Начнём с воробышков? [Андрей Алексеевич Кокоулин] (fb2) читать онлайн

Андрей Алексеевич Кокоулин
Начнём с воробышков?

В Разгуляеве есть промежуток, зазор во времени между пятью дня и шестью вечера, когда несколько минут городок, кажется, плывёт куда-то в зыбкой сиреневой мгле, тревожной, иллюзорной, волнующей — к смерти, в другой мир, Бог знает.

Перфилов надеялся, что однажды так и случится, и его жизнь волшебным образом переменится, но минуты проходили, мгла таяла, и сиреневые тени от домов и деревьев становились привычными тёмно-серыми.

Возможно, такое желание вызывал в нём кризис среднего возраста. Перфилову было тридцать девять — возраст задумчивый, с тягой к переоценке собственных достижений. Из достижений же были лишь развод после двенадцати лет семейной жизни, однокомнатная квартирка, полученная по разделу имущества, и те же двенадцать лет преподавания истории в городской школе номер три.

Как-то Перфилов замерил свой жизненный путь. Получилось восемьсот четыре метра до школы и столько же обратно.

С женой, конечно, выходило побольше, поскольку с женой ему случалось выбираться куда как дальше. Скажем, к её матери. Другой конец города, как ни посмотри.

Жил Перфилов в старом, пятиэтажном доме, шесть лет назад перенёсшем капитальный ремонт. Во дворе росли липки. За оградками ещё дальше — сирень и рябина. Если говорить честно, это было вполне подходящее место для старости и тихой смерти в собственной постели. Заснуть и не проснуться. И видеть сны.

С некоторых пор Перфилову не хотелось жить.

Вместо лиц школьников он видел глазастого Аргуса и изо дня в день не понятно кому (может, ему, фигуре мифической?) рассказывал про древние царства, персов и греков, феодальную раздробленность Руси, про Муравьёвых и Трубецких, про Новгород и Чернигов, дьяка Гришку Отрепьева и внуков Чингисхана. Дын-дын-дын — слова отскакивали от зубов.

Зачем? Для чего?

Он видел — школьники его предмет не любят, на уроках они перебрасывались записками, исподтишка включали планшеты и телефоны и мямлили у доски. Ну, этот, как его… Каннибал, он пошёл на Рим, войну ещё прозвали панической…

Он всё прощал. Бог с ними. Они только в начале бессмысленного пути.

По дороге домой Перфилов обычно заходил в магазинчик, названный владельцами мини-маркетом, и покупал на ужин или лапшу быстрого приготовления, или какой-нибудь уже готовый салат в пластиковой таре. Ему хватало. Иногда, если желание сходилось с наличием свободных денег он брал любимые с детства эклеры, думая, что ради них, собственно, ещё и живёт.

Эклеров в этот раз не было, и Перфилов, чувствуя себя обманутым, долго и уныло бродил вдоль длинной полки с тортами и пирожными.

Вот и всё, зудела мысль, вот и всё.

В результате, покрутившись, он, конечно, взял какие-то кольца с кремом внутри, но ощущение оглушительной, болезненной неудачи издёргало его до колик.

Подумаешь, кольца. Кольца! Кольца — не эклеры.

Сиреневая мгла неожиданно накатила на Перфилова на тротуаре и заставила замереть. Потекли секунды. Странно взглянув, его обошла девушка в синем пальто. Цок-цок-цок — выкаблучивали каблучки.

Перфилов сглотнул. И всё?

Он медленно двинулся следом за девушкой, и тайный сиреневый цвет тут же привычно переменился, облетел, будто позолота со старых рам. Девушка юркнула в подъезд. Перфилов едва заметно пожал плечами.

Дома его ждала давным-давно начатая повесть о походе Ивана Грозного на Новгород. Бывшая жена сподвигла на неё Перфилова где-то за год до развода. Мол, должен же как-то её Перфиляша самореализоваться. Иван Грозный — это шик. Благодарная тема. И совсем не заезженная. А там такая жесть! Ах.

Опричники, борзые, собачьи хвосты!

Понукаемый Перфилов написал первую главу — о доносчике Петре Волынце — и сдох. Но периодически на специально купленной в комиссионном магазине древней пишущей машинке набивал одним пальцем одну или две строчки.

Процесс грозил растянуться до самой смерти.

Перфилов, в сущности, был не против, лениво намечая через год добраться до третьей главы, а летом, во время каникул, поехать в Новгородский архив или куда там ещё за копией летописи "О приходе царя и великого князя Иоанна Васильевича…"

Дом обозначился истёртым торцом.

Перфилов свернул с тротуара на асфальтовую дорожку во двор, кивнул старенькой соседке Леониде Матвеевне, бредущей по каким-то своим делам, и удобней перехватил покупку. Из низкого бокового окна, распахнутого по случаю весеннего тепла, пахнуло мясным супом.

В глубине квартиры бренчала гитара.

Задумавшись о домашней еде, приготовленной женскими руками, Перфилов не сразу обратил внимание на хруст под подошвами.

— Чёрт!

Асфальт был усеян жуками и гусеницами. Коричневыми, зелёными, жёлтыми, чёрными.

Высоко вздёргивая колени и додавив ещё кого-то, Перфилов отскочил в сторону и только тогда заметил сидящего у стены на корточках мальчика лет шести. В клетчатой рубашке с коротким рукавом и в синих шортах, он сосредоточенно смотрел на то, что осталось, от неосторожных Перфиловских шагов. Губы его едва заметно шевелились.

Мальчика звали Вовкой и являлся он сыном соседки, которая сейчас то ли музицировала сама, то ли внимала аккордам, извлекаемым чужой рукой в её честь.

Перфилов редко с ней пересекался, но знал, что жизнь у неё не складывается, что она выпивает и что в квартиру к ней ходят разные особи мужского пола, то буйные, то вороватые, но никто надолго не задерживается.

Вовка этим особям обычно мешал и его или запирали на кухне, или отправляли гулять. Вовка был большеротый и донельзя серьёзный.

Перфилов присел.

— Это ты насекомых собрал? — спросил он Вовку.

Мальчик, шмыгнув носом, нехотя кивнул.

— А зачем?

Вовка пошевелил пальцами.

— Чтобы они умерли.

— Могу тебе сказать, это не самое лучшее желание.

Мальчик посмотрел на него светлыми глазами.

— Будто вы что-то понимаете, — буркнул он.

Перфилов поёжился и бросил взгляд на угол стены, проглядывающий в окне и сходящийся с потолком у вентиляционной отдушины.

— А тебя, значит, выгнали?

— Я сам вылез, — Вовка поколупал ногтем дырочку в сандалетке. — Мама пьяная, а подоконник низко.

Запах мясного супа наплыл, и мальчик болезненно скривился.

— Есть хочешь?

— Не буду я её суп!

Мимо прошла женщина, приговаривая: "Что за дети пошли, сущее наказание!". В каждой руке она несла по пакету. И Перфилов, и Вовка синхронно повернули головы, выцеливая её полную спину уничтожающими взглядами.

Женщина вдруг ойкнула и заскакала на одной ноге.

Перфилов, будто нашкодивший пацанёнок, а не взрослый человек, приближающийся к своему сорокалетию, покраснев, всем телом развернулся в другую сторону. Вроде бы и не виноват, а стыдно, желал же что-то такое.

Вовка отвёл взгляд чуть позже.

— Знаешь, — сказал Перфилов, — а у меня есть кольца. Пирожные.

— И что?

— Ну…

Что я делаю? — спросил себя Перфилов. Подумаешь, выгнали мальчишку. Не замёрзнет. А замёрзнет, залезет обратно. Встанет на выступ цоколя и залезет.

Ещё подумают…

— Я могу угостить тебя чаем, — сказал он. — С кольцами.

— А вы с четвёртого этажа, да?

— С него самого.

— А как вас зовут?

— Руслан Игоревич, — Перфилов поднялся и протянул руку. — Ну что, идёшь?

Мальчик посмотрел снизу вверх.

На миг Перфилов почувствовал, что его лицо будто обкололи ледяными иголочками.

— Мам! — крикнул Вовка, привстав на цыпочки и схватившись пальцами за подоконник. — Мам, ты слышишь?

Перфилов похолодел и внутри.

— Ма-ам!

Гитара перестала бренчать.

— Что тебе? — донёсся приглушённый кухонной дверью женский голос. — Сиди там! Суп ешь.

Мальчик подпрыгнул.

— Я к Руслану Игоревичу на четвёртый!

— Да иди куда хочешь!

За дверью гоготнули.

— Ах, ты моя рыбонька, — кажется, сказали там.

— Пошлите, — сказал Вовка, отлипая от подоконника. — Они сейчас любиться будут.

— Э… ну да…

Смущённый Перфилов покорно отдал коробку с кольцами.

— А почему их раз, два, три… пять? — спросил мальчик, разглядывая кольца, через пластиковую упаковку. — Они что, олимпийские?

— Не знаю, — пожал плечами Перфилов, следуя за Вовкой к подъезду.

— А у вас сгущёнка есть?

Перфилов задумался.

— Не уверен. Но кольца, они всё-таки с кремом.

— А конфеты?

— Тоже мимо, — сказал Перфилов.

— Вы бедный, да? — спросил Вовка.

— Ну, не богатый. Просто конфетами не увлекаюсь.

Вовка вздохнул, поднял глаза.

— А чай-то будет с сахаром?

— Это я тебе обещаю, — серьёзно сказал Перфилов.

— Открывайте тогда, — стукнул сандалеткой в подъездную дверь мальчик. — Я же не могу дотянуться!

— Извини, что-то я совсем.

Перфилов нажал на кнопки замка, внутри пискнуло, он потянул за круглую ручку.

— Не закрывайте! — панически крикнул кто-то сзади.

Синий вихрь приблизился к Перфилову, сопровождаемый топотом каблучков и блеском чего-то металлического.

Перфилов, поворачиваясь, чуть шире распахнул дверь.

Девушка оказалась подобна мягкой ракете, стихийному бедствию, потому что, влетев в подъезд, заехала локтем Перфилову в бок, наступила на ногу и обдала ароматом цветочного шампуня. Последнее всё-таки было приятным.

— Простите.

Со ступенек фыркнул Вовка.

— А вы к кому?

— К себе. У меня квартира на втором. Я вчера сняла, — девушка поддёрнула металлический ремешок сумки. — А кода мне не сказали.

— Шесть-пять-три, — морщась, сказал Перфилов. — Вы мне всю ногу…

— Вы просто встали в проходе, как дурак.

Девушка улыбнулась. Ни грамма раскаяния!

Перфилов не смог определить, сколько ей лет. Раньше он как-то с лёту и безошибочно оценивал женский возраст, с поправкой на год-два. А тут… Постарел что ли?

Впрочем, девушке (женщине?) точно было до тридцати. Мелковатые черты компенсировались большими глазами. Светлые волосы. Тонкие руки. Грудь под синей курткой прорисовывалась не чётко, о ней и сказать было нечего.

В горле Перфилова проклёкотал и умер смешок, вызванный мыслью, что ему, оказывается, ещё интересны женские прелести.

— Что вы смеётесь?

— Всё, мы пошли, — Перфилов подтолкнул мальчика. — Вперёд, Вовка.

— Ваш сын? — прилипчивая девушка зацокала по ступенькам за ними. — Он на вас совсем не похож.

— Я соседский, — сказал Вовка.

— Что ж… А меня Лена зовут.

— А меня Вовка, — представился мальчик.

Перфилову не оставалось ничего, как назваться самому.

— Руслан… — мгновение он думал, стоит ли произносить отчество, и решил по-другому: — Я из сорок первой.

— Ну, пока.

Лена остановилась на лестничной площадке и махнула рукой поднимающимся выше Перфилову и Вовке.

— Странная какая-то, — обернулся мальчик.

— А ты, собирающий насекомых?

— Я их не собирал, — нахмурился Вовка.

— То есть, они сами?

— Я им сказал.

— Эх, фантазёр, — сказал Перфилов.

Они поднялись на площадку четвёртого этажа. Перфилов достал ключи, открыл дверь и впустил Вовку.

— Прошу.

Мальчик, шлёпая сандалетками, свернул в кухню.

— А что у вас так грязно?

Перфилов торопливо стянул пальто.

— Почему грязно?

Заглянув из прихожей, он обеспокоенно обежал кухню глазами. Пол, занавески, раковина, кухонный стол. Вроде всё как обычно.

— Фу, весь стол в крошках, — Вовка, брезгливо смахнув крошки к краю столешницы, поставил упаковку с кольцами.

— Ну, знаешь… — не нашёлся с возражением Перфилов. — Иди-ка лучше телевизор посмотри.

— А он у вас цветной?

— Цветной. И даже плоский. С пультом умеешь обращаться?

— Что я, маленький что ли? — возмутился Вовка и ускакал в комнату.

Через несколько секунд из комнаты донеслись жизнерадостные голоса рекламных героев, сражающихся с запорами, простудой, бессилием, жрущих кетчуп и пьющих прохладительные напитки известных фирм.

— Грязно ему, — пробормотал Перфилов.

Он долил из-под крана чайник и поставил его на плиту. Пьезозажигалка затрещала, вызвав появление над конфоркой трепетных голубых лепестков.

Телевизор в комнате заговорил тонкими мультяшными голосами.

Эх, подумал Перфилов, наполняя сахарницу сахаром из пакета, меня бы кто вот так пригласил. Увидел, как мне плохо…

— Дядя Руслан, а у вас мухи, — сказал Вовка, сунув в проём серьёзную мордочку.

— И что?

— А можно я их пошлёпаю?

— Как пошлёпаешь? Газетой?

— Как жуков.

Перфилову стало интересно.

— Так я что, уже дохлых жуков давил?

— Ага, так они вам живые и дадутся! Конечно, дохлых!

Перфилов извлёк из шкафчика две чашки. Одна была грязная, и её пришлось вымыть.

— А посмотреть можно?

— Если вы никому, то можно.

— Это секрет?

— Секрет.

— Я — могила, — пообещал Перфилов.

Он почему-то на цыпочках прошёл в комнату и сел на диван-раскладушку, который служил по совместительству и спальным местом. Мебельную компанию дивану составляли плохонькое кресло, бельевой комод и книжный шкаф, лишь наполовину заполненный книгами. Две верхние полки шкафа занимали глиняные поделки бывшей жены. Их она оставила Перфилову на память.

— Всё, я смотрю.

Мух было три.

Они с упоением носились над Вовкиной головой, изредка присаживаясь то на потолок, то на оконные занавески.

Мальчик стоял к Перфилову вполоборота, и выражение его лица разобрать было трудно. Но Перфилов заметил, как он до белизны в костяшках сжимает кулаки.

Мухи умирать не собирались.

— Скоро? — шепнул Перфилов, наблюдая насекомьи фигуры высшего пилотажа.

Вовка дёрнул плечом.

Перфилов, конечно, не сомневался, что это выдумки, детские фантазии, мальчик всё-таки живёт не в самой счастливой семье, отца нет, мать пьёт, большую часть времени ребёнок предоставлен самому себе. Но когда Вовка напряжённо вытянулся и зашипел, плюясь слюной: "Сдохните! Сдохните все!", Перфилов неожиданно вздрогнул. Уж больно зловеще прозвучало. Как исполненный боли приказ.

Впрочем, мухи продолжили кружить.

— Нет, — сдался Вовка и обмяк, — не работает.

— Бывает, — филосовски заметил Перфилов.

— Вы не понимаете, дядя Руслан, — сказал мальчик. — Я с жуками был злой, а сейчас не злой.

— Думаешь, в злости всё дело?

— А в чём же ещё?

— Может быть, — сказал Перфилов. — На сколько претендуешь колец?

Вовка, хмурясь, поднял три пальца.

— А влезет?

— Я вместительный.

На кухне зашипел, забренчал крышкой чайник.

Они перебрались к нему. Вовка уселся на табурет, снова отогнал крошки, посмотрел в подставленную чашку.

— Осторожней, — сказал Перфилов.

Он положил в чашку пакетик "липтона" и залил его кипятком.

Вовка сразу же втянул поплывший чайный дух. Посмотрел, как Перфилов наливает воду себе и вскрывает упаковку с пирожными.

— А сахар?

— На свой сахар, — Перфилов переместил сахарницу на стол.

— А вы меня пожалели, да? — спросил вдруг Вовка, насыпав в чашку четыре полных ложки.

— Когда?

Перфилов приготовил себе несладкий кофе.

— Там, у окна.

Перфилов сел напротив, щёлкнул по носу облезшего пластикового микки-мауса на пружинке.

— И что?

— А сейчас злитесь, что пожалели.

— Вовсе нет, — соврал Перфилов, на мгновение опуская глаза к чашке. — О чём тут жалеть? Я задумался совсем о других вещах.

— О каких?

Вовка выбрал самое пышное кольцо и укусил его. Крем испачкал уголок губы.

— Например, о том, что надо бы прибраться в квартире, — сказал Перфилов. — Раз ты говоришь, что грязно.

Мальчик шумно отхлебнул чай.

— А пирожные вкусные.

— Да? — Перфилов двумя пальцами за мягкий бок ухватил кольцо. — Сейчас попро…

Резкий звук дверного звонка из прихожей заставил его измениться в лице. Он переглянулся с Вовкой.

— Кто бы это?

— Открывайте, — сказал мальчик.

— Ага, — сказал Перфилов, но не сдвинулся с места.

— Боитесь что ли? — возмутился Вовка.

— Н-нет.

Перфилов всё-таки поднялся и на ватных ногах побрёл в прихожую. Картины в голове рисовались мерзкие, преглупые, в которых приходиться объясняться, оправдываться и доказывать, что ты не верблюд.

— Кто? — спросил он, щёлкнув замком.

Снаружи не ответили.

Перфилов, помедлив, распахнул дверь в электрический свет лестничной площадки.

— Во-от он, учи-итель! — на весь подъезд заголосила Вовкина мать. — Знаем мы этих учителей!

Она была основательно пьяна.

Перфилов даже удивился: голос из окна был ещё вполне адекватный, а здесь уже всё, аут и атас. Как она успела набраться так быстро? Из-под халата на женщине выбивалась ночнушка. Сквозь растрёпанные, свалившиеся на лоб волосы Перфилова пытался сверлить мутный, уплывающий куда-то внутрь себя взгляд.

— Ты это…

Вовкина мать наставила на Перфилова палец и задумалась. Одуловатое лицо её сделалось зеленовато-серым.

— Вера! — откуда-то снизу поднялся мужской глас. — Верочка! Ты здесь?

— Я н-на… — женщина икнула. — Я наверху!

— Я сейчас…

Пролётом ниже зашаркали, приближаясь, шаги. Перфилову захотелось закрыть дверь. Но ведь станут колотить, не успокоятся.

— Вера, извините, не знаю как ваше отчество… — заторопился он.

— Пална, — выдохнула Вовкина мать.

— Вероника Павловна, чего вы, собственно, хотите?

Женщина упёрлась в него взглядом и рассмеялась.

— Ишь, учите-ель… Знаем мы! Что с сыном… с Вовкой моим?

— Вы же только что…

Женщина пьяно махнула на него рукой, и Перфилов умолк. Где-то внутри тонко, противно спела струна. Дзау-уу!

— Ты мне это… — Вовкина мать качнулась. — Учителя — все извращенцы.

Краска прилила у Перфилова к щёкам.

— Вы совсем?! — голос его истончился, как у виноватого. — Вы сами-то!

Женщина заулыбалась отвратительной, отвратительно-понимающей улыбкой. Всё мы знаем про учителей. Наслышаны.

— Вер, ты в конце концов… обижаешь!

Обиженная личность, подшаркнув, выступила на лестничную площадку и с подозрением уставилась на Перфилова. Невысокого роста мужчина в мятых брюках и пиджаке, надетом на майку, составил с Вовкиной матерью на удивление гармоничную пару. Физиономия его, небритая и украшенная шишкой на лбу, кривилась, выражая обуревающие её негативные чувства.

— Эт кто?

— Никто! — заявила женщина.

— Что ж ты с ним лясы точишь?

— Вовку он к себе затащи-ил, вот. Учи-итель!

Вовкина мать сощурилась. Её собутыльник взглянул на Перфилова по-новому, с глумливым удивлением, утерев рукавом губы.

— О-па, ты попал!

В его светлых глазах зажглись электрические огоньки.

— Вы меня вообще слышите? — спросил Перфилов, наблюдая, как мужчина бычится и тискает костяшки рук. — Я его не тащил!

— Зачем же он тебе? — женщина, придвинувшись, неожиданно ухватила его за свитер. — Ты сатанист? Ты убить его хотел?

Густой винный запах ударил Перфилову в нос.

— Нет!

Откуда-то сбоку вынырнул кулак и вскользь проехал по лбу, больно зацепив бровь.

— С-сука! — хрипло выругался владелец кулака, мелькнув в поле зрения растрёпанными волосами и шишкой. — Это ещё не всё!

— Да отстаньте же!

Перфилов с трудом отодрал крючковатые пальцы. Зубы Вовкиной матери звонко щёлкнули у его горла, и он с ужасом сообразил, что в таком аффектированном состоянии она могла ему и шейную артерию порвать. Господи!

— Ма-ам! Хватит, — произнёс Вовка у него за спиной.

Оглянувшись, Перфилов обнаружил его в метре от себя, насупившегося, с половинкой пирожного, зажатой в пальцах. Глаза женщины наполнились слезами.

— Сынок! — протянула она руки. — Ты жив! Жив мой сыночек! Иди ко мне…

Судя по тому, как лицо её расцвело пурпуром и из морщинисто-плаксивого мгновенно превратилось в ожесточённое, скорбно поджимающее рот, Вовка к ней идти не захотел.

— Сволочь! — горько сказала женщина. — Выкормила на свою голову.

Она вдруг сползла на светлые плитки площадки, упираясь спиной в прутья лестничных перил. Короткий халат задрался, открыв жирные, в пятнах синяков ляжки. Перфилову стало стыдно за её откровенную обнажённость.

— Ах ты!..

Собутыльник, уловив момент, снова попробовал напасть, но, услышав щёлканье замка, отступил на ступеньку, на две вниз. Из квартиры напротив выглянул пожилой сосед, на всякий случай вооружившийся утюгом.

— Руслан Игоревич, что происходит?

— Ниче, — тяжело поднялась Вовкина мать. — Извращенцы вы все. — Она взглянула на Перфилова с лютой, вымораживающей ненавистью. — Вовка, или сейчас, или не пущу!

Поймав своего приятеля за плечо, она стала спускаться вниз.

— Руслан Игоревич… — сосед, недоуменно посмотрев им вслед, перевёл взгляд на Перфилова. — Я не совсем понимаю…

— Небольшой конфликт, Валентин Львович, — Перфилов мелко улыбнулся. — Люди выпили, придумали себе…

— Я пойду, — сказал Вовка и пролез в щель.

Перфилов запоздало открыл дверь шире. Мальчик отдал ему недоеденное пирожное.

— Доешь по дороге, — Перфилов попытался всучить кольцо обратно. Часть шлёпнулась на пол, брызнув кремом.

— Вовка! — рявкнули снизу.

— Иду!

Мальчик постоял на верхней ступеньке, подвернув руки назад, словно военнопленный, прошептал что-то под нос и пропал из поля зрения.

— Много зла в людях, — сказал сосед Валентин Львович. — Чем дольше живу, тем больше зла. Откуда оно берётся?

— Из жизни, — сказал Перфилов.

— М-да. Жизнь…

Сосед посмотрел на утюг в руке и закрыл дверь.

Перфилов сходил на кухню, взял сухую тряпку и совок, загнал на совок остатки пирожного с пола, подтёр крем тряпкой. Почему-то едва не стошнило.

