Город отражений [Тимофей Николаевич Печёрин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Тимофей Печёрин Город отражений

Все описанные здесь события, персонажи и реалии являются вымышленными, а любые совпадения с окружающей нас действительностью — случайны.


Пролог

Больше всего в жизни Андрей Ливнев любил природу. Пикники на лесной опушке, многочасовые бдения с удочкой на берегу. Да что там — даже малейшей возможности покинуть душный, загазованный, пропахший асфальтом город хоть ненадолго он старался не упускать. В молодые годы выбираясь из него чуть ли не каждые выходные.

Ох, уж эти благословенные молодые годы!

Летом, как уже говорилось, Андрея увлекали пикники и рыбалки, зимой — катание на лыжах или сноуборде. Еще молодой Ливнев надумывал заняться охотой и даже планировал путешествие к Стене. А если повезет, то и дальше. Причем в обход издавна установленных маршрутов.

Но мечтам этим не суждено было сбыться: в один ясный морозный день любовь Андрея Ливнева к природе перестала быть взаимной. Во время очередного спуска на сноуборде то ли удача отвернулась от него, то ли изменила успевшая стать привычной ловкость. Ведь мало того, что тот спуск не был первым за день. Так вдобавок с годами человек не становится более сноровистым и выносливым. А Андрею шел уже четвертый десяток лет отроду.

В общем, закончился тот спуск неудачно. Причем настолько, что стал действительно последним в жизни Ливнева. Падая, Андрей сломал ногу и, разумеется, на месяц угодил в больницу. Срастался перелом медленно и словно с нарочитой неохотой. Так что даже по окончании лечения о прежней непоседливой жизни Ливневу пришлось забыть.

Какие уж были теперь пикники, не говоря о лыжах да сноуборде? Если даже до работы Андрей добирался не без труда. Медленно, словно с опаской, переставляя ноги да опираясь на трость. Добро, хоть располагалась работа всего (всего ли?) в паре сотен метров от дома. Один из приятелей, бывший однокурсник, помог устроиться учителем в местную школу. Благо, при всех физических недостатках дураком Ливнев отнюдь не был, да и Универсальную Академию закончил.

Так что в последние годы для Андрея Ливнева вся природа мира свелась к уголку школьного сада, любоваться на который он мог из окна учительской. Где коротал время между уроками, то читая методички, то раскладывая пасьянс на стареньком рабочем компьютере. Ну и еще время от времени посматривал на часы. Ожидая законной возможности покинуть рабочее место и все так же осторожненько проковылять до дома. До однокомнатной квартиры… жалкого обиталища инвалида-холостяка. А холостяка потому, что последняя возлюбленная бросила Андрея вскоре после выписки. Оно и понятно-с: влюбилась-то эта энергичная умница-красавица в молодого мужчину, спортивного и тоже вполне себе симпатичного. А уж никак не в ковыляющую развалину.

По мнению бывшей пассии… да и не только ее одной подобные люди могли быть достойны жалости, сострадания, заботы и помощи — посильной, ясное дело. Но уж никак не влюбленности, не говоря о физическом влечении.

Да что там, даже сам Андрей Ливнев, не случись с ним того несчастья, был бы согласен с подобным отношением на все сто. С отношением к кому-то другому, естественно. Да только сослагательное наклонение — удел философов. Простым же смертным кроме как смириться с существующим порядком вещей ничего не остается. Как и со своим в нем местом. Место же Ливнева теперь было либо в одном из многочисленных классов, за столом у доски, либо в учительской перед рабочим компом. Собственно, в учительской-то его и застиг один из коллег… точнее, одна. Немолодая, но еще стройная, явно следящая за собою, дама во всегдашних роговых очках и с черными, собранными в строгий хвост, волосами.

— Андрюш, — почти на десять лет старше Ливнева, дама эта считала разницу в возрасте достаточным поводом, чтобы обращаться к младшему коллеге именно так, — ты меня не подменишь? У дочки сегодня день рождения…

Голос у нее был зычный, веский. Ораторский. Такой голос рождал у слушателя желание если не подчиняться, то по крайней мере, внимать ему. Так что причину дама могла и не объяснять. Да и сам вопрос звучал, скорее, риторически — во всяком случае, будучи адресован тихоне-инвалиду с куцым стажем. Тихоне-инвалиду, сам факт трудоустройства которого весь школьный коллектив мог записать себе на счет, как акт высочайшего милосердия.

— Один урок, — продолжала не столько объяснять, оправдываться и просить, сколько чеканить, как команду на плацу, дама, — «демографию» для десятиклассников.

— «Демографию»? — переспросил Андрей, оторвавшись от монитора с разложенными картами. И не смог удержаться от иронии в голосе.

Вообще, над этим предметом, включенным в программу всего несколько лет назад, привыкла зубоскалить едва ль не вся мужская часть учителей. Тогда как в женской, напротив, иные кумушки воспринимали «Основы демографии и воспроизводства народонаселения» почти со священным трепетом.

Впрочем, сама дама-собеседница Ливнева, которая, собственно и вела в данной школе «демографию», относилась к сему образовательному нововведению адекватно. С профессиональным бесстрастием, незаметно переходящим в профессиональный же цинизм под лозунгом «надо — так надо». Благодаря чему в разговоре с нею Андрей позволил себе даже чуток сострить:

— Надеюсь, хоть практических занятий проводить не придется?

— Нет, для десятого класса только теория, — ни бровью не поведя, сообщила дама, — практические занятия предусмотрены в одиннадцатом. В последней четверти, да и то факультативно. В рамках домашнего задания. И только для сложившихся, мало-мальски устойчивых пар. До поры устойчивых, понятно. Ну так и надо ковать, пока горячо… не так ли, Андрюш?

И вдогонку к этому, очередному риторическому вопросу, последовал еще один — подводящий черту под всем разговором:

— Так как? Подменишь? Всего один урок? Методички есть… так что, думаю, ты справишься.

И, как уже говорилось, ответ здесь был очевиден. Ибо, сломавши однажды ногу, ломать копья Андрей Ливнев был расположен менее всего. Даже права такого морального за собою в душе не числил. Потому пришлось бывшему рыбаку, лыжнику и сноубордисту, а также несостоявшемуся охотнику и путешественнику вскоре подниматься со стула и ковылять до кабинета «демографии». Того, где над классной доской красовался выложенный большими буквами рифмованный лозунг: «Продолжение рода — выживание народа!»

Рифма эта, при всей своей примитивности, впрочем, Ливнева вдохновила. Ибо начал он неплохо, обратившись к рассевшимся за парты великовозрастным школярам вот с такими словами:

«Много занятий у любого живого существа… и еще больше их у существа разумного. Но интерес у всех в конечном итоге один — выжить. Не исчезнуть раньше времени. Чтобы выжить отдельной особи, ей необходимо вдоволь питаться и самой не стать пищей. Чтобы выжить и не вымереть большой общности — стае, племени… нации, каждая особь… каждый индивид должны не только сохранить свою жизнь, но и положить начало новой жизни. Ибо, как ни прискорбно, но все мы смертны…»

О том, что сам он от продолжения собственного рода волею судеб оказался дальше, чем от Стены, Андрей Ливнев на какое-то время позволил себе забыть.

Ну да оставим, впрочем, его до поры. И устремим мысленный взор на другой конец города — где в одном из многочисленных магазинчиков модной одежды сети «Алиса» тянулся рабочий день продавщицы Натальи Девяткиной.

Магазинчики «Алисы» были маленькими — на одного, максимум на двух продавцов. Последнее было редкостью, так что о некоторых немудрящих радостях, сопровождавших работу хотя бы Ливнева, продавщица Девяткина могла только мечтать. Ни тебе болтовни с коллегами, ни возможности отпроситься пораньше, ни даже права выйти на свежий воздух покурить. Корпоративная этика на сей счет была тверже скалы и строже жандарма с пропагандистских плакатов.

Мало того! Еще и клиенты не радовали — не очень-то часто забредая в данный конкретный магазин даже для знакомства с ассортиментом. И потому, вполне ожидаемой стала новость, не порадовавшая, мягко говоря, теперь уже саму Наталью Девяткину.

Просматривая электронную почту, продавщица не могла пройти мимо послания от руководства родной торговой сети. Причем содержало то письмо отнюдь не похвалы за трудовые заслуги и не пожелания дальнейшей плодотворной работы.

«В связи с пониженной рентабельностью вверенного Вам филиала и общим падением Вашего профессионального рейтинга, руководство сети магазинов модной одежды «Алиса» выносит предупреждение о том, что рассматривает Вас в качестве одной из главных кандидатур для ежегодного специального мероприятия, приуроченного к празднованию очередной годовщины торговой сети, которое состоится…».

Еще письмо, конечно же, содержало дежурно-вежливое приветствие-обращение и столь же дежурную бессмысленную прощальную фразу, начинающуюся со слов «С уважением…» Но эту-то словесную требуху Наталья даже взглядом не удостоила. Потому как само содержание письма оказалось таким, что впору за голову было хвататься. Причем лучше не за свою, а за торчащую на плечах кого-нибудь из шишек «Алисы». Именно так — схватиться и оторвать!

Не зря все-таки Наталье снилось, как на лесной дороге она протыкает ножом внушительное брюхо какого-то торгаша! Сон в руку, как говорится. Если бы можно было, точно так же она бы прирезала кого-нибудь из своего начальства.

Ведь мало того, что лощеные недоумки в галстуках назвали место работы Девяткиной солидным словом «филиал». Ха-ха, эту-то клетушку, завешанную разномастными штанами, рубашками, юбками и куртками. Вдобавок, именно на нее, Наталью Девяткину, и больше ни на кого свалили ответственность за рентабельность этого так называемого филиала! Ха-ха, и еще раз ха-ха — можно подумать, это было ее решение, разместить очередную торговую точку посреди спального района. В окружении серых панельных домов, похожих на гигантские могильные плиты. И как раз на первом этаже одной из этих плит-высоток.

Говоря начистоту, ведь даже конкретное место работы Наталья сама себе не выбирала. Это руководство злосчастное отправило ее зарабатывать для сети деньги в одном из тех районов, где последним писком моды в одежде считался спортивный костюм с полосками на штанах. Причем считался уже не первым поколением жильцов! О-хо-хо…

То решение, конечно, понять было можно. Наталью, как новенькую, направили именно на тот, так сказать, филиал, где продавца как раз не хватало. Что и неудивительно. Ведь наверняка предшественница Девяткиной тоже закончила свою карьеру на пресловутом «специальном мероприятии».

Что оное мероприятие из себя представляло, Наталья не знала — не от кого было узнать. Но догадывалась, что ничего хорошего ждать ее там не может. Сама она успела побывать на паре корпоративных вечеринок ко дню основания родной торговой сети. И видела, как очередную жертву пониженной рентабельности и низкого профессионального рейтинга уводили в специальную комнату. Уводили под презрительное и одновременно трусливо-угодливое улюлюканье подвыпивших продавцов и планктона из головного офиса. Уводили… и более сброшенный «Алисой» кадровый балласт никто не видел. По крайней мере, никто из коллег.

И вот теперь в ту, окутанную тайной, комнату предстоит пройти не абы кому, а ей. И ловить самодовольные хмельные взгляды тех счастливчиков, кого специальное мероприятие пока не коснулось.

В ярости Наталья соскочила с крутящегося стула. И мельком заметила свое отражение в зеркале ближайшей примерочной: еще молодая и не лишенная привлекательности женщина, ставшая похожей на бешеную фурию. Сжатые кулаки, лицо, превратившееся в злобную гримасу, голова, втянутая в плечи.

Надо ли говорить, что зрелище это Девяткину не порадовало. Даже стыдно немножко стало. Так что пришлось незадачливой продавщице перво-наперво глубоко вздохнуть. Успокаиваясь и возвращая способность мыслить холодно и трезво.

Следом вспомнилось самое главное предписание из книг на тему достижения успеха в карьере и в личной жизни. Что возмущаться-де, кого-то винить и тратить эмоции в бесплодном гневе — удел неудачников. Тогда как успешный человек за свою судьбу отвечает сам. И сам же исправляет свое положение, если оно его не устраивает.

Разумеется, о том, чтобы должным образом поднять рентабельность магазинчика ко дню очередной корпоративки не могло быть и речи. Банально не успеть. Не стоило рассчитывать и на увольнение — контракт работники «Алисы» заключали на определенный срок. Причем предусматривал он такую неустойку, что на всю жизнь хватило бы расплачиваться.

А оставалось Наталье одно: повысить личный профессиональный рейтинг. Чего добиться, как объяснили Девяткиной еще на собеседовании, можно было двумя способами. Либо через культуру обслуживания — и соответствующие отзывы о филиале довольных покупателей на сайте торговой сети. Либо через общественную нагрузку. Так принято было называть размещение в социальных сетях постов нужной тематики. Чем больше получалось таких постов и, тем более, откликов на них, тем выше мог подняться рейтинг.

А поскольку рассчитывать на благодарность своих немногочисленных покупателей Наталья не смела и мечтать, пришлось ей засесть за компьютер, сиротливо пристроившийся в уголке, рядом с кассовым аппаратом.

Прежде чем посвятить себя общественной, ха-ха, нагрузке, Девяткина мысленно поблагодарила судьбу, что на некоторых сайтах существует ограничение по объему поста — не более сотни с хвостиком символов. Рука не устанет!

До установленного для сотрудников «Алисы» рабочего дня оставалась пара часов. И за это время Наталья рассчитывала наплодить постов-коротышей целый выводок. Не один десяток. Но для начала следовало связаться с головным офисом и осведомиться о теме.

1. Узы судьбы

Судя по надписи белыми буквами на синей табличке, висевшей на стене ближайшего ко мне здания, прямо передо мной тянулась улица Портретная. Какой-то стариной пахнуло от этого названия. Что-то было в нем от дореволюционной России, городового на углу и уездного города Н. Даром, что выполнена была надпись современной, привычной для меня, кириллицей. Без всяких «ятей» и иного подобного вычура.

Иное дело — проспект, с этой улицей пересекавшийся и за которым остался покинутый мною автовокзал. «Проспект Дориана Грея» — прямо так он именовался, если верить указателю.

Собственно, с автовокзала я убрался, хоть обескураженный, даже растерянный, но все же с четким пониманием, что делать там мне нечего. Надзиратель за душами ускользнул и отправился творить свое темное дело. Как искать его, тем более, как остановить, я себе еще не представлял. Более того, не знал, куда, собственно, идти теперь. И что делать. А память бедняги Матвея, чье место я занял в этом мире, не торопилась мне помогать.

Зато я знал, чего делать мне уж точно не стоило: сесть на лавочке и выжидать, сам не зная, чего. Любое действие в моем случае казалось лучше бездействия. Невольно вспомнилась лягушка из сказки — угодившая в крынку и спасшаяся лишь потому, что с судьбой не смирилась и барахталась, вроде бы как бестолково. Тем паче, уже начали пробуждаться во мне любопытство на пару с азартом исследователя. Эти верные спутники любого путешественника. А новый мир, хоть и до боли походил на мой родной, был все-таки чужим.

Потому, оставив автовокзал, я пересек проспект. И, ступив на тротуар ближайшей улицы города Отраженска, принялся жадно шарить взглядом в поисках чего-нибудь интересного.

Увы, поначалу углядеть ничего не получалось. Если не считать самих названий проспекта и улицы, да и всего города, разумеется. Слишком банальным выглядел раскинувшийся передо мной городской ландшафт. Офисные здания и торговые центры тянулись нестройной шеренгой, сплошь увешанные разномастными вывесками. В промежутках между этими обиталищами делового люда я, неторопливо шагая вдоль улицы, еще примечал какие-то дома-пятиэтажки со скатными крышами. Или жилища посовременнее — высотные и с пропорциями, навевавшими мысли о стесненности, зажатости. Точно соседние здания велели очередному такому дому «подвинуться» и сильно не раскидываться, дабы места хватило всем.

Еще на глаза мне попалась местная гостиница: гигантский серый ящик. Увидь я такой в своем родном мире, подумал бы, что построен он в те времена, когда моим родителям было столько же лет, сколько мне сейчас. Зато название, выложенное большими неоновыми буквами прямо на крыше, было под стать уже современной мне эпохе и родному миру. «Гостиница Азор» — красиво, легко запоминается, но вот что означает, черт поймет.

И все же точной копией моей родины мир этот, дивный и новый, не был. Во-первых, бросая взгляды на проезжую часть и на обочину с припаркованными машинами, я… не находил среди них знакомых марок и логотипов. Ни одной «тойоты», «фольксвагена», или, скажем, «мерседеса»! Ну а во-вторых, за время пути я успел наткнуться взглядом на рекламный щит, встретить подобный которому в моем родном мире вряд ли бы удалось. Куда там! Я на секунду остолбенел даже!

Дело, правда, было не в самом щите. Этого-то добра сомнительной доброты хватало и у нас. Примечательным оказалось содержание, рекламой отнюдь не бывшее. «Суеверная медиакратия — выбор народа!» — красовалась на щите надпись толстыми буквами в косую оранжево-синюю полоску. А фоном для надписи служила картина семейной идиллии. Муж, жена, трое детишек разного возраста: все чистенькие, опрятные и улыбающиеся, расселись на диване перед телевизором. Последний стоял, повернутый к семейству экраном, а к стороннему наблюдателю тыльной стороной.

Лично у меня подобное зрелище вызвало ассоциацию с семейкой Симпсонов из культового мультсериала. Вспомнив сих персонажей, я ухмыльнулся. Хотя, если вдуматься, веселого здесь было мало. Следовало, скорее, посочувствовать народу этого мира, поставленному перед таким сомнительным выбором.

Да и, с другой стороны, авторы щита-плаката разместили его тоже не для веселья.

С такими мыслями я вздохнул и продолжил путь. В следующий раз остановившись перед киоском с надписью «Пресса». Как мне подумалось, лучшим способом узнать чужой мир было познакомиться с его духовной пищей. Даже такого, не самого, мягко говоря, высшего сорта. Ну так высшего и не надо. Главное, думал я, понять чем дышат местные обитатели, во всяком случае, большинство из них. Понять и проникнуться.

С такими вот мыслями я скользнул взглядом по витрине киоска с развешанными-разложенными на ней газетами и журналами. Увы, в первую очередь задержались мои глаза не на чем-то информативном, а на том, что было наиболее ярким, заметным. Конкретно — на газете «Вечерний ParnaSSe». Именно таковым, с двумя «S» и орфографии назло, оказалось ее название.

Газета принадлежала явно к подвиду «желтых» и выглядела цветастой, как костюм клоуна. Прямо под ее названием красовалась большая фотография: портрет какого-то блондинчика, выглядевшего не по-мужски жеманным и глянцевым. Лицо его показалось мне смутно знакомым еще по родному миру. Какой-то не то певец, не то телеведущий. Возможно, я бы даже вспомнил, как зовут, кабы в свое время больше смотрел телевизор.

Выражение лица у блондинчика на фотографии было одновременно удивленным, расстроенным и… без проблеска мысли. Подобные лица бывают на экзаменах у некоторых студентов. Тех, кому страстно хотелось сдать, вот только подготовиться с этой целью они как-то не догадались. Сессия же для них подкралась, как водится, незаметно.

Под стать выражению была и подпись под фотографией. «За что?» — обтекаемо… и ни дать ни взять, глас оскорбленной невинности. Только вот у черствого меня сочувствия почему-то не возникло. Как и интереса к подробностям.

С данной фотографией соседствовала другая, поменьше. Запечатлена на ней была молодая всклокоченная брюнетка, одетая, мягко говоря, слишком легко для прогулок по улицам. Брюнетка стояла, уперев руки в бока, и с лицом, прекрасным-де в гневе. А рядом располагалась надпись весьма двусмысленного содержания: «Удрал не заплатив — Аннекса в ярости!»

С досадой я отвел взгляд и от фотографии, и от дрянной газетенки вообще. Чтобы в следующую секунду натолкнуться на журнал, именуемый совсем уже недвусмысленно: «Play ГолуБой». Там еще, на обложке, шрифтом поменьше был выведен девиз, опасения, увы, только подтверждавший. «Подобное тянется к подобному».

Последним, что я приметил на витрине, стала газета «Правая Правда», выглядевшая, напротив, строго. Без единого лишнего цвета, кроме черного и белого. И имевшая забавный логотип: изображение шапки Мономаха… хм, если, конечно, память мне не изменяет. А на шапке — пятиконечная звезда, как на буденовке.

Желания и дальше знакомиться с отпрысками печатного пресса, рожденными в этом мире, не возникло. С легкой брезгливостью я отпрянул от киоска, поймав на себе разочарованный взгляд продавщицы. «Смотрел, а ничего не купил», — читался в ее глазах немой укор.

А потом меня отвлекла мелодия, незнакомая но весьма приятная. Зазвучала она внезапно и совсем рядом. Мне же понадобилось около минуты, чтобы сообразить: музыка эта по совместительству еще служит мелодией вызова на моем телефоне. Точнее, на телефоне Матвея.

Звонила блондинка Света. И едва я машинальным движением пальца дал добро на прием звонка, как на меня буквально обрушился поток претензий и упреков.

— Ну где ты пропадал? — в голосе моей собеседницы, довольно приятном, теперь звучали обида и возмущение, — соскочил среди ночи, ничего толком не объяснив. Срочно поехал к Стене…

Мне показалось или последнее слово она произнесла как-то особенно? Как имя собственное?

— …как будто это не могло подождать… хотя бы до утра? И весь день от тебя ни слуху ни духу? Неужели так трудно было позвонить? Просила ведь! Ярик, вон, волнуется…

«Ярик… сын!» — невзначай подсказал мне какой-то чудом уцелевший остаток сознания Матвея.

— …и с работы уже мне звонили, — продолжала бушевать Света, — не забыл хоть, что сегодня рабочий день?

— Нет, — только и мог ответить я, — не переживай. Я… скоро. Приеду, в общем.

На этом наша беседа оборвалась. А уже после до меня с досадой дошло, что я обещал вскорости вернуться домой… но совершенно не помню, где этот самый дом находится и как до него добраться. Или, правильнее было бы сказать, не знаю. Чужой город, чужой мир — иначе и быть не могло.

«Слушай, Матвей, — поддавшись робкой надежде, мысленно обратился я к осколку чужого сознания, однажды уже пришедшему ко мне на помощь, — не подскажешь, где ты живешь… вернее, теперь уже я?»

Увы! Личность обитателя этого мира, нагло вытесненная мною, промолчала. Даже и не думая мне помогать. А может, от нее действительно лишь какой-то осколок остался, который мало чего помнит. И значит, толку от него — чуть больше, чем ничего.

Потерпев неудачу в общении с Матвеем, я догадался пошарить по карманам. В одном из которых я в результате нашел бумажник, а в нем — паспорт. На имя Богомолова Матвея Романовича. Имелась в паспорте и графа «домашний адрес»: улица Белого Кролика, дом 11, квартира 181.

«Следуй за Белым Кроликом», — припомнил я самому себе цитату из какого-то фильма. Припомнил почему-то вслух, даром, что вполголоса. И направился к ближайшей автобусной остановке.

Там, уповая на общественный транспорт, я убил около получаса, не меньше. То есть, автобусы подходили чуть ли не через каждую минуту. Только вот к столь нужной мне улице с забавным названием ни один из них не шел. Видимо вообще в ту часть города не ходили. Сколько бы я ни всматривался в таблички с перечнем остановок да ни спрашивал кондукторов — ничего обнадеживающего не видел и в ответ не слыхал.

Когда мне надоело с тоской провожать очередной стеклянно-металлический ящик на колесах, я вспомнил о другом содержимом бумажника Матвея, помимо паспорта. О целой пачке купюр, а также о пластиковой карточке, даром, что незнакомой мне платежной системы. А вспомнив — подумал, что вполне могу позволить себе приехать домой на такси.

Собственно, такси удалось мне обнаружить за ближайшим поворотом. Новенькую, желтую и оттого похожую на золотой слиток машину с шашечками. И с небольшого роста, пожилым, но еще энергичным мужичком в качестве водителя. В ожидании клиента он как раз курил, стоя подле машины.

Не ориентируясь в здешних ценах, торговаться с ним я не стал. А сразу согласился на названную таксистом сумму, что последнего, разумеется, не могло не устроить. Вел, кстати, мужичок со знанием дела — и, что еще ценнее, со знанием города. Хоть и не плутал вроде особо, но и оживленных главных улиц, этих переполненных машинами рассадников пробок, умудрялся избегать.

Пока ехали, таксист включил имевшийся в салоне радиоприемник. То ли чтобы я не скучал, то ли дабы не скучать самому. А может, он просто не привык ездить без привычного шумового фона. Так или иначе, чувства благодарности я от данного его действия отнюдь не испытал.

По радио передавали музыкальную программу — наверное, более легкого способа заполнить эфирное время не знали и в этом мире. Голос здешней поп-звезды был в общем-то обычным. Характерным для данного музыкального направления. Тонкий, слегка капризный, с едва заметной хрипотцой, но в целом терпимый для ушей. Песня тоже была, что называется, на уровне. Кое-как зарифмованные слова, не всегда складывающиеся в связные предложения. Вздохи-всхлипы. Но имелась в песне своя изюминка… хотя изюминка ли? Изюм-то все-таки вкусный.

Насколько я уловил содержание местного шлягера, лирическую героиню страшно мучил тот факт, что возлюбленный не спешит сводить ее в ресторан. Причем не абы в какой, а в «Черную Королеву», где якобы подают самые лучшие мясные блюда. А когда в припеве промелькнул даже адрес данного заведения, я не сдержался и фыркнул.

Водитель покосился на меня со смесью сочувствия и удивления.

— Экспансу ни разу не слышал? — осведомился он, не отвлекаясь от дороги.

— Кого… Экспансу? — повторил-переспросил я, пробуя этот сценический псевдоним на вкус, — честно говоря, нет.

То есть, честнее некуда.

— Странно, — флегматично молвил таксист, — звезда же вроде… первой величины. Из-за Стены самой. И вездесущая… зараза, как Оз Великий и Ужасный.

— Даже так?! — удивился я.

— Какую радиостанцию ни возьми, — услышал я в ответ, — хиты на любой вкус… вроде как. Хотя и похожие все, как цыплята инкубаторные.

— Неужели? И… шансон тоже? — зачем-то и со странной робостью поинтересовался я.

— Ну а то, — не преминул подтвердить таксист, — в одной из песен она оплакивает хахаля, который вместе с корешами задумал обчистить банк. Но всех повязали, потому что банк был оборудован лучшей в мире охранной системой «Минотавр». Как там… «эх, «Минотавр», сгубил ты пацанов…»

Тем временем песня кончилась, сменившись выпуском новостей.

«Сегодня на Центральной площади, — донеслось из радиоприемника, — состоялся митинг жителей микрорайона Грушевый, посвященный годовщине теракта, устроенного в данном микрорайоне, населенном в основном пользователями устройств, произведенных корпорацией «Pear». Участники митинга обвиняют в теракте, который, напомним, унес жизни двадцати трех горожан, одного из приверженцев операционной системы «Киборг» и требуют честного расследования…»

— О! Тут уже неинтересно, — ворчливо и с апломбом заявил таксист, движением руки переключая громкость приемника до минимума, — брехня. У меня ведь у самого телефон с «Киборгом». И вот что я тебе скажу. Скорее уж эти… грушевые могут чего-то взорвать. Они там все… фанатик на фанатике.

* * *
Работа учителя, конечно, бывает порою нервной. И она почти всегда неблагодарная — в том числе в части оплаты. И все же Андрей Ливнев научился видеть в ней и свои плюсы. Например, возможность уйти домой даже в те часы, пока представители иных профессий еще пыхтят, истекая трудовым потом. Или не пыхтят, зато просиживают штаны перед компьютерами, с тоской отсчитывая минуты до окончания рабочего дня.

По крайней мере в той школе, где Ливнев работал, такие ранние уходы дозволялись. В тех случаях, разумеется, если уроков в тот день у учителя больше не было даже с учетом согласия кого-нибудь подменить.

Представилась такая чудесная возможность Андрею и на сей раз — собственно, после урока «демографии». Сидеть в учительской и дальше, убивая время и покрываясь пылью, не видел смысла ни сам учитель-калека, ни, что ценно, школьное руководство. И потому, уважив давешнюю просьбу коллеги-дамы и вернувшись с урока, Ливнев не спеша собрался, да и с вошедшей уже в привычку медлительной робостью покинул школу.

В школьном дворе, невдалеке от большого крыльца парадного входа, проводилось какое-то мероприятие. Что-то, вроде связанное с физической подготовкой… по замыслу устроителей. На деле же за версту отдававшее показухой.

Ученики разных возрастов, от мелких первоклашек до верзил из выпускных классов, стояли, вперемешку выстроенные в три шеренги и взявшись за руки. И через секунду-две один за другим подскакивали — не ахти как синхронно и каждый на доступную именно ему высоту. Из-за чего со стороны шеренги напоминали этакие живые волны.

