Песни пьющих [Ежи Пильх] (fb2) читать постранично

Ежи Пильх ПЕСНИ ПЬЮЩИХ

1. Желтое платье

До того, как в моей квартире появились мафиози со смуглолицей поэтессой Альбертой Байбай, до того, как они вырвали меня из хмельного сна и потребовали — начав с лицемерных просьб и закончив наглыми угрозами, — чтобы я помог опубликовать стихи Альберты Байбай в еженедельнике «Тыгодник повшехны», до того, как развернулись бурные события, о которых я собираюсь рассказать, был канун событий, было утро и был вечер предыдущего дня, и я с раннего утра и до вечера предыдущего дня потягивал абрикосовую палинку. Да, по уши погрязнув в распутной жизни, я пил палинку и в дикой тоске мечтал о последней, предсмертной любви.

До полудня ничего не происходило: действия мои отличались сдержанностью и даже умеренным аскетизмом. До полудня я валялся на кушетке, читал газеты и слушал пластинки с записями чешского тенор-саксофониста Феликса Словака. К полудню, однако, мое сознание утомилось; из всего набора мелодий, исполняемых Словаком, до меня теперь доходила одна только вещь, а именно композиция Карела Свободы «Where’we you got your nest little bird?». Я слушал и прикидывал, как это название может звучать в чешском оригинале: «Kde je tvoje hnizdo, ptacatko?» или «Kde je tvoje hnizdo, ptacku?». Не будучи в состоянии решить, какое из уменьшительных — более слабое ptacku или более сильное ptacatko — звучит лучше и адекватнее, иными словами, ощущая свою лингвистическую беспомощность (хотя и не переставая восхищаться Свободой), я то и дело вставал с кушетки, подходил к проигрывателю и вновь запускал эту тронувшую меня до глубины души композицию.

Был прекрасный июльский день, с двенадцатого этажа я отчетливо видел очертания окружающих город холмов и еще много чего за ними: поля, столбы электропередач, железнодорожные пути, плавно несущую светлые воды свои реку забвения, горы на горизонте, Вислу^[1], белым камушком лежащую на дне поросшей хвойным лесом долины, пивную «Пяст» и пахнущий свежескошенной травой садик при пивной, рои пчел и бабочек над кружками с пивом. Поседевший волкодав доктора Свободзички лакает свой паек из жестяной миски — доктора уже год как нет в живых, но верный долголетней привычке пес каждый день приходит в пивную, и те из завсегдатаев, что еще живы, наполняют его миску бочковым «Живцем», отливая туда поровну из своих кружек.

Все это я видел так отчетливо, словно сам там был, — и здесь, где я и вправду был, я тоже все видел: окна в домах были открыты, по улице изредка проезжали автомобили старомодной обтекаемой формы, перед банкоматом стояла женщина в желтом платье на бретельках. Сверху она мне показалась умной и красивой. И вдруг я с неколебимой уверенностью ощутил, что это и есть последняя любовь моей жизни. Уверенность была всеобъемлющей: не только моя пьяная часть, но и моя трезвая часть, а также все прочие, не прошедшие испытания на трезвость и потому не зачисленные ни в какую категорию части моей души, похоже, эту уверенность разделяли. Теперь мне бы следовало не мешкая одеться, побрызгаться одеколоном, сбежать, не дожидаясь лифта, вниз и кинуться вдогонку за желтым платьем. С минуту я всерьез раздумывал, не поступить ли так, однако на пути у моей любви встал банкомат. Если бы я и в самом деле сбежал вниз и устремился вслед за женщиной в желтом, я действовал бы так, как действовал всегда: шел бы за ней пружинистым неумолимым шагом серийного убийцы, упорно шел, ловко лавируя среди прохожих, шел до тех пор, пока бы она меня не заметила, пока не убедилась с паническим ужасом, что кто-то неотступно ее преследует. Потом, уже ею замеченный, я бы с отчаянием разоблаченного злоумышленника еще некоторое время продолжал погоню — пока охватившие ее тревога, страх и любопытство не стали бы соединяться во взрывоопасную смесь… Тогда — дабы не допустить взрыва — я бы решительно ускорил шаг и, поравнявшись с ней, изысканно поклонился и проговорил с зазывной хрипотцой в голосе:

— Ради бога простите, простите ради бога, но я так долго (тут бы мой зазывно хрипловатый голос дрогнул, якобы от робости), так долго уже, бесконечно долго иду за вами, что решил в этом признаться…

Тут она, ясное дело, разразится переливчатым смехом, в котором, кроме сучьей сытости, послышится облегчение: она поймет, что ее преследует не жестокий маньяк, жаждущий удовлетворить свою похоть, а тонкий ценитель Прекрасного.

— По какой же, интересно, причине, ах, по какой такой причине вы пустились за мной вдогонку? — спросит она и очаровательно улыбнется, хотя в ее голосе еще будут дрожать нервические нотки.

— Неужели, ну неужели так трудно понять? — пылко воскликну я и пущу в ход все свое красноречие, и речи мои польются, как лирические стихи, завораживающие своим ритмом и метафоричностью; я пел бы для нее убедительный любовный гимн, и уже после второй-третьей строфы она — полностью убежденная, готовенькая, покорная, по уши влюбленная — была бы моя, моя навеки, и я повел бы ее по