Уроды, подумалось ему.

Не став допивать кофе, он лёг на неразложенный диван, скрючился, умещаясь между боковыми валиками, скрестил руки на груди, сунув ладони в подмышки.

Я — извращенец!

Смех вылетел изо рта Перфилова вместе с мелкими капельками слюны. Можно ли объяснить, что делается у тебя на душе? Кому это можно объяснить? Кто тебя поймёт? Тебе тридцать девять. Тебе, сука, тридцать девять, и ты — никто. Для бывшей жены — никто. Для учеников своих — никто. Для всех восьми миллиардов, живущих в этот момент на планете, ты — никто. Некому даже выговориться.

Потому и Вовка. Потому что хоть какая-то иллюзия тепла. Кто-то рядом. Кто-то живой рядом. Почти сын. А они мне…

От жалости к себе и обиды на весь мир Перфилов заскулил, глаза его набрякли влагой, и она, жгучая, терпкая, потекла по лицу к вискам.

Суки, думалось, суки вы все. Я… кто вы такие, чтобы думать обо мне, будто я сволочь? Сами-то, сами на себя оборотитесь!

— У-у-у, — завыл он, захлёбываясь в слюне. — Уроды-ы!

В темнеющем окне небо громоздилось на крышу дома-соседа, цвет его от натуги густел, в высоте, обрезанные фрамугой, проскальзывали кровавые нотки.

— Сдох-хну тут…

Перфилов всхлипнул и вдруг резко поднял голову.

Звонок? Было тихо. Только под самим Перфиловым поскрипывал, проминаясь, диван. Застыв в неудобной позе, он несколько секунд ждал повторного нажатия кнопки. Заныла шея. Подлец с той стороны двери, видимо, решил помучить ожиданием.

Перфилов, не выдержав, поднялся, наскоро отёр лицо.

— Кто там? — произнёс он в полумрак прихожей.

Может, Вовка вернулся?

Эта мысль заставила Перфилова шагнуть к двери. Повторный звонок был как выстрел в сердце. Дз-зы-ыы!

— Зачем же так звонить!

Перфилов распахнул дверь.

Раздражение его, впрочем, быстро смялось, потому что перед ним обнаружилась давешняя знакомая, оттоптавшая в подъезде ногу.

— Здравствуйте.

— И чего вам? — грубовато поинтересовался Перфилов.

— Я здесь никого не знаю, — сказала девушка. — Поэтому решила обратиться к вам.

На ней были джинсы и вязаная кофточка, сквозь которую проглядывал бюстгальтер.

— А меня знаете? — спросил Перфилов, с трудом отводя взгляд.

— Ну, да, вас Руслан зовут, — девушка улыбнулась. — Мы с вами столкнулись, если помните.

Перфилов кивнул.

— Понятно. А вас э-э… — он мучительно попытался вспомнить её имя. — Извините, я не расслышал тогда.

— Лена. Могли бы и запомнить.

— Знаете, что! — взорвался Перфилов. — В душу мне не лезьте! Все, блин, психологи и знатоки! Я почему-то всем должен, а как мне что-то…

Девушка нахмурилась.

— Извините.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Э-э… Лена! — запоздало крикнул Перфилов, когда соседка уже спустилась на пролёт. — Вы зачем приходили-то?

— Уже не важно, — сказала девушка.

— Вы меня сейчас идиотом выставляете! — свесившись через перила, сказал Перфилов.

— А вы разве не он?

— Ну что мы, не можем как нормальные люди? Я признаю, что несколько взвинчен, возможно, был не прав.

Девушка подняла на него свои большие глаза.

— Мне нужен был сахар.

Перфилов прыснул.

— Серьёзно?

— А что в этом смешного?

— Сахар сегодня популярен. Поднимайтесь, — оживился Перфилов.

Он чуть не сбежал вниз, чтобы вернуть девушку, но вовремя опомнился — ей-богу, опять бы не так поняли. Сорокалетний ловелас. Любитель молоденьких. Кризис среднего возраста — бес в ребро. Тьфу! Ещё и с красными от слёз глазами.

Перфилов поспешно потёр лицо.

— Проходите.

Он отступил вглубь квартиры, давая девушке понять, что не собирается ни закрывать дверь, ни сторожить её в прихожей.

— У вас миленько, — услышал Перфилов, проверяя баклажку с песком на кухне.

— А вот Вовка, мальчик, сказал, что у меня грязно, — сказал он.

— Ну-у, — тактично протянула Лена, — возможно.

— У вас есть куда пересыпать?

— Вот, — Лена, заглянув на кухню, показала ему пластиковую банку.

— Давайте.

Пока Перфилов пересыпал песок, Лена стояла в проёме, заставляя его нервничать.

— Да, здесь не чувствуется женской руки, — сказала она наконец.

— Как есть. Руки — мужские.

Перфилов наклонил баклажку резче, чем следовало, и сахар сыпнул мимо банки, крупицы побежали по столу.

— Чёрт! Не говорите под руку!

— Вы всё-таки злой.

— Я? — удивился Перфилов. — Да по сравнению со всеми остальными… Держите, — он подал девушке наполненную банку. — В общем, я не такой, каким кажусь.

— С людьми, наверное, работаете?

— В школе.

Лена покивала, словно именно такой ответ от Перфилова и ожидала.

— Ну, до свидания.

Перфилов проводил её до порога.

— Иногда, чтобы узнать человека, необходимо лишь желание, — сказал он. — Только почему-то никто этим желанием не горит. И все судят его, как им ближе. И видят, как им удобнее.

— Это вы так себя оправдываете? — спросила Лена.

— До свидания, — сказал Перфилов, захлопывая дверь.

Хотя ему ужасно хотелось добавить: "Ты хоть что-нибудь поняла, дура?! Ты — со своей банкой и с моим сахаром?!"

В комнате он не лёг сразу, не смог, закружил, как заведённый, вырабатывая, гася раздражение, и неожиданно зацепился глазом за чёрные комочки на паркетинах у окна. Три комочка со слюдяными крылышками. Три мухи.

Все три — мёртвые.

Конец недели совсем издёргал Перфилова.

Завуч, худая, за пятьдесят женщина, прозванная Скрепкой, зачем-то решила присутствовать на его уроках в шестых и седьмых классах, и ему пришлось из кожи вон лезть, изображая увлечённость предметом и пытаясь эту увлечённость передать ученикам. Позднее средневековье, Ренессанс, Борис Годунов и Смута. Сухое лицо с поджатыми губами над задней партой.

Он оказался чертовски убедителен.

— Руслан Игоревич, — проникновенно сказала ему Скрепка на перемене, отведя в сторонку, как какого-нибудь нерадивого школьника, — не надрывайтесь вы так. Я смотрю, что вы болеете за свою дисциплину, но, поверьте, вашим подопечным нет до неё никакого дела.

Фамилия её была Скрепикова, и прозвище, собственно, от неё и брало исток.

Лёгкая сутулость, светло-зелёная блуза, коричневая юбка, коротко подстриженные, подкрашенные волосы. В бесцветных глазах то и дело проглядывала какая-то сатанинская искорка.

Перфилов её побаивался.

— Если у них останется в головах хоть что-то, уже хорошо. Вспомнят Леонардо да Винчи, я обрадуюсь, — продолжила завуч, успокаивающе постукивая тонкими пальцами по его обтянутому пиджачным твидом плечу. — Вы не переживайте, но так и есть. Это реальность.

— Вы их не любите, — сказал Перфилов.

— Почему? Люблю, — удивилась Скрепка. — Просто семнадцать лет из года в год я наблюдаю одно и тоже. Гормоны, половое созревание, пик эмоций, максимализм, нигилизм, сильные чувства к противоположному полу, отрицание жизненного опыта родителей, а вместо этого преклонение перед рок или поп-звёздами. Из года в год, Руслан Игоревич. Конечно, с вариациями. Что им история! Что им вообще школа, и мы с вами в частности! Им открылся другой мир, волнующий, яркий. Грубо говоря, наш мир. Взрослый. Но иногда, честно, зла не хватает.

— Зла всегда достаточно, — грустно сказал Перфилов.

— Я фигурально, — чуть улыбнулась завуч. — Зла не хватает, потому что я знаю, чем всё это кончится. И всегда кончается. Они становятся старше, и дурь выветривается из головы. Я думаю, они завтрашние смотрели бы на себя сегодняшних с ужасом и стыдом. Или, по крайней мере, — снисходительно.

— Они — дети, — сказал Перфилов.

— Дети — очень жестокие существа, — вздохнула Скрепка. — Поэтому не старайтесь давать им больше того, что они в состоянии переварить.

— Я попробую, — кивнул Перфилов.

Вовку он увидел лишь вечером пятницы.

Окно кухни опять было раскрыто, но мальчик и не помышлял выбраться наружу, а хмуро наблюдал за ползающими по стеклу мухами, изредка наставляя на них палец.

Солнце пятнами прорывалось сквозь листву близкой липы.

— Привет, — сказал Перфилов.

Вовка не ответил.

По его взглядом одна муха, тяжело взлетев, опустилась к его руке.

— У меня все три мухи подохли, — сказал Перфилов.

— Сейчас что ли? — буркнул Вовка.

— Нет, тогда. Как ты ушёл, так и подохли.

— А вы мне не верили.

— Думаю, это простое совпадение.

— Ага, конечно, — мальчик дунул на муху у ладони, и она с лёгкостью перевернулась на спину, поджав ножки. — Я очень разозлился тогда.

— На меня?

— На мамку и на этого… на дядю Колю, что с нами стал жить. Хотя он весёлый. Ну, иногда. Знаете, что на гитаре играют с ме… с мелиоратором?

— С медиатором, — поправил Перфилов. — А где они сейчас?

— Ушли в магазин.

Перфилов посмотрел в сторону улицы.

— Мне бы, честно, не хотелось, встречаться ни с твоей матерью, ни с дядей Колей.

Вовка впервые поднял глаза.

— Трусите?

— Трусил бы, не разговаривал бы с тобой, — строго сказал Перфилов. — Просто зачем лишний раз идти на конфликт?

— Ну и идите мимо! — обиделся мальчик.

Две мухи замертво упали с окна.

Перфилов наклонился, чтобы рассмотреть насекомых повнимательней.

— Слушай, — сказал он, — если ты моришь мух взглядом, то тебе следует быть осторожнее.

— А вам-то какое дело? — спросил Вовка, смахивая мух на кусок газеты.

Перфилов только сейчас заметил, что мёртвых насекомых там уже более десятка.

— Это не очень хорошо.

— Ага, а когда тебя бросают, это хорошо? — громко спросил мальчик. — Или когда бьют?

— Кто тебя бросил? — удивился Перфилов.

— Папка! — крикнул Вовка и потянул оконную ручку.

Окно захлопнулось.

Перфилов постоял, глядя, как Вовка пропадает в коридоре. Хорошо, мухи, подумалось ему. А если что покрупнее? Мыши, птицы? А там, глядишь…

Он вздрогнул. Боль вспухла в затылочной части черепа, гадай теперь — сама по себе или Вовкиными стараниями. Впрочем, его на этой неделе словно сговорились извести, так что удивительно, что не микроинсульт.

Стараясь не шевелить головой, Перфилов побрёл домой.

В квартире разделся до трусов, достал было рукопись своей повести, полистал, удивляясь корявости слога и бедности языка. Куда это? Сжечь только. Где тут Марго увидела перспективу?

Он повалился на не заправленный с утра диван.

Голову кружило. Может, подумалось, попросить Вовку, чтоб он попробовал и его, как своих жуков или мух? Чтобы разозлился, двинул пальчиком. Жить не хочется. Не хочется жить. Самое грустное, понял Перфилов, и менять ничего не хочется. Зачем живу?

А тут — раз! — и в рай. Или в пустоту.

На ад он всяко не заработал. Не убивал. Не воровал. С женой только развёлся.

Перфилов сморщился от ртутных переливов боли от уха к уху. Перевернулся на живот, найдя лицом подушку. Стало легче.

Возможно, он просто тоскует по чуду. Даже время есть между пятью дня и шестью вечера, а чуда нет. Чтобы выбросило тебя в другое место, где примут человека без прошлого, накормят, уложат в постель…

Больную дремоту Перфилову оборвал телефонный звонок.

К телефону на тумбочке в прихожей он подошёл только потому, что проклятый звон вошёл в резонанс с болью и не думал прекращаться.

— Алло.

— Что, Русик, не узнал? — спросила притянутая к уху трубка.

— Ты ещё, — простонал Перфилов. — Тебе-то что нужно в этот день?

— Ка-ак? — удивилась бывшая жена. — Я всё ещё считаю себя ответственной за твою жизнь. Мне кажется, что это полезный звонок.

Перфилов сел на пол.

Он не прекратил разговор, потому что знал: Марго обязательно перезвонит, и голова его точно расколется от повторного вызова.

— Я тебя слушаю, — сказал он больным голосом.

— Нет, — возразила трубка, — это я тебя слушаю. Как твои дела? Как твоя книга? Ученики — все такие же неучи? Не срывайся на них, понял? У тебя будет мигрень.

— Уже, — вставил Перфилов.

— А я что говорю! — Марго рассмеялась. — У меня поистине пророческий дар. Тебе не жалко, что ты меня потерял?

— Ты ещё не вышла замуж? — спросил Перфилов, собирая пыль голыми ногами.

— Ах, — сказала бывшая жена, — все мужики с какими-нибудь изъянами. Или рохли, как ты, или с психикой набекрень.

— А я про запас?

— Нет, ты как образец. Представь, в некоторых случаях ты выглядишь даже предпочтительней. Но ты не обольщайся.

— Где мне…

Марго помолчала.

— Нет, ты серьёзно болен?

— На меня соседский ребёнок разозлился, — сказал Перфилов. — А он такой… От него мухи, представь, дохнут.

— А как я на тебя злилась! — воскликнула трубка. — Иной раз думала подсыпать тебе в суп мышьяк. Или стрихнин.

— Из-за чего? — удивился Перфилов.

Головная боль на несколько мгновений взяла паузу.

— Ну… Честно говоря, бог знает. Просто я иногда будто сама не своя становилась. Не потому, что я такая, а потому что ты умел выбешивать.

— Хорошая мотивация, — сказал Перфилов. — Но ты всё равно мне звонишь.

— Я же говорю, у меня — ответственность, — Марго на том конце провода постучала ноготками по дереву. — А мальчику надо подзатыльник дать.

— Какому мальчику? — не понял он.

— Который мух убивает.

— Тут всё сложнее.

— Ха! — сказала Марго. — С детьми как раз всё проще: они тебя или слушаются, и тогда ты их балуешь, или не слушаются, и тогда ты их наказываешь. Со взрослыми куда замороченнее. Из-за неправильного воспитания в детстве на них такая простая система не действует.

— Марго, я устал, — сказал Перфилов.

— Что ж, — сказала Марго, — надеюсь, я тебя настроила, цэу дала, живи Русик, горя не знай. У тебя-то хоть баба какая появилась?

— Ревнуешь?

Перфилов, морщась от вновь накатившей головной боли, встал, схватился за пальто на вешалке и, конечно, оборвал его к чертям.

— Зачем мне тебя ревновать? — хохотнула Марго. — Будучи женатым, ты не давал мне повода. Сейчас… При обилии голодных до женского тела самцов думать ещё и о тебе? Ты возомнил, Русик.

— А напрасно, — сказал Перфилов, отбрасывая пальто. — Её зовут Лена.

— Чао, выдумщик, — сказала Марго.

— Чао, — сказал Перфилов гудкам отбоя.

Он вернулся в комнату и сел на диван.

— Вот дура! — в сердцах сказал он. — Идиотка!

Его передёрнуло, и от этого непроизвольного движения боль влупила по затылку с оглушающей силой. Перфилов застонал и опрокинулся навзничь.

И это — жизнь?

Может, нажраться таблеток? Марго, помнится, оставила целый кулёк просроченных упаковок и коробочек. Ещё больший кулёк унесла с собой. Фанатка удушения любого симптома в зародыше. Ох, к чертям! Всё-о-о…

Перфилов, кусая подушку, прорычал невнятную жалобу Богу на свою жизнь. Он, наверное, так и уснул бы, помучившись и обессилев, но судьба уготовила ему новое испытание. Какая-то сволочь принялась звонить в дверной звонок.

Ни хрена не открою, решил Перфилов. Задолбали. Что вам всем спокойно-то не сидится?

Он, как Вовка, наставил подрагивающий палец в коридор. Сдохни. Сдохни, гнида. Ну! Есть глухой стук тела? Нет? Можно ведь и беззвучно… Впрочем, подумалось ему через секунду, зачем мне труп под дверью? Начнутся расспросы, разбирательства, почему, мол, именно у вашей квартиры был обнаружен мертвец, чего хотел, нет ли какой трещины у него в затылке, а то соседа вашего видели на площадке с утюгом, не вдвоём ли вы работаете…

Звонить перестали.

Перфилов с облегчением закрыл глаза, но неожиданно расслышал настойчивый женский голос, кажется, зовущий его по имени-отчеству.

Лена. Вот какого чёрта?

Он поднял себя усилием воли, натянул штаны, накинул рубашку и, пошатываясь, побрёл в прихожую.

— Что? — спросил он через дверь.

— Руслан Игоревич, — неуверенно произнесли снаружи, — я пришла извиниться.

— Зачем?

— Ну, мы нехорошо расстались вчера, — сказала девушка. — Я чувствую. Правда, если вы считаете, что это нормально…

Перфилов выкрутил язычок замка до щелчка и приоткрыл дверь.

— Лена, вы знаете, что иногда появляетесь в неудобное время? У людей могут быть свои дела и свои болячки.

Лена кивнула. В этот раз она была в длинной юбке, блузке и жакете, ничего не просвечивало, и это Перфилова огорчило.

— Я просто извиниться.

Вид у девушки сделался потерянный.

— Чего вы хотите, в свою очередь, от меня? — спросил Перфилов.

— Ничего.

— Я рад.

Он потянул дверь на себя.

— Я бы хотела начать всё сначала, — выдохнув, быстро произнесла Лена. — С воробышков.

— С каких воробышков? — не понял Перфилов.

— Это бабушка у меня так говорила. С воробышков, то есть, с начала. Как с чистого листа. Будто между людьми нет ничего плохого, всё забыто, вычеркнуто из памяти.

— Странная у вас бабушка, — пробормотал Перфилов.

— Я сама уже не помню, почему так, — улыбнулась Лена, пожимая плечами. — Но вот прилепилось… Не хочется начинать жить на новом месте, рассорившись.

— Хорошо, Лена, — сказал Перфилов. — Давайте начнём с воробышков, только завтра. Сейчас у меня болит голова.

— Ой, извините! Это вам.

Перфилов принял пакет сахарного песка.

— Всё?

Лена кивнула.

— Я вас приглашаю на чай завтра. По случаю моего новоселья. В шесть. Будет торт, правда, покупной. И можете вашего Вовку взять.

— Он не мой.

— Ну, да, соседский.

— Именно.

— До свидания.

Перфилов щёлкнул замком.

Боль поутихла. Несколько секунд он стоял, слушая тишину и отдалённый шум воды в туалете, затем вернулся в комнату. Пакет песка плюхнулся рядом с подушкой.

Господи, как достали-то все!

Перфилов лёг, скрючился, натянул одеяло до подбородка, кое-как освободился, дёргаясь и лягаясь, от брюк.

— Никто тебя не любит, — прошептал он. — А почему? Потому что чудеса ушли из нашей жизни. Кто верит — тот дурак.

Приснилось ему одиночество.

Одиночество прорастало в виде тихого города. Высились дома с холодными стёклами и закрытыми дверями, упираясь в тугие, серые облака. Вереницы пустых машин замерли у тротуаров. Лавки, газетные киоски, обрывки бумаги. Сыпал мелкий снег.

Ни человека, ни собаки, ни голубя.

Почему-то казалось, что город застали безлюдьем врасплох. Ещё дымилось кофе в стаканчиках, теряли пепел окурки, мигали лампы реклам.

Странно.

Перфилов брёл по середине улицы, и ощущение пустоты и покинутости заставляло его сутулиться и держать руки в карманах.

Снег неожиданно пошёл хлопьями, оседая на крышах автомобилей, забиваясь в трещины плитки, ложась под ноги хрустким серым попкорном.

Несколько комочков свалились Перфилову за шиворот, но не дали ни холода, ни влаги. Он поймал один невесомый комочек на ладонь и приблизил его к глазам. Это оказался мумифицированный мушиный трупик. Следующий комочек, побольше, был мёртвым серым жуком.

Перфилов почему-то испугался и побежал.

Снег из мёртвых насекомых усилился, и они быстро покрыли асфальт тонким, шуршащим слоем, налипли на окна и провода.

А затем стали падать птицы. Сначала воробьи, вертишейки и синицы. Затем сороки, вороны, голуби и чайки. Пых. Пых. При ударе о землю они как спорами выстреливали в воздух серой, удушливой пылью.

Перфилов в панике стал искать нишу или открытую дверь. Но улица была пряма, а первые этажи домов оделись в камень.

По небу поплыли тени в виде человеческих силуэтов.

Перфилов беззвучно закричал, заметался, предчувствуя страшное. Подскакивая то к одному, то к другому автомобилю, он дёргал дверцы за ручки в расчёте, что хоть какая-то даст слабину.

Бам-м!

Что-то большое, стремительно прочертив небо, упало впереди между машинами и замерло изломанным комом.

Перфилов вздрогнул и отступил назад. Крик скопился в горле, но губы почему-то не смогли вытолкнуть его наружу.

Бам-м!

Ещё одно тело упало на дорогу. Далеко в сторону, в брызгах чёрной крови, отлетела нога. Из проломленной лысой головы потёк мозг.

Перфилов сделал ещё шаг назад.

И тут на крышу автомобиля, стоящего прямо перед ним, рухнула женщина. Жесть вмялась. Лопнуло стекло. Женщине срезало пальцы с руки, и они розовыми батончиками раскатились по асфальту. Загудела сигнализация.

Гудки были такой силы, что Перфилов открыл глаза.

Оказывается, под окнами работал мусоровоз, оглашая дворовое пространство предупредительными сигналами. Гремели контейнеры.

Перфилов, чувствуя себя стеснённо, перевернулся и расстегнул скрутившуюся рубашку. Стало легче. Утренний серо-синий свет выдавил сон из области пережитого в область несуществующего. Перфилов уставился в потолок.

Мухи. Воробьи. Люди. Вон как перемешалось всё, подумалось ему. Я болен. Только больной, воспалённый мозг способен налёту включать в сновидения события текущего момента. Возможно, я схожу с ума.

Несколько минут Перфилов представлял, как постепенно его охватывает безумие, и жалость к себе сладко терзала его.

Возможно, его определили бы в какую-нибудь психиатрическую больницу, в области, кажется, была одна. Он носил бы белые, в синюю полоску штаны и такую же куртку. Плохая еда, долгие процедуры, огороженный решётками мир.

Санитары. Как Вовка, он бы наставлял на них палец.

Провалялся он ещё час, наблюдая как светлеет потолок и как сквозь побелку в нескольких местах проступает желтизна.

Ни вставать, ни делать чего-либо не хотелось.

Жизнь представлялась совершенно бесполезным занятием. Надо писатьподробный план на следующий месяц, слава богу, что последний в этом учебном году, затем составлять планы уроков, готовиться к общегородскому патриотическому семинару, там ещё школьное собрание впереди, пятьдесят пять лет Алисе Андреевне, преподавательнице физики и астрономии, минус пятьсот рублей из зарплаты, педсовет, инвентаризация кабинета, аттестационная комиссия, взнос в кассу взаимопомощи, и всюду должен, обязан… обязан, должен…

Перфилов взвыл и накрылся одеялом с головой.