А откуда-то сверху, подбадривая участников этого сборища, доносился бодрый голос из громкоговорителя: «Устал сидеть — давай скакать! Скакать полезно для здоровья! В здоровом теле — здоровый дух! Пусть больные лежат! Пусть лентяи сидят! Скачи с нами, скачи как мы, скачи лучше нас! Устал сидеть — давай скакать!..»

То было делом вкуса, конечно. Но лично для Андрея Ливнева, который и шагал-то еле-еле, и призывы громкоговорителя, и все действо, под них совершаемое, выглядело как тонкое издевательство. Хотя нет, не тонкое — просто как издевательство.

Стиснув зубы и отведя без того хмурый взгляд от живых волн-шеренг, Андрей кое-как спустился с крыльца и проковылял до школьных ворот. Где уже самому себе запоздало удивился. Потому как волны-шеренги, вдохновляемые голосом из громкоговорителя, у парадного входа видел и прежде. Причем едва ли не каждый день. Вроде привык, вроде внимания обращать перестал. Но почему-то именно сегодня скачущие школяры вызвали у Ливнева приступ глухой и бессильной ненависти. Почему? Отчего? Он бы еще на дождь рассердился или на снегопад.

Понимание такой, мягко говоря, странной реакции на нечто привычное и обыденное дошло до головы учителя по дороге домой. Точнее до подъезда, на скамейку перед которым он сел, дабы передохнуть. Вот, казалось бы, день ясный и солнечный, что для осени редкость. Опять же с работы ушел рано. Но почему-то не рад был сегодня Андрей.

А виною оказалось какое-то предчувствие, незаметно поселившееся в его душе и принявшееся бередить ее, едва сознание Ливнева освободилось от мыслей о работе. Предчувствие чего-то непонятного, но способного резко изменить его жизнь. Что-то вот-вот должно было случиться.

А может, не предчувствие то было, но смутная надежда. Соломинка, за которую хочется уцепиться, потому что иного способа вырваться из опостылевшего омута повседневности не виделось — даже столь же призрачного, мнимого.

Так думал Андрей Ливнев, сидя на скамейке, вдыхая свежий воздух и наблюдая за толкущимися у подъезда воробьями и голубями. Самый подходящий досуг для пенсионера… как, впрочем, и для относительно молодого еще человека, волею судеб вынужденного иным из пенсионеров завидовать.

А в итоге подумалось учителю-калеке, что идти домой как-то не с руки. По крайней мере, пока. Ибо… дальше-то что? Невеликий выбор: между яичницей и сосисками на ужин, между телевизором и компьютером для досуга. И потом — на боковую, чтобы с новыми силами идти вколачивать знания в десятки прыщавых недорослей. Не выпивкой же разнообразить времяпрепровождение. Спиртного, как и курения, Ливнев чурался категорически. Не желая сдавать хотя бы эти, последние, бастионы здорового образа жизни.

Немного радости видел Андрей и в том, чтобы дальше просиживать на скамейке у подъезда. Почему-то — и Ливнев сам удивился — захотелось ему хотя бы сегодня, хотя бы на самую малость вырваться из колеи между домом и работой. Раз уж свободного времени сегодня выпало несколько больше, чем обычно.

Движимый внезапным желанием, уже передохнувший Андрей поднялся со скамейки… и заковылял в направлении ближайшей автобусной остановки. Где еще минут десять просидел под металлическим навесом, провожая взглядом транспортный поток. Перед ним успели остановиться автобус и три маршрутки, но их Ливнев равнодушно проигнорировал.

Когда же очередной автобус игнорировать он не стал, причину своего выбора Андрей объяснить не смог бы при всем желании. Он просто поднялся и медленно прошествовал к автоматически раздвинувшимся дверям. Благо, водителю хватило терпения дождаться медлительного пассажира-калеку, не жать раньше времени на газ. Опять же днище автобуса было расположено достаточно низко — почти на уровне тротуара.

Впрочем, иной заботы о себе и о других людях с ограниченными возможностями Ливнев не дождался. Те четыре места, что были выделены вроде бы как для инвалидов, в данном конкретном автобусе оказались беспардонно оккупированы тремя немолодыми, нестройными и совсем не красивыми тетками, а также долговязым пареньком лет шестнадцати. Собственно, именно на этого, последнего, и устремились три выжидающе-недовольных взгляда, тонко намекавших, что не грех было бы уступить. Только вот парнишка намек проигнорировал — видимо, тот оказался для него слишком тонким.

Вздохнув, Ливнев не стал дожидаться милостей от других пассажиров и до первой остановки проехал стоя, привалившись к стене. Потом освободилась пара мест, одно из которых Андрей с облегчением занял. Да так и катался не меньше получаса, поглядывая в окно и посматривая на мелькавшие снаружи уголки родного города.

Сверкали на солнце стеклопластиком и покрывавшим стены мрамором новые здания — дети застройки последних лет. Здания постарше немного портили вид кое-где облупившейся краской, но чаще стыдливо прятались за заборами и скопищами ровесников-деревьев. А в итоге автобус занесло в район неприглядных бетонных коробок. На улицу Белого Кролика, как гласила надпись на остановке. Не самый приятный район. И не самый безопасный — особенно для инвалида.

Но именно по прибытии автобуса на эту остановку у Ливнева возникло подспудное желание сойти. Причина? Ее учитель не видел, как, впрочем и до того не видел серьезных оснований отправиться в путешествие по городу. При попытке же проигнорировать странный и назойливый позыв, в сердце резко кольнуло. А сиденье под Андреем, до сих пор казавшееся довольно мягким, стало ощущаться как до жути неудобное. Словно усеянное канцелярскими кнопками или мелкими камнями.

Так что пришлось Ливневу со всей доступной ему поспешностью устремиться к выходу. Окликнув, разумеется, водителя, чтобы вновь его подождал.

«Ну? И что теперь? Что я вообще здесь делаю?» — задавал сам себе вопросы Андрей, выйдя из автобуса, который уже поехал прочь. Дома, высившиеся вокруг, выглядели мрачно и безлико. Ковыляя, Ливнев обогнул два таких дома, бестолково озираясь и не в силах взять в толк, что он надеется здесь найти и где это что-то находится.

На серой как туча стене красовалась свежая надпись ярко-красной краской: «Expansa — навсегда!!!» Возле одного из подъездов сидели два юнца и девчонка примерно одного с ними возраста. Все трое попивали пиво из металлических банок и вполголоса переговаривались о чем-то своем. Неподалеку, совсем рядом со здешним жалким подобием детской площадки какой-то угрюмый немолодой мужик выгуливал суетливую лохматую собачонку. Еще кто-то пытался завести видавший виды автомобиль. Тот в ответ разрождался сериями кашляющих, стонущих и скрипучих звуков, сквозь которые пробивались «ля-ля тополя» — отзвуки какой-то поп-белиберды из магнитолы.

Ничего особенного, короче говоря. Подобных сценок из жизни горожан хватало везде — включая тот двор, на который выходили окна квартиры Ливнева. Так неужели стоило ради этого тащиться через полгорода?

Окропив подножье железной детской горки, собачонка потрусила дальше. Хозяин нехотя устремился за ней. Один из юных любителей баночного пива не сдержался — изменил принятому в их компании этикету и повысил тон. Вскрик его при этом, как и следовало ожидать, содержал нецензурную брань. Несчастный владелец допотопного автомобиля наконец-то смог завести его и теперь погнал в сторону улицы. Тогда как в противоположную сторону двигалась, соответственно, приближаясь к Ливневу, другая машина. Новенькая, желтая, блестящая. Такси, судя по шашечкам на крыше.

Остановилось такси возле одного из подъездов. Дверца приоткрылась, и наружу выбрался небольшого роста худенький паренек в джинсах и осенней легкой куртке. Не школьник, скорее, студент. Студент! А разъезжает на такси. То есть, вероятнее всего, какой-нибудь мажор, тратящий родительские деньги на учебу, на увеселения и на такие вот способы облегчить жизнь. К подобной публике Ливнев относился с почти инстинктивной неприязнью. Самому-то ему сроду милостей с небес не падало. Всего приходилось добиваться, прилагая уйму сил… а часто, увы, не добиваться.

Зачем-то подойдя поближе и присмотревшись к пассажиру такси, Андрей понял, как обманули его собственные глаза. Как жестко обманули! Ибо на мажора тот парень не походил вовсе. Да и парнем назвать его было сложно: приехавший оказался мужиком зрелым. Немногим моложе Ливнева, пожалуй. Отец семейства — и вовсе не щуплый и невысокий. Отнюдь: здоровенный такой детина, и повыше Андрея, и поплечистее. Даром, что учитель-инвалид и сам был немаленького роста. И телосложенье имел вовсе не хрупкое.

В какой-то момент детина встретился с Ливневым взглядом… и замер не то от удивления, не то от восторга. Так уставился на Андрея, будто у того выросли на макушке рога или третий глаз во лбу прорезался. А может, старого знакомца узнал. Ливнев ведь, вроде, тоже где-то видел бывшего пассажира уже отъезжавшего такси. Не мог только вспомнить, где.

А потом детина открыл рот, чтобы произнести всего одно слово.

— Вилланд?! — аж воскликнул он с выражением изумления.

И словно что-то щелкнуло в голове Андрея Ливнева. Ожили в памяти образы, порожденные уже подзабытыми сновидениями. Словно огромный пласт воспоминаний, доселе затаившийся на дне сознания, рывком всплыл. Явив себя… а заодно и ответы на кое-какие вопросы. Прояснив то, о чем еще миг назад учитель-калека даже не догадывался. Мог лишь предчувствовать. Зато теперь…

— Да ведь ты же… этот… рыцарь… нет, Игорь! — выдохнул он, наконец-то сообразив.

— Увы! Здесь меня зовут Матвей, — детина слегка развел руками. Не столько виновато или с досадою, сколько с иронией.

* * *
Ошибки быть не могло, память на лица у меня хорошая. Передо мной, едва выбравшимся из подошедшего к подъезду такси, действительно стоял Вилланд. Охотник из Фьеркронена, успевший стать для меня чем-то большим, чем просто хороший знакомый. Верный спутник в моем посмертном путешествии. Пока я мотался по «государству четырех корон» в поисках нового тела, этот человек бескорыстно делил со мною свое.

Понятно, вынужден был делить — если уж говорить совсем начистоту. Не по собственной воле и уж точно без радости. И когда счастье, наконец, снизошло на нас обоих, даровав мне тело рыцаря-храмовника сэра Готтарда, Вилланд поспешил со мною расстаться. Наверное, даже забыть ту историю пытался, хотя, как я понял, безуспешно. Но несмотря на все нюансы, встреча с этим человеком здесь, в новом мире, приятно меня удивила. Непохоже было, и чтобы Вилланд, увидев меня и узнав, оказался рассержен или огорчен.

Выглядел, правда, отважный бродяга и охотник теперь неважнецки. Вовсе не похожий ни на охотника, ни на бродягу, ни на того отчаянного парня, каким я его знал. Весь ссутуленный, начисто выбритый — с тем тошнотворно-натужным тщанием, что, я думаю, свойственно официантам и молодым робким клеркам. Опущенные плечи казались уже, глаза смотрели на мир уже не с вызовом, но с робостью. Но главной и самой неприятной деталью, что отличала этого Вилланда от моего спутника, была трость. На нее он опирался, хромая и еле-еле переступая по земле.

Ненароком вспомнилось, как в свой пятый день рождения, сопровождаемый отцом, я побывал в парке аттракционов нашего городка. Где катался на колесе обозрения, нескольких каруселях и педальных автомобильчиках. И остался от всего этого в полнейшем восторге. Парк казался мне целой сказочной страной, страной радости. Где, если повезет, можно и Незнайку встретить, и Питера Пэна.

Потом прошли годы, причем немало. Уже в бытность старшеклассником я, волею случая проходя мимо, снова заглянул в парк. И… увы и ах, от былых волшебных впечатлений следа не осталось. «Страна радости» обернулась непроглядным убожеством — под стать, впрочем, всему родному Мухосранску. Кучка примитивных аттракционов. Причем иные от старости и недостаточного ухода успели заржаветь и теперь угрожающе скрипели на ходу. Цепкий взгляд нет-нет, да подмечал то облупившуюся краску, то обертки от продаваемых здесь же сладостей, теперь валявшиеся под кустами, а то и лежащие рядом предметы, коим на празднике детства вовсе не было места. Шприцы, например, или пивные банки.

Вот столь же жалко и при этом, что еще обиднее, неумолимо узнаваемо выглядел теперь Вилланд. Точнее, житель Отраженска, похожий на него в той же степени, в какой Матвей Богомолов похож на сэра Готтарда. Отражения, вторичные сущности. Вторичные, неполноценные… И все-таки воспоминания у оригинальной личности и у отражения в обоих случаях оказались общими. Не то здешний эквивалент Вилланда просто не мог бы меня узнать. А уж тем более с первого взгляда.

С другой стороны, в случае с моим визави личность оригинала вовсе не взяла его под полный контроль. Скорее уж напомнила о себе — причем предельно деликатно. В противном случае охотник из средневековья мог жутко запаниковать, впервые увидев хотя бы автомобиль.

Наверное, разница состояла в том, что я вломился в этот мир и в тело Матвея без спроса. Причем добравшись до него тем путем, что для простых смертных считается недоступным. Кстати… с Аль-Хашимом, если и он таки угодил в Отраженск, ситуация должна быть похожей.

— Игорь! Ты и сюда добрался! — меж тем, не скрывая удивления в голосе, посетовал Вилланд, — какими же судьбами?

— Да вот, — вздохнул я, — у Аль-Хашима проблемы. Его, я думаю, тоже занесло в эти края.

Честно говоря, я не просто думал, но был в том уверен если не на сто, то уж хотя бы на девяносто пять процентов. Не то о каком таком«неоконченном деле» мимоходом сообщил мне Надзиратель за душами? Причем о деле, на которое он поспешил как на пожар?

— Да уж, — Вилланд хмыкнул, а в голосе прорезались прежние, до боли знакомые, интонации, — уже одно то, что старик угодил в этот дерьмовый город, тянет на проблему.

— Если бы, — рассказывать о Надзирателе не очень-то хотелось. Вообще, я не горел желанием втравливать в свои нечаянные приключения кого-то еще. Другой вопрос, что и молчать при встрече с хорошим знакомым, можно даже сказать, боевым товарищем, казалось как-то неприлично. Уклончивые ответы? А надолго ли их хватит?

Заметив, что мой хромоногий собеседник стоит уже с трудом, пошатывается даже, я жестом указал на лавочку у подъезда. После чего сам тоже присел рядом.

Лавочка была узкой, низенькой да без спинки вдобавок. Иными словами, далекой от идеала удобства. Но если ты инвалид с тростью, даже на этой, давно не крашеной, доске на погнутых железных ножках сидеть тебе будет всяко комфортней, чем стоять рядом.

— Вроде мудрым старик-то мне показался, — проговорил Вилланд со вздохом, — ученый… да колдун вдобавок. Не каждому дано. Я бы вот, например, не смог.

— Да это из-за меня, — пришлось признаться с толикой неохоты, — втравил его… гробницу помнишь?

— Как не вспомнить, — ответил мой собеседник с той беззаботно-ироничной усмешкой, которая доступна только людям, не так давно избежавшим смертельной опасности.

— Ну вот, — продолжал я, — вообразил я себя бла-ародным избавителем, защитником и все такое прочее. А в итоге и сам влип, и старика втравил. Да теперь еще и беднягу Матвея в придачу.

После чего попробовал перевести разговор на другую тему:

— А ты-то, ты-то… как живешь? — то был довольно глупый вопрос, если принять во внимание трость и хромоту, — и как вообще найти меня здесь умудрился? И с чего вдруг?

— С чего?.. — в какой-то нерешительности вполголоса повторил, а может, переспросил старый знакомец, — сам не понимаю, как такое случилось. Сроду не бывал в этих местах… вообще в этой части города. А сегодня, оттого, что раньше обычного с работы ушел… ну, я в школе учителем работаю… в общем, делать было нечего — захотелось попутешествовать. Хотя бы в черте города… эх.

Судя по робости в голосе и проскальзывавших нотках тихой грусти, на сей раз слово взял не охотник Вилланд, а его отражение. Жалкий калека и неудачник, смирившийся, кажется, со своей незавидной судьбой. Последнюю фразу он вообще произнес с всхлипом, который заметил даже толстокожий я.

Не грех, наверное, было бы сказать бедняге что-нибудь ободряющее, утешительное. Но я в утешениях не силен. Напротив, зачем-то продолжал допытываться, ведомый некой подспудной догадкой.

— И ты… вы, — я чуть замешкался, не уверенный, к кому именно в данный момент обращаюсь: к давно знакомому охотнику Вилланду или к увиденному впервые учителю-инвалиду, — решили заглянуть не абы куда, а в этот… район?

— «Решили!» — передразнил меня собеседник тоном, снова напомнившим охотника из Фьеркронена, — я тут один, если ты не заметил. А насчет района так скажу: и рад был бы сюда не соваться, но как-то потянуло. Да! Вот самое подходящее слово. Потянуло, как собаку на поводке или рыбу на крючке. Сопротивляться сил не было, честное слово. Наверное, сама судьба меня к тебе послала. В помощь.

Я внутренне усмехнулся над его словами. Какая уж там помощь от хромоного бедолаги. Тем паче, против такого грозного врага, как Надзиратель.

А вот по поводу судьбы я уже не смеюсь. Хотя, наверное, следовало бы. Хотя бы в силу профессии… так, к сожалению, и не обретенной. Помнится преподаватель по астрономии, старый, бородатый и язвительный, в редкую лекцию не ругал астрологов или поклонников планеты Нибиру да связанных с нею пророчеств. И вообще всю эту братию любителей угадывать будущее — хоть по кофейной гуще, хоть без нее.

Но иногда взгляды приходится менять. И если для этого недостаточно даже смерти, тогда чего вообще может быть достаточно — не представляю. А соль в том, что произошедшее со мною объяснить не способна ни одна наука, не говоря о теории вероятности. Уже потому, что о других подобных случаях лично я ничего не слышал. Впору было апеллировать к сущностям ненаучным, мистическим. К провидению, например. Не зря ведь тот же Надзиратель назвал меня ошибкой судьбы. Ну, то есть, кому-то ошибка, а кому-то акт высшей справедливости.

И вот судьбе или провидению стало угодно вновь вмешаться в мои дела. Послав мне навстречу… нет, не так — организовав мою встречу с человеком, который один раз уже помог мне. Вернее, с неполноценным отражением этого человека и тем не менее. Случайности здесь быть не могло. Совпадение? А какова вероятность такого совпадения в отнюдь не маленьком городе, где если не миллион, то уж хотя бы полмиллиона жителей проживают точно? Правильный ответ: стремящаяся к нулю.

Все чудесатей и чудесатей…

— Следуй за Белым Кроликом, — зачем-то вспомнив, вполголоса пробормотал я.

— Только Алисы для полного комплекта не хватает, — сразу оживился Вилланд. Точнее, опять его отражение в этом мире. Потому что во Фьеркронене просто не могли знать о той сказке, а вот в этом мире подобную возможность исключать не следовало. Есть же здесь кое-какие точки соприкосновения с моей родиной. Тот же блондинчик-шоумен, чей портрет украшал передовицу «желтой» газеты.

При словах собеседника я вначале еще подумал, что в моем случае гробница Арвиндира неплохо сыграла роль кроличьей норы. Через которую я провалился, в некотором смысле, в Страну Чудес. Чудеса эти, положа руку на сердце, были далеко не приятными и малозаметными на общем фоне, однако имели место. Взять хотя бы заголовки тех же газет и журналов, виденных на витрине киоска.

Вслед же за этими размышлениями дал знать о себе Матвей Богомолов. Мимолетной искоркой мелькнувшего в голове воспоминания. Что Алиса… нет, «Алиса» — это еще и название сети магазинчиков модной одежды. Причем один из этих магазинчиков находился в этом районе. Совсем недалеко.

— Алиса, значит, — проговорил я, рывком поднимаясь с лавочки, — почему же не хватает? Я, кажется, даже знаю, где тут ее найти.

Учитель-инвалид посмотрел на меня недоуменным взглядом. Идти куда-то, да еще незнамо зачем, лично ему, отражению, хотелось меньше всего. Так он бы и продолжал сидеть, опираясь обеими руками на поставленную перед собой трость. Однако уже в следующее мгновение верх в этой диаде снова взял Вилланд. Чтобы осторожно и тяжело, но все-таки подняться и последовать за мной. Идти мне пришлось, понятное дело, медленно. Подстраиваясь под возможности спутника.

Далеко, впрочем, ходить не пришлось. Магазинчик «Алиса» находился в соседнем дворе — таком же мрачном и сером. Располагался магазин на первом этаже одного из домов. Не иначе, в переоборудованной для этих целей одной из квартир, но с отдельным входом. Над проемом, ведущим внутрь, висела зазывно-яркая вывеска, особенно заметная в этом царстве серого бетона. Соблазнительных форм блондинка в облегающей кофточке и узкой мини-юбке да плечистый парень в джинсах и легкой, наполовину расстегнутой, клетчатой рубашке смотрели на каждого потенциального покупателя не то оценивающе, не то высокомерно. «Заходи и хотя бы попытайся стать как мы, — казалось, говорили их, застывшие на огромной фотографии, взгляды, — а пока ты всего лишь чмо».

Надпись «открыто», табличка с которой была пришпилена на двери, обнадеживала. Толкнув дверь, а затем пропустив вперед Вилланда, я прошел внутрь.

Собственно, помещением магазин оказался тесным. А каким еще ему быть, если каждый метр арендуемой площади стоит денег? Причем наверняка немаленьких. Зато в данном случае вся доступная площадь использовалась с толком. Предметы одежды висели повсюду, куда бы я только ни устремлял взгляд. Вдоль стен — да еще и в несколько ярусов, чуть ли не до потолка. И на специальных вешалках, расставленных где только можно.

Лишь небольшая часть магазинчика была свободна от вешалок и одежек. У одной из стен располагалась пара примерочных, тесных как лифтовые кабинки в некоторых домах, комфортности далеко не повышенной. Еще неподалеку от примерочных был оборудован закуток с кассовым аппаратом.

В этом-то закутке обнаружилась единственная продавщица. Девушка… нет, молодая женщина… точнее, не слишком молодая, зато явно следящая за собой. Сидела она, кстати, не на кассе — не иначе, уже успела потерять надежду на новых клиентов. Нет, внимание продавщицы сосредоточилось на небольшом ноутбуке, стоявшем на столике рядом.

Склонившись к экрану, женщина что-то печатала на клавиатуре, шустро так перебирая пальцами. Что могло ее занимать? Общение с кем-то из друзей, а может с хахалем, по какой-нибудь социальной сети? А может, литературный талант проснулся — почему нет?

Впрочем, рабочая дисциплина продавщице чужда отнюдь не была. Увидев двух мужчин, переступивших порог магазина, она стремительным, но изящным, без суеты, движением опустила крышку ноутбука. А затем поднялась на ноги, на миг явив нам дежурную профессиональную улыбку.

А уже в следующее мгновение продавщица изменилась в лице. Потому что не только я, уже устав удивляться, признал это лицо знакомым. Женщина у кассы тоже узнала нас… по крайней мере, одного из вошедших. Признав в оном человека, который некогда спас ей жизнь. Да, в другой жизни, что, наверное, было для нее как подзабытый сон. Но ведь иногда сны не забываются полностью. И внезапно могут даже воскресать в памяти.

Тем более, выдался тот сон до того ярким, что вся повседневная жизнь продавщицы казалась на этом фоне серой и жалкой. Вроде бездарного дешевого фильма, претендующего на интеллектуальность.

Выскочив из-за столика, миновав кассовый аппарат, продавщица ринулась к нам… нет, к моему спутнику. И обвила его шею руками, чуть ли не повисая на ней.

— Вилланд! — всхлипнув, только и смогла сказать она, — да такого же быть не может…

— Судьба, — развел руками охотник-тергонец в теле учителя-калеки, — похоже, Эдна, опять мы с тобой Игорю понадобились.

А затем учитель-калека напомнил о себе внезапно оробевшим голосом:

— Пожалуйста, поосторожней. Не то из-за тебя… вас… я могу упасть.

* * *
Местом для то ли консилиума, то ли мозгового штурма мы выбрали кухню в квартире Матвея Богомолова. Вариант, может быть, и не самый лучший, но и не наихудший тоже. Не в подъезде же нам совещаться, как и не возле него. Конечно, можно было посидеть в кафе, но и там могли найтись посторонние уши. Тогда как в квартире кроме жены Светы, да сына-первоклашки подслушивать, по большому счету, было некому.

Кстати о самой супруге Матвея. Она действительно оказалась блондинкой, но выглядела не столь молодо и привлекательно, как на фотографии в мобильном телефоне. И гостей моих встретила без восторга. Шутка ли — муженек, если верить ее собственным словам, удрал куда-то среди ночи. А теперь вот заявился на порог в компании с какой-то бабой да калекой. Точнее, главное, что с бабой. С калекой-то как раз можно и примириться.

К чести Эдны, которую в этом мире звали Натальей Девяткиной, она быстро сообразила, как избавить меня от щекотливого положения. В квартиру то ли продавщица, то ли разбойница вошла под руку с Вилландом. Тем самым давая понять хозяйничающей здесь другой особи женского пола: я с ним, а значит на мужа твоего не претендую. Но все равно смотрела Света на нас без приязни. Спасибо уже на том, что без ругани обошлась.

— Нам надо поговорить. Втроем, — сообщил я с обязательным уточнением, — обойдемся без ужина.

По чести сказать, в последнем вопросе мой желудок не был со мной солидарен. Не знаю, перехватил ли я… нет, Матвей, хоть чего-то съестного перед поездкой или прежде чем отправиться в обратный путь. Но голод я испытывал волчий. До поры чувство оного сдерживались шоком от прибытия в новый мир и неизбежным в таких случаях любопытством. Да и компания Надзирателя за душами аппетиту как-то не способствует. Зато теперь, в обстановке предельно обыденной, напомнили о себе и обыденные же потребности. Необходимость для всего живого в питании — в первую очередь.

Но конфиденциальность была превыше всего. Пришлось терпеть.

«Как хотите», — пожав плечами, буркнула в ответ на мой отказ Света. И убралась в комнату — то ли сериал какой по телевизору смотреть, то ли ради иного, столь же важного, дела. Но даже тогда расслабиться мы трое не могли. Разговаривать пришлось вполголоса. Да, вдобавок, ради шумового фона, я приоткрыл кран над раковиной и, хоть тихонько, но включил стоявший на тумбочке возле стола маленький радиоприемник. Из приемника доносилось едва разборчивое бормотание: кто-то что-то обсуждал, кто-то с кем-то о чем-то спорил. Но нам до того дела не было.

Так, под журчание струи из-под крана да бормотание радиоприемника я рассказал Вилланду и Эдне свою историю. Начиная с первой встречи с Надзирателем — когда предпринял попытку вселиться в тело барона Кейдна. И заканчивая погоней за Надзирателем же через лабиринты Небытия, в итоге приведшим меня в тело Матвея Богомолова и в город со странным названием Отраженск. Не преминул я сообщить и о своих предположениях по поводу Аль-Хашима. Как и о грозящей ему опасности.

— Узнаю прежнего Игоря, — с усмешкой прокомментировал Вилланд, — не можешь, чтобы не захватить чье-то чужое тело.

— Увы, — вздохнул я, — еще десять раз увы, но что делать? Собственное-то мое тело — того. Погибло давно.

— Меня больше волнуют не чужие тела, а этот… Надзиратель за душами, — сказала Эдна, — если ему под силу появляться из ничего в любом месте, где пожелает, значит старик обречен. Опередить… такое существо никому из людей не под силу. Тем более, мы даже не знаем, где искать Аль-Хашима.

— Ну, по поводу Надзирателя, я думаю, не все так безнадежно, — парировал я, пытаясь успокоить не то ее, не то самого себя, — да, в вашем мире он являлся мгновенно и так же вмиг исчезал. Но там-то, что важно, у Надзирателя не было физического тела! Да-да, живые-то люди его не чувствовали… кроме Аль-Хашима, но тогда дело было в гробнице. На подопечной этому ублюдку территории. В этом же мире… я видел Надзирателя в автобусе, на фоне прочих пассажиров он почти и не выделялся. Обычный человек… по крайней мере, с виду. Даже чтобы автобус побыстрее покинуть, ему пришлось сквозь толпу продираться. А стал бы он это делать, если б умел мгновенно перемещаться?

Нечего сказать, наблюдение оказалось ценным. И хоть отчасти подтверждало мои, весьма обнадеживающие, предположения.

— А если физически он не превосходит человека… по крайней мере, не сильно превосходит, — подытожил я, — значит, он смертен. То бишь и на него найдется управа. Во всяком случае, падения с энного этажа на асфальт или пули в голову он вряд ли переживет. В пределах этого мира, понятно.

