Храм [Стивен Спендер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Стивен Спендер Храм

Первый вариант рукописи был в 1950 году посвящен У. X. Одену и Кристоферу Ишервуду. Ныне добавляю: «Памяти Герберта Листа».

Разлилось лето половодьем: ретивому садовнику не снилось
               Столь бурное цветенье.
Воскресный день предрек озера, смуглые тела
               И красоту загара.
Вдали, в воде, две головы ту позу смаковали,
Из камышей вдруг выскочил, нахохлившись, раздетый немец,
И Стивен, как безумец деревянный, дал сигнал с песчаных дюн:
               «Разрушить этот храм!»
И рухнул храм. Не вынес легконогий заяц жаркого дыханья гончих,
               На юг сбежала иудейка.
У. X. Оден, фрагмент первой из «Шести од» (Январь 1931)

Предисловие

Два года назад Джон Фулер (коего я теперь благодарю) сообщил мне, что во время посещения Соединенных Штатов прочел в отделе раритетов Центра гуманитарных наук Техасского университета рукопись написанного мною романа. Назывался он «Храм» и был датирован 1929 годом. Я тотчас же написал заведующему библиотекой письмо с просьбой выслать мне ксерокопию. Спустя несколько недель в мой лондонский дом явилась молодая дама со свертком под мышкой — в свертке был экземпляр моего романа. А я было совсем забыл о том, что в 1962 году, во время одного из типичных для поэтов финансовых кризисов, продал рукопись в Техас.

То были 287 страниц скорее черновика, нежели романа. Написан он был в форме дневника, от первого лица, и изобиловал автобиографическими подробностями. В нем повествовалось о том, как рассказчик (названный «С.») приезжает летом 1929 года в Гамбург погостить в семье молодого немца по имени Эрнст Штокман. В первой главе рассказчик описывает разнообразных персонажей, с которыми познакомился тем летом в Гамбурге. Во второй главе речь идет о пешем походе вдоль берега Рейна, предпринятом им вместе с новым гамбургским приятелем по имени «Иоахим». Прочие главы носят экспериментальный характер. Это попытки написать «внутренний монолог», раскрыть самые сокровенные мысли об Эрнсте и Иоахиме. Имелось там и краткое описание поездки «С.» и Эрнста на балтийский курорт. В последней главе «С.» возвращается в Гамбург, но происходит это не в ноябре 1932 года, как я пишу сейчас, а осенью 1929-го.

Перерабатывая первые главы, а также главу о путешествии по берегу Рейна, я часто обращался к рукописи. Однако на все остальное я едва взглянул, поскольку большую часть книги в соответствии с требованиями сюжета и тогдашнего мировосприятия писала и переписывала за меня моя собственная память.

Помню, я напечатал на машинке несколько экземпляров слегка видоизмененного варианта «Храма» и послал их друзьям, в том числе, конечно же, Одену, Ишервуду и Уильяму Пломеру — дабы узнать их мнение, — а один — Джеффри Фейберу, моему издателю. По утверждению Фейбера, не могло быть и речи об издании романа, в котором, помимо явной клеветы, содержалась — согласно законам того времени — порнография.

В конце двадцатых годов молодых английских писателей больше беспокоила цензура, чем политика. Кризис на Уолл-стрит, которому суждено было распространить по всему миру взрывные волны экономического краха и безработицы и который вскоре превратил Германию в арену борьбы между коммунистами и фашистами, разразился только в 1929 году. 1929-й был последним годом того странного бабьего лета — периода Веймарской республики. Мне и многим моим друзьям Германия казалась раем, где нет цензуры и молодые немцы живут удивительно свободной жизнью. Англия же, наоборот, была страной, где был запрещен «Улисс» Джеймса Джойса, а также «Колодец одиночества» Радклифф Холл — роман о лесбийской связи. Именно в Англии по распоряжению мистера Мида, лондонского магистрата, полиция сняла со стен Уорренской галереи картины с выставки работ Д. Г. Лоуренса.

Благодаря цензуре, в большей степени, чем всему прочему, у молодых английских писателей сложилось мысленное представление об Англии как о стране, из которой надо уезжать: почти так же в начале двадцатых сухой закон привел к тому, что такие молодые американцы, как Хемингуэй и Скотт Фицджеральд, вынуждены были уехать из Америки во Францию и Испанию. Им выпивка, нам — секс.

Другим следствием цензуры было наше желание писать именно на такие темы, из-за которых наши книги как раз и могли бы оказаться под запретом. В то время многие молодые английские писатели были едва ли не одержимы навязчивой идеей писать о вещах, которые в качестве литературных сюжетов для публикации были запрещены законом.

Все это, думаю, объясняет многое в «Храме». Это автобиографический роман, в котором автор пытается правдиво рассказать о том, что пережил летом 1929 года. Когда я писал его, у меня было такое чувство, будто я шлю друзьям и коллегам на родину донесения с фронта нашей совместной войны против цензуры.

То, что я действительно испытывал такое чувство, доказывают несколько строк из моего письма Джону Леманну — отправленного несколько позднее 1929 года из Берлина, — процитированные им в его посмертно опубликованной книге «Кристофер Ишервуд — личные воспоминания»:

«Есть четыре-пять друзей, которые работают вместе, хотя не все знакомы друг с другом. Это У. Х. Оден, Кристофер Ишервуд, Эдвард Апуард и я… Все, что делает каждый из нас, когда пишет, путешествует или перебивается случайными заработками, есть своего рода исследование, которое, быть может, продолжат остальные».

«Храм» я писал, ощущая неразрывную связь со своим поколением, которое исследует новую область жизни, отождествляемую с новой литературой. То было время, когда в названиях почти всех антологий и литературных журналов присутствовал эпитет «новый».

Это ощущение общего смелого предприятия подчеркивается в серии од из Оденовских «Ораторов», каждая из которых посвящена другу, а в первой упоминаются «Стивен» и «храм».

Шел 1929 год, надвигались тридцатые, когда все обернулось политикой — фашизмом и антифашизмом. В первой части «Храма» Пол верит в то, что вместе с немецкими друзьями живет «новой жизнью» — что только в Веймарской Германии и отыщется счастье. Горькая ирония кроется в том, что происходит это в стране, где меньше чем через четыре года к власти придут нацисты, которые своей тиранией навяжут ей самую строгую цензуру.

Есть, однако, в первой половине романа некое предчувствие грядущих страшных событий, которые уже отбрасывают тень на моих юных немецких героев.

В переработанном тексте я усилил контраст между летним солнечным светом и зимней тьмой, перенеся время действия второй части романа в 1932 год (поначалу события обеих частей развивались в 1929-м).

Сгущающаяся атмосфера темной политики, окутывающая весь ландшафт, — и есть та ночь, куда, как нетрудно понять, удаляются мои немецкие персонажи. Перенести вторую часть в 1933 год было бы все равно что изменить героев до неузнаваемости, подвергнув их уничтожению. При политическом истолковании событий, предшествовавших тридцать третьему году, с помощью событий, за ним последовавших, мои герои, да и вся немецкая молодежь периода Веймарской республики, показались бы неуместными в неистовом, раздираемом после 1914 года войнами двадцатом столетии. В «Храме» еще нет тридцатых и нет политики.

Некоторые страницы романа, из тех, где говорится о Гамбурге, перекликаются с моими мемуарами «Мир внутри мира». Работая над частями упомянутой книги, посвященными моему пребыванию в этом городе, я то и дело заглядывал в рукопись «Храма», а перерабатывая «Храм», обращался иногда к «Миру внутри мира». Как я обнаружил, для автобиографического романа целиком вымышленные персонажи не годятся. Я мог опираться только на воспоминания о людях, которых знал, раскрывая их характеры в соответствии с требованиями художественной прозы и своего представления о тогдашнем мировосприятии. Так, «Саймон Уилмот» — это карикатура на юного У. Х. Одена, а «Уильям Брэдшоу» — на не столь юного Кристофера Ишервуда. Оба предстают здесь в резко измененном виде, а в одном месте и вовсе существуют в воображении — когда на Балтийском взморье Пол представляет себе, как они входят в гостиничный ресторан, где он сидит, доведенный до отчаяния занудством Эрнста.

В Гамбурге я подружился с Гербертом Листом — «оригиналом», с которого я написал портрет Иоахима Ленца. Тогда Лист был молодым торговцем кофе, а впоследствии стал знаменитым фотографом. С двадцать девятого года до начала пятидесятых мы с Листом не виделись. Эпизоды с участием Иоахима, относящиеся к более позднему периоду, — вымысел.

Таким образом, «Храм» представляет собой совокупность воспоминаний, беллетристики и попытки восстановить тогдашнее мировосприятие. Первостепенное значение имеет, безусловно, тогдашнее мировосприятие, ибо благодаря ему, читая рукопись, я понял, какими предстают в его преломлении 1918 год и Первая мировая война и как, в свою очередь, оценивается оно само с позиций 1933-го и 1939-го годов. 1929-й стал поворотным пунктом entre deux guerres[1], что я, похоже, пророчески предощутил, написав в том году стихотворение «В 1929-м». Это стихотворение и спор о нем между Иоахимом и Полом составляют самую суть «Храма». 1929 год можно считать последним довоенным, то есть догитлеровским, летом, имеющим такое же отношение к февралю тридцать третьего, как июль четырнадцатого — к августу восемнадцатого.

География Гамбурга и долины Рейна не отличаются в книге определенностью, поскольку эта Германии на самом деле — страна автобиографически-художественного вымысла Пола. Имеются и исторические передержки, призванные соответствовать тому юношескому настрою автора, коим проникнут весь «Храм».

Лондон, 20 апреля 1987 года

Английская прелюдия

В Марстоне Пол любил самоочевидную (как он страстно верил) невинность. Это качество он отметил в нем с первого взгляда, в самом начале их первого совместного семестра в Оксфорде.

Как-то раз, в конце дня, Марстон стоял в университетском дворе, в нескольких ярдах от своих товарищей по футбольной команде колледжа. Предавшись одной из своих послеобеденных оргий, они бешено носились кругами и вместо мяча перепасовывались украденной на университетской кухне буханкой хлеба. Время от времени двое или трое с криком «держи его!» одновременно набрасывались на одного из игроков и хватали его за яйца. Казалось, Марстон и сам не знает, участвует ли он в этой игре. Он стоял в сторонке и с едва заметной улыбкой наблюдал. Голова у него была круглая, с коротко стрижеными волосами, как бы шлемом обрамлявшими неброские черты лица. У него был слегка озадаченный вид человека, который чувствует растерянность в компании и, возможно, винит себя за неумение приспосабливаться.

Пол, наблюдавший за этой сценой из сторожки, преодолел барьеры собственной застенчивости и пригласил Марстона к себе выпить. За пивом он попросил его рассказать о себе. На вопросы Марстон отвечал прямо. Он сказал Полу, что его отец — хирург с Харли-стрит, который по причине больной печени частенько злится на сына. Пол и представить себе не мог, чтобы кто-либо в каких-либо обстоятельствах разозлился на Марстона. Доктор Марстон хотел, чтобы его сын вступил в Университетский боксерский клуб. Поэтому, как человек послушный и мягкий (решил Пол), тот, дабы угодить отцу, стал членом университетской боксерской команды. Однако, как он едва ли не беззаботно поведал Полу, необходимость драться на ринге приводила его в ужас. «Перед боем меня тошнит, старичок, я весь бледнею и зеленею». Пол спросил его, какого он мнения о капитане гребной восьмерки колледжа, Бузотере, как звали его друзья. С университетского двора доносился голос Бузотера, разразившегося непристойной бранью. «Похоже, он вполне славный малый, но не уверен, старичок, захочу ли я видеться с ним или чтобы меня с ним увидели через двадцать четыре часа после окончания университета».

Пол сделался весьма заинтересованным наперсником Марстона. Он задавал ему вопросы и получал правдивые ответы. Но ни разу он не был уверен в том, что Марстону нравится так много рассказывать.

Однажды Марстон сказал, что больше всего любит одиночное плавание на парусной шлюпке, но, возможно, еще больше — самостоятельные полеты. Он был членом Университетского летного клуба и мечтал стать пилотом. Любил он также и совершать в одиночку долгие пешие прогулки по английской сельской местности, которую считал самой красивой в мире (он успел разок побывать в Югославии и покататься на лыжах в Альпах). Он был влюблен в английский запад. Поколебавшись, Пол предложил отправиться на пасхальные каникулы в совместный поход. Марстон пришел в восторг. По его словам, он давно хотел пройтись пешком по берегу реки Уай. Он раздобыл карты местности. Они назначили день — 26 марта, — когда намеревались выехать на автобусе из Лондона в Росс-на-Уае.

Поход, продлившийся пять дней, совершенно не удался. Пол, сочтя, что поэзия Марстону наверняка наскучит, целую неделю до отъезда штудировал книги по мореплаванию, авиации и боксу. Выпив в Россе-на-Уае по чашке кофе, они добрались до пешеходной дороги, протянувшейся по берегу реки. Как только они тронулись в путь, Пол заговорил о новых типах аэропланов. Казалось, Марстону, хотя и вежливо слушавшему, было скучно, да и когда Пол перешел на парусные шлюпки, ему едва ли стало более интересно. Утром второго дня, когда они шли по сельской местности, где язычками зеленого пламени пробивалась на кончиках веток листва, Марстон сказал, что у него болит живот. Полу казалось, что признаться в боли Марстон способен лишь тогда, когда сильно страдает. Весь следующий час он наблюдал за Марстоном молча, опасаясь, что тому будет нелегко отвечать. Наконец он взволнованно спросил:

— Все еще болит? Может, зайдем в деревню и попробуем найти врача?

— Да заткнись ты! — сказал Марстон. — Что ты трясешься надо мной, как старая клуша?!

Помолчав, он добавил:

— Пойду-ка я посру вон под теми деревьями, — и удалился.

На третий день их немного позабавила собака, которая увязалась за ними, когда они шли по зеленеющим полям, и не отставала весь день, пока в сумерки их не нагнал ее хозяин, фермер, принявшийся кричать, что они украли у него собаку, и за это он подаст на них в суд. Он записал их фамилии и адреса. Это волнующее происшествие на пару часов развеяло скуку.

Переночевали они в пансионе с завтраком, где им пришлось улечься в одну кровать. Ни один из них не уснул. Наутро Марстон встал и сказал:

— Переночевав с тобой вдвоем, старичок, я получил весьма неприятное представление о супружестве.

Завтракали они молча.

Позже Пол, который взял с собой простенькую фотокамеру «Брауни», сфотографировал Марстона, сидящего на берегу реки и сосредоточенно изучающего разложенную на коленях карту.

Когда они вернулись в Лондон, Марстон первым выпрыгнул из автобуса на тротуар. Даже не обернувшись, чтобы попрощаться, он торопливо зашагал прочь. Пол смотрел Марстону вслед и слышал, как тот насвистывает мотивчик из популярной американской музыкальной комедии «Хорошие новости».

Снимок вышел тусклый: сероватые поля, кнуты едва тронутых листвой ивовых веток, черные на фоне мерцающей реки, подернутой тигрово-полосатой рябью. На поросшем травой речном берегу сидит девятнадцатилетний парнишка в поношенном сером фланелевом костюме, склонившийся над картой, в которой, судя по всему, заключено их счастье. Он похож на английского пилота времен Великой войны, изучающего где-то во Франции карту Западного фронта. За шлемообразным затылком видны лишь краешек щеки и крыло носа. Он кажется удивительно одиноким. Для Пола фотография была оптическим стеклом, сконцентрировавшим в себе то памятное английское весеннее утро. Снимок был заурядный, столь непритязательный в своих трех или четырех элементах, что впоследствии Пол мог в любой момент восстановить его в памяти.


Во время начавшегося после похода летнего семестра, в Оксфорде, у Пола появился друг, характером совсем не похожий на Марстона. Это был поэт Саймон Уилмот, сын врача, который заодно был и психоаналитиком. Если Марстон казался воплощением святой простоты, то Уилмот знал все на свете о фрейдистских комплексах вины в себе и других — комплексах, которые, как он настаивал, следует преодолевать с помощью отмены запретов. Человека нельзя подавлять. Подавление приводит к заболеванию раком.

Уилмот учился в Крайст-Чёрче, колледже щеголей, богачей и аристократов, с коими он виделся только в столовой да в церкви. За пределами своего колледжа он снискал себе репутацию чудаковатого «гения». С ним дружили поэты всего университета. Они ходили к нему в гости поодиночке, по предварительной договоренности. Уилмот, имевший жутко неряшливый вид, страшно неаккуратный в обращении с книгами и бумагами, дорожил тем не менее каждой секундой своего драгоценного времени.

Пол познакомился с Уилмотом в Нью-Колледже, на приеме в саду. Уилмот, уже прослышавший о том, что Пол пользуется дурной славой безумца, бросил на него клинически оценивающий взгляд своих, как казалось, чересчур близко посаженных глаз и пригласил его к себе на Пек-куод — в три тридцать следующего дня.

На другой день, в три сорок, Пол постучал в дверь Уилмота. Открыв, Уилмот сказал:

— А, это ты. Ты опоздал на десять минут. Ну ладно, входи.

Хотя была середина дня, шторы на окнах Уилмотовой гостиной были наглухо задернуты. Уилмот сидел в кресле, за которым стоял торшер. Он знаком указал Полу на стул напротив. Пол сел и посмотрел на Уилмота. Свет падал на его песочного цвета волосы надо лбом, кожа которого была гладкой, как пока еще чистый пергамен. Близко посаженные, с розоватыми веками глаза делали его почти альбиносом. Стоило Полу вымолвить слова, которые могли быть истолкованы как признак неврастении, как Уилмот бросал взгляд на пол, словно регистрируя их на ковре.

Уилмот принялся засыпать Пола вопросами, а тот старался давать ответы с налетом таинственности. Ему хотелось показаться интересным больным.

— Ах, вот оно что! — сказал Уилмот, когда Пол поведал ему о том, что его мать умерла, когда ему было одиннадцать лет, отец — когда ему было шестнадцать, и что их с братом и сестрой воспитывали главным образом Кейт, кухарка, и ее сестрица Фрида, горничная, а жили они у бабушки в Кенсингтоне. Симптоматично.

Саймон взглянул на пол и спросил:

— Чем ты будешь заниматься, когда окончишь Оксфорд?

Пол хотел стать поэтом. Саймон спросил, кем из современных поэтов он восхищается. Пол растерялся. Потом он наобум ляпнул, что любит военные стихи Зигфрида Сассуна.

— Зигги Бездарен. Его военные стихи Попросту Никуда Не Годятся.

В своих высказываниях Уилмот делал на некоторых словах почти нелепое ударение, как будто цитируя Священное Писание.

— Разве стихи Сассуна к современной поэзии не относятся? — спросил Пол.

— Зигги Делает Заявления. Он Придерживается Убеждений. Стихотворение о сражении на Западном Фронте он закончил строкой: «О Боже, заставь их остановиться!» Поэт Такого Не Скажет.

— Что же он в таком случае должен был написать?

— Все, что может Поэт, — это воспользоваться Случаем, предоставляемым Ситуацией, дабы суметь создать Словесный Артефакт. Война — это просто-напросто материал для его творений. Поэт не в силах Остановить Войну. Он может лишь создать стихотворение из материала, которое она ему дает. Уилфрид писал: «Все, что может сделать сегодня поэт — это предостеречь».

— Уилфрид?

— Уилфрид Оуэн, единственный поэт, который писал о Западном фронте в Своей Особой Манере. Уилфрид не говорил: «О Боже, заставь их остановиться!»

Ледяным, абсолютно бесстрастным голосом, разъединяя слова так, точно он отделял каждое слово от стихотворения и выставлял напоказ, Уилмот продекламировал:

«Мне девятнадцать». Ложь записав, они
                                          улыбнулись.
О немцах едва ли он думал; не до грехов
Их с Австрией было ему. Не проснулись
Страхи пред Страхом. Он думал о чистке
                                                 стволов,
О камнях драгоценных на рукояти кинжала,
Выправке, отпуске, чести мундира, долгах до утра.
Он вспомнил советы, что новобранцам
                                      начальство давало,
И вскоре был призван под бой барабанный и
                                     крики «ура».
Стихи Уилмот читал так, точно в них не было ни капли эмоций, не было даже смысла. Слова обнажались, подумалось Полу, словно камни после отлива, голые в иссушающем солнечном свете, на медного цвета песке. Если и обнаруживалась в голосе Уилмота какая-то выразительность, то связана она была с отстраненным клиническим интересом к перечню воинских атрибутов — Рукояти Кинжала, Долгов До Утра, Чести Мундира.

Внезапно Уилмот сказал:

— Покажи мне свои стихи.

Пол, который носил свои стихи с собой, как носит документы в чужой стране путешественник, вынул из кармана двенадцать стандартного формата листов с отвратной машинописью. Уилмот, выказав жестом легкое смятение, взял их и пробурчал: «Какова энергия!» Он принялся с невероятной скоростью листать страницы, изредка хмыкая, как казалось, в знак одобрения, а чаще — неодобрения. Однажды он грубовато хохотнул и воскликнул:

— Но так НЕЛЬЗЯ!

Через пять минут он прочел все двенадцать листов. Пол листок за листком поднял их с ковра, куда их ронял Саймон.

— Ну и каково твое мнение?

— Тебе надо бросить эти Шеллиевские Штучки.

— Значит, стихи тебе не понравились?

— Мы нуждаемся в тебе ради Поэзии.

Пол почувствовал себя одним из Немногих Избранных.

— А теперь тебе пора идти. Мне надо работать, — резко сказал Уилмот, оттопырив нижнюю губу.

Пол пригласил Уилмота нанести ответный визит — зайти к нему в его университетское жилище. Уилмот, близоруко насупившись, заглянул в свой календарь и сказал, что сможет выкроить время ровно через неделю. Он проводил Пола до выхода и плотно закрыл за ним дверь.

Неделю спустя они ели бутерброды и пили пиво у Пола. Саймон съел девять из дюжины имевшихся бутербродов, после чего с наигранным возмущением сказал:

— Что, неужели больше нет бутербродов? С ростбифом мне понравились.

Пол сбегал на кухню колледжа, где сумел раздобыть только два маленьких пирожка со свининой. Вернувшись к себе, Пол обнаружил, что Уилмот сидит за письменным столом и читает его Дневник. Ничуть не смущенный появлением Пола, он обернулся и просто спросил:

— Кто такой Марстон?

Пол ясно понял, что возмущаться манерами Уилмота бесполезно. Тому, кто не мог примириться с ними без возражений, оставалось лишь навсегда исчезнуть из его жизни.

Пол сказал:

— Марстон — мой друг.

— Это само собой. А еще?

Пол рассказал о походе.

Саймон взглянул на пол, хмыкнул и процитировал фрагмент из того места Дневника, где Пол описывает Марстона, сидящего на берегу реки:

— «Не поделили мы с ним карту счастья». — Строку он продекламировал так, точно эти слова произносились на луне. Полу даже почудилось, что их сочинил не он, а Уилмот. — Это поэзия, — потом: — Возможно, тебе следует постоянно вести дневник, — задумчиво сказал он и, помолчав, продолжил: — Что же такого необыкновенного в этом молодом человеке?

— Ничего.

Рассмеявшись, Уилмот воскликнул:

— Не смеши меня, Скоунер! Как же в нем может не быть ничего необыкновенного? Почему же ты тогда с самого начала предпочел его остальным? Почему ты выбрал его? Он что, Потрясный Красавчик?

— Все студенты-спортсмены прикидываются добропорядочными и заурядными людьми. А на самом деле все они крикливые выскочки и пошляки. Марстон же, хотя он этого и не сознает, ничуть на них не похож. Он добрый и скромный, он влюблен в сельскую Англию. Он везде и всюду как бы образует вокруг себя островок, на котором остается один. Это сама невинность.

— Ах, так ты считаешь, что он верх совершенства? — Уилмот украдкой взглянул на ковер.

— Кажется, да.

— Никто не совершенен, — сказал Уилмот, резко подняв голову и посмотрев Полу в глаза. — Ты просто хочешь сказать, что он Нелюдим.

— Он авиатор — пилот.

— Авиатор? — навострил уши Уилмот. — Ну что ж, возможно, это Симптоматично. Авиаторы хотят быть Ангелами.

В душе Пол торжествовал. Он наделил Марстона симптомами и превратил его в неврастеника. Саймон спросил:

— Кстати, а ты Дева?

— Кто?

— Девственник?

Пол залился краской.

— Кажется, да.

— Но ты же должен знать, девственник ты или нет.

— Тогда девственник. А ты?

— Едва ли можно побывать в Берлине (куда в силу некоего странного умопомрачения — наверняка они окончательно спятили — родители отправили меня, когда мне было семнадцать) и остаться девственником. Единственное Подходящее Место для Секса — это Германия. Англия — страна Никчемная.

Пол не нашелся, что на это сказать. Он спросил:

— Может, сходим в книжную лавку Блэкуэлла? Я хочу купить «Святой лес». — Саймон говорил ему, что единственная из изданных после войны книг критических статей, к которой Не Противно Притронуться, — это «Святой лес» Т. С. Элиота.

Выйдя через час от Блэкуэлла, они столкнулись на Брод-стрит с Марстоном. Пол представил Марстона Саймону, который воззрился на парня с нескрываемым любопытством.

— Пол о тебе рассказывал, — сказал он.

— Ах! — с изумленным видом воскликнул Марстон.

— Увидимся на будущей неделе, Пол, — сказал Уилмот и удалился.

Зайдя в очередной раз к Саймону, Пол спросил, какого тот мнения о Марстоне. Скосив глаза на кончик собственного носа, Уилмот сказал:

— Авиатор в Шлеме.

— Он тебе понравился?

— Похоже, он Очень Славный, — вымолвил с презрительной холодностью Уилмот. — Теперь понятно, почему ты к нему тянешься.

— Почему же?

— Потому что ты понимаешь, что он бывает счастлив только в десяти тысячах футов над землей. Вы с ним очень похожи, — загадочно добавил он.

— Чем же? Я всегда считал, что мы совершенно разные.

— Вы оба Тянетесь к Небесам. Потому вы и такие высокие. Вам хочется удрать подальше от собственных Яиц. Он тебе нравится, потому что он к тебе равнодушен. Равнодушие Всегда тебя Привлекает. Оно Неотразимо. Ты страшишься физического контакта и поэтому влюбляешься в людей, с которыми чувствуешь себя в безопасности.

— То есть, по-твоему, Марстону я не нравлюсь?

— Думаю, он мог бы полюбить тебя за то, что ты считаешь его Интересным. В конце концов, мало кто из нас так считает.

— Ну и что же мне делать?

— Ты должен открыть ему свои чувства, этого не избежать. — С видом ученого, рассматривающего некий образец, Уилмот искоса взглянул на ковер.


С таким чувством, что это в последний раз, Пол пригласил Марстона прогуляться по Оксфорд-парку. Недоверчиво взглянув на него, Марстон помедлил, а потом беззаботным и решительным тоном сказал:

— Ладно, старичок, согласен.

Они дошли до маленькой речушки Черуэлл и уселись на скамейку.

— Зачем ты позвал меня на прогулку? Хочешь что-то спросить? — сказал Марстон, повернувшись и посмотрев Полу прямо в глаза. С тех пор, как они вернулись, Марстон ни разу не упоминал об их совместном походе.

— По-моему, нам не стоит больше встречаться.

— Почему? — Марстон казался расстроенным, но терпеливо ждал, как будто судьба их дальнейших отношений зависела только от Пола.

— Наш поход кончился полным провалом, ведь так?

— Похоже на то, — Марстон посмотрел вдаль. Потом он обворожительно улыбнулся и беззаботным своим голосом произнес:

— Да, кажется, так оно и есть.

— Пять дней кряду я тебе страшно надоедал.

— Да, похоже на то, старичок. Но…

— Что?

— Может, ты мне так сильно и не надоел бы, если бы не делал таких отчаянных попыток меня развлечь.

— То есть?

— Ты наскоро вызубрил все, что считаешь моими любимыми предметами разговора и все пять дней пережевывал одно и то же. Ведь так оно и было, старичок, верно? — спросил он, повернув голову и взглянув Полу в глаза.

— А о чем же еще мне было говорить?

— Ты мог бы поговорить о вещах, которые интересуют не меня, а тебя.

— О поэзии? Она бы тебе до смерти наскучила.

— Да, — рассмеялся Марстон. Внезапно он перехватил взгляд Пола и вновь рассмеялся, после чего приложил ладонь ко рту и сдержал наигранную зевоту. — А может, мы нашли бы тему, которая интересует нас обоих.

И тут Полу открылась истина. Что между нами общего, подумал он, кроме того, что он мне нравится? Я должен был говорить о нем. Должен был задавать ему такие же клинические вопросы, какие задавал мне Уилмот — а ты Дева? Он очень ясно понял, что это могло бы сработать. Но при мысли об этом у него защемило сердце. Он понял, что единственной основой для искренних отношений должен быть их интерес друг к другу. Основой. И бездной. Не было у них общих интересов, кроме как к самим себе. Марстон, который и вправду был невинен, правдив, смел, красив и ничуть не вульгарен — то есть таков, каким Пол на свой рекламный манер описывал его Уилмоту, — этот Марстон ему бы наскучил. А он, разумеется, уже наскучил Марстону. Он сказал:

— По-моему, мы должны договориться больше не видеться.

— Как хочешь. — Марстон отвернулся и посмотрел на ярко-зеленую поляну — фон для резвившихся на ней спортсменов. Потом он сказал:

— Но это будет весьма непросто, ведь мы учимся в одном небольшом колледже.

— Ну что ж, видеться будем, а разговаривать — нет.

— Ладно, старичок, раз уж тебе так хочется.

— Он помедлил, как бы ожидая от Пола еще каких-то слов.

— В таком случае прощай, — сказал Марстон и, встав со скамейки, зашагал в сторону спортсменов. Но потом он обернулся и сказал:

— Кстати, не твой ли друг Уилмот посоветовал тебе больше со мной не встречаться?

— Нет, ничего подобного он не советовал — даже наоборот.

— Ладно, ладно, я просто спросил. Извини.

— Потом он добавил: — Если уж совсем откровенно, то сейчас наш разговор впервые мне не наскучил. Сегодня ты мне вовсе не надоел.

Вернувшись в колледж, Пол надел мантию и направился к ректору просить разрешения не ходить вместе со всеми в столовую. Ректору Клоусу было всего двадцать пять. У него был вид человека, преданного колледжу «душой и сердцем», ибо в отличие от всех прочих членов совета с их суховатыми, высокомерными манерами он был молод и водил приятельские отношения со студентами. Ректор Клоус носил серый фланелевый костюм, который казался даже более потрепанным, нежели широкие «оксфордские штаны» большинства студентов последнего курса. Пол попросту не мог не считать его шпионом, засланным стариками на вражескую молодежную территорию. Однако, в силу некоего извращения, именно это и заставляло Пола ему доверять и во многом признаваться.

Едва он постучался, как дверь тотчас же отворил ректор, который, выглянув наружу, добродушно промолвил:

— Входите, дружище! Чем могу помочь?

Густо покраснев, Пол в нескольких сбивчивых фразах объяснил, что просит у ректора разрешения не ходить до конца семестра в столовую. Ректор Клоус рассмеялся и поинтересовался причиной столь необычной просьбы.

— Дело в том, что я не хочу видеться с Марстоном.

— Довольно странно, — сказал ректор. — Я мало что знаю об этом деле, но меня всегда удивляло, что вы водите дружбу с Марстоном. Я часто задавал себе вопрос, что у вас с ним может быть общего.

— Я влюблен в него, и мы с ним условились не встречаться до конца семестра, после которого настанет лето, когда мы и без того встречаться не будем, — сказал Пол. Ректор Клоус покраснел до корней волос, помолчал, а потом сказал:

— М-да, попали мы с вами в передрягу. Мне придется передать вашу просьбу коллегам, но поскольку семестр скоро закончится, полагаю, никто не станет возражать против того, чтобы вы не ходили в столовую. Причину им знать не обязательно. — Затем, во внезапном порыве откровенности: — Строго между нами, старина, вы твердо уверены, что приняли правильное решение? Не лучше ли попросту дотерпеть до конца?

— Совершенно уверен, — сказал Пол и, сунув руку в карман куртки, достал оттуда стихотворение, в коем признавался в своих чувствах к Марстону. Ректор Клоус взял его и внимательно прочел:

       И вновь бессонная ночь
Темной встает стеной
       Меж его невинностью и моею виной.
Не в силах он тьму превозмочь,
       Хоть и светом, клянусь, рожден,
Смежит она глаза,
       И он погружается в сон.
Он рожден естеством, божество средь людей,
       И с солнцем соседствует близко.
Он грому подобен
       Во гневе,
Но тих его нрав английский.
Дважды прочтя стихотворение, ректор Клоус сказал:

— Можно мне взять его, старина? У вас ведь есть еще копия? — И он сунул листок в карман.


Теперь, когда Пол перестал ходить в столовую, он варил себе яйцо или сосиски на газовом рожке, установленном в его комнате колледжем, или уходил из дома — чаще всего с Уилмотом. Они совершали длительные прогулки по окрестностям Оксфорда, взяв с собой столь любимые Уилмотом бутерброды, которые на лоне природы съедали. Полу начало казаться, что Уилмот репетирует сцены из спектакля, в коем, на писательских подмостках, ему отведена главная роль. Об остальных участниках постановки Уилмот был весьма невысокого мнения. Хотя все это было сплошной нелепостью, монологи, которые он писал для своего персонажа — его стихи, — отличались торжественностью стиля, удивительной бесстрастностью, едва ли не отстраненностью, совершенно серьезной. Продекламировав одно из своих стихотворений — все свои стихи он знал наизусть, — он сказал: «Они ждут, что явится Некто». Он и был этим «Некто». Но еще выше себя он ставил бывшего школьного друга Уильяма Брэдшоу, Романиста Завтрашнего Дня.

— Все, что я пишу, я посылаю Брэдшоу. Его мнению я доверяю абсолютно. Если он одобряет стихотворение, я его храню, если оно ему не нравится, я тотчас же его выбрасываю. Брэдшоу Не Способен на Ошибку. Это Романист Будущего.

— А чем он сейчас занимается?

— Обучается медицине в больнице при лондонском Юниверсити-Колледже. Брэдшоу считает, что сегодня Романист обязан знать не только психологию, но и физиологию персонажей. Он питает Клинический интерес к Поведенческим Реакциям.

Саймон считал, что писать письма — значит потакать собственным желаниям, поскольку писатель пишет письма не своему корреспонденту, а самому себе. В соответствии с этим он сократил свою переписку до абсолютного минимума. За неделю до конца семестра он с курьером колледжа отправил Полу коротенькую записку. Написанная микроскопическим почерком, записка занимала в центре письма место размером с почтовую марку. Она гласила:

«Дорогой П., на этой неделе вынужден отменить все встречи с оксфордскими друзьями.

У меня Брэдшоу. Саймон».

Часом позже за ней последовала вторая записка:

«Дражайший П., прошу прийти завтра в три. Брэдшоу хочет с тобой познакомиться. С любовью, Саймон».

Пол явился без пяти три. Возмущенный Уилмот открыл дверь и, казалось, даже не взглянув на него, сказал:

— Ты рано пришел. Мы еще работаем. Брэдшоу, сидевший за столом, на котором были разложены машинописные тексты, поднял голову и, оживившись, улыбнулся. Это был невысокий стройный человек с очень большой головой и сверкающими глазами, взгляд которых, казалось, говорил: Не обращайте внимания на Саймона. Уилмот передал Брэдшоу листок машинописного текста. Брэдшоу прочел его, на что потребовалось не менее трех минут тикающей тишины.

— Ну, и каково твое мнение? — слегка раздраженно спросил Уилмот.

— Саймон, как я могу сосредоточиться, если ты сидишь тут и палишь в меня из револьверов?

Саймон зарделся.

Брэдшоу оторвался от текста и произнес голосом, невероятно похожим на голос Уилмота:

После любви мы узрели
Крылья темные в небе.
«Канюки», — услыхал я твой голос.
Брэдшоу поднял руки со стола, взглянул на потолок и расхохотался.

— Но так НЕЛЬЗЯ, Саймон, — голосом самого Саймона сказал он. — Я этого просто не вижу! Вот они в долине, вдвоем, лежат в траве, а потом один из них смотрит на небо и говорит: «Канюки». «Что ты сказал?» — спрашивает второй. «КАНЮКИ!» «За кого же эти чертовы канюки НАС принимают?»

Саймон рассмеялся — слегка смущенно, подумал Пол.

— Значит, это не пойдет, — сказал он, взяв карандаш и зачеркнув три строчки.

— Может, на этом закончим, Саймон? — сказал Уильям Брэдшоу, взглянув на стоявшего в противоположном конце комнаты Пола. — Не знаю, успел ли ты заметить, Саймон, но, похоже, у тебя гость. Быть может, ты будешь столь любезен, что познакомишь нас.

— Мистер Скоунер — мистер Брэдшоу, — мрачно вымолвил Уилмот.

Уилмот вышел из комнаты. Посмотрев на Пола, Брэдшоу сказал:

— Очень рад познакомиться. Я просил Саймона устроить нам встречу. Он показывал мне кое-что из ваших трудов. Должен сказать, мне редко попадались столь интересные произведения молодых авторов. — Он говорил так, точно сам был бесконечно старым и мудрым. — Рассказ, который вы написали о своем друге Марстоне, просто незабываем. Такой грустный и одновременно безумно смешной, особенно эпизод с собакой.


Несколько дней спустя, перед самым завтраком, Пол стоял в домике привратника Юниверсити-Колледжа и думал о том, не пройдет ли там по дороге в столовую Марстон. Пол просто любил ежедневно смотреть на него, как любил ежедневно смотреть на один рисунок Леонардо в музее Ашмола. Пока Пол бездельничал там, делая вид, что читает университетские объявления, со двора вошел ректор Клоус, который, остановившись, сказал:

— Пол Скоунер! Вас-то, паренек, мне и надо! Мне просто повезло, что я на вас натолкнулся! Хочу познакомить вас с моим молодым немецким другом, доктором Эрнстом Штокманом. Разрешите представить! Пол — Эрнст, Эрнст — Пол!

На докторе Штокмане, который выглядел немного старше большинства студентов последнего курса и немного моложе ректора Клоуса, был блейзер Кембриджского Даунинг-Колледжа.

Ректор Клоус исчез, оставив Пола наедине с доктором Штокманом, который принялся тихим, но внятным голосом рассуждать о церкви колледжа, видневшейся на другой стороне четырехугольного двора. Доктор Штокман сказал, что ее архитектурный стиль напоминает ему религиозные сонеты Джона Донна, а также некоторых немецких поэтов-мистиков, чьи стихи близки по духу произведениям Донна. Он сказал Полу, что учился в Кембридже, но с куда большей охотой поступил бы в Оксфорд, точнее в Юниверсити-Колледж, дабы получить возможность любоваться его архитектурным стилем, который, хотя и не будучи необычным, отличается спокойной уверенностью — некоей передаваемой из поколения в поколение невинностью, — кажущейся ему явлением чисто английским. Произнеся слово «английским», он многозначительно улыбнулся и добавил:

— Он напоминает мне ваше стихотворение об одном из ваших друзей — о Марстоне. Надеюсь, вы не в обиде за то, что мой друг Хью Клоус мне его показал.

Пол был польщен. Он и не предполагал, что ректор Клоус покажет его стихотворение незнакомому человеку. Он принялся с жаром доказывать, что тоже хотел бы, чтобы доктор Штокман учился в Юниверсити, ибо тогда у него появился бы друг, с коим можно поговорить о поэзии.

— Которую мои однокашники в этом колледже — университетские спортсмены — ни в грош не ставят.

Доктор Штокман сдержанно улыбнулся и пригласил Пола позавтракать с ним и несколькими его друзьями в гостинице «Митра», на другой стороне Хай-стрит.

— Думаю, вы найдете там, скажем, одного-двоих близких вам по духу.

За столом сидели несколько ухоженных, элегантно одетых молодых людей из тех, которых, как уверял себя Пол, он терпеть не мог, но которыми втайне восторгался. Он чувствовал, что не способен принимать участие в их разговоре. Его доход в Оксфорде составлял всего лишь триста пятьдесят фунтов год, в то время как доходы его соседей по столу колебались между пятьюстами и несколькими тысячами фунтов. Ныне же он вел себя еще более бестактно, чем обычно. Он рассказал историю, сути которой никто не смог уловить, и привел какую-то французскую цитату, осознав при этом, что одни слова позабыл, а другие не в силах произнести. Молодые люди, коих Пол никогда раньше не видел, погрузились в презрительное молчание, вернее сказать, в несколько презрительных молчаний. Однако от позора Пола спас Эрнст Штокман, который, хотя и будучи немцем, подхватил Полову топорную английскую фразу и обработал ее так, что та без единой зазубринки по краям точнехонько вписалась в общий разговор. Доктор Штокман сидел за столом рядом с Полом. Ближе к концу завтрака, когда все уже были навеселе, он повернулся к Полу и сказал, что ректор Клоус предрекает ему блестящее будущее, хотя, быть может, и не вполне соответствующее строгим университетским критериям.

Пол сказал ему, что на большие каникулы намеревается поехать в Германию, поскольку для письменной работы по философии на выпускных экзаменах необходимо знание немецкого. Явно не придав значения ни одному неуместному замечанию Пола — более того, похоже, сочтя Пола восхитительно простодушным, — Штокман в ответ пригласил его погостить у него и его родителей в их гамбургском доме. Пол тотчас же согласился, испытав чувство благодарности не столько за приглашение, сколько за несомненную веру Штокмана в его талант.

До конца каникул оставалось еще несколько недель. За это время Пол успел поразмыслить о том, что в предложении, сделанном доктором Штокманом за завтраком, всего через час после того, как они познакомились, и подтвержденном им несколько дней спустя в весьма дружеском письме из Гамбурга, было нечто странное. Полу стало интересно, что рассказал о немдоктору Штокману ректор Клоус.

Смутные предчувствия вселило в него второе письмо от Штокмана, полученное десятого июля. В нем было сказано, что Эрнст, как подписался на сей раз доктор Штокман, ждет Пола двадцатого числа. Пол взял билет на пароход «Бремен» линии «Гамбург — Америка», отходивший вечером девятнадцатого из Саутгемптона в гамбургский порт Кюксхавен.

Вечером накануне отъезда в Гамбург Пол навестил Уильяма Брэдшоу в доме его матери — украшенном лепниной ранневикторианском строении, стоявшем в похожем на сад тихом сквере в Бэйсуотере. Пока он поднимался по парадной лестнице, дверь открыла дама, скромно одетая — хотя минуло уже десять лет, как был подписан мирный договор — на манер солдатской вдовы. Она окинула его взглядом таких же больших и внимательных глаз, как у Уильяма, только в отличие от его, так сказать, мажорной тональности будущего в ее взгляде сквозила минорная тональность грусти и смирения, обращенных в прошлое. Несмотря на рассеянно-мечтательное выражение лица, в затуманенном взгляде миссис Брэдшоу чувствовалась некая непреклонная решимость. Голосом, в коем послышалось натужное дружелюбие, она сказала:

— Вы, наверное, к сыну. Ему слегка нездоровится, поэтому я уверена, что он будет рад вас видеть, — (отмежевывается от этого удовольствия, подумал Пол). — К сожалению, я должна навестить старинную подругу, которая серьезно больна. Если подниметесь на один пролет, то найдете Уильяма в его кабинете — наверху, первая дверь направо. Наверняка наш больной вас уже заждался.

Тихо закрыв за собой дверь, она оставила Пола на лестнице одного.

Он взбежал по ступенькам и постучался в дверь кабинета. Как только Уильям впустил его, Пол спросил:

— Это твоя мама?

— А кто же еще? — с горечью отозвался Уильям. — Наверняка она сидела в своей норе и подсматривала сквозь занавески, чтобы, прежде чем выйти, успеть составить мнение о моем госте. Каждый из моих друзей подозревается в самом худшем. Она хочет превратить этот дом в тюрьму, а сама стать моей надзирательницей. Боже, с каким удовольствием я уехал бы из этой дыры! Саймон сказал, что ты сматываешься за границу.

— Завтра я еду в Гамбург.

— Как я тебе завидую! Как только мне удастся отсюда выбраться, подамся в Берлин.

— Но разве можно уйти из больницы до конца выпускных экзаменов?

— Этот вопрос мать задает мне каждое утро за завтраком. «В нашем мире приходится все терпеть до конца, как бы трудно нам ни было. Запомни, милый Уильям, твой отец терпел все тяготы войны». Я так часто это слышал, что сегодня спросил ее: «И все-таки, мама, что бы ты предпочла — чтобы отец вынес все тяготы войны и погиб или чтобы он не сумел их вынести и сидел сейчас с нами за этим столом и завтракал?»

— И что она сказала?

— То, что всегда говорит в подобных случаях: «Милый Уильям, мне кажется, сегодня тебе слегка нездоровится».

— И тем не менее, разве можно прерывать обучение медицине до сдачи экзаменов на степень бакалавра?

Уильям пожал плечами.

— Я уже недвусмысленно дал им понять, что узнал о препарировании людских трупов все, что хотел. Теперь я намерен препарировать людские жизни. Как только накоплю денег на билет с тех жалких грошей, что отписал мне в качестве дохода этот богач-извращенец, мой дядюшка Уильям — в честь коего меня и нарекли, — если он, конечно, обо мне не забудет, сразу же еду в Берлин. Я хочу уехать из страны, где цензоры запрещают Джеймса Джойса, а полиция совершает налет на галерею, где выставлены работы Д. Г. Лоуренса.

— Читал в сегодняшней «Миррор» о том, как сотрудница полиции арестовала голого купальщика?

— Нет. А что там произошло?

— Где-то на берегу, неподалеку от Дувра, женщина из полиции в подзорную трубу узрела со скалы, как далеко в море купается нагишом мужчина. Тогда она спустилась на пляж и, как только мужчина вышел из воды, арестовала его.

— Не может быть, Пол, наверняка ты все это выдумал, — рассмеялся Уильям. — Просто не верится.

— Отнюдь. Самое смешное, что когда он вышел из воды, на нем были плавки. Он снимал их только когда купался и держал в зубах, как собака.

— Ну что ж, следует поздравить сотрудницу полиции с тем, что ей не пришлось лицезреть пенис пловца.

— Возможно, пловец в свое оправдание сумеет сослаться на то, что он находился в прибрежных нейтральных водах, то есть не в Англии.

Уильям рассмеялся, но потом вновь погрузился в подчеркнуто мрачное молчание. Понимая, что страшно рискует нарваться на оскорбления, Пол спросил:

— Как подвигается твой роман?

При этих словах Уильям напустил на себя бесконечно усталый вид. Полу казалось, что все тяготит Уильяма в этом маленьком кабинете: аккуратно расставленная рядами на книжных полках английская классика, два кресла у камина, в коих они с ним сидели, стол с пишущей машинкой и, над каминной доской, акварель «Колокольчики в лесу» работы его отца, полковника Брэдшоу, который 15 февраля 1916 года «пропал без вести» на Западном фронте, после чего о нем больше не было никаких известий.

— О чем твой роман?

Сей вопрос Пол задал по той простой причине, что ему страшно хотелось это узнать.

Уильям посмотрел на Пола с таким негодованием, точно был полон решимости не выдавать свою тайну. Затем, неожиданно передумав, он сказал:

— Об этом я еще ни с кем не говорил, даже с Уилмотом, но ведь мы здесь для того, чтобы потолковать о наших трудах. Мы же Коллеги. Мы оба писатели и можем обсуждать наши произведения, как Генри Джеймс с Тургеневым. Быть может, если я поделюсь с тобой замыслом моего романа, то сумею его написать.

Вновь он ненадолго умолк. Потом, внезапно подняв голову, устремил на Пола пристальный взгляд.

— Дабы растолковать мой замысел, лучше начать с того, как он возник.

Наступила еще одна пауза, потом Уильям сказал:

— Все началось еще в школе, в Рептоне, когда мы с Саймоном изучали в шестом классе историю. В начале последнего учебного года появился новый преподаватель, не намного старше нас — года двадцать два, самое большее — двадцать три. Звали его Хью Сэлоп, и учителем он был абсолютно неподражаемым. Едва войдя в библиотеку, где он вел наши уроки, он принялся вместо имен и дат давать нам живых людей и вселять в нас такое чувство, будто мы живем в тот исторический период, который изучаем. Все это было похоже на последние известия, все давно минувшие битвы и кризисы разыгрывались в наши дни, и исхода никто не знал… Приведу пример: жил-был один коротышка, помесь современного газетного магната, наподобие Нортклиффа, с очень умным популяризатором науки, вроде Г. Дж. Уэллса. Родом он был с Корсики, где в детстве играл с братьями и сестрами в войну, а потом, в молодости, уехал на материк, во Францию, очень увлекся наукой и всеми революционными идеями того революционного периода. Короче, из него вышел замечательный реформатор и администратор, вот только перестать играть в войну он никак не мог — это глупо, я знаю. Суть моего рассказа в том, что мистер Сэлоп делал историю похожей на нынешнюю кинохронику. Наше с Саймоном любопытство он возбуждал еще и по совсем иной причине. В семнадцать лет он пошел добровольцем в армию, воевал на Западном фронте и был контужен. Бывали мгновения, когда нам казалось, что какая-то частица его души так и осталась на Западном фронте. В разгар урока французской истории он мог внезапно умолкнуть на полуслове, скорчить жуткую гримасу и произнести фразу типа «Паскендаль — вот гнусное было зрелище!» — а потом, через секунду, продолжить урок. А порой он говорил и вовсе безумные вещи…

— Например?

— Ну, один пример я запомнил, потому что Саймон превратил его в строчку стихотворения. Сэлоп рассказывал о староанглийском крестьянстве, об обработке почвы и так далее, и вдруг умолк, подошел к окну школьной библиотеки, взглянул на свежевспаханные поля — они уже начинали покрываться всходами пшеницы — и сказал: «Плужный лемех взрыхляет крик».

— Что он имел в виду?

— Мы с Саймоном пришли к выводу, что он думал о том, как пашут поля в Нормандии, в ландшафте Западного фронта, где фермеры, конечно же, до сих пор натыкаются при пахоте на следы войны — каски, пулеметные ленты, Железные кресты, снарядные гильзы. Как бы то ни было, в школе мы с Саймоном мистера Сэлопа просто боготворили. Мы пытались выяснить, что он думает о войне, но разговорить его нам удавалось с большим трудом. Когда же он все-таки заговаривал на эту тему, мы отнюдь не были уверены, что он не морочит нам голову. А может, он попросту был сумасшедший. К примеру, однажды он сказал: «Я любил каждый миг войны. У меня был белый конь, верхом на котором я частенько катался на передовой». Как-то раз мы спросили его, ненавидит ли он немцев.

— И что он ответил?

— Он сказал: «Я любил всех солдат в окопах, на чьей бы стороне они ни воевали, но особенно немцев, просто потому, что нас учили их ненавидеть. Общественная ненависть порождает личную любовь. Возлюбите врагов своих! Боже мой, я люблю врагов Англии!»

— Как же вы на это отреагировали?

— Уилмот, уже неплохо разбиравшийся в психоанализе, заподозрил неладное. Что до меня, то я, по-моему, мистеру Сэлопу нравился. Уилмот сказал: «Будь осторожен, если он пригласит тебя прогуляться и примется хватать за задницу».

— А он тебя хоть раз приглашал?

— Конечно, да мне и самому до смерти этого хотелось. Но прежде чем ему, вернее сказать, нам, что-то удалось, его уволили.

— За что?

— Директор сказал нам, что он заболел, но в тоне директорского голоса явственно слышалось, что «болезнь» эта зовется «сексом».

— А что с ним стало потом?

— Об этом я и пишу роман. Ведь мы так ничего и не узнали.

— Что же, в таком случае, происходит в романе?

— Он начинается с того, что учитель вернулся с фронта и стал преподавать в школе, но частица его души так и осталась в окопах. Школа — это ведь своего рода война, война между учениками и учителями, не правда ли? А этот учитель воюет на стороне учеников точно так же, как, можно сказать, воевал на стороне немцев. Он контуженный неврастеник, и один чрезвычайно искушенный ученик это осознает. Образ ученика списан, разумеется, с Уилмота. В моем романе «У.» (назовем его так) добивается своего рода власти над «мистером С.» (назовем его так). «Мистера С.» в романе не увольняют, он переживает нервное расстройство — возможно, потому, что искусный психоаналитик «У.» чересчур правдиво и бесстрастно рассказывает ему о нем самом. Нечто подобное, полагаю, рассказывал Изамбарду, своему школьному учителю, Рембо. Затем, не поставив в известность «У.», «мистер С.» уезжает в Берлин и проходит курс психотерапии — возможно, у американки-психоаналитика. (Мне нужна в романе и женщина.) Спустя два года в Берлин приезжает «У.», и там, совершенно случайно, он встречает в баре «мистера С.». Оба рады этой встрече, ибо «мистер С.» считает, что теперь, вне запретов, налагаемых школьной жизнью, сумеет добиться «У.», а «У.» просто счастлив вновь обрести власть над «мистером С.». Не проходит, однако, и нескольких недель, как «мистер С.» начинает «У.» смертельно надоедать, поскольку вселяет в него такое чувство, будто они оба вернулись в школу, тогда как «У.» хочет избавиться от всякого сдерживающего начала. К тому же «мистер С.» внушает ему физическое отвращение, особенно с тех пор, как однажды, ради более углубленного изучения психоанализа, он лег с «мистером С.» в постель. Этот эпизод вышел у меня уморительно. — Он усмехнулся.

Уильям умолк по меньшей мере на минуту.

— А дальше?

— Это как раз страшно трудная часть. Проблему такого же рода не сумел решить в «Самом долгом путешествии» Форстер. Дело в том, что я сам загнал себя в угол, выбраться из которого можно лишь с помощью мелодрамы. Хотя без мелодрамы в любом случае не обойтись.

— А дальше? — нетерпеливо повторил Пол. — Дальше-то что?

— Ну, как я теперь понимаю, мне придется вернуться в прошлое и придумать причину, по которой в Берлине у «мистера С.» оказался тот армейский револьвер, что был при нем в окопах во время войны. Очевидно, во время припадка, вызванною последствиями контузии, он должен либо застрелиться, либо пристрелить «У.» — возможно, и то и другое. А будучи не в силах сделать выбор, «мистер С.» однажды вечером напивается в стельку. Он стреляет себе в нёбо, но в мозг не попадает (пуля выходит сквозь верхнюю часть щеки). Тогда, истекая кровью, он приезжает на такси к «У.», звонит в дверь, протягивает «У.» револьвер и просит его прикончить. «У.» весьма резонно — но клинически равнодушно — замечает: «Свою грязную работу ты должен был сделать сам», — отдает ему оружие, сажает его обратно в такси и везет в ближайшую больницу.

— И чем же все кончается?

— Этого я как раз еще не решил. Может, ты, Пол, подскажешь развязку? — с оттенком злорадства в голосе спросил он.

— Ну, будь автором Эрнест Хемингуэй, роман заканчивался бы тем, что «мистер С.» влюбляется в больнице в свою медсестру. Возможно, они бы и поженились.

— Вот это да! Все правильно, молодец! — Уильям покатился со смеху. — Но у меня есть идея получше.

— Какая?

— Не догадываешься? Униженный и посрамленный, «мистер С.» приползает в милый его сердцу домик матери, стоящий на тихой, старой маленькой площади в Кенсингтоне. Сжалившись над ним, мать прощает его и дает ему там приют до конца его дней, который настает через несколько месяцев, при более удачной попытке самоубийства.

— А если серьезно…

— Если серьезно, то я подозреваю, что еще в окопах в памяти «мистера С.» запечатлелся образ юного немца, которого ему приходится разыскивать в самых грязных пивных и притонах Берлина. Поэтому он никуда из Берлина не уезжает. Там он катится по наклонной плоскости. Есть люди, которые во искупление собственных грехов вынуждены опускаться и влачить жалкое нищенское существование — подобно ибсеновской Дикой Утке, нырнувшей сквозь тину и водоросли на самое дно пруда… — Побыв пару минут серьезным, Уильям вновь рассмеялся.

Пол сказал:

— Потом он привозит своего берлинского беспризорника в маленький домик в Кенсингтоне и знакомит Карла — ибо именно так зовут мальчишку — с матерью.

— Блестяще!..

Уильям подошел к камину и, всплеснув руками, сказал:

— А мать ВЛЮБЛЯЕТСЯ в Карла и отбивает его у «мистера С.». Она ПОБЕЖДАЕТ! Мать ПОБЕЖДАЕТ!!! Мать ПОБЕЖДАЕТ!

Оба оглушительно расхохотались, а потом умолкли.

— Мне пора, — сказал Пол. Он знал, что где-то средь всех этих головоломных вариантов Уильям уже отыскал ключ к написанию своего романа. — «Мистер С.» усыновляет Карла. Он нашел сына. А теперь мне пора в Гамбург. — Он встал.

— Если мне удастся когда-нибудь выбраться из этой дыры, я к тебе приеду. Или ты приедешь ко мне в Берлин.

— Ты пишешь роман о Берлине, а я напишу повесть о Гамбурге.

— Обязательно напиши, Пол, и пришли ее мне!

На лестнице Пол столкнулся с миссис Брэдшоу.

— Добрый вечер, — сухо вымолвила она, после чего весьма добродушно, с едва заметным оттенком злорадства, спросила:

— Ну что, поправился наш больной?

— Ему уже гораздо лучше, — сказал Пол. Он выбежал из дома и побежал по улице, перебирая в уме слова так, точно уже взялся за чтение Уильямова романа. При этом в голове у него уже зрел замысел романа, который он напишет о Гамбурге и пошлет Уильяму. Саймону же он напишет любовное письмо.

Часть первая Дети солнца

1. Дом Штокманов

18 июля, когда согласованный с пароходным расписанием поезд из Кюксхавена подходил к городу, Пола начали одолевать дурные предчувствия. Прибытие поезда в Гамбург вечерней порой, когда первые огоньки загорались в окнах комнат, где немцы стояли поодиночке, сидели всей семьей за обеденным столом и беседовали, укладывали детишек в постель, а то и занимались своей немецкой любовью, внушало некий суеверный страх. Перед Гамбургом поезд миновал комплекс мостов и каменных набережных, и Пол (уже вставший в своем купе, чтобы снять с сетки багаж) разглядел улицы с их трущобами, многоквартирными домами и задними двориками. Внезапно он испытал такой острый приступ одиночества, как будто каждый огонек, светившийся в немецком окошке, издевался над его «английскостью», а каждая задернутая штора преграждала путь. Поезд с лязгом одолел последние стрелочные переводы и въехал в сводчатый полумрак огромного вокзала, где Пола охватила тоска по его английским друзьям. На какой-то миг наружность Эрнста Штокмана стерлась из памяти. Пол не был уверен в том, что узнает его у контрольного барьера, где он, как сказано было в последнем письме, будет ждать.

Сначала он узнал блейзер кембриджского Даунинг-Колледжа, и лишь потом — своего будущего гостеприимного хозяина. В Оксфорде доктор Штокман был похож на студента-иностранца, коего вполне можно принять за англичанина. Здесь же он отнюдь не походил ни на англичанина, ни даже на немца, а гляделся этаким гражданином мира, кочевником родом из ниоткуда и отовсюду. Пол осознал, что уже никогда больше не увидит в нем молодого немецкого студента из Кембриджа с учтивой гримасой на лице, сумевшего приноровиться к английской жизни. Причиной, по которой Штокман казался теперь столь не похожим на молодого человека, угощавшего Пола завтраком в «Митре», было, вероятно, то, что на сей раз Пол встречался с ним, намереваясь несколько недель погостить у него в Гамбурге. На перроне, по ту сторону контрольного барьера, лицо его напоминало голову запертой в клетке хищной птицы с костяного цвета клювом. Он надел очки, за стеклами которых поблескивали его глаза. Казалось, нервное напряжение, испытываемое ради вымученной улыбки, причиняет ему боль.

Когда они ехали в такси к дому Штокманов, чувство неприязни по отношению к Эрнсту начало улетучиваться. Он уже казался Полу человеком умным и чутким. По-английски он говорил с такой точностью выражений, которая то услаждала слух, то, будучи проявлением его педантизма, слегка раздражала. В полутьме такси Пол принялся изучать его лицо, на коем отражалась болезненная впечатлительность, граничившая с тщательно скрываемой обидчивостью.

