А жизнь продолжается [Кнут Гамсун] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Кнут Гамсун А ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Часть первая

I

Большой лавкой Йенсена в Сегельфоссе заправляет уже третье по счету поколение. Открыл мелочную торговлю Пер Йенсен, по прозванью Пер Лавочник, впоследствии место его заступил сын Теодор, Теодор Лавочник, который развернул дело во всю ширь и приобрел в городке репутацию человека передового и поистине незаменимого. Не так уж и давно это было, люди хорошо его помнят, он же сверстник сыну старого лейтенанта, но тот только и бредил что музыкой и так никем и не стал.

А вот Теодор — стал, можно было бы составить длинный перечень всего того, чем он стал: председатель местной управы, крупный налогоплательщик, купец невиданного доселе размаха, одно время он даже держал торгового агента для поездок по северу Норвегии, а в лавке — трех приказчиков и конторщика для ведения книг. Предприимчивости Теодору Лавочнику было не занимать, равно как и честолюбия, он наживал все больше и больше денег, ему принадлежали рыбачья шхуна и два кошельковых невода для сельдяного промысла с баркасами и снастью; между прочим, с годами он совсем помягчел и по-отечески помогал неимущим, чем и заслужил всеобщее расположение. В голодную пору, когда земля не родила, а море не кормило, многие шли к Теодору Лавочнику, и он не давал им положить зубы на полку, еще чего не хватало! Само собой, просители не забывали превозносить его до небес, а еще лучше, если они безмолвно покачивали головами, подавленные его величием и могуществом. «Один-единственный пуд муки, и все? — спрашивал он, бывало. — И сколько же ты с семьей на этом продержишься?» Когда же бедняга отвечал, что не смеет и заикаться о большем, Теодор поворачивался к своему приказчику и говорил: «Отпусти-ка ему два пуда!» Распорядится, а самого так и распирает от самодовольства, ну да ведь и поступил он по-божески.

Он возмечтал было о дочери хозяина мельницы Хольменгро, но тут он не преуспел. Нет, тут тщеславие завело его слишком далеко. А поскольку он взял к себе на службу конторщика единственно, чтобы блеснуть перед барышней Хольменгро, то теперь он его уволил. Но это еще не все: привыкши поступать рассудительно и обдуманно, Теодор и здесь подошел к делу со всей серьезностью и посватался к молоденькой дочери звонаря, которая и не подумала им гнушаться. Удивительно ясная голова была у этого Теодора, как бы он там ни заносился и ни чудил, он заполучил преотличную жену, красивую, горячую, что твоя кобылка, а было ей никак не больше семнадцати.

Ну и глупой же оказалась барышня с сегельфосской мельницы! Уже тогда дела ее отца всерьез пошатнулись, что бы ей взять и выйти за Теодора Лавочника, жила б за ним как за каменной стеной, припеваючи. Не иначе, ее одолели гордыня и спесь, ведь она оттолкнула от себя свое счастье. Да и после ей не больно-то повезло, кончилось тем, что она уехала в Тромсё и пошла в экономки.

Вот какая незавидная участь постигла отца и дочь Хольменгро с сегельфосской мельницы.

Ну а что же с Сегельфосским имением и усадьбой? Старый лейтенант жил барином, в свое время он мог позволить себе выстроить в Сегельфоссе церковь и оплатить запрестольный образ, и резных апостолов для алтаря, и серебряную купель, и чего он себе только не позволял. У него было не менее двадцати семи арендаторов, а собственные земли простирались вплоть до соседнего округа. Богатство, каких свет не видал. Он женился на знатной даме из Ганновера, что в Германии, доподлинной дворянке, и жили они в большом белом доме с колоннами, настоящем дворце, который был издалека виден с моря проплывающим пароходам. Старый лейтенант слыл человеком справедливым и гордым, кристальной честности. Когда бумага за подписью не вызывала сомнений, люди говорили: «Все равно как если бы подписал Виллац Хольмсен!» Слово его считалось нерушимо как клятва, а кивок подчиненным был истинным благословением.

Но какая от всего этого польза, никакой, владельцы Сегельфосской усадьбы были обречены. Судьба третьего поколения. Хольмсены привыкли жить на широкую ногу, при том что не имели никаких доходов, у них уходило невесть сколько денег на многочисленную прислугу, благотворительность, путешествия, торжественные приемы, то в честь Карла XV, пожелавшего обозреть свои северные владения, то в честь губернатора или же членов тинга. А тут еще прибавились и расходы на содержание сына, который по-барски жил за границей и получал дорогостоящее музыкальное образование в тамошних школах. Это неминуемо должно было плохо кончиться, старый лейтенант и его супруга умерли, вовремя самоустранились, ну а сыну, молодому Виллацу Хольмсену, ничего не осталось, как распродать все до последнего. Это было до того еще, как Сегельфосс сделался городом и земля и дома не представляли особой ценности. Вот тут-то Теодору Лавочнику и выпал случай. Когда молодой Виллац обращал имущество в деньги, у Теодора разгорелись глаза на дом с колоннами, на сей дворец, королевскую резиденцию, и он потешил-таки свое тщеславие. Стал владельцем всего этого великолепия.

Времена на севере были глухие, паршивые: скудные ловы, тяжелая спячка, застой, за пуд отборной вяленой трески давали не больше шестидесяти шиллингов. Тот, кто успел сколотить себе состояние, конечно же, мог купить и дворец, и имение, и земельные участки вдоль всего побережья. Но только и Теодор Лавочник был не настолько богат, чтоб с легкостью решиться на такую покупку, он выложил деньги не без душевных терзаний. О рассрочке не могло быть и речи, молодой Виллац прожился в пух. Он стольким задолжал дома и за границей, что и подумать страшно, пришлось ему зафрахтовать пароход, чтобы вывезти из сегельфосского дворца дорогостоящие произведения искусства и всевозможную мебель и продать с молотка на юге страны. Тяжкая доля и превратность судьбы.

Ну и куда Теодору Лавочнику с женою целый дворец? У них только и было обстановки что стол со стульями да кровати, а во дворце — две большие залы и двадцать с лишним комнат, а комнаты оклеены какие синими обоями, какие красными, а в залах, в одной обои, тисненные золотыми цветами, в другой стены обиты шелком. А присесть негде, ни единого стула. Ставши председателем городской управы, Теодор отвел одну из этих сказочных зал под собрания, чтобы окончательно сразить своих земляков.

У них родилась дочка, и мать не могла на нее нарадоваться. Отец, заблаговременно выписавший из Тронхейма фейерверки, в ход их, однако же, не пустил. Прошло с год, и у них снова родилась дочка, еще одно благословенное создание. Мать была куда как довольна, отец — не совсем, ибо его заботила практическая сторона дела. Поэтому фейерверки пущены не были. Но когда отцу перевалило за сорок, а мать, та была вдвое моложе, она произвела на свет сына, уже к обоюдной их радости; при рождении мальчик был в пять кило весом, волосатый, с сильной хваткой маленьких пальцев, настоящий крепыш. Вечером отец решил было сжечь припрятанные до случая фейерверки, но огонь их не брал. Теодор пробовал так и этак, подкладывал горящие уголья, чиркал спичками — фейерверки не зажигались. Ну что ж, не иначе как отсырел порох.

Мальчугана крестили Гордоном Тидеманном, мать, грамотная дочь звонаря, выискала это имя в какой-то книге. Имя как имя, ничего не скажешь, мальчуган мало того что не умер, он еще и рос себе, и ел-пил на славу, вот только по прошествии некоторого времени глаза у него стали карие. Как так карие? А вот так. Голубоглазые родители и не думали жаловаться, они, надо полагать, усматривали в этом что-то редкостное, потому как охотно выставляли мальчика напоказ. «Вы только поглядите, какие у него глаза!» Карие, слегка навыкате — чего ж тут скрывать?

Но однажды у отца зародилось страшное подозрение.

Будь он помоложе и погорячее, он наверняка притянул бы жену к ответу. Но кровь его уже поостыла. Ворочая изо дня в день торговыми и прочими делами, а кроме того, уставши оттого, что жена рожает ему благословенных девочек, коим никогда не заступить его места, Теодор Лавочник призвал себе на помощь всю свою рассудительность. Два-три раза случилось ему стукнуть кулаком по столу, для острастки, а еще он нет-нет да и подглядывал за женой, когда кто-нибудь из работников пособлял ей забить теленка или же коптить лососину, но дальше этого не заходил. И даже не уволил смазливого молодого цыгана, который работал у него на пристани, а еще очень ловко управлялся с лососевой сетью.

Практический он был человек, этот Теодор Лавочник, иным мог дать десять очков вперед, он по праву занимал свое высокое положение, у таких на могиле кладут огромную чугунную плиту, сплошь покрытую письменами, одним словом, порядочный малый, пусть и не с самыми твердыми моральными принципами. Фейерверки не зажглись, нет, и он не запустил ракеты к звездам. Но стоило ли из-за этого увольнять цыгана и лишаться хорошего работника? Кто еще так умел промышлять лосося и, возвращаясь домой весь в волдырях от медуз, обеспечивал Теодору негаданную, чистую прибыль? А кто, день ли, ночь ли, выходил в море на экспедиторской лодке, когда на рейде останавливались пароходы с большим грузом товаров? К тому же Отто не без роду и племени, а из известного на весь Нурланн семейства Александер, ну да, те самые венгерские цыгане с лодки, которая им служила плавучим домом.

И потом, что Теодору было известно, какими он располагал доказательствами? Никакими, кроме пары карих, навыкате, глаз да легкого сумасбродства, которое он стал примечать за женой с тех самых пор, как цыган к нему нанялся: в глазах у нее появился блеск, она резво бегала вверх-вниз по лестницам, частенько напевала, а на шее стала носить золотой, на черной бархатке, медальон, ни дать ни взять вольная птица. И если уж говорить без утайки: отчаянное объятие с поцелуями и обжимания в один из вечеров, когда Теодор стоял и подглядывал. И наконец, нечто в том же духе лунным вечером прямо у двери сарая на берегу. Но это и все, что он видел, а там кто его знает! Теодор-отец рассуждал следующим образом: как бы то ни было, на этот раз обошлось без девочки, а если не все обстоит так, как должно бы, тут уже ничего не поделаешь.

Время шло, детям наняли учительницу. Это была дама, чьим обществом Теодор Лавочник мог козырнуть и которой он мог — если уж говорить без утайки — открыто изъявлять свою симпатию, дабы утвердиться в собственных правах и показать жене, что и он тоже не лыком шит. Пусть ее полюбуется! И он ходил с дамой в церковь — без жены, а на Рождество преподнес ей массивное серебряное кольцо для салфетки. Посмотрим, придется ли это жене по вкусу! Что скажут люди, его не трогало, ведь не он же родил ребенка с карими глазами, наверняка люди будут на его стороне. И потом, хозяину Сегельфосской усадьбы никто не указ.

Только и молодой жене его никто не указ, она позволила цыгану сопровождать себя в церковь. Они сидели рядышком на скамье для сегельфосских господ, на виду у всех прихожан, даром что Отто Александер всего лишь цыган и простой работник на пристани. Нет, подумал, должно быть, Теодор Лавочник, так дальше не пойдет! И в тот же день цыгана как ветром сдуло.

Потому как лето уже поворачивало на осень и лов лосося в этом году закончился.

Однако Теодор не стал перегибать палку. Он справедливо указал жене на необходимость новых порядков: дети подросли, особенно девочки, им нужен домашний учитель с приличным образованием. Вот как хитро повел себя Теодор Лавочник, право, хитрая лиса, ну какой, в самом деле, из него сердцеед, он порядком-таки устал таскаться за учительницей и прикидываться, будто страстно в нее влюблен, с него хватит! Все хорошо в меру.

Это он отличный нашел выход из положения: учительница уехала, на смену ей явился домашний учитель. Дети могли теперь обучаться всевозможным наукам, в особенности же мужское руководство пошло на пользу Гордону Тидеманну, развитому не по летам, смышленому мальчику, вот у кого была светлая головка! Пришло время, и его отправили в Тронхейм, сперва в школу, где он стал первым учеником, потом он постигал азы торговли, стоя за прилавком, а в довершение всего провел года два в Германии, где изучал «все до сего дела имеющее касательство»: бухгалтерский учет, торговый баланс, биржевые сделки, вексельное право — обширные и ненужные знания для человека из торгового местечка Сегельфосс, однако способствующие возмужанию и необходимые всякому мало-мальски образованному купцу. Скорее всего в подражание старому лейтенанту Теодор Лавочник хотел дать своему сыну изрядное заграничное образование, в ту пору он несколько раз хорошо заработал на сельди и потому мог раскошелиться, даже на покупку в некотором роде необычных вещей. Так, он поручил сыну, совсем еще зеленому парнишке, подобрать для зал и комнат сегельфосского дома красивую старинную мебель наподобие той, что стояла там прежде, — зеркала в золотых рамах от пола до потолка, диваны и стулья с позолоченными сфинксами и львиными лапами вместо локотников и ножек, картины и вазы, столы и низенькие комоды с инкрустациями. Много чего попалось на глаза Гордону Тидеманну за границей и было отправлено в большущих ящиках домой в Сегельфосс. Надо было видеть все эти приобретения, коим предстояло заново украсить дворец: подлинные предметы старины вперемешку с поддельными, часы, которые, разумеется, не ходили, люстры с там и сям треснутыми подвесками, изделия из бронзы, нарочно покрытые патиной, а в соседстве с ними — великолепная деревянная мебель, в том числе немалое количество кроватей со всевозможными завитушками и золочеными ангелами, предназначавшихся в комнаты для гостей. Новая обстановка настолько превосходила пышностью старую, вывезенную молодым Виллацем, что Теодор с женой несколько растерялись. И оставили вещи стоять до возвращения сына.


В Лондоне Гордон Тидеманн повстречал земляка, молодого Ромео Кноффа, который тоже совершенствовался за границей по торговой части. Кнофф был из Хельгеланна, из большого торгового поселка, куда заходили грузовые и пассажирские пароходы, дом — полная чаша, голубятня, павлиний садок, на главном здании — башенка, на берегу — основательный, залитый бетоном причал. Старый Кнофф, тот был не всегда основателен, но, пережив несколько банкротств, оказавшихся ему на руку, снова очутился на плаву, теперь он занимался перекупкой рыбы на Лофотенах, строил суда, держал бочарню и много чего еще. Короче, предприимчивый делец и крупная шишка. У него было двое детей, сын Ромео и дочь Юлия — Ромео и Юлия!

После того как Ромео встретился в Лондоне с Гордоном Тидеманном, молодые господа проводили вдвоем много времени, ровесники, ровня, они быстро стали приятелями, к тому же изучали одни и те же предметы. Они и домой отправились вместе. И договорились навещать друг друга при всяком удобном случае.

Теодор Лавочник был вовсе не прочь принять у себя столь важную персону, как Кнофф, более того, он был этим чрезвычайно польщен и с головой погрузился в приготовления. Кноффы хоть и происходили от иноземцев, но уже много поколений подряд жили и торговали в Хельгеланне, Теодор же, будучи исконным норвежцем, происходил от Пера Лавочника, одно слово, свежеиспеченный, если его усадьба и носила налет благородства, то это оставили по себе прежние владельцы Сегельфосса, аристократическое семейство Хольмсен. Зато как удачно, что в главное здание понавезено столько раззолоченной и полированной мебели.

Ромео приехал со своей сестрой Юлией, уже с моря они могли лицезреть большой дом, который своими колоннами, длинной березовой аллеей и венчавшей стабур[1] колоколенкой производил довольно внушительное впечатление. Взойдя на крыльцо и попав в разубранные покои, оба они так и всплеснули руками, и Юлия сказала: «Бог ты мой, нам такое и не снилось!» Теодор Лавочник аж весь напыжился.

Собравшись домой, Кноффы пригласили с собой Гордона Тидеманна и обеих его сестер. Теодору Лавочнику это было как маслом по сердцу.

Так вот молодые люди друг к дружке и ездили и близко сошлись, и закончилось это двойной помолвкой и свадьбой. Ромео увез к себе дочь Теодора Лилиан, а Юлия Кнофф переехала в Сегельфосс. Короче, произошел равноценный обмен. Непристроенной осталась одна лишь Марна, вторая дочь Теодора, эта долго еще ходила в девицах.


На первых порах в городке насчитывалось не так уж и много домов. Средоточием всего была Сегельфосская усадьба, хотя лежала она чуть в стороне. Со временем народ стал мало-помалу строиться вдоль побережья и по соседству с лавкой Теодора и пристанью. В Сегельфоссе оседали мастеровые с юга, портной, фотограф, кузнец, булочник с мясником. Обосновалось тут и несколько мелких лавочников, только хлеб насущный доставался им нелегко. Первый мясник вынужден был отправиться восвояси, правда, на смену ему появился второй, приезжий часовщик нашел было себе применение в Теодоровом дворце, где занялся починкой целого арсенала старых часов, ну а потом ему тоже пришлось уехать. Ничего не поделаешь.

А толчок всему дал не кто иной, как Тобиас Хольменгро, который побывал в Мексике и, вернувшись, поставил на реке знатную мельницу. При нем новоселов в местечке прибавилось, и Сегельфосс стал разрастаться. Однако Хольменгро продержался недолго: пахотной земли в округе мало, почва скудная, до городов, где он сбывал муку, слишком далеко добираться. Да и время было смутное, рабочие у него подняли бунт и разорили мельницу.

И все ж таки городок потихоньку рос, что ни год, вырастало по два, а то и три новых дома, сюда перебрался на жительство уездный врач, открылась аптека. По прошествии нескольких лет в Сегельфоссе были уже почта и телеграф, судебная контора, банк, гостиница под названием «Гранд-отель» и кино. Если раньше здесь была только церковь со священником, то теперь появилась школа с учителями, ленсман[2], адвокат, полиция, а еще маленькая типография, печатавшая «Сегельфосский вестник». Большего и желать нельзя. А за чертой города были разбросаны невеликие усадьбы и домишки, обитатели которых кормились землей и морем.

Прежний городок с его жителями, можно сказать, канул в прошлое. Оно верно, были еще люди, помнившие и старого лейтенанта, и мельницу, но их можно было пересчитать по пальцам, и в расчет их особенно никто и не брал. Да и сами они попрятались и жили скрытно, погребли себя, что называется, заживо, выходили все больше по вечерам, полуночничали и рады были тому, что не на виду. Им уже не надо было поднимать детей, дети выросли и разъехались, муж с женою опять остались вдвоем. Из мужчин одни пробавлялись мелким рыболовством, другие по ночам убирали улицы и вывозили из города мусор, двое стариков рыли могилы на кладбище. Когда-то люди эти были такими же, как и все, вроде бы и не так давно, при Теодоре Лавочнике, дак и его самого уж не стало, все поумирали, одни старики только и доживали свой век…

По вечерам в сумерки женщины сходились к колодцу и предавались воспоминаниям о той поре, когда мельница молола, мужья зарабатывали, хватало на одежду и кофе, было чем топить печь, а каша сдабривалась патокой. Время от времени Господь был к ним милостив и посылал косяк сельди и добычливые ловы на Лофотенах, время от времени кто-то у них рождался, женился или же умирал, все было хорошо, все во благо. Взять хоть Лассена, сам он здешний, а под конец сделался епископом и министром у самого короля, ну в точности как Иосиф у фараона в земле Египетской.

В те поры тут ни «Гранд-отеля» не было, ни банка с кино, но жилось им не в пример лучше.

II

При новых хозяевах жизнь в Сегельфосской усадьбе заметно переменилась. Повседневный обиход был, так сказать, поднят на более высокий уровень — свидетельство того, что господа из усадьбы не чета местным обывателям. Небольшое расстояние от усадьбы до лавки и обратно Гордон Тидеманн проделывал не как-нибудь, а в коляске, да и вообще усвоил себе барские замашки. Ну к чему в такую короткую поездку желтые перчатки, да еще летним днем? Вдобавок он приобрел маленький щегольской катер, который и нужен-то был ему единственно для того, чтобы, подплыв к почтовому пароходу, перекинуться словечком с капитаном и дать полюбоваться на себя пассажирам. Впрочем, полюбоваться было на что: рослый, видный, он смахивал на иностранца, кожа смуглая, волосы темные, нос с горбинкой, сверкающие глаза и тонкие, плотно сжатые губы. Всегда превосходно одет, в вычищенных до блеска ботинках. Нет, это вам уже не Пер Лавочник, и даже не Теодор.

При его отце рыбачьи артели ежегодно отправлялись за сельдью, каждая на свое место, нередко они выходили и два раза в год, осенью до Лофотенов и весною после. Теодора в первую очередь интересовали торговля рыбой, ловля и засол сельди — именно то, что приносило верную прибыль. Но Гордон Тидеманн обучался в своих школах и путешествиях вовсе не этому, а премудростям бухгалтерского учета, биржевых курсов и заграничного сбыта, которые в его торговом деле не играли ровно никакой роли. Что толку скрупулезно и аккуратно составлять отчетную ведомость, коли лавка была не такой доходной, как сельдяной промысел, — если рыбакам, разумеется, сопутствовала удача. У Гордона Тидеманна состоял даже под началом торговый агент, который разъезжал по городам Нурланна, однако больших прибытков от него было что-то не видно, почему в один прекрасный день хозяин и призвал его к себе в контору и указал на стул. Хозяин был вежлив, но краток.

— Дела идут неважно, — сказал он.

— Да, пожалуй что не ахти.

— Последние образцы должны были разойтись куда лучше, я говорю о шелковых кимоно.

— Да, — отвечал агент. — Только народ здесь к кимоно непривычный.

— Товар из лучших домов.

— Здесь предпочитают ходить в полотняных рубахах. По старинке.

— Ну а как с шерстяными платьями? — спросил хозяин. — Последний крик моды.

Агент покачал головой:

— А вот тут дамы как раз предпочитают шелк.

— Вот как?

— К телу шерсть, а напоказ шелк, — рассмеялся агент.

Хозяину этот смех не понравился, он нахмурил брови:

— Короче, дела не идут. На это должна быть своя причина. Вам хватает на представительство?

— Да, у меня столько же, сколько и у других.

Неожиданно хозяин сказал:

— Но сами вы могли бы экипироваться и получше. Вы что, встречаетесь с купцами вот в этом самом костюме?

— Он почти новехонький. Старый стал уже тесноват, но этот…

— Где вы его купили?

— В Тромсё. В лучшем магазине готового платья Тромсё.

— А может, на ваших чемоданах с образцами должны быть блестящие латунные уголки? — произнес хозяин.

Агент выпучил глаза:

— Вы так думаете?

— Не знаю, просто пришло в голову. Но дело не только в чемоданах и костюме, а и в умении себя держать. Не знаю, вполне ли вы меня понимаете. Вы когда-нибудь над этим задумывались? Вы представляете большой торговый дом и держаться должны соответственно. Ваша рубашка и галстук… извините, но я просто вынужден об этом упомянуть!

Хозяин кивнул в знак того, что продолжать было бы излишне.

Как видно, агенту и вправду не хватало хороших манер, воспитанности и такта, он не понимал, что разговор окончен. Он сказал:

— Дело в том, что на этом маршруте нам часто приходится самим тягать чемоданы. Пароходы иной раз не ходят, и садишься на катер. Как тут сохранить презентабельный вид, бывает, что и запачкаешься.

Хозяин молчал.

— Иной раз, пока доберешься, совсем извозишься.

— Ладно. — Хозяин решил подвести черту. — Подумайте над тем, что я вам сказал. Какая-то причина да есть…

Между прочим, помимо претензий на щегольство, Гордон Тидеманн отличался еще и здравым смыслом; хоть его и учили, что платье и учтивые манеры немало значат, он не ставил этого во главу угла. Поэтому он тотчас же последовал совету матери и стал собирать своих артельщиков для выхода в море.

Матери его во многих отношениях цены не было. Все еще молодая и красивая, смешливая и живая, она могла сойти за сестру Гордона Тидеманна, к тому же она была очень толковая. Поговаривали, будто в самом начале своего замужества она вела себя несколько опрометчиво и ни во что не ставила мужа, но когда это было, все уж быльем поросло. Ее называли старой хозяйкой — нелепое какое прозвание, это муж ее, Теодор Лавочник, вот тот действительно состарился прежде времени, а потом и вовсе распрощался с супружеством и земной жизнью. А самой ей ничегошеньки не делалось.

— Раз ты хочешь, чтоб артельщики вышли в море, — сказала мать, — кто у тебя будет за старших?

Удовлетворяя свою страсть к писанине, Гордон Тидеманн составил список всех артельщиков, работавших на его отца. Он начал было его зачитывать. Мать рассмеялась.

— И все-то ты записываешь, — сказала она. — Твой отец, тот все держал в голове. Как, у тебя значится Николаи? Так он же недавно умер.

— Да? Тогда мы его вычеркнем и впишем вместо него Подручного.

— Подручный уже старый. Нет, в артели тебе нужна молодежь.

— Он хотя и старый, зато выносливый. И я на него во всем могу положиться.

— А как же усадьба, нам без него тоже не обойтись.

— Ну, так и быть, — согласился сын.

Старая хозяйка успела уже убедиться, что Подручный — человек смекалистый и находчивый, она с ним не раз разговаривала и слышала его рассуждения. Он был не то старый моряк, не то просто бродяга, пришел в усадьбу и попросился в работники. Он был худощавый и расторопный, немало поскитался по свету, так что порассказать ему было что. На вопрос, откуда он родом, он отвечал: «Отовсюду! Из мира». Но а в последний раз где он был? «В Латвии».

Хозяину он понравился сразу же. Войдя в контору, незнакомец снял шапку, положил ее на пол у двери и вытянулся в струну. Такая собранность и подтянутость подкупили Гордона Тидеманна. Он умел обходиться с людьми, ему была не чужда отзывчивость, однажды он пристроил у себя парнишку из Финмарка потому только, что тот играл на скрипке. Сперва взял его к себе на склад, а потом и в лавку.

Но теперь перед ним стоял человек, наделенный совершенно иными достоинствами. Как же его зовут? Незнакомец сказал свое имя, однако прибавил, что за долгую жизнь как его только ни называли, от Кэпа до убийцы, так что имя не имеет никакого значения. Ну а что он умеет? Что ж, если его определят в подручные, то он будет делать все, что потребуется, и даже чуток поболее.

— Можешь оставаться, — сказал с улыбкой хозяин.

Он не пожалел, что нанял его. Старик приносил несомненную пользу. Когда в усадьбе вспыхнул пожар — горело в дымоходе, — он схватил кадушку с солью и мигом его затушил: огонь утих, словно по волшебству! Он проверил ручную мясорубку, машину для отжима белья и каток для глаженья, поколдовал над ними, и они стали как новые. По собственному почину он принялся драить и смолить баркасы и снасти, он снес убогий и темный свинарник и выстроил новый, с цементным полом, светлое и славное помещение. «Эй, Подручный, помоги же нам!» — кричали ему, бывало, когда заест оконную раму.

Как видно, он был религиозен, потому что иной раз крестился, да и вообще вел тихую жизнь. Чтобы он шел и горланил, или орал песни, или же палил из своего револьвера — такого за ним не водилось.

У хозяев Сегельфосской усадьбы пошли дети, за три года родилось двое, и это было только начало. У фру Юлии, домовитой и плодовитой, высокой, гибкой, как змейка, вдруг разом, что называется, скоропостижно, округлялся живот. Молодость безрассудна, они не могли любиться и ласкать друг друга без того, чтобы не зачать ребенка. Старая хозяйка качала на руках внуков, и не похоже было, что на ее долю перепадет что-то еще и она тряхнет стариной.

В округе тоже рождались дети, в домишках и мелких усадьбах люди женились рано и сразу впадали в бедность, а чего было и ожидать. Они ничего и не ожидали. Взять, к примеру, Йорна Матильдесена, это он так прозывался по матери, потому как рос без отца. Он взял за себя девушку Вальборг из Эйры. За душой у них не то что клочка земли, медного гроша не было, так, кой-какая одежка, да и та с чужого плеча. Однако ж поженились и жили себе в лопарской землянке. «И как тебя угораздило выйти за этакого голодранца?» — спрашивали Вальборг добрые люди. А она им: «Что ж мне, и дальше было ложиться под кого ни попадя?» — «Ты ж пригожая девушка, — говорили ей, — и тебе всего девятнадцать». — «Эва! — отвечала она. — Меня зачали укладывать, уже когда я конфирмовалась»… Йорн с Вальборг побирушничали и, похоже, даже поворовывали, во всяком случае, когда они наведывались в город и ходили по лавкам, за ними нужен был глаз да глаз. «Ну и что же ты сегодня собираешься покупать?» — насмешливо говорили лавочники. «А разве входить сюда запрещается?» — отвечал Йорн. Если его оставляли в покое, он, бывало, возьмет и спросит, почем четверть кило американского окорока или в какую цену красная с зеленым материя на платье, уж очень она ему приглянулась. И на кой ему знать, почем да в какую цену, ворчали лавочники, он же все равно ничего не купит. «А разве спрашивать запрещается?» — отвечал им Йорн.

Жалкое существование вели Йорн и Вальборг, но у них, по крайней мере, не было детей — да, к сожалению, у них даже детей не было.

Так-то в округе ребятни хватало — единственное, чего хватало с избытком, и было это истинным утешением. Если б не дети, люди не слыхали бы смеха до второго пришествия, никто бы не тянулся к ним маленькими ручонками, не задавал чудные вопросы. А в остальном в усадьбах царили запустение и нищета. По осени, правда, крестьяне забивали одну-две овцы, в доме, слава Богу, была картошка, коровы в хлеву исправно доились, казалось бы, тужить не о чем, иные держали по три или четыре коровы и лошадь, да еще по нескольку коз и овец. Но разве могли они назвать все это своим? Начать с того, что усадьба была заложена-перезаложена, в городских лавках они задолжали дальше некуда, налоги не вытягивали, ютились в ветхом домишке. Жертвовать коровой или парой овец ради уплаты огромного долга не имело смысла, а если еще не везло и на Лофотенах, то они и вовсе увязали в долгах. Нет, им нечем было похвалиться перед Йорном и Вальборг, когда те приходили за подаянием. Ну а кончалось тем, что один горемыка выручал другого, подкинет полмешка картошки или даст ведерко молока, так что грешить против ближнего они не грешили. Они принимали друг в дружке такое искреннее участие, что, глядя на них, возрадовались бы и ангелы.

Порядочные, простые люди, притом всяк знал свой шесток. Удивительно, но они продолжали жить по старинке, а ведь рядом был город, где важные господа вводили в обиход различные новшества. А что уж говорить о хозяевах Сегельфосской усадьбы, которые во всем и над всем главенствовали! Но нет, деревенские упорно держались заведенных порядков и не спешили обзаводиться белыми воротничками и курительными трубками.

Видели бы вы их лодочные сараи, не иначе, они стояли тут со времен короля Сверре, хоть и оправдывали свое назначение. Стены из осиновых и березовых жердей, крыша из бересты и дерна. А ежели кто и считал, что жерди не мешало бы пригнать поплотнее, то как раз этого делать и не следовало, ветер обязательно должен был продувать стены, чтоб развешанные в сараях паруса и снасти успели просохнуть до следующего лова. А массивные деревянные замки на дверях, которые запирались длинными доисторическими ключами из дерева же, — ничего железного, ничего, что ест ржавчина! Если замок и ключ прогнивали, надо было просто взять и вырезать новые, это не стоило ни полушки, а рукастый человек всегда мог выкроить вечером времечко и для разнообразия постругать.

Это были по-своему работящие люди, только не любили надсаживаться. Зимою они занимались извозом дров и понемногу рыбачили. Дети пасли скотину, не то их приспосабливали еще к чему-нибудь, в ягодную пору они ходили за морошкой и брусникой, даже в осеннюю непогодь, частенько целый день ничего не евши. Ягоды они продавали в городе, а выручку приносили домой. Они с ранних лет приучались довольствоваться малым, и не сказать, чтобы им это шло во вред. Их матери и сестры хлопотали по дому и в хлеву, пряли овечью шерсть и ткали сукно, на исподнее, которому сносу не было, и на платья; женщины красили пряжу, и ткали клетчатое сукно и в полоску, и шили из него выходные юбки себе и дочкам — нет, никому на свете они не завидовали, им было что надеть в церковь.

Малоимущие люди и горькие бедняки, они ни на что не роптали, эта жизнь была им привычна, другой они не знали. В доме у них нередко звучали и смех, и шутки, дети, те, понятное дело, смеялись по поводу и без повода, но и взрослые тоже не прочь были поразвлечься. Повечеру они нет-нет да что-нибудь затевали, а ежели к ним завернет кто из соседей, и того лучше, пускай даже это всего-навсего Карел из Рутена, мастерски напевавший любые мелодии, или же Монс-Карина, та самая, которая жевала табак не хуже мужчины, только не хотела в том признаваться. Дети частенько ее дразнили, вместо табака сунут ей в руку обрывок кожи или другую какую ветошку, а сами так и покатываются со смеху. А вот с приходом Осе им делалось жутковато. Пускай она и говорила с порога: «Мир вам!», а на прощанье: «Оставайтесь с миром!», все равно ее следовало опасаться.

Во что только люди не верили: и в троллей, и в подземных жителей, и в привидения. Одному чего-то приснилось, другому послышалось, остереженье, что ли, да мало ли на свете лиха, и умом до этого не дойти. Был человек по имени Сольмунн, он возил домой дрова из лесу и не заметил, как наступил вечер и стало темным-темно. Отправился он в обратный путь, а сам идет следом за своим возом, минул последний поворот — глядь, а на возу женщина. Он подивился, откуда она взялась, что-то тут явно было нечисто, он и принялся молиться Богу за себя и за свою лошадь. Когда он уже завидел свой дом, лошадь дернулась, надо быть, женщина чем-то ее пырнула, а сама — прыг наземь и стоит. «Это ты, Осе?» — говорит он. «Да», — отвечает она. «Чего тебе от меня нужно?» — спрашивает Сольмунн. «Возьми меня», — отвечает Осе. «Этому не бывать, — говорит он, — убирайся-ка отсюда подобру-поздорову!» — «Ты мне за это поплатишься!» — пригрозила Осе. С того дня лошадь у Сольмунна стала всего пугаться, он, бедняга, и не ведал, что час его близок…

Осе была высокого роста, смуглая, черноволосая, считалось, что отец у нее цыган, а мать — лопарка. Она носила просторную, как платье, лопарскую кофту, выступала гордо, как королева, у нее была величественная осанка и степенная, неторопливая речь. На редкость красивая женщина, только больно уж неопрятная, наверное, еще несколько лет назад и лицом, и сложением она была настоящей красавицей. Держалась она поближе к лопарям и одевалась так же, как и они, правда, кофта у нее не расшита яркими узорами, как принято у лопарок, а спокойного коричневого цвета. Зато слева на ремне чего только ни привешено: ножик, ножницы, принадлежности для шитья, в том числе костяная игла и нитки из звериных жил, трубка с табаком, огниво, трут, серебряные украшения и загадочные вещицы из кости. Осе непрерывно странствовала, Бог его знает, когда она умудрялась спать, она была прямо-таки вездесуща. В один и тот же день появлялась и в Южном селении, и в Северном, даром что ходила пешком. Не успеешь оглянуться, а она уже на пороге.

С приходом Осе дети умолкали и жались по углам. Она приходила безо всякой надобности и редко о чем просила, но хозяйка, желая ее задобрить, и сама спешила сунуть ей горсть кофейных зерен или кусок табака. Хозяин, приличия ради, спрашивал, откуда она пришла и куда держит путь, и удостаивался ответа. Случалось, он спрашивал и о другом: «Ты слыхала, Сольмунн утонул вчера вместе со своей лошадью в Сегельфоссе?» — «Да», — отвечала Осе с таким видом, будто ее это и не касается. «С этакой лошадью подъезжать к водопаду было опасно, как же это он не поостерегся?» — «Я знаю не больше твоего!» — отвечала Осе. «А про беднягу Тобиаса, что погорел на прошлой неделе, ты чего-нибудь про него знаешь, ты ж бываешь в людях?» — «Нет», — отвечает Осе. А сама точно о чем-то грезит и мыслями далеко-далеко. Вскинет изредка карие глаза — взгляд сумрачный, непроницаемый. О чем она думала? Может, и ни о чем, просто у нее был угрюмый нрав, а может, ее снедала сердечная тоска. Она была незамужняя и жила в землянке у старого-престарого лопаря, который никак не мог быть ее полюбовником. Значит, Осе так и ходит яловая, это в тридцать-то с лишним лет, а ведь до чего хороша! Странное дело, она неплохо говорила на местном наречии, пусть и на свой лад, не торопясь, да и знала куда больше, чем прочие лопари, стало быть, не без способностей. Но читала с грехом пополам, а писать не умела вовсе. Случись ей прийти в разгар танцев, ей подносили водку, она охотно пила и совсем не хмелела…

Но вот Осе поднималась и говорила:

— Пожалуй, мне пора.

— Да уж небось успеется, — приличия ради отвечал хозяин.

— Мне нужно в Северное. Там обварился ребенок, опрокинул на себя чугунок с кипятком.

Хозяйка встревоженно:

— Ой, тогда тебе надо поторапливаться, поторопись-ка!

— Я приду аккурат в свой час! — говорит ей Осе и на прощанье кивает: — Оставайтесь с миром!

Хозяйка провожает ее на крыльцо, в руке она что-то держит, а рука — под передником. Когда она возвращается, муж нетерпеливо на нее смотрит и спрашивает:

— Она сплюнула?

— Нет.

Все облегченно вздыхают, а чуть погодя дети принимаются подначивать и задирать друг дружку.

— Ты аж вся побелела, — говорит старший мальчик сестренке.

— Я? — храбрится сестренка. — Да я б такого ей задала!

Нет, конечно же. Осе настолько боялись и почитали, что сестренка ни за что бы не осмелилась ее тронуть, взрослые и те не посмели бы. Заслуженно или незаслуженно, но Осе слыла колдуньей, она врачевала животных и даже людей, а могла и накликать на человека несчастье, сплюнув на каменный порожек у двери. Она любила напускать на себя таинственность: дескать, приду аккурат в свой час! За ней посылали люди, верившие в ее колдовскую силу, и никто ей ни в чем не перечил — из страха, что она отомстит.

— Да замолчите вы! — одергивает их мать. — Не болтайте пустое! А ну как Осе стоит на дворе, она и сквозь стены слышит.

— Я только сказал, что сестренка струхнула, — пробормотал мальчик.

Тут вмешались и остальные дети, пришли младшей сестренке на выручку:

— Да ты сам струхнул!

И злорадно захихикали: уели-таки старшого.

Они ссорились и смеялись, враждовали и мирились, делили поровну горести с радостями. Дети были истинным благословением, ведь что такое дом без детей? Пустыня и ничего более. Ну а жить на что? Да уж как-нибудь проживем, рассуждали отец с матерью. Дети росли хилыми и часто болели, если их держали и не совсем в черном теле, то, уж во всяком случае, близко к этому, в особенности плохо обстояло с одежкой, и зимой, и летом, да ничего им не сделается, коли чуток померзнут. А что дом обветшал, так они же не избалованы. В дождь, осенью и весной, крыши, покрытые дерном, все до одной протекали, там, где капало, приходилось подставлять ушаты. Больше всего доставалось чердаку, где спали дети, даже на кроватях у них стояли лоханки и кружки, и, если во сне кто-то по нечаянности их опрокидывал, то-то было шуму и смеху и руготни. Ну могла ли их обескуражить и огорчить дождевая лужа в постели? Они терпели ее, в конце концов им удавалось заснуть, наутро у них было одним воспоминанием больше. Они привыкли, что дерновая крыша течет, другого они не знали.

По субботам полы отскабливали дресвою до белизны. Никак они еще и можжевельником посыпаны, или это отцу с матерью мерещится? Ну какие же умницы у них дочки, благослови их Господь! Конечно же, это был можжевельник, они ходили за ним по бездорожью в лес, а потом мелко изрубили и посыпали пол в честь воскресного дня. В доме пахло чистотой, когда же ветки в тепле отошли, запахло еще и можжевеловым цветом, а на каждой ягодке будто оттиснут крестик, может, Господь хотел этим что-то сказать? Можжевельник — растение непростое, он годился не только на то, чтобы им посыпали пол: достаточно было покурить можжевеловой веткой, и в горнице сразу же становился хороший дух. Когда матери нужно было отмыть деревянные жбаны из-под молока, она приготавливала из можжевельника отвар и мыла их в этом отваре.

III

Когда обе артели вернулись назад, не заперев сельдь, хозяин только и сказал: «В следующий раз повезет больше!» Он был не из тех, кто падает духом, и трезво смотрел на вещи. Хозяин что надо.

Расчет производился в конторе, поартельно, за всех говорил старший. В бытность Теодора Лавочника старший привык рассказывать, как они сходили, во всех подробностях. Теодор поудобнее усаживался на своем высоком, вертящемся табурете, он был преисполнен интереса, кивал, крутил головой, задавал вопросы.

Не то что нынче.

Старший:

— Да, на этот раз не заладилось.

Хозяин не ответил, знай себе подсчитывает да пишет.

— Только мы навряд смогли бы сделать что по-другому.

Хозяин все пишет.

Старший набрался духу и спрашивает:

— Асами вы какого мнения?

Хозяин откладывает перо в сторону и отвечает:

— Какого я мнения? Нам не посчастливилось, вот и все. В следующий раз повезет больше.

Точно так же повел он себя и со второй артелью, не сказал старшему и лишнего словечка. Нет, это вам не Теодор Лавочник, который охотно сидел и толковал с рыбаками. Тот хотя и мнил о себе, но не чурался простых людей, а ежели ему еще и польстить, делался покладистым и участливым. Его сын, восседавший сейчас на том же самом табурете, рассуждал здраво и держался приветливо, но общаться запанибрата с артельщиками был не намерен.

Да и о чем тут толковать, сходили неудачно, стало быть, и нечего переливать из пустого в порожнее. Конечно, он израсходовался на провиант и понедельную плату двум рыбацким артелям, но беспокоиться по этому поводу не собирался, напротив, пусть в городе говорят: «Что ж, этот человек может позволить себе такие убытки!» А кроме того: кто сказал, что ему должно повезти с первого раза? И у кого это каждый год бывали удачные ловы? Ну с какой стати помещать в «Сегельфосском вестнике» заметку о том, что обе артели вернулись домой, так и не заперев сельдь?

Он спросил у матери:

— Как ты смотришь на то, чтобы собрать небольшое общество?

— Ты это о чем?

— Пригласим кое-кого из городских на скромный обед и бутылку вина.

— По-моему, ты сбрендил! — рассмеялась мать. — Сельдь-то не заперли!

— Вот именно поэтому, — ответил сын.

Ох уж этот Гордон!Ход его мыслей был до того странным и непонятным, прямо какая-то иностранщина! Жена Теодора Лавочника считала, что, наоборот, потерю как раз следует возместить, что для восстановления баланса нужно экономить, но сын на это только покачал головой.

— Пойдем-ка, — сказал он, — поговорим с Юлией!


Вечер не удался.

Это был их первый большой прием. На крестинах в усадьбе бывали только крестные и пастор со своею супругой, теперь же приглашения разослали во все концы, и гостей собралось порядочно. Однако расшевелить их оказалось не так-то просто. В чем же дело? Мужчины были не во фраках, зато дамы надели самые свои нарядные платья, среди них особенно выделялась фру Лунд, красивая жена доктора, обычно она по гостям не ходила, а вот сегодня пришла. Угощения было вдосталь, вина — в изобилии, на служанках, что обносили гостей, белые крахмальные передники. Стол накрыли в зале с тиснеными обоями, подали шампанское, хозяин дома произнес речь, вслед за ним произнес речь судья, но скованность и принужденность не исчезали. Странно, ведь сам Гордон Тидеманн был оживлен и находчив и прекрасно исполнял свои хозяйские обязанности, а фру Юлия была просто безупречна в роли хозяйки. Присутствие пастора никоим образом не стесняло общество, напротив, он был обходительнейшим и любезнейшим собеседником. А может, все испортил аптекарь Хольм, которому, как всегда, было наплевать на правила хорошего тона?

Он явился к ним в самом развеселом настроении. Видно, перед выходом из дому он наведался к себе в погреб, да еще завернул по дороге в гостиницу. Хольм жил холостяком, как и хозяин гостиницы, оба родом из Бергена, их водой было не разлить.

Но разве собравшихся убыло, оттого что аптекарь Хольм явился в приподнятом и веселом расположении духа? И вообще, ему чуждо мещанское здравомыслие. Его соседкой по столу оказалась старая хозяйка, наверное, это было не очень продуманно, за обедом они сблизились самым что ни на есть тесным образом.

Пастор ничуть не чинился и вел себя запросто; жил он в ужасной бедности, носил прохудившиеся ботинки и потертый сюртук, зато щеки у него были претолстые, а на голове седая грива. Он был не прочь пошутить и помнил уйму забавных историй. Когда он смеялся, все его круглое добродушное лицо собиралось в морщинки, почему адвокату Петтерсену удалось единственный раз в жизни сострить, назвав пастора Смехолетто. «Чтоб Петтерсен да сострил? — удивился, узнав про это, аптекарь. — Будьте уверены, он это где-нибудь вычитал!» Адвокат Петтерсен отличался маленькой, несоразмерной с длинным туловищем головой, и пастор, услыхавши про Смехолетто, изрек: «А сам-то он… просто Чубук!» Не то чтобы очень остроумно, но все же довольно метко, так за адвокатом это прозвище и осталось. Пастор Уле Ланнсен был невеликий оратор и не произносил вдохновенных проповедей, но это его не печалило. Нередко церковь стояла почти пустая, потому что народ устремлялся на молитвенные собрания в частных домах, послушать странствующих проповедников. «Это они глупо делают, — говорил пастор Ланнсен, — в церкви сейчас так хорошо, ведь мы поставили печку».

Пасторша была милая миниатюрная женщина, к тому же приятной наружности; совсем молоденькая, она чуть что, и сразу краснела. Может, оно и дурно так говорить, но это чистая правда: в лице у нее было что-то птичье, от голубя. Она держалась тише воды и ниже травы, однако зоркие глаза ее решительно все примечали.

— Аптекарь, да сидите же смирно! — говорит старая хозяйка своему кавалеру.

— Есть сидеть смирно!

— Иначе, — смеется она, — придется мне пересесть.

— Тогда я последую за вами!

Пасторша покраснела.

Судья рассказывает о допросе Тобиаса, того самого погорельца.

— От них ничего не добьешься, они до того боятся сболтнуть лишнее, что начинают нести всякую околесицу. Как вам понравятся следующие вопросы и ответы — это я сейчас допрашиваю дочь Тобиаса, я хочу знать, где был ее отец, когда она обнаружила, что в доме пожар. Я спрашиваю со всею благожелательностью: «Где ты нашла отца, когда пришла предупредить о пожаре?»

«Он спал», — отвечает она.

«В светелке?»

«Да».

«Он лежал раздетый? Разве он перед тем не выходил из дому?»

«Нет».

«А откуда ты знаешь, что твой отец спал?»

«Он зевал».

«Ты хочешь сказать, он храпел?»

Тут она испугалась, решила, что я ей подстроил ловушку, и потому твердо стоит на своем: отец зевал — при том что он спал. Больше я ее не допрашивал. Дело в том, что они заранее условились, кому что говорить, но, когда им пришлось давать объяснения, тут они начали путаться. Отец скорее всего вернулся домой и прилег, но еще не заснул, однако это еще не значит, что поджег именно он. А девочка славная, и смотрела умоляющими глазами. Мне ее было искренне жаль.

— У меня в прислугах ее сестра, — сообщает аптекарь. — Прямо пила зубастая, пилит нас всех с утра и до вечера.

Общий смех.

— Зачем же вы тогда ее у себя держите?

— Ну-у, она служила в гостинице и научилась кухарить, мне ее уступил хозяин. Она, чертовка, хорошо готовит.

Старая хозяйка:

— Бедный вы, бедный, коли вас пилят с утра до вечера!

— Представьте себе. К тому же она еще и вольтерьянка.

— Вольтерьянка?

— Она насмехается над своими домашними, потому что те ходят на молитвенные собрания. Ни разговаривать с ними не хочет, ни видеть их.

— И что вам только приходится выносить! — улыбается старая хозяйка, от вина щеки у нее разрумянились, и это ей к лицу.

Тут, надо полагать, аптекарь нечаянно задел ее под столом, она привскочила было, но, коротко охнув, плюхнулась обратно на стул.

Судья продолжает:

— Тяжелая это обязанность допрашивать бедноту. Наверное, с моей стороны это малодушие, но обычно я перепоручаю допросы своему помощнику. У него лучше получается, он родом из Трённелага.

Адвокат Петтерсен поправил очки и с улыбкой заверил присутствующих, что и ему доводилось быть помощником судьи и что в подобных обстоятельствах ему было не менее тяжко исполнять судейские обязанности, хотя он и родом из Трённелага.

— Ах вы, горемычный! — снисходительно отозвался аптекарь.

Все заулыбались, адвокат и тот расплылся в добродушной улыбке.

— Наверное, любому человеку более или менее тяжело производить дознание, — заметил пастор. — Вот мы и уклоняемся.

Адвокат:

— А уж вы, духовенство, и подавно отличаетесь. Как подумаю, какие вы произносите надгробные речи… казалось бы, вот вам удобный случай обратиться со словами увещания…

Пастор:

— К покойнику?

— А вместо этого умершего расхваливают, умершего превозносят.

— Ну-у, — протянул пастор. — Конечно, нам случается и переусердствовать. Но ведь покойный уже нас не слышит, вот мы и пытаемся хоть как-то утешить родных и близких. На что это было бы похоже — отчитывать труп? Пусть покойный сам держит за себя ответ там, куда он попал! Призывать же его к ответу здесь было бы дерзостью по отношению к Богу.

Адвокат:

— Утешать родных и близких? Даже когда они рады-радешеньки, что он отправился на тот свет? Прежде всего я имею в виду беззастенчивые дифирамбы государственным лицам. Уж в этом-то вам участвовать не пристало.

Пастор тихо говорит:

— Несомненно, в ваших словах что-то есть. Но для человека, имеющего по этой части маломальский опыт, все не так просто. Бывает, муж и жена живут как кошка с собакой, но, когда один из них умирает, другой приходит с целым коробом восхвалений и просит меня о посредничестве.

— Ох, неужели мы и в самом деле такие? — восклицает жена судьи. — Я хочу сказать, неужели мы, люди, настолько презренны и жалки?

Пастор:

— Конечно же, не настолько. Во всяком случае, это важно детям, то, что их мать или отца помянут при погребении добрым словом. А поставьте себя на место детей, если б все было наоборот.

— Все равно бы я в этом не участвовал! — заявил адвокат.

— Так у вас нет детей! — ввернул аптекарь.

— Нет! Нет! — вскричали разом несколько дам. — Пастор прав!

Фру Юлия слабо улыбнулась:

— Пусть и у нас, Гордон, будет так же: пусть произнесут достойную надгробную речь хотя бы ради детей, по крайней мере, выберут то, что заслуживает упоминания.

— Согласен, Юлия! Твое здоровье!

Докторша спрашивает мужа, который сидит напротив:

— Как ты думаешь, где сейчас наши мальчики?

Доктор:

— Опять ты за свое!

— Просто я беспокоюсь, — беспомощно улыбается докторша. У нее очаровательное лицо и белоснежные зубы.

— Наверняка они снова на шхуне и лазают по снастям, — поддразнивает ее муж.

— Мальчишки народ крепкий, — замечает судья.

— Вот и я так говорю! — подхватывает доктор. — Но моя жена не спускает с них глаз.

Старая хозяйка встает из-за стола и, легонечко опираясь о спинки стульев, направляется к выходу. Никто не обращает на это внимания, кроме пасторши, которая прямо побагровела.

Фру Юлии хочется успокоить докторшу:

— Позвоните домой и узнайте, что с вашими мальчиками.

В большой гостиной сервировали кофе с ликерами, но особого веселья это не внесло. Гордон Тидеманн был разочарован: на черта тогда закатывать такие обеды! Из гостей слова лишнего не вытянуть, казалось, ничто не производит на них впечатления. Он решил их больше не приглашать.

Общество несколько оживилось, когда подали виски, у гостей развязался язык, мужчины заговорили громче, но хоть бы кто-нибудь упомянул о главном и очевидном: о празднестве, устроенном в старом дворце, о великолепном приеме, угощении, старинном серебре. Даже доктор, который родился и вырос в состоятельной семье и должен был бы знать толк в подобных вещах, и тот сидел как ни в чем не бывало.

Гордону Тидеманну не приходило в голову, что все вместе как раз и не представляло из себя ничего особенного, а было сборной солянкой, начиная от хорошей еды и нескольких сортов вина и кончая завитушками на купленной по случаю мебели. В этом доме жили новоселы, вытисненные на обоях золотые цветы принадлежали не им. Гордон Тидеманн не бахвалился, не выставлял ничего напоказ, но все у него было благоприобретенным, даже его сдержанность. В сравнении с ним фру Юлия обнаруживала куда больше природных способностей, к тому же она сразу завоевывала симпатии своим врожденным очарованием. Ну а доктор Лунд? Он был уездный врач, а стало быть, не принадлежал к категории преуспевших медиков, которым удалось приобрести практику в большом городе и обставить своих коллег. А если он когда-то и родился и вырос в состоятельной семье, то об этом у него сохранились разве что смутные воспоминания, рутинные же приемы и посещения больных далеко не облагораживали. Жену себе он нашел в местечке Поллен, лежавшем севернее. Она звалась Эстер, была из простонародья, совершенно необразованная, однако по-своему способная и самобытная, к тому же ослепительная красавица и мать двоих подрастающих сыновей. Когда она поднялась и пошла к телефону, все до единого провожали ее глазами.

Почтмейстерша Хаген села за маленькое причудливое фортепьяно, купленное Гордоном Тидеманном за границей и отправленное домой вместе с прочими древностями. Он имел обыкновение извиняться за свой инструмент — «правда, и Моцарту приходилось не лучше». Фру Хаген была крошечным светловолосым созданием, худенькая, немного курносая, ей было около тридцати. Она страдала близорукостью и когда смотрела на кого-нибудь, то запрокидывала голову и сощуривала глаза. Она с чувством сыграла две-три пьесы, ее попросили сыграть еще, что она и сделала, а напоследок исполнила менуэт.

Гордон Тидеманн:

— Вы ухитряетесь извлекать из этой музыкальной шкатулки куда больше звуков, чем в ней есть.

— Эта музыкальная шкатулка меня вполне устраивает, — ответила, вставая из-за фортепьяно, фру Хаген. — К тому же она такая красивая: посмотрите только на эту лиру, на инкрустации!

— Я слышал, вы учились в Берлине?

— Да, очень непродолжительно.

— Довольно долго, — поправляет ее муж, почтмейстер.

— Но никаких вершин я не достигла.

— Еще как достигли! — заключает со своего места аптекарь.

— Фру Хаген преподает, у нее есть ученики, — оповестила собравшихся фру Юлия.

— Да у меня их всего несколько, — признается фру Хаген, которая все время пытается себя умалить.

Почтмейстер объясняет:

— Она начинала как певица, но потеряла голос.

— О! И он к ней так и не вернулся?

— Нет. Это произошло во время пожара. Ее успели вытащить через окно, но она простудилась.

— Ну, не такой уж и большой у меня был голос, — замечает с улыбкой фру Хаген. И, повернувшись к аптекарю, спрашивает: — Вы не захватили с собой гитару?

— Я не смею появляться с ней в вашем присутствии.

— Но я же вас уже слышала.

— Да. При обстоятельствах, кои могут мне послужить оправданием.

— Хм! — саркастически хмыкает адвокат.

— А вы, адвокат, помолчите!

— Ха-ха-ха! Никогда еще меня не лишали слова, какое бы дело ни разбиралось.

— Так-таки никогда?

— Да, я выиграл даже то дело, на которое вы намекаете.

Хольм:

— Выиграл дело! Норвежские законы позволяют зарабатывать на хлеб даже адвокатам.

Слушая их перепалку, судья добродушно посмеивается: эти двое не могут, чтобы не нападать друг на друга. В это время возвращается докторша, и он спрашивает:

— Ну что, фру Лунд, лазили ваши ребята на мачту?

— Они на рыбалке.

— Конечно, подыскали себе очередное смертельно опасное занятие! — поддевает жену доктор.

— Опасность подстерегает все стези наши, — процитировала набожная супруга адвоката.

— А вот мой муж не верит, что с мальчиками может что-то случиться, — объясняет фру Лунд.

Доктор покачивает головой:

— Да, теперь я уже не в счет, теперь для нее на всем свете одни только мальчики и существуют!

Все смеются.

— Между прочим, — говорит доктор, — если у вас зябнут ноги, значит, у вас жар и головная боль. В любом случае это смерть.

— У-у! — поежился кто-то. — Смерть!

— Да, которую все мы желаем избежать, — изрекает как некую мудрость адвокат Петтерсен. — Это так естественно.

Доктор:

— Так уж и естественно?.. У меня сейчас при смерти один девяностолетний старик, только умирать он не хочет. Выглядит страшнее некуда, но цепляется за жизнь. Лекарства, компрессы, еда. Он до того безобразный, грязный и немощный, от него ничего уже не осталось, а вот лежит же у всех на виду. Умирающий зверь, тот хотя бы прячется.

Пастор:

— Да, но человек!..

— А что в человеке такого уж и прекрасного? Ей-богу, нам лучше спрятаться. Человек просто-напросто омерзителен: длинные, толстые, неуклюжие конечности, кое-где волосы, а так кости да мясо, груда материалов, из которых природа взяла и произвольно вылепила гротескное существо. Если взглянуть объективно, какая ж тут эстетика, что в нем красивого?

— А вот фру Лунд красивая! — громогласно восклицает аптекарь Хольм.

На какой-то миг воцаряется тишина, после чего гостиная оглашается дружным смехом: «Ну вы, аптекарь, и скажете!» Сама фру Лунд не знает, куда деваться от смущения, а пасторша краснеет.

Доктор продолжает:

— Посмотрите на птицу, на обыкновенную сороку: прелестное существо, у нее такие грациозные очертания, перья отливают блеском всевозможных металлов. Или посмотрите на цветок, все равно какой: это же чудо от корня и до самого верху. Но человек?..

— Вы все это сочинили специально, чтобы блеснуть остротой своего ума, — бесстрашно заявляет пастор.

Тут снова подает голос супруга адвоката:

— Человек, сотворенный по образу Божию!

Доктор, уже более покладисто:

— Возможно, я слишком грубо выразился. Но у одра больных и умирающих я навидался такого, что, начни я рассказывать, вы бы зажали нос. Привести вам пример? Однажды мне надо было побрить покойника, а поскольку умер близкий мне человек, то я не хотел прибегать к посторонней помощи. При жизни он имел, что называется, презентабельную наружность, но сейчас он был далеко не презентабелен. Намылил я его и принялся брить, обычно он ходил гладко выбритый, так что мне предстояла большая работа. Щеки я побрил запросто, а вот участок над верхней губой пришлось буквально пропалывать, а покойник смеялся. Я не преувеличиваю, бритвенный нож то и дело застревал, и покойник смеялся, это происходило оттого, что кожа под лезвием растягивалась — и снова стягивалась. Ну, разделался я с этим местом, осталось самое трудное, горло с адамовым яблоком. Для того, кто не привык, это самое что ни на есть неудобное и неестественное положение — стоять изогнувшись да еще ни на что не облокотясь. Я, должно быть, взял и оперся на него пальцами, всего на какой-то миг, но этого было достаточно, грудная клетка опала, и покойный сделал глубокий выдох. Боже мой, какой же в лицо мне ударил смрад! В обморок я упасть не упал, просто шлепнулся на стоящий позади стул. Запах был убийственный, этакое адское зловоние трудно себе даже вообразить.

Мужчины, хотя про себя и посмеивались, сохраняли, однако же, серьезные мины.

— Так вы его и не добрили?

— Добрил, пополудни, когда немного очухался.

Пастор:

— Но что вы, собственно, хотели этим… я не понимаю…

— Это был человек! — сказал доктор.

Пастор подумал и сказал:

— Нет, это был не человек. Это были останки человека, труп.

Начальнику телеграфа нужно было заступать на дежурство, и он откланялся. Весь вечер он молчал как рыба, знай курил себе и благодушествовал. Он был книгочеем, а поскольку в гостиной не оказалось ни одной книги, говорить ему было не о чем. Жена его, впрочем, осталась.

Переменили рюмки и подали токайское. Токайское! Но гости и не думали приходить в восторг. Разумеется, это было редкое, привозное вино, только оно никому не понравилось.

— Ваше здоровье, фру Хаген, — произнес Гордон Тидеманн. — Я полагаю, это вино вам знакомо?

— Я пила его в Вене, — ответила фру почтмейстерша.

— Ну конечно же. В Австрии и Венгрии после обеда принято пить токайское, а в Англии — портвейн.

— А в Норвегии — виски с содовой, — вставил аптекарь и выпил, не дожидаясь других.

Общий смех:

— Да, в Норвегии предпочитают виски с содовой!

Кое-кто из гостей пригубливает.

— А Франция, что пьют во Франции?

— Шампанское. По-прежнему шампанское.

— Никогда еще не пробовал этого вина, — говорит пастор и читает по складам надпись на этикетке: — «Токай-Жадай». Необычный вкус, — добавил он, причмокнув губами.

Поскольку токайское осталось почти не тронутым, фру Юлия распорядилась подать шампанское и фрукты — виноград, яблоки, фиги. Ну надо же! — должно быть, пронеслось в голове у собравшихся, и хозяин дома почувствовал наконец, что они хотя и в слабой степени, но ошеломлены. Только это быстро прошло, и званый обед как был скучным, так скучно и заканчивался. Никогда он больше не станет их приглашать! Никогда!

Судья то и дело посматривал на часы, но, поскольку хозяева не выказывали усталости, он медлил с уходом. Фру Юлия попросила привести и показала детей, еще одна маленькая интермедия, восхищенные восклицания, воркованье, сюсюканье, но в гостиной сильно надымили сигарами, и малыши закашлялись. Приводила детей и увела обратно старая хозяйка, она уже успела оправиться, посвежела и улыбалась.

— Как же это у вас нет детей? — спрашивает адвоката аптекарь.

— Дети? А на что я их прокормлю?

— Ах вы бедняга!

Судья снова глядит на часы и решительно поднимается. Фру Юлия перехватывает его на полдороге.

— Ну куда вам торопиться? — уговаривает она. — С вами так уютно.

— Дорогая фру Юлия, мне и в самом деле уже пора.

Гости встают, прощаются за руку и долго благодарят.

Аптекарь верен себе до последнего:

— Странный народ, уходить с такого пиршества! Адвокат, взгляните только на эту бутылку с шампанским, она погибает во льду, и никто не протянет ей руку помощи.

Гордон Тидеманн не вытерпел:

— Не будем их удерживать, Юлия. Поблагодарим гостей за то, что они были столь любезны и заглянули к нам.

Возразить на это было нечего. Не падать же на колени.

Проводив гостей, он сказал жене:

— Напрасно я все это затеял, больше я такой ошибки не повторю. Ты когда-нибудь видела подобных людей?!

Фру Юлия:

— Гордон, перестань!

— Вечно ты всех оправдываешь.

— Разумеется, вечер им запомнится, — сказала она.

— Ты думаешь? Но они вели себя так, будто им это не впервой.

— Не могли же они высказываться при нас.

— Вот именно, хоть бы кто-нибудь что сказал. Черт побери, да их невозможно было ничем пронять! Даже токайским!

По мнению фру Юлии, общество подобралось замечательное, вечер прошел весело и гости остались довольны. Аптекарь был в ударе и прямо-таки блистал, фру почтмейстерша — сплошное очарование.

— Так ведь она тоже как-никак повидала свет, — сказал Гордон Тидеманн. — Ну а остальные? Нет, больше мы такой ошибки не повторим. Верно, Юлия? На черта нам это нужно!

IV

Пришла осень, пришла зима. А зима — время гиблое, снег, стужа, короткие дни, темень. Обитатели маленьких усадеб и стоявших на отшибе домишек проложили друг к другу в снежных сугробах тропки, и случалось, тропками этими брел человек. Вот как нынешним ясным вечером, когда хозяйка Рутена отправилась на соседний двор позаимствовать юбку.

Ну да, мужчины все еще были на Лофотенах, и Карел тоже, и все заботы о детях и скотине легли на его жену, ей нужно было продержаться до Пасхи, а там через три недели рыбаки вернутся домой. Это было тяжелое для нее время, и подспорьем ей служили одно лишь великое терпение и полная беспритязательность.

Когда-то она была девушкой по имени Георгина, а проще — Гина, такая же бедная, как и теперь, и не слишком казистая, но молодая, сильная и работящая, а пела она как, у нее был редкостной красоты альт. Сейчас ее называют Гина из Рутена. И прежде птица невысокого полета, она впала не в большую бедность, чем остальные, просто постарела, нарожала кучу детей, ей стукнуло уже сорок. Но что с того! Она была к этому привычна и лучшей доли не знала. Это еще не край, вовсе нет, они с мужем и детьми далеко не загадывали и вытягивали-таки, у них был маленький участок земли и скотина в хлеву, хотя, по правде, все это им уже не принадлежало. И если муж мастерски напевал мелодии и даже прославился тем, что однажды сочинил вальс, то жена ему нисколько не уступала: ну кто мог сравниться с Гиной, когда вечерами она поднималась на вершину горы и принималась скликать стадо, пасшееся на выгоне. До того благозвучно, а ведь это был всего-навсего клич, созывающий скотину домой, своего рода молитва к ней, вознесенная бархатистым голосом. И в церкви Гина по-прежнему пела, как никто другой, и сидевшие рядом с ней умолкали. Голос ей дан был от Бога, который мог позволить себе расточительство.

Она пробирается по тропинке меж высоких сугробов, тропинка что ров, снег убелил Гину по самые колени. Дела ее нынче плохи, скотина подъела весь корм, надобно изворачиваться. Вместе с другой женщиной, у которой тоже кончился зимний корм, она отправится завтра за сеном.

— Вечер добрый! — говорит она, взойдя в соседскую горницу.

— И тебе добрый! А-а, это ты, Гина. Садись-ка.

— Мне недосуг рассиживаться, — говорит Гина, усаживаясь. — Просто я шла мимо.

— Что расскажешь нового?

— Что у меня может быть нового, живу в четырех стенах.

— Да, у каждого свое, — говорит соседка. — Спасибо Господу и на том, что мы в добром здравии.

Молчание.

— Послушай, — робко говорит Гина, — помнится, осенью у тебя стояли кросна?

— Что правда, то правда.

— И сколько же, помнится, ты всего наткала! И с желтым, и с синим, ну все цвета, какие ни назови. Если это на платье, хватило небось за глаза.

— Хватило и на платье, и на юбку, — отвечает соседка. — А то уж и надеть стало нечего.

— Ты бы не одолжила мне на завтра юбку? Хоть и совестно тебя об этом просить.

Соседка на миг опешила, а потом спрашивает:

— Вон оно что, у тебя вышло сено?

— Вестимое дело, — отвечает Гина и сокрушенно качает головой.

Нет, соседке не нужно было гадать да раздумывать, для чего это Гине понадобилась юбка. Все объяснялось просто: в хлеву у нее вышло сено. И юбка Гине нужна вовсе не для того, чтобы покрасоваться, — она понесет в ней сено домой. У деревенских издавна повелось носить сено в юбках, о, это была знакомая картина, она повторялась из года в год. Юбки были до того поместительные, в них можно было напихать столько, что они раздувались наподобие воздушного шара. Женщины ходили на пару. Глядишь, бывало, бредут вдвоем, проваливаясь в снег, пошатываясь под тяжестью своей ноши — до отказа набитых сеном и перехваченных веревками юбок. Подобных путниц можно было встретить только зимой, об эту пору у кого-нибудь непременно случалась бескормица, ну а кое у кого с сеном обстояло получше, и охапку-другую они уступить могли. До возвращения мужчин с Лофотенов редко у какой из женщин залеживалась денежка, новая же цветастая юбка открывала кредит на сено, более того: подразумевалось, что просительницу привела не горькая нужда, а, наоборот, заботы о разросшемся стаде, которое уже само по себе было немалым достоянием и богатством.

— Прямо совестно тебя и просить, — повторяет Гина.

— Да о чем ты, — отвечает хозяйка, довольная, что может одолжить юбку. — И с кем же ты пойдешь?

Гина сказала с кем.

— А она юбку у кого одолжила?

Гина сказала у кого.

— Ага, — соображает соседка. — Тогда тебе будет не стыдно показать и мою!

— А то я не знаю!

— Вот она. Из летошней шерсти вся, до последней ниточки. А как тебе эти полоски, нравятся?

Гина:

— Ну ты и мастерица! Я и слов-то не подберу!

Гина идет домой, заметно повеселев, она даже чуток заважничала, оттого что появится завтра в деревне с такой дивной юбкой. Но на пути ей попадается Осе, та самая колдунья, цыганка-лопарка, бродячее пугалище.

— Надо ж, с кем Бог привел встретиться, — говорит Гина масленым голосом и подальше сходит с тропинки в глубокий снег, уступая Осе дорогу. — Ты не у меня была? Дома-то одни дети.

— Не была я у тебя, — отвечает Осе. — Заглянула только.

— Вот жалость-то, будь я дома, я б непременно тебе чего-нибудь поднесла.

— Ничего мне не надо! — бормочет Осе и идет дальше.

Гина спешит домой. Она знает, ее дети забились в угол и сидят ни живы ни мертвы. Ей и самой не по себе, она тоже робкого десятка, но ради детей вынуждена храбриться и говорит прямо с порога:

— Что я вижу, никак вы перепугались? И с чего это! Осе? Ну дак что! Я ее встретила и, окромя добрых слов, ничего не услышала. И не стыдно вам реветь, вон какой на небе месяц, а звезд-то! Да вам надо было тут же прочесть «Отче наш». Чего же это я хотела сказать-то, она ушла сразу же?

Дети отвечают и «да», и «нет», не знают, не смели дохнуть…

— Уж не сплюнула ли она, когда уходила?

Дети отвечают кто во что горазд, не уверены, не приметили…

Мать раздумывает: не бежать же ей следом за Осе, чтоб сунуть в руку мелкое приношение? О, до чего она встревожилась, только не смеет этого показать. Тут Лил — лемур, которая еще слишком мала, чтоб чего-то бояться, спрашивает, что это у матери под мышкой. На душе у Гины тотчас отлегло.

— А вот сейчас увидите, иди-ка все сюда, к свету! Вот эту самую юбку мать набьет завтра сеном и принесет домой. Вы когда-нибудь видели эдакую красоту?..

Три недели спустя после Пасхи ловы на Восточных Лофотенах закончились, и мужчины возвратились домой. Сезон так себе, улов посредственный, зато хорошие цены, в кармане завелись кой-какие деньжонки, жена и дети опять спасены. И сияло солнце, и таял снег, повсюду журчали маленькие ручейки, на ночь они замерзали — и снова оттаивали.

Торговый агент собирается в очередную поездку по Нурланну и Финмарку, на этот раз с весенними товарами: шерсть, шелк, немножко бархата и хлопка, готовое шитье, лаковая обувь. Хозяин, Гордон Тидеманн, по-прежнему считает, что для человека, который представляет его торговое заведение, агент одевается слишком дешево, но тот обещает приобрести летний костюм на распродаже в лучшем магазине Тромсё.

Далее: не видно, чтобы оборот увеличился, в особенности плохо шли дорогостоящие товары, которые в основном и приносят прибыль. Какая-то на это причина да должна быть. Они что там, на севере, совсем не хотят идти в ногу со временем?

— Ну почему же, помаленьку начинают. Только Финмарк есть Финмарк, там одеваются в соответствии с климатом и родом занятий. Но они уже действительно пробуют носить туфли на каблуке.

— Не понимаю, — говорит хозяин, — ни одного заказа на корсеты, хотя корсеты отличные, как же так? Пошиты из плотного розового шелка, длинные, от лопаток до самых бедер, прямо как пальто. Дорогие? Так это же предмет дамского туалета.

— Они слишком непроницаемые, — отвечает агент.

— Какие-какие?

— Непроницаемые. — И, улыбнувшись, агент поясняет: — Дамы шнуруются так, что, ежели кто укусит, им не подлезть почесаться.

Зря он заулыбался, хозяину эта манера держаться не нравится, он кивает в знак того, что разговор окончен…

За дверью, в лавке, стоит дожидается старик Подручный. Он явился за указаниями, но, будучи человеком уважительным и благочестивым, не настаивает, чтобы поговорить с хозяином лично, а передает свою просьбу через одного из приказчиков.

Его сдержанность вознаграждается, его приглашают в контору: Подручный был здесь всего один раз, когда нанимался.

— Ну что, Подручный, ты, наверное, хочешь знать, за что тебе приниматься?

— Да.

— Чем заняты работники?

— Возят на поля водоросли.

Хозяин раздумывает:

— А что, если ты проверишь, в каком состоянии неводы?

— Будет сделано!

— Это на всякий случай, — говорит хозяин, — они скорее всего не понадобятся.

Подручный:

— С вашего позволения, надобность в них не отпадет никогда.

— Ты так думаешь?

— Потому как по милости Божией в море никогда не переводится сельдь.

— Людей выйти в море сейчас не уговоришь, — отвечает хозяин. — Они только что вернулись с Лофотенов, им нужно передохнуть. Им лень даже наколоть дрова для собственной кухни.

Подручный:

— Я их уговорю.

Хозяин испытующе на него смотрит:

— А сам бы ты не хотел выйти с артелью в море?

Подручный качает головой и крестится:

— Богу было угодно, чтоб я состарился. Будь я помоложе, тогда другое дело!

Хозяин кивает на прощание:

— Хорошо, тогда ты этим и займись, собери и снаряди людей. Вот только куда бы нам их отправить?

Подручный:

— На север. Есть там одно верное место, называется Поллен…

Удивительно, но всего за каких-то несколько месяцев хозяин успел проникнуться к старику немалым доверием. Они не раз толковали друг с другом о том и о сем, у старика были изрядный опыт и врожденная сметка, его мнение по многим вопросам стоило выслушать. На первый взгляд Гордон Тидеманн хозяйствовал умело и осмотрительно, но в действительности ему не мешало иметь советчика. Если отбросить в сторону отчетность и предметы роскоши, что понимал он в своей торговле! Все, чему он выучился, было из области технических приемов, делопроизводства, биржевых курсов и пунктуальности, он знал языки и мог прочесть надписи на этикетках французских курительных трубок и катушек английских ниток, иными словами, познаний у него была уйма, но на самом деле в торговле он разбирался неважно, и ему недоставало делового чутья. Он был таков, какой есть, смешанной расы, ничего яркого, самобытного, полнокровного, так, середка на половине; он оказался прилежным учеником, но большие свершения были ему явно не по плечу. В меру способный, с некоторыми запросами, он желал держать себя еще и джентльменом.

Таким был этот человек, и ни на йоту больше. Он крайне нуждался в советах Подручного, да и мать была ему тоже хорошей помощницей.

— Я отправляю артели в море, — объявил он матери. — Я доверил это Подручному.

— Ты получил сообщение, что идет сельдь? — спросила она.

— Нет. Но в море всегда есть сельдь. Если бы я стал дожидаться сообщений, мы бы умерли с голоду. Необходимо что-то предпринимать.

— Дела не идут на лад, так я понимаю?

— А с чего им идти на лад? Торгуем по мелочам. Деревенские у нас ничего не покупают, сами прядут, сами ткут, они ж как подземные жители, и мы, люди, им не нужны. Мы целиком зависим от нашего городишки, от этого жалкого приморского поселка и сотни жителей, которым и покупать-то не на что.

— Погоди, давай разберемся, — говорит старая хозяйка. — У тебя достаточно много долговых расписок. Ты бы не мог предъявить какие-нибудь из них к оплате?

— Долговые расписки? Мама! Чтобы я поручил адвокату Петтерсену предъявить их к оплате? Я на это не пойду. Люди подумают, что я вылетел в трубу.

— Остаются еще гагачий базар и ловля лосося. А самое главное, горожане арендуют у тебя землю, арендная плата за год — это не так уж и мало.

— В том-то все и несчастье! — восклицает сын. — Мне не продать эти участки по сколько-нибудь приличной цене. Ни у кого нет таких денег.

Мать:

— Твой отец никогда бы не стал продавать землю. Случись что, и все пойдет прахом, говорил он, земля, отданная в аренду, всегда обеспечит годовой доход, на который мы сможем прожить.

— Мелочь! — презрительно бросил сын. — Гроши! — презрительно бросил сын. — Гагачий базар? У меня есть отчетная ведомость, могу тебе показать: пара пуховых перин и пара одеял. Ловля лосося? Один пшик!

— А какие были раньше уловы! — пробормотала мать и, казалось, вся ушла в воспоминания.

— Да ничего тут не было. Что такое Сегельфосс? Болото. Без всяких признаков жизни. Взять хотя бы почту, которую я получаю, — ее вообще нету, раз в год по обещанию, как будто я тебе ленсман или школьный учитель. Однажды по ошибке письмо попало не в тот конверт и пришло ко мне, речь шла о лошади. Один человек торгует у другого лошадь. Я их никого не знаю. А на прошлой неделе я получил письмо от какого-то человека, который готов приехать и заняться у меня ловлей лосося. Вот она, вся почта. Это тебе не три человека в конторе, которые поставлены исключительно на разборку писем.

Старая хозяйка:

— Кто же тебе написал про лососевую ловлю?

— Не помню. Он говорит, что занимался этим и раньше и здесь его знают.

— Как его зовут?

— Александер или что-то в этом роде.

Тишина.

Старая хозяйка сворачивает на другое:

— Значит, ты опять отправляешь артели в море. Будем надеяться, на этот раз им повезет… — Она поднимается со стула, отходит к окну и выглядывает во двор. — Снег тает прямо на глазах, — говорит она, чтобы заполнить паузу. Она чем-то обеспокоена. Она уже собралась было уходить, но словно бы спохватилась и снова заговорила о человеке, который предлагал им свои услуги: — Нет, Гордон, ты просто должен его нанять. Он был у твоего отца самым толковым работником. А уж как промышлял лосося! Твой отец поставлял лососину в несколько городов, вплоть до Тронхейма. Копченую лососину. Дорогой товар. Как, ты говоришь, его зовут?

— По-моему, Александер. Впрочем, какая разница, — бормочет сын, перебирая лежащие на конторке бумаги. — Вот оно, письмо, его зовут Отто Александер. Я даже ему не ответил.

— Тогда надо это сделать, ответь ему сразу же. Это окупится, и с лихвой. Ведь лососевую сеть небось еще и не ставили? А потом, лососина к столу тоже будет нам очень кстати.

— Ну что ж, — соглашается сын. — Пусть его приезжает.


Подручный сдержал свое слово, не прошло и недели, как он собрал людей и сколотил две артели. Однако оба старших не очень-то полагались на старика и пошли к хозяину за подтверждением.

— Все правильно, — сказал хозяин.

— Да, но он делал пальцами странные знаки, крест, ровно колдовал.

Ну, на этот счет им тревожиться нечего.

А еще он показал на карте, где им становиться, одна артель — здесь, другая — там. Только они люди неученые, потому и спрашивают, не значит ли это искушать Господа? Не лучше ли переходить от залива к заливу, и глядеть в бинокль, и примечать за птицами, и искать по мере возможности?

Хозяин позвонил в колокольчик и распорядился позвать Подручного.

— Покажите мне карту! — сказал он артельщикам.

Это была карта побережья, позаимствованная со шхуны. Хозяин стал ее разглядывать, сделал вид, что она ему знакома, взял циркуль и отметил на карте точку:

— Вот он, Поллен, где эта узкая губа!

— Ладно, — отвечали старшие. — Но он говорит, что одной артели надо держаться вот тут вот, около острова, который зовется Фуглё. И что обе артели должны оставаться каждая на своем месте.

Хозяин сделал еще один замер циркулем и кивнул:

— Все верно. Он передал мои указания.

Подручный тихонько вошел в контору, положил свою шапку у двери и, шагнув вперед, поклонился.

Он чертовски вежлив, этот старик, невольно подумал хозяин. А вслух сказал:

— Им не совсем понятны наши указания, ты бы не повторил еще раз?

За этим дело не станет. Подручный принялся разъяснять сызнова, очень убедительно, он назвал Поллен и Фуглё, точно обозначил расстояния, отметил особенности течения.

А не прикидывается ли он? — подумал хозяин, удивленный подобной осведомленностью.

— Ты не хочешь посмотреть карту? — спросил он.

Подручный вынул пенсне, но не стал его надевать.

Он улыбнулся:

— Карта у меня в голове.

— Хорошо, — сказали старшие. — Ну а то, что мы должны оставаться на одном месте…

— Я сказал, семь суток, — возразил Подручный. — Если за семеро суток вы не запрете сельдь, тогда вы передвигаетесь на семь миль севернее, к Сенье. Но я уверен, сельдь вы запрете еще до этого! — добавил он и перекрестился, коснувшись лба и груди.

— Чудно! — пробормотали старшие. — Почему это нам нужно стоять именно там, вместо того чтоб искать ее в открытом море?

— Потому что, — возгласил Подручный, точно пророк и провидец, — когда сельдь появляется в этих краях, она именно там и держится. Тут и сомневаться нечего. У сельди в море свои пути. Кит и нерыбь могут ее разметать, только от вас это не укроется, и вы пойдете следом за косяком.

— Ты уже вызывал туда сельдь своими заклинаниями? — спрашивает, вконец отчаявшись, один из старших.

— Потому что тогда мы не желаем с этим связываться! — говорит другой.

Подручный переводит взгляд на хозяина:

— Прямо и не знаю… Еще какие-нибудь вопросы будут?

— Нет.

Он кланяется, поднимает с пола шапку и уходит.

Черт, ну и дисциплина, вновь подумал про себя Гордон Тидеманн, не иначе, он прошел выучку на большом корабле. Артельщикам же своим хозяин коротко и ясно сказал:

— Ну вот вы и получили разъяснения насчет моих указаний.

Хозяин тоже нашел, что Подручный вел себя чересчур уж загадочно, но оставил все как есть. Почему бы и не послушаться старика! В прошлую путину артели побывали на всех старых местах, обрыскали все заливы, куда обычно заходит сельдь, и вернулись домой, так ни разу и не закинув невода. Посмотрим, что получится в этот раз! Год на год не приходится, отчего же не попытать удачу.

V

Весной Гордон Тидеманн выстроил в горах охотничий домик. Так он его, во всяком случае, называл, но на самом деле это был целый домина, летняя дача — если семейству захочется пожить за городом. Он нанял большую артель, и работа спорилась, там трудились каменщики, плотники и маляры, но вот они отделали веранду, с которой открывался головокружительный вид на пропасть, и установили флагшток. Пока что это было все.

После удачной путины Гордон Тидеманн развил необыкновенную деятельность, о, это был энергичный и предприимчивый человек. Атеперь он располагал еще и деньгами, ибо случилось нечто немыслимое и невероятное: у Фуглё артельщики заперли сельдь, это было чудо, о котором раструбили газеты и которое перевернуло вверх дном весь край. Вот как нечаянно и щедро одарила его судьба! А пристало ли местному тузу и хозяину Сегельфосса загребать деньги без того, чтобы найти им должное применение? Он удлинил пристань, выдвинув ее далеко в море, чтобы к ней могли причаливать пароходы. Он расширил кредит у себя в лавке и помог не одному бедняку. Такой уж он был человек. Он начал подумывать об осуществлении плана, который они в свое время обсуждали со стариком Подручным: завести в городе маслобойный завод, который бы снабжал всю округу.

Короче, он много за что брался, однако мать его, глядя на все это, лишь покачивала головой. Когда же он затеял строить дом в горах, она и вовсе всплеснула руками. Чего только этот Гордон не придумает — переезжать за город из Сегельфосской усадьбы! И как это фру Юлия не вмешалась! Нет, фру Юлия не стала вмешиваться, хозяйка дома, любовница, мать, красивая и горячая, в первую очередь она была женщиной, вот и опять она ходила с округлившимся животом. Нет, она не собиралась чинить помехи своему мужу.

Старая хозяйка могла бы сказать свое веское слово; имея за плечами разнообразный опыт, она всегда давала Гордону Тидеманну дельные советы. Обыкновенно жене Теодора Лавочника удавалось удерживать сына от слишком уж дорогостоящих причуд. Но именно сейчас перечить ему было очень некстати. Наоборот, она имела все основания потворствовать ему и быть с ним в ладу. Разве он не уступил ей и не нанял в работники Отто Александера, который исправно снабжал их лососиной и готов был коптить лосося даже по ночам.

Старая хозяйка неимоверно помолодела, она порхала, точно юная девушка, и носила на шее золотой медальон. Все ей стало нипочем. Пересуды о ней и некоем цыгане давно уж было заглохли, а теперь пошли снова. Ходит себе да распевает, на что это похоже! Торчит у него в коптильне, уединяется с ним на шхуне «Сориа», они и выпивку с собой берут, ведут себя похлеще молодежи. Постыдилась бы!

Нет, старая хозяйка нисколечко не стыдилась. Если она что и делала, то не угрызаясь совестью, такая она была бесшабашная. Однако же возражать сыну всерьез она не решилась.

— Все эти люди, что понашли с кирками и лопатами, —спросила она, — они работают на тебя?

— Да. Это дорожные рабочие с юга. Они будут прокладывать проезжую дорогу к охотничьему домику.

— Проезжую дорогу? Но послушай, Гордон, разве тропинки уже недостаточно?

— Нет, — коротко ответил сын.

И мать тут же пошла на попятную:

— А впрочем, ты прав, на что тебе охотничий домик, если туда нет дороги!..

Случилось так, что Гордон Тидеманн упомянул об этом проекте в разговоре с Подручным, он сказал, что ему не хватает опытных людей, прежде всего чтобы провешить линию.

Подручный считал, что это не так уж и трудно.

— Правда? — сказал хозяин. — Ты бы за это взялся?

— Я на этом собаку съел, — ответил Подручный.

О, этот непостижимый человек, который никогда не терялся! Способов есть несколько, проложить пешеходную тропу дело нехитрое.

— Кто говорит о пешеходной тропе! — презрительно бросил хозяин.

— Значит, это будет проезжая дорога?

— Ну да, чтоб можно было подвозить продовольствие и все прочее. Если лето выдастся жаркое, моя семья, надо полагать, захочет перебраться в горы.

— Это я не сообразил, — произнес Подручный. — А теперь скажите, какой должна быть дорога: с поворотами и отлогая или попрямее и круче?

— На твое усмотрение. Мне лично все равно, крутая она или нет, но, возможно, моя жена захочет по ней прогуливаться.

— Скорей всего нам придется местами взрывать породу, некоторые участки совершенно непроходимы. Если вам угодно, я хоть сей же час туда и наведаюсь.

Хозяин кивнул:

— И погляди заодно, когда поднимешься к дому, не нужно ли нам поставить вдоль обрыва железную ограду, чтобы было спокойнее за детей…

О, Подручный был поистине неоценим. Особенно располагала Гордона Тидеманна его манера держаться. «Хоть сей же час», — вызвался он. Словно готов был мчаться по первому требованию, а ведь кого, как не его, хозяин должен был благодарить за богатый улов! Возгордился ли он с того самого дня, начал ли заноситься, подпрыгнул ли до потолка, когда пришла телеграмма? Ничего подобного. Когда хозяин прочел ее вслух, Подручный заметно разволновался: перекрестился, облизал губы, сглотнул, голубые глаза его увлажнились. Но это моментально прошло, он кивнул хозяину и произнес:

— Выходит, они составили оба невода и перегородили фьорд. А больше там ничего не сказано?

— Только что сельдь будет семь-восемь и девять-десять, не знаю, что бы это значило.

— Это важно, — сказал Подручный. — Это означает, что рыба крупная, на весы ляжет не одна сотня. Это товар второго и первого сорта!

И он тотчас же преобразился в практичного человека, который знает, что надо делать: искать и искать перекупщиков, рассылать во все города телеграммы, запасать соль и бочки, немедленно снарядить на север шхуну «Сориа».

— Если вам угодно! — прибавил он.

Хозяин пристально на него взглянул. Ни звука о том, что он заслуживает вознаграждения, ни одного своекорыстного пожелания. Старик был захвачен чудом, игрой и риском как таковыми и посетовал:

— Жаль, я этого не увидел!

И больше — ни слова.

Гордон Тидеманн был отнюдь не сквалыгой и понимал, скольким он обязан своему Подручному. Он решил вознаградить его и устроить в его честь празднество, но тот воспротивился. До сего времени пристанищем старику служила каморка во флигеле для прислуги, теперь же хозяин предложил ему комнату в главном здании, где были позолоченное, в человеческий рост зеркало, ковер на полу, кровать красного дерева, украшенная золочеными ангелами, и каминные часы. Однако Подручный покачал головой и с набожным смирением отвечал «нет».

Необычный человек во всех отношениях. Подумать только, он по-прежнему усердно и бескорыстно трудился в усадьбе, не щадя своих сил, не чураясь никакой работы, и ни словом не заикался о прибавке к жалованью. Хозяин сказал, что с удовольствием даст ему приличную надбавку.

— Мне она ни к чему, — заявил Подручный.

Но разве ему не пригодились бы средства? Он мог бы начать свое дело или что-то приобрести.

— А как же! Но с вашего позволения, больше мы об этом не будем!

Тогда хозяин вручил ему на обзаведение изрядную сумму, с того времени прошло уже несколько недель, а старик все так же исполнял должность подручного и ничего не менял в своем повседневном обиходе. Единственно, кто-то видел его на почте, он посылал за границу денежные переводы.


В горах бурят и взрывают скальную породу, с песнями, настроение почти праздничное. На участке работает несколько бригад сразу, одни производят взрывы, другие кладут стенку, третьи выгребают щебень, четвертые увозят его на тачках. И за всем следит Подручный, башковитый десятник и человек с понятием. Однажды он сказал:

— Взорвите-ка этот камень. Хватит ему лежать поперек дороги.

Рабочие заартачились. Камень весил с полтонны, но они были ребята крепкие и решили увезти его как есть, целиком. Чего, мол, расходовать взрывчатку по пустякам! Подручный глянул на них, видно было, что они выпивши и водка им ударила в голову. Когда они взваливали камень на тачку, колесо треснуло и тачка вышла из строя.

— Взорвите камень! — повторил Подручный.

Нет, они и теперь его не послушались, они разозлились на камень и не желали его взрывать. Какого черта, сказали они, этот камень нарочно прикидывается тяжелым, неужто мы его не осилим!

Впятером они сумели-таки погрузить камень на тачку и отвезли к насыпи. И, пошатываясь, вернулись назад, с торжествующими лицами. Один, правда, повредил себе руку. Подручный подозвал рабочего из другой бригады и сказал:

— Иди взорви этот камень!

— Как? — вскричали те пятеро. — Мы ж его убрали!

Камень не буравили, а взорвали с помощью сикрита.

Но рабочие были не намерены спускать своему десятнику, они бурчали на него за то, что он с ними так поступил, и прямо спросили, а не мается ли он дурью. Он промолчал. Тогда они обозвали его старым болваном и начали на него надвигаться. Подручный попятился к скале, чтобы никто не мог зайти ему за спину, но два самых отъявленных крикуна не отставали. Они требовали объяснений, чего это он стоит перед ними и дерет нос и отмалчивается, они пригрозили, что перекинут его через стенку, стали уже показывать ему кулаки…

Неожиданно Подручный выхватывает из заднего кармана револьвер и стреляет. Крикуны, ошарашенные выстрелом, на миг замерли, но тут же завопили:

— Так вот ты как!

Однако, бросив взгляд на старого Подручного, они, надо думать, почуяли опасность: он был бледен как полотно и скрежетал от ярости искусственными зубами.

— Ну стоило ли так кипятиться, — сказали они, опомнившись. — Мы ж ничего плохого не хотели.

— Кончай трепаться! — предостерегающе крикнули им товарищи.

В обеденный перерыв, когда хмель у них повыветрился, Подручный принялся им объяснять:

— Вы здесь работаете, а значит, должны подчиняться приказам. Ни один из вас не способен взять на себя ответственность за невыполнение приказов, на это у вас кишка тонка. Вот вы сломали тачку и покалечили человека, и что вы собираетесь с этим делать? Тачка не рассчитана на груз весом в полтонны, а человек с раздробленным пальцем не в состоянии работать.

Молчание.

— Да, но взять и взорвать камень опосля всего! — сказали они.

— Так нас учили уму-разуму в море.

А они все бухтят:

— Но сейчас-то мы не в море… А когда ты выстрелил… ты же мог в нас попасть!

— Запросто! — ответил Подручный.

И, глядя на него, они снова убедились, что он не шутит.

Спустя недолгое время на линии опять воцарился мир.

Были и другие происшествия. Однажды к ним наверх по готовому уже отрезку дороги забрел из усадьбы громадный бык. Вид у него был прегрозный, он рыл копытом землю, бодал сваленный в кучи щебень и издавал ужасающий рев.

— Иди-ка прогони эту козявку! — сказал кто-то парню из Трённелага. Тот был небольшого роста, крепко сбитый, широкоплечий. Его звали Франсис.

— Попробую! — сказал Франсис и с ломом в руке пошел на быка.

Подручный как раз спускался к их участку, он крикнул: «Стой!» — и о чем только этот парень думает! Бык заревел так, словно у него были с Франсисом личные счеты, и ни один из них не хотел уступать. Подручный снова закричал: «Стой!», но Франсис не обратил на это никакого внимания, он подобрал камень и запустил в быка — и попал, а тому хоть бы хны. Внезапно бык срывается с места, хвост торчком, земля и камни так из-под копыт и летят, мгновенье спустя Франсис оказывается в воздухе, перелетает на глазах у своих товарищей через высокую стенку и падает в пропасть. Кончено.

Бык, казалось, и сам этому удивился, с минуту он праздно стоит на месте, но тут же снова принимается бить копытом и громко ревет.

Подручный отдает приказ: «Принесите цепи!» Выше на линии у них лежали толстые цепи, которыми они перевязывали фашины, когда укрепляли насыпь возле летнего дома. Несколько человек побежали наверх, рады-радехоньки убраться подальше. Оставшиеся попрятались за валунами и скалами.

Принесли цепи, соединили их стальной проволокой и начали окружать быка. Участие в этом принимали все. Некоторые считали, что лучше было бы перегородить цепью узкий проход и отрезать быку дорогу. «Не пойдет, — сказал Подручный, — бык через нее перепрыгнет, нам нужно его поймать!» Они взяли быка в кольцо, которое становилось все уже и уже, людей было много, они громко между собой перекрикивались, бык пришел в замешательство, он фыркал, однако с места не двигался. Когда же он наконец решился перейти в нападение, на переднюю ногу ему накинули цепь, и ему ничего не оставалось, как покориться. Двое рабочих тихо-мирно повели его обратно в усадьбу.

Тут неожиданно показывается парень из Трённелага: маленький крепыш Франсис выкарабкался из пропасти и просит, чтобы ему помогли перелезть через стенку.

— Ты что, перепрыгнуть не можешь? — говорят ему в шутку.

— Не могу, ушибся, — отвечает он.

Чертову парню таки досталось, он расшиб до крови голову и выглядел скверно, зато уцелел, хотя и сам не понимал, каким чудом. Он был бедовый и весело поминал случившееся: у него такое чувство, будто его взяли и опрокинули вверх тормашками!

— Меня перемешали с щебенкой, во, глядите, я даже плююсь щебенкой. Ребята, дайте попить.

— У тебя в голове страшенная дыра, — сказали ему, — ты наверняка попортил ландшафт.

— Об этом мы поговорим после. Дайте же попить!

Он начал хватать ртом воздух и чуть было не потерял сознание. Нет, парню таки досталось, в кабинете у доктора Лунда выяснилось, что он сломал два ребра и сильно поранил голову.

На дорожные работы приходили посмотреть господа из Сегельфосской усадьбы. Гордон Тидеманн и фру Юлия, а иногда и фрекен Марна, та, что гостила до этого в Хельгеланне у своей сестры, вышедшей замуж за Ромео Кноффа. Фрекен Марна была светловолосой, как и ее мать, старая хозяйка усадьбы, и постарше Гордона, ей было уже под тридцать, приятная дама, с ровным, спокойным голосом, слишком уж спокойная, даже слегка апатичная.

Приходили и кое-кто из городских, аптекарь Хольм, начальник телеграфа с супругой, почтмейстер Хаген с супругой. Появление дам неизменно раззадоривало рабочих, те, кто бурили скважины, принимались насвистывать и распевать, а те, кто вели кладку, ворочали и подымали камни, помогая себе громкими криками. Особенно на них действовало присутствие фрекен Марны, похоже, все они были по уши в нее влюблены.

Она могла прийти и сказать:

— Вы так весело пели, я просто не могла сюда не подняться.

Адольф предлагает:

— Хотите ударить по буру?

— Я не сумею, — говорит она, покачав головой.

— Попробуйте!

— Да вы сумасшедший! Я же попала вам по руке.

Влюбленный парень, совершенно одурев:

— Ну и пусть, это же вы.

В ответ она улыбалась, но глаза у нее были потуплены, это придавало ее лицу лукавое выражение, словно она думала о чем-то своем.