— Э-э-э… кстати о пулях, — подал голос Вилланд, — у меня… ну, то есть, у него, у Ливнева этого, ружье дома есть. Тоже охотником стать намеревался… удивительно, правда? Да не срослось. В общем, думаю, не будет лишним. Против Надзирателя твоего.

— На крайний случай — да, возможно, — ответил я не без смущения, — если просто набить ему морду не получится. А так… хотелось бы все-таки без крови обойтись. Или минимумом крови. Не то из-за этой мрази у меня… ну, то есть, Матвея этого и у вас неприятности могут быть. Полиция сцапает…

— Жандармерия, — поправила меня Эдна, а может и продавщица из «Алисы», — стражи порядка… так называемого, здесь жандармами называются.

Потом она усмехнулась, отчего лицо на миг сделалось не то ехидным, не то злорадным. И добавила:

— Ну а по поводу неприятностей — ты правильно оговорился насчет Матвея. Потому что отвечать за кровь придется не тебе, не мне и не Вилланду. А нашим, как ты называешь, отражениям. Которые значат для меня не больше, чем сон. Да еще не самый приятный. Вернее, будут значить… я думаю. Когда все закончится.

Меня аж внутренне передернуло от ее слов. Ну вот, опять кому-то придется платить по чужим долгам. Как совсем недавно мне по счету сэра Готтарда. Или Арвиндира — уже на пару с Аль-Хашимом. Что же за склонность такая гадская у некоторых людей: не думать о последствия, наломать дров, а затем торопливо отойти в сторонку?! Оставив разгребать плоды своих «подвигов» кому-то другому.

Впрочем, негодование мое ни на лице, ни в словах никак не проявилось. Резону не было. Как ни крути, а друзей и союзников не выбирают. И честить разбойницу за безответственность было все равно, что сердиться на обжегший тебя огонь. Ведь если подумать, будь чувства ответственности у Эдны побольше, стала бы она разбойничать в тергонских лесах? Едва ли. Скорее всего, предпочла бы выскочить замуж за какого жлоба деревенского позажиточней. И наплодить ему кучу деток. А значит, едва ли в таком случае мы с нею встретились бы. Не говоря уж об общем деле.

— Ладно, — вслух молвил я, — с Надзирателем худо-бедно разобрались. Остается вопрос, где искать Аль-Хашима.

— Ну, думаю, ответить на него проще простого, — с деланой сладостью в голосе протянула Эдна, напомнив Лису из старых сказочных мультиков, — если со стариком случилось примерно то же, что и с тобой, окружающим должно показаться, что он не в себе. Никого не узнает, выдает себя за другого человека, странно говорит и так далее. А теперь сам подумай: что по-твоему может ждать такого человека.

— Дом престарелых? — предположил я не слишком уверенно, — или… неужели, психушка? Дурдом то бишь…

— Теплее, дорогой Игорь, теплее, — все тем же приторным тоном пропела Эдна, — только здесь это заведение называется Домом Прозрения.

— Видимо, нередки случаи, когда кто-то из местных оказывается под контролем личности-двойника из другого мира, — прокомментировал Вилланд… вернее, его отражение по фамилии Ливнев, судя по застенчивой манере говорить, — для них этот Дом и предназначен.

На минуту я замолчал, обдумывая услышанное. А затем не мог не возразить на предположение собеседницы:

— Не факт, ой, не факт, что даже если Аль-Хашим… вернее, его отражение ведет себя как умалишенный, родственники и домочадцы решились бы вызвать машину с санитарами. Видите ли, вероятнее всего, отражение нашего старика, чтобы быть максимально схожим с оригиналом, должно жить в семье… как бы сказать… традиционной, религиозной. В семье, в которой обычаи считаются превыше писаных законов. А значит, во-первых, там принято почитать старших, а во-вторых, не выносить сор из избы. Это фигуральное выражение, — зачем-то добавил под конец я.

— Традиции, говоришь, обычаи? Да какие к медвежьему дерьму традиции?! — на мои объяснения Вилланд отреагировал неожиданно бурно, аж по столу кулаком ударил.

В теле инвалида или нет, но кулак у него оказался увесистый. Столешница с грохотом содрогнулась, а я с тревогой покосился в сторону двери — не идет ли супруга, всполошенная этим ударом.

Но судьба миловала: Света на шум не спешила. Наверное, увлеклась чем-то. А может просто побаивалась здоровяка-мужа, который в гневе сам был способен ударить. Причем не только по столу. Впрочем, не знаю… не с руки мне в чужие семейные отношения вникать.

Вилланд же, к чести его, нашел аргументы более приличные, чем удар кулаком по столешнице.

— Это во Фьеркронене обычаи, традиции, — молвил он уже поспокойнее, словно достиг со своим отражением устраивающего обоих компромисса, — потому что есть история, память… хм… и все такое прочее. Мир живой, понимаешь? Меняется, хоть и медленно. А этот мир как тряпичная кукла. Которую можно даже принять за человека… если сослепу. Но она никогда не вырастет и не постареет. И ничего не запомнит. Этот Ливнев, который здесь за меня, Универсак заканчивал… ну Универсальную Академию то есть. И в школе детей учит. Так вот, ни в школе, ни в Универсаке даже предмета такого нет — история.

— Сегодня в моде джинсы, а завтра изделия из шерсти, — вторила Вилланду Эдна, — сегодня публика от Аннексы с ума сходит, завтра считает ее отстоем. Сегодня большинство берет телефоны с «Киборгом», а потом дружно на «грушевую» продукцию переходит. Сеть «Алиса» разорилась, зато появилась сеть… «Жанетта» какая-нибудь. Вот и все перемены, доступные здешним беднягам. Мелко как-то, чтоб в летописи заносить, да юности в пример ставить.

— Да я проще скажу, — Вилланд словно контрольный выстрел сделал по моим наивным предположениям, — смотри, город этот называется Отраженск. А вот страна — как?

Подстегнутый смутной мыслью, я вытащил паспорт. Чтобы заметить наконец одну странность, на которую в первый раз внимания как-то не обратил. На паспорте российском, например, что я успел получить в своем родном мире, на обложке стояла надпись «Российская Федерация» по соседству со схематичным изображением герба с двуглавым орлом. Здешний же документ, удостоверяющий личность, ничего подобного не имел. Ни герба, ни названия страны. Только коротенькая надпись «паспорт» золочеными буквами на оранжевом фоне — и все.

— Но такого же быть не может! — вскричал я.

Вилланд развел руками. Извините, мол.

— Или вот еще, — продолжал он напирать, — про Зеркальную Стену ведь слышал? Наверняка слышал. А был хоть раз? А что за ней — хотя бы представляешь себе? Другие города и все такое?

— Экспанса оттуда, — неуклюже ответил я, зачем-то вспомнив разговор с таксистом, — поет…

— А видел ли ты эту Экспансу живьем? — хмыкнул Вилланд, — вот и я не видел. И вряд ли вообще хоть кто-то. В общем, дружище Игорь, много чего «не может быть» в нормальном мире. А этот мирок искусственный. Да, вдобавок, ограниченный, как загон для скота. Коровам-то и овцам даже в загоне еда имеется да воздух свежий. Только простору нет. Ну и еще скотина в загоне себе не принадлежит. А как можно иметь какие-то свои обычаи, да еще ставить их выше законов, если ты себе не принадлежишь? Да они при таком раскладе только мешать будут!

— Так что можешь смело отбросить свои сомнения, — подытожила Эдна, — если Аль-Хашим прибыл сюда тем же путем, что и ты, родня сама сопроводила его в Дом Прозрения. Да еще в полном своем составе.

2. Дом Прозрения

А что же Надзиратель за душами?

А в его отношении Игорь если и ошибся, то не принципиально. Потому что в город, населенный отражениями, прибыл опять-таки не сам охранитель при гробнице Арвиндира, а его материальное воплощение. Сущность, если вдуматься, еще более ущербная и неполноценная, чем любой из здешних обитателей. Ибо человек в принципе не может существовать без физического тела… ну, по крайней мере, долго существовать. Так что для него быть запертым в ненадежную оболочку — естественная неизбежность. Чего не скажешь о могущественном духе, по большому счету неуязвимом, и чей срок существования измеряется тысячелетиями. Для этого, последнего, оказаться в передвижной одноместной тюрьме из костей и мяса было приятно не в большей степени, чем вообще пребывание в тюрьме для кого-либо.

Но выбора у Надзирателя не было. Уж таков был сам этот мир по другую сторону Небытия. Когда обыденная жизнь устроена таким образом, что в ней каждодневно творится много неестественного на сторонний взгляд… а то и вовсе противоестественного — тогда явлениям сверхъестественным в ней становится тесно. Некуда втиснуться, негде развернуться. Подобно тому, как даже самый искусный акробат или танцор не имеет возможности проявить свои таланты в переполненном автобусе. Или в коридоре районной поликлиники, заполненном страждущими пенсионерками и поминутно кашляющими детьми.

В общем, в каждом мире свои правила. И нарушить их не под силу даже тем, кто могущественен и потенциально бессмертен.

Соответственно, всеведение и вездесущность, немало попортившие кровь тому же Игорю в Небытии и в мире Фьеркронена, в Отраженске Надзирателю оказались недоступны. Передвигаться приходилось (о, ужас!) либо на своих двоих, либо пользуясь разного рода транспортными средствами. Да еще не забывая о светофорах и тому подобных условностях, без знания которых даже прогулка по городу могла превратиться в подобие перехода через минное поле. А если тебе в этом городе кто-то нужен, придется этого кого-то искать, блуждая и тратя уйму времени.

И все-таки беспомощным Надзирателя нельзя было назвать даже теперь — в роли существа из плоти и крови. Даже этому существу остались доступными кое-какие фокусы, малозаметные для простых смертных.

Благодаря одному из таких вот, скромных, но превосходящих возможности среднего человека, умений Надзиратель за душами смог изменить свою внешность. Вернее, немного подкорректировать. Сделав глаза чуть раскосыми, лицо посмуглее и поскуластее, а на голову водрузив узорчатую тюбетейку.

Даже отдаленного сходства с искомым человеком эти метаморфозы ему не придали. Зато проступил в обличии Надзирателя определенный колорит, способный и внимание переключить и в заблуждение ввести, подведя к ложным выводам и ассоциациям. Проще говоря, в родном мире Игоря, например, с такой подправленной внешностью да с заметной бородой в придачу Надзиратель за душами мог сойти за своего хоть на мусульманском празднестве, а хоть и на празднике народном — вроде сабантуя.

Конечно, задача стояла куда сложнее, чем просто затеряться среди празднующей толпы. Но с другой стороны Надзиратель не только знал, кого надлежит искать, но и даже место, где поиск увенчается успехом, вполне себе представлял. Потому что визит его в город отражений был далеко не первым.

И в так называемом Доме Прозрения, как надеялся Надзиратель, косметические ухищрения тоже должны были сработать. Тем паче, еще одной сверхчеловеческой способностью, имевшейся в его распоряжении даже в Отраженске, была недоступная смертным человечкам убедительность речи. Проще говоря, собеседники Надзирателя, как правило, принимали его слова на веру. Причем даже в тех случаях, когда он гнал заведомую пургу.

С таким вот незримым но действенным арсеналом, Надзиратель прибыл к Дому Прозрения. Где, отворив одну из стеклопластиковых входных дверей, шагнул в вестибюль и прошествовал к стойке регистратуры.

— Дядя мой, — с вежливой грустью обратился он к дежурной медсестре, скучающей полноватой тетке лет сорока, — должен был поступить в течение дня. Вы мне не поможете?

Будь человек в узорчатой тюбетейке на самом деле обычным человеком, медсестра поинтересовалась бы именем и фамилией нужного пациента. Да и о личных данных самого посетителя наверняка могла осведомиться. А еще вероятнее получил бы этот посетитель от ворот поворот. Ибо навещать пациентов дозволялось лишь в определенные часы. А уж никак не поздним вечером, когда на улице почти стемнело.

Однако тетка за стойкой безропотно проглотила и до неприличия неконкретный вопрос, и его анонимность, и явную претензию на нарушение режима. Когда же Надзиратель, вдобавок, щелкнув пальцами, материализовал перед нею маленький черно-белый снимок человека, похожего на Аль-Хашима, еще и память свою зрительную напрягла. Да с неестественной, прямо-таки неподобающей профессии услужливостью полезла в базу данных. Как будто не эта же медсестра меньше часа назад отбрила супружескую пару, явившуюся навестить дочь.

— Ленур Михбаев, — наконец сообщила тетка за стойкой, оторвав взгляд от экрана рабочего терминала, — триста вторая палата… третий этаж. Предварительный диагноз — третья, высшая, степень… то есть, полное замещение исходной личности.

— Благодарю, — бросил на ходу Надзиратель и направился к лифту. Последнюю фразу добровольно-принудительной помощницы в зеленой форме медсестры он уже не слушал.

Триста вторую палату Аль-Хашим делил с двумя товарищами по несчастью: субтильным юнцом и здоровяком с гривой рыжих волос да рыкающим голосом.

Юнец, очевидно, пребывал в шоке. Часами он мог стоять на коленях в углу, шепотом молясь и, похоже, принимая палату то ли за один из кругов ада, то ли за какой-то перевалочный пункт. Где и праведников, и грешников ждет последнее испытание, и оно решит, чего более достоин тот или иной человек — райских кущей или вечных мук.

Не лучшим образом чувствовал себя и сам алхимик, потеряв сознание в подземной лаборатории, а очнувшись в чужом доме, в окружении незнакомых людей. Да, вдобавок, в странном городе, напоминающем города в том мире, где он не так давно работал на Алика Бурого.

Несколько часов прошли для Аль-Хашима в каком-то тумане. Новоявленные не то соседи, не то домочадцы были то ли напуганы им, то ли недовольны, а может, неприятно удивлены. Кто-то кричал, кто-то плакал. В чем же был виноват старик-алхимик, кроме растерянности, в незнакомом месте совершенно естественной, не понимал и он сам.

А в итоге на порог пожаловали два бугая в белых халатах. Бесцеремонно сцапав Аль-Хашима, они вначале воткнули в него что-то, небольшое по размерам, но ощутимое. Вроде ядовитого дротика из тех, коими стреляют по чужакам дикие воины из джунглей. Эффект, кстати, вышел похожий. Алхимика, правда, не убило и не парализовало. Зато он расслабился до почти полной беспомощности. В таком-то состоянии его доставили вначале до самоходного экипажа — белого с синим рисунком, схематичным изображением глаза. И уже в экипаже привезли в это, далекое от приятного, место.

Лишь к вечеру Аль-Хашим более-менее пришел в себя. И смог получше изучить свое узилище, обнаружив его нехарактерно чистым, почти стерильным. Плюс то был, впрочем, единственный. Заточение оставалось заточением, несовместимым с понятием «свобода». Отпускать алхимика никто не собирался, передвигаться можно было только в пределах этой небольшой комнатки. Добро, хоть голодом морить его не намеревались — соизволили накормить.

Поначалу алхимик надеялся на побег с помощью магической фигуры. Однако не обнаружив под рукой писчих инструментов, вынужден был смириться. Принять как данность, что во-первых, он угодил в плен, а во-вторых, похоже, задержится здесь надолго. Единственной отдушиной оставалось общение с соседями по узилищу. Точнее с соседом: если молящийся юнец почти не обращал на окружающих внимания, то рыжий здоровяк оказался вполне словоохотлив. И добродушен, что ценно. Невзирая на звероподобный вид.

Аль-Хашим рассказывал рыжему соседу о зельях и чудесах, творимых с их помощью, о путешествиях по далеким странам и другим мирам. Здоровяк, которого, кстати, звали Хьорн, в ответ поделился своей историей. Прежде он был варваром и жил в краю суровом и холодном — в Кальдмунде, как понял сам алхимик.

Хьорн был могучим воителем. С простодушной откровенностью, доступной лишь детям и дикарям, он поведал товарищу по несчастью, сколько черепов сокрушил его боевой топор и над сколькими женщинами от души надругался он сам. Сколько скота угнал и сколько добра отнял у презренных слабаков, недостойных зваться мужчинами. И какие обильные жертвы приносил покровительствующим ему богам.

А потом, в преддверии великой битвы, пришел Хьорн к местному жрецу и попросил помощи. Жрец дал Хьорну выпить отвар из трав и грибов, дарующий бесстрашие и нечеловеческую силу. Вот только не получил Хьорн на сей раз ни того, ни другого, хоть и выпил того отвара побольше. И в битве поучаствовать не смог, но словно уснул, чтобы проснуться в этом странном месте. На Небесный Чертог, куда попадают прославленные воители, оно не походило — Хьорн был уверен. Однако и на подземное царство, отстойник для душ трусливых слабаков, не тянуло тоже.

«Люди в белых одеждах говорят, что Хьорн болен, — сетовал варвар, — но нет, Хьорн здоров как бык. Говорят, что я должен слушаться этих людей. Но слушаются только невольники и слабаки — слушаются сильных. А настоящему воину никто не указ, кроме вождя».

За этой-то беседой двух пациентов Дома Прозрения и застиг Надзиратель за душами, распахнув дверь в палату. А прежде позаимствовал электронную карточку-ключ у одного из санитаров, встреченного в коридоре. Расстался санитар с карточкой-ключом охотно, даром что прежде никогда не позволял себе подобной халатности.

При виде распахнутой двери Аль-Хашим и Хьорн обернулись — оба с надеждой, отчетливо читающейся на лицах. Но надежде не суждено было сбыться: в следующее мгновение в руке Надзирателя появился пистолет. Предмет, смертельно разящий на расстоянии и знакомый из двоих, по крайней мере, старику-алхимику.

— За что? — жалобным голосом вопрошал Аль-Хашим, сразу поняв намерения нежданного гостя.

— За твою попытку… уничтожить меня, — процедил Надзиратель, — я просто не хочу стать ненужным… и исчезнуть без следа. Вам, людям, не понять.

Он успел прицелиться, однако выстрелить уже не смог. Взревев, Хьорн метнулся навстречу бородачу с пистолетом. И, в один прыжок преодолев разделявшее их расстояние, опрокинул Надзирателя на пол. Пистолет выпал из его руки, и, отброшенный, отлетел примерно на метр.

Могучие руки сомкнулись на горле бородача в тюбетейке… однако, удержать его не смогли. Все-таки Надзиратель, даже воплощенный в человеческом теле, в полной мере человеком не был. И превосходил простого смертного кое в чем, включая физическую силу.

Надзирателю хватило единственного удара рукой, чтоб отбросить рыжего здоровяка от себя. В следующее мгновение он уже подскочил на ноги и оглянулся в поисках пистолета. Немного обескураженный, Хьорн вновь с ревом ринулся на бородача. Но был встречен одним небрежным движением. Рука Надзирателя вцепилась в его горло, а затем приподняла рыжего пациента над полом.

— На что ты рассчитывал, тупой ублюдок? — усмехнулся бородач, глядя на захрипевшего, беспомощно трепыхающегося, противника, — или ты этого и добивался? Что ж, тогда спешу тебя обрадовать: на сей раз ты умрешь окончательно. И может…

Договорить не получилось. Неожиданно из полумрака коридора, где горела, от силы, каждая третья лампа, со свистом вылетел небольшой нож. И вонзился лезвием прямиком в кисть руки Надзирателя. Как раз той руки, что держала горло Хьорна.

Пальцы инстинктивно разжались в тот момент, когда Надзиратель за душами испытал на себе еще один из недостатков телесного существования — а именно, ощущение боли. Он даже вскрикнул, ибо оказалось то знакомство ни с какого боку не приятным.

* * *
Вылазку в Дом Прозрения мы предприняли уже когда стемнело. Путь до пункта назначения преодолев на машине Эдны… то есть, пардон, продавщицы Натальи Девяткиной. Ведь разбойница из средневекового мира автомобиля отродясь не видела. Не говоря уж о том, чтобы ездить на нем да еще за рулем.

Строго говоря, и Девяткиной-то небольшая темно-красная машина, похожая на гигантский рубин, принадлежала не в полной мере. Скорее, она могла считаться собственностью банка, в котором Наталья-Эдна в прошлом году взяла кредит на покупку. Причем выплатить успела, от силы, процентов двадцать. И едва ли осилит остальное: как я понял со слов самой Девяткиной (не Эдны), карьера ее в «Алисе» находилась под угрозой. Порядочки, заведенные для сотрудников данной торговой сети оказались те еще. Удивительно, что банки, где наверняка знают об этом риске, все равно охотно одалживают деньги таким как Наталья. В солидной-де организации работает, не в какой-то шарашке-однодневке.

Впрочем, это я так, к слову.

Посовещавшись на кухне квартиры Матвея Богомолова, мы вначале съездили домой к Вилланду… Андрею Ливневу то есть. Где прихватили ружье, оказавшееся, кстати, не двустволкой, как подсказывали лично мне дурацкие стереотипы, а карабином. Карабин, кстати, был снабжен оптическим прицелом. С таким не то что на зверя — на человека охотиться впору. Или на магическое отродье из другого мира.

«Я ведь уже и пострелять из него успел, — сетовал не Вилланд, но его злополучное отражение, — правда, только по мишеням. А потом со мной несчастье случилось, так что не до ружья стало. Но все равно выбросить было жалко. Денег ведь стоит…»

Эдна, кстати, тоже не отправилась на дело без оружия. Но, следуя привычкам разбойницы, прикупила в ближайшем магазинчике промтоваров несколько небольших легких ножей.

По дороге уже к Дому Прозрения я успел лишний раз поглядеть на улицы и здания Отраженска. И приметить еще одну странность города и всего этого мира, поначалу не бросившуюся в глаза.

Мне не встретилось ни одного памятника. Ни статуи, ни барельефа, ни старинного здания. Притом, что даже в моем родном городке и пара статуй имелась… запечатлевших, правда одного и того же человека — вождя мирового пролетариата. А уж бывших купеческих домов и административных зданий, избежавших сноса и теперь украшенных мемориальными табличками, вообще было не счесть.

Что уж говорить про город крупный, в коем я получал высшее образование. Пестрота архитектурных стилей в иных районах была просто жуткой. Как будто обладающие сверхчеловеческим могуществом коллекционеры собрали в одном месте постройки из разных эпох. И никого не удивляло, например, почти идеально-прямоугольное здание администрации, а через дорогу — бревенчатая двухэтажная развалюха, первым этажом наполовину вросшая в землю. Ну или соседство сверкающего на солнце современного офисного здания и старой кирпичной бани, формой похожей на гигантскую кружку.

Так вот, в Отраженске ничего подобного я не заметил. Здания заметно старые, вида весьма неприглядного, здесь, правда, наличествовали. Но были они столь же безликими, как и прочие городские постройки. Типичный бетонный жилой дом, типичная пятиэтажка из кирпича, типичное административное здание и так далее.

В высшей степени странно было наблюдать такое в немаленьком городе, основанном отнюдь не вчера. Но странность превращалась в очевидность, стоило мне принять рассуждения спутников об искусственности этого мира. Когда жизни в нем по большому счету нет, когда время властно разве что над телами и вещами, но не над душами людей… да и откуда им взяться, душам-то у отражений? Тогда и нечего сохранять в памяти, тем более коллективной.

И обольщаться по поводу шапки Мономаха на логотипе газеты «Правая Правда» не стоило. Символы можно использовать и не осознавая их реального смысла. Подобно тому, как в моем родном мире имелись и горячие поклонники диады «Инь-Янь», не имевшие отношения к восточной философии, и любители рисовать перевернутые пентаграммы, жертвоприношений, к счастью, не устраивая. Что там, многие из моих сверстников даже на людях называли себя эльфами, орками, хоббитами и иной сказочной нечистью. Хоть вроде родились в России-матушке, а не в каком-нибудь Средиземье.

Дорога наша окончилась перед не столько высоким, сколько раскинувшимся вширь бетонным зданием. На козырьке над широким крыльцом парадного входа располагалась большая надпись: «Дом Прозрения», а слева и справа от нее — условные схематичные изображения глаза, почему-то с почти вертикальным щелевидным зрачком.

«Тпру! — таким расхожим междометием прокомментировала остановку сама Эдна, сидевшая за рулем, — идем, не будем рассусоливать».

Сама она выскочила наружу ловко, чуть ли не в ту же секунду, что и открыла дверцу. Но все одно, нам пришлось дожидаться, пока из машины выберется Вилланд. Да и мне, пребывающему в теле весьма крупного мужчины, потребовалось побольше времени, чтобы вылезти. Выпрыгивать, как чертик из коробочки, я со своими здешними габаритами не мог. Еще этот Богомолов, похоже, имел лишний вес и, само собой, проблемы с сердцем… правда, пока малозаметные.

Так мы и направились к крыльцу Дома Прозрения: ковыляющий Вилланд с тростью и карабином, Эдна при ножах, рассованных по карманам специально надетого джинсового костюма. И я — сам по себе способный сойти за оружие.

Медсестра за стойкой регистратуры в ужасе взвизгнула, увидев вооруженного человека, даром, что инвалида. Человеку же этому пришлось наставить на нее ствол, чтобы утихомирить.

Такой аргумент оказался вполне достаточным, чтобы медсестра замолчала. Но и только-то. Почти ничего полезного мы от нее все равно не добились. Грамотно описать Аль-Хашима, точнее, похожего на него пациента, я оказался не в силах. Да и разговаривать, выдавая служебные тайны, медсестра была не расположена даже несмотря на дуло, глядевшее прямиком ей в лицо. Лишь на один вопрос — «Не поступал ли в Дом старик такой… восточной внешности?» — она позволила себе оговорку. Правда, не по Фрейду, а по Шерлоку Холмсу, Дюпену или еще какому-нибудь герою классического детектива.

«И вы тоже?..»

Насколько я уловил суть этой то ли случайно, то ли рефлекторно оброненной реплики, Надзиратель прибыл раньше нас. И тоже успел справиться насчет Аль-Хашима.

А значит, следовало поторапливаться.

Мы разделились. Вилланда с ружьем оставили возле регистратуры. И чтобы дежурную медсестру караулил, не давая делать глупости, и просто как наименее мобильную боевую единицу. Сам я направился к лифту, расположенному поблизости, в вестибюле. Более же ловкая и шустрая Эдна устремилась вверх по лестнице.

Так мы и договорились передвигаться — преодолевая этаж за этажом. И всякий раз выглядывая в коридор, пытаться обнаружить хоть что-то, заслуживающее внимания. И если на втором этаже нас ждали тишь да гладь, то на третьем с ходу натолкнулись на сюрреалистическую картину. Огромный рыжий детина — этакий викинг, а может, пропавший брат Джигурды — висел примерно в двух десятках сантиметров от пола. А висел он потому, что за горло его держал, приподнимая, не кто иной как Надзиратель за душами. На фоне своего не то противника, не то жертвы, он выглядел каким-то тщедушным, субтильным. Отчего вся сцена расправы над «викингом» смотрелась вопиюще неправдоподобно.

Конечно, вряд ли именно этот рыжий бык являлся отражением Аль-Хашима. Но все равно, не сговариваясь, на пару с Эдной мы решили вмешаться. Ибо во-первых, враг твоего врага может стать союзником, а во-вторых, помешать Надзирателю никогда не будет лишним.

Полетел один из ножей, пущенный умелой рукой разбойницы. И поразил прямехонько кисть руки нашего противника. Да той самой, которой тот сжимал горло «викинга». Последний с хрипом и кашлем осел на пол, когда пальцы Надзирателя разжались. Но, видимо, оказался не робкого десятка, поскольку сумел-таки подсечь своего душителя ногой.

Надзиратель, разумеется, рухнул на пол… однако, в следующий миг, мячиком подскочив, снова поднялся на ноги. Но к счастью, тут уже подоспели и мы с Эдной. Причем на ходу я еще сподобился заметить и подобрать с пола пистолет, оброненный, не иначе, нашим врагом.

В момент, когда «викинг» и Надзиратель схватились вновь, я нажал на курок. Возможно, из пистолета палить гораздо проще, чем из карабина. Да только ни я, ни, как видно, Матвей Богомолов, должными навыками обращения с огнестрельным оружием не обладали. Пуля едва попала в ногу долговязому бородачу. И не убила, конечно же. Но и ее хватило для того,чтобы Надзиратель взвыл от боли… а противник его получил преимущество.

Рывком «викинг» опрокинул Надзирателя на пол… вернее, повалились они вместе. Теперь, как мне казалось, промахнуться было бы трудно. Я нацелил пистолет прямо в бородатую голову, прямо в это лицо, мерзкое, как блевотина, нажал на курок… но пистолет ответил лишь сухим щелчком. Использованный мной патрон в обойме оказался единственным. И мне не требовалось семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кому оный предназначался.

Пришлось хорошенько так, от души, пнуть Надзирателя под ребра. И еще разок — тот согнулся в три погибели, сжимаясь от боли. В то время как Эдна, прошмыгнув мимо меня в палату с открытой дверью, обнаружила там Аль-Хашима.

— Скорее! — выкрикнула она, — старик, мы пришли тебя освободить!

— О, добрая юница, — донесся до меня знакомый голос, — да прольются все ручьи под твои благородные ступни.