Эрнст спросил Пола, как прошло его путешествие. Пол заметил, что, когда Эрнст улыбается, слушая его рассказ о двадцати часах светских развлечений на «Бремене», в улыбке его нет ни тени веселья. Улыбка то появлялась на его лице, то исчезала, оставаясь все такой же вымученной. Однако, когда Пол описывал любую сцену, имевшую хотя бы отдаленное отношение к сексу — к примеру, то, как пепельно-белокурый официант случайно уронил поднос с напитками, в результате чего на брюках у Пола образовалась лужица джина, — он улыбался столь двусмысленно, словно способен был углядеть в Половом описании всевозможные варианты скрытого смысла. Пол почувствовал неловкость и, взглянув на свои брюки, увидел на них пятно. Он пожалел о том, что рассказал эту историю.

Такси подъехало к большой, покрытой лаком и обрамленной камнем дубовой двери резиденции Штокманов в миллионерском южном пригороде Гамбурга, отделенном от порта и торгового района города озером Альстер. На озере виднелись паруса, белые, розовые и голубые, которые, казалось, чистят поверхность воды, точно некие невесомые щетки. Эрнст двумя ключами открыл парадную дверь, и, миновав прихожую, они окунулись в мрачноватую величественность обшитого панелями, роскошно обставленного зала. Несколько минут они простояли там, дожидаясь, когда прислуга возьмет у Пола чемодан. Эрнст сказал:

— Если ты любишь современное искусство, то здесь есть несколько картин, которые должны тебя заинтересовать.

Пол увидел обнаженную фигуру работы Матисса и «Натюрморт с ирисами» Ван Гога. В ожидании прислуги он принялся ходить от картины к картине. Казалось, Эрнста немного раздражает желание Пола начать осмотр, не дожидаясь должным образом организованной экскурсии. Он сказал:

— Быть может, сначала, Пол, я покажу тебе твою комнату? — На слове «сначала» было сделано ударение. Он добавил: — Мама начала составлять эту коллекцию, когда изучала в Париже историю искусств. Уверен, что ей самой захочется показать тебе картины.

Вслед за горничной они поднялись по дубовой лестнице с полированными перилами.

Эрнст оставил Пола одного разбирать вещи. Комната была просторная, со вкусом обставленная, богато убранная коврами. Как только Эрнст вышел, Пол присел на кровать, потом по очереди в каждое из кресел и на стул перед письменным столом. Прежде чем распаковать вещи, он извлек из-под них одну из двух или трех книжек, которые привез с собой, и продолжил чтение с того места, где прервал его в поезде. Это были эссе Д. Г. Лоуренса. Потом он достал свою толстую тетрадь и принялся просматривать стихотворение, которое начал еще до отъезда из Лондона и теперь, после того, как ни разу за три дня на него не взглянул, надеялся оценить беспристрастно, словно стихотворение, прочитанное вслух другим поэтом — к примеру, его другом Уилмотом, — и услышанное впервые. Пол прочел его несколько раз, но с каждым разом, казалось, все больше утрачивал способность оценить его объективно. Постепенно оно становилось до ужаса знакомым. Тогда Пол попробовал сам себе прочесть его вслух. Когда он дочитал до середины второй строфы, раздался деликатный стук в дверь. Обернувшись, он увидел, что в комнату, едва успев постучаться, вошел Эрнст. У Пола возникло такое чувство, будто его поймали с поличным. Эрнст, льстиво улыбаясь ему, стоял в дверях. Пол почувствовал, что Эрнст осознает свое несколько более выгодное положение. Очевидно, только врожденный такт не позволил Эрнсту дойти до середины комнаты. Он подбоченился и смерил Пола оценивающим взглядом:

— Надеюсь, я не помешал! Ты ведь читал новое стихотворение? Ах, как интересно! — воскликнул он, откровенно гордясь тем, что в спальне его дома рождаются стихи Пола Скоунера.

Пол почувствовал себя неловко. Эрнст продолжал:

— Я шел только сказать, что обед будет готов тогда же, когда и ты. Сегодня мы к обеду не переодеваемся.

Пол воспринял его слова в буквальном смысле и через несколько минут заявился в столовую в той одежде, в которой приехал — твидовая куртка и изрядно помятые серые фланелевые брюки с небольшим пятном от пролитого джина. Галстук, к счастью, имелся.

В столовой стояли большой стол красного дерева и массивный мраморный сервант с медными ручками, над которым висела картина — изумрудные и алые яблоки на серой скатерти, на некоем буро-кораллового цвета фоне — кисти Курбе. Когда он вошел, родители Эрнста, герр Якоб и фрау Ханна Штокманы, уже сидели за столом. Фрау Штокман была крепкой, самоуверенной с виду женщиной, каждая из черт лица которой казалась огороженной отдельной сетью морщинок — тех, что окружают глаза, тех, что обрамляют рот, тех, что отвесно спускаются по щекам. Темные глаза были умными, рот — выразительным. Из-за небольшого перебора румян щеки казались чересчур яркими по сравнению с ее светло-серым платьем, гофрированным, как греческая колонна с каннелюрами.

Эрнст спустился к обеду в том же блейзере Даунинг-Колледжа. Под него он надел белую крикетку с отложным воротником, двумя треугольниками закрывавшим лацканы. С его холеными белыми руками, которые он положил перед собой на стол, точно лайковые перчатки, с его пристальным взглядом из-за очков в роговой оправе, устремленным на Пола, для игрока в крикет он казался излишне суровым.

Якоб Штокман, коммерсант, чей интерес к жизни сводился, похоже, к еде, был, как предположил Пол, лет на пятнадцать старше жены. У него были отвислые усы, оттопыренные уши и унылые, внимательные свинцовые глаза. Будучи всецело поглощен манипуляциями с ножом и вилкой, он, положив в рот очередной кусочек, отвлекался только для того, чтобы проворчать что-то по поводу своих вкусовых рецепторов или отпустить какое-нибудь цинично-остроумное замечание. Жена то и дело бросала на него беспокойные взгляды.

Как только отец, подняв взгляд от своей тарелки и положив нож и вилку, заметил расстегнутый отложной воротник Эрнста, он выразил протест. Эрнст, двадцатипятилетний мужчина, был отправлен в свою комнату за галстуком. Улыбнувшись с вызывающей снисходительностью, он встал и, многозначительно взглянув на Пола, вышел. Фрау Штокман громко расхохоталась и сказала:

— Знаете, муж так привередлив в мелочах. Он не любит, когда Эрнст ходит без галстука. Мы считаем его педантом, настоящим педантом.

Ее муж протестующе поднял руки.

— А я считаю, что в это время дня Эрнст не должен одеваться для игры в крикет. Я хочу есть, а не в крикет играть. Его одежда для крикета отвлекает меня от еды.

Она оглушительно расхохоталась.

— Тебе бы тоже не мешало поиграть в крикет, старый педант! Я говорю мужу, что ему не мешало бы поиграть в крикет. Тогда бы он не был таким толстым.

Она успокоилась, перестав вращать глазами, поблескивать зубами и презрительно кривить губы, но потом, когда в столовую, надев галстук, вернулся Эрнст, начала все сызнова.

— Послушай, Эрнст, твоему отцу не мешало бы поиграть в крикет! Это пошло бы ему на пользу!

— Отцу поиграть в крикет? Он бы не смог! — сказал Эрнст, дипломатично улыбнувшись.

— Я только говорю, что не хочу, чтобы за едой ты был одет для крикета, — сказал отец, подняв взгляд от супа, струйка коего осталась на двух волосках его усов. — Это отвлекает меня от обеда.

— Ну разве он не обжора! — вскричала фрау Штокман.

— Ну что ж, если хотите, я могу сыграть в крикет, — сказал Эрнст, взяв столовый нож и приподняв его над столом двумя руками, как биту. — Так, посмотрим, нам нужен мяч. Что нам его заменит? А, знаю… — Он взял кусочек хлебного мякиша, скатал его в шарик и отдал матери, велев бросить в его нож-биту. Все это время он через весь стол неотрывно смотрел на Пола.

— Эрнст, что ты делаешь?! — воскликнула мать. — Ты все-таки не в детском саду!

— Нет, конечно! Я играю в очень взрослую игру под названием крикет. Хочешь сыграть? — Он замахнулся, как бы намереваясь бросить в нее шарик. В ответ, покачав головой, она расхохоталась во все горло, после чего, задыхаясь, пробормотала: «Хорошо, я играю!» — и вновь покатилась со смеху, выронив из рук свой столовый нож. Пока мать с сыном пребывали в беспомощном состоянии, герр Штокман, широко разведя руками, посмотрел поверх сей счастливой семейной сцены на Пола, и во взгляде его отразилась милосердная снисходительность. Потом, совершенно неожиданно, и мать, и Эрнст перестали смеяться и утерли слезы.

— Дома вы так же мучаете своих родителей? — спросила Пола фрау Штокман. — Вы так же безжалостны по отношению к отцу с матерью, как Эрнст по отношению к нам?

— У меня нет родителей, — объяснил Пол. — Мать умерла, когда мне было одиннадцать, а отец — когда мне было шестнадцать.

Всем своим видом она выражала готовность извиниться.

— Ах, как грустно, какая жалость, wie Schade! Где же вы, в таком разе, живете?

— В Лондоне, у бабушки.

Помолчав, она грубовато спросила:

— А из какой семьи ваша бабушка?

— Родственники со стороны бабушки у меня датчане. Но дедушка родом из Франкфурта, он был евреем. Скоунеры эмигрировали в Англию.

Эрнст с отцом притихли. Фрау Штокман спросила:

— Когда же они переехали в Англию?

— Пятьдесят лет назад.

— Они ходят в синагогу?

— Нет, конечно. Дедушка уже умер. А бабушка — квакер.

— Ну что ж, тогда вам нечего волноваться, они не евреи, — безапелляционно заявила она. — Ваши родственники — англичане. Здесь, в Германии, евреями считаются выходцы из Восточной Европы — литовские и польские беженцы, — но только не немцы, которые живут здесь уже долгие-долгие годы. Мой муж держит у себя на службе нескольких таких настоящих евреев. Есть среди них очень талантливые. Есть просто хорошие люди. Чистоплотные, вежливые, рассудительные. Я и сама совершаю по отношению к ним множество милосердных поступков. Есть среди них и мои друзья. Давным-давно мои предки тоже приехали сюда из Восточной Европы — из Каунаса, что в Литау. Они были родом из очень культурной семьи.

Герр Штокман и Эрнст сидели с таким видом, точно ждали, когда выветрится неприятный запах.

Спас то, что явно уже превратилось в «положение», неожиданно зазвонивший телефон. Эрнст поднялся, объяснив, что ждет звонка. Герр Штокман сказал:

— Я полагал, что мы собрались на семейный обед с твоим гостем, а не для того, чтобы нам мешал этот аппарат.

Фрау Штокман экспансивно объяснила Полу:

— Друзья Эрнста часто звонят в обеденное время, потому что только тогда и уверены, что застанут его дома. Он так популярен! Но некоторых из его друзей мы у себя в доме видеть не хотим. Мы не всех одобряем. Видите ли, он весь день работает, да и вечерами часто уходит. Но когда мы сидим за столом и обедаем, мужа неизменно раздражает любая помеха.

На проводе были люди, которые интересовались Эрнстом, а быть может, его любили. Каждый вечер в его жизнь с родителями вмешивались голоса издалека — быть может, голоса парней и девушек, которые плавали под парусами по озеру.

После обеда они пили кофе в зале. Пол глаз не мог отвести от картин — Ван Гога, Дерена, портрета ребенка, нарисованного в 1905 году Пикассо. Весьма озадачил его портрет нечесаного, слегка похожего на безумца молодого человека с ниспадающими на лоб золотистыми волосами, частично закрывающими его большие синие глаза и горбинку орлиного носа. Губы, имевшие форму арбузных ломтиков, были растянуты в печальной улыбке.

— Чья это работа? — спросил Пол.

— О, я рада, что вам нравится, — восторженно вымолвила фрау Штокман. — Это большая редкость. Даже специалисты, которые сюда приходят, не могут определить, что это такое.

— Что же это?

— Мама купила портрет еще до войны, когда изучала в Париже историю искусств, — вставил Эрнст.

— И он ничего мне не стоил, — рассмеялась фрау Штокман.

— У мамы был нюх на то, что будет расти в цене. Нынче портрет наверняка стоит целое состояние.

— А тогда ничего не стоил. Художник был на грани голодной смерти.

— Как его фамилия?

— Такой сумасшедший, такой молодой, такой безобразный и такой красивый. Деснос.

О Десносе Пол никогда не слыхал, но картина ему понравилась.

— Он давно умер, — сказала фрау Штокман с глубоким вздохом, но и с некоторым удовлетворением. — Разве не выглядит он счастливым, несмотря на то, что портрет написан на холсте, больше похожем на мешковину — мне пришлось заказывать новую подкладку, — и дешевыми красками, которые в некоторых местах уже выцвели, и приходится заказывать реставрацию дорогими красками. Такие затраты!

— Всю эту коллекцию составила мама. Как собиратель, она настоящий гений.

— Была когда-то! Ту мерзость, что рисуют сегодня, я бы собирать не стала. Пакость! Нынче все так ужасно! — Она отвела взгляд от картин. — А теперь, к сожалению, вынуждена вас покинуть, мне пора на собрание Комитета друзей гамбургской музыки. Оставляю вас и передаю в надежные руки Эрнста. Эрнст, только не знакомь его со своим другом Иоахимом Ленцем, — добавила она смеясь, но и не думая при этом шутить. Повернувшись спиной к залу, она направилась к выходу.

Эрнст проводил мать до парадной двери, после чего возвратился в зал. Они с Полом выпили еще по чашке кофе, потом Эрнст сказал:

— Пойдем в сад? Там, за домом, он спускается к озеру.

Пройдя по тропинке вдоль боковой стены дома, они вышли в большой сад с его кустами и лужайкой. В конце сада, на берегу, рядком росли ивы. Их ветви склонялись над озером, и листья на кончиках некоторых веток погружались в воду. Сквозь завесу из ивовых веток, точно сквозь изогнутые книзу прутья железной изгороди, они вглядывались в летние сумерки, сгущавшиеся над озером — кишевшим лодками.

Стоя рядом с Эрнстом, Пол на расстоянии всего нескольких ярдов увидел за ивовыми ветвями байдарки. Казалось, они плывут совсем рядом, нагруженные девушками и парнями в одеяниях, подобных листьям на теле. Ему померещилось, будто он чувствует, как пробиваются сквозь тьму теплые их цвета.

Пол слышал шорох воды вокруг лодок, ее густую пульсацию под всплесками весел, слышал крики и смех гребцов. Одна байдарка подплыла совсем близко к тому месту, где они стояли. Она проникла туда, проплыв под самыми ветвями ив, которые отгораживали озеро от владений Штокманов. Завидев Эрнста с Полом и, возможно, здраво рассудив, что они нарушают границу, двое парней погрузили лопасти своих весел в воду и за несколько мощных гребков удалились, сверкнув приподнявшимся лакированным бортом своей байдарки, похожим на бок дельфина, со свистом рассекающего воздух в надежде избежать встречи с носом приближающегося корабля. Поникшие ветви ив, запах лип, смуглые и нежно-розовые тела, летние одежды, приглушенный смех, далекие паруса на середине озера, а за ними — отраженные в воде городские огни, прямоугольники и треугольники стен и башен — все это переполняло Пола ощущением молодой, незнакомой жизни. Сумерки казались похожими на озеро, что плескалось у них под ногами, на плоть, в которую можно было бы проникнуть, кабы не ивы, склонившиеся к самой воде.

Уже темнело и становилось прохладно. Они возвратились в дом. Эрнст привел Пола наверх, в свой кабинет, и, усевшись рядом с ним на диван, стал показывать фотографии мест, где он побывал, и людей, с которыми развлекался на вечеринках. Снимки наводили скуку своей трафаретностью. Полу нетрудно было вообразить, каким образом Эрнст их делал. Лишь изредка попадались шутливые фотографии молодых людей, облаченных в причудливые наряды и гримасничающих или жестикулирующих перед камерой.

Одна фотография, лежавшая меж листами альбома, упала на пол. Пол поднял ее и принялся внимательно разглядывать. Не похоже было, что снимок делал Эрнст. На нем был запечатлен анфас молодой человек, наклонившийся вперед, подперев правой рукой подбородок. С его высоким лбом, зачесанными назад темными волосами и орлиным носом он немного смахивал на мексиканца. Внимательный, как у орнитолога в лесу, взгляд наводил на мысль о том, что парень дает указания фотографу. Казалось, он доволен тем, кого или что так пристально рассматривает: фотографом, другом. А может, фотографом был он сам.

— Кто это?

Эрнст издал негромкий подобострастный смешок:

— А, я предполагал, что тебе будет интересно. Это мой друг Иоахим Ленц. К сожалению, мама его не любит. Кажется, она и при тебе это сказала.

— У него удивительные глаза.

При этих словах Эрнст, взглянув Полу прямо в глаза столь же пристально, как смотрел, казалось, Иоахим, сказал:

— У тебя глаза красивее, чем у Иоахима.

Пол рассмеялся. Потом, увидев, что Эрнст обиделся, снова взял фотографию. Эрнст спросил:

— Хочешь познакомиться с моим другом Иоахимом?

— Очень.

— Ну что ж, собственно говоря, через два дня он устраивает у себя вечеринку. Ты приглашен. Он просил тебя привести.

— Что это будет за вечеринка?

— Ну, после Оксфорда она может показаться несколько необычной. Ты умеешь танцевать?

— Боюсь, что нет.

— Впрочем, не важно.

Вскоре после этого Пол сказал, что устал с дороги. Эрнст проводил его до комнаты. Оставшись один, Пол записал в своем Дневнике:

Отныне я начинаю жить.

На период оксфордских каникул решено:

Не выполнять абсолютно никаких домашних работ, заданных моим оксфордским наставником.

Теперь, оказавшись за пределами Англии, я займусь своей работой и отныне, останусь я в Оксфорде или нет, буду заниматься только ею и ничем иным.

Моя работа состоит в сочинении стихов и прозы. Весь мой характер, вся сила воли сосредоточены исключительно на моей работе. В мире деяний я всегда поступаю так, как велят мне друзья. У меня нет собственных убеждений. Это постыдно, я знаю, но это так. Следовательно, я должен совершенствовать ту сторону моей жизни, которая независима от других. Я должен жить и формироваться в своих произведениях. Моя цель состоит в достижении зрелости души. Отныне я начинаю вести сей Дневник. В него будут заноситься портреты людей и образчики разговоров, взятых из жизни. Помимо работы, я живу только ради своих друзей.

Наутро, когда Эрнст ушел на службу, фрау Штокман, как было условлено, повела Пола в Гамбургскую художественную галерею. Когда они вышли из дома, она ясно дала понять, что не намерена доверять ему весьма сложные ключи от входной двери. Если он будет уходить из дома один, сказала она, по возвращении ему каждый раз придется звонить в звонок для прислуги. Однако после одиннадцати вечера один приходить домой он не должен. В противном случае из-за него слуги не будут ложиться спать.

— Знаете, после войны, в период инфляции, все было таким ненадежным! Деньги стали стоить меньше бумаги, на которой их печатали. Не было никакого порядка. Кругом постоянно грабили, да и до сих пор в Германии безопаснее держать все на запоре. Нынче я всегда запираю дверь на оба замка.

Пол согласился с тем, что время наверняка было ужасное. Прежде чем она закрыла дверь, он еще раз заглянул в дом, темный, как недра пирамиды, с картинами, висевшими на цепях, точно жертвы культового поклонения искусству. А солнце снаружи походило на некоего безумного художника, который размалевал дорогу и листья синими и зелеными красками, скрутил ветви деревьев в петли, выставив их напоказ в увеличительных солнечных лучах, и залил мостовую и тротуар чернильными кляксами.

— Какая жара! — проворчала фрау Штокман. — Уф-ф! — и она обмахнула рукой лицо, отчасти для того чтобы освежиться, отчасти — как бы отмахнувшись от солнца.

Сев в такси, она с явным облегчением вздохнула в тени и знаком велела Полу сесть рядом. Как только машина тронулась, она заговорила:

— Я очень рада, что вы так хорошо ладите с Эрнстом. Эрнст очень славный мальчик… Да, думаю, вы с ним… как это называется?.. ах да, вы с ним очень созвучны друг другу, вы гармонируете, sumpathiques.

Она окинула Пола вызывающе-оценивающим взглядом. Потом, более строгим тоном, продолжила:

— Однако я надеюсь, что вы не будете мешать Эрнсту работать. Нам всем его работа очень нужна. Его отец не совсем здоров.

— Чем же Эрнст занимается?

— В настоящее время он занимается экспериментальными разработками в порту для одной фирмы-импортера. Они импортируют химические препараты — лекарства, знаете ли, и все такое прочее. Но это не надолго. Скоро он займется более важным делом. В конце концов, он станет руководителем фирмы.

— Звучит впечатляюще.

Но фрау Штокман была, казалось, не совсем уверена в том, какое произвела впечатление. Она упорно продолжала:

— А знаете, Эрнст очень талантлив. У него блестящие способности. Здесь он сдал все экзамены на отлично, в Гейдельберге получил степень бакалавра с отличием, а в Кембридже — с отличием первого класса. Первого класса. Знаете, что это такое?

Пол, разумеется, знал.

— Что он изучал?

— Экономику. Он очень способный, да и к физике у него тоже большие способности. Безусловно, у него большие способности и к языкам. К французскому и английскому, а может быть, и к испанскому. Правда, его итальянский не так хорош. Я не очень хорошо говорю по-английски, но он знает английский очень хорошо, не правда ли? Блистательно.

— Да, блистательно. Вы тоже очень хорошо говорите по-английски. Но его я вполне мог бы принять за англичанина.

— Вот как! Его вы могли бы принять за англичанина. Правда? — повторила она на свой строгий манер, смерив Пола пристальным взглядом своих больших, серьезных глаз.

Пол выглянул в окошко такси на улицу, пожалев, что не может выскочить из машины. Люди там казались свободными, они как будто бы даже приплясывали, потому что находились на улице, а не сидели рядом с фрау Штокман в такси. На фоне шелковистого блеска залитых солнцем зданий вышагивали лиловые силуэты прохожих.

По дороге в галерею фрау Штокман велела водителю остановиться и подождать, пока она будет делать покупки. Выбирала она лишь то, чем могла угодить Эрнсту. Во фруктовой лавке она сказала:

— А знаете, Эрнст все-таки странный. Он не ест клубнику.

Она купила вишни. О том, любит ли клубнику Пол, она не спросила.

В галерее на него произвела огромное впечатление одна современная картина — портрет женщины, сидящей за столиком в кафе: плечи укутаны туго натянутой шалью, волосы висят сплошной растрепанной массой, голова поникла, рюмка стоит перед ней, словно чаша с ядом. Закрытые глаза, плотно сжатые губы, да и все отрешенное лицо говорили, казалось, о том, что женщина пребывает в беспросветном мире собственной скорби. Надпись на медной табличке под картиной гласила, что это «Absinthtrinkerin»[2] работы Пикассо. Отойдя от картины, Пол побрел в глубь галереи, где была выставлена современная немецкая живопись.

— Не смотрите на это уродство! — вскричала фрау Штокман.

На картинах спектральными желтыми, синими и красными цветами — подчас в виде грубых набросков на пустом холсте, подобных граффити на белых стенах — были изображены угловатые мужчины и женщины, хватающие друг друга за угловатые тела в угловатых сосновых ландшафтах. То были изображения новоявленных немцев, живущих своей примитивной жизнью средь примитивных страстей, точно древние саксы, которые выкрашивали синей вайдой шкуры в своих жилищах, чем потрясали друг друга до глубины души. На одной картине мужчина с торчащим, как копье, пенисом приближался к лохматой женщине, сжавшейся на корточках на фоне прозрачного малинового пламени.

— Не смотрите на эти картины. Они отвратительны, мало того — они позорят Германию, Sin Scandal! — сказала фрау Штокман. Они вышли из галереи и вернулись к ожидавшему их такси.

Во время второго завтрака позвонил Эрнст. Он сказал Полу, что они с Иоахимом и его другом Вилли ждут его в купальне и объяснил, как туда добраться.

— Я хочу, чтобы твой сын научился вести себя прилично и не звонил сюда, когда мы едим, — пробурчал герр Штокман жене. Та мрачно отрезала:

— А я хочу, чтобы он перестал встречаться с Иоахимом Ленцем и его другом Вилли.

В огромной открытой купальне было полно народу. Оказавшись там, Пол обрадовался, что Эрнст объяснил, где можно найти его и его друзей. В плавках, едва прикрывавших наготу, многие купальщики были уродливы. Нагота, подумал Пол, памятуя о Дневнике, есть проявление демократии новой Германии — Веймарской республики.

Эрнст стоялподбоченясь, демонстрируя мышцы рук и линию плеч. Полу показалось, что только они с Эрнстом выглядят здесь застенчивыми людьми. В предвкушении их встречи Эрнст улыбался. Приближаясь, Пол почувствовал, как Эрнст критически изучает его, точно свою собственность, которой готов похвастаться, хотя и опасается, что обладание ею не сделает ему чести.

— Добрый день! — сказал Эрнст. — Ну как, легко нашел дорогу?

— Легко, спасибо.

— Как спалось?

— Превосходно.

— Отлично. Ну так вот, все остальные уже в воде. Может быть, ты сначала разденешься, а потом, может быть, я тебя с ними познакомлю?

Пол разделся, а потом вновь подошел к Эрнсту. С ним были Иоахим и Вилли. Эрнст представил Пола Скоунера Иоахиму Ленцу, который окинул Пола насмешливо-оценивающим взглядом, очевидно, не одобрив его отнюдь не атлетическое телосложение, но будучи при этом не прочь завязать хорошие отношения с его говорящей головой. Однако затем, многозначительно взглянув на Эрнста, Иоахим отвернулся от Пола.

Вилли Лассель, друг Иоахима, обладал светлыми волосами, голубыми глазами, сверкающими зубами и открытой улыбкой. Душой и телом, обученными очаровывать. Он весьма дружелюбным тоном сказал, что рад будет побеседовать с Полом по-английски, поскольку готовится стать учителем английского языка. Иоахим смотрел на них и хранил молчание.

Вилли еще немного поговорил с Полом, после чего его перебил Эрнст. Все трое — Эрнст, Вилли и Иоахим — заговорили по-немецки. В голосе Эрнста слышалась восторженность. Он чем-то рассмешил остальных. Потом Вилли с Иоахимом отошли от Эрнста и принялись играть большим разноцветным резиновым мячом. Они резвились, перебрасываясь им над головами смотревшей на них толпы. Пол почти позабыл об Эрнсте, который все так же стоял рядом. Потом он, отойдя от Эрнста, прилег и стал смотреть, как смеются в солнечном свете Иоахим и Вилли. Иоахим и Вилли скрылись в толпе, тоже резвившейся в солнечных лучах, которые играли на лицах и телах людей и градом ярких стрел падали рядом с ними на воду.

Пол лег на спину и почувствовал, как свет упал на него. Он посмотрел прямо на солнце. Бахрома его ресниц черными тростинками окаймляла поток солнечных лучей. В этом неимоверно ярком свете меркли все слова, возникавшие в его настроенной на дневниковые записи голове. Казалось, солнечные лучи физически пронизывают его насквозь. У него возникло такое ощущение, что они впитывают в себя его мыслительные способности и, словно магнитом, притягивают его к самому солнцу. Он перестал быть личностью.

Он почувствовал, что между ним и солнцем упала тень, и, открыв глаза, увидел Эрнста.

— Пойдешь купаться?

— Да, наверно.

Когда они вошли в бассейн, Эрнст принялся озираться по сторонам, разглядывая всех подряд, особенно людей, отличавшихся красотой. Пол уже начинал стесняться окружавшей его со всех сторон наготы, а Эрнст шел себе вперед легкой походкой, внимательно озираясь вокруг, застенчиво улыбаясь.

Они миновали Вилли с Иоахимом. Вилли улыбнулся Полу и бросил Иоахиму мяч, развернувшись всем телом, точно вращающаяся в солнечном свете колонна. Иоахим поднял руки и поймал мяч, лишь мельком взглянув на него, а потом вновь обратил сияющий взгляд на Вилли.

Когда Эрнст с Полом искупались, Иоахим с Вилли уже были одеты и собирались домой. На прощанье они пожали друг другу руки, и Иоахим пригласил Пола к себе в гости двадцать четвертого числа.

24 июля
Однокомнатная квартира Иоахима располагалась в пентхаусе нового многоквартирного дома. Большая, просто и скудно обставленная комната освещалась дневным светом через застекленную крышу. У стены, за перегородкой, стояла двуспальная кровать. В другом конце комнаты имелась еще и широкая тахта. Дополняли обстановку стулья из трубок, столики со стеклянным верхом и светильники в виде стеклянных кубов, похожих на освещенные изнутри глыбы льда.

Эрнст с Полом пришли заблаговременно. Иоахим взял Пола под руку и принялся водить по комнате, показывая ему разнообразные вещи: грубо отлитую стеклянную вазу, мексиканский плед, книги по искусству. Было среди них несколько книг и о Дальнем Востоке, и об искусстве Африки. Был «Закат Запада» Освальда Шпенглера.

— Ты это все прочел? — спросил Пол.

— Нет, сейчас я не очень много читаю. Большую часть этих книг я купил сразу после окончания школы, когда мне было восемнадцать или девятнадцать. Но теперь я стал меньше читать. После работы я каждый день иду купаться с Вилли или с другими друзьями. А в выходные езжу на Балтику. Больше всего я люблю солнце и разные занятия, но только не чтение.

— А-а.

— Так, — сказал он, произнеся слово почти как «ток» — и доставая с верхней полки лежавший там громадный фолиант. — Вот книга, которую я иногда читаю, если прихожу домой поздно ночью — хотя гравюры нравятся мне больше, чем сами истории.

Он раскрыл книгу с ее толстой светло-коричневой бумагой и плотными, темными гравюрными изображениями лесов, замков, рыцарей, дев, коней, гербов на щитах и чудовищ, выполненными в экспрессионистской манере, рельефными, аляповатыми, мрачными, вышедшими на оттисках очень темными, почти черными. Это были «Сказки» братьев Гримм.

— Поздно ночью я часто лежу, разглядываю эти гравюры и воображаю, будто на них изображена жизнь людей, которых я знаю. Эти иллюстрации заполняют мою голову, как будто она — пещера, а они — рисунки на ее стенах.

По-английски он говорил медленно, но правильно, слегка растягивая слова на американский манер. Он смотрел на Пола взглядом, который был, казалось, обращен и на произносимые им английские слова, точно те были рыбками в аквариуме.

— Чем ты занимаешься? — спросил Пол.

— Мой отец импортирует из Бразилии кофе, и я обязан учиться вести дела семейной фирмы. Но я совсем не уверен, что стану когда-нибудь торговцем кофе.

Пол спросил, не Иоахим ли изобразил на висевшем на стене рисунке двух моряков, облокотившихся на портовый парапет. Сделанный сепией, рисунок отличался выразительностью и четкостью линий цвета высохшей крови.

— А, это я нарисовал очень давно. Рисовать я уже бросил и теперь занялся фотографией.

Он сказал, что когда-нибудь покажет Полу свои работы. К тому времени собралось уже довольно много гостей. Пол отошел от Иоахима и принялся слоняться по комнате, стараясь ни с кем не вступать в разговор — ему не хотелось навязывать таким же гостям, как он сам, беседу по-английски. За входной дверью, несколькими ступеньками ниже, находилась кухня с судомойней. Там он нашел Вилли, мывшего посуду. Широко улыбнувшись, Вилли поздоровался с Полом. Пол сказал:

— Ого, неужто ты моешь посуду?

— Иоахим целыми днями очень занят. Домашним хозяйством ему заниматься некогда. Им занимаюсь я. — Он продолжал: — Понравилась тебе квартира Иоахима? Видел когда-нибудь такие столики из стекла и металла? А кубические стеклянные светильники?

— Нет. Никогда.

— Правда? А знаешь, это все Иоахим придумал. Всю обстановку этой комнаты он заказал в «Баухаусе», в Дессау, и сам нарисовал эскизы… Он такой талантливый… Ах, я так устал… — Он пригладил ладонью свои длинные волосы и рассмеялся. — Я тут с трех часов прибираюсь. Видишь в комнате книги на полках? Так вот, когда я сегодня днем пришел, они были свалены в кучу на полу, и я их все положил на место. Я и всю квартиру подмел.

Они вошли в комнату. Вилли познакомил Пола с некоторыми гостями. Иоахим подвел к нему маленького, изрядно помятого, кривоногого человечка с худым, морщинистым лицом, напоминавшим обезьянью морду.

— Пол, ты должен познакомиться с Феди. Это героический командир цеппелина, сбитого коварными англичанами, когда он занимался безобидной бомбардировкой их ничтожного маленького островка — верно, Феди? К тому же он прекрасно говорит по-английски — правда, Феди?

Феди устало улыбнулся. Они с Полом перешли в другой конец комнаты и, остановившись рядышком у одного из напоминавших вертикальные щели окон квартиры, взглянули на противоположный берег Альстера — на порт, мерцавший огнями и окрашенный вдалеке в багровый цвет закатного зарева.

— Каково вам пришлось, когда вас сбили? — спросил Пол.

— Нас подбили над английским побережьем, после налета. Нам удалось дотянуть до Балтийского моря, куда мы и упали.

— А цеппелин загорелся?

— Ну, мы же угодили в море. Часть оболочки осталась на поверхности. Мы, шестеро уцелевших, взобрались на нее, сели и дождались рассвета, когда нас и спасли.

— Вы очень испугались?

— Хуже всего было то, что нельзя было закурить, ведь из того, на чем мы сидели, улетучивался газ.

— Когда это было?

— Летом шестнадцатого. И с тех пор больше никаких цеппелинов! — Он улыбнулся кривой обезьяньей улыбкой и закурил сигарету.

— Почему же больше никаких цеппелинов?

— Вы. — сказал Феди так, точно автором изобретения был лично Пол, — изобрели фосфорную пулю, которая, проникая сквозь оболочку цеппелина, воспламеняет в нем газ. Бабах! А потом — Schluss! Прощай, наш славный цеппелин!

— Возможно, вы были членом экипажа того цеппелина, который на моих глазах пролетел над нашим домом, когда мне было семь лет. Наверняка это как раз было летом шестнадцатого.

— Да ну?

— Наша семья жила в Шерингхэме, у самого моря, на норфолкском берегу. Однажды вечером мы все выбежали в сад и увидели, что над крышей очень медленно и очень низко, едва не задевая дымовые трубы, летит цеппелин. Слышен был шум моторов. Отец с матерью, отцовская секретарша, кухарка, горничная и брат с сестрой — все мы любовались им в зареве заката, ничего прекраснее я никогда не видел, он плыл по небу безмятежно, как пожухлый осенний лист со всеми своими рельефными жилками. Понятия не имею, почему родители разрешили нам тогда выбежать в сад. На другой день всю семью эвакуировали в Камберленд.

Феди рассмеялся.

— Значит, кое-какого успеха мы все-таки добились! Да, это вполне мог быть и наш цеппелин. Над Ostkuste, Nordsee. Ja, ja, возможно, это были мы.

— Вам случалось сбрасывать бомбы?

— Мы сбрасывали бомбы как балласт — не для разрушений, а для того, чтобы набрать высоту.

— Помню, в соседский сад упала бомба и не разорвалась. Такая овальная, белесовато-рябая штуковина, как страусиное яйцо, только, наверно, побольше.

— Как страусиное яйцо! — Он оглушительно расхохотался. — Ja, ja, наверняка это были мы.

Обняв одной рукой Пола за плечи, он приник головой к его груди.

Пол представил себе немногочисленный экипаж врагов Англии, сидящих на вздувшейся, все еще держащейся на поверхности оболочке цеппелина, всего в нескольких футах над студеной водой Балтики. Ждущих, когда их спасет пыхтящий моторный катер. Пола растрогал этот маленький немецкий герой с куполообразной лысиной, подобной верхушке того цеппелина над морем. Пол был англичанином, а Феди — немцем, но теперь, спустя десять лет после войны, вся ненависть между нациями улетучилась, словно газ из воздушного корабля. Жаль было только, что Феди такой сморщенный и уродливый.

Феди удалился, а Пол остался стоять у окна, все еще пребывая в роли зрителя. Он разглядывал молодых немцев. В них был некий шик, который он считал возбуждающе «современным». Их модной одеждой были солнце, воздух и бронзовый загар. Парни нежные и кроткие, девушки — статные, как прекрасные изваяния. В той счастливой комедии, что они ломали, чувствовалась некоторая бравада. Они вызывали симпатию.

Эрнст представил Пола одной из девушек.

— Хочу, чтобы ты познакомился с Ирми, совершенно особой моей подругой.

— Я не говорить английский. Ты гостить у Эрнста, нет? Эрнст есть очень славный мальчик. — Улыбнувшись, она взяла Пола за руку.

Она уговорила Пола потанцевать с ней, хотя тот и отнекивался, заявив, что танцевать не умеет. У нее были короткая стрижка «под мальчика», голубые глаза, мальчишеская фигура. Танцевала она, тесно прижавшись к Полу. Макушкой она доставала ему до губ, и он испытал желание поцеловать ее волосы. Так он и сделал, едва заметно. Неожиданно оказалось, что он умеет танцевать.

После танца она бросилась к Иоахиму, который отдыхал на одном из матрасов. Обвив рукой его шею, она улыбнулась Полу и поманила его к себе.

— Это английская, нет ли? — спросила она, показав на свою юбку. — Кильт, так вы ее зовете?

Он сказал, что именно так. Юбка была шерстяная, очень короткая. На ногах у нее были клетчатые носки со вшитыми петельками. Коленки оголились. Он представил себе, как она катается на лодке по озеру.

— В Гамбурге мы так любить все, что есть английское, — сказала она.

Эрнст улыбнулся Полу, слегка укоризненно.

— Ты же говорил, что не умеешь танцевать. Теперь я вижу, что умеешь, и придется тебе потанцевать со мной.

Но едва танец начался, как Эрнст понял, что Пол не солгал, сказав, что не умеет танцевать. Они прекратили все попытки и, отойдя в угол комнаты, разговорились.

— Ты находишь, что здесь все совсем не так, как в Англии?

— Совсем не так.

— Предпочитаешь Англию?

— Нет.

— По тому тону, каким ты сказал «совсем», мне показалось, что ты, может быть, на меня сердишься.

— Я что, сказал «совсем» каким-то особым тоном? — Пол готов был влюбиться в каждого из присутствующих только за то, что он — не Эрнст.

— Может быть, ты предпочитаешь, чтобы я ушел и оставил тебя здесь одного?

На его лице отразилось страдание.

Полу вспомнилось, как мило разговаривала с Эрнстом Ирми, как радушно приняли его Иоахим и Вилли.

— Я просто не хочу, чтобы ты трясся надо мной, как старая клуша.

— В некоторых отношениях я предпочитаю вечеринки, на которых бывал в Англии, хотя у таких, как эта, имеются, так сказать, определенные преимущества. — Вид у Эрнста был загадочный.

— Тебе понравился Кембридж?

— Это было самое чудесное время в моей жизни. Ах, Даунинг-Колледж!

Танцы прекратились. В комнате воцарилась тишина. Эрнст прошептал:

— Полагаю, ты считаешь эту компанию довольно странной.

— Мне нравятся твои друзья.

— Я рад, что они тебе нравятся. Я на это надеялся. Нет, я был в этом уверен. Ну конечно, я это знал. Ведь я знал тебя достаточно хорошо, даже во время того завтрака в Оксфорде. И прочел твое стихотворение о твоем друге Марстоне. Ему, кажется, присуща невинность, которая напоминает мне о тебе. «Он грому подобен во гневе, но тих его нрав английский». Так по-английски! А знаешь, я даже рад, что ты сейчас на меня рассердился, поскольку мне сразу вспомнилась эта строчка. На какое-то мгновение я почти представил себе, что ты — Марстон. — Он продолжал своим вкрадчивым голосом: — Сегодняшняя вечеринка представляет для меня особый интерес, потому что многое происходит подспудно. — Потом он спросил:

— Тебе понравилась Ирми?

— По-моему, она очаровательна.

— Очаровательна, — Эрнст рассмеялся. — Я рад, что ты это сказал! Очаровательна — mon juste[3]. Ирми всегда счастлива и беспечна, как бабочка, порхающая с цветка на цветок. А ведь жизнь у нее не из легких. По правде говоря, около года назад она попала в очень большую беду. Она почти родила. Разумеется, это большой-большой секрет.

— Что значит «почти»?

— Ну, ей пришлось лечь в больницу на операцию… Потом все это уладили.

А ведь Полу почудилось было, что он первый молодой мужчина, к которому она прижалась всем телом. Ему казалось, что они никогда не забудут друг друга.

— В ее жизни это было как бы маленькое облачко. Оно развеялось. И теперь она снова счастлива, как прежде.

— Bitt setzt euch![4] — крикнул Иоахим.

Все уселись на пол перед экраном, висевшим над книжными полками на стене — смотреть фильм. Вилли погасил свет и сел рядом с Полом, который уже слегка опьянел от абсента. К мысли об Ирме, делающей аборт, примешивалось воспоминание о том, как они с ней танцевали, вновь ставшее приятным. Пока он сидел в темноте, дожидаясь начала фильма, цвета, звуки, запахи, вкус абсента, обрывки запомнившихся разговоров переплетались с его мыслями, образуя узоры в сознании.

Из тьмы вырвался фильм, ряд новых образов у него в голове. Парни и девушки, зигзагами спускающиеся на лыжах по заснеженному склону. Небо, черное на фоне снега. Достигнув небольшого пригорка внизу, они поднимали палки, дабы придать себе ускорение. Одна девушка посмотрела прямо в объектив. Казалось, она приветствует кого-то из сидящих в комнате Иоахима. Все рассмеялись, раздались аплодисменты и возгласы «Иоахим!» Место действия перенеслось на борт парохода, под жаркое небо. На палубе вычерчивали прямые и изогнутые линии серо-стальные тени. Иоахим, облокотившись на поручень, вглядывался в морскую даль. Лицо его застыло в неподвижности. Он обернулся — дабы посмеяться над сидящими в комнате друзьями, — зажмурившись и сморщившись в солнечном свете. И вот он уже играл в палубный теннис, смеялся и жестикулировал, обращаясь с той палубы к своим друзьям в этой комнате. Пол был его другом. Потом на экране возникла вечеринка, в этой самой квартире, появились танцующие парни и девушки. Одни танцевали там, тогда, другие здесь, сейчас. Камера неторопливо двигалась средь кружащихся и извивающихся фигур, запечатлевая интерьер квартиры, трубчатую мебель, кубические светильники, останавливаясь время от времени на привлекательном личике, обнаженном торсе, бедре, босой ноге. Внезапно все повалились друг на друга на пол, в том числе и некоторые из находившихся сейчас в этой комнате. Скосив сверкающие глаза на источник света, Вилли лежа гладил по голове Ирми, лежавшую рядом с ним, рядом с Полом. Вилли повернулся, обратив к свету лицо, и поцеловал ее в макушку, а потом его заснятые сверху густые вьющиеся волосы заслонили от света ее губы. Все рассмеялись. Пол услышал, как смеется Вилли, лежащий рядом с ним на полу. Рассмеялся и Пол.

Вновь в квартире зажегся свет. Все встали, трепеща, на миг онемев. Две или три пары начали неслышно танцевать, без музыки. Одна пара остановилась, замерев в живой картине объятий.

Пол услышал, как Ирми зовет Вилли, и увидел, что они вместе направляются к выходу. Он почувствовал пьяную ревность. Вилли и его подружки в комнате уже не было. Казалось, очень долго прождал Пол у голубой щели окна, прислонясь к подоконнику. Ему хотелось знать, чем занимаются Ирми и Вилли.

Потом вдруг оказалось, что Пол упал и лежит на спине. На какой-то миг он потерял сознание. Потом он смотрел снизу на лица, смотревшие сверху на него. Головы и плечи гостей образовывали неровную рамку, за которой виднелся потолок, подобно зеркалу, отражавший электрический свет. Одна девушка отделилась от рамки, оставив в ней брешь, и спустя мгновение возвратилась с пропитанной холодной водою губкой, которую стала осторожно прикладывать к его лбу, щекам и губам. Она погладила его по голове. Это была Ирми. Он с трудом поднялся.

— Ну, как ты? — спросил Иоахим, глядя на него расширенными от изумления глазами.

— Превосходно.

Иоахим тотчас же отошел. Подошел Эрнст с видом отечески озабоченного человека, который привел в гости друга, позволившего себе непростительную бестактность.

— Если ты уже хорошо себя чувствуешь, думаю, нам пора домой, — строго сказал он.

— Сначала я хочу пожелать Вилли доброй ночи.

— А где он?

— Он кое с кем вышел из комнаты.

Эрнст вопросительно посмотрел на Пола, потом удалился и через минуту вернулся с Вилли.

— Что ты хотел, Пол? — спросил Вилли, улыбнувшись.

— Я просто хотел пожелать тебе доброй ночи, Вилли.

— А, только и всего? Как забавно! — он рассмеялся.

— Ну что, пошли? — Пол попрощался с Вилли, который сердечно пожал ему руку и сказал, что спустится вниз, чтобы попрощаться с ними на улице. Пока они разговаривали, стоя в дверях, вышел Иоахим с несколькими собравшимися уходить гостями. Все, то и дело спотыкаясь, спустились на восемь пролетов вниз.

На улице Иоахим сказал Полу:

— Я всегда говорю, что, если мои друзья поднимаются ко мне пешком на такую верхотуру, значит, они меня нежно любят.

— Они действительно тебя очень любят, Иоахим, — сказал, взбудоражено рассмеявшись, Вилли.

Выйдя на дорогу, все распрощались и пожали друг другу руки.

Пол с Эрнстом остались одни.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Эрнст.

— Нормально. Я окончательно пришел в себя. Понять не могу, что со мной произошло. Раньше я никогда не падал в обморок.

— Ну, это все пустяки. Никто, в общем-то, и не заметил. А Вилли теперь счастлив. Я рад. Он не был счастлив большую часть вечера.

— Что ты имеешь в виду?

— Он вернулся наверх вместе с Иоахимом. Думаю, в какой-то момент он боялся, что его не пригласят. Однако, как видишь, все обернулось к лучшему. Я рад.

В присутствии Эрнста у Пола возникало такое чувство, будто присутствие это ему кем-то навязано. Пытаясь преградить Эрнсту путь в свое сознание, он принялся разглядывать дома и деревья, окружавшие их внизу, на улице. Они подошли к мосту через глубокую речку, впадавшую в Альстер. Перегнувшись через парапет, Пол взглянул вниз и на другой берег озера. С небом что-то происходило. Солнце еще не взошло, но и темнота уже не была кромешной, а небо постепенно обретало прозрачность. Капля за каплей, точно резервуар водой, оно наполнялось светом. На фоне бледнеющего неба Пол увидел бахрому листвы, висящую на ветвях, подобно скрытым в тени распущенным волосам.

— Удивительно, как она висит!

— Да, висит. Это mot juste для описания листвы. Теперь я понимаю, как все происходит, когда ты пишешь стихи.

— А сам-то ты стихи пишешь, Эрнст?

— Вообще-то уже давно не пишу. Самое смешное, что когда мне все-таки хочется что-нибудь написать, на ум неизменно приходит французская или английская строчка, а не фраза на моем родном языке.

Он упрямый, надоедливый, приставучий, он подражатель, ни на минуту не оставляет меня в покое, он тенью липнет к моим ногам.

— Светает! — неожиданно вскричал Эрнст, семафором вскинув правую руку.

— Знаю. Знаю. Знаю.

Они подошли к резиденции Штокманов. В сумрачном свете Пол разглядел силуэты особняков этого миллионерского района. В голове у него постоянно вертелись две стихотворные строчки:

J’ai fait la magique etude
Du Bonheur, que nul n’elude[5]
Эрнст открыл массивные двери, и они на цыпочках вошли в дом, стараясь как можно меньше шуметь на лестнице. Когда они проходили мимо одной из комнат второго этажа, Пол заметил свет, пробивавшийся из-под двери. Эрнст едва заметно вздрогнул и повернул назад. Потом он вновь последовал за Полом и попросил его подняться на следующий этаж в его комнату, пообещав тотчас же туда прийти. Он шепотом объяснил, что мать почти наверняка не спала всю ночь, дожидаясь его возвращения с Иоахимовой вечеринки, и что он должен с ней поговорить.

Испытывая необъяснимое чувство вины, Пол ждал у себя в комнате. Через несколько минут появился Эрнст. Он казался спокойным и непреклонным.

— Ну и как?

— Пустяки. Мама в своем репертуаре, но это не имеет значения. Конечно, это мучительно, ведь она все-таки мать. Похоже, она уже настроена против тебя. Но я всегда делаю то, что хочу. Ты не ее гость, а мой. — Оглянувшись и подойдя к Полу, он повторил: — Я не обращаю внимания. Я поступаю по-своему. Делаю то, что хочу.

— Могу я чем-нибудь помочь?

Полу вдруг стало жаль его.

Эрнст пожал плечами, как бы желая сказать, что не нуждается в помощи.

— Эрнст, почему у тебя такой грустный вид? — спросил Пол, думая о том, какие вопросы мог бы задать на его месте Уилмот.

— Это доказывает, как мало ты меня понимаешь. Я не грущу. Ведь ты здесь.

Пол поднялся и направился к выходу, решив, что разговор окончен. Когда он уже дошел до двери, Эрнст сказал:

— Ты мог бы мне помочь. Ты единственный человек из всех, кого я когда-либо встречал, который мог бы.

— Как?

Пол знал, что в эту минуту он способен что-то сделать для спасения Эрнста. Сделать то, что мог бы посоветовать Уилмот. Он весь дрожал. Эрнст, совсем другой человек, счастливый. Свершилось чудо. Эрнст уже стоял совсем рядом с Полом. Он положил руку ему на плечо. Не столько сам поступок вызвал у Пола отвращение, когда Эрнст неожиданно его поцеловал, сколько выражение Эрнстовых глаз.


После того, как горничная принесла ему на завтрак кофе и булочки, он все утро писал у себя в комнате. Эрнст ушел в контору Штокманов. Решив, что он должен дать горничной время прибрать комнату, Пол начал спускаться по лестнице с намерением выйти и прогуляться по берегу озера. Когда он дошел до двери на площадке второго этажа — той двери, под которой ночью (вернее, утром) Эрнст увидел все еще горевший у матери свет, — она неожиданно распахнулась. На пороге появилась фрау Штокман. Она была в пеньюаре, распущенные волосы ниспадали на плечи, на морщинистом, некрасивом лице отсутствовала косметика, груди обвисли. Очевидно, она так и не уснула.

— Зайдите ко мне, герр Пол Скоунер, — скомандовала она. — Я хочу с вами поговорить.

Комната, довольно просторная, производила впечатление сплошь выкрашенной в ярко-красный цвет. Стены были обиты алой материей, как и диван, и два ореховых кресла. Того же цвета были и занавески. Имелись туалетный столик с овальным зеркалом и весьма внушительный письменный стол. Комната казалась роскошной рамой для огромной акварели с изображением порыжевших, увядающих хризантем. Пол сразу же сбил фрау Штокман с толку, спросив фамилию художника. Оказалось, что это Нольде.

Выпалив сию информации, фрау Штокман уселась в одно из кресел и велела Полу пододвинуть поближе второе и сесть напротив. С трудом выдавив улыбку, она сказала:

— Надеюсь, вы получили удовольствие от своего краткого визита в Гамбург.

Пол обратил внимание на прошедшее время.

— Огромное удовольствие. Большое вам спасибо за то, что вы любезно согласились меня принять.

— Когда Эрнст сообщил мне, что ждет гостя из Англии, я была очень довольна, — сказала она. — Я подумала, наконец-то у сына появился хороший друг, молодой, подающий надежды поэт — как сказал мне Эрнст, — серьезный человек. Он сумеет разделить с Эрнстом все его интеллектуальные увлечения. Моим мысленным взорам уже рисовалось, как они вместе ходят на концерты, в картинные галереи и осматривают архитектурные сооружения этого города, которые пользуются всемирной известностью. В Гамбурге ведь так много культуры! А совсем рядом, по соседству, расположены ганзейские города, Бремен и Любек, тоже достойные внимания. Они возьмут напрокат автомобиль, Эрнст сядет за руль и покажет ему, где Томас Манн написал своих «Будденброков», думала я.

— Я действительно очень хочу увидеть эти места. Но…

Она подхватила слово «но» и резко продолжила:

— Но вы с Эрнстом слишком заняты вечеринками в компании Иоахима Ленца и его друга Вилли.

— Думаю, должен сказать вам, фрау Штокман, что Иоахим Ленц мне очень понравился.

— Иоахим Ленц? Вам понравился Иоахим Ленц? Раньше Иоахим Ленц часто приходил сюда с Эрнстом. Он не глуп, поэтому я его приглашала. Я думала, может быть, Эрнст повлияет на него к лучшему. Но вскоре я поняла, что это Иоахим Ленц влияет на моего сына, Эрнста Штокмана, причем к худшему — к самому худшему, хуже, чем я могу вам описать. Я не могу рассказать вам, что это значит. Молодой Englander никогда всего этого не поймет. Декадентство! Вот что показательно для нынешней Германии, где так много разложения среди молодежи. Они постоянно разгуливают нагишом! С этого все и началось! В байдарках на краю этого сада — парни и девушки, похожие на те экспрессионистские картины, которые мы видим в той художественной галерее! Я говорю Эрнсту: «Никогда не приводи этого грязного торговца кофе в наш чистый дом, где мой сын остается незапачканным». Эрнст, слава Богу, еще не испорчен.

— Иоахим не хочет быть торговцем кофе. Он сам мне это сказал.

— Тем хуже. Даже к кофе он не относится серьезно — к единственному приличному товару, который он продает, — а вы говорите! — Она осеклась, задумавшись о том, сколь ужасен Иоахим Ленц. — А эти фотографии! — воскликнула она и продолжила: — Я всегда думала, что английский поэт — ведь они, Englander, пишут такие изысканные стихи, ими так восхищаются в Гамбурге, — никогда не захочет встречаться с gemeine Leute — невоспитанными людьми. В Гамбурге мы считаем англичан такими чистыми, честными, такими достойными… влияние всегда исключительно положительное… поэтому вы можете понять, как я разочарована! Однако все это уже в прошлом. Вынуждена с огромным сожалением сообщить вам, что с будущей недели вы больше не сможете оставаться моим гостем. Это никак не связано с тем, о чем мы с вами говорили. Дело в том, что я должна принять других Gäste, которые займут все свободные комнаты. Собирателей художественных произведений из Дюссельдорфа. А после той страшной войны у нас не осталось прислуги для большого количества гостей, на всю уборку — только четыре горничных.

— Но Эрнст только сегодня ночью сказал, что я его гость, а не ваш. — Пол тотчас же пожалел о своих словах.

— Не Эрнст решает, кому гостить в этом доме. Он не понимает наших условий — его гости не такие, как мои гости, которые не причиняют всех этих неприятностей и не несут сюда с собой дурных влияний, как Иоахим Лени! — Внезапно она вновь заговорила другим тоном, довольно жалостным: — Простите, я совсем не спала. За всю ночь ни минутки. Сама не знаю, что я говорю, особенно на чужом языке. Извините меня за все, что я сказала. Когда я жила в Париже, по-французски я говорила, как по-немецки, да и английский знала хорошо, хотя и не так хорошо, как Эрнст.

— Вы очень добры. Каково бы ни было желание Эрнста, я согласен, что должен уехать. Я не хотел передавать вам его слова о том, что я его гость, то есть не ваш. Простите меня, пожалуйста.

— Прошу вас об одном одолжении, — сказала она, улыбнувшись, причем на сей раз уже дружелюбно. — Не говорите о нашей беседе Эрнсту. А не то все это валится на мою голову. Я не могу примириться с тем, что мы с ним ссоримся из-за вас. Думаю, вы ему нравитесь, правда нравитесь, правда.

— Тогда я скажу ему, что сам решил уехать. К тому же после всего, что вы наговорили, это чистая правда, но я не скажу, что это как-то связано с вами.

— У меня и в самом деле будут на следующей неделе трое гостей, — с некоторым пафосом сказала она и поднялась с таким усталым видом, точно готова была свалиться от слабости, устав даже сердиться. Потом, к его удивлению, она протянула ему руку.

— Ну, насовсем прощаться мы еще не должны, — сказала она так, словно именно к этому и стремилась, после чего спросила:

— А знаете, как называет вас Якоб, мой муж?

— Нет.

— «Der Engel!» Он называет вас «Der unschuldige Engel-länder»[6], потому что, по его словам, у вас такой невинный вид. «Падший ангел», — смеюсь я ему в ответ. Но теперь я думаю, что пока еще только падающий. Однако, падая, не свалите заодно и моего сына. Он мальчик чистый.

Пол счел, что их разговор продлился достаточно долго для того, чтобы горничная успела убрать оставшуюся после завтрака посуду и привести в порядок постель. Однако гулять у озера ему уже расхотелось. Он возвратился к себе в комнату и написал длинное письмо Саймону Уилмоту.

В тот день Пол в первый раз оказался в Schwimmbad[7] наедине с Иоахимом и Вилли. Эрнст все еще был на службе. Казалось, двое друзей рады возможности пообщаться с ним в отсутствие Эрнста. Они спросили Пола, как ему живется в резиденции Штокманов. Пол ответил, что дом, картины, обстановка и сад очень красивы. Вилли сказал:

— Да, все это очень хорошо, а кормят тебя нормально?

— Конечно.

Они рассмеялись.

— Мы всегда говорим, — сказал Иоахим, — что, если приходишь обедать к Штокманам, все подается на серебряном блюде, но еды на нем очень мало.

— Тебе понравилась Ханни? — спросил Вилли.

— Ханни? Кто это — Ханни?

— Разве ты не слышал, что мамашу Эрнста все зовут Ханни?

Иоахим сказал:

— Два года назад, когда мне было двадцать четыре, мы с Эрнстом очень дружили. Я постоянно ходил к нему домой, он постоянно ходил ко мне. Но вскоре Ханни решила, что я стою между нею и Эрнстом. Она ничего не сказала, но после этого Эрнст перестал приглашать меня к себе. Какое-то время Эрнст еще продолжал бывать в доме моих родителей, но потом вдруг стал отвечать отказом на все мои приглашения. Мы с Эрнстом перестали встречаться дома друг у друга. Потом, наконец, мы стали встречаться только в таких местах, как это, или в Санкт-Паули, а ведь ни его родители, ни мои отнюдь не хотели, чтобы мы туда ездили. Сдается мне, меньше всего они хотели бы, чтобы мы встречались именно там.

— А что ты думаешь об Эрнсте? — спросил Пол.

— По-моему, большая часть того, что мне в Эрнсте не нравится, проистекает от его мамаши, — сказал Иоахим. — Раньше я продолжал с ним видеться, поскольку думал, что он сумеет избавиться от ее влияния. Но теперь я считаю, что пока он живет с матерью и отцом, бесполезно даже пытаться ему помочь. Поэтому я уже не так часто с ним вижусь.

Узнав, как Иоахим и Вилли относятся к Эрнсту, Пол почувствовал себя свободным. Его дружба с ними была отныне отделена от его дружбы с Эрнстом. Он чувствовал, что предает Эрнста. Однако, сказал он себе, происходит это потому, что трудно не предать того, кто безоговорочно требует особого к себе отношения.

Появился Эрнст. Все пожали ему руку. Разыгрывая перед Вилли и Полом преувеличенную благожелательность, Иоахим спросил:

— Ну, Эрнст, как у тебя нынче идут дела?

Эрнст, надувшись спесью, ответил:

— О, довольно неплохо, Иоахим, но мне безусловно не хватает твоего везения.

— То есть? Что значит, тебе не хватает моего везения? По-моему, Эрнст, тебе очень везет.

— Ну, возможно, я лишен того обаяния, которым наделен ты, Иоахим.

— Ах, даже не знаю. По-моему, Эрнст, тебе тоже везет. Ну конечно, тебе тоже везет, Эрнст, очень везет. — Тут он посмотрел вдруг на Пола и открыто рассмеялся. Потом сказал, обращаясь к Вилли: — По-моему, сейчас самое время искупнуться.

