Советская поэзия. Том второй [Антология] (fb2) читать онлайн

- Советская поэзия. Том второй (пер. Перевод коллективный) (а.с. Антология поэзии -1977) (и.с. Библиотека всемирной литературы-180) 4.74 Мб, 463с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Антология

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Советская поэзия. Том второй

МИРЗО ТУРСУН-ЗАДЕ (Род. в 1911 г.)

С таджикского

^{1}

Висячий сад Перевод В. Державина

Сад я видел в Бомбее,

висящий над зеркалом вод,

Описать невозможно

его несказанных красот.

В изумрудной воде

день и ночь отражается он,

То сиянием солнца,

то светом луны напоен.

Из ветвей, как живые,

изваяны львы и слоны,

Птицы сказок старинных

из листьев изображены.

Чьи искусные руки

соткали волшебный ковер?

Весь в росе, словно в жемчуге,

дремлет древесный узор.

То два сада. Зеленый один,

а другой голубой.

Сад один в высоте,

а в зеркальном заливе другой.

Вдруг железный корабль чужеземный

с заката приплыл

И тяжелой броней

отражение сада разбил.

Этих чуждых людей

разве в гости ты звал, Хиндустан?

Иль тебя охранять

переплыли они океан?

Придавили, измутили

лазурь твоей чистой волны.

Черной тенью покрыли

лицо твоей ясной луны.

1947

Поэту Перевод СЛипкина

Гори, поэт, — из теплоты горенья

Бери, поэт, свои стихотворенья.

Ты видишь сталь? Она прошла сквозь пламя.

Ты видишь даль? Она горит, как знамя.

Есть ремесло у солнца и поэта:

Творить тепло, творить источник света.

Дом без тепла — разрушенный могильник,

И без тепла не нужен мне светильник.

И сердце без тепла подобно камню,

И песня без тепла не дорога мне.

Нет без тепла цветения живого,

И без тепла мертво любое слово.

Смех без тепла, хотя б звенел он звонко,

Подобен колыбели без ребенка…

Гори, поэт, и, пламенем зажженный,

Твори, поэт, грядущего законы!

«Любовь, и стих, и сталь — одной породы:

Им нужен, чтобы жить, огонь свободы.

Пусть сердце у тебя пылает печью, —

Тогда согреешь душу человечью.

Горящей речью, вольною, как пламень,

Вдохнешь дыханье жизни даже в камень.

Гори, чтоб век твой не был даром прожит:

Жить без огня любовь твоя не может!

1963

Чего еще ты хочешь? Перевод СЛипкина

Твое господство признаю. Чего еще ты хочешь?

Когда пою — тебя пою. Чего еще ты хочешь?

На имя записал твое — и подпись я заверил —

И жизнь мою и смерть мою… Чего еще ты хочешь?

Тебе известно, что рабы всегда восстать готовы,

Сломать колодки, и сорвать в тюрьме свои оковы,

И вырваться, кипя, шумя, из тесного ущелья,

Как вольнодышащий поток, на путь широкий, новый.

А я — тот раб, который рад своей нелегкой доле.

Чем жить на воле без тебя, мне лучше жить в неволе.

Захочешь — превращусь в ничто, захочешь — я прославлюсь.

К чему здоровье без тебя? Хочу страдать от боли!

Я верностью тебе храним… Чего еще ты хочешь?

Я от тебя неотделим. Чего еще ты хочешь?

У всех по-разному любовь берет свое начало.

Я начал с именем твоим… Чего еще ты хочешь?

1965

Мать Перевод Козловского

Не помню я, осиротевший рано,

Обличия земного твоего,

Ни цвета глаз, ни очертаний стана,

Ни грусти, ни улыбки — ничего.

Твой след ищу, как в мареве тумана,

А где найти — не ведаю того.

Черты твои какими в жизни были?

Об этом я расспрашивал старух

И камень на кладбищенской могиле,

Листву и травы, обратив к ним слух.

Мне старица рекла, что ты имела

С лепешкой смуглой схожее лицо,

Что родинка у края губ темнела

И гибок стан был, словно деревцо.

Поведала другая из крестьянок:

— Мы дважды в день коров доили с ней.

— Ко мне она являлась спозаранок

Умыть лицо, — пролепетал ручей.

Гора сказала: — С облаком бок о бок

Мой склон не раз мотыжила она.

— Носила платье, — похвалился хлопок, —

Из моего простого волокна.

Вздохнул репей: — Жестоких ран немало

Ее ногам я наносил в траве. —

Пропел родник: — Шла по воду, бывало,

Она, держа кувшин на голове.

Призналась туча: — Солоней, я помню,

Всех слез моих была ее слеза. —

И молвил гром: — Она пугалась молний,

В грозу боялась поднимать глаза.

Перед двумя властителями духа,

Чьи имена адат и шариат^{2},

Была ты, мать, как пригорошня пуха,

Беспомощна всю жизнь свою подряд.

И прятала лицо в платок узорный,

И пред муллою твой немел язык.

Увенчанный стихом, нерукотворный

Тебе я в сердце памятник воздвиг.

Поток реки, подобный сабле голой,

И отчего гнезда любую пядь,

И флаг тюльпаноогненный над школой

Люблю, как ты мне завещала, мать.

Пусть голос твой, преодолев забвенье,

В моей строке звучит, пока живу,

Вновь пожилую женщину селенья

Я матерью при встрече назову.

1966

«Другим стал мир, моя река…» Перевод Я. Козловского

Другим стал мир, моя река,

А ты все та же, та же,

И не узнаешь кишлака,

А ты все та же, та же.

И дожил я до седины,

А ты все та же, та же,

И начал век облет Луны,

А ты все та же, та же.

Ладью ночей качать слегка ты не устала,

И снова в звездах ты, пока заря не встала.

И, облачаясь в облака, ты, как бывало,

В горах о скалы рвать бока не перестала.

Хмельной верблюдице под стать, свернешь куда-то,

Каскады брызг швырнув опять на камень ската.

Не привыкать тебе бывать в крови заката,

И ты готова саблей стать для азиата.

Как хорошо рассвет встречать с тобою рядом,

В объятьях женщину держать, лаская взглядом,

В траве с друзьями возлежать над водопадом

И все досады забывать, назло досадам.

Беря со снежной высоты свое начало,

Слезы младенца чище ты, острей кинжала.

И схожи с седлами мосты, чтоб ты являла

Тех кобылиц лихих черты, каких немало.

Не ты ли логову песка, волной играя,

Придать отважилась, река, обличье рая?

Моей строке судьба близка родного края,

Желаю, дочка ледника, тебе добра я.

Склонил колени пред тобой,

Все та же ты, все та же.

И схож прибой твой с ворожбой,

Все та же ты, все та же.

В поток твой сердце оброня,

Смотрю и вижу в свете дня:

Все та же ты, все та же.

Течешь, не слушая меня,

Все та же ты, все та же.

1966

Крошки хлеба Перевод С. Липкина

Подбираю крошки хлеба. Низкий им поклон!

С детских лет горячим хлебом я заворожен.

И меня вела когда-то сельская тропа,

И была и мне знакома острота серпа.

Собирал и я колосья и снопы вязал, —

Но в стихах еще об этом я не рассказал.

С молотильщиками песни пел я на гумне,

Хворостиною по бычьей ударял спине.

С переметною сумою, потупляя взор,

Я бродил в полях осенних по ущельям гор.

Днем и ночью я скитался, пасынок судьбы, —

Иль соломинкой остался после молотьбы?

А теперь, едва проснувшись в доме городском,

— Есть горячие лепешки! — слышу за углом.

Продавец с корзинкой круглой ходит по дворам,

И подносит хлеб душистый он к моим дверям.

О, как нужен запах хлеба улице моей!

От него светлее небо и земля милей.

И когда колосья зреют, в золоте поля, —

Кажется, что не стареют люди и земля.

Это бедных лет привычка иль святой закон?

Подбираю крошки хлеба. Низкий им поклон!

1967

Мой век Перевод С. Липкина

Я на тебя не жалуюсь, мой век,

Ты — мой наставник и моя основа.

Ты — плодоносный сад, я — твой побег,

Ты — песнь земли, я в этой песне — слово.

Ты чудотворец истинный, мой век, —

Ты сделал чудным каждое мгновенье.

Ты в прах былые немощи поверг,

Дал мне для роста силу и терпенье.

Ты всю вселенную потряс, мой век,

Ты — вольного цветения начало.

Услышав твой волшебный сказ, мой век,

Страдающее время просияло.

Ты и учитель и дитя, мой век,

Все, что в душе твоей запечатлелось,

Грядущему оставишь ты навек,

Ты сам растешь и нам даруешь зрелость.

Ты утвердил на небесах, мой век,

Моей отчизны торжество и славу,

Ты косность тяготения отверг

И стал владыкой космоса по праву.

Склонился ты пред женщиной, мой век,

Мы ей хвалу слагаем громогласно.

Лишь там красив и волен человек,

Где женщина свободна и прекрасна.

С тобой вдвоем я все смогу, мой век,

Хоть в сердце слышу голос укоризны:

О да, я у тебя в долгу, мой век,

Но в этом долге — смысл и счастье жизни!

1972

Вспоминаются юные годы Перевод С. Липкина

Смотрю на тебя — вспоминаются юные годы,

Те годы, кипевшие, как родниковые воды,

Те годы, горевшие жаром любви и свободы.

Я слышу весенних цветов первозданный рассказ,

И в мире, нам кажется, нет никого, кроме нас.

Заря ли сама загоралась рассветной порою,

Иль ты выбегала навстречу мне вместе с зарею?

Соперников я не боялся — не скрою, не скрою:

Вот сердце мое — и не сыщешь ты сердца верней…

О, взлеты, о, тайны дотоле невиданных дней!

Средь ярких тюльпанов сама ты казалась тюльпаном,

Пленяла ты юношей косами — черным арканом,

Ты ранила многих, но счет не вела этим ранам…

Известно: в плену у красавицы пленник таков,

Что с гордостью носит и терпит железо оков.

Каких задушевных подруг ты нашла в комсомоле,

Как жадно в себя ты вбирала дыхание воли!

Лишь юность я вспомню — забудутся все мои боли.

Пылал я: придет на свидание иль не придет?

Иных в мирозданье тогда я не ведал забот!

Те дни вспоминаю, когда ты безмолвно страдала,

От мира, от жизни таило тебя покрывало,

Былое на прежнее рабство тебя обрекало:

Мол, в доме пускай твои косы заменят метлу,

Пусть руки твои, как совок, выгребают золу…

Немало ты вынесла горя в ту бурную пору,

Но к новому миру упорно вздымалась ты в гору,

И солнце открылось пытливому, ясному взору.

Сокровищем люди Востока тебя нарекли,

И женщина славою стала таджикской земли.

Ты — жизни моей долгота, полнота и основа,

И то, что в ней было, и то, что неслыханно ново,

Ты — свет моих дней, и не надо мне света иного,

Поныне ты зорька весенняя жизни моей,

Вне жизни твоей нет движения жизни моей!

1972

Хранительница огня Перевод С. Липкина

Ходила женщина когда-то к соседям за огнем,

Она одалживала пламя, заботилась о нем,

Как жемчуга, ценились спички, и женщина в те годы

Огонь для дома добывала кресалом и кремнем.

Хозяйка тлеющие угли под пеплом берегла,

Чтоб ни в печи не остывала, ни в очаге зола,

И щеки у нее пылали, как будто хлеб румяный,

От яркого печного блеска, от жаркого тепла.

Поскольку женщина издревле в моем краю родном

Огня хранительницей стала и в сумерках, и днем,

То вспыхиваем не случайно при каждой встрече с нею,

Ее живым, неугасимым объятые огнем.

1975

ЯКОВ УХСАЙ (Род. в 1911 г.)

С чувашского

^{3}

Лес Иванова Перевод П. Градова

Наш отец — вековой дуб.

Из народной песни

Подобно дубу вековому,

Поэт под ветрами стоял.

В жестокий век он добрым словом

Сердца людские согревал.

Народ его, как сына, любит.

Сраженный, он в сердцах живет.

Вовеки о великом дубе

Не позабудет наш народ.

Из желудей его поднялся

Огромный лес. Как он подрос!

И сам он в том лесу остался,

Вершиною касаясь звезд.

Живет, живет поэта слово,

Великий образ не исчез.

Шуми же, лес, —

могучий, новый,

Лес Константина Иванова^{4},

Поэзии чувашской лес!

1940

Песня про Волгу Перевод С. Обрадовича

Лейся, песня, долго-долго

По-над Волгою-рекой!..

Хороша ты, наша Волга,

Славен берег твой крутой!

В былях, в памяти народной

Ты осталась на века

Непокорной и свободной,

Волга — матушка-река!

Ты купала нас при свете

Разгоравшейся зари.

Не с того ли твои дети,

Погляди, богатыри!

И в глазах и в душах наших

Чистый свет твоей воды.

Всех ты рек, родная, краше,

Мы родством с тобой горды.

Враг завистливый, жестокий

На тебя пошел войной,

Замутить хотел истоки

Нашей радости большой.

Но назад поворотили

Мы непрошеных гостей

И на Одере поили

Наших волжских лошадей.

Лейся, песня, долго-долго

По-над Волгою-рекой!..

Хороша ты, наша Волга,

Не найти второй такой!

1963

СИБГАТ ХАКИМ (Род. в 1911 г.)

С татарского

^{5}

Берега, берега… Перевод Р. Морана

Гам, и щебет, и шелест полета,

Птичий пух и соломинки с глиною…

Берега, берега, вы как соты,

Так изрыли вас гнезда стрижиные!

Вы, как судьбы народные, круты.

Здесь, у вас, мои песни безвестные

Не найдут ли гнездо для приюта,

Хоть одно, хоть бы самое тесное?

«Я знаю, что видел Муса…» Перевод Р. Кутуя

Я знаю, что видел Муса

перед смертью во сне…

Родная деревня.

Мать печь затопила.

Лепешки из белой муки,

словно снег, на столе.

А солнце окно ослепило.

Прозрачное масло

горит, как янтарь,

и перья гусиные подле.

Мать мажет лепешки,

а после — их в печь,

точно в ларь.

Рука на цветастом подоле.

Так пахнет гречишное поле.

Потом потихонечку

будит его.

Скатилось с груди одеяло.

«Сыночек, вставай,

попей молоко.

Лепешки из печи достала.

И в школу пора.

Опоздаем, сынок…»

Шипит сковородка.

И сон берестой отлетает.

Деревья шумят,

шумят за стеной.

Так тихо —

проснуться и сил не хватает.

И запах полыни.

Тот веник вчера лишь связал.

Зеленая, легкая степь Оренбуржья…

Счастливая летняя степь Оренбуржья…

На солнце глядеть не устанут глаза,

там облако светлое кружится.

И плачет Муса, как ребенок, во сне.

Рукою до матери не дотянуться.

Лепешки из белой муки

тают, как снег, на столе.

Проснуться.

Хасану Туфану Перевод Н. Беляева

Два пополуночи. Бумага на столе.

Пиши, я говорю себе, работай неустанно.

Что отложил перо?

Стыдись: вон, в том окне,

Еще горит, горит огонь Туфана.

Уж если состязаться, то всерьез.

Пусть пламя песни, как в печи, запляшет.

Лишь два окна среди сугробов и берез

Горят в ночи на тихом озере Лебяжьем.

Окно в окно — струится разговор,

Как музыка — печальный, бессловесный…

Что не дает уснуть Туфану до сих пор?

Какая боль течет на снег сквозь занавески?

Приладил он на яблоньку для птиц

Кормушку с зернами. Душа его вместила

И состраданье к зимним хлопотам синиц,

И все снега, все ветры яростного мира.

Пусть друг за другом наши окна догорят,

Зарю мы встретили и радостной и юной!

Я счастлив — в мире пушкинском, подлунном

Живет Тукай. Туфаны — музыку творят!

За песнями своими я летел Перевод Р. Морана

У декабристов занял путь полгода,

У Чехова три месяца почти.

У нас…

Была бы летная погода —

И меньше суток до Читы лети!

Не на коне былинном — в ту сторонку

Помчался я на стреловидном «Ту».

Казалось, я был послан в высоту

За песнями — своими же — вдогонку.

За песнями летел я напрямик,

Где облака, как мысли, пробегали.

Я над тайгой зеленой их настиг,

Я их догнал на голубом Байкале.

В лесу подо Ржевом Перевод Р. Морана

Лес подо Ржевом. Снег подо Ржевом.

Сорок второй с его болью и гневом.

Жизни и смерти яростный спор.

Сорок сапог износил я с тех пор.

Лес подо Ржевом в завьюженной бурке.

Тусклого неба пустынная ширь.

Греется мир у железной печурки,

В землю зарылся бессолнечный мир.

Черного-черного снега незрячесть:

Смерть перерыла сугробы…

Во мгле,

За вековыми стволами не прячась,

Не припадая к промерзлой земле,

В шлемах беленых, в овчине шершавой,

С передовой, из огня, издали —

Поступью твердой, весомой, державной,

Сомкнутым строем солдаты прошли.

И еще пели вдобавок…

Глубоко

Снег приминая, до самой земли,

Как боевые апостолы Блока,

Сомкнутым строем солдаты прошли.

И еще пели…

За облачной свалкой

Пламя погасло. Надвинулась ночь.

Даже и смерть показалась мне жалкой:

Видит и слышит, а взять их — невмочь!

Лес подо Ржевом. Снег подо Ржевом.

Сорок второй с его славой и гневом.

Жизни и смерти яростный спор.

Сорок сапог износил я с тех пор…

«Вся синь весны вошла в глаза мои…» Перевод Р. Морана

Вся синь весны вошла в глаза мои,

Но что в них вспыхнет вечером прозрачным?

Ты ждешь, я знаю, спутника Земли

Под номером каким-нибудь двузначным.

К расчисленному чуду я привык,

И мне теперь мерещится другое:

А вдруг красавец конь проскачет вмиг

И прозвенит бубенчик под дугою?!

«Сумерки, Волга…» Перевод Р. Морана

Сумерки, Волга…

И чудится мне:

Кто-то раскачивается на волне.

Нет, это пни тополей, осокорей,

Спиленных нами когда-то на дне

Будущего рукотворного моря.

Будто форсирует вплавь эскадрон

Темную реку порою тревожной…

И стороною опасной район

Наш теплоход обошел осторожно.

Это ведь я их рубил и губил,

И погребла их зеленая толща.

Сумерки, Волга.

А к нам из глубин

Богатыри поднимаются молча…

Первый холм Перевод Р. Морана

Первый холм…

Он весной осенен

Над повитыми мглою низами.

Знаешь, где возвышается он?

В нашей старой и славной Казани.

Первый холм…

Он превыше всего.

Когда мир был во власти туманов,

Неоглядным Заволжьем

с него

Молодой любовался Ульянов.

Первый холм…

Не высок и не крут.

Будут круче уступы и склоны.

Но досель еще юношу ждут

Одряхлевшие липы и клены.

Первый холм…

Он весной осенен

Над повитыми мглою низами.

Знаешь, где возвышается он?

В нашей старой и славной Казани.

ТАТУЛ ГУРЯН (1912–1942) Переводы В. Баласана

С армянского

^{6}

Клятва

Над морем навстречу заре

колышется голубизна —

Венец голубых морей…

Незримые узы, страна,

навек породнили и нас,

И песни мои о тебе

написаны кровью моей.

И если когда-нибудь я

дышать перестану тобой,

Сойду на кривую тропу

иль сделаюсь в тягость тебе, —

То ты меня в землю втопчи

своею железной стопой,

И пусть раздается всегда

твой твердый и праведный бег.

«Хохочет ли ветер, вздымая песок…»

Хохочет ли ветер, вздымая песок,

Луна ли струит померанцевый сок, —

Здесь смерть и бессмертье — приветствую их!

И славлю, покамест мой голос не стих,

Того, кто и смертью бессмертья достиг.

1942

МИРВАРИД ДИЛЬБАЗИ (Род. в 1912 г.)

С азербайджанского

^{7}

О чем говорят камни Перевод А. Кронгауза

Старых скал узнала лики,

Чуть приехала домой.

Если камни безъязыки,

Как же говорят со мной?

Бередят,

Тревожат душу

И забыться не дают,

Говорит один:

— Послушай… —

Говорит другой:

— Послушай,

Хоть бы несколько минут…

— «Колыбельную» послушай, —

Помнишь, мама пела тут?

Мне,

Как родственнице старой,

Возвратившейся в семью,

Детства давнего чинара

Подарила тень свою.

Красные маки Перевод А. Кронгауза

Ежегодно,

Где потоки с гор быстры,

Алых маков

Разгораются костры.

И восход бурлит в багряных лепестках,

Словно красные озера на лугах.

И по склону,

Что почти отвесно крут,

Ручейками

Маки красные текут.

Почему-то с детских лет

Что далеки,

Полюбила я вас,

Чудо-лепестки!

Два конца

Моего красного платка

Не поделят

Два весенних ветерка.

И конец платка,

Подхвачен ветерком,

Мака яркого трепещет лепестком.

Сами маки

На лугах дрожат, легки,

Как воздушные весенние платки.

Здешних девушек платки

Как маков цвет —

Веселей для ветерков забавы нет.

Кто вас вздумал

В первый зной нарисовать,

Чтоб украсилась весной Нахичевань?

Если больше видеть их не суждено,

Снова памятью

Приду к ним

Все равно.

Человек Перевод Г. Регистана

Без человека ты нема, природа.

И не нужны все прелести твои.

Ты без него в тоске влачила б годы.

Как женщина без друга и любви.

К чему журчанье вод

И пенье птичье,

Дыхание цветов

И речек бег,

К чему весны нарядное обличье,

Когда бы их не видел человек!

Последний снег, что под лучами тает,

И хмурый дождь,

И солнечные дни

Лишь с человеком смысл приобретают.

А без него — кому нужны они!

Текли бы реки, пользы не давая,

Была бы скудной щедрая земля.

И, золото колосьев осыпая,

Тоскливо ждали осени поля.

И трелью не счастливой, а гнетущей

Звенел бы соловей в ночной тиши.

Заря, весна и в росах сад цветущий

К чему без человеческой души?

Кто станет любоваться алым маком?

Кого прохладой осенит листва?…

Природа, совершенна ты,

Однако

Без сердца человека

Ты мертва!

О Русь! Перевод Г. Регистана

Шли дожди без конца…

От утра до утра…

Вьюги выли,

Холодные дули ветра…

Лютовала зима…

Но в объятьях земли

Капли крохотных зерен спокойно росли.

Не пугал их мороз и сверкающий снег —

Стебли рвались навстречу цветущей весне.

Ты — такой же,

О русский великий народ!

Сколько выдержал ты за века непогод!

Но, широкою грудью встречая ветра,

Отстоял семена ты любви и добра.

И они расцвели.

И, как жемчуг, светла

Радость та,

Что в объятьях твоих я нашла!

Дочь Отчизны огне,

Где густые леса,

Где сливаются птиц и ручьев голоса,

Где грохочет на каждом шагу водопад,

Где ущелья в глубоком молчании спят,

От страны, ставшей садом, где дружба цветет,

Где фонтаны, как птицы, летят в небосвод,

Красоте твоей доброй и ласковой, Русь,

Поднести я подарок свой скромный берусь.

Эту песню мою

С теми песнями слей,

Что вовеки в груди не смолкают твоей!

ОЛЫК ИПАЙ (1912–1943)

С марийского

^{8}

Горят лампочки Ильича Перевод А. Ойслендера

Наш край марийский окружая,

Стоял дремучий лес стеной.

Томила душу ночь глухая.

Наш край марийский окружая,

Рабочий люд терзала стая

Вельмож, что правили страной.

Наш край марийский окружая,

Стоял дремучий лес стеной.

Мариец умирал. Бедою

Грозила пустота в ларе.

Одна мякина с лебедою.

Мариец умирал. Бедою

Гонимый, загнанный нуждою,

Он сох, как жерди на дворе.

Мариец умирал. Бедою

Грозила пустота в ларе.

Бедняк, поднявшись на рассвете,

Шел в лес — работать на других.

Просили хлеба, плача, дети.

Бедняк, поднявшись на рассвете,

Шел в лес — и, в спину дуя, ветер

Марийца гнал в полях нагих.

Бедняк, поднявшись на рассвете,

Шел в лес — работать на других.

Октябрьский свет взошел над нами,

Рассеял сумрак деревень, —

И светят окна вечерами.

Октябрьский свет взошел над нами,

Как новой, лучшей жизни знамя,

Пылает ярко каждый день.

Октябрьский свет взошел над нами,

Рассеял сумрак деревень.

По проводам бежит сиянье,

Невиданное на веку, —

И все сбываются желанья.

По проводам бежит сиянье,

Одолевая расстоянье,

Снопы молотит на току.

По проводам бежит сиянье,

Невиданное на веку.

Как гусли, провода запели

О новой жизни на земле.

Шагай, колхоз, быстрее к цели!

Как гусли, провода запели.

Что ж, пойте, гусли! Неужели

Когда-то жили мы во мгле?

Как гусли, провода запели

О новой жизни на земле!

1935

АНДРЕЙ ЛУПАН (Род. в 1912 г.)

С молдавского

^{9}

Магистрали Перевод М. Светлова

Я знаю — это будет завтра:

через столетья пролетев,

вернутся наши астронавты

в наш край земной, не постарев.

Космические магистрали

их к дальним звездам приведут,

скафандры из уральской стали

астральной пылью заметут.

В пути их встретят метеоры,

но никого не устрашат,

сквозь раскаленные просторы

земли посланцы полетят.

И за пределы света, века,

сквозь тьму космических высот

свободный гений человека

отважный разум поведет.

Но все же будет жить желанье

вернуться в милые края,

где веет ветер созиданья,

где дышит Родина твоя.

Где человеческие судьбы

мы можем все предугадать…

Через столетия взглянуть бы —

вернется ль молодость опять?

Так будет! Молодость, встречай!

Как ни трудны твои усилья,

астральной пылью покрывай

свои натруженные крылья!