Сдохнуть, господи, как было бы хорошо просто сдохнуть! Кто я? Что я? Тошно. Муторно! И лежать-то тошно.

Он сел, с отвращением отбросил одеяло, расстегнул рубашку, мятую, будто жёваную, бросил на стул. Долго сидел, смотрел на свои руки между коленями, на рисунок вен, на шишечки кости у запястий, на складки кожи на пальцах.

Перфилову подумалось вдруг, что всё это чужое, вернее, каркас, остов, охвативший то, чем он на самом деле является. Если бы можно было снять тело, как костюм, оставив за собой лишь нечто бесплотное, неистребимо твоё…

Перфилов вздохнул, сжал пальцы, затем ухватил себя за ляжку, ущипнул. Больно ущипнул, до медленно исчезающей красноты.

Не снимается, прихвачено намертво. Какой каламбур!

Он сходил в туалет, затем встал у зеркала над раковиной и минут пять разглядывал своё отражение, стараясь понять, есть ли там, в глубине глаз, что-то, ради чего его можно любить. Жизнь бездарно пролетела мимо. Бездарно!

— И зачем ты живёшь? — спросил Перфилов у самого себя. — Мир не крутится вокруг тебя. Детство кончилось, идиот.

Отражение сунуло в рот зубную щётку.

Пришлось, потворствуя ему, чистить зубы. Двигать губами, двигать рукой. Корчить не смешные рожи. Из глубины поднималось желание бросить щётку в раковину, опрокинуть тюбик и рвануть с криком в окно.

Нет, даже не страшно, не понятно, зачем. Будет ли там, за окном, что-то новое? Откроется ли? Есть, конечно, в этом некое притворство — думать о смерти и бояться прекратить жизнь, но вещи эти всё-таки разного порядка.

Перфилов вздохнул вновь.

На несколько мгновений его вдруг скрутило от жгучей ненависти к людям. Там, за стенами его квартиры, они любили и радовались, заботились друг о друге, ходили в гости, жрали, пили, занимались сексом.

И ни одна тварь не думала, что ему, здесь, может быть плохо.

Ни одна! Суки! Сволочи! Уроды! Я что, не достоин? Я что, не хочу того же, что и вы? Или я по каким-то невидимым признакам причислен к париям человеческого рода? Пусть я даже не представляю из себя ничего выдающегося, но другие ещё хуже, ещё невзрачней…

Уроды.

Щётка сломалась в его руке. Хватаясь за край раковины, Перфилов устало поднялся, бросил обломки в стакан, сплюнул слюной и пастой. Набрав воды в ладони, брызнул в лицо. Вода, попавшая на губы, неприятно горчила.

Ладно, подумал Перфилов, ладно, ещё один пустой день, а там обязательно или рак разовьётся в организме, или сердце не выдержит.

Сдохну, и всё.

Он включил душ и наскоро помылся. Хотя, опять же, зачем? Для кого? Суббота. Выходной. Вытираясь, он неудачно стукнулся локтем, и острая боль пронзила его, будто электрический разряд. Да, подумалось ему, короткое замыкание тоже выход. Жалко, у него фена нет, обычно же фен под ноги бросают…

Баюкая руку, Перфилов зашёл на кухню, поставил чайник и наткнулся взглядом на чашку, из которой пил Вовка. Почему он не убрал её, вымытую? Зачем оставил напоминанием? Вот они, скрытые мотивы.

А Марго не хотела детей. И панически боялась разговоров о них. Он даже как-то заметил, что она непроизвольно, а может и сознательно, отворачивает голову от мамаш с детскими колясками. С другой стороны, появится такой, с пальчиком… Это ведь не нормально, внезапно осознал он, когда мухи дохнут. Я зря это так спокойно…

Перфилов засобирался, ещё и сам не понимая, куда и зачем. Прибежав в комнату, выдернул из пасти металлических плечиков на крючке серые брюки, поискал глазами рубашку Конечно, с Вовкой обязательно надо поговорить…

Он остановился.

Восемь утра. Так он и явится, ага. Опять же примут за нетерпеливого извращенца. Не поверят. Написать в Академию наук? На телевидение? Но мать же видит! Или мать не видит, что её сын одним жестом умерщвляет насекомых?

Перфилов потискал брюки и сел в кресло у окна.

А было бы, наверное, здорово, подумалось ему, если бы я стал при Вовке этаким ментором. Наставником. Вдвоём мы бы…

Перфилов не собирался захватывать мир, но кое-кого, конечно… Хотя бы Костоева из седьмого "А", дуру Семеркину, старушек-попрошаек, бомжа, неделю назад нагадившего им в подъезде, министра образования и вообще половину правительства. Исламских радикалов, наркоторговцев, латышей, идиотов-американцев.

Он бы сказал, а Вовка бы убил.

Ну да, зло, жестоко, но кто бы отказался? У каждого, наверное, существует свой длинный список претендентов на утилизацию. Попробуй усовести, когда у тебя этакая вундервафля, вундерВовка…

Перфилов вздохнул, глядя на розовеющее небо за окном.

Нет, подумал он, если Вовка — чудо, то какое-то неправильное. Включив телевизор, он несколько минут бездумно пялился на лототрон с выпадающими в железный лоток шарами. Глупый аттракцион, рассчитанный на неудачников, которые с чего-то уверились в обратном! И в этом — вся жизнь. Шары стукаются — вам выпало число "тридцать девять"!

На другом канале шёл унылый детективный сериал с унылым трупом и унылыми полицейскими, которые больше сражались с жизненными обстоятельствами, чем с преступным миром.

Перфилова передёрнуло от отвращения.

Господин капитан, у нас несколько дохлых мух! Так-так, а орудие убийства на месте преступления имеется? Никак нет. Ни газеты, ни мухобойки! Странно. Видимо, мерзавец в последнее время пошёл учёный. Насмотрелся сериалов. Похоже, это "висяк", лейтенант. Господин капитан, я уверен, что убийца скоро вновь проявит себя…

Какой бред копится в голове!

Перфилов выключил телевизор и минут пять нарезал круги по комнате, периодически застывая на месте.

Самое интересное, после он не смог вспомнить, о чём вообще думал. Мысли все были какие-то бессвязные, угловатые, всплывали, как ветки из лесного тумана: хрясь, хрясь по морде! Какие-то пальцы, тараканы, глаз в телевизоре, план уроков, все уроды, пробы негде ставить.

Мусоровоз убрался из-под окон, теперь там лаяла собака, гоняя голубей. Птицы, вспархивая, перебирались на карнизы и перила балконов.

Перфилов открыл окно.

— Кыш! — замахал он на голубей. — Расплодились, нечисть!

Взгляд его упал вниз, на асфальт, на край выгородки с детскими качелями в окружении сирени и молодых рябинок.

Несмотря на раннее время, качели уже были заняты. Какой-то мальчишка лениво болтал ногами, сидя на отрезке доски.

Перфилова обожгло.

— Вовка! — закричал он. — Вовка, никуда не уходи! Я сейчас спущусь! Нам надо поговорить! Обязательно!

Мальчик задрал голову и кивнул.

Перфилов принялся торопливо и хаотично одеваться. Брюки! Где брюки? Ага, на кресле! А носки? Он полез в комод, когда-то доверху набитый бельём Марго. Нижний ящик, кажется, отводился под трусы-майки непутёвого мужа-историка. И что тут у нас? Плавки, шорты. Ах, носки в ванной! Конечно же!

Настроение Перфилова, мечущегося по квартире, было близко к паническому, потому что казалось, что Вовка сейчас исчезнет и то важное, что хотелось ему сказать, потеряет актуальность и силу воздействия.

А жуков нельзя убивать!

— Да, жуков нельзя убивать, — повторил вслух Перфилов, кое-как заправляя найденную рубашку за пояс брюк. — Это плохо. Это чревато.

Заглянув в кухню, он выключил выкипающий чайник. Даже ужаснулся в душе: забыл, совсем забыл, голова садовая! На всякий случай проверил и ванную — не хотелось к гипотетическому пожару устраивать ещё и потоп. Затем, на бегу надевая куртку, Перфилов выскочил на лестничную площадку и заспешил вниз.

Конечно, по закону подлости, внизу он столкнулся с Леной, которой, судя по полной сумке в одной руке и пакету в другой, с утра не терпелось сходить в магазин. Новоселье же, мать его! Праздник!

— Руслан!

— Не могу! — крикнул Перфилов, цепляясь за ручку подъездной двери. — Занят!

Он почти выскочил наружу, когда девушка спросила:

— А почему вы в тапках?

— Я ненадолго, рядом тут, — сказал он, кляня самого себя за обувь. — Вы не обращайте внимания.

— А вы будете сегодня?

— Да! — крикнул Перфилов, захлопывая дверь.

Только бы дуре не пришло в голову выглянуть, подумалось ему.

Вовка никуда, слава Богу, не исчез, сидел, грустно глядя непонятно куда, в пустоту между ветками. Кучка мёртвых насекомых скопилась в ямке, вырытой детскими ногами под качельным сиденьем.

— Вовка!

Перфилов добежал, прислонился к загнутой в дугу стойке, перевёл дух. Вовка нахмурился и отвернулся.

— Вовка, что случилось? — спросил Перфилов, сглотнув.

— Мне запретили с вами разговаривать, — прошептал мальчик.

— Мама?

Вовка неопределённо качнул головой, колупая пальчиком краску на прутьях сиденья, крепившихся сваренными кольцами к перекладине.

— Чего ж ты кивнул мне тогда? — спросил Перфилов.

Мальчик пожал плечом.

Перфилов прижался к стойке горячим лбом.

— Ты тогда можешь не говорить. Ты слушай, хорошо? Если всё правда… Ну, если правда твоё умение, то это не правильно. Это надо прекратить. Жуки, гусеницы — это ведь тоже живое. Нельзя на них свою злость…

Перфилов замолчал, чувствуя, что и сам не верит в то, о чём говорит. Надо как-то убедительнее. Доходчиво.

— Убивать нельзя, — сказал он.

За шиворот ему упала дохлая козявка.

— Вовка, злиться — это самое последнее дело.

— Почему? — спросил вдруг Вовка.

Светлые глаза мальчика пронзили Перфилова насквозь. Он смешался.

— Ну, потому что… Это разве кому-то помогло?

— У вас всё хорошо, дядя Руслан?

— Ну, нет… Могло бы быть лучше, — честно ответил Перфилов.

Вовка шмыгнул носом.

— А разве вы не злитесь, когда у вас не всё хорошо?

Перфилов вздохнул.

— Злюсь. Но это другое. Я не убиваю, когда злюсь, всяких мух там или паучков.

— А откуда вы знаете?

— Так нет у меня такого дара, — сказал Перфилов. — Чтобы как ты — чик!..

Он наставил палец на ползущего по песку с вкраплениями кварцевой крошки тёмненького, бестолкового жучка. Насекомое с готовностью растопырило лапки и прекратило двигаться. Перфилов, побледнев, перевёл взгляд с жука на свой палец и спрятал руку за спину.

Вовка расхохотался.

— Вы сами-то, сами!

— Нет, это, наверное, от тебя, просто с моим жестом совпало.

— А я уже не злюсь.

Они помолчали.

Вовка легонько принялся раскачиваться, отталкиваясь носками сандалий от земли. Перфилов чуть помог ему, ладонью надавливая на один из прутьев.

— А что вы делаете, когда вам больно? — спросил мальчик.

— Ну… — растерялся Перфилов. — У каждого свой способ. Так сразу и не скажу, что делаю. Замыкаюсь в себе.

— И плачете?

— Бывает, и плачу.

— Я тоже плачу, — признался Вовка. — Только так девчонки лишь делают.

— Почему это?

— Дядя Коля говорит, что мужики не плачут. Они стискивают зубы — и напролом.

Вовкин сандалет взрыл песок, похоронив несколько мёртвых жучков.

— Может быть он и прав, — сказал Перфилов.

— Значит, злиться можно?

— Понимаешь… От твоей злости, получается, страдают всякие жуки и мухи, которые в этом совсем не виноваты.

— Ну и что? — насупился Вовка.

— Это не правильно.

— А когда тебя не любят, это правильно? — выкрикнул мальчик, соскочив с качелей. — Когда папки нет, а дядя Коля есть — правильно?

— Погоди!

— Вы вообще сами, дядя Руслан, правильный?

Перфилов хотел было возразить, но запнулся, вспомнив себя у раковины.

— Мы же не обо мне! — крикнул он.

Правда, Вовка уже успел сбежать за угол дома.

Перфилов опустился на сиденье. Дурацкая вышла беседа. Не умеет он с детьми, и с необычными детьми — в особенности.

И куда теперь? В набат бить?

Латентный суицидник протестует против смерти насекомых? Ну, плохо Вовке. А кому хорошо? У него самого ярких моментов в жизни…

Перфилов задумался.

Ну, да, что-то яркое было только в детстве. Многое, конечно, вытерлось уже из памяти, но пронзительное ощущение леденцово-жёлтого света осталось.

У него было двое родителей, и ни один из них не пил как Вовкина мать. Другое дело, что они быстро ушли из его жизни, отец — от рака, мама — тихо, от микроинсульта.

Перфилов вытер непрошеные слёзы, оттолкнулся ногами. Над ним заскрипели кольца. Сидеть было тесновато, не под его, взрослое тело сделано.

Вперёд-назад, вперёд-назад.

Если, конечно, одними насекомыми дело ограничится, то и Бог с ним. Всякое бывает. Вырастет Вовка, исчезнет дар.

Дети — это дети, они всё остро переживают, верят в чудеса, сказки и оживающие по ночам игрушки. С возрастом острота притупляется, надрыв уходит, жизнь потихоньку начинает лепить что-то своё из маленьких заготовок, пускает в рост, ломает голоса, в седьмом классе это уже идиоты, озабоченные лишь особями противоположного пола, напялившими топики и короткие юбки.

Перфилов резко затормозил качели тапками. Не о том. Куда-то его не туда. Вопрос: что делать с Вовкой? Конечно, у него есть мать. Надо, наверное, поговорить с ней. Только я же для неё извращенец. Не на гитаре же ей играть. Ещё хахаль её…

Перфилов прижал пальцы к ударенной вчера брови. Нет, не болит уже, прошло. Но ведь он же, сука, опять сунется, как бы на защиту.

И вообще надо это мне?

Он сунул руки в карманы куртки и застыл, почему-то самому себе напоминая воробышка. Немолодого, пожившего, одинокого. С каких не начинать, а заканчивать надо. Что за присказка дурацкая? С воробышков, видите ли…

— Иди вон покачайся… — услышал Перфилов.

Голос, впрочем, резко оборвался. Как понял Перфилов, обладательница голоса заметила, что место занято взрослым. Он, правда, не пошевелился, даже когда по-утреннему длинная тень прочертила песок перед качелями.

— Кого ты здесь ждёшь, учитель? — спросила тень.

Перфилов повернул голову.

Вовкина мать, нечто подковообразное изобразив губами, с презрением смотрела ему не в глаза даже, а куда-то в грудь, в шею. Вовка стоял и как бы с ней, и как бы отдельно, за ней, но чуть в стороне. Лицо его было страдальчески искривлено. Вовка переживал и стыдился.

По сравнению со вчерашним появлением на пороге Перфиловской квартиры, Вероника Павловна была причёсана и напомажена. Фигуру её облегал кремового цвета плащик. Пьяная одуловатость спала с лица. Глядя на неё, Перфилов подумал, что она — молодая ещё, в общем-то, женщина, чуть за тридцать, тридцать два, тридцать три года. Симпатичная. Зачем пьёт?

— Так кого ждём, господин педофил?

Вовкина мать носком туфли зачерпнула песка и сбросила его Перфилову на тапки.

— Мам… — прошептал Вовка.

— Погоди. Пусть ответит.

Перфилов вздохнул.

— Вас.

— Ой, а чего меня? — развеселилась женщина. — Никак ориентация сменилась?

— Может, хватит? — спросил её Перфилов. — Какой я вам педофил?

— А я в полицию позвоню, и она разберётся!

— Вы же совсем не следите за мальчиком.

— Слежу! Слежу, чтоб такие, как ты, его в свои квартиры не затаскивали!

— Вы знаете… — Перфилов посмотрел на Вовку. — Вы знаете, что он насекомых убивает?

Вовкина мать расхохоталась.

Смех её, громкий, хрипловатый, ни рябинки, ни сирень почему-то не погасили, и он, задробив по оконным стёклам, взвился в небо.

— А ты, учитель, тараканов не бьёшь? Сказал мне сынок, сказал, что у тебя тараканник целый! Грязь и содом!

— Что вы выдумываете?

Женщина наставила на Перфилова палец.

— В общем, только увижу тебя ещё, сразу вызываю полицию. Пошли!

Она ухватила Вовку за руку.

Перфилов посмотрел, как они скрываются в подъезде, затем перевёл взгляд на тапки. Торопливый идиот. Может, это судьба, когда ничего не получается? Ни чудес, ни правильных поступков. Что со мной не так?

А может Вовка — антихрист? И жуки с мухами только начало его пути? Он грустно хмыкнул. Тогда уж точно без шансов.

— Руслан Игоревич!

Перфилов мысленно взвыл. Назойливая Лена спешила к нему от подъездных дверей. Улыбка — до ушей. В руке — пустая матерчатая сумка.

— Здравствуйте ещё раз!

— Да, доброе утро, — хмуро ответил Перфилов.

— А это у вас место для размышлений?

— Вроде того, — соврал он.

— А у меня было место для обид, — сказала Лена. — Когда я жила у бабушки…

— Которая начинала от воробушков? — уточнил Перфилов.

— Помните, да? — обрадовалась соседка. — Она самая. Так у неё в доме был такой закуток, на чердаке, куда никто не заглядывал. Там висело сухое осиное гнездо, и мне сначала жутко страшно было, а потом я поняла, что ос нет и уже не боялась.

— Лена, — сказал Перфилов, — вообще-то вы сейчас мне мешаете.

— Ой, я поняла, поняла.

Девушка отступила от качелей, но остановилась, закусила губу.

— Что? — спросил Перфилов.

— Вы придёте? Тридцать пятая квартира.

— Я же, кажется, уже сказал.

— Знаете, — произнесла Лена, наматывая сумку на руку, — я смотрела на вас в окошко, вы были такой мрачный, хмурый, что я подумала, что вас надо как-то отвлечь.

Этого Перфилов вынести уже не мог.

— Вам сколько лет, Лена? — бестактно поинтересовался он.

В больших глазах девушки что-то дрогнуло.

— Вам зачем?

— Надо.

— Ну, двадцать шесть, — с вызовом сказала Лена. — Это что-то меняет?

Перфилов кивнул.

— У вас муж, жених, молодой человек есть?

Мелкие черты Лениного лица приобрели выражение обиды.

— Вам что? Вы хотите меня оскорбить? Вы думаете…

— Я ничего не думаю, — оборвал её Перфилов. — Вам двадцать шесть, а мне — тридцать девять. И я вам не маленький мальчик, чтобы со мной — сю-сю-сю.

Сумка опала с запястья.

— Я думала, вы лучше, — с чувством произнесла Лена.

— А я ненавижу, когда меня жалеют!

— Потому что вы жалкий! Вот вас и жалеют! Сидите в тапках и думаете, будто никто не видит!

— Да пусть хоть… — Перфилов соскочил с качелей. Злость проросла зудом в костяшках пальцев и хрипотой в голосе. — Я сам по себе. А вы все!.. Вы — тоже сами по себе! Вот и катитесь ко всем чертям!

Он прошёл мимо Лены к подъезду.

— Это что, защитная реакция? — ударило ему в спину. — Я что-то нежное задела, да? И это я ещё про мальчика не спросила!

Перфилов развернулся.

— Что?

— Про мальчика, — несколько притихшим голосом пояснила девушка. — Я же не знаю, что у вас с ним.

— Педофил я, педофил! — подойдя, рявкнул в лицо Лене Перфилов.

Он скрючил пальцы взведённой руки, словно хотел смять щёки, нос, брови глядящей на него девушки, затем скрипнул зубами и, ни на что не решившись, окончательно скрылся за подъездной дверью.

На пролётах его качало, словно дом плыл по штормящему морю. Тапки шаркали по бетонным ступенькам.

Несколько мгновений Перфилов постоял у своей квартиры на четвёртом, заглядывая во тьму лестничного колодца и раздумывая, что если перегнуться и отпустить перила, то можно, наверное, прекратить жить. Руки только надо убрать в карманы, чтобы не успеть их инстинктивно выставить вперёд.

И всё же было страшновато.

Внизу плеснул свет открываемой двери, и Перфилов поспешно отступил от перил, одновременно роясь в карманах в поисках ключа.

Сзади чуть слышно скрипнуло.

— Руслан Игоревич.

Перфилов, устало опустив плечи, обернулся.

— Да, Вениамин Львович.

Сосед одобрительно кивнул.

Он был моложавый, крепкий ещё вдовец, седоватый, рассудительный и осторожный. Бравый вид ему неизменно придавали усы, густые, сивые, с закрученными кончиками, с которыми он молодцевато выглядел и в халате, и в тельняшке, и в потёртом пальто.

Даже в майке и в шортах, что были на нём сейчас.

— Во-первых, здравствуйте, — сказал Вениамин Львович, испытующе заглядывая в глаза.

— Доброе утро.

Разобрав шаги внизу, сосед вдруг свесился через перила, как несколько секунд ранее свешивался Перфилов.

— Здравствуйте, Зоя Матвеевна, — крикнул он в лестничный колодец.

— Здравствуйте, Вениамин Львович, — ответили ему снизу надтреснутым женским голосом.

— Как здоровьечко?

— Так хожу, и ладно.

— И я, — сказал Вениамин Львович и обернулся к Перфилову. — Руслан Игоревич, вы вибрации не улавливаете?

Перфилов непонимающе сморщился.

— Какие вибрации?

— Жизненные токи. Всё живое, как оно есть, является источником различных тепловых и звуковых излучений. Не знали?

Перфилов мотнул головой и звякнул ключами.

— Извините, Вениамин Львович.

— Я понимаю, понимаю, — сосед подождал, пока он откроет дверь. — Но я вот что… Кроме всех этих физически распознаваемых и фиксируемых излучений, любое тело делится с окружающим миром ещё, как известно, и мыслительной информацией, настроением, эмоциями, оставляет как бы за собой психоэмоциональный след. К сожалению, вещи эти, если можно так выразиться, трудноуловимые, косной наукой не признанные…

— Вениамин Львович.

— Одну минуту, Руслан Игоревич! — попросил Вениамин Львович. — Я не буду вламываться к вам в квартиру, чтобы досказать, но это важно, поверьте.

Он улыбнулся, всё также изучающе глядя на Перфилова.

— Хорошо, — сдался тот, одной ногой на всякий случай ступив за порог.

— Замечательно! — оживился сосед. — Я вот что хочу сказать. Улавливать вибрации, в сущности, не такая уж сложная штука. Сродни медитации. Жизнь течёт, пульсирует и звучит вокруг нас. Знаете, как на подводной лодке? Океан чувствуется за обшивкой, даже если корабль лежит в дрейфе. Токи воды пронизывают и качают его, деформируют корпус. Я, конечно, не большой мастер, но некоторым образом научился определять, скажем, общий фон, общую температуру, если хотите, данных вибраций. В пределах дома, конечно, не далеко.

— Вы о чём? — спросил Перфилов.

— Дом трясёт, Руслан Игоревич, — сказал Вениамин Львович. — Дом лихорадит. Энергия уже не течёт, а дробит.

— И что это значит?

— Кто-то генерирует негатив, — вздохнул Вениамин Львович.

— И это я?