— Да-да, идем прямо сейчас, — сказал Вилли.

Пол задержался, полагая, что ему следует остаться с Эрнстом.

— Пол! — позвал Иоахим. — Ты идешь?

Пол колебался. С обидой в голосе Эрнст сказал:

— Я остаюсь здесь. Не думаю, что буду сейчас купаться. Может быть, попозже.

Пол последовал за Иоахимом и Вилли.

Как только они оказались вне пределов Эрнстовой слышимости, Иоахим заговорил:

— Знаешь, все-таки никогда не следует забывать о том, что Эрнст — еврей. Поэтому я считаю его актером. Он все время актерствует, ты же видишь, во всем, что делает и говорит, потому что надеется таким образом вызвать у тебя восхищение.

— Я тоже отчасти еврей — точнее, наполовину.

— Нет, Эрнст, мы тебе не верим! — воскликнул Вилли, беспричинно расхохотавшись. — Я еще никогда не встречал такого английского англичанина, как ты!

— Вообще-то, сдается мне, все немножко евреи, — рассмеялся Иоахим. — В Бразилии у меня есть двоюродная бабушка, тоже еврейка.

— Ах, Иоахим, ты никогда мне об этом не говорил! — воскликнул Вилли, рассмеявшись грубее, чем обычно. Теперь уже смеялись все, очень грубо — все трое, грубее, чем обычно.

— Мне жаль Эрнста, — сказал Пол.

— Тебе жаль Эрнста! — отозвался, взглянув на Пола, Иоахим. — Но почему? Он ведь достаточно умен, чтобы о себе позаботиться.

Пол знал, что, говоря о своей жалости к Эрнсту, он кривит душой.

— Мне тоже жаль его, Иоахим, — сказал Вилли. — Он умен, это правда, но при всем своем уме он, похоже, не способен быть счастливым.

— Он умен, у него есть деньги, друзья, Ханни, у него есть всё! Чего ему еще желать? — то ли негодующе, то ли весело воскликнул Иоахим и прыгнул в воду.


Штокманы ежедневно устраивали пятичасовые чаепития (дань модным в Гамбурге английским традициям), поэтому Пол сказал Иоахиму и Вилли «Auf Wiedersehen» и отправился на поиски Эрнста. Нашелся тот быстро. К тому времени Пол уже легко узнавал его белую кожу, никогда, казалось, не темневшую на солнце, гладкую, как воск с проросшими на нем мельчайшими проволочками черных волос. Как бы в тон этим черным волосикам Эрнст надел черные плавки. Другие жесткие черные волосы покрывали ноги от бедер и почти до самых лодыжек. Приняв самую свою характерную позу, он упирался рукой в бок, едва касаясь земли вытянутым носком правой ноги и подчеркивая тем самым, как крепко держится он на одной левой. Он смотрел на парнишку с ярко-розовым румянцем на щеках, ясными голубыми глазами и слабым телом, лишенным той механически жесткой, грубоватой мускульной силы, что была свойственна Эрнсту. Эрнст пытался вызвать парнишку на разговор, задавая ему праздные, бесхитростные вопросы, коими, казалось, покрывал его розовое тело, точно легкими поцелуями. В тот момент, когда Пол приближался, Эрнст, приняв некие слова парнишки всерьез, давал ему по этому поводу глубокомысленный совет.

Завидев Пола, он жизнерадостно воскликнул:

— А, привет! Хорошо, что ты пришел! — Потом, повернувшись к мальчику и удостоив его мимолетной улыбки, сказал: — Das ist mein englischer Freund[8]. Comprenez?[9] — Он не преминул ввернуть французское словечко. Затем, взглянув на часы: — Вот те раз! Я и не представлял себе, что уже так поздно. Нам надо немедленно идти, иначе мы опоздаем к чаю.

Он повернулся к парнишке.

— Also, auf Wiedersehen. Bis übermorgen[10]. He забудь, послезавтра.

Эрнст с Полом направились на трамвайную остановку.

— Какой славный мальчик! — сказал Эрнст. — Такой frisch[11] и простодушный. Я предпочитаю простодушную молодежь. Именно с такого типа людьми я и предпочитаю встречаться. С первого взгляда чувствуется, что он человек честный, прямой… Однако, расскажи, как ты провел день. Ты же впервые был с Вилли и Иоахимом один, не правда ли? Как ты с ними ладил?

— Отлично.

— Чудесно. Расскажи. Вилли тебе все еще нравится, правда? Интересно, он тебе нравится не меньше, чем тогда, когда ты с ним познакомился?

— Менять свое мнение о нем у меня нет причин.

— Я не это имел в виду. Просто я подумал, что поначалу ты его любил как-то особенно, а теперь, возможно, испытываешь другие чувства. Только и всего.

Сочтя разговор чересчур натянутым, Пол не ответил. А Эрнст не настаивал. В тот день ничто не могло омрачить его приподнятого настроения. После того, как Пол вошел в трамвай, Эрнст дождался, когда вагон тронется, а потом ловко вскочил в него на ходу, пружинисто оттолкнувшись от тротуара.

Запись в дневнике Пола:

Теперь я понимаю, что здесь, в Гамбурге, я более осознанно счастлив, чем когда бы то ни было прежде, поскольку некая потребность, которую я всегда ощущал, удовлетворена в отношениях между Иоахимом и Вилли. У меня такое чувство, что здесь, в Германии, началась новая жизнь. Я точно не знаю, в чем состоит сия новизна, но, возможно, ключ к ее пониманию — в этих молодых немцах, по-новому относящихся к телу. Хотя я никогда не придерживался пуританских взглядов, признаюсь, что до сей поры, кем бы я перед самим собой ни притворялся, я всегда считал свое тело грешным, а собственную физическую сущность — чем-то постыдным, превозмогаемым лишь с помощью искупительных душевных достоинств. Ныне же я начинаю чувствовать, что вскоре, возможно, буду считать свое тело источником наслаждения. Вместо того чтобы мешать мне добиваться приятных взаимоотношений с людьми, оно может сделаться средством для достижения подобных взаимоотношений. Быть может, в конце концов я сумею стать полноценным человеком, а не только таким, который чрезмерно выпячивает и развивает идеалистическую сторону своей натуры, потому что не способен примириться с собственной материальной сущностью. Однако я до сих пор сомневаюсь в возможности достижения этой цели, поскольку осознаю, что обречен на поиски идеала. И все же осознание того, какой характер носит дружба Иоахима и Вилли, приободряет. Примечание: в сущности, Вилли — пустое место. Иоахим — вот кто творец и Вилли, и всех их взаимоотношений.

Примечание: из всех, с кем я здесь познакомился, больше всего общего у меня с Эрнстом. Мы с ним оба евреи. Ханни, его мать, просто блистательна.

Пол сидел у себя в комнате и записывал вышеизложенное в свой Дневник. Настроение у него было превосходное. Утром звонил Иоахим, пригласивший его к себе на семейный обед. Пока он писал, дверь отворилась — как всегда, это был Эрнст, открывший дверь и одновременно предупредительно постучавшийся. Когда Пол поднял голову, Эрнст был уже в комнате. Вид у него был такой странный, что Пол едва не упал со стула. Эрнст стремительно подбежал к нему и с ласковым, беззаботным смехом сказал:

— Да у тебя, оказывается, нервишки пошаливают!

На нем были белые резиновые тапочки, серые фланелевые брюки и белая спортивная майка. Пол уже успел привыкнуть к его необычным нарядам, но этот счел ужасным. В облегающей белой майке, светлых брюках, розовых носках и почти белых тапочках, с его серым лицом за очками в черной оправе, красовавшимися над этой одеждой, с его мертвенным взором он напоминал Полу — кого? Возможно, древнего египтянина, мумифицированного и спеленутого бинтами, подготовленного к погребению.

— Зачем это ты так вырядился, Эрнст?

— Да у тебя, Пол, и в самом деле испуганный вид! Ничего страшного не произошло. Просто я предпочитаю постоянно быть в форме. Мы с Карлом немного позанимались спортом.

— Что это за Карл?

— Ты что, не знаешь, кто такой Карл? Хотя нет, наверно, не знаешь. Это мальчик, с которым я разговаривал два дня назад, в Schwimmbad на берегу. Разве ты не слышал, как я сказал ему: «Auf Wiederseren, bis übermorgen»? К настоящему времени ты должен уже достаточно знать немецкий, чтобы это понять. Я учил Карла боксировать. По-моему, тренированность тела очень важна. Да, очень важна, особенно сейчас и особенно для нас, немцев. — Он пристально посмотрел на Пола. — Если не возражаешь, я скажу, что тебе и самому было бы полезно заняться спортом. Ты слегка сутулишься, да и грудные мышцы твои нуждаются в развитии. Избыток поэзии тело не укрепляет, даже укрепляя дух. В новой Германии люди, подобные нашему другу Иоахиму,предпочитают стихи, сочиненные на теле, а не на бумаге. — Внезапно он умолк, а потом, вытянув руки вверх, сказал: — Смотри, я сейчас тебе покажу.

Он встал посреди комнаты, согнул пальцы, не сжимая их в кулаки, и принялся с размеренностью метронома размахивать перед собой руками из стороны в сторону, из стороны в сторону. Такого упражнения Пол еще никогда не видел. Тело Эрнста было полностью расслаблено, он наклонялся вперед, как марионетка. Руки его уже двигались кругами — спереди, сзади.

Движения у него были красивые, четкие, мерзкие. Движения поглотили его всецело. Потом он поднял голову и с обычной своей улыбочкой взглянул на Пола.

— Не хочешь попробовать?

— Пожалуй, нет. У меня наверняка не получится.

— Да нет же, получится. Это совсем не трудно, надо только поймать ритм. Пойдем в ту комнату, где я храню свои инструменты. Как они у вас называются?

Пол попытался подобрать нужное слово, но столь же безуспешно, как и Эрнст. Неужели он начал забывать английский?

Эрнст привел Пола в комнату на самом верху. Это была просторная мансарда с массивными черными балками и настилом из голых сосновых досок, покрытых лаком, отражавших свет из застекленного люка в крыше.

— Ну, попробуй, — сказал Эрнст.

Пол принялся шевелить руками в слабой попытке повторить упражнение.

— Нет-нет. Извини, но это совсем неправильно. Смотри, ты должен наклониться вперед, вот так, совершенно свободно, а потом, все еще держа наклон вперед, просто переносить вес с одной стороны на другую и одновременно давать рукам возможность самим раскачиваться из стороны в сторону, вот так…

Он встал посреди комнаты, чтобы показать Полу, как это делается. И вновь Эрнст полностью отдался упражнению. Пол заметил, что затылок его слегка раскачивается, подобно маятнику, висящему между черными потолочными балками и бликами оконного света на дощатом настиле. Прежде чем Эрнст закончил, Пол принялся подражать его движениям.

— О нет. Боюсь, так тоже не пойдет. Давай я тебе помогу.

Он встал у Пола за спиной и положил руки ему на плечо.

— Вот так, — Эрнст наклонил туловище Пола в сторону. — И вот так. — Он повернул туловище в другую.

— Да, — вымолвил Эрнст озабоченным тоном внимательного врача. — Так я и думал. Мышцы у тебя очень напряжены. Тебе следует почаще это проделывать. Ты должен иногда заниматься со мной перед завтраком. Так, вправо… влево…

Пол ощутил у себя на волосах дыхание Эрнста.

— Ничего не выйдет! — вскричал Пол, шарахнувшись от него. — Бесполезно! Ничего не выйдет!

Пол уже ненавидел Эрнста.

— Ну, конечно, если не хочешь, можешь не продолжать. Пока хватит. Может, в другой раз. Думаю, ты немного устал. Жаль, что я вообще заставил тебя сюда подняться.

— И вовсе я не устал. Но я попросту не умею делать подобные вещи. У меня в голове они ассоциируются с учебными заведениями и дисциплиной. По какой-то причине я всегда противился улучшению своих физических данных. В школе я терпеть не мог тренировки.

Пол опасался, как бы Эрнст не заметил, что вызывает у него физическое отвращение. Он попытался завуалировать свои чувства словами.

Эрнст сказал:

— Тогда давай спустимся ко мне в комнату.

Когда они вновь оказались в его просторной, уютной комнате с ее подъемными жалюзи, опущенными для защиты мебели, книг и бумаг от лета, Эрнст сказал:

— Присядь на диван. Ты ведь немного устал, не правда ли?

— Я ничуть не устал.

— Думаю, ты усталее — или правильнее будет сказать «больше устал»? — чем себе представляешь. У тебя усталый вид. С моей стороны было неосмотрительно не заметить этого раньше. Я себя за это виню.

Он сел на диван рядом с Полом. Казалось, он наблюдает за Полом с большой высоты.

— Что ты читаешь? — спросил Пол, показав на книгу, лежавшую на Эрнстовом столе.

— Одно эссе Валери. Я ведь еще не показывал тебе свои книги, не правда ли? У меня есть несколько довольно редких книг по искусству, на которые ты, возможно, захочешь взглянуть.

Минут пятнадцать они доставали книги с полок. Эрнстовы книги Пол счел интересными, но все удовольствие пошло насмарку, поскольку он постоянно сознавал, что Эрнст заглядывает ему через плечо, отпуская критические замечания, желая узнать, та ему книга больше понравится или эта, надеясь, что он не испачкает пальцами страницы.

У Эрнста был неплохой вкус, и Пол обнаружил, что с ним приятно поговорить о книгах. Когда Эрнст завел речь о поэзии Рильке, он даже забылся в попытке ясно выразить свои мысли по-английски. По-английски он говорил с наслаждением, присущим истинным мастерам слова.

Взяв с полки томик эссе Вальтера Мёринга, Эрнст сказал:

— Дело в том, что человек, который это написал, приходится мне совершенно особенным другом. Это действительно очень интересный человек, талантливый критик как книг, так и жизни. Думаю, он, может быть, даже великий сатирик, хотя я, разумеется, осведомлен и о его недостатках.

Внезапный ехидный смешок — после чего он продолжил, показав Полу дарственную надпись на форзаце книги, начинавшуюся словами «Lieber Ernst».

— Любопытно узнать, интересуешься ли ты почерком. Если интересуешься, тебе, возможно, захочется разобраться в том, что Мёринг здесь написал. Видишь ли, в словах, написанных мелким почерком, есть некая одухотворенность. Думаю, по почерку можно очень многое узнать о характере пишущего. Я всегда очень внимательно смотрю на почерк тех писем, которые получаю.

Взяв с полки другой томик с дарственной надписью, он сказал:

— Сразу же можно установить, что это написал человек (на сей раз это Андре Жид) одновременно и энергичный, и глубоко впечатлительный. Строчки довольно длинной надписи постепенно поднимаются к верхней части листа, сами слова наклоняются вперед, как бегуны, а когда автор доходит до конца строки, ему не терпится перейти на другую строку, и последние ее слова сами собой дерзко поворачивают вниз. Вся страница производит некое единое эстетическое впечатление, что, по-моему, свидетельствует об определенной доле, хотя и всего лишь о доле, гениальности. И все же, — он улыбнулся, — есть в этом почерке не только сила, но и слабость. Есть во всей этой торопливости нечто почти женоподобное, почти девичье — или по-английски правильнее будет сказать «девчоночье»? Правда, употребив слово «женоподобное», я, возможно, несколько погорячился. По-немецки это будет «weiblich»[12], что звучит не так грубо.

Пока он все это говорил, у Пола возникло такое впечатление, будто Эрнст летает по комнате.

Эрнст подошел к другой полке и принялся вынимать огромный том. Затем он сказал: «Нет», — и начал было запихивать его на место. Остановившись, он похлопал себя по колену, мысленно решая некую проблему. Потом он вопросительно взглянул на Пола и, склонив голову набок, застенчиво улыбнулся.

— Ну что ж, — сказал он, — возможно, тебе понравится. Посмотрим. Да, думаю, что понравится. В конце концов, ты же поэт. Несомненно…

Он взял книгу и положил ее на столик возле дивана, на котором сидел Пол.

— Это и в самом деле весьма любопытная книга. Хотелось бы мне знать, заинтересует ли она тебя. Во многих отношениях великое произведение, представляющее антропологический и научный интерес. Да, в своем роде это шедевр.

Это была иллюстрированная история порнографического искусства: первобытные гончарные изделия в форме половых органов; греческие вазы с изображениями сатиров, кентавров, совокупляющихся мужчин и женщин; женщина, которую ебет осел; непристойные изваяния на средневековых соборах и в монастырях; горгульи; девицы Буше, задравшие ножки перед щеголеватыми версальскими придворными, спускающими свои атласные панталоны.

Пол с удовольствием потратил бы недельку на изучение этой энциклопедии, но только без Эрнста, заглядывающего ему через плечо.

— Странно, что тебя интересует подобная ерунда, — произнес он голосом, показавшимся ему сдавленным.

— Тебе не нравится? Жаль. А я полагал, что ты человек терпимый, интересующийся каждым аспектом людской жизни на протяжении всей истории. Nil humanum mihi alienum est[13]. — Эти слова Эрнст произнес безапелляционным тоном школьного учителя. Потом, уже мягче, добавил: — Разумеется, я понимаю, в чем состоят твои возражения, но отвергать великий шедевр гуманитарно-научной литературы просто как «отвратительный» — это с твоей стороны поступок в высшей степени незрелый. Но зато, Пол, — строго продолжал он, — ты очень молод, даже для своих двадцати лет, во многих отношениях. До чего же восхитительно, что в некоторых аспектах ты столь наивен! В этом отчасти и состоит твое обаяние. Тем не менее, это очень известная книга, которую ты по молодости лет, возможно, не способен оценить по достоинству. Это и в самом деле классическое произведение.

— Очень может быть. Но, по-моему, оно рассчитано на слишком узкий круг читателей, — сказал Пол. У него было такое чувство, будто он сидит на перекрестном допросе у дотошного инквизитора.

— Как современному писателю с научным взглядом на вещи, тебе бы следовало интересоваться всем на свете. Ты читал «L’Immoraliste»?[14]

— Нет.

— А следовало бы прочесть. Возможно, прочтя книги некоторых современных французских писателей, ты бы понял, что значит быть абсолютно непредубежденным во всем. Уверен, что именно таковой должна быть позиция нашего поколения. Новое поколение немцев так и считает. Иоахим, например.

— Всякий, кто еще не совсем слеп и глух, питает особый интерес к одним вещам и неприязнь к другим. — Полу вспомнились прочитанные им эссе Д. Г. Лоуренса.

— Я ничто не осуждаю, — сухо произнес Эрнст. — Значит ли это, по-твоему, что я слеп и глух?

Он напряженно улыбнулся. Пол, сочтя, что настал удобный момент, сказал:

— Я не хотел переходить на личности. Но одну личность мне сейчас все-таки придется затронуть — собственную персону. Я должен уехать из твоего дома.

Эрнст тупо уставился на него. Пол продолжал:

— Очень любезно с твоей стороны то, что ты меня пригласил. И очень любезно со стороны твоей мамы. Но долее злоупотреблять гостеприимством твоей мамы я не могу.

— Тебе что, здесь не нравится?

— Мне здесь очень хорошо, но больше оставаться я не могу.

— Почему?

— Ну, хотя твоя мама ничего не сказала, у меня все-таки иногда возникает чувство, что она меня не очень-то жалует. Да ты и сам это говорил.

— Ты мой гость. Я имею право принимать у себя гостей.

— Тогда я, может быть, еще денька два здесь поживу? — Пол поднялся так решительно, как будто вознамерился тотчас же уехать.

— Быть может, тебе хочется побыть одному?

— Это не совсем так…

— Быть может, я чем-то тебя расстроил? Ты должен объяснить, в чем дело. Я не обижусь.

— Эрнст, не надо делать вид, будто мы давно знаем друг друга. Мы ведь едва знакомы. Мне просто хочется ни от кого не зависеть.

— Я не чувствую, что я чужой тебе, Пол.

— Большое спасибо за все твое великодушие, — сказал Пол и направился к выходу.

— Значит, уезжаешь?

— Послезавтра.

— Ну, а сейчас ты куда собрался? Ты же сию минуту уйти не намерен?

— Наверняка я говорил тебе, что должен уйти. Я обедаю у Иоахима.

— Похоже, Иоахим очень тебе полюбился.

На этом Пол оставил его одного. Он изнемогал от усталости. Даже видеть Иоахима ему уже не хотелось. Он подумал: «Быть может, Иоахим сочтет меня таким же занудой, каким я считаю Эрнста. Мы ведь с Эрнстом похожи. Быть может, у Марстона я вызывал такую же неприязнь, какую у меня вызывает Эрнст».


Стоявший в саду, который спереди выходил на дорогу, а сзади на озеро, дом семейства Ленцев находился всего в десяти минутах ходьбы от резиденции Штокманов, но уже не в миллионерском квартале. Дом имел два весело глядевшихся фронтона, оштукатуренный фасад с торчавшими из него порыжевшими балками и парадный вход, к которому поднимались из сада бетонные ступеньки — пригородный особняк, казавшийся воплощением буржуазных стандартов, абсолютно не совместимых с образом жизни Иоахима.

Когда Пол позвонил, парадную дверь открыл Иоахим, сопровождаемый шумливым родительским фокстерьером Фиксом. Фикс залаял, и в дальнем конце длинной, как коридор, прихожей возник застенчиво улыбнувшийся Полу Клаус, пятнадцатилетний брат Иоахима. Иоахим проводил Пола в роскошно обставленную гостиную, где дожидались обеда Ганс Ленц — отец, Грета Ленц — мать, и дядюшка, чьего имени Пол не расслышал. Почти тотчас же все перешли в столовую. Они уселись за длинный стол, где мать Иоахима и дядюшка оказались напротив Пола. Волосы фрау Ленц с обеих сторон скручивались над ушами в колечки. Шею ее обхватывала бархатная лента с маленькой бриллиантовой брошью, а на плечах, поверх платья, красовался белый кружевной воротник. Она была похожа на поздневикторианский дагерротип дамы, приехавшей лечиться на воды.

Отец был миниатюрным вариантом Иоахима с изборожденным глубокими морщинами лбом и проницательными полуприкрытыми черными глазами, совсем не походившими на Иоахимовы, которые всегда казались распахнутыми в изумлении. Дядюшка же представлял собой немного увеличенный вариант Ганса Ленца, однако по сравнению с Иоахимом гляделся мелковатым и сморщенным. На стене, в рамке, висела большая, отретушированная сепией фотография самого знаменитого члена семьи — другого дядюшки, увешанного орденами генерала Зигфрида Ленца, прославленного полевого командира времен Великой войны, ставшего ныне ближайшим соратником фельдмаршала Гинденбурга. Пол пустился в расспросы об этом весьма впечатляющем портрете, и Иоахим поведал ему, что генерал Ленц живет свирепым отшельником в своем поместье где-то восточнее Потсдама.

— Дядя Зигфрид наводит на всех нас смертельный ужас, — сказал Иоахим и издал львиный рык: — Р-р-р-р!

Клаус захихикал.

После непродолжительных вежливых расспросов на ломаном английском о причинах его приезда в Гамбург («Ach, уроки немецкого у герра доктора Эрнста Штокмана? Ach so! Ja! Ja!») представители старшего поколения почти перестали общаться с Полом.

— Вы есть английский друг моего сына Иоахима? Для его английского есть полезно то, что вы с ним разговариваете, — вот практически и все, что сказала за весь вечер Полу фрау Ленц. Было в ней нечто, весьма пришедшееся Полу по душе, возможно, более всего — то нескрываемое пренебрежение, с коим она назвала его другом Иоахима. Очевидно, все члены семьи полагали, что Иоахим с Полом встретились, дабы побеседовать по-английски, и старались не мешать им, вполголоса переговариваясь по-немецки. Пол заметил, что когда Иоахим время от времени шутливым тоном заговаривает со своим братом Клаусом, фрау Ленц слегка хмурит брови. Насупленные брови прекрасно гармонировали с белым кружевным воротником.

На обед подали Belegtes Brötchen — мясо нескольких сортов с кусочками колбасы и сыра, черным хлебом и картофельным салатом. Столь скудная пища казалась вполне уместной на столе у той неподвижной и гладкой двухмерной фотоаппликации, каковой виделось Полу семейство Ленцев. Быть может, в этом доме англичане все еще оставались врагами, война продолжалась.

После кофе, как только нашелся благовидный предлог для побега, Иоахим сказал Полу:

— Пойдем погуляем в саду.

Клаус попытался было броситься за ними вдогонку, но попытку эту моментально пресекла мать. Иоахим с Полом обогнули дом и прогулялись до края сада, к берегу озера, где располагался небольшой эллинг. Казалось, Иоахима ничуть не беспокоит та атмосфера недовольства, от которой они только что сбежали.

— Бедный Клаус! Будь у мамы такая возможность, она бы вообще запретила мне с ним общаться. Она уверена, что я его испорчу. Удивительно еще, что тебе разрешили пойти с нами, Фикс! — обратился он к фокстерьеру, иронически выразив тому свое сочувствие. Казалось, оказанный Полу прием его весьма забавляет. — По-моему, они подозревают, что ты очень-очень дурно влияешь на их добродетельного сына. Видишь ли, в Гамбурге англичане славятся аморальным поведением. Вот почему в Санкт-Паули так любят английских моряков.

Когда они прислонились к ограде и взглянули на озеро, он заговорил серьезно.

— Вся моя семья, — сказал он, — сплошь коммерсанты, настоящие буржуа, кроме дядюшки-генерала, который никогда не был женат и поэтому никому не внушает доверия. В общем-то мы все равно никогда с ним не видимся. Но в один прекрасный день я намерен явиться в Потсдам и представиться. Думаю, он будет рад увидеть мои фотографии. Мама всю жизнь пытается не допустить, чтобы Клаус вырос таким, как я. А я, по их мнению, должен стать таким, как они. Но я не смогу. Нынче в Германии между старшим и младшим поколениями — глубокая пропасть.

— Да и в Англии тоже — в кругу моих друзей.

Эти слова Иоахим пропустил мимо ушей. Он смотрел на озеро с его байдарками и парусными шлюпками, и мысли его витали где-то далеко. Потом, вновь повернувшись к Полу, он сознательно сосредоточился на положении дел в Германии.

— Старшее поколение жило в довоенную эпоху, когда все ценности средних слоев общества казались незыблемыми, материальными. В Гамбурге того поколения, к которому принадлежат мои родители, немцы стремились к тому, к чему стремятся все коммерсанты — наживать деньги.

— А поражение Германии в войне что-нибудь изменило?

— Не столько само поражение, сколько то, что произошло впоследствии. Что и в самом деле сделало новое поколение столь не похожим на старое, так это инфляция. Примерно за год деньги в Германии полностью обесценились. Для того чтобы отправить письмо, нужно было наклеить на конверт марку за миллион. Чтобы купить буханку хлеба, надо было набить чемодан банкнотами и надеяться на то, что успеешь добежать до булочной, прежде чем цена буханки подскочит и купить ее будет уже невозможно. Разумеется, все это не касалось таких людей, как Штокманы, ведь у них была собственность, которая постоянно росла в цене — именно во время инфляции Ханни Штокман купила большую часть картин своей коллекции, кроме двух или трех, еще раньше привезенных, как она хвастается, из Парижа. Да и моих стариков все это не очень коснулось, хотя времена для них были трудные. Но мы, тогда еще дети, бывали потрясены, если родителям кого-то из школьных друзей нечего было продать.

Казалось, он вглядывается в историческое прошлое Германии, точно видит его на киноэкране. Потом он вновь обратился к настоящему времени.

— Новое поколение нуждается в деньгах совсем не так, как родители. Разумеется, хотя бы для того, чтобы заниматься тем, чем нам хочется, немного денег иметь мы должны. Но какой смысл постоянно копить деньги, если в один прекрасный день все они могут обратиться в ничто? Да и имущества нам много не надо. Все, что мы хотим — это жить, жить, а не приобретать вещи. А на солнце, воздух, воду и занятия любовью кучи денег не требуется. — Он опять принялся смотреть на плывущие по озеру лодки.

— А что будет, когда вы состаритесь?

— Ну… наверно, мы станем другими. Но до поры до времени все мы хотим просто жить. Быть может, потом возникнет и что-то другое. В Германии уже появились интересные произведения искусства и замечательная новая архитектура, но лучшие архитектурные сооружения — это дешевые, лишенные излишеств, простые здания, предназначенные для молодежи, не нуждающейся в домах-мавзолеях, куда люди тащат все, что сумеют раздобыть, как Штокманы свои картины.

— Но нельзя же остаться молодым навсегда.

— Именно это постоянно твердят мне родители. Но я не хочу стать такими, как они или родители Эрнста. Больше всего им хочется, чтобы я стал торговцем. А я не желаю быть кофейным мешком. И все же мои родители — люди порядочные, здравомыслящие. Они говорят, что если я интересуюсь искусством, значит, мне следует поступить в художественное училище и стать художником. Художники тоже зарабатывают деньги, и знаменитый художник может разбогатеть, как Пикассо. В Германии для художников есть очень хорошие школы, например, «Баухаус», где я купил мебель для своей квартиры.

— Почему же ты тогда не поступаешь в художественную школу?

— Как только становишься художником — если, конечно, тебе сопутствует успех, — у тебя должна выработаться творческая манера, благодаря которой ты пользуешься широкой известностью, то есть ты превращаешься в производителя определенного рода продукции, чем и славишься. Этим я заниматься не хочу. До поры до времени я хочу жить здоровой телесной жизнью, а не изготавливать стереотипные копии своей души на потребу торговцам произведениями искусства.

— Значит, молодежь, самостоятельно строящая свою жизнь, и есть та самая новая Германия? Значит, это и есть Веймарская республика?

— Да, для очень многих представителей нашего поколения это именно так. Возможно, после всех испытаний, выпавших на долю Германии, мы, немцы, просто устали. Быть может, после войны и нескольких лет голода нам, чтобы перезарядить свои жизни, как батареи, необходимо поплавать, поваляться на солнышке и позаниматься любовью. Нам нужны наши жизни, ведь мы должны прийти на место людей, которые уже превратились в покойников.

— Чем же все это кончится?

— Не знаю, быть может, чем-то удивительным — осмыслением ценностей бытия, чистого бытия, жизни ради самой жизни, нового мира, подобного новой архитектуре, но не материального. — Он рассмеялся. — А может, и вовсе не этим, может, чем-то ужасным, чудовищным, гибелью!

Он поднял руку, и глаза его заблестели так, словно он смотрел на огромный экран и видел там фильм о грядущей последней войне — о гибели всего сущего.


Иоахим предложил отправиться к нему домой, куда было всего десять минут ходьбы. Пока они шли, Пол внимательно за ним наблюдал. Иоахим был в темно-коричневом костюме, чересчур ярком галстуке и серой фетровой шляпе. Было в его наружности нечто чрезмерно цветистое, немного вульгарное, но и одухотворенное — в том числе им самим, — нечто столь теплое и сердечное, словно он приглашал созерцателей разделить с ним упоение его неизбывной жизненной силой. Он шагал, сознавая, что многие молодые люди в Гамбурге о нем слышали и им восхищаются. То был Иоахим во всей своей красе. Он сочетал позерство со скрытностью.

Одолев восемь лестничных пролетов, они поднялись в его пентхаус. Наверху Иоахим нежно взял Пола за руку и, показав на потолок под крышей пентхауса, сказал:

— Признайся, Пол, хотел бы ты, чтобы эта лестница не кончалась, хотел бы подниматься по ней все выше и выше, до самых небес?

— Наверно, хотел бы, — слегка устыдившись своих слов, но и гордясь ими, признал Пол.

Иоахим взглянул Полу в глаза — с серьезной издевкой, с тенью презрения.

— Да, наверно, хотел бы.

Он пошарил у себя в кармане в поисках ключей, а найдя их, отпер дверь квартиры и широко ее распахнул. Остановившись на несколько секунд на пороге, он, казалось, залюбовался скудной обстановкой почти пустой, продолговатой и просторной комнаты, вертикальными щелями окон, наклонным параллелограммом застекленной крыши и прозрачными голубыми тенями вдоль стен. Вдоволь налюбовавшись, он зажег, наконец, свет у входа и, насвистывая, сунув руки в карманы и сдвинув на затылок шляпу — почти перевоплотившись в уморительного чикагского киногангстера, — широкими шагами вошел в комнату. У Пола мелькнула мысль о том, что квартира похожа на съемочную площадку.

— Я очень люблю сюда приходить, — сказал Иоахим, швырнув шляпу на столик и сняв пиджак. — Мой настоящий дом здесь, а не у родителей.

Жестом человека, привыкшего к физическим проявлениям нежных чувств — каковые дают ему власть над друзьями, — он одной рукой обнял Пола за плечи. Потом он удалился в другой конец комнаты и поставил пластинку Коула Портера «Давайте влюбляться». Вновь подойдя туда, где стоял Пол, Иоахим принялся расспрашивать его об Англии, английских частных школах. Оксфордском университете, о цензуре, которой подвергаются книги.

— До нас доходят очень странные слухи об Англии — о том, что там запрещены многие вещи, которые здесь дозволены. О том, что находятся под запретом некоторые книги. Это правда? Я читал в газетах, что запретили «Улисса», а недавно сообщили еще об одной книге — «Колодец одиночества». Неужели все это правда? Разве никто не протестует?

— Нет, мы с друзьями протестуем. Но…

— Но почему эти книги запрещены?

Пол попробовал разъяснить позицию британских властей. Но все разъяснения прозвучали в его устах смехотворно. Иоахим молча, в изумлении смотрел не него. Потом он перевел разговор на другую тему.

— У тебя в Англии есть друзья? Ты ведь, по словам Эрнста, поэт. Ты знаком с другими молодыми писателями и художниками?

Пол попытался рассказать ему об Уилмоте — «самом удивительном человеке, которого я знаю». О том, что Уилмот, который во время работы терпеть не может дневного света, прежде чем сесть за стол и начать писать стихи, задергивает у себя в комнате все занавески. О том, что он прочел труды Фрейда и умеет диагностировать неврозы своих друзей. О том, что он очень забавный малый, немного похожий на Бастера Китона в его комедиях. Но при этом, сказал Пол, Уилмот — человек очень серьезный. Он совершает длительные походы по окрестностям Оксфорда и английскому Озерному краю. Он блондин, почти альбинос, с родинкой на левой щеке. Он бывал в Берлине и одно время жил при Институте сексуальных наук Магнуса Хиршфельда. Ему нравятся молодые мужчины. Он говорит, что у него было множество любовных связей. При этих словах Иоахим, который слушал внимательно, с озадаченным видом, слегка оживился.

— Судя по твоим словам, он человек занятный и постоянно играет некую роль. Наверно, он похож на одного моего друга, который жил раньше в Гамбурге, на актера Густава Грюндгенса. Тот тоже очень привлекательный, очень забавный и тоже любит принарядиться. А есть у тебя друг не столь занятный, не столь умный, но зато способный на любовь? Интеллектуалы, по-моему, для любви не годятся.

Пол рассказал ему о Марстоне. Сотворенный им самим миф о Марстоне он уже выучил наизусть: поход по берегу Уая, день, когда за ними увязалась собака — пластинка эта вертелась у него в голове непрерывно.

В конце сего повествования Иоахим спросил:

— Вы занимались любовью?

— Нет.

— Тогда почему же ты до сих пор испытываешь к нему симпатию?

— Потому что считаю, что он лучше и красивее всех.

— Почему?

— Его характер соответствует внешности. Он типичный англичанин. Более того, он очень похож на ту сельскую местность, по которой мы тогда шли. Все это не было бы мне так интересно, если бы он никак не отозвался на мою огромную страсть к нему.

С языка у Пола готово было слететь лживое, обманчивое словечко «чистый», но он удержался и не произнес его. Вместо этого он заговорил, намеренно употребляя английские слова, коих Иоахиму с его знанием английского было, по его мнению, не понять, слова, употребить которые в разговоре с Уилмотом или Брэдшоу ему бы и в голову не пришло, ибо те сразу же углядели бы таящееся в них лицемерие. Он пробормотал:

— Мое представление о его совершенстве воплотило в нас обоих мою концепцию дружбы как разделенного состояния совершенства.

Иоахим, разумеется, ничего не понял. Он сказал:

— Кажется, мне захотелось о многом еще с тобой поговорить. Я прихожу к выводу, что люблю своих друзей либо за интеллект, либо за тело. Просто удивительно, как часто люди, наделенные прекрасными умственными способностями, лишены телесной красоты, а люди с красивыми телами, люди, с которыми я занимаюсь любовью, лишены умственных способностей. А твоя наружность соответствует, по-моему, твоему уму. Возможно, ты лучше поймешь, что собой представляешь, если займешься физическими упражнениями.

Пол густо покраснел.

— Зачем ты приехал в Гамбург? — спросил Иоахим.

— Изучать немецкий.

— И все же, почему именно в Гамбург? — насмешливо спросил он. Пол подробно рассказал о своем знакомстве с Эрнстом — рассмешив при этом Иоахима — и о том, как Эрнст пригласил его к себе.

— Но не мог же ты приехать в Гамбург только для того, чтобы погостить у Эрнста Штокмана — и у Ханни!

— Я ничего о них не знал. Вот я и подумал, что сюда можно приехать с таким же успехом, как и в любое другое место.

— И это все? Неужели у англичан не найдется для приезда в Германию причин поважнее, чем красивые глазки Эрнста Штокмана? Разве они никогда не слышали ни о Рейне, ни о Гейдельберге, ни о «Черном лесе», ни о Берлине? Неужели ты ни разу не попросил Эрнста рассказать тебе о Гамбурге?

При этих словах Пол кое-что вспомнил.

— Ну конечно, я просто забыл, что в тот день в Оксфорде, за завтраком, я действительно спросил у Эрнста, каков из себя Гамбург.

— Ну и что он ответил?

— Он уставился на скатерть и с вкрадчивой улыбкой сказал: «Ах, это, видишь ли, порт со всеми странными портовыми развлечениями и обычаями». Удивительно, как я мог об этом забыть!

— Ну что ж, может быть, поедем осмотрим порт?

— Когда?

— Сегодня.

— Я бы с удовольствием, но у меня нет ключа от дома Штокманов. А фрау Штокман говорит, что после одиннадцати звонить в дверь слишком поздно.

— Typisch[15].

На миг задумавшись, Иоахим принял решение:

— Ну что ж, придется взять с собой Эрнста, только и всего. Ему-то ключ наверняка дают. Я позвоню ему и попрошу приехать прямо туда. А Вилли в любом случае поедет с нами, потому что он скоро должен прийти.

Он позвонил Эрнсту и договорился встретиться с ним через час в Санкт-Паули, портовом районе Гамбурга. Пока они дожидались Вилли, Иоахим показал Полу некоторые из своих фотографий. Увидеть их было для Пола все равно что увидеть выражение Иоахимовых глаз, когда тот на кого-то или на что-то смотрел. Казалось, именно внутри этих глаз и находится сфотографированный объект. Каждая фотография была свидетельством того, как в определенный момент лицо, место действия или предмет концентрировались в некую систему линий и масс, света и теней, в систему, которая подводила итог комедии собственного существования, пропущенной через восприятие Иоахима. Он улавливал совпадение несравнимых объектов в рамках времени и пространства: очки в стальной оправе, лежащие на парапете балкона над морем, омывающим греческий остров, подштанники бедняка, висящие на веревке высоко над узкой неаполитанской улочкой, превращенные дуновением ветра в некое подобие лица, с глумливой усмешкой смотрящего на платье и ожерелья римской модницы, идущей внизу по улице; контраст между чернокожими детьми, играющими в парке, и небоскребами на берегу чикагского озера, между белыми телами богачей и смуглыми бедняков на пляжах Рио-де-Жанейро. Казалось, объекты на его фотографиях сами привлекают к себе внимание, показывая на себя и крича: «Вот он я! Смотрите! Какие мы замечательные! — добавляя восклицание, часто употребляемое в разговоре Иоахимом: — Как ЗАБАВНО!» Один портрет сказал: «Я уловил выражение лица Густава Грюндгенса в тот самый миг его жизни, когда он больше всего похож сам на себя!»

Много было фотографий молодых мужчин, но особенно поразила Пола одна. Это был портрет купальщика, стоящего нагишом на поросшем камышами берегу озера. Снимок был сделан немного снизу, так, чтобы удалялся возвышавшийся над бедрами торс и видно было все тело, слой за слоем, с его рельефными боками, грудной клеткой и плечами, а также устремленная ввысь голова с шапкой темных волос на фоне темного неба. На освещенные солнцем бедра и грудь юноши, точно град стрел на святого Себастьяна, падали клинообразные тени ивовых листьев.

— Чудесно! — воскликнул Пол. — Храм тела!

Иоахим рассмеялся:

— Это здорово — храм. А мне оно всегда казалось похожим на пагоду: слой на слое, ярус на ярусе. Но ведь пагода, кажется, и есть храм!

— Ты говоришь, что ничего не желаешь делать. Но ведь это ты делаешь: ты фотограф, художник. Это и должно стать твоим занятием.

— Я не хочу быть профессиональным фотографом. Ведь это значит, что придется перед всеми притворяться художником, а фотографию я искусством не считаю. Это ремесло, в котором требуются наметанный глаз и умение вовремя щелкнуть затвором, как на охоте — ведь не зря даже некоторые термины совпадают. Все это просто дело техники. Хороший фотограф не похож на художника, преобразующего то, что он видит, он похож на охотника, выслеживающего некоего особого зверя, которого в некий особый момент ему удается под своим особым углом зрения разглядеть более отчетливо, чем другим охотникам. Однако этот зверь, каким бы особенным ни был он для фотографа, в его собственной душе не рождается. Зверь даруется ему внешним миром, от которого фотограф всецело зависит. Фотография — это восприятие зрительных образов мира, прекрасных пейзажей, красивых девушек или парней, застигнутых врасплох именно в тот момент, когда один лишь фотограф видит их такими, какие они на самом деле. Но художником он от этого не становится, — упорствовал Иоахим. — Скорее я стану торговцем кофе, чем буду притворяться художником только потому, что делаю фотографии. Это было бы жульничеством.

— Но в таком случае ты делаешь фотографии только для себя.

— Ну, положим, некоторым из моих друзей они, кажется, нравятся. Разве этого не достаточно? — ухмыльнулся он.

— А зачем ты делаешь фотографии? — не унимался Пол.

— Разве я тебе не говорил? Для себя и своих друзей. Просто на память о мальчиках и прочих вещах, которые я увидел и метко снял, как охотник, который вешает у себя в охотничьем домике черепа и набитые головы. Что мне по душе, так это правда о том, каким было в некий миг нечто, меня поразившее. Все это прямо противоположно искусству. Даже такой скверный рисунок, как этот, — он показал на стену, где висело изображение двух моряков, смотрящих на пристань, — отделяется от того момента, когда он был создан, и существует только в тот момент, когда на него смотрят. А в фотографическом снимке мне нравится то, что он всегда выглядит точно так же, как в момент съемки. Он фиксирует мгновение, которое стремительно отступает в прошлое. Твоя детская фотография выглядит старше, чем когда-либо будешь выглядеть ты, даже в девяносто лет. Делая снимок, фотограф одновременно его бальзамирует. Мне это нравится. Это очень ЗАБАВНО. Фотография — это комедия жизни и смерти. Порой комедия страшноватая. Под живой плотью скрыты белые черепа погибших солдат.

Затем Пол принялся рассматривать фотографию Вилли, сжимающего в руках большой резиновый мяч и смеющегося. Иоахим спросил Пола, какого тот мнения о Вилли.

— Он мне ужасно нравится.

— Да, мне тоже он очень нравится. Но, знаешь, слишком уж он безупречный. Бывают люди настолько хорошие, что их совершенно не в чем упрекнуть, отчего с ними делается скучновато. Вилли, наверно, тоже из таких. Ради меня он готов на все. Он всегда благожелателен. В нем нет совсем ничего, на что бы я мог пожаловаться. Но именно из-за того, что он такой безупречный, мне не слишком-то часто хочется с ним видеться. Зачастую мне нравятся люди недоброжелательные, даже злые. Они интересны мне, если я понимаю, какое из присущих им свойств человеческой природы их портит. Наверно, я хотел бы влюбиться в человека по-настоящему БЕЗНРАВСТВЕННОГО. Во всяком случае, очень скоро вполне могу захотеть.

Потом Иоахим сказал:

— Пока Вилли нет, Пол, я бы хотел тебя сфотографировать. Он закрепил свою фотокамеру, «Фойгтляндер Рефлекс», на треноге и велел Полу встать в конце комнаты, поскольку хотел сделать портрет во весь рост. Лампы он расположил так, что свет падал на Пола сверху, отчего поблескивали волосы, лоб и особенно глаза, а вся нижняя часть лица, кроме губ, оставалась в тени. Освещена была и рубашка, чью белизну рассекал надвое галстук, похожий на птичье перо, а в тени на сей раз оставались твидовые, в елочку, брюки, подпоясанные галстуком-самовязом. Пол смахивал на церковного служку с картины Эль Греко: тело слегка гнется в поклоне, руки бесхитростно болтаются по бокам, взор ярко освещенных глаз, похоже, устремлен в небеса, на пухлых губах застыла простодушная, доверчивая улыбка. Он был неуклюж и нелеп, за что и нравился Иоахиму.

— Мне хотелось, чтобы ты был похож на большую восковую свечу на алтаре.

Через несколько минут пришел Вилли. Они вышли из дома и направились к станции метро.

С поезда они сошли на станции «Фрайхайт», располагавшейся на одноименной широкой улице. У выхода из метро их уже дожидался Эрнст. Казалось, почти в каждом здании на Фрайхайт есть ресторан, кафе или бар, ярко освещенные. Они свернули на улицу, которая вела к порту и, миновав портовый район с очень старыми домами, вышли к пристани. Там стояли, перегнувшись через поручень, мужчины, женщины и мальчишки, глазевшие в пустоту над водой, чего-то безучастно дожидавшиеся. Друзья уставились на этих людей, а те в ответ уставились на них. Казалось, обе компании разглядывают друг друга, словно фигурки на сцене. Пол отвел взгляд от этой группы людей и посмотрел в сторону гавани. Там был пирс, соединенный с набережной миниатюрным, почти игрушечным висячим мостиком. Вдали, за желтыми огнями пирса, звездной россыпью сверкали белые огни пароходов, а еще дальше — подъемных кранов и прочих сооружений. Воздух был пропитан портовыми запахами гудрона и нефти. Вдалеке раздавались удары, редкие возгласы, прогремел взрыв, сверкнула яркая вспышка.

Они стояли и ждали, пока Иоахим пытался припомнить дорогу к некоему особенному Lokal[16], где, по его мнению, должно было понравиться Полу.

Повернувшись лицом к пристани, он увидел огни «Фокселя», того самого заведения, которое искал. Эрнст, шедший рядом с Полом, завел свой вечерний репортаж:

— В этом смысле у Иоахима поразительные способности. Ему известно каждое увеселительное Lokal в городе. Разумеется, ему удается бывать здесь чаще, чем мне. Я восхищаюсь его предприимчивостью.

«Фоксель» оказался таким тесным и переполненным (он явно был приманкой для туристов), что им с трудом удалось туда втиснуться. Эрнст шепнул Полу, что заведение напоминает ему «Лавку древностей» Диккенса и оно безусловно было диккенсовским, хотя, подумал Пол, в большей степени все же раблезианским. Хозяином-буфетчиком был уродливый старый моряк с небритым квадратным подбородком и муссолиниевскими глазами навыкате. По-видимому, он собрал у себя в таверне целую коллекцию сувениров, привезенных из многочисленных дальних странствий. На потолке висели чучела аллигаторов, причем так низко, что Полу, даже сидя за стойкой, приходилось наклонять голову, дабы о них не удариться. К деревянным стенам, точно щиты с гербами, были прибиты затвердевшие, как кожа, летучие мыши с распростертыми крыльями. В конце стойки была изгородь из высушенной пампасной травы. Под табуретом, на котором сидел Иоахим, сжался на полу дикобраз с глазками из блестящих стеклянных бусинок. Вилли перевел Полу надписи, сделанные готическим шрифтом на пергаментных бирках. Две вспученные красновато-коричневые тыквы, «Геркулесовы гениталии», были, как гласила надпись, привезены с одноименных столпов. Каждая бирка была воплощением непристойности, и посетители то и дело громко хохотали, однако на лице старого морского волка, стоявшего за стойкой и разносившего напитки, ни разу не дрогнул ни один мускул.

Выйдя оттуда, они по боковой улочке направились обратно на Фрайхайт. Магазинные и ресторанные вывески были написаны по-китайски. Иоахим рассказал Полу о драках и поножовщине между моряками. Ходить по некоторым улицам в одиночестве было опасно. Кто-нибудь мог набросить прохожему на лицо платок, обшарить его одежду в поисках ценностей и бросить его, обобранного и избитого, а может, и умирающего, в канаве. В барах было полным-полно торговцев наркотиками. Пола все это весьма заинтриговало.

Иоахим оставил Пола и догнал Вилли, который шел немного впереди. Эрнст, шедший рядом с Полом, все говорил и говорил, как бы продолжая беседу, начатую днем в его кабинете.

— Кстати, Пол…

— Да?

— Помнишь, о чем мы говорили сегодня днем?

— Сейчас об этом вспоминать не хочется.

— Ты очень серьезно расстроил меня в конце нашего разговора, когда намекнул, что тебе, возможно, придется покинуть наш дом. Я все еще глубоко оскорблен тем, что ты это сказал.

— Мы же договорились, что я уеду послезавтра. Это дело решенное.

Мимо пробежали и скрылись в подворотне две шлюхи.

— Мы ни о чем не договаривались, Пол. Вопрос так и остался открытым. Но теперь, боюсь, я должен спросить тебя, не сможешь ли ты уехать первого августа.

Иоахим оглянулся проверить, не отстали ли они.

— Именно об этом своем намерении я тебе и сказал. Именно об этом мы и договорились.

— Я рад, что ты так спокойно воспринимаешь то, что наверняка является для тебя страшным ударом. Дело в том, что мама только что заявила мне, что первого ждет еще троих гостей, поэтому она будет хотеть, чтобы комната, в которой ты живешь…

— Вчера она мне об этом уже сказала.

Они вошли в громадный пивной зал, где оркестранты в коротких баварских кожаных штанишках аккомпанировали хору заливавшихся йодлем альпийских дев. Стены были размалеваны фресками с видами Альп и баварских озер. На противоположной стене изображенная размером в три натуральные величины корова нерешительно помотала головой, подняла хвост, уронила что-то влажное на пол и замычала. Они выпили пива и отведали нарезанной кусочками сырой репы — баварского блюда, предположил Пол. Потом они вновь вышли на улицу.

Эрнст догнал Пола и продолжил:

— …Надеялся, что некоторое время, пока я не оправлюсь от этого маленького разочарования, мы не будем принимать гостей, но, похоже, меня едва ли оградят…

— Да-да, понимаю.

— …моя мама…

Они пришли в Lokal под названием «Три звезды». Вся тамошняя обстановка состояла из грубо сколоченных деревянных столов и стульев. Заведение походило на louche[17] приходский зальчик с эстрадой в дальнем конце, на которой в исполнении бездарных музыкантов звучал джаз. Лихо отплясывали парочки. Были там некие странные юноши в женских платьях. Вращая глазами, они ходили от столика к столику и трепали мужчин по подбородку, громко и сладострастно соблазняя ихнепристойностями. За некоторыми столиками сидели вполне респектабельные, прилично одетые обыватели, буржуазные семейные парочки, которые, казалось, забрели туда совершенно случайно (однако наверняка у каждого из них была причина там находиться). По-видимому, не подозревая о царившей вокруг греховности, они кивали подходившим к ним попугаистым трансвеститам и с улыбкой отклоняли их похабные предложения.

Прислонясь к стене или переговариваясь возле оркестра, стояли работяги в матерчатых кепках и несколько моряков. Была в них некая странная торжественность, они как бы пребывали в иных времени и пространстве.

Иоахим с друзьями протиснулись внутрь и уселись. За соседним столиком сидел старик с длинной седой бородой, который с неуемным вожделением глазел на танцующих вдвоем юношу и девушку. Сильными, нервными пальцами — быть может, пальцами скульптора, гения, — он водил по ободку своего бокала.

Один молодой человек танцевал сам по себе — и, по-видимому, исключительно для себя. На нем был черный костюм, как у банковского служащего. Был он бледен и носил пенсне. Судя по манере держаться, он страдал частичным параличом. То скрываясь, то возникая в толпе танцующих пар, он вращал над головой руками, похожими на покалеченные крылья или картонные пропеллеры. Народ смотрел на него и смеялся, а он, пошатываясь и спотыкаясь, кружил по залу. Возможно, причина, по которой Пол сумел примириться с нелепым поведением банковского служащего и даже проникнуться к нему симпатией, была в том, что, несмотря на свой недуг — каким бы тот ни был, — он выкладывался, демонстрируя недюжинные способности. Банковский служащий обрел в этом притоне свой собственный рай. Саймон Уилмот это бы одобрил.

В заведении горел яркий свет. Склонному все сравнивать с картинами, Полу вспомнилось полотно Ван Гога, на котором мужчины в Арле играют на бильярде в ярко освещенном зале.

— Глядя на все это, хочется заняться живописью, — сказал он Иоахиму.

— Что же ты хочешь изобразить? — сухо спросил Иоахим.

— Этот зал. Этих людей. — Тут ему вспомнилась картина Пикассо, относящаяся к «голубому периоду» — «За абсентом».

Эрнст, который вставил в левый глаз монокль, сказал:

— Я хорошо понимаю, что Пол имеет в виду. Это заведение действительно стимулирует стремление к творчеству, не правда ли? Все эти разнообразные персонажи, похоже, образуют некую картину, узор, единую композицию, как лепестки подсолнуха. Человек, танцующий в одиночестве, напоминает мне эпизод из «Мальте Лауридса Бригге» Рильке. Мне, как и тебе, Пол, представляется, что эти пары танцуют перед глазами, словно некие видения, галлюцинации. И доставляют тем самым ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение. Мы с тобой, Пол, неотделимы от рода людского.

Иоахим встал, огляделся и принялся отвешивать во все стороны поклоны. Вытянув руку, точно владелец балагана, он сказал:

— Видите, все они приходят сюда: государственные мужи, священники, банкиры, коммерсанты, школьные учителя, солдаты, поэты — все они в конце концов оказываются в «Трех звездах».

Эрнст взял свою шляпу и прикрыл ею лицо.

— Зачем ты это делаешь, Эрнст? — спросил Вилли, разразившись безудержным смехом. — У тебя же нелепый вид, Эрнст!

Чинным, обиженным голосом Эрнст ответил:

— Здесь мне приходится вести себя осмотрительно. Я, видите ли, человек известный. Вон сидит один банкир, коллега моего отца, и мне совсем не хочется, чтобы он меня здесь увидел. Кстати, Пол, я еще не договорил то, что пытался сказать тебе недавно на Фрайхайт. Нас перебили здесь наши друзья. Разумеется, то, что ты в скором времени должен покинуть дом моих родителей, для меня весьма огорчительно, вот почему в данный момент мне особенно нелегко разделять ничем не омраченное — или следует сказать «безудержное»? — Иоахимово вечернее веселье. Иоахим наделен чудесной способностью жить ради мгновения и отбрасывать все серьезные заботы. Я ему завидую. Жаль, что я не обладаю такой способностью, но ничего не поделаешь. Я чувствую, что у меня есть обязанности, навязанные мне родителями. Дабы у меня оставались какие-то надежды на будущее, я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал… Поедешь со мной в скором времени на Балтику?

Во время этой речи Иоахим с Вилли вышли из-за стола. Они уже танцевали вдвоем.

Пол пьяным голосом произнес:

— Конечно, Эрнст. Я поеду с тобой на Балтику. Я хочу увидеть Балтику с тех самых пор, как командир цеппелина Феди рассказал мне о своем падении в это море.

— Обещаешь?

— Нет-нет, обещаний я никогда не даю.

— Если пообещаешь, я буду чрезвычайно счастлив.

— Тогда, конечно же, обещаю, конечно же, я хочу, чтобы ты был счастлив, Эрнст.

— Это очень много для меня значит, — сказал Эрнст. — Я уже счастлив. По глазам разве не видно?

Вернулись за столик Вилли с Иоахимом. Рядом с Иоахимом появился краснолицый лысый человек в приличном темном костюме.

— Разрешите мне познакомить вас, — сказал Иоахим, — с другом Вилли.

Вилли, который уже залился густым румянцем, оглушительно расхохотался.

— Ах, Иоахим, это же неправда! Как тебе не стыдно так говорить! Никакой он мне не друг!

— Значит, он тебе не друг, Вилли? Почему же ты тогда танцуешь с человеком, с которым даже не дружишь? Как такое может быть, Вилли? Я этого не одобряю.

Наклонившись к Полу и едва не коснувшись губами его уха, Эрнст, точно актер в сторону, прошептал:

— Как это забавно и тонко! Иоахим бывает такой смешной, когда делает нечто подобное!

Все трое ободряюще заговорили с незнакомцем по-немецки. Тот протянул руку и погладил Вилли по голове.

— Ох! Не надо! — запротестовал Вилли.

Иоахим что-то негромко, торопливо и серьезно доказывал незнакомцу. Внезапно на лице человека отразился ужас.

— Замечательно! — воскликнул Эрнст, схватив Пола за руку и крепко ее сжав. — Сейчас Иоахим выдает себя за полицейского в штатском и утверждает, что пришел сюда для того, чтобы добыть кое-какие конфиденциальные сведения о посетителях. Он уже назвал цену за свое молчание. Бедняга в ужасе.

Тут Эрнст вступил в разговор с остальными тремя. Незнакомцу объяснили, что это был розыгрыш. Пол не мог не заметить, что Эрнст производит впечатление человека остроумного и доброжелательного. Его саркастические замечания рассмешили всех до слез. Иоахим, Вилли и незнакомец покатывались со смеху. Эрнст сиял. Быть может, подумал Пол, в немецкой речи раскрывается некая забавная черта Эрнстова характера, никак не проявляющаяся, когда он говорит по-английски.

Возбуждение, царившее за их столиком, не осталось без внимания. С противоположного конца зала подошли трое парней, встали возле их столика и принялись озадаченно вслушиваться в разговор. На лицах у них застыло такое напряженно-внимательное выражение, словно они находились в школе. На уроке английского. Один из парней спросил:

— Zigaretten?

Эрнст протянул ему сигарету. Двоих других угостил сигаретами Иоахим. Он сказал:

— Setzt euch!

Ребята сели.

Парню, который попросил сигарету, Иоахим предложил стул между собою и Эрнстом. Вилли принес стулья для двоих других ребят. Один сел рядом с Полом. Пол сказал первому парню:

— Was ist deine Name?

Парень в замешательстве посмотрел на него. Иоахим поправил:

— Wie heisst du?

— Лотар.

Иоахим заказал всем еще по стаканчику.

С минуту Лотар молчал, по очереди всех разглядывая. Потом он посмотрел на Пола и спросил Иоахима:

— Ist er Engländer?

— Jawohl.

Лотар улыбнулся и, глядя на Пола, поднял свой стакан:

— Ты — Englisch.

Пол рассмеялся. Обнаружив, что обмен простыми немецкими словами ему по силам, ребята заговорили с ним, прибегая иногда к услугам Иоахима, Эрнста или Вилли в качестве переводчиков. Пол спросил Фрица, третьего парня, чем тот занимается. Пока безработный, бывал в Ливерпуле, моряк.

Ответы Пола на свои вопросы ребята слушали с неким благоговением, как будто Пол был пришельцем из другого мира, врагом, возвратившимся из окопов, дабы сказать добрые слова. Из окопов. С их кровью, грязью и крысами. Иоахим спросил Лотара, есть ли у того работа. Лотар сказал:

— Я работаю через дорогу, в увеселительном пассаже. Помогаю присматривать за заведением вместе с отцом. Но приходится трудиться очень долгий рабочий день, а зарабатывать очень мало. О Боже, — он рассмеялся. — Мне это не нравится! Есть еще сигарета? Дай, пожалуйста, две.

Иоахим дал ему две.

— Что же это за заведение?

— О, там, где я работаю, показывают непристойные фильмы. И еще там есть игры: бильярд, тир, силомеры, колеса фортуны и все в таком духе. Уверяю тебя, старина, это потрясающе. Knorke. Может, ты как-нибудь захочешь прийти посмотреть. Наверно, фильмы будут тебе интересны, — сказал он, глядя на Пола.