1961

Ноша своя Перевод Ю. Левитанского

Пусть моя седина тебя не обманывает,

и мою искушенность в расчет не бери —

втихомолку память моя перемалывает

деревенские давние сухари.

В этом и суть моя, и основа,

она с рожденья в моей крови,

меня швыряет снова и снова

в гущу драки и в объятья любви.

Это помесь зерен ржи и пшеницы,

которую издавна сеяли мужики.

И я засеваю ею мои страницы

где наугад, где по метке строки.

А рассудительность, хоть она и чинна,

все же не без смеха и не без грехов:

за нею скрывается разная чертовщина —

причина всех моих шишек и синяков.

И те, кто меня за отсталость жалеют,

очень тонкие, иронические умы,

думаю, и они бы не прочь пощедрее

поживиться из небогатой этой сумы.

Так желаю тебе, товарищ, трудной удачи!

Вместе со всеми полную ношу бери

у этой земли, из которой, так или иначе,

каждый из нас добывает свои сухари.

1964

Из воспоминаний Перевод Д. Самойлова

Из памяти являйся мне всечасно

тревогой, тенью из глубинных лон,

с глазами, созданными мраком ясным,

с кудрями, что летят поверх времен.

Как верный страж, немое ожиданье,

волнуй любою новостью живой,

кричи мне каждый день на зорьке ранней,

что где-то сердце ждет, как часовой.

И что его не исказились свойства,

на примиренье не растрачен пыл,

и что кустом колючим беспокойство

растет на тех путях, где я ходил.

Пусть из воспоминаний, ожиданий

восстанут вновь призывы давних вех,

чтоб измерялся смысл существованья

тем долгом, не оплаченным вовек.

1964

Добро носящий Перевод К. Ковальджи

Носитель вдохновенного порыва!..

Он среди нас. Свеченья не тая,

возникнет из глубин, внесет счастливо

нетленный час в мельканье бытия.

Я встрепенусь, рванусь из безучастья.

На том пути, что вытоптан и стар,

знакомый тот чудак, мой гость нечастый,

приносит «с добрым утром», словно дар.

К добру такая встреча и к удаче!

Вновь разум бодр, двужилен и силен,

и день твой новый начат не иначе,

как радостью рассвета окрылен.

Свой груз спешат увечные на плечи

ему взвалить.

Но в сердце торжество,

и радугой свершений человечьих

увенчаны все замыслы его.

Сумей постичь среди круговорота

смиряющей привычки бытовой

носителя нечаянного взлета

и необыкновенности земной.

Прибавится к живой странице книжной

легенды ежедневная строка:

он — долга расточительный подвижник

и вольный нашей совести слуга.

Не сбей его с пути затеей зряшной!

Ключа незамутненная струя

меня зовет. И с ним я пью бесстрашно

привычную суровость бытия.

1968

АНДРЕЙ МАЛЫШКО (1912–1970)

С украинского

^{10}

«Где ливень бьет крутые волны…» Перевод В. Шацкова

Где ливень бьет крутые волны

Всю ночь глухую напролет,

Седые тучи ветер гонит,

Кусты боярышника гнет.

В разливе пажити гречишной

Дорог теряются мосты,

Промокший клен теряет листья,

Чтоб вновь весною расцвести.

И только сосны в небе машут,

Как прежде, крыльями ветвей.

Я вам клянусь, холмы и пашни,

И лес, и горы, и ручей,

И вам, плоды садов багряных,

И вам, девичьи сны берез, —

Мою любовь дожди забрали,

Чтобы вернуть с приходом гроз.

1938

Дума про астурийца Перевод Б. Турганова

Грохочут взрывы из-за гор,

Клубится мгла долин.

Идет в Астурию^{11} шахтер,

Старик шахтер один.

Он в сердце свой завет хранит,

Как гордый Прометей^{12},

А в пояс динамит зашит

На тысячу смертей.

И песня, правды не тая,

Несется в тишине:

— Трансваль, Трансваль, земля моя,

Ты вся горишь в огне!

Тропа, и луг, и дол — кругом

Все выжжено твое,

Пылает небосвод огнем,

В огне твое жилье.

Поникла рощица, мертва,

Где мертвым лег патруль,

И плачут камни и трава

Под градом вражьих пуль.

Нависли тучи, скорбь тая,

Но слышно в тишине:

— Трансваль, Трансваль, земля моя,

Ты вся горишь в огне!

Конец скитаний и дорог.

Но дом родной затих,

И ветхий горбится порог:

— Нет сыновей твоих.

Вдали опять рокочет бой

И небосвод горит,

И вот, беседуя с тобой,

Расскажет инвалид:

Когда, куда они ушли,

Куда пошли полки,

Куда знамена понесли

Сыны твои, сынки.

Твой средний сын — одна ж семья! —

Полег в чужой стране.

— Трансваль, Трансваль, земля моя,

Ты вся горишь в огне!

А самый младший мальчик твой

Уплыл в советский край,

Где хлеб, и счастье, и покой.

— Испания, прощай!

А пятеро других, как ты,

Выносят динамит,

А пятеро на все фронты

Идут, где бой гремит;

Они во имя дней иных

Проложат новый путь.

И не смирить железом их

И смертью не согнуть!

Они в ущельях наших гор,

Над смертной мглой долин,

За ними в бой идет шахтер,

Старик шахтер один.

И песня у него своя,

Слыхали, может быть?

Испания, Испания,

Должна ты победить!

1938

Июльский день на перекрестке…» Перевод Б. Турганова

Июльский день на перекрестке

Присел и загляделся в дали.

А босоногие березки

О синем вечере мечтали.

Им вечер обещал обновы,

Какие могут лишь присниться:

На ветки — бархата цветного,

На листья — расписного ситца.

Но вечер в клуб забрел колхозный,

Где пели «Горлицу» шоферы,

И всех девчат порою поздней

Повел в заречные просторы.

И там, над речкой, у откоса,

Красавицам дарил подарки:

Сиреневые ленты в косы

И голубые полушалки.

Все видел день на перекрестке

(Свидетель важный в самом деле).

Да босоногие березки,

Да все шоферы из артели.

1940

Побратимы Перевод Б. Турганова

Степной рыжехвостой лисицей огни замаячили в поле.

Орда отступала на полдень, кольцом замыкала тугим.

Сирко Никодим, закручинясь, почуял суровую долю, —

Грицка Сагайдака единый и верный навек побратим!

Ремнем сыромятным скрутили, в колодки забили — готово!

Рубаха линялая — в клочья, беда за плечами и смерть!..

Запел бы казак на прощанье — нашлось подходящее слово, —

Да трубы ревут за горою, литавров рассыпалась медь.

Родная его Украина за полем багровым лежала,

В низовье орлы откликались, в дыму исчезал окоем.

Так что ж, что приставили к горлу копья востроносое жало, —

Сирко, умирая, услышит, как черти завоют по нем!

Поминки богатые будут, сберутся товарищи в гости,

Закурят казацкие трубки — похода далекого знак,

И, может, в степи, при дороге, найдут Никодимовы кости

И горестно на пепелище заплачет седой Сагайдак!

1940

«Бронзовый памятник, сад мой новый…» Перевод Д. Кедрина

Бронзовый памятник, сад мой новый,

Яблоня в тихом саду цветет…

Все отпылало в дали багровой:

Битвы, побоища, кровь и пот.

Но сберегает нам память наша

Воспоминание о прожитом.

Лето цветет. Поднялась ромашка.

Белой гречихи море кругом.

Дети щебечут. Седеет мята,

И серебрится полынь-трава.

Сколько замучено и распято,

Знает земля, как старуха вдова,

class="stanza">

Знают поля под закатом багровым,

Камень истертых ногами плит,

Бронзовый памятник в сквере новом,

Где безымянный боец зарыт.

1943

Комсомольский билет Перевод Я. Смелякова

Комсомольский билет мой лежит на столе,

Двадцать лет я хожу с ним по этой земле.

В нем, как в маленьком зеркале, отражены

Зори мирных работ и зарницы войны:

Крутит ночь фронтовая метелью своей,

Светит ночь Днепрогэса сквозь зелень ветвей.

Ленин дал нам тебя — он для новых побед

Закалил твою славу, согрел твой расцвет.

Я работал и рос, и в жестоком бою

Я сберег свой билет, словно совесть свою,

Для великого братства отчизны моей,

Для идущих на смену нам наших детей,

Для грядущих времен и грядущих работ,

А придется в поход — снова выйдем в поход,

Чтоб с тобою, как с правдой, всегда быть в пути,

Чтоб тебя, словно жизнь, в коммунизм привести,

Комсомольский билет мой!

1946

Гром Перевод Б. Турганова

Первый гром ударил над Подолом

Залпами из тучи грозовой,

Прокатился рокотом тяжелым,

Стрелами пронесся над травой,

Синим светом озарил криницы,

Молодыми смолками запах,

И полет железной колесницы

Видели в синеющих степях.

Как пылали алые косынки

Над раздольем освеженных нив,

Как летели кони в поединке,

Молниями гривы озарив!

Перелески, и луга, и хаты,

И пшеницы буйной торжество, —

Все за громом мчалось, как солдаты.

Под багряным знаменем его!

1946

«Рано утром расставанье…» Перевод Б. Турганова

Рано утром расставанье.

Что же, — сердца не печаль!

Свежий ветер на прощанье

Полетит с тобою вдаль.

Будут ночи всё теплее,

Фронтовым вестям салют,

Вспыхнут маки, заалеют, —

Лишь тебя не будет тут,

Лишь за облаком косматым,

Там, далёко, на войне,

В блиндаже простым солдатом

Ты опять приснишься мне.

Пушка бьет протяжно, тяжко,

Спят бойцы, — устали днем, —

Ты в шинели нараспашку

Все сидишь над огоньком

И не знаешь, что от муки,

Побеждая смерть и кровь,

Там тебя в часы разлуки

Бережет моя любовь.

1946

Катюша Перевод А. Прокофьева

Как на вечеринке в отчем доме,

Я ее услышал здесь, вдали…

Негров двое в поле, в Оклахоме,

Нашу песню милую вели.

И она огнем легла на душу,

Цветом, что над речкой нависал,

Негров двое славили Катюшу,

Ту, что Исаковский написал.

Как она пришла за океаны

Сквозь фронты и тяготы боев?

Может, наши парни-капитаны

Завезли в Америку ее?

Или, может, шторма вал кипучий

Кинул в чужедальние поля?

И она стоит теперь на круче,

Бедным неграм душу веселя

Белым платьем, синим-синим взором

И любовью в май наш золотой,

Шепотом березок белокорых,

Выросших в Смоленщине родной.

Мне тогда раскрылись за горою

Юности далекие пути,

И тогда нас в поле стало трое

В дружбе братской песню ту вести.

И она тем неграм пала в душу.

Разбивала рабство и обман.

«Выходила на берег Катюша

За Великий Тихий океан!»

1951

«Нет зависти моей к душе убогой…» Перевод А. Прокофьева

Нет зависти моей к душе убогой,

К духовно нищим в сонной тишине.

Пускай они завидуют дорогам,

Тревогам тем, что жизнь судила мне.

Ничто в речах ничтожных их не ново,

И не проникнет речь их в грудь мою, —

Нет, моему завидовать им слову,

Что радостью иль горем обовью.

Владеть им научила мать родная,

Вдохнула силу, и я сильным стал,

Чтоб из него я, искры высекая,

На пятаки его не разменял.

1960

«Солнцем согретый, дождями сеченный…» Перевод Б. Турганова

Солнцем согретый, дождями сеченный,

Вскормленный хлебом

Черство-суровым,

Ты меж людьми проходишь, помеченный

Счастьем и горем —

Старым и новым.

Много сбылось, что было загадано,

Многое осуществилось воочью,

Только в лице отпечатался рядом

Отсвет двоякий —

Солнца и ночи,

Отсвет тревоги

Вместе с любовью,

Отзвук исканий

И отсвет боя,

Грусть затаенная кроется в слове,

Смехом ребячьим ходит с тобою.

Шепчут: не жизнь у него — картиночка!

Шепчут: в сорочке родился малый!

Только не знают, что та холстиночка

В дальней дороге

Истлела, пожалуй.

1964

Ты приходишь ко мне… Перевод Б. Турганова

Ты приходишь ко мне

не однажды, не дважды

Рассказать о страданье,

подспудном и скованном,

Как вставал ты в ряды

запорожцев отважных,

Как росло твое сердце

с Шекспиром, с Бетховеном.

Ты приходишь с кипучими

черными тучами,

С кандалами неволи,

С крепостными, с мадоннами,

и с шипами колючими,

И с жуками над вишнями в поле.

И кричит Железняк

огневыми устами

С голытьбою своею,

И бредут неофиты, склонясь под крестами,

По тропе Прометея.

Все твое — все с тобою,

от травки до нации,

От рыданий до взрыва,

И двадцатого века манифестации —

Молодости призывы.

Все твое — все с тобою,

как солнце с водою,

Как вовек и не снилось:

Грозы Африки, громы Азии

В мудром взоре твоем отразились!

Все твое —

с переплесками, снами туманами,

С дымкой росной апреля:

За страны твоей меридианами —

Твои дали зардели!

Дали медные и лиловые,

Будто сизые маки,

Где за Африку бьются новые

Юные гайдамаки,

Где в руках твоих, меж невзгодами,

Зеленеет планета,

Не подкуплена и не продана,

Вся — как совесть поэта!

17 февраля 1964 г.

Поэзия Перевод А. Прокофьева

Ее не купишь цветом провесен,

Ни горлом не возьмешь, ни чином.

Поэзия ведь — дело совести,

с ней не играют беспричинно.

Не знает старости такая

И на челе не ставит даты,

Побегом новым прорастая,

Стоит извечно возле хаты.

Не песенными переливами —

Тяжелой кровью сердце крушит,

Сверкнет крылом своим малиновым

И то ль обнимет, то ль задушит…

1968

МИРСАИД МИРШАКАР (Род. в 1912 г.)

С таджикского

^{13}

Он гражданином был Перевод А. Межирова

Хранитель древних сказок и легенд,

Седой певец настроил инструмент,

И полетела к людям кишлака

Издалека пришедшая строка,

И разговор повел накоротке

Сам Пушкин на таджикском языке,

И к тучам, как орлиное крыло,

Его стихотворение взошло.

С младенчества знакомый звонкий стих

Запел таджик среди долин родных.

Неповторимых песен жемчуга

Рассыпал на речные берега.

И слушатели, песню подхватив,

Над горным кряжем подняли мотив.

И, преодолевая перевал,

Весенний ветер людям подпевал.

Над крышей мира, над ребром скалы,

Куда не залетают и орлы,

Где солнце отражают ледники,

Мелькали крылья пушкинской строки.

Он сам любил такую высоту,

Где птицы замирают на лету.

В жестоком веке, в каторжной ночи

Он пел свободы светлые лучи.

Могущество народа и земли

Его стихам окрепнуть помогли.

Он гражданином был. И потому

В сердцах воздвигнут памятник ему.

И потому на разных языках

Едина правда в пушкинских стихах.

Певец Таджикистана моего,

Воспой его и пой стихи его!

Пусть над хребтами кряжистых громад

Стихотворенья Пушкина гремят!

1955

Баллада о сути вещей Перевод С. Липкина

1

Покинув близких, дом, семью и сад,

Увидеть мир по-новому готовясь,

Ушел поэт куда глаза глядят,

Ушел, куда приказывала совесть.

Скитаясь, повстречал он старика,

Спросил его мудрец, душой высокий:

— Откуда у тебя в глазах тоска?

Куда идешь ты, странник одинокий?

Сказал поэт: — От близких и родных

Уединясь в каморке бедной, тесной,

Творил я в одиночестве свой стих,

Надеясь, что он станет вольной песней.

А песня, и перната и ярка,

Всех одарит крылатой, звонкой силой…

Но оказалось, что моя строка

Бесцветна, безголоса и бескрыла.

И я в неведомый пустился путь,

Расстался с домом, с близкими своими,

Чтобы найти ту истину, ту суть,

Что сделали б мои стихи живыми.

Я должен отыскать то естество,

Объемлющее воздух, море, сушу,

Чтоб птица вдохновенья моего

И крылья обрела, и мысль, и душу.

2

— Поэт! — сказал с улыбкою старик. —

О вымысла властитель и невольник!

То естество, той истины родник,

Поверь мне, знает ныне каждый школьник.

Ступай же к ним, услышь их голоса!

В твоих стихах зажгутся умным светом

Учеников пытливые глаза —

И настоящим станешь ты поэтом!

3

Но, мудреца отринувши совет,

Ушел он, и уста его молчали,

Нежданно встретил девушку поэт

И ей поведал о своей печали.

А та: — Зачем не хочешь ты взглянуть

На то селенье, что цветет в долине?

Ты ищешь жизни истину и суть?

Обрадуйся: ты их нашел отныне!

Суть и основа жизни есть любовь,

Ты с нею встретишься в моем селенье,

И сердце у тебя воспрянет вновь,

И в нем тогда настанет просветленье.

Любовь дает живому рост и цвет,

А песню наделяет чудной силой… —

Но, ничего не возразив в ответ,

Ушел поэт от девушки красивой.

4

Седую мать он встретил на пути

И ей сказал, что, по земле блуждая,

Для песни хочет суть вещей найти,

И женщина ответила седая:

— Зачем тебе из края в край блуждать?

Пойми, одна есть истина на свете:

Основа, суть всего живого — Мать,

И лучше всех об этом знают дети.

И женщина, что жизнь тебе дала,

И родина, которой отдаешь ты

Все помыслы, и чувства, и дела,

И песни, что признательно поешь ты, —

Слились в один жизнедарящий лик —

Лик Матери, извечный лик вселенной.

И если эту сущность ты постиг,

То песнь твоя пребудет вдохновенной.

1968

Четверостишия Переводы Н. Гребнева

Мелодия грядущего

Пусть будет новый день суровей и трудней —

Он мне желаннее моих ушедших дней.

Я говорил и повторяю страстно:

— Мелодия грядущего прекрасна!

Село

На чистый горизонт, беспечно и светло,

На горы и сады глядит мое село.

Большим не назовешь, ни сказочно богатым,

Село мало… Как мал, да людям дорог атом!

«Нежна ты, тонкостанна и светла…»

Нежна ты, тонкостанна и светла,

К тебе скупой природа не была.

Но и меня судьба не обделила:

Мне из богатств она тебя дала.

Устарело

Твердили нам: «Во власти неба люди!»

В сердца людей оно вселяло страх.

Теперь мы сами боги, сами судьи.

Судьба небес теперь у нас в руках.

Пусть остается

— На голове твоей седая прядь,

Давай я уберу ее иль скрою!

— Пусть остается, чтоб напоминать

О том, что был в разлуке я с тобою.

Весна настала

Весна настала, завладела садом,

Но как ценить мне мир, коль ты не рядом!

Любой цветок мне кажется шипом,

Когда не озарен твоим он взглядом!

Цветок

Вон тот цветок, что стебель наклонил,

Мне больше всех цветов на свете мил

Не потому, что он краснее прочих,

А потому, что сам его я посадил.

Наш с тобой мир

Наш с тобой мир лучше всех миров.

Наш с тобой кров — самый прочный кров.

То, что для страны или для народа, —

Это хорошо! И не надо слов…

1967

ИГОРЬ МУРАТОВ (1912–1973) Переводы В. Шацкова

С украинского

^{14}

«Как сладко пахнет щедрая земля!..»

Как сладко пахнет щедрая земля!

Как властно манит влажный пряный запах!

Могучий зов душистых трав и злаков

Моей душе понятней вещих знаков —

Его я слышу, где бы ни был я…

Как пряно пахнет щедрая земля!

Ни храмам, ни дворцам не поклоняюсь,

А ей — поклон, а ей — поклон земной.

Молитвенно в печалях припадаю

Горячим лбом к груди ее святой

И, вечным поклонением возвышен,

Сквозь шум ветров земли признанье слышу,

Что я от плоти сын ее родной,

Что я с ней связан общею судьбой,

И доли этой нет на свете выше!

1971

«В арку радуги влетела птица серая…»

В арку радуги влетела птица серая —

На мгновенье стали радужными перья;

Молния по небу пробежала —

Синей птица серенькая стала;

Полыхнула пламенем зарница —

Алой стала серенькая птица;

Утомилась и в тени присела —

И увидели все люди: птица серая.

1972

«И сжалилось, и разразилось…»

И сжалилось, и разразилось,

Дождем упало на сады,

И ожило, и увлажнилось

Все, что страдало без воды.

А в небе, тая дымкой серой,

Светло и радостно плыла

Та, что без счета и без меры

Себя до капли отдала.

1972

ЛЕВ ОШАНИН (Род. в 1912 г.)

^{15}

«Кем я был на войне?..»

Кем я был на войне?

Полузрячим посланцем из тыла,

Забракованный напрочно всеми врачами земли.

Только песня моя с батальоном в атаку ходила, —

Ясноглазые люди ее сквозь огонь пронесли.

Я подслушал в народной душе эту песню когда-то

И, ничем не прикрасив, тихонько сказал ей: — Лети! —

И за песню солдаты

встречали меня, как солдата,

А враги нас обоих старались убить на пути.

Что я делал в тылу?

Резал сталь огневыми резцами.

Взявшись за руки,

в тундре шагали мы в белую мглу.

Город строили мы, воевали с водой и снегами.

С комсомольских времен

никогда не бывал я в тылу.

Дай же силу мне, время,

сверкающим словом и чистым

Так пропеть, чтоб цвели

небывалым цветеньем поля,

Где танкисты и конники

шляхом прошли каменистым,

Где за тем батальоном дымилась дорога-земля.

1945

Дороги

Эх, дороги…

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Знать не можешь

Доли своей:

Может, крылья сложишь

Посреди степей.

Вьется пыль под сапогами

степями,

полями,

А кругом бушует пламя

Да пули свистят.

Эх, дороги…

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Выстрел грянет,

Ворон кружит,

Твой дружок в бурьяне

Неживой лежит.

А дорога дальше мчится,

пылится,

клубится,

А кругом земля дымится —

Чужая земля!

Эх, дороги…

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Край сосновый,

Солнце встает,

У крыльца родного

Мать сыночка ждет.

И бескрайными путями —

степями,

полями —

Всё глядят вослед за нами

Родные глаза.

Эх, дороги…

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Снег ли, ветер

Вспомним, друзья.

…Нам дороги эти

Позабыть нельзя.

1945

Песня о тревожной молодости

Забота у нас простая,

Забота наша такая —

Жила бы страна родная,

И нету других забот!

И снег, и ветер,

И звезд ночной полет…

Меня мое сердце

В тревожную даль зовет.

Пускай нам с тобой обоим

Беда грозит за бедою,

Но дружба моя с тобою

Лишь вместе со мной умрет.

Пока я ходить умею,

Пока глядеть я умею,

Пока я дышать умею,

Я буду идти вперед!

И так же, как в жизни каждый,

Любовь ты встретишь однажды, —

С тобою, как ты, отважна,

Сквозь бури она пойдет…

Не думай, что все пропели.

Что бури все отгремели.

Готовься к великой цели,

А слава тебя найдет!

И снег, и ветер,

И звезд ночной полет…

Меня мое сердце

В тревожную даль зовет.

1958

Баллада о безрассудстве

Высоки были стены, и ров был глубок.

С ходу взять эту крепость никак он не мог.

Вот засыпали ров — он с землей наравне.

Вот приставили лестницы к гордой стене.

Лезут воины кверху, но сверху долой

Их сшибают камнями, кипящей смолой.

Лезут новые — новый срывается крик.

И вершины стены ни один не достиг.

— Трусы! Серые крысы вас стоят вполне! —

Загремел Александр. — Дайте лестницу мне! —

Первым на стену бешено кинулся он,

Словно был обезьяною в джунглях рожден.

Следом бросились воины, —

как виноград, —

Гроздья шлемов над каждой ступенью висят.

Александр уже на стену вынес свой щит.

Слышит — лестница снизу надсадно трещит.

Лишь с двумя смельчаками он к небу взлетел,

Как обрушило лестницу тяжестью тел.

Три мишени, три тени — добыча камням.

Сзади тясячный крик:

— Прыгай на руки к нам! —

Но уже он почувствовал, что недалек

Тот щемящий, веселый и злой холодок.

Холодок безрассудства.

Негаданный, тот,

Сумасшедшего сердца слепой не расчет.

А в слепом не расчете — всему вопреки —

Острый поиск ума, безотказность руки.

Просят вниз его прыгать? Ну что ж, он готов, —

Только в крепость, в толпу озверелых врагов.

Он летит уже. Меч вырывает рука.

И с мечами, как с крыльями, два смельчака.

(…Так, с персидским царем начиная свой бой,

С горсткой всадников резал он вражеский строй

Да следил, чтоб коня его злая ноздря

Не теряла тропу к колеснице царя…)

Но ведь прошлые битвы вершили судьбу —

То ль корона в кудрях, то ли ворон на лбу.

Это ж так, крепостца на неглавном пути,

Можно было и просто ее обойти,

Но никто из ведущих о битвах рассказ

Не видал, чтобы он колебался хоть раз.

И теперь, не надеясь на добрый прием,

Заработали складно мечами втроем.

Груды тел вырастали вокруг.

Между тем

Камень сбил с Александра сверкающий шлем.

Лишь на миг опустил он свой щит. И стрела

Панцирь смяла и в грудь Александра вошла.

Он упал на колено. И встать он не смог.

И на землю безмолвно, беспомощно лег.

Но уже крепостные ворота в щепе.

Меч победы и мести гуляет в толпе.

Александра выносят. Пробитая грудь

Свежий воздух целебный не в силах вдохнуть…

Разлетелся быстрее, чем топот копыт,

Слух по войску, что царь их стрелою убит.

Старый воин качает седой головой:

«Был он так безрассуден, наш царь молодой».

Между тем, хоть лицо его словно в мелу,

Из груди Александра добыли стрелу.

Буйно хлынула кровь. А потом запеклась.

Стали тайные травы на грудь ему класть.

