобы уважить хозяина, хотя в действительности его совсем не занимала эта история.

— Вполне возможно. Мы с Глафирой в тот же вечер уехали на дачу. А пропажу я обнаружил в понедельник.

Сергей терпеливо продолжал проявлять свое неравнодушное участие:

— В какое время?

— Часов в пять, когда вернулся с работы… Ага, втянул вас в расследование? — засмеялся Николай Николаевич.

— Когда вы вернулись, дверь была закрыта?

— Да.

— Больше ничего не унесли?

— Ничего. На столе лежали золотые запонки. Их не взяли. Ему нужен был только сундучок… Ох, если бы вы знали, как тяжела эта утрата! — последние слова он произнес сокрушенно, горестно. Затем продолжил чуть виновато: — Сегодня я приглашаю всех пятерых. Приходите и вы. Посмотрите, послушаете, может, кто из них выдаст себя… Вам со стороны это легче заметить…

10

— Все в сборе, — заговорщически шепнул Николай Николаевич, склонившись перед Сергеем в старомодном галантном поклоне.

Гости Климова встретили его снисходительно-равнодушными взглядами. Маститость, довольство были в их раскованных позах, выражениях лиц. Они расслабленно отдыхали в просторном кабинете своего именитого коллеги, слегка уставшие от славы и угодливых почитателей.

Это ощущение было настолько сильным, что Сергей смущенно и робко остановился в дверях. Но Николай Николаевич, уловив его растерянность, властно пророкотал на всю комнату:

— Прошу любить и жаловать. Мой сосед. Сергей Андреевич Ильин. Тоже ученый, юрист, бывший работник милиции. — Потом, взлохматив пятерней седую гриву, повернулся к сидевшему у окна худощавому чопорному человеку с тревожными глазами. — Алябин Степан Гаврилович, профессор, а по совместительству — большой пройдоха и дипломат. Играючи покоряет любые научные вершины и… женщин.

Алябин показал в улыбке два ряда стройных юношеских зубов.

— Идем дальше. — Николай Николаевич положил руку на плечо седовласого, седобородого старичка, чье лицо было густо переплетено мелкими морщинами. Он вдруг напомнил Сергею засушенный цветок, который неземная сила одухотворила добрыми любопытствующими глазами. — Гроза и совесть нашего института — ректор Коврунов Даниил Петрович, членкор, точнее — без трех секунд академик. Сказал бы я еще… но не буду, не буду. Сегодня он не в настроении. Зачем понапрасну бередить душу своего начальника?

Коврунов привстал, со светской любезностью кивнул и преданно глянул на Николая Николаевича. В нем чувствовался тертый, закаленный в перепалках чиновник (из тех старых грозных статских советников), который мог быть и мягким, располагающим к себе собеседником, и жестким руководителем.

— Стельмаха представлять? — спросил Николай Николаевич у Коврунова. — Как ваше мнение, уважаемый ректор? Молчишь?.. Представляю. Профессор Стельмах — герой войны, герой науки, герой газетных очерков и герой наших институтских будней. За его плодотворную подрывную работу в институте я бы ему еще один воинский орден вручил. Нет, правда, Иван Никитич. Ты генератор идей, ты катализатор, без тебя наш славный коллектив ряской бы покрылся, лягушатником бы стал. Лично я тебе признателен за это.

Нескладный, длиннорукий Стельмах слушал Николая Николаевича, воинственно выпятив нижнюю губу. В какой-то миг он хотел улыбнуться, но улыбка получилась жалкой и кислой.

За словами Николая Николаевича, за вымученной, скомканной улыбкой Стельмаха, за жестким, колючим взглядом ректора явно скрывался глубокий конфликт, бушевавший давно, не угасая. Сергей это видел, чувствовал, только не мог понять, объединяет этот конфликт сидящих в кабинете или разобщает, как противников.

— А что о тебе говорить, Захарка, прости, Захар Федотович? — обратился Николай Николаевич к квадратному тяжеловесу, который заполнил собой широкое кресло — даже тесновато ему в нем было. Тяжеловес поднял набыченную голову, в его маленьких глазах сверкала молнией ирония, — Нечего говорить. Ты у нас вечный доцент. Был до нас доцентом, будешь и после нас. Ты вечный, как Кавказские горы…

Как серая бесплотная тень, вплыла в комнату Глафира Николаевна, сестра Климова, двигая перед собой сервировочный столик с холодными закусками. Молчаливая, казалось, лишенная каких-либо чувств, с поддельной вежливо-скорбной улыбкой на лице. Оставив столик посреди кабинета, она по-монашески опустила голову и тихо удалилась.

После ухода Глафиры Николаевны в кабинете возникла неловкая, напряженная тишина. Захар Федотович заговорил первым:

— Юристы всегда приходят вовремя и вносят порядок в людские отношения. Внесите и вы, защитите мою простенькую аксиому: «Интеллигент — это человек, который профессионально занимается умственным трудом».

— Ер-р-рунда! — возмущенно, с целой россыпью «р» произнес Стельмах. Он как бы прихлопнул этим обидным словом все сказанное ранее, — Интеллигент — это прежде всего яркая творческая личность. А интеллигентность — это жизнь, функция оригинальной личности. Интеллигент не умеет ходить в строю, не умеет петь общие песни, не умеет дружно со всеми кричать «ура!» на демонстрациях.

Коврунов сухо, недобро рассмеялся:

— Слушаю тебя, а перед глазами возникает сад, где гуляют пациенты психлечебницы. Там такие оригинальные личности…

— Правильно, Даниил Петрович! — обрадовался Стельмах. — Ты верно подметил: шизофреник и интеллигент — аномалия. Шизофреник — отклонение в одну сторону, интеллигент — в другую. А посередине вышагивает бодрая, оптимистическая масса дипломированной серости. Согласен?

— Нет, — твердо парировал Коврунов.

— Значит, ты считаешь интеллигентом компилятора, раскладывающего по полочкам то, что уже открыто? Добросовестного комментатора чужих идей? Старательного чиновника, умеющего четко выполнять указания?

Николай Николаевич с шутливой грозностью приблизился к Стельмаху и сказал нарочито зловеще:

— Чего это ты затеял? Хочешь Коврунова из интеллигентов вышибить? Невыйдет, не дадим!

— Да при чем тут Коврунов! — отмахнулся Стельмах. — Мы все здесь…

— Что мы? — еще ближе подступился к нему Николай Николаевич. — Говори прямо! Интеллигенты мы или нет?

— Не знаю, — беспомощно признался Стельмах. — Пусть история рассудит… Внуки, может быть…

В разговор легко вступил Алябин:

— «О, Sancta simplicitas!» «О, святая простота!» — воскликнул Ян Гус, увидев, что какая-то старуха подбрасывает дрова в костер, на котором его сжигали… Да какие мы интеллигенты! Тень. Оттиск. Пародия… Люди высокой культуры? Нет. Кристальной честности? Нет! Ненавидящие приспособленчество? Нет… Везде — нет! Да, пожалуй, и не в этих качествах суть интеллигентности! Предлагаю вам определение: интеллигент тот, кто блюдет интересы общечеловеческого благоденствия. Хорошо сказано? Точно сказано. Слова академика Лосева, Алексея Федоровича. Выходит, что интеллигентность — не свод качеств, а исторически складывающееся состояние души. Это ежедневное и ежечасное желание что-то делать ради достижения общечеловеческого идеала, это постоянная созидательная работа духа, постоянное несение подвига, хотя часто только потенциальное…

Коврунов, явно настроивший себя на ироническое несогласие со всем, что здесь будет сказано, ядовито заметил:

— Высоко взлетел, Алябин! Такие характеристики дают только святым, которых выдумали верующие.

Стельмах привскочил с кресла, опираясь о подлокотники.

— Ох и любишь же ты, Даниил Петрович, всех носом в землю тыкать да приговаривать: «Не смотри на небо, не верь сказкам!..» А я скажу тебе: были такие, чья жизнь — служение общечеловеческому благоденствию, есть такие и будут! Иначе жизнь остановится. Но преобладающая серость очень не любит эту ершистую, нескладную интеллигенцию и выколупывает ее, выковыривает где только возможно.

— С этим мы согласны, — поспешно прервал его Николай Николаевич. — Но ты все-таки признаешь, что есть сегодня интеллигенция?

— Конечно, есть. Только кого можно считать сегодня интеллигентом — я не знаю. Мне кажется, что нынешний интеллигент в сравнении с интеллигентом дореволюционным — суррогат, высохшая корка от когда-то пышного хлеба.

— Или старая гетера, которая плачет о своей потерянной добродетели, — добавил Коврунов, подмигнув Николаю Николаевичу.

— Может быть… — равнодушно пожал плечами Стельмах, не приняв адресованного ему сарказма.

— Да где вы увидели интеллигентов? — воспротивился Алябин, обращаясь к Николаю Николаевичу. — Нет их у нас! И не надо тешить себя надеждой. Человек как разумное, суверенно мыслящее существо давно уступил место выскочке, жадному, с острыми локтями и угасающим разумом. Загляните в наши души — там не осталось нравственных ценностей… Спрятано? Нет, уничтожено! И так по всей Руси великой… Огромный опустошенный храм! Не обманывайте себя братством, честностью, милосердием… Ничего этого нет! Мы как голодные крысы в опустошенном храме…

Голос Алябина точно ворвался извне в комнату, прогремел с неожиданной бестактностью, и потускнели лица находившихся в комнате, на них появилась угрюмая озабоченность, но не тем, о чем говорил Алябин, а другим, совсем не относящимся к его словам.

Сергей понял, что разговор завершается, поскольку он принял слишком опасное направление: никто не захочет в какой раз эксгумировать прошлое, чтобы после неизбежных оправданий снова найти единственное спасение в постыдном покаянии.

Видимо, это почувствовал и Алябин. Прервав самого себя и снизив тон до примирения, он с горечью заключил:

— A-а, к чему эти словесные упражнения?! Истина никогда не станет среднеарифметическим разных мнений…

Сергей смотрел на именитых людей как зритель, со стороны. А слышал странное: лишь слабое эхо, неясный отголосок давности, когда эта тема была жгучей, будоражила умы. Здесь же страстность выглядела чужой, взятой напрокат, доводы затерты от частого повторения, голоса ностальгически надрывны. Даже слово «интеллигент» звучало отчужденно, так обычно произносят архаичные понятия — опричник, статский советник или гладиатор. Он хотел об этом сказать, но не отважился, боясь обидеть почтенное собрание…

— А почему мой сосед сидит, как в гостях? — возмутился Николай Николаевич. — Налить ему!

— Тост нужен, Коленька, — словно прося прощение за что-то, сказал Захар Федотович. — Мы, люди, воспитанные в строгих организациях, без призывного лозунга не можем.

— Я давно подозревал, Захар, что в тебе живет еще кто-то по распоряжению начальства, — сказал Стельмах. Его лицо смягчилось, исчезло воинственно-грозное выражение.

— Живет, черт побери! — улыбнулся Захар Федотович, как бы получив прощение, — И в тебе живет, сознайся! Так уж образованы. Помнишь, у Евтушенко: «Мы вынесли из Мавзолея его, но как из наследников Сталина Сталина вынести?!» Это, хочешь не хочешь, большая беда нашего века. Мы вот сейчас, нищенствуя, боремся со всякими ордами бюрократов, казнокрадов, подхалимов, а сами, по сути дела, одиноки.

— У тебя есть предложение? — спросил его Коврунов.

— Есть, Даниил Петрович. Конкретное предложение. Разрешите изложить?

— Излагай! — Коврунову явно нравился этот неунывающий доцент.

— Надо противопоставить им мощную мафию порядочных людей. И начать создание мафии сегодня, не откладывая. Нас шесть человек. Штаб уже есть. Для начала давайте изберем президента. Предлагаю кандидатуру академика Климова. Кто за?

Нервозное напряжение, вызванное недавним спором, было снято. Все подняли руки.

— А ты, конечно, претендуешь на пост казначея? — засмеялся Коврунов.

— Конечно. Как же я иначе смогу быть равным среди профессоров и академиков? Пьем за президента, за тебя, Николай Николаевич!

Николай Николаевич стоял с бокалом в руке у стены — щедрый хозяин, доброжелательный мэтр, великодушно снизошедший к мирской трапезе небожитель. Но вот он пригубил вино, и улыбка пропала. На лице проступила сначала озабоченность, потом ее сменило суровое, почти жесткое выражение.

С изумлением следил Сергей за этой переменой. Перед ним стоял уже другой, недобрый человек, умеющий и зло приносить.

— Друзья мои, — глухо заговорил этот незнакомец. — Я пригласил вас для серьезного разговора.

Его перебил Захар Федотович:

— Скажи лучше по Гоголю: «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие».

— Можно и так. Известие и вправду пренеприятное. — Холодная усмешка тронула его губы. — Помните, я вам говорил о сундучке, который стоял под письменным столом. Так вот, этот сундучок вместе с рукописями пропал…

Все недоуменно посмотрели на Николая Николаевича. Секунды потянулись медленно, тягостно, прямо-таки физически ощутимо.

В сознании Сергея всплыла чья-то афористическая фраза, кажется, философа Розанова: «Молния сверкнула в ночи: доска осветилась, собака вздрогнула, человек задумался». И он невольно обвел взглядом присутствующих в комнате. Лицо Коврунова было, как и прежде, безмятежно и неподвижно — его лишь осветила вспышка молнии. Чугуев часто, сердито заморгал, видимо, никак не мог осознать сказанного — рефлексы не срабатывали на неведомое. Ироничная улыбка еще больше скривила губы Алябина, глаза его недобро смеялись, словно все понимали… Стельмах весь напрягся, подался вперед, готовый к любой неожиданности. Он-то и разорвал затянувшееся молчание:

— Уж не считаешь ли ты…

— Нет, не считаю, — прервал его Николай Николаевич. — Но пойми меня правильно, Иван Никитич. Никто, кроме вас, не знал об этом…

И тут новая метаморфоза: исчез жесткий, беспощадный человек, словно и не было его. Теперь он смотрел грустно, с повинной улыбкой.

— Значит, считаешь… — упрямо повторил Стельмах.

— Нет. Всех — нет…

— Кого? Говори прямо! — Видимо, Стельмах всегда был неумолим в своей грубой прямоте.

— Пока не знаю… Этот человек оставил отпечатки пальцев…

— Плохо наше дело. — Ядовитая желчь наполнила слова Стельмаха. — Да и твое, Коленька, не лучше. — Он обвел пристальным взглядом всех, кто был в кабинете, — Скисли, граждане преступнички? По законам детективного действия придется вам оставить на посуде отпечатки пальцев. Для сравнения. Смелей, смелей, нельзя обижать гостеприимного хозяина…

Он размашисто написал на бумажной салфетке: «Преступник Стельмах» и накрыл этой салфеткой свой бокал. Вскоре рядом встал другой бокал с салфеткой «Коврунов», затем «Алябин»…

— Коля, скажи, что это так… шутка! — Захар Федотович не верил в серьезность происходящего. Он будто ждал, что кто-то сейчас не выдержит, рассмеется… Но все же вынул толстыми пальцами из внутреннего кармана пиджака авторучку. — И мне надо расписываться?

— Извини, Захар…

Сергея тоже поразил этот крутой поворот в застольной беседе. Сначала он подумал, что именно так, честно и прямо, надо все сказать своим друзьям. Пусть помогут разобраться, посоветуют. Но Николай Николаевич, похоже, не приглашал их к откровенности. В его последних, чуть смягченных интонацией словах было что-то вызывающее и категоричное. Даже сочувственно поданные, они не скрыли смысла, беспощадно равнодушного, как приговор.

Угрюмая тревога повисла в кабинете.

Николай Николаевич был внешне спокоен. Он стоял с бокалом в руке и рассеянно оглядывал полки бара.

Чтобы как-то привлечь его внимание, намекнуть, как неловко и оскорбительно совершаемое им, Сергей тоже взял салфетку, приложил ее к стене и крупными буквами вывел «ИЛЬИН».

Но Николай Николаевич сделал вид, что не заметил этого. И лишь когда на сервировочном столике выстроились в ряд шесть бокалов, покрытых именными салфетками, сказал примирительно:

— Не сердитесь. Мне нелегко было… Через два-три дня все выяснится, и мы снова встретимся здесь, снимем напряжение хорошей выпивкой…

— Думаю, что не снимем, Коля, — задумчиво произнес Алябин. — Ты выразил ко всем свое отношение, как на исповеди… Спасибо тебе…

Шумно выдохнув, поднялся из кресла Стельмах.

— В общежитии культурных людей есть обязательная «презумпция честности», или, как говорил Николай Иванович Вавилов, «гены порядочности». Это некий моральный императив, без которого немыслимо существование интеллигента… Поэтому мне здесь делать нечего… Буду ждать результатов твоей экспертизы… Прощай!

Сделав шаг к дверям, он вдруг осел на правую ногу, прислонился к шкафу. Сергей подхватил его под руки и опустил в кресло.

— Дайте валидол… Лучше нитроглицерин… — прошептал Стельмах побелевшими губами.

Николай Николаевич суетливо пошарил в карманах пиджака, вытащил стеклянную трубочку с нитроглицерином и торопливо протянул ее Стельмаху.

— От тебя не возьму… — Стельмах даже отвернулся.

Тогда Коврунов с не свойственной ему поспешностью вырвал из рук Николая Николаевича трубочку и, откинув пальцем пробку, ссыпал несколько белых крупинок на ладонь Стельмаха. Спустя несколько секунд Стельмах медленно поднялся, пошел к двери.

Коврунов взял его под локоть.

— Я тебя подвезу.

Проводив гостей, Николай Николаевич подошел к столу, налил в фужер водки и залпом выпил. Сейчас он выглядел постаревшим, сломленным, будто впервые встал с постели после долгой болезни. Плечи опущены, за стеклами очков мутные, ничего не выражающие глаза, мелко подрагивающие старческие руки.

— Ну что, братец, — сказал он, обращаясь к самому себе, — наделал делов!

— Да уж, — отозвался Захар Федотович. — Как теперь выпутываться будешь?..

Алябин возразил:

— Зачем ему выпутываться? Это забота того, кто унес сундучок!.. А я догадываюсь, кого ты подозреваешь… Коврунова, да?

— Никого я, братцы, не подозреваю, — искренне признался Николай Николаевич. — Нашло на меня… Ну и сотворил такое… мерзкое сотворил… — Он повернулся к Сергею, усмехнулся: — И вы меня осуждаете?..

— Как бы это вам сказать… — начал Сергей.

— Говори прямо, помня о том, как юный Аристотель заявил о своем седовласом учителе: «Платон мне друг, но истина дороже».

Николай Николаевич распрямился, прошелся по комнате, но, снова услышав голос Сергея, остановился, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Напрасно вы не предупредили меня о своем замысле. Я бы вас отговорил… Обидно получилось… Всех обвинили…

— Не обвинил, а пригвоздил к позорному столбу, — уточнил Алябин.

— Пожалуй, это вернее… А если никто из ваших товарищей не причастен к этому? Я понимаю, вы хотели всех ошеломить, неожиданным напором добиться признания. Но не подумали о том, что виновный вряд ли сознается в присутствии своих товарищей. В общем, извините меня, исполнение было неудачным, любительским. А придуманные вами отпечатки пальцев… Тут уж явный перебор…

— Придуманные? — воскликнул, не веря своим ушам, Захар Федотович. — Ну ты даешь, Николай!

Николай Николаевич потускнел, глянул на Чугуева пристыженно, как на строгого учителя.

— Да-а, наломал ты дровишек… — спокойно, как бы размышляя вслух, произнес Алябин, — Недавно мне рассказали дикую историю. Под Смоленском два парня-остолопа нашли в лесу фашистский блиндаж. А в нем склад с оружием и одеждой. Нарядились они в эсэсовские шинели, фуражки, взяли по автомату и двинулись в соседнюю деревню. А там в крайнем доме старички отмечали золотую свадьбу… Так эти два балбеса решили поразвлечься. Вошли в дом, подняли автоматы и заорали: «Хенде хох!» Представляете ситуацию?.. У старых людей война еще в крови, в генах ужасом засела… Подняли они руки. А балбесы командуют: «Выходи!»… Вывели всех, лицом к стене поставили… Но тут старички опомнились, скрутили балбесов, намяли им бока…

— К чему ты это рассказываешь? — спросил Захар Федотович.

— Мне в назидание. — Николай Николаевич вздохнул, зябко поежился, — Я ведь тоже, Захарка, учинил моральный расстрел… И меня надо бы, как тех балбесов…

— Крутовато взял…

— Да нет, не крутовато. Вот сейчас думаю, как я завтра в институт явлюсь? Какими глазами посмотрю на Коврунова, Стельмаха? Что мои извинения? Сказанного не воротишь…

Нелогичными, необъяснимыми казались Сергею резкие переходы в поведении Николая Николаевича. Это была блистательная и чудовищная мутация, словно в нем давно рвался наружу неистовый актер, мечтавший сыграть все роли любого многонаселенного спектакля. Такая возможность представилась сегодня, и заждавшийся актер поражал зрителей светской изысканностью и мстительным гневом, джентльменской широтой и воспаленным самолюбием, царским величием и рабской покорностью. А в эту минуту фигура Николая Николаевича олицетворяла безутешное горе, лицо исказило нестерпимое страдание.

Игра? Не хотелось в это верить. Сергей видел, каким искренним и правдивым было его раскаяние. Похоже, в характере этого человека, как в реторте, основательно смешаны сила, слабость, прямодушие, лукавство — все, что присуще людям, только проявляется каждое из этих качеств ярче, эмоциональнее, острее, чем у других.

— Покаяться прилюдно надо, грешник Микола, — посоветовал Захар Федотович. — Перед каждым чистосердечно покаяться. Пришли мы к тебе, как друзья, сидим, спорим, смеемся, а ты нас бах, бах палкой по голове. Я вот поначалу-то разнежился, возликовал в хорошей компании. Стих даже создал. Про тебя… А ты…

— Так прочитай стих, не уноси за пазухой, — попросил Алябин. Он один, пожалуй, не был огорчен, воспринимал происходящее философски рассудочно.

— Нет уж, не то настроение.

Но Алябин решил настоять на своем:

— Сделай милость, Захар, отвлеки от неправедных мыслей. Не уходить же нам отсюда, как с похорон.

— Да ну тебя! — отвернулся Чугуев.

— Смелей, смелей, мы ждем.

Захар Федотович взял с подоконника клочок бумажной салфетки, приблизил его к глазам и неровным, скучным голосом стал читать:

Счастья желая, о друг мой и брат,
Скажу тебе прямо и грубо:
Примерно еще этак лет шестьдесят
Не дай по возможности дуба.
Климов ничего не слышал. Он стоял, думая о своем, будто в комнате никого не было.

— Прекрасно! — засмеялся, захлопал в ладоши Алябин. — Уважаемый Сергей Андреевич, не придавайте большого значения изощренной элегантности поэтических исканий Чугуева. Его физическая мощь часто выдает на-гора чувства в не очень-то приемлемой форме. Но зато искренность и чистота его творческих порывов всегда потрясает!

Чуждо, неуместно прозвучал в эту минуту веселый голос Алябина, словно громкий девичий смех во время траурной панихиды — взвился и пристыженно затих…

11

Пролетевшие три дня смягчили тягостное впечатление от того вечера. По своей непонятной прихоти память иногда приближала отдельные слова, фразы, жесты, выражения лиц, но они исчезали так же внезапно, как и появлялись, оставляя смутную горечь.

Но сегодняшний номер «Вечерней Москвы» буквально всполошил его, внезапно оживив все увиденное и услышанное. Сергей смотрел на фотографию в траурной рамке — фотографию Стельмаха, и гадкое ощущение соучастия в каком-то омерзительном деянии не оставляло его. Он слышал отчетливо то повелительно-твердый, то вкрадчиво-мягкий, то горестно-извиняющийся голос Николая Николаевича, видел огромную лапищу Захара Федотовича с обрывком мятой салфетки, на которой коряво теснились строки стихов. Но самым реальным — протяни руку и дотронешься — был Стельмах, нескладный, наполненный злой, спружиненной энергией, его судорожно сцепленные пальцы, воинственно выпяченная губа…

Тревожно вертелась мысль: неужели та ссора стала причиной его смерти? Тогда с очевидной беспощадностью все обернется против Николая Николаевича… Никто не посмеет обвинить его открыто, но недоверие, подозрительность сгустятся вокруг, и каждый будет сторониться его, как всегда сторонятся человека, чье преступление не доказано.

Он отодвинул на край стола «Вечерку». Та беспокойная человеческая суета, от которой он так старательно прятался, вплотную приблизилась к нему, принесла знакомое тревожное ожидание.

Зазвонил телефон.

— Решил узнать, помнит ли меня великий отшельник? — раздался знакомый голос.

— Федя? Потапыч? — изумился Сергей. — Откуда ты взялся?

— Помнит… Можно к тебе заглянуть?

— Ну конечно… Жду…

Сергей откинулся на жесткую спинку стула, сцепив пальцы рук на затылке. Некролог, голос Потапыча как-то очень неожиданно и грубо ворвались в затененный покой комнаты. Так и остался нетронутым чистый лист бумаги.

С Федором Потаповым он четыре года служил в одном отделении милиции. Круглолицый, широкоплечий, Потапыч выглядел большим ребенком, офицерская форма забавно сидела на нем, как на трехлетнем малыше матросский костюмчик. И никак не подходило ему косолапое прозвище Потапыч, уж очень он был приветлив, открыт и совсем не страшен.

Сергей его сразу и не узнал: вроде Потапыч, но лицо повзрослевшее, посуровевшее, пряди седин в черных волосах. Серый, спортивного покроя костюм придавал ему солидность и строгость. Лишь улыбка осталась прежней — по-детски доверчивой.

Они обнялись.

— С кем имею честь беседовать? С капитаном? — спросил Сергей.

— Майор уже, — засмущался Потапыч.

— Ты — майор? Поздравляю!.. А я так старлейтом и остался.

Они не раз вместе испытывали судьбу в опасных переделках, но фатальная психологическая несовместимость постоянно держала их на расстоянии, мешала стать друзьями. И сейчас они чувствовали себя стесненно, не зная, о чем говорить.

— Дело у меня к тебе, Сергей. О Стельмахе кое-что разузнать надо…

— О Стельмахе? При чем же здесь милиция?

— Ты же знаешь, мертвецы — мои ребята. Если не как положено умрет человек — меня вызывают.

— Стельмах?

— Да. И он. Кто-то здорово пошуровал у него ночью…

Сергей пораженно притих. Заметив это, Потапыч осмелел:

— Заглянем к нему на квартиру? У меня здесь машина.

— Нет-нет! — торопливо запротестовал Сергей. — Такие забавы уже не для меня.

Но что-то властное озаботило, встревожило его в этот момент. Все смешалось воедино: и дикая нелепость случившегося — убит тяжело больной человек, и боязнь за репутацию академика Климова, и внезапно возникшее, явно абсурдное подозрение: Стельмах убит одним из тех, с кем он познакомился в тот вечер.

Так и не разобравшись в путанице мыслей, Сергей вдруг передумал:

— Едем!

В машине он не ощущал, как бывало раньше, слегка пьянящего нетерпения от предстоящего азартного поиска. Ни любопытства, ни делового интереса, лишь расчетливая надежда: там, в квартире Стельмаха, все прояснится, и он возвратится домой.

12

Но там, наоборот, все усложнилось.

Семья Стельмаха — он, жена, две дочери и шестилетний внук — делила старый деревянный домик с одинокой вдовой, муж которой, отставной полковник, год назад закрыл глаза и тихо скончался в плетеном кресле возле догорающего камина. Вдова жила в фасадной части дома, ее окна глядели на улицу. За тонкой дощатой стенкой, перегораживающей дом, теснились четыре комнатки Стельмахов. У них был свой выход через маленький задний дворик, где по весне разбивались аккуратные цветочные грядки.

Ночью, часа в два (оказывается, той самой ночью, что началась для Стельмаха в гостях у Климова) старую вдову разбудили крики, грохот, плач за дощатой стеной. Она спряталась в страхе под одеяло, а когда спустя минуты две-три приоткрыла ухо, там было уже тихо-тихо… Спать она не могла, лежала смирно, боясь пошевелиться, все думала: не померещилось ли ей это?

Потом сползла с кровати, приложила к стенке большую фарфоровую чашку с выбитым дном, а к ней ухо — испытанный способ знать все соседские секреты. Сначала ничего не было слышно, лишь монотонно и нудно где-то капала вода. Потом стали доноситься приглушенные всхлипы. Вдова сразу догадалась: «Внучек плачет!» Постучала костяшками пальцев в стену, крикнула:

— Виталик, что там у вас?

Всхлипы затихли…

Она снова застучала, снова спросила. Еще раз, еще… В конце концов, испугавшись тишины, неистово забарабанила кулаками по стене…

— Что вы там молчите? Что случилось?

Видимо, ответное молчание и вековой материнский инстинкт — защитить, успокоить ребенка — придали вдове отчаянную храбрость. Она накинула халат и, голоногая, в матерчатых тапочках, побежала по улице к дворику Стельмахов.

Входная дверь была открыта. Она переступила порог и тут же в страхе рванулась обратно к себе домой, закрылась на все замки и запоры, час, не меньше, билась в истерике, пока не осознала, что рядом стоит спасительный телефон…

— Ты знаешь, — продолжал рассказывать Потапыч, — мне довелось видеть много трупов… Но то, что было здесь, словами не передашь… Такое только в кошмарном сне приходит… — Он примолк на несколько секунд, пристально разглядывая что-то впереди. — Ну вот, мы и приехали… Как тебе нравится эта хижина?

Сергей вышел из машины вслед за Потапычем. Перед ними приземисто распластался рубленный, наверное, в прошлом веке и уже порядком осевший на один бок большой деревянный дом, ну совсем как старый-престарый краб, затаившийся в неподвижности. Он настороженно смотрел на приезжих четырьмя крохотными окошечками.

— Мрачная хижина… — согласился Сергей.

— И слава у нее мрачная, — добавил Потапыч. — Говорят, что здесь обитает злой дух…

Они прошли маленький — шагов десять в длину дворик Стельмахов, где цвели почему-то одни белые цветы, поднялись по ступенькам на застекленную веранду. Следом молча и обреченно двигалась старая вдова с белокаменным неживым лицом.

Железная кровать, плетеный стул, столик, на котором сгрудились толстые журналы, в углу — серая напольная ваза, держащая пышный куст высохших полевых растений.

— Когда я той ночью вошел сюда, — говорил Потапыч, — не по себе стало… Четыре трупа… Везде кровь…

Зверь какой-то свирепствовал… Хозяин на спине лежал, — кивнул Потапыч на железную кровать. — Голова у самой стены. Смотри!

Потапыч вытащил из черной папки, которую держал в левой руке, несколько фотографий.

На первой — крупным планом голова Стельмаха, от виска к подбородку четыре — одно за другим — темных пятна.

На других фотографиях темные пятна увеличенные: неясные, расплывшиеся вмятины.

— Кастет?

— Похоже. Этим орудием он убил и всех остальных… Пойдем?

Они вошли в узкий коридор, освещаемый двумя лампочками. Узкий от того, что вдоль стен до самого потолка высились книжные полки. Старые поблекшие фолианты — коричневые, желтые, черные — сплотились на них угрюмыми рядами. Висел густой, тяжелый запах архивной пыли.

— Здесь хозяйка сопротивлялась, — продолжал Потапыч. — Раны на руках, на лице, синяки на теле. Он свалил ее страшным ударом в голову, аж череп раскололся надвое… Видишь?

На корешках книг, даже на потолке рваные растеки подсохшей крови, а на полу словно брошенный кусок большой темно-красной материи.

«Нет, это не запах архивной пыли, — подумал Сергей. — Это тяжелый, душный запах долго лежавшего мертвого тела».

Справа открытая дверь вела в большую светлую комнату — письменный стол, заваленный бумагами, широкая деревянная кровать и потертый матерчатый диван. Но Потапыч пошел в другую комнату, что была слева, и с грустной полуулыбкой повернулся к Сергею: мол, здесь все и так видно, не нужны объяснения. На опрокинутом столике, разбитом трюмо, разбросанных подушках, простынях, на спинках сдвинутых в угол кроватей — везде темнели неровные полосы, брызги, оттиски темной крови.

— Тут он развлекся, подлюга… Одна дочка Стельмаха у дверей лежала, вся искалеченная… Ногами бил, сволочь… А младшую тоже ударил кастетом… Смотри… — Он приблизил к лицу Сергея две цветные фотографии: на бархатном разливе крови молодая женщина, в глазах истошный крик, и раскинувшаяся, словно в истоме, обнаженная девушка с проломленным черепом.

— Внука Стельмаха нашли под кроватью… Живого…

Потапыч шагнул обратно в коридор, дернул за рукав Сергея.

— Пойдем, я тебе расскажу об одном непонятном обстоятельстве.

— Да-да… — с готовностью откликнулся Сергей. Он заметил, что и Потапыч спешит покинуть эту комнату. — Майор милиции остался прежним сентиментальным и впечатлительным ребенком.

Они вернулись на веранду, где возле напольной вазы их терпеливо ждала старая вдова, скрестив руки на животе.

— Хозяина квартиры отравили, Сережа… Похоже, не сам он выпил, а силой в рот влили. Потом, понимаешь, потом прижали к стене кастетом… Есть заключение медиков… Цианистый калий. Но мы все осмотрели — ни стакана, ни флакона, никаких следов яда… Вот такая шарада…

Сергея не заинтересовала шарада Потапыча, он пытался представить себе, как действовал в ту ночь убийца. Это было несложно, так как услышанное им воссоздало впечатляющую картину свирепой расправы.

Он почувствовал горьковатый еловый привкус во рту, всегда возникавший у него после осмотра трупа. Теперь весь день не избавиться от этого навязчивого ощущения.

— Убийца что-нибудь оставил?

— Очень мало. — Потапыч открыл дверь. С улицы дворик охранял ветхий деревянный забор, а тоненькая тропка бежала сюда от покосившейся калитки с ременной петлей-запором. — Здесь вошел. Замок отжал профессионально, с одного раза… Следы кожаных перчаток, сапог с ребристой подошвой, размер сорок третий… В куртке был, прорезиненной… Рост примерно сто семьдесят — сто семьдесят пять… Вроде и все… Да, к дверям еще была пришпилена кнопкой бумажка. На ней написано: «Во имя Графа» — и крестик внизу…

— Во имя графа? — переспросил Сергей. Это слово было и на сундучке. Здесь может быть какая-то связь… — А внук Стельмаха его не запомнил?

Старая вдова, безучастно стоявшая рядом, вздрогнула всем телом и, повернувшись к Сергею, заговорила сбивчиво:

— Виталика трогать нельзя… Он не в себе… Только и делает, что сидит и рисует…

Потапыч добавил:

— На его глазах убили маму, тетю… Видел он, конечно, убийцу… Но после этого стресса несвязно стал говорить… Психиатр определил амнезию вследствие шока… — Он замолк, будто о чем-то вспомнив, потом заговорил осторожно, чуть просительно: — Ты ведь знаком с академиком Климовым, бываешь у него…

— Был, один раз, — уточнил Сергей.

— Но ты знаком с ним — это важно. В деле Стельмахов надо выходить на профессоров, академиков… А наши методы, сам знаешь, не очень изысканные… Вот я и подумал: может, ты чем-нибудь поможешь…

— Чем?

— Ну, например, поговоришь с ректором Ковруновым, так, неофициально… Скажешь ему по секрету, что Стельмаха сначала отравили, порасспросишь, кто мог это сделать… Ну да ты сам знаешь… А протоколы, допросы — это за мной останется…

— Почему именно с Ковруновым? У тебя что-то есть на него?

— Ничего нет. Шофер привез его на дачу в двенадцать пятьдесят. Это в пятидесяти семи километрах от города. А Стельмах умер в час тридцать. Как видишь, Коврунов не мог за сорок минут вернуться в город, разве что вертолетом…

— Уже допросил шофера?

Потапыч кивнул и тут же спросил:

— А сам как думаешь, кто из них мог прийти ночью к Стельмаху? Что ему там было нужно?

— Те, кто был у академика, мне кажется, вне подозрений… — ответил Сергей и, как бы завершая этот разговор, задумчиво вполголоса произнес: — Странно, во дворике Стельмахов одни белые цветы…

— И ты заметил? — обрадовался Потапыч: казалось, он получил согласие Сергея. — Они сажали только белые. Чудаки. Хозяин утверждал, что это единственный непорочный цвет… — Потапыч достал из кармана пиджака новенькое милицейское удостоверение. — Это твое… Начальник разрешил… Может пригодиться…

13

Работать он не мог. Перед глазами с упрямой настойчивостью возникало-пропадало наплывами увиденное по фотографиям Потапыча стройное, живое, дышащее сном девичье тело, чуть прикрытое ночной рубашкой, и лицо, нет, не лицо — надгробно застывшая белая маска, а в проломе над виском розовые мозги…

Внешне выглядело все просто: какой-то сумасшедший пробрался в дом Стельмахов, убил спящего на веранде хозяина, на шум выбежали женщины, он и их… Необычную жестокость можно объяснить его садистскими наклонностями… Выходит, надо искать маньяка, который убивает невинных во имя какого-то графа. Так пусть этим и занимается милиция… Но тут же возникали вопросы: отчего он выбрал именно квартиру Стельмахов? Зачем надел перчатки в теплую летнюю ночь? Как исхитрился не оставить следов? И самый сложный среди них: почему Стельмах отравлен?.. Маньяк таких загадок не оставил бы…

Он попытался соединить два события — драму в доме Стельмахов и пропажу рукописей Климова, найти возможную связь между ними.

Но и здесь ничего не складывалось. Любое предположение выглядело кощунственно: вельможный академик Климов ночью, воровски взламывает чужую дверь, профессор Стельмах тайно уносит сундучок с рукописями… Конечно, если мысленно «примерить» кастет здоровяку Чугуеву или самоуверенно-ироничному Алябину, за интеллигентскими манерами которого скрывалась затаившаяся недобрая воля…

На чистом листе бумаги Сергей начал старательно выписывать фамилии этих людей, расчерчивать линии их связей, взаимных интересов, хотя понимал, что сейчас он сможет лишь выстроить несколько зыбких версий, которые тут же рассыплются, как карточные домики. Нет фактов, неясны мотивы поведения преступника, да и все люди, окружавшие Стельмаха, Климова, представляли для него пока галерею немых портретов, далеких и неодушевленных…

Потапыч дал ему номер телефона врача-психиатра, который диагностировал Виталика Стельмаха.

— У него логоневроз, — после вежливых расспросов сказал врач. — Последствие психологической травмы. Есть кое-какие интересующие вас сведения, но об этом чуть позже. Я сам позвоню…

А из приемной Коврунова строго-официально потребовали сообщить, кто спрашивает ректора. После долгой паузы раздался резкий голос оторванного от дел руководителя.

— Да. Слушаю…

— Здравствуйте. Мы встречались с вами у академика Климова…

— Помню… Сергей… простите…

— Андреевич.

— Слушаю вас, Сергей Андреевич.

— Мне хотелось бы поговорить с вами…

— Может быть, завтра?

— Лучше сегодня. Дело в том, что я узнал, — но это пока между нами, — Стельмаха отравили…

— Что? Что вы говорите? Чушь какая-то!.. Сначала отравили, потом убили? Или наоборот? Впрочем, не все ли равно? Когда вы можете приехать?

— Сейчас.

— Жду вас через полтора часа.

Опустив телефонную трубку, Сергей готов был поклясться, что сейчас Коврунова обожгла мысль: «Черт возьми, Стельмах даже после смерти приносит неприятности!»

Институт находился в тесном переулке. Над обшарпанной дверью сияла вывеска — золотые буквы по красному полю, над ней — круглые серые часы, какие раньше были на трамвайных остановках.

До встречи с ректором оставался почти час, и он решил «пройтись по кругу», поговорить с работниками института. Через полчаса уже знал, что в институте Стельмаха уважали, а многие откровенно побаивались за прямоту и решительность. На заседаниях ученого совета, на институтских собраниях, как бы спокойно они ни проходили, некоторые с опаской поглядывали на него: «Будет выступать?» и начинали речь с оговорки: «Конечно, уважаемый коллега Стельмах не согласится со мной, но я должен сказать…»

Он работал ученым секретарем. Несколько месяцев назад на эту должность его выдвинули члены ученого совета, и ректор вынужден был согласиться. С того самого дня Коврунов, искушенный в тонкостях деловых интриг и компромиссов, чувствовал себя сидящим на мине замедленного действия. Энергия у Стельмаха была вулканическая. Его все интересовало, все волновало. Он предлагал, требовал, спорил, бросался на защиту обиженных. И ректор часто уступал ему, боясь остаться в меньшинстве со своими старательно подобранными проректорами, руководителями кафедр, отделов.

Последняя идея Стельмаха всполошила всех. На заседании ученого совета он предложил провести научную аттестацию руководящих работников института. Прочитав членам совета проект решения, сказал, как саблей рубанул:

— Пора нам избавиться от импотентов в науке.

Коврунов возмутился:

— Кто импотенты? Проректоры? Руководители отделов? Завлабы? Да они так заняты административной и хозяйственной работой, что им часто не до науки. Надо все-таки понимать, что научный институт без организаторов — стадо вольных анархистов. Кто-то должен планировать, направлять, управлять, наконец…

— Это должны делать авторитетные и компетентные ученые, — сухо прервал его Стельмах.

Коврунов махнул рукой, видимо, решил не продолжать спора, почувствовав, как отчаянно одинок в своем мнении.

Смерть Стельмаха словно оглушила институт. Все стали говорить тихо, вполголоса. Самое шумное место — светлый коридор на первом этаже, куда сходились курильщики, — стало малолюдным. Здесь был выставлен огромный портрет Стельмаха, окаймленный черной лентой.

В приемной ученого секретаря скучала за столом веснушчатая девочка с двумя упрямыми косичками.

— Здравствуйте!

Она подняла головку и, как школьница, торопливо привстала, приветствуя вошедшего учителя. Ответила тихо и вежливо:

— Здравствуйте.

И Сергей невольно спросил — как добрый учитель:

— Можно я задам вам несколько вопросов об Иване Никитиче?

— Конечно, можно, — взволнованно захлопала ресницами девочка и замолчала, боязливо выжидая.

— Были у него с кем-нибудь конфликты?

— Конфликты?.. Спорил он, не соглашался… А так, чтобы конфликты… Нет, не было…

— А с кем он чаще всего спорил?

— Чаще всего… — она скосила взгляд на правый угол стола, точно где-то там лежала спасительная шпаргалка, — с Николай Николаевичем Климовым… с Даниил Петровичем Ковруновым…

— О чем же они спорили?

Девочка старательно вспоминала, даже прикусила нижнюю губку.

— Да так… обо всем… Помню вот, Климов очень обиделся, кричал, когда Иван Никитич назвал его «научным анахронизмом». А Даниил Петрович редко сюда заглядывает… В прошлую неделю у них был крупный разговор. — Она оживилась, настороженно глянула в сторону двери и продолжала, приглушив голос до шепота: — Я все слышала…

— Для меня это не секрет? — улыбнулся Сергей.

— Для милиции нет секретов…

— Кто вам сказал, что я из милиции?

— Догадалась, — хитро прищурилась девочка. Она все меньше и меньше напоминала Сергею застенчивую школьницу, осмелела, оживилась и сейчас уже была похожа на любительницу посплетничать, — Я вам расскажу, только между нами, хорошо?.. Так вот. Наш Иван Никитич написал статью. А ректору в ней что-то не понравилось, и он стал требовать, чтобы Иван Никитич забрал статью из редакции. Но тот отказался. Тогда Даниил Петрович направил официальное письмо в журнал: статья, мол, искаженно трактует развитие математической науки, автор субъективен, прошу вернуть статью в институт для обсуждения на ученом совете… Долго не было ответа. Тогда Даниил Петрович позвонил редактору и спросил: «Получили мое письмо?» — «Получили», — ответили. «Так почему не высылаете статью Стельмаха?» А редактор ответил: «Мы решили опубликовать и статью Стельмаха, и ваше письмо. Две точки зрения ученых о состоянии математической науки. Пусть читатели сами оценят, кто из вас прав…» Представляете, как испугался и забегал наш ректор? Но что он мог сделать с Иваном Никитичем! Такого человека не заставишь сменить убеждения… Правда, ректор наш письмо из редакции вытребовал… Но статья будет опубликована… Не знаю, о чем эта статья, не читала, но все в институте ждут ее, как светопреставления…

Она перевела дыхание, посмотрела на Сергея (интересно, правда?) и уже прежним тоном прилежной ученицы осторожно спросила:

— А верно говорят, что Ивана Никитича… — она задумалась, будто подыскивала слово, — отравили?..

— Откуда у вас такие сведения? — поразился Сергей.

— Да так, разное говорят…

В этом взрослом ребенке смешно перемешивались наивная, чувственная непосредственность, когда она чего-то боялась, когда ей очень хотелось что-то узнать, и заученная деловая солидность, когда она стремилась представиться хоть чуточку «своей» в этом научном институте, выражаясь чужим языком, слегка небрежно и назидательно.

— Сколько вам лет?

Девочка смутилась, покраснела.

— Мне?.. Восемнадцать… А что?

— Тогда с вами можно говорить серьезно. — Сергей заметил, как она расправила плечи, приподняла головку, чтобы выглядеть старше. — Допустим, что Ивана Никитича отравили… Кто же тогда этот человек? Как вы думаете?

— В институте никто бы не посмел… Иван Никитич такой хороший… Белые цветы мне дарил… Говорил: «Ангелу непорочному от старого греховодника». Да какой он греховодник! Все для других старался… Не мог никто из наших этого сделать… Я-то уж знаю…

Разговор начал двигаться по кругу.

— А вам ничего не напоминает слово «граф»? — спросил Сергей.

— Граф? Это так раньше называли знатных людей…

— Спасибо вам, — сказал Сергей, — Подскажите, пожалуйста, где мне найти профессора Алябина?

— Последняя дверь в конце коридора.

— Меня предупредили, что вы здесь, — поднялся ему навстречу Алябин. — Стельмах и тут оказался primogenitas mortuorum — первенцем из мертвых.

— Первенцем? — переспросил Сергей. — Не считаете ли вы, что будет продолжение?

Алябин убедительно закивал:

— Обязательно. У нас хорошие дела не имеют продолжения, а плохие…

— Вам что-то известно?

— Ничего не известно. Я просто чувствую, что мы вступили в какое-то гнусное действие…

— Вам известно содержание еще не опубликованной статьи Стельмаха? — спросил Сергей.

— A-а, проведали и об этом! Знаю. Читал. Поддерживаю автора. И буду добиваться ее публикации…

— Она вызвала недовольство Коврунова?

— Недовольство?.. Да Коврунов бушевал, орал, грозился испепелить его… Но не думайте, к вашему поиску это не имеет отношения.

— Вы уверены?

— Какое самодовольное слово «уверенность». Чувствуете?.. Не по душе оно мне. Я никогда не объяснялся в любви, не клялся на Библии, не боролся за светлое будущее, потому что ни в чем не был уверен. Таким воспитало меня мое российское общество, у которого не только будущее, но и прошлое непредсказуемо… А этот вредный микроб Коврунов — из властвующей элиты. Заметили, как он старается выглядеть элегантно, важно, именито? Даже в жаркую пору носит легкие перчатки… Как дворянин… На самом-то деле он скрывает грязь под ногтями. Какая тут может быть вера в него?.. Не украдет, не убьет, конечно… Но организовать сможет…

В его иронической рассудочности ощущалась скрытая душевная надломленность, точно саднила внутри давняя неизлечимая обида. Она прорвалась открыто, когда Сергей спросил о Чугуеве.

— Наконец-то мы вышли на главного! С него и надо было начинать…

— У вас есть какие-то факты?

— Забыл. Вам только факты нужны, — досадливо отвернулся Алябин. — А выстроить логически убедительную систему доказательств из предположений вы не хотите?

— Но если строить доказательства из предположений, то это будет система предположений, — осторожно возразил Сергей.

— Не будем спорить! — Алябин уже подавил в себе вспышку гнева и продолжил сравнительно миролюбиво: — Фактов нет. А размышления, основанные на интуиции, мы в деловые папки не подшиваем…

— У вас сложные отношения с ним?

Новый эмоциональный взрыв:

— Да никаких отношений! Он обходит меня стороной, а я начинаю видеть его только после шестой рюмки. Но это тот, кто способен на все… Почему? У него душа холопская. И барину преданно служит, и пирог с барского стола готов украсть…

— И убить?

— И убить, если большую выгоду почует…

— Ну а здесь-то какая может быть выгода?..

— Бог ты мой! Все так просто: утащил у своего барина рукописи, а Стельмах про это узнал… Возможно такое?

— Возможно, — согласился Сергей.

— Или еще. Барин узнал, что рукописи у Стельмаха, и поручил достать их своему холопу… — Алябин помолчал, подумал. — Эта посылка, конечно, уязвима… Но пути Господни неисповедимы…

— А сам барин… простите, академик Климов?

— Не думал об этом, — признался Алябин. — Он человек сильный. Мог, конечно. Но зачем? Пойти на убийство, чтобы вернуть рукописи. Исключается. А вот послать Захарку на черное дело смог бы… Смо-ог бы… Только причинадолжна быть весомая… Не из-за рукописей же…

— Простите, последний вопрос: у Стельмаха были враги?

— Враги? Враги… — спросил, потом повторил рассеянно Алябин. — Я по-другому произношу это слово… У вас оно звучит как нечто роковое, варварское… Враги?.. Коврунов мечтал от него избавиться… Но враги?.. Нет, того, что вы имеете в виду, не было. Хотя… все зависит от обстоятельств, часто они сильнее нас.

14

О ректоре в институте говорили нехотя, с нескрываемой издевкой. Предполагали, что в детстве он был травмирован великолепием воинских парадов и демонстраций, оттого и сохранил на всю жизнь неудовлетворенную тоску по звучанию властных медных инструментов и шумящей пестроте людской покорности. В каждый день он стремился внести хотя бы элементы литургической торжественности. Утро начинал с приятного культового обряда: медленно выходил из машины, чувствуя на себе уважительные взгляды, медленно поднимался по лестнице, медленно шел по коридору до своего кабинета, отвешивая поклоны всем встречным. Днем, во время обеда, вел неторопливые, ставшие ритуальными беседы за овальным столом в светлой комнате, куда имели доступ только он и его проректоры.

Все знали, как любил Даниил Петрович председательствовать на разных совещаниях, заседаниях. Он появлялся точно в назначенное время и священнодействовал: неукоснительно следил за неизвестно кем и когда установленным порядком, регламентом, задавал каверзные вопросы, бросал иронические реплики, деликатно смягчал разгоряченных оппонентов, сам обязательно выступал в конце, как ему казалось, всегда удачно и солидно.

За годы работы ректором он приобрел внушительную неторопливость в движениях, чуть прибавил в росте (во всяком случае научился не смотреть снизу вверх при своих 162 сантиметрах). Сослуживцы заметили, что даже его аура изменила свойства: перестала чутко откликаться на жизненные раздражители, благотворно, как прежде, влиять на других, а застыла, замерла в колючих иголках, готовая поглотить и сочувствие, и жалость, и нежность, растворить их тут же в своем радужном мареве, как это делают актинии.

Такова жизнь, рассуждали с пониманием сослуживцы: условия, традиции, окружавшие ореолом должность ректора, заставили его стать другим. Но он не сопротивлялся, принимал это как должное и радовался переменам.

Все видели, что его очень привлекает положение администратора в науке. Раньше среди своих коллег-ученых он чувствовал себя неуверенно, понимая, что пора его творческих взлетов так и не наступила. Должность ректора избавила его от болезненных копаний в собственном «я». Теперь он мог спокойно играть роль крупного ученого, для которого все книги и статьи коллег — лишь слабые попытки отразить, обобщить немногое из того, о чем он не раз думал, говорил, писал…

В библиотеке института на стенде новинок всегда стояли его книги. Написаны они были в соавторстве, но фамилия ректора неизменно набиралась первой. Сотрудники института называли его «старая кочерга». Не за почтенный возраст. За ортодоксальность и архаичность суждений. Посмеивались над его плохо скрываемыми усилиями стать академиком и не сомневались: станет! Дома верили в это свято. Жена его, робкая, неряшливого вида женщина с седыми клочьями-волосами, смотрела на него с провинциальным обожанием и сердито останавливала расшумевшихся внуков: «Тише! Дедушка работает!» Те примолкали, хотя видели в приоткрытую дверь, что дедушка лежит на диване, читает газету.

Сергей пришел к нему точно в назначенное время.

— Разрешите войти?

— Давно разрешил. Жду не дождусь, — поднялся ему навстречу Коврунов. — Садитесь. И сразу рассказывайте, что приключилось со Стельмахом.

— Да я, честно признаться, не знаю подробностей. Мне только сказали, что он отравлен цианистым калием…

— Это точно? — В голове Коврунова панически заметалась мысль: а может ли быть цианистый калий в виде крупинок нитроглицерина?

— Точно.

— Ну и каковы предположения милиции?

— Пока никаких… Преступник оставил записку: «Во имя Графа» — и подписался, как неграмотный, крестиком.

— Странно, — задумчиво поскреб подбородок Коврунов. — Вроде ничего графского в моих сослуживцах нет. Разве только Алябин изображает из себя этакого потомственного вельможу… но это от избыточного тщеславия. Очень странно… Загадка для меня, — Он глянул на Сергея с надеждой. — Что будем делать?

— Размышлять.

— Легко сказать: размышлять. А это значит — каждого под рентген, искать патологию. А кто нынче нормален? У всех есть уродливые отклонения.

— Вы правы. Можно начать не с рентгена, а с поиска мотива, причины, побудившей человека на такой поступок.

— Причины есть. Он, знаете ли, был честным человеком. Но характером необуздан, как тот поэт: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал». Таких уважают, но не любят. Таких боятся, но не презирают. Вот и судите сами, какие неудобства создавал он привыкшим жить размеренно и тихо… Причины есть. Но как только мы подходим к насильственной смерти Стельмаха, все они оказываются несостоятельными… Разгадка в чем-то другом… Но в чем? — Коврунов нахмурился, нервно повертел авторучку и снова пристально глянул на Сергея. — Поразмышляем! Никаких выводов, никаких обобщений. Я размышляю… Помните пробирочку с нитроглицерином?

Сергей насторожился.

— Конечно, помню.

— А не в ней ли суть?

— Для следователя это слишком очевидно… Дать яд при свидетелях — равносильно самоубийству… Да и потом Николай Николаевич…

— Это сделал не Николай Николаевич, а я, — прервал его Коврунов и швырнул авторучку на стол. — Вспомните, я высыпал на ладонь Стельмаха пилюльки.

— Все это видели.

— И я повез Стельмаха домой. Кто знает, что мы делали в машине?

— Шофер может сказать.

Коврунов отрывисто вздохнул, засмеялся.

— Значит, вы меня не подозреваете?

— Я?.. Я — нет…

— Слава тебе, Господи… А то меня какая-то чертовщина попутала… Я эту трубочку с нитроглицерином на экспертизу отослан, к знакомому химику… — И тут же замолк, встречая беспокойным взглядом неслышно вошедшую в кабинет Марию Николaевну. — Ну-ну… Что вы нам принесли? — Он вытянул из коробочки тщательно сложенный листок, развернул его и близоруко поднес к глазам.

— Нет, все-таки Бог есть! Есть Бог? — передал он листок Сергею, — Читайте!

Сообщение было написано красивым округлым почерком: «Даниил Петрович, выбросьте из головы бредовые фантазии. Здесь никакого яда нет. После анализа я сама так разнервничалась, что проглотила две белые крохотульки. Жива-здорова. С уважением Л.H.».

— Как вы думаете, — серьезно спросил Коврунов, — милиция не осудит меня за самовольные действия?

Сергей улыбнулся:

— Должна понять ваше беспокойство…

Нетерпеливо перебивая вопросами, Потапыч слушал Сергея. Было очевидно, что он ждал этого звонка с большой надеждой. Но чем дальше говорил Сергей, тем реже встревались вопросы, тем чаще разочарованно вздыхал Потапыч. Но на прощание Потапыч сказал интригующе:

— Будет время, подъезжай утром, познакомлю тебя с родным сыном академика Климова…

— У него же нет детей…

— А мы нашли…

15

По дороге в райотдел милиции Сергей сделал удивившее его открытие: он нарушил строгий режим отчуждения, который сам себе прописал. Будто какая-то волна мягко переместила его в пространстве — от деморализующего безделья к движению, нервной смене событий. Это не обрадовало его, не принесло облегчения, он лишь интуитивно надеялся на освежающую духовную разрядку вроде грозы в изнурительный зной.

Холодные голые стены одноэтажного здания милиции встретили Сергея прежним официальным неуютом. Он прошел быстро длинным сумрачным коридором к кабинету начальника уголовного розыска, неприятно знакомому: шаткий стол, жесткие стулья, неопределенного цвета стены, облезлый сейф, на котором всегда лежат два-три юридических справочника. Такой кабинет забывается сразу же, как только из него выходишь.

— Наконец-то, — обрадовался Потапыч. — Садись. Мы уже начали…

Он кивнул в сторону обреченно согнувшегося на стуле человека. Сергей поразился: Николай Николаевич Климов, только полинявший, обрюзгший, облысевший. Те же густые брови, широкий нос и толстые мягкие губы. Он затравленно и покорно глянул на Сергея, продолжил:

— Ну, значит, так… Когда меня еще не было, папаша турнул мамашу из хаты, — охотно, чуть заискивающе, заговорил Климов-сын голосом Климова-отца. — Она поселилась в Загорске, то есть в Сергиевом Посаде. Стала уборщицей в школе работать. Я в этой школе учился. Семь классов кончил… — Он замолчал, не зная, что говорить дальше.

— Потом работали? — спросил Потапыч.

— Работал… — и снова тупо замолчал.

Вдруг Сергей заметил, что глаза его наполнились слезами.

Спросил:

— Плохо себя чувствуете?

— Нет… Да… Вы судить меня будете, граждане-товарищи?

— За что же судить вас? — дружелюбно сказал Потапыч. — Даже допрашивать не собираемся. Просто побеседовать пригласили.

— Судить меня нельзя, — с мольбой и надеждой произнес Климов-младший. — У меня маманя прошлую неделю умерла… Могилку кто же будет оборудовать…

— Да нет, успокойтесь, Константин Николаевич. Ответите на наши вопросы и поедете домой.

— Ладно. — Он громко шмыгнул носом, повернул свое скуластое лицо к Сергею и показал пальцем на Потапыча. — Хороший человек… Мне нравится. Меня никто в жизни по отчеству не называл.

Щеки Потапыча зардели. Он даже кашлянул сердито, словно возмутился теми, кто ни разу не назвал этого человека по отчеству.

— Вы кем работаете? — спросил Сергей.

— Грузчиком при овощном магазине, — Климов-сын стал отвечать бодрее, чуть распрямился. — Десять лет уж там…

— А вам сколько?

— Сорок один.

— Какие отношения у вас с отцом?

— Да никаких.

— Встречаетесь с ним?

— Нет… Когда в Москву приезжаю, бывает, к дому его хожу…

— Зачем?

— Отец ведь… Чтоб увидеть его…

— Хотели бы с ним встретиться, поговорить?

Климов-сын долго томился, подбирая слова, наконец выдавил:

— Как же иначе… Отец ведь…

— Так ни разу и не поговорили?

— Ни разу…

— А за мать свою вы не в обиде на отца?

— Стерва он…

— Выходит, и любите, и ненавидите?

— Выходит… — вяло согласился Климов-сын.

— В квартире отца бывали?

Он глянул в сторону, съежился.

— Так заходили в квартиру? — настойчиво повторил Сергей.

На этот раз Климов-сын страдальчески повел плечами и сказал, как замкнулся:

— Никуда не ходил…

Смотрел Сергей на этого неопрятного, в потертом, заштопанном костюме взрослого ребенка и не мог понять: так ли он простодушен, как ведет себя? А Климов, поймав его настороженный взгляд, еще ниже опустил плечи, ссутулился, как бы убеждая Сергея в своей беспомощности и беззащитности.

Потапыч вопросительно глянул на Сергея: ты кончил? Тот кивнул в ответ.

И начался настоящий профессиональный допрос. В этом Потапыч превзошел всех уже на второй год своей службы в милиции. Его постоянно просили: «Потапыч, зайди, помоги расколоть моего».

Сергей слушал вопросы, ответы, и в нем смутно зарождалось недоверие к Климову-сыну. Отвечал он кратко, не путался в хитроумных лабиринтах, по которым вел его Потапыч, но что-то явно скрывалось за его искренностью, как за шторами.

Когда они наконец отпустили Климова-младшего, пожав ему на прощание руку, и, когда за его широкой сутулой спиной захлопнулась дверь, Потапыч спросил:

— Ну-с, твое мнение?

— Вроде правдив, а вроде…

— И дурачка валяет, — продолжал Потапыч. — Ну да ладно, на первый раз с него хватит… Расскажи-ка ты лучше еще разок о встрече с Ковруновым.

Потапыч внимательно слушал, поддакивал, что-то иногда записывал в блокнот, но в конце заметил:

— Пока маловато… Ну, а как ты сам думаешь, кто из них мог? Николай Николаевич?

— Только не он… Ночью… С кастетом… Да и зачем?

— Как зачем? Рукописи свои вернуть.

— Но он же сам говорил, что Стельмах чистейший человек.

— Мало ли чего твой академик может наговорить. Эх, мне бы хоть маленькую зацепочку! А не подменил ли Коврунов трубочку с нитроглицерином, чтобы прикрыть академика, как думаешь?

— Но он же сам отправил ее на экспертизу.

— Ловкий ход. И себя, и приятеля своего увел от подозрения… Для обоих Стельмах был как кость в горле…

— Не в ту сторону идешь ты, Потапыч… — сказал Сергей.

— А куда же мне идти? Я как в темной комнате черную кошку ищу и сам не знаю, там ли она. Ты уж мне помоги, пожалуйста. Пакостное это дельце! Я сразу почуял, что ученые будут водить меня, словно собачонку, на поводке. Говорят умные слова, улыбаются, вздыхают, стараются помочь, а уводят черт-те куда своими гладкими рассуждениями… Пока глухо, как в танке.

— Когда ты начинаешь мыслить образно — значит, дело действительно плохо, — с улыбкой заметил Сергей.

— Не так уж чтобы очень… Знаешь, всех можно прижать, но почти у всех алиби. Вот твой академик Климов. Чую я: нечист этот старик. Но шофер и сестра показывают, что в ту ночь он сразу уехал на дачу. — Потапыч суетливо закурил, сломав’две спички о коробок. — А твой Алябин чего стоит… На его светлом лике прямо-таки сияет уголовное благолепие. Он сам признался мне, что той ночью дома не ночевал. А где был — молчит. Это, мол, мое дело. Мамаша его призналась: приехал в семь утра, потом спал до двенадцати. А где был — тоже не знает. Не успел сговориться с мамашей и обеспечить себе алиби… Этот Алябин, как мне показалось, слабый, безвольный человек, полностью подчинен своей мамаше. Она заставляет его по вечерам читать книги вслух, гулять с ней по парку, рассказывать про институтские дела. Эдакая дородная восьмидесятилетняя Салтычиха. Кроме сыночка, для нее в жизни ничего не существует, только и говорит: «Ох, если бы вы знали, какой он талантливый, как он предан науке! Ах, какой он чуткий и нежный, Ах, какой он благородный и честный!» А люди, которые с ее сыном работают, все до единого, по ее словам, алчны, завистливы, развратны… Конечно, это она заставила поступить его в институт, писать кандидатскую, докторскую… Наверное, он сопротивлялся, не хотел, но мамашу ослушаться не мог. Знаешь, что она мне сказала? — Потапыч снова вытащил листки, стал перебирать их, пробегать глазами строчки. — Вот-вот, нашел… Слушай! «Сейчас мой Степа заново, с философской точки зрения, осмысливает теорию аналитической функции. Вы даже представить себе не можете, какие интригующие глубины скрывает эта теория для философа. Уверяю вас, он напишет необыкновенную книгу по диалектике аналитических функций…» — Потапыч повернулся к Сергею. — Бабуся свихнулась на математике! Но, знаешь, готов голову дать на отсечение, ничего там не «осмысливает» этот Алябин. Он обленился до крайности и просто морочит голову своей мамаше. А мамаша верит ему, ждет… Вот ты и скажи: может ли в этой ситуации профессор Алябин не оправдать надежды своей мамочки? Не может, ясно. Ради мамочки он готов на все…

— Стоп! — предостерегающе поднял руку Сергей. — Мы с тобой по-разному видим Алябина. Я, например, с большим сомнением могу согласиться, что он способен на кражу, а уж на убийство — тем более. Твой психоанализ не убеждает… Да и основная посылка у тебя неточна. Ты прав, очень крепки семейные отношения между старым холостяком и любящей его мамой. Но тут не учтена одна существенная деталь: его неравнодушие к женщинам.

— К женщинам? — удивился Потапыч.

— Да-да… И согласись, что это многое меняет. Не так уж, выходит, сильна власть мамаши, как ты утверждаешь. Но не огорчайся, здесь открывается другая возможность: он отважился на кражу (на кражу, а не на убийство — подчеркиваю) из-за женщины, которую любит.

— Ох, эти мне женщины! — огорченно замотал головой Потапыч. — Вечно они встревают в мои дела! Может, он провел ночь у женщины и не хочет говорить об этом? То ли из чувства благородства, то ли из страха, что узнает мамаша…

— И если это подтвердится… — продолжил его мысль Сергей. Потапыч вздохнул сокрушенно:

— Алиби.

— По другим у тебя такие же убедительные версии?

— Пока такие же, — печально усмехнулся Потапыч. — Вот Чугуев, к примеру, мог бы тем кастетом поиграть… У него на работе стоят две пудовые гири. Пока я с ним говорил, он раза три подходил к гирям, подбрасывал и ловил их, как в цирке. Говорит, хорошо тонизирует мыслительный процесс… А мыслительный процесс его, похоже, проходит не в голове, а в мышцах…

— Стихи он тебе читал? — поинтересовался Сергей.

— Как же, экспромт выдал для меня. Смысла не помню, только рифмы «святая коалиция» — «российская милиция». Я в этом человеке пока не разобрался. Вроде честный, прямой, а чуть прижмешь — как налим из рук выскальзывает.

Сергей набрал номер телефона Коврунова.

— Даниил Петрович, можно отвлечь вас на минутку?

— Хоть на час. Знаете, никак не могу сосредоточиться на институтских проблемах, все из головы не выходит эта беда. Чем я могу помочь? Вы руководите мною, давайте задания, что ли…

— Никаких заданий я вам давать не буду, Даниил Петрович. Вот вопросы задам…

— Сколько угодно! — обрадовался Коврунов.

— И самые неожиданные?

— И самые неожиданные!

— Кто любовница Алябина?

— Ого-о! Хорош вопросик! Думаете, не отвечу? Сейчас я загляну в большую институтскую энциклопедию… Минуточку терпения…

Несколько секунд в трубке слышно было только неровное дыхание Коврунова, потом его чуть отдаленный голос: «Машенька, скажите мне по секрету, кто является дамой сердца нашего Алябина?» — и спокойный, точно ей каждый день задают такие вопросы, ответ Марии Ивановны: «Долина Ирина Васильевна». — «Кто она?» — «Доцент кафедры русского языка Плехановского института». — «Спасибо, Машенька». И уже с торжеством Сергею:

— Слышали? Вот так-то мы работаем!

Домашний адрес и номер телефона Долиной тут же узнал Потапыч.

— Сам поговоришь?

— Придется. Ты же с женщинами предпочитаешь говорить не о делах розыска…

Выйдя на шумную улицу, Сергей обернулся, глянул на серое скучное здание милиции, впервые подумал: это одно из тех зданий, откуда хочется уйти как можно скорее. И не возвращаться.

16

Ирина Васильевна Долина, высокая худая блондинка с лицом чуть увядшим, усталым, но еще сохранившим женскую привлекательность, встретила его в черном японском халате с вышитыми желто-оранжевыми драконами.

Большая квадратная комната с одним окном была увешана старинными картинами. Под ними — поблекшая викторианская мебель, этажерки с книгами, тумбочки, высокие столики с вазами и статуэтками — точно здесь на время разместились в тесноте экспонаты огромного музейного зала. Ирина Васильевна предложила ему сесть за круглый резной столик, придвинула розовую кофейную чашечку и хрустальную сахарницу.

— Я вас слушаю, — сказала, разливая кофе.

— Помогите мне, пожалуйста, — начал осторожно Сергей, — доказать, что Степан Гаврилович не причастен к смерти Стельмаха и пропаже рукописей Климова.

— Постараюсь. Но я не знаю, как это делается, — доверчиво и невесело улыбнулась она.

— Можно, я задам несколько вопросов?

— Конечно. — Она прилежно сложила руки на столике, чуть наклонила головку, готовая слушать.

— Где он провел ночь с пятницы на субботу? — спросил Сергей и тут же добавил: — На этот вопрос вы можете не отвечать…

— Нет, почему же, я отвечу. Здесь нет никакого секрета. Ту ночь он провел у меня. Я еще рассердилась: кто так поздно звонит? На часах было одиннадцать сорок… А ушел домой — когда же он ушел домой? — где-то около семи…

— Спасибо, вы спасли его…

— Простите, а он сам не сказал об этом?

— Он отказался говорить, где провел ночь.

— Узнаю отпрыска аристократического рода. Честь женщины — превыше всего. Прекрасное, утраченное нынешним поколением качество…

Сергей только сейчас заметил, что увядание на ее лице началось давно, глубокие морщинки на лбу, у рта, вокруг шеи уже не мог скрыть даже искусно положенный слой крема. Да и в глазах светилась грустная старческая приветливость.

— Расскажите мне о Степане Гавриловиче. Что он за человек?

— Да я, собственно, уже начала говорить о нем. Аристократ. Род Алябиных от Ивана Грозного идет… Могущественными, искусными в политике и в науках были бояре Алябины. Но наш Степан Гаврилович не похож на своих предков.

— Чем же?

— Да тем, что он, в отличие от них, сломан и запуган… Именно запуган. Он не прост, но я, кажется, поняла всю сложность его характера. В нем сохранился лишь внешний гордый блеск. А сила духа уже не та — рабская, приниженная. Знаете, почему? Его деда, князя Алябина, лето восемнадцатого застало на родовой усадьбе под Казанью. Там его сожгли крестьяне. Обвязали с женой веревками, бросили на плот, обложили сеном, поленьями и зажгли. Так и плыл этот костер по Волге. — Она помолчала, искоса поглядывая на Сергея (понимает ли он ее?), потом продолжила: — Степан Гаврилович родился через двадцать лет после того события, но уверяет меня, что видел этот горящий плот собственными глазами… Я ему верю… Он не умеет обманывать…

Стареющая красивая женщина с глубокой нежностью и состраданием говорила о любимом человеке, и хотя часто делала остановки — интересовалась произведенным впечатлением, все равно видно было, что боялась, как бы Сергей не прервал ее, как бы не приостановил ее желания высказать все, чем она переболела, перестрадала, выносила в душе. Сергей это чувствовал и слушал терпеливо, внимательно.

— А отец его, — продолжала Ирина Васильевна, — преподавал в Ярославском пединституте математику. Своенравный был человек. В тридцать восьмом году, когда арестовали товарища, тоже преподавателя, поехал в Москву защищать его. Так и не вернулся. Матери Степана Гавриловича сообщили, что осужден на десять лет без права переписки. Теперь мы знаем, что это означало расстрел. Остался последний мужчина этого княжеского рода — Степан Гаврилович. Последняя мишень из рода Алябиных. — Она подняла руку, предугадывая несогласие. — Да-да, пожалуйста, не возражайте. Никто из его предков по мужской линии не умер своей смертью… Правда, сейчас другие времена. Не отрубают головы, не расстреливают… Можно жить… Только бы революций никаких не было… Потому что я не знаю таких революций, где бы первыми не расстреливали интеллигентов… А я не хочу его терять… Не хочу! Да и он без меня долго не продержится… Уж очень нестойкий, увлекающийся… Поверьте мне, его первой чистой любовью была математика — даже доктором наук, профессором стал. Сейчас он к ней относится как к надоевшей жене, — вынужден терпеть рядом… Потом я помню его жуткую страсть к филателии… Он до сих пор считается известным коллекционером, хотя альбомы с марками давно покоятся на антресолях… Дальше, кажется, была я… Он выкрал меня у мужа и привез из Киева сюда, в эту комнату… Потом поостыл… Но без меня уже не может. Я его единственный друг для исповеданий, для споров, для отдыха… Мы повязаны последними годами жизни, никуда друг от друга уже не денемся. Сейчас он начинает чуть-чуть изменять мне… Это я говорю очень серьезно. Он начинает изменять мне… с латинским языком. Зачем тебе, спрашиваю, это нужно? Хочу, отвечает, подальше в глубь веков уйти от сегодняшней шумящей, галдящей, цветущей неразберихи, там строгие правила, чистые нравы, там справедливость… Совершенно непредсказуем мой Алябин… Может быть, потому мы и отношения свои не оформили официально… Нас всегда ставил в тупик вопрос: а кому это надо? Нам? Нет. Обществу? Смешно, какое ему до нас дело! Меня даже не смущает, что Степан Гаврилович до сих пор не сообщил своей маме о наших отношениях… — Она прислушалась, подняла указательный палец кверху. — Шаги… Слышите?.. Почему-то никто не слышит… Это Алябин взбегает, как и в молодости, через две ступеньки… И букет цветов несет… Он никогда — ни-ког-да! — не приходит ко мне без цветов или подарка… Сейчас кнопку нажмет… — Она выбежала в прихожую, и там тотчас раздался короткий звонок, потом ее голос:

— Степа, а у нас гости…

— Кто это может навещать тебя в мое отсутствие? — Алябин быстро вошел в комнату и внезапно остановился, сложив руки на груди. — Ага, добрались-таки до Ирины Васильевны… Неплохо работаете… Похвально, похвально! Однако признаюсь, радости в моей похвале очень мало…

Сергей вынужденно возразил:

— Но вы отказались отвечать…

— Скажите на милость, как же иначе я мог поступить? — искренне удивился Алябин. — Надеюсь, теперь вы меня не держите на подозрении?

— Конечно, нет, — поднялся Сергей из-за столика, готовый уйти.

— А я вас не пущу. — Алябин шагнул к Сергею и твердой рукой вдавил его обратно в угол пышного дивана. — Пока не удовлетворите мое любопытство.

— Не уходите, — ласково пропела Ирина Васильевна, расправляя букет гвоздик в вазе голубого стекла. Ей очень хотелось показать свое неприхотливое женское счастье.

Алябин продолжил:

— Если вас не затруднит, объясните, пожалуйста, чем так необычайно взволнован наш ректор?

— Я думаю, тем страшным событием, которое взволновало и весь институт, — ответил Сергей.

— Не-ет, вы не знаете Коврунова. Он мнит себя маленьким Бонапартом. Чувствует, что не Бонапарт, но не может эту маниакальную идею изгнать из себя… Эдакая старческая игра в величие… Ведь он все время приценивается к идеалам Ницше: смотрит на власть, как жрец на своего бога Солнце, часто разыгрывает перед нами сверхчеловека и любит, вроде бы с неприязнью, размышлять о милой ему морали, гласящей «толкни падающего!»… Нет, он не станет волноваться без большой на то причины…

— Вы полагаете, он знает об этой истории больше других?

— Не только знает, — убежденно ответил Алябин, — но и причастен к ней… Не прямо, конечно… Я вам уже об этом говорил… А так, знаете, подбежал со стороны, толкнул и пропал бесследно… Доказать, что он причастен, даже вы не сможете…

Сергей в раздумье улыбнулся, пожал плечами.

— Не верите? — с чуть заметной обидой продолжал Алябин. Заблестевшие было в его глазах огоньки вдруг погасли. — Спасибо за искренность…

Сергей сжал крепкую ладонь Алябина и кивнул Ирине Васильевне, которая все еще с нежностью расправляла в вазе стройные гвоздики.

17

Потапыч пришел неожиданно, держа под рукой потертый кожаный портфель.

— Что-то случилось?

— Ничего, — ответил он уклончиво и, грузно плюхнувшись на диван, достал из кармана пиджака мятую пачку сигарет. Ради приличия спросил: — Можно?

— Конечно… Но ты, я помню, раньше был ярым противником табака…

Потапыч закурил и с безнадежным отчаянием взмахнул рукой, гася огонек на спичке.

— Много изменилось с тех пор… Раньше были полосы удач, полосы невезения. А теперь — целые затяжные периоды… То ли мы постарели и поглупели, то ли наша клиентура стала хитрее. Прямо как в замурованной башне, ходишь-ходишь, а кругом бетонные стены, хоть вой от бессилия.

Сергей подошел к окну и, слегка отодвинув голубую штору, глянул на улицу.

— О чем это ты? — в голосе его не прозвучало участие.

— Да обо всем! — раздраженно выдохнул Потапыч. — Знаешь, Сережа, на мне сейчас три больших дела висят, и ни в одном просвета нет… С нашими учеными тоже полный крах. Я уж начинаю верить, что со Стельмахом расправился злой дух, он же стащил рукописи академика.

— Устал ты, Потапыч, — сказал Сергей. Он по-прежнему стоял у окна, придерживая рукой штору.

— Устал, — согласился майор, нервно барабаня пальцами по портфелю, — Нервы сдают. Может, у тебя есть новостишки, а? Развей тоску измученного сыщика!

— Пока нет. Но будут, — Он снова глянул за штору.

— Опять «пока», у тебя все «пока»!.. Что-то ты темнишь, Сережа!.. Да ну ладно, давай хоть на один вечер забудем о моих трупах. — Он вытянул из портфеля бутылку «Столичной» и торжественно поставил ее на стол. — Я пришел, чтобы выпить с хорошим человеком. Тащи рюмки, стаканы, фужеры — что у тебя есть… Хочу сегодня напиться.

— Не спеши. Может быть, придется эту бутылку распить на троих. Подойди сюда, — Он отошел в сторону, уступая свое место Потапычу. — Посмотри, кто там играет в домино у забора.

Желание напиться у Потапыча пропало сразу.

— Сынок Климова?

— Минут за двадцать до твоего прихода, — сказал Сергей, — он поднялся на нашу лестничную площадку, нажал кнопку звонка папашиной квартиры и сбежал вниз, не дожидаясь, когда откроют.

— И что? — глаза Потапыча азартно заблестели.

— Больше ничего. Вернулся играть в домино.

— А дверь открыли?

— Нет. Глафира субботы и воскресенья проводит на даче.

— А может, он не знал об этом и пришел к ней в гости…

— Зачем же тогда убегать?

— Значит, проверял, есть ли кто в квартире, —  теперь уже тихо, словно кто-то мог их услышать, произнес Потапыч. Он прижался щекой к портьере, губы сжались, побледнели, казалось, даже на носу появилась хищная горбинка.

«След почуял сыщик, — не без иронии подумал Сергей, — сейчас посыплются вопросы».

Верно, Потапыч тут же стал уточнять: «Скажи, Климовы сразу открывают дверь или сначала спрашивают?», «А снизу от подъезда можно увидеть, кто открывает дверь?», «Я не заметил, у них есть дверной „глазок“?»

Выяснив все возможное, Потапыч деловито обратился к Сергею:

— Что будем делать?

— Ждать. Наверное, он снова поднимется сюда…

В это время партия в домино закончилась, игроки, лениво потягиваясь, стали расходиться. Встал и сын Климова, медленно — руки в карманах брюк — заковылял к выходу со двора. Странно, он даже не глянул на окна квартиры Климовых.

— Уходит! — встрепенулся Потапыч. — Вот это да-а! Значит, он здесь свой человек, приходил в гости и никого не застал… Но зачем же тогда убежал после того, как позвонил?.. Ну что, пригласим его к нашему столу?

Сергей покачал головой.

— Бесполезно. Закроется сразу. Здесь он будет чувствовать себя как на допросе в милиции. Клади бутылку обратно в портфель, пойдем на улицу…

— Разопьем на троих в подъезде? — с усмешкой спросил Потапыч.

Когда они вышли на лестничную площадку, Сергей мимоходом нажал кнопку звонка климовской квартиры. Мелодичный звон призывно взвился и растаял в глубине комнат. Секунд десять они ждали. Никто не откликнулся.

Потапыч нетерпеливо дернул за рукав Сергея.

— Идем. Его упускать нельзя.

Так же бездомно, не вытаскивая рук из кармана, сын Климова вышел на улицу, постоял, оглядываясь по сторонам, и направился к маленькому квадратному скверу, где в центре высился монументальный памятник Алексею Толстому. Со двора было видно, как он снова остановился, закурил, потом медленно, нога за ногу двинулся вдоль железной решетки сквера. Вид у него был вялый и скучный, как у человека, обреченного на безделье. В скверике опустился на скамью, откинулся, вытянув циркулем ноги, и тупо, безразлично стал разглядывать памятник.

Вздрогнул, когда над головой раздался громкий голос Потапыча:

— Вот так встреча! А вы здесь что делаете, Константин Николаевич?

— Отдыхаю, — неприветливо буркнул Климов, убирая ноги под скамейку…

— Можно присесть рядом?

— Садитесь. Не заказано.

Сын Климова теперь уже озирался вокруг, явно думая о том, как бы избавиться от нежданных пришельцев.

— Мы вот с товарищем укромный уголок ищем… Дома, сами понимаете, жены, а выпить хочется…

Сергей укоризненно глянул на Потапыча.

— Можно и тут, — все еще угрюмо произнес сынок Климова.

— Нет, тут мы как на витрине. Побезлюдней местечка нет, а? Подумайте. Возьмем и вас с собой…

Пальцы климовского сынка мелко задрожали на коленях.

— Лучше, чем тут, места нет, — убежденно и уже вполне дружелюбно заявил он и тотчас вытащил откуда-то из-за пазухи пересохший хвост рыбины. — И закусь есть…

— Ну что, Сергей, рискнем? — Продемонстрировал Потапыч жгучее нетерпение.

— Не знаю, не знаю… Неудобно как-то… — засомневался Сергей, стараясь придать хоть какую-то правдивость торопливо разыгрываемой интермедии.

Потапыч понял его.

— А, была не была! — махнул он рукой и, развернувшись к сынку Климова, теперь уже неспешно, чтобы разжечь его желание, начал священнодействовать: выложил на скамейку стакан, два помидора, огурец, два ломтя черного хлеба, проложенного пластинкой сыра, наконец, бутылку «Столичной». Все это загородил портфелем от любопытствующих взглядов прохожих. Теперь даже Алексей Толстой, надменно сидевший в кресле на массивном постаменте, не мог увидеть со своей высоты, что делают руки Потапыча.

Лишь Константин Климов был посвящен в таинство. Повернув и чуть склонив голову набок, он смотрел вниз зачарованно. И весь размяк, расплылся в улыбке, когда к нему из тайной кухни поднялся стакан, в котором дрожала водка.

— Вы начинаете, — предложил Потапыч.

Климов изогнулся над портфелем, почти не поднимая головы, выплеснул содержимое стакана в рот, вытер тыльной частью руки подбородок и начал с треском раздирать черными ногтями прозрачную кожицу на пересохшей рыбине. Тут же заговорил, раскованно и охотно:

— Плохая у вас жизнь. Мне можно где угодно выпивать. А вам нельзя. Потому что вы — милиция… и боитесь…

— Мы боимся? — с наигранным возмущением спросил Потапыч. Он тоже выпил, поморщился. — Не обижайте нас, уважаемый Константин Николаевич. Тебе налить, Сергей?

— Нет, чуть позже…

Обрадованно захихикал сынок Климова, вырывая волокнистые куски с хребта рыбины и отправляя их в рот.

— Во-во, боится!

— Не боится, а пропускает, — наставительно уточнил Потапыч.

Но Константин, казалось, уже не слушал его, опьяненно расслабился, вновь протянул вперед длинные ноги — из-под грязных ботинок торчали оборками серо-зеленые носки.

— Ой, братцы, как выпить-то хотелось… А вы тут как тут… Такого, поди, и в сказке не бывает…

— Это уж точно. В сказке выпить никто не предложит, — заметил Потапыч и тут же осторожно спросил: — Неужели и за выпивкой теперь надо приезжать в Москву?

До Константина Климова смысл вопроса дошел не сразу. Продолжая сосредоточенно жевать рыбу, он ответил неопределенно:

— Да нет… Дела тут всякие…

— Что за дела, если не секрет? — новый вопрос был задан вроде бы мимоходом: Потапыч за портфелем опять наполнял стакан водкой.

— Вам, милицейским, нельзя все рассказывать, вы тут же в охапку и в тюрягу… — Подумал, пожевал, помял пальцами рыбину. И, видимо, пришел к решению:

— Все равно ведь разнюхаете… Я тогда не сказал. Струхнул…

— Разнюхаем! — с сожалением вздохнул Потапыч. — Такая уж наша работа…

Искоса глянув за портфель, Константин вдруг обратился к молчавшему справа от него Сергею:

— Вот вы, к примеру, скажите ему, — указал пальцем на Потапыча, — что в детстве брали у мамки из шкафчика деньги на мороженое…

Сергей, делая вид, что не прислушивается к их разговору, чуть откинулся в удивлении, но ответил без промедления:

— Было такое. Только я хотел стать большим коллекционером и как-то взял деньги не на мороженое, а на марки, — вспомнил Сергей об одном из увлечений Алябина.

— Вот и я на марки беру, — воодушевленно подхватил Константин.

— У кого? — резко повернул Потапыч в нужное для него направление.

— А не арестуете меня?

— Давай-ка, дружок, сначала выпьем, — с братским участием в голосе предложил Потапыч.

Они выпили, на этот раз и Сергей не отказался. Закусили помидорами, хлебом с сыром…

— Так у кого? Вы не сказали… — без интереса, без любопытства произнес Потапыч.

Теперь, уже вполне доверяясь собеседникам, Климов открылся:

— У отца родного… Разве же это преступление, а? Скажите?..

— Нет. У отца можно, — уверенно сказал Потапыч. — При условии, что он не возражает…

— Да он не знает об этом… И никогда не узнает… Я ж разве во вред… Я ж только себе для пользы… Вреда ему никакого… — Возбужденный желанием поделиться и получить одобрение своих действий, сынок Климова комкал, недостраивал фразы.

Однако Потапычу важнее было выяснить другое:

— Сколько раз брали?

— Да не помню, — беспечно отмахнулся тот.

— Понемногу?

— Мелочишку… На бутылку. И все… А у него там в сундучке пачки лежат… Так я ни разу целой пачки не взял.

— Молодец! — одобрил его Потапыч.

— А что, и вправду… Там денег тьма-тьмущая, а я только на бутылку, не больше… Для него незаметно… А мне хорошо… Выпить можно…

— И много уже взяли?

— Да нет… Там же деньжата не убывают.

— Давно ходите к нему на квартиру?

— С зимы… Да чепуха это все… Я ж только по субботам хожу, когда они на даче.

— А ключ у вас откуда, Константин Николаевич? — не снижал темпа Потапыч…

— Да что ключ… Я ж слесарил долго… Ключ для меня плевое дело… Раз-два и готово… — Он говорил уже пьяно, хвастливо.

— И сегодня там были? — спросил Сергей.

— Не, сегодня не был… Зайду еще… А может, и нет… — И, как бы застыдившись своего признания, повернулся к Потапычу, спросил озабоченно: — А что, брать у родного отца деньги нельзя? Неужто и такое у вас тюрягой пахнет?

Теперь уже Потапыч не спешил с ответом, разглядывая попрошаек-воробьев, снующих неподалеку от климовских ботинок.

— Это зависит от многого, — начал он назидательно. — Во-первых, от того, сколько вы взяли денег. Во-вторых, как отнесется к этому ваш папаша, когда узнает. В-третьих, не украдено ли что-нибудь другое в квартире. В-четвертых…

Его прервал явно опьяневший сынок Климова, на этот раз с тревожным беспокойством потребовав ответа:

— Так пахнет судом или нет?

Потапыч уверенно кивнул:

— Пахнет. Еще как!

— В чем же моя-то вина? — Климов-младший был искренне удивлен, как чеховский злоумышленник, который отвинчивал гайки на железнодорожных путях — лучшие грузила для рыбалки.

Сергей едва сдерживал смех от непритворной веры Климова в собственную непорочность. Редкая первозданная наивность!

А Потапыч уже начал работать.

— В чем ваша вина? — тут он повел диалог четко, ритмично, как в такт метронома: — Есть у вас ключ от квартиры академика?

— Есть, — последовал тихий, настороженный ответ.

— В квартиру вы заходили?

— Заходил.

— Деньги брали?

— Брал.

— Знаете, что недавно у академика пропал сундучок?

— Нет…

— И кто его унес, не знаете?

— Нет… — Великовозрастный сынок Климова затаился в напряжение. — В этом же сундучке деньги…

— Где вы были ночью с пятницы на субботу?..

— Где?.. Спал дома…

И тут Потапыч как бы остановил метроном, сделав жесткий вывод:

— Значит, вы можете подозреваться в краже сундучка.

Константин не сразу пришел в себя. Тяжелый пасмурный вздох — и глаза его наполнились горящей затравленной злостью.

— Не брал я… — сказал он хриплым дрожащим голосом.

Но Потапыч был неумолим:

— Это тоже надо доказать…

— Не брал я… — повторил Климов.

Сергей отчетливо слышал произнесенные им слова. Но вибрирующий голос, судорожно скрюченные пальцы рук, казалось, говорили о другом. И Сергей спросил осторожно:

— Может быть, вы все-таки знаете или догадываетесь, кто взял?

— Нет! — рявкнул тот. — Пошли вы к…

Матерные слова точно придали ему силы. Он вскочил и, путаясь длинными ногами, спешно заковылял из сквера. Нет, не был он обижен, унижен подозрением, это скорее напоминало откровенное трусливое бегство.

Когда его нескладная фигура потерялась в уличной толчее, Потапыч предложил:

— Ну что, помянем раба божьего Константина!..

— Помянем.

Они выпили, посидели еще, помолчали. Каждый по-своему думал об одном и том же.

— Вот чертов парень, — покачал головой Потапыч, — Я виноват — пережал маленько… А сундучок-то он, похоже, не брал…

— Но что-то знает…

— Это точно… Придется мне заняться им всерьез.

Потапыч поднялся, шутливо ткнул Сергея кулаком в плечо.

— Спасибо за компанию.

— Тебе — тоже.

Дома Сергея встретил телефонный звонок.

— Добрый вечер! Звонит вам Ким Александрович, психиатр, который наблюдает Виталика Стельмаха.

В голосе врача пробивалось возбуждение. Поэтому Сергей невольно спросил:

— Что-то случилось?

— Теперь я могу сказать, что обнаружил нечто очень и очень любопытное… Вас это, безусловно, заинтересует… Готовы прийти ко мне завтра утром, ну, скажем, часов в десять?.. Записывайте адрес клиники…

18

Ким Александрович, подвижный человек с умными, всепонимающими глазами, быстро пожал Сергею руку и начал суетливо раскладывать на столе детские рисунки, их было много — более тридцати: старательно прописанные фломастером силуэты домов, людей, животных, раскрашенные цветными карандашами.

— Садитесь и смотрите внимательно. Все нарисовано Виталиком после той трагедии, — взволнованно заговорил психиатр. — Здесь, я думаю, заложена информация, которая вам нужна… Смотрите, смотрите! А я пока расскажу о Виталике. У него глубокое расстройство речи. Он утратил способность облекать свою мысль в форму предложений, хаотически произносит слова, звуки, слоги… Мы, клинисты-психиатры, определяем это как «спутанность речи».

Сергей оторвал взгляд от рисунков, вопросительно глянул на врача.

— Нет-нет! — всплеснул руками Ким Александрович. — Это не означает расстройство психики. Мой коллега пробовал выявить у Виталика характерные симптомы шизофрении. К счастью, ничего не подтвердилось. Болезнь его протекает без выраженных расстройств сознания. Рисунки свидетельствуют о том же. Для нас с вами это — детская криптограмма. Она требует тщательной расшифровки. Тогда многое станет ясным и для нас, врачей, и для вас, работников милиции.

Надеясь разгадать затаенный смысл рисунков, найти хотя бы то, что увидел в них психиатр, Сергей разглядывал каждый в отдельности, менял их местами, затем непроизвольно стал раскладывать листки по группам: справа — изображения домов, слева — людей, наверху он выстроил рядком силуэты животных.

— Ничего не замечаете? — сочувственно спросил врач, шумно дыша над плечом Сергея.

— Ничего… — Это было признание в бессилии.

— Но вы уже на правильном пути, — подбодрил его врач. — Я несколько вечеров бился над этой детской премудростью, пока, как и вы, не разложил по темам. И нашел… Не буду вас томить.На’досуге вы, как штурман по карте, проложите маршрут своего дальнейшего розыска. А пока… — Ким Александрович спешно, неровными движениями сдвинул на крайний угол стола сначала листки, лежащие сверху, затем — справа, таинственным шепотком приговаривая: — Дома нам не нужны, животные — тоже… — Оставшиеся листки прикрыл ладонями и тут же вскинул руки, будто прикоснулся к горячей плитке. — А людей мы изучим основательно. Здесь — можете не считать, просчитано — девять фигур женских и восемь мужских. Женские фигуры раскрашены желтым и розовым цветом, мужские — красным и черным. Меня заинтересовали черные мужчины. Их — два. Видите, силуэты выписаны старательно, а раскрашены зло, яростно, будто их хотели зачеркнуть, уничтожить… Я стал показывать Виталику по одному рисунку. Сначала с женскими фигурами. Увидев семь розовых, — заметьте, они разные, но чем-то схожи друг с другом — он сказал: «Мама», желтые — «Бабушка». Шесть красных мужских фигур, как я выяснил, были изображением его дедушки. Под конец я разложил перед ним два рисунка, заштрихованных черным карандашом. И тут с Виталиком произошло то, чего я, собственно, и ожидал. Он забарабанил кулачками по столу, закричал… На этом наша встреча прервалась. Теперь вы поняли: перед вами силуэт убийцы. — Ким Александрович сделал паузу, чтобы оттенить значимость своего открытия, затем продолжил тоном, не допускающим ни сомнения, ни возражения: — Судя по этим двум силуэтам, сделанным рукой юного художника, убийца — преклонного возраста, среднего роста, широкоплечий, ходит вразвалку, как медведь, возможно, был моряком…

— Ох, как был бы я вам благодарен, — остановил его Сергей, — если бы вы увидели на рисунках его фамилию и дом, в котором он живет…

Ким Александрович смущенно засмеялся.

— Увлекся, да? Не обессудьте… Но признайтесь, что вы не зря потеряли здесь время.

— Не зря, — благодарно сказал Сергей. — Ваше описание убийцы во многом соответствует моему представлению о нем…

— Вы уже кого-то подозреваете?

— И да и нет… В таком деле самый вероятный убийца часто тот, кто никак не может быть убийцей.

Он переводил взгляд с одного силуэта на другой: перед ним возникал то Чугуев, то Климов, то Алябин, Климов-сын, Климов-отец… Каждый был чем-то схож с этим рисованным человеком.

— Скажите, а почему Виталик рисует только силуэты?

— Это он делает для себя, а не для постороннего зрителя. Обвел фломастером силуэт и отчетливо видит всего человека. Как форма выражения детских эмоций. Набросал несколько штрихов — воссоздал в памяти образ и отбросил рисунок, забыл о нем. Потом принимается за другой… У него нет последовательности в мыслях, нет логики. Одни чувства, они идут волнами, одна разбивается о берег, набегает другая…

— А если его попросить…

— Если попросить? — задумчиво повторил Ким Александрович, но тут же отверг эту мысль. — «Черного человека» он не будет прорисовывать в деталях. Маму, дедушку — пожалуйста. А «черного человека» — нет. Его он ненавидит, обводит силуэт только для того, чтобы зачеркнуть, расправиться с ним, как с врагом…

На обратном пути в вагоне электрички Сергей расположился у окна. Достал из бокового кармашка сумки рисунки Виталика, отобрал изображения мужчин и снова начал их рассматривать. Но ничего нового, никакой дополнительной, предсказанной психиатром информации он не мог извлечь из этой серии тревожных детских впечатлений.

Посмотрел в окно. Поезд медленно набирал скорость, казалось, не он, а перрон поплыл в сторону вокзала, увозя куда-то окурки, бумажные обрывки, толстую мороженщицу вместе с лотком, наглухо закрытый ставнями табачный киоск и грустно глядевшую дворнягу.

Против Сергея сидели двое — седой мужчина и стройная большеглазая девушка в красном свитере. Закинув ногу на ногу, мужчина деловито раскрыл журнал с жемчужно-голой красавицей на обложке и углубился в него. А девушка, будто впервые оказавшись в электропоезде, оглядывала все вокруг и, казалось, всем своим существом с затаенной благодарностью принимала мирное покачивание вагона. Ей, видимо, очень хотелось поделиться своими впечатлениями с седым мужчиной, но тот, низко склонив голову, сосредоточенно изучал журнальные иллюстрации.

Заметив рисунки, которые Сергей держал в руке, как раскинутые веером игральные карты, девушка с робкой надеждой спросила:

— Можно взглянуть?

Сергей передал ей рисунки. И тут же посыпались торопливые восторженные слова:

— Какая простенькая стилизация! Уверена, что это забавы художника во время вынужденного безделья… Папа, подвинься! — толкнула локтем седого мужчину. Тот привстал, отсел подальше и снова уткнулся в журнал. Девушка разложила рисунки на скамье. — Но в этой беспечной легкости фломастера есть какой-то трагизм… Зачем он так грубо наложил черный цвет? Минуточку, минуточку… Все ясно. Цвет наложил не он, а его ребенок… Вот смотрите, — Она подняла один из листков, на котором был «черный человек», — Черкала детская ручонка с не устоявшейся координацией движений. Я права?..

Она и дальше что-то говорила, долго, увлеченно, но Сергей уже не слушал ее. Солнечный свет, падавший из окна на рисунки, вдруг раскрыл то, что он не замечал раньше, что не увидел и дотошный, прозорливый психиатр: под опущенной правой рукой «черного человека» стояли перечеркнутые карандашом и оттого едва заметные четыре точки. Он поднял другой рисунок «черного человека». И там под правой рукой просматривались четыре точки… Кастет! В кошмаре увиденного четко запечатлелось страшное орудие смерти, потрясенная память ребенка не могла не отразить его в рисунке. Теперь не было сомнений — это точный образ убийцы…

К руке Сергея неожиданно прикоснулись ласковые пальчики девушки. Она наклонилась вперед. В ее больших глазах под угольными ресницами уже не было восторженности, в них застыла добрая печаль.

— Вы думаете совсем о другом. Не слушаете меня… Наскучила моя болтовня?

— Простите. Так получилось… Я увидел здесь важное для себя, — виновато объяснил он. Ему вдруг захотелось сказать приятное этой милой девушке, чтобы вернулась к ней угасшая очаровательная восторженность, но, сам не зная почему, спросил скучным, деловым тоном:

— А какого человека видите здесь вы?

Ее глаза вспыхнули, блеснули озорно.

— Заманчивое предложение. Попробую. — Она откинула каштановую прядь со щеки и, легонько прикусив губку, углубилась в раздумье над «черным человеком».

Сергей с тихой улыбкой ждал, глядя на ее озабоченное милое личико. Ничего особенного: тонкие с легким изломом брови, прямые, ниспадающие до плеч волосы… И все же он продолжал с необычной для себя дерзостью смотреть на нее, ощущая щемящее чувство стыда и боясь, что его нескромный взгляд заметит и осудит меланхолически-чопорный мужчина. Не хотелось себе признаваться, но его волновали, чуть сдерживали дыхание нежная смуглость ее лица, подвижные чувственные губы и эти удивительно длинные ресницы.

— Могу начать. — Ее глаза, большие и ликующие, открылись ему, и он смутился, глянул в окно. — Это — очень злой человек. Жестокий и беспощадный, как горилла. Но… — Она примолкла на мгновение, подняла вверх указательный пальчик. — «Но» — весьма существенно. Он далеко не глуп. Более того, ему присущ творческий интеллект.

— Почему вы так решили? — удивился Сергей.

— Здесь все видно. Туловище — одно коварство и хищность, а голова выписана мягкими линиями… Гляньте, не угловато, не жестко, а мягко… Это говорит еще о том, что он может быть добрым и любящим… Вообще, мне кажется, особенно много зла скрывается в маленьких людях. В больших же — а тут крупная, массивная фигура — чаще преобладает доброта. Но этот человек — исключение, в нем больше плохого…

Сергей хотел спросить — уж не гадалка ли она, но девушка остановила его жестом руки.

— Еще не все. Слушайте дальше. Этот человек терпелив, уверен в себе. Сила — а он силен — часто воспитывает твердость характера, самомнение… И еще могу добавить, что в нем много земной животной страсти. Он может отдаваться всецело, со свирепой жаждой. Как мужчина, простите, он может кое-кого привлечь, хотя это не мой тип, я не хотела бы с ним встречаться…

— У вас видение экстрасенса. — Перед ним были ее огромные, живые глаза, и он чувствовал, что начинает робеть, как школьник на первом свидании, слабеет, отуманивается его воля.

— Возможно, — Она отбросила назойливую прядь волос, опять соскользнувшую на лицо. — Особенно когда меня осеняет вдохновение. Но я не экстрасенс. Хотя бы потому, что не могу определить самое простое: почему вас так привлекли эти рисунки?

Следуя своей старой профессионально-суеверной привычке ничего не раскрывать заранее, Сергей ответил не сразу, мучительно придумывая правдоподобное объяснение. Пауза чуть затянулась, стала неловкой. А когда он снова встретился с ее взглядом, то растерялся, сказал совсем не то, что надумал…

— Это «портрет» убийцы, которого я должен найти.

Девушка не удивилась, не ахнула, словно сама давно догадалась.

— Тогда я кое-что добавлю. Здесь изображен очень хитрый человек. Хитрый и умный. Его не просто распознать. Он прекрасный актер и может сыграть даже роль вашего лучшего друга… Я сейчас, как никогда, убеждена в том, что говорю правду. Когда вы найдете его, а вы обязательно его найдете, я это чувствую, то сами убедитесь в моей правоте. И не улыбайтесь, пожалуйста, верьте мне…

Сергей не ответил. Его вдруг сковала немота. А глупая улыбка — она не поняла — означала совсем другое. Ему было уютно и тревожно-радостно в этом многолюдном вагоне. Как-то по-особенному остро ощутил он сейчас пустоту своего одиночества, испугался внезапно прилетевшей мысли, что эта удивительная встреча может быть последней в его жизни… Ему захотелось сказать ей… но неодолимой преградой оказалась мрачная суровость ее отца, чутко-молчаливого стража.