Вениамин Львович упёрся ладонью Перфилову в грудь.

— Я рад, что вы сами это понимаете. Я гляжу в окошко, как вы на качелях качаетесь, и мне, знаете, даже плохо становится. От вас так и тянет…

— От меня?

— От вас, от вас. И на девушку вы накричали.

— То есть, и вы нашли, в чём меня обвинить?

— Я же по-соседски, — Вениамин Львович приложил ладонь уже к своей груди. — Руслан Игоревич, я питаю к вам искреннюю симпатию, даже когда вы с Маргаритой развелись, я, поверьте, был целиком и полностью за вас. Бабье племя знаю какое, сам в своё время натерпелся. Но что я могу поделать, когда вибрации, когда зло?

Бравые усы соседа качнулись, словно взвесив на кончиках, как на судейских чашах, с одной стороны — расположение к Перфилову, а с другой — идущие от него вибрации.

— Понятно, — сказал Перфилов. — Мне броситься из окна?

— Помилуйте! Будьте спокойней, думайте о хорошем. Всё и наладится.

Перфилов сузил глаза.

— А если это кто другой? А вы меня без всяких оснований взяли и обвинили?

Вениамин Львович не на шутку обиделся.

— Я же чувствую, Руслан Игоревич! Даже сейчас! В душе у вас темнота, и она толчками выплёскивает в окружающий мир…

— До свиданья!

Перфилов проскользнул в квартиру и захлопнул дверь. Вениамин Львович, как и обещал, ломиться к нему не стал.

Перфилов скинул тапки. Я — зло! Смешно. Он прошёл в кухню и поставил чайник на газовую плиту. Я — зло!

Перфилов хохотнул. Вовка умерщвляет насекомых, а я — зло! Может, как раз от него-то и идут вибрации! Я просто впитал. Сидел на качелях и впитал.

Перфилов опустился на табурет. Пока шипела, закипая, вода, он пребывал в мрачных мыслях, где Вениамин Львович и дом проваливались в бездну, где рушились лестничные пролёты и кричали люди, а мёртвых насекомых присыпал песок.

Я — зло?

Выключив чайник, Перфилов приготовил себе приторно-сладкий кофе и, прошлёпав в комнату, забрался в кровать с ногами. Потом встал, подобрал пульт с пола и включил телевизор. Пролистывая каналы, он упирался взглядом в экран, и лицо его комкалось неудовольствием и обидой.

Зло я, оказывается, звенели мысли. Ну-ну, суки. Вовка ещё вам покажет, а я его останавливать не буду, и говорить ничего не буду. Вот когда передохнете… вот тогда, тогда…

Перфилов обычно не смотрел телевизор. Ни новости, ни развлекательные программы, ни художественные фильмы не вызывали у него интереса. От сериалов он плевался, а многочисленные концерты рождали в его воображении пыточные камеры с заключёнными в них певцами и подведённое к ним электричество.

Единственное, что он обожал, это ток-шоу.

Вся глупость человеческая, все эти интриги и тайны, вскрывающиеся на людях, слёзы и ненависть, измены и обманы заставляли его хохотать до слёз. На некоторых выпусках он чуть ли не рыдал, хлопал себя по ляжкам и показывал каким-то невидимым, но участвующим в просмотре зрителям пальцем на нелепых телевизионных чудиков: "Ты смотри, смотри!".

А как было не хохотать, когда один у другого украл автомобиль в отместку за то, что тот увёл у него жену, а тёща знала, но не знала, что дочь её спит ещё и с третьим?

В этот раз Перфилов напал на повтор одной из таких программ на заштатном кабельном канале. Улёгся с чашкой, впился глазами в экран. Лысеющий мужчина с худым, малоподвижным лицом поведал ему историю об отнятом женой ребёнке. "Она больная, больная! Вот заключение психиатра!" — он тряс справкой с оплывшей фиолетовой печатью. На лбу его вскипали морщины, из-за оттопыренной нижней губы показывались неровные жёлтые зубы.

Он был фермер, выращивал свиней и кроликов. Поднял хозяйство, отстроил дом. Жену привёз из города, год жили душа в душу. Родила.

И вдруг!

Перфилов фыркнул, брызнул кофе, когда сидящая в съёмочном павильоне массовка принялась дружно сочувствовать всхлипнувшему в микрофон пострадавшему. Он же жалок, жалок! — хотелось крикнуть ему. Всё ещё перевернётся с ног на голову! Ах, глупцы!

Вот оно, зло!

Где там я? Я никому и ничего. Я, возможно, святой на фоне уродов из телевизора. Но нет же, сука, вибрации!

Перфилов обнаружил ползущую по штанине гусеницу и потянулся выщелкнуть её пальцем, но замер. Это же опытный экземпляр!

Он подтянул колено к груди.

Гусеница была зелёная, с коричневыми крапинами. Мохнатенькая. С ленивой грацией она пересекала хлопчатобумажную брючную ткань. Перфилов тронул её ногтем, и гусеница сжалась, а затем подняла половину своего тела вверх.

Замечательно.

В студии тем временем на соседний от безутешного родителя диван сели родственники жены, оба розовомордые, в теле, она — в цветастом аляповатом, он — в уныло-сером. "Ты — сволочь! Справка поддельная! Что ж ты не расскажешь…"

Перфилов наставил на гусеницу палец.

— Умри, — сказал он ей.

Ну же!

— Сдохни!

Гусеница изменила маршрут и поползла прочь с колена.

— Куда!

Перфилов преградил ей путь ребром ладони. В телевизоре вяло изображали лёгкую потасовку родственник и фермер.

— Умри, — сказал Перфилов. — Ну, давай же! Я же зло. Поддержи моё реноме. Да не ползи ты!

Он попытался вернуть гусеницу на место, но, не рассчитав, надавил сильнее, чем нужно. Гусеница плюнула зелёным соком из задницы и скрючилась.

Н-да…

Перфилов сковырнул мёртвое насекомое и брезгливо вытер пальцы о брючину. Взять что ли несколько уроков у Вовки?

Он вдруг подумал: может, это и есть возможность изменить жизнь? Именно изменить, а не закончить? Может, Бог лучше понимает его желания. Когда ещё в Разгуляеве появится такой уникальный Вовка?

Участники ток-шоу, переругиваясь, сыпали междометиями.

И что я? — спросил себя Перфилов. Я же никто. Что я могу? Гусениц давить? А люди — уроды. Даже Вениамин Львович с вибрациями своими. Лена ещё эта… "Вы жалкий, жалкий!"… Да сдались они мне! Я не спаситель, я вообще…

Перфилов тоскливо выдохнул.

Мне жить не хочется, а тут то не лезь, то не злись, то изволь, то получи. Добавляет, знаете, жизненного оптимизма. Мне, мёртвому, конечно, всё равно будет…

Он выключил телевизор, неожиданно охладев к передаче. В груди ворочалось неуютное, глухое ощущение бессилия и неправильности, непоправимости происходящего. Ясно же, чья будет вина, если за насекомыми последуют птицы, а потом собаки. Моя. Конечно, моя. Не вибрирующих же!

Перфилов подумал, что погибнуть в схватке со Злом будет, наверное, даже почётно. Где мои бронежилет, крестик и Святое писание? Только что ж делать-то? Писать? Кому? Если вы не отзовётесь, мы напишем в "спортлото"…

Господи, ты не того избрал!

Ему почему-то вспомнился юноша с горящим взором и вырезанной иконкой на груди из "Мастера и Маргариты". Как его? Поэт Безродный… Или Бездомный. Я, кажется, буду походить на него. И с такими же перспективами! Меня упекут в психиатрическую лечебницу!

Перфилов рассмеялся.

— Нет, я не этого желал, — произнёс он вслух.

Он скрючился было на кровати и закрыл глаза, но совершенно не удивился, когда тут же несколько раз требовательно тренькнул дверной звонок.

Симптоматично. В покое его не оставят.

— Иду, — буркнул под нос Перфилов, засовывая ступни в противно-колкие от песка тапки. — Все сдохнете.

Прошаркав к двери, он не глядя в глазок открыл.

— Молодец, не трус, реально.

Возникший на пороге Веркин сожитель, подхватив оторопевшего Перфилова под локоть, безошибочно определил, где кухня, и повлёк его туда.

— Садись.

Он секунду или две придержал опустившегося на табурет Перфилова за плечи, словно предостерегая от побега.

В отличие от позавчерашнего, мужчина был более-менее трезв. Волосы не топорщились, лицо имело здоровый слабо-розовый цвет, щёки и подбородок демонстрировали следы бритья. Шишка на лбу, впрочем, не облагородилась и никуда не делась.

Был сожитель в широких штанах на подтяжках и рубашке в косую полоску с коротким рукавом. Из глубокого брючного кармана он тут же извлёк полулитровую бутылку водки и со звоном поставил в центр стола. Сев напротив, протянул руку:

— Николай.

— Руслан, — машинально пожал её Перфилов.

— Ясно, — кивнул мужчина и замолчал, опустив глаза вниз. Лоб его сморщился, и шишка налилась кровью.

Перфилов посмотрел на водку.

— Собственно…

— Рюмки есть? — угрюмо спросил гость.

— Да, конечно, сейчас.

Перфилов кинулся к шкафчикам.

— И закусь, — добавил Николай.

— Колбаса подойдёт?

— Подойдёт.

Поставив на стол две стопки из хрусталя, Перфилов присоединил к ним блюдце с ломтиками варёной колбасы в окружении вялых стрелок зелёного лука и опустился обратно.

Николай, кашлянув, ловко свинтил с пол-литры пластиковый колпачок.

— Значит… — сказал он. Водка, побулькивая, наполнила посуду. — Разговор у нас с тобой будет короткий.

Николай поднял стопку, и Перфилов последовал его примеру. Они выпили. Гость потянул в рот лучок, Перфилов закусил основательней, сделав себе бутерброд.

— Я, знаешь, за Веру и убить могу, — подышав, сказал Николай. Взгляд его стремительно помутнел. — Она мне сказала, что ты пристаёшь к её малому. Это правда?

— Нет!

Николай набулькал по второй порции.

— Я че, не видел вчера, как он из твоей хаты выходил?

Перфилов отставил стопку.

— Это всё?

Гость подвигал челюстью.

— Ты, мля, учитель, засохни. Я и на перо посадить могу. А увижу, сука, как ты у малого рядом трёшься, так и сделаю.

Он опрокинул водку в горло.

С каким-то отстранённым чувством Перфилов следил, как пальцы гостя в два слоя накладывают колбасу на хлеб. Он мне угрожает, подумалось ему. Сидит, жрёт и угрожает.

Кусок льда образовался у него в животе. Только со страхом у этого ощущения не было ничего общего.

Перфилов поднялся.

— Вы не боитесь умереть, Николай?

Соседкин сожитель моргнул.

— Че?

Кусок хлеба с колбасой застыл у раззявленного рта.

— А я не боюсь, — сказал Перфилов. — Разве это жизнь? — он округлым жестом обвёл кухню. — И вибрации у меня неправильные. Все говорят, что я — зло.

— Под придурка косишь? — сощурился Николай.

— И с Вовкой вы бы поосторожнее.

— Ты че талдычишь вообще?

Николай опасливо отодвинулся от стола, над которым навис Перфилов.

— У вас там тараканы и мухи не повывелись?

— Мля, я ж по доброму хотел. Ну, нет так нет, — гость, мотнув головой, резкими движениями закрутил водочный колпачок. — По другому поговорим. В другом месте, в друго…

— Сдохни! — закричал вдруг Префилов, наставив на него палец. — Сдохни! Умри! Склейся!

Грохнула об пол, разлетаясь на осколки, бутылка.

Николай вздрогнул, стремительно побледнев, вытянулся к Перфилову, пробормотал: "Сука какая" и вывалился в коридор. Хлопнула входная дверь.

Перфилов посмотрел на лужицу с блестящими осколками стекла и пошёл в ванную за шваброй. Заметая стекло на совок, он подумал, что, наверное, не сука, а кобель. Пёс. Мужского рода всё-таки.

Водочный запах шибал в нос.

Чего ж они мне не верят-то? — удивлялся Перфилов, просыпая осколки в мусорное ведро. Я им про Вовку, они мне про меня. Глупость же очевидная. Слышат сами себя — и только. Что я, пустое место? Или записали в зло и поэтому не верят?

Ничего, станет дохлятины больше…

Интересно, с какого времени объявят чрезвычайную ситуацию?

Граждане! Сохраняйте спокойствие! Мёртвые насекомые не причинят вам вреда! Спасатели и пожарные производят очистку улиц!

А что, если это всё-таки оно самое чудо и есть? — подумал Перфилов. Бог знает, какие там у Бога пути. Неисповедимые. Думал о смерти, вот тебе — в разных ракурсах и позах. Пока это маленькие, насекомьи смерти, но если не проникнешься…

Нет, с Вовкой обязательно надо поговорить. Это я, тупой дундук, каждый раз не с того начинаю, не о том…

Перфилов застыл со шваброй в руке.

Так. У Вовки нет отца. Мать пьёт. Дядя Коля, урод с угрозами, терзает струны. Вовке плохо, он злится, и вокруг тут же дохнут жуки и мухи. Логично? Может такое быть? Может. Фантастикой отдаёт, конечно. Только по факту-то так и есть. Сам свидетель.

Теперь: какой вывод из этого?

Напрашивается, соответственно: убрать негатив. Лишить следствие самой причины. А как убрать причину? Перфилов посмотрел на швабру. Н-да… Ворваться и перебить всех…

Я же ни фига не смогу заменить Вовке отца. Да и не хочу. Вероника Павловна антиалкогольную проповедь слушать точно не будет. И потом — где гарантия, что Вовку не разозлит что-то ещё? Школа там, первая любовь…

Получается, что точка приложения усилий всего одна. Сам Вовка.

Перфилов убрал швабру на место и, вернувшись на кухню, открыл форточку — выветрить водочный запах.

В холодильнике оказалось неожиданно пусто. Перфилов, у которого подвело живот, не обнаружил ни дежурного, нарезанного ломтиками сыра, ни несколько месяцев куковавшей на верхней полке рыбной икры от "санта-бремора". То ли выкинул, то ли съел — не понятно. Возможно, что-то съел, что-то выкинул. В хлебнице скукожилась четвертушка ржаного.

В сущности, конечно, можно было попытаться сдохнуть от голода.

Перфилов подумал и засобирался в магазин. В кошельке была тысяча с лишним — купить ножек куриных и котлет каких-нибудь на сегодня-завтра. Так, стоп… Он вспомнил про приглашение Лены на шесть часов. Оно в силе, интересно? У качелей всё-таки расстались на повышенных тонах… В нежное она…

Перфилова передёрнуло. А ведь надо будет что-то купить на новоселье, сувенир или подарок. Бутылку вина. Нет, вино нынче дорого… И на сегодня тогда можно просто салат.

Эту Лену на мужчин постарше что ли тянет? Тогда Вениамин Львович — идеальный кандидат. А какие усы!

Он шагнул в прихожую и долго озадаченно смотрел на пустую щель между серым плащом и вытертой зимней короткополой дублёнкой, соображая, висело ли у него что-то в этой пустоте раньше. Прореха казалась не правильной.

Перфилов сдёрнул с крючка куртку и вспомнил: пальто, чёрное велюровое пальто ещё вчера занимало пустующее сегодня место. И куда делось? Пальто покупалось лет шесть назад, Перфилов его почти не надевал, в нём ему было холодно.

Загадка. То есть, вчера…

В голове его щёлкнуло, и пропавшее пальто соотнеслось с визитом Николая. Вот же какая сволочь! Прихватил, наверное, по уркаганской своей манере. И кто зло? Я — зло? Я ещё, придурок, по добру дал ему выскочить!

Перфилов поиграл желваками. Теперь ждите. Теперь вибрации будут — будь здоров!

Он задёрнул на куртке молнию, вбил ноги в туфли и, полный решимости, выбрался на лестничную площадку, с хрустом закрыв квартиру на два оборота ключа. Спустившись на первый этаж, он забарабанил кулаком в дверь с отставшим, висящим на одном шурупе номером.

— Николай! Вера Павловна!

Никакого шевеления.

— Николай! Моё пальто!

Он подёргал ручку, затем саданул в дверь пяткой.

Уроды!

— Молодой человек! — выглянула из соседней двери востроносая старушка в халате и в бигуди, накрученных на сиреневые кудряшки. — Вы чего здесь? Ну-ка, брысь отседова! Развелось! Шастают! А потом мочатся в подъезде! И вонь стоит, не пройти не проехать!

Перфилов стиснул зубы.

— Я к этим вот… — он не смог вспомнить фамилию. — Мне с ними поговорить…

— Ну видишь же, что Верки дома нет! И занята она, есть у неё мужчина, не чета тебе, мозгляку. Шёл бы ты…

— Уже пошёл, — сказал Перфилов.

— Во-во! — поддакнула старушка. — Иди. И дорогу сюда забудь.

Перфилов не стал говорить ей, что, собственно, здесь живёт. Он вышел из подъезда и, всё ещё в мрачном настроении, зашаркал к ближайшему магазину.

Асфальт темнел дождевыми пятнами, видимо, пока Перфилов смотрел телевизор, прошёл короткий дождь. На углу торговали овощами и фруктами.

Ну, ладно, подумалось ему, пусть я зло. Но с чего я зло? Должна же быть какая-то предыстория, причины, мотивы. Внезапных превращений не бывает. Ожидание чуда в промежутке между четырьмя и пятью вряд ли может служить предысторией. А уж усталость от жизни своей бессмысленной…

Нет, не сходится, дорогие Вера Павловна, Вениамин Львович и прочие. Да и Вовка может быть вовсе не зло. Мало ли какие особенности включаются в человеке, он ни сном ни духом, а насекомые мрут. Но это как раз предполагает в краткой перспективе обязательный и обстоятельный разговор.

В магазине Перфилов выбрал для Лены коробочку "рафаэлло" как вполне демократичный и необременительный подарок. Новоселье тоже не ахти какое, чтобы дарить вино, вазу или часы с кукушкой. Подумав, взял ещё сахар-рафинад. Этаким намёком. Что ещё? В корзинку плюхнулись две упаковки замороженных овощей и банка шпрот.

М-да, человеку, который не хочет жить, всё же приходится есть. Жить-быть-есть. Три составных части существования.

К кассе стояла очередь в пять человек, перед Перфиловым втиснулся шестой с корзинкой, набитой продуктами будто на случай ядерной войны. Через край переваливалась сетка с репчатым луком.

Перфилов поймал себя на том, что мысленно отвесил пендаля этому торопыге с вытаращенными от торопыжества глазами. Вот куда он? Тут зло в очереди стоит! Зло! Само! Стоит! Никакого уважения!

А может я действительно зло? — подумал Перфилов, вздыхая. Пустячный эпизод, а я уже пендали раздаю.

Он расплатился на кассе, размышляя, как, в сущности, резко раздражение может перейти в агрессию. Возможно, это от перенаселения. Или, скорее, от скученности. В городах сложно выдерживать душевную гармонию. Гармония не выносит ни очередей, ни втискивающихся перед тобой покупателей.

— Извините.

Он отомстил торопыге, как бы случайно выбив из его рук пустой пакет. Ах, какие у того сделались глаза! Сначала расширились, затем сузились. Никакого сомнения, его занесли в персональные враги.

Вернувшись из магазина, Перфилов принял душ. Не из желания понравиться Лене. И не из предчувствия возможного новоселья тет-а-тет, как закамуфлированного свидания. Чушь всё это! Перфилову просто захотелось ощутить себя обновлённым. Возможно, часть негатива смоет в ванную горловину? Он где-то слышал о таком. Уж если представлять все упрёки, угрозы и обвинения, которые ему пришлось выслушать за половину дня, некой грязью, то соседи заляпали его по самую макушку. Скоблить-не перескоблить.

Впрочем, под холодной водой он долго находиться не смог (горячую, кажется, на день или на два отрубили) и, наскоро втерев шампунь в голову, также споро смыл пену.

Грязь, пожалуй, так с души и не сошла.

Собственно, подумал Перфилов, вытираясь полотенцем, а на черта мне идти? Мы разругались у качелей, мои обязательства стали вроде бы ничтожны. Меня ждут? Три раза "ха-ха!". Я всех нервирую, всех сбиваю с истинного пути, всем жить не даю. Причём как внезапно! Жил себе тихо, никто внимания не обращал. И вдруг!

Нет, Вовкино умение здесь фигурирует неспроста. С него это "вдруг" и произошло. Не порчу ли он на меня наслал?

Перфилов ощупал себя, скорее, шутливо, но всё же достаточно внимательно. Где тут метка дьявола? Или ещё какие-нибудь странные отметины? Увы, ничего, кроме родинок на плече и на боку, не нашлось.

Так идти или не идти?

Перфилов прошлёпал в комнату, голый, постоял в раздумьи в её центре, выглянул зачем-то в окно, будто там на большом транспаранте вывесили решение, убрал с подоконника пожелтевшие листки с конспектами уроков, где лезло в глаза двойное подчёркивание под "Народно-освободительная", "Минин", "Лжедмитрий Отрепьев", и принялся одеваться.

Можно же просто занести "рафаэлло". А так ему нисколько не хочется, убеждал он себя. Ради чего менять привычное затворничество? Ради кого?

— Она нисколько не красива, — сказал Перфилов вслух, застёгивая рубашку. — Своеобразное лицо, и только.

Возражений от стен, пола и потолка не последовало.

— Когда тебя жалеют — это мерзко, — вздохнул Перфилов.

Он выбрал из скудного гардероба светлые полотняные брюки, привезённые бог знает когда с отпускных югов, и погрузил ноги в брючины.

— Возможно, она вообще дура, — рассудил Перфилов. — И подвержена чужому влиянию.

Ему вдруг сделалось так муторно, так тошно от собственных сборов, от этого окунания с головой в бессмысленную кутерьму, в глупое, лицемерное веселье, в безумие, по какой-то ошибке называемое жизнью, что он сел на диван и подтянул к себе одеяло.

Никуда!

Несколько минут он сидел, укутавшись и пустым взглядом уставившись во тьму выключенного телевизора. Гадство, думалось ему, я не хочу быть участником ток-шоу. Дайте мне час с четырёх до пяти и перещелкните на фиолетовый канал.

Где-то внутри Перфилова, будто мотылёк, трепыхалась ещё надежда, что, возможно, визит к Лене будет отличаться от визитов, которые ещё в семейной Перфиловской жизни делались то Маргаритиной маме, то Маргаритиной подруге, то Маргаритиным школьным друзьям, но сам он верить в это разумом уже отказывался.

В последнеевремя он особенно ненавидел изображать интерес в беседе, от которой лично его клонило в сон, ненавидел приличия и политес, до скрежета зубовного ненавидел, когда его, как стороннего человека, привлекали к какому-либо спору или к оценке чего-либо. Словно он эксперт охренительного уровня, а не простой учитель истории. Руслан Игоревич, как вам новая "лада"? Видели последние матчи с нашими? "Прогресс"-то опять сгорел, а? Признайте же, что вчерашнее синее с серым платье Дойникову полнит!

Бог мой! Какая Дойникова? Какой "Прогресс"?

Один раз, в учительской, Холеров, физрук, рассказал новый анекдот. Сколько там было учителей? Человек шесть-семь вместе с Перфиловым.

И с последней фразы все ржут! Натурально! Кто грудью колышет, кто платочком уголки глаз промокает, кто стискивает рот ладонью — но: хи-хи, ха-ха, бу-га-га и прочее.

Только его, как говорится, "не вставило".