Был он молод и крепок. И вот он опять

Из беспамятства выплыл. Но хочется спать…

Возле мачты сидит он в лавровом венке.

Мимо войска галера плывет по реке.

Хоть не ведали воины точно пока,

То ль живого везут, то ль везут мертвяка,

Может, все-таки рано им плакать о нем?

Он у мачты сидит. И молчит о своем.

Безрассудство… А где его грань?

Сложен суд, —

Где отвага и глупость границу несут.

Вспомнил он, как под вечер, устав тяжело,

Войско мерно над черною пропастью шло.

Там персидских послов на окраине дня

Принял он второпях, не слезая с коня.

Взял письмо, а дары завязали в узлы.

— Не спешите на битву, — просили послы. —

Замиритесь с великим персидским царем.

— Нет, — сказал Александр, — мы скорее умрем.

— Вы погибнете, — грустно сказали послы, —

Нас без счета, а ваши фаланги малы. —

Он ответил:

— Неверно ведете вы счет.

Каждый воин мой стоит иных пятисот. —

К утомленным рядам повернул он коня.

— Кто хотел бы из вас умереть за меня? —

Сразу двинулись все.

— Нет, — отвел он свой взгляд, —

Только трое нужны. Остальные — назад. —

Трое юношей, сильных и звонких, как меч,

Появились в размашистой резкости плеч.

Он, любуясь прекрасною статью такой,

Указал им на черную пропасть рукой.

И мальчишки, с улыбкой пройдя перед ним,

Молча прыгнули в пропасть один за другим.

Он спросил:

— Значит, наши фаланги малы? —

Тихо, с ужасом скрылись в закате послы.

Безрассудство, а где его грань?

Сложен суд,

Где бесстрашье с бессмертьем границу несут.

Не безумно ль водить по бумаге пустой,

Если жили на свете Шекспир и Толстой?

А зачем же душа? Чтобы зябко беречь

От снегов и костров, от безжалостных встреч?

Если вера с тобой и свеченье ума,

То за ними удача приходит сама.

…Царь у мачты. А с берега смотрят войска:

— Мертвый? Нет, погляди, шевельнулась рука… —

Старый воин качает седой головой:

— Больно ты безрассуден, наш царь молодой. —

Александр, улыбнувшись, ответил ему:

— Прыгать в крепость, ты прав, было мне ни к чему.

СЕРГЕЙ ПОДЕЛКОВ (Род. в 1912 г.)

^{16}

Круговорот

Солнцестояние! Метель бежит.

Песцы поземки — белое виденье.

Капель. Лучи сквозь кровь.

Изюбр трубит от нарастающего возбужденья.

День — в воздухе мощнее излученье,

ночь — песеннее в звездах небосвод.

Гудит земля. Стремительно вращенье.

То свет, то тьма… Идет круговорот.

Весна! Природа потеряла стыд.

И от безвыходного опьяненья цветут цветы,

и женщина родит, и чудо плачет, празднуя рожденье.

О, чувств нагих святое воплощенье!

Трепещут грозы. Зреет каждый плод.

Страда. Жнут люди до самозабвенья.

То гул, то тишь… Идет круговорот.

Над увяданьем восковых ракит

прощальный крик живого сновиденья —

синь, журавлиный перелет звучит.

И плуг блестит. И озимь веет тенью.

Исполненный зазывного томленья,

колышется девичий хоровод.

И свадьбы. И листвы седой паденье.

То дождь, то снег… Идет круговорот.

И вновь зима. И вновь преображенье.

Чередованье смен, за родом род,

мышленья восходящие ступени —

то жизнь, то смерть… Идет круговорот.

1935

«Есть в памяти мгновения войны…»

Есть в памяти мгновения войны,

что молниями светятся до смерти, —

не в час прощальный острый крик жены,

не жесткий блеск внезапной седины,

не детский почерк на цветном конверте.

Они полны священной немоты,

и — смертные — преграды мы не знаем,

когда в кистях тяжелых, золотых

перед глазами — полковое знамя.

И тишина мгновенная страшна врагам,

оцепеневшим в черных травах.

Со всех дистанций боевых видна

сердца нам осветившая волна —

судьба живых и храбро павших слава.

И ты уже не ты. Глаза — в глаза,

удар — в удар и пламя — в пламя…

Цветы, раздавленные сапогами,

обглоданные пулями леса

нам вслед цветут сильней стократ

и крылья веток к солнцу поднимают.

Пусть женщины тот миг благословят,

когда о них солдаты забывают.

1-й Прибалтийский фронт, 1944

Триптих

Зерно зрачка, сверкнув, застыло вдруг, —

цыпленка на гумне хватил испуг.

А медный ястреб — и могуч и яр:

свистели скошенные крылья аса…

Нырнул цыпленок, задыхаясь, под амбар —

и спрятался. И спасся.

Рога как молния. Листва как мгла.

На брюхе волчья стая подползла.

И прянул лось. Метнулась голова.

Под ним кустарник затрещал, затрясся.

И мчался лось, касаясь зыбунов едва, —

и убежал. И спасся.

На человека человек напал,

врасплох застигнутый — солдатом стал.

В беспамятстве стонало все кругом,

рвались снаряды, пуль светились трассы…

Солдат пошел вперед

И встретился с врагом —

и победил. И спасся.

1955

Сыну

Все можно в жизни поменять, все можно:

на кенаря — коня, на посох — дом.

Все можно потерять неосторожно —

рассудок, время и друзей притом.

Все можно позабыть — нужду, и горе,

и клевету, и первую любовь.

Все можно дать взаймы на срок —

и вскоре и хлеб и деньги возвратятся вновь.

Хочу в тебе найти единоверца,

чтоб к внукам шла связующая нить:

Отечество,

как собственное сердце,

нельзя забыть, дать в долг иль заменить!

1959

«Я возвратился к самому себе…»

А. Н. Макарову

Я возвратился к самому себе —

и чудится: крыльцо с навесом низким,

и дым отечества в печной трубе

блаженно пахнет хлебом материнским;

сыпь ржавчины осела на скобе,

вздох, затаенное движенье двери…

И я стою, своим глазам не верю —

я возвратился к самому себе!

А в бездне памяти — таежный страх,

и теплятся зрачки на трассе хлипкой,

и торжествуют, домогаясь благ,

лжецы с демократической улыбкой.

И вот — благодарение судьбе! —

оболганный, отторгнутый когда-то,

держу и плуг, и автомат солдата —

я возвратился к самому себе.

В лесу деревья узнают меня,

тут земляника на прогретом склонце

выглядывает из травы, маня,

налитая целебной плазмой солнца;

в полях дивлюсь пчелиной ворожбе,

конь дружелюбно ржет на изволоке,

вновь меж людьми и мною биотоки —

я возвратился к самому себе.

Все, все во мне органно, как в борьбе,

раскованно, как в пору ледохода,

и словно плодоносит, как свобода, —

я возвратился к самому себе.

1956–1963

Из стихов о Пушкине

Ни близких, ни друзей, ни слуг.

Ночь ломится. И звезды тьму прогрызли,

И две свечи горят остро, как мысли,

раскрыто зренье, и разомкнут слух.

И вновь строка — тропа бегущих дум —

пресеклась. Образ слеп. Свершенья наги.

И белая депрессия бумаги

в оторопелых фразах… Он угрюм.

И вновь в тиши ознобной пять голов,

все неотступней наважденье мреет:

…веревки рвутся — Муравьев, Рылеев,

Каховский заживо упали в ров.

Как истерично генерал кричит:

«Скорей их снова вешайте! Скорее!»

О, палачом поддержанный Рылеев, —

твой голос окровавленный звучит

сквозь барабан и сквозь кандальный лязг:

«Так дай же палачу для арестантов

твои — взамен веревок — аксельбанты,

чтоб нам не умирать здесь в третий раз».

А было утро, солнца был подъем!

Веревки даже сгнили в этом царстве,

тут казнь — пример, тут каторга — лекарство,

свобода в паре с дышлом под кнутом.

Ни жить, ни петь, ни говорить, ни спать…

К рисункам со строки перебегает

перо — и виселица проступает,

и петли — окна в смерть… Их пять, их пять

повешенных, и рядом, словно вздох,

приписка — шепотом: «И я бы мог…»

1970

МАКСИМ ТАНК (Род. в 1912 г.)

С белорусского

^{17}

На косогоре Перевод Я. Хелемского

На косогоре избы батраков,

Подпертые заборами,

Голодом,

Ожиданием перемен,

Стоят, надвинув дырявые картузы стрех.

Кто-то швырнул им

Серебристый грош месяца,

Но он не задержался

И зазвенел где-то

На самом дне их нужды.

О, как темна «Восточных кресов» ночь!

Одни пожары в ночь такую видишь.

1930

«Придем мы, деревня, твои дудари…» Перевод И. Сельвинского

Придем мы, деревня, твои дудари,

Не с нищенской песнею к дому, —

Смычком золотистым на струнах зари

Сыграем совсем по-другому.

Присядем тогда мы на новый порог

С веселым и ясным обличьем,

Хоть многих певцов средь этапных дорог

Уже никогда не отыщем.

Ты свесишь чуприну соломенных стрех

Под шум вековечного бора,

И выплывут звезды на синий ночлег,

На синие с черным озера.

И кинут серебряный невод на дно,

В рыбачьи глубокие тони,

Где трепетный месяц в речушке родной,

Захлестнутый волнами, тонет.

Тогда и дорогу, и старый погост,

И этот синеющий вечер,

И песню родную пригоршнями звезд

Осыплет октябрьский ветер.

Исчезнут туманы с дорог и низин,

Платок свой накинет, играя,

На царственный гребень сосновых вершин

Стыдливо заря молодая.

Придем мы, деревня, твои дудари,

Не с нищенской песнею к дому, —

Смычком золотистым на струнах зари

Сыграем совсем по-другому.

1936

«Вы спрашиваете…» Перевод Я. Хелемского

Вы спрашиваете — чем я могу быть полезен,

Если не умею стоять на голове,

Забавлять и смешить публику,

Ходить по канату под куполом цирка,

Прикидываться, что не вижу преступлений

и подлости?

Простите, напрасно я вас потревожил,

Я — человек, умеющий делать

Только простейшие вещи —

Из горстки земли выращивать хлеб,

Из сердца — песни.

1939

Новая весна Перевод Д. Самойлова

Только что схлынут потоки

С горок, со склонов, с бороздок,

Только попотчуют соком

Нас молодые березы —

Труд начинается сразу

С утренних зорь до вечерних.

С машинно-тракторной базы

Едут с горючим цистерны.

Пьют из них мощные кони —

Тракторы, автомобили,

Будто их на перегоне

Пыль и жара утомили.

Снова по пашне просторной

Двинутся тракторы с громом,

Чтобы отборные зерна

Жирным прикрыть черноземом.

Радостно сердцу, что рано

Слышны под небом весенним

Звуки колхозного стана,

Звуки труда и веселья.

Радостно вешней порою,

Пот вытирая соленый,

Поле послушать ночное,

Песни и смех отдаленный.

Веет от угольев жаром,

Гаснут зарницы в полете,

Где-то засветятся фары,

Как светляки на болоте.

А как затихнут долины, —

В лад под полуночным небом

Льется напев соловьиный,

Ласково плещется Неман.

Так бы и слушал! Да только

Вон уже с криками чаек

Ключ свой вечерняя зорька

Утренней зорьке вручает.

1950

Я хотел бы… Перевод Я. Брауна

Я хотел бы, чтоб песню мою,

Что всегда оставалась в строю

Непреклонных, отважных бойцов,

Славных пахарей и рыбаков,

Никогда бы забыть не могли,

Чтоб пески ее не замели

И не скрыла забвения мгла

На дорогах, где песня прошла.

И еще я хотел бы: когда

Час придет мой уйти навсегда —

Не поверили б вести такой

Ни заря, как взойдет над землей,

Ни пернатая в поле семья,

Ни бурливая Нарочь моя,

Ни деревья в бору у реки

И ни вы, дорогие дружки!

Я, ваш друг, ваш собрат, как и вы,

Не клонил под грозой головы,

Неплохим собеседником был,

В звонкой песне душой не кривил

И не верил в богов никаких,

Только в правду друзей дорогих,

На ладонях мозоли носил,

Чистым сердцем отчизну любил.

1952

Поэзия Перевод А. Прокофьева

Я знал, что ты — яркая молния,

Рассекшая тучи;

Я знал, что ты — счастье и доля,

Дух воли могучей.

Весенний цветок,

Что пробился сквозь камень могильный.

Разведчика след

На дороге кремнистой и пыльной.

Ты — дружба и радость,

Я знал, как ты жарко целуешь,

Ты — хлеба кусок или корка

И сок винограда.

А ты оказалась сильнее:

Ты — кровь, что пульсирует в жилах.

Ты — солнце, что ярко

Просторы везде озарило;

И без чего — утверждаю,

И это закон непреложный —

Любить, и работать, и жить

На земле невозможно!

1955

Черноморские чайки Перевод Я. Хелемского

А все ж дышать горазда легче мне

На черноморской неспокойной шири,

Чем где-то, в чужедальней стороне,

Под звездным небом, в незнакомом мире.

Хоть облака тут ниже и темней,

Чем в тропиках, в краю вечнозеленом,

И ветры — вестники осенних дней —

В лицо дохнули севером студеным,

Мне и суровость эта дорога.

Приветствую волну, что, нам на зависть,

Совсем недавно, милых скал касаясь,

Родные обнимала берега.

Еще сегодня их увижу я.

Скорей бы наступил желанный вечер!

Тебе спасибо, родина моя,

За то, что чаек выслала навстречу!

1957

«Я из породы тех, которым любо…» Перевод Я. Хелемского

Я из породы тех, которым любо

Сближать людей, и горы, и дубравы,

Сливать в оркестре флейты, бубны, трубы.

Звучанье слов и песен величавых.

Чем больше у меня гостей, тем лучше,

Беседою сменяется беседа.

Я с добрыми друзьями неразлучен

И каждого зову меня проведать.

Поем, стихи читаем вечерами,

Бескрылому соседу спать мешая.

Но что поделать, ежели вчера мы

Справляли славный праздник урожая!

А нынче птиц я провожаю стаю,

Что взмыла ввысь, к студеному зениту,

А завтра я, конечно, повстречаю

Ракету, вышедшую на орбиту.

Пока во мне, стоцветен и чудесен,

Весь мир звенит, сиянье излучая,

Я обещаю много новых песен

И только тишины не обещаю.

1959

«О вас я забочусь, родные края…» Перевод Я. Хелемского

О вас я забочусь, родные края,

Об урожае, о мирном сне,

О том, чтоб хватало людям жилья,

О том, чтоб деревья цвели по весне.

И эта земная забота моя —

Мой хлеб насущный.

Порою он горьким от пыли был,

Порою от слез он соленым был,

Порою горячим от пороха был…

Зато он пахучим и сладким был,

Когда я с друзьями его делил, —

Мой хлеб насущный.

И не кладите мне хлеб иной

В походную сумку, в мешок вещевой,

На стол, за которым с гостями сижу,

На грудь, когда руки на ней я сложу…

1961

«Реки печали и радости…» Перевод А. Прокофьева

Реки печали и радости

Я много раз перешел.

Волны их бурные взяли

Немало крови моей.

Но почему-то оставили

Нежность, как будто она

Самой была неподатливой,

Самой тяжелой была.

1962

Памятник Перевод А. Прокофьева

Над могилою братской мать рыдает седая.

«Где вы, дети мои?» — днем и ночью скликает.

Хоть из мрамора вся, даже сердце из камня,

Ни земля, и ни солнце, и ни ветер дубравный,

Ни плакучие вербы над неманской кручей

Ей сказать не осмелятся правды горючей.

1962

Переписка с землей Перевод Я. Хелемского

Я много писем написал земле

Пером, которым создаются гимны,

Лирические песни,

манифесты.

Писал я скрипок чуткими смычками,

Умеющими плакать и смеяться.

Есть письма, что начертаны в бою

Штыком или саперною лопатой.

Бывали и посланья, что писались

Не ручкой вечной, а звенящим кубком,

Который поднимал я на пиру,

Провозглашая здравицу живым

Или героев павших поминая.

Все, что пишу, земле я адресую.

А получил пока что

Один-единственный ответ на то письмо,

Которое весною начертал

Надежным плугом на страницах пашни.

Вот он — ответ.

Ломтями нарезайте

И угощайтесь.

Ешьте на здоровье.

1964

«Звезды — раскиданная пахарем пшеница…» Перевод А. Прокофьева

Звезды — раскиданная пахарем пшеница,

Чтоб в перелете дальнем и тревожном

Было чем поживиться перелетным птицам,

Не опускаясь наземь, где, возможно,

Не всюду и воды дадут напиться

Подорожным.

1965

«Прежде чем вымолвить твое имя, Родина…» Перевод Я. Хелемского

Прежде чем вымолвить твое имя, Родина,

Я, как джангарчи^{18}, собравшийся петь,

Прополаскиваю рот родниковой водой,

Как сеятель, вышедший с лукошком,

Кланяюсь полю, тучам и солнцу,

Как воин перед решающим боем,

Надеваю чистую рубаху.

1970

А. А. Дейнека. Оборона Петрограда. 1928

ПЛАТОН ВОРОНЬКО (Род. в 1913 г.)

С украинского

^{19}

Я тот, кто рвал плотины Перевод М. Комиссаровой

Той, що греблі рве.

Леся Українка

Да, я плотины рвал,

Я не скрывался в скалах,

Когда дубы валились под грозой.

Лесная чаща надо мной склоняла

Густые ветви; желтою листвой

Укрытый, я лежал под партизанским кровом,

И кровь текла по капле сквозь бинты,

А лесовик склонялся седобровый

И спрашивал:

«Ты все взорвал мосты?»

«Да, все».

Я помню, надо мною

Сидела Мавка в сумраке ночном,

Укрытая туманной пеленою,

С походным карабином за плечом.

Она, вздыхая, пела до рассвета:

«А почему не спрашивать об этом»?

Вон роза наклонилась, вопрошая:

«Что, хороша я?»

А ясень шепчет ей, качая ветви:

«Нет краше в свете».

«Да, нет краше в свете!

Спаси меня,

Ведь там, над синим Прутом,

Я не успел еще мосты взорвать.

По ним ползут, прожорливы и люты,

Враги, как змеи».

«Я могу достать

Жив-гай-траву, и смерть она отгонит!»

И принесла, обегав все луга.

И полетели фермы, лонжероны,

Обрушась на крутые берега.

И только эхо грозно хохотало.

Да, я плотины рвал,

Я не скрывался в скалах.

1946

Карпатская песня Перевод С. Наровчатова

Ты встаешь бессонными ночами

И идешь к знакомой крутизне,

Где не опаленными крылами

Наша песня плещет в вышине.

С ней на кручу всадники взлетели

Из пыли горячей и степной,

И ее припевом прошумели

Ветры над безвестной крутизной.

И сказал один из нас: «До века

Не забыть ни губ твоих, ни кос,

Твоего русалочьего смеха…»

И коня погнал он под откос.

Бой потом гремел над Верховиной…

Ты его нашла среди травы:

Те же руки, взгляд такой же синий,

Только чуб в запекшейся крови.

Потому бессонными ночами

Ты идешь к знакомой крутизне,

Где не опаленными крылами

Наша песня плещет в вышине.

1946

«Когда ты пал на поле боя…» Перевод А. Прокофьева

Когда ты пал на поле боя

И тяжкий ратный труд свершил,

Тогда бессмертье над тобою

Простерло ширь незримых крыл.

И ты без роты и без взвода,

В грядущем ты, из года в год

Живешь уже как честь народа,

Как сам народ.

1949

Песня ветерана Перевод М, Исаковского

Зовешь меня дедом, а разве ж я дед

И разве же в сердце решимости нет?

Какой же я дед! Я солдат-ветеран, —

В японской войне штурмовал Ляоян.

В пятнадцатом годе — я вновь на войне,

В семнадцатом годе — в октябрьском огне.

В сраженьях с фашизмом я был партизан.

Какой же я дед! Я солдат-ветеран!

Не зря и теперь я расходую дни, —

В работе попробуй меня догони!

Какой же я дед! Я солдат-ветеран.

На теле ношу я четырнадцать ран.

С пятнадцатой раной в грядущем бою

Готов умереть за Отчизну свою.

Так выпьем, ребята! Налейте стакан!

Какой же я дед! Я солдат-ветеран.

1949

Нежные имена Перевод Н. Ушакова

Милица, Радонька, Блага —

Есть ли нежней имена!

Их освятила отвага,

В песни ввела старина.

В страшную старую пору

Те имена рождены

Там, где лесистые горы, —

В тайных дорогах войны.

Вражью встречая засаду

Ночью в чащобе лесной,

Звал на совет свою Раду

Воин, вступающий в бой:

«Радость моя, посоветуй,

Рада, скажи мне, прошу —

Может, мне дать пистолету

Слово, а может, ножу?»

Рада в лесу не бывала,

Но помогала всегда.

По лесу эхо гуляло,

В небе сияла звезда.

Хлопец в турецкой неволе

Думал о милой другой:

«Мне помоги в моей доле,

Милица, раны обмой».

Милица лишь в сновиденье

Тихо склонялась над ним, —

Будто дарила терпенье

Ласковым взглядом своим.

Близкую гибель почуя,

Стиснув под сердцем свинец,

Благу просил дорогую

Старый гайдук-удалец:

«Блага, взгляни, погибаю,

Блага, мне больше не встать.

Блага моя всеблагая,

Деткам дари благодать!»

Нежное имя в походе

Знаменем смелых цвело,

Нежное имя к свободе

Юных и старых вело.

Милица, Благонька, Рада —

Есть ли нежней имена!

Все они сердцу отрада,

Всем моя память верна.

1957

«Ворон ручной благодарно берет…» Перевод Я. Хелемского

Ворон ручной благодарно берет

Пищу из рук и клюет бутерброд,

Ценит заботу и щедрость мою.

…Но, приведись мне погибнуть в бою,

Ворон, забыв о былой тишине,

Выклюет очи мне.

1959

«Степь, в полудреме вздыхая…» Перевод В. Корчагина

Степь, в полудреме вздыхая,

Житом шумит налитым.

Вдовушка, туча седая,

Ходит с серпом золотым.

Знать, не дает ей покою

Холмик во ржи под кустом.

Серп заслонила рукою —

И разрыдалась дождем.

Вдовьей тоской опоенный,

Колос поник головой…

И лишь к поре полуденной

Влагу повыкосил зной.

Спину хлеба распрямили.

Пышет, искрится коса.

А на солдатской могиле

Так и не сохнет роса.

1960

«К могилам — к обелискам и крестам…» Перевод В. Корчагина

К могилам — к обелискам и крестам —

Тропою торной скорбь несу живую.

Пусть бой! — святыни эти не отдам,

А коль отдам,

То сам и отвоюю.

Но там, в грядущем, где растает тьма,

Не для гробов строгать мы доски будем,

А для бандур,

На коих жизнь сама

Настроит струны лишь на радость людям —

Тем людям, для кого — всех солнц лучи!

Пусть нет еще таких людей на свете, —

К их песням, к нотам есть уже ключи:

Вон те кресты И обелиски эти.

1967

«Да, Дон-Кихот ошибся…» Перевод В. Корчагина

Да, Дон-Кихот ошибся,

Сделал промах:

Взяв щит — воображение свое, —

За ближних, с благородством не знакомых,

Он поднял благородное копье.

Тряслись от смеха Лиц холодных блюдца,

А он — горел, сгорал в святом огне.

…О разум мой!

Сумей так промахнуться!

Вот так светло дай ошибиться мне!

1968

«Мне в тягость затишье…» Перевод В. Корчагина

Мне в тягость затишье и дач и квартир,

Мне в тягость их стены, оконные шторки…

Зовет меня к болям своим

весь мир,

Зовет судьбою Гарсиа Лорки^{20}.

Стихи как созвездья.

Душа как полет.

И молния в грудь.

И могила немая.

Фаланга фашистская дико ревет,

На дыбу песнь поднимая…

Мне должно с друзьями

в ночном патруле

Шагать по земным,

по зловещим дорогам,

Пока не покончим на всей земле

С коричневым едким смогом!

Лишь после

Задерну я в комнате шторки —

И вдоволь наплачусь над участью Лорки.

1970

«Костер погас…» Перевод В. Корчагина

Костер погас.

Растаял дым кудлатый.

Следы босых ступней в траве примятой,

Как будто первые потоки дождевые,

Вдоль стежки вьются, робкие, кривые,

Еще не ведая, куда пролечь им надо.

А лес вздохнул в преддверье листопада —

И уронил два гаснущих листочка.

И детских тех шажков неровная цепочка

Всего меня внезапно пронизала,

Костер затрепетал — и вспыхнул ало,

Как лепестки в лучах порою ранней,

Как цвет шиповника, — не комнатных гераней.

И душу залило такое вдруг тепло,

Какого смолоду вместить бы не смогло

Ты, мое сердце…

1973

МАРК ЛИСЯНСКИЙ (Род. в 1913 г.)

^{21}

Моя Москва

Я по свету немало хаживал,

Жил в землянках, в окопах, в тайге,

Похоронен был дважды заживо,

Знал разлуку, любил в тоске.

Но Москвою привык я гордиться

И везде повторяю слова:

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

У горячих станков и орудий,

В нескончаемой лютой борьбе

О тебе беспокоятся люди,

Пишут письма друзьям о тебе.

И врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

1941

Слава

Сияло имя Ленина,

Идя в века,

Перешагнув поля,

моря России,

И не было такого уголка,

Где б это имя не произносили.

А он ходил в поношенном пальто,

Жил на пайке,

Трудился дни и ночи,

Детдому слал дрова,

С докладом шел к рабочим

И говорил, что выспится потом.

Он жил у дальних гор,

У безымянных рек

В сердцах людей

Всех стран и поколений.

И кажется, один лишь человек

Не замечал той славы…

Это — Ленин.

1952

Настроение

С чего — не знаю, тем не менее

Светло в глуши моей души.

С утра такое настроение,

Что хоть роман в стихах пиши.