И все-таки она обладала экстрасенсорным провидением, иначе не предложила бы тихо и доверительно:

— Мне очень хочется услышать от вас историю о поиске убийцы. Вы его найдете, я верю… Позвоните мне, пожалуйста… Мой телефон…

Мужчина предупредительно кашлянул, скосив глаза в ее сторону.

— Папочка, хватит! — резко повернулась она к нему. — Могу же я в конце концов поступать так, как хочу…

— Я ж не против, доченька… я…

Так и не закончив вторую фразу, он стал нервно перелистывать страницы журнала. Лицо виновато смягчилось, исчезло выражение надменной строгости. Теперь он выглядел заботливым, покорным и легко ранимым.

Исчезла преграда, спало напряжение, и Сергей, наклонившись к девушке, начал рассказывать о чудовищном преступлении.

Она часто перебивала его, засыпала вопросами. Говорили они сбивчиво, торопливо, словно соскучились друг по другу, пока не раздался сверху хриплый голос поездного радио. У Сергея похолодело в груди.

— Мне пора, — сказал он растерянно.

— Так позвоните!

— Обязательно, — Поднявшись и набросив на плечо ремень сумки, он сказал, почему-то обращаясь к ее отцу: — До свидания!

Тот вежливо кивнул в ответ.

Когда поезд, свернувшись в дугу, как насытившаяся змея, скрылся за деревьями и унес за собой тяжеловесный грохот, Сергей вынул из кармана листок бумажки. На нем крупно чернели цифры телефонного номера. Ни фамилии, ни имени она не написала…

19

В гостиной Сергея ожидало письмо. Белый конверт на голубой скатерти стола. Поднял, повертел недоуменно… Откуда он? Как оказался в комнате?.. Дверь была заперта… Ключ только у него…

Из конверта выпал прямоугольник плотной бумаги размером с визитную карточку. На нем аккуратно выведены три вопросительных знака, под ними — жирный восклицательный, еще ниже, прямо под восклицательным, — кладбищенский крест.

— Да-а-а… — задумчиво пропел Сергей. Иносказание было простым, автор красноречиво предупреждал: «Подумай, подумай, иначе удар (выстрел? петля? отрава?) и смерть».

До этого момента он воспринимал все, что случилось после встречи с Николаем Николаевичем, как сторонний наблюдатель, сдержанно, подавлял назойливые эмоции. К тому же его не покидало чуть скептическое чувство нереальности происходящего. Интермедия в квартире Климова, некролог в «Вечерней Москве», зверское убийство Стельмахов прошли через сознание, как первая серия детективного фильма. Фильм волновал, вызывал сострадание, приглашал к соучастию, но удобное кресло перед телевизором временами напоминало, что он дома, в тепле, в покое, а на экране всего лишь игра.

Маленький бумажный прямоугольник, выпавший из конверта, мгновенно втянул его в экранное действие. Скрытое в рисованной загадке предупреждение было реальным. Реальными, совсем не киношными, сразу же стали и все минувшие события.

Ему открыто бросали вызов. И тревожно-волнующее, азартное напряжение охватило его. Такое бывает у боксера в ожидании призывного гонга.

Возник первый вопрос: кто мог принести эту записку? Он мысленно провел от подъезда до своего стола Чугуева, Алябина, Коврунова. Но как только воображение приближало каждого из них к двери, показывало, как он открывает (ключом? отмычкой?) замок, кладет на стол письмо, — все их движения становились фальшивыми, надуманными — этот сценический эпизод был не для них. Особенно нелепо, пародийно выглядел в этой роли Коврунов.

Зато Климов-сын проделал весь путь вполне естественно. Он, как представлялось Сергею, настороженно озирался, прислушивался, вздрагивал, переступал, как цапля, высоко поднимая грязные ботинки, а в конце не выдержал — прямо-таки кубарем скатился по лестнице. Как легко, сидя дома, подумал Сергей, делать заключения! Вроде бы ясно, что это — сыночек Климова… Он — слесарь, может справиться с любым замком. Он знает, где живет Сергей. Наконец, у него есть повод для угрозы — им интересуется милиция… Но такая очевидность нередко обманчива. За ее радушной дымкой почти всегда скрывается тупик. Это он знал по собственному опыту.

Нет, не пьянчужка Костя Климов принес конверт. Во-первых, он не осмелился бы это сделать. Во-вторых, прийти сюда на следующий день после их разговора в сквере и положить на стол письмо с угрозой — все равно, что расписаться: «здесь был я». Такое похоже на явку с повинной.

Конечно, его могли заставить…

Рядом с конвертом лег рисунок Виталика. «Черный человек» может все. Может убить, может запугать, может заставить…

Да, ему лет шестьдесят. Рост средний. Силен, жесток, самоуверен. Вспомнились слова девушки, которую встретил в электричке: «В нем много земной звериной страсти». Наверное, так и есть… (Напомнил себе: «Надо ей позвонить… Обязательно…») Что-то еще она говорила? Ах да, вот что: «Он не глуп… Ему присущ творческий интеллект».

Так что же ему надо? Какую цель он преследует? Неопубликованные работы Климова? Значит, он — математик. Но как он сможет ими воспользоваться, если академик жив-здоров и без труда разоблачит плагиатора?.. Неужели академику Климову тоже грозит расправа?.. А если в сундучке хранится нечто другое, что может скомпрометировать «черного человека»…

Очевидно только то, что у него пока нет сундучка, он его ищет и готов на любые действия… Так у кого же сундучок?.. Значит, надо искать двоих… Это проще…

А может, и сложнее… Пока одни вопросы, одни загадки…

Какое-то внутреннее чутье сдерживало, охлаждало его нетерпение: не спеши, все слишком призрачно, предположительно, впереди лишь смутная тень, даже не тень, за которой можно пойти, а внешний контур, сделанный нетвердой детской ручонкой… Придется долго ходить, искать, говорить, осматривать, и только тогда классический дедуктивный метод, возможно, приведет к каким-либо обобщениям…

С кого начнем? Вернемся к Чугуеву? К Алябину? К Коврову?..

Звонок в прихожей прервал его раздумья. За дверью стояла Глафира Николаевна, смотрела униженно и смущенно, как нищенка, пришедшая за подаянием.

— Побеспокою вас, Сергей Андреевич? — произнесла робко, не надеясь на согласие.

— Конечно, Глафира Николаевна. Рад вас видеть… — Ее приход был настолько неожиданным, что Сергей растерялся, с неловкой галантностью подхватил ее под руку, ввел в комнату, бережно, словно немощную, усадил на диван. — Чаю хотите?

— Я на минуточку… — Лицо ее признательно осветилось, спала обычная угрюмость. — Чай пила, благодарствую… Николай Николаевич звонил из Ханоя…

— Как, разве Николай Николаевич в Ханое?

— Да, два дня как улетел… Привет вам просил передать… За этим и зашла я…

— Хорошо, что зашли… — Сергей не знал, о чем говорить, стоял перед ней, нервно сжимая переплетенные пальцы рук. Она выручила его, сказала тихо-тихо:

— Николай Николаевич беспокоится, пойман ли тот, кто лишил жизни Стельмаха и его родных…

Сергей присел против нее к столу.

— Ищем. Нелегким оказалось дело… — Он помолчал и спросил без надежды, ради продолжения разговора:

— Может, у вас есть догадки? Вы всех знаете…

— Что вы, что вы! — всплеснула руками Глафира Николаевна. — Они ученые, я в разговоры их не входила… Не моего ума дело… — Она по-старушечьи тщательно разгладила ладонью невидимую помятость на платье, заговорила смелее: — Иван Никитич, Бог ему судья, уж больно драчлив был. Все ему не нравилось, все было не по евонному… Мне Коленька говорил, что на всех он сердитые статьи в журналах писал… Никого не жаловал… А как у нас соберутся, то он, царство ему небесное, то к Захар Федотовичу цепляется, то к Степану Гавриловичу… А Даниила Петровича такими словами обкладывал, точно он не ректор, а мальчишка какой… Про него-то, как Коленька сказывал, Иван Никитич уж больно обидную статью написал… Чуть ли не снять хотел ректора с работы… Вот так… Да не дали, говорят, ему напечатать…

Припомнился Сергею заваленный бумагами письменный стол в квартире Стельмаха, и он решил для себя: с этого и начну…

Глафира Николаевна неторопливо осмотрела комнату.

— Хорошо тут у вас…

Как показалось Сергею, ее взгляд чуть задержался на конверте. Мелькнула абсурдная мысль: не она ли принесла письмо? Но он тут же отбросил ее. Глупость. Зачем ей это надо?.. И опять: а если Климов убил Стельмаха и улетел?.. Климов?.. Домыслы все, пустые домыслы…

— А про сундучок Колин ничего не узнали?

Сергей огорченно покачал головой.

— Вы уж постарайтесь. Николай Николаевич очень переживает… Память все-таки…

— А что было в сундучке, Глафира Николаевна?

— Бумаги Колины… Научные работы его… Да еще шесть тысяч с чем-то денег…

— Даже помните сколько?

— Так я ж как экономка в доме… Все должна знать… Зарплату Коля мне всю отдает… Я часть на хозяйство расходую, часть на его сберкнижку кладу… В прошлом месяце он положил в сундучок семь тысяч рублей — премия какая-то была. Ну и брал оттуда для себя, сколько надо было… Последний раз, когда я убиралась, заглянула в сундучок — деньги на месте были… Да Бог с ними, с деньгами этими… Вот сундучок да бумаги Колины жалко…

Проводив Глафиру Николаевну, Сергей позвонил Потапычу.

— Мне надо посмотреть, что хранил в ящиках письменного стола Стельмах. Устроишь?

— Обижаешь вопросом, Сережа. Сейчас лейтенант Ковалев заедет за тобой, вы распечатаете дверь и сиди, пожалуйста, за тем столом, сколько тебе захочется… Только учти, мы там все прошуровали…


Старый, приземистый дом Стельмахов, казалось, еще больше осел, врос в землю — нежилой, забытый всеми. Серые, выцветшие занавески на окнах усиливали его траурное бытие.

Седоусый, по-крестьянски неспешный в движениях лейтенант Ковалев отпер дверь веранды и, пропустив вперед Сергея, сказал вопросительно:

— Мне приказано вернуться… Когда кончите осмотр, позвоните майору Потапову. Я приеду за вами… Только прошу вас, запритесь изнутри… На всякий случай…

Сергей кивнул понимающе.

Он запер дверь, прошелся по веранде, внимательно оглядел стены, кровать, этажерку с книгами, взял с подоконника оригинальную зажигалку в форме головы Мефистофеля («Кажется, хозяин не курил?»).

В квартире уже все было прибрано. Никаких следов прежнего беспорядка, лишь между половыми досками узкого коридора еще темнели полосы крови.

Присев за письменный стол Стельмаха, он начал неторопливо вытаскивать и складывать справа, поверх бумажных завалов, все, что находилось в ящиках стола. Оказалось, что в нижнем лежали двумя рядами красные картонные папки, в среднем — только синие, а в верхнем были небрежно набросаны скрепленные стопки исписанных листков, журналы, газеты.

Когда ящики опустели, Сергей закурил, оглядел выросшую с метр гору бумаг, книг, журналов и со вздохом принялся за работу.

Минут через десять его отвлек резкий металлический скрежет. Он прислушался, встал, сделал три осторожных шага к коридору… Кто-то пытался открыть входную дверь. Сквозь мутное оконное стекло веранды была видна только согнутая в локте рука… Ковалев?.. Нет, он ждет звонка… Да и зачем ему взламывать дверь?..

Сергей прижался к стене за многоярусным стеллажом, решив отсюда, из глубины квартиры, последить за действиями наглого гостя.

Но произошло неожиданное. Замок наконец поддался. Из чуть приоткрывшейся двери слепо выплыла рука в черной перчатке, покачалась из стороны в сторону, как озлобленная кобра, сгребла с подоконника зажигалку — голову Мефистофеля — и быстро исчезла. Тут же захлопнулась дверь.

Сергей побежал к веранде и остановился у самой двери… Где ключ?.. Кажется, там, на письменном столе. Вернулся в кабинет Стельмаха, схватил ключ. Но из-за этих потерянных секунд встреча сорвалась: за забором раздалось взрывное, недовольное урчание мотора. Он успел лишь увидеть сразу исчезнувший за углом огонек левого поворота серой «Волги».

Сергей сжал кулаки: «Опоздал, черт побери!» Но внезапно успокоила мысль: «Значит, не Климов, он в Ханое».

Теперь бумаги Стельмаха не вызывали у него интереса. Он быстро, деловито перелистывал их, обращая внимание лишь на те, которые могли дать хоть какую-либо, пусть косвенную, информацию о занимавшем его деле. Без конца терзал вопрос: зачем этому человеку понадобилась зажигалка? Изредка, сам того не желая, вслушивался в квартирную тишину… Очень ему хотелось, чтобы снова раздался там, на веранде металлический скрежет… Не мог он простить себе, что так нелепо, постыдно упустил убийцу… Он был уверен, что это был убийца. А может быть, дверь его квартиры тоже открывали «фомкой»?

Сергей вышел в коридор к телефону, стоявшему на приземистом столике, позвонил Потапычу.

— Я заканчиваю. Пусть Ковалев подъезжает…

— Нашел что-нибудь?

— Нет. — Сергей помолчал, раздумывая, потом рассказал Потапычу и о письменной угрозе, и о странном взломщике, который утащил зажигалку, и о том, как он глупо упустил его…

— Значит, объявился! — удовлетворенно заключил Потапыч. — Тогда я посылаю с Ковалевым своих специалистов… Пусть они и на квартиру к тебе зайдут, ладно?.. А серой «Волгой» сам займусь…

Вернувшись в кабинет, Сергей начал складывать обратно в ящики стельмаховские папки.

Но теперь уже поиск этих статей казался ему занятием мелким и ненужным. Не с этого надо было начинать… С чего же? Пока не мог решить, и это бесило его. К тому же все еще назойливо, издевательски звучал в памяти тот противный скрежет металла…

Из старого взлохмаченного журнала — это был польский журнал 1934 года с непонятным названием — торчала белая закладка, на ней стремительно бегущая по диагонали стельмаховская пропись: «Трубецкой? NB! См. Климов в „Вестнике“ номер 2».

Сергей развернул журнал на странице, где лежала закладка. Там начиналась статья Петра Трубецкого «Ошибка Эйнштейна». Он перелистал несколько страниц, на которых была разверстана статья. При чем здесь Климов?.. Какие-нибудь научные споры…

Хотел было отложить журнал в сторону, но передумал, взял его с собой.

20

Долго, упрямо стоял Сергей под холодным душем, стараясь остудить выжигающую изнутри обиду: совсем близко, в пяти шагах стоял «черный человек», бросивший ему вызов, а он, как юнец, растерялся, упустил его…

То, что это был «черный человек», эксперты не сомневались. В ту страшную ночь дверь стельмаховской веранды открыли тем же самым способом. А вот дверной замок его, Сергея, квартиры — самодельным ключом, остались следы мастики и крупицы инородного металла.

Потапыч сообщил, что одна серая «Волга» возит ректора Коврунова. Другая принадлежит Чугуеву, правда два года назад побывала в аварии и с тех пор стоит в гараже.

Холодный душ заметно успокоил. Но минувшее событие навязчиво бередило сознание. Все чаще и чаще приносила память осторожные, вкрадчивые слова Алябина: «А я знаю, кого ты подозреваешь, Коврунова, да?» И ответ академика: «Да никого я не подозреваю…» Что побудило Алябина высказать это предположение?.. Снова на пути этот Алябин… Придется съездить в институт.

Знакомая светская любезность:

— Сердечно рад вас видеть, уважаемый Сергей Андреевич! Надеюсь, что-нибудь новенькое скажете, по секрету, а?..

— Ничего новенького. У меня к вам, Степан Гаврилович, один вопрос, — Сергей чуть помедлил, как это бывает всегда при переходе к деловой беседе, чтобы снять излишнее волнение. — Помните, на вечере у Климова вы предположили, что бумаги взял Коврунов…

— Конечно, помню. — Алябин слепо глянул в сторону окна. Такой поворот в разговоре был ему явно неприятен.

— Не так-то это просто объяснить… Но попробую… Какие-то поколения Коврунова, видимо, испытывали лютый голод, и ему в генах передалась неистребимая страсть к насыщению. Всю жизнь он гребет под себя, прет, как танк, вперед, к новым соблазнам, не гнушаясь любыми средствами. Студентом он был бездарным, а вот жену отыскал нужную — тихонькую, глупенькую дурнушку, но зато она была дочь крупного математика. Отсюда — аспирантура, заведование лабораторией, докторская, ректорский пост… Теперь он что есть силы ломится в академики… Но тесть умер, самостоятельных научных трудов кот наплакал… Отчаянное, я вам скажу, положение… А тут выясняется, что в сундучке у Климова есть кое-что неопубликованное… Как здесь не поддаться искушению? Если б вы знали, какой он блестящий организатор тайных авантюр, как искусно плетет интриги… Все его боятся. И я, признаюсь, старательно обхожу своего любезного ректора стороной. Правда, по другой причине. Из неприязни.

— А Стельмах?

— Он его не боялся. Это была личность. Вы сами знаете, какой у нас дефицит на руководителей, дефицит таланта, дефицит достоинства. Как-то экономист с мировым именем Василий Леонтьев на вопрос «Чего не хватает России для решения ее бесчисленных проблем?» ответил кратко: «Личностей»… Стельмах был личностью. Блестящий, строгий математический ум, натура независимая, гордая. Нелегко ему жилось среди нас, ущербных интеллигентов. Но ничего — работал, спорил, воевал…

— Воевал в основном с Ковруновым?

Алябин задумчиво покачал головой.

— Хитрющий Коврунов старался не перечить ему. Хотя в последние дни у них были микроскандальчики… Из-за статьи, которую написал Стельмах…

— А где сейчас эта статья?

— Наверное, дома у Стельмаха.

— Там ее нет.

— Странно… — удивился Алябин. — Тогда задайте этот вопрос Коврунову…

— Обязательно задам. — Сергей положил перед Алябиным польский журнал, раскрытый на тех страницах, где была закладка. — Вам эта статья ни о чем не говорит?

Алябин близоруко прищурился, приблизив к лицу раскрытый журнал.

— «Ошибка Эйнштейна»… Название понятно, а дальше с этой польской нонпарелью я без словаря не справлюсь… Лучше бы вы предложили мне французский или английский текст или — латинский… — Он перелистал несколько страниц.

— С автором не знаком…

Потом сложил журнал, глянул на обложку.

— О, журнальчик-то старый… Впрочем, подождите, подождите… Что-то я слышал недавно об этой статье, вернее, не о статье, а о какой-то очередной ошибке Эйнштейна, — Алябин прижал ладонь ко лбу, закрыл глаза. — Но хоть убейте, не могу вспомнить… То ли на ректорате, то ли на научной конференции. — Он виновато посмотрел на Сергея. — Не могу вспомнить, простите… Признаюсь вам, последние годы я стал чаще читать детективы, чем научные статьи моих коллег…

— Меня привлекло другое, — сказал Сергей. — Вот эта полоска бумаги, которую вложил Стельмах на той странице, где начинается статья. Посмотрите.

Алябин прочитал вслух:

— Петр Трубецкой? Nota bene! Смотри Климов в «Вестнике» номер два… Это забавно… У Стельмаха пустяки не вызывали восклицания… Видимо, Климов и Трубецкой совсем по-разному трактуют какой-то пассаж признанного гения… Вы мне поручаете это выяснить?

— Не поручаю, а прошу, если не затруднит…

— Да что вы, какие тут трудности! Самому любопытно.

Попрощавшись с Алябиным, Сергей направился к Коврунову. В приемной на него строго глянула Мария Николаевна.

— Здравствуйте, Сергей Андреевич. Сейчас я доложу о вас.

Он присел на стульчик у дверей, пораженный профессиональной памятью секретарши.

— Проходите, Даниил Петрович ждет вас.

Коврунов протянул ему обе руки, как старому, уже надоевшему, но еще нужному знакомому.

— Куда же вы пропали?.. Мне без конца звонит уважаемая Глафира Николаевна, а я ничего не могу ей ответить… Понимаю, понимаю, все раскрывать вам нельзя, но хоть намекните — как идет расследование, есть ли надежда найти рукописи Климова, поймать убийцу… На таких людей руку поднял! Такой разбой учинил!

Он провел Сергея к длинному столу заседаний, тянувшемуся вдоль трех высоких окон, усадил его, сам опустился напротив, как бы подчеркивая свое дружеское расположение к важному гостю. Рядом, как привидение, материализовалась из воздуха Мария Николаевна с двумя чашками горячего чая…

Сергей впервые увидел совсем близко, перед собой лицо Коврунова, и оно поразило его. Мертвенно-бледное, неподвижное, как маска, лицо. А на лице — это-то наверняка и поразило Сергея — серые безучастные глаза, они ничего не выражали, казались неживыми, стеклянными. Сергей даже содрогнулся от мелькнувшего сравнения: «Так смотрят в потолок покойники».

— Так чем же вы можете поделиться со мной, дорогой Сергей Андреевич? — спросил Коврунов, отхлебывая чай из чашечки.

Сергей ответил не сразу. Не мог избавиться от наваждения: перед ним были два человека — одному принадлежал официально-вежливый голос, другому — бледное лицо с пустыми глазами. Они никак не соединялись в его сознании… Поэтому он опустил голову, чтобы только слушать.

— Пока все в тумане…

— Но вы предпринимаете какие-то шаги? — настойчиво допытывался Коврунов.

— Конечно, предпринимаем…

— Не имеете права говорить, я понимаю, — отрывисто вздохнул Коврунов. — А жаль. Мы бы могли посодействовать… Тогда жду ваших вопросов… Пожалуйста…

Размешивая сахар в чашке, Сергей заговорил извиняющимся тоном.

— Мне очень не хотелось бы вторгаться в ваши личные отношения, но без этого, поверьте моему небольшому опыту, многое останется скрытым…

— Смелей, смелей, молодой человек, спрашивайте, — поощрил его Коврунов. — Наши личные отношения с теми, кто был тогда у Климова?

Сергей кивнул, все еще глядя в чашку.

— Так слушайте. С Климовым — самые распрекрасные. Я ценю его как большого ученого. И он, по-моему, положительно отзывается о моей деятельности. С Чугуевым… тоже нет проблем. Он знает свое дело, а я его поддерживаю… Вот с Алябиным у нас, признаюсь, были мелкие стычки. Это, знаете, такой интеллигентный субъект, которому везде надо сунуть свой нос, высказать свое оппозиционное, так сказать, мнение. Но по большому счету и у нас с ним общее согласие… Вроде все?

— А Стельмах? — напомнил Сергей.

— Об этом я уже, кажется, вам говорил… Мы с ним не ругались, я подчеркиваю — никогда не ругались, мы с ним спорили… Горячо, запальчиво, но всегда, снова повторяю, всегда приходили к единому мнению. Он, знаете, как дрожжи, вызывал брожение в институтском коллективе. И я ему за это признателен. Много закостенелых традиций мы с ним разрушили, много нового привнесли в работу… Он, знаете ли, особенно любил защищать тех, кого я вроде бы обижал… И всегда в таких случаях начинал со мной разговор со своего самого ругательного слова «администратор».

— Это вас обижало?

— Меня? Нисколько. Просто мы по-разному толковали это слово. Лассаль писал когда-то, что охотно оставил бы ненаписанным то, что знает, только бы осуществить на деле хоть часть того, что умеет… Вот я и осуществляю то, что умею. В науке, дорогой мой, должны быть и мыслители, и организаторы. Я принадлежу ко вторым.

Чувствовалось, что это был самый весомый, с точки зрения Коврунова, аргумент в споре со Стельмахом.

— Мне говорили, что Стельмах какую-то статью о вас написал?

— A-а, вот вы о чем! — опять вспыхнул голос Коврунова. — Как это я не догадался сразу… Но, скажу вам, мы и здесь пришли к консенсусу… Минуточку… Полюбуйтесь…

Перед Сергеем на столе легла пачка листов, сжатых вверху большой канцелярской скрепкой. В левом углу знакомым Сергею почерком было написано: «Злодею Коврунову дарю в надежде на исцеление. Стельмах».

— Можете почитать статью. Не боюсь, — звенел чуть раздраженный голос Коврунова. — Можете взять с собой. Готов для вас и свою дарственную надпись сочинить, рядом со стельмаховской. Хотите?

— Нет, благодарю вас. — Сергей отодвинул от себя статью и горестно подумал о том, что опять зашел в тупик. В этом кабинете ему больше нечего было делать…

Мария Николаевна, привстав со стула, сообщила:

— Вас разыскивает профессор Алябин… Только что прибегал…

Алябин переминался с ноги на ногу в коридоре, наэлектризованный, взъерошенный.

— Я нашел… но это такое, такое… нет, здесь говорить не могу… Пойдемте ко мне… И готовьтесь к потрясению…

Схватив Сергея за рукав, он потащил его в свой кабинет.

— Садитесь за мой стол. Сели?.. Теперь успокойтесь… Успокоились? Тогда слушайте.

Он сцепил крепко побелевшие пальцы рук, зашагал кругами, надсадно дыша, словно до этого бежал долго, до изнеможения. Потом резко остановился посреди кабинета, закрыл на несколько секунд глаза.

— Я тоже успокаиваюсь, успокаиваюсь, успокаиваюсь… — Дыхание его и в самом деле выровнялось, стало неслышным. — Начнем… Попробую популярно… Чтобы вы все поняли… Значит, так… В начале этого века многие астрономы, начиная, пожалуй, с американца Мелвина Слайфера, сделали открытия, которые бесспорно доказывали, что наша Вселенная имела четко обозначенное начало, то есть возникла в определенный момент времени… Постепенно сложилась солидная теория «Большого взрыва». Суть ее вот в чем. Двадцать миллиардов лет назад Вселенная была плотной массой с температурой в триллионы градусов. В какой-то миг ее поразил гигантской силы взрыв, он разорвал эту массу, и неведомое число галактик с огромной скоростью помчались друг от друга… Сегодня астрономы являются свидетелями уникального движения разлетающихся в разные стороны галактик…

Эти удивительные открытия, заметьте, как бы подтверждают библейские версии сотворения мира: цепь событий, ведущих к появлению человека, началась внезапно, в определенное мгновение, вспышкой энергии и света… Ученые поневоле вспомнили ветхозаветный апокриф, где говорилось о том, что всемогущая рука создала мир из бесформенной материи.

Чуть позже, кажется, в 1916 году, Альберт Эйнштейн опубликовал свои знаменитые уравнения теории относительности. Они, вы, конечно, знаете, вызвали бурное оживление в рядах атеистов. Наша пресса тогда ликовала — наконец-то окончательно посрамлены идеалистические и метафизические представления о пространстве и времени! По теории Эйнштейна у Вселенной не было начала, она существовала всегда…

Но многие ученые до сих пор не знают (это у нас тщательно скрывалось), что через полгода голландский астроном Биллем де Ситтер нашел новое решение уравнений Эйнштейна, которое предполагало расширяющуюся Вселенную, где галактики стремительно удаляются друг от друга… А наш российский академик Александр Фридман обнаружил у Эйнштейна ученическую ошибку. Он при решении алгебраической задачи допустил в известном смысле деление на ноль, что в математике запрещено.

Знаете, Эйнштейн долго возмущался, не хотел соглашаться с их вычислениями. Затеял даже переписку с де Ситтером, пытаясь отвергнуть идею расширяющейся Вселенной, главным образом, как вы теперь понимаете, из-за ее религиозной окраски.

Так кто же, догадайтесь, поставил точку в этом научном споре? Да, да, наш академик Климов. Он дал совершенно новое, оригинальное решение уравнений Эйнштейна. Оказалось, Эйнштейн и сам не заметил того, что его теория тоже предполагает разлетающуюся Вселенную… Свою позицию Климов очень кратко, я бы сказал, тезисно изложил в последнем номере «Вестника» Московского университета… Жаль, что ни Ситтер, ни Эйнштейн не дожили до наших дней. Мои коллеги утверждают, что никто из них не мог бы выдвинуть серьезных возражений против Климова. Его математические вычисления безупречны…

Алябин предупреждающе поднял руку, потом взмахнул ею, как бы отбрасывая все сказанное, и продолжил:

— Прелюдия закончена… Теперь самое чудовищное, самое непонятное…

Он схватил с подоконника и быстро раскрыл перед Сергеем два журнала. Знакомый польский со статьей «Ошибка Эйнштейна» и русский в желтоватой обложке. В нем статья была озаглавлена «Ошибка великого Эйнштейна».

Алябин снова заговорил, но теперь уже заговорщицки-тихо, подавленно:

— Смотрите и удивляйтесь… Внимательно смотрите… Польский журнал вышел в 1934 году, еще при жизни Эйнштейна, а «Вестник» Московского университета совсем свежий, этого года издания. Статья на польском языке подписана неведомым Петром Трубецким, на русском — известным академиком Климовым… Пробегите взглядом тексты статей… Сравните начало первого абзаца… Видите? Без словаря ясно: все совпадает… Текст идентичен… Что это такое?.. Наглый плагиат? Никто из нас не поверит… Крупный подлог?.. Грязная афера против академика Климова?.. Нечестивая шутка издателей «Вестника»?.. Что это такое? Объясните вы мне, Сергей Андреевич… Ну объясните…

Сергей и сам был озадачен… Но где-то в подсознании строго и холодно выстраивалась цепь событий.

Климов перевел статью польского ученого и опубликовал за своей подписью… Потом он как-то узнал, что Стельмах нашел этот польский журнал… Как избежать позорного скандала? Выход один…

Все вдруг открылось Сергею, все стало таким простым и очевидным, что никак, ну никак нельзя было сразу принять… Пакостно вторгся вопросик: а как же тогда пропавший климовский сундучок? Тут какое-то несоответствие… Нет, почему же… В нем мог храниться польский журнал… Впрочем, пропажа сундучка может быть и ловким трюком, придуманным академиком ради того, чтобы отвести от себя подозрение… Тут что-то складывается… Но ведь Климов во Вьетнаме… Правда, он мог в ту ночь… Нет, нет, нет! А Чугуев?..

Сергей поднял глаза на странно притихшего Алябина, спросил:

— Какие отношения были у Климова с Чугуевым?

Алябин выдохнул со стоном:

— О-ох! Неужели и вы думаете… Пожалуйста, прошу вас, не верьте своей расчетливой логике… Ни тот, ни другой поднять руку на человека не могли. — Последнюю фразу он произнес, чеканя каждое слово. — Да, Чугуев предан Климову, как собака. Это все знают… Мог стянуть у хозяина бумаги… Мог… Но… Избавь вас Бог от этих ложных посылок…

— Не буду, не буду спешить. Спасибо, — завершил разговор Сергей. Он встал из-за стола, сложил журналы.

— Можно, я «Вестник» возьму на время?

— Конечно…

— Еще одна просьба…

— Понимаю, понимаю, — опередил его Алябин. — Никому ничего не скажу… Да и говорить-то об этом я не решусь, если бы даже очень захотелось…

По дороге домой Сергей несколько раз пытался дозвониться Потапычу — телефон все время отвечал короткими гудками. Наконец, удалось пробиться. Потапыч слушал его внимательно, но в каждую паузу возбужденно вторгался: «Ну я ж говорил…», а на просьбу Сергея узнать, есть ли в издательстве «Вестника» оригинал статьи, подписанный академиком, ответил радостным вскриком: «Сделаем!», точно получил долгожданное разрешение на арест Климова.

21

Было уже темно. Старые, знакомые с детства и всегда почему-то сонные липы преданно жались к домашнему теплу освещенных окон. Из квартиры Климовых тоже пробивался сквозь их листву огромный вытянутый прямоугольник света, он падал на чахлый кустарник, сгрудившийся возле стены, на бугристую асфальтовую дорожку и самодельный стол с четырьмя вечными доминошниками.

Сергея охватило щемящее чувство одиночества. Вспомнилась та девушка, что встретилась в вагоне электрички, своенравная, непонятная, совсем не похожая на других, но удивительно близкая и желанная. Впервые с горечью ощутил он, как вынужденно и обреченно идет в свою пустынную неухоженную квартиру, как не хочется ужинать одному.

Он ступил на цементный порожек у входа, и тут что-то глухо загрохотало вверху, над козырьком подъезда. Поднял голову, но не увидел, а скорее почувствовал большое, темное, летящее вниз… Едва успел отклонить голову, как жаркая боль впилась в левое плечо, зажгла все тело… Яркая молния, вспыхнувшая перед глазами, ослепила его. Под тяжестью нестерпимо палящего жара сгибались колени, но он держался за ручку открытой двери, мучительно напрягаясь, стоял, боялся упасть…

Кто-то обхватил его за талию. Издалека донеслись голоса:

— Булыжник свалили на него…

— Ты как, идти можешь?..

— Это Ильин из четвертой квартиры…

— Бегите, надо поймать…

Он хотел сказать им… Но ватные губы не повиновались, гортань сковала цепкая судорога… На какое-то мгновение всколыхнулась злость, свирепая, лютая, она помогла ему распрямиться, выкрикнуть:

— Не выпускайте… никого… телефон…

Его несли по лестнице, а он всем телом, как открытой раной, чувствовал неловкие прикосновения рук. Сжимал зубы, чтобы не застонать, не выдать своей слабости…

Дверь квартиры Климовых отворилась, показалось встревоженное лицо Глафиры Николаевны. Увидев Сергея, она громко ахнула:

— Что случилось? Несите его сюда…

— Телефон… — прошептал он.

Сергея положили на диван в гостиной. Возле него встревоженно засуетилась Глафира Николаевна.

— Боже мой. Боже мой! Вы заболели?.. Как же это… Врача вызвать?..

— Телефон… — упрямо повторилСергей.

Обеспокоенная старушка, взволнованно моргая, чтобы сдержать вскипающие слезы, принесла из прихожей телефонный аппарат, расправляя за собой длинный свившийся провод.

— Какой номер?.. Давайте наберу.

— Сам…

Непослушным дрожащим пальцем Сергей начал крутить диск.

— Потапыч?

— Кто говорит?

— Ильин…

— Не узнаю тебя…

Тогда Сергей глубоко вздохнул и, выдыхая, стал выбрасывать отдельные слова:

— Я… в квартире… академика Климова…

Силы оставили его. От боли прерывалось дыхание, не хватало воздуха. Трубка скользнула по ладони, упала на грудь. Ее подхватил один из доминошников, губастый, усатый.

— Счас все скажу… Значит, такое дело…

Его голос уплывал все дальше и дальше… Тяжелая, горячая волна медленно, хищно поглощала Сергея, затягивая в черную глубину. Сквозь ее вязкую зыбь иногда пробивались обрывки приглушенных голосов. Один из них, мягкий и бархатистый, словно вынес его из мрачной темноты, и на какие-то доли секунды в призрачном желто-розовом свете возникла и растаяла та девушка с большими, ликующими глазами… «Надо позвонить…» — механически повторил он, снова погружаясь в небытие.

Потом сквозь щелки приоткрывшихся глаз увидел солнце в пелене облаков. Хотел привстать, но не смог оторвать от подушки чугунное левое плечо.

Рядом сидел Потапыч.

— Что со мной? — спросил Сергей, ощущая затвердевшие сухие губы. Он чуть приподнял левую руку и тут же опустил ее: тупая боль, охватившая плечо, заставила его отказаться от дальнейших попыток.

Потапыч, видимо, ждал его пробуждения и, наклонившись, заговорил с чуть наигранной бодростью:

— Ничего особенного! Ты покрепче этого камешка оказался… Надо только хорошенько выспаться и встанешь, как новенький…

Сергей сразу вспомнил все.

— Поймали его?

— Все обшарили, как сквозь стену ушел. Да вот записку оставил у тебя под дверью: «Во имя Графа», и крестик.

— Опять во имя графа?

— Опять, — вздохнул Потапыч.

— А со статьей Климова все выяснил?

— Выяснил… — нехотя произнес Потапыч, — Он сам принес ее в издательство… И расписался в конце… — Но Сергей уже не слышал его: из кухни вышла и встала за спиной Потапыча та самая девушка из электрички…

— Здравствуйте, — сказала она.

Его пересохшие губы растянулись в улыбке.

— Это ты ее нашел, Потапыч?

Ничего не понимая, Потапыч с удивлением глянул на девушку.

— Не он. Я сама нашлась. Вы, наверное, потеряли номер моего телефона, и вот ваши соседи позвонили. Я и приехала. Правда, они вызывали врача «скорой помощи».

— Спасибо! — Сергей смотрел на нее, чувствуя, как внутри заколыхалась теплая волна.

— За что же спасибо? Это моя работа.

Она легонько вытеснила со стула примолкшего Потапыча, заняла его место и спросила с профессиональной озабоченностью:

— Как вы себя чувствуете?

— Я очень рад, — ответил он, продолжая улыбаться.

Тут совсем не вовремя, нет, очень вовремя пророкотал баритон Потапыча:

— Извини, Сережа, мне надо идти… Потом поговорим.

— Идите, идите, — сухо сказала она и повторила вопрос Сергею, но уже другим, приятельским тоном:

— Как ты себя чувствуешь?

— Очень хорошо, — сказал он тихо, только ей. — А ты сомневаешься?

Никогда в жизни он не произносил с таким удовольствием слово «ты», разве только маме. Что-то забытое, дорогое и близкое откликнулось в этом слове.

— Ты везучий. Ушиб сильный, но кости целы. Такие травмы — моя дипломная работа. Обещаю за два дня поставить тебя на ноги. — Она говорила прерывисто, слегка возбужденно. Видимо, слово «ты» и ей доставляло незнакомую радость. — Ты проспал целые сутки.

— Сутки? — удивился Сергей. — А ты?

— А я тут на диванчике подремала… Не пугайся, папочке сказала, что дежурю возле больного, только не сказала, что это — ты… — Она встала, пошла на кухню и оттуда все тем же беззаботным голоском продолжала: — Понимаешь, у меня вчера вечером дежурство окончилось, ну мне и захотелось остаться здесь… Если возражаешь, я уйду…

Она вынесла из кухни тарелку дымящегося супа.

— Нет, не уходи… — быстро ответил Сергей.

— Не уйду… — Тарелка дрогнула в ее руках, лицо мгновенно стало пунцовым от смущения. Но она тут же продолжила строго: — Сейчас ты пообедаешь, мы посмотрим твое плечо, а потом еще один укол, и ты будешь спать. Понятно?

— Понятно… А ты не уйдешь?

— Не уйду, пока не поставлю тебя на ноги…

Утром он проснулся от неясных теней, проплывающих над закрытыми глазами.

— Больно?

— Нет.

Ее ладони медленно кружили над его правым плечом, руки не касались тела, но он чувствовал, как тепло, передвигаясь, широким лучом согревало плечо и, казалось, снимало с него болезненно гнетущий груз.

— Привстань!

Сергей осторожно сел на кровати, сделал круговое движение левым плечом и удивился: вчерашняя чугунная тяжесть пропала. Он описал рукой широкий круг — боли не было…

— Ты кудесница!

— Знаю, — ее глаза счастливо смеялись. — Я иду на кухню, а ты одевайся. Позавтракаем и двинемся…

— Куда?

— Какое это имеет значение? Куда глаза глянут… Мой «жигуленок» давно ждет…

— У тебя есть машина?

— Папочка подарил, когда институт закончила…

Во время завтрака она предложила:

— Поедем в Ясную Поляну?.. Не пугайся, к вечеру будем дома… Я, наверное, покажусь тебе старомодной в свои двадцать шесть лет — с детства читаю и перечитываю Льва Толстого. У нас дома девяностотомник… А в Ясной Поляне я ни разу не была… Принимается?

— Принимается! — Сергей готов был согласиться с любым ее предложением.

Синий «жигуленок» покорно стоял у подъезда. Он, казалось, ожил, засверкал блаженно, когда его стройная в сером джинсовом костюме хозяйка смахивала тряпкой невидимую пыль с капота, протирала стекла, привычно стучала носком туфельки по колесным шинам.

Вела она машину без всякого напряжения, легко, даже чуть небрежно. Пока ехали по московским улицам, Сергей молчал. Ему все никак не удавалось осознать, что произошло в его жизни. Появилось какое-то новое состояние беспечности и тишины, словно он переселился в другой, нереальный мир, а все Климовы, Чугуевы, Потапычи остались далеко-далеко, полузабытые, незначительные. Наверное, впервые за последние годы он так покойно отдыхал…

— Как плечо?

— Отлично. Ты же здесь…

— И ты… — сказала она очень серьезно.

Буйный прилив благодарности заполнил его.

Все недавнее предстало перед ним в мирном ласково-розовом свете. И камень, свалившийся на плечо, и толкнувшая этот камень рука, и записка с кладбищенским крестом… Не случись того, не было бы сейчас рядом и этой необыкновенной девушки…

— Я все знаю о деле, которым ты занимаешься, — заявила она.

— Откуда? — Ему вдруг захотелось приблизиться к локтю этой девушки, коснуться его.

— У нас с майором Потаповым было время поговорить…

— К чему же вы пришли?

— Сначала решили, что Климов никуда из Москвы не уезжал…

— Интересно, — заметил Сергей с легкой иронией.

— Отвергаешь? Правильно делаешь. Вчера по просьбе Потапова звонили в Ханой. Климов там…

— Остается Чугуев? Или…

— Пока никаких «или», — твердо ответила она, — Майор займется сегодня Чугуевым. А мы с тобой прощупаем его сообщников…

Взрыв безудержного веселья охватил Сергея. «Бог ты мой! — подумал он, едва сдерживая смех. — Кажется, она решила возглавить расследование! Ну все, конец тебе, „черный человек“!»

Он украдкой глянул в ее сторону. На фоне мелькающих домов четко рисовался обольстительно-нежный девичий профиль. Слегка нахмуренный лоб. Подвижные и чувственные губы. Ветер, рвущийся в прорезь над приспущенным боковым стеклом, трепал ее волосы, и от этого она представлялась ему своенравной амазонкой, крепко сжимающей белыми кулачками не руль «жигуленка», а поводья неудержимого коня.

— Могу я узнать, — спросил с чуточку язвительной вежливостью, — почему вы остановились именно на Чугуеве?

Она пожала плечами, чуть скривила губки, словно недоумевала, как можно задавать такие наивные вопросы.

— Просто мы основательно поразмыслили с Потаповым, и все наши сомнения исчезли. Ну, рассуди сам… Во-первых, он больше других похож на рисунок того мальчика. Во-вторых, Чугуев ради своего кумира Климова готов на все. В-третьих, убийство Стельмахов мог совершить только очень сильный человек, такой, как он. В-четвертых, ты сам видел серую «Волгу»… Да, кстати, выяснилось, что его машина стоит заправленная бензином, маслом, а у ворот гаража свеженькие следы… Значит, выезжал… Убедила?

— Нет, — решительно воспротивился Сергей, — такой набор аргументов я могу собрать и против Коврунова, и против Климова-сына. Это предположение, а не доказательство.

— Ну, а как хорошую версию ты это можешь принять или нет? — Она не скрывала своего огорчения.

Сергей осторожно тронул ее за локоток.

— Не обижайся. Может быть, ты и права… Я принимаю твою хорошую версию…

— Есть еще одна догадка, — теперь уже несмело, как бы признавая его авторитет, сказала она. — У Чугуева с Глафирой Николаевной какие-то странно нежные отношения… Нет, не то, что ты думаешь… Она старая, а он бугай средних лет. Нечто другое крепко их связывает.

— А это ты когда успела выяснить?

— Я в первый же день познакомилась с Глафирой Николаевной. Она помогала мне перебинтовывать тебя, компрессы ставить… Чай у меня пила, — Сергей признательно повторил про себя: «чай у меня пила». — Потом я к ней в гости ходила. Ой, какими вкусными пирожными угощалась!.. Говорили мы с ней обо всем, обо всех… Так вот скажи мне, мог Чугуев пробраться в дом Стельмахов по просьбе Глафиры Николаевны? Мог ведь, да?..

— Если их что-то крепко связывает, то конечно…

Она обрадовалась поддержке, благодарно покосилась на Сергея.

— В вашем деле все мелочи важны, верно? И эту надо запомнить на случай…

Она притормозила и, свернув на край дороги, остановила машину.

— Что-то случилось? — спросил Сергей.

— Да. — Она повернулась к нему и, рассматривая нечто далекое за лобовым окном, произнесла так тихо, что он, пожалуй, угадал сказанное только по движению губ. — Знаешь, у меня такое ощущение, словно я знаю тебя целый год, самый счастливый год в моей жизни…

Сергей порывисто, неловко прижался щекой к ее плечу и почувствовал, как пальцы ее рук, отдавая знакомое, исцеляющее тепло, заскользили по голове, по шее… Они сидели так, близко друг к другу, пока она сама не отстранила его.

— Поехали… У нас еще много таких годов.

Молчали, глядели вперед на летящую под них серую дорогу, тихие, чуть пристыженные своим внезапным откровением.

Первой заговорила она. В больших глазах уже сверкали озорные искорки.

— У меня есть одна чисто женская просьба. Можно?

— Тебе все можно…

— Знаешь, сильно-пресильно хочется проверить одну догадку…

— Еще одна догадка? — шутливо ужаснулся Сергей. — Ты, по-моему, переполнена идеями, открытиями, домыслами…

— Точно. Начинаешь меня познавать… Так слушай!.. Потапов мне рассказывал, что Глафира Николаевна — дочь бедного крестьянина, малограмотная, забитая. После смерти своего мужа она перебралась в Москву к брату и так и осталась жить у него… А попили мы с Глафирой Николаевной чайку, и меня начали одолевать сомнения. Никакой «забитости» в ней я не увидела. Говорит свободно, смело, остроумно. Деревенские манеры показались мне ловким макияжем…

— Столько лет в городе прожила, могла измениться… — вставил Сергей.

— Согласна. А как объяснить то, что у нее на тумбочке у кровати лежит французский роман с закладкой?.. Позже я увидела целую полку французских и английских книг.

— Бывает. Старая крестьянка решила изучать иностранные языки на досуге.

— Допустим. А вот дальше ты не сможешь мне возразить. В укромном уголке на стенке я разглядела фотографии. На одной Глафира Николаевна в роскошном платье с глубоким декольте. Такие наряды крестьянки только в журналах могли увидеть. На другой — двое мужчин, элегантны, солидны. Ни один из них не похож даже на сельского старосту. Возможно, один из них наш граф, во имя которого убивают…

— Уже интереснее, — признался Сергей. — Так в чем же суть твоей догадки?

— Да это, пожалуй, скорее женское любопытство… Мне хотелось бы глянуть на дом в деревне Воронково Тульской губернии, где жила эта «забитая» крестьянка, порасспросить ее соседей…

— Давно это было… Сохранился ли дом, живы ли соседи, да и деревни этой, возможно, уже нет.

— Глафира Николаевна говорила, что недавно ездила поклониться своей родной избушке, с подружками встречалась… Только не верю я ей, не верю… Не селянка она… По моим данным, километров через десять — пятнадцать будет поворот…

— Ты даже маршрут определила? — в который раз за день изумился Сергей…

— Порасспрашивала кое-кого, карту области достала… — объяснила девушка, но тут же, бросив взгляд на зеркальце, висевшее над ними, прошептала совсем другим, властно-интригующим тоном: — Хочешь, Фома неверующий, я представлю тебе еще одно доказательство?.. Та серая «Волга» преследует нас от самого дома… Я ее третий раз вижу…

Она повернула зеркальце так, чтобы Сергею была видна идущая следом машина. Это действительно была серая «Волга». Несмотря на разделявшие их метров сто — сто пятьдесят, виден был ее номер…

— Ты, конечно, уверена, что это Чугуев?

— Сейчас выясним…

Она резко свернула на проселочную дорогу, описала большое кольцо вокруг сгрудившихся силикатных пятиэтажек и снова выехала на шоссе. Серая «Волга» ждала их у обочины. Но как только «жигуленок» коснулся передними колесами асфальта, «Волга» развернулась на большой скорости, едва не столкнувшись с грузовой машиной, и помчалась в сторону Москвы. Сергей все же успел разглядеть лицо водителя. Это был Чугуев.

— Догоним? — азартно предложила девушка.

Но Сергей остановил ее, положив руку на маленькое плечико.

— Не надо… Мы лучше позвоним Потапычу… Поехали дальше… Послушай, а ты, случайно, не полковник угрозыска?..

Они засмеялись счастливо и звонко.

— Поверил. Наконец-то. А то, чувствую, сидишь, усмехаешься… Когда же вы только перестанете видеть в женщинах одну только слабость?

— Притормози… Позвоню…

— Я сама, — Она открыла дверцу и, обернувшись, добавила: — Телефон знаю… А ты погуляй у машины…

Сергей задержал ее.

— Попроси его прежде всего выяснить, где сейчас находится Чугуев…

— Зачем? Мы и сами знаем…

— Так надо. На всякий случай… Узнай номер машины Чугуева… И пусть он пошлет кого-нибудь из ребят в гараж Чугуева: на месте ли его машина.

— Но это же ясно как белый день, — возразила она.

— Пока только нам…

Вернулась она минут через пять, расстроенная. В ее больших голубых глазах слились воедино тоска и растерянность. Села в машину, положила руки на колени, как школьница, которую выгнали из класса.

— Ничего не понимаю… Я позвонила, Потапов мне сказал, что беседует сейчас с Чугуевым…

— Мистика какая-то… — отозвался Сергей. — Я же сам его видел… А номер машины?

— Совпадает. На его машине нас преследовали…

Теперь Сергей открыл свою дверцу, вышел.

— Ты звонить?

— Нет.

Он перепрыгнул через придорожную канавку и направился к дородной, полусонной женщине, которая сидела на лавочке, сжимая грязными сапогами ведро с пышными хризантемами — белыми, фиолетовыми, красными, желтыми.

— Сколько стоят все цветы?

— А сколько дашь… — ответила женщина лениво, будто знала наперед, что ничего он у нее не купит.

— А сколько есть, столько и дам…

— Ну даешь! — Женщина сразу пробудилась от дремоты, зашевелила губами, точно подсчитывала и боялась ошибиться. — Влюбился, поди… Спасибочки, спасибочки, — сказала, принимая пачку денег. — Может, еще сходить, сорвать?..

Сергей втиснул охапку хризантем в машину, с них еще стекали и падали на сиденье капли воды.

— Это тебе…

— Ой, какая прелесть! — Она обхватила руками цветы, скрывшись за ними. — Как пахнут! Свежестью, миром, твоей добротой… Они мои… Я не хочу с ними расставаться… Ты можешь сесть за руль?

Сергей обошел машину, занял ее место.

Любое слово было излишним, оно могло сразу развеять интимно-нежный и необъяснимо волнующий покой, что теперь воцарился внутри маленького синего «жигуленка».

— Поворот! Поворот! — вскрикнула она, и все исчезло, они вернулись в свой прежний мир забот и сомнений. — Чуть не проехали… Через два километра будет Воронково…

Деревня выплыла из-за осинового, болотистого леса, старая, скучная, какой она, наверное, была и в те годы, когда здесь жила Глафира Николаевна.

— Ищем двухэтажный кирпичный дом… Вон один… Второй… Больше не вижу.

— Начнем с первого, — предложил Сергей.

Дом в четыре окна на улицу был недавно выкрашен в грязно-бордовый цвет и оттого напоминал убогое казенное общежитие.

Дверь на первом этаже открыл им лысый старик, длинная борода сосульками свисала до пояса. Мятый коричневый костюм. На ногах — широкие подшитые валенки.

— С райсобеса будете? — спросил, как проскрипел.

— Нет. Мы ищем Глафиру Николаевну Климову, — сказал громко Сергей, почему-то решив, что старик глуховат.

— Глафиру? — Дед почесал под бородой грудь, повспоминал. — Люськину дочь, что ли? У которой вчерась свадьба была?

— Наша Глафира постарше. Ей сейчас шестьдесят пять…

— Вы лучше у Ксеньи спросите… — Он хрипло закашлял. — Она всех помнит… — И, высунув голову в коридор, крикнул натужно, вытянув шею: — Ксеня!

— Чего надо? — сердито отозвались где-то в коридоре.

— Люди тут к тебе…

— Иду.

— Счас будет, — прохрипел дед обрадованно. Он нетерпеливо переминался с валенка на валенок — явно хотел уйти, словно его наконец-то пригласил в свою лодку Харон, чтобы покатать по подземным притокам Леты, а эти, незваные, задерживают своими разговорами.

В комнату вбежала худая, опрятно одетая женщина, руки ее по локоть были выбелены в муке.

— Здравствуйте, — сказала приветливо. — Я тут стряпней занялась, не обессудьте…

— Мы ищем Глафиру Николаевну Климову, — повторил Сергей.

— Глашу Климову? — она посмотрела на гостей, как на космических пришельцев.

Девушка решила облегчить ее воспоминания.

— Муж у нее плотником был…

— Да знаю, знаю я Глашу. — Женщина заволновалась, бессмысленно потирая рука об руку, как будто мыла их под краном. На пол сыпались мучные крошки. — Да не муж, а забулдыга страшный. Приютила и жила с ним… Я вот никак в голову не возьму, зачем она вам?.. Ее давно уж нет… Умерла она…

Сергей выразительно глянул на свою притихшую спутницу. А она молчала, спокойно слушала, точно ожидала именно такого ответа.

— А нет в деревне другой Глафиры Николаевны Климовой? — спросил Сергей.

— Да у нас в деревне тридцать домов. Все про всех все знают. Другие Климовы никогда не жили здесь… А с этой мы подружками были… Я и хоронила ее… Крест на кладбище еще стоит…

— Она? — Его спутница достала фотографию, протянула женщине.

«И это предусмотрела!» — мысленно ахнул Сергей…

— Нет. Здесь королевна, а Глаша деревенской девкой была… Где-то у меня ее фото сохранилось… Сейчас принесу…

Вскоре они разглядывали пожелтевшую нечеткую фотографию девушки в пестром платочке. На обратной стороне было написано: «Ксеньи от подружки Глаши».

— Можно ее взять? — спросил Сергей.

— Коль надо, возьмите…

«Зачем она тебе?» — услышал он шепот снизу, шепотом и ответил: «Климову покажем». Последовал легкий удар в бок: «Молодец!»

— Вы, поди, родственники ее? — поинтересовалась женщина.

— Родственники. Дальние, — ответил Сергей.

Как только они вышли из дома, Сергей наклонил голову и тихо, будто боялся, что их услышат, спросил:

— Ты уверена, что это именно та деревня?

— Не сомневайся. Здесь ошибки нет…

Она сама села за руль, осторожно повела машину по ухабистой дороге.

— В Ясную Поляну! — сказала, как приказала себе.

— Если тебе очень хочется… — согласился Сергей.

— Честно признаться: не очень… Я предполагала это, но не верила… Понимаешь меня?.. И теперь смешалось все… Поехали домой… — Она сделала паузу, улыбнулась и повторила: —…домой!

22

Когда «жигуленок» послушно остановился у подъезда, Сергей увидел, что за столиком, где четверо вели свои бесконечные доминошные партии, сидел пятый — Потапыч.

— Мне ребята сообщили, что вы возвращаетесь в город… — объяснил он.

— У тебя и за Кольцевой дорогой свои ребята?

— Да нет. Они отлавливали серую «Волгу» с Чугуевским двойником, ну и вас заметили…

— Отловили?

— Черта с два! Смылся… — У Потапыча опять было скверное настроение. Он говорил раздраженно, сумбурно. — Знаешь, Чугуевская машина преспокойно стоит в гараже, а вот номера кто-то снял… Голова идет кругом. Фактов целый ворох, а ясности никакой… Я решил к тебе заехать…

Войдя в квартиру, он сразу же вынул из своего верного старого портфеля небольшой, с ладонь, магнитофон «Сони».

— Хочешь послушать Чугуева?

— Ребята, без меня о деле ни слова. Потерпите немножко, я приготовлю чай. — Девушка принесла чашки, ложечки, поставила на стол масло, сахар, бутерброды с колбасой и, отправляясь снова на кухню, улыбнулась Сергею: — Так и быть, пока закипает чайник поведай майору о нашем открытии.

Но Потапыч опередил его, тихонько шепнул, кивнув головой в сторону кухонной двери:

— Как ее звать?

Вопрос застал Сергея врасплох.

— Ее?.. Не знаю, — искренне признался он, — не спрашивал… Странно, в этом не было необходимости.

По лицу Потапыча пробежала снисходительная усмешка.

— Ну ладно, балбес несчастный, слушаю тебя…

Рассказ о поездке в Воронково на глазах исцелил Потапыча от мрачного недовольства собой. Он грузно привалился к столу, даже приоткрыл рот, как это делают маленькие дети, когда со страхом ждут окончания сказки.

Дослушав все до конца, он прямо-таки рявкнул освобожденно:

— Черт побери! Я полдня голову ломаю из-за этой старухи!

— У нас не кричат и бранных слов не произносят, — укоризненно раздалось над их головами.

Привычно, по-домашнему было произнесено «у нас».

— Прошу прощения, не сдержался… — Потапыч даже привстал, церемонно склонил голову, — Но после вашего открытия мне надо уходить в участковые, а Сергею — на пенсию… Эта запись, — он постучал ногтем по стенке магнитофона, — убедительно подтвердит, что вы не только очаровательны, не только талантливы как врач, вы еще и мудры, как мисс Марпл, которая очень любила оставлять в дураках нас, профессионалов… Послушаем? Убедимся?

— Теперь можно, — разрешила она. — Только не забывайте про чай.

Потапыч нажал клавишу магнитофона.

— Начало пропустим… Тут наши казенные вопросы… Вот отсюда…

Потапов: Вы часто бывали у академика Климова?

Чугуев: Часто. Как бы вам это сказать поточнее?.. Я — преданный раб академика, получивший свободу из его рук.

Потапов: О какой свободе вы говорите?

Чугуев: Не расчленяйте мою фразу на слова и факты. В ней нет ни конкретности, ни историчности. Она отражает только мое чувство, мое отношение к этому человеку.

Потапов: Вы знакомы с его статьей «Ошибка великого Эйнштейна»?

Чугуев: Конечно.

Потапов: Как вы ее оцениваете?

Чугуев: Как и все. Это — научная сенсация. Любой из нас, написав такую работу, считал бы, что не зря прожил жизнь.

Потапов: А что вы скажете о Глафире Николаевне?

Чугуев: Благороднейший и мудрейший человек, образованнее всех высокочтимых дам нашего института. Сильная, властная…

Потапов: Простите, но у меня сложилось впечатление, что она отличная домашняя хозяйка, не более…

Чугуев: Не обольщайтесь, это от сравнения с уровнем вашей эрудиции. Просто она не замечает тех, кто ее не интересует. Согласитесь, какой интерес может вызвать у такой умной женщины сотрудник милиции!

Потапов: Вы на нас за что-то обижены?

Чугуев: Нет. Хотя, честно признаться, оскорбительно сидеть в этой комнате и отвечать на вопросы.

Потапов: Сочувствую вам.

Чугуев: Спасибо.

Потапов: Кто мог взять рукописи Климова?

Чугуев: Большинство. Я — один из них.

Потапов: Значит, и вы могли это сделать?

Чугуев: Я не мог. Вы, к сожалению, в школах милиции не изучаете такие важнейшие для человека понятия, как любовь, дружба, симпатия. За это вас и не любят те, вето здесь побывал… Я очень уважаю Николая Николаевича. Но вы это в расчет не возьмете: для вас уважение не может быть доказательством…

Потапов: Почему вы так агрессивно настроены против нас?

Чугуев: Потому что вы используете методы расследований, которые были созданы еще при феодализме. Для вас нет человека, для вас не существует человековедения. Вы оперируете лишь набором инквизиторских терминов: улики, вещдок, алиби… Вашу работу легко могли бы выполнять роботы.

Потапов: Не надо волноваться.

Чугуев: Я совершенно спокоен. Продолжайте допрос…


Потапыч выключил магнитофон и с интересом глянул на Сергея.

— Ну, как?

— Высокое напряжение, — задумчиво произнес Сергей. — Может, его дерзость всего лишь защитная реакция.

— Я тоже так думаю, — отозвался Потапыч. — Но другое меня заинтересовало: не простая она, не простая эта Глафира Николаевна… Беда только, фактов у нас нет никаких… пока… Послушайте еще немножко. Здесь тоже о Глафире Николаевне…


Потапов: Вы знаете, что у Николая Николаевича есть сын?

Чугуев: Знаю. Мне Глафира Николаевна сказала.

Потапов: Когда?

Чугуев: Точно не помню.

Потапов: Она собиралась его навестить?

Чугуев: Да.

Потапов: У нее был домашний адрес племянника?

Чугуев: Был, она узнала его в справочном бюро.

Потапов: И ездила к нему?

Чугуев: Этого я не знаю.


Снова выключен магнитофон. Снова загадочная улыбка на лице Потапыча.

— Зачем она узнавала адрес племянника, если не собиралась туда ехать?

— Ты уверен, что она не ездила?

— Не ездила.

— Может быть, она не для себя искала этот адрес? — предположила девушка.

— Интересный вопрос. Запомним, — ответил Потапыч. — Теперь слушайте дальше…


Потапов: Как вы относились к профессору Стельмаху?

Чугуев: С огромной завистью. Таким из-за своей трусости я никогда не стану.

Потапов: У него были враги?

Чугуев: Все руководство института — это раз. Все ординарные ученые — это два. Все подхалимы — три. В итоге — тьма.

Потапов: Ну а самые непримиримые?

Чугуев: Вам фамилии нужны? Пожалуйста — Коврунов. Между прочим, его не любил и Николай Николаевич. В этом я с ним был солидарен. Даже наглая дерзость должна быть в разумных пределах. Стельмах этих пределов не знал.

Потапов: Вы знаете, что Стельмах был отравлен?

Чугуев: Да. От Глафиры Николаевны.

(«Все знает эта Глафира Николаевна!» — раздраженно прошептал Потапыч. Сергей: «Что тут необычного? Ей Коврунов сказал».)

Потапов: Кто мог, по-вашему, это сделать?

Чугуев: Вот уж здесь заявляю официально: мерзавцы, рвачи, доносчики, развратники, карьеристы — все есть в нашем институте, а убийц — нет! Поймите вы, работники милиции, это не наша специальность, мы занимаемся святой наукой — математикой. Мы свои руки не то что кровью — чернилами запачкаем, тут же бежим к водопроводному крану, чтобы отмыть.


Потапыч остановил магнитофонную запись, начал прокручивать пленку.

— Ругань пошла, — сказал он сердито. — Коврунова назвал тупоголовым карьеристом, Алябина — высокомерным Нарциссом… Больше всех мне досталось… В общем, раздал братьям по лаптям… Здесь должно быть о машине.

Чугуев: Да, есть… серая…

Потапов: Часто вы на ней ездите?

Чугуев: Последние два года она стоит в гараже… Рессоры сменить надо… Все некогда…

Потапов: Номерные знаки с машины не снимали?

Чугуев: С какой стати?

Потапов: За городом видели серую «Волгу» с вашим номером.

Чугуев: Ошиблись ваши работники. На моей далеко не уедешь. Рессора висит, землю пашет…

Потапов: Есть еще у кого-нибудь ключи от вашего гаража?

Чугуев: Только у меня.

Потапов: Где они находятся?

Чугуев: Дома. В ящике комода.


Потапыч выключил магнитофон, сказал устало:

— Все. Дальше пустые словопрения… То, что сказал Чугуев, надо перепроверять. Ведь кто-то открыл его гараж… Кто-то заправил машину водой, бензином… А потом, возможно, увидев, что она неисправна, снял номерные знаки и теперь пользуется ими…

— Подожди, Потапыч, — с необычной для себя властностью произнес Сергей. — Мы с тобой… — он повернулся к девушке, добавил, поумерив решительность, — и с тобой тоже суматошно, зигзагами бегаем от факта к факту… И все в кругу знакомых. А если здесь действовал другой, неизвестный нам человек?.. Вспомни хотя бы историю со сброшенным на меня камнем. Тут есть неясности. Первая. Журналы унес не тот, кто бросил камень, — до прихода Потапыча из дома никого не выпускали, — а тот, кто был во дворе. Глафира Николаевна, по моим данным, из квартиры не выходила. Получается, у подъезда был третий, кто и подобрал журналы… Вторая. Куда удрал другой, который бросил камень?.. Ты Потапыч, трижды обошел квартиры… Всех теперь в лицо и по именам знаешь. А в квартиру Климовых заходил?

— Конечно… По телефону звонил, возле тебя был, на кухне…

— В другие комнаты заглядывал?

Потапыч громко застонал, потом чуть-чуть не выругался, но успел зажать ладонью рот.

— Нет! И в голову не пришло! Бог ты мой, он мог там отсидеться до конца тревоги… Отчаянный парень!

— Я бы сказал: умный и хладнокровный. Представляешь, как все психологически тонко продумано: кто будет обыскивать квартиру, куда принесли раненого?..

Девушка восхищенно глянула на Сергея.

— Значит, все-таки Чугуев?

— Не знаю, — улыбнулся Сергей. — Надо еще определить, какой из Чугуевых? Которого мы с тобой видели в машине или которого допрашивал Потапыч?

— Да-а! — громко и весомо, как бы собираясь подвести итоги, произнес Потапыч. — Наглец этот господин Некто. Большой наглец… И скользкий, как налим… Ну ладно! — Последняя фраза прозвучала угрожающе. Глаза Потапыча сузились в щелочки, на скулах заходили желваки. — Я вот что думаю… — Он вертел в широких ладонях чашку, точно хотел скрутить ее в тонкую трубочку.

Было заметно, что Потапыч сдерживает нарастающую ярость, от этого и речь его была обрывиста и зла.

— Еще чаю, майор? — девушка осторожно извлекла из могучих объятий хрупкую чашечку.

— Нет, спасибо. Мне надо идти. — Он поднялся, — Завтра, Сергей, тебе будут представлены все данные о Глафире…

— А я тебе доложу о Климове-сыне. Это самая загадочная фигура в нашем деле. Он знает гораздо больше, чем рассказал… Завтра еду к нему…

— Договорились, — сказал Потапыч.

Был тот таинственный синий час, когда день еще не перешел в ночь, а ночь уже висела над городом. Они ужинали вдвоем на кухне, обменивались редкими, короткими фразами («какая красивая ложечка…», «вкусно…», «соль возле тебя», «еще положить?», «не надо, я сама…»), старались не смотреть друг на друга. Уже что-то произошло между ними, и это «что-то» отделяло их, вызывая смущение, робость… Это было то чувственно-прекрасное начало, когда за неловкостью и скованностью уже таится волнующее, почти пророческое предчувствие.

— Ложись спать! — сказала она сухо. — Ты устал…

— Да нет… — ответил он, но покорно вышел из кухни, разделся и лег под одеяло.

Глаза закрыл, но чутко прислушивался к шуму воды, к сердитому перестуку тарелок, к глухим, как отрывистые вздохи, движениям посудных ящиков. И вдруг все стихло! Потянулось гнетущее безмолвие. Он даже вздрогнул от неожиданности, когда услышал вкрадчивый, прерывистый шелест ее пухлых тапочек. Щелкнул выключатель… И снова прерывистый шелест, ближе, ближе… Шепот над головой:

— Ты спишь?

— Нет.

Он весь сжался, как перед прыжком через глубокий ров. В груди похолодело, в висках бурно застучала кровь… Казалось, все вокруг застыло в невыносимо долгом ожидании.

Она змеино-упругим движением скользнула под одеяло, обожгла горячим бедром. Податливые губы коснулись его щеки, и все рассудочное, что было в нем, смял, развеял, вытеснил бестолковый вихрь чувств, а притаившиеся инстинкты ожили вдруг в своем зверино-сладостном, безумном торжестве.

23

Проснулся с ощущением приятной расслабленности и возрождавшейся силы. Чуть повернул голову — она смотрела вверх, а на ее губах дрожала странная улыбка, отрешенная от земных искушений и забот, точно она улыбалась своей судьбе. Ему припомнилось все, и от этого стало жарко, весело, сладко.

— О чем ты думаешь? — Хотелось услышать ее голос, убедиться, что она не придумана его издерганным воображением.

— О тебе. — И ответила она не ему, а все той же доброй судьбе. — Откуда ты явился, мой прекрасный сильный мужчина?.. Кто ты?

Он чувствовал, что она обращается не к нему, но все же ответил:

— Если бы я знал… Каждый размышляет об этом всю свою жизнь и уходит, так и не осознав, кем он был на этой земле…

Она медленно подняла руки, вытянула их над головой, словно пробуждаясь от летаргического сна.

— Неправда. Я знаю, зачем родилась… Чтобы встретить настоящего мужчину и родить сына, похожего на этого мужчину…

— И все?

— И все! В этом смысл женского счастья… А то, что пишут философы, пафосно изрекают эмансипированные интеллектуалки, всего лишь словесный туман, которым стараются, как одеждой, прикрыть голую бабью правду…

Она повернулась к нему, прижалась всем телом.

— Знаешь, какая книга произвела на меня незабываемое впечатление? Никогда не догадаешься! «Житие протопопа Аввакума»… Где-то в душе я верующая… Но сейчас важно не это… Когда спорят о жизни, о ее смысле, я всегда молчу, а про себя вспоминаю один эпизод из той книги… Брели они по глубоким сибирским снегам, мятежный протопоп и его верная протопопица. Аввакум рассказывает: «Я пришел, она меня, бедная, пеняет, говоря: „Долго ли муки сия, протопоп, будет?“» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти». Она же, вздохнув, ответила: «Добро, Петрович, еще побредем…» Я встретила тебя в электричке и уже ничего не ждала — только твоего звонка… А ты не звонил… Как мне было тяжело — никто этого никогда не узнает… — Она ткнулась лицом в его грудь, зашептала только ему одному: — А теперь я самая счастливая на этом свете… Будет трудно, смирюсь, скажу тебе: «Добро, Сережа, еще побредем…»

Он обнял ее крепко в порыве признательности. Спустя несколько секунд она легонько отстранила его руку.

— Подожди. Сначала ответь на мой вопрос: кто ты такой?

Сергей откинулся на подушку, задумался.

— Все очень просто. Ты — женщина, поддерживающая огонь в очаге, а я мужчина, который приносит добычу… Охотник. И по призванию, и по должности. Одно время мне казалось, что можно заглушить в себе призывные инстинкты к поиску, к бегу, к преследованию… Но гены предков сильнее желания… Отец мой работал в МУРе, он и завещал мне эту страсть… — Он замолк, глянул на часы. — Уже десять! Мне же сегодня надо быть в Сергиевом Посаде… Встаем!

— Встаем! — весело откликнулась она…

Быстро позавтракали. Сунув в дорожную сумку два бутерброда («Всякое бывает!»), Сергей поцеловал ее. Тихо-тихо спросил:

— Как тебя звать?

— Ты разве не заметил, когда мы вдвоем, имена не нужны?.. Ладно уж, знай: Бета.

Весь долгий путь до Сергиева Посада — и на улице, и в метро, и в электричке — Сергея не покидало почти наркотическое состояние беззаботной веселости, словно он где-то вошел в невидимое хмельное облако и оно потянулось следом, не отступало, забавляясь своей легкой властью над ним.

Сергиев Посад встретил его пыльным зноем и лениво тающим в мареве колокольным звоном. Перед ним открылась большая-пребольшая, многолюдная деревня, где из продмагов, изб, сараев, заборов и крохотных ларьков выстраивалась бесконечная, путаная вереница старых улиц и переулков. Только Троице-Сергиева лавра зыбко парила над всей этой ветхой обыденностью как божественный мираж, созданный буйным воображением фанатичного отшельника. Видение было настолько ошеломляющим, что каждый, оказавшийся в центре города, воспринимал его как реальность, пока смотрел вверх. Но стоило опустить взгляд, и видение пропадало — возвращались упругие очереди, злые крики, бездомные собаки и кучи мусора.

Овощной магазин, в котором работал сын Климова, находился неподалеку от железнодорожной станций. Накрашенная девица с пухлым, как подушка, лицом и ржавого цвета волосами пробасила из-за грязного прилавка:

— Не было сегодня. А придет ли — не знаю. Если очень нужен, езжайте на Лесную улицу. Он там живет.

Пришлось ехать. Через весь город в переполненном автобусе. Лесная улица была как лесная просека: беспорядочные ряды деревьев, поднявшихся по краям тротуаров, и пышные высокие кустарники за оградами укрывали своей зеленью рубленые дома. Номера домов выведены масляной краской на почтовых ящиках.

У дома, где жил сын Климова, толпились люди, стояли две легковые машины и огромная, как фургон, «скорая помощь».

Хмельное облачко вспорхнуло и исчезло, в душе колыхнулось беспокойство. Он подошел к рябому старику, опиравшемуся на суковатую палку, спросил:

— Что случилось?

— Костю собутыльники ухлопали, — охотно ответил он. — Допился… Говорил я ему, не водись со шпаной…

— Костю? — Сергей не сразу понял, что старик говорит о сыне Климова. — Какого Костю?

— Хозяина этого дома, пьянчужку безответного…

Из дома вышел маленький лысый человечек в белом халате со старомодным саквояжем в руке. Вслед за ним вынесли носилки, вероятно с Климовым, тело его было плотно укутано бежевым покрывалом. Толпа притихла. А когда носилки проносили от калитки к машине «скорой помощи», зашевелилась, заохала, кто-то громко всхлипнул. С сухим равнодушным треском захлопнулись дверцы машины, взревел мотор. Многие стали нехотя, неудовлетворенно расходиться.

Сергей решительно направился к дому, вынимая из кармана удостоверение.

Но его остановил милиционер в новенькой, похоже, сегодня впервые надетой форме.

— Никого не положено пускать, извините. — И он, старательно придерживая носком ботинка калитку, крикнул в сторону дома: — Соловьев, позови капитана, тут из Москвы…

Вышел грузный, равнодушный и усталый капитан милиции, руки в карманах.

— Слушаю, — произнес приказным тоном и стал внимательно изучать удостоверение Сергея. — О, Москва уже здесь. Хороший нюх у вас, старший лейтенант.

— Наоборот, — виновато признался Сергей, — Я приехал поговорить с ним…

— Да, теперь с ним не поговоришь… Ну да ладно… Чего в нашем деле не бывает… Пошли в избу!

Сени, горница были в таком запустении, словно в доме жили бомжи, приходившие только на ночевку. Несло плесенью. Воздух был сырой и затхлый. В углах бутылки, консервные банки, старый, покрытый пылью мусор. У печки три тюфяка — один на другом — видимо, кровать хозяина. На тюфяках коричневая подушка и ветхий овчинный полушубок. Грубый самодельный стол из досок, две табуретки и широкий перекосившийся шкаф — вот и вся мебель сынка академика Климова. Окна были завешаны старыми тряпками, и от этого сумрак, царивший внутри, еще сильнее подчеркивал отпугивающую заброшенность.

— Значит, так, — начал капитан, — удар был нанесен справа по голове твердым предметом. Орудия убийства не нашли… Климов, как говорит врач, умер сразу же… Следов преступника пока обнаружить не удалось… Кое-что есть, но мелочь… Думаю, что какой-то его дружок-алкаш… — Видимо, не очень-то привычны были для капитана такие длинные речи. Он вытащил большущий платок из кармана кителя, промокнул лоб, щеки… — Если какие вопросы будут, задавайте…

— Когда произошло убийство?

— Вчера, часов в десять-одиннадцать вечера…

— Эксперты уже были?

— Все, как положено…

— Соседей опросили?

— Не всех еще… Никто убийцу не видел…

— Кража? Драка?

— Драка, ясно дело, по пьяной лавочке, опохмелялись, поди… Чего тут красть, сами видите… Но, похоже, долго били его, может, пытали… Весь в синяках, в порезах… А смерть наступила от удара в голову… В височную часть…

— Чем был нанесен удар? — спросил Сергей.

— Непонятно… Как граблями слева тюкнули…

— Или кастетом?

— Во-о… Кастетом, это вернее…

Холодный, щекочущий озноб охотничьего азарта охватил Сергея. Он снова увидел след, только теперь, как и прежде, не знал, куда поведет он: к убийце или к третьему преступлению.

— Я сейчас вернусь, — сказал Сергей и вышел на улицу.

Шофер милицейской машины в полудреме лениво развалился на сиденье.

— Мне надо срочно позвонить в Москву, в милицию…

Шофер несколько секунд раздумывал, оглядывая Сергея, и наконец решился:

— Говорите номер…

Он долго, неторопливо набирал московский номер, потом, прижав трубку к уху, сосредоточенно ждал.

— Майор Потапов слушает, — услышал Сергей.

— Милиция? — переспросил шофер и, дождавшись подтверждения, протянул телефонную трубку Сергею.

— Потапыч, Климова-младшего убили! Кастетом… До этого пытали…

— Когда это произошло?

— В десять-одиннадцать вечера…

— Да. Сюрпризик, — в голосе Потапова было сомнение. — Ничего не понимаю… Зачем им эта мошка?.. Ты откуда звонишь?

— Из милицейской машины.

— Давай мне шофера…

Тот сам выхватил у Сергея трубку.

— Слушаю вас, майор… Да… да… сейчас сделаю… — Он опустил трубку на колени, гаркнул во всю мощь: — Соловьев, капитана к телефону! Москва!

Капитан появился на крыльце, с недовольным видом приблизился к машине.

— А, Потапов, это ты?.. Я уж думал, начальство звонит повоспитывать… Так… Ясное дело… Так… Конечно… Ну, с тобой мы это вмиг раскрутим… Отлично… Пока…

Он передал трубку шоферу, повернулся к Сергею:

— Поехали обедать, старший лейтенант…

— Спасибо. Попозже…

— Ну, тебе виднее, — капитан с кряхтеньем забрался в машину. — Понадоблюсь, заходи… Я буду в отделении…

Сергей остался на опустевшей улице. Закурил. Ни о чем не хотелось думать. Ничего не хотелось делать. Опять опоздал…

Сердито швырнул над куренную сигарету, придавил носком ботинка и яростно вкрутил ее в землю… Конечно, по всем правилам нужно сейчас заняться нуднойрутинной работой: обойти соседей, повстречаться с дружками Кости Климова, снова зайти в магазин… Но это и без него сделает местная милиция… Да и не так уж прост доблестный воитель с кастетом, чтобы демонстрировать себя местным жителям… Его почти оглушила неожиданная мысль: а что, если он нашел сундучок в доме у Кости Климова и теперь уйдет на дно… Но что-то воспротивилось этой догадке… Нет, Костя Климов — невинная жертва, он не мог украсть… Надо действовать. Теперь мой ход… Сергей не признавался себе, но очень боялся опоздать…

Он стоял посреди улицы, думал раздраженно и мстительно, а по спине пробегал легкий озноб — ощущение сквозняка после горячей ванны. Поначалу это затенялось бушевавшей злостью, но сейчас, чуть успокоившись, настороженно прислушался к этому ощущению: за ним следят! Он и раньше испытывал такое же гнусное чувство — взгляд за спиной, как дуло револьвера…

Круто обернулся. Улица жила своей деревенской неторопливостью: по бугристой дороге разгуливали куры, в пыльной канаве лениво потягивалась дворняга, две женщины в одинаковых цветастых платьях медленно удалялись, держась за руки, как девочки-подружки… Но он увидел… На противоположной стороне улицы в окне светелки блеснули линзы бинокля.

Сергей перешел дорогу, приблизился к дому, который венчала светелка, и резко рванул на себя калитку — далеко в сторону отскочила деревянная щеколда с изогнувшимся гвоздем, пробежал дворик, ворвался в прихожую, двумя прыжками пересек комнату, где примерзла к стене перепуганная женщина, быстро затопал по узеньким ступенькам наверх…

Посреди светелки стоял добродушный толстячок, лысый, лет шестидесяти, похожий на Санчо Пансо. На груди его висел облезлый морской бинокль.

— Вы ко мне? — спросил он нетвердо, опасливо, пытаясь изобразить на лице нечто вроде подобострастия. — По делу или так?..

Сергей протянул ему милицейское удостоверение. Толстячок, старательно шевеля губами, читал его фамилию, имя и отчество. Видимо, ему не хватило смелости прочесть все остальное, и он, улыбаясь одним уголком рта, вернул удостоверение.

— По делу, — ответил Сергей, заглушая в себе едкую досаду: никак не думал он, что встретит здесь такое безобидное домашнее существо. «Уж лучше бы за курами побегал по улице», — подумал, пытаясь посильнее уязвить себя. Разочарованно глянул в окно на серую дорогу, на покосившуюся избу Климова-младшего, потом перевел взгляд на массивный бинокль толстячка в пижаме, снова глянул в окно и, не спрашивая разрешения, опустился на скамеечку, притулившуюся к стене…

— По делу, — сказал уже по-иному, доверительно-вежливо. — В одном из романов Агаты Кристи человек, который все дни сидел у окна, сумел раскрыть преступление… Я знаю, что вы тоже раскрыли преступление, только почему-то решили остаться в тени и не рассказали о своем открытии работникам милиции…

Испуг на лице толстячка сменился удивлением. Теперь он был заинтригован, широко раскрыл рот, словно слушал именно ртом, а не ушами.

Сергей почувствовал: нельзя упускать это благодатное шоковое состояние, и обрушил на толстячка вопрос:

— Сознайтесь, вы видели, кто приходил к Константину Климову вчера вечером?

— Видел, — польщенно, не без гордости произнес толстяк, — Нет, вечером вчера не видел, а утром приходил…

— Какой он внешне?

— Ну… такой… небольшой… и без шапки.

— В чем был одет?

— Ну штаны… в костюме… ботинки были…

— Лысый? Густые волосы на голове?

— С волосами он…

— Какого цвета костюм?..

Боль огорчения отразилась на лице толстячка. Как хотелось ему обстоятельно и умно ответить на вопросы, но не получалось. Слова не шли.

— А в какое время он приходил? И долго ли пробыл у Климова? Помните?

— Ну… восьми не было… Зашел и скоро вышел от него…

— Этого человека вы раньше не видели?

Толстяк так расстроился из-за своего неумения говорить, что окончательно потерял дар речи, только усиленно мотал головой.

По выражению лица было видно, что он сам страдает от своей внезапной немоты, никак не может понять, почему слова ворохом сбились в горле и голос застревал там, между словами. В отчаянии он двинулся по светелке, как слепой, шаря перед собой руками… Наконец руки зацепились за серую массивную книгу, подняли ее и поднесли к Сергею. На книге была крупная надпись: «Вахтенный журнал».

Сергей раскрыл журнал, почитал выборочно его записи… Оказалось, милый толстячок уже много лет вносил в этот журнал главные события уличного масштаба, которые происходили за окном его капитанской рубки.

«13. Среда. Маруська Пашина повела своего порося на продажу. Получит, поди, рублей четыреста…»

«28. Воскресенье. Халипов побил жену. Ревет дура-баба, уходила бы от него, вон сколько мужиков без дела шастает».

«Диякону Варфоломею привезли на телеге три корзины еды разной, две бутылки и бочонок, видать с медовухой, аль с пивом… Ну и жрет же, чертов гусь, а проку нет, как Кощей Бессмертный…»

Наконец Сергей добрался до последних записей.

«13. Четверг. У Кости Климова сызнова пьянка в садике. Дружки Гошка Хворостухин, Васька Громов да три пришлые бабы, размазаны, как городские… Срамота, что творили… Ашь писать паскудно… Постыдились бы при солнце оголяться… Тьфу ты, нечисть какая…»

«15. Суббота. Костю, кричат, убили. Дружки-приятели, кто ж еще… Бабу какую-нибудь заразную не поделили. Грешу, поди, на них, они с измальства не ругались, стояли друг за дружку… Утром к Косте мужичок приходил, моих годов, сопливенький на вид. Может, он и порешил Костю. Жалко его, тихий был…»

Сергей вернул толстячку «вахтенный журнал», поняв, что новые расспросы ни к чему не приведут.

— Очень интересно. Премного вам признателен. Тот засветился довольством. — Где живет Гошка Хворостухин?

Толстячок угодливо побежал к окну, вытянул вперед пухленькую руку.

— Вон изба Кости, да?.. За ним изба Гошки…

— А Васька Громов?

— Тот… как раз напротив Гошки изба, по нашей линии.

Сергей протянул руку, прощаясь, она тут же затряслась в ладошках-оладышках толстячка.

— Молочка на дорожку? — печально и просительно предложил он. Ох, как ему не хотелось отпускать этого работника милиции! Сергей даже представил себе: сейчас, как только он выйдет, толстячок тотчас настроит свой бинокль и будет жадно провожать его взглядом до Гошкиной избы, потом бросится к «вахтенному журналу», начнет писать, писать, писать… А вечером за чаем пространно станет пересказывать жене про их умную и важную беседу…

И действительно, выйдя за калитку, Сергей прямо-таки физически ощутил на затылке взгляд тайного уличного соглядатая. Капитан был на посту. Капитан продолжал неустанное наблюдение за житейским морем.

24

Они сидели за столом в тени большой яблони, разморенные жарой, в одних трусах. Смуглый, кудрявый, как цыган, парень слушал, подперев голову ладонями. Другой — высокий, жилистый, коромыслом изогнулся над столом и что-то возбужденно говорил, размахивая кулаками. Перед ними темнели три бутылки пива и замусоленный до черных разводов стакан, рядом на траве поблескивала пустая четвертинка из-под водки.

Запоздало увидев подошедшего к ним человека, высокий умолк, вытянул шею, чуть ли не коснулся толстыми стеклами очков развернутого удостоверения.

— С нами уж говорили, а к пяти велели прийти в отделение…

— В пять вас приглашают официально, — пояснил Сергей, — а я зашел мимоходом, побеседовать… Можно?

— Ну, спрашивайте… — радушно ответил высокий, скользнул на край скамейки, освобождая место Сергею. — Пивка хотите?

Сергей хотел, но не из этого мутного стакана, поэтому отказался.

— Мы тут с Гошей Костю помянули, — попытался оправдаться высокий. Теперь было ясно, что он — Васька Громов. — Дружками были с малых лет… Вот сидим и голову ломаем, кто мог так, кто?.. Святой был наш Костик… Ну, пил разве… Так кто ж нынче не пьет?.. А так, прямо по заповедям Христовым жил… Плохого слова не скажет, букашку не обидит, спичку не украдет…

— Девок даже трогать без нас боялся, — горько хихикнул Гошка, что-то вспоминая. Теперь он поднял голову, выпрямился, с интересом смотрел на Сергея.

— Ладно уж тебе… — обиженно упрекнул его приятель, — Тут из милиции пришли, по-серьезному, а ты все про баб своих… — И он снова повернулся к Сергею. — Может, вы нам что проясните?..

— Мне и самому пока ничего не ясно, — ответил Сергей. — Вы вот говорите, что местные к нему хорошо относились… Ни с кем он не ссорился, не враждовал…

— Боже упаси! — вскрикнул Васька. — Местных вы, милиция, в расчет не берите. Все его жалели… Душа был человек…

— А из Москвы к нему приезжали?

— Из Москвы? — Васька глянул вопросительно на своего приятеля, тот отрицательно покачал головой. — Вроде не видели… Сам-то он в Москву ездил…

— К кому? Зачем? — спросил Сергей.

Васька замялся, уставился на дно грязного стакана, судорожно сжав его в руке.

— Это… это… — нерешительно заговорил он, — это… тайна наша… Но теперь его нет, можно и сказать… В общем, отец там у него жил… Большой величины человек… Академик, одним словом… А Костик кто был?.. Грузчик в магазине… Разница, сами понимаете… Отцу стыдно, что ли, было за это… Ну так они, чтоб никто не видел, и встречались…

— Вы точно знаете, что встречались? — строго уточнил Сергей. — Это очень важно…

— Ну, Костик говорил…

— А где встречались?

— На квартире у него… Тот всегда Костику на бутылку давал… А когда его не было дома, в коробе деньги оставлял…

— Значит, у Костика был свой ключ от его квартиры?

— Был…

— Отец ему дал или сам сделал? Он же, говорили, слесарь хороший…

— Может, и сам сделал, — пожал плечами Васька. — Мы не спрашивали…

— И часто Костик ездил к отцу? — теперь Сергей уже спрашивал сухо, как на допросе.

— Ну… — Тут уж Васька совсем стушевался, и ему на помощь неожиданно пришел Гошка:

— Когда невмоготу было, выпить хотелось…

— Да, так… — вынужденно подтвердил его приятель.

— А вы ездили с ним в Москву?

— Иногда, — уклончиво ответил Васька. Беседа начала тяготить его.

— С академиком встречались?

— Не-ет! Боже упаси! Он академик, а мы кто?..

— И на квартире у него не были…

— Боже упаси! — снова воскликнул Васька. — Ждали Костика в сквере…

Сергей заметил, как разогнулась, вытянулась его босая нога под столом, видимо, тронула предупредительно ногу Гошки, и он понял: «Были у академика дома!»

— А если честно? — спросил Сергей и резко обернулся: кто-то смотрел на него сзади… Нет, никого, почудилось…

Васька тем временем молитвенно сложил руки на груди.

— Даже во двор не заходили. Клянусь!

«Врет», — убежденно подумал Сергей, но, решив вернуться к этому чуть позже, задал другой вопрос:

— А еще с кем из москвичей встречался Костик?

Приятели молчали, задумались, вспоминая.

— Кажись, больше ни с кем… — обращаясь к стакану, сказал Васька. — Разве тот, помнишь, Гоша, с носом, как лепешка… Так это случайно, в пивнухе…

— Говори! — потребовал Сергей.

— Что тут говорить?.. Ну, в пивнухе сидели мы втроем… Подсел к нам этот, выпили, познакомились… Он Костю, видать, знал, долго шептался с ним, втихаря от нас…

— Как его звали?

— Сема, кажись…

— Да, Сема, — кивнул его дружок.

— А потом… — Васька прикрыл глаза, потер лоб, словно вызывая в памяти далекие детские годы, — Потом тот попросил Костю срочно сделать ключ… Сразу отвалил сотню… Ну Костя сбегал, сделал…

Сергей достал ключ от своей квартиры, спросил:

— Такой?

— Мы не видели, — ответил Васька, — ключ в конверте был… Ох ты, подождите, — взволновался вдруг он, — Дальше что было… Сидим мы, значит, выпиваем, говорим… Про мать Костину вспомнили… Она недавно умерла… (Сергей насторожился: «Жена академика?!»)… Ну, могилку мы ей втроем облагородили, памятник поставили, а вот оградку не сделали… Я говорил Косте: «Давай деревянную», а он — нет, железную, мол, хочу… Один хмырь нам пообещал хоть завтра привезти да поставить… но клади ему на лапу сразу пять кусков… А где такие деньги достать?.. Так вот тот, что ключ заказал, вытаскивает из кармана кошель свой, толстый кошель, и дает Косте четыре куска. Пока у меня деньги есть, говорит, даю взаймы… Но через месяц чтоб вернуть до копейки… Потом на бумажке свой телефон дал: позвонишь, мол, как будут деньги…

— И расписку от вас не потребовал? И адреса вашего не записал? — поинтересовался Сергей…

— Нет, поверил, видать… В общем, мы оградку купили, поставили, все чин-чинарем, а деньги через месяц вернуть не смогли. Ну, позвонил Костик этому ферту… Так, мол, и так, вернем попозже… А тот в ответ матом… Три дня, говорит, даю, не больше, не вернешь, прирежу, как курицу… Ну мы с Гошей достали денег, заняли в общем, а Костик отвез их в Москву… Сказал, что отдал деньги… Он врать-то не умел… Но зато потом ходил, как чокнутый… Ничего нам не говорил… Может, и не вернул, может, этот хмырь перышком Костика за должок?

— Номер его телефона помните?

— Костик знал… Нам ни к чему было…

— Тогда опишите его.

— Это можно, — с охотой согласился Васька. — Значит, так. Перво-наперво, нос, как блин, врезали ему, видать, где-то здорово… Волосы щетинкой торчат, хоть ботинки глянцуй ими… Дальше…

Не выдержал и Гоша, добавил свое к портрету:

— На вид плюгаш, а глаза такие начальственные, аж думаешь, не министр ли… Зря мы с ним связались, ясное дело… Нечистой…

— Дальше, — продолжил Васька, снова прикрыв до узких щелочек глаза, вспоминая. — Костюм еще светло-коричневый, галстук желтый… Вот и все… — Он звонко ударил ногтями по стакану. — Ну давайте пивка с нами, а?

Только сейчас Сергей заметил, как мучительно было для них сидеть возле трех бутылок пива и не притронуться к ним. Но Сергей отодвинул услужливо наполненный стакан.

Тогда Васька жадно, залпом осушил его и снова наполнил для своего приятеля.

— Не любите пива, давайте я вас холодненьким кваском угощу, прямо из погреба, а? — предложил он Сергею. — Пошли в избу!

Он перебросил ноги через скамейку, потянул Сергея к празднично-резному, как одетому в кружева крыльцу.

— Сами выпиливали? — спросил Сергей, следуя за ним.

— Конечно, — гордо ответил Васька. — Я ж резчик по дереву… Зря Костик отказался, я б такую оградку его матери сварганил, а железо что, оно мертвый материал…

В горнице он усадил Сергея за стол.

— Сейчас вам будет квас — высший класс!

Поднял за кольцо крышку погреба и зашлепал босыми ногами вниз по ступенькам.

Сергей огляделся. Все было чисто, прибрано. Белые занавески на окнах, недавно выбеленная русская печь, выскобленный пол. Над деревянной кроватью, почти скрытой под белым покрывалом, висели десятки фотографий, каждая в аккуратной резной рамочке. Даже при дневном свете выступал чуть вперед, как бы царил над горницей золотистый образок — аскетическое лицо Иисуса Христа, одухотворенное огоньками горящей лампады.

— Мои родичи только и знают, что в комнатах прибираться, аккуратисты, — прогремёл в окружающей белизне голос Васьки, — Они сейчас в церковь утопали.

Внизу у печки в железную решетчатую корзинку были свалены газеты, мятая бумага, брошюрки, сверху лежала тоненькая книжица «Экстрасенсорные явления». Сергей наклонился, чтобы взять эту книжицу, и увидел рядом странный пожелтевший листок, а на нем ровные цепочки, столбики математических вычислений, формул, всегда магически загадочные для непосвященных… Он переворошил всю корзину… Нашел еще два листка…

Только теперь заметил, что Васька вылез из погреба, приблизил к нему деревянный ковш, наполненный мелко дрожащим квасом.

— Откуда это у тебя?

— Это?.. Да так… — Васька покосился на решетчатую корзинку, словно она, злодейка, выдала его, потом небрежно добавил: — Мусор всякий… макулатура… Отец где-то подобрал…

— Где? — не отступал Сергей.

— Ну не знаю… — Васька мучился, как под пыткой, лицо скривила гримаса, глаза будто пытались испепелить ненавистную железную корзину. — Отец придет — сами спросите…

— Нет, ты скажешь… Сейчас…

— Ну из короба взял одного… для растопки взял…

— Покажи этот короб…

— Нет его! — отчаянно всплеснул руками Васька… — Продали мы вчера… за сотенную… попу соседскому… Отцу Алексию…

Сергей машинально принял ковш от Васьки, отпил немного, машинально сказал: «Спасибо!», ощущая приятно разливающийся по телу холодок, а во рту пряно-кисловатую сладость.

— Бери деньги. Пойдем к попу…

Сказано было так жестко, что Васька мгновенно исчез за белой простыней, что занавесью прикрывала угол между дверью и печкой, выскочил оттуда уже в брюках и клетчатой рубашке навыпуск; показал Сергею зажатые в кулаке красные десятки и понуро, как под конвоем, затопал к выходу…

Изумленному Гошке Сергей объяснил спокойно:

— Мы сейчас вернемся… Подождите нас…

Щербатый, чернобородый отец Алексий вышел на крыльцо в сером стеганом халате и пляжных шлепанцах. Сердечно, с поклоном произнес: «Здравствуйте!», но в дом не пригласил, стал ждать, что скажут незваные люди.

— Старший лейтенант милиции Ильин, — представился Сергей, раскрыв перед лицом священника удостоверение. — Вчера вы купили у гражданина Громова короб. Есть предположение, что он краденый. Покажите нам его, пожалуйста…

Отец Алексий промедлил с ответом, длинно протянул.

— М-да-а! — потом, сказав слегка обиженно: — Сейчас покажу, — нехотя развернулся и скрылся за дверью. Вскоре он торжественно, как святыню, вынес на вытянутых руках необычной формы ящик, его сумрачные, почерневшие от долговременья доски были перевиты причудливым узором темных металлических полос.

— Это тот, который мы ищем, — сказал Сергей.

— С болью душевной, — ответил священник речитативом, — возвращаю вам то, что должно принадлежать церкви.

Васька услужливо подхватил ящик, раскрыл кулак с горкой измятых десяток.

Тщательно пересчитав деньги, отец Алексий укоризненно глянул на Сергея.

— Я покупал за сто рублей, а здесь девяносто… — Лицо Васьки, обращенное поверх головы отца Алексия, снова исказила гримаса страдания. Сергей добавил еще одну десятку.

Священник принял ее, сунул деньги в широкий карман халата и оттуда же извлек блокнотик.

— Прошу расписочку… Как бы не вышло беды…

Сергей написал расписку, попрощался. У калитки их настиг красивый, но не очень-то добрый баритон священника:

— Да благословит вас Господь!

Васька часто перебирал босыми ногами по уличной пыли. Ящик он поднял на плечо, нес его, обняв одной рукой, как несут плотники нетяжелое бревно.

Нет, не обманывало чутье Сергея: кто-то третий крался за ними следом. Он прямо-таки ощущал вязкий взгляд, но не оборачивался, боялся вспугнуть его.

Ящик действительно был необычен. Даже Сергей, не знакомый с таинственно-привлекательным хобби фанатичных антикваров, чувствовал, что к плечу Васьки испуганно прижалось забытое людьми, чуть ли не библейское живое существо. Ящик со следами глянцевито блестящего черного лака, обрамленный змеино изогнутыми медными лентами, напоминал церемониально-печальный гробик, в котором схоронили еще неразумного, но любимого наследника какого-то всемогущего властелина.

В нижнем углу боковой стенки отчетливо проступили буквы «графъ», исполненные церковнославянской вязью.

Это был тот самый сундук, который украли у Николая Николаевича. Но странно, не было радости в душе. Может быть, потому, что уверенность неосознанно подтачивало какое-то внутреннее сопротивление: случайное совпадение — такие сундучки покоились во многих церковных кельях… А может быть, потому, что уж слишком неожиданно выпала удача. Надо быть реалистом и признаться, что такое везение приходит только во сне…

Увидев согнувшегося под тяжестью приятеля, Гошка быстро убрал под скамейку бутылки, стакан, привстал, протянул руки, чтобы помочь ему бережно опустить сундучок на стол. Гошкино лицо отражало растерянность.

— Тяжелый он, килограммов десять-двенадцать весу, — с тоскливой надеждой глянул Васька на Сергея.

Сундучок величественно занял полстола. Сверху на крышке рельефно выступал черный православный крест, медный, судя по отдельным поблескивающим желтизной царапинам.

— Что было внутри? — спросил Сергей, присаживаясь рядом с Гошкой.

Крышка мягко, бесшумно поднялась, изнутри повеяло прохладой от старых, чуть заплесневелых досочек.

— Бумага всякая, исписанная, — ответил Васька, поднимая снизу бутылку пива. — На растопку, решил, пригодится… Вчера батя разжигал печь… Хорошо, сказал, горит, как порох…

Сергей поочередно глянул на Ваську, на Гошку — оба сосредоточенно, отрешенно попивали из бутылок пиво, сказал казенно-жестким тоном:

— Вот что, товарищи-приятели, из-за этого сундучка убили Костю Климова. — Бутылки застыли в их руках, лица закаменели. — Я не хочу, чтобы кто-то из вас стал следующей жертвой… Так что давайте говорить начистоту… Как этот сундучок оказался у вас?

Первым ожил Васька. В его глазах промелькнули и недоверие, и удивление, и страх.

— Из-за него… Костю?.. — выдавил он, чуть не задохнувшись в этих трех словах.

— Да, — подтвердил Сергей.

Взгляды дружков встретились, как попрощались перед смертью.

— Валяй, чего там, — дал согласие Гошка и опустил голову на ладони.

Васька глубоко вдохнул — выдохнул, словно решаясь на опасный прыжок, отхлебнул для храбрости из бутылки и начал:

— Было дело, если по правде. — Сергей закурил, приготовился слушать долгую исповедь, но она оказалась довольно-таки краткой. — Академик оставлял Косте деньги в этом коробе… Много денег… Но он брал на бутылку, не больше… Мы ждали его в скверике, а потом шли в магазин… А когда этот рыжий боксер пригрозил Косте, я сказал: «Возьми ты из короба и отвяжись от гада…» Но он ни в какую, не хотел… — Васька снова тяжело вздохнул, видимо, нелегко давалось ему это откровение. — Когда Костя перебрал, заснул на лавочке… Ну, мы с Гошей вытащили у него ключ и пошли к академику… Думали отсчитать только два куска, но короб был закрыт… Ну и взяли его с собой… Собирались вернуть, да не получилось…

Тут Васька замолчал, угрюмо насупившись, точно ожидая приговора, даже про бутылку забыл.

— Костя узнал об этом? — спросил Сергей.

— Не, мы ему не говорили. А к отцу он с того дня не ходил…

— Сколько денег было в сундучке?

— В этом коробе, что ли?.. Шесть кусков вроде или чуть больше.

— Шесть с половиной, — уточнил Гошка, не снимая головы с ладоней. — Мы все вернем, вы не думайте…

— Это меня меньше всего беспокоит. Знаю, что вернете… — сказал Сергей и снова почувствовал, как пятнистой тенью пробежал по спине холодок. Он встал, прошелся возле стола, как бы обдумывая услышанное. Ничего подозрительного ни на улице, ни в соседнем дворе… А дом со светелкой отсюда не виден… Но пакостное ощущение прикоснувшегося сзади взгляда не проходило…

— А где бумаги? Все сожгли?

— Нет, не все, немного… — поежился Васька и вдруг взорвался, крикнул приятелю, — А ты что молчишь?.. Все я да я…

Гошка испуганно отпрянул.

— Могу и я… Чего орешь-то? — повернулся к Сергею. — Отдали бумаги… этому… с перебитым носом… Сеньке…

— Когда?! — теперь уже не выдержали нервы у Сергея.

— Сегодня… Еще до того, как бабка Марфа молоко принесла и увидела мертвого Костика…

— В какое время? — нетерпеливо воскликнул Сергей.

— Ну часов восемь было… не больше… Мы с Васькой колодец копали…

— А про сундучок он спрашивал?

— Про короб этот, что ли?.. Спрашивал… Васька сказал, что сожгли мы его… Он поматюгался-поматюгался да ушел… Сказал только, пикните, мол, что у меня бумаги, — жизни лишу…

— А вчера вечером кто-нибудь к Косте приходил?

— Может, и приходил… Но вчера мы с Васькой на свадьбе гуляли… Не могли видеть…

Сергей задумчиво провел рукой по влажно-прохладной крышке сундучка, и, словно от этого прикосновения, его охватило легкое волнение. Снова долетел до него призывный звук охотничьего рожка. Даже сердце забилось от ожидания предстоящей охоты.