Сам старик-алхимик, кстати, в этом мире почти не изменился. Разве что борода стала покороче. К облегчению своему я видел, как он медленной старческой поступью выходит в коридор.

В спешке, чуть ли не волоком, Эдна потащила освобожденного старика к лифту.

— У, а не такой уж ты сильный, Надзиратель за душами, — еще презрительно бросила она, проходя мимо распростертого на полу нашего врага и вцепившегося в него мертвой хваткой вконец обезумевшего, окровавленного «викинга».

Поборов искушение еще раз врезать Надзирателю, я поспешил следом.

А когда уже в вестибюле, в компании Аль-Хашима и отведшего от медсестры карабин Вилланда-Ливнева, мы подходили к дверям на выход, тетка за стойкой регистратуры завизжала вновь.

— На этот раз я ни при чем, — зачем-то виновато и смущенно молвил Вилланд… вернее, его отражение.

Да никто его, собственно, и не обвинял. Потому что причина новых треволнений медсестры стала ясна, стоило нам посмотреть в сторону лестницы. Преодолев последние ее ступеньки через вестибюль полз Надзиратель. Именно полз, а не шел. Полз на руках, волоча за собой подстреленную ногу. В этом существе, окровавленном и каком-то измятом, изорванном, уже трудно было узнать человека.

Медсестра визжала и зачем-то пятилась к стене за стойкой. Туда, где стояли стеллажи с бумажными медицинскими картами, упорно не желающими умирать даже в компьютерный век. Но страхи этой женщины были напрасны — направлялся-то ползучий человекоподобный гад в нашу сторону.

Мы замешкались… все, кроме Вилланда. Тот отреагировал на удивление молниеносно.

— Надзиратель? — спокойно осведомился охотник, вскидывая карабин, — а провались-ка ты в преисподнюю, Надзиратель.

Выстрел, единственный, зато меткий, разнес голову существу — аж кровавые ошметки полетели в разные стороны. Лично мне это зрелище так некстати напомнило арбуз, который я уронил в детстве, по неосторожности. Но как бы то ни было, а Надзиратель замер, оставшись неподвижно валяться на полу. Как видно, с простреленной насквозь башкой не способны выжить даже порождения древней магии.

К сожалению, не лучшим образом этот выстрел сказался и на самом Вилланде — в этом мире занимавшем хлипковатое тело инвалида. И то ли забыл он о необходимости опираться на трость, исполненный боевым и охотничьим азартом. А может, удержать карабин можно было только двумя руками. Так или иначе, но отдача в момент выстрела едва не опрокинула самого стрелка на пол. Добро, я каким-то чудом успел подхватить, подстраховать бравого калеку. Не то к его нынешней травме могла добавиться, по меньшей мере, еще одна.

* * *
Из Дома Прозрения, в компании с освобожденным Аль-Хашимом, мы гнали со всей мочи. Не дожидаясь, когда дежурная медсестра перестанет визжать и поднимет тревогу, вызовет стражей порядка. И не хотелось давать возможности кому-нибудь шибко любопытному запомнить машину, куда садилась подозрительная компания: сбежавший пациент, инвалид с карабином, бой-баба да небритый детина, похожий на персонажа какого-нибудь фильма про бандитов.

За окнами автомобиля мелькали дома, фонарные столбы, светофоры. Вела Эдна, точнее продавщица Девяткина, умело и ловко. Не раз, даже не два нам удавалось проскочить очередной перекресток на последних секундах зеленого сигнала светофора. И при этом ни разу Эдна-Наталья не создала аварийную ситуацию.

Хотя не обошлось и без ложки дегтя. Как обычно водится в вечерний час, редкая дорога через город обходилась без пробок. Каждый такой затор — а их, даром что кратковременных, нам встретилось с десяток — вызывал у Эдны-Девяткиной приступы бессильной ярости. От них продавщица-разбойница готова была сорваться то на ни в чем не повинном руле, то даже на лобовом стекле. И лишь голос здравого смысла в последний миг останавливал ее сжавшуюся в кулак руку. Обходилась Эдна тогда одним-двумя тихими словами. Недобрыми и вообще непечатными.

Если не изменяет мне память о родном мире, нормальные автомобилисты в большинстве своем, чтобы не было тоскливо пережидать пробки, обычно включают музыку. Что-нибудь успокаивающе-медитативное или легкомысленно-бодренькое. К сожалению нас четверых назвать нормальными как-то не поворачивался язык. Убийство вон совершили, пациента похитили. Что до деталей, то в них только дьявола прятать удобно. Тогда как правосудие они волнуют поскольку постольку. Так что нам не время скоротать было необходимо, а как можно меньше задерживаться в пути. Ибо стоя на месте, мы имели куда большие шансы обзавестись металлическими браслетами на запястьях.

Это во-первых. Во-вторых же, хоть магнитола в машине Девяткиной и имелась, но слушать пискляво-хныкающие звуки, доносящиеся из горла той же Экспансы никому из нас в радость не было. На сей раз, кстати, супер-пупер-мегазвезда Отраженска под протяжные звуки электрогитары воспела… куртку-косуху. Такую всю красивую, с блестящими заклепками, и в которой даже мальчик выглядит крутым мачо. И в каком магазине, по какому адресу можно приобрести настоящие, самые клевые косухи, сообщить не забыла.

Скривившись, будто лимон целиком съела, Эдна выключила магнитолу и больше до конца пути о ней не даже не вспомнила. Когда же появилась такая возможность, продавщица-разбойница вывела автомобиль с главных улиц на улочки не столь широкие и не так ярко освещенные, зато и транспортом не переполненные.

Путь, кстати, мы держали домой к Андрею Ливневу — отражению Вилланда, жившему в одиночку. Везти Аль-Хашима в квартиру Матвея и Светы я счел слишком рискованным. Кто знает, как супруга отреагирует на еще одну странность: незнакомого старика, который, к тому же, не факт, что сумеет скрыть свою ненормальность. Даже если Света не сдаст нас жандармам, с возвращением Аль-Хашима и меня в мир Фьеркронена могли возникнуть сложности. Не исключалась заминка, столь нежелательная в нашем положении.

Что до жилплощади Натальи Девяткиной, то она отпадала тоже. У продавщицы из «Алисы» имелся парень и ему, посетовала женщина, будет очень трудно объяснить присутствие в квартире аж трех посторонних особей мужского пола. То, что среди этих троих один был инвалидом, а другой стариком, в случае с бойфрендом Девяткиной сильно дела не меняло.

«А это не Родрик, кстати?» — поинтересовался я еще, узнав, что и у отражения Эдны имеется вторая половинка.

«Куда там, — лишь чуть обернувшись и не выпуская руля из поля зрения, с ноткой пренебрежения ответила продавщица-разбойница, — до Родрика этому Мите как до луны пешком. Посредник и мальчик на побегушках, гордо называющий себя предпринимателем, да индивидуальным еще. Сводит шишек разных из фирм да городских ведомств. Связи налаживает, встречи организует. А те ему отстегивают, сколько не жалко».

Еще, со слов женщины, Митя этот любит с серьезным видом да громким голосом трепаться по телефону. А если ведет разговоры с ней, Натальей Девяткиной, то, как правило, делится впечатлениями от очередных переговоров, от очередной встречи, от грандиозного стартапа, который с Пал Палычем, Иван Иванычем и еще с кем-то они намерились замутить. Или, как вариант, начинает критиковать карьеру самой Натальи. Причем в таких случаях разговор сползает к одному из двух выводов: либо продавщице следует больше уделять внимания личностному росту и улучшению деловых качеств, либо вообще ни к чему тратить время, работая на дядю.

Мне еще хотелось спросить, что же заставляет мою спутницу жить с этим ревнивым занудой, не имеющим профессии, зато страдающим… нет, наслаждающимся завышенной самооценкой. Ну, то есть, хотелось-то оно хотелось, да я осекся вовремя. Смекнув, что причины, заставляющие миллионы Наталий поддерживать отношения, не рвать со своими Митями, Васями или Ленями, лежат обычно в такой плоскости, что не всегда их обсуждают даже с близкими друзьями-подружками. Причем логика со смыслом здравым отношения к этим причинам не имеет даже косвенного.

Когда машина наконец остановилась во дворе дома, где жил Ливнев, мы четверо вздохнули с облегчением. Было оно тем более сильным оттого, что встретил нас двор почти безлюдным и освещенным тоже весьма скудно. Пара фонарей на столбах да окна в квартирах — вот и все. Иначе говоря, шансов, что нас могли заметить, было немного. А еще меньше на то, что заметившие поймут, что к чему и донесут куда следует. Хотя о чем это я? В самом-то дворе мы ничего противозаконного не делали.

Обитать хромоногому Ливневу повезло аж на седьмом этаже. Так что все мы, не сговариваясь, решили воспользоваться лифтом. Даже Аль-Хашим, насколько я знаю, побаивающийся огромных металлических коробок, спорить не решился.

— Чаю поставить? — были слова явно не Вилланда, а самого хозяина квартиры, когда он открыл дверь и первым ступил на порог, — что нет ничего покрепче — извините. Предпочитаю не гробить свое здоровье прежде времени.

«Если у вас нет собаки, ее не отравит сосед», — вспомнилась мне при этом цитата из песни, ставшая почти пословицей. Вслух я, впрочем, ответил другое — дабы не поддевать, не обижать лишний раз беднягу Ливнева:

— Некогда на самом деле-то чаи распивать. Дело заканчивать надо, пока не поздно. А вот что нам нужно, так это маркер какой-нибудь… или мел.

— Ну и еще участок чистого пола, о, самый гостеприимный из всех хозяев, — вторил мне Аль-Хашим.

Получив желаемое, он тотчас же, не ведая усталости, склонился над полом и приступил к созданию магической фигуры для переноса. В то время как мы с Вилландом и Эдной отправились ждать на кухню. Успев и чаю попить и даже перекусить, невзирая на то, что поздновато уже.

На правах хозяина Вилланд-Ливнев пытался предложить и Аль-Хашиму пару бутербродов, но увлеченный своим занятием алхимик отмахнулся только.

— И что потом? — еще успела спросить Эдна за часы ожидания, — ну, когда он закончит?

— Аль-Хашим вернется в наш мир… точнее, в гробницу Арвиндира. Я за ним… у нас там дело неоконченное осталось. После которого, я надеюсь, Надзиратель умрет окончательно. А насчет вас… если я не ошибаюсь, после нашего с алхимиком возвращения судьба или провидение должны оставить вас в покое. И вы со своими отражениями снова разделитесь. Они будут жить в своем мире, а вы… да и мы тоже — в своем.

На рассуждения мои Эдна ничего не ответила. Только вздохнула легонько и с грустью.

А ближе к полуночи, когда мы уже задремывать начали, притихшую квартиру огласил торжествующий вопль Аль-Хашима: «Сделано! О, отважнейшие из мужей и прекрасная юница, чья храбрость сравнима только с твоей добротой! Я сделал это — фигура закончена!»

Соскочив с занимаемых стульев, мы кинулись в комнату, где трудился алхимик. И где теперь изрядную часть пола покрывал выведенный мелом геометрический узор.

— Что ж. Похоже, пора прощаться, — молвил я, обращаясь к Вилланду и Эдне, — если мы еще встретимся, то в другом мире… да и то вряд ли. Фьеркронен большой…

Аль-Хашим же церемониями да сантиментами себя утруждать не стал. Пока я слал последние реплики охотнику и разбойнице, пока принимал от них пожелания удачи, он уже шагнул в центр фигуры и забормотал нужное заклинание.

Когда фраза на незнакомом языке была произнесена полностью, на миг наступила тишина. Я оглянулся, зачем-то желая увидеть, как старик-алхимик исчезнет, возвращаясь в свой родной мир.

Того же самого, а как иначе, ждал и сам Аль-Хашим. Другой вопрос, что на сей раз ничего не происходило. Никто не исчез — заклинание, похоже, не сработало.

На какое-то мгновение мелькнула в голове утешительная мысль, что так оно и должно быть — в силу специфики этого мира. Туда, где Фьеркронен и гробница Арвиндира, отправилась душа Аль-Хашима. Тело же, тело отражения, осталось здесь.

Вот только первые же слова алхимика не оставили от этого предположения камня на камне.

— Не может быть, — пробормотал он, зачем-то озираясь и крутя головой. И растеряв привычную велеречивость. А это значило, что дела действительно плохи, ибо старик в отчаянии.

— Заклинание не сработало? — робко спросил я невзирая на очевидность ответа, — а может быть, вы ошиблись?

— Попробуй сам, о, трижды спесивый маловер, — парировал Аль-Хашим и отошел в сторону.

Шагнувши в центр магической фигуры, заклинание я старался произносить медленно, бережно и с расстановкой. Дабы не ошибиться ни в едином слоге. Но все было тщетно. Я по-прежнему стоял посреди бедно обставленной комнаты в центре геометрического монстра, нарисованного мелом на полу.

— Это заклинание… — пролепетал я, — оно что… неужели, оно вообще здесь не действует.

— Я больше скажу, да не овладеет сердцем твоим черный ужас, — прозвучали в ответ слова Аль-Хашима, — я еще одно проверил… в общем, заклинания вовсе не хотят работать в этом мире.

«Черный ужас», ага. Что и говорить, алхимик выразился метко. Когда я понял, что магией можно было пользоваться даже в моем родном мире, а вот в этом — ни-ни, внутри меня одновременно похолодело и заклокотало. Захотелось громко и грязно выругаться. Но как ни странно, горло мое смогло исторгнуть всего одно, зато емкое, словечко.

«Однако!..»

* * *
Итак, не один только Надзиратель не мог пользоваться в этом мире сверхчеловеческими возможностями. Магические штучки, не раз успевшие пригодиться что мне, что Аль-Хашиму, отказывались работать в городе отражений категорически. Сам проверил: даже возможность на время покинуть тело Матвея Богомолова была для меня недоступна.

Выходило одно из двух. Либо мирок сей, при всем внешнем сходстве с моим родным миром, до такой степени удален от него, что попасть сюда можно и впрямь лишь если срезать путь — хоть во сне, а хоть и через те места и уголки вселенной, откуда, как принято считать, нет возврата. Либо, будучи таки искусственным мирком, устроен таким образом, что чудеса в нем банально не предусмотрены. Не рассчитан мирок на них. Как не рассчитаны, к примеру, были старые компьютеры на установку на них «Винды» последней версии.

Часа примерно два, прошедшие с момента неудачи Аль-Хашима, прошли для нас в споре на кухне. Под крепкий черный кофе — не дремалось чтобы. Разговаривали мы вполголоса, по причине позднего часа, однако оживленно.

Спор, разумеется, был не о причинах, по которым неоднократно апробированные заклинания перестали вдруг работать. Нет, в подобной-то схоластике как раз проку не было, одна пустая трата времени. И по поводу альтернативных способов покинуть этот мир мы быстро пришли к согласию. Потому как способ-то, по большому счету, имелся всего один. Добраться до Зеркальной Стены и пройти через какие-нибудь ворота в ней.

Что до разногласий, то возникли они у нас по поводу деталей. Когда именно следовало пускаться в путь: немедленно, не теряя ни минуты… или, напротив, сперва дождавшись следующего дня.

В первом варианте нас ждали почти пустые дороги. Где разве что какой-нибудь припозднившийся гуляка нет-нет, да пронесется со всей дури, наслаждаясь де-факто отсутствием ограничений скорости да натужно скрипя шинами об асфальт. Насладились бы и мы… да только одинокий автомобиль легко могли заметить жандармы и перехватить на полдороги. Особенно, если так называемый план «Перехват» объявлен и на сей раз.

Ну а если ехать днем, а еще лучше утром, то затеряться в транспортном потоке, затопляющем городские улицы, будет не легко, а очень легко, это факт. Но во-первых до утра еще дотянуть следовало. Ведь не исключалось, что жандармские ищейки уже взяли наш след. Во-вторых же, как верно заметила Эдна-Девяткина, продираться через поток тот, вышеупомянутый, могло стать сущей мукой. И если жандармам известно описание автомобиля, номер его, если эта братия в погонах подсуетится да расставит посты по всему городу — ни хрена мы тогда не затеряемся. Наоборот, нужную машину, стоящую перед светофором или в очередной пробке, заметить будет гораздо проще, чем если бы оная машина неслась на полной скорости.

И в итоге… в общем, не грех было бы признать, что женщины тоже способны быть убедительными. В том числе и в вопросах, в коих вроде как мужчинам положено разбираться лучше. Иными словами, Эдне ли, Наталье Девяткиной ли, но удалось нас с Вилландом убедить. Не стали мы время тратить, а, наспех собравшись, вышли в темный двор, где ждал автомобиль.

На пути к машине деловитая его хозяйка успела свериться с картой Отраженска и окрестностей, загруженной в мобильный телефон. И выяснила, что дабы покинуть город побыстрее, нам нужно ехать сперва на северо-восток, а потом на север — к так называемому тракту Джекила.

Микрорайоны, в одном из которых жил и работал Андрей Ливнев, мы покинули без проблем и задержек. Просто выехали из двора да вскоре свернули на одну из городских транспортных артерий. Эту улицу-трассу щедро и не в пример дворам, освещали фонари. Отчего в ночные часы мир окрашивался в красновато-оранжевые тона.

Мимо единственной машины с мигалкой, чего-то ждавшей у обочины, мы пронеслись пулей. Затихшие жилые многоэтажки и цветастые вывески уже закрывшихся магазинов промелькнули и остались позади.

Дорога была отличная, однако все хорошее имеет свойство быстро заканчиваться. Миновав несколько километров — сущая ерунда для нового автомобиля на пустой трассе — мы вынуждены были свернуть. Район, через который пришлось нам теперь продвигаться, был застроен убогими двухэтажными домами, похожими на бараки. Многие из дворов загораживали дощатые заборы в рост человека — потемневшие от времени, покосившиеся.

Дороге сузилась — теперь на ней при желании могли бы разъехаться, от силы, две легковушки. Асфальт под колесами сделался хуже: то и дело машина Девяткиной спотыкалась о выбоины. Меньше стало фонарей, оранжевое сияние сменилось полумраком. Откуда-то издалека доносился собачий лай. Еще кто-то поблизости на кого-то орал, а кто-то, нестройно и постоянно сбиваясь, пытался петь.

Что и говорить — Отраженск тоже оказался городом контрастов. Но даже не этот факт вызывал, что у меня, что у моих спутников досаду. Беда еще заключалась в том, что ехать напрямую через сей неблагополучный район не получалось. Поворачивать приходилось, чуть ли не петляя. И за очередным-то поворотом начались наши неприятности.

На очередной, преодолеваемой нами, улице толпился народ. Хотя нет, это слишком громко сказано. Скорее, собралась многочисленная группа людей, с опаской предпочитавших держаться поближе к своим домам. Двое или трое местных жителей, правда, стояли посреди проезжей части — руководствуясь, не иначе, вопросом-императивом «а почему нет?». Из-за этих людей нам пришлось еще больше сбавить скорость… но и это не тянуло даже на полбеды. Куда важнее и неизмеримо досаднее оказался для нас повод, заставивший этих людей покинуть свои дома в поздний час.

Возле распахнутых настежь двустворчатых дощатых ворот, под ярким светом из окон, припарковался автомобиль — с переливающейся разными цветами мигалкой, синей полосой на боках и надписью «Муниципальная жандармерия». Один из парней в синей, почти как джинсы, форме что-то записывал в блокнот, второй беседовал с двумя местными обитателями. По всей видимости, жильцами дома, к подъезду которого вели распахнутые ворота.

И оба стража порядка почти синхронно отвлеклись, обернувшись навстречу приближающемуся, ярко светящему впереди себя фарами, автомобилю. Да, вдобавок, к ужасу моему, жандармы переглянулись. После чего один что-то пробормотал в появившуюся как по волшебству у него в руке коробочку рации. Второй же, выйдя на середину проезжей части, зашагал прямиком в нашу сторону, зачем-то вскидывая руку.

— Муниципальная жандармерия, — голос его звучал устало, но уверенно и властно, — предъявите документы.

Быстро же отреагировали! Еще суток не прошло, а участники налета со стрельбой на Дом Прозрения уже установлены и объявлены в розыск. Просто удивительно, как при столь качественной работе правоохранителей даже в этом искусственном мирке есть преступность. А она имелась наверняка. Не то б для чего бравые ребята на машине с мигалкой вообще приехали в этот район да посреди ночи?

Мы замешкались, чуть ли не паникуя — все четверо, но особенно сидевшая за рулем Эдна-Наталья. А жандарм и рад был стараться: успел подойти к машине почти вплотную. И вот только тогда Эдна наконец поняла, что нужно делать. А может, просто подумала, что любое действие в данной ситуации было лучше покорного ожидания.

Взревел двигатель, красный автомобиль резко дал задний ход. После чего столь же молниеносно развернулся, подпрыгивая на неровностях асфальта. Кто-то из местных жителей испуганно взвизгнул, кто-то по той же причине послал в наш адрес многословную и на сто процентов бранную фразу. А машина, движимая опытной рукой Натальи Девяткиной, уже нырнула в другую улочку — пересекавшую эту почти перпендикулярно.

Стало еще темнее, беспощадно трясло, кое-где на нашем пути асфальт отсутствовал вовсе. Еще в одном месте улицу перегораживала куча разнообразного мусора — начиная от обломков стройматериалов и заканчивая предметами мебели. Ни дать ни взять, баррикаду кто-то возвел.

Потом двухэтажные дома сменились вовсе одноэтажными, а затем пригородными коттеджами. Миновав и их, мы выбрались на тракт. Колеса буквально заскользили по ровному асфальту, вдоль широкой ленты дороги — едва ли не с облегчением. И впору было гнать на пределе всех лошадиных сил, таившихся под капотом. Но беда пришла, откуда не ждали.

— У-упс, — встревоженно и, кажется, с ноткой смущения проговорила Эдна, сбрасывая скорость.

А когда мы все втроем устремили на нее озадаченные взгляды, еще и объяснила, в чем дело:

— Бензин кончается, — учитывая ситуацию, в которой мы оказались, слова эти, тихие и виноватые, прозвучали как приговор, — простите… не рассчитала. Не догадалась заправиться… а потом не до того стало.

Да еще руками развела, как будто от этого выслушивать недобрую весть было бы легче.

Казалось бы, экая невидаль. В мире, где автомобиль давно не считается роскошью, но успел стать средством передвижения, причем самым популярным, автозаправочные станции наверняка были натыканы через каждый километр. И даже за городом нам не потребовалось много времени, чтобы найти заправку. Опять же бензин раньше времени не закончился. Но несмотря на это лично я нервничал от нетерпения, пока вялый, сонный работник АЗС выходил обслужить нас. Пока вставлял шланг, пока живительная для машин, но смертельно опасная и мерзко пахнущая для всего живого жидкость перетекала в бензобак. Каким же медлительным мне казался этот работяга. И как утекают драгоценные секунды — я ощущал чуть ли физически.

…а потом, уже с совершеннейшим фатализмом я взирал на подоспевший к заправке даже не автомобиль с мигалкой, но целый бронированный фургон. Как распахнулась задняя дверь его кузова, как наружу выскакивали вооруженные люди в шлемах и бронежилетах. Как занимают они позицию, окружая АЗС со всех сторон… но держась-таки от нее на почтительном расстоянии.

На миг в голове промелькнула спасительная мысль: а не рискнуть ли, пойдя на прорыв? Посоветовать Эдне. Ведь если преследователи наши не законченные идиоты, устраивать стрельбу на заправке они не станут. В противном случае их даже бронежилеты не спасут. Так что стволов бояться нечего… вроде как.

С другой стороны, они ведь могли бы открыть огонь нам вслед. И потом с чистой совестью написать в рапорте: «убиты при задержании и сопротивлении». Тоже хорошего мало.

Интересно, что думали на этот счет мои спутники — особенно Эдна-Наталья, коль машина ее? В любом случае, бравые бойцы, настигшие нас, не собирались давать времени ни на раздумья, ни на сомнения, ни, тем более, на попытку к бегству.

«Внимание! Это отряд специального назначения «Оборотень», — загрохотал, давя на уши и мозги голос, усиленный громкоговорителем, — бросайте оружие, вы окружены. Повторяю, это отряд специального назначения…»

3. Оскал Фемиды

Часть студии была оборудована под места для зрителей, чем напоминала амфитеатр. Гости, знаменитые и не очень, но в любом случае призванные поддерживать передаче рейтинг, занимали первые два ряда. Остальные были заполнены простой публикой вперемежку со специально набранной массовкой. Людьми позаметнее и пошумнее общего фона. Участники массовки хлопали, развевали рты, нарочито выставляли перед собой руки с отогнутым и смотрящим вниз большим пальцем. «Хуп-хуп-хуп!» — сливались их выкрики и хлопки в этакие однородные ритмичные звуки.

Камеры водили объективами, рыская по студии и ловя в кадр то мячиком подскочившую со своего места девицу, то парня с лицом, искаженным от беззвучного крика. И все это — под вступительную мелодию, неизменную уже много лет и не первую сотню выпусков.

Затем объективы камер сместились, нацелившись на вход в студию. Туда же устремился луч прожектора, отмечая явление ведущего. Ведущий приплясывал, гримасничая перед камерой и крутился волчком на ходу. Конец же своего пути до центра студии вовсе отметил, отхватив чечетку.

Выглядел ведущий экстравагантно, одет был безвкусно, однако явно с претензией на стильность. Голову украшал парик — по форме вроде бы судейский, но цвета не белого, а розового. Одеждой служили фиолетовый фрак, брюки в шахматную клетку и белоснежная рубашка с кружевами. Выбеленным было и лицо ведущего, что придавало ему сходство с клоуном. Имидж довершали галстук-бабочка, остроносые туфли и трость с набалдашником в виде злобно оскалившейся обезьяньей морды. Ее, трость эту, ведущий крутанул в руке по окончании чечетки.

— Это снова вечер, и снова я, Вольдемар Якуб-Макалов в эфире Высшего канала, — провозгласил он торжественно, но торопливо, когда все камеры сконцентрировались на его лице, — а это значит, что с вами снова ваше любимое шоу «Час с Фемидой».

— Хуп-хуп-хуп! — долетело со стороны мест для зрителей еще даже громче прежнего.

— …кто-то преступает закон ради наживы, кто-то — из ненависти или по незнанию, — говорил Якуб-Макалов, с серьезным лицом глядя в камеру, — но наши сегодняшние подсудимые пошли на убийство, похищение человека… больного человека, я подчеркиваю, на сопротивление правоохранительным органам. И все это, как сами они считают, из благородных побуждений. Встречайте!

Массовка взвыла. На миг повернувшаяся в сторону зрительного зала одна из камер поймала сразу трех человек, в едином порыве вскинувших руки. Большие пальцы на руках были оттопырены и направлены, само собой, вниз. Не противоположным ведь жестом встречать преступников.

Затем кусок стены студии открылся, провернувшись вокруг оси на манер потайной двери в мистических фильмах о старинных замках. Поворот он сделал на сто восемьдесят градусов, так что по одну сторону стены со студией оказалась маленькая сцена со стоявшим на ней диваном. И на диване-то, закованные в наручники, восседали сегодняшние подсудимые. Бугай богатырского телосложения, бородатый старик; женщина, еще молодая и не лишенная внешней привлекательности и еще один мужчина. Поменьше первого, но тоже не тщедушный, хотя и с заметным животом и одутловатым лицом — неизбежной расплатой за сидячую работу да недостаток свежего воздуха.

Проще говоря, я и мои спутники — безуспешно попытавшиеся покинуть этот малоприятный и странный город.

Прежде чем Вольдемар Якуб-Макалов принялся представлять нас, произошло кое-что, в кадр не попавшее. На мгновение к нашему дивану подскочил прилизанный белобрысый гример неопределенного пола. И обработав мое лицо какой-то кисточкой, так же быстренько удрал.

— Итак, Матвей Богомолов, механик автосервиса, — выкрикнул ведущий, в то время как камеры повернулись ко мне.

Нет худа без добра, зато узнал свою профессию в этом мире. Вернее, профессию отражения, но это уже детали. Подумал, что какой-то этот Матвей сапожник без сапог — в автосервисе работает, а своего авто не имеет. На автобусах передвигается… ну или на такси.

— Ленур Михбаев, пенсионер, — продолжал между тем представлять нас Якуб-Макалов, — в настоящее время пациент Дома Прозрения. Наталья Девяткина, продавец. Андрей Ливнев, учитель биологии.

После этого ведущий прошествовал к дивану для подсудимых, держа в руке микрофон.

— Итак, — обратился он вроде бы к нам, но на деле все глядя в камеру, — казалось бы вы — честные труженики, люди общественно-полезных профессий, обычные мирные граждане. Я просто теряюсь в догадках… что могло заставить таких людей оказаться по другую сторону закона?

— На самом деле мы просто хотели уехать из Отраженска, — буднично так сообщил я, когда Якуб-Макалов поднес к моему лицу микрофон, — неужели это запрещено?