Рабочие удивлялись, как это фрекен Марна до сих пор и не замужем, и толковали промеж себя: отчего так? Видать, она из переборчивых. Франсис из Трённелага понахальнее остальных, он все еще ходит с забинтованной головой, и получает пособие по болезни, и живет в полном довольстве, он говорит:

— Сдается мне, она не охоча до мужиков.

Ослепленный любовью Адольф встает на защиту ее репутации:

— Все у нее в порядке, я за это ручаюсь. А ты, Франсис, всегда был свиньей и кадастром, не пропустишь спокойно ни одной юбки…

Как-то раз пришел Давидсен, редактор и издатель «Сегельфосского вестника», он хотел написать заметку о строительстве новой дороги. Поскольку Подручного на месте не оказалось, то он обратился к рабочим, взял бумагу и карандаш и стал задавать вопросы. Но рабочие относились к редактору и издателю Давидсену без всякого почтения. Газету его они не читали, зато у них был нюх, и они слышали, какого мнения о нем в городе. В сущности, он был человек способный, к тому же трудяга, хорошо, ему помогала одна из дочек, ведь каждую неделю он собственноручно набирал свою маленькую газету, добывая таким образом средства к существованию. Однако люди его ни во что не ставили, главным образом потому, наверное, что он очень скромно одевался и скромно себя держал. А поскольку он, по сути дела, был всего лишь наборщиком и печатником, его не причисляли к городским шишкам. Давидсен исповедовал здравые, умеренные воззрения и имел обширные познания в области социологии; когда он попал в члены уездной управы, обнаружилось, что он умеет отстаивать свои позиции в отличие от школьных учителей, которые ничего-то не знали и ни о чем не задумывались, зато считали себя радикалами.

Сердяга Давидсен, длинный, тощий, в потертом костюме, отец пятерых детей, владелец двух наборных касс и ручного печатного станка, одним словом, бедняк, голытьба.

Рабочие и не думали давать ему вразумительные ответы. Когда он понял, что они над ним потешаются, то повел себя неправильно: дал волю своему раздражению и затеял с ними дискуссию. Этим он ничего не добился, они говорили на языке, принятом среди работяг, остроумно и безо всякой логики, и несли ахинею на потеху своим товарищам. Франсис все еще не работал, гораздый на каверзы, он отколол следующий номер: под шумок поджег за спиной у редактора использованный сикритовый патрон, и тот начал плавиться. Он своего добился: рабочие заржали, редактор отпрянул в сторону.

— Напрасно вы это сделали, — сказал он Франсису.

Тот, посмеиваясь:

— Здесь в горах мы вынуждены производить взрывы.

— Но ведь не без предупреждения же?

Молчание.

Давидсен снова сделал неверный ход, он принялся их урезонивать:

— Неужели же, чтоб посмеяться, вам достаточно такой малости? Этот человек позволил себе просто-напросто грубую выходку, разве вы этого не понимаете? Мне жаль вас, люди, если подобная выходка способна вас позабавить и рассмешить! Вот чем вы от нас ото всех отличаетесь — хамством, и вовсю этим пользуетесь. Во всех наших битвах вы прибегаете именно к этому оружию. Немного же вам нужно! А вам, ребята, надо бы дорожить своей честью и стремиться к тому, чтобы выйти из этого примитивного состояния, но у вас даже нету такой потребности. У негра и у того есть стремление и желание подняться чуть выше своих товарищей, а у вас и этого нет, у вас с негром ничего общего, кроме луженой глотки и прожорливости…

Его перебивают:

— Так у нас и черной кожи нет.

— Рабочие должны быть людьми гордыми, слишком гордыми для того, чтобы быть примитивными.

— Франсис, вставь-ка ему еще один патрон!

— Прощайте, ребята, подумайте над моими словами! — проговорил Давидсен и ушел.

— Ну и идиот! — сказали рабочие. — Подумайте над моими словами, сядьте-ка, ребята, и подумайте над моими словами! Ха-ха-ха!..

Однажды на строительство дороги пришел адвокат Петтерсен. Это тот самый, которого зовут Чубуком, сказали рабочие, они знали про него все. Знали, что он безжалостно взыскивал недоимки, что он пускал по миру несостоятельных должников и зарабатывал на мелких параграфах большущие деньги. Он вызывал у них уважение. К тому же он теперь стал еще главой Сегельфосского сберегательного банка, директором банка.

А однажды пришли доктор Лунд и его супруга…

VI

Уездный врач Лунд знал многих рабочих, ведь он их лечил, они поздоровались с ним честь по чести, приподняв шапки. При виде же докторши бригада всколыхнулась, все поснимали шапки, крайние подталкивали друг друга и перешептывались: «Ты ее видел?» Сама же докторша стояла и поглядывала на Подручного, которому в это время понадобилось что-то в ящике с инструментами.

— Тебе этот человек никого не напоминает? — спросила она мужа.

— Кто, он? Должно быть, это десятник, — ответил доктор.

— Он до того похож… он похож…

— Ну не все ли равно!

Доктор заговорил с рабочими, заговорил с пациентами, с Франсисом из Трённелага:

— Покажи-ка, где это тебя поддели на рога и перебросили через стенку.

Ему показали, и он покачал головой:

— Ты еще дешево отделался.

Фру Лунд подходит к Подручному, который все еще роется в ящике с инструментами. Смотрит на него и говорит:

— Добрый день, Август!

Подручный поднимает голову, испуганно оглядывается по сторонам и молчит.

— Разве ты не Август?

— Я… я здесь подручный.

— Я тебя узнала, — говорит фру Лунд.

Подручный наклоняется к ящику.

Фру Лунд:

— Тебе неприятно, что я тебя узнала?

— Оставьте! Что вам до меня?

Она смеется:

— Меня зовут Эстер… я из Поллена, помнишь?

Подручный забеспокоился:

— Не надо, чтобы доктор… и остальные… нов первую очередь доктор, не надо, чтобы он вас слышал!

— Карстен, иди сюда! Тут старый знакомец!

Доктор проявил не меньше интереса, чем его жена, он тоже признал Августа, поздоровался с ним за руку и посмеялся над тем, что тот хотел спрятаться. У них завязался длинный разговор. Август сказал, ему невесело, когда ему напоминают о Поллене, он повел себя там не так, как следовало бы.

— Отчего же? — удивился доктор. — Ты со всеми обошелся по справедливости.

— Выходит, что нет.

— Ну как же, ведь Поулине… по-моему, ее звали Поулине?

— Да, — подтвердила фру Лунд.

— Она же за тебя сполна рассчиталась. Между прочим, из твоих же собственных денег, так что ты никому не должен. Неужели тебе не известно?

— Нет. Мне ничего не известно. Говорите, из моих собственных денег?

— Ты даже этого не знаешь! Да еще осталась огромная сумма, как я слышал.

Август просиял:

— Это они, должно быть, пустили фабрику?

— Где же ты столько времени пропадал? — спросил доктор. — Фабрика? Вот про это не знаю. Эстер, там была фабрика?

— Да. У тебя ж были там акции, но ты получил свои деньги назад.

— Может, они ее продали? — спросил Август. — Ну и глупо. Будь я там, этого бы никогда не случилось. Отличная фабрика, помню, внутри стальные балки, а крыша железная.

— Ты же выиграл кучу денег, — сообщил доктор. — В лотерею, что ли. Эстер, наверняка ты знаешь больше меня.

— Да, невероятную кучу денег. Поулине ими распорядилась.

— Вон как, — произнес Август.

Доктор посмотрел на часы:

— Нам пора, в четыре у меня начнется прием. Август, давай приходи к нам, и мы тебе все расскажем. Я помню, как мы, бывало, беседовали. До чего приятно снова тебя увидеть! Но как же это ты ничегошеньки не знаешь, неужели прошло столько времени? Когда же это было, Эстер? Ну не важно. Ты небось опять побывал в Южной Америке? Загляни к нам как-нибудь, у нас двое мальчишек, им будет интересно.

Доктор и фру Лунд попрощались с ним за руку и ушли.

Рабочих, понятно, разбирало любопытство, и они решились задать своему десятнику вопрос-другой. А десятник — что ж, он не стал отпираться: да, это старые знакомые, давнишние друзья, он знавал их в те дни, когда был еще хоть куда! Старик воспрял духом, он вернул себе имя, его звали Август, он вновь почувствовал себя человеком, стал самим собою. Как давно это было, будто во сне. Да, они его знакомые и добрые друзья…

— И фру Лунд тоже?

— Фру… Эстер? Да она не раз сиживала у меня на коленях. Я ж ее крестный.

— Красивая, бес бы ее побрал!

— Можно сказать, это моя заслуга, что из них с доктором вышла пара.

— А что, он на ней не хотел жениться?

— Женился-таки. Правда, пришлось мне в это дело вмешаться.

Франсис:

— Ага, стало быть, он с ней чересчур близко сошелся?

Адольф:

— Ну и свинья же ты, Франсис! Она вовсе не из таких.

— Да, — подтвердил Август, — в этом отношении она не уступит любой благородной даме, которая ходит в шелках и золоте.

— Просто удивительно, что ты снова здесь с ними встретился! — сказали рабочие.

— Ваша правда! Я, конечно, давно знал, что они здесь, только не хотел себя обнаруживать.

— Почему же?

— Да кто я такой? Не их поля ягода.

— Ты ничем не хуже! — сказали они ободряюще.

Август отмахнулся:

— Это сейчас-то? Нет, сейчас я ничто. То ли дело раньше. Когда у меня была большая фабрика и несколько сотен рабочих.

— Да ну! У тебя и правда была фабрика?

— Все, больше ни слова, — пробормотал Август и снова стал рыться в ящике с инструментами.

Встреча с докторской четой подбодрила Августа и дала ему пищу для размышлений. У него, оказывается, есть деньги, все долги в Поллене уплачены, да еще осталось сверх того. Но как эти деньги получить? Где они?

Нельзя сказать, чтобы он сидел на мели, Сегельфосс — удобная стоянка для странника: с самого начала ему были обеспечены стол и кров, да, а теперь вот хозяин отвалил ему неплохой куш. Только что это для такого человека, как Август, с его южноамериканскими замашками! Когда он управился с отправкой за границу денежных переводов — а их было так много, не дай Бог пропустить какую-нибудь страну, — кошелек его здорово отощал. Правда, сколько-то он потратил на красную с зеленым материю для Вальборгиз Эйры, потому что муж ее, пропащий Йорн Матильдесен, чуть ли не валялся у него в ногах. Сколько-то ушло на покупку лошади для Тобиаса из Южного селения, того самого погорельца. Одно, другое, третье, деньги так и текли у него между пальцев, кое-что он проиграл в карты. В карты? Ну да. А чего тут удивляться? Кто сказал, что азартные игры и спекуляция чужды ему и глубоко противны? Дерзать и выигрывать, рисковать и просаживаться, ставить на кон, вести игру…

Все началось самым невинным образом. По вечерам в его каморку захаживал Стеффен, работник в усадьбе, и кое-кто из городских лавочников помельче. Ведь лучшего способа коротать время и не придумаешь! Где только Подручному не доводилось бродяжить, Боже милостивый, сколько же он перевидал людей и птиц, торговли и ремесел, пород деревьев и горных хребтов! А еще приходил цыган Отто Александер, этот приходил в свободные вечера, когда ему не надо было коптить лосося вместе со старой хозяйкой. Цыган так и зыркал глазами по сторонам, задерживая их на полке, где у Августа лежали большая толстая книга и совсем маленькая. С этого все и началось.

— Подручный, что это за книга? — спрашивает цыган про большую.

— Русская Библия, — отвечает Август.

— Дай нам посмотреть! — попросили они.

Август надел пенсне и показал им Библию, она была в кожаном переплете с бронзовыми уголками.

— В руки не дам, а то захватаете, — сказал он и начал ее перелистывать, не забывая при этом креститься.

Гости глазели на диковинные буквы и дивились.

— И ты можешь прочесть, что в ней написано? — спросили они.

Август улыбнулся с таким видом, словно ему ничего не стоило прочесть Библию от корки до корки.

— А на что тебе русская Библия?

— В ней больше силы, — ответил Август.

— Как это больше? Откуда ты знаешь?

— На нее кладут руку, когда дают клятву, а наша Библия для этого не годится. А еще она может связывать и разрешать.

Они об этом немного потолковали. Август держался таинственно и не открывал, что именно его Библия может связывать и разрешать, однако утверждал, что собственными глазами видел, какая в ней заключена великая сила.

— Ты ее не продашь? — спрашивает один из лавочников. Не иначе, этот шаромыжник вознамерился перепродать священную книгу, чтоб на ней заработать. Пробы на нем ставить негде!

Август торжественно отказался: русская Библия — его достояние, и, пока он жив, он с ней никогда не расстанется.

Цыган снова стал шнырять глазами:

— А вон та маленькая, это что за книга? Да неужто же…

— Это молитвенник, — отвечает Август.

— Это карточная колода, — говорит цыган, протягивая руку к полке.

Она лежала на самом виду, как нарочно для того, чтобы ее заметили, взяли и пустили в дело, и что удивительно, первым ее углядел цыган. Август сказал:

— Оставь мои вещи в покое!

— Это карточная колода! — повторил цыган.

Август:

— Да не может этого быть, откуда же ей там взяться… Прямо колдовство какое-то! У меня там лежал молитвенник, а теперь исчез, и вместо него — карточная колода.

— Ха-ха-ха! — рассмеялись гости и предложили: — Давайте-ка ее опробуем. Подручный, тебе сдавать!

Август перекрестился:

— Я к ней и не притронусь!

Они стали играть без него, а ему оставалось только смотреть. Ставки были мизерные, они проигрывали и выигрывали, выигрывали и проигрывали. Август смотрел, как они входили в азарт, отпускали смачные ругательства и горячились, один так швырнул на стол целую крону…

— Я всегда могу сыграть партию-другую, — произнес Август.

Деньги его стали таять, и быстро, блестящие кроны одна за другой перекочевывали к партнерам. Вначале он сидел точно по принуждению, с постной физиономией, нехотя забирал выигрыш, а чаще всего оставлял на следующий кон и удваивал ставку; вид у него был такой, словно его силком вовлекли в эту жалкую игру на кроны и эре, которая его ничуть не интересовала. Остальные горячились, тяжело били картами по столу, а уж ругательствами сыпали так, что хоть святых выноси. Август с готовностью выкладывал деньги на стол.

— Ты проигрываешь, — говорили ему.

— По-вашему, это проигрыш? — отвечал он. — А ну сдавай!

Тут он был с ними строг, нечего травить баланду и отвлекать друг друга. Не похоже было, чтобы Август собирался стреляться из своего револьвера, когда деньги у него кончатся, но игра — игра его захватила, он оживился, с одобрением кивал, если она велась бойко и с жаром, тянулся за картами прежде, чем ему успевали сдать.

— Опять ты проиграл, — говорили ему.

— Сдавай! Да поживее!

— Чего ж ты не крестишься? — поддразнивали его. — Что, помогает тебе твоя русская Библия?

О, эти недоумки и остолопы, они думали, он переживает из-за проигранных денег и, как только останется без гроша, пойдет с горя и утопится в Сегельфоссе. Сами же они, выиграв крону, торжествовали и, сгибаясь от радостного смеха чуть ли не пополам, спешили запихнуть ее в жилетный карман. Август клал руку поверх карт, клал обе узловатые руки поверх карт и заказывал втемную. Втемную.

Ему пошла хорошая карта, и несколько раз он выиграл, после этого он уже не знал удержу, старческие его глаза горели.

— Стоим или удваиваем! — сказал он, опять не посмотрев в карты.

Остальные переглянулись, покачали головами и бросили карты на стол.

— Стоим или удваиваем! — подначил он цыгана.

Цыган клюнул. Но, забирая свои карты обратно, он прихватил одну лишнюю и торопливо сбросил другую. Раздались крики:

— Это надувательство! Сдавайте по новой!

Август, которого это касалось самым прямым образом, ничего не заметил. Чумазое лицо у цыгана побелело, губы задергались.

Когда Август проиграл, все закричали:

— Но это ж обман! Вам надо было сдать по новой и взять нас в игру. Ты хапнул валета и сбросил семерку, — сказали они цыгану.

— Я и без валета бы выиграл, — сказал цыган.

Уходя, один из лавочников вздумал было втихаря прикарманить карточную колоду. Август остановил его:

— Давай-ка ее сюда!

— Ты же сказал, она не твоя.

— Давай сюда карты! — повторил Август…

Мелкие происшествия, мелкие разногласия, однако же игра по вечерам продолжалась. Захаживали новые люди, приходил Йорн Матильдесен. У этого денег отроду не водилось, но Август давал ему по кроне за то, чтобы он караулил на улице и барабанил по стеклу, завидя на горизонте кого-нибудь из дорожных рабочих. Интуиция и опыт подсказывали Августу, что со своими подчиненными играть не стоит.

Он проигрывал и выигрывал и снова проигрывал. Иной раз столько, что ему приходилось выкладывать ассигнацию, но он и виду не подавал, что расстроен. Наоборот, казалось, вечера за картами доставляют ему удовольствие. Как-то он надумал отправить за границу еще несколько денежных переводов, что всегда влетало в копеечку, и тут выяснилось, что денег у него теперь кот наплакал. Ну и что прикажете с ними делать? Остается только одно — спустить в карты!

Однажды вечером он отправился после ужина к доктору, ему был оказан радушный прием, с ним беседовали, поднесли угощение. Доктор Лунд успел уже переговорить с судьей о сбережениях Августа в Поллене, скорее всего их поместили в банк в Будё или Тронхейме, это надо выяснить.

— Деньги на тебя как с неба свалились, по нынешним временам это неслыханное везение.

— Интересно, сколько? — спросил Август.

Этого доктор не знал, а фру Лунд у себя в селении слыхала только, что речь шла о порядочной сумме.

Август разговорился с ней о том, кто из полленцев умер, а кто еще жив, время от времени она получала письма от матери, и новостей у нее был ворох.

Август спросил, как поживает Эдеварт.

— Эдеварт?

— Эдеварт Андреассен, вы его знаете.

Так он же двадцать лет как умер — неужто Августу ничегошеньки не известно! Ведь Эдеварт поплыл за ним вдогонку на север, когда он сбежал из Поллена. В одиночку, на веслах, а ветер — западный, так он и не вернулся. Вдобавок он еще позаимствовал почтовую лодку. Если не двадцать, то уж пятнадцать лет назад.

Август погрузился в раздумье, после чего сказал про себя:

— Жалко, что он умер.

В гостиной появились двое мальчишек, сыновья доктора и фру Эстер, возможно, их предупредили заранее, они уселись и приготовились слушать. Но поскольку никаких рассказов о Южной Америке и разбойничьих шайках не воспоследовало, они ушли.

— А Поулине жива и торгует у себя в лавочке, — рассказывала фру Лунд. — И Ане Мария жива, а Каролус умер. Ездра, тот разбогател и живет в достатке. А хозяин невода Габриэльсен…

Август:

— Мне охота знать, как поживают и живы ли вообще мои елочки?

— Не знаю, — сказала фру Лунд. Но, судя по всему, она тотчас же припомнила елочки и растрогалась.

А его фабрика рядом с лодочными сараями, а красивые дома, которые он выстроил в Поллене, а площадки на береговых скалах, которые он заставил расчистить от мха и приспособил для сушки рыбы…

Мальчики пришли снова и уселись слушать. Ничего нового, все те же скучные разговоры о Поллене.

Доктор спросил:

— Ну а ты как, был с тех пор в Южной Америке?

— Нет.

— А где был в последний раз?

— В последний? Кажется, в Латвии. Разве все упомнишь? Я ж побывал в стольких городах, объездил сотни краев.

Вот оно, начинается! — подумали мальчики.

— Да уж, чего тебе только не довелось повидать! — сказал доктор. — Ну и как тебе Латвия?

— Эстония, Латвия, Лифляндия, все эти прибалтийские страны… как, впрочем, и само Балтийское море…

— Ничего особенного?

Август выразил свое давнишнее презрение к Балтийскому морю:

— Оно коварнее тигра и не для крупных судов. Так, озерцо. К тому же оно почти пересохло.

Мальчики засмеялись и, должно быть, подумали, что вот теперь-то все и начнется. Ничего подобного. Нет, ни доктору, ни фру Лунд не удалось вытянуть из Августа ни одной истории или хотя бы мало-мальски занимательной небылицы. Это был уже не прежний Август из Поллена, он постарел и сделался религиозным.

Фру Лунд:

— Как же это они зовут тебя здесь в Сегельфоссе? Я давно про тебя слышала, но не сообразила, что это ты. Ты больше не хочешь, чтобы тебя называли Августом?

— Боже упаси, Август мое христианское имя. Но в обиходе мое звание — Подручный. Я так хозяину и сказал: запишите меня, говорю, в подручные.

— А хороший у тебя хозяин?

— Хозяин? — вскричал Август. — Да второго такого замечательного человека не найти. Я был у него в конторе, так вот, он может одновременно просматривать три толстенных гроссбуха да еще со мной разговаривать.

Доктор:

— Эта ваша дорога в горах, наверное, обойдется недешево?

— Да уж, дорога будет знатная.

— И когда вы закончите?

— А это уж зависит от Господа Бога. Мы стараемся как можем. Хозяин назначил меня старшим и поставил под мое начало много народу.

Потеряв всякую надежду на то, что Август их развеселит, мальчики ушли и больше уже не возвращались.

Доктор:

— Август, что же это я хотел сказать… Я видел тебя как-то на улице, ты разговаривал с дочерью Тобиаса из Южного селения. Ты с ней знаком?

Август ответил не сразу, он смутился и покраснел.

— Что? Знаком с ней? Да нет. Значит, вы нас видели?

— Этих людей просто-таки преследует невезение.

Август:

— Я так и понял. Она мне жаловалась.

— Одно несчастье за другим, а теперь вот они лишились еще и лошади. У них случился пожар, все могло кончиться гораздо хуже, но, похоже, им светит страховка.

Август покачал головой.

— Им кругом не везет, — продолжал доктор. — Старший их сын остался на Лофотенах. Кажется, у них есть еще один, малолетка. Остальные — дочери.

Август все молчал. Нет, он превратился в скучного старика.

— Ну ладно, — сказал доктор, — когда придут твои деньги, нам, значит, надо будет спросить Подручного. Вот мы тебя и найдем.


После ухода доктора у фру Лунд развязался язык. Эту восхитительную женщину что-то мучило, ей необходимо было чем-то поделиться, она приходила все в большее волнение и буквально не закрывала рта. Август не узнавал ее: Эстер, которая всегда была такой стойкой и рассудительной, которая заполучила доктора, которую Бог возвысил до положения барыни, — Эстер взяла и расплакалась.

Из ее отрывочных восклицаний явствовало, что с приходом Августа на нее повеяло Полленом. Мне охота знать, сказал он, до чего же хорошо он это сказал, именно так говорили в Поллене. А помнит ли он песню про девушку, что утопилась в море? Не может быть, чтоб не помнил, эта девушка, надо думать, не последняя…

— Август, до чего ж приятно слушать, как ты говоришь по-нашему, на полленский лад, я не слышала этого бог знает сколько лет, ну а ты все перезабыл, да что ты за человек такой, неужто не вспоминаешь Поллен? Мать моя жива, отец тоже, да ты их хорошо знал, мать зовут Рагна, помнишь? А Йоханна, моя сестра, которая служила на юге у пастора, она сейчас замужем за булочником, у них большая пекарня и много работников. И еще Родерик, мой брат, почтарь, он строил у тебя фабрику, ты еще одолжил ему на постройку дома. Но ты их даже никого не упомянул. Ну а говоришь ты по-полленски, потому и задел меня за живое. Я почти и позабыла про твои посадки, и вдруг ты сказал: «Мне охота знать, живы ли еще мои елочки». Бог ты мой, мне стало прямо невмоготу, елочки были посажены у южной стены, а домишко малюсенький, мать сидит на каменной приступке, а в доме только одно окошко с крошечными стеклами, ладное такое окошко. Она хотела отдать мне свое пальто, которое для нее купил Родерик…

Докторша плакала уже навзрыд.

Август испугался и стал растерянно озираться по сторонам.

— Да нет, он ушел, — сказала фру Лунд, — он нарочно оставил меня одну. По доброте душевной…

Она продолжала вспоминать Поллен, славную тропинку, ведущую к морю, и лодочные сараи, до того маленькие, что там могла поместиться только четверка или ёла[3], и ручей, где они полоскали одежду, какой же красивый ручей, там еще были плоские камни, по которым они прыгали. Перед Августом сидела Эстер, быстроногая девчонка, голодная и босая и одетая в лохмотья, но счастливая как никогда. Так что, припоминает он песню, которую они распевали в Поллене? Ну как же, девушка взяла и утопилась, все верно, она-то помнит каждое слово…

Фру Лунд явно не повезло на собеседника. Если она хотела излить свою тоску по дому и, быть может, услышать какие-то слова утешения, то не могла найти для этого менее подходящего человека, нежели Август, который сроду не имел дома, и больше того, ничуть о том не тужил. Не обремененный детьми, холостяк и бродяга, он таскал свои корни из страны в страну и не знал ничего другого. Ни отца, ни матери, ни стола, за которым собираются все домашние, ни могилы, которую нужно огородить, ни Божия гласа отчизны, обращенного к сердцу. Машина, сконструированная для наружных работ, для промышленности, и торговли, и комбинаций, и денег. Жизнь, только без души. Самые его счастливые молодые годы, наверное, прошли в море, он много лет проплавал, фру Лунд же не имела с морем ничего общего, и потому ее излияния ему были неинтересны.

Она и сама понимала, в этом отношении он безнадежен, но она была нетребовательна и радовалась случаю выговориться. Для нее имело значение уже одно то, что он когда-то жил и хозяйничал в Поллене, она прислонялась к нему, потому что он был старым знакомцем. «Мне охота знать» — так говорили полленцы, так говорило сердце.

Она не могла не заметить, что ее волнение совершенно ему непонятно и что выслушивает он ее нехотя, и все равно продолжала. С тех пор как я сюда переехала, я ни разу не была дома, рассказывала она.

Из всего, что Август от нее услыхал, это было еще не самое удивительное, и все ж таки он заставил себя воскликнуть:

— Вот тебе и раз! Туда же пути всего два-три дня!

— Да, представь себе. Ни разу не побывала дома! Ну а ты в Сегельфоссе как очутился?

— Кто? Я?

— Сама-то я последовала за мужем, — сказала она. — Только я здесь никак не могу прижиться. Слишком уж тут много благородной публики, а я ни на фортепьянах не играю, ничего такого не умею. Если бы не мальчики, я б давно уже уехала.

— Вы это серьезно?

— Домой в Поллен, и навсегда.

— Навсегда? — вскричал Август. — А главное, куда? В Поллен?

— Мне тут муторно. Тебе этого не понять, но я здесь прямо как серая ворона среди прекрасных пав.

— Нет, нет, нет, что это вы надумали — уезжать! Да уж если говорить о красоте, с вами никому не сравниться.

— Дело не в этом, — сказала она. — Ты не понимаешь. Что толку иметь мало-мальски пригожее лицо, хотя, впрочем, он за это меня и взял. Но дело не в этом. Я теперь опять не сплю по ночам, а капель у меня нету.

— Вы же можете получить какие угодно капли.

— Нет. Он против.

— Я достану вам капель, — говорит Август. — Меня в аптеке хорошо знают.

Она качает головой:

— Нет, я больше не решаюсь. Я однажды купила, а он узнал. Он не из упрямства отказывает, а говорит, я их плохо переношу. Пойми, Август, с нами то вышло, что он взял себе жену, которая ему не ровня, а мне ни за что не надо было соглашаться. Вот почему он подыскал себе место здесь, в Сегельфоссе, — не хотел, чтоб мои отец с матерью приезжали к нам в докторову усадьбу, ну а мое слово тут ровно ничего не значит. В том-то все и дело, я как серая ворона, что залетела в павлиньи хоромы. Потому он ко мне и придирается, и насмехается надо мною, и попрекает. У нас есть книжное общество. Сама я до книг и всякого такого не большая охотница, а вот мать моя, та была горазда читать, знала все школьные учебники наизусть. Вот скажет он мне, надо прочесть такую-то и такую-то книгу. Я читаю и почти что все понимаю, но когда он спрашивает, то, как назло, выберет самое трудное и непонятное. И так оно во всем. Однажды он сел в постели, не успела я моргнуть, как он велит мне, чтоб я переворачивалась на другой бок. Я приподнялась, гляжу на него. «А ну, перевернись!» — говорит. «Почему это?» — спрашиваю. «Ну да, ты ж не слышишь, как у тебя изо рта пахнет!» Сказал и вскочил с кровати. У меня блестящие зубы и чистый рот, Август, но ты б его видел, он вскочил как ошпаренный. А когда сам он возвращается с карточных вечеров, изо рта у него так и разит, но я никогда не делаю ему замечаний, потому как он строит из себя барина. Как-то раз он и говорит: «В моей семье кое-кто мог бы стать и премьер-министром». Тут уже я маленечко разозлилась. «Вот как, — говорю, — ты это о себе?» — «Какое о себе, — говорит, — после того как я на тебе женился, я на всем поставил крест». — «Наверно, — говорю, — мне лучше всего вернуться туда, откуда я родом. Тогда, — говорю, — может, я тоже обрету мир и душевный покой. И если хочешь знать, мне было куда лучше, когда я стояла и стряпала тебе еду и не была твоей женой и все такое прочее!» Так ему в лицо и сказала и потом целый день с ним не разговаривала. Ноты же знаешь, как оно бывает, оба мы хотели поправить дело, вечером он и говорит: «Ты же знаешь, Эстер! Ты да я…»

— Да, — отозвался Август, — так оно всегда и кончается! А на мой взгляд, вы с ним — примерная супружеская пара.

Однако же фру Лунд с ним не согласилась, она покачала головой и в раздумье промолвила:

— Нет, не будь у меня мальчиков, я бы, может…

Август:

— Бравые ребята! Я таких молодцов еще и не видывал!

— Да, им вообще незачем знать, что отец с матерью ссорятся. И муж мой говорит то же самое. Кстати, он боится, как бы не узнали в городе. Но такое не всегда удается скрыть, наша служанка нет-нет да что-нибудь и услышит, а там уж нетрудно и догадаться об остальном, держать про себя она это не держит, и все выплывает наружу. Я это уже успела понять… По-моему, он возвращается. — Она прислушивается. И торопится договорить: — Август, ни слова о том, что я тебе рассказала. А рассказала я это вовсе не для того, чтобы его упрекать, а потому, что я тоскую по Поллену, не надо было мне уезжать, мое место там. Я никогда здесь не почувствую себя человеком. Поэтому я и всплакнула, когда ты спросил о елочках, ха-ха, ну неудивительно, ведь больше я ни от кого не плакала. Глупо, конечно…


Август в задумчивости возвращался к себе домой. Он разбирал про себя события минувшего вечера, критически ихпересматривал — о, он далеко еще не ветхий старик, из которого песок сыплется! Дорогая Эстер и госпожа докторша, у благородной публики и бродяг, у всех свои невзгоды, и у тебя тоже, исключений нет, и каждый справляется как может. Но проговорить целый вечер о Поллене, убиваться о Поллене — что нам Поллен? Нет его, провалился сквозь землю! Помнит ли он песню? Да он не раз играл ее на гармони и напевал. Только девушка и не думала топиться, это чушь, никто в море не топится, просто она сидела и складывала об этом песню. Бог с тобой, Эстер, милочка, она сидела у самой воды и складывала себе песню, а потом взяла и пошла домой. Да. А вы, любезный доктор, вы хотели, чтобы я рассказал вашим мальчикам про Южную Америку и про Латвию, только я уже избавился от привычки сочинять небылицы…

Нет, Август далек от ветхого старика, из которого песок сыплется, иначе он не смог бы разбирать и критически пересматривать этот вечер. И это еще не все. Знает ли он дочь Тобиаса из Южного селения? Да. Коротко и ясно: да. Но это никого не касается. Он встретил ее на улице, она посмотрела на него, жалкая, смиренная, у нее были до того умоляющие глаза. Почему она так на него посмотрела, почему он остановился и заговорил с ней? Наверное, она прослышала, что Вальборг из Эйры получила от него чудесную материю на платье, а Август был вовсе не против того, чтобы слыть богачом. Лошадь, говоришь? Эта беда поправимая!

Словом, пока он стоял на улице, он почувствовал к ней щемящую жалость, Господи, прости ему этот грех, если это — грех! Он спросил, где она живет, и она ответила. Он спросил: «Как твое имя?» — «Корнелия». Он записал это. Напустил на себя важный вид и все записал. Август знал, какое это произведет впечатление, она придет домой и скажет: «Он достал из кармана книжку и вписал меня!»

VII

Летом Тобиасу все ж таки выплатили страховку. Все содействовали ему как могли, жена Тобиаса показала, что во сне он вовсе не зевал, а наоборот, вскрикнул, издал во сне слабый вопль, а это в корне меняло дело. Нет, на него не стали возводить обвинений в поджоге, и теперь он собрал соседей и принанял плотников и принялся рубить новый дом. Рубили в лапу. Дом вышел не ахти какой и большой, но, как и в старой халупе, в нем были горница, кухня и две комнатки, чего ж еще? Не во всяком бедняцком доме есть две комнатки.

Как и прежде, одну заняли родители, другую — Корнелия с младшими сестрами. Но когда к ним просились на ночлег захожие люди, Корнелия с сестрами уступали свою светелку и укладывались по углам в горнице. Это могли быть разносчики или же миссионеры и проповедники, иной раз турист либо пеший путник с тощим карманом, и все они заворачивали к Тобиасу и находили приют. Сейчас вот новую светелку обживал приезжий евангелист.

Это был благообразный мужчина среднего возраста, с бородою, как у Христа, и исступленным взором. Он продавал, а то и раздавал божественные брошюрки и устраивал на дому у сельчан молитвенные собрания. Ревностно потрудившись с неделю, он нагнал на обитателей округи великий трепет и внушил благочестие. Так как в горницах становилось тесновато, то он пошел к пастору и получил разрешение проводить собрания в помещении школы; народу туда стекалось немало, послушать его приходили даже из города, и никто не сожалел о том, что потратил с час времени на молитву.

Странное дело, слушатели не усматривали никакой разницы между тем, как проповедовал он и как это делали другие толкователи Библии, однако же сам он имел в виду нечто большее: после наставлений и молитв он уводил их с собой и крестил в Сегельфоссе. Должно быть, по его разумению, это был единственный выход, ибо они погрязли в грехах и он хотел дать им возможность очиститься. Вообще-то до этого они уже один раз крестились, но было ли то в проточной воде? И разве можно сравнить крестильную купель с водами Иордана? Нет, друзья мои!

Проповедник с горящими глазами был хорошо подкован в священной истории и за ответом в карман не лез, в своем роде он был чертовски грамотным евангелистом, и у пастора сложилось о нем довольно благоприятное впечатление. Правда, пастор Уле Ланнсен не относился к числу воинствующих служителей церкви и ни у кого не выискивал недостатков. «Сегельфосский вестник» спросил, а не кажется ли ему, что молитвенные собрания в школе и крещение заново не доведут до добра, однако пастор ответил, что, судя по всему, вопрос этот можно разрешить разве что юридически. Люди, которые посещают собрания и крестятся заново, вполне возможно, употребили бы это время кое на что похуже. Может статься, для кого-то это обернулось и благом, а там кто его знает. Эти люди пытаются что-то изменить в своей жизни, так же как и все мы. Никому ничего не известно, просто мы верим. Таково было мнение пастора Уле Ланнсена.

А они валили на собрания гурьбою, в основном дети и женщины, но и мужчины тоже. Народу битком. В числе прочих была там и Монс-Карина, она сидела жевала табак, и сплевывала на пол, и растирала плевки ногой. Приходила и Вальборг из Эйры в своем чересчур уж нарядном красном с зеленым платье. Из Южного селения приходила Корнелия со своей матерью и сестренками, а еще малолетним братишкой, которого звали Маттис. Не сразу, но появились Карел из Рутена и жена его Гина с детишками. Карел, который мастерски выводил мелодии, был немалой подмогой, когда затягивали псалмы, а у Гины, у той был такой дивный голос, что, когда она вступала, все умолкали. Время от времени в собрание забредал солдат Армии спасения, а порой и кое-кто из дорожных рабочих Августа.

Народу битком, плач, волнение, и ничего с этим не поделаешь. Ворчал один лишь уездный врач: крещение в Сегельфоссе — дикая выдумка, люди простужаются, этак можно подхватить и воспаление легких, и мочевого пузыря, и, уж во всяком случае, ревматизм, отсюда — боль при ходьбе, скрюченные пальцы. Таково было мнение уездного врача. Но в вопросах религии к доктору Лунду никто не прислушивался.


Август потерял покой. Он ждет из Поллена денег и, кроме как ежедневно надзирать за ходом дорожных работ, не способен ничем заняться. Будучи правой рукой самого Гордона Тидеманна, он не мог позволить себе водить компанию с кем попало, и по воскресным дням ему только и оставалось, что, приодевшись, разгуливать по окрестностям, помахивать тростью и вести разговоры с самим собой.

Он отправился к новому жилищу Тобиаса. Корнелии дома не было, никого не было, дом как вымер. Единственным живым существом была лошадь, ходившая неподалеку на привязи. Август окинул дом придирчивым глазом и обошел кругом. В свое время он занимался застройкой Поллена и до сих пор сохранил интерес к строительству. Но здесь перенимать было нечего: углы рублены в лапу, стены голые, щели между бревен законопачены мохом, дерновая крыша. Ни тебе парадного крыльца, ни двери с разноцветными стеклышками.

Он решил было взглянуть на лошадь — собственный его подарок, которого он еще и не видел, — как вдруг заприметил женщину, направлявшуюся от соседней усадьбы в его сторону. Он приосанился и с видом знатока обошел вокруг лошади. Хотел поднять у нее переднюю ногу, но та прижала уши и стала к нему задом.

Женщина подошла ближе, это была Осе, статная, своеобычная, в лопарской кофте, камиках[4] и высокой остроконечной шапке, на шее у нее была повязана шаль, а на поясе висело множество побрякушек. Август не оборачивался.

— Лошади испугался? — сказала Осе.

Он посмотрел на нее, но ничего не ответил.

— Испугался, я ж видела.

— Ничего я не испугался, — возразил Август. — Просто хотел взглянуть на ее копыто.

— А что там с копытом? — спросила Осе и без дальних слов подняла у лошади ногу.

Август, уже не так уверенно:

— Просто я хотел… по-моему, его надо обрезать.

— Это новая лошадь Тобиаса, и ничего в ней хорошего, — сказала Осе. — Прежние хозяева сбыли ее с рук, потому как она лягается. Хочешь поглядеть и на остальные?

— Нет. Но только какого лешего ты встреваешь?

— Ты сюда из-за лошади притащился или у тебя на уме что другое? — спросила Осе.

Чертова баба, она что, думает, он так и будет все это выслушивать?

— Иди-ка к своим сородичам, если тебе невтерпеж помозолить язык, — сказал он в ответ.

Они вместе направились к дому. Август сказал, что там никого нет. Осе пропустила это мимо ушей и зашла вовнутрь. А выходя, сплюнула. Так вот ты из каковских! — подумалось Августу, и он тут же перекрестился. Ему стало боязно, и он перекрестился еще раз. Не обращая на него никакого внимания, Осе села на каменный порожек и стала набивать трубку.

— У меня есть редкостная вещица, — объявил Август и показал ей. — Хочешь, отдам тебе?

— Шиллинг? С ушком?

— Это я сам припаял ушко, чтоб можно было носить на шее. Ты такой раньше видела?

— Я много чего видела.

— Это святыня, — сказал Август. — Его окропили в России святой водой. Ну что, хочешь, отдам тебе?

Осе прикрепила монету на цепочке рядом с прочими своими висюльками и бросила на нее оценивающий взгляд. Должно быть, она не захотела оставаться в долгу. Неожиданно сдернув шапку, она вывернула ее наизнанку и снова надела на голову, подкладкой наружу.

— Дай поглядеть руку, — сказала она. — Нет, не эту, другую, в которой была монета!

Она осмотрела и ладонь, и тыльную сторону, трижды подняла кверху и, опустив, кивнула.

— Родился в пятницу, — сказала она. — Дело дрянь.

Притянула руку к себе и перекрестила себя ею. Оба сохраняли серьезность.

Когда она поднялась и зашагала прочь, он крикнул ей вслед:

— Эй, у тебя шапка наизнанку!

— Надобно отмерить семь шагов, — сказала она. Остановилась, поправила шапку и пошла дальше…

Пора было на обед, и он повернул обратно. Он шел, помахивая тростью, и разговаривал сам с собой. Он мог бы спросить Осе, что она прочла по его руке, он мог бы узнать свою судьбу, узнать, что с ним станется, когда придут деньги. Чепуха… она, похоже, знала не больше его самого. Вот только что она сплюнула на пороге…

Он нагнал нескольких человек, возвращавшихся домой с крещения в Сегельфоссе. Среди них был и лавочник, которого Август знал по карточному столу, он забавно описал это священнодействие:

— Монс-Карина зашла в воду, жуя табак, не удержалась и плюнула, ха-ха, плюнула в крестильную воду! Ее чуть не прогнали. Но потом креститель все же смилостивился, отвел ее чуть повыше по течению и окрестил. Вот такой приключился казус!

— Как насчет того, чтоб перекинуться в картишки после обеда? — спросил Август.

— Нет, — ответил лавочник.

— Нет?

— Я сегодня к картам не прикасаюсь.

Август был задет.

— Вольному воля! — пробормотал он.

Но он не все еще разузнал, что хотел, и, выждав некоторое время, напрямую спросил:

— А у Тобиаса из Южного селения кто-нибудь крестился?

— У Тобиаса? Нет.

— Я-то думал, раз у них проживает евангелист… К ним сегодня приходила цыганка и сплюнула на пороге их нового дома, поэтому оно, может, было бы и неплохо, если бы он крестился.

— Да это, наверно, Осе. Вот чертовка! Вечно она ходит и сплевывает у порога и насылает на людей всяческие напасти.

— А Корнелия? — спросил Август. — Она что, тоже не крестилась?

— Нет… Нет, сегодня нас было всего четверо.

Август остановился и возопил:

— Как, и ты?!

Лавочник кивнул:

— Ну да!

— Какого лешего… зачем же ты это сделал?

— Зачем человеку креститься? Вот дурацкий вопрос!

Август презрительно скривил губы:

— Ну ты и кощунник! Разве тебя не крестили во имя Святой Троицы? Нет, ничего ужаснее я не слыхал!

Лавочник, оправдываясь:

— Это не от хорошей жизни, скажу я тебе. Карел из Рутена и жена его перекрестились, а Карел у меня кое-что покупает.

Август покачал головой:

— Все вы прямо как звери дикие, сплошное суеверие и идолопоклонство. А потом, для чего проповеднику и душеспасателю понадобилось останавливаться в доме, где живет совершенно невинная девушка? По чести, мне надо бы доложить о нем моему хозяину.

— Да не стоит, — сказал лавочник. — Проповедник собирается уезжать, я был последним, кого он крестил, по крайней мере на этот раз…

Итак, карточная компания на сегодняшний вечер расстроилась, лавочник крестился и отпал вообще, работник Стеффен отправился за город проведать свою невесту. Даже цыган Александер и тот куда-то запропастился.

Что оставалось Августу? Пообедать, поспать, а потом снова бродить по окрестностям и снова не находить покоя в ожидании денег. Какого черта они не приходят? В чем дело? Хорошо хоть проповедник собрался уезжать.

Под вечер он спустился на пристань и увидел, как двое мальчишек швыряются камнями в шхуну «Сориа»; он услышал, как они попали в стекло и оно разбилось. Настоящие сорванцы! Они тут же бросились наутек, но Август узнал их, это были сыновья доктора, два пострела, которые только и искали, где бы поозоровать. Не иначе, они хотели кого-то вспугнуть, кого-то, кто находился внизу в каюте.


Карточный вечер все-таки состоялся. Пришел Йорн Матильдесен, получил свою крону и приготовился сторожить. Объявился лавочник, он передумал.

— Что тебе здесь нужно? — спрашивает Август.

Тот отвечает;

— Разве ты не предлагал перекинуться в картишки?

— Тебя ж сегодня перекрестили! Ну не кощунник ты после этого!

— Так не всякому же быть Иисусом Христом.

Стеффен прервал на время свои ухаживанья и примчался с таким видом, словно боялся чего-нибудь упустить, с ним был один из приказчиков из Сегельфосской лавки, завзятый игрок. А вот цыган, тот как сквозь землю провалился.

Приказчик впервые оказался в этой компании, но он живехонько ощипал их и наложил руку на их гроши.

— В жизни такого не видел! — сказал лавочник. И продулся.

Августу еще больше не повезло, он распростился с последними ассигнациями. Но это были жалкие остатки, на что ему остатки! Он играл с жаром и ходил наобум.

Они просидели до полуночи, приказчик со Стеффеном были в выигрыше. Они облупили партнеров дочиста, и делать тут им уже было нечего; они поднялись, отыскали свои шляпы и, насвистывая и поддразнивая проигравших, удалились в наиприятнейшем расположении духа.

Лавочник был зол на всех, на весь мир, он спросил Августа, почему бы тому хоть разок не перекреститься. О, до чего же он обозлился, аж весь побледнел, чуть ли не впал в отчаяние.

— Не плачь! — посмеиваясь, сказал Август.

— Что бы мне послушаться жены и забыть сюда дорогу, — сказал лавочник. — Меня ободрали как липку.

— У тебя осталось обручальное кольцо.

— Да ты что! — вскричал лавочник.

— Давай на него и сыграем.

— Нет, вы только послушайте, что говорит этот безбожник! Да у тебя даже и эре нет, чтоб поставить.

— Ставлю Библию, — сказал Август.

— Библию? — У лавочника перехватило дыхание. — Это ж грех!

Август уже перемешивал карты, он сказал:

— Кто первый возьмет три кона.

Первую партию выиграл лавочник.

Август достал с полки Библию и положил на стол. На что она ему, этакая тяжесть, довольно таскать ее за собой из страны в страну. Старая русская Библия.

— Клади кольцо сверху! — скомандовал он.

Лавочник с трудом стянул кольцо с пальца и положил на Библию.

Август выиграл. Теперь они были квиты. Он выиграл и следующую партию. Лавочник затрясся, но, выиграв еще одну партию, чуточку приободрился. Они опять были квиты.

Август роздал в последний раз.

— Новая сдача! — потребовал лавочник.

Август отказался.

Тогда лавочник взял и уронил одну карту на пол и начал считать оставшиеся.

— У меня всего четыре, — заявил он. — Сдавай по новой!

— Почему? — спросил Август. — Пятая карта у тебя валяется на полу.

— Да, но ты ее видел. Сдавай по новой!

Август сдал по новой и добродушно сказал:

— Давай играй, жулик!

Он проиграл. Конечно же он проиграл, такие у него были никудышные карты. Ну и ладно, таскать из страны в страну старую Библию не очень-то и сподручно. Лавочник тяжело дышал, приходя в себя от пережитого страха и неожиданного везения. Он снова надел на палец обручальное кольцо, взял под мышку Библию и ушел…

Карточный вечер все-таки состоялся.

Август еще не ложился, когда к нему пожаловала старая хозяйка. С разрумянившимся лицом, моложавая и пригожая.

— Подручный, — сказала она, — я видела тебя вечером на пристани. Кто-то бросался камнями в шхуну.

— Вот как… — осторожно ответил Август.

— Да. Я скорее туда, поднялась на борт и стала осматриваться, а они все бросались, и оставаться там было нельзя. Ты бы не вставил завтра утром новые стекла в иллюминатор?

— Будет сделано!

— Рано утром, до того как пойдешь на дорожные работы?

— Ладно.

— Спасибо тебе, Подручный! Ты меня уважил, — сказала старая хозяйка и удалилась.

Был уже час ночи.

Появился цыган. Он был здорово набравшись, однако удерживал равновесие. По его словам, все воскресенье он провел в горах в поисках дягиля.

VIII

К шести утра Август был уже на ногах. Он понимал, что старой хозяйке важно было починить иллюминатор до появления Гордона Тидеманна.

Стекло и шпаклевку он мог раздобыть только после восьми, когда придут приказчики и откроют лавку, но он мог подгрести к шхуне, посмотреть что и как, соскоблить старую замазку и все подготовить.

На пристани он сталкивается с Адольфом, одним из его дорожных рабочих. Август немало удивлен, но Адольф желает ему доброго утра и смотрит своему десятнику прямо в глаза, ему скрывать нечего.

— Как, это ты, Адольф?

— Да, я как раз собирался идти назад.

— Что ты тут делаешь?

— Да ничего. Взял и пришел.

— Почему ты не спишь?

— Я проспал весь вчерашний день. Мы все вчера спали.

— Как я понимаю, ты поссорился со своим соседом по койке, — сказал ему Август.

— Нет. А вообще да, потому как у него поганый язык.

— Ну и чего тут переживать? Ты же знаешь, что из себя представляет Франсис.

— Да.

— Кстати, хорошо, что я тебя встретил. Пусть твоя бригада переделает выемку. Некоторые плиты лежат неровно, поправьте их. Я приду попозже, у меня тут кое-какие дела.

Адольф на это кивает и говорит:

— Да я не переживаю. Только он с утра и до ночи. Прямо уши вянут.

— Да брось ты! Ну что он такого говорит?

Адольф уклоняется от прямого ответа.

— Она перевязала мне палец, когда я поранился, с тех пор все и началось, — объясняет он.

Август об этом наслышан: когда Адольф ободрал себе палец, Марна, сестра хозяина, была рядом, она оторвала полоску от своего носового платка и сделала ему перевязку. Только и всего. Быть может, фрекен Марна и не стала бы стараться ради первого встречного, но Адольф был молод и хорош собой, видимо, он ей нравился. Что ж тут дурного? Однако раздули это незнамо как, а Адольф все принимал близко к сердцу, стало быть, товарищи своим зубоскальством выжили его из койки и из дому.

— Ты бы не потолковал с ним? — попросил Адольф.

— Что за глупости! Ну чем он тебе досаждает, что он такого говорит?

— Он несет похабщину.

— Иди-ка домой и приляг еще на часок, — сказал Август.

Он подгреб к шхуне, поднялся на борт, соскреб старую замазку в разбитом иллюминаторе, прошелся чуток метлой, слегка прибрался, свернул валявшийся трос и повесил его на место, старому юнге не привыкать. В этот утренний час ему, вероятно, кое-что вспомнилось, под ногами у него снова скрипела палуба, он был как у себя дома; он оглядел снасти, по старой привычке глянул на небо и определился с погодой. Он расхаживал по палубе, и пустое судно отзывалось на топот милым его сердцу эхом. Доброму шкиперу Ульсену следовало бы отдраить шхуну после всей этой сельдяной эпопеи, именно что отдраить, потому что вымыли ее спустя рукава. Но шкипер Ульсен и носа сюда не казал, он обитал далеко на суше, с головою окунувшись в свое маленькое хозяйство.

Август спустился в каюту, находившуюся в кормовой части, и принялся собирать разлетевшиеся стекла. Докторовы сорванцы постарались на славу — осколки были повсюду, и на столе, и в койке, Августу пришлось перетряхнуть простыни. Оттуда выпало несколько шпилек, и женский поясок, и еще кое-что — белоснежная подвязка, которой поддерживают чулок. Кто-то позабыл, подумалось Августу, слишком уж она торопилась! Он увязывает найденные вещицы в маленький узелок и, выйдя на палубу, бросает в море.

Управившись на шхуне, Август поспешил на прокладку дороги, но он все равно опоздал, навстречу ему ехал в коляске Гордон Тидеманн. Экая незадача! Хозяин конечно же остановил его.

Однако опасения оказались напрасны, хозяин, как всегда, был исполнен благожелательности.

— Вот что я хотел спросить у тебя, Подручный, я надеюсь, дорога будет достаточно широкой?

— Широкой? Насчет этого не беспокойтесь.

— Да, но я собираюсь купить автомобиль, свободно ли он пройдет?

— А большой?

— Обыкновенный пятиместный.

Август машинально взялся за складной метр, но не стал его раскладывать и начал считать в уме: сто восемьдесят, да еще пятьдесят на крылья.

— Еще как пройдет! — заверил он.

Черт возьми, ну и молодец же этот Подручный! — подумал про себя Гордон Тидеманн. Хорошо иметь на службе такого человека, сведущего и в морских, и в сухопутных делах.

Гордон Тидеманн встал сегодня раньше обычного, не то чтобы его что-то беспокоило, нет, скорее, он испытывал некоторое любопытство, ведь он претворял в жизнь бесспорно великий план: консульство в Сегельфоссе, первое в этих краях и, быть может, единственное, — британское. Он работал над этим проектом втайне и получил поддержку у высокопоставленных лиц, даже его знакомые в Англии принимали в этом участие. Он был уверен, что дело выгорит. Но в последние дни его начало разбирать любопытство, и он торопился в контору проверить почту. Проект его вряд ли мог где-то застрять, конкурентов не было и не предвиделось, польза — несомненная, момент — подходящий, однако прохождение по инстанциям длилось целую вечность.

Он отпирает контору — он распорядился прорубить отдельную дверь, чтобы не ходить каждый раз через лавку. Шторы уже подняты, почта лежит дожидается на конторке. Он срывает с правой руки перчатку и торопливо хватает конверт.

Да, это то самое письмо.

Он разрезает его ножом, так как любит во всем порядок, но руки у него дрожат, а карие глаза выкатились еще больше.

Да, это экзекватура.

Уф! Он читает письмо, не находит в нем никаких ошибок, смотрит на дату, изучает странного вида подписи. Сняв пальто и вторую перчатку, он усаживается на свой высокий табурет и прочитывает от начала до конца все документы. Это забирает у него немало времени, остальную почту он не удостаивает вниманием.

Он принимается расхаживать взад и вперед, и служащие в лавке догадываются, что он размышляет о серьезных материях. И они нисколько не ошибаются. Он размышляет над тем, какие перемены повлечет за собой его назначение: автомобиль надо покупать не откладывая, придется Подручному перестраивать под гараж стойло и навес для коляски. Нужно приобрести английский флаг, а самому ему обзавестись формой. Кто знает, может, это положительно повлияет и на товарооборот? И он определит нового агента по торговым делам на маршрут Хельгеланн — Тронхейм? На уведомительных письмах у того будет значиться: торговый агент консула Гордона Тидеманна, Сегельфосс…

Он звонит в колокольчик, вызывает старшего приказчика и, приветственно кивнув ему, говорит:

— Около моей двери в контору появились безобразные вывески, сними-ка их.

— Слушаюсь.

— Все рекламы маргарина.

— Слушаюсь.

— И табака. И консервов тоже. Все убрать.

— Слушаюсь.

— Пока все.

Да уж, хорошо бы это выглядело, если б герб британского консульства соседствовал с вывеской, на которой красуются банки из-под сардин.

Он бросил взгляд на остальную почту, вскрыл несколько конвертов, там были счета, квитанции об уплате пошлины. И письмо, опущенное здесь в городе, наверняка просительное, он часто их получает, в основном от местных крестьян, важной шишке этого не избежать.

Он разрезает просительное письмо. Линованная бумага, корявый почерк, нарочито неуклюжий слог, но содержание вполне внятное. Его настоятельно призывают приглядывать за некими лицами и за шхуной «Сориа»:

«Вот и нынче в каюте была пирушка и творилось всякое непотребство аж за полночь, и таковых ночей, промежду прочим, не считано. По старому присловью, от черта беги, а цыгана сторонись, только она и не думает его сторониться. Я пишу это, потому как я Вам всегдашний друг, а коли Вы унаследовали его цыганские глаза, то мой Вам совет: не замешкав выдворить его из усадьбы, по старому присловью, и пускай тогда все будет похоронено.

Преданный Вам доброжелатель».
Он не вскрикнул и не заскрипел зубами от ярости, просто-напросто взял и кинул письмо в печь. Так-то оно лучше. До Гордона Тидеманна доходили кое-какие темные слухи про его мать, ребенком он не раз слышал отдаленные намеки на то, кто же, собственно, является его отцом, но позднее, когда он повзрослел, в присутствии молодого господина никто уже не позволял себе нагличать. Полученное письмо не имело никакой силы, оно было анонимным, консулу не пристало из-за него беспокоиться.

Тут он сообразил, что на дворе лето и печка холодная. Он подошел и развел в ней огонь. И сжег весь мусор, лежавший в печке. Так-то оно лучше всего.

Он посидел еще немного над конторскими книгами, написал несколько писем и снял с них копии, однако он был настолько поглощен утренним событием, что ему трудно было на чем-то сосредоточиться, завтра тоже будет день, а сегодня он даст себе поблажку и вернется домой пораньше. То-то Юлия и мать с сестрой обрадуются новостям.

Он распорядился закладывать коляску; когда он вышел на улицу, старший приказчик стоял уже на приставной лестнице и снимал вывески. Обыкновенно хозяин обращался к своим подчиненным сугубо по делу, но на сей раз он кивнул приказчику и сказал:

— Да, так оно смотрится не в пример лучше!


Домашние прямо онемели, они были ошеломлены, когда он выложил на стол документы и сообщил радостное известие. Нет, вы видали, он умудрился стать консулом, да еще британским, и хоть бы кому словечком обмолвился!

— Мы теперь приходимся женой, матерью и сестрой важной персоне, дети, идите-ка сюда, стойте смирно и любуйтесь на своего отца!

— Погодите, — сказал он, — вот когда на мне будет форма!

— Боже милостивый!

Дамы решили, что на обед должна быть лососина, а к ней бокал вина и капельку ликера к кофе.

— Это самое малое, что мы можем устроить в твою честь, — сказали они.

За столом они то и дело спрашивали: в чем же будут заключаться его обязанности?

— Представлять в Сегельфоссе Британскую империю, оказывать помощь британским судам, потерпевшим крушение в Атлантике. Вот тебе, Марна, случай потанцевать с помощником капитана.

Марна расхохоталась.

— Но ты за это ничего не получишь? — спросила его мать, спросила сметливая и дальновидная жена Теодора Лавочника.

— Если не считать почета, — отрезал он. Но, посмотрев на мать, сразу же спохватился. Она такая красивая, такая умница, она желает ему только добра, а душою помоложе их всех. — Возможно, я получу от этого косвенную выгоду, — сказал он. — Я думаю, у меня расширится круг покупателей и будет еще один торговый агент на южном маршруте. Это не так уж и нереально. Твое здоровье, мама!

— Я напишу Лилиан, — сказала Марна, — подразню ее слегка, ведь муж у нее никакой не консул!

Лилиан была их сестра, вышедшая за Ромео Кноффа.

— А у самой, — отозвался брат, — какой у тебя муж?

Марна замахнулась на него салфеткой и сказала, чтоб он придержал язык.

— Как, ты говоришь британскому консулу, чтобы он придержал язык?

Хохот.

— За тебя, Юлия! — поднял бокал Гордон. — Как бы я желал сделать тебя графиней!

— Чем же я тебя отблагодарю? — сказала фру Юлия, и на глазах у нее выступили слезы. О, милая Юлия, она была уже на сносях, и ей ничего не стоило разволноваться, Гордону нередко приходилось ее утешать.

Он ответил:

— Юлия, ты подарила мне во сто раз больше, чем я мог ожидать. И продолжаешь меня одаривать, и никому с тобой не сравниться. Улыбнись же, у тебя для этого есть хороший повод!

И все они выпили за ее здоровье.

Когда они кофейничали, зазвонил телефон, старая хозяйка вышла и моментально вернулась:

— Это из «Сегельфосского вестника», Давидсен спрашивает, правда ли, что Гордон Тидеманн сделался консулом?

Все так и всплеснули руками:

— Что ты говоришь! Ну надо же!

— Так ведь это было в утренних газетах, Давидсену телеграфировали из Осло.

— Не может быть! И что ты ответила?

— Ответила, что так оно и есть.

Короткое молчание.

— А что же тебе еще было говорить!

В течение всего дня раздавались звонки с поздравлениями. Начальник телеграфа, который первым в Сегельфоссе узнал эту новость, дипломатично сказал:

— Я проходил мимо «Сегельфосского вестника» и увидел на стене объявление!

Звонили и судья, и доктор, и многие другие, короче, все, поистине это был знаменательный день, телефон не умолкал.

Аптекарь Хольм позвонил фрекен Марне и поздравил в ее лице все семейство. Очередное его чудачество! После чего он сказал:

— Мне не хотелось беспокоить хозяина дома, чтобы он лишний раз подходил к телефону. Но вы, фрекен Марна, достаточно молоды и красивы, чтобы меня простить.

Она опешила. Он назвал ее фрекен Марна, при том что они, можно сказать, не были друг другу представлены.

— Я передам, что вы звонили, — сказала она.

— Спасибо! Это все, о чем я вас пока осмеливаюсь просить.

Большой оригинал.

IX

Между прочим, не только оригинал, в нем много чего было намешано. Веселый и легкомысленный, несколько небрежный в одежде, на ботинках один шнурок толстый, другой — тонкий, видавшая виды шляпа. С сильным характером, добродушный, неутомимый на выдумки, но частенько-таки и сокрушающийся о совершенных оплошностях.

Помимо того что он мог подтягиваться и висеть на трапеции и был хорошим гребцом, он любил еще карабкаться по горам — и щадить себя не щадил. Кроме того, чтоб размяться или же просто со скуки он исходил пешком чуть ли не всю округу, и перезнакомился со многими окрестными жителями, и выслушивал их, а тем было что рассказать. Да вот хотя бы про того человека, который угодил в Сегельфосс и погиб. Не далее как этой самой весной. Человека с лошадью понесло под гору, а и чего ему понадобилось около водопада, да еще с молодой кобылой в запряжке? Никто не мог взять этого в толк, а ленсман сказал, что выяснить это нету ну никакой возможности. «А я скажу так, — продолжал рассказчик, — что ежели бы у него были сани… а он ехал в повозке, и как начал сворачивать, а склон-то обрывистый, повозка, видать, вниз по крутогору задом и покатила и поволокла за собою лошадь. Так я понимаю. А вообще, это дело темное, говорят, незадолго перед тем приходила Осе и сплюнула ему на порог. По мне, надо бы учинить ей допрос с пристрастием, да только ленсман не захотел с ней связываться. И потому ничего невозможно поделать. А у него осталась семья, и терпят они такую горчайшую бедность, что и представить себе нельзя, жена и четверо детишек, а кормильца и лошади не стало. Двое старших ходят просят подаяния в одной стороне, а мать с меньшими — в другой. Может, вы им чем пособите?

— Ну да, ну да, — говорит аптекарь. — Будь у меня только… ах ты пропасть!

— А может, вы с кем потолкуете?

— Как звали этого человека?

— Да ведь и сказать неудобно.

— Почему?

— Потому имя-то не людское.

— Как же все-таки его звали?

— И не говорите… Сольмунн[5]».

Он бы с радостью помог семье Сольмунна, но что мог простой аптекарь из Сегельфосса! Он выходил на прогулки и встречал разных людей, выслушивал их рассказы и снова возвращался домой. Кто он? Да никто. Он сидел раскладывал пасьянсы, раскрывал книгу…

А еще он играл на гитаре, и довольно искусно. Жена почтмейстера, разбиравшаяся в такого рода вещах, говорила, что подобной игры ей не доводилось слышать. Он подпевал себе, правда, несмело и тихо, словно бы стесняясь самого себя, но голос у него был ровный и музыкальный. Фру Хаген тоже не блистала по части пения, однако это не мешало им музицировать и получать от этого удовольствие, она садилась к роялю и исполняла Моцарта, Гайдна, Бетховена, он брал в руки гитару и наигрывал баллады и народные песни — что там ни говори, а это искусство и музыка, пускай в руках у него всего лишь гитара.

Он рисовался тем, что прикладывается к бутылке, и имел обыкновение утверждать, что никогда бы не отважился играть в присутствии фру почтмейстерши, не будучи в известном состоянии, каковое она должна извинить. Это была поза, которой он прикрывал свою застенчивость, а может быть, хотел подчеркнуть, что ему чуждо мещанское здравомыслие и он вовсе не обыватель. В обществе фру Хаген он чувствовал себя вольготно, она привыкла вращаться в артистической среде и умела с ним обойтись, они музицировали, болтали, шутили, у Хольма был просто дар развлекать людей. И он не всегда был навеселе, вернее даже, не так уж и часто, а если он иной раз и приходил к ней после того, как заглядывал накоротке в гостиницу к своему приятелю Вендту, то не переставал от этого быть остроумным и занимательным собеседником, совсем наоборот. Фру Хаген тоже за словом в карман не лезла, она ему нисколько не уступала, эта маленькая, гибкая, как ива, миловидная дама. Они пускались в самые невообразимые разговоры, да, у них завязался до того причудливый флирт, что одному Богу известно, чем это могло кончиться, — ведь, заигравшись с огнем, недолго и обжечься.

— Есть вероятность, что я вас люблю, — заявляет он, — вы ведь не захлопнете из-за этого передо мной двери?

— Мне бы и в голову не пришло это сделать, — отвечает она.

— Конечно, нет, ибо я — ничто. И моя внешность вас, наверно, тоже не привлекает?

— О нет. Мой муж куда интереснее.

— Да, но он вам не подходит, — говорит, покачивая головой, Хольм.

— Он меня любит.

— И я тоже. Я подумываю, а не сделать ли мне на затылке пробор?

— Фу! Нет, оставайтесь уж таким, как есть.

— Да?

— Вы не так уж и безобразны.

— Безобразен? Я был бы просто красавцем, если бы не этот ужасный нос.

— Да что вы, — говорит фру Хаген. — По-моему, он большой и красивый.

— Правда? А знаете ли, о чем я сижу и думаю? О том, что нам будет слышно, когда ваш муж станет подниматься по лестнице.

— Неужели?

— Да. И что я вполне успею вас поцеловать.

— Нет, — качает головой фру Хаген.

— Это почти неизбежно, — бормочет он.

— А что я ему скажу, если он нас застанет врасплох?

— Скажете, что сидели и читали книгу.

— Ну и нахал же вы! — рассмеялась фру Хаген.

— Я буду целовать вас очень осторожно. Словно мне это запрещено.

— Конечно, запрещено. Ведь я замужняя женщина.

— Я этому не верю. Вы юная очаровательная девушка, к которой я воспылал любовью.

Фру Хаген говорит:

— Что-то не видно, чтобы вы пылали. Тем более я знаю, никакой любви тут нет и в помине.

Хольм:

— И это после всех моих признаний!

— Признаний? Их и не было.

— Да что это с вами! Разумеется, я не стал говорить, что готов умереть на вашей могиле, но уж это вы могли бы понять и сами.

— Поиграем еще немножко? — спрашивает фру Хаген.

— Исключено! Ибо сейчас вы станете моей! — говорит Хольм, поднимаясь со стула.

Однако фру Хаген увертывается и медленно отступает, а точнее, укрепляет свои позиции, она отходит к окну и стоит на свету, она уже в безопасности.

— Подите сюда, скажите что-нибудь! — говорит она.

С плывущего на север каботажного судна на берег сошли немецкие музыканты, которые что ни год наведываются в местечко под названием Сегельфосс. Они настроены на хороший прием, обычно так оно и бывает, сегельфоссцы и покормят их, и приветят, они тут желанные гости. Перво-наперво музыканты отправляются в Сегельфосское имение и усадьбу; выстроившись напротив черного хода, они проигрывают весь свой репертуар. Их старания не напрасны, при первых же звуках валторны в окнах показываются люди, детишки приплюснули к стеклу носы, а красавица Марна и вовсе распахивает окно и усаживается на подоконник, чтобы слушать в свое удовольствие. Ну а фру Юлия, та остается в глубине комнаты и еле-еле удерживается от слез, так действует на нее музыка, — Бог ты мой, до чего же ее легко растрогать, милую фру Юлию. А внизу, в кухне, служанки, вальсируя, снуют между плитою и раковиной. Даже старая хозяйка и та покачивается в такт, даром что держит на руках внука.

Но вот музыканты доиграли до конца, старшенький мальчик выносит им конверт с деньгами, с бумажными деньгами, о, в Сегельфосской усадьбе хозяева щедрые. Будь дома сам Гордон Тидеманн, он непременно округлил бы вознаграждение — прибавил бы, заплатил широкой рукой. Такой это человек.

Музыканты раскланиваются, снимают шляпы и кланяются, сперва мальчику, хозяйскому сыну, потом зрителям в верхних и нижних окошках, а молодой черноволосый валторнист посылает воздушный поцелуй красавице Марне, правда, та едва удостаивает его улыбкой, экое невозмутимое создание. Ей бы пылкого любовника, уж он бы ее разжег, да, вот чего ей не хватает, пылкого любовника.

Музыканты снова спускаются в город, и первая остановка — у дома почтмейстера. Они знают, здесь они могут перекинуться парой фраз по-немецки с госпожой почтмейстершей, а в шляпу вожатого полетят завернутые в бумагу несколько крон.

Дорогой за ними увязалась детвора с молодежью, это ж целое событие: валторна, две скрипки, аккордеон — четверо странствующих музыкантов из сказки.

И вот они играют. А фру почтмейстерша и аптекарь Хольм стоят слушают.

— У вас кроны не найдется? — спрашивает фру Хаген. — А то у меня всего одна.

— У меня есть две, — отвечает он.

Она отворяет окно, музыканты срывают шляпы, улыбки, приветствия:

— Guten Tag, meine Herren!

— Guten Tag, gnädige Frau![6]

— На этот раз вы позднее обычного, — говорит она.

— Да, ваша милость, на целый месяц, задержались на родине. Теперь придется поторапливаться, чтоб успеть в Хаммерфест до die Hundstage[7].

Фру Хаген целится в шляпу валторниста и бросает деньги и, хотя она очень близорука, все-таки попадает. Валторнист вовремя сообразил, что она выбрала его, он ринулся вперед и, чуть не ткнувшись носом оземь, подставил ей свою шляпу. Музыканты смеются, фру Хаген тоже смеется.

— Danke schön, gnädige Frau, vielen Dank![8]

Тут нелегкая дернула молодого валторниста встать прямо под окно, задрав голову, он посылает фру Хаген воздушный поцелуй. На таком расстоянии это все равно как поцеловать в губы.

— Glückliche Reise nordwärts![9] — говорит фру Хаген и отходит от окна, чтобы скрыть, что у нее загорелись щеки. — Вот и все! — говорит она.

Однако аптекарь Хольм отвлекся и не отвечает ей. Дело в том, что он заприметил маленького мальчика и девчушку, которые стояли, взявшись за руки, в сторонке от городских ребятишек. Видно, им непривычно в городе, потому они и держатся друг за дружку. У обоих под мышкой по узелку, они глядят на музыкантов во все глаза, раскрыв рот, позабыв обо всем на свете. Хольм низко кланяется и говорит:

— Сударыня, я должен вас покинуть. Совершенно забыл, у меня дежурство. Прямо нож в сердце!

— Дорогой мой, надо так надо! — ответила фру Хаген. Она была премилая и никогда не удивлялась его причудам.

— Спасибо вам за все! Ну прямо нож в сердце!

Он спешит на улицу, чтобы не упустить двух детишек, которые ходят за руку.

— Как зовут твоего отца? — спрашивает он у мальчика.

Тот недоуменно на него смотрит: что за глупый вопрос?

— Вы из Северного селения?

— Чего?

— Я спрашиваю, вы из Северного селения?

— Да.

— Так как все-таки зовут твоего отца?

— Он умер, — говорит мальчик.

— Утонул в Сегельфоссе?

— Да, — хором отвечают дети.

— Идемте, я вас накормлю! — говорит Хольм.

Бог знает, найдется ли у него дома чем угостить этих малявок, их надо ведь и покормить хорошенько, и положить им что-нибудь в узелок.

Он повел их в гостиницу.

Хольм поставил себя в затруднительное положение. Он сказал напоследок детям, чтоб приходили и завтра. Ну да, ведь они протянули ему свои жалкие ручонки, благодаря за еду, он пожал эти птичьи лапки — и не устоял.

И что же, назавтра дети явились в гостиницу загодя, так оно изо дня вдень и пошло. Все бы ладно, Хольм этим нисколько не тяготился. Но однажды пришла их мать и привела с собою двух младшеньких, их стало уже пять душ, это было все равно что обзавестись семьей. Мать, понятное дело, пришла, чтобы поблагодарить аптекаря, но разве мог он отпустить ее с двумя малышами несолоно хлебавши? Да и у кого бы не дрогнуло сердце! А на следующий день мать заявилась в гостиницу в обеденное время, она, дескать, обронила косынку, не иначе, позабыла здесь. Да, тянуть четверых дело нелегкое, мать и заладила приходить, не бросать же ее на произвол судьбы. Хозяин гостиницы спросил Хольма, уж не собирается ли тот на вдове жениться.

В конце концов Хольм был вынужден обратиться к властям, как если бы это было его собственное семейство, которое он не мог долее прокормить. И вдове действительно была оказана помощь, скудная, разумеется, мизерная помощь, но все-таки она получила пособие, и детям не нужно уже было ходить побираться.

— Уф! — У Хольма гора с плеч.

А музыканты между тем обошли весь город. Бывая здесь каждый год, вожатый, как видно, все помнит, он делает остановку возле гостиницы, у аптеки, ведет своих товарищей в пасторскую усадьбу, к судье, а на обратном пути они наведываются к доктору — и всюду им рады. Доктор Лунд вышел на крыльцо собственной персоной и слушал их, обняв жену за талию, докторовымальчуганы по случайности оказались дома, вместо того чтоб бегать по улицам и озорничать, они сходили принесли свои сбережения, а родители и служанки добавили, музыканты, не ожидавшие такого сбора, рассыпались в благодарностях. Им вынесли на подносе чем промочить горло и подкрепиться, после чего они сыграли еще, а когда закончили, то стали прощаться. Распрощались, как и подобает благовоспитанным людям, без излишней поспешности, но и не мешкая, так оно было из года в год. Однако валторнист и тут не утерпел. Парень был падок на красоту, у него у самого были блестящие смоляные волосы и огненные глаза. Но он себе и позволил! Шагнув к лестнице, поднялся на две ступеньки, а на третьей преклонил колено и поцеловал у фру Эстер подол платья. Ну не дерзость! Это было нешуточное нарушение дисциплины, уже третье за день и самое серьезное, вожатый резко его окликнул, тот сошел вниз, но не так чтобы торопясь. Фру Эстер сперва ничего не поняла, потом ее красивое лицо залил яркий румянец, и она растерянно засмеялась. «Auf Wiedersehen!» — прокричал им вслед доктор, он тоже засмеялся, правда, несколько принужденно.

— Экий сумасброд! — заметила фру Эстер. — Он у нас в первый раз.

— И уж наверное, не в последний, — ответил доктор.

Она глянула на него и сказала:

— Я в этом вовсе не виновата. — И ушла в дом.

Доктор за ней.

— Не виновата — в чем? Думаешь, это меня волнует? Ты что, с ума сошла?

— Нет-нет, тогда все в порядке.

— Ты слишком много о себе воображаешь, дорогая Эстер.

Не говоря ни слова, она покинула гостиную и поднялась по лестнице на самый верх, на темный, без окошек, чердак. Там у нее был свой угол, где она частенько находила прибежище, благословенный угол. Бедняжка Эстер, не так уж и сладко быть женой доктора. Куда легче было быть докторовой кухаркой в Поллене.

Черт бы побрал этого валторниста! Надо же ему было из самой Германии — и приехать в Норвегию, чтобы перебудоражить жителей приморского городка Сегельфосс! Дорогой вожатый дал ему нагоняй, не будь парень незаменимым членом квартета, он бы наверняка получил расчет. Но валторна, милые мои, сверкающая валторна с причудливыми изгибами, она бросалась в глаза всем и каждому, а умение извлекать из нее звуки — не иначе Божий дар. Докторовы мальчуганы, отправившиеся следом за музы кантам и, получили позволение подуть, однако не вытянули ни звука. Они разозлились, попробовали еще раз — валторна молчит. Тьфу ты, черт! Они снова попробовали и чуть не лопнули от натуги. А валторна так и не заговорила. Тогда один из них отнял палец от клапана — и раздался звук. Тайна была раскрыта. Они были первые сорванцы на весь город, но в сообразительности им не откажешь.

На другой день музыкантам можно уже было свертываться. С прошлого года городок почти что не изменился, прибавилось несколько мастеровых да мясник с часовщиком, задумавшие попытать счастья на новом месте, — словом, играть особенно не для кого. Поэтому музыканты несказанно обрадовались, узнав, что идущее на север грузовое судно возьмет их этой ночью и довезет до следующей пристани.

Хотя на дворе была глубокая ночь, докторовы мальчишки улизнули из дому, чтоб проводить музыкантов на борт. А «Сегельфосский вестник» поместил о немецких гастролерах благожелательную заметку.

«Они появляются каждый год, как перелетные птицы, делают в нашем маленьком городе остановку и снова пускаются в путь, заставляя нас с грустью вспоминать о радости, которую они приносили во все дома и которая была столь недолгой. Приезжайте снова!»

X

Удивительно, но Сегельфосс и не думает процветать, в торговле застой, люди не огребают деньги лопатой, на улицах не бурлит жизнь. То ли дело Гордон Тидеманн, консул, этот погружен в кипучую деятельность.

Он стоит в банке и разговаривает с директором, адвокатом Петтерсеном, то бишь Чубуком.

— Пассив у вас превысил актив, так, самую малость, меньше не бывает, цифра пустячная.

— Тогда мне нужен кредит.

О, Чубук с удовольствием предоставит ему кредит, с величайшим удовольствием. Ибо Чубук знает: даже если у консула все пойдет прахом, на худой конец остается земельная рента. А кроме того, у консула лежат долговые расписки на крупную сумму, которые Чубук с радостью бы предъявил ко взысканию.

— Ну скажем, на… десять тысяч. Я нанял много рабочих, и мне вот-вот должны доставить автомобиль.

Чубук заносит в дебет десять тысяч. С этим покончено.

Консул ожил, он снова полон энергии, он желает поговорить с Подручным. Подручный в гараже, цементирует пол, ему теперь недосуг надзирать за прокладкой дороги, и он перепоручил это Адольфу, ведь заказанный по телеграфу автомобиль, возможно, уже в пути, как же тут не спешить! Ну а дорога, по которой консул покатит на автомобиле в свой охотничий домик, — с ней разве спешить не надо? Словом, успевай поворачиваться. С дорожных работ он снять никого не может и, чтобы поскорее закончить гараж, берет себе в помощники Александера со Стеффеном, хотя у этих двоих тоже хватает дел — один занимается ловлей лосося, другой окучивает картофель и пропалывает посаженную на выжженных делянках репу. И вся эта гонка исключительно из-за того, что консула обуревает жажда деятельности.

— Подручный, — говорит он, — вот я о чем подумал. Шкипер Ульсен у меня ни за чем не досматривает. Знай себе гоношится на своем огородишке и растит картошку да время от времени водит жену и детей в кино, а больше ему ни до чего дела нет. Я даже не знаю, в каком состоянии он оставил шхуну.

Подручный молчит.

— Боюсь, там все нараспашку, могут залезть посторонние. Я считаю, мы должны там все запереть.

Подручный молчит.

— Так вот, ты бы не взял это на себя? Не запер бы все от кормы до бака? Ведь там постельное белье, да и другие вещи, которые могут пропасть. Замки возьмешь в лавке.

Подручный:

— Будет сделано.

Консул осматривает гараж:

— А вы продвинулись.

— Если не отрываться, может, и успеем. Нам же предстоит еще один гараж.

Консул было озадачился, а потом говорит:

— Я и забыл!

— Консулу столько приходится держать в голове, — заметил Подручный.

Что касается гаража номер два, рядом с конторой и консульством, то вопрос этот Подручный для себя уже решил: он снесет стену между стойлом и навесом для коляски, на этом месте и будет гараж.

— Такой большой?

— А как же, — отвечает Подручный. — Чтобы было где хранить канистры, запасные камеры, масленки и коврик для радиатора, он понадобится в морозы.

— Ну да. Конечно. А ты умеешь водить?

Подручный:

— Только у меня нет прав.

— У меня есть, — говорит консул. — Правда, английские. Нам нужно с тобой получить права здесь, в Норвегии. Мне хотелось бы, чтобы в случае необходимости ты мог бы меня подменить.

Кивнув на прощанье, консул уходит. Нет, как же ему все-таки повезло с Подручным, все-то он продумывает до мелочей: чудодей, золотая голова и золотые руки. А как держится! Стал ли он поздравлять его с консульством? Нет, просто назвал консулом. Любой другой не преминул бы пожать ему руку и рассыпаться в поздравлениях. Шкипер Ульсен уж точно не преминул бы.

Подручный тем временем заливает цементом пол, и собственное положение представляется ему далеко не радужным. Он ждет денег, которые все никакие приходят, не то чтобы он испытывал недостаток в деньгах, он получает у хозяина жалованье, и сносное, но ему требуется капитал. Кроме того, его буквально рвут на части, он должен всюду поспевать, поэтому у него нигде не получается работать в полную силу. Для того чтобы заняться шхуной, придется хоть ненадолго, но оставить гараж, хотя помощникам одним без него не справиться. А вообще ему позарез нужно в Южное селение, но как выкроить для этого время? Он может сослаться на важное дело, неотложное дело в Южном селении, и никого это не касается. Только днем ему некогда, а вечером она уж ложится спать…

— Вам придется поработать одним, пока я буду запирать на шхуне, — говорит он своим помощникам.

— Ладно, — отвечают они. — Но если б мы продолжали вместе, то, может, когда-нибудь и закончили бы. А ты как думаешь?

— Я ничего не думаю. Это распоряжение.

Александера хозяйское распоряжение почему-то заинтересовало, он говорит:

— Глупость это, запирать.

Подручный пропускает его слова мимо ушей.

— Потому как на всякий запор найдется отмычка, — говорит Александер. Цыган.

Подручный внимательно на него смотрит:

— Я бы не советовал тебе подниматься на шхуну после того, как я сегодня на ней побываю.

— Вон как.

— Да, я бы тебе это не посоветовал. А то как бы с тобой вдруг чего не случилось.

— Чего ты болтаешь? Чего это со мной может случиться?

— Я тебя предупредил, — пробормотал Подручный и вдобавок перекрестился.

Цыган призадумался:

— Да нет… зачем это мне подниматься на шхуну? Я потому об этом заговорил, что хорошо бы нам закончить гараж. Ты уж не обессудь!

В воскресенье Подручный все-таки набрался решимости и отправился в Южное селение. Время, оказывается, выкроить можно. Но где это слыхано, чтобы человек вставал в три часа ночи и брился, когда в Южном ему нужно быть только в десять утра?

Он мог бы разодеться, однако ограничился тем, что обновил красную клетчатую рубаху, правда, для пущего шику застегнул жилет лишь на две нижние пуговицы.

Что ему понадобилось в новом доме Тобиаса, какое у него такое неотложное дело? Никого не касается. Август есть Август. Старый холостяк, моряк, выброшенный на берег, он все умеет, везде приживается, живет сегодняшним днем. Не спрашивайте, что у него за дело. Он сам горазд задавать вопросы. Он устроен так же, как все, просто у него больше способностей и смекалки, он любит размах, авантюры и приключения, он вынашивает планы и приводит их в исполнение, закваска у него подходящая, и тем не менее…

Он мог бы спросить: все, что ему задолжала жизнь, — где это? куда подевалось? Мошенник и враль, преступник, игрок, хвастун и паяц, но беззлобный, невинный, преисполненный доброжелательности, от души радовавшийся всякой удаче, — сейчас, достигнув старости, он задолжал жизни куда меньше, чем она ему.

Он кругом потерпел поражение: не преуспел в любви, не обрел счастья, на которое, казалось бы, имел бесспорное право. За каждый выигрыш судьба предъявляла ему внушительный счет. Им злоупотребляли, вослед ему не раздавались благословения, повсюду он оставлял после себя развалины, хотя руководствовался самыми что ни на есть благими намерениями. Разве он всякий раз не расшибался в лепешку? Разве когда-нибудь от чего отлынивал? Где уж там наслаждаться жизнью, жизнь была бременем, он нес это бремя все эти годы. Теперь-то уж время его миновало, он это знает, ему вряд ли грозят какие-то перемены, жизнь не погасит свою задолженность, он не ждет никакой справедливости, даже пощады и той не ждет. И тем не менее…

Тем не менее он направляется в Южное селение к Тобиасу под тем предлогом, что ему необходимо поглядеть на лошадь — которую он уже видел. Но это никого не касается.

Его появление вызвало переполох. По случаю воскресного дня домашние были худо-бедно, но приодеты, у Корнелии на пальце красовалось даже серебряное кольцо, но нашлось ли у них чем его попотчевать? Да что там, хозяйка застыла в растерянности и, прижав к груди руки, все причитала: «Какой у нас гость! Ну какой же гость!» Корнелия сдернула с головы косынку, обтерла ею стул и предложила Августу сесть.

— Не стоит из-за меня беспокоиться, — сказал Август. Хотя в глубине души ничего не имел против того, чтобы его принимали с таким почетом.

Вообще-то он успел познакомиться с Тобиасом и его женой, когда они приходили к нему в город и благодарили и благословляли за лошадь. Они и в тот раз пребывали в немалой растерянности. Оно и неудивительно, ведь лошадь-то они получили даром, а когда заикнулись о расписке, богатый незнакомец только отмахнулся. Они стали перечислять достоинства лошади, рассказали, что она попалась им на глаза в соседнем округе и они купили ее не раздумывая: кобыла, стольких-то лет, гнедая, с черной гривою и хвостом, во лбу звездочка, четыре ноги… вестимо, четыре, они хотели сказать, крепкие ноги, ну что твои столбы, четыре столба. Единственно, она маленечко нелюдимая, потому как маленько прядет ушами, да это почитай что и незаметно, жена и Корнелия завсегда могут подманить ее клочком сена. Так что им вовек не отблагодарить его за лошадь, они благодарны ему по гроб жизни… «Я приду погляжу на нее», — пообещал Август. И вот — пришел.

Младшенькие вчетвером сбились в углу, смотрят на него большими глазами. В худой одежонке, босоногие, лица серые, голодные, у всех длинные ресницы, это семейное. Мальчонка на вид посмышленее своих сестренок. Вместе с Корнелией, старшим сыном, перебравшимся на Лофотены, и еще одной взрослой дочерью, которая прислуживает в аптеке, детей получается семеро. Большая семья.

Август углядел божественные брошюры и книжечки, оставленные крестителем, он неприятно поражен и спрашивает с досадой, что это за человек и стоило ли пускать его в дом?

— Да, он человек солидный.

— Что значит — солидный? Разве он не опасный шарлатан и бродяга?

— Нет, — отвечает Тобиас, — он молодчина.

— Он что-нибудь вам заплатил?

— А как же, за целую овцу. Мы для него забили овцу.

Август ничего не достиг, они защищают крестителя и не дают в обиду. Заплатил за овцу — подумаешь! Так он небось успел ее и сожрать, прежде чем уехал. Август не раз порывается прекратить этот разговор и попросить, чтобы ему показали лошадь, однако все сидит и выспрашивает:

— Он молод? А как он выглядел?

Эти вопросы не дают ему покоя вот уже третью неделю. Крестителю здесь чистили обувь, Корнелия, возможно, пришивала ему пуговицы, его провожали на пристань — что-то за этим да кроется!

— А еще он подарил мне вот это кольцо, — говорит Корнелия.

— Что?! — возопил Август. — За какие такие услуги?

— Да нет, просто подарил. Снял с пальца и отдал мне.

— Покажите мне лошадь! — потребовал Август и поднялся со стула.

Они выходят во двор, все домашние выходят во двор и показывают ему лошадь. Лошадь пасется на привязи, завидя их, она гневно прядет ушами и продолжает щипать траву.

— Дети, не подходите к ней близко! — предупреждает отец. После чего начинает эту же самую кобылу нахваливать: — Во-первых, у ней завидное пищеварение. Сильная, коренастая, гляньте-ка на ноги — ну чем не столбы! А еще бы мне хотелось, чтобы вы заглянули ей в рот, посмотрели на ее зубы.

Нет, у Августа не было никакой охоты смотреть ее зубы, он сказал, что и так с одного взгляда видно, какое это замечательное животное. Не надо ему ничего рассказывать про эту лошадь. Он видит ее насквозь! Для большей важности он нацепил на нос пенсне и обошел кобылу кругом.

Конечно, можно было бы поймать ее и похлопать, пощупать, какая мягкая у нее грива, однако они не стали и пытаться, и хорошо сделали! Кобыла непрерывно на них косилась, а стоило кому-нибудь к ней приблизиться, тут же повертывалась задом.

— Этот грешок за ней водится, — сказал Тобиас, — а так-то она смирнехонькая! — И снова принялся благословлять Августа и заверять, что благодарен ему по гроб жизни.

Август отводит Корнелию в сторону и вполголоса с ней заговаривает. После той первой встречи он больше ее и не видел, где ж она была? — Дома. Все время дома, в хлопотах, окучивала картофель, намедни резала торф. — А что, если бы она наведалась в город и пошла с ним в кино? — Это было бы здорово! Она слыхала про кино, там людей и зверей показывают живьем, прямо как взаправдашние! — Так что, пойдет она с ним в кино этим вечером? — Хорошо бы! Но ей нужно обиходить и подоить скотину. — А мать подоить не может? — Об этом и думать нечего!

— Просто ты не хочешь, — сказал он. — Не хочешь, и все! — добавил он досадливо и помотал головой. Это было яснее ясного, и он в раздражении зашагал прочь, хоть ему и не с руки было ударяться в амбицию и оставлять ее.

Корнелия, похоже, тоже расстроилась, она догнала его и пошла рядом:

— Можно вас на одно словечко?

— Ну давай тогда отойдем к сенному сараю.

Август не питал никаких иллюзий, его время миновало, уже с полвека как миновало, он мог потратить на Корнелию свою старость, не имея при этом никаких намерений, не преследуя никакой цели. Но в груди его шевелилось нелепое чувство. Старость погрузила его сердце в многолетнюю пустоту, но в один прекрасный день оно всколыхнулось при виде глаз, обрамленных длинными ресницами, Августа охватило сострадание, сладостная тяга чем-то для нее стать.

Они шли против ветра, ей-то ничего, а ему — помеха, старческие глаза его заслезились, он должен был утирать щеки, да так, чтобы она не заметила. Но черт побери, он все еще Август, у которого в вырезе жилета полыхает красная клетчатая рубаха и который способен взять и подарить лошадь.

В сарае пусто и голо, ни соломинки, не на что и сесть, тогда они устроились на каменном порожке, бок о бок. Отсюда им было видно и лошадь, и дом, внизу, по дороге, ведущей от соседней усадьбы, брел вразвалку какой-то парень.

— О чем ты хотела поговорить со мной? — спросил Август.

— Да ни о чем таком, — отвечала она. — Вы уж не обессудьте!

Он решил дать ей время и принялся ковырять тростью землю, она же глядела на шедшего по дороге молодого парня и молчала. Нет, Корнелия явно передумала и не хотела с ним разговаривать.

— Откуда же этот самый проповедник явился? — спросил Август.

— Проповедник? Не знаю.

— Но откуда-то он да появился.

— Наверное.

— Ха-ха-ха! Меня прямо смех разбирает, как подумаю, что он крестил народ. Ведь крестил?

— Да. Только у нас в семье никто не крестился.

— Но он небось предлагал?

— Он об этом заговаривал. Но решил подождать до следующего раза, когда вернется.

— Значит, он собирается сюда вернуться? Только не знаю, как посмотрит на это консул, если я обо всем ему расскажу. — Август кивнул и поджал рот.

Молодой парень вразвалку проходит мимо, лицо у него бледное, возбужденное. Поравнявшись с ними, он бросает:

— Веселишься, как я погляжу!

Корнелия и сама побледнела как полотно, но Август ничего не заметил, он все о своем:

— А борода у него есть?

— У кого? — спрашивает она растерянно. — У этого парня?

— Да я о проповеднике. Носит этот бродяга бороду?

— Мм… да, длинную.

— Само собой. Он из тех, кому лень бриться, вот они и ходят в скотском обличье. По мне, так пускай.

Корнелия поддакивает и смеется.

— А борода-то наверняка окладистая? — спрашивает не без иронии Август.

Корнелия снова смеется:

— Да нет, самая обыкновенная.

— Он молодой?

— Молодой? Нет.

Август чуть ли не приниженно на нее смотрит и говорит:

— Но уж помоложе меня?

— Не знаю. А сколько вам лет?

— О, я уже очень стар, — уклончиво произносит Август. — Старое корыто.

— Это вы на себя наговариваете! — мягко возражает она.

— Нет, просто называю вещи своими именами. Старое корыто! — Но презрение к бродячему проповеднику переливается через край, и он насмешливо спрашивает: — Выходит, он до меня даже и не дорос? Тогда мне охота знать, чего это и к кому это он тут подъезжал и подлещивался? Можешь передать ему, что он интересует меня не больше, чем вот эта самая трость. Ну и тип, да еще бороду отпустил! Шут гороховый, вот он кто, сопляк, петух распушенный…

— Нет-нет-нет, он совсем не такой!

— Такой-такой, насколько я понял. Только хвастать тут нечем. Мужчина должен быть в годах. Такого я теперь мнения.

— Да.

— Я просто обязан дать ему укорот, как ты на это смотришь?

— Я? Да он меня совсем не волнует.

— Вон как? — удивленно спрашивает Август.

— На что это вы намекаете? Мне он вовсе не нужен.

Август удивлен еще больше:

— Да, но… мне показалось…

Корнелия смеется, запрокидывает голову и смеется.

Август, как всегда, быстро смекает дело и говорит:

— Тогда пойдешь со мной в кино?

Она качает головой и спрашивает:

— Вы видели, мимо проходил парень?

— Парень? Ну, видел. Может быть, это он тебе нужен?

Она встала, ей нужно было убедиться, что парень далеко и не слышит. Вернувшись назад, она неожиданно сделалась словоохотливой и рассказала: да он ей не дает и шагу ступить. Пойдет она куда, на танцы или в собрание, он прямо с ума сходит. А сейчас он разозлился потому, что увидел ее с другим. Она ума не приложит, что ей с ним делать.

Август призадумался над тем, как многообразна и запутанна жизнь.

— Но скажи мне, — спросил он, — если тебе ни к чему проповедник, так на черта я из-за него переживаю?

Корнелия засмеялась и ответила, что не знает.

Стало быть, Август промахнулся, да как еще! Ему стало до того досадно и горько, его как будто взяли всего и выпотрошили. Серебряное кольцо ровным счетом ничего не значило. Вот ты и остался с носом, Август, опять ты в дураках, и так оно каждый божий раз, ты ничего не смыслишь в любви, это твой недостаток, тебе остается лишь криво усмехнуться, заслышав шуточный рефрен похоронного марша.

— Что ж, — сказал он, — раз ты выбрала молодого, пригожего парня, Корнелия, тогда это большая разница. Тогда я умолкаю.

Но тут наступила ее очередь, оказалось, что именно об этом она и хотела поговорить с Августом.

— У нас с ним все так неопределенно, — сказала она.

— Вон что. Может быть, он тебе не так уж и по душе?

Она чуть помешкала. Потом покачала головой. Потом ударилась в слезы. О, многообразие и запутанность жизни! Дело было вот в чем: у нее есть другой!

Август онемел.

Так вот, с тем, другим, у нее все более определенно, только этот самый Хендрик не оставляет ее в покое. Она прямо и не знает, как быть. А сегодня он пришел и сказал, что застрелит их обоих.

— Стоп-стоп-стоп, погоди-ка. Кто сказал, что застрелит?

— Да Хендрик. Который сейчас проходил мимо.

— А другого как звать?

— Беньямин. Он из Северного селения. А теперь Хендрик собирается застрелить его и отправить на тот свет…

— Ну это мы еще увидим! — заявил Август.

— А что, он на это способен. Он ходил спрашивал совета у Осе.

— У Осе? Вот черт!

— Она много чего ему насоветовала, она давно на нас держит сердце и хочет нас извести. А все из-за того, что как-то раз она заявилась к нам ночью, а мы не могли ее приютить, с тех пор она злобу и затаила и делает все, чтоб нас извести. Она страх какая злопамятная. Горемычные мы, горемычные!

— Перестань, не волнуйся! — принялся утешать ее Август. — Да у него духу не хватит стрелять. А Осе я засажу за решетку. Это в моих силах. Я давно уже об этом подумывал.

Корнелия, всхлипывая:

— Благослови вас Бог! Я так и знала, стоит мне с вами поговорить…

Август сразу напыжился. И снова принялся ее утешать: ну что она такое забрала себе в голову, разве у Хендрика хватит духу стрелять? Сколько ему лет?

— Двадцать два, а Беньямину двадцать четыре.

— Быть тебе за Беньямином! — постановил Август. Ему страстно захотелось подняться в ее глазах, он решился открыться ей, благо момент был для этого подходящий: — Такой юной девушке не пристало сидеть и плакать! Посмотри на меня, разве я плачу? Я старое корыто — да-да, не отрицай, — и мало того что старое, но прямо-таки показательное, точь-в-точь как звезда, что пролетает по небу и исчезает, — и не думай мне возражать. Но я знавал другие времена, и какие!