Он обратился к Гошке:

— У вас есть сумка, в которую может уместиться сундучок?

— Найдется, — с готовностью ответил он.

— Несите ее сюда…

Через минуту они опустили в большую холщовую сумку климовский сундучок. Сергей строго предупредил на прощание:

— Сегодня же все расскажете в милиции. — Потом, положив перед Гошкой листок с номером своего телефона, добавил: — Если понадобится, звоните…

25

Сергей занял место у выхода, чтобы видеть всех находящихся в вагоне. Задвинул под сиденье на две третьих сумку с сундучком и, откинув голову, полусонно прищурив глаза, стал неспешно, методично рассматривать пассажиров.

Предчувствие того, что он («черный человек»? «боксер со смятым носом»? «один из двойников Чугуева»? или?..) должен быть где-то рядом, не покидало Сергея. Сундучок здесь. Он знает, и это его будоражит, злит, а может, и радует. Сундучок для него сильнее земного притяжения…

Несколько раз Сергей поднимался, говорил соседу, пожилому мужчине в зеленой куртке: «Я сейчас вернусь!», выходил в тамбур и сквозь стеклянную дверь пытался поймать мимолетный, но заинтересованный взгляд. Он даже выделил трех наиболее подозрительных, но они великолепно играли полное равнодушие.

Наконец, поезд начал сбавлять скорость у Ярославского вокзала. Сергей вытащил из-под скамьи сумку и стал ждать, когда из вагона выйдут все пассажиры. Но никто не глянул в его сторону, никого не заинтересовала туго обтянутая серым полотном траурная по своим очертаниям ноша, которую он держал на коленях, демонстративно выставляя напоказ.

А на перроне вновь легкая прохлада коснулась спины.

«Он здесь», — подумал Сергей не очень-то уверенно, больше с надеждой. Ему нужно было сейчас, чтобы он шел следом, не отстал в городской толчее. Сергей даже замедлил шаг, а возле ступенек, сбегающих в метро, остановился и, закурив, стал бездумно рассматривать стеклянные стены вокзала. «Сундучок здесь, не торопись, не волнуйся, — обратился он мысленно к невидимому преследователю, — я уж постараюсь все время быть у тебя на виду…»

Мимо него суетливо двигался вниз людской поток. Мелькнула и пропала в пасмурном туннеле зеленая куртка… Где он видел ее?.. Где?.. Где же, черт возьми?! А, вспомнил, рядом с ним на скамейке сидел мужчина в куртке такого цвета… Странно, сейчас он может узнать почти всех, кто ехал с ним в вагоне, а вот лица этого человека не разглядел… «Ну что же, пойдем дальше, — предложил он своему преследователю, — в метро тебе будет труднее, но ты опытен, надеюсь, не потеряешь меня… Пошли!» И, подхватив сумку, он степенно зашагал по ступенькам вниз.

Шел неторопливо, часто задерживаясь: наклонялся, чтобы «завязать» шнурок на ботинке, перебрасывал из одной руки в другую тяжелую сумку, спрашивал у сытых ленивых торговцев, сколько стоят их вечные красные гвоздики. Немного постоял в центре станционного зала, гигантского и яркого, как соляная шахта, совсем сказочного: спешно подбегают большеглазые сороконожки, выплескивают, вновь вбирают в себя людские приливы и озабоченно разбегаются в противоположные стороны.

Он втиснулся последним в вагон и совершенно случайно, скользящим боковым зрением уловил зеленую куртку у соседних дверей. «Опять эта куртка, — подумал раздраженно, — неужели я сидел рядом с ним в поезде?!»

Весь остальной путь до дома он с досадой ощущал себя в галдящей людской массе большим, нарочно потерянным ребенком, внезапно покинутый своим таинственным попутчиком.

Бета прильнула к нему у порога.

— Как долго тебя не было… Я даже и не представляла, что так мучительно ждать…

Растроганный и смущенный незнакомым ему порывом женской нежности, он, сам не зная почему, сказал, глянув на застывшее в большой вазе яркое многоцветье.

— Как расцвели хризантемы…

— А ты разве не знаешь, — снизу прошептала она, — что сорванные цветы оживают и стоят очень долго, если их дарят с искренней радостью и принимают с искренней благодарностью. — И тут же встрепенулась всем телом. — Ты голодный у меня… Сейчас я приготовлю…

— Не спеши… Сначала я тебе кое-что покажу.

Он поставил сумку на стол рядом с букетом хризантем, освободил от полотняной одежды сундучок.

— Тот самый! — вспыхнула Бета. — Какое чудо, Бог ты мой! Да это ж раритет! За ним будут охотиться…

— Ты думаешь, он представляет большую ценность? — спросил Сергей.

— Трудно сказать… Работа прекрасная… Но главная цена — его возраст. Он сделан в прошлом веке. Как тебе удалось?

Сергей ласково привлек ее к себе.

— Милая моя, все расскажу… Но позже… А сейчас тебе надо собираться и уезжать к отцу. До завтра, до утра…

— Как к отцу? — в ее глазах застыла обида.

— Ты же сама сказала, что за ним будут охотиться, — ласково произнес Сергей. — А охота это уже наше, мужское дело…

— Ясно! — прижала она пальчик к его губам. — Я все поняла, Сережа… Подогрею обед и исчезну… Только ты будь осторожен, обещаешь? — Она ткнулась головкой в его плечо. — Ну скажи, что я у тебя покорная, тихая и верная жена, скажи…

— Ты у меня покорная, тихая, верная и очень любимая жена…

Сергей набрал номер телефона Потапыча.

— Привет, майор!

— Привет, старлейт! Есть новостишки?

— У меня спрашиваешь? Будто не ты, а я — милиция.

— Но получилось так, что ты у нас по этому делу главный.

— Тогда отвечу: есть. Предо мной климовский сундучок.

— Что?! — взревел Потапыч. — Ну, силен! Ну, молодец! Только зачем ты его домой приволок? За ним кровавая дорожка…

— Потому и приволок…

— Ах, вон ты что задумал… Рискованно, Сережа… Я тебе сейчас хорошего помощника пришлю…

— Не надо. Засекут его…

— Надо. Не спорь со старшими по званию, — Потапыч засмеялся, почувствовав старомодную неуклюжесть своей остроты. — Он у меня спецневидимка. Ты сам не заметишь, как у тебя в квартире окажется… А сундучок-то убери подальше. Вдруг соседка в гости заглянет… Между прочим, ваши данные подтвердились. Копаем дальше… Но пока не все ясно… Минуточку… — Потапыч стал что-то говорить по внутреннему телефону, доносились отдельные слова: — Сюда… быстро… из-под земли достань. И сразу к нему на квартиру… Извини, Сережа… Так о чем мы?.. Да… Чем я могу еще помочь?..

— Бумаги из сундучка исчезли, — сказал Сергей.

— Без следов? — ахнул Потапыч.

— Следы есть. Пиши приметы. Рост сто шестьдесят — сто семьдесят… Нос перебит, возможно, был боксером. Волосы рыжеватые, топорщатся, как щетка. Правое ухо надорвано… Все…

— О, этого достаточно. Сейчас займусь… Если у нас значится такой — сразу позвоню. Так, может, сундучок уже и не приманка, коль бумаг в нем нет, а?

— Но за мной был «хвост»…

— «Хвост?!» Рыжий, с перебитым носом?

— Не разглядел…

— Жаль… Но раз он шел за тобой, значит, игра будет… Жди моего звонка…

Взяв осторожно на руки сундучок, Сергей рассеянно оглядел комнату, потом, открыв носком ботинка дверцу шкафа, опустил его на нижнюю полку, старательно укутал старым плащом. Он уже собирался было пойти в кухню, как из прихожей, резанув слух, вырвался короткий звонок.

— Кто это? — встревоженно прозвучал голос Беты. — Неужели он?

Повернув ключ в замке, Сергей рывком распахнул дверь, отступил чуть в сторону к одежной вешалке, где рядом на полке лежали гантели.

Перед ним стояла Глафира Николаевна. Смущенная, виноватая.

— Простите меня, старую, Сергей Андреевич, я на минутку к Веточке.

Сергей, радушно улыбаясь, пригласил ее в комнату.

— Давайте с нами обедать, Глафира Николаевна! — донеслось из кухни.

— Я уже отобедала, спасибочки, — простодушно ответила она и, будто любуясь хризантемами в вазе, обошла стол, на котором еще лежала полотняная сумка, не так давно расставшаяся с климовским сундучком. — Ой, какие цветочки знатные! — Но взгляд ее (она очень старалась, но не могла этого скрыть от Сергея) скользнул поверх цветов, ползуче обшарил комнату.

Наконец, Глафира Николаевна тихонько засеменила из комнаты, и здесь ее глаза, настороженные, ищущие, скосились в открытую спальню, провели там секундный обзор, потом ощупали как бы с невольным восхищением прибранную Бетой кухню.

— Я к вам, милочка, дрожжей попросить забежала по-соседски… Пирожков хотела испечь, а хвать — все дрожжи, видать, вышли…

— С удовольствием бы, Глафира Николаевна, — искренне сожалела Бета, разводя руками.

— Ну, на нет и суда нет… Простите меня, старуху, что потревожила. — И услужливым голоском к Сергею: — А с нашим делом пока ничего ясного?..

— Пока… — не отказал в надежде Сергей.

— Вы уж постарайтесь. Скоро Николай Николаевич приезжает… Вот рад был бы…

Когда дверь захлопнулась, Бета негодующе заключила:

— Вынюхивает, старая!.. Что это, увертюра?

— Возможно, — неуверенно ответил Сергей.

— Иди мой руки! — скомандовала она. — Будем обедать.

Но пообедать им не дали: в прихожей раздались два длинных нетерпеливых звонка.

Напряжение сжало Сергея.

На лестничной площадке начали громко скандировать:

— По-здрав-ля-ем! По-здрав-ля-ем!..

Первым ввалился в открывшуюся дверь краснолицый мужчина, похожий на боцмана пиратского корабля. Он протянул Сергею бутылку шампанского и коробку торта.

— А подать нам сюда Семена Михайловича! Все равно не скроет свой юбилей!

За ним стояли еще четверо, все явно навеселе, и каждый кричал свое:

— Предстань перед нами, обманщик!

— Где именинник?

— Семен, давай жить дружно!

В какой-то момент из-за краснолицего боцмана вынырнул черноглазый цыганенок в синем костюме, белой рубашке и юркнул в кухню. В руке его, как у фокусника, появилось красное милицейское удостоверение. Он показал его сначала Бете, потом Сергею.

Напряжение сразу спало.

— Ребята, вы ошиблись. Здесь нет Семена Михайловича… — сказал Сергей.

— Как нет? — вызывающе повысил голос краснолицый боцман. — Подъезд первый? Квартира четвертая?

— Я ж тебе говорила, что в другом доме, — рассерженно выкрикнула светловолосая девушка.

Боцман нахмурился, стал отступать, тесня своих товарищей.

— В каком другом?.. Ты же сама… Ну, погоди, Машка… — Он вытаращил на Сергея глаза, делая вид, что сам озадачен нелепой ситуацией. — Прости нас, друг, обознались, видать, адресом…

Они еще долго гомонили, спорили за дверью.

А цыганенок, оказавшийся высоким стройным парнем, взял Сергея под руку и повел в гостиную, подальше от Беты. Там представился вполголоса:

— Лейтенант Воронцов прибыл в ваше распоряжение… А это… — Он на миг запнулся, опуская руку в карман, потом так же официально продолжал: — Это майор Потапов просил вам передать…

На его ладони лежал черный пистолет.

— Маскарад майор Потапов придумал?

— Нет, мы сами так решили… — смутился паренек.

Их прервал голос Беты:

— Я ухожу, Сережа, — Она стояла в прихожей строгая, даже чуть суровая. На плече — красная сумка, на пальце поблескивало желтое колечко с ключами от машины. — Не забудьте пообедать…

Она потрогала, пригладила лацкан его пиджака, сказала чуть дрогнувшим голоском:

— Все будет хорошо… Позвони мне…

В жарком порыве нежности захлебнулся его ответ: глаза Беты застилали слезы.

— Все будет хорошо… — повторила она, подняв вверх невидящие глаза, и ушла.

Первая новость от Потапыча была ошеломляющей.

— Серега, ты гений! Нашли твоего носастого-ушастого! — кричал он в телефонную трубку, задыхаясь от возбуждения. — Дважды судим. За мошенничество и за кражу со взломом… Мне из Сергиева Посада прислали фоторобот и «пальчики». Все сошлось. Наверняка он убил Климова… Представляешь?.. О себе высокого мнения, но на деле — сошка мелкая, работает в основном на подхвате. Москвич. Лавров Валерий Иванович. Кличка «Хрящ».

— Хрящ? Так я же с ним на тюрьме побратался… В одном бараке на нарах тараканов гоняли… — Возбуждение передалось и Сергею, теперь он еле сдерживался, чтобы говорить спокойно, не сорваться на крик. — Потапыч, дорогой, не трогай его без меня. Я ж этого подонка как родного знаю. А тебе он ничего не скажет…

— Но ведь «пальчики» против него. Куда денется? — пытался было воспротивиться Потапыч.

— Не надейся. Он тебе такую клюкву развесит — год будешь с кислой физиономией ходить… А у меня подходы есть к нему… Уже послал за ним?

— Да. Двоих, — без прежнего восторга ответил Потапыч.

— Передай, чтоб «попасли» его немного. Первый разговор я с ним должен провести. И не в милиции, а у него дома. Договорились?

— Ну, если ты считаешь… — нехотя согласился Потапыч, голос его поувял, стал скучным, словно его незаслуженно лишили высокой награды. — Сейчас передам… — Но тут же не выдержал, снова пошел в наступление: — Но ведь бумаги-то Климова у него. От этого не отвернется…

— Я не уверен, что у него, — снова охладил майора Сергей. — Ты же сам сказал, что Хрящ работает на подхвате. Бумаги ему не нужны. Он их, наверное, уже передал. А если так, то связь оборвется, это точно. Хрящ умеет молчать… А если они еще у него, то надо проследить, кому передаст… Так что спешка нам ни к чему… Согласен?

— Ладно. Твоя взяла… Вешай трубку.

Присев на диван, лейтенант Воронцов с мальчишеским любопытством слушал их разговор.

— Дело идет к концу? — учтиво осведомился он.

— Не думаю, — возразил Сергей, беспокойно расхаживая по комнате. — Еще неизвестно, что их больше интересует: климовские бумаги или сундучок.

— Их? — переспросил лейтенант.

— Хрящ в одиночку не работает, — пояснил Сергей. — Ему всегда нужен хозяин, чем авторитетнее — тем лучше.

Через полчаса снова позвонил Потапыч.

— Докладываю. Хрящ вышел из дома, идет по улице… Несет полиэтиленовый пакет. В нем, похоже, сверток бумаг… Подожди минутку… Там что-то новое… — Короткая пауза, и снова размеренный голос Потапыча: — Сел на скамейку… Оглядывается… Кого-то ждет…

— Где это происходит? — поинтересовался Сергей.

— На Таганской площади… сквер в центре, знаешь?.. Постой-постой… — Он замолчал надолго, наконец спросил с наигранным равнодушием: — Загадочку хочешь? Угадай, кто прогуливается взад-вперед на другой стороне сквера, а?.. — Но не дождался ответа, самому не терпелось выпалить новость: — Наш общий знакомый. Мои ребята его сразу опознали… Доцент Чугуев собственной персоной! Каково, а? А мы с тобой идиоты…

— Не надо эмоций… А вдруг это его двойник? — прервал его Сергей. — Скажи, а твои ребята догадались хотя бы фотоаппараты взять?

— Сережа, ты плохо о нас думаешь, — в голосе Потапыча бурлило ликование. — У них кинокамера… Прямо из машины снимают… Между прочим, я еще двоих туда послал… Ну что, брать будем, когда передача состоится, а?

— А третьего, кому Чугуев достает бумаги, думаешь, не существует?

— Дознаемся… Двоих легче расколоть…

— Тогда рискнем, — согласился Сергей.

— Какой тут риск… Все ж проявилось…

Сергей все же осторожно предложил:

— Ты попроси, чтобы выяснили в институте, где сейчас находится Чугуев…

— Сережа, — обиженно возразил Потапыч, — да если и существует двойник, зачем он нам? Этот пришел за бумагами — значит, этот нам нужен… Ну ладно-ладно… Ради тебя… Выясним… Отбой!

Наступило тревожное ожидание. Сергей то вставал, ходил по комнате перед почтительно затихшим лейтенантом, то вновь присаживался к телефонному аппарату, пристально разглядывая его, как подопытного кролика, который по непонятной причине вдруг замер, лишился признаков жизни.

Звонок по своей извечно коварной натуре раздался неожиданно.

— Совет нужен. Вот какая ситуация… — Потапыч помедлил, но уже было ясно, что он сильно обеспокоен. — Хрящ увидел Чугуева, пошел ему навстречу, заулыбался весь… А тот повернулся и чуть не под красный свет перебежал улицу… И как сквозь землю провалился…

— Ребят твоих увидел, — предположил Сергей.

— Да нет… Не должен бы… — В голосе Потапыча звучало отчаяние. — Может, не увидел, а почуял, как волк… Матер, видать, наш общий знакомый. Что с Хрящом делать будем?..

— Вести его, ни на секунду не теряя из виду. А если пойдет домой — посылай за мной машину, — И Сергей бросил телефонную трубку, словно она обожгла ему ладонь.

26

Хрящ снимал комнату у глухонемого пенсионера в одном из старых двухэтажных домов на Таганке. Повинуясь своему природному страху, он встретил Сергея с преувеличенным радушием, весь расцвел в фальшивой услужливости.

— У-у, кто пожаловал ко мне! Вот радость-то нежданная… Как солнышко взошло… Проходи-проходи, друг милый… Сколько ж мы не виделись?.. Ой, как давно… Какой гость… Какой гость… Бутылек искать, аль сам принес?..

— Не шелести, Хрящ. Я по делу, — остудил его Сергей, мрачно сдвинув брови. Вольно, по-хозяйски сел, закинув ногу на ногу и пристально, с надменным презрением оглядел хозяина.

— По делу так по делу, — засуетился Хрящ, всегда пугавшийся больше всего не ударов, не оскорблений, на которые он мог ответить, а вот таких презрительных взглядов, в них он нутром ощущал неодолимо-грозную силу и не мог ей противодействовать.

На столе появилась начатая бутылка водки, граненые стопки, широкая миска с вареной картошкой, огурцами, полбуханки хлеба.

— Я про бутылек так, для присказки… — начал оправдываться Хрящ. — У меня завсегда есть чем попотчевать хорошего человека… Не бедствую на воле, не бедствую. — Разливая водку, он по-лакейски пригнулся к Сергею, полюбопытствовал, хитровато щурясь: — Сам-то ты опять в ментах ходишь, али как?..

— Али как… — желчно ответил Сергей, раздвигая губы в злой улыбке.

— Хвалю, хвалю, — снова залебезил Хрящ. — Свой, значит… Со своим и говорить отрада… Ну, примем для начала?

Сергей резко хлопнул ладонью по столу.

— Не за этим пришел. Давай бумаги!

У Хряща отвисла челюсть, по вялым щекам пробежала легкая судорога. Он несколько раз закрыл-открыл рот, но слова не шли — внезапность ошеломила его.

— Ну! — угрожающе рявкнул Сергей.

— О-о-о чем ты, ми-милок? — заикаясь, начал приходить в себя Хрящ, — Ка-какие бу-бумаги?..

— Те, что взял в Сергиевом Посаде…

Наконец-то Хрящ справился с поразившей его неожиданностью, заюлилсловами:

— Я? Взял? Да отродясь там не бывал… И ни про какие бумаги слыхом не слышал… На прихват берешь?

— Не темни, Хрящ! — Сергей по-прежнему был суров и холоден. — Ты же меня знаешь…

— Кто Волка не знает… — Хрящ постучал кончиком пальца по вмятине носа. — Знатную памятку ты мне оставил… Век не забуду… А вот чего хочешь от меня, в толк не возьму…

В комнате тихо, как привидение — и дверь не скрипнула, и ветхие половицы не отозвались — словно материализовался пучеглазый дед с вытянутым лошадиным лицом, на котором спала бессмысленная, почти идиотская улыбка. Подслеповатые глаза алчно вперились в бутылку водки.

— Хозяин пожаловал, — насмешливо представил его Хрящ и заметно приободрился, — глухой как тетерев, но по губам понимает, о чем говорят… Вот всегда так: только бутылку откупоришь — сразу учует… Нюх собачий!.. Ну ладно уж, чего стоишь, прими стопарик!

Шагнув к столу, дед схватил крючковатыми пальцами стаканчик и опрокинул его в рот. Проглотил водку жадно, с наслаждением. А потом несколько секунд недоуменно рассматривал опустевший стаканчик, точно ждал: вот-вот наполнится он снова. Стаканчик выскользнул из трясущейся руки на пол.

— Эх ты, растяпа! — забавлялся Хрящ. — Поднимай теперь!..

Дед неловко, задев плечом Сергея, опустился на корточки и тут же с кряхтением поднялся. В руке его был не стаканчик, а тот самый пистолет, который передал Сергею лейтенант Воронцов. Дуло пистолета, слегка подрагивая, смотрело на Сергея.

Хрящ развеселился:

— Ай да дед! Ай да щипач!.. Унюхал-таки пушку! Считай, вся бутылка теперь твоя…

Сергей обернулся на дверь. И дед невольно скосил туда глаза. Этого было достаточно. Не вставая со стула, Сергей резко ударил носком ботинка по запястью дряхлого щипача. Пистолет вырвался из его руки, описал на лету дугу и грохнулся на стол, отбив краешек миски. Стараясь быть невозмутимо спокойным, Сергей взял его и снова опустил в карман пиджака.

Это произошло так быстро, что Хрящ не успел даже шевельнуться, только заморгал ошалело. А дед, прижав к груди ушибленную руку, гнусаво и жалобно застонал.

— Не скули, сука! — ожил, взорвался злобой Хрящ. — А ну мотай отсюда!..

Дед попятился к двери, пропал так же внезапно и неслышно, как и появился.

— Ты не надо… не того… не думай зря, — униженно обратился Хрящ к Сергею, — Пошутил старый… Молодость вспомнил… Ну, бывает же…

Сергей встал, сказал хлестко тоном, не знающим жалости:

— Неси бумаги!

Словно боясь, что за этими словами последует выстрел, Хрящ метнулся в угол, вытянул из-под кушетки полиэтиленовый пакет.

— Вот они… Мне обещали за них пять кусков…

— Знаю, — оборвал его Сергей. — Собирайся. Поедешь со мной. Деда тоже прихватим…

В милиции их с нетерпением ждал Потапыч. Первым он пригласил Хряща и почти торжественно, вопреки своим старым правилам, начал с обвинения:

— Гражданин Лавров, вы подозреваетесь в убийстве Климова Константина Николаевича…

— Я… я… убил? — переспросил он осипшим голосом и сначала медленно, затем остервенело замотал головой, закричал отчаянно: — Не-ет! Не-ет! Не-ет! Я не убивал. Не убивал… Скажи, Волк, не может Хрящ пойти на мокруху… Не та масть у меня. Ну, скажи, скажи ему!

— Успокойтесь, гражданин Лавров, — на этот раз Потапыч воплощал доброту и великодушие. Он даже налил Хрящу стакан воды, — выпейте и успокойтесь…

К сожалению, факты против вас. Но если вы сможете их опровергнуть, мы будем рады… Успокойтесь!

Но Хрящ не мог успокоиться. Его тряс озноб: судорожно дрожали плечи, руки, зубы, а глаза, совсем остекленевшие, не видели предложенного стакана с водой.

Тем временем Потапыч осторожно показал Сергею фотографию Чугуева, зашептал в ухо:

— Весь день был на работе. Полное алиби — как тебе это нравится?

— Совсем не нравится, — тихо ответил Сергей. — Значит, поспешили мы?.. Надо было походить за Хрящом…

— А бумаги? Они могли уплыть… Нет, все правильно… А этот у меня расколется, как миленький… — И, повернувшись к Хрящу, спросил: — Ну, освоились с неприятным известием? Будем беседовать?

— Я не убивал, — упрямо повторил Хрящ. — Это он… Точно он… Крест…

Сергей хлопнул ладонью по колену, казня себя за тугодумие: крестики на записках совсем не крестики, а кличка — Крест!

— Фамилия? Имя? — потребовал Потапыч.

— Не знаю. Крест и все. Он у Графа на подхвате всю жизнь…

— А кто такой Граф?

Хрящ смотрел на потолок:

— О, этот высоко. Его никто не знает… Говорят только уважительно…

— Где вы познакомились с Крестом?

Хрящ, поняв, что попался и отпираться бессмысленно, обессиленно опустил голову на руки, заговорил, чуть ли не касаясь губами стола:

— В начале месяца позвонил… Сказал, что есть чистая работа… Встретились мы…

— Где?

— На Таганке, в сквере… Он сам подошел… Крестом назвался… Я слышал о нем. Большой авторитет… Дал пять стольников и попросил отвезти конверт в Сергиев Посад этому… Климову…

— Что было в конверте?

Хрящ молчал.

— Что было в конверте? — чуть повысил голос Потапыч.

— Деньги… Я по дороге открыл конверт.

— Зачем Крест посылал деньги Климову?

— Так он и не скрывал… Мать у Климова умерла… Чтоб памятник поставил… — Хрящ приподнял голову, прищурившись, глянул в сторону, словно что-то припоминая. — Крест приказал отдать конверт и ни слова — от кого и зачем… Отдать и смыться…

— Вы так и поступили?

— Да. Нашел Климова и отдал.

— Взаймы, — добавил с улыбкой Сергей.

— Все, что ли, тебе известно про меня, Волк? — вяло спросил Хрящ.

— Почти все.

— Ну, тогда зачем пытаешь?

— Хотим проверить, насколько вы правдивы, — сказал Потапыч, поднимая со стола фотографию. — Знаете этого человека?

— Знаю. Крест, — устало и безнадежно прозвучал ответ. — Его тоже повязали?

— Вопросы задаем мы, — впервые в голосе Потапыча пробилась строгость. — Что за человек этот Крест?

— Сказал, что в институте работает, ученый. Сам такой ласковый, обходительный, как эти очкастые в шляпах. Но я не поверил.

— Почему?

— Зычара он. Деловой из деловых… Большой авторитет имел в зоне. Сказывали мне.

— Сидели с ним вместе?

— Нет. Слышал я о нем много…

— А что вы сегодня делали в Сергиевом Посаде?

— Так он же и послал… Ночью позвонил, сказал, что надо сундучок с бумагами забрать… Он, мол, у Кости Климова или у его дружков. Пятихатку обещал, пятьсот, то есть… — Хрящ вдруг встревожился, тяжело и часто задышал. — Слушайте, начальники, понял, зачем он меня посылал… Не сундучок ему нужен был… А чтоб наследил я там… Вместо себя подставил… У-у, подлюга!.. А я-то, сивый мерин, поверил, клюнул на пустышку… — Он охватил голову ладонями, закрыл глаза и закачался из стороны в сторону… — Вы ж мне мокруху шьете… Не убивал я… Как зашел к этому, к Климову, в дом… Кровища кругом… Я как чумной оттуда… Был там, был… И следы оставил… Но не убивал я, не убивал!

Его снова охватил лихорадочный озноб. Только теперь он увидел стакан с водой и стал пить большими глотками, стуча стеклом о зубы.

— Когда ты выехал в Сергиев Посад? — Сергей вдруг поверил этому жалкому, трусливому человеку.

Хрящ поставил стакан, задумался.

— Утром. В шесть сорок…

— Кто-нибудь видел тебя в это время?..

— Тысячи людей на вокзале… Не то, знаю, не то… — Хрящ почувствовал, что ему помогают, замер, сосредоточенно поморщил лоб, воспроизводя в памяти злосчастное утро. Неожиданно лицо его расцвело. — Есть свидетель! Есть! Хозяин мой квартирный… Разбудил я его утром… Чайник поднял с плиты, а ручка, стерва, раскалилась. Ну и грохнулся он у меня на пол… Хозяин прибежал…

— Как же он услышал? — удивился Сергей, — Ты же сам говорил, что хозяин глухонемой…

— Глухонемой, глухонемой… — враждебно повторил Хрящ и замолк, отвернувшись.

— Продолжайте, Валерий Иванович.

— Нечего мне продолжать… Я все сказал… Сами разбирайтесь!

— А вы не могли сговориться со своим соседом?

— Не сговаривались мы, — поспешно вставил Хрящ без прежней враждебности.

— Прекрасно. Сейчас постараемся выяснить. — Потапыч приоткрыл дверь, сказал в коридор: — Зайдите, пожалуйста.

Медленно, пугливо озираясь и предлагая всем свою нелепо-восторженную улыбку, вошел в комнату дед, присел у дверей.

Потапыч обратился к нему:

— У нас к вам несколько вопросов. Позже будет более подробный разговор. Скажите, в какое время сегодня утром ушел из дома ваш квартирант?

Дед услужливо вскочил, замахал руками, выдавливая из себя глухие прерывистые звуки.

— Не мычи, паскуда, — рявкнул Хрящ.

Мгновенно пропала идиотская улыбочка. Лицо деда обрело осмысленное, сосредоточенно-тревожное выражение.

— Отвечайте! — приказал Потапыч.

Дед растопырил пятерню, как бы демонстрируя желтую ладошку, и загнул указательный палец на другой руке.

— В пять тридцать?

В ответ услужливое кивание.

— Второй вопрос. Вы знакомы с этим человеком?

Дед близоруко вгляделся в фотографию, которую передал ему Потапыч, и огорченно замотал головой, жалобно снизу вверх посмотрел на Потапыча.

— Спасибо. Идите. Я вас еще приглашу, — Потапыч пропустил деда, снова сказал кому-то, сидевшему в коридоре: — Теперь вы, пожалуйста…

В дверях появился Чугуев. Он весь полыхал гневом, казалось, с большим трудом сдерживал себя, чтобы не превратить в обломки всю мебель этого кабинета, все здание отделения милиции. Не поздоровался. Сел. Стал ждать, нервно постукивая по колену кончиками пальцев.

— Валерий Иванович, вы знаете этого человека?

Видимо, почувствовав, что гроза миновала, Хрящ самодовольно, как свой в этом кабинете, ухмыльнулся, раскинув руки по столу.

— Конечно. Это — Крест. Только прибарахлился, новенький костюмчик одел…

— Простите, вы обо мне? Я — Крест? — переспросил Чугуев. — Ну, знаете, есть предел всему. — Он повернулся к Потапычу: — Я официально заявляю: вы, гражданин майор, — слово «гражданин» он оттенил язвительно, — ведете себя по меньшей мере бестактно. И я вынужден буду обратиться…

— Не надо, не надо лишних слов, Захар Федорович, — по-доброму остановил его Потапыч. — Сейчас во всем разберемся.

Теперь уже Хрящ, пристально вглядываясь в Чугуева, недоуменно потирал щеку.

— Вроде он… И не он… Голос другой… И манеры другие…

— Так Крест это или не Крест? — нетерпеливо спросил Потапыч.

— Вроде не Крест… Но похож очень… Нет, не Крест…

— Что здесь происходит? — опять взорвался Чугуев. — Кто-нибудь мне объяснит наконец?

Потапыч тяжело вздохнул.

— Объясняю. Вы очень похожи на человека по кличке Крест. У вас нет братьев?

— Нет и не было, — все еще сердито произнес Чугуев, но заметно было, что гнев смирился, пробилось любопытство.

— Эх, дела наши тяжкие! — глянул Потапыч снизу вверх на Сергея, как бы предлагая разделить свою горестную озабоченность. И снова Чугуеву:

— Извините. Но мы обязаны были проверить. Теперь ясно, что по Москве гуляет ваш двойник. Только голос и манеры у него другие…

Хрящ торопливо добавил:

— Тот покорявистей будет, посутулистей.

— Еще «покорявистей», «посутулистей», — грустно повторил Потапыч. — Может, подскажете, кто это?

— Понятия не имею. — Ответ Чугуева прозвучал вроде бы искренне, даже сочувственно.

— Тогда спасибо, что согласились приехать. Сейчас вас отвезут обратно в институт.

Сергей вышел из милиции, сжимая в руке полиэтиленовый пакет. Ну, пожалуйста, Крест, посмотри в мою сторону, если ты здесь, вот они, рукописи академика Климова!

И двигаясь скудно освещенными улицами до самого входа в метро, он опять прямо-таки кожей ощущал сторонний взгляд. Боже мой, неужели ты рядом? Не упусти меня, очень тебя прошу!

27

Было восемь утра, когда Сергея разбудил телефонный звонок.

— Сережа, это я, — услышал он голос Беты. — Что у тебя новенького?

— Все старенькое, к сожалению.

— Мне можно приехать? — не спросила, а попросила без всякой надежды и тут же торопливо, как бы оправдываясь, добавила: — Хорошо-хорошо, все понимаю. Я забегу на полчасика, приготовлю вам какую-нибудь пищу и скроюсь. Договорились?

Сергей опустил телефонную трубку так бережно, точно она была из тончайшего, хрупкого стекла.

За столом, положив склоненную голову на ладонь, лейтенант Воронцов читал книгу.

— Что же вы меня не разбудили?

Упрек прозвучал довольно-таки сурово, и лейтенант, как бы принимая на себя вину, ответил уступчиво.

— Детектив классный попался. К тому же я на работе, а вы дома… — Он расправил плечи, посмотрел в окно. — Что-то гость наш запаздывает…

— Хорошо, если запаздывает, — заметил Сергей, в голосе его уже звучало примирение. — Есть хотите?

— Я только что молока выпил с хлебом.

— Тогда ложитесь спать. Ваше дежурство кончилось.

— Слушаюсь, Сергей Андреевич!

Он сбросил ботинки и, прикрывшись пиджаком, растянулся на диване.

Лишь теперь, накинув халат, Сергей окончательно осознал: Крест не пришел ночью. Почему? Неужели его испугал арест Хряща? Нет, такого коварного хищника ничем не остановишь на пути к своей добыче… Семья Стельмахов, Костя Климов… Шел напролом, дерзко и беспощадно… Очень, очень нужен ему сундучок с бумагами… Придет… Знает ведь, что все здесь у меня… Придет… Просто чего-то выжидает… Обязательно придет…

Появилось нетерпеливое желание понять, почему так страстно жаждет Крест заполучить сундучок Климова?.. Именно сундучок… Рукописи, так казалось Сергею, вряд ли могут представлять большую ценность — ведь большинство из них опубликованы.

Он выставил сундучок на стол и начал внимательно его осматривать. Гордая церковная утварь, покойная и вечная, поселяющая глубокое уважение к себе, как все, что принадлежит православному храму. Вероятно, из черного мореного дуба. Окована искусным мастером, даже гвоздиков не видно, крест медный наверху будто притянут магнитным полем.

Открыв сундучок, Сергей потрогал тонкие стенки — полсантиметра, не больше. Вес ему придают, очевидно, верхняя доска, что под крестом, нижняя — основание, на которой покоится весь сундучок. Они массивные, почти в два пальца толщиной. И мрачные, плотные, как вековые надгробные плиты. Верхняя доска даже чуть треснула по краю от долгого бытия. Но трещинка странная, очень уж ровная, как линейкой обозначена…

Сергей сунул в трещинку лезвие перочинного ножа, слегка повернул, и сбоку от верхней доски легко отошла тоненькая планка. Тогда он тронул ножом трещинку в другом месте: щель расширилась, теперь видны были на кромках два деревянных стерженька, крепившие планку, а посредине темнело прямоугольное отверстие. Крышка оказалась полая, с секретом.

Сняв планку и заглянув внутрь, Сергей увидел сбоку сложенные вдвое старые, уже ломкие, осыпающиеся с углов листы бумаги. Развернул. Письмо. Начиналось оно со слов «Сын мой!», а заканчивалось на середине двенадцатой страницы «Родитель твой, Петр Трубецкой».

Отложив в сторону письмо, Сергей перевернул сундучок, теперь он лег на стол медным крестом. И здесь щелка… Планка натужно скрипнула, но поддалась… Потайное дно скрывало три толстые тетради, тоже ветхие, скореженные от старости. Он полистал одну из тетрадей. Какие-то научные исследования, видимо, математические: рукописный текст часто перемежался цифрами, формулами. Почерк четкий, каллиграфически строгий, с буквами ять, ерь, ижица — так писали в старину.

Так вот за чем охотился Крест!

Сергей снял с письменного стола телефон и, расправляя сзади длинный шнур, тихонько, чтобы не потревожить Воронцова, отнес его на кухню. Набрал номер и стал терпеливо ждать, вслушиваясь в долгие гудки.

— Алябин, — раздался, наконец, в трубке недовольный голос.

— Как хорошо, что я вас застал, — торопливо сказал Сергей. — Мне нужна ваша консультация… Я нашел такое… такое… В общем, только вы можете квалифицированно оценить, что это такое… Вас не затруднит приехать ко мне домой?

— Сейчас? Срочно? Если очень нужно…

— Очень нужно…

— Через часик буду… Вы, кажется, живете на том же этаже, где и Климов?

— Да.

Вернувшись в комнату, Сергей долго перелистывал, рассматривал, ощупывал ветхие тетради. Ничего нового они ему не открыли. Потом взял письмо Петра Трубецкого, положил перед собой и начал читать:


«Сын мой!

С душевным трепетом приступаю к тайному писанию, не предназначенному постороннему взгляду. С искренностью сердечной хочу поведать неведомое тебе, но то, что должен знать мой далекий любимый наследник, единственная нить, еще связывающая уходящего из бренной жизни старого грешника, отца твоего.

Много людей знавал я за годы своего усердного служения Богу. В каждой исповеди открывалось мне греховное житие человека, полное порочных мыслей и деяний. Все приближались к суду Божьему со страхом и сомнением, плакали, горевали, кляли все, что сотворили за короткий миг пребывания на земле. Я же в последний свой час спокоен и счастлив, пишу без робости и раскаяния и нет во мне заботы о благе бессмертной души своей.

Надо мной сияют икона Спаса и медное распятие, освещенное махонькой лампадой. Это все мое земное богатство. В стекле узкого оконца мое отражение: истощенный, белый, как сама смерть, затворник в новой домотканой рубахе. В дорогу нарядился. И теперь самая пора принести бремена прегрешений на исповедь. Выслушай, ради Христа, любимый сын мой, и благослови на дальний путь.

Сызмальства стремился я к сладчайшему делу Познания. Жил в мире чистых и беспристрастных математических сущностей. Слаще меда была мне Наука. Ею кормился, ею врачевал раны души своей. Но уже тогда начались мои поиски Бога. Смотрел я в телескоп и думал про себя: „Этот мир не может не быть творением Великого Бога“. Изучал теорию относительности, релятивистскую астрофизику, космологию, высшую механику и убеждался в том, что вся Вселенная создана совершенно, и что она точно построена и управляется Великим Творцом. Уже тогда родилась вера… Однако во испытание Господь начертал мне тернистый и тяжкий путь ко спасению.

Не думай обо мне, сын, с печалью и состраданием. Никогда я не был глупой бессловесной овцой. Окончил Петербургский университет со степенью кандидата и серебряной медалью, выдержал испытание на магистра математических наук. Служил своей науке преданно и влюбленно. Казалось мне, ничего нет превыше ее, ничего не может быть отраднее. Но случилось событие, перевернувшее мою судьбу, открывшее, что превыше любви к Науке есть Достоинство, Совесть, Порядочность.

Сослуживец мой, доцент Михаил Игнатьев, принес мне обращение ученых университета к российскому правительству, составленное на тайном собрании. Это был дерзкий протест против правительственной политики в области просвещения, внушаемой преимущественно соображениями полицейского характера. Там писалось, что даже начальное образование — основа и благосостояние могущества страны — до сих пор остается доступным далеко не всему населению и до сих пор стоит на весьма низком уровне.

Под обращением подписались — до сего дня помню — шестнадцать академиков, сто двадцать пять профессоров, более двухсот доцентов, преподавателей, ассистентов и лаборантов. Там я видел и имена моего учителя академика Маркова, известного физика Попова, физиолога Павлова. Поэтому сразу, без колебаний, поставил свою подпись. Через несколько дней „Записку 342-х“ (так ее назвали в Петербурге) напечатали некоторые российские газеты. Сейчас все думаю: нам, молодым, тогда бури хотелось, а в полном возрасте нет блага выше, чем покойная жизнь, освещенная верой во Всевышнего.

Ответ правительства последовал незамедлительно: семнадцать составителей записки были уволены. Когда эта весть облетела университет, сорок шесть ученых в знак протеста подали прошение об отставке. Первым среди них академик Бородин был. Его единомышленник академик Фаминцин гневно заявил: „Твердо бороться за свои взгляды, хотя бы с риском потерять занимаемый на государственной службе пост представляется мне прямой обязанностью гражданина…“

Признаюсь, сын мой, колебался я. Вся жизнь моя в Науке была истиной и всякое дыхание истиной же. Но думал я о товарищах своих, ясно представляя, сколь велик грех потерять веру их, ждущих от тебя поддержки. Нет, малодушия во мне не сыщут! За мной Бог и Совесть моя. И счастлив теперь, что принял верное решение.

Иначе, что бы я Богу завтра ответил?..

Помог мне избрать эту дорогу Михаил Игнатьев, когда сообщил про себя грустную весть: „Я уволен, и моя семья осталась без всяких средств к существованию“. В глазах его было сиротство и страх.

Когда наступил мой черед встречи с ректором, я знал, как вести себя. Но он, вежливо приветствуя меня, неожиданно сказал: „Знаю вас как человека недюжинного ума и неустанной деятельности. При наличии благоприятных обстоятельств вы можете стать первоклассным ученым… Поэтому предлагаю вам занять кафедру ушедшего в отставку профессора Лебедева“.

Я не верил ушам своим: о чем большем мог мечтать молодой ученый? Вновь во мне забурлили страсти сомнений. Но я, преодолев искушение, ответил: „Весьма признателен вам за лестное предложение, но вы, вероятно, не приняли во внимание то, что я тоже подписал обращение“, — „Как? И вы?..“ — ректор раскрыл синюю папку, стал быстро перелистывать страницы. „Моя подпись в конце…“ — „Да, действительно!..“ — нахмурил он брови: видать трудов и подвигов научных ждал от меня, а не инакомыслия и бунтарства. „Но, я надеюсь, что это необдуманный порыв молодости. Заявите так своим товарищам, когда выйдете отсюда“. — „Нет. Этот шаг сознательный, он подсказан моей гражданской совестью… Я также подал прошение об отставке“. — „Что ж… — сердито ответствовал ректор. — Не смею вас задерживать… А прошение ваше удовлетворю“.

Я ушел с легким сердцем: когда вины за собой не ведаешь, терпеть сладко, к Богу ближе.

Приемный отец мой, статский советник, был определен тогда высочайшим приказом по гражданскому ведомству директором Царскосельского лицея. Узнав обо всем, он ни слова не сказал мне, протянул записку. Помню ее каждое слово:

„Милостивый государь! Полагаю необходимым просить Вас оказать свое влияние на Петра Трубецкого и воспрепятствовать его уходу из института. Молодая неопытность взывает к Вашему благоволению и советам, равно как и выдающиеся дарования и твердость характера заслуживают поощрения. Академик А. М. Ляпунов“.

Я вернул записку.

„Где будешь служить?“ — спросил он.

„Нигде. Уеду“.

Тогда я был умудрен знаниями, но не житейским опытом. Хотя годы подходили к двадцати, но душа моя была схожа с душой невинного теленка.

Приемный отец меня понимал: дела человека, его личная нравственность имеют единственное значение.

На следующий день я собрал все свои деньги и отвез их Михаилу Игнатьеву. Сам же нанялся матросом на парусник, отплывающий в Швецию. Так и порешил: Бог миры устраивает и мою жизнь устроит…

Не знаю, сын мой, чья это была воля — Иеговы или Аллаха, Христа или Перуна… Тогда мне все было равно, прости меня грешного…

Неисповедимы пути Господни. Ибо, говорит Экклезиаст, человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.

Много было, сын мой, вершин и глубоких ям на пути моего времени. За год плавания по морям возмужал, посуровел, кулаки привыкли к драке, и я уже плечом вышибал двери закрытых до моего прихода портовых кабаков. Ничего не страшился, не чуял яд под ногами, жил вольно, как перекати-поле. За книги брался, но слова ни до ума, ни до сердца не доходили, только врага человеческого тешил. Однако непрестанно думал о Петербурге, как думают верующие о земле обетованной. Белые ночи, узорчатые решетки садов, лихой ямщицкий покрик, песенные хороводы и самое желанное — святая тишина библиотеки, куда лучше всего скрываться от людских раздоров, иллюзорных надежд и затаившихся неожиданностей. В тишине библиотеки все чисто, правильно и строго, там царит торжественная математика. Она реальна, она гасит романтическое восприятие бытия, постоянно зовет, ведет тебя к мыслимому идеалу.

Но затянула меня моряцкая вольница и уж не было сил бросить всю эту беспутную, бесшабашную жизнь. Совсем сбился я с правого пути, точно смущен был ересью Ария…

Бог милостив, он все видит, всем приходит на помощь. Превелика, Господи, твоя ноша — за всех людишек, за весь мир быть в ответе!

В мою темную ночлежку вошла барышня, высокая и легкая, как сновидение. Протер я глаза свои и не поверил: Аннушка! Как часто на петербургских балах видел я ее, тихую и застенчивую. Смотрел издалека, боялся подойти. А когда ловил ее взгляды, немел и столбенел надолго. Лишь однажды в Летнем саду гулял с ней по аллее и осторожненько, чтоб не заметила, дважды коснулся шелковистого локотка… Почти забыл ее… Да и разве можно вспоминать о святыне, когда идешь к портовым девкам или возвращаешься пьяным в свою клопиную дыру?..

А она стоит в дверях, как видение, как призрачная мечта. Смотрит просительно, ласково. Говорит серебряным голоском смущенно, волнуясь: „Узнаете?.. Я за вами приехала… Не думайте обо мне плохо… Решила вернуть вас науке… Вы талантливый… Я от чистого сердца, как друг… Вот привезу вас в Россию и расстанемся навсегда“.

Вскочил с кровати, большой, грязный, лохматый, прижался губами к ее ручке и заплакал…

Увезла меня в Петербург. До последней минуты буду славить Бога за этот дар!

Приемный отец оставил мне в наследство усадебку под Москвой. Там я и поселился. Стал ждать мою спасительницу Аннушку. Свадьбу решили сыграть в деревне, через месяц. За это время я порядок навел в доме, выписал все научные журналы и труды по математике и принялся за работу, чтобы скоротать ожидание.

Как счастлив я был тогда! Работалось легко, празднично. С раннего утра уходил я в свой восхитительный мир чисел. Все, чего бы я ни касался — теория комплексного переменного, теоремы Мовра, Грина, Спокса, интегрирование по контуру, — таило неразгаданные тайны, глубокие и родные, отгадка которых, кажется, должна была раскрыть передо мной суть и красоту сотворенной Богом Вселенной, уничтожить старый взгляд о ее бренности и бессмысленности… Работал много, памятуя о том, что леность — враг душе и друг дьяволу…

Приехала она с маменькой к вечеру. Всей деревней встречали, жгли факелы, пускали фейерверки. На следующей неделе обговорено было венчание в Подольской церкви.

Но горе ходит по следам счастливых…

То утро стояло блаженно тихое. Я с косцами на дальней луговине был. Солнышко не набрало еще силы, с речки обволакивала работников спасительная прохлада. Враз, слаженно, как на смотру, жикали косы. И конца, кажется, не было бы этой Божьей благодати, если бы не крик.

Он донесся издалека, отчаянный и одинокий. Косцы застыли над травами, повернув головы. А мое сердце так и захолонуло в предчувствии.

А-а-а-а-а!

Приблизился, как столбняком, поразил меня крик. Потом весь день этот крик летал, летал вкруговую, летал надо мной, как звон колокола, оглушающий, сотрясающий голову и мысли.

Не успел я с мужиками прибежать…

Поныне не в силах без трепета и плача вспоминать лицо Аннушки. Глаза безумные, губы в страдании движутся, словно с мукой творят последнюю молитву.

Тут я и узнал, что комиссары в кожаных куртках надругались над ней…

Мало помню, что свершалось далее. То лежал, как живой труп, без мыслей, без чувств, то в буйство впадал, метался, рвался, рычал, как зверь.

Аннушку — потом я узнал — тетушка ее, Эльвира Тихоновна, увезла в тот же день… Скрыла от меня, от людей, от позора… А я долго неистовствовав. Читал „Отче наш“, крестился, бил поклоны до земли, пока не темнело в глазах и не падал под лавку в беспамятстве. Ничего не просил у Бога. Ему желания людей ведомы. Спрашивал: „За что караешь, Господи?“ Один я остался во всем миру, без родных, без близких, без знакомых… Волк эдак жить может. Человек — существо коллективное, ему — смерти подобно быть одному среди людей.

Горе приближает к Богу. Вот я и взывал к нему, просил и меня, грешного, взять к себе. „Господи помилуй! Господи помилуй!“

Но взывая, получал помощь и силу, не свою силу — Его силу. Спокойствие и благость вселялись в душу.

На четвертый, пятый ли день усердной молитвы икона Спасителя озарилась мягким светом, и я услышал явственный голос. Он лился сверху и в нем были вещие слова Иисуса: „Идите, продайте все свое имущество и раздайте нищим“.

На меня снизошла сама правда: прежняя жизнь моя, полная мелких забот и суетных деяний, не была истинной жизнью. Я обрек на слепоту разум свой, а в душе своей самому дьяволу соорудил кумирню.

И ужаснувшись ада, вселившегося в сердце мое, положил завет перед святой иконой Спасителя: пойду на исправление за все грехи свои тяжкие, в послушании, в постах и чистых помыслах буду творить молитвы во имя креста Христова, дабы пришел свет в заблудшую душу. Евангельское „не стяжайте корыстолюбиво благ земных“, „не собирайте себе сокровища на земле“ относилось прямо ко мне, многогрешному мирянину.

В тот же месяц сочинил я бумагу святейшему игумену Алексию, в коей повествовал о том, что отвратительно и бесчестно растрачивал свои доходы, совершал святотатственные деяния, направленные на то, чтобы погубить набожность души и чистоту тела и опозорить Евангелие Иисуса Христа, которое обязан был блюсти во всей строгости.

Движимый невыносимыми укорами совести и воодушевленный благодатью Бога, не желающего погибели людей во грехе, я припадал к его стопам, каясь с сокрушенным сердцем, и просил прощения с плачем и стенаниями за оскорбления, упущения и нерадения, которые допустил.

Все мое малое имущество передавал я во благо святой Церкви. Для себя же просил малого: принять меня в братство монашеское ради искупления смертных грехов.

Но Церковь не унаследовала мою усадьбу, два дня спустя ее разорили, разграбили, а к вечеру и спалили. Меня с душевной заботой приняла святая обитель, хотя сама в то время сильно притеснялась новыми властями.

Душу осенила благость, ибо обыденность в монастыре состояла из послушания, постов, чистых помыслов и радостных трудов. Я думал, что научные занятия, освященные верой, во сто крат плодотворнее, и читал, перечитывал книги, что написали своей рукой отцы наши — Василий Великий, Иоанн Златоуст, Феофан Затворник. В Кресте Христовом наше истинное древо жизни, бессмертие и разум. Без веры в Крест всякие труды научные — соблазн, погибель, усугубление лжи.

То было время тяжелых испытаний. Антихристы-безбожники везде сеяли разруху, пожары да смерть. Однако наша святая обитель не поддавалась, стояла твердо, неся слово Божие страждущим и бедствующим. Как выдержали — один Господь Бог знает да еще мы, Его верные слуги.

На пятый год после моего пострижения в иеромонахи помер, царствие ему небесное, живший в лесном скиту затворник Савватий. Я попросился на смену Савватию, в уединение, подальше от суетных забот монастыря.

Но и здесь не обрел желанного покоя для таких молитв, раздумий и научных занятий. Богомольцы каждый день сходились со всех окрестностей. У отшельника нет малых дел, все — великие, каждому страждущему нужна помощь, и оказать ее с терпением и добротой долг наш, завещанный Спасителем нашим Иисусом Христом.

Тут и случилась история, о которой хочу поведать тебе, сын мой.

Как гром среди ясного неба ударом поразил меня: среди богомольцев я увидел Аннушку. В грязной рубахе до пят. Простоволосая. Седая. Глаза блуждают, никого не видя. Сердце мое сжалось от боли: видать, Господь Бог, чтобы уменьшить страдания, лишил ее разума.

А рядом с ней была женщина, совсем престарая, сутулая от горестей жизненных. Не сразу узнал я в ней гордую дворянку Эльвиру Тихоновну — тетю Аннушки.

Они стали приходить часто, долго молились у скита, потом Эльвира Тихоновна брала воспитанницу под руки и уводила ее, безмолвную, покорную, углубленную в свои потайные мысли.

Однажды взгляды наши случайно встретились. Она вскрикнула, глаза ее засветились, но тут же погасли. Понял я: на миг признала меня Аннушка, да не поверила увиденному, как перестает верить измученный путник пустыни бесконечным обманным видениям.

Прошла неделя, другая, и вдруг я стал ловить ее изучающие, жадные взгляды. И покой оставил меня. Да простит меня Всевышний за слова мои кощунственные, но правда дороже всех ценностей мира: она пожирала меня глазами, как голодная кошка в засаде. Не было в них святости, один огонь бесовский да похоть плотская. Я много думал с расстроенными чувствами, как спасти ее грешную душу от пагубной страсти, ибо разжигает она огонь негасимый, смертельный…

Признаюсь, сын мой, во время благостных раздумий над текстами Святого писания, во время трудов моих научных дурные сомнения все чаще стали посещать меня… Я прерывал чтение, работу, усердно молился, но не мог избавиться от дьявольского образа: под длинной посконной рубахой Аннушки волновалось буйное тело, при поклоне дрожала белая налитая грудь… Я и сейчас не ведаю, как оправдать себя за столь пагубные прегрешения… Помню, в дни моей молодости все светское общество было возмущено коротким рассказом „Бездна“, напечатанным в журнале „Нива“. Автор его Леонид Андреев ходил по друзьям и просил: „Будьте любезны, не читайте моей „Бездны““. Найди этот рассказ, сын мой, прочитай, может, в нем ты отыщешь для меня крупицу оправдания…

Теперь не скрою от тебя: выходил я из кельи и сам искал взглядом Аннушку. Не видел ее — сумрачно становилось вокруг, словно туча надвигалась. И за работой никак не мог изгнать ее соблазнительный образ. Закрою глаза, а передо мной грудь белая налитая да коленка круглая, как мячик, из-под рваной рубахи.

Так и жил, томимый блудным желанием, до боли, до крови кусал пальцы, спасаясь от зова плоти. Чего только не делал ради спасения: по неделе оставался без пищи, проводил ночи без сна в молитвах, исполняя „тысячное правило“, изводя себя жаждой… Но не нашел покоя… И никак понять не мог: что это? Дьявольская западня или Божья благодать?

Поздно ночью сижу со свечой за работой и слышу — тихим скрипом открывается дверь. Повернул голову — она во мраке, дьяволица! Стоит, щеки пылают, грудь быстрым дыханием колышется, в глазах блеск адский. „Я к тебе, — говорит, — одного тебя хочу. Не гони меня, свет ты мой“. Рванула с себя рубаху, трясет ее мелкой дрожью, точно с мороза вбежала голая…

Как в столбняке гляжу на нее… На грудь молодую, живот… Оторваться не могу… Приворожила, змея подколодная…

А она, бесстыдница, упала на лежанку и криком шепчет: „Иди, иди сюда, сил моих нету…“

Вскочил я, потерял человечье обличье, зверем стал алчным. Рычал, стонал, утешая плоть вонючую… И она, демоница, выла подо мной, ликовала в буйстве плоти своей…

Кощунственное скажу: сладок, ох, сладок был этот грех. О Боге, о заповедях евангелиевских забыл, всю ночь сатане служили…

В мыслях было страшное: будто ада нет, будто позывы плоти можно успокоить не гневя Бога, будто самому Господу предпочтительнее Магдалина, чем девственная Агнесса!

Под утро, когда она ушла, всю глубину падения, всю мерзопакостность своего деяния ощутил. Упал на колени перед иконой, стал отбивать поклоны люто, одержимо, плача и казня себя за слабость. Подобно Каину стонал и каялся, моля избавить меня от пленения дьявола, от всякого действа духа нечистых. В отчаянии охватившего меня позора видя не видел, слыша не слышал, все ужасался содеянному. Сколько дней и ночей клал поклоны — не ведаю, кто входил в келью и выходил из нее — не знаю. Лучше, думал я, быть отданным зверям, чем пагубным страстям, потому что там погибает тело, здесь же душа и тело. И чувствовал в страхе: не доходит молитва моя, лживы слова и суетны речи. Телом молился, а душа молчала…

Упал в изнурении. А очнулся — послушник держит у губ кружку с водой, говорит: „Слава тебе, Господи, ко здравию вернулся. Четыре дня в беспамятстве были“.

Приподнял я голову. Бадья у дверей. Лампадка мерцает под иконой. Ничего не изменилось. Поглядел в дверные щели, всех богомольцев осмотрел. Не нашел среди них Аннушки моей в посконной рубахе. Да было ли то, страшное? Не привиделось ли все это мне?

С той поры вера погасла, в душу ад вселился. Опустел я, охладел, как камень в холодную ночь. Ушла из меня былая сила. Сколько ни молился — не слышал уже отклика в сердце своем.

После той ночи прятался в келье своей, а если выходил, то при каждом звуке, как улитка, исчезал опять в темноте раковины. И все размышлял о причинах грехопадения своего. Когда я был послушником, старец мой нарочно зачитывал мне слова из письма почитаемого всеми верующими святителя епископа Феофана Затворника: „Художественное делание молитвы Иисусовой иного ввергает в прелесть мечтательную, а иного, дивно сказать, в постоянное похотное состояние“. После прочтения этого откровения старец мой внушал назидательно: если молитвенный подвиг рождает похотение, то оно должно всегда умерщвляться другими усердными занятиями.

Это надо было знать в послушницкие годы, а как такое могло случиться с почтенным по годам иноком?..

Аннушку больше я не видел. Не могу сказать точно, сколько годов пробежало, как навестила меня Эльвира Тихоновна. Не бранила, не сердилась, поведала только, что принял Господь Бог грешную душу племянницы ее на другой день после рождения сына. После твоего рождения, Никитушка…

Бросился я тогда, как безумный, тебя повидать. Ты, конечно, не помнишь, как мы провели с тобой шесть удивительных дней. А мне помнится все, до случайных твоих словечек. Упоенно я рассказывал тебе об открытиях в астрономии, физике, математике, о божественном начале жизни. Сейчас это кажется глупым… Но я же никогда не беседовал с детьми — других тем у меня не было. А ты смотрел на меня преданно, ласково, как ягненочек. И я смеялся от счастья, что есть у меня ты, Никитушка…

В ту пору пролетарская власть рьяно искореняла веру православную. Монастырь в тюрьму переустроили, разогнали по всему белу свету служителей Иисуса Христа. Меня красноармейцы забрали, бросили как вязанку хвороста на телегу, а после скорого суда погнали этапом в Сибирь на вечное поселение. Так и держат меня в этом студеном краю без права выезда, без права переписки. Спасибо Эльвире Тихоновне (святая женщина!), весточки про тебя редко, да посылала через добрых людей. Здоровехонек, писала, ты, растешь озорным да веселым, по-французски, по-немецки объясняться тебя научила… Как я радовался ее посланиям, как плакал над ними, что не могу обнять тебя, сыночек мой!

А в войну сотоварищи твои ко мне заходили, сказывали, добровольцем ушел ты биться с фашистской нечистью, стал Героем Советского Союза… Ох, как я гордился тобой, всем говорил, что сын мой Герой Российского Народа!

Хорошие сотоварищи у тебя, с почтением к тебе относятся, даже графом величают, как и меня когда-то…»

(Сергей оторвался от письма: «Так это письмо адресовано Графу?.. Значит, и сундучок, и тетради принадлежат ему как наследнику… Граф… Герой Советского Союза… Чертовщина какая-то! Кто же ты, загадочный Граф?»)

«Посылки твои и деньги я бедным раздавал. Мне они ни к чему, я привык жить в аскетизме. Крест же большой серебряный, что немой мальчишечка от тебя привез, я передал верному человеку, старосте нашей православной общины Игнату Варфоломееву — пусть крест твой послужит людям во имя веры Христовой…

Прости меня грешного, сын мой! Но в одном я сегодня не вижу греха — что поддался искушению и дал тебе жизнь. На то была Воля Божия! И родился ты, гордость моя, радость моя, наследник мой достойный!

Слаб я. Дни мои сочтены. Не ведаю, дойдет ли до тебя эта правдивая исповедь — запрет на писание еще не отменен. Но добрейшему Игнату Варфоломееву я завещал найти тебя после войны, передать это последнее мое послание и сундучок с многолетними трудами моими — Бог ведает, может, послужат еще изыскания отверженного старца на славу науки российской!

Бог в помощь тебе, сын мой.

Отец Павел, а в миру — граф Петр Владимирович Трубецкой.

P. S. Пора уходить на суд Божий… Услышь меня. Господи, да не лиши помощи Твоей… Это свет праведников не растворяется в бездне мира. А моя свеча грешная сгорает и никакой памяти на земле не оставит. Поэтому о сыне, Никите Петровиче Трубецком, Тебя молю. Дай ему счастья, радости да много лет жизни. Да будет Тебе, Господи, слава и держава, честь и поклонение, купно с Отцом и Святым Духом всегда, ныне и присно, и вовеки веков. Аминь.

Благослови меня в дорогу и ты, сын мой!

Родитель твой, Петр Трубецкой».

28

Неверующему человеку редко, да и то в легкой призрачной дымке представляется конец собственного пути. Даже на похоронах близких, искренне страдая, он невольно замечает качающуюся на ветке ворону, грязь, прилипшую к сапогам могильщика, фотографию привлекательной девушки на соседнем памятнике. Заложенный добрым абсолютом инстинкт отгоняет всякие приходящие мысли о страшной необходимости самому уйти без следа, поддерживает неистребимый оптимизм, будто впереди столетия.

Далекая, ушедшая в небытие жизнь старца, на какое-то время приблизившись к Сергею, вызвала у него грустное чувство краткости земного существования. Лишь в подсознании смутно всколыхнулась горечь от людской несправедливости. Судьба старого инока напомнила ему древнюю мудрость. Человек появляется в этом мире со сжатыми кулаками, с пронзительным криком, как бы грозя завоевать все вокруг, а уходит почти всегда с раскрытыми ладонями: смотрите, мол, я ничего не уношу с собой, все оставляю людям.

Горестное раздумье Сергея прервал телефонный звонок.

— Не пришел? — начал с вопроса Потапыч.

— Не пришел.

— О, черт! Я так и знал. Ну и работка у нас с тобой, будь она проклята…

— Опять плохое настроение? — осведомился Сергей.

— Спрашиваешь! Три часа начальство меня носом о стол, носом о стол… Прикажешь улыбаться после этого?.. Справедливо тыкали — что тут говорить! Виноват я… А как найти Креста — ума не приложу… Все концы обрезал, ни одной зацепочки не оставил. Знаешь, чем меня добили? Сообщение начальник прочитал: Хрящ утром найден в Москве-реке у Химок с проломленным черепом…

— Как? Ты отпустил его? — поразился Сергей.

— Отпустил. Вчера после допроса. Решили мы тут, что лучше последитьза ним, может, наведет на Креста… А он пришел домой и пропал… Все обшарили… Только через чердак по пожарной лестнице мог смыться… Вот такие у меня дела…

— Опять кастет?

Потапыч обреченно выдохнул:

— Кастет, будь он неладен… — После непродолжительной паузы спросил без всякой надежды. — Ну что будем делать, Сережа? Хоть ты подскажи… Мы тут план разработали, ребят во все концы разослали… МУР подключился… Да что-то веры у меня нет… Ох и хитер стерва, точно с другой планеты прилетает и тут же улетает…

— Что тебе делать — не знаю, — ответил Сергей. — У вас план разработан. А мне остается одно — ждать.

— Все надеешься?

— Не надеюсь, а верю. Я в сундучке тайник обнаружил. Нашел старые тетради с научными работами и письмо графу от отца.

— Нашему Графу?

— Похоже…

— Ты гений, Серега! Так думаешь, Крест придет?

— Думаю.

— А в письмеце этом никаких для нас тропочек не раскрыто?

— С тех пор все тропочки заросли. Оно написано лет тридцать назад, не меньше..;

— А, понятно… — В голосе Потапыча отразилась полная безнадежность. — Ну, ждите… Кстати, у меня к тебе один вопросик есть. Не скажешь, куда Бета повезла Глафиру Николаевну?

— Как повезла? Когда!

— На машине. В восемь двадцать. От ворот твоего двора…

— Ничего не понимаю, — забеспокоился Сергей. — Объясни подробнее.

— Да я все вроде сказал… Мы одного парня там на всякий случай поставили для наружного наблюдения. От него депеша и пришла. Номер машины ее. Беты… А Глафиру он опознал по фотографии…

— Вот так новость! — Сергей все еще не мог поверить услышанному. — Она позвонила мне в восемь утра и сказала, что заедет на полчасика… Потапыч, это мне не нравится…

— Мне тоже… Жаль, я поздно узнал. Ну да ничего, сейчас буду принимать меры. Разыщем твою Бету, не волнуйся.

Скрипнули диванные пружины. Это лейтенант Воронцов сбросил ноги на пол и, пытаясь освободиться от сонной скованности, энергично замотал головой.

— Что-то случилось?

— В восемь двадцать Бета повезла куда-то Глафиру Николаевну, — сообщил Сергей.

— Не беда. Сейчас вернется… — Но увидев, как помрачнел Сергей, добавил другим, озабоченным тоном: — А сейчас одиннадцать? Да, многовато… Может, дорога неблизкая…

Сергей ничего не ответил. Он стоял, навалившись плечом на косяк двери.

— Послушайте, Воронцов, — наконец произнес он глухо, сдерживая эмоции, — не согласитесь ли вы на одну недозволенную операцию?

— Недозволенную законом? — уточнил тот. — Соглашусь. Знаете, когда долго живешь в законе, как в загоне, очень-очень хочется его нарушить… Потапов не узнает?

— Да ну его к дьяволу, вашего Потапова! — не сдержался Сергей.

— Отлично! Я готов!

Воронцов спрыгнул с дивана и вытянулся по стойке «смирно».

Легонько стукнув кулаком в плечо лейтенанта, Сергей признательно заметил:

— А ты, видать, хороший парень, Воронцов!.. — И тут же пояснил: — Надо осмотреть квартиру академика Климова…

— Это та, что напротив?

— Она самая.

— Секундочку… — Воронцов крутанулся волчком на одной ноге и протянул Сергею руку. На ладони лежала связка отмычек, — К вашим услугам. Я всегда вооружаюсь до зубов, когда собираюсь на дело…

Климовский замок долго не поддавался. Воронцов ворчал сердито, как матерый взломщик:

— Что за агрегат они врезали… Никогда с таким не работал…

Наконец что-то внутри покорно щелкнуло и дверь открылась.

— Прошу вас, — пропустил он вперед Сергея. — Я так понимаю, что мне, как младшему по званию, надо стоять на стреме. — И он направился в комнату Глафиры Николаевны, к окну, что выходило во двор.

Сергей решил начать со спальни академика. Заглянул под широкую деревянную кровать — нетронутая пыль лежала там заметным слоем, осмотрел все, что было в тумбочке, на этажерках, в шкафах, осторожно перебрал книги на широких застекленных полках, ощупал, даже простучал стены и пошарил рукой за батареей парового отопления.

В гостиной, той самой, где Климов принимал своих гостей, он начал осмотр с ящиков письменного стола. И сразу же нашел заплесневелую тетрадь, схожую с теми, что хранились в тайнике сундучка. Несколько первых страниц были грубо вырваны, на оставшихся отдельные строчки и слова подверглись старательной учительской правке: зачеркнуты одни, а вверху написаны другие (вместо «зрят» — «видят», вместо «тяжело» — «тяжелее», вместо «бремена» — «бремя»), везде тщательно вымарана устаревшая «ъ». Дальнейшие поиски ничего интересного не открыли, и Сергей двинулся к Воронцову, в спальню Глафиры Николаевны.

— Я одним глазом глядел в окно, — спешно сообщил Воронцов, — а другим шарил по комнате. Откройте шкаф, и вам сразу все станет ясно.

В бельевом шкафу Глафиры Николаевны одиноко болталась пластмассовая вешалка, а внизу грудой дыбились пустые коробки из-под обуви.

— Смылась хозяюшка, сделав сиротой своего родного братца… — развлекался Воронцов.

— Помолчи! — прервал его Сергей. Глухое беспокойство вдруг переросло в нервозность. Дыхание сбилось, как после сильного удара, в голове вспыхнул жар. Разрозненные мысли, точно перепуганные рыбьи стайки, носились суматошно и неуловимо.

Присев на кровать Глафиры Николаевны, он закрыл глаза и начал про себя медленно, упрямо выстраивать успокоительные фразы: «Спокойно, спокойно… Сейчас разберемся… Все по порядку… Спокойно… Прежде всего… Я нашел еще одну тетрадь… в столе академика Климова… Это значит… Что это значит?.. Сундучок, тетради, письмо принадлежат Климову… Стоп!.. Убил своего сына?.. Плохо вяжется, но может быть… Допустим… И в то же время Климов во Вьетнаме… Так ли?.. Проверить, еще раз проверить… Если он там, то не убийца, если там, то — не Граф… Заколдованный лабиринт… Все надо выяснить заново…»

Кажется, ему удалось справиться с неожиданным нервным срывом. Он поднял глаза на притихшего у окна лейтенанта.

— Ты не сердись на меня, Воронцов.

— Что вы, что вы, я понимаю…

Куда уехала Глафира?.. Вероятнее всего, на дачу… Но почему тогда она забрала из шкафа все вещи, даже зимние?.. Уехала надолго… Или навсегда? Даже не дождалась своего родного брата?.. Родного? Тоже — вопрос… Но если она уехала с Графом, или Крестом, то, выходит, они потеряли интерес к сундучку?..

Этого быть не может… Остановиться у самой цели, когда позади такой кровавый путь?.. Нет, Крест еще нам представится… Просто он заблаговременно прячет свою сообщницу… А Бета? Зачем она куда-то повезла Глафиру?.. Пожалуй, тут все ясно. Та попросила, нужно, мол, срочно, выручи… Как тут откажешь, тем более соседке… Бета скоро приедет…

Сергей легко поднялся, точно сбросил, наконец, с плеч надоевший груз.

— Пойдемте отсюда, Воронцов!

Тот согласно кивнул, двинулся следом.

— Я догадываюсь, о чем вы размышляли, — сказал он, снова удобно устроившись на диване, — но разрешите и мне одну маленькую версийку добавить. Необычную, учтите…

— Конечно. Слушаю вас.

— Только обещайте, что не обидитесь. Примите ее хладнокровно как оперативник, а не как…

— Говорите!

Воронцов глянул на Сергея внимательно, точно желая удостовериться, что тот принял все его условия.

— Вы познакомились с Бетой после пропажи сундучка?

— Да.

— Она интересовалась делом об убийстве Стельмахов?

— Очень…

— Вы уверены, что тот человек, которого она называет своим отцом, действительно ее отец?

— Во всяком случае, так она мне сказала… — И тут до него дошло: — Ох, как вы круто повернули…

— Простите, вы обещали мне…

— Хорошо-хорошо, — согласился Сергей. — Что дальше?

— Дальше — вывод. Поймите, я не садист, но сейчас буду вынужден сказать нечто очень неприятное…

— Не надо. Я понял. Вы считаете, что она давно была знакома с Глафирой Николаевной, а может быть, и с этим Крестом… И нам уже не следует ждать возвращения ни Глафиры Николаевны, ни Беты… Так?

— Примерно. Но я не считаю, а высказываю предположение… Да и доказательств у меня пока нет.

— Как одну из версий я могу это принять, — спокойно заметил Сергей, — но поверить в это невозможно. В вашем предположении может быть и еще один любопытный вывод: Крест убрал женщин, значит, скоро сам явится сюда за сундучком…

— Я бы по-другому…

Но Воронцову не дал говорить телефонный звонок.

— Сереженька, очень волнуюсь, как ты там… — услышал Сергей, и добрая теплота затопила его, он даже опустился на стул расслабленно и облегченно. — Меня Глафира Николаевна попросила…

— Откуда ты звонишь?

— С кольцевой дороги… Алло, алло, Сереженька, я тебя не слышу… У меня только одна пятнашка… Алло…

— Куда ты едешь?

— Алло, алло, Сереженька… Я скоро вернусь, понял меня?.. Я скоро вернусь…

— Куда ты едешь? — крикнул в трубку Сергей, но в ответ посыпались короткие гудки…

— Вот так умирают версии, — назидательно произнес Сергей. Хотел добавить: «нелепые версии», но сдержался, чтобы не обижать парня.

— Да, звонок Беты кое-что меняет, — отозвался с дивана Воронцов, — Но связь неожиданно прервалась, и вы не узнали, где она находится…

— На кольцевой дороге.

— Колечко немалое…

— А ты когтистый, Воронцов!

Сергей придвинул к себе телефон, набрал номер.

— Да-а… — прозвучал отзыв угрюмо, гулко, как из берлоги.

— Скис, Пинкертон? Принимай новости. Мнимая Глафира Николаевна уехала, забрав все свои вещи.

— Не выдержали? — сердито упрекнул Потапыч. — Забрались в ее обиталище?

— Да. Но по моей инициативе… Бета позвонила с автомата у кольцевой дороги, сказала, что скоро вернется.

— Маловато.

— Что же поделаешь… У меня к тебе очень важный вопрос, Потапыч. Ты убежден, что Климов во Вьетнаме, а не в Москве?

— Как в том, что я разговариваю с тобой. При мне говорили с Ханоем… Есть сомнения?

— Я нашел еще одну тетрадь в его письменном столе… Такую же, какие были в сундучке…

— Вот черт! — воскликнул Потапыч. — Так Граф он или не Граф? Представляешь, предо мной лежит двадцать шесть дел на двадцать шесть бывших осужденных по кличке Граф. В возрасте от сорока до семидесяти лет. Никак не могу вычислить нашего… А вот о Кресте никаких сведений нет…

— Не вешай носа, Потапыч, — решил подбодрить его Сергей. — Будет в твоей отчетности стопроцентная раскрываемость.

— Смеешься? — не принял дружеской поддержки Потапыч. — Стопроцентная раскрываемость может быть только на острове, где живут трое. Один убил другого, а третий знает, кто убийца.

— Старо, Потапыч.

— Старо. Но успокаивает…

Из прихожей донесся мелодичный звонок.

— Кажется, к нам гость, — сказал Сергей.

— Слышу. Ни пуха вам…

Но это был Алябин.

Он вошел белозубый, с ямочками на холеных щеках и ровной серебристой волной на волосах. В его раскованных движениях была уверенность, даже легкая бравада, лишь глаза таили, но не могли скрыть застывшие искорки то ли тревоги, то ли интереса.

— Я к вашим услугам, друзья мои, — сказал он, кивнув и Сергею, и Воронцову.

Сергей провел его в комнату, предложил сесть.

— Это что, сундучок Николая Николаевича? — восхищенно спросил профессор.

— Да. Узнаете?

— Конечно. Злополучная пропажа, из-за которой нам всем здорово попало.

— И который унес уже пять человеческих жизней, — добавил Сергей.

— Что вы говорите? Какой ужас!

— Так вот в этом самом зловещем сундучке, — начал пояснять Сергей, — были обнаружены три странные тетради, четвертая такая же тетрадь находилась в письменном столе академика Климова. В них научные работы по математике… Очень прошу вас ознакомиться с ними хотя бы бегло и по возможности дать устное заключение. Нас интересует, какую ценность представляют эти работы, когда они написаны, ну, может быть, вы даже скажете, кто автор…

— Польщен, польщен доверием, — степенно произнес Алябин, придвигая к себе тетради. Теперь на лице его отражалась торжественная озабоченность: ему одному — никому больше — доверили открыть чрезвычайно важную тайну.

Он листал тетради долго, часа полтора, сначала восклицая: «Любопытно!.. Очень любопытно!», затем примолк, насупился. Захлопнув внезапно последнюю тетрадь, снял очки, устало потер пальцами переносицу и обратился к Сергею:

— Уважаемый Сергей Андреевич, вы представили мне для изучения нечто совершенно неожиданное… Я ошеломлен… Я потрясен… Но не обессудьте, пока я вынужден ответить на все ваши вопросы молчанием… Да-да, молчанием… Первые предположения столь абсурдны и дики, что мне совесть не позволяет делать окончательные выводы без должной проверки. Без консультации с коллегами…

Он подтянул к себе телефон, явно волнуясь, набирал номер.

— Ксаночка, а Гусев и Самохвалов у себя?.. А, совещание?.. Очень хорошо… Я через часик буду в институте… Если они раньше закончат, пусть меня подождут… Скажите, что дело срочности и важности чрезвычайной… Еще напомните мне, пожалуйста, до какого часа работает наша библиотека… Прекрасно, я успею…

Закончив телефонный разговор, он снова повернулся к Сергею:

— Скажите, мне будет позволено взять на время одну из этих тетрадей? Лучше вот эту, что найдена в столе Николая Николаевича…

— Позволим? — спросил Сергей Воронцова.

— Думаю, можно, — ответил тот, заинтригованный словами профессора.

Алябин встал, почтительно раскланялся. Но у дверей, словно что-то вспомнив, остановился.

— Еще раз прошу прощения, что пока ничего не могу сказать… Я и не подозревал, что встречусь с таким поразительным явлением… Знаете… — Было похоже, что он мучительно думает, чем бы оправдать свой отказ. — Знаете, какая страшная болезнь поразила наше российское общество? Чувство самосохранения… Каждый спрятался в скорлупу своего собственного «Эго» и сидит там, дрожит, творит втайне свое маленькое дельце… Произнесенные речи, написанные статьи — это надводные пузырьки, которые лопаются и пропадают бесследно… А свое главное каждый человек прячет в глубине… А что там, в глубине, никому неведомо. Так и здесь, — он поднял руку с тетрадью Климова, — только одни пузырьки… Поймите меня правильно, не осуждайте за уход от ответа. А болезнь эта, которую я назвал «чувство самосохранения», пострашнее проказы или СПИДа, поверьте мне…

Когда за Алябиным закрылась дверь, Воронцов недоуменно спросил:

— Что же он нашел в тетрадях?

— Не знаю, — холодно ответил Сергей, глянув на часы.

Заметив, куда был брошен настороженно-пристальный взгляд Сергея, Воронцов, чтобы отвлечь его, заговорил глубокомысленно, никому не адресуя свои слова:

— Самое противное в этой жизни — ждать. И обидно, что не ведаешь, кто придет первым: добрый человек или злой… Вот так всю жизнь — чего-то ждешь, ждешь… Так и складывается она из постоянного ожидания…

Но Сергей ничего не слышал. Новый прилив жаркого возбуждения охватил его, и мучительно терзал один-единственный вопрос: почему нет Беты?.. Любое суждение о ее соучастии отбрасывалось им сразу же как нелепое, дикое, абсурдное…

— Не надо так. Еще есть время. — Воронцов стоял рядом, рука его легла на плечо Сергея.

— Да, впереди целый вечер…

Жгучее раздражение от собственного бессилия, от непонимания происходящего, от изнуряющего ожидания мгновенно взъерошило, возбудило Сергея, толкая к немедленным действиям… Но он сознавал с досадой и стыдом, что не знает, как поступить, куда направить свою бунтующую энергию…

В памяти всплыл неясный, уже затухающий отзвук чего-то весомого, значительного, бегло мелькнувшего и пропавшего бесследно совсем недавно… Что это было? Сергей силился вспомнить и не мог…

«Это» всплыло неожиданно. Он схватил письмо Петра Трубецкого и начал быстро перебрасывать страницы.

— Послушайте, Воронцов! — возбужденно позвал Сергей. — Я прочту вам кое-что из этого письма. Вот: «Посылки твои и деньги я бедным раздавал. Мне они ни к чему, я привык жить в аскетизме. Крест же большой серебряный, что немой мальчишечка от тебя привез»… Подчеркиваю, Воронцов: «немой мальчишечка». «Немой», поняли?

— Вы думаете, что это тот самый Немой, которого вы привозили вчера?

— Не думаю, а уверен. Он — давняя «шестерка» Графа… У него жил Хрящ! Он должен знать Графа!.. Он должен знать Глафиру!.. Он должен знать Креста! Он должен знать, почему не возвращается Бета!.. Я еду к нему!

— Подождите! — остановил его Воронцов. — Это следует обсудить с Потаповым.

— Некогда обсуждать!

Но пока он втискивал тетради в нижний тайник сундучка, Воронцов дозвонился до своего шефа и после короткого разговора передал трубку Ильину.

— Сережа, ты можешь подождать до завтра? — устало спросил Потапыч.

— Нет. Еду сейчас. Мы с тобой и так слишком долго выжидали.

— Это верно. Но я не хотел бы тебя подвергать риску. Дело в том, что Немой оказался говорящим.

— Не понимаю…

— Он по нашему ведомству ни разу не проходил, поэтому никаких материалов на него у нас нет. А вот участковый сообщил про него много любопытного. Немой по воровской масти щипач, чистил карманы на вокзалах, в очередях. Попадался всегда на мелочах — отпускали. Потом его в армию призвали. Но он дезертировал. А чтоб от военного трибунала уйти, прикинулся глухонемым. Говорил, что оглушило взрывом снаряда. Так и провел врачей… Домой вернулся. Женился. Через год жена ушла. Она подтверждает, что он прикидывался глухонемым — до сих пор живет в страхе, боится трибунала… Получается, сам себе приговор вынес. Всю жизнь притворяется и дрожит…

— Короче, — поторопил его Сергей.

— Совсем кратко: я еду с тобой.

— Не надо. Ты — официальная власть, законным путем идти дольше… А мне надо быстро. Там Бета…

— Ясно — тебя не убедишь, — заключил Потапыч. — Тогда знай, что в ста метрах от дома Немого стоит черная «Волга». Там будут знать, что ты идешь к Немому… Да, забыл, передай Воронцову, что его последняя версия — пустышка.

— Это об отце Беты? — уточнил Сергей.

— Он и с тобой поделился? Ну и психолог. Ох, я ему при встрече… Да, об отце. Он чист. Так что, вероятно, не Бета увезла Глафиру, а Глафира Бету…

— Тем более мне надо спешить…

У самых дверей его остановил Воронцов.

— Извините. За эту версию… но ведь…

— Не вини себя. Мы должны все учитывать… — ответил Сергей, открывая дверь…

— И еще одно… — замялся Воронцов, — Сюда уже, наверное, никто не придет… Поэтому возьмите с собой. — Он протянул тетради Трубецкого, — Я думаю, вам без них могут не открыть дверь. А если что — у нас в запасе еще одна, которую взял профессор Алябин.

Сергей принял тетради, признательно глянув на лейтенанта.

— Спасибо, Воронцов. Я об этом не подумал…

29

Немой встретил его приторной улыбкой, которая, видимо, снималась с лица лишь большой бедой или глубокой озабоченностью. Приглашая Сергея купечески любезными движениями в свою комнату, обставленную ветхой мебелью, и усаживая на кривобокий стул подле старомодного, выпущенного, наверное, лет пятьдесят назад радиоприемника на толстых угловатых ножках, он дышал часто и взволнованно, как пес, заждавшийся хозяина. Подбежал к серванту, где треснутое стекло было заклеено полоской лейкопластыря, показал крючковатым, желтым от табака пальцем на чайную чашку — глянул в Сергеевы глаза подобострастно, потом на тонконогую рюмку с голубым ободком — опять полный надежды и признательности взгляд.

Но Сергей демонстративно отвернулся, потер рукой щеку, нарочно, чтобы скрыть от Немого движения губ, и сказал развязно, с грубой жестокостью, как говорили раздраженные паханы в зоне:

— Слушай, падло, не пяль свои беки. Я все про тебя знаю. Ты и слышишь, и говоришь!

Обернулся: на лице Немого цвела все та же по-идиотски счастливая улыбка. Неужели глух? Может, не об этом старике говорил участковый?.. Но решил продолжить тем же презрительным тоном:

— Ты что, сопляк, думаешь буду с тобой разводить толковище?! Мне нужен Граф. — Улыбка не гасла. Тогда Сергей с привычной небрежностью, как пачку сигарет, достал из кармана пистолет. — Ты что, меня за фраера держишь? Повторяю: мне нужен Граф! Считаю до пяти и стреляю. Раз…

Немой заюлил, задвигал губами. Играл выразительно, как профессиональный мим, и Сергей все понимал: я не слышу… Что вы от меня хотите? Зачем вы пришли ко мне? Вы, наверное, ошиблись… Сжальтесь над стариком…

— Два!

Сергей включил радио. Нет, не безмолвная часть интерьера — работает, услаждает глухаря! В комнату ворвалась опереточная музыка. Он усилил звучание, поднял пистолет и, почти не целясь, выстрелил в тонконогую рюмку. Она исчезла. На стекле серванта, рядом с куском лейкопластыря, появилась дырочка с мелкими густыми лучиками.

Гнусная улыбочка перестала жить, застыла, как на фотографии…

— Три! — крикнул Сергей и направил пистолет на Немого.

Секунда не пролетела, как тот рухнул на колени и заговорил, завопил сбивчиво:

— Нет… Нет… Нет… Я старый… Пожалейте… Не знаю никакого Графа.

Голос у старика оказался молодым и звонким, не огрубел от времени, от пьянства, от табака.

— Четыре! — прозвучало равнодушным приговор…

— Я позвоню… позвоню, — заторопился старик, обмахиваясь руками, как от налетевших пчел. Подбежал к полинявшему дивану, отбросил пышную подушечку, — оказывается, под ней, в самом уголке прятался серенький телефон.

Улыбка отпала, губы безвольно подергивались. Дрожали и пальцы. Все время опасливо поглядывал на Сергея: то ли выстрела боялся, то ли, что подойдет, подсмотрит набираемый номер.

Потом, прикрыв костлявой рукой подбородок, нос, часть трубки, он долго и жарко шептал что-то…

Сергей приглушил опереточную мелодию, сказал повелительно:

— Я хочу с ним говорить…

Не отрывая трубку от уха, Немой услужливо закивал. Теперь он выслушивал какие-то указания, трусливо поддакивая.

— Так… Так… Понятно… Так… Они хотят поговорить с вами… Так-так… Сейчас передаю.

Сергей подошел, отогнал движением пистолета Немого, подождал, пока тот не присел возле приемника.

— Здравствуйте, Граф. Я давно ищу встречи с вами.

— И я. Признаться, очень хотел бы вас увидеть, уважаемый Сергей Андреевич, — раздалось в ответ. — Но к вам, согласитесь, не подойдешь. Вас так старательно охраняют… А поговорить нам надо. У нас с вами много общего, мы бы поладили, уверен. Я, например, всегда к вашим услугам. Только прикажите…

— Бета у вас? — прервал его Сергей.

— Не беспокойтесь о ней. У нас, сидим, пьем чай, мило беседуем… Хотели вам позвонить, но передумали. Вы поймите нас: противно и оскорбительно говорить с любимым человеком по телефону, который прослушивается официальными органами… Приезжайте-ка лучше вы к нам. Славно посидим вчетвером за самоваром… Да, захватите с собой те тетрадки из сундучка, будьте любезны. Если вас не затруднит, конечно. Это роковые тетрадочки, скажу я вам. Они могут даровать славу и казнить смертельно…

Сергей сжался, казалось, в последнем, отчаянном усилии, пытаясь укротить рвущийся наружу гнев. Невыносим был этот омерзительно ’ мертвый голос, эта улыбка, опять повисшая на лице Немого, теперь уже злорадная, все предвидящая…

— Передайте ей трубку, пожалуйста…

— Конечно, конечно… Веточка, милая, тебя…

Болью пронзили его услышанные слова:

— Сереженька, милый, я…

И тут же прервал их, вторгся масляно-ледяной речитатив Графа:

— Мы все вас ждем, уважаемый Сергей Андреевич. С тетрадями. Кстати, где они, у вас дома?

— Нет. Со мной.

— С вами… Странно… Но я вам верю…

И короткие гудки прервали связь своей оскорбительной монотонностью.

Немой привстал, все так же злорадно улыбаясь:

— Идем?

— Да.

— Сначала покажите…

Сергей откинул полу пиджака, продемонстрировал выступающие на треть из кармана тетради.

— Чудненько… Идем! — К Немому вернулась прежняя доброжелательность.

Они вышли на лестничную площадку. Дед захлопнул дверь и стал спускаться вниз по ступеням. «Надеюсь, увидят ребята, не пустят нас», — подумал Сергей о тех, кто сидел в машине.

Но дед все предусмотрел… Он открыл ключом дверь квартиры первого этажа, прошел через крохотную прихожую в кухню и растворил окно.

— Лезьте первым, — сказал он тихо. — А мильтоновский тырхун с вертуном[70] пусть стоит, где стоял…

Сергей выпрыгнул из окна на зловонную мусорную кучу и двинулся, подталкиваемый дедом, меж двух кирпичных заборов во двор соседнего дома.

Путь продумал дед скрытный. Дворами, подъездами, узкими переулочками… Минут пять они сидели под лестницей какого-то старого дома: дед прислушивался, не идет ли кто следом, потом за трухлявым забором выкурили по сигарете. Наконец, пройдя вдоль стены многоэтажного дома к неприметной скамеечке, сели.

Дед заявил деловито:

— Рано пришли… Подождем… Надо, чтоб стемнело…

Сергей ни о чем не расспрашивал его, зная, что не получит нужного ответа.

Когда сумерки заползли во двор, а в окнах начали зажигаться огни, дед привстал, еще раз огляделся, медленно вертя головой, и толкнул Сергея.

— Пора… Тут рядом…

Но «рядом» оказалось совсем не то, что предполагал Сергей. Их ждали красные «Жигули». Дед произнес коротко, неожиданно твердо:

— Влезай!

За рулем спиной к Сергею неподвижно сидел человек. Видны были его прилизанные волосы да непомерно длинные уши.

— С Богом! Трогай! — теперь уже приказал дед.

Машина стала медленно выруливать к раскрытым воротам. Ветвистыми московскими улицами добрались до Белорусского вокзала и выехали на Ленинградский проспект. Миновали Сокол, помчались к Химкам, но неожиданно за мостом через Москву-реку машина свернула направо. Долго виляла по узким ухабистым дорожкам, пока не остановилась на маленькой полянке, окруженной безликими деревьями.

— Вылезай! — обрадованно выдохнул дед.

Сергей вышел из машины. Темнота поглотила все вокруг, только в одной стороне сквозь густые заросли видны были играющие на реке блики от недалеких городских огней.

Рядом вырос парень с длинными ушами — они четко прорисовывались в темноте.

— Тетрадки давай!

Сергей отступил на шаг.

— Я отдам их Графу.

Парень выругался. В руке его блеснул нож.

— Жизнь не дорога?.. Ну!

Обожгла мысль: здесь же, в Химках, нашли Хряща с раздробленным черепом. И Сергей нырнул вперед под правую руку ушастого парня, державшую нож, схватил ее чуть выше локтя, выпрямился и перебросил через спину уже беспомощную, тяжелей дышащую массу. Ушастый, перевернувшись в воздухе, грохнулся на землю, снизу донесся сдавленный протяжный стон.

— А со мной не хотите познакомиться?

Глаза привыкли к темноте: метрах в трех от Сергея коренасто высилась фигура точь-в-точь, как на рисунке Виталика: черный человек в агрессивной позе гориллы! Только под опущенной правой рукой не четыре точки, а силуэт пистолета…

Говорил спокойно-спокойно, будто за вечерним чаем:

— Зачем же так грубо?.. Ручки поднимите… Повыше… Хорошо… Немой, возьми у него волыну…

Сзади в карман пиджака Сергея скользнула рука. Вытащив пистолет, Немой ликующе захихикал.

— Увлеклись вы, дорогой приятель, — дружески, сочувственно сказал незнакомец. Нет, это был не Чугуев, внешность его, а голос — другой. — На нас выходить нельзя. Это опасно, смертельно опасно… Представляете, ваши соратники почти сорок лет, иногда два-три раза в год, начинают меня разыскивать, заводят папки под названием «Дело номер…». Но так и не знают, кто я, как выгляжу… А вы возомнили, что нет для вас закрытых дверей… Молодость… Наивность…

Его дружеский тон вселил в Сергея опасение: этот человек не сочувствовал, не сожалел, он наслаждался каждым произнесенным словом и не говорил, а урчал, как хищник, зажавший в когтистых лапах парализованную страхом жертву.

— Жаль, что меня не знают. Но что поделаешь, известность приносит или славу, или кладбищенское бесславие… Мне ни то, ни другое не подходит… Предпочитаю устно дарить визитные карточки своему очередному поклоннику, навсегда прощаясь с ним. Будем знакомы: Крест. Уверен, в ваших кругах эта кличка очень популярна… Когда мне было…

Но он не успел договорить. Чуть согнув ноги в коленях, спружинив, Сергей прыгнул вправо, упал и покатился сброшенным бревном к прибрежным кустам. Перекатывался быстро, пока не ударился о ствол дерева, поднялся и, превозмогая боль в боку, нырнул в заросли кустов.

Ночь взорвал запоздалый грохот выстрела. Где-то рядом озлобленной осой просвистела пуля. Сергей замер в ожидании, мгновения замелькали, понеслись, ощутимые, живые, но второго выстрела не последовало.

— Тащи фонарик! — заорал Крест.

Как эхо откликнулся испуганный дискант Немого:

— Кончать его надо…

— Не учи, глухарь, сам знаю…

Медленно, обливаясь потом и увязая в песке, пополз Сергей дальше, туда, где, казалось, кусты переплелись темной стеной. Метрах в десяти от него вспыхнул фонарик. Было видно сквозь ветви, как светлый круг пытливо высвечивает, ощупывает все, что скрывала ночь, постепенно удаляясь. Сергей остановился, сел на песке, широко раскинув ноги. Дыхание выровнялось, поутихла боль в боку, лишь угнетала внезапно нахлынувшая испарина — по лицу противно скользили капли пота, рубашка приклеилась к телу. «Поищите, поищите меня, следопыты, а пока я немножко отдохну… Только далеко не уходите, вы мне тоже нужны…» Сергей понимал, что без Немого ему не выйти на Графа. А выходить надо. Там Бета…

Нетерпеливая внутренняя энергия подняла его, и он, крадучись, двинулся обратно. Осторожно раздвинул густой куст, знакомый куст, за который нырнул после того, как ударился о дерево. Никого. Лишь забытая машина маслянисто поблескивала в ночи. Видимо, они рыщут по берегу…

Толстые тетради оттягивали полу пиджака. Неподалеку от машины темнел осевший в песок деревянный ящик. Сергей потянул его за трухлявый липкий угол: ящик податливо выполз и осел, скрыв под собой тетради.

Все еще не решив, что делать дальше, обошел машину, хотел открыть дверцу, но что-то остановило его, насторожило — то ли шорох потревоженного песка, то ли чье-то затаенное дыхание. Обернулся. В этот миг на голову обрушился ослепляющий удар и нестерпимо горячий поток унес его в кромешную тьму, ту самую бесконечную, которая однажды поглощает каждое живое существо. Но он выплыл, неосознанно перед глазами закачались неясные тени, потом почувствован, что его трясут за лацканы пиджака, а из овального отверстия над ним вырывается зловонный запах гнилых зубов. Наконец услышал:

— Где тетрадки? Говори, где тетрадки? Убью, падаль!

Подумал, будто о чем-то далеком, постороннем: «Не убьет… Нет тетрадей…»

Рука сама взлетела, но не ударила, а притронулась пальцами к щеке, чуть выше смердящего рта.

— Оклемался, сука!

Ушастый пнул его ботинком.

— Скажешь где, скажешь!..

Второй, третий удар… Странно, он видел, но ничего не ощущал, колени сами прижались к животу в инстинктивной защите.

Первая ясная, отчаянная мысль. «А ведь покалечит…» — озлобила, придала силы. Он стремительно выбросил ноги вперед, прицелившись в пах ушастого… Взмахнув руками, тот упал навзничь, заелозил по песку…

Попал! Дрожащим от слабости телом он навалился на него. Пальцы еще не слушались, но автоматически сработал навык — старым милицейским приемом заломил его руку за спину держал, держал ее, пока не завыл ушастый.

— Пусти… Бо-ольно…

Сергей не отпускал, но чувствовал, задыхаясь от напряжения, что долго не удержит. Локоть его уперся в жесткий предмет. Чуть изменив положение тела, он вытащил из песка кривой обрубок водопроводной трубы… «Так вот чем ты меня…» Теперь кривая труба опустилась на голову ушастого, и тот затих, уткнувшись лицом вниз.

Не было возбужденной радости, не было облегченного удовлетворения. Наоборот, безразличие, апатия, усталость расслабили Сергея. Ему захотелось свалиться тут же рядом на мягкий песок и полежать, ни о чем не думая… Только бы жар в голове унять…

С берега донесся голос. Возвращаются! Сергей сорвал с брюк ушастого тонкий матерчатый ремень и, связав за спиной его руки, отбежал, пошатываясь.

Из-за машины полыхнул светом фонарик.

— Как ты, Витек?

Белый круг скользнул по песку, по щелястому ящику, остановился на неподвижной фигуре ушастого.

— Глухарь, смотри что с Витькой!.. Он здесь был!.. Ну гаденыш!..

Крест по-медвежьи ринулся сквозь кусты.

Согнувшись, касаясь пальцами песка, Сергей спешил за ним. У кряжистого дерева остановился, прижался плечом к его щербатой коре.

Белый круг фонаря суетно метался. То он высматривал что-то внизу, то взлетал вверх, освещая кроны деревьев, то устремлялся вдаль, слабея и рассеиваясь в пространстве.

Сергей терпеливо ждал, будучи уверен, как охотник, знающий повадки опасного зверя, что Крест возвратится прежней тропой, мимо кряжистого дерева.

Вскоре свет действительно вспыхнул близко-близко, потом сжался, уперся небольшим метровым овалом в песок и, нервно подрагивая, пополз к дереву, застыл у подножия. Может быть, Крест догадался, что он здесь, и ждал, пытаясь уловить какой-нибудь звук или нечаянное движение? Но светлое пятно качнулось и ощутимо проползло рядом, заглянув вправо, влево, как верная, старательная ищейка. За ним, измученно переваливаясь с ноги на ногу, следовал хозяин, приподняв руку, словно держал тянувший его поводок… Выступил профиль: острый, чуть приподнятый нос и срезанный подбородок… Развернулась прямая спина с широченными, мощными плечами.

Пора! Сергей выпрыгнул из своей засады и ребром ладони жестко, как топором, рубанул сбоку по шее. Атака была настолько неожиданна, что Крест сначала, повернув голову, глянул как бы удивленно на Сергея, затем, неестественно изогнулся и грузно осел на колени. Не теряя время, Сергей резко, до хруста согнул его запястье, пальцы сами раздвинулись, выпустили пистолет. Второй, точно такой же, системы Макарова, оказался в кармане куртки.

Но в огромном повергнутом теле все еще таилась нерастраченная мощь. Это Сергей осознал, получив ответный удар под ребра, остановивший дыхание. Он отскочил к дереву, глубоко, с усилием вдохнул воздух и, рванувшись вперед, казалось, вложил все свои силы в короткий апперкот. Лязгнули зубы, Крест глухо замычал.

Надо было спешить, пока он не пришел в себя.

Ушастый сидел понуро, прислонившись к дереву, — его нечего было опасаться. Над ним склонился Немой.

— Едем к Графу! — крикнул Сергей, ткнув пистолетом в спину. Другой рукой он вытащил из-под ящика тетради.

— Нет-нет! — закричал Немой и воздел кверху руки, моля о пощаде.

Грохот выстрела и пуля, вздыбив песок у ботинка Немого, словно лишили его воли.

— Едем!

— Да… — Он покорно, ссутулившись, пошел к машине.

— Сядешь за руль?

— Да…

Сергей втиснулся на заднее сиденье.

Только теперь он заметил, что начало светать. Ушастый равнодушным, невидящим взглядом проводил убегавшую машину.

30

Миновав поворот на Шереметьевский аэропорт, Немой свернул на обочину и остановил машину.

— Там телефон… — сказал он понуро.

— Ну и что? — не понял Сергей.

— Позвонить надо… Не могу так… Не могу…

Они вышли из машины. Немой поднялся в телефонную будку, Сергей встал у приоткрытой двери.

Трясущимися пальцами Немой вставил монету, стал набирать номер. Услышав ответ, произнес тихо, униженно:

— Здравствуйте… Не разбудил вас?.. Простите уж… Тут дело такое… Едем к вам… с этим… с Ильиным… Нам он не дал тетрадки, как ни просили… Что?.. Да чуть-чуть помяли… Простите уж… Что-что?.. Да я ж, как лучше… миром хотел, а дядюшка Цан… Что?.. — Он замолк, плотнее, всей ладонью прижал к уху трубку, с минуту слушал, жалко и печально улыбаясь, только губы выдыхали повинно: — Простите уж, простите… — Потом сказал чуть смелее: — Да ничего он, здоров… Тут стоит, возле меня… даю…

Немой протянул Сергею трубку, горестно покачав головой, словно получил сообщение о своей скорой кончине.

— Дорогой Сергей Андреевич, — раздался знакомый безучастный голос. — Приношу свои глубочайшие извинения за своих нерадивых помощников… Они не поняли меня… Вознамерились отличиться. Но я рад, безмерно рад, что все окончилось благополучно. Приезжайте, мы ждем вас с нетерпением… И не смущайтесь, что час ранний…

Дальнейший путь оказался недолгим, но мучительным для Сергея: в голове гулко пылал огонь, бился о черепную коробку. Он сидел, сцепив зубы, закрыв глаза и раскачиваясь, как игрушечный болванчик, чтобы хоть немного унять бушующее пламя.

— Приехали! — легонько тронул его Немой. Сергей и не почувствовал, что остановилась машина.

Разномастные изгороди, заборы, плетни, а за ними укутанные зеленью дома. Уже наступило утро, прохладное, тихо-сонное. Над горизонтом открылась серо-голубая полоска, темные тучи нехотя уползли, уступая место еще далекому солнцу.