Дождь льет по всем небесным правилам —

Душистый, щедрый, озорной,

Ему земля бока подставила

И не считается со мной.

А я иду, дышу и радуюсь,

И гром и дождь благодарю,

И верю, что жар-птицу — радугу

Поймаю, людям подарю.

В душе такое настроение,

Что нипочем ни гром, ни дождь,

Как будто улицей весеннею

К любимой женщине идешь.

1956

Птицы меня разбудили

Птицы меня разбудили,

Сказали: пора вставать.

Они со мной поступили,

Как поступала мать.

Сначала будить не хотели,

Они пожалели меня

И от окна полетели,

Сквозь сон осторожно звеня.

Они покружились над вишней,

Вернулись опять к окну,

Перекликались неслышно,

На крыльях несли тишину.

Потом тишина раскололась,

И добрые вестники дня

Запели во весь голос…

Матери нет у меня.

1957

«Друг нам дороже брата иногда…»

Друг нам дороже брата иногда.

Да что там иногда!..

Дороже брата.

Об этом хорошо спросить солдата,

Который брал когда-то города.

Наверное, не трудно догадаться,

Что скажет вам в ответ такой солдат.

Брат может другом вдруг не оказаться,

Зато уж друг — он непременно брат.

А нас учили близких всех любить.

Ну как тут быть?

А надо быть солдатом.

Брат настоящим другом должен быть,

Когда он хочет оставаться братом.

В любви и в равнодушии вольны

Мы перед совестью и небесами.

Все дело в том, что братья нам даны,

Друзей себе мы выбираем сами.

1960

«Разве я когда-нибудь уйду…»

Разве я когда-нибудь уйду

От цветущей яблони в саду,

От весны в березовом хмелю,

От людей, которых я люблю,

От стихов, от радуг, от зарниц,

От тебя, от музыки, от птиц,

От моих не выслушанных гроз,

От моих невыплаканных слез…

Разве я когда-нибудь уйду!

1965

Что б ни случилось

Ночь на последнем повороте,

Обозначается рассвет.

Вы на земле еще живете,

Меня уже на свете нет.

Шумят дожди, метут метели,

Преображая лик земной.

Над вами лебеди взлетели,

Точь-в-точь как раньше надо мной.

Я жил, бродяга и невежда,

От добрых дел не в стороне,

В душе моей жила надежда,

Что кто-то вспомнит обо мне.

Вы ждете славы и успеха —

Приходит горе и беда,

А я от всех тревог уехал

И не вернусь к ним никогда.

Нет, я не бегал от работы,

Хлебнул все радости любви.

Ах, мне бы ваши все заботы,

Друзья живущие мои!

Что б ни случилось — жизнь прекрасна.

Согласны?… То-то и оно!

И солнце льется понапрасну

В мое бездонное окно.

1972

СЕРГЕЙ МИХАЛКОВ (Род. в 1913 г.)

^{22}

Лист бумаги

Простой бумаги свежий лист!

Ты бел как мел. Не смят и чист.

Твоей поверхности пока

Ничья не тронула рука.

Чем станешь ты? Когда, какой

Исписан будешь ты рукой?

Кому и что ты принесешь:

Любовь? Разлуку? Правду? Ложь?

Прощеньем ляжешь ты на стол?

Иль обратишься в протокол?

Или сомнет тебя поэт,

Бесплодно встретивший рассвет?

Нет, ждет тебя удел иной!

Однажды карандаш цветной

Пройдется по всему листу,

Его заполнив пустоту.

И синим будет небосвод,

И красным будет пароход,

И черным будет в небе дым,

И солнце будет золотым!

А что у вас?

Кто на лавочке сидел,

Кто на улицу глядел,

Толя пел,

Борис молчал,

Николай ногой качал.

Дело было вечером,

Делать было нечего.

Галка села на заборе,

Кот забрался на чердак.

Тут сказал ребятам Боря

Просто так:

— А у меня в кармане гвоздь.

А у вас?

— А у нас сегодня гость.

А у вас?

— А у нас сегодня кошка

Родила вчера котят.

Котята выросли немножко,

А есть из блюдца не хотят.

— А у нас на кухне газ.

А у вас?

— А у нас водопровод.

Вот.

— А из нашего окна

Площадь Красная видна.

А из вашего окошка

Только улица немножко.

— Мы гуляли по Неглинной,

Заходили на бульвар,

Нам купили синий-синий,

Презеленый красный шар.

— А у нас огонь погас —

Это раз.

Грузовик привез дрова —

Это два.

А в-четвертых, наша мама

Отправляется в полет,

Потому что наша мама

Называется пилот.

С лесенки ответил Вова:

— Мама — летчик?

Что ж такого!

Вот у Коли, например,

Мама — милиционер.

А у Толи и у Веры

Обе мамы — инженеры.

А у Левы мама — повар.

Мама — летчик?

Что ж такого!

— Всех важней, — сказала Ната, —

Мама вагоновожатый,

Потому что до Зацепы

Водит мама два прицепа.

И спросила Нина тихо:

— Разве плохо быть портнихой —

Кто трусы ребятам шьет?

Ну, конечно, не пилот.

Летчик водит самолеты —

Это очень хорошо.

Повар делает компоты —

Это тоже хорошо.

Доктор лечит нас от кори,

Есть учительница в школе.

Мамы разные нужны,

Мамы всякие важны.

Дело было вечером,

Спорить было нечего.

Заяц во хмелю

В день именин, а может быть, рожденья,

Был Заяц приглашен к Ежу на угощенье.

В кругу друзей, за шумною беседой,

Вино лилось рекой. Сосед поил соседа.

И Заяц наш как сел,

Так, с места не сходя, настолько окосел,

Что, отвалившись от стола с трудом,

Сказал: «Пиши домой!» —

«Да ты найдешь ли дом? —

Спросил радушный Еж. —

Поди как ты хорош!

Уж лег бы лучше спать, пока не протрезвился!

В лесу один ты пропадешь:

Все говорят, что Лев в округе объявился!»

Что Зайца убеждать? Зайчишка захмелел.

«Да что мне Лев! — кричит. — Да мне ль его бояться?

Я как бы сам его не съел!

Подать его сюда! Пора с ним рассчитаться!

Да я семь шкур с него спущу!

И голым в Африку пущу!..»

Покинув шумный дом, шатаясь меж стволов,

Как меж столов,

Идет Косой, шумит по лесу темной ночью:

«Видали мы в лесах зверей почище львов,

От них и то летели клочья!..»

Проснулся Лев, услышав пьяный крик, —

Наш Заяц в этот миг сквозь чащу продирался.

Лев — цап его за воротник!

«Так вот кто в лапы мне попался!

Так это ты шумел, болван?

Постой, да ты, я вижу, пьян —

Какой-то дряни нализался!»

Весь хмель из головы у Зайца вышел вон!

Стал от беды искать спасенья он:

«Да я… Да вы… Да мы… Позвольте объясниться!

Помилуйте меня! Я был в гостях сейчас.

Там лишнего хватил. Но все за Вас!

За Ваших Львят! За Вашу Львицу! —

Ну, как тут было не напиться?!»

И, когти подобрав, Лев отпустил Косого.

Спасен был хвастунишка наш.

Лев пьяных не терпел, сам в рот не брал хмельного,

Но обожал… подхалимаж.

Лев и ярлык

Проснулся Лев и в гневе стал метаться,

Нарушил тишину свирепый, грозный рык —

Какой-то зверь решил над Львом поиздеваться:

На Львиный хвост он прицепил ярлык.

Написано: «Осел», есть номер с дробью, дата,

И круглая печать, и рядом подпись чья-то…

Лев вышел из себя: как быть? С чего начать?!

Сорвать ярлык с хвоста?! А номер?! А печать?!

Еще придется отвечать!

Решив от ярлыка избавиться законно,

На сборище зверей сердитый Лев пришел.

«Я Лев или не Лев?» — спросил он раздраженно.

«Фактически вы Лев! — Шакал сказал резонно. —

Но юридически, мы видим, вы Осел!»

«Какой же я Осел, когда не ем я сена?!

Я Лев или не Лев? Спросите Кенгуру!»

«Да! — Кенгуру в ответ. — В вас внешне, несомненно,

Есть что-то львиное, а что — не разберу!..»

«Осел! Что ж ты молчишь?! — Лев прорычал в смятенье. —

Похож ли я на тех, кто спать уходит в хлев?!»

Осел задумался и высказал сужденье:

«Еще ты не Осел, но ты уже не Лев!..»

Напрасно Лев просил и унижался,

От Волка требовал, Шакалу объяснял…

Он без сочувствия, конечно, не остался,

Но ярлыка никто с него не снял.

Лев потерял свой вид, стал чахнуть понемногу,

То этим, то другим стал уступать дорогу,

И как-то на заре из логовища Льва

Вдруг донеслось ослиное: «И-аа!»

Мораль у басни такова:

Иной ярлык сильнее Льва!

Слон-живописец

Слон-живописец написал пейзаж,

Но раньше, чем послать его на вернисаж,

Он пригласил друзей взглянуть на полотно:

Что, если вдруг не удалось оно?

Вниманием гостей художник наш польщен!

Какую критику сейчас услышит он?

Не будет ли жесток звериный суд?

Низвергнут? Или вознесут?

Ценители пришли. Картину Слон открыл,

Кто дальше встал, кто подошел поближе.

«Ну, что же, — начал Крокодил, —

Пейзаж хорош! Но Нила я не вижу…»

«Что Нила нет, в том нет большой беды! —

Сказал Тюлень. — Но где снега? Где льды?»

«Позвольте! — удивился Крот. —

Есть кое-что важней, чем лед!

Забыл художник огород».

«Хрю-хрю, — заметила Свинья, —

Картина удалась, друзья!

Но с точки зренья нас, Свиней,

Должны быть желуди на ней».

Все пожеланья принял Слон.

Опять за краски взялся он

И всем друзьям по мере сил

Слоновьей кистью угодил,

Изобразив снега, и лед,

И Нил, и дуб, и огород,

И даже мед!

(На случай, если вдруг Медведь

Придет картину посмотреть…)

Картина у Слона готова,

Друзей созвал художник снова.

Взглянули гости на пейзаж

И прошептали: «Ералаш!»

Мой друг! не будь таким слоном:

Советам следуй, но с умом!

На всех друзей не угодишь,

Себе же только навредишь.

Непьющий воробей

Случилось это

Во время птичьего банкета:

Заметил Дятел-тамада,

Когда бокалы гости поднимали,

Что у Воробушка в бокале —

Вода! Фруктовая вода!!

Подняли гости шум, все возмущаться стали, —

«Штрафной» налили Воробью.

А он твердит свое: «Не пью! Не пью! Не пью!»

«Не поддержать друзей? Уж я на что больная, —

Вопит Сова, — а все же пью до дна я!»

«Где ж это видано, не выпить за леса

И за родные небеса?!»

Со всех сторон стола несутся голоса.

Что делать? Воробей приклювил полбокала.

«Нет! Нет! — ему кричат. — Не выйдет! Мало! Мало!

Раз взялся пить, так пей уже до дна!

А ну, налить ему еще бокал вина!»

Наш скромный трезвенник недолго

продержался —

Все разошлись, он под столом остался…

С тех пор прошло немало лет,

Но Воробью нигде проходу нет,

И где бы он ни появился,

Везде ему глядят и шепчут вслед:

«Ах, как он пьет!», «Ах, как он разложился!»,

«Вы слышали? На днях опять напился!»,

«Вы знаете? Бросает он семью!».

Напрасно Воробей кричит: «Не пью-ю!

Не пью-ю-ю!!»

Иной, бывает, промахнется

(Бедняга сам тому не рад!),

Исправится, за ум возьмется,

Ни разу больше не споткнется,

Живет умней, скромней стократ.

Но если где одним хоть словом

Его коснется разговор,

Есть люди, что ему готовы

Припомнить старое в укор:

Мол, точно вспомнить трудновато,

В каком году, каким числом…

Но где-то, кажется, когда-то

С ним что-то было под столом!..

Лиса и Бобер

Лиса приметила Бобра:

И в шубе у него довольно серебра,

И он один из тех Бобров,

Что из семейства мастеров,

Ну, словом, с некоторых пор

Лисе понравился Бобер!

Лиса ночей не спит:

«Уж я ли не хитра?

Уж я ли не ловка к тому же?

Чем я своих подружек хуже?

Мне тоже при себе пора

Иметь Бобра!»

Вот Лисонька моя, охотясь за Бобром,

Знай вертит перед ним хвостом,

Знай шепчет нежные слова

О том, о сем…

Седая у Бобра вскружилась голова,

И, потеряв покой и сон,

Свою Бобриху бросил он,

Решив, что для него, Бобра,

Глупа Бобриха и стара…

Спускаясь как-то к водопою,

Окликнул друга старый Еж:

«Привет, Бобер! Ну, как живешь

Ты с этой… как ее… с Лисою?»

«Эх, друг! — Бобер ему в ответ. —

Житья-то у меня и нет!

Лишь утки на уме у ней да куры:

То ужин — там, то здесь — обед!

Из рыжей стала черно-бурой!

Ей все гулять бы да рядиться,

Я — в дом, она, плутовка, — в дверь.

Скажу тебе, как зверю зверь:

Поверь,

Сейчас мне впору хоть топиться!..

Уж я подумывал, признаться,

Назад к себе — домой податься!

Жена простит меня, Бобра, —

Я знаю, как она добра…»

«Беги домой, — заметил Еж, —

Не то, дружище, пропадешь!..»

Вот прибежал Бобер домой:

«Бобриха, двери мне открой!»

А та в ответ: «Не отопру!

Иди к своей Лисе в нору!»

Что делать? Он к Лисе во двор!

Пришел. А там — другой Бобер!

Смысл басни сей полезен и здоров

Не так для рыжих Лис, как для седых Бобров!

НУРДИН МУЗАЕВ (Род. в 1913 г.)

С чеченского

^{23}

Колышутся маки Перевод А. Кронгауза

Колышутся маки алые

На склонах Кавказских гор.

Сползают лавины талые.

Восхода

Зажжен костер.

Скопление туч лиловое.

Прозрачные облака.

Звенит

Струей родниковою

Мелодия пастуха.

Пока ветерок заигрывал

С волнами его отар,

Он пел,

И сверкала искорка

В глазах,

Словно он не стар.

Задумался.

Не поймешь его:

Он здесь

Или где-то там —

Мечтой возвратился в прошлое,

К прошедшим своим годам.

Походы,

Бои немалые,

Задумавшись,

Видит он:

Колышутся маки алые В глазах,

Как кумач знамен.

1960

НИГЯР РАФИБЕЙЛИ (Род. в 1913 г.)

С азербайджанского

^{24}

Цветок, раскрывшийся среди руин Перевод М. Светлова

Стою в раздумье над цветком, раскрывшимся среди руин.

Зачем, наперекор тоске, в камнях раскрылся он один —

Здесь домик был, веселый люд в нем песни пел, мужал и рос, —

А ныне обитают в нем то дождь, то ветер, то мороз.

Пришел дикарь — и разорил, разрушил этот милый кров.

Прохожий голову пред ним склоняет, скорбен и суров.

Но вот сквозь камень и металл цветок единственный пророс,

Пробился и зажег в душе не угасающий вопрос.

— Скажи, цветок, — я говорю, — как вырос, как раскрылся ты

Там, где заглох бы и сорняк — не то что нежные цветы?

Давно тут нету мотыльков, и соловьи давно вдали…

Тебя не ранняя ль весна вдруг подняла из-под земли?

— Я голос матери-земли, и силой жизни я велик!

Чтоб смерть и гибель победить, — цветок ответил, — я возник.

Афродита Перевод П. Антокольского

Говорят, что женской красоте

Жить не долгий срок на белом свете…

А ваятель тот, а руки те

Разве не живут тысячелетья?

Афродита, бури обошли тебя,

Камни грубых скал не погребли тебя,

Мировые битвы не сожгли тебя,

Дева, ты жила тысячелетья!

От природы каждый человек

Получает жизни дар мгновенный.

Но бывает, что продлит навек

Эту жизнь художник дерзновенный.

Стой, красавица, вовеки стой

На незыблемой скале искусства!

Мы склонились перед красотой, —

Существует на земле искусство.

Неаполь, 1956

Алагёз Перевод М. Светлова

Ты позволь мне сказать тебе несколько слов от души!

Я приехала в гости к народу, родному, как брат.

Я гляжу, как фиалки на склонах твоих хороши,

Как туман пред вершиной твоею отходит назад.

Небеса надо мною — невиданной голубизны!

И сады приласкали меня, напоили колодцы,

И услышала я, как в груди этой нежной страны

Материнское сердце с невиданной нежностью бьется.

Все просторы Армении я обошла, Алагёз^{25},

Познакомилась с другом твоим — полководцем Севаном…

Вот уж сколько веков подпирающий своды небес,

Охраняя страну, ты стоишь на посту великаном.

Там, где гордые горы, — там люди достойны вершин.

Счастья большего нет, чем добытое с бою!

Великан Алагёз! Ты позволь над простором долин

В этот утренний час ненадолго проститься с тобою.

Поднебесной вершиной твоею гордится народ,

И голубоглазым тебя называют по праву,

И к солнцу и к звездам, пронзив небосвод,

Словно башню, вознес ты несокрушимую славу…

Ты позволь мне сказать тебе несколько слов от души!

Я приехала в гости к народу, родному, как брат.

Я гляжу, как фиалки на склонах твоих хороши,

Как туман пред вершиной твоею отходит назад.

БОРИС РУЧЬЕВ (1913–1973)

^{26}

Песня о брезентовой палатке

Мы жили в палатке

с зеленым оконцем,

промытой дождями,

просушенной солнцем,

да жгли у дверей

золотые костры

на рыжих каменьях

Магнитной горы.

Мы жили в палатке,

как ветер, походной,

постели пустели

на белом восходе,

буры рокотали

до звездной поры

в нетронутых рудах

Магнитной горы.

А мы приходили,

смеялись и жили.

И холод студил нам

горячие жилы.

Без пляски в мороз

отогреться невмочь,

мы жар нагоняли

в походную ночь.

А наш гармонист

подыграл для подмоги,

когда бы не стыли

и руки и ноги.

Озяб гармонист

и не может помочь,

озябла двухрядка

в походную ночь.

Потом без гудка

при свинцовом рассвете

мы шли на посты,

под неистовый ветер,

большим напряженьем

ветра превозмочь,

упрямей брезента

в походную ночь.

А мы накалялись

работой досыта,

ворочая скалы

огнем динамита.

И снова смеялись —

от встречи не прочь

с холодной палаткой

в походную ночь.

Под зимним брезентом

в студеных постелях

мы жили и стыли,

дружили и пели,

чтоб нам подымать

золотые костры

нетронутой славы

Магнитной горы.

Чтоб в зареве плавок

сгорели и сгасли,

как гаснут степные

казацкие сказки, —

метельный разгон,

ураганный надрыв

стремительных ветров

Магнитной горы.

Чтоб громкий на версты

и теплый на ощупь,

как солнце, желанный

в походные ночи,

на тысячи створок

окошки раскрыл

невиданный город

Магнитной горы.

Мы жили да знали

и радость и горе,

забрав, будто крепость,

Магнитную гору…

За рудами суши,

за синью морей

красивая слава

грохочет о ней.

Мы жили да пели

о доле рабочей

походною ночью,

холодною ночью…

Каленая воля

бригады моей

на гордую память

осталась о ней.

Мы жили, плясали

без всякой двухрядки

в холодной палатке,

в походной палатке…

На сотни походов,

на тысячи дней

заветная песня

осталась о ней.

«Всю неоглядную Россию…»

Всю неоглядную Россию

наследуем, как отчий дом,

мы — люди русские, простые,

своим вскормленные трудом.

В тайге, снегами занесенной,

в горах — с глубинною рудой,

мы называли

хлеб казенный

своею собственной едой.

У края родины, в безвестье,

живя по-воински — в строю,

мы признавали

делом чести

работу черную свою.

И, огрубев без женской ласки,

приладив кайла к поясам,

за жизнь не чувствуя опаски,

шли по горам и по лесам,

насквозь прокуренные дымом,

костры бросая в полумгле,

по этой страшной, нелюдимой,

своей по паспорту земле.

Шли — в скалах тропы пробивали,

шли, молча падая в снегу

на каждом горном перевале,

на всем полярном берегу.

В мороз работая до пота,

с озноба мучась, как в огне,

мы здесь узнали,

что работа

равна отвагою войне.

Мы здесь горбом узнали ныне,

как тяжела

святая честь

впервые

в северной пустыне

костры походные развесть;

за всю нужду, за все печали,

за крепость стуж и вечный снег

пускай проклясть ее вначале,

чтоб полюбить на целый век;

и по привычке, как героям,

когда понадобится впредь,

за все,

что мы

на ней построим,

в смертельной битве умереть.

…А ты — вдали, за синим морем,

грустя впервые на веку,

не посчитай жестоким горем

святую женскую тоску.

Мои пути,

костры,

палатки

издалека — увидя вблизь,

узнай терпение солдатки,

как наши матери звались,

тоску достойно пересилив,

разлуки гордо пережив,

когда

годами по России

отцы держали рубежи.

«Когда бы мы, старея год от году…»

Когда бы мы, старея год от году,

всю жизнь бок о бок прожили вдвоем,

я, верно, мог бы лгать тебе в угоду

о женском обаянии твоем.

Тебя я знал бы в платьицах из ситца,

в домашних туфлях,

будничной,

такой,

что не тревожит, не зовет, не снится,

привыкнув жить у сердца,

под рукой.

Я, верно, посчитал бы невозможным,

что здесь,

в краю глухих полярных зим,

в распадках горных, в сумраке таежном,

ты станешь

красным солнышком моим.

До боли обмораживая руки,

порой до слез тоскуя по огню,

в сухих глазах, поблекших от разлуки,

одну тебя годами я храню.

И ты, совсем живая, близко-близко,

все ласковей, все ярче, все живей,

идешь ко мне

с тревогой материнской

в изломе тонких девичьих бровей.

Еще пурга во мгле заносит крышу

и, как вчера, на небе зорьки нет,

а я уже спросонок будто слышу:

«Хороший мой. Проснись. Уже рассвет…»

Ты шла со мной

по горным перевалам,

по льдинам рек, с привала на привал,

вела меня,

когда я шел усталым,

и грела грудь,

когда я замерзал.

А по ночам, жалея за усталость,

склонясь над изголовьем, как сестра,

одним дыханьем губ моих касалась

и сторожила сон мой до утра.

Чтоб знала ты:

в полярный холод лютый,

в душе сбирая горсть последних сил,

я без тебя —

не прожил ни минуты,

я без тебя —

ни шагу не ступил.

Пусть старый твой портрет в снегах потерян,

пусть не входить мне в комнатку твою,

пусть ты другого любишь,

я не верю,

я никому тебя не отдаю.

И пусть их,

как назло, бушуют зимы, —

мне кажется, я все переживу,

покуда ты в глазах неугасима

и так близкамне в снах и наяву.

«Так сбываются сказки в России…»

Так сбываются сказки в России…

От великих трудов и утрат

ты все крепче, смелее, красивей,

будто в битвах бывалый солдат.

Пусть, в работе все жилы напружив,

ты не помнишь досужего дня,

растеряв ненаглядных подружек,

задушевных друзей хороня.

Пусть, рискуя пропасть без дороги,

ты врубался в чащобы тайги,

сам лечил на привалах ожоги,

сам кедровник варил от цинги.

Пусть в безвыходных вьюжных осадах

ты от голода падал и слеп

и до гроба запомнил, как сладок

твой — горбом заработанный — хлеб.

Пусть в поту от горняцкой науки

ты не смог научиться беречь

молодые, горячие руки,

в вечных ранах и шрамах до плеч.

Пусть, хлебая студеную воду

в полых реках полярных пустынь,

ты бросался в упор ледоходу,

вместе с жизнью спасая мосты.

И ни разу в пожарах и вьюгах

заслужить ты упрека не мог,

будто ты побежал от испуга,

будто в горе друзьям не помог.

Пусть, хрипя, задыхаясь в метели,

Через вечный полярный мороз

ты — в своем обмороженном теле —

красным солнышком душу пронес.

Пусть ты запросто видывал ближе

все, что кажется страшным вдали,

пусть ты вытерпел,

выстрадал,

выжил

и узнал, что в пределах земли

нет такого врага на примете,

как бы ни был он крепок и смел,

чтобы ты его прямо не встретил

и в бою его не одолел;

нет работы — суровой для тела,

недоступной и тяжкой уму,

чтобы ты ее с честью не сделал,

удивившись себе самому;

и не может не быть, как бывало,

милой женщины, верной такой,

чтоб, как мать, над тобою вставала,

как сестра твоя, шла за тобой.

И. Заринь. Речь
(центральная часть триптиха «Солдаты революции»)

ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ (1913–1972)

^{27}

Кремлевские ели

Это кто-то придумал

счастливо,

что на Красную площадь

привез

не плакучее

празднество ивы

и не легкую сказку

берез.

Пусть кремлевские

темные ели

тихо-тихо

стоят на заре,

островерхие

дети метели —

наша память

о том январе.

Нам сродни

их простое убранство,

молчаливая

их красота,

и суровых ветвей

постоянство,

и сибирских стволов

прямота.

Памятник

Приснилось мне, что я чугунным стал.

Мне двигаться мешает пьедестал.

Рука моя трудна мне и темна,

и сердце у меня из чугуна.

В сознании, как в ящике, подряд

чугунные метафоры лежат.

И я слежу за чередою дней

из-под чугунных сдвинутых бровей.

Вокруг меня деревья все пусты,

на них еще не выросли листы.

У ног моих на корточках с утра

самозабвенно лазит детвора,

а вечером, придя под монумент,

толкует о бессмертии студент.

Когда взойдет над городом звезда,

однажды ночью ты придешь сюда.

Все тот же лоб, все тот же синий взгляд,

все тот же рот, что много лет назад.

Как поздний свет из темного окна,

я на тебя гляжу из чугуна.