— Я и не сомневаюсь!

— Уж будь уверена! — начал он хвастаться. — Боже правый, да в молодых летах я не знал себе равных, лихой был парень. У тебя только двое, а за мной однажды увивались сразу три девушки. А другой раз девушки гнались за мной аж по льду. Ну меня-то лед выдержал, а их было пятеро, и они провалились. Никогда не забуду, две до того хорошенькие…

— И что же случилось с девушками? — испуганно спросила Корнелия.

— Я их спас, — успокоил ее Август.

Пускай он и опростоволосился в случае с проповедником, зато теперь у него появилась возможность поправить дело. Он занимал Корнелию всякими байками, и тешил себя самого, и, пожалуй что, сам во все это верил. Понарассказав ей множество всяких историй, он поведал еще одну: это было в чужой стране, у дверей своего дома сидела молоденькая девушка и играла на губной гармонике. Прямо заслушаешься, а о самой девушке и говорить нечего, такая она была раскрасавица. На шее — жемчужное ожерелье в несколько ниток, а платье — кисейное, это ж летом было, в жару. На тамошнем языке она называлась Синьора. Как только она его завидела, то встала и пошла ему навстречу, и улыбнулась, и пригласила в дом, и не пожелала сидеть нигде, кроме как у него на коленях…

— Поверь, Корнелия, о такой возлюбленной можно только мечтать! Ну а что было, когда мне пришло время возвращаться на борт, ведь мы стояли на рейде: представь себе, она стала проситься на корабль, чтобы не расставаться со мной до конца своих дней. И знаешь, что я сделал? Взял ее на борт, принялся угощать, поднес выпить и надарил ей кучу подарков. Только сама понимаешь, с берега нас стали безбожно обстреливать.

— Обстреливать?

— Да, но в ту пору мне все было нипочем. Куда хуже, что ей надо было возвращаться обратно, она ни за что не хотела меня покидать и обливалась слезами.

— Так вы с ней и не остались?

Август:

— У паси Господи! Этак мне пришлось бы оставаться с каждой. Но в кают-компании она у меня пробыла долгонько, сидела себе и позволяла себя ублажать. Да, были времена! — И Август вздохнул.

Он любил подпускать сентиментальщину, он этим тешился и утешался — и довольствовался. Когда Корнелия спросила его, а был ли он женат, его так и подмывало ответить: «Нет еще!» Но вместо этого он состроил донельзя печальную мину и сказал, что ему это, видно, не суждено. О, чего ему только не довелось испытать в своей жизни, однажды, в стране, где произрастают изюм и пальмы, он и в самом деле обручился и должен был жениться, но из этого так ничего и не вышло.

— Она умерла?

— Да. Мир ее праху! — Его охватила такая жалость к самому себе, что он завздыхал. Впору было просить Корнелию подуть на больное место, словно он был ребенком, который набил себе на лбу шишку. — Ладно, хватит об этом! — сказал он. — Те времена прошли. И если я ни на одной из них не женился и не бросил с целым выводком голодных ртов, то уже поступил с ними по-божески, так что мне себя упрекать не в чем.

— Да, а мы от вас получили в подарок лошадь! Бог ты мой! Если бы мы только знали, как вас отблагодарить!

— Пустяки! — сказал Август.

— Мы толковали дома о том, не связать ли вам носки или еще что. Но об этом даже совестно заикаться. Ведь у вас есть все, чего душа пожелает…

Неожиданно из-за угла появляется Хендрик и, покосившись на них, идет себе дальше.

Август встрепенулся:

— Хендрик, поди-ка сюда!

Хендрик оглядывается и останавливается. Он увидел, что Август стоит наготове и держит в руке револьвер.

— Кому сказано, иди сюда!

— Что вам от меня нужно? — спрашивает, побледнев, Хендрик.

— О нет! О нет! — умоляет Корнелия.

Август:

— Я слыхал, ты грозишься кого-то застрелить. Не советую. Видишь вон ту осину? Видишь на ней красный лист?

— Вижу, ну и что?

Перекрестив лоб и грудь, Август секунду целится и стреляет.

Красный осиновый лист как срезало, ветка покачивается. Выстрел в яблочко, неслыханная удача, Хендрик прямо рот разинул. То, что Август попал, молниеносно выстрелив, было невероятным чудом. Ну а то, что он дважды осенил себя крестным знамением, произвело, может быть, даже еще большее впечатление — это было пугающее зрелище, колдовство, да что там, обращение за помощью к самому нечистому. Тут Осе была бессильна.

Август смотрит на парня:

— Со мной шутки плохи!

— Да…

— Иди-ка встань у осины, и я сделаю отметку на твоем ухе!

— О нет! О нет! — причитает Корнелия.

У Хендрика зуб на зуб не попадает:

— Я вовсе не хотел… и в мыслях не было… никогда… я только так говорил…

— Пошел отсюда! — командует Август.

Корнелия вскакивает и, уцепив парня за руку, убегает с ним без оглядки.

XI

На шхуне от кормы до бака все заперто, предосторожности ради… но как могло статься, что Гордон Тидеманн отдал такое распоряжение? Чтобы он — и заподозрил родную мать? Да нет же, для этого у него не было никаких оснований, мать всего-навсего поднялась на борт поглядеть что и как. Зато у самой у нее несколько дней кряду душа была не на месте: она хватилась пояса, если она позабыла его в каюте, то он там так и лежит, а каюта заперта. Вот вам и улика, и повод для сплетен.

Подняться на борт еще раз и поискать нельзя уже, а спрашивать Подручного, не нашел ли он пояс, — неловко. Положение невыносимое! Ну что бы Подручному взять и самому обронить словечко, она готова была облегчить ему задачу, улыбалась, заговаривала с ним, но он молчал. Ничего не поделаешь.

На шхуне все заперто, в одночасье, старой хозяйке дорога туда заказана. А тем самым заказано и нечто другое. Она действительно была еще молода и душою, и телом, ей было радостно, оттого что она снова причастна к жизни, и, хотя она еще не перешагнула опасный возраст, у нее доставало отваги идти на риск.

Всякий раз, когда надо было коптить лосося, ее звали на помощь. Это работа ответственная, ибо товар — деликатный, требующий особого дыма и в нужном количестве. Без старой хозяйки в коптильне было не обойтись.

Но точно так же нельзя было обойтись и без цыгана, Александера, так что они представляли собой незаменимую пару. Мало того что он мастерски ловил в море лосося, он еще мастерски его и разделывал, солил и распластывал. Работник Стеффен пробовал, но у него получалось не так. Когда же все было готово, Александер забирался на крышу, и подвешивал тушки ровными рядами внутри дымохода, и по-особому накрывал. У Стеффена и это не получалось, однажды он опустил лосося в самый жар. Нет, это целое искусство.

Кроме того, в обязанности Александера входило заготавливать для копчения торф, вереск, опилки и можжевельник и составлять из них смесь, которая дымила вовсю, но без пламени. Рядом с помещением, где находилась большая печь, был закуток, до отказа набитый этим добром. Опилки и можжевельник непременно должны были храниться сырыми, торф и вереск — сухими. Опять же целое искусство.

К Александеру не придерешься, он свое дело знал. Домашнее копчение лосося в Сегельфосской усадьбе он довел до совершенства и превратил в источник дохода, товар поставляли уже в несколько городов, и хозяин постепенно начинал на это рассчитывать. Ох уж этот цыган Александер! Длинный, сухопарый, одинокий, он так и не завел в городке никаких знакомств, зато он обладал внутренней независимостью и ни перед кем не гнул спину. В сущности, все были настроены против черноволосого, смуглого чужака, и не будь он таким сноровистым, ему бы в усадьбе не удержаться. А может, он так и так бы не удержался, не стой за него горой старая хозяйка.

С их стороны это было чистое сумасбродство, но не без блеска, не без влюбленности и мечтаний. Тут и верность, и безудержность, и безоглядная щедрость души на цыганский манер, коей при иных обстоятельствах подобрали бы название поблагороднее. Им бы лучше расстаться и держаться друг от друга на расстоянии, для своей же собственной пользы, но они не захотели, их страсть была подлинна, как первая любовь. Только сопряжена с опасностью и полна треволнений.

Они повстречались молодыми, цыган и жена Теодора Лавочника. А бросила их друг к другу в объятия, послужила удобным поводом ягодная пора: она ушла со двора, кинув на него выразительный взгляд, и он обходом отправился ей навстречу. Он взял ее силой — конечно же, силой, но она желала этого и не раскаивалась. Так длилось все лето, и зиму, и следующее лето. Разлучившись же, они были не в силах забыть друг друга, а встретившись вновь, потеряли голову, как в дни своей первой молодости. Снова в Сегельфоссе, и с нею, снова любовь, вино и утехи и отчаянный риск. Обманывать они никого не обманывали, Теодор Лавочник давно умер.

А кроме того, разве их не связывала общая тайна? Они никогда об этом не говорили, даже намеками, даже между собой, но тайна существовала, неизменно вызывая в груди волнение сродни родительской нежности. Оба были преданы Гордону Тидеманну.

— Каюта заперта, — сказала она ему.

— Я знаю, — ответил он.

— Заперта, — повторила она про себя.

Он и не думал унывать, чумазое лицо его расплылось в улыбке, обнажившей ослепительно белые зубы. Люди находили, что глаза у цыгана навыкате, и относились к нему с опаской, она называла его Отто — и любила. Любила, как это ни странно и ни поразительно. Он был беспечен, лукав, нечист на руку, все ему как с гуся вода, он не был ни у кого в чести, редко мылся, носил в ушах золотые серьги, сморкался и харкал себе под ноги — и это еще не все. Зато в жилах у него текла ртуть, он был гибок как лоза, и проворен как кошка, и отскакивал на метр в сторону, прежде чем ловушка защелкнется, однажды он выпрыгнул с третьего этажа господского дома и приземлился на ноги, вот так-то. Ловкий, черт! Старой хозяйке не приходилось жаловаться, с присущей его расе необузданной чувственностью и ненасытностью он держал ее в состоянии вечного томления. Они встречались если не четыре, то хотя бы три раза в неделю, не уславливаясь заранее, не соблюдая никакой пунктуальности, теперь они лишились пристанища и виделись лишь в коптильне, и то если был лосось. Однако же он нашелся, в неистовом порыве он увлекает ее за собой и чуть ли не насильно вталкивает в закуток с торфом и вереском. «Дверь! — успевает вскрикнуть она напоследок. — Дверь отворена!» Не имеет значения, ничто уже не имеет значения, на них пахнуло торфом и вереском, как будто они вновь на поляне, усыпанной ягодами.

Потом-то они оба опомнились, поняли, чем рискуют. Она сказала:

— Отто, до чего ж ты неосторожен.

— Ну а что же нам делать!

— А если бы кто вошел?

— Да, — сказал он, покачав головой.

— Вдруг в следующий раз кто-нибудь да зайдет?

— Да.

Уединяться в закутке было опасно, а оставлять дверь нараспашку — верх безрассудства. Но уж коли на то пошло, открытая дверь вызывала куда меньше подозрений, чем если бы она была заперта. Кроме того, зайди кто в коптильню, громко заскрипели бы половицы. Да, но только это не выход, не выход на будущее. Верно ведь? Им нужно придумать что-то другое. Они оказались в большом затруднении, они не принадлежали самим себе, не могли пройтись вместе по двору без того, чтобы из какого-нибудь окошка их не провожали глазами. Александер делил каморку со Стеффеном, а хозяйкина комната в господском доме располагалась между детской и спальней Марны. Александеру уже один раз не посчастливилось, когда он наведался в эту самую комнату: его загнали на третий этаж и он вынужден был выпрыгнуть из окна.

Ну все не по-людски!

Торфяной закуток был хорош тем, что юркнешь туда — и вся недолга. Может, на их счастье и обойдется. «Ежели что, вали на меня, — говорил Александер. — Вали на меня!»

И все оставалось по-прежнему.

Их частенько вспугивали, но еще ни разу не застигли врасплох, они были до того беспомощны, что ничего не стыдились, они все пустили на самотек.

Их непрерывно звали, старую хозяйку — к фру Юлии или внукам, Александера — чтоб пособил на кухне, поднял что-нибудь тяжелое или убил мышь, забравшуюся в дровяной ящик. За ними не надо было далеко ходить, ведь они под боком, похоже, им так и не будет покоя. Нет, им не позавидуешь.

А теперь вот по его душу пришел Подручный, потребовал, чтобы Александера освободили и они могли доделать гараж. Пол, залитый в субботу, за двое суток затвердел уже, можно продолжать.

— Мне некогда, — ответил Александер.

— Дело в том, что нас ждет еще один гараж, — объяснил Подручный. — Время не терпит.

— Отто, ты должен пойти, — сказала старая хозяйка.

Быстро закончив гараж в усадьбе, они перекочевали со своими инструментами в город. Для нового гаража им предстояло снести сперва деревянную перегородку, потом углубить основание, соорудить опалубку и напоследок забетонировать. Большая работа. Подручный поспевал тут и там, короче, везде, ему не хотелось ударить в грязь лицом, консульский герб уже прибыл и висел у двери в контору в качестве единственного украшения. Подручный решил про себя, что разобьет стены гаража на квадраты, а отштукатурив, зачистит стальною щеткой. На худой конец отделочные работы можно завершить после того, как в гараж поставят автомобиль.

Возле гаража постоянно торчали зеваки — городские бездельники и молодежь. Приходил Давидсен из «Сегельфосского вестника» и в качестве редактора своей газеты расспрашивал Августа про это автостойло, смахивавшее на барские апартаменты. Сыновья доктора тут, можно сказать, дневали и ночевали, их было просто невозможно отсюда вытурить, любимым занятием этих сорванцов было вскарабкаться наверх и оседлать потолочную балку. Оно пусть и невысоко, но залитый пол тверд как камень, не дай Бог упасть. Подручный сколько уж раз и просил их, и предостерегал, в особенности чтоб не стояли под потолком на одной ноге, это еще что за новости! И что же, он оказался прав: в один прекрасный день старший мальчуган сверзился. Хоть и с небольшой высоты, но на твердющий пол, и здорово, должно быть, ушибся; он все смехом, мол, ничего страшного, а попробовал встать — и никак. Он упал так неудачно, что сломал себе ногу. Александер взвалил его на спину и отнес домой.

В доме у доктора поднялась суматоха, мать была безутешна и в полном отчаянии, доктор хотел отвезти сына в больницу в Будё, но идущего на юг каботажного парохода надо было дожидаться еще целых три дня, пришлось ему самому наложить лубки и перебинтовать ногу. Вот такая история, мальчугану было уже не до смеха, он кричал на крик.

На другой день докторша прибежала к Августу, она была безутешна и в полном отчаянии: ее мальчик провел ужасную ночь, кричал на крик, что, если он умирает, отец, доктор, наверняка перетянул на ноге все жилы, скорей всего так оно и есть, а еще он дал сыну снотворные капли, только тот все равно не заснул. Она умоляла увеличить дозу, но он ее не послушал. Зато она узнала, что… Докторша просит Августа выйти с ней на улицу, подальше от гаража, и продолжает объяснять и рассказывать. Все им так сочувствуют, пришла соседка и говорит, что слыхала, будто есть некто, кто исцеляет колдовством от бессонницы, кто бы усыпил ее мальчика, ведь он кричит криком и не смыкает глаз, только бы Август помог ей, да благослови его Бог…

Конечно же, Август поможет докторше, поможет милой малютке Эстер, которая и сама не сомкнула глаз и была в полном отчаянии.

— Возвращайтесь-ка домой, — говорит он. — Я прямо сейчас и пойду, вот только пиджак накину.

— Думаешь, ты ее найдешь?

— Не беспокойтесь, найду! — отвечает Август. О, как это похоже на Августа — ничтоже сумняшеся давать обещания. — Не беспокойтесь!

— И по времени сейчас было б куда как удобно, — говорит докторша, — муж ушел после обеда на вызов и сказал, что вернется домой не скоро.

Август бросает взгляд на часы:

— Она будет у вас не позже шести!

Август сдержал свое слово, привел ее. Но для этого ему пришлось разузнать о ней стороной в Южном селении. Как же, она сюда заворачивала, бродит по своему обычаю, а вчера так даже наведалась в город. Август нашел ее в ее обиталище, в землянке у старого лопаря; прежде чем ступить внутрь, он перекрестился, дабы с ним не приключилось чего худого. Осе согласилась, Осе ничего не имела против того, что ее позвали в докторский дом.

— Как удачно, что я застал тебя, — сказал Август.

— Я знала, что понадоблюсь, — ответила Осе, — потому я и дома.

— Это перелом ноги, — уточнил он.

— Я так на себе и почувствовала, — сказала она.

Услыхав, что она это на себе почувствовала, Август снова перекрестился. Чертова баба!

Они вышли вместе, но она тут же от него отмахнулась: «Не ходи за мной!» И двинулась себе дальше, величавой походкой, статная, надменная. Подойдя к дому доктора, она прямиком взошла на парадное крыльцо, фру Лунд открыла ей дверь и повела к больному. Не сговариваясь, они молчком, потихоньку поднялись по лестнице: доктор отсутствовал, все верно, только и служанки не должны были ничего знать.

Встав у кровати больного, Осе осторожно взяла его за руки. При виде ее мальчик так удивился, что даже взвизгнул. И прекратил орать. По правде говоря, он и до этого кричал просто так, бил, гадкий мальчишка, на материнскую жалость.

— Погляди-ка! — говорит фру Лунд и откидывает одеяло, свидетельствуя тем самым против своего мужа, доктора. — Погляди на эти большущие жесткие деревяшки, обмотаны как железной проволокой, немудрено, что он кричит! Когда тебя так связали!..

Осе огладила оба лубка и снова укрыла мальчика одеялом. Она заметила, что он с любопытством уставился на вещицы, привешенные к ее поясу, он даже приподнялся, чтоб рассмотреть получше. Осе отстегнула пояс и вручила ему:

— Подержи чуток!

— Подержать?

— Да, погляди на него.

Мальчика не надо было долго уговаривать. Диковинные штуковины: железная трубочка с железной крышкой, а в крышке аккуратно проделана дырочка, а сама трубка крошечная и до того хорошенькая. Два кожаных мешочка, в одном табак, в другом трут, а еще огниво и кремень, висюльки из кости и серебра, иностранная монета с ушком, ножик в ножнах, рукоятка инкрустирована, а на ножнах — руны и какие-то знаки. Наконец, медальон сердечком.

— Открой! — велела Осе.

Внутри оказался сушеный грибок. И только-то!

— Нюхни! — велела Осе.

Мальчик послушался.

— Фу, как воняет! Мама, понюхай!

Они нюхнули вдвоем, после чего Осе сказала ему:

— Еще раз!

Глаза у мальчика разбегались, никогда еще он не видел зараз столько редкостей, только он уже устал держать пояс и хотел отдать его назад.

— Обожди чуток! — сказала Осе.

— Ну вот еще! — заныл он, однако же подчинился и снова принялся разглядывать побрякушки. Его стало смаривать, он начал похныкивать, глаза его превратились в щелочки, которые то и дело сами собойзакрывались, но вот он встрепенулся, открыл их в последний раз — и крепко сомкнул.

Фру Лунд в неописуемом восторге.

— Он спит! — шепчет она. — Подумать только, спит!

Осе направилась к двери и поманила ее за собой. В коридоре Осе обратилась к милой фру Эстер и замогильным голосом принялась бормотать таинственные слова, и бог знает что из себя корчить, и вытворять, и ломать комедию, она дошла даже до того, что ухватила себя за язык и стала вертеть им из стороны в сторону. Милой фру Эстер сделалось жутковато, вместе с тем ей казалось, что Осе великолепна: распущенные по плечам черные волосы, большие лошадиные зубы, из-под шапки смотрит холодное гордое лицо, длинные грязные пальцы унизаны крупными кольцами.

— Не знаю, как тебя и благодарить, — произносит фру Лунд.

Осе:

— Когда он проснется, снимите с него рубашку, выверните наизнанку и снова наденьте.

— Хорошо.

— И пусть он в этой рубашке лежит еще сутки.

Фру Лунд кивает.

— Пускай тогда доктор везет его в Будё! Ничего ему не сделается. Я выправила его целиком.

— А он не охромеет?

— Нет.

— А нога будет сгибаться?

— Будет.

— О, он не охромеет и нога у него будет сгибаться! — восклицает фру Лунд вне себя от радости. — Осе, вот возьми, это всего-навсего жалкая бумажка, ничтожная плата за такое великое счастье, не погнушайся!

Но Осе опять начинает ломать комедию и отказывается от денег:

— Уберите с моих глаз, не нужны они мне! Деньги… что это вы надумали…

В этот миг внизу отворилась входная дверь. Слышно, как входит доктор, прикрывает ее за собой, идет из комнаты в комнату и громко зовет: «Эстер!»

— Да! — слабо отзывается фру Лунд. Она дрожит, ей хочется увести Осе, увести на чердак, но Осе и не думает уходить. Нет, Осе не пристало прятаться.

Доктор поднимается наверх. Фру Лунд просит его не шуметь:

— Он уснул! А все благодаря Осе!

— При чем тут Осе? — спрашивает доктор.

— При том. Она пришла и сделала так, чтобы он уснул.

Доктор зло смеется, ощерив зубы:

— Дамы изволят шутить!

Фру Лунд:

— Вспомни, что он не спал полтора суток…

Доктор указывает Осе на лестницу:

— Уходи!

— У него мой пояс…

— Да, он уснул, не выпуская его из рук, — объясняет фру Лунд. — Давай я…

Доктор уже на пороге комнаты, фру Лунд шепчет ему вслед:

— Не буди его! Ох, да не буди же его!

— Забирай! — говорит доктор, протягивая Осе ее пояс с висюльками. — И уходи, кому было сказано!

Осе начинает подпоясываться. Но терпение у доктора, видимо, истощилось, он берет и подталкивает ее по направлению к лестнице. Осе это не по нутру, она резко оборачивается и выбрасывает вперед обе руки, растопырив пальцы.

Получив тычок в лицо, доктор подпрыгивает с хриплым воплем и хватается за глаза. Осе спускается вниз.

А доктор так и стоит, согнувшись, словно не может прийти в себя.

— Что с тобой? — спрашивает фру Лунд, задрожав как лист. — Она тебе что-нибудь сделала?

— Сделала? — Он выпрямляется и отнимает от лица руки. — Погляди сама!

Лицо его в крови, выцарапанный глаз свис на щеку.

XII

Что может быть хуже заминок и проволочек, которые то и дело выпадают на долю десятника! Август был нарасхват, его призывали, с ним советовались, отвлекали всякими разговорами, а когда ненадолго оставляли в покое, в гараж непременно заглядывал хозяин и задавал вопросы, не мог же Август одновременно бетонировать стену и отвечать, он привык докладывать стоя навытяжку.

— Подручный, а сам ты умеешь водить машину?

— Умею, но у меня нет документов.

— Водительских прав. У меня есть, — сказал хозяин, — только на английском. Ты бы не разузнал, что нам с тобой нужно предпринять, чтобы получить права? Мне хотелось бы, чтоб в случае необходимости ты мог бы меня подменить. А гараж получается замечательный.

— Успеть бы!

— Будем надеяться. И надо же было такому случиться, что мальчик упал.

Подручный:

— Я предупреждал их обоих не раз и не два, да все без толку.

— Бедовые ребята! А теперь и сам доктор остался без глаза, и ему тоже надо в больницу. Пароход придет завтра. Кстати, вы втроем могли бы пойти на пристань и помочь переправить доктора с мальчиком на борт.

— Будет сделано.

— Хорошо, значит, ты выяснишь, как нам получить водительские права. Кажется, надо обратиться не то к судье, не то к ленсману…

Потом пришел начальник телеграфа, книжный червь, и опять Августу пришлось отвечать стоя навытяжку. Есть ли у него еще какие-нибудь русские книги? — нет. А другие редкие книги? — нет.

— К вашему сведению, я приобрел ту самую русскую Библию, — сообщает начальник телеграфа.

— Вон как. А я и не знал! — восклицает Август. — Он все-таки ее продал!

— Он пришел и предложил мне ее купить.

— Сколько вы за нее отдали?

— Я хотел бы сперва выяснить, сколько он отдал сам.

— Вот кощунник! — возмущается Август. — Знал бы, не видать ее ему как своих ушей.

— Я заплатил ему пять крон. Не многовато?

Август:

— Теперь я его и на порог не пущу. Один раз он чуть не увел у меня новехонькую… то есть старинную… старинный псалтырь.

— А на каком языке?

Август снова принимается за работу:

— На порог его больше к себе не пущу…

Дальше — больше: дорожные рабочие крупно не поладили с кузнецом. Приходит Адольф и жалуется, хоть бы он Бога побоялся, пусть Подручный идет и с ним разбирается.

Ладно, Подручный выясняет с кузнецом отношения, буры никуда не годятся: или крошатся, или гнутся, у него корявые руки, он не умеет закаливать.

— Так-таки и не умею?

— Да. А если ты не будешь работать как следует, считай, что ты сделал для нас последний бур и последнюю кирку.

Тот смеется:

— Я один кузнец на всю округу, и других тут не водится. Вот разве что ты наймешь звонаря, чтоб затачивал тебе инструмент.

— Я закажу по телеграфу ручной горн и буду затачивать сам. Да и уж если на то пошло, консулу ничего не стоит выписать в Сегельфосс настоящего мастера.

Кузнец побледнел:

— Настоящего? Да я был в подмастерьях у самого Орне, корабельного кузнеца в Тромсё.

— Ага, и не способен выковать мало-мальски прочный лом.

— Значит, не способен? Ну раз ты такой умелец, может, покажешь мне, как надо ковать? Ха-ха-ха!

Подручному вовсе не до того, ему некогда, однако же он берет лом и, перекрестясь, опускает в горн. Адольф приставлен раздувать мехи. Кузнец наблюдает за ними, не скрывая злорадства. Вообще-то Подручный не кузнечит, но у него золотые руки, стало быть, ему по плечу и кузнечное дело. Если он за что берется, быть такого не может, чтобы не получилось, а кроме того, ему уже доводилось и стоять у наковальни, и закаливать сталь.

Конечно же, у него получается. Он отбивает лом, он зорко следит за жаром, у него наготове горсть песка, если жар будет очень силен. Снова отбивает, потюкивая легонечко молотком, в третий раз опускает лом в горн, теперь уже в слабый жар, да еще как ловко и бережно!

— Ну и что ты обычно делаешь дальше? — презрительно спрашивает он кузнеца.

— Кунаю в чан — и готово!

— А я делаю не так.

Нет, он поступил иначе. Сунул лом в ящик с песком, подержал его там даже не секунду, а долю секунды и, увидев, что металл приобрел нужный синеватый оттенок, осторожно погрузил в воду самым концом, на пробу; убедившись, что синева почти сошла, снова окунул и, тихонько помешивая, остудил.

Они резанули по острию напильником — ему ничего не сделалось. Кузнец одобрительно кивнул. Тогда они надавили острием на наковальню — оно и тут выдержало. Кузнец снова кивнул.

— Я попробую по-твоему, — сказал он покладисто. — Покажи теперь, как затачивать бур!

— Мне некогда. Но вообще-то буры затачивают таким же манером, — наставлял Подручный. — А для кирок жар надо убавить, потому как это уже сплав железа со сталью. Намотай себе на ус. И помни, закалка требует внимания и осмотрительности!

Подручному было позволительно важничать, на этот раз ему повезло, а может быть, он вовремя остановился. Вполне вероятно, что, производя все эти манипуляции, он немножко перехватил. Как бы там ни было, он отстоял себя и доказал свое превосходство.

Он повернулся к Адольфу:

— Дорогу придется кое-где переделывать. Она узковата для автомобиля, боюсь, он будет задевать крыльями горную стену. Нам надо будет или нарастить полотно слева, или взорвать справа породу. Я приду сегодня вечером и прикину, что обойдется дешевле. Ну а в остальном, я надеюсь, у вас все в порядке?

Адольф не замедлил пожаловаться:

— Ну прямо, когда там Франсис.

— А что Франсис?

— Да все то же.

Подручный:

— Ну не дурень ты, Адольф, что обращаешь на него внимание! Баранья твоя башка! Передай-ка ему от меня, чтоб вел себя на линии тихо и мирно!

Так, с этим покончено…

Однако заминкам и проволочкам и неприятностям нет конца. Наутро на работу в гараж не явился Александер.

— Этого еще не хватало! — с горечью восклицает Подручный.

— Он коптит лосося, — объясняет Стеффен.

— Так мы и будем возиться с этим гаражом до второго пришествия.

— Дак ведь если консул погрузит лосося на пароход, он хорошо заработает.

— Хорошо заработает! — передразнивает Подручный. — И чего отвлекаться на всякие мелочи? Я прокладываю в горах дорогу, строю гараж в городе, разве я недостаточно делаю для усадьбы и города и населения, для всеобщего прогресса и процветания? Чтоб тебе пусто было, мелешь что ни попадя!

— Я только и сказал, что Александер в коптильне. Нечего придираться!

— Ты бывал в Северном селении?

Стеффен:

— Я сам из Северного.

— Тогда ты должен знать парня по имени Беньямин.

— Мы с ним соседи.

— Которому двадцать четыре. У них усадьба?

— Да.

— Сходи за ним и приведи сюда!

— Что, прямо сейчас?

— Да. Пускай приходит в рабочей одежде и захватит с собой поесть.

Когда появляется Беньямин, полдня, считай, уже пропало. Целых полдня! — сокрушается про себя Подручный. Он немногословен, лишь коротко отдает команды, вероятно, хочет немного порисоваться перед новичком, и кто знает, может, у него на то есть свои причины. Беньямин — добродушный парень, правда, не очень-то разворотливый и не бог весть какой рукастый, но он добросовестно выполняет все, что ему ни поручат. Это ему достанется Корнелия. Среднего роста, среднего сложения, жирные черные волосы, на носу веснушки. И ему достанется Корнелия. Но это мы еще поглядим. Ничего в нем такого нет, ну ничего выдающегося. Он молод, только и всего, а мужчина должен быть в годах.

Они усердно проработали до самого вечера и стали уговариваться на завтра. Александер тоже, наверно, придет, их будет уже четверо, и они много успеют. Только бы пароход прибыл по расписанию. Тогда они посадят на него доктора с сыном после ужина, не в ущерб рабочему времени.

Но это еще под вопросом, на стене лавки вывешена телеграмма: пароход опаздывает, он задержался севернее, на Сенье.

Утром они приступают к работе, вчетвером, дело спорится. Беньямин — парень надежный, хотя, если откровенно, звезд с неба не хватает, так что не будем преувеличивать, вдобавок у него пышная борода, удивительно, чего только люди не выдумают. Но Подручный почти что признал его. Он говорит:

— Ты бьешь камни прямо как капитан или император. Этого у тебя не отнимешь.

Два-три часа они укладывают бетон, и тут вдруг у мыса раздается гудок. Как назло, когда работа в самом разгаре! Их будто пружиной подкинуло, Александер тут же умчался, он должен принять швартовы, остальные спешно идут за ним. Город ожил, встречать пароход высыпали взрослые, дети, собаки, даже Йорн Матильдесен и тот притащился на пристань вместе со своей женой Вальборг из Эйры, на ней красное с зеленым клетчатое платье, а он стоит рядом оборванец оборванцем, хоть бы людей постыдился!

Появляется доктор Лунд, голова у него забинтована, поэтому он без шляпы, мальчика везут на дрогах на пружинном матрасе. Кроме фру Лунд с младшим сыном, их провожают еще аптекарь Хольм, консул со своими домочадцами и прочие городские шишки, все это до того прискорбно, все хотят выказать свое участие. «Доктор, как же это вас угораздило?» — «И не спрашивайте, беда меня точно подстерегала!» Фру Лунд плачет, это ее не красит, но сейчас ей ни до чего, она подойдет то к сыну, то к мужу и нежно погладит по рукаву, а говорить почти не в состоянии. Фру Юлия утешает ее как может и собственноручно оправляет на ней завернувшийся воротник.

— Больше всего досталось мальчугану, — объясняет доктор. — Его надо было немедленно отправить в больницу, а теперь, наверное, придется ломать ногу заново!

— Вам обоим досталось! — произносит милая фру Эстер, покачивая головой.

Сам мальчуган страдальцем не выглядит. Когда его спрашивают, сильно ли у него болит, он улыбается и отвечает, что да, лежать в деревянных лубках мало радости, они ужас какие твердые!

Мальчика без труда перенесли на матрасе на борт, после чего Александер погрузил на пароход и отправил на юг несколько ящиков с копченой лососиной, дорогостоящий товар, на вес золота. Ну а потом четверо строителей помчались в гараж наверстывать упущенное.

Народ повалил с пристани, только им глазеть по сторонам было недосуг, они работали. Вдруг откуда ни возьмись возле гаража появилась докторша и зовет Августа. На минутку!

Пришлось все бросить и выйти к ней. Раз это касается малютки Эстер, чего ради нее не сделаешь, — другой такой нет.

— Давайте, ребята, заливайте дальше, я быстро!

Нет, так быстро он не вернулся, фру Эстер была безутешна и нуждалась в утешении. Август получил полный отчет о происшествии с Осе, под конец она перестала плакать и просто рассказывала. Видно, ей полегчало. Ей не с кем было поделиться этой страшной тайной, доктор не стал ее упрекать, зато потребовал, чтобы она молчала. О, доктор оказался на высоте, не попрекнул ее ни единым словом, хотя это она во всем виновата.

Он промыл глаз и вставил его обратно и перевязал, но ведь прошло уже несколько дней, и туда уже наверняка проникла зараза, сам он считает, ее занесла Осе своими грязными пальцами. Прямо страшно и подумать. А теперь он опасается и за другой глаз. Вдруг он ослепнет…

— Ничего подобного! — как всегда уверенно заявил Август и мотнул головой. — Быть такого не может!

— Ты так думаешь?

— Голубушка вы моя, если у меня нарвет палец и его придется отнять, это вовсе не значит, что обязательно начнут нарывать остальные девять.

— И правда, — уступает она ему. Да и как тут не уступить.

А еще Август может рассказать ей историю из времен своих кругосветных плаваний, про матроса, которому вышибло глаз: он завернул его в бумагу и пошел к доктору, и доктор вставил ему глаз на прежнее место.

— Тот же самый глаз? — спрашивает она.

— Ну-у, тот ли самый, этого я утверждать не буду, чтобы не вошло в привычку говорить лишнее. Скажу одно, матрос отсутствовал несколько дней, а когда снова явился на борт, у него было два глаза, как и у всех нас. Мы уж и подходили к нему вплотную, и пересчитывали, только считай не считай — два глаза и есть. Нет, знаете ли, ученые теперь могут свободно сделать все, что ни захотят. Помню, еще был случай. Одному человеку вставили искусственный глаз, так он уверял, что видит им ничуть не хуже настоящего. Поэтому ему вполне бы могли вставить зараз два искусственных. И с ушами точно так же, — продолжал Август. — В чужих странах я сколько раз видел по воскресеньям, стоят себе люди, беседуют, а потом хвать револьвер и отстрелят кому-нибудь ухо! Я не к тому, чтобы их оправдывать, только никто еще от этого не пострадал, и люди прекрасно после этого слышали. Нет, я лично никогда не боялся лишиться глаза или уха или чего другого, потому как в наше время заштуковать и отремонтировать человека ничего не стоит. Уж поверьте мне!

До чего же ей хотелось в это поверить. Август вселял в нее такую уверенность, с ним она могла говорить на языке своего детства и юности, на своем родном языке, без опаски, какое же это благословение и блаженство.

Август:

— Жаль вашего парнишку, надо же ему было так шлепнуться.

— За него мой муж как раз не боится. Только ему будет ужасно больно, если придется заново ломать кость, ведь она уже начала срастаться. Но он не охромеет, и нога у него будет гнуться, вот и Осе тоже так сказала.

— Перелом ноги в наши времена — сущие пустяки!

— Ладно, Август, не буду тебя больше задерживать. Просто мне было необходимо рассказать тебе, как это все стряслось. Поговорить по душам.

— Я проводил бы вас до дому, вот только я неподходяще одет.

— Да что ты, Август. Я прекрасно дойду сама. Среди бела дня и вообще…

Когда Август вернулся в гараж, Александера там уже не было. Он воспользовался случаем и улизнул, перемахнул через заднюю стену.

— Черт бы его побрал! — вскричал Август. — Куда его понесло?

— Проверить сеть.

Что толку поминать черта? Александер был уже далеко.


У Александера свои заботы. Он должен выбрать сеть, очистить ее от водорослей и медуз и поставить снова. Он должен разделать рыбу, посолить, распластать и выкоптить, а кроме того, подготовить ящики из-под лососины для следующей партии. Наконец, он собирается встретиться сегодня со старой хозяйкой, разве он этого не заслужил? Он только что видел ее на пристани, его любимая моложе и милее всех, она глянула на него украдкой, и на щеках у нее заиграл румянец. Никто не краснеет так красиво, как она, это разливается тепло жизни.

После полудня он возвращается с уловом в усадьбу, и она приходит к нему в коптильню. Споро закончив приготовления, они разжигают печь. Дверь не заперта, старой хозяйке боязно, однако она идет с ним в торфяной закуток. Там темно и тихо. «О, Отто!»

Но им не повезло. Сегодня на пристани были против обыкновения все домочадцы, даже фру Юлия; консула оторвали от работы и в конторе, и в консульстве, время уже обеденное, он возвращается вместе во всеми домой в усадьбу. Тоже против обыкновения.

Парочка успевает ухватить свое, но не более, им слышно, как дверь в коптильню отворилась и заскрипел пол.

— Вали на меня! — шепчет Александер.

Не переводя дыхания, она начинает его отчитывать. Жена Теодора Лавочника не позабыла языка своей молодости. Быть может, ее лицо и выдает, что она только что побывала в любовных объятиях, однако бранится она куда как бойко; выйдя на свет, она оборачивается и бросает:

— Я такой наглости терпеть не намерена! Чтоб всякая шелуха и шушера и меня поучала!

— Чего вы на меня взъелись! — огрызается Александер. Разъяренный и уязвленный донельзя, он проносится мимо нее и консула и выбегает вон.

— Что случилось, мама? — спрашивает Гордон Тидеманн.

— Случилось? Он вздумал учить меня, как спрыскивать опилки, но пусть только попробует еще раз! Да кто он такой? Болван стоеросовый!

— Зайди на минутку к Юлии, ей что-то от тебя нужно, — говорит сын и выходит вон.


На следующее утро Александер является-таки на работу в гараж. Он молчалив и задумчив. Около одиннадцати он набрасывает на себя куртку и говорит:

— Я скоро вернусь!

Август в сердцах кричит ему вслед:

— Ты у меня добегаешься!

Александер направляется в контору к хозяину. Никак этот цыган, продувная бестия, что-то замыслил, нахальства и дерзости у него хоть отбавляй. Знает ли хозяин о том, что они со старой хозяйкой вчера сговорились? Не знает и знать не хочет, его положение не позволяет ему подозревать, ходить и вынюхивать. Только Александер не потерпит, чтобы старая хозяйка впредь его отчитывала, нет, Отто Александер этого не потерпит, ни за что, этого вы от него не дождетесь!

Он стучится в дверь и заходит. Подручный, который умеет себя вести, обыкновенно кладет свою шапку на пол у двери, но от Александера этого опять же не дождешься, какое там, он до того зол, что не выпускает шапку из рук и открывает рот, прежде чем хозяин успевает ему кивнуть.

— Вот что, — говорит он, — я не желаю, чтобы меня костерили, да еще при вас.

— Что такое? — спрашивает хозяин, нахмуривая брови и силясь понять. — В чем дело?

— Вы ж вчера слышали.

— Ах это! — отвечает хозяин. — Так, милый мой, это же ничего не значит!

— Иначе я здесь не останусь, — продолжает Александер, следуя придуманному в гараже плану.

— Что за чепуха! — говорит хозяин.

— Ладно! — кивает Александере оскорбленным видом и поворачивается к двери. — Тогда не о чем и говорить!

Пожалуй, с него станется нахлобучить шапку прямо в конторе. Подручный себе такого бы никогда не позволил. У хозяина ангельское терпение, он не тянется к колокольчику, чтобы пришли приказчики и выбросили цыгана за дверь. Напротив, хозяин миролюбиво улыбается и говорит:

— Вчерашнее — ну стоит ли обращать на это внимание?

— Да! — рявкает Александер.

— Но это же не повод, чтобы взять и уехать?

— Не повод? Прямо удивительно это слышать!

Хозяин прикидывает, взгляд его как будто ненароком падает на внушительную цифру в накладной на копченую лососину.

— Досадно, что ты не хочешь остаться, — говорит он, — тем более мы так хорошо наладили дело. Ты ставишь меня в затруднительное положение.

Александер тоже прикидывает, наверное, заходить дальше немножко рискованно. Он становится посговорчивее:

— Ну а по-вашему, красиво, когда тебя называют шелухой и шушерой, а все из-за того, что мы чуток повздорили?

— По-моему, нет, — отвечает хозяин. — Не пойму, на нее это не похоже. Вероятно, ее возмутило, что ты взялся учить ее спрыскивать опилки. Ведь она этим занималась бог знает сколько лет, еще когда был жив мой отец.

— Мне ли не знать! — восклицает Александер. — Я ж при этом был. Вы были тогда маленький, только народились. Тогда мы спрыскивали вдвоем, и хоть бы раз она мне сказала худое слово.

— Вот видишь. Так что можешь быть уверен, она не хотела тебя обидеть, — примирительно говорит хозяин. — Наоборот, она тебя всегда хвалит.

Александер:

— Да уж, вчера она меня похвалила лучше некуда!

Он снова прикидывает, о, он хитер как черт, даже еще хитрее.

— Ну да шут с ними, с ее похвалами… я останусь при одном условии: что буду от нее запираться.

Хозяин ровным счетом ничего не понимает:

— Как так запираться?

— А так. Чтоб не могла войти.

— А я-то думал, без нее в коптильне не обойтись.

— Что верно, то верно, не обойтись, — соглашается Александер. — Только я и сам много чего умею, ну а как дойдет дело до разных тонкостей, чтоб придать товару нужный цвет и запах и вкус и тому подобное, я всегда могу ее позвать.

— Хорошо, — поразмыслив, сказал хозяин, — не думаю, чтобы она возражала. Я с ней об этом поговорю. По-моему, она будет даже довольна.


Александер возвратился в гараж:

— Быстро я обернулся?

Он работал за двоих, шутил, поднося мешки с цементом, насвистывал и напевал. Его и на следующий день не покидало хорошее настроение. А еще через два дня ему надо было снова выбирать сеть и коптить лосося.

Он уговорился со старой хозяйкой, когда именно им будет удобнее всего запереться в коптильне.

XIII

О деньгах из Поллена Август так больше ничего и не слышал. А может, это всего-навсего россказни и досужие выдумки. Что ж, Августу не привыкать, жизнь не впервые обманывает его ожидания, не бросать же из-за этого строительство гаражей и прокладку горных дорог во имя прогресса и на благо людей.

Нов один прекрасный день, когда Август давно уже потерял всякую надежду и перекипел, от судьи к нему явился посыльный и напомнил об этих деньгах.

Посыльный, молодой конторский служащий, отнесся к возложенному на него поручению крайне ответственно.

— У меня в кармане письмо от начальства, — сказал он. — Как вас зовут?

Август улыбнулся и назвал свое имя.

— Правильно! Но во избежание ошибок: не носите ли вы здесь еще какое-нибудь имя?

— Подручный.

— Тоже правильно! В письме говорится о том, чтобы вы немедленно явились к нам в контору и получили важное уведомление. Желательно в течение двух дней.

Август тотчас же догадался, что деньги наконец-то пришли, он несколько приосанился, протянул руку и нетерпеливо сказал:

— Дайте мне письмо! Я и сам грамотный.

Молодой человек в ответ:

— Я хочу вам досконально все объяснить. Потому что я сам написал это письмо. Вы можете прийти между девятью и тремя, когда у нас присутственное время. Сначала вы обратитесь ко мне, и тогда я дам вам дальнейшие указания.

Августу все это надоело, он выхватил записную книжку и карандаш. Он хотел показать, что вполне владеет искусством выводить буквы, и для порядка даже надел пенсне.

— Важное письмо, говорите? — Записывает.

— Нет, я сказал не так. Я сказал, важное уведомление, а это большая разница. Я сказал, что вам надо явиться и получить важное уведомление.

Август зачеркивает и исправляет написанное.

— Так говорите, от начальства? — Записывает. Смотрит на часы: — Заодно укажу время вашего прихода! — Записывает.

— Я не предполагал, что вы настолько сведущи в такого рода вещах, — сказал молодой человек. — Теперь я вижу, что ошибался. Может быть, вы знаете также, что это за важное уведомление?

— Этого я знать не могу. Я проворачиваю столько дел, в среднем — достаточно.

— Речь идет о наследстве в Поллене или о чем-то вроде того. Это все, что я могу вам сказать.

Август махнул рукой:

— Мне в Поллене столько всего принадлежит, целая улица, кошельковый невод, фабрика, и довольно большая. Неужели государство решило прибрать к рукам мою фабрику?

— Нет, могу вас успокоить и заверить, это не так. Ну а больше я вам открыть не могу.

— Между девятью и тремя, говорите? — Август записывает. — И в течение двух дней? — Записывает.

Молодой человек:

— Итак, я собственноручно передаю вам письмо. Сегодня вам в контору уже не успеть, потому что мы уже закрылись. Но в другой день постарайтесь прийти вовремя, это в ваших же интересах.

С тем он удалился. Неоперившийся бюрократишка, норвежский министр в зачаточном состоянии…


Не успел он уйти, как появляется аптекарь Хольм. По-свойски здоровается и подшучивает:

— Письмо от короля?

Август бросает нераспечатанный конверт на мешок с цементом и небрежно отвечает:

— Пустая бумажонка! Просто я должен прийти в контору к судье и получить некоторую сумму.

— Некоторую сумму, да в наши времена!

— Ну, этих денег я жду уже давно. Аптекарь вышел на прогулку?

— Да, я все прогуливаюсь и прогуливаюсь и выбираю самые нелепые маршруты. Послушайте, Август, я к вам с поручением от фру Лунд. Знаете ли, ей сейчас так сиротливо, она просит заглянуть к ней, когда у вас будет время.

— Хорошо.

— Она получила от доктора телеграмму и хочет с вами поговорить.

— Я навещу ее сегодня же вечером.

— Спасибо.

Аптекарь Хольм отчаливает. Он ходит ради ходьбы, быстрым шагом, он оставил позади Южное селение, забрел в другой округ и, прошастав несколько часов, повернул домой. Ноги у него крепкие.

На обратном пути, посреди Южного селения, он внезапно приостанавливается. Его охватывает сладостное волнение, душа его воспаряет. Другой, может, ничего бы и не заметил, а вот странствующий аптекарь Хольм остановился и даже не поленился пройти назад. Когда он в конце концов добрался до дому и сел за пасьянс, он все еще пребывал в растроганном состоянии.

На другой день он идет к фру почтмейстерше и рассказывает ей о том, что с ним приключилось. Вчера он был за городом, в Южном селении. Возвращаясь под вечер домой, он услышал нечто такое, отчего невольно остановился: на вершине горы стояла женщина и созывала стадо. Вроде бы ничего особенного, да?., но нет, это были величие и красота, возносимые к небу, это было бесподобно. Он повернул назад и подождал, пока женщина не спустилась с горы, худая, бедно одетая, тридцати с лишним лет, зовут Гина, Гина из Рутена. Он пошел ее провожать, дорогой они разговорились, у нее муж и дети, живут не то чтобы в крайней бедности, но нуждаются, заложенная-перезаложенная усадебка, крошечное стадо. Раньше ее муж был за музыканта и напевал танцевальные мелодии на вечеринках, а теперь не желает, потому что недавно перекрестился у евангелиста. По этой же самой причине она и сама поет только псалмы, похоже, кроме них, она толком ничего другого и не умеет.

— Но Бог ты мой, она меня просто заворожила! Она знала псалмы наизусть, села передо мною и как начала петь! И знаете, что у меня вырвалось? — «Господи Иисусе!» Смешно, не правда ли?

— Какой у нее голос?

— Голос?.. По-моему, альт.

По своему обыкновению, фру почтмейстерша сидела откинув назад голову и полуприкрыв глаза, до того она была близорука. Она все внимательно выслушала и сказала:

— Я должна ее увидеть.

— Ну что же. Гина из Рутена, маленькая усадьба в Южном селении. Я сказал ей, что она и ее домашние могут болеть, сколько им вздумается, она будет бесплатно получать у меня лекарства. Хе-хе! Странное предложение, зато от души.

— Это далеко отсюда?

— Нет. А почему бы нам не пойти туда вместе?

— Только если вы будете себя прилично вести.

— А как же! — восклицает он. — На проселочной дороге!

— Я вам не верю.

— Другое дело здесь, — говорит, озираясь, Хольм.

— Вы с ума сошли.

— В моих объятиях…

— Замолчите!

— …вот за этой дверью.

— Ха-ха! Хорошенькое начало! Там же кухня.

— Вот видите, к чему приводит ваше желание держать меня в неведении. Я имел в виду вон ту дверь.

— Замолчите! Ничего вы не имели в виду. Кстати, когда мы пойдем к этой женщине?

— Когда вы назначите день и час.

— Должно быть, у вас опытный фармацевт.

— Очень опытный.

— Ведь, судя по всему, вас не бывает в аптеке ни днем, ни ночью.

— Напротив, теперь, в отсутствие доктора, я тружусь как каторжный, особенно по понедельникам.

— Почему же по понедельникам?

— В воскресенье люди усиленно предаются любви, благо у них есть свободное время. А по понедельникам приходят ко мне за каплями.

— Болтун!

— Честное слово! Им требуется укрепляющее.

— И что же вы им отпускаете?

— А сами вы что принимаете, когда испытываете подобное изнеможение?

— Я никогда не испытываю подобного… изнеможения, как вы выражаетесь.

— Я — тоже, к сожалению, — говорит Хольм. — Поэтому я не знаю, как им помочь. Я даю им серную мазь. Что вы на это скажете?

— То есть как это… ее втирают?

— Нет, принимают внутрь.

— Вы просто невозможны! — заливается смехом фру Хаген.

— Там должен быть еще и мышьяк, но я не рискую отпускать его без рецепта врача.

— Хотите, пойдем к этой женщине прямо сегодня же, — предлагает фру Хаген.

Хольм:

— Спасибо, и благослови вас за это Бог! Если бы вы только знали, как красиво вы это выговорили… ваш голос… золотистого тембра с сурдинкой…

— С часу до двух у меня ученик. Потом обед. Мы можем пойти в три.

— О, как это мне подходит! Вы как никто умеете угадать, когда я в состоянии выкроить время.

— Ха-ха-ха!

— Тут нет ничего смешного. Что касается меня, вы всегда все угадываете. Безошибочно. «Сердце так и распирает», как сказал виршеплет. Вы несравненны — любезны, красивы, прелестны и соблазнительны…

— А где же недостатки?

— Один недостаток у вас есть.

— Какой же?

— Вы холодны.

Фру Хаген молчит.

— Соблазнительны, но холодны.

Фру Хаген:

— Ну а вы? Вам бы только молоть языком. Вот и все. Вы щеголяете своей испорченностью, хвастаетесь и притворяетесь. А все это напускное.

— Вот это да! — произносит Хольм.

— А теперь уходите, скоро у меня первый урок.

Хольм:

— То, что вы сейчас сказали, — вы это всерьез?

— Отчасти.

— Послушайте, что бы вам дождаться меня, а вы взяли и заявились сюда с вашим продавцом марок.

— Нет уж!.. Если выбирать, то — его.

— Вот дьявол!

— Да, лучше уж он.

— Тогда я не пойду с вами к Гине в Рутен.

— Пойдете-пойдете.

— Ни за что. Но послушайте, как по-вашему, может, мне попытать счастья с Марной?

— С кем?

— С Марной. Марна, дочь Теодора из Сегельфосской усадьбы.

— Не знаю.

— Она мне очень подходит, она из тех, кто подает большие надежды, статная, роскошная женщина. Когда-нибудь мне да надо жениться.

— Разумеется. Так же, как и всем остальным. Попробуйте с Марной.

— Вы мне советуете?

— А вообще-то нет.

— Конечно, нет, я же люблю вас.

— Так я зайду за вами после трех.

Они отправились в путь, аптекарь — с перекинутой через плечо гитарой на широкой шелковой ленте, фру Хаген — под руку со своим мужем. Ну да, ведь почтмейстер освободился и присоединился к ним. «Она же мне покоя не давала!» — пояснил он. У Хольма было свое собственное мнение насчет того, кто кому не давал покоя. Его чрезвычайно раздосадовало, что почтмейстер увязался с ними, — эта персона, эта личность мешала ему болтать и дурачиться с дамой. Впрочем, погода стояла прекрасная, поля и луга зеленели, цвели и благоухали, щебетали мелкие пташки, лес оделся густой листвой, на дороге — ни души.

Почтмейстер Хаген был отнюдь не бесцветен. Чуть ниже среднего роста, зато соразмерного и крепкого сложения, с умным, приятным лицом. Он не умел поддерживать трескотню и болтовню ни о чем, но и не говорил глупостей.

— Что, если нам показаться под окнами у фру Лунд? — предложил он. — Ей сейчас так одиноко.

Хольм:

— Господи, да что же мы там будем делать?

— Вы сыграете, а Альфхильд споет.

— Ну а вы?

— Буду ходить со шляпой.

Идею не поддержали. Судя по всему, почтмейстер и не ожидал, что его поддержат, он всего лишь хотел внести свою лепту в общий разговор.

— Чтобы человеку и выцарапали глаз — странное происшествие, — заметил он.

Хольм парирует его замечание, фантазируя на ходу:

— Уж такое ли странное? Доктор возвращается от больного, желая сократить путь, идет через лес, спотыкается и накалывается на сухой сучок. Разве не так было дело?

— А-а, теперь понятно. Ну а сумеют ли в Будё сохранить ему глаз?

— Нет. Он сообщил телеграммой, что ему придется ехать в Тронхейм. Скорее всего он уже уехал.

Больше они на эту тему не заговаривали. Однако почтмейстер по-прежнему ощущал потребность что-то сказать.

— Как бы нам не напугать хозяев. А то нас многовато.

Хольм:

— Это точно, что многовато.

— Но я могу подождать во дворе.

— Ну вот еще, — отвечает фру Хаген, пожимая его руку.

Почтмейстер кивает:

— Альфхильд, твое слово для меня законно!

— Ты хочешь сказать: твое слово для меня закон!

Чтобы не слушать эту чепуху, Хольм перекинул гитару на грудь и стал пощипывать струны.

Почтмейстер:

— Как хорошо, что я пошел с вами. А то сижу день-деньской взаперти, один-одинешенек, посасываю носогрейку да беседую с приходо-расходной книгой. А тут — свежий воздух.

— Беседую с приходо-расходной книгой, — повторил Хольм, — что это значит?

— Скорее всего то, что я разговариваю сам с собой.

— Должно быть, это прескучно, — поддел его Хольм.

— Да нет, — добродушно улыбнулся почтмейстер, — я достаточно занимательный собеседник. У меня куда лучше получается, когда я один, нежели в обществе. Одинокие люди тем и отличаются.

— Фру Хаген, это по вашей вине ваш муж так одинок?

— Я и сама одинока, — ответила фру Хаген.

Почтмейстер:

— Правильно. Но вы, художники и музикусы, все-таки не испытываете такого щемящего одиночества. У вас есть искусство, у вас есть гитара и песня.

— Но ты же рисуешь!

— Он рисует? — спрашивает Хольм.

— Ну да. Теперь он злится, зачем я это сказала.

— Ну положим, не злюсь… только ты обещала мне не разбалтывать.

— Значит, вы рисуете? А я и не знал, — говорит аптекарь.

— Какое рисую! Если бы существовала такая должность, то я подал бы заявление в отдел наскальной живописи.

— Ха-ха-ха! — Фру Хаген рассмеялась и, довольная его ответом, сжала его руку.

Они пришли в усадьбу. Во дворе — ни ребенка, ни собаки, полная тишина. В окно горницы им видна хозяйка, она сидит, голая по пояс, разложив на коленях белую сорочку. У нее обвисшие груди.

Они останавливаются.

Фру Хаген спрашивает:

— Почему мы остановились? — И сажает на нос пенсне. — Господи!.. — говорит она.

Аптекарь:

— Почему мы остановились? Насколько я могу разглядеть, там сидит дама и изучает жизнь насекомых в своей сорочке.

— Нет-нет-нет, она ее зашивает, она ее чинит.

Почтмейстер тихо произносит:

— Имейте уважение к бедности!

Фру Хаген:

— Она нас увидела.

— Да, — отвечает Хольм. — Однако не спешит одеться. Признаться, я и не подозревал, что это место кишит подземными жителями. Иначе…

— Что иначе? Что вы там бормочете? Глядите, а вот и дети.

— Ну да. Они еще вдобавок и человекоподобные существа.

— Ну зачем вы прикидываетесь циником? — спрашивает фру Хаген. — Вы же открыли двери гостиницы для голодных детей.

— Что?!

— Так я слышала.

— Какого черта меня сюда приплетают! — вспыхивает аптекарь. — Это был хозяин гостиницы…

— Идите узнайте, можно ли нам войти!

Они получили позволение и вошли. Правда, почтмейстеру захотелось немного побыть снаружи.

Он побрел к полю. Там стоял мужчина и прочищал канаву. Это был Карел, хозяин Рутена. Он был разут, тинистая вода доставала ему чуть ли не до колен.

— Бог помочь! — поздоровался с ним почтмейстер.

— Спасибо! — ответил Карел и поднял голову. Лицо у него было веселое, казалось, его ничего не стоило рассмешить. По нему не скажешь, что он крестился заново и остепенился. — Только вот не знаю, чем он мне поможет. Канава эта что ни год зарастает. А осенью в ней столько воды, впору ставить мельницу.

Почтмейстер увидел посреди поля маленькое озерцо:

— А осушить его нельзя?

— Почему нельзя? Вот только соберусь с силами, и там станет сухо, как в горнице.

— Какая у него глубина?

— Сейчас-то, летом, в самом глубоком месте мне по колено. А на дне — сплошь перегной.

— Карел, тебе надо его обязательно осушить.

— Вот и я так думаю!

— У тебя прибавится кусок хорошей земли.

— Верно. Только вот не знаю, потянули я, — мягко улыбнувшись, произнес Карел. — Да и вообще неизвестно, сколько я еще буду здесь ковыряться. Может еще, адвокат отберет у меня эту усадьбу.

— Адвокат Петтерсен?

— Да. Теперь у него еще и банк.

— Ты банку должен?

— Само собой. Но невелика беда, если два-три года мне повезет на Лофотенах, я выкарабкаюсь! — ответил со смешком Карел.

Песня из горницы доносилась даже сюда. Карел вскинул голову и прислушался.

— Поет, — проговорил он.

Почтмейстер объяснил, что его жена с аптекарем специально пришли, чтобы послушать Гину. Аптекарь даже захватил с собой гитару.

— Гитару? — Карел мигом вылез из канавы, обтер ноги о траву на пригорке и сказал: — Это я должен послушать!

И страстный любитель музыки, Карел, рожденный из ничего и выросший в бедности, неизменный запевала на деревенских вечеринках, бросил работу и поспешил домой. Нет, по нему не скажешь, что он крестился заново и остепенился.

Взойдя в горницу, он поздоровался.

— И не стыдно тебе босому выходить к людям! — сказала ему жена.

— Стыдно, — с полным безразличием ответил Карел. Он устроился возле гитары, не обращая внимания на остальных; аптекарь заиграл, Карел глядел на него — и не мог оторваться.

— Спой теперь, Гина! — попросил кто-то.

И Гина вновь и вновь подымала потолок горницы своим дивным голосом. Карел стоял подавшись вперед и, широко улыбаясь, следил за пальцами гитариста. Когда тот предложил ему попробовать самому, он тут же взял у него из рук гитару и начал перебирать струны, довольный, он пощипывал струны, он был до того музыкален, что, несмотря на кучу ошибок, ухитрился взять аккорды, которым быстро так не научишься.

Аптекарь не стал забирать у него гитару.

На обратном пути они повстречали Августа. Он шел из кузницы, после очередной перепалки с кузнецом, который не умел выковать простейших вещей. Костыли для запасных шин в гараже оказались до того перекалены, что ломались под тяжестью.

— Он их пережег, — фыркнул Август.

— Ну как, вы навестили фру Лунд? — спросил мимоходом аптекарь.

Август коротко кивнул.

— А к судье в контору сходили?

Август не ответил, только хмуро на него глянул.

— Я хотел сказать, за вашими деньгами. За миллионом. Тогда имеет смысл вас ограбить.

Август покачал головой…

Нет, где уж там миллион, никаких денег для него у судьи не было. Важное уведомление оказалось письмом от Поулине из Поллена, которая не собиралась отдавать некую сберегательную книжку, так Августу и скажите! Во-первых, какое он имеет отношение к этим деньгам, раз он передал ей, Поулине, права на все, что оставил в Поллене, включая возможный выигрыш в лотерею. Документ подписан двумя свидетелями. Во-вторых, Август мог бы и сам приехать за деньгами в Поллен, ведь где гарантия, что он — тот самый, за кого себя выдает?

Чертова Поулине, она все такая же, толковая, острая на язык и честная до невозможности. Он будто видел ее перед собой, уже постаревшую, на шее белоснежный воротничок, кольцо с жемчугом.

Судье очень хотелось помочь Августу, а как же иначе, он был доброжелательный и отзывчивый человек (кстати, несколько лет спустя он погиб на Сенье от шальной пули).

— Стало быть, с деньгами в Поллене вышло недоразумение? Они завещаны другому лицу?

— Да, — ответил Август. Только это ничего не значит, он знает Поулине, ей от него не нужно ни одного эре, это она просто так говорит.

Тогда Август сам отправится за деньгами?

Нет. Помимо всего прочего, он не может бросить начатые работы у консула, в особенности прокладкудороги. Под ним же столько народу.

Но он мог бы удостоверить свою личность при помощи документов, чтобы эта дама, Поулине, успокоилась на его счет, так ведь?

— Час от часу не легче.

Что, у него никаких документов?

— Никаких.

Ну а доктор Лунд с женой? Они же знали Августа в его бытность в Поллене.

Еще бы им его не знать! Он выпил у них в доме не один стакан грогу. Они то и дело зовут Августа в гости, скоротать с ними вечерок. Он хоть сейчас может к ним пойти и заручиться свидетельством, что он тот самый человек и есть, только доктор в отъезде, уехал в Тронхейм, и неизвестно, когда вернется.

Августу адски не повезло. Он опять вынужден ждать, ждать и ждать…

XIV

Нет, Сегельфосс отнюдь не процветал. Должна же быть этому какая-то причина. Может, город неудачно расположен, может, усадеб вокруг него — считанное число, земля у крестьян тощая, и они плохо ее обрабатывают. Скорее всего так оно и было. Казалось, здесь ни одно творение Божие не благоденствует, не наливается и не тучнеет, здесь нельзя было найти ни одного человека, у которого глаза бы заплыли жиром, ни одного животного, которое бы с перекорму стало уродом. Нет. Скотина день-деньской бродила по пустоши полуголодная, трава по берегам ручьев была подъедена овцами, все кочки обглоданы дочиста, в удел коровам осталось щипать вереск и объедать на деревьях листву, почему они и перестали доиться. Прямо беда! А всего в полумиле, ну в миле от Южного селения раскинулось зеленое горное пастбище, истинный овечий рай. По преданию, Виллац Хольмсен перегонял туда на лето своих овец.

А прибрежное рыболовство, что оно давало? Люди, жившие у самого моря, нет-нет да и приносили домой связку пикши и сайды, этого хватало на одну варку, и только, разве это улов! Иной раз сегельфосские рыбаки собирались с духом и гребли два с половиной километра до бухты, что против Северного селения, там они били острогой камбалу, державшуюся на светлом песчаном дне. Да. Но на это уходила вся белая ночь, а около двух часов им требовалось перекусить и глотнуть кофе, так что и ловля камбалы себя не оправдывала! А потом, нужно же им было отоспаться на следующий день?

Нет, условия жизни в Сегельфоссе были неподходящие.

Однако Гордон Тидеманн жил себе не тужил, энергия из него била ключом, он был теперь важным лицом и консулом. Случалось ему совершать и неразумные поступки — исключительно ради того, чтобы утолить жажду деятельности и потешить свое тщеславие, взять хотя бы прокладку горной дороги и строительство охотничьего домика. Он совершал и более неразумные поступки, к примеру, обзавелся моторным катером, чтобы подплывать к стоящим на рейде рейсовым пароходам и демонстрировать свою персону, — на что он ему теперь, когда пароходы швартуются и разгружаются у его большой пристани? Новехонький моторный катер, отделанный красным деревом, со множеством медяшек, мало того что стоял без дела, но требовал еще и присмотра.

Да что тут говорить! Правда, Гордон Тидеманн все же отличался сообразительностью и развернул, помимо всего прочего, ловлю лосося, очень и очень прибыльную. Кроме того, он осуществил-таки давний замысел и отправил одного из своих приказчиков в качестве торгового агента в Хельгеланн. Разумеется, он перво-наперво должным образом его экипировал: костюм, часы на золотой цепочке, наконец, изящные чемоданы для образцов с латунными замками, уголками и клепками. Все это обошлось недешево, но парень того стоил, он словно бы родился для этой профессии и уже слал ему заказы на товары.

Но если не считать Гордона Тидеманна, Сегельфосс оставался мертвым, глухим городишкой.

Некоторые обыватели начали уже косо посматривать на строительство горной дороги. Эта дорога была украшением всей местности, а люди брюзжали и неодобрительно покачивали головами. Можете себе такое представить! И конечно же, пошло это из Северного селения, самого невежественного и отсталого по части культуры, обитатели которого только и знали, что исправно ходили к причастию, и были богобоязненны на старозаветный лад. Сперва зашушукались женщины и старики, и толчком всему, похоже, послужили мрачные слова Осе. «Нет покоя ни полевой мыши, ни воробью, — изрекла Осе, — оттого что стучат и громыхают в Боготворных горах!» — «Истинно так!» — закивали старики в Северном.

И уселись, и принялись между собой толковать, и события многолетней и многовековой давности, перемешавшиеся в их ветхой памяти: война немцев с французами, северное сияние кровавого цвета, гибель уездного врача Пауля Фёйна, перевернувшегося на паруснике, пророчество Иеремии о хвостатой звезде, что падет на остров в море и вызовет землетрясение, — все это сводилось у них к исходному пункту, к словам Осе о непокое в горах.

Ведь там обитал горный народец, подземные жители, хлебопашцы и скотоводы, богатые и миролюбивые существа, которые не причиняли смертным никакого вреда, если их не тревожили. А вся эта сумятица с окриками «Поберегись!», и взрывами, и стукотней, и громкими разговорами, начиная с самой весны, надо думать, им не больно по нраву и, может, даже вынудит их перебраться в другое место. Людям от этого лучше не станет, старики в Северном по сю пору помнят, что пришлось претерпеть их родителям от подземных жителей, когда у них устанавливали первые телеграфные столбы. Рабочие перекрикивались, лошади ржали, гвалт был невыносимый. И вот на судне, которое прокладывало телеграфный кабель, сорвался железный блок и насмерть зашиб матроса, его схоронили на кладбище в Хамарёе. Мало того, вдобавок еще разыгралась страшная непогода, с громом и молниями, какой в их краях отродясь не видели, у Виллумсена из Лиана снесло крышу амбара — еще бы им не помнить! Новую крышу крепили двумя якорными цепями, они и посейчас там, можете пойти посмотреть! А забыли вы, как им той зимой не пофартило на Лофотенах, — ловы были не просто плохие, а из ряду вон. По весне стало и того хуже, на Иванов день снег лежал по щиколотку, и рожь не вызрела. Но как раз тем летом подземных жителей потревожили где-то на юге, и они перебрались сюда, в Сегельфосские горы. А как здесь на каждом шагу глубокие пропасти, то проникли они сюда с легкостью, и им не нужно было уходить глубоко под землю, а это, надо думать, дело не из приятных. Кое-кто из деревенских видел, как они вели табуны лошадей и свои большие стада, а коровы на загляденье, жирные, лоснистые, прямо как отборная сельдь. Мой отец сам видел, и его отец тоже, и Арон из Стаурхоллы видел их и не раз об этом рассказывал. Только когда он лежал уже при смерти и к нему пришел пастор, он отрекся от своих слов: все это, дескать, враки. Но он потому так сказал, что умирал и себя не помнил. А еще их видела в тот же самый день Ингеборг из Утлейи. Она шла и на ходу вязала носки, из серой и красной шерсти, только она накинула последнюю петлю на втором носке, как к ней подошла подземная жительница и попросила носок. «Бери на здоровье! — сказала ей Ингеборг. — А второй взять не хочешь?» Та, конечно, взяла. И с тех самых пор до самой своей смерти Ингеборг из Утлейи жила себе и горя не знала, в Вестеролене ее ждали невиданное богатство и почет, она вышла сперва за одного брата, а потом за другого и осталась их полной наследницей.

— Вот оно как, — произнес старик, — ежели ты угодишь подземным жителям и окажешь им какую-никакую услугу, то тебе воздастся сторицею! А теперь, когда в горы к нам понаехали люди, и стучат и грохочут как оглашенные, и обгораживают пропасть за пропастью, один Бог ведает, что нам, простым смертным, грозит! Будь я молодым, я бы знал, что мне делать. Потому как подземные жители покинут наши горы, попомните мое слово, и тому, кто ухитрится оказаться у них на пути с маленьким приношением, ныне и присно будет во всем удача и счастье. Подарок может быть и небольшой, главное, чтобы от всего сердца. И шиллинг им тоже ни к чему, хоть бы и новехонький, потому как у подземных жителей свои деньги и в наших они не нуждаются. Как же это было-то… разве в Сегельфосской лавке в денежный ящик не попала диковинная монета? А случилось это в тот самый день, когда туда наведался подземный житель, купить табаку, которым балуемся мы, смертные…

Кто-то из юнцов возразил, что вовсе это был не подземный житель, а немец, один из немецких музыкантов, которые играли в городе.

— Откуда это у тебя такие сведения? — обидчиво вопросил старик. — Мне об этом рассказал Мартин из лавки.

— Так Мартин сам и ходил показывать монету консулу. Консул с первого взгляда определил, что она — немецкая.

— Ну-ну. Выходит, мы прожили целую жизнь, так ничему и не научившись, а вы, молодежь, читаете книги с газетами и все-то знаете и ни во что не верите. Раз дед мой рубил зимою в лесу дрова. Возвращается домой, а вечер ясный, месяц да звезды. Ну, распряг он лошадь, а оглобли поставил стоймя. И заходит в дом. А в горнице два незнакомца, это были звездочеты, они собирались назавтра в Сегельфосские горы на поиски звезды, которая от них скрылась. «Ночью пойдет снег!» — говорит им мой дед. «С чего ты взял?» — спрашивают его звездочеты, ну прямо как Фома неверный, и показывают на месяц, что светил за окошком. «А я примечаю по моей лошади, — говорит дед, — она дважды встряхнулась, прежде чем я ее выпряг!» И что бы вы думали, как он сказал, так оно и вышло, утром он был рад-радешенек, что поставил стоймя оглобли, иначе бы он и саней не нашел, столько намело снегу.

— Ну, весной бы они нашлись, — шепнул один из парней.

— Расскажи еще! — попросил другой.

Старик все еще в обиде:

— Нет уж, с какой стати я буду рассказывать? Вы и так все лучше всех знаете. Звездочеты, те тоже чего только не знали.

— Выходит, снег помешал звездочетам пойти в горы?

— Какие уж там горы! Но звезду они так и так нашли.

— Это каким же образом?

— Посмотрели получше в календарь, а она, оказывается, на месте, рядом с другими звездами.

Слушатели сражены:

— Это ж надо! Вы только подумайте!

Увидя, что его рассказ пользуется успехом, старик смягчился и говорит:

— Быть может, консулу тоже надо было получше приглядеться к этой монете.

— Может, и надо было. А расскажи еще чего-нибудь!

— Нет. И не уговаривайте. Но скажу одно: будь я молод, я бы беспременно отправился в горы и добыл себе богатство, когда подземные жители станут переселяться!

— Так ведь надо еще, чтоб и подарок был подходящий. А чего им можно дарить?

— Да хоть что угодно, блестящее украшение или шейный платок, а не то вязку сальных свечей. Лично я протянул бы им подарок обеими руками, безо всякой опаски. Только само собой, я бы сперва причастился, чтоб они не заимели надо мной власть.

Когда старик умолк, парни начали между собою переговариваться:

— Беньямин тоже говорит, что видал их.

— Подземных жителей? Где же это?

— А прошлой осенью, когда он под вечер возвращался домой из Южного. Откуда ни возьмись, дорогу ему заступила женщина. Я говорю, да это, наверно, была Корнелия, но в том-то вся и штука, что шел он как раз от Корнелии.

— И куда эта женщина подевалась?

— Шасть мимо — и в лес.

— Спорим, это была Корнелия! Беньямин маленько побаивается темноты, вот и не разглядел.

— Мне б на его место! Подрядился и работает у консула, целых две недели уже! Деньжищ огребет! Только бы его не уволили.


Его уволили. Гараж был готов, автомобиль прибыл, хозяин с Августом совершили на нем по пробной поездке в сопровождении приехавшего с юга специалиста и с блеском сдали на водительские права. Беньямин оказался не нужен, и Август его рассчитал. Август расстался с ним далеко не дружески, он даже не предупредил его.

По правде говоря, Август не без удовольствия сооружал сей автомобильный салон, сей будуар с отштукатуренными и гладко зачищенными панелями. Беньямин, славный малый из Северного селения и Корнелиин суженый, помогал ему не жалея сил, а Август только и знал, что командовал и помыкал им. Конечно же, Август завидовал его молодости, и, хотя Корнелия была для него так же недостижима, как звезда на небе, он постоянно вымещал на Беньямине свою нелепую ревность.

— У тебя есть усадьба, почему ж ты не женишься? — неприязненно спросил его Август.

— Усадьба не моя, а отцовская, — отвечал Беньямин.

— Небось такая же завалящая, как и остальные.

— Нет, усадьба хорошая, уж можете мне поверить.

— Там что, апельсины растут?

— И красивая, — невозмутимо продолжал Беньямин. — Вы должны прийти как-нибудь посмотреть.

Август хмыкнул:

— Как будто мне делать нечего!

— У нас четыре коровы и лошадь. Столько есть не у всякого.

Август хмыкнул еще презрительней:

— Я был на одной ферме в Южной Америке, так там три миллиона голов скота!

— Ну куда мне такая прорва!

— Вот что, — сказал Август, — давай-ка женись на девушке из своего Северного селения, и дело с концом.

Беньямин:

— Она не из Северного, а из Южного.

Август немного помедлил и сказал:

— Ладно, теперь это меня не касается.

— Почему?

— Потому, что работы для тебя уже нет. Можешь больше не приходить.

— Значит, не приходить?

— Я же сказал.

— Что ж, — ответил Беньямин, — ничего не поделаешь. Но если я вам еще понадоблюсь, дайте мне знать.

Август:

— Ты мне больше не понадобишься. Что ж это я хотел сказать… не понимаю, чего ты тянешь волынку. Лет тебе уже вон сколько. В твоем возрасте я успел дважды овдоветь, а ты все раскачиваешься. Может, у тебя и девушки-то еще нет?

— Да уж не скрою, есть у меня девушка, я люблю ее, иона меня любит. Это та самая, которую зовут Корнелия.

— Откуда же мне знать?

— Как откуда?

— Ты с ней встречаешься? Танцуешь с ней? А на рождественских вечеринках она садится к тебе на колени?

— Чудные у вас вопросы, — говорит Беньямин.

— И уж наверное, вы с ней пьете кофе из одной кружки?

Беньямин, улыбаясь:

— Бывает. А почему вы спрашиваете?

— Эти рождественские вечеринки — рассадник нечистой силы, скажу я тебе. Я туда — ни ногой.

— Ну а в молодые-то годы?

— Нет, — сказал Август, — я себе такого не позволял. Молодые годы… Чтоб ты знал, я для танцев нисколечко не устарел. Ты небось думаешь, ты один такой молодой, а посмотрел бы ты, как я отплясывал за границей в большом танцевальном зале прямо перед тем, как приехать сюда. Остальные даже не решались со мной соперничать. Так Корнелии и передай!

— Вы с ней знакомы?

— Ну сколько можно тут торчать и меня задерживать. Сказано же тебе было, уходи.

Беньямин:

— Хорошо-хорошо. Только вы до того чудно со мной говорили. Никакая девушка в Северном селении мне не нужна, потому как у меня есть уже суженая, в Южном.

— Я это учту, — сказал Август.

Хе! Это же в голове не укладывается: никак бородатый парень из Северного возомнил, что может прийти к своему начальнику обсуждать свои сердечные дела. За границей так не принято…

У Августа была назначена встреча с хозяином. Они собирались обследовать дорогу, которая проходила через город и соединяла два округа. Так-то по ней передвигались на простых колымагах, а теперь консул захотел выяснить, как далеко он может заехать на своем автомобиле в оба конца, на юг и на север, а заодно повергнуть в изумление местных жителей.

Консул сидит за рулем. Навыки у него есть, с этим все в порядке, он обучился искусству вождения за границей. Прохожие шарахаются на обочину, от удивления они даже смеются. Так что и с этим полный порядок. Ох уж этот консул!

Автомобиль проезжает над Сегельфоссом по старому каменному мосту необычайной крепости, он на двух быках, с чугунными перилами. Должно быть, где-то тут они друг друга и перекрещивают, подумал Август и даже поежился при мысли о подобном глумлении над Святым Духом. Когда тяжелый грохот водопада остался позади, он сказал:

— Жаль, что такая большая мельница наверху, и простаивает!

— Она себя не оправдывала, — отвечает хозяин.

— Может, она оправдала бы себя как фабрика.

— Не знаю. А какая фабрика?

— Ну-у… скотобойная, кожевенная. А в придачу того шерстяная. Три в одной.

Хозяин останавливает автомобиль и, поразмыслив, говорит:

— Дело за овцами, которых нету.

— Тут столько можно овец развести, сколько звезд на небе.

— Думаешь?

— Да, — отвечает Август, — столько, сколько песка на морском берегу.

— Им нужен корм.

Август показывает на горы:

— Там на мили простирается пастбище. Можно держать тысячи овец. И что еще хорошо, ни тебе волков, ни медведей, ни рысей. И всего-то нужен один пастух.

Консул помолчал с минуту и говорит:

— Мельница, того и гляди, обвалится. Последний раз я был там ребенком.

Внезапно он переводит взгляд на часы, словно ему пришла мысль не откладывая подняться наверх. Но нет, он снова заводит автомобиль.

До церкви и за нею дорога была хорошая, а потом она стала сужаться и разветвляться на тропки, ведущие к усадьбам и редким домишкам. Теперь они продвигались черепашьим шагом и глядели в оба, им пришлось притормозить и пропустить встречную двуколку, лошадь взвилась на дыбы, а у возницы прямо выпучились глаза.

Август продолжает соображать, воодушевившись своей же идеей об открытии фабрики. Сперва его осенила мысль вообще открыть какое-нибудь предприятие, мысль эта получила стремительное развитие, и вот уже из одного предприятия выросло целых три. Как бы невзначай он поинтересовался, знает ли консул, кому принадлежит горное пастбище.

— Нет. Может, эта земля общинная, а может, государственная.

— Хорошо бы. Тогда она в два счета станет вашей!

— Моей? Нет, — говорит консул, качая головой, — на что мне она? Между прочим, я слыхал, кто-то из прежних владельцев усадьбы держал в горах овец. Вот только не пойму, как он обеспечивал их кормом на зиму.

— Так они, наверно, целый год были на подножном корму.

— Может быть. Если он был, подножный корм.

Август приумолк. Он чувствовал, что его идея насчет фабрик повисла в воздухе, но ему, как всегда, не хотелось так просто сдавать свои позиции, и он стал быстро раскидывать умом.

Хозяин сказал:

— Подручный, ты человек со сметкой. Несомненно, надо бы здесь что-то организовать. Но мне это не по силам.

Хозяин явно остыл к предложению Августа, зато Август, наоборот, загорелся.

— Надо только отогнать овец в горы, и все! — возразил он.

— Ну да, на лето, — сказал хозяин.

Август стал ссылаться на то, что он объездил весь свет и знает все это из опыта:

— Я видел, как овцы переносят зимние холода и ненастье в Австралии и Африке. Овцам все нипочем. Кроме летней засухи, тогда они мрут как мухи.

— А здесь они погибнут от снега, ты так не считаешь?

— Кое-что я видал и в Норвегии.

Хозяин промолчал.

О, Август переусердствовал, да, к сожалению, он зашел слишком далеко, но идею надо было спасать.

— Господин консул мне, похоже, не верит, но однажды я занял под овечье пастбище все Хардангерское плато. Не встать мне с этого места.

Хозяин затормозил:

— Правда? Я же столько времени провел за границей, я об этом ничего не слышал и не читал в газетах.

— Сначала я рассчитывал его купить, а потом взял в аренду.

— И пас там овец?

— Несколько тысяч. Около десяти тысяч.

Консул пытается вникнуть, пытается уследить за полетом его мыслей:

— Но я не понимаю… а осенью как… зимний корм…

— Осенью я их забил. А мясо отправил на продажу в разные страны, только вы, наверное, об этом не читали.

— Нет. Но как же… если ты забил всех своих овец, тогда у тебя не осталось на развод?

— Видите ли, господин консул, мне надо было уезжать. Я не мог дольше оставаться, потому что мне предложили важный пост в Южной Америке.

Консул ничего не сказал и поехал дальше.

Август тоже умолк. Он чувствовал, что ему не поверили, но это не слишком его волновало, да и никогда особенно не волновало. Он не раскаивался, что наплел небылиц, не жалел ни о едином словечке. Его миссия — способствовать развитию и прогрессу, и он разворачивал свою разрушительную деятельность где только мог. Он не ведал, что творит, и потому был невинен, он был поборником всеобщего процветания, хотя его начинания приводили к тому, что все летело в тартарары. Разве нам не следует идти в ногу со временем? Чтобы заграница над нами не потешалась. Время, дух времени избрали его и нашли ему применение, даже такому, как он, и то нашлось применение; моряк, мореплаватель, расхристанный что внутри, что снаружи, он не знал ни сомнений, ни угрызений совести, однако у него были толковая голова и умелые руки. Время сделало его своим посланием. Его призванием стало содействовать развитию и прогрессу, пусть даже ценой уничтожения установившегося порядка вещей. Будучи патологически лжив, как и само время, он при этом не ведал, что творит, и потому был невинен. Он состарился, но еще не растратил пороха, Господь пока его миловал.

— Я смотрю, где бы развернуться, — сказал консул, — тут уже полное бездорожье.

На обратном пути народу им стало попадаться побольше, похоже, весть об автомобиле разнеслась далеко окрест, хоть оно и не комета, но тоже зрелище: телега, которая катит сама собой. Ох уж этот консул! Обидно только, он не мог проехаться с ветерком, они не всполошили даже ни одной курицы.

Они вернулись к мосту, переехали через реку, и тут Август неожиданно произнес:

— Здесь могла бы быть и фабрика по производству йода.

— Какая-какая?

— По производству йода.

Черт бы побрал старика Подручного с его фабриками, теперь вот его осенила очередная идея!

— Да, — произнес вслух консул, — йод — товар неплохой, он применяется в медицине.

— И сырья навалом, чуть ли не у каждого за порогом кучи морской травы и ламинарий, и все эти дары Божии пропадают зря.

— Действительно. В усадьбе мы удобряем водорослями землю, но вообще-то мы используем их далеко не в полном объеме.

— Всего и потребуется, что несколько аппаратов, — сказал Август.

Консул спросил:

— Такты разбираешься и в производстве йода?

— Немного! — Поскольку перед тем Август не на шутку расхвастался, он, похоже, захотел исправить положение: — Я не был ни мастером, ни помощником мастера, а простым рабочим.

— Пока я не забыл, — сказал консул, — на горной дороге в двух самых опасных местах нам надо поставить ограждения.

XV

Доктор Лунд и его сын вернулись домой, оба они вылечились. Правда, мальчугану придется какое-то время походить с палкой, а доктору вставили стеклянный глаз.

Проклятая Осе, спасти глаз не было никакой возможности, своими нечистыми пальцами она занесла туда заразу и окончательно все погубила.

Ну да ничего, стеклянный глаз оказался ничем не хуже настоящего, единственно, им нельзя было вращать, а еще он не мог вспыхивать и метать искры, что нет, то нет. Но если окружающие не видели большой разницы между тем, что было прежде и что сейчас, то доктор Лунд чувствовал себя обезображенным и обездоленным. Это угнетало его и действовало на нервы; как человек щепетильный, он сказал жене напрямик, пускай и полушутя: «Наверное, я тебе уже больше не нужен!» Она в ответ рассмеялась, и тогда он выразился определеннее: у него теперь на редкость отталкивающая внешность, а такой красивой женщине, как она, ничего не стоит найти себе другого! «Ты что, спятил? — воскликнула она на радостях. — Даже если б ты ослеп, все равно ты мне нужен!» Вот уж поистине несчастье помогло: с тех пор как доктор окривел, он совершенно переродился, стал необычайно нежен к жене, влюблен, по-юношески ревнив. Ну и что, что она выросла в Поллене, в простой семье, в убогом домишке? Грянула новая жизнь, пошли объятия, неистовые медовые ночи, дом огласился смехом. У фру Эстер отпала нужда забираться на темный чердак, чтобы выплакаться. Благословенная Осе!

Пришел Август.

— Август, иди-ка сюда, к свету, и покажи, какой глаз у меня пострадал!

Август подошел, бросил на доктора беглый взгляд и ухитрился указать на здоровый глаз.

Доктор ничего не имел против такой оплошности, хотя и вскричал со смехом:

— Мошенник! Ты сговорился с Эстер, мне бы взять вас обоих и выставить за дверь!

Август стал оправдываться тем, что он без очков, это прозвучало правдоподобно. Доктор принял его слова за чистую монету и остался доволен: раз его изъян не разглядеть без очков и без лупы, стало быть, это не так уж и страшно, верно ведь?

— Кстати, Август, я слышал, ты хочешь, чтобы мы засвидетельствовали, что ты тот, за кого себя выдаешь. Я с удовольствием помогу тебе. Присядь-ка на минуту, подлей себе еще кофе! — Доктор пишет. — Эстер, поди сюда, тебе тоже надо расписаться!

За этим последовала долгая дружеская беседа. Опираясь на палку, в гостиную вошел мальчуган.

— А вот и второй инвалид, — сказал доктор. — Он уже идет на поправку.

— Второй? — недоуменно переспросил Август.

— Первый — это я.

— Не говори так! — воскликнула Эстер, зажимая ему рукою рот.

Доктор:

— Август, ты разбираешься в женщинах? Взгляни-ка на Эстер, никогда еще она не была со мной так мила. Ни стычек, ни взбучек.

Болтовня и дурачества и семейное счастье, мир и согласие, совет и лад…

Когда Август собрался уходить, фру Эстер вышла с ним на крыльцо.

— Август, что ты на это скажешь? Что ты скажешь, я тебя спрашиваю? Нет, ты видал, как он переменился? Я прямо как в раю, до того мне теперь хорошо.

— Вы заслуживаете всех мыслимых благ! — сказал Август.

— С тех пор как он вернулся домой, — продолжала она, — итак переменился, я даже ни разочка не вспомнила Поллен. Мне это без надобности.

— Поллен! — фыркнул Август, давая понять, что тут и говорить не о чем.

Но только Август и сам был родом из Поллена, и даже еще не разделался окончательно с этим жалким селением. Он ждал оттуда денег. Свидетельство за подписью докторской четы было послано, Поулине не замедлила ответить, однако по-прежнему стояла на своем: пусть Август удосужится приехать сам. Им надо подбить старый счет, из лотерейного выигрыша в двадцать тысяч немецких марок она уплатила все его долги, и все равно больше половины осталось, за все эти годы сумма успела удвоиться, даже более чем удвоиться. Она требует, чтобы Август приехал. А не хочет — воля его!

— По правде, эта дама меня не удивляет, — заметил судья. — Судя по всему, она большой молодец!

— Молодец? — воскликнул Август. — Да более добропорядочной и благочестивой женщины по эту сторону Атлантики я не встречал. Ручаюсь вам.

Судье очень хотелось помочь ему, он сказал:

— А если вам самому написать ей и объяснить, что вы не можете бросить начатые работы? Попробуйте.

Попробовать, может, и стоило, но проходил день за днем, а Август все откладывал и откладывал. Так он ничего и не написал, не собрался. Да и с какого конца подступиться? Будь это деловое письмо, от такого-то числа, касаемо того-то, с глубоким уважением, а тут речь шла, в сущности, о прошении, вымаливании денег, которые он некогда отдал одним взмахом руки, не задумываясь. Нет, не будет он писать. Пусть они достанутся тебе, Поулине! А я уж как-нибудь обойдусь, доживу, сколько мне еще отпущено на этой земле, и без этих денег, прощай навек… Но ему было тяжело лишиться такой крупной суммы, она пришлась бы сейчас очень кстати. И не стыдно Поулине обращаться так с человеком, которого она знает сыздетства, старым приятелем и знакомцем…

Уж лучше он отправит ей телеграмму. Старая, расточительная привычка, оставшаяся у него с молодости: зачем писать длинные письма, когда можно коротко телеграфировать?

Он сидит на телеграфе, пишет и зачеркивает, пишет и зачеркивает. Он не сидел бы тут так беспечно, если бы знал, что его ожидает: к нему вышел начальник телеграфа, под мышкой у него толстая книга с накладными уголками из бронзы — русская Библия.

— Я хочу воспользоваться тем, что вы здесь, и кое о чем спросить, — говорит он.

Дело в том, что начальник телеграфа, книжный червь, усомнился, а Библия ли это вообще, только не знал, как ему проверить. Разве русская Библия выглядит именно так? Это вполне могло быть что-то еще. С другой стороны: почему бы русской Библии именно так и не выглядеть? Вот ведь что! На адресную книгу вроде бы не похоже. Вопрос этот завел книжного червя в совершенный тупик, черт знает что, а не Библия, он даже сон из-за нее потерял.

— Вы можете прочесть, что в ней написано? — спросил он.

Август улыбнулся:

— Да запросто!

— Вот это слово, что оно означает?

— Вот это? По-норвежски это будет то же, что Пилат.

— А это?

— Это значит «сообразно с…», ну да, «сообразно».

— А вы не сочиняете? — сказал начальник телеграфа. И нагло спросил: — Вы по-русски-то читать умеете?

Август снова заулыбался.

Начальник телеграфа:

— Не знаю, что вы там умеете, а только книгу вы держите вверх ногами. Я вижу это по греческим буквам.

Август смешался.

— Ладно, — сказал он, — могу ее и перевернуть, если вам так хочется, но только мне все едино, я могу читать так и этак.

Начальник телеграфа:

— Вы абсолютно уверены, что это Библия?

Август с оскорбленным видом:

— Раз вы сомневаетесь, что это Святое Писание и слова самого Господа Бога, тогда я забираю ее назад и возвращаю ваши пять крон!

И делу конец! Только так и надо. Накладно, конечно, ну к чему ему Библия, он даже не сможет отдать ее напрокат. Но ему просто необходимо было утвердить свои позиции.

Начальник телеграфа тычет пальцем:

— О чем говорится в этой строфе?

— В этой? О крещении, насколько я понимаю. Крещении Иисуса.

— Как! — восклицает начальник телеграфа. — Это на первых-то страницах? В Ветхом Завете?

Августу совсем неохота расставаться с пятью кронами, он осторожно дает задний ход:

— В этих очках я не очень хорошо вижу, они мне с самого начала не подходили, но других не было. Я купил их на рынке в Ревеле, в стране, которая зовется Эстония. Там было полно вещей, я мог купить что угодно, только я приметил человека, который продавал очки, ну и подошел к нему, на нем было сермяжное платье, подпоясанное веревкой, и клеенчатая фуражка, а ноги — босые, такого продавца вы сроду не видывали…

Распалившись донельзя, начальник телеграфа безжалостно тычет в книгу:

— Значит, в этой строфе говорится о крещении? О крещении Иисуса?

— Нет, этого я утверждать не берусь, — ответил Август. — Может, в ней говорится и о чем-то другом. В свое время я неплохо успевал в школе, знал уйму вещей, но что вы хотите от человека в моих годах! Дайте, я как следует протру очки и посмотрю еще раз. Но только когда у человека нет приличных очков…

— Подождите минутку! — попросил начальник телеграфа и побежал к аппарату, который его настойчиво призывал.

Август и не подумал ждать.


Покончив со всякими усадебными работами, он мог снова посвятить себя прокладке дороги. Правда, перед этим ему пришлось продемонстрировать редактору Давидсену автомобиль и объяснить, как он устроен. Из этого получилась статья в газете.

Так уж сложилось, что к нему непрерывно обращались за советами, просили поделиться опытом. Как-то пришли два члена правления кино, они хотели, чтобы он зацементировал пол в кинозале. Он мог бы работать по вечерам и в выходные. Август отрицательно покачал головой, он на службе у консула и не может прирабатывать на стороне. «Нет, нет, люди добрые, у меня и без того дел по горло». — «Жалко, — сказали те, — нам позарез требуется помощь, старый-то пол прогнил».

Тем не менее архизанятой человек освободил время и наведался в Южное. Был субботний вечер, погода летняя, Август начистил до блеска ботинки, облачился в светлый полотняный костюм, купленный в Сегельфосской лавке, и подпоясался красным бахромчатым платком. Ни дать ни взять иностранец, впрочем, так оно и было задумано. Запустив руку в брючный карман, он позвякивал связкою из восьми ключей — что бы это значило? Наверное, то был намек, что он является владельцем восьми замкнутых сундуков.

В доме у Тобиаса не застать былого уюта, семья отрешилась от мира и всего мирского, вернулся евангелист и возобновил свою деятельность. Ну кто бы ожидал от Тобиаса и его домочадцев! Такой, казалось бы, путный, смекалистый человек, может, он и не поджигал весною свой дом, зато прямо-таки по-мирски обрадовался выплаченной страховке. Однако проповедник, евангелист, начал сбивать его с панталыку, Святой Дух — вещь мудреная, кончилось тем, что Тобиас и его жена и даже Корнелия отправились вместе с другими к Сегельфоссу и приняли крещение в проточной воде. Ну кто бы ожидал!

Жителей Южного селения охватило религиозное рвение, загребущий евангелист прибрал к своим рукам даже кое-кого из ново конфирмовавшихся, школьников, которые свидетельствовали у него в собраниях на коленях. Уповать, что скоро наступит осень и похолодает, было рано, температура крестильной воды все еще оставалась пятнадцать градусов.

Но кое-какие перемены произошли: объявился еще один проповедник и составил конкуренцию евангелисту. Этот остановился в Северном селении. Простой миссионер по фамилии Нильсен, он обходился без крещения и прочих подсобных средств, зато предъявил пастору Уле Ланнсену прекрасные рекомендации от нескольких служителей церкви.

Как выяснилось, он был не очень красноречив, зато кроток лицом и полон приязни к слушателям. Он произвел-таки впечатление, люди, которые ходили слушать и того и другого и которые знали толк в назидательных проповедях, сочли, что Нильсен чуток потолковее евангелиста. Одевался Нильсен просто, вместо воротничка повязывал на шею желтый платок, не носил длинного сюртука, и руки белизной у него не отличались, однако это нисколько не умаляло его достоинств.

Ему неизбежно пришлось выступить против евангелиста и деятельности последнего в южной окрестности города. Ангел Господень и тот бы не удержался. При этом Нильсен неожиданно проявил находчивость, вот вам и Нильсен, он метил не в бровь, а в глаз. «В Южном селении, — сказал он, — крестятся наново и дерзостно предают Святого Духа насмешкам и поношению. Но это признак невоспитанности — поносить… отсутствующих!» — сказал он язвительно.

Вот так он запросто и калякал с крестьянами, и завоевал их доверие, только где ему было устоять против евангелиста, который вовсю применял крещение и коленопреклонение. В общине Уле Ланнсена начались свары и распри, дело дошло до того, что, встретившись на проезжей дороге, прихожане набрасывались друг на друга с кулаками, и тогда «Сегельфосский вестник» в очередной раз спросил Уле Ланнсена, не считает ли тот нужным вмешаться. «Нет, — ответил пастор, — это ни к чему, погодим до зимы, а там все утрясется само собой!»

Предметом раздоров по-прежнему был Святой Дух. Никогда еще сей Бог, сокрытый в Боге, не пользовался такой популярностью, евангелист в своих проповедях только о нем и вещал, в результате чего Святой Дух приобрел куда большую известность в сегельфосских селениях, нежели в остальной части страны. Вдобавок евангелист до того похоже его описывал, ну прямо живой портрет! «А кроме всего прочего, я могу сказать вам, как его звать по-латыни, — сообщил евангелист, — он зовется Spiritus sanctus. Можете спросить хоть кого угодно!»