Сергей расставил ноги, чтобы увереннее, тверже стоять на странно покачивающейся дороге. Правая рука сжимала пистолет в кармане. Левой он достал пачку сигарет, вытянул одну губами… Неожиданно щелкнула зажигалка и зыбкий огонек приблизился к кончику сигареты. Прикурил, затянулся и только потом повернул голову. Рядом с ним стоял высокий пожилой человек. Первое впечатление: священнослужитель в цивильном костюме. Черная, окладистая с редкой проседью борода, мягкие, но упрямо сжатые губы, прямой нос и умные, пытливо-ироничные глаза. Иконописное лицо слегка огрублял небольшой рваный шрам внизу, на левой щеке, он выползал из бороды, как разлапистый паук…

Граф (а это, несомненно, был он) внимательно оглядел Сергея. В его глазах постепенно угасли иронические искорки, лицо стало приветливым, открытым.

— Бог ты мой! Какой у вас вид, Сергей Андреевич! — Паук на щеке стал суетливо перебирать ножками. — Пойдемте скорее в дом! — Не оборачиваясь, сердито бросил Немому: — А где эти? Где твои энтузиасты, спрашиваю?!

Немой опустил голову.

— Там… у реки…

— Отправляйся за ними! И ждите меня здесь, в машине.

На пороге их встретила Глафира Николаевна. Она была какая-то обновленная, помолодевшая, в синем костюме спортивного покроя. Увидела Сергея и ахнула, сжав на груди руки.

— Сергей Андреевич, а у вас кровь на волосах, на костюме…

Но Сергей остановился перед ней («что за чертовщина, и дом покачивается!»), сказал настойчиво:

— Сначала я хочу видеть Бету…

И Глафира Николаевна, и дверь за ней, и стоящий в глубине комнаты столик с цветами потеряли очертания, поплыли куда-то в сторону, завертелись, удаляясь в нахлынувшем облаке.

Очнулся он на кровати. Потрогал голову. Перевязана. Внизу плечики стула держали его пиджак. А на столике возле вазы с цветами лежали рядышком два пистолета системы Макарова.

— Все миновало, слава Богу! — заговорила обрадованно Глафира Николаевна. — Рана, конечно, большая, но кость не затронута… Это уже хорошо… Скоро приедет Веточка и сделает вам настоящую перевязку…

— Где она? — настойчиво потребовал Сергей.

— Да тут оказия такая вышла. Сосед наш крышу чинил и свалился, прямо головой вниз… Разбился сильно, в беспамятстве был… Граф позвонил в райбольницу, а там ответили: все машины в разъезде. Тогда он мне в город, посоветоваться… А я из окна увидела Бету… Вот, думаю, и машина, и врач… Она, добрая душа, согласилась поехать… Так мы здесь и оказались… Сейчас она повезла соседа в райбольницу… Скоро вернется…

Все выглядело логично, правдиво, но, вспомнив оборванную фразу: «Сереженька, милый, я…», он все-таки спросил:

— Почему же она не стала говорить со мной по телефону?

— Как не стала говорить? — поразилась Глафира Николаевна. — Говорила… Вот как все было. Перебинтовав соседа, она заглянула к нам, точнее порасспросить, как до больницы доехать… Тут вы звоните… Когда Граф передал ей трубку, в окно кто-то крикнул: «Быстрее, он умирает!» Ну, она и побежала, не договорив… Да не волнуйтесь, вам надо сейчас тихонько полежать… Приедет она скоро… А я пока чайку приготовлю…

И это прозвучало убедительно. Что ж, подождем, успокоил себя Сергей.

В это время Граф, молча стоявший у двери, перенес стул к кровати, сел и сказал своим отвратительно ровным голосом:

— Пока Катюша готовит чаек, мы побеседуем, не возражаете?

— Катюша? — переспросил Сергей.

— Да, для меня — Катюша. Вы называйте ее, как привыкли, Глафира Николаевна. — Он отвел взгляд в сторону, — Еще раз приношу свои глубочайшие извинения за то…

— За то, что не прикончили, — сухо резанул Сергей.

— Бог с вами, любезнейший. Не надо так плохо думать обо мне. Они будут наказаны, уверяю вас. — Граф погладил ладонью шелковистую бороду, посмотрел на Сергея. В глазах его застыло сострадание. — Поверьте, я и раньше был о вас высокого мнения. Катюша мне рассказывала… А сейчас просто восхищен. Вы, пожалуй, первый, кто разыскал меня без моего желания. Никому такое не удавалось. Это делает вам честь… Неужели такого человека я смогу обмануть, предать, позволить безнаказанно надругаться над ним?..

Сергей не отвечал, не хотелось говорить. Голова болезненно гудела. Отяжелевшее от слабости тело желало одного — покоя.

— Не верите? Или считаете, что нельзя верить человеку, который вещает таким замогильным голосом? Да, к нему нелегко привыкнуть… Была тюрьма, был диагноз: рак горла. Катюша переслала мне три очень дорогих кольца. Одно — начальнику колонии. Другое — главному врачу якутской больницы. Сделал операцию очень хороший хирург — ему третье кольцо, и вставил вместо горла какую-то трубку… Так что, не обессудьте…

Сергею захотелось встать: только сейчас он увидел, что лежит в ботинках…

— Запачкаю, — сказал, чуть приподнявшись.

— Лежите, лежите, — положил Граф руку ему на плечо — это белье нам уже не понадобится… Уезжаем. Надолго. Навсегда… Так вы готовы меня выслушать?

Тронув ладонью гудящую голову, Сергей кивнул в знак согласия. Взгляд Графа был сочувственным, понимающим.

— Мы с вами собрались по великой беде… — Он помедлил, чтобы придать значительность этой фразе. Паук на щеке замер в настороженном ожидании, и вдруг задрожал, побежал нетерпеливо. — Во все времена ценили крестьянина, который давал людям хлеб, рабочего, который строил дома и шил одежду. А вот элиту общества, его, так сказать, разум всегда люто презирали… Называли гнилой, вшивой, занюханной, антинародной… И травили злорадно. За то, что была разумнее, за то, что виделадальше… Вспомните, как поступили с Витте, со Сперанским, со Столыпиным. Умница Чаадаев так и не был замечен современниками, его даже не поняли те, кто о нем писал. Не признали философию Владимира Соловьева, поэзию Тютчева, холодное официальное признание окружало Льва Толстого и Александра Пушкина…

Нудный, долгий, как гудок, голос Графа уже не вызывал у Сергея раздражения. Зато в его словах, в выражении лица, во взгляде слышалось и отражалось глубоко встревоженное чувство.

— Я учился жить у этих гениев… Но им создали все условия для изощренных страданий. Результаты были трагичными… Остались лишь наследники, очень мало получившие в наследство… Один из них — я, сын отвергнутого миром математика, другой — вы, сын талантливого сыщика.

— Однако вы хорошо осведомлены, — заметил Сергей, теперь уже внимательно слушавший Графа.

Граф обиженно сжал губы.

— Знать все и про всех мое давнее увлечение. Оно мне очень способствует в делах…

Вошла Глафира Николаевна. Принесла на жестяном подносе три больших чашки крепкого чая. Одну передала Сергею, вторую — Графу, а третью взяла сама и по-хозяйски опустилась в кресло, предварительно погладив рукой сзади строгую синюю юбку.

— Попейте. Взбодритесь, — пригласила с незнакомой Сергею сердечной заботливостью. — Время-то сейчас для мира и согласия. Все добрые и недобрые люди спят… — Посмотрев в приоткрытое окно, с материнской тревогой добавила: — Что-то Веточка задерживается…

На стене второй, меньшей комнаты висели старинные часы в деревянном резном обрамлении. Они показывали половину четвертого… И снова легкое недоверие, ощущение недоброго коснулось Сергея. Не свойственная той Глафире Николаевне, которую знал Сергей, взволнованная заботливость, и настойчивая доброжелательность Графа, казалось, умышленно расслабляли, успокаивали его, уводили от чего-то напряженно-гнетущего, готового в любой миг взорваться громом.

Приняв чашку чая, Сергей опустил ноги на пол, с усилием поднялся на кровати. Теперь он увидел под старинными часами два массивных чемодана, на них туго набитая дорожная сумка. Ему припомнилось сказанное Графом: «Уезжаем надолго, навсегда…» Почему уезжают?.. Куда?..

Пьянящая слабость усыпляла Сергея. Он сидел, безвольно ссутулившись и напряженно слушал Графа. Странно, но именно эти ритмичные, как удары метронома, слова поддерживали, даже чуть бодрили его: замолкнет сейчас Граф — и он упадет на кровать обессиленный…

— Доктор Чартковский провел эксперимент на крысах и получил ошеломляющий результат. Оказывается, крысенок, отлученный от матери всего лишь на час сразу после появления на свет, вырастает неизбежно обреченным на одиночество, он сторонится, презирает своих сородичей. И я после своего инкубаторного образования отверг родное Отечество. Я не мог уже принять его таким, каким оно было. Мы стали социально несовместимы… Вы слушаете меня, Сергей Андреевич?

— С интересом, — признался Сергей, не представляя, к чему приведут рассуждения Графа.

— Заметьте, — продолжал Граф, — общество отторгло и весь род Ильиных, ваш род, Сергей Андреевич. Сильнее всех пострадал ваш отец. Он честно воевал с нами, его, говорят, даже воры уважали за справедливость. А вы знаете, что стало с тем, кто убил его?

— Приговорили к расстрелу…

— Верно. Но об убийце позже. Сначала о заказчике. Он был солидным руководителем Совмина СССР. Все милицейское начальство с дрожью входило к нему в кабинет. Но никто не знал, кто щедро кормил, одевал его, даже покупал дачи, давал тысячи долларов перед поездками за границу… Слышали о могущественном воре в законе Стервятнике? Он до меня господствовал в Москве…

— Что-то смутно припоминаю…

— Плохо вас обучали в милицейской школе. О таких людях надо знать все… Так вот, ваш отец узнал, у кого на содержании находится ответственный работник Совмина, и сумел добыть вот эти расписки…

Граф протянул пухлую пачку синеватых листков. Все начинались, «Получил…» и завершались подписью «Т. Гаврилов»…

— Когда это стало известно совминовскому Иуде, то он упал на колени перед Стервятником: «Помоги, спаси! Гибнет карьера, семья!» Тот нашел человека. Но потребовал другую расписку. Читайте!

На таком же синеватом листке нервно застыли буквы: «В случае ликвидации Ильина А. Н. обещаю после суда полную свободу исполнителю. Т. Гаврилов».

— И все-таки «исполнителя» расстреляли, — сказал Сергей.

— Нет, — даже в ровном голосе Графа пробилось удовлетворение. — Выпустили из тюрьмы через три месяца… Опять не верите? Тогда советую покопаться в архивах… Там все должно быть. Во-вторых, могу вам дать адрес заказчика. Он и сейчас живет в полном довольстве. Гаврилова вы найдете в роскошном дачном особняке под Малаховкой… Обеспечен на две жизни…

— Как у вас оказались эти расписки? — спросил Сергей.

— По случаю. Стервятник перед смертью завещал…

— А убийца где?

— Убийца? — Граф прикусил нижнюю губу, задумался. Паук на щеке вытянул передние ножки, ожидая. — Скажу. Но сначала еще об одной несправедливости. Сколько ваша безответная, скромная мама обивала пороги московских властей? Ей все-таки отказали в пенсии…

— Вы собрали солидное досье на Ильиных, — заметил Сергей.

— Какое там досье… об этом всем известно, — невинно ответил Граф и глянул на часы с видом человека, которого ждут другие заботы. — Не буду говорить, как поступили с вами алчные и завистливые людишки — ваши коллеги, какой лицемерной была встреча через год, когда Коробов вытянул вас из зоны… Многое можно вспомнить… А вы… — Граф помолчал, в глазах его отразилось глубокое огорчение. — А вы… Утратили родовую гордость? Отбросили, как старую одежду, чувство собственного достоинства?.. Нет, зная вас, я этому никогда не поверю… И все же не могу объяснить себе, почему вы снова принимаете дома этих скудоумных чиновников в погонах, верите им, когда они льстиво гнут спины: «Сереженька, мы тебя очень любим, помоги!» Они же тем самым отказывают вам в праве на обиду… А вы помогаете им… Ради чего?..

Паук на щеке Графа застыл, затаился, словно тоже понял, что наступила кульминация беседы. Уже в самом вопросе наметилось предложение к деловому примирению, до чего многоопытный хозяин снисходил, похоже, крайне редко, вынужденно.

Сергей не спешил с ответом. Прислушался к бурному и жаркому приливу в голове, на несколько секунд закрыл глаза, пытаясь укротить прилив, сосредоточиться… Заговорил вполголоса, неторопливо, старательно выстраивая фразы:

— Сумрачно и грустно вы все излагаете. В ваших словах налет прямо-таки мировой тоски и скорби… Не помню кто, но красиво сказал: «Вместо того чтобы ругать тьму, лучше зажечь хотя бы одну свечу».

— Да, красиво, — тут же откликнулся Граф. — С этой свечой в руках мой отец прошел до могилы… А тьма не рассеялась…

Граф энергично взмахнул рукой, как бы предавая все это забвению.

— Законы от Ману, прародителя людей и основателя индийского государства, до наших дней — всего лишь надежное средство сильных держать в руках огромную массу слабых, и — что самое кощунственное! — выпалывать, изымать из этой массы неординарных, мыслящих людей… Их теперь единички на белом свете, и они уже никогда не смогут противостоять тупой мощи закона… Как вы… Как я… Разрозненные, разбросанные по всему свету… Даже мы с вами оказались по разные стороны барьера… А нам бы объединиться, не преследовать, не травить друг друга…

Граф глянул на часы, устало поднялся.

— У меня к вам просьба, как к собрату по великой беде… Осталась еще одна тетрадочка… Верните ее мне, пожалуйста…

— Зачем вам тетради?

— Обещал одному человеку… Он очень много сделал для меня… Так исполните мою просьбу?

Сергей понял, что беседа близка к завершению… А Бета… Впервые леденящее сомнение будто отрезвило его, даже голову перестал терзать гудящий жар… Им очень нужны эти тетради, все тетради. Ради них все шло в ход — и угрозы, и шантаж, и убийства, наконец, похищение Беты, чтобы заманить его… Теперь он в их руках. Но они уже знают, проверили, что физическое давление здесь не поможет, и решили приблизить, разжалобить его состраданием и духовным родством… Впрочем, неизвестно, как все повернется дальше… Только не спешить, не спешить с ответами, затягивать разговор, чтобы не я, а он начал нервничать.

— Но это же тетради вашего отца. Я прочитал его письмо… — Во взгляде Графа мелькнуло беспокойство… — Вы не боитесь, что тот человек, который много для вас сделал, использует работы вашего отца в своих интересах?

— Предположим, так и случится! — воскликнул Граф. — Но, согласитесь, что это лучше, чем кануть в безвестность… Пусть сначала псевдоним, не имеет значения, — но со временем все прояснится, и имя математика Трубецкого всплывет из общего зловония… О нем узнают… — Видимо, устыдившись несвойственной ему патетики, Граф вяло, виновато улыбнулся и, опустив голову, спросил: — А вас, я вижу, это очень заботит?..

— Как и вас, — ответил Сергей, — Но если иметь в виду мой профессиональный интерес, то, пожалуй, даже больше: я смогу определить мотив совершенных преступлений и, может быть, найти убийцу…

Граф поднялся, расправил плечи, как будто очень долго и неудобно сидел, повернулся к Сергею.

— Не надо искать. Это организовал я… Но в моих планах и действиях не было крови. Исполнителем оказался человек, у которого личный мартиролог, пожалуй, длиннее римского…

В разговор неожиданно вступила Глафира Николаевна. Сергей сразу почувствовал: тот же голос, но совсем другая интонация, другая стилистика речи. Ничего не сохранилось в ней от прежней униженной селянки.

— Мы с вами больше не увидимся, Сергей Андреевич, — мягко сказала она. — Вы нам очень симпатичны. Поэтому частичку правды я вам открою. Тот человек должен был усыпить Стельмаха и взять один журнал… Не сдержался… Я хотела отстранить его от дела, но он клялся, божился, что больше такого не повторит… Потом, как вы знаете, случился ряд печальных происшествий… А сегодня с вами… Как он там оказался — для меня загадка… Вот, собственно, и все, что я могу вам раскрыть…

— Во всем виноват Крест? — то ли спросил Сергей, то ли поставил точку.

— Я не хотела бы называть имена наших помощников, — вежливо промолвила Глафира Николаевна. — Мы обычно сами наказываем их… Давайте завершать беседу. Бета здесь, простите, мы вас обманули… Сейчас забираем ее, вас и едем за четвертой тетрадкой. Согласны?

— Но ее у меня нет, — ответил Сергей.

— Как нет? Где же она? В руках официальных властей? Или у вас только те, что были в сундучке, а четвертую вы не нашли?..

— Здесь те, что были в сундучке…

Граф растерянно глянул на Глафиру Николаевну, спросил почти шепотом:

— Как поступим, Катюша?

— Ты у меня спрашиваешь? — откликнулась она. — До сих пор этот вопрос я задавала тебе, и ты всегда знал, что делать… Выходит, четвертую Николаша хорошо припрятал…

В дверном проеме вырос Немой, подобострастный, как лакей.

— Мы приехали.

За его спиной, зажав во рту сигарету, нервно чиркал зажигалкой Крест. Наконец, между острой мефистофельской бородкой и угловатым носом зажигалки вспорхнул огонек. Прикуривая сигарету, Крест бросил зверино-мстительный взгляд на Сергея, освещенное лицо его было удивительно похоже на чугуевское, хотя на лбу, под глазами уже заметно смазался грим.

— Дядюшка Цан, — приказал Граф, — подождите нас в машине. Скоро поедем…

Крест исчез, оставив облако дыма. На его месте возник длинноухий блондин, бледный, испуганный, злой. Граф повернулся к нему:

— Вы еще живы, лихой сын Моисеев? Очень хотелось бы знать, из каких древних могил выкопали вас мои перезревшие соратники…

Сухой диктаторский тон Графа, казалось, предрекал ему скорую смерть. Но он явно не улавливал этого, зато фигура стоявшего поодаль Немого отражала раскаяние и покорное согласие принять любую казнь — руки бессильно висели вдоль тела, голова ткнулась подбородком в грудь.

— Как же мне вас отблагодарить, рыцари бумажных кинжалов? Произвести в королевские мушкетеры или рекомендовать сторожами на городскую свалку?.. Ну-с, что молчите? — Он осмотрел каждого внимательно, как осматривают специалисты новые музейные редкости, а в глазах его плясали веселые огоньки. — Ладно, я вас прощаю. Но прежде, чем вернуться в свою покинутую могилу, проводите его в подвал.

Оба закивали обрадованно.

— Где Бета? — в вопросе Сергея звучал решительный вызов.

— Она здесь, — повернулся к нему Граф. — Простите меня, старого грешника, что сделал ее приманкой. Но я верил, что вы пробьетесь к ней, и у нас с вами будет возможность поговорить без свидетелей…

Граф нагнулся, потянул на себя голубой ковер, прикрывавший угол комнаты. Под ковром оказалась квадратная двустворчатая дверца подвала. Откинув каждую из них поочередно за овальные скобы, он распрямился, обратил лицо к Сергею:

— Это все, что сохранилось от усадьбы моего отца, уважаемый Сергей Андреевич. Винный погреб. Прошу вас, почтите его своим посещением… Не серчайте, предосторожность отличает любое разумное существо… А я не исключение…

31

В подвал вели стертые каменные ступени, освещенные тусклой электрической лампой.

Когда Сергей сошел на твердый цементный пол подвала и сверху с грохотом захлопнулись створки люка, из темноты метнулась к нему Бета, как серая призрачная тень, прильнула дрожащим телом. Он услышал ее торопливый, всхлипывающий голос:

— Здесь так страшно!.. Я боюсь, очень боюсь, Сережа. — Она была оглушена непривычным одиночеством. В ее блестящих влажных глазах вспыхнул испуг, — Что с тобой? Тебя били? Тебе больно? Тебе очень больно?..

Сергей бережно обнял ее, поцеловал в лоб в приливе благодарной нежности. Как быстро ее ужас от одиночества в мрачном подвале, от чувства полной непреодолимости — глухой свет лампочки и тревожно-мрачные стены подземелья могут погасить любую, самую смелую надежду — сменился беззаветной готовностью оказать ему помощь, защитить… Его поразило удивительное женское умение растворяться в другом…

— За ржавый гвоздь зацепился, — ответил он, стараясь придать голосу беспечность.

— Не обманывай меня. Я же врач… Вижу, какой ты… И кровь свежая…

— Пожалуйста, Бета, не будем об этом.

Она осторожно провела ладонью по бинту и снова заговорила быстро-быстро:

— Я ничего не сказала… Они требовали, угрожали… Я только говорила: не видела никаких тетрадей… Они не поверили… Сюда столкнули…

— Ты умница… Не бойся, все будет хорошо.

Сергей огляделся: их окружал притаившийся настороженный полумрак. Все было пропитано сыростью и безнадежностью. Лампочка высвечивала лишь одну ближнюю стену, густо покрытую толстой неровной завесой черной плесени. Зловещие космы ее свисали и с потолка, до них можно было дотянуться. Он увидел, что и на внутренней стороне захлопнувшихся створок подвала есть две массивные скобы.

— Попробуем на всякий случай закрыться, — шепнул он, взяв лежащее в углу сучковатое, покрытое той же черной плесенью полено, поднялся по ступеням, продел в ушки скобы.

Сойдя вниз, пошел вдоль слабо освещенной стены, и тут же чуть не упал, споткнувшись. Пригляделся, напрягая зрение. Под слоем плесени проступали округлые, как дуги, подставки для винных бочек. Их было много, они уходили во мрак. Осторожно, трогая ботинками пол, двинулся дальше.

— Сергей, — приглушенно вскрикнула Бета, — не ходи далеко, я тебя не вижу.

Она сидела на нижней каменной ступени, сжавшись, охватив руками плечи, стараясь защититься от промозглой сырости подвала и подавить в себе безысходное отчаяние. От ее ног вела в сторону узкая светлая тропка, на ней не было черной плесени.

— Не надо бояться. Мы постараемся уйти пораньше. Видишь, там стояли винные бочки, не могли же их вкатывать по ступеням. Здесь должен быть другой вход, более широкий. Я сейчас вернусь…

— Быстрее, — с мольбой попросила она.

Но тропка через девять шагов уперлась в стену. Сюда добирался слабый, приглушенный свет, под черной плесенью смутно обозначалась кирпичная кладка.

Было непонятно: тропинка прямо-таки вползла под эту стену чуть сбоку. Легкая плесень везде — на потолке, на полу, на кирпичной кладке и никакой плесени на вытоптанной тропе. Значит, стена выложена позже? Если кто-то шагал по этому подземелью от лестницы сюда и обратно, то, во-первых, почему он выбрал именно этот путь, во-вторых, почему не разворачивался так круто назад, не описывал полукруг, как обычно делают во время прогулок…

Сергей нагнулся, хотел просунуть руку в едва угадываемую щель между основанием стены и тропки, но тело вдруг наполнилось свинцовой болезненной тяжестью, голова запрокинулась, и он медленно сполз, прижимаясь плечом к стене. Ему даже показалось, что стена податливо отошла, скрипнув чем-то ржавым. Посидел обессиленный, подождал, пока не испарилась мутная, клубящаяся тяжесть. Вверху раздался встревоженный шепот Беты:

— Что с тобой, Сергей? Тебе плохо?

— Нет, ничего… — ответил он. — Стену исследую… Смотри, куда уходит дорожка…

Бета подошла, опустилась рядом с ним.

— Странно… Здесь щель огромная… Знаешь, под всей стеной… А в центре — железная палка…

— Надави на стену.

Бета поднялась, протянула вперед руки, фигура ее напряглась в усилии, точно она толкала застрявшую в грязи машину.

Стена снова заметно поддалась, отозвавшись ржавым скрежетом.

— С той стороны закрыто, — решил Сергей.

Он уже поднялся, стоял рядом с Бетой, ощупывая ладонями холодные влажные кирпичи. У самого угла один из кирпичей был слегка выдвинут. Сергей потянул его на себя, кирпич слегка вышел из ряда, отодвинув темную прямоугольную пустоту. Просунув в этот квадрат руку, он нащупал ослизшую металлическую пластинку. Толкнул ее, потянул на себя — не поддается. Поднял вверх и чуть не провалился в плотную черноту, стена вдруг сошла с места и легко, беззвучно развернулась на невидимой оси, образовав два черных квадрата входа. Дорожка уходила в темень.

Бета зашептала ему в самое ухо, точно боясь вспугнуть неведомые призраки, таящиеся впереди, во мраке.

— Что там?..

— Сейчас узнаем.

Сергей нерешительно шагнул в темноту, поднял руку и обнаружил сверху слева на внутренней стене острый железный крюк, на котором лежала пластина. Дальше рука наткнулась на выступ, — похоже, выключатель. Вспыхнувший свет яркой лампы осветил такое же черное от плесени помещение. Но здесь справа и слева тянулись рядами неглубокие ниши, в которых покоились лохматые, как живые застывшие существа, черные бутылки. На противоположной стене под бахромой плесени смутно проступали очертания ветхих деревянных ворот.

— Выход! — Бета побежала вперед, опередив Сергея. Треснули, отломились две широкие доски, сбросив на пол тяжелые кисти плесени. Бета повернулась растерянно к Сергею, машинально стирая с пальцев черные хлопья; за проломом виднелась кирпичная стена. Выхода не было.

— Мне страшно, Сережа, — обреченно произнесла она.

— Успокойся! Пойдем-ка лучше выпьем старого доброго вина из коллекции графа Трубецкого.

В углу стоял круглый столик, покрытый чистой коричневой клеенкой, возле него плетеное кресло. На столе высилась пузатая, как дыня, бутылка, рядом поблескивал высокий хрустальный бокал на тонкой ножке. Сергей вытащил зубами неплотно задвинутую пробку и наполнил бокал.

— А вдруг отравлено? — настороженно предположила Бета.

Он рассмеялся и залпом выпил полбокала. Густое сладкое вино добрым теплом разлилось по телу.

— Ты попробуй, какое чудо!

Бета подошла к нему, села в кресло.

— Перестань, Сергей. Не до вина мне… Что они могут сделать с нами?

— В этой крепости да еще с прекрасным вином, ничего нам не угрожает!

В это время послышался отдаленный грохот, потом глухой, разнесенный эхом по всем закоулкам подвала голос Немого:

— Откройте!

Сергей запоздало опомнился, спешно повернул квадрат стены, набросил металлическую пластинку на крюк.

— Пусть теперь попробуют к нам пробиться, — Он схватил со стола бутылку, и, держа ее за горлышко, стукнул о стену. Оставшуюся в руке часть бутылки с хищно поблескивающими выступами острого стекла приблизил к прямоугольнику, где был вынут кирпич.

Грохот внезапно прервался, послышались тупые удары полена, скатывающегося по каменной лестнице. Донесся повелительный голос.

— Что ты там возишься?

— Нет их нигде, — отозвался где-то рядом длинноухий.

Шаркающие звуки шагов приблизились к стене, за которой стоял Сергей.

— А я знаю, где они…

Как только в темном отверстии появилась кисть руки, Сергей с силой вонзил в нее стеклянные ножи.

— У-у, гад! — завопил Немой, отдернув руку.

Только теперь Сергей почувствовал, что они в безопасности, и сердце его заколотилось от хищного веселья.

Немой еще несколько секунд суетился у стены, потом побежал к лестнице и о чем-то долго, горячо шептался с длинноухим.

Потом оба, озираясь в полумраке, крадучись, как на опасной охоте, двинулись по протоптанной дорожке под ленивым желтым глазом лампочки. Длинноухий несколько раз боднул стену плечом, заорал на весь подвал:

— Слушай, ты б… Выходи, договорить надо! — Видимо, он не умел выстраивать фразы без мата. Слышь, меня?.. А то мы вас… отсюда не выпустим… Пожарчик устроим, задохнетесь и… Али затопим, как…

— Позовите Графа, — попросил Сергей.

— Тю-тю твой Граф! — злорадствовал длинноухий. — Мы теперь тебя… с твоей… на пару.

— Тогда бегите скорее за дровами или водопроводный кран включайте, пока милиция не приехала…

— Пугаешь?.. Да мы тебя… — Он долго истерично матюгался, но в голосе его не было уверенности, больше — злого бессилия и невольной растерянности. В конце концов сдался: — Айда, Немой! Мы им сейчас…

Матерщина смолкла лишь после того, как захлопнулись дверцы подвала.

Они ждали долго. Минут десять, полчаса, час? Долго… Сергей тихонечко поднял засов, сдвинул стену, затем, сжимая в кулаке бутылочное горлышко, вышел из своего убежища, пробежал на цыпочках до лестницы, прислушался. Подошла и Бета.

Они постояли еще минуты три-четыре. Ватная тишина в подвале, казалось, будет висеть вечно.

Створки люка открылись свободно — на них не лежал ковер.

В комнате никого не было. Во второй — тоже. Сергей толкнул ногой входную дверь — она была заперта.

— Пойдем через веранду, — предложила Бета.

Она первой увидела его, вскрикнула, отпрянула. На них в упор глядел Крест, сидя в соломенном кресле. Но взгляд его был остекленело-неподвижным, безжизненным.

Сергей легонько подтолкнул Бету к выходу в сад, а сам приблизился к дядюшке Цану. Деревянная рукоятка шила торчала там, где находилось сердце. На плече лежала сложенная вдвое бумажка.

«Уважаемый единоверец! Я покарал убийцу Вашего отца, хоть и служил он мне верой и правдой многие годы. Но причина моего действия иная. Только я мог укротить его садистскую страсть. С почтением, ваш Граф».

Сергей положил записку на подоконник и пошел за Бетой.

Солнце уже поднялось над прозрачной стеной деревьев. Бледно-голубое небо, молитвенно обращенные к солнцу головки цветов, озерко за оградой графского сада — все застыло в неторопливом рождении дня.

Он присел на ступеньку, прислонился плечом к перилам. Огненная боль вновь полыхнула в голове. Тело стало тяжелым, расслабленным, и казалось, ничто уже не заставило бы его подняться, оторваться от широких теплых досок перил.

— Ну, как ты? — спросила Бета, присев рядом.

— С тобой — хорошо, — ответил он, ощущая исцеляющую нежность ее тела. — Стыдно быть счастливым одному. Вдвоем — прекрасно… Странно, а мы ведь с Графом не враги. Мы и вправду единоверцы, духовные братья… До чего же абсурдны, запутанны и зыбки моральные нормы, по которым учили жить человечество его лучшие наставники…

— О чем ты, Сережа?

— Да так… Вспомнил старую русскую легенду. Когда новгородцы принимали нового бога — Христа. Они сбросили идол старого Перуна в реку. Обиженный бог доплыл до моста и выбросил новгородцам палку: «Вот вам от меня на память!» И с тех пор россияне при решении всех важных вопросов сходятся с палками на мосту… И дерутся… Когда же мы научимся понимать друг друга?.. Нам бы…

Но голова пошла кругом, и он медленно провалился в плотную серую мглу.

Привел его в чувство или разбудил чей-то голос. Внизу, на садовой дорожке, коренасто стоял Потапыч в милицейской форме, торжественный, гордый, словно перед парадом.

— А, моя милиция, — произнес Сергей и не услышал своего голоса, — Где Граф? Где Глафира?..

— Испарились… Но мы их найдем…

— Найдете, — иезуитски холодно ответил Сергей и рассмеялся: пальцы левой руки еще сжимали горлышко расколотой бутылки…

32

Войдя после таможенного досмотра в экономно освещенный зал Шереметьевского аэропорта, Николай Николаевич позвонил Глафире. Никто не ответил — ни дома, ни на даче. Такого раньше не было, она всегда ждала его в день приезда. Позвонить Графу? — подумал он, но тут же отбросил эту мысль. Липкое тревожное предчувствие беды противной сыростью охватило радость возвращения.

— На дачу. Не на мою. Я покажу дорогу… — сказал он встретившему его институтскому шоферу, и весь путь от аэропорта сидел, мрачно насупившись, прикидывая, как в шахматной партии, возможные варианты ходов в созданной им перед отъездом ситуации.

Когда машина остановилась, он с не присущей ему поспешностью выпрыгнул, побежал к дому, оставив заботу о чемоданах водителю. Ключ, как всегда, проскакивал в замке. Наконец дверь открылась, и он увидел то самое худшее, о чем только что думал. Комната замерла, отражая прошумевшую бурю: ковер дыбился в углу, раскрытая тумбочка скалилась белой посудой, в открытом погребе тоскливо светилась желтая лампочка.

«Порезвились», — подумал Климов непонятно о ком зло и обреченно.

Увидев в окно шофера, тащившего к дому два увесистых чемодана, крикнул в дверь:

— Поставьте у крыльца. Спасибо. Завтра к девяти. Сюда.

Приподнялся на цыпочки, пошарил рукой над дверным косяком, зацепил пальцами вчетверо сложенный листок.

«Студент! Сделали все, что могли. Тетради знаешь где. Крест переиграл — мы вынуждены уйти навсегда. Катя с тобой поссорилась и уехала, куда — ты не знаешь. Спасибо за нее. Гр.».

Сунув записку в карман, он весело засеменил в угол комнаты, где стояла посудная тумбочка. Резко пнул каблуком ботинка боковую стенку, потом нетерпеливо вырвал ее: тайник был пуст!

Он смотрел и не верил виденному… Это невозможно… Кто-то побывал здесь после отъезда Графа… Неужели конец?.. Снова перечитал записку, потом смял ее в кулаке и швырнул в раскрытую пасть подвала. Долго стоял, как истукан. Не было ни страха, ни отчаяния, ни обиды. Даже не волновался, дыхание — ровное, мысли ленивые, ясные. С удивлением ощущал неспешные перемены в себе: чувство полной беспомощности, расслабившее тело, медленно-медленно превращалось в беспечность, которая не знает острых, крутых переживаний.

Всю жизнь он боялся, что могут наступить эти последние минуты, готовил себя к ним, но не думал, что все будет так буднично просто. А то, что это последние минуты — он не сомневался. Коврунов и Алябин откроют тетради и все поймут…

Угрызения совести не чувствовал. Раскаяние? Нет. Неудовлетворенность собою? Да нет же, и этого не было. Климов давно уяснил одну простую истину: человеческое сообщество без пороков жить не может, без пороков оно обречено на смерть.

Он закрыл на ключ входную дверь, потом долго искал на верхнем ярусе книжной полки, наконец, нашел синий флакончик и начал осторожно опускаться в туманную пустоту подвала. Ступив на каменный пол, уверенно двинулся к вращающейся стене, толкнул ее и, протянув руку в темноту, зажег свет в Виннице. Здесь тоже кто-то побывал: стол сдвинут, в углу — упавшее кресло, а в черных лохмотьях плесени злой блеск стекол разбитой бутылки.

Поднял кресло, сел и, вытянув из ниши одну из замшелых пузатых бутылок, стал медленно расшатывать пальцами тугую пробку. Руки, манжеты белой рубашки покрылись ядовито-черными струпьями, но он не замечал этого. Наконец пробка поддалась, нехотя, с легким хлопком вылезла из бутылки, и черное вино полилось в бокал. Процедив его сквозь зубы, Климов блаженно и устало откинулся, закрыл глаза.

Что же они натворили?.. Стельмах — это при мне… Может, еще кого-нибудь… Да какое мне теперь до этого дело? Тетрадей нет… А это конец… Конец, Климов! Раз нет надежды — значит, нет будущего. Хорошо ты пожил… В свое удовольствие. А если правду говорить, Климов, жизнь-то эта была не твоя… Жизнь краденая?.. Жизнь найденная?.. Жизнь, купленная у Сатаны?.. Он усмехнулся: что это меня вдруг на Голгофу потянуло?..

Вспомнился торжественный зал в ханойской гостинице, столы, украшенные красными цветами… Королевский прием в его честь… И та большеглазая переводчица, готовая на все — стать его наложницей, рабыней, — как только получила в подарок набор французских духов… Приятно вспомнить, приятно ощутить себя сильным, всемогущим человеком…

Да, он сильный. Он сам добился всего, чего хотел. Конечно, подфартило, пришла козырная карта… Но ведь этой картой тоже надо было уметь воспользоваться… Он сумел…

Жизнь всегда представлялась ему долгой и желанной, но сейчас в конце пути обернулся — оказалась удивительно короткой и скудной. В памяти вспыхивали далекие видения. Чаще всего лицо, старательно прикрытое старческими морщинами. Граф… Его он всегда боготворил и боялся…

Когда исчезла за поворотом машина, он действительно почувствовал себя брошенным, осиротевшим. Даже ласки Дальмар в тот вечер не избавили его от жуткого волчьего одиночества. Графа не стало, и он как бы потерял уверенность, значимость, силу… Несколько дней промаялся, не зная, куда себя деть. Сходил на тренировку, молотил грушу с такой остервенелостью и злостью, точно она была причиной его безысходности…

Возвращаясь домой с тренировки, услышал в толпе:

— Там воров хоронят… Народищу — тьма!

Решил посмотреть со стороны. На маленькой улочке перед воротами Ваганьковского кладбища, перекрыв трамвайное движение, толпились тысячи людей. Поверх голов он видел, как подъехали пять грузовиков с опущенными бортами, на них — гробы, почти доверху укрытые живыми цветами. Напряженно вытягивая шею, все хотел угадать, в каком из них Олег. Гробы сняли с машин, и они на вытянутых руках поплыли к воротам…

Простоял с полчаса, улочка опустела. Тронулись трамваи, а поток воровского люда с цветами, с венками, собираясь с разных сторон, все втекал и втекал на кладбище.

Растянувшись вдоль рыночного забора, стояли группками милиционеры. Курили, беседовали, будто их не интересовало происходящее.

Купил пачку газет. О Графе ничего не писали. Только в «Известиях» нашел маленькую заметку «Одним ударом по многоголовой гидре». Узнал, что советская милиция нанесла сокрушительный удар по бандитизму. Разгромлено пять банд, уничтожено четыре главаря, а пятый, убийца майора Ивана Грищука, поняв, что сопротивление бессмысленно, вынужден был трусливо сдаться… Это о Графе-то? Трусливо…

«Дураки!» — подумал он и швырнул газету в мусорный ящик.

Ранним утром следующего дня он уже бродил меж могил Донского монастыря, настороженно приглядываясь к каждому, кто появлялся на виду. Вроде бы чисто, никакой засады… Ступив на край плиты, которая держала на себе надгробия Бобринских, он смел с вершины массивного мраморного креста — черный плоский ключ и, обогнув ради предосторожности Малый собор, медленно, вразвалку, как гуляющий, направился к церкви Михаила Архангела — усыпальнице Голицыных. Нашел вход в подвал, нащупал замочную скважину дубовой двери, открыл и ступил в темноту. Тут же мощная рука, согнутая в локте, сдавила ему горло, к спине больно прикоснулось острие ножа.

— Остыньте, свои! — сказал он ровно, стараясь подражать голосу Графа. — Где дядюшка Цан?

— Студент? — хрипло донеслось из темноты. Согнутая рука разжалась. Почувствовал, как его окружили взволнованно дышащие люди.

— Я, — ответил он с достоинством. — Слушайте меня внимательно…

И, опять стараясь говорить сдержанно и весомо, как Граф, стал рассказывать им все, что случилось за эти дни. Властный тон подействовал, слушали, не прерывали.

— А теперь, — завершил он повелительно, — уходим по одному с интервалом в минуту…

Последними ушли они с дядюшкой Цаном.

— Зря так Олег поступил… — обиженно ворчал тот. — Надо было со мной…

Снова они встретились неделю спустя в заранее обусловленном месте — в многолюдном зале ожидания Казанского вокзала.

Дядюшка Цан сидел в уголке возле табачного киоска на большой коробке, обернутой газетами и перевязанной белым шпагатом.

— Чую, ходить за мной начинают, — пожаловался он возникшему перед ним Климову, — Думаю запрятаться на графской даче… Обидно. Работу подходящую нашел…

— Где? — поинтересовался Климов.

Глаза дядюшки Цана сверкнули знакомым радостно-вожделенным блеском…

— На мясокомбинате. Убойщик. Бычков кувалдой успокаиваю… Как в темечко врежешь…

Перед глазами Климова снова всплыл тот котенок с оторванной головой, судорожно вздрагивающий всем тельцем… Так и быки от удара кувалдой… Климов содрогнулся от омерзения, как от внезапного приступа тошноты…

— Этот сундучок, на котором я сижу, Графа… — издалека донеслись слова. — Пристрой у себя… Надежнее будет… Он попросил сберечь его до конца отсидки…

Говорить было не о чем. Помолчали…

— А Катюша, знаешь, не улетела, — вновь начал дядюшка Цан. — Сказала, будет здесь ждать Графа… Вот это баба, да?.. Я тут паспортишко хочу ей новый сделать… Чтоб от ментов подальше была… Она пока в 306-м номере гостиницы «Ленинградская» поселилась…

Тревожно-мужская, волнующая надежда затеплилась внутри. Да, он боготворил и боялся Графа. Но Катюша притягивала его… Нет, не как Дальмар, по-другому, святее и чище, как обольстительно-недоступная королева. «Завтра же зайду, — сумбурно забегали мысли, — подарок куплю… Графа долго еще ждать… А вдруг?.. Не нахально, конечно, а так, посижу, поговорю, посмотрю… Чем черт не шутит… Живая ведь…»

Дядюшка Цан протянул ему почтовую открытку.

— Понадоблюсь — опусти в ящик, через три дня свидимся здесь… Я пошел… Не забудь про это. — Он стукнул задником ботинка по коробке и растаял в толпе пассажиров.

Но на следующий день Климов не смог зайти к Катюше. Из института принесли телеграмму: умерла сестра. «Ну вот и хорошо, — подумал, — представлю в деканат, чтоб не придирались за прогулы».

Сестру он не помнил. Она вышла замуж, когда ему было четыре года, и уехала с мужем в Тульскую область. Но на похороны поехал. Случилось так, что ее муж впал с горя в крутой запой, и ему самому с сестриной подругой пришлось заниматься похоронными формальностями. Когда поехал в районный загс, чтобы получить официальную справку о смерти, ему в голову пришла идея: он осторожно вытянул из папки бумаг сестринское свидетельство о рождении и спрятал в карман пиджака. Долго бранилась старушка-регистраторша, взяла с него слово, что через два дня привезет ей свидетельство… Словом, все обошлось…

В Москве бросил открытку в почтовый ящик, а через три дня вручил дядюшке Цану свидетельство о рождении своей сестры.

— Сестра умерла, — пояснил Климов, — а это ее свидетельство о рождении. Можно сказать в милиции, что Катюша потеряла паспорт и выдадут новый…

— Ну и голова, — похвалил его дядюшка Цан. — Лучше прикрытия не придумаешь… Постой-постой, ты снимаешь две комнаты?

— Две…

— Отлично. Сестра будет жить с братом… Все шито-крыто… А восточная красавица где?

— Спровадим, — ликующе пообещал Климов.

Дальмар охотно взяла у него деньги и сняла другую квартиру — медовый месяц их уже завершился, безнадежно потускнел. Но, уходя, сказала:

— Учти, если не сделаю аборт, ребенка будем регистрировать на твою фамилию.

— Ладно, — согласился Климов. Тогда он был готов на все, мысли занимала Катюша.

Он сам вымыл полы, прибрал в комнатах, купил два букета роз. А когда она пришла, изящная, с черной сумкой — ремешок через плечо, — не скрывая радости, предложил:

— Выбирай комнату, сестренка! — помаялся, потоптался с ноги на ногу. — А может, одной нам хватит, а та будет гостиной…

Строгой, непреклонной учительницей глянула на него Катюша:

— Будем на «ты», но не далее… Любое нахальство может стоить тебе жизни.

Он сразу обмяк, скис, поняв, что зря мечтал, надеялся, зря старался…

Стали они жить, как двое посторонних — два маленьких непохожих мирка. Встречались в кухне. Она, как сестра, готовила, стирала, подметала комнаты, а при хозяйке ласково целовала братца в щеку, шутила…

В институте вновь пошли «неуды», накопились «хвосты». Декан предупреждал, грозил отчислением… И написал бы докладную в ректорат, если бы не завоевал Климов серебряную медаль на чемпионате Москвы. На торжественном собрании седьмого ноября инструктор горкома партии вручил ему Почетную грамоту… Попробуй такого отчислить!

Как-то вечером он не сдержался и, зная, что Катюша легла спать, потихоньку вытянул из-под кровати коробку, что передал ему дядюшка Цан. Развязал шпагат, аккуратно снял газеты. Под ними оказался черный сундучок с медным крестом наверху, прямо как детский гробик… Долго ковырял гвоздем в замочной скважине, наконец, что-то щелкнуло, крышка открылась. Сверху лежала аккуратно сложенная скатерть. «А под ней деньги и золотишко!» — решил Климов. Но, там, к его великому огорчению, лежали старые коленкоровые тетради. Полистал недоуменно… Все исписано старательным вычурным почерком. Понял только, что какие-то математические исследования, вычисления…

Неужели Граф занимался математикой? Тоже мне, нашел удовольствие! И он сердито захлопнул сундучок. На столе осталось письмо какого-то графа Петра Трубецкого. Прочитав его с интересом, студент понял, чьи тетради так бережно хранил Граф.

Дальше все помнится отчетливо… Была лекция профессора Кригера. Он не слушал, читал какой-то роман. Вдруг все засмеялись… Чего это? Кригер что-то говорил о луне, солнце, земле и часто повторял фамилию Лаплас, Лаплас… Знакомая фамилия… И тут же вспомнил: одна из тетрадей того сундучка начинается с крупных слов «Небесная фантазия Лапласа».

С этого все и началось… Заинтересовался, засел в библиотеке и несколько вечеров мучительно осваивал «Изложение системы мира» Лапласа. Оказалось, что Лаплас в своих математических расчетах замахнулся на божественное мироздание, решил поправить его.

Честно признаться, Климов не до конца понял глубокий смысл игривой фантазии Лапласа. Но почувствовал, что работа «сундучкового математика» продолжает, развивает задачу Лапласа… Долго рылся в каталогах… Нет, нигде она не публиковалась…

Рискнуть? Рискнул. Старательно переписал и отнес профессору Кригеру…

Вскоре на кафедре Кригера шло восторженное обсуждение его первой научной работы:

— Да как вы могли со своими блестящими способностями до сих пор скрываться от науки? Лень — ваш главный порок, — возмущался Кригер. — Неужели вы не понимаете, что пошли дальше Лиувилля, дальше Ляпунова? Вы же почти вплотную приблизились к разрешению знаменитой задачи небесной механики! От ваших расчетов немного попахивает нафталином, но они не лишены математического глубокомыслия… Очень, очень оригинально!

Климов опасливо оглядывался, боясь внезапного разоблачения. Но его хвалили все, и он расслабился, греясь от похвалы, как под весенним солнцем.

Да, так все началось… Потом он отыскал в сундучке свою кандидатскую диссертацию, а спустя шесть лет и докторскую… Хорошо поработал старый затворник!

Кригер, его научный руководитель, а потом — консультант по докторской, что-то унюхивал, но до конца определить источник запаха так и не смог («Какая у вас старомодная логика! Какими архаичными математическими категориями вы мыслите! Но чертовски остроумно! Чертовски своеобразно!»).

Тетради из сундучка оказались дороже золота. Они дали и деньги, и положение, и славу… Теперь он диктовал условия, требовал и получал все, что хотел…

Граф вернулся через пятнадцать лет, когда Климов уже стал доктором физико-математических наук, профессором и жил с Катюшей в новой трехкомнатной квартире. Он обнял Климова одной рукой, на другой повисла, обессилев от неожиданного счастья, Катюша, — протрубил каким-то механическим голосом:

— Спасибо, Студент, за Катюшу… В долгу не останусь…

Пить чай отказался, произнес так же пугающе:

— Я ведь в бегах, Студент. В третий заход уйти сумел… Заберу у тебя денька на два Катюшу, потом верну. Пусть пока сестрой твоей останется.

Ушел и оставил у Климова странное ощущение, будто приходил не Граф, а кто-то другой, слепленный под него, неживой человек. Позже Катюша рассказала, что ему оперировали горло… Теперь, как и прежде, они уезжали с Катюшей на дачу, но у кольцевой дороги она пересаживалась в машину Графа, и он увозил ее в другом направлении.

Как-то на заседании ученого совета к нему подсел Стельмах.

— Послушай, Климов, помоги мне тебя разгадать… В математике ты уже соорудил себе фундамент для десятиметрового памятника. Я все твои работы знаю… Но, понимаешь, от них так и веет стариной. Родись ты в прошлом веке, я не сомневаюсь, затмил бы ты славой и Чебышева и Лобачевского. Все необычно, дерзко, но, прости, удивительно старомодно, как дедовские напудренные парики… Я никак не мог понять, почему ты мыслишь категориями предков, почему обходишь стороной работы современных ученых, твоих же одногодков?

— Теперь понял? — спросил он тогда не без опаски.

— Пока не могу ответить… Скажи, Николаша, сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?..

— Шутишь? — не понял Климов. — Сам же похвальное слово говорил на моем юбилее…

Вот тут-то Стельмах и обронил странную фразу:

— Как же ты, уникум, смог напечатать свою статью задолго до своего рождения, да еще в польском журнале… Приходи ко мне в гости, покажу…

Больше ничего не сказал, засмеялся как-то нехорошо и пересел на другой стул…

Климова жаром опалило. Что-то выведал, стервец! Покой как ветром сдуло, внутрь забрался ершистый страх…

Когда исчез сундучок, у него поначалу сомнения не было — Стельмах! Даже не успокаивало то, что тритетради он упрятал в потайные донышки. Одну только, тощую-претощую — переписанные страницы вырывал и сжигал — спрятал в ящике письменного стола.

Позже осознал нелепость своего подозрения. Стельмах на тайную кражу не способен, он все делает открыто, громогласно… Спасительно забилась мысль: это не он! Но кто же? Ответа не находил.

В растерянности, не решив еще, как поступить, пригласил в гости соседа, зная, что тот работал в угрозыске… Может, подскажет дорожку к сундучку…

Но после того дурацкого вечера понял: без Графа не обойтись…

Катюша, узнав обо всем, тоже встревожилась и тут же позвонила Графу. Тот спокойно выслушал, спросил адрес Стельмаха.

— Там неподалеку дядюшка Цан живет. Он все выяснит, а может, и журнал польский раздобудет… Завтра встретимся, все обговорим в деталях.

Ранним утром, в центре, у памятника Пушкину они втроем — Граф, Климов и Катюша, еще не зная, что натворил в квартире Стельмахов дядюшка Цан, обсуждали план дальнейших действий. Порешили на том, что обойдутся без него, Климова, а ему надо срочно уезжать в какую-нибудь командировку, подальше, лучше за границу…

Он ушел домой ободренный. Граф все сделает, как надо, можно быть уверенным…

Климов открыл глаза. Перед ним на столе — грязная пузатая бутылка, бокал и синий флакончик, из которого по совету Глафиры дядюшка Цан отлил чуточку цианистого калия для Стельмаха…

Пора? Да, пора… Раньше преступник мог укрыться в Божьем храме и стать неприкосновенным. А теперь куда бежать? Да и стоит ли?.. Все былое, заботившее его когда-то, улетучилось, уплыло за спину, оставив место полному благородства безразличию…

Он наполнил бокал вином, вылил туда все, что было в синем флаконе (усмехнулся: «Разделим яд поровну с врагом») и, не раздумывая, выпил…

* * *
Много дней спорили, как назвать комиссию. В конце концов, чтобы скрыть на время правду, решили соблюсти традицию: комиссия по научному наследию академика Климова. Необычен был ее состав. Пять математиков — два академика, три профессора. Кандидат богословских наук. Преподаватель местной епархии. Два графолога. Работники милиции. Юрист.

Комиссия не изучала научное наследие академика. Она два месяца без особых усилий складывала в папки доказательства: автор опубликованных и неопубликованных научных трудов не академик Климов, а монах Трубецкой…

Члены комиссии сидели притихшие, напряженные, обмениваясь короткими репликами.

Перед ними возвышался черный сундучок. Он был похож на карликовый гробик, который много лет прятала земля, и вот теперь его нашли, принесли сюда — наконец раскрыть долго хранимую им тайну.

Прошло несколько лет…

Старый, но еще крепкий господин Янис Ульманис долго усердно мыл руки, протирая щеточкой каждый палец и выскребая невидимую под ногтями грязь. Его жена, худенькая седенькая Эльма, ждала терпеливо, иногда спокойно напоминая:

— Янис, милый, остывает завтрак…

Когда господин Ульманис наконец присаживался к столу, она спрашивала ласково:

— Как себя чувствуешь?

— Хорошо, дорогая…

— Как спалось?

— Спасибо, хорошо, дорогая…

Она знала, что он ответит именно так, но по устоявшейся годами привычке строго выдерживала этот обязательный утренний ритуал. Хотелось задать другие, томившие ее вопросы, но не осмеливалась, боясь причинить ему даже самую маленькую неприятность. Сдерживала неутихающая тревога. Месяц назад в такое же раннее утро он сделал неожиданное признание:

— Опять видел во сне дядюшку Цана… Шило… А у меня руки в крови… Густая, липкая кровь и никак не могу отмыть…

С того дня она не торопила его, только украдкой опасливо глядела, как он мылил руки, тер щеточкой, полоскал, снова мылил…

Их домик стоял в прибрежной сосновой полосе на окраине Майори в самом центре раскинувшейся на десятки километров Юрмалы. Морские волны шумели совсем близко, во время шторма они лизали, осыпали брызгами почерневшую изгородь старого сада.

В тихую погоду старики гуляли по берегу. Она быстро уставала, возвращалась домой, а он уходил далеко, надолго и приходил освеженный, помолодевший, шутил за обедом, говорил ей нежности…

В то страшное утро она решила прополоть клубничные грядки. Он отправился на прогулку один. Пришло, потом прошло время обеда — его все не было. Шутливо ворча вслух: «Ну, загулял мой старичок, ну, загулял… Ох, я тебе сейчас задам…» — она вышла из дому на тропку, бегущую меж сосен…

Увидела его сразу. Он сидел под деревом, обратив лицо к морю. «Умаялся, бедняга!» Долго стояла возле него, смотрела, не верила… Потом тихо сдавленно вскрикнула и осела…

Похоронили их рядом, поставили один сбитый из досок крест, прибили жестяной квадратик с коряво выведенными буквами: «Янис и Эльма Ульманис».



Изгой

Посвящается В. В. Лябину

Глава 1 Рождение провидца

Он прислушался и засмеялся своему ребячьему открытию: оказывается, мы еще шерстисты, козлоноги и хвостаты.


Однокурсники называли его снисходительно Маленький Вик или Виктор с издевательским ударением на последнем слоге и старались держаться от него на расстоянии, постоянно ощущая биологическую среду отчуждения, которой часто окружают себя отличники.

Добросовестные гены передали Маленькому Вику два физических недостатка. От мамы он унаследовал рост в сто пятьдесят пять сантиметров, отчего чувствовал себя униженно неполноценным. А отец передал ему слегка оттопыренные уши. Они, казалось, в какой-то момент вздумали приподнять Вика над другими, но застыли в бессилии, как распахнутые крылья.

Зато он получил от родителей математически строгий и цепкий ум. Учился легко, стремясь во всем разобраться, обо всем знать больше других. Ему доставляло удовольствие слушать похвалы педагогов и видеть, как они побаиваются неожиданности его суждений; любой спор на экзаменах заканчивался торопливым решением, похожим на капитуляцию:

— Идите. Вы это знаете…

Шел четвертый курс, мелкохлопотный и беззаботный, как и предыдущие.

То невероятное, что приключилось с ним позже, началось незадолго до летней сессии и, конечно, с того момента, когда ему, Виктору Санину, перегородил дорогу в коридоре легендарно загадочный Пан.

Пана откровенно боялись, заискивающе кивали при встречах. Высокий, широкоплечий, с кулаками боксера-тяжеловеса, в размытой зелено-серыми пятнами внушительной форме десантника, он двигался обычно замедленно и весомо, точно оживший гранитный монумент.

В институте он вел себя странно, как недоступный волк-одиночка. Ни с кем не общался, не ходил на лекции, на практические занятия, не бывал на студенческих вечерах. Появлялся лишь во время сессий и всегда успешно сдавал экзамены.

Это порождало вокруг него массу таинственных слухов, передаваемых шепотом; говорили, что его отец, всемирно известный хирург, который сидит в тюрьме, брал почки для пересадки у здоровых людей, что сам Пан сейчас руководит таганской мафией, имеет собственный дом на Плющихе, дачу в Подмосковье, а общежитие для него — всего лишь прикрытие… И уж клятвенно заверялись истории о том, как он сдает экзамены. Приходит якобы последним с двумя вооруженными телохранителями. Они встают внутри у дверей, а он кладет преподавателю на стол тысячу долларов за пятерку в зачетке. Один профессор, говорят, отказался, так его через два дня нашли мертвым. Такой случай и в самом деле был. Убили профессора во время экзаменов. А кто — милиция так и не дозналась…

Но для Вика в Пане не было ничего грозного, тем более устрашающего. Он видел наверху этой живой глыбы белокурые слегка вьющиеся волосы, открытую улыбку, приветливо ласковые глаза, в приятном удивлении взлетевшие брови. Былинный витязь, в котором сошлись русская доброта и русская удаль.

Так вот этот страшный и по-есенински обстоятельный Пан внезапно перегородил ему дорогу в коридоре общежития, спросил сочувственно:

— Есть хочешь?

Идиотский вопрос. Какой студент наедается досыта на свою стипендию?! Поэтому ответа не было. Последовало предложение:

— Пойдем ко мне!

Его трехкомнатный гостиничный номер находился в конце грязного, с отечными стенами коридора.

Вик послушно двинулся за Паном. Войдя в первую комнату, остановился удивленный. Современная удобная мебель, пол покрыт светло-голубым ковролином, по которому, наверное, приятно ходить босиком. Рельефные синеватые обои. Картины. На одной обнаженная девушка стыдливо прикрывает букетом астр то, что больше всего волнует мужчин. На другой бородатый охотник несет в пещеру кричащую женщину… А в углу круглый стол, уставленный всем, что есть в продовольственных магазинах…

— Садись, ешь!

Все еще не понимая, с чего это вдруг на него свалилась невиданная щедрость, Вик настороженно глянул в одну из приоткрытых дверей; там на, резной деревянной кровати в такой же, как у Пана, зеленовато-пятнистой одежде и альпинистских ботинках небрежно развалился смуглый мужчина, лицом, нет, точнее — мордочкой, схожий с обезьянкой.

— Да ты не бойся. Садись! — усмехнулся Пан, уловив встревоженный взгляд Вика, — Это мой друг по Афгану — известный пират Стинг.

— Пират? — Вик присел у стола, ожидая разъяснений.

— Не слышал о таком? — недоверчиво спросил Пан. — Как же так? А еще в отличниках ходишь… Есть такое великое произведение, которое мы по вечерам читали в Афгане. Называется «Одиссея пирата Стинга». Прочитав, мы поняли, что наш боевой сержант, — он кивнул на лежащего в кровати, — копия отчаянного пирата. Тот тоже был смугл, черноволос, смел и дерзок. Вот мы и повысили сержанта в чине до пирата Стинга. А по-английски «стинг» — жало. Улавливаешь аналогию? На такую кличку грех обижаться… Ты не обижаешься, Стинг?

Пан с отцовской снисходительностью глянул в сторону кровати.

— А чего обижаться? — откликнулся явно польщенный сержант.

— Да ешь ты, черт побери! — дружески прикрикнул Пан. Сам же опустился на бархатный диван и несколько секунд с иронической улыбкой наблюдал, как Вик робко тычет дрожащей вилкой в тарелку с ветчиной, подносит кусок ко рту, жует, — Хочу предложить тебе, отличнику, честный бизнес. Ты пишешь мне курсовую работу, а я плачу тебе за это пятьсот долларов. Кроме того, можешь завтракать, обедать и ужинать здесь. Подходит?

— Да, — не задумываясь, ответил Вик и уже смелее, увереннее подцепил второй кусочек ветчины, потянулся к баночке пива…

В этот вечер, лежа на своей железной солдатской кровати, объевшийся Вик тихо ликовал. «Курсовую… за пятьсот долларов! Фантастично!» Он и уснул так — с довольной улыбкой на лице.

Жизнь началась сытая и приятно напряженная. Вик допоздна засиживался теперь в библиотеке, торопливо компилируя научный заказ Пана. В эти часы его не покидало тревожно-радостное ощущение азарта, словно он, заядлый игрок, наконец отважился сделать самую высокую ставку.

Ключ от апартаментов Пана лежал в кармане, и он в любое время мог заглянуть туда, попить пива, съесть что-нибудь вкусное. Пан появлялся в общежитии редко, казалось, только для того, чтобы обновить для Вика продуктовые запасы.

Но однажды Вик застал их обоих. Они что-то возбужденно обсуждали. Вик осторожно спросил:

— Я не вовремя?..

Удивительная метаморфоза: сплыла добрая есенинская улыбка, в глазах замерла холодная решимость. Лицо Пана передавало уже не привлекающее радушие, а угрожающее спокойствие. Перед Виком стоял другой, незнакомый человек: напористый, жесткий, бесстрашный.

— Заходи-заходи, — ответил он. — Ты свой человек. У нас, дорогой мой, предстоит веселая ночка. Хотим побеседовать с конкурентами…

Со смешанным чувством страха и любопытства Вик уставился на равнодушно-зловещее железо автоматов и револьверов, лежащих на полу в раскрытом чемодане.

— Стрелять будете? — спросил робко.

— Не-е-ет, — отозвался Пан, думая о чем-то своем. — Пугнем немножко… А ты, видать, только по книгам знаешь, что это такое…

Он протянул ему револьвер…

Тяжелый-претяжелый. Вик обхватил рукоятку и вдруг ощутил испытанный разве только в потаенных мечтах небывалый прилив уверенности и храбрости. Ему захотелось нажать курок и эдак небрежно поразить какого-нибудь негодяя, как в ковбойских фильмах. Неожиданно для себя попросил:

— Возьмите меня.

— Нет, малыш, тебе еще надо подрасти… А что, потянуло к мужским забавам?

По правде говоря, у Вика совсем не было желания принимать участие в опасных играх, но, подстегнутый вспыхнувшим задором, он ответил:

— Потянуло…

И затаился, замер, боязливо ожидая, что скажет Пан. А тот махнул рукой:

— Давай!

Вика будто окатили жгуче-холодной водой, озноб пробежал по телу. Он немного успокоился, когда увидел, как шел к машинам Пан. Он даже не шел, а пер вперед, готовый одним мощным напором смести все, что встанет у него на пути.

Ночной город был пустынно-мрачным, а спутники в машине молчаливо-сосредоточенными. Это вызывало у Вика реальное предчувствие надвигающейся беды. Сжимая рукоять увесистого револьвера, он никак не мог разобраться в себе. Еще грел, возбуждал его охотничий инстинкт, тупые затылки сидящих впереди внушали надежность, но снизу, от коленок, поднималась к груди подленькая сладковатая дрожь.

Машины остановились в глухом переулке. По обочинам — деревья, перевитые у стволов густым кустарником, за ними вдали — высотные дома с черными погасшими окнами. Как только водитель открыл дверцу, вокруг взорвались, затрещали автоматные очереди, на лобовое стекло упала причудливая паутина с темной дырочкой посередине.

Вика вытолкнули из кабины. Больно ударившись плечом об асфальт, он перекатился к спасительным кустам, прилип к деревянному забору и затих, дрожа всем телом. Ненужный револьвер, ядовито поблескивая, лежал неподалеку от него, на краю дороги.

В темноте истерично переругивались одиночные выстрелы. Кто-то крикнул: «Окружай справа!», кто-то застонал сдавленно, кто-то победно матюгнулся… Все бы отдал Вик, чтобы проснуться, выплыть из этого кошмара. Он слышал, как взревела мотором и умчалась машина. За ней вторая… И только когда третья, резко взяв с места, полетела к свету широкой улицы, Вика пронзило отчаяние: «Меня оставили!»

Какая-то сила вытащила его из-под куста.

— Их выкормыш!

Острые носки ботинок остервенело вонзились в тело. Вик сжался, обхватив голову руками и прижав колени к животу. Каждый удар нестерпимой болью разбегался по рукам, ногам, отзывался в голове. И вот он уже весь стал одной орущей, горящей болью…

Внезапно все пропало. Наступило доброе, желанное умиротворение. Ему даже показалось, что он, совсем невесомый, медленно, как легкое облачко, поднимается вверх, все выше и выше… Внизу прямоугольник белой кровати, на ней перебинтованный человек, прикрытый до пояса одеялом. Вроде бы знакомый… Да, знакомый… Боже мой, так это же он сам! Лицо белое-белое… Ухо из-под бинтов высунулось…

Но он же здесь, вверху! Непонятно…

И тут его опьяненно закружило. Ласковое прикосновение ветерка потянуло, увлекло в клубящийся, мерцающий желтовато-зелеными бликами туннель к неясному далекому-далекому сиянию. Почудился мягкий голос, такой, который мог творить только добро. Что он сказал? Что он сказал? Ласковый ветерок снова окутал нежностью, и Вик почувствовал, что он плавно снижается. Внизу белела, приближалась белая кровать.

Где я?

Ночи той будто не бывало…

И кусты пропали…

Белый потолок…

Слепящее солнцем окно…

Мужчина в сиреневой шапочке…

Усики, как две ползущие навстречу гусеницы…

Сжатые губы…

«Не жилец!»

Кто это сказал? Кто?!

Нет! Жилец! Жилец! Жилец!

Что со мной?

Усики переплавились в мягкие губки…

Губки сказали:

— Потерпи, миленький!

Перебинтовывая Вику голову, медсестра случайно задела плечо, и вспыхнула, раскалилась знакомая боль. Вик глухо застонал, судорожно изогнув шею.

— Сейчас, сейчас закончу… — шептала она.

Нестерпимо пылающие расплывы стали медленно-медленно затухать, уступая место расслабленному оцепенению. Он уже с благодарностью воспринимал осторожные прикосновения медсестры, разглядывая ее крохотный курносый носик, чуть раскосые кошачьи глазки, искривленный в напряжении рот. Захотелось узнать, как ее зовут, сколько ей лет, замужем ли она.

Но думать об этом мешало смутное внешнее воздействие. Откуда-то импульсивно прилетали далекие сигналы, а «внутреннее ухо» принимало их, превращая в слова, фразы, непонятные, неизвестно к кому обращенные.

«Заклеить шов на колготках… Полезет дальше… Фигурка у него классная… Другие-то только до постели хороши…»

Назойливые импульсы мешали сосредоточиться, раздражали… «У меня сотрясение мозга, — решил Вик, — начинаю слышать потусторонние голоса, галлюцинировать… Неужели шизофрения?»

Страшное предположение отозвалось в сознании легким беспокойством:

— Все, отдыхай!

Девушка отошла к другому больному, и тут же прервались раздражающие фразы. Вик удивленно скосил глаза: неужели она размышляла вслух?..

И снова начал погружаться в вязкую, всепоглощающую теплоту…

Теперь Вик отчетливо слышал голосок Веры…

Верочка… Верунчик… Всегда озабоченно строгая и неприступно гордая. Блудливые взгляды однокурсников постоянно оглаживали ее ножки, талию, грудь, личико, но, замеченные, тут же убегали к другим, уже знакомо доступным фигуркам. Вера для них оставалась желанной, но желанной, как статуя, которая лишь вызывает плотские ассоциации.

На лекциях она сидела с Виком в первом ряду. Иногда они обменивались репликами, но очень короткими, чтобы не отвлекаться. И вот надо же! Торопливый говорок Верочки, даже не верится…

«…Мы ждем тебя, Вик. Поправляйся быстрей. Тут в сумочке разная вкуснятинка от нас. Что понадобится — скажи, принесем. Врач говорит: пошло на поправку. Не унывай. Мы будем к тебе заглядывать».

Она пришла его навестить?!

Он слушал ее, затаив дыхание, как верующие слушают хорал, исполняемый органом. А в голове спешно, будто наперегонки, звучала прерывисто совсем другая, лишенная эмоций речь: «Милый мальчик. Господи, за что же его так? Чем-то здесь противно пахнет. Надо уходить. Бедный мальчик!»

Она ушла и оставила такое облегчение, точно его, Вика, вынесли наконец из гнетуще душного подземелья на свежий прохладный воздух. К тому же голова, казалось, навсегда освободилась от насильственных чужеродных мыслей. Появилось желание спокойно-спокойно поразмыслить обо всем, что с ним происходит. Но размышлять-то, собственно, было не о чем.

Все в густом тумане. Возникает рядом человек, и как будто затаившийся внутри страх рефлекторно вызывает импульсы, переходящие в слуховые иллюзии. Нет, не так. Больное воображение, подчиняясь неведомой воле, создает словесные представления о тех, кого он видит. Не то, не то. Ему просто чудятся их мысли в полусознательном состоянии, пограничном между сном и бодрствованием.

Вик устало вздохнул. Что бы там ни было, но эти непроизвольные вспышки психики означают одно — патологию. Ох, как хотелось верить, что он психически здоров, что где-то там, в коре головного мозга, нечто слегка изменилось и он обрел уникальную способность слышать не только звуки, но и мысли! Хотелось, очень-очень хотелось верить, но не верилось.

С этой минуты он стал напряженно вглядываться в каждого, кто приближался к кровати. Мелькало инородное — отдельные слова, клочки фраз, размытые звуки. Правда, не так отчетливо, как прежде, но мелькало! Досадно было, что никак нельзя определить: рождалось это в его голове или приходило извне.

Спустя неделю его перевели из реанимационного отделения в общую многонаселенную палату. Он лег на свежезастеленную кровать, закрыл глаза и… началось невообразимое: глухо и отдаленно загомонили, зашептались незнакомые голоса, будто где-то рядом, под окном, шумела своей балаганной жизнью рыночная толчея. Прилетали бранные выкрики, монотонный говор, рваный смех, хлесткие матерные словечки. Невозможно было что-либо разобрать в этом быстром, суматошном хороводе звуков, только матерщина вырывалась вперед, отчетливо и выразительно.

Вик прикрыл голову подушкой. Чуть-чуть отдалился шум, но все равно изнурял, нервировал своей назойливой беспрерывностью.

Мучительная пытка отдалила его ото всех. Он сник, замкнулся, стал жить обособленно 9 своем невыносимо галдящем мирке. Лечащий врач с усиками, как гусеницы, сочувственно и глубокомысленно хмыкал и уходил.

Почти смирившись с тем, что его душевная болезнь неизлечима, Вик невольно стал вспоминать о различных способах самовольного ухода из жизни.

Но однажды утром, проснувшись и высвободив голову из-под подушки, он уже по привычке начал невольно прислушиваться к роящимся голосам. Они летели к нему, как пчелы к улью, но удивительно — он не испытывал прежних страданий. Летели и летели. А он почти спокойно принимал их. Лишь легкое, уже знакомое раздражение недовольно роптало где-то приглушенно, но его можно было подавить, убрать самовнушением.

Это утро Вик пролежал в кровати, расслаблялся и внушал, внушал себе, что здоров, абсолютно здоров, что все происходящее с ним — благо, проявление необычных способностей его мозга, открывшихся после травмы, что он привыкнет к этому, как привык к шороху листьев, к шуму дождя, наконец, к вопящей музыке, которая каждый вечер рвалась со двора в окна общежития.

Кажется, убедил себя: сумбур людских мыслей уже не мешал думать. А думы пошли приятные. Они рисовали чуть ли не библейские картины его второго бытия, где он идет по миру, сея доброе, счастливое, поражая и восхищая других своими неземными возможностями. Боже мой, теперь он узнает тайные помыслы каждого! А это откроет ему!

В нахлынувшем возбуждении он перебросил подушку себе в ноги, развернулся, лег головой к голове соседа и стал «слушать».

Озлобленные будничные мысли, напичканные матом, как сало чесноком. О стерве-невестке… о ее пакостной мамаше… о бедняге-сыне, которого мытарят и дома, и на работе.

Вик отважился на эксперимент, сказав соседу:

— Зачем вы так переживаете? У вашего сына все будет хорошо.

— Я тоже считаю… — не освободившись от своих раздумий, ответил сосед и вздрогнул, растерянно заморгал, — Откуда вы знаете про сына?

— Так вы же сами сейчас говорили, — отгородился он вымыслом.

Набежала волна бездумной радости. Вик вернул подушку на прежнее место, чтобы снова без внешних помех осмыслить, понять происходящее. Со школы он помнил, что физики изучили все — от сверхжестких гамма-лучей до сверхдлинных волн. Вроде бы природа здесь уже ничего скрыть не может. Пожалуй, хвастаются физики — не все изучили, есть еще неведомая биологическая связь. Его вдруг осенила догадка, элементарная, первоклашечная: парапсихологическая связь! Кто теперь я? Александр Калиостро? Вольф Мессинг? Григорий Распутин? Нет, они не были способны на такое.

Вик задержал дыхание, чтобы успокоиться. Выдохнул и отметил про себя: «Да, слепо, слепо еще человечество. Разобраться в элементарных частицах куда легче, чем выявить тайну рождения и движения мысли». Снова глубоко вздохнул, гордо и независимо, так, как будто уже ощутил, что сидит на царском троне.

Глава 2 Иисус Христос и Виктор Санин

Нелепое сравнение. И наш герой так считает… Впрочем, все зависит от того… Подождем…


Самое поразительное случилось после ужина.

У противоположной стены больничной палаты располагался угрюмый лохматый кавказец. Возвращаясь из столовой, он доставал из ящика, стоящего под кроватью, два яблока и, отвернувшись к стене, чтобы никто не видел, хрумкал смачно и жадно.

«Хоть бы угостил», — завистливо подумал Вик.

Вдруг кавказец недоуменно повернулся и, приподнявшись на локте, тупо уставился на Вика.

«Что это с ним? — удивился Вик. Смотрел долго, секунд пятьдесят… — Ну дай, чего жадничаешь?» — развеселился Вик. Рука кавказца описала дугу (в баскетболе это называется «крюк»), и на подушку Вика плюхнулось розовато-желтое яблоко. Вик замер, туго соображая, что произошло. «Услышал немую просьбу? Здесь что-то не так. А как? Неужели услышал?»

Замелькали безответные вопросы… Он не верил тому, что сам видел. Не верил — и все. Но яблоко, отливая самодовольным глянцем, лежало на подушке.

И тогда, чтобы убедиться в реальности свершившегося, он отважился на озорную наглость. В лохмы кавказца полетела новая скрытая просьба: «Позвольте мне самому брать из ящика… Самому… из ящика… Иногда… По одному яблоку…»

Кавказец сердито зашевелился на кровати. Сбросил ноги на пол, слепо нашарил домашние туфли и, как осторожный охотник, высоко поднимая колени, зашагал к Вику.

Склонился над ним, шепнул в самое ухо:

— Бери, когда захочешь. Только чтоб не видели.

— Да я пошутил, — смущенно защитился Вик.

— Пошутил? — Долгим был процесс осознания. — Ну, правильно. Много есть вредно. Мне их прописали как лекарство.

Вик был в смятении. Очередное открытие никак не укладывалось в рамки привычного. «Я могу внушать на расстоянии?!» Бредовая мысль пульсировала, билась, как сумасшедшая. «Надо еще раз попробовать. Как? Как?»

Он глянул на лысину похрапывающего больного, который недавно горестно размышлял о неприятностях сына, и произнес про себя: «Пора вставать! Пора…»

Тот взметнулся, ошалело выкрикнул в потолок:

— Да-да, встаю! Заспался!

«Нет, еще рано», — мысленно сказал Вик.

— Рано? Очень хорошо… Очень… — И сосед снова уронил голову на подушку.

«Могу! Могу! Могу! — возликовал Вик. — Что еще сделать? Что еще? — Увидел сидящего на подоконнике воробья. — А ты поддашься моему воздействию? — Воробей вспорхнул, повисел в воздухе, хлопая крыльями, как колибри, опустился, беспокойно вертя головкой. — Еще раз! — приказал Вик. Бедный воробей взлетел снова… — Еще! Еще!» Обеспокоенный воробей взлетал, садился, взлетал, садился до тех пор, пока Вик в какой-то момент не ослабил волевого напряжения. Тут уж воробей воспользовался секундой свободы — пулей метнулся за стену.

Эта игра опьянила Вика, и он, не помня как, очутился в просторном больничном коридоре, где до позднего вечера, пока все не разбрелись по палатам, предавался своим волнующим развлечениям, как незримый всевластный разбойник.

Как-то сразу возникло неясное, горделивое впечатление, будто он, цивилизованный пришелец, оказался среди представителей племени с примитивным и грубым мышлением. Сменяя одну забаву другой, Вик все больше и больше убеждался в том, что это не просто первое впечатление, которое может быть обманчивым, это непонятная, никем не познанная реальность.

Ему открывались больничные беды, заботы, страдания. Одни жаловались на беспомощных врачей, другие — на родственников, которые забыли про них, третьи с отчаянным страхом, реже с философской отрешенностью рассуждали о жизни человеческой, сладко надеясь, что есть, существует загробный мир.

Но, удивительно, этот дом страданий не приглушил, наоборот, обострил острые чувственные желания, которыми всегда живут люди.

Во многих головах царил один кумир — секс, подавляя, отдаляя в закоулки сознания все другие природные инстинкты. А в потаенных раздумьях о сексе так часто прорывались исключенные из всех светских словарей матерные выражения, что казалось — в больнице собрались закоренелые пропойцы из городских подворотен.

Почти все мужчины, откровенно страдая от отсутствия рядом теплого женского тела, украдкой, со смирением на лице раздевали взглядами проходящих мимо женщин и неторопливо создавали в своем воображении сладострастные образы, а чаще бесстыдные позы прелюбодейства. Даже живущий в отдельной палате академик с чопорными манерами строгого блюстителя нравственности, выждав появление пышнотелой словоохотливой санитарки, тут же невольно сообщил Вику: «Ух, я б ее…» И это было не просто восклицание, а сдавленный стон изнемогающего от страсти. Далее шли эмоционально хлесткие слова, которые академик никогда не произнес бы вслух.

Да и женщины только внешне демонстрировали свою сдержанность. Большинство  из них словно пребывали в прекрасном эротическом сне, а в короткие минуты бодрствования неприлично мучились то ли оттого, что нет принца из сновидения, то ли оттого, что их не замечали здешние представители мужского пола.

С каким-то болезненным любопытством «слушал» Вик чернобровую изящную украинку, которая нестерпимо хотела мужчину, неважно какого — ей надо было срочно освободиться от бремени уж очень затянувшегося воздержания.

Как стосковавшаяся по хозяину кошка, она игриво ластилась к Вику. Обнимала за плечи, гладила ладонью спину, терлась о локоть податливой грудью. Не без внутренней дрожи ощущал Вик ее набухшие соски. Знал, скажи только: «Пошли!», и она сама найдет укромное место для сладкого греха. Чуть было не сдался. Но сдержал себя: слабый, с трудом переставляющий ноги, он не смог бы стать тем героем, который мелькал в ее безумных видениях.

В конце концов Вик успокоил ее, внушив, что половой акт омерзителен и грязен и что она ничего не хочет. Тут же пожалел об этом. Девушка сникла, постарела, глаза ее потухли, стали недвижимыми, как у слепой. «Неужели, — подумал Вик, — лишив молодую девушку половой потенции, можно отнять у нее самое важное, что поддерживает жизненные силы?.. Вероятно, природой определено — инстинкты стареют, слабеют, атрофируются только с возрастом, чтобы избежать катастрофических стрессов». Его маленькая догадка вскоре подтвердилась.

Скрюченного коромыслом деда, иронично и нагло изучающего крутобедрую повариху, Вик застал в благочестивых раздумьях: «Как хорошо! Как хо-ро-шо! Я уже не хочу… Я свободен от всех сексуальных забот! И могу всецело отдаться своей любимой филателии… Как хорошо! Боже, как хорошо!» Таких беспечных и счастливых людей он еще не встречал в своей жизни.

Вокруг него кишели личные тайны, интимные желания, мелкие обманы. Он ловил их жадно, посмеивался. Иногда легкий стыд укорял его, словно он подглядывал в щелку, но тут же стеснение пропадало: все было настолько заманчиво и ново! Неужели и там, за стенами больницы, та же галерея зоологических типов?

Конечно, убеждал он себя. И там люди зашифровывают животно-трусливые мысли в приличные словесные формулы. Раньше он не знал об этом. Раньше он и не подозревал, что все они вели себя как на сцене, старательно исполняя собственную социальную роль. Текст заведомо продуман, отрепетированы мимика, жесты, костюм подобран так, чтобы произвести соответствующее впечатление.

Вот это да! Выходит, каждая встреча, даже случайная, — маленький импровизированный спектакль.

Теперь же Вик слышит их личные, к себе обращенные монологи, где нет притворства, нет заготовленных фраз и эмоций, рассчитанных на внешний эффект. Перед собой каждый открыт и честен.

Виктор воспринимал эти скрытые монологи как стриптиз. Правда, в эстрадном стриптизе нагота восхищает, волнует, влечет. А здесь нагота мысли поражает своей бесстыдной откровенностью и удивляет, нет, больше — забавляет неведомой порочностью.

В ту ночь он не мог уснуть. Будоражило, ласково грело горделивое ощущение своеобразной значительности. Будто в прежней, ушедшей жизни он был никем, а теперь, появившись заново на свет, стал загадочной величиной, которой свыше предназначена особая судьба. Теперь он с состраданием глядит сверху на убогое бытие сородичей и обязан, просто обязан свершить для них нечто очень важное.

«Кто теперь я? Фантаст-шизофреник? Нет! Нет! Не похоже… Парапсихологический феномен? Пожалуй, вернее… Что же меня ждет? То, о чем и не мечтали другие. Это точно. Даже не мечтали… Что же именно? Ну, скажи, что?..»

В подсознании некоторое время еще шли интенсивные поиски, но, видимо, ответа там не было, поэтому он и заснул.

Утром прямо из столовой Вик направился к двери, на которой висела табличка «Психотерапевт». За письменным столом скучно перелистывал бумаги грузный старичок в массивных роговых очках и с бородой ветхозаветного патриарха. Не поднимая головы, спросил:

— Вы записаны?

— Нет. Мне надо посоветоваться…

— Советы я даю во время назначенного приема.

Вик уперся взглядом в пробивающуюся сквозь реденькие волосики розоватую тонзуру. «Ты хотел меня видеть… очень хотел видеть…» Небольшая голова старика с трудом подняла роговые очки и бороду. Недобрые глаза потеплели.

— А, это вы! Ну-ну, смелее входите.

«Получилось!» Вик присел к столу.

— …Со мной происходит необъяснимое. Я узнаю чужие мысли и могу воздействовать своими, как приказами, на любого человека.

В глазах старика сразу обозначилась усталость. Он откинулся на спинку стула, сжав костлявые пальцы в замок.

«Еще один свихнулся. Что ж, послушаем, о чем говорят в космосе…»

— Я не свихнулся. И не слышу передач из космоса.

— Ну-ну, продолжайте. — Врач, видимо, не уловил, что повторены его собственные мысли.

Придвинув к себе чистый лист бумаги, Вик взял авторучку врача, начал торопливо писать: «1. Вы снимете очки и бросите их в мусорный бачок. 2. Встанете и начнете плясать».

Сложив листок вдвое, он протянул его врачу.

— Пока не читайте. А сейчас…

Будто вспомнив что-то неотложное, старик быстро сорвал с носа роговые очки и, почти не глядя, как бы по привычке, швырнул их в мусорный бачок. К счастью, они не разбились, упали на ворох ватных тампончиков. Рост у него оказался богатырский, когда он так же поспешно поднялся и, выйдя на середину кабинета, начал неумело отбивать чечетку.

Это было жалковатое зрелище. Вик сказал поспешно:

— Сядьте!

Все еще приплясывая, старик добрался до стула, измученно рухнул на него.

— Теперь читайте!

Старик близоруко поднес записку к самому носу, зашевелил толстыми губами. В подслеповатых глазах его проступило испуганное удивление.

— Дьявольская магия. Начинаю верить в невозможное…

— Я болен, доктор? — остановил его Вик.

Нагнувшись, старик вытянул из мусорного бачка свои очки и набросил их на нос.

— Болен? — повторил он с внезапной хрипотцой. — Чепуха! Это не болезнь. Это дар Божий. Вы экстрасенс ультракласса. Впрочем, позвольте предложить вам еще один эксперимент. — Он подумал, вертя в руках записку Вика, — Я сейчас приглашу свою медсестру, а вы мысленно попросите ее организовать нам чаек. Сможете?

— Попробую.

На громкий окрик врача: «Марья Николаевна!» — из боковой дверки вышла дородная женщина в мятом голубом халате.

Вик повернулся в ее сторону.

«Нам два стакана чаю с сахаром!»

— Чего-чего? — грубовато переспросила медсестра, глянув на врача. — Чаю, что ль? Так прямо бы и сказали. Два, значит.

И тяжело унесла себя за дверку.

— Дьявольская магия! — восхитился старик. — Теперь я готов серьезно поработать с вами.

Но Вик не хотел становиться подопытным существом, поэтому спросил довольно-таки резко:

— Как объяснить то, что я делаю?

Борода патриарха затряслась от смеха.

— Вы задаете риторический вопрос. — Он придвинул к себе облезшую толстую тетрадь, начал медленно перелистывать страницы. — У меня таких вопросов сотни. С вашего позволения, я продолжу вопросы. Почему лягушка вопреки желанию ползет в пасть ужа? Каким образом слепая Ванга видит прошлое и будущее? В чем секрет голландца Краузе, который раскрыл сотни преступлений, не выходя из комнаты? Как объяснить способности Лавриненко, который может прожечь пальцем газету и просидеть под водой пятнадцать минут? Что за сила во взгляде Сергеевой, передвигающей графин с водой весом пятьсот граммов? Продолжать? Думаю, не надо… Вот если бы мне кто-нибудь объяснил все это, то я легко нашел бы ответ и на ваш вопрос.

— Но ведь занимались ученые исследованием этих явлений… — осторожно возразил Вик.

— Занимались. И занимаются, но пока только придумали разные слова: телепатия, телекинез, биополе, аура. Стали убеждать всех в наличии информационного поля мироздания, где реально существует не только настоящее, но и прошедшее и будущее. Но этой информационной базой могут пользоваться якобы только избранные экстрасенсы. Ученые также начали считать, что все в этом мире запрограммировано. Кем только — никто не знает. Идолом? Релятивом? Абсолютом? Так что, видите, опять громоздятся вопросы. Мы, милый мой, живем на крохотном островке знания среди бескрайнего океана неизвестности. Может быть, в глубине грядущих веков найдутся ответы.

— Значит, не в ту эпоху я родился, — с улыбкой заметил Вик.

— Не думаю, — убежденно сказал врач. — Я уже говорил, что, по мнению многих, все в этом мире предопределено. Кто знает, что вам уготовано. Иисус Христос — экстрасенс уникальной силы воздействия — появился в дикие времена, но он и сейчас в сознании миллионов. Современно образованные люди чаще других осеняют себя его крестом.

Вик снова улыбнулся.

— Иисус Христос — и я. Согласитесь, неудачная аналогия.

Но старик был невозмутимо серьезен.

— Кто знает, кто знает… — многозначительно произнес он, глядя через толстые стекла очков, как сквозь стену, в неведомую даль.

Чтобы завершить эти популярно-пространные, прикрытые таинственностью рассуждения, Вик повернул тему в другое русло.

— Скажите, как называется то, что я умею делать?

— Как называется? — Старик задумался, усиленно копаясь в своей патриаршей памяти. — Есть у нас такое понятие — «эмпатия». Так называемая целенаправленная, центрированная психотерапия, при которой врач вступает в глубоко личностный контакт с клиентом. Существуют и другие методы деликатного вхождения в мир другого. — Он неожиданно замолчал, пошамкал, видимо, забыл текст давно не читанной лекции. — Нет, это здесь не подходит. Лучше так: ваш случай есть не что иное, как мгновенное гипнотическое внушение. Впрочем, и это не точно.

Вик понял: пора кончать беседу.

«Меня здесь не было. Вы все забыли. Вы все забыли. Я только что вошел. Вы недовольны… Хотите выпроводить меня…»

Лицо старика приняло сурово-официальное выражение.

— Значит, так, — сказал он весомо. — Пусть вас запишет лечащий врач. И приходите в строго назначенное время. До свидания!

Тихонько попятился Вик к дверям, словно боясь вспугнуть внушенный патриарху настрой.

Глава 3 Вежливое ограбление

Господи, дай мне силы обуздать в себе зверя, не выпускать злой дух на разбой!


Солнце услужливо освещало перед Виктором широкую улицу, а на душе звенели медью военные марши. Смирившийся город расстилался перед ним в почтительном ожидании. Так уверенно мог шагать только мессия.

Но сам мессия до сих пор не осознал своего предназначения, лишь надеялся: там, впереди, все прояснится.

В небольшой березовой рощице, сжатой рядами хрущевских пятиэтажек, он присел на самодельную скамейку. За деревьями высвечивались солнцем стеклянные вывески: «Булочная», «Сбербанк», «Срочное фото», а под ними суетно, как муравьи, двигались людишки, каждый со своими сокровенными, приземленными помыслами.

Из Сбербанка вышла пожилая женщина. Вик обратил внимание на ее прямую княжескую осанку, величаво-независимую походку, когда все движения скупы и сдержанны. Она избрала узенькую тропку, которая вилась неподалеку от скамейки, где сидел Виктор. «Неужели у этой княгини в голове то же, что и у тех, больничных?» — подумал Виктор.

Когда женщина приблизилась к скамейке, он решил провести еще один психологический эксперимент.

«Ты устала… Ты хочешь отдохнуть, побеседовать со мной… Иди сюда… Садись рядом».

Женщина послушно повернула к нему, присела на краешек скамейки.

— Утомились? — спросил он приветливо.

Она вздохнула благодарно:

— Заботы, заботы… Куда от них денешься?..

«Теперь думай, думай о своих заботах!»

Женщина положила на колени объемистый старомодный ридикюль, чуть склонила голову.

«Последний раз беру… Хватит!.. Пропьет ведь, мерзавец… Ничего не купит… Знает, что отец оставил деньги, и клянчит, бессовестный… Последний раз испытаю его…»

Виктор повел свою игру дальше.

«Ты сняла эти деньги, чтобы отдать мне. Сейчас ты их достанешь и положишь возле меня…»

И женщина, действуя как во сне, отомкнула ридикюль, вынула пачку денег, положила их на скамью ближе к Виктору.

— На тебе, сколько просил, — сказала по-матерински строго, — только на дело их потрать, хорошо?

«Теперь ты встанешь и уйдешь».

Женщина легко поднялась и, не замечая Виктора, будто его здесь и не было, поспешила к тропинке.

И только тут он опомнился. Стало скверно и душно от стыда. Хорошенькое начало — ограбил беззащитную женщину!

— Вы деньги оставили на скамейке!

Она обернулась. Взгляд у нее был отсутствующий, рассеянный.

— Я? Какие деньги? A-а, эти! Надо ж, какая стала растеряха. Спасибо, голубчик.

Виктор вернулся к скамейке, грустно размышляя Об этой несчастной «княгине», о деньгах, которые ему тоже пригодились бы…

Из дверей Сбербанка на тропу вышел настолько длинный, прямой и худой человек, что, переверни его вниз головой, получится идеальный восклицательный знак.

И его Виктор мысленно пригласил посидеть рядышком. Закурили. Точнее, курил Восклицательный Знак, а Виктор, держа между пальцами дымящуюся сигарету, напряженно «вслушивался» в его раздумья, мечтания.

«Пежо» — это вещь. Катану на юг. А там… Кайф! «Жигуленка» Люське подарю. Заслужила. Чего жалеть? Бумажонок хватает. Стригу, сколько хочу…

«А как стрижешь?»

«Э-э-э, уметь надо. В клинике хирург много ли заработает? А я делаю пластические операции в особом месте и особым людям, которым надо скрыться от жен, от милиции, от деловых партнеров. Такие находят меня сами по домашнему телефону: 454–13-48. Никогда не скупятся».

У Виктора зародилось крамольное желание: «А что если я?..» Вскоре увесистые пачки ассигнаций стали аккуратно выстраиваться стопками на коленях Виктора.

— Пересчитывать будешь? — спросил Восклицательный Знак.

— Зачем? Я тебе верю.

«Ты встаешь и уходишь. Забудь нашу встречу, меня. Совсем забудь. Будто ее не было».

Когда рассовывал банковские пачки по карманам, где-то внутри трусливо и подленько заискрило: «Бежать! Подальше отсюда! Бежать!»

Однако ни отчаянные призывы настороженного рассудка, ни отяжелевшие и разбухшие от денег карманы уже не могли остановить Вика. Дурманящий охотничий азарт приковал его взгляд к дверям Сбербанка. Отсюда, сквозь деревья, как хищник из укромной засады, цепко высматривал онсвою возможную жертву, уже не ради денег, ради забавы.

Удалось заманить седовласую матрону, одетую подростком, благообразного старичка, лысого, толстого, почему-то показавшегося Виктору разжиревшим нищим. Необычно легко поддалась его магнетизму роскошная черноволосая секс-бомба. Поднимаясь со скамейки, она так призывно колыхнула грудью и заиграла бедрами, что у Виктора захватило дух от вожделения. «Но куда ее вести?» — подумал он обреченно, вспомнив многолюдное общежитие.

Вспыхнувшая плоть вдруг отрезвила его, вывела из охотничьего укрытия и вновь усадила на старую жесткую скамейку декоративной рощицы.

Перед ним на кусте светилось в закатных лучах большое кружево паутины. Жирный сытый паук, дрожа от нетерпения, подтягивал чувствительными ножками в свое идольское требище судорожно бьющуюся сиреневую мушку… Ощутив тяжесть пиджака, словно в карманах лежали не деньги, а кирпичи, Виктор горько усмехнулся: минуту назад он, как и этот сытый паук, находился во власти слепого, безотчетного побуждения, того самого, которое отличает животное от человека.

Он встал и пошел. Куда? Не знал. Только не в общежитие. Там Пан. Курсовая.

Завернул в маленький магазин «У Алины», чтобы купить какую-нибудь сумку для тяжеленных денежных пачек. Его встретила симпатичная румяная продавщица, явно соскучившаяся по покупателям.

— Здравствуйте! Что хотите приобрести?

«Фу, какой противный мальчишка. Славка рядом с ним кинозвезда. Ой, скорей бы вечер!»

Виктор обиженно насупился. Нет, у нее он ничего покупать не будет.

На столике за прилавком лежала туго набитая инкассаторская сумка с металлической застежкой. И ожил сытый хищный паук. Все силы сопротивления предательски обернулись острым нетерпением…

«Я инкассатор. Ты знаешь меня. Я инкассатор. Ты должна передать мне эту сумку».

— Рано вы сегодня, — с другой, полуофициальной интонацией произнесла не очень-то уж и симпатичная продавщица, передавая Виктору холщовую сумку и заполненный бланк.

— Здесь… — ткнула мизинчиком в уголок листа.

Виктор достал авторучку, крупно, почти печатными буквами вывел: «Иванов».

«Ты забыла меня… Ты забыла все, что здесь произошло… Забыла…»

Лишь на улице досада и страх смешались в отчаянно гнетущее чувство. Он уже не шел, он бежал. Бежал от того, что сделал в рощице, здесь. Бежал от своих животных пристрастий. Все время чудилось: следом спешит кто-то, призванный карать и наказывать таких, как он.

Мелькнуло перед глазами прямоугольное объявление: «Сдается трехкомнатная квартира». Мелькнуло как спасение.

Дверь открыла немолодая интеллигентная женщина, зябко кутающаяся в оренбургскую шаль.

— Я по поводу квартиры.

— Вы один? — женщина подозрительно, с нескрываемым любопытством оглядела его с головы до ног. Так впервые оглядывает ребенок слона в зоопарке. — Для одного дороговато.

— Цена не имеет значения, — торопливо выпалил Виктор.

— Тогда… — Она подумала: «Занимательный фрукт!» — и решилась: — Пожалуйте ваш паспорт.

Обязательные формальности (изучение паспорта, плата за месяц вперед в обмен на ключи, демонстрация достоинств всей квартиры, расспросы, вопросы, опросы) длились изнурительно долго. Наконец, заперев оба замка, Виктор устало прислонился к стене. Все! Окончился день. А завтра? Завтра все будет по-другому — не так позорно, как сегодня.

Он побросал пачки денег на дно бельевого шкафа, прикрыл их скомканной простыней и, не раздеваясь, упал на кровать.

Утром — в библиотеку! Надо все узнать о себе. Выстроить не грабительскую, а нравственно чистую линию поведения. Господи, если ты существуешь, дай мне сил обуздать в себе зверя, не выпускать злой дух на разбой!

Глава 4 Научные сказки

Белобрысый милиционер, туманные книжные дали и хороший коньяк. Приятным и одновременно полезным оказалось последнее.


Ноги сами выбрали окружную дорогу к библиотеке. Видимо, правда, что преступника всегда тянет на место своего грехопадения, где он испытал наиболее яркие впечатления.

Но, войдя под пеструю тень березовой рощицы, Виктор замедлил шаг: на его скамье сидел белобрысый юноша в милицейской форме. Зябкий испуг и упрямое желание узнать, что ему здесь надо, вызвали в Викторе смятение. Любопытство победило, и ноги снова вопреки предостережениям рассудка понесли его вперед.

Присел рядом. Лицо послушного маменькиного сыночка. Две звездочки на погонах — лейтенант. Боязнь еще холодила, ослабляла волю. Но это была уже не боязнь, а сладостное ощущение, как переход по тонкой жердочке через глубокий овраг.

Виктор сжался, сосредоточился.

«Точно… здесь обчистили хирурга. Больше негде, и Сбербанк хорошо просматривается».

Виктор замер, почуяв недоброе.

«А этот гусь лапчатый откуда притопал? Может, он и есть? Вряд ли! Такому фигу покажи — в штаны наделает».

Долетевшие мысли жаром опахнули Виктора — сначала от обиды, потом от страха. Какой хирург? Не вчерашний ли? «Так это он меня отлавливает». Когда добралось до сознания: «Меня!» — захотелось вскочить и бежать, бежать, петляя меж деревьев.

Не побежал. Заставил себя сидеть, смотреть прямо. Наперегонки стали выстраиваться предположения: «Что-то знает. Идет по следу. Был в общежитии, в больнице. Теперь здесь». Мысли закружились, в груди заледенело. Посидел, боясь пошевелиться, выдать себя.

Стал молить униженно: «Тебе все ясно. Ты встаешь и уходишь. Ты уходишь…»

Мольба была услышана. Когда удалились отзвуки шагов, рощица ожила для Виктора, зашелестела сонной листвой. Покой ниспадал сверху, но неудобная скамья («Такие, наверное, в зале суда») и витающие перед глазами, как роковое предзнаменование, тусклые звездочки милицейских погон не позволяли расслабиться. Медленно нарастала мутная тревожная озабоченность. Она-то и подняла его со скамьи, заторопила к библиотеке, как к земле обетованной.

Читальный зал всегда был для Виктора желанным. Там останавливалось внешнее неумолимо бегущее в пространстве время, но оживало внутреннее время, которое до встречи терпеливо таилось за книжными обложками.

Молитвенная тишина читального зала сняла тревогу, он начал перебирать замусоленные карточки в ящичках каталога и поразился множеству работ по телепатии, гипнозу, внушению. Здесь он найдет то, что ему нужно!

Но, устроившись за столом перед первой внушительной стопкой книг и начав по диагонали пробегать взглядом страницы, почувствовал: нетерпеливое ожидание угасает.

Старомодные брошюрки о мистических верованиях, колдовстве, гаданиях он сразу отложил в сторону. Нечто близкое (но далеко не ясное) пытался уловить в «животном магнетизме» Месмера, в «адческой энергии» Райха. Перелистал простенькое пособие по самовнушению Куэ, знакомые со второго курса работы Фрейда, Менделеева, Бехтерева. Из Бехтерева зачем-то сделал выписку: «Внушение есть не что иное, как вторжение в сознание или прививание к нему посторонней цели, прививание, происходящее без участия воли и внимания воспринимающего лица и нередко без ясного даже с его стороны сознания».

Сбегал в буфет. Выпил чашку кофе с пирожным. Вернулся. Перечитал цитату из Бехтерева и зачеркнул крест-накрест. Она показалась ему азбучной, не содержащей полезного смысла. Как, впрочем, и все остальное, уже просмотренное.

И все-таки укоренившаяся вера в книжную мудрость не оставила его. Возложил перед собой солидные монографии. Названия их вселяли надежду «Биологическая радиосвязь», «Загадочные явления человеческой психики», «Корни сознания», «Вещество во вселенной», «Парапсихология и современное естествознание».

Пока решал, с какой начать, в призрачном видении смутно заколебался милицейский погон с двумя звездочками. «Неужели за мной охотятся?»

Схватил какую-то из книг, заставил себя читать.

Поначалу чтение было бессмысленным, печатные строки не поддавались пониманию. Но он вчитывался, вчитывался и не заметил, когда перестали маячить лейтенантские звездочки, и не заметил, когда увлекся.

Незнакомые ученые бродили с фонарями в том же темном загадочном царстве, что и он. Ничего не могли найти, лишь делали предположения. Одни подтверждали гипотезу об электромагнитной природе телепатических явлений. Их эксперименты казались неоспоримыми: именно мозговые радиоволны становились теми физическими агентами, которые передают мысленное внушение. Другие убедительно отрицали это и устраивали пышные похороны электромагнитной природе передачи мыслей на расстоянии, ничего не предлагая взамен. Но тем не менее все признавали существование телепатической связи, ее обнаружили даже в отношениях между человеком и животными, между человеком и растениями.

Невольно подумалось: значит, близится время, когда свидетелями на процессе о квартирной краже станут оконная герань и хозяйский пудель, а крапива и комары помогут нарисовать фоторобот огородного вора.

Виктор чуть не вскрикнул от радости, увидев в конце одной из книг свой собственный вывод: «Но, видимо, существует не изученная наукой форма биологической связи». Обрадовался и сник. Опять лишь догадка. Не наука, а сказка: «За горами, за долами, за дремучими лесами под высокою скалой есть потайная дверца…» Так где же эта дверца? Как ее найти? Как открыть?

На некоторых страницах мелькали догадки. Однако они были настолько крохотны, что их нельзя было принять за аргумент, или настолько расплывчаты, что даже сами авторы не могли их объяснить.

Сплошные многоточия в человековедении вызывали грусть и разочарование. Какой-то вязкий тупик. Может, завтра что-то откроется.

Со ступенек библиотеки увидел мелькнувшую в толпе знакомую фигурку. Вздрогнул: уж очень похож на белобрысого лейтенанта, только этот в штатском. Настроение окончательно испортилось. Ощущение гадкое, словно вокруг него начинают расставлять красные флажки… Что это, интуиция или мания преследования?..