Недаром ведь торжественный металл

мое лицо и руки повторял.

Недаром скульптор в статую вложил

все, что я значил и зачем я жил.

И я сойду с блестящей высоты

на землю ту, где обитаешь ты.

Приближусь прямо к счастью своему,

рукой чугунной тихо обниму.

На выпуклые грозные глаза

вдруг набежит чугунная слеза.

И ты услышишь в парке под Москвой

чугунный голос, нежный голос мой.

«Если я заболею…»

Если я заболею,

к врачам обращаться не стану.

Обращаюсь к друзьям

(не сочтите, что это в бреду):

постелите мне степь,

занавесьте мне окна туманом,

в изголовье поставьте

ночную звезду.

Я ходил напролом.

Я не слыл недотрогой.

Если ранят меня

в справедливых боях,

забинтуйте мне голову

горной дорогой

и укройте меня

одеялом в осенних цветах.

Порошков или капель — не надо.

Пусть в стакане сияют лучи.

Жаркий ветер пустынь,

серебро водопада —

вот чем стоит лечить.

От морей и от гор

так и веет веками,

как посмотришь — почувствуешь:

вечно живем.

Не облатками белыми

путь мой усеян, а облаками.

Не больничным от вас ухожу коридором,

а Млечным Путем.

Милые красавицы России

В буре электрического света

умирает юная Джульетта.

Праздничные ярусы и ложи

голосок Офелии тревожит.

В золотых и темно-синих блестках

Золушка танцует на подмостках.

Наши сестры в полутемном зале,

мы о вас еще не написали.

В блиндажах подземных, а не в сказке

наши жены примеряли каски.

Не в садах Перро^{28}, а на Урале

вы золою землю удобряли.

На носилках длинных под навесом

умирали русские принцессы.

Возле, в государственной печали,

тихо пулеметчики стояли.

Сняли вы бушлаты и шинели,

старенькие туфельки надели.

Мы еще оденем вас шелками,

плечи вам согреем соболями.

Мы построим вам дворцы большие,

милые красавицы России.

Мы о вас напишем сочиненья,

полные любви и удивленья.

Хорошая девочка Лида

Вдоль маленьких домиков белых

акация душно цветет.

Хорошая девочка Лида

на улице Южной живет.

Ее золотые косицы

затянуты, будто жгуты.

По платью, по синему ситцу,

как в поле, мелькают цветы.

И вовсе, представьте, не плохо,

что рыжий пройдоха апрель

бесшумной пыльцою веснушек

засыпал ей утром постель.

Не зря с одобреньем веселым

соседи глядят из окна,

когда на занятия в школу

с портфелем проходит она.

В оконном стекле отражаясь,

по миру идет не спеша

хорошая девочка Лида.

Да чем же

она

хороша?

Спросите об этом мальчишку,

что в доме напротив живет.

Он с именем этим ложится

и с именем этим встает.

Недаром на каменных плитах,

где милый ботинок ступал,

«Хорошая девочка Лида», —

в отчаянье он написал.

Не может людей не растрогать

мальчишки упрямого пыл.

Так Пушкин влюблялся, должно быть,

так Гейне, наверно, любил.

Он вырастет, станет известным,

покинет пенаты свои.

Окажется улица тесной

для этой огромной любви.

Преграды влюбленному нету:

смущенье и робость — вранье!

На всех перекрестках планеты

напишет он имя ее.

На полюсе Южном — огнями,

пшеницей — в кубанских степях,

на русских полянах — цветами

и пеной морской — на морях.

Он в небо залезет ночное,

все пальцы себе обожжет,

но вскоре над тихой Землею

созвездие Лиды взойдет.

Пусть будут ночами светиться

над снами твоими, Москва,

на синих небесных страницах

красивые эти слова.

Мое поколение

Нам время не даром дается.

Мы трудно и гордо живем.

И слово трудом достается,

и слава добыта трудом.

Своей безусловною властью,

от имени сверстников всех,

я проклял дешевое счастье

и легкий развеял успех.

Я строил окопы и доты,

железо и камень тесал,

и сам я от этой работы

железным и каменным стал.

Меня — понимаете сами —

чернильным пером не убить,

двумя не прикончить штыками

и в три топора не свалить.

Я стал не большим, а огромным, —

попробуй тягаться со мной!

Как Башня Терпения, домны

стоят за моею спиной.

Я стал не большим, а великим,

раздумье лежит на челе,

как утром небесные блики

на выпуклой голой земле.

Я начал — векам в назиданье —

на поле вчерашней войны

торжественный день созиданья,

строительный праздник страны.

Русский язык

У бедной твоей колыбели,

еще еле слышно сперва,

рязанские женщины пели,

роняя, как жемчуг, слова.

Под лампой кабацкой неяркой

на стол деревянный поник

у полной нетронутой чарки,

как раненый сокол, ямщик.

Ты шел на разбитых копытах,

в кострах староверов горел,

стирался в бадьях и корытах,

сверчком на печи свиристел.

Ты, сидя на позднем крылечке,

закату подставя лицо,

забрал у Кольцова колечко,

у Курбского^{29} занял кольцо.

Вы, прадеды наши, в недоле,

мукою запудривши лик,

на мельнице русской смололи

заезжий татарский язык.

Вы взяли немецкого малость,

хотя бы и больше могли,

чтоб им не одним доставалась

ученая важность земли.

Ты, пахнущий прелой овчиной

и дедовским острым кваском,

писался и черной лучиной,

и белым лебяжьим пером.

Ты — выше цены и расценки —

в году сорок первом, потом

писался в немецком застенке

на слабой известке гвоздем.

Владыки и те исчезали

мгновенно и наверняка,

когда невзначай посягали

на русскую суть языка.

Даешь!

Купив на попутном вокзале

все краски, что были, подряд,

два друга всю ночь рисовали,

пристроясь на полке, плакат.

И сами потом восхищенно,

как знамя пути своего,

снаружи на стенке вагона

приладили молча его.

Плакат удался в самом деле,

мне были как раз по нутру

на фоне тайги и метели

два слова: «Даешь Ангару!»

Пускай, у вагона помешкав,

всего не умея постичь,

зеваки глазеют с усмешкой

на этот пронзительный клич.

Ведь это ж не им на потеху

по дальним дорогам страны

сюда докатилось, как эхо,

словечко гражданской войны.

Мне смысл его дорог ядреный,

желанна его красота.

От этого слова бароны

бежали, как черт от креста.

Ты сильно его понимала,

тридцатых годов молодежь,

когда беззаветно орала

на митингах наших: «Даешь!»

Винтовка, кумач и лопата

живут в этом слове большом.

Ну что ж, что оно грубовато, —

мы в грубое время живем.

Я против словечек соленых,

но рад побрататься с таким:

ведь мы-то совсем не в салонах

историю нашу творим.

Ведь мы и доныне, однако,

живем, ни черта не боясь.

Под тем восклицательным знаком

Советская власть родилась!

Наш поезд все катит и катит,

с дороги его не свернешь,

и ночью горит на плакате

воскресшее слово: «Даешь!»

Поезд «Москва — Лена»

Рязанские Мараты

Когда-нибудь, пускай предвзято,

обязан будет вспомнить свет

всех вас, рязанские Мараты

далеких дней, двадцатых лет.

Вы жили истинно и смело

под стук литавр и треск пальбы,

когда стихала и кипела

похлебка классовой борьбы.

Узнав о гибели селькора

иль об убийстве избача,

хватали вы в ночную пору

тулуп и кружку первача

и — с ходу — уезжали сами

туда, с наганами в руках.

Ох, эти розвальни и сани

без колокольчика, впотьмах!

Не потаенно, не келейно —

на клубной сцене, прямо тут,

при свете лампы трехлинейной

вершились следствие и суд.

Не раз, не раз за эти годы —

на свете нет тяжельше дел! —

людей, от имени народа,

вы посылали на расстрел.

Вы с беспощадностью предельной

ломали жизнь на новый лад

в краю ячеек и молелен,

средь бескорыстья и растрат.

Не колебались вы нимало.

За ваши подвиги страна

вам — равной мерой — выдавала

выговора и ордена.

И гибли вы не в серной ванне,

не от надушенной руки.

Крещенской ночью в черной бане

вас убивали кулаки.

Вы ныне спите величаво,

уйдя от санкций и забот,

и гул забвения и славы

над вашим кладбищем плывет.

СЕРГЕЙ СМИРНОВ (Род. в 1913 г.)

^{30}

Жаворонок

Прямо в пашне прячется застенчиво,

А вспорхнет —

И целых полчаса,

Вроде окрыленного бубенчика,

Медленно уходит в небеса.

Повисает точкой-невидимкою

И звенит над вашей головой,

Над полями, над прозрачной дымкою,

Над ковром ромашки луговой…

Льется звон.

Столбы ровняют линию.

Трактора рокочут горячо.

А подпасок смотрит в небо синее,

Перекинув кнут через плечо.

Обратный путь

Гремит железо третьи сутки.

Вагоны ходят ходуном,

и вдруг смолкают смех и шутки…

«Друзья,

Россия за окном!»

Полей величие немое.

Река. Село на берегу…

Не здесь ли памятной зимою

Мы жили в пепельном снегу?

…Нам старшина поднес по чарке.

Бутыль пуста в его руке.

Поет гармонь московской марки

О Волге матушке-реке.

И поезд, скорость набирая,

Бросает дым на грудь земли.

И нет земле конца и края…

А мы ее

пешком

прошли!

«Где они, военные дороги?..»

Где они, военные дороги?

Отвечаем — пройдены в былом.

Громогласно подводя итоги,

Сели и пируем за столом.

Лишь один кручинится, хмелея.

Взор опущен, волосы ежом.

Нет на свете мысли тяжелее

Той, что ты на празднике чужом:

Человек не побывал на фронте,

Неприглядно вел себя в тылу…

…Не смотрите пристально,

Не троньте!

Пусть катает крошки по столу.

Граница

Незримо

нахмурила брови

И всё воедино свела.

Тут зренье и слух

наготове,

Как пуля в канале ствола.

Тут линия фронта

целинно

Уходит в безбрежность годин.

Коварный покой.

Дисциплина

Готовности

номер один.

Поэт и слово

Моему великому земляку, поэту
Николаю Алексеевичу Некрасову

Стихи

отнюдь не лицемерье,

Не средство наводнить печать.

Они должны

в известной мере

Целебно жечь

И облучать.

Их роль — способствовать везенью.

Приумножать духовный рост,

Боготворить

и славить Землю

И не чураться

Сонма звезд.

Поэт и Слово

двуедины,

Как жажда мыслить и творить.

А тут —

равно необходимы

Размах и глубь,

Задор и прыть;

И гули-гуленьки

на крыше,

И — гром ракеты — напрямик,

И дар призванья,

данный свыше, —

Объять и сплавить

Век

И миг.

И не к лицу

поэту клясться

В любви к Отечеству Труда:

Он сын его,

и голос класса,

И вдохновенье,

И страда;

И трубадур —

такого рода,

Что светит сердцу и уму…

Он

не нисходит до народа,

А подымается

К нему.

«Стараюсь в Революцию вглядеться…»

Стараюсь в Революцию вглядеться.

Она священна, зрима, горяча, —

От банта на груди красногвардейца

До штурмовых полотен кумача

Она, как книга Родины, хранится,

Где ни один абзац не заменим.

Мы сами создаем ее страницы

И в то же время

учимся по ним.

Таинства

Кто мне простые таинства раскроет:

Зачем Луна

озвучивает тьму?

И над Землей

сгорает астероид —

К чему Такая миссия

Ему?

Куда так манит

небо?

И во имя

Чего

роятся звезды в вышине?

И мирозданье —

с безднами своими —

Зачем

Оно

Подмигивает

мне?

«Тенелюбивые растенья…»

Тенелюбивые растенья —

Неприхотливы искони.

Не знаясь с собственною тенью,

Они растут в чужой тени.

Растут, вбирая по крупицам

Тепло и дух земли сырой,

И даже влагой окропиться

Им не приходится порой.

Но на судьбу, на все лишенья

Ничуть не сетуют они, —

Так

чудодейственность женьшеня

Годами

копится

в тени.

Ключевая

Метровым льдом, метровым снегом

Одеты реки и пруды,

А эта речка спорит с небом

Журчащей ясностью воды.

Она течет, не замерзая,

Блестит блистательней парчи.

Ее питают в нашем крае

Глубокоструйные ключи.

Ей не по нраву прозябанье

И сны при холоде любом.

Она, как Русь, — из жаркой бани.

Ныряет в снег, аж пар столбом.

Она кипит, она струится,

Уносит муть, штурмует тьму.

И ключевых своих позиций

Не уступает

никому!

«Рядовой гражданин…»

Рядовой гражданин.

А в наличии

Есть Советская власть у меня,

И партийных заданий величие,

И дорога,

и цель,

и броня,

И страна —

где в почете работники,

И священное чувство одно, —

Что со мной,

Как на первом субботнике,

Сам Ильич

Поднимает бревно.

«Он стоит уверенно и крепко…»

Он стоит уверенно и крепко.

Под ногами сталь броневика.

Не винтовку,

а простую кепку

Стиснула горячая рука.

Он везде,

Он постоянно рядом,

Исполин с простертою рукой.

Под его родным, отцовским взглядом

Стал другим,

воспрянул род людской!

Скромный, мудрый, небольшого роста —

Он таким безмерно дорог мне,

Не в броню закованный,

а просто Человек, стоящий на броне.

АЛЕКСАНДР ЯШИН (1913–1968)

^{31}

Вологодское новогоднее

С новой запевкой на Новый год

Девка на лавке веревку вьет.

Косы у девки до полу, до пят,

В ковте булавки — головки горят,

Брошка на ковте, пуговки в ряд,

Цветики на ковте…

Добер наряд!

А вьюга по окнам ставнями бьет,

В ров за деревней набит сумет,

Снег повсюду — не видно дров,

И вовки воют у самых дворов.

Гавкают собаки, боров ревет…

А девка на лавке веревку вьет,

Веревку вьет да припевку поет,

Припевку-запевку на Новый год.

«Вейся-повейся, крепка, ловка,

Вейся, свивайся, на смерть вовкам.

Справлю обновку, взамуж пойду —

На эту веревку лиху беду,

Чтобы свекровка была не зла,

Чтобы золовка была не в козла,

Чтоб не терять мне девичью стать,

С милым в ладу годов не считать,

Чтобы от сдобных печных пирогов

Духом парным распирало кров.

Вейся ж, свивайся…»

А вьюга ревет,

Девка на лавке веревку вьет.

1935–1936

Поле

О, поле, поле!..

А. Пушкин

Где конец его и где начало?

За два дня вокруг не обойдешь.

Рожь лежит: не ветром укачало —

Танки с глиною смешали рожь.

Здесь они, склонив стволы, стояли,

Как слоны в озерных тростниках,

Только птицы к ним не подлетали,

Не роились мухи на боках.

Трупы, загнивающие в яме,

Ржавые винтовки и штыки,

Желтый ров с размытыми краями,

Словно русло высохшей реки.

Гильзами забитые окопы,

Черепки яичной скорлупы,

Проволокой спутанные тропы,

И, как трупы, желтые снопы…

Полюшко родное!

Светлый воздух,

Политая потом грудь земли.

Уцелели радуги да звезды…

Чистым полем варвары прошли.

Мы стоим — бушлаты нараспашку:

— Ничего! Крепитесь, моряки!

Час придет — возьмемся за распашку:

Нам и поле поднимать с руки.

1941

Утром не умирают

Даже представить трудно,

Как я смогу опять

С вечера беспробудно,

Без сновидений спать.

Страшно, что сил не хватит

Выдержать до утра.

Сядьте на край кровати,

Дайте руку, сестра!

Все, кто болели, знают

Тяжесть ночных минут…

Утром не умирают,

Утром живут, живут…

Утро раздвинет стены,

Окна откроет в сад,

Пчелы из первой смены

В комнату залетят.

Птицы разбудят пеньем

Всю глубину двора,

Чей-нибудь день рожденья

Будут справлять с утра.

Только бы до рассвета

Выдюжить как-нибудь…

Утренняя газета

В новый поманит путь.

Да позвонят из дому,

Справятся:

«Как дела?»

Да навестит знакомый…

Только бы ночь прошла!

Тени в углах растают,

Тяжесть с души спадет,

Утром не умирают —

Солнце начнет обход!

1954–1955

Спешите делать добрые дела

Мне с отчимом невесело жилось,

Все ж он меня растил —

И оттого

Порой жалею, что не довелось

Хоть чем-нибудь порадовать его.

Когда он слег и тихо умирал, —

Рассказывает мать, —

День ото дня

Все чаще вспоминал меня и ждал:

«Вот Шурку бы… Уж он бы спас меня!»

Бездомной бабушке в селе родном

Я говорил: мол, так ее люблю,

Что подрасту и сам срублю ей дом,

Дров наготовлю,

Хлеба воз куплю.

Мечтал о многом,

Много обещал…

В блокаде ленинградской старика

От смерти б спас,

Да на день опоздал,

И дня того не возвратят века.

Теперь прошел я тысячи дорог —

Купить воз хлеба, дом срубить бы мог…

Нет отчима,

И бабка умерла…

Спешите делать добрые дела!

1958

Босиком по земле

Солнце спокойное, будто луна,

С утра без всякой короны,

Смотрит сквозь облако,

Как из окна,

На рощу,

На луг зеленый.

От берега к берегу

Ходит река,

Я слышу ее журчание.

В ней — те же луна, луга, облака,

То же мироздание.

Птицы взвиваются из-под ног,

Зайцы срываются со всех ног.

А я никого не трогаю:

Лугами, лесами, как добрый бог,

Иду своею дорогою.

И ягоды ем,

И траву щиплю,

К ручью становлюсь на колени я.

Я воду люблю,

Я землю люблю,

Как после выздоровления.

Бреду бережком,

Не с ружьем, с бадожком,

Душа и глаза — настежь.

Бродить по сырой земле босиком —

Это большое счастье!

1962

Перед исповедью

Хочется исповедаться,

Выговориться до дна.

Может, к друзьям наведаться

С бутылкой вина?

Вот, дескать, все, чем жил я,

Несу на ваш суд,

Не отвернитесь, милые,

Весь я тут.

Смута сердешная

Невмоготу одному.

Не оттолкните грешного,

Сам себя не пойму.

Будто на медкомиссии,

Гол — не стыжусь,

Только ладошка листиком,

И не боюсь, что высмеют,

Ни лешего не боюсь.

Хватит уже бояться мне,

Душа нага.

Только бы не нарваться ей

С исповедью на врага.

Выговориться дочиста —

Что на костер шагнуть.

Лишь бы из одиночества

Выбиться как-нибудь.

Может, еще и выстою

И не сгорю в огне,

И, как на той комиссии,

— Годен! —

Запишут мне.

1965

Думалось да казалось…

Думалось, все навечно,

Как воздух, вода, свет:

Веры ее беспечной,

Силы ее сердечной

Хватит на сотню лет.

Вот прикажу —

И явится,

Ночь или день — не в счет,

Из-под земли явится,

С горем любым справится,

Море переплывет.

Надо —

Пройдет по пояс

В звездном сухом снегу,

Через тайгу

На полюс,

В льды,

Через «не могу».

Будет дежурить,

Коль надо,

Месяц в ногах без сна,

Только бы — рядом,

Рядом,

Радуясь, что нужна.

Думалось

Да казалось…

Как ты меня подвела!

Вдруг навсегда ушла —

С властью не посчиталась,

Что мне сама дала.

С горем не в силах справиться,

В голос реву,

Зову.

Нет, ничего не поправится:

Из-под земли не явится,

Разве что не наяву.

Так и живу.

Живу?

1967

Последняя глава

…Дописать или оборвать —

Горе горькое догоревать?

Сам с собой не всегда в ладу.

По своей

Иль чужой вине

Так живу, как сквозь строй иду,

Что ни день —

Горю на огне.

Книга жизни…

Только ль слова?

Сколько лет я сижу над ней!

Пожелтели страницы в ней,

Как трава в сентябре,

Как листва,

Поседела моя голова.

Но вдвойне дается трудней

Заключительная глава.

1967

ГРИГОЛ АБАШИДЗЕ (Род. в 1914 г.)

С грузинского

^{32}

«Мгновенный мир мы, по нему скользя…» Перевод Е. Винокурова

Мгновенный мир мы, по нему скользя

небрежным взором, удержать не в силах.

Мир этот бренный удержать нельзя,

не удержать мгновений наших милых.

Ты выскажись!

Век мчится все равно,

на сто вопросов не дает ответа…

Но никому сказать не суждено того,

что надо высказать поэту.

И ты живи, мгновенья торопя,

и, как века, переживай мгновенья…

И то, что здесь не вдохновит тебя,

лишь это и достойно сожаленья!

Повторится Перевод Е. Винокурова

Я, словно ношу, мысль одну влачу,

а мысль влачить — нелегкая работа…

Уверовать во что-то я хочу.

И верую я все еще во что-то.

Я верую,

что корни прорастут.

Все снова повторится в результате…

Я повторюсь в стихах,

в которых труд

заложен мой,

я повторюсь

в дитяти.

Все повторится…

Только лишь одно

неверие нас навсегда погубит!

Нам будет все назад возвращено!

Блаженны верящие.

Прав, кто слепо любит.

…Верну назад вот ту, за небосклон

ушедшую давным-давно дорогу…

А если наша жизнь лишь только сон,

тогда жалеть и не о чем, ей-богу.

«Обнять весь мир…» Перевод П. Антокольского

Обнять весь мир. Забыть, что он громаден.

Как в малой капле, отразиться в нем.

Работа — мост из шатких перекладин,

А молодость — всегда игра с огнем.

По шаткому — беги! Чтобы окрепло

Твое дыханье в муках и в пыли.

Сгори дотла, стань бедной горстью пепла.

Но берегись — крыла не опали!

Но только зорче, пристальней, яснее!

Других сокровищ незачем искать.

Одна беспечность. Только в дружбе с нею.

Беспечность — ветру вольному под стать.

И — в путь! Смотри, как кругозор громаден.

Ты, словно птица, потерялся в нем.

Ты на мосту из шатких перекладин.

Ты существуешь, чтоб играть с огнем.

Осень Перевод Е. Винокурова

Спокойно солнце — прямо в вышине.

И листья на деревьях отзвучали…

И мерно воцаряется во мне

таинственность, подобная печали.

Как бы предчуя грозовой разряд,

все замерло… Но вдруг стемнело, ибо

скатилось солнце — как ползет назад

с горы Сизифа^{33} каменная глыба.

Замкнулся круг. Мир отступает вспять.

Казалось бы, природа так устала.

Но камень катит на гору опять,

чтоб вновь зима за осенью настала.

Ты с горечью кривишь в улыбке рот.

В который раз ты в жизни видишь это!

И, может быть, такой круговорот

вот так и будет до скончанья света?!

Зачем природу умную винить?

Не сетуя, живи без опасений,

и оборвется твой удел, как нить,

в какой-нибудь подобный день осенний.

У матери Перевод Н. Тихонова

На дворе все в янтарном огне,

Нив зеленых огонь — не помеха,

Улыбаясь, счастливое, мне,

Бродит детство мое под орехом.

И все ближе, а я все слепей,

И уходит оно, голубое, —

А вот мать силой ласки своей

Видит нас пред собою обоих.

И сияет небес высота,

Я один с этим сном златокудрым,

В нем наивность и вся доброта,

А во мне — бурной юности утро.

Где-то песня зари расцвела,

Мы не спали ночей, чтоб иметь ее,

Между нами большая дорога легла,

Встала пятая доля столетья.

Молодой виноградник Перевод Н. Заболоцкого

Он не высок, его не украшает

Наряд парчовый цвета бирюзы.

Как козьи рожки, нежно выступают

Побеги вновь посаженной лозы.

Но скоро-скоро развернутся почки,

Как птенчики, готовые в полет.

Лоза, как дева, вытянет листочки

И косами тычину обовьет.

И доблестный обрадуется ратник,

Отдавший жизнь за родину свою:

Пустырь, где рос когда-то виноградник,

Опять цветет в родном его краю.

Опять цветет, поднявшись из могилы,

Сокровище народного труда…

Тому, кого бессмертье осенило,

Не суждено исчезнуть никогда.

«Лишь ветер подует в дубраве…» Перевод Н. Заболоцкого

Лишь ветер подует в дубраве

И снегом потянет с вершин, —

В бокале блеснет саперави,

В столовой зажжется камин.

И явится столик нежданно,

И гости покажутся вдруг.

Кувшинчики, словно фазаны,

Пред ними усядутся в круг.

Сначала их робкие взоры

Бегут к потолку, но потом

Мечты их несутся в просторы,

Весельем дыша и вином.

Несутся в окно, в палисадник,

Над полем летят в тишине,

Где дремлет в снегу виноградник

И ласточек видит во сне.

«Пускай безумцем буду я для мира…» Перевод А. Тарковского

Пускай безумцем буду я для мира, —

Ты моего желанья не забудь:

Могилу мне под алычою вырой,

Ее цветы мне урони на грудь.

Когда ты сжечь захочешь сердце это —

В любом саду среди окрестных гор

Из розового персикова цвета,

Из ярких маков разведи костер.

Тогда я в дымных траурных обновах,

Как ивериец^{34}, в бурке, на коне,

На крыльях — нет! — на ирисах лиловых

К небесной потянусь голубизне.

Я обезумел в день цветенья мира.

Когда и я покину белый свет,

Могилу мне под алычою вырой,

Сожги в цветах. Других желаний — нет.

Град Перевод А. Тарковского

Шла разбойничья рать,

Сумасшедшая конница

Листья срыву сбивать, —

Ветви гнутся да клонятся.

Вихрь был послан вперед

Брать деревья под локти.

Цвета женского ногтя

Лепестки — вразлет!

Косит град —

Коса блещет,

Пляшет град —

Листва плещет.

Он добычу наудачу

Выбирает по пути,

Бьет в лицо из девяти

Длинноствольных дамбачей.

Как вино шипучее,

Градины колючие

Переполнили пруды,

Бьются около воды.