Перфилов хорошо запомнил шесть пар глаз, с недоумением, с тупым ожиданием разглядывающих его самого и его пальцы, мерно перемещающие по столу коробку со скрепками. Он тогда жутко испугался, потому что ему показалось, будто он вдруг очутился во враждебном и хищном мире, маскировка треснула, и все вот-вот обнаружат, кто он есть на самом деле — шпион, агент, не их поля ягода.

Челюсти сомкнуло.

С полминуты, отчаянно краснея, Перфилов не мог выдавить и слова, и лишь затем ему удался задушенный писк, который с большой натяжкой вообще можно было принять за какое-либо выражение чувств.

Пауза — и:

— Ну ты жираф, Руслан! — захохотал Холеров. — Ну, жираф!

Его поддержали общим смехом, всё разрешилось, развеялось, ощущение провала ушло в низ живота, обернулось холодком и желанием помочиться, кто-то одобрительно похлопал Перфилова, сползающего вниз, к ящикам стола, по плечу.

Как это было унизительно! Перфилов ненавидел всех и себя в особенности.

Что она может предложить? — подумалось ему. У нас — одиннадцать лет разницы. Это смешно, смешно на что-то рассчитывать? А я рассчитываю? — вздрогнул под одеялом Перфилов. И замотал головой. Не-ет, не-ет, увольте. У него стаж и привитое им стойкое отвращение к каким-либо видам сосуществования в одном пространстве с особями противоположного пола.

Было бы, наверное, хорошо заколоться прямо за столом, в присутствии гостей и хозяйки. Где Руслан Игоревич? А он здесь, лицом вниз и языком набок.

Перфилов хмыкнул.

Судя по поведению Лены, она-таки на него претендует. У женщин глаз намётан, как что плохо лежит, в их птичьих головках сразу вспыхивают планы, как это можно приспособить к собственному тельцу.

Но заколоться, пожалуй, придётся отложить.

Вовка — первым делом. Это всё-таки интересно. Необычно. Перфилов прищурился в темноту экрана. Это вызов. Чёрт, Вовку, может, действительно придётся украсть. Отвезти… Мало ли деревень поблизости… Выбить из него всю эту дурь с насекомыми. Но как пить дать очернят, маньяком сделают.

Перфилов вздохнул.

Маньяком быть у него не имелось никакого желания. Но не может же он один видеть результаты Вовкиных опытов? Все остальные что, слепые? Или под ноги не глядят?

Ладно, решил Перфилов, если начнётся обычная тягомотина, он откланяется и вернётся к себе в квартиру. Чтобы, значит, не портить своими вибрациями общий вечер.

Отложив одеяло, он огладил рубашку, застегнул нагрудный карман, одел тёмный шерстяной жилет на пуговицах, затем сунул ноги в туфли и, смочив в ванной волосы, растрепавшиеся после душа, вышел на лестничную площадку. Плюнул, вернулся, прихватил "рафаэлло" и коробку рафинада, сморщился, отложил рафинад обратно — глупый намёк.

Приглашали его к шести, на часах в кухне стрелки указывали на без пяти минут шесть. Два оборота ключа — и вниз.

Да, с бутылкой вина вышло б всё-таки приличней.

За пролёт до второго этажа Перфилов остановился и, нахмурившись, пошёл медленней, вспоминая названный Леной номер квартиры.

Память оказалась дырявой.

Тридцать четвёртая, тридцать пятая или тридцать шестая. Три двери на узкой площадке виделись равноценными вариантами, правда, тянуло к тридцать шестой. Возможно, из-за лотереи "Спортлото".

Ни откуда не слышалось ни голосов, ни музыки. Поди тут угадай. Перфилов постоял у тридцать шестой, постукивая ладонью по бедру, поднял-опустил руку. Дверь железная, основательная, вряд ли для съёма такую поставят. Он перешёл к тридцать четвёртой квартире и был приглушённо облаян изнутри.

Ясно. Осталось два варианта. У тридцать пятой — дверь потёртая, дерматиновая, с потемневшими головками гвоздей.

Перфилов нажал на кнопку звонка.

За дверью резко протарахтело, звук унёсся куда-то вглубь, рождая ассоциации с отъезжающим автомобилем.

— Вы всё-таки пришли?

Неожиданно распахнувшаяся дверь явила Перфилову Лену в синем с белым узором платье на фоне розовых стен короткой прихожей.

— Я вот… — сказал он и протянул "рафаэлло".

— Это значит — мир? — спросила Лена.

Перфилов пожал плечами.

— Проходите, Руслан, — улыбнулась Лена. — Кухня — налево, ванная — направо, комната — прямо.

— А мне куда? — растерялся Перфилов, сбрасывая туфли и оставаясь в носках.

— Куда хотите. Но гости собрались в комнате, а руки вымыть можно в ванной.

— Я, собственно, только что…

— А перила, а дверные ручки?

— Ясно, — сказал Перфилов и свернул из прихожей направо.

Видно было, что квартира съёмная. Розовые, отстающие поверху обои сопроводили его к двум одинаково и плохо окрашенным дверям — в туалет и в ванную. Потёртый коврик сбился в складку под ногой. На полке над раковиной, как пришельцы из другого, жилого и ухоженного мира, выстроились тюбики и баночки с кремами и мазями.

Перфилов покрутил краны, сполоснул руки, вытерся простеньким полотенцем.

— Ну, вот…

Голос изменил ему.

Кого он не ожидал увидеть, вступив в комнату, так это Вениамина Львовича, сидящего за столом у окна. Пошевелив усами, тот с достоинством кивнул застывшему Перфилову, но посмотрел строго, с предубеждением.

— Здравствуйте, Руслан Игоревич.

Перфилов машинально кивнул, повернул голову и обнаружил второго гостя. Сердце кольнуло.

— Здравствуйте, дядя Руслан.

Напряжённый и, кажется, даже чем-то напуганный мальчик Вовка тонул затылком в продавленной спинке коричневого кресла.

— Ты-то как здесь? — справившись с собой, спросил Перфилов.

Вовка зыркнул на него снизу вверх.

— Мамка сказала, что можно.

— Руслан Игоревич, что вы на мальца… Садитесь ко мне ближе, — привстал Вениамин Львович.

— Я сам по себе.

Перфилов присел на табурет в центре стола, наискосок от Вовки. Золотой каймой блеснула оказавшаяся под рукой тарелка.

Из кухни неслись запахи, там брякали крышки и постукивали каблуки. Кажется, жарилась курица. Перфилов вздохнул.

— М-да, — Вениамин Львович покрутил за гранёную ножку поставленный перед ним бокал, — что-то мы как на похоронах. Руслан Игоревич, как там у вас в школе?

— Ну как, — ответил Перфилов, уводя взгляд от Вовки, — обычно в школе, оболтусы, скоро последний звонок.

— Замечательно, — приободрился Вениамин Львович. — Как вы в двух словах… Я в школе, помню, драчун был. У меня был, знаете, заклятый противник, Серёжка Тёмников, как сейчас перед глазами… Ух, недели не проходило, чтоб мы с ним не схлестнулись! Особенно, когда чуть подросли, тогда из-за девчонок.

Перфилов подумал: ну вот, теперь слушай, кивай в такт, школа, как же, воспоминания, прекрасная пора…

Звуки из кухни сделались ожесточённей, там зашипело масло, хлопнул дверцей холодильник, кто-то ойкнул, "Сюда, сюда!" — сказала Лена, звякнула о подставку сковорода.

Их там двое, понял Перфилов. А что если это Вовкина мать? Он вздрогнул.

Вовка смотрел на свои колени. Одно его плечо почему-то было вздёрнуто выше другого. Перфилов не замечал раньше.

— Руслан Игоревич, — отвлёк его Вениамин Львович, — а у вас в школе интересные случаи были?

— Учиться не хотят, — сказал Перфилов.

— А-а! — воздел палец Вениамен Львович. — Это дело известное. Но здесь необходимо уточнение. Многое зависит от учителя. Очень многое.

Перфилов поморщился.

— Если не хотят, что тут сделаешь?

— Дети — натуры тонкие, чувствительные, они чутко реагируют на того, кто преподаёт. Вы вот по каким методикам преподаёте?

— Как всегда. Закрепление темы прошлого урока, затем новая тема.

Отвечать Перфилову было тошно, но в присутствии Вовки ему не хотелось представать хмурым, озлобленным молчуном.

— Это старые методики, Руслан Игоревич, — заявил сосед по лестничной площадке, тоже прислушиваясь к кухонным звукам. — Даже удивительно, вы ведь не продукт советской эпохи…

— Почему? Пять первых классов я отучился в СССР.

— Ага, тогда, возможно, в этом и дело.

Вовка посмотрел на Перфилова и поддёрнул курточку, в которой сидел, одновременно нащупывая что-то в её нижнем кармане.

— В чём дело? — рассеяно спросил Перфилов.

— Я склонен считать, — сказал Вениамин Львович, — что дети сейчас всё-таки другие, их внимание слишком мимолётно, они тяготятся чтением и долгими разговорами. А что такое урок? Учительское бу-бу-бу! Нудятина! С их точки зрения, конечно. Вы замечали, как они общаются между собой? Коротко и ёмко. Почти по-военному. Вот даже наш юный друг…

— Я ещё не хожу в школу, — отозвался Вовка.

— Слышали? — восхитился Вениамин Львович. — Максимум информации при минимуме слов! А вы со своей скучной получасовой лекцией! Попробуйте-ка удержать внимание нашего молодого человека рассказом о крепостном праве, "Земле и воле" и прочих обществах! Он заснёт после пяти минут!

— Не засну, — сказал Вовка.

— Заснёте! — махнул рукой Вениамин Львович.

— И что вы предлагаете? — вяло поинтересовался Перфилов.

— Я думал, вы уже догадались. У учителя должна быть светлая голова. Хорошо, я намекну. Что охотнее всего воспринимают дети? Вернее…

— А вот и мы!

Появление Лены с противнем, полным жареных куриных ножек, и второй девушки с кастрюлей парящей варёной картошки предотвратило мысленное смертоубийство. И слава Богу! А то Перфилов уже готовился.

На кульминации рецепта, как привить интерес к истории, он делает — трах! бах! вж-жик! — и Вениамин Львович бравым телом валится в одну сторону, а его умолкшая голова — в другую. Так планировалось.

Подруга Лены была пополней фигурой и, возможно, в силу этого казалась существом донельзя оптимистичным и смешливым. Выкладывая половинки картофелин на тарелки, она причмокивала полными губами и восторженно ахала:

— Ах, посмотрите, какая красота получилась! Уварилась на новоселье! Ещё маслица и — пальчики оближешь!

Круглое лицо. Сдобные руки. Пышная грудь. Завитые длинными макаронинами тёмные волосы пружинисто покачивались в такт подходам. Вовке досталась одна картофелина, Вениамину Львовичу — две, а Перфилову — с плотоядным хохотком — три.

Лена, разместив противень на столе, двузубой вилкой распределила к картофелинам курицу. И здесь тоже произошло выделение Перфилова — ему досталось две ножки вместо одной. Пожалели голодного. Перфилов помрачнел.

— Маша, там хлеб ещё и огурцы, — обратилась Лена к подруге.

— Ага.

Маша уплыла на кухню светлым облаком, выпуклым в интересных местах. Исключительно положительные вибрации, кисло подумал Перфилов.

Вениамин Львович пронёс лицо над своей тарелкой.

— Замечательно пахнет.

Вовка отлип от спинки.

— А кетчуп у вас есть? — посмотрел он на Лену.

— Извини, я кетчуп не ем, — развела руками Лена. — Я не знала, что он нужен.

— Это самое важное, — вздохнул мальчик.

Он взял с тарелки картофелину и задумчиво погрузил в неё мелкие белые зубы. Вениамин Львович показал Перфилову глазами: смотри, мол, что детям интересно.

— Хлебушек!

Появившаяся Маша установила в центр стола плетёную корзинку с хлебом, рядом расположила миску с маринованными огурцами и села на стул слева от Перфилова так, что он почувствовал тесное неудобство.

— Ах, люди-соседи! — воскликнула она, на мгновение прижавшись плечом к Перфилову. — Что смотрим? Кушаем! Вот Вовка — молодец!

Вовка, не отрываясь от картофелины, поднял глаза на Машу.

— Вы меня совсем не знаете, тётенька.

Маша хохотнула.

— Ух, какой ершистый!

Она привстала, чтобы взъерошить мальчику волосы, но Вовка мгновенно выскользнул из-под руки. Маша, покраснев, погрозила ему пальцем. Перфилов подцепил вилкой огурчик. Вениамин Львович сдвинул усы:

— Леночка, а запить?

— Ой, забыла!

Уже опустившуюся на стул Лену выдуло из-за стола. Вернулась она с бутылкой лимонада, которую поставила перед Вовкой, бутылкой водки, вручённой Вениамину Львовичу, и с картонной ёмкостью на полтора литра красного полусладкого вина.

— Руслан Игоревич, откройте!

Перфилов завертел в руках коробку.

— Вот же краник! — довольно бесцеремонно указала ему Маша на перфорацию.

— Где? — спросил Перфилов, краснея.

— Внутри! Подцепить и вытянуть.

— Я не совсем понимаю…

Перфилов кое-как разглядел по бокам от перфорации картинки с инструкцией.

— Господи! — Маша отобрала вино из его неловких рук. — Что ж вы, Руслан! Словно и не поили никого!

Она ловко взрезала ногтями участок картона. Кран любопытно вытянул наружу чёрный пластиковый нос с двумя красными "ноздрями".

— Вот!

Вино перекочевало обратно к Перфилову. Маша подставила два бокала.

— Погодите, соображу, — сказал Перфилов.

Он подхватил упаковку снизу, другой рукой одновременно нащупывая кран. "Ноздри" оказались неожиданно тугими.

— Может, я? — возник сбоку Вениамин Львович.

Перфилов встретился глазами с Вовокой, всё ещё терзающим картофелину, затем с участливыми глазами Лены и, злясь на всё вокруг, нажал сильнее. Кран хрюкнул, от этого звука пальцы Перфилова дрогнули, и тонкая струйка полилась мимо бокалов на скатерть, рискуя впоследствии перетечь на платье Лениной подруги.

— Да е…

Маша, отскочив, прошлась матерком по Перфиловской косорукости. Вовка захохотал. Один бокал упал. Но второй опомнившийся Перфилов наполнил до краёв.

— Простите, — он рухнул на стул, цепляя упаковкой тарелки.

— Это на счастье, на счастье…

Лена принялась бомбардировать скатерть салфетками. Салфетки шлёпались и темнели, вбирая разлитое вино. Маша с испугом осматривала своё платье. Одна найденная капля, красноватым кружком расплывшаяся на боку, срочно ("Да что ж ты скажешь!") потребовала соли. Перфилов, вне сомнений, мысленно был сожжён, четвертован и лоботомирован поочерёдно. Ах, где же хохот и добродушие? Лена сбегала за солонкой. Вениамин Львович притиснулся помогать, бормоча, что если на час замочить в белом вине…

— Меня? В белом вине?

— Только платье!

Ругаясь и споря, Лена, Маша и Вениамин Львович убрались из зала на кухню. Там захлопали дверцы шкафов, зашумела вода, потом Маша горько произнесла:

— Нет, пропал мой hermess!

Перфилов стиснул голову руками. Сама дура, подумалось ему с отчаянием. Ну сама же прижималась, скалилась. А я опять виноват!

Бежать? Вскинув глаза, он с надеждой посмотрел на вроде бы никем не контролируемый выход. Если незаметно…

— Дядя Руслан, — услышал Перфилов хриплый шёпот мальчика.

— Что?

— Вы посмотрите, что у меня есть.

Повернувшись боком, Вовка оттопырил широкий курточный карман.

— Что там?

— А вы посмотрите.

Перфилов подумал, что чем ближе он окажется у дверного проёма, тем удобнее ему будет просочиться мимо кухни. Нет, конечно, и с Вовкой надо бы поговорить, но не здесь же!

— Ну, что у тебя?

Перфилов обогнул стол и нырнул головой к распахнутому карману.

Ни черта видно не было. Ещё тень от собственной фигуры накрыла, смешивая цвета. Какой-то ком, кажется, серый, тёмно-серый, лежал в кармане.

— Это что? — спросил Перфилов.

Вовка посмотрел виновато.

— Воробей, дядя Руслан.

— Что?

— Я убил воробья.

Перфилов вздрогнул. Затем вздрогнул вторично, когда на кухне вскрикнула Маша, которой, по-видимому, что-то не то сделали с пятном. Воробей! Ведь думал, думал об этом! Ему сделалось жарко. На подламывающихся ногах Перфилов вернулся за стол.

Воробей!

— Ты уверен? — прошептал он.

Вовка тоскливо кивнул.

— Может, это не ты.

— Он прямо передо мной упал, — бледнея, сказал Вовка. — Я сначала не понял, дядя Руслан, а он — раз! — и шлёп! Прямо с дерева!

— А ты злился?

— Наверное, я не по…

— Эх, Руслан Игоревич! — шагнув в комнату, с чувством произнёс Вениамин Львович. — Что ж вы! Такой праздник, а вы…

— Вибрирую? — спросил Перфилов.

— Это ещё пол-беды, — сосед, отклонившись, бросил взгляд в проём и, покачивая головой, будто в сомнениях, стал пробираться к своему месту. — Просто удивительно, как вы… как вам удаётся из ничего…

— Дядя Руслан не виноват, — сказал Вовка.

Вениамин Львович повернулся к нему всем телом.

— Молодой человек, вы ещё слишком молоды, чтобы рассуждать о таких вещах!

Усы его грозно шевельнулись. Вовка нахмурился, но умолк.

Вениамин Львович набулькал себе водки в бокал, горестно произнёс: "Стынет же всё!" и залпом махнул грамм, наверное, семьдесят пять.

— Это ведь умудриться…

Он сморщился, давая водочной горечи ухнуть в желудок.

— Ну вот, всё в порядке! — объявила, появляясь, Лена.

Маша, обогнув её, с прижатой к боку ладонью добралась до своего стула и демонстративно отставила его от Перфилова.

— Вы знаете, сколько стоило это платье? — прошипела она ему. — Вам столько в месяц не заработать!

— Маш, ну хватит! — обидчиво протянула Лена.

— Всё, Ленусик, всё, — сказала Маша. — Только пусть мне водки нальют!

— А я готов! — будто на пружине подскочил вверх Вениамин Львович.

Блеснули стекло, лак на ногтях, с мягким звоном горлышко бутылки соприкоснулось с приподнятой стопкой.

— Давайте тост! — сказала Лена, обводя собравшихся взглядом.

Она не успела продолжить — её подруга вдруг захохотала как сумасшедшая. Вениамин Львович, прекратив наливать, озадаченно поднял бровь.

— Маше…

— Нет-нет, — уминая хохот в пышной груди, заговорила Маша, — я просто подумала, кх-х-х… что обычно как раз желают, чтобы жизнь в новой квартире, к-х-ха… была продолжением новоселья, весёлой, искристой…

Не удержавшись, она снова захохотала, замахала рукой. Но, чуть успокоившись, блестя глазами, продолжила:

— А у нас то вино прольют, то тарелку раскокают, хорошо ещё, не убили никого…

Тут уже фыркнул Вовка, и спустя мгновение, необходимое, чтобы забрать побольше воздуха в лёгкие, захохотали все. Вениамин Львович — стоя и покачиваясь, будто под ветром. Маша — уронив лицо на сгиб локтя. Лена — вздрагивая и утирая потёкшую тушь.

Перфилов выдувал смех в кулак, и получалось какое-то ту-ру-ру и тру-ха-ха. Нет, смешно, смешно. Весело.

— Всё, всё, едим! — сказала Лена.

Все уткнулись в тарелки, зазвякали по фарфору вилки и ножи, захрустели, переламываясь, куриные кости, поплыли наколотые огурцы.

Взгляд Маши, принявшей рюмку водки внутрь, в отношении Перфилова несколько подобрел. Вениамин Львович налил ей ещё.

— А мне вина! — сказала Лена.

И все опять захохотали, причём Маша едва не подавилась, и Перфилов на всякий случай отклонился, чтобы не подумали, будто он опять был причиной. Вовка нет-нет и нащупывал мёртвого воробья — Перфилов видел это по его сосредоточенному лицу.

Курица оказалась замечательно прожарена.

Вовке налили лимонада. Вениамин Львович, взяв-таки на себя обязанности разливающего, нацедил вина и Лене, и Маше. Перфилов чуть-чуть пригубил водки. Между Леной и Вениамином Львовичем завязался разговор о домашних соленьях, вареньях и особенностях созревания перцев и помидор в теплицах среднерусской полосы. С теплиц они плавно перешли на погоду, на нынешнюю весну, на прогноз по лету. Здесь включилась Маша и поведала о связи самочувствия с пятнами на солнце, о перемене полюсов и скором ледниковом периоде.

— Да ну, ерунда! — высказался Вениамин Львович. — Всё дело, простите меня, Мария, в малом отрезке наблюдения, поэтому погодные сезонные флуктуации нам кажутся чем-то из ряда вон выходящим, хотя, на самом деле, не выходят за статистические границы не двухсот, а, скажем, тысячи или двух тысяч лет.

— А пчёлы? — не сдалась Ленина подруга. — Пчёлы же вымирают! И дельфины выбрасываются!

— Ну, это ещё не изученный феномен.

— У вас вон, у дома, насекомые у стенок лежат! Тоже, скажете, феномен?

— Это где? — поинтересовался Вениамин Львович.

— У дома, под окнами. Вот как идёшь от остановки — под одним и под другим. И на асфальте.

Перфилов заметил, как побледнел Вовка.

— Ну так травили, наверное, — сказал Вениамин Львович легкомысленно. — А потом смели да не убрали. Или дети, знаете, как только не развлекаются, может, даже соревнуются на количество трупиков. Но скажу вам вещь более необъяснимую: тараканы из квартир действительно куда-то пропадают.

— А вот это верно! — горячо поддержала его Маша. — Я сама думаю, не предчувствуют ли они чего? Катаклизм или яд какой-нибудь?

— Возможно, люди меняются, — Вениамин Львович качнул головой, явно не одобряя эти изменения. — Люди становятся злее, раздражительнее, всякие насекомые, поверьте, это отлично чувствуют. Видимо, наступает определённый предел…

— А я думаю, это новая химия, — сказала Лена.

— Химия!? — воскликнул Вениамин Львович. — Они выживут даже в ядерной войне! Они и крысы. Потому что — сверхадаптивный аппарат!

— Тогда — микроволны.

Перфилову сделалось скучно.

Он доел курицу, пока Маша, Лена и Вениамин Львович вели громкий спор о выживаемости тараканов и наличии их в квартирах. Потом Лена обратила внимание на то, что Перфилов отставил тарелку, и предложила потанцевать.

Тараканы отошли на второй план. Стол отодвинули. Лишнюю посуду убрали. В магнитолу зарядили диск.

— Руслан Игоревич!

Лена встала перед Перфиловым, протянув руки.

— Что? — спросил он, перебравшийся в процессе перемещения стола со стулом к Вовкиному креслу.

— Хотя бы один танец!

— Я не особо умею.

— Руслан Игоревич! — с укором произнёс Вениамин Львович. — Уж могли бы уважить хозяйку! В конце концов, это неприлично!

Они с Марией вдвоём уже медленно покачивались в центре комнаты под "Эммануель", которой разродилась магнитола. Одна рука соседа сползла с талии чуть ниже и явно намечала дальнейший эротический захват ягодицы.

— Хорошо, — под ожидающим взглядом Лены сдался Перфилов, — но предупреждаю…

— Оставьте.

Лена вытянула его к себе. Её глаза оказались так близко, что он разглядел своё маленькое и несчастное отражение в глубине зрачков.

— Ведите, — сказала она.