Завернул в переполненную рюмочную. Гвалт голосов, и слышимых, и неслышимых, упругими щупальцами охватил мозг. Попросил робко, будто опасался, что откажут:

— Сто пятьдесят коньяка и бутерброд…

Выпил прямо у стойки тремя огромными глотками и начал быстро жевать подсохшую булку с изогнувшимся от долгого ожидания сыром. Ласковое онемение потекло по телу. Гвалт в голове начал стихать. Да, в самом деле, теперь он слышит говорящих, а их мысли долетают слабо-слабо, угасают где-то в пути… Неужели от спиртного?..

«Мне еще коньяку!» — послал он мысленно просьбу буфетчику, который, стоя к нему спиной, готовил свежие бутерброды. Спина не среагировала.

«Мне еще коньяку!» — повторил Виктор. На этот раз, обернувшись, буфетчик глянул поверх Виктора в зал и снова принялся усердно резать хлеб.

«Не срабатывает… Это хорошо или плохо? Конечно, хорошо! Мне тоже требуется отдых».

— Дайте бутылку коньяка! С собой! — крикнул Виктор.

Отложив в сторону нож и вытерев руки о передник, буфетчик не спеша выполнил его просьбу.

Было хорошо и весело пробираться сквозь поток прохожих. Их мысли почти глохли в невидимой противозвуковой оболочке. Белобрысый лейтенантик смешно, как аляповатая куколка, болтался далеко, на горизонте сознания.

Глава 5 Свет бриллианта в кухонном углу

Счастлив тот, для кого жизнь — игра, а игра — жизнь.


Когда молодых офицеров или курсантов милиции вели по коридорам к легендарному музею МУРа, кто-нибудь непременно задерживался у дверей со скромной табличкой «И. Д. Кондауров» и спрашивал:

— Тот самый Кондор?

— Тот самый, — отвечал сопровождающий таким тоном, будто Кондауров был его близким другом.

Кондауров в милицейских кругах и вправду почитался как живая реликвия. Может, поэтому отвели ему кабинет рядом с музеем. Но никто, даже друзья не знали, что этот человек ненавидел слово «работа», как, впрочем, и саму работу. Для него существовало только одно действо — игра. Худой, высокий — метр девяносто, но подвижный, как боксер-легковес, он и в школе, и в институте был лучшим разыгрывающим баскетбольной команды. Дни его летели безмятежно — тренировки, сборы, соревнования. Все остальное — лекции, семинары, экзамены — представлялось тоскливо-нудным и влачилось где-то сбоку, как обязательное бремя.

Лишь в день распределения он впервые осознал грядущую опасность и ужаснулся.

Председатель комиссии предложил должность юриста на автозаводе. Это был приговор: бессрочная каторга!

Спас полковник милиции, тоже член комиссии:

— А в уголовный розыск хотите? Дело стоящее, мужское… Конечно, поопаснее, чем на заводе…

— Согласен, — спешно выпалил он, искренне обрадовавшись. Ему предложили рискованную игру.

Новая команда оказалась знакомо веселой, азартной. И незнакомо взрослой. Уж очень крутыми были правила игры — не для мальчишек, любой проигрыш мог стать смертельным.

Выезд за выездом, и Кондауров без долгих разговоров, без фальшиво-торжественных наставлений принял суровую веру милицейского братства. И его приняли, когда он прыгнул со второго этажа на спину громилы-медвежатника, стрелявшего по оцеплению из автомата.

Игры были разные — смешные и серьезные. Как-то так получилось, что он снова занял место разыгрывающего, и без Кондаурова многие операции не так быстро и четко складывались…

Вежливенький старичок, давний вор в законе, на одном из допросов обронил:

— Зря стараетесь, господа, даже ваш Кондор повязать моего сынка не сможет.

— Кондор?

— Не слышали? Мы так кличем вашего Кондаурова.

И понеслась, сначала по воровским, потом по рэкетирским и милицейским весям кличка Кондор.

Узнав об этом, Кондауров полусердито заметил:

— Какой я Кондор? Рожденный блеять летать не может.

А в душе был доволен: и кличка понравилась, и самолюбие приятно согрела популярность.

Его переманивали к себе крупные бизнесмены. Отказывался. Зачем? Там лакейская работа сторожевого пса, а здесь он волен, играет по-крупному, уважаем, здесь он — Кондор. Да и денег хватало. Детей нет, жены нет. Свободен как птица. Тихие семейные радости не по его натуре. Неделю не выдержал бы монотонного домашнего постоянства с ленивыми привычками. Может, потому, что женские приманки вызывали одно раздражение, а терпеть слюнявые ласки мог раз, ну самое большее — два раза в месяц, и каждый раз отмывал себя под душем, как от заразной скверны.

На двадцать первом году милицейской службы Кондауров испытал невиданной силы шок. Он видел убитых, раненых, искалеченных, сам стрелял. Такая работа. Но однажды во время захвата банды рэкетиров получил ножевое ранение под сердце его друг. Друг — может быть, не совсем точно сказано, их связывали не приятельские отношения, а надежная верность обоих команде, где каждый готов был собой отвести летящую в товарища пулю.

Тот умирал тяжело, захлебываясь кровью. Машина, ревя сиреной, мчалась к больнице, а время как остановилось. Кондауров, поддерживая ладонью его голову, видел все и за это нестерпимо долгое безвременье сам мучительно пережил физическую смерть — собственную смерть.

Было ужасно. Никто никогда не узнал бы об этом, но все заметили: непривычно молчаливым и угрюмым стал Кондауров.

В нем поселилась зябкая осторожность. Мерзкая, неотступная. Ничего не помогало — ни водка, ни наркотики.

Начальник МУРа неожиданно (неужели понял?) пригласил его к себе и сказал:

— Слушай, Кондауров, мне нужен хороший помощник. Пойдешь?

Тогда он еще не подозревал, что начальник давно подметил в нем какое-то очень важное для сыщика непроявленное качество. То ли особый собачий нюх, то ли сверхъестественную интуицию, то ли скрытый талант бывшего разыгрывающего мгновенно оценить и выстроить всю комбинацию до завершающего по кольцу.

Он почти не загружал его чиновничьей писаниной, чаще предлагал:

— Кондауров, мне надо к руководству, а ты, будь любезен, съезди за меня на Садово-Кудринскую, девять… Там убийство темное, никаких концов нет. Посмотри, помоги ребятам.

И Кондауров бежал к машине, не скрывая радости.

Помогал, сам не понимая, как, но помогал.

Первым, что поручил ему начальник, было дело об ограблении квартиры.

Убиты молодая женщина и ее мать, унесены все драгоценности. Ни следов, ни мотивов — чистая работка. Почему тогда Кондауров решил съездить на загородную дачу, где муж молодой женщины во время убийства сооружал парник? Он и сам не знал. Все драгоценности нашли в подвале, под мешком картошки, а муж тут же признался.

Дальше было изнасилование, где жертва, как разведал Кондауров, привела домой первого встречного, а потом позвонила в милицию: «Поймайте садиста-насильника!», получив тем самым прекрасное алиби. Оказывается, она за пять минут до любовной авантюры отравила мышьяком соседку.

Но самым, пожалуй, памятным для Кондаурова стало раскрытие кражи в доме профессора психологии Шеленбаума.

Матвей Самуилович Шеленбаум жил с женой в беленьком особнячке, затерявшемся среди самодовольных двенадцатиэтажных близнецов.

Их обокрали средь бела дня, когда они совершали привычную часовую прогулку по улицам. Взяли деньги и драгоценный кулон, доставшийся жене Матвея Самуиловича от бабушки. Кулон в форме миниатюрной звезды Венеры хранился в синей шкатулочке. Жена Матвея Самуиловича ни разу не надевала его: совсем не потому, что из ячеек выпало несколько бриллиантов — они катались по дну коробочки, — просто в годы ее жизни не стало ни балов, ни приемов, ни званых обедов, на которые можно было прийти в таком дорогом украшении.

Здесь, как говорят, удача поджидала Кондаурова у входа. Пока его товарищи обшаривали комнаты в поисках улик, он прошел в маленький садик, скрытый позади дома, заглянул в летнюю кухоньку, где посапывал на раскладушке приехавший в гости к Шеленбаумам пухлощекий родственник. Присел рядом с ним, осматривая медную утварь, развешанную по стенам. И тут что-то блеснуло у самого потолка между досками. Он склонился вправо, влево. Невидимая звездочка играла розовыми, желтыми, голубыми переливами.

Как-то знакомый ювелир рассказывал Кондаурову о загадочных свойствах маленьких алмазов, капризных, ведущих себя подчас непредсказуемо. То ли электрическое поле действует, то ли какая-то неведомая колдовская сила, но их нельзя оставлять рассыпанными на столе — один из них может улетучиться. Потом долго придется искать, а найдешь его на люстре или за настенными часами.

Кондауров полюбовался еще на веселую звездочку и, толкнув спящего, закричал устрашающе громко:

— Поднимайся! Милиция! Где спрятал кулон?

С благоговейным трепетом, присущим только верующим, рассматривали Шеленбаумы возвращенную драгоценность.

На следующий день признательный Матвей Самуилович приехал за Кондауровым на такси.

— Моя супруга сделала фаршированную рыбу, напекла пирогов, поджарила индейку, приготовила винный соус. Не будем ее обижать отказом.

Они долго просидели втроем. Матвей Самуилович оказался удивительным собеседником. Поражала эрудиция и открытость суждений. В его рассказах о преступно забытой кабалистике, о суверенной жизни бессмертной души, о тайных буддистских знаниях, о невероятных возможностях гипноза все было так интригующе заманчиво, сенсационно, аллегорично, словно он сам давно жил в ином, незнакомом Кондаурову мире и очень хотел пригласить туда всех.

В конце беседы Матвей Самуилович неожиданно заметил:

— А вы, я вижу, не просто сыщик, вы — думающий сыщик.

Кондауров смущенно заторопился домой. Хотелось ответить: «Да какой там думающий, сам не знаю, как это выходит». Но не ответил, приятно все-таки, когда тебя хвалят умные люди.

Утром начальник вызвал его к себе, оглядел с головы до ног и с ног до головы, заговорил вроде бы расстроенно:

— Сработал ты у Шеленбаумов хорошо, ничего не скажешь. А обо мне не подумал. Вчера опять звонят мне из министерства: «Чего, — говорят, — ты сыскного аса Кондаурова при себе в бюрократах держишь?» Я, как всегда, оправдываться стал. — Не выдержав взятой горестной тональности, начальник рассмеялся, глядя на озабоченно встревоженное лицо Кондаурова. — Да ладно, такой длинный, а шуток не понимаешь! Короче. Займешь сейчас другой кабинет и будешь именоваться у меня консультантом по особо важным делам. Черт с ними, кадровиками, что такой должности нет в штатном расписании! Переживут. А теперь садись, слушай. Придется совать нос во все темные дела. Но не как я. Не приказывать, не требовать, а только помогать, как эксперт, понял? Для начала бери маленькое дельце. Глухо, как в танке. Белобрысого лейтенантика видел в приемной? Он все расскажет.

Глава 6 Еще пятнадцать лет до утра!

Здесь Виктор прямо из объятий Веры взлетает к облакам, чтобы побеседовать с великим Мессингом.


Второй библиотечный день начался с приятной встречи.

— Вик, у тебя все еще сессия? — окликнула его Вера, Верочка, Верунчик. Подвижная белочка, этакий маленький обаятельный грызунчик.

— Нет, готовлюсь. В сентябре сдам, — небрежно махнул он рукой. — А у тебя как?

— Все пятерки! — Глаза ее озорно блеснули.

— Молодец! — Виктор всем существом своим ощутил ее какую-то особую привлекательность. Фигурка стройная, как у семиклассницы. Губки чувственные, доверчивые, сложены в застенчивую улыбку. А глаза ласковые, полные глубокой невинности. Спросил, чуть оробев: — Уже отметила победу?

— Как же, мама торт купила.

— И все?

— А что еще?

Виктор осмелел:

— Давай сегодня отметим два события. Ты блестяще сдала экзамены. Я вышел из больницы. Ну, решай!

Она задумчиво и пристально оглядела Виктора, точно открывая его заново. Потом длиннющие ресницы захлопали растерянно. Было видно, как трудно ей переступить этот порог.

— Не знаю, не знаю, — сказала, явно соглашаясь.

«Смешной мальчик, глупый…»

— Может, я и смешной, и глупый, но…

«Неужели в любви хочет объясниться?»

— Да нет, не в любви, — заторопился Виктор. — У меня разговор важный. Больше не с кем поделиться.

Он замолчал, увидев, как Вера отпрянула от него, в глазах ее застыло недоумение.

— Что с тобой?

— Со мной? — Голос ее дрожал. — С тобой… ты что, угадываешь мои мысли?

— Да, — облегченно признался Виктор. — После больницы что-то произошло. Я стал слышать мысли других. Могу даже внушать на расстоянии.

«Врет! Чушь несет влюбленный мальчик».

— Да не вру я. Давай встретимся. Все расскажу. Не здесь же.

Теперь она смотрела на него, как на привидение, явившееся в темной комнате, тряхнула головкой, как бы пробуждаясь, откликнулась простуженно:

— Хорошо…

Виктору захотелось обнять ее, закружить вокруг себя.

— Значит, так, — сказал, сдерживая нахлынувший восторг. — Сейчас десять тридцать. Встретимся в шестнадцать ноль-ноль, — Он быстро написал карандашом на бланке библиотечного заказа. — Вот по этому адресу. Все приготовления за мной.

Читальный зал сегодня наполнил празднично-солнечный свет. В нем сразу закружился хоровод несбыточных ранее мечтаний.

Машинально выбрал наугад из принесенной стопы синюю книгу «Феномен „Д“ и другие». Полюбовался хрустально сверкающей люстрой, портретами знаменитых медиков, глядящих на него со стен, и, все еще улыбаясь своим тайным замыслам, начал читать воспоминания Вольфа Мессинга.

Внешнее время, как всегда, остановилось. Он только дважды выныривал на поверхность в читальный зал. Первый раз, чтобы изумленно шепнуть люстре: «Это ж я — Мессинг!» Второй, чтобы твердо и грозно сказать входной двери: «Я не боюсь вас, господин лейтенант!»

Невероятные откровения Вольфа Мессинга увлекли его в остро волнующую пучину соблазнов и возможностей. Все, что совершал великий маэстро, было доступно и ему, Виктору Санину. Все! Даже больше… Он оторвал взгляд от книги, ошалело и тупо уставился в белую стену. И тут словно удар тока заставил его прозреть, опомниться: квадратные часы на стене показывали пятнадцать часов двадцать пять минут! А встреча с Верой в шестнадцать!

Он схватил синюю книгу и, опрокинув стул, побежал к дверям. На улице поймал такси, плюхнулся на заднее сиденье, выкрикнув водителю адрес.

— Это будет стоить…

— Сколько скажете, — раздраженно перебил Виктор, — только быстрее.

Зажатая в руке книга казалась одухотворенной. Она многозначительно поблескивала синью, как бы напоминала Виктору, что теперь они вместе, теперь они неодолимая сила, против которой никто и ничто не устоит… А может, книга по-дружески укоряла его: «Зачем без спроса уносить из библиотеки? Зачем?» Бог ты мой, так ведь он в спешке схватил ее вместо кошелька с деньгами!

Хотел было крикнуть шоферу: «Назад! Я деньги забыл!» Но не крикнул, уважительно провел ладонью по обложке. «Это же Мессинг! Мессинг! А я и есть Мессинг! Какая разница — клочок бумаги или денежная банкнота? Для меня — никакой! В последний раз. Честное слово, в последний…»

Вырвал страницу из второй части книги, где рассказывали о себе другие экстрасенсы. Сложил листок, жестко провел ногтем по изгибам, развернул и осторожно разорвал. Ну чем эти прямоугольнички отличаются от стотысячных купюр? Сейчас докажу — ничем!

— Здесь возле ларьков остановитесь, пожалуйста!

Машина затормозила возле самого большого разноцветья бутылок внутри. Вальяжная девица лениво курила сигарету. Виктор протянул ей неровно оторванный листок.

— Вот сто тысяч, девушка.

«Смотри: стотысячная купюра, стотысячная, стотысячная».

— Соберите мне в пакет виски, «Чин-чин», фрукты, конфеты. Сдачу оставьте себе.

«Ты веришь: стотысячная! Берешь пакет… складываешь…»

Девица взяла бумажку, подняла ее над головой, глянула на просвет.

— Не беспокойтесь, не фальшивая, — успокоил ее Виктор.

— Доверяй, но проверяй, — сказала девица назидательно и сунула бумажку под прилавок.

Виктор отнес тяжелую пластиковую сумку в машину, направился к другому киоску. Там он так же легко обменял клочок бумага на очередную весомую ношу. Когда на сиденье машины лег четвертый даровой набор, шофер услышал команду:

— Едем!

Приехал Виктор домой за пять минут до назначенного срока. Три минуты бегом, спотыкаясь, роняя, чертыхаясь, расставлял все на столе, Две очень-очень долгие минуты ждал, любуясь красочным угощением.

Она позвонила ровно в шестнадцать ноль-ноль, как и положено отличнице.

Вбежала весело, точно из школы домой. Швырнула портфель на диван. Посреди комнаты остановилась и, разглядывая настольное изобилие, спросила чуть огорченно:

— Ждешь гостей?

— Нет. Ты первая и последняя.

— Так кому же так много?

— Все нам! Гулять, так гулять!

Она снова ожила, подбежала к столу.

— Ни о чем серьезном говорить не будем. Хочу шампанского. Нет, сначала виски. Никогда не пила.

— Виски пьют с содовой, — важничая, напомнил Виктор и стал наливать в широкие фужеры — половину виски, половину содовой. — За твои успехи!

— Ну-ну… — Она кокетливо сморщила личико. — Не будем за это.

— Тогда за тебя. За то, что у меня в гостях очаровательная девушка. И я счастлив.

— Прекрасный тост. За него пьем до дна.

Виктор испуганно оценил огромный фужер, но выпил, как и она, до дна.

— Ананас — не хочу, креветок — не хочу. Вишню попробуем. М-м, хороша! Шоколад нельзя, растолстею. Ветчинку постную можно. С огурчиком. Ой, про шампанское забыли! Давай понемногу, а? И завяжем.

Верочка была неузнаваема. Резвилась, как дитя, щебетала, смеялась, подпрыгивала на месте. Виктор следил за ней восхищенно, любуясь каждым движением, каждым брошенным словцом. И в самом деле, он был счастлив. Слегка кружилась голова, но не от выпитого, а от того, что она здесь, такая милая, игривая, беспечная.

— Предлагаю конкурс на самый короткий тост. Чур, я первая. За красивую жизнь!

— За тех, кому мы нужны! — поспешил Виктор.

— Умница! Наливай. Теперь мой. За настоящих мужчин!

— За свободную любовь! — не сдавался он.

— Что-что? За свободную любовь? Какая прелесть! — Она смахнула со стола опустевшую бутылку от шампанского. Когда рассерженный грохот покатившейся бутылки смолк в углу, сказала покорно: — Все! Ты победил! — и, прижавшись к нему жаркими бедрами, грудью, поцеловала в губы, в нос, в щеку, зашептала под ухом: — Тебе не жарко? Сбрось свой панцирь… Расслабься!.. Один мудрый врач подметил: «Обнаженное тело — заключительный аккорд симфонии природы»… Ну, быстрей…

С этого момента все вокруг исчезло для Виктора. Нелепый, как бред, ликующий экстаз наполнил его и унес в восторженную даль, где все было первозданно дико и раскалено до предела… Помнится, он долго стоял немой и парализованный, когда она невинно, словно девочка куклу, ласкала его руками, губами… До него только доносился ее сумбурный лепет:

— Какой ты сильный, робкий! Прелесть! Не занимался любовью? Отрок мой непорочный. Я научу. Тебе понравится. Очень понравится.

Из памяти выпало, как он сел на диване, но как она опустилась ему на колени, лицом к лицу — отчетливо помнил. Казалось, все вокруг задвигалось в сладкой, щемяще-томной муке.

…Волшебным осознанием чуда были краткие паузы, когда она заставляла его то ложиться на спину, а сама садилась верхом, то опрокидывала на себя и потом по-змеиному упруго извивалась под ним. Он неистовствовал, исступленно подчиняясь ее зазывным движениям, ее влажным губам и вездесущим пальцам. Пока не упал рядом, пресыщенный, опустошенный.

— Устал?

— Нет.

— Хорошо было?

— Очень.

— Еще хочешь?

И, не дожидаясь ответа, заскользила ладонью по животу вниз, следом побежали губы.

Сколько длилось это чувственное бешенство? Какое это имеет значение! Каждое мгновение казалось, что впереди годы этой сумасшедшей радости, а до утра лет пятнадцать, не меньше.

Она стояла у двери. Виктор предложил:

— Я провожу.

— Не надо. — «С таким ушастым идти по улице? Ха-ха! Прохожие засмеют…» — Спасибо за вечер!

Он оторопел… Не может быть. Почудилось!

— Что ты сказала?

«Господи, до чего ж мил этот страстный мальчик!»

Конечно, почудилось!

— До встречи!

— До скорой встречи!

Оставшись один, прилег на диван. Еще не успокоились всполошенные чувства. Еще волновали, вызывая легкие судороги, пронзительно-яркие ощущения пролетевшей бури. Сдавленные стоны, бессвязный шепот, обезумевший взгляд вновь туманили сознание набегающим, орущим оргазмом.

«Успокойся… Успокойся… Успокойся», — долго и монотонно охлаждал он себя.

Рядом на тумбочке отливала синевой знакомая книга, совсем забытая. Он бережно, как живое существо, взял ее в руки, раскрыл, стал пробегать взглядом отрывки из текста, легонько подчеркнутые на полях карандашом. Пробегал, мысленно ставил вопросы и перечитывал отрывок заново… Получился забавный диалог.

В. Санин: Итак, дорогой учитель, что вы можете?.

В. Мессинг: «Что я могу? Телепатия».

В. Санин: Рад сообщить вам, Вольф Григорьевич, после травмы головы я тоже стал телепатом. Воспринимаю чужие мысли, могу внушать. Смутно догадываюсь, какое будущее открывается. Могу, как и вы, стать артистом. Честно признаюсь: пока я еще не очень-то верю в себя.

В. Мессинг: «Следует упорно работать, развивать свои способности. Мой труд не легче труда… геолога, по неведомой тропке отыскивающего в непроходимой тайге редкий минерал. Дома я просто Вольф Григорьевич, а вечером надо становиться Вольфом Мессингом! Поверьте, им нелегко быть».

В. Санин: Я упрямый, я постараюсь. Сначала мне надо понять, что же такое телепатия.

В. Мессинг: «Греческий термин „телепатия“ — чувствование на расстоянии. У каждого свои способности. Я легче воспринимаю образ, рисунок, чем, например, слова, мысль».

В. Санин: Вы пишете: «чувствование», «образ», «рисунок». А я только «слышу» мысль, уже оформленную в слова.

В. Мессинг: «Чужая мысль родится в голове словно собственная, ее трудно отличить от своей…»

В. Санин: Точно! Вначале я недоумевал, откуда у меня не мои, незнакомые мысли? Не скоро понял: они приходят извне. Тогда же у меня открылась еще одна способность — мысленно заставлять человека думать, как я, и делать то, что я пожелаю.

В. Мессинг: «Я тоже умею внушить свою волю человеку, скажем, глядя ему в затылок. Или вовсе на него не глядя…»

В. Санин: Но как, как это у нас получается, дорогой коллега?

В. Мессинг: «Что я могу ответить на этот вопрос? По существу, ничего. Ибо сам не понимаю, как это делается».

В. Санин: Спасибо за искренность. Если уж вы, величайший телепат, не знаете…

В. Мессинг: «Но я знаю другое… Человек, наделенный такими способностями, не имеет права быть непорядочным, морально нечестным».

В. Санин: Меня обвиняете?.. Я сам себя осуждаю… Мерзко, грязно, противно… Но что поделаешь? На дворе «дикий» рынок. Деньги адекватны понятию «свобода». Единственное препятствие в осуществлении твоих замыслов — отсутствие денег. Теперь у меня все есть для того, чтобы начать новую жизнь. Буду делать только добро. А те, кто меня снабдил деньгами… Мне их не жалко. Эх, если б вы слышали их мысли!

В. Мессинг: «Да, свойство телепата позволяло мне иной раз услышать такое, что, как говорится, уши вянут. Бесцеремонные, грубые, лукавые мнения…»

В. Санин: А сейчас они еще наглее и лукавей. Я ужаснулся. Человек лишь внешне отличается от животного! Справедливо говорят: язык человеку дан, чтобы скрывать свои мысли.

В. Мессинг: «У людей много рождается мыслей, которые совсем ни к чему слышать другим и которые обычно не высказываются вслух. Но я убежден, человек изменится к лучшему и в будущем заменит телепатией все другие способы передачи информации. Согласитесь, телепатия исключает возможность обмана».

В. Санин: Вы в это верите? Сколько веков богословы усердно проповедуют заповеди из Нагорной проповеди Христа! Мир изменился? Нет! Какие жесточайшие усилия прилагали в ваше время большевики, чтобы все впитали в себя моральный кодекс строителей коммунизма? Крикнули вверху: «Долой коммунистов!», и через полгода все забыли о кодексе. Теперь нет всеобщих светлых целей — ни рая, ни коммунизма, теперь власть и пресса витийствуют, чтобы облагородить, освятить, оправдать грабежи и насилие, без которых не может жить свободная конкуренция. Милый мой, ваша надежда мираж в пустыне. Но я, признаюсь, завидую вам. Вы хорошо воспитаны. Несравнимо лучше, чем мы.

Устало потянувшись, Виктор отложил книгу. Наивный Мессинг! Он верил и оттого чувствовал себя счастливым.

Звонок. Виктор вздрогнул. Он и не знал, что в квартире есть телефон. Услышал голос Пана.

— Виктоша, привет! Чувствуешь, как работает моя фирма? За полчаса выяснила, где ты обитаешь. Чего пропал? О курсовой забудь — с ней все в порядке. Я не смог навестить тебя в больнице, не обессудь. Вину свою чувствую.

— Да что ты, Пан, все нормально, — смутился Виктор, словно всемогущий Пан опустился пред ним на колени.

— Нет-нет… за мной должок. Зайди, пожалуйста, завтра. Ты мне нужен. Жду.

В конце пробились повелительные нотки, которых Виктор всегда боялся. Они убедили его: надо зайти.

Но, глянув на синюю книгу, решил совсем другое: «Пошел ты к черту, вельможный Пан!»

Глава 7 Пятеро одураченных

Среди них, к нашему сожалению, два работника милиции и один известный профессор психологии.


Белобрысый лейтенант привел в кабинет Кондаурова уже известного нам прямого, тонкого, как перевернутый восклицательный знак, мужчину, а сам почтительно замер у двери.

— Садитесь. Слушаю вас, — официально сказал Кондауров.

— Спасибо! — Восклицательный Знак горестно, словно отягощенный грехами, присел на жалобно скрипнувший стул. — Да мне, собственно, и говорить-то нечего.

— Тогда давайте прощаться, — предложил Кондауров.

— Да нет… — Восклицательный Знак сердито глянул на стену в нескрываемой надежде, что там проявятся нужные ему слова. Ждал, судорожно глотая. Наконец слова проявились, и он начал считывать их: — Взял для покупки машины девять тысяч долларов. У меня их изъяли.

— Кто?

— Не знаю.

— Выпивали до этого?

— Не пью, — прочитал на стене мужчина.

— Сознание не теряли?

— Здоров я.

— Может, кто-то оказался рядом, загипнотизировал вас?

— Никого не было.

— А карман не дырявый?

Видимо, письмена со стены пропали, и Восклицательный Знак, насупившись, замолчал.

— Ну хоть какие-то детали вы можете припомнить?

Опять молчание.

— Хорошо, пишите заявление.

Мужчина ожил, забегал взглядом по стене. Письмена опять появились!

— Будете искать?

— Кого?

— Не знаю.

— То-то… Надежды никакой. Подождите в коридоре.

У светленькой, румяной, как пышка, девочки, которую привел лейтенантик за руку, глаза застилали слезы.

— Ну ничего, ничего я не помню… Положила инкассаторскую сумку. Глядь, а ее нет. И все. Только…

— Что «только»? — ухватился Кондауров.

— Только роспись на бланке получения денег кто-то оставил… «Иванов»… Крупно, печатными буквами…

— Где этот бланк?

— Вот.

Кондауров начал разглядывать протянутый ею листок.

— Так. Дальше…

— Что дальше? Я все сказала.

— Ну что ж, спасибо. Побудьте в коридоре… Да, подкинул ты мне песенку без слов, — обратился Кондауров к застывшему у дверей лейтенанту, — Вот что попробуем для начала… Иди с ними, пусть пишут заявления. Не по одному, а по пять-шесть экземпляров, и чтоб каждое писалось как бы заново. Ясно?

— Так точно, Иван Дмитриевич!

Лейтенантик скрылся за дверью, а Кондауров уставился в ту самую стену, с которой Восклицательный Знак считывал ответы на все вопросы, но ответов там и на этот раз не было. Голая серая стена.

«Вот так-то, эксперт-консультант, попался? Стена-то голая. Да нет, не голая. Откуда-то появился этот Иванов?»

Придвинул к себе бланк с жирными печатными буквами: «Иванов». Долго разглядывал. На экспертизу? Но что это даст? Тут работал не профессионал, какой-нибудь заезжий гипнотизер. Надо узнать, не было ли такого в других городах… Стоп, Кондауров! Гипнотизер? Любопытненько, любопытненько. Он придвинул к себе телефон, достал из ящика записную книжку. Раскрыл ее на букве «ш».

Профессор психологии оказался дома и узнал голос Кондаурова.

— Рад вас слышать, любезный Иван Дмитриевич. Очень рад.

— Можно посоветоваться?

— Сочту за честь вам послужить.

— У меня тут гастролер появился. Похоже, гипнотизирует и отнимает деньги. А потерпевшие никого и ничего не помнят. Возможно такое?

— Вполне возможно.

— Так вот, я сижу и мучаюсь, как мне добраться до этого гипнотизера?

— Есть один способ. — Матвей Самуилович помолчал, покашлял в трубку. — Потерпевших ввести в гипнотическое состояние и расспросить.

— А вы не могли бы?..

— Я? — Шеленбаум был, кажется, удивлен. — Я могу. Это моя профессия. Но вам известно, уважаемый Иван Дмитриевич, что существует правило: не применять гипноз в судебно-медицинской практике?

— Известно. Я прошу вас сделать это неофициально, ну, как небольшой научный эксперимент.

— Подобный эксперимент может вам дать ложные факты. — По учащенному дыханию было слышно, что Матвей Самуилович волнуется. — Гипнотики часто говорят неправду. То, что мы узнаем, нельзя расценивать как достоверное, истинное.

— Согласен с вами, — не сдавался Кондауров, — Я же прошу вас о другом. Потерпевшим явно внушили, чтобы они забыли все происходившее. А вы только снимете запрет, наложенное на них табу, и все… А что они потом будут говорить, я приму как одну из версий.

— Только снять табу? Занятный поворот. Хорошо, я попробую. Только мне нужен магнитофон для моей кассеты и мягкие кресла.

— Спасибо, Матвей Самуилович, все будет сделано. Высылаю за вами машину.

Белобрысый лейтенантик, получив приказание раздобыть магнитофон и два кресла для сеанса гипноза, посмотрел на Кондаурова так, как, наверное, смотрели бы верующие на спустившегося с облаков небожителя.

Войдя в кабинет, Шеленбаум совсем по-детски обнял, прижался щекой к груди Кондаурова.

— Только ради вас, только ради вас, Иван Дмитриевич.

Он вложил кассету в магнитофон, нажал клавишу. Кабинет заполнила мягкая, неторопливая музыка.

— Приглашайте пострадавших. — Так добрый хозяин встречает милых желанных гостей. Пожал каждому руку, внимательно заглянул в глаза, смягчил голос до нежной отеческой ласки, — Садитесь, дорогие мои, отдохните немного. Я вам помогу, обязательно помогу. Сейчас мы проведем маленький, приятный-приятный сеанс расслабления, и вы мне все расскажете. Все расскажете.

Шеленбаум опустился напротив них на стул и, странно, не стал магнетизировать потерпевших взглядом, чего ждали сидевший за своим столом Кондауров и замерший в немом оцепенении у двери белобрысый лейтенант, а, наоборот, задумчиво склонил голову, словно погрузился в приятные воспоминания.

Прошло секунд десять-пятнадцать, и он тихо, почти шепотом заговорил:

— Совсем недавно я провел последний день отпуска у моря. Лежал на теплом песке и чувствовал, как тело блаженно расслабляется, расслабляется, расслабляется… Смотрел в небо. У меня слегка кружилась голова, одолевала дремота, дремота… Хотелось закрыть глаза… Лежать так долго-долго в полусне, слушая шум набегающих, набегающих волн. Как мне хочется, чтобы и вам сейчас было так же хорошо… Чтобы вы почувствовали теплоту песка, расслабились, закрыли глаза и углубились в мирное-мирное блаженство…

Кондауров невольно тряхнул головой, чтобы сбросить наплывающую сонную одурь. Белобрысый лейтенантик привалился к дверному косяку и старательно, как резиновая маска, открывал-закрывал глаза. А те двое — Восклицательный Знак и румяная девушка — уже тихонько посапывали в креслах.

— Вам хорошо, молодой человек? Вы отдыхаете? — обратился Шеленбаум к Восклицательному Знаку.

— Хорошо… — ответил тот вяло. — Отдыхаю…

— Вспомните теперь тот день, когда вы брали деньги в банке. Вы положили их в карман. Вышли на улицу. Пошли. Закурили. Что было дальше?

— Сунул руку в карман. Денег нет.

— Кто-то подходил к вам?

— Не помню.

— Кто-то угрожал вам?

— Не помню.

— Понятно. Над вами висит страх. Сейчас я сниму этот страх. Сейчас… Сейчас… — Шеленбаум подался вперед, сделал несколько движений, как бы приглаживая ауру его головы. — Все уходит, уходит… Страх ушел… Я снял его, теперь вы можете говорить. Вы вышли из банка. Закурили. Затем…

— Затем… — сонно повторил потерпевший. — Затем…

— Ну-ну, что было дальше?

— Что-то было. Не помню.

— На что похоже это «что-то»?

— Не знаю. Не могу объяснить.

— Вам кто-то мешает говорить?

— Нет, не мешает. Я не помню. Закурил. Потом… Потом в карман — денег нет…

Шеленбаум повернулся к Кондаурову.

— Иван Дмитриевич, видимо, внушение «забыть все» было очень сильным. Не могу снять запрет. Или действительно ничего не было. Я вывожу его из транса, не возражаете?

— Хорошо, — угрюмо согласился Кондауров.

С румяной девушкой повторилось все то же. «Не помню», «не знаю» — отвечала она.

Только при слове «Иванов» мелко вздрагивали ее губы. Кондауров заметил, как напрягся, замер в ожидании Шеленбаум. Теперь уже в его бесконечных вопросах все чаще, настойчивее и громче стала повторяться эта безликая фамилия.

Наконец девушка вскрикнула:

— Вижу!

— Что видите? — поспешил Шеленбаум.

— Руку вижу на бланке… Его рука…

— А может, рука инкассатора?

— Нет, его! Та большая, жилистая. А эта белая, с тонкими пальцами.

Большего Шеленбаум не смог добиться. Когда они остались вдвоем с Кондауровым, он печально и устало произнес:

— Вам должно быть памятно известное письмо Эрнста Тельмана, в котором описываются тщетные попытки гестаповцев получить от него показания в состоянии гипноза. Тельман был сильной личностью и сумел внушить себе запрет на всякие откровения. Здесь мы имеем дело с подобным. Слабым, податливым людям внушил запрет человек с очень мощным экстрасенсорным влиянием. В одном лишь я утвердился: этот человек существует, именно он забрал у них деньги. Вам, милейший Иван Дмитриевич, придется искать его. К сожалению, без моей помощи. А если найдете, не сочтите за труд представить нас друг другу.

Глава 8 «Я все могу!»

Его спросили:

— Который час?

А он ответил:

— Вечность.

Возбужденный, бездумный, он плыл в пьянящей эйфории. Все радовало, все он любил, все мог. Походка стала твердой, спина выпрямилась, голова откинулась назад, а выражение лица — это отражалось и во встречных взглядах — совсем как у маршала, принимающего парад.

Открывшееся ему тайное людское бытие явилось совершенным чудом. Необычное, диковатое и далеко не целомудренное, оно все же магнетически привлекало своей первозданной новизной.

Со снисходительным превосходством размышлял он о том, какими жалкими догадками пользовались ученые-человековеды, в какие фальшивые миры уводили писатели своих поклонников! Только один он, Виктор Санин, мог извлечь из скрытых погребов человека то сокровенное, что надежно пряталось от всех пяти чувств любознательных гениев.

Его переполняла горделивая уверенность в собственной неповторимости. А где-то глубоко внутри рождалась тщеславная теплота чуть стыдливого смущения, какое испытывает богатый и здоровый господин среди инвалидов и бездомных.

Перед ним, как перед Ильей Муромцем, открылся веер дорог. На перепутье камень извещал: «Направо пойдешь — к величию ученого придешь. Налево пойдешь — славу артиста обретешь. Прямо пойдешь властителем дум народных станешь». Куда идти? Дух захватывает, голова кружится от радужных далей…

Но Виктор сдерживал себя, не торопился, заставлял себя отвлечься от дурманящих замыслов, знал, что в неведомых глубинах подсознания все осмыслится без его эмоционального участия и ко времени всплывет единственно верное решение.

Он приблизился к нищему, ветхо одетому, небритому, жалостливо сгорбившемуся над протянутой ладонью.

«Еще часик поторчу… У, сучка гундосая, сама бы постояла, поклянчила… Ведь не пойдет, паршивка… Подай, вишь ли, японский телевизор, хоть умри…»

Виктор сочувственно посоветовал ему:

— Найдите другую, которая на российский телевизор согласится…

Нищий так распахнул в удивлении рот, словно этого потребовал строгий зубной врач. Подоспел язвительный смешок, и рот сам захлопнулся, проглотив издевку.

А Виктор уже старательно посылал тревожный сигнал к длинной очереди у пивного ларька: «Пиво кончилось. Расходитесь!»

Недовольно загудев, плотная очередь стала разваливаться на отдельных сухогорлых пивоманов.

Мирно дремавшую на ступеньках старушку он заставил вскочить как ошпаренную, закричать на всю улицу:

— Караул! Грабят! Спасите, люди!

Прохожие испуганно обернулись, а старушка оторопело спросила себя:

— Че это я, дура, вдруг разоралась?..

Насытившись баловством, Виктор вошел в крохотную церквушку, ярко выкрашенную под царские хоромы. Покорно склоненные головы, песнопение, схожее с почтительной мольбой, робкий свет тоненьких свечек и замершие под сводами сумерки перенесли Виктора в другое, умиротворенное Иисусом Христом состояние. А сам Иисус, распятый, холодно-серебристый, парил над всем этим безмолвным назиданием.

Виктора поразили его веки, усталые, будто только что прикрывшие глаза… Неужели ему две тысячи лет?..

А были еще помельче фигурки — Цезарь, Петр I, Линкольн, Наполеон, Батый, Ленин… История мира в именах совсем разных усталых и мудрых вечножителей…

Осенило неожиданное: они лишь по должности всевластные деятели, а по сути — влиятели, те, кто мог силой своего внушения поработить ближних, заставить народы слепо исполнять их волю.

Они были влиятелями, как и он. От этой наглой мысли Виктору даже жарко стало. Снова глянул на скорбно поникшего Иисуса Христа и, сдавив непрошеную улыбку, шепнул ему: «Прости меня, идиота-грешника!» Потом осторожно, спиной-бочком вывел себя из церквушки.

К церковной ограде прижалась спиной старая миловидная женщина, готовая вот-вот сползти, упасть. Щеки покрылись сероватой бледностью. Губы болезненно сжались.

— Что с вами? — подошел Виктор.

— Не знаю… Кружится… Давит… Плохо…

Он огляделся растерянно. Прохожие, настороженно косясь, огибали их.

— Сейчас все пройдет, — сказал Виктор.

«Вы сами начинаете бороться с болью. Сосуды расширяются. Расширяются. Кровь бежит быстрее. Сосуды расширяются. Сердце бьется спокойно, ровно. Вам уже лучше… Вы сильный человек. Сами прогоняете слабость, головокружение. Прогоняете… Вам становится лучше… Лучше… Глаза открываются…»

Не он, а как бы возникшее отдельно от него глубокое сострадание посылало эти слова, стараясь хоть что-то сделать, не веря, не надеясь. А обрадовался Виктор.

Щеки женщины слегка порозовели, губы расслабились, глаза моргнули два раза и открылись.

— Вы правы, проходит.

Она выпрямилась и, не глядя на Виктора, не поблагодарив его, двинулась вдоль ограды.

А он засмеялся ей вслед от наплыва хмельного веселья. Я все могу! Все! Как Иисус Христос! Подошел, сказал, исцелил!

Он как бы впал в состояние героического экстаза. Ноги пьяно понесли его вперед, в людскую толчею, где скрылась старая женщина. Шел, никого не замечая, только слышал, как все вокруг него ликовало. Теперь он знал, куда идти, он выбрал свой путь. Совсем рядом: две станции метро и три остановки на троллейбусе.

Главный врач психоневрологической больницы, лобастый, круглоголовый толстячок, нервно ходил по кабинету.

— Я Санин. Помните? Был у вас на практике.

— О, знакомое лицо! — остановился главврач, широко расставив ноги. — Проходите, студент. Чем могу служить?

— Разрешите провести несколько сеансов лечебного гипноза с вашими больными.

— Похвальное желание! Вы, кажется, ученик Шеленбаума? О, лучшая рекомендация для нашего заведения!

Он внезапно примолк, сложил ручки на животе; круглая, как луковица, головка откинулась назад. Странно, в этот момент он, как слепой, смотрел внутрь себя. По искривленному лицу можно было догадаться, что там, внутри, бурлит какая-то драма.

«Ой-ой-ой! Это ж невыносимо! Надо было вчера вырвать… Жаль, зуб хороший. А, все равно! Скорей бы! Лучше на сковородке жариться. Ой!»

— Зуб болит? — спросил Виктор.

Главврач круто обернулся.

— О, да вы еще и диагност прекрасный!

— Сейчас все пройдет, — сказал Виктор то же, что и старой женщине.

— Гипноз? Не трудитесь, дорогой! Полдня над собой работаю.

— Вы можете помолчать минутку? — спросил-потребовал Виктор.

— Извольте. Люблю эксперименты.

Пролетело секунд двадцать. «Вроде полегчало… Ей-Богу, полегчало! Какой зуб болел? Этот? Нет, этот…» Главврач сунул пухлый сосисочный палец в рот. «Господи, как легко стало!» Он подозрительно глянул на Виктора.

— Слушайте, маг и волшебник, как вы это сделали? Телепатически?

— Пока секрет…

— И от Шеленбаума?

— И от него.

— Ну и студенты пошли! Одни гении! — Он обежал письменный стол, плюхнулся в кресло. — Просите, студент, все что хотите. Последнее отдам. Ах, да, несколько сеансов гипноза? Пожалуйста! Выбор у нас на любой вкус. Меню шикарное. Истерия. Фобический синдром, недержание мочи. Наркомания. Шизофрения. Что пожелаете?

— Мне все равно, — честно признался Виктор.

Главврач понял его по-иному.

— О, какая самоуверенность! Тогда прошу вас. Вот у меня здесь три истории болезни. Кострова. Диагноз: истерия. Опасная, скажу вам, женщина. Припадки по незначительному поводу. Судороги в основном клинические. Со стороны физического и неврологического статуса отклонений нет. Психический статус тоже в порядке, если не считать аффектную возбудимость и неустойчивость. Подойдет?

— Подойдет.

— Вторая история. О, мой давний пациент Георгий Лукич Нефедов. Пятый раз у нас. Тоскливое настроение, плохой сон, головные боли, постоянное чувство страха. Считает, что у него опухоль мозга, что скоро должен умереть. Сделали десятки анализов, рентгеноснимков — ничего не нашли. Но он никому и ничему не верит. Причина банальна — жизненные потрясения. И на работе, и дома. Дочь с зятем выживают из квартиры. Принимаете Нефедова?

— Принимаю. Двоих достаточно для первого приема.

— Тогда успеха! Я еду на совещание, а вы можете священнодействовать в моем кабинете. Спасибо за исцеление!

Виктор сразу же углубился в истории болезней, старательно, как перед экзаменом, дважды перечитал их, выписал основные симптомы.

Первой вошла Кострова, пышная крестьянская девка лет двадцати пяти. Тяжеловесные груди, широкие бедра, доброе, по-русски красивое лицо. Поражали необычностью глаза — огромные, фиалковые, с коровьей поволокой.

Присев, она по привычке разгладила на толстых икрах туго стянувший ее больничный халатик.

— Расслабьтесь, — сказал Виктор. — Сейчас вы будете сами молча изгонять из себя болезнь…

Буквально минуты через две произошло ужасное. Кострова начала безвольно сползать со стула. Под напором грузного тела пуговицы с треском оторвались, халат, под которым, оказывается, не было ни лифчика, ни трусиков, распахнулся, и белая плывущая масса, опустившись на пол, забилась в судорогах.

Виктор подбежал к ней. Остановился, не зная, что предпринять. А она изгибалась внизу, взмахивала руками, ногами, оглашая кабинет невнятными воплями.

— Прекратить! — крикнул он в той тональности, в какой кричат истерично: «Спасите!»

Свершилось чудо. Тело будто лишилось энергии, студенисто опало. Коровьи глаза недоуменно расширились.

Он осмелел, вдохнул еще храбрости и уже твердо приказал:

— Встать! Сесть на стул!

Она с трудом вскарабкалась обратно, села, вся раскрытая, широко раздвинув ноги.

— Как вы можете? Да я вас…

Но тут она взорвалась, зло, раздраженно:

— Заткнись, козявка! Я сама так вмажу, что пятна на стене не останется…

— Да я вас лечить не буду… — машинально довершил он фразу с дрожью в голосе.

Под поволокой коровьих глаз вспыхнул испуг.

— Как не будете? — с большим усилием соображала она, — Лечите… очень прошу вас… Лечите… А поправлюсь, прямо здесь на полу…

Виктор совсем стушевался. Непредсказуемость поведения этой жирной истерички может любого довести до истерики!

— Не надо так говорить.

— Надо, надо! — уже плаксиво взмолилась она. — Я домой хочу. У меня муж хороший. Каждый вечер здесь под окнами ходит. Знаете, как он про меня говорит? Королева секса. Это про меня так. Вот излечите — сами попробуете. А здорова буду — пробуйте, сколько хотите. Муж не обидится, ему хватит.

— Перестаньте болтать глупости! — возмутился Виктор. Ему хотелось выбежать из кабинета, подальше от этой позорной, постыдной неудачи, и никогда сюда больше не возвращаться. Но, увидев за прозрачной поволокой тоскливую мольбу, сказал миролюбиво: — Хорошо. Давайте продолжим. Только без припадков и без дурацких предложений.

Кострова стянула, как могла, на груди и на животе халатик, поспешно закивала.

Боясь очередной каверзы, Виктор начал посылать в ее печальные глаза такие мягкие и осторожные слова, будто усыплял разъяренную тигрицу.

Она сама прервала сеанс восторженными вопросами:

— Я уже излечилась, да? И больше припадков не будет?..

— Да. Вы уже здоровы, — уверенно ответил Виктор.

Она встала, оглянулась, словно переселилась в другой мир.

— Так покойно и хорошо стало… Надо же, я здорова! — Она разжала кисти рук, стягивающие халат. — Если вы хотите, я…

— Никаких «если»! — грозно рявкнул Виктор. — Идите в палату. Через несколько дней завершим лечение.

Устало опустив голову на стол, Виктор почувствовал неимоверную усталость. Господи, как приятно было остаться одному после встречи с этой дикой, липучей девкой!

Заставило поднять голову легкое покашливание.

— Нефедов?

— Я самый, — ответило огородное пугало в больничном халате. У него были две ноги и лицо совсем человечье, морщинистое, как вынутая из компота груша.

— Что вас беспокоит? — спросил Виктор.

— Опухоль в голове, — прошелестело в ответ. — Скоро умру я. Врачи ничего не находят, а боли мучают.

«И пусть не находят… Здесь лучше. Наташка и зять не тиранят…»

Виктор не придал значения мыслям Нефедова, сказал веско:

— У вас нет опухоли. Сейчас вы сами убедитесь. Закройте глаза и расслабьтесь.

Как на экране в кадрах замедленной съемки оживал умирающий Нефедов. Поначалу распрямился, выгнул грудь. Губы стала передергивать ироничная улыбка. Руки сами поднялись, сложились на груди. Дыхание возвысилось до надменно-глубокого.

— Чувствуете головную боль? — спросил Виктор.

— Нет. Совсем нет… Да я уж и забыл про нее, — не шелестом, а важной хрипотцой последовал ответ. — Эх, сейчас бы рюмашку-другую. А потом… — Он вдруг покраснел, спросил безрадостно: — Мне прямо сейчас идти домой?

— Нет, главврач решит, когда вас можно будет выписать…

Повеселел Нефедов.

— Так я пойду? Там меня Юрка ждет. Есть повод… За выздоровленьице!

Худющий, жалкий Нефедов унес с собой волновавшие Виктора тщеславные сомнения, оставив в кабинете ощущение маленького праздничного озарения. Неверная надежда сменилась уверенностью. Он будет служить больным людям! Даже таким, как любвеобильная Кострова. Пусть любит, пусть радуется.

Именно с этой минуты Виктор не сомневался — началась прекрасная вечная жизнь.

Глава 9 В сетях сатаны

Знаете, как ловят наивных мартышек? На дне кувшина с тонким горлышком лежит банан. Мартышка засовывает лапку, хватает банан, но сжатый кулачок уже не может протащить сквозь горлышко.


Виктор не находил себе места от нетерпения. Долго, нарочно долго стоял под душем. Позавтракал торопливо, всухомятку — хлеб с ветчиной запил минеральной водой. Раскрыл синюю книгу. Строки прыгали перед глазами, не выдавая содержания. Прошелся по комнате. Лег на диван. Снова взял книгу. Бросил. Постоял у окна… Часы бесили своим медлительным ходом…

Все рассчитывал: в девять — пятиминутка, старшая медсестра, конечно, будет болтать с главным до десяти, а в десять — обход больных, с одиннадцати — всякие разговоры с лечащими врачами…

Около двенадцати ожидание стало физически невыносимым, и он подошел к телефону.

— О, студент! — откликнулся главный врач. — Я, знаете ли, до сих пор не могу определить, какой зуб у меня болел. Примите мою благодарность и, разумеется, поздравления. Наслышан и о ваших новых подвигах. Специально задержался сегодня возле Костровой…

Виктор ворвался в короткую паузу:

— Как она? — И затаился, ожидая.

— Как… как… — передразнил его главврач. — Бунт на моем корабле устроили? Нефедов вчера смылся, оставив записку: «Опухоль рассосалась. Я здоров. Ухожу». А эта толстозадая Кострова заявила мне: «Хватит ваших поганых лекарств. Мне хорошего мужика надо, чтоб вылечил…» Короче. Думаю, что ваши гипнотические сеансы дали положительный результат. Мои врачи уже шумят, как в улье. Ждут вас. Давайте-ка вылечим, к чертовой матери, всех больных и уйдем в разгул с такими, как Кострова. Хороша идейка, а?

Виктора ослепили, оглушили слова главврача. Он еще несколько минут предавался радужным мечтам, не замечая нудных коротких гудков, бьющих по барабанной перепонке. Когда наконец услышал, отнял от уха трубку, вслед за облегчением пришло досадливое ощущение горечи и обиды.

Короткие гудки — шумящий улей — раздражающе дотошные вопросы, которые посыплются на него, когда он снова переступит тот порог. Главврач, конечно, представит его как диковину, как выставочный экспонат. Нет, он не пойдет туда.

К тому же Виктор хорошо помнил больницу, где его недавно лечили. Какой град идиотских мыслей обрушивался в коридорах! Но тогда это была новизна, к людям его тянуло любопытство. Теперь же любая больница станет пыточной камерой.

Как переменчива порода человеческая! Несколько минут назад он парил под солнцем, а сейчас уже забился от горя в сырой темный угол.

Немного смягчила обиду житейская целебная формула: «Ничего. Еще не все потеряно». Виктор упрямо повторил ее раз пятнадцать, и стало легче, значительно легче.

Нежданный Пан ввалился со своей косолапой тенью — Стингом.

— Так и не зашел ко мне? — с легким оттенком недовольства сказал он. — А я ждал… Но если гора не идет к Магомету… — Глянув на Виктора, вдруг спросил участливо: — Отчего такая хмурость на челе, Виктоша? С твоими данными надо смотреть на мир удачливым завоевателем.

— А я неудачник, — хмуро обронил Виктор.

— Ну-ка, ну-ка, говори, что стряслось?

«Смелей, смелей, я все знаю о твоих талантах!»

«Откуда он знает? Неужели старый психотерапевт разболтал? Я ж убрал у него из памяти всю информацию. А может, вчерашний главврач?»

— Да так… — Ему не хотелось открываться Пану, но беда сама выплеснулась наружу. — Хотел в больнице поработать, да не смог. Народу там много. Голова раскалывается от их мыслей.

Пан пристроился в уголке дивана, закинул ноги на стул, застыл в позе царственной скуки.

— Значит, надо искать тихую клинику, где сам будешь хозяином.

— Тихую клинику, — с мрачной иронией отозвался Виктор. Но эти два слова застряли в нем, согрели внезапно зыбкой надеждой. — Хорошо бы…

— Хочешь, я сдам тебе бесплатно на год помещение для клиники?

Неотрывным взглядом Виктор ощупал Пана, точно хотел понять: можно ли доверять этому человеку. Но то, что услышал дальше, разогнало все сомнения.

— Мы со Стингом купили по случаю трехкомнатную квартиру. Бери ее под клинику! Я еще зарплату тебе назначу. Ну, скажем, тысяч пять долларов в месяц. За это кое в чем ты мне поможешь.

— В чем? — спросил по инерции Виктор. Бог ты мой, ради собственной клиники он готов был на все!

— Я хочу расширить свое дело, — небрежно, словно речь шла о каком-то пустяке, начал объяснять Пан.— Новых людей надо привлекать. А ты, как психотерапевт, будешь вселять в них светское обаяние, чувство достоинства, уверенность, гордость, что работают в моей фирме, — словом, все, чтобы они чувствовали себя своими в элитных кругах. Два-три человека в неделю — не больше. Остальное время можешь принимать в своей клинике кого захочешь. Согласен?

— Конечно, — благоговейно произнес Виктор. Сейчас он уже молился на этого спустившегося с небес Пана.

— Иногда будут еще кое-какие просьбы. Ну, сегодня, например, у нас очень большое событие — семидесятилетие нашего Хозяина. На нем мы со Стингом хотим прокрутить серьезное дельце. Тебя я попрошу постоять рядом с Хозяином, внушить ему, что надежней, чем мы, у него никого нет. Ну и пересказать мне, о чем он думает. Для тебя это развлечение, верно?

— Много соберется гостей? — спросил Виктор. А в голове боязливо бился вопрос: «Откуда он про меня знает? Откуда он знает?»

— Много. Потерпи уж, пожалуйста, ради важного дела.

— Потерплю!

— Спасибо тебе. Подъезжай к восьми в ресторан «Три толстяка». Стинг встретит.

И он встал, надменный, независимый. Стинг, как вышколенный лакей, открыл перед ним дверь.

Радостный переполох снова закружил Виктора. Он опять мог мечтать.

Поэтому время полетело стремительно.

Стинг ждал его в вестибюле ресторана.

— Опаздываешь, приятель. Три минуты девятого, — дохнул густой зубной гнилью. — Все уже собрались. Но нам с тобой пить нельзя — работа. Пошли, покажу Хозяина. Прощупай его хорошенько. Слушай, а ты и меня, наверно, счас как рентгеном просвечиваешь? Ха-ха!.. Дело у тебя плевое. Кончишь — развлекайся, девочку подцепи. Наши никому не отказывают. Ха-ха!.. Обучены.

Сверкающий хрусталем люстр и настенных светильников зал был полон гостей.

Они пробились сквозь громко галдящую пестроту платьев и костюмов к небольшому помосту, где в бархатном кресле полудремал-полубодрствовал болезненно-желтый старик, худой, как Кащей Бессмертный. Справа от него стоял Пан, слева — одышливый толстячок, вытирающий пот клетчатым платком размером с небольшую скатерть. За креслом высился стройный брюнет, типичный урка. Блатная челка, нахально сияющий золотой зуб. Тонкие чуткие пальцы пианиста или карманного вора нервно сжимали бокал. Он смущенно переминался с ноги на ногу, неестественно выкручивал шею: галстук явно теснил его, был непривычен.

— Возле Хозяина побудь, — шепнул Виктору Стинг. — Толстый кассу нашу держит, а тот — Зубом звать — зам у Хозяина. Их тоже держи на слуху.

Виктор пристроился рядом с Паном. Благо маленький, никто не замечал его.

Минуты через три старик тяжело вылез из кресла, что-то сказал Пану. Тот, кивнув толстяку и Зубу («Пошли!»), задержался, склонился над Виктором.

— Он хорошо думает о тебе, — поднял к нему лицо Виктор. — Но чем-то недоволен Зуб. Все время твердит: «Не нравится мне это, что-то здесь не так».

— Молодец! — усмехнулся чему-то своему Пан. — Пошли с нами. Повертись еще возле Хозяина.

Пятеро (пятым был стоящий поодаль человек, похожий на монгола, скуластый, плосколицый, с подвижными рысьими глазками), не торопясь, по одному, скрылись за дубовой дверью, над которой светилась неоновая надпись «Китайский зал». Откуда-то вынырнул Стинг, осторожно подтолкнул Виктора.

— За ними… Быстрей… Встань в стороночке и замри…

Многоцветье ярко освещенного «китайского» зала создавало ощущение большого торжества. Пейзажи с селянами в широкополых шляпах, тихое море, усеянное джонками, смеющиеся китаянки в неспешном танце. Огромные панно обрамляли, как охраняли, у пола и у потолка тщательно выписанные фрагменты знаменитой Китайской стены. Сверху свисали, слегка затмевая свет, бесчисленные бумажные фонарики и длинные развевающиеся на легком сквознячке матерчатые драконы. Оскаленная морда одного из них устремилась к центру стола, колыхалась над трехэтажной вазой с фруктами, от которой извилисто разбегались по столу красные, желтые, голубые цветы.

Хозяин сгорбленно возвышался над столом.

— Благодарю вас… утешили старика. Знаю, верой и правдой служите. — Его маленькие проницательные глазки остановились на каждом, точно проверяли, так ли это на самом деле. — Обо мне уже много сказано. Я хочу выпить за вас. — Он пригубил рюмку, отдышался, подумал. — Мы делаем большое благородное дело. Я вас пригласил сюда, чтобы, не откладывая на завтра, рассказать о новом замысле. — Немного помедлил, отдыхая от длинной фразы, потом продолжил: — Пану я рассказал. Он поддержал меня. Теперь вам… Есть идея… Как расширить нашу территорию…

В это время в зал торопливо вошел Стинг, горячо и услужливо зашептал, опустив голову между Хозяином и Паном.

— Чего это они всколыхнулись? — вызывающе повысил голос Пан. — Чихали мы. День рождения уважаемого в городе человека.

Хозяин, подняв жилистую руку, повернулся к толстяку, Монголу и Зубу.

— Менты обложили ресторан. Плюнем или что?

Встрепенулся, матерно выругался Зуб, заговорил нервно:

— Не для нас такая сшибка. — Он кивнул на дверь, — Те пусть гудят. А нам надо менять битую хазу. Что у них там в головах?

— Согласен, — сказал Хозяин, — Исчезнем по-английски, не прощаясь с гостями. Ко мне на дачку. — Вдохнул-выдохнул, продолжил: — Надеюсь, Пан предусмотрел это.

— Конечно! — как солдат генералу, ответил Пан.

Стинг острым ножом поднял неподалеку от Виктора прямоугольник пола, похожий на дверку потайного погреба.

— Прошу за мной, Хозяин! — пригласил он старика. — Все будет тихо и культурно. По трубе выходим в соседний двор. Там ждут машины.

Хозяин неспешно заковылял к черному прямоугольнику, начал, покряхтывая, спускаться.

— И ты! — приказал-прикрикнул Пан Виктору.

Испуганно сжавшись, Виктор последовал за стариком вниз по деревянной лестнице. Ботинки ощутили упругий дощатый помост. Огляделся. Широкая канализационная труба. Тусклый ряд лампочек, убегающих в черноту. Под досками маслянисто поблескивал ленивый, омерзительно вонючий поток. Виктор побежал за маячившими впереди тенями.

— Здесь! — глухим эхом пролетел голос Стинга. — За мной, Хозяин!

Осклизлая железная лестница вела наверх, к воспаленному московскому небу.

Когда Виктор высунулся по грудь из люка, в считанные минуты произошло совсем непонятное. Стинг направил короткоствольный автомат на окно машины, в которой уже сидел Хозяин. Громыхнули три-четыре выстрела, слившиеся в один трескучий звук. Голова старика наклонилась, скрылась в кабине.

Оцепеневший в люке Виктор увидел злобный оскал обезьяны-самца.

— Скажи: кто-то стрелял… «Кто-то», понял? Мы уехали на дачу.

Виктор не двигался с места.

— Понял?! — гаркнул Стинг, открывая дверцу водителя.

Руки сами разжались, и Виктор полетел вниз. Ударился боком о деревянный настил. Боли не почувствовал, только ощутил, как ногу до щиколотки омывает теплая густая влага.

Его поднял за шиворот Пан.

— Кто-то стрелял… — как попугай повторил Виктор. — Они уехали на дачу…

Пан был невозмутим.

— Стрелял? Уехали? На дачу? — Он махнул рукой тяжело дышащим сзади теням. — Пошли дальше. Есть еще выход.

И он повел всех в бесконечную глубь туннеля. Вскоре скомандовал:

— Здесь выходим! — Скрип крышки тяжеловесного люка, и снова его голос: — Все чисто! Давайте!

В крохотном проходе между домами стояли три машины с погашенными огнями.

Виктор сел рядом с Паном. Холодящая зыбкая дрожь не отпускала его. Он ощутил, как лапища Пана благодарно сжала его запястье, услышал, как будто тот говорил вслух: «Все идет нормально. Зуб — щука хитрая. Чует, как волк. Ну да погоди, мы тоже умеем рога обламывать…»

Путь был дальним. Но Виктор, сжавшись в углу, не ощущал движения времени. Все ждал, когда машина остановится и он уйдет. Куда-нибудь… Неважно, куда… От этого Пана, его подручного Стинга, ото всех.

Тяжелые, обитые жестью ворота распахнулись, и машина помчалась по парку к трехэтажному дому, вокруг которого суетились призраки-люди. Их встретил Стинг.

— Пан, Хозяина менты угрохали. Гады… — По его лицу, огибая широкий обезьяний нос, текли настоящие слезы.

— Что ты сказал? — не поверил Пан.

— Хозяина. Хозяина менты… — плаксиво повторил Стинг. — И меня задели.

Приехавшие обступили его со всех сторон.

— Где? Как? Врешь, сука! Говори все!

— Мы сели… Из-за угла — шарах… Я полный газ… Выехал… Смотрю в зеркальце… нет Хозяина. Лежит под сиденьем, — обращаясь ко всем, полуплакал Стинг, прижимал к груди руку, висевшую на широкой марлевой повязке.

— Где он? — резко остановил его Пан.

— Там… В гостиной… Лежит.

Все ринулись по мраморным ступеням в дом. Молча обступили стол, на котором лежал Хозяин. Зуб внимательно осмотрел, даже потрогал пулевые раны на шее, на виске.

Какой-то кривоногий человечек с кошачьими усами принес зажженную свечу и, сложив кисти рук Хозяина, пристроил ее возле них.

— Ну, падла, докопаюсь… — грубо разорвал тишину Пан. — До каждого мента дойду. Такого человека загубили.

Лицо его было отчаянно скорбным.

Виктор стоял рядом с Зубом.

«Чуял я, чуял… Неужто Пан?!»

Вслух Зуб сказал:

— Айда в кабинет. Беседа будет.

По дороге Виктор испуганно шепнул Пану:

— Зуб догадывается, что не менты…

В ответ признательный кивок.

Встали вокруг длинного стола.

У дальнего конца Пан, справа от него Зуб. Слева толстяк и Монгол.

— Значит, так… — весомо начал Зуб, обращаясь к Стингу. — Все наново, как было.

Искривив лицо бедой, Стинг похоронно повторил сказанное.

— А ты что зекал? — внезапно спросил Зуб у Виктора.

Онемел Виктор, испугавшись непонятного слова. Но страх с компьютерной скоростью выдал подсказку: зенки — глаза, зекал…

— Ничего я не видел, — поспешил он защититься. — Только как отъехали они.

Прищурив глаза, Зуб выдавил с болью:

— Козырного пахана завалили! Эх, фраера поганые! Кто теперь будет шевелить рогами о деле? Кто?

— Это мы и должны сейчас решить, — сказал Пан, призывно оглядывая всех, кто стоял у стола. — Прошу вас.

Молчание. В комнате стеснилась напряженная тишина. Сам Пан нервно покусывал губы. За его спиной понуро глядел в пол Стинг. Клетчатый платок рывками скользил по лысине толстяка. Монгол приостановил блудливо бегающий взгляд.

Наконец поднял голову Зуб, злобно оценил Пана:

— Уж не ты ли метишь в авторитеты, ерш, дармовик опомоенный? — Голос его понизился до угрожающего шипения. — А ведь твой подпасок трекал, будто нас менты обложили. Где? Где менты? Динамо зарядил, падла? Это мне-то? Я из червонца семерик отмотал. Я… Я… А ты… ты чухан сытый. Что дубачишь, как волк? Чего?

Из горла его со словами стали вылетать шипящие хрипы, словно там от перегрузки оборвались связки и он вышвыривал последние яростные звуки.

Возмущенный Пан открыл было рот, но Зуб остановил его тем же натужно скрипучим голосом:

— Ты барин крутой, но без разборки не выпрыгнешь. Узнаешь, кто такой Зуб! — Он гаркнул в дверь (откуда силы взялись?), гаркнул так, что все вздрогнули… — Кот! Ко-о-т!

Вбежал кривоногий человечек с кошачьими усами. Остановился, преданно ожидая приказа. Зуб показал пальцем на Пана, скомандовал коротко:

— Амба!

На Пана уставилось дуло револьвера с длинной насадкой.

Дальнейшее произошло для Виктора в одно мгновение. Пан осел, будто надломились колени. Прозвучала знакомо короткая очередь. Кот гулко ударился головой о паркет, револьвер скользнул к стене. Стрелял Стинг. Тот самый короткоствольный автомат скрывался у него под марлевой подвязкой. Тут же прозвучал еще один выстрел. По Зубу. Из-за стола. Его произвел пистолет поднявшегося Пана.

— Все! — сказал он жестко, усаживаясь на стул, — Хватит базарить! Хозяин мне свою жизнь доверял, а этот… видите ли, сомневаться стал. Расследование проведу я сам. Честно проведу. Обещаю. — Он обратился к толстяку: — Ты со мной?

— Да! — выпалил тот.

— А ты?

Монгол усердно закивал.

— Стинг, скажи, чтоб убрали этих… — Пан презрительно щелкнул пальцами. — И чтоб водки принесли. Надо выпить за ушедшего от нас Хозяина.

Виктор содрогнулся, только сейчас увидев расколотый надвое череп Кота, из которого на ковер выползли студнем розовые мозги. А вокруг лежащего Зуба расплылось темно-красное пятно.

Спазмы тошноты толкнулись откуда-то снизу. Зажав ладонью горло, он подошел к Пану.

— Мне того… Не по себе… Я пойду.

— Иди-иди!.. — откликнулся Пан. — На третьем этаже гостевые комнаты. Выбирай любую.

В коридоре третьего этажа его встретила кудрявая кокетливая девочка. Она открыла дверь, пропустила Виктора и вошла следом.

— Что еще желаете?

— Воды…

— В холодильнике все есть… — Она полюбовалась, как он жадно выпил полбутылки минеральной, и снова спросила: — Что еще?

— А что «еще»? — недоуменно переспросил он.

— Ну, если хотите, останусь с вами. Постель холодна для одного.

— Попша ты! — рявкнул Виктор с мужицкой озлобленностью. Впервые он позволил себе так огрызнуться девушке.

Она ушла, ничуть не обидевшись, а он взял из холодильника открытую бутылку джина. Пил жадно, как и минеральную воду.

В эту ночь Виктора мучило видение. Оно повторялось, будто жило в этой комнате.

Он стреляет из короткоствольного автомата по берегу реки и сатанински хохочет. Люди, спасаясь, ныряют в реку, а там не вода, а кровь, и плывут по течению расколотые головы с розовыми мозгами…

Он просыпался, мокрый, устрашенный. Глотал джин и засыпал, чтобы опять проснуться в страхе. Только под утро, опустошив бутылку джина, забылся.

Встал в половине шестого, отупевший и полуослепший. Не съел, а сожрал несколько соленых огурцов, оказавшихся в холодильнике. Открыл окно. Целительная свежесть пахнула на него. Строго ухоженный парк. Голубовато-серебристый бассейн. Теннисный корт. А это что? Опять видение?

К воротам торопливо двигалась знакомая фигурка. Вера!.. Верочка… Верунчик? Он натянул брюки, рубашку и выскочил из комнаты, оглушенный застрявшим вопросом: что она делала здесь в такую рань?

Но Верочка уже скрылась за воротами, до него только донеслось приглушенное рычание ожившего мотора.

Вернулся в просторный холл первого этажа. Совершенно случайно заметил сидящего под развесистой пальмой Стинга, босого, в махровом халате. Он держал у подбородка граненый стакан. Обезьяньи глазки его полузакрылись в пресыщенной усталости.

— Уходить собрался? — спросил лениво Стинг, шевеля ноздрями.

— Да! — Виктор, как никогда, был настроен воинственно.

— А Пан знает?

— Если понадоблюсь — найдет!

Он повернулся и зашагал к воротам.

«Ноги моей здесь больше не будет! Никогда!» — приказал сам себе строптиво, и тут же огнем опалило: «Вера и Стинг? Да нет, не может быть, не может быть…»

И он побежал по дорожке, стараясь оставить позади дикое предположение.

Глава 10 Бомжи в модных костюмах

Ни один голодный не откажется от тарелки супа и ни один сытый — от признания и славы.


Клокотало бешенство, ладонь ударяла по коленке с капризностью упрямого ребенка. Зачем, зачем он связывается с Паном, Стингом и прочей сволочью? Когда он наконец изживет врожденное преклонение перед грубой силой? Пусть плетут свои интриги, проводят разборки, лезут во власть! Пусть! Их уже не исправишь. Их можно только уничтожить.

Уничтожить? Виктор замер, добираясь до смысла случайно вылетевшего глагола, немого и зловещего, как топор палача. Уничтожить!

И он это сделает! Только надо все обдумать. Успокоиться и обдумать. Он истребит эту бандитскую свору. Он… Именно он.

Страха не было. Была лютая решимость. Но ее тут же смягчило равнодушно-менторское сомнение: «На место этой своры придет другая…» Он еще сопротивлялся: «И ту уничтожить!» Спорить уже не хотелось, когда возник очередной веский довод: «Придет третья…»

Он сдался. И почувствовал: отбесился, размяк, нудной тонкой нотой заныло в нем отчаянное бессилие. Перед кем? Перед чем? Этого не осознавал, лишь ощутил себя маленьким и беспомощным.

Она действительно живая, эта лоснящаяся синей кожей книга, потому что смотрела на него черными буквами насмешливо и укоризненно. Ничего не говорила. Но все было понятно. Виктор даже отвернулся, устыдившись, что не заметил строгого свидетеля своих идиотских душевных мечтаний.

Мессинг прав. Виктор Санин не горошина на подносе — куда повернут, туда и покатится. Ему дано больше, чем другим, и он обязан найти свое предназначение. Будет клиника, не предложенная, как плата за подлость, а своя, собственная. Будет разорено осиное гнездо Пана. Все свершится, но мимоходом, на пути к главной цели.

Он покосился на синюю книгу. А Вольф Мессинг знал свое предназначение? Наверное, тоже не знал. На каждой странице его мемуаров сплошные безответные загадки. Тогда он (Виктор Санин!) продолжит его поиски, начнет с того, чем тот закончил…

Виктор схватил книгу. Она раскрылась на семьдесят пятой странице, где описывались психологические опыты.

Это не было случайностью.

Авторучка набрасывала концертную программу с бешеной скоростью. Несколько раз настырно и резко звонил телефон, но в эти минуты его ничто не могло отвлечь: неистово рождалась первая часть его жизненной цели. Поэтому он в самом конце поставил не точку, а многоточие.

Бережно сложил, опустил на тумбочку синюю книгу, ставшую вдруг для него священной, как Библия для верующих. Набрал на диске умолкшего телефона 09, сказал телефонистке:

— Дом культуры. Любой.

Она не удивилась его просьбе, назвала номер телефона Дома культуры имени Горбунова.

Там откликнулись сразу, будто ждали:

— Директор слушает.

— Здравствуйте. Говорит экстрасенс Виктор Санин. Мне необходимо срочно встретиться с вами.

— Очень приятно. По какому вопросу?

— Скажу при встрече.

— Простите, вы от Росконцерта?

— Нет.

— Хотите арендовать помещение?

— Нет. Надо срочно увидеться.

Твердая настойчивость Виктора, видимо, смутила директора, его изысканно вежливый голос стал деловым:

— Хорошо. Жду вас сегодня с четырех до пяти.

До встречи оставалось чуть более двух часов, когда в дверях возникла Верочка. Как сгустилась из воздуха.

— Это я!

Виктор увидел в ней новую характерную черточку: смеющийся задорный профиль, но отчекань на металле — будет капризное, слегка властное личико. Бешено заколотилось сердце. Она здесь! В подсознании легко пронеслось обидное: «С таким идти по улице… Ха-ха!..» — и пропало: нет, это его обостренное воображение.

— Мне приятно тебя видеть.

И вспомнил! Не ее удаляющуюся фигурку, а влажные от усталой истомы обезьяньи глазки Стинга! Ревниво вырвалось:

— Что ты делала утром на даче Хозяина?

— Я? На даче? Какого Хозяина?..

Головка излучала монотонно: «Была дома, была дома, была дома…»

Он не верил, сказал укоризненно:

— Я же тебя видел.

— Не придумывай, пожалуйста! — Кажется, она искренне обиделась.

«Была дома, была дома, была дома…»

Что за скудное механическое мышление? Он подумал об этом, но не придал значения, потому что в эти мгновения появилось нестерпимое желание обнять, поцеловать ее.

— Меня Пан попросил зайти.

— Пан? — Опять всколыхнулось сердитое недоверие. — Что у тебя с ним общего?

— Ничего. Однокурсники, и все. — «И все, и все, и все, и все…» — Ты говорил ему о наших отношениях?

— Нет.

— А он все знает. Откуда? — Теперь она перешла в наступление. — Впрочем, у этого человека везде свои глаза и уши. С ним надо быть настороже. Так вот, встретил он меня возле института, посадил в машину и попросил срочно привезти тебя в клинику.

— Почему тебя попросил? В какую клинику? — Виктор терялся в догадках.

— Не знаю, — испуганно призналась Вера. — Я думала, ты мне объяснишь.

«Ничего не знаю, ничего не знаю…»

«Стрекочет, как швейная машинка», — удивился Виктор, но тут же повинно закачал головой, рассмеялся:

— Увидел тебя — все забыл! Он предложил мне открыть свою клинику. У него где-то пустует трехкомнатная квартира.

— Свою клинику?! — ахнула Вера.

— Да. Но я откажусь.

— Откажешься от своей клиники?! — Это уже был выкрик женщины, встретившейся один на один с безумным идиотом.

— Так надо, — сказал он холодно. — Я не хочу иметь дело с Паном.

Она нежно притянула его к себе, ткнулась носиком в щеку.

— Милый мой, чудачок. Своя клиника. А ты: «Не хочу иметь дело…» Да за это надо до земли поклониться.

— Пошел он к черту! — взорвался Виктор.

Теперь ее добрые, наполненные сочувствием и жалостью глазки смотрели на него.

«Милый мой… Милый мой… Милый мой…»

— Не глупи, Виктор. Поезжай, посмотри. А там решишь — быть или не быть собственной клинике.

— Ты так думаешь? — Он как восковой размяк от ее нежности. Но сомнение еще одолевало его. — Но я даже не знаю, куда ехать.

— У дома ждет машина. Шофер знает.

Виктор обезоруженно молчал, только почувствовал, как снова прижалось к нему ее трепещущее тельце, услышал беззвучное: «Я люблю тебя». Зашептал в ответ, словно отозвался эхом:

— Я тоже люблю… очень. Подожди меня здесь. Я скоро вернусь.

— Подожду. — Мягкие губки прикоснулись к его щеке, носу, оттопыренному уху. И он окончательно сдался.

— Еду.

Возле старинного шестиэтажного дома его ждал Стинг. Проворчал шутливо:

— Так на работу не ходят. Пациентов уважать надо.

Виктор увидел его, и все полуобморочно поплыло перед глазами. Сначала быстро-быстро, потом замедлилось, оформляясь в темное пятно. Не в пятно, а в расколотый череп с вытекающими розовыми мозгами. А когда снова прояснилась ядовито-приветливая физиономия, ему показалось, что Стинг вытирает окровавленный пот рубашкой. Нет, он просто почесывает волосатую грудь.

— Я пришел, — сказал Виктор глухо, чужим голосом, — работать в клинике. И больше нигде. Понял? Так и передай Пану.

Над ним пронесся хохоток Стинга.

— Сам передашь. Иди. Пациенты ждут.

Квартира была обставлена современной офисной мебелью. Он обошел гостиную, спальню, посидел в кресле за полированным столом светлого кабинета. Заглянув в кухню, удивленно замер: двое пили в уголке чай, один из них был…

— Неужели Нефедов?

— Он самый. Опять к вам попал. — Морщины сложились в добродушную виноватость. — А это мой дружок Юрка.

Оба были в модных шерстяных костюмах. Воротнички белых рубашек стягивали синие галстуки.

Но въедливый запах канализационного стока веял именно из угла, где притихли эти два джентльмена. Приблизившись к ним, Виктор заметил потеки грязи на их лицах и щеках, а руки были такие, словно ими разгружали уголь, особенно выделялись широкие черные окружья под ногтями. В нечесаных волосах Юрки запутался пышный клок паутины.

Пахучие новоявленные бизнесмены чувствовали себя стесненно в новых одеждах. Поеживаясь и почесываясь, они явно терпели, ждали, когда можно будет вылезти наконец из них, сорвать удавки-галстуки.

Виктор заинтересованно присел рядом, повернулся к Нефедову.

«Как живут дочка, зять?»

«Откуда я знаю? Терпежка выдохлась. Из больницы прямо в бомжи подался, к Юрке. Веселые ребята попались, смекалистые. Кормов хватает…»

«Здесь-то как вы оказались?»

«Подозвал нас деляга… сказал, к коммерции мы способны. Деньги сразу дал, в костюмы одел…»

Бессловесный диалог вызвал у Нефедова сладкие воспоминания. Он думал о каком-то подвале, где карты, хохот, пьянка, открытые, прямо-таки показательные забавы с податливыми, даже приставучими бабами.

— Итак, начнем делать из вас солидных коммерсантов! Полная тишина! Посидим, помолчим, поразмыслим минут двадцать!

Виктор импровизировал свободно и беспечно, пытаясь заставить этих тощих мужичков приподняться над властителями города, разъезжающими на иномарках и обедающими в ресторанах. Чувствовал: впитывают оба жадно и старательно, поначалу восторженно мечтая, а затем уже нежась в незнакомой им светской роскоши. В глазках притупился блеск, взгляды стали снисходительно-усталыми. Морщинки на лицах слегка разгладились, придав выражение самодовольства и уверенности. Нефедов, похоже, совсем забыл о заветном подвале.

После безмолвного внушения последовало четкое задание на дом:

— Первое. Сегодня же сходить в баню. Второе. Купить по флакону духов с тонким ароматом. Третье. Час в день репетировать перед зеркалом текст предстоящих бесед.

Прощаясь, Виктор был уверен, что на примитивно чистое полотно сознания этих личностей легла жесткая модель нового поведения, которой они будут следовать, как роботы.

Он еще раз обошел свою временную частную клинику, опять посидел за полированным столом, из-за которого будет беседовать с больными. Подумал: «Зачем теперь мне хлопоты с концертами?» И сам себя презрительно одернул: «Глупец! Концерты — лучшая реклама для врача. Они создадут мне имя, а имя привлечет сотни пациентов! Еду в Дом культуры!»

Директор Дома культуры соединял в своей осанке торжественность священнослужителя с корректностью светского льва.

— Чем могу быть полезен?

— Прошу организовать мой концерт. Вот программа.

— Однако вы очень смелы и нетерпеливы, — сказал тот покровительственно, пробежав взглядом переданный листок. — Вы даже не представляете, сколько у меня таких просителей.

— И знать не хочу, — резко ответил Виктор. — Читайте!

Директор, все еще сопротивляясь, вновь поднес к лицу наброски программы.

— Так-так… — промолвил всесведуще, всезнающе. — Гипноз… Внушение… Чтение мыслей… Ох, как много стало экстрасенсов! И все ко мне, все ко мне. Я вынужден.

— Много? — выкрикнул Виктор. — А я вас сейчас без всякого гипноза заставлю стукнуться головой о потолок.

— Шутите? — усмехнулся директор, глянув вверх. — Так здесь почти четыре метра высоты. Ну да ладно, давайте серьезно.

Но он не успел перейти к серьезному разговору. Вскочил, пыхтя и отдуваясь, взгромоздил огромное кресло на письменный стол, потом сам вскарабкался на стол, оттуда на кресло и, вытянув руку вверх, озабоченно произнес:

— Сантиметров пятьдесят еще.

Торопливо спрыгнул с кресла, со стола, схватил маленькую с витыми ножками табуретку, водрузил ее на сиденье кресла.

— Остановитесь! — приказал Виктор. — Пока шею себе не свернули.

Директор отупело прислонился к стене.

— Так это вы меня заставили? Ну, знаете ли!

Но Виктор не дал ему опомниться.

«Вспомни, что самое ценное в этом кабинете…»

Директор растерянно хлопал глазами.

— Подойдите к книжной полке, — сказал Виктор, — Возьмите словарь французского языка. Там лежит тысяча долларов. Вы ее получили как взятку за то, что сдали внизу комнату под продуктовый киоск.

— Простите, вы из милиции? — заметно побелели щеки директора.

— Нет. Я артист. Пытаюсь доказать вам, что могу больше, чем любой из знакомых вам гипнотизеров или экстрасенсов.

Директор поставил табурет в угол. С помощью Виктора сгрузил кресло.

— Как это я умудрился поднять такую тяжесть?

— Поговорим серьезно? — издевательски спросил Виктор.

— Согласен. Следующий вторник вас устроит?

— Договорились.

Виктор мчался домой окрыленный. Она узнает первая. Она будет на концерте.

Дома его ждала записка. «Извини… Меня тоже призвали дела. Вера».

Ни одного градуса теплоты. От записки веяло снежной поземкой.

Глава 11 Охота

Возвращаемся к вырванному из книги листку, который оценен в 400 тысяч рублей.


Эксперты обнаружили на бланке, где расписался гипнотизер, настолько слабый, расплывчатый отпечаток пальца, что его вряд ли можно было бы идентифицировать. Сама подпись «Иванов» раскрыла чуть больше: рост сто пятьдесят — сто шестьдесят сантиметров, спортом не занимался, характер неустойчивый, взрывной, когда писал, был уверен в себе, даже нагл…

Кондауров, отложив в сторону пространное заключение экспертов, задумался, сжав по привычке уши ладонями.

Проклятый телефонный звонок взревел, как тревога.

— Товарищ майор, — услышал он сбивчивый голос белобрысого лейтенанта, — гипнотизер объявился! В четырех ларьках сделал покупки. В каждом на сто тысяч.

А рассчитался бумажками. Из книги вырвал. Продавщицы вчера вечером обнаружили, когда деньги сдавали.

— Где это произошло?

— Здесь… У метро «Новослободская».

— Еду! — прервал его Кондауров, бережно опуская телефонную трубку. Это он, гипнотизер. Его почерк. Самоуверенный, издевательский!

Разволнованные и разобиженные девчонки сидели вчетвером на двух стульях в душной подсобке, а Кондауров за столом, на котором лежала вырванная из книги страница, сложенная из четырех прямоугольников.

Все клялись, что брали настоящие деньги. А как они потом в бумажки превратились? Колдовство, не иначе. Конечно, никто из них не запомнил и покупателя. Впрочем, это Кондауров предвидел. Его старания выпытать ну хоть какую-нибудь мелочь — случайно брошенное слово, жест, эмоциональную реакцию на появление этого покупателя — завершились тем, что он мрачно попрощался с девчонками.

— Идите работать.

Вышел на асфальтовую площадку перед ларьками, прошелся по ней, честно говоря, не зная, что делать дальше. Чертов Гипнотизер не оставлял никаких следов. Лишь та вынужденная подпись. Но и ее можно только к делу подшить, не больше.

В сторонке терпеливо ждал указаний белобрысый лейтенант. «Безликий и послушный, как робот», — раздраженно подумал Кондауров. Робот… Робот… Прислужник… Сторож… Охранник… Причудливая ассоциативная цепь привела его к простейшему: кто-то ведь здесь охраняет ларьки, товары, девчат. Может…

— Лейтенант! — Белобрысый услужливо подскочил к нему. — Найдите мне человека, который вчера дежурил возле ларьков, из их внутренней охраны.

Минут через пять перед Кондауровым возник большеголовый ширококостный увалень с бычьими глазами и, похоже, с бычьими мозгами.

Долго усваивал вопросы Кондаурова, долго силился открыть рот, что-то произнести; видимо, извилины не привыкли к мыслительной нагрузке. Наконец высыпал ворох растрепанных фраз:

— Что-то было такое. Соплячек пижонистый. Я сидел с Жоржиком. Пиво холодное… На ступеньках… Соплячек вытаскивал бумажки из кармана. Жоржик уже в отключке был. Я подумал, визитки девкам сует пижон.

— Опишите его.

— Не, не смогу. Счас-счас. — Бычок даже глаза закрыл, чтобы помочь тугим извилинам. — Костюм серый!

— Он подходил ко всем ларькам?

— Вроде…

— Что еще можете о нем сказать?

Бычок шлепнул ладонью по лбу, точно комара прихлопнул. Выкрикнул радостно:

— В такси носил пакеты! По одному! Точно!

— Цвет такси?

Опять долгий изнурительный процесс родов.

— Чо-то зеленое… Чо-то желтое.

— Марка? Номер?

— Не-е-е…

— А водителя заметили?

— За вертушкой? Кто-то сидел…

Без всякой надежды Кондауров спросил:

— А этого соплячка пижонистого вы смогли бы узнать, если б встретили?

— Ясно дело! — заулыбался бычок. — Пархатый придурок такой.

— Мы еще обратимся к вам с этой просьбой.

— Валяйте! — Спала натуга с его лица, и оно стало освобожденно-бездумным. — Мою же фирму наколол…

Из машины Кондауров позвонил в управление.

— Надо найти зелено-желтое такси. Оно вчера примерно в пятнадцать сорок останавливалось возле ларьков у метро «Новослободская». Пассажир купил четыре пакета продуктов. Был в сером костюме. Меня интересует пассажир.

Утром в кабинете Кондаурова уже сидел крупный блондин, похожий на скандинава, — водитель того такси, на котором ехал Гипнотизер.

— Хорошо его помню, — раскатисто и охотно говорил водитель. — Среди карликов он, без сомнения, Гулливер. Полтора метра ростом, не меньше. Точно, серый костюм. Уши висят, как листья у лопуха. Заметный мальчонка. Увижу — сразу признаю. Таких в Москве больше нет…

— Куда отвезли, помните?

— Обижаете, начальник! У нас профессиональная память. Чистые пруды. Дом рядом с иранским посольством.

Кондауров невольно перенял его веселость и уверенность.

— Очень хорошо. Сейчас подойдет еще один человек, который видел вашего пассажира, и мы вместе отправимся на Чистые пруды. Не возражаете?

— Согласен, — откликнулся водитель. — Люблю охоту.

Несколько часов просидели они — Кондауров, водитель и бычок из охраны — на скамейке в сквере. Выкурили всю кондауровскую пачку «Мальборо». Белобрысый лейтенант томился в машине, неподалеку от иранского посольства.

Первым Гипнотизера увидел водитель.

— Вон там, смотрите… идет. По-моему, он!

— Точно, он! — невероятно быстро среагировал и бычок-охранник.

Кондауров стремительно вскочил со скамьи.

«Привет, Гипнотизер!»

Глава 12 Откровения почтенной дамы

Здесь открывается самая тайная тайна человека: чего он больше всего боится.


Теперь его не покидало радостное ощущение маленького праздника. Словно после долгих блужданий наконец-то вышел он к чему-то доброму и на него снизошла сияющая, радужная аура.

Рядом уже были дорогие и милые люди — добродушный главврач с потешной, арбузно-круглой головой, отчаянно рвущаяся из больничных застенков Кострова, костлявый молчун Нефедов и его такой же костлявый дружок Юрка.

Хорошо, даже весело вспоминать их, сидя за полированным столом своей безвестной миру клиники.

Но так бывает: тихая радость долго живет и в траурном обрамлении. Его все сильнее тянуло в ту больницу. А он не мог пойти туда. Не мог.

Одна нагловатая идея давно мельтешила в глубинах сознания. Силилась выбиться наверх, но он сдерживал ее. Осторожно обдумывал. Все боялся очернить, разрушить окружавшую его ауру.

И все же решился, позвонил главврачу. Знакомый голос откликнулся сразу:

— О, это вы? Куда же вы запропастились? А мы вас ждем, ждем. (Сказал кому-то поверх мембраны: «Это тот самый студент!») У меня тут небольшое свиданьице с врачами. Но для вас мы готовы прерваться… Так когда же приедете? Все горят желанием познакомиться с вашим секретным методом внушения.

Приятно расслабленный бурной доброжелательностью, Виктор ответил смущенно:

— Да нет никакого секрета. Просто я, видимо, проникаю в какие-то тайники сознания. И еще: по ходу корректирую свое внушение. Слышу чужие мысли и корректирую.

— Как это «слышу»? — недоверчиво спросил главврач.

— Так же отчетливо, как сейчас ваш голос. После болезни у меня появилась такая способность.

Долгая, многосекундная пауза.

— Это правда? Вы меня не разыгрываете?

— Правда.

— Выходит, что сейчас вы слышите и мои мысли?

— Нет. По телефону это невозможно. Я должен находиться рядом с вами.

— Так вы узнали про мой больной зуб? — заметно поубавилось в голосе главврача восторженности и доброжелательности. — Забавно. Забавно… — И совсем бесцветно прозвучала следующая фраза: — Ну так мы ждем вас.

Вот тут-то и вырвалась наружу та самая наглая идея.

— У меня просьба, — сказал Виктор, — Я взял в аренду небольшое помещение для собственной клиники.

— Забавно, — прозвучало на этот раз с непонятной чиновничьей сухостью.

— Не могли бы вы привезти мне сюда двух-трех больных?

Заданный вопрос испугал самого Виктора.

Опять многосекундное молчание.

— Привезем… давайте адрес… Вот моя замша рвется встретиться с вами. Она все организует.

Через час в безымянную клинику Санина стремительно вошла почтенная дама в круглых дымчатых очках. Она представилась. Бросила на стол блокнот. Села. Закурила. Движения ее были порывисты, речь взволнованно-криклива. Она вся, казалось, была сплетена из нервов.

— Наслышана. Наслышана о вас. Больные скоро подъедут. А я решила чуть пораньше. Хочу поговорить. Не возражаете?

— Конечно, — подавленный ее напором, откликнулся Виктор.

— Я пишу докторскую. — «Без докторской не столкнешь со стула нашего толстяка». — Тема окончательно не сформулирована. А идея примерно такая: современное понимание психической травмы и общие принципы ее психотерапии. — «Какой-то младенец. Эх, зря поехала!»

Проскочившие сквозь словесный строй запретные мысли вызвали у Виктора невольную улыбку.

Она заметила. Спросила удивленно:

— Не одобряете мою тему?

— Ну что вы! — мягко защитился Виктор. — Как я могу не одобрить? Вы — кандидат наук, а я даже диплома врача пока не имею.

— Не скромничайте! — воскликнула она. — Я же все знаю о ваших гипнотических подвигах. — «Может, врет все толстяк? Посмотрим. Меня не одурачишь, милый мальчик».

Неприязнь к этой решительной даме стала перерастать в озлобленность. Поэтому Виктор сразу открылся:

— А я не собираюсь вас дурачить. Задавайте вопросы.

Она пристально поверх очков посмотрела ему в глаза и, видимо, что-то осознав, покорно осела на стуле.

— Значит, вы можете воспринимать мысли людей. — Это был уже не вопрос, это было признание, — А о чем я сейчас размышляю, можете сказать?

«Я ни о чем не думаю… Я ни о чем не думаю…»

Виктор ответил с нескрываемым злорадством:

— Вы умышленно остановили ход своих мыслей и упрямо повторяете: «Я ни о чем не думаю».

— Верно. — Она испуганно, беззащитно сжалась. — Вы правы.

«Чепуха какая-то! Неужели слышит?»

— Нет, это не чепуха. Я действительно слышу.

Нервы ее заметно напряглись. Это было видно по сжавшимся мышцам лица, шеи. Теперь он уже сидел за столом важно, как профессор, а она, как запутавшаяся в ответах студентка, робко попросила:

— Пожалуйста, найдите время для обстоятельной беседы со мной, сейчас… Нет… сейчас я должна встретить больных. Как-нибудь на днях. Хорошо?

«Боже, какой ужас!.. Какой ужас!»

— Хорошо, — великодушно согласился Виктор. — Тут нет никакого ужаса. Это реальность.

— Да-да-да… Вы правы.

Она схватила блокнот и попятилась спиной к двери.

— Мне пора. Наверно, приехали. До встречи.

Вскоре появился какой-то затюканный, кем-то запуганный санитар. Выложил перед Виктором стопку историй болезни, спросил быстро, подобострастно:

— Можно приглашать?

И, не дожидаясь согласия, выскочил так торопливо, словно в кабинете за столом сидело огнедышащее чудовище.

Первым был высокий надменного вида человек с гордо откинутой назад головой. Правый глаз его закрывала слепая поволока. По серому больничному халату ниспадал на грудь розовый шарф.

Он небрежно и в то же время величественно забросил конец шарфа на плечо, сел против Виктора не спеша, обстоятельно, как садятся на трон, произнес покровительственно и устало:

— Мне обещали встречу со знаменитым врачом. Это вы? Чем могу быть полезен?

— Расскажите о себе, — попросил Виктор, открывая пожелтевшую историю его болезни.

Больной снисходительно усмехнулся.

— Все хотят видеть меня. Все хотят слышать меня. Ну что ж, извольте. Я родился в тысяча семьсот сорок пятом году. В миру величают меня Кутузов Михаил Илларионович. На званых приемах чаще всего «светлейший князь Смоленский». Русский полководец. Генерал-фельдмаршал. Да что я говорю! Вы знакомы со мной заочно со школьной скамьи.

История болезни сообщала об ином. Пыжов Мартын Иванович. Параноидальная форма шизофрении. Парафренный этап. Бред величия.

— Отбросьте эти бумажки, — презрительно сжав губы, посоветовал Пыжов. — Они уводят от истины. Де-юре там все верно, но де-факто во мне с младых ногтей живет Михаил Илларионович. Я долгие годы вынужден был молчать об этом, чтобы не обижать родителей, чтобы не пугать чиновников, которые выдавали мне паспорт, которые п-понимаете… прославленный маршал обязан всегда являть собой пример скромности.

— Да, конечно, — сочувственно поддержал его Виктор. — Я сужу о вас не по этим бумажкам. И поверьте, искренне выражаю вам свое уважение.

— Великодушно признателен за такие слова, — В единственном зрячем глазу Пыжова засветилось довольство.

Сразу почувствовал Виктор: его настойчивые сигналы встретили сопротивление. «Не надо, не надо, даже глупец видит, что я — Кутузов».

В хаотичном сумбуре вращались и мысли Виктора. Такого еще не бывало! Минут пять длилась упрямая осада этой гордо откинутой головы, пока Виктор окончательно не признал бессмысленность своих усилий.

Пыжов уходил, как фельдмаршал, получивший очередную награду за выигранное сражение. Никто не мог его победить. Он оставался Кутузовым.

Стул заняла девочка-подросток с шаловливым желтым бантом на середине косички. У нее была гебефреническая шизофрения.

На этот раз Виктор встретил возбужденную агрессивность. Ему пришлось долго успокаивать девочку, осторожно вкрапливая между фразами крохотные символы внушения.

Постепенно все посылаемое им стало впитываться безответно. Это ободряло, вселяло надежду. Но как только он решил, что пора завершать сеанс, девочка сама открыла глаза и, передразнивая Виктора, вытянула вперед шейку, сцепила пальцы, как и он, в замок, а потом вдруг показала ему свой ядовито-красный язычок.

Виктор ошеломленно смотрел, как она медленно поднялась со стула, как плавно закружилась в вычурном танце, где в каждом движении угадывалась оскорбительная насмешка, как она потом выглядывала из-за двери, издевательски шевеля ядовито-красным язычком.

Внезапный шоковый удар выбил его из душевного равновесия. Он сидел подавленный, остолбеневший. Будто его облили нечистотами… Будто лишили всех пяти чувств.

Пришел в себя униженный и боязливый. Услышал судорожные всхлипы: очередная пациентка жаловалась на себя, на всех людей и скорбно молила о смерти.

— Уведите ее! — взорвался истерикой Виктор. — Прием закончен!

Санитар вытянул больную за руку, бережно притворил дверь.

Что произошло? Утратил свои способности? Или эта почтенная дама в дымчатых очках специально отобрала больных с безнадежно затуманенным сознанием?

Подошел к окну. Мысленно пригласил к себе случайного прохожего. Тот резко повернулся и, прижавшись лбом к стеклу, стал выяснять жестами: это вы меня позвали?

Виктор, освобожденно вздохнув, послал его к черту. Все в порядке. Не исчезла его всемогущая сила. Но почему, почему так легко работалось с Нефедовым и Костровой? А здесь… Здесь полный провал.

Нервное напряжение медленно спадало. Проступала рассудочная ясность. Наивный ты человек, Санин! Возомнил о себе. Все могу, все умею, всех вылечу. Не так-то, оказывается, просто найти «своих» больных. Тех, для кого твое внушение целебно… Нужно искать, отбирать их… не спеша… месяцами. Что ж, будем искать, будем отбирать. Иного пути, кажется, нет. Завтра же начну. В больнице.

Он и не подозревал, что там его встретят трусливой враждебностью.

Главный врач, вскинув руки, затараторил в ускоренном ритме:

— Мил мой, мил мой, оч рад видеть… оч рад! Но ни минуты… оч занят… Идите… Все врачи, все больные в вашем распоряжении.

Слова не дал сказать, выжал животом из кабинета.

В холле стояла группка врачей. Они как-то дружно и странно оглядели Виктора. Один из врачей что-то произнес, и группка рассыпалась, расползлась по палатам.

Почтенная дама — зам главной, сдвинув очки на кончик носа, похоже, писала в своей тесной каморке докторскую диссертацию.

— О, это вы?! — На лице ее задрожала фальшиво-восторженная улыбка, а над дымчатыми стеклами забегали глаза, точно ее уличили в постыдном.

Виктор не стал с ней говорить. Он заставил ее думать.

«Принесла нелегкая… Я ни о чем не думаю… Как от него отделаться?»

«Почему все избегают меня?»

«Почему? Будто сами не знаете. Я ни о чем не думаю. Последние дни только о вас и говорим. Я ни о чем не думаю. Хотите, чтобы все голышом перед вами бегали? А вы б похохатывали и рассказывали другим? Ишь, гусь! Я ни о чем не думаю. Зачем пришли? Чтоб мои мысли выведать? Я ни о чем не думаю… Никогда! Слышите? Никогда! Я ни о чем не думаю… Никто не узнает! Ни за что не узнает! Это мое, святое! Никогда! Я ни о чем…» Виктор повернулся и ушел.

Глава 13 Поединок с учителем, в котором ставка — судьба ученика

Предстоящий концерт стал его сущностью. Он переселился в иную среду, в иной образ. Уже не было сумрачной комнаты с окном, за которым сновали мелко озабоченные людишки. Он жил на залитой светом сцене, в элегантном черном фраке, властвуя над пораженно притихшим залом. Удалились в темные закоулки памяти испуганно рассыпавшаяся группка врачей и те, неподдающиеся пациенты. Даже Верочка отдалилась.

Лишь изредка вспыхивало нечто волнующее из отшумевших чувственных бурь, мягко касалось его, не вызывая отклика.

Теперь он просыпался и ложился спать с горделивым ощущением собственного величия. Не сомневался в успехе, был готов к нему. Отчетливо представлял, как будут аплодировать, как потянутся за автографами дрожащие в руках белые программки, как окружат его липучие поклонницы… А потом… Потом в газетах появятся фотографии… и он начнет слышать за спиной изумленные возгласы: «Это же Санин! Смотри… Сам Санин!..»

В день, когда должно было состояться его первое выступление, Виктор сразу же после завтрака торопливо оделся во все новое: белоснежная рубашка, черные брюки, черный пиджак, черные лакированные ботинки и легкая изящная бабочка. «Зачем чиновники сдавливают шеи галстучными петлями?» Глянул на себя в зеркало, и потянуло на улицу. «Пройдусь, пусть костюмчик узнает, как ему повезло…»

На мягком, податливом от жаркого солнца асфальте Виктор огляделся. Навстречу ему шел высокий мужчина с угрюмо деловым выражением на лице. Виктор хотел было пустить его в перепляс, но не успел. Мужчина склонился над ним, протянул раскрытое удостоверение.

— Майор Кондауров. Мне нужно задать вам несколько вопросов. Не могли бы вы проехать со мной?

— Проехать? Зачем? — Пугающее недоумение чуть расслабило Виктора, сбило игривый настрой. Но тотчас самолюбивая волна превосходства приподняла его, сделала выше этого сурового гиганта. Веселое озорство отменялось, начиналось забавное приключение. Что ж, принимается! И он ответил с нескрываемым любопытством: — Конечно, могу.

Майор услужливо открыл перед Виктором дверцу черной «Волги». За рулем сидел знакомый белобрысый лейтенант.