Не из клювов ли певучие

Уронили их дрозды?

Колыбель моя в небесах,

Дни младенчества улетели.

Этот град, этот звонкий прах —

Только бисер на колыбели.

Подошла на цыпочках мать

К белоснежной моей постели.

Ах, как мог я так долго спать!

Листья сорваны, ветви смяты,

По стволам пробегает дрожь.

Был на ноготь розоватый

Каждый лепесток похож.

Блещет небо грозным оком,

И, рванувшись наугад,

Двинулись одним потоком

Ветер, небеса и град.

Град и ветер схлынут мгновенно.

Хочешь ли ты стихи сложить,

Чтобы они пошли по Вселенной

Градом греметь и грозой кружить?

Ты не желаешь пути другого,

Только бы с бурей и веком в лад!

Где же твое заповедное слово,

Слово прямое, как этот град?

Иль в грозовом орлином клекоте

Голос твой трепетный пропадет,

Так же как цвета женского ногтя

Все лепестки — вразлет?

АНВАР АДЖИЕВ (Род. в 1914 г.)

С кумыкского

^{35}

«Когда Ильич в весенний день…» Перевод О. Шестинского

Когда Ильич в весенний день

с детьми шел по лугам, —

то солнце, как златой олень,

легло к его ногам.

Когда со стариками он

беседовал зимой, —

буран, внезапно усмирен,

замолк, как бы немой.

Когда с друзьями в знойный час

повел он разговор, —

то белый дождь пустился в пляс

долиною меж гор.

Когда же Ленин, прям и строг,

с врагами шел на бой, —

то каждый враг увидеть мог

твердыню пред собой!

1969

ВИКТОР БОКОВ (Род. в 1914 г.)

^{36}

«Отыми соловья от зарослей…»

Отыми соловья от зарослей,

От родного ручья с родником,

И искусство покажется замыслом,

Неоконченным черновиком.

Будет песня тогда соловьиная,

Будто долька луны половинная,

Будто колос, налитый не всклень.

А всего и немного потеряно:

Родничок да ольховое дерево,

Дикий хмель да прохлада и тень!

1954

Я видел Русь уберегов Камчатки…»

Я видел Русь у берегов Камчатки.

Мне не забыть, наверно, никогда:

Холодным взмывом скал земля кончалась,

А дальше шла соленая вода.

Я видел Русь в ее степном обличье:

Сурки свистели, зной валил волов,

На ковылях с эпическим величьем

Распластывались тени от орлов.

Я видел Русь лесную, боровую,

Где рыси, глухари-бородачи,

Где с ружьецом идут напропалую

Охотники, темней, чем кедрачи.

Я видел Русь в иконах у Рублева —

Глаза, как окна, свет их нестерпим!

Я узнавал черты лица родного,

Как матери родной, был предан им.

Ни на каких дорогах и дорожках

Я, сын Руси, забыть ее не мог!

Она в меня легла, как гриб в лукошко,

Как дерево в пазы и мягкий мох.

1965

«Прекрасный подмосковный мудрый лес!..»

Прекрасный подмосковный мудрый лес!

Лицо лесной реки в зеленой раме.

Там было много сказок и чудес,

Мы их с тобой придумывали сами.

— Загадывай желания свои! —

К тебе я обратился — я волшебник!

И замолчали в чащах соловьи,

И присмирел над Клязьмою ольшаник.

— Стань лесом для меня! —

И лес растет.

И я не я, а дерево прямое.

— Стань для меня ручьем! —

И он течет

И родниковой влагой корни моет.

— Стань иволгой! —

И ты в певучий плен

Сдаешься мне в урочище еловом.

— Стань соловьем! —

И серебро колен

Рассыпано по зарослям ольховым.

— Стань ландышем! — Пожалуйста! — И я,

Простившись и с тобой и со стихами,

Меняю сразу форму бытия

И для тебя в траве благоухаю!

И тихо говорю тебе: — Нагнись! —

Гляжу в глаза, в которых нет испуга.

Молю кого-то высшего: — Продлись

Свидание цветка с дыханьем друга!

Я — лес, я — ландыш, я — ручей, я — клен,

Я — иволга, я — ты в каком-то роде!

Когда по-настоящему влюблен,

Тебе доступно все в родной природе!

1966

Дороховы

Цвет черемухи пахнет порохом,

Лебединые крылья в крови.

Уезжает четвертый Дорохов,

Мать родимая, благослови!

Первый пал у Смоленска, под Ельней,

Не напуганный смертью ничуть,

В тишину запрокинув смертельно

Свой пшеничный, смеющийся чуб.

А второй — где отыщешь останки?

Подвиг мужествен, участь горька,

Стал он пеплом пылающим в танке

И героем в приказе полка.

Третий Дорохов в рукопашной

На окопы фашистов шагнул.

Как ветряк над рязанскою пашней,

На прощанье руками взмахнул.

Что с четвертым? И он, бездыханен,

В госпитальной палате лежит.

Нагибаются сестры: — Ты ранен? —

Но четвертый… четвертый молчит.

Ходит Дорохова и плачет,

Ходит, плачет и ждет сыновей.

Никакая могила не спрячет

Материнских тревог и скорбей.

И лежат в позабытой солонке,

Тяжелее надгробий и плит,

Пожелтевшие похоронки,

Где одно только слово: убит.

Чем утешить тебя, моя старенькая,

Если ты сыновей лишена?

Или тем, что над тихою спаленкою

Снова мирная тишина?

Знаю, милая, этого мало!

Нет их! Нет! Свет над крышей померк.

Для того ли ты их поднимала,

Чтобы кто-то на землю поверг?

Ты идешь с посошком осторожно

Вдоль прямого селенья Кривцы.

Под ногами звенит подорожник,

Осыпая лиловость пыльцы.

1959

Тепло ль тебе?

Тепло ль тебе, вечер, ходить по земле босиком?

Не зябко ль? Не дать ли чего-нибудь на ноги, милый?

Ты будешь сегодня всю ночь пастухом,

А стадо твое — светлый месяц и звезды в заливе.

Бери кнутовище и хлопай веселым кнутом,

Чтоб знали коровы, жующие вику,

Что звезды имеют дела с пастухом,

И мирно пасутся, и нет бестолкового крику!

Тепло ль тебе, вечер? Росою покрылась трава.

От речки туман подымается белобородый.

А где-то во ржи возникают простые слова,

И входят без шума и в душу и в сердце народа.

Ты где прикорнёшь? В камыше, в шалаше, на мосту,

На сером настиле парома, пропахшего потом лошадным?

Трава луговая вздыхает легко: — Я расту! —

И небо весь луг обнимает объятьем громадным.

Тепло ль тебе, вечер? Возьми-ка тамбовский зипун,

Зайди на конюшню, приляг и поспи на попонах.

— Зачем мне зипун? Не озябну! Нагреет табун,

Упарюсь в пастушьих бегах и заботах о звездах и конях!

1971

Микула

Егору Исаеву

Не за стеною монастырской

Микула сошку мастерил,

А на равнине богатырской,

Где ворон каркал и парил.

Бесхитростен был сельский витязь,

Он черный хлебушек кусал.

Он валунам сказал: — Подвиньтесь! —

Да приналёг и сдвинул сам.

И все дела! И конь саврасый

Борзо пошел по борозде.

Без норова, без разногласий,

Отлично знал он, в чьей узде.

И затяжёлила земелька,

Глянь — и налился колосок.

И вот уже дурак Емелька

На печку русскую залег.

Сказал: — А ну, лети, родная! —

И полетела печь, как пух.

Не печь — кибитка удалая,

А в ней огонь и русский дух.

Жалейки, дудки и свирелки,

Все появилось на Руси.

И гусли, и игра горелки,

И бабы царственной красы.

Стоял Микула и не верил,

Что столько жизни от сохи.

Хмелел и целовал деревья,

Случалось, даже пел стихи!

В нем пахарь уживался с воином,

Покоя не было кругом.

Он с пашней управлялся вовремя

И вовремя кончал с врагом.

Друг! Не хвались, что ты из Тулы,

Что ты механик и Левша!

Ты от сохи и от Микулы,

Ты Селянинова душа!

16 ноября 1972 г.

БОГДАН ИСТРУ (Род. в 1914 г.)

С молдавского

^{37}

«Вскормлен я землей отеческой…» Перевод В. Соколова

Вскормлен я землей отеческой,

Словно дуб с глубокими корнями.

Силы нет такой, что вырвала б

Из земли меня, свалив ветрами.

Песни мира я по капельке

Собираю бережно и верно,

Чтобы с братьями и сестрами

Поделиться ими откровенно.

Пусть слова мои не мечутся,

Словно необъезженные кони,

Пусть бурлит в них изобильная

Радость родины в весеннем звоне.

Пусть звучат в них гулы тракторов,

Песни трактористов загорелых,

Пусть качаются в них шелесты

Золотистых нив,

Колосьев зрелых.

Пусть девчата, парни шепчут их

В час, когда, известно, третий лишний,

В час, когда у них в свидетелях

Только звезды, родники да вишни.

Вскормлен я землей отеческой.

Из ее груди живые соки

По стволу стиха вздымаются,

И крепчают ветви, крепнут строки.

Но порой в мой голос праздничный

Ноты вкрадываются иные.

Вижу кровь на нивах родины,

Лица, не забытые и ныне.

Люди те, в лаптях и рубище,

Как солдаты, спят в сырой земле,

Их борьба и их страдания

Будут жить в веках, живут во мне.

Мысль о них как вдохновение:

К делу — от зари и до зари.

Над межой склоняюсь низко я,

Подношу к губам комок земли.

Эту землю кладом сделаем,

Свой святой прокладывая путь.

Умерших лицом к грядущему,

Предков наших можно ль обмануть!

1956

Подсолнух Перевод В. Соколова

Зовется подсолнухом потому,

Что очень уж нравится солнце ему.

Влюбился и смотрит себе против света.

А солнышко шепчет: расти, хорошей!

Он, слушая это, смеется все лето.

Поэтому рот у него — до ушей.

1957

Дали зовут Перевод Г. Юнакова

Туда, где ива, голову склонив,

Полощет волосы в прозрачных струях,

Где речка, затерявшись среди нив,

Лениво ветки хмурые целует,

Туда, где Реут, обретя покой,

У камышей смирил свое теченье

И, как солдат, шагавший день-деньской,

Забылся на какое-то мгновенье,

Туда, где клятва первая не раз

Желанным поцелуем завершалась,

Где россыпь звездная в полночный час

Кантатой соловьиной оглашалась,

Туда, где ночь, поэзией дыша,

Пленяет нас, приковывая взоры,

Где так и рвется на заре душа

На ширь полей, гудящих от моторов,

Где на простор кормилицы земли

Народ выходит, край обогащая,

Где люди руки дружные сплели,

Мечты столетий в явь преображая, —

Туда, туда всегда меня зовет

Моя душа, к знакомой с детства дали,

К тем берегам, где у прозрачных вод

Мои былые годы пролетали.

Хочу услышать вновь простую речь,

Увидеть пляски земляков веселых,

В труде сумевших счастье уберечь.

Хочу девичьи песни слушать в селах.

И нет минуты, нет такого дня,

Когда бы я не вспоминал об этом,

Когда бы не влекла любовь меня

К знакомым далям, сердцем всем воспетым.

С любовью этой засыпаю я,

И с ней же утро новое встречаю,

Она всегда советчица моя,

Свои поступки ею измеряю.

Вот потому, пройдя немалый путь

И возвратясь к домашнему порогу,

Меня совсем не тянет отдохнуть.

Я вновь готов отправиться в дорогу.

1960

АЛИМ КЕШОКОВ (Род. в 1914 г.) Переводы Я. Козловского

С кабардинского

^{38}

Поэт со своею посадкой в седле

Для вечности год не длиннее мгновенья.

Высокие звезды склонились к земле.

Я знаю: имеет лишь дату рожденья

Поэт со своею посадкой в седле.

И, может, надежнее всех амулетов,

Мерцая в просторе ночном досветла,

Даруют спасение звезды поэтов

От женской измены и черного зла.

Алеет на облаке отсвет заката,

Толпятся вершины в сиреневой мгле.

А вдруг про меня они скажут когда-то:

«Поэт со своею посадкой в седле».

Но чтобы дать волю подобному чуду,

И жизни не хватит, и слабы крыла.

А вдруг даровать я спасение буду

От женской измены и черного зла.

Со временем в ладу

В час добрый, как это ведется

Под знаком судеб пре давно,

Вином виноград обернется

И в хлеб превратится зерно.

И, тонкий,

над крышами свесясь,

Меняясь в дороге ночной,

В законный черед полумесяц

Округлою станет луной.

Когда-то был мокрою глиной

Кувшин, что стоит

предо мной.

И сделался мальчик

мужчиной,

И девочка стала женой.

Всему есть урочные сроки,

И снова получат права

Войти в колыбельные строки

Из свадебных песен слова.

Где парень,

не веря в потери,

Коня осадил на скаку,

Когда-нибудь посох у двери

Старуха подаст старику.

А ныне скакун еще в мыле

И губы хозяйки в меду.

Пусть все превращения

в мире

Со временем будут в ладу.

Подобна ты маю…

Давно не внимаю

Я календарю.

Подобна ты маю,

А я — декабрю.

Зеленые листья

Меж нами шумят.

И кружит по-лисьи,

Шурша, листопад.

Я — лес оголенный

В седой вышине.

И рощей зеленой

Ты кажешься мне.

Зарю обнимаю

И снова горю.

Подобна ты маю,

А я — декабрю.

«Люби и надейся», —

Вновь шепчешь ты мне —

Родня эдельвейса

В седой вышине

Подоблачный холод

Тебя не страшит.

Мой грех: я не молод,

Но сердца горит.

И все же, и все же,

Хоть, знаешь, люблю,

Тому, кто моложе,

Тебя уступлю

Себя я ломаю,

Судьбу не корю.

Подобна ты маю,

А я — декабрю.

Кинжал

Два лезвия кинжала одного,

Они спиной обращены друг к другу

И меж собою делят оттого

Один позор или одну заслугу.

Ковать кинжалы получал права

Лишь тот, кто оружейником родился

И посвящен был в тайну мастерства, —

В горах обычай этот сохранился.

Кинжалу дан характер не раба,

Обоих лезвий клятва нерушима,

Но кто заверит, что непогрешима

В веках кинжала тайная судьба?

Достигший совершенного обличья,

В руке простолюдина и паши

Он отражал душевное величье

Иль низкое падение души.

Честь не двулика.

И не раз, бывало,

Кинжал надежно защищал ее.

Не потому ль два лезвия кинжала

Единое сливают острие?

Мерцает сталь холодная сурово,

И я желаю более всего,

Чтобы сливались истина и слово,

Как лезвия кинжала одного.

«Может сердце поневоле…»

Может сердце поневоле

От чужой сжиматься боли,

Таково людское сердце.

Может, словно из алмаза,

Высекать слезу из глаза,

Таково людское сердце.

Может, полное усердья,

Быть вершиной милосердья,

Таково людское сердце.

И скрывать свою при этом

Может боль пред целым светом,

Таково людское сердце.

АРКАДИЙ КУЛЕШОВ (Род. в 1914 г.)

С белорусского

^{39}

Моя Беседь Перевод М. Исаковского

Есть сказка, что реки проложены птицами:

Копали они и потом, говорят,

Мешочки с землею несли вереницами

И, высыпав землю, летели назад.

А каня^{40} над ними глумилась, смеялась,

И птицы послали проклятие ей.

Так каня с тех пор без воды и осталась:

— Пить-пить! — она просит до нынешних дней…

И в знойную пору, палима лучами,

Той редкою каплей она и живет,

Что тучка, дождем прошумев над лесами,

С далеких небес иногда ей пошлет.

Окончу я дело, которое начал, —

Я камни дроблю, разгребаю пески.

Под смех ожидающих легкой удачи

Копаю я русло своей реки.

И, в недрах струю обнаружив упрямую.

Хочу, чтоб она разлилася волной —

Не Волгой широкой и даже не Камою —

Хоть Беседью б только — моею, родной.

Я жажду работы и думаю часто,

Окончивши честно свой день трудовой,

Что жить невозможно, как каня несчастная,

Одной только каплей воды дождевой.

1940

Над братской могилой Перевод А. Софронова

Есть на северо-западе русское место Лажины.

Как у нас в Беларуси,

Там вербы растут и рябины.

Там желтеют

Болотные ряски.

Как в Беларуси,

Там ржавеют

Фашистские каски,

Как в Беларуси.

Там могила есть братская рядом с деревней Лажины,

Белорусские парни

Там головы честно сложили.

Мы без слез их хороним

И помним

О клятве своей неизменной.

Наши слезы стыдятся

Винтовок и касок военных.

Мы не плачем, хоть знаем: не просто солдатские кости

Прячем мы под холодный песок на печальном погосте.

Сыплем землю на руки, которые сына носили,

Сыплем землю на ноги, что землю свою исходили.

Ноги просятся встать, их дороги войны не согнули,

Но вогнали в могилу

Их силу

фашистские пули.

Руки просят обнять

Еще сирот своих ненаглядных,

Но уже не подняться, не встать

Им из братской могилы прохладной.

Хоть и эта земля принимает их с воинской честью,

Но хотят они видеть хоть горстку земли из Полесья.

Только где ее взять?

Как они Беларусь покидали,

То в дорогу с собою

Мешочки с землею не брали…

Что им горстка земли, если вся им нужна непреложно,

А в мешочке дорожном

Вместить ее всю

Невозможно.

Ты попробуй в дорогу забрать те поля, те луга и криницы,

Пущи те, что лишь в сердце, лишь в сердце сумеют вместиться.

Беларусь моя, как же хочу тебя видеть я снова,

Весь чабор твой и вереск лесной,

Чуять запах сосновый…

Сердце просит в пути повстречаться

С тем, что с детства любили;

Я тумана хочу наглотаться,

И ветра родного,

И пыли,

Наглотаться хочу за себя и за них.

Им не встать — их песок засыпает;

Мне небес не хватает твоих,

Мне твоей синевы не хватает…

Мы друзей засыпаем землей —

Ленинградцы, татары, узбеки —

И клянемся,

что кровью чужой

Вспоим мы белорусские реки.

Мы салют отдаем,

помним клятву свою неизменно,

И не плачем мы —

слезы стыдятся доспехов военных.

1942

Березка Перевод М. Исаковского

Стоит она возле ограды

Одна на погосте.

Осколки фашистских снарядов

Оставили след на бересте.

Стрелял чужеземец, но чудом она уцелела,

Стоит она, словно девчина на месте расстрела.

Не плачь же, утри свои слезы,

Березка!

Над светлой рекой заплети свои косы,

Березка!

Тебя не убили, тебя не угнали в неволю,

Расти же на радость и людям, и тихому полю.

1943

Крылья Перевод А. Твардовского

Я покидал родимый край,

Где жил юнцом счастливым:

Пришел мой срок сказать «прощай»

Своим лесам и нивам.

Вослед мне долго шли поля,

Луга родного края,

Как молодого журавля

К отлету провожая.

Огни окошек мне вослед

Мигали вдаль с тревогой:

Я отправлялся в белый свет,

В безвестную дорогу.

Земля шептала мне:

— Лети,

Мой молодой, да ранний!

Кто знает, сколько на пути

Ты встретишь испытаний.

Они идут за рядом ряд —

И труд, и кровь сражений…

Лети!

Дороги нет назад —

К родным кустам сирени.

Вдохнул я воздуха высот,

Мечту сроднивши с былью.

В далекий путь, в большой полет

Дала мне юность крылья.

В трудах суровых на войне

Я закалил терпенье.

И ничего, что, может, мне

Огнем хватило перья.

Где ни проехать, ни пройти,

Я полз по глине взрытой…

Я не жалею. Десяти

Небитых стоит битый.

И если б даже там песок

С землей меня накрыли,

И то бы, кажется, не мог

Своих сложить я крыльев.

Я б пожелал еще познать

Одно из испытаний:

Из мертвых встать, — хоть трудно встать, —

Рассвет увидеть ранний.

Подняться, встать, прозреть опять,

Умыть лицо водою

В ручье лесном, чтоб не пугать

Людей землей сырою.

И вновь рвануть, чтоб ветер в грудь,

Чтоб снова — впрок усилья…

…Смелее — в путь, и в путь, и в путь! —

Затем даны мне крылья.

1945

Коммунисты Перевод Я. Смелякова

Коммунисты — это слово крепче стали,

Коммунисты — это слово, как набат.

Маркс и Энгельс нам такое имя дали

В год рожденья наш — сто лет тому назад.

И хотя сто лет назад нас было мало,

Вышли мы на правый бой, на смертный бой.

Мы копаем — с песней — яму капиталу,

Пусть стучит земля по крышке гробовой.

Нет, не верим мы ни в бога, ни в молитвы,

И не знаем мы иных священных слов,

Кроме лозунгов, сзывающих на битвы,

Кроме песен, от каких вскипает кровь.

Поднялись мы в высоту, полны отваги.

Коммунизма даль, к тебе сердца летят.

Крылья наши — это огненные флаги,

Гнезда наши — это камни баррикад.

Коммунисты — это Ленина солдаты,

Пусть трепещут все тираны и цари —

Мы вписали знаменательные даты

Кровью собственной во все календари.

В грозных битвах мы не дрогнем от ударов,

До конца за наше дело постоим,

Знамя красное бессмертных коммунаров

Для полета нашей смене отдадим.

Так и я отдам в наследство — дар заветный —

Жар борьбы, который в сердце берегу.

Коммунисты!.. Этот клич на бой победный

Без волненья повторять я не могу.

Этим словом, самым верным, самым чистым,

Самых близких называю не один.

Я хочу, чтоб назывался коммунистом

Сын родной мой и родного сына сын.

С каждым годом все сильнее над планетой

Наше солнце разгорается во мгле,

Скоро будут называться — знаю это —

Коммунистами все люди на земле.

1948

«Покинув берег, первый шторм я встретил…» Перевод Я. Хелемского

Покинув берег, первый шторм я встретил

На третий день. Метался влажный мрак.

Для вдохновенья флагам нужен ветер,

А мне для вдохновенья нужен флаг.

Не тот, однако, что на милость стужам

Сдается, встретив непогодь и тьму.

Ни перед злом, ни перед равнодушьем

Я белый флаг вовек не подниму.

Ни перед бурею неудержимой,

Ни перед смертью, ни перед любимой,

Когда она меня не моряком

Захочет видеть, а своим рабом.

Пускай бушуют волны. Вызов смелый

Бросаю я, взметнув навстречу им

Немеркнущий багряный флаг. А белый —

Я оставляю недругам своим.

1962

«Я трижды побеждал судьбу…» Перевод Я. Хелемского

Я трижды побеждал судьбу,

Я трижды, вытянувши руки,

Лежал в постели, как в гробу.

Я знаю, что такое муки.

Чуть слышный сердца перестук…

Болезнь крестами отмечала

Все сбои ритма — вехи мук,

Она почти погостом стала.

Я умирал и воскресал,

Очнувшись, молча ставил точку

И смерти под ноги бросал

За костью кость — за ночью ночку.

Потом, зимы осилив тьму,

Я встал, весны услышал звуки.

Они всегда слышней тому,

Кто знает, что такое муки.

Не горько и в гробу лежать,

Когда иссякли силы в теле,

А горько, если мир опять

Застонет в смертной той постели.

Вкруг солнца снова я лечу

В сплошном вращении событий.

Я самого себя хочу

Продолжить на земной орбите.

Еще один, другой виток…

Кружись по правилам науки,

Земля — любви моей исток!

Я знаю, что такое муки.

Рожденный заново на свет,

Я палкой, непривычно робок,

Нащупывая нити тропок,

Пишу тревожный свой завет.

Пишу: «Не для того, поверьте,

Я встал, чтоб тлением дышать,

А для того, чтобы опять

Следить за происками смерти».

Пишу, свидетель многих бед,

Сиротских слез, войны, разлуки, —

Да будет счастлив белый свет!

Я знаю, что такое муки.

1967

Единственный серп Перевод Я. Хелемского

Заглох тот дом, что был моим гнездом,

Что вывел в мир и радость и беду мою.

Не вечно все под месяца серпом,

Хоть вовсе и не жнет он… Так я думаю,

Шагая по проселку с посошком.

Мой след, полсотни лет тому назад

Друживший с тропкой школьною, беспечною,

Зарос травой зеленой… И, конечно, я

Не попрекну траву. Она, сердечная,

Тут ни при чем. Я травам с детства рад.

Электростанция над речкой синею

С былою мощью в сорок киловатт

Не светит больше. Годы так летят,

Что, кроме мачт высоковольтной линии,

В ее судьбе никто не виноват.

Комбайн — властитель в мире полевом —

Привел серпы к полнейшей непригодности.

Не вечно все. Хоть конь и полон гордости,

Но ведь и он во власти безысходности —

Вчерашний всадник нынче за рулем.

Все изменилось — луг мой, лес мой лиственный,

Старею я. Здесь нет вины ничьей.

Так пусть плывет над местностью моей

Серп месяца, — давно уж не таинственный! —

Единственный на жатве наших дней.

1973

АЛЕКСЕЙ НЕДОГОНОВ (1914–1948)

^{41}

Под Выборгом

Мне снился сон:

по травам запыленным

бродил мой сын,

и рвал мой сын цветы.

Шумели тучи в небе полуденном,

как в паводок плывущие плоты.

И дождь свистел сквозь молнии кривые:

тяжелый,

электрический,

степной.

Зловещи были стрелы огневые

над узкою младенческой спиной!

Такое вдруг желание настало —

бежать за ним,

бежать всю даль пути

и от грозы —

во что бы то ни стало —

испуганного мальчика спасти…

Но что это?

Дороги прояснились:

ни ветра, ни метели дождевой…

Я спал в снегу.

И мне фиалки снились.

И милый сын. И домик под Москвой.

Неясное душевное томленье

щемило сердце сонное. И я

открыл глаза.

Свинцовая струя

свистит вдоль штыкового острия:

идет в атаку третье отделенье!

Октябрь 1940 г.