— Да, с удовольствием, с удовольствием. Как-нибудь обязательно приду, — сказал Пол, серьезно глядя на Лотара, чья голова напоминала плакат с изображением сидящего в окопе бойца Великой войны. Дано было обещание не забыть.

— А какой моряк? — спросил Иоахим Фрица, который сказал, что был кочегаром. Он сжал кулаки и обнажил руки, на одной из коих оказался якорь, а на другой — змеевидная искусительница. Обратившись к Полу, он мрачно произнес:

— Ja, ja, необходимо быть ужасно сильным для такой работы, как у меня, а также — если живешь в Санкт-Паули. Постоянное напряжение, бросаешь в топку уголь, каждую минуту готов подраться, все ужасно, никогда не кончается, много несчастных случаев.

Третий парень, которого звали Эрихом, уныло признался, что он безработный, и добавил, что в тот день еще ничего не ел. Иоахим заказал для него колбасу с картофельным салатом. Еда и пиво взбодрили Эриха, через несколько минут глаза его заблестели, и он сказал, что не ел целую неделю.

— Я тебе не верю, — сказал Иоахим, явно довольный. — Скажи-ка, часто ты бываешь в этом Lokal?

— Раза три в неделю. Больше нет смысла.

— Ну, и есть какой-нибудь толк? Клиентов много?

— Нет, толку не много, но я должен зарабатывать как могу.

— Это верно, мы должны иметь деньги. Он правду говорит, — сказал Лотар. Тот, чьего имени Пол не расслышал, сказал:

— Немецкий народ встанет на ноги, только если каждый будет бороться, не думая о других, сам за себя. Мы должны иметь деньги. Есть еще сигарета?

— Деньги, деньги, — сказал Полу по-английски моряк Фриц, сжимая и разжимая кулак. — У тебя есть деньги? Если есть, я их хочу!

Он захохотал во все горло.

Эрнст протянул Лотару свой серебряный портсигар. Лотар принялся внимательно разглядывать вещицу.

— Можешь взять две, — великодушно молвил Эрнст.

Каждый из парней взял по четыре. Лотар повертел свои четыре сигареты в руках, внимательно их изучив. Расстегнув пиджак, он негнущимися пальцами с трудом сунул их во внутренний карман. Затем он вновь тщательно застегнул пиджак, дернув за лацканы и разгладив их так, точно они были из котикового меха. После этого, он взял пятую сигарету и прикурил ее от Эрнстовой зажигалки. Эрнст вглядывался в глаза Лотара.

Эрнст сказал Полу:

— У Лотара такие приятные глаза. Такие искренние. Слегка грустные. Да и вообще Лотар, по-моему, очень мил. А вот моряк Фриц и его друг нравятся мне намного меньше. Иоахим, конечно, совсем лишен критического подхода к вещам, но я чувствую себя с Фрицем как-то не вполне непринужденно… — Он вытянул руку и погладил лацкан Лотарова пиджака.

— Где ты такой раздобыл? Гладкий, как котиковый мех, — сказал он, мимоходом ощупывая обеими руками плечи и грудь Лотара.

Все то время, что Эрнст поглаживал его пиджак, Лотар, отвернувшись от стола, смотрел в дальний конец зала. В поблескивающих его глазах застыло странное отсутствующее выражение.

Эрнст поднялся из-за стола и объяснил, что по ряду сложных соображений, связанных с его матерью, им с Полом пора домой. Иоахим с Вилли тоже решили уходить, на что Лотар сказал, что проедет с ними часть пути на метро, поскольку должен возвращаться к родителям. С криками и смехом они помчались по улицам, торопясь на последний поезд. Они гонялись друг за другом. Скакали. Плясали. Лотар прошелся по улице колесом.

— Совсем как Пак в шекспировском «Сне в летнюю ночь», — бросил реплику в сторону Пола Эрнст.

В поезде было почти пусто. Иоахим с Вилли принялись носиться из конца в конец вагона — Иоахим погнался за бабочкой, которая вспорхнула с обивки сиденья. Когда они набегались, Лотар вцепился обеими руками в висячие ремни, подтянулся, достав головой до потолка, и сделал сальто.

Эрнст поднялся со своего места с видом, означавшим, что к гимнастике следует относиться серьезно.

— Давай я тебе покажу, — сказал он, отпихнув Лотара в сторону.

Встав между висячими ремнями по стойке «смирно», он заученным движением положил руки на ремни и крепко ухватился за них. Хотя с лица Эрнста не сходила дружеская улыбка, было в его выражении нечто столь суровое, что все разом перестали смеяться. Тогда Иоахим сказал:

— Sei doch nicht so ernst, Ernst — «Не будь таким серьезным, Эрнст», — отчего все вновь покатились со смеху.

Очень медленно Эрнст подтянулся на ремнях и с точностью часового механизма исполнил сальто. Казалось, при этом заскрипели его руки и ноги. Взор сделался мертвенным. Меж коричневых ремней вращался желтый скелет.


Возвратившись в пять утра в резиденцию Штокманов и поднявшись к себе в комнату, Пол не стал ложиться спать, ибо сделал открытие, одновременно и огорчившее его, и польстившее его самолюбию. Оказалось, что Дневник с черновиками его стихов и заметками о застольной беседе по поводу его первого вечера у Штокманов, а также довольно яркой характеристикой «Ханни», кто-то достал из чемодана, куда он всегда его прятал, и положил под стопку рубашек в ящик комода. На этом основании он заключил, что Дневник читал Эрнст — несомненно потому, что очень интересовался стихами, которые Пол писал в доме Штокманов. Пол написал в своем Дневнике письмо — рассчитывая, что Эрнст не преминет его прочесть, — которое приводится ниже.

Дорогой Эрнст!

После ночи, проведенной в Санкт-Паули, я все еще несколько пьян, чем, вероятно, в значительной степени объясняется то, почему я не ложусь спать, а пишу тебе это письмо, которое оставляю раскрытым на своем письменном столе, где ты, несомненно, его прочтешь.

Вчера вечером ты заставил меня пообещать, что я поеду с тобой на Балтику. Если это письмо не обидит тебя и, прочтя его, ты не дашь понять, что не желаешь больше со мной общаться, я сдержу свое обещание. Если же ты обидишься, дай мне знать, в противном случае, наверное, лучше вообще не упоминать об этом письме, поскольку мы с тобой не договаривались, что ты будешь рыться у меня в чемодане, дабы читать мой Дневник. Должен признаться, мне страшновато проводить выходные вдвоем с тобой. Хочу объяснить тебе, почему я этого так боюсь. Дело в том, что когда ты рядом, ты каждую минуту имеешь обыкновение напоминать мне о том субъекте, каковым, по твоему мнению, я являюсь и о каковом мне отнюдь не хотелось бы вспоминать. Ты привязался ко мне, как моя собственная тень, неотделимая от подметок моих башмаков, или как зеркало, прибитое передо мной, зеркало, в котором я вынужден видеть твое представление о моем отражении. Ты никогда не даешь мне забывать о себе (вернее сказать, о твоем представлении обо мне). Ты постоянно заставляешь меня сознавать, что я такой, каким в действительности себя не считаю — то есть невинный, простодушный и беспрестанно разыгрывающий перед тобой, своей публикой, спектакль о своих невинности и простодушии.

Даже будь я таким невинным, каким ты меня считаешь, то, заставив меня это сознавать, ты бы всю эту невинность погубил. Помнишь стихи о моем друге Марстоне, которые показывал тебе ректор Клоус? Так вот, с Марстоном у меня были отношения, которые в некотором смысле похожи на твои отношения со мной. Его я считал невинным. Я отождествлял его с английской природой, с тропинками в зеленеющих полях, речушками, вьющимися средь широких лугов, с лесистым, холмистым ландшафтом, мирным и тихим, с умеренным климатом, с той мягкостью, в которой, однако, таится нечто грозное, готовое излить свой гнев на любого, кто превращает все это в стыдливую саморекламу, кто мешает легко и беззаботно грезить о жизни. Да, я привязался к Марстону, поскольку во мне пробудили восторг (любовь!) те его качества, коими я до сих нор восхищаюсь — его английская невинность, его раскованность, — но потом ему надоело, что я все время за ним наблюдаю, он разобиделся и разозлился. Он мог бы меня даже возненавидеть, но, разобравшись в его чувствах, я устроил так, что мы с ним никогда больше не будем встречаться. Не обращай на все это внимания. Я слишком пьян.

Я восхищаюсь отношениями между Иоахимом и Вилли, потому что они не похожи ни на мои отношения с Марстоном, ни на твои со мной. Их отношения обращены вовне, и все, что они поровну делят между собою во внешнем мире — жизнь на свежем воздухе, солнце, собственные их тела, — как бы страстно посредничает между ними. Это друзья, которые не изводят друг друга осознанием того, каков, по мнению одного, истинный характер другого.

В тот момент, когда один человек начинает упорно заглядывать в «душу» другого (вернее сказать, в то, что, по его мнение является или должно являться «душой»), он уподобляется вампиру, кровопийце, удовлетворяющему свою осознанную потребность в определенных качествах или в том, что он за эти качества принимает, за счет друга. Он пытается сделать друга узником собственной души и лишить его возможности быть самим собой. Я слишком пьян.

Ну что ж, если это письмо не обидело тебя настолько, что ты никогда больше не пожелаешь меня видеть (хотя, откровенно говоря, я надеюсь, что именно так и случится), я обязательно выполню свое обещание и поеду с тобой на Балтийское побережье. Ты настоял на том, чтобы я это ПООБЕЩАЛ, а единственное, что я усвоил из всего оксфордского курса философии — это что обещаний, даже самых легкомысленных, и договоров, нарушать нельзя. Уверен, что, вынуждая меня дать это ОБЕЩАНИЕ, ты думал об оксфордской философии морали. Спасибо за радушный прием и передай, пожалуйста, благодарность маме за ее гостеприимство.

С любовью, Пол.

2. Выходные на Балтике

Пол сидел у окна в вагоне второго класса, напротив Эрнста. Дабы не встречаться с Эрнстом взглядом, он созерцал проносившийся мимо пейзаж. За окном была бескрайняя равнина цвета хаки, поросшая камышом и пыреем, там и сям перемежаемая широкими полосами мелких водоемов, в которых стояли цапли. Поезд миновал деревеньки, где на приземистых башенках церквей свили себе из веточек одинокие гнезда аисты. Приближаясь к устью Альты, поезд обогнул прибрежную полосу, вдоль которой росли сосны. Временами Полу удавалось мельком увидеть за песчаными дюнами море.

Хмурое, зыбкое, как песок, небо закрывала гряда мглистых облаков, похожих на кучи угля. В стороне от зенита тлеющей сердцевиной неба светило солнце.

Из Гамбурга поезд отправился в четырнадцать семнадцать и через три часа тринадцать минут подъехал к паромной переправе через устье реки Альты, на восточный берег, где находился маленький курортный городок Альтамюнде.

Испытывая приступ клаустрофобии от близкого соседства с Эрнстом, чей взгляд он постоянно на себе ощущал, Пол решил, что сходит с ума. Ему явственно слышались звучавшие у него в голове голоса, по меньшей мере, один, его собственный, укорявший его: «Вся эта поездка смешна и нелепа. Единственная причина, по которой ты здесь, — в том, что три недели назад, когда Иоахим, Вилли, Эрнст и ты сидели в Lokal „Три звезды“ в Санкт-Паули и все четверо напились, Эрнст ухитрился взять с тебя обещание съездить с ним на Балтику. Ты согласился поехать лишь в результате абсолютной неспособности предвидеть, во что превращается взятое на себя обязательство, когда оно становится свершившимся фактом. Будущее для тебя — это пустующее пространство в пустом, непознаваемом времени. Если тебя спрашивают, поедешь ли ты куда-нибудь или сделаешь ли что-нибудь в день, который не скоро еще наступит, ты лишь задаешь себе вопрос, не запланированы ли у тебя на этот день другие дела, и если таковых нет, ты заполняешь этот пробел неким обязательством, не имея ни малейшего представления о том ужасном мгновении, когда подписанное тобою воплотится в реальность: а реальность сейчас такова, что напротив тебя в этом поезде сидит Эрнст. Обещание, данное тобою Эрнсту три недели назад, сделалось настоящим временем, которое представляется тебе застывшим мгновением, окаменевшими минутами. Впереди у тебя семьдесят два часа наедине с Эрнстом. Шестьдесят раз по семьдесят два — это четыре тысячи триста двадцать минут, каждую из которых ты должен проживать усилием воли, одну за другой, пока воскресной ночью не окажешься на свободе и не вернешься в свою гамбургскую комнату».


Солнце пробилось сквозь тучи. Эрнст наклонился вперед и громким шепотом произнес:

— Солнечный свет на твоем лице изумителен. Лицо сияет. Ты похож на ангела.

В пять тридцать, взяв рюкзаки, они сошли с парома и зашагали по тропинке, которая привела их к кафе, сверкающему на солнце новому флигелю частью каркасной, частью кирпичной гостиницы с белыми балконами, где, как предположил Пол, Эрнст заранее заказал номера на ночь. Они сложили рюкзаки в углу кафе и сели за столик, откуда видна была прибрежная полоса. Пол увидел пляж с плескающимися и плавающими, бегающими, кричащими и смеющимися курортниками: каждый из них, подумал он, счастлив оттого, что не сидит в гостиничном кафе за столиком, с другой стороны коего восседает Эрнст с лицом, подобным черепу хищной птицы, и скелетообразным торсом, прикрытым блейзером кембриджского Даунинг-Колледжа.

«Но я буду настаивать, чтобы пообедали мы в семь тридцать, — сказал себе Пол. — Осталось еще два часа — сто двадцать минут. После обеда я уйду спать пораньше — в девять тридцать. Потом я буду читать и писать у себя в номере — один. Я опишу в своем Дневнике те чувства, которые испытывал в поезде по отношению к Эрнсту, а потом почитаю „Мальте Лауридса Бригге“ Рильке». В предвкушении возможности остаться в номере одному Пол испытывал ощущение, подобное тому, которое вызывает самая захватывающая сексуальная фантазия.

«Я же наверняка еще тогда, в „Трех звездах“, ясно дал понять, что в одном номере жить мы не будем?» Едва Пол об этом подумал, как им овладело глубокое недоверие к Полу двухнедельной давности. Хватило ли тому безответственному типу дальновидности гарантировать, что Пол нынешний, сидящий за этим столиком с Эрнстом, будет в девять тридцать отпущен восвояси в собственную отдельную комнату? Тот Пол был мертвецки пьян, вспомнил сегодняшний Пол, и потому почти совсем не приходит на память. Он отбросил эти мысли и продолжил размышления о предстоящих выходных. «Весь завтрашний день придется провести с Эрнстом, но не весь с ним наедине, если мы поедем — а я точно помню, что об этом он говорил — в гости к молодому архитектору Кастору Алериху и его жене Лизе, в их модернистский дом, построенный самим Кастором. „Маленький шедевр новой немецкой архитектуры — перл функционального стиля“, — как сказал Эрнст».

Сделав над собой колоссальное усилие, Пол перестал любоваться видами пляжа и заставил себя посмотреть на Эрнста.

— Давай перед ужином погуляем по берегу, — сказал он, решив, что за моционом время пройдет быстрее.

— Возможно, прежде чем мы пойдем, мне следует справиться в гостинице насчет наших комнат.

— Я думал, ты заказал их еще в Гамбурге, из своей конторы.

Эрнст скорчил moue[18].

— Я не считал, что это необходимо.

— В таком случае, безусловно, лучше позаботиться об этом сейчас.

— Пойдешь со мной?

— Нет, я, пожалуй, здесь посижу.

Взяв рюкзаки, Эрнст вошел в вестибюль гостиницы. Оставшись один, Пол с удовольствием предался мечтам о возвращении в понедельник вечером в Гамбург: Эрнст — снова к Ханни, в склепообразную резиденцию Штокманов, он — в комнату, что он снял, когда ушел, не попрощавшись с Эрнстовыми родителями, в комнату, где не было ничего, кроме стула, стола, платяного шкафа (на который он водрузил свой чемодан), крошечного деревянного столика (для книг и рукописей) и узкой кровати.

Возвратился из гостиницы Эрнст.

— Я все уладил. Надеюсь, все будет в порядке…

— Отлично, тогда можно пойти прогуляться.

— По правде говоря, возникло небольшое осложнение, хотя и совсем незначительное, с чем ты, уверен, согласишься. Похоже, что сегодня здесь проводится нечто вроде фестиваля, поэтому мест в гостинице нет. Мне с трудом удалось уговорить их сдать нам хотя бы комнату. Разумеется, это не имеет значения. Главное, что комната у нас есть. Уверен, ты не станешь возражать против того, что нам, кажется, придется пожить вдвоем.

— А нельзя снять номера в другой гостинице?

— Разумеется, я изучил все возможные варианты. Но они сказали, что это единственная гостиница в Альтамюнде, а на западном берегу устья все давно переполнено.

— Можем мы вернуться сегодня вечером в Гамбург?

— Даже будь такая возможность, было бы весьма странно, если бы я так поступил после того как сказал маме, что уезжаю на два дня. Не совсем представляю, как бы я стал все это ей объяснять. К тому же, разве ты не отказался на эту ночь от своего гостиничного номера в Гамбурге?

— Номер мне пришлось оставить за собой. Там мои вещи.

— В финансовом смысле ты, безусловно, едва ли в состоянии платить за гостиничный номер, который не занимаешь. Я полагаю, что тебе следовало бы прийти к какому-нибудь экономически целесообразному соглашению с портье и оставить ему вещи на ночь.

Пол уставился на него.

— И все-таки жаль, что ты не высказал мне свое отношение к этой поездке немного раньше. В конечном счете, я мог бы предпринять этот короткий увеселительный вояж один.

Пол подумал: «Как будто, взяв меня с собой, он пожертвовал двумя днями блаженного одиночества».

— Эрнст, тебе прекрасно известно, что это ты заставил меня пообещать с тобой поехать. Я попросту выполняю свое обещание.

Эрнст холодно вымолвил:

— Едва ли я виноват в том, что в гостинице так мало свободных мест. Но, вероятно, тебя огорчает тот факт, что мы вынуждены поселиться в одной комнате. — Он посмотрел Полу прямо в глаза. — Откуда такая враждебность ко мне, Пол?

— Ты знаешь ответ на этот вопрос.

— Нет, не знаю.

— Как, разве ты не прочел письмо, которое я оставил тебе дома в моем Дневнике? Разве ты не читал мой Дневник все это время?

На эти вопросы Эрнст отреагировал с неожиданным спокойствием.

— Да, я прочел оба эти… э-э… документа.

— Ну и что?

— По правде говоря, то, что ты написал, я воспринял не вполне серьезно. Я на пять лет старше тебя, Пол. Помнится, я подумал: в конце концов Полу всего двадцать, он начинающий писатель, и все это пока только проба пера. Признаюсь, когда я прочел твое описание первого обеда в нашем доме в день твоего приезда, мне было более неприятно твое мнение о маме, чем обо мне. — Он выдавил улыбку, лишенную даже тени насмешливости. — Кое-где я заметил признаки журналистской наблюдательности — в описании того, как я спустился к обеду в расстегнутой рубашке, или маленькой настольной игры с мамой в крикет, — конечно, в таком студенческом журнале, как, например, «Гранта», все это выглядело бы весьма забавно. Возможно, тебя это удивит, но когда я рассказал о твоем Дневнике маме — нет, я его ей не показывал, ибо такой поступок мог бы показаться не совсем порядочным, — она пришла к тому же мнению, что и я, хотя, вероятно, все-таки несколько острее, нежели я, почувствовала… что человек, который в прозе возводит напраслину на мою семью и в то же время гостит в нашем доме, ведет себя в какой-то степени хамовато (если здесь уместно это английское слово)… — Он умолк, а потом более мрачным голосом сказал: — Тем не менее, когда я только что спросил, почему ты относишься ко мне с такой враждебностью, о твоих литературных достижениях я не думал. Я хотел узнать, почему ты с таким отвращением относишься к мысли о том, что мы будем жить в одной комнате. Не могу поверить, что ты отказался бы жить в одной комнате, скажем, с Иоахимом — да и с Вилли, наверно. Это, похоже, действительно свидетельствует о явной, глубокой антипатии ко мне. Я с благодарностью выслушал бы сейчас соображения, по которым ты меня так невзлюбил, Пол. Мне бы хотелось услышать их лично от тебя, а не выискивать в сочинениях, написанных твоим студенческим пером.

Во всем этом крылась ирония, которая ошеломила Пола. Создавалось впечатление, будто некий персонаж, существовавший для него только на бумаге — персонаж романа о Штокманах, который он все время обдумывал, — сошел вдруг с будущей печатной страницы и собственным голосом заявил, что он реален, и доказательством его существования служит речь, звучащая в настоящий момент, а не слова, написанные, напечатанные или опубликованные постфактум. Полу пришлось признать, что до сей поры все сказанное Эрнстом представлялось ему печатными строчками романа Пола Скоунера, мысленно написанного для Уильяма Брэдшоу. Ныне же слова, составляющие описание «Поездки в Альтамюнде», слова, которые, едва они были произнесены, Пол увидел перетекающими в чернила, готовые высохнуть и превратиться в написанную черным по белому прозу на страницах его Дневника, растворились вдруг в переменчивом, неостановимом, непредсказуемом потоке разговорной речи, как соль в том море за пляжем. Эрнст, сидевший напротив за столиком, превратился вдруг в человека, который может в любой момент превратиться в кого-то другого и превращаться так снова и снова, до скончания века. Пол посмотрел на море. Там струились течения, там происходили приливы с отливами, там никогда не бывала постоянной температура. Там бурлила настоящая жизнь.

Пол сказал, почти с виноватым видом:

— Не знаю, имел ли я основания так описывать обед в вашем доме в день моего приезда. Возможно, я поступил необдуманно. Тогда мы еще недостаточно давно знали друг друга. Мы и до сих пор друг друга не знаем… Вероятно, первые мои впечатления были ошибочными… — И тут он совершенно некстати выпалил: — Твои гамбургские друзья тебя любят, а их мнению я доверяю больше, чем собственному.

С видом человека здравомыслящего и непредубежденного, причем не лишенного обаяния, Эрнст, склонив голову набок, обдумал этот вопрос:

— Не очень-то они меня любят. Они терпят меня, потому что выросли, успев ко мне привыкнуть. Мы с мамой даем им пишу для шуток. Разумеется, я знаю, что я смешон. Зачастую я сам над собой смеюсь, как в тот вечер, когда я пришел к обеду в крикетке и блейзере, да ты помнишь. Мне было очень весело. Я люблю Иоахима и Вилли. Их шуточки на мой счет доставляют мне удовольствие.

— Ты им нравишься. Они сказали мне это, когда я был с ними в Schwimmvad без тебя.

— Судя по некоторым местам в твоем Дневнике, я бы такого вывода делать не стал.

Желая раз и навсегда покончить с возникшими между ними недоразумениями и ради этого признать всю чудовищность прежнего своего отношения к Эрнсту, Пол объяснил:

— Все это я написал о тебе в своем дневнике потому, что в известном смысле ты казался мне мертвецом.

Все так же склоняя голову набок и сохраняя позу человека, хладнокровно оценивающего ситуацию, Эрнст заговорил тоном профессионального философа, беспристрастно обсуждающего несколько несообразный тезис молодого, очень молодого и простодушного коллеги:

— Уточни, что ты имеешь в виду, употребляя слово «мертвец», когда речь идет об одном из двух друзей в контексте дружеской дискуссии между ними, если фактически оба они, оказывается, живы? Полагаю, что для человека, который стремится стать серьезным писателем, подобная формулировка не совсем точна.

— Когда я с тобой, вместе с Вилли и Иоахимом, у меня иногда возникает такое чувство, будто ты благоденствуешь за счет их жизненной силы, дабы доказать самому себе, что ты жив.

Эрнст нежно взглянул на Пола.

— Быть может, когда я наедине с тобой, у меня возникает более искреннее чувство, что я жив, чем когда я с ними обоими. Есть разница между неким чисто физическим ощущением здоровья с ними и чем-то… ну, скажем, духовным, по крайней мере, поэтическим — с тобой.

Пол взволнованно произнес:

— На самом-то деле ни один из нас не нравится тебе так, как ты думаешь. Тебе хочется в нас превратиться — перенять нашу физическую сущность и то, что ты называешь моей духовностью, — а это что угодно, только не любовь. Любовь — это общие пристрастия людей, которые отличаются друг от друга — а не попытка впитать чужую жизнь. В любви один получает наслаждение от своего несходства с другим или другой. За твоим желанием присвоить себе качества другого человека, которых, по-твоему, тебе недостает, таится глубокое чувство обиды, стремление уничтожить человека, наделенного этими качествами. — (Пытался ли он уничтожить Марстона?) — Ты говоришь, что восхищаешься Иоахимом за его врожденную жизненную энергию и хотел бы стать таким же беззаботным, как он, но в то же самое время презираешь его за рассудительность и осторожность, да и за то, что он интересуется не только коммерцией. В глубине души ты считаешь, что в соответствии с твоими торгашескими критериями в мире коммерции он должен добиться успеха, хотя тебе и известно, что критерии эти — смерть, мавзолей наподобие дома твоей мамаши. Ты восхищаешься дружбой Иоахима и Вилли, но, хотя ты так высоко ценишь дружбу (и действительно, наверно, нуждаешься в ней больше, чем во всем остальном), в конечном счете, ты считаешь их легкомысленными. Когда ты анализируешь почерк тех гениальных французских и немецких писателей, ты делаешь это не столько ради того чтобы похвалить их сильные стороны, сколько для того, чтобы привлечь внимание к слабым. Ты самоутверждаешься, обнаруживая недостатки в людях, которых считаешь более полноценными, чем ты сам. Ты вынужден это делать, потому что их жизненная сила лишает тебя веры в твою собственную.

Эрнст сидел не шелохнувшись, как покойник. Потом он сказал:

— Все это правда. Она мне давно известна, но самому себе я в этом никогда не признавался. Это правда. Я мертвец.

Наступила такая тишина, словно они достигли какой-то цели. Возликовав, Пол нарушил молчание, заставив себя громко расхохотаться.

— Нет, Эрнст, конечно же, ты не мертвец! Конечно же, я сказал неправду! Все это я взял из книги, которую сейчас читаю.

Эрнст проявил слабые признаки пытливого интереса:

— Ах, из книги! Как интересно! Можно узнать фамилию автора?

Он достал из кармана блейзера карандаш и записную книжку.

— Д.Г.Лоуренс. «Фантазия бессознательного».

Записав это, Эрнст с похоронной прямотой произнес:

— Тем не менее, я мертвец, это правда. Но ты можешь помочь мне воскреснуть.

— Пойдем все-таки погуляем.

Гостиница стояла на самом краю Альтамюнде. Перед ней, прямо у входа в кафе, заканчивалась бетонная прогулочная площадка. Тремя ступеньками ниже, вдоль края пляжа, по опушке соснового бора тянулась тропинка, одна из многих на берегу. Когда они шли по этой тропинке, справа от них был пляж, а за ним — море. Там стояли шезлонги и несколько палаток. Лежали на полотенцах и матрасах купальщики. Некоторые стоя вытирались. Небо уже очистилось от туч. Светило солнце. Пляж сверкал желтизной, словно крапчатая яичная скорлупа, волны накатывали на берег искрящимися параллельными цепочками. На пляже резвились парни и девушки. Дальше от моря, меж розоватыми стволами сосен, виднелись ноги гуляющих — ноги, мелькающие в сплетении света и теней.

Пол принялся рассматривать Эрнстовы проблемы с клинической точки зрения, как заболевание, «случай» — подобно тому, как Уилмот, возможно, рассматривал Половы. Он решил, что «спасет» Эрнста деятельность, которая именуется «творческой» (Пол склонен был считать «творчество» лечебным средством, доступным каждому. Уилмот же наверняка так не думал).

— Вот что, Эрнст, тебе следует заняться переводами. Ты любишь английский язык и говоришь на нем лучше большинства англичан. Если ты сумеешь воплотить свою любовь к английскому в прекрасном немецком, ты будешь счастлив.

— Я уже пробовал. Ты никак не поймешь, Пол, что для творческой работы я попросту слишком слабоволен — правда, сам-то я отдаю себе отчет в том, что, сумей я ею заняться, это было бы решением большинства, хотя и не всех, моих проблем. Я знаю себя лучше, чем ты меня. В моей натуре нет даже малой толики творческой жилки.

— Но ты же хочешь, чтобы тебя любили, чтобы тобой восхищались, ты же честолюбив.

— Это верно, в какой-то степени, — сказал он, упиваясь своим отчаянием, — но разве ты не способен представить себе человека, сознающего, что все его честолюбивые замыслы — всего лишь тени, подобные сделанному углем на холсте наброску картины, которую художник — и он это знает — никогда не напишет, которой так и суждено навсегда остаться наброском? Само по себе честолюбие — это всего лишь набросок углем, его не оживить яркими цветами. И все же художник достаточно талантлив, и потому этот набросок навсегда остается у него перед глазами, причиняя ему страдания, как нереализованная, нереализуемая возможность. Вот и я такой же. Но мне известны мои недостатки, поэтому ни свои успехи, ни неудачи я не принимаю всерьез. В общем и целом я вполне счастлив, у меня есть книги, есть мой кабинет, есть друзья. И, конечно же, есть моя милая, милая мама, которая занимает половину моего мира, да и Гамбург я люблю, и всегда можно съездить в Санкт-Паули. Мои философские воззрения, если можно их так назвать, состоят в том, что я счастлив, поскольку у меня нет достаточной причины быть несчастным.

— Пойдем искупаемся.

Они разделись под соснами. Море оказалось очень мелким. Пришлось долго шлепать по воде в поисках глубокого места. Они купались почти час и гораздо лучше ладили друг с другом, когда плыли бок о бок и лишь изредка перебрасывались в море словечком-другим.

Вернувшись в гостиницу, они поднялись к себе в номер, который оказался тесноватым. В комнате были две сдвинутые узкие кровати, умывальник с зеркалом на стене, комод, шкаф. Эрнст подошел к умывальнику и уставился в зеркало. Дабы получше рассмотреть свое лицо, он надул щеки, точно оратор, собравшийся произнести речь. Он расстроился, увидев на щеке, примерно в полудюйме ото рта, маленький белый прыщик, который, как он понял, грозил вырасти до размеров фурункула и обезобразить лицо.

Обедать они спустились в ресторан со стенами из сосновых бревен, выкрашенных в шоколадный цвет, и немногочисленными, вставленными в рамки, фотографиями норвежских фьордов. За несколькими столиками галдели отдыхающие семейства. За другими сидели молодые супружеские пары. За одним — грустный, тоскующий, одинокий «гомик». (Такие диагнозы поставил Пол жившим с ним в гостинице постояльцам.)

На каждом столике лежала обеденная карта, в которую расплывшимися фиолетовыми чернилами были вписаны печатными буквами два меню — за две марки пятьдесят пфеннигов и за марку семьдесят пять. Пол, не любивший вводить в расход пригласивших его людей, выбрал то, что подешевле. Эрнст сказал:

— Это холодные блюда. Ты уверен, что не хотел бы заказать горячую курицу, которая есть в другом меню? Однако… — внимательно вглядевшись в лежавшую перед ним карту, — возможно, ты прав. В этой гостинице наверняка превосходная холодная вырезка. Думаю, я тоже ее закажу. — Потом он с сомнением в голосе добавил: — Быть может, с едой ты бы хотел чего-нибудь выпить?

— Нет-нет, совсем не хочется. За едой я никогда ничего, кроме воды, не пью.

— Отлично. Ты уверен, что не хотел бы минеральной воды или лимонада?

— Лучше лимонада.

— Да-да, разумеется. — У Эрнста вытянулось лицо, и он крикнул официанту: — Один лимонад!

Пол отдавал себе отчет в том, что ему следует вести с Эрнстом серьезную интеллектуальную беседу. Однако именно в этот момент его целиком и полностью захватила игра его неуемного воображения, которая затмила все остальное, помешав ему смотреть на Эрнста, а тем более слушать то, что он говорит. Дверь, выходящая на улицу, неожиданно распахнулась, и в ресторан ввалились торжествующие, ухмыляющиеся Саймон Уилмот и Уильям Брэдшоу. Они гляделись эксцентричными англичанами. Саймон был в сером двубортном фланелевом костюме и рубашке с расстегнутым воротничком. В руке у него была соломенная шляпа, которую он надевал на улице, дабы защитить свое бледное лицо от солнца. На шее висел монокль, а под прямым углом к телу он держал трость с набалдашником из слоновой кости. Очевидно, он считал, что именно так полагается одеваться на приморском курорте. Уильям Брэдшоу был без пиджака, в серых фланелевых брюках и вязаном жакете, белом в синюю полоску. Он походил на удалого, развеселого молодого моряка.

Они то и дело переглядывались, как бы делясь друг с другом уморительной шуткой. Объектом шутки был Пол. Завидев его, оба оглушительно расхохотались.

— Пол! — одновременно воскликнули они.

— Как это вы умудрились здесь оказаться? — спросил их Пол.

— Очень просто, — сказал Саймон. — Я получил твои письма из Гамбурга с новым адресом, ведь ты выехал из дома Штокманов, вот мы и зашли за тобой, а хозяйка сказала, что ты в Альтамюнде.

Уильям Брэдшоу сказал:

— Мне давно хотелось съездить на Балтийское побережье, вот мы и решили попытать счастья и поискать тебя где-нибудь неподалеку от пляжа. Мы были почти уверены, что где-нибудь здесь тебя встретим.

— До нашего приезда в Гамбург я был в Берлине, — сказал Уилмот. — Ты получил мои письма?

— О твоей жизни в Институте сексуальных наук Магнуса Хиршфельда? Конечно, получил, — ответил Пол.

— Саймон сделал несколько сенсационных открытий, — сказал Уильям.

— Каких открытий?

— Ну, это же яснее ясного… в области любви, — сказал Уильям. Он произнес «ЛУБВИ».

— Что именно в области любви?

— Пока не испытаешь чувства Вины, ничего не добьешься, — сказал Уильям.

— Этого я никогда не говорил.

— Ах да, совсем забыл. Условие таково, что любить следует лицо заинтересованное.

— Заинтересованное лицо, дорогой мой, тоже должно тебя любить.

— Хорошо. Они должны любить другдруга. Тогда они в безопасности. Безопасность есть взаимность. Взаимность означает безопасность.

Брэдшоу продолжал:

— Величайшее достижение Уилмота состоит в том, что он излечил епископского сына — который сбежал из отцовского собора — от клептомании.

— Ого! Как же это ему удалось?

— Саймон избавил его от чувства вины за воровство. Кражу со взломом он превратил в чисто коммерческую деятельность (каковой она в общем-то и является — то есть, ясно, что такое коммерция) и тем самым заставил его чувствовать себя виноватым не в большей степени, чем любой коммерсант. То есть таким же невинным, как член правления Английского банка.

— Как же он это сделал?

— Купил толстый гроссбух и заставил его записывать туда все, что он крал, включая деньги, полученные за сбыт и укрывательство краденого.

— Нет-нет, — возразил Саймон. — Сегодня ты все истолковываешь неправильно. За украденные им вещи он денег не получал. Все украденное он просто-напросто складывал ко мне в шкаф, где я это все для него и хранил.

— Что же произошло?

— Самое удивительное, что вообще ничего не происходило до тех пор, пока он не украл набор серебряных ложек двенадцати апостолов. Когда пришла пора занести их с подробнейшим описанием в гроссбух, сын епископа упал в обморок. Очнувшись, он принялся настаивать на возвращении всех краденых вещей владельцам.

Уильям добавил:

— Видишь ли, Пол, превратив кражу в чисто коммерческую деятельность, Саймон тем самым разрушил его представление о себе как о романтическом герое и сделал воровство презренным занятием, наподобие руководства банком. Когда же дело дошло до кражи апостольских ложек, возник конфликт между Догматической Символикой и Романтической Мечтой, и его мир рухнул.

— А что с ним случилось потом?

— Ну, он сбежал, но без награбленного добра, — сказал Уильям и захихикал. Вид у Саймона был слегка смущенный.

Пол, в своем воображении, встал из-за стола, за которым сидел с Эрнстом, и подошел к двери, где стояли Саймон с Уильямом. Потом все трое вышли из ресторана и направились к пляжу. Непостижимым образом у Пола оказались фотоаппарат и тренога, которые он недавно купил. В аппарате имелось спусковое устройство замедленного действия для съемки автопортрета. Пол привинтил камеру к треноге и поставил ее на пляже. Саймон с Уильямом, улыбаясь, позировали на тротуаре перед гостиницей. Пол привел в действие замедляющее устройство, поспешно подошел к друзьям и встал между ними, обняв одной рукой Саймона, а другой Уильяма. Все трое стояли и хохотали во все горло на фоне гостиницы.

Фантазия эта была такой насыщенной и яркой, такой захватывающей, что Пол попросту не мог расслышать ни единого слова, сказанного Эрнстом. Эрнст как бы находился на другом берегу реки, и Пол, ничего не слыша, видел только, как усердно Эрнст шевелит губами. Невероятным усилием воли Пол заставил себя прислушаться, почувствовав, что пытается уловить смысл каждой отдельной буквы каждого произносимого Эрнстом слова. Пол услышал, как Эрнст спросил:

— Скажи, когда ты начал питать ко мне такие чувства?

— Какие?

— Когда ты начал питать ко мне антипатию?

— Наверно, в тот день, когда ты в Гамбурге пришел встречать меня на вокзал — когда я увидел, как ты ждешь у контрольного барьера. Мне показалось, что ты сильно изменился с тех пор как мы познакомились в проходной Юнивер-сити-Колледжа.

— Почему же именно в этот момент?

— Мне показалось, что ты очень несчастен.

— В тот день я был как раз очень счастлив. Я встречался с тобой.

Принесли кофе. Он сильно отдавал креветками. Пол вновь сделался жертвой собственного воображения, которое разыгралось, когда ему стало интересно, почему в гостинице, расположенной на Балтике, вместо холодной вырезки, наделенной всеми свойствами сапожной кожи, не подают деликатесы прямиком из моря. Шестеро элегантных, широко улыбающихся официантов, возникших в кухонной двери, несли серебряные блюда с омарами, палтусом, гребешками, креветками, снетками. Еще одним чудовищным усилием он отогнал эту фантазию и вновь сосредоточил внимание на Эрнсте.

Поскольку перспектива лечь сразу после обеда в постель, сделать запись в Дневнике и почитать Рильке у себя в номере сменилась перспективой поселиться в одной комнате с Эрнстом, Пол теперь столь же страстно желал отдалить этот момент, сколь прежде — его приблизить. Он предложил еще разок прогуляться по пляжу. Когда они стояли перед гостиницей, глядя на темнеющие море и небо, Пол заставил себя завести с Эрнстом разговор о Томасе Манне, в чьих ранних романах нередко повествуется о жизни бюргеров в ганзейских городах Бремене и Любеке, городах, расположенных неподалеку. Эрнст признался, что когда был подростком, часто мастурбировал с мыслью о Гансе Касторпе, герое «Волшебной горы». Пол сказал, что во время первого своего семестра в Оксфорде начал было читать этот роман, но потом бросил, поскольку описания симптомов чахотки у пациентов швейцарского санатория оказались столь яркими, что его начала пробивать лихорадочная дрожь. Затем Эрнст стал расспрашивать о произведениях молодых оксфордских поэтов. Пол попытался охарактеризовать стихи своего друга — на два года старше него — Уилмота, но оказалось, что он абсолютно не в состоянии этого сделать. Нет, насколько он понял, на поэзию Рильке они не похожи. Эрнст принял свой насмешливый вид и сказал:

— Ну что ж, если ты не в силах описать его стихи, тогда, быть может, сумеешь растолковать мне его отношение к жизни. Хью Клоус говорил мне, что оно довольно необычное.

Поступив весьма неразумно. Пол пустился в дискуссию о философских воззрениях Уилмота, начав с его отношения к сексу, ибо сей вопрос явно стоял на повестке дня.

— Он считает, что сами по себе Половые Акты не имеют значения. Самое важное — то, что по поводу секса не следует испытывать чувства Вины. Если ты не испытываешь чувства Вины, если ты Чист Душою, то никакой болезнью от партнера не заразишься, ибо именно Чувство Вины служит причиной венерических заболеваний. Вот почему в средние века праведники могли спать с прокаженными и не заражаться проказой. Они спали с ними, дабы делиться любовью и не испытывали никакого Чувства Вины. — Он привел высказывание одного из ведущих неортодоксальных психоаналитиков, коим восхищался Уилмот: — «Агапе от Эроса сифилис не подцепит». Важнейшие жизненные принципы — это любить и не чувствовать себя виноватым по поводу того, какие формы принимает Любовь. Вина — это неспособность любить, которая оборачивается против тебя и становится причиной Невроза, а тот, в свою очередь, стремится перерасти в Раковую Опухоль.

Тут Пол заговорил довольно сбивчиво. И все же он продолжал — отчасти потому, что в голову ему пришел довод против его собственной позиции, довод, заставивший его почувствовать себя не способным любить и неполноценным. Тот, кого полюбил человек физически непривлекательный — даже отталкивающий, — поведет себя как праведник (то есть ответит любовью на любовь), если не отвергнет недвусмысленных заигрываний столь неприятного ему человека. Пол плохо представлял себе, как это он сумеет достичь такой степени праведности: переспать, к примеру, с какой-нибудь морщинистой, выкрасившей волосы в розовато-лиловый цвет дамой полусвета или с больным, стоящим на краю могилы poete maudit[19] — Полем Верленом. Но зато Рембо с его сапфировой синевы глазами наверняка был не иначе как серафимом, поскольку он-то с Верленом спал.

Независимо от того, высказал Пол все это Эрнсту или нет, чувство, что он как-то поделился с ним своим пониманием философии Уилмота, возобладало в тот вечер, когда они гуляли по берегу, где солнце уже настолько приблизилось к горизонту, что, видимое сквозь полупрозрачно-серую пелену облаков, не слепило больше глаза. Взглянув прямо на солнце, Пол увидел ярко-красный, пылающий каменный диск. Он попытался смотреть на солнце, не видя больше ничего вокруг, исключив из своего поля зрения дернистое море и сушу, которая стала похожа на гигантского чешуйчатого спрута с мысами-щупальцами. Когда пылающий диск коснулся горизонта, он, казалось, перекосился и начал раздуваться по бокам, которые несколько секунд спустя затрепетали, словно, — подумал он, — вырванное пламенное сердце Улисса. А потом солнце вновь стало другим. Теперь, подумал он, оно напоминает шатер короля Генриха на поле из вышитой золотом парчи. Наконец, оно стало похоже на алый парус, гонимый за горизонт ураганным ветром. Накатили волны, потянули развевающийся парус за собой и отправили его ко дну, после чего Пол скорее почувствовал, нежели увидел, прозрачный свет, заливший ту часть небосвода кровью.

Они добрались до места, где расположился некий летний лагерь с палатками под деревьями. Одинокие обитатели палаток уже готовились ко сну. Внезапно лицо Эрнста просияло, и он окликнул девушку, стоявшую в сторонке.

— Привьет! Ах, привьет! Кого я видеть!.. Ты-то как сюда попала? — понизив голос, спросил он Ирми, которая уже приближалась к ним. На ней были белые шорты, белая рубашка и белые носки, видневшиеся над белыми спортивными тапочками. Улыбнувшись, она посмотрела мимо Эрнста прямо на Пола и сказала:

— Добрый вечер.

Он улыбнулся в ответ и негромко ответил:

— Привет.

— Ну что, попалась с поличным? С кем ты здесь? — игриво спросил Эрнст.

— Сама по себе, хотя здесь у меня есть друзья.

— Кто же этот Самапо Себе? Имя, похоже, восточное. Какой-нибудь господин из Сиама? Быть может, один из сиамских близнецов, причем наверняка лучший?

— Самапо Себе — это фирма «Балтийские туристские лагеря», которой этот лагерь принадлежит. На август я устроилась к Самапо Себе руководительницей лагеря. В конце августа я уезжаю в Гамбург.

— Может, завтра увидимся, если ты придешь сюда купаться, — сказал Пол.

— Извини, что приходится напоминать тебе, но на это нет ни малейшего шанса, — резко сказал Эрнст. — Похоже, ты забыл, что весь завтрашний день отнимет у нас поездка к Алерихам. А потом, вечером, ты, как я понимаю, должен возвращаться в Гамбург. Разве ты сам на этом не настаивал?

— Придется искупаться на рассвете, — произнесла Ирми голосом, мягким как перышко, едва коснувшееся щеки Пола.

— Тогда прощай, увидимся в Гамбурге, — сказал Эрнст и отвернулся.

На прощальную улыбку Пола Ирми ответила таким взглядом поверх удаляющейся фигуры Эрнста, словно свечой подала поверх невидимой сетки бадминтонный волан. Потом, уже почти в кромешной темноте, Эрнст с Полом зашагали обратно в гостиницу.

Не успели они отойти на значительное расстояние, как услышали доносящуюся из чащи соснового бора стрельбу, беспорядочные выстрелы.

— Что это? — спросил Пол.

— Юные недоумки, — нарочито небрежным тоном ответил Эрнст.

— Кого ты называешь юными недоумками?

— Они себя называют «Снайперами», — сказал Эрнст.

— В кого же их снайперские выстрелы направлены? — шутливо спросил Пол.

Эрнст заговорил серьезно.

— Боюсь, в Германии еще остались некоторые представители довоенного поколения, не осознающие, что война и в самом деле проиграна, что Германия потерпела поражение от союзников. Они считают, что немецким патриотам нанесли предательский удар в спину непатриотически настроенные евреи из международных финансовых кругов. К реакционерам, которые так считают, тянутся молодые авантюристы, головорезы, вроде тех, что стреляют сейчас там, в темноте.

— Но разве им не запрещено иметь огнестрельное оружие?

— Ну, этого никто толком не знает. Они объединяются в так называемые клубы, где учатся стрелять. Поскольку новая конституция Веймарской республики весьма либеральна, этим клубам разрешено превращаться в то, что равносильно неофициальным армиям. Им, похоже, разрешено заниматься самой настоящей военной подготовкой. Они строят планы великого пробуждения Германии, когда она возродится, дабы отомстить за себя и уничтожить своих врагов.

— Когда же это произойдет?

— Думаю, никогда. Республика слишком устойчива, да и немецкий народ настроен против войны, слишком много он потерял в той, последней. Народ восстал против милитаристов и реакционеров вроде Иоахимова дяди, генерала Ленца. К тому же французы с англичанами никогда не допустят существования милитаристской Германии.

В кромешной тьме прозвучала еще одна очередь винтовочного огня.

— Это и вправду все несерьезно? — спросил Пол.

— Ну, я бы так не сказал. Это угроза стабильности.

— Почему?

— Потому что они совершают политические убийства и к тому же апеллируют к самым гнусным предрассудкам некоторых немцев, — (слова «некоторых немцев» Эрнст произнес почти так, точно считал немцев иностранцами), — таким, например, как антисемитизм.

— Кого же они убили?

— Вальтера Ратенау, еврейского финансиста и либерального политика — великого человека, который был очень нужен Германии. Но давай не будем сегодня о них говорить, — вздрогнув и негромко, нервно рассмеявшись, сказал он. — Не хочу, чтобы они испортили нам выходные.


Они добрались до гостиницы и поднялись к себе в номер. Там они умылись, разделись и улеглись рядышком на свои отдельные кровати. Эрнст погасил свет, пожелал Полу спокойной ночи и потянулся в темноте к его руке — все одновременно. Первым побуждением Пола было отдернуть руку, как только это покажется возможным сделать, не отвергая Эрнстовой дружбы, но слова Уилмота, которые он привел на пляже, все еще эхом звучали у него в голове, ставя его перед альтернативой: либо отвергнуть любовь, либо ответить взаимностью — и подтверждая тем самым тот отрицательный факт, что он испытывал к Эрнсту физическое отвращение. Кровати были сдвинуты вплотную. Вместо того чтобы отдернуть руку, Пол подвинулся и перелег на кровать Эрнста. Он быстро сообразил, что принять решение откликнуться на Эрнстовы заигрывания оказалось куда проще, чем заставить это сделать собственное тело. По причине некой нервной реакции на чувство омерзения — а может, из желания как можно скорее покончить с физической стороной дела — кончил он очень быстро. То была его первая в жизни половая связь. Потом он осознал, что если сразу же вернется на свою кровать, не дав получить удовлетворение Эрнсту, то выразит тем самым еще большее неприятие, чем отказав ему с самого начала. Поэтому он остался в Эрнстовой кровати, а Эрнст продолжал елозить по нему, силясь достичь оргазма. Пол понимал, что согласно критериям Уилмота, он уже оказался не в состоянии проявить чувство любви. Его непроизвольная реакция доказывала его неспособность отвечать на любовь любовью. Но по крайней мере, подумал он, можно выразить симпатию, просто оставаясь в постели Эрнста. Если он побудет с Эрнстом, пока тот не кончит, их свяжет своего рода обоюдность проявленного друг к другу расположения. Правда, Эрнст с трудом продирался к своему бесплодному оргазму сквозь бесконечное количество твердых, как скалы, минут. Пол, который лежал в постели беспрерывно ерзавшего на нем Эрнста, не смог бы почувствовать большей оторванности от него, даже находись он в Гамбурге, а Эрнст — в Альтамюнде. Он действительно чувствовал одинокость, которая была превыше их обоих, превыше даже его самого, как будто в этом одиночестве и заключалось все его существование. Лежа там, во тьме, он чувствовал себя узником, брошенным на пол, откуда его заставили лицезреть ярко освещенную мозаику на стене некоего собора в романском стиле, мозаику с бесами и демонами, пытающими вилами обнаженных грешников. Однако он не был настолько низок — или был слишком одинок, — чтобы винить Эрнста, отождествляя его с неким демоном. Эрнсту он даже сочувствовал. Ад был в нем самом. А когда Эрнст погрузился наконец в глубокий, спокойный сон, который Пол расценил как признак достигнутого оргазма, он испытал только чувство облегчения за Эрнста. И все же он знал, что пока Эрнст спит, он обречен до утренней зари пролежать не смыкая глаз, ибо лишь солнечный свет умерит его отвращение к самому себе.

О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи. Он был олицетворением мучительной бессонницы.

Наконец в том северном краю, в то лето, замерцал слабый свет, рассеявший тьму своей умиротворяющей безмятежностью. Как только все предметы в комнате вновь обрели очертания подлинных кровати, шкафа, стола, стула, белья, Пол оделся (Эрнст все еще похрапывал), схватил полотенце, отворил дверь спальни, бегом спустился по лестнице и через вестибюль гостиницы выбежал на свежий воздух. Он побежал по той же самой песчаной тропинке между пляжем и соснами, по которой они шли вечером с Эрнстом, и бежал до тех пор, пока не увидел палатки маленького туристского лагеря, где он пожелал доброй ночи Ирми. На берегу он разделся и вошел в море, дошлепав по мелководью до места, достаточно глубокого для купания.

Утро было тишайшее, сосны у кромки пляжа отличались ясностью каждой детали контуров и теней, словно гравировка вдоль ободка стеклянной вазы, море — зеркальная гладь под небом из абстрактно-бесцветного, чистого света. Казалось, нескладное тело Пола — окунувшего руки и ноги — вспенивает воду и взрыхляет ее, превращая в пашню, словно плуг на рассвете — ровное поле. Плавая, он, казалось, поднимал шум, нарушавший весь этот покой.

Потом до него дошло, что кто-то плывет рядом. Это была Ирми, она плыла и смеялась. Сказав друг другу лишь «с добрым утром», они развернулись и поплыли назад, к мелководью. Вброд они вышли на берег, туда, где рядом с брюками, рубашкой и обувью Пол оставил свое полотенце. Как только они там оказались, он, ни слова не говоря (его незнание немецкого, а ее — английского послужили оправданием молчаливого общения), принялся покрывать ее поцелуями: темя, лицо, плечи, груди. Он положил ладони на ее ягодицы и почувствовал, как прижимается к ее животу его набухший пенис.

Они все еще были насквозь мокрые после купания и то и дело прерывали поцелуи, чтобы вытереть друг друга полотенцем, а потом вновь принимались целоваться. Потом они расстелили полотенце на берегу и легли. Они занялись любовью.

Пол услышал у себя за спиной покашливание, а потом из палатки, едва видневшейся между росшими над пляжем соснами, вышел мужчина. Первой поднялась Ирми. Она прошептала «Auf Wiedersehen», после чего, прижимая к груди купальную простыню и вяло, неловко шевеля руками и ногами, отчего вдруг показалась Полу представительницей иного, чуждого биологического вида, побежала в сторону палаток и сосен. Пол встал, все еще исполненный ликования. Потом, опустив взгляд на свое тело, он заметил тонкую струйку жидкости, которая стекала из-под пупка на половой орган, все еще опухший после соития. Он подбежал к воде и помылся, потом вернулся на пляж и, подняв полотенце, тщательно вытерся. Когда он бежал вдоль берега обратно к гостинице, на него вновь волнами нахлынуло ощущение торжества, а рядом с ним, казалось, мчались вдоль берега строчки Рембо:

О vile lui! chaque fois
Que chante le coq gaullois![20]
Вернувшись в гостиницу, Пол направился в ресторан, где довольно долго прождал. Наконец появился Эрнст. Пол объяснил, что встал так рано, чтобы искупаться. Вид у Эрнста был серьезный. Он сказал, что расстроен, потому что прыщ у него на щеке стал хуже. Они заказали завтрак. Пол выбрал глазунью из двух яиц — блюдо «за особую плату», не входившую в гостиничный счет, — кофе и булочки с маслом. Он понимал, что расплатиться за яичницу полагается ему. Они принялись обсуждать предстоящий визит к Кастору и Лизе Алерихам и осмотр их дома. Эрнст удивил Пола, сказав:

— Поскольку вечером нам предстоит длительное путешествие поездом в Гамбург, я подумал, что после нашей бессонной ночи будет слишком утомительно два часа добираться до деревни Алерихов на маленьком местном поезде, поэтому я заказал машину. Боюсь, ни один из нас ночью не выспался: эта ночь похожа на ту, что ты провел со своим другом Марстоном — ты мне о ней когда-то рассказывал.

Два часа спустя, когда они сидели в машине и Эрнст, сидевший за рулем, включил высшую скорость на ровной песчаной дороге в сосновом бору, он сказал:

— Ночью, Пол, ты казался таким невинным, естественным и непосредственным.

3. Дом Алерихов

Кастор Алерих поджидал их у парадных ворот своего дома, белого бетонного куба, похожего на значительно увеличенный вариант одного из светильников Иоахимовой квартиры. Весь верхний этаж был обнесен балконом (всего этажей было два). Крыша была плоская. На Касторе были кожаные шорты, рубашка из грубого льняного полотна с расстегнутым воротничком, куртка из материала, напоминавшего выцветший коричневый вельвет. У него были бледная, толстая кожа и нечесаные, свалявшиеся, как пакля, пшеничные волосы, почти закрывавшие внимательные зеленоватые глаза. Огромная голова походила на череп. Широкие плечи создавали впечатление первобытной силы. Глядя на него, Пол вдруг подумал о том периоде истории, который ассоциировался у него с пиктами и скоттами, жившими в пещерах, имевших, что вполне вероятно, сходство с модернистскими архитектурными сооружениями.

— Как поживаешь, Эрнст? — спросил Кастор, дружески похлопывая Эрнста по спине.

Стараясь вести себя в столь же дружеской манере, Эрнст представил Пола.

— Мой друг Пол Скоунер, английский писатель.

Кастор крепко сжал Полу руку и, отвесив шутливый поклон, сказал:

— Приветствую вас, дорогой сэр!

— Давненько мы не виделись, Кастор. Надеюсь, у вас с Лизой все хорошо, — сказал Эрнст.

— Все отлично. Правда, нет денег, но это давно не новость, — сказал по-английски Кастор и тут же продолжил: — Я должен тебе кое-что сказать. Дело в том, что Лизе нездоровится. Поэтому ей, возможно, не удастся с вами повидаться. Вчера вечером она слегка простудилась, а в это время, сам знаешь, приходится соблюдать осторожность. — Он повернулся к Полу и неожиданно спросил: — Вы любите сады? — отворяя ворота. — У меня ведь неплохой сад, по крайней мере будет. Сейчас там ничего, кроме дерьма, не увидишь, но я каждый день там работаю, и к следующему лету, надеюсь, он будет цвести.

Они прошли через этот сад. Кастор открыл парадную дверь дома. За ней сразу же начиналась гостиная, которая занимала три четверти первого этажа и тянулась вверх до застекленной крыши. Мебель была деревянная, выкрашенная белой эмалью: столы, стулья и два канапе с подушками в чехлах из мешковины спектральных цветов. На лампах были белые и желтые абажуры из толстой прозрачной бумаги. Висели две или три абстрактные картины, написанные очень густыми мазками. Пол устилал красно-черный тунисский ковер с узором, вышитым толстой нитью по грубой сетчатой основе. Имелся большой, прямоугольный, сложенный из камня камин. И комната, и все в ней находившееся, кроме нарушавших гармонию тканей, наводила на мысль о вагнеровском уюте — как если бы после славной пирушки вы решили перебраться в кресло или на канапе и с голыми своими волосатыми конечностями повалились на яркие цветные подушки ради здоровых занятий любовью или столетнего валькириева сна.

Кастор сказал:

— В этом доме нет книг, ни одной книги, кроме телефонной да нескольких архитектурных журналов.

Он заварил чай. Эрнст с Кастором завязали разговор — частью по-немецки, частью по-английски — о девушках и общих друзьях. Пол подозревал, что всех этих своих знакомых Эрнст наверняка знает лучше, чем Вилли и Иоахим. У Эрнста были разные компании друзей, которые он не сводил друг с другом и перед которыми, казалось, играл совершенно разные роли. Пол вновь подумал о том, что когда Эрнст говорит по-немецки, он ведет себя более непринужденно, чем тогда, когда говорит по-английски или по-французски.

Как только чай был допит, Кастор, потирая руки, вскричал:

— В саду полно мусора, его надо сжечь! Чайку попили, теперь пошли разожжем костер!

Повинуясь скупым приказаниям Кастора, Эрнст с Полом до вечера покорно собирали прутья и ветки. Потом был легкий ужин из салата, сыра и ветчины. После еды Кастор ушел наверх посмотреть, не стало ли лучше жене. Вернувшись, он сказал, что нет, у Лизы все еще насморк и болит голова. Однако он добавил, что, поскольку ночи такие теплые, то когда они разожгут костер, она, возможно, выйдет на балкон на него посмотреть.

Когда Кастор закончил складывать собранные ими прутья и ветки, он придавил кучу ногой и сказал:

— Жена ждет ребенка, а это уже чересчур, мне это совсем не по силам. Как только срок подойдет, я уеду. При этом женском занятии я присутствовать не могу.

— Уедете… правда? — недоверчиво спросил Пол.

— Конечно. Возьму велосипед и поеду кататься по Голландии и Франции, Испании и Италии.

— Вот тебе современный муж, — сказал Эрнст.

Уже почти стемнело. Кастор поднес спичку к подложенной под хворост стружке. Она ярко вспыхнула, частично загоревшись рядом с костром, и языки пламени принялись лизать воздух. Костер начал разгораться, потрескивая и изгоняя темноту за пределы расширяющегося круга. Потом пламя утихло, казалось, почти погасло, лишь из самого центра доносилось гудение. Сквозь щели в ветвях Пол вгляделся в раскаленное сердце костра, почти скрывшееся в клубах пульсирующего дыма и шипящих струях пара. Наконец костер разгорелся по-настоящему. Он горел ярким пламенем и гудел.

Кастор взволнованно крикнул:

— Лиза, выйди посмотри!

Пол обернулся в сторону дома, на чьих белых стенах плясало отраженное пламя. В саду пахло землей и дымом. Кастор умчался в дом и наверх, в спальню. Спустя минуту на балкон вышла Лиза. Кастор снова спустился в сад.

На Лизе был пеньюар из экзотического шелка — вероятно, Кастор раздобыл его в Бирме. Она улыбнулась Полу и сказала по-английски «Добрый вечер!»

В отблеске яркого огня она казалась такой воздушной и так трудно казалось повысить голос на фоне триумфального гула костра, что он не ответил и лишь воззрился на нее снизу, чересчур потрясенный даже для того, чтобы улыбнуться. Тем временем Эрнст, исполненный решимости принять театральную позу, одной рукой, смеясь, обнял Кастора за плечи, спрятал лицо у него на груди и поднял другую руку, как бы отталкивая от себя жар костра.