«Ах, вот оно что! — догадался Виктор. — Меня, оказывается, решили арестовать! Ну-ну, везите, везите, голубчики. Только придется вам потом извиняться, кланяться мне в пояс. Везите, везите…»

Смех щекотал, колыхался внутри, все хотел вырваться наружу. Бедные, бедные менты, вы даже не подозреваете, кого посадили в машину!

Ехали молча. Впрочем, слово «молча» уже давно утратило для Виктора свой изначальный смысл. Он «слушал» огромного как глыба мужчину.

«Сейчас потолкуем, Гипнотизер. Обо всем потолкуем. Только не нахрапом, поосторожнее. Черт знает, какой фортель может выкинуть этот мерзавчик!..»

«Я арестован, — веселился Виктор, — меня везут в милицию, в святая святых правопорядка. Чудесно! Никогда там не был. Хоть посмотреть разок, как они там живут, как допросы проводят. Это надо испытать, хоть раз в жизни. А надоест, уйду красиво и элегантно. Долго помнить будут. Чудаки, ей-Богу!..»

Таинственное и грозное здание на Петровке почему-то напомнило Виктору виденное в каком-то альбоме изображение запретного китайского города, где за столетия накопилось множество секретов, недоступных простым смертным. Он и пошел вслед за майором с чувством избранника, которому доверили узнать нечто сокровенное, таящееся внутри.

Но дальше все было холодно и чопорно. Лоснящиеся от важности скучные коридоры с понурым, совсем тюремным строем дверей. А кабинет Кондаурова еще больше остудил его ожидания: прямо-таки каземат Петропавловской крепости.

Майор предложил Виктору сесть на стул, прижатый к стене, а сам, опустившись за письменный стол, начал неторопливо перебирать листы в толстой папке. Белобрысый лейтенант прилип к дверному косяку.

Они явно кого-то ждали, и это ожидание, нарушаемое лишь бумажным шелестом, звучало для Виктора интригующей увертюрой. Увертюра прервалась, казалось, на самой чарующей ноте. Всего чего угодно готов был ожидать здесь Виктор, но только не этого.

В кабинет мелкими шажками вошел его любимый профессор, сам Матвей Самуилович Шеленбаум. Никак не соединялись в сознании два полярных понятия: «милиция» и «Шеленбаум». Как черный эшафот и ласковый котенок, как всепожирающая лава вулкана и лесное озеро, как лакированный гроб и букетик фиалок, как…

Матвей Самуилович поздоровался с Кондауровым и, повернувшись к Виктору, всполошенно взмахнул руками:

— Бог ты мой, кого я вижу у своего старого приятеля! Как вы оказались в чреве МУРа, Санин? Не отвечайте, не отвечайте. Уверен, что случайно. Я прав? — повернулся он к Кондаурову, — Отвечайте, прав я или нет?

— Случайно, — подтвердил Кондауров. — Нам просто надо побеседовать кое о чем.

— Ну очень, очень хорошо! — Профессор присел рядом с Кондауровым, закинув ногу на ногу. — В Санина я верю. Он не способен на дурные поступки. Прекрасно мыслящий студент, да какой там студент, почти сложившийся ученый. Я давно решил: оставлю-ка его на своей кафедре. Таким людям, как он, надо заниматься наукой, исследовательской работой.

Виктор с удивлением смотрел на своего профессора. Шеленбаум никогда не отличался болтливостью. Всегда сдержан, корректен, немногословен. Странным было и то, что он обращался к Кондаурову, а твердый неподвижный взгляд его был направлен на Виктора. Во всем этом было что-то неестественное, наигранное.

Ноги скрещены, одна покачивается на другой. Пальцы рук сцеплены в замок. Плечи, спина непривычно расправлены (куда подевалась его сутулость?). Он словно копировал сидящего напротив него Виктора.

«Подстройка к позе?!» — пронесся в голове знакомый стереотип. Неужели профессора пригласили сюда специально? Неужели Шеленбаум начал гипнотический сеанс? Удивление перешло в настороженность, граничащую с легким испугом. Поединок со своим учителем, блестящим мастером гипноза? Нет-нет, такого быть не может…

Но тут Виктор уловил очень-очень важное: их ноги уже покачиваются в едином такте, все чаще начинает совпадать ритм дыхания… Подстройка завершается! Профессор начинает вторгаться в его сознание!..

Виктор мгновенно вспомнил автора этого метода. Милтон Эриксон! Эриксонский гипноз! Что делать? Как вести себя? Это уже не приключение, это уже опасное состязание, которое может завершиться реальным арестом. Что делать? Что делать? Есть же какие-то способы. Минуточку! А не сам ли Шеленбаум говорил на лекции: «Если вы не хотите поддаваться гипнозу, то анализируйте технику, методы его проведения рассудочно и придирчиво, как оппонент проводимого опыта…» Попробуем? Попробуем! Принимаем вызов профессора? Принимаем! Не падать же перепуганным ягненком на жертвенный алтарь!

Он обвел равнодушным взглядом, кабинет Кондаурова, несколько раз вдохнул-выдохнул глубоко и замедленно. Затем мысленно отстранил от себя, как бы отвел на стену летящий словесный поток. И начал спокойно, с профессиональным интересом вылавливать из словесного потока только то, что предусмотренно несло в себе замаскированное внушение.

— Вы будете моим аспирантом, будете. Это как раз то, что вы хотите. Невероятно увлекательна и загадочна наша психологическая наука. Я бы сравнил ее с погружением на морское дно, где на каждом метре открытие. Представьте себя плывущим с аквалангом на спине. Тишина… Тишина… Таинственная дремота. Лениво плавают рыбы… Медленно колышутся диковинные растения… Нет стремления более естественного и более возвышенного, чем стремление к познанию…

Виктор с восхищением оценил гипнотическую силу воздействия Шеленбаума. Его плавные, настойчиво усыпляющие переливы голоса, цепкий парализующий взгляд и этот искусный речевой экспромт, простой до примитива, но талантливо переплетенный закодированными ловушками, могли в считанные мгновения навести транс на любого. Даже он, Виктор, заставивший себя отстраниться от его магического влияния, чувствовал некое оцепенение. Расслабься он на секунду-другую, поддайся чарам профессора — и реальность уплыла бы из его сознания. Но он был настороже. Казалось, из последних сил. Даже холодный пот проступил на лбу. В какой-то момент он подумал: «Не переиграть бы, пора убедить его, что я готов для гипнотических откровений…»

Он устало закрыл глаза, расслабленно опустил плечи, медленно, как бы обессиленно, расцепил пальцы.

Шеленбаум ненадолго замолчал, видимо, оценивая состояние Виктора. Спросил громко:

— Вы меня слышите?

— Да, слышу, — ответил Виктор полусонно.

— На каком курсе вы учитесь?

— На четвертом.

— Почему вы не посещали занятия после выхода из больницы?

— Уезжал к товарищу. Во Владимирскую область. Отдохнуть.

— Но вас после больницы видели возле Сбербанка, в березовой рощице…

— Не может быть. Меня не было в Москве.

— А Сбербанк вы помните?

— Нет. Я никогда не бывал в Сбербанках.

— И ту рощицу не помните, возле Сбербанка, где сидели на скамейке?

— Рощица? Сбербанк? Скамейка? Нет, не припоминаю.

— Осторожно, оса над вами.

Виктор понял — проверка. Начал суматошно махать руками над головой.

— Улетела, — сказал удовлетворенно профессор. — А для кого вы покупали продукты в палатках у метро «Новослободская»?

— Продукты? У «Новослободской»? Нет, я давно не был у «Новослободской».

— Как же не были? Вы потом взяли такси и поехали домой.

— На такси? Не помню. Откуда ж у меня деньги на такси?

С полминуты Шеленбаум о чем-то шептался с Кондауровым, потом снова спросил Виктора:

— Значит, вы во Владимирской области отдыхали? У кого?

«О черт, сам избрал эту опасную тропу! Надо сворачивать…»

— Не знаю. Это была дача знакомых моего приятеля.

— Приятель с вами учится?

— Нет, он работает. Это мой школьный приятель.

— Как его зовут?

— Миша.

— Фамилия?

— Петров, — сказал он первое, что пришло в голову, и с облегчением подумал: «Хорошо, что не сказал „Иванов“, а то бы вспомнили роспись в магазине».

Опять короткое шептание.

— У вас правая рука совсем онемела, — снова заговорил Шеленбаум. — Чувствуете?

— Да… Вроде онемела.

Виктор напрягся, чего-то ожидая. Острая боль! Ткнули иголкой. Он с трудом сдержался. Не дрогнул.

— Почувствовали боль?

— Боль? Где?

— В руке.

— Да. Что-то было. Но мне показалось, не в руке.

Тихая-тихая реплика, но на этот раз Виктор услышал: «Нет, я не ошибаюсь. По-моему, вы ошибаетесь…» В ответ Кондауров: «Я уверен как никогда, уверен. Может, он знает все ваши гипнотизерские штучки? И сидит сейчас, посмеивается над нами?» Опять Шеленбаум: «Исключено. Все признаки гипноза. Я это вижу…» Кондауров раздраженно: «Все равно не отпущу его. Давайте еще попробуем. Вот, по моим вопросам…»

Еще долго — у Виктора даже пропало от напряжения и усталости ощущение бегущего времени — продолжался изнурительный допрос. Поэтому неожиданным освобождением прозвучали шеленбаумские слова:

— Сейчас вы проснетесь… На счет «три». Раз. Два. Три.

Открыв глаза, Виктор сонно заморгал.

— Что со мной? Я был под гипнозом? Зачем?

Шеленбаум виновато повел плечами.

— Простите, Санин… Но это вам объяснит майор.

— Позже, чуть позже, — поспешно добавил Кондауров. — А сейчас вас проводят в другую комнату. Прошу немного подождать.

Он подозвал к себе белобрысого лейтенанта, сказал очень тихо, но Виктор услышал: «Головой отвечаешь. Глаз с него не своди».

В коридоре, оставшись один на один с лейтенантом, Виктор почувствовал вдруг прилив возбужденной радости, будто упали наконец крепко стягивавшие его путы. Вернулась пригасшая под влиянием Шеленбаума уверенность, и он, уже улыбаясь, снисходительно осмотрел жалкую фигуру лейтенантика.

«Майор приказал проводить меня до выхода и попросить прощения за беспокойство… Проводить до выхода… Потом ты забудешь мое лицо, мою внешность… Ты ведешь меня к выходу… Вернешься, доложишь майору…»

Минуты через три в кабинете Кондаурова появился белобрысый лейтенант.

— Ваше задание выполнено, товарищ майор!

— Какое задание? — поднял на него глаза Кондауров.

— Я проводил Санина. Извинился перед ним.

— Что?! — рявкнул Кондауров.

— Как вы приказывали… — сжался лейтенант.

— Кто? Я? — Кондауров с надеждой глянул на Шеленбаума.

Профессор растерянно произнес:

— При мне вы такого приказа не давали.

— Как не давали? — Лейтенант сморщил лицо, словно готов был расплакаться.

— Вот что, дорогуша, — вновь обрел спокойствие Кондауров. — Срочно догони его. Верни сюда. Выполняй!

Страдальческое выражение лица лейтенанта преобразилось в отчаянное. Он по-прежнему стоял у дверей, переминаясь с ноги на ногу.

— Ты что, не понял? Это приказ!

Лейтенант мучительно выдавил из себя:

— Но я… Я забыл, как он выглядит.

— Что? — снова рассвирепел Кондауров. — Видите, Матвей Самуилович, с кем приходится работать.

Но и с Шеленбаумом произошло что-то непонятное. Он осел, сгорбился, прикусил губу, точно сдерживая боль.

— Знаете, уважаемый, и я забыл.

— Что? — третий раз воскликнул майор. Но в обесцвеченном голосе его уже не было ни гнева, ни удивления. — И вы? Как это так? Забыли? Ничего не понимаю. — Он помолчал. Рот у него остался открытым, как у идиота. Взгляд уперся в невидимую точку, висевшую в воздухе. — Знаете, и я… — Внезапно он рассмеялся. — Вот мастер, вот ловкач! Не кажется ли вам, Матвей Самуилович, что он играл здесь с нами, как с тупыми малолетками? Доказал, что он — это не он, что не грабил, не обманывал. Убедил лейтенанта, что я приказал отпустить его.

— Постгипнотическое внушение, — с мрачной убежденностью промолвил Шеленбаум.

Но Кондауров не услышал его, продолжил, все еще глядя в невидимую точку:

— Талант, Богом данный. Талант у стервеца. Надо же, всех обыграл! Всех в дураках оставил. Как вы на это смотрите, господин Шеленбаум?

— Как на фантастическую гипотезу.

Старый профессор, доктор психологических наук Матвей Самуилович Шеленбаум сидел побитый и униженный.

Глава 14 Триумф

Предо мной последняя фотография альпиниста, покорившего Эверест. Скелет почти занесен снегом. Костлявая рука сжимает древко, с которого ветер сорвал полотно флажка.


Легко обретенная свобода подействовала дурманяще, окружила его аурой беспечной умиротворенности. Воображение угодливо представляло злого, хмурого майора и сгорбившегося на стуле профессора Шеленбаума.

Но пьянящая умиротворенность была поверхностной, искусственной. Где-то в глубине (а он упрямо не хотел замечать этого) трепетала подленькая боязнь. Та самая, которая заложена предками в генах и от которой невозможно избавиться. Боязнь бушующей стихии, боязнь растревоженного зверя, боязнь наказания за совершенный проступок.

Инстинкт самосохранения отчаянно пытался изгнать ослабляющую боязнь, вызывая, возбуждая в душе защитную реакцию — гневную обиду. Его, кажется, оскорбили. Это его-то, кто уже поверил в свою неприкосновенность, кто познал собственное верховенство! Оскорбили даже не его, а ту планетарную силу, которая избрала Виктора для чего-то очень важного!

Все это — беспечная умиротворенность, подленькая боязнь и скрытая еще обида постепенно смешивались в нем, как в реторте, бурля, кипя, требуя выхода.

И от этого он растерянно улыбался, пугливо оборачивался к заднему окну машины (нет ли погони?) и мстительно сжимал кулаки.

Все так же воровато оглядываясь, взбежал по лестнице, открыл дверь, быстро-быстро сложил все в чемодан, бросил на стол пачку денег, торопливо написал: «Спасибо за все. Не вернусь. Уезжаю в Киев».

Сказал водителю:

— В хорошую гостиницу. Подальше от центра.

Деньги отодвинули в сторону ненавистную всем подставку с надписью «Мест нет», открыли ему дверь одноместного номера затерянной в городских недрах трехэтажной гостиницы.

Вспомнил: сегодня у него премьера! Сразу стушевались, затихли волнения. Он бережно снял свой артистический костюм, аккуратно повесил в шкаф на плечики и лег в прохладную постель. Хотел немного отдохнуть, успокоиться, но не получалось: слабо, но все еще будоражило мутное недовольство тем, что произошло.

Незаметно отвлекся, уплыл в будущее действо, где он преподносит очарованным зрителям таинственные и непонятные явления.

А когда до концерта осталось два часа, его стало подгонять нетерпение. Уже скоро, совсем скоро все узнают, кто есть на самом деле этот тихий маленький Виктор Санин!

У входа в парк, где за деревьями прятался Дом культуры, увидел объявление:

Уникальные психологические опыты ВИКТОРА САНИНА Проникновение в тайны души Чтение мыслей на расстоянии Внушение без гипноза И многое, многое другое, что пока остается загадкой для науки.

Сияющий директор встретил его в фойе.

— Аншлаг! Все двести шестьдесят билетов проданы! Ваш гонорар будет солидным.

— Я работаю бесплатно, — сухо ответил Виктор.

Директор изогнулся над ним знаком вопроса.

— Не понял?

— Куда мне идти?

— Да-да, пожалуйста… — ожил он и побежал вперед, пробивая дорогу в тараканьем скоплении зрителей.

Виктор не волновался. Настроился на спокойствие, уверенность, успех.

Он уже не раз заочно переживал первые ощущения от своего выхода на сцену. Но произошло совсем неизведанное.

Пыльный занавес тяжело раздвинулся, и в сурово притихшем полумраке засверкали зрачки сотен глаз. Жуткое впечатление: ты окружен в ночном лесу стаей волков, застывших в ожидании. Что-то колыхнулось в груди зябко и тревожно.

Он машинально сделал два предусмотрительных шага вперед и не заговорил, а услышал фальшивый, слегка вибрирующий голос.

— Друзья мои! Буду краток. Я не факир, не маг, не иллюзионист. В моих психологических опытах не будет обмана. Вы сами примете участие в них, сами попробуете разобраться в никем пока еще не объясненных возможностях человеческого разума.

Помните легендарного Александра Калиостро, покорившего всю Европу, а затем и Россию своими необычными экстрасенсорными способностями? Помните провидца Григория Распутина, чье влияние на окружающих людей казалось фантастическим? Помните великого гипнотизера и телепата Вольфа Мессинга, необычные способности которого до сих пор будоражат умы любознательных, пытливых ученых?

Могу привести еще десятки имен ушедших от нас и ныне здравствующих провидцев, телепатов, целителей. Но дело не в именах, а в явлениях, которые до сих пор покрыты пеленой тайны. Не только ученые, но и сами экстрасенсы не в состоянии понять механику своего психологического воздействия. Вольф Мессинг много лет посвятил осмыслению сути своих опытов, но в конце концов честно признался: «Сам не знаю, как это делаю…»

И мне неведомая сила ниспослала нечто подобное.

Я могу как телепат проникать в сознание человека, узнавать его мысли. Я могу, не вводя человека в гипнотическое состояние, заставлять его думать и поступать, как захочу. Почему я вышел на сцену? Да потому, что, как и Вольф Мессинг, я живу среди людей и не имею права скрывать то, что принадлежит не одному мне, а всем вам, нашему будущему…

Из зала кто-то злорадно выкрикнул:

— Так, значит, вы сегодня самый могущественный экстрасенс?

Виктор глянул в сторону крика, ответил мягко:

— Не будем раньше времени давать оценки. Вы это сами решите чуть позже. Но коль задали вопрос, то я должен сказать: есть один человек, чье психологическое могущество вряд ли будет превзойдено.

Уже профессионально выдержанная пауза. Зал безмолвствует в ожидании.

— Это Иисус Христос. Мы знаем почти все о его рождении, о его деяниях в расцвете жизни. А вот о его юности и возмужании долгое время не было ничего известно. И только недавно стали появляться доказательства, что эти годы он провел в Бенгалии и учился у йогов. Одаренный, наделенный огромными экстрасенсорными возможностями, он приобрел еще и богатейшие практические знания у прославленных учителей. Отсюда его могущество. Отсюда его колоссальная сила воздействия на миллионы людей, способность два тысячелетия вести их за собой к добру, к миру и радости…

Виктор поднял руку, заметив, как во втором ряду вскочила девушка.

— Давайте обсудим все в конце нашей встречи. А сейчас разрешите мне начать с известного опыта, который проводил Вольф Мессинг. Он предлагал сидящим в зале спрятать какой-нибудь предмет. Далее поступал так. Осторожно, как врач, сжимал запястье зрителя там, где наиболее ощутимо бьется пульс, и пристально смотрел ему в глаза. Всегда угадывал. Как? Этого никто не знает.

Я повторю этот опыт, но не буду брать вас за руку, смотреть в глаза. Просто подойду к вам, постою рядом и найду предмет. Понятно? Итак, придумывайте, что хотите. На три минуты я ухожу за кулисы.

Зал возбужденно зашумел, задвигался. А Виктор опустился на первый попавшийся за кулисами стул, сжал виски ладонями. Никак не мог понять, что с ним происходит. С первых секунд, приблизившись к рампе, он ощутил какое-то недоброе дыхание зала. Словно оттуда полетел к нему гудящий тугой ветер, забивался в голову и вихрился там злобно, как в паровом котле, силясь вырваться. И от этого болезненно ныл череп, звенело в ушах, а вены на висках бились в перенапряжении. С ним бывало такое не однажды. Но не так сильно.

Ладони целительно ослабили внутреннее давление. Подумал: «Пора выходить…» С трудом оторвался от стула.

Зал встретил его десятком взметнувшихся рук.

— Я подойду к вам, — сказал он, сбегая по ступенькам вниз.

Приблизился к первому ряду и почувствовал: напряжение в голове усилилось, ветер уже не гудел, а выл остервенело. К нему на адскую оргию хлынула лавина чужих мыслей.

И Виктор, гонимый неслышимым ором, повернул обратно к ступенькам на сцену.

Стало чуть легче. Сделал еще шаг назад кзаднику. Еще шаг… Еще… Заметно полегчало. Надо продолжать! Не убегать же?

Поймал боковым зрением встревоженный взгляд директора и заговорил с усилием:

— Простите меня за невольную паузу. Кто готов? Поднимайтесь сюда.

К нему подбежали сразу несколько человек. Но всех опередил смешливый косоглазый паренек.

— Я загадал…

Виктор поднял руку, обращаясь к залу:

— Прошу тишины! Полной тишины!

Через несколько секунд он открыл затаившемуся залу нехитрый замысел паренька:

— Молодой человек хочет, чтобы я нашел его водительскую карточку. Пусть девушка, которая пришла с ним на концерт, откроет свою сумочку. Карточка там под пластмассовой пудреницей.

— Точно! — в изумлении развел руками паренек.

Так он и разводил без конца руками, пока не дошел до девушки, которая с таким смущенно-горделивым видом показывала всем глянцевитую карточку, будто не Виктор Санин, а она сама совершила невиданное.

Зал взорвался аплодисментами. (И на эти мгновения — странно! — прервался ветровой напор…)

Номер, взятый напрокат у Мессинга, шел легко и весело. Виктор старался как можно быстрее отгадывать задуманное, чтобы чаще звучали спасительные аплодисменты. Было очевидно: взрыв эмоций как бы на время парализует рассудок.

На сцену не влетела, а взвилась косматая женщина, грозно поблескивая стеклами очков.

— Уважаемый, — сказала она менторски. — Я кандидат психологических наук. Решила подняться сюда, чтобы удостовериться: вы действительно обладаете невероятными способностями или…

— …Или вы ловкий мошенник, — продолжил ее фразу Виктор.

— Да! — с вызовом подтвердила женщина.

Виктор подошел к ней поближе, внимательно посмотрел в увеличенные линзами глаза.

— Бог ты мой, — сказал ласково, как пациентке, страдающей манией величия, — да вы тоже кое-что задумали! — И, повернувшись к зрительному залу, продолжил: — Друзья мои, эта госпожа, оказывается, пришла на концерт с мужем. Но смогла достать только один билет. Бедный муж сейчас гуляет в парке, ожидая конца нашей встречи. — И обратился к чуть ошалевшей даме: — Как его звать?

— Иван Федорович.

— Давайте обратимся к директору Дома культуры, — предложил Виктор. — Пусть он разыщет Ивана Федоровича и приведет его к нам.

— Момент! Сделаем! — с готовностью откликнулись из-за кулис.

У дамы вырвалось признание:

— Вы чудо! Вы чудо! Я о вас писать буду! — Последняя фраза была произнесена так, как произносят: «Я на вас жаловаться буду!»

Она неожиданно обняла Виктора, неловко поцеловала его в щеку и крупно зашагала по сцене к ступенькам.

Этот маленький эпизод вызвал ликование зрителей. Ивана Федоровича встречали восторженно и бурно, как полководца, вернувшегося с долгожданной победой. А потом минуты три, не меньше, аплодировали Виктору. Он готов был стоять на сцене и скромно кланяться им всю свою оставшуюся жизнь, только бы спала воющая боль.

На время антракта директор затащил его в свой кабинет, к столу с минеральной водой и фруктами.

— Триумф! — запальчиво тараторил он. — Кто бы мог подумать! Триумф! Завтра вся пресса всполошится. В нашем Доме культуры такое!..

Виктор прервал его:

— Водки или чего-нибудь крепкого.

— Момент! Сделаем!

— Не надо! — Директор преданно вытянулся перед ним. — Оставьте меня одного. Уйдите!

Он снова сдавил ладонями голову, зашептал умоляюще: «Боль уходит, отступает. Мне становится легче. Легче. Сейчас все пройдет. Я встану со свежей ясной головой и продолжу работу…»

Но она не отступала, не уходила. Засела, как кость в горле, вызывая сухость во рту, гадливое предательское подташнивание.

Второе отделение он начал, как лунатик, слепо выполнял заданную себе программу. Но зал ничего не замечал, он алчно и фанатично жаждал новых чудес от этого сверхчеловека, уже ставшего для них великим. И получал эти чудеса, и проглатывал их с крокодильей жадностью, и опять открывал свою зубасто-прожорливую пасть в ожидании новой непознанной пищи.

Завершал выступление Виктор самым сложным для себя экспериментом.

На сцену приглашались трое. Виктор ставил их спиной к залу, а счастливый директор Дома культуры проходил по краю рампы, показывая зрителям написанное на листе ватмана очередное задание.

Первый лист гласил: «Появились тучи комаров». И три смельчака, уверявшие всех, что не поддаются никакому внушению, начинали извиваться, отмахиваться, шлепать себя по щекам, по шее, по лбу. Один из них снял пиджак и закрыл им голову.

Зал ржал, восхищенный.

— Все, — говорил Виктор, — комары улетели! Вы не выдержали испытания. Займите свои места. Приглашаю других.

— А что, и вправду не было комаров? — спросил один из них, проходя мимо Виктора.

Зал снова грохотал хохотом.

Конечно, не выдерживали испытания и другие: спасались от мнимого пожара, исполняли танец маленьких лебедей из балета Чайковского, орали, вдруг захмелевши, вразнобой «Шумел камыш, деревья гнулись…».

А зал ревел, уже истерически всхлипывал.

Потом были вопросы, сотни вопросов. Виктор отвечал лишь на некоторые. Он держался рукой за спинку стула, пошатывался, превозмогая оргию в голове. Поэтому отвечал предельно кратко.

— Вы можете уличить преступника?

— Не пробовал.

— Способны предсказывать будущее?

— Пока нет.

— А где гарантия, что вы не станете антихристом?

— Моя совесть.

И тут был задан вопрос, над которым Виктор часто задумывался и на который сам почему-то боялся ответа.

— Вы можете управлять толпой?

Откуда взялись силы? Как он смог превозмочь дикую головную боль? Но какая-то проникшая в него могучая воля заставила сделать три шага вперед навстречу палящему жаром тугому ветру и, предельно напрягаясь, приказать властно, не раскрывая рта, огромному залу:

«Встать!»

Середина зала, примерно с первого по десятый ряд, гремя откидными сиденьями, поднялась. Он даже не поверил поначалу свершившемуся.

«Сесть!»

Все с грохотом опустились в кресла.

Он осмелел. Сосредоточился.

«Встать!»

«Сесть!»

«Встать!»

«Сесть!»

Грохот сидений стал непрерывным. Все большая и большая часть людей вставала и снова садилась.

В этот момент что-то разом надломилось в нем. Он упал на колени, потом свалился набок.

Его подняли чьи-то руки. Прогудел голос директора:

— Осторожно, осторожно. Ко мне в кабинет.

Виктор шептал, не уверенный, что кто-нибудь его услышит:

— Как видите. Могу. Я все могу.

Над ним тяжело дышал директор.

— Врача вызвать? Вы слышите меня? Врача вызвать?

— Не надо, — ответил Виктор, глядя, как потолок плыл над ним кругами. — Не надо. Выпить. Чего-нибудь выпить. 

Он судорожно глотал какой-то обжигающий горький напиток.

— Вам лучше?

— Еще выпить.

Опять это мерзкое зелье. Но оно помогло. Потолок уже не плыл, не кружилась голова. Голоса, те самые чужеродные жалящие голоса отдалились. А боль не исчезла, торчала раскаленным стержнем.

Была машина, ревущая мотором. Были новые вопросы. Что-то он отвечал. Был лифт, в котором его стошнило. Была кровать. Чьи-то суетливые пальцы.

Проснулся. За окном солнце. Он в гостинице. На тумбочке бутылка водки, тарелка с ветчиной и колбасой. А в голове прежний огненный жар… Крутится. Жжет. Нещадно жжет.

Все сразу припомнилось. Концерт. Триумф. Блестящие волчьи глаза. Аплодисменты, хохот, похожий на обвал. И он, маленький, жалкий перед ними. Нет, не жалкий. Всевластный. Конец… Конец всему этому. Эстрада. Толпа. Политика. Все это не для него. Только «глухой» Мессинг мог находиться в орущем мыслями зале.

Забылся на неопределенное время. Снова пробудился. Жаль, что не было Верочки. Хорошо, что не было Верочки! Все сегодня или завтра узнает из газет. Узнает… А он уже никогда не сможет повторить. Что делать с головой?

Выпил… Притянул к себе телефонный аппарат. Она взяла трубку.

— Аллоу!

— Верочка… Это я, Виктор. Мне очень, очень надо с тобой увидеться.

— Где ты?

— В гостинице «Золотой колос». Приходи.

Бессилие свалило его на подушку. Даже не услышал ответа. Глаза закрылись, и он безвольно, благодарно пошел в глубину.

Глава 15 Зловещий блеск косы

Кольни его копьем.

Пусть дохнет поскорее.

А нам пора домой.

Несносная жара!

Упавший сверху голос Пана встревожил, снова разогрел в голове остывающее раскаленное облачко.

— Поздравляю, Виктоша, скоро твои афиши будут на каждом шагу. А газеты напишут: «Великий Санин затмил славой Кастелло, Гутмана и даже Мессинга!»

— Ты был на концерте? — вяло удивился Виктор, ощущая затылком влажную подушку.

— Нет. Моя служба донесла в подробностях. Знаешь, с сегодняшнего дня я увеличиваю твой гонорар втрое и обязуюсь бесплатно оказывать тебе содействие в организации концертов.

Виктор оцепенело посмотрел по сторонам, пробормотал удрученно:

— Не надо. Это был мой последний выход на сцену.

— Как? — мрачно сдвинул брови Пан.

— Многолюдье чуть не убило меня…

Прикусив губу, Пан понимающе закачал головой.

— Обидно, — задумчиво протянул он и тут же подмигнул дружески. — Не падай духом! У нас с тобой будет еще много других ярких выступлений. Да одни только пациенты принесут тебе славу на золотом блюде.

— Возможно.

— Не веришь? Твои первые пациенты вели себя на элитной тусовке как наследные принцы.

— Зачем тебе эти бомжи? — прямо спросил Виктор.

— Я ж говорил. Расширяю дело. Нужны коммерческие агенты. Без права окончательного решения, без права подписи. Уволить могу в любой момент. Но почему не испытать? Вдруг у кого-нибудь прорежется талант.

— Возможно, — повторил Виктор Недоверчиво. В голове снова закружился огненный шар.

Точно обидевшись на недоверие, Пан продолжил без прежнего сочувствия, с царственной небрежностью:

— Я пришел, Виктоша, поговорить с тобой открыто. Ты мне очень нужен. Дело у меня большое, серьезное, риск на каждом шагу. Тебе уже известно такое, что, случись беда, оба будем чалиться на лесоповале.

Слова его сделались тяжелыми, как удары. Виктор невольно сжался под одеялом, настороженно прислушался.

— Мой бизнес требует хладнокровия и решительных действий. Кто со мной — живет роскошно, кто кочевряжится — превращается в пыль. Жестоко? Иначе нельзя. Ты уже повязан со мной, поэтому я хочу ввести тебя в мое дело. Но доверие за доверие, понял?

— Понял, — вполголоса произнес Виктор. На самом деле он еще ничего не понял, но страх уже сковал его разум.

— Давай отлеживайся, приходи в себя. А когда почувствуешь себя лучше, Стинг отвезет тебя в наш самодеятельный театр. Я, как режиссер, ставлю маленький спектакль для одного капризного богача в воспитательных целях.

Виктор не сводил глаз с подвижных губ своего нежеланного властелина — напористого, лютого, распираемого честолюбивыми амбициями. Обрадовался, когда тот ушел, как растворился в окружавшем Виктора тумане.

Продолжилась не определенная во времени жизнь сомнамбулы. Виктор лежал, тупо глядя в потолок, встал, что-то пожевал, постоял, походил. Без мыслей, без эмоций, без ощущений…

Неожиданно появился Стинг.

— Ну, оклемался?

Виктор послушно двинулся за ним, словно был его тенью. Забрался в машину с безразличием обреченного.

Чувства медленно стали возвращаться в дороге, а когда ступил на огороженную зеленую лужайку и услышал за забором сердитое хрюканье свиней, начал с пугливым интересом озираться, вспомнив, что ему обещали маленький спектакль.

Увидел справа Пана, азартно потирающего ладони. Его голос прилетел отчетливый и громкий.

— Познакомься, Виктоша. Миллиардер. Умный, талантливый. — С левой стороны, угрюмо набычившись, стоял черноволосый, как цыган, мужчина в темных очках. Его руки были связаны сзади. — Мы бережем этого человека, как национальную гордость, защищаем, помогаем в делах. А он, понимаешь, Виктоша, на днях мне нагло, без всякого стеснения заявляет: «Знать вас не знаю! Ничего общего иметь не желаю! И долги платить не буду!» Как тебе это нравится, Виктоша, а?

Именно в этот момент Виктор похолодел, врос ногами в зеленую траву. В двух метрах от Пана в центре свеже-вскопанного круга земли торчала большая сморщенная высохшая груша с хохолком волос наверху… Нефедов!! Почему его закопали? Но груша-голова вполне осмысленно подмигнула Виктору, расползлась в улыбке.

«На тыщу долларов всех бомжиков и бомжих своих упою… Вот погудим в нашей преисподней!»

Что это? Сценическая площадка? Спектакль начался?

И он почему-то перестал видеть действующих лиц. Лишь три выразительно яркие детали сменяли одна другую: говорящий рот Пана, связанные руки миллиардера и улыбающаяся груша.

Нет, еще одна деталь сверкнула бликами. Коса. Обычная деревенская коса. Ее взял в руки Стинг и, как бы развлекаясь, начал широкими взмахами скашивать вдали траву. Коса шикала, шикала. Уже скосила широкий клин, приближаясь к ним.

И тут… И тут произошла… И тут произошла дикая, необъяснимая случайность… От неверного взмаха косы голова Нефедова тяжело покатилась по траве, как кочан капусты.

Он услышал крик цыгана… Потом собственный истерический крик, который оглушил, окружил темнотой.

Открыл глаза от резкого удара в нос. К нему склонился Стинг, держа в лапе флакон нашатырного спирта.

— Слабак, ну и слабак же ты… Очухался?

Он сидел на траве, прислонившись спиной к забору. Цыган, неистово ругаясь, подписывал какие-то бумаги, которые Пан подавал ему в раскрытых папках. Чернела глубокая яма. Нефедова в ней не было.

— Где он? — показал глазами Виктор.

Он чувствовал, что перед ним — разыграли дешевое действо. Сейчас он увидит Нефедова.

— Свинки лакомятся, — выплеснула обезьянья морда, как пристукнула двумя словами.

Виктор поднялся, цепляясь за жерди. Сделал несколько шагов вдоль забора, обернулся, сказал зеленой траве:

— Я пешком… Сам доберусь.

Шел по траве, по каменистой дороге, по разбитому асфальту, ощущая лишь растерзанность и пустоту. А когда прояснилось сознание и он почувствовал, что был приглашен не на спектакль, а на обычную деловую разборку, придуманную людьми еще в древние века, кто-то словно толкнул его сзади. Он побежал… Быстрее… Быстрее…

Зловещая череда событий последних дней клубилась за спиной бредовым кошмаром, гнала его, измученного и сломленного, в неведомое безопасное убежище. Кондауровский каземат виделся сейчас безжалостным капканом, лязгающим железными челюстями. Актовый зал — многоглазым чудовищем. Как оно, услаждая собственную похоть, не испепелило, не уничтожило его, Виктора Санина? Расправа у ресторана, на даче Хозяина. Сверкающая коса Стинга. Вот она, цивилизация безумного, больного человечества.

Или я сам безумен? Сам болен? Или я сам после своего второго рождения отверг все человеческое? И уже не могу принять его таким, какое оно есть? Мы стали социально несовместимы?

Виктор шел долго, судорожно размышляя, огибая всех встречных, чтобы избежать ранящих мыслей. Когда вдруг оказался у решетчатой ограды, за которой галдела вещевая толкучка, ускорил шаг. Шум толкучки, как едкий, отравляющий дым с огоньками-искорками, окружил его, искры впивались в мозг, жалили раскаленными иголками.

Оторвался от дыма, завернув в какой-то заброшенный парк. Сросшийся кустарник скрыл его от себе подобных, отделил ощутимой стеной отчуждения.

Здесь было непривычно тихо, покойно. Захламленный, заросший грязными водорослями, умирающий пруд вызывал в его душе добрую ответную жалость, а старые, почерневшие от времени липы заботливо и сочувственно склоняли к нему свои заскорузлые ветви. Он бродил вокруг пруда узкой тропой, убежденный в том, что нашел наконец покойное убежище и уже никто никогда отсюда его не выманит.

Опять наваждение? Виктор закрыл глаза, открыл их снова. Не может быть, он же проходил здесь! Под деревом стояла то ли статуя скорбной Девы Марии, то ли живая женщина с иконописным лицом. В левой руке раскинуты веером три тоненькие книжки, а правая вытянута с ладонью-лодочкой за подаянием.

Он достал из кармана зеленую купюру, положил в ладошку-лодочку.

— Спасибо, — прошептала женщина, — Возьмите какую-нибудь книжицу.

Взял ту, что была в середине, пошел дальше.

Шагов через десять оглянулся. Под деревом никого не было! Мистика какая-то! Неужели она скрылась в кустах? Зачем же выходила? Чтобы продать книжку?

Несколько раз обошел пруд, оглядывая все вокруг. Женщина пропала бесследно. Он присел на пенек, раскрыл книжку.

А. Сидоренко. Голгофа. Москва, 1996 г.

Чуть правее эпиграф:

«Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих и молитесь за обижающих вас и гоняющих вас.

Евангелие от Матфея».

Виктор хотел было сунуть книжицу обратно в карман, огорченно подумав, что эти давно известные заповеди уже не для него, но все же откинул титульный лист, начал бегло пробегать взглядом строки. Мягкая ритмика белых стихов расслабляла, умиротворяла. Откинул вторую страницу. Что-то незнакомо дерзкое, раскованно-вольное вдруг приоткрылось ему.

Как действие в хорошем детективе, напряженно и стремительно развивал Сидоренко свою идею, еще затененную, ощутимую лишь интуитивно. Казалось даже, что эта идея как бы сама пробивалась к читателю, готовая удивить, принести нечто неожиданное. Во всей своей истинно земной правоте проявилась она лишь на последних страницах.

Сначала Виктор отчетливо услышал отчаянный голос Иисуса Христа, несущего крест на Голгофу:

…Ох, тяжко! Снова камень брошен.
А вот еще! Безжалостна толпа…
…Еще! Еще! Мне больно! Пощадите!
Невероятно. Разве люди вы?..
Потом просто ошеломило авторское бунтарство: в поэме был попран, отброшен вековой христианский завет всепрощения.

…Вот гвоздь блеснул на солнце…
Понимаю!!
Вампиры! Кровопийцы! Палачи!
Нет, не хочу!
Мне больно!
Умираю!
Не прибивайте!
Больно!
Больно мне!
Спаси, Всевышний!
Верю! Верю! Верю!
Спаси меня!
Ужасен этот мир!
Я ненавижу их!!!
Возьми меня на небо!
Вовек не будет на земле любви!!
* * *

Кольни его копьем.
Пусть дохнет поскорее.
А нам пора домой.
Несносная жара!
Перелистнув последнюю страницу, Виктор долго сидел неподвижно, глядел в желтую воду пруда. Было гнусно и горестно.

Иисус! Святой Иисус! Великий Иисус! Ты озлобился на людей?

Ужасен этот мир!
Я ненавижу их!
А потом полюбил? Простил? За что полюбил? За что простил? За их бесчувствие: «Пусть дохнет поскорее»? Как понять тебя?

Мне нужно это узнать!.. Я ведь тоже на своей Голгофе. Загнан к этому гнилому пруду. Что мне делать? Молчишь? Молчишь. Ты же потом вознесешься. А я?

А я останусь изгоем, обреченным на забвение. Меня преследуют те, кто бросал в тебя камни, а еще ублюдки Пана, еще московская милиция. И никакой надежды. У меня есть от кого бежать, но я не знаю, куда бежать. Никто меня не ждет. Никому я не нужен. Один. Совсем один. Знаешь, Иисус, мне сейчас хочется завыть жутким отчаянным воем осиротевшего шакала.

Глава 16 Месть

В одном африканском племени кормили, поили и угощали собственными женами плененных врагов. А когда они, пресыщенные, засыпали, в рот им капали чуточку слизи ядовитой древесной лягушки.


Голод все-таки вытянул его из парка, усадил за столик кафе, раскинувшегося на тротуаре. Ел пресные сосиски, запивал кисловатым пивом.

Нагло, как диковинку, рассматривали его безучастные глазницы широкоплечих домов, и от этого он еще больше замыкался в самом себе, в своей разъедающей душу тоске. Это была уже не тоска, в которой всегда теплится надежда, а мертвящая скука, окруженная неистребимым запахом вечной тленности. Одно оставалось желание — распылиться навсегда в бескрайнем мироздании.

Если бы Виктор глянул сейчас на себя в зеркало, он ужаснулся бы: глаза умирающего животного, наполненные мировой скорбью.

«Кольни его копьем. Пусть сдохнет поскорее».

Случайно всплывшая строка, как бикфордов шнур, привела к неожиданному взрыву. Все скопившееся внутри вдруг взметнулось яростным протестом.

«Нет! — в страхе крикнул он самому себе, — Хватит истерик! — приказал властно. — Рано мне на Голгофу!» Это уже был спокойный голос рассудка, пробившегося наконец сквозь оцепеневшие эмоции.

Теперь уже едко и злобно поднялась притихшая обида. Обида на глазницы домов, на кислое пиво, на безликие тени прохожих. Нет, он не будет жаловаться на летящие камни… не простит причиненную боль. Он будет мстить, расчетливо и безжалостно. А потом… потом отменит, запретит всякое зло.

В сумбуре новых встревоженных мыслей мелькнула какая-то очень интересная. Он уцепился за нее. Не отпускал. Развивал, осмысливал, оценивал. Наконец, сдерживая нетерпение, распрямился, встал решительно и быстро зашагал по тротуару, пробегая взглядом расклеенные у подъездов вывески.

Долгий путь завершился возле белого панно, на котором рельефно золотилось: «Банк „Мегаполис“». Подойдет? Попробуем!

За дверями встретил его одутловатый крепыш-охранник.

— Вы к кому?

— К управляющему.

— Его сегодня не будет. Он в отъезде.

— Вы ошибаетесь, — покровительственно заявил Виктор. — Он мне назначил встречу.

— Тогда подождите, — смилостивился охранник, окинув опытным взглядом дорогой костюм клиента.

Виктор присел неподалеку от него на стул.

— Ох, оставил записную книжку. Как зовут управляющего?

— Максим Максимыч, — любезно ответил охранник.

Странный банк. Не видно клиентов. Нет привычного операционного зала с кассирами за окошечками. Длинный темный коридор. Двери без табличек. В конце коридора массивная, совсем тюремная решетка. Может, хранилище? Вот куда бы заглянуть.

Время тянулось нудно. Одутловатый охранник, лениво зевая от истомившего его безделья, вынул из брючного кармана сиреневый кошелек, стал скрытно перебирать пальцами сложенные там деньги.

«Пять… десять… двадцать… двадцать две… Еще три часа сидеть. Хоть бы позвонил, гад такой. На бутылку дам. А на закусь пусть сам ищет…»

«Что я здесь сижу? — подумал Виктор. — Управляющего нет. Кассира с сейфом не видно. Взламывать хранилище — не моя специальность…»

Он прошелся по коридору. Приоткрыл одну дверь, другую, третью. Сидят озабоченные чиновники, как в любой другой конторе. Деньгами не пахнет. Надо искать что-нибудь другое.

Сквозь застекленную парадную дверь увидел, как из-за угла дома медленно выползла лоснящаяся зеленым цветом бронированная машина, остановилась у входа, из кабины выпрыгнул парень в ковбойской шляпе с полями, опустившимися зонтиком, и, придерживая правой рукой кобуру, прошел мимо охранника в одну из безымянных комнат. Вскоре тем же путем проследовал обратно на улицу. Чьи-то услужливые руки протянули ему из машины шесть брезентовых тощеватых сумок. Он понес их в глубь коридора, где уже заскрежетала металлом тяжелая решетка и кто-то зажег внутри хранилища свет.

Неведомая сила подняла Виктора со стула. Не спеша, вдохнув в себя лютую решимость, он направился к освещенному хранилищу.

Массивная решетка поддалась легкому толчку. Трое — шляпа-зонтик и двое, видимо, служащих банка — разом обернулись.

«Я — Максим Максимович… Вы меня узнали… Я — Максим Максимович…»

Прилизанный, как рекламный парикмахер начала века, темнолицый мужчина приветливо откликнулся:.

— Вы уже вернулись? Вот, принимаем от Керженцева валюту.

— Сколько? — спросил Виктор, приближаясь к большому квадратному сейфу, который открывал увесистым ключом другой служащий.

— Шестьсот тысяч. Согласно договору, — ответил прилизанный.

Виктор сказал строго:

— Одну сумку не убирайте. Я возьму с собой.

На лице служащего отразилось замешательство.

«Я — Максим Максимович, ты понял, отбросил все сомнения…»

Взяв брезентовую сумку, Виктор вышел из хранилища и суховато бросил сквозь железные прутья:

— Потом зайдешь ко мне. Оформим как надо.

— Хорошо, хорошо, — закивал прилизанный.

На улице Виктор, ощущая неприятный холодок от спрятанной под пиджак сумки, остановил такси.

— К центру!

Шофер вел машину с уверенной лихостью автогонщика. Но Виктор часто с омерзением отворачивался вправо, когда замечал, как в порыве усердия розовый язык его смачно облизывает искривленные в плотоядной улыбке маслянистые губы.

«Э, черт, опоздал на зеленый. Но баба, баба-то какая! Ух ты! Ну чего, чего прешь на мою полосу! Как с картинки. Ну повезло! Расскажи — не поверят. Чего тормозишь, гад? Объехать его, что ли…»

«Опять бабы!» Виктор едва сдерживал издерганную душу от непредсказуемого взрыва. Можно заставить человека замолчать. Но как заставить его не думать?

Водитель неожиданно предложил:

— Послушай, шеф, а тебе не нужен крохотный японский магнитофончик? Дешево. Дашь пять баксов — и твой.

— Зачем он мне? — удивился неожиданному предложению Виктор. А напряженная душа его от перемены темы осела успокоенно.

— Как зачем? Смотри, на двух пальцах размещается. Здесь нажмешь — записывает, здесь — говорит.

Виктор вспомнил, как мечтал о таком магнитофоне на лекциях в институте, и согласился.

— Давай.

Магнитофон лег в карман рядом с «Голгофой».

— У меня с этой вещицей такая история связана!.. Расскажу — не поверишь.

— Потом расскажешь, — отмахнулся Виктор. — Рули на Пироговку. Там меня подождешь минут десять. У общежития.

Пана не было. На кровати в грязных тяжелых ботинках валялся Стинг. Досадно, вторая часть задуманного плана срывалась.

— Пришел? — недовольно встретил его Стинг, опуская ботинки на пол.

— Не к тебе, а к Пану, — в той же грубоватой тональности ответил Виктор, а про себя продолжил: «Ты меня боишься. Говоришь уважительно…»

Стинг сказал примирительно:

— Да я так… Для порядку. Сюда ходить не всем велено. А Пан будет завтра, не раньше.

— Жаль, — искренне посетовал Виктор. — А я ему большие деньги привез.

— Могу передать… — прозвучало уже заискивающе.

А что, может, ему отдать? Эта идея показалась Виктору забавной. Стинг, Пан — какая разница? И он выложил на стол инкассаторскую сумку, поманил к себе пальцем Стинга. Тот шагнул вперед, встал рядом с Виктором.

— Слушай меня внимательно.

— Ага! — глупо, по-идиотски кивнула обезьянка.

— Если Пана сейчас здесь нет, значит, он уже никогда не придет. — «Ты веришь мне… Веришь каждому моему слову!» — Значит, сгорел Пан. А тебе надо срочно исчезнуть из России. Вот сто тысяч долларов на первые расходы. Заграничный паспорт есть?

— Ага!

— Бери деньги, пока тебя не накрыли, добывай визу и лети в Женеву. Там тебя встретят. Пароль «Кондауров». Запомнил?

— Ага, Кондауров, — отозвалось послушное эхо.

— Поживешь там годика два-три. Пан даст тебе сигнал, когда возвращаться.

«Ты мне веришь! А меня забыл. Меня здесь не было. Денег я тебе не давал…»

Стинг бросил сумку в потертый рюкзак.

— Так я того… Мотаю.

— Не мотаю, а лечу как пуля. Фараоны сейчас здесь будут.

Стинг мгновенно испарился.

Оставшись один, Виктор подошел к знакомому столу, налил себе стакан минеральной воды. Увидел меж тарелок пухлый конверт. Открыл его. Доллары. Увесистая пачка. Решил: «Позаимствую. Не обеднеет».

Посидел немного, успокоенно, беззаботно, ни о чем не думая. С особым, полусадистским удовольствием набрал на телефонном диске 02.

— Милиция? Срочно сообщите Кондаурову из МУРа. Банк «Мегаполис» взял Пай. Его сообщник — не знаю фамилии-имени. Кличка Стинг. Рост примерно метр восемьдесят пять. Похож на обезьяну. Сейчас он в Шереметьеве. Хочет увезти деньги в Женеву. Откликается на пароль «Кондауров». Да-да, именно «Кондауров»! Кто сообщил? Старшина Сомов. Все! Некогда! Спешу!

Толстогубый водитель ждал его с нетерпением.

— Так слушай, расскажу тебе забавную историйку про одну бабу.

— Чуть позже, — опять сдержал его Виктор, догадываясь, с каким пошлым идиотским восторгом будет преподнесена ему очередная шоферская байка о придорожной случке. — Заедем в магазин «У Алины». Тут рядом, я покажу.

Повезло. Та же розовощекая девушка стояла за прилавком.

— Приехал вернуть долг.

Девушка недоуменно захлопала ресницами.

— Недавно вас ограбили. Взяли шесть миллионов рублей. Это сделал я. Простите.

Ресницы вскинулись вверх, застыли.

— Возвращаю вам в два раза больше. — Он протянул ей конверт. — Здесь почти три тысячи долларов. До свидания!

Пристально глянул на нее. «Ты забыла, как я выгляжу… Забыла…» Повернулся и вышел.

Толстогубый водитель обежал машину, услужливо открыл дверцу.

— Ну, садись. Счас расскажу…

— Спасибо. Ты свободен, — ответил Виктор и рассмеялся: у водителя слепилось такое страдание на лице, что он, казалось, готов был вернуть щедрую плату за проезд — пятьдесят долларов, только бы его выслушали.

В уличной кутерьме смех растворился, точно его и не было. Все намеченное сделано. Что теперь? Что дальше? Бред залетающих мыслей опять будоражил, опять гнал куда-то, вытеснял отовсюду, где он проходил.

Виктор пробивался сквозь шеренги затылков. Именно затылков. В толпе лиц почти не видно. Там самостоятельно живут волосатые затылки, уши. Но шальные мысли их все равно колко казнили мозг. И как он ни ускорял шаг, они настигали его. Создавалось ощущение стояния на месте, висения на месте, а еще вернее — отсутствия своего места в мире. Где, где можно найти желанный покой? Вера? Возникли неприязненные смутные догадки. Приходила по просьбе Пана. Только она знает все. А Пан уверяет, что его разведка все выведала. И на даче Хозяина все-таки была она. «С таким ушастым… Ха-ха! Засмеют…» Нет, Вера не поможет.

Память нет-нет да и выталкивала на первый план загадочно привлекательного Кондаурова. Его мысли были почти не опорочены. Они превращались в слова, которые можно было принимать как угодно — с пониманием или обидой, но его мысли лишь слегка приукрашивались словесными формами, ничего не скрывали, в них не было лжи. Кондауров выслушает, поймет. А потом стиснет запястья наручниками и прикажет отвести. Слуга закона, рожденный для охоты.

Духовная торричеллиева пустота!

Кто-то тронул его за плечо.

— Не скажете, сколько времени?

«Пошел ты к дьяволу!» — откликнулось в Викторе. Но, сделав несколько шагов, он обернулся. Что-то показалось знакомым во внешности спросившего. Сухощавый. Сгорбившийся. Очки… Похож на Шеленбаума! Профессор Шеленбаум! Вот, кто не оттолкнет, не обманет, не защелкнет наручники.

Стеклянная будочка телефона-автомата сама приблизилась к Виктору.

Глава 17 Несбывшаяся надежда

Верно говорят на Востоке: «Что толку в светильнике, если он сверху прикрыт горшком».


Миниатюрная старушка, жена Шеленбаума, аккуратно расставила на столе печенье, ватрушки, конфеты, чайные приборы из старинного тонкого фарфора и смиренно удалилась. Ее неспешные, почти ритуальные движения привычно сотворили в комнате добро и семейное благополучие.

— Хорошо, что вы пришли, — заговорил Матвей Самуилович, разливая чай, — Я человек любознательный, поэтому мне очень хотелось встретиться с вами. В качестве былого диагноста скажу, что вы несете в себе какую-то загадку, не известную нам, психиатрам. Но она тяготит, давит, мучает вас.

Виктор грустно покачал головой в знак согласия и по невесть откуда прилетевшей подсказке не спеша опустил руку в карман, осторожно нажал клавишу магнитофона.

— Продолжу ваш диагноз: она пытается меня уничтожить.

— Не надо так мрачно, — протестующе сказал Шеленбаум, как бы уводя Виктора от беды.

— Это правда. Меня толкнуло к вам отчаяние. Как к священнослужителю, когда уже не видят дороги к спасению.

— Неужели так? — поверил Шеленбаум. — Готов помочь, если в моих силах. Говорите, прошу вас.

Отодвинув чашечку, Виктор положил руки на стол и сбивчиво, волнуясь, начал рассказывать.

Матвей Самуилович умел слушать. Серьезно, внимательно, не отвлекаясь. Но то, что он услышал, его преобразило: брови вскинулись вверх, глаза расширились, губы плотно сжались.

Растроганный откровением собеседника, он после недолгой, но очень значительной паузы тихо промолвил:

— Так вот почему вы меня, старого самоуверенного мастодонта, вчистую обыграли там, в милиции.

— Простите, — повинился Виктор.

— Помилуйте, чего ж тут прощать. Я понимаю, хорошо понимаю. У вас не было выбора. Ну да не об этом сейчас речь. О другом… — Он двумя пальцами повертел серебряную ложечку, точно закрепляя ускользающее из памяти «другое», заговорил слегка пафосно: — Милый мой, вам же ниспослан редкий дар. Вы не имеете права паниковать. Вы обязаны умело и во благо людей распорядиться им. Только надо решить как.

— Как? Самый трудный вопрос, — горько заметил Виктор. — Этот вопрос и привел меня к осознанию собственного бессилия. Мне все время мерещится, уважаемый Матвей Самуилович, что за те дни, что я пролежал в больнице, люди переродились. Будто из темных глубин каждого человека поднялся страшный зверь. По улицам идут фаланги эмбриональных личностей, и у каждого, повторяю — у каждого приземленные мысли, желания, устремления. Я вижу и слышу стадо, которое живет одной похотью. Меня это ужасает, отталкивает, делает каким-то инородцем.

Шеленбаум весело воспротивился:

— Сколько эмоций! Сколько фантазий! Даже придумали себе образ инородца! Дорогой мой юноша, любой одаренный человек ведет себя от одного самоистязания к другому. И с вами это происходит. Открылись вам люди в новом обличье, вы — в панику, растерялись, простите, даже перепугались. А на самом деле все просто. Человек и вправду недалеко ушел от животного. Но разве он виноват в этом? Стоит ли осуждать его за приземленные мысли? Это все равно что осуждать кошку за то, что она не умеет говорить. Теперь о похоти и стадности. Экое открытие! Вы же прекрасно знаете, что все человеческие отношения имеют эротическую основу. И в этом спасение человечества. А стадность… Да, звериный инстинкт. Но человек не может выжить в одиночку. Все сущее на земле столь тщательно вписано в единое целое, что из него нельзя ничего выбросить — ни пташку, ни травинку, ни человека, даже такого, как вы, мечущегося в защите своего эгоизма. Мы — община, которая потому и живет миллионы лет, что сплочена официальными, дружескими, родственными и, добавлю, сексуальными связями. Без стадности и похоти человечеству грозит физическая смерть.

— Вы правы, профессор, — вынужденно согласился Виктор. — Но я ничего не могу поделать с собой. Знание этого вызывает жуткую тоску:

— Что поделаешь! — сочувственно вздохнул Шеленбаум. — Мне это известно. Знания вызывают скорбь, а скорбь — первый шаг к тоске. Но вы обратите больше внимания на то, что человек, несмотря на свою животную сущность, несет в себе и добро. Вся история человечества — борьба за добро.

Виктор скривился в иронии.

— Идет, идет борьба, и конца ей не видно.

— В этом, милый мой, суть жизни человеческой, — не снял своих лекторских интонаций Шеленбаум. — Идеал недостижим, как горизонт. Идешь, а горизонт все время отодвигается.

— Я не вижу доброго начала в человеке, — упорствовал Виктор, — одна грубость, алчность, себялюбие, лживость.

— Но вы же пришли ко мне с покаянием. И были до конца искренни.

— Я — это другое.

— Нет, вы тоже человек, — вспыхнул Шеленбаум. — Вам только дана способность заглядывать в подсознание, в не очень-то привлекательное глубинное «я» себе подобных. Будьте снисходительны. Ведь благодаря своему экстрасенсорному дару вы забежали далеко вперед, опередили многих пытливых ученых. Я бы даже сказал: вы преждевременно появились. Помните у Пастернака? Открыл фортку и крикнул детворе: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» Вы явно поспешили открыть фортку, надо было вам переждать хотя бы одно тысячелетие, когда люди избавятся от животных инстинктов. Так что будьте снисходительны.

— Спасибо за добрые слова, профессор, — смутился Виктор, — но, поймите, трудно смириться со всеобщей ложью.

Шеленбаум горестно покачал головой.

— Понимаю вас, понимаю. — Он наклонился над столом, приблизился к Виктору. — Но нельзя это делать поводом для трагедии.

— Вы правы, профессор, — ответил Виктор, — А как быть с ощущением, что люди физически отвергают меня? От этого можно с ума сойти.

— Моя супруга в таких случаях говорит: «Время исцеляет, а человек приспосабливается». — Голос Шеленбаума обрел отеческую заботу. — Живут и хотят жить дальше безногие, слепые, глухонемые. Для них не вера, не добродетельные принципы важны, а желание выжить — выжить! — любыми средствами. Они понимают, что не будет у них людского счастья. Но счастливые мгновения будут. Они ждут их, готовят… — Он глянул на Виктора. — Не убеждаю вас?

Тот молчал, нервно теребя пальцами накрахмаленную салфетку.

— Есть предложение, — мягко продолжил профессор. — Идите ко мне на кафедру научным сотрудником. Закончите институт и начнете писать диссертацию. Тем у вас для ста докторских диссертаций.

— Да, для ста… — озабоченно согласился Виктор. — Месяца два тому назад я побежал бы к вам с превеликой радостью. Теперь скажу: нет. Вы забыли, что я преступник. Ваши коллеги повеселятся: «Это тот ученик профессора Шеленбаума, который ограбил банк?» Меня ищет милиция, со мной хотят расправиться за непослушание два криминальных типа. Чтобы выжить, надо исчезнуть. Или надеть шапку-невидимку. Один специалист шьет такие шапки. Я случайно встретился с ним.

Теперь безмолвствовал Шеленбаум.

— Есть еще две причины, которые не позволят мне согласиться с вашим предложением. Я не смогу вести занятия, не смогу даже пройти по коридору. Я узнаю все про студентов, про ваших сотрудников. А они, узнав об этом, возненавидят меня. Что мне останется делать? Опять бежать без оглядки.

— Что-нибудь придумаем, — чуть осевшим голосом произнес профессор, — Найдем отдельную глухую комнату.

— Вы добрый человек, поэтому так говорите.

Виктор скомкал салфетку, швырнул ее на край стола. Встал, прошелся по комнате. Шеленбаум тревожно следил за ним.

— Успокойтесь, Виктор, вы очень возбуждены. Нет безвыходных положений. Ну, а вторая причина какая?

— Вторая? Не надо о ней.

— Мы же были до конца откровенны, — настаивал Шеленбаум.

— Были. Как нормальные люди. — Виктор еще быстрее заходил по комнате. — А я — ненормальный. Я, например, знаю, что в ходе беседы человек не всегда прислушивается к тому, о чем в это время думает другое, низшее «я».

— Не понимаю вас, — признался Шеленбаум.

— Не понимаете? А это вторая причина. — Виктор, поддавшись раздражению, сорвался на крик. — Я слышу не только ваш голос, но и ваши мысли! Теперь понимаете? Я слышу, что вы думаете обо мне!

Он рванулся к дверям.

— Подождите! — остановил его профессор.

— Не могу! — Виктор повернул к нему злое лицо. — Я должен уйти. И Кондаурову вам не удастся позвонить. Вы, уважаемый психолог, сейчас забудете, что я был здесь.

Дверь резко захлопнулась.

У Шеленбаума появилось расстроенно-испуганное выражение на лице, словно его, интеллигента, застали за штопаньем носков. Потом он спросил себя: «О чем это я думал?» И никак не мог вспомнить.

Перед ним возникла жена.

— Ушел твой гость?

— Какой гость? — вышел из задумчивости Шеленбаум. — Никакого гостя не было.

На нелепую шутку мужа она ответила своей:

— О, я забыла, что ты любишь пить чай сразу из двух чашек.

И начала свои неспешные ритуальные движения перед растерянно глядящим на нее мужем.

Глава 18 Чертовщина

Чертовщина, не иначе. Два факта.

12 июля, 14 часов. Управляющий при свидетелях похищает 100 тыс. долларов в своем банке.

12 июля, 14 часов. Управляющий пьет водку с финнами в 250 км от своего банка.


Кондауров перечитывал сообщение сержанта Сомова, заставляя себя поверить изложенному. Но как доходил до слов «пароль „Кондауров“», на белом листке прямо-таки высвечивалась издевательская ухмылка озлобленного остряка или недопившего кретина.

Запросил сводку происшествий: ограбления банков не зафиксировано. Нашел в справочнике банк «Мегаполис».

— Бог миловал, — ответил главный бухгалтер, — Ваши коллеги ошиблись. Управляющий? Он будет через час.

Предчувствие подтверждалось: идиотская шутка. Смять, выбросить сообщение в корзину? Но что-то сдерживало. Так и не понял — одно ли желание поймать мерзавца-писаку? На первой странице большого блокнота выписал наиболее значимое:

«Банк „Мегаполис“»; Пан; Стинг, похожий на обезьяну; Шереметьево; пароль «Кондауров».

Обхватил ладонями виски и начал мысленно выискивать связи между этими словами. Где-то на пересечении линий должен появиться автор. Пусть без имени, без фамилии. Некто, знающий и его, и Пана, и Стинга и, возможно, связанный с банком «Мегаполис».

Прервав на время это занятие, уже кажущееся бесплодным, Кондауров снял телефонную трубку, попросил разыскать старшину Сомова, сообщившего об ограблении, и принести ему все, что есть в информационном центре о Пане и Стинге.

Еще немного поблуждав вокруг пяти злополучных точек, позвонил в Шереметьево знакомому подполковнику. Поболтал о погоде, о новостях и на всякий случай посоветовал обратить внимание на пассажира, схожего с обезьяной, который может вывезти в Женеву крупную сумму валюты.

Опять склонился над блокнотом, вынуждая себя думать. Возникали разные домыслы. Но настолько зыбкие, что никак не укладывались в хотя бы отдаленное подобие версии.

Зазвонил внутренний телефон.

— Кондауров? Докладываю. В Москве шесть старшин милиции Сомовых. Один в больнице, один в командировке, остальные ничего не слышали об ограблении банка «Мегаполис».

— Спасибо. Я так и думал.

Сердито оттолкнул блокнот. Теперь он обязан найти сочинителя, шепнуть ему тихонько: «Пароль „Кондауров“», и надрать уши.

Звонок городского телефона заставил его встрепенуться и замереть, как перед броском в волнующую неизвестность. Говорил управляющий банком «Мегаполис»:

— Вы звонили нам по поводу хищения валюты. Произошло такое, о чем мне хотелось бы рассказать вам лично. Понимаете,какой парадокс: хищения не было, но валюту похитили. Мы в полном недоумении. Если б вы могли к нам приехать!

Кондаурова встретили у входа в банк «Мегаполис» два встревоженных человека — знакомый уже нам крупный мужчина, прилизанный, как рекламный парикмахер начала века, и улыбчивый округлый человечек с тяжеловесным брюшком. Последний представился:

— Максим Максимович. Управляющий.

Они провели Кондаурова в обставленный бархатной мебелью кабинет, усадили за отдельный столик, сервированный для бесед с нужными клиентами.

— Чуть-чуть джинчика, — предложил толстячок.

Кондауров не отказался.

Максим Максимович наполнил нетвердой рукой три рюмки и начал обреченно осипшим голосом:

— История, скажу вам, фантастическая. С ним, — он кивнул на рекламного парикмахера, — мы работаем пять лет. Доверяем друг другу. Два дня я провел с финнами на нашей даче — обговаривали одну взаимовыгодную операцию. Ну, сами понимаете, русская банька, русская водочка. Вот черт, даже не знаю, как рассказывать. Может, ты?

— Я потом, — отмахнулся прилизанный.

— В общем, так, — решился толстячок. — Я вроде похитил сто тысяч долларов в собственном банке. О чем и заявляю.

— Почему «вроде»? — простодушно спросил Кондауров.

— Да потому, что не похищал. Парился в тот день с финнами. Свидетелей десяток. А он, — снова кивок на прилизанного бухгалтера, — и кассир видели меня здесь. Ну, чертовщина какая-то!

Кондауров не выказал удивления.

— А не лежат ли спокойненько ваши доллары в сейфе?

— Нет их там! — воскликнул толстячок. — Всем миром проверяли. Нет их!

Кондауров решительно распрямился, как учитель перед расшумевшимся классом.

— Эмоции в сторону. Давайте обо всем не спеша и по порядочку. — Повернулся к прилизанному бухгалтеру. — Теперь вас послушаем.

Тот повздыхал, сжимая-разжимая перед грудью кисти рук, наконец отважился.

— Привезли вчера из одной фирмы шестьсот тысяч долларов. Инкассатор, кассир и я вошли в хранилище. Вдруг сзади раздается голос Максима Максимыча. — Виноватый взгляд в сторону управляющего. — Говорит нам: «Сто тысяч не прячьте в сейф, дайте мне, потом, мол, оформим…» Я ему доверяю, как себе. Взял он доллары и ушел. Закрыли мы хранилище. Я к Максиму Максимычу. А секретарша говорит: «Его не было. Приедет завтра». А я ей: «Как же так, он только что заходил в хранилище…» — «Нет, — отвечает, — не было…» Я к кассиру… Он удивляется не меньше меня. Звоним в нашу загородную резиденцию. Она в Ярославской области. Знаете, кто трубку взял?

— Максим Максимыч, — предположил Кондауров.

— Он… Но мы трое своими глазами видели его здесь. А он там.

Главный бухгалтер замолк в полном смятении.

Честно говоря, пока и Кондауров ничего не мог понять. Дурацкое сообщение, переданное дежурному милиции, мистический рассказ перепуганных банкиров, пароль «Кондауров» — все так перемешалось, что родилось опасение: дурачат его, запутывают, хотят спрятать правду за всякими небылицами.

Он поднял забытую рюмку джина, выпил и сказал с наигранной бодростью:

— Значит, так. Заявите об этом официально. Пусть разбираются. А мне сейчас нужен кассир и этот… инкассатор!

— Кассир — вторая дверь справа, — услужливо закивал прилизанный бухгалтер, — а инкассатора сейчас привезут. Мы поняли, что он вам понадобится.

Кассир, серенький невзрачный человечек, заикаясь, повторил примерно то же самое. В конце добавил:

— Я лично видел Максима Максимовича, но что-то во мне свербило — не он это!

— Свербило? — переспросил Кондауров. — Ну вспоминайте, вспоминайте, что же это в вас свербило?..

— Ой, даже не знаю.

— Голос был незнакомым?

— Нет, говорил, как Максим Максимович.

— Прическа? Глаза? Рост? — наступал Кондауров.

— Да нет, тоже все его… — Он долго тягостно соображал, наконец взмолился: — Ну, не знаю, ей-Богу, не знаю!

Кондауров положил перед ним свою визитную карточку.

— Вспомните, что в вас «свербило», — позвоните. А сейчас пригласите сюда инкассатора, если он приехал.

Вошел парень в шляпе-зонтике, поздоровался, сел, как подследственный, на стул в середине кабинета и начал повторять все то, что было уже знакомо Кондаурову. Опять мелькнуло подозрение: тщательно обговаривали все детали.

Кондауров долго забрасывал его вопросами, пока не убедился — бесполезно, та же пластинка играет третий раз. Но тут выпрыгнул еще один пустенький, формальный вопросик:

— А как был одет Максим Максимович?

— Черный, как у дипломата, костюм.

— Вы его раньше видели в этом костюме?

— Я вообще его первый раз тогда увидел.

Кондауров почуял лазейку. Тихонько нырнул в нее:

— Опишите мне Максима Максимовича.

— Ну, махонький, худенький, — старательно подбирал слова инкассатор, — уши какие-то обвислые… молодой, совсем молодой.

Кондауров схватил за руку инкассатора, потащил его к выходу. В кабинете управляющего показал пальцем на толстячка.

— Он был в хранилище?

Инкассатор мучительно вспоминал.

— Лицо вроде его… но уши… Тот был худой.

Кондауров многозначительно посмотрел на главбуха, затем на кассира.

— Ну-ка, граждане дорогие, снова ответьте на вопрос: именно Максим Максимович заходил в хранилище?

— Да, вроде… — пролепетал кассир.

А прилизанный главбух страдальчески воскликнул:

— Господи, теперь я вообще ничего не понимаю!

— Как же вы, милые мои, — с сарказмом пропел Кондауров, — не узнали своего управляющего? Ну, я могу понять, если бы кто-то загримировался под него, надел соответствующий парик. Ан нет! Там был худой человек. А ваш управляющий…

«Шляпа-зонтик» бестактно хихикнул.

— Не терзайтесь, не мучайтесь, — смягчил интонацию Кондауров. — Дело, в которое вы меня вовлекли, не такое уж и простое. Будем разбираться.

Провожали его, как врача, который обещал вылечить смертельно больного. Возле торопливо вскочившего охранника все трое сердечно жали ему руку, говорили наперебой какие-то любезности.

— Минуточку, — остановил их подобострастное кривляние Кондауров. — А этот вахтер дежурил в тот день?

— Да-да, кажется, он.

Кондауров обратился к крепышу-вахтеру:

— Я из милиции. Можно один-два вопроса?

— Обязательно! — громыхнуло в ответ.

— Вчера во время вашего дежурства приезжала машина с инкассаторами?

— Обязательно. Приезжала.

— А когда открывали хранилище, здесь, в коридоре, кто-то из незнакомых был?

— Никак нет. У меня строго. Без разрешения не пускаем.

Некая лакейская нарочитость его поведения не понравилась Кондаурову. Поэтому он спросил по-иному:

— Ну, возможно, возле вас кого-то дожидались?

Все заметили, как у этого солдафонистого крепыша по лицу молнией пробежала судорога испуга.

— Один тут недолго был… — сказал он небрежно, — Максим Максимыча спрашивал.

Кондауров вцепился:

— В черном костюме? Маленького роста?

— Обязательно… — последовало удивленно, — Но он недолго был. Сразу ушел. Как узнал, что не будет Максима Максимовича, так и ушел.

Кондауров склонился, сказал управляющему:

— До приезда работников милиции, пожалуйста, никого не отпускайте. Очень важны показания каждого. Завтра заеду. До свидания.

Управляющий схватил его за рукав.

— А тех, с кем я был на даче, пригласить?

— Пригласите. Хотя я и уверен, что вчера вашу роль прекрасно сыграл мой старый знакомый.

Выйдя на улицу, Кондауров оглянулся. За стеклами дверей, как в картинной раме, застыли поглупевшие физиономии.

Глава 19 Белое страшило в окне

Многие интеллигенты с утонченным слухом и не ведают, что в паузах Моцарта звучит неслышимая музыка.


Убогая комнатка второго этажа старого-престарого деревянного дома стала для него желанным пристанищем. Тишина. Покойное уединение с мирным шелестом ветра в чердачных стрехах. Сюда не залетали чужие мысли. Здесь не взрывались яростью неожиданные телефонные звонки. Где-то там, далеко-далеко, остались вездесущая свора Пана, всевластный Кондауров, милый человечек Шеленбаум. Там и Верочка. В полузабытой дали. О ней он вспоминал безучастно, как вспоминают о дорогой утерянной вещи. А может быть, не утерянной.

Виктору нравилось стоять по вечерам, ни о чем не думая, у замутненного окошка. Притихший под серым небом еловый лес угрюмо, сказочной декорацией окружал дом, создавая детское ощущение сурового непостижимого таинства. А сам дом со стороны леса, наверное, представлялся ветхой, загадочной обителью лесной нечисти, особенно когда в окне появлялся он, Виктор: мертвенно-белые бинты плотно переплели голову, шею, оставив только две щелочки, в которых пугающе жили глаза и нервно вздрагивали тонкие губы. Вчера из леса к дому вышел лохматый дед, перепоясанный веревкой. Заметив в окне белое страшилище, остолбенел, осенил себя трижды крестом и мелкими шажками заторопился обратно под надежное укрытие деревьев.

Виктора привез сюда тот самый хирург, которого он заставил расстаться с деньгами в сквере возле сберегательного банка. Он прекрасно помнил, как медицинская сестра — надменная девица с вытянутым, как у лошади, лицом пригласила его в сияющую никелем операционную…

Пять дней он находился под жаркой лампой пыточного застенка. Пять дней извещал его о новой боли шепот хирурга: «Потерпите немножко. Еще немножко…» Пять дней лошадиная морда дышала ему в затылок, провожая в операционную и обратно.

Теперь все позади. Мучительный процесс преображения завершился. Теперь его никто не узнает, теперь он никому не откроет свои возможности. Скоро снимут бинты и… Что последует за этим «и», он пока не знал. И не хотел знать. С приездом в эту глушь рассудочное подсознание выбросило из него наивные мечтания, обусловило четко и строго: не для тебя свет рампы, трибуны народных собраний, кафедры научных сообщений, не тебе лить дурманящий бальзам на любопытных простофиль.

А что для него? Где-то (в комнате? в голове? в сердце?) туманно колыхались обрывочные суждения. Он пытался уложить их в прокрустово ложе, получалось нечто вроде: участвовать будешь во всем, но незримо, в тени.

Остановись, не надо об этом. В период затишья лучше всего смотреть в небо и бездумно считать звезды. Пока все хорошо.

В точно обозначенное время медицинская сестра с лошадиным лицом приносит завтрак, обед, ужин, делает перевязку. А вечером, ровно в двенадцать, забирается к нему под одеяло. Происходит… что происходит? Обычная медицинская процедура физической разрядки. Делает она все профессионально, изымая все его плотские желания. Это не разврат, не пошлый секс. Это дипломатически протокольная встреча в кровати, где соблюдаются все необходимые формальности с обязательным приложением эмоционально-почтительных радостей.

Она встает, когда клиент благодарно опустошен. Берет с тумбочки оговоренные двадцать долларов. Холодное деловое презрение. Будто она не видит в нем человека, будто он биологический робот.

В эти секунды Виктор любуется ее белым, точнее, светящимся в темноте телом. Она накидывает халатик, и свечение пропадает. Потом он, расслабленный, немощный, быстро засыпает. Утром — никаких воспоминаний, никаких ощущений.

Завтрак приносит вроде бы другая. У той, ночной, лошадиного лица не было видно. А эта не может в темноте фосфорически светиться — ее оголенные руки покрыты мелкими рыжими волосками.

«Да ну ее, эту девицу! — отгоняет от себя Виктор не очень-то привлекательный образ. — Главное, сейчас мне хорошо. Покой. Тишина…»

Стоя у окна, Виктор часто повторял эти мирные слова. Но тут вдруг почувствовал и признался себе: эти слова — невольное самовнушение, интуитивная попытка отгородиться от подспудно мучившей его, то нарастающей, то утихающей смуты. Было такое ощущение, будто в его опустевшей на время душе поселился незваный аморфный сожитель. Когда Виктор занимался своими успокаивающими, воздушно-розовыми суждениями, нахальный инкогнито неуемно метался, проявляя недовольство всем, чему радовался Виктор. Хозяин убежденно говорил: «Все хорошо…», а сожитель бесился от скуки и тоски, рвался куда-то, похоже, за лесной горизонт. Хозяин отдыхал в покое, а настырный сожитель извлекал из памяти один контраргумент за другим, выстраивая целый город аксиом вокруг шеленбаумского довода: «Человек — животное коллективное». И повернул-таки, стервец, ход приятных возлеоконных мыслей, заставил Виктора согласиться с тем, что любое затишье временно, что рано или поздно придется выйти к людям, чтобы жить. Даже Диоген, убеждал он, выбирался из своей бочки.

Неустойчивое внимание Виктора обратилось к дверям соседней комнаты. За ней скрывался такой же анахорет. Такая же ходячая перебинтованная мумия. Интересно, когда не видишь лица, человек исчезает, становится ожившей глыбой, а чаще — пугающей тенью.

Вошла молчаливая медсестра. Поставила поднос с ужином. Виктор снова машинально отметил: «Нет, рыжий пушок на ее руках не может фосфоресцировать…»

— Скажите, пожалуйста, — спросил он, — а кто находится в соседней комнате?

— Не могу. Не положено, — сухо ответила она. Но, видимо, ночные упражнения хоть самую малость, но сблизили их, поэтому она раскрыла одну, кажется, очень большую тайну: — Через пять дней он уезжает.

— А я когда?

— Вы через одиннадцать. Вас отвезут в другое место. Снимут бинты. Сфотографируют, чтобы сделать новый паспорт. — И с мольбой посмотрела на Виктора. — Только я об этом ничего не говорила.

— Конечно, — заверил он.

С ее уходом что-то неуловимо значительное исчезло из комнаты. Виктор никак не мог понять, что именно унесла с собой эта непонятная женщина.

Внизу по узкой тропе деловито пробежал рыжий пес. Опять страдальчески вздохнул надоевший сожитель: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» Есенинская строка отзывалась в Викторе мягкой грустью.

Еда, которую Виктор принимал здесь, как зажравшийся гурман, не вызвала прежнего удовольствия. Цепляя вилкой овощное рагу и запивая его вином, он по прихоти неутихавшего сожителя пытался проникнуть в соседнюю комнату сквозь бревенчатую стену.

«Ты ищешь повод, чтобы зайти ко мне… Тебя тянет поговорить с кем-нибудь… Облегчить себя откровением… Ты ищешь повод…»

Не удивился, обрадовался, когда услышал вежливый стук.

— Войдите!

Дверь открылась. Устрашающего вида идол, обмотанный сверху белым, переступил порог. Взвившийся клок волос. Розоватые уши. Глазницы с выжидающе застывшим взглядом. Женственно-пухлые говорящие губы.

— Простите за вторжение… У вас нет желания сыграть в шахматы?

Другой белый идол быстро переставил поднос с оставшейся едой на подоконник.

— С удовольствием. Проходите.

Вынырнувшая из-за спины гостя шахматная доска, самодовольно поблескивая, разлеглась на освободившейся тумбочке.

Виктор сел на кровать, гость напротив него на стул.

— Коль я ворвался к вам, — сказал он слегка возбужденно, — начинайте белыми… Не знаю, как вам, но мне осточертело сидеть затворником в келье. Вот я и пришел, несмотря на тутошние запреты. Ведь все равно — выйдем отсюда, не узнаем друг друга. Тем более мы и сейчас в масках. Думаю, не грех пообщаться. Так-так… Любимый ход Остапа Бендера? Что ж, я пойду так же.

Они склонились над лоснящейся от довольства шахматной доской.

Виктор пытался угадать, кто сидит перед ним. Преступник, вынужденный сменить облик? Сбежавший от своих вкладчиков банкир? Актер, задумавший омолодиться? Сейчас узнаем.

«Как ты там, Наденька, бедная моя? Зря конем сходил… Ну ничего. А этот фрукт не из их стаи? А чего мне бояться! Через пять дней попробуй найди мене! Наденька, милая, уж пожалуйста, береги себя…»

Виктор глянул на его выскочивший из-под бинтов клок волос.

«Думай о том, как ты здесь оказался… Почему решил сделать операцию… Чем займешься, когда уедешь отсюда…»

Торчащий клок волос стал тут же нестройно излучать запрошенное Виктором:

«Почему операцию?.. Иначе не скроешься от этой сволочи. У нас не любят честных удачливых предпринимателей. А я могу выстраивать удачу. Могу, хотя никого еще ни разу не обманул. Трудно поверить: ни-ко-го! Так мама воспитала. Добра хотела. А я от этого добра страдаю. Он может перекрыть турой всю линию. А мы пешечкой вперед. Вот так… Не мама виновата, жизнь у нас такая стервозная, жестокая. Костоломы, меня решили назначить жертвой! Грубо работают, но надежно, как палачи. Сами чистенькими остались да еще мой ресторан заполучили. Первобытная дикость. А силы ее побороть нет. Вот что обидно. Придется начинать все сначала. С другим лицом и новым паспортом…»

Виктор верил. Гость отчитывался даже не священнику, самому себе. Больше всего поразило: «Не обманул… ни-ко-го!» Неужели это правда? Конечно, человек лжив. Но лгать самому себе?.. На всякий случай решил проверить.

«Так уж и не обманул никого? В коммерции такое невозможно…»

Последующий ответ, кажется, снял сомнения.

«В коммерции невозможно. Это точно. Сколько раз предавали меня! Не счесть. Но в делах обвести меня трудно. Подвох чувствую на расстоянии, задолго до встречи. А с моей стороны не было, не было обманов. Тем и гордился… за то и уважали…»

Белая голова гостя сказала вслух:

— Вроде бы к ничьей идет наша партия.

— Вроде бы… — повторил Виктор. — Но я бы не спешил…

— Согласен. Продолжим, — качнулась голова.

Волна необъяснимой признательности наполнила опустошенную душу Виктора, расслабила тело, согрела ауру. Оказывается, есть на земле люди, которым можно довериться. Снова припомнились жаркая, неистовая в страсти Верочка, которая могла потом, остынув, расчетливо донести о нем Пану, добренький Шеленбаум, спокойно, мудро рассуждающий и думающий о предстоящем предательском сообщении Кондаурову. Гость его другой, ему можно говорить без опаски, он поймет…

«Успею, — сдерживал себя Виктор, — послушаю еще немного».

«Скрытный паренек. Не идет на сближение. Сильно, видать, замаран. Что же привело его к хирургу? Может, то же, что и меня…»

— Вы ошиблись, — произнес Виктор, — ничьей не будет. Ситуация на доске обострилась.

— Как в жизни, — печально вздохнул гость. — Неожиданности всегда выскакивают из засады, когда меньше всего думаешь о них.

Виктора явно подталкивали к открытой беседе, и он, уже не побуждаемый исчезнувшим внутренним сомнением, поддакнул с горечью:

— Я это, к сожалению, на себе испытал.

Тут же уловил мысленную реплику гостя.

«А ему не легче, чем мне…»

Дыхание сбилось от взволновавшей его благодарности к чужому человеку. Он поднял голову, спросил осторожно:

— Позвольте, я расскажу вам необычную историю моего друга?

— Да, прошу вас.

«Наконец-то он ожил!»

Их взгляды встретились. Наверное, у Виктора в глазах отразилась униженная мольба, а у незнакомца отчетливо теплело доброе сочувствие. Он понял: речь пойдет не о друге.

Виктор начал медленно повторять то, что уже слышал от него Шеленбаум. Тогда, стремясь как можно быстрее освободиться от давящего эмоционального груза, он торопился, глотая окончания фраз, и слышал только себя, ощущал только свою беду. Теперь же холодный рассудок, чтобы избежать прежних последствий, вынуждал его к долгим перерывам, в которые можно улавливать ответную реакцию.

Люди, отдалившиеся на миллионы лет от своих первобытных общин, вообще разучились слушать тишину. А в те далекие времена их предки, застыв во мнимом безмолвии, разгадывали коварные замыслы иноплеменников, узнавали тайные водопои зверей, находили верные тропы в бесконечных охотничьих странствиях. Теперь же… теперь даже многие интеллигенты с утонченным слухом не ведают, что в паузах Моцарта звучит неслышная музыка.

Виктор уже знал и никому не известное: сочиненная музыка, брошенные в воздух слова передают не все, не всю правду. Вся правда кроется в тишине. Лишь тишина несет в себе истинный родниковый смысл, еще не оскверненный звуками.

Свой рассказ Виктор завершил так:

— Вот, собственно, и все. Мой друг остался наедине с самим собой. Будущего он не видит.

Белая голова была недвижна. С интересом слушал ее Виктор. Впрочем, почти все, что он услышал, произнесено вслух.

— Да, огорошили вы меня! Готов был узнать все что угодно, но не такое. За доверие я обязан предложить какой-нибудь совет. Но не могу. Не готов. Ситуация вашего друга не ложится в рамки житейских правил. Мне надо все освоить, обдумать… Дайте денек-другой?

Получив согласие, он бережно потрогал туго стянутые у подбородка бинты, спросил:

— Так вы читали и мои мысли?

— Да.

— Выходит, поверили мне, коль открылись? Спасибо!

Опять весомая моцартовская пауза. И опять голос гостя:

— Тогда мой ход. Нет, не шахматный. Разрешаете? — Губы его чуть дрогнули в улыбке. — Только я буду говорить не о друге, а о себе.

Виктор ответил виноватой улыбкой. Он ждал ответного хода, надеясь на единомыслие. Но уж никак не рассчитывал на то, что грустная исповедь незнакомца вдохнет в него былую энергию.

Глава 20 Хождение по остывшим следам

Как открытие тайного лаза чуть не привело к смертельному исходу.


Нервное возбуждение охватило Кондаурова. Он уже мчался, когда сидел за столом, мчался, когда шел по улице, даже в разорванных снах своих все время чего-то искал, зачем-то метался, куда-то спешил.

Легкая тень Гипнотизера, этого неуловимого мальчика с пальчик, стала дразнить и наяву — то в гуще людской толпы, то у дальнего поворота, то в случайно увиденном окне.

Наглое ограбление банка явно посвящалось ему, Кондаурову. Никто из сыщиков еще не удостаивался такой высокой чести. Это злило Кондаурова и веселило его коллег. Ехидный подполковник спросил озабоченно во время совещания у генерала:

— Слушай, а Гипнотизер и вправду ростом до твоего колена?

Кондауров не среагировал на вопрос, на раздавшийся смех, сидел, сурово насупившись.

«Пусть смеются, — думал сердито, — все равно отловлю поганца…»

Целый день с белобрысым лейтенантом опрашивали они в медицинском институте тех, кто знал Виктора Санина. Все говорили одно и то же: скрытный, прилежный, умненький, болезненно самолюбивый. На вопрос: «Где он сейчас?» — одни пожимали плечами, другие неуверенно отвечали: «Говорят, болеет…» Санин, видимо, принадлежал к редкому типу людей, чье отсутствие или присутствие мало кто замечает.

А когда они начинали расспрашивать о Пане, с которым часто видели Санина, происходило нечто странное: каждый по-своему старался увернуться от прямого ответа. Лишь один вертлявый и словоохотливый студентик не удержался из-за своей зловредной страстишки к всевозможным новостям и слухам и минут сорок заговорщически, приглушенным голосом, восторженно растопырив глаза, рассказывал небылицы.

Под конец болтливый студентик, освобождение вздохнув, посоветовал терпеливым слушателям:

— Сходите в общагу. Посмотрите, как живет Пан. Тогда поверите всему, что я говорил. — Он помолчал, помялся и добавил: — А про Санина порасспрашивайте у Верки, которая с ним на лекциях сидит.

Кондауров почти поверил россказням студентика, когда вошел в гостиничный номер Пана.

— Вот не думал, что в замызганном общежитии встречу такую роскошь.

Сопровождающий комендант откликнулся трусливо:

— Это не я… Приказ проректора. Устный. Я выполнял указание.

Но Кондауров, будто не услышав его лепетаний, заметил:

— Вольготно для одного студента.

Плутоватые глазки коменданта заметались растерянно.

— Еще Стинг. Ой, забыл фамилию. Тоже приказ проректора. Устный.

Стинг?! Мгновенно все соединилось в единое целое, ясное и простое, как арифметическое правило: Стинг — Пан — Гипнотизер! Кондаурову даже захотелось сказать что-то приятное, ободряющее затравленному служаке-коменданту.

Но в комнату вошла стройная девочка в простеньком платьице. За ней следовал белобрысый лейтенант.

— Вера? — спросил Кондауров.

— Да. — Смущение только коснулось ее милого личика.

— Проходите. Садитесь.

Она прошла. Села. Налила в стакан минеральной воды. Отпила глоток. Да она тут свой человек, отметил про себя Кондауров, другой бы попросил разрешения.

— Вы здесь часто бываете?

— Первый раз.

«Темнишь, малышка, темнишь…» — убежденно подумал майор.

— И не знаете, кто здесь живет?

— Знаю. Киваем друг другу при встрече и расходимся.

Она отвечала с легким пренебрежением.

— А с Виктором Саниным хорошо знакомы?

— Вместе учимся.

— Расскажите о нем.

— Пожалуй, не смогу… Он человек очень замкнутый. — Она внимательно и настороженно посмотрела на Кондаурова. — Они чего-нибудь натворили?

— Думаете, что способны?

— Я не думаю, я спрашиваю.

— Возможно, — пожал плечами Кондауров, — Вот я и хочу с ними побеседовать. Вы не знаете, где они?

— Представления не имею. Давно не видела.

— Вас, однокурсницу, это не тревожит?

— Повторяю: меня ничто с ними не связывает.

Сказала, как захлопнула дверь.

«Э, милая, придется еще беседовать с тобой, что-то скрываешь, вижу…»

— Хорошо. Извините за беспокойство.

Она допила минеральную воду, поднялась и молча направилась к выходу. На лице и в движениях ее отражалось оскорбленное достоинство.

Эти беседы, может быть, и утонули бы в милицейских заботах, если бы на следующее утро дежурный милиционер не протянул Кондаурову записку.

— Вам, товарищ майор. Кто-то подбросил и смылся.

Четкий компьютерный набор: «Не стучись в эту дверь, Кондор. Предупреждаю».

Огненно вспыхнула злость. Первый, о ком подумал, — Гипнотизер! Да нет, для него вроде бы хамовато. Пан? А кто такой в самом деле Пан?

Ехидный подполковник сидел в своем кабинете.

— У тебя есть что-нибудь на Пана?

Тот ответил сразу:

— На студента по фамилии и по кличке Пан у меня все есть. Кроме улик. Зацепиться не за что. Прозрачен как стеклышко.

— Покажи.

Подполковник достал из сейфа серую папку, протянул Кондаурову.

— Чтиво скучное. Как о святом апостоле. Но чтобы всколыхнуть твою могучую фантазию, предложу один фильмик. Пошли в кинозал.

— Лучше расскажи.

— Не-е-т, — пропел подполковник. — Такое смотреть надо. Мы сняли похороны больших авторитетов — Хозяина и Зуба и еще одной шавки, которую тоже подстрелили при неизвестной нам разборке у ресторана «Три толстяка». Там отмечали юбилей Хозяина.

— А при чем здесь Пан? — спросил Кондауров.

— Пойдем. Ты увидишь его новую ипостась.

Скрытая камера, слегка подрагивая, цепко разглядывала то подъезжающие к воротам Ваганьковского кладбища дорогие иномарки, то лица, одежду долгой вереницы людей.

— Узнаешь? Узнаешь? — ликовал подполковник. — Весь цвет собрался. Рантик, Хасан, Трофа, Ключий, твой Пан.

Кондауров вздрогнул, подался вперед.

— Стоп! Повтори!

Из «мерседеса» легко выпрыгнул Пан, медленно пошел к воротам. За ним неуклюже ковылял…

— Это Стинг, подручный Пана, — комментировал подполковник.

Их тут же окружила, заслонила плотная стена боевиков-телохранителей.

— Потерпи чуток. Я прокручу. Охрану классно организовали. Дальше только спины этих обалдуев. Ни отпевания, ни речей законников наши снять не смогли. Ребята пробились ближе, когда гробы стали засыпать. Вон видишь, грузовичок с выпивкой и закуской подъехал? Все к нему рванулись.

Спины отстранились с экрана, и Кондауров увидел священника, размахивающего кадилом. Затем Пана с бокалом шампанского. Сделав несколько глотков, он плеснул остатки на свежесложенный холмик и, взяв из чьих-то рук огромный букет роз, склонился к могиле. Вслед за ним подошли Хасан, Рантик… Где-то на втором плане дважды мелькнул Стинг.

— Хватит! — сказал Кондауров. — Мне все ясно. Кроме одного: кто же такой Пан, если он первым кладет цветы?

— Вот и я об этом в затылке чешу, — вздохнул подполковник. — Вором в законе не стал. В авторитеты биографией не вышел. Даже в «лаврушники»[71]. Ты, майор, такие загадки любишь. Помоги отгадать.

— Для этого поначалу мне надо знать все про Хозяина и Зуба.

— Узнаю Кондора! — засмеялся подполковник. — Сразу подсказочку нашел. Кстати, твоего Стинга взяли на таможне с долларами.

— Что же ты молчал? — возмутился Кондауров. — Где он сейчас?

— Воркует с нашими ребятами.

— Дай мне его на часик.

— Вечером — пожалуйста!

Кондауров отодвинул на край стола толстые папки, взятые у подполковника, пригласил своего помощника.

Белобрысый лейтенант, как всегда, безмолвно застыл у двери.

— Значит, так, — глядя на его ботинки, произнес Кондауров. — Первое. Мне нужны адреса квартир и дач Хозяина, Зуба и Пана. Расспроси всех, кто имел с ними дело. Второе. — Он хлопнул ладонью по сложенным папкам. — Узнаешь адреса — едем в ресторан «Три толстяка».

— А как же Гипнотизер? — робко осведомился лейтенант.

— Все дороги ведут в Рим! Туда придет и наш Гипнотизер, — многозначительно подмигнул Кондауров. У него было хорошее настроение.

Работники ресторана подавленно молчали. Говорил за всех сухощавый интеллигентный метрдотель:

— Мы ничего не знаем. Нас с утра отправили на кухню и не выпускали до трех часов ночи, когда гости разъехались. Приходили какие-то люди, забирали то, что мы готовили, и уносили в залы. Только швейцара в вестибюле оставили.

Швейцар, бородатый, надменный, в торжественной синей форме с красными лампасами, типичный адмирал в отставке, отвечал по-флотски сдержанно:

— Семидесятилетие Хозяина праздновали. Гостей? Двести, не меньше было. Как же, и Пана, и Зуба, и Стинга знаю, хорошие щедрые люди. Маленький, с отвислыми ушами? Вроде Стинг какую-то крохотулю в темном костюме встречал. Но я не запомнил его. Владелец ресторана пропал куда-то. Говорят, новый будет. Около трех последнего проводил.

И тут он как бы замер, вслушиваясь в себя.

— Сердце? — участливо спросил Кондауров.

— Нет, здоров я, — ответил швейцар, все еще поглощенный своей внутренней заботой, — Старею, похоже. Вспоминаю, вспоминаю, а вспомнить не могу.

— Что именно? — поспешил Кондауров.

— Да вот не помню, чтоб Хозяин выходил. И Пан тоже. Слышал от гостей, что они удалились в «китайский» зал. А куда потом делись…

— Черным ходом вышли, — предположил Кондауров и затаил дыхание.

— Черный ход только в кухне. Но там наших держали.

Ткнув кулаком лейтенанта, Кондауров сказал-выдохнул:

— В «китайский»!

Зашагал крупно, торопливо, а по собственному ощущению не зашагал — пулей полетел в «китайский» зал.

Они разделились: лейтенант с левой, а Кондауров с правой стороны начали осматривать, ощупывать каждый выступ, каждую щербинку. Минут через двадцать гулко прилетело из угла:

— Достаньте спички, а лучше свечку.

Лейтенант сбегал в кухню, принес толстую оплывшую свечу.

Будто совершая таинственное священнодействие, огромный Кондауров стал медленно-медленно двигаться вдоль стены, то поднимая вверх, то опуская до плинтуса слабый трепетный огонек. У противоположной от входа стены опустился на колени и в полупоклоне начал передвигать свечу по паркетному полу замысловатыми кругами.

— Принесите нож. Побольше…

Острый широкий тесак углубился в едва заметную щель между планками, чуть наклонился и легко, как крышку погреба, поднял квадратный — примерно метр на метр — вырез паркета. Легкий огонек мгновенно сдуло со свечи.

— За мной! — сказал Кондауров, ступив на металлическую лестницу.

Они осторожно шли в темноте, ощупывая ногами деревянный настил, пока не натолкнулись на вторую лестницу.

Тяжелый чугунный круг со скрежетом сдвинулся под напором плеча Кондаурова. Яркий свет ослепил на мгновение. До лейтенанта донеслось сверху:

— Вот где они вышли. Интересно! Ну, лейтенант, теперь мы можем очень содержательно побеседовать с нашей обезьяной.

Но беседа со Стингом сложилась не такой уж содержательной, как планировал Кондауров. Стинг вошел недовольный, хмурый. Сел. Ноздри его гневно двигались.

— Я Афган прошел… Вы пожалеете…

— Возможно, — легко согласился Кондауров, — Но пока вы здесь, я должен выяснить, как деньги коммерческого банка оказались в вашем чемодане.

— Я уже говорил.

— Придется повторить.

— Не буду.

— Ваше право. Но учтите, о смерти Хозяина и Зуба я кое-что знаю. Теперь у вас сто тысяч долларов и виза в Швейцарию. Согласитесь, есть о чем поразмыслить.

Стинг стиснул кулаки, задышал напряженно. Безучастный тон сильных и властных всегда сковывал провинившегося Стинга парализующим испугом. Лучше б они кричали, матерились, приказывали. Он еще в армии уяснил, что напускное равнодушие командира скрывает угрозу, которая непременно разразится большими неприятностями. Поэтому по-звериному пристально следил за склонившимся над столом Кондауровым. Много ли знает мент? Что задумал? Отчего молчит?

Всем нутром своим тревожно ощущал он затянувшееся ожидание. Крепился, крепился, пока не оторвалась какая-то перенатянутая струна, выдавил надломленно хриплым полушепотом:

— Да не помню я. Ничего не помню про эти деньги.

— Пожалуйста, подробнее, — терпеливо попросил Кондауров.

— Ладно, — покорился Стинг. — Сидел в общаге. Кто-то пришел. Но вот убей меня громом, не помню — кто. И говорил что — не помню. Как контузия хватила. Тот ушел. Или я ушел. Все в мозгах перекрутилось. Одно только засело: меня обложили, надо драпать в Швейцарию.

— Почему именно в Швейцарию?

— Откуда я знаю?! — взвыл отчаянно Стинг, глазки его безумно сузились, забегали. — В башку втемяшилось: «обложили», «Швейцария», «пароль „Кондауров“» — и все! Ну я и навострил лыжи. Дружок визу сварганил. Билет одна маруха купила. Но таможенники зацепили. Потом ваши пришли. А Хозяина и Зуба вы мне не клейте, начальник. Я человек маленький. С такими дела не имею.

— Не скромничайте, — деликатно выразился Кондауров.

— Клянусь, начальник.

— Ладно, об этом позже. Значит, не помните, кто вам вручил доллары?

— Как из ума вышибло. Вижу, не верите.

— Верю, — простодушно заявил Кондауров, — только отпустить вас пока не могу. Надо кое-что еще разведать. А потом постараюсь убедить начальство в вашей невиновности.

На лице Стинга медленно расплылось довольство. Ноздри аж затрепетали от волнения.

— Верите? Мне? Так я ж банковские деньги увозил. Неужели верите? Ну, начальник. Слышал о вас много уважительного, а, по правде говоря, не верил. Сказки, думал. А вы — человек. Век такое не забуду. А посидеть у вас — посижу. Сколько скажете. Раз такое отношение ко мне! Да я ж вам… — Маленькие глазки внезапно остановились в недоуменном ожидании. — А почему поверили?

— Вас заставил это сделать Виктор Санин.

— Кто?!

Умишком Стинг, видимо, не мог так сразу принять и освоить неожиданную новость.

— Где он сейчас? — спросил Кондауров.

Стинг отрицательно замотал головой, все еще пытаясь осмыслить услышанное ранее.

— Он с Паном?

Руки безвольно опустились, означая неведение. Та новость явно еще металась в его сознании неразгаданной.

— А Пан где?

В этот момент и раскололся в его уме злодейский орех-загадка. Стинг даже вскочил со стула.

— Санин? Ну, гад, ну, падла!.. Да я его своими руками!..

— А Пан где? — твердо повторил Кондауров.

Стинг опомнился. Сел, свирепо вращая ожившими глазками.

— Пан? — вник натужно в вопрос, сказал, заметно успокаиваясь: — Тут не просите. Пытайте, жгите. Не скажу. Он ничего плохого не сделал.

— Это вы так считаете, — многозначительно произнес Кондауров. — Ну ладно. — Он сухим жестом приказал ему встать, повернулся к белобрысому лейтенанту. — Пусть пока посидит там.

По укоренившейся привычке притянул к себе чистый лист бумаги, но разрисовывать его не стал. Опять никаких черточек к Гипнотизеру не проведешь. Повторилось знакомое: «Кто-то пришел… Кто, не помню… Потом оказалось, что…» Вот вездесущий ловкач! Где ж он скрывается, чертов сын? А может, в живых уже нет? Да жив, чую, жив. Где-нибудь бродит. Или сидит с Паном, насмехается над Кондауровым. Наверняка насмехается.

Было одно не поддающееся объяснению. Почему он отдал все деньги Стингу, а не Пану? Решил убрать Стинга? Подарив сто тысяч долларов? Очень странно. Как ни крути, а надо искать этого стервеца. Может, отпустить Стинга? Пусть покажет на радостях дорожку. Не к нему, так к Пану.

Беспрерывный и пока еще раздражающе бестолковый бег за призрачным Гипнотизером вымотал Кондаурова. И сейчас, возвращаясь домой, он мечтал об одном: открыть кран в ванной, подождать немного — пусть стечет нагревшаяся в трубах вода — и встать под ледяной душ, отогнать постоянно витающую вокруг скверну, забыться в прохладе хоть на время.