22 июня 1941 года

Роса еще дремала на лафете,

когда под громом дрогнул Измаил.

Трубач полка —

у штаба —

на рассвете

в холодный горн тревогу затрубил.

Набата звук,

кинжальный, резкий, плотный,

летел к Одессе,

за Троянов Вал,

как будто он не гарнизон пехотный,

а всю Россию к бою поднимал!

1941

Предсказание

Усталая,

но гордая осанка.

И узелок дорожный за спиной.

Гадала мне гречанка-сербиянка

в Саратове на пристани речной.

Позвякивали бедные мониста

на запыленном рубище ее.

Она лгала.

Но выходило чисто,

я слушал про свое житье-бытье.

И делал вид, что понимаю много,

хотя она мне верила с трудом.

Тут было все:

и дальняя дорога,

и беспокойство,

и казенный дом,

тут были встречи,

слезы и свиданья,

и радости,

и горечь женских мук, —

все,

без чего немыслимо гаданье

в такие дни на пристанях разлук.

Во всем я видел правды очень мало.

Что слезы — ложь,

что встречи — соврала,

а то, что буду жив, —

она узнала,

и что домой вернусь, —

права была.

Осень 1941 г. Саратов

Материнские слезы

Матери моей
Федосье Дмитриевне

Как подули железные ветры Берлина,

как вскипели над Русью военные грозы!

Провожала московская женщина сына…

Материнские слезы,

материнские слезы!..

Сорок первый — кровавое, знойное лето.

Сорок третий — атаки в снега и морозы.

Письмецо долгожданное из лазарета…

Материнские слезы,

материнские слезы!..

Сорок пятый — за Вислу идет расставанье,

землю прусскую русские рвут бомбовозы.

А в России не гаснет огонек ожиданья —

материнские слезы,

материнские слезы!..

Пятый снег закружился, завьюжил дорогу

над костями врага у можайской березы.

Сын седой возвратился к родному порогу…

Материнские слезы,

материнские слезы!..

1945

Долг

Я не помню детской колыбели.

Кажется:

я просто утром встал

и, накинув бурку из метели,

по большой дороге зашагал.

Как я мог пройти такие дали? —

Увеличь стократно все пути!

Где я был?

В газетах не писали.

Где я шел?

По звездам не найти.

Только очень помнится,

что где-то

под Мадридом,

непогодь кляня,

у артиллерийского лафета

встал пушкарь, похожий на меня.

А потом на Финском,

в штурмовые

ночи, под раскатами огня —

(зимними глазами на Россию) —

пал стрелок, похожий на меня.

И еще я помню, помню внятно:

над бессмертьем друга своего

с ротою салютовал трикратно

я,

лицом похожий на него.

Ангелы спасенья не витали

надо мною на Большой войне:

силы родины меня питали, —

талисман возмездья

был при мне.

Где сейчас я?

Не ищи на карте…

Только люди говорят, что я

в Греции,

в Чанду

и в Джокьякарте

в дьявола стреляю из ружья!

Если верить людям, в их святую

проповедь,

то на любом ветру

до ста лет, наверно, проживу я,

коль своею смертью не умру.

1948

ЛЕВ ОЗЕРОВ (Род. в 1914 г.)

^{42}

«Тверские льны стоят до небосклона…»

Тверские льны стоят до небосклона,

Как будто подпирают небосклон.

Зеленая волна — земное лоно —

Бежит ко мне, бежит со всех сторон.

И черное пятно рубахи потной,

Как солнце посреди голубизны.

Воистину бессмертные полотна —

Цветут вокруг меня тверские льны.

«Вишневый сад белеет в темноте…»

Вишневый сад белеет в темноте.

Вишневый сад. А времена не те.

Вишневый сад. Забыли человека.

Стучит топор. Прошло всего полвека,

А век не тот. В надзвездной высоте

Летит земной детеныш по орбите.

Следите, как летит он! И — не спите!

Вишневый сад белеет в темноте.

«Люблю старинные ремесла…»

Люблю старинные ремесла,

Когда в поселке над рекой

Один — выстругивает весла,

Вытачивает руль — другой.

А третий — поднимает парус,

И вот они плывут втроем,

И, пенясь, отступает ярость

Перед уменьем и трудом.

«Всю жизнь я собираюсь жить…»

Всю жизнь я собираюсь жить.

Вся жизнь проходит в ожиданье,

И лишь в короткие свиданья,

Когда немыслимо решить,

Что значит быть или не быть,

Меж гордым мигом узнаванья

И горьким мигом расставанья —

Живу, а не готовлюсь жить.

«На берегу морском лежит весло…»

На берегу морском лежит весло

И больше говорит мне о просторе,

Чем все огромное взволнованное море,

Которое его на берег принесло.

«Сквозь пламень строк душа пропущена…»

Сквозь пламень строк душа пропущена.

Ну, а царей-то помним много ли?

Из Александров — только Пушкина,

Из Николаев — только Гоголя.

«О тебе я хочу думать…»

О тебе я хочу думать. Думаю о тебе.

О тебе не хочу думать. Думаю о тебе.

О других я хочу думать. Думаю о тебе.

Ни о ком не хочу думать. Думаю о тебе.

«Когда работаю, я плохо верю в смерть…»

Когда работаю, я плохо верю в смерть.

Я попросту в нее не верю.

Работа делает меня бессмертным,

Включенным во Вселенную навеки.

Работа делает меня планетой,

Или дорогой, или водопадом.

Что говорить, мы умираем — люди,

Но человек не умирает.

«Поэзия — горячий цех…»

Поэзия — горячий цех,

В котором есть огонь для тех,

Кто ночью и при свете дня

Прожить не может без огня.

Пусть слабодушные уйдут,

Их обиталище не тут.

Пускай покинет нас делец:

Огонь — не золотой телец.

За слабодушным и дельцом

Ленивец пусть уйдет с глупцом.

Здесь ненадежен их успех:

Поэзия — горячий цех.

«Немо горит в окне огонек…»

Немо горит в окне огонек;

Звезды немы.

Где мы, когда человек одинок?

Где мы?

Где мы, когда он, уставясь во тьму,

Ищет совета?

Где мы, чтоб вовремя выйти к нему,

Ждущему где-то?

Сколько раз мы с тобою клялись

В чуткости к другу?

Что же ты далью счел эту близь,

Спрятал за спину руку?

Взял да забился в свой уголок,

Пишешь поэмы…

Где мы, когда человек одинок,

Где мы?…

«Старухи с письмами поэтов…»

Старухи с письмами поэтов,

С тетрадками их сочинений,

Поэтов, что глядят с портретов,

Как чудо памятных мгновений.

Старухи — бывшие красотки,

Наяды, леды и лилеи, —

На фоне сада и пролетки,

Беседки и конца аллеи.

Им посвящались мадригалы,

Им жарко целовали руки

Художники и генералы.

И вот теперь они старухи.

Теперь они пенсионерки.

Порой приходится им худо.

Все продано: и этажерки,

И медальоны, и посуда.

Но сбереженные тетради

Стихов, не путая с вещами,

Они народу, чести ради,

Своей России завещали.

«Серости на белом свете нет…»

Серости на белом свете нет,

Серость — это ваше нерадение,

Невнимание, усталость лет,

Ваше настроение осеннее.

Где для вас невнятное пятно, —

Для меня цветут долины маково.

Все едино, но не все одно,

Все едино, но не одинаково.

«Многословие — род недуга…»

Многословие — род недуга,

А народ изъясняется кратко:

Ищешь друга без недостатка?

Ты рискуешь остаться без друга.

«Ветер бесцветен?..»

Ветер бесцветен? Хочет он в лицах

Весь мир показать изнутри и извне.

Ветер зеленый, если он в листьях.

Ветер багряный, если в огне.

AMO САГИЯН (Род. в 1914 г.)

С армянского

^{43}

«Куда вы плывете, усталые тучи…» Перевод Б. Пастернака

Куда вы плывете, усталые тучи,

Над далью морскою, над ширью мирской,

Покоя не зная, с такою тоской

Дожди изливая, как слезы, рекой?

Куда вы плывете, усталые тучи?

В вас ветра прохлада, и сырость морей,

И запах платанов и осокорей,

Растущих в ущельях у наших дверей.

Куда вы плывете, усталые тучи?

Ночами под звездами вы не одни —

Мерцаньем своим вас пронзают они,

А в дни грозовые в вас молний огни.

Куда вы плывете, усталые тучи?

Куда вы плывете, усталые тучи,

Одна за другой, вереницей, подряд,

Прильнув к Арарату, обняв Арарат

И грома катя надо мною раскат?…

Куда вы плывете, усталые тучи?

Водопады Перевод В. Звягинцевой

Я не люблю воды равнинных рек степенных,

Люблю меж диких скал шум водопадов пенных,

Серебряный их гром, когда они средь зноя

Вдруг вспыхнут на лету, став радугой цветною,

Когда не разберешь, откуда тот избыток,

Что это — ливень звезд иль белых маргариток?

Бьет камни водопад, чтоб самому разбиться,

И в бездну падает, но бездны не боится.

«В ногах — ущелий бархатистый мох…» Перевод О. Ивинской

В ногах — ущелий бархатистый мох,

В руках — росистые цветы ущелий.

Я на горе, а подомною лог,

Откуда я взобрался еле-еле.

Сияет солнце на вершинах круч,

В долине же теснятся безотлучно

Станицы дождевых, унылых туч

И плачут безутешно и беззвучно.

Но как их плач ни бессловесно нем,

По временам неразличимо-глухо

Какой-то отголосок между тем

Со дна долины достигает слуха.

И я не знаю: это детства зов

Иль отзвук водопадов и ручьев?

Лист Перевод Т. Спендиаровой

Дни золотые стаей унеслись,

Холодный ветер, воя, входит в город.

Висит на клене одинокий лист,

Недавней бурей надвое распорот.

Какую тайну сирый бережет?

Что не летит он вслед другим скитальцам,

К безлистой ветке так упрямо льнет,

К ее дрожащим, ослабевшим пальцам?

Должно быть, знает он, что, приземлясь,

В прах обратится завтрашнею ранью,

Должно быть, хочет, хоть на краткий час,

Продолжить осени существованье.

Ласточки Перевод О. Ивинской

Росли деревья, зацветая.

Носились ласточек рои.

Еще в живых ли эти стаи.

Как в дни младенчества мои?

Шумя, деревья зеленели

Весною в холод, летом в зной.

Все живы ль ласточки доселе,

Носившиеся надо мной?

Деревья голые унылы,

И тянет ласточек на юг.

Наверно, над моей могилой

Летать им будет недосуг.

«Я жизнь благодарю за все…» Перевод М. Петровых

Я жизнь благодарю за все, что знаю здесь:

За робкую весну, за пламенное лето,

За то, что этот мир еще со мною весь,

И поздний блеклый лист, и ранний луч рассвета,

За то, что душу мне, как прежде, молодя,

Вновь люди от меня ждут песен и что снова

Очнется, вскрикнет вдруг от светлого дождя

Дремавшая строка, несказанное слово,

За тех, кто полюбил мою печаль, мой смех,

Огню души моей ответным жаром вторя…

Что слава шумная, что суетный успех,

Коль с детства я умел в росинке видеть море!

ЯКОВ ХЕЛЕМСКИЙ (Род. в 1914 г.)

^{44}

«Калинов луг, Козлова засека…»

Калинов луг, Козлова засека,

Яснополянские угодья,

Вы больше, чем обитель классика,

Вы обитаете в народе.

Дубняк, природою изваянный,

Извилины реки Воронки.

А рядом — черные развалины,

И в серых избах — похоронки.

Скорбят над новыми утратами

Деревья Старого Заказа,

Проснулся колокол, упрятанный

В дупле раскидистого вяза.

И чудится, что вышел из дому,

В рубахе длинной с подпояской,

На зорьке, как привык он издавна,

Сам старожил яснополянский.

Среди рассветного безлюдия

Идет он трактом деревенским.

Так тихо, что слышны орудия,

Орудующие под Мценском.

По вырубкам и гарям топая,

Внимает горю он и грому.

А ветерану Севастополя

Знакомо это все, знакомо.

И дом его, огню не отданный,

Еще пожаром смутно пахнет.

Но в тесной комнате «под сводами»

Простор Истории распахнут.

Объемлет горизонты бедствия

Взор мудреца и канонира.

Печаль с надеждою соседствует

На рубеже войны и мира.

Май 1943 г. Ясная Поляна

Звезда

Л. Озерову

Осенней ночью падает звезда.

В холодном небе света борозда.

Примета есть: звезды падучий свет —

Тревожный признак, чьей-то смерти след.

Примета есть. Но как поверить ей?

Мы пережили тысячи смертей.

Беззвездной ночью, в окруженье тьмы

Друзей в походе хоронили мы

И дальше шли — в снегу, в чаду, в пыли…

Ах, если б звезды скорбный счет вели

И падали под тяжестью утрат,

Какой бы разразился звездопад!

О, сколько б звезд низринулось в ночи

Над теми, что расстреляны в Керчи,

Над павшими у Вязьмы и в Орле,

Над школьницей, что умерла в петле,

Над Бабьим Яром, где в золе подряд

Мои друзья и земляки лежат,

Над теми, что от отчих мест вдали

Укрыты горсткой неродной земли,

Над теми, что в Берлине сражены

За две минуты до конца войны, —

Весь Млечный Путь в безмолвии ночном

Осыпался бы горестным дождем!

Но с высоты студеной, чуть видна,

Срывается звезда. Всего одна…

1946

«В дагестанском далеком ауле…»

В дагестанском далеком ауле

У друзей коротали мы ночь.

Облака на пороге уснули —

Видно, выше подняться невмочь.

Повлажневшие листья набрякли,

Птицы пили спросонок росу.

За открытыми окнами сакли

Где-то в бездне кипела Койсу^{45}.

Мы сидели в просторной кунацкой,

Где в коврах и кинжалах стена,

Запевая по-русски, по-лакски,

Подливая друг другу вина.

Уступая желанью хозяев

И достойно встречая восход,

Встал с бокалом Юсуп Хаппалаев,

Уроженец кумухских высот.

По дорогам, где гулкое эхо

Грохотало машине вослед,

Он из города нынче приехал

В свой аул на побывку, поэт.

Над рассветной подоблачной ширью

Стих, вдвойне нам знакомый, возник.

Зазвучали и «Парус» и «Мцыри»

В переводе на лакский язык.

Затмевая горящую лампу,

Посветлело большое окно.

Нестареющей музыкой ямба

Было все в этом доме полно,

Непривычным звучанием строчек,

Обаянием русских стихов.

Все читал и читал переводчик,

Одаряя своих земляков.

Те, что вышли дышать на терраску,

Густо хлынули в комнату вновь,

Услыхав, как бушует в кунацкой

Чья-то молодость, чья-то любовь.

И плечистый старик, что на свете

Прожил сто удивительных лет,

Произнес: — Этот Лермонтов, дети,

Самый лучший кавказский поэт!

1955

«Захотелось той зимы…»

Захотелось той зимы,

Где пурга заносит стежки,

Где тулупы да пимы,

А не куртки на подстежке.

Захотелось вдруг зимы,

Той, где лыжи, а не лужи,

Где сугробы, как холмы,

И дубы трещат от стужи.

Захотелось той зимы,

Где закат багрово тлеет,

А в наплывах полутьмы

Вздох, как облачко, белеет.

Захотелось дней зимы,

Настоящих, не сиротских,

Захотелось бахромы

Ледяной, в колючих блестках.

Захотелось той зимы,

Где на снежном перекрестке

Вверх струятся, как дымы,

Невесомые березки.

Захотелось вновь зимы,

Чистой, с хлопьями литыми,

Той зимы, где были мы

Молодыми, молодыми…

1972

ОВАНЕС ШИРАЗ (Род. в 1914 г.)

С армянского

^{46}

«На какой земле в серебре поля…» Перевод В. Звягинцевой

«На какой земле в серебре поля,

Золотые розы в каком краю?»

И отвечу я: «То моя земля»,

Укажу я сердцем страну мою.

«В сердце чьем гвоздики раскроют вновь

Свой бессмертный цвет — лепестки любви?» —

Спросишь ты, моя лань, моя любовь.

Я скажу: «То в сердце моем — сорви».

«Что на свете может смерть победить,

Что с душою слито — не оторвать?»

Кто б ни спрашивал, буду всем твердить:

«То любовь, Любовь, повторю опять».

«Где, В каком краю, в золотой весне

Человек, что роза, цветет, скажи?»

И отвечу я: «То в моей стране.

Лишь она дарует живую жизнь»

1936

«Без устали смотрел бы я…» Перевод Т. Спендиаровой

Без устали смотрел бы я

На твой расцвет, страна моя.

Хочу, чтоб видели, как днем,

Глаза и в сумраке ночном.

И день и ночь тобой готов

Я насыщать и взор в стих,

Моя отчизна, мать цветов, —

Цветущий сад надежд моих!

1938

Орёл и человек Перевод Е. Николаевской

Затосковал орел над высью скал,

С небес своих спустился на утес

Взглянул на небо — вновь затосковал,

И сжалось сердце старое от слез.

«И небо тоже отнял человек,

Им завладел он, как землей внизу», —

Сказал он, и скатилась с черных век

Вдруг капля неба обратись в слезу.

«Наверно, скоро и твой час пробьет!» —

Взглянув на солнце, с болью молвил он…

А человек, пленивший небосвод,

Стремился к солнцу, мыслью окрылен.

1939

«Опускается в бездну старости мать…» Перевод В. Тушновой

Опускается в бездну старости мать,

Уж не рвать ей по склонам банджар-траву…

А в горах зеленеет весна опять,

Одевает вершины их в синеву.

Полечу я в родное гнездо скорей,

Прилечу я в Ширак быстрей журавля,

Наберу подснежников снега белей,

Все возьму, чем богата весной земля.

Догоню весну на горном лугу

И в объятья матери принесу.

Ну, а если этого не смогу,

Ей ребенок мой принесет весну.

1940

Голос поэта Перевод В. Тушновой

Я — поэт. Я вечностью рожден.

Вскормлен я землей и небесами.

Звезд язык… знаком мне с детства он,

С птичьими знаком я языками.

Голубь мне садится на плечо,

Но, в любовь высокую влюбленный,

Я, всегда мечтавший горячо

Обласкать, как сына, мир зеленый,

Я, готовый плакать в три ручья

Из-за чьей-нибудь одной слезинки,

Я, не раздавивший муравья,

Я, на смерть восставший в поединке

Ради жизни, счастья и труда, —

Я кричу, как ласточка, кричу я,

Что тревожно вьется у гнезда,

Коршуна кружащего почуя…

Призываю: в сердце меч врагу!

Жизнь восславьте, зло сведя в могилу.

Смерть в уста поцеловать могу,

Но простить врагу — превыше силы!

Он хотел вселенную залить

Черной тьмой, воздвигнуть горы пепла,

Он хотел извечный свет убить,

Чтобы солнце на небе ослепло.

В сердце, превращенное в набат,

Бьет неумолкающая совесть.

Я кричу: нам гибелью грозят!

Встаньте все, к сраженью приготовясь!

Встаньте все — и Север, и Восток,

И вершины, и леса, и реки.

Смерть в уста поцеловать бы мог,

Но врагу я не прощу вовеки!

Я, не раздавивший муравья,

Я, скорбевший о цветке увядшем,

Я кричу — щадить врага нельзя,

Чтоб его не видеть детям нашим,

Чтобы, в мире уничтожив зло,

Мирно человечество цвело!

1941

Детство моих сверстников Перевод Н. Глазкова

Лук украв у одних, у других каравай,

Мы бежали купаться к реке Арпачай

Иль бродили в горах по тропинкам лесным

И неведеньем счастливы были своим.

Мир кончался для нас за высокой горой,

Уходящее солнце влекло за собой.

Кто нам хлеба дает, кто доводит до слез,

Кто смеется, кто плачет — не знали всерьез.

Мы букеты цветов приносили с вершин,

Но не знали, в какой их поставят кувшин.

Очень мало мы знали о мире большом,

Горемыки, не знали о горе своем.

Хоть жилось нелегко нам, голодным, босым,

Мы неведеньем счастливы были своим.

1943

Песнь молодости Перевод В. Тушновой

У меня в глазах — свет весенних дней,

Я к высотам счастья шагаю — вверх!

По камням и по скалам взбираюсь вверх,

По уступам гор подымаюсь вверх,

По обрывам, по скалам, по кручам — вверх!

Счастье дальше звезд, путь к нему непрост.

Молод я! И мой конь молодой ретив…

Я не вижу скал на своем пути,

Я не вижу гор на своем пути,

Ни камней, ни круч на своем пути.

Надо мной гроза. Блеск слепит глаза.

Кто мне даст ответ — может, смерти нет?

Я, не ведая страха, взбираюсь вверх,

Я, не веруя в гибель, взбираюсь вверх,

Я — бесстрашный, бессмертный, взбираюсь вверх!

У меня в глазах свет весенних дней,

Но чтоб мне до вершины дойти своей,

Столько скал еще надо преодолеть,

Столько круч еще надо преодолеть,

Столько бездн и подъемов преодолеть!

1945

Любовь поэта Перевод Л. Гинзбурга

Бурливы реки весенние, безудержны реки весенние,

И, рекам весенним подобна, лира звучит светло.

Радость раскованных рек в ее вдохновенном пении.

Буйное половодье, видать, и для сердца пришло.

Эти горы до неба — источник песен поэта.

И глаза твои, что, как небо, раскрылись вдруг надо мной.

Когда ты со мной, моя песня, — как выразить чувство это? —

То, кажется, крылья орлиные чувствую за спиной.

От любви моей всколыхнулись эти весенние реки,

И песня, подобно рекам, выходит из берегов.

Тысячи сокровищ дарю я тебе навеки,

Дарю тебе, дорогая, тысячи снов-жемчугов.

Лейся ж, волнуя и радуя, вешняя песня певца!

Словно незримая радуга наши связала сердца.

1946

Песня Армении Перевод Е. Николаевской

Не забываю звезд на небосводе,

Когда о взорах девушки пою.

Не забываю о другом народе,

Когда пою Армению мою.

Но лишь одной любви и песен мало,

Понадобится — голову отдам!

А если б снова вражья рать напала,

Я б тысячи голов срубил врагам!

Народам всем в душе найду я место,

Но в сердце сердца ты, родной народ!

В твоем же сердце, и большом и честном,

Всегда любовь к народам всем живет!

1947

Мать Перевод В. Звягинцевой

Маленькая, кроткая моя.

Просто — мать, каких не счесть на свете.

Не сравню родную с солнцем я, —

Тихим огоньком она мне светит.

Но когда внезапно на лету

Горе тучей солнце заслоняет —

Наступающую темноту

Огонек чуть видный разгоняет.

Маленькая, кроткая моя.

Просто — мать, каких не счесть на свете,

С горстку солнца вся-то жизнь твоя,

А душе и днем и ночью светит.

1948

«Мне природа бесценное детство дала…» Перевод В. Тушновой

Памяти моего племянника Билика

Мне природа бесценное детство дала

И назад отняла… Назад отняла…

Отняла лепестки моих глаз голубых,

Отдала синеглазым фиалкам их.

Отняла мой румянец, что роз алей,

Отдала его розам родных полей.

Отняла мою гибкость и стана красу,

Отдала их зеленым елям в лесу.

Звонкость смеха она отняла у меня,

Отдала ручейкам, что струятся, звеня.

Юность сердца взяла и весну бытия

И земле отдала… И состарился я.

Пусть бессмертное детство останется вам,

Нежным розам, фиалкам, родимым полям,

Вам — потокам и елям, шумящим во мгле,

И тебе — вечно юной, любимой земле.

Но за это всегда, с простодушьем детей,

Плачьте, пойте над тихой могилой моей!

С каждой новой весною цветя и звеня,

Приходите в мой мир, заменяя меня!

1950

«Вино — я друг веселой жизни…» Перевод И. Снеговой

Вино — я друг веселой жизни,

Вино — спешу на торжество.

Один бокал весельем брызнет,

Но вредно больше одного!

Один хорош, не спорю,

Два — захмелеешь вскоре,

Три чарки — это к ссоре,

Четыре — всем на горе.

Всему должна быть мера, люди!

Не обижайтесь за совет,

Но и веселье в тягость будет,

Когда веселью меры нет.

1951

«Мне аромат цветка сказал…» Перевод В. Звягинцевой

Мне аромат цветка сказал:

«Вдыхай меня, ведь я уйду».

«Спеши, — плеск ручейка сказал, —

Пей из ручья, ведь я уйду».

Но я, вздохнув слегка, сказал:

«Не вы, друзья, а я уйду…»

1952

«Мне лучше бы птицей быть…» Перевод В. Тушновой

Мне лучше бы птицей быть,

Горою, ущельем быть,

Чем в клетке твоей любви

Невольником жалким быть.

1954

«О война! Мы навеки…» Перевод Т. Казмичевой

О война! Мы навеки

Злые руки отрубим тебе.

Будь же мир в человеке!

Земля! Обратись в колыбель.

Только злу, чтобы вновь не ковало оков,

Не оставьте и трех волосков!

1954

«Твори, творец, и помни…» Перевод Е. Николаевской

Твори, творец, и помни век слова от всей души:

Твой камень в стройке применен и мохом не оброс…

Но камень родины моей ты, мастер, так теши,

Чтоб даже камень произнес: «Живи, каменотес!»

1958

В. В. Такарев. Комиссар. 1966-1967

ПАВЕЛ ШУБИН (1914–1951)

^{47}

В секрете

В романовских дубленых полушубках

Лежат в снегу — не слышны, не видны.

Играют зайцы на лесных порубках.

Луна. Мороз… И словно нет войны.

Какая тишь! Уже, наверно, поздно.

Давно, должно быть, спели петухи…

А даль — чиста. А небо звездно-звездно.

И вкруг луны — зеленые круги.

И сердце помнит: было все вот так же.

Бойцы — в снегу. И в эту синеву —

Не все ль равно — Кубань иль Кандалакша? —

Их молодость им снится наяву.