Пламя вздымалось все выше. Над ним, в вышине, носились огромные искры, постепенно исчезавшие из виду, растворявшиеся в воздухе или вливавшиеся в компанию звезд. Лиза стояла, наклонившись над ограждением балкона. Казалось, ее окружает сноп падающих искр,

Едва она выпрямилась и отошла от балконного ограждения, чтобы вернуться к себе в комнату, как от пламени, раздутого ветром, устремился ввысь еще более яркий луч света. Ветерок этот приподнял слегка подол ее пеньюара, и под ним Пол разглядел округлости тела.

Они вернулись в гостиную отдохнуть после костра, который нагнал на них странного рода дремоту, словно притупив чувства ароматическим дымом. Среди больших подушек они улеглись на пол, положив руки под головы. Кастор дал им подкрепиться легким пивом и хлебом неизвестного сорта, с виду напоминавшим собачьи галеты. Темнело, но включать свет никому не хотелось. Пол наслаждался ощущением сна наяву.

Поднявшись и отойдя в угол комнаты, где стоял граммофон, Кастор покрутил его ручку и сказал:

— Книг у меня нет, зато есть пластинки. Разве не сказал какой-то английский писатель или философ, или кто-то в этом роде, что архитектура — это застывшая музыка? Наверно, именно поэтому я так музыку и люблю. Ведь я архитектор. А жена ее терпеть не может.

— Наверно, это Рескин, — сказал Пол.

Кастор поставил адажио из Кларнетного квинтета Моцарта. Пол вытянулся на спине, вынув руки из-под головы и опустив их на лежавшие по бокам подушки. Казалось, от музыки комната увеличивается, постепенно обретая способность вместить в себя сначала сад, потом лес, потом небо, звезды, вселенную и наконец — Бога. Кларнет звучал прозрачным водопадом с утесов, отдельные ноты мелькали средь сосен, то скрываясь за ними, то возникая вновь. Ветры придавали звучанию форму своих скрытых порывов. Мелодия лилась снаружи и все же переполняла его голову, череп, мозг, звуками, в которых он мог и жить и, столь же счастливо, умирать. Это была музыка, превращавшая все увиденное в услышанное.

В конце части Эрнст встал и сказал, что если они хотят успеть на гамбургский поезд, им пора ехать. У Пола было такое чувство, будто он вечно мог бы так лежать среди подушек на Касторовом полу. Он поднялся.

Когда они ехали на поезде в Гамбург, Эрнст сказал:

— У меня пропал прыщик на левой щеке, который меня беспокоил. Он лопнул от жара костра, когда я стоял рядом.

Пол подумал о Касторе: со склоненной над велосипедным рулем головой, с ниспадающими на зеленые глаза волосами, глядя прямо перед собой, колесит он по европейским странам — Голландии, Франции, Италии, Испании — и любуется их архитектурой. Какова его цель?

В Гамбурге, очень поздно, они пообедали с Иоахимом и Вилли в ресторане на берегу Альстера. До того, как они сели за стол, когда еще стояли и пили за стойкой бара, Иоахим отвел Пола в сторонку. Он объяснил, что в начале сентября едет по делу в Кельн и предложил Полу там встретиться.

— Мы могли бы за пару дней осмотреть Кельн, а потом отправиться в поход по берегу Рейна. Ты увидишь ту часть Германии, которая совсем не похожа на Гамбург, к тому же там нет ни Эрнста, ни Хании Штокманов, — сказал он. Пол ответил, что был бы счастлив.

4. Поход по берегу Рейна

Сентябрь 1929 года
Иоахим встретил Пола на кельнском вокзале. Пол ужаснулся, узнав, что Иоахим снял для них номер в одной из самых дорогих гостиниц города. Иоахим объяснил, что ему приходится там останавливаться, поскольку он представляет отцовскую фирму. Так или иначе, в Кельне они должны были прожить всего три дня, после чего им предстояло путешествие по долине Рейна.

Пол приехал как раз перед вторым завтраком. Позавтракав в гостинице, они отправились купаться. Пол хотел было сначала распаковать вещи, но Иоахим, растягивая слова на свой манерный лад, сказал:

— По-моему, распаковаться можно потом.

Казалось, его раздражала малейшая задержка, даже тогда, когда Пол собирал свои купальные принадлежности. Однако, стоило им выйти из гостиницы, как настроение у него значительно улучшилось и его своеволие перестало действовать Полу на нервы. По дороге Пол спросил, доволен ли он тем, как идут его торговые дела. Иоахим сказал, что во время поездок по делам отцовской фирмы он получает удовольствие от встреч с людьми, поскольку ему всегда удается продать им свой товар — даже если он им не нужен.

Они перешли широкий мост через Рейн. На мосту было так много народу на тротуаре и так много машин на мостовой, что всем приходилось идти гуськом. Шли они молча. Пол внимательно наблюдал за Иоахимом. Одет тот был в гамбургском псевдоанглийском стиле, который казался весьма неуместным в Кельне. На нем были серые фланелевые брюки и светло-голубой пиджак. Шагал Иоахим, выпрямившись во весь рост, с поднятой головой. В левой руке он легко, с этаким небрежным апломбом нес чемоданчик с их купальными принадлежностями и своим фотоаппаратом. Лучи палящего солнца падали на его загорелую кожу. Он почти вызывающе смотрел по сторонам, неизменно с видом человека, который развлекает других, развлекаясь сам. Люди оборачивались и провожали его взглядами.

Сойдя с моста, они направились по широкой тропе, которая ответвлялась от шоссе и шла через сад, мимо длинного современного здания для международных выставок. Все на этом берегу Рейна казалось чистеньким, новеньким и блестящим, как пушечная бронза. Выставочное здание с его удлиненными контурами низких стен и симметрично расположенными окнами, далеко протянувшееся по обе стороны от своей центральной башни, выглядело в безмерном, ослепительном блеске дня уменьшенным едва ли не до микроскопических размеров.

— Ну разве не чудесно? — сказал, улыбнувшись Полу, Иоахим. Он обратил лицо к солнцу и поднял руку, чтобы заслонить глаза. — Оно такое яркое, что трудно смотреть. — Потом он опустил руку на бетонный парапет над рекой и тут же ее отдернул. — Ого, как горячо! Просто невозможно дотронуться! Пойдем-ка быстрей купаться.

Вскоре они добрались до Schwimmbad. Раздевшись, они медленно вошли в воду. Пол немного отстал. Иоахим сказал:

— Ну что ты там мешкаешь? Неужели трудно держаться рядом?

В Кельне течение Рейна очень сильное, и когда Пол вошел в воду, оно тотчас же сбило его с ног. Иоахим, ухмыльнувшись, сказал:

— Что с тобой. Пол? Похоже, тебя совсем ноги не держат. — Но говоря это, он попросту поддразнивал Пола, смеясь.

Пол с трудом поднялся и пошел дальше, а течение дергало его за ноги так, точно к ним были привязаны канаты.

— Попробуй теперь поплыть против течения!

Пол поплыл что было сил, но течение относило его назад.

— Плыви! Плыви! — смеясь, крикнул Иоахим. — Давай наперегонки!

Он бросился в воду рядом с Полом и, казалось, быстро поплыл. Однако, взглянув на берег, Пол увидел, что тот плавно движется не назад, а вперед. Совладать с течением не удавалось даже Иоахиму.

Пол прекратил всяческие попытки покорить Рейн. Он поплыл по течению, наслаждаясь невероятно быстрым движением уносившей его воды. Иоахим, поднырнув под плавучими деревянными мостками, которые окружали купальню, заплыл далеко на середину реки. Когда появилась вереница плывших вниз по реке барж, он взобрался на одну из них, а потом прыгнул в воду с другого борта. Пол, подверженный судорогам и не очень хорошо умевший плавать, был рад, что Иоахим удалился. Ему больше незачем было строить из себя Спортсмена. Он с удовольствием лег на спину и поплыл, размышляя о поэзии.

Искупавшись, они улеглись на пляже и стали сохнуть на солнышке. Закрыв глаза и чувствуя, как касается их тел солнечный свет, они долго лежали молча. Потом они сели и, точно выздоравливающие после болезни, начали реагировать на окружающее. Иоахим рассказал о своем детстве — о том, как, когда ему было пять лет, мать не позволила какому-то простолюдину дать ему грош. С тех пор ему всегда хотелось поговорить с людьми из рабочей среды. Внезапно он дотронулся до руки Пола.

— Смотри! — сказал он.

Он показывал на мальчишку, который лежал на песке в нескольких ярдах от них. Мальчишка прижимался лицом к песку и, раскинув руки, почти его обнимал. Солнце так ярко освещало его руки и бедра, что плоть казалась прозрачной и алой.

— Ну и что? — спросил Пол.

— Весьма забавно. Все это время он знает, что я смотрю, и делает вид, будто не замечает. Он очень рад.

— Что же ты намерен по этому поводу предпринять?

— Подожди. Пойду куплю газету. Потом сделаю вид, что углубился в чтение, и он больше не сможет скрывать, как сильно ему хочется, чтобы я на него смотрел.

Иоахим встал и неторопливо удалился. Едва он ушел, как мальчишка поднял голову, оперся на локоть и с разочарованным видом принялся озираться по сторонам. Он оглядел берег, а потом, несколько минут спустя, завидев возвращающегося Иоахима, вновь устремил взгляд на Рейн. Когда Иоахим приблизился, он покраснел.

— Над чем ты смеешься, Пол?

Пол рассказал ему о том, что произошло.

— Ах вот оно что? Я так и думал, что он чего-то от меня ждет. Ну что ж, теперь ему долго ждать не придется.

Он развернул иллюстрированную газету и принялся очень внимательно разглядывать фотографии. Показывая один из снимков Полу, он прошептал:

— Посмотри-ка на мальчишку.

Мальчик приподнялся на локте, не в силах скрыть своего желания взглянуть через плечо Иоахима на снимок.

Насмотревшись на фотографию, Иоахим очень аккуратно сложил газету и бросил ее рядом с собой. Потом, словно о чем-то вспомнив, он резко повернулся, вновь взял газету и, протянув ее мальчишке, сказал по-немецки:

— Не хочешь взглянуть?

Мальчишка благодарно улыбнулся и взял газету.

— Большое спасибо. На солнышке приятно что-нибудь полистать.

— Да, денек чудесный, не правда ли? — Иоахим обвел взглядом небо, реку и город.

— Чудесный. В такую погоду можно купаться весь день.

— Да. Если нет других дел. У тебя разве нет работы?

— У меня? Работы? Пока нет. Мне только семнадцать. Я еще в школу хожу. А сейчас я целыми днями свободен, потому что у нас каникулы.

— Жаль, у меня уже не бывает таких больших каникул. Закуришь?

— Да. Спасибо большое. — Он взял сигарету и принялся внимательно ее разглядывать. — Да, я люблю египетские.

Пол поднялся.

Иоахим спросил по-английски:

— Ты куда? Ты что, нас бросаешь?

— Пойду немного пройдусь. Хочу посмотреть на людей, которые занимаются вон там гимнастикой. — Он показал на то место неподалеку, где мужчины и женщины стояли, изгибаясь и вращаясь так, точно поджаривали свои тела на вертелах.

— Ладно. Только не долго.

Он повернулся к мальчишке.

— Ты говоришь по-английски?

Польщенный, мальчишка улыбнулся и покачал головой.

— Можно познакомить тебя с моим другом Полом? Как тебя зовут?

— Гроте. Курт Гроте.

— А, Курт. Очень приятно. А меня зовут Иоахим.

Все обменялись рукопожатиями. Пол направился туда, где люди занимались гимнастикой.

Он принялся наблюдать за извивающимися фигурами в большинстве своем немолодых представителей немецкого молодежного движения. Когда он смотрел на них — на мужчин, женщин, мальчишек, розовых, как креветки, желтоватых или цвета красного дерева, — они казались ему нелепыми, даже красивые, а некоторые были красивы. Прожив в Германии всего два месяца с небольшим, он обнаружил, что ему начинает надоедать то, как стыдливо и упорно совершенствуют немцы свои тела. Они боготворили тело так, точно оно было храмом. Но почему они не могут принимать себя такими, какие они есть? — подумал он. Мне опротивели все эти люди, которые без конца силятся добиться идеального телосложения и изнуряют себя упражнениями только потому, что не в силах примириться с нынешним своим физическим состоянием. Они не могут простить себе того, что наделены теми телами, с которыми родились. Иоахим, конечно, в обхождении с мальчишками великолепен. Он переходит от мальчика к мальчику и будет продолжать это делать даже тогда, когда станет старше — будет постоянно гоняться за красотой и любовными приключениями, постоянно вынужденный и сам притворяться мальчишкой, вынужденный оценивать себя по образцу самого красивого мальчишки на свете.

Там, в песчаных дюнах, эти новоиспеченные немцы выкручивали и выкручивали свои тела, словно исстрадавшиеся акробаты, и каждый отрицал свою самобытность, пытаясь превратиться в совершенное Дитя Солнца.

Пол подумал о том, не следует ли ему попробовать жить по принципам Иоахима. Но за несколько мгновений он совершенно отчетливо осознал, что ему это не удастся, и желание это пропало. Он отвернулся от бесконечно вращающихся атлетов песчаных дюн, от сцены из «Purgatorio»[21].

Он не спеша направился назад, к Иоахиму и Курту. Иоахим смеялся вместе со своим новым другом, за которым все время внимательно наблюдал. Иоахим сидел на песке, подтянув колени к груди и доставая руками до лодыжек. В руке у него была сигарета. Стряхнув пепел с большого пальца ноги, он начал рассказывать очередную историю.

Лицо Курта сияло от удовольствия, пока он лежал на спине, очарованный и расслабленный, зарывшись локтями в песок. Он следил взглядом за каждым движением Иоахимовых рук. А Иоахим непрестанно наблюдал за выражением Куртова лица.

Когда рассказ, по-видимому, подходил к концу, Пол уселся рядом.

— Привет, Пол, — довольно сонным голосом сказал Иоахим. — Чем занимался? Искупался еще разок?

— Я смотрел на тех людей, что занимаются гимнастикой.

— И все? По-моему, занятие довольно скучное.

Он поднялся и протянул руку Курту:

— Думаю, нам пора. Не забудь, до завтра. Auf Wiedersehen!

Когда они ужинали в гостинице, Иоахим безостановочно говорил о Курте:

— Мы договорились с ним завтра пойти в поход. Надеюсь, ты не против?

— Нет, я с удовольствием.

— Отлично. Он будет ждать нас в девять у выхода из гостиницы.

После ужина он зевнул и спросил:

— Чем бы тебе сейчас хотелось заняться?

— Не знаю. Еще не думал. А тебе?

— Я же тебя спросил, — слегка раздраженно сказал Иоахим. — Неужели тебе самому нечем заняться? Ты всегда хочешь делать то, что и я?

— Я бы хотел прогуляться по улицам и по берегу реки, посмотреть на людей и магазины. Но это, наверно, довольно скучно. — Пол не смог придумать ничего, что показалось бы достаточно интересным Иоахиму.

— Ну что ж, именно этого я и хотел. Только в конце мне хотелось бы выпить.

Они перешли площадь, миновав собор, и вышли на улицу, по которой летними вечерами движение транспорта было запрещено, ибо летом она использовалась для пешеходных прогулок. Люди прохаживались взад и вперед, и все придерживались правой стороны. Иоахим, взяв Пола под руку, шел медленно, почти посередине этого фарватера. Он чересчур пристально разглядывал прохожих. Казалось, в каждом он видит актера или актрису со своей ролью в разыгрываемом гуляющей публикой спектакле.

— Мне всегда нравится наблюдать за людьми. Я очень многое чувствую, когда вижу, как они ходят или смотрят на меня. На вечеринке я наблюдаю за каждым, кто входит в комнату. Один вошедший — пустое место, его никто не замечает. Но потом, возможно, входит другой, и все сразу ощущают его присутствие. Он смотрит на тебя, и ты чувствуешь, что это натура живая, тонкая.

Говорили они не много, лишь изредка, словно подавая друг другу сигналы, обменивались очень краткими замечаниями по поводу идущих навстречу людей. Пол с Иоахимом все время смотрели на одни и те же вещи, и вдвоем они получали куда большее удовольствие от света и ритма улицы, чем могли бы получить поодиночке.

Они дошли до конца ярко освещенного променада и свернули на дорогу, которая вела к реке. Когда они подошли к реке, Иоахим перегнулся через парапет, взглянул на нее и сказал:

— А знаешь, мне нравится общаться с такими мальчишками, как Курт. Я бы хотел целями днями купаться с ним, гулять, веселиться и поменьше разговаривать.

Они зашли в кафе, где заказали пива. За соседним столиком сидел молодой человек в чернойфетровой шляпе, который внимательно смотрел, как они пьют. Иоахим, в обычной своей манере, вскоре уже болтал с этим молодым человеком — и угощал его пивом. Звали его Николас. Он представился русским эмигрантом, живущим в Париже, и рассказал о своей тамошней жизни, о долгах, о своей дружбе с Кокто, о русском балете.

В гостиницу они возвращались не спеша, под руку. Почти всю дорогу они говорили о Николасе, чьи рассказы и позабавили их, и взволновали.

Они поднялись к себе в номер. Пол быстро разделся и лег. У Иоахима же много времени отнял вечерний туалет, достигший кульминации, когда он надел на голову сеточку, дабы волосы оставались зачесанными назад. Пол решил, что для англичан это не типично.

Наконец, однако, Иоахим с туалетом покончил. Взяв Пола за руку, он присел на краешек его кровати и посмотрел на него своими широко раскрытыми, внимательными глазами, которые всегда, казалось, смеялись в глубине своей тьмы, похожей на тьму театрального зала. Потом, взяв обе руки Пола в свои, он поцеловал его перед сном.

— По-моему, хорошо, что мы приехали сюда вместе, Пол. Как ты думаешь? Надеюсь, наше путешествие нам понравится.

Он вернулся на свою кровать, и оба уснули.

Наутро они встали, нагишом подошли с двух сторон к умывальнику и, складывая чашечками ладони под кранами, принялись обливаться водой. Иоахим, который изучал в зеркале над умывальником свое лицо с его слегка пористой кожей, скосил взгляд, и Пол понял, что теперь он смотрит в зеркало на отражение его, Пола, тела. Иоахим отвернулся от зеркала и, как всегда, улыбнувшись и растягивая слова на американский манер, но при этом с необычной неторопливостью оглядев Пола с ног до головы, сказал:

— Да, кажется, у вас с Эрнстом есть кое-что общее.

Страшно смутившись, Пол спросил:

— Что?

— Ну, я уверен, что ты и сам должен знать, — сказал Иоахим, не сводя с него глаз…

Пол не мог больше стоять под этим взглядом. Весь дрожа, он сел на краешек своей кровати. Потом, попытавшись придать своему голосу равнодушно-бесстрастные нотки ученого, сказал:

— В Англии обрезание не значит, что ты еврей.

— Что же оно тогда значит?

— Ну, полагаю, что его делают по медицинским соображениям.

Иоахим заявил:

— Не будь оно абсолютно необходимо по медицинским соображениям, ни одни немецкие родители не позволили бы сделать обрезание своему сыну.

— Почему?

— Потому что не захотели бы, чтобы школьные товарищи приняли его за еврея.

Тем же прерывающимся, по-ученому равнодушным голосом Пол сообщил следующую информацию…

— В Англии обрезание склонны делать своим сыновьям богатые родители. А в семьях низших классов не делают.

— Вот как! Почему же? — спросил Иоахим, как обычно, широко раскрыв глаза в изумлении перед англичанами.

— Не знаю. Возможно, потому, что, по мнению врачей, бедным родителям подобная роскошь не по карману.

Он попытался рассмеяться.

Пол хотел одеться, но испугался, что Иоахим подумает, будто он скрывает общее их с Эрнстом увечье. Он подавил желание спрятать побагровевшее от смущения лицо в ладонях. Внезапно он с дрожью явственно осознал смысл тех примитивных обрядов, которые все еще разделяли целые народы — с белой кожей и с черной — на племена, внося раскол в существование нации образованием объединений гораздо более примитивных, уходящих корнями в те эпохи, когда крайнюю плоть отрубали кремневыми топорами. Под одеждой мужчины скрывали отметины, которые свидетельствовали о том, на чьей стороне они сражались в не прекращающихся тайных войнах между расами обрезанных и необрезанных. Ему вспомнился Ветхий Завет.


С Куртом Иоахим договорился встретиться в девять утра на улице, у входа в гостиницу. Ровно в девять они стояли на улице рядом с гостиничным швейцаром, коего весьма раздражало их присутствие, унижавшее, казалось, его достоинство. Однако он ничего не мог поделать, разве что время от времени бросать на них возмущенные взгляды. Утреннее солнце вновь светило очень ярко. Большая часть улицы лежала в тени собора, за исключением полоски света в несколько ярдов шириной и глубиной перед самой гостиницей, где сверкал движущийся транспорт. Когда куранты собора пробили девять тридцать, Иоахим попросил Пола еще немного подождать, а сам направился в гостиницу звонить Курту.

Пол прождал на улице полчаса. В десять Иоахим вышел из гостиницы и сказал, что изучил телефонную книгу, но номера под фамилией Гроте, который мог бы быть домашним телефоном Курта, не обнаружил. Пол не стал изливать Иоахиму свои чувства по поводу того, что его заставили ждать.

— Ну что ж, — сказал Иоахим, — придется ехать вдвоем. Ума не приложу, что случилось.

— Может, мальчишка забыл, где мы встречаемся.

— Нет, не думаю. Наверно, он пришел домой и рассказал родителям о том, как с нами познакомился, а те не разрешили ему ехать. Это скорее всего.

Весь день он только о Курте и говорил. Они пошли на тот же пляж, надеясь повстречать там Курта. Но его они так и не увидели. Когда они лежали на пляже, Иоахим сказал:

— Очень жаль. Знаешь, я просто не могу о нем не думать. Каждую минуту я надеюсь, что он придет и мы с ним опять поговорим, как вчера.

Пол пребывал в таком оцепенении, что не в силах был отвечать на реплики Иоахима. Иоахим объяснил Полу, что очень хотел бы сейчас встретить человека, которого бы полюбил.

Перед отъездом из Кельна Пол записал в своем Дневнике:

Вчера вечером у меня был легкий солнечный удар. Сильно разболелась голова, и поэтому перед ужином я прилег отдохнуть. Ощущение странное. Едва закрыв глаза, я отчетливо увидел прозрачное, пылающее небо того дня. И больше я его не любил. Я возненавидел яркое солнце. Оно причиняло мне вред. Я боялся выходить на другой день на улицу, как мог бы бояться морской болезни. Солнце уже представлялось мне не целебным средством, а ядовитым, губительным, змееподобным — таким, каким оно кажется в самое отвратительное время года, когда небо — это театральная сцена, пустующая в ожидании циклонических бурь, безмолвная в ожидании раскатов грома. Я вообразил себе небо, где видны не облака, а лишь сплошная пасмурность, подобная насыпному песчаному материку, по пятнистым краям которого виднеется злобная бледность солнца. Возможно, в воздухе действительно витало некое сухое электрическое зло, которое все испортило.

Но коли и так, то было лишь хмурое выражение на лике лета, оно быстро миновало, ибо гроза так и не разразилась. По-моему, если кто и портится, так это я.

Весь их последний день в Кельне Иоахим был очень занят. Помимо работы на отцовскую фирму он много времени потратил на беготню по магазинам. Для похода он купил три рубашки, вельветовые шорты, берет, носки и прочные кожаные башмаки. Пол сходил в музей и картинную галерею. Новой одежды он покупать не стал. Он сознавал свою неспособность тягаться с Иоахимом. К тому же у него не было денег ни на что, кроме книг.

Наутро они выехали поездом из Кельна в Бинген-на-Рейне. Оставив вещи в тамошней гостинице, они прогулялись до дороги, тянувшейся по берегу реки. Вечерело. Сзади, из ресторанов и Weinstübe[22] маленького городка, доносились голоса поющих немцев. Повсюду загорались огни. Дома Бингена, раскинувшегося позади, на склоне холма, казались вырезанными из картона. Из ресторана, где отмечали какое-то торжество, доносился звон бокалов. Рядом таинственно двигались фигуры, то замиравшие на месте, то шевелившиеся, то замиравшие вновь — мужчина с женщиной, двое мужчин, мужчина, женщина, одна, потом не одна, — смотревшие на противоположный берег Рейна, где высились горы. Пол ощущал в воздухе прохладу конца лета 1929 года.

— Смотри, Пол.

Взволнованный Иоахимовой целеустремленностью, Пол посмотрел на мальчишку, рядом с которым стоял Иоахим. В отличие от вчерашнего, на этом, сегодняшнем, была баварская Wandervogel[23] экипировка: кожаные брюки до колен, вышитая рубашка с расстегнутым воротом, куртка, зеленая, как охотничья одежда, поясок с вышитыми на нем оленями, с обоих концов прикрепленный к лямкам кожаных подтяжек.

— Не доверяю я ему, — сказал Пол.

— Он тебе не нравится?

— Нет.

Иоахим казался довольным. Мальчишка обернулся, и Пол признал:

— Он красив.

— Хочешь сигарету, Пол?

— Да, пожалуйста.

Иоахим дал Полу сигарету. Потом он предложил сигарету мальчишке, который принял ее — скорее благосклонно, чем благодарно.

Иоахим заговорил с мальчишкой. Звали его Генрихом. Иоахим сказал:

— Мы собираемся поесть и выпить, Генрих. Не присоединишься к нам?

— Gern… охотно.

Все трое поднялись мимо деревеньки по склону холма в ресторан со столиками на свежем воздухе, откуда видны были чувственно-смутные вечерние очертания реки и гор.

Полу Иоахимовы ходы казались уже такими же знакомыми, как дебютные ходы шахматной партии. В них было очарование, которое возбуждало Пола так, словно Иоахим разыгрывал этот спектакль, дабы его позабавить. Пол был идеальным зрителем, коего Иоахим привел с собой, чтобы он посмотрел представление.

Вечер все еще был достаточно теплый, чтобы приятно было есть под открытым небом. Пол ел молча, наблюдая за Генрихом и за тем, как наблюдает за Генрихом Иоахим. У мальчишки были длинные белокурые волосы, зачесанные назад у висков и кудрями ниспадавшие на лоб и уши, как будто их развевал легкий ветерок. У него был очень светлый цвет лица. Кожа ничуть не загрубела на солнце, а была цвета алебастра, на который также походила гладкостью. Лицо выражало сладострастное нетерпение, постоянное ожидание, которое могло бы показаться поэтичным, не будь в нем чего-то мелочного. Губы были пухлые. Некую сверхутонченность ноздрей подчеркивали глаза, которые казались узко сфокусированными, близко посаженными, как у маленькой дикой кошки. Именно эти глаза с их довольно жестоким взглядом сразу же вызвали у Пола неприязнь к мальчишке.

— Откуда ты? — спросил мальчишку Иоахим.

— Из Баварии.

Он назвал деревню и поведал, сколько раз побывал в Мюнхене. На все вопросы Иоахима он отвечал так быстро, добродушно и спокойно, словно уста его были крошечным охотничьим рожком, игравшим затаенную мелодию. И все же была некая едва уловимая, наивная неуверенность в том, как он подыскивал самый удачный ответ на заданный вопрос. Когда Генрих говорил, Пол смотрел на его лицо и представлял себе фотографию, на которой за внешним сходством кроется едва заметное второе сходство, более точное. На этом втором, призрачном портрете Генриха был некий скучный старик, обычный плутоватый сельский житель. Пол заметил, что когда Генрих говорит, он неизменно отводит взгляд от Иоахима и, пока не договорит, всматривается вдаль, словно в собственные грезы, а потом тотчас же, минуя Пола, вновь переводит взгляд на Иоахима.

— Что ты делаешь здесь, на Рейне? — спросил Иоахим.

— Странствую.

— Ах, странствуешь! Зачем же ты уехал из Баварии? У тебя там была работа?

— Да, я работал в магазине, торговал всякими пустяками, необходимыми деревенским жителям, — сказал он, и в голосе его послышался намек на некоторую неприязнь к этим простым крестьянам. — Моя милая, милая мама была женщиной болезненной, вот мне и приходилось зарабатывать, чтобы ее содержать… Видите ли, мама дороже мне всех на свете.

Он произнес это так, словно, будь то правда или нет, хотел в это верить. Помолчав, он взглянул на Иоахима, а потом, издав негромкий смешок, продолжал:

— Но оказалось, что зарабатывать мне удается совсем немного. Сами знаете, какие в деревне заработки. Денег хватало, только чтобы самому прокормиться, а на содержание мамы уже не хватало. Мутти болела, и хотя трудился я очень упорно, содержать ее я не мог. Ну а потом ей наконец стало немного лучше, и она смогла управляться дома одна, без меня. Работу свою я ненавидел, да и заработанных денег мне хватало только на себя. Вот я и подумал: нет смысла здесь оставаться. Мутти я никакой пользы не приношу, я ей только обуза, да и сам я несчастен. Теперь, когда мама может сама о себе позаботиться, я уеду. Поэтому я надел свои кожаные штанишки и отправился бродить пешком. И пришел, как видите, сюда.

— И долго ты уже так бродишь?

Он рассмеялся и пожал плечами, отчего волосы рассыпались по лицу. Потом он резко и привычно, как человек, много времени проводящий на открытом воздухе, встряхнул головой, и волосы улеглись на место.

— Трудно сказать. Недель, наверно, десять или двенадцать.

— И это все, что у тебя с собой? — спросил Иоахим, дотронувшись до ранца, который Генрих носил на боку.

— Да-да, это все, что у меня есть, — улыбнулся он. Он открыл ранец и весело рассмеялся. — Смотрите, вот все, что здесь лежит.

Он достал из ранца рубашку, расческу, бритвенные принадлежности и маленький блокнот в кожаном переплете. Открыв блокнот, он сказал:

— Здесь стихотворение, которое я написал о маме. Прочесть? — Генрих держал блокнот перед Иоахимом, и Иоахим положил руку ему на плечо. Генрих очень медленно, нежным голосом, прочел стихотворение. Иоахим сказал:

— Мой друг Пол тоже пишет стихи.

Пол едва не поддался внезапному порыву уйти и больше не возвращаться.

Генрих с интересом улыбнулся Полу. Потом он перевел вопросительный взгляд на Иоахима. Иоахим вновь коснулся его плеча.

После ужина Пол оставил их вдвоем. Он видел, что в Иоахиме начинает действовать механизм самоубеждения, который может привести к тому, что он полюбит Генриха. Он заранее знал, что, останься он с ними, Иоахима с Генрихом вскоре стало бы раздражать то, что он находится рядом, наблюдая, слушая, завидуя. Пол зашел в кафе на берегу Рейна и съел мороженое. Потом он почитал сборник стихов Гельдерлина, который носил в кармане пиджака. Этот маленький, красиво изданный томик подарил ему на прощанье Эрнст.

Затем он вернулся в гостиницу, где они остановились. Он уже собрался было войти в номер, где они жили, когда заметил висевшую над дверной ручкой записку. Она была от Иоахима. Он писал, что снял Полу номер на противоположной стороне коридора, поскольку в этом номере он живет теперь с Генрихом.

Пол вновь вышел из гостиницы и через виноградники поднялся по ведущей из деревни дороге. Вскоре он вышел в открытое поле. Пока он шел сквозь тьму, мысли его, точно вариациями музыкальной темы, сопровождались чувствами гнева, стыда, жалости к себе и всепрощения. Порой он с возмущением думал о том, что Иоахим сознательно намеревался оскорбить и обидеть его, устроив так, чтобы он ночевал в номере один. Порой это решение казалось разумным, хотя и слегка опрометчивым. В его стремлении жить в одном номере с Генрихом не было ничего от желания нанести оскорбление Полу. В конце концов, подумал он, ничего в наших отношениях — его и моих — он своим поступком не предал. Ибо что есть наши отношения? Мы друзья, и со мной он может говорить о том, о чем не может говорить с мальчишками вроде Курта и Генриха. Если Иоахим и нанес ему обиду, Полу хотелось о ней забыть. Они же приехали отдыхать.

С поля на вершине холма, куда он поднялся, видны были огни деревни, вереницей растянувшиеся вдоль железной дороги на другом берегу Рейна. Дул свежий ветер. Внезапно Пол вспомнил, как негодовал он, когда ему пришлось поселиться в одном номере с Эрнстом. Я веду себя нелепо, подумал он. У меня же теперь есть отдельный номер, который я так хотел заполучить. С этой точки зрения он рад был одиночеству и возможности без помех читать и делать записи в своей комнате. Возможно, Иоахим, который был так талантлив, не хотел быть художником по той простой причине, что не выносил одиночества. Согласно его представлениям о настоящей жизни, следовало общаться с живыми статуями из плоти и крови, а не высекать из мрамора мертвые.

Вскоре Пол погрузился в такое душевное состояние, в котором ему стало жаль Иоахима, обреченного вечно гоняться за каким-нибудь Генрихом или Куртом.

Наутро, после завтрака, Пол отвел Иоахима в сторонку и сказал:

— Иоахим, я, разумеется, должен уехать.

Иоахим уставился на Пола:

— Но почему, Пол? Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, теперь у тебя есть другой спутник в походе.

— Надеюсь, ты к Генриху не ревнуешь?

— Нет, Иоахим, но вам захочется побыть вдвоем.

— О чем ты говоришь?

Желание Пола уехать оказалось для Иоахима столь очевидной неожиданностью, что Пол растерялся.

— Хорошо, я останусь. Посмотрим, что будет дальше.

— Вот и отлично. — Казалось, Иоахим обрадовался. Потом, не в силах сдержаться, он воскликнул: — Ах, я должен рассказать тебе, каким чудесным он был ночью! Генрих поведал мне обо всех своих приключениях на пути сюда. По-моему, интереснее парня я еще не встречал. Тебе не кажется, что он удивительный человек? Разве я не говорил тебе, что хочу повстречать в этом путешествии того, с кем бы пожелал не расставаться всю жизнь?

— На что же он живет все эти несколько недель, после отъезда из Баварии?

— Не знаю. Спрашивать мне пока не хочется. Наверно, он скопил немного денег из тех, что заработал в магазине. Но я непременно выясню. По-моему, все, что он рассказывает — правда.

В то утро, дабы не огибать излучину Рейна, они пошли напрямик через лесок, по холмам. Ослепительно светило солнце. Утренний свет пестрел на их тропе меж тенями листвы и громадными пятнами лежал на траве, под высокими просветами в кронах деревьев. В то утро возникало такое чувство, будто ранняя осень — это пылающая копия ранней весны.

Иоахим говорил с Генрихом по-немецки, лишь изредка прерывая беседу, чтобы перевести Полу некоторые слова Генриха. Пол невольно разделял тот восторг, который они испытывали от своей встречи. Генрих начинал ему нравиться.

Они дошли до опушки леса. Оттуда, сквозь бахрому листвы, видна была небольшая долина, за которой, на склоне холма, вырисовывались на фоне яркого света расположенные уступами виноградники. Иоахим сфотографировал залитую солнцем долину вместе с контурами высоких каменистых уступов, виноградной лозы и служивших ей подпорками колышков. Потом он сказал Полу:

— Я хочу сфотографировать вас с Генрихом.

Он усадил Генриха с Полом на поросший травой бугорок. Генриха он попросил правой рукой обнять Пола за плечи, а левую положить на левое колено Пола, Пола же — левой рукой обнять Генриха за талию. Генрих был нежен. Пол только и смог, что рассмеяться (ситуация, которая метко характеризуется по-немецки — «konnte nur lachen!») [24]. Как англичанину, Полу льстило внимание этих двух молодых немцев.

Еще через час ходьбы, когда короткий прямой путь по холмам был окончен, они увидели внизу расширяющийся за излучиной участок реки. Там ждали своей очереди войти в узкий, глубокий фарватер вереницы барж. Друзья побежали под гору, в сторону этих барж. Бежать было очень жарко. Добежав до берега, они пошли по тропинке, и Иоахим с Генрихом принялись распевать песни. Пол уже окончательно позабыл все обиды. Напротив, ему казалось, что, позволив стать свидетелем начала своей дружбы, Иоахим с Генрихом едва ли не оказывают ему честь. Настроение у него было праздничное.

В полдень они сошли с тропинки, которая тянулась выше уровня реки, и спустились на скалистый берег, чтобы искупаться. Генрих, сказав, что он родился в горах и поэтому никогда не учился плавать, вошел в воду по колено и стал смотреть, как плавают Иоахим с Полом. Иоахим был рад, что Генрих не умеет плавать — отчасти потому, что радовался как любому его поступку, так и отсутствию такового, а отчасти потому, что предвкушал удовольствие от того, как в предстоящие несколько месяцев будет его обучать.

Иоахим с Полом поплыли вдвоем по течению. Потом Иоахим поплыл против течения, а Пол направился пешком вдоль берега к Генриху. Он дождался, когда Иоахим повернет обратно и подплывет к нему, а потом помог ему выбраться на берег. Выйдя из воды, Иоахим сказал:

— Разве я не говорил до прихода сюда, что хочу, чтобы со мной произошло нечто замечательное, что хочу grande passion?[25] И вот, как видишь, это произошло, действительно произошло.

Пол промолчал.

— Ты что, не веришь мне, Пол?

— Я не совсем понимаю, как ты можешь влюбиться только потому, что сказал о своем намерении влюбиться.

— Но я правда его люблю. Я уже это знаю.

Все еще стоя в воде, Генрих был занят стиркой своей рубашки. Это восхитило Иоахима еще больше, нежели все, что Генрих делал до той поры у него на глазах. Взобравшись на скалы, он сфотографировал Генриха, стирающего рубашку. Генрих обрадовался и сказал, что пошлет фотографию маме.

Генрих, без сомнения, был красив. Его тело казалось отполированным, как поверхность некоего редкого светлого и упругого дерева, покрытого тонким слоем лака. Когда он постирал свою рубашку — и после того, как Иоахим сделал второй снимок, — он вышел из воды и принялся карабкаться вверх по берегу, балансируя на самых узких кромках скал. Чтобы сохранять равновесие, он поднимал руки над головой и всем телом изгибался то в одну сторону, то в другую. За время этой короткой прогулки на расстояние всего нескольких ярдов тело его претерпело целый ряд изменений, и все они были прекрасны.

Пол наблюдал за поверхностью волнистых мускулов, которые напряглись, растянувшись по его туловищу от бедер до подмышек. Устремления, побуждения его тела были простыми и в то же время сложными, как одно-единственное телодвижение статуи с выразительно вытянутой рукой.

— Похоже, он очень доволен собой, — сказал Иоахим. — Ходит с важным видом, точно птица, точно павлин.

Иоахим положил фотоаппарат.

— Хочу теперь заплыть подальше. Поплывешь со мной, Пол?

Усталый, он ответил:

— Нет, я, пожалуй, останусь, на солнышке полежу.

— Ладно. Я ненадолго.

Иоахим вошел в воду, а потом, делая замедленные, неторопливые гребки, которые, казалось, почти приподнимали его над водой, доплыл до середины реки.

Генрих спустился со скалы, на которой все это время стоял. Он сел рядом с Полом и молча посмотрел на него. Потом, тщательно подбирая слова, почти детским голосом произнес:

— Ты… говорить… английский?

— Да, я англичанин.

Генрих рассмеялся. Потом он одной рукой обнял Пола и придвинулся к нему поближе — скорее, как казалось, для того, чтобы Пол ясно его понимал (он прижался к уху Пола губами), чем с какой-то иной целью. Свободной рукой он показал сначала на себя, а потом на Пола:

— Я учиться… у тебя… говорить английский?

Пол улыбнулся и кивнул в знак согласия.

Генрих вновь рассмеялся. Потом, совершенно неожиданно, он поцеловал Пола, после чего столь же неожиданно отвернулся. Взяв Пола за руку, он серьезно сказал по-немецки:

— Я так счастлив, что ты, я и Иоахим здесь все вместе, втроем. Ты же не уедешь из-за того, что я здесь, правда?

— Нет.

— Я очень рад. Тогда мы счастливы все втроем. Мы с Иоахимом тебя очень любим.

Каждое утро, до полудня, пока они шли, Иоахим с Полом вдвоем разговаривали по-английски. Иоахим передавал Полу услышанные предыдущей ночью от Генриха удивительные, по его мнению, высказывания и истории. На третье или четвертое утро их путешествия он сказал Полу:

— В школе я читал кое-какие стихи — «Колокол» Шиллера и «Коринфскую невесту» Гете, — и они мне нравились. Но я никогда не понимал, какой смысл сочинять стихи. Почему ты стал поэтом?

Пол почувствовал, что абсолютно не в состоянии ответить, но, решив попробовать, дабы не обижать Иоахима, сказал:

— Я пытаюсь облекать свои переживания в словесные образы, в стихи, которые существуют за пределами самих переживаний.

— Как? Как это так? — спросил с озадаченным видом Иоахим. — Ведь существование есть то, чем ты живешь, пока жив. Сейчас, в этом походе по берегу Рейна, мы переживаем наши жизни. Разве не это мы сейчас делаем? А завтра будем переживать что-то другое.

— Но суть в том, чтобы оживить это переживание для кого-то другого, для того, кто сумеет его разделить. Для того, кто, возможно, еще не родился.

— Зачем? Зачем?

— Не знаю. Просто мне хочется это делать.

— Если, занимаясь чем-то приятным, я начинаю задумываться о каком-то ином смысле этого занятия, помимо того, что я в нем вижу, значит, я в этот момент не живу и пребываю где-то в другом месте. Частью своей души я уже где-то в будущем или где-то еще. Мне бы это не понравилось. Я хочу в полнейшей мере быть самим собой, здесь и сейчас. К тому же, это именно я нахожусь здесь в моем собственном мире, а не кто-то другой, кого я способен заставить разделить со мной то, что может быть только мной.

— В таком случае, ты живешь только ради себя и только ради мгновения.

— Ну а что еще я могу поделать, если я в этом правдив? Я не могу прожить свою жизнь ни ради кого-то другого, ни ради того, что произойдет после моей смерти.

— Но жить надо ради чего-то большего, чем мгновение.

— Ну что ж, думаю, я уже так и делаю, — сказал Иоахим. — Я живу ради целой цепи мгновений, которые прямо сейчас прибавляются к тем нескольким дням, что мы идем по берегу Рейна. По-моему, это больше, чем одно мгновение. Но жить я могу только ради себя, я не умею жить ради кого-то другого, тем более ради того, кто еще не родился. Чего я хочу, так это полноценно проживать каждое из тех мгновений, что нахожусь здесь.

— Что значит, по-твоему, «проживать»?

— Ну, думаю, это значит, что всей душой и всем телом, каждым атомом того, что является или что я называю моей собственной персоной, я воспринимаю весь внешний мир и превращаю его в свой жизненный опыт, в свою жизнь. Делать это я могу только в настоящем времени и не могу ни в прошедшем, которое уже миновало, ни в будущем, которое еще не настало. Фотографии я люблю делать потому, что на фотографии прошлое есть прошлое, оно не притворяется будущим. Да и жизнью того, кто на нее смотрит, фотография не становится. Она принадлежит прошлому, и портрет для человека, который на него смотрит, так и остается во внешнем мире.

Пол почувствовал, как подвергается сомнению все, что казалось ему самым главным в его работе — в его жизни. У него возникло ощущение удушья. Он вспомнил о том, как слушал в доме Кастора Алериха моцартовский Кларнетный квинтет. С горячностью, которая заставила Иоахима в изумлении уставиться на него с застывшей на лице улыбкой, он произнес:

— Когда ты слушаешь, допустим, квартет Моцарта, Бетховена или Шуберта, в аранжировке звуков, которые издают инструменты, ты слышишь нечто уникальное, присущее только одному из композиторов. Каждый композитор в музыке по-своему уникален, и как бы он ни старался, никем из других композиторов ему стать не удастся. Есть голос, который принадлежит ему и только ему, голос, который бессмертен и больше, чем через сотню лет, остается в музыке Моцартом, Бетховеном или Шубертом.

— Возможно, — сказал Иоахим, — но мне бы не хотелось быть голосом для других людей, если ради этого приходится жертвовать способностью испытывать в жизни то, чего я больше всего хочу. По-моему, люди, которые живут без телесной оболочки после смерти, жили без нее и при жизни. Они пожертвовали своими жизнями ради мечты о бессмертии. Существовать в качестве Бетховена после смерти я хотел бы лишь в том случае, если бы готов был стать Бетховеном при жизни. А судя по тому, что я о Бетховене слышал, мне бы ОЧЕНЬ не хотелось им быть. — Он рассмеялся и просиял, сделав ударение на слове «ОЧЕНЬ».

Пол сказал:

— Ну что ж, надеюсь, сумей я достичь высот в своей поэзии, я был бы готов стать тем, кем потребуется.

Иоахим уставился на него чудовищно расширенными от полнейшего недоверия глазами.

— Ну и зачем же ты тогда здесь, вместе с нами?

Потом он оглушительно расхохотался и умчался вниз, к Генриху, который стоял у реки и раздевался. Ибо настал уже полдень, время, когда, непрерывно валяя дурака, Иоахим давал Генриху уроки плавания. Когда урок заканчивался, они завтракали на траве тем, что покупали накануне вечером в гостинице. В течение дня они ели очень мало. Поэтому кульминацией дня была вечерняя трапеза, когда они много ели и пили рейнское вино. Спать они ложились рано, потому что уставали, проведя целый день на открытом воздухе.

Погода всю неделю являла им свой неизменно безукоризненный внешний вид, и они двигались, казалось, сквозь дни, которые тянулись до самого горизонта и неслышно пульсировали за ним во всем мире. Каждое утро, когда они просыпались в очередной деревенской гостинице, в воздухе ощущалась прохлада грядущей осени, а над рекой нависал туман. Но туман вскоре рассеивался, и солнце вбивало в верхние слои кудрявых облаков пылающий клин. А ранним утром, когда они отправлялись в путь, солнечные лучи косо падали на реку, отбрасывая отраженные блики света на тени сводчатых выступов ее скалистых берегов. После того, как Иоахим с Полом заканчивали свой приватный разговор, Иоахим с Генрихом принимались распевать свои песни и пели, пока не наступало время купания. Потом, в полдень, когда лежать на солнце становилось уже слишком жарко, высокое небо затягивалось легкими облачками, чьи тени походили на бесчисленное множество мотыльковых крылышек.

На шестой день своего похода они взобрались на холм, на вершине которого стояла знаменитая статуя Германии. Эта исполинская бронзовая фигура могучей, облаченной в доспехи девы, грозно взирающей поверх Рейна в сторону Франции, была памятником исторического значения. Группы немцев собрались у ее подножия и благоговейно внимали гиду, который рассказывал о том, как в момент ее торжественного открытия бомба, подложенная поблизости террористом, едва не уничтожила императора, статую, да и весь склон холма. К счастью, бомба не взорвалась.

Генрих в то утро притих, явно взволнованный рассказом гида. От вершины холма к реке они шли в изменившемся расположении духа, объяснявшемся отчасти серьезностью Генриха, а отчасти тем, что изменился окружавший их ландшафт. Они шли через местность, где по обоим берегам Рейна высились крутые холмы с террасами и виноградниками и где заросли казались всего лишь зеленой плесенью на скалах. Неподалеку Рейн протекал мимо скалы под названием Лорелея, пристанища Рейнских Дев — золотой орды немецких стихов и песен. Но впереди их ждал совсем другой ландшафт, где холмы потянулись на восток, в глубь страны, а рельеф местности стал волнообразно меняться. От статуи Германии они осторожно спустились к реке. Когда они добрались до берега, Генрих серьезно, с трудом выговаривая слова, произнес:

— Я коммунист. А весь этот древний патриотический хлам, — и он показал наверх, в направлении статуи Германии, — полнейшая ерунда. Все это вздор… сентиментальщина… все это давно устарело… и должно исчезнуть!

— Коммунист из баварской деревни! — воскликнул Иоахим. — Вот это уже и вправду забавно!

Пол был растроган, ибо не предполагал, что Генрих может о чем-то говорить откровенно — причем с явным равнодушием к тому, какое впечатление производит на своих спутников. Статуя Германии и патриотическая речь гида несомненно вызвали в душе Генриха противоречивые чувства, излившиеся в этом взрыве.

Но Иоахима раздражала даже мысль о том, что Генрих может придерживаться каких-то серьезных убеждений. Рассмеявшись, но и с некоторым презрением, он приподнял Генриха и бросил на траву.

— Коммунист! — вскричал он. — Интересно, кем ты в следующий раз назовешься? Кто тебе сказал, что ты коммунист?

Пока Генрих валялся на траве, Пол заметил яростный, негодующий взгляд, который он устремил на Иоахима. То был единственный увиденный им за время похода признак того, что Генрих наделен самостоятельной индивидуальностью — подавляемой, угнетаемой, мятежной собственной волей. Потом Генрих рассмеялся в своей мягкой, по-детски несерьезной манере, которая так пленяла Иоахима. Он поднялся и, стряхнув с плеч травинки и пыль, сказал:

— Я слушал оратора, который приезжал к нам в деревню и рассказывал крестьянам о коммунизме. Он сказал, что если мы все станем коммунистами, у нас будет много денег, и что больше не будет войн, а о моей маме будут заботиться и произойдет множество удивительных вещей. — Говоря, он пристально смотрел своими узкими глазами на Иоахима. — Наверно, все, что он сказал — чепуха, но я по глупости своей ему поверил.

На лице очарованного Иоахима вновь появилось изумленное выражение. Колеса того лета завертелись вновь.

Иоахим с Генрихом разделись для своего полуденного купания. Стаскивая с себя рубашку, Иоахим воскликнул:

— Коммунистический оратор в твоей баварской деревне! Вот это забавно! А я-то думал, самый великий оратор в Мюнхене — тот националист, о котором рассказывали мне друзья, тот, который произносит такие гипнотические речи, что слушать его ходят, как в театр. Говорят, выступает он весьма убедительно и все верят каждому его слову. Но стоит выйти из зала, как понимаешь, что все это полнейшая чепуха и что ты слушал безумца.

— Да, его я и слушал, — сказал Генрих. — В нашей деревне он всех убедил, в том числе и меня. Теперь-то я понимаю, что все это чепуха. Но я думал, что он коммунист.

Иоахим отвернулся, пожав плечами, и Пол увидел, что Генрих смотрит ему в спину с тем же выражением лица, что и тогда, когда Иоахим бросил его на траву.

Каким-то образом этот взгляд, столь очевидный для Пола, но не замеченный Иоахимом, разоблачил Иоахима в глазах Пола как человека недалекого и равнодушного. Впервые в душе Пола шевельнулись ехидные мыслишки по поводу экипировки, купленной Иоахимом в Кельне для этого путешествия: вельветовые шорты, фланелевая рубашка защитного цвета, берет, светло-коричневые кожаные походные башмаки на толстой подошве. Береты Пол презирал — если их носили не французы — больше, чем все остальные головные уборы. Теперь же он заметил, что этот берет, лихо сдвинутый на ухо, придает Иоахиму, хотя и только в данную минуту, грубовато-самоуверенный вид, лишь подчеркивавшийся голыми коленками ниже линии шортов. Что же до Пола, то на нем были старые серые фланелевые брюки того типа, что зовутся «оксфордскими мешками», подпоясанные тесьмой, и дешевая рубашка в зеленую полоску. Но он думал об Иоахиме, а не о своей неопрятной наружности. Пол сознавал, что его едва ли не презрительное отношение к внешнему виду Иоахима — это мимолетное физическое проявление чувства, которое он питает к Иоахиму и Генриху и которое не так легко поддается определению. Из всего сбивчивого политического заявления Генриха Иоахим понял лишь то, что Генрих глуп. Однако он не сумел понять того, что, позабыв на миг об осторожности, Генрих заговорил серьезно. Для Иоахима это был проблеск искренности, которую он в Генрихе не выносил и на которую отреагировал тем, что бросил его на землю. Если он Генриха любит, подумал Пол, он должен любить все, что в нем истинное даже если истина эта кажется неприятной.

Он заметил, сколь резко отличается ехидный профиль Иоахима от того впечатления, которое он производит, когда поворачивается анфас и кажется человеком великодушным, веселым и проницательным. В профиль он был ацтеком с насмешливым ртом, надменным носом, жестким пристальным взглядом — ацтеком безжалостным, тупым, упрямым, ленивым, своевольным, сутулым. Причина ненавидящего взгляда Генриха была Полу понятна.

Пол взял себе в привычку обращаться с Генрихом отчасти игриво, отчасти ласково — поглаживать его не всерьез, как котенка. В тот вечер, после осмотра статуи Германии, Полу показалось, что Иоахим начинает проявлять признаки возмущения его отчасти игривым, отчасти ласковым отношением к Генриху. А возможно, Пол и сам испытывал чувство вины из-за того, что стал свидетелем горестного взгляда, брошенного Генрихом на Иоахима. Пол уже сознавал, что должен как можно скорее уехать. Во время их утренней беседы он сказал об этом Иоахиму. Поначалу Иоахим и слышать не хотел о его отъезде. Потом он сказал:

— Надеюсь, ты не считаешь, что во время нашего совместного похода я в чем-то тебя подвел?

Пол искренне сказал, что так не считает и все же думает, что последние несколько дней похода Генрих с Иоахимом должны провести вдвоем. Иоахим продолжал возражать, но Пол видел, что он согласен.

На другой день, переправившись на паровом пароме через Рейн, они добрались до Боппарда. Еще в Кельне Иоахим деловито распорядился, чтобы их багаж был отправлен в этот расположенный на полпути городок, где они должны были обсудить планы на вторую часть похода. Иоахим с Генрихом направились в гостиницу, где дожидался багаж Иоахима и Пола. Перед тем, как вновь с ними встретиться, Пол прогулялся по городу. Багаж Пола был отправлен на вокзал, Иоахимов остался в гостинице. (У Генриха багажа, разумеется, не было.) Иоахим с Генрихом решили переночевать в гостинице, оставив там багаж с тем, чтобы его вновь отправили дальше, а потом продолжить поход берегом Мозеля.

До того, как Пол уехал, они успели еще раз переправиться на другой берег Рейна, где была купальня, в которой имелись детские качели — доска на бревне. Когда они искупались, Генрих вскочил на доску и встал посередине, уравновесив ее, а Иоахим с Полом сели по краям. Потом Пол встал, и Иоахим принялся раскачивать доску, на которой стоял Генрих. Пытаясь сохранить равновесие, мальчишка громко расхохотался. Он нажимал ногами на доску, стараясь умерить раскачивание. От этого усилия мышцы его бедер напряглись. Бедра блестели, как красное дерево. Рискуя упасть, он бешено размахивал руками то в одном направлении, то в другом. Волосы, упавшие ему на лицо и глаза, придавали ему свирепый вид дикаря. Потом, испустив вопль, он с почти ужасающим проворством спрыгнул с качелей на землю. В вопле этом Полу послышались и ярость, и смех.

Пол сходил на вокзал и купил билет на ночной поезд. Купил он и довольно сложной конструкции туристский нож с шестью лезвиями — прощальный подарок Генриху. Потом он вновь вернулся в гостиницу к Генриху и Иоахиму. Они возбужденно смеялись. Они шокировали персонал гостиницы и некоторых постояльцев тем, что ходили в шортах и рубашках с расстегнутым воротом. Иоахим уже переоделся для прогулки по городу. Генриху он дал поносить костюм. Костюм был ему почти смехотворно велик, но вполне подходил Полу для того, чтобы вообразить, сколь неузнаваемо изменился бы Генрих в городском костюме — как деревенский житель в своем праздничном наряде. И, как юный провинциал, он зачесал волосы назад, смазав их бриллиантином.

Пол вручил Генриху свой подарок. Генрих, казалось, обрадовался. Он сказал, что как только сможет позволить себе не посылать все заработанные деньги любимой маме, сразу же купит Полу подарок еще более дорогой. Они поужинали и выпили вина за приятное путешествие Пола и его благополучное возвращение в Англию. Иоахим с Генрихом проявляли по отношению к Полу такие нежные чувства, какие двое проявляют обычно по отношению к третьему, которого они любят, но чье присутствие напоминает им о том, что как только он удалится, они бросятся друг к другу в объятия. Поход, в который Иоахим намеревался отправиться с Полом, они готовы были продолжить без Пола. Они заверили Пола в том, что скоро все трое обязательно встретятся в Лондоне. Но он плохо представлял себе Иоахима с Генрихом в Лондоне.

На станцию они пошли втроем — Генрих побежал вперед, чтобы занять Полу хорошее место в поезде. Как только он оказался вне пределов слышимости, Иоахим сказал:

— Теперь ты веришь, что я его люблю?

Пол ответил, что, конечно же, верит.

Генрих крикнул, что нашел пустое купе. Прежде чем войти в купе, Пол на прощанье поцеловал их обоих. Поезд тронулся.

Большую часть пути до Кельна поезд шел берегом Рейна. Пол смотрел, как мелькают за окном, словно в запущенном задом наперед кинофильме, огни деревень, мимо которых они проходили и где иногда ночевали. Очень скоро и очень быстро поезд миновал Бинген. В Кельне Пол пересел на экспресс в Гамбург, где забрал свои вещи, заплатил за гостиницу и сел в поезд, согласованный с пароходным расписанием. Кругом уже были сплошные равнины. В купе он ехал один. Шторки он задергивать не стал. Он был зачарован ночью и огнями пакгаузов и станций, чьи отблески проносились изредка по потолку купе, а потом исчезали.

Стук колес возбуждал его так, что на фоне этого простейшего, изобиловавшего повторами ритма ему совершенно явственно слышались голоса Генриха и Иоахима, распевавших свои полуденные песни. Запомнились ему в основном мелодии, но была в одной глупой, сентиментальной песне одна глупая, сентиментальная строчка, которая безостановочно вертелась у него в голове: «Es war so wunder — wunderschön»[26].

Лондон и Оксфорд, куда, как ему было известно, он устремился, предвещали, казалось, невнятную серую пустоту, сплошной туман. Лето, которое он покидал, казалось больше, чем счастьем. Оно было откровением. В голове у него мелькнула мысль о том, что надо было лишиться рассудка, чтобы покинуть Иоахима и Генриха. Он должен был вечно бродить с ними по берегу Рейна. Теперь единственная цель его жизни — вернуться как можно скорее в Германию. Он запишет это в своем Дневнике.

Он задремал, вспоминая тропинки на берегу Рейна, которые они исходили, места, где они купались. Сама река превратилась в поток света, заливший землю и небо. Он увидел сверкающие круги пены, уносящиеся вверх от потока, тающие в пространстве. Солнце того лета, солнце! Солнце! Опьяненный солнцем, он погрузился в сон.

Часть вторая Во тьму

1986
Лишь в ноябре 1932 года удалось Полу вернуться в Гамбург. К тому времени вышли две его книжки — стихов и рассказов. Стихи разошлись в количестве тысячи экземпляров, рассказы — двух тысяч. Стихи были встречены хорошо, рассказы — неважно. Он стал немного, но регулярно зарабатывать написанием рецензий, а иногда и статей, но лишь весной 1932 года у него возникла уверенность в том, что он будет постоянно получать четыре-пять фунтов в неделю. Это и позволило ему вновь съездить в Гамбург.

Его четыре-пять фунтов в неделю равнялись в переводе восьмидесяти-ста маркам. Плата за комнату, которую он снял в пансионе «Альстер», на берегу этого озера, неподалеку от торгового района города, составляла двадцать марок в неделю, включая утренний и дневной завтраки. Комплексный завтрак или обед в дешевом ресторанчике стоил одну марку; в ресторане получше — от полутора до двух марок.

1932
Пансион «Альстер» был настоящим муравейником — его многочисленные комнаты тянулись вдоль коридора, точно некий кишечник. В середине находилась контора, тускло освещавшаяся лампами с желтыми абажурами. Там имелись два вздувшихся, обитых ситцем дивана и пузатые кресла. На стенах висели акватинты в сепии с изображением нимф, сильфид, статуи Гермеса в окружении дам в свободных одеяниях, а также рыцарей в доспехах и Фридриха Великого. Висела и вставленная в рамку фотография громадной гранитной перечницы — статуи Бисмарка в Гамбургском парке. Зимой в этом помещении, отапливавшемся огромной чугунной печью, пахло, как внутри картонного ящика.