Он так и поступил. Открыл дверь, зажег свет и сразу зашел в ванную. Но не успел открыть кран. Сзади оглушительно громыхнуло. Мощная сила толкнула его на кафельную стену.

— Ну, слава Богу! Как самочувствие? — Над ним добрые, слегка встревоженные глаза начальника МУРа.

Кондауров поднял голову. По его комнате словно пронесся ураган, искорежив, разметав мебель, расцарапав обои на стенах.

— Шаровая молния? — сказал он первое, что пришло в голову.

— Да, молния, — скривил губы генерал, — с дистанционным управлением… Познакомишь меня со своим ангелом-хранителем? Надежный, видать, парень.

— А я в ванную зашел.

— Знаю, знаю. Легко отделался. Только шишка на лбу.

Кондауров вытащил из кармана мятую бумажку, протянул ее начальнику. Тот развернул ее, прочитал, крикнул сердито:

— Что ж держал это в кармане? Ишь, герой какой!

— У меня к вам просьба, — остановил его Кондауров.

Глаза генерала потеплели.

— Слушаю…

— Надо отпустить Стинга.

— Что-что? — опять взорвался начальник. — С какой стати? За ним такие следы тянутся.

— Но он…

— Молчи! В этом ты меня не убедишь!

— Постараюсь убедить.

Глава 21 Исповедь белой вороны

— Я слышал, что мир прекрасен, — сказал слепой.

— Да, говорят, — ответил зрячий.

С.-Е. Лец

Незнакомец оторвал взгляд от шахматной доски и начал говорить:

— Мой отец был литературным критиком, писал стихи, мать преподавала историю философии. Жили убого, в одной комнатке, разделенной немецким гобеленом на гостиную и спальню. Питались больше изысканными полусхоластическими беседами, декламацией стихов и стенаниями о деградации искусства.

Я был тоже частичкой этой крошечной обители — нищей, но гордой богемы. Вместе с обязательными словами «спасибо», «извините», «будьте любезны», «пожалуйста» я впитывал в себя удивительные миры Пушкина, Рембрандта, Мандельштама, Бердяева. Сам писал. Одно стихотворение отец восторженно пришпилил скрепкой к гобелену и произнес:

— Помяни мое слово, когда взойдет на небосклон твоя поэтическая звезда, эта бумажна на аукционе Сотби будет стоить миллионы.

Мои родители составляли возвышенно отвлеченный союз — неразделимое целое. Когда мать умерла, отца хватил паралич. Сначала он плакал, а потом вдруг взял томик стихов Пастернака и начал читать, улыбаясь. Его улыбка ужасала меня. Я видел, что он уже там, со своей женой. Глаза его смотрели или на строки стихов, или вдаль, где была она.

Инкубатор, воспитавший меня, открылся, и я вышел к людям в поисках еды для отца.

Постепенно узнавал от них кощунственное: поэзия и философия — забава свихнувшихся интеллигентов, «спасибо» говорят только нищие, которым положили на ладонь подаяние, а «будьте любезны», «пожалуйста», «извините» — настолько старомодные анахронизмы, что их неприлично произносить вслух.

Носил в школу жевательную резинку, сигареты, водку, продавал их втридорога богатеньким сынкам. С оглядкой торговал на углу продуктами, купленными на оптовом рынке. Потом… Ну, это скучная история…

Мой романтизм никак не мог сожительствовать с людским практицизмом. Жил глубоко в сердце, как нечто святое. А практицизм все увереннее завоевывал рассудок.

Последним штрихом моего духовного воспитания стала смерть отца. Он вскинул руку с томиком Пастернака, глаза безумно сияли.

— Сынок! Послушай, как сложил он десять заповедей в одну строку: «Через дорогу, за тын перейти, нельзя не топтать мирозданья».

Книга упала на пол. Тело дернулось последней судорогой.

Эти строки укоренились во мне как отцовский наказ. Я неверующий, но всегда молюсь за то, чтобы жило и радовалось всякое живое существо. Трудно далась мне, инкубаторскому цыпленку, наука выживания в людском водовороте. Но я ее постиг. По-своему, конечно. Не стал бороться. Стал защищаться, лавировать. И знаете, отдельные годы был доволен, даже немножко счастлив.

Теперь я улыбаюсь рассерженному скорпиону. За то, что иду по его территории, уступаю дорогу шипящей змее, зная ее коварство, приветливо улыбаюсь, жму лапку ядовитому тарантулу, не желая скорой смерти. Что поделаешь, нечисть заселила наши городские джунгли, и мы вынуждены ей покоряться. Никто не хочет жить в агонии, в каждоминутном ожидании ухода.

Это позволило мне открыть кондитерский магазин, стать независимым человеком с солидным достатком.

Я уже привык к перепадам судьбы. Но отражать ее удары никогда не научусь. Они вгоняют меня в панику, в отчаяние, в желание покончить с собой.

Пришел ко мне школьный товарищ. Спасай, говорит, на мели сижу. Взял я его продавцом, положил хорошую зарплату. Где-то через неделю появилась его знакомая. Походила по пекарне, поохала: «Как у вас чисто, эстетично, красиво!» Побывала у меня дома, сходила со мной в казино… Влюбился я в нее как мальчишка. Таких ласковых, отзывчивых женщин я еще не встречал. Отшумела наша свадьба. Ну я, конечно, сделал ее своей помощницей, доверил право подписи в банке. Надо сказать, что за дело она взялась энергично. Решала все быстро, четко, по-женски обстоятельно.

Я поехал в Новгород — застопорилась поставка муки. Возвращаюсь. Жены моей дома нет. Бегу в магазин. На дверях замок. К вечеру все выяснилось: друг школьный и жена моя любимая успели продать магазин и скрыться…

Три дня я пил с горя. Потом собрал вещички, закрыл квартиру и уехал куда глаза глядят. Оказался на Сахалине. Устроился поваром на рыбацкий сейнер. Целый год качался на волнах, не в силах заглушить обиду. Даже когда в порт возвращались рыбу сдавать, я оставался на сейнере.

Не буду вам рассказывать про мои морские скитания. О другом скажу. Когда уходили надолго, то брали на борт двух-трех женщин. Ну, вы догадываетесь, там это было привычно и просто. Они по очереди ночевали с членами команды, а в конце рейса получали от каждого частьзарплаты. Мне такие девицы были противней вонючих изношенных носков.

Однажды мы отправились на очередной лов. Вечером ко мне на камбуз прибежала насмерть перепуганная девчушка… Дрожит, слова сказать не может… Наконец раскрыла рот. Я, говорит, матросом нанималась, а они с меня трусы сдирают. Дурой оказалась, не знала рыбацких правил. Ну я оставил ее у себя на камбузе. Ребята взбесились, всю ночь ломились к нам. Не пустил я их. Сам капитан пришел. «Если твоя б… не будет у меня сейчас в каюте, то обоих к… матери вышвырну в первом же порту и клеймо на ж… поставлю, чтоб все плевались».

Вышвырнули нас. Остались мы с ней на причале вдвоем, беспризорные, бесквартирные. У меня деньги были, и предложил я Наде — так ее звали — поехать со мной в Москву. Из жалости предложил. А она согласилась.

В московской квартире мы полгода жили в разных комнатах, как брат и сестра. Заботились друг о друге, говорили добрые слова. Так свыклись, что я скучал, когда она уходила в магазин, а она — когда я по своим делам мотался.

Той ночи никогда не забуду. Вошла она ко мне в комнату, дрожа всем телом.

Я стал счастливым человеком. Работал как одержимый. Стал владельцем большого ресторана. Можете себе представить какого, если я в месяц платил рэкетирам по двадцать пять тысяч долларов.

Недавно удостоился великой чести — был приглашен на прием к боссу, который держит в страхе всю нашу Таганку.

Отказаться было нельзя. На приеме боссу, чтоб заверить его в преданности, вручались дорогие подарки.

Я не святой и далеко не безгрешный. Многое повидал за свои тридцать четыре года. Но то, что я увидел на приеме… Вот вы говорили о звере, который обрел человеческий облик, а я вспомнил одну газетную заметку, в которой сообщалось, что в этом столетии книги маркиза де Сада чуть-чуть уступили по тиражу христианским изданиям. Хоть и произносят слово «садизм» нарицательно, но все ж оно очень популярно в повседневном обиходе.

Так о приеме. Приехал я с опозданием, когда веселье было в разгаре. Парк с красивым особняком за высоким забором. Вокруг овального голубого бассейна расставлены столы с закусками, резные стулья, шезлонги, разноцветные пляжные зонты. Гости уже напились до такой озверелости, точно вырвались на свободу из клеток. Почти все, кроме слуг в белоснежных костюмах, были раздеты. Разнообразие изящных достоинств и старческих уродств поначалу лишь смутило меня. Но дальше… Шагах в десяти от ворот мы вынуждены были обойти первую бесстыжую пару. Рыжая девица с запрокинутой назад головой елозила, стонала, сидя верхом на лежащей поперек тропинки жирной тонконогой образине. У края бассейна всем напоказ, гогоча, слились в одно три едва держащиеся на ногах плоти. Один спереди, другой сзади, а она, зажатая ими, кричала кому-то: «Смотри, какой вкусный сэндвич!.. Смотри!» Я с омерзением отворачивался и снова видел трущиеся в немыслимых позах друг о друга тела. Многие уже валялись поодиночке, отупевшие, пресытившиеся, как пиявки…

Меня подвели к какому-то парню, который развалился голым в кресле, а хрупкая чернявая девочка, стоя на коленях, как кошка ласкала языком то, что уже бессильно свисало у него между ног. Я остановился, как истукан, не зная, что делать, как поступить, только крепче сжал в руке коробочку с подарком — изящным золотым кольцом.

Белоснежный слуга что-то шепнул ему, и тот, грубо оттолкнув чернявую девочку, повернулся ко мне. Я ахнул: это был… мой школьный товарищ, который оставил меня без кондитерской!

— Пришел-таки, — сказал он высокомерно. — Молодец. Хвалю.

Барский тон, наглая поза лишили меня дара речи. Я уж не помню — то ли подумал, то ли тихо выдохнул:

— Пришел.

— Давай мне презент. Я передам. Он сейчас отдыхает.

Я протянул ему коробочку, хотел было повернуться и уйти, но он задержал меня.

— Не сердись, приятель. Вчера я тебя тряхнул, завтра — ты меня. Такова жизнь. Но я свой должок помню. Поэтому хочу тебе предложить выгодное дельце. Очень серьезные люди хотели бы провести вечерок в твоем ресторане. Не возражаешь? Придется тебе закрыть его денька на два, чтобы охрана все проверила. Ну, сам понимаешь. О цене не беспокойся. Сколько скажешь — столько и заплатим. Договорились?

Я механически кивнул в ответ.

— Ну, молодец! А теперь иди, развлекайся!

Высоко подняв руку, он щелкнул пальцами. Подбежали две голые девицы, начали меня раздевать. Я испугался: еще минута, и меня бросят в дерьмо этой скотской вакханалии.

Скривил лицо, как бы прислушиваясь к внутренней боли, прижал ладонь к груди.

— Сердце? — отшатнулась одна из девиц.

— Валокордин… Быстро! — умирающе прошептал я.

Через несколько минут слуга в белом фраке заботливо провожал меня дальней дорогой (вдоль забора, чтобы не видели гости) к воротам, за которыми выстроились машины.

На следующий день двери ресторана украсило объявление «Закрыт на ремонт». Четыре мордоворота вошли в мой кабинет. Главный сказал:

— Будет глобальная проверка твоего помещения и округи. Всем сидеть на кухне. Кто высунет нос — оторвем!

Две ночи и два дня провели на кухне. Наконец пришел главный мордоворот и объявил:

— Вот меню. Начинайте готовить. На двести персон.

Как там шло их гулянье и кто был — я не знаю. Часа в два ночи все затихло. За мной пришли, вывели на улицу, грубо затолкнули в машину и повезли куда-то за город. Привели пред разъяренные очи моего школьного приятеля.

— Ты настучал, гнида?

Я ничего не понимал. А они не объясняли. Подставляли к горящей свече пальцы, тыкали раскаленным шилом в лицо.

— Говори, рябым будешь!

Не унимались. Выжгли шилом на спине матерное слово, волосы сзади, на затылке спалили.

— Говори!

— Говори!

— Говори!

Я дважды терял сознание.

Бросили меня в какую-то каморку. Признаюсь, сильно был я напуган. Но это придало силы. Зубами развязал на руках веревки. Выкарабкался сквозь узенькое окошечко на улицу. А в полдень был уже здесь. Хорошо, успел сообщить Наденьке, чтоб скрылась.

Глава 22 Погоня за призраком,

в результате которой два лютых врага сходятся во мнении, что сатиры преследуют прекрасных нимф совсем не в идеальных целях


Третьи сутки Стинг не выходил из общежития. Молчал и его телефон.

Кондауров предполагал, что Стинг начнет метаться в поисках врага или защиты. Ошибся. Пришлось терпеливо ждать. Поздно вечером наконец сообщили:

— Был звонок. «Дедушка, папа просил тебя прийти без внуков». Стинг ответил: «Вы ошиблись».

— Нет, не ошиблись! — азартно вспыхнул Кондауров, услышав сообщение. — Звони мне каждые десять минут.

Часа два Стинг выписывал странные зигзаги. Машина… Метро… Трамвай… Снова машина… Автобус…

«Ишь, как петляет, зверюга! Хорошо, молодец, старайся. Только б ребята не спугнули».

— На Щелковском шоссе сел в машину. Его ждали.

— Проехал Медвежьи озера.

— Приближается к Чкаловскому аэродрому.

— Судя по всему, едут к Киржачу.

Кондауров схватил листок с адресами, который оставил белобрысый помощник. За Киржачом у Черного озера дача Хозяина. Точно! Там!

— Я выезжаю, — ответил он говорившему по телефону, — Буду держать с тобой связь из машины.

Асфальтовая дорога покорно и торопливо ложилась под колеса. Воинственной песней призывно урчал мотор. Цифры в последнем окошечке спидометра мелькали, осыпались, почти не задерживаясь. Глухие лесные туннели владимирских дорог предвещали таинственно волнующие приключения с победным завершением. Его остановили, когда свет фар выхватил из темноты блеснувшую водяную гладь.

— Докладываю, товарищ майор. По ту сторону озера дача Хозяина. Километра полтора берегом. Другой дороги туда нет. Мы насчитали восемь телекамер на заборе. Машина со Стингом въехала в ворота час сорок назад.

— Пойду прогуляюсь, — сказал Кондауров, вылезая из машины.

Приятная прогулка с призрачными лунными тенями. Каждый час приближал к Гипнотизеру. Наконец-то! Давно ждал он этого. Однако возникшее удовлетворение было искусственным, оно не возбуждало и не радовало. Отрава таилась в том, что арестовать Гипнотизера невозможно. Все равно улизнет, не прощаясь, как в прошлый раз.

И все же он шел туда. Зачем? С начальником управления они договорились не спешить. Поизучаем Гипнотизера, его окружение, а потом… потом что-нибудь придумаем.

Но таков уж Кондауров: не научился терпеливо ждать. Постоянно толкал его ловчий азарт, а вела вперед вековая, не поддающаяся строгой логике интуиция.

Сейчас просто хотелось удостовериться, что именно там скрывается Гипнотизер. И еще одно желание так и подзуживало, так и подстрекало его: поговорить с Гипнотизером, честно, открыто, один на один.

Кондаурова остановил выдвинувшийся из темноты угол огромного забора. Одна сторона уходила направо в лес, другая тянулась рядом с дорогой к железным воротам, с которых два прожектора бросали вниз мутный, как марево, свет.

Он пошел направо, в темень. Стена забора продолжалась долго, метров семьсот, пока резко не свернула перед сосновой рощей, наполненной лунным сиянием.

Здесь у подножия забора вился журчащий ручей. В одном месте — Кондауров прямо-таки впился взглядом — ручей вымыл округлую нишу. Можно чуть-чуть разгрести песок и пролезть…

Несколько минут зачарованно, совсем как кролик перед пастью удава, стоял Кондауров возле промоины. Досадливо повел рукой, как бы отмахнувшись от совета не спешить, и шагнул к забору…

Просторный ухоженный парк со светлыми дорожками, резными беседками, с лоснящимся под луной бассейном. А в центре причудливое здание, будто сложенное из кубиков — этажи сбегают вниз ступенями.

Осторожно подобрался к ближайшему освещенному окну. Четверо сосредоточенно и зло играют в карты. За вторым окном увидел сначала грязные ступни ног, потом плоский зад, сжатый округлыми женскими коленями… Усмехнулся, двинулся дальше. Тронул водосточную трубу. Прочно держится. Надо попробовать. Первый этаж — холопский, господа живут выше…

Но тут словно птица вспорхнула сзади в кустах. Вгляделся. Прислушался. Тишина. Снова повернулся к водосточной трубе и даже не понял, откуда выпрыгнули, лишь почувствовал, как повисли на нем два тяжелых пыхтящих тела. Рванулся, сбросил их и помчался к спасительному лазу в заборе.

Видел, видел же этот проклятый лакированный ботинок, но не успел среагировать на подножку, растянулся во весь рост. Теперь уже на него обрушилась груда сопящих, рычащих тел. Ругнул себя обессиленно: «Вот вляпался, идиот!»

Его привели на второй этаж в комнату, отделанную парчой, толкнули к пухлому бархатному дивану. Под старинной картиной, где сатир гонится за испуганными нимфами, сидел в разлапистом кресле Пан. На нем был расшитый диковинными узорами синий японский халат.

— Смотрю и глазам своим не верю, — заговорил он с пафосом. — Прославленный Кондор ночью, как тать, пробирается в святая святых — частное владение, грубо нарушая ревниво оберегаемые им законы. Он даже не подумал о том, что его, как грабителя, могут просто застрелить.

— Не надо паясничать! — остановил его Кондауров.

— Да разве я смею! Майор Кондауров — личность неприкасаемая. — Он повернулся к дюжим охранникам. — Мне надо поговорить по душам с нашим дорогим незваным гостем.

Когда они остались одни, Пан отбросил свой иронично-враждебный тон, продолжил почти дружески:

— Извините за неласковый прием… Но вы сами напросились… И я имею право спросить: что вас интересует?

Кондауров стал внимательно, демонстративно разглядывать убегающих нимф.

— Не хотите отвечать? Тогда я скажу. Вас интересует то же, что и меня: загадочное убийство Хозяина и Зуба.

— Вас ложно информировали, — ответил Кондауров. — Этим занимаются другие. Поэтому напрасно вы посылали мне предупреждение, устраивали взрыв в квартире…

Многоопытного Пана выдало лицо. Быстрой чередой пробежали по нему недоумение, облегчение, радость. Такого ответа он явно не ожидал. Поэтому сам предоставил себе время осмыслить сказанное, предложив любезно:

— Чай? Кофе? Что-нибудь выпить? Или поесть в удовольствие? Я знаю, что работники милиции не имеют возможности себя иногда побаловать. А у нас здесь все самое лучшее…

— Ничего не надо.

— Как хотите, — искренне посожалел Пан, — Вернемся к нашему разговору. Зачем же вы тогда расспрашивали об этом в институте, в общежитии, в ресторане? Зачем смотрели фильм про похороны?

— Откуда вам это известно? — удивился Кондауров.

Теперь уже Пан избрал покровительственный тон.

— Дорогой гость, мы не бандиты, не рэкетиры, мы честные бизнесмены. Поэтому работаем рука об руку с милицией. Могу добавить. Вчера вы открыли тайный ход в ресторане «Три толстяка». Допрашивали моего бедного Стинга. Кстати, спасибо вам, он действительно не виновен. Потом у вас дома взорвалась газовая колонка.

Кондауров слушал пораженный.

— Да-а, — наконец вымолвил он, — от Пана секретов нет. Только в одном вы умышленно сделали ошибочку. Не колонка взорвалась, а ваш личный сувенирчик пытался размазать меня по стенам.

Пан молитвенно сложил у груди ладони, как бы говоря: «Обижаете», и воскликнул:

— Мой? Клевета! Грязная клевета!.. Но я слышал, виновные наказаны за то, что ошиблись адресом.

Это было почти признание. Кондауров уже не сомневался, что перед ним сидит его несостоявшийся убийца. Странно. Ни гнева, ни злости, ни раздражения. Будто глянул в окно и увидел, что солнце затмил белесый туман.

Пан говорил что-то назидательно и вкрадчиво. Кондауров прислушался.

— …ищете Гипнотизера. Я тоже…

— Вы тоже? — наступила пора усомниться Кондаурову.

— Да, хочу высказать ему свое недовольство.

— Чем?

Пан повернул голову вправо. На этот раз он стал демонстративно разглядывать убегающих нимф.

— В расчете, — усмехнулся Кондауров. — Догадываюсь, что сатиры преследуют нимф совсем не в идеальных целях.

Пан весело рассмеялся.

— А мы начинаем понимать друг друга…

Он наклонился вперед, тронул пальцами запястье кондауровской руки. Это прикосновение, показавшееся майору липким и осклизлым, вызвало вдруг омерзение и резкую неприязнь к тому, что было перед ним в расшитом японском халате.

Между тем укутанное в халат продолжало высокопарно разглагольствовать:

— А вот зачем мы с Гипнотизером нужны друг другу — скажу. Он поможет провести задуманную мной революцию в коммерческих делах. А я (заметьте — только я, больше никто) создам ему идеальные условия для применения своих способностей. Слава, деньги, свобода, все будет у него. И у меня. — Взгляд Пана фанатично блуждал по комнате, скулы подергивались мелкой судорогой. Как бы случайно в своих сияющих грезах он увидел Кондаурова, — И у вас. Если вы захотите вступить в наш союз. А что, разве плоха идея? Мы втроем будем такие дела вершить!.. Назовите свою сумму. Не стесняйтесь. Вы дорого стоите.

Опять не обиделся, не вспылил Кондауров, ответил, делая ударение на каждом слове:

— Знаю, деньги у вас — весомый аргумент.

— Еще какой! — воодушевился надеждой Пан. — Они могут менять не только мнения, но и убеждения людей.

— Менять зубы на клыки, пальцы на когти, — добавил Кондауров.

Но Пан, все еще пребывая в мечтательном запале, отмахнулся рукой, вроде бы не от брошенной реплики, а от подлетевшей назойливой мухи. И спросил, раззадорившись:

— Хотите омаров из Южно-Китайского моря? Свежие. Вчера мне доставили…

— Нет, спасибо.

— А альбомчик с девочками? Каждое утро мне приносят новый. Полюбуйтесь… Выберите по вкусу.

— Благодарю. Выбираю в других местах.

— Кстати, в Анталии у меня уютная вилла. Хотите отдохнуть? За вами будут ухаживать, как за президентом. Опять нет? Да у вас, Кондауров, все чувства атрофированы. Вам предлагают жизненные радости, а вы упрямо лезете в свою монастырскую келью.

И на этот раз Кондауров сдержался, хотя неприязнь уже обернулась злостью, она бушевала, требуя выхода. Но все неодномерно в кипении человеческих чувств: что-то азартно забавляло его, как игра, в которой пока верховодил Пан. Он спросил тихо, заставляя Пана прислушаться:

— А вы когда-нибудь задумывались, почему люди вышли из пещер и начали объединяться в родственные кланы, племена, в национальные союзы, в государства?

Пан затих, лукаво прищурившись.

— Чтобы не погибнуть поодиночке в борьбе с природными стихиями. Сообщества сделали их сильнее, богаче. Они даже стали обуздывать эти стихии. Но постоянно появляются люди, которые не хотят жить в сообществах, для них более привлекательна идея разрушительной вседозволенности. Причин тут много — и властолюбие, и жадность, и обиды… Эта социальная патология как хроническая болезнь, всегда разъедала общественные связи… Но люди не хотят возвращаться в пещеры, поэтому отстраняют, изолируют зараженных социопатов, чтобы они не мешали жить другим…

— Разъяснили, — посуровел Пан, — Я социопат, а вы санитар, который спасает общество от заразы.

— Примерно так, — невинно отреагировал Кондауров. — Мне поручено наводить порядок в доме. Это моя профессия, моя моральная обязанность…

— Все расписано. Никаких полутонов. — Ядовитый сарказм окрасил интонацию Пана, — А не кажется ли вам, что эта работа с каждым годом становится все бессмысленнее?..

— Почему? — удивился Кондауров.

— Да потому, что вы, сыщики, не способны осознать криминалистический вызов времени.

— Осознаем, — уверенно сказал Кондауров, чувствуя, что теперь уже он главенствует в беседе. — Но сдаваться не собираемся. Мы ответственны за общество..:

— Вы или ортодокс, или… — Пан не выбросил грубого слова, сдержал в себе вместе с раздражением. — Представьте, обложили вы меня, повязали. Но на мое место придет другой…

— И его обложим, чтобы сохранить общество… Ваш век недолог…

— Вот вам! — взорвался Пан. Перед лицом Кондаурова закачалась, как кобра, внушительная фига. — Посмотрим, кто кого!

— Посмотрим, — почти равнодушно ответил Кондауров. Но это равнодушие несло в себе грозное обещание.

Он поднялся, шагнул к дверям. Пан с нервной торопливостью остановил его:

— Не спешите. Знаю, что за забором прячутся ваши. Но здесь командую я. Мне решать: подвесить вас вверх ногами на сук, отдать на усладу какому-нибудь пидору или отпустить.

Кондауров пренебрежительно скривил губы.

— Перестаньте болтать! Ничего вы со мной не сделаете…

Открывшуюся дверь перегородил усатый охранник.

— Пусть идет, — сказал Пан, разглядывая на картине сатиров. — Вернется через неделю с повинной.

Пан не был в этом уверен, и сатиры, кажется, мчались, не надеясь на успех…

Глава 23 Прозрение

Мрачные времена? Ерунда! Нет мрачных времен, есть мрачные люди.


Глеб уехал ранним утром и, казалось, увез с собой рожденное в беседах энергетическое поле, принадлежавшее уже и Виктору. Сразу затих, как после похорон, второй этаж лесного домика, воцарилась духовная пустота.

Прежнее быстротекущее время сломалось в нем, а новое конкретное время пока не появилось, но Виктор предчувствовал: оно должно начаться там, за вершинами деревьев, после его отъезда.

Безвременье удивляло и слегка пугало своей необычностью, однако существовать в нем было легко — пропала необходимость серьезных раздумий, увяли бушевавшие эмоции. Даже ночные визиты медсестры стали волновать не больше, чем смена постельного белья. Она с прежним поразительным бесстрастием ложилась, послушно обнимала руками его спину, и ее вялые ответные движения не вызывали приятных чувств, а иногда раздражали своей механической стандартностью.

В последнюю ночь она сказала:

— Пришла попрощаться. Бесплатно.

Но и это бесплатное прощание прошло по строго рассчитанной обязательной программе.

Откинувшись к стене, он оглядел ее светящееся в темноте тело. Не богиня. Не женщина. Лесной светлячок раздулся до размеров человека и принял его очертания.

Светлячок шевельнулся, шепнул деловито:

— Спите. В семь часов за вами придут…

И, скрыв свечение под халатом, унес свое тело в коридор.

Утром его отвезли куда-то ближе к Москве. Сняли осточертевшую маску. Фотограф дал ему возможность причесаться и полюбоваться в зеркале на довольно-таки симпатичного паренька с прямым греческим носом, прижатыми, как у всех, к голове ушами, призывно сочными губами и чуть расширенным властным подбородком. Незнакомо было все, кроме глаз. Они разглядывали чужое отражение с тем же наивным любопытством.

На следующий день принесли новый паспорт, с которого бодро глядел симпатичный паренек Виктор Стенин. Виктора Санина не стало.

Вторая, нет, уже третья жизнь началась в просторном номере гостиницы «Арбатская». Отсюда он должен был вновь сойти на обетованную землю…

Безвременье окончилось. Приезд в Москву убежденно осознавался как день первый. В этот день пришла и овзросленная ясность: он — другой, совсем другой. То ли встреча с Глебом, вселившая в него необъяснимую уверенность, то ли преображенный внешний облик (врачи говорят, что любая пластическая операция привносит изменения в характер) сделали его спокойным, рассудочно усталым, всевидящим, будто за спиной был жизненный опыт столетий. Его уже не мучил извечный крик разумных существ: «Люби ближнего, как самого себя». И хорошо понимая, что в неумении и нежелании любить ближнего вырастает ненависть к ближнему, не мог себя перебороть: теперь он любил ближнего рассудком, ненавидя сердцем. Знал, что он неровня и ближним, и дальним. Они все равно невольно отторгнут его, если ему вздумается встать над ними. Или сам убежит от них…

Таким образом, он пока зачеркивал свое будущее. Не навсегда. До счастливого расположения звезд. Оно должно произойти, должно определить его путь… А пока он станет жить в границах каждого дня, как бабочка-однодневка — от рождения с зарей и до смерти с закатом. Получать удовольствие, помогать всем, кого любит рассудком, и наказывать тех, кого рассудок не приемлет…

С Глебом они договорились встретиться возле ресторана «Три толстяка» в восемь вечера. Чтобы узнать друг друга, в кармашке пиджака каждого должна быть белая гвоздика.

Виктор пришел к ресторану в половине восьмого.

Повисшая над домами грозовая пелена ускорила наступление рассеянных синеватых сумерек — едва заметных вестников ночи. И в этой легкой предвечерней синеве неоновый свет, окружавший трех веселых кукольных толстяков, бросал на тротуар мертвящие блики, отчего все прохожие казались холоднолицыми привидениями.

Одно из привидений остановилось у края тротуара, запрокинуло голову и долго смотрело на пульсирующие неоновые дуги. Так пристально и жадно смотрят служители йоги на заходящее солнце, чтобы насытиться кармой.

Виктор увидел: из верхнего кармашка его пиджака выгнулась белая гвоздика.

— Глеб?

Привидение резко обернулось, раскинуло руки, обняло Виктора.

— Вы пришли… Спасибо! — В тихом взволнованном голосе слышалась радость. — Я очень хотел увидеться с вами снова… очень… Пойдемте…

За стеклянными дверями их встретил полупоклоном величественный седобородый швейцар в униформе.

— Привет, Ерофеич! — сказал Глеб и подмигнул Виктору.

Швейцар вытянулся. Ладони к лампасам. Борода вперед. Взгляд прилип к важному гостю угодливо, преданно и… растерянно. Виктор тут же узнал, почему растерянно.

«Кто такой?.. Эхма, забыл… А ведь знаю его, знаю…»

— Вы здесь часто бывали? — спросил Виктор.

Глеб кивнул, обронил горестно:

— Это мой ресторан…

Три слова вместили весь леденящий душу похоронный марш. В такие минуты сочувствия не слышат…

Глеб провел его к маленькому столику на двоих, отстраненно стоящему в углу, возле ниши, прикрытой портьерой из темно-красного бархата.

Торжественно-тихий зал был украшен старинными картинами и фарфоровыми вазами. Непонятно откуда ниспадала, успокаивая и лаская, мягкая восточная мелодия.

Когда заиндевевшие рюмки с водкой поднялись, сблизились, постепенно и стыдливо перестукнулись, Виктор сказал:

— За вас. Все будет хорошо…

Глеб выпил, поморщился.

— Может быть… — хрустнул огурцом и продолжил мрачно, глядя в сторону на темно-красный бархат: — У меня Наденька пропала… Нет даже там, где должна была скрываться… Родственники тоже ничего не знают…

На этот раз Виктор дотронулся до его руки.

— Ну-ну… не надо… Я разыщу ее…

Глеб ничего не ответил, погруженный в свою беду. Потом вскинул голову, спросил безучастно:

— А вы как?

— Не знаю, — честно признался Виктор. — Хожу, как случайно попавший в этот город турист. Познаю все заново… холодно, рассудком… А чувства словно атрофировались…

— У меня наоборот, — сказал Глеб, наполняя рюмки. — Одни эмоции… Вихрем взрываются… Обуздываю себя, чтоб не закричать, не ударить, не разнести все к чертовой матери… Давайте еще по одной… Успокаивает… — Он выпил, оглядел ресторан. — Здесь все мое. Каждой мелочи историю знаю… Как домой пришел… А дом чужой…

— Ваш дом, — твердо произнес Виктор. — Дайте время, и все вернется…

Глеб недоверчиво покачал головой, снова потянулся к бутылке.

Рядом с ними внезапно откинулась темно-красная штора, закрывавшая нишу. Вышла маленькая женщина в строгом элегантном костюме. Виктор сразу и не узнал ее из-за необычной, вздыбившейся прически. А когда узнал, все вокруг исчезло. Только она, ее тонкая талия, легкая походка… Пришел в себя после того, как она скрылась за тяжелой дверью, над которой золотились буквы «Китайский зал». Привиделось? Нет… Повернулся к Глебу:

— Это ж моя Вера… Как она здесь оказалась?..

И увидел другое: Глеб тоже смотрел на двери «китайского» зала. Лицо исказила гримаса обиды и боли. Дрогнувшие губы выдавили зло, отчаянно:

— Это моя первая… Официальная жена…

— Та, которая…

— Да, та, которая… — Молчание (или тягучее ожидание?) длилось долго. Прервал его Глеб, кивнув в сторону бархатной шторы. — Там мой кабинет… Кабинет директора… хозяина ресторана…

Виктор не все еще осознал, но почувствовал, как рухнула под вскипевшей яростью его показная рассудочность. Теперь уже он сам был готов разнести все к чертовой матери… Их островок — столик с двумя полукреслами, он и Глеб смешались в одном раскаленном облике, наполненном несбывшимися надеждами, людской подлостью и обреченной отверженностью. И это облако вот-вот могло взорваться.

Но, случайно увидев, как Глеб опустошает одну рюмку за другой, Виктор сжал кулаки и сказал, подражая кому-то, властно:

— Остановись! Водка не поможет…

И ощутил — магический приказ подействовал и на него самого. Ярость начала утихать, все упрямее, четче проступали сурово-мстительные мысли. Кто-то словно подтолкнул, и он заговорил медленно, жестко, стараясь, как диктор, оттенять каждое слово:

— Теперь мы с вами повязаны одной целью. И у меня, и у вас «мое» стало «чужим». Сделали это грязные алчные существа… Обещаю вам…

Сбился, комок встал в горле. Тогда он стукнул ладонью о стол так, что вздрогнула посуда.

Вера горделиво прошествовала обратно в директорский кабинет.

— Начнем! — вскочил из-за столика Виктор. — Подождите меня!

— Начнем… Подожду… — с пьяным безразличием повторил Глеб. Ему, казалось, было все равно — сидеть или уходить, жить или лежать в гробу.

Недовольно вскинулась головка.

— Вы ко мне?

— Да. Я от Виктора Санина.

Глазки насторожились, зажглись интересом.

— Санина? Куда он пропал?.. Да вы садитесь…

— Уехал в Лондон, скоро вернется…

«Хороший подарочек отнесу я Пану».

«Пану? Почему Пану? — лихорадочно соображал Виктор. — Ну, конечно, Пану! Она же лицемерила, обманывала меня во всем!..»

— Когда он прилетает?

Но Виктор не ответил, пристально глянул в ее встревоженные глаза.

«Думай о Викторе!.. Думай!»

Она безвольно поддалась призыву.

«Опять этот противный ушастик. Если б я не легла с ним, жила бы, как жила. Теперь Пан снова заставит целовать его. Фу, гадость! Надо сказать. Пусть кончает с ним быстрее. Был ушастик, и нет ушастика. Всем спокойно».

Виктор терпел. Полостная операция без наркоза. Поезд уходит, навсегда увозит единственно родное. Земля вздрагивает, грохочут, разваливаясь, здания, кричат люди. Какую волю надо иметь, чтобы вынести это! И он грубо ворвался в самим же вызванную беду:

— Что передать ему?

— Скажите, что люблю, — нагло заявила Вера и опять спросила: — Когда он прилетает?

— Жду телеграмму.

«Меня не было здесь. Ты все забыла. Все забыла…»

Он выбежал из кабинета, словно задыхаясь от какого-то нестерпимо едкого дыма.

Глеб оперся локтями о стол и, поддерживая руками голову, пьяно улыбался. Пошевелил губами, силясь что-то сказать. Наконец это ему удалось.

— И мой школьный товарищ здесь. Помнишь, я рассказывал. Ну, помнишь. Он и ресторан, выходит, у меня отнял. Для Верки. Как же не помнишь?

— Его звать Пан? — дернулся к нему Виктор и замер, пораженный внезапной догадкой.

Глеб развязно захихикал, покачивая голову на ладонях, как на качелях.

— Все-то ты знаешь. Все.

— Где он?

Из-под щеки высвободился палец, указал куда-то вверх.

— В туалете, из «китайского» зала вышел. Вон, смотри, идет. В белом, гад, костюме…

Виктор увидел его, сразу как бы прицелился обоими глазами.

Видимо, что-то ощутил Пан, обернулся, точно его окликнули. Постоял, то ли разглядывая, то ли прислушиваясь, и послушно направился к их столику.

Легко придвинув ближайшее полукресло, сел рядом с Виктором.

— Рад вас видеть, братцы. А мы там гуляем. Может, присоединитесь, а?

Ладони подняли голову Глеба, повернули озлобленное лицо в сторону Пана. И Виктор не откликнулся на любезное приглашение.

«Вспомни Надю… Жену Глеба, владельца этого ресторана. Где она? Что с ней? Вспомни».

Информация пошла незамедлительно.

«Надя? А, потаскушка Глеба? Задастая такая? Ее Стинг со своими придурками затрахал. Я врезал ему за это. Могла бы еще пригодиться. Они, как шизики, увидят грудастую — ширинки рвутся. Слышал я, что на Селигер ее отвезли, на ил с камешком в обнимку положили».

Пан передернул могучими плечами, как бы сбрасывая сонливость.

— Засиделся, ребята, с вами… Меня ждут… Бывайте!

Глеб пнул опустевшее полукресло, выкрикнул совсем не сердито:

— Зачем отпустил? Надо было…

— Рано, — успокоил его Виктор. — Еще многое следует выяснить.

— А про Надю спросил?

— Да. — Виктор помедлил. — Но он мало что знает. Завтра займемся его подручными.

Глеб вроде бы смирился, расслабленно откинувшись на мягкую спинку полукресла. Не мог, не мог Виктор в эту минуту сказать ему все. Хоть он и не давал клятву Гиппократа, но совесть не позволила добить тяжелобольного.

Глава 24 Все дороги ведут к хирургу

Удача — зловредная рыбешка. Она всегда проплывает над твоим крючком, чтобы проглотить чужую наживку.


Добренький профессор Шеленбаум, передавая кассету, защищал Виктора, как шаловливого ребенка, попавшего в дурную компанию. Говорил просительно, умоляюще:

— Вы обязательно измените свое мнение о Санине. Конечно, он совершил серьезные проступки, но должны же мы с вами понять, оценить в качестве оправдания все то, что произошло с ним, те условия, в которые он попал.

Уже третий раз после ухода Шеленбаума прокручивал Кондауров магнитофонную запись. Да, таких историй ему еще не довелось слышать… Но слушал он совсем не для того, чтобы поохать, поудивляться небывалому, и тем более не для того, чтобы сотворить из откровений Гипнотизера новую версию о его пречистой невинности…

Кондауров уловил для себя самое нужное. Гипнотизер — необычный преступник, умный, совестливый. С ним надо говорить сострадательно, по-отцовски искренне, честно… Тогда он откликнется, откроется. Не уйдет, как тогда…

Как говорить с ним — теперь он знал… Оставалось прежнее, малое: где отыскать этого собеседника? Прокручивая пленку, он пытался отловить ненароком брошенное словцо, за которым крылся бы намек, обиняк — ну хоть какая-то зацепка.

Кое-что его слегка насторожило. Записал на всякий случай: «Чтобы выжить — надо исчезнуть. Или надеть шапку-невидимку. Один специалист шьет такие шапки».

Долго мучился, расшифровывая затуманенную аллегорию о специалисте, который шьет шапки-невидимки. А когда вдруг осенило, поразился своему тугодумию. Бог ты мой, как просто: хирург, который делает пластические операции!

Белобрысый лейтенант принес ему из информационного центра список таких московских специалистов.

Кондауров ахнул:

— Ты что, издеваешься? Здесь же восемь страниц. Мы полгода их будем опрашивать. Иди обратно и подчеркни проходивших по каким-нибудь нашим делам. Отдельно выпиши тех, кто подозревается в том, что добывал липовые документы.

Отдельно выписанных оказалось Четверо.

— Вот это другое дело, — поднялся из-за стола Кондауров. — С них и начнем.

Первый был в отпуске, второй, дряхлый пенсионер, давно отошел от дел, выращивал дома на подоконниках лимоны и помидоры. А третий обнял Кондаурова, как старого приятеля.

— Неужели нашли того мерзавца-грабителя?

Это был перевернутый Восклицательный Знак, карманы которого Гипнотизер опустошил возле Сбербанка.

— Ищем, — ответил Кондауров.

— Понимаю. Нелегкое дело. — Сочувствие было искренним. — А моя обида не прошла. Не ограбил он меня, а оскорбил смертельно. Ох, если бы я смог вспомнить его!

Они перебросились еще двумя-тремя незначащими фразами и распрощались.

— Едем дальше, — сказал Кондауров белобрысому лейтенанту, — Кто у нас четвертый?

А ехать дальше уже почему-то не хотелось. Вот бывает так, необъяснимо: пропадает желание, и ничего поделать с собой не можешь.

Если бы знал Кондауров… Если бы знал…

Минут через десять после их отъезда Восклицательный Знак вышел на улицу в сопровождении двух мужчин. Один из них, открыв дверцу машины, тихо повторил:

— Извините. Срочно.

Пан встретил его по-деловому сухо.

— Мне нужна информация об одном человеке, которому вы делали операцию в нашей клинике.

— Я не имею права об этом говорить, — осторожно возразил Восклицательный Знак.

— Знаю, — произнес, как пригрозил, Пан. — Так решили авторитеты на сходке. Но там речь шла только о тех, кого вы принимали по их рекомендациям. А я прошу дать информацию о вашем, так сказать, левом заказе.

— Левых операций не делал. — Хирург уже был испуган.

— Зачем нам ссориться? — смягчил свой напор Пан. — Назовите цену. Я готов заплатить по-царски. Вот его фотография, сделанная до операции. Вспоминаете?

Восклицательный Знак от страха готов был превратиться в вопросительный. Он знал, что ссориться с Паном и вправду опасно.

— Я могу описать, каким он стал после операции. А фотографию… паспорт… делали другие.

— Договорились. Садитесь, пишите. А с «другими» встретятся мои помощники.

Вечером Пан позволил себе выпить бутылку музейного хереса, принесенную из подвалов ресторана «Три толстяка». Устроил маленький праздник. В лежащей перед ним папке было все: подробное описание внешности, фотография и новая фамилия Гипнотизера.

С минуты на минуту должен был появиться Стинг и доложить о выполнении задания.

Но Стинг уже в дверях беспомощно развел руками.

— Облазили, обзвонили все гостиницы, все места, где он мог остановиться…

Пан тяжело задышал, понуро уставился в стену. Хорошо известный Стингу признак нарастающего гнева. Сейчас громыхнет.

— Снимай штаны! — грозно рявкнул Пан, стягивая ремень со своих брюк.

— Да ты что?! — ужаснулся, возмутился Стинг, но все же начал медленно расстегивать пуговицы.

— Быстрей! Ложись!

Стинг, все еще не веря в дикое намерение Пана, опустился на колени, лег животом на стул…

Ремень взвизгнул, оставив жгучую боль и вечную обиду в Стинге. Он закрыл глаза, сжал губы, заскрежетал зубами…

От дверей мелко застучали каблучки.

— Глеб появился! — Вера выкрикнула и замерла, глядя, как вскочил Стинг, натянул штаны, начал быстро застегивать ширинку…

Понурый взгляд Пана передвинулся на нее.

— Сама видела?

— Нет. Вчера Ерофеич слышал его голос… Говорит…

— Говорит! Говорит! А ты уши развесила… Ерофеичу двести пятьдесят лет… Он уже и другие миры слышит…

Озлобленный голос Пана не смутил ее.

— Во-первых, не двести пятьдесят, а семьдесят пять. Сегодня исполнилось. А во-вторых, он уверен, что это был Глеб.

Пан снова отыскал взглядом точку на стене. Долго задумчиво изучал ее. Наконец оторвался, скомандовал:

— Давай сюда Ерофеича! А сама исчезни. — Повернулся к позорно сгорбившемуся Стингу. — Сотвори злого ерша под видом шампанского.

Произошло неожиданное интересное превращение Пана: он пошел навстречу Ерофеичу раскованно дружелюбный, улыбающийся.

— Рад, очень рад вас видеть… Пригласил, чтобы поблагодарить за добросовестную службу, с юбилейной датой поздравить. Все-таки семьдесят пять. Прекрасная вершина зрелости. Завидую. По-хорошему завидую. — Он взял со стола несколько крупных ассигнаций, протянул старику, — Примите от нас премию. Заслужили. Присядьте на минутку. Соблаговолите бокал шампанского со мной. За ваше здоровье.

Разрумянившийся от смущения Ерофеич молодецки прищелкнул каблуками.

— За честь почту.

Опустился торжественно в кресло, разгладив свою всклокоченную бороду. Хрустальные бокалы разнесли по залу искристую мелодию. Ерофеич выпил, отер ладонью усы.

— Повторим? — Пан был ласково настойчив, — Обязательно повторим!

На стол опустился второй бокал шампанского, приготовленный по рецепту Стинга.

— Какая честь! Какая честь! Благодарствую.

— Как работается, дорогой человек? — перебил Пан уже слегка опьяневшего Ерофеича.

— Премного рад. Доволен-с.

— Как семья, никто не болеет?

— Никак нет-с, все здравствуют.

— А вы как себя чувствуете?

— Слава Богу, отменно.

— К новой директорше привыкаете?

— Привыкаем-с.

— А прежнего вспоминаете?

— Как же, как же, вспоминаем. Всем пригож был Глебушка.

— Куда ж он пропал, бедолага? Так плохо без него!

— Плохо, плохо. Все тоскуют по Глебушке. Только вот на днях… — Ерофеич нетвердой рукой поднял бокал, сделал два глотка и поозирался вокруг — как бы чужие не подслушали его секрет.

— Что «на днях»? — поторопил Пан.

— На днях пришли к нам два гостя, — придал Ерофеич своей речи хмельную таинственность. — Один ко мне обращается: «Привет, Ерофеич!» Откуда меня знает? Голос вроде знакомый, а я его впервой вижу. Память-то у меня еще крепкая. Кто придет — никогда не забуду. Полдня вспоминал я. И как ударило: Глебушкин голос! Его! Ну хоть на кресте распните. Не ошибаюсь я.

Ерофеич клятвенно стукнул себя кулаком в грудь.

— А с ним кто был, запомнили? — спросил Пан.

— Так точно! Моложавый такой хлопец.

Пан кинул перед ним паспортную фотографию.

— Похож на этого?

— Он! Беспременно он! — взволнованно затряс бородой Ерофеич.

— Ну да ладно о них. Придут еще. — Внезапно посветлело, повеселело лицо Пана. — Сегодня мы отмечаем ваш праздник. Пьем это шампанское за вас!

Пан любезно выпроводил уже пошатывающегося старика и приказал Стингу:

— Верку зови! Совет держать будем.

Начал совет с рассуждений:

— Смотрю я на вас и ужасаюсь. До чего ж вы тупы и бездарны, мои давние коллеги! Сколько вас ни учи — все впустую. Во всем одному приходится разбираться. Эх, тяжкий мой жребий! — Пан пристально посмотрел сначала на Веру, потом на Стинга. — Ну, что мне с вами делать? Выгонять? Или снова надеяться, что все-таки появятся под вашими модными прическами две-три мыслящие извилины? Один докладывает: «Гипнотизер исчез!» Другая кричит: «Глеб появился!» А я, бедолага, вместо того, чтобы своими делами заниматься, сижу тут, анализирую, как из ваших глупых милицейских фактиков выстроить четкую линию действий.

Он взял темную пузатую бутылку, вылил себе в рот остатки музейного хереса. Подобрел. Улыбнулся.

— Ладно, попробую вас еще на одном деле. — Поднял руку, призывая к вниманию. — Ситуация такая. Здесь, в вашем ресторане, мадам Вера, вчера мирно гуляли Глеб и Гипнотизер, — Маленький Верин ротик сам открылся от этой новости. — Оба сделали себе пластические операции, оба, предполагаю, замышляют что-то гадкое против нас. Глеб — пустышка. А Гипнотизер — это серьезно, его надо поостеречься. Тебя, Стинг, я освобождаю от всех дел. С этой минуты без сна, без перерывов на пьянку и секс ты ищешь их. Не найдешь — точи косу. Понял, как это серьезно?

Обезьянья мордочка Стинга еще больше обезобразилась новыми гневно упрямыми морщинами. Для Пана эта маска была узнаваема: звериная решимость искать. Он не мог поверить, что преданный Стинг способен обидеться.

Создавшееся напряжение разрядил по-детски звонкий голосок Веры:

— У меня родилась идея.

— Неужели отличники тоже способны рожать? — ядовито осведомился Пан. — Всегда считал, что у них одна забота: как бы под мужика залезть или оседлать его.

— Подожди ты! Я серьезно. Помнишь толстую шлюху Глеба? Он на нее обязательно выйдет.

— Я так и знал, что будет выкидыш. Опоздала. Нет ее.

— Как нет?

— Волна поглотила сундук с сокровищами, — процитировал Пан и тут же спохватился: — Постой, постой. Я ошибся. Это не выкидыш. На мертвую Глеб быстрей клюнет. Родственники у нее есть?

— Мать и брат, — официальным тоном доложил Стинг.

— Отлично! — заверил всех Пан, — Найди, вытащи труп. Передай через кого-нибудь ее мамаше, что, мол, дочка ее утонула, всплыла недавно. Пусть хоронят.

— Зачем это? — не поняла, воспротивилась Вера.

— Эх, милая! — вроде бы сочувственно произнес Пан. — Родила крохотную идейку и совсем обессилела. Как ты думаешь, кто приедет на похороны?

— Глеб! — воскликнула она восторженно.

— Опять глупо. Кому нужен замаранный Глеб? Я о другом. С ним может прийти на похороны и его новый дружок Гипнотизер. Вот кто нам нужен! Итак, Стинг, план готов. Вытаскиваешь из озера эту девицу. Сообщаешь мамаше. Помогаешь выбрать получше и поотдаленней место для могилки. А потом посылай на кладбище ребят. Нет, лучше сам поезжай. Увидишь Гипнотизера — клади его сразу рядом с утопленницей… Усек? Давай реализуй!

Глава 25 Убийство на кладбище

Я так люблю красоту и молитву, а ты против воли

Учишь насильно меня грех возлюбить и позор,

Феогнид. VI век до нашей эры


Видения преследовали его, как навязчивые жалящиеслепни. Он нервничал, отмахивался, а они снова мельтешили где-то рядом, готовясь причинить боль.

…Легкая, изящная, в строгом платьице. Школьный портфель описывает круги, летит на диван. Вслед за ним серебристый забавный смех.

Виктор брезгливо вздрагивал, как бы сбрасывая с себя летучую нечисть. «К черту! Все кончено! Ненавижу тебя!»

…Мягкое тело, извиваясь, опускается все ниже и ниже, оставляет на лице, на шее, на груди ласковую теплоту губ, вызывавшую истому и судорожные порывы возбуждения.

Опять эти слепни! Когда вы отвяжетесь, окаянные?!

…Деловитая, важная. Струящийся шелком костюм, модная взбитая башней прическа. Невыносимо желанная.

Да что ж это такое, в конце концов?! Как прогнать ее, грязную, коварную, похотливую шлюху?!

А сам, ослабленный душевным разломом, ощущал иное. Отрывалась главная, а может быть, и единственная связь с этим миром. Так отрывается пуповина младенца от погибшей в родовых муках матери. И ребенка берут чужие руки, которым он совсем не нужен.

Позвонил Глеб.

— Надо встретиться!

Это было спасение. Дразнящие видения исчезли. Они изводят только одиноких.

От Глеба несло водочным перегаром. Но говорил он трезво.

— Наденьки нет. Она утонула, — тихо, вымученно процедил сквозь зубы. Не вздохнул, не закусил губу, как делал прежде. В глазах стекленела предсмертная обреченность, — Через час я должен быть в морге, потом похороны на Востряковском.

— Кто вам сообщил об этом?

— Ее брат. Сказал, что мои друзья все организовали. Не хотели нас беспокоить.

Все это произносилось с таким вымороженным отчаянием, будто лишь похороны заставляли его прожить еще два-три дня.

— Какие друзья?

— Не знаю.

— Странно, очень странно, — задумчиво сказал Виктор.

Но Глеб, видимо, не услышал. Он качнулся вправо-влево, как кукла-неваляшка. Обретя равновесие, повторил равнодушно:

— Через час я должен быть в морге…

Нет, это не Глеб. Какой-то заледенелый гипсовый робот, лишенный живой энергии, бесстрастный и скорбный. Он уже не оттает, так и проведет последние два-три дня в своем каменном отчуждении.

Виктор видел, что говорить с ним бесполезно — он ничего не воспримет. И тут что-то вспомнилось — то ли слышал на лекции, то ли читал, то ли придумал сейчас.

— Вы любите Наденьку?

Задал вопрос, который должен откликнуться в сердце. Умышленно в настоящем времени, чтобы вызвать хоть слабенькое душевное смятение. Глаза Глеба настороженно расширились, оглядели Виктора, как свалившееся с неба неведомое существо.

— Да. Почему вы спрашиваете?

И в этот вспыхнувший эмоциональный просвет рванулись тут же повелительные сигналы внушителя.

«Ты бодр и уверен в себе. Спала пелена безысходности, отчаяния. Тебе хочется жить и работать. Мстить за Наденьку, мстить продуманно, спокойно и жестоко. Ты уже думаешь о ресторане. Как вернуть его, как заставить всяких проходимцев отступить в страхе. Тебе хочется жить, работать и мстить. Жить, работать и мстить».

Виктор радовался, как ребенок. Его слова действовали! Перед ним теплел, оживал закаменевший от горя человек. Кончики пальцев начали привычный перебор на колене. Мертвенное стекло на глазах утончалось, испарялось, как льдистая пленка. А гипсовой маски уже не было! Порозовевшие губы гневно подрагивали, на щеках обозначился мягкий румянец, острые брови грозно сдвинулись на потемневшем лбу.

Виктор окончательно поверил в свой маленький успех, когда Глеб придвинулся к нему ближе, предложил весомо, словно после долгого напряженного раздумья:

— Надо разработать план наших действий.

— Надо! — невольно улыбнулся Виктор. — Но сначала совет: не ходите на кладбище.

Глеб зашипел возмущенно:

— Да вы что! Как вы можете такое советовать!

— Мне кажется, — спокойно остановил его Виктор, — эти похороны — ловушка.

— Все равно пойду!

— Не буду удерживать вас. Я поступил бы так же. Но выслушайте меня, пожалуйста.

— Говорите!

— Хочу извиниться перед вами. Я узнал о смерти Наденьки в ресторане от Пана. Но не мог тогда сказать вам. Нужно было кое-что проверить. Пан не все знал. Видимо, ее допрашивали, потом утопили, привязав камень. Сделал это Стинг.

Глеб тяжело задышал, до побеления сжал кулаки…

— Больше ему не жить.

— Да, такие не имеют права даже на существование, — согласился Виктор, — Но я о другом. Утопили, привязав камень. Работали профессионалы. Были уверены, что тело не всплывет. Но оно всплыло. Почему? Есть такой вариант ответа: ее специально подняли со дна, чтобы организовать похороны. Кое-кто уверен, что вы придете попрощаться с ней. Вот здесь ловушку и захлопнут те самые неизвестные вам друзья…

— Ну и пусть! Мне терять нечего.

— Тогда я пойду с вами, — решительно заявил Виктор.

— Вы? Нелепо, — убежденно ответил Глеб. — Я для них игрушка, сломанная, выброшенная на помойку. А вас они боятся, вашему появлению очень обрадуются.

— Идем на компромисс, — предложил Виктор, — Я приеду на кладбище чуть пораньше и все время буду в сторонке.

Глеб благодарно усмехнулся.

— У меня будет охрана?

— Кто знает, может быть, понадоблюсь… Решено?

— Решено. Спасибо, — кивнул Глеб. — Только метрах в двадцати, не ближе…

— С первым покончили, — деловито продолжил Виктор. — Второй пункт нашего плана: завтра покупаем у Веры ресторан «Три толстяка».

Глеб воспротивился.

— Как? Это ж нереально. Захотят ли продать? Да и денег я столько не наберу.

— Не вторгайтесь, уважаемый, в мои заботы. — Как приятна ему была эта победная улыбка, чуть тронувшая губы ожившего Глеба! — Что касается третьего и четвертого пунктов плана, где главными героями будут Пан и Стинг, то позвольте мне раскрыть свои замыслы после покупки ресторана.

— Только, пожалуйста, — попросил Глеб, — продумайте все так, чтобы они, как змеи, поизвивались на горячей плите.

— Поизвиваются. На горячих углях. С позором и унижением. И во время следствия, и на суде. А наша с вами обязанность, как свидетелей, добиться для них высшей меры наказания. Ну что, пора ехать к Наденьке? Вы в морг, а я сразу на кладбище.

Глеб кивнул и в неожиданном порыве чувств крепко пожал ему руку.

…Виктор присел в отдаленной аллее на получерную скамью, окруженную грудами давно увядших венков с обесцвеченными лентами. Шагах в пятнадцати от него у свежевырытой ямы курили, опираясь на лопаты, два загорелых могильщика.

Так уж сложилось, что Виктор никогда не бывал на кладбищах. Проезжал, проходил мимо, с отвлеченным интересом разглядывал со стороны чуждую ему среду обитания. Пугающе-завораживающее впечатление от столпившихся крестов и надгробий быстро забывалось, его вытесняли молодые радужные заботы.

А сегодня, когда он впервые оказался среди крестов и надгробий, поразился. Они были как мыслящие и видящие люди, только скорбно неподвижные. И в деревьях замерла одухотворенная неподвижность. Она, как страж, чутко затаилась. Виктор явственно осязал: все отовсюду смотрит на него, следит за каждым его движением. Поэтому он вроде бы и не присел на скамью, а опустился, словно фанатично верующий, на камни перед огромным иконостасом. Сидел тихо, боясь даже дыханием потревожить властвующую здесь неподвижность.

Он видел, как подъехала к свежевырытой яме ритуальная машина, как люди в черных халатах открыли заднюю дверь, вытянули, поставили на табуретки открытый гроб. Машина уехала, освободив место другой, тоже черной, но легковой. Из нее вышли четверо. Глеб. Пожилая дама в черном платье и черном платочке. Мальчик лет пятнадцати со строгим овзросленным лицом — видимо, брат Нади. И седовласый интеллигентный мужчина — метрдотель из ресторана «Три толстяка». Вот кто взял на себя заботы о похоронах!

Глеб и мальчик внешне были сурово-сдержанны. А мать Нади все время рыдала, надламливалась в истерике. Когда закрывали крышку гроба, ее, совсем обессилевшую, держал в объятиях седовласый метрдотель.

По кладбищу разнеслись оскорбительно резкие удары молотка, забивающего гвозди. Их на несколько секунд заглушил громкий сухой треск, будто над ухом взорвался грозовой разряд. И снова вокруг воцарилась настороженная неподвижность.

Виктор растерянно огляделся. Видимо, ничего не поняли и стоящие у гроба. Медленно наклонился мальчик, опустился на колени и ткнулся лицом в земляную насыпь. В той стороне, где стояла машина, из-за белого надгробия выбежал человек. По-обезьяньи кривоного раскачиваясь, помчался к воротам. Стинг?! Его ни с кем не спутаешь! Он стрелял?!

Шальная пронзительная ясность рванула, сдернула со скамьи Виктора. И он тоже, петляя узкими тропками меж могильными холмиками, ринулся к воротам. Споткнулся о наполненную водой банку, поднялся, увидел, как Стинг вскочил в зеленый «пежо».

Водитель машины, которую нанял Виктор, встревоженно спросил:

— Что случилось?

Задыхаясь после бега, Виктор крикнул:

— За ним! Скорей! Он убил человека!

Водитель выпрямился, азартно и зло оживился.

— Садись! Догоним!

Но «пежо» легко уходил от них. Расстояние между ним все увеличивалось и увеличивалось. Водитель вцепился в руль, умоляюще шептал:

— Не подведи! Не подведи, дорогая!

Мольба словно придавала машине сил. Дважды «пежо» зеленел уже метрах в тридцати от них, но снова улетал вперед.

Долгой была эта гонка. Они даже потеряли из виду «пежо». Интуитивно водитель свернул в ближайший переулок, воскликнул злорадно:

— Попался!

«Пежо» стоял возле двенадцатиэтажного дома. Стинг шел к подъезду.

— Жди меня здесь, — сказал Виктор, выпрыгивая из замедлившей ход машины.

Успел проскочить между сдвигающимися створками лифта.

Стинг недовольно глянул на него сверху. «Я твой помощник. Был с тобой на кладбище. С тобой… Ты пригласил меня выпить…»

Сверху пророкотало миролюбиво и самодовольно:

— Ну, как мы его уделали?

— Отлично, — ответил Виктор.

— То-то, знай наших!

Лифт открылся на пятом этаже. Вслед за Стингом Виктор вошел в квартиру. Дорогостоящая мебель, заграничная техника и полный беспорядок. Не убрано, захламлено, замусорено. На столе засохшие остатки еды, пустые бутылки…

— Счас. Я только позвоню, — сказал Стинг, поднимая с пола телефонный аппарат. — Пан? Ты гений! Все о'кей! Чистенько, без суеты. Выпей стаканчик за упокой Гипнотизера. Ха-ха, за мной не станет. Счас хлебнем с приятелем.

«Значит, это меня уже нет в живых, — вдруг догадался Виктор, и ему стало плохо, — Ну что ж, теперь ваш черед».

Опустив трубку и потерев, как Пан, ладонь о ладонь, Стинг начал разливать водку в грязные стаканы…

— Давай хлебнем! Заслужили!

— Заслужили, — многозначительно поддакнул Виктор.

«Тебя начинает мучить совесть. Ты удивлен, но страдаешь. Жалко Санина. Безобидного, доброго. Ты раскаиваешься. Тебе тяжело, душно».

Стинг дернул воротничок рубахи. Пуговица отлетела, сделала круг по полу.

«Вспоминаешь всех, кого убил. Вспоминаешь. Противно, муторно на душе. Жалость и тоска».

Стинг плюхнулся в кресло.

— Ой, скольких я порешил! Ой, скольких! И все для Пана. Для него все. А он, зараза!..

«Ты ищешь бумагу, ручку… Зачем, не осознаешь, но ищешь. Садишься к столу. Пишешь».

Стинг забегал по комнате, исполняя чужую волю. Сел к столу, застыл, поднял к щеке авторучку, ожидая.

«Пиши сверху: „Покаянное письмо“. Написал? Ниже с абзаца: „Совесть меня замучила. Хочу честно признаться во всем. Я по приказу Пана убил Хозяина и Зуба во дворике за рестораном „Три толстяка“. Я сегодня на Востряковском кладбище лишил жизни студента Виктора Санина“. Остановись! Вспомни, кого еще убивал. Надю утопил ты?»

В голове Стинга вихрилась паническая путаница.

«Что со мной? Так надо. Всех жалко. А какой был удар! В харю кастетом! И с копыт! Ой, хорошо! Какая Надя? Что за Надя?.. Гипнотизер-то безобидный был. А косой помахать — это какая радость-то! При чем тут Надя?»

«Жена Глеба, владельца ресторана».

«А, та… Надежда сисястая? Как хотел я ее трахнуть один! Да Пан приказал… Зря только пленку тратили…»

«Какую пленку? Вспомни».

«Чо вспоминать-то! Все, что с бабами делаем, на видик снимаем. Интересно потом на себя, на них посмотреть. Забавляет. Распаляет. Каждый вечер готов сидеть у телека. Особенно если рядом еще и голая баба лежит».

«Тебе очень хочется посмотреть, что вы делали с Надей… Очень хочется… Ищи пленку, включай телевизор…»

Стинг спешно, толкаемый нетерпением, выполнил все. Затем, глотнув водки из стакана и развалившись в кресле, нажал кнопку дистанционного управления.

В ускоренном беге кадров замелькали голые фигуры, принимающие бесстыдно откровенные позы.

— Счас, счас будет… — вожделенно задышал Стинг. — Вот она!

Бег приостановился, и на экране появилась округлая деревенская красавица с перекошенным от ужаса лицом. Она сдавила локтями полные груди, а ладони закрывали темный треугольник под животом.

Чьи-то руки протянулись с двух сторон. Рот раскрылся в крике. Но руки грубо подняли женщину…

Затем произошло непонятное. Стинг вскочил, размахивая руками, а женщина безжизненно распласталась на детине.

Виктор недоуменно посмотрел на хихикающего в кресле Стинга.

«Что случилось?»

«Скопытилась, стерва. Так я и не успел».

«Умерла?»

«Мертвее не бывает».

«Куда вы ее дели?»

«Да там же в Селигер опустили. Камень на ноги, камень на шею. Пан велел достать ее и в морг отвезти».

Гадливый цинизм обезьяноподобной твари был невыносим. Вспыхнуло желание схватить водочную бутылку и со всей силы ударить по этой ухмыляющейся роже. Большого труда стоило Виктору сдержаться.

«Встать! Встать быстро! К столу! Пиши дальше: И Надю, жену владельца ресторана „Три толстяка“, я довел до смерти. Теперь вспоминай других! Всех, кого погубил! Всех! Описывай где, когда, как. Быстрей, быстрей пиши».

Рука Стинга стала торопливо выписывать корявые строки.

«Всех не упомнишь».

«Давай-давай, напрягай память».

«Человек пятнадцать будет. Вроде все».

«С нового абзаца: „Виноват, готов за свои деяния понести любое наказание“. Ставь число, год. Распишись. А теперь наливай водки. Пей. Еще наливай. Полнее, полнее. Пей. Пей же, тебе говорят! Садись в кресло. Тебе хочется спать. Засыпай».

Виктор взял со стола покаянное письмо Стинга, вытащил видеокассету и ушел, сморщившись, как из зловонного притона.

Глава 26 Белобрысый двурушник

Капитан ФСБ развеивает миражи из хилых версий и слегка посыпает пеплом голову сыскного пса, потерявшего след.


Кондауров поднялся навстречу незнакомому человеку, пожал протянутую руку.

— Капитан ФСБ Кречетов.

— Прошу садиться, конкурирующая организация, — вежливо улыбнулся Кондауров. — С чем пожаловали? С новостишками? Или за новостишками?

— Первое вернее, — Последовала ответная улыбка, — Я, знаете ли, занимаюсь одним путаным делом. Ну, как бы вам сказать?

— Не буду, не буду любопытствовать, — опередил его извинения Кондауров. — У нас своих секретов хватает.

Капитан понимающе кивнул.

— Спасибо! Я пришел кое-что рассказать о людях, которые вас интересуют. Ну, например, о Стинге. Мне известно, что он убил Хозяина и Зуба.

— Я это предполагал, — не сдержался Кондауров. — Но зацепиться не за что. Может, подбросите какие фактики?

— Подброшу. Не торопите меня. Далее. Это он по поручению Пана утопил в озере Селигер женщину по имени Надя — жену владельца ресторана «Три толстяка». Это он вместе с Паном подбирал на улице бомжей и потом убивал их на глазах почтенных предпринимателей, чтобы нагнать на них страху и быстрее получить наложенную дань. Сейчас Пан и Стинг заняты поисками Гипнотизера.

Кондауров воскликнул:

— Смотрите-ка! Хорошая работа. А может, вы знаете, зачем нужен Гипнотизер Пану?

Капитан невозмутимо ответил:

— Знаю. Он хочет убить его. Санин отказался с ним работать. А осведомлен Санин, к своей беде, слишком о многом. Одна попытка убрать Санина уже состоялась.

— Попытка? — уточнил Кондауров.

— Да. На Востряковском кладбище во время похорон Стинг застрелил пятнадцатилетнего подростка, приняв его по ошибке за Санина.

— Все очень складно, — то ли одобрительно, то ли полуиронично заметил Кондауров. — Но слова в наших делах, как облачка в небе. Не потрогаешь, не пришьешь, не предъявишь.

— Вы можете спокойно выслушать меня? — обиделся капитан.

— Да-да, простите.

— Я сказал вам далеко не обо всем, что могу доказать. «Фактиков», о которых вы мечтаете, здесь много, — Он приподнял над коленями новенький портфель. — Специально для вас я приготовил два сувенира. — Он достал из портфеля лист бумаги. — Вот первый. Заверенная личной подписью исповедь убийцы. Видимо, перепившего Стинга замучила совесть. Это, конечно, звучит неправдоподобно. Но тем не менее он написал покаянное письмо. Уничтожить не успел. Мой коллега успел изъять его. Думаю, что на трезвую голову Стинг даже не вспомнил о своем пьяном раскаянии.

Кондауров взял листок, пробежал его взглядом и тихо, взволнованно произнес:

— Ну, дорогой капитан, о таком подарке я и не мечтал!

Капитан встал, протянул ему видеокассету.

— Это второй сувенир. Здесь многие плотские утехи Стинга и его помощничков, в том числе и со смертельным исходом. Предполагаю, что снимал Пан. Посмотрите на досуге, развлекитесь. Вот, собственно, и все. Мне пора идти. До свидания!

— Как, вы уже уходите? — словно опомнился Кондауров… У него было такое ощущение, что разговор только начат. Посмотрел растерянно на капитана, спросил неожиданно для самого себя: — Мне кажется, мы с вами где-то сталкивались?

— Возможно, — ответил капитан, направляясь к двери. Но, открыв ее, остановился: — Да, чуть не забыл о самом главном. Ваш беленький лейтенантик работает на Пана. Передает ему всю информацию. За тысячу долларов в месяц.

Кондауров несколько минут сидел, ошеломленный внезапно свалившимися на него вестями, пытаясь сосредоточиться, собрать воедино сумбурно мечущиеся мысли. Да нет, не сталкивался он с этим капитаном. Так, показалось.

Таким нервно всполошенным, как в этот вечер, наверное, Кондауров никогда еще не был. Перед ним открылось почти все!

Он перечитывал «покаянное письмо», смотрел видеофильм и судорожно, торопливо думал, думал, думал. План оперативных действий легко и даже весело ложился на бумагу. Лишь одно чуть-чуть омрачало его: Гипнотизер, этот неуловимый, летучий Гипнотизер опять оставался где-то в дымке у горизонта. Но он чувствовал, что приближается к нему, чувствовал.

Вопросов роилась масса. Но он обещал капитану не любопытствовать… И все же пяток самых общих ответов хотелось бы получить.

Вспомнив давнего приятеля, который перешел работать в отдел кадров ФСБ, взялся за телефонную трубку.

— Степаныч, выручи, милый. Был у меня ваш капитан Кречетов. Как мне ему позвонить?

— Сделаем. Потерпи минутку. — Долгой была эта минутка. — А ты не ошибаешься? Полковник Кречетов есть. Старшина есть. А капитана Кречетова у нас нет…

Кондауров недоумевал. «Кто же ко мне приходил? Как миновал охрану?.. И все-таки где-то я сталкивался с этим капитаном».

Пальцы сами рванули ящик стола, нашарили магнитофонную кассету, которую принес Шеленбаум.

И заговорил Гипнотизер. И заговорил капитан Кречетов!

Кондауров едва не задохнулся от прилива обезумевших чувств и тут же захохотал, освобожденно, счастливо, ликующе… «Ты здесь, дорогой мой Гипнотизер! Рядом! Даже в гости заглянул. А я-то предполагал. Ох, стервец, ох, поганец, ох, наглец! Ну, ничего, теперь-то мы с тобой свидимся…»

Все еще посмеиваясь, он начал крутить телефонный диск.

— Зайди ко мне, лейтенант. Быстренько! Нет, погоди. Позже приглашу.

Как раскаленные капли воска, вдруг стали его обжигать падающие сверху звуки уже знакомого голоса: «…Он работает на Пана… За тысячу долларов в месяц».

Побежали постыдно жаркие картины. Допросы, допросы. Поездки в институт, в ресторан. Просмотр фильма. И везде рядом он, этот лейтенантик. Вот почему Пан знает о каждом шаге Кондора!

И снова указательный палец завертел телефонный диск.

— Можете принять меня, товарищ генерал? Да, срочное и гнусное дельце. У нас объявился стукач.

Глава 27 Интерьер с двумя трупами

Рано сатана наполнил комнату торжествующим хохотом. Рано возликовал: «Я победил Тебя, Галилеянин!»


План покупки ресторана, предложенный Виктором, был лаконичен и прост. Он едет к Вере, убеждает ее, что ресторан надо продать, затем едет с ней в нотариальную контору, где их ждет Глеб с готовыми для подписи документами.

— Как-то это не в моих правилах, — заколебался Глеб.

— А с вами по правилам поступили? — грубовато спросил Виктор.

— То они, а то я…

Но Виктор был настроен решительно.

— Каждый мерзавец должен получить по заслугам. Мы никого не грабим, мы возвращаем свое. По людской морали это законно. А если мы втянемся в судебный процесс…

— Нет-нет, только не суд, — поспешил согласиться Глеб.

— Тогда к черту нравственные терзания! Езжайте в нотариальную контору и ждите нас.

В кабинете Веры было произнесено вслух только «Здравствуйте!» Минуту спустя она закинула на плечо тонкий ремешок дамской сумочки, обрадованно пожаловалась Виктору:

— Как надоел мне этот ресторан! Продать его, получить хорошие деньги и уехать. Это ж мечта! Об одном прошу: ничего не говорите Пану, пока я не окажусь в Париже, обещаете? Я верю! Вам я верю… Пошли!

Процедура купли-продажи прошла также быстро. Глеб и Вера подписали документы, проследили, как ставились жирные зеленые печати, и пожали друг другу руки.

Нотариус любезно предложил Глебу:

— Все. Документы у вас. Теперь можете передать клиентке деньги…

Глеб растерянно оглянулся.

— А они уже у меня! — бодро воскликнула Вера под напряженным взглядом Виктора.

Она была свободна, она была счастлива, она светилась той наивной девичьей свежестью, которой вожделенно любуются мужчины. Виктор смотрел на нее и не мог понять, что его мучает: гнев? Обида? Горькое сожаление?

На улице Глеб толкнул его локтем.

— Обмоем?

— Еще как! — выдохнул Виктор, освобождаясь от смутного тревожного ощущения. — Куда пойдем?

— Как куда? Ко мне в ресторан!

Они и не подозревали, что у противоположного тротуара Стинг, замерший на заднем сиденье машины, торопливо сказал шоферу:

— Вышли! Давай за ними!

Их настигли в вестибюле «Трех толстяков» на глазах изумленного Ерофеича. Виктора ударили сзади тяжелой дубинкой, а Глеба скрутили и первым поволокли к выходу…

Открывшиеся глаза встретили глухую темноту. Ощущение такое, словно лежишь в тесном гробу — ни пошевелиться, ни вздохнуть полной грудью. Боль от удара вытеснилась наружу, но еще кружила, не желая уходить, где-то над макушкой. Сознание констатировало полную безысходность, из которой один путь — к предсмертной агонии. Но жуткая безысходность тянулась долго, так долго, что из груди невольно вырвался крик. Виктор сжался, рванулся. И тут же откуда-то пробился тусклый свет. Как надежда… Как избавление…

Он увидел, что голова его втиснута в какой-то металлический колпак с продолговатой прорезью справа, а шею, грудь, поясницу, ноги стягивают жесткие веревочные путы.

— Жив-здоров, Виктоша? — донесся сбоку доброжелательный голос Пана, — Извини за такой прием. Но ты же сам не хотел по-хорошему. Глянь, пожалуйста, в щель.

Виктор осторожно повернул голову вправо. Метрах в трех от него светился телевизионный экран, а в нем расплылось радушием лицо Пана. Ниже, под экраном, на широкой скамье (сначала он даже не поверил увиденному) покоился труп мужчины. Скрюченные судорогой пальцы. Вздутый живот, тошнотворный запах.

Виктор зажмурился, отгоняя страшную картинку. Снова открыл глаза. Труп был реальностью. На груди аккуратно сложены в треугольник отрезанные нос и уши.

— Ты на меня, на меня смотри, Виктоша, — снова взвился голос Пана. — А этого упрямца мы так, для иллюстрации оставили. В воспитательных целях. Уверен, с тобой до этого дело не дойдет.

— Что ты от меня хочешь? — прошептал Виктор одними губами.

Но Пан его услышал.

— Отлично. Деловой вопрос. Поговорим спокойно, без всяких гипнотических фокусов.

— Сними дырявое ведро, — попросил Виктор.

— Потерпи немножко, дорогой мой. — Пан прямо-таки излучал нежность. — Это не ведро, а очень нужная для нашей беседы медная шапочка. Мне один физик посоветовал. Разговор будет коротким, потерпи капельку. Я протягиваю тебе руку дружбы и предлагаю заключить небольшой контрактик. А милиция по моей просьбе завтра же забывает о твоих невинных шалостях. Согласен?

Виктор глянул поверх вздувшегося живота на экран телевизора. Лицемерная доброжелательность Пана вызвала у него омерзение. Словно не от трупа, а от этого белесого экрана разносился по воздуху тлетворный запах.

— Дай подумать, — сказал он, потому что и в самом деле пока не знал, как вести себя дальше.

— Думай, думай! — охотно согласился Пан.

Не отрывая глаз от телевизора, Виктор напряг мышцы, как перед прыжком с высокого трамплина, упрямо сосредоточился.

«Ты боишься меня. Боишься, что я откажусь. Ты хочешь снять с меня медный колпак, развязать, войти в эту комнату. Поговорить, как с приятелем. Ты хочешь освободить меня, освободить меня».

Но губы Пана по-прежнему растягивала фальшивая улыбка. В глазах сверкала наглая уверенность. Внушение не доходило до него.

Виктор смятенно расслабился. Неужели телевизионное изображение все равно что безжизненная фотография на стене? Все дело в этом медном колпаке. Помнится, Бернард Кажинский пришел к выводу, что экранирование металлом препятствует мысленному внушению.

Окончательно запутавшись в своих суждениях, Виктор, чтобы еще немного потянуть время, спросил Пана:

— Для этого разговора меня нужно было привязать к кровати и пугать трупом?

— Виктоша, дружище мой, ты же сам покинул меня и вынудил прибегнуть к крайним мерам. Это не простая кровать, а электрическая. Изобретение для некоторых, хочешь испробовать, а?

Виктор молчал, стиснув зубы.

Тогда Пан кивнул кому-то, находящемуся сбоку, и тут же жестко ударила, пронзив все тело, безжалостно тупая судорога.

— Ну как? Впечатляет? — садистски-вежливо поинтересовался Пан. — Может, зря выключили? Может, увеличить напряжение? Наша машина работает превосходно. Она готова за несколько секунд отправить тебя в небытие. Быстрей, чем в крематории. Молчишь?

Мощный удар тока сбил дыхание, осушил рот, а язык будто прилип к небу.

— Что надо подписать? — с трудом произнес Виктор.

— Бумажку с одной фразой: «В моей смерти прошу никого не винить». Понимаешь, договор у нас джентльменский. Никто никого облапошивать не должен. Ты выполняешь мои просьбы, а я плачу. Во мне, все знают, можно не сомневаться. Но твое капризное поведение не внушает доверия. Поэтому если ты, не дай Бог, вдруг заупрямишься, то мне, сам понимаешь, не захочется, чтобы искали человека, справедливо тебя наказавшего. А у меня есть прекрасный снайпер, который первый подбежит к твоему холодеющему телу и подсунет в карманчик это завещание.

Теперь Виктор и вправду понял, только по-своему, что напрасно так долго сопротивлялся: здесь вся власть у Пана. А там, за пределами этой комнаты, он снова станет хозяином положения. И никакого значения уже не будет иметь его роспись под любой фразой.

— Где твой «договорчик»? — спросил устало. — Но сначала развяжи меня и сними этот дурацкий колпак.

— Конечно, конечно… — откликнулся Пан.

Некто, видимо, все время стоявший у изголовья, стянул с него жесткий металлический убор, стал распутывать веревки.

Стинг принес лист бумаги и авторучку. Виктор не стал читать, бегло расписался в уголке. «Только бы выйти отсюда. Только бы выйти. Тогда посмотрим…»

Осторожно, стараясь не задеть дышащий смрадом труп, Виктор спустил ноги с кровати и тут же остановил уходящего Стинга.

«Стой! Ты задумался. Страх проникает в тебя. Ты дрожишь, боишься меня. Ужас гонит тебя из этого дома. Гонит. Ты сейчас выбежишь на улицу и долго-долго не успокоишься…»

Сидящему у изголовья кровати пановскому боевику он просто приказал спать…

В маленькой совмещенной комнатке лежал связанный Глеб, а над ним у сверкающего управления телевизионной аппаратуры возвышался довольный Пан.

— Виктоша, прости меня, — заюлил он, — не мог иначе. Ты ж сам дал повод.

Но извинения его звучали, как похвальба, как речь победителя. Виктор многое стерпел, но это уже было выше его сил.

«Ты хочешь показать мне свою камеру пыток… Очень хочешь…»

— Я думаю, Виктоша, тебе следует познакомиться с тем, что ты сейчас испытал.

— Освободи сначала Глеба, — потребовал Виктор.

— Какие проблемы! — Пан быстро и ловко сбросил с того путы, предложил: — Пойдем с нами, Глебушка.

— Нет, — заупрямился тот, — я посмотрю по телевизору.

— Как пожелаешь! — Пан был великодушен и ласков.

Они с Виктором прошли в комнату, где лежал труп.

— Вот, смотри. — Пан лег на электрическую кровать. — Так я укладываю тех, кто противится моей воле. На покосе — помнишь? Там я просто воспитываю, а тут…

Внезапно Пан возопил истошно, дико, содрогаясь всем телом… Виктор дернул дверь в соседнюю комнату.

— Глеб, ты… — Но, увидев, что Глеб до конца сдвинул рубильник, и услышав, что там, за спиной, вопли прекратились, добавил, сдерживая собственную дрожь: — Ты… Ты правильно сделал. Я сам хотел этого, — Страшное, перекошенное страданием лицо Глеба заставило его смягчить тон до мужской признательности, — Спасибо, друг. Ты помог мне. Теперь мы с тобой можем выпить. За все хорошее, что есть на земле.

Глава 28 Добрый самаритянин,

которого прогоняют две боголюбивые старушки и от услуг которого отказывается даже настоятель храма игумен Августин


Прошла неделя, ощутимо тягучая, в неясном ожидании чего-то. Тогда они так и не выпили за упокой души подонка Пана, за все хорошее на земле. Настроение вдруг стало пакостным. Все-таки кого бы то ни было, за что бы то ни было, а убили. Виктор почувствовал, но не признался: прохладный сквознячок пробежал между ними.

Расстались, пожав друг другу руки. Глеб поехал в свой ресторан, Виктор в свою клинику. Не в свою, конечно. Но пока ключи в кармане, почему бы ими не воспользоваться?

За это время Виктор сделал два добрых дела. Впрочем, добрых ли?

В троллейбусе оказался рядом с угрюмо насупившимся парнем. Засаленная брезентовая куртка. Жеваная кепка. За спиной черный матерчатый рюкзак. Прислушался к матерным переливам.

«Сволочи! Дуболомы! Всех бы их… Вкалывал, чтоб скорей на волю… от звонка до звонка. А они… Мать ждет… Обещал завязать, ан нет тебе… Кого грабануть?.. Но осторожно, без шума… Не залететь обратно…»

«Из тюрьмы вышли? Денег нет?»

«Только и грошей дали, чтоб до Москвы… Ух!.. А мне полтыщи км еще до дому… Ни на билет, ни на жратву…»

— Я помогу вам, — сказал Виктор, дернув его за локоть к открывшимся дверям.

Старался от души: новый костюм, плащ, сумка с продуктами и билет до Иркутска.

На перроне обнялись.

— Век не забуду, — глотая слезы, обещал парень, — как приеду — телеграмму отобью. И в зону напишу, что есть такой человек.

В этот же день возбужденно-счастливый Виктор увидел приклеенное к окну подвала тщательно выведенное школьным почерком скорбно-скромное объявление:

«Христианское благотворительное общество „Милосердный самаритянин“ принимает бедствующих и страждущих с 10 до 14 часов».

Зашел. Две щупленькие в черных платочках старушки, одинаковые, как сестрички, сидели за кривоногим столом, смотрели на него птичьими глазками.

— Здравствуйте. Хочу помочь вашему милосердному обществу.

Старушки встрепенулись, как птички, заговорили разом:

— Очень, очень нужна помощь. А вы что можете?

Другая вторила ей восторженно:

— Ой, как хорошо, ой, как хорошо!

— Все могу. Ну, например, средства раздобыть для вашего дела.

— Не шутите? Грех так шутить, — усомнилась первая. — Мы сильно нуждаемся в средствах. Больше духовно окормляем чад бедных.

— Ой, как хорошо, ой, как хорошо! — подпевала вторая.

— Не шучу, — серьезно ответил Виктор. — Но для начала объясните мне, как вы помогаете бедствующим?

— Как можем. И добрым словом, и советом, и делом…

— А вы разве не знаете притчу о милосердном самаритянине? — спросила неожиданно та, что подпевала-вторила.

— Не знаю, — признался Виктор.

Старушка тут же закрыла глазки, стала нараспев говорить, словно читать по книге:

— Один законник сказал Иисусу: а кто мой ближний?

На это сказал Иисус: некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым.

По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, быв на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самаритянин же некто, проезжая, нашел на него, и, увидев его, сжалился и, подойдя, перевязал ему раны, возливая масло и вино, и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем. А на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе.

Кто из троих, думаешь ты, был ближний попавшемуся разбойникам? Он сказал: оказавший ему милость. Тогда Иисус сказал ему: иди, и ты поступай так же.

Старушка открыла крохотные глазки, посмотрела на Виктора вопросительно, интересуясь произведенным впечатлением.

— Теперь мне все понятно, — ответил ее взгляду Виктор. — А у вас есть свой расчетный счет в банке?

— Конечно, — чуть обиженно, с вызовом произнесла первая из двойняшек. — Счет Свято-Серафимовского храма. Мы из приходской общины… не с улицы. — Она протянула ему нечто вроде письма-удостоверения с церковной печатью и с подписью настоятеля храма игумена Августина, — Можете взять. Это копия. У нас их много…

Виктор аккуратно сложил бумагу, спрятал в карман, пообещал:

— Сделаю все, чтобы помочь вам материально…

— Благослови тебя Господь, хороший человек. Да не оскудеет рука дающего…

— Ой, как хорошо, ой, как хорошо!

Несколько дней ходил Виктор по частным фирмам, конторам, магазинам. Везде представлялся руководителям как председатель общества «Милосердный самаритянин», и везде при нем по телефону просили бухгалтеров перечислить небольшую сумму на счет Свято-Серафимовского храма.

А сегодня утром решил зайти к двойняшкам-старушкам, узнать, сколько денег прибавилось у общества.

Был уверен, что старушки онемеют от восторга, увидев его, но…

Его встретили ласково, учтиво.

— Много средств перечислили. Спасибо вам… Больше не надо…

Другая старушка на этот раз горестно склонилась над столом, словно приняла обет молчания.

— Как не надо? — поразился Виктор. — Неужели исчезли все бедствующие и страждущие?

— Не хотим мы… Не надо…

— Но почему?

Лицо старушки исказила мука.

— Нехорошие это деньги… мы чувствуем…

— Нехорошие? — еще больше удивился Виктор.

Наконец старушка отважилась:

— Нечистая сила их принесла… нечистая… Не во благо людям вдут… Мы видим…

— Как это понять? — настаивал Виктор.

— Не знаю, как вам объяснить… — Старушка страдальчески подавляла какую-то свою внутреннюю беду. — Не надо, и все… Настоятель нашего храма батюшка Августин тоже просил передать: не заботьтесь о нас больше… спасибо…

Так ничего и не выяснив для себя, Виктор вынужден был оставить полутемный подвал с двумя боголюбивыми сестричками…

Этот разговор расстроил его. И сейчас, размышляя, о причине неожиданного отказа, он не мог придумать никаких убедительных доводов.

И Глеб куда-то пропал, не звонил. Виктор снова набрал телефон ресторана «Три толстяка». Повезло, Глеб сразу узнал его голос.

— Виктор, дружище, извини… тону в заботах. Знаешь, я тут решил все переделать. А ты как?

— Нормально…

— Невесело говоришь. Что? Сейчас иду. Прости меня, я перезвоню. Новые зеркала привезли.

«У всех свои заботы… у всех…» — подумал Виктор. На душе было горько и тоскливо. А профессор Шеленбаум? Тоже, наверное, занят? Ответила его секретарша, которой удивительно точно подходила кличка Селедка:

— Матвей Самуилович на заседании ректората. А кто звонит?

— Передайте, что с ним хотел поговорить Виктор Санин…

— Кто?! — И ужас, и удивление, и безмерное любопытство — все заключалось в этом коротеньком вопросе.

Виктор опустил трубку.

Кондауров устало откликнулся:

— Слушаю вас.

— Говорит капитан Кречетов.

Тишина в ответ.

— Вы помните меня?

— Как же, помню. И капитана Кречетова, и студента Санина. У меня к обоим масса вопросов. Хотелось бы встретиться.

— С вами опасно встречаться.

— Это верно. Но придется. Так когда и где?

— Чуть позже. Желаю вам здоровья. И успехов.

Виктор зло глянул в потолок. Зачем он это делает? А, просто так. Ради какого-то полусадистского удовольствия.

Верочка оказалась дома.

— Как тебе живется без Пана, без Стинга, без ресторана?

— Виктор, это ты? Как хочу тебя увидеть!

— Чтобы снова запродать кому-нибудь?

— Как ты можешь! Я же люблю тебя.

— А я тебя ненавижу. Будь проклята, отличница-шлюха!

Все! Хватит! Поразвлекся! Один шаг до психоза остался.

И тут наступила разрядка, все заискрилось, повеселело вокруг. Кто-то стучался в дверь. Виктор знал: конечно, Глеб! Молодец, что решил заехать!

Он побежал открывать. И сник на пороге. Перед ним стояли два бандита. Точно таких показывают в кино. Стриженые. Мордастые. Крутоплечие. Один из них держал в руке две бумажки.

— На волю вышли. Вот справки.

— Ну и что? — не понял Виктор.

— А мы письмо получили от своего дружка. Все в зоне читали, что есть добрый человек, который помощь может оказать. Вот и зашли…

— Ах, вон что! — Виктор сразу вспомнил того благодарного зека. — Ну и какая вам помощь требуется?

— Деньжонок немного. Ну и на работу помочь устроиться. Мы москвичи.

— На работу постараюсь устроить. А денег, извините, у самого мало.

— Нам немного. Денек-другой перекантоваться.

«Зажался, гаденыш! Может, припугнуть его?»

— Не надо меня пугать, — решительно заявил Виктор, — Денег я вам не дам.

— Все отдашь, милок, — грозно зашипел другой, все время молчавший.

В горло Виктора, ядовито блеснув, уперся острием бездушный клинок.

— Ну, давай, тряси карманы. Да побыстрей. Нам некогда.

Виктор отступил на шаг в прихожую. Клинок за ним.

«Вы испугались… До дрожи… До ужаса… Вам хочется бежать… Бежать в страхе… Вы забыли меня… Забыли адрес дома, куда приходили… Вы уже бежите, словно вас преследуют псы…»

Он спокойно, без злорадства и гнева, смотрел на их бегство. Сил уже не было на эмоции. В прихожей стоял бесчувственный манекен.

Глава 29 Толпа в зеркальной комнате

Предлагаемая резиновая кукла женственна, молчалива, исполнительна, ничем не отличается от вашей давней любовницы.

Вы с ней можете: 1)… 2)… 3)… 4)… 5)… 6)…

Из инструкции по применению резиновой куклы фирмы «Аякс»


Тоска посылает сны с беспричинно низкими потолками. Оглушительно бьют барабаны. Пылает костер, бросая в черное небо живые сполохи. Раскрашенные тела, взявшись за руки, мрачно топают вокруг огня.

Трясутся плоские груди женщин, качаются мужские члены…

Косматый шаман, стоящий поодаль и шепчущий магические слова, указывает на него грязным пальцем: «К закланию!» А он, Виктор Санин, лежит связанный на каменном жертвище, с ужасом глядя на танец дикарей.

Жуткий ритуал близится к кульминации. Истошные крики голых тел сливаются в леденящий душу рев. Шаман наклоняется. Все ближе, ближе его страшная маска. А рядом с ней багряный нож — ожившее в свете костра священное жало.

— Не-е-е-е-т!

Это кричит он. Отрывается от мокрой холодной подушки… Сбрасывает сбившееся одеяло… В зеркале отражение безумца. Кошмарный сон не спадает, не уходит вместе с противной дрожью.

— Не-е-е-е-т!

Виктор вскакивает с кровати, не осознавая, что все еще кричит, натягивает в спешке брюки, рубашку, все еще ощущая над собой страшную маску и багряный нож.

И лишь у двери, уже одетый, бессильно прижимается к косяку. В который раз твердит убежденно: «Нельзя убежать от себя!» Постоянно выпадает из памяти эта вековая истина. Состояние такое, будто никогда не было за спиной светлого, будто всегда, во сне и наяву, его преследовали, мучили одни кошмары, как хронический недуг, как проклятье, как адова кара. Какой-то злой рок все сущее перед ним оборачивал траурной жутью.

Улыбается Верочка. Нет, это улыбается злобная мегера в облике невинности…

Легкие, веселые взмахи косы и… катится голова Нефедова по траве, еще живая катится…

Мальчик стоит и не может понять, почему в гробу его сестра, такая молодая… Он больше не думает… Его нет…

Смердящий труп возле электрической кровати…

Черный рубильник, как знак смерти…

Виктор чувствовал: нет сил сопротивляться даже самому себе. Надо бежать. Куда угодно. Кажется, угомонилось и второе «я», упрямо твердившее: «Нельзя убежать от себя!»

Он открыл дверь, вышел на улицу, таксисту сказал, не задумываясь:

— Во Внуково!

Долгая дорога слегка развеяла гнетущую тоску. Смотрел на бегущие дома, поля, деревья и безвольно оправдывался: «Они бегут, а не я».

В многоголосом и многодумающем многолюдье аэропорта нашел галерею стеклянных касс.

— На ближайший рейс до Сочи.

— Да вы что, мужчина? Надо было заказывать, — рассерженно вылетело из окошечка.

Рядом с паспортом легли две стотысячные купюры…

— Вашей маме подарок…

Через час, сидя в самолете, он остановил приветливую бортпроводницу:

— Две бутылки хорошего вина.

Время едва перевалило за полдень, когда сочинский водитель с гордостью произнес, останавливая машину:

— Это у нас самый лучший отель.

Отодвинув табличку «Мест нет», Виктор ласково сказал хмурой женщине:

— Добрый день! Это я.

Она глянула на него, как на немытого и нечесаного забулдыгу-пьяницу, но секунды через три расплылась в любезности:

— Не забываете нас, уважаемый? Ваш люкс, как всегда, ждет вас.

Мебель в люксе сияла новизной и официальным комфортом. Видимо, он предназначался именитым дипломатам или маститым денежным тузам. В пышном ковролине утопали ботинки. На хрустальныхлюстрах беспечно веселились солнечные лучики. И везде зеркала — овальные, треугольные, квадратные. А в ванной зеркальные стены и потолок, только пол из белых пластиковых плит.

Цепко отражая со всех сторон Виктора, зеркальные комнаты как бы имитировали постоянное людское движение. Это привносило сюда ощущение суетного уличного простора, которого Виктор так старательно избегал.

Оглядываясь на всевидящие стекла, словно опасаясь посторонних взглядов, Виктор сбросил отяжелевший костюм, надел шорты, легкие туфли, майку и выскочил в коридор, с облегчением захлопнув дверь, за которой назойливо кривлялись его отражения.

Брел с пляжа на пляж, наслаждаясь свежестью ветра, наполненного свободой. Искал место, где поменьше этих приторно знакомо мыслящих существ.

Перебравшись через очередную бетонную дамбу, остановился: на огромном пространстве, огороженном веревками, лежали обнаженные люди. Совсем обнаженные. Их было немного — десятка два.

Нудистский пляж предлагал новые впечатления! И Виктор, преодолевая неловкость и смущение, начал раздеваться. Чуть замедлил движения, когда остался в плавках, но тут же решительно сбросил и их.

Неподалеку от него на широкой махровой простыне раскинулась молодая пара. Он — черноглазый, мускулистый, с тупым подбородком, привыкшим держать удары. Она — та самая Венера, рожденная из пены морской, которую впервые увидел Боттичелли. Длинные золотистые волосы растрепал, рассыпал ветер, светлые, чуть грустные глаза, в долгом ожидании застывшие мягкие губы. А ниже… ниже уже не было загадочного боттичеллиевского покоя. Ее полноватое, но гибкое, девственно-нежное тело пульсировало внутренней энергией, неутоленным, призывным желанием. Виктор даже зажмурился, отвернулся, чтобы остудить вспыхнувшие чувства. Но и перед закрытыми глазами витала соблазнительная Венера.

«К чему эти страдания? — спросил сам себя. — Хочется — возьми!» И он нагло уставился в затылок мускулистого супермена.

Действие проявилось незамедлительно. Сначала тот бросил какую-то грубую реплику, и бархатные глаза Венеры обиженно расширились. Затем отжался на руках, поднялся и пошел в парк.

Виктор послал ему вслед: «Тебе она противна. Ты больше сюда не вернешься…» — и тут же повернулся к Венере: «Смотри на меня… Вот он, твой единственный. Ты поражена, счастлива, ты задыхаешься от радости и желания…»

— Меня зовут Клара, — сказала она мелодично.

— Меня — Виктор.

Он переполз на край простыни, которую только что освободил супермен.

Бархатные глаза бережно, как святыню, ласкали его. Ощутимая ласка касалась плеч, спины, бедер, вызывая судорожное вожделение.

«Надо действовать!» — решил Виктор.

Но Венера опередила его:

— Я сняла квартиру здесь, на набережной. Хотите, приглашу на чашечку кофе?

— С удовольствием!

Она обернула себя махровой простыней, затянув узел над грудью. Он, повернувшись к морю, быстро натянул плавки. Пошли рядом. Со стороны: гордая, по-королевски статная мама и ее худенький сынок, ей по плечо ростом.

Захлопнув дверь своей комнаты, она обхватила его шею, повалила на потертый ковер. Падая, он уже предвкушал изощренные приемы Жоржа де Сада и безумную жажду Эммануэль.

Так все и началось… Но чуть позже прояснилось, что изобретательно неистовствует только он. Она же просто лежит, нежится в сладострастных умиротворяющих ощущениях.

Во время приятного отдыха ему показалось, что он и раньше встречался с этой каменной богиней и что давно между ними пролегло нечто отталкивающее и постыдное. Не случайно они прячут глаза друг от Друга.

И все-таки что-то снова толкнуло его в раскрытые объятия, заставило слиться с ней в одно слегка разгоряченное существо. Но тут же сквозь сумятицу прерывистых ощущений стали пробиваться рассудочные импульсы, требующие остановить этот нелепый полумеханический акт.

Она удовлетворенно обмякла, а он с неприязнью увидел грузную волну опустившегося к полу живота, маслянистый пот на складчатой шее… Да и собственное оскверненное похотью тело вызывало гадливое отвращение.

Всплыла полузабытая песня о петухах:

…И было много в крике том
Отчаянной кручины,
Такой, с какой приходят в дом,
Стыдясь себя, мужчины.
Одевался, думая о том, что придется срочно отдать в стирку и плавки, и майку, и даже шорты.

Она не заметила его ухода, так и осталась лежать неподвижно белой опавшей горой.

Торопливо шел по оживленной декоративной набережной, спеша нырнуть в прохладу и тишину отеля. Мимоходом заметил: над нудистским пляжем сгрудились любознательные, в руках бинокли, подзорные трубы. Ругнулся беззлобно: «Эстеты! Теоретики онанизма!»

Постыдно-чувственное эхо отдалилось, пришло тупое безразличие, отрешенность от всего сущего. Откуда-то всплыла убежденность, что любовные связи унизительны, если они не оправданы продолжением рода. Внутреннее ехидство тут же воспротивилось: «Не лги! Завтра ты снова захочешь женщину!» — «Захочу, — признался он ехидству, — найду ее, испытаю экстаз, а потом… потом опять эта мертвящая пустота в душе и раскаяние, как мука. Бесцельный секс не знает сбывшихся надежд».

Отель принял его прохладой, но не тишиной — тем же зудящим говором. Прогнал по лестнице к желанному люксу.

Первое, что бросилось в глаза: люди! Много. В каждом зеркале. У них были встревоженные лица. Они суматошно двигались, размахивали руками, вертели головами. И все чем-то походили на него, Виктора. Какой-то безумный хоровод родственников. Их невнятные сумбурные мысли, мечась от зеркала к зеркалу, пронизывали голову тончайшими стальными нитями… Это было изощренной пыткой.

Некое облегчение пришло в коридоре. Сбежав по лестнице, Виктор направился к стойке портье. На фоне ячеек с ключами сидел строгий мужчина с кустистыми бровями. Увидев Виктора, привстал, мгновенно слепил лицо в подобострастие, спросил участливым голосом врача «скорой помощи»:

— Слушаю вас, дорогой гость…

Виктор сжался, обуздывая взбешенные нервы, заговорил не фразами, а отдельными словами:

— Не подскажете… пансионат… а лучше… дом в горах… где можно… отдохнуть… одному…

Портье сморщил лоб, возведя брови к середине лба.

«Отослать к деду? Сколько заплатит?»

На его столик спланировала стодолларовая бумажка.

— Мой дед живет высоко в горах, — сказал он, смущаясь. — Там свободна мансарда… Но подойдет ли вам?

— Подойдет! — заявил Виктор, — Я готов ехать сейчас.

— Сейчас? Не могу. — Его брови озабоченно сложились уголками. Но когда на стол упали еще две стодолларовые бумажки, согласно закивал: — Хорошо, хорошо… Поедем. Но мне надо заправить машину, купить вам продукты.

— Я подожду здесь, — прервал его Виктор.

Он отошел от стойки, опустился в кресло, физически ощущая пристальный, недоуменный взгляд из-под кустистых бровей.

Глава 30 Порка по-кондауровски

Во злости Стинг поставил обидящую свечу, то есть комлем вверх, которая, по народному поверью, приносит гибель или полное забвение обидчику.


Позвонил ехидный подполковник.

— Кондауров, ты меня хоть капельку уважаешь?