Август угодил в эту религиозную междоусобицу, не имея должной теологической подготовки. Тобиас ни словом не помянул про лошадь, которую он получил задаром, он вообще не склонен был разговаривать с Августом, который явился к ним, опоясанный красным платком с легкомысленной бахромой. Тобиас только и разглагольствовал, что о дне грядущем, то бишь очередном крестильном воскресенье. Ну и пес с тобой, подумал Август и даже не перекрестился. А вслух сказал:

— Корнелия, ты нужна мне на одно слово!

Корнелия неохотно встала и вышла с ним на крыльцо. Поодаль ходила привязанная кобыла, выгрызая оставшуюся траву. На дороге, ведущей к соседней усадьбе, показался молодой парень.

— Ну что, довольны вы кобылой? — спросил Август, чтобы хоть как-то напомнить о своем подарке.

— Кобылой? Она не дается, когда ее запрягаешь, — ответила, помешкав, Корнелия, — а так-то кобыла справная.

— Это хорошо!

— Вот только отца беспокоит, стоило ли ее покупать. Уж не согрешил ли он.

— Против меня?! — воскликнул богатей Август. — Он что, думает, что ввел меня в расход?

— Нет-нет, дело не в этом…

— Конечно, не в этом. Одна-единственная лошадь, подумаешь! — И, вытащив из кармана связку ключей, Август окинул их самодовольным взглядом.

— Да нет, его беспокоит, а не согрешили мы против того человека, который продал нам лошадь.

У Августа вытянулось лицо.

— Так я ж ему заплатил. Не торгуясь, насколько помню.

— Так-то оно так, — сказала Корнелия. — Только он остался без лошади, а продал он ее из нужды. Ему надо возить и дрова, и сено, а возить не на чем. Безлошадный он горемыка!

Август подумал и брякнул с отчаянья:

— Я могу забрать лошадь назад!

Парень приблизился, это был Хендрик из соседней усадьбы, еще один Корнелиин суженый. Подойдя к ним, он даже не поздоровался и с места в карьер спросил:

— О чем это вы толкуете?

— Он хочет забрать лошадь, — отвечает Корнелия.

— Как так?.. Он же вам подарил ее насовсем!

Август предупреждающе:

— А ты бы попридержал язык, когда я разговариваю!

Это не подействовало. Нет, Хендрик тоже сделался религиозным и благочестивым, на нем была рука Господа, мирское ему нипочем!

Корнелия заплакала.

— Не плачь, Корнелия! — сказал Хендрик. — Он не станет забирать у вас лошадь. Такого не может быть!

— Послушай-ка! — во второй раз предупреждает его Август. — Иди отсюда! — А сам берется правой рукой за задний карман.

И это не подействовало. Хендрик, правда, побледнел, но не сдвинулся с места. Ухватив его за рукав, Корнелия прорыдала:

— Нет, Хендрик, не уходи!

Август сразу охолонул.

— Вон оно что! — произнес он.

— Да, мы теперь заодно, — объяснила Корнелия. — Хендрик теперь наш, завтра он пойдет и тоже окрестится. И мы будем с ним одной веры.

Август тут же смекнул, что потерпел поражение. И решил изменить тактику:

— Послушай, Корнелия, я пришел единственно рассказать тебе, что у меня работал Беньямин, твой суженый, тот самый, у кого ты посиживала на коленях на рождественских вечеринках.

— Не обращай на него внимания! — перебивает Хендрик.

— Он хорошо у меня заработал, — продолжал Август, — он славный и дельный парень, Корнелия, с ним ты не пропадешь.

— Не говорите мне про него! — сказала Корнелия. — У меня с ним все кончено. Он ходит слушать Нильсена, он не из наших.

— И потом, Беньямин до того порядочный, я даже доверил ему ключи и надзор за всем моим имуществом, и до сего дня у меня не пропало ни одной булавки.

— Напрасно вы мне все это рассказываете!

— И чему он только не выучился под моим руководством. Конечно же, я в любой момент дам ему наилучшую рекомендацию. Да ты сама ее прочтешь и увидишь.

Вконец разволновавшись, Корнелия решилась на крайность:

— Я не знаю, про кого это вы говорите!

— Про Беньямина, твоего суженого. Ты прекрасно знаешь про кого, сколько раз он тебя целовал-обцеловывал…

— Не пойму, почему мы должны стоять и его выслушивать! — вырвалось у Хендрика. — Он не из наших, а, наоборот, полон мирской скверны.

— Ах ты, паршивец! — сказал Август. — По-хорошему, мне бы надо взять тебя и отметелить. Корнелия, пусти его, нашла за кого держаться! У него ни плошки, ни ложки, он тебе даже ботинок не купит на зиму. А вот твой суженый, Беньямин, он у меня не пропадет, я обучу его многим ремеслам, и он будет хорошо зарабатывать. Не сомневайся!

Корнелия все плакала, однако ж не поддавалась, такой она сделалась новообращенной и религиозной и малахольной.

— Не надо нам никаких богатств, — заявила она. — С нас довольно и насущного хлеба.

— Вот именно, — поддакнул Хендрик.

— Ну, как знаешь, — сказал Август, — я не собираюсь больше тебя уговаривать. Только не воображай, что Беньямин из-за тебя останется холостяком. Нет. За него пойдет не только любая девица из Северного, а и кое-кто из служанок с консульской кухни. Оно и слепому видно.

Корнелия вскинула на него глаза:

— Вон как, может, он уже собрался жениться?

— Это я обсуждать не намерен! — ответил Август.

Угрюмый, сердитый, он поплелся назад. Поход его не увенчался успехом, мало того, в ущерб своим же собственным интересам он попытался замолвить слово за своего соперника, но и здесь потерпел неудачу.

Он разыскал членов правления кино, после чего послал в Северное селение за Беньямином. Цементировать пол — работа не на один день, ведь надо будет сперва прокладывать дренажные трубы и осушать подполье. Беньямин будет загружен по уши, прежде чем начнется косьба и уборка сена.

Что бы на это сказала Корнелия? Ох уж эти мне безмозглые бабы!

Да нет, в сердечных делах Корнелия вела себя не намного хуже других, все на свете женщины одним миром мазаны. Август сплюнул. Будто он их не знает! Когда им что мешало совершать несусветные глупости? Чего он только не навидался по вечерам в усадьбе! Как найти на них управу, когда они пускаются во все тяжкие?

Весь вечер он слонялся по усадьбе как неприкаянный. Под конец он заглянул в комнатушку к Стеффену, узнать, может, составится партия. Но Стеффен был занят, он залучил к себе из деревни свою невесту и сидел теперь, угощал ее из пакета купленным в лавке, твердым как камень печеньем.

— Заходи, Подручный, — пригласил Стеффен. — Здесь только мы вдвоем, моя невеста и я.

— Да, и едим всухомятку, — подпустила шпильку невеста.

Стеффен стал оправдываться:

— Я взял в лавке печенье, чтоб ты не ушла от меня голодная.

— Дак его не раскусишь, — сказала она.

Стеффен грыз печенье с громким хрустом, что твой битюг, дама же все собиралась с духом, наконец она решительно вынула изо рта вставную челюсть и положила ее на стол. Челюсть была из красного каучука, вдобавок склизкая, Стеффен выразительно на нее покосился. Дама взяла печенье и стала его обсасывать.

— Ну ты и чушка! — заметил Стеффен.

— А ты кто, слошадиными-то зубами?

— Убери это со стола! — заорал он, не выдержав.

— Эх-ма, — проговорила она равнодушно и вставила челюсть обратно.

— Меня чуть не вырвало, — сказал Стеффен.

— И скотина же ты, — ответила ему невеста.

— Это ж прямо как внутренности.

— Я с тобой после этого не желаю и разговаривать! Оба озлились, он стукнул по столу, она ударилась в слезы.

— Я от тебя ухожу! — завопила дама. — Не больно ты мне и нужен.

— Ну и уходи, — ответил Стеффен. — Скатертью дорога!

Как вожжа им под хвост попала.

XVI

Рабочие не могли дождаться, когда Август вернется на линию и снова все возьмет в свои руки. В последние недели их десятник помногу отсутствовал, он появлялся лишь изредка, чтобы уладить тот или иной вопрос, а за остальным поставил присматривать Адольфа. Им было обидно подчиняться Адольфу, который ничем их не лучше, они потешались над ним и обращались к нему по каждому пустяку. Особенно донимал его Франсис, нагрузит, к примеру, тачку, а потом вдруг подойдет и спросит, не надо ли ее заодно увезти.

Их неприязнь к Адольфу, конечно же, объяснялась ревностью. Нередко на линию приходила Марна, сестра консула. От нечего делать. И всякий раз она непременно отыскивала бригаду Адольфа и заводила с ним разговоры. Адольф, надо сказать, был очень хорош собою и молод, здороваясь с Марной, он снимал шапку и произносил учтивые слова и беспрестанно краснел. От внимания товарищей ничто не ускользало, и после ухода дамы ему здорово доставалось.

Им предстояло взорвать в нескольких местах горную породу, чтобы расширить дорогу, зато так называемое полотно было уже проложено до самого охотничьего домика, оставалось засыпать его щебнем и утрамбовать. Однако чтобы срезать пускай всего лишь на сорок сантиметров, но отвесную скалу на протяжении двадцати метров, требовалось немало времени — взрывать придется порядочно. Август отрядил на эти работы четверых.

Вот только сам Август был уже не тот, что раньше, рабочие не узнавали своего десятника. Он уже не везде поспевал, не так уверенно принимал решения, ослабил порядок и дисциплину. Он признался, что его начинают подводить слух и зрение, но а в остальном он здоров. Рабочие считали, что виной всему — неважное настроение, что-то его гложет, настолько он изменился против прежнего.

Конечно же, он так и не собрался написать Поулине в Поллен, поэтому денег как не было, так и нет. Какое уж там настроение! Однажды вечером он наткнулся на Осе и решил попытать ее насчет денег: получит он их? Да и существуют ли они вообще? Он остановил ее и попросил посоветовать ему в одном важном деле. Осе сурово на него глянула и молча отвела в сторону, после чего расставила ноги пошире и задрала кофту с юбками аж до пупа. И все это — не сводя глаз с Августа.

— Что… это еще что такое? — пробормотал Август.

— Хотела проверить! — ответила она, опуская подол.

Вполне возможно, что при виде заголившейся Осе лицо у Августа приняло несколько умильное выражение и он легонько облизал губы.

— Старый козел, вот зачем ты туда повадился, тебе ее хочется! — сказала Осе.

Пропади все пропадом! Он вовсе не за этим к ней обратился, но Осе сказала правду, к сожалению, это правда, он знал, им овладело безумие, днем и ночью он только о ней и думал…

Понурившись, Август проговорил:

— Тогда посоветуй, как мне быть!

Осе презрительно запрокинула голову.

— Что, совсем ничего нельзя поделать? — спросил он.

Осе отвела от него мрачный взгляд и зашагала прочь.

Так он ничего от нее и не добился…

Злая судьба преследовала его и не давала ему получить деньги. Она даже попыталась ввести его в искушение возроптать на Бога. Но о таком он даже не мог и помыслить! Он и злился, и горевал, все верно, но он никакой не безбожник, он почитает Господа. Побывав в своей переменчивой жизни во множестве переделок, он знал: хорошо быть за спиною у Господа Бога, когда судну, к примеру, грозит беда, или же, к примеру, тебя припирает нужда, или же ты увертываешься от удара ножом и револьверного выстрела — и спасаешься. Да, Бог — защита хорошая. Почему бы ему и теперь не стать на праведный путь? Вреда от этого никакого, наоборот, может, так ему будет легче примириться с потерей денег.

Рабочие с удивлением услыхали, что им не следует больше осыпать проклятиями камень, если случится зашибить палец на руке или на ноге.

Между прочим, Август проводил теперь немало времени в кузнице, он помогал отковывать прутья и перекладины для ограды, которую они поставят в двух местах, где дорога проходит над пропастью. Перемена занятий была как нельзя кстати и радовала его. Одновременно он мог приглядывать за тем, как продвигаются дела в кинозале.

— Уж не молился ли ты Господу Богу, чтоб получить эту работу? — спросил он у Беньямина.

Беньямин не впервые слышал от Августа странные речи, поэтому он не стал пускаться в длинные объяснения. Он показал сделанное и коротко сообщил, что собирается делать: пожалуй, он справится!

— Благодари за все это Бога! — ответил Август.

Явился Адольф, стал жаловаться, что товарищи перечат ему и не слушаются, он хотел увести Августа обратно на линию. Из-за этих препирательств рабочие только теряют время, случается, они галдят до самого перерыва, а работа стоит. Август пообещал, что придет.

Он прекрасно понимал подоплеку происходящего, он знал этих ребят, они торчат на строительстве дороги который уж месяц, одни мужики, всякий пустяк выводит их из себя, к тому же они наполовину очумели от ревности, Адольфу, похоже, несдобровать.

Когда Марна появлялась в обществе аптекаря Хольма, это еще куда ни шло. Рабочие не желали и ему уступать эту красивую девушку, нет, какое там, но они относились к нему терпимей, чем к Адольфу. Главным образом потому, что фрекен Марна откровенно пренебрегала своим кавалером. Судя по всему, он был ей несносен. Надо было видеть, как в ответ на комплименты и восторги аптекаря дама его высмеивала. «Нет, ребята, — говорили с ухмылкой рабочие, — пускай он и засунул цветок в петлицу и хорохорится, ему ничего не светит!»

В петлице у аптекаря красовалась гвоздика, срезанная несколько дней назад, и, хотя он ставил ее на ночь в стакан с водою, она уже начала увядать.

Хольм:

— Я все стою, разговариваю с самим собой и не знаю, что мне сделать, чтобы вас заинтересовать.

— А вы помолчите, — сказала фрекен Марна.

— Неужели вы так жестоки? Вы лишаете меня всяких надежд.

— Я вам их и не подавала.

— Так я и думал. Я пожертвовал своим комнатным цветком и сделал себе сзади пробор, а вы и не заметили.

Марна явно не желала его больше выслушивать, и рабочие заухмылялись:

— Нет, ребята, ничего ему не обломится, и поделом! Слишком она хороша для него, для старого петуха!

— Куда вы подевали Адольфа? — спрашивает их Марна.

Никто не отвечает.

Марна неторопливо идет дальше, она отыщет Адольфа выше на линии. Аптекарь — за ней. Первым нарушает молчание Франсис:

— Почему же это аптекарь — и старый петух? Он будет получше Адольфа.

— Кто — аптекарь?! — восклицают остальные. — Прекрасный человек! Ежели надо, безо всяких отпустит тебе бутылку. Вон Боллеман получил целых две, когда выжал слезу и сказал, что идет на похороны. Правда, Боллеман?

— Я мог бы получить и четыре, — похвастался Боллеман. — Во какой это человек!

— Куда это вы подевали Адольфа? — передразнивает, гримасничая, его напарник. — Где Адольф, а ну-ка подайте мне Адольфа, ха-ха-ха!

— Да, аптекарь совсем из другого теста! — говорят они. — Сильный, широкоплечий, и гребец хоть куда. А потом, он из себя что-то да представляет. Не чета Адольфу…

В следующий раз Марна появилась верхом, в сопровождении пешего аптекаря. Ну как же, когда брат ее, Гордон Тидеманн, обзавелся автомобилем, лошадь перешла к ней и из тягловой сделалась ездовой. Марна тяжело сидела в седле, но правила великолепно, застоявшаяся, резвая, лошадь то и дело вставала на дыбы и мотала головой. Аптекарь опять принялся ухаживать за Марной и говорить ей восхитительные комплименты, на которые был мастак. Но она и не подумала ему отвечать, а, напротив, подъехала к бригаде Адольфа, чтоб погарцевать перед ним, и даже перепрыгнула через тачку, стоявшую поперек дороги.

— Одно удовольствие смотреть, как вы объезжаете своего арабского скакуна, — произнес аптекарь.

— Вы заметили, какой у Адольфа нежный взор? — мечтательно отозвалась Марна.

— У меня тоже нежный взор, — возразил аптекарь Хольм. — Когда я гляжу на вас, — добавил он.

— Ну не знаю, — ответила она. — Я ваших глаз что-то не разглядела. Вы же их отводите.

Аптекарь, с потупленной головой:

— Это от смирения, я склоняю голову, я осмеливаюсь обращаться лишь к вашим стременам.

Они повернули назад; когда дорога пошла под уклон, она тут же от него ускакала. С тех пор они с аптекарем вместе на линии не показывались.

Однако аптекарь был не из тех, кто теряется, этого про него не скажешь, несколько дней спустя он важно шествовал по горной дороге с матерью Марны — ну да, со старой хозяйкой. В прекрасном расположении духа, нарядно одетый, новая шляпа сдвинута набекрень, из нагрудного кармана выглядывает кончик белоснежного шелкового платка. Почему он взял и пригласил на прогулку старую хозяйку, сказать трудно, то ли чтобы через мать повлиять на дочь, то ли просто валял дурака. Как бы то ни было, аптекарь Хольм не растерялся. Эти двое, похоже, подходили друг дружке, аптекарь напропалую развлекал свою спутницу, а она молодо смеялась любой его выдумке. Они оживленно между собой беседовали.

Зато на линии все окончательно пошло наперекосяк. Марна показывалась все чаще и чаще, и, поскольку аптекарь был бесповоротно ею отвергнут, Адольф остался вне конкуренции. Это привело к тому, что рабочие вконец на него ополчились, и Адольфу пришлось идти в кузницу и просить Августа снять с него надзирательские обязанности. Но тогда, возразил Август, он лишится прибавки к жалованью. «Ну и ладно!»

Август стал прикидывать: на те дни, что еще потребуются для ковки ограды, надсмотр можно было бы поручить Боллеману, но Боллеман сильно закладывает. А кроме того, если освободить Адольфа, это все равно ему не поможет. Марна не перестанет к нему ходить, и кончится тем, что его прихлопнут. А что, не исключено.

Надо найти способ удалить с линии Марну. Это по ее милости началась вся эта свистопляска, рабочие стали — чистый порох, где уж им думать о Боге!

Август пришел в консульскую контору, положил шапку на пол около двери и поклонился.

Консул слез со своего высокого табурета и приветливо сказал:

— Хорошо, что ты пришел, Подручный, мне хотелось бы знать, когда вы думаете закончить дорогу.

— Вот и я вас хочу о том же спросить.

— Хм.

— Потому что это зависит не от меня. А от того, смогут ли ребята спокойно работать.

— А в чем дело? Им кто-нибудь мешает?

Август обрисовал положение на линии, рабочие как с ума посходили, им невтерпеж видеть перед собой молодую, пригожую барышню, они и думать забыли про Господа Бога.

Консул неуверенно взглянул на старика подручного: он не ослышался? Действительно ли тот упомянул Господа Бога?

Август продолжал:

— Сейчас ведь лето, теплынь, ну и горный воздух, и еда — успевай только пережевывать… так они, прошу прошения, ровно с цепи посрывались, шастают по ночам и никому не дают проходу, даже Осе, как я слыхал.

— Тьфу ты! — сказал консул.

— Да. И поэтому я хотел бы предупредить вас насчет одной из ваших дам: не стоит ей появляться на линии.

— Ты про Марну? Придется ей это оставить.

— Это небезопасно. К тому же, когда она там, ребята ничего не делают, побросают всё и глазеют на нее, до того она их будоражит, они, прошу прощения, поголовно в нее влюблены и неровно к ней дышат, а Адольф, тот с ней пускается в разговоры…

— Хорошо-хорошо, — сказал встревоженный консул. — Марна больше туда не пойдет, начиная с сегодняшнего дня — все, кончено! И как тогда с дорогой, когда она будет готова?

Август подумал и сказал:

— Если на линии будет спокойно, мы управимся за три недели. Если будет спокойно. Впрочем, все в руках Божиих.

— Не то чтобы я вас торопил, — сказал консул, — но я жду друга из Англии, он приедет к началу охотничьего сезона. И тогда дорога мне понадобится. Но, как я понимаю, времени еще предостаточно. Ты этим летом видел в горах какую-нибудь дичь?

— Всякую. Я бы даже сказал, отменную. Один куропаточий выводок за другим. И зайцев хватает.

— А сам ты, случаем, не охотник?

— Был, в молодости. Пожалуй что и охотник. Как-то зимой я добыл столько первоклассной пушнины, что загрузил ею целый карбас и отвез в Стокмаркнес на ярмарку.

— А что за меха?

— Выдра, лисица, а еще попадался горностай и тюлень. Да, были времена! А уж в Андах и на Яве, да и где только я не…

Консул не дал ему закончить:

— Англичанин, которого я жду к осени, — знатный господин, аристократ, владелец большого имения. Он был моим однокашником, я гостил у него, а сейчас хочу хоть как-то отплатить за гостеприимство. Если ты придумаешь, чем бы его еще развлечь, будет замечательно.

— Все в руках Божиих, — сказал Август.

И опять консул несколько растерялся и вынужден был поддакнуть.

— Надо еще дожить, — пояснил Август. — Вот я о чем.

Консул снова поддакнул.

Нет, старик Подручный сам на себя не похож, что-то с ним произошло. Консул справился, как у него со здоровьем. — Все в порядке. — Какие-нибудь неприятности? — Ничего подобного! Наоборот, в одном месте его ожидали большие деньги, только их не удалось получить, но Господь помог ему пережить эту потерю, и потому на сердце у него играет музыка, а душа ликует…

Возвратившись домой, консул тотчас же прошел к жене и сказал:

— Во-первых, Подручный ударился в религию. Так я понимаю.

Фру Юлия:

— Подручный? Ну что же. Между прочим, я видела, как он крестится.

— Да, но сейчас все обстоит куда хуже. Так что прошу тебя, не чертыхайся в его присутствии и воздержись от легкомысленных замечаний.

— Ха-ха-ха! — расхохоталась фру Юлия.

Потом он рассказал про обстановку на дорожных работах. Поскольку все это было донельзя комично, не обошлось без шуток. Гордон Тидеманн, которому отчасти недоставало решимости, а быть может, не желавший снисходить до подобных дел, упросил жену потолковать с Марной:

— Поговори с ней, у тебя это получится гораздо лучше, чем у меня. Скажи, что все рабочие влюблены в нее по уши и жить без нее не могут, особенно один, которого зовут Адольф, он мечтает о ней и питает серьезные намерения. А остальные хотят его за это убить. Ха-ха-ха!

Фру Юлия тоже смеялась, но она, похоже, знала, как на все это смотрит Марна.

— Должно быть, она сама влюблена в этого Адольфа.

— Значит, она сошла с ума, — сказал Гордон Тидеманн, — и мы отправим ее назад в Хельгеланн. Скажи ей, чтоб ноги ее больше там не было. Чтоб не тормозила работу. Это просто неслыханно! Распеки ее хорошенько, Юлия, как это бы сделал я.

— Ладно, — пообещала фру Юлия.

Почувствовав облегчение, оттого что ему не придется объясняться с сестрой, Гордон Тидеманн опять перешел на шутливый тон:

— А тебя, Юлия, я сразу предупреждаю: и не вздумай появляться на линии. Если пойдешь туда, я тебя застрелю.

— Ха-ха-ха!

— Ибо я не знаю другой такой женщины, способной перебудоражить нас, слабых и беззащитных мужчин, и лишить последних остатков разума.

— Гордон, перестань! — сказала, смеясь, фру Юлия. И спросила: — Не возьмешься ли ты в свою очередь потолковать кое с кем из служанок? Они тоже посходили с ума. Зачастили в Южное на моления к какому-то крестителю и взяли себе моду «обмываться», как они это называют, купаются по два раза на дню, так что никому из нас и хода нет в ванную.

— Безобразие! — говорит Гордон Тидеманн.

— Я спросила их, что означает подобная чистоплотность. А как же, говорят, надо же им приуготовиться к тому дню, когда они снимут сорочки и окрестятся в Сегельфоссе.

— Просто невероятно! И кто же это?

— Горничные. Я надеюсь, ты их возьмешь в оборот.

— Я? Юлия, а тебе не кажется, что было бы лучше…

— Распеки их хорошенько, Гордон, как это бы сделала я.

— Ну как я… — отвечает Гордон Тидеманн, консул. — По-моему, тебе это гораздо сподручнее. По правде говоря, горничные… нет, это уж по твоей части. Ты же не можешь позволить им вести себя как заблагорассудится в твоем же собственном доме. Будь я хозяйкой, они бы плясали под мою дудку. Нет, это просто неслыханно! А еще я хотел предложить, чтобы мы с тобой прокатились сегодня днем на автомобиле, надо же развеяться ото всех этих забот. Что ты на это скажешь?

— Неплохо бы.

— Погода прекрасная, можно взять и детей. Даже младшего.

Итак, на линии воцарилось спокойствие, Марна не показывалась.

А на аптекаря со старой хозяйкой рабочие и не думали обращать внимание, эка невидаль! Адольф работал в своей бригаде не за страх, а за совесть, Боллеман был за старшего и перестал высматривать юбки, работа спорилась. Август был доволен.

Только ему без конца приходилось помогать людям и словом, и делом. Считалось, что он никогда не откажет в помощи и найдет выход из всякого положения. Вот и сейчас, например, старая хозяйка подступила к нему со смиренной просьбой:

— Подручный, позволь мне с тобою переговорить!

Разве тут устоишь!

Старая хозяйка переживала кризис, она была, что называется, на краю гибели, последние недели ее одолевали мучительные раздумья. То, что они с Александером придумали запираться в коптильне, был никакой не выход, долго так продолжаться не могло. Им неизбежно приходилось отпирать дверь, чтобы один из них мог выйти наружу, и стороннему человеку ничего не стоило, подбежавши, удостовериться: в коптильне оставался другой. Обнаружили их горничные, Блонда и Стина, две сестры, которые жили в услужении у старой хозяйки со времен ее юности и были ей ровесницы. Сестры не желали своей хозяйке ничего плохого, просто они сделались набожными и хотели ее спасти.

Так что запираться в коптильне было уже нельзя.

Мало того, старая хозяйка убедилась, что и окно ее теперь находится под наблюдением, дабы туда не шмыгнул некий долговязый мужчина.

Последний выход и тот перекрыт…

Прогуливаясь как-то по Сегельфоссу, она повстречала аптекаря Хольма, он обратился к ней в своей шутливой манере, стал распускать перед нею хвост и уговорил зайти с ним в гостиницу. «Бокал вина?» — предложил Хольм. Было весело, празднично, посреди бела дня, на глазах у всех, невинно, без задней мысли, в большой красивой зале, никакого сравнения с коптильным закутком. И они не перешептывались, а громко разговаривали, а потом отправились на дорожную линию — смотрите кто хочет!

Так это началось.

«Надо это повторить, — сказал Хольм. — Мне лично приятно было пройтись, иначе пришлось бы идти домой раскладывать пасьянсы».

Старая хозяйка была довольна ничуть не меньше его, ей понравилось быть на свету и на виду, ей было весело, впервые за долгое время она от души смеялась, а кроме того, вела разумную беседу. На это она тоже была мастерица.

Повторив прогулку, оба получили немалое удовольствие, в душе у старой хозяйки как будто забрезжила радость. О, как давно она этого не испытывала, то было сладостное ощущение. Она чуть ли не благословляла своих горничных за то, что те перекрыли ей кривые ходы и выходы.

Все сложилось к лучшему, и она решила их отблагодарить — теперь она могла себе такое позволить. Она освободит их от необходимости стеречь ее окно и сделает это так, чтобы никого не обидеть.

Так вот, в прошлое воскресенье Блонда собралась в Южное, на вечернее моление у крестителя.

«Я ухожу, — предупредила она, — и оставляю вас одну. Ежели что, звоните. Да погромче!»

«Это не понадобится», — ответила старая хозяйка.

«Я подумала… ежели Стина уляжется спать…»

«Стина не уляжется».

«Вы попросили ее не ложиться?» — удивилась Блонда.

«Нет, это сделаешь ты перед тем, как уйти».

Они посмотрели друг на дружку.

«Только вам ни к чему теперь бодрствовать и стеречь мое окно, — сказала старая хозяйка. — Никто туда не залезет!»

Блонда вконец растерялась:

«Дак… нет-нет… ага…»

«Спокойной ночи, Блонда!»

А теперь старая хозяйка пришла к Августу и смиренно просит позволения переговорить с ним. Она переживает кризис, она целыми днями раздумывает, одной ей не справиться, не уберечься, пусть Подручный даст ей совет.

— Молитесь Богу! — проговорил Август.

Старая хозяйка удивленно подняла брови и сказала, глядя на него:

— Я не шучу!

— Я тоже, — ответил он.

— Д-да… Но понимаешь, Подручный, я больше так не могу, он должен оставить меня в покое. Не могу я с ним больше коптить лосося, только что тогда делать Гордону? Спровадить его отсюда? Это было бы лучше всего. Но кто же его заменит?

Август тут же подумал о Беньямине, однако ему не пристало поступать по-мирски и спешно строить чье-то счастье на чужом несчастье, нет, пусть Беньямин посмотрит покамест на полевые лилии…

Старую хозяйку мучило, что она попала в такой переплет, она продолжала: ловля лосося в этом году скоро уже будет запрещена, числа она точно не помнит, надо спросить Александера… да что это с ней, она и не собирается его спрашивать, она спросит у своего сына. Да, так она и сделает! Во всяком случае, ловля скоро закончится, а может быть, Гордон ее тут же и прекратит? А что думает Подручный? Но только и прекращать ловлю очень жалко, дельно рассуждала жена Теодора Лавочника, рыба-то все еще есть, к тому же чем меньше ее в продаже, тем выше цены. Словом, она совсем запуталась. А поговорить обо всем этом с Гордоном она не может, ведь что она ему скажет? Что не желает больше коптить лосося и все такое? Это совершенно исключено, Подручный же понимает, пускай он присоветует, как ей быть…

У Подручного совет уже наготове, дело не стоит и выеденного яйца, он способен устранить ее затруднения двумя-тремя словами, по-мирски, если уж на то пошло.

— Да вы не беспокойтесь!

— Что значит не беспокойтесь?

— Пусть его коптит лосося один!

Старая хозяйка:

— Я уж об этом думала, но только… Да, я об этом тоже думала. Но тогда все, все раскроется. Что во мне не было никакой надобности.

Августом все больше и больше завладевало житейское, светлая голова его работала быстро.

— Значит, в вас была надобность до тех пор, пока он не научился? Я спрашиваю, только и всего. А теперь, когда вы его обучили, дело обстоит совсем по-другому?

— Да, — ответила она. — Так оно и есть.

Оба призадумались. Старая хозяйка покачала головой:

— Как бы он не воспротивился.

— Кто — он? Пусть попробует! Разве это подходящее для вас занятие — торчать в этой конуре и коптить лосося! Как-никак вы мать консула…

— Хоть бы все обошлось без скандала!

— Ха! Не обижайтесь, но мне прямо-таки смешно это слышать! В первый раз вы скажетесь больной. Да, в первый и второй раз. А потом все само собой образуется.

— Верно ты говоришь, Подручный, благослови тебя Бог! Мне это и в голову не пришло. Тогда ничего не раскроется. Я знала, что ты мне поможешь, меня словно кто надоумил. До чего ж ты отзывчивый… милый Подручный…


В первый раз, когда надо было коптить лосося, старая хозяйка сказалась больной и затворилась у себя в комнате. Александер послал за ней, пусть она приходит. Август пошел с ответом к нему в коптильню:

— Ты что это, дурень, придумал, не знаешь разве, что старая хозяйка лежит тяжело больная? А кроме того, продолжал Август, — я не понимаю, зачем тебе нужна женская помощь. Неужто ты до того туполобый, что за столько месяцев так ничему и не выучился! Не можешь отличить копченую лососину от телятины! Будь я пастором, я б тебя ни за что не конфирмовал, а будь я консулом, ни дня больше не держал бы тебя в усадьбе. Нет. Зачем тебе женская помощь, что ты разнылся, тебе что, помочь перевязать палец? Ну-ка расскажи, что тут такого мудреного, чего ты не понимаешь, и я тебе растолкую и тебя, бедолагу, выручу…

Чувствуя, что его срамят ни за что ни про что, Александер сильно побледнел и прерывисто задышал, однако постарался ответить на предъявленное ему обвинение как можно мягче:

— А ты бы, зараза, заткнулся! По-хорошему, мне бы надо выжать из тебя дерьмо и заставить тебя его съесть, понял! — Больше на эту тему Александер решил не распространяться и, уклонившись от нее, стал себя защищать: — Это я-то — и не умею коптить лосося? А чем же это я занимался в усадьбе до сего дня? Да кто ты такой, чтоб меня поучать, плесень ходячая! К твоему сведению, я знаю все тонкости касаемо цвета и вкуса, запаха, веса и всего прочего!

— Так я и думал, — заметил Август. — А то это был бы стыд и срам.

— Да я, — продолжал бахвалиться Александер, — спокойно обойдусь безо всякой помощи! Надо же такое сказать! Иди-ка отсюда, пока я не сблевал! Я ни на вот столечко не нуждаюсь в твоих поучениях! Давай проваливай!

— Ну чего ты злишься и хамишь, — сказал Август, — лучше бы ты, поганец, поблагодарил Бога за то, что наконец выучился и все уразумел. Правда, ты его не очень долюбливаешь, Бога-то…

В следующий раз, когда надо было коптить лосося, старая хозяйка совершила оплошность: вместо того чтобы сказаться больной, она, не подумав, посреди бела дня ушла в город, жива-здоровешенька, и, встретившись с кавалером Хольмом, отправилась на очередную прогулку в горы. Можно только диву даваться подобной беспечности! Ну нужно ли было дразнить гусей? Видимо, да, романтической паре оно было нужно. Рабочие заметили, что оба вели себя тише, чем прежде, короче говоря, на смену восклицаньям и смеху пришли серьезность и нежность. С чего бы это Хольму помогать даме пробираться среди камней и тачек, когда она могла через них перепрыгивать не хуже, чем арабская кобыла Марны? Неужто Хольм поглупел?

Дойдя до охотничьего домика, они присели передохнуть, отсюда им было видно горное озеро. Озаренное не лунным светом, нет, но ярким солнцем. От ходьбы оба посвежели, разрумянились, и, хотя они то и дело улыбались, ни того ни другого не тянуло дурачиться. Хольм поддернул штанины, оберегая складки на брюках, в петлице у него вновь красовалась гвоздика, он определенно желал произвести впечатление. Старая же хозяйка сняла шляпу и сидела простоволосая, как девчонка, а волос у нее — копна.

Они составляли пару, их многое роднило — легкий характер, чувство юмора, жизнелюбие. А разница в возрасте не так уж и велика, старая хозяйка ну, может быть, чуть постарше, зато хороша собой и пышет здоровьем, лицо без единой морщинки и на удивление красивые руки.

Они любовались видом на озеро и окрестные горы и спрашивали друг друга, не прекрасно ли тут. И оба сходились на том, что прекрасно. Как славно здесь сидеть, это Гордон Тидеманн замечательно придумал, выбрал такое место.

— Охотничий домик, — произнес Хольм, — это же целый дом, мы могли бы в нем жить.

— Да, — ответила она и засмеялась, чтобы он не принял это всерьез.

— Дом с сараем, большая дорога и все остальное.

— Да, — отвечала она со смехом.

Он предложил ей гвоздику, но она сказала, что на нем гвоздика смотрится лучше. Потом он разжег свою носогрейку и закурил, беспрестанно отгоняя от нее дым.

Неожиданно она встала и пошла заглянула за угол. Вернулась с побледневшим лицом и, усевшись, проговорила:

— Мне послышалось, там кто-то возится, я подумала, наверное, это Гордон.

— Тогда бы он открыл дверь и пригласил нас войти.

— Конечно бы пригласил, Гордон очень гостеприимный. Не знаю только, есть ли уже в погребе какая провизия.

— Я до сих пор вспоминаю празднество, которое вы устроили весной, — сказал Хольм.

— Вы тогда неприлично вели себя за столом, ущипнули меня так, что я даже вскрикнула.

— К сожалению, это правда, — признался Хольм. — Перед этим я завернул к Вендту в гостиницу.

— Ничего страшного, — утешила его старая хозяйка. — Мне и самой все это вино ударило в голову, и как это я еще осталась в живых. Смех и грех.

— А что сказал ваш сын?

— Гордон? Он о таких вещах вообще не говорит. Он хороший мальчик.

— А фру Юлия — милая дама.

— Правда ведь? Другой такой поискать. Мы все ее очень любим.

— В общем, все хорошо! — сказал Хольм, снимая с ее платья травинку.

— Чудесно! Бог ты мой, до чего же прекрасен мир! Будь моя воля, никогда бы его не покинула!

В гору не спеша поднимался Август, вид у него был задумчивый. Увидев их, он поздоровался и присел на минутку рядом. В руках у него была рулетка, он то доставал ее из футляра, то убирал обратно.

— А мы, Подручный, осматриваем дорогу, — поспешила сообщить старая хозяйка. — Мне что-то не сиделось дома.

— Само собой, в такой-то погожий день! — согласился он.

— И какая же это выйдет замечательная дорога!

— С Божьей помощью! — отозвался Август.

Аптекарь принял это за шутку и рассмеялся, да что с него взять. Вдобавок он показал на рулетку и развязно заметил:

— Если вы надумали повеситься, то эта штука никуда не годится.

Август:

— Оставьте эти грешные речи!

Аптекарю захотелось поправить дело:

— Ну как, удалось вам получить у судьи свой миллион?

— Миллион? — переспросил Август. — Миллион не миллион, а все ж таки деньги немалые. Нет, я их не получил и никогда, видно, не получу. Но я знаю, Господь, он все равно мне поможет, как и помогал по сю пору.

— Конечно, поможет. Для того он и существует. Чтобы помогать своим чадам.

— Ну все, будет мне рассиживаться, нужно браться за работу, — сказал, поднимаясь, Август.

— Какую работу? — спросила из приличия старая хозяйка.

— Надо кое-что промерить. Консул хочет, чтобы мы поставили здесь ограду. Над пропастью.

— Ух и глубоко же тут! Даже страшно смотреть… Ну что ж, Подручный, до скорого!

Пара удалилась. Август принялся за промеры. Услышав шорох, он поднял голову: у охотничьего домика стоял цыган Александер.

— Какого черта ты здесь ошиваешься? — забывшись, помянул нечистого Август.

— Я только что пришел. Я ходил в горы.

— И что ты там делал?

— А тебе какая разница?

— Разве тебе сегодня не нужно было коптить лосося?

— Уже накоптил. А если тебе еще чего желательно знать, могу рассказать, пожалуйста.

— Давай-ка отсюда, — сказал Август, возвращаясь к своей работе.

Александер не двинулся с места. Он глядел на Августа и все больше и больше злился.

— Черт бы тебя побрал! — крикнул он вдруг. — И чего тебе тут понадобилось именно сейчас?

Август опешил:

— Как что? Мне?!

— Надо ж тебе было сюда заявиться как раз, когда я собирался спихнуть аптекаря в пропасть.

— Я тебя за решетку засажу! — пригрозил Август.

Цыган усмехнулся и прошипел сквозь побелевшие губы:

— Ишь ты, какой порядочный, я и тебя могу подтолкнуть.

— Прежде чем ты успеешь это сделать, я тебя пристрелю, — предупредил Август, вытаскивая свой револьвер.

Цыган сошел на дорогу и побрел вниз. Он пожимал плечами, размахивал руками и что-то выкрикивал.

Август сунул револьвер обратно в карман, закончил свои измерения и записал кое-какие цифры. Он был совершенно спокоен. Да он бы уложил несчастного цыгана в одну секунду.

Взгляд его упал на горное озеро. Походившее на вход в гавань, оно пусть не сразу, но напомнило ему о Рио. В озере плескалась рыба, только как она туда попала? Время от времени та или иная рыбина шлепала по водяной глади, оставляя после себя большой круг.

XVII

В кинозал к Беньямину пришел соседский парень, какие-то у них были секреты, они стояли шептались и о чем-то договаривались: сейчас самое время, считают старики в Северном, новолуние, вёдрено, да и сенокосу не помеха. Поначалу они хотели идти втроем, но теперь решили, что обойдутся без третьего — чтобы, если уж повезет, поменьше делиться, а кроме того, говорили старики в Северном, нет ничего худшего, чем идти целой ватагой, эдак только распугаешь подземных жителей.

В воскресенье они причастились, а после не притрагивались ни к табаку, ни хороводились с девушками, но блюли себя. В восемь вечера поужинали, каждый у себя дома, и, встретившись в условленном месте, тронулись в путь.

Они двигались не разбирая дороги, сперва пробирались лесом, потом лес кончился, и пошли крутые склоны, осыпи и расселины, образовавшиеся после больших обвалов. Устав карабкаться, они сели передохнуть.

— Это ведь не будет считаться за грех — то, что мы делаем? — спросил Беньямин, бесхитростная душа.

Нет, товарищ его нимало не опасался, ведь они в точности выполнили стариковские наставления и ничего не напутали: вывернули наизнанку рубахи, оставили дома ножи, в кармане у каждого — по три можжевеловых ягоды.

Они показали друг другу подарки, которые припасли для хюльдры[10]: новые вещицы, ни разу не бывшие в употреблении у крещеного человека и приобретенные в Сегельфосской лавке, где можно было купить все на свете. Беньямин выбрал подвешенное на цепочке серебряное сердечко — этим летом он заработал хорошие деньги; у товарища подарок был нисколько не хуже — серебряное кольцо, а на нем — скрещенные руки из чистого золота. Так что оба были во всеоружии.

Они поднялись и покарабкались дальше, не то чтобы им нужно было поспеть к определенному часу, но явиться на место, вконец запыхавшись и ничего не соображая, не годилось. Крайний срок — полночь. Вон сколько предписаний! И все нужно держать в уме.

Приблизившись к пропасти, они высмотрели в скале подходящую расщелину, через которую подземные жители могли без труда выбраться наружу, и уселись ждать. Просидели тихонько около часу. Ночь была светлая, горные вершины еще освещало солнце, однако, прождав второй час, они стали томиться, они по-прежнему озирались по сторонам, но солнце уже зашло, и опустились сумерки.

— Как бы мы чего не напутали, — сказал Беньямин.

— Кажется, железо при себе иметь можно, — отозвался товарищ. — Ты проверил, карманы у тебя целые?

Оба проверили свои карманы: целые, у каждого лежало по три можжевеловых ягоды, а железные были набойки на башмаках, но это разрешалось.

После полуночи, так ничего и не дождавшись, они отправились восвояси. Беньямину предстояло проработать в кинозале еще несколько дней, в шесть ему уже надо было вставать.

Это была первая ночь. Но пока испытание продолжалось, им нужно было проявить стойкость и не прикасаться к табаку и не любезничать с девушками.

Товарищ кивнул, он считал, что они вполне могут повстречать хюльдру.

— Я слыхал, если она перебирается в другие горы, то обыкновенно идет в обход поверху. Тут-то мы и протянем ей наши подарки.

— Да, — сказал Беньямин.

Так они полуночничали до самой субботы, им осталось продержаться еще две ночи — старики говорили о двух воскресных ночах. Беньямин несколько выдохся, ведь каждый день спозаранок ему приходилось идти на работу в город, однако товарищ сильно надеялся на удачу и тем самым его подбадривал. В субботу в кинозал к Беньямину явилась Корнелия, при виде его она разразилась радостными восклицаниями, где только она его не разыскивала, и дома, и в городе, спрашивала у людей на улице — о, она готова была провалиться сквозь землю, они ей подмигивали и смеялись.

— Что тебе от меня надо? — коротко спросил Беньямин, потому как ему нельзя было любезничать с девушками.

— Что мне надо? — смиренно переспросила Корнелия. — Просто зашла проведать.

— Возвращайся домой, — сказал Беньямин.

Корнелия на миг онемела, а потом расплакалась.

Походив взад-вперед, она спросила его:

— Это ты из-за Хендрика на меня злишься?

Беньямин не отвечал.

Корнелия:

— Значит, ты все-таки приглядел себе одну из кухарок в усадьбе?

— Что?! — вырвалось у Беньямина.

— Думаешь, мне ничего не известно? В округе уже поговаривают, каков ты на самом деле, приударяешь и за мной, и за ней.

Не имея возможности оправдаться, Беньямин беспокойно переминался с ноги на ногу, а Корнелия продолжала молоть языком и все ему портила. В отчаянии он швырнул мастерок и бросился вон, а что ему еще оставалось? Очутившись на улице, он дал деру…

Субботняя ночь прошла так же, как и все предыдущие, они просидели возле пропасти до двенадцати, но ничего не произошло. Непонятно. Они же глаз не спускали с расщелины, однако она не раскрылась и никто оттуда не показался.

Беньямина мучила встреча с Корнелией, под конец он не выдержал и повинился товарищу: он с ней не разговаривал, а только лишь попросил уйти, но она не унималась и болтала и с ним заигрывала. Могло это навредить?

Товарищ заколебался было, но потом рассудил, что вряд ли, ведь Беньямин ни в чем тут не виноват, и потом, он же ее не щекотал и не целовал…

— Да, но она была не прочь, — признался Беньямин, — да и я тоже. Может, в этом и вся загвоздка?

Товарища вновь одолели сомнения:

— Похоже, так и есть!

Когда они возвратились домой, Беньямин прошептал, что больше он пытать удачу не будет. Но товарищ принялся его уговаривать: им всего-то одна ночь и осталась, последняя воскресная ночь, кто знает, может, подземные жители еще и покажутся, они ведь исполнили все тютелька в тютельку, и намерения у них самые чистые. Короче, стоит попробовать…

Так что и эту, последнюю, ночь парни провели возле пропасти, и очень может быть, в душе у каждого теплилась особенная надежда, ведь то была вторая воскресная ночь. Озирая горный склон, они чуть шеи себе не повывернули и, тыча во тьму, добросовестно вводили друг дружку в обман:

— Глянь-ка! Я видел ну до того ясно!..

Только это не помогало.

Однако без происшествий все же не обошлось.

Поскольку им неохота было лезть вниз и продираться сквозь лес, то они решили — раз испытание все равно уже позади — выбраться на консулову новую дорогу и идти по ней, пока она не закончится, а там уже начнется проселок. Расчеты их оправдались, через полчаса они были на горной дороге.

И тут они услыхали крик. Он раздался примерно в ста метрах от них и сразу же оборвался, канул в землю.

— Что это? — зашептались приятели, их, видно, не совсем еще покинула мысль о встрече с подземными жителями. Однако, не будучи большими храбрецами и большого ума, они застыли на месте, прислушиваясь, не повторится ли крик, а потом, не придумав ничего лучше, уселись и стали ждать.

Под конец товарищ все же набрался духу и зашагал вперед, не пройдя и двухсот метров, он поманил к себе Беньямина.

Был уже час ночи, светлой и теплой ночи. Беньямин приблизился к товарищу, и что же он увидал…

Даму он узнал. Он видел ее, когда строил гараж, она приходила в город посмотреть, как идет работа, это была сестра консула, ее звали Марна. Мужчина был ему незнаком, к тому же лицо у него оказалось до того расцарапано и кровоточило, он был бог знает на кого похож. Если между этими двумя и разгорелась баталия, то сейчас она, во всяком случае, прекратилась, и участники ее стояли друг к другу спиной, оправляя на себе одежду.

Приятели малодушно не двигались с места. Мужчина подобрал с земли свою шапку, повернулся к даме и хотел было что-то сказать, но, заметив, что на него глазеют двое посторонних, подскочил и кинулся наутек. Дама отнюдь не чувствовала себя брошенной, она не спеша привела в порядок платье и прическу, стряхнула с подола вереск и, посмотрев зрителям прямо в лицо, прошла мимо с таким видом, словно они — не более чем пыль под ее ногами.


Всюду Август должен был поспевать, кто бы его пожалел, ему не хватало времени заняться даже своими собственными делами. Слава Богу, он кончил кузнечить и вернулся на линию, но за это время он успел немало передумать и сделался довольно религиозным, поэтому с рабочими чувствовал себя скованно.

— Слушайте, ребята, — обратился он к ним в понедельник утром, — через две недели ровно дорога для автомобиля должна быть готова, я дал консулу обещание, а вы знаете, сколько еще нам осталось. Что это вы себе позволяете? Мало того что вы приходите сюда в понедельник утром усталые и разбитые после ночных плясок и прочих беспутств, так еще не в состоянии прийти вовремя. — И он посмотрел на часы.

Боллеман, сложивший с себя обязанности старшего, притащился с опозданием, не прочухавшись, почему и получил нагоняй. Но хуже всего было с Адольфом, тот опоздал на целых полчаса.

— Что это с тобой приключилось? — спросил Август. — У тебя все лицо в царапинах.

— Покарябался, — ответил, отворачиваясь, Адольф.

— С одним то, с другим се, — проворчал десятник. — Хорошо же вы проводите воскресные дни, как я погляжу, только всех нас срамите. Не думал я, Адольф, что ты ввяжешься в драку в святое воскресенье, у тебя точно борона прошлась по лицу. А весенняя вспашка вроде закончилась.

Рабочие встретили его слова смехом, а у Адольфа вид был как у побитой собаки. Он взял бур с молотом и пошел на свое рабочее место.

К полудню положение на линии выправилось, спины стали погибче, руки ловчее и крепче, настроение веселее. Один Адольф ходил пришибленный.

— Да что это с тобой, — сказал ему напарник, орудуя молотом, — бур ты держишь, а кто будет поворачивать?

Адольф ничего не ответил.

Они пробурили четыре скважины и заложили взрывчатку. Август прошелся по линии, отмерил, высчитал, поправил щепу и стружки. «Па-а-берегись!» Рабочие поспешили в укрытие, четыре фитиля задымили одновременно. Сейчас в горах начнется пальба!

Запалив последний фитиль, Адольф остановился и стал смотреть, как он курится. Почему он не отбежал? Рабочие удивленно на него поглядывали, потом стали ему кричать. Неожиданно Адольф рванулся к камню, тому самому камню, который он начинил взрывчаткой, и уселся возле скважины, а фитиль дымился у его ног. Да что же это!.. Его со всех сторон окликают, никто уже не думает о своей шкуре, люди вылезают из укрытия, подпрыгивают, отчаянно ему машут, орут, вопят, чертыхаются. Счет идет на секунды. Громыхнуло раз, громыхнуло два. Адольф сидит, камни взлетают в воздух и обрушиваются на негоградом; качнувшись вперед, он закрывает лицо руками, но не встает. Третий взрыв. Адольф ранен, но не встает. В наипоследнюю секунду к нему стрелой бросается человек, хватает за шкирку и оттаскивает в сторону, это Франсис из Тронхейма. Взрывается четвертая мина.

Сбежавшиеся рабочие обнаруживают их лежащими среди камней и щебенки, само собой, Франсису не удалось оттащить Адольфа достаточно далеко, последняя мина все-таки их настигла. Однако дела обстоят не самым худшим образом, на землю их опрокинула главным образом взрывная волна. Франсис, по крайней мере, способен приподняться на локоть, он сплевывает щебенку и говорит:

— Если Адольф в живых, возьмите и надавайте ему по шеям!

После чего снова падает навзничь.

Им изрядно досталось, Адольфа пришлось нести домой в ящике для инструментов, Франсис мог кое-как передвигать ноги, но его поддерживали с обеих сторон; и тот и другой ощущали в голове тяжесть, им было муторно, их рвало, они стонали и не могли разговаривать. Доктор Лунд раздел их и осмотрел и начал расспрашивать, но они отвечали бессвязно и невпопад либо вовсе молчали. У Адольфа были две раны на голове и сломана лопатка. Франсис при падении сильно расшибся и повредил себе ребра. А голова осталась цела.

Обоих отправили в больницу в Будё.

Происшествие на дорожных работах живо обсуждалось в городе, а «Сегельфосский вестник» откликнулся на него так: «Не следует ли после лечения в больнице поместить Адольфа на некоторый срок в сумасшедший дом, ибо его странное поведение на взрывных работах свидетельствует о временном помешательстве. Его товарищ Франсис повел себя как герой и заслуживает величайших похвал».

Толки вскоре затихли, однако двое лучших рабочих на линии выбыли из строя. Недолго думая Август завербовал Беньямина, который уже успел зацементировать пол в кинозале, а также его товарища по ночным странствиям в поисках подземных жителей. Они не умели производить взрывы, зато здорово били щебенку и сноровисто мостили дорогу.


Старая хозяйка опять пришла к Августу, на нее свалилась новая напасть, почище прежних.

Август, у которого и своих забот хватало, первым делом спросил ее:

— Вы сделали, как я вам советовал давеча? Молились Богу?

— Нет, — покаялась старая хозяйка.

Только вчера вечером долговязый все ж таки полез к ней в окно, хоть оно было и заперто. Влез по отвесной стене, на второй этаж, ну просто неслыханно! Он постучался, а она сглупи и открой, чтобы поговорить с ним и попробовать его образумить, тут он схватил ее, она стала сопротивляться, кончилось тем, что она заставила его спрыгнуть, а он ей снизу грозить, вынул и показал нож. А пусть Подручный посмотрит, что он с ней сотворил! На лице отметины, руки и грудь в синяках, теперь ей нельзя показаться на люди в городе, вместо этого она должна сидеть взаперти и терпеть Бог знает что… милый Подручный, ну что же ей делать?

Август поразмыслил и сказал:

— Оно было бы неплохо попросить помощи у Всевышнего.

Старая хозяйка помешкала.

— Да, конечно. Но скажи мне, Подручный, разве так можно себя вести? Человек он или зверь?

Август:

— Он был пьян.

— Пробери-ка ты его за меня как следует.

Август покачал головой, он сомневался, что это подействует.

— Не подействует? Но что-то должно же подействовать? Я задам ему острастку, непременно задам! — пригрозила старая хозяйка. — Я хочу жить, как все порядочные люди, — сказала она, всхлипывая от сознания своего бессилия.

Август не мог устоять перед ее слезами, он долго раздумывал, словно это была крайняя мера, к которой ему не хотелось бы прибегать:

— Мне ничего не остается, как застрелить его.

— Что? Нет, как можно.

— Мне это пара пустяков, — сказал Август…

Однако человек, о котором они говорили, не заслуживал подобной участи, неожиданным образом он приобрел славу искусного ветеринара и на короткое время затмил даже самого Августа.

Случилось так, что в усадьбе заболела одна из лошадей, а именно верховая кобыла Марны, она напаслась свежей травы, отчего у нее сделались колики и ее раздуло как барабан. Марны дома не было, ну да, ведь Марна уехала, зато остальные обитатели усадьбы, консул с фру Юлией, старая хозяйка, горничные, кухонная прислуга и те из детей, которые уже умели ходить, — все они собрались вокруг кобылы. Стеффен не мог ничего поделать, он «поводил» кобылу, «промял» у нее бока, теперь она не желала двигаться, стояла как вкопанная, растопыря ноги, с потухшими глазами, и лишь иногда норовила лягнуть себя в брюхо.

Цыган Александер заприметил, видно, из своей коптильни, что на лугу толпится народ, и пошел посмотреть, что же там происходит. Его появление никого не обрадовало, он задал Стеффену два-три вопроса, тот неохотно что-то промямлил.

— Вот что, держи ее за узду, да покрепче! — скомандовал Александер Стеффену.

Впившись своими черными глазищами в больную животину, он принялся ее оглаживать, кое-где надавил и, пересчитывая пальцами ребра, стал двигаться к середине брюха, потом повторил процедуру с другой стороны, наметил точку…

Был ли у него заранее припрятан в правом рукаве нож? Не успели они оглянуться, как он всадил его кобыле в бок по самую рукоятку. «Ох нет!..» — раздался придушенный возглас, это не выдержала старая хозяйка. Остальные просто потеряли дар речи.

Не вытаскивая ножа, Александер прижал лезвие к краю раны, чтобы образовалось отверстие. Крови оттуда вытекло самую малость, зато равномерно выходил воздух.

Все это время кобыла стояла смирно, даже под ножом. Спустя несколько минут бока у нее потихоньку начали опадать. Тогда Александер прижал лезвие ножа к другому краю раны и, подержав недолго, вытащил и обтер о траву. Потом обошел кобылу кругом, глянул ей в глаза и кивнул.

— Черт подери! — вырвалось у Стеффена.

Кобыла запросилась на свободу, задергала головой, стала раздувать ноздри.

Александер снова скомандовал Стеффену:

— Поставь ее на несколько часов в стойло, но не давай корму.

— А рана как же? — спрашивает Стеффен.

— Это ерунда. Если хочешь, смажь дегтем.

Фру Юлия все еще не верит своим глазам:

— Значит, она здорова?

— Да, — ответил Александер.

Кобылу принялись похлопывать и поглаживать. Когда она зашагала, живот и бока у нее были поджарые, как и прежде, а в глазах появился блеск. Дети пошли ее провожать в конюшню.

— Спасибо тебе, Александер! — произнес консул.

— Правда, это было замечательно? — восхитилась фру Юлия. — Александер много чего умеет!

— Даже слишком много, — неожиданно сказала с сердцем старая хозяйка. — Он умеет взбираться по отвесной стене.

— Что-что?

— Взбираться по отвесной стене. На второй этаж.

— Да? Как странно.

— А ну как это увидят мальчики, и возьмут с него пример, и шлепнутся?

— Верно, Александер, так не годится, — сказала фру Юлия.

— Не-а, — ответил он и побрел прочь.

Старая хозяйка попыталась свести с ним счеты во всеуслышание. Блонда со Стиной так и навострили уши. Да, на сей раз старая хозяйка выбрала подходящий момент и нанесла удар, отстаивая свое спокойствие. Почувствовав облегчение, довольная собой, она шутливо заговорила:

— Ну, и чего мы здесь дожидаемся? Пациентка ушла, доктор тоже ушел! — И, обратясь к фру Юлии: — Юлия, ты должна написать об этом Марне.

— А надо ли писать об этом Марне? — спросил Гордон Тидеманн. — Кстати, куда это она так поспешно уехала?

— Наверное, в Хельгеланн? — отозвалась старая хозяйка.

— Я напишу ей, — сказала фру Юлия. — Она уехала в Будё!


Услыхав про чудесное исцеление кобылы Александером, Август дал ему понять: он слишком религиозен, чтобы заниматься подобного рода делами, и поэтому рад, что обошлись без него. К тому же он давно не практиковался, с тех пор как он лечил лошадей от колик, прошло сколько уж времени, последний раз это было на Суматре в 1903 году. А так-то он прокалывал брюхо лошадям и на севере, и на юге.

Вполне возможно, что старый подручный подхалтуривал и по ветеринарной части, отчего ж не поверить. Зато Александер, тот выучился коновалить у своего древнего бродячего племени и довел свое умение до совершенства и чудодейства, он знает это не понаслышке и перенял не от кого попало.

— Да, — согласился Август. — Но тот, кто научил меня этому проколу, был у себя в стране важной персоной и чистых кровей. Он правил каретой генерал-президента, который ездил на четверне, а вообще под его присмотром было пятьдесят лошадей. Он только и знал, что делал им проколы от колик.

Александер не поленился и устроил отчаянному хвастуну небольшой экзамен: ну и где бы тот сделал прокол? На сколько бы он отступил спереди и на сколько сзади? А как высоко и как низко расположена сама точка?

Август сдался: он не помнит, так давно это было. Но, будучи живым и любознательным по натуре, он стал упрашивать Александера, пусть лучше тот сам скажет, где она расположена.

Александер громко расхохотался:

— Чтоб ты калечил лошадей? Думаешь небось, кольнул в точку, и все, а ты имеешь понятие о лошадиной утробе, ведь нужно уколоть так, чтобы вышли ветры. А знаешь, на какую глубину всадить нож? Молчал бы уж, лысая образина!

Однако Августу, видно, очень уж хотелось перенять дивное цыганово умение, он сказал:

— Я б тебе заплатил.

— Ты? А у тебя есть чем платить? — спросил Александер.

— Мне должны прислать деньги.

— Брось заливать!..

И все-таки Август отвоевал утраченные позиции, с подачи самого хозяина.

Гордон Тидеманн был образованным господином и консулом, он учился по заграницам, знал бухгалтерию и иностранные языки, однако иной раз вынужден был советоваться со своей сметливой и расторопной матерью. И вот он приходит к ней с телеграммой: «Сельдь у Вэрё, на несколько запоров». Стало быть, надо срочно снаряжать шхуну…

Старая хозяйка удивилась:

— Сельдь? В это время года?

— Так тут написано.

— Да, но… кто этот Эллингсен?

— Мой агент, — ответил Гордон Тидеманн. — У меня есть свои агенты.

Мать:

— Знаешь что, поговори об этом с Подручным.

Гордон Тидеманн пошел к Августу. Однако реакция матери побудила его к осторожности, он сказал:

— Надо ли придавать этой телеграмме такое уж большое значение?

Август надел пенсне и прочел.

— Ничего не понимаю, — сказал он.

— Н-да.

— Какая сейчас сельдь? — сказал Август. — Да еще у Вэрё?

Гордон Тидеманн забрал у него телеграмму и сунул в карман.

— Что-то тут не так, — размышлял вслух Август. — Если бы там стояло… Прошу прощения, дайте, я взгляну еще раз! — Август перечел телеграмму, кивнул и сказал, как всегда, уверенно: — Сельдь, о которой тут говорится, на самом деле — сайда, это описка.

— Разве такое возможно?

— Пусть консул не сомневается. Речь идет о сайде. И сезон подходящий, и что возле Вэрё. Только сайда вам, наверное, ни к чему?

— Наверное.

— И я такого же мнения. А кроме того, сайда — ну да, ее можно вялить, у нее вкусная печень, но по большому счету это никакая не рыба. Нет. Да что это я такое болтаю грешным своим языком! Сайда тоже Божий дар, посланная нам Божьей милостью для подкрепления…

— Ну хорошо. Спасибо, Подручный, я знал, к кому обратиться за исчерпывающими сведениями.

XVIII

Денег все не было. Вестей из Поллена тоже, ведь Август так туда и не написал.

Неужели же невозможно получить эти деньги? Однажды он остановил Осе и попросил у нее совета, только никакого совета Осе ему не дала.

А двусмысленный фокус, когда она заголила подол и на него уставилась, она проделала, чтобы удостовериться, ибо каким-то таинственным образом ей стало известно о его чувствах к девушке из Южного селения. Он был прямо-таки сражен — и признался на месте.

Высокая, черноволосая, облаченная в широкополую кофту, Осе бродила от дома к дому, все слышала и видела людей насквозь; в том, что она многое знает и режет всем подряд правду-матку, не было ничего удивительного. Но разве он и сам не знал правду? Может, да, а может, и нет. Изолгавшись до неправдоподобия, он вполне мог обманывать и самого себя. Его лживость принимала такие формы, что он походил на вымышленный, фантастический персонаж. Бывало, оставшись наедине, он поворачивался к стене и шептался с самим собой.

Тем не менее, предаваясь самым бредовым мечтаниям, Август обеими ногами стоял на земле. Он обнаружил, что в позабытом всеми дальнем горном озере возле охотничьего домика водится форель. Как она туда попала, оставалось загадкой, не могла ж форель подняться вверх по Сегельфосскому водопаду, однако же она там была, и теперь Август собирался предложить консулу переправить туда небольшую лодку, когда дорога будет готова. И тогда по приезде английский лорд сможет тотчас же заняться рыболовным спортом. Да, смекалки Августу не занимать.

Что бы этому молодчику взять да и воспользоваться своею же тайной? С деньгами он был бы на коне, мог бы верховодить, блистать, расточительствовать. Кто знает, может, ему удалось бы завоевать и девушку? А без денег он принужден был изыскивать иные способы. По ряду причин Август старался теперь вести благочестивую жизнь, да, его даже не пугало уже крещение в Сегельфоссе. Ну а может, старый воробей преследовал при этом особую цель, с него станется. Но только и судьба — не была ли она к нему на редкость сурова? Это ж в голове не укладывается! Он страдал, он утратил мужество и бодрое расположение духа, а Корнелия из Южного селения, придя на днях в город, сделала вид, что не заметила его возле кузницы. Вот до чего дошло. Людей приводит к вере и не такое! Не то чтобы он был прежде неверующим, нет, черт возьми, но теперь сюда примешивалась влюбленность, ему уже недостаточно было осенять себя крестным знамением и пускать все на самотек.

Он отправился в город к знакомому лавочнику, который крестился наново, и спросил, стал ли тот от этого лучше и счастливее?

Да, лавочник чувствует, что с ним произошли большие перемены.

— Это как если бы ты не так сильно переживал из-за денег, которые тебе по праву принадлежат, но которые нельзя получить?

— Ну да. Вроде того.

— Что я хотел сказать, — продолжал Август, — правда ли, что такое крещение, как твое, может хоть на волос помочь влюбленному человеку?

— Ты чего это?

— Я не о себе, я о Беньямине из Северного селения. Он, того и гляди, потеряет девушку, и тогда его покинут мужество и бодрое расположение духа, а он работает у меня на линии. Поможет ли ему, если он крестится? Позволит ли ему тогда Господь заполучить девушку?

— Гм! Почему бы и нет, — сказал лавочник. — И вообще, крещение полезно во всех отношениях. Взять хоть меня, теперь ко мне в лавку приходит даже Тобиас из Южного.

— Я видел недавно в городе Корнелию, она тоже у тебя что-нибудь покупала?

— А как же.

Последний вопрос, который интересовал Августа: полагается ли новокрещеным целоваться друг с другом — по-братски или как это у них там еще называется?

— Ну-у, — сказал лавочник, — я человек женатый и все такое. Но я слышал, они целуются.

— Тьфу ты! — пробормотал Август…

Он становился все набожнее и набожнее, и его все больше и больше занимал вопрос о крещении. Он подумывал об этом всерьез, так, за едой он начал откладывать в сторонку хлеб с маслом, чтобы съесть его, запершись в своей комнате; он соскребал масло на край ломтя, чтоб полакомиться напоследок, и неожиданно лишал себя этого удовольствия, да, он отказывал себе в нем и раздавал хлеб пташкам. Ну а те что? Радовались небось? Конечно, они радовались, пташки небесные. Во всяком случае, он обнаруживал благие намерения, а Господь зрит на помышления сердца.

С Божьей помощью он нашел в себе силы отказаться от денег и служения мамоне. И что же, наставал день, и ему было во что одеться и что поесть, и он не думал о дне грядущем, когда строительство дороги будет закончено и его должность скорей всего упразднят.

Зато куда труднее было ему побороть свое чувство, благочестие тут совершенно не помогало. Вот такая петрушка! Сам он не считал, что роль ухажера ему не подходит, старик был молод и полон энергии. Если за ним сохранят его должность, он вполне сможет обеспечить жену и детей. Ей будет с ним хорошо, он решил, что не станет скупиться и в чем-то ей отказывать, само собой, в пределах благоразумия. А что до злополучной разницы в возрасте, которая разделяла его и Корнелию, то тут можно было бы проявить снисходительность и посмотреть на это сквозь пальцы. Разве такого никогда не бывало? И разве он не знает из газет и из своего обширного опыта кругосветного плавателя о куда более тяжких случаях? А все эти молоденькие девушки, которые пошли на то, чтобы обвенчаться со стариком, лежащим на смертном одре, исключительно ради наследства? При мысли о такой мерзости Августа передернуло. Подумать только, с лежащим на смертном одре!

Осе права, он домогался Корнелии. Достаточно было малейшего повода, чтобы он вспыхнул ревностью и потерял рассудок. Как-то раз Беньямин стоял и вырезал свои с Корнелией имена на придорожной березе. Август накинулся на него и под угрозой увольнения велел ему все соскоблить.

— Но тогда получится, будто между нами все кончено! — возразил опасливо Беньямин.

Однако же послушался и сделал, как велел Август. После этого, радостно улыбаясь, он поведал своему начальнику, что у него для Корнелии есть подарок, серебряное сердечко на шейной цепочке, он отдаст его ей в ближайший же вечер, когда соберется в Южное.

Август вспылил:

— Разве я не говорил тебе, чтоб ты женился на девушке из Северного селения?

— Да, — припомнил Беньямин. — Но из этого ничего не выйдет, я выбрал Корнелию.

— Тогда знай, — сказал Август, — если ты подаришь это серебряное сердечко Корнелии, она в тот же самый день отдаст его Хендрику.

Только Август ничего не добился.

— Я в это не верю, — сказал ему Беньямин.

Именно сейчас Августу было никак не обойтись без Беньямина на дорожных работах, не то бы он живо его прогнал.

Этот парень из Северного селения необычайно раздражал Августа тем, что упрямо держался за свою девушку. Август дал ему работу и хорошее жалованье, а где благодарность? Он пригрел на груди змею. Если Беньямину вздумалось вырезать имена на березе, он мог накарябать их и на цементном полу в кинозале. А уж если цемент схватится, они останутся там навеки. И как же это он оплошал, не проверил сразу же! Другое дело, Август сам увековечил дорогое ему имя на бетонной стене гаража. В укромном уголку, всего-навсего как приветствие, но Беньямин все равно унюхал. Ну у него и чутье!

Августа злило, что Беньямин и соперничество с ним отнимают у него столько времени. Это сбивало его на мирское и преследовало даже во сне, этому надо было положить конец. В воскресенье он отправился в Южное и присутствовал на молении в школе, которое проводил сам креститель. Чувствуя себя не в своей тарелке, Август уселся в заднем ряду, подальше от знакомых лиц. А их было несколько. Там была Корнелия, только она его не видела, там был Хендрик, там была Гина из Рутена, которая пела псалмы. Август не обнаружил в проповеди ничего такого, к чему бы можно придраться, креститель отталкивался от Писания, речь главным образом шла о том, чтобы прийти не замедлив в объятия милосердия. «Имейте в виду, люди добрые, солнцеворот давно миновал, — говорил оратор, — стало быть, вёдро и тепло продержатся не так уж и долго. Я хочу посоветовать всем, кто до сих пор еще не надумал, чтобы они пришли и сегодня же окрестились. Сейчас двенадцать, стало быть, через час…»

Август был к этому совсем не готов и побрел восвояси.

Не успел он перейти через мост, как у него зародились сомнения, может, оно и не следовало откладывать в долгий ящик и упускать такую возможность. Он повернул обратно.

Август присоединился к горстке людей, которые направлялись к реке, среди них были Блонда и Стина, горничные из усадьбы. Август подосадовал, что они оказались вместе, хорошо хоть, ему не встретился никто из его рабочих. Зато подошли Корнелия с Хендриком, они были уже крещеные, но хотели еще раз поприсутствовать на священнодействии.

— Как? — сказала Корнелия. — Вы тоже собрались креститься?

— Я должен еще маленько подумать, — ответил Август.

Он не имел ничего против того, чтоб окреститься заново, вовсе нет. Кто знает, может, овчинка и стоит выделки. Уверовала же и перекрестилась Корнелия, да и другие. А он чем хуже?

Короче, он решился.

Перед ним было несколько человек, в том числе и Блонда со Стиной, и ожидать, что с каждым будут разводить церемонии, не приходилось; сестры сюда уже наведывались, и процедура была им знакома, они без раздумий скинули туфли и стащили носки и подоткнули нижние юбки. Им осталось лишь снять сорочки.

В воздухе стояла водяная пыль, от водопада тянул резкий ветер, хотя светило солнце, впору было надевать рыбацкую робу, а на голову — зюйдвестку. Август заколебался. Подняв глаза, он увидел, что Корнелия за ним наблюдает.

Когда настал его черед, креститель сказал:

— Разувайся!

Ну не останавливаться же на полпути! Август снял ботинки и носки и закатал до колена штанины.

— Снимай пиджак, снимай жилет, снимай рубашку! — торжественно возгласил креститель.

Август повиновался. После чего оба они зашли в воду, и Август был крещен тремя погружениями во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.

Холод был собачий.

Он как мог вытерся и поскорее оделся. Все это время Корнелия наблюдала за ним с недоверием, но теперь-то, надо думать, поверила, потому что подошла к нему с приветливым видом и пристроилась идти рядом.

Август смутился.

— И что ты на это скажешь? — спросил он ее.

А что ей говорить…

— Ну как же? Это выдающееся и исключительное событие в моей жизни, при том что я столько странствовал.

— Наверное.

— Только холодина страшная, не то что на Таити, — заметил Август, у которого зуб на зуб не попадал.

Корнелия считала, что он выдержал испытание. Наравне с другими.

— Другие намного моложе. А я всего-навсего старое корыто.

— Выходит, что нет.

— Значит, по-твоему, не старое корыто?

Углубляться в это Корнелия не захотела. Однако она по-прежнему держалась приветливо и в основном упирала на то, что он хорошо сделал, что окрестился.

— Да нет, я вовсе не такой уж и дряхлый, — заявил Август, молодцевато расправив плечи. — На линии я везде поспеваю, и не дай Бог кому-нибудь двинуть мне в ухо — пристрелю как собаку.

Хендрик шел набычившись, только что толку, Корнелия не обращала на него никакого внимания. Хендрика, похоже, вообще не устраивало, что Август крестился и они оказались на равных.

— Корнелия, а не пора ли нам домой? — спросил он.

— Нет, — сказала она, — мне сперва в эту сторону. Ну а ты, Хендрик, иди домой!

Прямо так и сказала, дала от ворот поворот! И, повернувшись к Августу, спросила, что поделывает Беньямин.

— Беньямин? Работает.

А где? Она была вчера в городе, только в кинозале его уже нету.

— Зачем он тебе понадобился? — недовольно спросил Август. — Он же некрещеный, не то что мы.

А понадобился он ей затем…

— Вот сейчас как раз тебе не стоит его беспокоить, — перебил ее Август. — Ему поручено ответственное задание, которое требует полной сосредоточенности.

— А где это?

— Не все ли равно. Зато он хорошо зарабатывает.

Разумеется, Августу приходится все ему растолковывать и показывать, потому как звезд с неба он не хватает.

— Это Беньямин-то?

— Да. Баранья башка. И красавцем его тоже не назовешь.

Но Август обещался ему помогать и обещание свое выполнит.

Помолчав немного, Корнелия спросила, не передаст ли он от нее Беньямину привет.

— Привет? С какой стати? Он же некрещеный, да и вообще.

А потом, Август может просто-напросто позабыть передать привет, он столько всего должен держать в голове, он же правая рука консула. Что же это он хотел сказать? Раз он крестился, она могла бы и поцеловать его, крепко, по-сестрински.

Корнелия побледнела:

— Нет.

— Я подумал, что раз я крестился, раз мы оба теперь крещеные… Мы ж теперь заодно — я, ты и твоя семья.

— Все, я пошла домой, — сказала она и повернула назад.

Август остался с носом.

Он мог бы пойти за ней следом. Ха! Ему ли не знать, как обращаться с застенчивыми молоденькими девицами! Но он был не в настроении и, по правде говоря, не совсем хорошо себя чувствовал: окунувшись в холодную крестильную воду и постояв на ветру, он продрог до костей. Он пустился было вприпрыжку, чтобы согреться, но запыхался, устал и вынужден был перейти на шаг. Черт возьми, он совсем расклеился! Господи, прости его, грешного!

Подходя к усадьбе, Август завидел толпу, состоявшую в основном из его рабочих. Поскольку он возвращался с собственных крестин и был в подавленном состоянии, то поспешил пройти мимо, ему не терпелось добраться до кровати. Насколько он понял, рабочие опять провели всю ночь на танцульках и веселье все еще продолжалось, наверное, у них была при себе и выпивка, они наскакивали друг на друга и горланили. Среди них толклось и несколько особ женского полу, из городских, а кроме того, Вальборг из Эйры со своим мужем. Вдалеке, у горной дороги, кто-то играл на гармонике.

Август улегся не раздеваясь и поплотнее закутался в одеяло.


Ему не спалось, он не мог согреться, лежа, в полудреме, он перебирал мысленно все, что с ним сегодня произошло. Он вполне мог поцеловать Блонду и Стину, только это не одно и то же, он и не подумал их об этом просить, разве он способен изменить Корнелии? Он не из таких!..

Неожиданно до его слуха донеслись чьи-то вопли. Что это? Вопят на улице. Август вскинулся, оперся на локоть, прислушался. Почуяв неладное, он соскочил с кровати и бросился к окну. Так и есть, потасовка, до чего ж ему знакомы эти крики и гиканье, так дерутся бандиты и прочий рассвирепевший люд. О, эти милые сердцу, незабываемые вопли, обращенные к небу!

Он выбежал во двор и помчался на шум.

В драке принимают участие обе его бригады. Рабочие вовсю орудуют кулаками, вокруг носятся женщины, пытаются их разнять, ребятня отбежала подальше, чтоб не путаться под ногами, и только докторовы мальчуганы глазеют с опасно близкого расстояния.

Ну что, выйдет из этого что-нибудь путное? Август, нахмурившись, наблюдает, драка не клеится, колошматят друг друга, а толку-то. Вон ударил Боллеман, жалко, что он нализавшись. Ага! Снова ударил, это уже получше! Ай, ну кто же это бьет в грудь? А это еще что, пинать и лягать друг дружку! С ума, что ли, они посходили, неужто слабо дать в зубы? И неужто же ни один не способен схватить противника за глотку и придушить?

Августу не стоится на месте, он участвует в драке по-своему, то наступает, то пятится, показывая пример, азартно делает выбросы то правой, то левой, увертывается, пригибается, при виде меткого удара смеется от радости, удар мимо приводит его в отчаяние:

— Ну и позорник ты, Длинный Петтер, ну и позорник, на твоем месте я бы расправился с ним в два счета! Длинный Петтер, да на тебя жалко смотреть, иди-ка ты отсюда и не позорься, ладно прикидываться, будто ты весь в крови. Разве это кровь? Да это кровь из носу, сопли и слезы, тоже мне, расхныкался…

К Августу подходит Йорн Матильдесен и спрашивает:

— Вы аж посинели, вам что, неможется?

Он вытаскивает из кармана непочатую бутылку и протягивает Августу, это водка. Август берет бутылку и хорошо прикладывается, но его занимает совсем другое — исход драки, и пьет он как бы промежду прочим, не сводя глаз с дерущихся.

Йорн Матильдесен говорит:

— Это не моя бутылка, а Боллемана, он дал мне ее подержать. Нет, ну до чего оголтелый народ, а кровищи-то, гляньте-ка! Это они из-за моей Вальборг, только не больно-то они ей нужны…

Август отпил снова, словно бы по рассеянности, не сознавая, что делает, но, похоже, осушать бутылку ему было не привыкать. Он продолжал наблюдать за дракой, презрительно комментируя происходящее:

— Погляди-ка на Густава, этот человек проработал у меня несколько месяцев, а сбить с ног так никого и не может. Черт-те что! — Август даже сплюнул.

Он машинально сделал пару глотков, но бутылку назад не отдал. Да что же это, в конце концов, один бьет другого по лицу шапкой! Шапкой! Сопляки несчастные! Не выдержав, Август втянул голову в плечи и, подскочив, заорал. Один из парней стаскивает башмак и пускает в ход, только его тут же вырывают, и парень сам же получает им по носу, после чего башмак исчезает. Жалкое зрелище! Ну как тут Августу не возмущаться, он подпрыгивает от злости и пританцовывает. Башмак потерялся, экое дело!

Он непроизвольно глотнул еще, лицо у него чуть порозовело и оживилось. Он продолжал с неослабным вниманием следить за дракой, которая становилась все бестолковее и несуразнее. Докторовы мальчуганы отыскали улетевший башмак и нацепили на палку — и Август вынужден был на это смотреть. Не драка, а позорище! Он приметил, как двое вояк порешили между собой удалиться с какой-то девицей и все ж таки не поделили ее и затеяли рукопашную. На взгляд Августа, неплохое начало, оба в ярости, один чуть было не лишился уха, но не сдавался. Только очень быстро к ним присоединились другие и снова устроили кучу малу. Вальборг поддерживала одну из сторон и не упускала случая наградить противника тумаком, правда, время от времени она пыталась остановить свалку, то с помощью окриков, то уговорами, а кроме того, угрожала, что уйдет вообще. После ночной гульбы Вальборг выглядела на удивление свежей и привлекательной, а ее платье в красно-зеленую клетку все еще было как новое.

В руках у дерущихся появились ключи и камни, дело пошло живее, никак брызнула кровь? Один достал из кармана бутылку. Да что ж это? Август прямо застонал: парень начал плескать водкой в глаза противнику — вместо того чтоб огреть этой самой бутылкой и уложить! Ну и срамота, глаза б его не смотрели!..

Неожиданно все голоса слились в единый крик.

— У них там нож! — пояснил Йорн Матильдесен.

— Где? У кого? — Август подбегает поближе, присаживается на корточки, всматривается и, подпрыгнув, кричит «ура!». Но чего же… чего он стоит и раздумывает? Это Ульсен из Намдаля, а в руках у него — здоровенный нож. Эк его красуется, неужто не пырнет? Тогда на кой черт ему нож? А возможность была хорошая: такое широкое тулово, всадил бы — и кончено! Потеряв всякое терпение и глубоко презирая неспособного пырнуть Ульсена, Август выхватывает револьвер и, не помня себя, дважды стреляет в воздух, до того ему хочется поддать жару, показать им всем…

Однако выстрелы производят прямо противоположное действие, потасовка приостанавливается. Август вопит что есть мочи, но это не помогает; поглядев в его сторону, рабочие узнают своего десятника и принимают выстрелы за предупреждение, значит, надо кончать. Не желает сдаваться лишь Боллеман, лицо у него все еще сохраняет свирепое выражение, он вскидывает ногу и поражает противника, но, метя слишком высоко, вместо паха попадает ему в живот — и сам кубарем летит на землю. Толстяк Боллеман нализался.

Все стихает.

Август сокрушен, такого ему видеть еще не доводилось, при том что он столько странствовал по свету.

— Будь я помоложе, я бы вам показал! — повторяет он снова и снова.

Хлебнув раз-другой из бутылки, он переводит дух. И говорит:

— Вон они, стоят, воображают себя невесть какими героями, бились, мол, не на жизнь, а на смерть. А что ж на земле-то никто не валяется! Эх, будь я на вашем месте!

Он отставляет руку и смотрит, сколько осталось в бутылке, а так как осталось всего ничего, меньше четверти, то он допивает водку, целиком поглощенный своими мыслями.

Лицо у него опять начинает блекнуть, губы синеют. Поднеся в очередной раз бутылку ко рту, он спохватывается и, желая от нее избавиться, протягивает Йорну Матильдесену. Йорн повторяет, что это не его бутылка, а Боллемана, тот дал ему ее подержать. Август покачал на это головой и громко рассмеялся, он сунул бутылку Йорну — он не собирается больше пить, не выпьет ни одной капли. Но мысли его все еще занимала драка, он честил рабочих на все лады, вконец расстроившись, он всплакнул над самим собой и сказал подавленно:

— Нет, будь я помоложе…

Потом что-то невнятно пробормотал, точно спьяну.

И медленно осел наземь…

Может, это и спасло Августа — что он выдул целую бутылку водки и его отвели домой и уложили в постель. Его сестры по крещению, Блонда и Стина, всю ночь кутали его в шерстяные одеяла и обкладывали грелками, он основательно пропотел и проспал пятнадцать часов подряд.

Часть вторая

XIX

Зайдя в один прекрасный день к фру почтмейстерше, аптекарь Хольм отвесил поклон и сказал:

— Спасибо, у меня все в порядке. А у вас?

Та, глядя на него, рассмеялась и ответила:

— Вам бы все паясничать!

Хольм:

— Виноват! Я это сказал, чтобы отвести от себя ваш гнев, потому что я вас так долго не навещал. Только это враки, что у меня все в порядке. А как у вас?

Фру Хаген бросила на него пристальный взгляд:

— Ясно, вы опять заглянули к Вендту в гостиницу и подзаправились.

— Не очень, а так, самую малость. Но на меня столько всего свалилось. Например, я до сих пор не могу избавиться от вдовы Сольмунна, будь она неладна.

— Вдовы Сольмунна? — задумчиво переспрашивает фру Хаген и покачивает головой.

— Ну которую я вынужден был перевести на пособие, потому что не мог прокормить ее с детьми.

— И что же с ней такое?

— А вот что. Прогуливаюсь я этак невинно и беспечно по Северному селению. Вдруг откуда ни возьмись — вдова. Подкараулила меня и давай ломать руки и утирать слезы: не могу ли я ей помочь, если б я только знал, как она нуждается! С того дня я в Северное — ни ногой. Есть в нем что-то такое зловещее, вам не кажется? Печать убожества. Куда приятнее гулять по Южному, правда ведь? Там не так печально и мрачно.

— А разве вы не прогуливаетесь по новой горной дороге? — спрашивает фру Хаген.

Хольм на миг растерялся.

— Я говорю сейчас о Южном селении. Если выбирать из двух, я предпочитаю Южное. Там я спокойно брожу, там не живет вдова Сольмунна, а по вечерам, возвращаясь домой, я слышу божественный голос Гины, которая кличет с горы свое стадо.

— Мне так и не довелось услышать, как она его кличет.

— Ну а сегодня вдова Сольмунна притащилась ко мне в аптеку, — продолжал Хольм. — В аптеку! Почему я к вам и пришел. Она, дескать, погрязла в бедности и не знает, как быть, и все по вине властей. Не то чтобы они с детьми помирали с голоду: кое-какую еду они получают, а также немножко кофе, и патоку, и соль, и тимьян. Иной раз им удается выпросить позволение пройти в кино без билета. Но вот с одеждой обстоит намного хуже: ни обуви, ни нижнего белья, а с постельным — так и совсем беда. Она задрала подол и показала мне, что, кроме тонкого ситцевого платьишка, на ней ничего нету, а еще предложила пойти к ней домой поглядеть на их простыни, правда, прибавила, что ей даже стыдно меня об этом просить. «Да разве я в этом что понимаю!» — «Нет-нет, вы все понимаете!» Как бы там ни было, а я должен был идти с ней к властям. Но и то сказать, она шла в своем ситчике и стучала зубами от холода, день-то сегодня прохладный. Только ушли мы с пустыми руками. Белье, постельное белье? И речи быть не может! И вообще, ее бедность не настолько уж вопиющая, поэтому чиновник лишь покачал головой и ничего не дал.

Хольм умолк и посмотрел на фру Хаген.

— И что же дальше?

Хольм:

— А вот послушайте: завтра вдова Сольмунна придет ко мне в аптеку со своими простынями.

— Ну это уж чересчур!

— Она намерена мне их показать.

— Но вы-то тут при чем? — спрашивает фру Хаген.

— Ни при чем, видно, они принимают меня за санитарную службу или что-то в этом роде.

— Невероятно.

— А я вам что говорю! Она пообещала принести и те простыни, которые она под себя подстилает, и те, которыми она с детьми укрывается. Они, мол, запросто уместятся у нее под мышкой.

— Тут не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать.

— Ну, ни плакать, ни смеяться я не стал, — сказал Хольм, — однако я в растерянности. Первым делом я пошел в гостиницу к Вендту и выпил виски с содовой. Но поскольку это не помогло, то я прибег к средству, о котором знал понаслышке: выпил двойную порцию. После чего пришел к вам.

— А что вам тут понадобилось? — спросила фру Хаген.

Хольм:

— И вы еще спрашиваете! Человек лежит на эшафоте, а вы ему говорите: «Что вам тут понадобилось?»

— Ха-ха! А вы не могли бы послать к вдове вашего лаборанта и попросить ее не приносить простыни?

Хольм:

— Наверное, мог бы. Но сейчас я засадил лаборанта за пасьянс, который у меня никак не выходит. Это займет у него целый день.

— Похоже, все вы там в аптеке перепились, — заметила фру Хаген.

— Кроме фармацевта. Да нет, все трезвые. Но когда пасьянс упорно не выходит и ты должен раскладывать его снова и снова, это все равно что наказание за грехи, бывает, просидишь и до четырех ночи. В этом году с пасьянсами нет никакого сладу.

— Пасьянсы! — презрительно сказала фру Хаген.

Хольм:

— Ну да, но у меня есть еще и кошка.

— Кошка? Час от часу не легче!

— Не говорите так, фру Хаген. Эта кошка прожила у меня несколько лет и, как мне кажется, не оказала на меня пагубного влияния.

— Болтун! Ну так что же с вашей вдовой, значит, завтра она принесет вам простыни?

— Нет, к счастью, не принесет, — ответил Хольм. — Простыни я выдумал, чтобы поинтересничать. Так что не верьте этому. Но вдова Сольмунна пристала ко мне как репей и действительно приходила в аптеку, и мне никогда от нее не избавиться, потому что ей с детьми нечего надеть. Это правда.

— И поэтому вы пришли ко мне? — сказала фру Хаген. — Да у меня у самой не так уж много одежды.

Хольм:

— И у меня тоже. Зато у меня есть идея, вернее, меня осенило свыше. Вдова Сольмунна и ее дети, разумеется, не могут проходить в ситце всю осень и зиму. Что, если нам устроить в ее пользу благотворительный вечер?

— Может быть, — сказала фру Хаген.

Хольм раскрыл свой замысел: фру почтмейстерша сыграет на фортепьяно, сам он потренькает на гитаре, Гина из Рутена споет, а Карел будет выводить свои рулады, если кто-нибудь подыграет ему на гармонике. С артистами, считал он, проблемы не будет, главное — привлечь публику, а он уверен, им это удастся. Помещение должно быть самое большое и шикарное: кинозал.

Они принялись разрабатывать план. Хольм выступит в роли организатора. Публика? Прежде всего — консул со всей семьей, домочадцами и приказчиками из лавки, потом семья доктора, пастора, ленсмана, судьи, почтмейстер с супругой, Чубук с супругой, начальник телеграфа, учителя — сколько мы уже насчитали? Лавочники, дорожные рабочие, шкипер Ульсен с семьей, гостиница с обслугой и постояльцами, ну а кроме того, вся округа! «Сегельфосский вестник» распишет об этом в двух номерах, красные с золотом афиши, билеты — по кроне, чистой выручки… так сколько мы насчитали зрителей?

— Пятьдесят.

Хольм:

— Под тысячу! — Начинает пересчитывать заново: — Чубук — это двое…

Фру Хаген умоляюще:

— О нет!

Пауза.

Они перешли на личные темы, и порой трудно было понять, всерьез они говорят или в шутку. Лукавя, дурачась, подлавливая друг дружку, флиртуя, оба позволяли себе двусмысленности. Удивительно, как они долго играли с огнем без того, чтоб обжечься. Нет, наверное, они даже и не подозревали, что им угрожает такая опасность, это была своего рода разминка, вот они и не обжигались.

Хольм:

— Горная дорога, говорите…

— Не хотите ли рюмку портвейна? — спросила она.

— Нет, спасибо! Итак, вы с нетерпением ждете моих откровений, как я понимаю.

— Я слышала, вы теперь целыми днями только и делаете, что блуждаете.

— Неужели? Не знаю, можно ли назвать меня заблудшим. Но после того как между вами и мною все было кончено…

— А вы считаете, что все кончено? — спросила фру Хаген.

— Да, к несчастью для вас.

— Ну а как обстоят ваши дела с Марной? — спросила она.

— С Марной? — Хольм призадумался. — Ах, ну да! Нет, там у меня не было никаких шансов.

— Наверно, вы особенно и не старались?

— Напротив. Я даже сделал себе пробор на затылке.

— Подумать только, и это не помогло!

— Прямо трагедия! — сказал Хольм. — А теперь вот вышеназванная дама поехала в Будё выхаживать дорожного рабочего, который попал в больницу.

— Христианская любовь к ближнему?

— Нет, насколько я слышал, тут нечто прямо противоположное.

— А что может быть прямо противоположно христианской любви к ближнему?

— Мирская, наверное. Та самая мирская любовь, которую я питал к вам до того, как между нами все было кончено.

Фру Хаген:

— Раз кончено, тогда, видно, ничего не поделаешь. Однако вы приняли такое решение единолично, аптекарь Хольм, без меня.

— Черт подери! — сказал Хольм. — Неужели я поспешил?

— Не знаю, — ответила фру Хаген.

— Вы сказали однажды, что предпочитаете мне вашего мужа.

— Боже мой, ну конечно же!

— Вот видите! А кроме того, на что бы мы жили?

— Разве аптека нас бы не прокормила?

— Нет, — сказал Хольм и помотал головой.

— А на что вы живете сейчас?

Хольм достал из жилетного кармана банковский чек и, помахав им, ответил:

— На что я живу? Отчасти на это! Получаю денежную помощь от родственников.

— Которая прекратится, когда вы женитесь?

— Дорогая моя, ну почему же прекратится, может, даже увеличится. Но по-прежнему получать ее с моей стороны будет как-то несолидно. Вам не кажется?

— Да, но на что вы будете жить… я имею в виду, если вы женитесь на…

— О, с ней — совсем другое дело. Мы об этом уже говорили. Она твердо намерена хозяйничать так, чтобы концы сходились с концами, ей это не впервой, у нее это врожденное. Замечательная женщина, скажу я вам!

— Вы влюблены?

— Больше того. Я люблю ее. И потом, надо же мне когда-то жениться.

— А она за вас пойдет?

— Да.

Помолчав, фру Хаген осторожно спрашивает:

— Ну а все-таки, вы взвесили все обстоятельства? Если начистоту, мне кажется, вы заблуждаетесь.

— Какие обстоятельства?

— Если вы на меня не рассердитесь, я вам скажу: ее обстоятельства. Вы меня понимаете.

Хольм отмахивается:

— Я вовсе не обыватель, если уж вы об этом начали.

— Ничего я не начала, — отвечает фру Хаген. — Я бы за вас не вышла, даже если б вы захотели. Но то, что с вами произошло, для меня совершенно непостижимо. И что же вас с нею свело?

— Судьба, — сказал Хольм.

— Она ведь несколько вас… я имею в виду…

— Нет, — ответил Хольм, — мы ровесники.

— И сколько же, она говорит, ей лет?

— Семьдесят. Но главное ее достоинство не юный возраст — если сравнивать с женщинами, которые хотят выглядеть как можно моложе.

— Спасибо!

— Это абсолютная непосредственность и человечность во всем, свежесть, пылкость и нежность, которых она не скрывает. Я такой женщины еще не встречал. Вы ее видели?

— Мельком.

— А я видел, — сказал Хольм. — Нос чуточку вздернут, глаза зеленоватые, когда она смеется, они превращаются в щелочки и влажно блестят, рот великоват, зато прелестно изогнут, губы коричневатые, полные… лакомые.

— Говорю вам, я ее мельком видела.

— Высокая грудь, полные губы…

— Опять губы!

— Жадный рот, волосы… и на что одному человеку столько волос, а уж рот…

— Ну хватит! Послушайте, что я вам расскажу, — нарочито бодрым голосом произносит фру Хаген. — Карел из Рутена навострился уже играть на вашей гитаре.

— Что? — очнулся Хольм. — Карел из Рутена? Так у них вся семья музыкальная. Сударыня, вы, кажется, хотели угостить меня портвейном?

— Прошу простить, но я это не всерьез. Нет, откуда у нас деньги на портвейн. А вы и поверили?

— Может, и не поверил. Извините! Но как хорошо, что я оставил ему гитару. Я о Кареле. А откуда вы знаете, что он научился играть?

— Мы с мужем ходили в Рутен.

— Без меня! — говорит Хольм.

— Да, но это безо всякого злого умысла, у мужа там было дело. Ведь он помог Карелу получить общественные средства на осушение озерца.

— Ваш муж?

— Да. Карел до того обрадовался, что бросил работу и сыграл для нас.

. — Ваш муж просто молодец, раз он сумел выбить казенные средства под свое честное слово.

— Просто-напросто он обратился в земельную управу и получил их. Ну разумеется, муж у меня способный и умный. А вы в этом сомневались?

Хольм улыбнулся:

— Если бы между нами все было по-старому, я сказал бы, что я тоже способный и умный.

Она ответно улыбнулась:

— Если бы между нами все было по-старому, я бы согласилась с вами из страха, что потеряю вас.

— А теперь?

— Теперь я, к сожалению, вынуждена сказать, вы — человек, который только и способен, что переливать из пустого в порожнее.

— Вот дьявол! — сказал Хольм. — Из пустого в порожнее?

— Да, за компанию с такой балаболкой, как я. Оба мы пустомели и пустозвоны.

— После этого мне ничего не остается, как…

— Господи, дайте же мне выговориться! — перебивает фру Хаген. — Иначе опять начнется пустопорожняя болтовня.

— Может, мне вообще замолчать? Так и скажите!

— Ну что бы вам склонить голову и признаться, что теперь вы понимаете, почему я предпочитаю вам мужа.

Хольм внимательно посмотрел на нее:

— А нет ли во всем этом чуточку ревности?

— Не знаю, — ответила она.

Хольм поднялся, собираясь уходить:

— Фру Хаген, давайте будем немножко милосерднее к самим себе. Мы такие, какие есть. Аптекарь Хольм ничего из себя не представляет, зато он такой, как есть, и не такой, как почтмейстер Хаген. Что он великодушно себе и прощает. Мы говорили о вас и о другой даме — болтали, если вам так угодно. Вы с ней совершенно разные, но обе вы представляете собой…

Она вскочила:

— Я не желаю, чтобы меня с нею сравнивали!

Хольм побледнел, глаза его приняли жесткое выражение.

— Фру Хаген, — ответил он, — мы должны быть милосердны к самим себе. Мы должны прощать себе, что в чем-то уступаем другим.