В комнате Пола имелись кровать, стул, стол, платяной шкаф (на который он водрузил свой чемодан) — сплошь из одной и той же мореной сосновой древесины с многочисленными сучками. Сосновый стол, состоявший из двух склеенных частей, напоминал Полу корабельную палубу, надраенную перед боем. Боем с пером, бумагой и пишущей машинкой.

Клаустрофобию у него вызывала не комната, а непогода за окном. Проникала она и в комнату — в виде потеков и пятен сырости на стенах и потолке.

Из его Дневника, ноябрь 1932 года:

Всю неделю после моего приезда идет дождь. Местность между Гамбургом и Балтикой равнинная, и поэтому город насквозь продувает сильный северный ветер. Нынче, в начале ноября, на улицах слышна канонада проливного дождя. Дождь колошматит по домам и просачивается сквозь стены, точно они не каменные или бетонные, а бумажные. Ветер скачет из стороны в сторону по широким улицам. Озеро рассечено на тысячи водяных столбов, которые вместе с направленными вниз шипами ливня и града смахивают на зубы, скрежещущие во рту земли и неба. Ветер представляется неким великаном, завладевшим городом, чьи обитатели успели сбежать. Звуки уличного движения превратились в шуршание.

Разумеется, отправляясь в Гамбург в ноябре, Пол и не ожидал, что город встретит его июльской погодой — но не мог он предвидеть и ничего похожего на свирепость этой долгой, темной северной зимы. Она настолько отличалась от того солнечного лета двадцать девятого года, что, вероятно, вследствие потрясения, у него больше недели не хватало духу вновь связать оборванные нити той жизни, которой он жил в то лето вместе со своими молодыми немецкими друзьями. Сочтя само собой разумеющимся то, что они будут в городе, он никого из них не известил письмом о своем приезде.

Порой, когда он лежал у себя в комнате на кровати, а буря барабанила по крыше и в окна, ему виделись Иоахим, Вилли или Эрнст в лучах солнца — в купальнях, в байдарках, на озере или реке, на пляжах или едящие и пьющие за столиками на тротуарах. Ему вспоминалось то, что происходило во всех тех местах, где они побывали за один-единственный день, который длился все лето. У него не было желания встречаться с ними теперь, в душных, зловонных интерьерах.

Казалось, ему суждено вечно биться головой о стены комнаты и кричать ненастью: ОСТАНОВИСЬ!


Почти всегда, экономя деньги, он завтракал вместе с другими жильцами в столовой пансиона, за ее единственным длинным столом, накрытым толстой зеленой скатертью, которая свисала по краям треугольниками, заканчивавшимися узелками и кисточками. Самый молодой, герр Макер, бледный банковский служащий в темном костюме, белой рубашке и очках в стальной оправе, с волосами, напоминавшими шапку из коричневого войлока, был по меньшей мере на пять лет старше Пола. Дабы уклоняться от участия в застольной беседе — по большей части об ужасной погоде, — Пол делал вид, будто знает немецкий хуже, чем на самом деле. Неизбежным следствием его молчания стало то, что убеленный сединами и ощетинившийся усами доктор Шульц битый час доказывал ему на отвратительном английском (недостатки коего Пол компенсировал своим гораздо лучшим знанием немецкого), что единственный способ выучить язык — это обручиться с немецкой Braut[27]. Фройлен Вебер, которая постоянно носила вязаное платье из темно-красной шерсти — и которая, по ее словам, была когда-то гувернанткой в семье пиблсширского помещика, — подробно излагала ему по-английски с шотландским акцентом сюжеты вагнеровского цикла «Кольцо» — весьма, как обнаружил Пол, трудные для понимания. По вечерам он почти всегда уходил, зачастую — чтобы в одиночестве поесть в каком-нибудь ресторане и, подслушав разговоры за соседним столиком, почерпнуть кое-что для Дневника.


Летом двадцать девятого года Пол ни разу не путешествовал по Гамбургу один — с ним всегда были Эрнст, Иоахим или Вилли, — но теперь он считал своим долгом, если позволяла погода — то есть в промежутках между бурями, — изучать город без посторонней помощи. Он никогда не ездил общественным транспортом, а лишь очень быстро мерил улицы большими шагами. Подчас, дабы согреться на страшно холодных улицах, он переходил на бег. Он ходил с непокрытой головой, в теплом пальто, застегнутом на все пуговицы от шеи до колен — в пальто, похожем на гусарскую шинель, отданном ему бабушкой и еще совершенно новом, но успевшем выйти из моды после шестнадцатого года, когда бабушка купила его своему любимому сыну, Эдгару Скоунеру, приехавшему в Лондон на побывку с Западного фронта. Месяц спустя погибший во Франции, лейтенант Скоунер надевал пальто лишь дважды, во время отпуска, а после его гибели миссис Скоунер заперла пальто в шкафу вместе с прочими его вещами, на которые ей было тяжело смотреть, и продержала там до того дня, когда Пол сообщил ей, что на зиму едет в Германию. И тогда, повинуясь некой нелогичной ассоциации мыслей, она решила, что ее любимый внук должен носить в Германии пальто ее любимого сына, который надевал его два раза в Лондоне, а потом погиб, не взяв его с собой, во Франции.


Как-то днем Пол сходил в район Санкт-Паули, желая осмотреть его при дневном свете и сделать снимки. После знакомства с Иоахимом и просмотра русских фильмов у него возникли идеи по поводу черно-белой фотографии, которые он хотел проверить на практике с помощью своего фотоаппарата «Фойгтляндер». Однако во время этого первого осмотра он ничего достойного фотографирования не увидел. Он вернулся, вспоминая о Санкт-Паули не как о ярко освещенном саде наслаждений его тамошних ночей с Иоахимом, Вилли и Эрнстом, но как о заброшенном районе серых, мокрых улиц и пристаней, где стояли, глядя на демонтированные доки, молодые люди, которым абсолютно нечем было заняться. Кое-что для его Дневника: безработные рабочие в матерчатых кепках нескончаемыми пустыми днями смотрели, прислонясь к ограде, на порт или лежали — кто уснув, кто не смыкая глаз — на скамейках, или тратили свои последние несколько грошей на сигареты. Поднести руку ко рту, вдохнуть и выдохнуть дым — хоть какое-то дело, к тому же нагоняющее дремоту, как наркотик. У них не было в запасе абсолютно ничего похожего на чтение и сочинительство, которые заполняли жизнь Пола. Отсутствие всякой связи между его занятиями и их бездельем казалось ему подобным обрыву проводов, которые следует соединить, дабы действие питалось энергией воображения. Без этой связи их бездеятельность лишала смысла плоды его фантазии. Эти безработные рабочие родились и выросли только для того, чтобы трудиться на своих хозяев. И вот, когда эти хозяева перестали нуждаться в их телах, они превратились в бесхозные машины, разве что в. отличие от машин они, как выяснилось, были наделены мыслями и чувствами — и голодали.


Когда прошла неделя, Пол позвонил Вилли, жившему уже не у Иоахима, а в собственной маленькой квартирке. Его фамилия значилась в телефонной книге. Услышав голос Пола, Вилли удивился, обрадовался и выразил забавное негодование:

— Пол!.. Почему ты не сообщил нам, когда приедешь в Гамбург? Я бы встретил тебя на вокзале! Надо было написать! Твои здешние друзья устроили бы в твою честь прием… — и так далее, и тому подобное.

Пол решил, что приглашать Вилли к себе в пансион «Альстер» неудобно, поэтому они встретились в центре города, в кафе «Европа», фасадом выходившем на приозерный торговый район.

Со своего края мраморного столика, на который уже подали кофе, сливки и пирожные, Пол принялся разглядывать лицо Вилли. Морщины на лбу и по уголкам рта были бледные, как скелетные жилки осеннего листа. Пол вспомнил свою первую встречу с Вилли и Иоахимом, когда Эрнст привел его в Schwimmbad. В тот погожий солнечный день, когда они с Эрнстом подошли к ним, Вилли бросал разноцветный резиновый мяч Иоахиму, который стоял, вглядываясь в небеса глазами святого с триптиха эпохи Возрождения, стоял и ждал, когда мяч упадет в его протянутые руки… А потом была вечеринка в квартире Иоахима… и разговор с Феди, маленьким командиром цеппелина, который сбили в шестнадцатом году на Балтике… и еще танец с Ирми (позже — Ирми в Альтамюнде!)… Пол продолжал молча предаваться воспоминаниям и превращать воспоминания в фантазии до тех пор, пока его не вернуло к действительности выражение лица Вилли, который всматривался со своего края столика в постаревшее на три года ноябрьское Полово лицо.

Вилли улыбнулся ему и сказал:

— Ты хоть знаешь, что стал довольно знаменитым в Гамбурге человеком?

— Знаменитым? Чем же я прославился? — спросил Пол, зардевшись в авторском предвкушении похвал. — Стихами или рассказами?

Вилли рассмеялся, на сей раз грубовато.

— Нет-нет, не ими. Боюсь, твои публикации дошли в Гамбурге разве что до Эрнста Штокмана. Совсем другим…

— Чем же?

— Как таинственный английский поэт, который ходил с Иоахимом Ленцем в поход по берегу Рейна, когда Иоахим познакомился с Генрихом. Расскажи мне — что там произошло?

Пол описал первый вечер их путешествия, в Бингене, когда они увидели Генриха, смотрящего на другой берег Рейна, а Иоахим предложил ему закурить, и они пошли ужинать в расположенный над маленьким городком ресторан, где Генрих рассказал о своей матери. Он не упомянул о записке, которую Иоахим оставил на двери их — его и Иоахимова — номера.

— Ах, так вот, значит, как все произошло! Как просто! И что ты подумал? Тебе Генрих понравился?

Теперь картины происшедшего стали накладываться одна на другую, точно изображения, мелькающие на экране в позолоченном интерьере кафе.

— Когда я впервые увидел его в Бингене — нет. Но потом я заинтересовался.

— Заинтересовался?

— Ну, я увидел, что он не так прост, как я поначалу думал. Я увидел, что за внешней привлекательностью Генриха скрывается человек озлобленный.

— Ты решил, что он подходит Иоахиму?

— Не думаю, что Иоахиму нужен был человек, который бы ему подходил. Еще до своего знакомства с Генрихом, когда мы были в Кельне, он сказал мне, что ему нужен человек, к которому он сумел бы почувствовать пылкую привязанность, и что человек этот вполне мог бы оказаться плохим — не важно, подходящим ему или неподходящим. Вот ты, Вилли, по-моему, ему как раз подходил.

— Вообще-то я думал не о нас — не о нас с ним. Я думал о том, как Иоахим талантлив, и о том, как он нуждается в друге, который поможет ему проявить свои способности. О его фотографиях должны узнать все. Он должен прославиться на всю Германию.

— Вряд ли Генрих помогает ему в этом отношении.

— Почему?

— Он не способен тонко чувствовать искусство.

— Ах, Пол, какая жалость! Иоахиму ведь необходимо, чтобы его оценили по достоинству. Он же гений!

Слово «гений» вызвало у Пола раздражение. Он подумал о том, что знает одного английского поэта, Саймона Уилмота, который является гением. Одного гения было достаточно. Он перевел разговор на другую тему, заказав еще кофе. Потом он спросил Вилли, чем он занимался те три года, что они не виделись.

— Ну, в то лето, когда вы с Иоахимом отправились в свое знаменитое путешествие по берегу Рейна и познакомились с Генрихом, я на все это время уехал в маленькую деревушку в австрийском Тироле. Она называется Медес. Там я все лето готовился к экзаменам, чтобы стать школьным учителем, ведь два года назад я, кажется, говорил тебе, что готовлюсь им стать.

— В Медесе тебе не было скучно?

— Первые несколько недель, наверно, мне было как-то одиноко — я очень скучал по Иоахиму, — но потом я познакомился с жителями деревни. Самое смешное, что, поскольку для занятий я привез с собой кучу книг, которые иногда читал на солнышке во дворе — а купался я совсем мало (я был настроен так серьезно!) — в деревне я прослыл знатоком таких вещей, о которых не имел ни малейшего понятия — абсолютно никакого, честно! Деревенские жители, особенно молодые — парни, но не только парни, многие девушки тоже! — стали приходить ко мне со своими проблемами. Мне постоянно задавали глупые вопросы — хотя подчас и не очень глупые.

— Значит, ты был счастлив?

— Да, это и в самом деле так. Там было просто чудесно. Я бы хотел всегда жить в такой деревне — чтобы ее жители восхищались мной и приходили советоваться… быть знаменитым… таким, как, по словам Эрнста, стал ты, Пол. К тому же в Медесе так тихо, там совершенно не о чем беспокоиться.

— А с кем-нибудь еще ты в деревне познакомился?

— Я же рассказывал тебе, что перезнакомился с кучей народу. С кем еще я должен был познакомиться?

— Я имею в виду человека, который значил бы для тебя так же много, как Иоахим.

Вилли надел очки в золотой оправе (в очках Пол его еще ни разу не видел) и через стол устремил на него довольно жесткий взгляд — возможно, желая понять, насколько изменился Пол за прошедшие три года. Линзы слегка увеличивали его ясные голубые глаза, которые, в мягких своих подушечках розовой плоти, обрели, казалось, полнейшую невинность некой доброжелательной сельской учительницы, человека, чьи способности и устремления направлены исключительно на облегчение участи других людей. От его бьющей через край, безалаберной сексуальности трехлетней давности не осталось и следа. На миг Пол почувствовал, как он холодеет от этой новообретенной квакерски-банальной индивидуальности, но в следующую минуту уже был тронут сердечной добротой Вилли, тем простодушием, которое в нем ощутил.

— Нет, я не встретил никого, кто заменил бы мне Иоахима. Видишь ли, в этом нет необходимости. В деревне я это понял. Раньше я думал, что не смогу жить без Иоахима. Но, знаешь, я понял, что можно быть счастливым и в одиночестве. Не обязательно иметь кого-то рядом.

— Месяц или два, наверно, можно. А всегда?

Он пожал плечами. Казалось, этот разговор ему не интересен.

— Другим, наверно, трудно. Но не мне. Не знаю. — Казалось, он собирался еще что-то сказать, но умолк.

Пол спросил его, видится ли он в последнее время с Эрнстом.

— Конечно, мы с ним довольно часто встречаемся. Сейчас Эрнст мне очень нравится. Наверно, это потому, что на самом деле он гораздо лучше, чем все мы думали. Три года назад, когда ты был с нами, все были настроены против Эрнста, а это несправедливо, потому он, возможно, и относился к нам с подозрением. Он сделался застенчивым и постоянно притворялся… — Вилли помедлил, а потом добавил: — Тебе, конечно, известно, что Ханни, мама Эрнста, умерла?

Первой реакцией Пола на это известие было чувство обиды за то, что Эрнст ничего ему не сообщил. Бесстрастным голосом он спросил:

— Эрнст очень расстроился?

— На полтора месяца он заперся в том огромном доме на Альстере и никого не желал видеть. Потом, когда он вышел, он, похоже, сильно изменился. Первым делом он взял на себя руководство семейной фирмой, чем и объяснил то, что ни с кем не виделся. Надо было множество дел привести в порядок, а его отец стал совсем дряхлым стариком и работать не мог. Но в конце концов Эрнст все-таки пригласил к себе в гости старых друзей, и нам он показался гораздо более покладистым и дружелюбным, более гостеприимным, чем когда-либо прежде. На той вечеринке, куда пришло много народу — некоторых я никогда раньше не видел, — большой неожиданностью для нас с Иоахимом стало то, что там было огромное количество выпивки и еды. Все мы страшно напились — особенно Эрнст, который очень веселился. Вдобавок он сделал то, чего никогда не сделал бы раньше — пригласил одного своего молодого друга, который играет на скрипке в новом баре в Санкт-Паули (ты обязательно должен туда сходить) — литовского скрипача по имени Янос Соловейчик. При жизни Ханни он так никогда бы не поступил, сам знаешь. А в последнее время Эрнст стал проявлять настоящее великодушие, самую настоящую щедрость! Он даже дал мне немного денег, чтобы я смог заплатить за лицензию на преподавание английского. Ты, конечно, скажешь, что я не настолько хорошо знаю английский, чтобы его преподавать.

К нему почти вернулись прежние смешливость с болтливостью. Но тут он поднялся из-за стола.

— Ну что ж, я должен тебя покинуть, — сказал он. — Пора идти учиться преподавать английский.

Пол ненадолго задержался за столиком, чтобы расплатиться по счету. Пока он расплачивался, вернулся Вилли, с озабоченным видом.

— Вообще-то на занятия мне еще рано, — сказал он, вновь садясь на свое место. — Пол, кое-что я тебе еще не рассказал.

— Что?

— Я сказал тебе не всю правду. Боялся, что ты будешь огорчен. Я очень из-за этого переживал.

— В чем дело?

— Дело в том, что у меня есть Braut. Ее зовут Гертруда. Мы с Гертрудой скоро поженимся.

Моментально изгладилась вся память о прошлом. Стерлись в голове Пола образы Вилли на первой вечеринке в Иоахимовой квартире и Вилли, бросающего мяч Иоахиму в Schwimmbad. Пол взглянул через стол на Вилли, который уже улыбался ему в ответ — застенчиво, боязливо, почти как девушка. Пол спросил:

— Она случаем не блондинка с косичками, а глаза у нее не голубые?

Вилли громко расхохотался.

— Да, и то и другое верно, но косы уложены у нее на затылке кругами, как каравай, так что не сразу и видно, что это косы.

— А глаза голубые, как у тебя?

— Да! Да! Какой ты умный, Пол! Откуда ты это знаешь?

— А очки она, как ты нынче, носит?

— У нее есть очки, но надевает она их не чаще, чем это необходимо. По-моему, она глуповата, но не так глупа, как я. Я не люблю, когда она прячет глаза за очками. Она это знает, поэтому их и не носит.

— Как ты познакомился с Гертрудой?

— В Медесе. Правда, родом она не оттуда. Она отдыхала там с друзьями из Вены. Она такая добрая и внимательная, Пол. Так замечательно трудится для партии.

— Для коммунистов?

— Да нет же! Не в Вене. Это просто смешно. Для нацистской партии, — сказал он, очень громко расхохотавшись.

У Пола возникло такое чувство, будто он находится в лифте, который рухнул с верхнего этажа в подвал — а может, и пробьет сейчас насквозь бетонный фундамент… и погребет его вместе с собой глубоко под землей. Сдавленным голосом он сказал:

— Значит, ты нацист?

— Да нет же. Отнюдь. Я сказал Гертруде, что никогда им стать не смогу.

— Почему?

— Не нравятся мне их политические цели, да и с тем, что они говорят о евреях, я не совсем согласен. Очень хорошо зная Эрнста, я просто не могу согласиться. Но в Медесе я начал понимать, что партия проводит замечательную работу среди молодежи, особенно среди безработных. Партия вселяет надежду, тогда как больше никто этого не делает, а старики и подавно — ни канцлер Брюнинг, ни этот старый маразматик президент Гинденбург. Знаешь, что о Гинденбурге рассказывают?

— Нет.

— Говорят, секретарь в президентской приемной велел посетителю, который держал в руке пакет с бутербродами, не оставлять после еды никаких бумажек, потому что в противном случае президент обязательно их подпишет. — Он расхохотался еще громче прежнего, и под розовыми, как лепестки, губами, показались его белые зубы.

— A-а. А ты видел кого-нибудь из нацистских вождей? Слышал, как кто-нибудь из них выступает?

— Конечно, однажды в Гамбурге я слушал Геббельса. Я пошел просто из любопытства, посмотреть, какой он на самом деле. Смысла его речи я не понял. Зато я увидел, что он калека. Что он испытывает постоянную боль. По его лицу видно, как он постоянно подавляет эту боль своей верой. Его лицо так просветлело, когда он заговорил о будущем Германии, такая на нем появилась лучезарная улыбка! Что бы он ни говорил, пускай даже чепуху, улыбка у него была, как у святого, ein Heiliger.

Пол резко поднялся.

— Мне надо позвонить, — сказал он и оставил Вилли за столиком одного. Он был до отупения взбешен. Нацистов он ненавидел, потому что их ненавидели все его мыслящие знакомые. Но причины этой ненависти он не знал. Возможно, Вилли был прав, и все же в его правоту верилось с трудом. Скорее всего, Пол стал попросту свидетелем того, как скудоумие Вилли смешивается с его собственным невежеством.


Вернувшись в тот вечер в пансион «Альстер», он обнаружил, что на его имя пришло письмо. Заказное и срочное, оно было от Уильяма Брэдшоу. На обороте очень мелким, ясным, разборчивым почерком Уильяма были указаны его фамилия и адрес в Берлине, куда Брэдшоу переехал жить. Взглянув на эту надпись, на несколько почтовых марок на лицевой стороне конверта и на регистрационный номер со штемпелем, Пол представил себе, как Уильям протягивает конверт в окошко берлинской почтовой конторы и, как бы он наверняка выразился, просит служащего «не церемониться и задать письму хорошую взбучку». Уильям писал:

Роман мой подвигается медленно. А пока что я зарабатываю деньги тем, что с потрохами продаюсь киноиндустрии. Не удивляйся, если вскоре после того, как ты получишь это письмо, мы с Отто нагрянем к тебе без дополнительного предупреждения. Из-за работы над фильмом, который я снимаю вместе с Георгом Фишлем, я не могу связывать себя каким-либо определенным сроком. Все здесь происходит тогда, когда происходит, без предварительного объявления. Фишлю я еще не говорил, но я намерен написать донельзя тошнотворную сцену, которая будет сниматься в Гамбурге. Отто хочет ехать со мной, поскольку когда-то, еще до рождения Отто, его отец был лоцманом в Кюксхавене. Как только засияет луч надежды, мы почти наверняка совершим бросок на север. Отто переживает очень интересный период возвращения к своим корням.

Пол знал, что Отто — это «Карл» из повести Брэдшоу о Берлине. От этого письма у Пола возникло радостное ощущение принадлежности к семье, к которой не имели отношения ни его семья, ни семья Уильяма. Кровными узами и истинным смыслом их дружбы было писательство. Каждый писал в своих особых обстоятельствах, в своей особой жизни, и все же каждый был частью единого содружества литераторов, общего для всех. Он радовался их успехам, и хотя впадал в уныние, если подвергались враждебной критике его собственные произведения, когда он читал нападки на их труды или на всех вместе как «группировку», он чувствовал, что критики — тупицы, а светлые души его друзей сражаются с силами тьмы.


Непосредственным результатом прочтения письма от Уильяма Брэдшоу явилось то, что Полу пришло в голову имя человека, о котором он не вспоминал с того трехлетней давности вечера, когда они с Иоахимом, Вилли и Эрнстом до глубокой ночи пробыли в Санкт-Паули. Имя это было «Лотар» и принадлежало оно парню, который в конце вечера проехал с ними часть пути от Фрайхайта до станции, расположенной близ резиденции Штокманов. В Lokal «Три звезды» Лотар рассказывал Полу о том, что он работает в увеселительном пассаже, где есть кинетоскоп с порнографическими лентами. Он приглашал Пола их посмотреть. Полу страшно захотелось повидать самого Лотара, чье лицо он запомнил очень отчетливо. Сунув письмо Уильяма между страниц своего Дневника, он надел свое замечательное пальто, выбежал на улицу и добежал до самого Санкт-Паули.

Вечером, под непрекращающимся дождем, когда на тротуарах и капотах автомобилей замелькали отблески света желтых, красных и синих фонарей и ярко засияли зеркальные витрины с объявлениями и фотографиями, бесцеремонно зазывающими посетителей. Полу почудилось, будто руки его лежат на рычагах машины, производящей счастье. Отыскать увеселительный пассаж оказалось нетрудно. Он тянулся вдоль улицы Фрайхайт, занимая довольно значительную ее часть. Миновав сверкающий огнями, шумный вход, Пол почти тотчас же увидел Лотара, чьи руки лежали на рычагах силомерной машины. Лотар сразу, как только он вошел, узнал его и, крепко пожав ему руку, воскликнул:

— Ach, du, Paul, der Englander![28]

Лотар отошел и продолжил обучать обращению с силомером лысого посетителя с выпирающей грудной клеткой и поднявшейся дыбом шерстью его вязаного, в ярко-красную полоску, жакета. Отвернувшись от своего клиента и неотрывно глядя на Пола, Лотар схватился за рукоятки по краям механизма и принялся дергать и сжимать их, при этом лицо его напряглось так же, как и руки. За три года его лицо сделалось более скуластым и квадратным, как у высеченной из камня головы римлянина, которой вставили глаза из какого-то другого минерала — оникса или хрусталя. Ведя упорную борьбу с силомером и все сильнее напрягая лицо, руки и тело, Лотар продолжал смотреть на Пола так, что его страдальческую гримасу невозможно было отличить от лучезарной улыбки. Над силомером, на диске, начала вращаться стрелка: 20–30–40–50-60–70–80–90, — а потом, изменив вдруг направление вращения, она вернулась к нулю. Лотар шумно выдохнул и с громким криком отпрыгнул от машины, позволив посетителю в полосатом жакете испытывать свою силу.

— Помнишь? — спросил Пол, напомнив Лотару о том вечере трехлетней давности, когда они с Эрнстом, Вилли и Иоахимом познакомились с ним в «Трех звездах». Лотар сказал:

— Ach so![29] — С тех пор он несколько раз виделся с герром доктором и побывал в его чудесном доме на озере. Пол напомнил Лотару о его обещании показать ему порнографические картины в кинетоскопе. Лотар рассмеялся.

Отойдя от силомера, Лотар настороженно оглядел интерьер увеселительного пассажа, как бы желая избежать излишнего любопытства со стороны некоего начальника, после чего кивком поманил Пола в боковое помещение, где стояли аппараты с их бинокулярными глазками. Стоя там в своем пальто шестнадцатого года, Пол испытал такое чувство, будто он смотрит в некий перископ, поднятый над бруствером окопа для наблюдения за ничейной полосой. Однако вместо немцев во вражеских окопах он узрел там то, что, наверное, больше всего хотелось увидеть в перископ всем солдатам и матросам обеих враждующих сторон — непристойные картинки. Размытые, потемневшие, с белыми пятнами по краям, они были грубыми вариантами иллюстраций в великолепно напечатанной и переплетенной «Энциклопедии порнографического искусства», которую три года назад показывал Полу Эрнст. Отнюдь не охватывая целиком историю и географию человечества ради обильного их урожая, эти кадры были по своему содержанию исключительно немецкими — а по своему подбору, возможно, патриотическими. Эти обнаженные тела, принадлежавшие, похоже, немецким банкирам, прусским офицерам и берлинским домовладелицам — тела, ничуть не возбуждавшие Пола, казались бледными тенями той одежды, которую они сбросили.

Пока Пол глазел в этот бинокль, он мельком — в буквальном смысле краешком глаза — увидел, что Лотар стоит рядом с ним на страже, точно римский центурион. Как только Пол отошел от аппарата, Лотар направился обслуживать очередного клиента, желающего воспользоваться силомером. Пол подошел к нему и сунул ему в руку плату за сеанс, сказав при этом:

— Лотар, я хочу тебя сфотографировать.

— А где? — спросил Лотар, и в глазах его отразилось удовольствие.

— Приходи ко мне в пансион «Альстер», семнадцатая комната, — сказал Пол, с радостью подумав о том, что он нашел друга, которого можно пригласить туда в гости.

— Но моя работа в пассаже заканчивается только в полночь.

— Ну что ж, приходи в полночь. Поднимись на верхний этаж и тихонько постучи во входную дверь. В четверть первого я буду стоять за дверью и ждать тебя. Вот деньги на такси.


Раньше Лотара Пол и сам доехал на такси до пансиона. Вернувшись к себе в комнату, он привинтил свой «Фойгляндер рефлекс» к треноге. Он передвинул стул, кровать и стол так, чтобы снимать можно было с максимально возможного в пространстве комнаты расстояния, и для пробы поставил стул (вместо Лотара) на стол, чтобы сфокусировать его от двери.

Все время пока Пол устанавливал свой аппарат, да и покончив с этим делом, он с волнением думал о Лотаре. Пол пригласил его только с целью сделать фотографию, и совершенно очевидно, что мысль о том, чтобы сфотографироваться, привела Лотара в восторг. Однако при этом Лотар наверняка решил, что они заключили сделку и приглашен он не только ради фотографирования, но и ради секса. Мысль о том, что основой их отношений Лотар сочтет коммерческое соглашение — о торговле его телом, — была отвратительна Полу, который, однако, сознавал, что в его чувстве отвращения есть некоторая доля лицемерия. И все же он убедил себя в том, что совершенно искренне не хочет, чтобы у Лотара возникло такое чувство, будто его привели сюда только ради секса.

В этот момент Полу вспомнилось выражение Лотаровых глаз три года назад, в «Трех звездах», когда Эрнст дотронулся до Лотарова пиджака. Возражать Лотар не стал, но он отвернулся и с сияющим видом уставился в дальний конец зала, якобы не замечая, что Эрнст трогает и ощупывает его пиджак. Пол так и не забыл тот взгляд. И сегодня, когда он вошел в увеселительный пассаж, а Лотар сказал: «Du, der Englander», — этими словами он, несомненно, приветствовал друга.

Эти мысли были отчасти навеяны физическим обликом Лотара. Разумеется, было бы нелепо считать его «невинным» в том смысле, в каком, к примеру, безусловно был невинен Марстон, и все же, как подумал Пол, он был наделен той красотой статного тела, тем взглядом лучистых глаз, которые неотделимы от невинности. Тут ему вспомнились слова, сказанные Уилмотом о Марстоне: «Ты хочешь быть отвергнутым, потому что боишься физической близости».

В десять минут пополуночи он уже ждал в коридоре. В двадцать минут первого послышался очень слабый стук в дверь, которую Пол открыл. Лотар вошел.

Пол крепко схватил Лотара за плечо и втолкнул его в комнату номер семнадцать, тремя дверями дальше по коридору. Как только они вошли, он запер дверь и сказал:

— Раздевайся!

Лотар улыбнулся и с готовностью повиновался.

— Теперь встань на стол.

Установив камеру, привинченную к треноге, возле кровати и взглянув, прищурившись сквозь открытую заднюю стенку на матовый стеклянный экранчик, он сфокусировал изображение Лотара, стоящего на столе. На экранчике Лотар виден был вверх ногами и зеркально перевернутым. Он походил на отражение мраморной статуи в озере. Пол мысленно устранил это искажение и увидел Лотара, стоящего, выпрямившись, на столе-пьедестале. Мускулатура была подобна слоям облаков жемчужного цвета, горизонтальным вдоль плеч, сферическим на груди, животе, ягодицах и бедрах. Над шеей тело его увенчано было шапкой волос, под которой, в профиль, виднелись запятая глаза, угловая скобка прямого носа и круглая — губ.

Пол сделал снимок под тем же самым углом, под которым Иоахим некогда сфотографировал стоящего у озера обнаженного юношу — та фотография не давала Полу покоя с тех самых пор, как он увидел ее три года назад в квартире Иоахима и назвал «Храмом». Он израсходовал всю свою пленку — двенадцать кадров — и весь магний для вспышки. В черную коробку камеры он, точно в ловушку, заманил образ Лотара — такой, каким он был через час после того, как Пол увидел его стоящим у силомера, и такой, каким этот образ сохранится навсегда, как бы ни было суждено измениться им с Лотаром за оставшуюся жизнь, после легендарного мига прозрения, отступающего все дальше в прошлое.

Однако было совершенно очевидно, что, если Лотар и пришел ради чего-то иного, то лишь ради денег. И тогда Пол осознал, что ему хочется достать из кармана вознаграждение (двадцать марок) за секс и сказать: «Вот деньги, я за них ничего не требую. Займемся мы чем-нибудь или нет, я отдам их тебе, потому что мы друзья, и чем бы мы ни занимались в дальнейшем, все будет чисто по-дружески. Если тебе нужны будут деньги, а я смогу их тебе дать, это никак не будет связано с чем-то иным».

Подумав так, Пол испытал чувство облегчения, которое его взволновало. За ним последовало осознание собственного лицемерия.

Прежде чем одеться, Лотар спросил:

— Это все?

— Да, на сегодня, — сказал Лотар и дал ему двадцать марок. — Давай встретимся завтра.

— Du bist mein englischer Freund[30], — сказал Лотар.

Написано Полом во время ожидания Иоахима Ленца в гамбургском вегетарианском ресторане 11 ноября (День заключения перемирия) на листе бумаги, предназначенном для последующего вклеивания в его Дневник:

Друг, чьего опоздания ждешь, всегда приходит еще позже, чем ты ожидал. Он превышает кредит времени, который ты ему выделил. Однако, в тот самый момент, когда терпение твое иссякает и ты готов покинуть условленное место встречи, он появляется — и тогда чувство радости и облегчения при виде него сводит на нет все превышение кредита, и вы обнимаетесь.

Иоахим появился через три четверти часа после того, как Пол это написал, дав Полу время вспомнить, как он ждал его три года назад возле кельнской гостиницы, куда Иоахим зашел, чтобы поискать вероятные адреса Курта Гроте, мальчишки, с которым они познакомились в Schwimmbad.

Иоахим взял руку Пола в свою и приветствовал его так сердечно, что промежуток ожидания (не час, а три года — с сентября двадцать девятого до ноября тридцать второго) в тот же миг показался заполненным.

Иоахим сказал:

— Пол! Похоже, ты стал бледнее, правда, нынче зима. — Потом, пристально на него посмотрев: — Кажется, лицо у тебя округлилось. Ты что, стал так чудовищно много есть?

Его же лицо ничуть, казалось, не изменилось, разве что прибавилось, возможно, немного морщин. Лицо Иоахима было таким же загорелым, как летом, но это могло объясняться употреблением пудры, имитирующей загар.

В вегетарианском ресторане с его деревянными столами царила приятная атмосфера легкости и беззаботности, царил дух преданности здоровой пище. Иоахим заказал ореховые котлеты и десерт из свежих фруктов, Пол — омлет и салат.

— Я опоздал, — сказал Иоахим, и не подумав, однако, извиниться, — потому что все утро провел за самым дурацким из всех возможные занятий. Сущий идиотизм!

— Чем же ты занимался?

— Ну, сегодня у нас в Германии выборы, и я вроде бы обязан голосовать, а поскольку в политике я ничего не смыслю, я все утро читал программы пятнадцати политических партий.

— А их у вас пятнадцать?

— Гораздо больше — всего, по-моему, тридцать семь.

— Откуда их столько?

— Все из-за дивной системы, которая существует у нас в Веймарской республике.

— Что это за система?

— Точно не знаю, как она называется, но, как следствие ее, каждый, кто создаст политическую партию, которая сумеет получить во всей Германии одну пятисотую часть голосов всех немецких избирателей (кажется, именно таково общее количество парламентских мест в Рейхстаге), может выдвинуть кандидата в Рейхстаг. По-моему, есть даже партия любителей такс.

— За кого же ты будешь голосовать?

— Я на выборы не пойду.

— Почему?

— Ну, я прочел манифесты всех партий и решил, что единственный, который имеет какой-то смысл — это манифест коммунистов.

— В таком случае, почему же ты не голосуешь за коммунистов?

— Я же торговец. Проголосовать за коммунистов — значит проголосовать против собственного существования. К тому же коммунисты не смогли бы терпимо относиться к такому человеку, как я — к человеку, который живет ради вещей, не имеющих никакого отношения к политике. Они же считают, что все связано с политикой, что каждый человек либо за них, либо против. А я не хочу жить в таком мире, где каждый мой поступок оценивается как совершенный либо ради политики, либо против нее. Даже будь я согласен с коммунистами во всем остальном, в этом я с ними согласиться не смог бы.

— Я написал стихотворение о нашем путешествии по берегу Рейна, — сказал Пол.

— Стихотворение? О нашем путешествии по берегу Рейна? Я знаю, что у тебя вышла книжка рассказов — мне Эрнст говорил, — но не знал, что ты сейчас пишешь стихи.

Они заказали кофе.

— Вот оно, — сказал Пол и, достав из кармана листок с машинописным текстом, протянул его через стол Иоахиму, который тотчас же принялся читать, держа листок перед собой. Пол наблюдал за тем, как он переводит взгляд из стороны в сторону, читая строки — первую, вторую, третью. Пол, знавший стихотворение наизусть, мог следить за каждой строкой, которую читал Иоахим, как если бы способен был прочесть ее сквозь прозрачную бумагу справа налево в зеркальном отражении. Первые строки были такие:

Каприз Времен, верховный судия,
Не смерть провозглашает, а любовь друзей.
Под куполом небесным, под палящим солнцем
Стоит нагое трио: новый, загорелый немец,
Приказчик-коммунист и англичанин — я.
Пол хотел, чтобы ничто не отвлекало Иоахима. У него возникло желание накричать на посетителей ресторана, заставить их замолчать и перестать так громко стучать ножами и вилками по тарелкам, грызть орехи и жевать хрустящие на желтых от омлета зубах салатные листья. Сам же он, являя собою образец молчаливости и внимательности, смотрел на то, как смотрит на его строчки Иоахим.

Его беспокоило то, что первые две строки стихотворения не совсем понятны. Он был почти уверен, что Иоахим начнет его о них расспрашивать. Однако, хотя Иоахим и помедлил, казалось, прежде чем перевести взгляд на третью строчку (а потом и в нескольких других местах), он дочитал стихотворение до конца. Потом он поднял взгляд и серьезно, не проронив ни слова, посмотрел Полу в глаза. Снова взяв листок, он прочел стихотворение от начала до конца, на сей раз быстрее. Затем он прочел первые две строки вслух.

— «Каприз Времен, верховный судия, / Не смерть провозглашает, а любовь друзей». Не понимаю.

Пол, задрожав и густо покраснев, сделал над собой чудовищное усилие и сказал:

— Действие стихотворения происходит летом двадцать девятого года, когда ты, я, а потом и Генрих совершали наш поход по берегу Рейна, где постоянно светило солнце. Будь это двенадцатью годами раньше, у нас бы ничего не вышло, потому что в восемнадцатом году молодые немцы и молодые англичане убивали друг друга на войне. В моем стихотворении сказано:

Но возвратись лет на двенадцать вспять,
                                       усталая планета:
Готовы двое к бою, в солдат обращены.
Потом в стихотворении предсказывается, что еще через десять лет, в тридцать девятом, начнется новая война, на сей раз — мировая революция:

Или вертись вперед еще с десяток лет:
И третий — тот приказчик с обидой на весь
                                        мир в глазах —
Возводит свой эдем кровавыми руками,
Возводит на останках наших мирный рай.
«Каприз времен» в стихотворении — на самом деле не каприз, а история человечества, «верховный судия», который, правда, может показаться капризным, поскольку решил, что в семнадцатом году молодые немцы вроде тебя и молодые англичане вроде меня должны друг друга убивать. Зато в двадцать девятом он позволил нам подружиться. Возможно, в двадцать девятом мы особенно нежно любили друг друга потому, что бессознательно чувствовали себя при этом воскресшими мертвецами, обретшими плоть призраками погибших в семнадцатом, а может, и теми, кому суждено погибнуть в тридцать девятом.

Иоахим смотрел на него через стол тем же взглядом широко раскрытых глаз, который запомнился Полу с того дня двадцать девятого года, когда они говорили о поэзии — когда Иоахим повалил на землю Генриха. Пол чувствовал, что обязан продолжить. Голосом, в котором, казалось, на весь ресторан зазвучали назидательные нотки, он сказал:

— Один английский поэт, который во время Великой войны служил офицером во Франции (его звали Уилфрид Оуэн, и в ноябре восемнадцатого он погиб), написал стихотворение под названием «Странная встреча». В нем происходит разговор между английским и немецким солдатами — через несколько минут после гибели обоих, после того, как они убили друг друга. Они говорят о той жизни, которой у них уже никогда не будет из-за войны, о возможной любви между ними, превращенной в ненависть, о будущих войнах, что начнутся под сильнейшим воздействием всей накопленной ненависти. Заканчивается стихотворение строкой: «А я — тот враг, что ты убил, мой друг», — строкой, в которой выражена мысль о том, что они — враги, призванные на фронт ради механизированного убийства, и что, будь на земле мир, они бы подружились и полюбили друг друга, а быть может, и стали любовниками.

Пол обливался потом, пытаясь растолковать Иоахиму суть своего стихотворения. Казалось, его голос, его пронзительно звучащие английские слова, действительно заглушают немецкую речь за соседними столиками.

Иоахим сказал:

— Значит, по-твоему, через десять лет, в тридцать девятом, мы, немцы, возможно, будем убивать вас, англичан, а приказчик-коммунист «с обидой на весь мир в глазах» будет убивать и вас, и нас во имя мировой революции? А в двадцать девятом мы, значит, были друзьями и не убивали друг друга, а стояли нагишом под солнцем, купались и все вместе от души веселились. — Он вновь взял со стола листок со стихотворением и прочел: — «Стоит нагое трио: новый, загорелый немец, приказчик-коммунист и англичанин — я». Новый, загорелый немец — это я, ты — «англичанин — я». Но кто такой этот приказчик-коммунист… коммунист, — продолжал он, поднеся листок поближе к глазам и прочитав пару строчек, — кто «возводит свой эдем кровавыми руками», у кого «обида на весь мир в глазах»? Почему?

— Наверно, я думал о Генрихе, хотя это и не совсем о нем. Дело в том, что по замыслу в стихотворении требуется персонаж, который убивает двоих других во время революционной войны тридцать девятого года — в совершенно новой ситуации. Эта идея возникла у меня после кое-каких слов, сказанных Генрихом во время нашего похода.

— Но если коммунист, который убивает своих немецкого и английского друзей во время мировой войны или революции, — не Генрих, значит, в стихотворении вовсе не рассказывается о том, как мывтроем путешествовали вверх вдоль Рейна, — сказал Иоахим, вновь, как показалось Полу, сознательно отказываясь понимать.

Пол почувствовал крайнюю необходимость доказать, что в его стихотворении говорится именно о нем, Иоахиме и Генрихе.

— Но разве ты забыл тот день, когда мы спустились с холма после того, как осмотрели статую Германии, и Генрих сказал, что он коммунист? Разве ты не помнишь, как швырнул его на землю?

Об этом случае они не говорили еще ни разу.

Иоахим очень пристально посмотрел на Пола и медленно покачал головой.

— Нет, я не помню, чтобы Генрих когда-нибудь говорил, что он коммунист. Да и о том, что он когда-либо называл себя приказчиком «с обидой на весь мир в глазах» — тоже не помню. Все это связано только с твоим стихотворением. Генрих — коммунист! Нелепое предположение! Да и швырнуть его на землю я никогда бы не смог — разве что забавы ради, во время игры. Но только не тогда! Только не во время нашего похода по берегу Рейна! Разве что потом, в Гамбурге.

— Ну что ж, тогда это стихотворение не о нас. Просто стихотворение, — сказал Пол, сдаваясь.

Иоахим вернул стихотворение Полу, как бы исчерпав тем самым тему поэзии. Очень медленно и очень осторожно, не желая думать, не желая понимать, он произнес:

— А с Генрихом из-за того, что он был коммунистом, ничего подобного произойти не могло бы. Он никогда им не был.

— Кем же он был? Кто он?

— Нацист, — сказал Иоахим.

После этого в разговоре наступила пауза.

— Он всегда был нацистом? — спросил наконец Пол.

— Да нет, не всегда. Еще несколько недель назад не был. — Поколебавшись, он добавил: — По-моему. Так он говорит.

— Кем же он был, когда мы познакомились?

— Никем. Никем. Абсолютно никем. Просто самим собой, Генрихом, человеком, быть может, безнравственным, но Генрихом, человеком. Он был красавцем.

Желая перевести разговор на другую тему, Пол спросил:

— А как прошла последняя неделя нашего путешествия? Нет, не «нашего», твоего с Генрихом — то есть после того, как я уехал?

Казалось, Иоахим повеселел. Он оживился. Он погрузился в прошлое. Взгляд у него стал таким, точно он вновь все это увидел.

— Это было чудесно! Чудесно!

— Вы продолжили поход? По берегу Мозеля?

— Все оставалось по-прежнему. До самого последнего дня стояла прекрасная погода. Знаю, ты считал, что должен уехать и оставить нас с Генрихом одних — с твоей стороны это было очень любезно, но мы по тебе скучали. И Генрих тоже. Но я, наверно, скучал больше, потому что мне не хватало наших с тобой утренних разговоров, когда мы бывали одни и говорили СЕРЬЕЗНО, почти так же, как сейчас — хотя, наверно, все-таки не совсем.

— А что произошло, когда путешествие закончилось?

— Я уехал в Берлин по делам отцовской фирмы. А Генрих в это время собирался съездить в свою баварскую деревню, навестить мать. Я дал ему для нее немного денег, он ведь говорил, что отдает ей весь свой «заработок» и что зарабатывает только для того, чтобы ее содержать! Помнишь, он об этом говорил? Он на три дня уехал в Мюнхен. Не знаю, чем он там занимался, но, похоже, он лишился нового костюма, который я ему подарил. Быть может, он продал его, а деньги отдал матери под видом заработка! Но что бы там ни произошло, на самом-то деле я был очень рад, потому что в результате, когда я встречал его несколько дней спустя на гамбургском вокзале, на нем были его кожаные штанишки с подтяжками и рубашка — та самая одежда, которую он носил, когда мы познакомились в Бингене. Так чудесно было увидеть его одетым подобным образом на перроне, в толпе коммерсантов и туристов!

— Он что, до сих пор носит свои штанишки?

— Нет, я купил ему по меньшей мере пять разных костюмов — летний, зимний, весенний и осенний, даже один настоящего английского покроя, с тонкими полосками на пиджаке и брюках. Он постригся и сделал себе завивку, он стал носить начищенные до блеска коричневые кожаные туфли. Он сделался настоящим щеголем и вскоре уже ничем не отличался от молодых гамбургских модников, правда, нечто провинциальное в нем так и осталось, отчего некоторым моим друзьям он казался таким НЕВИННЫМ. Свои кожаные штанишки он сохранил для маскарадов, которые были очень популярны. Он пользовался больших успехом у многих моих друзей, да и у кучи других людей, которых друзьями не назовешь — правда, кроме Эрнста, Эрнст всегда его недолюбливал.

— Тебя это задевало?

— Отношение Эрнста? Нет, я был рад, что нашелся человек, который его не любит. Зачастую я очень ревновал. Я устраивал УЖАСНЫЕ сцены. Мы оба плакали. Но в глубине души я не очень огорчался, поскольку считал, что, даже будучи страшным лжецом, как и во всем прочем своем мошенничестве, по отношению к самому себе он правдив. Я никогда и не считал его ХОРОШИМ. Он нравился мне за его хитрость, за все это вранье про его деревню, вроде той болтовни, которую мы услышали, когда с ним познакомились. Все это было так забавно, и его безнравственность меня ничуть не огорчала.

— Выходит, ты хотел, чтобы он всегда таким оставался?

— Да, таким, каким был, когда ты сказал мне, что он тебе не нравится.

— Это было всего лишь первое впечатление.

— Он был просто рысью или лисой, каким-то маленьким зверьком, хитрым врунишкой.

Пол беспокойно заерзал на стуле.

— Чем же он целыми днями в Гамбурге занимается?

— Ну, много месяцев он либо сидел в моей квартире, либо ходил в гости — иногда к моим друзьям, а иногда я и сам не знаю куда. Может, зарабатывал деньги, чтобы посылать матери! Правда, работу найти нелегко. Кругом сплошная безработица — Arbeitslosigkeit. В конце концов до меня дошло, что он должен ЧЕМ-НИБУДЬ заняться. Тогда я вспомнил, что у меня есть знакомый по имени Эрих Хануссен, владелец магазина английского стиля. Он торгует не одеждой, а предметами украшения домашнего интерьера — тканями, столами, стульями, светильниками, керамикой. Все с виду ручной работы и ручной покраски — и все с виду очень, как мне всегда казалось, ДУРАЦКОЕ. Я представлял себе, как все это изготавливают старые английские дамы, живущие вместе со своими кошками в загородных коттеджах. Ты же знаешь, как обожают в Гамбурге ВСЕ английское. Магазин называется «Дом прекрасный», и можешь себе представить, какие шуточки начали звучать, когда Генрих приступил к работе — ведь Хануссен предложил ему работу сразу же, как только его увидел. «А самый прекрасный предмет в „Доме прекрасном“ продается?»

Иоахим закурил. Уже вечерело, и ресторан постепенно пустел.

— Эриха Хануссена прозвали «Эрихом Шведом». Не знаю, швед он или нет, но фамилия Хануссен ОЧЕНЬ похожа на нордическую, да она и есть скандинавская. Эрих родом из Любека, у него белокурые волосы, голубые глаза, очень светлые, и рыжие веснушки.

С сигаретой в руке Иоахим выглядел так, точно он с огромным презрением пускает Хануссену в лицо кольца дыма.

Он продолжал:

— У Эриха есть дом на Балтике, неподалеку от Альтамюнде, где вы с Эрнстом когда-то очень неплохо провели выходные, помнишь?

— У меня это одно из самых ярких воспоминаний в жизни! Я помню каждую секунду! Каждая секунда казалась столетием.

— Так вот, Генрих почти каждые выходные проводит с Хануссеном и его семьей в Альтамюнде.

— Они стали любовниками?

— Нет-нет — отнюдь. У Эриха белокурая жена, два белокурых сына и две белокурые дочки, все на одно лицо — и все похожи на него. Любовью они с Генрихом не занимаются. Никогда. — Он умолк, как бы оценивая это свое утверждение, а потом уверенно повторил: — Никогда.

— Зачем же тогда Генрих туда ездит?

— Потому что знает, что Хануссен отстаивает все то, что я НЕНАВИЖУ. — В разговоре вновь наступила пауза.

Пол попросил у Иоахима сигарету.

— Ты действительно думаешь, что Генрих тебя ненавидит?

Иоахим вновь заговорил в свойственной ему манере — избегая ответов на прямые вопросы.

— Когда Генрих начал проводить выходные с Хануссеном, его отношение ко мне изменилось. Конечно, это произошло не сразу. Постепенно он стал держаться высокомерно, у него появились надменные, покровительственные манеры. Поначалу мне было смешно слушать, как он говорит, что все вещи, приобретенные мной для дома в «Баухаусе», буржуазны и что все великие художники, которые там преподают — Гропиус, Мохоли Наги, Пауль Клее — меня поражало то, что он знает и правильно произносит их имена… не такой уж он, в общем-то, и дурак… что они евреи и представители декадентской культуры. Слушать, как он несет всю эту околесицу о декадансе и буржуазии, было поначалу довольно ЗАБАВНО. Но потом я начал понимать, кто ему все это внушает. Это произошло, когда он заговорил о том, что я не способен понять новое поколение патриотически настроенных, чистокровных немцев, потому что я декадент, эстет-индивидуалист, для которого искусство, красота и личное самовыражение важнее, чем немецкая нация. Потом он заговорил о нордической расе и о том, насколько все остальные нации ниже германской. Создавалось впечатление, будто это уже не тот человек, которого я знаю, а некая анонимная единица, частица Молодежи, сплошь облаченной в униформу, повсюду расхаживающей с важным видом и лишенной убеждений, за исключением тех, что внушили ей ее вожди. Тогда-то я и обнаружил, что во время этих выходных у Эриха Хануссена он состоит в группе Хануссеновых сторонников, которые проводят в лесу военные учения — упражняются в стрельбе, учатся убивать своих политических противников — коммунистов, социалистов, либералов, — и таких людей, как мы с тобой.

— И все-таки из твоих слов отнюдь не следует, что он тебя ненавидит. То, что Хануссен тебя ненавидит — возможно. А Генрих подпал под влияние Хануссена. Но, возможно, из этого следует только то, что он на тебя очень обижен. А обижен он наверняка потому, что любит тебя.

Вид у Иоахима был усталый. С интересом, показавшимся уже слабеющим, он спросил:

— Как такое может быть?

— Возможно, он обижен на тебя за то, что ты любишь его таким, каким его себе представляешь — то есть безнравственным. Возможно, по его мнению, такого рода любовь свидетельствует о том, что ты смотришь на него свысока.

— В таком случае, он обижается на меня за то, что я люблю его таким, каков он на самом деле — по крайней мере, каким он был раньше. А теперь, со своим Хануссеном, он превратился в ничто, в пустое место. Ты же не хочешь сказать, что он не обманщик, правда?

— Вполне возможно, что он такой, как ты говоришь. Я хочу сказать только одно: если он чувствует, что ты любишь его именно за это, он может также почувствовать, что ты втискиваешь его в рамки своего о нем представления. Возможно, есть у него какая-то черта характера, благодаря которой он хочет стать другим, и ему бы хотелось, чтобы ты полюбил в нем эту черту.

С довольно тяжеловесной иронией, в которой Пол уловил нотки уныния, Иоахим сказал:

— Выходит, его обида на меня выражается в том, что он становится еще хуже, чем я думал? Переставая быть человеком, которого я люблю, он уничтожает в себе все человеческое, делается никем, ничем. Просто нулем в политической программе насилия.

— Ты действительно так считаешь?

— Да, и я скажу тебе, почему. Большую часть прошедшей недели, в том числе выходные, Генриха не было дома — наверно, он ездил на Балтику. Он не сказал мне, что уезжает. В конце концов я решил выяснить, что происходит, и начал рыться в его вещах, которые остались в шкафу. То, что я нашел, положило конец моим сомнениям. Я решил, что мы должны расстаться. Это была униформа нацистского штурмовика — очень нарядная парадная униформа, которую он, наверно, приберегал для особых случаев, иначе он взял бы ее с собой.

— Что же ты сделал, когда ее обнаружил?

— Что я сделал? Наверно, ты сочтешь меня круглым идиотом. Но что мне еще оставалось? Я скажу тебе, что я сделал. Я плюнул на нее — не раз и не два, а, по меньшей мере, раз сто. Я всю ее заплевал. Когда Генрих это увидит, он долго будет теряться в догадках о том, что случилось с его замечательной униформой. Плевки к тому времени уже высохнут, и он наверняка подумает, что ее испачкали своими следами улитки. Потом я позвонил ему и сказал, что нам придется расстаться.

— Он еще не видел своей униформы?

— Нет, от Хануссена он должен приехать сегодня. Вечером, если он вернется ко мне, он ее, конечно, увидит, а я уверен, что он зайдет за вещами и сразу уйдет, чтобы не пришлось со мной прощаться, ведь он до смерти боится прощаний. Он знает, что вечером я иду к маме и дома меня не будет.

Официанты убирали со столов грязную посуду и готовились к вечернему наплыву посетителей.

Внезапно Иоахимом завладела некая мысль, и он поднялся.

— Пойдем повидаемся с ними!

— С кем?

— Пойдем в «Дом прекрасный». Я опоздаю на работу, но это ерунда. Хочу, чтобы ты увидел Эриха Хануссена, а потом высказал свое мнение. К тому же ты наверняка будешь рад увидеться с Генрихом. Вы же так давно не виделись. Сразу поймешь, как он изменился. «Дом прекрасный» отсюда всего в десяти минутах ходьбы. Если ты соскучился по Англии, тебе там понравится.

Они вышли из вегетарианского ресторана и свернули на улицу с ярко освещенными магазинами, на противоположной стороне которой увидели «Дом прекрасный». Он находился в одном из самых первых в Гамбурге образцов современной архитектуры — в сером каменном здании постройки 1912 года, с красивыми контурами, которые смотрелись, как на чертежной доске. В демонстрационном зале горел яркий свет, стены были оклеены обоями под шелковистый кедр. Там были столы и стулья, розовые занавески, украшенные вышивкой диванные подушки, плетеные корзины для бумаги, деревянные детские кроватки, лампы, абажуры, блюда, вручную покрытые эмалью и расписанные английскими полевыми цветами, копилки, спичечницы, сигаретницы, маленькие бюстики Шекспира.

Первым, кого увидел Пол, был Генрих, прощавшийся с дамой, которая держала на руках напомаженного миниатюрного пуделя. Не было ни малейшего сомнения в том, что Генрих изменился, стал совсем другим человеком. Его зачесанные назад со лба волосы кудрявились уже не от ветра, дующего в Баварских Альпах (если так вообще когда-либо было). Они завивались под воздействием шампуней, лаков и фенов. Одет он был в темно-серый льняной костюм с бледно-розовой рубашкой и синим однотонным галстуком. Завидев Пола, он бесшумно пересек помещение магазина, чтобы с ним поздороваться. На миг отвернувшись и бросив надменный взгляд на Иоахима, он схватил Пола за обе руки и воскликнул по-английски с легким, довольно приятным акцентом:

— Какой чудесный сюрприз, Пол! Мы же не виделись с тех самых пор, как распрощались на станции в Боппарде — наверно, прошло уже года три, — как я рад, очень рад, что теперь мы снова встретились в Гамбурге! Прошу прощения, я должен обслужить покупателя, — он повернулся и быстро зашагал прочь.

Пол стоял, пытаясь совместить облик этого изнеженного Генриха с Иоахимовым рассказом о нацистском штурмовике, участвующем в военных учениях на Балтийском побережье, близ Альтамюнде. Но задача эта оказалась несложной. Все дело было в одежде. В данный момент Генрих был облачен в униформу «Дома прекрасного». В нацистской же униформе он стал бы попросту другим человеком. Существовали же и любезные, услужливые нацисты. Потому их так и любили старые дамы. Едва он успел об этом подумать, как появился Эрих Хануссен — больше никто это быть не мог. Он возник из-за перегородки, которая отделяла главный демонстрационный зал от внутреннего кабинета, где покупатели могли обсуждать вопросы истинно английского стиля либо с самим Хануссеном, либо с его седовласой, властной наружности компаньоншей, похожей на школьную учительницу.

Эрих Хануссен казался ниже своего роста, а роста он был среднего. Его череп со скелетом под здоровой, загорелой кожей казались наклоненными вперед — энергично, чарующе, агрессивно, зловеще. Кожа казалась хорошо отполированной, хотя и чересчур походила на поверхность красного дерева. В стратегически важных местах росли волосы — собравшиеся на голове в золотистые, серебрившиеся по краям завитки, жесткой щетиной пробивавшиеся из ноздрей, пучками торчавшие из ушей. Рот, казалось, был слегка маловат для его зубов, сверкавших белизной под губами. Глаза были васильково-синие и, как и все в нем, сияли. Он казался ходячей рекламой вызывающе чистых идеалов.

Он слишком крепко пожал обеими руками руку Пола и воскликнул:

— Я так рад, что вы зашли ко мне! Генрих мне так много о вас рассказывал. Я всегда так хотел с вами познакомиться. Пойдемте в мою маленькую «берлогу», как, полагаю, назвали бы ее ан-нглишане, посидим немного, выпьем кофе, поболтаем. Fräulein Gulp, Kaffee Bitte fur uns![31] — рявкнул он своей помощнице. Пол оглянулся и посмотрел на Иоахима, который остался стоять в зале, презрительно глядя на деревянную собачью конуру.

Хануссен усадил Пола в кресло перед письменным столом, за который уселся сам.

— Как долго вы уже в Гамбурге, ach, всего неделю, ach, но, как я слышал, вы знаете Гамбург по прошлому визиту, я вижу, вы пре-фос-хотно научились по-хермански у нашего дорогого друга Иоахима Ленца, который тоже был очень другом Генриху летом двадцать девятого — купание, катание на лодке, под парусом — wunderschön! А Генрих говорит мне, что вы втроем ходили в поход по берегу Рейна, где он с вами и познакомился! Пре-фос-хотно!

Наступила пауза — фройлен Гульп принесла кофе. По-видимому, для Эриха Хануссена это послужило сигналом к тому, чтобы заговорить серьезно. Как только она вышла, он прочистил глотку и сказал, обращаясь к Полу так, точно тот был собравшимся на митинг народом:

— Мистер Пол Скоунер! Я понимаю, что вы писатель, очень одаренный, очень ценный для Ан-нглии. Я счастлив, что вы в Хермании, и надеюсь, что мы с вами вместе сумеем провести большую политическую работу, возможно, даже более важную сегодня, чем поэзия, хотя я очень высоко ценю Рильке. Я уже знаком с несколькими ан-нглишанами и всегда очень рад знакомству с новыми ан-нглишанами, потому что, по-моему, именно сейчас у нас, херман-цев, и у вас, ан-нглишан, много общих интерессен. Здесь, в Гамбурге, я не только лавочник — это лишь, можно сказать, витрина. Что более важно, я являюсь директором комитета по объединению некоторых херманцев, некоторых ан-нглишан, некоторых Scandinävier и даже некоторых Hällonder. Цель всего этого — наладить связи между представителями этих наций — самое главное, разумеется, между херманцами и ан-нглишанами, — которые в расовом смысле превосходят низшие расы. В Хермании сейчас образуется много таких комитетов. Главное, ради чего мы должны объединиться — это аннулировать условия, навязанные Хермании Версальским договором. Дело не в том — повторяю, не в том, — что Хермания становится выше Ан-нглии, а в том, что вместе они могут господствовать во всем мире, над всеми остальными нациями.