— Разрешите мне сказать, — вклинился в разговор сидевший рядом Аль-Хашим, и ведущий с микрофоном повернулся к нему, — о, благородный лицедей, не верьте змеиным языкам нечестных людей, что возводят клевету на моих спутников. Не похитили они меня, но вытащили из плена…

— Что ж, — немного растерялся ведущий, — спросим, что думает по этому поводу наш первый эксперт. Врач-психиатр Никита Осипович Нариманов.

Под жиденькие аплодисменты массовки одна из камер поймала в объектив, а луч прожектора высветил пожилого полного мужчину — одного из тех, кто сидел в первом ряду. Белый халат, особо контрастировавший с нездорово-красным лицом мужчины, вроде как свидетельствовал о принадлежности гостя к врачебной профессии.

— В данном случае наблюдаются сразу два психических отклонения, — сообщил доктор Нариманов каким-то неприятным, унылым и вязким, голосом, — в случае с господином… м-м-м, Богомоловым имеются веские подозрения в тяжелой клаустрофобии, то есть боязни замкнутого пространства… в сочетании с параноидными наклонностями, в данном случае — манией преследования. Именно сочетание клаустрофобии с манией преследования вынуждает обычно человека… м-м-м, покидать привычное место проживания, бросая дом, семью, работу. И уезжать куда-то, что-то искать… причем куда и что именно — страдающие указанными недугами индивиды не всегда способны объяснить. Как правило, излюбленным аргументам лиц с указанными отклонениями служит недовольство жизнью, часто сочетающееся с обвинением общества в том, что оно ущемляет, ограничивает его свободу.

На секунду сделав паузу и отпив воды из стоящего неподалеку стакана, психиатр продолжил:

— Гораздо более тяжелый случай нарушения психики уже установлен моими коллегами применительно… м-м-м, к Ленуру Михбаеву. Как ни печально, господин Михбаев был госпитализирован с тяжелейшей формой Прозрения, которая выражается в полном замещении личности. Проще говоря, в своем нынешнем состоянии господин… нет, пациент Михбаев не способен узнавать близких, не помнит своего имени и не может отвечать за свои слова и поступки.

— Это что же получается, — с показным недоумением молвил ведущий, — психически больные попытались спасти психически больного?

Такой вот убойной формулировкой, зато понятной даже детям, этот Якуб-Макалов попробовал перевести слова доктора Нариманова. Ответ последнего, впрочем, прозвучал не лучше:

— Скорее, люди с психическими отклонениями попытались не спасти, но помешать исцелению своего… хм, м-м-м, так сказать, товарища по несчастью. Чтобы лишить его даже малейшего шанса вернуться к здоровой жизни.

Последние его слова потонули в гневном вое и реве зрительного зала. Причем не только со стороны массовки. Якуб-Макалов вновь повернулся к нам. Лицо его сияло злорадным торжеством.

— Вот видите, как получается, — еще более торжественным тоном изрек он, обращаясь не то к подсудимым, не то к зрителям, не то к публике по другую сторону экрана, — любой из нас стремится делать добро… каждый в меру своих возможностей и разумения. Редко попадаются такие отъявленные негодяи, что способны без смущения признаться в злом умысле и не иметь для него даже самого сомнительного оправдания. Все мы хотим как лучше… но получается по-всякому.

После этой тирады в духе незабвенного Капитана Очевидность Якуб-Макалов обратился уже конкретно к Андрею Ливневу. Ну и к Вилланду из Фьеркронена заодно.

— Насколько мне известно, — с вкрадчивостью змея Каа проговорил ведущий, — ваша профессия заключается в том, чтобы сеять среди детей разумное, доброе и вечное. Проще говоря, помочь им освоиться в жизни, стать полноценными гражданами. Добропорядочными гражданами, я подчеркиваю — то есть, способными жить и преуспевать, соблюдая законы, а не преступая их рамки. Но что же заставило человека, занятого столь благородным делом, совершить убийство другого человека? Ведь вы-то, надеюсь, не станете отрицать, что человек из Дома Прозрения был застрелен именно из вашего ружья?

— Не стану, — с непривычной для Ливнева твердостью ответил мой товарищ по несчастью, — другое дело, что это был не человек, понимаете? А злобная тварь не от мира сего… и вообще ни от какого другого мира. В нем вообще тогда мало что осталось от человека!

— Вот как?! — Вольдемар Якуб-Макалов рывком притянул микрофон к себе и заговорил с выражением… нет, с маской оскорбленной невинности на выбеленном лице, — то есть, по-вашему, если кто-то неприятен… не вписывается в ваши представления о том, каким должен быть человек — что? Нужно… и можно обозвать его тварью и выстрелить в голову?! Знаете ли, дорогие телезрители, что охотничий карабин, принадлежащий нашему подсудимому, предназначен в том числе для охоты на крупных зверей, включая медведя? Медведя! Вы хоть представляете… каковы шансы на выживание, если жертва такой охоты принадлежит к роду людскому?

Массовка в зрительном зале отозвалась на эту речугу аплодисментами, переходящими, как водится, в овации. Тогда как ведущий продолжал:

— Мы нарочно не демонстрируем фотографии… того, что осталось от головы жертвы этого зверского убийства. Тем не менее…

— Да он же сам мог убить кого угодно! — рассерженной кошкой зашипела Эдна, имея в виду Надзирателя. То, что слышали ее только мы втроем, женщину не волновало.

Зато Вилланд столь узкой аудиторией не удовольствовался.

— Этого шута специально к нам приставили… такой вид пыток здесь что ли? — прорычал он, постепенно повышая голос, — эй, ты, шут гороховый! Дашь мне сказать?

Две последние фразы, адресованные Якуб-Макалову, охотник уже выкрикнул. Да так, что ведущий услышал его даже без микрофона. И проигнорировать не смог, подошел.

— Вот мне интересно узнать, как дела у того рыжего здоровяка, который не побоялся схватиться с тем, кого здесь называют несчастной жертвой. Да при этом чуть не погиб… или не чуть? А? Жив ли он? Если да, то почему бы и его не пригласить сюда? Он бы охотно поделился впечатлениями!

Под этой отповедью Якуб-Макалов остолбенел… ненадолго, всего на несколько секунд. Ровно столько времени потребовалось, чтобы получить подсказку через спрятанный под париком наушник.

— Если я ошибаюсь, поправьте меня, — изрек затем ведущий, — но, вероятнее всего, речь идет об еще одном пациенте Дома Прозрения. То есть о психически больном человеке. Конечно, вменяемость психически больного в каждом конкретном случае должна определять специальная экспертиза… а согласие на участие в судебном процессе — лечащий врач. Но лично я сомневаюсь в полезности показаний свидетеля, находящегося в примерно таком же состоянии, что и Ленур Михбаев. Не говоря уж о том, что для привлечения нового свидетеля процесс придется затянуть, перенеся решение на следующий выпуск.

А после этого неуклюжего оправдания Якуб-Макалов подобрался и заговорил уже куда как более уверенным тоном:

— Впрочем, подобные решения не могут приниматься единолично. Нужно ли привлекать еще одного свидетеля — решать только вам, телезрители, посредством специального СМС-голосования. А «Час с Фемидой» прервется на рекламу. Не переключайтесь!

* * *
Когда бойцы «Оборотня» окружили нас на автозаправке, о сопротивлении и речи быть не могло. Один ствол да несколько ножей против вооруженного до зубов спецназа — расклад слишком очевидный. Не говоря уж о том, что заправочная станция сама-то по себе была не лучшим местом для боя.

Максимум, на что мы могли рассчитывать при сопротивлении — попытаться удрать, прорвав кольцо окружения на машине. Обратив близость такого огнеопасного и взрывоопасного места как АЗС себе на пользу. Но, как я уже говорил, сам родив эту мысль, я сам же ее и похоронил. Потому как не представлял, что делать дальше. Когда заправка останется далеко позади, а мы окажемся один на один с фургоном «Оборотня».

Так что, не сговариваясь, решили мы сдаться. С надеждой на справедливый приговор суда и вообще на то, что суд учтет все нюансы этой истории. В конце концов, наши действия можно было истолковать и в ином ключе. Мы-де не похитили пациента, а вступились за него, защитили от маньяка. А то, что оного маньяка пришлось пристрелить, так это, пардон, самооборона.

Призрачная надежда, нечего сказать! Но другой, увы и ах, у нас не имелось.

Примечательно, что «Оборотни», какими бы крутыми парнями они, наверное, ни считались, после нашей капитуляции крутость свою особо не демонстрировали. В том смысле, что не зверствовали, не били нас, не клали на землю лицом вниз. Просто изъяли оружие, надели наручники и еще зачем-то проверили документы. После чего вызвали подмогу — с еще одним бронированным фургоном. На котором, собственно, нас и доставили обратно в город.

Конечным пунктом нашего злополучного ночного вояжа стал один из полицейских… или как там будет правильно? Жандармских, наверное, участков. Узкий коридор, стены с облупившейся краской, тусклый свет одинокой лампочки под потолком ждали нас. Да еще дежурный офицер, сонный и насквозь пропахший дешевым куревом.

«Вот еще мяса привезли», — ворчливым тоном прокомментировал он наш приезд. А потом еще с недоумением покосился на старика и на калеку. «Неужели уже и такие в преступный мир перешли? — читался немой вопрос в сонных глазах жандарма, — куда ж мы катимся тогда?»

А вот то, что среди задержанных обнаружилась вполне еще молодая и симпатичная женщина, дежурного офицера уже и не удивляло. Обо мне… точнее, о бугае Матвее, и говорить было нечего. На воплощенную безобидность он не тянул.

А дальше, вполне предсказуемо, нас поместили в камеру — добро, хоть в отдельную. Не пришлось коротать ночь в компании шпаны, шлюх и наркоманов.

Впрочем, совсем избежать внимания со стороны данного малосимпатичного люда нам не удалось. Ширина-то коридора была около полуметра. Камера же напротив оказалась буквально битком набита разной беспокойной публикой. Чья неугомонность, собственно, и неспособность ценить радости тихой честной жизни привели этих людей за решетку.

В первую очередь внимание соседей оказалось приковано, конечно же, к Эдне. Скромно одетая и не злоупотребляющая косметикой, она, конечно, выглядела не слишком возбуждающе для отбросов общества по сравнению с ночными работницами трассы. Но именно это сочетание строгости и миловидности во внешнем облике не могло не вызвать нездорового интереса со стороны задержанного отребья. Причем отребья обоих полов.

Сначала пара худосочных гопников, коим не исполнилось, наверное, и восемнадцати лет, принялись назойливо свистеть и выкрикивать «Э-э-э…», чуть ли не вплотную прислонившись к решетке. Один еще приплясывать начал, двигая тазом и стуча по решетке. Возможно, именно так в брачный период ведут себя какие-нибудь обезьяны. Но Эдна, она же Наталья Девяткина, обезьян видела вряд ли и потому намеков не поняла.

Затем этих двух пацанят оттеснил от решетки кое-кто посолиднее. Невысокий, зато коренастый мужик лет под сорок, лысый, но с небритым лицом.

— Эй, слышь! Цыпочка! — голос его звучал миролюбиво, но пренебрежительно, — забудь про этих малолеток, у меня все по-взрослому. Не веришь? Могу показать.

На последних словах, словно в их подтверждение, он еще расстегнул-застегнул молнию на брюках — вверх-вниз.

— Могу оторвать, — в тон ему огрызнулась явно не Наталья, но Эдна, подходя к решетке. А в следующее мгновение она рывком простерла руку и почти дотянулась до горе-ухажера из соседней камеры. Почти-то почти, но от неожиданности мужик отпрянул, вызвав дружный хохот сразу нескольких сокамерников.

Новых попыток пообщаться с симпатичной, но далеко не мирной нашей спутницей он не предпринимал.

Зато в игру «Достань новичков» включились представительницы прекрасной половины человечества. Хотя прекрасной ли — применительно к данному случаю? Многие из «ночных бабочек» были страшны как смертный грех, а одежки свои то ли на помойке нашли, то ли ими же еще и пол мыли, подрабатывая уборщицами в дневное время.

Из них особо разошлась одна — чернявая, растрепанная, в чем-то наподобие пиджака из кожзаменителя… а под ним, вероятно, ничего не было, да в едва заметной юбчонке.

— Слышь ты… да ты, — говорила она, подкрепляя свой спич свирепым выражением размалеванного лица, — ты не очень-то загибай… чай, не в Универсак попала. Сечешь, че к чему? Ты, если не просекла, так я тебе растолкую… эт тебе седня повезло, что нас по разным камерам рассадили. Так эта ж ночь у нас не последняя, сечешь, нет? И уже завтра так может и не подфартить.

Каждую свою фразу шлюха сопровождала смачным плевком на пол коридора — и без того далекий от эталона чистоты.

— Ну вот и прикинь, если рядышком куковать придется — каков для тебя расклад? Ась? Оглохла что ли? Не, ты только прикинь: можно ведь и упасть неудачно. И уснуть да не проснуться. Это если ты тупить будешь. Зато если споешься с Черной Жанной, можешь не париться. Черная Жанна своих в обиду не даст.

Взгляд Эдны скептически скользнул по тощей, нескладной фигуре шлюхи. Ростом, правда та была выше, но в немалой степени за счет неестественно-высоких каблуков. На таких и удержаться-то трудно, а уждавать или не давать кого-то в обиду… Эдне подумалось, что хватит одного удара, чтобы избавиться в случае надобности от этой агрессивной бабенки.

Похоже, Черная Жанна и сама понимала, что речуга ее в сочетании с внешностью не слишком убедительна. И потому от угроз перешла на другую тему. Не меняя впрочем собеседницы или, правильнее будет сказать, слушательницы.

— Ты, смотрю, под овцу-девственницу косишь? Ну и зря… на хрена, тут же все свои. Тут ты с нами еще насидишься. Так что не стесняйся, колись. Кто из них тебя чаще нахлобучивает? А? Не слышу! Старый или хромой? Или этот жирный бык?..

Жирный бык — методом исключения я определил, что речь идет обо мне. Обидно-то как. Вовсе я, вернее, Матвей Богомолов, не жирный. Кряжистый просто… ну и, что греха таить, не уделяющий достаточно внимания своему здоровью. Питающийся чем попало, к пиву наверняка не равнодушный. Так ведь теми же самыми недостатками страдает подавляющее большинство жителей крупных городов.

Хотя чего это я. Не припираться же с этой трепливой дурой из камеры напротив. Небось, ей-то как раз и надо привлечь к себе хоть какое-то внимание. И надо сказать, отчасти Черная Жанна своего добилась. Хотя и без нашего участия.

— …ткнитесь, твари гребаные! — с такими словами в коридор заглянул дежурный офицер, — дайте подремать… хоть часок!

Голос его звучал чуть ли не жалобно, с мольбой.

— Выпусти — так я тебе еще кое-чего дам, — вмиг нашлась Черная Жанна, — комплимент, так сказать. Как от повара.

— Выпущу-выпущу… кишки тебе выпущу, сука, — пробурчал жандарм, с досадой отступая прочь из коридора. Да напоследок дубинкой погрозил, чтоб хотя бы попытаться напомнить, кто в этих стенах хозяин.

Мне, в отличие от Эдны, обитатели камеры напротив почти не докучали. По крайней мере, личными обращениями. Не иначе, побаивались связываться с «жирным быком» — таким здоровяком, каковым природа создала Матвея Богомолова.

Несоизмеримо меньше, чем единственной женщине в нашей компании, доставалось и Аль-Хашиму с Вилландом. Но совсем по другой причине. По всей видимости, даже согнанной в участок и упрятанной за решетку швали западло было, что называется, заниматься самоутверждением за счет калек и стариков. Ниже собственного достоинства, каковое наверняка имелось даже у таких людей.

Разумеется, правил без исключений не бывает. Какой-то костлявый урод — наркоман, наверное, судя по бледному бессмысленному лицу — улучил момент, когда Вилланд подобрался к решетке почти вплотную. И, без обиняков приспустив штаны, пустил в его сторону желтую струю. Надеясь, не иначе, что та легко преодолеет расстояние между камерами.

Струя не преодолела. Зато воздух, и без того отнюдь не бывший ни свежим, ни чистым, теперь был приправлен еще одним запахом — сколь ощутимым, столь же и неприятным. Он оказался таким заметным, этот запах, что в камере напротив сразу поднялся ропот. А кто-то даже толкнул наркомана в грудь: что творишь, мол?

В общем, ночка у нас выдалась та еще. А наутро всех четверых, разбитых и голодных, отвели на допрос. Допрашивали по одному, остальных заставляя смиренно ждать своей очереди в коридоре. Причем вопросов каждому задавали помногу — и, соответственно, долго и нудно. Спросить успели, кажется, все что можно. Вплоть до деталей биографии и взаимоотношений с родителями в далекие детские годы. Спрашивали без тени интереса, машинально и, не иначе, лишь ради соблюдения неких формальностей и предписаний.

Ну а мы столь же машинально отвечали. Причем успели ли следователи задать хоть один вопрос непосредственно по делу, лично я так и не запомнил. Ложка соли эта, если она вообще существовала, без остатка растворилась в потоке воды — тех самых вопросов, необходимость в которых понять было не проще, чем найти глубокий смысл в картинах художников-авангардистов.

Лишь один был приятный момент в тот день. По окончании допроса нас наконец-то соизволили накормить. И уже затем ознакомили с ордером на арест.

Следующую ночь мы вновь провели в камере. И хотя атмосфера в ней по-прежнему не отличалась ни спокойствием, ни добрососедством, не говоря уже о свежести, природа взяла-таки свое. Нам удалось худо-бедно поспать.

Новый день обернулся новым допросом… оказавшимся, впрочем, на удивление коротким. При этом в кабинете следователя на сей раз собрали всех четверых. И там мы, помимо жандармов, приметили еще человека в штатском, которого не было в первый день.

Человек был немолод, но оставался стройным и подтянутым. И, одетый с иголочки, выглядел весьма представительно. Нас он рассматривал внимательно, оценивающе — и бесцеремонно. Даже в лица, в глаза каждому всматривался, подойдя почти вплотную. «Точно лошадь покупает», — прокомментировал еще потом Вилланд.

А я потерялся в догадках, кто это мог быть такой. Частный детектив? Некий супер-эксперт, способный видеть то, что другим недоступно? Адвокат? Или шишка из высоких инстанций?

Когда осмотр закончился, следователь задал нам еще по паре вопросов. А затем обменялся с человеком в штатском несколькими тихими фразами. «Сберегите их для меня», — подытожил тот человек напоследок.

— Что ж, можно вас поздравить, — сказал следователь, оставшись с нами наедине, — вы ему подходите. Будет, конечно, еще собеседование, но это так… формальность. Главный кастинг вы уже прошли.

— Понятно, — бросил я, на деле не очень-то понимая, о чем идет речь, — и когда же все-таки нас отпустят?

Следователь ухмыльнулся.

— Знаете, будь вы шайкой шпаны, стащившей пиво из торгового центра и телефон у какого-нибудь Васи, еще вчера уже шли бы на все четыре стороны. Будь вы отпетыми уродами, но уродами обычными, неинтересными и кого-то зарезавшими тупо по пьяни… тогда бы тоже… времени на вас мы бы много тратить не стали. Та стеночка кирпичная во дворе тоже не для украшения стоит. Не говоря уж о том, что иные погибают при задержании. И одним вас тогда можно было бы порадовать, что мучиться не пришлось бы. Ну и то еще, что похороны за счет города.

Сделав паузу и отпив воды из стоящего на столе стакана, следователь продолжил:

— Но вы — компашка та еще. Да и преступление у вас, скажем так, интересное. Не какая-то там бытовуха. Вот и приглянулись вы продюсеру шоу «Час с Фемидой». Слышали о такой? Короче, ждет вас, дорогие мои, полноценный суд. В эфире Высшего канала.

С этими словами он указал рукой на стену за своей спиной. Обратив по крайней мере мое внимание на еще одну местную странность. То место, где, как я привык считать, в моем родном мире обычно висит портрет главы государства, по крайней мере в кабинете данного конкретного следователя занимал… постер. Образина с выбеленной рожей, в фиолетовом фраке и парике, отдаленно похожем на судейский. В одной руке сей своеобычный до отвратности персонаж держал трость с набалдашником в форме обезьяньей головы, в другой — аптекарские весы. А в нижней части постера располагалась большая надпись жирными красными буквами: «Час с Фемидой».

Наверное, я мог подумать, что это реклама какого-нибудь фильма, не объясни следователь, что к чему.

Потом еще была поездка в телецентр, собеседование с продюсером. Телекомпания, увидевшая в нас потенциальных, даром, что одноразовых, звезд, еще и на вкусный обед расщедрилась. А те три дня, что оставались до эфира с нашим участием, нас вообще переселили из камеры в гостиницу. Хоть и под охраной жандармов.

В беседе с нами продюсер советовал каждому вести себя в соответствии с наиболее подходящей ролью. Мне, например, надлежало изображать громилу и буяна, этакого монстра в человеческом обличии. Наталью Девяткину продюсер видел роковой красоткой, Аль-Хашима — старым дураком, несущим вздор. Наконец, инвалиду Ливневу предписывалось давить на жалость, изображать такого неудачника да интеллигентного хлюпика, коего все обижали. А он вот хотя бы одному, но отомстил.

Впрочем, рекомендации обязательными к выполнению не были. И потому предложенной роли по факту придерживался лишь Аль-Хашим. Да и то лишь с точки зрения среднестатистического зрителя «Часа с Фемидой».

* * *
После рекламной паузы для телезрителей и просто возможности перевести дух для ведущего и участников, шоу должно было продолжаться. И оно продолжилось.

Пришли вести с эсэмэсочного фронта. Причем неутешительные. Телезрители в большинстве своем не захотели растягивать процесс над нами еще хотя бы на один выпуск. И потому предложение пригласить дополнительного свидетеля их не прельстило. Особенно в свете того, что свидетелем этим должен был стать «викинг» из Дома Прозрения.

Но и то было еще полбеды. Вдобавок Якуб-Макалов нашел, чем уесть Аль-Хашима и Эдну.

У старика-алхимика он просто, с самым невинным видом поинтересовался, кем же тот себя считает. Аль-Хашим ответил — искренне и правдиво, как мог. Подвоха при всех своих недюжинных мозгах почему-то не заметив. И вызвал тем уже не вой, но рев участников массовки из зрительного зала. А также улыбку, достойную Чеширского Кота или, как вариант, актера Эдди Мерфи, у ведущего.

— Снова хотелось бы услышать нашего эксперта в области психиатрии, — обратился Якуб-Макалов к доктору Нариманову, — Никита Осипович, что скажете? Подтверждают ли слова уважаемого господина Михбаева ранее поставленный ему диагноз?

— Не вполне компетентен… м-м-м, чтобы подтверждать или опровергать диагноз… м-м-м, основываясь лишь на словах пациента, — отозвался в ответ Нариманов, — тем не менее, как профессионал, должен отметить и еще раз повторить. Ленур Михбаев… м-м-м, Ленуру Михбаеву совершенно необходима госпитализация с квалифицированным уходом, обследованием… и непременным лечением. Слова Ленура Михбаева… однозначно свидетельствуют о его полной дезориентации и, как следствие, недееспособности.

— И соответственно… — бросил эту короткую фразу как ком грязи в злую собаку, так же провоцируя, ведущий.

Никита же Осипович и рад был стараться:

— И соответственно, те люди, которые попытались помешать уходу за пациентом Михбаевым… м-м-м… да. Эти люди могли обречь на гибель этого пациента, выпустив его, совершенно беспомощного, как сами они, наверное, считают, на свободу.

В гуле зрительного теперь можно было различить отдельные выкрики, даже содержащие слова. Причем вряд ли это была массовка — орали с чувством, совершенно искренне. Вот только… ох и не обнадеживали эти крики и слова. «Виновны! — услышал я разрозненные реплики, — расстрелять уродов! Пусть валят вон из города!»

Хотя стоп! Как раз свалить из этого города и из мирка вообще я был бы только рад. И если ждет нас именно этот приговор, то запираться ни к чему. И лучше, легче и с меньшим уроном для нервных клеток предать себя в руки правосудия.

Только вот… кто бы еще знал, какое именно наказание и по какому критерию могут нам присудить.

С Эдной Якуб-Макалову пришлось немного повозиться. Но то ли таланта ведущему было не занимать, то ли подсказчики, невидимые, зато всеведущие, помогли подобрать ключик к ее душе.

А начал Якуб-Макалов с комплиментов. Отметил как бы между делом, что подсудимая еще молода и, вдобавок, недурна собой. Напомнил, что у Девяткиной хорошая работа, обеспечивающая приличный заработок. Благодаря чему, в частности, она ездит на красивой удобной машине. Да и возможность карьерного роста наверняка имеется — в конце концов, чем черт не шутит.

Эдна-Наталья слушала эти сочащиеся патокой речи рассеянно, вполуха. И тем более в результате оказалась ошеломлена претензией, перешел к которой ведущий резко, без присловий и каких-либо других промежуточных стадий.

— При задержании у вас изъяли ножи, которые вы зачем-то возили с собой, рассовав по карманам, — проговорил Якуб-Макалов, — не собирались же вы… ну, скажем, резать хлеб или чистить картошку хотя бы в той ночной поездке. Трудно поверить — особенно притом, что ничего съедобного в вашей машине не обнаружилось. Да и сами ножи не слишком удобны для резки, зато в умелых руках даже они способны быть неплохим оружием. Так с какой же целью они вам потребовались?

Я еще подумал, как много будет зависеть от того, кто именно будет на этот вопрос отвечать. Кто — из тех двоих личностей, занимавших тело Натальи Девяткиной.

Собственно, Наталья, как думалось мне, могла стать в тупик. И попытаться выйти из него излюбленным бабским способом — то есть, ударившись в слезы. Чай, зрители бы оценили… по крайней мере, некоторые из них. Тогда как от Эдны я почему-то ждал больше наглости, изворотливости. «Нет, уважаемый ведущий, вы плохо о нас думаете, — могла, наверное, ответить она, — мы собирались на пикник с шашлыками или барбекю. Так надо же чем-то мясо резать. А то, что не взяли с собой, не смотрите. Собирались добыть на месте. Для чего и прихватили охотничье ружье. Что? Почему именно ночью? А разве закон это запрещает?..»

Эх, мечты-мечты. В реальности в спор с Якуб-Макаловым пустились, кажется, и Эдна, и Наталья. Одновременно. Чем вызвали процесс сродни тому, который среди химиков называется «реакцией нейтрализации». Собственно, реакция вышла бурной.

— Вы!.. Что вы за хрень несете?! — вскричала Эдна-Девяткина, — какая хорошая работа, какой карьерный рост? Продавец в «Алисе», чтоб вы знали, это ж даже не пустое место! Это как тряпка половая, о которую вытирают ноги все кому не лень — от клиента-кретина до трутней-менеджеров, греющих задницы в офисных креслах! Разве об этом я мечтала, когда училась на Факультете бизнеса? Да только кто меня спрашивал? Чтобы задницу греть, это ж надо связи иметь, знакомства. Иначе на теплое местечко не попадешь.

Что до машины… так я же ее в кредит купила, мне за нее о-го-го еще сколько выплачивать. И то вряд ли успею. Я ж ведь… ха-ха, эта… кандидатура для специального мероприятия — знаете, что это такое? С пониженной рентабельностью… короче, карьера моя и так скоро медным тазом накрылась бы.

На последних фразах ее даже разобрал смех. Причем не веселый и даже не высокомерный, но, скорее, истерический. Вольдемар Якуб-Макалов вновь оглянулся в направлении зрительного зала… опять, не иначе, вспомнил про доктора Нариманова. Но передумал, видимо. Решив, что и сам, и зрители-телезрители послушали эксперта в белом халате и без того достаточно. Пока достаточно…

Ну а Эдна с Девяткиной на пару подвели наконец черту под своей яростной отповедью:

— Что до ножей, — молвили они, вздыхая, — то у меня просто выбора иного не было. Я работаю в неблагополучном районе… да и вообще-то на улицах неспокойно… порой даже опасно… особенно для женщины. Так что мне оставалось делать? Как иначе защитить себя? Только вооружаться!

И когда спутница наша, еще раз глубоко выдохнув, замолчала, ведущий придумал-таки ответный ход. Причем додумался до кое-чего пострашнее, чем лишний раз ссылаться на какого-то психиатра.

— Слово предоставляется Дмитрию Мостовому, — провозгласил Якуб-Макалов, — близкому… другу подсудимой.

— Наташа! — чуть ли не в следующую секунду, подскакивая с места в дальнем ряду зрительного зала, выкрикнул почему-то прямо в камеру пресловутый Митя, — Наташа, я, честно говоря, не ожидал такого от тебя. Как ты могла поступить так со мной? Подставить? Опозорить на весь Отраженск?!

— Да пошел ты, тряпка, — нехотя огрызнулась Эдна. Но коль микрофона в пределах досягаемости не было, вряд ли ее услышал хоть кто-то, кроме нас.