Губы её, розовые от помады, приглашающе изогнулись, ресницы дрогнули, голова чуть склонилась вправо. Перфилов, мысленно вздохнув, возложил руки чуть выше Лениной талии и повёл по часовой.

Поля Мориа сменил Джо Дассен, Вениамин Львович, едва разминувшийся с Перфиловым плечами, подмигнул и притиснул к себе ойкнувшую подругу.

Комната смещалась в такт шагам, то раздражая взгляд бедным углом, то поворачиваясь окном, за которым проступали рамы остеклённого балкона, то приближаясь исцарапанным сервантом с одинокой фигурной свечой на полке.

Вовка в кресле деловито терзал пятку.

— Ну как? — спросила Лена спустя три или четыре минуты.

Джо Дассен утихомирился, уступив место Морриконе.

— Что "как"? — спросил Перфилов.

— Ну совсем же не страшно немного потанцевать.

— Мне кажется, это вопрос не страха, а подчинения.

Лена лукаво улыбнулась.

— А вам разве не хочется подчиняться?

— В каком смысле?

— Мужчинам часто не хватает цели. Они живут словно впустую, ни для чего. А женщина эту цель даёт.

— Это какую?

Комната под музыку раскручивалась всё быстрее.

— Себя. Женщина — это же персонифицированная любовь. Ради чего ещё должен жить мужчина, как не ради любви?

— Вы знаете про Елену Троянскую, Августу Гонорию, Рогнеду Полоцкую? Сколько, думаете, людей положили на алтарь их любви Менелай с Агамемноном, Атилла и князь Владимир?

— Ну, это частные случаи.

— Вы ошибаетесь. Женщина очень часто просит невозможного. Или же считает, что ради неё можно всё.

— То есть, вы женоненавистник?

— Простите…

Перфилов расцепился с Леной, и комната остановилась.

Вениамин Львович всё ещё, жмурясь, гладил нескромные Машины формы, и Маша не отстранялась. Перфилов подумал: нашли друг друга.

Он снова подсел к Вовке.

— Ещё десерт! Не расходимся! — объявила Лена и выскочила на кухню.

— Ты как? — шепнул Вовке Перфилов.

Мальчик взглянул на него.

— Мне страшно, дядя Руслан.

— Из-за воробья?

Вовка кивнул.

— Я же не специально, а он всё равно…

В груди у Перфилова ёкнуло.

— Знаешь, нам обязательно надо поговорить. Желательно, конечно, наедине. Потому что такие вопросы в компаниях не решаются.

— Меня к вам не отпустят, — вздохнул Вовка.

— Придётся как-то исхитриться. Твоя мама разве не работает?

— Работает. Она, как и вы, днём. Я её ненавижу! — вдруг с физически ощутимой злостью произнёс мальчик.

— Вовка!

— Вы можете мне помочь?

— Не знаю. Но вместе мы что-нибудь придумаем. Возможно…

— Возможно, Вове пора домой, — сказал, возникнув перед креслом, Вениамин Львович. Он пошевелил усами, наклонился и низким голосом выговорил Перфилову:

— Как можно? У вас Леночка не обихожена, дорогой мой, а вы с мальчиком… Я тазобедренным суставом чую, она вас хочет.

Перфилов обнаружил, что музыка кончилась, а девушек в комнате нет.

— Я, наверное, пас, — сказал он.

Лицо Вениамина Львовича, комкаясь, выразило крайнее неудовольствие.

— Нездоровые вибрации, Руслан Игоревич, — он ещё понизил голос. — А что если это сексуальное напряжение? Вы хотите его снять? Я не знаю, как у вас в этом плане было с Маргаритой, она была своеобразная же…

Перфилов, не выдержав, несильно ткнул соседа по лестничной площадке в грудь. До лица пришлось бы тянуться.

— Заткнитесь!

— Что-о?

Перфилов поднялся.

— Или вы замолкаете, или мы устраиваем мордобой.

— Вы… — нешуточное возмущение Вениамина Львовича проявилось в напряжённо дрогнувших усах. — Я старше вас! Я вполне ещё могу… какого-то щенка!..

Оглядываясь на дверной проём, он принялся закатывать рукав торжественно-белого, с серыми домиками узора на груди, свитера.

— А у меня — вибрации! — прошипел Перфилов. — Не боитесь?

Он поднял длинные бледные руки к лицу, плохо копируя боксёрскую стойку.

— Дядя Руслан, — произнёс с кресла Вовка.

— Отстань! — бросил ему Перфилов, не усмотрев, как сжался от окрика, потемнел глазами мальчик.

— Мужчины! — всплеснула полотенцем, встав на пороге, Лена. — Вы из-за меня, что ли? Или из-за Маши?

— Из-за полового напряжения, — прищурился Вениамин Львович.

— Из-за негатива! — процедил Перфилов.

— Что вы праздник портите, в конце концов! — подскочив, Лена заставила драчунов опустить руки. — Хватит!

— Как скажете, — с готовностью сказал Вениамин Львович и отошёл к столу, словно ничего и не произошло.

— Павианы! — Лена посмотрела на Перфилова. — Самцы!

— Скажете тоже, — отвернулся тот.

— Ещё и при ребёнке! Ой, а где Вовка?

Перфилов обернулся. В кресле мальчика не было.

— Наверное, ушёл, — сказал Вениамин Львович, поднося к губам рюмку. — В конце концов, детское время кончилось…

— Заткнитесь уже.

Перфилов шагнул из комнаты в прихожую. Входная дверь была приоткрыта.

— Вовка! — крикнул Перфилов, выглянув на лестничную площадку.

Но мальчика там не оказалось.

— Что вы за ребёнком-то скачете? — крикнула из кухни Маша. — Тьфу! Ушёл и ушёл. Не маленький. Он вам что, сын?

— Что вы про него и про меня знаете? — гневно выдохнул Перфилов. — Сидите здесь, а там — воробьи! Вы понимаете? Воробьи!

— Какие воробьи? — спросила Лена.

— Он болен! — ухмыльнулась Маша.

— Это водка! — авторитетно заявил Вениамин Львович. — Такое бывает, когда не пьёшь, держишься, терпишь, а потом даже не сто, пятьдесят или тридцать грамм… И наповал! Предрасположенность!

Перфилов с тоской посмотрел на них, столпившихся в узкой прихожей.

— Глупые вы люди!

— Ох-хо-хо! — захохотал Вениамин Львович. — Ох-хо-хо! Наповал!

Лена прыснула смешком, а Маша согнулась, и плечи её занялись мелкой дрожью. Звук, вслед за движением плеч родившийся внутри девушки, напоминал шипение чайника на конфорке:

— Ус-с-с… сы-сы-сы…

— Как хотите, — сказал Перфилов и вышел вон.

Вениамин Львович, кажется, попытался его остановить, но вяло, без особого желания.

— Ну что вы… — сказал он.

Дальше дверь отсекла часть слова, а окончание фразы превратила в глухой бубнеж, невыразительный и малопонятный.

Перфилов поднялся на пролёт и привалился к стене, рискуя испачкаться в побелке. Твари с половым напряжением!

Он укусил себя за костяшки пальцев.

— Руслан Игоревич!

Перфилов видел, как выпустив свет из квартиры на лестничную площадку, тень Лены застыла на ступеньках, но не сделал попытки отозваться.

Безрезультатно подождав несколько секунд, тень качнулась, и свет со щелчком замка угас.

И правильно, подумалось Перфилову. Он бы всё равно испортил праздник. Вибрации, что вы хотите!

Перфилов вздохнул и побрёл к себе наверх.

Странно, но ему вдруг стали близки и понятны прорицатели и провидцы, которые не могли ничего изменить. Предупреждали, предостерегали, но знали, что им никто не поверит. Он ведь тоже стучит в души соседей, бьёт в набат. И что получает в ответ?

Вибрации!

Лаокоон, Кассандра, Сивилла Куманская, Иоанн, я с вами. Я тоже вижу! Я — в пустоте. Среди людей, но один. Словно в сетях. Вязко. Душно! Господи, как я хочу уме…

Перфилов запнулся — на последней ступеньке, рядом с дверью в его квартиру сидел, потупившись, Вовка.

— Вовка, ты что?

— Вы же хотели поговорить? — мальчик испытующе посмотрел на Перфилова. — Вы же скажете, что мне делать?

— А если бы я… — Перфилов торопливо зазвенел ключами. — То есть, ладно… Погоди, а мама твоя?

— Я соврал, что ушёл к Лёшке Новикову в приставку рубиться.

— Ясно. Проходи, — Перфилов отпер и широко раскрыл дверь. — Ты до скольки отпросился?

— До восьми.

Вовка сразу направился в комнату.

— Чай будешь? — спросил Перфилов, включив свет.

— Дядя Руслан, мы же только что пили!

— Извини.

Перфилов потоптался, потом, обогнув Вовку, стянул с кресла покрывало и накрыл им раскладной диван. И то как-то уж совсем пошло получалось.

— Садись.

— Давайте на полу, — сказал мальчик и опустился на ковёр перед телевизором.

— Давай, — согласился Перфилов, с готовностью садясь напротив.

— Вот, дядя Руслан.

Вовка бережно достал из курточного кармана мёртвого воробья.

— Я, знаешь…

Перфилов склонился к серо-коричневому комочку на детской ладони и разглядел лапку и маленький чёрный клюв.

— Что мне с ним делать? — спросил, заглядывая в глаза, Вовка. — Похоронить?

— Нет, погоди… — растерянно сказал Перфилов. — Это второе. Первое: расскажи точно, как всё произошло.

Мальчик опустил птицу на ковёр.

— Я разозлился, — сказал он хмуро.

— И всё? Ты же думал о чём-то.

— Мама меня стукнула, и я подумал… я не нарочно подумал, честное слово, что я ничего не сделал, а она…

Вовка всхлипнул, по-новому переживая обиду.

— А потом? — спросил Перфилов.

— Потом я разозлился и стал смотреть в окно. Я, когда злюсь, у меня в горле царапает. А тут очень сильно зацарапало.

— Ты на маму разозлился?

Вовка кивнул.

— Да, — тихо сказал он.

— А воробей?

— Он сразу на подоконник упал, — мальчик коснулся комочка перьев пальцем. — Даже не чирикнул. Он же не мог сам?

— Думаю, нет, — честно сказал Перфилов.

— И вам не страшно? — прошептал Вовка, наклонившись.

Перфилов задумался.

— Нет, — сказал он спустя минуту, — сейчас уже нет, мне захотелось найти выход. Может, в этом состоит моя миссия. Я вообще думаю, что это очень загадочная история. Представь, у одного мальчика проснулся дар: когда он злится, кто-то вокруг умирает. Начинается всё с мушек и жуков, они сыплются с деревьев, всё больше и больше, или погибают на лету. Затем, через какое-то время, приходит черёд существ покрупнее. Например, воробьёв. И совсем скоро…

Перфилов замолчал.

— Что? — спросил Вовка.

— Я думаю, если мальчик не найдёт способ не злиться, совсем скоро придёт черёд мышей, кошек и собак.

— А если он не может не злиться?

— Ну как? Почему он не может не злиться?

Вовка поднял голову.

— А вы вот могли бы не драться с толстым дядей?

— Ну, это… — Перфилов вздохнул. — Наверное, если бы не принимал его слова близко к сердцу. Но это сложно.

— А если тебя стукнули, как не злиться? Или обидели, как вас?

Перфилов посмотрел на мёртвого воробья.

— Не знаю. Возможно… Я думаю, Вовка, надо эту злость как-то трансформировать. Понимаешь, разозлиться на саму злость. Успеть понять, что это неправильно, и разозлиться.

Вовка озадаченно нахмурился.

— Это как?

— Как? — Перфилов почесал лоб. — Вот, знаешь, кто-то однажды сказал, что если добро не из чего сделать, то его надо делать даже из зла. Как-то так, по-моему. То есть, злиться не на маму, которая тебя ударила, а на то плохое, что в ней есть. Пытаться, чтобы этого плохого не было. Понимаешь?

Вовка медленно кивнул. Глаза его засветились.

— Ещё лучше, конечно, не злиться, — сказал Перфилов. — Но если это невозможно, то ещё можно поймать себя на этой злости и направить её… или на вещь какую-нибудь, как на отдушину, или на что-то плохое… на болезнь какую-нибудь.

— И вы думаете, что у меня получится?

— Не знаю, но пробовать-то надо. Иначе, боюсь, всё будет развиваться не очень хорошо.

— А если снова?

— Я думаю, Вовка, что ты ответственный человек, — сказал Перфилов. — И вполне взрослый. Сможешь себя контролировать.

Мальчик с сомнением хмыкнул.

— Скажете тоже. Мне — шесть.

— На войне рано взрослеют. А у тебя война. Представь, что жуки-червяки — это твоя армия, и она терпит поражения. Сегодня был убит генерал Воробей. А завтра?

— У меня злость сама вспыхивает, — всхлипнул Вовка.

— Не реви.

Перфилов передвинулся, оказавшись с мальчиком рядом. Он приобнял его, думая, что совсем не подходит на роль всё понимающего взрослого.

— Я вот хочу умереть, — зачем-то сказал он.

— Почему? — боднул его головой Вовка.

— Как-то незачем жить.

— Совсем-совсем?

Перфилов, улыбнувшись себе, потрепал мальчика по макушке.

— Просто она какая-то бессмысленная сделалась. Вроде как что-то делаю, живу, преподаю в школе, но всё это ни мне, ни кому-то другому не нужно.

— Это почему?

Вовка давил локтем на рёбра, но Перфилов не собирался шевелиться. Пусть.

— Ну, как-то… Я ничего не добился в жизни, никого не люблю, меня никто не любит. И что дальше? Пустота.

— Но мне же вы помогаете!

Перфилов посмотрел в синеву окна.

— Возможно, ты то чудо, которого мне не хватало.

— Я не чудо, я — Вовка.

— Ну, да.

Он прижал мальчика к себе. Впрочем, Вовка не долго терпел такое единение, зашевелился, отстранился.

— А вы тоже воюйте!

— С чем? С пустотой в себе?

— Но из пустоты тоже же можно делать добро!

Перфилов пожал плечом.

— Не знаю. Это же пустота. Как можно сделать что-то из ничего? Вы в школе, в старших классах, будете изучать закон сохранения энергии. Он говорит, что из ничего никогда ничего не получается.

— Тогда это неправильный закон! — возмутился Вовка.

— Наверное.

— А если я разозлюсь на этот закон, он исчезнет?

Перфилов вновь посмотрел на воробья.

— Нет, Вовка, давай не будем трогать фундаментальные принципы земного существования, хорошо?

— Ладно, — согласился мальчик.

— А воробья… — Перфилов поднялся. — Давай я положу его в коробку, у меня есть небольшая, и ты похоронишь его во дворе. Или у окна своего.

На кухне он достал из тумбочки картонную коробку от лампочки.

— Вот, — сказал он, вернувшись в комнату, — по-моему, подойдёт.

— Дядя Руслан, вы всё же попробуйте! — пряча воробья в коробку, с нажимом произнёс Вовка.

— Что?

— Ну, не убивать себя.

Перфилов поднял согнутую руку.

— Клянусь! — он подмигнул мальчику. — Мне на самом деле хочется спасти мир.

— От меня?

— От твоей злости. Согласись, это чудо — такой дар, если мы с тобой, конечно, не ошибаемся. И мне совсем не хочется, чтобы этот дар стал проклятием. Для меня это, видимо, что-то значит.

— Тогда я пошёл? — спросил Вовка.

— Да. И постарайся не злиться.

Вовка показал язык.

Хлопнула дверь. Нет, подумалось Перфилову, это не "крапивинский" мальчик. Был бы он старше на шесть или восемь лет…

Впрочем, "крапивинские" мальчики живут совсем в другом мире. Возможно, что в том, сиреневом, соприкасающимся с Разгуляевым между пятью и шестью часами.

Перфилов почесался, вскинул руки и рухнул на диван.

А хорошо поговорили! Нет, не зря он сходил на новоселье. Не было бы счастья… Он фыркнул, вспоминая пролитое вино. Кошмар! Ну, не рассчитал, краник дурацкий…

Короткий приступ стыда заставил Перфилова скорчиться, спрятать лицо под краем одеяла. Да уж, натворил дел.

В ладонь ткнулся пульт.

Перфилов, привстав, включил телевизор. Шла какая-то мелодрама с деревенским уклоном. Неказистые домики, лопухи, вода из колодца. Простые платьица, кирзачи и фуфайки. И непременные засаленные кепочки.

Он вырубил звук.

Значит, первый шаг сделан, потекли мысли. Глупо думать, что у Вовки сразу всё получится. Но и дьявольского в нём ничего нет. Просто дар. И хорошо, что он сам это осознаёт. И то, что страшно ему, тоже хорошо. Но дальше надо разбираться, пусть и по-дилетантски, с механизмом включения-выключения дара.

А ещё лучше, конечно, причины злости купировать. Да, надо будет ещё поговорить с Вовкой, выяснить… Впрочем, что там, мать осталась одна, отец где-то чёрт-те где. Но я вряд ли гожусь на роль отца.

Актёры на экране хлопали ртами, как рыбы в аквариуме.

Какое-то время Перфилов пытался угадать по губам, что они говорят. Но реплики в его голове крутились почему-то классические, из старых фильмов, вроде "Женитьбы Бальзаминова" и "За двумя зайцами". Не беспокойтесь, обхождение понимаем… И прочее.

Все они не попадали в артикуляцию.

А жить — немножко хочется! — подумал вдруг Перфилов. Не то, чтобы — ух! Но — интересно. Есть возможность сделать хоть что-то важное.

И Вовка — молодец.

Попробовать что ли повоевать с пустотой по его совету? Как только добра из неё нажить? Сначала, конечно, пропылесосить. Пустота, в конце концов, это чистая пустота. Без грязи. Начнём с малого.

Пылесос Марго оставила ему в подарок.

Странное, казалось бы, попустительство с её стороны. Но аппарат был старенький и страшно выл и грелся. А ещё ей, наверное, виделась в этом некая остаточная забота о беспомощном в хозяйственном смысле муже. "Ах, Русик, Русик, — говорила она Перфилову, — будешь ты полы мыть? Ведь нет, не будешь. Так хоть пройдёшься пылесосом раз в неделю, всё больше порядка будет. Это не сложно, я тебя проконтролирую. Ты понял?"

Он, конечно, сказал, что понял.

Но вместо пылесоса раз в месяц, раз в полтора наливал ведро воды и возил по полам мокрой тряпкой. Назло.

Он же злой, у него — вибрации.

Но сегодня можно и пропылесосить. В знак примирения. С кем миримся? С Марго. Заочно. Со всем миром, может быть.

Перфилов выволок серую полусферу пылесоса из кладовки, распустив, воткнул шнур в розетку, взялся за хобот с раструбом. Включил.

Оу-оу-о-о-о!

Показалось, от воя поморщились даже актёры в телевизоре. У дивана, за диваном, в углах, оскабливая плинтуса. Затем — по ковру.

Оу-о-о!

Крошки щёлкали, проскакивая по хоботу. Вокруг определённо становилось чище и начинало пахнуть разогретой пылью.

Не поздно ли я взялся? — подумал Перфилов, заглянув в темнеющее окно. Но довёл дело до конца, свозив пылесос в кухню и в прихожую.

Оу-о…

Выдернутый из розетки аппарат ещё секунды три гудел, затихая. Вытряхивать мешок Перфилов не стал, просто отвёз пылесос обратно в кладовку.

Что ж, так лучше.

Осталось спасти мир. А потом? Потом супергерои выходят на пенсию…

Перфилов сходил на кухню, достал из холодильника пакет кефира, набулькал в стакан. Заметил на полу пропущенный осколок от водочной бутылки и выкинул его в помойное ведро.

Собственно, чистка пустоты закончена.

Он отхлебнул кефира. Муха, жужжащая между занавесками и стеклом кухонного окна, его умилила. Живая. Брюшко с синеватым отливом.

Да, наверное, не хорошо будет подводить Вовку, если мальчишка будет бороться со своей проблемой, а он, Перфилов, со своей не будет. Не честно и подло.

Да и вообще — пора уже попытаться.

Чего ему хочется? Из очевидного — конечно, покоя. Но покоя, похоже, не завезли. Дефицит-с. Вибрации-с. Ещё понимания хочется. Очень простое, на самом деле, желание. Простое и невыполнимое. Потому что понимать — это любить. А он и сам себя не очень-то любит. Он себя терпит, как ежедневный ритуал.

Ладно. Ещё хочется осмысленности.

Некоторые вот считают, что смысл жизни мужчины находится в женщине, и само наличие женщины уже снимает этот вопрос. Только вот опыт с Марго убеждает в обратном. Жутко чувствовать себя бесплатным приложением к квартире. Ещё жутче — домашним животным, которому в процессе дрессировки дозволяют припасть к телу.

Бр-р-р! Куда делось то, что он чувствовал к ней раньше?

Не найдя ответа, Перфилов пожал плечами и допил кефир. А вообще, конечно, всё просто, подумалось ему. Что составляет в человеке интерес к жизни? Удовольствия. Дело. Люди. Что побуждает жить его, Перфилова? Ничего.

Впрочем, нет, это было до Вовки.

Перфилов неожиданно понял, что только что отодвинул дату предполагаемого самоубийства на несколько месяцев вперёд. Рановато пока самоубиваться. Ха-ха, люди просто так квартиры не пылесосят! Если пылесосят, значит, на что-то надеются.

Ещё один интерес к жизни — чудо. Вовке в любом случае надо будет помочь. А это займёт определённое время.

Перфилов выключил телевизор и не без удовольствия растянулся на диване. Надо будет план опытов составить. Как гасить злость, на чём гасить, что использовать для её перенаправления. Надо бы завтра, кстати…

Он завернулся в покрывало и заснул, не додумав мысль.

Среди ночи ему показалось, что кто-то стукнул в дверь, но стук больше не повторился, и Перфилов, вскинувшись было на звук, быстро заснул снова.

Утро началось со звонка в дверь.

Кнопку давили требовательно, с коротким перерывом, потом начали разбавлять трезвон глухимиударами в дерматиновую обивку. Кажется, даже звали его по имени-отчеству. Мол, Руслан Игоревич, откройте!

Перфилов со сна никак не мог взять в толк, что случилось. Пожар? Потоп? Пошатываясь, выбрался в прихожую, кое-как пригладил волосы и после этого только открыл.

За дверью оказалась полиция.

— Участковый уполномоченный старший лейтенант Синцов, — представился, на мгновение приложив ладонь к фуражке, высокий, с землистым лицом пожилой полицейский.

— Сержант Терёхин, — сказал второй, лобастый и молодой.

Перфилов мотнул головой.

— А что, собственно…

— Давайте пройдём в квартиру, — предложил Синцов.

— Пожалуйста.

Полицейские вошли, выдавив Перфилова сначала вглубь прихожей, а потом — в комнату. При этом сержант сунул любопытный нос в кухню и в туалет.

Перфилов, торопливо набросив покрывало, сел на диван, участковый выбрал кресло, его коллега встал в проёме, отрезая путь к бегству.

— Руслан Игоревич, — начал Синцов, положив на колени тонкую папку с гербом, — я бы хотел задать вам несколько вопросов.

— По какому поводу? — спросил Перфилов, холодея.

— Я всё расскажу, но чуть позже. — Синцов помял лицо и взглянул на собеседника усталыми глазами. — Вас зовут Перфилов Руслан Игоревич?

— Да, — кивнул Перфилов.

— Можно паспорт?

— Конечно. Он в куртке, в прихожей.

Перфилов привстал.

— Не надо, сидите, — сказал участковый и обернулся к сержанту: — Лёша, посмотри у Руслана Игоревича в куртке.