Аптекарь Хольм направился со своим чеком в банк. Он застал там консула, тот разговаривал с директором банка, адвокатом Петтерсеном. Разговор шел серьезный, в нем то и дело упоминалась сумма в шестьдесят тысяч. Поначалу консул принял это за шутку, однако не рассмеялся, а, напротив, нахмурил лоб, чтоб поставить Чубука на место, — при разговорах он не терпел, чтобы с ним шутили, такая уж была у него черта.

Шестьдесят тысяч.

Это было неверно, в корне неверно, и консул сказал:

— Прошу меня извинить, но для подобных шуток сейчас не время.

— Это никакая не шутка, — ответил Петтерсен.

Консул Гордон Тидеманн издавна усвоил, что джентльмену не полагается сгоряча нападать на противника, сперва надо дать ему возможность объясниться. Поэтому он ненадолго умолк, однако же губы у него были поджаты, а в глазах появился колючий блеск.

— Ну что это для вас, господин консул! — произнес Петтерсен. — Наверняка у вас в избытке долговых расписок, и, если бы вы позволили мне подать их ко взысканию, я бы с радостью за вас это сделал.

— Извините, — перебил его консул, — не уклонились ли вы немного от сути дела?

— Не считая всего остального, что у вас есть, — продолжал Петтерсен. — Я бы охотно поменялся с вами местами!

И он небрежно протянул руку за чеком, который держал аптекарь.

Тут терпению консула наступил предел, глаза у него стали совсем колючие.

— Извините, — сказал он, — мы с вами еще не закончили!

— Что ж, — ответил Петтерсен, преображаясь в адвоката. — Только мы, кажется, все уже обсудили?

— Кроме одной мелочи: я хотел бы получить выписку из моего текущего счета.

— Да, — сказал Петтерсен. — Конечно. А почему бы вам не справиться в наших бухгалтерских книгах?

— Вы очень любезны. Но мне нужна выписка. Когда я могу ее получить?

— Я попрошу кассира поторопиться.

— Спасибо. За все годы после смерти моего отца.

— Что? — вздрогнул Петтерсен.

— С того времени, когда дела перешли ко мне.

— Это очень большая работа. Нет, и не просите. Я не уверен даже, обязан ли банковский персонал заниматься такими вещами.

— Вы предпочитаете, чтобы счета проверили в судебном порядке?

— В судебном порядке? — улыбнулся адвокат. — Для этого придется задействовать большой аппарат.

— О чем мне не хотелось бы упоминать даже в шутку.

— Вы же получали выписки из вашего счета год за годом. А теперь, видите ли, вас это не устраивает! Пожалуй, будет лучше всего, если я созову членов правления банка.

— Я отнюдь не против.

Адвокат снова улыбнулся:

— Даже если бы вы были и против, господин консул!

Гордон Тидеманн:

— Вы и дальше собираетесь разговаривать со мной в таком тоне?

— Ну вот, уже и тон не тот! Однако же у вас и гонор, приходите к старому адвокату и угрожаете судебным порядком.

— Извините, если мне придется напомнить об этом еще раз!

— Замолчите! — грубо оборвал его адвокат. — Вы ежегодно получали выписки, счета ежегодно подвергались ревизии.

Консул кивнул:

— Да, я знаю, что, прежде чем стать директором банка, вы занимались ревизией. А оказывал ли вам кто-нибудь квалифицированную помощь?

— Я и сам достаточно квалифицирован.

— Надеюсь. Однако, в числе всего прочего, вы предъявляете мне вдруг не замеченное до сего времени долговое обязательство моего отца на огромную сумму. Стало быть, ваша ревизия его просмотрела.

— Да, тут я рассчитываю на некоторое понимание, суд и тот бы мне в этом не отказал. Ревизию я проводил не один, наверное, мне не стоило так слепо доверяться моему помощнику.

Гордон Тидеманн пожимает плечами:

— И тем не менее вы ссылаетесь сейчас на ревизию? Вы понимаете, господин адвокат, в каком вы затруднительном положении?

— Я? Ну знаете ли!..

— Так я и испугался, — произнес консул.

Короткое молчание. Адвокат стал быстро соображать, часто помаргивая глазами из-под очков. Осадив себя, он сказал:

— Стоит ли поднимать из-за этого такой шум? Если мы допустили ошибку, само собой, мы ее исправим.

Консул:

— Она должна быть исправлена. Кажется, сюда заходил аптекарь?

— И тут же ушел. Да вон он, стоит на улице.

Консул распахнул дверь, завел аптекаря внутрь и принялся перед ним извиняться.

Аптекарь:

— Дорогой мой, ну что вы! Я ж пришел сюда за пустячной суммой. То ли дело капиталы, о которых, я слышал, вы, господа, хлопочете!

И он подал свой чек на подпись.

— Итак, господин директор банка, я как можно быстрее получаю выписку из своего счета? Благодарю, — сказал, собираясь уходить, консул.

— Как можно быстрее, ладно. Только если мы будем созывать правление, нам понадобится какое-то время. А вот если хотите, завтра же мы представим вам выписку за этот год.

— Статей расхода у меня немного, так что времени это не займет. Я должен знать, с какого года вы начали присчитывать фиктивную сумму в шестьдесят тысяч плюс проценты.

— Это я вам скажу сразу же, — ответил директор банка. — Эти шестьдесят тысяч занесены в счет с первого января текущего года, разумеется, с процентами за все предыдущие.

— Спасибо, тогда мне нужна… пока что… выписка за этот год. И я получу ее завтра?

— Да.

Консул Гордон Тидеманн распрощался с обоими господами и отбыл.

Адвокат Петтерсен с запозданием сообразил, что аптекаря, быть может, позвали в качестве свидетеля.

— Вот вы и сели в калошу! — произнес Хольм.

— Это он сел в калошу, — ответил адвокат.

— Насколько я слышал, если этот человек в чем-то и понимает толк, так это в бухгалтерии.

— Я тоже не лыком шит.

— Тогда вам понадобится все ваше умение, — заметил Хольм. Он отошел к кассе и получил свои деньги. — Кстати, раз уж я здесь, — сказал он. — Вы ведь председатель правления кино? Сдадите нам помещение на один вечер?

— Выбирайте любой вечер, кроме субботы.

— Хорошо. Мы дадим небольшое представление в пользу неимущей семьи.

— Тридцать крон, — сказал адвокат. — Какой это будет день? — спросил он, берясь за календарь.

Хольм:

— Очевидно, вы меня не так поняли. Это благотворительное мероприятие, мы не в состоянии платить.

— Благотворительное или нет, не имеет значения. Мы только что потратились на цементный пол, вот и приходится выкручиваться. Тридцать крон — очень умеренная цена. Так какой это день?

— Воскресенье, — ответил Хольм. Лицо у него побледнело. Уплатив тридцать крон, он попросил квитанцию.

— Квитанцию? В жизни не выдавал.

— Это на тот случай, если вас вдруг застрелят и с меня снова потребуют денег.

Хольм получил квитанцию и покинул банк.

Он зашел в «Сегельфосский вестник», чтобы условиться с редактором Давидсеном насчет афиш. Красные афиши, которые будут висеть на домах и телеграфных столбах, штук пятнадцать — двадцать. Текст следующий: вечернее представление, время и место. Билеты и программа при входе.

Они потолковали об артистах, которые будут выступать, и о заметке, которую редактор завтра опубликует в «Вестнике». Обговорили все: лаборант придет за афишами, как только они подсохнут, и развесит их в городе, он же должен будет найти гармониста. Чтобы сэкономить на билетах, решили использовать обыкновенные входные билеты в кино. Программу Хольм обещал отредактировать вместе с Вендтом к концу недели.

— Сколько с меня? — спросил Хольм.

— Да нет, это же благотворительность, — ответил Давидсен.

Хольм достал пачку ассигнаций, показывая, что он при деньгах, и спросил еще раз:

— Сколько?

— Ну, если вы так настаиваете, — неохотно сказал Давидсен, — то оставьте несколько крон.

— За бумагу — отдельно, — сказал Хольм, вручая ему десять крон.

Давидсен принялся рыться в карманах:

— Только я не могу… у меня нет мелочи…

А Хольм уже бодро вышагивал по дороге в Рутен, к Гине и Карелу.

XX

Несомненно, если Гордон Тидеманн в чем-то и понимал толк, так это в бухгалтерии.

Получив на следующий день выписку из своего счета, он имел немалый повод торжествовать: сальдо сократилось более чем вполовину и составляло теперь двадцать четыре тысячи — включая десять тысяч, взятые в кредит им самим! Громадный долг его отца уменьшился, таким образом, от шестидесяти до двенадцати тысяч, плюс две тысячи процентов!

Выписку сопровождало краткое пояснение: несуразная ошибка проистекла из неверных записей многолетней давности в двух счетах покойного г-на Теодора Йенсена. С уважением, Сегельфосский сберегательный банк, Й. К. Петтерсен.

Гордон Тидеманн зловеще хмыкнул:

— Он вернет мне и эти двенадцать тысяч, с процентами! Со мной шутки плохи! Я покажу этому… этому… — Он хотел сказать: Чубуку, но истинный джентльмен даже наедине, в своей конторе, не назовет человека Чубуком. Такое недопустимо. — Надо подумать, не заявить ли на него, — произнес он. Это прозвучало гораздо пристойнее.

Он отправил рассыльного мальчика с письмом к бывшему директору банка: «Когда Вы будете в наших краях, я бы просил позволения поговорить с Вами!»

Тот не замедлил прийти. Йонсен, учитель на пенсии, был из местных и знал округ как свои пять пальцев, будучи уже в преклонных летах, он все еще состоял членом правления банка. Консул извинился за то, что побеспокоил его, и рассказал, что с ним приключилось в сберегательном банке.

Йонсен покачал головой и дал ему понять, что Петтерсен мало с кем церемонится. На последнем заседании правления он настаивал, чтобы Карела из Рутена объявили несостоятельным должником и продали его усадьбу с аукциона.

— Карел задолжал и у меня в лавке, и что с того!

— Нет, Петтерсен не стесняется никакими средствами. Он слишком жаден.

— Пусть держится от меня подальше! — сказал консул. — Послушайте, Йонсен, я, собственно, хотел спросить вас вот о чем: вы не припомните, задолжал ли мой отец что-нибудь Сегельфосскому банку, перед тем как умер?

— Нет, нет, — ответил Йонсен, усмехнувшись такому вопросу. — Нет, он был не из тех, кто мог кому-то задолжать, наоборот, он был среди нас самый могущественный человек и помогал нуждающимся.

— Как же тогда адвокат Петтерсен заносит на его счет долг в шестьдесят тысяч? А потом уменьшает его до двенадцати тысяч? Как вообще он мог превратить отца в должника?

Йонсен снова покачал седой головой и сказал:

— Не понимаю. Может статься, он обнаружил ошибки в записях моего времени. Я не могу этого исключить, пока не погляжу сам. Но в любом случае, когда ваш отец умер, он ничего не был должен. И никогда не был должен, наоборот, со временем он собрал большой капитал. Это я заверяю клятвенно.

— Спасибо! Вы меня порадовали! — Консул взял с конторки маленькую тетрадочку и сказал: — Это старая сберегательная книжка отца. Здесь есть несколько записей, о которых я хотел бы узнать, если вы сочтете возможным со мной поделиться. Эти записи, как ни странно, были сделаны не кассиром, а моим отцом.

Йонсен виновато хмыкнул:

— Ах это! Это небольшое отклонение от правил, да только мы не придавали этому значения. Когда люди приходили вкладывать деньги, а сберегательной книжки у них с собой не было, тогда они сами делали отметку. Все мы друг друга знали, никто никого не обманывал, все велось по-честному. Сейчас, конечно, такое невозможно. Так что это за записи?

— А вот: семь с половиной тысяч крон «под условную расписку», и чуть ниже — четыре с половиной тысячи «под условную расписку».

— Что же, — сказал Йонсен, — это я могу объяснить.

— Можете?

— Да, да, тут все правильно. Он передал мне деньги, а я положил их на его счет и пометил карандашом, как обычно: «Условная расписка».

— Так это происходило не в самом банке?

— Нет, это было в усадьбе, Сегельфосской усадьбе, на собрании правления.

— Ах! — с облегчением вздохнул консул. — Все понятно, он сам приводил эту книжку в ажур у себя в конторе.

Йонсен:

— Да, все это истинная правда. Я хорошо помню оба эти раза, ему тогда повезло с уловами, и он заработал большие деньги. Мы оба сидели в правлении, он, правда, председатель, а я простой член, но так как я работал в банке и был учителем и все такое, он маленько ко мне прислушивался и доверял мне. «Возьми, — говорит, — эти деньги и вложи за меня, чтоб уже с этим разделаться!» Когда я захотел выдать ему квитанцию, он сказал, что это не обязательно, но оба раза я расписался на бумаге, все ж таки это довольно крупные суммы. Ну а если суммы были маленькие, то никаких квитков я не выдавал. Люди передавали мне деньги около церкви или просто на улице, к примеру, в счет процентов или погашения небольшого займа, и тогда я просто помечал карандашом: «Устная расписка». Так это тогда делалось, и никогда я не слышал, чтобы кто жаловался, наоборот, все говорили спасибо.

Консул:

— Но я не понимаю, почему мой отец сам не отнес деньги в банк. Ведь это ж рукой подать.

— Ну, — ответил Йонсен не без некоторого стеснения, — простите, что я говорю об этом, но у вашего отца была одна слабость, он маленько того, вроде как важничал. Наверно, ему хотелось показать всем членам правления, какими он ворочает деньгами и капиталами, вместо того чтоб взять и по-тихому сходить в банк. Простите, но такое впечатление было не у меня одного.

— Это очень хорошее объяснение, — сказал Гордон Тидеманн, — и я сердечно благодарю вас за ваши сведения. Не знаю, понадобится ли это, но в случае необходимости я попросил бы вас выступить свидетелем.

— Да хоть когда! — ответил Йонсен. — За мной дело не станет.


Консул отправил рассыльного мальчика к адвокату с письмом следующего содержания:

«Я ожидал г-на директора банка у себя в конторе вчера и сегодня. Мои дальнейшие действия зависят от того, сочтете ли Вы нужным объясниться и извиниться. С уважением».

Директор банка отозвался не сразу. Он позвонил по телефону лишь через час: разве выписка не предъявлена? Разве это не удовлетворительное объяснение — то, что по вине его предшественника в старые записи вкралась ошибка? Какие же еще нужны объяснения? Короче, его можно застать в банке до четырнадцати ноль-ноль.

Вот как, его можно застать! Не сказав ни слова, консул повесил трубку.

Маловероятно, что почтеннейший Петтерсен замедлит явиться, поэтому консул решил быть наготове. Он не собирался предлагать ему стул, нет, он сам слезет со своего высокого табурета и примет его стоя. Ну а что, если этот человек возьмет и усядется сам? С него станется — приносить извинения сидя!

Консул посмотрел на три некрашеных венских стула, оставшихся еще от отца, их можно вынести и тем самым вынудить Петтерсена стоять! Но обстановка и без того была скудной: конторка, несгораемый шкаф да копировальный пресс, и совсем уж оголять свою контору и британское консульство консул был не склонен. И тут ему в голову пришла замечательная мысль, выход из положения найден: он поручит одному из своих работников выкрасить стулья и тогда на них нельзя будет сидеть. Заодно и контора станет попригляднее.

Он тут же распорядился насчет стульев. Цвет? Зеленый, темно-зеленый, в тон всему остальному. Времени достаточно, до четырнадцати ноль-ноль еще целых четыре часа.

Консул продолжал работать за своей конторкой, в воздухе все больше и больше пахло краской, зато стулья стали нарядные, глянцевитые, прямо не узнать. То-то удивится мать, когда придет и увидит.

В два часа дня он поехал домой обедать.

Вернувшись в четыре, он застал возле конторы адвоката Петтерсена. Они вошли внутрь, причем консул любезно пропустил адвоката вперед. Тот принюхался и спросил:

— Вы что-то красили?

— Стулья, — коротко ответил консул.

Чуть спустя они были уже на ножах.

— Стало быть, вы не видите необходимости извиниться? — спросил консул.

— Если вы так ребячливы, — сказал с ухмылкой адвокат, — то я нижайше прошу вашего прощения за давнишние записи, в которые вкралась ошибка.

— Ну а за то, как вы повели себя в этом деле?

— Я руководствовался тем, что имело место ранее.

— Например, результатами вашей ревизии.

Адвокат пожал плечами:

— Я ни о чем не подозревал.

— А за новые ошибки, вкравшиеся в мой счет, вы тоже не намерены извиняться?

— Какие ошибки?

— Дате двенадцать тысяч, не считая процентов, которые вы приписали в отцовский счет.

— Нет, это остается в силе. Я действительно не желаю просить прощения за то, что ваш отец задолжал нам деньги.

— Прежний директор банка готов заявить под присягой, что мой отец никогда ничего не был должен.

— Бедняга Йонсен! — произнес адвокат. — Я себе доверяю больше, чем ему.

— Да, но все дело в том, кому больше верят другие, ему или вам?

— Кто это другие? Вы?

— Я. А возможно, и суд.

— Опять вы про суд! — сказал адвокат. — Мне надоело выслушивать этот вздор!

— Когда показания дает такой человек, как Йонсен, то такому человеку, как вы, от них не так-то легко отмахнуться.

— А вы знаете, — спросил адвокат, — почему этот самый Йонсен ушел с директорского поста?

— Не потому ли, что вы его выжили?

— Вы недалеки от истины. Да, после того, как все мы сочли, что он никуда не годится.

— А сами вы — считаете, что годитесь?

— Да, кое на что гожусь, — ответил адвокат. — Например, в ответ на ребяческие требования извиниться за ошибку тут же ее исправить. Однако как юрист и честный человек я не способен обнаружить ошибки в счетах вашего отца. В сберегательной книжке у него вы увидите, что он самолично сделал две записи, а никаких квитанций в банке не получал.

— Одна сумма в семь с половиной тысяч, а другая в четыре с половиной?

— Да.

— Относительно этих сумм директор банка Йонсен готов дать присягу, а я могу представить расписки.

— Расписки? Покажите их мне! — говорит адвокат, протягивая руку. — Никаких расписок выдано не было.

Консул:

— Даже если бы они были сейчас при мне, я бы поостерегся вам их передавать.

— Вам придется это сделать, вот увидите! Где это слыхано, чтобы частное лицо, какой-то торговец, позволял себе делать записи в сберегательной книжке! Не страдал ли он отчасти манией величия?

— Не думаю.

— Ну, я на этот счет слышал разное. Я его не знал, да и вы, наверное, тоже не знали. Чего только не приходится слышать, может, он даже и не был вашим отцом.

Джентльмену не пристало хватать адвоката за горло, но джентльмену позволительно побледнеть как мел и распахнуть дверь и, придержав ее, дать адвокату выйти. Короче говоря, джентльмен способен вести себя предельно корректно, на то он и джентльмен.

Но в данном конкретном случае?

Джентльмен может нанести удар кулаком либо выстрелить и повергнуть противника к своим ногам, оставаясь при этом джентльменом.

Но в данном конкретном случае?

Консул не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Он был далеко не герой, он был смешанной расы, причем первого замеса, что означает просто-напросто половинчатость. Но консул сделал то, что в данном конкретном случае спасло его самого, родителей и ситуацию: он стоял, сохраняя невозмутимость, и смотрел противнику прямо в глаза. Лицо его приняло задумчивое выражение, он пытался сообразить, что тот имел в виду. Адвокат отпустил банальность, этак о каждом можно сказать, что он не знает, кто его отец. Не иначе, он стал перепевать старую песню. Только зачем ему это понадобилось? В конце концов консул, похоже, бросил об этом думать, отведя глаза, он с равнодушным видом принялся перебирать лежавшие на конторке бумаги.

Адвокат Петтерсен стал в тупик. Он лицезрел беспримерное самообладание, невероятную силу духа и превосходство, не имевшие ничего общего с апперкотом или отборной руганью. Как ему теперь быть? Он открыл рот и принялся защищаться, дабы не чувствовать себя ничтожеством: он попал как кур во щи, а все по вине других! Он поднял счета многолетней давности, это была его прямая обязанность, он служит банку и должен оберегать его интересы. А что он получил взамен?

Он заходил из угла в угол, что уже само по себе было невежливым, в чужой-то конторе, остановившись, посмотрел на висевшую на стене карту, отойдя, перетрогал стулья, словно хотел проверить, можно ли усесться хоть на один из них. Вытерев руки о штанины, он с горечью произнес:

— Я сожалею, что не захватил с собой стула.

Консул, казалось, целиком ушел в работу, он даже не поднял глаз.

— Неужели, — спросил уязвленный адвокат, — вы хотя бы на одно мгновенье могли подумать, что я действовал в своих собственных интересах?

— Я об этом вообще не думал, — соизволил наконец ответить консул.

— Что я могу извлечь из этого личную выгоду?

Молчание.

— Отмалчиваетесь. Между прочим, мне наплевать на то, что вы думаете! Подавайте на меня в суд, если вы так ребячливы, только вы ничего не добьетесь. Банк не выдавал вашему отцу расписок об уплате долга, а присяга старикана Йонсена — еще не расписка. Надеюсь, вы меня поняли.


Он, видно, был вне себя, не владел собой. В то же время упорство, с каким он настаивал на своем, доказывало, что он не притворяется, что он, пожалуй, и впрямь ни о чем не подозревал. Его жадность была общеизвестна, в своем мелочном корыстолюбии он не упускал ни одной возможности, сулившей ему хоть малейшую прибыль, будь то почтовый сбор или же плата за снятие копии с документа всего в несколько строк. Выступал ли он сейчас в роли строгого инкассатора исключительно в интересах банка? Или же он всерьез рассчитывал прижать многочисленных должников консула? Он неминуемо должен был навлечь на себя подозрения. Взять расписки, о которых он говорил, — он что, надеялся, за давностью лет он и затерялись? Но чего он в таком случае добился бы? Ничего.

Й. К. Петтерсен — каков этот человек был сам по себе, не важно, однако его упрямство и необузданная предприимчивость принесли столько вреда, что это не могло пройти без последствий и затронуло не только его самого, но и других, в особенности редактора Давидсена, который, что называется, смог теперь показать, на что он способен.

Гордон Тидеманн переговорил с матерью — с возрастом он так и не сделался самостоятельным. Она коротко и ясно отсоветовала подавать в суд, обосновывая это тем, что «весь Петтерсен того не стоит».

— Пойди лучше потолкуй с судьей, — сказала она.

Нет, сын был решительно против, его совсем не привлекала мысль тишком искать помощи, тем более у человека, которого он однажды принимал у себя в гостях.

— Так он же председатель правления банка, — возразила мать.

— Тем хуже, — ответил сын.

Ну и чудак этот Гордон!

Больше всего он досадовал на себя самого, потому что не позаботился вовремя аннулировать старую сберегательную книжку.

— А что, если бы старик Йонсен умер!

— Так он же не умер, — улыбнулась мать.

— Ну а если бы! Тогда б он не мог присягнуть, а расписки пропали. Я заслуживаю порки, определенно заслуживаю! Я бы не стал говорить об этом, если бы ничего не понимал в бухгалтерии, но я такие вещи знаю от и до. Я обшарил всю контору, переворошил все серые конверты, в которых отец хранил важные бумаги. Но эти две злосчастные расписки как в воду канули.

Мать:

— А может, они тут, в усадьбе?

— Откуда я знаю! Хотя, между прочим, они были выданы здесь, на собрании правления.

— Я поищу, — сказала она.

Гордон Тидеманн был озабочен. Вся эта несообразная история с адвокатом приключилась очень не вовремя. Скоро ему понадобятся деньги, несколько тысяч, чтобы перекрутиться, только он не намерен идти за ними к Петтерсену. Ни за что!

Приехав после обеденного перерыва в контору, он был не в настроении, ему не работалось. Правда, при чтении лежавшего на конторке сообщения на душе у него несколько прояснилось: поступил большой заказ на новую партию товаров от его агента с хельгеланнского маршрута. Этот парень умел-таки сбывать дорогие предметы женского туалета. Он даже продал энное их количество самому Кноффу, женатому на Лилиан, сестре Гордона Тидеманна…

В контору пожаловала старая хозяйка. От быстрой ходьбы она разрумянилась и еще больше похорошела.

— Надо же, какие у тебя теперь красивые стулья! — воскликнула она.

— Ой, только не садись! — вскричал Гордон Тидеманн.

А она и не думала садиться, она подошла к нему и положила перед ним какие-то бумаги и, улыбнувшись, стала ждать, как он отреагирует.

— Что это такое? Старые памятки, записки на клочках, и отец все это хранил! Не может быть, чтобы ты нашла… — Он даже вздрогнул: там были две расписки директора банка Йонсена.

— Ха!

Ну да, все годы, что старая хозяйка была замужем, ей приходилось пришивать к мужним жилетам внутренние карманы, и так всякий раз, когда покупался новый жилет. Догадавшись перетряхнуть жилеты покойного и проверить в карманах, она и обнаружила эти расписки. И решила вручить их сыну, не дожидаясь его прихода домой.

— Ну и молодец же ты, мама! — сказал Гордон Тидеманн.

Он был ей бесконечно признателен. Не потому, что две старые расписки имели для него такое уж большое значение, но они отыскались, и его самолюбие было удовлетворено.

— Пойди на склад и выбери платье себе по вкусу! — сказал он.

— Ты это серьезно?

— Это вознаграждение за находку.

Мать порозовела от удовольствия и сказала спасибо. Обновка ей будет как нельзя кстати, последнее время старой хозяйке нравилось наряжаться.


Как и следовало ожидать, дела адвоката приняли дурной оборот. Ему не следовало пакостить консулу.

Его вызвали на чрезвычайное собрание правления банка, подвергли сокрушительному допросу, ткнули носом в текущий счет, сберегательную книжку и расписки, так что под конец крыть ему стало нечем. Он оправдывался тем, что им двигала единственно забота о благополучии банка.

С ходу уволенный, он примирился и с этим, однако потребовал, чтобы ему выдали жалованье в тройном размере. Другой бы на его месте и не заикнулся о жалованье, Гордон Тидеманн, будь ему таковое предложено, побледнел бы и ответил отказом, восприняв это как оскорбление, адвокат же Петтерсен остался верен себе и отстаивал свое право на отступное.

Судья дал ему достойную отповедь:

— Мне думается, адвокат Петтерсен, вы должны быть довольны, что вас отпускают с миром!

— С миром? — сказал адвокат. — Ничего подобного!

Поди разбери его. Только сейчас он в полной мере обнажил свое подлинное нутро, и люди на него удивлялись. Раньше вместе с отвратительной скупостью он обнаруживал и некоторое добродушие, он терпеливо сносил непрерывные нападки аптекаря Хольма и нередко их с успехом парировал. Он был способен также подшучивать над собственной жадностью, говоря, что это его крест, тяжкий крест. Однажды он забыл на пароходе свой кошелек. Кошелек нашелся, но адвокат Петтерсен уверял, что у него в кошельке денег должно быть намного больше, вдвое больше мелочи, почему и не захотел отблагодарить чаевыми. Что он на этом выиграл? Он проиграл. Это неизбежно получило огласку, о нем пошла нелестная слава.

Опасный он был человек, и прежде всего для себя самого. Во всей истории с Гордоном Тидеманном он так и не понял, что его действия заслуживают порицания. «Что я такого плохого сделал?» — спрашивал Петтерсен. Еще он хотел знать, кто будет его преемником. «В любом случае Йонсен не подходит», — говорил он. В какой-то степени он был прав, Йонсен слишком часто пользовался карандашом: «Условная расписка»! «Устная расписка»! Но он был честен, слуга народа, и в свое время лучше его было не найти.

Поэтому старого Йонсена все-таки спросили, не хочет ли он снова занять этот пост. Тот растрогался, поблагодарил, но ответил отказом. За недостатком средств взять директора на полную ставку не представлялось возможным, жалованье зависело от объема работы, а объем работы был невелик, к тому же в банке сидел опытный кассир. Правленцы подумали было, а не сделать ли кассира директором, однако решили его не трогать, потому что в своем нынешнем качестве он был незаменим.

Получалось, что директора днем с огнем не найти. Кто-то назвал шкипера Ульсена, но тот жил далеко за городом, а кроме того, был не шибко грамотный. Ну а если бы во главе банка стал сам консул Гордон Тидеманн? Но нет, у них достало такта его не спрашивать. Почтмейстер и начальник телеграфа отпадали, потому что в банке были те же самые присутственные часы. А из учителей никто и в подметки не годился Йонсену.

Правленцы долго раскидывали мозгами.

Тут кто-то возьми да и предложи редактора и издателя «Сегельфосского вестника» Давидсена. Давидсен? — переспросили остальные, прикинули и подумали, а почему бы и нет! Разумеется, он не мог представить никакого обеспечения, имущества у него — лишь две наборные кассы, но правление было в пиковом положении, они прямо обыскались директора.

— Нет, — замотал головой Давидсен.

— Вам положат такое-то и такое-то жалованье, — сказали ему.

Давидсен отказался.

Его спросили о причине отказа.

Причина та, что он несведущ в банковском деле.

Другие начальники и директора тоже были несведущи, однако ж их поднатаскали и обучили самому главному. Не такая уж это и хитрая наука, тем более все важные решения принимаются на правлении.

Это была отнюдь не плохая мысль — поставить Давидсена директором банка. На протяжении многих лет он писал и издавал в Сегельфоссе дельную газетку, а за все годы, что был членом уездной управы, проявил себя как человек старательный и толковый. Вообще-то говоря, народ недолюбливал и его самого, и его газету, хотя Давидсен нисколько не заносился и никуда не метил, а знай себе трудился в своем сарае, где вдвоем с шустрой дочуркой они выпускали по средам «Вестник». Дело худо-бедно, но шло, Давидсен изворачивался как мог, хотя все было непрочно и шатко. Его спросили, не будет ли это безответственно по отношению к себе, жене и пятерым детям, если он откажется от их предложения.

— Люди добрые, — ответил он, — я разбираюсь в банковских операциях не больше моей дочурки. Может, ей когда и доводилось зайти в банк с той или иной афишкой, но я там не был ни разу в жизни!

Только правленцы не отступались, они уже остановили свой выбор на Давидсене как наиболее подходящей кандидатуре. Даже адвокат Петтерсен и тот был согласен. Он предложил за разумное вознаграждение поднатаскать Давидсена, на что правленцы лишь улыбнулись и, поблагодарив, отказались. Зато они пошли и потолковали с консулом. Он в известной степени причастен к тому, что банк лишился директора, поэтому не возьмется ли он обучить Давидсена азам?

— С удовольствием! — сказал консул. В любое время. Он готов постоять с Давидсеном в банке несколько дней и объяснить, что к чему. — Когда мы приступим? Я могу пойти с вами прямо сейчас!

Нет, Гордон Тидеманн отнекиваться не стал.

Так что Давидсену теперь было не отвертеться. Но он оставил за собой право уйти без предупреждения, если увидит, что не справляется.

XXI

Давидсену сейчас было именно что не с руки начинать свое ученичество в банке: у него в сарае околачивался аптекарь Хольм и отнимал время, обсуждая пресловутое вечернее представление, устроителем которого он являлся.

В «Сегельфосском вестнике» была напечатана в этой связи чрезвычайно действенная и броская заметка, вернее, даже целая статейка. Под заголовком «Развлечение за деньги».

Дело оставалось за главным — программой. Поначалу она была гораздо короче, но, бесконечно совещаясь с Вендтом в гостинице, Хольм вносил в нее все новые и новые поправки, и, когда программа в итоге была отпечатана, она выглядела до того странно, что Давидсен сказал:

— Если это пройдет, считайте, аптекарь, вам повезло!

— Это все Вендт напридумал! — ответил аптекарь, сваливая на Вендта.

Конечно же, тут во многом была и его вина.

Хозяин гостиницы Вендт принадлежал к числу тех мужчин, в которых много женственного. Рыхловатый, почти безбородый, левша, с голосом, словно бы так до конца и не переломившимся, то глубоким и зычным, но чаще всего слишком писклявым для такого рослого молодца. Он умел стирать, шить и стряпать, имел доброе сердце, легко умилялся и проливал слезу. Несколько поколений назад, как и у многих в Бергене, в родословную его затесался голландский еврей. Хотя Вендту было уже пятьдесят пять, он жил холостяком.

До смешного невежественный, не бравший в руки книг, он обладал зато артистической жилкой и слыл заправским рассказчиком. Еще он любил петь, но поскольку был начисто лишен слуха, то жутко фальшивил. Словом, никакое не чудо природы, а просто большой самобытный талант. Он был неистощим на устные истории, которые сочинял прямо на ходу. Сами по себе истории эти ничего особенного не представляли, и тем не менее слушателей пронимало. При этом он ничуть не актерствовал, не помогал себе избитыми театральными жестами, не воздевал и не заламывал рук. Но и то сказать, руки у него были для этого неподходящие — с короткими, пухлыми пальцами, невыразительные. Он всего лишь рассказывал. Сидел себе и рассказывал в простоте сердечной.

Наверное, этим-то он и полюбился аптекарю Хольму. Оба бергенцы и к тому же родственные души. Ну а сейчас они занимались тем, что утрясали программу.

Предполагалось, что все артисты выступят дважды и только Гина из Рутена выйдет на сцену в третий раз, чтобы завершить представление пастушьим кликаньем. Но все получилось иначе.

Фру почтмейстерша Хаген была занята в двух отделениях, в первом она собиралась исполнить несколько народных мелодий, а во втором — две сонаты Моцарта. Это была настоящая музыка, и господа устроители не решились на нее покушаться. Не стали они ничего менять и в программе Гины, согласившейся в обоих отделениях петь псалмы. А вот номера гармониста и свои собственные они то и дело переставляли и переиначивали.

Вендт должен был выступать с рассказом, потом он переделал это на декламацию, которую под конец назвал речью.

— Скажи-ка теперь, что ты собираешься делать сам? — обратился он к Хольму.

Хольму и так уже предстояло аккомпанировать на гитаре Гине, а кроме того, вовремя заводить граммофон, чтобы проиграть в каждом отделении по две пластинки. Но он не захотел уклоняться, он подумывает о том, чтобы выйти с самостоятельным номером, а то и двумя.

— Это будет песня? — спросил Вендт.

— Скорее речитатив, — ответствовал Хольм.

— А это что такое?

— А то, что я буду читать стихи, а мой лаборант — аккомпанировать мне на гребенке.

Вендт побывал во многих местах за границей, где служил коридорным, и ему хотелось включить в программу что-нибудь иностранное.

— Это точь-в-точь как с меню, — пояснил он, — если по-норвежски, совсем не то впечатление.

— И что ты предлагаешь? — спросил Хольм.

— О, тут много чего заманчивого, выбор большой, — сказал хозяин гостиницы.

Они принялись обсуждать это со всей серьезностью, время от времени пропуская по маленькой, Хольм так и сыпал музыкальными терминами и щеголял названиями симфоний и опер. Он остановился на струнном квинтете с цимбалами.

— И кто же будет на них играть? — спросил Вендт.

— Я, — сказал Хольм.

— А ты умеешь?

— Во всяком случае, постараюсь.

— Тогда я предлагаю одну вещичку, я слышал ее в ранней юности и не могу забыть, называется «Je suis à vousmadame»[11].

— И ты можешь спеть это по-французски?

— Конечно, — ответил Вендт. — Ставь теперь: антракт.

— Антракт? Зачем это?

— Чтоб насытить программу, глядишь, и удлинилась на одну строчку. Мы так часто и с меню делаем, удлиняем по мелочам.

Они снова налили и выпили.

Хольм сказал:

— Я думаю вставить «Марш Бисмарка».

Вендту эта идея пришлась не по вкусу.

— Да это не тот, который за Альпами, — сказал Хольм. — «Марш Бисмарка» довольно известен, о нем упоминается в «Илиаде».

— Где упоминается?

— У Гомера. В «Илиаде».

Вендт подумал и сказал:

— Ну разве что… А кто его сыграет?

— Его играют на гармонике, а Карел из Рутена пускай ему вторит. Так я вставляю?

— Ладно, — уступил Вендт. — Но что поделать, если я питаю к французам симпатию, не надо Бисмарка, а просто напиши: «Илиада».

Хольм написал.

— Ну вроде бы мы и закончили? — спросил он.

— На всякий случай вставь-ка еще один антракт…

Хольм ходил наудачу и два, и три раза, прежде чем застал Давидсена, работавшего теперь в банке. Давидсен был поглощен своими новыми обязанностями, и растабарывать ему было некогда.

— Это у вас уже окончательный вариант программы? — спросил он.

— Пока что да, — осторожно ответил Хольм. — Вот только мы не знаем, включать ли «Песнь песней».

— Нет, никаких изменений больше вносить не будем, — сказал Давидсен. — Лучше от этого не становится.

Хольм опять начал валить на Вендта: его обуревают идеи. Последние сутки он только по-французски и изъясняется.

Давидсен наскоро пробежал текст.

— Что-то многовато антрактов, — сказал он. — Три антракта.

Хольм:

— Это тоже идея Вендта. Так, дескать, они оформляют меню.

— Только бы все обошлось! — сказал Давидсен. — Сколько мне отпечатать экземпляров?

— Триста, — не поскупился Хольм.

Перед уходом он расплатился. Да так щедро, что Давидсен решил: он напечатает в придачу пачку афишек, которые его дочка будет распространять в воскресенье днем. Мысль хорошая, ведь люди непременно остановятся и прочтут.

Все предвещало успех, погода прекрасная, на улицах людно.

Лаборант с самого утра был при деле, заполучив триста карточек, которые использовались в качестве входных билетов в кино, он ходил по домам, продавая их по кроне за штуку. Когда он вернулся домой к обеду, в кармане у него лежало около восьмидесяти крон. Он поел и снова пошел продавать билеты. Стало быть, он умел не только пасьянсы раскладывать. Дельный парень!

Когда он забежалдомой выпить кофе, билетов было продано уже более чем на сто крон. И это, сказал он, при том, что он не побывал еще в лучших домах. К шишкам, и большим, и поменее, он пойдет не прежде, чем они выспятся и откушают кофе, тогда, надо надеяться, он охватит всю семью. На сей раз он взял велосипед.

К половине восьмого, когда у кинозала начал собираться народ, лаборант выручил свыше трехсот крон. Он добросовестно прочесал весь город и Сегельфосскую усадьбу, уговаривая всех от мала до велика поддержать благотворительное мероприятие. Сейчас он сидел наготове за окошком билетной кассы, в ожидании зрителей, которые, рассчитывал он, повалят со всей округи. Дельный парень, ничего не скажешь.

На часах без четверти восемь.

Кинозал с новым цементным полом почти заполнен, можно было только порадоваться тому, какое живое участие люди принимают в семействе покойного Сольмунна. Креститель из Южного и Нильсен из Северного к этому времени отбыли, религиозное волнение слегка улеглось, и посмотреть «развлечение за деньги» неожиданно пришли многие из деревенских. Даже Осе пожаловала, даже Тобиас из Южного, тот привел жену и дочь Корнелию — и выложил целых три кроны.

И кого там еще только не было! Шустрая девчоночка Давидсена придумала раздавать афишки не в городе, где так и так уже вовсю орудовал лаборант, — она перехватывала деревенских по дороге из церкви и проводила среди них агитацию. Весьма хитроумно!

Само собой, здесь присутствовали все чиновники со своими супругами, дамы изучали программу и задавали вопросы, когда им было что-нибудь непонятно. «Цимбалы? — недоумевали они. — „Илиада“?» А им отвечают: «Должно быть, это музыкальная терминология».

Там сидела маленькая и тихая пасторша с голубиным лицом, которое то и дело заливала краска, там сидела в своем новом платье старая хозяйка, и все остальные домочадцы консула. И каждый билет был оплачен. А вот адвокат Петтерсен потребовал, чтобы его как председателя правления кино пропустили бесплатно. Слово за слово, лаборант вскипел, выскочил из билетной кассы, от возмущения он даже привстал на цыпочки, когда же Петтерсен с супругой взяли и без зазрения прошли в кинозал, он крикнул им вслед: «Вон идут единственные безбилетники!» Лаборант шутить не любил. Даже вдове Сольмунна с детьми и то он не позволил пройти бесплатно. «У нас контроль», — пояснил лаборант.

Все артисты были в сборе, они собрались в помещении за сценой. Каждому налили по рюмке того или другого, из бутылок, которые Вендт запасливо составил в углу. Изъяснялся он преимущественно по-французски.

Фру почтмейстерша Хаген проглядывала программу, дойдя до струнного квинтета, она вздрогнула, как будто ее ударило током.

— Боже мой, что это такое? — спросила она Хольма.

— Струнный квинтет с цимбалами, — отвечал Хольм.

Фру Хаген беспомощно рассмеялась:

— Но кто… кто же будет?..

— Я, — сказал Хольм.

— О-о, мне дурно! Ха-ха-ха! Вендт, он сошел с ума!

Публика уже с четверть часа как томилась скукой, господа сидели, посматривая на свои часы, и переговаривались между собой, мол, пора бы и начинать. Доктор Лунд держал свою жену за руку — под шалью.

На сцену вышел гармонист, деревенский парень лет двадцати. Привыкши играть на танцах, он держался как ни в чем не бывало. Посреди сцены стояли небольшой столик и два стула, он мигом сообразил, что ему делать, уселся и начал играть.

Песня, петая-перепетая в его околотке, звучит неплохо, и чем дальше, тем все лучше и лучше, два баса, и оба хорошие. Односельчане со вниманием слушали, как играет их гармонист. Когда он закончил, кое-кто из молодежи с жаром было ему захлопали, но, не встретив поддержки, стушевались и принагнули головы.

Парень немного выждал, глядя поверх рядов, и заиграл снова, на этот раз под аккомпанемент грампластинки. Вебер, красивая, ласкающая слух мелодия. Фру докторша Лунд, маленькая Эстер из Поллена, силилась скрыть, до чего она растрогана.

Это был первый номер.

Следующим выступил хозяин гостиницы Вендт со своею речью, которая не сказать чтобы удалась. Вместо того чтоб присесть к столу и начать рассказывать, он остался стоять, это раз. Он был во фраке и выглядел весьма импозантно, но только с задачей своей не справился. Вендт — и в роли знатока? По части рабочего движения, и воздержания, и сценического искусства, и морских перевозок? Вендт — в роли великого политика и профессора кислых щей? Разумеется, ни в одну из этих тем он не углублялся, но касаться касался и отпускал колкие замечания. Совсем уж никудышным его выступление не назовешь, иначе Вендт не был бы Вендтом, и, когда он время от времени забавно острил, судья с пастором не могли удержаться от смеха. Но только эдакие речи мог держать кто угодно, и Вендт своим художественным чутьем это понял. Проговорив с пятнадцать минут, он дал отбой и направился за кулисы. Заслышав жидкие хлопки, он обернулся к залу и вот так вот, пятясь задом, удалился со сцены. Хорошо, нашлись доброжелательные зрители, так что хозяина гостиницы Вендта проводили вполне пристойно.

Третьим номером поставили две грампластинки, потому что фру почтмейстерша Хаген разнервничалась и попросила отсрочки. Она единственная из них была профессионалом, и надо же, чтобы именно на нее напал страх. Когда же ей не помогла и маленькая отсрочка, устроители несколько растерялись.

— Давайте объявим первый антракт! — предложил Вендт, обосновавшийся с аптекарем в углу, где стояли бутылки.

— Я б сейчас спела, — сказала Гина из Рутена.

— Спой, Гина, ради Бога! — взмолилась фру почтмейстерша.

Но тогда и аптекарь тоже должен был выйти с гитарой на сцену, а он к этому был совсем не готов. Кроме того, у него болит палец, смотрите, как нарывает.

— Карел, ты бы не пошел, не подыграл Гине?

— Ладно, — сказал Карел, — ежели вы мне доверяете.

Зрители в зале ерзали и громко переговаривались. Но вот появилась Гина вместе со своим мужем, и все стихло. Они уселись по обе стороны столика.

Гину знали, она пела в церкви и на молениях. Сегодня она приоделась, на ней был зеленый лиф, стянутый на груди крючками, и выходная юбка, та самая, в которой она однажды носила сено и которую для такого случая позаимствовала опять. Наряд не из худших, он свидетельствовал о ее искренности, Гина и не думала выдавать себя за артистку, она и на сцене оставалась простой деревенской бабой, благослови ее Бог, она и так хороша, к тому же Вендт поднес ей перед выходом рюмочку, что явно пошло ей впрок.

Аптекарь Хольм сходил два-три раза в Рутен, хотел ее подучить, но Гина, похоже, не очень-то понимала, на кой ей все это, она поддакивала аптекарю и беспрестанно одергивала подол, как будто полотно кусало ей ноги. Выучить балладу, песнь о любви, она отказалась, ведь она же была новокрещеной, так что им ничего не оставалось, как приналечь на псалмы. Петь она не умела, но грудь и глотка у нее были дай Бог.

Карел стал натренькивать «Старинную утреннюю молитву», играть он толком не умел, а всего лишь подыгрывал, извлекал из убогой гитары звуки. Но тут вступила Гина, и гитара почитай что сошла на нет. Гина, храни ее Бог, словно бы вся отдалась своему огромному голосу, и гитара сошла на нет.

Один куплет, второй куплет, третий, а в псалме их девять. Гина пропела пять, она себя расточала. Тогда с передней скамьи поднялся пастор и, подавшись всем телом в сторону сцены, попросил ее перевести дух:

— Гина, побереги себя для следующего псалма! Так красиво не поет ни один человек!

— Да! — подтвердили зрители в разных концах зала и выразили свое одобрение.

Гина в ответ улыбнулась и спела две пастушьих песни. После чего они с мужем встали, как по команде, и покинули сцену.

Первый антракт.

Наступил черед фру почтмейстерши. Конечно же, она сыграла блестяще и заслужила дружные аплодисменты. Она вернулась со сцены счастливая, как малый ребенок.

— Я не думала, что у меня получится, — сказала она, смеясь и всхлипывая одновременно.

Между тем Вендт, хлопотавший над своими бутылками, дохлопотался до того, что напевал уже вслух.

— Замолчи! — сказал ему Хольм.

— Я репетирую, — ответил Вендт. — Ты что, не знаешь, что у меня французский номер?

— У нас у каждого свой номер, — обиженно возразил Хольм. — Ты забыл про мой струнный квинтет с цимбалами.

Фру почтмейстерша прыснула со смеху и поспешно прикрыла рукою рот.

Они заболтались, и зал снова начал проявлять нетерпение. Тогда они ухватились за «Илиаду», пускай гармонист исполнит «Илиаду».

— А что это такое? — спросил гармонист.

— Лучший твой марш, — сказал Хольм, — «Марш Бисмарка». С тобой пойдет Карел и будет вторить.

Карел стал отговариваться, дескать, как новокрещеному это ему негоже.

— Так это же не танец, а марш, ну все равно что псалом!

Его уломали, поднесли выпить, и он вышел с гармонистом на сцену.

Их усилия были с лихвою вознаграждены. Паренек наяривал так, что любо-дорого посмотреть, он подпрыгивал на стуле и громко притоптывал.

— Ну а теперь я! — заявил, приосанясь, Вендт.

— Сейчас самое что ни на есть время для моего номера! — сказал Хольм.

— Après moi![12] — сказал Вендт, он был в ударе до невероятия.

— О Боже! — прошептала вслед ему фру почтмейстерша. — Да он разгонит всех зрителей!

Они услыхали, как он запел «Je suis à vous madame», запел-таки, черт бы его подрал! Во всяком случае, Гордону Тидеманну, сидевшему в зале, слова оказались знакомы, а вот мелодии, похоже, никто не знал. Голос у певца без конца срывался, то гудел как крепко натянутая тетива, то вдруг подскакивал вверх и дребезжал точно медная проволока. Чтобы выходило так скверно — это надо было уметь! Сам Вендт ничего за собою не замечал, он пел себе в простоте душевной и, закончив, сорвал-таки аплодисменты. Он и это принял за чистую монету. Зрители же хлопали, должно быть, затем, чтобы показать, что знают французский, хотя это всего лишь язык лакейской. Вендт раскланялся и возвратился со сцены гоголем. С этой минуты с лица его не сходило выражение необычайного превосходства.

— Что теперь? — стали спрашивать друг дружку артисты.

— Антракт, — постановил Вендт.

После антракта снова выступила фру почтмейстерша. Она совершенно уже успокоилась. Вышла на сцену, замечательно исполнила Моцарта и, вернувшись под бурные аплодисменты, сказала:

— Я бы охотно сыграла еще!

Посмотрели, сколько времени. Представление длилось уже полтора часа.

Вендт с аптекарем, которые то и дело наведывались в угол с бутылками, налили, выпили сами и обнесли всех по кругу. И еще раз по кругу. «Нет уж, спасибо!» — сказала со смехом Гина, а вообще она стала покладистой и уступчивой: когда аптекарь стал уговаривать ее заменить два последних псалма на любовные песни, она спросила мужа, что он на это скажет. Карел тоже пропустил рюмочку, он посчитал, что это не возбраняется.

Она напела: «Ветер вечерний, будь ласков, отнеси мой стон-жалобу милому…»

Хольм:

— Отлично, Гина! Карел, ты сможешь подыграть?

— Смогу.

— Вот будет чудесно! — воскликнула фру почтмейстерша. — Я пойду послушаю вас из зала. Счастливо!

Поскольку «Жалоба моряцкой невесты» состояла из четырнадцати длиннющих куплетов, Гине в этот вечер ничего больше петь не надо было. Хольм сказал ей:

— Когда ты допоешь до конца, они примутся хлопать как бешеные, будь уверена. Ты идешь сюда, к двери, а они все хлопают. Тогда ты оборачиваешься и приподымаешь руку, и настает тишина. И вот тут-то, Гина, ты берешь быка за рога и начинаешь вы водить свои трели. Понятно?

Гина улыбнулась:

— А сойдет?

— И ты еще спрашиваешь! После всего, что ты сегодня здесь пела, это будет бесподобный финал. Ты должна представить себе, что стоишь на горе и созываешь скотину домой.

— Ладно, — сказала Гина.

— Ну, а мне что делать? — спросил Карел.

— Ты вернешься к нам. А теперь оба на сцену!

Из зала послышались довольные возгласы, потом все стихло. Гина запела, и снова свершилось чудо, на сей раз это была жалоба безызвестной моряцкой невесты, но сколько же в ней крылось прелести и печали. Никто уже не просил Гину перевести дух, одни крепились и вымучивали улыбку, другие прятали слезы. Четырнадцать куплетов про любовь, ведомую всем и каждому, ведь сердца молодых успели спознаться с блаженным безумием, а пожилым припоминалось былое… былое…

Хольм был прав: хлопали как бешеные. Гина направилась за кулисы, а ей всё хлопали. Она обернулась и приподняла руку, наступила тишина. Все чего-то ждали, и вот… простор огласила песня, песня без слов, без единого слова, с вершины горы сорвался обвал сладкозвучия — Гина созывала стадо домой.

Зрители поняли так, что это последний номер. И зааплодировали. Потом повставали со своих мест и начали расходиться, но аплодировали до последнего. Кое-кто задержался у выхода.


Вендт с аптекарем крупно поговорили, и неизвестно еще, во что бы это вылилось, но они как-никак были друзья и бергенцы, что в конечном счете перевесило, и они помирились.

Началось с того, что Вендт дружески обратился к аптекарю:

— Послушай, это я не к тому, чтоб перед тобой хвастаться, ничего подобного, но после того, как я имел такой успех, я бы тебе не советовал… я хочу сказать, что теперь, после выступления Гины, я не представляю, как ты…

Хольм глубоко обижен, уязвлен в самое сердце:

— Я вижу, к чему ты клонишь, Вендт, хочешь сорвать мой номер.

— Дорогой мой, ну зачем ты так!

— Молчи уж, я знал это с самого начала. У меня был маленький номер, струнный квинтет с цимбалами, но ты не мог этого перенести, ты испугался конкуренции.

— Что?! — От удивления Вендт пустил петуха.

— Да, если хочешь знать правду. Ты боялся, как бы мне не перепали крики «браво» и оглушительные рукоплескания, не доставшиеся тебе самому.

Вендт опешил:

— Фру Хаген, вы слышали что-нибудь подобное!

— Фру Хаген ушла, — заметил-аптекарь.

— Да? Ну а вон гармонист, он подтвердит, как меня принимали. Многие вставали и хлопали стоя.

— А мне хлопали еще больше! — воскликнул Хольм. — Они прослезились и не хотели меня отпускать. Но что тебе до других, ты только о себе и думаешь.

Вендту все это надоело.

— Ну хватит, пускай нас рассудят зрители. Я хотел пощадить тебя, но раз так, то давай, иди пытай свою судьбу!

— Прямо сейчас? — пробурчал Хольм. — Нет, сейчас поет Гина, а там и делу конец.

— Конец? — переспросил Вендт. — Почему это? — Он вытащил из кармана фрака маленький песенник: — У меня еще много чего в запасе!

— Не сомневаюсь. У меня тоже был маленький номер, и тем не менее…

Вендт:

— Ну ладно, посмотрим!

Да чего там смотреть, Хольм был раздавлен, он вычеркнул свой номер.

Вендт растрогался:

— И вообще, никакой это не конец, и я намерен восстановить твою репутацию. Мы пойдем с тобой и споем хором.

— Хором?

— Да, и кто кого перепоет.

В это время в зале зааплодировали «Жалобе моряцкой невесты». Появился Карел, Вендт ему налил:

— Ты заслужил, Карел! А где же фру Хаген? Мы все заслужили, чтоб пропустить по маленькой!

И выпил сам.

Гина начала скликать свое стадо. Это было как взметнувшаяся ввысь лавина. Когда она вернулась со сцены, Вендт произнес:

— Иди сюда, Гина, ты тоже заслужила! Хольм, на выход! — Он разгорячился, готов был ринуться в огонь и в воду. — Ну что же ты!

— Может, лучше ты один? — сказал Хольм.

— Нет, мы будем хором.

Вендт даже и не заметил, что за исключением нескольких человек, задержавшихся у дверей, в зале никого не осталось, он был целиком поглощен своей затеей и на ходу перелистывал песенник. Дойдя до последней страницы, он начал листать по новой.

— Сядь! — велел он Хольму.

Они сели по обе стороны столика.

— Не могу найти ничего подходящего, — сказал Вендт. — Будем петь алфавит!

— Ну ты даешь! — сказал Хольм. — Алфавит?

Но Вендт уже пел, он был неуправляем, он не замечал ничего на свете. Пение его было настолько чудовищно, что не подберешь и никакого сравнения. Хольм подтягивал и временами завывал довольно неплохо, однако он явно уступал Вендту в хоровом пении, а кроме того, медведь не так сильно наступил ему на ухо.

Среди мешкавших у дверей зрителей стоял пастор. «Они под мухой», — заключил он. Но это еще не причина, чтоб обращаться в бегство: наоборот, пастор взял и уселся.

Конечно же, они были под мухой. Пели, держа перед собой песенник, словно не помнили наизусть алфавита. То еще зрелище!

При виде этой парочки зрителей начал разбирать смех, и пастора тоже. А что еще прикажете делать, как не смеяться? Эта песня отличалась от прочих тем, что вместо слов тут были буквы, расположенные в строгом, можно даже сказать, цифровом порядке, и то, что певцам вообще удавалось вытянуть хоть какую-то мелодию, обличало то самое невероятное бесстыдство, которому обязан своим появлением джаз. Правда, они нисколько не изощрялись и никому не подражали, они сочиняли свою песню прямо на месте, а запевалой был Вендт с его неописуемым петушиным голосом. Они вовсе не дурачились, а занимались серьезным делом. А поскольку они были сильно навеселе, то мало-помалу перестали отдавать себе отчет в том, где находятся.

Дойдя до буквы «Q», Вендт пришел в совершенное умиление, вторя ему, расчувствовался и аптекарь. Зрители так и покатывались, умирали со смеху. Певцы же старались изо всех сил, а в самых жалостливых местах медленно размахивали свободной рукой. Последние буквы алфавита они выпели как нечто тающе-сладостное, обливаясь при этом слезами.

Слезы текли и по лицу пастора, покрытому бесчисленными морщинками, только пастор плакал от смеха. Сейчас он был истинным Смехолетто.

Допев до конца, Вендт сунул песенник в карман, поднялся и, выделывая ногами крендели, удалился. Аптекарь поглядел ему вслед; заподозрив, что у выхода стоят какие-то люди, он решил, насколько это можно, спасти положение и уяснить сперва, где расположена дверь, чтобы уж потом идти напрямик.

Когда эти двое ушли, в зале сразу сделалось пустовато. На месте преступления оставались лишь стол с двумя стульями. Некоторые зрители все еще смеялись, объясняя друг дружке, что именно им показалось смешным. «Сумасброды!» — заметил кто-то.

На что пастор Уле Ланнсен сказал:

— Смешить людей — еще не самое большое сумасбродство, мы поступаем друг с другом и похуже.

XXII

Вечернее представление доставило аптекарю Хольму не одни только радости. На другой день он отправился к Гине в Рутен и вручил ей честно заслуженные пятьдесят крон. Однако он совершил оплошность, упомянув об этом в разговоре со вдовой Сольмунна, в ней проснулась зависть, и пошли-поехали неприятности.

— Я думала, это все мне, — сказала вдова Сольмунна, — вон у меня сколько голодных ртов!

— Будь довольна и этим! — сказал аптекарь. — Вот, пожалуйста, триста пятьдесят крон!

Однако вдова Сольмунна была недовольна, ее мучило, что пришлось с кем-то делиться, она разнесла это по всему околотку, а в один прекрасный день заявилась к Гине в Рутен и потребовала деньги назад.

Нет, у Гины и в мыслях не было возвращать деньги. Тем более она отдала эти пятьдесят крон Карелу, и он снес их в банк, чтоб погасить свой долг.

— Ах, вот как! — завопила вдова. — Платить долги моими деньгами!

— Твоими деньгами? Нет, деньги нам дал аптекарь.

— Значит, он отдал чужие деньги, а за это полагается штраф, так своему аптекарю и передай!

— Нет-нет, он вовсе не такой человек, чтоб раздавать чужие деньги.

— Небось тебе перепало за то, что ты ему потрафила, — смекнула вдруг вдова.

— Свинья! — ответила Гина. — Убирайся-ка из моего дома!

Они вышли во двор, но препираться не бросили.

— Ну и за что ж это ты получила деньги? — спросила вдова.

— Как за что? Разве я не пела целый вечер в кино для всеобщего увеселения?

— Пела! — фыркнула вдова. — Тоже мне, есть за что платить!

— Да, а Карел целый вечер играл.

— Играл! — снова фыркнула вдова. — Нет, за этакие деньжищи ты, надо быть, потрафляла ему не раз и не два. Это уж как пить дать!

— Карел! — возопила Гина во весь свой голос.

Карел был занят тем, что осушал озерцо. Он ткнул лопату в землю и явился на зов.

Однако вдова Сольмунна не тронулась с места, ни с того ни с сего в ней взыграла ревность, она сказала в сердцах:

— А и почему это он за тобой ухлестывает, этого я никак не уразумею. Тут и глядеть не на что, не говоря про пощупать.

Бедная Гина не знала, куда ей деваться, и ударилась в слезы.

— Коли на то пошло, некоторые из нас будут помоложе тебя, — отчаявшись, продолжала вдова.

Гина шмыгнула носом и принялась неуклюже оправдываться:

— Только я наново окрестилась, и все такое, а он и попроси меня спеть, помочь тебе с деньгами на зиму. А ты со мной как скотина неблагодарная. Карел, она пришла за деньгами.

— За какими деньгами? — спросил Карел.

— А которые мы получили.

Вдова тут же встряла:

— Я говорю только, я никогда не слыхала, чтоб люди получали деньги за пение — да еще мои деньги! Как будто у меня нету малых детей, что им, оставаться голодными и холодными?

— Тебя прислал аптекарь? — спросил ее Карел.

— Нет, я пришла сама по себе, — ответила вдова. — Я не из таких, я к нему не хожу и его к себе не приваживаю. Не то что иные некоторые.

— Ступай-ка домой, — сказал Карел.

Вдова:

— Дай он ей крону на щепотку кофе, я и словечка бы не сказала. Но чтоб такую прорву денег, да на них можно купить целую усадьбу.

— Давай уходи! — сказал Карел. — Уходи отсюда!

— А мои деньги, кто ж мне их отдаст?

— Я скажу про тебя аптекарю, расскажу, какая ты есть.

— Давай-давай! И передай от меня, что за раздачу чужих денег полагается штраф.

Вдова Сольмунна была не робкого десятка, взяла да и сама сходила к аптекарю. Она хотела выяснить, вправду ли Гина из Рутена огребла столько деньжищ за то, что спела два несчастных псалма, или же здесь что-то кроется.

— Что же тут может крыться?

Именно это она и хотела выяснить.

— Ничего тут не кроется.

— Люди разное поговаривают, — сказала вдова. У нее в околотке про Гину с аптекарем гуляют слухи.

— Ты с ума сошла! — сказал аптекарь. — Иди отсюда, и чтоб я тебя больше не видел!

— Говорят, она бесперечь сюда шастает.

— Нет, кто сюда бесперечь шастает, так это ты. Но только с меня уже хватит!

— А уж коли мы о том заговорили, — не унималась вдова, — я хоть убей не пойму, чего вы нашли в этой Гине и чем это она вам так угодила. Да еще при живом-то муже. Другое дело я и все девицы, которые незамужние.

По правде говоря, аптекарь Хольм был глубоко раздосадован, но мог ли он сейчас поднять вдову на смех и нанести ей душевную рану? Как же ему быть?

— Послушай, — сказал он ей, — мне что, попросить лаборанта, чтобы он вынес тебя на улицу?

— Это без надобности, — ответила она с раздражением. — Я говорю только, что вы отдали мои деньги, вот я и спрашиваю, на каком таком основании. Потому как дома у меня малые дети, голодные и холодные.

Нет, вдова Сольмунна была отнюдь не робкого десятка. Даже после того, как призванный на помощь лаборант дал понять, что всерьез намеревается ее выставить, вдова хотя и стала медленно пятиться, однако все еще бурно заявляла свои претензии. А в дверях уцепилась за косяк — и ни с места.

— Черт в тебя, что ли, вселился? — сказал лаборант. — И долго ты собираешься здесь стоять?

Но при том, что она была несносной и неотесанной, вдова Сольмунна обладала одним достоинством: прежде чем сшить себе хоть единую сорочку, она одела с головы до пят своих ребятишек. Она готова была пожертвовать для них всем, что у нее имелось, готова была отдать им последние жалкие крохи! Всякая мать печется о своих детях, но у нее это перешло в хроническое состояние, сделалось постоянным занятием, превратилось в свирепую жадность, доходившую до алчности, — и все ради детей. Ее нападки на Гину, ее ревность не имели ничего общего с легкомыслием, они были вызваны исключительно горечью, потому что ее малых детей обделили таким богатством. Чего бы она только не накупила для них на эти пятьдесят крон!

Но аптекарь с ней нахлебался досыта, ибо вдова Сольмунна не оставляла его в покое. Под конец она предложила ему мировую, потребовав взамен половину из этих пятидесяти крон, а иначе она возьмет и пойдет к судье. Аптекарь рвал на себе волосы, ему бы ни за что не пережить свалившуюся на него напасть, не будь на его стороне все справедливые люди. В эти тяжелые дни его поддерживал преданный Вендт, а старая хозяйка пришла в своем новом платье, она хотела отвлечь его и шутила по поводу настырной вдовы.

— Мне от нее никогда не избавиться! — проговорил он.

Старая хозяйка не могла удержаться от смеха:

— Какое уныние!

— Уныние? Я готов кричать на крик.

— Ха-ха-ха!

Они заглянули к Вендту в гостиницу, после чего привычно направились новой дорогой в гору. Дорога была проложена уже к самому охотничьему домику и убита щебенкой, рабочие занимались тем, что кое-где ее подравнивали, безо всякого надзора и руководства.

Всей рабочей силы было четверо человек, остальные получили расчет и подались обратно на юг. Беньямин с соседским пареньком тоже получили расчет. Но работы не хватало даже на четверых, они поджидали со дня на день своего десятника, а он все не появлялся. Нет, он лежал в постели, и доктор не велел ему вставать еще целую неделю. Когда же он все-таки надумал подняться, Блонда со Стиной взяли и спрятали его одежду. Ну что за наказание иметь крестных сестер!

Он отдавал распоряжения лежа. Каждый вечер рабочие приходили к нему и получали задание на завтрашний день, так оно с грехом пополам и шло. Только теперь они всё уже переделали, осталось только установить в двух местах железную ограду по краю пропасти и залить основание цементом, но, поскольку это была, что называется, точная работа, они не решались приступать к ней без своего десятника.

Теперь они свободно могли бить баклуши, но, как видно, им это было не по нутру, они привыкли вкалывать и лучше всего себя чувствовали, на совесть отработав день. Завидя аптекаря Хольма с его дамой, они принялись ему жаловаться и просить, чтобы он побыстрее поставил их десятника на ноги. Они считали аптекаря своим человеком, потому и обратились к нему за помощью: аптекарь был мировой парень, время от времени он более или менее законно снабжал их выпивкой, а кроме того, они в полном составе побывали на его представлении и до упаду смеялись над заключительным номером. Черт возьми, да за такое развлечение не жалко никаких денег!

— Ну как я поставлю десятника на ноги? — сказал аптекарь. — Вам надо поговорить с доктором.

— Мы уж прямо и не знаем, как быть, — сетовали они. — У нас тут полный простой, всего-то и делов, что установить ограду, а его нет как нет. А главное, мы здесь как на привязи, мы обещались Чубуку сделать бетонный подвал, когда закончим дорогу, а закончить-то мы никак и не можем, а там, глядишь, нагрянет зима, а нагрянет зима, тогда уже будет поздно.

— Вы будете делать адвокату бетонный подвал?

— Подвал и капитальную стену. Он весной будет строиться. И ежели аптекарь поговорит с доктором и подымет нам десятника, он окажет нам истинное благодеяние.

— Ладно, я поговорю с доктором…

Аптекарь Хольм и его спутница поднимаются на самый верх и присаживаются возле домика. Свежевыкрашенный, изящный, это не домик, а игрушка, вдобавок консул придумал вывести поверх каждого окна коричневую дугу, получилось как брови — так принято было украшать виллы.

Хольм:

— Я сижу и думаю о том, что Петтерсен будет строиться.

— Чудная затея, правда?

— Я тоже было подумывал строиться, но, видно, мне это не по карману.

— Что, в аптеке уже так тесно?

— Да, принимая во внимание некоторые обстоятельства.

Старая хозяйка подумала и сказала:

— Не знаю, и на что людям большие дома? Ну зачем Петтерсену строиться? Их же только двое.

— Это хорошо говорить тем, кто живет во дворце.

— Да мы погибаем от такой уймы комнат, и названий-то для них нету, и все время не туда попадаем. Одну мы приспособили для хранения старых жилетов.

— А тут их сколько? — поинтересовался Хольм, устремив взгляд на домик.

— По-моему, три. Даже многовато. А для города было бы вполне достаточно. Если, конечно, не считать аптеки, — неосторожно добавила она.

— Так трех комнат было бы достаточно — если не считать аптеки?

— До конца жизни. При любых обстоятельствах.

Черт возьми, до чего с ней легко! А какая грудь, а рот, притом еще изящное платье, серое с чем-то темно-красным. Ничего красивее он не видел.

— Я люблю вас, — сказал он.

Она спокойно на него поглядела и, зардевшись, тут же опустила глаза, но тем все и ограничилось, она была по-крестьянски застенчива, и это удерживало ее от бурного проявления чувств.

— Правда? — мягко сказала она.

Только и всего.

Он и раньше говорил ей что-то в этом духе, но все больше флиртуя и дурачась, теперь же перетолковать его слова по-другому нельзя было. Он взял ее руку и задержал в своей, а она смотрела то на него, то прямо перед собой. Она не скрывала своей радости и выразила ее жестом, которого ему никогда не забыть: прижала его руку к своей груди и долго не отнимала. Это слаще любых слов…

Так они сидели, и беседовали, и сошлись на том, что вполне могли бы построить маленький домик, — а вообще-то говоря, им это вовсе не требовалось, комнат и кухни над аптекой было достаточно. Они могли по-прежнему получать денежную помощь от его родных в Бергене — но это исключено, они не примут от них больше ни единого эре. Они могли поехать и обвенчаться в Будё — и согласились, что это влетит в копеечку, а потом решили, что придется все-таки это сделать, иначе они перебудоражат весь Сегельфосс.

Они поцеловались, по-юношески страстно.

— Я много тебя старше, — сказала она.

Он накинул себе несколько лет, и они стали ровесники.

— Да еще вдова, — сказала она.

— Ради такого дела и я был бы не прочь оказаться вдовцом, — произнес он многозначительно.

Она была так счастлива, она любила его, прильнув к нему, она отвела рукой его бороду и сама его поцеловала. Конечно же, она умела целоваться, конечно же, у нее был опыт.

— Представь, я до сих пор не знаю, как тебя зовут.

— Лидия.

— А меня Конрад.

Оба засмеялись тому, что знакомство произошло с таким запозданием, забавно, что они спохватились и вспомнили об этом только сейчас, а вообще это совершенно не важно.

Солнце село, стало прохладно, пора было возвращаться.

— Если бы у тебя был ключ, — сказал он, — мы могли бы зайти в дом.

Она:

— Я даже не знаю, есть ли там где присесть!

— А мы проверим!

Они подошли к дому и, приложив козырьком ладонь ко лбу, стали заглядывать внутрь, переходя от окна к окну. Она завернула за угол, чтоб посмотреть в боковое окошко, — и вернулась бледная как полотно.

— Нет, сидеть там не на чем, — сказала она, беря его за руку. — Пойдем!

Что-то она да увидела. Во второй уже раз, и у этого же бокового окошка.

Не успели они отойти на несколько шагов, как тишину разорвал пронзительный вой.

— Господи, что это? — спросил он, останавливаясь.

— Да пойдем же! Не обращай внимания.

— Как так не обращай?..

— Это кто-нибудь с перепою. Увидим рабочих, спросим.

Но рабочие уже ушли, на дороге было пустынно.

Хольм:

— А может, это была сирена? Они ж так завывают, что чертям тошно.

— Да, — подхватила она, — вот именно, это она и была!

— А может, индейцы?

— Ха-ха-ха!

Они спустились с горы и расстались, но, чтобы их не увидели из усадьбы, целоваться не стали. Они не решились даже пожать на прощанье друг другу руки, единственно, Хольм снял шляпу:

— До завтра!

Он еще и наполовину не оправился от изумления после всего того, что произошло, он не мог и помыслить, чтобы пойти прямо домой и сидеть одному в четырех стенах. К берегу только-только причалил идущий на юг почтовый пароход, и Хольму взбрело на ум прошвырнуться до пристани.

Там стояли ящики с прибывшими товарами и ящики, которые подлежали отправке, на каждом — имя Гордона Тидеманна, товарооборот, торговля. Как всегда, поглазеть на пароход собрались собаки, дети и взрослые, как всегда, грохотали якорные цепи и скрипела лебедка. Александера против обыкновения на пристани не было, и копченую лососину вместо него грузил Стеффен.

Кок в белом холщовом фартуке и белом колпаке выплеснул за борт ведро помоев, на которые тут же слетелись чайки, вслед за коком появился кочегар и ссыпал золу. Матросы с пассажирами — одни поднимаюсь на палубу, другие сходили вниз, у трапа стоял боцман и проверял билеты.

На своем автомобиле прикатил консул, въехал прямо на пристань и оказался у всех на виду. Вылез, прекрасно одетый, в начищенных до блеска ботинках, в желтых перчатках. Перекинулся несколькими фразами с капитаном, стоявшим на мостике. Повернувшись к Стеффену, спросил, почему на месте нет Александера, окинул глазами пристань, отдал складскому работнику распоряжения относительно новых товаров, бросил взгляд на часы, уселся в автомобиль и отбыл.

Представительный господин!

Хольм посмотрел ему вслед. Мой пасынок, подумалось ему, черт побери, если это не мой собственный пасынок! Ее зовут Лидия, меня Конрад, и мы с ней обо всем уже договорились…

На берег сошла пассажирка. Лицо немолодое, но живое и умное. На ней широкое черное платье и накидка, в руках корзина и зонтик. Постояв с минуту и оглядевшись по сторонам, она по тем или иным соображениям останавливает свой выбор на аптекаре и, подойдя к нему, спрашивает:

— Не взыщите, вы не скажете, где тут гостиница?

— Скажу, — отвечает аптекарь, приподнимая шляпу. — Пойдемте со мной, я тоже иду в гостиницу. Позвольте, я понесу вашу корзину.

— Нет, спасибо, — отвечает с улыбкой дама, — я достаточно стара, чтоб донести ее сама. Вы живете в гостинице?

— Нет, я живу в аптеке. Я здешний аптекарь.

— Вон оно что, аптекарь. Я сразу увидела, что вы человек особенный. Да еще предложили понести мою корзину!

Они пришли в гостиницу, и аптекарь сказал:

— Я привел гостью.

Вендт отвесил поклон.

— Гостью? — произнесла дама. — Ну, это слишком уж громко сказано. Я всего-навсего хочу спросить маленькую комнатку, если вы согласны меня приютить. А еда у меня своя.

Вендт снова поклонился:

— Добро пожаловать!

Дама:

— Это очень мило с вашей стороны. Ну что же, хотя еда у меня своя, чашку-другую кофе мне выпить у вас придется, но за кофе я заплачу. Я люблю, когда все честь по чести и заранее обговорено.

Она надела пенсне и, бойко строча пером, заполнила гостиничный бланк для приезжих: Поулине Андреассен из Поллена. Незамужняя.

— Возраст я указывать не рискую, — сказала она шутливо, — а то вам не захочется иметь дела с такой развалиной. Но вы не думайте, не такая уж я и развалина.

— Указывать возраст вовсе не обязательно, — сказал Вендт.

Она:

— Господин аптекарь очень меня одолжил тем, что проводил сюда, большое вам, господин аптекарь, спасибо! Знаете ли, — обратилась она к хозяину гостиницы, — аптекарь вызвался понести мою корзину. Не буду отпираться.

— О, аптекарь знает, как втереться в доверие к дамам! — И, показав на бланк для приезжих, хозяин сказал: — Не добавите ли вы также и род ваших занятий?

— Я и забыла, — сказала она. И снова вздела на нос пенсне и стала писать, а рот у нее тем временем не закрывался: — Занятия мои самые разные. На мне и лавка, и почта, и отдельный маленький домик для приезжающих, а еще у нас свое хозяйство, а брат мой — староста, и всегда им был, сколько я помню. Так что благодаря Господу у нас есть все, что нам требуется в пределах наших скромных желаний, а о большем мы и не просим. А теперь не взыщите, если я вас кое о чем спрошу: знаете ли вы здесь, в Сегельфоссе, человека по имени Август? Ясное дело, здесь, наверно, не один человек с таким именем, только он пришлый.

— Я знаю, о ком вы, и я с ним знаком, — ответил аптекарь.

— Вон как, значит, он здесь, жив-здоров и все такое прочее?

— И все такое прочее. Он тут прихворнул и несколько дней пролежал в постели, но теперь, похоже, вот-вот встанет на ноги. Вы найдете его в усадьбе.

— А чем же он занимается?

— Он подручный у консула, он много чего умеет.

— Да уж, чего только он не умеет! Но как же это замечательно, что я нашла его и не проездила попусту. Ну а теперь, раз уж я начала вас выспрашивать: доктор Лунд и его супруга и все семейство, как они, хорошо поживают?

— Хорошо поживают.

— Потому как фру Лунд, она из наших краев и выросла у меня на глазах, я помню ее совсем еще крохой. Родители ее, те так и живут в нашем селении, живут себе помаленьку. А доктор Лунд, он же был у нас несколько лет доктором, он и женился у нас, и всякое такое. Ну, это само собой. А к Августу у меня, стало быть, надобность, а лучше сказать, дело, потому я о нем и спрашиваю, и других причин и оснований у меня нет.

Она болтала без умолку. А напоследок сказала:

— Ну что же, могу я теперь получить мою комнатку? Я должна привести себя маленько в порядок и выпить чашку кофе, потому как на пароходе это было не кофе, а пойло. Я забыла спросить, сколько стоит комната…

XXIII

Август провел в постели целую неделю, но из опасения, что он не вполне оправился от последствий неумеренного возлияния, доктор намерен продержать его на постельном режиме еще несколько дней.

Болеть у Августа ничего не болит, крестные сестры его обихаживают, занимают разговорами, вместе с ним молятся. Это почти как молитвенные собрания.

Но не может же он лежать здесь до бесконечности! Разве он не обещал консулу закончить дорогу в срок? Теперь этот срок просрочен, ограда не поставлена, железные прутья так возле пропасти и валяются, а сам он валяется на кровати!

Дороги судьбы чертовски извилисты, как говорит Соломон.

Он посмотрелся в зеркало и нашел, что похудел, а ведь он сделался религиозным, чтобы ему стало лучше, чем раньше, чтобы благоденствовать. Если он не может подняться с постели и хорошо выглядеть, какой тогда смысл в крещении и во всем остальном? Если он будет лежать здесь и состарится еще на несколько недель, какой в этом прок и что на это скажет Корнелия?

Быть религиозным — оно неплохо, только смертельно скучно. Ни кусочка проглотить без того, чтобы не прочесть сперва благодарственную молитву, ни послать за лавочниками, чтоб лежа перекинуться с ними в картишки. А что ж тогда можно? Вдобавок сестры пеняли ему за то, что он часто бреется, дескать, все это мирская суетность. Ну где им понять мужчину, полюбившему девушку! Спору нет, до крещения ему жилось не в пример легче, а ведь он и тогда ревностно помышлял о Боге и то и знай клал кресты.

Совсем без дела он оставаться не мог и потому исправно помечал зарубками спинку стула и по нескольку раз на дню осматривал и чистил свой револьвер.

— А ну, бросьте дурить и отдайте мне мою одежду! — командовал он.

— Нам нельзя, — отвечали крестные сестры.

— Я буду кричать, — грозился он. — И чертыхаться, да так, что вам обеим небо с овчинку покажется!

— Ты что, рехнулся? Лежи-ка спокойно, мы позвоним по телефону и спросим у доктора.

День за днем они утихомиривали его и обманывали ради его же блага: то говорили, что доктора нету дома, то, что доктор рассердился и велел им привязать Августа к кровати.

Чего доброго, эти чертовы куклы и вправду позовут себе кого-нибудь на помощь и привяжут его! Он переменил тактику.

— Вы правы, — сказал он, — это испытание, которое я должен выдержать, я еще слишком грешен, чтобы встать на ноги!

Теперь он не только при сестрах, но и даже наедине усиливался продвинуться и укрепиться в вере и подвергал себя телесным мукам и наказаниям. По ночам он нередко плакал, и бил себя по лицу, и до боли щипал свое грешное тело. А наутро спрашивал себя: ну и к чему это все, если она опять мне приснилась?

Он попробовал схитрить:

— Уж сидеть-то в постели мне, наверно, можно, отдайте-ка мой пиджак!

Сестры не уступали ему в хитрости, они сказали:

— Мы дадим тебе шерстяное одеяло.

Он заскрежетал искусственными зубами:

— Вы что, хотите, чтоб я сидел тут как шут гороховый! Нет уж, тогда лучше я буду лежать!

А про себя подумал, что выпрыгнет завтра в окно и без пиджака.

Но назавтра его ожидало великое чудо, и хорошо, что он не сидел закутанный в одеяло: в комнату к нему провели посетительницу, Поулине Андреассен из Поллена.

Он вгляделся. Конечно же, она постарела, но как ее не узнать: на шее все тот же белоснежный воротничок, на пальце знакомое кольцо с жемчугом, волосы под сеткой, на голове некое подобие коричневой бархатной шляпки…

— А, это ты, Поулине! — сказал он.

— Вестимо, я, — ответила она. — Надо ж, признал меня.

— Как не признать, ты нисколечко не изменилась.

Она выслушала это с нескрываемым удовольствием, после чего участливо проговорила:

— Вот уж, Август, не ожидала я увидеть тебя хилым и немощным.

— Увы, — отвечал он расслабленным голосом, — Господь свалил меня на одр болезни.

Одр болезни! Она вмиг узнала прежнего Августа и улыбнулась:

— Что у тебя болит?

— О, хуже всего с грудью. Я несколько раз плевал кровью.

— Не тревожься, — сказала она бодро. — Это только в молодости опасно, потому как такое бывает при чахотке. И как же ты заполучил эту хворобу?

— Я… да вот напала… откуда я знаю…

Она все больше узнавала в нем прежнего Августа.

— Я слыхала, ты заново окрестился в реке у водопада и сильно простыл.

— Да, — ответил он, — плохо, что я не сделал этого на Яве или еще в какой-нибудь теплой стране.

— Хуже всего то, что ты вообще на это пошел. Разве тебя до этого не крестили?

— Крестили. А это было зато в настоящей проточной воде.

— И надо ж тебе было такое удумать!

— Это все евангелист, пристал как незнамо кто.

— Ну и что? Очень бы я стала обращать на него внимание! Ты же мог отправиться на тот свет!

— Да. Но он сказал, что без меня он и других не станет крестить.

— Будто уж без тебя нельзя было обойтись!

— Нет. Видишь ли, он основательно взялся за грешников, и я не знал, как и поступить, потому как я стал очень религиозный.

Поулине улыбнулась:

— Очень религиозный, значит.

— Так ведь я же клал кресты и читал по-русски Библию и все такое. Но на самом деле это, наверное, язычество и масонство. Как ты думаешь, Поулине?

— Я в этом не разбираюсь.

— Да. Ну а после крещения получилось так, что я забрел на луг и стал глядеть, как народ дерется. Зря я это сделал, потому что, кроме всего прочего, драка эта была самая что ни на есть позорная из всех, какие я только видел. А пока я там стоял, замерз как собака.

— И чего тебя туда понесло?

— Да просто я… и не потому, чтоб мне так уж хотелось посмотреть на кровь или что другое… но ты кругом права, и чего я туда пошел?

Август не знал толком, как себя с ней держать. Он попробовал и так и сяк, религиозной она, во всяком случае, не была, тогда он предпочел ей поддакивать. А она, похоже, не очень вникала в то, что он говорит. Она, похоже, видела его насквозь, как и прежде, да и приехала она к нему всего лишь по делу.

— Да, Август, я только что из Поллена, — сказала она.

— Поллен! — пробормотал он. — Мне ли не помнить, сколько я там околачивался.

— Раз ты не захотел ехать ко мне, то пришлось мне ехать к тебе.

— Но ты же видишь, Поулине, что я слег и ни на что не гожусь…

— Глупости! — сказала она. — Я уже написала из гостиницы судье, что приехала.

— Вон как. Судье. Ну что же.

Она достала из кармана накидки пачку бумаг:

— Здесь полностью все наши расчеты начиная с того дня, когда ты от нас сбежал. Помнишь ту ночь?

— Да.

— Брат Эдеварт проводил тебя, и ты удрал. А на другой день мы узнали, что удирать тебе вовсе и не надо было, ты выиграл в лотерею огромные деньги и мог бы расплатиться со всеми по справедливости, да еще большая часть осталась бы. Но что-то ты ни разу не вспомнил про Эдеварта. Он же рисковал своей жизнью, когда бросился тебя догонять.

Август:

— Я знаю.

— Взял почтовую лодку и вышел в одиночку и не вернулся.

— Знаю.

— Но я расплатилась за лодку из твоих денег.

— Что за деньги? Нет у меня никаких денег.

— Глупости! Так вот, я расплатилась за тебя со всеми по очереди в Поллене и Вестеролене, и ты теперь никому не должен. Тут все расчеты! — И она прихлопнула ладонью бумаги.

— Не желаю я смотреть ни на какие расчеты.

— Не желаешь! — презрительно усмехнулась Поулине. — Это и не понадобится. Как я понимаю, ты разбираешься в отчетности не лучше прежнего, поэтому бумаги эти я вручу судье и местным властям. Прошло уж двадцать лет, а ты ничуть не переменился, ты и по сей день не научился вести свои собственные дела, ты все равно что малое дитя или перелетная птица.

— Ты права, Поулине, другой такой перелетной птицы и не встретишь.

— А это — сберегательная книжка! — сказала она, прихлопнув ее рукой. — За эти годы сумма набралась порядочная. Деньги получишь в банке у вас или в Будё.

Сумму она не назвала, а спрашивать было неловко, поэтому он взял и сказал:

— Не пойму, что это ты такое говоришь, Поулине. Никаких моих сбережений у тебя быть не может, ты же знаешь, когда я уезжал из Поллена, я все оставил тебе.

Поулине кивнула:

— Что верно, то верно. Я так судье и ответила, дескать, знаю одно, деньги принадлежат мне, и у меня есть подписи двух свидетелей. Я посчитала, что барин маленько о себе возомнил, когда написал и потребовал прислать деньги, вместо того чтоб приехать и забрать самому.

— И правда, я о себе возомнил.

— Ведь откуда мне было знать, что ты тот, за кого себя выдаешь?

— Да, — согласился Август и покачал головой.

— Ладно, — сказала Поулине, желая покончить с объяснениями, — ты не появлялся, вот мне и пришлось сюда выбраться.

— Я все ждал, когда смогу освободить время, сейчас-то я бы уж точно приехал, если б…

— Глупости! У тебя было время с самой весны. Но хватит об этом, деньги ты получишь!

Она свернула бумаги и положила обратно в карман. Август попробовал отбрыкнуться в последний раз:

— Поулине, это же твои деньги.

Она громко хмыкнула:

— На что они мне? Они мне не нужны, ты не думай. И брату Иоакиму от меня ничего не нужно, он человек одинокий, и у него свое хозяйство.

В дверь постучали, это оказалась служанка с кухни, она внесла поднос с кофе и печеньем.

— Ну надо же! — вырвалось у Поулине.

— Подручный, хозяйка услыхала, что у тебя гости, — сказала служанка.

— Да, и еще какие!

Поулине:

— Ну, это громко сказано. Просто мы знаем друг друга сызмальства, Бог знает сколько лет.

— Пожалуйста, утешайтесь! — сказала служанка и вышла.

Поулине невероятно оживилась:

— Вот это я понимаю, здесь живут люди с достатком! А печенья сколько — целое блюдище!

Она налила им обоим, тут же отпила глоток, причмокнула губами и улыбнулась:

— А кофе-то какой! Дай-ка я сброшу на минутку накидку и присяду рядом с тобой. Как она тебя назвала — Подручный?

— Да. Это потому, что я правая рука у консула в доме и во всех областях его деятельности.

— Вот это кофе так кофе! — сказала она, прихлебывая. — Хорошо тебе здесь живется?

— И не спрашивай! Хозяйка мне как сестра.

— Ну что же, привет тебе из Поллена, — сказала она. — Дома, что вы отгрохали с братом Эдевартом на спуске к лодочным сараям, все еще стоят, украшают улицу.

— А фабрика? — спросил он едва слышно.

— Фабрика твоя тоже стоит. Я пробовала ее продать, но не получается.

— Она не моя, — сказал Август.

— Вон как. Только за все акции я расплатилась из твоих денег. А еще оплатила из твоих денег все счета за стальные балки, цемент и кровельное железо. Вроде бы это все. До чего же вкусное печенье! А наложили-то сколько, ешь — не хочу!

— Да на здоровье!

— А фабрика стоит себе, куда она денется, можешь приехать и запустить ее хоть сейчас. Только что ты будешь производить? Чего ты только не затевал в Поллене, что-то было хорошо, что-то плохо, но а чем же все это кончилось? У тебя вечно то густо, то пусто, а разве ж фабрики так работают? Нет, сестра Осия поумнее всех нас, до сих пор сама и прядет, и ткет, и шьет, и не покупает у меня в лавке даже исподнего. Ты подбил Каролуса продать пахотную землю под застройку, и он чуть не помер с голоду. Ты хотел, чтоб Ездра насажал у себя рождественских елок. Ха-ха-ха! Но ты не ошибся в Ездре, когда пришел к нему в первый раз, помнишь? Ну а что до меня, то я, Август, на тебя не в обиде, ведь мне достался большой несгораемый шкаф, который ты приобрел для банка, он служит мне верой и правдой, я храню там торговые счета, почту и протоколы брата Иоакима. А уж твой банк, Август, надо же тебе было придумать этакий банк! Но слава Богу, я и это тоже уладила и уплатила каждому столько, на сколько он подписался и вложил средств.

— Я не понимаю, откуда у тебя взялись на все это деньги? — сказал Август.

Она:

— Деньги я взяла у тебя. Это твои собственные деньги.

— Да, но тогда, наверное, от них ничего и не осталось? — продолжал он выпытывать.

Она не ответила, знай пила себе кофе и ела печенье.

— Несгораемый шкаф достался мне задешево, — сказала она, — но я никого не обманула, а тебя и подавно.

— Был бы я там, я б тебе его подарил.

— Я знаю. Чего-чего, а жадности и скупости за тобой сроду не водилось. Только по своей дурости ты никогда не понимал собственной выгоды. Это тебе говорю я, Поулине!

Что он мог возразить? Если он хотел заполучить свою сберегательную книжку, то должен был оставаться смиренным и сокрушенным. Он спросил:

— А елочки, что я посадил, они живы?

— Еще бы, и перед нашим домом, и еще кое у кого, но много где и засохли. Те, что в Нижнем селении, по обеим сторонам дороги от берега к церкви, они живы, но растут медленно, похожи больше на комнатные растения. Зато красивые, я всегда гляжу на них, когда стою возле церкви, Рядом с ними теперь насадили березы, чтоб хоть чуточку защитить от ветра. Чего же это я хотела сказать… я собираюсь завтра пойти повидать Эстер и ее доктора. Ты у них был?

— И не один раз. Прекрасные люди!

— Мне надо передать ей привет от родителей. А еще, прежде чем ехать домой, мне бы хотелось послушать проповедь. Говорят, у вас уж очень хороший пастор.

— Еще бы!

— Ты бывал на его проповедях?

— Да каждое воскресенье! За кого ты меня принимаешь?

— Но перво-наперво мне надо сходить к судье и покончить с моим делом и получить расписку. Экая жалость, что я не смогу задержаться до воскресенья и послушать проповедь. Но тогда я не поспею на пароход.

Чтоб тебе уже уехать! — подумал про себя Август. Ведь пока она в городе, ему совестно идти за сберегательной книжкой.

— Куда тебе торопиться? — сказал он. — Ты же можешь уехать следующим пароходом. У тебя ж не сидят семеро по лавкам.

Она по привычке пропустила его слова мимо ушей, они ровно ничего не значили.

— Передай от меня превеликое спасибо за угощение, — сказала она, надевая накидку. — Буду вспоминать, как меня тут принимали, а ведь я им совсем чужой человек. Можно сказать, побывала в раю. А знаешь, когда я вчера сошла с парохода, на пристани мне повстречался аптекарь, и, хотя я его до этого в глаза не видела, он вызвался понести мою корзину. Не буду отпираться.

— О, аптекарь отличный человек. Я хорошо его знаю.

— И хозяин гостиницы тоже, принял меня как родную. Я спросила, сколько он с меня возьмет, а он мне: «За такую комнатушку и брать-то неловко». Только я не согласилась, пусть не думает, будто я нуждаюсь в милостыне. Да уж, сегельфоссцы меня разуважили. Скажи-ка мне, сколько теперь на твоих часах, если они, конечно, ходят.

— Ходят? Да у меня под началом столько человек, что на счету каждая минута!

Август снимает со стены свой хронометр и говорит ей, который час.

— Тогда мне пора, ведь я написала судье, что буду у него до двенадцати. Ты, конечно, помнишь Ане Марию, жену Каролуса? Сейчас-то она, понятно, в годах и устала от жизни, но все еще страсть до чего живая и бойкая. А все потому, что она отродясь не болела, мы с ней отродясь не болели, потому так и сохранились и не старимся, и все равно это прямо удивительно, как это ты меня сразу признал.

— Чего ж тут удивительного, ты с тех пор ни на день не постарела.

— А больше ты, верно, никого и не помнишь, — сказала она, перебирая мысленно полленцев. — Но как я уже говорила, с фабрикой твоей ничего не поделаешь, так я судье и разобъясню. Разве ее купит какой-нибудь англичанин. Не поверишь, но однажды к нам приехал англичанин и купил дом. Лоцманский, на отшибе, да ты знаешь. Ему приглянулась доска в стенной обшивке, на ней была какая-то надпись с рисунком, она попала туда с разбитого корабля. Только лоцман был не промах и отказался ее продавать. Тогда, говорит англичанин, я покупаю весь дом, и купил-таки. И что же? Он выломал и увез с собой эту доску, а дом остался стоять. И теперь в нем никто не живет, а об англичанине ни слуху ни духу. Как ты думаешь, Август, что, если я налью себе еще одну чашечку, чтоб в кофейнике ничего уж не оставалось? Это неудобно?

— Неудобно? Да ты что!

— Уж очень хороший кофе! Но печенье я есть не буду.

— Да ешь себе на здоровье, хоть все.

— Нет, я сыта. Ну, мою сестру Осию и Ездру ты должен помнить. Ты еще додумался расширить их хлев, а они кричали, что он слишком велик, только он давно уже сделался слишком мал, и Ездре пришлось дважды к нему пристраивать, и все это благодаря болоту, которое они осушили и стали возделывать. Теперь-то Осия с мужем люди богатые и уважаемые и самые крупные у нас налогоплательщики. Так я им передам от тебя привет? Ну что же, Август, я хочу пожелать тебе на прощанье всего доброго и счастливо распорядиться деньгами!

И, не пожав ему руки, она направилась к двери.

Август понимал, это так на нее подействовал крепкий кофе, она не только разрозовелась, но и сделалась до странности словоохотлива. По правде говоря, ее болтовня его утомила. Но он не мог отпустить ее, не сказав ей на прощание словечка благодарности. Это словечко вылилось в целую речь.

— Поулине! — окликнул он ее. — Если я во что бы то ни стало должен получить такую, как ты говоришь, огромную сумму, то я твердо заявляю тебе прямо в лицо, что не собираюсь разведывать тут никакие залежи и вообще ухлопывать деньги на горный промысел. Пока я жив, этому не бывать. Я навидался старателей в Южной Америке, да и в остальных частях света, они только и знали, что ходили, постукивали по камням и разглядывали их в увеличительное стекло, а стоило им разжиться шиллингом, так они тратили его на выправку всяких бумаг, сколько раз я видел людей на краю гибели, но у них была золотая лихорадка, и остановиться они уже не могли. Боже меня избави! Так что ты, Поулине, не беспокойся.

— Это меня не касается, — махнув рукой, сказала она. — С чего ты взял, что я беспокоюсь? Меня это не волнует.


Весь последующий час Август строил грандиозные планы и витал в облаках, откуда ему открывались новые горизонты и манили новые приключения.

Хорошо, пришла старая хозяйка и вернула его на землю. По своему обыкновению, она хотела с ним посоветоваться, на этот раз по поводу вдовы Сольмунна, которая так бессовестно обошлась со своим благодетелем-аптекарем. Все упиралось в три с половиной сотни крон и полсотни крон. Выслушав подробные объяснения, Август не на шутку раскипятился.

Видите, к нему то и дело обращаются за советами, и он никому не отказывает, он найдет выход из положения, завтра же, если еще не сегодня, мало того что у него есть желание помочь, теперь это в его власти.

— Говорите, не оставляет его в покое?

— Какое там! Она повадилась в аптеку, и ее приходится оттуда вышвыривать.

— Я ей покажу! — сурово произнес Август.

— Я так и знала! — воскликнула старая хозяйка. — Я знала, стоит мне только к тебе прийти!..

— Я этого не потерплю! — вскричал он неумолимо, словно был в ярости и его нипочем не удержать от вмешательства. — Мне совестно вас об этом просить, только я не знаю, куда они подевали мою одежду. Я хочу встать!

— Ты получишь одежду сию же минуту, — сказала старая хозяйка. — Спасибо тебе, Подручный, хорошо, что ты есть!..

Август тотчас же развил бурную деятельность. Первым долгом он проинспектировал дорогу, все было в лучшем виде: гладкая, широкая на всем протяжении, а на самом верху стоял, смотрел на него из-под бровей охотничий домик.

Он распустил рабочих.

— А как же ограда? — спросили они.

— Успеется! — ответил он. — У меня есть дела поважнее!

Они вместе направились вниз. Рабочие шли к Чубуку начинать подвал, а Августу надо было пересечь город, чтобы попасть на проселок, ведущий в Северное селение, где жила вдова Сольмунна. Но ему положительно не повезло! На перекрестке ему попался не кто иной, как сама Поулине, которая тут же его заприметила.