— Ведь мало того, — продолжал обличать Митя, — мало того, что ты стала соучастницей преступления. Так еще твоя сегодняшняя речь… она недопустима… она просто ни в какие ворота не лезет! Ты смешиваешь с грязью своих коллег, свою работу… которой хоть я и сам не вполне доволен, но то был твой выбор, и я его уважаю. Нет, мало того: ты еще позволяешь себе… обвинять в своих бедах и неудачах других! Разве этому нас учили на бизнес-тренингах? Разве к этому призывает… ну, хотя бы Чип Гарнек в своей книге «Как стать свободным, добиться уважения и построить любовь»?! К этому, я тебя спрашиваю? А теперь вот эти ножи. Не самое лучшее решение проблем, согласись.

— Ой, да кто бы говорил, — ведущий с микрофоном хотя бы дал возможность ответить, и Наталья Девяткина не преминула ей воспользоваться, — лучшее решение, не лучшее. Сам-то тоже заступничек выискался. Помнишь… ну, хотя бы тех троих пьяных дегенератов? Они шли мимо и обложили нас обоих так, что лишний раз вздохнуть противно было. А тебе хоть бы хны. Даже не сказал им в ответ ничего.

— Каждый должен заниматься своим делом, — отрезал Мостовой с убежденностью, достойной как самого юного из пионеров, так и старейшего из большевиков, — а жандармерия на что? Которая содержится, кстати, и на наши с тобой налоги. С неадекватными же людьми разговаривать смысла я не вижу в принципе.

— Ну кто ж заставляет разговаривать, — с ехидством парировала теперь уже Эдна, — был бы хотя бы нож — глядишь, обошелся бы без разговоров.

А я за их перебранкой следил с неуместной, казалось бы, отрешенностью. Мало-помалу теряя интерес к происходящему в студии действу как таковому. Подумалось, что ведущий и вся дирекция Высшего канала любое слово, любое действие каждого из нас с дьявольской изворотливостью подают в нужном ключе. Нужном, понятное дело, не нам. Какой-то публицист из моего родного мира без обиняков признался, что его цель — не установить истину, а осудить. Той же самой цели заведомого осуждения служила каждая секунда эфирного времени, каждый звук, произнесенный перед камерой в студии «Часа с Фемидой». И даже, наверное, любой малозаметный жест. Как бы мы ни старались.

«Все, что вы скажете, может быть использовано против вас!» Так был ли вообще смысл трепыхаться?

С другой стороны, кабы мы сидели неподвижно и помалкивали, медиа-монстр, выдающий себя за богиню правосудия, и наше молчание смог бы интерпретировать выгодным для себя и нежелательным для нас образом. Хотя о чем я говорю? Так бы и дали нам отмолчаться, ага! Этот Вольдемар Якуб-Макалов тоже не зазря деньги получает.

Тем временем телевизионное судилище продолжалось, набирая обороты. Вслед за Митей Мостовым слово предоставили близким и знакомцам других подсудимых. Как чертики из коробочки появились они в студии с порцией дежурных сетований на устах.

Сам я при незримом присутствии Матвея Богомолова сподобился еще одной встрече с его благоверной. Осунувшаяся, совсем не красивая и не чурающаяся, судя по лицу, спиртного и курения, Света откровенничала перед всем Отраженском на тему, какой плохой муж ей достался. И поминутно всхлипывала, рассказывая, что я по двенадцать часов пропадал на работе, забросил воспитание сына и даже (о, ужас!) супружеский долг исполнял, от силы, раз в месяц. А теперь вот стал преступником. И как ей, несчастной, с этим жить, что Ярику рассказывать. Как объяснять, что папы долго нет дома.

Я пробовал игнорировать эту обличительную речь вместе с риторическими, обращенными, скорее, к телезрителям, вопросами. Но выбеленный урод Якуб-Макалов пресек эту попытку на корню.

— Смотрите, какая у вас прекрасная супруга, — обратился он ко мне елейным голосом, — красивая, а главное — терпеливая. Самому-то не стыдно ее огорчать?

— Еще сам на ней женись, — потеряв терпение, рявкнул я, — раз она такая, блин, прекрасная.

Не скажу, что такой ответ ведущего ошеломил, подействовал, как пощечина. О, такой вариант немало польстил бы моему самолюбию. Да только профессионалу, коим являлся Якуб-Макалов, тоже не впервой было иметь дело с подсудимыми, в том числе и гневными. Или хамоватыми. Так что не вздрогнул, не растерялся и даже не сжался этот примат в парике и во фраке. Он просто передумал читать мне нравоучения. Молча проглотил мою злобную реплику и отвалил… до поры до времени, понятно.

К Андрею Ливневу, как к человеку нелюдимому, одинокому, пришел лишь директор школы, в которой он работал. Клеймить, правда, не стал — не желая, очевидно, выносить сор из избы. Зато посюсюкал над судьбой калеки-подчиненного, что называется, от души. От меня не укрылось, как кривился от отвращения сам Вилланд… а может, и его отражение. Как уж тут разберешь?

Суть выступления директора была в следующем. В прежние времена Ливнев вел активный образ жизни, не чурался риска, у противоположного пола опять же пользовался успехом. Но травма, сделавшая его инвалидом, прежнюю жизнь начисто перечеркнула. А интересов новых, не требующих физических усилий, у бедняги так не появилось. Пытался Андрей заполнить пустоту в душе работой — директор при этом не преминул припомнить случаи, когда подсудимый охотно подменял других учителей. Но… не вышло. Возможно, даже рассудок у Ливнева немного повредился. Услышав такое предположение, я еще подумал, что с доктором Наримановым сей оратор неплохо бы спелся.

А итог-де мытарств учителя-калеки известен. Соучастие в преступлении, убийство человека. Не иначе, предположил директор школы, Андрей Ливнев взялся за оружие без всякой ненависти. Но по единственной причине — доказать, что он по-прежнему чего-то стоит. Что он все еще мужик, сильный и смелый, а не жалкое существо, тихо гниющее в одиночестве. Доказать хотя бы самому себе.

Не забыли на работе, решив навестить, и Наталью Девяткину. Хотя она даже формального сочувствия не дождалась. Делегировала сеть «Алиса» на передачу кое-кого из менеджеров — высокую и тощую как жердь даму средних лет, коротко стриженную и закованную в строгий брючный костюм.

Не выражая ни тени эмоций и с выражением презрения на костлявом лице, дама-менеджер сухо перечислила выдержки из личного дела продавца Девяткиной. Разумеется, сделав особый акцент на неудовлетворительной рентабельности магазина, в котором подсудимая продавщица работала. Именно «работала», а не «работает». Употребив это слово в прошедшем времени, дама-менеджер более чем прозрачно намекнула, что карьера Девяткиной закончена вне зависимости от исхода процесса. Столь серьезной организации, каковой себя считала сеть магазинов «Алиса», не нужны были сотрудники, не ладящие с законом.

«Профессионализм Девяткиной, ее способность приносить пользу нашему общему делу, эффективность работы и прежде вызывали сомнения, — подытожила дама-менеджер, — в соответствии с принятой у нас корпоративной традицией решение по ее судьбе руководство намеревалось принять на ежегодном праздновании дня основания сети «Алиса». Однако Девяткина своим преступным поведением, откровенно говоря, весьма облегчила нашу задачу».

В общем, в тот вечер в эфире Высшего канала было сделано все возможное, чтобы представить нас перед зрителями этакими отщепенцами, не приспособленными к жизни неудачниками, чужеродными элементами, которым в обществе нормальных людей не место. Когда же цель эта была вроде достигнута, предоставили слово и самим зрителям. Тем, которые сидели в зрительном зале студии. И я так и не смог бы сказать с полной уверенностью, были эти люди подставными и проплаченными или нет.

Собственно, ничего важного и нужного никто из опрошенных не сказал. Не услышал я от них и ничего утешительного, сколько-нибудь обнадеживающего для нас четверых. Даже интересного в этих речах ничего не было… вернее, почти ничего.

Среди выпадов в наш адрес я выбрал лишь два в качестве достойных хоть ненадолго задержаться памяти.

Во-первых, выступление дородной и немолодой уже тетки. Исполненная твердокаменной уверенностью, тетка с ходу нашла причину, толкнувшую на преступный путь хотя бы одного из нас. Точнее, одну. Наталья-Эдна виновата была по ее мнению, прежде всего, в том, что не успела познать радостей материнства и приятного бремени семейной жизни. Суррогат в виде гражданского брака не способствовал-де развитию у нее чувства ответственности. А там и до антиобщественного поведения недалеко.

А вот кабы создала Девяткина полноценную семью, нарожала кучу детей — и, по мнению тетки, ей бы и в голову тогда не пришло кого-то похищать или резать. Банально сделалось бы не до того.

«И потому, — подытожила тетка с почти официозной торжественностью, — я только рада, что наши власти ввели в школах преподавание основ демографии! Это очень важный и нужный предмет… потому что важность семейных ценностей и продолжения рода необходимо прививать с юных лет!»

Вторым, запомнившимся мне, оратором из зрителей, стал худой щуплый парень в очках с тонкой оправой и с волосами, заплетенными то ли в крохотный хвостик, то ли в косичку. Самой примечательной деталью его гардероба была белая футболка с изображением надкусанной груши и черно-белым портретом. Лицо на портрете, бородатое и задумчивое, как впоследствии я узнал от Натальи, принадлежало Джоне Стивенсу — основателю корпорации «Pear».

«То, что порядочные, на первый взгляд, граждане пошли на чудовищное преступление, — строгим и каким-то немужественно-высоким голосом изрек паренек, — на самом деле вполне закономерно. Я не удивлюсь, если окажется, что вместо верных, рожденных оригинальными идеями, устройств от компании «Pear» эти люди используют телефоны и планшеты с операционной системой «Киборг». Мало того, что в устройствах с «Киборгом» используются идеи, беспардонно украденные у компании «Pear». Вдобавок, эта операционная система позволяет беспрепятственно загружать пиратские приложения и прочий нелегальный контент! Чем исподволь, день за днем развращает своих пользователей, делая их соучастниками преступлений, приучая к мысли, что в нарушении закона нет ничего предосудительного. Или, скажем проще. Воры или скупщики краденного — вот кто они такие, пользователи «Киборга»! Стоит ли удивляться, что такие люди идут и на более серьезные преступления?! Сначала прошлогодний теракт в микрорайоне Грушевый, теперь это зверское убийство. Все ведь закономерно!»

С каждой новой фразой худосочный обличитель все больше распалялся, а голос его звучал под конец совсем уж визгливо, по-девчоночьи. Наталья Девяткина могла бы возразить ему, что хотя бы ее мобильный телефон называется «пирфоном» и тоже украшен логотипом в виде надкусанной груши. Но для полемики у нее уже не осталось ни сил, ни желания. Даже само присутствие в студии, где, казалось, сам воздух пропитался гневом и горечью, утомило ее. Да что там — всех нас утомило.

Лично я даже почувствовал что-то вроде облегчения, когда Вольдемар Якуб-Макалов объявил очередную рекламную паузу. Причем последнюю в этом выпуске. А к ней вдогонку — еще и новое СМС-голосование, которое и должно было решить нашу нелегкую судьбу.

Вариантов этой самой судьбы, выставленных на голосование, оказалось аж четыре. Телезрителям предлагалось на выбор оправдать нас, изгнать за Стену, всех четверых поместить в Дом Прозрения, либо, как это ни печально, расстрелять. То есть, вышел перечень в совокупности ни хорошим для нас, ни плохим. Серединка на половинку, как стакан, который может быть и наполовину пустым, и наполовину полным.

Мы оживились, с нетерпением ожидая результатов. Когда же до них дошла-таки очередь, Якуб-Макалов не торопился с оглашением. Как будто желал поиздеваться над нами напоследок.

— Итак, — после этого слова ведущий зачем-то взял паузу, а затем продолжил, но с нарочитой медлительностью, — по результатам… зрительского голосования… вы, Матвей Богомолов, Наталья Девяткина, Ленур Михбаев и Андрей Ливнев… признаны… виновными в вооруженном нападении на Дом Прозрения, убийстве человека… и похищении или в соучастии в похищении пациента с психическим заболеванием…

Тот факт, что даже если признать нас похитителями, тот же Аль-Хашим, он же Михбаев, являлся не преступником, но жертвой, очевидно, никого не волновал.

— Решением… большинства телезрителей, — все тянул резину и жевал сопли ведущий, — вы… приговорены… к принудительной высылке из города Отраженска — за Зеркальную Стену.

Только последние слова этой образины в парике были произнесены с нормальной скоростью, даже с поспешностью некоторой. Дальше последовало прощание с телезрителями, стандартное и с нравоучительным привкусом. На меня же навалилось смешанное чувство сильнейшего облегчения и жуткой усталости. Как в родном мире, в одной из прошлых жизней, когда удавалось сдать какой-нибудь трудный экзамен или зачет.

И в чувствах этих я одинок не был. Наталья Девяткина радостно взвизгнула, как малолетняя фанатка на концерте популярного певца-сверстника. Андрей Ливнев приобнял меня и похлопал по плечу. И только Аль-Хашим остался бесстрастным.

В общем, получили мы от правосудия города Отраженска примерно то же, чего и хотели.

* * *
А ровно в те секунды, когда Вольдемар Якуб-Макалов оглашал приговор, Зеркальная Стена пришла в движение. Не вся, понятно — лишь небольшой ее кусок. Покрытая пылью громадина, словно сделанная из темного стекла, задрожала, а затем ее сверху донизу прорезала все расширяющаяся щель ворот.

На самом деле событие это было совершенно обычным для данного мира. Каждый день да не по разу то в одной, то в другой части Стены открываются щели-ворота, пропуская грузовики с товарами, автобусы и тому подобный транспорт. Причем раскрытыми ворота-щели всякий раз оставались совсем недолго.

Так и теперь. Меньше минуты прошло, а щель сомкнулась вновь. И слегка поблескивающая поверхность Стены снова казалась монолитом и незыблемой твердыней. Зато теперь по эту сторону от нее, успев проскочить через ворота, стоял человек. Долговязый и бородатый… вернее, не совсем человек, а новое воплощение Надзирателя за душами в мире отражений.

На этот раз Надзиратель не рвался в город. И вообще на тянувшееся перед ним шоссе едва взглянул. После чего сошел на обочину и сел на траву, скрестив по-турецки ноги.

Его задача облегчалась. Не нужно было уже никуда торопиться. Напротив, время работало на него. А все, чего требовалось — ждать, набравшись терпения. И следовало отдать ему должное, терпения Надзирателю хватало. Ждать он умел. Столь долгоживущему созданию это привычно.

4. Там, за Стеной

Мрачная, издали казавшаяся монолитной, громада Зеркальной Стены замаячила впереди лишь к тому времени, когда мы миновали, кажется, последние признаки цивилизации. Не считая асфальтовой полосы шоссе, понятно.

В этой части мирка-загона, куда лежал наш путь, никто не жил. Ну, кроме, может быть, некоего одинокого отшельника, чья хижина затерялась среди леса. Никто здесь, соответственно, ничего и никому не пытался продать. Можно было проехать, наверное, не один десяток километров, не наткнувшись хотя бы на крохотный магазинчик или придорожную забегаловку. Ну и, конечно же, если чьей-нибудь машине не повезет заглохнуть в этих краях, помощи ее владельцу ждать будет неоткуда. Потому как не видел я у обочины ни автозаправочных станций, ни, тем более, станций техобслуживания. Да и других машин почти не было… потому как немного находилось желающих заезжать в эти места. Еще, если память не изменяла, на такой удаленности от города не работала мобильная связь.

В общем, кто бы ни создал город Отраженск с окрестностями, следовало отдать ему должное. Для подавляющего большинства прямоходящих бесхвостых приматов даже столь ограниченного пространства для жизни вполне хватало. Если же нехватка в чем-то ощущалась — материальном ли, духовном — поставку этого «чего-то» вполне можно организовать извне. Как снабжение кормом скота. Под таким же незримым, но неотступным контролем. Кому-то, значит, сено, кому-то отруби, а кому-то песни таинственной Экспансы, которую видели только по телевизору, слышали по радио, а о существовании узнали из «желтой» прессы. Но чтобы живьем взглянуть хотя бы одним глазком — ни-ни.

Ну а кому и Экспанса не катит, и поклонники ее кажутся быдлом, вполне по сердцу придутся гаджеты корпорации «Pear». Да еще узнаваемый логотип с надкусанной грушей и столь же узнаваемый образ основателя этой компании в придачу. Поноси-ка футболку с этим логотипом да портретом великого человека — авось, и сам великим станешь. Кушай-нахваливай, короче говоря.

Ох, что-то потянуло меня на размышления, проку от которых, по чести сказать, было как медведю от крема для загара. Ну да вина моя была здесь все-таки относительная. Просто длительное безделье неизбежно толкает живой ум к такому вот досужему философствованию. Особенно, если безделье это вынужденное. К Стене-то мы четверо отнюдь не своим ходом отправились. Оказывать столь высокое доверие приговоренным преступникам люди, похоже, ни в одном мире не склонны. Вот и в Отраженске никому и в голову не пришло просто отпустить нас после приговора на все четыре стороны с надеждой, что мы сами уберемся из этого мира. Наши собственные желания на сей счет значения не имели. Приговор надлежало исполнить — и точка.

Впрочем, обо всем по порядку.

Как и следовало ожидать, по окончании съемок у нас не стали брать интервью. Не было пресс-конференции с нашим участием. Фотографы не толкались у дверей в студию, борясь за право запечатлеть очередных героев-антигероев очередного же выпуска «Часа с Фемидой». Ибо, хоть и считались мы в некотором смысле звездами, но, как я уже говорил, одноразовыми. А такие забывались быстро.

Зато из нашей четверки хотя бы у одной Эдны-Девяткиной попросили автограф. Некая юная, наверное, даже несовершеннолетняя, зрительница — долговязая, нескладная и с разноцветными волосами. Нагнав нас в коридоре, она, возбужденно тараторя и жестикулируя, призналась, что просто была очарована гневной отповедью Эдны в адрес Мити Мостового. Не говоря уж о желании взять заботу о собственной безопасности в свои же руки.

«Всем женщинам надо брать с вас пример! — восклицало это юное создание с разноцветными волосами да взором горящим, — а то вон парни какие пошли! Уроды и слизняки!..»

Под конец своей хвалебной речи девица попросила разрешения сфотографироваться с нашей спутницей, а заодно и расписаться. Маркером. На белой облегающей майке. Ни сама Эдна, ни даже сопровождавшие нас бесстрастные мордовороты-охранники, к счастью, не возражали.

Еще одним светлым пятном в тот вечер стал банкет… или фуршет, точно не знаю, как правильнее его называть. Участники и гости передачи, включая нас, бродили вдоль длинных столов, присматривая, какое бы еще лакомство отправить в рот и каким бы напитком смочить горло. Чтоб затем, сбившись в кучки, вести какие-то, едва ли интересные даже им самим, разговоры.

Атмосферу в банкетном зале трудно было назвать дружелюбной. Скорее, она была исполнена той холодной принудительной вежливостью, что неизбежно царит в общении, например, дипломатов враждующих государств. Или некоторых деловых партнеров, вроде приснопамятных Жоржа и Алика Бурого.

Так что во время банкета-фуршета мы приняли одну на четверых линию поведения. Стараясь держаться вместе и как можно меньше контактировать со всеми остальными. Делить нам было нечего, в выяснении отношений не было смысла. В конце концов все эти люди, вплоть до улюлюкающей массовки, просто делали свое дело. Ну а мы, в некотором смысле, свое.

Конечно, правил без исключений не бывает, как и планов без отступлений от них. Совсем держаться в стороне, оставшись незамеченными среди толпы, у нас не получилось. Несколько раз к нам подходили те же участники массовки… но все общение у нас сводилось к обмену парой-тройкой реплик, столь вежливых, сколь же и ни к чему не обязывающих. Даже если очередной собеседник пытался начать диалог с комплиментов, мы на оные не покупались. И, один за другим, это дурачье, способное лишь вопить перед камерами, теряло к нам интерес и отваливало.

Еще не повезло Эдне и Наталье Девяткиной. Митька-то Мостовой тоже был в числе гостей. И избежать встречи с ним во время фуршета, постоянно держась на расстоянии, увы не вышло.

Встретив теперь уже бывшего бойфренда, Девяткина бы, наверное, закатила истерику, припомнив тому все старые обиды и буквально засыпав застарелыми, невысказанными претензиями. Эдна поступила бы проще… спокойнее, по крайней мере. Схватив, например, вилку, она могла молча, одним ударом проделать сразу четыре дырки на лице или в теле Мостового.

Но не случилось ни того, ни другого. Как видно, обе личности, соседствовавшие в теле бывшей продавщицы из «Алисы», не то схватились между собой, мешая друг дружке проявиться, не то, напротив, заключили пакт о ненападении. По принципу «ни вашим — ни нашим». Так что Митя, проходя в полуметре от оскорбленной пассии, удостоился от нее лишь презрительного взгляда. Сам же в ответ взор потупил, даже голову опустил виновато. И к чести своей, не произнес ни слова.

В противном же случае — попытайся этот человек извиниться, начни оправдываться — и пришлось бы признать стопроцентную правоту поклонницы Эдны, той юной обладательницы разноцветных волос. Слизняк, он слизняк и есть.

В целом, не считая халявных напитков-закусок, лично мне пребывание на том банкете никакой радости не принесло. Понятно, что все относительно, и короткое путешествие до кирпичной стеночки во дворе жандармского участка меня порадовало бы еще меньше. Но все равно, когда в зал заглянули продюсер «Часа с Фемидой» да человек в мундире и окликнули нас, я испытал некоторое облегчение. Нас не собирались казнить, зато намеревались доставить туда, куда нам и требовалось. Опять же от необходимости дальнейшего присутствия во враждебной среде избавляли. За что отдельное спасибо.

Впрочем, сразу после банкета везти нас к Стене никто не собирался. Куда на ночь глядя-то? Пока нас доставили только в гостиницу, в которой мы жили незадолго до передачи. И в ней же нам пришлось провести свою последнюю ночь в городе Отраженске.

Наутро Высший канал расщедрился нам на прощальный завтрак. И лишь через час после трапезы мы покинули гостиницу и отправились в путь. На таком же бронированном фургоне, на каком нас не так давно принудительно вернули в город, чтобы упечь в камеру. И в компании старых знакомцев — бойцов спецподразделения «Оборотень».

— Да к чему это? — еще недоумевающе сетовал я, — зачем такой эскорт? Все равно мы не сбежим… куда больше сбегать-то, кроме как за Стену?

— Порядок такой, — отрезал офицер жандармерии, прибывший напутствовать нас да передать под ответственность бойцов спецназа.

— Правда, ты чего? — вторя ему, увещевал меня с заметной иронией в голоса Андрей Ливнев, — мы ж правда удрать можем… особенно я. Такую прыть развить могу — фиг кто догонит, даже на машине. А потом, чего доброго, прирежем пару мирных горожан.

В каждой шутке, понятное дело, была только доля шутки. И я не исключал, что, к примеру, Эдна с Натальей Девяткиной не прочь были отправить к праотцам Дмитрия Мостового. Другой вопрос, что и сама бывшая продавщица, и поселившаяся в ее теле разбойница из Фьеркронена распространяться на сей счет не спешили. Предпочитая пользоваться правом хранить молчание — как раз предусмотренным для таких случаев.

Единственным плюсом в этой новой поездке в компании с «оборотнями» было отсутствие наручников. В остальном ничего приятного лично я в ней не заметил. В течение нескольких часов нам пришлось трястись на неудобных жестких топчанах прокуренного насквозь фургона, не имея возможности заниматься почти ничем. Вариантов скоротать время было совсем немного. Или попытаться задремать, или выглядывать в зарешеченное окошко, любуясь мелькающими снаружи пейзажами, или болтать. Ну или, наконец, предаваться праздным размышлениям, что тоже по большому счету болтовня, только с самим собой.

Еще Аль-Хашим невесть зачем попытался разговорить парочку бойцов, ехавших с нами в кузове. Но те, как оказалось, по молчаливости могли соперничать с рыбами или статуями. Так и сидели всю дорогу бесстрастными истуканами, даже не обернувшись в сторону старика-алхимика.

Конечного пункта своего путешествия мы достигли ближе к вечеру. Во всяком случае, зенит солнце давно успело миновать и теперь едва маячило над верхушками сосен. Пропустить, не заметив, цель пути было трудно: Стена имела высоту десятиэтажного дома и тянулась в обе стороны от шоссе, насколько хватало глаз.

Но граница этого мирка-загона выглядела не только грандиозно и внушительно. Еще и мрачновато, поскольку была сделана из материала, похожего на стекло. Кем именно сделана, я старался не задумываться. Важно было, что чем толще стекло, тем оно кажется темнее. Толщина же Стены наверняка превосходила любые, даже самые смелые, предположения.

Ну и, наконец, эта махина казалась чуждой окружающему миру… как, впрочем и любому миру вообще. По крайней мере, той реальности, где могут расти цветы и деревья, щебетать птицы и жить люди. Наверное, столь же чужеродным предметом в привычной им системе мироздания, к примеру, муравьи могли счесть подошвы человеческих ботинок. Или брошенную этим же человеком бутылку.

Шоссе упиралось прямиком в Стену. И вплотную фургон «Оборотня» к ней приближаться не стал. Он остановился в нескольких метрах, и нас высадили. Один из бойцов жестом велел нам идти, держась дороги.

— Дальше сами, короче, — водитель, высунувший голову из кабины, снизошел и до того, чтоб сказать нам несколько слов, — ворота сами откроются, когда приблизитесь.

Мы не возражали, понимая, сколь бесполезно спорить в нашем положении. В конце концов, несколько метров под силу пройти даже хромоногому Андрею Ливневу. Опять же, спешить было необязательно. Можно было подышать-насладиться свежим загородным воздухом. Особенно такая возможность порадовала именно Ливнева, не один год вынужденно просидевшего безвылазно в городе.

Эх, если бы еще бойцы «Оборотня» убрались поскорей восвояси на своем уродском фургоне… Но увы, те не торопились доставлять нам такую радость. А с терпеливостью образцовых служак остались ждать, пока мы скроемся за воротами Стены.

Когда же до конца шоссе осталось меньше метра, мы заметили еще кое-что, способное подпортить радость от загородной прогулки. Да еще не в пример молчаливым спецназовцам.

У обочины нас поджидал долговязый человек с бородой и патлами. Человек… вернее, не совсем человек, коего я бы узнал из тысячи. Надзиратель за душами — он молча и неподвижно сидел на траве, скрестив ноги, напоминая странствующего святошу из какого-нибудь экзотического восточного культа. Одежда, достойная бомжа или огородного пугала, только усиливала ассоциацию.

Впрочем, уж лучше бы Надзиратель действительно предался медитации, отрешившись от мира и устремив сознание свое к нирване. Так нет же, заметив нас, он вмиг опомнился, подскочил на ноги и метнулся наперерез.

Мои руки машинально сжались в кулаки.

— Подождите, — непривычно суетливым тоном заговорил Надзиратель, преграждая нам путь, — не спешите туда. Мне только поговорить, я предлагаю сделку… как видите, я без оружия.

И он поднял обе руки, выставив перед собой раскрытые ладони.

Надо сказать, заявление это меняпорадовало. Хотя вряд ли именно на такую радость рассчитывал наш визави.

— Без оружия, значит, — подчеркнуто грозным тоном сказал я, — это хорошо. Тогда я не откажу себе в удовольствии начистить тебе рожу. Если будешь путаться под ногами.

— Присоединяюсь, — недружелюбно огрызнулась Эдна.

А когда с верзилой-бородачом мы поравнялись, я демонстративно так толкнул его, задев плечом.

— Не будьте дураками! — со смесью обиды, досады и возмущения вскричал Надзиратель, сделавшись похожим на пенсионера, которому нахамили в автобусе или в каком-нибудь учреждении, — да вы хоть представляете, что вас вообще там ждет, за воротами? Да, этот мир вы покинете, не спорю. А куда попадете после него — знаете? И как?..

— Да пошел ты, — небрежно и беззлобно бросил в ответ, напоследок обернувшийся Вилланд.

А в следующее мгновение мы уже подошли к Стене вплотную… и по ней словно судорога пробежала. А затем прямо перед нами образовалась быстро расширяющаяся щель, за которой начинался полутемный коридор.

С некоторой опаской мы шагнули в этот временный проем, с любопытством озираясь по сторонам. А прежде чем щель сомкнулась вновь, треклятый Надзиратель тоже успел-таки прошмыгнуть следом.

* * *
Источник света определить не получалось при всем желании. Ни на стенах факелы не горели, ни на потолке я не видел ни люстр, ни лампочек. И конечно же отсутствовали окна или хотя бы щели, через которые мог бы проникать свет внешний, естественный. Тем не менее, за воротами нас встретила не кромешная темнота, а ненавязчивый полумрак. Во всяком случае, продираться наощупь нам не пришлось.