— Ага, это я мигом.

Сержант Терёхин боком отступил к вешалке.

Перфилов подумал: пантомима. Цирк. Два клоуна. В животе болезненно слиплось. Не Вовкина ли мать нажаловалась?

Получив паспорт, Синцов несколько минут заносил его данные в бумажку. Затем отложил документ на столик.

— Что ж, с этим ясно, — он поднял голову. — Руслан Игоревич, вы знакомы с неким Полуярким Николаем Максимовичем?

— С кем?

— С гражданином Полуярким Николаем Максимовичем, — терпеливо повторил Синцов. — Постарайтесь ответить честно.

— Честно, я не знаю, кто это такой, — сказал Перфилов, чувствуя, как предательская дрожь скользит в голосе.

— Вы уверены? — остро посмотрел участковый.

— Совершенно.

— Полуяркий Николай Максимович проживал в сожительстве с Сухаревой Вероникой Павловной в квартире номер тридцать один этого же дома, — сухо произнёс Синцов. — Говорят, у вас с ним был конфликт.

— Ах, этот Николай!

Прозвучало фальшиво, и Перфилов покраснел.

— Этот Николай украл у меня пальто! — заявил он.

— Убивали и за меньшее, — подал реплику сержант.

— Лёша, — с укоризной произнёс Сивцов и, что-то записав, наклонился к Перфилову: — То есть, пальто явилось причиной конфликта?

— Нет.

— А что же?

— Вовка, — нехотя сказал Перфилов.

— Вовка — это малолетний сын Сухаревой? — сообразил Синцов. — Каким образом он стал причиной конфликта?

Перфилов усмехнулся. Сейчас и эти в педофилы запишут. Или поверят в мух и воробья?

— Они считают, что я питаю к нему нездоровый интерес.

— А вы питаете здоровый?

— Мальчишка растёт без отца.

— Своих детей у вас нет? — спросил Синцов.

— Нет, — подтвердил Перфилов. — С женой развёлся.

— Я видел штамп в паспорте, — кивнул участковый. — По нашим сведениям гражданин Полуяркий на днях пытался спровоцировать с вами драку.

— Он приходил с Верой… Вероникой Павловной поза… нет, в середине недели, в четверг. Соседка, в общем, убедила себя, что я только и жду момента… ну, понимаете…

— Мальчик заходил к вам в квартиру?

— Да, — сказал Перфилов. — А гражданин Полуяркий заявился ещё и в субботу и угрожал. Я разбил водку, он украл пальто.

— Угум.

Сивцов снова что-то записал в бумажку.

Из-за двери донёсся шум, потом в неё стукнули, игнорируя звонок. Сержант, поддёрнув ремень короткого автомата, выскочил наружу и тут же появился вновь.

— Там труповозка.

— Пусть забирают, — распорядился Сивцов.

Сержант кивнул и пропал.

— Кого? — спросил Перфилов.

Участковый посмотрел на него, раздумывая, отвечать на вопрос или нет.

— У двери вашей квартиры час назад, — наконец сказал он, — был обнаружен труп гражданина Полуяркого, Николая Максимовича, впрочем, без видимых повреждений.

Перфилов открыл рот. И закрыл рот. Господи! Неужели Вовка? Снова разозлился, и в результате…

— Вы видели его вчера? — спросил Синцов.

— Нет, — замотал головой Перфилов. — Он больше не появлялся, а я вчера был на новоселье.

— Где?

— В тридцать пятой.

Участковый пометил номер квартиры.

— А потом?

— Лёг спать, — сказал Перфилов, опуская разговор с мальчиком.

— Не слышали, как он стучал к вам… — Сивцов сверился с написанным. — Где-то в двадцать три сорок?

— Н-нет.

— Неуверенно вы как-то.

— Возможно, сквозь сон что-то и слышалось… Но я не придал этому значения.

— То есть, из квартиры вы не выходили?

— Я же не лунатик, я помню, выходил или не выходил.

— Тем не менее, человек умер.

Эх, Вовка, Вовка, подумал Перфилов с отчаянием, что же ты наделал! Мы ведь договорились… Как же так?

— Извините, что? — переспросил он участкового.

— Полуяркий умер перед вашей квартирой, — сказал Синцов. — Как вы это объясните?

— Я должен объяснить? — удивился Перфилов.

Грохнула входная дверь.

— Всё! — появившийся в проёме сержант согнулся, выравнивая дыхание. — Погрузили. Сказали, что в первый городской.

— Ясно, Лёша, — кивнул Синцов.

— Там этот, сосед его, который труп обнаружил, — сказал отдувающийся Терёхин, вытирая лоб под кепи. — У него какая-то конфиденциальная информация.

— Какая? — скривился старший лейтенант.

— Мне не сказал.

— Посиди здесь.

Синцов поднялся и вышел из квартиры. Сержант забрался на его место, покрутил стриженной головой.

— Телевизор можно включить?

— Включайте, — вздохнул Перфилов.

— Спасибо.

Сержант щёлкнул пультом, выбрал канал и уставился в экран, на котором высветилась заставка "Камеди клаба".

— Извините, — сказал Перфилов, — я думал, что сначала по вызову приезжает медицинская бригада…

— Они уже были, — отозвался полицейский. — Констатировали у трупа смерть, но забирать отказались. Если можно, я бы посмотрел выпуск.

— Да-да, — согласился Перфилов.

Странно, подумалось ему, человек умер, а сержант спокоен. Будто это в порядке вещей. Впрочем, он по службе, наверное, всякое видел. А я?

Перфилов знал Николая только с одной, совсем неприглядной стороны и неожиданно для себя обнаружил, что относится к умершему лишь как к очередной жертве в статистическом ряду из жуков, мух и воробья. Ну, прибавился человек. Следовало ожидать. Просто Вовка миновал этап собак-кошек и сразу перешёл к венцам творения.

А если бы это была Марго? Или Лена? — задал себе вопрос Перфилов. И, увы, не увидел в этом большой разницы.

Телевизор бормотал, полицейский, смешливо пофыркивая, ловил каждое слово.

— Извините, — поднялся Перфилов, — я бы сходил помыться.

— Ваше право, — сказал сержант, — только из квартиры не выходите.

— Я постараюсь.

Из комода Перфилов достал чистую футболку.

— Эй! — перегнувшись через подлокотник, остановил его полицейский у самой двери в ванную. — Я надеюсь, вы обойдётесь без глупостей?

— Какие глупости можно совершить в санузле? — спросил Перфилов.

Сержант посмотрел, не мигая.

— Например, самоубиться. Так многие делают, если с комплексом вины.

— Извините, пока не собираюсь, — язвительно произнёс Перфилов.

Но заряд желчи пропал втуне, поскольку сержант снова уткнулся в телевизор.

В ванной Перфилов почистил зубы, смочил волосы, причесался и переодел футболку. Унылое лицо в зеркале нехотя растянуло губы и тут же сомкнуло их в кривую линию.

Перфилов присел на край ванны.

Где сейчас найти Вовку? И дадут ли ему с ним поговорить? Пожалуй, ещё арестуют. Что там нашепчет старшему лейтенанту Вениамин Львович? Это ведь он и труп обнаружил, и полицию с медиками вызвал. Больше некому — соседи из третьей по площадке квартиры неделю как уехали то ли в Турцию, то ли в Таиланд.

А нашепчет он…

Ощущение безысходности, тщетности усилий, нелепости происходящего и самой жизни накатило с такой силой, что Перфилов скрючился на бортике, почти упираясь грудью в колени. Господи, ну только начнёт всё налаживаться, только в никчёмном существовании появляется какая-то цель, на тебе!

Ему неожиданно вспомнилось, как он шипел Николаю: "Сдохни!".

Сбылось. Буквально день понадобился на исполнение желания, шестерёнки мироздания сцепились и закрутились в нужную сторону.

Возможно, вовсе и не Вовка, а он… навибрировал!

Перфилов наставил на себя палец, уткнул в кожу рядом с пупком

— Сдох…

— Гражданин, — в дверь стукнули. — Что у вас тихо?

— Вы дурак? — выдавил Перфилов и торопливо, словно сержант видел сквозь дверь, убрал палец. — Может я на унитазе сижу!

— Ну, извините, если так, — полицейский, судя по голосу, смутился. — Сидите, пожалуйста. А то тихо у вас.

— Спасибо за разрешение.

В окончание разговора Перфилов спустил воду. Сержант, кажется, убрался. Нет, тут и сдохнуть не дадут. Перфилов пополоскал руки и вышел в коридор. Затем, опомнившись, для достоверности брызнул в унитаз освежителем.

— Я всё, — сказал он, появляясь в комнате.

Полицейский молча указал на диван.

— Вы тоже можете, если что, — мстительно предложил Перфилов.

Сержант издал непонятный звук. Словно поперхнулся.

— Спасибо, не хочу.

Стукнула входная дверь.

Участковый, вернувшийся с конфиденциального разговора с соседом, выглядел озадаченным.

— Лёша, постой снаружи, пожалуйста, — попросил он сержанта.

— На лестничной? — спросил тот.

— Да, можешь сходить до ларька, ты же хотел. И мне сигарет прихвати.

— Кента?

— Да, пачку.

— Я мигом!

Сержант, нахлобучив кепи, стрелой вылетел из квартиры.

— Так, — участковый, оставшись с Перфиловым наедине, потискал папку, — мне тут ваш сосед…

— Вениамин Львович?

— Да, из квартиры напротив. Он тут мне рассказал про вас.

Перфилов почувствовал, что бледнеет.

— Про вибрации?

— И про это, — кивнул Синцов. — И про то, что вы ушли с новоселья за мальчиком. И про то, что вы женщинами не интересуетесь.

— А если я ничем не интересуюсь? — спросил Перфилов.

— Тогда мне вас жаль, — сказал Синцов. — Вениамин Львович убеждён, что вы как бы ходячее воплощение несчастий, распространяете негатив. Он считает, что вы, не в прямую, конечно, но повлияли на смерть Полуяркого.

Перфилов поиграл желваками.

— И вы ему верите?

— Нет. Я верю фактам. Есть труп. Будет акт судебно-медицинской экспертизы, появится повод для каких-то выводов. Хотя ваше поведение мне не видится поведением человека, у которого за душой всё чисто.

— Мы с Вениамином Львовичем тоже чуть не подрались.

— Он сообщил. Вы же учитель истории?

— Да.

— Вы очень буйный для учителя истории.

— Это официальное обвинение? — спросил Перфилов.

Синцов усмехнулся.

— Я вот что хочу вам сказать, Руслан Игоревич. Я к вам присмотрюсь. В тихом омуте… Есть, знаете, такая прослойка в социуме — одинокие, тихие, затюканные обстоятельствами люди. Учителя, разнорабочие, дворники, продавцы, у которых нет ни особого желания, ни возможностей к самореализации в профессии и вообще в жизни. Да… И тогда они находят себе хобби. Иногда безобидные, вполне рядовые, а иногда…

Участковый выразительно посмотрел на Перфилова.

— Вы верите, что если я наставлю на вас палец, — сказал Перфилов, — и скажу: "Сдохни!", то вы сдохнете?

— Нет. Но мне будет неприятно.

— Это всё, что я сделал Николаю.

— Хорошо. А мальчик?

Перфилов помедлил.

— Если хотите, мы сдружились.

— Ему шесть лет.

— Тогда вы можете спросить у него.

— Я спрошу. В любом случае, мне ещё придётся переговорить с его матерью, — Синцов сел в кресло. — А пока я, с вашего позволения, зафиксирую ваши же показания.

Он раскрыл папку и принялся заполнять уже наполовину исписанный листок.

— Она вам расскажет! — сказал Перфилов.

— Смотрите телевизор, — посоветовал участковый. — Звук только убавьте чуть-чуть.

— Вы уже предубеждены насчёт меня, — горько сказал Перфилов, выключив телевизор к чертям.

Синцов поднял голову.

— Чего вы переживаете, если ни в чём не виноваты?

— Не знаю. У вас было такое, когда всё, что с вами происходит, кажется каким-то бредом? Когда все составляют о вас какое-то мнение, чего-то непременно хотят, добиваются от вас каких-то слов или поступков и сами же их извращённо понимают? Будто вы и не сам живёте, а как шарик в механизме — перескакиваете с одной лопатки на другую по чужой воле?

— У меня есть начальство, — сказал Синцов, вновь окунаясь в бумаги, — и часто я действую по его воле.

Перфилов сморщился.

— Я не про это! Я про то, что, когда ты хоть сколько-то не управляешь своей жизнью, вернее, твоей жизнью пытаются распоряжаться все, кому не лень, жить уже совсем не хочется.

Участковый перестал писать.

— Зачем вы мне выговариваетесь? Я не буду вам сочувствовать. У меня есть труп. Я занимаюсь трупом.

— Я хотел объяснить…

— Я учёл, — перебивая, сказал Синцов. — Дайте мне дописать.

Перфилов умолк.

В тишине слышалось, как с нажимом давит из себя буквы шариковая ручка.

— Ну, вот, — где-то через пять минут заявил Синцов, — готово.

— Перехватил последнюю пачку! — шумно вытирая ноги, с порога крикнул вернувшийся сержант. — Целая одиссея вышла!

Он появился в комнате, улыбаясь до ушей.

— Лёша, ты как нельзя вовремя. Спасибо, — поблагодарил Синцов подчинённого и спрятал сигареты в карман. — Сколько с меня?

— Сотня.

— Совсем сбрендили, — сказал Синцов, роясь в нагрудном кармашке формы. — Скоро пачка тысячу стоить будет!

Он отдал деньги сержанту и развернул папку к Перфилову.

— Вот, Руслан Игоревич, прочитайте и подпишите.

Перфилов склонился к бумаге. Сверху было оттиснуто: "Показания свидетеля происшествия". Ниже имелась дата, город Разгуляев и несколько строчек, предупреждавших об ответственности за дачу ложных показаний, глава УК, статья, подпись.

Далее вполне разборчивым почерком участкового приводился от первого лица рассказ самого Перфилова: не видел, не слышал, ночью спал. В короткой приписке говорилось: "Отношения между мной и Полуярким Н.М. были натянутые".

Перфилов дочитал, согласился и, попросив ручку, расписался под предупреждением и текстом показаний.

— Я бы попросил вас, Руслан Игоревич, по возможности день-два никуда не выезжать из города, — сказал Синцов, возвращая папку. — Во избежание всяких недоразумений.

— До каникул — ещё месяц, — сказал Перфилов. — И я никуда не собирался.

— Ну, мало ли… — Синцов встал, пожал руку. — На неделе я к вам ещё заскочу.

— И я, — подал руку и сержант.

Они прощались, будто хорошие знакомые. Перфилову было странно, его пожатие вышло вялым.

— До свидания, — сказал Синцов, пропуская сержанта вперёд себя. — И насчёт мальчика…

— Что? — напрягся Перфилов.

Участковый вздохнул.

— Вы всё-таки не его отец.

— Я знаю.

Синцов посмотрел Перфилову в глаза и повторил:

— До свидания.

Перфилов повернул защёлку замка.

Несколько секунд он стоял, слушая удаляющиеся шаги, затем приник к "глазку". Лестничная площадка была пуста.

Чувствуя слабость, Перфилов добрёл до дивана. В глазах плыло, в голове бултыхались мысли про арест, про Вовку, про Вовкину мать, которая уж точно наговорит всякого, обиженная вчера Лена добавит своего…

А трупа-то я и не видел, подумалось вдруг ему.

Может, всё это неправда? Всё это, чтобы я и Вовка не смогли разобраться с мухами и воробьями? Нет, слишком глупо.

Перфилов вытащил из-под головы подушку и положил её на лицо, прижал руками. Вот так. И не дышать. Через полминуты он не выдержал и отправил подушку броском на пол, а сам, закашлявшись, сел на диване.

Что ж так всё складывается?

Пребывая в каком-то зыбком, дремотном состоянии ума, Перфилов полтора часа ждал повторного визита полицейских. Собрал зубную щётку, мыло, пару носков и трусы. Долго бродил с завёрнутым в газету набором по квартире, натыкаясь на стулья и косяки. Потом зачем-то спрятал свёрток в нижнем ящике комода.

Нычка, да-да, нычка.

Он оделся, постоял одетым и разделся, решив, что его, возможно, будут обыскивать. Внутри тонко и муторно звенело.

Время текло, отмечаясь солнечным пятном, ползущим по стене и диванной спинке. Перфилов замирал на каждом постороннем звуке и думал: может, у них в воскресенье короткий день? Работают по полдня, затем расходятся по домам. И уже в понедельник…

Он согрел и выпил чаю, зажевал куском хлеба, подсознательно, наверное, готовя себя к простой тюремной пище.

У него не было никаких иллюзий — его обязательно обвинят в смерти Николая. Найдётся след! Какая-нибудь гематома. Микроволосок от его брови, застрявший в складке кожи на руке. Вот же фамилия — Полуяркий! Эх, Вовка, Вовка…

Но как Перфилов не настраивал себя, что ему, в сущности, что смерть, что тюрьма — никакой разницы, от лёгкого стука с лестничной площадки всё в нём оборвалось.

— Кто? — хрипло спросил он, бросив себя на дверь.

В голове уже гремело: "Откройте, полиция! Именем Российской Федерации…", поэтому он не сразу сообразил, что слышит совсем другое.

Детский голос.

— Дядя Руслан, я не могу дотянуться до звонка.

Вовка!

Распахнув дверь, Перфилов поймал мальчика за ворот синей рубашки и затащил в квартиру. Вовка не сопротивлялся.

— Ты понимаешь, что ты наделал!? — встряхнул его Перфилов, поставив посреди комнаты. — Ты человека убил!

Вовка запрокинул голову.

— Дядя Руслан.

— Ты убил человека! — нависая, проорал Перфилов.

— Это не я!

— А кто же? Ты разве не злился на него?

Вовка промолчал.

Глаза его наполнились слезами. Он прижал кулачки к горлу.

— Я вовсе не хотел, дядя Руслан!

Мальчик всхлипнул.

— А кто хотел? — Перфилов стукнул его по плечу, затем отвесил подзатыльник. — Ну, разозлись на меня! Давай! Ну же!

Он опрокинул Вовку на пол.

— Дядя Руслан, я совсем немного злился!

— Немного — это до смерти?

Перфилов шлёпнул мальчика по щеке. Вовкина голова мотнулась, слёзы брызнули из глаз и прочертили мокрые дорожки по щекам.

— Дядя Русла-а-ан!

Он протянул к Перфилову руки, как ребёнок, которого надо пожалеть и успокоить. Как ребёнок, которому нужно сказать, что его любят, что его не оставят, что всё плохое уже позади.

Но Перфилов пошёл по краю.

— Что ты ноешь! — наклонился он. — Думаешь, пожалею? Думаешь, отец вернётся и пожалеет? Злись на меня!

— Дядя Русла-ан…

— Тебя никто не любит, Вовка! — плюнул словами Перфилов. — Понял? Ни мать, ни отец, ни я. Понял?

— Вы дурак, да?

Вовка поднялся, но Перфилов не дал ему убежать и, поймав, опрокинул снова. Не было другого пути. Как ещё объяснишь, как?

— Ну, злись!

Мальчик со свистом втянул воздух и посмотрел на Перфилова исподлобья. Глаза его превратились в щёлочки. На подбородке дрожала мутная слеза.

— Я жду, — подначил Перфилов. — Давай-давай. Я тебя не выпущу, пока ты не разозлишься.

Вовка засопел. Его пальцы сжались в кулачки.

— Что-то я ничего не чувствую, — сказал Перфилов.

Он качнулся, пытаясь сесть удобнее, и комната вдруг поплыла перед глазами. Возможно, сделала оборот. Во рту стало кисло. От лодыжек к бёдрам, покусывая, пополз противный, колкий холодок.

— Что-то слабо, — через силу произнёс Перфилов.

Вовка скривил губы. Лицо его побледнело, плечи от шумного, напряжённого дыхания заходили вверх-вниз.

— Сильнее.

Перфилов оскалился.

Кровь запульсировала в ушах. Тело одеревенело. Воздух в лёгких кончился. Ощущения сделались отрывистыми, фрагментарными, пропала куда-то левая рука, онемела шея, комната раздробилась и поменяла цвет.

— Моло… дец… — просипел Перфилов. — А теперь всю з… злость — сюда.

Он выставил перед Вовкой пульт от телевизора — всё, что смог выудить, слепо ощупывая диван ладонью.

— Сюда.

Перфилов успел увидеть, как кнопки срываются с пульта, улетая под потолок, как пластиковый корпус, испустив дымок и роняя батарейки, мнётся и осыпается чёрной пылью, успел даже подумать: "Вот оно, чудо", и только потом потерял сознание.

— Дядя Руслан!

Возвращаться в жизнь было на удивление сладко. Несмотря на болезненную ломоту в пояснице и привкус крови на языке.

— Что…

— Дядя Руслан!

В крике было столько радости, что Перфилов решился открыть глаза.

— Дядя Руслан, вы живой?

Из рябящего небытия проявились комната, полная света, и близкое Вовкино лицо, мокрое от слёз, но улыбающееся.

— Я? — спросил Перфилов, двигая рукой. — Вроде живой. Вроде живой… я.

— Я хотел вам воды…

Вовка помог ему сесть.

— Не надо воды.

Перфилов перевёл дух, потому что, приводя себя в вертикальное положение, вдруг выбился из сил. К тому же обнаружилось, что в беспамятстве он свалился с дивана на пол.

— Вы точно живой? — с беспокойством спросил мальчик.

— Ты лучше… — Перфилов привалился спиной к выдвижной боковине. — Ты это… Тебя же мать ищет, наверное.

— Не, дядя Руслан, — сказал Вовка. — Она с полицейскими уехала.

— Что, и не заперла тебя дома?

— Заперла, — сказал мальчик и потрогал Перфилову лоб лёгкой ладошкой. — Только я через окно выбрался.

— Ясно. Ты прости, что я…

В горле у Перфилова засипело, и он закашлялся, содрогаясь всем телом.

— Вы же нарочно меня злили, дядя Руслан? — спросил Вовка, вытирая щёки.

Перфилов закивал, прижимая кулак к губам. Кашель толкал и толкал изнутри. Сухой, похожий на щелчки плёткой кашель.

— Я сразу понял, — сказал мальчик.

— А пульт выжил?

Вовка вздохнул и виновато сцепил указательные пальцы.

— Дядя Руслан, вы не злитесь, я вам ещё комод…

— Комод?

Перфилов повернул голову.

Комод, добротный, пузатый, под старину бельевой комод был страшен. Ему досталось по полной, он окосел, облупился и ужался, часть ящиков вывалилась, часть, похоже, взорвалась изнутри, усыпав пол щепками и ошмётками одежды. Правая ножка отсутствовала, а по левому боку наискосок проходила подозрительно-чёрная, похожая на налёт сажи полоса.

— Да-а.

— Но вы же не умерли, да? — спросил Вовка.

— Пожалуй, пока мне достаточно и этой попытки, — сказал Перфилов. — Ну-ка, помоги.

Он встал на колено. В меру своих маленьких сил Вовка помог ему перебраться на диван. Они синхронно выдохнули.

— Понял теперь, что делать со своей злостью? — посмотрел мальчику в глаза Перфилов.

— Да, дядя Руслан.

— Палочку носи или гвоздик. Как только почувствуешь, что разозлился, зажимай в кулаке, пусть лучше их перекручивает, чем людей или букашек.

— У меня пока только с вами получилось, — посопев, произнёс Вовка.

— А с кем не получилось? С дядей Колей?

— Не, я на него совсем слабо злился, честно-честно.

— Опять мух побил?

Вовка кивнул.