Пол почувствовал к Хануссену сильнейшую антипатию, не ставшую слабее оттого, что он заучивал его сентенции наизусть с тем, чтобы слово в слово передать их при встрече Брэдшоу. Они бы от души посмеялись над этими фразами. То, что он согласился с Хануссеном по поводу несправедливости Версальского договора, только усилило его чувство отвращения. Жутко было сознавать, что реальным поводом для недовольства злоупотребляют ради оправдания преступных целей.

Потом наступил момент, когда он перестал слушать сентенции Хануссена. За всем этим нелепым фразерством полыхала обжигающая апокалиптическая картина, подобная горнилу, которое иссушало Хануссеновы слова. То была пророческая картина решающей битвы между силами тьмы и света, между златовласыми и наделенными оливкового цвета кожей — между теми, в чьих жилах течет арийская кровь, и евреями. Хануссен, точно ясновидец, изображал, как объединяются полчища белокурых воинов, как проносятся они по восточным равнинам в своих огненных колесницах и как крылатые их машины низвергают с небес металл и огонь, дабы уничтожать города и народы, которые препятствуют их наступлению. Он видел завоевание бескрайних восточных территорий, где все уцелевшие, коли будут таковые в покоренных странах, станут рабами породистых победителей. Они построят города и превратят их в громадные бетонные крепости, которые будут тысячу лет служить надежной защитой от любого врага.

Совершив жестокий акт очищения, арийцы ввергнут в темные долины и подземные туннели всех нечистых, которые оскверняли немецкую кровь с тех пор, как союзники и изменники нанесли нации предательский удар в спину: евреев и большевиков, декадентов, экспрессионистов, гомосексуалистов — все ненордическое будет уничтожено.

Пол не слушал больше речи Хануссена. Он видел, что этот нелепый, маленький, душевнобольной здоровяк — не что иное, как синеглазая, златовласая сила, дьявольское пламя чистого отмщения, бич для всего мира, который не принадлежит к царству его лицемерного негодования.

— Мистер Хануссен, — сказал он наконец, поднявшись с кресла, — когда мы знакомились, я забыл сообщить вам, что согласно всем вашим определениям, я — еврей.

Однако, хотя ретроспективно сей поступок казался смелым — по крайней мере, о нем можно было с гордостью поведать Уильяму и Саймону, — в тот момент он сознавал, что в жесте этом не больше смысла, нежели в плевке против ветра. Будучи англичанином, он при этом абсолютно ничего не терял, в чем и отдавал себе полный отчет, когда, выйдя из Ханусссновой

«берлоги» в демонстрационный зал, подошел к Иоахиму. Генрих, стоявший у выхода на улицу, сердечно пожал ему руку и с иронической учтивостью в голосе сказал:

— До свидания, надеюсь, скоро увидимся.

Иоахима Генрих, казалось, не замечал.

На улице Иоахим с Полом долго шли молча. Наконец Иоахим спросил:

— Ну, что скажешь?

— Мерзко, чудовищно, глупо, страшно.

— Ну что ж, таково будущее Германии и таковы люди, с которыми Генриху пришлось связаться, чтобы оказаться на стороне победителей. Наверно, отец прав, я должен стать просто торговцем кофе.

Потом он добавил:

— В нынешней Германии я, как немец, поступил бы не очень мудро, если бы сказал Эриху Хануссену, что, согласно его определению, я, вероятно, еврей. Тебе бояться нечего — ты англичанин, но моя бабушка…


— Смахивает на монашескую келью, — сказал Эрнст, стоя посреди комнаты Пола. На нем был черный костюм в тонкую полоску, через одну руку он перекинул светло-серый плащ, а в другой держал фетровую шляпу. С виду он располнел, но при этом каким-то образом казался более сухопарым. Сдержанно оглядывая комнату Пола, он улыбался с едва уловимым снисходительным удовольствием. В то утро позвонила его секретарша, объявившая, что в семь часов герр доктор заедет за Полом в пансион «Альстер» и отвезет его к себе домой обедать. У Эрнста уже имелся собственный автомобиль.

— Тебе и вправду здесь нравится? — продолжал Эрнст, глядя на покрытый потеками от дождя потолок. — А то перебирайся, если хочешь, ко мне, я ведь теперь один. Если пожелаешь, будешь целыми днями работать у меня, в более просторной комнате, никто тебя там не потревожит.

— С твоей стороны это очень любезно, Эрнст, но мне лучше работается, когда я один.

— Так вот, значит, где ты пишешь свои стихи, — сказал Эрнст, глядя на стол соснового дерева, где на видном месте лежал Полов Дневник (Пол забыл его спрятать). — Но вряд ли у тебя здесь бывают друзья. Уверяю тебя, что если ты… теперь, когда… — Он пришел в замешательство и не договорил.

— Здесь бывает только один из друзей, — сказал Пол, доставая фотографии Лотара — сделанные под большим влиянием Иоахима Ленца.

Эрнст надел очки и принялся внимательно разглядывать снимки.

— Кажется, это… э-э… лицо мне знакомо, — сказал он, как бы вспомнив о своей привычке застенчиво делать двусмысленные намеки. — Это же Лотар, да? Паренек, с которым мы бог знает когда — года три тому назад, да? — познакомились в «Трех звездах»? Я его с тех пор ни разу не видел.

— Да, Лотар.

— Значит, он бывает у тебя в гостях? Я вижу, эта комната имеет свои преимущества!

— Я привел Лотара сюда, чтобы сделать эти фотографии.

— Вот как! Ты что, берешь уроки фотографии у Иоахима? Когда мы познакомились в тот вечер с Лотаром, он произвел на меня впечатление очень славного мальчика, но в Кембридже мы звали таких, как он, скудоумными. И часто ты видишься с Лотаром?

— Мог бы и часто. Сам видишь, судя по фотографиям, он прекрасно вписывается в эту комнату. К тому же он очень славный, как ты сказал. Но глупый. Как бы там ни было, вчера он пришел и сказал, что его уволили из увеселительного пассажа и он уезжает в Штутгарт, к родственникам, которые обещали подыскать ему другую работу.

— А денег на дорогу он не просил?

— В общем-то не просил, но я ему дал.

— Как странно! Вчера вечером я видел его в «Трех звездах». Он и у меня попросил денег на билет в Штутгарт. И я тоже дал.

— Помнится, ты сказал, что ни разу его не видел.

— До вчерашнего вечера.

— Возможно, он уезжает в Штутгарт сегодня или завтра.

— Возможно! — сдержанная Эрнстова улыбка.

Направившись к выходу, Эрнст сказал:

— Ну что ж, по крайней мере ты согласился поехать ко мне обедать. Быть может, пора уже держать путь туда.

Они спустились по лестнице и вышли на улицу, где стоял изящный двухместный «Бугатти» Эрнста. Пол вспомнил, как в прошлый раз ездил с ним на автомобиле, будучи в Альтамюнде. Но тогда Эрнст взял машину напрокат. Ныне же он был хозяином, гордым владельцем «Бугатти».

Они сели в машину. Когда они отъезжали, Пол извинился за то, что не написал Эрнсту после смерти его матери. Он объяснил, что узнал об этом только на прошлой неделе, от Вилли.

Эрнст неотрывно смотрел на дорогу.

— Разве моя секретарша не отправила тебе извещение о смерти мамы?

— Если и отправила, оно не дошло.

— Придется поговорить об этом с мисс Бум.

Они подъехали к резиденции Штокманов, позади которой, в темноте, виднелись черные ветки ив, подобные искривленным железным прутьям на фоне отливающей металлическим блеском озерной воды.

Эрнст открыл своими ключами огромную дубовую дверь, и они прошли по коридору в большую центральную комнату. Все казалось точно таким же, каким было три с половиной года назад, когда Пол впервые туда вошел: на стенах — обнаженная фигура работы раннего Матисса, «Натюрморт с ирисами» Ван Гога, автопортрет по-юношески улыбчивого Десноса, массивный дубовый стол у стены, обитые парчой кресла с диваном, лестница, ведущая на второй этаж. Из-за того, что все оставалось без изменения, на своих местах, комната, несмотря на обилие дорогих вещей, казалась необитаемой. Ощущение пустоты возникало, разумеется, из-за отсутствия Эрнстовой мамы с ее серьезными черными глазами и резким голосом. Пол тщетно искал новую картину, недостающий стул, хотя бы передвинутый столик, пытаясь найти некую точку опоры, вокруг которой могла бы вращаться новая Эрнстова жизнь.

Возможно, однако, вместе с запахом пыли появились и едва уловимые признаки запустения. Несомненно, дубовые перила лестницы были отполированы отнюдь не до такого блеска, как три года назад — свидетельство того, что теперь, после смерти Ханни, у прислуги стало меньше хлопот.

Когда они допили херес, Эрнст поднялся с кресла и сообщил, что пора перейти в столовую. Пока он стоял так, слегка наклонив голову, в своей черной пиджачной паре в тонкую полоску, Полу пришла в голову злорадная мысль о том, что гробовщик на похоронах его матери наверняка походил на Эрнста.

За супом Эрнст сказал:

— Я очень тоскую по маме. Мы с ней всегда друг на друга рассчитывали. Мне сейчас довольно одиноко, потому что отец, боюсь, стал совсем беспомощным, он не способен о себе позаботиться и живет в доме, где разумеется, за ним очень хорошо ухаживают. К тому же это значит, что па меня ложится большая ответственность за дела семейной фирмы. После смерти мамы и когда заболел отец, была сплошная неразбериха, но теперь дела, кажется, идут на лад.

Пол пробормотал нечто сочувственное. Эрнст продолжал:

— Собственно говоря, лично я, по-моему, стал лучше, чем был. Теперь, когда на мне такая ответственность, моя жизнь, похоже, стала более осмысленной. Пока отец был здесь, я не мог взять на себя никакой инициативы. Однако вернемся к разговору о маме. Она очень восхищалась тобой, Пол. Она всегда жалела о том, что не смогла с тобой подружиться. Твои произведения, учитывая, разумеется, что это были всего лишь сочинения старшекурсника, она считала весьма многообещающими, хотя и довольно незрелыми.

— Но насколько я помню, ты говорил мне, что она никогда ничего из моих вещей не читала.

— Ах, всего одну или две. Ты же, кажется, еще студентом опубликовал несколько коротких вещиц в «Айсисе»?

— Да.

— Ну вот, а я, разумеется, ей их показывал. Их ей оказалось вполне достаточно, чтобы составить мнение о твоих трудах. Она обладала незаурядным вкусом подлинного знатока. Она всегда считала тебя многообещающим журналистом. Некоторые места в твоем Дневнике свидетельствовали о явном таланте.

Пол почувствовал угрызения совести. Эрнст, всем своим видом давая понять, что прощает Пола, перевел разговор на другую тему:

— А как там поживает милая старая Англия?

— Все так же.

— Вот это мне в ней и нравится. Она никогда не меняется. В этом все ее очарование. Жаль, о нашей стране нельзя сказать «все так же».

— У тебя в Германии какие-то трудности?

Эрнст улыбнулся, слегка надменно.

— Ну, помнишь «Снайперов», которых мы слышали в чаще леса неподалеку от Альтамюнде, когда отдыхали там совсем одни — ты же не забыл, надеюсь, те выходные? Так вот, теперь они гораздо ближе. Лично мне, как представителю фирмы, имеющей клиентуру среди евреев, они частенько о себе напоминают.

— Каким образом?

— Ну… каждую неделю я получаю оскорбительные письма, потому что формально я частично являюсь евреем.

После паузы Пол спросил:

— Значит ли это, что тебе, возможно, придется уехать из Германии?

Эрнст надул щеки так, точно намеревался, выдохнув, отогнать от себя метафорическую пушинку:

— Ни в малейшей степени. Ничего подобного. Эти письма шлют тупые фанатики, которые не понимают нашего положения.

— Вашего положения?

— По-моему, мама однажды говорила тебе об этом, три года назад. Дело в том, что Штокманы — немцы, которые жили здесь веками. Один мой дядя погиб на войне, сражаясь за Германию.

— Как и один из моих — сражаясь за Англию, — вставил некстати Пол. — Я ношу его пальто. Он тоже был формально евреем.

— Мой дядя был таким же немецким патриотом, как дядя Иоахима, генерал Ленц. В Иоахиме тоже, благодаря его бразильским родственникам по материнской линии, есть еврейская кровь, хотя, как я понимаю, он об этом особенно не распространяется.

— Почему же, в таком случае, тебя преследуют?

— Хулиганы! Как и те «Снайперы», чьи выстрелы мы слышали в Альтамюнде. Хотя они и не являются серьезным политическим фактором, в нашей стране их всегда в избытке. Тебе повезло, что в Англии нет таких, как они.

— Откуда же они у вас?

— После войны, с восемнадцатого года по двадцатый, происходил наплыв… нет, правильнее будет сказать приток… евреев из Литвы и Польши в Германию… чрезвычайно бедных людей… мама же тебе рассказывала… да?.. о том, как она некоторым из них помогала… на них возложили вину за многие беды Германии. И хотя, благодаря чересчур, возможно, либеральной политике Веймарской республики, многие из них стали германскими гражданами, они представляли собой некоренное население и терпели обиды от многих немцев как таковых. Но Штокманы — это совсем другое дело. Мы — немцы. Более того, мы неотъемлемая часть немецкой экономики. Моя фирма ввозит из-за границы много валюты. И это хорошо понимают вожди националистических партий. Весь их антисемитизм — всего лишь пропаганда. Если нацисты придут к власти, будет, возможно, несколько жертв среди восточноевропейских иммигрантов. Об этом, разумеется, приходится очень сожалеть, но воспрепятствовать этому невозможно. На смертном одре мама беспокоилась о евреях, которые служат в нашей фирме. Но для них, как и для нас, все могло обернуться и более крупными неприятностями.

Пол испытывал навязчивое желание сбить с Эрнста всю эту спесь.

— Иоахим сказал мне, что Генрих стал нацистом. Он нашел у себя в квартире спрятанную Генрихом униформу штурмовика. А потом ему стало известно, что по выходным Генрих участвует в военных учениях рядом с домом Эриха Хануссена в Альтамюнде, где три года назад мы слышали выстрелы «Снайперов».

— Не думаю, что деятельность Генриха имеет какое-то значение.

— А у Вилли есть невеста с косичками, которая, по его словам, состоит в своего рода нацистской организации девочек-скаутов.

— Вилли! Генрих! Ты хочешь сказать, что видишься с ними в Гамбурге? А я-то думал, что с годами ты поумнеешь. Что же касается Эриха Хануссена, то он абсолютно никаким влиянием не пользуется. Это просто фанатик, напичканный расовыми теориями и прочим вздором. Иоахим, разумеется, — совсем другое дело, это человек серьезный. Но все это, если можно так выразиться, вполне типично для Иоахима и свидетельствует о его безответственности. По его собственному признанию, он ничего не смыслит в политике. Он даже не удосужился сходить на выборы, поэтому я не думаю, что с его мнением стоит считаться. О положении в Германии он судит по Генриху и Эриху Хануссену. Правда, здесь немало таких ненормальных, как этот Хануссен, некоторые из них даже пишут книги, а некоторые из этих книг даже издаются, но все это не в счет. Если бы нацисты действительно пришли к власти, подобные люди быстро исчезли бы со сцены. Возможно, консерваторы, бизнесмены и некоторые аристократы намерены когда-нибудь в будущем поставить у власти Гитлера. Но при этом они все хорошенько продумают. На этих людях лежит огромная ответственность, и Гитлер сможет добиться власти только на их условиях. Они заставят его избавиться от фанатиков и экстремистов. Он сделается их заложником. Очень жаль, что Иоахим основывает свои суждения на поведении Генриха и деятельности Эриха Хануссена.

Пол не слушал. Он сосредоточил внимание на «Натюрморте» Курбе с его изумрудными и ярко-красными яблоками на серой скатерти, на кораллового цвета фоне.

Эрнст оживился:

— Если бы ты пришел сюда полтора года назад, ты бы этой картины не увидел. Ее здесь не было.

— Где же она была?

— Мама отдавала ее на выставку французской живописи, которая проводилась в Мюнхене. Пока она там висела, один художественный критик по фамилии Хольтгаузен, который не был другом нашей семьи, написал статью, где утверждал, что это подделка. Моя милая мама была очень расстроена — не только из-за стоимости картины, которая в этом случае потеряла бы всякую ценность и которую нам пришлось на время снять со стены, но и потому, что у нее был один маленький пунктик: она гордилась тем, что, еще будучи почти совсем девочкой, проявила незаурядную проницательность и купила в Париже подлинный шедевр.

— Как же тогда картина снова оказалась на стене?

— По правде сказать, кончилось все довольно хорошо. Полтора года назад мы с мамой отвезли Курбе к одному эксперту в Париж, и он выдал нам свидетельство, удостоверяющее, что это подлинная работа Курбе. Так что во время этой нашей совместной поездки, которая оказалась последней, мама была очень счастлива. Поэтому, когда я смотрю теперь на Курбе, картина пробуждает во мне прекрасные воспоминания.

Пол сказал, что он очень рад.

— Есть один новый Lokal, куда, по-моему, мы могли бы пойти, — сказал Эрнст в конце обеда. — Он называется «Модерн». Там играет на скрипке один мой друг, с которым я бы хотел тебя познакомить. Он литовец и талантливый… ну, скажем, любитель. Но скрипка — не главное его увлечение. Его зовут Янос Соловейчик.

«Модерн» оказался довольно небольшим баром, новым и светлым, декорированным, по-видимому, в некоем футуристическом стиле. Малиновые стены были расписаны синими и желтыми прямоугольниками, перекрывавшими друг друга, как игральные карты. Под самым потолком был изображен блестящий узор в черный горошек. Столики стояли так близко друг к другу, что Пол с трудом нашел место для ног.

Оркестр, всего лишь трио, находился в конце зала, на низкой эстраде. За фортепьяно, точнее за пианино, сидел лысый пианист в засаленной визитке. На трубе играла импозантная дама, похожая на поставленный стоймя диван. Эрнстов друг Янос, скрипач лет девятнадцати-двадцати, безусловно, выгодно отличался от своих товарищей. Когда он играл appassionato, то есть большую часть времени, его длинные черные волосы спадали ему на лоб, почти закрывая глаза. Играл он энергично и весело. Казалось, ко всему происходящему он относится как к шутке.

Эрнст заказал за их столик шампанское, а также передал выпивку в «оркестр», музыканты коего приняли ее с поклонами и выразили свою благодарность, исполнив для Эрнста напыщенную «pzosit!»[32]. В ответ Эрнст, не вставая, улыбнулся им и поднял за них свой бокал. Тамошняя публика казалась вполне респектабельной, хотя и несколько louche[33] — по крайней мере более добропорядочной, нежели завсегдатаи «Трех звезд». В баре «Модерн» Эрнст был в своей стихии. То был его звездный час. Эрнст был счастлив.

Во время очень долгого перерыва Янос подошел к их столику. Говоря, он имел обыкновение чуть ли не стыдливо опускать голову и поднимать на собеседника улыбчивые глаза, словно смотрящий поверх бокала тамада. Его крупные, правильные губы напоминали Полу похожие на арбузные ломтики губы молодого Десноса, висевшего на стене в доме Штокманов. Янос производил впечатление человека легкомысленного, но при этом выражал удивительно серьезные убеждения с такой легкой иронией, словно их можно было воспринимать как шутки.

— Я очень плохой скрипач, — едва ли не хвастливо заявил он Полу, как только они познакомились. — Надеюсь, Эрнст снабдил тебя затычками для ушей, когда сюда привел.

— Безусловно, ты играешь весьма темпераментно.

— Ты имеешь в виду все эти писки и скрипы? Ну что ж, постараюсь во втором отделении их сократить. Буду исполнять одни трели.

— Я с удовольствием смотрю, как ты играешь.

— Но не слушаешь? Не беда, все равно я не намерен оставаться скрипачом.

— Кем же ты будешь?

— О, я готовлюсь к занятию совершенно иного свойства — можно сказать, противоположного. Боюсь, ты его не одобришь. Оно же до омерзения прозаическое. Совсем не для скрипача!

— Что же это?

— Ах, ты будешь смеяться! Главное мое увлечение — это изучение агрономии.

— Зачем тебе это нужно?

— Тебе это, быть может, покажется странным, но моя нелепая мечта, ради осуществления которой я за гроши вкалываю в этом борделе, состоит в том, чтобы уехать в Палестину, поселиться в киббуце, возделывать землю и собирать урожай.

— Почему именно в Палестину?

— Думаю, в Европе у нашего народа нет будущего. А сражаться здесь за некое будущее я не могу. Я не могу стать ни коммунистом, ни социалистом, к каковым я наиболее близок, но мне не по душе идея социализма в гигантском масштабе, то есть господствующего в целой стране. Там пришлось бы заполнять слишком много анкет! По-моему, социализм, если его задача состоит в том, чтобы сделать людей счастливыми, дав им возможность остаться личностями, может принести свои плоды только в маленьких общинах, где все знают друг друга лично и каждый трудится ради себя самого — нет, не только ради себя, но и ради семьи, друзей, тех, с кем он ужинает после трудового дня. Это как семья, подлинная семья, где живут братья и сестры и, надеюсь, как можно меньше матерей и отцов. Говорить о государстве как о семье — значит лицемерить, потому что в государстве не все знают друг друга лично, и для народа все это становится попросту вопросом распорядка. Навязывать же идею семьи людям, которые не знакомы друг с другом, значит применять репрессивные меры. Во всяком случае, таково мое мнение. Наверно, ты считаешь, что я несу околесицу.

Он рассмеялся, как будто и в самом деле относился ко всему этому несерьезно. Рассмеялся и Пол:

— Твои речи мне нравятся больше, чем твоя игра на скрипке.

— Поедем со мной! — неожиданно громко воскликнул Янос, импульсивно наклонившись вперед — воскликнул наполовину в шутку, но, быть может, и наполовину всерьез.

— Вряд ли я смогу. Но как бы то ни было, куда ты едешь? Куда ты меня зовешь? — спросил заинтригованный Пол, внезапно подумав: я мог бы поехать — чтобы быть с ним!

— Ты что, дорогой мой, не слушал? Я же ясно сказал: хочу уехать в Палестину и вступить в киббуц. Там я буду жить со своим народом, но как член семьи. Ты наверняка считаешь, что это безумие! Будешь моим братом?

— Но… — Пол замялся. — Ты думаешь, дело и вправду дойдет до того… до того, что нацисты начнут преследовать евреев? Это что, и вправду серьезно?

— Конечно, серьезно, мой дорогой, потому все это и обернется таким фарсом. Всем богатым евреям придется совершить путешествие через океан, а бедные евреи сгинут, исчезнут как дым — если, конечно, не успеют удрать, что я и намерен сделать.

— Что же им делать?

— Я прекрасно знаю, что им следует делать, как знаю и то, почему они этого не сделают. Ты можешь себе представить, что это сделают наши здешние друзья?

— Что именно?

— Да что угодно, лишь бы не делали вид, будто ничего не происходит.

— Янос, оставь свои шутки, — сказал Эрнст, внезапно побледнев и напрягшись. — Ты же на самом деле не думаешь, что нацисты захватят власть, правда?

— Нет, именно так я и думаю. И знаю, что следует делать евреям.

— Что же?

— Утром того дня, когда они придут к власти — если возможно, с восходом солнца, — пускай все, все до единого, из трущоб, из предместий, из огромных особняков, из лавчонок, из торговых центров, наденут те забавные маленькие ермолки, которые они носят по субботам, выйдут на улицу и воют, воют, воют — с руками, воздетыми к небесам, со слезами, текущими по щекам. Если они преклонят колена и колени их пустят корни в мостовую, их с места уже не сдвинешь. Пламя охватит их тела: поднимется от пальцев ног по ногам, по внутренностям, и языки его станут теми языками, посредством которых они стонали, обращаясь к Богу. Языки их пламени будут возносить молитвы сначала на древнееврейском, а потом и на всех наречиях мира.

— А пожарные потушат их пламенеющие языки водой из брандспойтов, — сказал Пол.

— Чудесно! Чудесно! А полицейские пускай применят своиревольверы — и перестреляют всех евреев. По крайней мере, весь мир узнает, что происходит.

— Будешь вождем евреев, Янос?

— Ни за что! Разве я не сказал? Я буду копать картошку в своем киббуце.

На миг он умолк, коснувшись пальцами скрипки, и взглянул в сторону эстрады, на крошечный оркестрик. Потом он повернулся, потому что им завладела очередная его блестящая мысль.

— Я еще кое о чем подумал, — сказал он. — Блестяще! Когда нацисты придут к власти, все евреи во всем мире — все, у кого папа с мамой евреи или бабушка с дедушкой — и здесь, в Германии, и во всех странах на земле, — будут носить Звезды Давида.

— Им придется в большой спешке изготовить довольно много звезд, — насмешливо произнес Эрнст, попытавшись его оборвать.

— Где же они возьмут столько Звезд Давида? — спросил Пол.

— Ох, сделать Звезду Давида проще простого — из кусочков проволоки, из ершиков для прочистки трубок, из пропитанной клеем веревки.

— Глаза его заблестели. Он продолжал: — Это будет выгодное занятие, международный еврейский промысел, доказывающий универсальность еврейского народа. Разве не евреями зовут всех ювелиров? Евреи-ювелиры будут мастерить Звезды Давида из золотой филиграни. Дамы из семейства Ротшильдов будут носить их diamante [34], как броши иди кулоны.

Трубачка извлекла из своего инструмента страшный рев. С ослепительной прощальной улыбкой Янос взбежал на эстраду, поднял свою скрипку, прижал ее к подбородку, поднял голову и заиграл динамичную трель, вступительную фразу некой пьесы, как-то связанной с Мефистофелем.

— Ну, как тебе мой друг Янос? — спросил Эрнст.

— Потрясающе! Он и вправду уедет в Палестину?

— Ну, — Эрнст снисходительно улыбнулся, — в данный момент, по-моему, он в это верит. Но важнее всего то, что он серьезно изучает агрономию.

— А ты хочешь, чтобы он уехал в Палестину?

— Если окажется, что он действительно серьезно к этому относится — да, хочу. Как знать, быть может, и я к нему туда приеду. — Вид у него был загадочный.

— Ты хочешь сказать, что можешь бросить все, что здесь имеешь?

— Ну, наверное, не совсем все. У меня здесь много обязанностей. К тому же мои интересы Германией не ограничиваются. Отнюдь. — Казалось, многообразие его интересов доставляет ему удовольствие. — Возможно — отчасти из-за смерти мамы, — я переживаю такой период, когда я и сам не очень уверен в том, к какому народу принадлежу.

— Но разве твоя мама не настаивала всегда на том, что вся ваша семья — немцы?

Эрнст склонил голову набок, размышляя, прикидывая:

— Все зависит от того, что значит «быть немцем». Похоже, в разные исторические периоды в этом заключен разный смысл. Были времена, когда даже Гёте чувствовал себя в Германии иностранцем — чувствовал себя французом — и ненавидел немцев. Как и Гельдерлин, считавший себя афинянином пятого века до нашей эры. Как и Ницше. Как и Рильке, настаивавший на том, что он чех. Когда огромное большинство жителей Германии чувствует себя настоящими немцами, меньшинство может начать чувствовать себя в какой-то степени иностранцами.

— Гражданином какой страны ты себя в таком случае чувствуешь?

— Как тебе известно, я говорю на двух языках — даже на трех, если считать французский. Порой мне кажется, что в смысле языка я больше англичанин, нежели немец. Хотя, наверно, обладаю все-таки французской чувствительностью. Я nuance[35]. В последнее время я, похоже, все чаще стал думать по-английски.

— А по-французски?

— Нет, не так часто, хотя иногда меня немного тянет на rive gauche[36].

— А евреем ты себя когда-нибудь чувствуешь?

— Разве что иногда, хотя, наверно, в некоторой, небольшой степени — постоянно. По-моему, есть два способа быть евреем. Первый способ — это результат того, какие поступки совершают по отношению к тебе соседи-неевреи. Второй зависит от того различия, которое ты проводишь между собой и соседями-неевреями. Нынче в Германии соседи совершают по отношению к евреям множество поступков. А некоторые евреи начинают замечать между собой и соседями-неевреями гораздо более существенные различия.

Янос исполнял соло — истинно венгерское, истинно цыганское, истинно жалостное. Эрнст сказал:

— Глядя на Яноса, я начинаю думать, что есть и третий способ быть евреем — уехать в Палестину, в киббуц. Если он уедет, возможно, когда-нибудь уеду и я. Возможно, только возможно. Но ехать туда одному… нет, я предпочел бы Англию. Помимо всего прочего, я люблю Яноса еще и потому, что, по-моему, он бы понравился маме. Она очень гордилась своей литовской кровью и любила своих литовских родственников, особенно одного внучатого племянника, который был, пожалуй, похож на Яноса. Наверно, тебе это покажется невероятным, но порой, когда я с Яносом, я чувствую, как мама с улыбкой взирает на нас с небес, а однажды я даже услышал, как она прошептала мне: «Эрнст, почему бы тебе не усыновить Яноса? Тогда у меня был бы внук!»


4 декабря 1931[37] года.

Из Дневника Пола.

Вчера в семь часов вечера явился Лотар. Он объяснил, что после того, как я дал ему деньги на билет в Штутгарт, он сразу же направился на вокзал. Поезд отходил только в полночь. Тогда, поскольку было только девять часов, он лег на скамейку, в качестве подушки подложив под голову свернутый пиджак и кепку. Когда в одиннадцать тридцать вечера он проснулся, кепка, выдернутая у него из-под головы, валялась на полу, а билет и деньги исчезли. Теперь у него не стало ни работы, ни денег, ни билета. Не дам ли я ему денег на дорогу еще раз? Только на билет, сказал он. На вокзал он пойдет пешком и всю ночь ничего не будет есть. Он просит денег только на дорогу, повторил он, только на дорогу.

Я сказал, что я ему не верю, потому что на другой день после того, как я дал ему деньги на билет, я встречался с Эрнстом, и Эрнст сказал, что в тот самый вечер видел Лотара в «Трех звездах».

«Das ist eine Lüge, es ist nicht wahr»[38], — сказал Лотар.

«Что ты хочешь сказать? Это ложь?»

«В тот вечер я ни разу не видел герра доктора Штокмана в „Трех звездах“».

«Когда же ты его, в таком случае, видел?» Лотар что-то быстро подсчитал на пальцах. Потом он сказал:

«Накануне вечером».

«Он тоже дал тебе денег на железнодорожный билет?»

«Das ist auch eine Lüge»[39], — сказал Лотар. Потом он добавил: «В „Трех звездах“ все знают, что Эрнст Штокман никогда и никому ничего не дает».

Мне не хотелось углубляться в обсуждение сильно изменившегося характера Эрнста. Я сказал:

«И все же мне с трудом верится в то, что билет, который я оплатил, и деньги, которые я тебе дал, были украдены из твоей кепки». Минуты две Лотар выразительно молчал. Потом он сказал:

«Я думал, ты мой лучший друг, не такой, как все остальные».

«Я и остаюсь твоим другом. Но в твой рассказ мне трудно поверить».

Он перешел от письменного стола к кровати и опять встал неподвижно и прямо, точно на страже, так же, как стоял рядом со мной, когда я смотрел в порнографический кинетоскоп — с тем же застывшим взглядом широко раскрытых глаз, который я нахожу необычайно волнующим. Почему-то мне вспомнилось то, как, поднимая или опуская руку, он ограничивался в разговоре главным образом тем, что произносил на своем северогерманском диалекте, Platt-Deutsch, «Ja» или «Nay» (вместо «Nein»), подобные утверждениям и отрицаниям в английском переводе Библии.

Потом он спросил:

«У тебя те мои фотографии, отпечатки которых ты мне обещал?»

«Да».

Я подошел к письменному столу, положив руку ему на плечо в тот миг, когда проходил мимо. Достав из ящика фотографии, я отдал их ему. При этом я мельком взглянул на них, осознав вдруг, что они прекрасны, потому что прекрасен сам Лотар. Как статуя может быть мелочной и расчетливой?

Я вручил ему фотографии. Он поднес их к груди и принялся по очереди разглядывать. Одну за другой он стал рвать их, разбрасывая обрывки по полу. Потом он произнес самую длинную речь, которую я когда-либо от него слышал:

«Если ты не веришь моему слову, я не хочу, чтобы у тебя были мои фотографии». — Он сказал это очень серьезно, добавив: «Теперь я прошу только об одном: уничтожь негативы», — как если бы таково было его завещание.

Пол уже понимал, что для Лотара Правда и вопрос о том, солгал ли он насчет билета и денег — вещи абсолютно разные. Правда была связана с Дружбой и его верой в то, что Пол — его Лучший Друг, der Englander. Эти понятия были сродни орденам, наградному оружию, вещам, не имеющим ни малейшего отношения к мелочным заботам о железнодорожном билете и небольшой сумме денег. Правдой были его фотографии, клочки которых лежали теперь на полу. Вскрыв несоответствие между Правдой и незначительной ложью, отчасти продиктованной необходимостью, Пол только все испортил.

Пол сказал:

— Негативы я тебе не отдам. Я закажу новые отпечатки и вышлю их тебе, когда ты приедешь в Штутгарт.

Лотар, который все это время смотрел на пол, поднял голову примерно на полдюйма.

— Если ты мне не доверяешь, не надо.

— Я доверяю тебе, — сказал Пол. Потом он добавил: — На сей раз я сам поеду с тобой на вокзал, посажу тебя в поезд и дам тебе вместе с билетом немного денег. В ожидании поезда мы сможем выпить на прощанье в привокзальном буфете и поесть бутербродов.

Три часа спустя Пол увидел, как поезд исчезает во тьме, точно хвост дракона, скрываясь за поворотом неподалеку от конца платформы.

Он направился к контрольному барьеру, где три года назад, когда он впервые приехал в Гамбург, его встречал Эрнст Штокман. Потом он вышел из здания вокзала на улицу. Вот и нет больше надобности платить Лотару оброк! Но тут, совершенно неожиданно, точно мучительный приступ головокружения, от которого он мог бы рухнуть на землю, его охватило страшное чувство одиночества.

Вернуться к себе в комнату он не мог, это он знал. Он должен был идти, идти дальше. Таково было безумие молодого английского поэта — одиноко бредущего по бесплодной пустоши, через необитаемые края, бормоча что-то себе под нос, выкрикивая непристойности против ветра, слыша голоса ангельского хора, поющего за грозовыми тучами. Порой, во время ходьбы, в ушах у Пола начинала звучать мелодия, которую он подхватывал и принимался мурлыкать, импровизируя вариации на ее тему, медленные и быстрые, грустные и неистовые.

Продолжая идти, он пытался сформулировать вопросы, для своего романа.

Тот, что не давал ему покоя с тех пор, как он поговорил с Иоахимом в вегетарианском ресторане (нет! еще с того дня, когда Иоахим повалил Генриха на землю во время их похода по берегу Рейна), был таков: почему он вдруг встал на сторону Генриха против Иоахима, если Генрих не только был глупцом, но и придерживался убеждений, к которым Пол питал отвращение? И вот ему внезапно стал ясен ответ. Дело было в том, что Иоахим упрямо не желал раскрывать свою сущность. Он хотел, чтобы в Генрихе, как в зеркале, отражалось то порочное, сладострастное животное, каковым втайне, в глубине души, Иоахим воображал себя самого. Оплачивая расходы Генриха, он субсидировал зеркальное отражение своего истинного черного «я». Однако, желая, чтобы Генрих был порочен, Иоахим вместе с тем хотел, чтобы он был таковым как личность, поскольку и сам был личностью — красивой лисой или рысью. Потому Иоахиму и было невыносимо сознавать, что Генрих слился с анонимной массой таких же злодеев — штурмовиков. И все же именно Иоахим поставил Генриха в такое положение, когда ему пришлось сделать этот выбор.

Пол дошел до тропинки, тянувшейся рядом с шоссе по берегу озера. За оградой, в поблескивающей тьме, он увидел волны, подобные белым зубам, скрежещущим на вертикальные отражения далеких башен.

Пол пересек шоссе и пошел по боковой дороге, ведущей через дороги более темные к пансиону «Альстер», где была его комната, уменьшавшаяся в размерах по мере того, как сужались улицы.

«Дурак! Идиот! Лицемер! — корил он себя. — Ты же знаешь, что, как бы ни вел себя по отношению к Генриху Иоахим, Генрих никогда не изменится. При наличии нацистов он давно бы вступил в их ряды. Все дело в том, что их наличие устанавливает для него его уровень. Он влился в массу таких же ничтожеств, как и он, с которыми и прежде составлял единое целое — разве что их еще не было три года назад. Безусловно, он и ему подобные являются жертвами — жертвами мирного договора, жертвами репараций, жертвами инфляции, жертвами своего безотрадного, голодного детства. Но даже не будь всего этого, они все равно стали бы такими, как нынче, большинство из них, большинство (возможно, есть исключения), потому что были такими изначально. Несправедливости лишь служат им оправданием того, что они такие, какими были и прежде, оправданием им — осадку на мировом дне, стремящемуся подняться наверх и покрыть поверхность коричневой мутью».

А в масштабе всей нации — разве не то же самое происходило с самой Германией? Все, что говорил Эрих Хануссен о мирном договоре — относительно несправедливости которого Пол и сам был согласен, — оправдание, оправдание появления облаченной в униформу карикатуры на справедливое негодование — чванливого Эриха Хануссена и его штурмовиков.

Голова Пола была забита грязью суесловия, такого же пошлого, заурядного, мерзкого, как и его мишени. Он и сам с таким же успехом мог бы стать общественным деятелем, произносящим речи, пишущим письма в газеты, постоянно озлобленным, постоянно уверенным в своей правоте.

Друзья его такими не были. Уилмот и Брадшоу презирали все публичное, все, что имело отношение к политике и журналистике.

Уилмот говорил и писал как личность, без напыщенного суесловия. Он понимал, что, хотя общество, поскольку оно состоит из отдельных людей, можно исцелить, только исцелив каждого человека, предприятие это абсурдное. Он умел смеяться и над нелепостью, и над тем, как нелеп он сам. Нелеп теперь, когда не стало иного средства от штурмовиков Альтамюнде, кроме как исцелить каждого из них поодиночке. Пол остановился на улице и истерически расхохотался, представив себе, вполне в духе какого-нибудь стихотворения Уилмота, как бригады целителей в белых больничных халатах прыгают с парашютом в лес (некоторые из них виснут на ветвях сосен) рядом с домом Эриха Хануссена в Альтамюнде и принимаются лечить Генриха и его соратников, выковыривая из подсознания каждого трудное детство, даруя каждому свободу для сюрреалистических любовных утех. Вот и Эрих Хануссен появился с повязкой на глазах — он намерен водить в игре в жмурки и пытается пресечь вакхические оргии освобожденных штурмовиков, чья ненависть переросла в любовь. Пол представил себе, как ебутся они на том пляже, где он когда-то лежал в объятиях Ирми.

Он добрался до открытого пространства, где улица, по которой он уже бежал, пересекала широкий проспект. Надо было перейти его, чтобы попасть на узкую улочку, где находился пансион «Альстер». Над центром этого перекрестка звездой Вифлеема сиял яркий уличный фонарь, подвешенный к кресту сходившихся в одной точке проводов. Потом он увидел темные фигуры, бегущие, точно призраки, по краю широкой улицы, перед которой он остановился, наблюдая за ними. Бежали две группы: первую, в нацистской униформе, преследовали красные в кепках с кокардами, куртках или грубых шерстяных свитерах и брюках, казавшихся темно-синими или серыми. Вся одежда была мятой и лоснилась, поблескивая, как кожаная. Обе группы выкрикивали лозунги, среди которых Пол узнал знакомый «Deutschland erwach!», перекрываемый криками «Rote Front!»[40] второй группы. Красные, которые гнались за коричневорубашечниками, догнали их и стали на них набрасываться. Пол увидел, как блеснул нож. Один из группы, не облаченной в униформу и по этой причине казавшейся почти трогательно невоенной, упал на земли. Группа коричневорубашечников побежала дальше. Красные остановились, чтобы оказать помощь упавшему товарищу. Они подняли его и, по-видимому, поволокли прочь, во тьму. Обе группы уже скрылись из виду. Несколько секунд спустя, вдалеке, Пол услышал выстрел.

Он добрался до пансиона «Альстер», вошел в свою комнату, разделся и лег. Минут десять спустя он услышал, как по улице с резкими гудками промчались кареты «скорой помощи» и полицейские машины. Потом все стихло. Он уже знал, что не сможет заснуть. Ему привиделся взгляд Иоахима — такой же, как тогда, когда, сидя за столиком вегетарианского ресторана, он рассказывал о своей жизни с Генрихом, — взгляд кинорежиссера, который стоит за камерой и руководит актерами, занятыми в сцене. А заняты в той сцене были отряды юнцов, преследовавшие один другого во тьме. Уличный фонарь, светивший над перекрестком, походил уже не на звезду Вифлеема, а скорее на паука, испускающего нити света, которые прилипали к мальчишкам и опутывали их губительной серой паутиной. Дома по сторонам улицы казались теперь войсками, сосредоточенными и выстроенными во тьме. Вновь и вновь видел Пол толпу ребят в униформе, преследуемую толпой ребят в куртках, свитерах, матерчатых кепках и чем-то похожем на нарукавные повязки. Потом был стальной блеск ножа, и мальчишка падал, сраженный, и удирала банда нацистов, а красные поднимали своего товарища с земли.

Не услышь он так явственно визгливые гудки полицейских машин и «скорой помощи», он, возможно, решил бы, что все увиденное наяву ему просто приснилось.

Первый луч света, засиявший на стене над кроватью, подобен был другу, нежно положившему руку ему на плечо, другу, который убаюкал его вместо того, чтобы разбудить. Пол проспал до полудня. Встав, он пробежал глазами стихотворение, которое написал на прошлой неделе. Все было сплошной скукой. То, что он написал, не имело смысла. Он достал свой Дневник и описал в нем сцену прощания с Лотаром. Впервые за несколько недель выдался погожий денек. Комнату заливал солнечный свет. Он решил этим воспользоваться и сфотографироваться — «Портрет молодого поэта за рабочим столом». В его фотокамере имелся механизм задержки спуска для съемки автопортретов.

Он привинтил камеру к треноге и сфокусировал ее через матовое стеклышко на дальний край рабочего стола, стул и Дневник. Установив механизм задержки, он подошел к столу, сел на стул, взял ручку и принялся делать запись в своем Дневнике. Он старался сосредоточиться на том, что пишет, дабы на лице его отражалось вдохновение. Он услышал, как зажужжала камера. В тот самый миг, когда затвор объектива щелкнул и снимок был сделан, раздался настойчивый стук в дверь, и он услышал громкий, сердитый голос хозяйки: «Sie haben Besucher, Herr Schoner! — К вам гости», — после чего чья-то, но не ее, рука рывком растворила дверь, каковому жесту сопутствовал оглушительный хохот. Вошел Уильям Брэдшоу. Он сказал:

— Ну и ну! Именно этого и следовало ожидать! Делает собственный фотопортрет!

Брэдшоу был в твидовом пиджаке, сером вязаном жакете и серых фланелевых брюках. Через руку он перекинул теплое темно-синее пальто. Сопровождал его молодой человек с отечным лицом, вздернутым носом, пухлыми губами, маленькими свиными глазками. Его напомаженные волосы были приглажены назад, а каждая складка поразительно нового костюма казалась сведенной к точке, словно вершина пространственного треугольника. Обут он был в туфли, начищенные до такого блеска, что они смахивали на коричневые зеркала.

— Разреши мне представить Отто! — сказал Брэдшоу голосом, который свидетельствовал о том, что Отто находится под его надежным покровительством. Пол с восторгом пожал Отто руку. Отто выдал единственную известную ему английскую фразу:

— Очень рад.

— Как вы сюда попали? Почему не сообщили о своем приезде? Когда вы приехали? — спросил Пол.

— Вчера вечером. Мы сразу же тебе позвонили, но тебя не было. Мы только вчера решили ехать, совершенно неожиданно.

— Неожиданно? Почему?

— Откровенно говоря, позавчера ночью мы устроили жуткий скандал. Видишь ли, у нас с Отто отдельная комната в доме родителей Отто в Халлешес-Торе, рабочем районе, своего рода берлинском Ист-Энде. Когда я говорю «комната», на самом деле я имею в виду очень узкую кровать и пространство площадью дюймов двенадцать вокруг. Твоя комната по сравнению с той — просто хоромы, — сказал он, окинув взглядом внимательных, улыбчивых глаз потолок и стены Половой комнаты. — Поэтому такой шум, который мы подняли пару ночей назад, способен перебудить весь Халлешес-Тор, в результате чего едва ли приходится рассчитывать на горячую любовь со стороны соседей. Вот я и подумал, что лучше всего будет по-быстрому, хотя и только на какое-то время, сбежать. В данный исторический период берлинская полиция, строго говоря, не очень дружески расположена к иностранцам, и если бы мое разрешение на пребывание в Германии аннулировали, мы бы здорово влипли. Вот мы и купили Отто эту новенькую экипировку, а потом сели на поезд в Гамбург, чтобы нанести тебе визит. Я же предупреждал тебя, что мы можем заявиться без предварительного объявления. Мы сняли комнату, если ее можно так назвать, в привокзальной гостинице. Надеюсь, мы пришли не слишком рано.

Уильям остановился посреди комнаты. Улыбнувшись, он развел руками, как бы выражая этим жестом притворную беспомощность, а потом вновь опустил руки, издав короткий смешок. Он обнял Пола.

Пол сказал:

— Я страшно рад тебя видеть! Как долго ты сможешь здесь пробыть?

— Это, конечно, совершенно непростительно, Пол, но мы сможем пробыть здесь всего пару дней. Зато цель нашего визита состоит в том, чтобы уговорить тебя поехать в Берлин.

— Вы и вправду должны завтра ехать?

— Да, боюсь, наш визит будет очень коротким. Герр Фишль не только хочет, чтобы я написал для него сценарий, он еще и настаивает на том, чтобы я давал ему уроки английского. Дело в том, что уроки английского этому богатому кинорежиссеру я должен давать всю неделю. Это нечто вроде ускоренного курса, поскольку через неделю он должен ехать в Голливуд. Ни один из нас не может себе позволить пропустить ни единого урока, а я и подавно — после того, как купил Отто новый костюм. К тому же, как знать, может, и мне через несколько месяцев придется ехать в Голливуд. Само собой разумеется, я и с места не сдвинусь, если со мной не поедет Отто. Таково мое непременное условие, и Фишлю придется либо принять его, либо обойтись без меня.

Он посмотрел на Отто, который, в свою очередь, улыбнулся Полу, дружески ткнул его кулаком в бок и сказал: «Du»[41].

Уильям сел на кровать Пола, издал смешок, похожий на громкое кряканье и промычал: «Хм-м!»

Хотя Уильям и сказал, что его комната в берлинских трущобах меньше этой гамбургской, Пол чувствовал, что как место действия его комната уменьшилась до микроскопических размеров.

— Пол, — сказал Брэдшоу, — боюсь, следует признать, что за этот визит придется заплатить дорогой ценой. По-моему, я писал тебе о том, что отец Отто был лоцманом в гамбургском порту. Так вот, для того чтобы уговорить Отто сюда приехать, я пообещал ему, что мы совершим экскурсию по порту и осмотрим те места, которые, полагаю, по мнению Гамлета, мог бы облюбовать призрак его папаши. Кроме того, я пообещал Фишлю написать сцену, где некоторые кадры будут сняты в порту.

— Санкт-Паули, — сказал Пол. — Я и сам с радостью туда поеду. Разыщу кое-кого из своих друзей, и мы покажем вам с Отто район.

— Сделай одолжение, мы тоже с удовольствием там побываем. Уилмот много рассказывал мне о квартале публичных домов еще в двадцать седьмом году, когда впервые открыл для себя Гамбург. Однако, когда я говорил о порте, я имел в виду не Санкт-Паули, а именно порт — смолу, пароходы, сухие доки, верфи, деррики, подъемные краны, воду, нефть, рыб, моряков, всю шатию-братию.

В такси по дороге в порт Пол сказал:

— Этой ночью, точнее уже под утро, я испытал сильный шок. Я видел, как на улице, прямо под окнами моей комнаты банда нацистов убила одного парня из группы красных.

Это было не совсем точное описание случившегося, но Пол считал, что внимание Уильяма может привлечь только информация, преподнесенная в как можно более сжатом виде.

— Что же произошло? — спросил Уильям. И тогда Пол рассказал ему все. — Ну что ж, должен сказать, что это ужасно. Бесы! Свиньи! Но ведь и с нами в Берлине сплошь и рядом происходит нечто подобное. Для нас это как хлеб насущный. Только на прошлой неделе на Юландплац прямо у меня на глазах застрелили мальчишку. Убийцы сидели в машине и укатили так быстро, что я даже не успел разглядеть, из какой они группировки. И, конечно же, никакой полиции, никаких арестов, ровным счетом ничего. Думаю, он был коммунистом, но нельзя быть абсолютно уверенным в том, что все не было как раз наоборот — то есть, что это не коммунисты стреляли в нациста. Да и не так уж они отличаются друг от друга, переметнуться на другую сторону им ничего не стоит.

Наморщив лоб, он неотрывно смотрел вдаль, блестели глаза под соломенными крышами бровей, губы сжались и растянулись, точно он пробовал на вкус очень горькое лекарство.

— Все это в конце концов приведет к страшной катастрофе, — сказал он так, точно с ужасом отведал, каково на вкус будущее. — К развалу всего, к чему мы успели привыкнуть. Das Ende![42]

Когда они добрались до порта, пристань казалась уже совсем безлюдной, осталось разве что несколько безработных, матросов торгового флота и бродяг, да несколько человек, таскавших ящики и спешивших с поручениями. Не было ни туристов, ни рекламы экскурсий по гавани. Некоторое время они бесцельно прохаживались по пристани, и Пол испытывал знакомое чувство опустошенности, обыденное отчаяние, возникавшее в компании гостей, специально приехавших с неким намерением, для осуществления которого он ничего не сумел сделать. У Отто вид был угрюмый, а Уильям выглядел так, точно уже готов вернуться в Берлин. Потом Пол увидел, что к ним приближается человек, чье лицо показалось ему неуловимо знакомым по трехлетней давности временам. Внезапно он вспомнил, кто это такой: обладатель муссолиниевского подбородка, хозяин «Фохселя», бара, куда они с Эрнстом, Иоахимом и Вилли заходили в тот вечер, когда он впервые оказался в Санкт-Паули. Полу вспомнился переполненный бар с его гротескными украшениями: огромными летучими мышами, прибитыми к стенам, как гербы, чучелом аллигатора, изгородью из сушеной пампасной травы в конце стойки. Ему вспомнилось, как поражен он был полнейшим равнодушием этого старого мошенника к смеху над теми вещами, коими он себя окружил. И вот сей трактирщик брел вразвалку к краю причала, уставившись взглядом собственника на баркас, который был привязан к порыжевшей бетонной лестнице, спускавшейся вниз, к воде.

— Это ваш? — спросил Пол.

Хозяин бара, скрестив руки на груди, молча, без малейшего признака осмысления воззрился на Пола.

— Это ваш? — снова спросил старого морского волка Пол.

Владелец кабачка утвердительно зарычал.

Уильям Брэдшоу, уже вышедший вперед, с подчеркнутой учтивостью, легче дававшейся ему на немецком, чем на английском, спросил, не соблаговолит ли милостивый государь за некоторое вознаграждение взять маленькую группу из двух английских студентов и их юного немецкого друга — который приехал из Берлина, где живет и он сам, — в Rundfahrt[43] по гавани на его необычайно красивом судне.

— Nein. Das will ich nicht[44], — сказал трактирщик.

Но, быть может, любезный господин в незапамятные времена был знаком с отцом этого юного немецкого друга (вытаскивая в этот момент Отто вперед), который сопровождает их и выражает огромное желание совершить экскурсию по местам столь важной деятельности своего отца, бывшего двадцать лет назад боцманом в Гамбурге и Кюксхавене, предположил Уильям.

— Nein.

Уильям достал и высоко поднял банкноту достоинством в пятьдесят марок. Трактирщик сказал:

— Подождите десять минут.

Потом он пересек пристань в обратном направлении, вошел в боковую дверь маленького домика, в котором Пол узнал бар «Фохсель», и десять минут спустя вернулся с канистрой бензина под мышкой. Не сказав ни слова Уильяму с Полом, он кивнул Отто, который тут же спустился вслед за ним по бетонным ступенькам, прошел по толстой доске и скрылся внизу, в кубрике баркаса. В недрах баркаса раздался звук, похожий на свист. Затем Отто с хозяином появились вновь — Отто со стаканом и бутылкой в руках. Тем временем Уильям с Полом перешли на борт и мимо люка кубрика направились по палубе к носу судна. Раздался рев, и баркас, управляемый трактирщиком, который стоял на корме у румпеля, вышел в гавань. Отто, с бутылкой и стаканом, вновь скрылся внизу, в кубрике.

— Полагаю, Отто хочет пережить все это в одиночестве, — сказал Уильям. — Ему сейчас наша болтовня ни к чему.

На выкрашенном в желтый цвет треугольнике палубы, возле лебедки, лежал ржавый якорь. Пока баркас отчаливал от пристани и выходил в гавань, Уильям стоял лицом к морю, нахмурившись и напряженно всматриваясь вдаль. Его профиль с выступом носа под бровями походил на клюв альбатроса, зависшего в воздухе в нескольких фунтах над палубой китобойного судна. В складках по уголкам его рта появилось некое напряжение. Казалось, баркас повинуется его воле.

Пол сказал, рассмеявшись:

— Уильям, у тебя такой вид, будто ты ведешь судно исключительно силой воли.

Уильям расхохотался.

— Не сосредоточь я всю свою силу воли на том, чтобы удерживать судно на плаву, оно бы МОМЕНТАЛЬНО камнем пошло ко дну.

Он произнес это голосом, похожим на Уилмотов, отделив слово «моментально» от остальных. Потом он рявкнул, голосом уже целиком и полностью собственным:

DA
Damyata: весело вторила лодка
Кудеснику паруса и весла.
— Хм-м, — закончил он, после чего рявкнул вновь: Da! Damyata! — и, сознательно коверкая итальянское произношение: — Poi s’ascose nel foco che gli affina. — Затем последовало: Хм-м! «Дерзновенна минутная слабость» — эх, сколько я таких минут пережил! Слабость! Мне ли не знать!

Хотя некоторые подъемные краны казались покрытыми ржавчиной, стекла в окнах некоторых зданий — разбитыми, а некоторые доки — заброшенными, работа в порту кипела. Внимательно посмотрев на движущийся танкер и на судно из Каракаса, разгружавшееся у пристани, Уильям сказал:

— Ну что ж, суть Гамбурга я уловил. Как обычно, Уилмот был прав.

— Судя по тому, что ты мне писал, Гамбург едва ли волнует так, как Берлин.

— Ничто, абсолютно ничто на нашей земле не может сравниться с тем волнением, которое пробуждает огромный порт со всеми его атрибутами — кранами, топливными баками и сухими доками, подобными нацеленным в море орудиям. «В портах дают морю названья»! Хм-м, — сказал он, оглядывая упомянутые объекты. — Вся эта техника! Я люблю твое стихотворение «Порт». Порт, который изрыгает и всасывает битком набитые грузами корабли. Точно огромное гудящее, режущее, дымящееся влагалище, в которое УСТРЕМЛЯЮТСЯ иноязычные сперматозоиды со всего света. Или задний проход, который выталкивает обратно в океан весь свой хлам, все помои, — добавил он.

Он выкрикивал все это, вкладывая в каждое слово смехотворно преувеличенный смысл, в духе всей своей группировки, состоявшей из него самого, Уилмота, да еще от силы двоих.

— Зато люди в Берлине наверняка интереснее жителей Гамбурга, — настаивал Пол.

— Люди! Вот именно! Да, но люди уменьшают все до своих людских размеров, тогда как порт достигает масштабов… ага, луны. Гамбург — это город каменных набережных и гигантских портовых кранов… хм-м! Стальных журавлей! Берлин же — громадный шлюз, дренажная канава! — Он снова отрывисто рявкнул, сопроводив этот звук очередным «хм-м!» — В Берлине все равны, действительно равны, как личности, а не как некие ячейки общества или общие знаменатели. Там есть банды нацистов и банды коммунистов. Но берлинцам это, по правде говоря, безразлично. Они вне политики, как бы по ту сторону добра и зла. В Берлине все разговаривают друг с другом, хотя и вполголоса. Но каждый все узнает обо всех с первого взгляда. Богатые и бедные, профессора и студенты, интеллектуалы и буфетчики — все одинаково вульгарны. Все сводится к сексу. Это город без девственников. Девственников нет даже среди котят и щенят. Берлинский храм, куда все приходят молиться — это попросту пансион, а настоятельница — хозяйка, которая знает всю подноготную своих жильцов. Как верно заметил кто-то из древних греков — кажется, Гомер, Эсхил или Платон, — «Панта рей», все течет. Наверняка он имел в виду Берлин. Да и Гете, разумеется, все это видел. Потрясающе: «Und was uns alle bindet, das Gemeine»[45]. Наверняка он имел в виду Берлин.

— Что это значит?

— Откуда мне знать? Я же не профессор! — Довольный собой, он разразился кудахтающим смехом, закончившимся очередным хмыканьем, и принялся, точно крыльями, хлопать себя по бокам руками.

— Ну, хоть приблизительно переведи!

— Ja! Разве что очень приблизительно, так приблизительно, что по-английски ты поймешь еще меньше, чем не понимаешь по-немецки! Я ведь сказал, что не имею ни малейшего понятия, что это значит. Я не профессор! Однажды я услышал эту фразу от Уилмота и счел ее остроумной, вот теперь с ней и мыкаюсь.

— Ну хотя бы приблизительно, очень приблизительно.

— Ну, я знаю лишь то, что это значит в моем представлении, которое может оказаться абсолютно неверным. Вот что это значит, по-моему: «Всех нас объединяет одно — мы вульгарны!» — Английские слова он произнес как пародию на ту же фразу, сказанную им по-немецки. — Вульгарны! Неисправимо, безнадежно вульгарны! Хм-м! Пошляки! Грубияны!

Баркас возвратился к пристани, на то место, где они на него садились. Они извлекли из кубрика Отто. Вид у него был слегка ошарашенный. Уильям сказал:

— Очевидно, на Отто здесь снизошло некое озарение. Рассказывать он об этом не хочет, а я не буду спрашивать. Для него это «Le retour à Hamburg»[46]. Как у Пруста. Обретение времени, утраченного отцом еще до рождения сына. В конце пути — начало новой жизни.

Они доехали на такси до привокзальной гостиницы, где остановились Уильям с Отто. Уильям сбегал к себе в номер за первой частью своего романа «Северо-западный перевал». Он вручил рукопись Полу, который достал из кармана шесть отпечатанных на машинке стихотворений и отдал их Уильяму.

Пол с Уильямом договорились встретиться вдвоем в шесть часов вечера в гостиничном кафе и обсудить там свои труды. Отто, которому требовалось как следует отдохнуть, намеревался проспать до ужина.

Пол поспешил к себе в комнату, купив по дороге бутерброд, дабы не терять в столовой пансиона целый час из времени, отпущенного на чтение «Северо-западного перевала». Он лег на кровать, вскрыл конверт, где лежала рукопись романа, и самозабвенно начал читать. Почерк у Уильяма был мелкий, ясный, как печатный шрифт, да и не очень похожий на рукописный. В нем таился выразительный взгляд, который обращен был на Пола, пока тот читал. Сюжет был таким же ясным, как почерк. В романе Уильям безжалостно, но с любовью к своим берлинским персонажам, обнажал авторским скальпелем самые сокровенные мотивы их поведения.