Не выказав никакого удивления при виде того, что он уже на ногах, она торопливо заговорила:

— Август, хорошо, что я тебя встретила! Я только что была у судьи, передала ему все бумаги и получила расписку, можешь теперь идти за сберегательной книжкой. Замечательный человек этот судья, пожалуйста, говорит, присаживайтесь, и внимательно меня выслушал. «Раз у вас доверенность, — говорит, — эти деньги, несомненно, принадлежат вам». — «Верно, — говорю, — только мне не нужны чужие деньги». А он засмеялся. А когда я уходила, сказал, чтоб вечером я обязательно пришла к нему домой побеседовать с ним и с его супругой. В жизни не встречала такого радушия, как здесь! А знаешь, что со мной приключилось, после того как мы с тобой распрощались? Оказывается, Эстер с доктором услыхали обо мне от аптекаря, и наведались в гостиницу, и строго-настрого велели мне передать, чтобы я тут же шла к ним — ха-ха-ха! — не то они придут и заберут меня силой! Ты когда-нибудь встречал подобных людей! Все, больше мне с тобой разговаривать недосуг, я должна еще забежать в гостиницу и привести себя маленько в порядок, прежде чем идти к доктору. Скажу тебе одно, Август, я не жалею, что ты заставил меня проделать это путешествие, я его никогда не забуду. Давай-ка, не мешкай и отправляйся к судье и получи, что тебе причитается.

Она оставила его так поспешно, что Август не успел и слова сказать.

Он посмотрел на часы. Поулине права, он может не мешкая получить свою книжку. Ему положительно повезло!

Через десять минут он уже был на месте, и еще десять минут занял у него разговор с судьей. Август поблагодарил судью за помощь и поддержку в самых изысканных и витиеватых выражениях, после чего быстро его покинул.

Заглянув в сберегательную книжку краешком глаза и узрев — о, силы небесные! — превышающую все ожидания сумму, он еще раз посмотрел на часы и помчался в банк. Консул Гордон Тидеманн и директор Давидсен приготовились к закрытию, консул уже натягивал свои желтые перчатки.

Извинившись, Август не без некоторого смущения протянул им сберегательную книжку: нельзя ли ему получить сколько-нибудь деньжонок, ему бы надо кое за что расплатиться, впрочем, по мелочи…

Те внимательно изучили книжку, об этом богатстве они слышали в течение всего лета, так, стало быть, это никакие не россказни. Оба кивнули, никаких препятствий к выдаче денег по предъявлении такой книжки они не видят. Сколько бы он хотел получить?

Август просил всего лишь о тысяче, на карманные расходы…

Выйдя на улицу, консул сказал:

— Садись, Подручный, поедем домой.

Август:

— Прямо и не знаю… у меня одно дело в Северном…

— Хорошо, тогда я сперва отвезу тебя в Северное! — сказал консул. — Ты только что встал на ноги и не должен перенапрягаться. Я рад, что могу облегчить тебе первые шаги. Ты был серьезно болен?

— Обычная простуда.

Они заговорили о дороге, она готова, осталось лишь поставить ограду, но это не горит. Консул уже сегодня намеревался усадить все свое семейство в автомобиль и повезти в охотничий домик.

Они отыскали вдову Сольмунна. Август пробыл у нее всего несколько минут, но зато решающих, его могущество простиралось до того, что он без лишних слов швырнул ей на стол пятидесятикроновую купюру и потребовал взамен, чтобы она раз и навсегда застегнула рот.

XXIV

Этим же самым днем Август отправляется в Южное селение. День будний, пятница, но вполне подходящий, в пятницу можно успеть много чего, и хорошего, и плохого.

Он мог бы завернуть по пути в Сегельфосскую лавку и экипироваться заново, он так сначала и собирался, но ему не терпелось в Южное, сердце не давало ему покоя. Что ж тут удивительного? Разве такого не случалось ни с кем?

Он мог бы явиться в новом костюме, с надушенным носовым платком, с распахнутой грудью, он мог бы одолжить у фрекен Марны ее верховую лошадь, он думал об этом, но сердце не желало медлить. Да что это с ним, неужто он не владеет собой? Конечно, владеет, нет, юнгу рано еще списывать на берег, он воспрянул, походка его легка, он влюблен и богат.

И что ему за нужда шагать сейчас по проселочной дороге и, сойдя вдруг на обочину, отчищать пыльные ботинки о вересковую кочку, когда по пятам за ним мог бы следовать слуга, бой, чтобы драить эти самые ботинки шелковым платком. Разве не мог он в этот момент, забыв про Корнелию из Южного селения, шагать с билетом в кармане в тот мир, что ждал его и манил к себе? Он и об этом думал, но сердце его не пускало…

Вся семья на лугу, они убирают сено, сгребают его и свозят домой, возят по старинке, на санях. Август степенно подходит и, хотя он несметно богат, здоровается с ними как с равными, он притрагивается к шляпе и говорит:

— Бог помочь!

Тобиас благодарит. Он сплевывает и настраивается на беседу.

— Не бросай из-за меня работу, — говорит Август.

— Это на сегодня последний воз, — отвечает Тобиас. — С остальным погожу, оно еще с сырцой.

Август сует руку в сено, щупает.

— Как по-вашему? — спрашивает Тобиас.

— А ты его солишь?

— Самую малость.

Кончив раскидывать сено, подошла Корнелия с матерью и меньшенькими. Август снова притрагивается к шляпе, правда, его морщинистые щеки покрылись краской, и он насилу выговаривает:

— Вам повезло с погодой!

— Это уж точно! — отвечает Корнелия.

Поворачивается и идет к дому, а за ней остальные.

Дорогой Август примечает, что кобыла, везущая маленький воз, нет-нет да и останавливается передохнуть и тут же запускает морду в траву и начинает ее щипать. А сама при этом косится на обе стороны.

— Что это с твоей лошадью? — спрашивает Август. — Ты позволяешь ей делать все, что она захочет?

Тобиас:

— Я беру ее добротой. А так-то одна Корнелия и может с ней справиться.

— Она кусается?

— Кусается и лягается.

Корнелию просят распрячь и привязать лошадь. Тем временем Тобиас носит сено на сеновал, охапку за охапкой, а напоследок подбирает с саней все до последней былинки, чтобы не пропадало. Потом он его присаливает.

Жена и младшенькие прошли в дом.

Август провожает глазами Корнелию, она ведет лошадь с большой оглядкой, крепко держа за уздцы, чтоб не дать ей кусаться. Не выпуская узды, свободной рукой она стреноживает ее — и отпрыгивает. Лошадь прижимает уши и поворачивается к ней задом.

Корнелия возвращается. Босая, легко одетая, но красивая и свежая, одно слово — молодость.

— А как ты будешь ее распутывать? — спрашивает Август.

— Дам пучок сена, — отвечает она.

Вот так они на этом клочке земли и живут. И живут не так уж и плохо. Здесь тоже рождаются и умирают люди, и небо здесь такое же, как и на всем белом свете. Корнелия привычна к этой жизни, другой она не знает.

Но Август жалеет ее всем сердцем.

Они заходят в горницу. Хозяйка уже села за прялку. Вечер теплый, и окно распахнуто настежь.

— Я все думаю о лошади, — говорит Август. — Иметь такую лошадь наказание Господне.

Тобиас:

— Да, лучше она не становится, а только хуже.

— С ней не так уж и тяжело, — говорит Корнелия. — Я уж приноровилась.

Август:

— Она, как я понял, и кусается, и лягается, а это не дело.

— Куда хуже с остальной животиной, — продолжает Корнелия.

— Что такое, на них напала болезнь? — спросил Август.

— Нет, просто им нечего есть.

Корнелия знает обо всем, что творится на этом клочке земли, и обо всем заботится. Разве что-нибудь может ускользнуть от ее внимания? Она здесь родилась и выросла.

— На выгоне нету корма, — сказала она. — Это все овцы.

— Да, — подтверждает отец, — это все овцы.

— Овцы, они ж подъедают все дочиста, и коровам ничегошеньки не остается. Прямо хоть плачь. Скоро у них и вовсе пропадет молоко.

Август слушает ее и быстро смекает. Он хмыкает и собирается что-то сказать, но тут подает голос Тобиас:

— Да, вишь оно как… корму на выгоне больше нету. — Тобиас любит толочь воду в ступе.

Август не может дольше сдерживаться и говорит:

— Почему вы не отправите овец пастись в горы?

Тобиас в ответ улыбается:

— Я не знаю никого, кто бы так делал. И нам бы тогда пришлось их стеречь.

— Сколько у вас овец? — спрашивает Август.

Сосчитав овец и ягнят, Корнелия отвечает:

— Восемь.

— Не хотите их продать?

— Продать? — переспрашивает Тобиас. — Как это продать?

— Я куплю ваших овец, — говорит Август, — и отгоню в горы.

Корнелия улыбается повлажневшим ртом, у нее чуть ли не потекли слюнки, до того она удивилась. Ее мать останавливает прялку, оглядывает всех по очереди и говорит:

— Как же мы можем продать овец! Тогда у нас не будет шерсти.

— Да будет у тебя твоя шерсть, — говорит Август, повергая их уже в полное изумление. — Получишь ты свою шерсть. Но когда я пригоню овец обратно, ты будешь кормить их всю зиму, с Михайлова дня и до мая месяца. Корм я вам оплачу.

Вот так купля-продажа! Хозяева усиленно шевелили мозгами. Наконец Тобиас сказал:

— Все зависит от того, сколько вы предложите.

Август собрался уже было ответить: «Да нет, все зависит от того, сколько ты запросишь!» — однако вовремя спохватился:

— Свою цену я знаю, назови твою.

Тобиас долго раздумывал, переглядывался с женой, переглядывался с Корнелией — и назвал. Может, оно и не по-божески и вразрез с Писанием, но крещение в Сегельфоссе успело уже отойти в прошлое, а евангелист уехал. Да уж, трудненько было Тобиасу заломить такую высокую цену, которая все же была бы приемлема для его крестного брата!

— Двадцать шесть, нет, двадцать семь крон — что вы на это скажете? — спросил Тобиас. — Я не упомню цены ни прошлого года, ни позапрошлого.

Август невозмутимо кивнул. Он был всемогущ, для него не существовало преград, он был капитаном. Но поскольку он тяготел к мишуре, заключение сделки следовало хоть как-то обставить.

— Корнелия, у тебя найдется перо, чернила и лист бумаги?

И пока он писал, заговаривать с ним было бессмысленно — он не отвечал.

Хозяев взяло сомнение: куда он клонит, зачем пишет, он что, хочет купить в кредит?

О, до чего же они недалекие люди, им никогда не приходилось видеть, как поступают высокопоставленные лица и президенты. Они даже не поняли, какой он проявил такт: ведь свой маленький контракт с Тобиасом он составлял для того, чтобы со стороны это не выглядело подарком.

Поставив точку, Август сказал:

— А теперь, Тобиас, подпиши этот документ и получишь деньги!

Гром среди ясного неба. Тобиас пришибленно забормотал, что он, дескать, не мастер по части писанины, но имя свое кое-как нацарапал — сгодится?

Август достает бумажник — только сейчас он достает свой бумажник. Но то не бумажник, а диво дивное и одно из семи чудес света: разве он не набит битком, не раздувается от толстенной пачки купюр! Хозяева прямо ахнули, Август это отметил, и, что самое ценное, особенно глубокий вздох испустила Корнелия. «Ах!» — вырвалось у нее. В окне торчало чье-то лицо, в горницу к ним заглядывал парень.

Август выкладывает на стол три сотенных ассигнации.

Тобиас раздавлен, он ощупывает себя, шарит в пустых карманах и говорит:

— С этакого куша у меня нету сдачи.

Август отметает эту помеху кивком головы:

— Оставим это пока, я ведь буду вам должен за зимний корм.

Лицо в окне исчезло, в горницу проворными шагами заходит Хендрик и говорит:

— Не взыщите!

Семейство сильно раздосадовано. Тобиас тут же припрятал три сотенных. Нет, ну как можно было продавать овец перед открытым окном, вон уже и Хендрик припожаловал, хотя он крестился наново и должен был вроде понимать, что к чему. По какому такому делу он к ним явился? Корнелию так и подмывало спросить его в лоб, до того она разозлилась. Ведь в данное время Хендрик вовсе не ее суженый.

Бедняга Хендрик, он наверняка почувствовал враждебное к себе отношение, однако все же попробовал завести разговор:

— Сколько вы сегодня свезли возов?

Никто ему не ответил. Корнелия ушла в свою комнату, ее мать снова принялась прясть.

— Мы свезли всего четыре, — едва не погибая от смущения, сказал Хендрик.

Август решил вмешаться, на его взгляд, они обошлись с парнем нехорошо. Ну и что с того, что тот заглянул в окно и увидел бумажник? На это стоило посмотреть. Да и Корнелия вполне могла бы посидеть здесь подольше и повздыхать и поахать, вместо того чтобы уйти с равнодушным видом. Удостоверившись, что она не закрыла за собой дверь, он сказал Хендрику:

— Сколько у вас в хозяйстве овец?

— Овец? — Хендрик начал считать. — Должно быть, десять — двенадцать. Вы что, скупаете овец?

— Да, — сказал Август, — скупаю.

Хендрик поразмыслил.

— Пожалуй, мы бы и продали. А сколько вы даете?

— Я плачу двадцать семь крон за овцу, барана и ягненка, — сообщил Август.

Хендрик встрепенулся, о таких ценах он и не слыхивал, это воля Провидения и Божий дар.

— Будьте так добры, обождите, пока я сбегаю за отцом, — попросил он.

Август кивнул.

Тут в горницу быстро вернулась Корнелия в сопровождении брата.

— Одна нога здесь, другая — там, Маттис! — сказала она, выпроваживая его за дверь.

Мать спросила:

— Что такое? Куда это он?

— Да так, по одному делу в Северное селение, — отвечала Корнелия.

— По какому делу?

Тобиас приготовился уже состроить страдальческую гримасу, жена его снова остановила прялку и с беспокойством на него глянула: неужто нельзя было заключить эту сделку без того, чтобы этим не воспользовались другие и содрали такую же бессовестно высокую цену? Чтоб им пусто было!

— Что же это вы, — с горечью в голосе спросил Тобиас, — даете двадцать семь крон кому ни попадя?

— Такова моя сегодняшняя цена, — сказал Август.

О, какое блаженство снова оказаться хозяином положения, от которого зависят людские судьбы! Он и не собирался скупать овец, на черта ему овцы, это тебе не серебряный рудник, не сотня тысяч быков. Тут нечего даже и сравнивать! Но поскольку в данный момент никто не предлагал ему приобрести прогулочную яхту или провинцию в Боливии, он решил не пренебрегать и обыкновенными овцами.

Более того, в изобретательной голове Августа тотчас же созрел план: он поговорит вежливости ради с консулом Гордоном Тидеманном и получит разрешение пользоваться горным пастбищем, а потом накупит овец, те к осени разжиреют, а стеречь их будут Йорн Матильдесен и его жена. Забивать осенью овец он не станет, он станет их разводить, разводить год за годом, в горах можно выпасать до десяти тысяч, со временем он поставит для всего поголовья обширные овчарни и купит километров на десять болот, которые осушит, вот и корм на зиму. Не может быть, чтобы Поулине была против такого занятия, она любила и сама держала скотину. Бог ты мой, сколько же это будет овец, и сколько они дадут мяса и шерсти…

Гляди-ка, на дороге Хендрик с отцом, бегут во всю прыть. Тобиас с женой досадливо усмехаются, а Корнелия презрительно роняет: «Прямо как на пожар!» Удивительно находчивая девушка эта Корнелия, ей пальца в рот не клади.

Хендрик с отцом заходят вконец запыхавшиеся, и для очистки совести Тобиас вынужден сказать своему соседу:

— Присядь-ка!

— Лучше я постою. Ты небось успел уже убрать сухое сено, а, Тобиас?

Август перебил его:

— Сколько у тебя овец на продажу?

Тот слегка озадачился и начал было разводить тары-бары:

— Говорят, вы покупаете овец, вот мне и желательно знать…

— Сколько у тебя овец на продажу?

— С ягнятами двенадцать, — сказал сосед и почтительно поклонился.

Август обратился к Корнелии:

— У тебя еще бумага найдется?

— Нет, — ответила Корнелия, — она у меня, как на грех, кончилась.

— Хм! — произнес Август. — Хендрик, ты бы мог сбегать в город за всеми моими документами и протоколами.

Хендрик готов бежать сию же минуту.

— Только ты их не найдешь! — Август вытащил из брючного кармана восемь большущих ключей на связке. — Тебе не найти их во всех этих чемоданах и сейфах.

— Ух ты, сколько ключей! — вырвалось у Хендрика.

Август:

— У меня есть еще четыре, только я их с собой не ношу, чтобы не перебарщивать, иначе это войдет в привычку.

Пусть Корнелия послушает, сколько у него под замком всяческого добра!

Он вышел из положения, воспользовавшись контрактом Тобиаса: та же цена, те же условия — зимний корм с Михайлова дня и до мая, такая-то и такая-то сумма.

— Распишись! Вот тебе деньги!

Готово. Без дальних слов.

Вид у соседа смущенный, он говорит:

— Это все мне? Такого не может быть!

Август ответил, что разница пускай пойдет в счет платы за зимний корм. Поскольку у него нет мелких ассигнаций.

— А теперь, — сказал он, — я хочу, чтобы ты, Корнелия, проводила меня на выгон. Я хочу осмотреть лошадь.

Ему было необходимо поговорить с Корнелией с глазу на глаз, но все ее домашние и соседи, как назло, увязались следом. Напрасно он тянул время, и расхаживал вокруг кобылы, и со вниманием разглядывал навоз, и несколько раз заставлял ее вставать на дыбы — эти люди, будь они неладны, и не думали трогаться с места, а ведь, казалось бы, они должны были порядком проголодаться после дневных трудов.

Августу ничего не оставалось, как закончить осмотр.

— Я подумал, может, у нее колики, — сказал он. — Потому что в таком случае я бы снял их за пять минут.

Сосед не прочь полебезить перед денежным господином:

— Сняли бы? Вот что значит быть, как некоторые, и превзойти все науки!

— Я бы ей просто-напросто сделал прокол, — сказал Август.

— Только ветры тут ни при чем, — сказала Корнелия.

— Вот и я говорю то же самое, — ответил Август.

— И уж не знаю, какие такие у нее изъяны, кроме того, что она не дается в руки и бросается на людей.

— Как будто этого недостаточно!

Все рассмеялись, и сосед нашел, что это чистая, святая правда. Разве этого недостаточно, что она не дается в руки и бросается на людей? Он будет стоять на этом до самой своей смерти!

Август посмотрел на часы.

— Дело к вечеру, — сказал он. — Как-нибудь в другой раз, Корнелия, я осмотрю твою лошадь получше, а сейчас мне некогда.

Когда они возвращались с выгона, к дому подкатил велосипедист, на багажнике у него пристроился Маттис. Это был Беньямин из Северного селения, весь взмокший от пота. Корнелия тут же зашла в дом.

— Решил прокатиться? — сказал Тобиас.

— Как видишь.

Беньямин не раздобыл у подземных жителей никакого богатства, но за лето он заработал уймищу денег и смог купить себе, помимо всего прочего, велосипед. Он и тут переплюнул Хендрика, у которого не только не было велосипеда, но даже и шансов его заиметь.

Беньямин кивнул Августу как старому знакомому и хотел было поздороваться с ним за руку. Но Август на гаражных работах и дорожном строительстве и Август сегодня — это две несколько разных личности, с сегодняшнего дня Август не пожимает руку каждому встречному.

Все гурьбою двинулись в горницу.

— Я слыхал, вы скупаете овец? — спросил Беньямин.

— Это моя должность и профессия, — отвечал Август.

— Отец хочет продать вам несколько штук.

— Ладно, пускай приходит.

— Нет… он просил, чтоб за него это сделал я.

— У тебя есть письменная доверенность?

— Письменной у меня нету, но…

— Дак это ж к Беньямину отойдет и усадьба, и все остальное, — пояснил Тобиас.

— С чем и поздравляю, — сухо заметил Август.

Он был сух потому, что ему не удалось остаться с Корнелией с глазу на глаз, а еще потому, что дело было к вечеру, он устал и проголодался. В довершение всего Корнелия появилась на пороге своей комнаты с приглаженными волосами, а на шее у нее была цепочка с серебряным сердечком.

— Значит, наша сделка не состоится? — добродушно спросил Беньямин.

— Нет, — ответил Август и посмотрел на часы.

— А почему? Какая разница? — стоя в дверях, спросила Корнелия. Черт побери, она своего не упустит!

— Надо думать, большая, — ответил Август. — Сегодня моя цена — двадцать семь крон, но я должен справиться о ценах за границей и прочесть все полученные телеграммы, тогда очень даже может быть, что завтра я опущу цену до двадцати крон.

— Нет, — сказала Корнелия и подошла к нему едва не вплотную, — нет, вы не станете делать разницу между Беньямином и Хендриком, я в этом уверена!

Может, Август, невзирая ни на что, и сдался бы на ее уговоры, такими она смотрела на него умоляющими глазами, а серебряное сердечко — пустяки, это никакое не золото. Он мог бы сказать: «Хорошо, Беньямин, я беру твоих овец, сколько их у тебя?» Но у него не было наличных, а попроси он подождать с оплатой до завтрашнего утра, никто бы не поверил в его богатство. Больше чем за восемь овец он заплатить был не в состоянии, а у Беньямина скорее всего двенадцать.

Он еще раз бросил взгляд на часы, поднялся и сказал:

— У меня важная встреча! — И, повернувшись к Беньямину, продолжил: — Приходи ко мне завтра с отцом в одиннадцать утра, я проживаю в доме у консула! Сколько у вас овец?

— Семь.

Август спасен. Он снова уселся и недовольно проговорил:

— Семь овец! Стоит ли беспокоить твоего отца из-за этакой малости, мне доводилось видеть овечье стадо в тридцать тысяч голов. Ты приходишь и докучаешь людям, а у меня очень важная встреча. Тем более у нас нет бумаги, чтоб составить контракт.

Корнелия принесла бумагу:

— Вот, нашла последний листок!

Не девчонка, а клад — для того, кому достанется!

Пока Август писал, остальным возбранялось толковать между собой про сухое сено, он разом положил конец их болтовне:

— Так что, составлять мне этот документ или нет?

Две сотенные на стол.

— Не найдется ли у нас для гостей кофе? — спросил Тобиас.

— Найдется, только с бурым сахаром, — отозвалась жена.

Август поднялся, в десятый раз выхватил из кармана часы и, пожелав всем доброй ночи, покинул горницу. Тобиас вышел с ним на крыльцо, а больше никто не вышел, даже Корнелия. А уж она-то, посчитал Август, вполне могла его проводить.

— Я хотел бы кое о чем с вами потолковать, — сказал Тобиас. — Не изволите ли заглянуть под навес?

Август сунул голову под навес и спросил:

— Что тут у тебя?

— А вон висит овчина. Может, вы ее купите?

— Нет, — сказал Август.

— Нет так нет. А овчина хорошая, последним ею укрывался евангелист, который вас окрестил. И потом, вы ее можете запросто перепродать.

Август покачал головой.

— Вы скупаете овец, вот я и подумал, почему бы вам не купить у меня добротную овчину. Но на нет и суда нет. Что ж, раз вам не нужна единственная вещь, которая у меня есть, у меня ведь ничего нет, я еле перебиваюсь, и деваться мне некуда. А когда вдове Сольмунна нужно было получить вспоможение на тот самый киновечер, так они пришли ко мне домой и стали требовать, чтоб я купил заради нее билеты, считай, три кроны выброшены на ветер. И так вот всегда, одни убытки…

Август посмотрел на часы.

— Не буду вас задерживать, — сказал Тобиас, — да оно и совестно вас просить, но только сосед мой получил четыреста крон, а мне досталось всего-навсего триста. Не то чтоб я ему позавидовал…

— У него было на четыре овцы больше, чем у тебя.

— Да. Но вы уж не обессудьте, он получил на целую сотню больше, чем я! А все благодаря мне, потому как вы с меня начали. Вот я и подумал, а не могу ли я получить за зимний корм прямо сейчас уже…

— Нет, — сказал Август и зашагал прочь.

— Что ж. Нет так нет, — согласился Тобиас и пошел за ним следом. — Я ничего другого не ждал. Но ежели вы б захотели пособить мне и помочь мне выкарабкаться, то взамен получили бы закладную на мой дом. Что вы на это скажете?

— Зачем это Корнелия послала за Беньямином? — неожиданно спросил Август.

— Что? За Беньямином? Как зачем?

— Она ж за ним послала.

— Ну да, — сказал Тобиас, — а как же. Прости меня, грешного, но черт его удержит, этого Беньямина! Давеча он подарил ей цепочку с подвеской, парень он из себя видный и обеспеченный, так что ей повезло, тут ничего не скажешь. После отца все отойдет ему, а стало быть, и Корнелии. Да вы и сами слыхали, они всего и продали, что семь овец, но на развод у них осталось уж никак не меньше двух котных овец с ягнятами и бараном, словом, добра там невпроворот. Нет, вы за Корнелию не тревожьтесь, ежели вы об этом, она будет хорошо обеспечена. Надо быть, они не сегодня-завтра поженятся.

Август поглядел на часы.

— Так что вы скажете на мое предложение? Новехонький дом с дверями и окнами, все, как полагается.

— Не нужен мне твой дом, — сказал Август.

— Я совсем на мели, — продолжал Тобиас. — А для вас это никакие не деньги…

— Иди к своему зятю Беньямину, раз он такой богач! — отрезал Август. Он закончил этот разговор, как оно подобало мужчине и капитану…

Именно теперь, когда он разбогател и стал влиятельным человеком и мог раскрыться во всем своем великолепии, оказалось, что Корнелия для него потеряна. Потеряна — насовсем ли? Ну, это еще как посмотреть. Они еще не видели его во всем великолепии. Ему доставит истинное удовольствие продемонстрировать им свое всемогущество и показать, что такое оптовая торговля овцами. У него уже двадцать семь штук, завтра же Йорн Матильдесен заберет их и отгонит в горы. Август слыхал, что один человек по имени Кольдевин, а позднее некий Виллац Хольмсен занимались в горах овцеводством, и это никакие не фантазии и не дурачество на потеху людям, а, наоборот, огромное предприятие, для начала он скупит тысячу голов, возможно, ему придется нанять в городе помещение под контору…

Там, где дорога сужалась и делала поворот, перед ним внезапно выросла Осе. Прежний Август и теперешний Август — совершенно разные люди, он прошел мимо не поздоровавшись.

— Ах вот как, — сказала она, — заважничал!

Август знай себе идет дальше.

— Ты опять к ней ходил, так я понимаю.

Август обернулся:

— А тебе какое дело?

— Никакого. Только я тебя предупреждала.

— Кого ты предупреждала? Думаешь, меня это очень волнует?

— Ну погоди же! — завопила Осе. — Пятничное отродье, дрянь, ничтожество!

— Да какого дьявола! Чего это ты меня поносишь! — вскричал Август и шагнул ей навстречу. — Стоит мне захотеть, и тебя в любой день арестуют.

— Ха-ха-ха! — услыхал он в ответ. Но это был не смех, Осе не смеялась, она это проговорила.

— Я много чего о тебе наслышался, лиходейка, — сказал напоследок Август. — Ты ходишь по домам, сплевываешь у порога и накликаешь беду, ты напугала человека и лошадь, и они угодили из-за тебя в Сегельфосс, ты выдрала глаз доктору. Но я тебя не боюсь, и при первом удобном случае власти упрячут тебя за решетку. Попомни мои слова!

Все, с ней тоже покончено.

Он расправил плечи, выпрямился во весь рост, задрал голову. Чтобы Беньямин с его семью овцами взял над ним верх, это же смеху подобно, это ж ни в какие ворота. Они его еще не знают, думают, он покупает овчины, аон возьмет и накупит десять тысяч овец…

Он шел и напевал и мурлыкал себе под нос, пусть пеняют на себя, так им, этим тварям, и надо.

Завидя ближние домишки на берегу моря, он снова почувствовал прилив жалости. Он был несметно богат и могуществен, он мог оставить девятьсот крон в доме Тобиаса и пятьдесят крон у вдовы Сольмунна, ну а другие, что они могли! Вон они стоят, маленькие лачужки, все, что уцелело от старого Сегельфосса, и наверняка в этих стенах обитает нужда. Здешний люд был до того запуганный и пришибленный, что всякий раз, когда Августу случалось тут проходить, эти бушмены ушмыгивали в дверные проемы и выглядывали наружу не раньше, чем он убирался прочь.

Несколько детишек заигрались и не заметили его приближения, мужчина с непокрытой головой стоял разламывал на дрова деревянный ящик, он увидел Августа слишком поздно и не успел скрыться. Протянув старшей из девочек десятикроновую бумажку, Август сказал, что это на них на всех. Она прямо остолбенела.

— Бог помочь! — поздоровался Август.

Мужчина занес руку, словно собираясь снять шапку, хотя голова у него была не покрыта.

— Спасибо! — ответил он.

— Это твоя девочка?

— Нет.

Глаза у мужчины были светлые, как снятое молоко, да и весь он был какой-то поблеклый, правда, одет более или менее сносно.

— Ты рыбак? — спросил Август.

— Нет, — сказал тот.

— Кто ж ты тогда?

— Могильщик.

— Вон как, могильщик. Что ж, все мы умрем, и всем нам понадобится могила!

Чертовски неразговорчивый тип, из какого, интересно, теста он сделан? — подумалось Августу. А вслух он спросил:

— Это твой дом?

— Да, — ответил мужчина. — Уж какой есть.

— Ты один тут живешь?

— Нет.

Да из этого межеумка и лишнего слова не вытянешь, экое наказание! Август послал девочку разменять деньги. Пока он ее дожидался, четверо остальных стояли, не сводя с него глаз.

— Тут есть твои ребятишки? — спросил он.

— Нету. Ни одного.

— Ты потерял их?

— Да. Они уехали.

— Вон как, уехали. Значит, вы с женой остались одни? — Да.

Когда девочка вернулась с мелочью и дети, получив по две кроны, разбежались по домам, старый могильщик вдруг взял да и произнес:

— Ну в точности как блаженной памяти Виллац Хольмсен!

— Он что, раздавал мелочь?

— Ну да, ну да, ну а как же! — ответил старик и покачал головой, погрузившись в воспоминания.

— Значит, ты жил здесь во времена Виллаца Хольмсена?

— Да. А потом пошел работать на мельницу к Хольменгро. На том оно и закончилось.

Мало-помалу у старика развязался язык, он был вовсе не межеумок, просто забит до крайности. И Август получил от него сведения, вполне стоившие двадцати крон, которые он отдал за то, чтоб немного здесь задержаться: он разрешил загадку, над которой ломал себе голову.

— Да, я знавал покойного Хольмсена, — промолвил старик, — и был у него один-единственный сын. Я прожил здесь всю свою жизнь и никуда отсюда не отлучался. При Хольменгро мне тоже жилось неплохо, он когда встречал детей, частенько оделял их деньгами. У него у самого были сын с дочерью, только уже взрослые. Ну а потом его место заступил Теодор.

— Отец консула?

— Да. Этот тоже был из себя представительный. Однажды он мне пожаловал десять крон. Верней сказать, я их получил не в подарок, а за то, что отнес два ушата с мальками на большое горное озеро.

Август придвинулся ближе:

— На горное озеро? С мальками?

— Ну да, он их повыпускал там и сям, мы это сделали, дай Бог памяти, в воскресное утро. Он был такой придумщик, этот Теодор, обмозговал все втихую и выписал мальков с юга. А как стали мы спускаться обратно, он мне и сунь десять крон. И говорит: «Многовато, да уж пускай, на счастье».

— Ну и как, завелась там рыба? — осторожно поинтересовался Август.

— Не знаю, — ответил могильщик. — Теодор велел мне никому об этом не говорить.

Да, были времена, были люди! — толковал старик. А сам поблекший и до того забитый, что поминал добрым словом всякого. Особенно он нахваливал консула:

— Самый что ни на есть замечательный человек! Так-то мы его не знаем, потому как он сюда не заглядывает и среди нас не показывается, зато как надумает нам пособить, сразу отдает в лавке распоряжения…

Возле них уже собралась целая стайка детей, и Август подосадовал, что ему не хватает денег. Он роздал все, что у него было, сунул могильщику последнюю десятикроновую бумажку и пошел прочь.

XXV

Наутро, не успел он еще подняться, как к нему пришли Беньяминовы соседи, которые хотели продать овец. Однако сделка не состоялась из-за капризов судьбы: когда Август справился, каковы цены на мировом рынке, оказалось, что за ночь стоимость овец упала и в Европе, и в Вальпараисо, и в Нью-Йорке.

— Сегодня, — сказал он, — я даю двадцать крон.

Это порадовало тех, кто продал овец вчера, но обозлило новоприбывших продавцов.

— Двадцать крон, — сказали они, — да ведь это немногим больше того, что мы обычно выручаем по осени.

— Такова моя цена на сегодняшний день, — сказал Август.

— Тогда мы лучше подождем, — заявили они.

— Да ждите себе хоть до второго пришествия! Только ваши овцы выщиплют дочиста всю траву, и у коров пропадет молоко.

Он отправился в банк и запасся изрядною суммой, испросил у консула разрешения пользоваться горным пастбищем — и получил.

— Я не знаю, что в горах принадлежит мне, — сказал консул, — но, во всяком случае, ты сделаешь доброе дело, если поможешь прокормить скотину.

Директор банка Давидсен стоял и внимательно слушал их, в нем проснулся редактор.

— Да еще какое доброе дело! — сказал он. — Что, если я помещу об этом заметку?

Август:

— А что думает по этому поводу господин консул?

— Что я думаю? Почему ты спрашиваешь меня?

— Вы не против того, чтобы ваш подручный попал в газету?

И откуда у этого человека столько такта! Консул улыбнулся и сказал:

— У меня никаких возражений нет.

Август послал за Йорном Матильдесеном и его женой и приставил их к овцам. После чего пошел в Сегельфосскую лавку и в меру обновил свою экипировку, выбрав рубаху и ремень в ярко-красных тонах. Заодно он купил себе и сигару, как следует смочил ее, чтоб подольше курилась, и сунул в карман. И снова направил свои стопы в Южное.

Безропотный осел и влюбленный глупец? Молчите, ни слова, у него в Южном селении важное дело, ему предстоит много чего обсудить. Дошло ли вчера до Корнелии, что он собой представляет, какую разворачивает торговлю, какой налаживает овечий промысел, какие рекордные назначает цены? Кто еще на такое способен? Ей бы следовало сравнить его с кем-нибудь из великих, да вот хотя б с Голиафом.

В виду дворовых построек он зажег свою сигару, снаружи она успела уже размякнуть, стало быть, хватит ее надолго. Он расстегнул пиджак и зашел во двор. Никого, пусто, а заглядывать в чужие окна, как некоторые, он не будет. Он легонько похлопал себя по ноге прогулочной тростью. Пиджак у него посажен на подкладку из блестящего шелка, поэтому ему важно было стать против ветра, к тому же разлетающиеся полы позволяли видеть торчавший из внутреннего кармана пухлый бумажник. Старик, подделывающийся под юнца, он похвалялся тем, что у него было, и не желал признавать, что ему чего-то недостает.

Да куда же они все подевались? Даже если они сидели и ели, пора бы им уже подняться из-за стола и оказать ему должный прием. Но ничего, он войдет и без приглашения.

Все семейство собралось за столом.

— Ангелы за трапезой! — сказал он досадливо.

Корнелия встала и уступила ему свой стул, и правильно, не хватало еще, чтобы он стоял! Тобиас держался холодновато, наверное, обиделся из-за того, что ему не удалось вчера пристроить свою овчину.

— Утро вечера мудренее, — произнес Август, — поэтому мне желательно знать, довольны ли вы сегодня вчерашней сделкой?

— Да-а, — отозвался Тобиас. — Ну да.

Жена тоже вроде как поддакнула.

— Вы должны радоваться, что продали овец вчера.

— А что так?

— Потому что сегодня моя цена двадцать крон.

— Ну надо же!

— А завтра, по всей вероятности, я дам только восемнадцать.

— Как же это может быть? — спросил Тобиас.

Август качнул головой:

— Резкое падение стоимости овец на всем земном шаре.

— Да ну!

— Австралия выбросила на мировой рынок весь годовой приплод.

— Значит, вы больше не будете покупать овец? — неожиданно спросила Корнелия.

Август улыбнулся:

— Ты так думаешь, Корнелия? Нет, буду, и еще как! Меня так просто не остановишь. И для начала я куплю десять тысяч голов.

Корнелия не всплеснула руками и не осела на пол, нет, она, видно, не поняла, что он ей сказал, такие масштабы были выше ее разумения.

— Мне бы хотелось вам кое-что показать, — сказал Август, извлекая из кармана бумажник. — А именно несколько телеграмм от моих агентов в Азии и Америке!

Но чтобы добраться до телеграмм, ему пришлось вынуть сперва толстенные пачки ассигнаций, занимавших в бумажнике два отделения.

— Господи… — выдохнула Корнелия. — Это все деньги?

— Тысячные купюры, — ответил он. — Ты, похоже, никогда раньше таких и не видела? Глянь, какие большие! Прочти сама, тут все по-норвежски.

Все семейство столпилось вокруг и стало рассматривать ассигнацию. Тысяча цифрами, тысяча буквами, тысяча на лицевой стороне, тысяча на оборотной, тысяча вверху, и внизу, и в каждом углу.

— Да вот же они! — сказал Август, найдя телеграммы, подозрительно напоминавшие лотерейные билеты. — Вот глядите, тут все расписано по часам, вчера в десять утра стоимость овец в земле Иудейской упала до шестнадцати тысяч пятисот двенадцати, в переводе на деньги Пилата и Каиафы это будет чуть больше шестнадцати крон. Да ты и сама бы могла прочесть, только на иностранных языках ты, конечно, читать не умеешь. Но если хочешь, Корнелия, я мог бы тебя научить.

— Да на что мне это? — возразила Корнелия.

Ну надо же ему было так втрескаться, что он позабыл всякий стыд. Когда ее рука оказалась подле, его охватил сладостный трепет, вислые усы его стали подрагивать. Если б он себя видел со стороны, он мог бы еще спастись, но здесь не было зеркала. Дальше — пуще, он гнул свое, бахвалился, лез из кожи вон. И, улучив момент, схватил ее за руку. Между прочим, с самыми благими намерениями: ему захотелось положить ей на ладонь крупную ассигнацию и сжать ее, у нее такая щуплая, узенькая ладошка, верно, оттого, что она плохо питалась и у нее маловато силенок, а на кончиках пальцев — трещинки.

— Что это значит? — сердито спросила она и отдернула руку.

— И в самом деле, что! — повторил он за ней, издав от растерянности глупый смешок. И опять же, если б он видел себя в этот момент, он мог бы еще спастись, усы у него подрагивали, уголки рта повлажнели. — Я что, обжег тебя? — выдавил он наконец.

Она ничего не ответила.

— Я вовсе этого не хотел!

— Не пойму, чего вам от меня надо, — сказала она.

— Я и сам не пойму, — ответил он коротко.

Взяв себя в руки, он сложил деньги и лотерейные билеты и убрал бумажник в карман пиджака. Пиджак подбит шелком, шелк блестит и шуршит, на кармане вышивка — интересно, обратила ли она внимание на нарядную подкладку или решила, что это хлопок?

— Ну и денег у вас, прямо видимо-невидимо! — вырвалось у Тобиаса.

— Видимо-невидимо? — ответил Август. — Нет, этого я утверждать не стану. Но если ты думаешь, что эта малость и есть все мое состояние, то ты ошибаешься. Вот и все, что я могу тебе сказать.

Но для Корнелии слова его были пустым звуком. Скажи он «миллион», она все равно бы подумала, что он говорит про песок на берегу моря из библейской истории.

Корнелия ушла к себе.

Ее братишка, шустрый Маттис, сидел в углу горницы и нажимал клавиши на старой гармони. В молодости Август слыл великим искусником по этой части, он мастерски играл народные песни, а вдобавок еще и пел. Но когда это было, пожалуй, лет сорок тому назад, у него и голоса-то не стало, и пальцы задеревенели.

— Дай-ка мне! — сказал он.

Старый гармонист и знаток дела прошелся по клавишам, тронул басы и задумался. Нет, пальцы его не могли уже перебегать вверх и вниз, туда и обратно, как в дни его молодости, и тогда он решил попробовать сыграть протяжную песню «Девушка из Барселоны».

Черт возьми, получилось, в горнице зазвучала небесная музыка, и было то великое чудо.

Выскочив из своей комнаты, Корнелия так и застыла, похоже, музыка застигла ее врасплох.

— Вы и играть умеете! — сказала она.

Август снисходительно:

— На этой гармошке… да нет! Как тебя звать? — обратился он к мальчику. — Маттис? Хорошо, а ну-ка покажи мне, что ты умеешь.

Маттис и так и сяк, и ничего не сумел.

— Оно и неудивительно, — произнес Август. — На этаком ящике! Послушай, Маттис, что я тебе скажу: если ты завтра в двенадцать часов придешь в Сегельфосскую лавку и скажешь, кто тебя послал, то тебя там будет ждать новая, настоящая гармоника!

Маттис вытаращил глаза.

— А спасибо где? — сказала Корнелия.

Маттис, оробевший и безмерно счастливый, протянул Августу свою ручонку.

— Гм! Ну, Маттис, вот это подарок так подарок! — сказал Тобиас и вышел из горницы. Чуть погодя за ним последовала и жена.

— Сыграйте еще немножечко! — попросила Корнелия.

Август все так же снисходительно:

— На этой гармошке?.. Нет уж, пускай на ней упражняются ребятишки, а я в последнее время играю исключительно на пианино и на органе.

— Чего только вы не умеете! — сказала она.

Он понял это так, что она прониклась к нему уважением, что он вырос в ее глазах. Десять тысяч овец и миллион крон были выше ее понимания, а вот красиво сыгранная песня взяла за сердце.

— Что, Маттис, тебе, поди, сегодня и не заснуть, — сказала она. — Такой тебя ждет завтра подарок.

Август:

— А ты, Корнелия, получила бы еще и не такой подарок, если бы захотела.

— Я? В честь чего же это?

— Иди сядь-ка ко мне на колени, тогда скажу.

— Нет, — заупрямилась она.

— Стало быть, не хочешь?

— Нет.

Тогда он заговорил в открытую. Как оно и подобало настоящему мужчине:

— Ну а если я сейчас, не сходя с места, предложу тебе все, что у меня есть и чем я владею, и попрошу стать моей, Корнелия, что ты на это скажешь?

Она побледнела:

— Что это вы такое говорите? Вы спятили?

— Нет, не спятил, — ответил он. — Я говорю то, что думаю.

— Стать вашей женой? — вскричала она.

— А что тут такого невозможного?

— Да все, — сказала она. — Этого не будет!

Молчание.

— Неужели, — с большим достоинством заговорил Август, — тебе безразлично, кто станет твоим спутником жизни: я или какой-нибудь сопливый деревенский мальчишка? Я б купил тебе десять усадеб, ты бы ходила у меня в бархате и драгоценностях, да тебя было бы не узнать!

Корнелия:

— С меня довольно и того, что есть у него.

— Работать тебе было бы ни к чему, лежала бы себе день-деньской на пуховиках и вставала только к столу. Ведь это жалости подобно, как ты надрываешься, Корнелия. Да еще ходишь за лютой лошадью.

— Она не лютая, а просто норовистая.

— Будь с ней поосторожней! — произнес он озабоченно. — А если ты приглядишь себе другую лошадь, то я ее для тебя куплю. За мной дело не станет.

Корнелия была начеку и отмела его предложение, дескать, ее и эта кобыла устраивает.

— Ладно, Корнелия, подумай о том, что я тебе сказал! — проговорил он, поднимаясь со стула. — Чтобы Август к кому-то посватался, такое случается не каждый день!

Вообще-то уходить он не собирался, но раз уж поднялся, ничего другого не оставалось. Обернувшись в дверях, он с укором на нее посмотрел, только это не возымело никакого действия.

Во дворе он увидал Тобиаса с женой, они стояли и глядели на горный склон, по которому хорошо различимыми пятнышками разбрелись овцы. Они паслись, почти не передвигаясь, утопая по брюхо в муравчатой зеленой траве. Высоко на камне сидела Вальборг, стадо было перед ней как на блюдечке.

Август был не в настроении разговаривать, однако же, бросив взгляд на небо, заметил, что собирается дождь.

— Так что не пройдет нескольких дней, и у коров будет корм.

— Хорошо бы! — вздохнула хозяйка.

— Стала жара, Олсок[13] минул — самая пора, чтобы и дождь хлынул, запомните, что я сказал. Оставайтесь с миром!

Распрощался и ушел.

Тобиас за ним:

— Так как насчет того, о чем я вам вчерась толковал?

— Ты это о чем? — спросил Август не останавливаясь.

— А чтоб вы пособили мне. Для такого человека, как вы, сто крон ничего не значат.

Тут Тобиас был прав. Август вытащил на ходу бумажник, протянул ему красную ассигнацию и зашагал дальше. Не говоря ни слова.

По дороге домой ему повстречался Йорн Матильдесен с семью Беньяминовыми овцами. Одну он вел на веревке, остальные шли сами. Чтоб заставить вожатую овцу идти за ним следом, он привязал к веревке клок сена, она пехала и пехала за этим сеном, а ухватить не могла. Покорная, смирная, глупая, одним словом, овца.

— Завтра овец прибавится, — сказал Август, — только люди пускай сами отгоняют их в горы. А тебе надо будет просто стоять и считать, сколько ты принял.

Йорн кивнул и прошел мимо. Он не мог останавливаться, тогда веревка провиснет, овца дотянется до сена и съест.

— Что тебе сказали у Беньямина? — окликнул его Август.

— Похоже, они над вами смеялись! — прокричал Йорн.

Смеялись, значит? Вот она, благодарность за то, что они получили вчера за своих овец шестьдесят не то семьдесят крон лишку! А все Корнелия, это она послала гонца к своему принцу, тоже мне, генерал на велосипеде. Но погоди, дорогой Беньямин, это еще не означает, что она — твоя, Август не успел еще развернуться. Он спокойно может встать тебе поперек дороги и пригрозить: «Ни с места!» На худой конец в запасе есть Хендрик из Южного, который получил ее согласие чуть ли не пару недель назад, если что, он явится со своим ружьем, не скрывая кровожадных намерений…

Завернув в Сегельфосскую лавку, Август выбрал самую красивую и дорогую гармонь для маленького Маттиса, а еще он купил две сигары. И побрел на пристань. Он надеялся встретить цыгана, у него родилась идея.

Друзьями они не были, водиться с цыганом не водился никто, хотя руки у него были умелые. Он посмотрел на Августа своими пронзительными глазами и спросил:

— Где тебя нелегкая носит?

Август:

— А тебе зачем?

— Затем, что сегодня в усадьбу приходило много народу и все они о тебе спрашивали, а тебя и след простыл.

— Наверное, хотели продать мне овец, — догадался Август. И продолжал уже более миролюбиво: — Что же это я хотел сказать, Александер… Ты чего сегодня делаешь?

— А тебе-то что? — хмуро спросил цыган.

— Потому что, если тебе нечего делать, ты мог бы у меня подработать.

— Ха-ха-ха! У тебя!

— Заткнись и дай мне договорить! — скомандовал Август. — Тебе мнится, будто ты понимаешь толк в лошадях, ну а в овцах ты хоть сколько-нибудь разбираешься?

Александер:

— В овцах? Да я разбираюсь в любой животине.

— Ну прямо в любой! — презрительно бросил Август. — Разве что во вшах. Так вот, я теперь скупаю овец и мог бы подрядить тебя, чтоб ты меня заменял.

— У тебя и денег-то нет, — сказал Александер.

— Я мог бы заниматься этим и сам, — продолжал Август, — но не знаю, как посмотрит консул, понравится ли ему, что в усадьбе будет толочься народ. Конечно, можно было бы нанять в городе контору со служащими, но пока я подручный у консула, мне это не подобает. А хочешь сигару? На-ка!

Заполучив сигару, цыган сказал:

— Только не думай, что я возьму ее в рот после того, как она побывала в руках у такого старого пердуна. Меня уже от одного твоего вида с души воротит.

Они переругивались и собачились, но под конец сговорились, что в те дни, когда цыгану не надо будет выбирать сеть и коптить лосося, он будет ходить по округе и скупать овец. Август дал ему указания: каждый раз составлять купчую и скреплять ее подписями; в тот же день, как состоится продажа, владелец овец должен сам отогнать их в горы; когда овец пригонят обратно, чтоб их поставили на зимний корм и так далее, и так далее. Цыгану следовало не мешкая приниматься за дело, да пошевеливаться, лето уже перевалило на вторую половину, и Август хотел заполонить горное пастбище овцами как можно скорее, сейчас же, начиная с завтрашнего утра.

Он спросил:

— Тебе теперь все понятно?

Тут цыган задал ему встречный и чертовски дельный вопрос:

— Какие овцы тебе нужны больше, убойные или шерстные?

— То есть как это?

— Ну для чего они тебе — на мясо, или ты хочешь стричь шерсть?

— И то и другое! — не долго думая сказал Август. А в душе подосадовал, что не смыслит в породах.

Они немного погрызлись из-за овечьих пород и еще всякой всячины. Александеру с трудом верилось, что у Августа есть деньги, и он потребовал их показать. Где же это Август прибрал себе несколько сотен и почему до сих пор не пойман с поличным? Что же до оплаты трудов Александера, то порешили, что ему причитаются проценты с каждой сделки, а цены — за взрослую овцу давать восемнадцать крон и по десять за ягнят.

— Смотри, вот пятьсот крон, я их тебе доверяю. Завтра же и приступишь!

— Экая прорва деньжищ! — вырвалось у Александера. — Ты что, нашел их вместе с бумажником?

— Да, нашел его, когда перетряхивал свою котомку.

— А ночью он тоже при тебе?

Август:

— Бумажник? Да нет, я оставляю его в кармане, а пиджак вешаю на стену. А сам я ложусь в кровать.

Следующий день он употребил на одиночную вылазку. Одетый по-будничному, с запасом еды всего на один раз, с револьвером и сотней патронов в кармане, он обошел крутом большое горное озеро.

Еще одна новая идея? Ну да.

Он давно уже поставил перед собой задачу исследовать горное озеро и решил дольше не откладывать. Для него было долгом чести выяснить, водится ли там — во имя всего святого — форель? Действительно ли ее туда выпустил Теодор, отец консула? Или же есть вероятность того, что она поднялась туда по ручью, который сбегает к морю? И где тогда этот ручей?

Старый подручный идет на своих двоих, карабкается по скалам, перебирается через расселины, иной раз он переправляется вброд, по воде, иной раз вынужден пуститься в обход, но он идет, движется вперед, продвигается шаг за шагом. Он человек упорный. Ближе к полудню он посчитал, что примерно на полпути, охотничий домик давно уже скрылся из виду, а он так и не обнаружил ни единого ручейка, который бы вытекал из озера. Управившись с обедом, он вынул револьвер и начал стрелять. Он упражнялся в стрельбе с расстояния, скоростной стрельбе, стрельбе с кармана, стрельбе с левой руки, стрельбе назад, стрельбе с закрытыми глазами — короче, из любого положения. Он стрелял и смеялся от удовольствия, от радости, выстрелы звучали в его ушах как музыка, ха-ха!..

Тщательно протерев любимый револьвер, он двинулся дальше.

День клонился к вечеру, рыба начала всплывать кверху и ловить комаров, и не какая-нибудь, а форель, сплошь и рядом она выпрыгивала из воды и делала в воздухе сальто.

Со снеговых вершин в озеро стекалось множество журчащих ручьев, но ни один не убегал из озера к морю.

В шесть вечера Август вышел к большой реке, которая в своем низовье обрушивалась водопадом. Путь ему был перекрыт. В это время года река была не особенно полноводной, но Августу стало ясно, перейти ее он не сможет. Конечно же нет. Он прикинулся, будто знал это с самого начала, но, по правде, для него это было ударом. Вот река. У него есть выбор: вернуться назад той же дорогой, какой пришел, снова обойдя озеро, или же спуститься с горы обок водопада и выбраться таким образом на каменный мост, через который идет проселочная дорога. Что предпочтительнее?

Он сел наземь и стал насвистывать, так просто, для поднятия духа, а потом зашептал про себя: «Я что, собирался перейти реку? Ничего подобного, я же сам говорил, ее даже пароходу не пересечь, разве я не помню? Все мне известно и заранее учтено»…

Он решил попробовать спуститься вдоль реки обок водопада. А ну как получится? Он нередко засматривался на эти горы снизу, они выглядели устрашающе, но разве не случалось ему плыть верхом на перевернутой лодке и висеть на рее, это было бог знает когда, а он по-прежнему худощав и проворен.

Он одолевает один уступ за другим. Водопад все ближе, безудержный гул нарастает, он уже ничего себе не нашептывает, не морочит себя никакими баснями, ему сейчас нужно соблюдать предельную осторожность.

У водопада он останавливается. Нет, ничего не выйдет, перед ним пропасть, и зацепиться не за что. В молодости он висел на рее, все верно, но ему никогда не приходилось висеть на отвесной скале. Не выйдет. Тьфу ты!

Далеко внизу он видел большую заброшенную мельницу Хольменгро, а еще ниже — маленькую заводь, в которой недавно крестился. Он уже и позабыл, что крестился, ну да, вон там, а Корнелия стояла и на него смотрела! Его обдает испарениями, поднимающимися от водопада. Надо карабкаться обратно. Ничего не поделаешь. На половине подъема он присаживается передохнуть. Водопад утих.

— Я же говорил, что не выйдет! — сказал он шепотом.

Но нет худа без добра. Решив изменить маршрут, он разом поднялся на ноги. Если держать восточнее, он спустится по отложью на овечье пастбище, а оттуда запросто дойдет до Южного селения. Во всяком случае, это ближе, чем снова давать круголя, к тому же он вовсе не против еще раз наведаться в Южное.

Часа через два он набрел на свое собственное стадо и пастухов. Овцы, толстые и сытые, уже отошли ко сну, Йорн Матильдесен с женой сидели под нависшей скалой и вечеряли, запивая еду черным кофе. Они неплохо устроились, у них была готовая крыша над головой, за спиной у них, в глубине укрытия, виднелись соломенная подстилка и шкура. Свой дом в горах, лучше и не придумаешь. Вальборг была хорошей хозяйкой, а Йорн, тот прямо переродился с тех пор, как они перестали терпеть голод и холод.

Сегодня им привели тридцать одну овцу, сказали они, вместе с двадцатью семью давешними теперь их пятьдесят восемь. Чтобы не напрягать свои слабые головы, счет они вели на двадцатки, пятьдесят восемь у них называлось: три по двадцать без двух.

Жалко, овцы уже улеглись и Август не увидит, до чего они раздобрели! У Вальборг рука не поднимается будить их, раз они уже улеглись, зато она рассказала, сколько в стаде славных ягняток, да еще парочка здоровущих большерогих баранов.

— А что за овцы, убойные или шерстные? — спросил Август.

Вот об этом они не имели никакого понятия, и Август не стал их допытывать. Да и на что ему! Он даже не посмотрел толком на сбившихся в кучки овец, его занимало количество, численность. Для первого дня Александер потрудился на славу, когда он развернется, то будет скупать по сотне голов на дню.

Августу предложили кофе и ломоть хлеба со свиным салом, как водится, не обошлось и без уговоров. Он сказал: «Да мне совестно вас объедать», а они ему: «Господь с вами! Уж не побрезгайте!»

Они разделили с ним нехитрый свой ужин, поев и попив, голодный старик заметно взбодрился. В день Вальборг с Йорном получали пять крон на двоих, это были большие деньги, они никогда еще столько не зарабатывали. Покидая овечье пастбище, Август дал им еще десятку «напополам».

Южное селение уже погрузилось в глубокий сон. Он подгадал так, чтобы выйти прямехонько к дому Тобиаса, но дом как вымер, даже собака и та не подала голос. А пришел он узнать, понравилась ли Маттису новая гармонь, что ж в этом странного?

Он побрел на выгон. Не переставая щипать траву, кобыла прижала уши и покосилась на Августа. Норовистая, с припадками, черт бы ее побрал! Чтоб завтра же ее в усадьбе не было! Он решил пойти постучаться в дом и распорядиться насчет кобылы. Он прекрасно знал, куда выходит окошко Корнелии, оно было не завешено, но не все ли равно?

Однако стучаться в окошко — с непривычки оно непросто, у него даже начали подергиваться усы.

— Корнелия! — позвал он тихонько.

Ответа нет.

— Корнелия, тебе нужна другая лошадь!

Ни звука.

Черт подери, у него к ней важное дело, пусть изволит выслушать, лошадь необходимо срочно сменить.

— Корнелия! — позвал он громким и властным голосом.

Без толку.

Он побарабанил пальцем по стеклу.

Без толку.

Приставив руку козырьком, он заглянул вовнутрь и увидел спящих детей, Маттис лежал в обнимку с гармонью. А Корнелии не было.

Значит, не дома. Бог знает, где ее носит, может, она в городе, а может, в Северном, в любом случае не дома…

Ему слышно, как в доме закопошились. Во двор вышел Тобиас, босиком, в исподнем. Именно что вышел — не выскочил.

— Что, разве Корнелии там нету? — говорит он.

Август слегка смешался:

— Похоже, что нет.

— Значит, ушла куда-то.

— Просто я хотел предупредить насчет лошади, — объясняет Август.

— Понятно.

— Ей тут больше не место, я ее пристрелю.

Тобиас против того, чтобы прибегать к крайностям.

— Мы отведем ее к жеребцу, — говорит он.

Августу это как-то не приходило в голову, он спрашивает, поможет ли.

— В одночасье! — заверяет Тобиас.

— Что б тебе сделать это раньше!

— Вот-вот, ну прямо золотые слова! Только мне было недосуг, мы ж убирали сено.

Август нетерпеливо:

— Так ты отведешь ее завтра?

— Нет, лучше, знаете ли, маленечко обождать, она сейчас вроде как успокоилась. И Корнелии с ней ничего не стоит управиться.

— Вот зараза! — выпалил Август. — Я сходил ее проведать, так она на меня чуть не бросилась.

— Это потому, что вы чужой.

— Да ладно тебе, чужой не чужой, а укорот ты ей сделать должен!

Тобиас снова занимает примирительную позицию:

— Сдается мне, недельки через три на нее снова накатит, вот тогда Корнелия ее и отведет.

— Ага, Корнелия! — хмыкнув, говорит Август. — Корнелия поведет смертоубийственную кобылу, да еще через всю округу!

— Дак ежели она больше никому не дается.

— Вот что, где сейчас Корнелия? — строго спросил Август.

— Если б я знал или мог вам растолковать.

— Потому что я намерен запретить ей отводить эту кобылу куда бы то ни было.

— Я разве что говорю, — стушевался Тобиас.

— Черт возьми, да где же ее по ночам носит?

— И не говорите!

Август покинул усадьбу Тобиаса с горечью в сердце, позабыв спросить Маттиса про гармонь. И какого рожна понадобилось ему тащиться домой через Южное? Если бы он спустился к мосту, то давно бы уже был дома, пропасть глубиной в пятьсот метров ему нипочем. Будто ему не приводилось стоять на краю самых что ни на есть головокружительных пропастей в мире и благополучно спускаться вниз!

XXVI

Как Август думал, так оно и вышло, несколько дней подряд Александер скупал до ста овец на дню, и стадо в горах сразу же увеличилось. Пролили обещанные дожди, взошла вторая трава, овцы отъедались, и нагуливались, и обрастали шерстью, ни одна не пропала и не покалечилась.

Потом в торговле наступила маленькая заминка. Александеру надо было выйти проверить сеть, ведь он по-прежнему работал на консула. Однако он не желал забрасывать новое поприще, благодаря своему рвению и способностям он зарабатывал поденно немалые деньги, всякий раз, снаряжая его в путь, Август выдавал ему по пачке купюр. Два дня Александер выбирал сеть и трудился в коптильне, наконец ящики с лососиной были готовы к отгрузке, и он мог снова идти покупать овец.

Август был доволен, стадо его умножалось, цыган Александер перед ним каждый вечер отчитывался, все было без обмана. Лучшего и желать нельзя! Август снова выбился на большую дорогу, только на сей раз он не стеснялся в средствах. Деньги текли у него рекой, тысяча за тысячей, он не мог нарадоваться тому, как бойко идет торговля, и был готов отдать за овец все до последнего. Казалось, он покоя не находил, если не затевал коммерцию и спекуляции. Не начни он по чистой случайности покупать овец, ему подвернулось бы что-то другое. Получал он барыш — отлично, терпел убытки — не из-за чего тужить. Это называлось товарооборотом, в этом-то и заключалась настоящая жизнь, а вдалеке маячила мировая торговля, биржи и банки — вехи самого времени.

А теперь он еще попал и на страницы «Сегельфосского вестника», Давидсен про него написал. Давидсену поручили заведовать банком, что он добросовестно и исполнял, однако в первую очередь он был редактором своей маленькой благожелательной газеты. Он хвалебно отозвался об Августе как об отзывчивом и сведущем человеке, который по доброте душевной не жалеет средств для того, чтобы облегчить участь и людей, и животных. Вся периферия должна быть чрезвычайно признательна Августу за проявленную им инициативу обеспечить мелкому домашнему скоту доступ на обширные горные пастбища и т. д.

Август сделался заметной фигурой, с ним начали здороваться на улице, на него посматривали с уважением. По мере того как он привыкал к мысли о своем богатстве, у него исчезало пристрастие к броским нарядам, он сменил красные рубахи на белые и выкинул цветной пояс с никелированной пряжкой. А в остальном он нисколько не изменился, он всегда оставался верен самому себе.

Его старый знакомец по карточному столу, новокрещеный лавочник, зажуливший русскую Библию, гнулся перед ним теперь в три погибели. И попросил взаймы. Он вернет через три месяца, вернет с процентами.

— У меня нет свободных денег, — ответил Август. — У меня большие расходы.

И пошел дальше. Но тот увязался за ним: от злополучного крещения ему теперь никакого проку, покупатели перестали ходить в его лавочку, переметнулись к тем, кто не стал перекрещиваться.

— Вот видишь, — сказал Август, — такое крещение — самое что ни на есть ужасное святотатство.

Лавочник поддакнул и сказал, что дела у него сейчас — швах, жена, дети, налоги, счет за канаты, гвозди и зеленое мыло, ему не выпутаться. Август не испытывал к нему никакой симпатии, ведь этот субчик в первый же вечер хотел увести у него новехонькую карточную колоду. Конечно же, Август помог ему, выручил, но это было все равно, как если бы капитан швырнул от своих щедрот десятифунтовую банкноту матросу.

Зато Боллеману он помог с дорогой душой. Дорожный рабочий пришел к своему десятнику и рассказал, что адвокат Петтерсен, Чубук, попросту их обманывает. Как же это? Атак. Боллеман и его товарищи забетонировали пол в подвале и принялись за капитальную стену. Тут приходит Чубук и требует все переделать.

— Хозяин — барин, — сказал Август.

— Да, но он хочет, чтобы мы все разломали за те же деньги, — сказал Боллеман.

— Этому не бывать! — порешил Август.

Он пошел к Чубуку и попросил объяснения. Насколько он понял адвоката, каменщики работали без чертежей, получив лишь устные указания, и это не привело ни к чему хорошему.

— Вы не заключали с ними письменного договора? — спросил Август.

— Нет.

— Ну а разве вы не ходили туда каждый день, не смотрели, что делают каменщики?

— Ходил, а что толку? — ответил Чубук. — Моя жена придумала разгородить подвал на кладовую для съестных припасов, прачечную, кипятильню и еще бог знает что.

— Без этого в хозяйстве не обойтись!

— Не нужно мне никакого хозяйства! — заорал адвокат. — Это не жилье, а служебное помещение!

Август оторопел. Адвокат аж переменился в лице, глаза его сверкали из-под очков диким блеском.

— Я не понимаю, о чем вы, — произнес Август.

Адвокат напористо:

— Чего тут не понимать, я же строю банк. Да. Банковскую контору. Мне всего-то и нужно, что небольшое несгораемое подвальное помещение для хранения денег. На что мне кипятильня?

Август сбит с толку:

— Ну раз так!..

— Вот именно. На что мне кладовая со съестными припасами? Мазать маслом ассигнации? Пусть подают в суд, а я от своего не отступлюсь.

Август был больше не в состоянии выслушивать эти бредни, он поднялся и направился к двери. Но адвокат задержал его:

— Я читал, что о вас пишут в газете. У вас огромные средства и светлая голова. Послушайте-ка меня: я возвожу на своем пустыре здание целиком из серого гранита и принимаю деньги на его содержание. Это будет самый солидный из частных банков на севере Скандинавии, не пройдет и нескольких месяцев, как он вытеснит Сегельфосский сберегательный банк. Даже башня и та будет из серого гранита. Поразмыслите-ка об этом и при случае вкладывайте в мой банк хотя бы тысяч по десять!

Август был заметно польщен.

— Так и быть.

— Сделайте это, поддержите мое начинание! Мы можем заключить с вами письменный договор. Присядьте-ка на минуту! — сказал адвокат и стал искать на конторке соответствующие бланки.

Но Август пока что не хотел себя связывать, ему хватало и овцеводческой фермы.

— Я подумаю, — сказал он. — Другое дело, если вы заключите договор с вашими каменщиками.

— С каменщиками! — фыркнул адвокат. — Они будут делать то, что я им скажу.

Этот человек явно свихнулся.

Август посоветовал Боллеману и его товарищам погодить и не выходить на работу.

— А это вам, ребята, на первое время!

— Господи Иисусе! Вот это да!

— Ведь чего только мы с вами вместе не пережили, — растроганно произнес Август. — Пока я в Сегельфоссе, нужда вам не угрожает.

Он завернул в банк снять со счета деньги. Дела его шли великолепно и бесподобно, овцеводческое хозяйство разрасталось у всех на глазах. Вот только Давидсен в банке… миляга Давидсен позволил себе намекнуть… закинул словечко… даже и не словечко, просто у него был этакий тон. Консул бы такого себе не позволил.

Все началось с того, что Август снисходительно пошутил:

— Вам, может быть, кажется, что я беру слишком много?

Другой бы на месте Давидсена громко расхохотался и заверил, что денег у Августа еще непочатый угол, черпать да не вычерпать, Вандербильт и тот умер, не успев поистратить свои миллионы. Но нет, на лице у Давидсена появилось озабоченное и даже грустное выражение, и он ответил:

— Это же ваши деньги!

Консул никогда бы так не сказал. Август почувствовал себя задетым и спросил:

— Консул здесь больше не бывает?

— К сожалению, нет, — ответил Давидсен, — теперь я один. Но долго я здесь не останусь, слишком большая ответственность. Как только я совершу первую же ошибку, уйду.

Август:

— Надеюсь, вы не совершили никакой ошибки, выдав мне эти несколько тысяч?

— Нет-нет! — ответил Давидсен. Но на всякий случай еще раз проверил и сказал: — Нет, все правильно.

Консул никогда бы не стал перепроверять.

— Я, собственно, хотел поговорить с консулом, — сказал Август.

И пошел к консулу.

Речь шла о каменщиках, которых адвокат Петтерсен хотел заставить бесплатно на себя работать. Что бы господин консул им посоветовал? Как им поступить? Не взыщите за беспокойство!

Подумав с минуту-другую, консул сказал:

— Я в этом не очень-то разбираюсь, а вернее, не разбираюсь вовсе. Но я полагаю, тут мог бы помочь судья. Похоже, у адвоката Петтерсена с головой не совсем в порядке. Он несколько раз обращался ко мне с письменной просьбой: хотел откупить у меня все до единой долговые расписки, но я ему не ответил. Тогда он на днях заявился сюда в контору и принес с собой стул.

Август не позволил себе рассмеяться в присутствии консула, он сказал, Возвращаясь к вопросу о каменщиках:

— Адвокат забрал себе в голову, что строит на пустыре не виллу, а банк, теперь рабочие должны разломать готовый подвал, но платить им он за это не собирается.

Консул посмотрел на часы:

— Я еще успею застать судью. Поедете со мною?

Август порадовался тому, что строго одет; сидя в автомобиле рядом с Гордоном Тидеманном, он и сам мог сойти за консула: черная шляпа, белый воротничок, пиджак на шелковой подкладке, из нагрудного кармана выглядывает кончик белого носового платка. Недоставало лишь желтых перчаток.

Они обсудили с судьей положение дел. Нет, подавать на адвоката жалобу — долгая история: вызов в суд, отрицание вины, приговор, апелляция, новое разбирательство и так далее, нет, рабочим это затевать ни к чему, надо попробовать уладить все в частном порядке.

Судья сказал:

— У нас с вами, консул, повлиять на адвоката никак не получится, мы порвали с ним всякие отношения, когда вытурили его из банка. Интересно, а не мог бы тут поспособствовать аптекарь Хольм? Они с Петтерсеном знают друг дружку давно, я частенько наблюдал, как они между собою пикируются, но скорей по-приятельски. Что, если вам, господа, переговорить с аптекарем?

Они поехали в аптеку. Там их ожидало неприятное известие: фру Петтерсен обратилась вчера к доктору Лунду с просьбой осмотреть ее мужа, ибо тот помешался.

— Ну и тогда доктор зашел за мной, — рассказывал аптекарь, — мы пошли вдвоем к адвокату и долго с ним беседовали. Разумеется, он помешался, на этот счет не может быть никаких сомнений! Он повел нас осматривать его новостройку и сказал, что теперь это будет банк. Постройка обойдется ему в миллион, а стены в подвале будут бронированные. Все это время фру Петтерсен была с нами, она не переставая плакала и молилась. Мы с ней решили, что ее мужа следует отправить в морскую поездку, я попробую его уговорить и буду сопровождать. Если во время плавания ему не станет лучше, придется мне поместить его в психиатрическую больницу.

Консул спросил:

— Как вы думаете, удастся вам его уговорить?

— Да, — ответил аптекарь, — это уже дело решенное. Мы поедем закупать броневые листы.

— И когда вы отбываете?

— Сегодня вечером. Рейсовым, который идет на юг.

— Жалко, у каменщиков будет простой, — сказал консул. — Ведь все застопорилось.

Август:

— Я предупредил их, чтобы они приостановили работу, а там увидим.

— А им есть на что жить?

— Да, — сказал Август.

Они поехали назад. Черт возьми, до чего же Августу нравилось раскатывать по всему городу вместе с консулом, это приятно щекотало егосамолюбие; когда консул отвечал на приветствия, он тоже прикладывал руку к шляпе. По его выражению, это был совсем уже другой коленкор!

Возле консульства они вышли из автомобиля.

— А теперь, Подручный, поговорим о другом, — сказал консул. — Помните, я вам рассказывал об английском господине, который должен был приехать сюда охотиться? Хорошо. А помните, я просил вас постараться придумать что-то особенное, чтобы его развлечь?

— Я об этом уже подумал, — сказал Август. — Когда прибывает лорд?

— Сейчас он в Финмарке, на ловле лосося, но скоро сезон закончится, и тогда он приедет к нам.

— В горном озере есть форель, — сказал Август.

— Форель? Вон как.

— Так что рыбу половить он все-таки сможет. На муху.

До консула наконец дошло, что ему предлагает Август. Если все так, как тот говорит, то это просто находка.

— Форель в горном озере? — переспросил он.

— И очень приличная. Я давно уж ее приметил.

— Форель в горном озере — и никто об этом не знал? — размышлял консул. — Как же она туда попала? Ведь по Сегельфосскому водопаду не поднимется даже лосось.

Август разъяснил, как обстояло дело: давным-давным-давно отец консула выпустил форель в озеро, притащил два ушата с мальками и выпустил, сотворил в мертвой воде жизнь и не сказал о том ни единой душе.

— А вы откуда знаете?

— Я разговорился со стариком, который помогал тогда вашему отцу.

Уж на что консул был человек сдержанный, но тут ему впору было всплеснуть руками. Они стали толковать дальше.

— Ну а что, если и форель уже ловить нельзя будет?

Но Август нашел-таки лазейку:

— Во-первых, уженье форели разрешено на месяц дольше, чем ловля лосося в море и реках…

— Вот и хорошо! — перебил его консул. — Месяц он здесь никак не пробудет, самое большее — две недели, а потом ему надо будет возвращаться домой. Ну а во-вторых?

Август:

— А во-вторых, это не морская форель. Раз она взялась не из моря, то запрет на нее не распространяется.

— Наверное. Скорее всего нет. Ну не поразительный он был человек, мой отец?

— Да, вот и старик сегельфоссец тоже так сказал: умственный, говорит, человек, и с понятием.

— Но как же это так никто об этом не знал? — продолжал недоумевать консул.

Август:

— По словам старика, он обещался вашему отцу, что будет молчать. Это нужно было сохранить в тайне, чтобы не переловили молодую рыбешку.

— Понятно. Что ж, хорошо придумано. А я в это время, очевидно, был за границей, и отец забыл мне об этом написать. Он был занятой человек, председатель городской управы и все такое прочее.

— Нам надо будет переправить туда небольшую лодку, — заметил Август.

— Возьмите это на себя, Подручный. Если у нас не найдется подходящей, закажете на мое имя.

Удивительно, но Август словно бы даже немножко вырос в собственных глазах. Все складывалось одно к одному: сберегательная книжка заложила солидную основу его благополучия, он стал одеваться на господский манер, и это тоже сделало свое дело, консул, что особенно важно, начал обращаться к нему на вы. Август по-прежнему соблюдал дистанцию и дисциплину, но поклонов уже не отвешивал и не крестился по поводу и без повода. Он рискнул высказать свое мнение:

— На шхуне есть подходящая лодка.

Консул слегка опешил:

— Но тогда, в случае чего, шхуна окажется неукомплектованной?

— Шхуна! — Август помедлил. — Будь она моя, я бы с ней расстался. Не взыщите за прямоту!

— Вы бы с ней расстались?

— Да ведь это такое судно… чтоб выйти в море, ей нужен ветер, а нет ветра, она придет на место с опозданием. Все суда таких размеров ходят теперь с мотором, взять хотя бы ваш собственный катер.

— Да, — задумчиво произнес консул.

Август продолжал:

— К чему иметь шхуну, которой не пользуешься, ну разве что когда идет сельдь. Да и то в море сейчас полным-полно пароходиков и моторных катеров, их вызовешь, и они подойдут через пару часов, а шхуна, та будет стоять у черта на куличках и дожидаться попутного ветра.

Консул:

— Это вы, пожалуй, правильно говорите, Подручный, я должен этот вопрос обдумать. Сколько стоит моторный катер?

— Все зависит от размера. Между прочим, на вашей шхуне можно, наверное, установить мотор. С каких она у вас пор?

— Не знаю, я ее помню с детства.

Нет, консул Гордон Тидеманн имел об этой шхуне очень слабое представление, это вам не банк, и не биржа, и не товароведение. Похоже, он вообще не знал, зачем это древнее судно стоит у него на приколе, но ведь об этом можно спросить у матери.

Он посмотрел на часы:

— Вы сейчас куда? Не домой?

— Да, сначала домой.

— Тогда садитесь и поехали вместе. Мне хочется рассказать моим дамам про форель в горном озере. Ну а как идут ваши собственные дела?

— Спасибо, дела идут на славу.

— Это меня очень радует! Мы сделаем, как вы говорили, и возьмем лодку со шхуны.


Александер поджидал Августа, чтобы тот снабдил его капиталом для очередной вылазки. Ну что ж, карман у Августа оттопыривался от денег.

— Сколько?

Александер стал объяснять: на этот раз он намерен податься подальше, поскольку обходить ближние селения и скрести, что называется, по сусекам не имеет смысла. Он будет отсутствовать несколько дней, зато сразу накупит много овец, отару…

— Ладно. Сколько тебе?

— Четыре тысячи, — сказал Александер. — Если у тебя столько найдется.

— А то нет!

Августу было даже по душе, что его скупщик с ним заодно и мыслит с размахом. Если к тому стаду, что пасется на пастбище, прибавить целую отару овец, это будет означать первую тысячу. Все шло как по маслу.

Забирая деньги, Александер сказал:

— Скоро меня не жди.

Август от него лишь отмахнулся. Будто ему делать нечего, кроме как дожидаться цыгана, да ему дохнуть некогда. Прежде всего он так и не наложил запрета на то, чтобы Корнелия вела кобылу на случку. Это нужно было сделать немедленно, иначе недалеко до беды! Случись что, он никогда себе этого не простит.

Заморосит дождь, и он завернул в Сегельфосскую лавку купить себе зонт. А поскольку он зажил на широкую ногу и мог себе позволить любую роскошь, то не стал мелочиться и сказал:

— Дайте-ка еще один!

И с двумя зонтами направился в Южное, а в кармане у него была написанная про него статья.

Из Тобиасова дома и на сей раз никто не вышел ему навстречу, но Августа от этого не убудет! Он таков, какой есть, человек, с которым здороваются на улице и про которого пишут в газетах. Он поставил зонты в сенях и взошел в горницу.

— Мир вам! — поздоровался он.

— Спасибо! Вы садитесь.

Август с ходу запретил Корнелии вести кобылу на случку. Он не хочет брать на себя такую ответственность.

Корнелия до того удивилась, что раскрыла рот и перевела взгляд на родителей.

— Да, это большая ответственность, — поддакнул Тобиас.

— И я не желаю, Корнелия, чтобы кобыла тебя искусала или убила насмерть, — сказал Август. — Ну что, Маттис, нравится тебе новая гармонь?

— Он не расстается с ней ни днем и ни ночью, — ответил отец. — Прямо-таки царский подарок!

Август:

— Я предложил Корнелии куда больший подарок, но она отказалась.

Мать строго на нее посмотрела и сказала:

— Постыдилась бы!

— Да оставьте вы меня все в покое! — вскричала Корнелия и принялась чесать шерсть.

Август перевел разговор на другое и третье, он вполне мог и обождать, и проявить к строптивице снисхождение.

— Ну и как после дождей, трава на выгоне небось уже выросла?

— Да, — ответила хозяйка, — коровы опять дают молоко.

— Я хочу тебе кое-что показать, — обратился Август к Корнелии и протянул ей газету. — Что ты на это скажешь?

Но оказалось, они уже газету читали, ее принес Беньямин из Северного. Август разочарованно сунул ее обратно в карман и сказал:

— Ну да все это пустяки!

— Нет, — возразил Тобиас и уважительно покрутил головой, — раз про человека пишут в газетах и все такое!

С этими словами он вышел из горницы.

Немного погодя следом за ним направилась и хозяйка.

— Мать, не смей уходить! — крикнула ей в спину Корнелия. — Будет так, как я сказала, и не иначе.

— Постыдилась бы! — шикнула на нее мать и вышла за дверь.

— А что ты сказала? — поинтересовался Август.

Молчание.

Он опять за свое:

— Корнелия, ты подумала над тем, о чем я тебе давеча говорил?

— О чем же это?

— Ну, раз ты не помнишь… Я просил тебя выйти за меня, вот о чем.

— Вы спятили, — сказала она. — Надо ж такое удумать! В ваши-то годы!

Как в грудь ударила.

— Я ничуть не старее многих других, — произнес Август. — Ну а кроме того, у меня бы ты ходила в бархате и жемчугах!

Однако попытка самоутвердиться ничего ему не дала, Корнелия все это уже слыхала, да и у самого у него уверенности не прибавилось ни на каплю. Он сидел с забитым и жалким видом, усы его подрагивали, голубые глаза стали цвета снятого молока.

— Я хожу и хожу сюда, оттого что мне дома невмоготу. Да и что мне там делать? Вместо того чтоб спать по ночам, я подхожу к окну и гляжу в твою сторону. Я дома как неприкаянный, потому сюда и зачастил. Ты уж не взыщи!

— Так уже и толки пошли, — сказала она.

— Вот те раз! Неужто я прихожу сюда не по делу, разве я не осматривал лошадь, не покупал овец, не посадил Маттиса за гармонь! Да и вообще, я вроде бы не такой человек, чтобы за меня приходилось стыдиться, — похвастал он и опять все испортил. — Так им всем можешь и передать! Но ясное дело, где тебе понять, что я погибаю, но только если человек не спит, он неминуемо погибает. И если потом окажется, что ты жив, значит, так оно и есть, но только ты уже не тот, что был прежде, и аппетит у тебя пропал, и места ты себе не находишь. Уж не знаю, что со мной и творится. Но я опять стану молодым и сильным, помоложе других, если ты, Корнелия, пойдешь за меня и вернешь меня к жизни!

— Нет, даже и не заговаривайте. Этого не будет.

— А почему мне не попытаться! — ответил он сокрушенно. — После всего, что между нами было…

— Да что ж между нами было?

— А как же. С того самого мгновенья, как я впервые повстречал тебя в городе и ты на меня посмотрела, я почувствовал к тебе такую горячую симпатию и любовь, какой ты больше нигде и не встретишь.

Корнелия складывает чесалки и поднимается. Она решила положить конец его излияниям. Тогда, не находя больше никаких слов, он схватил ее и притянул к себе на колени. Хоть он и стар, но руки у него жилистые, она с трудом вырвалась и отскочила на середину горницы. Однако рассердилась она не так чтобы очень и обошлась с Августом достаточно мягко.

— Нет, дольше вам тут оставаться нельзя, — сказала она.

— Ты хочешь, чтоб я ушел?

— Да, мне нужно выйти повесить котел.

— Ты меня выпроваживаешь? Слышишь, Маттис, твоя сестра меня выпроваживает.

— Нет, вы меня не так поняли, — сказала она.

— Как же нет, когда я тут сижу, и имею к тебе чувства, и прошу, чтобы ты за меня вышла.

— Но я-то за вас совсем не хочу выходить, — отвечала Корнелия. — Вот и весь сказ.

Нет, впрямую она его не выпроваживала, она как бы понуждала его уйти. Ошибиться тут было невозможно. Усилием воли он заставил себя подняться и направился к двери. Руки-ноги у него разве что не поскрипывали, он двигался мелким шагом, как автомат. В сенях он взял зонт, а другой оставил. Наверняка она обнаружит, подумал он про себя.

Вот и сегодня он тоже ничего не добился, и так всякий раз. Но насколько он понял, ее родители стараются в его пользу. Это очень хорошая и отрадная новость. Кто знает, так уж ли они расположены к бедняге Беньямину. Он в этом сомневается.

Как бы то ни было, Август решил не ходить слишком часто в Южное, чтобы не перебарщивать, иначе это войдет в привычку. А это плохо. Он сходит самое большее еще один раз, чтобы получить от нее внятный ответ. Она просто обязана его дать.

По дороге домой он вспоминает о лодке, которую надо переправить на озеро. Он поднимается на шхуну, обходит ее и досконально осматривает, кое-где сверлит, чтобы выяснить, насколько прогнило дерево. Судя по всему, при Теодоре Лавочнике шхуну содержали в исправности, и, хотя она последние годы была в запустении, на ней можно спокойно установить мотор.

Вернувшись на палубу, Август начинает отвязывать лодку.

Пока он с ней возится, раздается гудок рейсового парохода, медленно причаливающего к берегу. На пристани собрался народ: аптекарь с адвокатом Петтерсеном отправляются в морское путешествие, доктор Лунд провожает их на борт. Фру Петтерсен тоже здесь, она без конца утирает слезы, муж ее утешает и говорит, что ему необходимо предпринять эту поездку и закупить броневые листы.

Старая хозяйка тоже пришла на пристань и на глазах у всех бесстрашно машет аптекарю. Благослови ее Бог за великое жизнелюбие! Оберегая ее репутацию, аптекарь почти не решается помахать ей в ответ. Тогда она идет на самый конец пристани, и ему ничего другого не остается. До того она хорошо улыбается!

XXVII

Несколько дней спустя докторовы мальчуганы прибежали к Августу с запиской от Александера. Пока Август читал ее, эти сорванцы успели удрать, и он у них так ничего и не разузнал.

В записке сообщалось:

«Правый бок лошади. На одну ширину ладони вперед от крестца и две с половиною вниз от хребта, вот где. Втыкай чуток накось, но не очень-то примеряйся. Глубина два дюйма. Отто Александер».

Август сообразил, что это не иначе как тот самый заветный прокол, которым лошадей излечивают от колик. Он сунул записку в карман, недоумевая, с какой стати он ее получил, с чего бы это цыган вдруг поделился своим секретом и почему не передал ее сам. Что бы это значило?

Вечером его позвали к старой хозяйке, она хотела с ним переговорить. Вообще-то он собирался уходить, по важному делу, но раз позвала старая хозяйка…

Она лежала в постели, бледная и притихшая.

— Я больна, — сказала она.

— Вот это совсем ни к чему, — сказал Август. — А что у вас болит?

— Я поранилась. Подручный, будь добр, скажи мне, что теперь делать.

— Если смогу… А как вы поранились?

— Порезалась. Мне не хочется идти к доктору, потому что он будет меня расспрашивать. А аптекарь уехал. И надо же было ему уехать!

— Дайте-ка я взгляну на рану, — сказал Август. — Она кровит?

— Уже перестала.

Старая хозяйка откинула одеяло и задрала сорочку, словно он был заправским доктором.

— Так это ж грудь! — воскликнул Август. — Как это вас угораздило?

— Да ножом. Ужас как больно было.

Август посмотрел на нее:

— Вон оно что, значит, это ножевая рана?

— Да. Как по-твоему, у меня внутреннее кровотечение?

Он сказал, не отвечая ей прямо:

— Ну, это был еще не самый большой нож! Я видел и почище ножи, которые прячут за голенище, а кинжальчик, что носят на боку в ножнах, — это ерунда. Чем вы смазали рану?

— Ничем, просто наложила лоскут. Промыла сперва, а потом наложила вот этот лоскут.

— Лоскут — это хорошо, — сказал Август. — Лично я ничего другого не употреблял. Но я могу спросить доктора.

— Бога ради, спроси! Только не говори про нож, скажи, что я поднималась по лестнице, споткнулась — и упала ничком.

— Само собой, — заверил ее Август. — Это произошло вчера вечером?

— Да, ночью. Прямо у моего окна.

Услышав это, Август покачал головой.

— И в сорочке какая дырища, на самом видном месте, — посетовала старая хозяйка. — А сорочка новехонькая.

— Крови много было?

— И не говори! А сорочку я выстирала, чтоб никто не видал. Никто ничего не знает.

— До чего мне вас жаль!

— Знаю, что жаль, ты всегда меня так поддерживал…

Август отсутствовал очень недолго, а вернувшись, попросил разрешения снова взглянуть на рану, после чего взял и рывком отодрал лоскут.

— Прошу прощения! — сказал он.

— Ой, как больно!

— Так велел доктор, чтоб еще чуток покровило. А теперь я должен капнуть вот из этого пузырька, — сказал Август. — Щипать не будет нисколечко, — пообещал он, — зато очень поможет.

Август щедро полил рану, и там-таки защипало, защипало так, что не приведи Бог. На лице у старой хозяйки крупными каплями выступила испарина, однако она не издала ни звука, единственно, пока ее немножко не отпустило, судорожно стискивала кулаки. Напоследок Август залепил рану пластырем:

— Ну вот, теперь все как рукой снимет!

— А что сказал доктор, он о чем-нибудь спрашивал?

— Да нет. Раз это для одного из моих рабочих, так он их и раньше пользовал. Случается, они задурят и, осерчав, пыряют друг дружку, ну и вот…


Наконец Август освободился и мог отправиться по своему важному делу и осуществить задуманное. Он был уже на полпути. Однако, подойдя к Сегельфосской лавке, он увидел, что она заперта, а ему там позарез надо было купить одну вещь. А именно изящное кружево, которым можно обшить сорочку, он видел такое у старой хозяйки.

Ничего не поделаешь, придется возвращаться домой. Возвращаться домой, и думать свою думу, и коротать ночь. Теперь у него было все, что ни пожелаешь, а вот покоя не было.

Но и другим тоже приходилось несладко, утром за ним снова послала старая хозяйка. Она провела беспокойную ночь, то и дело просыпалась, ей снились кошмары.

— Не сердись на меня, Подручный, войди в мое положение. Если бы только аптекарь был дома!

Август поразмыслил и сказал:

— Да он уже на обратном пути.

— Ты думаешь?

— Он совсем близко. Еще сутки, и он будет тут.

Это ее подбодрило.

— Только бы знать, что у меня нет внутреннего кровотечения!

— Да нет же, вам это нисколечко не угрожает! — как всегда, уверенно заявил Август. — Дорогая вы моя, в меня десять раз стреляли из револьвера, наносили множественные ножевые раны, и ни разу у меня не было внутреннего кровотечения.

Тут она ободрилась, но все-таки, не удержавшись, спросила:

— А когда же оно бывает?

— Когда нож протыкает тело насквозь и выходит с другой стороны, — объяснил Август. — Тогда мы можем говорить о внутреннем кровотечении. Потому что природа здесь бессильна и раны эти не залечиваются. Только такие ножи в наших краях не водятся.

— Ты уверен? А я слыхала, бывает, что истекают кровью.

Август продолжал ее успокаивать:

— В таком случае вы бы не протянули и полчаса. Нет, вы бы уже лежали холодным трупом. И завтра в это же самое время дня мы бы свезли вас на кладбище. Да вы сами подумайте! Мы бы даже не успели позвать пастора, чтобы он дал вам причастие. И вся кровать у вас была бы в крови.

— Ох! — поежилась старая хозяйка.

— У вас где-то болит?

— Да вроде бы. Ладно, что будет, то будет, — сказала она удрученно, — тут уж я ничего не могу поделать. Подручный, позволь, я тебя кое о чем спрошу: когда ты запирал каюту, ты не видел, там на койке не лежал пояс?

— Лежал, — ответил он. — И пояс, и несколько шпилек, и другие дамские вещицы. Я так сразу и подумал, что это забыла жена шкипера. А почему вы спрашиваете?

— И куда ты все это подевал?

— Да там ничего ценного, выкинул за борт.

— О-о… пряжка-то была серебряная! — воскликнула жена Теодора Лавочника. И прибавила: — По крайней мере, так я слыхала.

— Вот и нет, она была просто никелированная, — возразил Август.

— Правда? Ну и хорошо тогда, что ты ее выбросил. Только куплена она была и оплачена как серебряная… так я слыхала, — прибавила она. — Ну да Бог с ней совсем, мне сейчас не до этого, я, может быть, истекаю кровью.

Август:

— Вы истекаете кровью не больше, чем я. Что же это я хотел сказать… ах да, пора уже выбирать лососевую сеть, а некому.

— Ну и что? — произнесла она, далекая от лососевых сетей и всего мирского.

— Так Александер-то запропал.

— Ну и что?

— Александер из усадьбы, да вы его знаете. Он ушел покупать для меня овец и не возвращается, хотя пора уже выбирать сеть. Четвертый день пошел, так что я даже и не знаю…

Август начал подозревать цыгана. Куда тот подевался? И почему послал ему вдруг записку? Старая хозяйка не могла или не хотела сообщить об Александере ничего нового, но ведь он отправился в путь-дорогу, имея в кармане четыре тысячи крон.

Первым делом Август позвал себе на подмогу Стеффена, и они выбрали сеть. Дольше ее оставлять было нельзя. В сеть попалась всего одна рыбина, зато крупная, она пойдет на господский стол, и вся недолга.

Следующим делом надо было найти докторовых мальчуганов. Дома их не оказалось, он отыскал их только пополудни, в усадьбе у пастора, они помогали убирать сено. Раздетые, в одних рубашках, они сноровисто работали, не отставая от взрослых. За труды свои они ничего не требовали, кроме харчей, о чем договорились с батраком твердо-натвердо. «Что ж так?» — спросил тот. «Да у нас сегодня дома на обед рисовая каша». — «Ау нас, наверно, селедка» — сказал батрак. «Вот здорово!» — обрадовались мальчуганы.

Они рассказали Августу, что, услыхав вчера ночью, как гудит рейсовый пароход, побежали на пристань, там к ним подошел Александер и передал записку, а в самый последний момент он поднялся на борт.

Цыган уехал на север.

Свершив свое последнее деяние на суше и зная, что земля горит у него под ногами, он поспешил на пристань, махнул на борт — и был таков.

А как же с овцами, которых он должен был купить на четыре тысячи?

Август направляется в Южное селение. У него появилось новое важное дело: он пошлет Маттиса на горное пастбище за Йорном Матильдесеном, а сам останется дожидаться, лучшего предлога не сыщешь.

У Тобиаса вся семья на уборке сена, надо успеть его вывезти, пока не сгноил дождь. Родители и сейчас на стороне Августа, он прекрасно видит, что они хотят ему посодействовать, но Корнелия не отходит от матери, и ему никак не удается поговорить с ней один на один. Странно она ведет себя, должна же она понимать, что он ждет от нее ответа.

В соседней усадьбе тоже вывозят сено, и Август решает туда наведаться. С тех пор как он купил у них овец за баснословную цену, хозяева почитают его как незнамо кого, они здороваются с ним, кивают и улыбаются на каждое его слово.

— Прямо душа радуется, — говорят они, — когда видишь в горах такое громадное стадо.

— Это только начало, — отвечает Август.

Он отводит Хендрика в сторону и спрашивает этак между прочим, как у него дела. Спасибо, но только дела у Хендрика неважнецкие, Корнелия окончательно с ним порвала. Он слыхал, что в следующее воскресенье у нее назначено оглашение.

— Ну-у, насчет этого я не знаю, — заметил Август.

— Она и забыла, что дала мне обещание, — пожаловался Хендрик. — У нас все было уже договорено, она даже подбила меня летом креститься наново. А теперь я ей не ко двору, потому что у меня нету велосипеда, а у него есть и он носится на нем вихрем. А еще он подарил ей цепочку с сердечком и меховой воротник, она сама мне показывала. И так они между собой поладили, что мне прямо и жить не хочется.

Август и сам страдает от безнадежной любви, но положение Хендрика поистине его трогает. И поэтому он собирается кое-что предпринять, а именно попридержать Беньямина, этого принца на велосипеде, этого нахалюгу, которого он вытащил из грязи и обеспечил на целое лето хорошим заработком. Август раскидывает умом, а ум у него быстрый, неужели он не найдет выхода! Он спрашивает:

— Скоро вы уже управитесь с сеном?

— Да, — отвечает Хендрик, — сами видите, осталось всего ничего.

— Тогда поступай ко мне на службу, — сказал ему Август.

Так и сказал, и поверг Хендрика в немалое удивление.

Маттис привел Йорна Матильдесена. Август краток и деловит, теперь он исключительно хозяин и работодатель:

— На-ко, Маттис, тебе за хлопоты. Ну что, Йорн, прибавилось у тебя овец?

Йорн:

— Вчера и сегодня — ни одной. А вот во вторник и среду — великое множество.

Август надевает пенсне и приготавливается записывать:

— Во вторник сколько?

— Четыре по двадцать да еще четыре.

Август записывает.

— А в среду?

— В среду было ужас что такое, — говорит Йорн, — привалили аж со всего прихода. Шесть по двадцать и пятнадцать в придачу.

Август записывает и складывает в уме:

— Одиннадцать по двадцать без одной, и всего за два дня!

Он считает дальше и обнаруживает, что это на двадцать пять, нет, на тридцать овец меньше, чем следует за четыре тысячи крон. И говорит:

— Он надул меня на семьсот крон.

— Кто? — испуганно вскрикивает Йорн.

— Цыган. Он удрал.

— Да как же это!

Август отмахивается:

— Итого сколько сейчас у тебя овец? А то я не захватил с собой ведомости.

Йорн помнит все наизусть, с самого первого дня, вот у кого память.

— Сорок два по двадцать без трех.

Август качает головой: дело повернулось не так, вопреки его ожиданиям у него не набирается даже первая тысяча. Денег сколько угодно, а овец до тысячи недостает…

— Добрые овцы, — продолжает Йорн, — белые, черные, всякие. К нам они приходят тощие и голодные, а через неделю их не узнать, сытые, круглые. Вы бы видели, как они ходят следом за Вальборг, чисто собаки.

— Пока что у меня все, Йорн! — кивает Август.

Он бредет назад, к Хендрику, сгорбясь и погрузившись в раздумье. Семьсот крон ухнули — что ж, хорошо хоть, это стряслось с человеком, который способен такое выдержать! Больше всего Августа возмущало, что цыган удрал прежде, чем овец стала тысяча. Теперь пойдут разговоры, что у него их всего несколько сотен.

Не теряя времени, он подрядил Хендрика, подрядил и определил на место цыгана, обо всем с ним договорился и четко проинструктировал. И откуда у старика взялось столько энергии!

— Бросай грабли, — распорядился он, — и немедленно иди в Сегельфосскую лавку, выберешь там самый шикарный велосипед, поупражняешься на нем вечером, а утром приступишь к работе. Вот тебе для начала тысяча крон.

Он не стал заходить на обратном пути к Тобиасу, нет, он именно что не хотел у них сегодня больше показываться. Пусть сперва Хендрик примчит на своем шикарном велосипеде, да и вообще, пусть в округе узнают, на какой Хендрик выдвинут высокий пост.

Тобиас отставляет работу и бежит за ним следом, он окликает его, но Август и не думает останавливаться. Догнав его, Тобиас спрашивает про зонт, Август оставил у них давеча зонт, новехонький…

Август идет себе дальше. Спустя какое-то время он роняет:

— Да Бог с ним, с зонтом!

Чтоб им всем пусто было!

Всю дорогу домой он громко бранился: надо же, чтобы цыган его так подвел, оставил со стадом всего в несколько сотен! По-хорошему надо было бы его пристрелить, то-то бы наша дама обрадовалась. Телеграф открыт, Август мог бы спокойно задержать беглеца, но тогда надо будет заявлять в полицию и властям, а ему неохота со всем этим связываться. Старая хозяйка, та могла бы, но она наверняка поостережется. Может быть, консул? От имени своей матери? Нет, тот и подавно не станет.