Пространство за Стеной… или, скорее, внутри Стены, оказалось чем-то вроде лабиринта. Мы шли по змеящемуся коридору с множеством поворотов, развилок и неизбежных, увы, тупиков. Шли мимо зеркальных стен… или не совсем зеркальных, поскольку не всегда в них отражалась обстановка лабиринта с пробирающейся через него нашей четверкой. Точнее сказать, не только это.

Один раз, взглянув в одно из таких зеркал, я увидел за спиной у себя человечка не более метра высотой. Одетый в зеленое пальто и такой же цилиндр, человечек отплясывал, крутясь на одном месте. Когда же я обернулся, никакого человечка поблизости не было.

Когда на стену-зеркало зачем-то взглянула Эдна, увиденное оказалось уже не забавным, но зловещим. Собственное отражение разбойницы преобразилось. Лицо исказила гримаса ярости, в руке, занесенной для удара, сверкнуло лезвие кинжала.

Вздрогнув, наша спутница отпрянула от стены и больше старалась в ее сторону не глядеть.

Не порадовало одно из здешних зеркал и Вилланда. Двойник бравого охотника взглянул на него оттуда с выражением такой скорби, такой безысходной тоски на лице, что выражение это оказалось заразительным. Мне даже показалось, суровый мужик готов был разрыдаться подобно кисейной барышне, только что потерпевшей поражение на любовном фронте.

Но охотник наш, честь ему и хвала, слезы лить не стал. Лишь коротко и еле слышно ругнулся, резко отворачиваясь от стены.

Что касается Аль-Хашима, то он хоть разок глянуть в эти чудо-зеркала как-то не осмелился. В силу каких-то суеверий и предрассудков, наверное. А может, потому, что был научен прежним горьким опытом. Ведь это путешествие между мирами для него было далеко не первым. Кто знает, может и лабиринт сей старик-алхимик посещал не впервые.

Кстати говоря. То, что где-то здесь точно проходят границы мира отражений, стало ясно, едва мы миновали ворота. Потому что сразу к нам вернулся облик, знакомый по прежним жизням. Вилланд снова был Вилландом, а не жалким калекой-учителем. И снова мог ходить, не опираясь на трость. Я себя видел уже не Матвеем… но и не сэром Готтардом тоже. Но студентом Игорем, некогда погибшим при столкновении маршрутки и легковушки. Что касается Эдны и Аль-Хашима, то они изменились менее заметно. Разве что одеты теперь были как жители мира Фьеркронена.

Иначе говоря, внешность отражений сошла, стекла с нас, как свежая краска с забора из-за внезапно хлынувшего дождя.

Лабиринт, каким бы запутанным он ни был, особо страха нам не внушал. Чтоб пройти его, полагали мы, большого ума не требовалось. А все, что было необходимо — это не наделать глупостей. То есть, надлежало не разделяться, а держаться вместе. И по возможности придерживаться одного направления, избегая слишком крутых поворотов.

Не особенно досаждали нам и видения в стенах-зеркалах… до поры. А вот что не столько пугало, сколь раздражало, так это Надзиратель. Увязавшийся следом, нападать он, правда, не пробовал. Но и отставать не желал. А с военкоматской настырностью следовал по пятам и зудел:

— И куда теперь дальше? Знаете? А с чего вы вообще взяли, что эти коридоры выведут вас в нужное место? В тот мир, куда вам надо?

Честно говоря, я даже жалел, что больше не был детиной, вроде Матвея и сэра Готтарда, превратившись в невысокого студента далеко не богатырского телосложения. Из-за этого лезть в драку с Надзирателем, бывшим теперь на голову выше меня, я опасался.

Зато, не выдержав, ответил супостату симметрично, то есть словами. Точнее, вопросом на вопрос:

— А куда вообще ведет лабиринт — сам-то знаешь? Я уж молчу о том, что у Отраженска должно быть хоть какое-то внешнее сообщение. Скажем, нужно доставить в город партию гаджетов от компании «Pear». Так неужели доставщики вынуждены тоже проходить через все это?

Надзиратель осклабился. Словно сам факт внимания с моей стороны доставил ему радость.

— Такой большой мальчик и сам не догадался? — начал он с ерничества, — начнем с того, что компания «Pear» с Джоной Стивенсом во главе существует только для жителей Отраженска. И эти… как ты говоришь, гад-же-ты становятся гад-же-тами только в пространстве, огороженном Стеной. Как и доставщики. Потому что именно там на гад-же-ты эти существует спрос. И спрос должен удовлетворяться… по крайней мере, до такой степени, пока это не угрожает существованию вселенной в целом. Такой вот древний, а главное, универсальный, закон.

— Спрос… в пространстве, огороженном Стеной, значит. А до этого?.. — нахмурившись, вопрошал я.

А про себя усмехнулся над собеседником, модное слово произносившим по слогам. Чем придавал ему некую двусмысленность.

— Что — до этого? Смотря для кого, — Надзиратель обвел руками пространство вокруг себя, — как видишь, ни Стивенсом, ни гад-же-тами его здесь и не пахнет. Для вас. Потому что в последнюю очередь вы стали бы занимать свои головы мыслями о пирфонах… и чем одна модель пирфона лучше другой. Не так ли?

Последнюю фразу он еще произнес со своей фирменной кривозубой усмешкой. Но сколь бы отталкивающе она ни выглядела, про себя я вынужден был признать: на этот раз Надзиратель за душами прав. Вопрос был в том, как вычленить эту правду из его увещевающего словоблудия и обратить себе на пользу.

Да, о телефонах или планшетах с логотипом в виде надкушенной груши лично у меня даже мимолетной мысли в голове не промелькнуло. О спутниках же моих и говорить было нечего — уроженцы средневекового мира, они и слыхом не слыхали ни о каких гаджетах.

Еще мы не думали… ну, я по крайней мере я не думал, что по другую сторону Стены нас ждет некая другая страна, где живут Джона Стивенс со своею нашумевшей корпорацией, поп-звезды Аннекса и Экспанса, а также много кто еще. Больше скажу: подобные предположения казались мне эталоном наивности и приземленного мышления.

А вот о чем я думал, чего ждал от пространства за щелью ворот, сказать будет сложнее. Я точно был уверен, что через ворота те мы мир отражений покинем. Куда именно попадем, не представлял, будучи уверенным только в том, что за стеной нас ждет какой-то иной мир. Какая-то другая реальность, более-менее фантастичная, через которую мы сможем вернуться в мир Фьеркронена. Как именно сможем, представлений опять-таки не имел. Четких представлений, по крайней мере.

А главным в момент открытия ворот казалось идти вперед. А там видно будет. Как-нибудь победим, как-нибудь доберемся. И, похоже, неопределенность эта сыграла свою роковую роль… воплотившись в лабиринт с неопределенным же путем к выходу. А значит, по всей видимости, так мы и будем петлять в этом лабиринте до скончания века. Или пока не додумаемся до чего-нибудь поконкретнее.

Осененный догадкой, я замер, зачем-то уставившись на Надзирателя. Точно поддержки искал у него. Чем несказанно обрадовал этого патлатого верзилу.

— Что? Дошло теперь?! — вскричал он торжествующе, и голос его усилило эхо, — без меня, ребятки, у вас нет ни шанса. Здесь такие силы потрудились, что даже я опасаюсь с ними связываться. Избегать предпочитаю без нужды. Но если бы вы согласились на мои условия… помните, я говорил про сделку?

— Что он мелет? — недовольно вопрошал, едва обернувшись, Вилланд.

— Перебьешься, — в свою очередь сказал я, обращаясь к Надзирателю с нарочитой грубостью, — сделку, видите ли, предлагаешь. Как-нибудь без тебя справимся. Да и кстати, спасибо за подсказку.

Оставив Надзирателя за душами, я обогнал своих спутников, встал на пути и обратился к ним радостной скороговоркой.

— Слушайте, — мой голос дрожал от возбуждения, — я, кажись, понял, как нам побыстрее выбраться… из этого места. Думайте о родном мире, о своей жизни в нем. Попробуйте вспомнить самые яркие… самые запоминающиеся… важные для вас события. Как следует, напрягите память. Ну же!

— Идиот! — в бессильной злости завопил Надзиратель уже нам вслед, — придурок! Ты не понимаешь! Ты же только хуже сделал!

* * *
Признавать собственную неправоту всегда неприятно. А особенно досадно, когда понимаешь, что правым оказался твой враг. Тем более, если понимание это приходит с большущим опозданием. Уже после того, как дрова наломаны, потери понесены, а прежние надежды разбиты вдребезги. И даже собственное существование оказывается под вопросом.

Именно такой расклад и ждал четверку путников, пробиравшихся через лабиринт, что открылся им за воротами Зеркальной Стены. Ухватившись за догадку, за скоропалительную идею, принявшись немедленно ее воплощать… они не только чуть не застряли в переплетениях коридоров с зеркальными стенами. Не просто отдалились от счастливого для себя исхода — возвращения в родной мир. Но и саму возможность такого исхода поставили под угрозу.

Первой жертвой этой затеи Игоря — с пробуждением памяти о жизни в родном мире — пала разбойница Эдна. Когда путники миновали очередной поворот, она сначала резко остановилась… потом замерла, прислушиваясь и даже дыхание стараясь сдерживать.

Из глубины коридора до нее донесся детский плач. Причем не капризный возглас избалованного дитяти, которому не дали конфетку или не купили желаемую игрушку. Нет, этот плач родился от страха и боли… да что там — от осознания смертельного ужаса, рядом с которым ничего не стоила вся прежняя жизнь с ее мелкими радостями и мелкими неудобствами, мечтами о чудесах да великих свершениях и скромной реальностью домашнего уюта. Как же рано к кому-то пришло это осознание! До чего же рано и оттого несправедливо! Но жизнь редко отвечает представлениям о справедливости, рожденным в головах каких-то жалких смертных.

Плач сделался громче. «Помогите! Папочка! — сменился он тонким надрывным криком, — кто-нибудь… на помощь!»

И Эдна, кажется, поняла, кто именно кричал и плакал. С кем на сей раз с жестоким бесстрастием палача обошелся тот мир, в котором ей довелось родиться и жить. Поняла… вернее, вспомнила.

Спутники Эдны тоже остановились, озадаченно глядя на разбойницу.

— О, храбрая юница, — участливым тоном обратился к ней Аль-Хашим, — что остановило тебя и так угнетает твою душу… достойную мужественнейшего из воинов?

Сколь же гадко прозвучал его голос в ушах Эдны! И до чего мерзким, уничижительным сюсюканьем показались слова старика-алхимика.

— Разве вы не слышите? — вполголоса спросила разбойница, а затем неожиданно сорвалась на крик, — пес вас всех дери, неужели вы не слышите?! Почему?..

«Ма-ама-а! — не унимался детский голос, который Эдна и рада была бы забыть, да не вышло, — что?.. Что вы делаете? Не-е-ет!»

Последнее слово прозвучало в ушах истошным воплем, заглушавшим все прочие звуки. Когда же следом за ним разбойница услышала собственное имя, остановить ее более не могли никто и ничто. Охотник Вилланд попытался было перехватить кинувшуюся с места Эдну. Вцепился, обхватил ее как возлюбленную… да не тут-то было. Нечеловеческим усилием та вырвалась из его объятий и устремилась за поворот, на ходу доставая кинжал. И скрылась в темнеющей глубине коридора.

Уже за следующим поворотом стены-зеркала и холодный полумрак лабиринта сменились голубым небом, ярко зеленеющим лугом и полоской небольшой речки, казавшейся совсем узенькой, если смотреть с вершины холма. Еще с этого же холма в такой вот ясный день легко было заметить темнеющую вдали стену соснового леса и белесые пики гор.

Но не горы, не лес и не речка занимали теперь внимание Эдны, непостижимым образом вернувшейся в эти знакомые с детства места. Ведь если обычно здесь пахло цветами, свежей травой, а частенько навозом, то теперь все прежние запахи заглушил один. Колючий удушливый запах дыма… того самого дыма, что вился клубами над родной деревней.

«Эдна! Где ты-ы-ы!» — донесся до разбойницы жалобный голос. Такой знакомый… такой родной. Крепко, до боли в пальцах стиснув рукоять кинжала, Эдна помчалась с холма вниз. К речке, горящим домам и разломанному тыну. К зовущему ее голосу.

Это случилось, когда Эдне едва исполнилось двенадцать лет, а ее младшей любимой сестренке Эйне — вообще всего шесть. В такой вот прекрасный безоблачный день, озаренный лучами летнего солнца, в их родную деревню нагрянула ватага кальдмундцев.

Теперь все повторялось. Стуча башмаками о доски, Эдна миновала мост через речку, слишком мелкую, чтобы удостоиться собственного имени. И обогнув остатки тына, ворвалась в деревню, чтобы снова увидеть то, что, казалось бы, давно и надежно было погребено на дне ее памяти.

Занималась пламенем соломенная крыша отчего дома. Сам отец валялся обезглавленный у снесенных ворот, еще сжимая в руке вилы. По двору суетливо и на первый взгляд бестолково мотались туда-сюда уроженцы сурового Кальдмунда — все как на подбор рослые, лохматые, с густыми бородами да рогатыми шлемами. Рожи кальдмундцев, и без того зверские, покрывали темные пятна и белые полосы боевой раскраски. Отчего выглядели чужаки совсем уж не по-людски: не то чудовищами, не то демонами преисподней, не то восставшими из могил мертвецами.

Двое чужеземцев волоком тянули за собой мать — растрепанную, в изодранном до лохмотьев платье. Еще один размахивал горящим факелом чуть ли не перед самым лицом женщины. Кто-то из кальдмундцев вылез из амбара, весь обвешанный связками вяленой рыбы и сушеных грибов. Трое выволакивали из хлева только что зарезанную свинью. А потом один из этих северных ублюдков заметил подошедшую Эдну.

Тогда, в первый раз ее судьба была немногим завиднее, чем у матери. В том смысле, что истязания и унижения будущей разбойнице по крайней мере удалось пережить. И даже запамятовать… для чего сердце словно покрыть пришлось грубой и твердой коркой. Ну и выводы соответствующие сделать. Приняв как данность ту простую истину, что праведная жизнь и честный труд благоденствия вовсе не гарантируют. Ибо слишком уж много в мире людей, способных поступить и нечестно и неправедно. Да что там способных! Для некоторых из них творить злодейства — естественный и единственно доступный способ существования.

Что до сестренки Эйны… то о ней с той поры Эдна старалась не вспоминать вовсе. Изгоняла ее из своей памяти, трусливо избегая даже мысли о судьбе несчастной девочки.

Зато теперь появился шанс снова пережить тот день… нет, исправить случившееся. Ведь сама Эдна на сей раз уже не была той робкой деревенской девушкой, почти еще девочкой. Теперь ее руку холодила сталь кинжала — приятно, обнадеживающе.

«По-мо-ги!» — голос сестренки раздался совсем близко. И прозвучал едва ли не обреченно.

Рванувшись, Эдна единственным умелым движением вонзила кинжал прямиком в глаз ближайшему из кальдмундцев. Сородич его, размахивая секирой, ринулся на разбойницу. Но та, проворно уклонившись, проскользнув под свистящим лезвием, пырнула чужеземца в живот. Благо, кольчуг и лат эти полудикие северные воители не носили, полагая подобную защиту признаком трусости. Собственные же доспехи северян были сделаны лишь из дубленой кожи — неспособной, понятно, сравниться с разящим металлом ни по твердости, ни по прочности. Умеючи пронзить такой доспех можно, если подобраться к противнику достаточно близко. Жаль только, что кальдмундцы тоже это понимают и редко подпускают к себе врагов достаточно близко.

Сразу двое чужеземцев с двух сторон кинулись на Эдну. Да в спешке едва не сшиблись друг с другом. Тогда как разбойница юркнула поближе к земле, а затем, кувырнувшись, резанула одного из противников по ноге. Тот взревел, оступившись, а Эдна уже метнулась к его товарищу.

Столь любимые северянами секиры, копья и обоюдоострые топоры ведь только выглядят внушительно и устрашающе. И наверняка служат в том числе и этой цели — наводить страху на противников-жертв. Как, кстати и боевая раскраска да по-демонически рогатые шлемы. Еще с таким оружием неплохо пробиваться через полчища врагов, разя их направо и налево. Но вот если противник один, а вооружение его гораздо легче, да и ловкости ему не занимать… Тогда преимущества тяжеловооруженного воина уже не назвать преимуществами. Они обращаются в слабость, в неуклюжесть, чем проворный противник с успехом пользуется.

Воспользовалась и Эдна. Ударив, но только ранив очередного кальдмундца, пробив ему доспех на груди, разбойница резким стремительным движением припала к земле. Тогда как топор северянина, пролетев над головой, по инерции столкнулся со вторым противником. Тем самым облегчив разбойнице ее кровавое дело.

Следующий удар кинжала пришелся в пах кальдмундцу. Эдна не знала, был ли именно этот северянин среди тех, кто надругался над ее матерью. Но все равно со злорадством подумала, что своей звериной похотью эта мразь больше никого не оскорбит. Даже в лучшем для себя случае — если выживет.

Вскочив с земли и обернувшись на очередной крик, Эдна наконец нашла, что искала. Недалеко от почти уже разгоревшегося дома, скорчившись на земле, лежала ее сестренка. А над нею нависал, потрясая копьем, рыжий детина, чье лицо почти целиком скрывала копна волос и густая борода.

Обернувшись и заметив идущую в его сторону женщину, детина ухмыльнулся — ни дать ни взять, оскалился хищный зверь.

— Хьорном нарекли, — столь же по-звериному прорычал он, — Хьорном Бесстрашным. Потому что прежде, чем убить врага, Хьорн всегда говорит свое имя. Кто-то скрывает… кто-то боится проклятий. А Хьорн не боится.

— Вот тут ты прав, погань, — прошептала Эдна, тяжело дыша и сжимая рукой кинжал, — проклинать я тебя не буду… бояться другого надо.

Рука со сверкнувшим в ней лезвием метнулась к ощерившейся роже Хьорна. Но тому удалось отклониться, буквально на волос разминувшись с кинжалом. А в следующий миг северянин крутанул копьем — и удар древка отбросил Эдну, швырнув ее спиной на землю… нет, на труп одного из убитых соплеменников Хьорна. Он-то и смягчил падение разбойницы.

При ударе рука Эдны непроизвольно разжалась и выпустила кинжал. Но по крайней мере на сей счет волноваться не стоило. Небрежным движением ноги кальдмундец подтолкнул оружие в сторону поверженной разбойницы.

— Ты, женщина, похрабрее некоторых мужчин, — так пояснил он свой, казалось бы, неожиданный поступок, — а Хьорн уважает храбрость. Мы сразимся по-настоящему. Один на один, на радость богам и предкам. Но сначала Хьорн закончит с этой малявкой.

И он вновь занес копье над распростертым на земле худеньким тельцем Эйны. С непростительной легковерностью отвернувшись от Эдны.

И напрасно! На успех в честном поединке разбойница не рассчитывала. Вообще не привыкла уповать на честность — хоть на свою, хоть чужую. В противном случае вряд ли ей удалось бы выжить на одной стезе с лихими людьми. Ведь как ни крути, а воткнуть нож в спину и быстрее, и надежнее, чем сражаться лицом к лицу.

Потому-то, ни мгновения не раздумывая, легким не то рывком, не то прыжком Эдна приблизилась к Хьорну на расстояние вытянутой руки. И уже снова занесла эту самую руку, державшую кинжал… когда все вокруг внезапно изменилось.

Двор крестьянской усадьбы, горящий дом и валяющиеся на земле трупы исчезли. Вместо них Эдна видела вокруг себя длинный, скудно освещенный коридор. Коридор Дома Прозрения. А кальдмундец Хьорн Бесстрашный превратился в одного из пациентов: в того, который первым решился вступить в схватку с Надзирателем за душами, не давая тому прикончить Аль-Хашима. Увидев того пациента, Эдна тогда еще задавалась вопросом, где она прежде его видела. Пыталась вспомнить, но безуспешно.

Что до Надзирателя, то теперь он лежал, прижатый к полу, а руки пациента, удивительно похожего на Хьорна, судорожно и изо всех сил сжимали его горло.

— Чего ты ждешь? — прохрипел Надзиратель, вперив в Эдну взгляд одновременно мученический и безумный, — убей же его! Отомсти за сестру! Да замкни эту цепь наконец! Иначе как я смогу добраться до вестибюля… где этот ваш хромоногий ублюдок прострелит мне голову?!

* * *
Вилланду и Игорю почти удалось настичь убегающую Эдну. Однако в последнее мгновение на их пути возникла стена — буквально из ничего. И превратила уходящий вдаль коридор в тупик.

Напоследок, словно бы для приличия, ударив по этой стене кулаком, Вилланд отступил, обозленный и раздосадованный. И только тогда заметил на ней рисунок — что-то вроде фрески. Фреска изображала женщину, в которой, если приглядеться, можно было узнать Эдну. Одну руку, с зажатым в ней кинжалом, Эдна занесла для удара.

— Что происходит? — донесся голос Аль-Хашима, усиленный эхом, — где та… бесстрашнейшая из женщин?

Вскоре показался и сам старик-алхимик, неспешно ковылявший за своими более молодыми спутниками.

— Кто бы знал-то еще, — Игорь в растерянности развел руками, — хотелось бы верить… что она вспомнила дорогу в свой мир. Но смогла ей воспользоваться только сама… для других эта дорога непригодна.

И он зачем-то указал рукой на стену, которой прежде не было, и на фреску, изображавшую женщину с кинжалом.

— Вера спасает, вера исцеляет, — молвил на это Вилланд, с нотками сарказма процитировав фразы из некогда услышанной проповеди.

— Ну извините, — человек, с коим охотнику не так давно пришлось делить собственное тело, пожал плечами, — ничего более обнадеживающего в голову не приходит.

— Ладно, — проговорил Вилланд примирительно, — не бери в голову. Вряд ли тут твоя вина. Беда в том, что… бабы. Да, именно так. У баб вечно мозги набекрень. Демоны их сожри!

С этими словами он сплюнул на пол. И все трое оставшихся путников пошли в сторону, обратную от тупика. До ближайшей развилки… которая, увы, как-то не спешила снова показываться. Коридор сделался не просто прямым. Он тянулся и тянулся, уходя в бесконечность.

Пока они шли, Вилланда занимала одна мысль, словно на прощанье высказанная перед тупиком-стеною с фреской. Мозг мусолил ее — эту подспудную, но так некстати проснувшуюся ненависть к противоположному полу. Ненависть не в телесном смысле, понятно. На сей-то счет отношение охотника было совершенно здоровым, точнее даже здорово-прагматичным. То есть возможности выпустить пар, проведя ночку с подвернувшейся девицей, Вилланд не упускал. Причем случилось ли в очередной раз такое времяпрепровождение по взаимной симпатии или по расчету звонкой монетой, значения не имело.

Важно было, что за этими беглыми знакомствами никогда не следовало нечто большее, нечто серьезное. Заканчивались свидания у Вилланда всегда одинаково: обменом комплиментами, банальными и неуклюжими, поспешным расставанием — и забвением. И веских причин для того имелось целых две.

Во-первых, будучи бродягой-охотником, Вилланд просто не мог себе позволить быть чем-то обремененным. Привязывать себя к какому-то другому человеку — хоть к возлюбленной, хоть к другу. И тем самым неизбежно привязываться к месту, где возлюбленная или друг обретаются. Не мог же он рассчитывать, что близкий человек сможет еще и стать спутником в охотничьих странствиях. Уж об этом-то Вилланд не имел права даже мечтать. Ибо это только волки охотятся, сбиваясь в стаи. Тогда как охотники двуногие лучше всего преуспевают на своем поприще в одиночку. Да что там лучше: только в одиночку и преуспевают.

Ну а во-вторых, для серьезных отношений любимую женщину следовало… понимать. А понять любую из баб Вилланду было не легче, чем завалить медведя. Или избежать наказания, забредя на охотничьи угодья какого-нибудь владетеля да убив там оленя.

Всех подобных радостей охотник избегал всеми силами. По его разумению женщина могла быть хоть прекрасной как ангел, хоть пылкой как огонь. Но в любом случае лучше всего ей было… молчать. Когда же очередная красотка, да и не только красотка, открывала рот, Вилланду впору было за голову хвататься. Уберегая ее от той невидимой паутины, что непременно принималась ткать любая баба, используя слова вместо нитей. Судьба же любого живого существа, угодившего в паутину, была известна и предопределена.

То была ведь тоже охота, если подумать. Только в ней таким как Вилланд уготавливалась роль добычи. Становиться же для кого-то добычей охотник не собирался.

Хотя, конечно, правил без исключений не бывает. И в своем случае, разворошив память, Вилланд мог это признать.

А отвлек от сердитых мыслей идущего по коридору охотника… голос — тихий, приятный, ласковый. Девичий. И смутно знакомый. Он звучал совсем рядом, из-за первого же показавшегося поворота… пел какую-то песню. Невзначай прислушавшись, Вилланд даже смог различить слова. И опешил от неожиданности.

«Ой-ли-ло, скотинку я растила, ой-ли-ло, коровушку доила, — напевал голос, — коровушку доила, молочка налила. Ой-ли-ло, я молочка налила…»

Подобных песен охотник в своей бродяжьей жизни наслушался. Их пели крестьянские женщины, особенно девушки, подбадривая себя и друг дружку в каждодневном нелегком труде. Незамысловатые фразы, повторяющиеся слова — лично Вилланду они казались похожими на заклинания или на молитвы. Вероятно, они и были молитвами в те далекие и темные времена, когда вера в Хранителя еще не пришла на земли Фьеркронена.

Но было еще кое-что, заставившее именно эту песню запасть в душу охотника. Правил, как уже говорилось, без исключений не бывает. И один раз даже Вилланд попытался изменить своему обыкновению. Внести хоть какое-то разнообразие в жизнь бродяги и бобыля.

Причину тому звали Аин, и будь она просто одной из деревенских девах, встретившихся на его пути, охотник бы вряд ли теперь о ней вспомнил. Мало ли было в его жизни таких девиц. Да и деревням, куда Вилланд забредал на ночлег, сам он давно потерял счет. Даже окажись Аин писаной красавицей, встреча с ней закончилась бы для охотника самым привычным образом. Двое доставили бы удовольствие друг другу и разбежались. Вилланд вернулся бы в леса, полные дичи, Аин — на скотный двор или за прялку.

Но Аин была не только красоткой. Еще Хранитель одарил ее поистине дивным голосом. И если односельчанки ее даже то самое «ой-ли-ло» выводили, немузыкально бормоча, как будто и впрямь заклинание читали, то пением Аин Вилланд буквально наслаждался. Наверное, от очередной кружки пива ему было легче отказаться, чем от лишней возможности послушать этот прекрасный, завораживающий голос.

«Ой-ли-ло, мой милый воротился, ой-ли-ло, с охоты воротился…»

А вот эта часть Вилланду нравилась даже больше остальных. Ибо более чем прозрачно намекала и на его занятие, и на то вообще, о каком именно «милом» идет речь. Льстила самолюбию, проще говоря. Тем более, что другие крестьянки на этом месте обычно пели «с покоса воротился» или «он с поля воротился».

«…голодный воротился, усталый воротился…»

Случайного совпадения быть не могло. И голос, звучавший теперь в сумрачных коридорах лабиринта, принадлежал не кому иному как Аин. Но поверить в это Вилланду было даже труднее, чем признать, что он обознался. Как бы это странно ни звучало на первый взгляд.

На деле ничего странного здесь не было. Просто Аин уже давно ничего не пела. Ибо история любви их закончилась почти десять лет назад. Причем далеко не счастливо.

После первой их встречи «милый воротился» еще три раза. Было еще три ночи любви и три дня, в которые Вилланд наслаждался ангельским голосом Аин. Нашлась, правда, ложка дегтя в бочке меда последнего из этих свиданий. Когда девушка робко так, но с неожиданной целеустремленностью поинтересовалась у охотника, не собирается ли он с нею обвенчаться. Чтобы они оба могли дарить свою любовь друг другу не от случая к случаю, а живя вместе, связанные узами брака.

Ответить уклончиво не получилось. Пришлось Вилланду оправдываться. Объяснять возлюбленной, что жизнь охотника — постоянные скитания с места на место. Где-то дичи стало меньше, а значит надо искать, где побольше. А где-то местный барон не шибко доволен, что кто-то посмел убивать дичь на его землях. Его дичь. И тогда лучше от этого барона-жмота держаться подальше, чтоб ненароком не попасть на виселицу. До семьи ли в таких условиях?

Расстались Вилланд и Аин с непривычной прохладцей. А четвертого свидания так и не случилось. Когда охотник снова пришел в родную деревню возлюбленной, оказалось, что его там никто не ждал. Отец Аин успел найти для прекрасной доченьки, как он сам считал, выгодную партию. Посватав ее к сыну старосты: могучему, но туповатому, словно молодой бычок, парню.