— А с дядей Колей, например, можно было злиться на то, что он пьёт. Не на его самого, понимаешь? — сказал Перфилов.

— И он тогда пить бы бросил? — удивлённо спросил Вовка.

— Не знаю, — сказал Перфилов. — Возможно. Твой дар, Вовка, тебе лучше знать. Только вот умер дядя Коля уже.

— Он не очень плохой был. И на гитаре мне и маме играл.

Они помолчали.

— Воробья-то похоронил? — спросил Перфилов.

— Нет, я пока не решил ещё.

— Чего не решил?

— Так, — неопределённо сказал Вовка. — Я подумаю. — Он шагнул в направлении прихожей. — Вы пока не умирайте.

Перфилов фыркнул.

— Всё, расхотелось уже.

— Лоб у вас холодный, значит, температуры нет.

— Доктор, блин! Домой беги!

Вовка рассмеялся.

— Вы только не злитесь, дядя Руслан!

Перфилов хотел шутливо наставить с мальчика палец и сказать: "Сдохни!", но в груди ёкнуло, и он передумал.

— Беги.

Дверь хлопнула.

Перфилов закрыл глаза. Что случилось? Ничего не случилось. Он видел темноту, всего-то. Ничто, смерть. И ещё видел, как кнопки пульта включают первую космическую.

Бедный, бедный комод!

Перфилов захохотал и долго не мог остановиться, хотя хохот и отдавал болью в поясницу. Чудно, господи!

Затем в прихожей зазвонил телефон.

Перфилов подумал, что не встанет, но встал. Ноги ниже колен были ватными.

— Алло?

Трубка едва не выскользнула из пальцев.

— Я так и знала, что ты дома! — радостным голосом оповестила Перфилова Марго. — Как твоё настроение?

— Ты же уже звонила на этой неделе. Не слишком ли часто?

— Русик, я же чувствую! Я боюсь, что тобой овладеют сиуцидальные мысли. Мне не понравился наш прошлый разговор.

Перфилов усмехнулся.

— Увы, я не меняюсь.

— В этом и проблема, Русик! Забудь меня, живи новой жизнью. Я тебе настоятельно советую. Будь свободен!

— Зачем же ты мне звонишь?

— В каком смысле? — удивилась Марго.

Перфилов переложил трубку к другому уху и закрыл входную дверь на замок.

— Понимаешь, Марго, я бы давно тебя забыл, если бы ты мне всё время о себе не напоминала. Ты настойчива, как… я не знаю, как что!

— Это потому, Русик, — голос Марго сделался плаксивым, — что у тебя, кроме меня, больше никого нет. Ты можешь умереть…

— Я живой! — выкрикнул Перфилов. — Не звони мне больше!

Он брякнул трубку на аппарат.

Живой. Ну, да. А какой ещё? Он постоял, гипнотизируя телефон. Наставил палец. Убрал. Не стоит шутить.

Живи и ты, Марго. Все живите.

Перфилов прошлёпал на кухню и, наклонившись над раковиной, долго держал голову под струйкой холодной воды.

Что-то определённо происходило с ним. Было как-то легко.

Почему легко? Потому что Вовка смог себя сдержать. Потому что я ему помог. Правда, пострадал комод, но в свете всего существующего на Земле это такие мелочи.

Легко.

В холодильнике отыскались купленные вчера утром шпроты, и Перфилов их с необычайным удовольствием умял, даже всё масло хлебом вымакал. Куда там французским деликатесам! Опять-таки — давно уже такого не чувствовал.

Вечер лип к окнам, в квартирах соседнего дома зажигали свет.

А ведь завтра мне нечего надеть, подумал Перфилов, заваривая чай. И мысль была такая уютная, такая бытовая, что он, обкатывая её в голове, как леденец, и лёг с ней спать.

Нечего надеть. Надеть нечего. Совершенно. Но, может быть, какая-то сорочка и уцелела. И носки. Почти полдела…

Нелюбимый седьмой "а" шёл у Перфилова третьим уроком.

Как ни странно, он отнёсся к этому без свойственного ему в последнее время трагизма, посмотрел учебный план с восстанием Пугачёва и решил просто начитать его, как лекцию, благо, материала хватит не то что на сорок пять минут, часа на три, на четыре.

Пиджак. Жилетка. Мятая рубашка, от которой, слава богу, виден лишь ворот. Брюки.

Жертвами взрыва бельевого комода стали почти все сорочки и даже рубашка-поло, не вскрытая, в целлофановой упаковке.

Поэтому, увы, в подмышках Перфилов ещё пах неудачным субботним новосельем.

Он дал классу минуту после звонка и зашёл в него пружинящим лёгким шагом. В шепотки, в бренькание телефонных эсэмэсок, в шелест учебников, под наставленные на него глаза.

То ли что-то сделалось с его зрением, то ли что-то изменилось в нём самом, но он не увидел ни уродцев, ни идиотов за столами.

Перфилов увидел детей.

Обычных детей, уже старающихся быть взрослыми, весёлых, обиженных, соревнующихся в лидерстве, изменчивых, одиноких, да, где-то злых.

И неожиданно вспомнил Вениамина Львовича, требующего от учителей по-военному чёткой и лаконичной речи.

Эх, нет, подумалось Перфилову. Но дальше, дальше, в недосказанном Вениамин Львович был прав. Поэтому…

Решившись, Перфилов взъерошил волосы и сказал:

— Сегодня мы повторим то, что изучали зимой. Думаю, Емельян Иванович Пугачёв обождёт со своим восстанием, а мы с вами перепройдем годы правления Ивана-Четвёртого Васильевича, которым у нас сейчас станет… — он обежал класс глазами. — Костоев Алан, поднимись. Будешь Иваном Грозным.

— А че я сразу?

Высокий чернявый Алан поднялся, ища поддержки у других учеников.

— А Маренин будет Ливонским орденом.

— А можно мне! — поднял руку Петров.

— Можно, — кивнул Перфилов. — Будешь Казанским ханством. Ну и Астраханским заодно.

Сначала, конечно, был хаос.

Но потом, когда Перфилов распределил роли и неспешно повёл Ивана-Алана по годам его жизни, как-то само собой урок захватил всех.

Бельские, Шуйские, Курбские.

Дума. Клубок боярских интересов. С севера — Швеция. С запада — Польша и Княжество Литовское. Крымский Девлет-Гирей на юге. Внутри страны — заговоры и борьба за власть.

Ах, непростые времена!

Алан, в котором Перфилов, угадав, разбудил какие-то струнки души, на бояр-одноклассников смотрел волком и пытался мыслить стратегически.

— Думай, — подводил его к решению Перфилов, — ты — Царь. Можешь ли ты опереться на бояр? Они у тебя вон, в Польшу да Литву бегают!

— Давить!

— Так люди-то богатые, опасные. Олигархи, если по-нашему.

— Отнять богатства, Руслан Игоревич!

— Национализировать! — крикнул кто-то.

— Так это их земли, — улыбнулся Перфилов, — вотчины, дарованные им великими князьями московскими, родителем Ивана Грозного в том числе. Да за каждым люди. Поссоришься с ними, кто тебе поможет? Отравят по-тихому. Они как позволили тебе венчаться на царство, так и скинут. Тем более, служат ведь, более-менее.

— А ещё кто есть?

Перфилов потом удивлялся себе, что поддался азарту и со всем классом обсуждал до хрипоты, с кем воевать первым и какие реформы проводить.

Почувствовал себя мальчишкой.

А до опричнины Алан додумался сам, и это Перфилова обрадовало едва ли не больше, чем единение с учениками.

— Мне, как царю, нужен отряд верных мне людей, ведь так, Руслан Игоревич? — чёрными, южными глазами посмотрел на него Алан. — Чтобы реформы. Чтобы заговора не было.

— Верно мыслишь, — улыбнулся Перфилов. — Только заметь, ты человек своенравный и мнительный, не без причины, конечно, но всё же и дров наломать можешь.

— Но Россия-то потом сильнее стала!

— Это потом.

— Всё равно! — разгорячился Алан. — Поляки лезут, бояре изменники через одного. Делают, что хотят.

— И кого в отряд возьмёшь? Тех же бояр?

— Стрельцов!

— Можно, но не мелковаты ли масштабом люди? — Перфилов повернулся к классу. — Есть ли другие мнения? Курбские и Шуйские молчат.

— Мелких помещиков! — посыпались ответы. — Дворян, что победнее!

— И на что же их содержать? — спросил Перфилов.

— Я дам им земли изменников! — сказал Алан.

— А ты ещё знаешь, что сделал? Удалился в Александровскую слободу и прислал две грамотки, отдельно народу, отдельно боярам да приказным. Мол, отрекаешься от царствования, поскольку всюду боярские обман да измена. Думские сами тебя упрашивать стали, чтоб вернулся. Вот тогда-то ты опричнину и ввёл.

— Да я крут! — воскликнул Алан.

До Новгорода они так и не дошли.

Грянул звонок, и Перфилов мотнул головой. Морок деревянной Москвы, лучин, пыточных дел мастеров, соболиных шуб, меховых шапок, Кремля растаял. Казалось, ещё звенят голоса, грохочут пушки, раздаётся конский топот, стучат по ступенькам сапожки Малюты Скуратова, дымы обволакивают Полоцк, плывёт колокольная разноголосица, а вот уже и нет ничего.

Двадцать три пары глаз.

— Урок окончен, — выдохнул Перфилов.

Не поскакали. Столпились. Сгрудились у учительского стола.

— Руслан Игоревич! А в следующий раз можно также?

— Да, Руслан Игоревич, здорово же!

— А че меня, Шуйского, сразу казнить?

Эх, ребята! До мурашек, до замирания сердца Перфилов вдруг осознал, что любит, что жить не может без своих учеников.

— А что? — улыбнулся он. — Давайте и с Емельяном Ивановичем попробуем… Только вам предварительно хорошо бы подготовиться.

— А Емельяном — опять Костоева? — спросил кто-то.

— Какой я Емельян? — картинно задрав голову, сказал Алан. — Я — Иван Грозный.

— Да, дайте Алану царём побыть, — сказал Перфилов.

Засмеялись.

— Бегите, — сказал он. — Всё на сегодня.

Возвращаясь домой, Перфилов попал в тот самый магический промежуток времени, когда сиреневый вечерний цвет тёк по Разгуляеву, будто пролитый сироп. Менялись, растягивались улицы, фасады домов, тени и вывески. Густело небо. Тускнели электрические огни.

Душа Перфилова замерла.

Воздух фиолетово дрожал. Казалось, ещё немного, и он сыпнёт искрами, провернутся шестерни, сцепляющие миры, и городок треснет щелью.

Перфилов закрыл глаза и шагнул.

Всё, подумалось ему. Я переместился. Окончательно и бесповоротно. Много ли для этого нужно? Сущий пустяк — перемещательная машинка в голове. Потому что где и в каком мире ты живёшь зависит только от тебя.

Важно — хотеть жить. Да.

Перфилов открыл глаза и направился к мини-маркету, наново вылупившемуся из сиреневой скорлупы.

Эклеров снова не было. Колец тоже. Слегка огорчившись несовершенству нового мира, он купил десяток яиц и половинку ржаного.

Окно Вовкиной кухни были занавешено и тёмно. На качелях под присмотром мамы качалась какая-то незнакомая девочка в синих бантах. Ни Вовки, ни горок насекомых. Вымели? По асфальтовой дорожке выписывал кривые флегматичный голубь.

Перфилов погрозил ему пальцем:

— Живи!

Голубь обошёл непонятного прохожего по широкой дуге.

В квартире Перфилов вскипятил чайник, заварил чай, зачем-то вспомнил, как Артём Ликсутов, назначенный Сигизмундом-Августом, королём Польским, кричал: "Руслан Игоревич, а я обязательно с Грозным мириться должен?"

Фыркнулось, чуть чай не расплескал. Смешно. Легко.

Какое-то время Перфилов, подойдя к окну, смотрел, как внизу проходят люди. С высоты было совершенно невозможно угадать знакомцев. Он опознал только Леониду Матвеевну, да и то благодаря окрашенным в незабываемый морковный цвет волосам.

Взгляд тянуло к качелям.

Хотелось, чтобы Вовка вышел, сел на дощечки и, отталкиваясь сандалетами, поплыл вперёд и назад.

Тогда бы Перфилов знал, что всё хорошо.

Или это совсем другой мир, и Вовка в нём не предусмотрен? Да нет, глупости! Он и шагнул-то так, играясь.

Телевизор показывал сериал из жизни незадачливых студентов. Телефон не звонил. Полиция не спешила ворваться и арестовать.

Перфилов посидел, пялясь на экран, потом полежал, помыл посуду, снова вскипятил чайник и выглянул в окно.

Никого. И тёмно совсем.

Комната теряла очертания. Памятником кособочился комод. Пустые ниши от двух ящиков складывались в хитрый прищур.

Перфилов выключил свет, телевизор, разделся, лёг и растворился в темноте.

В дверь позвонили. О, честное слово, это было прекрасно! Перфилов хотел разозлиться и почему-то не смог. Повздыхал, дождался повторного, очень осторожного, какого-то интеллигентного звонка и поднялся.

— Кто?

— Руслан Игоревич, — виновато произнесли за дверью, — я бы хотел извиниться.

— Сейчас.

Перфилов набросил плащ на голое тело и застегнул на две пуговицы. Уже открывая дверь он запоздало подумал, что это, наверное, не очень умное решение. Человек в трусах и в плаще…

— Ру… — Вениамин Львович, увидев его, поперхнулся словами. — Кхм… Ивините, я, наверное, это… не вовремя.

— Я в порядке, — сказал Перфилов.

Вениамин Львович мелко покивал. Вид у него при этом сделался совершенно ошалелый.

— Я вижу, вы куда-то собрались.

— Я просто уже лёг, решил не держать вас, одеваясь, ну и попался плащ под руку…

— Ах, поэтому!

На лице Вениамина Львовича отразилось облегчение.

Перфилов, подумав, застегнул плащ ещё на две пуговицы.

— Я вас слушаю.

— Я провёл последнюю, если можно так выразиться, экспертизу, — выдохнув, заговорил сосед, — и выяснил, что негативные вибрации, пронизывающие наш дом, исчезли. Видите? — он, отступив, вытянул ладонь к Перфилову. — Нет вибрации!

— И что?

— Это значит, — понизил голос Вениамин Львович, — я изначально ошибался в объекте-инициаторе вибраций. Я считал этим объектом вас, в чём сейчас глубоко и ответственно раскаиваюсь! Видимо, где-то моя методика сбоит. Но и вы, Руслан Игоревич, вели себя в высшей степени подозрительно.

— И кто же тогда? — спросил Перфилов.

— Ну как же! — изумился Вениамин Львович, вздрогнув усами. — Разумеется, это был Николай, любовник нашей Веры с первого этажа! Он, простите, сыграл, так сказать, в ящик, и вибрации сразу же прекратились. Вот! Каково?

— Спасибо, я понял, — сказал Перфилов.

— Вы, собственно, не держите зла!

— Ни в коей мере! — уверил Перфилов соседа. — Извините, сплю на ходу.

— Да-да.

Перфилов закрыл дверь, снял плащ и прошлёпал в комнату.

Больше звонков не было, а если и были, то он не слышал — уснул. Сон был тревожен и сладок. Словно случилась авария, но ты чудом уцелел. Максимум — ободрал кожу.

Во вторник Перфилов долго сидел на скамейке у подъезда, сторожа появление Вовки.

Рядом с ним уместилась Леонида Матвеевна, избрав его благодарным слушателем последних, почерпнутых из телевизора сплетен. Перфилов узнал, кто из артистов с кем спит, кто из правительства больше всего наворовал, кто есть рыжий чёрт Чубайс и откуда к нам прилетают пришельцы. Слушал он рассеянно, но соседке большего и не надо было.

— Луна-то — искусственная, молодой человек! Да-а… И полая! Я, дура, и не знала, что она к нам всегда одним боком повёрнута. А вчера показывали, что с этой, с ночной-то стороны…

Поздоровался и прошёл в подъезд Вениамин Львович. Вскинув голову, обиженно и торопливо отстучала каблучками Лена.

— Извините, Леонида Матвеевна.

Перфилов поднялся и, якобы разминая ноги, пошёл к углу дома.

Шаг, другой. Кухонное окно, из которого умерщвлял насекомых Вовка, было всё также тёмно. Комнатное — плотно зашторено.

Где они там?

Перфилов остановился в метре от колеса прижавшегося к рябинке автомобиля и повернул обратно. Хоть с фонариком высматривай, подумалось ему. Прижимайся к стеклу и лови движение. Или они куда-нибудь по похоронам уехали? Могли ведь уехать… К родственникам Николая, к родителям.

Он почти прошёл мимо, когда сообразил, что за короткое время его прогулки кое-что изменилось.

Окно. В кухонном окне горела лампочка.

Перфилов отшагнул назад и остановился. В глубине кухни за столом сидел мужчина в мятой рубашке и хлебал из тарелки суп.

Мужчина был взъерошенный и небритый. Увидев застывшего напротив окна Перфилова, он приветственно вскинул руку. Перфилов вздрогнул и поспешил ретироваться.

В среду на подходе к дому его перехватил давешний участковый.

— Здравствуйте, Руслан Игоревич.

— Да, здравствуйте.

Они пошли рядом.

— Ваше?

Полицейский передал Перфилову чёрное пальто.

— Изъяли?

— Вероника Павловна передала.

— Да, наверное, моё.

Отряхнув короткую полу, Перфилов повесил пальто на сгиб руки.

— Вероника Павловна в воскресенье заявление на вас написала, — сказал участковый, — а вчера отозвала.

— По убийству?

— По совращению.

Перфилов остановился.

— И?

Полицейский пожал плечами.

— Я же говорю, отозвала.

— А Николай?

— Николай Полуяркий умер от кровоизлияния в мозг. Вот такие дела.

Перфилов вздохнул.

— Понятно. И у вас нет ко мне претензий.

— Нет.

— Значит, я могу разобрать арестантский набор?

Участковый посмотрел странно.

— Вы шутите или нет?

— Это я так, — сказал Перфилов. — Не знал, о чём думать.

— Мальчик о вас хорошо отзывался.

— Он — молодец.

Полицейский проводил его до подъезда.

— А мой уже взрослый, — поделился он. — Одни девчонки на уме.

— До свидания, — сказал Перфилов.

— Будьте здоровы, Руслан Игоревич.

В четверг Вовка тоже ни разу не показался во дворе.

Перфилов подумал: не случилось ли чего? И этот мужик на кухне… Странный мужик, так по-свойски ел. Или это Вера нового завела?

Ну не умер же Вовка!

Это бы сразу… Это не спрячешь. Заперли его, наверное.

Вечером Перфилов несколько раз включал телевизор, ловя на местных каналах сводки дневных происшествий. По городу произошло несколько автомобильных аварий и пожар в зоне гаражей на улице Индустриальной. Также случились две драки. Одна у женского общежития текстильного комбината, другая — у кафе "Медуза".

Ни про массовый мор жуков или мух, ни про пикирующих с неба мёртвых птиц в выпусках не сообщалось.

Это было хорошо.

Перфилов сварил себе сосисок, но съел только одну.

Реальность казалась зыбкой, в душе наметилось какое-то коловращение, беспокойство отдало в ноги, заставляя мерить квартиру шагами. Три — до окна, два — к дивану, пять — на кухню, ещё один — к плите, три — в коридор.

Блин, Вовка, дай знать-то!

Ты злишься? Ты не злишься? Ты обуздал свой дар?

Ну же, Вовка! — чуть не вслух крикнул Перфилов, наматывая шестой или седьмой круг по комнате, и словно в ответ на его желание в дверь несмело шлёпнули ладонью.

И раз, и два.

Вовка!

Перфилов выскочил в прихожую.

— Вовка!

Но за дверью оказался не он.

На площадке, пряча руки за спину, стояла Лена.

— Здравствуйте, Руслан.

— Здравствуйте, — со вздохом сказал Перфилов.

— Я к вам.

— Я вижу.

Лена покусала губу. На ней были юбка, кофта и шарф, длинный, вязаный, несколько раз обёрнутый вокруг горла.

— Вы простите меня, пожалуйста, — в её голосе прозвенела боль. — Я понимаю, что наше знакомство совсем не удалось.

Вид у неё был убитый.

Перфилов, наверное, мог бы сказать, что вовсе не нуждается ни в извинениях, ни в продолжении знакомства, но неожиданно понял, что не хочет, чтобы женщина повернулась и опечаленным человечком спустилась на два этажа в свою плохо отремонтированную съёмную квартиру.

И вообще — злости не было. Совсем.

— Не извиняйтесь, Лена, — улыбнулся он. — Мы просто очень разные.

— Угу, — Лена шмыгнула носом.

— Простыли?

Женщина подняла на него слезящиеся глаза.

— Так, немного.

— Я думал, это Вовка, — сказал Перфилов.

— А тут я, — виновато сказала Лена. — А Вова уехал.

— Что?

Мир качнулся, и Перфилов ухватился за косяк.

— Уехал. Сегодня днём.

— Как уехал? Куда?

— Не знаю. Они втроём уехали в автомобиле.

Перфилов мотнул головой.

— Почему втроём?

— К нему отец приехал, — сказала Лена. — Вы не знали?

— Нет, совершенно.

— Вова прыгал от радости. Наверное, отец их и увёз. К себе.

— Да, Вовка мечтал об этом.

— И Вероника Павловна изменилась.

— Это хорошо, — сказал Перфилов.

— Вова просил передать вам, что он знает, на что теперь злиться. Только злиться емухочется всё меньше.

Перфилов рассмеялся, чувствуя, как предательски щиплет глаза.

— Да, мы об этом много говорили.

— Он сказал, чтоб вы не думали умирать.

— Мне уже и не хочется.

— И ещё… — Ленина рука вынырнула из-за спины. — Это от него вам.

— Мне?

Перфилов принял подарок.

Это была та самая картонная коробка из-под лампочки, в которую он положил для захоронения мёртвого воробья.

— Зачем это он…

Перфилов вздрогнул, когда в коробке что-то пошевелилось, шурша о стенки. Неужели? Нет, как это возможно? Или Вовка разозлился на саму смерть?

— Эй, — шепнул он, наклоняясь.

Из коробки чирикнуло.

— Что там? — спросила Лена.

Ах, что это там? Там тако-ое!

— Побежали? — посмотрел на неё Перфилов и первым, в тапочках, устремился вниз по ступенькам.

Мальчишка! Тридцать девять лет.

— Куда? — нагнал его голос Лены.

— Я покажу вам чудо, — сказал Перфилов.

Он выбежал из подъезда под жёлтый свет фонаря. Смугло-фиолетовый вечер обнимал дома. Темнели деревья. Где-то голосила сигнализация. Пахло травой и жизнью.

— Вы что… Какое чудо? — Лена, подоспев, поймала Перфилова за рукав.

— Смотрите, — сказал он и открыл коробку.

Серо-коричневая тень выпорхнула оттуда и, чирикая, взвилась в небо. Перфилов задрал голову. Ему казалось, душа его, наполняясь лёгкостью и счастьем, взлетела вверх.

Пари, душа!

— Эгей! — закричал Перфилов, весело думая, что Вениамин Львович сейчас ловит исключительно положительные вибрации.

— Это что, воробей? — спросила Лена.

— Живой, Лена, живой! Генерал Вовкиного войска — живой!

— Ничего не понимаю.

— Он был мёртвый. А теперь — живой!

Перфилов посмотрел на Лену с кольцами шарфа на шее и со смехом её обнял.

— Ну что, начнём с воробышков? — прошептал он.

— Не знаю, — сказала Лена.

И были чудеса.

© Copyright Кокоулин А. А. (leviy@inbox.ru)