Стало быть, цыган Александер мог беспрепятственно плыть себе дальше на север.

Август сталкивается с доктором, который идет к больному.

— Август, я заходил сегодня к твоим рабочим, но, похоже, ножевой раны в груди ни у кого из них нет.

— Вот как? — говорит Август. — Наверное, не хотят признаваться.

— Так ведь я их осмотрел. Их ведь всего четверо, правильно?

Август пустился в длинные объяснения, этим летом под началом у него было двадцать человек, разве мыслимо четверым управиться на строительстве такой большой и капитальной дороги…

— Ну а сколько же человек у тебя сейчас? — перебивает доктор.

— Пятеро, — отвечает Август. — Они работали у адвоката, только…

— Ладно, ладно! А где же пятый? Мне все-таки желательно его осмотреть.

Август идет ва-банк:

— Да нет, он уже ходячий, ничего страшного.

— Ну, тогда хорошо. Потому что ножевая рана в грудь — дело серьезное.

Август встревоженно:

— У него что, могло быть внутреннее кровотечение?

— И это тоже.

— Но тогда бы он не прожил и нескольких дней?

Доктор:

— Август, по-моему, ты что-то скрываешь. Ведь это же не ты набросился на него с ножом?

— Я?!

— Конечно, нет. Ну а тогда кто же?

Август снова пустился в длинные рассуждения, дескать, каким же это надо быть зверем, чтобы пырнуть человека в грудь. Жалко, его при этом не было, а то бы он пристрелил подлеца на месте.

— Ну, это ты чересчур.

— Да-да, — пригрозил Август, — вот этой самой рукой!

Желая переменить тему, доктор сказал:

— Ты теперь никогда к нам и не зайдешь. Мы звали тебя, когда здесь была Поулине из Поллена, только ты не пришел. Уж не потому ли ты задрал нос, что сильно разбогател?

— Нет… да что вы, доктор, вы уж меня не дразните! Просто я занят по горло — торговые сделки и прочее, но сейчас самое тяжкое уже позади.

— Тогда милости просим!

Август обрадовался, когда доктор наконец оставил его в покое, потому что душа у него была не на месте: а если у старой хозяйки и в самом деле внутреннее кровотечение?

Придя к ней, он нашел, что она и выглядит посвежее, и настроение у нее приподнялось, она поспала и встретила его уже сидя в постели. У Августа сразу же отлегло, он задал ей несколько незначительных вопросов по поводу раны, на что она ответила: нет, рана у нее уже больше не щипет и внутреннего кровотечения, видимо, нет. Его приход несколько ее удивил, но теперь, когда страхи его улеглись, ему не составило труда выдумать себе поручение. Как она считает, стоит ли им ставить лососевую сеть? Лето уже подходит к концу, рыба почти ушла, за четыре дня один только лосось и попался.

Пускай он спросит об этом у ее сына.

— Ну зачем беспокоить консула по пустякам, — рассудил Август, — тем более человека, который ловил и коптил лосося, у вас больше нет, я о цыгане, ну да вы знаете. Он уехал.

Все-таки Август исхитрился сообщить об этом даме, которая была ранена в грудь.

— Вот как? — сказала она. — Уехал?

— В ночь на воскресенье, пароходом, на север. — Август умышленно обозначил время.

Порадовала ее или нет эта новость, понять было трудно, и Август вернулся к своему поручению:

— Так что я и не знаю, как нам быть с сетью.

— Повесь-ка ты ее куда подальше, — сказала она.

Август ушел, испытывая несказанное облегчение оттого, что старой хозяйке получше, он даже смягчился по отношению к цыгану. Он не стал ей говорить, что тот сбежал, а просто сказал — «уехал», не обмолвился он и о том, что цыган подковал его на семьсот крон. Но подковал ли? Ведь Александер прислал ему рецепт, имеющий несомненную ценность. Август не знал, сколько берут за прокол вздутого лошадиного брюха, но если речь идет о спасении, к примеру, породистого жеребца, то за это не пожалеют никаких денег.

Чем дольше он думал о цыгане, тем больше находил ему оправданий. После того, что Александер напоследок содеял, что ему еще оставалось, как не дать деру? И что еще ему оставалось, как не присвоить гроши, которые у него лежали в кармане? Иначе на что б он купил муки заправить похлебку, а так ему хватит на месячишко. Разве Август не поступил бы точно так же на его месте? Уж будьте уверены! Если вдуматься хорошенько, цыган Александер, обретаясь в Сегельфосской усадьбе, хранил, по слухам, великую тайну, которую безусловно можно было обратить в деньги. А он этого не сделал. Если верить слухам, он мог бы предъявить известные требования и к старой хозяйке, и к ее сыну. Но он их не предъявил. Какие же это, к лешему, предпринимательство и оборотливость? И где ж тут дух времени? — подумалось Августу. Как бы упрощенно он сам ни смотрел на жизнь, он начал смутно осознавать, что у цыгана были свои достоинства, и даже признал за ним некое превосходство. Иначе бы тот не застрял так надолго в усадьбе. Любовь и темперамент тоже сыграли тут свою роль, конечно же, но было здесь и что-то другое, личного свойства, какой-то плюс. Александер не позволял себе жить на иждивении семейства Йенсен, но преданно служил ему — и хранил молчание. Гордость — у вора и мошенника? Уж во всяком случае, не врожденная, он унаследовал это не от своего племени. Могло ли такое быть, что двигала им, как это ни дико, отеческая нежность?

Прах его разберет, этого цыгана! И все ж таки Август не переставал о нем размышлять. Александер не так уж и плох. Если тогда летом он и вправду собирался столкнуть в пропасть аптекаря Хольма, то человек он, пожалуй, рисковый и даже отчаянный. Ну а то, что, порывая сердечные узы, он не задумываясь схватился за нож, чем-то напомнило Августу Южную Америку. Ведь Сегельфосс ничем таким похвастать не мог, и развлечений у Августа было, прямо скажем, немного. По чести, он давно уже чувствовал, что цыган — единственный, в ком бы он мог встретить достойного противника, потому и упражнялся в стрельбе на берегу горного озера. О, если бы только Августу представился случай одним выстрелом выбить нож из руки того, кто бы вознамерился украсть у него бумажник! Ну а если бы про такие чудеса меткости раструбили в газетах, кто знает, какое влияние это оказало бы на людские умы!

Все теперь складывалось как нельзя лучше.

XXVIII

Август взял себя в руки и занялся делом, пусть попробуют сказать, что он не в состоянии побороть свои чувства. В тот день, когда он переправил лодку на горное озеро, он мог быть собой доволен. Вечером, правда, он попал в Южное, но это ничего не значило, он забрел туда, что называется, по ошибке. Очутившись перед домом Тобиаса, он не встретил ни единой живой души, заглянувши в окна, тоже никого не увидел и повернул домой. На черта ему их разыскивать, если он им не нужен, то они ему и подавно, мужчина должен оставаться мужчиной.

Сообразив, что Боллеман с товарищами околачиваются без дела, он вызвал их к себе и поставил бурить отверстия и сажать на цемент железные ограждения в тех двух местах, где горная дорога проходила над пропастью. Это заняло у него целый день, ему пришлось делать промеры и надзирать за рабочими, а всего они только и успели, что начали подготавливать установку первой ограды, около домика. К вечеру Август порядком устал, однако позволил себе снова прогуляться до Южного. В руках у него был маленький сверток, десять метров кружев, которыми обшивают сорочки, стало быть, он направлялся по делу. На этот раз Тобиас с женой вышли ему навстречу и пригласили в горницу, но Корнелии дома не было, поэтому Август обменялся с ними всего несколькими словами и, передав сверток, ушел. Мужчина должен оставаться мужчиной.

Между прочим, Хендрик теперь вовсю раскатывал на своем шикарном велосипеде, не преминул он показаться и в соседской усадьбе, все знали уже и то, что он скупает овец для Августа. Став доверенным лицом Августа, Хендрик вознесся и совершенно затмил Беньямина. Он был на редкость работящий парнишка, овец покупал с осмотрительностью, расходовал одну тысячу за другой и, на взгляд Августа, справлялся ничуть не хуже цыгана.

Так или иначе, а в воскресенье оглашения помолвки Корнелии с Беньямином в церкви не воспоследовало.

Да, можно сказать, все складывалось как нельзя лучше. Если не считать несчастья с адвокатом Петтерсеном, который повредился в уме, судьба была к Сегельфоссу куда как милостива. Август сделался богатым и уважаемым человеком, усилиями своего чертовски хваткого агента в Хельгеланне консул получил крупный заказ, старая хозяйка шла на поправку и уже садилась в постели, горное пастбище кишело овцами. Вот только это несчастье с адвокатом Петтерсеном, Чубуком.

Из поездки по морю аптекарь Хольм возвратился один. Свежий морской воздух нисколько не помог адвокату, с каждым днем им все более овладевали навязчивые идеи, посреди Фоллы[14] ему захотелось обратно: он не промерил как следует, броневые листы должны быть вдвое больше. Аптекарь предложил заказать броневые листы вдвое толще, но тот уперся и ни в какую. По прибытии в Тронхейм аптекарю пришлось передать его в надежные руки.

Чубук отслужил свое.

Это обстоятельство, однако же, не повлекло за собой больших изменений в маленьком обществе, жена его имела приличное обеспечение, а практика могла перейти к старому ленсману, ну а кроме того, судья-наставник всегда готов был помочь советом. Нет, отсутствие адвоката никак не нарушило городскую жизнь, единственно, оставался нерешенным вопрос, как быть со стройкой на пустыре, где рабочие начали возводить капитальную стену виллы, — но на что теперь фру Петтерсен вилла, не говоря уже о банке с бронированным подвалом? Ей сразу же стало ясно, что нужно перебираться на юг и быть возле мужа. Она объявила, что пустырь продается.

И вот на этот самый пустырь стал захаживать аптекарь Хольм, он разглядывал подвал, и начатую капитальную стену, и прилегающую территорию, с чего бы ему проявлять такой интерес? Как только старая хозяйка выздоровела и смогла выходить, он и ее повел туда посмотреть, они тихонько между собою переговаривались и кивали друг другу и что-то сообща затевали. Потом к ним присоединился Вендт из гостиницы, и их стало уже трое. По счастью, Вендта посещали идеи в таком множестве, что их можно было отбрасывать до бесконечности, не будь его, эти двое приступили бы к делу неизобретательно и разумно и, придя к обоюдному согласию чуть ли не в первый же день, лишили бы себя тем самым увлекательных хождений на стройку.

Судя по всему, стройка на пустыре заинтересовала еще одного человека, почтмейстера Хагена. Но этот являлся сюда украдкой и жену с собою не приводил. Он приходил поздно вечером, вымерял стену, изучал окружающую местность, записывал какие-то цифры и точно так же, по-воровски, уходил. Что бы это значило? Ведь покупать пустырь и на нем строиться ему было явно не по карману. Да и что мог позволить себе сегельфосский почтмейстер? Может быть, впоследствии, когда его повысят в должности и положат более высокий оклад, но сейчас?.. Вероятно, в нем проснулся рисовальщик, и, увидя прекрасную возможность себя проявить, он за нее ухватился. На пустыре росло пять стройных осин и протекал ручей. Засушливым летом он мелел и превращался в невинный маленький ручеек, но и тогда упрямо струился и посверкивал на солнце и никогда не пересыхал. Ну а пять осин могли со временем дать потомство, тут поднялась бы целая рощица, будет приятно посидеть. Ведь что может быть красивее осин, когда они трепещут весенним днем! Они и летом стояли во всей красе, отливая серебром и шелково шелестя листьями. Не было на севере другого такого дерева, листва которого бы шелестела как шелк, при малейшем ветерке большие осиновые листы принимались раскачиваться на черешках, задевая друг за дружку, словно пришпиленные булавками. Просто чудо, что они не отрывались от ветки. И только уже поздней осенью листья желтели и начинали опадать, порознь и стайкой. Одни летели вниз кувырком и приземлялись сразу же, другие ковшиками парили в воздухе, покачиваясь из стороны в сторону, прежде чем опуститься наземь…

Несомненно, почтмейстером двигал исключительно артистический интерес, когда он задумал нарисовать дом с сараем и окрестными видами. В последнее время аптекарь Хольм появлялся на пустыре нечасто, похоже, он решил отказаться от своего намерения. Петтерсен с супругой собирались ставить себе двухэтажную виллу. Бетонный подвал был слишком велик, если его надстраивать, дом выйдет огромным. Скорее всего это и отпугнуло аптекаря.

Вот тут-то почтмейстер Хаген и сумел воплотить свой замысел: он изобразил одноэтажное, но изящно вытянутое в длину строение, а его расчеты и выкладки были настоящим произведением искусства.

Удивительно, как это, работая в глубочайшей тайне, он допустил, чтобы однажды вечером его застали врасплох, да еще с готовыми чертежами в руках. А застиг его не кто иной, как аптекарь Хольм.

— Добрый вечер, почтмейстер! — приветствовал его Хольм. — Могут же некоторые построить себе этакую домину! Я тоже было хотел, а потом передумал.

— Это вполне осуществимо, — заметил почтмейстер.

— Вы так считаете? Два этажа, на таком широком основании?

У них завязался разговор. И представьте себе, что этот самый Хаген, продавец марок, подал Хольму идею: над подвалом по всей длине дома забетонировать на метр так называемую полупалубу — и строить. Таким образом, дом станет на метр уже, а без второго этажа можно и обойтись.

— Черт побери! — изумился аптекарь.

— Может быть, на этом чертеже вам будет нагляднее, — сказал почтмейстер и принялся извиняться за то, что его чертеж очень и очень несовершенен. Он взялся за него так просто, скуки ради.

Хольм глянул и ничего толком не разобрал. Чертеж был выполнен достаточно четко, только уж больно в мелком масштабе. Хольм сказал:

— Я предполагал переехать туда с аптекой и штатом, а тут всего лишь один этаж.

— Места хватит.

Почтмейстер позаботился даже о внутренней планировке и проставил размеры всех комнат, больших и маленьких. Если аптекарь приглядится, то увидит, что Хаген не стал экономничать.

— Восемь комнат! — воскликнул Хольм.

— Семь и кухня, разве это много? Две под аптеку и пять для штата. Или как вы найдете нужным. Штат-то порядочный — сам аптекарь, фармацевт, лаборант, прислуга…

— Тьфу ты! Я даже и не подозревал, что у меня такая большая семья. Почтмейстер, да вы просто кудесник. Скажите, а каким будет дом снаружи?

— В старом, обычном, несовременном и неамериканском стиле. Дом, куда так и тянет войти: «Мир вам!», «Оставайтесь с миром!» Вход посреди фасада, большая двустворчатая дверь в массивной раме. Лестница с каменными ступенями. Крыша из фигурной черепицы, над входной дверью, во всю ее ширину, сводчатое чердачное окно, стекла расходятся веером. Все старомодно, привычно и красиво.

— А аптека? — спросил Хольм. — Я ж как-никак торгую.

— Вход в аптеку вот тут, со стороны города. Здесь тоже каменные ступеньки и большая фарфоровая вывеска. У меня есть с собой маленький набросок…

У Хольма даже перехватило дыхание.

— Нет, ну какой же красивый дом! Прямо загляденье! И осины тут, и ручей. Старомодно и красиво — да это же просто великолепно!

— Полно недостатков. Сделано скуки ради. Я же никакой неархитектор и не художник.

— Именно что архитектор! — ответил Хольм. — Значит, по-вашему, это не так уж и неосуществимо?

Почтмейстер показал ему приблизительную смету постройки дома с сараем. Ну и молодчага, все-то он продумал, даже то, как провести из ручья в дом воду.

Почтмейстер «с удовольствием» одолжил на время аптекарю свои рисунки и чертежи. Тот сказал, что хочет их кое-кому показать. И уточнил:

— Фармацевту.

Похоже, старая хозяйка и аптекарь окончательно между собою поладили. Они почти уже не скрывали свои отношения и опять возобновили свидания на пустыре, они сверялись с чертежами, кивали друг другу и о чем-то договаривались. Из них двоих менее всего был уверен Хольм, он сказал:

— Как бы в один прекрасный день все это не рухнуло.

Дама в ответ улыбнулась:

— Я уже рассказала обо всем Юлии.

— А она что?

— Юлия? Она очень понятливая.

— Ну а что скажет консул?

— Ничего он не скажет. Нас с ним столько всего связывает. Можешь быть уверен, когда мы вернемся, он выпьет с нами за наше здоровье.

— Мне уже не терпится… хоть чего-нибудь выпить. Иди в гостиницу и жди меня там!

Хольму столько всего нужно было провернуть до их отъезда. Он сходил к пастору кое за какими бумагами, а после к судье — узнать, какова реальная стоимость пустыря. Повстречав на обратном пути Августа, он радостно воскликнул:

— Вас-то мне и нужно!

Что поделать, Август был нарасхват.


Август как раз возвращался от доктора, где провел время самым приятным образом. Будучи в настроении, он пошел точить лясы, тем более что рядом сидела малютка Эстер, он был богат и раскован, теперь он мог дать себе волю и подпустить небылиц. Как и следовало ожидать, доктор спросил у него про торговлю овцами, и Август сообщил, что идет она круто на подъем, он уже успел загнать одного скупщика и взять на смену другого, в городской конторе ему позарез необходимы помощники, овец просто море, шерстных и убойных, это вам не шутка. Ну да что там какое-то захудалое стадо, теперь у него на примете несколько усадеб, которые он, между прочим, намерен приобрести, ну не в огромном количестве, а штук десять, если кое с кем у него все выйдет так, как он надеется…

— Интересно, а где же мальчики? — вполголоса произнес доктор.

— Не знаю, — ответила фру Эстер.

Доктор:

— Ну, Август, и делами же вы заворачиваете! Лично я с трудом наскреб на мотоцикл.

— Так ведь наука и медицина — это совсем другая статья.

— Да, но десять усадеб!

— Я уже пообещал, — заявил Август. — Да и потом, не так уж это и много, цены на землю здесь невысокие, верней сказать, мизерные.

Нет, он привык к другому, к фруктовым плантациям и скотоводческим фермам, о которых в здешних широтах и понятия не имеют. Это как если бы вы читали сказки…

— Эстер, я не понимаю, куда подевались мальчики?

— Я тоже, — отвечает фру Эстер.

Но мальчики сейчас занимают ее в самую последнюю очередь, до того ей интересно сидеть и слушать.

Доктор снова обращается к Августу: должно быть, он изрядно-таки потратился?

Да. Сколько-то денег он потратил, этого он отрицать не будет, что да, то да. Зато теперь у него есть собственность, например горное пастбище, где овец видимо-невидимо.

А он не думал о том, что в один прекрасный день ему, может быть, придется все это заложить?

Такой наивный вопрос вызвал у Августа лишь улыбку.

— Конечно, думал. Но во всем мире люди только тем и занимаются, что закладывают и перезакладывают свое имущество. Это и есть оборотливость и инициатива.

Доктор этого не понимал, для него это звучало дико.

— Карстен, ну почему тебе надо обязательно все понимать? — несколько нетерпеливо сказала фру Эстер.

Август разошелся вовсю и понесся галопом: нет, с такими грошами, как у него, он и в подметки не годится Рокфеллеру или тому же Ротшильду. Вот у кого овцеводческие фермы и рыболовецкие суда и рыболовные промыслы! Грех говорить, но у них даже есть собственное кладбище для домочадцев и служащих и чиновников! Августу однажды довелось-таки побывать у Ротшильда, и он никогда этого не забудет:

— Милые мои, одной охраны у входа сто пятьдесят человек, и все с револьверами.

— Но вы все-таки прошли?

— А что бы они мне сделали? — сказал Август. — Я видывал вояк и почище, целые разбойничьи банды, к тому же у меня у самого был с собой револьвер. Начни они стрелять, я бы их уложил на месте. Да нет, они вели себя прилично, да и то сказать, они были увешаны золотом и все из себя важные, только я и раньше встречал капитанов с генералами, мне это не в новинку. «По какому, — спрашивают, — ты делу?» — «А вот это, — говорю, — я изложу вашему главнокомандующему». А тот и подавно весь из себя благородный, в перьях и жемчугах, только мне не впервой встречаться с президентами и королями. «Какая, — спрашивает он, — у вас до Ротшильда надобность?» А я и говорю: «Хочу, мол, продать ему крупный алмаз, который я привез из страны под названьем Перу».

— Это правда? — спросил доктор.

Август задет.

— Неужто не правда! Я только и слежу, как бы не сболтнуть лишнего. А кроме того, разве Ротшильда проведешь?

— Так они вас все-таки пропустили?

— Естественно. Провели к нему, поклонились и сказали, чего мне надо. Разговаривать с ним одно удовольствие, такой это замечательный человек, ну просто государственного ума. «Показывай, — говорит, — свой алмаз». Глянул — и с ходу купил. Вдобавок он не из тех, кто торгуется, вынул безо всяких бумажник и заплатил. Видели бы вы этот бумажник! Если бы мы с вами взяли самый обыкновенный кошелек и набили газетной бумагой да еще засунули туда с пяток карточных колод, то все равно бы он не получился таким толстым, как Ротшильдов.

— Но он, верно, здорово похудел после того, как Ротшильд уплатил за алмаз?

— Вот именно, — подхватил Август, — прямо-таки скукожился. Ведь деньги-то за алмаз выложены были немалые.

— Сколько же такой алмаз, интересно, мог стоить?

— Ну-у, — замялся Август. — Если говорить по правде, я и сам не знаю. Знаю только, что благодаря этим деньгам мне будет на что прокормиться в старости.

— Значит, это совсем не те деньги, которые вы выиграли в лотерею?

— Какая лотерея! — отмахнулся Август. — Разве этого хватило бы, чтоб начать в этих горах крупномасштабную добычу руды?

Доктор Лунд поднимается и идет к дверям, он хочет поискать мальчиков.

— Я уже начинаю немножко беспокоиться, — говорит он. — А ты, Эстер?

— Я тоже, — рассеянно отвечает она.

Эстер из Поллена сидела и слушала небылицы. Конечно, хорошо бы позвать мальчиков, чтоб те тоже послушали, но ей неохота было идти их разыскивать, она боялась что-нибудь пропустить. Неужели она такая заурядная, такая пустая женщина? Да вовсе нет! Она красивая и милая, а это уже кое-что, вдобавок на редкость умелая. Свое уменье она проявляла и на кухне, и в гостиной, и в погребе. И в спальне тоже. Как — Эстер? Да, в спальне она была слепой, нежной и безрассудной. А сейчас она сидела и слушала. Ни у кого не было такого дара плести небывальщины, как у ее земляка из Поллена, может, она и не верила ни единому его слову, но ведь и читая сказки, мы разве в них верим? Август был не похож на других. Те ей тоже рассказывали. Но что ей могла порассказать кухонная прислуга? Даже доктор — ну чем он мог ее поразвлечь? В сравнении с невероятными историями Августа все остальное было взаправдашним и нагоняло скуку.

Что до Августа, то он сидел и завирался в свое удовольствие. Потому что был сегодня в радужном настроении, ну а как же, все теперь складывалось как нельзя лучше, денег убыло, овец прибыло, есть крепкая надежда заполучить девушку в Южном, всеобщее уважение и пиджак на шелку. А старался он, мозолил язык не для кого-нибудь, а для Эстер, никто не умел слушать так, как она, глаза и щеки горят, грудь вздымается. Эстер была вдохновенной слушательницей, ему не было нужды сдерживать себя, и не перебарщивать, и умалять чудесное, в полленских горницах слыхивали и про Билеалову комету, и про девушку, что утопилась в море. О, длинными зимними вечерами сколько же в полленских горницах их было поведано, сказаний и таинственных происшествий, а уж спето песен…

— Да уж, Август, чего ты только не навидался! — сказала фру Лунд. — Прямо заслушаешься. Я все вспоминаю Поллен, сколько же ты там всего затеял, понастроил и насадил.

— Это в Поллене-то? — отозвался Август. — Да ну, пустяки! Жалко вот, адвокат решился ума, он все упрашивал меня пойти к нему в компаньоны, тогда б мы открыли банк. Это было бы самое подходящее для меня дело, я ж на этом собаку съел.

— Да у тебя и без того столько всего на руках. И как ты все успеваешь?

— Привычка, — ответил он.

Сейчас они были наедине и могли говорить свободно. И у фру Лунд сразу же развязался язык. Нет, она вовсе не собиралась плакаться, просто Август был душа-человек, притом старый знакомец.

— Ну как, у вас по-прежнему все в порядке? — спросил он.

— Да вроде бы, — ответила фру Лунд. — Когда он только-только вернулся домой, все было чудесно и замечательно, а потом уже стало не так. Да я ничего и не ожидала.

Август понял по ее тону, что пылкие чувства по той или иной причине несколько поостыли и радость схлынула. Он сказал:

— Так, значит, доктор купил себе мотоцикл?

Ну да. Только что удивительно, с появлением мотоцикла в доме стало ничуть не благостнее, а совсем даже наоборот. Теперь он уже больше не упоминает про свой изъян и не говорит, как чудно, что она готова терпеть его с искусственным глазом. А стало быть, и у нее нет повода сказать ему, что, даже если б он ослеп, все равно он ей нужен. Нет, он уже привык и считает себя таким же полноценным, как раньше.

— Да, так вот оно и бывает! — произнес Август, чтобы хоть что-то сказать.

А теперь вот он купил мотоцикл, и ему хочется, чтобы она за него боялась, когда он ездит. Это что, действительно так опасно?

— Ничего подобного! — презрительно сказал Август. — Просто он еще в себе не уверен.

Так с какой стати ей сидеть и трястись от страха? А он как раз этого и добивается. А еще он запретил ей ходить в Сегельфосскую лавку, где торгует кудрявый приказчик, да ты его знаешь. Нет, ему это не по нраву. А другой раз она встретила на улице нового помощника судьи, так ему и это не понравилось.

— А я о чем говорю! — воскликнул Август. — Я знаю, как оно бывает, ежели люди характерные. Но только не надо из-за этого переживать.

Видит Бог, ей и словом-то перемолвиться особенно не с кем, да и о ком ей еще беспокоиться, ну что бы ему пойти ей навстречу, но он до того неуступчивый. Они ж не ходят в кусты и не обжимаются, потому как это стыд и срам и никуда не годится. Но он такой. И хотя у него стеклянный глаз, который ему приходится вынимать и споласкивать, она как-то возьми и скажи, что этот глаз такой же красивый, как и другой. Потому что он говорит, раз это по ее вине он остался без глаза и на всю жизнь сделался инвалидом, то не грех бы ей и посокрушаться. Но ведь так оно и есть, ведь это она привела тогда Осе и стала всему причиной. То же самое и с мотоциклом, он говорит, ее не волнует, как он ездит, так какая разница, если он потеряет и второй глаз. Ну разве ж так можно?

— Хотите, я с ним потолкую? — предложил Август.

— Нет, нет, нет! — вскричала она испуганно. — Обещай, что не проговоришься и не покажешь виду.

— Да мне ничего не стоит.

— Нет, даже и не думай, будет еще только хуже. Да и по правде, не так уж все и плохо, он ведь может и по-хорошему, бывает, он скажет: «Ты же знаешь, Эстер! Ты да я…» Если б мне только было позволено, если б мне понести и родить девочку, я бы и словечка не молвила.

— Что значит позволено? Да я бы и спрашивать не стал!

— Ты так думаешь? Он ведь много лет вообще не хотел детей, ну а теперь считает, у нас их достаточно. А как бы славно после мальчиков родить девочку, или двух девочек, уж такое это было бы для меня утешение. А он не хочет. Ну а я ему повинуюсь, как оно и положено.

— Ничего вам такого не положено! — неожиданно провозглашает Август. — Где это слыхано! Вам нужно всего-навсего взять да и забеременеть. Разве это не написано нам на роду и разве не это заповедал Господь иудеям и прочим людям! Вы знаете, как вам за это взяться?

— Знаю, — без обиняков отвечает повеселевшая фру Лунд. — Я уж сколько раз думала пойти ему поперек, да все не решалась. Ведь оно откроется.

— Откроется? Ну так что? Это будет уже потом. Дадите ему с денек выговориться, на том и закончится.

— Знаешь, Август, — вдруг произносит фру Лунд, — когда ты сидишь вот так вот и меня уговариваешь, мне кажется, ничего тут такого и нету, другой раз я возьму и так прямо и сделаю.

Ублаготворясь, они все еще продолжали обсуждать эту тему, когда в гостиной вновь появился доктор. Мальчиков он не нашел.

— Очень жаль, — сказал, поднимаясь, Август, — так я ваших мальцов на этот раз и не повидал.

— Куда вам спешить, посидите еще немножко.

Август:

— Я и так уже засиделся, собственно, я зашел к вам по дороге на телеграф. Дело в том, что я хочу заказать мотор для консульской шхуны.

— Для шхуны?

— Да, только он должен быть наподобие тех, которые устанавливает на своих рыболовецких судах Вандербильт.

Он покинул их, довольный в душе, что помог советом бедной малютке Эстер. Где это слыхано, чтобы муж так артачился! Ну погоди же!


Тут-то его и перехватил аптекарь Хольм.

— Вот какая штука, — сказал ему Хольм, — похоже, я стал владельцем того самого пустыря. Какого вы на этот счет мнения?

— Самого что ни на есть положительного. Вы будете строиться?

— Если только сперва заполучу ваших рабочих, чтоб закончили подвал.

— За этим дело не станет.

— О, — сказал Хольм, — с вами можно иметь дело! У вас есть время, чтобы пройтись со мной до гостиницы? Там сидит дожидается одна дама, которая вам обрадуется.

Они пришли в гостиницу, где Августу был оказан радушный прием, старая хозяйка воскликнула:

— Подручный, до чего ж приятно тебя видеть!

Хольм:

— Похоже, я купил пустырь.

— Так выпьем! — предложил Вендт.

— И Август обещает одолжить мне своих рабочих.

Старая хозяйка:

— Так оно и будет. Он человек отзывчивый.

От внимания Августа не ускользнуло, что она немножко принарядилась. Он начал догадываться, что собрались они тут не случайно, однако не стал задавать никаких вопросов. Разглядывая чертежи почтмейстера, он одобрительно закивал, но, дойдя до так называемой полупалубы, покачал головой. О, Август не новичок в строительном деле, он заливал фундаменты и ставил дома с незапамятных пор, эта самая полупалуба слишком неестественна и зависает в воздухе, под нее надо будет подводить опоры.

— Что же нам делать? — спросил Хольм.

— Взять и передвинуть заднюю стену на один метр внутрь. Материалы есть, останется лишь заплатить рабочим. Но за полупалубу и опоры тоже ведь придется платить, оно так на так и выйдет.

— Вы думаете? Мне очень бы не хотелось ничего переделывать, а то почтмейстер обидится.

Ха! Август уже придумал, как выйти из положения: заднюю стену рабочие могут снести за каких-то несколько часов, а когда придет почтмейстер, то выяснится, что сделали они это, к сожалению, по невежеству, не разобрав чертежей! Август не шутил, он говорил со знанием дела, у него и в мыслях не было наносить кому-то обиду. Ведь на идею почтмейстера построить одноэтажный дом никто и не покушается, все расчеты — его, три подвальные стены так и останутся.

Хольм уступил. Ну как старой хозяйке не гордиться своим Подручным!

— Мы спустимся не прежде, чем услышим гудок! — предупредил Вендт. — Ах ты черт, стоило мне только сказать… Но допить мы еще успеем!

По дороге на пристань Август сообразил, что его спутники не просто идут туда поглазеть, а сядут на пароход. Однако он по-прежнему не задавал никаких вопросов, даже не полюбопытствовал, поджила ли у старой хозяйки рана. Вид у нее был свежий, настроение бодрое. На слова Хольма, что он немножко волнуется и робеет, она со смехом ответила:

— Да отчего же? Пусть их себе удивляются на здоровье! А если наш отъезд вызовет какие-то недоумения, Подручный сумеет им все объяснить.

На пристани появляется фру Юлия и отходит в сторонку. Она прибыла не на автомобиле, хотя в ее положении это вовсе не помешало бы, но пришла из усадьбы пешком, чтобы не возбуждать ничьих подозрений. Увидев ее, старая хозяйка так и всплескивает руками от изумления. Они улыбаются, кивают друг другу и переглядываются.

Прибывает консул.

— Что такое? — восклицает он. — Юлия, почему ты здесь?

— Ну как же, такая прекрасная погода.

— Ты поступаешь в высшей степени неосторожно. И мать здесь, я смотрю. Вы кого-то провожаете?

— Да, у нас, пожалуй что, проводы.

Пароход выгрузил почту и собирался отчаливать. Никаких товаров с севера, никаких ящиков с лососиной на юг. Старая хозяйка взошла на борт и скрылась на лестнице, ведущей в салон. Чуть погодя за ней проследовали два господина.

Консул заметил Августа и взмахом руки подзывает его к себе. Ссылаясь на занятость, консул просит Августа отвезти домой его дам. О, консул занят не больше обычного, просто он хочет, чтобы на борту слышали, что у него есть шофер.

— Подручный, отвезите-ка домой моих дам. Но позвольте… а где же мать?

— По-моему, на борту, — отвечает фру Юлия.

— На борту? Так ведь трап уже убран. Она что, уезжает?

— Судя по всему.

— Подручный, она ничего вам не говорила? Август бормочет:

— Захотелось прокатиться… только и всего…

— Ну пойдем, Юлия, — говорит консул, — я все-таки решил, что отвезу тебя сам. Подручный, вы с нами?

— Спасибо, но у меня есть еще небольшое дельце в Южном селении, мне надо кое-кого повидать.

XXIX

И чего только с того дня не произошло!

Прогулка на пристань принесла фру Юлии несомненную пользу, благословенная между женами, фру Юлия почувствовала на рассвете легкое недомогание, и не успело взойти солнце, как она в пятый раз стала матерью. Ну да, и у нее родилась третья по счету девочка.

— Так и должно быть! — сказал Август, услыхав эту новость. И заговорил о благословении Господнем и цветах в вертограде.

Ну а консул вошел к роженице с младенцем в одних носках и, поглядев на них, необыкновенно заботливо осведомился об их самочувствии и присел на постель.

— Юлия, ты у меня молодец! — сказал он растроганно. То же самое он говорил и в первые четыре раза.

После чего он сообщил ей, что получил письмо от английского господина, тот собирается приехать через неделю или около того.

— Не знаю даже, как мы будем его принимать.

— Что ты имеешь в виду? — спросила фру Юлия.

— Ну ты же взяла и слегла.

— Ха-ха!

— Ничего смешного. А у меня, как назло, куча дел.

— Разве я виновата?

— Ты же знала, что он приедет.

— Ха-ха! Не смеши меня, а то мы ее разбудим.

И старая хозяйка тоже, как нарочно, уехала.

— И куда это ее понесло именно сейчас? — спросил консул. — А Подручный тоже хорош, он наверняка что-то знает, только не открывается. Вы все как с ума посходили.

Они решили вызвать телеграммой Марну, гостившую у своей сестры, фру Кнофф, в Хельгеланне.

— А впрочем, в этом нет никакой необходимости, — сказала фру Юлия. — Через неделю я буду уже на ногах и в форме.

Он начал над ней подтрунивать, дескать, она хочет приберечь англичанина для себя самой, чем снова ее рассмешил. Она до того ослабла, что смеялась сейчас по любому поводу.

— Уж могла бы его Марне и уступить, — сказал он.

— Ха-ха! Гордон, ступай прочь, не то я позову горничную!

Ну ладно, Гордон ушел, однако забот у него не убавилось. После обеда к нему явился с ключами от банка директор и редактор Давидсен и сказал, что он подает в отставку.

Вот так.

Консул отложил перо и встретил эту новость как подобает джентльмену.

— Вы подаете в отставку?

— Да, вот с этой самой минуты! Я там не останусь и одного дня!

— Присаживайтесь, Давидсен. Так что же вас не устраивает?

— Август, — ответил тот. — И его овцы.

— Ага, — произнес консул. И, немного выждав: — Ну да, его овцы!

— Потому что я больше не желаю выдавать ему деньги.

— Что ж, в какой-то мере это оправданно.

— Сегодня он пришел снова, — стал рассказывать Давидсен, — ему понадобилось снять с книжки несколько тысяч. Я обращаю его внимание на баланс, а он улыбается как ни в чем не бывало. «Погодите, — говорит, — то ли еще будет, я только что заказал по телеграфу мотор для шхуны».

Консул:

— Для моей шхуны? Я об этом его не просил.

— Я выдал ему одну тысячу, — продолжал Давидсен, — а он в амбицию, дескать, это никакие не деньги. А я ему и говорю: «Больше вы сегодня не получите ни одного эре, а завтра, — говорю, — меня уже тут не будет».

— Он что, превысил кредит? — спросил консул.

— Нет еще, но очень к этому близок. У него осталось всего несколько тысяч.

— Это действительно очень печально.

— Я горько сожалею, что мы напечатали тогда статью об овечьем пастбище, — сказал Давидсен. — Может, потому-то он и раззадорился на эти неблагоразумные траты. Не знаю.

Консулу положение представлялось не столь уж и безнадежным.

— Вообще-то он человек с головой, хотя одному Богу известно, что он такое задумал. Только деньги-то его.

Давидсен непоколебим:

— Я больше не выдам ему ни единого эре.

— Ну а если на вашем месте будет другой, разве это поможет делу?

— Нет. Но тогда это будет не на моей совести.

Консул заморгал, и начал прикидывать, и сказал после некоторого раздумья:

— Но вы же не собираетесь навсегда расставаться с банком?

— Именно что собираюсь, — ответил Давидсен. — Вы поняли меня как нельзя более правильно, господин консул. Я кладу ключи на вашу конторку.

Консул снова начал прикидывать.

— Вы отказываетесь от хорошего заработка, Давидсен, подумайте о своей семье.

— Я знаю, — ответил Давидсен.

— Вы теряете несколько тысяч.

— Да. Но это занятие не для меня, и мои домашние давно это поняли. За это время они немножечко приоделись, так чего же еще? Мы люди неизбалованные, нам много не надо.

Консул в третий уже раз погрузился в раздумье и пришел к выводу, что Давидсена не переубедить.

— Собственно говоря, эти ключи нужно отдать не мне. Я к ним не имею никакого отношения. Ведь председатель правления банка не я, а судья.

— Верно, — сказал Давидсен. — Но я согласился занять эту должность при условии, что смогу уйти без предупреждения. Поэтому я прошу позволения передать вам эти ключи из рук в руки, чтобы с этой минуты я стал свободным человеком. Единственно, меня огорчает, что вы потратили столько усилий, обучая меня премудрости, которую я так и не одолел…

Он говорит как пишет в своей газете, подумалось консулу после ухода Давидсена. Удивительный, между прочим, человек и удивительная семья, в наше время — и прислушиваться к внутреннему голосу, этому маленькому курьезу, который они называют совестью! Они немножко приоделись, а большего им и не надо. Этого в своих заграничных школах консул не изучал, но, как видно, такое на свете существует. Обдумав зрело, он заключил, что ему повстречался поистине добрый и порядочный человек, а будучи джентльменом и личностью, Гордон Тидеманн питал уважение к доброте и порядочности. Надо подумать, может, Юлия подберет что-нибудь для фру Давидсен. Понятное дело, не поношенную одежду, а что-нибудь со склада, скажем, зимнее платье: пожалуйста, носите на здоровье…

Ах ты черт… наверняка ему завтра придется объясняться с Подручным, удивительно, как это он не появился еще сегодня. Гордон Тидеманн был важный господин и джентльмен и так далее, но он не выносил никаких выяснений, столкновений и разногласий. Если Подручный придет завтра жаловаться на Давидсена, хорошо бы оказаться за тридевять земель.

Ключи так и лежали у него на конторке, ну и что прикажете с ними делать? Да, положение у него… прямо сказать, незавидное… Раздраженно схватив ключи, он вышел вон и направился к автомобилю, положил их на заднее сиденье и повез к судье — как пассажиров.


Выручил случай.

Консул разыскал Августа и, в силу своей невероятной занятости, поговорил с ним накоротке.

— Англичанин едет. Вам хватит недели, чтобы закончить ограду?

— Мы делаем все возможное, — ответил Август.

— Но через неделю закончите?

— Постараемся.

— Вот и хорошо! — сказал консул и ушел, довольный, что ему удалось предотвратить всяческие жалобы и выяснения.

Впрочем, Августу было не до того, чтобы жаловаться. С горного пастбища прирысил Йорн Матильдесен с неожиданным известием. Да нет, к стаду не подобрались волки, ни одна скотинка не застряла в расщелине и не свалилась в пропасть, но только Йорн Матильдесен опасается принимать новых овец.

Август не поверил своим ушам.

Видит Бог, Йорн бы и рад, но стадо тогда прокормить не будет ну никакой возможности. Так велела передать Вальборг, а Вальборг, она ходит за скотиною с малых лет. Стадо растянулось уже, почитай, на милю, а овцы, которых пригнали сегодня, тощие, им тоже надобно откормиться. Уж пускай Август простит его, что он принес такие невеселые вести…

Август подумал-подумал и спрашивает:

— У тебя набралось уже пятьдесят по двадцать?

— Пятьдесят семь по двадцать без трех, — отрапортовал Йорн.

Август кивнул:

— Ладно, на этом и остановимся.

— Значит, больше овец не будет?

— Нет.

— Я так и знал! — вскричал Йорн. — Я знал, стоит мне вам только сказать!..

— Просто у нас нет другого выхода, — пояснил Август.

Он сделал вид, будто не на шутку расстроен: покачал головой, и вздохнул, и взялся за грудь, хотя в глубине души скорее всего обрадовался, что купля овец прикрывается. У него уже за тысячу, а если округлить, ну или там в разговоре, — за две тысячи. Цифра для севера прямо-таки фантастическая. Навряд ли у Кольдевина было так много, да и Виллац Хольмсен не похоже, чтоб до нее дотягивал. А кроме того, что Августу еще оставалось, как не капитулировать? Пастбище оказалось слишком маленьким, не подходящим для крупномасштабной деятельности. Стадо в милю, да что оно против десяти миль! Вдобавок директор банка Давидсен подвел вчера и представил ему баланс, который явно не обнадеживал, а наличных у него только и было что какая-то разнесчастная тысяча. Короче, как он сам только что сказал, надо прекращать куплю, потому что другого выхода нет.

Однако при всем при том счастье, похоже, готово было вновь ему улыбнуться, как пишется на лотерейных билетах! Шансы у него есть, это очевиднее очевидного…

— Ну что, Йорн, у тебя все?

— Да. Значит, овец пригонять больше не будут?

Август отрицательно мотнул головой и ушел.

Нет, надо все остановить не откладывая. За каким чертом Хендрику прикупать семь по двадцать, когда овец и так уж за тысячу — то есть за две тысячи. Семь по двадцать — это уже не круглая цифра, а выброшенные деньги.

Что, если ему сейчас все бросить и сходить в Южное? Нет, об этом не могло быть и речи, разве он бедствует? Черта лысого! О, Август не унывал. Первым делом он выяснил, когда почтмейстер бывает в присутствии, после чего отправился на горную дорогу к своим рабочим. Они энергично бурили отверстия, и все равно работа двигалась медленно: остроконечные прутья крепились на пятисантиметровые уголки, и отверстия должны были им соответствовать.

— Вы сможете поставить обе ограды в недельный срок? — спросил Август.

— Мы уж и так стараемся, — ответил Боллеман.

— Но через неделю закончите? — повторил Август.

Боллеман и его товарищи прикинули, посовещались между собой и сказали:

— Это будет трудненько.

— Консулу очень желательно, чтобы через неделю все было готово, — сказал Август. — Он ожидает благородного лорда из Англии.

— Мы не можем ничего обещать, — отвечали они. — Потому как тут вклинивается воскресенье.

— А если сверхурочно, за двойную плату?

— Ну так и быть.

— Тогда договорились. Но вот еще какое дело, и тоже важное, — сказал Август. — Надо снести заднюю стену в подвале, которую вы поставили у адвоката.

— Ага, у Чубука на пустыре. А он заплатит?

— Пустырь купил аптекарь, он и заплатит, насчет этого не сомневайтесь!

— Как аптекарь? — загалдели они. — Он что, купил пустырь? Когда это? Отличный и выдающийся человек! Так, выходит, он купил этот пустырь. Сколько раз мы ходили к нему в аптеку за вспоможением. Помнишь, Боллеман, как он отпустил тебе две бутылки зараз?

— Да я бы мог получить и четыре, — ответил Боллеман.

Август:

— Вы можете снести эту стену сегодня между тремя и шестью?

Они покачали головами:

— За три часа — никак.

— А за пять?

— Ну так и быть.

— Хорошо, — сказал Август. — Но тогда это будет завтра от восьми до часу.

— А почему так?

Август ответил:

— Не важно. Только это должно быть час в час, от и до. Вы меня поняли?

Да, насчет сроков им все понятно, и что надо приналечь, если они хотят управиться за пять часов, но стена, может, еще и не затвердела, это здорово облегчит работу. Они судили и рядили и так и этак. Ну да ладно, чего они только не сделают ради аптекаря, такой это необыкновенный и замечательный человек…

Август отправился в Южное селение. И не просто, а по делу, он шел с важным известием, судьба воспрепятствовала ему продолжать его деятельность. Уж теперь-то он потребует от нее ответа, пусть не удивляется, он ждал достаточно долго.

Как и в прошлый раз, Тобиас с женой вышли ему навстречу и пригласили в дом, но Корнелии в горнице не оказалось. Братишка Маттис сказал, он только что видел Корнелию в соседской усадьбе, Хендрик учит ее кататься на велосипеде.

Ага! Август остался доволен, похоже было, ее удалось отвадить от Беньямина. Он протянул Маттису крону и велел:

— Сходи-ка за ними!

В ожидании Корнелии с Хендриком он сидел, опершись руками на трость, и хранил молчание, ему хотелось приберечь свою новость до их прихода. Наконец они явились, на велосипеде, Корнелия примостилась у Хендрика на багажнике. Двое взрослых, да по ухабистой дороге — эдак недолго испортить тонкую механику. Однако Август не стал делать им замечаний, Корнелия была легонькая и худенькая, раньше-то она редко когда наедалась досыта.

— Хендрик, я ждал, что ты сегодня ко мне придешь, — сказал он.

— А зачем? — ответил Хендрик. — На завтра мне денег хватит.

— Ну а может, я хотел отдать тебе совсем другое распоряжение!

Повернувшись к Корнелии, Август спросил, нравится ли ей ездить на велосипеде.

Она сказала, что очень, до того это весело! А Хендрик вызвался ее обучать.

— Я подарю тебе дамский велосипед, — сказал Август. — А что я получу взамен?

— Да что ж я могу дать вам взамен?

— Ну а то, о чем мы говорили в последний раз?

— Хендрик, он ни о чем таком со мною не говорил, — сказала она, заливаясь краской.

При чем же тут Хендрик? Да никак они сидят и украдкой друг с дружкою переглядываются. А на Хендрике новая тужурка. Черт возьми, похоже, он снова сыскал ее расположение, как видно, ее прельстили велосипед и его высокая должность. Все это выглядело подозрительно.

Август решил, что пора обрушить на них свою новость:

— Хендрик, я больше не покупаю овец.

Все так и ахнули, а у Хендрика вырвалось:

— Вот те на!

— Ты, верно, думал, это будет продолжаться до бесконечности, ан нет.

— Гм! — произнес Тобиас. — Как же это так? Не взыщите, что спрашиваю.

— А вот как, — начал объяснять Август, — если в горах прибавится овец, им не хватит корму. Йорн Матильдесен и Вальборг специально спустились с пастбища предупредить меня. Больше они не могут принять ни одной овцы.

— Вот ведь какая напасть! — пособолезновал Тобиас.

Август принялся ругать пастбище, ругать на все корки: препаршивое, всего в милю длиной, где уж тут развернуться, корму — чуть, ну куда это! Нет, зря он тогда покинул Хардангерское плато, там у него было тридцать тысяч овец. Плато простиралось на десять миль, а стадо пасли пятьдесят пастухов.

О, опять эти невероятные цифры, они просто не доходили до слушателей.

— Так что, мне овец больше не покупать? — подавленно спросил Хендрик.

— Нет, ты же слышал. А те, что ты прислал сегодня, до того худущие, кожа да кости. Это ты недосмотрел.

— Не мог же Хендрик ощупывать каждую овцу, — вмешалась Корнелия.

— Я смотрю, у вас с Хендриком теперь закадычная дружба, — сказал Август, чем снова вогнал ее в краску.

Ну почему у него все комлем вперед и навыворот, вот и теперь эта парочка сидит, чуть ли не крутит любовь прямо у него на глазах! Он сказал, чтобы совсем уж не упасть духом:

— Сыграй-ка, Маттис, покажи, чему ты за это время выучился!

Нет, Маттис так ничему и не выучился, зато он притащил гармонь и взвалил ее Августу на колени. Хитрая, дьявольская уловка, чтобы Август не выдержал и сыграл! А разве у него подходящее для этого настроение? Он что, испытал перед этим живейшую радость, кого-то обнял? Положив трость на стол, Август стал перебирать клавиши, в свое время он слыл по этой части искусником, но тут гармонь была четырехрядная, а пальцы у него задеревенели от старости. От отчаяния и безысходности он заиграл вдруг песню о девушке, что утопилась в море, и стал себе подпевать.

И снова все ахнули, они такого не ожидали, они вообще ничего не ожидали, и меньше всего — что он будет петь. А он взял и запел. Лучше бы он не пел! Не то чтобы он так уж и осрамился, просто ему это не подобало, он и без того старик стариком, а тут и вовсе выставил себя на посмешище, вислые усы его подрагивали жальче некуда.

Слушателям сделалось даже неловко. Август с чувством выводил длинные куплеты, играл душещипательно, с переборами, и украшал проигрыши красивейшими аккордами, которые некогда стяжали ему славу, — все это так. Но пел-то — усатый старик, с водянистыми голубыми глазами. Смех и горе…

Разволновавшись, Корнелия схватила со стола трость и, повертев в руках, положила себе на колени. Увидя это, Август одушевился, Корнелия сидела с его тростью, потупив глаза, хотела, наверное, скрыть, как она растрогана. Песню эту знать она не могла, песня старинная, последний раз ее распевали в Салтене лет тридцать назад, сейчас ее уж никто и не помнит. Но достаточно того, что Корнелия ее слушала, а слова говорили сами за себя.

Август дошел до того места, когда девушка взяла и утопилась в море…

Тут он прибегнул к эффектному трюку. Август много чего навидался и наслушался на своем веку, да и сам был мастак на всяческие эффекты: трюк этот заключался в том, что он резко остановился и сделал паузу. Неожиданно наступила томительная тишина, и за эти несколько секунд девушка утонула. После чего зазвучали протяжные заключительные аккорды.

— Возьми-ка, унеси! — сказал Август Маттису, передавая ему гармонь, пальцы у него все-таки устали. А потом спросил у Корнелии: — Хочешь, я подарю тебе мою трость?

Как она ни была растрогана, а не смогла удержаться от смеха:

— Да помилуйте, на что она мне!

— И правда, на что.

— Как это вы красиво сыграли.

— Так тебе понравилось?

— Ничего красивее я не слыхал, — подтвердил Тобиас.

И жена его затрясла головой и поддакнула:

— Да уж, мы такого отродясь не слыхали!

Старики и тут старались ему пособить, потому его и нахваливали, но, похоже, не преуспели: ихняя дочка сидела и обирала травинки с новой тужурки Хендрика!

— Это что, послушали бы вы, как я играю на пианино, — сказал Август. — Причем я играю исключительно по нотам.

— Вот что значит, когда у человека дар, — закивал Тобиас.

— Если бы я не расхаживал по ночам, — продолжал Август, — и ни о чем бы таком не думал, и меня не одолевали всякие мысли, я б играл на пианино до самой зари.

— Вы по ночам не спите? — удивился Тобиас.

— Очень редко. Корнелия, я же тебе рассказывал, как обстоит дело.

Она вскочила как ужаленная.

— Я этого не помню, — сказала она. — Хендрик, пойдем. Если ты будешь меня маленечко поддерживать, тогда, может, у меня и получится.

Несчастная! Она что, собралась упражняться в езде на велосипеде? Неужто для нее нет ничего святого!

— Гм! — произнес Август и протянул руку к Хендрику. — Изволь-ка отдать мне последние купчие.

Нашарив в своей новой тужурке карман, Хендрик достал и выложил на стол купчие. Август надел пенсне, просмотрел их, выписал в столбик цифры и подвел итог. Потом снова протянул руку и попросил вернуть деньги, остаток. Хендрик с готовностью вынул деньги, завернутые в серую оберточную бумагу. Корнелия напряженно следила за происходящим. Август пересчитал купюры.

— Да, тут еще осталось немножко мелочи, — сказал Хендрик и полез в брючный карман.

— Да ладно, — сказал Август, — нужна мне твоя мелочь. Вот тебе твое жалованье, пересчитай-ка!

Хендрик:

— Вы мне и так сколько дали, когда наняли.

— Пересчитай, тебе говорят!

С ними только так и надо, по-командирски! И все ж таки Хендрик славный парнишка, когда он подал Августу руку и поблагодарил его, Августу даже стало его жаль. Теперь, когда Хендрик лишился своей должности и своих заработков, Беньямин из Северного селения опять небось возьмет над ним верх, Корнелия, похоже, переметнулась уже на ту сторону, она больше не выискивала травинок на Хендриковой тужурке.

— Гм! — снова произнес Август. — Зато, Хендрик, я подыскал тебе новую должность. У меня их предостаточно, не беспокойся.

— Вот было бы здорово! — сказал Хендрик.

— Ты, конечно, не знаешь ни одного иностранного языка?

— Иностранного? Нет.

— Вот то-то и плохо. Сам я говорю на четырех языках.

Тобиас потрясенно закачал головой.

— Я мог бы сидеть здесь три недели подряд и говорить только по-иностранному.

Тобиас:

— Такие люди, как вы, ну чего только не умеют!

— Тогда, видно, я вам не пригожусь? — спросил удрученно Хендрик.

— Я же сказал тебе, не беспокойся. Если я что пообещал, то уж наверное слово свое сдержу.

— Не взыщите! — проговорил Хендрик.

— Дело в том, — начал рассказывать Август, — что в усадьбу к нам должен пожаловать благородный англичанин и лорд, примерно через неделю. Он будет охотиться и ловить форель и гостить у нас. Работа тебе предстоит не тяжелая и не грязная, просто-напросто будешь его повсюду сопровождать и носить за ним ружье, трость и пенковую трубку.

— А как же я буду с ним разговаривать?

— Я мигом обучу тебя самому необходимому. Я и тебе, Корнелия, предлагал поучиться, только ты отказалась.

— Постыдилась бы! — сказала ей мать.

— Иной раз она у нас дуреха дурехой! — извинился отец.

— Так что тебе, Хендрик, обеспечена исключительно хорошая должность, — продолжал Август. — Это не то что таскаться по усадьбам и скупать овец. Я теперь жалею даже, что все это затеял, тут невозможно развернуться и завести приличное стадо… хотя не такое уж оно и маленькое.

— Сколько же у вас сейчас овец? — поинтересовался Тобиас.

Август ответил с равнодушным видом:

— Две с чем-то тысячи.

— Две тысячи! — вскрикнул Тобиас.

И жена его тоже вскрикнула, хотя эта цифра была выше ее понимания.

Он врал по-глупому, он же знал, что Йорн Матильдесен и Вальборг непременно его поправят. Нет, он завирался поверхностно и необстоятельно, хвастался, что называется, с кондачка, без особой на то нужды и недальновидно. Фантазии ему было не занимать, он был готов к приключениям и хитер на выдумки, но глубины ему при широком размахе явно недоставало.

Корнелия сказала Хендрику словно бы в утешение:

— Ладно, Хендрик, зато ты получил новую должность.

Август неожиданно повернулся к ней и спросил:

— А я, Корнелия, — что получу я?

Тут Тобиас вдруг спохватился, что у него на дворе какое-то дело, и пошел к дверям. На пороге он остановился и позвал Хендрика и увел его к дровяному навесу, дескать, он хочет ему кой-чего показать.

— Ты не отвечаешь, — проговорил Август. — Так знай же, Корнелия, если я и делаю что для Хендрика, то это только ради тебя.

Она заерзала, ну до чего же ей все это обрыдло.

— Не начинайте снова-здорово! — попросила она.

— Постыдилась бы! — с укоризной сказала мать и вышла из горницы.

— Я предлагаю тебе то же самое, что и раньше, — продолжал Август, — причем от всей души и чистого сердца. Нет такой вещи на земном шаре, в которой бы я тебе отказал, так ты мне дорога. Сколько раз я в тяжелую минуту подумывал уехать от тебя и снова скитаться по белу свету, но не находил в себе сил, стало быть, для меня это не выход. Какой же ты сейчас дашь мне ответ? Неужто ты так надо мной и не сжалишься?

Внятные, нежные слова, сватовство. Она перевела взгляд на окно, чтобы не видеть его подрагивающих усов, на которые и до этого не могла смотреть без легкого отвращения.

В окно она увидела Тобиаса с Хендриком. Они уже сходили к дровяному навесу и вернулись обратно, и стояли теперь возле велосипеда и разговаривали. Похоже, Хендрик порывался уйти, а Тобиас не отпускал его.

Август ждал и ждал, но так и не дождался ответа. Корнелия ерзала на стуле, ей было невмоготу сидеть рядом. Как и в тот раз, он попытался ее обнять, но она увернулась. И отрезала:

— Оставьте меня в покое!

Только это не помогло, он продолжал упрашивать, разве ее убудет, если она посидит чуток у него на коленях, они считай что одни, никто и не увидит…

Она:

— Не стану я сидеть у вас на коленях. И не просите.

Другие с ним так не разговаривают. Да вот хотя бы горничные в усадьбе, они были бы куда как рады за него выйти.

— Чего же вы тогда прибедняетесь?

Вошел Хендрик. Ему таки удалось вырваться.

— Хорошо, что ты пришел, — сказала Корнелия.

— Да? — спросил он. — Почему это?

— Все, больше я ничего не скажу, — ответила она, и подошла к нему, и стала выказывать ему свое дружеское расположение.

Август поднялся и собрался уходить. Досадуя на то, что Хендрик, того игляди, оттеснит Беньямина, он сказал:

— Негоже тебе, Корнелия, заводить шашни со всеми подряд. Ты что, забыла, что вашу с Беньямином помолвку должны были огласить в церкви?

Корнелия ответила:

— Я твердо не обещалась. Хендрик, ты этому не верь.

Возвращаясь домой, Август убеждал себя, что не все еще потеряно, в душе у него по-прежнему неистребимо жила надежда. Корнелия держала его трость у себя на коленях и сама похвалила его игру…

Из-за кустов вышла Осе и стала у него на дороге.

Падаль и шваль, лучше-ка обойти ее подальше, чтоб не запачкаться.

А она что-то такое бормочет, и кривляется, и пророчит ему беду, и сплевывает, словом, проделывает все свои фокусы, которыми привыкла пугать добрых людей.

Вот мерзопакостная баба, ну да он возьмет ее лаской, вот именно, он обойдется с ней мягче мягкого, мы просто над ней малость потешимся.

— Ну что, долговязая чучела, вышла на промысел? Рыщешь по дворам в поисках собачьего варева, чтоб не помереть с голоду? Жалко мне тебя, Осе, уж не взыщи, но как завижу тебя, меня прямо смех разбирает, ха-ха, до того ты закостенела и высохла, наверняка и давалка у тебя пересохла. Я бы подал тебе на бедность, да не хочется об тебя мараться. Не-а. Потому как Господь тебе даже и не подобрал названия, до того ты убогая. Оставайся с миром!

XXX

И все-то Август должен улаживать.

В одиннадцать вечера, когда он уже улегся, в окно к нему постучались. Распахнув его, он увидел почтмейстера Хагена и, выслушав, в чем дело, торопливо набросил на себя одежду. А виной всему были рабочие — они начали ломать капитальную стену!

Почтмейстер вышел на свою вечернюю прогулку и все обнаружил. Он думал остановить их, а они сослались на Августа и продолжали орудовать балдой, кувалдами и ломами, крушили такую хорошую стену, да еще с песнями.

Черт бы их побрал, никогда они не выполняют приказы! Ломать стену ночью, когда это нужно было сделать днем от восьми до часу!

Почтмейстер мчался как на пожар, Август, который и сам был зол на рабочих, бежал с ним ноздря в ноздрю. Запыхавшись, примчались они на пустырь.

— Я отдавал вам такое распоряжение?! — заорал Август.

Рабочие не виноваты, совершенно не виноваты. А-а, это он насчет сроков? А они взяли и решили: сегодня ночью. И чего только они не готовы сделать ради аптекаря. От восьми до часу, а почему именно?

Август покачал головой и отвел почтмейстера в сторону. Откровенно говоря, Август был очень даже доволен, теперь он с самой что ни на есть чистой совестью мог валить на рабочих — которые опять же не виноваты. Только незачем почтмейстеру слушать их болтовню про таинственное «от восьми до часу».

Они оглядели руины, от стены осталось уже так мало, что лучше бы ее доломать. Август покачал головой, вид у него был расстроенный.

— Почтмейстер, вы же сами слышали, они действовали вопреки моим распоряжениям.

Да, почтмейстер это слышал.

— Им ведь что было сказано: залить полупалубу по чертежам почтмейстера, да на отличку.

— Да. Как же можно было так ошибиться? А о каких это они говорили сроках?

Август тотчас нашелся:

— А это когда мы будем ставить опалубку — чтоб закончить к тому времени, когда вы освободитесь, в случае, если вы захотите что-нибудь изменить.

— Ну тогда все понятно, — сказал почтмейстер. — А вам не кажется… раз они уже столько снесли… уж лучше довести это до конца?

Да, Август был такого же мнения. Иного выхода не было.

— Прошу вас сто раз извинить меня за доставленное беспокойство!

Август только рукой махнул:

— Да ничего страшного! — И грозно прикрикнул: — Валяйте, ребята, так ее! Но уж завтра я с вами поговорю!

Так что он и это тоже утряс.

Утром Август позвал Стеффена, чтобы вдвоем перевезти мебель в охотничий домик. Рабочие были уже на линии, они разделались со стеной в час ночи, за оставшиеся пять часов успели еще как выспаться и с новыми силами бурили отверстия. «Полный порядок, десятник, все будет в лучшем виде! А главное, аптекарь вернется домой, глядь, а стены-то и нет!» Август ни словом не попрекнул их за невыполненное распоряжение. Только он знал их насквозь: когда они с таким жаром берутся задело, пыл у них в скором времени остывает, поэтому установить ограду за неделю, пожалуй, будет непросто…

Август встретился в конторе с хозяином. И завершилась их встреча несколько неожиданным образом.

Консул принял Августа без опаски, ведь в прошлый же раз все обошлось. Но за это время Давидсен успел уволиться, и консулу пришлось взять на себя его обязанности. Взять на себя банк! Черт возьми, на собрании правления к нему приступили ну прямо-таки с ножом к горлу, другой кандидатуры не было, а банк не мог оставаться закрытым. Да это просто безумие: у него свое дело, и торговые агенты, и британское консульство, и Сегельфосская усадьба, и все требует присмотра, ему нужно вести двенадцать бухгалтерских книг, не считая деловой переписки. А теперь на него взвалили еще и банк! И все оттого, что Август попросил денег у Давидсена.

Теперь Август наверняка прибежит к нему и потребует свои деньги, скорее всего он сегодня же и появится. Только получить их у консула будет не легче, чем у Давидсена, у консула тоже есть совесть, и он намерен оберегать интересы людей, которые расшвыривают свое состояние. Август не получит у него ни гроша, тут консул будет тверд, как кремень!

— Послушайте, Подручный, — сказал он, — Давидсен из-за вас уволился.

— Из-за меня? — удивился Август.

— Более того, я вынужден был его заместить.

— Быть такого не может! — воскликнул Август. — Я ж на него не стучал кулаком.

— Я не знаю, что между вами произошло, да и не желаю этого знать.

— Я всего-навсего попросил выдать мне несколько тысяч крон.

— Правильно, — сказал консул. — А его совесть, насколько я понимаю, ему не позволила.

Август поразмыслил:

— Если б я знал, к чему это приведет, я бы не стал просить у Давидсена ни единого эре. Потому что деньги мне оказались без надобности.

— Без надобности? — изумился консул.

— Да. Я уже не покупаю овец. Потому что на пастбище может не хватить корму.

У консула как гора с плеч.

— Вон как. Ну что же. Это меняет дело. Так, значит, у вас такая прорва овец?

— Да нет! Несколько тысяч. Надо свериться с записями, тогда скажу точно.

— Это действительно меняет дело, — пробормотал консул. — Значит, деньги вам уже не нужны?

— Нет, — ответил Август. — То есть я собираюсь прикупить несколько усадеб, но это не раньше будущего года.

— Несколько усадеб, говорите?

— Чтоб заготавливать фураж для моего стада.

Консул снова в растерянности.

— Да-а. Гм! Такие планы требуют больших средств.

Август улыбнулся:

— Средства, я думаю, найдутся. Я веду разные дела и во многих странах.

— Это меня радует! — сказал консул. — Я от души желаю, чтобы дела у вас шли хорошо. Что ж, отлично! Кстати, Подручный, я, собственно, хотел спросить у вас совета. Как я уже сказал, мне навязали банк. Вроде бы он и под боком, но ездить туда на автомобиле — глупо, а ходить пешком — терять драгоценное время. Как по-вашему, не перевести ли мне банк сюда?

Август смерил глазами контору.

— Конечно, придется сделать пристройку, — поспешно добавил консул.

Тогда Август кивнул:

— Пристроить вот с этой стороны и прорубить дверь.

— Верно, — сказал консул. — А во что это обойдется? Ну приблизительно?

Август опять улыбнулся:

— Я думаю, господин консул это вполне осилит. Если хотите, я составлю смету.

— Составьте, пожалуйста. Три помещения: сам банковский зал и две конторы. Все из дерева.

О, что касается непродуктивности, то тут они были два сапога пара. Им бы только строить, и затевать новое, и пускать капитал в оборот — покуда он есть.

Перед уходом Август спросил:

— А теперешнее помещение кому принадлежит, банку?

— Нет, мы снимаем его у шкипера Ульсена, — сказал консул. — Ну хорошо, Подручный, не буду вас больше задерживать. А насчет Давидсена — он прекрасный и порядочный человек, который всем желает только добра. Но разумеется, вы вправе распоряжаться своими деньгами.

Все, с Августом улажено. Гордон Тидеманн остался доволен.

То, что он хотел перевести банк, было не просто прихотью. Конечно же, его не устраивал этот низкий домишко, рассчитанный на маленькую шкиперскую семью, он привык к высоким дверям и широким окнам. Но после того как он выстроит новое помещение и подсчитает издержки, он сам будет сдавать его банку и обеспечит себе контракт о сдаче внаем на двадцать лет вперед. Так что это не просто прихоть, Гордон Тидеманн был еще и деловым человеком.


Вслед за этим в Сегельфосскую усадьбу пришла открытка, адресованная всем ее обитателям. Открытка? От старой хозяйки и аптекаря Хольма, с сообщением, что они поженились. Поженились.

В доме у консула все так руками и развели, а фру Юлия до того удивилась, что и сказать нельзя! Вот только на лице у нее была лукавая улыбка, как будто она водила в жмурки и при этом подглядывала.

Консул Гордон Тидеманн не улыбался, нет уж, извините! Так себя повести, пуститься на хитрость, пренебречь всеми приличиями, действовать за его спиной…

— Гордон, дорогой, но пойми же, ей было неловко, — возразила фру Юлия.

— Ей? Я не о матери, я говорю о нем. Что это за манеры! Он прекрасно знает, кто глава семьи, он мог в любой день прийти и поговорить со мной.

— Должно быть, он просто боялся, что ты откажешь.

— И правильно боялся. Ну что за трусость, вместо того чтобы объясниться как мужчина с мужчиной, он сразу в кусты! Он повел себя недостойно, и наш дом для него закрыт.

— Да, — согласилась фру Юлия.

— Ведь правда, Юлия, ты тоже так думаешь? Он повел себя как мужлан, и ему здесь не место.

— Я тебя понимаю, — сказала фру Юлия. — Но когда сюда придет твоя мать, и он с нею, то не знаю…

— А я знаю. Позаботься только, чтобы я был дома, и я его выпровожу.

— Хорошо! — сказала фру Юлия.

— А что до моей матери, то я, между прочим, вовсе не намерен ее щадить. Это она поставила нас в такое нелепое положение.

Фру Юлия улыбнулась:

— А что она могла поделать?

— Прислать его ко мне.

— Ну, это легко сказать, может, она тоже боялась, что ты откажешь.

— Она? Нет уж, извини! Моя мать ничего не боится. Она не такая. У нее могут быть свои недостатки… у кого же их нет… но уклончивой и трусливой ее не назовешь. Нет. Между прочим, Юлия, а как тебе самой кажется, разве это не смелый поступок с ее стороны?

— Еще какой!

— Отчаянно смелый! — сказал Гордон Тидеманн. — Хотел бы я посмотреть, кто бы еще на это отважился!

Он прошелся взад и вперед по комнате, поглядел на малышку и протянул ей палец, который она обхватила своей крохотной ручкой.

— Забавная и премилая! — сказал он. — Ну ладно, мне пора идти! Они же навязали мне этот несчастный банк!

— Я надеюсь, тебе хорошо за это заплатят, — сказала фру Юлия.

— Несколько тысяч. Но дело не в этом. Мне же придется отрываться на несколько часов от основной работы.

— Гордон, ты справишься!

— Справлюсь? Ты что, хочешь, чтобы твой муж износился прежде, чем мы достигнем семидесяти?

— Нет, нет, ни прежде, ни после! — ответила фру Юлия, притягивая к себе его голову.

У дверей он обернулся и сказал:

— Юлия, я подумал и решил, ты права, когда моя мать придет сюда, и он с нею, не оставлять же его за порогом. Но я буду с ним крайне холоден, так и знай.

— Да, — сказала фру Юлия…

В аптеке тоже получили открытки — и обомлели. Они ведь ничегошеньки не знали и ни о чем не догадывались, поэтому они и пальцем не пошевельнут до приезда аптекарской четы, пусть господа устраиваются как хотят! Но кое-что указывало, что фармацевт с лаборантом лишь прикидывались, будто ничего не знали, что-то им да было известно, иначе с чего бы это они откололи такую штуку? А именно: взяли — еще на прошлой неделе — и передвинули у аптекаря в спальне кровать, точно надумали освободить место для второй. С какой стати они начали там хозяйничать? А на другой день фармацевт с лаборантом сделали еще одну странную вещь: пошли в Сегельфосскую лавку и купили в спальню опускающиеся шторы, в то время как Хольм прекрасно без них обходился. Лаборант их самолично повесил: плотные, отличные шторы.

Итак, в город и аптеку пришли открытки — со сногсшибательной новостью. Служанка, Пила, разумеется, тотчас уволилась. Она прямо-таки взбеленилась, не пожелала оставаться в аптеке ни дня и ни часу и пошла в гостиницу к Вендту проситься на старое место.

Когда новобрачные прибыли, на пристани собрался почти весь Сегельфосс, там стояли и доктор, и пастор, и судья со своими супругами. Фру Юлия прийти не смогла, потому что еще не совсем оправилась, зато там были начальники почты и телеграфа со своими дамами, и чуть ли не все лавочники, и, конечно же, Август. Он тоже получил открытку и, когда молодых приветствовали, как и другие, помахал шляпой.

— Я знал об этом с самого начала, — сказал он стоявшему рядом лавочнику, — они мне все рассказали!

А вот фармацевт с лаборантом отсутствовали, видно, хотели продемонстрировать, до чего они обижены тем, что их держали в неведении. Сами же молодые, похоже, тоже предпочли бы, чтобы их никто не встречал, во всяком случае, аптекарь стоял со смущенным видом, что было ему несвойственно.

Тут на пристани появляется консул Гордон Тидеманн. Он пришел сравнительно быстро, вероятно, ему захотелось узнать, куда это устремился весь Сегельфосс, вот так он и очутился в самой толпе. Теперь-то он, понятное дело, предпочел бы провалиться сквозь землю, но поскольку деваться ему было некуда, он улыбнулся и сказал:

— Ну вот наши беглецы и вернулись! С возвращением, мама! Здравствуйте, аптекарь!

Он пожал им обоим руки и похлопал мать по спине.

— Приходите поскорее навестить Юлию, — сказал он. — Ей на той неделе немножко нездоровилось.

— Я знаю, — ответила ему мать, — я получила телеграмму. Но теперь-то она чувствует себя получше?

— Да замечательно. Говоришь, получила телеграмму? Значит, она знала, где ты была?

Мать ушла от ответа, обратись к Августу:

— Здравствуй, Подручный! Ты нас провожал, а теперь вот встречаешь.

Август, все еще со шляпой в руках, не стал рассыпаться в поздравлениях, как прочие, просто молча поклонился.

Попрощавшись со всеми, молодые покинули пристань. Когда они подошли к аптеке, на крыльце их встречали фармацевт с лаборантом, правда, с довольно кислыми минами. И тут-то впервые за все свое путешествие наша пара от души посмеялась. Слово держал фармацевт, он выразил свое неудовольствие — гм! — свое вполне справедливое негодование, ибо они не заслужили, чтобы их держали в неведении относительно такого знаменательного события, в то время как о нем уже знал весь город. Поэтому к приезду господ они не только не приготовились, у них даже не было настроения надевать праздничное платье и драгоценности.

— Но уж пожалуйста, заходите, аптекарь Хольм, ваш дом таков, каким вы его оставили: здесь только и есть, что стул да стол, да кровать на одного. Пожалуйста, заходите и вы, госпожа аптекарша, только Пила все бросила и ушла и не пожелала здесь оставаться, так что еды в доме никакой нет. Мы с лаборантом ничего не ели с позавчерашнего дня, правда, лаборант пил без просыпа, потому и не в состоянии сейчас говорить, но сам я до спиртного не дотрагивался. Короче, я приветствую вас под ветхой крышей аптеки, которая протекает и в дождь, и в вёдро. А если вы голодны, придется вам, господа мои, отправляться в гостиницу!

Однако молодые вовсе не желали идти в гостиницу, фру аптекарша пошарила на кухне и в кладовке и нашла кое-какие съестные припасы, лаборант съездил на велосипеде в лавку и докупил все недостающее, и они собрали недурственный ужин.

Потом они обошли комнаты. То есть комнат было всего две, притом маленьких, и удобство этой двухкомнатной квартирки заключалось в том, что из гостиной вы сразу же попадали в спальню.

Тут аптекаря ждала неожиданность.

— Шторы? — удивился он.

— Да они всегда тут висели, — отвечал фармацевт. — Мы ни к чему не притрагивались.

— Черт возьми! — сказал Хольм. — И две кровати? Вы что, хотите, чтобы моя жена подумала, что Пила здесь спала?

— Нет, кровать эту мы поставили сюда вчера, потому что в комнате для прислуги ужасно текло. Просто мы не успели перенести ее обратно.

Все в порядке.


Теперь Августу оставалось только присматривать за рабочими, чтоб они не отлынивали и не слишком часто наведывались в аптеку. Все было так, как он и ожидал: рвение у них мало-помалу остыло, отверстия они бурили уже не так рьяно и уговор о сверхурочной работе не выполняли.

Консул лично приехал на автомобиле проверить, как расставлена мебель в охотничьем домике. Как это ни странно, но даже и первая ограда до сих пор не была установлена. Консул покачал головой. Август все еще не терял надежды, он объяснил, что сперва они добурят все отверстия, чтобы потом уж одним махом залить. Они успеют!

Через два дня консул снова приехал на линию, теперь он забеспокоился уже не на шутку. На худой конец, сказал он, пускай огородят хоть частично. Август подсунул ему смету пристройки, деревянной и каменной. Конечно же, самый подходящий материал для банка — это камень. Они немного об этом потолковали, однако Августу не удалось отвлечь консула от беспокойных мыслей, и тот уехал весьма озабоченный.

— Одного человека не хватает, — сказал Август, — где он?

— Пошел к кузнецу затачивать бур.

— В разгар работы? Вы должны относить ему буры вечером, а забирать с утра.

Молчание.

— Нам эта долбежка во как осточертела, — заявил Боллеман, говоривший за всю шайку-лейку. — Мочи уже нет. Дырка за дыркой, и конца этому не видно.

— Сами виноваты, давно бы могли уже все закончить, — сказал Август.

Никто на это ничего не ответил. Но рабочие прекрасно понимали, они могут делать все что душе угодно и тянуть волынку до бесконечности, конкурентов у них не было, и они без зазрения совести этим пользовались.

А кроме того, сказали они, аптекарь уговаривает их поставить ему новую капитальную стену.

— Да, — сказал Август, — после того, как доделаете ограду.

Ну что за чушь городит их десятник! Бурить отверстия они могут хоть целую зиму, но разве можно бетонировать стену в мороз?

— А ну-ка прекратите этот галдеж! — заорал Август. Что ограда была поставлена!

Август взвесил: стреляй не стреляй, все равно это не поможет. Хотя с каким бы удовольствием он разочек пальнул!

И снова выручил случай. Приехал консул и привез радостное известие: англичанин отправился на Свальбард и прибудет к ним не раньше чем через несколько недель.

Слава тебе Господи, теперь они спасены! Плохо только, что консул рассказал это при рабочих. Ха! Выходит, времени у них хоть отбавляй, они едва доработали смену, а на следующий день и вовсе не вышли бурить. Нет, на следующий день они не пробурили ни одного отверстия. Август нашел их на пустыре, где они вовсю уже устанавливали опалубку для стены.

Он пошел к аптекарю: это никуда не годится, вместо того чтобы закончить работу на линии, они все бросили на середине и взялись за его стену.

Аптекарь встревожился, консул как-никак доводится ему теперь близким родственником, а если точнее, пасынком. Он ответил:

— Вы меня прямо-таки огорошили. Рабочие пришли ко мне вчера вечером и сказали, что уже освободились. Хорошо, говорю, стену надо передвинуть на метр внутрь, начинайте сразу же, время не терпит!

— А почему не терпит? — спросил Август.

— Ну-у… не то чтобы не терпит, — замялся аптекарь. — Но нам хотелось бы успеть до холодов… Поставить дом. С юга уже вышел моторный катер с материалами и людьми. Но ничего не поделаешь, рабочим нельзя приниматься за наш домик, не закончив у вас.

Август поразмыслил. Если плотники с материалами уже в пути, надо срочно добить подвал и капитальную стену, чтобы бетон успел затвердеть. Август охотно поможет новобрачным, и ей, и ему, за ним дело не станет.

— Ладно, — сказал он, — постараемся управиться и тут, и там.

— Мы будем премного вам благодарны, — ответил аптекарь…

С тех пор Август жил в постоянной тревоге и страхе, ведь раз уж рабочие начали бетонировать, нужно было довести это до конца. Кроме того, прибавилось еще одно обстоятельство: прокладка водопроводных труб в подвал и наверх. Этот хитроумный проект чертовски заинтересовал Августа, рабочие тоже порядком им увлеклись, а отверстия между тем никто бурить и не думал. Каждый вечер Август с замирающим сердцем возвращался к себе домой, но назавтра и послезавтра опять шел на риск — и за ограду не брался. Так неделя за неделей и проходили.

И все это время ему никак не удавалось вызвать Корнелию на серьезный и решающий разговор. Когда бы он ни пришел, дома ее не оказывалось. Он не понимал, как она может быть такой бессердечной, ведь он к ней со всей душой. Подержать бы ее за руку, думал он, у нее такая щуплая ручонка, а кончики пальцев потрескались, от недоедания, это трогало его до самого сердца.

Август часто бывал в Южном селении, и всегда по делу. Должен же он был сообщить Хендрику, что англичанин уехал на Свальбард, и должен же он был на другой день разъяснить все тому же Хендрику, сколько времени займет поездка на Свальбард и обратно. Однако Корнелия была неуловима.

— Да куда же она, черт побери, запропала? — спросил он у Хендрика.

— Она и от меня прячется, — ответил Хендрик.

— Отчего это?

— Не знаю. Сдается мне, она сомневается, а получу ли я эту должность при англичанине.

— Она что, так и говорит?

— Да. Раз он не приезжает.

Август возмущенно:

— Передай ей от меня, если я что сказал, так оно и будет!

А потом приключилось большое несчастье, и передавать уже было нечего и некому. Да, всему этому наступил конец.

Со всех ног прибежал Хендрик. Он забыл, что у него есть велосипед, и примчался бегом, обеспамятев и без шапки.

— Она умерла! — выдавил он со всхлипом.

— Умерла?

— Корнелия.

Молчание.

— Ты, случайно, не врешь? — сказал Август.

Хендрик принялся объяснять:

— Утром Корнелия с отцом повели кобылу со двора. А на нее опять накатило, она кусалась и брыкалась и вставала на дыбы. Ну, вышли они на проселок, а вели они ее в соседний приход, к жеребцу. Но добрались только до Межевой речки. Им надо было на ту сторону, а кобыла заартачилась и ни в какую. Они вдвоем тянуть ее, Корнелия споткнулась и посунулась вперед, тут лошадь ее и лягни. Насмерть. В висок. Один-единственный удар…

Молчание.

— Отец к речке, черпанул шапкой воды, думал, она сомлела, а она была уже мертвая…

Молчание.

— Сколько он ее ни отливал, она так и не очнулась. Он кричал, звал на помощь, но это ж далеко, у Межевой речки, а она лежит, не открывает глаз и совсем не дышит…

Молчание.

— Ты был с ними? — спросил Август.

— Я-то? Нет. Отец принес ее домой на руках. Маттис взял мой велосипед и поехал за доктором, только это было уже ни к чему.

Даже и сейчас Августу не изменила смекалка.

— А что сказал доктор? Он пустил ей кровь?

— Не знаю. Он сказал, что она умерла.

— Он что, не стал пускать ей кровь?

— Я не знаю, — сказал Хендрик, — я в дом не заходил. Он вышел и сразу же сказал, что она умерла. И уехал на своем мотоцикле.

Августу вспомнился случай из его кругосветных странствий: смертельный удар бутылкой в висок. Человек умер, но на всякий случай ему сделали кровопускание. Август принял известие Хендрика хладнокровно, он был немногословен, что да, то да, но по виду не скажешь, чтоб горевал.

— Да, — произнес он, — я их предупреждал, я запретил Корнелии водить кобылу на случку.

— Я это слыхал, — отозвался Хендрик.

— Плохо, что я не пристрелил эту зверюгу, — сказал Август. — Я мог бы поступить и иначе и сделать ей прокол, чтобы вышли ветры. Только бесновалась она не от этого, так что прокол бы ей ничуть не помог. Нет, надо было мне ее все-таки пристрелить.

Хендрик ничего не ответил.

Был ли Август человеком суровым и мужественным, который не позволял себе предаваться горю открыто? Или же поверхностным, неглубоким, что и помогло ему пережить эту катастрофу? Наверное, и то, и то. Корнелия умерла, она ему не досталась, но его ревнивое сердце определенно находило утешение в том, что она не досталась и никому другому.

— Ничего с этим не поделаешь, — заключил он.

Хендрик плакал и отчаянно силился это скрыть, он громко харкал и то и дело удал ьс к и запрокидывал голову.

— Хендрик, ничего с этим не поделаешь.

— Да. Но чтоб тебя насмерть убила лошадь… это так горестно, я этого не снесу.

— Да, — рассеянно обронил Август.

Хендрик потряс головой:

— А как хорошо все могло бы сложиться, если бы мы оба были в живых.

— Н-да, — с отсутствующим видом произнес Август.

— Она дала мне это понять в самый последний раз.

— Она дала это понять не тебе одному, — ввернул Август.

— Как это? — удивился Хендрик. — Единственный, кто еще был, это Беньямин. Только она сказала, что меня любит куда больше.

Август глубоко уязвлен, оттого что его не взяли в расчет.

— Беньямин был вовсе не единственным, насколько я знаю. Ладно, некогда мне стоять тут и с тобой растабарывать.

И с этими словами он пошел прочь.

XXXI

Давно уже наступил сентябрь, по ночам лужи затягивало тонким ледком, и, поскольку водопровод необходимо было провести прежде, чем земля промерзнет, требовалось поднажать. Особенно много возни было с самим водозаборником на ручье за пятью осинами, нужно было построить вместительную цистерну и сколотить над ней деревянный навес — работа на линии, понятное дело, застопорилась. О, позорные отверстия, которые никто не бурил и которые не бурились сами собою, эти непробуренные отверстия оказывали Августу глухое сопротивление. Изо дня в день Август собирался совершить вместе со всей своей бригадой марш-бросок к охотничьему домику, чтобы добурить их и окончательно с ними разделаться, и всякий раз ему что-то мешало. Консул их тоже больше не подгонял, да и как он мог? Ведь водопровод проводили в аптеку, для его матери и ее мужа.

В конце концов Август с рабочими туда выбрались, за пару дней с отверстиями было покончено и ограда поставлена. Железная решетка из толстых остроконечных прутьев выглядела внушительно и придавала месту характер господской усадьбы, против чего консул нисколько не возражал.

На рабочих, как видно, снова напало рвение, они тут же принялись бурить отверстия ниже, около другой пропасти, и, распевая песни, усердно работали несколько дней подряд. Август твердо надеялся, что они успеют!

К Августу пришел Тобиас из Южного селения и позвал к ним домой. Завтра похороны Корнелии, и ему хотелось бы показать, как красиво ее убрали, тут сгодились десять метров кружев, подаренных Августом, — о, кружева они пустили в несколько рядов вокруг тела, и она лежит ну точно в белом цвету…

Август ответил, что не может отлучиться, у них аврал.

Но после всего, что было промеж ним и Корнелией, разве он не хочет посмотреть на нее в гробу и проводить ее до могилы, в последнее земное странствие?

— Нет, — сказал Август, — это исключено.

— Наверняка, — продолжал Тобиас, — она бы и сама попросила вас об этом, если бы так быстро нас не оставила. Ее мать и братишка с сестренками забились по разным углам и все по ней плачут…

— Не уговаривай, бесполезно! — ответил Август.

Тобиас понял, Августа никуда не сдвинешь, тогда он попробовал объяснить, что же на самом деле его привело. Люди они бедные и потерпевшие. Опять же и кобыла удрала, и отыскать ее нету возможности, это большая потеря. Потому не будет ли Август так добр и не пособит ли с расходами?

Август горько усмехнулся и качнул головой.

— Хотя бы самую малость, чтоб Корнелия увидела это из своей небесной обители. После всего, что промеж вами было…

Августу все это надоело. Он выхватил бумажник, сунул Тобиасу ассигнацию и крикнул:

— Уходи!.. Сейчас же!.. Тебе понятно?!

Все, теперь он в расчете и с Тобиасом, и всем его семейством!

За прошедшие два-три дня катастрофа отошла для Августа на последний план и перестала занимать его мысли. Так уж он был устроен. Его нисколько не интересовал Поллен, который когда-то был главным поприщем его действий. Он едва ли вспоминал о друге своей молодости Эдеварте Андреассене, верном товарище, который взял лодку и бросился его догонять, а вместо этого распрощался с жизнью. Он уже выбросил из головы Поулине, которая не поленилась приехать и привезла ему огромные деньги. И если прочие сегельфоссцы обласкали эту достойную женщину, оставя по себе самые задушевные воспоминания, то Август не проводил ее даже на пароход, он ни разу о ней не упомянул, забыл напрочь. Неужели же он такой черствый? Да нет, сострадание было ему не чуждо, он мог проявить участие, всегда готов был прийти на помощь. Но ему недоставало основательности и глубины. Он был продуктом своего времени. Он обладал многими достоинствами, но у него имелись и постыдные недостатки. Этот человек был способен в одиночку совратить с пути истинного целый город со всеми его окрестностями.

Откуда у него время провожать покойников? Когда его ждет уйма неотложных дел! Катер с плотниками и строительными материалами прибыл, хорошо, что подвал и капитальная стена были закончены, плотники тут же принялись ставить дом: аккуратный, маленький, хоть и вытянутый, но как нельзя более соразмерный. Нет, почтмейстер Хаген был настоящим художником!

Аптекарю и аптекарше повезло, что дом уже начал строиться. Жить в двух маленьких комнатках оно бы и можно, они с радостью поместились бы и в одной. Но крыша текла и с наступлением осени досаждала им пуще прежнего, а заново перекрывать крышу чужого дома, который они вскоре собирались покинуть, право же, не имело смысла.

Но, милые мои, это еще не все! Родственники Хольма из Бергена надарили аптекарской чете по случаю свадьбы столько подарков, ну прямо вагон и маленькую тележку: гостиная, спальня и комната для прислуги были загромождены так, что не повернешься. Тут и мебель, и всевозможные предметы обстановки, столовое серебро на двенадцать персон, хрусталь и ковры и прочая роскошь. Все это лежало нераспакованным в большущих ящиках. Но погодите, скоро новый дом подведут под крышу!

Аптекарь Хольм и его супруга были чрезвычайно довольны. Они навестили всех своих знакомых, но в самую первую очередь, разумеется, побывали у консула, где отобедали и отужинали. Фру Юлия была уже на ногах, бледная и очаровательная как никогда! Всякий раз, когда фру аптекарша Хольм взглядывала на фру Юлию, та неизменно ей улыбалась, нет, фру Хольм было в ком найти дружеское участие. Да и фрекен Марна была теперь дома, она вернулась из Хельгеланна, чтобы помочь принять английского гостя.

Не исключено, что аптекарь отчасти побаивался снова встретиться лицом к лицу с фрекен Марной. Ведь одно время он не шутя за нею приударял, правда, безуспешно, а теперь взял да и женился на ее матери! Но встреча их прошла гладко, фрекен Марна и виду не подала, что он когда-то ее добивался. Да и вообще она была от природы несколько вялой и флегматичной, так что ей не нужно было делать над собой усилий, чтобы выглядеть равнодушной. И если на то пошло, уж кому-кому, а не ей делать большие глаза, разве сама она не последовала за дорожным рабочим, которого отправили в больницу в Будё? Это ни для кого не тайна. Извините, фрекен Марна, но некий аптекарь женился на вашей матушке — ну и что?

А как же фру почтмейстерша, фру Альфхильд Хаген? Ведь аптекарь с ней отчаянно флиртовал, он играл с огнем, да что там, прыгал через костер и, что самое удивительное, не обжегся. Нет, все сошло благополучно. То есть что значит — благополучно? А бог его знает! Только она была предупреждена загодя, он давным-давно открыл перед ней свои карты, а не далее как позавчера он вместе с женой нанес фру почтмейстерше визит вежливости. Но вполне возможно, ему еще предстоит увидеться с нею наедине и послушать, что она ему скажет. Однако его это не страшило.

Столкнувшись с нею на улице, он воспользовался случаем и пошел ее проводить.

— Вы вчера ко мне не пришли, — сказала она.

— Вчера? Я же был у вас позавчера со своей женой.

— Но вчера вы ко мне не пришли.

Молчание.

— Может быть, я вас не так понял, — сказал он. — Я должен был у вас вчера быть?

— Полагаю, что да.

— Но… собственно, почему же?

— Да нет. Просто вы могли прийти поболтать со мной, как раньше.

— Конечно, мог, только все это пустое.

— Да. Но я почувствовала себя такой заброшенной после того, как вы с нею ушли.

— Бог ты мой! — произнес он весело. — Мы же с вами никогда не сходились, потому и не расходились, вы вовсе не брошены.

— Я говорю — заброшена. Все куда-то подевались, и теперь я одна. Присядем-ка на немножко, я вам кое-что расскажу. В этой жизни из меня ничего не вышло, но пока я могла занимать себя болтовней и флиртом и любезничаньем, я еще как-то существовала. Я привыкла к этому, поскольку из меня ничего не вышло, мы встречались и проводили время за болтовней. Один лежал на солнцепеке и говорил: «Soli me tangere!»[15] Другой вольничал: «Ладно-ладно, фрекен, коли вы повадились по воду с вашим кувшином, там вам и…» Вот над такими вещами мы и смеялись. А к чему нам еще было и прибегать, мы были такие никчемные, вот и болтали напропалую и вошли во вкус. В Бога мы не верили, мы были слишком молоды для религии, и конечно же, мы все еще питали надежду чем-нибудь стать. Мы ютились в меблирашках и мнили себя артистическими натурами, слегка музицировали и пели, устраивали складчину, выпивали, покуривали, и много чего позволяли себе на словах, и ненавидели себя, и никого не любили. Обычная история. Мы полиняли до времени. Некоторые женились, неудачно, пошли дети, детей пришлось отправить к его или ее родителям. Некоторые пристрастились к вину и стали запойными пьяницами, с беспечной походкой и шляпою набекрень, двое-трое застрелились, и никто так никем и не стал. Мы уехали затем, чтоб вернуться увенчанными славой, а сделались хуже тех, кто остался дома. Некоторые вообще не вернулись домой. Мне представилась возможность выйти замуж, и я согласилась, только я была уже настолько опустошенной, я не любила и не люблю по сей день. Замечательный человек, я могу на него опереться, ради меня он готов расшибиться в лепешку, но что мне до этого, я — вовне. А человек прекрасный. Он мечтал стать архитектором, у него был талант, но не было средств. Потом он встретил меня и окончательно выбился из своей колеи. Ноу него хватает художественного чутья, он понимает меня и поддерживает. Когда я сбрасываю туфли и одна опрокидывается на бок, он ставит ее прямо… это я вспоминаю вчерашний вечер, когда я наполовину ожидала, что вы придете, а вы не пришли, и я зашвырнула туфли. Я и на него разозлилась, зачем он поднял туфлю. «Зачем, — спрашиваю, — ты это сделал?» А он засмеялся и говорит: «Иначе служанка подумает, что у нас была потасовка». Он хорошо ко мне относится, он меня понимает, я к нему привязана, но чтобы любить, до безумия, — этого нет. Я на это совершенно неспособна, потому что из меня ничего не вышло. Я исковеркана. Да, но любовь и влюбленность и прочее — это всего лишь недуг, говорит он, чтобы меня утешить. И наверное, он прав, только это такой недуг, с которым лично он жил все эти годы и так от него и не избавился. Знаете, почему он сделал чертеж вашего дома?

— Потому что он архитектор, — ответил аптекарь.

— Да. Но только он сделал это, чтобы показать, насколько он далек от ревности. Да. Хотя она засела в нем точно жало. Он не хвалится тем, что сумел себя превозмочь, нет, он придумал это по доброте душевной, это чистейшее проявление доброты, он не хочет меня мучить. Я даже не знала о его чертежах, пока вы мне сами позавчера об этом не рассказали.

— Ну а может, он рассчитывал, что рано или поздно вы об этом узнаете, — сказал Хольм.

— Да, рано или поздно. Только он очень огорчится. Я ему еще ничего не говорила.

— Черт возьми, до чего благородно! — воскликнул Хольм.

— Вы его не знаете, — сказала фру Хаген. — Вы человек крепкой натуры, ну в точности какими были и мы, когда жили в меблирашках и на словах позволяли себе бог знает что. Вот почему я затосковала, когда вы вчера не пришли, настолько я испорчена, мне не хватало вашей вольной болтовни, простите за выражение! Я не слыхала ее уже много лет, пока не повстречала вас здесь, я привыкла к ней, поскольку я так ничем и не стала, ведь она поддерживала во мне жизнь, благодаря ей я существовала. А сегодня я вышла из дому, зная, что встречу вас, я знала, что вы придете.

— Фру Хаген, что-то я вас не пойму. Можно, я спрошу вас о чем-то прямо?

— Влюблена ли я в вас? Нет, не влюблена.

— В самом деле?

— Да. Не больше, чем в кого-либо другого, мне кажется. Нет, я на это не гожусь, я исковеркана. Такими мы становимся, никчемные люди, мы тоскуем, но любить — нелюбим.

— Тогда почему же вы меня здесь караулили?

— Понимаете ли, мне вас вчера не хватало, мне было тоскливо, оттого что вы не пришли. Я рассчитывала, что вы придете со мной поболтать, по крайней мере, вы оценили бы, как со мной хорошо. А вы меня забросили, и я просидела одна-одинешенька. Вы, наверное, ничего не могли поделать, будучи заняты в другом месте. Помните, вы как-то сказали, что ничего из себя не представляете? Но это не так, вы не полиняли, а это уже что-то да значит. Вы искали спасения в браке из нужды — что я могу на это сказать? Я же позволила, чтобы мной завладело равнодушие, — и все равно не спаслась. Вам повезло, вы встретили ту, в ком нуждались, вы нашли себе пристань, вы — человек крепкой натуры, да и она тоже. Я против нее ничего не имею. Она и в самом деле красива, даже больше, чем красива, — роскошна. Но, дорогой мой, какой от этого прок… тут ведь и возраст, и прожитые годы…

— Я этого не замечаю, — ответил он. — Она не старше меня и, если уж говорить начистоту, очаровательно молода — в отличие от вас, если я вас правильно понял.

— Не знаю, — сказала фру Хаген. — Может быть, я тоже очаровательно молода, не знаю. Как бы то ни было, с моей стороны это просто бессовестно — сидеть здесь и занимать вас разговорами о своей особе. Но сколько же ей лет? — неожиданно спросила она. — Вы можете мне это сказать?