Зато у будущего свекра Аин скота имелось чуть ли не вдвое больше, чем у отца. Да вдобавок староста чем-то сильно угодил местному барону, за что тот пожаловал деревне изрядный кусок заливных лугов. Изрядный кусок, львиную долю которого староста оттяпал для себя любимого и для собственной скотины.

И все это после смерти старосты могло перейти к Аин и ее мужу. Что и говорить, заманчивая перспектива! Да только не оценила девушка такой трогательной заботы о своей судьбе. Руки на себя наложила — повесившись на одном из деревьев у лесной опушки. Как раз за день до прихода Вилланда.

Что до самого охотника, то долго горевать он не привык. Услышав мрачную новость, он конечно напился как свинья да еще разбил морду кому-то из постояльцев в трактире, стоявшем по соседству с деревней. Но и только-то. Жить прошлым Вилланд считал глупостью. Так что забыл про Аин и ее чудный голос уже через год. Вернее, думал, будто забыл.

Теперь же, слыша ласковые «ой-ли-ло…» и полюбившийся голос, охотник преисполнился внезапной надеждой. Ведь чем демоны не шутят — наверняка этот лабиринт между мирами позволяет простым смертным преодолевать не только пространство, но и время. А значит, коли песня Аин еще звучит, не поздно все исправить. Отговорить любимую, согласиться хоть даже на венчание. И пес с ней, с охотой да с вольной жизнью. Ведь другой такой как Аин ему за десять лет так и не встретилось. И много ли тогда стоит хоть вся дичь Фьеркронена, если на другой чаше весов оказалась жизнь этой чудесной девушки?

— Вилланд? Ты куда?.. — успел окликнуть его Игорь, когда охотник бросился в коридор, навстречу пленительному голосу. На спутника, надеявшегося его остановить своим тупым возгласом, Вилланд даже не обернулся.

Раз поворот, два поворот… и лабиринт исчез. Охотник выскочил под вечернее небо, в осенний воздух, наполненный свежестью и назойливым писком комаров. На опушку леса… где понял, что опоздал.

Уже с затянутой в петлю шеей Аин раскачивалась в футе над землей на веревке, перекинутой через сук старой и крепкой березы.

На миг Вилланд замер, буквально парализованный горем. Готовый расплакаться навзрыд, чего с ним не бывало даже в детстве. Но звуки плача застряли в горле. А внутренний голос, голос сердца, робко попытался обнадежить охотника. Вдруг-де она еще жива. Времени ведь прошло немного — если он только что слышал ее голос.

Быстрым шагом подойдя к березе, Вилланд достал нож для разделки звериных туш и, перерезав веревку, осторожно подхватил бездыханное тело и положил его на траву. На ощупь Аин была не слишком холодна. Хотя причина тому была наверняка прозаичная и ни капли не обнадеживающая. Просто дни еще стояли теплые, почти как летом.

— Прости меня, Аин, — произнес Вилланд шепотом, — я не знал, что так получится. Я люблю тебя… и если бы я мог это изменить… В общем, я согласился бы обвенчаться. И жить с тобой в избе… чтоб ты мне детей целую кучу нарожала. А про охоту я бы забыл. Не слабак ведь какой. Авось, и с крестьянским бы трудом сладил.

Когда лежащая на траве девушка зашевелилась, охотник сперва удивился — чудо все-таки! Потом на душе потеплело: на миг этот немолодой уже человек готов был поверить, что любовь действительно всемогуща и всепобеждающа. Поверить всем этим сказкам! Но затем…

Аин привстала. Ее голова безвольно моталась на сломанной шее, словно порванный парус на мачте. А выпученные глаза, красные от лопнувших сосудов, смотрели невидяще и безжизненно.

— В самом деле? — из горла вырвался сдавленный хрип, нисколечко не похожий на тот волшебный голос, в который когда-то влюбился Вилланд, — ты все еще любишь меня? Так давай же, люби меня… оставайся со мной навсегда — и люби!

С содроганием Вилланд почувствовал, как на его плечо ложится рука: холодная, со скрюченными пальцами, оказавшимися неожиданно цепкими.

— Да-а-а! На-а-аш-ш-ша любовь не закончится! Никогда! Теперь даже смерть не разлучит нас!

* * *
И снова коридор превратился в тупик, оканчивающийся стеной с фреской. Только на сей раз фреска изображала мужчину, в котором при желании можно было узнать Вилланда. Но узнать с немалым трудом: лицо на фреске выглядело непривычно печальным, просто-таки излучающим скорбь. Тогда как в реальности лично я никогда не замечал за ним подобного тоскливого выражения. Да не сочтет никто за апломб, но я успел неплохо узнать этого человека, в чье тело некогда вселился. Уж во всяком случае уверен: кем-кем, а нытиком Вилланд никогда не был. Оставалось лишь попытаться представить… с ужасом, какие обстоятельства жизни могли привести к подобной метаморфозе.

Но в том, что они были, эти обстоятельства, сомневаться не приходилось. Были — и вот теперь всплыли. Как утопленник со дна озера.

— Итак? — внезапно за спиною раздался голос Надзирателя за душами, — надеюсь, хоть теперь до тебя дошло?

Не знаю, откуда он взялся на сей раз. Наверное, подкрался, прежде следуя за нами — держась на расстоянии и в то же время неотступно. А может, по собственному обыкновению материализовался в нужном для себя месте. Хотя, конечно, слово «материализовался» в данном случае не совсем применимо. Здесь, в пространстве между мирами, материальная оболочка ему без надобности. Как, впрочем, и мне. Не то как бы я смог вернуть себе тот самый облик, в котором пребывал в родном мире, до роковой поездки на злополучной маршрутке?

Ну да, впрочем, не важно. Точнее, важно, но не это.

— Кажись, дошло, — со вздохом ответил я вслух, — каждому есть, что вспомнить. И в жизни каждого человека бывали яркие моменты. Вот только не всегда приятные. В этом-то загвоздка.

Надзиратель ухмыльнулся… чем напомнил мне на сей раз не сверхъестественного злыдня, а, скорее, основательно накормленного кота.

— О, мудрый господин, — это Аль-Хашим обратился к нему в своей излюбленной манере, — да озолотит вас каждая мысль ваша, каждое слово… но что теперь будет с нашими спутниками? С юницей, отважной сердцем, и тем могучим мужем?..

— Э! Волноваться о них не стоит, — Надзиратель за душами небрежно махнул рукой, — забыли, небось? Эти двое смогли встретиться с вами в городе отражений, придя туда по тропинкам сна. Так что для них все закончится пробуждением в собственных постелях. Да, наверное, в холодном поту, с колотящимся сердцем и слезами на глазах. Ну и еще с оставленным следом в реальности… в одной из реальностей. Да только не все ли равно, если через день-другой ваши друзья напрочь забудут о том, что видели?

Сделав паузу секунды на две, словно давая нам с Аль-Хашимом переварить и осознать сказанное им, Надзиратель продолжил:

— А вот у вас все гораздо серьезнее. Вы попали в мир отражений, пройдя дорогой Небытия. Надеюсь, можете представить, чем это чревато?

Он замолчал, оценивающе глядя на нас. А в следующий миг в глубине уходящего в темноту коридора что-то вспыхнуло ярким алым пламенем. Сделалось жарко, и я почувствовал запах гари. А также другой запах, еще менее приятный. Сера?..

— Еще какой-то фантом… спросом порожденный? Вроде пирфонов и Экспансы? — прокомментировал я. Увы, без тени уверенности в голосе.

— Довольно-таки горяченький фантом, согласись, — с иронией ответил Надзиратель, — да и душок у него… хм, слишком заметный. Ни пирфоны, ни даже песни Экспансы так не воняют.

— Ладно, — скрепя сердце, молвил я, — тогда, у ворот, ты хотел предложить нам сделку. Думаю, самое время снова выдвинуть это предложение. Если еще не поздно, конечно.

— Не поздно, — ответил Надзиратель уже без ухмылки, — только… если вас не затруднит, выслушайте вначале, что мне от вас нужно.

Я молча кивнул, и он перешел к объяснениям:

— Я настоятельно прошу вас с этим почтенным старцем оставить гробницу Арвиндира в покое. Во-первых, что ни говорите, а древний император получил по заслугам. Нельзя только брать, ничего не отдавая взамен. В конечном счете себе дороже выйдет. И даже самый отъявленный головорез хотя бы в глубине души это понимает. Арвиндир же брал у высших сил… а если и творил благие дела, то исключительно для утоления собственной гордыни. Я уж о том молчу, что в последние годы своим тиранством и сумасбродством он с лихвой перевесил прежние достижения… да еще не на раз. И что же? Теперь ради такого человека вам расшибаться в лепешку, да ссорясь при этом с высшими силами? Не думаю, что это разумно.

— Допустим, — согласился я, — но, как понимаю, есть еще и «во-вторых»?

— Разумеется, — теперь в голосе Надзирателя слышалась легкая такая, ненавязчивая грусть, — может быть, для вас это прозвучит странно… но я хотел бы, чтоб и вы вошли в мое положение. Если проклятье с гробницы будет все-таки снято, меня тоже не станет. Потому что иного смысла моего существования попросту нет. И не будет ни рая, ни ада, ни новых воплощений, ни нирваны. Все эти утешительные призы для смертных, я же просто исчезну без следа. Как… ну, не знаю, наверное, надпись на прибрежном песке после первой же накатившей волны.

— Или как удаленный файл, — пробормотал я еле слышно, можно сказать, про себя.

А вслух, уже достаточно громко, произнес следующее:

— Допустим, мы примем твои условия. Допустим, ты прав, и нам этот Арвиндир действительно даром не сдался. А уж жизнью ради него рисковать… Но в таком случае вопрос: ты поможешь… нет, не так — ты вытащишь нас отсюда? Сможем мы вернуться к жизни?

— Вот что… Игорь, — в ответ молвил Надзиратель, — думаю, правильнее всего обращаться к тебе именно так. Если у тебя хватит терпения… позволь для начала показать кое-что. А выводы мы сделаем вместе.

Он жестом велел следовать за ним, а сам направился к одному из огромных зеркал, располагавшихся на стенах лабиринта. Когда мы с Надзирателем подошли к зеркалу, последнее к немалому моему удивлению превратилось… в экран. В видеоэкран, демонстрирующий что-то вроде мини-фильма или ролика, принадлежащего к жанру так называемой социальной рекламы.

Ребенок, отроду, наверное, меньше года — он уже умеет ползать, но на ножках держаться пока не в состоянии. Зато каким-то образом ему удалось заползти на подоконник… причем подоконник (о, ужас!) открытого окна. Точнее, не совсем открытого: внешний мир и помещение, в котором играл ребенок, разделяла противомоскитная сетка. Но ее в расчет брать не стоило: надежной преградой эта сетка была только для насекомых.

Оставалось только подивиться безалаберности родителей, подпустивших дитя к этому окну.

Тем временем ребенок на экране не просто сидел на подоконнике да любовался видами из окна. О, если бы он ограничился только спокойным созерцанием… но закон Мерфи на этот счет жесток и неумолим. Внимание малыша привлекла муха, ползавшая по сетке с наружной ее стороны. Ребенок ударил крохотными пальчиками растопыренной пятерни… муха отпрянула. Отлетела… чтобы сесть на сетку немного повыше.

А малыш не сдавался. Неуклюже привстал на ножки, пошатываясь. Вновь занес ручку для удара… но не удержал равновесия и инстинктивно попытался ухватиться хоть за что-то, мало-мальски пригодное для опоры. Увы, в качестве этого «чего-то» подвернулась лишь противомоскитная сетка. Которая почти в тот же миг прорвалась под тяжестью живого существа — маленького, но весом все равно неизмеримо превосходящего что мух, что комаров.

За кадром раздался отчаянный крик. Пара рук… волосатых, явно мужских, потянулась к ребенку, тщась в последний момент ухватить его, не дать выпасть. Но было видно, что руки не успевают — опаздывая на долю секунды, отставая на считанные миллиметры.

И на этом сцена маленькой, бытовой, но неизбежной трагедии застыла — кто-то поставил ролик на паузу. А на переднем плане возник человек, отдаленно похожий на Надзирателя за душами. Но только отдаленно, ибо выглядел этот человек не в пример приличней и современнее. Модная прическа, очки, строгий костюм, а борода едва заметна. И не то кожаная папка, не то планшетный компьютер в руке.

«Наверное, многие из смертных сталкивались с чем-то подобным, — тоном не то лектора, не то обычного резонера, но с толикой профессиональной грусти, изрек человек на экране, — погибает дитя, невинное и любимое. И все из-за чего? Из-за беспечности и безответственности родителей… вашей беспечности и вашей безответственности. Ужасно, не правда ли? Но еще ужаснее осознавать, что погибли неиспользованные возможности. Этот малыш мог бы стать известным спортсменом, талантливым художником, гениальным ученым — да кем угодно! И прославить свою семью. Мог бы, но ему не дали шанса добиться этого. И хочется, наверное, все изменить… хоть немного переиграть тот день и час, когда оборвалась маленькая жизнь. Настоящие родители… любящие родители вряд ли посмели бы желать чего-то большего. Только представьте: вы проснулись наутро, а страшный день повторяется. И каким-то чудом ребенок еще жив. Наверняка вы постараетесь, чтобы он остался в живых и в этот день, и еще намного дней после. Но на что вы готовы ради такой возможности?..»

Произнеся эту речь, похожий на Надзирателя оратор исчез с экрана. Осталась только картинка: малыш, за миг до падения застывший в оконном проеме. Жуткое зрелище… и одновременно завораживающее. Оно приковывало, не давая отвести от себя, взгляд.

— Что скажешь? — точно издалека донесся до меня голос Надзирателя за душами — того, привычного, похожего на бомжа и произносящего слово «гаджеты» по слогам.

— Известный спортсмен, — прошептал я, обмирая от подоспевшей догадки, — мог бы стать известным спортсменом…

Заметил я не сразу, но теперь, в режиме паузы смог увидеть: окно выходило во двор, знакомый с детства. Двор родного дома. А сам ребенок… мне, давно не заглядывавшему в детский фотоальбом, узнать его было трудновато. Но не сказать, что уж совсем невозможно.

Неужели почти всей моей жизни — с детсадом, школой и первым курсом универа, с играми во дворе и переездом в большой город — могло не случиться? Видимо, могло. Но кто-то очень сильно мечтал, чтоб его чадо стало известным спортсменом.

— Тогда на улице была жара за тридцать, — словно оправдывая, даром что не себя, пояснил Надзиратель, — вот отец твой и открыл все окна в квартире… как будто не знал, что таким способом только больше жаркого воздуха напустит.

— А мать? — спросил я, судорожно шевеля губами. Голос дрожал.

— Ей потребовалось съездить к каким-то родственникам, — мой собеседник развел руками, — в деревню. А у отца присматривать за тобой получилось… сам видел, как. Но ты не спеши проклинать его. Все равно родитель тебя любил, о случившемся очень жалел… да что там — места себе не находил. А какие надежды на тебя возлагал! Уже одно это должно льстить твоему самолюбию.

— Ну-ну, — хмыкнул я с горькой иронией.

Зато стали понятны некоторые причуды отца, пока я рос. Дошло до меня, почему он честил меня, когда я, к примеру садился почитать вместо того, чтоб лишний часок погулять во дворе. Или предпочитал компьютерные игры походу в тренажерный зал. Вообще одно время грозился лишить меня компьютера, да мать заступилась. А стоило мне прийти из школы с синяком под глазом, как вместо сочувствия и мудрого совета я получал от кровного родителя порцию критики, чуть ли не ругани. Что я-де тряпка, слабак, что надо было меня Ирой вместо Игоря назвать. Что занимаюсь и увлекаюсь я ерундой, а надо бы стать сильным и уметь любому дать в морду. И на этом все внимание сосредоточить.

Причем даже наличие в моем дневнике хороших оценок не могло заставить отца сменить гнев на милость. А когда я задумал получить высшее образование, решение это он тоже, мягко говоря, не одобрил.

— …и вот ведь что удивительно, — продолжал Надзиратель с увлеченностью начинающего гида, — отец твой не был шибко религиозен и в чудеса давно отвык верить. Но видимо всей душой пожелал в тот момент, чтобы все произошло иначе. Чтобы он успел тебя перехватить.

— Второй шанс? — задал я уточняющий вопрос.

— Увы, — Надзиратель вздохнул с почти искренней печалью, — как ни жаль, но с отцом вы добились лишь отсрочки. До тех пор, пока тебе не исполнится восемнадцать лет. В конце концов, спорт — дело молодых. За тот срок, что был тебе отведен, некоторые действительно успевали добиться высот. Даже, кажется, чемпионами становились… поправь меня, если я ошибаюсь.

Поправлять я не стал. И вообще, отнюдь не минимальный чемпионский возраст волновал меня. Куда там: гораздо более важным было то едва обнаруженное обстоятельство, что автокатастрофа, погубившая меня в родном мире, оказывается, была предопределена. Я должен был погибнуть, так или иначе. Годами раньше, годами позже.

Эх, сколько нам открытий чудных!..

— Восемнадцать лет, — нащупывал я вслух причинно-следственные связи, — второй курс. И эта общага… из нее в универ приходилось каждое утро тащиться… по пробкам. Но я не угодил бы туда… в эту задницу города. Мог вообще проживать рядом и ходить на занятия пешком. Если бы…

— Если бы сдал все экзамены с первого раза, — закончил мою нарождавшуюся мысль Надзиратель за душами.

— Если бы подготовился как следует, — поспешил уточнить я, — а так на одном из них мне попался именно тот билет, которого я не знал.

— Ох, ну как же ты не поймешь! — усмехнулся Надзиратель, — не в билете дело. Вернее, не только в билете. Да попадись тебе знакомые вопросы, все равно ты бы на чем-то да срезался. Задал бы тебе преподаватель, к примеру, дополнительный вопрос — незнакомый…

Вот это он верно подметил — такая возможность действительно не исключалась. Весьма была вероятной. Преподаватель по аналитической геометрии, которую, собственно, и пришлось пересдавать, был горазд заваливать студентов именно дополнительными вопросами. Хоть на семинарских занятиях, хоть на коллоквиумах и экзаменах. Не зря ведь не одно поколение студентов в отместку прозвало его предмет «анальной геометрией» или просто «аналкой».

— …в крайнем случае, — добавил еще Надзиратель за душами, — сдай ты этот экзамен — провалился бы на следующем. Хотя бы по той причине, что обмывал предыдущую сдачу… скажем так, чересчур усердно.

Да уж! Крыть его доводы было нечем. Еще я мог нечаянно споткнуться и сломать ногу, не явиться на экзамен — даром, что по уважительной причине. А в итоге все равно отправился бы на пересдачу со всеми вытекающими последствиями.

— Теперь переходим к делу, — Надзиратель подводил черту под нашим разговором, — ту сделку, заключенную твоим отцом, можно пересмотреть. В конце концов, он решил за тебя… по сути, покусившись на твою свободу воли. Вместо отсрочки ты получишь обратно полноценную жизнь. Без всяких дополнительных оговорок и тайных обязательств.

— Но для этого?.. — последовал от меня наводящий вопрос.

— Для этого ты не должен вмешиваться в дела, которые тебя не касаются, — ответ Надзирателя за душами не заставил себя ждать и был яснее ясного, — вот, например, в посмертные дела Арвиндира… не нужно мешать ему платить по своим, я подчеркиваю, его собственным счетам. Раз уж он не рассчитался с долгами при жизни. Короче говоря, выбирай, кому из вас двоих, тебе или Арвиндиру, пребывать в должниках.

— Думаю, ответ здесь очевиден, — ни секунды не раздумывая молвил я.

— Подождите, о, мудрейший господин и беспокойный юнец, — вмешался в наш разговор Аль-Хашим, о котором я едва не забыл, накрытый с головою валом новых знаний о собственной жизни, — а как насчет меня? Если ты, о, безнадежный юнец, сможешь неким чудом покинуть это место… то как смогу сделать это я?

— Очень просто, — на сей раз Надзиратель даже не ухмыльнулся, а, скорее улыбнулся, почти по-дружески, — если Игорь не погибнет, вы с ним вряд ли познакомитесь. А значит, он не пойдет искать приключений и не сможет привлечь к ним тебя. Соответственно, это путешествие для тебя, старик, так и не состоится. Все просто.

А действительно ведь, проще некуда! Мне еще при его словах вспомнился стишок, слышанный в школьные годы. Жаль, авторства я не запомнил. Как там? «Не было гвоздя — подкова пропала, не было подковы — лошадь захромала, лошадь захромала — командир убит…» И так далее.

А главное: «Враг вступает в город, пленных не щадя, оттого что в кузне не было гвоздя». И суть понятна. Мелкая оплошность или недоработка может обернуться большой трагедией.

Так что вывод был ясен. Гвоздь моей жизни следовало вернуть на место.

На правах эпилога. Гвоздь для кузни

Едва начавшееся лето заявило о себе еще одним жарким днем. Но еще более горячим, чем на прокаленных солнцем бетонно-асфальтовых улицах, казался воздух в университетских коридорах. Ибо к обычному летнему зною здесь примешивались духота на пару с сессионной лихорадкой.

Десятки студентов толпились у дверей в аудитории: одни никак не успевали сдать все зачеты, другие уже до экзаменов добрались. Но и те и другие были одинаково взволнованы, возбуждены, суетливы. Некоторые даже взмокли, штурмуя очередной редут системы высшего образования. И тем навевали ассоциацию с загнанными лошадьми.

Шуршали страницы конспектов, временами к ним примешивался легкий шелест шпаргалок. Еле слышное бормотание доносилось со стороны отдельных группок студентов, что-то оживленно обсуждавших. Радостные возгласы чередовались с воплями возмущения — праведного по разумению любого из таких разгневанных студентов. Кого-то из них только что отправили на пересдачу, а кто-то сдал, но тройка или даже четверка в зачетке его, увы, не устроила. Каждому свое…

Что до меня, то мой путь лежал к аудитории, где проходила сдача экзамена по аналитической геометрии у первокурсников. Как заведено у нас в универе, экзамены обычно начинаются в восемь утра. Но я пожаловал чуть ли не к полудню — следуя советам студентов постарше и более осведомленных.

Они, старшие товарищи, успели многих предупредить относительно доцента Лужина, экзамен по данному предмету принимавшего. И про то, как повысить шансы на успешную сдачу, рассказали тоже.

При всей своей кажущейся беспечности, а также рассеянности и даже чудаковатости, Лужин слыл преподавателем раздражающе дотошным и, кажется, даже склонным к садизму. Впрочем, с этими свойствами доцентской души и наш курс уже успел познакомиться после пары коллоквиумов, не говоря уже о практических занятиях.

Ответ на простой вопрос или обсуждение решения не самой сложной задачи стараниями Лужина могли перерасти в затяжной допрос с пристрастием. Буквально каждое второе слово, оброненное студентом, каждый первый символ в формуле приходилось пояснять и обосновывать. Если же нерадивый «мученик науки» забывал о такой необходимости, преподаватель не ленился ему напомнить, задавая соответствующий вопрос. Да еще открыто насмехался, когда ответ казался ему чересчур неуклюжим.

То есть, что легким сдача аналитической геометрии отнюдь не будет, я понимал и без подсказок знакомых второкурсников. Куда полезнее был совет от них, и касался он действенного способа не слишком от преподской дотошности пострадать.

Так, если верить этим советчикам, на экзамене попадают под раздачу прежде всего те из студентов, которые пришли первыми. На них-то Лужин в основном и тратит силы. После чего, естественно, устает, может даже прогладывается. Закон-то сохранения энергии никто не отменял! И студента, подошедшего к его столу не первым, а к примеру двадцатым или тридцатым, мучает уже не так сильно, как первый десяток его сокурсников. Ибо даже у таких преподавателей чувство профессионального долга рано или поздно отступает перед естественными желаниями — поскорее вернуться домой, поесть, отдохнуть.

На эти-то желания, должные рано или поздно вмешаться в ход экзамена, я отчасти и рассчитывал. Именно отчасти, потому что необходимости подготовки к экзамену никакие хитрости не отменяют. Даже шпаргалка бесполезна, если не понимаешь смысла того, что в ней содержится. Если вот показать эту мешанину матриц и векторов студенту… ну, к примеру, с истфака, бедняга ведь в осадок выпадет, я гарантирую это.

Что до меня, то на вопрос, готовился ли я, ответ будет, скорее, положительный. И учебники я читал, и листал конспект, который более-менее старательно заполнял на протяжении всего учебного года. Но при этом я убежден, что невозможно подготовиться к экзамену до такой степени, чтобы тебя нельзя было завалить. Во-первых, можно нарваться такого вот злыдня, прямо родного брата Шапокляк, как доцент Лужин. Во-вторых человеческий мозг несовершенен и какие-то темы он понимает лучше, какие-то хуже. Для меня же тем из последней категории в курсе аналитической геометрии нашлось несколько. И я с внутренним содроганием надеялся, что ни один из соответствующих билетов мне не достанется. Иначе пропаду. Завалить меня ретивому доценту труда не составит — не важно, устал он или нет.

Народу возле нужной мне аудитории собралось немного — всего-то человек шесть. Да и те не торопились, не рвались внутрь, предпочитая робко отираться невдалеке от двери… держась от нее на дистанции не менее метра. Не иначе, время тянули. Или наивно полагали, что перед смертью таки можно надышаться.

Впрочем, мой насмешливый настрой тоже продержался недолго. Вмиг улетучился, стоило мне подойти к двери и дотронуться до ее ручки. В груди похолодело, поджилки затряслись — и ноги сами заставили меня отступить.

— Ну? Как там? — для приличия поинтересовался я у ошивавшихся рядом однокурсников.

— Уже четверых завалил, — без энтузиазма ответил один из студентов. Чем, само собой, боевого духа мне не прибавил.

Томясь в нерешительности, я уже собирался присоединиться к этой кучке бесплодно томящихся бедолаг, когда дверь аудитории внезапно открылась. Вышел из нее, впрочем, не Лужин — дабы призвать к своему столу тех, кто остался. Но лишь очередной из студентов.

Выглядел он… как бы получше сказать? Наверное, колоритно. Высокорослый и худощавый как жердь. Патлы до плеч и ниже, небритое лицо, рваные джинсы и черная футболка. На футболке белыми как кокаиновая дорожка буквами готического шрифта была выведена надпись: «SoulsWarden», а рядом изображен силуэт такого же длинноволосого тощего человека, чудь подсвеченный полной луной.

Не иначе, футболка по совместительству служила рекламой какой-то группы — не то культовой, но мне почему-то незнакомой, не то широко известной в узких кругах. Скорее всего, последнее. Причем студент этот явно принадлежал к означенным кругам. Я ни разу не видел его ни на лекциях, ни на семинарских занятиях. И потому почти уверен: весь семестр… а то и весь курс этот человек был чрезвычайно занят поиском смысла жизни. Для чего усиленно пьянствовал, накуривался всякой дряни и истязал уши творчеством любимой группы. До гранита науки ли ему было? Зато теперь вспомнил, что могут отчислить, а чтобы не отчислили, необходимо что-то там сдавать.

— Трояк! — небрежно бросил патлатый студент в ответ на оценивающе-выжидающие взгляды однокурсников, — мне хватит. Главное, сдал.

Действительно, подобной публике хватало даже тройки. С последней же фразой никому и вовсе не пришло бы в голову спорить. Действительно, человек сдал, иначе говоря, отмучился. Тогда как кое-кому мучения только предстояли.

А вот следующий поступок поклонника рваных джинсов и неведомого «Соулсвардена» меня немного ошарашил. Прежде чем убраться прочь, оставляя за спиной свалившуюся с плеч гору, он подскочил ко мне и торопливо зашептал в ухо:

— Я там у билета уголок подогнул. Тринадцатый номер. Иди, сдавай… успевай, пока не поздно.

И я решился — исключительно, чтобы успеть. Врал патлатый раздолбай или нет, я тогда еще не знал. Но если слова его были правдой, то мне крупно повезло. Во-первых, вопросы из тринадцатого билета я считал довольно легкими, а во-вторых само это число полагал для себя счастливым. Поскольку родился тринадцатого числа. Не ахти какой весомый аргумент для человека, получающего естественнонаучное образование. Даже позорным его можно назвать в некотором роде. Но другого не было, а в трудной жизненной ситуации человеку простительно понадеяться хоть на маленькое чудо.

И должен сказать, что на сей раз надежда оправдалась — патлатый студент не соврал. Примерно через час я вышел из аудитории с оценкой «хорошо» в зачетке. В случае с Лужиным даже четверку получить казалось великим достижением.

Окрыленный столь внезапным успехом, я чуть ли не вприпрыжку вышел из универа, устремляясь навстречу жаркому июньскому дню. И еще много-много других дней ждали меня впереди — хороших и разных.

12 октября — 3 ноября 2015 г.


Оглавление

  • Пролог
  • 1. Узы судьбы
  • 2. Дом Прозрения
  • 3. Оскал Фемиды
  • 4. Там, за Стеной
  • На правах эпилога. Гвоздь для кузни