Два часа спустя, сидя в кафе, Пол поведал Уильяму о том, как взволновал его «Северо-западный перевал». Столь же взволнованно Уильям похвалил и покритиковал кое-какие строки из стихов Пола. Потом они заговорили о поэзии Уилмота.

То был миг торжества молодых писателей, пребывавших в полном согласии друг с другом и чувствовавших, что в трудах их, хотя и написанных раздельно, выражены общие взгляды на жизнь их поколения. Сознавая, сколь не похожи они и в жизни, и в творчестве, они все же были солидарны друг с другом в своих честолюбивых замыслах, в своих триумфах и неудачах. Один переживал успех другого так же остро, как собственный. Для Пола поэзия Уилмота, проза Брэдшоу были сродни крови, текущей в его собственных жилах. Роман о Гамбурге, который он мысленно сочинял, был его письмом Уилмоту и Брэдшоу.

Уильям настоял на том, чтобы поели они в весьма недорогом ресторане рядом с вокзалом. Он переживал период аскетизма — жил, как Карл, герой его романа, прототипом коего служил Отто, то есть жил практически впроголодь, хотя, по правде сказать, настоящий Отто добился от Уильяма повышения своего уровня жизни. Уильям выбрал самое дешевое блюдо в меню. Называлось оно Lungensuppe — суп из

легких. У Уильяма имелся и дополнительный повод сесть на диету: он желал своим бессловесным примером — своего рода пантомимой из игры в «немое крамбо» — продемонстрировать Отто, что он жертвует собой, воздерживаясь от нормальной пищи, дабы расплатиться за костюм и туфли. Следующее требование со стороны Отто, о чем свидетельствовало и его поведение, чревато было для Уильяма смертью. На Отто, который заказал Schweinkotelette[47], подобные театральные эффекты, казалось, не действовали. Отчасти ради оказания моральной поддержки, а отчасти для того, чтобы обратить внимание Отто на незавидное положение Уильяма, Пол принялся настойчиво предлагать Уильяму полпорции морского угря, которого заказал себе. Уильям с видом Христа на кресте отказался, промолвив:

— Was ich gegessen habe, habe ich gegessen[48].

Он умел одновременно быть и комиком, и трагиком.

После этой ужасной трапезы они направились в Lokal «Три звезды», где Пол договорился встретиться с Иоахимом и Эрнстом, которых они там и застали. Иоахим сердечно пожал Уильяму руку:

— Очень рад познакомиться. Пол мне так много о вас рассказывал.

Взяв протянутую руку Отто, Иоахим уставился на него с нескрываемым изумлением, заинтригованный подчеркнутым великолепием костюма и туфель. Уильям оцепенел. Эрнст, придерживаясь ненавязчивого стиля поведения, который он усвоил в Кембридже, рук пожимать не стал, а лишь сдержанно улыбнулся Уильяму и Отто. В честь Уильяма он надел блейзер Даунинг-Колледжа.

Уильям окинул недовольным взглядом напоминающий часовню переполненный зал с сидящими за многочисленными столиками добропорядочными буржуями обоего пола, с оркестром у одной стены и длинной стойкой с высокими табуретами у другой. Воцарилось молчание, и Уильям, избегая взглядов соседей по столику, неотрывно уставился через весь зал на противоположную голую стену. Потом Эрнст сказал Уильяму:

— Я слышал, вы учились в Кембридже. Интересно, совпадают ли периоды нашего пребывания в университете?

— Когда вы пребывали в Кембридже, герр доктор Штокман? — спросил Уильям с учтивостью, подобной тончайшей струйке воды поверх ледника.

— Ну, к сожалению, я проучился там только один год, в двадцать седьмом, после того как закончил учебу в Гейдельберге.

— Ах, в двадцать седьмом. Тогда меня как раз исключили из Кембриджа. Боюсь, наши с вами пути едва ли могли пересечься.

— Вас исключили? Наверняка это произошло в результате какого-то недоразумения?

— Вовсе нет, это было совершенно логичным следствием вполне сознательной провокации с моей стороны.

— Значит, это наверняка была какая-то студенческая шалость, какой-то розыгрыш? Надо мной, например, как я обнаружил, порой шутили не совсем безобидно. Так что могу вам посочувствовать.

— Ну что ж, наверно, можно назвать это шуткой.

Эрнст пребывал в таком замешательстве, что его английская речь сделалась невнятной, и в следующей фразе он перешел на привычный немецкий:

— Wenn ich fragen darf…[49] Что же произошло, осмелюсь спросить?

— На первом экзамене на степень бакалавра с отличием я ответил на вопросник по истории шуточными стихами.

Эрнст, в котором проснулся коллекционер, выпрямился, и глаза его заблестели.

— Это же весьма, весьма интересно! Что же произошло с подлинником рукописи? Доступ к нему имеется?

— Я слышал, что он лежит в университетской библиотеке под грифом «Запрещено! Только для профессоров и научных сотрудников» — вместе с прядью моих волос.

Воцарилась тишина. Потом, с еще большей учтивостью, Уильям спросил:

— А вам самому, герр доктор Штокман… как вам понравился университет, wenen ich fragen darf… если я могу взять на себя смелость спросить?

— В Даунинг-Келледже я провел самый счастливый год в моей жизни.

— Ну что ж, с чем я вас и поздравляю. Возможно, пробудь вы там больше года, вы бы испытывали совсем другие чувства. В моей жизни это время было безусловно самое что ни на есть скверное.

Эрнст сидел очень прямо — очень надутый и очень бледный.

Иоахим, до той поры с удовольствием наблюдавший за этим обменом любезностями, сказал:

— Ну да, я и сам терпеть не мог тех заведений, куда меня посылали учиться. И особенно университет. Я НЕНАВИДЕЛ всех этих студентов, которые дерутся на дуэлях и зарабатывают себе на физиономии шрамы, лишь бы доказать самим себе, что они мужчины.

Уильям тотчас же простил Иоахиму то скептическое любопытство, с которым он разглядывал костюм Отто.

— А как вам живется после университета?

— Конечно, торговать кофе мне не очень нравится. Но почти все остальное доставляет мне удовольствие, особенно то, чем мы занимаемся в Гамбурге летом. И еще я люблю Санкт-Паули, и «Три звезды», где мы сейчас сидим. Как вам это заведение по сравнению с теми барами, куда вы ходите в Берлине?

— Здесь чувствуется гораздо больший размах, чем в тех берлинских барах, куда я хожу. Те заведения, в общем-то, довольно маленькие и заурядные. А это скорее похоже на пивной зал, в который стекается куча народу со всего города. Не хотелось бы, конечно, торопить события, но где мальчики?

— Мальчики? — рассмеялся Иоахим, вытаращив глаза. — Да, по-моему, везде, стоит только взглянуть. В конце зала, например, возле стойки.

— Кажется, с одним из них ты знаком, — сказал Эрнст Полу, когда в дальнем конце зала появился молодой человек в новом темно-синем вязаном жакете. — Разве это не Лотар?

Лотар подошел к группе моряков и других молодых людей у стойки. Казалось, Пола он не заметил.

— Я в ярости, — сказал Пол.

— Почему же ты в ярости, Пол? — спросил, поддразнивая его, Иоахим. — Раньше я никогда не видел тебя сердитым. Это на тебя не похоже.

— Неужели это Лотар там стоит? Я же вчера отвел его на вокзал, купил ему билет до Штутгарта и посадил на поезд.

— А поезд точно отошел от перрона, Пол? Ты в этом абсолютно уверен? — все так же поддразнивая его, спросил Иоахим.

— Да, я сам видел. И он был впоезде.

— Но ведь немного дальше есть еще одна станция для пассажиров из Гамбурга. Наверно, там он и вышел, — сказал Эрнст, у которого были свои причины злиться на Лотара. — Неделю назад я тоже дал Лотару деньги на билет в Штутгарт.

— Почему всегда Штутгарт? — спросил Иоахим. — Неужели он не знает, как называются другие немецкие города? Наверно, надо подарить ему карту Германии.

— Скажи, который из них Лотар? — спросил Пола Уильям, стараясь избегать взгляда Отто. Пол показал. — Штутгарт — не Штутгарт, билет — не билет, но он сияет, как самая яркая звезда во всей галактике. Перед ним все светила меркнут, — заявил Уильям.

Пола немного приободрило то, что Лотар заслужил одобрение Уильяма. Эрнст чопорно произнес:

— Должен признать, я немного разочарован в Лотаре. Три года назад, когда мы познакомились (а с тех пор я виделся с ним только дважды), я счел его очень славным. Я и не подозревал, что он может оказаться непорядочным, хотя бы и в мелочах.

Тем временем Уильям переводил разговор на немецкий для Отто. Отто, которого до той поры явно клонило в сон, резко проснулся.

— Unerhört![50] — воскликнул он так громко, что Лотар наверняка услышал. — Наглость! Каков мошенник! Какая свинья! Да еще по отношению к Полу, такому славному, классному парню!

Он надел шляпу, расправил плечи, бросил свирепый взгляд в сторону Лотара и начал подниматься из-за стола. Уильям сказал:

— Отто всегда так себя ведет, если чувствует, что обманывают или даже в чем-то ущемляют одного из моих друзей. Он проникся к тебе огромной симпатией, Пол.

Затем он на беглом немецком указал Отто на то, что если он набросится на Лотара, все стоящие у стойки примут его за сторонника берлинской молодежи, решившего бросить вызов всему Гамбургу. Громко ворча, Лотар уселся на место.

Иоахим одной рукой обнял Пола и ласково произнес:

— Пол верит в любую небылицу, кто бы ее ни сочинил. В сущности, Пол, ты сам во всем виноват. Ты же ввел Лотара в искушение, поэтому его нельзя винить в том, что он злоупотребил твоим доверием.

— Я не согласен, — сказал Эрнст.

Уильям, который, увидев Лотара издали и даже не поговорив с ним, счел его привлекательным, сказал:

— Нет, я не согласен с тем, что Пола одурачили. В конце концов, не говоря уже о том, что когда-нибудь Лотар, возможно, и вправду уедет в Штутгарт, его обещание туда уехать — всего лишь обычная формула вежливости, подобная словам героинь одной чеховской пьесы, которые обещают уехать в Москву. Ведь только малодушное восхищение мелкопоместным дворянством мешает Чехову признать, что девушки из «Трех сестер» постоянно пытаются занять у брата денег на дорогу в Москву.

— Лотар все деньги, которые занимает, отдает шлюхам. Я случайно об этом узнал, — сказал Иоахим.

— Ну разве это не в высшей степени благородно, по-рыцарски? Он не тратит их на себя. Он отдает их дамам. В конце концов я и сам живу на деньги моего дядюшки Уильяма, чьим неблагозвучным именем мама нарекла меня, дабы к нему подольститься и сделать меня наследником. Дядюшка Уильям — скряга и проныра. Поэтому мне постоянно приходится писать ему и просить то, что можно назвать и деньгами на билет в Штутгарт. Коли на то пошло, напиши я ему, что мне нужны деньги, чтобы оплатить Лотару проезд в Штутгарт, дядюшка Уильям мог бы отнестись к этой просьбе вполне сочувственно. По крайней мере, это было бы не так скучно, ведь нам обоим уже надоело использовать в качестве предлога то, что моя хозяйка в очередной раз повысила плату за комнату, — сказал он, покосившись на новый костюм Отто. — Оправдания вроде «железнодорожного билета в Штутгарт» — это на самом деле формулы politesse[51], и свидетельствуют они лишь о тем, что Лотар не хочет предъявлять Полу банальные, вульгарные требования. Они свидетельствуют о том, что Лотар любит Пола. — Уильям был пьян.

Пола, который тоже выпил немало, так растрогала эта речь, что он подошел к Лотару и сердечно пожал ему руку. Лотар просто-напросто сказал «Gruss»[52], ничем не объяснив свое присутствие в Гамбурге. Но в конце концов, Пола это и не касалось. Пол сказал:

— Я с друзьями. Здесь нам поговорить не удастся. Приходи через два часа в пансион «Альстер», как тогда, когда я тебя фотографировал. — Он отсчитал деньги на такси.

— Нет.

— Почему?

— Ты мне не доверяешь. — Лотар вернул деньги на такси Полу. — Не хочу брать у тебя деньги.

— Тебе придется ехать туда на такси. Возьми, прошу тебя.

— Я приеду в пансион «Альстер» только при одном условии.

— Каком же?

— Если ты больше никогда и ни на что не будешь давать мне денег.

— Я и не даю тебе денег, это на расходы. Что ж, я согласен, буду только оплачивать твои расходы — дорогу и все такое прочее.

Лотар положил деньги в карман и сказал:

— Einverstanden[53]. По рукам! — Он пожал Полу руку, скрепляя сделку. — Увидимся через два часа в пансионе «Альстер».

Выпуская Лотара в час ночи из пансиона на улицу, Пол испытывал таинственный трепет из-за того, что после долгих споров уговорил-таки Лотара принять двадцать марок в качестве денег на расходы.


Наутро Пол поднялся рано и отправился в привокзальную гостиницу, где остановились Уильям и Отто, чтобы на прощанье с ними позавтракать, а потом проводить их на берлинский поезд. Уильяма он нашел уже в столовой, за грязным, не накрытым скатертью столиком, на котором были ржавые ножи, фарфоровые кружки и тарелки. Кофе был ужасный, булочки черствые, а джем представлял собой водянистую кроваво-красную жидкость. Уильям сидел там, точно фигура святого в пустыне с фламандской картины, в окружении ножей, гвоздей, хлыстов — всех атрибутов своего мученичества. Все это он разыгрывал как комедию. К сожалению, Отто еще храпел в постели, и некому было оценить драму, спектакль о тех жертвах, что Уильям принес ради его костюма.

— Уберите от меня чашу сию! — сказал Уильям, прижавшись губами к краю кружки, отпив глоток горького кофе и с отвращением ее отодвинув. После чего, мельком взглянув на черствые булочки, добавил: — Немыслимо, несъедобно, неописуемо.

Он разрезал булочку пополам, намазал половинки джемом и с наигранно мрачным видом человека, едящего хлеб Мужа Скорбей, весело произнес, продолжая жевать:

— Я всю ночь думал о твоем приезде в Берлин. Сейчас я все это очень ясно себе представляю! Уверен, ты согласишься, что мы не должны постоянно следовать друг за другом, но все же должны находиться друг к другу достаточно близко, чтобы встречаться, когда пожелаем. Довольно скоро я намерен уехать из Халлешес-Тора, поскольку мать Отто, похоже, не вполне одобряет мои отношения с ее сыном — впрочем, на самом-то деле ей наплевать. Это попросту ее формула для повышения платы за комнату. Собираюсь снять комнату неподалеку от берлинского Вест-Энда. Я знаю на Ноллендорфплац один пансион с чудесной покладистой хозяйкой. А потом мы могли бы подыскать тебе комнатенку где-нибудь на соседней улице.

Если мы все это уладим, каждый из нас сможет все утро работать отдельно, потом будем завтракать в моем пансионе, а после завтрака — ездить на поезде в Грюневальд и там гулять, говорить о трудах, которые показывали друг другу накануне. По вечерам мы могли бы либо расходиться каждый по своим делам, либо оставаться вместе. Оставшись вместе, мы могли бы обедать в ресторане «Ашингер» — который аналогичен «Лайонз Корнер Хаусу», — а потом ходить в кино или в театр. Там идут потрясающие русские фильмы постановщиков таких картин, как «Десять дней, которые потрясли мир», «Потемкин», «Земля», «Мать», «Арсенал», «Турксиб». Идут и чудесные немецкие фильмы таких режиссеров, как Пабст. «М» очень страшный, а «Kameradschaft»[54] — просто изумителен. Помимо кино, есть еще театр. Концерты, как тебе известно, я не очень люблю (мне не нравится восторг на лицах немецких меломанов), так что на концерты, если захочешь, тебе, наверно, придется ходить одному, то же самое касается и художественных галерей, правда, по словам моих друзей, они потрясающие — и старинные, и не очень, и современные, — вся шатия-братия! А на Курфюрстендамм есть книжная лавка Виттенборна, которая тебе наверняка понравится. Еще есть множество кафе, где можно сидеть и писать, если надоест работать дома.

Уильям вывалил перед взором Пола все содержимое берлинского рога изобилия. Казалось, пока они сидят и разговаривают в этой убогой столовой, его гамбургская жизнь теряет смысл и отходит в прошлое.

— Я обещал Иоахиму, что ровно через неделю к нему приду.

— Чего и следовало ожидать, — с явственным холодком в голосе сказал Уильям. — Я прекрасно представляю себе обаяние Иоахима и понимаю, что ты не можешь его подвести. Он в высшей степени замечательный человек, и мне очень хочется посмотреть его фотографии. А вот всех выдающихся заслуг доктора Штокмана я оценить не сумел.

— Ах, с Эрнстом я не увижусь — надеюсь, больше никогда.

— А как же Лотар?

— Ах, Лотар! Ну, когда-нибудь он действительно уедет в Штутгарт. А может, через недельку обнаружит, что у меня тоже есть свой Штутгарт — и он зовется Берлином.

— Видишь ли, Пол, я чувствую, что, хотя Берлин люблю гораздо больше, чем Лондон, хотя всей душой и навек предан Отто и хотя в Берлине у меня есть несколько весьма интеллигентных друзей, чего мне там недостает и в чем я очень нуждаюсь, так это в друге, который был бы моим коллегой по писательскому цеху и писал на одном со мной языке.

— Именно в этом нуждаюсь и я. Я приеду в Берлин через неделю или дней через десять. Отправлю тебе телеграмму.

— Однако имей в виду, — сказал Уильям, когда они расставались, — что на Рождество мы с Отто обязательно поедем в Лондон — хочу познакомить Отто с мамой.


Неделю спустя, вечером накануне отъезда в Берлин, Пол позвонил в дверь Иоахимовой квартиры. Иоахим, как ни странно, довольно долго не открывал. Когда же он наконец открыл дверь, первое, что заметил Пол, был большой кусок пластыря на его левой щеке.

— Что случилось, Иоахим?

Дверь была едва приоткрыта.

— Ах, это! — Иоахим дотронулся до пластыря пальцем. — Пустяки, небольшая царапина. Прощальный подарок от одного Генрихова друга.

Пластырь был не меньше двух дюймов в ширину.

Иоахим распахнул дверь настежь и вошел в маленькую прихожую — на площадку, с которой вниз, в главную часть квартиры, вели три ступеньки. Он прислонился к стене, обозревая представший их взорам разгром.

Квартира, освещавшаяся всего четырьмя лампочками, с которых были сорваны закрытые плафоны в виде белых стеклянных кубов, походила на внутренность потерпевшего крушение корабля, покоящегося глубоко на дне морском, под бушующими волнами хмурого дня.

Пол остановился, не спустившись в квартиру:

— Что случилось? Почему ты мне ничего не сообщил, Иоахим?

Иоахим вошел в квартиру и сказал:

— Это произошло два дня назад. Я не позвонил тебе, поскольку, наверно, подумал, что когда ты придешь, ты и без моих телефонных рассказов прекрасно поймешь, что случилось. Кроме того, я подумал, что если обо всем тебе расскажу, ты не захочешь прийти и со мной поужинать. Квартирка у меня уже не такая уютная, как три года назад. К тому же я начинаю думать, что нынче в Германии, возможно, не стоит говорить лишнего по телефону. Как ты, наверно, заметил, в Германии сейчас многое меняется.

Четыре светильника с горящими лампочками были единственными, чьи розетки не были выдраны. На стенах и потолке висели провода. Мягкие сиденья трубчатых металлических стульев были изогнуты и покорежены. Некоторые книги лежали на торчавших наружу спиральных пружинах тахты. С нескольких были содраны обложки.

— Вчера ты застал бы гораздо более страшную картину. Книги валялись по всей комнате, некоторые были растоптаны. Спасибо Вилли, который пришел сегодня утром и навел порядок. Его Braut, Гертруда, тоже хотела прийти и помочь. Но я подумал, что все это ее весьма и весьма порадует, и поэтому от ее помощи отказался.

Посреди комнаты стоял стол с двумя стульями по бокам. На столе были бутылки вина, стаканы, тарелки с хлебом и ветчиной, рольмопсом и вестфальским сыром.

Иоахим подошел к столу.

— Думаю, нам это необходимо, — наливая каждому по стакану вина. — Рейнское вино я держу в память о нашем трехлетней давности походе по берегу Рейна.

— Когда мы впервые увидели Генриха?

— Когда мы впервые увидели Генриха!

— Ты до сих пор ничего мне не рассказал. Рана серьезная?

Он снова дотронулся пальцем до пластыря.

— Нет, не серьезная. Наверно, у меня на всю жизнь останется один из тех шрамов, что зарабатывают на дуэлях студенты, о которых я на днях рассказывал в «Трех звездах» твоему другу Брэдшоу. Я сказал, что НЕНАВИЖУ их. Все решат, что я заполучил его на дуэли, когда учился в Марбургском университете. Думаю, это произведет очень хорошее впечатление на моего дядю генерала Ленца.

— Ты так и не рассказал, что случилось.

Иоахим развел руками и с улыбкой хозяина балагана оглядел комнату:

— Ты что, не видишь, что случилось? Неужели обязательно рассказывать? Генрих приходил прощаться, вот что случилось. Полагаю, он ушел навсегда. Вряд ли он сумеет вернуться и снова подружиться со мной в таком беспорядке. А может, и сумеет. Никогда не знаешь, что у Генриха на уме.

— Это его рук дело?

— По-моему, лучше сначала поесть. Садись, и я тебе все расскажу.

Он вновь наполнил стаканы и нарезал хлеб. Они принялись за рольмопс. Подняв стаканы и чокнувшись, они сказали:

— Prosit!

— Помнишь, когда мы сидели в вегетарианском ресторане, я сказал, что Генрих вечером наверняка заберет отсюда свои вещи, поскольку знает, что я обедаю у мамы, ведь при мне он этого делать не пожелал бы, чтобы не пришлось со мной прощаться?

— Да, помню.

— Так вот, я был не прав. Он действительно приходил сюда в тот вечер, когда меня не было, открыв дверь своим ключом, но вещи не забрал. Я уверен, что он приходил, поскольку он видел, что я сделал с его замечательной униформой штурмовика.

— Что ты ее всю заплевал?

— Вот именно. Он наверняка видел униформу. Но мне ничего не сказал. На другой день он позвонил и весьма дружелюбно сообщил, что хотел бы зайти за вещами в тот вечер, когда я буду дома, чтобы мы смогли попрощаться. Кроме того, он сказал, что немного попозже — после того, как мы попрощаемся, — зайдет один его друг по имени Хорст, который поможет ему нести вещи, слишком тяжелые для него одного. Он сказал, что очень хочет попрощаться со мной наедине, до прихода Хорста. Вот и все, что он сказал.

Я сказал Генриху, что буду ждать его у себя часов в десять. На тот случай, если он придет раньше меня, я разрешил ему открыть квартиру своим ключом, который он должен был вернуть мне, прежде чем уехать наконец к Эриху Хануссену в Альтамюнде — полагаю, навсегда.

Когда, примерно через полчаса, я вошел в квартиру, он был уже здесь, что меня удивило, поскольку я был уверен, что он опоздает, ведь он всегда приходит даже с большим опозданием, чем я, когда встречаюсь с тобой. Когда я пришел, он был очень зол и принялся упрекать меня за опоздание, хотя мы и не договаривались, что я буду дома в какое-то определенное время. Он сказал, что очень расстроен, поскольку хотел попрощаться со мной наедине, а теперь боится, что придет Хорст и помешает нам прощаться. На самом-то деле все это было сплошным безумием, учитывая то, что они с Хорстом договорились сделать, когда тот придет. Возможно, он все еще питал ко мне какие-то нежные чувства, а может, ему было попросту стыдно за то, что они задумали. Не знаю. Так или иначе, ему нужна была трогательная сцена прощания.

— Так вы успели попрощаться?

— Когда он перестал злиться, я первым делом сказал ему: «Что бы ни случилось в будущем, я никогда не забуду тот первый вечер, когда мы познакомились в Бингене, во время нашего похода по берегу Рейна».

— И что он на это ответил?

— Мои слова он воспринял так, точно я его в чем-то обвиняю.

— В чем же? Быть может, в неблагодарности?

— Откуда мне знать? Он сказал, что я сентиментален. Обратился ко мне с одной из тех пламенных речей, произносить которые научился у Хануссена. Он сказал, что я всегда боялся смотреть фактам в лицо. Что Хануссен называет меня «эскапистом» — одно из тех словечек, которые он узнал от своего нового друга.

— А ты что сказал?

— Ну, я сказал, я осознаю, что мы сейчас расстаемся, но наше расставание превращает прошлое в настоящее, поскольку я, подходя к этому вопросу практически, суммирую все счастливые мгновения наших отношений, мгновения, которые будут длиться и в будущем, и пытаюсь забыть недавние несчастливые.

— Точнее не скажешь. Как же он это воспринял?

— Он закатил такую истерику, что в его речах не осталось ни капли здравого смысла. По его словам, именно я решил, что мы должны расстаться, а он пришел, вовсе не думая, что мы видимся в последний раз. Для меня типично, сказал он, то, что я принял это решение за него и сделал вид, будто это он сам все решил. Он даже заговорил о планах, которые мы строили на будущее. Сказал, что мы собирались съездить к тебе в Лондон.

— Да, мы действительно говорили об этом в Боппарде, прежде чем распрощаться, правда, я никогда и не думал, что это серьезно.

— Он сказал, что я обещал свозить его в Венецию и в Африку. Обезумел он настолько, что после нескольких стаканов вина заговорил так, словно в тот самый вечер мы могли поехать в бар или в гости к друзьям. Он выглянул в окно и пожаловался на плохую погоду. «Нам никогда не поймать такси», — сказал он.

— Вероятно, в глубине души он не хочет с тобой расставаться. В конце концов, с тобой жить ему было гораздо спокойней, чем предстоит с Хануссеном.

— Разумеется, больше всего он жаловался на то, что я погубил его жизнь. Мол, Хануссен сказал ему, что пока я его не сгубил, он был невинным, здоровым молодым баварцем, ничего, кроме пива, не пившим. Потом я встретил его и совратил, помешал ему нормально развиваться, заставил сорить деньгами, в результате чего ему нечего было посылать матери. Я научил его пить вино и спиртные напитки и поднял его жизненный уровень выше того, что характерно для его класса. Он вообще много говорил о принадлежности к своему классу — мол, он простой крестьянин и этим гордится, хотя я, наверно, настолько его развратил, что он уже никогда не сумеет снова стать таким же невинным, каким был до знакомства со мной. Тем не менее он похвастался, что теперь, став респектабельным гражданином, он намерен жениться на одной из Хануссеновых дочерей — то ли Хельмгрин, то ли Гринхельм, — названных, разумеется, в честь вагнеровских валькирий.

Они выпили еще рейнского вина. Пол сказал:

— Однако я не совсем понимаю. Чего хотел Генрих? Чтобы Хорст, его друг, который должен был помочь ему тащить багаж, отправился вместе с вами развлекаться?

— Хорст? Его друг? Это нереально! Видел бы ты его! Когда Генрих нес всю эту околесицу, он, наверно, забыл о том, что должен прийти Хорст. — Иоахим встал из-за стола и подошел к двери. Затем, обернувшись и окинув взглядом всю комнату, сказал: — Этот друг не из тех людей, с которыми ходят в бары или ночные клубы и весело проводят время.

— Что же он за человек?

— Просто ПОРАЗИТЕЛЬНЫЙ! Похож на черного демона разрушения. Оглянись вокруг, и ты увидишь, что он за человек.

Иоахим стоял на маленькой площадке у входа в квартиру. Он вскинул руку в полупародии на нацистское приветствие. Глаза его горели, когда он оглядывал все вокруг — режиссер, хозяин балагана.

— Ты хочешь сказать, что это он все разворотил?

— Да. Об этом я и должен тебе рассказать. Пока мы с Генрихом разговаривали, в дверь позвонили. Я поднялся было, чтобы открыть, но не успел — открыл Генрих. Звонивший вошел в такой жуткой спешке, словно боялся, что я могу его не впустить и захлопнуть дверь у него перед носом. Не успел я понять, кто это такой, как он уже стоял посреди квартиры. — Иоахим вышел на середину комнаты и остановился там, где стоял в тот вечер Хорст. — Именно там, где я сейчас.

— Что же это был за человек?

— ПОРАЗИТЕЛЬНЫЙ! — повторил Иоахим. Глаза его были раскрыты так широко, словно он видел стоявшего перед ним Хорста. — Одет в черную кожу, волосы черные, а лицо очень бледное, как слоновая кость. Он был похож на рыцаря в доспехах с дюреровского рисунка пером. Когда он вошел в квартиру, своему другу Генриху он ничего не сказал, даже, кажется, на него не взглянул. Потом он сказал ему «хайль!», и оба вскинули руки в нацистском приветствии. Только представь себе — все это в моей квартире! Но даже в этот момент я не мог отделаться от мысли, что все это ужасно ЗАБАВНО — я вспомнил свои чудесные вечеринки и чудесных людей, которые сюда приходили. Потом он, как деревянный, размеренным шагом подошел к Генриху и сказал: «Принеси испорченную униформу!» Генрих ринулся за перегородку, к шкафу, где хранил свою одежду, и достал униформу, которую я заплевал. Разумеется, понять, что с ней случилось, они не могли — просто с виду она была заметно испачкана. Генрих, правда, догадывался, что я с ней сделал, но точно не знал. Возможно, в одном-двух местах форма была покрыта слизью, как будто по ней проползла улитка. Я не видел. Но очень на это надеюсь. Тут Хорст, похоже, впервые заметил меня. Он повернул голову — резко, как на военном параде, — и посмотрел на меня, пристально, но абсолютно без всякого выражения в глазах. Впечатление было такое, будто он смотрит на меня, но ничего при этом не видит. Потом, точно обращаясь к толпе, а возможно, и к чему-то абстрактному, к некой отвлеченной идее, он выкрикнул казенным, бесстрастным голосом: «Вы обвиняетесь в PARTEIUNIFORMSHÄDUNG!»[55] Я еще подумал, что немецкий — просто замечательный язык, если на нем можно выговорить подобное слово.

— Осквернение партийной униформы. По-моему, это преступление. Как же ты на это обвинение отреагировал?

— Сначала я вообще ничего не ответил. Просто в голову ничего не пришло. Возможно, я был чересчур занят разглядыванием Хорста. Форма у него была слишком черная и не походила ни на одну из тех нацистских униформ, которые мне доводилось видеть. Она так гармонировала с его волосами, глазами и маленькими прямыми усиками, как будто он специально с этой целью сам придумал фасон и цвет. К тому же я не переставал задавать себе вопрос, насколько я привлекаю Хорста и, раз уж Генриха больше у меня не было, не прельщает ли меня перспектива познакомиться с ним поближе. Месть Генриху была бы забавная. Генрих уже принес Хорсту испачканную униформу и держал ее у него под носом, точно некую оскверненную непотребным образом напрестольную пелену. Хорст посмотрел на нее, а потом, свирепо глядя на меня, спросил: «Это вы сделали?»

Мне пришло в голову, что Хорста никто не уполномочил меня допрашивать, и я не обязан отвечать. В конце концов, я не был даже уверен в том, что они с Генрихом — члены нацистской партии. Они могли просто-напросто играть роль, которую сами для себя выдумали или выдумал для них этот безумный фанатик Хануссен. Хорст мог быть попросту ненормальным, нарядившимся в униформу, которую сам и придумал. Я решил, что мне, наверно, следует, попросить их предъявить партийные билеты. Потом я подумал, что даже если у них и есть настоящие партийные билеты, полномочий у них все равно нет никаких. Нацисты — это не правительство и не полиция, по крайней мере, пока. Я сказал: «Я не намерен отвечать на ваши вопросы. Покиньте мой дом, или я позову полицию».

Тут Генрих впервые после прихода Хорста открыл рот. Он сказал: «Ты осквернил мою униформу, и я имею право требовать ответа».

Ну что ж, я действительно считал, что Генрих имеет право узнать, почему я осквернил его замечательную униформу. Стараясь ясно дать понять, что я отвечаю ЕМУ и не отвечаю Хорсту, я сказал: «Эта униформа непристойна и отвратительна. Если ты не уберешь ее отсюда, я ее разорву».

Хорст решил, что я адресую свой ответ ему, как представителю «партии». Он сказал: «Поскольку вы осквернили партийную униформу, мы сейчас оскверним вашу квартиру». Он ринулся на кухню, взял из ящика молоток и дал Генриху складной нож — возможно, тот самый, что ты когда-то подарил ему на память. Потом Хорст принялся как безумный носиться по квартире, бить плафоны всех ламп, зеркало в ванной, ломать книжные полки. Затем он начал корежить стулья. Наверняка он ПОРАЗИТЕЛЬНО силен. Он разразился громкой непристойной бранью по поводу декадентского еврейского искусства. Генрих последовал его примеру и исполосовал ножом обивку тахты и кровати. Но он особенно не кричал. Меня даже удивило то, что он так притих. Наконец он бросился на ковер и принялся скулить, как собака.

— О чем ты все это время думал?

— В общем-то ни о чем. Именно это и было забавнее всего. Ну, сначала я, наверно, просто смотрел на них, как смотрят спектакль или наблюдают за киносъемками. Мне казалось, что меня это все не касается. У меня и в мыслях не было того, что «они же портят мое имущество». Такого чувства, что они портят именно мое имущество, у меня почти не возникало, — повторил он. — Было только чувство облегчения оттого, что несколько дней назад я совершенно случайно отнес все свои фотографии к себе в комнату в доме родителей, и порвать их им теперь не удастся. Те прекрасные снимки Генриха, которые я сделал на Рейне! А изменило все то, что когда Генрих рухнул на пол, Хорст взял у него нож и принялся кромсать книги, отдирать обложки, кромсать страницы, выдирать иллюстрации. До той поры все мое имущество казалось бутафорией, реквизитом для фильма, который мне предстоит когда-нибудь снять. Пока Хорст не накинулся на книги, у меня не было такого чувства, что эти вещи принадлежат мне. И даже тогда я поначалу испытывал негодование только из-за того, что Хорст смахивал на вандала из какого-то ужасного далекого прошлого, на вандала, уничтожающего Литературу — я и сам удивился, как глубоко меня волнует Литература, но все еще не думал о том, что «это же мои книги». И только тогда, когда он начал кромсать своим ножом чудесное издание «Сказок» братьев Гримм с красивыми старинными гравюрами в качестве иллюстраций — книгу, которую я читал в детстве, да и сейчас еще порой читаю, достаю с полки, когда поздно прихожу домой с вечеринки, — только тогда у меня возникло такое чувство, что он УБИВАЕТ во мне душу. До той поры я попросту за ним наблюдал. Но тут я промчался через всю комнату и вырвал книгу у него из рук. Мне совсем не было страшно, мало того — у меня было такое чувство, будто я наделен нечеловеческой силой и способен на все, на что толкнет меня мой рассудок, вернее сказать, мой гнев. Книгу мне действительно удалось у него отнять — вон она, на тахте, только обложка оторвана, а гравюры целехонькие.

— Что же он сделал?

— Полоснул меня по лицу лезвием складного ножа.

— Ну и ну, тут уж, наверно, ты до смерти перепугался!

— Напуган я все еще был совсем немного, ничуть не больше, чем тогда, когда просто пассивно наблюдал, как он портит мои вещи. Когда он набросился на меня с ножом, мне было скорее любопытно, чем страшно. Мне стало интересно, как ученому, хирургу, делающему операцию, хотя хирургом был мой убийца, а операция делалась на моем лице. Я просто сгорал от любопытства… стоял, разинув рот, как загипнотизированный, и ждал, что произойдет.

— Он что, и после того, как поранил тебе лицо, не угомонился? Как же ты ухитрился его остановить?

— По правде говоря, — медленно произнес Иоахим, — остановил его Генрих. Если бы не Генрих, он так и продолжал бы наносить мне раны. Так что Генрих, можно сказать, спас мне жизнь, хотя я отнюдь не стал его за это больше любить.

— Как же он спас тебе жизнь?

— Я, честно говоря, не замечал, чтобы он что-то делал, кроме как валялся на полу и скулил. Все мое внимание было сосредоточено на Хорсте. Но когда Генрих увидел, что лицо у меня все в крови, он поднялся с пола. Он пришел в ужас. Но кричать он не стал. Единственное, что он сделал — это очень испуганно прошептал: «Хорст, прекрати!» И Хорст действительно прекратил. Все это было нелепо и УДИВИТЕЛЬНО!

— А потом?

— Судя по всему, оба вспомнили, зачем пришли. Они удалились на отгороженную Генрихову половину и вынесли оттуда его чемоданы — наверняка битком набитые моими вещами. Я даже не потрудился пока проверить. Они вышли за дверь, точно воры с мешками награбленного добра. Генрих перебросил через плечо униформу, которую он, разумеется, не упаковал, поскольку она была нужна ему как «вещественное доказательство». Когда он проходил мимо меня, мне вдруг показалось, что он хочет от нее избавиться — думаю, потому, что для него она все равно пропала, к тому же была омерзительной, за что нес ответственность я. Как бы там ни было, он ШВЫРНУЛ ее в меня, прямо в залитое кровью лицо, отчего она сделалась еще грязнее и противнее. Поступил он не очень по-дружески, хотя и только что спас мне жизнь. Вероятно, это доказывает, что он не хотел меня спасать.

— А он сказал что-нибудь, когда ее швырнул?

— Да, и с тех пор я пытаюсь понять, что он имел в виду.

— Что же он сказал?

— Всего одно слово: «ДЕРЬМО».

— А ты что-нибудь на это ответил?

Впервые за весь вечер Иоахим искренне рассмеялся.

— Мне стало интересно, не думает ли он, что я насрал на его замечательную униформу, поэтому я ответил: «Не дерьмо, а СЛЮНА!»

— А может, он имел в виду, что это ты — дерьмо? — Пол расхохотался.

Смеялись оба. Потом их смех сменился тем настроением, которое, казалось, было хуже депрессии. То было предчувствие безысходности, ожидавшей всех и вся — предчувствие новой картины мира.

— Кстати, а за полицией ты послал?

— Нет. Да и не было смысла. Полицейские, если бы они даже догнали Генриха, поверили бы всем показаниям против меня, которые ему велел бы давать Хануссен. Ведь полиция — тот же Эрих Хануссен, разве что в отличие от него имеет право носить оружие.

— Так что же ты сделал?

— Что я сделал? Ну, пошел к своему врачу. Это очень хороший врач. Он еврей.

Потом Иоахим обхватил голову руками и просидел так минут пять. А опустив руки, он внимательно оглядел комнату, останавливая взгляд на обломках крушения. Полу вспомнилось, с какой гордостью обозревал он некогда свою квартиру.

— Ну что ж, Пол, думаю, вечеринка, которая началась три года назад, когда Эрнст привел тебя сюда в тот первый вечер, окончена.

— Все, что сломано и разбито, можно заменить. Ты еще сможешь устраивать вечеринки. У тебя много друзей. В конце концов, Вилли, первый из твоих друзей, с которым я познакомился в Гамбурге, только что помогал тебе наводить порядок, как помогал наводить порядок после той первой вечеринки.

— Разве я не говорил тебе, что Вилли женится? К тому же, как тебе известно, Вилли для меня слишком хорош. По-моему, мне было бы интереснее жить, скажем, с Хорстом. Мне нравится думать о его черном мирке.

— Вилли и сам говорил мне, что собирается жениться. Его Braut — нацистка. Как ты думаешь, Вилли тоже станет нацистом?

— Нет, никогда. Ни в коем случае. В Вилли, пускай даже он вступит в партию, нет ничего от нациста. Ведь значение имеет только то, каков человек в душе. Самое страшное, что в наши дни очень многие стали в душе нацистами, даже не будучи пока еще членами партии.

— Во всяком случае, другой твой друг, Эрнст, членом нацистской партии никогда не будет.

— Эрнст не желает больше со мной общаться. Он слишком ВАЖНИЧАЕТ. Совсем в небеса воспарил. — Иоахим поднял руку к небесам. — Он все кружит и кружит, думая, где бы спуститься на землю. По-моему, вряд ли уже в Германии. Наверно, приземлится в Англии. Тогда ты сможешь каждый день ходить к нему в гости и любоваться его коллекцией, привезенной из Гамбурга.

Они выпили еще по стакану, после чего Иоахим, подняв свой стакан, сказал:

— Ну, выпьем за твое пребывание в Берлине, за поездку к твоему другу Уильяму Брэдшоу, который мне очень понравился. Он такой умный, такой занятный. Правда, его друг мне понравился меньше. — Потом он спросил: — Ты еще в Гамбург вернешься? Как долго ты пробудешь в Берлине?

— Не знаю. Мы с Уильямом хотим поговорить о своей работе. Намереваемся каждый день встречаться.

— A-а… твои стихи! Вы что, будете вечно этим с ним заниматься?

— Конечно нет. Мы с Уильямом будем друзьями всю жизнь, это я знаю. Но не всегда будем вместе.

Наступила долгая пауза, в конце которой Иоахим сказал:

— Помнишь те долгие разговоры о жизни и поэзии, о фотографии и ЛЮБВИ, которые мы с тобой вели, пока Генрих принимал солнечные ванны на скалах — когда мы говорили СЕРЬЕЗНО?

— У меня очень плохая память на события, но я помню все, о чем мы тогда говорили.

— А ты никогда не жалел о том, что это не может длиться вечно? Тебе не кажется, что мы с тобой похожи на двоих людей, которые всегда будут одиноки и которые, только потому, что это неизбывное одиночество их объединяет, могут говорить друг с другом так, как не могут больше ни с кем, даже с самыми близкими?

— В поезде, по дороге в Англию, после того как я оставил вас с Генрихом в Боппарде, я представил себе, что и наш разговор, и наш совместный поход длятся вечно.

— Так разве нельзя прямо сейчас выйти отсюда и отправиться в Афины и Рио-де-Жанейро (куда я ездил в прошлом году как представитель отцовской фирмы и который мог бы тебе показать), в Мексику и Перу, и каждый день разговаривать вдвоем по часу, а то и больше?

— А на что мы будем жить?

Иоахим отнесся ко всему этому вполне серьезно.

— Я буду делать очень хорошие фотографии, каких еще никогда не делал, а ты будешь писать книги о путешествиях, которые будут иллюстрированы моими фотографиями.

— И это будет длиться вечно? А что будет, когда мы состаримся?

— По сравнению с тем, какими мы были в молодости, мы, как и все прочие, в старости будем нелепы, но мы все так же будем разговаривать, делать фотографии и писать. Наше сотрудничество принесет нам славу, а наша слава сведет на нет все наше внешнее уродство. С нами все так же будут заниматься любовью красивые молодые люди.

Пол налил себе еще один стакан рейнского, выпил его до дна, поставил и спросил совсем другим голосом:

— Между прочим, как поживает Ирми?

— Кажется, вышла замуж. У нее двое детей. Муж — врач. Они живут где-то на окраине. С ними очень, очень скучно. Я с ней сейчас не вижусь.

— В Альтамюнде, когда я ездил туда с Эрнстом, однажды утром я встал пораньше, и мы с ней занялись любовью на пляже.

— А-а. — Иоахим не слушал.

— Мы с ней… впрочем, не важно. Я хочу спросить еще кое о ком… о тех людях, у которых мы с Эрнстом были в гостях во время нашей нелепой поездки в Альтамюнде… кажется, их звали Кастор и Лиза Алерих.

— А, он ее бросил, а она родила. Он не вынес бремени отцовства. Да и вообще он гнусный тип, а весьма скоро он, возможно, будет планировать нашу дальнейшую жизнь в качестве гауляйтера этого района.

— Лизу я видел только однажды — когда она стояла на балконе и смотрела на костер, который Кастор заставил нас с Эрнстом разжечь в саду. Он был очень красив.

— Костер? — Иоахим устал.

— Лиза стояла на балконе и смотрела на искры, кружившие вокруг нее. Она была беременна.

— Все мои друзья изменятся, — сказал Иоахим, выпив еще вина. Он держал стакан в руке, покачиваясь, как тогда, три года назад, в Санкт-Паули, когда, сидя в «Трех звездах», обращался к друзьям. — Но я останусь прежним. Я всегда буду одинок, потому что люди, которые мне нравятся, люди вроде Хорста (боюсь, Хорста я еще буду разыскивать) — не те люди, с которыми я могу поговорить. Но я не хочу больше быть торговцем кофе. Не хочу больше жить в этой квартире и устраивать вечеринки для любовников Генриха или Хорста. Не хочу больше жить в этом городе, в этой стране. Теперь я знаю, что мне делать. Я поеду в Потсдам и навещу дядю.

— Этого огнедышащего дракона, генерала Ленца?

— Это единственный человек, который, как я уверен, испытывает отвращение к тому, что сейчас происходит. Он ненавидит нацистов. Я возьму с собой свои фотографии. Порадую его и попрошу употребить все его влияние для того, чтобы я смог стать фотографом, прикомандированным к германской армии. Не хочу заниматься художественной фотографией в городе, не хочу делать художественные снимки для художественных журналов. Буду фотографировать солдат на маневрах, в танках и с пулеметами — а иногда и купающихся нагишом в озерах, реках или в море. Думаю, дядя обрадуется, увидев мои фотографии. Думаю, я буду много путешествовать. Я глубоко убежден в том, что совсем скоро, в ближайшие несколько лет, германской армии предстоит много путешествовать по очень многим зарубежным странам. Однако я СТРАШНО пьян, в жизни не был пьянее. Да и ты тоже, Пол. Ты тоже СТРАШНО пьян.

1929–1931

1986–1987

Эпилог

В двадцать девятом
I
Каприз Времен, верховный судия,
Не смерть провозглашает, а любовь друзей.
Под куполом небесным, под палящим солнцем
Стоит нагое трио: новый, загорелый немец,
Приказчик-коммунист и англичанин — я.
Но возвратись лет на двенадцать вспять,
                             усталая планета:
Готовы двое к бою, в солдат обращены, —
Или вертись вперед еще с десяток лет:
И третий — тот приказчик с обидой на весь
                                        мир в глазах —
Возводит свой эдем кровавыми руками,
Возводит на останках наших мирный рай.
II
Надеюсь, мертвецы, завистники при жизни,
Постигли строгую премудрость праха
За долгие века и упокоются, чтоб не являться
                                                          впредь
Ни на погосте, ни в конце аллеи,
И не стонать у городской черты,
У нового завода, за грядками последних огородов.
Отцы убиты, да, но где же та вражда,
Что душу Гамлета объяла на ступенях замка?
Ничем не омрачен наш краткий мирный путь,
Мы вместе, все втроем, и не грозит судьба
Ни одному из нас своим перстом суровым.
III
Отцов страдания, их душ терзания,
Жестокость циника — премудрость тайная:
Что есть история, сплошь на останках бренных?
Лобзанья черепов на поворотном круге
Или война, где каждый из троих — убийца друга…
Прожив свой миг и вместе, и в разлуке,
Погибли все, навеки разлучась.
Лопата, ком земли, последний, смертный час.

Послесловие Стивен Спендер о сексуальности и политике в Веймарской Республике

Судьба романа Стивена Спендера «Храм» необычна. В 1929 году, двадцатилетним оксфордским студентом, Спендер поехал в Германию на летние каникулы. Начинающий поэт, он записывал обстоятельства этой поездки в беллетризированной форме, рассчитывая сложить из них роман. Рукопись осталась неоконченной, о публикации в Англии нечего было и думать по тогдашним цензурным условиям. Много лет спустя рукопись купил университетский архив в далеком Техасе, и автор о ней забыл. И только в 80-е годы о ней вспомнил, перечитал, переработал и напечатал. В некотором смысле, роман «Храм» — плод литературных усилий, растянувшихся на полвека.

Спендер не смог бы издать свою книгу в Англии в 20-е или 30-е годы, потому что она полна описаний эротической жизни веймарской Германии. В 20-е годы Германия стала центром сексуального либерализма, и именно это влекло молодых британцев в Берлин. Прототипы героев «Храма» — друзья Спендера и его сверстники — Кристофер Ишервуд (вскоре — знаменитый писатель) и Вистан Оден (ставший крупнейшим англоязычным поэтом XX века), — сбежавшие в Берлин от своих чинных буржуазных родителей по вполне определенной причине. Как выразился прямолинейный Ишервуд в своих мемуарах: «Берлин означал мальчиков». В пику Парижу с его репутацией столицы европейского разгула, Берлин и вся Германия оказались центром однополой любви. В Берлине заинтересованный гость мог найти сотни специальных баров, танцзалы, первую в Европе политическую организацию в защиту прав сексуальных меньшинств (Научно-Гуманитарное общество д-ра Магнуса Гиршфельда) и его же Институт сексуальных исследований. Прославленный немецкий киноактер Конрад Фейдт снимался в агитационных фильмах, направленных против гомофобии, и ведущие деятели культуры подписали обращение к рейхстагу с требованием отменить параграф 175 уголовного кодекса, каравший за секс между мужчинами.

«Бунт» Спендера, Ишервуда и Одена был направлен против старомодного лицемерия британского общества. Однако за симпатией, которую они чувствовали к открытым жизненным стилям немецкой молодежи, стоял и эстетический смысл. Общественному либерализму сопутствовал расцвет искусств — экспрессионизм в литературе, живописи и кино, экспериментальный дизайн и архитектура Баухауза, новый театр Брехта и Рейнгардта, культура кабаре. Обновление общества, казалось, должно было принести с собой обновление всех сфер бытия, в первую очередь самой «жизни». В частности, само человеческое тело становилось эстетическим объектом — и не только как предмет изображения, но и в реальности. Облагороженное атлетикой, оно мыслилось источником радости, а не стыда, как прежде.

В романе быт гамбургской молодежи 1929-го года фиксируется через переживания автобиографического героя по имени Пол. Телесность и гедонизм молодых немцев контрастирует с привычной Полу оксфордской рутиной не менее, чем солнечное рейнское лето с вечно-дождливой английской осенью. Пол заворожен чувственным миром, раскрывающимся ему. Молодой фотограф Иоахим Ленц выступает его пророком и практиком. Прототип Ленца — выдающийся немецкий фотограф Герберт Лист, в работах которого празднично-чувственный стиль образован отражающимися друг в друге юношескими телами, солнцем и природным ландшафтом. Ленц видит мир в его телесном измерении («храм» из названия романа — это юношеское тело с фотографии Герберта Листа «На Рейне»), другие измерения для него не существуют. Он аполитичен и равнодушен к «духовной жизни». Каждый миг его физического бытия столь наполнен драгоценными и неподдающимися фиксации ощущениями, что в немне остается места словесному началу рефлексии. Представляя Ленца (Листа) символом «новой Германии», Спендер кладет на его плечи ответственность и за политическое будущее страны. Будущее это было мрачным, и роман, сотканный из документального и аналитического элементов, может читаться как обвинение безответственности и нарциссизму молодежи Веймарской республики. Осенью 1929 года, через несколько месяцев после первой поездки Пола-Спендера в Гамбург, биржевой крах в Америке вызвал экономическую катастрофу в Германии, четыре года спустя приведшую к власти нацистов. В состоянии крайней политической поляризации общества, мировоззрение и эстетика телесности могли и стали использоваться либералами и коммунистами, но с наибольшей эффективностью — нацистами. По заказу нацистов замечательный кинорежиссер Лени Рифеншталь снимала необычайной красоты документальные фильмы в эстетике, близкой Листу («Олимпия», ее фильм 1936–38 годов об Олимпийских играх в Мюнхене, — наиболее памятный пример). Культ прекрасного тела, очищенный от явных гомоэротических подтекстов и снабженный расистскими, стал частью нацисткой пропаганды.

Дав Полу, двадцатилетнему оксфордскому студенту, способность видеть и судить немецкую жизнь 29–31-го годов из далекого будущего, Спендер лишает историю многовариантности. Историческая неизбежность — это выдумка, но Спендер намекает на причинно-следственную связь между Веймарской Германией с ее необычайной «легкостью бытия» и свинцовой тяжестью нацизма, между воздушным «храмом тела» и последовавшими двенадцатью годами кромешного ужаса. Вообще, документальность «Храма» — это обманчивый художественный прием, скорее всего позаимствованный Спендером из «Берлинских рассказов» Ишервуда (всем известным по одной из экранизаций — мюзиклу Боба Фосса «Кабаре»). «Я — камера» — так характеризовал свою точку зрения рассказчик у Ишервуда. Спендер тоже хочет представить своего Пола «кинокамерой», фиксирующей, но не интерпретирующей. Пол — таинственный персонаж: его мотивы, желания, страсти остаются для нас неясны. Читатель знает, что Пол — это Стивен Спендер, и соотношение скрываемого к сообщаемому будит его любопытство.

Покойный поэт Иосиф Бродский, посвятивший одно из своих последних эссе памяти Спендера, с которым его связывала двадцатилетняя дружба, вспоминал такой их разговор:

Напрямую я беседовал со Стивеном о его творчестве, я боюсь, лишь однажды, когда был напечатан его роман «Храм». Признаюсь, что к тому времени романы перестали быть моим излюбленным чтением, и я не стал бы его обсуждать, если бы эта книга не была посвящена Герберту Листу — великому немецкому фотографу, в племянницу которого я когда-то был влюблен. Заметив посвящение, я прибежал к Стивену с книгой в зубах — я думаю, это произошло в Лондоне — и с триумфом провозгласил: «Вот видите, мы родня!». Он устало улыбнулся и сказал, что мир узок, а особенно Европа. (…) потом он спросил, понравилась ли мне книга. Я сказал ему, что всегда полагал, что в самом жанре автобиографического романа заложено противоречие, он скрывает больше, чем рассказывает — даже для пристрастного читателя. Во всяком случае, сказал я, с моей точки зрения, автор книги больше присутствует во второстепенных персонажах, чем в главном герое. Он ответил, что это связано с умственной атмосферой того времени вообще и с цензурой в частности, и что наверное ему следовало переписать всю вещь целиком.

«Храм» — это беллетристика, роман. Было бы глупо предъявлять Спендеру обвинения в неискренности. Однако жизнь писателя сложилась так, что ему не хотелось привлекать повышенного внимания к некоторым страницам своей биографии. Как поэт, Спендер достиг известности в 30-е годы, оставаясь однако в тени признанного гения своего поколения — Вистана Одена. Влияние Одена на англоязычную словесность можно сравнить с влиянием его друга Бродского на русскую: писать стихи по-английски как будто Одена не было — невозможно. После короткого периода «славы» в довоенной Англии, совпавшего с его членством в коммунистической партии, активной поддержкой испанских республиканцев и долгим романом с другим молодым коммунистом — Тони Хиндманом, Спендер прочно занял место среди нечитаемых поэтов. Он покаялся в коммунистических заблуждениях, перешел на литературно-административную деятельность (работая редактором двух журналов, сначала Encounter, а затем Index of Censorship). В 1941 году он женился на пианистке Наташе Литвин, с которой прожил до своей смерти в 1995, они вырастили двоих детей. Очаровательный и остроумный человек, Спендер дружил со многими великими людьми и вращался в самых изысканных литературно-светских кругах. Он достиг заветных вершин той респектабельности, от которой сбежал когда-то с Оденом и Ишервудом в Германию.

Не стоило бы обсуждать личную жизнь нашего автора, если бы не те обстоятельство, что, во-первых, она имеет прямое отношение к роману «Храм», и, во-вторых, в совсем недавние годы она вызвала бурные дебаты в англо-американской прессе. Спендер сам спровоцировал эти споры. Уже глубоким стариком он предпринял шаги с целью воспрепятствовать публикации биографической книги о себе (Хью Дэвид. «Стивен Спендер: портрет с фоном») и затеял судебный процесс, заставивший американского писателя Дэвида Левитта изъять из продажи уже напечатанный роман «Пока Англия спит», сюжет которого базируется на истории любовной связи Спендера с Тони Хиндманом. Герой романа Левитта и похож, и непохож на Спендера, каким он предстает в своей автобиографии и в «Храме». Он также нерешителен (кто-то скажет «непоследователен») в определении своих политических симпатий и эротических интересов. Однако если Спендер дает этой своей черте метафизическое объяснение, призванное не оставить сомнения в искренности его блужданий, то Левитт видит мотивы иного плана — стремление достичь светской респектабельности, одобрения консервативной полуаристократии, ну и, конечно, знаменитую «интериоризированную гомофобию».

В подобных спорах не бывает победителей. Или скажем так: побеждает тот, кто лучше пишет. «Храм» — очаровательная книга, информативная, смешная, стилистически изощренная. Конечно, тема политики и сексуальности в своем веймарском изводе принадлежит истории (да и относительно недавние споры о личности Спендера — тоже), а чему можно у истории научиться — это большой и нерешенный вопрос. Но все же, сама эта двуединая тема — неочевидная для российского читателя и необычайно важная в новейшей истории запада — заслуживает нашего осмысления и понимания.

Евгений Берштейн

Примечания

1

Периода между войнами (фр.).

(обратно)

2

«За абсентом» (нем.).

(обратно)

3

точное слово (фр.).

(обратно)

4

Прошу садиться (нем.).

(обратно)

5

«Я сделал ряд волшебных упражнений,
Их, к счастью, не раскусит даже гений».
(Артюр Рембо. «О за́мки, о смена времен…») (фр.).

(обратно)

6

Ангел… Невинный ангел-личанин. (нем.).

(обратно)

7

Купальня (нем.).

(обратно)

8

Это мой английский друг (нем.).

(обратно)

9

Понимаешь? (фр.)

(обратно)

10

Ну, до свидания. До послезавтра (нем.).

(обратно)

11

Чистый (нем).

(обратно)

12

Женственное (нем.).

(обратно)

13

Ничто человеческое мне не чуждо (лат.).

(обратно)

14

«Имморалист» (фр.), роман Андре Жида.

(обратно)

15

Типично (нем.).

(обратно)

16

Заведению (нем.).

(обратно)

17

Сомнительный (фр).

(обратно)

18

Недовольную гримасу (фр.).

(обратно)

19

Проклятым поэтом (фр.).

(обратно)

20

«О, слава — слава тебе навеки,
Воспевшему галльского петуха».
(Артюр Рембо «О, за́мки, о смена времен…») (фр).

(обратно)

21

«Чистилище» (um.).

(обратно)

22

Распивочных (нем.).

(обратно)

23

Походная (нем.).

(обратно)

24

«Остается только смеяться!» (нем.).

(обратно)

25

Возвышенной страсти (фр.).

(обратно)

26

«Все было так чудесно-расчудесно» (нем.).

(обратно)

27

Невестой (нем.).

(обратно)

28

Ax, это ты, Пол, англичанин! (нем.).

(обратно)

29

А как же! (нем.).

(обратно)

30

Ты мой английский друг (нем.).

(обратно)

31

Фройлен Гульп, нам кофе, пожалуйста (нем.).

(обратно)

32

«Заздравную» (нем.).

(обратно)

33

Подозрительной (фр.).

(обратно)

34

Украшенные бриллиантами (фр.).

(обратно)

35

Наделен нюансами (фр.).

(обратно)

36

Левый берег (парижские кварталы на левом берегу Сены) (фр.).

(обратно)

37

Так в тексте.

(обратно)

38

Это ложь, это неправда (нем.).

(обратно)

39

Это тоже ложь (нем.).

(обратно)

40

«Проснись, Германия!»… «Красный фронт (рот-фронт)!» (нем.).

(обратно)

41

«Ты». (нем.).

(обратно)

42

Конец (нем.).

(обратно)

43

Круговую поездку (нем).

(обратно)

44

Нет. И не подумаю (нем.).

(обратно)

45

«Что всех нас объединяет, так это вульгарность» (нем.).

(обратно)

46

«Возвращение к Гамбургу» (фр.).

(обратно)

47

Свиные котлеты (нем.).

(обратно)

48

Что я съел, то и съел (нем.).

(обратно)

49

Осмелюсь спросить (нем.).

(обратно)

50

Неслыханно (нем.).

(обратно)

51

Вежливости (фр).

(обратно)

52

«Привет» (нем.).

(обратно)

53

Согласен (нем.).

(обратно)

54

«Товарищи» (нем).

(обратно)

55

Осквернение партийной униформы (нем.).

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Английская прелюдия
  • Часть первая Дети солнца
  •   1. Дом Штокманов
  •   2. Выходные на Балтике
  •   3. Дом Алерихов
  •   4. Поход по берегу Рейна
  • Часть вторая Во тьму
  • Эпилог
  • Послесловие Стивен Спендер о сексуальности и политике в Веймарской Республике
  • *** Примечания ***