Хольм побледнел:

— Вам нужно число, месяц и год? Вы собираетесь попросить мужа нарисовать надгробие? Поставьте тогда первое апреля.

— Но признайтесь сами, аптекарь Хольм, вы совершили неслыханный поступок…

— Разве я поступил хуже, чем вы?

— Не сравнивайте. Нет, может быть, и не хуже. Но вы же всегда утверждали, что вам чуждо мещанское здравомыслие и вы никакой не обыватель.

— А теперь я, по-вашему, таковым стал? Что же мне, торчать здесь целую вечность и похваляться тем, что я никакой не обыватель? Не очень-то завидная участь.

— Я полагаю, в этом есть своя ценность, — не помню, как мы ее называем, кажется, ложная? Однажды мне привелось играть на званом вечере у графини, на ней были золотые украшения, даже пудреница у нее и то была золотая. У меня такой не было, но я хоть ее увидела. А это не так уж и мало.

— В общем-то вы, наверное, правы, — сказал он. — Но что до моей жены и меня, то мы обходимся и без пудры.

— Я тоже.

— Будто уж?

— Один-единственный раз, и вы, как назло, увидели!

— Ха-ха! Узнаю ваш прежний тон, давно бы так.

— Ложная ценность, говаривали мы в меблирашках. Мы выходили замуж, напудрив нос. Повязывали шелковую ленту, пудрили нос и — замуж. А вы?

— Нет, мы перья не распушивали, но если б вы только знали, какая у нас была свадьба!

Молчание.

— Мне пора домой, заняться обедом, — сказала она. И, улыбнувшись, добавила: — У нас сегодня черепаховый суп.

— Так ведь у вас есть прислуга.

— Да, потому что у нас столуются все почтовые служащие.

— Мы тоже кормим служащих, однако прислугу не держим, — поддел он ее.

— Да, но я такая неумеха.

— Ничего подобного. Но прикидываться таковой — в этом есть ложная ценность.

— Нет, он говорит, что, не будь у нас прислуги, мне было бы некогда играть. Он делает это ради меня. Сейчас у меня несколько учеников, пять крон в месяц.

Она поднялась и отряхнула подол, она выговорилась, и уныние как рукой сняло. Под конец речь опять зашла о любви, и, хотя в этом, собственно, не было необходимости, она снова принялась уверять, что не влюблена в него. Нет уж, в таком случае она предпочитает своего мужа! А поболтать вот так вот иной раз… не правда ли, если тут ничего такого… да еще когда тебя оставляют одну-одинешеньку…

Они разошлись в разные стороны.

Аптекарь слегка призадумался. Что-то переменилось, она говорила с ним так откровенно, правда, несколько бессвязно и длинно, — не глотнула ли она перед уходом хереса, предназначенного для супа? Все может быть.

На пустыре он увидел свою жену. Что поделаешь, если их так и тянуло на стройку, они наведывались туда и вдвоем, и поодиночке, можно сказать, дневали там и ночевали, им было важно знать, что сделано за день и сколько еще остается. У них была кое-какая мебель из Бергена, которую предстояло занести в этот дом, а еще им предстояло распаковать кое-какие ящики…

— И ты здесь? — сказала она.

— А ты? Разве тебе к обеду не нужно быть дома?

— У нас сегодня копченое мясо. Сколько сейчас времени?

— А вот не скажу. Почему ты не носишь собственные часы?

— Я их берегу! — Она вытащила часы из его жилетного кармана и кивнула: — Успею! Ну как тебе сегодня греблось?

— Никак, — ответил он. — Я встретил фру Хаген и немножко с ней поболтал.

— Подумай, Конрад, если бы я умела играть, как она!

— Вот уж чего бы я не хотел. Тогда б ты была не такой, какая ты есть.

Нежные слова и любовь. Разговор зашел о том, что почтмейстер требует оклеить обоями если не все комнаты, то уж гостиную и спальню всенепременно, в один из дней они должны взять его с собой в Сегельфосскую лавку выбрать обои. Как оно иположено новобрачным, они с воодушевлением обсуждали, как будет выглядеть их маленькая столовая: серебро на двенадцать персон, и прочее, и прочее, столько добра, что с ума сойти! Фру Хольм вернулась также к предмету, о котором они говорили и прежде: красному кабинету. На ее взгляд, лучше бы аптекарь выгородил себе контору рядом с рецептурным отделом.

— Ну и на что тебе тогда кабинет?

— Просто, для красоты!

— Это ж надо, умная женщина, и чтобы так рассуждала!

— А вот и Подручный! — сказала она.

Август поздоровался и не преминул выразить свое удовлетворение по поводу того, как быстро продвигаются строительные работы, прямо-таки сердце радуется!

— Я сюда заглядываю, когда рабочие у меня начинают фордыбачить и ерепениться, — сказал он.

— А заставить их не получается?

— Иногда, а как же. Только они хорошо знают, теперь они могут делать все что угодно, вот и тянут волынку.

— Здесь они вроде бы старались, — сказал аптекарь.

— Ну да, особенно поначалу. А теперь они преподносят мне, что снова переходят сюда.

— Сюда? А что им тут делать?

— Сарай, — подсказала фру Хольм.

Они посмеялись втроем над забывчивостью аптекаря, фру Хольм спросила его, где он собирается складывать дрова, сушить одежду и хранить продовольствие.

— В твоем красном кабинете, — шепнул он ей.

Август:

— Под сарай нужно будет кое-где подложить камни, так что фру Хольм права. Но ограду для консула требуется поставить в срочном порядке. Придется мне, аптекарь, задержать рабочих еще на несколько дней.

— Разумеется. Они ни в коем случае не должны приходить сюда, пока не кончат у вас.

Август кивнул:

— Вот и хорошо!

За мысом прогудел пароход, идущий на юг. Аптекарь посмотрел на часы и сказал:

— Лидия, тебе пора.

— Нет, давай ты иди, а я еще маленечко потолкую с Подручным. Я мигом!

О, чего только люди не поверяли Августу! Вот и сейчас фру аптекарша отвела его подальше в сторонку и по секрету кое-что ему сообщила, призналась кое в чем, чуть ли не потупив глаза, а это было на нее совсем не похоже. И что теперь Подручный о ней подумает, что он скажет, когда услышит то, что она собирается ему рассказать! С этого она начала.

Август выжидающе на нее посмотрел.

— Смотришь, — сказала она, — но ведь покамест по мне еще ничего и не видно?

Август тотчас же сообразил, что к чему, и хитро заулыбался.

— Ну что же, — сказал он, — оно и по срокам выходит.

Черт подери, вот это обходительность и учтивость, ни тебе удивления, ни намеков на ее возраст, никаких «чудес в решете». «По срокам выходит» — так и сказал.

— И что ты об этом думаешь? — спросила она. — Только откровенно!

— Что я думаю? Я думаю, вы с ним очень правильно сделали. И если хотите знать, вас на это сподобил Господь. Вот мое мнение.

— Я уверена, что понесла с брачной ночи, — сказала она, — потому что уменья ему по этой части не занимать. И хотя на обратном пути меня укачало до смерти, я все же не скинула. Но только мне немножечко стыдно перед людьми.

— Вот это мне нравится! Стыдно? Да как же вы можете так нехорошо говорить про человеческое семя и плод!

О, как горячо он ее поддержал и обрадовал, став поверенным ее счастливой тревоги! Бесценный человек, ну как без него обойтись, к кому еще она могла пойти повиниться или, в кои-то веки, поделиться радостью.

— Я должна была рассказать тебе об этом, Подручный, потому что ты всегда относился ко мне по-доброму.

Август был благодарен ей за эти слова и в долгу не остался:

— Ладно-ладно, фру Хольм, скажу вам только одно: если уж вы так начали, то еще не раз придете ко мне с такой новостью.

Тут она рассмеялась, а потом погрустнела и отмела это как несбыточное… Так, значит, он не считает, что ей надо сидеть дома и не выходить на люди?

— Да вы с ума сошли! — вырвалось у него. — Не взыщите, что я вам это говорю! Мало ли кто чего подумает, но вот если они чего скажут и я услышу, это будет их последнее слово в этой жизни. Не сомневайтесь!

Она постояла с минуту в нерешительности, словно не зная, сказать ли. Но это было необходимо и, может быть, важнее всего остального.

— Понимаешь, я боюсь. Это просто ужасно, и я не знаю, что делать. Все бы ничего, если б я чувствовала себя в безопасности. В новом доме у нас будет красная комната с двумя окнами, такая роскошь мне и не снилась, когда я рожала других детей. Да и вообще. Только я боюсь, как бы чего не случилось… а ну как кто объявится снова… понимаешь, Подручный? Возьмет и объявится…

Август все уже понял. И остановил ее:

— Этого не будет!

— Что?

— Нет, этого не будет!

— Ты уверен?

Как бы то ни было, но Август обязан был протянуть ей в этот момент руку помощи, она в этом нуждалась. Если надо, он потом опять ее выручит, выручать из беды себя и других для него раз плюнуть! Но он и сейчас не обмолвился ни единым словом, не стал упоминать о круглой сумме в семьсот крон, да оно и не требовалось, его слова и без того звучали достаточно веско:

— Позабудьте об этом раз и навсегда! Тот, кто уехал, уехал потому, что жизнь его была на волоске, и он никогда не вернется!

Август говорил загадочно и внушительно, она ему сразу поверила. И сказала:

— Подручный, да благослови тебя Бог!..

Возвращаясь с пустыря, Август собрался было снова идти к своим рабочим на линию, но его перехватил работник из Сегельфосской лавки и, отпыхиваясь, сообщил: англичанин прибыл. Господа взяли с собой собак и отправились в усадьбу пешком, потому что лорду хотелось размять ноги после длинного морского путешествия. Августу надо забрать с пристани его чемоданы. Автомобиль стоит в гараже.

Англичанин, лорд, прибыл. Что ж, им так и не удалось уложиться в срок и установить последнее ограждение. Казалось бы, работа нехитрая, однако над ними как будто тяготел рок, так или иначе, вторая пропасть невозбранно зияет. Ну почему его рабочих что-то постоянно давило и заставляло противиться?

Старого подручного удручало, что по его вине вышла такая накладка. Ко многому он относился легко, в чем-то мог запросто подвести, но что касается работы, тут он был человек надежный и добросовестный — это осталось у него еще с той поры, когда он проходил выучку у прославленных капитанов. О, попробовал бы у них кто-нибудь лентяйничать и отлынивать!

Он привез чемоданы в усадьбу и помог Стеффену занести их в дом. Консул достал флаги, норвежский и британский, и попросил, чтобы он их вывесил.

Август был глубоко подавлен, он сказал:

— Мы не поставили последнее ограждение.

— Да. Ну что ж, — ответил консул. — Ничего не поделаешь. Послушайте, Подручный, английскому господину понадобится помощник, молодой человек, который бы сопровождал его в горы.

— Я уже подыскал, — сказал Август, — только он не говорит по-английски.

— Это не страшно, лорд разберется, он довольно неплохо знает норвежский. Он выучил его в Африке.

— Тогда я сразу же схожу в Южное, предупрежу парня.

— Нет, Подручный, знаете что, нечего вам ходить пешком в такую даль, поезжайте-ка вы на автомобиле. И привезите парня с собой, пусть он здесь переночует, лорд хочет выйти как можно раньше…

Август ехал по знакомой дороге, сколько же по ней было хожено-перехожено, раз сто, наверное, и душа его не знала покоя. Всякий раз он шел туда, исполненный такого смирения, а возвращался обратно такой униженный, но теперь все это позабыто, он едет в автомобиле, как важная шишка, он и не подумает скрываться от Тобиаса и его домочадцев. Он промчался мимо на такой скорости, что дом затрясся. Поднявшись на холм к соседней усадьбе, он дал три гудка, вызывая Хендрика. Гуднул так, что услыхало полселения. Пока Хендрик переодевался с головы до ног, Август вылез из автомобиля и начал возле него прохаживаться, словно ему тоже хотелось поразмять ноги после длинного морского путешествия. Из окрестных домов повалил народ и стал глядеть, как Август прохаживается. Ему недоставало только сигары.

На обратном пути он сигналил ничуть не меньше, Хендрик сидел рядом и испуганно улыбался. Но поскольку Хендрик был велосипедистом и частенько раскатывал на большой скорости, он набрался смелости и заговорил.

— Стало быть, англичанин все ж таки приехал? — спросил он.

Август не отвечал.

— Если бы Корнелия была в живых и узнала!

Август по-прежнему не отвечал, знай себе гнал машину. Он пронесся мимо Тобиасова дома, все семейство высыпало на двор, но он не желал их видеть. В сущности, злиться ему на них не из-за чего, но они были свидетелями его влюбленности, пускай теперь посмотрят на него другими глазами. Единственно, для кого он сделает исключение, это для Маттиса, забавный парнишка, Август о нем позаботится, ему обязательно перепадет шиллинг-другой, ну а может, Август возьмет его к себе в контору, которую он скоро откроет в городе.

— Ну и лют же он мчаться! — сказал Хендрик про автомобиль.

Август и тут не удостоил его ответом, однако он явно хотел произвести на Хендрика впечатление человека, у которого своя собственная машина. Они поравнялись с первыми домишками в старой части города, в заброшенном Сегельфоссе, на улице, как и тогда, играло несколько ребятишек. Август остановился, вылез из машины и окинул их внимательным взглядом. Скорее всего это были совсем не те дети, что в прошлый раз, но они знали его по слухам и сбежались к нему, а когда он дал им на всех десятикроновую бумажку, то по очереди пожали ему руку. Август спросил, где старый могильщик, и дети его привели.

Он и на сей раз был с непокрытой головою, усохший старичонка, со стершимся до неузнаваемости лицом. Август, подвижный, полный жизни, в самом расцвете сил, посмотрел на него — и содрогнулся. Так быстро сдать, ведь прошло всего ничего, каких-то несколько месяцев, а с виду точь-в-точь как утопленник, которого три недели спустя выбросило на берег! Ему уже не место среди живых, он не знает ни что такое небоскреб, ни что такое Божья тварь под названием слон. Чтобы за несколько месяцев — и обратиться в ничто? Ну и слабаки, у них просто нет желания жить! Август, в полном соку, смотрел на него с содроганием.

Старичонка признал его и что-то зашамкал.

— Ты был прав, в горном озере есть форель, — сказал Август.

— Форель? Да, — пробормотал старик и покрутил головой, припоминая приснопамятное событие. — Это все он, Теодор. А до него был Хольменгро с мельницы. А еще был Виллац Хольмсен, этот был допрежь всех…

Август дал старику десять крон, сел в машину и покатил дальше.

XXXII

Лорд оказался не из пугливых, он даже нашел занятным, что с одной стороны дороги зияет пропасть. Он стоял на самом краю пропасти глубиной в триста метров и толковал с рабочими по-норвежски. Август отвечал ему по-английски.

Разумеется, Август говорил по-английски, пускай рабочие с Хендриком слушают и удивляются. Правда, сам лорд оставлял это без внимания, да и вообще Август его ничуть не интересовал. Старик был задет и держался в отдалении, похоже, он начал сомневаться, а действительно ли перед ним Right Honourable[16], ведь всяко бывает. Август вам не кто-нибудь, он перевидал на своем веку капитанов и президентов, не беспокойтесь, он таки приоткроет этому англичанину, с кем тот имеет дело. Он накупил в Сегельфосской лавке сигар и, когда лорду, курившему всего-навсего носогрейку, случалось проходить мимо, дымил ими что твой паровоз. И прохаживался по дороге с прогулочной тростью, дабы его не принимали за простого десятника, которому положено являться вовремя на работу. В один прекрасный день лорд, должно быть, отмяк, он заговорил с Августом, попросил его совета насчет рыбной ловли, объяснил, что в Норвегии он говорит по-норвежски, чтоб выучить язык, куда бы он ни поехал, он всегда старается выучить местный язык. Он побывал на Кавказе, но там, «ядрена вошь», аж семьдесят языков!

Короче, они вполне друг с другом поладили. Впрочем, они не очень-то много и общались, увидятся, поздороваются, перекинутся двумя-тремя словами, исключительно по-норвежски, и лорд идет себе дальше. Хендрик носил за ним рыбу и все, что потребуется, лорд тоже не ходил порожним, он не из белоручек, чаще всего он нес ранец со съестными припасами.

Иной раз консул подвозил своего гостя на автомобиле, только лорда это совсем не устраивало. «Ну к чему тебе тратить время!» — говорил он консулу. Чудак этот англичанин, доступный, словоохотливый и простой, а если откровенно, даже несколько простоватый. Фамилия его была Болингброк — да нет же, он не из тех Болингброков, Бог его знает, может, его предки всего-навсего звались Броками. «Вполне возможно, — говорил он, — только какое это имеет значение!» И с какой стати нужно его подвозить? Он вырвался из дому, чтобы порыбачить и поохотиться, а не разъезжать на автомобиле.

Зато он совершал иногда прогулки в сопровождении фрекен Марны. Не потому, что находил ее занимательной собеседницей, для этого она была слишком снулой, но, по крайней мере, он удил в обществе красивой дамы, а не одного только Хендрика. Изъяснялись они друг с другом преудивительно, он выучил свой норвежский в народной гуще и без боязни пускал его в ход. Дама храбро отвечала на языке своего детства, и, когда у них что-то не задавалось, оба они ругались по-черному. Хендрик слушал их и не верил своим ушам. Когда лорд поминал «ядрену вошь», дама повторяла за ним и, опустив глаза, улыбалась. На лице у нее появлялось лукавое выражение, словно она думала о чем-то своем, и наверняка так оно и было. Черт возьми, Марна слишком хороша, чтобы здесь закиснуть, ей бы замуж и народить десятерых ребятишек! То, что она крутила с дорожным рабочим, было очевидной нелепостью, а живя обыденной жизнью в Сегельфосской усадьбе или у сестры в Хельгеланне, она не могла расцвести душой. Лорд ее нисколько не привлекал, да и кого он мог привлечь; может быть, среди своих, у себя в стране, он и сошел бы за ухажера, но здесь, да еще в состоянии спортивного помешательства, он был просто-напросто невыносим. Внешность у него была не самая отталкивающая, жилистый и поджарый, все верно, но лицо славное, несмотря даже на лошадиные челюсти. Может, он и правда был потомственным дворянином и оказался бы на поверку галантным кавалером и светским львом, когда б приложил усилия, только он их не прилагал, он был одержим спортивным азартом, и, кроме уженья и охоты, для него ничего не существовало. Он только и знал, что рассказывал, сколько весила каждая рыбина и как ему пришлось три раза менять насадку, прежде чем он вытащил вот эту жалкую форельку, «мать ее за ногу». Разговоры, увлекательные для таких же ушибленных, но где же тут лунный свет и поцелуи и неистовая любовь? Как-то раз фрекен Марна насквозь промокла, вылезая из лодки, так что же вы думаете, он соизволил оторваться от своей удочки и подал ей руку?

Лорд надоел фрекен Марне хуже горькой редьки, и она спросила брата в лоб, сколько еще он у них пробудет. Консул шикнул на нее и велел, чтоб она замолчала: сколько бы тот ни пробыл, им это в удовольствие. Во всяком случае, сейчас лорд собирается промять своих собак и пострелять куропаток. Кстати, потом он уедет и вернется уже зимой, чтобы увидеть северное сияние, и останется до самой Пасхи, послушать пение лебедей. И то и другое будет ему в новинку.

— Зимой я уже в Хельгеланне, — заметила фрекен Марна.

— Жаль, — отозвался брат, — он обязательно про тебя спросит.

— Ты с этим поосторожнее! Представь себе, он сообщил мне однажды, что еще не женат.

— Смотри-ка, это уже намек!

Брат с сестрою были между собой дружны, однако подшучивали друг над другом довольно сдержанно. Они никогда не покатывались со смеху, Марна была для этого чересчур апатична, а Гордон — чересчур джентльмен, самое большее, на что они были способны, — это поулыбаться. Но до смеха дело не доходило, разве что когда с ними была их мать. Поистине мать привносила свежую струю, ибо она хохотала от всего сердца, до слез, и глаза у нее превращались в узкие щелочки. Но, милые мои, она же здесь больше не жила, а жила в аптеке и звалась фру Хольм, и так далее… Даже странно!

— Ну хватит, Марна, иди, ты меня задерживаешь, — произнес Гордон, отсылая ее прочь.

Однако Марна тянула время, ей еще не расхотелось шутить: какая ей польза от британского консула, если он не может пристроить ее за лорда?

— Марна, уходи-ка подобру-поздорову! Ты еще не видала, каков я в ярости!

Бедный Гордон Тидеманн! У него действительно было много работы. С его любовью к точности и аккуратности бухгалтерия его разрослась, и писанине не было конца-краю, ему бы очень не помешало нанять кого-нибудь себе в помощь. Но в этой стране никто не обладал таким четким почерком и не умел производить подсчеты, как он, так что ему приходилось везти весь воз самому. И притом, как машинистка со своей пишущей машинкой заносила бы статьи прихода и расхода в объемистые книги?

Гордон Тидеманн пребывал в отличном расположении духа. С ловлей лосося в нынешнем году повезло необыкновенно, у него торговые агенты на севере и на юге, дома — Юлия, и новый ребенок, куда ни кинь — повсюду прирост. Просматривая свои собственные счета, он мог убедиться, что его директорское жалованье — это чистая прибыль, нежданная-негаданная надбавка, позволявшая ему выплачивать десятитысячный банковский долг. Не будь он Гордоном Тидеманном, он бы так и подпрыгнул на радостях. Вместо этого он вызвал к себе мать.

Когда она пришла, он раздраженно отбросил перо и спросил колючим тоном, что ей угодно.

— Экий ты, я уж было перепугалась! — сказала она.

— Только что выпроводил Марну, и сразу ты. Ну, садись!

— Что же это я хотела, — начала мать, целиком поглощенная своими мыслями, — я хотела сказать тебе, что рабочие уже закончили крышу и настилают полы. Ну не замечательно!

— Это в тебе говорит тщеславие! — пошутил он. — Ты хочешь переплюнуть Юлию, вот и все.

— Ты видел дом? Чудо что такое!

— Не понимаю, на что вам двоим столько комнат, — сказал сын. — К примеру, тот же красный кабинет — он ведь так у вас прозывается?

— Ну да, у тебя ж во дворце красных кабинетов нет и в помине!

— И кто же оплачивает все это великолепие? — спросил он.

— Свадебный подарок от его родни.

— Не может быть!

— Да. При условии, что он никогда больше не будет просить у них денег.

— И вы согласились?

— Да. Я его уговорила. Мы не будем ни у кого ничего просить.

— Что ж, — сказал сын. — Это ты хорошо сделала! Но вот что ты нехорошо сделала, так это то, что уехала и оставила нас одних. Я же без тебя как без рук!

— Это ты-то, новоиспеченный директор банка и царь и бог! Какое у тебя жалованье?

— Гроши! — фыркнул он. — Несколько тысяч. Только-только Юлии на булавки.

— Раз ты так, то я не хочу с тобой разговаривать, — сказала она, угрожающе поднимаясь со стула.

— Тпру! Да погоди же, сядь-ка на место! Ну ты и злюка! Я хотел спросить тебя, а может, нам не выходить на осенний лов?

— Как же не выходить.

— Так ты же уехала и бросила все на меня.

— Потолкуй об этом с Подручным, — сказала мать.

— А еще я хотел спросить тебя вот о чем: ну плохо ли, что мы проложили проезжую дорогу к охотничьему домику?

— Наверно, хорошо.

— А ты говорила, достаточно тропинки. Теперь у нас самая настоящая дорога, шоссе. Иначе как бы мы могли возить в горы лордов?

— Да.

— Вот видишь!

— Гордон, давай спустимся на землю. Не съездить ли нам вскорости на гагачий базар за пухом?

— Жалкий островок! — презрительно фыркнул сын. — И затеваться не стоит!

— С миру по нитке, Гордон! Твой отец купил гагачий базар и обустроил его, и все вы во дворце укрываетесь пуховыми перинами.

— Знаешь что, — неожиданно предложил сын, — а не отправиться ли нам туда всей компанией, пока лорд еще здесь?

— Ох уж этот лорд! Хотелось бы мне глянуть на него хоть одним глазком. Марна не может говорить о нем без улыбки.

— Ну как же, они вместе чертыхаются по-норвежски. А вообще нечего над ним смеяться, он человек дельный.

— И вдобавок лорд.

— Ну-у… — Тут Гордон замялся.

— Не лорд?

— Тише! Конечно же, он не лорд! Только не вздумай рассказывать об этом встречному и поперечному!

— Не буду.

— Ни одной душе, поняла? Иначе между нами все кончено!

— Ха-ха! А почему из этого надо делать такую тайну?

Гордон:

— Это не я распространял слухи о том, что он лорд. Во всяком случае, не в самом начале. Кажется, это присочинил наш старик Подручный. Но, положа руку на сердце, я вовсе не против, чтобы у нас гостил лорд. Это тебе не баран начихал. А кроме того, Давидсен подал его в газете как лорда, не можем же мы взять да и лишить его этого титула.

— Ха-ха-ха! — от души рассмеялась мать. — А сам он как смотрит на то, что его величают лордом?

— Он? Да он об этом и не подозревает. Знай себе болтает на своем норвежском и говорит ты всем и каждому от Финмарка и досюда.

От смеха у матери даже слезы на глазах выступили.

— Но смотри, мама, не выдавай меня! Хотя бы до поры до времени, — сказал сын. — Он из влиятельной и богатой семьи, и так сердечно ко мне относился, когда мы учились с ним в академии, сколько раз он приглашал меня к себе в дом и не знал, чем мне угодить. Они жили в роскошном особняке, с прислугой и шофером, солидная фирма, богатство. У нас он держится запросто и старается стушеваться, чтобы доставлять как можно меньше хлопот, поэтому мне и хочется дать ему понять, что он не должен избегать нашего общества. Я думаю, нам надо пригласить с собой на гагачий базар кого-нибудь еще, как по-твоему?

— Ладно, ну а кого ты думаешь пригласить?

— Бутерброды с пивом, скромно и сытно. Слушай, мне кажется, надо придумать что-нибудь поизысканнее!

— Да. Так кого бы ты хотел пригласить?

— Я? Ну почему все должен решать именно я? Почему тебе не привлечь Юлию с Марной и придумать что-нибудь самой?

— Ш-ш! Извини!

— Но ведь я же прав? Как будто у меня и без того не хватает дел! Сейчас вот он будет ходить на охоту, и я знаю еще одного джентльмена, который бы с удовольствием к нему присоединился, но — увы! Я перевожу сюда банк, у меня уже составлены две сметы, на деревянную пристройку и каменную, и хоть бы кто из вас помог выбрать!

— Ха-ха-ха!

— Тебе бы только смеяться. Но мне просто необходимо что-нибудь предпринять, не могу же я так и жить на земельную ренту. Послушай-ка, что мне пришло на ум: а если мы захватим еще десерт и вино?

Мать покачала головой и твердо сказала «нет».

— Вот видишь, стоит мне что-нибудь предложить!..

— Мы прекрасно обойдемся и без тебя.

— Ну ладно, пусть будет как будет! Но в одном ты должна со мной согласиться: с тех пор как ты переехала, у нашего работника явно поубавилось энергии и предприимчивости, и ты за это в ответе.

— Я? — переспросила она.

Конечно же, Гордон шутил, но в этой шутке была немалая доля истины. Без матери в усадьбе ему приходилось туго, он понятия не имел о том, как вести хозяйство, Стеффен иной раз этим пользовался и гонял лодыря. Жатва закончилась, хлеб собран, почему же он сразу не стал его обмолачивать? Дожидается, чтоб поели мыши? Стеффен оправдывался тем, что не хватает рабочих рук, но он и палец о палец не ударил, чтоб принанять людей; если он куда и выезжал вечером на велосипеде, то только к своей невесте за город, а вернувшись наутро, обнаруживал еще большее нерадение. Прежде мать Гордона присматривала и за молотьбой, и за Стеффеном, и за всем остальным, но теперь она зажила своим домом. Ну а с картошкой что, ее же пора копать?

Мать прикинула по времени:

— А как же.

Гордон:

— Видишь, я не так уж и глуп, я несколько лет подряд записывал, когда мы копали картошку, и могу теперь свериться. Ты вот смеешься над тем, что я все записываю, но как бы я тогда все упомнил, скажи на милость!

Да, этого у него не отнимешь, Гордон Тидеманн только и успевал записывать, он хозяйничал с помощью записей, потому что у него ни в голове это не держалось, ни душа к этому не лежала. В своих школах он не учился возделывать землю, он учился письмоводительству. Примечал ли он когда погоду, заботясь о яровых? В какую пору для пашни и луга нужен дождь, а в какую вёдро? Ведь если выходило наоборот, нужно было приготовляться заранее, чтобы ненастье не застало врасплох!

Он продолжал подшучивать над матерью:

— Ты даже не предупредила, что подаешь в отставку, ты просто сбежала. И Юлию не выучила, чтоб она могла заступить на твое место. О себе я не говорю, у меня и так дел хватает, а вот Юлии сам Бог велел.

Мать подумала, а ведь он же прав. И, что удивительно, почувствовала себя виноватой, ее сын нуждается в помощи, это ее растрогало.

— Обещаю, что буду к вам почаще наведываться! — сказала она.

— Да уж, пожалуйста! — воскликнул он обрадованно. — Поговори с Юлией, попроси, чтобы она взяла все в свои руки. Я мог бы и сам ее попросить, но тебе это ловчее, что я в этом понимаю… у меня ничего не получится. Но помни, мама, это исходит не от меня, идея целиком твоя!

Хотя перед этим он растрогал ее до слез, тут она ну просто не могла удержаться от смеха, какой же он трусишка, а вместе с тем внимательный и заботливый. В то же время она немало гордилась тем, что в усадьбе без нее было не обойтись.

— Ну, мне пора, — сказала она.

Сын посмотрел на часы:

— Нет, посиди еще немножко, я дожидаюсь Подручного. Он человек аккуратный, будет здесь через несколько минут.

— А что тебе от него нужно?

— Хочу спросить, надо ли артельщикам выходить в море.

Пришел Август, снял шляпу, поклонился обоим и вытянулся в струну. Он выглядел молодцом: после того как с влюбленностью было покончено, он спокойно ел и мирно спал и даже поправился.

— Подручный, я обратил внимание, вы не забрали свое жалованье за несколько месяцев, — сказал консул.

Август был к этому совсем не готов.

— Разве? — ответил он уклончиво. Ну значит, у него, наверно, не было времени…

— Вот, пожалуйста! — сказал консул, протягивая ему конверт.

Август пробормотал, что эти несколько месяцев он как раз на консула и не работал.

— Ну как же, по-моему, вы всегда были под рукой. Пусть даже и не целый рабочий день.

— Так ведь я же и жил здесь, и столовался…

Консул легонько нахмурил лоб, и Август понял, что возражать не следует, а лучше сказать спасибо.

— Теперь мы с матерью хотели бы спросить вас вот о чем: как вы посоветуете, посылать мне артели в море?

— Вы получили сообщение, что идет сельдь?

— Нет.

Август поразмыслил.

— Вообще-то в море всегда водится сельдь, — сказал он. — Но чтоб именно сейчас и в наших северных водах… я пока что-то не слыхал, чтобы где-то заприметили кита или птиц.

— Вы считаете, что слишком рано, я правильно понимаю?

— Картошка-то еще не выкопана.

— Так на картошке все равно будут женщины.

— Да, но дело тут не в этом, а в сроках. Так уж у людей повелось, что одно следует за другим.

— Сколько бы вы подождали, будь вы на моем месте?

В ответ на такой дурацкий вопрос Август покачал головой и принялся терпеливо объяснять:

— Да нет же, тут все зависит от известий и слухов, от того, о чем толкует народ у церкви и что передает телеграф. А еще есть старинные приметы и лунный календарь. Но, как уже было сказано и говорено, в море от века не переводится сельдь, и через месяц-другой к нам наверняка придут кое-какие вести.

— Спасибо, Подручный, это все. Если вы домой, поедемте вместе с нами?

Не желая обидеть консула отказом, Август уселся в автомобиль. Сперва они подвезли мать консула к аптеке, а потом покатили в усадьбу, только Август тотчас же вернулся обратно в город. У него была назначена очень тайная встреча с фру докторшей.


— Ну вот, я это сделала, — сообщила фру Эстер.

— Ага, — сказал Август, — все-таки сделали!

— Я ношу ее здесь, под сердцем, — показала она рукой.

— А он что?

— Я ему ничего еще не говорила. Но теперь придется, иначе он и сам догадается. Август, не оставляй меня, ты должен пойти со мною домой.

— Я и не думал вас оставлять.

— А если он разозлится, ты мне поможешь.

— Не сомневайтесь! — заверил Август.

Бедная малютка, красавица фру Эстер, как же она боялась своего мужа! Черт знает что! — подумал про себя Август. Они шли по направлению к ее дому, медленным шагом, им надо было столько всего обсудить. Она волновалась по поводу предстоящего объяснения, он же был совершенно спокоен, даже чуть ли не предвкушал возможную стычку. Ее все еще раздирали сомнения, хотя ничего уже не поправишь и надо покориться судьбе. Ей хотелось девочку, ну а вдруг это будет мальчик?

— Да ну, — сказал Август, — ничего страшного. Единственно, придется повторить это еще и еще, пока не получится девочка!

— Нет, — возразила она, — тогда выйдет, будто я делаю ему назло.

— Так я же всякий раз буду вам помогать, — пообещал Август.

Хотя в его словах было и немного здравого смысла, она все же утешилась и приободрилась. Его готовность прийти на помощь, казалось, не имеет границ.

Однако все закончилось вовсе не так, как они ожидали.

Когда они вошли в гостиную и уселись и к ним присоединился доктор, фру Лунд заметила, что муж ее чем-то озабочен. Неужто он успел обнаружить, что она его провела? Она сидела как на иголках, с побледневшими губами, и болтала без умолку, обнажая два ряда ослепительно белых зубов, они оттого были белые, что в детстве она грызла уголь.

— Что-то ты сегодня разговорилась, — сказал ей доктор.

— Да? Может быть.

— Ты, наверное, думаешь, что я на тебя сержусь, но это вовсе не так! — Он вытащил из кармана листок и, засмеявшись, протянул ей: — От твоего возлюбленного!

— Ах это! — воскликнула она, обрадовавшись тому, что он так ничего и не обнаружил.

— Ты оставила письмо на плите, — сказал он. — Служанка могла взять его и прочесть.

— Мне до этого письма и дела нет, — ответила фру Лунд. — Раз оно не от тебя, на что оно мне?

Доктор как будто немножко смутился и сказал:

— Ты в этом уверена?

— Да, уверена.

— Оно пришло по почте? — спросил он.

— Не знаю, — ответила фру Лунд. — Мне его передала Малла.

На звонок явилась Малла, и фру Лунд спросила:

— Кто принес давеча это письмо?

— Помощник судьи, — ответила Малла.

— Спасибо.

Доктор сказал:

— Он принес его лично! А ты и не знала, иначе ты проявила бы куда больше интереса.

— Да нет же. И чего ему от меня нужно! Мы же с ним поговорили накоротке, он рассказал, откуда он, только я уж забыла. Красивый, говорит, город. Я сказала, что я из Поллена, там краше, чем здесь. А он мне: «Если в Поллене такие красивые дамы, поеду-ка я туда».

Доктор:

— И ты с удовольствием это слушала.

— Нет, — ответила она прямо, — я засмеялась и сказала, чтоб ему было лестно: наверняка в родном городе у него была красивая дама. Вот и все. А теперь он попросту валяет дурака.

— Кстати, и письмо-то не очень длинное.

— Я не помню ни слова, — сказала фру Лунд, возвращая ему письмо.

Доктор отмахнулся:

— Сожги его, Эстер, так оно будет лучше всего.

Она встала и сунула письмо в печь.

— Нет, ну надо же! У меня нет привычки разговаривать с посторонними, я и говорила-то с ним не больше двух раз, да еще на улице. И о чем таком он может писать?

— Ха-ха-ха! — засмеялся доктор. — Август, вы слыхали?

— Фру Лунд этого письма не читала, — ответил Август. — Но, как я понимаю, там говорится лишь о том, что молодой человек приятной наружности хотел бы встретиться с самой прекрасной женщиной, какую он только видел.

Доктор снова засмеялся:

— И Август туда же, Эстер! И почти в тех же самых выражениях!

Они хохотали уже втроем.

Но доктора, видно, все еще одолевали сомнения, он сказал:

— Да, молодой человек приятной наружности. И не одноглазый. И не отягощенный, как я, грузом лет. Почему бы ему и не увиваться за дамами и не отпускать им любезности.

Эстер решила, что надо ловить момент. И сказала:

— Карстен, оставь эти глупости! Мне теперь совсем не до этого.

— Вот как?

— Да. У меня будет дочка.

— Что? — спросил доктор.

— У меня будет ребенок.

Молчание.

— Н-да, — произнес он наконец, — вот это новость так новость!

Август, который еще не успел себя никак проявить, воспользовался случаем, чтобы вмешаться:

— Не знаю, доктор, что вам на это и сказать. Разве это новость, что у женатых людей рождаются дети?

Доктор ничего ему не ответил, до такой степени он был оглушен услышанным. Похоже, он решил это проглотить, как бы то ни было, он не стал выяснять отношения.

— Ты говоришь, ухаживанья, любезности, — сказала Эстер, — но если у меня родится дочка, слаще ее слов для меня ничего не будет.

Доктор призадумался: может, это и к лучшему, может, это и есть наилучший выход, беременным женщинам не до флирта.

— Ладно, Эстер, ты у меня замечательная, — сказал он. — Просто замечательный человек! И я тебя глубоко уважаю! Но сейчас я хочу попросить тебя об одном — будь осторожна, это ведь не шутки… для женщины в твоем возрасте…

Так или иначе, а он хотел ей напомнить, что она уже не так молода!

А у нее взыграла душа, ведь он уступил, по-хорошему, она вскочила и стала благодарить его и, проведя рукой по его волосам, хотела обнять и крепко прижать к груди, но он ее отстранил.

— Тихо-тихо, не то Август подумает, что ты в меня влюблена.

— И правильно подумает! — отвечала она.

Но черт побери, он все равно немножко ревновал ее к помощнику судьи. Это глупости, что беременным женщинам не до флирта. Эстер такая. С нее станется.

И напоминать ей о ее возрасте тоже глупо. Какой там возраст, когда в ней есть пылкость.

— Как ты думаешь, — спросил он, — стоит мне поговорить с помощником судьи при удобном случае?

— По-моему, не стоит, — ответила она.

— Тебе его жалко?

— Нет, дорогой, мне жалко тебя! Потому что тебе это совсем не к лицу!

— Гм! — произнес Август.

Наконец-то он мог внести свою лепту. Ведь до этого он не имел возможности себя показать. А поскольку нейтралитет вызывал у него только презрение, то он предложил, что сам пойдет к помощнику судьи и с ним объяснится.

Доктор улыбнулся:

— Это не годится.

— Да я только закину слово.

— А он вас закинет куда подальше, ха-ха!

— Вряд ли он осмелится, — сказал Август.

— Ну а что вы сможете с ним поделать?

— Например, застрелить.

— Что?

— Вот этой самой рукой.

— Август, Август, чуть что, и вы уже за револьвер! — с улыбкой пожурил его доктор.

— Да что с вами, доктор? Я в Сегельфоссе не застрелил еще ни одного человека.

Убедив его не связываться с помощником судьи, доктор спросил:

— Август, вы ведь знали дочь Тобиаса из Южного селения, которую насмерть убила лошадь?

Август нехотя подтвердил, что знал все семейство. Они продали ему несколько овец.

— Редкий случай, чтоб лошадь убила насмерть!

— Жаль, конечно, — проговорил Август.

Он хотел было спросить, пустил ли ей доктор кровь, но удержался, чтобы не отвлекаться на посторонние темы. Доктор покачал головой:

— До чего же этой семье не везет!

Август поднялся и начал прощаться.

Он был недоволен собой, потому что ушел ни с чем. Он приготовился ринуться в огонь и в воду — а ему не дали. Что ему до несчастий в семье Тобиаса, всяк несет свою ношу, не так ли? Мы живучи — везет ли нам, не везет, мы живем одинаково долго. Был человек по имени Рикки, кто же его забудет, ведь у него была только одна рука. И ничего, он вполне обходился одной рукой. Жаловался ли он когда-нибудь на свое увечье? Да никогда. Как-то ночью в салуне на танцах они с Карабао повздорили из-за девушки, только Карабао посчитал, раз тот однорукий, с ним можно не канителиться. Они постояли какое-то время, обмениваясь грубыми, неблагозвучными словами, и Карабао надоело препираться с калекой, он взял и плюнул ему в ухо в знак своего презрения. Извините, но Рикки этого не стерпел. Первым делом он отстрелил себе слюнявое ухо, потому как оно больше его не устраивало. А потом он, опять же извините, врезал. У него была всего лишь одна рука, но этого оказалось достаточно, мякоти на этой руке почти что и не было, одни костяшки. Карабао рухнул на пол и долго не поднимался; когда его вышвырнули на улицу, он спросил, где он живет, а еще он спросил, как его зовут, короче говоря, он мало что помнил. А Рикки так ничего и не сделалось. Правда, теперь у него на все про все была только одна рука и одно ухо, но никто не слыхал, чтобы он жаловался, как ему не везет. Тут все зависит от характера.

XXXIII

Консул Гордон Тидеманн, может, и говорил, что не прочь поохотиться вместе с лордом, но большого желания к этому у него не было. Если он когда и пощелкивал дичь, то лишь забавы ради, однако он знал, что охота приличествует джентльмену и является серьезным и благородным занятием. Лорд начал с того, что прилежно обрыскивал ближние леса, и представьте себе, Хендрик что ни день, то приносил подстреленных куропаток, когда больше, когда меньше, по две, по три, а то и четыре. По вечерам лорд развлекал консула рассказами о том, где эти самые куропатки сидели, сколько их было в стае, как вела себя собака. Но одну такую историю лорд рассказал за ужином, ее должны были слышать все, он до того увлекся, что забывал есть, это была история про старого петуха, по которому он ударил из обоих стволов и все равно промахнулся, потому что стоял против солнца и ему слепило глаза. О, тут была задета его охотничья честь! Но, слава Богу, он проследил за полетом птицы и наверняка завтра ее отыщет!

Фру Юлия слушала его с добродушным терпением, и как же она изумилась тому, что лорд способен выискать именно эту куропатку среди всех прочих. Зато фрекен Марна сохраняла полную невозмутимость. Когда лорд на нее поглядывал, проверяя, не захватил ли ее рассказ, она устремляла на него безучастный взгляд, словно у нее в одно ухо вошло, а в другое вышло. Консул же старательно вникал во все перипетии повествования и строил из себя знатока, у которого прямо руки чешутся; если бы он мог изменяться в лице и краснеть и бледнеть, то уж не преминул бы. Лорд без конца спрашивал: «А что бы ты сделал на моем месте?» — «Мм… — Консул мялся, не зная, что и сказать. — Это зависит… я даже и не знаю! А что бы сделала ты?» — спросил он, в свою очередь, фрекен Марну. Но лорду некогда было дожидаться ответа, он разгорячился, вошел в азарт: «У меня не было выбора, и я выстрелил! — вскричал он. — Хоть я и стоял ужас как далеко, а выстрелил!» — «Разумеется! — вставил консул. — Ничего другого тебе и не оставалось! А лишний выстрел никогда не повредит!»

Когда же лорд начал охотиться в горах, где ему предстояло покрывать за день немалые расстояния, автомобиль пришелся очень даже кстати. До охотничьего домика лорда довез Август. Дело было в среду. На обратном пути Август остановился посмотреть, как там его рабочие, сколько они уже успели и сколько еще осталось. Чтобы подбодрить их, он сообщил: после того как они положат угловые камни для аптекарева сарая, их ждет работа у консула — большая пристройка под банк.

— Вот здорово! — закричали они.

И приналегли, и пока он стоял и смотрел на них, вкалывали так, что только держись.

— Но это не раньше чем вы поставите ограду! — напомнил он им.

Ночью выпал мокрый снег, негусто, но все-таки, стало быть, не за горами и холода. Когда взошло солнце, снег растаял — но ведь выпал же.

— Через неделю закончите? — спросил Август.

— Да, — пообещали они.

Он вернулся в усадьбу. Консул дожидался автомобиля, чтобы ехать в контору. Консул был, по обыкновению, весьма деловит, но до невероятности вежлив:

— Мои дамы собираются на гагачий базар за пухом. Если у вас найдется время, Подручный, мне бы очень хотелось, чтобы вы помогли им организовать эту поездку. Судя по всему, они пригласили еще несколько человек гостей. Спросите у моей матери, она в курсе.

Август поехал вместе с ним и вылез у аптеки. Час был еще ранний, фру Хольм хлопотала на кухне, аптекарь с фармацевтом сидели и завтракали.

— Доброе утро, Август, подсаживайтесь-ка и заморите червячка. Ах, вы уже ели? Моя жена сейчас придет.

Заканчивая разговор, который они вели с фармацевтом, аптекарь сказал:

— Правильно, нам это не разрешается, но…

— Так она и денег с прислугой не передает, — сказал фармацевт.

— Это ничего.

— И на что ей столько хереса?

— Наверное, они слишком часто готовят черепаховый суп.

— Да, но чтоб по бутылке в день!..

Появилась фру Хольм.

— Ой, да это Подручный! — воскликнула она весело. — И сидит, маковой росинки в рот не берет! Ну хотя бы кофейку? Поездка, говоришь? Приглашено двадцать три человека. Это все Гордон, он у нас широкий.

Август стал задумчиво поглаживать подбородок:

— Понадобится большая лодка!

Аптекарь:

— В моей поместится пятеро.

Август начал считать:

— Еще пятеро в моторке консула, это десять. Остается тринадцать. Можно бы взять шхуну, но не факт, что будет ветер.

Поразмыслив, они порешили на том, что возьмут рыбацкий баркас, в нем поместятся все гости и даже останется место. Август позаботится о гребцах, а сама поездка состоится на следующий день, в четверг, в четыре часа пополудни.

Август поднялся.

Аптекарь сказал ему:

— Я предлагаю свои услуги, вот вам уже и один гребец. Но только чтоб не крутиться на одном месте!

— Вот спасибо, — сказал Август. — Значит, нас уже двое.

Фру Хольм помотала головой:

— Подручный, тебе совершенно ни к чему грести самому!

Аптекарь засмеялся:

— Уж не знаю, по какой такой причине, но моя жена, Август, чрезвычайно к вам благоволит.

— По мне так лучше грести самому, чем тащиться за двумя гребцами в Северное селение, — сказал Август.

— Ты же можешь поехать туда на автомобиле!

Фру Хольм решительно встала и ушла звонить по телефону, словно старик был ее подопечным. Она отсутствовала всего ничего, а вернувшись, сообщила:

— Гордон просил передать, автомобиль стоит в гараже!

— Да, но…нет, ну как же я…

— Это приказ, — сказала она…

Август катит в Северное селение. Пусть они там на него посмотрят. Ясное дело, автомобиль не его, но может же быть такое, что они с консулом держат его пополам. А кроме того, он и сам собирается купить машину, возьмет и станет владельцем машины.

Не останавливаясь, он гордо проехал мимо жилища, в котором обитали вдова и детишки Сольмунна. Возле Беньяминова дома он дал три гудка, вылез, зажег сигару и принялся взад и вперед прогуливаться. Беньямин вышел на крыльцо по-простому, что-то дожевывая, видно, прямо от стола. Он собрался было уже протянуть Августу руку и поблагодарить за давешнее, но не решился.

Беньямин был все такой же, добродушный и добросовестный.

— Кто к нам приехал! — поприветствовал он Августа. — Помните, как мы строили вместе с вами дорогу, а сколько же всего с тех пор приключилось!

Август ничего не имел против Беньямина, он прекрасно с ним ладил, парень ему даже нравился.

— Так вот она, твоя мурья! — сказал он, оглядывая дом снизу доверху.

— Чего? — не понял Беньямин.

— У вас в горнице что, только одно окно? — спросил Август.

Беньямин поискал окно глазами и ответил:

— Надо быть, одно.

— Тогда вы не видали сплошь застекленных домов.

— Нет. А такие бывают?

— Да я сам в таком проживал. В нем светло, как у Бога на небесах, вот и смекай. Бывало, отмоешься в воскресенье добела и делаешься прямо невидимым.

— Не, мне такого не надо, — протянул Беньямин, вполне довольный тем, что у него есть, — нам хватает и одного окна. Чего же это я хотел сказать-то…

Наверняка он собирался завести разговор о том, что приключилось с тех пор, как они в последний раз виделись, поэтому Август сразу же его оборвал:

— Твой товарищ дома?

— Да вроде бы.

— Вы сможете с ним завтра прийти и перевезти наших гостей на гагачий базар?

В ответ — целая вереница вопросов: его ли это гости, сколько их, кто такие и что за гагачий базар, хотя существовал только один и принадлежал он консулу.

Август сообщил:

— Гостей человек тридцать — сорок, в том числе лорд из Англии. Так вы придете?

— Понадобится большая лодка, — сказал Беньямин.

— Да, самый большой баркас. На вас можно положиться?

— Ну а как же, раз мы обещались.

— Значит, самый большой баркас. Придете рано утром, скатите и отдраите. Мы рассчитываем отплыть после обеда, в четыре часа. Все понятно?

Беньямин невозмутимо улыбается:

— Да. Чего же тут не понять.

— Возьмете с собой полдник, а на месте мы вас накормим.

— Да уж, чего только за это время не произошло! — сказал Беньямин. — Корнелия лежит в земле и все такое!

— Да, — рассеянно обронил Август.

— Вы не пришли ее хоронить.

— Я? Нет.

— Я решил, пускай сердечко так у нее и останется. Только мне было все равно, я решил, не буду ее жалеть.

Август, тот думал все больше о житейском и, уходя, спросил:

— Ты не забыл про Михайлов день? Овец надо будет пригнать обратно…

Вечером прирысил Йорн Матильдесен и пожаловался, что кто-то стрелял в горах и распугал овец. Август начал его успокаивать:

— Осталось потерпеть до субботы, на Михайлов день овец разберут.

— Дак ведь с ними нет никакого сладу, потому как и корму уже не стало, сегодня утром в горах уже лежал снег. А когда вдобавок еще стреляют и распугивают — они аж за гору припустились, в шведскую сторону.

Ничего не поделаешь. Но Август пообещал прийти утром пораньше и посмотреть, что и как.

— Кто же это стреляет? — сердито спросил Йорн.

— Важный лорд из Англии.

— А он не может обождать до субботы?

— Мы бы с тобой могли, — ответил Август. — Но ты не знаешь, что за господа эти лорды. Чтоб ты понял, они наиглавнейшие после английского короля. А над английским королем только папа римский. А выше уже сам Господь Бог.

— А ежели вам поговорить с ним и попросить его?..

Но Август не желал больше ничего слушать.


Утром в четверг он снова подвез лорда до охотничьего домика. Но погода была неважная, низко висели тучи, моросил дождь, «дрянь погода», как выразился лорд. Хендрик с собакой, сидевшие на заднем сиденье, были не в духе, не потому что моросил дождь, а потому что их хозяин и лорд был не в духе. Это заражает. Нет, лорд решил, что охотиться сегодня не станет, он добудет только вчерашних двух куропаток, улетевших в восточном направлении, и вернется домой. Еще ему нужно было ответить на «треклятое сообщение», после чего он собирался на гагачий базар.

Август возвратился назад в усадьбу. Консул поджидал его, он спросил, как обстоит с поездкой.

— Все в порядке!

— Наверное, так и не распогодится?

— Как же, после полдня обязательно распогодится!

— Хорошо, Подручный! — сказал, улыбаясь, консул. — Садитесь, если вам нужно в город!

Август доехал вместе с консулом до Сегельфосской лавки, где накупил для своих пастухов табаку, кофе и сладостей. Потом он проверил, как Беньямин с товарищем отдраивают баркас, и отправился в горы. Он свернул уже возле церкви и тем самым сократил себе путь.

Йорн с Вальборг обрадовались подаркам как дети и стали жать ему руку. А еще они были несказанно рады тому, что за все утро до них донеслось всего два-три выстрела, и то очень издалека. Ведь овцы с каждым днем становились все беспокойнее, потому что корм подошел к концу.

Август придумал, как быть: им нужно уйти отсюда и пасти овец возле горного озера, вот где просторы и благодать, он сам видел, он там побывал этим летом. Вопрос только в том, как перегнать такое огромное стадо на новое место.

— Невелика хитрость! — воскликнула Вальборг и принялась созывать овец.

Животные тотчас же устремились к ней, повалили валом, едва не сбив ее с ног. Она двинулась вниз, и они за нею, те, что в самом хвосте, припустили шагу. Обернувшись на ходу, Вальборг успела крикнуть мужу, чтобы он захватил еду. И повела себе свою тысячу.

Вопрос решен…

Странная погода, будто перед землетрясением. Август садится наземь. Неплохо передохнуть.

Если разобраться, эти горы никогда не станут ему родными. Озираясь по сторонам, он видел вокруг себя чуждый мир, великое множество горных вершин и ущелий, нагромождение серых скал. На что они ему? Он человек энергический, человек действия. Здесь же все неподвижно, ничто не шелохнется, ни один куст, ни одна былинка, а потому не слышно ни единого звука, и лицо обдает тишиной. Он сидит и ловит ушами самую настоящую пустоту. До того чудно, прямо помрачение.

В море было движение, рождались звуки, внятные уху, то были хоры вод. А здесь ничто встречается с ничем — и не существует. Даже в виде отверстия. Август безнадежно покачал головой.

Не то чтобы он всерьез об этом задумался, просто в голове мелькали такие мысли, а поскольку воображение у него было богатое, в какой-то момент ему, должно быть, и вправду сделалось не по себе. Скорее всего. Если окружающая его тишина и таила в себе некий смысл, он был таков: «Я — пустота! Из всего сущего на земле я — пустота! Тебе кажется, будто ты находишься во власти некоей силы и сила эта — ничья и никем не наслана, но ты заблуждаешься. Я — пустота!»

Он столько трудился, столько всего сделал, да и сюда ему было не так уж и просто забраться, он старик, ему не грех и устать. Видимо, он задремал…

Поднимается ветер, все вокруг него приходит в движение, он вскидывает глаза и снова их опускает. Он причмокивает губами, как бы пробуя ветер на вкус, не иначе, мыслью он перенесся в море, где его настоящий дом.

Он держит вторую, «собачью», вахту, он стоит у руля, нежнейший пассат, море спокойно, над головою луна и звезды — стало быть, Господь у себя дома, раз зажег звезды по всему небу. Собачья вахта? О нет, самая что ни на есть херувимская! Одно уже то, что луна на прибыли и ночь от ночи становится все больше и больше, радует стоящего у руля. Он напевает, на душе у него легко, он знает, куда направляется, и сойдет на берег в красной жилетке. Неудивительно, что людям не хочется умирать, ведь трудно себе представить, чтобы такое земное великолепие можно было встретить где-то еще, к примеру на небесах.

Ветер дважды дунул в полную силу, небо начало быстро темнеть. Август глянул вверх и понял, собирается дождь. Пожалуйста, он не против, он пойдет и переждет в укрытии Йорна и Вальборг, ведь ливень быстро пройдет. Занятно разок испытать, каково это, когда непогода застигает тебя в горах, после того как ты столько лет встречался с нею в открытом море.

Теперь легкое беззвучие сменилось тяжелым гулом, это были Ганг и Амазонка вместе, гул нарастал, темнота сгущалась. Уже интересно. Крепчавший ветер веселил душу, он нужен позарез, спасибо тебе, давай задувай! Вдалеке, где-то севернее, может на Сенье, забили в барабан, пока что тихонько, точно настраивая, чтоб уж потом забарабанить вовсю.

Миг спустя перед глазами у него полыхнула молния, барабан перебрался уже поближе, настроенный как положено. Хорошо, что настроили, а то был бы непорядок.

Молния и громыханье всего в миле от него. Это уже грубо и навязчиво, невыносимо. Р-р-р-ррры! Какой отвратительный рев. Ну а что сталось, когда небо разверзлось, и со страшной силой захлестал дождь, и засверкали молнии, и загремели громовые раскаты. «Ни черта себе!» — пробормотал Август, шмыгнув в укрытие, он храбрился, но лицо у него было бледное и смиренное. Это же самая настоящая буря, она напомнила ему о другой, когда они огибали Мыс и Господь вышел из терпения и распалился гневом. Помнишь? Штормило семеро суток, пятьдесят семь жизней висели на волоске. Молнии? Скажи лучше — пожар, плаванье в огне, гром грохотал так, что всех нас валило с ног, это было бессмысленно и не по правилам. Мы, естественно, думаем, что капитан умолк и перестал командовать, только мы глубоко ошибаемся. Правильно, погода к разговорам отнюдь не располагала, мы не то что друг друга, а и себя не слышали. Да и какой был толк отдавать команды? Мы ж все равно ничего не могли поделать. Но капитан, он распоряжался, и прыгал, и размахивал револьвером, и шевелил губами, все равно как глухонемой. Бедняга! По-другому его и не назовешь. Капитану не подобает прыгать, если капитан чего-то хочет, он должен приказывать. Потому я и говорю: бедняга. Но только когда все в этом мире теряет свой смысл и нельзя расслышать ни единого слова, человек способен совершенно запутаться. И так оно, заметьте, всякий Божий раз! Мы повернули на три румба, но сперва схватили его и связали, а он, понятно, сопротивлялся, хотя это было в его же собственных интересах. Жена принялась над ним хлопотать, а поскольку он был крепко-накрепко связан, бояться ей теперь было нечего. Он ведь застрелил человека.

На севере прояснело, дождь начинает стихать. Это укрытие не так уж и плохо, тут сухо, не подтекает…

Да, представьте себе, он застрелил человека. Но это был не штурман. О, она вела себя не так, как ей следовало бы, и все мы это знали. Старик совершенно запутался, он дошел до того, что готов был всех нас потопить! Чтобы так переживать из-за молоденькой женщины, я б ни за что не стал! На больших океанских судах укромных уголков сколько угодно, помимо кают и кубрика и других очевидных мест; капитан телефонировал с мостика, чтоб пошли и проверили там-то и там-то: я, дескать, хочу знать! Ну, положим, от меня он ни разу ничего не узнал — к чему это! — а вот Чэс, Аксель, негр, Пит и остальные ему докладывали. Все, кто заступал на вахту, по очереди. Он не давал нам покоя, идите проверьте там-то и там-то, я хочу знать! И так сутки напролет, да еще с заряженным револьвером, правда, убил он только одного. Пита. Пит был пустое место, мы мало что потеряли, нас все равно оставалось пятьдесят шесть, только это был непорядок и приравнено к ошибке. На допросах старик стоял в парадном мундире, пуговицы, галуны — все золотое, даже свисток из золота. Ни слезинки, подтянутый, гладко выбритый, шестьдесят два года. Старший механик дал показания в его пользу, у капитана были причины и основания для отчаяния, все машинное отделение показало в его пользу, весь экипаж: ясное дело, убийство было непреднамеренным. Тут старик поднялся. «Нет, — говорит, — никаких причин и оснований, на меня нашло, это было безумие, я жду приговора!» О, капитан остался верен себе…

Ливень прекратился, и Август выходит наружу. Кругом мокрым-мокро, бесчисленное множество маленьких ручейков, свежо, слабо дует ветер. Август карабкается вверх по склону, он высмотрел себе наблюдательный пункт, ноги у него разъезжаются, но он не сдается и не жалеет сил и наконец добирается. Овцы уже далеко, отсюда они кажутся с булавочную головку и почти не движутся — верный признак того, что пасутся.

Четыре часа. Небо окончательно прояснилось, пусть и не жарко, зато светит солнце, все оделись по погоде.

Гости садятся в баркас. Аптекарша — дама толковая и всех пересчитывает: не хватает пасторской четы и почтмейстера с супругой — ну что же это такое! Гордону Тидеманну неприятно, что его высокопоставленного друга заставляют ждать, но самому лорду все равно, где сейчас находиться, ко всеобщему удивлению, он выражает желание грести.

— Вы хотите грести? — недоуменно спрашивает Беньямин.

— Да-да, грести!

Появляется пасторская чета. Бедные, им было дольше всех добираться, пасторша переживает из-за того, что они задержали все общество.

— Вы нас вовсе не задержали, — успокаивает их фру Хольм. — Мы дожидаемся еще почтмейстера и почтмейстершу.

Спустя некоторое время аптекарь предлагает:

— Не лучше ли будет, если баркас отправится? А я их подожду, я же на собственной лодке.

Предложение принято. Баркас отчаливает, лорд ворочает огромными веслами как заправский рыбак. Черт возьми! Фрекен Марна впервые смотрит на него с интересом.

Переправившись на остров, они разбредаются, мужчины помогают перенести на берег провизию и пиво, отдает указания и всем распоряжается фру Хольм, к тому же она, оказывается, единственная, кто знает про гнезда и пух, ведь ее сын последний раз был здесь еще ребенком.

Птиц сейчас нет, они улетели, оставив после себя причудливый мирок, невероятно разбросанное летовьё. Стенами домиков служат три камня, на которые положен еще один — крыша.

— Боже мой! — говорят дамы. — Боже мой, это просто удивительно, мы об этом ничего и не знали!

Они просовывают руку в птичьи жилища и вынимают пух, который складывают в большие бумажные пакеты из Сегельфосской лавки; случается, кроме пуха они вытаскивают оттуда и всякий сор.

Фру Хольм говорит:

— Если господа увидят, что где-то съехала крыша или покосилась стена, то будьте добры поправить, чтобы на следующий год домики были в исправности!

Лорд немало путешествовал и навидался птичьих колоний, но и он тоже считает, что это «ужасно бесподобное» место.

Аптекарь доставляет почтмейстера с супругой. Они не стали рассыпаться в извинениях, сказали просто, что опоздали. Фру Хаген такая миниатюрная и хорошенькая, кутается в свое теплое пальто. Им вручают по бумажному пакету, фру Хольм просит мужа проверить, не пропустили ли те, кто ушел вперед, какое-нибудь гнездо.

Таким образом, эти трое остались вместе. Но почтмейстер Хаген не из тех, кто будет ходить и прислушиваться к каждому слову, произнесенному его женой и аптекарем, он удаляется от них на приличное расстояние, и прилежно собирает пух в свой пакет, и старается принести пользу. Время от времени он подходит к ним, чтобы обратить их внимание на ту или иную диковинку, и отходит снова. А коль скоро никто их не слышит, эти двое могут опять болтать друг с дружкой в свое удовольствие.

— Нет, — возражает фру Хаген, — вот тут вы ошибаетесь. Вы говорите, здесь можно жить. Я не думаю, чтобы кто-нибудь согласился здесь жить добровольно. Но вы, похоже, другого мнения.

— Ну не могу же я уехать, — отвечает на это Хольм.

— Прекрасно можете.

— Нет. Я женат, и строю дом, и определился на будущее.

— Вы прекрасно могли бы уехать, — повторяет она упрямо. — Здесь видали и не такое.

— Что значит уехать? — спрашивает он озадаченно.

— А вот то. С первым же пароходом. И я с вами.

— Ну вы и… скажете! Ах, вот оно что… и как это не пришло мне в голову.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась она. — Как же вы испугались!

— Оттого, что заполучу столь очаровательную и желанную спутницу? Нет, это еще не самое страшное.

— Дорогой аптекарь Хольм, — сказала она. — Вы утратили способность к непринужденной, веселой беседе. На это способна одна только я, заброшенная. Вы должны были спросить меня: «Хотите уехать со мною?» А я бы вам ответила: «Нет, он бы этого не вынес!» А кроме того, я же в вас не влюблена.

Хольм коротко:

— Я это хорошо знаю.

— Вы что, обиделись, что я в вас не влюблена? Обычно вас это очень удивляло, и вы говорили: «Вот дьявол!»

— Ха-ха-ха, я правда так говорил?

— Нет, аптекарь, вы положительно разучились флиртовать и забыли, что я вам рассказывала. Разве такой полинявший человек, как я, может влюбиться!

Хольм молчал, потому что сказать ему было нечего, помимо того, она говорила бессвязно, чем бы там это ни объяснялось. Он был доволен, что почтмейстер опять к ним присоединился, и решил его удержать:

— Кстати, почтмейстер, вы подобрали для нас прелесть какие обои. Мы просто в восхищении.

Ой! Аптекарь спохватился, что дал промашку, нельзя выдавать, что почтмейстер спроектировал дом и выбрал обои. Только уже было поздно.

Почтмейстер слегка вздрогнул, но тут же с самым невинным видом переспросил:

— Я? Да нет, просто я подумал… раз уж я был рядом… ну да все это пустяки! Альфхильд, послушай, здесь довольно свежо и дует, по-моему, тебе надо подпоясаться.

— Тогда помоги мне! — попросила она.

Когда он поправил ей перекрутившийся пояс, она сказала спасибо, и взяла за руку, и приникла к нему, словно бы ища у него защиты. А потом повела его обратно к баркасу.

Аптекарь же пошел дальше и нагнал остальных. Как выяснилось, некоторые из гостей проявили большое усердие, они показали ему полнехонькие пакеты, другие, в том числе фармацевт и помощник судьи, главным образом занимались тем, что чинили гнезда. Фру Юлии было жалко, что они обирают птиц:

— Как подумаешь, что на будущий год им опять придется себя ощипывать… Правда, Подручный?

— Извините, — говорит Август, — птицы так и так выбрасывают прошлогодний пух и ощипывают себя заново!

Пасторша выказала немалое прилежание и заняла второе место, ну а на первое вышла, конечно же, шустрая дочурка Давидсена, та, что помогала выпускать «Сегельфосский вестник»: она собрала уже два пакета и начала наполнять третий.

— Тебе полагается премия! — сказал консул и одобрительно ей кивнул. И стал совещаться с фру Юлией, какая это должна быть премия.

Так был собран пух на гагачьем базаре.

Но вот кто повел себя странно, так это фрекен Марна и лорд: отойдя в сторонку, они взяли себе и уселись. То, что фрекен Марна отлынивала от работы, не так уж и удивительно, она от рождения была на редкость инертной и вялой, но то, что живой и подвижный лорд присел у ее ног, означало скорее всего, что ему нужно ей что-то сказать.

Так оно и было.

Да, лорд в каком-то смысле капитулировал. Он потратил две, нет, три недели, пытаясь завоевать ее на английский манер, то есть делал вид, что она нисколько его не интересует, короче, предоставил ее самой себе. Он думал переупрямить ее, рассуждая о спорте и демонстрируя свой британский дух, то пренебрегая ею, то замечая ее присутствие. Порочная тактика. Он наткнулся на сопротивление, которое, собственно, было никаким не сопротивлением, а полнейшим безразличием. Молчал он или же говорил, находился ли рядом, нет ли, ее это совершенно не трогало. Редкий случай природной индифферентности, в Англии это сочли бы самодовольством и даже деланной флегматичностью. Ее безразличие к его особе и его речам даже не переходило в холодность, это бы стоило ей слишком больших усилий. Черт подери, он столкнулся с исключительной женщиной! Он начал о ней думать. Именно то, что ее не сдвинешь, раззадорило его британское честолюбие. К тому же она была красива, чертовка, и временами в ней угадывался сдерживаемый пыл.

Увидя, что она отошла прочь и уселась, он пошел за ней. Они друг другу не чужие, они жили под одной крышей, удили вместе форель, ели за одним столом, и все же он испытывал некоторую неловкость, высокомерия у него слегка поубавилось.

Он попросил разрешения сесть возле нее.

— Пожалуйста!

— Необычная птичья колония, правда? — спросил он, обводя рукой остров.

— Да, ужасно бесподобная, — ответила она и с улыбкой опустила глаза.

Мало-помалу между ними завязалось что-то наподобие беседы, не то чтобы он взял и с ходу посватался, нет, такое немыслимо, но в лорде проглянуло что-то человеческое, он держался естественно, несмотря даже на свой несовершенный норвежский. Он впервые посетовал на то, что не может выразить все, что хочет.

— Ты говоришь по-английски?

— Нет, — сказала Марна.

Ну, английский она молниеносно выучит, когда приедет в Англию.

— Я не поеду в Англию, — ответила Марна.

Не поедет? Почему же? Нет, она должна непременно туда поехать!

Он рассказал, что у них есть имение — оно принадлежит не ему, а его отцу, у отца фабрика и прочее, — так вот, у них есть имение с большим садом.

— Гордон там был, Марна, и тебе тоже надо там побывать! Нет, не лошади и скачки и все такое, только автомобили и все такое, и не яхта, нет-нет, все гораздо проще. Ты что, совсем не говоришь по-английски?

— Нет, — сказала Марна, — я знаю только «love you», «sweetheart» и «eks mi nasj».

Теперь уже была его очередь опустить с улыбкой глаза. Да, ей не откажешь в естественности, и как же она красиво это сказала.

Ну а он не говорит по-норвежски, ей не кажется, что это ведет к чертовой матери?

Нет, на ее взгляд, он говорит неплохо.

Бойкий, занятный малый, он не переводил со своего языка, а использовал запас слов, усвоенных им со слуха, и, не застревая, продирался сквозь языковые дебри. Он также говорил по-испански — после Южной Америки, и немного по-арабски. А вот с французским — «хорошенькая дрянь»! Нет, ничего-то он не умеет, не то что Гордон, тот успевал по всем предметам, прямо до неприличия, все учился и учился.

— Зато ты — лорд, — сказала Марна.

Лорд? Это он-то? Держи карман шире! Лорд? Да нет же, фабрикант, они производят изделия из стали, то есть это отец его фабрикант, а сам он обыкновенный, заурядный человек.

— Ты хорошо гребешь, — сказала она.

— Гребу? Нет, разве это весла!

Но вот когда она приедет в Англию, то увидит, какой он гребец!

Консул приглашает гостей подкрепиться бутербродами с пивом. Марна с лордом поднимаются и идут к остальным. Лорд не умолкает.


Перед тем как возвращаться домой, фру Хольм пересчитала всех заново, а как же, ведь однажды случилось так, что они оставили на острове обрученную парочку и хватились их только в городе, пришлось плыть за ними обратно. А теперь вот недосчитались почтмейстерши Хаген.

Подождав немного, они принялись ее звать. Ну что за странная манера, взять вот так и исчезнуть! Несколько человек отправились на поиски; окликая ее во весь голос, они разбрелись по острову, а возвратясь, спросили: «Она так и не появилась?» Почтмейстер взбегает на самую высокую вершину и громко кричит.

Что это может значить? Кто-нибудь видел, что она ушла? Куда же она ушла? Как нехорошо с ее стороны! Кто-то говорит в ее оправдание: фру Хаген страшно близорука, что, если она застряла в расселине? Да, но здесь нет никаких расселин, на всем острове — ни одной расселины. И даже если она и застряла, то уж могла бы отозваться на зов!

Почтмейстер сбегает вниз, спрашивает, не пришла ли она, и, не дожидаясь ответа, бросается к берегу, его подгоняет страх.

— Подручный, что будем делать? — спрашивает консул.

— Вот что, — отвечает Август. — Мы за ней сплаваем, — отвечает он успокаивающе, словно она просто-напросто где-то себе сидит.

Он берет с собой Беньямина, они садятся в лодку аптекаря и гребут вдоль берега. Время от времени они окликают пропавшую и, суша весла, прислушиваются, не откликнется ли она. Глубина у берега всюду большая, дно уходит отвесно. Легкая зыбь, огромные валуны, морская трава, медузы. Остров был не так уж и мал, чтобы обогнуть его, заняло около часу. Стало смеркаться.

Баркас поплыл в обратную сторону.

На острове осталось четверо человек, они искали по двое, по очереди, в аптекаревой лодке, и продолжали поиски, пока была видимость, а потом пришлось дожидаться рассвета. Там был доктор, на тот случай, если понадобится откачивать. Август остался как моряк и подручный, лорд — просто потому, что он дельный парень, который умеет грести, а кроме того, он потребовал, чтобы его оставили. Четвертым был почтмейстер, несчастный муж. Он еще раз взобрался на вершину острова и постоял там некоторое время, хотя в такой темноте разглядеть ничего нельзя было.

Может быть, им придется обшаривать дно. В лодке у аптекаря лежала кошка, а еще у них был небольшой багор. Но если потребуются приспособления посолиднее, нужно будет ехать на материк.

Им хватило кошки. Нашли ее Август с почтмейстером. Когда они гребли вдоль северной оконечности острова, Август вдруг почувствовал, что ухватил что-то, и это что-то поддалось, и он смог его подтащить. Оказалось, кошка крепко зацепилась одной лапой за пояс ее пальто.

Почтмейстер сказал:

— Она была до того близорука, она оступилась и упала.

После двенадцати часов в воде ни о каком откачивании не могло быть и речи.

XXXIV

Пятница.

Жизнь продолжается.

Нанятые аптекарем плотники стучат молотками и забивают гвозди, обтесывают и строгают бревна, как будто в городе никто и не умирал. Стеффен наконец-то набрал людей и приступил к молотьбе, его молотилка тарахтит на всю Сегельфосскую усадьбу. Боллеман с товарищами добуривают последние отверстия, к вечеру они закончат, а завтра утром зальют основание. У всех, у кого есть флаги, они наполовину приспущены, но жизнь продолжается, да, и даже почтмейстер в положенное время явился в свою контору, приготовившись, видно, размыкивать зимой свое горе. А что ему еще остается! Зато лорд отставил с утра всякую стрельбу, отчасти потому, что всю ночь прободрствовал, отчасти желая проявить некоторое уважение к несчастью, которое постигло город.

Поспав пару часов, он выходит из своей комнаты и сразу же сталкивается с фрекен Марной — надо сказать, что после вчерашнего она уже не так его избегает и слово из нее вытянуть не так уж и трудно, — он сталкивается с ней, она до того красивая и цветущая, и совсем оттаяла, и, быть может, сподвигнется на то, чтобы приехать когда-нибудь в Англию. Не исключено. Она спускается с ним в столовую к позднему завтраку и вместе с фру Юлией выслушивает его рассказ о том, как они провели вечер и ночь и как нашли утром тело. Лорд качает головой и говорит, до чего же ему грустно было слушать почтмейстера.

— А что он сказал?

— Нет, слов было мало. «Молодое существо, — сказал он, — и такая музыкальная и веселая и счастливая. Но она была очень близорука, — сказал он, — она упала… упала… и сама не заметила». Ужасно! Что это такое, что есть на носу?

Обе дамы вздрагивают, хватаются за нос и не понимают, в чем дело.

Он улыбается:

— Нет, нет, что это такое она не имела на носу?

— А-а… очки?

— Да… Нет!..

— Пенсне?

Ну да, пенсне! Он просил ее всегда надевать пенсне, а она не хотела. Оно висело у нее на шнурке.

Марна улыбнулась:

— Уф, я уж подумала, у меня что-то на носу!

Фру Юлия тоже не могла удержаться от улыбки:

— Я чуть было не побежала к зеркалу!

— Какие я говорю глупости, — сказал лорд.

Ничего подобного, дамы не представляют, как он за пару месяцев в Финмарке сумел так хорошо выучить норвежский, это же просто чудо.

— Да нет, — сказал лорд, — я выучил его вовсе не там!

И что же открылось? Ребенком лорд провел двенадцать лет в Дурбане, где постоянно торчал на борту какого-нибудь норвежского корабля и с утра до вечера говорил по-норвежски. Нет, в Финмарке он просто освежил в памяти свой норвежский времен Дурбана. Да и то половину он успел уже позабыть. Так что никакое это не чудо.

И все равно, дамы считали, это просто поразительно, что он может так хорошо объясняться.

Когда он говорил с Марной вчера на острове, то не мог объясниться. Правда ведь?

Марна медленно залилась краской.

Но может быть, ему позволят приехать зимой и поучиться еще?

— Добро пожаловать! — сказала фру Юлия, протягивая ему руку.

Он держался так просто и естественно, в нем было даже что-то от портового мальчугана из Дурбана, ни следа английской деланности, ни слова про куропаток, он сидел в той же рубашке, что и спал, со съехавшим набок галстуком.

Марна возьми и спроси: выходит, он сегодня не пойдет на охоту?

— Пойду во второй половине дня, — ответил он. Для того он сюда и приехал. Но подвозить его не надо, пусть старик не встает…

О, значит, старого Августа решили не беспокоить и дать ему выспаться до обеда? Только он давно уже на ногах, Бог его знает, ложился ли он вообще. Сейчас он плотничал и стучал молотком в коптильне, он положил у самого порожка новую доску, жизнь должна идти своим чередом, несмотря на то, что кто-то и умер. Старая половица отслужила свое и стерлась и скрипела всякий раз, когда на нее ступали. Как человек рачительный, Август пресек этот скрип, не дожидаясь следующего года.

Потом он спускается в город, по обыкновению, заворачивает на пристань — и что же? Для шхуны «Сориа» наконец-то прибыл мотор! Прибыл-таки, чертяка! Август с довольным видом кивает, он так и рассчитывал, что его доставит сегодня утром пароход, идущий на север. Правда и то, что Август слал телеграмму за телеграммой, зато теперь мотор здесь, сильный и мощный, стальной слоненок, внутри у которого чудесные шестерни и поршни, смазанный и готовый. Осталось его только установить, но сегодня пятница, а завтра Михайлов день, когда придут разбирать овец. Так что придется подождать с установкой до понедельника, это не работа, а одно удовольствие, он управится в два счета, не беспокойтесь!

Август накрывает мотор брезентом да еще обвязывает бечевой, чтобы никто не вздумал к нему притрагиваться. То-то удивится шкипер Ульсен, когда шхуна пойдет без парусов и без ветра. Консул скажет: «Подручный, ну и голова же вы!» А Август ответит ему от чистого сердца: «Как только вы проведаете о сельди, шхуна будет на месте тотчас же!»

На улице он встречает лавочника, с которым они весной сиживали за картами. Лавочник заводит свою шарманку: крупный счет, который он не в состоянии оплатить, жена и дети до того обносились, что не могут показаться на люди. Не поможет ли ему Август и на этот раз?

Август криво усмехается.

Только еще один раз, Бог его за это вознаградит!

— Я еще не был сегодня в банке, — говорит Август и идет мимо.

— Мы что, так больше никогда в картишки и не перекинемся? — не отстает лавочник.

О, как давно это было, было и быльем поросло — русская Библия, обручальное кольцо. За это время Августу улыбнулась судьба и привалили деньги из Поллена, он обзавелся черной шляпой и белым воротничком, сделался владельцем тысячи овец.

Август сворачивает к Сегельфосской лавке. Лавочник тащится за ним следом.

В лавке несколько человек, в том числе и Хендрик, который зашел туда от нечего делать, потому что лорд пойдет на охоту только после обеда. А еще там Гина и Карел из Рутена, они покупают цветную пряжу. Женщины с завистью на них смотрят, а вслух угодливо говорят, что такие цвета создал не иначе как Господь Бог. Ну и как же Гина распорядится этим великолепием, что она такое удумала?

— Да вот, — говорит Гина, — хочу наткать маленько сукна. Сколько уж там ни выйдет!

— Сдается нам, выйдет немало!

— А то у меня и юбки-то ни одной нету, — говорит Гина. — И всегда-то, как подойдет корм и надо идти за сеном, надо одалживаться. А окромя всего прочего, детишкам тоже нужно во что-то одеться, чтоб пойти в церковь. Вот и приходится садиться за кросна по бедности и убожеству.

— Это вы-то бедные! — восклицают женщины. — Вы ж заработали кучу денег, когда пели и играли в кино, мы уж наслышаны, да еще осушили большущий участок, хватит прокормить не одну, а и две коровы. Уж кому-кому, а не вам поминать про бедность и убожество!

Гина совсем не против того, чтоб ее чуток возвысили, она предлагает женщинам поглядеть и пощупать пряжу. Те отнекиваются, они, дескать, этого недостойны, но Гина великодушна и советуется с ними, как лучше расположить цвета:

— Я надумала, желтый, синий, красный и зеленый, а потом опять желтый, синий, красный и зеленый. А вы что скажете?

— Ну где уж нам, разве мы разбираемся в этаких тонкостях! — лицемерят женщины, а про себя прикидывают, как это все сочетается.

Наверняка им виделся детский рисунок, или радуга, или сон. Их, женщин, набиралось в селении пятьдесят. Они знали друг дружку, почти у всех были дети, все они одинаково нуждались, у всех протекала дерновая крыша и не всегда была еда на столе. Только другого они не ведали и привыкли довольствоваться тем, что есть. Так она, жизнь, в селении и текла, они благоволили и завидовали друг дружке, перемывали косточки и помогали друг дружке, они были самыми обыкновенными людьми, в которых намешано понемногу хорошего и плохого.

Разговор зашел о жене почтмейстера.

— Мне ли ее не знать! — говорит Гина. — Она как-то к нам приходила, и была из себя до того кроткая и ласковая, ну ангел Господень. А еще мы с ней вместе выступали в кино, да вы помните, в тот вечер я пела для важных господ, а мой Карел играл… да, мы там были с ней вместе, и она весь вечер смеялась шуткам аптекаря. Кто бы знал, что ей осталось недолго жить и она сойдет в могилу допрежде всех нас.

— Да уж! — поддакивает одна из женщин. Но мысли ее заняты совершенно другим, она опасается, что зимой у нее выйдет сено, и потому говорит Гине: — До того совестно просить тебя одолжить мне юбку, когда ты соткешь ее и сошьешь. Право, совестно!

— Да дам я тебе юбку! — отвечает Гина.

Она горда тем, что впервые в жизни сможет одолжить выходную юбку, чтоб в ней носили сено…

Августу в лавке, собственно, ничего и не нужно, он зашел сюда единственно чтобы отвязаться от лавочника. Теперь он покупает сигары. И требует самых лучших.

Лавочник потерял всякий стыд, он опять клянчит у Августа денег.

Август повторяет, что еще не был сегодня в банке.

Тот стаскивает с пальца кольцо, обручальное кольцо: может, Август даст ему сколько-нибудь под залог? Чистое золото, вот она, проба! Понятное дело, он бы с ним ни за что не расстался, но если уж припирает нужда…

Все на них смотрят. Август не из тех, кто берет что-либо в залог, когда сорит деньгами, он командует:

— Забери, к лешему, свое кольцо!

И, выхватив бумажник, бросает лавочнику красную ассигнацию. А что ему еще оставалось, когда на него смотрело столько людей! Лавочник благодарно протягивает ему руку, но Август ее отталкивает.

Приказчики с работниками ухмыляются, а лавочнику хоть бы что, он и не думает уходить. Он раздобыл денег и спасен, он поворачивается к Карелу из Рутена и говорит:

— Что-то ты больше не захаживаешь в мою лавку.

— Чего? — отвечает ему Карел. — Мил человек, у тебя ж нет пряжи.

— Пряжи нет, зато есть все остальное, что тебе нужно, только назови. А кроме того, мы вместе крестились и все такое, но ты это позабыл напрочь!

Его слова вызывают всеобщее неодобрение, но он ничего не замечает, до того он озлоблен. Разве он не старается, не лезет из кожи вон? Конечно, но торговля себя не оправдывает. Люди не бросают других купцов и не переходят к нему. Вот вам и весь секрет сбыта. Зачем идти в Сегельфосскую лавку за покупной пряжей на выходную юбку? Раньше люди сами пряли прочную пряжу, сами ее красили и немало на этом выгадывали. А когда у мелкого лавочника нет привозных товаров, и фабричных изделий, и женских украшений, то народ к нему валом не валит и ничего у него не покупает. Нет. И тогда мелкий лавочник сидит на голодном пайке. Да. Так ему и надо!

Он крайне озлоблен и порет несусветную чушь, а то, что он не успел высказать, можно прочесть на его угрюмом лице. Но должно быть, у него и впрямь накипело, он считает себя правым, только ему не удается убедить в этом город Сегельфосс и его окрестности. У каждого свое, он ведь тоже всего-навсего человек. Перед тем как уйти, он вдруг объявляет, что снизил цены на зеленое мыло и американский окорок.

Бросив взгляд на часы, Август идет домой. На другом конце улицы, на углу возле булочной, показывается докторша, она ходила за покупками. Заметив ее, Август высоко подымает шляпу, тут она тоже его увидела и кивает ему несколько раз подряд. Малютка Эстер, стало быть, ей удалось настоять на своем! Да и как можно запретить ей рожать время от времени по маленькой дочке! И что это нашло на доктора Лунда! Вообще-то он отличный малый, но пусть поостережется, это же беззаконие и произвол…

Август провел бессонную ночь, после обеда ему бы очень не помешало вздремнуть, но у него нет времени, ему надо подняться в горы и договориться с пастухами о том, чтобы перегнать овец на прежнее пастбище, ведь завтра Михайлов день. Он торопливо ест и глядит на часы: времени в обрез. Во дворе ему попадается консул, который возвращается из коптильни, консул кивает ему, Августу неудобно поздороваться и пройти мимо.

Консул говорит:

— Я узнал от моих дам, что вы сегодня утром там плотничали, и мне захотелось посмотреть, что вы сделали.

— Я всего лишь заменил половицу, — ответил Август.

— Замечательно! Вы все чините и ремонтируете, большое вам за это спасибо! Послушайте, Подручный, относительно пристройки, в которой будет банк… не знаю, это обойдется несколько дороже, но я считаю, она должна быть каменной.

Август, сияя от удовольствия:

— Это самое правильное!

— Делайте тогда целиком каменный дом! — не без важности говорит консул. — Я все обдумал. Он обойдется дороже, но будет прочнее и прежде всего безопаснее. Это же банк.

Августу уже не терпится начать строительные работы.

— Завтра ребята поставят ограду. Потом им останется положить угловые камни для аптекарева сарая, и тогда они смогут приступить к банку.

— Хорошо! Вот только много ли они успеют за осень?

— Да, — отвечает Август, — дом мы поставим. А если немного подморозит, то пустим в ход соль.

— Соль?

— Будем подсаливать воду.

— Чего только вы не умеете! — восклицает консул.

— Кое-какой опыт у меня есть, — сказал Август. — Я сооружал пароходные пристани и пакгаузы и выстроил не менее трех церквей.

Консул, похоже, испугался, как бы Август не стал продолжать.

— Что ж, Подручный, — сказал он, — не буду вас больше задерживать! Кстати, вы так сегодня и не поспали? Должно быть, вы очень устали после вчерашнего. Тем более что это же вы нашли тело.

— Нет, со мной был почтмейстер.

Консул покачал головой:

— Какое прискорбное происшествие!

— Да, — сказал Август. — Но мне довелось видеть два-три землетрясения, при одном землетрясении образовалась такая трещина, что в нее провалилось три тысячи человек.

Консул, похоже, опять испугался, что последует продолжение, он спросил:

— И куда вы сейчас?

— К моим овцам. Они теперь пасутся на этой стороне озера, но к завтрашнему дню их нужно перегнать на прежнее пастбище, а там уж их разберут хозяева.

— Их разберут? — рассеянно спросил консул.

— На зимний корм.

Консул хотел, видно, обратиться к своему подручному с какой-то просьбой, но передумал. Поглядев на часы, он сказал:

— Я условился с моим английским другом, что в пять я подъеду и заберу его.

Август считает, что это никуда не годится, господину консулу не пристало собственнолично подвозить лорда.

— Нет, мы так условились, — говорит консул. — Подручный, когда вы вернетесь вечером, не забудете спустить флаг?

— Будет сделано!..

Август торопливо шагает в гору. Навстречу ему спускаются его рабочие.

— Десятник, мы закончили, — докладывают они.

— Давно бы так, — отвечает десятник. — Завтра будем ставить ограду, — предупреждает он на ходу.

Добравшись до охотничьего домика, Август сворачивает налево и идет берегом озера. Бог его знает, сколько ему придется пройти, пока он отыщет своих пастухов, озеро-то большое. Он глядит на часы: без четверти четыре. Спустя некоторое время он решается их окликнуть. Где-то впереди раздается ответный крик. Значит, его добрые пастухи Йорн и Вальборг еще и не начинали свое отступление. Только дольше им мешкать никак нельзя, ведь овец не годится гнать слишком шибко, дорогою они должны тихо и мирно пастись, чтобы к утру быть сытыми.

— Ну так что? — кричит им Август еще издали. — Вы собираетесь назад или нет?

— А как же, — отвечает Йорн. Он поднимается, снимает перед Августом шапку и снова преспокойно усаживается. — Известное дело, собираемся, — говорит он. — Только Вальборг надумала чуток задержаться, потому как корму здесь невпроворот. Гляньте-ка на овец, вишь, как округлились!

Август тоже присаживается. Зря он, наверное, порол такую горячку, до темноты еще далеко. И все ж таки, невесть отчего, на душе у него было смутно. Он спросил Йорна:

— Это не ворона там пролетела?

— Ворона? — сказал Йорн. — Я не видел.

— А ты, Вальборг, видела?

— Кого? Ворону? Да нет.

Август призадумался. Что с ним такое? Пускай он всю ночь и не спал, но он видел эту ворону собственными глазами. Так же отчетливо, как Йорна Матильдесена, который сидит вертит в руках прутик. А рядом сидит Вальборг, Вальборг из Эйры, и вяжет чулок, она скатала его, чтоб был покороче, стальные спицы поблескивают на солнце. Быть такого не может, чтобы ворона ему примерещилась!

— Вы не видели, куда она полетела? — продолжал он допытываться.

— Ворона? Нет, никакой вороны мы не видели, — ответил Йорн.

— На восток или на запад?

Вальборг начинает ему удивляться и говорит:

— Пошто вы меня пугаете!

— Да брось ты! — отвечает Август. — Только я не понимаю, чего вороне понадобилось вгорах.

— Н-да, — соглашается Вальборг. — Не иначе, она прилетела с пятничной вестью.

Август бросает на Вальборг снисходительный взгляд. Ну ясно, ворона — пятничная птица, которая по пятницам разносит дурные вести. Подобных глупостей он не слыхал нигде, кроме как здесь, хотя побывал во всех вороньих странах без исключения. Почему так не говорят про страуса или пингвина, которых ему тоже довелось видеть? А потом, разве и ворона, и пятница не в руке Божией и не под покровительством Божиим?

Август подсмеивается над Вальборг, которая верит в колдовство и масонство.

— Меня самого шпыняли тем, что я родился в пятницу, и обзывали пятничным отродьем, но я уже пережил, считай, четыре тысячи пятниц и пока еще жив!

— Да я просто так сказала, — бормочет Вальборг.

Йорна, того беспокоит чисто житейское. Как ни странно, но с тех пор, как у этого убогого и всеми презираемого мужичонки появилось постоянное занятие, он показал себя совестливым, надежным работником. Он скинул собранные с миру по нитке обноски и ходил теперь в рабочей одежде, которую купил себе в городе. Он словно бы возродился, он восстановил свое доброе имя, он стал человеком. Завтра он будет иметь дело со множеством людей, которые придут за своими овцами, что ж, он не против!

Однако Йорн задумывается и о будущем, чего с ним до этого не случалось, он говорит:

— Завтра Михайлов день, ну а после у вас, поди, для нас уже ничего не будет?

Август верен себе, он их не оставит, когда это было, чтобы он увольнял своих людей и лишал их заработка?

— Ты получишь место, — отвечает он Йорну.

— Слава Богу! Вальборг, у меня будет место! — кричит Йорн жене, хотя она сидит рядом. — Что я тебе говорил, стоит мне закинуть ему словечко…

— Как будто вы меня не знаете!

— Что я говорил, я так тебе все время и говорил!

Август, капитан и генерал:

— Приступишь в понедельник!

Для пущей важности он достает свою записную книжку и пишет на отдельном листке, что податель сего Йорн будет сперва класть угловые камни, а потом работать на строительстве банка! Подписавшись, Август вырывает листок:

— Передашь это распоряжение моему мастеру, его зовут Боллеман!

Йорн знает, кто такой Боллеман, он кивает и долго благодарит: ну до чего же ему повезло! А что он все время и говорил!..

— Ну все, вам пора! — командует Август. По этому берегу до старого пастбища не добраться, здесь дорогу преграждает Сегельфосский водопад, так что им придется идти в обход. — Но идите не торопясь! — наказывает он.

Вальборг трогается. Ей надо изрядно пройти, прежде чем она окажется впереди тысячного стада. Но вот она начинает скликать овец. Животные поднимают головы, прислушиваются. Она кличет снова, стадо пришло в движение, овцы двинулись на ее зов, некоторые ответно блеют, под конец все устремляются за нею, следом идет Йорн.

Они снялись с места точно так же, как и вчерашним утром, очень быстро на лугу возле Августа не осталось ни единой овцы.

Он все еще сидит отдыхает, куда ему торопиться. Голос Вальборг все удаляется и удаляется, и он заключает, что все у нее чин по чину.

Наконец он встает и идет домой. Время уже половина пятого.

Да, сейчас бы оно в самый раз и вздремнуть, но лучше-ка он сделает небольшой привал у охотничьего домика.

Неожиданно до него доносятся два выстрела, один за другим. Он останавливается. Выстрелы прозвучали на озере, но теперь, когда Йорн с Вальборг так ловко собрали и повели овец, они с ними наверняка справятся.

Дойдя до домика, Август садится на камень. Вскоре он снова слышит два выстрела. Чертовски досадно, что лорду приспичило палить именно сейчас, когда они начали перегонять стадо! Ладно бы еще выстрелы, но если овцы завидят собаку, они могут принять ее за лисицу. Впрочем, он и мысли не допускает, что Йорн и Вальборг не совладают со стадом.

Он идет вниз по горной дороге, по своей чудесной автомобильной дороге, однако в душу ему закрадывается страх, впервые за долгое время он ловит себя на том, что перекрестился. Не странно ли, полузабытый жест, а вот рука помнит.

Услышав сзади стократный гул, он оборачивается — и видит овец, они заполонили дорогу, это поток, неистовый водоворот, который мчит прямо на него и грозит опрокинуть. Господи Боже! Август пытается этому воспротивиться, замахивается тростью — но тщетно, поток увлекает его с собой, главное теперь — удержаться на ногах. Ну и лихой же это способ передвижения, когда тебя несет тыща овец. Овцы спускаются к зияющей пропасти, здесь дорогу им загораживает автомобиль консула, который ехал наверх за лордом. Консул сигналит, чтобы остановить животных, но от этого они пугаются еще больше, просто обезумевают от страха. По одну сторону дороги скала, по другую — пропасть. Консул дает задний ход, но как раз в этом месте дорога делает поворот, и едет он медленно. И все ж таки часть овец, наверное, и могла бы протиснуться вперед и остаться в живых, не стой у них на пути Осе. Да, Осе стоит и не дает им пройти, она размахивает руками и потрясает полами кофты. Консул кричит на нее, она что-то кричит в ответ, должно быть, что всего лишь хочет помочь ему. Но делает она прямо противоположное, гонит овец к самому краю пропасти, несколько уже рухнуло вниз, с высоты в триста метров. Поток прибывает, посреди кипящего водоворота барахтается человек, это Август, при виде автомобиля он улыбается, вероятно, он считает, что в последнюю минуту сумеет спастись, и не хочет доставлять консулу беспокойство, вот и улыбается. Но ему не спастись. Овцы есть овцы, куда бежит одна, туда и другие, поток напирает, овцы лавиной обрушиваются в пропасть. Увидев, что все потеряно, Август хватается за овцу, не иначе, чтоб было мягче падать, он держит ее перед собой, но она вырывается. А потом его сносит.

             В море овец
    моряк нашел свой конец.
Так поется в песне об Августе.

Примечания

1

Сарай-кладовая на сваях. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Чиновник, наделенный в своей округе полномочиями по поддержанию правопорядка, сбору налогов и т. д.

(обратно)

3

Промысловая лодка легкой постройки с острыми, сильно поднятыми носом и кормой.

(обратно)

4

Камики — мягкая обувь из хорошо выделанной оленьей шкуры.

(обратно)

5

Редко встречающееся имя, по-норвежски буквально: солнечный рот (зев, глотка).

(обратно)

6

Добрый день, господа! — Добрый день, милостивая госпожа! (нем.).

(обратно)

7

Самые жаркие дни лета (с 23 июля по 23 августа) (нем.).

(обратно)

8

Большое спасибо, милостивая госпожа, премного благодарны! (нем.).

(обратно)

9

Счастливого пути на север! (нем.).

(обратно)

10

Хюльдра — по древним норвежским поверьям сказочное существо в образе красивой женщины с коровьим хвостом, которая обитает в горах и завлекает молодых мужчин.

(обратно)

11

«Я ваш, мадам» (фр.).

(обратно)

12

После меня! (фр.).

(обратно)

13

29 июля, День св. Олава.

(обратно)

14

Фолла — пролив у северного побережья Нурланна.

(обратно)

15

«Солнце, коснись меня!» — переиначенное «Noli me tangere!» (лат. «Не прикасайся ко мне!») с использованием норвежского sol (солнце).

(обратно)

16

Достопочтенный (титулование на письме высшей знати) (англ.).

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  • Часть вторая
  •   XIX
  •   XX
  •   XXI
  •   XXII
  •   XXIII
  •   XXIV
  •   XXV
  •   XXVI
  •   XXVII
  •   XXVIII
  •   XXIX
  •   XXX
  •   XXXI
  •   XXXII
  •   XXXIII
  •   XXXIV
  • *** Примечания ***