— Допустим…

— Тогда помоги расколоть Стинга. По нему вышка плачет. Он твердит и твердит: «Друзей не продаю…» Может, ты найдешь к нему подход, а? Что молчишь? Слышишь меня, Кондауров?..

— Попробую, — наконец отозвался майор. — Веди сюда…

Стинг появился, неся на физиономии негасимую ухмылку. Заявил нагло:

— Всех уложил. До тебя дошло. Но и ты не надейся. Друзей не продаю.

— Не продавай, — равнодушно пожал плечами Кондауров, тоже переходя на «ты». — Мне-то что до этого? Дерьма на тебе по шею. Звонок твой прозвенел. Я так, психологический интерес проявляю. Согласись, любопытно поглядеть на человека, которого порол лучший друг. Сидеть-то не больно?

— Ты о чем? — насторожился Стинг.

— О порке при свидетелях. Стыдно было?

Морда Стинга покраснела, глаза налились кровью.

— Да я тебя за вранье, начальник!..

— Остынь, Стинг. Ничего ты со мной не сделаешь. А вот в наших папках навсегда останутся свидетельские показания, как Стинга пороли розгами.

— Ремнем! — взвился Стинг.

— Розгами или ремнем — какая мне разница? Пусть суд выясняет детали. Да и в тюрьме, сам понимаешь, придется тебе рассказать все подробно. Надо ж будет чем-то развлечь зеков. Честно говоря, я б на твоем месте о вышке мечтал, чтобы уйти от позорища…

— Кончай изгаляться, мент! — взревел Стинг.

— Зачем так? Я правду говорю, — печально и сочувственно вздохнул Кондауров. — Порол твою задницу Пан? Порол. Любовалась этим зрелищем одна привлекательная женщина? Любовалась.

Стинг грыз нижнюю губу, смотрел злобно, затравленно, дышал тяжело, часто. Из отчаявшейся души вырвалась мольба:

— Слушай, Кондор, ты человек. Выброси это из дела.

— Не могу, — с горьким сожалением развел руками майор. — Это значит, и Пана, и свидетеля дружеской экзекуции надо выбрасывать.

— Их оставь. Меня выброси…

— А если судьи скажут: «Почему не установили человека, которого пороли? Найти и представить нам его!» Еще больше сраму будет. А в зале потом как хохотать будут, представляешь?

— Сука ты! — огрызнулся Стинг.

— Ну, зачем оскорбляешь? Незаслуженно. Я ж тебе помочь хочу. Чтоб был готов ответить на любой вопрос, — продолжал издеваться Кондауров. — Вот, например, судей обязательно заинтересует, один раз он тебя высек или сек регулярно, за любую оплошность?

— Один! — рявкнул Стинг, дрожа всем телом.

— А чем докажешь, если спросят?

Разъяренный Стинг кипел, готовый броситься на Кондаурова. Майор заметил это, сказал философски-раздумчиво:

— Да, хорош у тебя был друг, такого, конечно, предавать нельзя…

И тут с надрывом вырвалось у Стинга:

— Век ему, гаду, не забуду. Ремнем, как дошколятку.

— Какой век? — удивился Кондауров. — Пана уж нет. Да и ты со мной прощаешься. Кончилась ваша дружба с мочеными розгами.

— Ремнем! — гаркнул Стинг.

— Ну хорошо, хорошо, ремнем. Давай кончать наш разговор. Только учти — по-дружески предупреждаю: если ты все станешь отрицать, то на суде только о твоей поротой заднице и будут говорить. Со всех сторон этот пакостный факт рассмотрят. Какой ремень был? Больно ли бил? Что он говорил при этом? Кричал ли ты? Как быстро зажили рубцы?..

— Прошу тебя, заткнись, мент! — Уже не было злобы, одно отчаяние звенело в голосе Стинга. — А если я все расскажу? Выбросишь? И ремень… и треп свидетеля.

— Смотря что расскажешь, — уклончиво ответил майор.

— Все! Чтоб без позора.

— Ну, если все, то, конечно, смогу.

— Давай бумагу! — вскочил Стинг со стула. — Клянусь, никогда бы не сдал, если б он не выпорол.

Через два дня Кондауров взял у ехидного подполковника, сияющего, как подсолнух на солнце, показания Стинга. Выписал для себя фамилию, адрес, номер телефона подпольного хирурга.

Теперь многоопытный читатель, освоивший десятки детективов, и сам легко вообразит, как профессиональный сыщик, получив информацию от хирурга, повел свой нелегкий розыск. Заметим только, что, к сожалению, не скоро он добрался до таинственно пропавшего Гипнотизера…

Глава 31 Ворованный воздух

«Утопия» в переводе с греческого означает: «Место, которого нет».


Старенькая «тойота» наконец влетела в извилистый зеленый туннель, оставив позади гремящий голосами город.

— Настройтесь на долгий путь. Часа три-четыре ехать, — предупредил портье, устремив брови вперед, на каменистую дорогу.

Виктор расслабился, вытянул ноги, закрыл глаза.

— Я должен рассказать вам про деда, — спустя несколько минут заговорил портье. — Он тихий и добрый, хотя и выглядит немножко сумасшедшим. Пятнадцать лет там живет. Ночью работает, днем гуляет по лугам, по лесам. Когда спит, когда ест — не знаю. Один раз в месяц я завожу ему продукты. Хватает с избытком. В город не затянешь. «Там, — говорит, — моя смерть».

— Вы сказали: «работает»? — заинтересовался Виктор.

— Как одержимый! — В голосе портье пробилась трогательная родственная гордость. — Знаете, мой дед когда-то был известной в мире персоной. Он свободно говорил на пятнадцати языках, считался лучшим знатоком эсперанто. Но не этим он прославился. Его научным увлечением были пословицы. Он написал десятки книг, сотни статей. В Нью-Йорке дважды издавалась его монография «Мудрость и разум объединенных наций».

— Приятно, когда внук говорит о деде с такой теплотой, — заметил Виктор.

— А как же иначе? — признательно задвигались брови. И портье заговорил с такой доверительностью, с какой говорят лишь ночью в вагонном купе. — Это моя боль и моя радость. Я сам закончил филологический факультет, хотел продолжить его дело… но жизнь, видите, какая. Портье в десять раз больше зарабатывает, чем филолог. Ну да не обо мне речь. Сейчас я расскажу, почему дед сбежал в горы. Его мировой известности завидовали ученые из Академии наук. Чинили всякие препятствия, делали гадости. Ну, например, часто не пускали за границу на симпозиумы, совещания, съезды. В 1974 году президент международного фольклорного общества Арчел Тейлор подал в отставку. Фольклористы мира предложили избрать на эту должность Сергея Даниловича Мостопалова, моего деда. Академия, конечно, отказалась оплатить его поездку на съезд. Тогда один финский профессор переслал свои деньги на дорогу. И что ж вы думаете? Наши власти по просьбе академиков не дали ему заграничного паспорта. Об этом диком случае писали многие иностранные газеты.

— За что же наши академики так невзлюбили Мостопалова? — спросил Виктор.

— Да за то, что дед был ученым с мировым именем, но не был ни академиком, ни профессором, ни доцентом, даже не имел высшего образования. «Невзлюбили» — мягко сказано. Кто-то настрочил донос в КГБ, что мой дед — агент американской разведки. В результате, можете догадаться, — семь лет тюрьмы…

Сжав губы и сдвинув брови, портье замолчал. В его памяти сумбурно забегали обрывки давних воспоминаний: много выкриков, униженных слов мольбы, проклятий.

Виктор силился выстроить из принимаемых разорванных мыслей какие-то четкие контуры — не получалось.

Внезапно его с неумолимой властностью стала окутывать дремота. Долгий день, начавшийся с кошмарного сновидения, был настолько насыщен необъяснимой нервозностью, что, видимо, только этот удивительный рассказ, похожий на вынужденную отчаянную искренность, еще какое-то время поддерживал в нем силы. Но рассказ по своей логике подошел к концу, и Виктор сдался, как сдается боксер, лежа в нокдауне на ринге: «Не встану! Как приятно ощущать бездействие и прохладу помоста!»

Погружаясь все глубже и глубже в сонное расслабление, Виктор крохотной, еще бодрствующей частичкой слуха воспринимал отдельные речевые сочетания:

— …Дед вышел другим…

— …Мы с ним построили этот дом…

— …Стал гнить один…

Почувствовал прикосновение к плечу.

— Приехали… Наш горный отель.

Виктор нехотя выбрался из машины, и тут же с него скатился сонный дурман. Он стоял на пышном разноцветье альпийского фривольно-девственного луга. Впереди угрюмо вздымалась горная гряда, нежно прикрытая сверху прозрачными облаками, а позади стремительно уходили вниз светло-изумрудные поля, держа на себе уж очень независимые, островерхие группки деревьев, словно выдвинутые дозоры темного лесного горизонта. Сверху низко нависало суконно-голубое небо.

Вершину разрезало рваное ущелье. По ленивым взрывам косматого тумана можно было предположить, что в узкой теснине ревет на перекатах холодная река, несущая талый снег.

Возле крутого обрыва врос в землю небольшой почерневший дом; он глядел на Виктора человечьим лицом: широкие двери — растянувшийся в улыбке рот, нависший над ними козырек — плоский нос, три глаза. Третье вверху на лбу дома.

— Верхнее окно — ваше, — сказал ему подошедший портье, — Пойдемте. Кажется, деда нет. Я покажу вам его научные хоромы.

В первой темноватой комнате все стены до потолка были уставлены книжными полками.

— У него было почти пятьдесят тысяч книг, — комментировал портье, — здесь остатки. Тысяч шесть.

В другой комнате у окна стоял заваленный рукописями, журналами широкий письменный стол, а за ним четырьмя стройными рядами высились массивные шкафы с выдвигаемыми ящичками — совсем как зал каталога в библиотеке.

— Тут он работает. А здесь хранятся фольклорные карточки. Сто двадцать тысяч, представляете? Более чем на трехстах языках мира. Но давайте вернемся. А то дед увидит нас.

— Рассердится? — спросил Виктор.

— Нет. Слова не скажет. Но он меня всегда предупреждает: «В мой храм не должна ступать нога иноверца. А для меня все иноверцы, кроме тебя».

В мансарду вела отдельная лестница, огибающая угол дома со стороны обрыва. Виктор огляделся: комната светлая, с затаившейся первозданной тишиной.

— Вам будет здесь хорошо, покойно, — заверил портье. — Продуктов хватит надолго. Я дней через десять наведаюсь, хорошо?

Виктор задержал его у дверей.

— Одна просьба. Если будут меня разыскивать, не говорите, где я.

Он слышал, как сбегал по ступенькам портье, как заводил не желающую возвращаться машину, как наконец взревел, ровно заработал мотор, как удалялся, будто скатывался под гору, шум двигателя, пока не затих совсем…

Вдруг показалось, что последняя слабенькая духовная связь с незримым энергетическим полем, объединяющим все живое, прервалась и он остался один, окруженный пустотой и молчанием. Никому не нужный, никчемный, отброшенный. Жутковатое состояние. Но еще более жутким и оттого нереальным представлялось возвращение в городскую орущую неразбериху, откуда сбежал.

На подоконнике он обнаружил (будто специально кем-то оставленный) флакон с успокоительными таблетками «Нозепама», не задумываясь, высыпал сразу шесть белых кружочков на ладонь и опрокинул их в рот. Лег улиткой на кровать в ожидании покоя.

Проснулся, когда уставшее солнце висело, как ореол, над самым высоким пиком горной гряды. Есть не хотелось, мучила жажда. Он взял ведерко, спустился по прилипшей к углу дома лестнице. Но не вышел на тропку, которая резко ныряла в туман к шумящей реке. Потянуло заглянуть в окна старика. В одном из них воспаленно горел ранний свет керосиновой лампы, освещая склоненную лохматую голову и страницы толстой книги. Стало чуть легче, не так одиноко и зябко. Рядом была живая душа.

Дни потекли в тусклом немом однообразии, как у заброшенного судьбой на сказочно живописный, но совсем чужой и надменно-равнодушный остров. Деревья не видели Виктора — смотрели в небо. Трава, примятая подошвами, тут же поднималась, не оставляя следа. Глубинный рокот водного потока, пронизывающий все вокруг, властно подавлял чувства, движения, мысли, вызывая вялость и оцепенение. А под магическим воздействием угрюмо нависших горных великанов, наверное, тех самых, которые воздвиг Геркулес на границе мира, произошло как бы самоуменынение: из обычного человека, который недавно расселял в себе весь мир, Виктор превратился в крохотное существо, стал безвестной обезличенной амебой.

Эти ощущения с каждым днем усиливали тягостную и тревожную ностальгию по чему-то несбывшемуся.

Даже Мостопалов вроде бы жил в ином измерении. Они часто встречались, но худой желтолицый старик, как бесплотное привидение, пролетал мимо, не замечая Виктора. Однажды они чуть не столкнулись. Однако и на этот раз невесомый дед обошел Виктора, как обходят лужу, и умчался вверх по склону.

Слепая тоска сильнее сжала сердце. Теперь Виктор отчетливо чувствовал: его окружала враждебная аура отторжения. В своей мансарде не мог долго находиться. Там старинные часы с погребальной торжественностью отсчитывали человечье время. Не его время, чужое время. И он спускался на альпийский луг. А здесь, на просторе, обдуваемый ветрами, он… задыхался. То ли от огрубелой тоски, то ли от нехватки кислорода, то ли от приступа доселе незнакомой астмы. Черт знает, от чего, но задыхался.

Ничейный человек. Изгой. Отщепенец. Он казнил себя этими парализующими метками и думал, думал об одном: «Неужели наступает моральная смерть? Неужели она есть начало смерти физической?»

В один из дней произошло невероятное: Мостопалов остановился перед ним. Изящный, даже хрупкий старик с иссохшим лицом, впалыми щеками, острыми скулами и безжизненно бледными губами.

— Чего вы маетесь? — заговорил шелестящим, как листья на ветру, шепотом. На лице его отражались тень грусти и судьбы. — Здесь много воздуха. Дышите! Хоть он не наш. Ихний. — Рука взметнулась в сторону низины. — Все равно дышите! Не считайте, что он для нас ворованный.

— Разве только воздухом жив человек? — жалобно произнес Виктор.

— Только воздухом! — всколыхнулся под старым костюмчиком старик. — Ничего нам больше не надо! Эх, если б вы посидели в шизо…

— В шизо? — недоуменно переспросил Виктор.

— Э-э-э… Ничего вы, юноша, не изведали… Так в тюрьме называется штрафной изолятор. Мест на десять, а нас полсотни туда затолкали. Все выдышали. Двери открывали, когда трупы выносили. Один-два раза в неделю. Представляете? Мы корчились, хрипели без воздуха. Все помутилось в головах, как у крыс корабельных. И думы крысиные одолевали: скорей бы кто задохнулся, сдох, чтоб двери открыли. Хватались за жизнь, как нелюди. Жребий бросали: кого убить, чтоб другим глоток воздуха ухватить из-под двери. Мне крест на бумажке выпал. Сижу, жду, когда «палач» кирпичом сзади… Смерти не боялся. Я тогда уже не жил… А тут спасение, ор из дверного окошка: «Мостопалов, к выходу!» Вытолкнули. Закашлялся во дворе, нутряно, кроваво. Воздух рвал легкие. А вы говорите, чем жив человек. Вон сколько воздуха! Дышите!

Мостопалов завертел головой, точно собирая со всех сторон пьянящий луговой аромат. А Виктор спешно сказал с молитвенной надеждой:

— У меня другое. Я не знаю, как жить.

Опять шуршащий шепот:

— Живите, как я. В утопии.

— Как это — «в утопии»?

— И этого не знаете? «Утопия» в переводе с греческого означает «место, которого нет».

Раздался какой-то булькающий смех, и старик побежал в сторону горной гряды по своим непонятным делам. Под ним даже трава не приминалась.

Оглушенный внезапно вернувшимся одиночеством, Виктор глядел на удаляющуюся фигурку, словно на последний проблеск угасающей жизни. Скоро, очень скоро в него тоже вселится непобедимое состояние, когда немеют, каменеют чувства, то состояние, которое принял этот безумный и умный старик. Тогда кончится власть времени, как она кончилась над горами, над домом, над ущельем, скрывающим в себе неиссякаемый поток. Пугающую перспективу оставил Виктору скрывшийся за деревьями вечный дед.

Дни полетели как-то сами по себе, не затрагивая Виктора. Темнота и свет неразрывно слились в тягучее однообразие. Он потерял счет часам. Ел, спал, гулял по лугам в неопределенное время, ведомый бесчувственным и слепым инстинктом самосохранения. Дед уже не останавливался возле него, пролетал мимо, как невесомое привидение.

И каждый раз Виктора тянула за ним какая-то невидимая упруго-резиновая паутина. Он с трудом выпутывался и уходил в другую сторону, но и там перед глазами долго еще бежал дед, а потом маячили деревья, за которыми тот скрылся…

Как-то в полдень Виктор отважился открыть его дверь. Но тут же отпрянул назад. Перед ним встал Мостопалов, вытянув вперед ладошки.

— Уходите! Живите в своем. В своем.

Он ушел. Сел у обрыва на камень. Никак не мог согнать в привычный порядок вдруг разбежавшиеся мысли.

— Все маетесь? — словно порхнул живой ветерок. — А вы оторвитесь, как облачко. Не можете? Эх, горе вам!

Над Виктором сияли бездумным весельем глаза старика.

— Не понимаете? Сейчас… Сейчас… — Он метнулся в дом, принес пачку исписанных листков. — Слушайте, что я пишу. — Голос его на время обрел человеческую тональность: — «Биополе человека воссоединено с биополями других людей. Мы лишь крохотные элементы огромного универсального пространства. Все существует во всем, и все помнит обо всем». Понятно?

Виктор недоуменно молчал.

— Эх, горе вам, горе! — Дед свернул листки трубочкой, назидательно поднял ее над головой. Взгляд его стал осмысленным и серьезным. — В этом суть жизни на земле. Мировое информационное взаимодействие дает возможность существовать людям. Они, сами того не подозревая, главные жизненные проблемы решают сообща, сообща принимают, сообща отвергают. Они — один организм. Вот вы и маетесь. Теперь понятно? А я оторвался от него. Живу сам по себе, не связанный. Я безобидный, и они про меня сразу забыли. А вы…

— А я? — с глубинной надеждой спросил Виктор.

— А вы не можете оторваться, не можете без них.

— Тогда я пойду к ним.

— Они не хотят вас, как и меня. Не пустят обратно.

— Что же мне делать?

В глазах старика снова зажглись сумасшедшие искорки.

— Не знаю… Не знаю… — Он указал бумажным свитком куда-то в низину. — Вон… Вон ваша туча идет! Спешите.

И умчался в дом, подпрыгивая, как ребенок.

А перед Виктором еще дрожал в воздухе грозный бумажный свиток, в котором таился непонятный приговор.

Он поднялся с камня, стряхнул с себя это магическое видение.

«Больной старик… с проблемами рассудка. Почему больной? Странный. А может, мудрый провидец? Внес какую-то сумятицу… Невозможно разобраться… Сказал: „Оторвитесь, как облачко“. От чего отрываться? Как отрываться?»

Сумбурные мысли, навеянные дедом, будоражили его до поздней ночи. А когда вернулся в мансарду, то никак не мог вспомнить, где был полдня, что делал, словно отключились на время и слух, и зрение.

Ранним утром он снова отправился на прогулку. Надо было все обдумать, все решить. «Спешите», — сказал старик.

Невдалеке Виктор заметил длинную извилистую ленту шагающих альпинистов. Она медленно, сосредоточенно ползла вверх.

Он подбежал к середине ленты с неясным ожиданием. А она словно и не видела его. Двигалась и двигалась. Только мысли отбрасывала:

«В этих горах и Робинзоны водятся…»

«Неужели с нашей вершины скатился?»

«Вот он, кавказский пленник!»

А последний альпинист, усатый и важный, поравнявшись с Виктором, сказал, посмеиваясь:

— Не повезло тебе, приятель. Денег у нас нет. Еда по дням расписана. Так что иди в свою хижину!

И они ушли, как носильщики каменоломен с тяжелым грузом на плечах, экономно рассчитывая каждое движение.

А он остался. Отогнанная, никому не нужная дворняжка.

Горное безмолвие приблизилось к нему, точно разглядывало в удивлении непонятное крохотное существо. Тишина давила, затрудняла дыхание, в бешеной гонке неслись неосознанные мысли, страх уже холодил тело… Боковым зрением уловил, как далеко внизу окна домика тревожно сверкали солнечными бликами, предупреждали, торопили его…

И он побежал туда, под крышу спасительной мансарды, оглядываясь на неотступно летящую за ним тень.

Остановился. Прямо-таки уперся грудью в упругую воздушную стену. Долго осмысливал увиденное.

В ложбинке между каменными глыбами пятеро жарили на вертеле мясо. А справа (Виктор почему-то не придал этому никакого значения) тайно из-за деревьев подглядывал за ними Мостопалов. Не с человеческим интересом подглядывал, а с игривым любопытством лешего.

Ноги сами привели к ложбинке… К людям…

— Кто это? Наши вернулись?

— Да нет. Какой-то местный туземец. Ну, чего уставился? Дуй отсюда. Нищим не подаем!

Но Виктор, сам не зная почему, не уходил.

— Откуда он тут взялся?

— Я знаю.

— Ну?

— Помните, как, увидев Остапа Бендера, отец Федор с ворованной колбасой в зубах забрался на неприступную скалу?

— Ну?

— Так, оказывается, отец Федор добился-таки любви царицы Тамары. Это их отпрыск бродит по горам, доедает колбасу батюшки.

Громовой хохот ударил в лицо, а когда Виктор повернулся — и в спину. До самого дома он бежал без оглядки, подгоняемый оскорбительным хохотом. А встречный ветерок не задерживал, дышал в лицо: «Спешите!»

Расслабляющая усталость обессилила его. Это была усталость не бегуна, завершившего марафонские километры, не больного, открывшего глаза в реанимационном отделении, не ученого, понявшего на пятые сутки бессмысленность своего эксперимента. Это была вселенская усталость. Когда уже отмерли, истлели все связи с людьми, с окружающим миром. Когда внутри замедленно утихает жизнь…

Он долго стоял перед серым домиком, нахохлившимся, зловеще сверкающим стеклами окон. Думал…

Все отталкивают его. Все бегут от него. Все. Как от прокаженного. Вспомнилась санитарка из лесного домика, Венера с нудистского пляжа. Они покорялись его воле. Лишь покорялись, не отдавая своего тепла. И забыли о нем, как о птице, пролетевшей над головой. И воздух какой-то ватный. Удушающий. Их воздух.

Говорят, что умирающий должен пройти через пять стадий. Стадия отрицания: «Нет, я не умру». Стадия протеста: «Почему именно я!» Стадия с просьбой об отсрочке: «Не сейчас. Еще немного». Стадия депрессивная: «Да, это я умираю». Стадия принятия: «Пусть будет!»

Интересно, на какой стадии он? Наверное, на стадии депрессии… Все уже безразлично.

Тяжело ступая, будто на эшафот, Виктор поднялся по лестнице в свою мансарду. Мелькнуло беглое желание: хорошо бы спрятаться в смерть точно так же, как прячется ребенок от испуга под подушку…

Комнату заполняли вечерние сумерки. Они всегда особенно страшны: приносят для слабых все злое, что есть на земле.

Он внезапно почувствовал: кто-то прячется в комнате, недобрый, коварный. Обошел по кругу, заглянул в шкаф, под кровать. И увидел (как не заметил прежде?) маленькое круглое зеркальце на этажерке. А в нем чье-то лицо. Нет, это не он! Другой. Искореженный, с буйными глазами.

Зеркальце само выпало из рук, раскололось на десятки светлячков. И в каждом зажили, замельтешили живые особи, готовые взлететь, ужалить, как осы.

Виктор в страхе отвернулся, открыл окно. («Спешите! Спешите!») Сзади осы, а в горле спазмы, никак не пропускают краденый воздух. Это шизо… шизо… Рванулся хрип, отчаянный хрип о помощи, которой, он знал, не будет. («Спешите! Спешите!»)

Воображение угодливо представило, как он взбирается на подоконник, сгибает колени, отталкивается и летит сквозь кипящий туман… А там, внизу, черные острые камни…

— Не-е-ет!

Кричит не он. Кричит вроде бы кто-то другой. Голосом Глеба. И тянет, тянет его от окна.

Виктор, как испуганный ребенок, поддается незримой силе. Поворачивается. Бежит по искрящимся светлячкам, по шатким ступеням, по высокой луговой траве.

Воздух врывается в горло. Его много. Хочется кричать от радости. Там, внизу, спасение. Он знает это. И бежит, бежит, бежит.

Глава 32 Не верь говорящему!

Колокольный звон всполошенно облетел землю, и род человеческий вздрогнул, ужаснулся…


Они сидели за круглым корейским столиком, украшенным взлетающими перламутровыми аистами. Глеб, Шеленбаум и Кондауров. Перед ними бутылка армянского коньяка и тарелочка с лимонными кружочками. Раскованно шумел ресторанный зал, а здесь, за высокой сиреневой ширмой, повисла пасмурная подавленность, какая бывает при первой встрече после большой общей беды.

— На полдня опоздал… Всего на полдня, — произнес Кондауров мрачно, явно в укор самому себе. — А теперь попробуй найти его в этих горах…

— А может, хорошо, что опоздали, — грубовато откликнулся Глеб, — Вы же могли предложить ему только тюрьму…

Шеленбаум беспокойно задвигался, сделал слабое умоляющее движение рукой, как бы предотвращая возможную ссору.

Однако до майора, видимо, долетело лишь последнее слово, и он повторил это слово, задумчиво, будто стараясь осмыслить его:

— Тюрьма? При чем тут тюрьма? A-а… — Он расправил плечи, горько усмехнулся. — Сейчас я вас удивлю. — Помолчал и, не сбрасывая с губ кривую улыбку, продолжил: — Предлагаю вместе перелистать дело, которое мы завели на Санина. Первым уголовно наказуемым поступком было ограбление хирурга. Так вот, он заплатил за операцию в два раза больше. Дальше. Продавщице магазина «У Алины» он деньги вернул с процентами. Остается банк. Серьезное преступление. Но лично он из этих денег ни цента не истратил, все они вернулись в хранилище. Что еще за ним?

— Казнь этого… как его… Пана, — напомнил Шеленбаум и заморгал испуганно, словно совершил недозволенное.

— Да, Пана, — подтвердил Кондауров, — Здесь бы я…

— Он не убивал! — сорвался выкриком Глеб. — Это я опустил рубильник…

— Вы? Это для меня новость, — ощупал его взглядом Кондауров. — Вы так вы. А кричать-то зачем? Люди никогда не кричат, когда делают доброе дело. Искренне скажу вам: спасибо! Опередили меня. Я сам хотел эту гадину прикончить. Ждал случая, чтобы выстрелить вторым.

— Но вы по долгу службы.

— А вы по долгу совести. Пусть меня выгонят из милиции, но за Пана я вас даже в качестве свидетеля не привлеку.

Шеленбаум восторженно онемел. Дотронулся благодарно до локтя Кондаурова.

— Конечно, можно найти в наших законах статьи, по которым Санину грозило заключение, — снова заговорил Кондауров. — Но я последние дни гонялся за ним, чтобы поговорить по душам. И пожать ему руку, поздравить, что победил меня в честном поединке. Таких соперников уважать надо.

— А я преступником себя чувствую, — тихо сказал Глеб, постукивая пальцем по перламутровой птице, как бы побуждая ее взлететь. — Залез по уши в ресторанные дела и забыл о нем. А ведь он в моей жизни единственный друг. С ним я был откровенен. При нем мог рассуждать вслух. Сейчас только понял: он не ресторан, а жизнь мне вернул.

Глеб жадно выпил. Кондауров чуть-чуть отхлебнул. А рюмка Шеленбаума поднялась, поколебалась над экзотическими птицами и опустилась.

— Мне иногда кажется, что кто-то, повелевающий всеми нами, вселил в него этот дар. Ради выполнения важной миссии. — Глеб сосредоточенно, почти ритуально наполнил свою рюмку. — Но если так, то почему не помог ему?

— У Владимира Высоцкого есть такое суждение: «А ясновидцев, как очевидцев, всегда сжигали на кострах».

Это сказал Шеленбаум.

Глеб резко повернулся, словно рядом с ним заговорил глухонемой.

— Не милиции, не зверюг-бандитов он испугался. Против него поднялась другая страшная сила. Против него в страхе восстал весь род человеческий. Осознайте: весь род человеческий против одного! Подобного не знала история…

Теперь и Кондауров с пристальным вниманием смотрел на ожившего старика.

— Помните, как был наказан Актеон за то, что подглядывал из-за кустов за купающейся Артемидой? Миф как бы опустился на землю. И здесь этой жертвой стал Виктор Санин…

В небольшом пространстве за ширмой сжалось напряжение.

— Сейчас все объясню, — поспешно защитился Шеленбаум от возможных иронических реплик, — Когда я получил кассету, на которой был записан мой разговор с Виктором Саниным, меня стали одолевать грустноватые раздумья о том, как мы, люди, отнесемся к его феноменальным способностям… Честно говоря, я смутно предчувствовал трагическое завершение.

Шеленбаум взволнованно отодвинул рюмку, словно она мешала ему говорить, и продолжил, стараясь вызвать доверие:

— Вы знаете, что каждый из нас окружен биополем. Оно невидимо воссоединено с биополями других людей, находящихся в ресторанном зале, живущих в городе, стране, на всей планете… Получается, что мы — крохотные живые элементы огромного информационного пространства, в котором происходит постоянное универсальное взаимодействие. Все существует во всем и все помнит обо всем. Из этой безмерной кладовой черпают сведения многие одаренные экстрасенсы. Разум же ординарных людей, таких, как вы и я, пассивен, он не способен извлечь из общей кладовой какую-либо информацию.

— Заявка на научный бестселлер? — не сдержался Кондауров.

— Ошибаетесь! Для ученых это давнее открытие, — терпеливо возразил Шеленбаум. — Так вот, мировое информационное взаимодействие дает возможность существовать человеческому роду. Люди, сами того не подозревая, главные жизненные проблемы решают сообща, сообща принимают, сообща отвергают.

Он снова придвинул к себе рюмку, нервно завертел ее между пальцами.

— Осмелюсь высказать непреложную истину: человек начинается там, где кончается животное. Мы, согласитесь, пока еще полулюди-полуживотные. Бережно и свято храним в заповедной сфере сознания наследие звериного царства. Туда вход воспрещен даже самым близким. Там властвуют инстинкты, вожделенно почитаются пороки, там оправдываются собственная злоба, ненависть, жадность, убийства — словом, все, что осуждается общественно. Эта сфера, как самая дорогая и суверенная, оберегается не меньше, чем собственная жизнь.

Его речь уже обрела профессиональную интонацию, которая настойчиво доносит каждый звук до легкомысленных студентов.

— Я достал с полки «Исповедь» Льва Толстого. Как он там клеймит себя! И вор, и прелюбодей, и убийца! Но ведь ни слова не проронил о личных грехах, все о прегрешениях какого-то абстрактного индивида. Перелистал я и художественную биографию Андре Жида, которая тоже именуется «Исповедью». Линчует, обнажает все свои пороки. Но на самом-то деле, очерняя себя, Андре Жид любуется собой, как Нарцисс. Толстой был явно прелюбодеем в молодые годы, Жид явно порочен. Но, открыв в творческом порыве правду, они тут же начали прикрывать, украшать ее словесными одеждами. И доверчивый читатель с уважением отнесся к их мнимым откровениям, даже полюбил беспутных героев… Вспомните четверостишие Федора Тютчева:

Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, как ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь…
Последняя строка всегда казалась мне выспренной и нарочитой. Но теперь я убежден: гениальная строка! Поэт как бы предупреждал нас: «Не верь говорящему!» Действительно, есть дикое пугающее несоответствие между мыслью и словесными выражениями. Ведь, наверное, ради того, чтобы поглубже упрятать свои идейки, мы придумали множество запретов в наших отношениях, утвердили тайну переписки, тайну исповеди, тайну вкладов и многое другое. Согласны со мной?

Глеб и Кондауров молчали. В их молчании было изумленное и вынужденное согласие. Это слегка воодушевило Шеленбаума.

— Чего скрывать, подчас отталкивающа и неприглядна обнаженная мысль. Слова или не передают ее, или переиначивают в приятное слуху собеседника. В этом эгоистическом обмане жизненно важная общественная цель. Словами крепится дружба, любовь, налаживаются деловые связи, словами соединяются мирные отношения народов, государств. Открытые мысли порушили бы все эти связи. И Виктор Санин, до которого людские мысли доходили в отвратительно позорной наготе, оказался опасным для человечества свидетелем. Он нес в себе угрозу всеобщего распада. Инстинкт самосохранения чутко среагировал на опасность. Весть о способностях нового провидца тревожным колокольным звоном разнеслась по мировому биополю до окраин человеческого рода. И вокруг Виктора Санина образовалась зона отчуждения и вражды. Он был обречен на изгнание.

Все это произошло вне нас, но, как ни печально, с нашим активным неосознанным участием ни один человек даже интуитивно не почувствовал, от какого огромного бедствия спаслось людское сообщество.

Шеленбаум оторвал взгляд от рюмки и увидел: Глеб мрачно смотрел вниз, все еще разглаживая пальцем перламутрового аиста, который никогда уже не взлетит, а Кондауров замедленно качал головой, в чем-то соглашаясь и осуждая себя.

— Предлагаю тост, — сказал Шеленбаум. — За спасенное человечество и за человека, который, сам того не желая и не ведая, мог уничтожить самое сокровенное и последнее в нашей жизни табу.

— А я за то, чтобы он вернулся к нам, — со слабой надеждой произнес Глеб.

Шеленбаум мягко сжал его локоть.

— Поверьте мне, он вернется, но будет иным — успокоенным и повзрослевшим на много десятилетий.

Шеленбаум тронул губами янтарный коньяк. Кондауров и Глеб не шелохнулись. Один мрачно размышлял о сказанном, другой разглаживал пальцем перламутрового аиста, все еще надеясь отогреть его своим теплом…



Предсказание

1

— Стив? Это — Илья…

— Кто?

— Забыл… Почти год прошел…

— Помню, но…

— Не спрашивай! Надо встретиться. В «Пхеньяне»… Меня здесь еще помнят… Часов в шесть сможешь?

И посыпались оскорбительно короткие гудки.

Не глядя на телефонный аппарат, Стив опустил трубку и, подперев ладонью щеку, закрыл глаза. Как в замедленно ползущей киноленте, склеенной из отдельных кадров, черными тонами воскресало почти забытое… Сидел долго, неподвижно, пока не вспугнул новый настырный звонок.

Вибрирующий от испуга голос Мишки:

— Тебе звонил Илья?

— Звонил…

— Что случилось? Ему же двенадцать дали…

Стиву не хотелось обсуждать это, и он жестко завершил разговор:

— Сам расскажет, я за тобой заеду.

В шесть часов машина остановилась неподалеку от ресторана «Пхеньян». Высокий чубатый парень отлип от стены и, приблизившись к кромке тротуара, склонился над открывшимся окном машины.

— Все чисто, шеф. Наши в ресторане.

Затененный синеватый свет мягко разъединял шесть небольших столиков, создавая празднично-ленивый уют. Откуда-то сверху томно ниспадала старинная мелодия элингтоновского «Каравана».

Им навстречу поднялся Илья, чужой, лишь смутно напоминающий прежнего: элегантного, полного достоинства и уверенности. На нем был старый коричневый костюм, свитер грубой вязки, но самое пугающее — бледное истощенное лицо и стриженные под машинку волосы.

Они обнялись сухо, по-мужски.

— Измельчал, измельчал, — хихикнул Мишка. — Ну, мы тебя откормим…

Илья улыбался благодарно, чуть заискивающе.

— Спасибо, что пришли. Я как в прежний мир вернулся… Садитесь, прошу вас…

Нац Стивом почтительно вырос официант.

— Вот что, милый, — деловито заговорил он. — Закуска на твое усмотрение… Мне водочки, лучше «Смирновской». Ему, — он указал пальцем на Мишку, — приличное виски… А тебе, Илья?

— Минеральную.

— Завязал?

— Отучили.

— Все, милый. — Стив отмахнулся от официанта, как от надоедливой попрошайки, и, коротко глянув на Илью, начальственно бросил: — Рассказывай!..

Илья смущенно заморгал, прикусил нижнююгубу, точно его уличили в чем-то постыдном. Спросил растерянно:

— Что, собственно, рассказывать?

— Как здесь оказался, — жестко давил Стив.

— Сбежал…

— Как?! — ахнул Мишка, и в глазах его погасли плутоватые искорки.

На лице Стива ничего не отразилось, он сосредоточенно вертел пальцами хрустальную солонку.

— Захотелось умереть не в тюремном госпитале, а под родными соснами, — начал было Илья, но Стив прервал его:

— Без лирики!

— Хорошо. Можно и без лирики. Пристала ко мне какая-то гнусная восточная зараза, и стал я подопытным кроликом. Приехал из областной клиники маститый профессор полюбоваться моей редкой болезнью. Обрадовался, точно я вручил ему Нобелевскую премию, и уговорил тюремное начальство возить меня в его клинику на исследования. Не знаю, что он со мной делал, но через месяц я почувствовал себя лучше, правда, скрывал это, все изображал больного. В машине возле меня поначалу медсестра сидела. А потом она стала ездить в кабине с шофером. Последний раз, как выехали из тюремных ворот, я сполз с носилок и стал дверную ручку дергать… Дергал, дергал — дверь и открылась. Ну я и выпрыгнул на дорогу…

С минуту над столом висело молчание, напряженное, тревожное. Нарушил его Стив:

— А нас зачем пригласил?

— Денег попросить. Много лет работали вместе… Надеюсь…

— Сколько?

— Тысяч пятьсот.

— Так мало? — Стив был явно удивлен.

— Хватит. Я не пью. Жена и дочь уехали куда-то перед судом. Не осуждаю их. Лучше быть подальше от мужа и отца, которого судят за двойное убийство. — Он глянул на Стива, добавил горестно: — Да и жить-то мне осталось всего семь дней… Хватит…

— Добровольно решил уйти в мир иной? — За сочувственными словами Мишки скрывалась злая ирония.

— Нет, — спокойно ответил Илья, — Конечно, я блуждающий, никому не нужный в этом мире огонек. Но на самоубийство не отважусь… Так судьба распорядилась… Осталось семь дней, восьмого сентября ударит молния, и меня нет…

— Профессор сказал? — полюбопытствовал Мишка.

— Я сам определил.

— Сам? — самодовольная, ядовитая ухмылка скривила Мишкины губы. — Ты что, ясновидцем стал?

Илья не принял его легкого тона, ответил так же полузадумчиво:

— Почти угадал… Я же психолог по образованию.

— При чем тут психология? — откликнулся Стив и тут же потребовал: — Объясни!

— Коротко это не объяснишь, — нехотя произнес Илья, — но, если ты просишь, попробую…

В студенческие годы психология казалась нам высшим инструментом познания человека, ключом к разгадке тайн всех верований, всех философских изысканий. Мы тогда увлекались метафизикой, спиритизмом, занимались хиромантией… А позже стали чуть ли не теоретиками парапсихологии. Со временем коммерческие дела отвлекли меня от этих забав… А вот в тюрьме появилось время для размышлений, и я вдруг понял, что это не забава, а слепые, интуитивные поиски причин сверхъестественного, что нередко бывает в жизни. И вот тогда я пришел к выводу: случайное проявление сверхъестественного — отнюдь не случайность, а закономерность нашего бытия. Просто сверхъестественное не познано до конца, поэтому и отвергается с ходу. Мы пропитаны консерватизмом, мы рабы своих привычек, традиций, и нам уютно с ними, как в старой обжитой квартире.

— Так это и есть твое открытие? — не удержался от ехидства Мишка.

— Можно считать, что открытие. Я привел в систему многое из того, что узнал раньше, и увидел: все случайное, сверхъестественное так же логично и буднично, как таблица умножения.

Мишка с наигранным пафосом пожал Илье руку.

— Поздравляю! Значит, ты открыл психологическую таблицу умножения…

— Помолчи! — прервал его Стив и, повернувшись к Илье, кивнул нетерпеливо: — Давай-ка ближе к делу!..

— Хорошо, — согласился Илья. — Сестра Александра Пушкина, Ольга Сергеевна, несколько лет занималась хиромантией. И вот однажды Пушкин уговорил ее посмотреть его руку. Она долго разглядывала ладонь брата, наконец не выдержала, расплакалась: «Зачем, Александр, принуждаешь сказать тебе, что боюсь за тебя? Грозит тебе насильственная смерть и еще не в пожилые годы». Это факт. Другой пример. Сохранились отпечатки ладоней Маты Хари. Ее смерть была предсказана за одиннадцать лет до казни. Далее. Императору Домициану точно указали день и да-а-же час его смерти. Отец Александра Македонского, царь Филипп, оказался бессильным против приговора оракула… Могу приводить примеры до бесконечности. Что это означает? Совпадение? Нет, ответ вы найдете в оккультизме и парапсихологии. Хироманты, например, считают, что самые надежные предсказания — это предсказания случайной смерти. Они сбываются на сто процентов.

— На сто? — откровенно не поверил Мишка.

— Да, — твердо сказал Илья, — Это самый легкий вид пророчества. А если добавить к знаниям хиромантии еще и знание парапсихологии, то можно иногда определить не только день, но и час смерти…

Угрюмо молчавший Стив, то ли внимательно слушавший, то ли думавший о чем-то своем, заметил презрительно:

— Хватит молоть чушь! Эти бредни всем известны. Никто не может угадать, когда человек уйдет из жизни. Только Бог. Им все предопределено…

— Верно. Предопределено, — согласился Илья. — Я, к сожалению, не могу сказать, кем или чем предопределено… Но уверен — Богу это невыгодно. Он создан человека. Он приставил к нему ангела-хранителя, чтобы уберечь эту ценность. Он дал ему неотразимую систему охраны, благодаря которой каждый должен дожить до старости. А случайная ранняя смерть — это болезнь. Болезнь центра самосохранения… Ее вызывают другие, неведомые силы…

— Неведомые даже тебе? — ехидно полюбопытствовал Мишка.

— Даже мне. Я только могу определить, когда наступит смерть… Хотите подтверждение?

Он вытянул из кармана сложенный вдвое листок бумаги.

— Три месяца я провел в омской тюрьме. А позже, когда меня переслали в Вятку, получил из Омска письмо от одного очень хорошего врача… Прочитайте.

Отстранив протянутую Мишкину руку, Стив сам взял пожелтевший листок, начал читать вслух:

«Уважаемый Илья!

Ваши предсказания сбылись с фантастической точностью. Все трое умерли в те самые дни и часы, которые вы им определили! Простите, тогда я не поверил вашим словам… Но сейчас чувствую себя безмерно виноватым. Простите!

Вы уникум! Вы находка для медицины! Не скрывайте своих удивительных возможностей, они могут принести огромную пользу людям… Восхищаюсь Вами

В. Самойлов».

Мишка, приблизившись к Стиву, шепнул громко, заговорщически:

— Он пророкоубийца!

— Вернее — пророкомученик, — спокойно возразил Илья. — Для меня эти знания — адские муки.

— Бедный Илья-пророк, бедный великомученик!

— Заткнись, Мишка! — вконец разозлился Стив, угрюмо и сосредоточенно разглядывая письмо тюремного врача. Но Мишка уже не мог сидеть спокойно, не мог молчать. Все в нем ожило — от лихорадочно заблестевших глаз до подрагивающих кончиков пальцев.

— Скажи… — схватил он Илью за рукав. — А здесь, в ресторане, ты можешь поставить свой смертельный диагноз?

— Могу. Но зачем? Предсказывать смерть — это хуже, чем сама смерть.

— И все-таки сделай милость, глянь в зал.

— Ты тоже этого хочешь? — спросил Илья у Стива. Тот быстро кивнул в ответ.

Илья напряженным взглядом медленно обвел всех сидящих в ресторанном зале.

— Эти долго еще будут здравствовать… Минуточку…

Он замер, напрягая не только глаза. Весь он, казалось, прицелился: в противоположном углу сидела немолодая пара. Она, признательно и счастливо улыбаясь своему спутнику, нежно прижимала к груди букетик из трех роз, а он говорил, говорил ей что-то, видно, ласковое и приятное…

Мишка с нагловатой недоверчивостью, словно ожидая посрамления объявившегося пророка, а Стив — настороженно-серьезно следили, как поднялся Илья из-за стола, прошел по залу, чуть задержался возле женщины с букетиком роз, вернулся на свое место…

— Ну, и что ты увидел? — злорадно поинтересовался Мишка.

Илья молчал. Добавил в свой бокал минеральной воды. Отпил немножко. Стал разглядывать, как взлетают и лопаются пузырьки.

— Ну!..

Илья отодвинул бокал в сторону, начал говорить медленно, точно осмысливая каждое слово:

— Сейчас вы мне поверите… Я и не думал, что встречу здесь такое… Это как нарочно… Трагедия и везение…

— Ну говори ж ты, черт возьми! — не выдержал Мишка.

— Видите ту женщину? — невозмутимо продолжил Илья. — Сильная женщина… Очень сильная… Мужественно держится… Но через час будет мертва.

Мишка не выдержал очередной долгой паузы, взорвался:

— Врешь ты все!

Презрительно глянув на него, Илья сморщился, как от фальшивой ноты, продолжил для Стива:

— Можете засечь время. Через десять — пятнадцать минут первый сердечный приступ…

Мишка снял с руки часы, положил их перед собой. На самодовольном лице его застыло вялое ожидание. Со снисходительной уверенностью победителя он вступал в тревожно-азартную игру. Стив резко поднял рюмку с водкой, выпил.

Ресторанный зал жил своей беспечно-оживленной жизнью. Пьяные выкрики, взрывы смеха, мелькающие, как тени, официанты и плавно льющаяся откуда-то сверху музыка. Лишь за их столиком воцарилось траурное молчание. И в этом молчании таилось что-то преступное…

Все произошло поразительно просто. Женщина неестественно выпрямилась, наклонилась чуть в сторону и опрокинулась вместе со стулом на пышный ковер, судорожно сжимая в руке букетик роз. Склонившись над ней, мужчина что-то зашептал, потом отчаянно заорал:

— Врача! Скорей врача!.. Скорей…

Мишка выдавил хрипло:

— Прошло двенадцать минут.

Щеки его побелели, на лбу выступил пот. Стив быстро наполнил рюмку, выпил.

Официанты торопливо подняли, вынесли из зала женщину. Безжизненно висела рука с зажатым букетиком роз.

— Зачем принудили меня? Не надо было… — Голос Ильи звучал так, будто он не предсказал, а сам по собственной злой воле разыграл этот маленький трагический спектакль. — Сейчас я чувствую себя палачом, держащим окровавленный топор.

Стив снова выпил. Понуро опустив голову, сказал в пустую рюмку:

— А я тебе не поверил. Надо же… — Выпил еще. Подумал горестно о чем-то. Потом, будто решившись, спросил: — А ты можешь определить время моей… кончины?

— Могу, — тихо ответил Илья. — Но не буду. Я не хочу причинять тебе зла, Стив. Представь, что в твоем паспорте рядом с датой рождения стоит и дата смерти… Ты же будешь терзаться, мучиться каждодневно и все оставшееся для жизни время выстраивать под эту дату. Кому из земных жителей хочется заведомо обрекать себя на смерть…

Стив слабо возразил:

— Но мы несем телесную смерть в себе и знаем это…

— Знаем, но не осознаем. Человек запрограммирован оптимистично. Он с малых лет думает, что будет жить очень долго, что у него не годы впереди — века… А тут постоянно перед глазами кладбищенский крест, и самое ужасное — ты знаешь, когда он вознесется над тобой. Уж лучше не знать, согласись…

— Да-а… — задумчиво произнес, как поставил многоточие, Стив. — Что же мы не пьем? Сидим будто на поминках… — Он жадно опустошил рюмку и горько усмехнулся. — А если я тебе дам не пятьсот тысяч рублей, а миллион…

— Через неделю будешь жалеть, что не дал пять миллионов за мое молчание…

В разговор осторожно, робко встрял Мишка:

— Скажи хоть одним словом — много или мало нам осталось…

Илья решительно поднялся.

— Давай, Стив, деньги. Мне надо идти.

Но Стив властным взглядом усадил его, сказал по-доброму:

— Остынь. Предлагаю компромисс. Не надо никаких дат… Согласен, такие знания обрекают на медленную смерть… Ну, а как это произойдет — мучительно, легко, во время болезни или… Можешь сказать?

— Опять принуждаешь?

— Прошу. В последний раз, как смертный смертного… Впрочем, можешь не говорить… Вот твои деньги…

Он протянул Илье десять пятидесятитысячных банкнот. Тот не спеша сложил их, спрятал во внутренний карман пиджака.

— Это произойдет часа в два ночи. Тебя ударят металлической статуэткой по голове.

— Кто?

— Не знаю…

— Когда?

— Мы ж договорились…

— Ладно. Спасибо и за это…

— А я? — испуганно, точно боясь звука собственного голоса, спросил Мишка.

— Тоже не обрадую… Задушит очень уважающий, а может, даже любящий человек… Вечером, перед сном, часов в одиннадцать…

— Мужчина? Женщина? — Мишкины губы уже дрожали.

— Все, ребята, я пошел.

На этот раз никто не остановил его.

2

Стив прошел в спальню, зажег настольную лампу и опустился в кресло. Состояние было такое, словно он пил в ресторане не водку, а дьявольскую отраву, которая отуманила сознание и расслабила все тело. Тихо посапывала спящая жена. Мерно отсчитывал секунды маятник часов.

За последние годы Стив как-то свыкся с ожиданием опасности и всевозможных невзгод. Чутко воспринимая происходящее вокруг, он научился отстранять от себя все, что вызывало ненужные чувства — страх, нежность, гнев, ненависть, и рассудочно строго занимался практическими делами… А вот разглагольствования этого умалишенного, сбежавшего, нет, не из тюрьмы, а с Канатчиковой дачи, всколыхнули в нем какое-то пакостно-препакостное волнение… Письмо тюремного врача, предсказанно упавшая на ковер женщина убедили его в странной реальности происходящего… Лишь нарочито и глупо прозвучали слова, брошенные с небрежной убежденностью: «Тебя ударят металлической статуэткой по голове…»

Тем не менее, движимый настороженной интуицией, он оглядел богато убранную спальню. Трехстворчатое трюмо с флаконами, баночками, щеточками жены… Старинные картины неизвестных художников в тяжелых золотистых рамах… Голубые бархатные портьеры на окнах… Огромные, во всю стену стеллажи, на которых сонно застыли так и не читанные им книги… А это что?.. Откуда взялся?.. Рядом с кроватью на полированном столике, куда жена ставила ему завтрак или поздний ужин, тускло поблескивал бюстик Наполеона. Статуэтка… Бюст… Какая разница? Стив сжал Наполеона в ладони, только треуголка возвышалась над кулаком, как шляпка ядовитого гриба. Поднялся, осторожно, чтобы не разбудить жену, прошел на кухню и выбросил бюстик в мусоропровод.

Засыпал тревожно, как неврастеник, который знает, что его будут мучить ночные кошмары.

А Мишка вернулся в свой холостяцкий особнячок опустошенный и подавленный. Глянул в квадратное зеркало: на лице покорность устрашенного. Он еще не до конца осознал все произошедшее — его гипертрофированная чувствительность всегда опережала мыслительный процесс, но паническое опасение грядущего бедствия уже пронизало его от пяток до розоватой лысины. Терзал один-единственный, наводящий страх вопрос: кто?

Не раздеваясь, он упал на кровать, а рука сама по себе, судорожно, стала шарить под тумбочкой. Нашел! Это был тайный поминальник, куда Мишка вписывал имена и номера телефонов своих многочисленных любовниц.

Перелистывая страницу за страницей, он силился угадать: какая из них любит его, у какой хотя бы осталось к нему уважение? В своей мужской неотразимости у него никогда не было сомнения. Он, как Нарцисс, всегда любовался и гордился собой. Печально повисший нос, маленькие, подхалимно суетящиеся глазки и толстые, вечно маслянистые губы неизменно вызывали в воображении ассоциативное сходство с известными кинозвездами.

Против некоторых фамилий в любовном поминальнике появились карандашные наброски: «Задобрить!», «Найти другого!», «Послать к черту!»… Мелькнула ошеломляюще радостная мысль: «Я заболел СПИДом! Ура! Я заболел СПИДом! И все отстанут! Мишенька, а ты гениален!»

Слегка успокоенный, почти счастливый, он засунул тайную тетрадь обратно под тумбочку. Налил в стакан виски. Хлебнул с удовольствием и закрыл глаза. Но только обессиленные, заторможенные мысли стала обволакивать легкая дремота, как из темноты потянулись к нему руки со зловеще скрюченными тонкими пальцами…

Он открыл глаза. Свет горит. Никого нет в комнате. Закрыл глаза. Минут пять лежал в напряжении. Опять эти руки… Ноготки в ярко-розовом лаке, а под ними полоски грязи, точно рыли землю… Открыл… «Ну я же больной… я больной СПИДом!»

Повторял, повторял эти слова, как спасительную молитву. Долго повторял… Пока не заснул…

У Стива всегда мысль преобладала над чувством, воображение над сердцем. У Мишки все наоборот — он прямо-таки захлебывался в наплыве эмоций, когда вспоминал тот злосчастный ужин в ресторане. Особенно по вечерам. Только бутылка виски успокаивала его до утра.

Бежали дни, недели. Стив работал яростно, с удесятеренной энергией… Знал, что в этом его вечное спасение, внутренний покой и радость… Отдалился, почти ушел из памяти зловещий Илья со своим пророчеством. Лишь изредка где-то в глубине сознания легкой тенью пробегали призрачные воспоминания.

Мишка со временем тоже почувствовал заметное облегчение. От виски перед сном не отказывался, но скрюченные пальцы перестали выплывать из темноты. Частенько вскипала злость: «Сволочь! Ничего себе шуточка! А я поддался, как младенец!»

Но как-то вечером раздался телефонный звонок.

— Срочно ко мне! — услышал он властный голос Стива.

— Может, завтра… — чего-то испугался Мишка.

— Срочно! — Это звучало уже как приказ.

Стив сидел в гостиной над бутылкой водки. В руке у него был надорванный конверт и исписанный мелким почерком листок.

— Читай!

Сразу почувствовал Мишка, что это очень важно, нацепил очки и приблизил листок к глазам.

«Дорогие Стив и Михаил!

Пишет вам сестра Ильи Гостева. Мой брат и ваш товарищ скончался восьмого сентября…»

Мишка растерянно глянул на Стива.

— Восьмого?

— Да, — сухо ответил Стив, — восьмого, как он говорил. Читай дальше…

«…Илюша вышел во двор за дровами… А там гроза громыхала… Ждала-ждала, нет его. Выбежала сама. А он, бедняга, лежит под деревом, обгоревший, как головешка. Видать, молния вдарила…

Похоронили вчера честь по чести, как положено.

За день до этого он дал мне ваш адрес и сказал: „Если со мной что случится, напиши им. Мишка — до 17 декабря 1994 года, Стив — 6 февраля 1995 года“.

Не знаю, что это означает, но передаю его слова в точности.

Упокой, Господь, душу брата моего Ильи!

А вам желаю многих лет счастья и радости.

Наташа Гостева».

— Ну, что скажешь? — мрачно спросил Стив.

Сначала нижняя губа, затем руки и плечи Мишки мелко задрожали… С трудом выговорил:

— Какое число… сегодня?

— Пятнадцатое.

Мишка осел, сник, будто начал плавиться. Не человек в костюме, а костюм, наполненный человеческим телом. Лицо — меловая маска. Голос — сдавленно-хриплый.

— Значит… мне осталось… три месяца…

— Да и мне немного… — эхом откликнулся Стив. Он выглядел невозмутимо спокойным. — Но ты не заметил, что есть тут одно пакостное словечко — «до». «До 17 декабря». Значит, это может случиться и завтра, и через неделю, и через месяц… Так что считать нам нечего… Надо ждать…

В Мишку плотно вселился ужас, огромный, льдистый, орущий ужас.

3

Считая себя умным, всевидящим и всезнающим юристом, Мишка Рассолов был болезненно честолюбив. Преданно и рьяно служил в аппарате коллегии адвокатов, изнуряя себя мечтой о председательском кресле. Вел семинарские занятия в юридическом институте. С первого же дня студенты знали, что у него готова докторская, только он «не спешит выходить» на защиту — есть заботы поважнее. Года два писал вечерами роман под названием «Самоубийца». Отнес в издательство «Прогресс», зная, что там издадут его на нескольких языках. Спустя неделю редактор сочувственно жал ему руку.

— Прошу вас, не пишите. Ничего не пишите… Забросьте куда-нибудь свои карандаши, ручки… Вам нельзя писать… Лучше говорите…

Но однажды повезло. Однокурсник стал помощником главы администрации правительства и предложил ему должность референта в юридическом отделе. Наконец-то шагнул он на ступеньку широкой мраморной лестницы, ведущей наверх!.. Он работал — нет, не то слово — он трудился неистово, каторжно, вдохновенно… И стал заведующим сектором! Вернее, не «стал», а помог все тот же однокурсник.

Эйфория от первого заоблачного взлета прервалась неожиданно: попался на взятке. Обидно, что взятка-то была мелкая, да и десятая, наверное, по счету. Но попался…

Однокурсник развел руками:

— Надо уходить… Чтоб обо мне тоже не подумали… — Мишка прибился на время юристом к одному крутому бизнесмену — шесть крупных магазинов, два на Тверской. Прибился и увидел его коммерческую несокрушимость, а главное, что здесь можно делать деньги во сто раз большие, чем там, наверху… В конце концов, деньги и власть — синонимы…

Зарплата у Стива — а его хозяином стал Стив — открыла перед ним такие перспективы, что он сразу же забыл о своих карьеристских замыслах. Через год купил белобокое «пежо», потом квартиру в милом особнячке в тихом переулке Марьиной рощи. Обеды в ресторанах, где его встречали склоненные в почтении головы; «Как мы рады вас видеть, Михаил Михайлович!» Пышные ужины дома тет-а-тет, когда она, обнаженная, усталая, лениво потягивала коктейль в огромной квадратной постели, отражаясь во всех четырех зеркалах.

Женщин вокруг оказалось так много, что у него кружилась голова при выборе самой красивой и сексуальной. Все они были навязчивы, говорили постыдно-сладкие слова, объяснялись в любви и готовы были остаться у него на всю жизнь, чего он больше всего боялся…

И все это разрушил подонок Илья! Появился и разрушил!

Уже не манил его, как прежде, призывный смуглый цвет любимого виски. Уже не хотелось звонить старой аристократке Инне Евгеньевне, содержащей интимное заведение для избранных, чтобы прислала ему новенькое эротическое созданьице… Ничего не хотелось… Ужас поселился в душе и мохнато вертелся там, охлаждая любое желание.

Надо было обдумать все, оценить, принять решение. Но взбесившиеся мысли метались в суматошном вихре. Одна лишь фраза отчетливо звенела в голове колоколом: «Бред какой-то!..»

И все-таки он заставил себя сесть, успокоиться. Правда, сделал несколько глотков прямо из бутылки. Расплывшееся тепло чуть сняло лихорадочное напряжение.

«Значит, так, — упрямо командовал он себе. — Сколько мне осталось жить — много или мало — неизвестно… Бабочка-однодневка все успевает за свой короткий срок… А у меня, может, месяц впереди… Прекрасно…»

«Бред какой-то!» — ворвался чужой голос.

«Бред?.. Жестокая шутка Ильи-идиота?.. А мы, дураки, умоляли его: „Скажи!“… Вот на тебе, сказал… Но ведь сам-то он умер. Умер… Нет, надо принять это как данность. Спокойно, спокойно! Как жить дальше? Деньги… Деньги швырять направо и налево. Чего их жалеть? Нагреб на всю жизнь. А тут неделя или месяц… А может, больше? Ух, сволочь, не указал точную дату. Сколько сейчас времени? Двенадцать… Значит, завтра жить буду…»

«Бред какой-то!» — снова отзвенело в голове.

«Не бред, а жизнь… Дикая земная жизнь… Думай, думай. Мишка… А чего думать?.. Надо делать то, что хочется… И все! И все! И все!»

Он стал торопливо крутить диск телефона.

— Инна Евгеньевна, не спишь?

— Нет еще, миленький. Работа идет…

— Есть что-нибудь свеженькое? За ценой не постою.

— Для тебя всегда есть… Сидим сейчас, с египтяночкой юной беседуем… Экзотика… Для гурмана… Пальчики оближешь… Прислать?

— Нет, сам приеду…

Вернулся домой под утро испуганно-злой, раздосадованный. В голове гулко молотило: «Бред какой-то!.. Бред какой-то!» Такого позора он никогда не испытывал! Бросил хрупкой египтяночке тысячу долларов. Она согласилась на все… А он… А он… («Бред какой-то!») Он оказался импотентом! Ну ничего… ничего не смог сделать, как ни бесился, как ни помогала она ему… Ничего! Ух, Илья! Ух, гад! Ух, гнида! Найду могилу, разнесу тебя по кусочкам.

Позвонил Стиву. Сдерживая яростную дрожь, спросил театрально спокойно:

— Не разбудил?

— На работу собираюсь. Что стряслось?

«Вот столб чугунный, бесчувственный! Хоть бы что ему!»

— Ничего. Как ты там?

— Нормально… Приезжай пораньше. Дело есть…

«Врешь ты, Стив! Дни последние считаешь».

— Не могу… Я, кажется, заболел…

— Скис? Испугался?

«Еще издевается, поганец!»

— Да нет… Озноб… температура высокая… Врач только что ушел. Отдохнуть советует… Хочу попросить у тебя отпуск дней на десять — пятнадцать…

— Ясно. Считай, что выпросил.

Услыхав короткие гудки, Мишка взъярился, заорал на всю комнату:

— Сука! Скотина! Ублюдок вонючий!

Схватил бутылку виски, стал пить, как пьют воду одуревшие от жажды.

Проснулся на ковре. Телефонная трубка еще доносила свои нудные прерывистые сигналы. Маленькая стрелка часов стояла на четырех. «До одиннадцати еще семь часов», — как ядовитая змея, промелькнула мысль.

«Надо что-то делать… Что-то делать… Нельзя сдаваться… Нельзя…»

Достал тетрадь из-под тумбочки. Раньше перечитывал имена вожделенно, сладострастно. Каждое вызывало в памяти похотливые воспоминания. А теперь, как заноза, свербил вопрос: кто из них?

Выписал на отдельную страницу девять имен. С каждой надо встретиться, каждой пожаловаться, что СПИД обнаружили в крови. Особенно с Ленкой. Эта пышнотелая блондинка — самая опасная… У нее и пальцы тонкие, как иглы. Прилипла пластырем… готова от всего отказаться, только бы сохранить духовную близость. «Духовную близость…» Самка толстозадая! Еще напросится в сиделки к больному СПИДом! А хороша она в постели, хороша… Искусница редкая… Нет, слаще всех была та юная богиня…

…Прозвучал далекий чудный голосок:

— Мама, ушли твои гости?

Тихонько, на цыпочках прокрался он по длинному коридору к приоткрытой двери… Ох, лучше не вспоминать. Небесное беломраморное творение, обнажив все свое очарование, раскинулось в небольшом овальном бассейне…

В голову ударила жаркая волна. Конвульсии нестерпимого желания сотрясли тело. Одежда рвалась, как бумажная… Девушка закричала… Она кричала и потом, когда он перевалился, упал на нее… Извивалась скользко, как угорь, била маленькими кулачками по его лицу… А он… а он никак не мог войти в нее, будто ноги срослись в русалочий хвост… Пришлось дважды окунуть нежную головку… Обмякла… Ноги на мгновение раздвинулись. Он… Она еще сопротивлялась, уже не так неистово и рьяно… Но сопротивлялась… А Мишка буйствовал, ревел от небывалых взрывов беспримерной радости и сумасшедшего экстаза… Такого с ним никогда не бывало…

Когда в блаженном умиротворении сник, открыл глаза, то увидел непонятное: ее головка лежала на самом дне, под водой. Долго глядел на ее мирное личико, потом провел рукой по плечу, по груди, по бедрам и все понял…

Выбираясь из бассейна, в сердцах ругнулся:

— Черт с ней! Теперь все равно… Только не наследить бы…

Мишка повернулся на кровати лицом к стене и глухим, отчаянным стоном изгнал из себя это вожделенное видение…

Все! Все! Все! Хватит о бабах! Подумаю о себе… О своем покое и безопасности… Первое: набрать продуктов. Второе: закрыть двери на все замки… Третье: ждать, рано или поздно этот кошмар закончится…

Полный решимости, он вымылся, причесался, надел новый костюм и вышел из дома. В знакомом валютном магазине нагрузил полный багажник продуктами, бутылками… Кинув подобострастной кассирше лишнюю десятку, сказал, выдавив лицемерную улыбку:

— Уезжаю в командировку. О'кей!

Вернулся в свой особнячок. Закрыл все замки. На всякий случай — сам не зная зачем — придвинул к двери тумбочку, в которой лежала обувь. Опять мелькнула, как молния, мысль-змея: «До одиннадцати — пять часов!»

Выпил. Хорошо выпил. Сразу треть бутылки. Долго сидел в кресле, глядя в чернильное пятно на полу. Сидел опустошенный, без мыслей, без эмоций. Очнулся от какого-то неясного шороха… Форточка! Он забыл закрыть форточку!.. Все в порядке… Теперь Ленка не заберется к нему! Но тут начало чудиться ему, что во всех уголках дома таится скрытая опасность…

Часы тикали предательски громко. Взял их, положил перед собой. «Три с половиной…» А часы тикали и тикали… «Два часа осталось…» «Час тридцать пять…» «Пятьдесят минут…» «Двадцать…» «Три минуты…» «Все, живем!!!»

Когда обе стрелки перебрались за одиннадцать, он осторожно, чтобы не вызвать шума, разделся, лег под одеяло, захватив с собой очередную бутылку. Решил твердо: «Свет гасить не буду!»

Эти дни он жил как лунатик… Сколько дней? Никто никогда не узнает… Да и он не запомнил… Только много раз следил, замерев от ужаса, как маленькая стрелка переползала цифру 11…

В то утро кончилось виски… Он ходил по дому, шарил во всех шкафах, во всех закоулочках и чувствовал, что растет, все больше овладевает им беспросветный страх… Еще, еще немного, и он будет близок к безумию…

«К черту страхи! К людям надо! К людям!»

В неосознанном порыве он отшвырнул тумбочку от двери, стал открывать замки. Опалило догадкой: «А вдруг там стоит Ленка?» Но Ленки не было, и он, осторожно ступая, вышел на улицу.

В задымленной пивной у ближнего высокого столика стояли над кружками, вяло толковали три потрепанных алкоголика, уже отмеченные печатью отчужденности и безысходности.

Мишка выставил литровую бутылку водки.

— Поддержите, мужики?

Алкаши ожили, посветлели. Один вытащил из кармана почерневший от времени и грязи стакан, сказал проникновенно:

— Есть Бог, братцы! Есть! Вишь, он послал нам хорошего человека…

Беседа мгновенно разгорелась. Все стали дружно жаловаться на свою жизнь, на тупое начальство, на безмозглое правительство. С трудом воспринимая трехголосые жалобы, он никак не мог уловить мгновение, чтобы поведать нечто важное о себе, найти у них понимание, сочувствие.

Так и ушел, не промолвив ни слова. А дома те же давящие стены, та же гнетущая тоска… После того, как стрелки снова переползли за одиннадцать, его осенила спасительная идея.

Он обмотал шею толстым вязаным шарфом. Потрогал пальцами… Больно… Задушит, сука! Тогда вскрыл консервную банку, выбросил куски промасленной рыбы в унитаз. Затем долго, старательно вырезал металлическую ленту. Опоясал ею горло, а сверху опять обмотал шарфом. Удовлетворенно хмыкнул: «Пусть теперь попробует… Ничего не выйдет! Ни у Ленки, ни у любой другой стервы!»

Проверил запоры на дверях, на окнах… Настороженно осмотрел все комнаты («Надо быть готовым…»). Принес из кухни мясной топорик, спрятал под кресло. В прихожей на книжную полку положил столовый нож («Спать нельзя. Надо сидеть тихо-тихо, чтоб сразу услышать»). Вытащил батарейку из часов («Слишком громко стучат»).

Походил по комнатам, подумал. Долго смотрел на платяной шкаф («Там ведь спрятаться можно»). Вытащил вместе с вешалками всю одежду, сложил у стены, а дверцы шкафа открыл настежь («Теперь все видно»). Направил свет одной настольной лампы на входную дверь, другой — на окно спальни и сказал себе облегченно: «Кажется, все…»

Бутылки виски столпились возле кровати. Ждать можно было долго.

Время тянулось изнурительно медленно. Уличный шум, радио, громыхавшее в соседнем доме, даже бегущая по жилам кровь — он ощущал ее движение в руках, в голове — раздражали, мешали сосредоточиться… Временами он осознавал себя забытым всеми существом, над которым летают гигантские сердитые чудовища… Но он уже не боялся. Зная, что сразу почувствует чье-то приближение и успеет взмахнуть топориком, поразит одним ударом. Иногда в перекатах света виделись ему костлявые, алчно согнутые пальцы… Но он не спешил. Он знал свою силу… содрогнулся, вскочил с кровати, когда где-то над ним грубо начали разрывать полотно… Нет, затрещал, зазвонил потолок… Из бескрайней выси донесся голос Ленки:

— Открой! Мы знаем, что ты дома! Открой! Что с тобой случилось? Ты жив? Открой, Миша!

И громовые раскаты, громовые удары…

Он увидел, как упала, рухнула входная дверь, опрокинув тумбочку, как в черном прямоугольнике возникла Ленка, держа перед собой шевелящиеся пальцы рук…

Но Мишка был готов к этому… Тронул жесть, прикрывающую горло («Все в порядке!»), и, подняв над головой топорик, грозно крикнул:

— Вон отсюда! Не боюсь тебя! Вон!..

Ласковый и симпатичный человек в белом халате спросил заботливо:

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — ответил Мишка, озираясь на незнакомые голубые стены. — Где я?

Лицо человека излучало доброту.

— На обследовании. В клинике. Не волнуйтесь, нервозность — бич деловых людей… Скоро мы вас выпишем…

Но Мишка прервал его резко:

— Какое сегодня число?

— Семнадцатое…

— Семнадцатое декабря?

— Да. Но не стоит думать об этом…

— А времени сколько?

— Час дня. Скоро у нас обед… Я думаю, что вы уже можете сами пойти в столовую…

Но Мишка не пошел обедать. Он натянул одеяло до глаз и долго, внимательно рассматривал комнату, в которой нежданно оказался. Две железные кровати. Он и бородатый мужчина в длинной полотняной рубахе, который ходит из угла в угол и говорит, говорит без остановки. О чем говорит? Мишка напрягся, прислушался.

— Люди, вы знаете, что я Его посланец… Он любит вас, как я люблю вас… Все живое на земле дорого моему сердцу. А человек — высшая любовь моя…

«Бред какой-то!» — сказал Мишке чужой голос.

Он закрыл голову одеялом. «Главное, что времени еще мало… Будем жить долго… Весело и красиво!»

Ужинать он тоже отказался… Только спросил у бородатого:

— Уже семь часов?

— Не знаю, родимый мой! Время Он определяет… Каждому свое… Думай о душе своей… О спасении… О любви к Нему…

— Хорошо, — покорно согласился Мишка.

А бородатый все ходил и ходил, говорил и говорил… Он не заметил даже девушку в белом халате, которая строго сказала:

— Пора спать. Скоро одиннадцать…

Мишка мучительно вспоминал, что означала когда-то для него цифра 11.

А бородатый все ходил и говорил, ходил и говорил…

— Одиннадцать! — вдруг отчетливо громко произнес он. — Божье время… Одиннадцать!..

И Мишка вспомнил. Ужас цепкими щупальцами охватил его… Он смотрел на бородатого и ждал, ждал…

Тот говорил, говорил, приближаясь:

— Я вас люблю, божий страдалец… Люблю…

Кровь застыла, дыхание замерло…

— Я люблю вас и хочу только добра…

Бородатый был уже рядом… Острые, как согнутые гвозди, пальцы его подрагивающих рук поплыли к его шее.

— Я люблю вас, страдалец… — И Мишка заорал, заорал истошно, так что, наверное, весь мир услышал последний истеричный вопль Мишки…

4

Стива всегда отличала гордая независимость. Он был своенравен и непокорен, как одинокий волк, больше всего ценивший свободу действий. Жена признала это после свадьбы и стала послушной служанкой. Сослуживцы безропотно подчинялись его воле, а приятели — равные ему в мире бизнеса — старались никогда не вступать с ним в споры…

Неожиданная встреча с Ильей не внесла заметных изменений в его жизнь. Он старался забыть о ней. Но, странно, не получалось… С трудом он подавлял вспыхивающее раздражение: «Дался мне этот паршивый шарлатан!» — и корил себя за тот нелепый порыв, когда схватил и выбросил в мусоропровод бюстик Наполеона.

Но когда он читал письмо, в котором сообщалось о смерти Ильи, что-то дрогнуло, надломилось у него внутри, и с того момента он никак не мог избавиться от гнетущего ощущения холода, что, пахнув с корявых строчек письма, прочно угнездился в нем.

Смерть Мишки застала его врасплох. Все было непонятно и жутко. Не Мишкина смерть, а то, что она произошла именно в тот день и в тот час…

Никогда не думал Стив, что какое-то предсказание сможет выломать, вырвать его из привычного мира. Мишка был предан ему, как пес. И вот нет его…

Какая-то невидимая и неумолимая сила теперь приблизилась к нему, к Стиву… Наступила его очередь… Он, наверное, впервые ощутил себя не хозяином, призванным повелевать, а крохотной беззащитной крупинкой вселенского пейзажа.

Летели дни, а холодок, мерзкий холодок все еще сидел внутри, путал мысли, заставлял вспоминать этого коварного, жаркого и похотливого кота Мишку, снова и снова воспроизводил он в памяти пророчески весомые, хоть и произносимые спокойно-будничным тоном отдельные фразы Ильи. Все чаще возникало желание как-то переосмыслить, перестроить свою жизнь, сделать ее полнее, ярче.

Но тут же рождался мучительный вопрос: как перестроить? Женщины его не привлекали. Он и жену свою обнимал по какой-то обязанности, предопределенной свыше. Получал удовлетворение, а потом долго не появлялось нового полуленивого желания. Денег было достаточно. Мог позволить себе все… Раньше манили дальние путешествия. Хотелось посмотреть Японию, Австралию. С возрастом пришло осознание: суета это сует… Бегай, как дикарь в толпе, глазей из окна автобуса…

Наконец решил, как приговор утвердил: буду жить, как живу, будто ничего не произошло…

Но и в состоянии относительного рассудочного затишья он ловил себя на том, что его глаза, не подчиняясь бдительной воле, цепко ощупывают каждого, кто оказывался рядом, особенно тех, кто жил под пятой Стальной Магды.

Через две недели после смерти Мишки он лег спать в гостиной на диване. Хотелось побыть одному, упорядочить разрозненные суждения. Но никак не мог сосредоточиться, с неосознанным напряжением ждал чего-то, держа в руке раскрытую книжку. Строки бессмысленно кривились, буквы нагромождались одна на другую. Поймал себя: закрывается книжкой от двери. Разозлился: пусть входят!

После двух часов ночи Стив вдруг осознал удивительное: наступили полный покой и расслабление… Два часа… Роковое время, обозначенное Ильей… Неужели он поддался пророчеству? Не поверил — рассудок хладнокровно отрицал эту нелепость, а именно поддался, как наивная впечатлительная девица…

Утром по дороге на работу он зашел в церковь. Постоял минут десять, послушал завораживающую и успокаивающую тишину. Гнетущая ледяная муть исчезла, мирное благолепие снизошло на него.

У церковных ворот купил медного распятого Христа. Строго сказал секретарше: «Меня нет!», и долго, старательно обустраивал Христа в углу кабинета на фоне синего бархата. Неведомая воля опустила его на колени и заставила говорить проникновенно, вполголоса:

— Боже, прости меня, я не знаю ни одной молитвы… Но мне надо облегчить душу… Не убивал… Не крал… Не прелюбодействовал… За Илью прости… Грешен я тут… Виноват, скрывать не буду… Но все он… он, поганый… Поддался его уговорам… Прости меня! Не прошу райской жизни… Что заслужил, то и воздай мне по справедливости. Воздай, прошу тебя… Только сними с меня эту тяжесть…

Дня три работал как одержимый. Казалось, все начало забываться, уходить в прошлое. Дома ужинал молча, падал в гостиной на диван и тут же засыпал.

Началось все с того самого непонятного сна, дней за десять до начала 1995 года…

…Слепящий солнечный день… Он едет по узкой горной тропе, выпрямив спину, как вольный житель гор. Под ним сильный вороной жеребец, готовый по первому зову броситься вскачь.

Справа — вечные скалы, припорошенные снегом, как сединой. Слева — крутой обрыв в ущелье, а за ущельем — зеленая убегающая вдаль долина. Игрушечные домики, деревья, крохотные, запрограммированные на кратковременную жизнь озабоченно снующие людишки… Стив смотрит вниз со снисходительной жалостью небожителя.

Перестукивание копыт, позвякивание уздечки, скрип кожаного седла сливаются в торжественную мелодию победителя. А седока теснит ощущение огромной силы и храбрости.

Вдруг конь замирает, застывает, будто каменеет… Стив видит: перед ним на тропе спружинил лапы гигантский снежный барс. Морда сморщена в свирепой угрозе…

Пахнул, пронзил мертвящий озноб и в краткий миг выморозил все — мелодию победителя, силу, храбрость… осознал безнадежно: «Конец!» — и направил коня в пропасть…

Стив проснулся, уловив конец собственного крика…

Вытер ладонью леденящий пот на лбу и с удивлением опять почувствовал себя крохотной песчинкой на склоне бархана, именуемого человечеством…

Этот сон приходил каждую ночь… Он снова видел снежного барса, снова летел в черную клубящуюся пропасть и каждый раз просыпался в холодном поту от собственного крика…

Изо дня в день (он это чувствовал всем своим существом) в кровь проникал страх. Его становилось все больше и больше… По вечерам, ложась спать, Стив испуганно сжимался, боясь, что вот-вот соскользнет в состояние панического припадка.

Как-то перед сном Стив вспомнил, что в секретере складывал газеты, в которых писалось о судебном процессе над Ильей Гостевым… Долго копался в бумажном ворохе, наконец, нашел два номера «Криминальных новостей». В одном была корреспонденция под названием «Убийца устроил поминки возле своих жертв».

«Нашей милиции повезло. Когда они приехали на загородную дачу, то обнаружили два трупа: матери и дочери Крестинских и мирно посапывающего в кресле убийцу Илью Гостева.

Перед ними раскрылась ужасающая картина. Магда Крестинская, известная в криминальных кругах как Стальная Магда, лежала на диване. Вены были профессионально вскрыты на шее, на руках, на щиколотках ног. Вокруг расплылась вытекшая кровь.

А в небольшом бассейне, оборудованном в пристройке дачного особняка, лежала мертвая дочь Крестинской — восемнадцатилетняя студентка. Девушка была изнасилована. Следы удушения отчетливыми пятнами проступали на ее шее.

Пьяный убийца и насильник храпел в кресле, стоящем рядом с мертвой Магдой Крестинской…

В одной руке он держал шило, которым вскрывал вены Магды, в другой — стакан. А перед ним дружно выстроились в рад пять бутылок „Амаретто“.

Из достоверных источников нам стало известно, что эксперты обнаружили в квартире отпечатки пальцев убийцы. Сомнения нет: им был Илья Гостев».

К. Д.


Другая газета сообщала более поздние сведения.

«Гостев отрицает двойное убийство».

«Второй день идут слушания дела об убийстве матери и дочери Крестинских. Мы уже рассказывали в трех материалах об этом жутком преступлении. Напомним только, что суд располагает неопровержимыми доказательствами того, что это совершил директор ювелирного магазина Илья Гостев. Вчера слово было предоставлено убийце. Вот некоторые фрагменты его выступления:

Я не помню, как попал на дачу Крестинских, как оказался в этом кресле… Ничего не помню… Да, я был зол на Магду… Но не собирался ее убивать, тем более ее дочь… Виновным себя признать не могу.

Но четко сформулированные вопросы государственного обвинителя убедили всех присутствующих в зале, чтопутаные отговорки убийцы являются не более, чем попыткой уйти от суровой заслуженной кары.

Завтра суд вынесет приговор».

К. Д.

Стив сердито смял, скомкал газеты, швырнул на пол. Он припомнил все, отчетливо, в деталях… Так, говорят, бывает за несколько минут до смерти. «Неужели этот мертвый оракул Илья будет держать меня в тисках до самого конца? А конец уже скоро…»

Стив решительно взял со столика толстую телефонную книгу, начал быстро листать ее…

5

Маленький, худой, вечно хмурый и желчный следователь Иван Давыдович Кондауров сегодня улыбался. Эта новость мгновенно облетела все этажи прокуратуры. Один из его коллег не поверил:

— Такого быть не может… Пойду лично гляну. Вернувшись, он изумленно развел руками:

— Точно. Улыбается! Думаю, надо вызывать «скорую». А через час в тесный кабинетик Кондаурова вошел Стив.

— Пожалуйста, присаживайтесь! — непривычно засуетился следователь, сгоняя с губ крамольную улыбку, — Правильно сделали, что позвонили и пришли… Я вас слушаю…

Он включил скрытый в верхнем ящике стола магнитофон, изобразил на лице сосредоточенное внимание.

Стив устало опустился на стул, закинул ногу на ногу.

— Я переступил через себя, позвонив вам, — начал он угрюмо, опустив низко голову.

— Знаю, — тихо произнес следователь.

— Тогда, на суде, свидетельствуя, я говорил неправду…

— Знаю, — мягко повторил следователь. Стив коротко глянул на Кондаурова.

— А надо ли говорить, если вам все известно?

— Надо. — Голос следователя звучал успокаивающе, точно он говорил с ребенком. — Мною изучены материалы следствия, я прочитал стенограммы всех заседаний суда… И пришел к собственному выводу. Не все мне известно. Но я догадываюсь, о чем вы будете говорить. Продолжайте…

— Но ведь дело об убийстве Магды Крестинской и ее дочери закрыто. Стоит ли ворошить прошлое?

Это был не вопрос, это была затаенная надежда… Но Кондауров твердо сказал:

— Стоит. Во-первых, потому, что давнее преступление до сих пор не дает вам спокойно жить. Иначе вы бы не позвонили… Во-вторых, дело Крестинских не закрыто. Мне поручено взять его из архива и продолжить расследование…

— Понятно, — как бы освобождаясь от навязчивых сомнений, Стив стукнул кончиками пальцев по краю стола, — Тогда слушайте… Курить можно?

— Конечно.

И, закурив, Стив начал рассказ:

— Эту злобную старуху мы называли Стальная Магда. Она держала в своем кулаке почти всех ювелиров, всех владельцев ювелирных магазинов в пределах Садового кольца. Мы платили исправно. А кто не хотел… Сначала разгром… Потом поджог… Наконец физическое уничтожение… Зачем я об этом? Вы больше знаете о ней…

— Это не имеет значения… Говорите, что считаете нужным, — строго произнес Кондауров.

Стив кивнул головой, ткнул, смял сигарету в пепельнице.

— У меня сеть магазинов. Один ювелирный. На Тверской. Магде нравился этот магазин. Она только в нем покупала самые дорогие украшения. Для себя и своей дочери. Как-то, по-моему, это было в июле, она заехала в мой офис: «Стив, у моей дочки скоро день рождения. Восемнадцать. Хочу сделать ей подарок». — «Пойдем выберем», — предложил я, «Нет, — ответила она, — я уже выбрала. Хочу подарить ей твой ювелирный магазин, что на Тверской». Я сначала решил, что она шутит… Оказалось, нет. Она сказала: «Назови любую сумму — завтра перечислю на твой счет». Тут уж я едва сдержался, начал объяснять ей, что этот магазин — моя гордость, что я никогда и никому его не продам. Она встала, шепнула мне: «Пожалеешь!» — и уехала.

Директором ювелирного, как вы знаете, был у меня Илья Гостев. Парень надежный, проверенный. Только один грех за ним водился — выпить любил. В будни — две-три рюмки, а в выходные — до бесчувствия. Интересная у него особенность была: пьяный вдребезги, а пройдет по тонкой досочке — не споткнется, сядет — сидит прямо, как студент перед экзаменатором, голова же начисто отключается, ничего не видит, ничего не слышит, точно восковая фигура.

Так вот, дня через два появилась Магда в моем ювелирном. И прямиком со своими «сынками» в кабинет к Илье. «Покажи, дорогуша, — говорит ему, — что у тебя есть из самого лучшего». Дело для Ильи привычное. Показал несколько дорогих вещиц. Она выбрала сет из бриллиантов. Написала записку: «Дорогой Стив, спасибо за царский подарок моей дочке. Век не забуду. Магда». Говорит Илье: «Прочитай и передай своему хозяину». Илья прочитал, позвонил мне. Мне бы тут сдержаться, плюнуть на эти двести пятьдесят тысяч долларов, но я завелся… Не умею прощать наглости.

Заявились ко мне ее «сыночки» за данью. А я им говорю: «Все уплачено на пять месяцев вперед бриллиантовым сетом». Спустя час появляются другие «сыночки» Магды, самые крутые из ее гвардии. Нож к горлу: «Открывай сейф. У Магды сегодня день зарплаты». Послал я их подальше… А вечером мне сообщают: три моих продовольственных ларька разнесли в щепки…

Все было ясно. Магда объявила войну. И будет ее вести, пока дочь не станет хозяйкой ювелирного…

Прикинул я силы. У нее хорошо вооруженная гвардия, у меня жалкая охрана, дай Бог наберется сто пятьдесят человек…

— В милицию не думали обратиться? — осторожно прервал его Кондауров.

Стив недоуменно глянул на следователя.

— Честно говоря, такая мысль даже не промелькнула. У нас особый мир, мы сами разбираемся со своими неприятностями..

— Простите, что перебил.

— Ничего… Дальше было так. Пригласил я к себе Мишку Рассолова. Не как юриста. Как юрист он мне налаживал отношения с финорганами, с вами… А как советчика, которому я доверял…

Обсудили мы все не спеша, основательно. Выход был один: прижать Магду, когда ее не будут охранять «сынки». Но как и кто это будет делать? Был у меня на примете один верный снайпер. Но Мишка правильно рассудил: милиция его не найдет, а гвардейцы Магды быстро подберутся к нему, разведают, кто оплатил. И нас накроют. По той же причине отпал вариант и со взрывным устройством.

Утром Мишка пришел возбужденный:

— Есть великолепная идея. Магда будет убита в собственной квартире.

— Отпадает, Мишка. Ее дача, как крепость, надежнее гитлеровского бункера «Волчье логово». Как туда пробраться?

— Я знаю.

— А кто будет исполнителем?

— Я.

— Ты? Один?

— Это станет коронным номером в моей жизни. И стоить он будет сто тысяч долларов.

— Хороший у тебя аппетит. Но я соглашусь, если поверю в реальность твоего замысла.

— Все будет сделано тихо и чисто. Милиция получит веские улики. Даже убийца будет сидеть рядом с потерпевшей. Излагаю план. Сейчас ты пошлешь в ювелирку двух парней с приказом об увольнении Ильи Гостева. Пусть они потрясут его и потребуют вернуть в месячный срок деньги за драгоценности, отданные Магде.

— Но это…

— Терпи, слушай! Он побесится денек-другой, побегает, повозмущается, а потом мой человек посидит с ним в кабаке, доведет его до нужной кондиции, чтобы покорно исполнить предложенную мной роль.

Дальше. Я знаю, что «сынки» провожают Магду до самых дверей дачи. Она закрывается на все запоры, а во дворе остаются двое. Кто и как их уберет — моя забота… Кроме двух «сынков», ее охраняет телевизионная установка. Объективы «видят» все вокруг дачи, а экраны — в ее спальне. Она никому не откроет дверь, пока не глянет на экраны… Но и это разрешимо…

Сегодня ты позвонишь Магде и пригласишь ее для подписания договора о продаже ювелирки. Подпишете, разопьете бутылочку «Амаретто» — ее любимый напиток.

Наговори ей кучу комплиментов… В общем, постарайся обольстить ее. Она к тебе, как мужчине, давно приглядывается — это многие знают… А потом договорись с ней: как только она перечислит деньги, ты привозишь копию договора к ней на дачу вместе с хорошим подарком для дочки.

Когда она перечислит деньги, я тебе скажу, в какое время лучше всего поехать к ней. Отразишься один на экране телевизора. Как только дверь откроется, плесни на нее немножко газа из баллончика и уходи…

Наступает моя очередь. Я привожу и усаживаю где-нибудь готовенького Илью. Вскрываю вены Магде. Оставляю столько гостевских следов, сколько не оставят Али-баба и все его сорок разбойников. Картина для ментов ясна: пьяный гражданин Гостев в ярости пошел на мокруху.

— О дочке Магды ты не забыл?

— Она живет в городе, редко бывает на даче.

Стив помолчал, закурил очередную сигарету, уже пятую по счету, и продолжил:

— Конечно, план был явно авантюрным. Но в нашей замкнутой секте деловых людей на все пойдешь, чтобы выжить… Задуманное сложилось вроде гладко. Илья действительно взбесился. Через день уже все знали, что он запил с горя и костерит Магду самыми грязными словами.

С Магдой мы подписали договор. Выпили. Я был любезен, как самый паршивый ловелас. Даже поцеловал ее в запудренную щеку… Старуха расчувствовалась: «Странно, такой приятный мужчина, а я с тобой не спала». — «У нас все впереди, — ответил я, — надеюсь на теплый прием, когда привезу тебе экземпляр договора». Она захихикала: «О, милый мой, обещаю тебе много сюрпризов. Особенно в постели».

Через два дня в десять вечера я был у дверей ее дачи. Она открыла сразу, будто ждала за дверью… Я пустил струю ей в лицо из газового баллончика… На улице встретил Мишку. Он вел, обняв за плечи, Илью, совсем обалдевшего от спиртного. Стив поднялся, прошелся по кабинетику — два шага к дверям, два шага обратно. Сел. Снова закурил и выжидательно глянул на следователя.

— Это все. Как было.

— Я верю вам, — убедительно сказал Кондауров, потихоньку выключая магнитофон. — Давайте сегодня этим ограничимся. А послезавтра я хотел бы вас свести с одним человеком. Прошу прибыть сюда к десяти утра…

6

Стив опешил.

Ощущение было такое, словно не из темного коридора, а из склепа открылась дверь. Явно пахнуло сыростью и тлением — вошел Илья…

— Ты… ты… жив?.. — не вздрогнул, не удивился, а равнодушно обреченным голосом выдавил из себя Стив.

— Как видишь, — недобро отозвался внезапно воскресший, бросая на стол перед торжественно притихшим Кондауровым пачку ассигнаций. — Долг решил вернуть… Не считай, ровно пятьсот тысяч.

Стив растерянно тронул кончиками пальцев лоб.

— Подожди, подожди… Твоя сестра писала…

— Под мою диктовку, — последовал краткий ответ.

— А женщина в ресторане?

— Удачно сыгранная интермедия…

— А Мишку ты…

— Трус умирает задолго до прихода палача.

— Но это жестоко… бесчеловечно…

— Жаль, что вы с Мишкой так не думали, когда сажали меня в кресло Магды…

Обычная невозмутимость, кажется, надолго покинула Стива. Он обернулся к Кондаурову, спросил нервно:

— Прокуратура перешла к новым психологическим методам наказания преступников? Без суда и следствия?

Кондауров улыбался.

— Перестаньте паясничать! — выкрикнул Стив. — Я вас спрашиваю…

— Коль спрашиваете — отвечаю. — Кондауров пригасил улыбку, положил узловатую ручонку на высокую кипу рыжих папок. — Спустя некоторое время после вынесения приговора гражданину Гостеву мне поручили взять из архива дело об убийстве Крестинских и провести новое расследование. Сомнений в правильности решения суда было много. Изучив дело, — он похлопал ручонкой по кипе папок, — я поставил перед собой около сорока вопросов, на которые не было ответов… Ну, к примеру… Как один Гостев справился с двумя профессиональными охранниками? Почему предельно осторожная Крестинская открыла ему дверь? Куда девался газовый пистолет, из которого выстрелили в хозяйку? Как объяснить, что кровь Крестинской легким слоем покрывала костюм Гостева, не пропитав насквозь материю? Почему на бутылках «Амаретто», что стояли возле кресла, не было отпечатков пальцев обвиняемого? Кто изнасиловал дочку Крестинской? Экспертиза показала, что сперма в ее влагалище не Гостева, а другого человека. Но в то же время половой акт и удушение происходили одновременно… Ну и так далее, и так далее…

Короче. Мне удалось убедить начальство в том, что дело надо пересмотреть. Прямых улик, свидетельствующих о том, что Гостев убийца, не оказалось. Дело было возвращено в суд. Так Гостев оказался на свободе. Мне же было предложено продолжать поиск настоящего преступника.

Я выстроил несколько версий и начал их отрабатывать… Одна из них мне казалась наиболее вероятной. В ней главной фигурой были вы. Я уже полтора месяца хожу вокруг вас. Осторожно-осторожно всех расспрашиваю… Мотивы есть. Конфликт с Крестинской. Взрывы в киосках. Продажа Крестинской ювелирного магазина… Но весомых фактов, которые нужны суду, набрал крохотную горсточку… Ваша явка с повинной все расставила по своим местам. Думаю, недели через две-три дело об убийстве Крестинских будет в третий раз передано в суд.

Теперь о наших «психологических методах наказания преступников». Гостев сразу же после освобождения из-под стражи уехал к своей сестре в Рязань. Я ничего не знал о его странных поступках с целью наказать виновных. Когда вы явились с повинной, я в тот же день вызвал его в Москву. И только вчера он рассказал мне все об этой истории… Могу добавить, что, к вашему сожалению и моему — не скрою — удовлетворению, его довольно-таки жестокий розыгрыш не может быть поводом для наказания ни по одной статье наших законов… Достаточно понятно я объяснил?

Бледный, окаменевший Стив молчал, слепо глядя в сторону.

Кондауров подождал немного, потом продолжил:

— Сейчас мы сделаем перерыв на полчасика. — Повернулся к Илье: — Вы можете ехать домой. А вас, — теперь он обращался к Стиву, — сейчас отведут в камеру. Ордер на арест подписан.

7

«Уважаемый господин Гостев!

Обращаюсь к Вам с огромной просьбой. Сейчас совершенно уверен, что Вы по вполне объяснимой причине скрыли от меня свои способности предвидения.

Я не придал серьезного значения тому, что Вы проделали со своими псевдоприятелями в ресторане „Пхеньян“. Честно признать, немного удивила меня смерть М. М. Рассолова именно в то время, которое вы предсказали.

Но теперь у меня есть еще два неоспоримых факта.

Первый. Помните врача омской тюрьмы В. В. Самойлова? Сейчас он работает в одной из московских клиник, стал кандидатом наук. Узнав, что я вел расследование убийства Крестинских, он позвонил мне, чтобы узнать Ваш адрес. И рассказал, что вы с удивительной точностью предсказали время смерти трех тяжелобольных. Оказывается, он действительно написал Вам письмо.

Второй. Я был просто поражен, когда узнал, что Ваш Стив был убит в два часа ночи 6 февраля! Срок, указанный Вами! И убит металлической статуэткой! Вор, сидевший с ним в камере, хранил в тайнике статуэтку обнаженной женщины. На самом деле это была рукоятка ножа. Нажмешь кнопку между ножек — из головы выскакивает острое, как бритва, лезвие…

Вот так-то, дорогой обманщик! Кондауров умеет раскапывать доказательства!

А просьба такая. Сейчас я должен передать в суд дело об одном омерзительнейшем преступлении. Сам обвиняемый гроша ломаного не стоит. Но его сын — очень известный, любимый мною артист. А дочь — директор детского дома.

Когда начнется судебный процесс, газеты обязательно будут смаковать все грязные мелочи этого отвратительного преступления.

Вчера мне сказали, что обвиняемый серьезно болен, дни его сочтены. Хотя внешне он выглядит вполне здоровым.

Не могли бы Вы приехать на денек, глянуть на этого человека и сказать мне по секрету, когда он уйдет из жизни? Если действительно его дни сочтены, то я бы попридержал у себя это дело, чтобы не было позорного для двух хороших молодых людей судебного процесса…

Очень Вас прошу.

С уважением

И. Кондауров».




Примечания

1

Брус — новичок в тюрьме.

(обратно)

2

Скачок-самородок — крупный взломщик.

(обратно)

3

Валет червонный — мошенник высшего полета.

(обратно)

4

Царева дача — тюрьма.

(обратно)

5

Блат — преступный мир.

(обратно)

6

Мокрый гранд — крупный грабеж с кровопролитием.

(обратно)

7

Бухлянки с мешочком — бутылки с закуской.

(обратно)

8

Балатак — перекупщик краденого.

(обратно)

9

Красный товар — золотые, драгоценные вещи.

(обратно)

10

Г о л ь е — бумажные деньги.

(обратно)

11

Кукла — пачка с ловко вложенной бумагой вместо денежных купюр.

(обратно)

12

На блат продавать — продавать, не скрывая, что вещь краденая.

(обратно)

13

Скрипуха — корзина.

(обратно)

14

Вести коридором — скрыть правду.

(обратно)

15

Тачку свести — донести.

(обратно)

16

В едальню — в обеденный стол.

(обратно)

17

Г р о б — ящик.

(обратно)

18

Бидрик — ключик.

(обратно)

19

Зенки — глаза.

(обратно)

20

Кемарить — спать, дремать.

(обратно)

21

Агач — хорошо.

(обратно)

22

Оставаться меж двух наголо — попасть впросак.

(обратно)

23

Темщик — продавец краденого.

(обратно)

24

Сулейка — водка.

(обратно)

25

Искать у татарина кобылу — понапрасну тратить время.

(обратно)

26

Бабки — деньги.

(обратно)

27

Н е кс — нет.

(обратно)

28

Лох — лицо, которое можно одурачить.

(обратно)

29

Бороду пришить — обмануть.

(обратно)

30

Дать винта — убежать.

(обратно)

31

В доску спустить — пырнуть ножом, убить.

(обратно)

32

Спугнуть воробья — сломать висячий замок.

(обратно)

33

Взять на сквозняк — обмануть с помощью проходной двери.

(обратно)

34

Стремщики — стоящие в стороне на страже.

(обратно)

35

Медвежатник — специалист по сейфам.

(обратно)

36

М а з ь — мошенник высшей марки.

(обратно)

37

Слямзить желтуху — украсть золото.

(обратно)

38

Взять на слам — давать взятки.

(обратно)

39

Фараон — большой чин в милиции.

(обратно)

40

Забуреть — зазнаться, возгордиться.

(обратно)

41

На фене — на блатном жаргоне.

(обратно)

42

Б у с а т ь — пить водку.

(обратно)

43

Б у с а т ь — пить водку.

(обратно)

44

Исповедь — допрос.

(обратно)

45

Полнокровный — очень богатый.

(обратно)

46

Светляк — бесстрашный, смелый, хладнокровный.

(обратно)

47

Бетушный — честный, справедливый.

(обратно)

48

С я в к а — недавно начавший воровать.

(обратно)

49

Дворянин — ночующий по необходимости под открытым небом.

(обратно)

50

У дяди на поруках — сидеть в тюрьме.


(обратно)

51

Быть на лаване — скрываться от властей.

(обратно)

52

С н я т ь брезент — наметить, где совершить краху

(обратно)

53

Заленить дубана — убить сторожа.

(обратно)

54

Смак — любая украденная вещь.

(обратно)

55

У р к а — крупный дерзкий вор.


(обратно)

56

Взять на вздержку — ограбить с применением обмана.

(обратно)

57

Трелить — требовать долю, эксплуатировать.

(обратно)

58

Бадай — бери.

(обратно)

59

Асмодей — скряга.

(обратно)

60

Слезница — письмо без марки, отправленное с просьбой о материальной помощи.

(обратно)

61

Клевая — красивая.

(обратно)

62

Дежурка — проститутка.

(обратно)

63

Почеши ногу — плюнь, вздор, пустяки.

(обратно)

64

Акряная — богатая.

(обратно)

65

Уборка — похороны.

(обратно)

66

Бертеп — дом, где собираются воры.

(обратно)

67

Отправить на луну — убить, расстрелять.

(обратно)

68

Город Катаев — тюрьма.

(обратно)

69

В ы ш к а — расстрел.

(обратно)

70

Т ы р х у н с вертуном — машина с водителем.

(обратно)

71

«Лаврушниками» называют воров, которые в отличие от «честных воров» получили свой высокий сан не за конкретные «заслуги», а путем подкупа или верной службой авторитетным покровителям.

(обратно)

Оглавление

  • Граф в законе
  •   Год 1954-й. Агония
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •   Год 1992-й Осколки раздавленного зеркала
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •     22
  •     23
  •     24
  •     25
  •     26
  •     27
  •     28
  •     29
  •     30
  •     31
  •     32
  • Прошло несколько лет…
  • Изгой
  •   Глава 1 Рождение провидца
  •   Глава 2 Иисус Христос и Виктор Санин
  •   Глава 3 Вежливое ограбление
  •   Глава 4 Научные сказки
  •   Глава 5 Свет бриллианта в кухонном углу
  •   Глава 6 Еще пятнадцать лет до утра!
  •   Глава 7 Пятеро одураченных
  •   Глава 8 «Я все могу!»
  •   Глава 9 В сетях сатаны
  •   Глава 10 Бомжи в модных костюмах
  •   Глава 11 Охота
  •   Глава 12 Откровения почтенной дамы
  •   Глава 13 Поединок с учителем, в котором ставка — судьба ученика
  •   Глава 14 Триумф
  •   Глава 15 Зловещий блеск косы
  •   Глава 16 Месть
  •   Глава 17 Несбывшаяся надежда
  •   Глава 18 Чертовщина
  •   Глава 19 Белое страшило в окне
  •   Глава 20 Хождение по остывшим следам
  •   Глава 21 Исповедь белой вороны
  •   Глава 22 Погоня за призраком,
  •   Глава 23 Прозрение
  •   Глава 24 Все дороги ведут к хирургу
  •   Глава 25 Убийство на кладбище
  •   Глава 26 Белобрысый двурушник
  •   Глава 27 Интерьер с двумя трупами
  •   Глава 28 Добрый самаритянин,
  •   Глава 29 Толпа в зеркальной комнате
  •   Глава 30 Порка по-кондауровски
  •   Глава 31 Ворованный воздух
  •   Глава 32 Не верь говорящему!
  • Предсказание
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  • *** Примечания ***