Скрипят и плачут сани расписные,

Поют крещенским звоном бубенцы,

Вся — чистая, вся — звездная Россия,

Во все края — одна, во все концы…

И в эту даль, в морозы затяжные,

На волчий вой, на петушиный крик

Храпят и рвутся кони пристяжные,

И нас сечет грудастый коренник.

Прижать к себе, прикрыть полой тулупа

Ту самую, с которой — вековать,

И снежным ветром пахнущие губы

И в инее ресницы целовать.

И в час, когда доплачут, досмеются,

Договорят о счастье бубенцы,

В избу, в свою, в сосновую вернуться

И свет зажечь…

В снегу лежат бойцы.

Они еще свое не долюбили.

Но — родина, одна она, одна! —

Волнистые поляны и луна,

Леса, седые от морозной пыли,

Где волчий след метелью занесен…

Березки — словно девочки босые —

Стоят в снегу. Как сиротлив их сон!

На сотни верст кругом горит Россия.

13 декабря 1942 г.

Разъезд № 9 под ст. Неболчи

Полмига

Нет,

Не до седин,

Не до славы

Я век свой хотел бы продлить,

Мне б только до той вон канавы

Полмига, полшага прожить;

Прижаться к земле

И в лазури

Июльского ясного дня

Увидеть оскал амбразуры

И острые вспышки огня.

Мне б только

Вот эту гранату,

Злорадно поставив на взвод,

Всадить ее,

Врезать, как надо,

В четырежды проклятый дзот,

Чтоб стало в нем пусто и тихо,

Чтоб пылью осел он в траву!..

Прожить бы мне эти полмига,

А там я сто лет проживу!

3 августа 1943 г.

Юго-восточнее Мги

«Утешителям не поверишь…»

Утешителям не поверишь,

А молиться ты не умеешь;

Горе горем до дна измеришь,

Не заплачешь — окаменеешь.

Злее старости, горше дыма,

Горячее пустынь горячих

Ночь и две проклубятся мимо

Глаз распахнутых и незрячих.

Все — как прежде: стена стеною,

Лампа лампою, как бывало…

Здесь ты радовалась со мною,

Молодела и горевала.

А отныне все по-иному:

День дотлеет, и год промчится,

Постоялец прибьется к дому,

Да хозяин не постучится.

24 ноября 1944 г.

МАРГАРИТА АЛИГЕР (Род. в 1915 г.)

^{48}

Человеку в пути

«Я хочу быть твоею милой…»

Я хочу быть твоею милой.

Я хочу быть твоею силой,

свежим ветром,

насущным хлебом,

над тобою летящим небом.

Если ты собьешься с дороги,

брошусь тропкой тебе под ноги, —

без оглядки иди по ней.

Если ты устанешь от жажды,

я ручьем обернусь однажды, —

подойди, наклонись, испей.

Если ты отдохнуть захочешь

посредине кромешной ночи,

все равно — в горах ли, в лесах ли, —

встану дымом над кровлей сакли,

вспыхну теплым цветком огня,

чтобы ты увидал меня.

Всем, что любо тебе на свете,

обернуться готова я.

Подойди к окну на рассвете

и во всем угадай меня.

Это я, вступив в поединок

с целым войском сухих травинок,

встала лютиком у плетня,

чтобы ты пожалел меня.

Это я обернулась птицей,

переливчатою синицей,

и пою у истока дня,

чтобы ты услыхал меня.

Это я в оборотном свисте

соловья.

Распустились листья,

в лепестках — роса.

Это — я.

Облака над садом…

Хорошо тебе?

Значит, рядом,

над тобою — любовь моя!

Я узнала тебя из многих,

нераздельны наши дороги,

понимаешь, мой человек?

Где б ты ни был, меня ты встретишь,

все равно ты меня заметишь

и полюбишь меня навек.

1939

«Люди мне ошибок не прощают…»

Люди мне ошибок не прощают.

Что же, я учусь держать ответ.

Легкой жизни мне не обещают

телеграммы утренних газет.

Щедрые на праздные приветы,

дни горят, как бабочки в огне.

Никакие добрые приметы

легкой жизни не пророчат мне.

Что могу я знать о легкой жизни?

Разве только из чужих стихов.

Но уж коль гулять, так хоть на тризне,

я люблю до третьих петухов.

Но летит и светится пороша,

светят огоньки издалека;

но, судьбы моей большая ноша,

все же ты, как перышко, легка.

Пусть я старше, пусть все гуще проседь, —

если я посетую, — прости, —

пусть ты все весомее, но сбросить

мне тебя труднее, чем нести.

1946–1954

На восходе солнца

Первый шорох, первый голос

первого дрозда.

Вспыхнула и откололась

поздняя звезда.

Все зарделось, задрожало…

Рассвело у нас…

А в Америке, пожалуй,

сумерки сейчас.

Но, клубясь по всей Европе,

отступает ночь…

Новый день зарю торопит, —

ждать ему невмочь!

Мы с тобой стоим у входа

завтрашнего дня.

Ощущение восхода

молодит меня.

Так на том и благодарствуй,

ранняя заря,

утреннее государство,

родина моя!

1948

Двое

Опять они поссорились в трамвае,

не сдерживаясь, не стыдясь чужих…

Но, зависти невольной не скрывая,

взволнованно глядела я на них.

Они не знают, как они счастливы.

И слава богу! Ни к чему им знать.

Подумать только! — рядом, оба живы,

и можно все исправить и понять…

1956

«Милые трагедии Шекспира!..»

Милые трагедии Шекспира!

Хроники английских королей!

Звон доспехов, ликованье пира,

мрак и солнце и разгул страстей.

Спорят благородство и коварство,

вероломство, мудрость и расчет.

И злодей захватывает царство,

и герой в сражение идет.

Эти окровавленные руки,

кубки с ядом, ржавые мечи,

это — человеческие муки,

крик души и жалоба в ночи.

Заклинанья и тоска о чуде,

спор с судьбой и беспощадный рок,

это только люди, только люди,

их существования урок.

Неужели и мои тревоги,

груз ошибок и душевных мук,

могут обратиться в монологи,

обрести высокий вечный звук?

Неужели и моя забота,

взлеты и падения в пути

могут люто взволновать кого-то,

чью-то душу потрясти?

То, что смутной музыкой звучало,

издали слышнее и видней.

Может, наши участи — начало

для грядущих хроник наших дней.

Солона вода, и хлеб твой горек,

труден путь сквозь толщу прошлых лет,

нашего величия историк,

нашего страдания поэт.

Только б ты не допустил ошибки,

полуправды или лжи,

не смешал с гримасами улыбки

и с действительностью миражи.

Человек, живой своей судьбою

ты ему сегодня помоги,

не лукавь и будь самим собою,

не обманывайся и не лги.

Не тверди без толку: ах, как просто!

Ах, какая тишь да гладь!

А уж если ты такого роста,

что тебе далеко не видать,

не мешай в событьях разобраться

сильным душам, пламенным сердцам.

Есть многое на свете, друг Горацио^{49},

что и не снилось вашим мудрецам.

1959

«Я все плачу — я все плачу…»

Я все плачу — я все плачу —

плачу за каждый шаг.

Но вдруг — бывает! —

я хочу пожить денек за так.

И жизнь навстречу мне идет,

подарки дарит мне,

но исподволь подводит счет,

чтоб через месяц, через год

спросить с меня вдвойне…

1959

По ком звонит колокол

Как странно томит нежаркое лето

звучаньем, плывущим со всех сторон,

как будто бы колокол грянул где-то

и над землей не смолкает звон.

Может быть, кто-то в пучине тонет?

Спасти его!

Поздно!

Уже утонул.

Колокол…

Он не звонит, а стонет,

и в стоне его океанский гул,

соль побережий и солнце Кубы,

Испании перец и бычий пот.

Он застит глаза, обжигает губы

и передышки мне не дает.

Колокол…

Мне-то какое дело?

Того и в глаза не видала я…

Но почему-то вдруг оскудела,

осиротела судьба моя.

Как в комнате, в жизни пустынней стало,

словно бы вышел один из нас.

Навеки…

Я прощаться устала.

Колокол, это в который раз?

Неумолимы твои удары,

ритмичны, рассчитанны и верны.

Уходят, уходят мои комиссары,

мои командиры с моей войны.

Уходят, уходят широким шагом,

настежь двери, рубя концы…

По-всякому им приходилось, беднягам,

но все-таки были они молодцы!

Я знаю, жизнь ненавидит пустоты

и, все разрешая сама собой,

наполнит, как пчелы пустые соты,

новым деяньем, новой судьбой.

Минут года, и вырастут дети,

окрепнут новые зеленя…

Но нет и не будет больше на свете

тех первых, тех дорогих для меня.

… В мире становится все просторней.

Время сечет вековые дубы.

Но остаются глубокие корни

таланта, работы, борьбы, судьбы.

Новых побегов я им желаю,

погожих, солнечных, ветреных дней…

Но колокол, колокол, не умолкая,

колокол стонет в душе моей.

1961

«Несчетный счет минувших дней…»

Несчетный счет минувших дней

неужто не оплачен?

…Мы были во сто крат бедней

и во сто крат богаче.

Мы были молоды, горды,

взыскательны и строги.

И не было такой беды,

чтоб нас свернуть с дороги.

И не было такой войны,

чтоб мы не победили.

И нет теперь такой вины,

чтоб нам не предъявили.

Уж раз мы выжили.

Ну, что ж!

Судите, виноваты!

Все наше:

истина и ложь, победы и утраты,

и стыд, и горечь, и почет,

и мрак, и свет из мрака.

…Вся жизнь моя — мой вечный счет,

с лихвой, без скидок и без льгот,

на круг, — назад и наперед, —

оплачен и оплакан.

1967

«Прошу тебя, хоть снись почаще мне…»

Прошу тебя,

хоть снись почаще мне.

Так весело становится во сне,

так славно,

словно не было и нет

нагроможденных друг на друга лет,

нагроможденных друг на друга бед,

с которых нам открылись рубежи

земли и неба,

истины и лжи,

и круча, над которой на дыбы,

как кони, взвились наши две судьбы,

и ты,

не оглянувшись на меня,

не осадил рванувшего коня.

1967

«Я вижу в окно человека…»

С. Ермолинскому

Я вижу в окно человека,

который идет не спеша

по склону двадцатого века,

сухую листву вороша.

Куда он несет свою душу,

ее не скудеющий свет?

Но я его путь не нарушу.

Я молча гляжу ему вслед.

Но я не вспугну его криком.

Пускай он пройдет навсегда,

великий,

в покое великом.

Мне только понять бы — куда?

1969

ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВСКИЙ (Род. в 1915 г.)

^{50}

Украине моей

Украина, Украина, Украина,

Дорогая моя!

Ты разграблена, ты украдена,

Не слыхать соловья.

Я увидел тебя распятою

На немецком штыке

И прошел равниной покатою,

Как слеза по щеке.

В торбе путника столько горести

Нелегко пронести.

Даже землю озябшей горстью я

Забирал по пути.

И леса твои, и поля твои —

Все забрал бы с собой!

Я бодрил себя смертной клятвою —

Снова вырваться в бой.

Ты лечила мне раны ласково,

Укрывала, когда,

Гусеничною сталью лязгая,

Подступала беда.

Все ж я вырвался, вышел с запада

К нашим, к штабу полка,

Весь пропитанный легким запахом

Твоего молока.

Жди теперь моего возвращения,

Бей в затылок врага.

Сила ярости, сила мщения,

Как любовь, дорога.

Наша армия скоро ринется

В свой обратный маршрут.

Вижу — конница входит в Винницу,

В Киев танки идут,

Мчатся лавою под Полтавою

Громы наших атак.

Наше дело святое, правое.

Будет так. Будет так.

1941

Регулировщица

На перекресток из-за рощицы

Колонна выползет большая.

Мадонна и регулировщица

Стоят, друг другу не мешая.

Шофер грузовика тяжелого,

Не спавший пять ночей, быть может,

Усталую поднимет голову

И руку к козырьку приложит.

И вдруг навек ему запомнится,

Как сон, как взмах флажка короткий,

Автодорожная законница

С кудряшками из-под пилотки.

И, затаив тоску заветную,

Не женщине каменнолицей —

Той загорелой, той обветренной,

Наверно, будет он молиться.

1944

Родина слышит

Родина слышит,

Родина знает,

Где в облаках ее сын пролетает.

С дружеской лаской, нежной любовью

Алыми звездами башен московских,

Башен кремлевских

Смотрит она за тобою.

Родина слышит,

Родина знает,

Как нелегко ее сын побеждает,

Но не сдается, правый и смелый!

Всею судьбой своей ты утверждаешь,

Ты защищаешь

Мира великое дело.

Родина слышит,

Родина знает,

Что ее сын на дороге встречает,

Как ты сквозь тучи путь пробиваешь.

Сколько бы черная буря ни злилась,

Что б ни случилось,

Будь непреклонным, товарищ!

1950

«Загадочная русская душа…»

Загадочная русская душа…

Она, предмет восторгов и проклятий,

Бывает кулака мужского сжатей,

Бетонные препятствия круша.

А то вдруг станет тоньше лепестка,

Прозрачнее осенней паутины.

А то летит, как в первый день путины

Отчаянная горная река.

Загадочная русская душа…

О ней за морем пишутся трактаты,

Неистовствуют киноаппараты,

За хвост комету ухватить спеша.

Напрасный труд! Пора бы знать давно:

Один Иванушка за хвост жар-птицы

Сумел в народной сказке ухватиться.

А вам с ним не тягаться все равно.

Загадочная русская душа…

Сложна, как смена красок при рассветах.

Усилья институтов и разведок

Ее понять — не стоят ни гроша.

Где воедино запад и восток

И где их разделенье и слиянье?

Где северное сходится сиянье

И солнечный энергии исток?

Загадочная русская душа…

Коль вы друзья, скажу вам по секрету:

Вся тайна в том, что тайны вовсе нету,

Открытостью она и хороша.

Тот, кто возвел неискренность и ложь

В ранг добродетелей, понять бессилен,

Что прямота всегда мудрей извилин.

Где нет замков — ключей не подберешь.

И для блуждающих во мгле закатной,

Опавших листьев золотом шурша,

Пусть навсегда останется загадкой

Рассвет в апреле —

Русская душа!

1963

Колючие

Всегда в порядке, добрые,

Приятные, удобные,

Они со всеми ладят

И жизнь вдоль шерстки гладят.

Их заповедь — смирение,

Их речи — повторение.

Сияние улыбок,

Признание ошибок…

А я люблю неистовых,

Непримиримых, искренних,

Упрямых, невезучих,

Из племени колючих.

Их мучают сомнения

И собственные мнения,

Но сердце их в ответе

За все, что есть на свете.

Не берегут колючие

Свое благополучие,

И сами лезут в схватку,

И режут правду-матку.

А если ошибаются,

Больнее ушибаются,

Чем тот, кто был корыстен

В опроверженье истин.

Не у природы ль учатся

Они своей колючести?

Ведь там, где нежность скрыта,

Есть из шипов защита.

1963

Кавалерия мчится

Слышу дальний галоп:

В пыль дорог ударяют копытца…

Время! Плеч не сгибай и покою меня не учи.

Кавалерия мчится,

Кавалерия мчится в ночи.

Скачут черные кони,

Пролетают заслоны огня.

Всадник в бурке квадратной,

Во втором эскадроне,

До чего же похож на меня!

Перестань сочинять! Кавалерии нету,

Конник в танковой ходит броне,

А коней отписали кинокомитету,

Чтоб снимать боевик о войне!

Командиры на пенсии или в могиле,

Запевалы погибли в бою.

Нет! Со мной они рядом, такие, как были,

И по-прежнему в конном строю.

Самокрутка пыхнет, освещая усталые лица,

И опять, и опять

Кавалерия мчится,

Никогда не устанет скакать.

Пусть ракетами с ядерной боеголовкой

Бредит враг… Но в мучительном сне

Видит всадника с шашкой,

С трехлинейной винтовкой,

Комиссара в холодном пенсне,

Разъяренного пахаря в дымной папахе,

Со звездою на лбу кузнеца.

Перед ними в бессильном он мечется страхе,

Ощутив неизбежность конца.

Как лозу порубав наши распри и споры,

Из манежа — в леса и поля,

Натянулись поводья, вонзаются шпоры,

Крепко держат коня шенкеля,

Чернокрылая бурка, гривастая птица,

Лязг оружия, топот копыт.

Кавалерия мчится,

Или сердце так сильно стучит…

1965

ТЛЕУБЕРГЕН ЖУМАМУРАТОВ (Род. в 1915 г.)

С каракалпакского

^{51}

Ладонь Перевод Г. Юнакова

Друг друга тесня, беспорядочным роем

Мне в голову ломятся тысячи тем.

Не в силах связать их, желая покоя,

Я бросил перо, безутешен и нем.

Прилег отдохнуть, но и ночью не спится

От пестрого хаоса зрелых идей.

Идут предо мной землякивереницей:

«Зовешься поэтом — себя не жалей!»

На свете разбросаны разные страны:

Одни — расцветают, другие — во мгле,

Есть реки, озера, моря, океаны,

Хватает и гор и равнин на земле.

Везде побывал человек-непоседа,

Достиг он и неба, и края земли,

Нет тем, о которых бы стих не поведал,

В дастаны и песни все думы вошли.

Скопируешь — в музыке толку не будет,

Уж если играть — вдохновенно, до мук,

Напишешь фальшиво — читатель осудит

И рукопись ляжет недвижно в сундук.

В сундук не пишите, поэты-чистюли,

Народ не приемлет стихи из сырца.

Жемчужины слов — бронебойные пули,

Они поражают умы и сердца.

…………………..

Поддаться легко трескотне, дешевизне,

Гранение слова дается не всем, —

Ведь каждый побег расцветающей жизни —

Богатый родник поэтических тем.

Капкан бесполезен у окон жилища…

Ладонь у меня под щекою лежит…

Художник взыскательный темы не ищет:

Как зверь на ловца, чародейка бежит.

Науки и знанья ладонь породила.

Хозяин земли — человек-исполин.

Ладонь — это нежность, ладонь — это сила,

Ладонь со стихией — один на один.

Проносится спутник земли дерзновенно —

Ладонью зажжен его мощный огонь.

Достиг человек океана Вселенной —

Творец этой были все та же ладонь.

Волна не рождается в тихом затоне,

Творит, созидает — великий накал.

И атомный лайнер возник из ладони,

Ладонь — это наше начало начал.

Ладонь оживляет скупые пустыни,

Ладонь — это наши жилища и труд.

Земные богатства, что созданы ныне,

От нашей ладони начало берут.

Младенцев качаем ладонями все мы,

Когда оставляют они нас без сна.

Поэт, если ты не нащупаешь темы,

Смотри на ладонь, не обманет она.

Сонеты Перевод Г. Ярославцева

1

Луне и звездам — дум не отогнать.

Лежу, часами не сомкнув ресницы.

День наступает светлый, и опять

За мыслью мысль проходит вереницей.

Отзывчивые, добрые сердца

Ясны мне, словно солнце в день погожий;

Весь мир познать желая до конца,

Всезнайство почитают сущей ложью.

Я по Вселенной мысленно плыву,

До Марса добираюсь и Венеры…

Фантазия моя не знает меры.

Мне снится то, чем грежу наяву.

Мечта подобна мощным крыльям птицы,

Весь мир на этих крыльях поместится!

2

Коль огласится воздух львиным рыком —

Переполох средь хищного зверья,

Медведь и волк в смущении великом…

А лев, увы, боится муравья!

Кто повредит слону, его здоровью,

Коль дерево с корнями вырвет он?!

Но если мышь куснет стопу слоновью,

То по земле кататься станет слон!

Рабы, объединившись, сдвинув плечи,

Низвергнут с трона грозного царя…

Не тот могуч, кто мучил да калечил,

А тот, кто прожил жизнь, добро творя.

Ведь даже черви жалкие — и те

Порой страшат. А сила — в доброте!

3

— Тлеуберген, ты был такой пригожий!

Что ж ныне сталось? — Выцвел, полинял.

Чтоб седину весь мир увидел божий,

С меня шутник и шапку снял — нахал!..

Ну что ж! Цветы весенние — как пламя.

А в осень — красок им не сохранить.

Не вечна красота. Поймите сами,

В том некого и некому винить.

Судьба цветка — не длинная дорога.

Расцвел, созрел, увял… А смысл в одном:

Поникнув, он семян оставит много,

И по весне — опять цветы кругом.

Былую красоту, что тронул иней,

Вновь обретаю в дочери и в сыне.

ЗУЛЬФИЯ (Род. в 1915 г.)

С узбекского

^{52}

Здесь родилась я Перевод В. Державина

Здесь родилась я. Вот он, домик наш,

Супа^{53} под яблонею земляная,

На огороде низенький шалаш,

Куда я в детстве пряталась от зноя.

В садах зеленых — улочек клубок;

Гранат в цвету над пыльною дорогой,

И в свежей сени рощи арычок —

Осколок зеркальца луны двурогой.

Заоблачные выси снежных гор,

Сожженные свирепым солнцем степи,

Пустынь песчаных огненный простор —

Для глаз моих полны великолепья, —

Затем, что здесь явилась я на свет,

Навстречу жизни здесь глаза открыла,

И здесь, не зная горя с детских лет,

Свободу я и счастье ощутила;

Затем, что здесь, ручьев весны звончей,

Любовь во мне впервые зазвучала,

Что здесь я, в тишине живых ночей,

Весенним водам тайну поверяла.

Когда в садах звенели соловьи

И — им в ответ смеясь — цвели сунбули^{54}, —

Ведь с ними песни родились мои

И, оперившись крыльями взмахнули.

И — лучшие из всех рожденных мной —

Напевы посвятила я отчизне.

Ведь счастье живо лишь в стране родной,

А без нее горька услада жизни.

Вот почему мне родина милей,

Чем свет, дороже, чем зеница глаза,

Любовь к ней говорит в крови моей,

Напевом отзываясь в струнах саза.

И, верою незыблемой полна

В победу нашу, саз беру я в руки.

Тебе, о мать, тебе, моя страна,

Стихов, из сердца вырвавшихся, звуки!

1942

Капля Перевод С. Липкина

Тебе сегодня пятьдесят, мой друг,

Ты далеко сейчас, но тем заметней,

Что солнцу тоже пятьдесят, что луг

Покрыт травой пятидесятилетней.

Перу, бумаге тоже пятьдесят,

И жизнь такая в строчках загорелась,

Что листья дышат и дожди шумят,

А грусть и радость обретают зрелость.

Арабы нам сказали всех ясней, —

Они слывут недаром мудрецами, —

Что расстояний в мире нет длинней,

Чем расстояние между сердцами.

Но если расстоянье велико, —

Мне мысль арабов кажется бесспорной, —

От сердца к сердцу, что не так легко,

Я мост прокладываю стихотворный!

Я тайно не приду. Я не войду

В твой дом, в твою судьбу, подобно клину.

Я не накличу на тебя беду

И то, что ты воздвиг, не опрокину.

Но в день, когда придут и друг и враг, —

Как свет, как первое стихотворенье,

Как сказка появлюсь, раздвинув мрак,

Твое смятенье и твое горенье!

Мне, капле, что почет и не почет?

Для капли место — на листе и в чаше.

Тебя восторг веселья увлечет —

За тостом тост, один другого краше.

Но вдруг поставишь ты пустой бокал,

Окинешь всех отсутствующим взглядом,

Как бы чего-то, что всегда искал,

Недостает, а быть могло бы рядом.

Исчезнет все, чем жизнь была пьяна.

Себя почувствуешь ты одиноким.

Протянешь руку, чтоб испить вина,

Но не зажжешься пламенем высоким.

Измучает тебя тоска твоя,

Она тебя иссушит, отрезвляя.

Подобная слезинке соловья,

На дне бокала капелька живая!

Пусть эта капля горяча, светла,

Она огня хмельного не дарует,

Но без огня испепелит дотла,

А наслаждением не очарует.

Кто эта капля? Воспаленных глаз

Слеза, от мира скрытая вначале?

Мечта, что слабой искоркой зажглась,

Когда воспоминанья зазвучали?

Иль то любви пугливой, робкой дар,

Давно забытый и оживший снова?

Иль сердца женского желанный жар,

Коснувшийся дыханья ледяного?

Что б ни было, но эта капля — я.

Я, я сама. И ты себя не мучай,

Ты берегись, прозрачного питья

Не пей — нет счастья в этой капле жгучей.

1961

Раздумия Перевод С. Липкина

То ли, торопясь, меня торопит

Прожитых годов нелегкий опыт?

То ли пройденных дорог наказ

Слышу каждый день и каждый час?

То ли жизнь настойчиво, как мать, —

Та, которую хочу понять, —

Говорит мне: «Счастья ты просила —

Так ищи его, ищи всегда!»

То ли в сердце иссякает сила,

Будто в тихом родничке вода:

Никого не напоив как следует,

Высохла, — никто о ней не ведает?

Но приказ: «Трудись!» — во всем мне слышится.

Оттого-то мне так жадно пишется!

Я упорно буду рыть иглою

Землю, а живой родник открою!

Если я увижу, что не светится

Пламя счастья в сердце у меня,

Вспыхну я сама — и всем, кто встретится,

Буду я источником огня!

Отниму могущество у слова,

У не угасающей звезды,

У горы, у гордой той гряды,

Что, как мой отец, седоголова,

У речной стремительной воды,

Что блестит, трепещет каплей каждою…

Я томлюсь такой же светлой жаждою,

Как пустыня, ждущая канала.

Кажется: такую мощь познала,

Что поднять легко мне шар земной.

О чудесном космосе наука

Породнила так меня с Луной,

Что Луну, как внучку или внука,

Будто мне планеты — дом родной,

Я возьму да посажу на плечи!

Дорог сердцу голос человечий,

Я беру слова у всех людей —

Капельки сливаются в ручей

И становятся судьбой народной.

Из ручья я пью и отдаю

Каждому по капле жизнь мою,

Чтобы не была земля бесплодной,

Вольно дышится, когда пою,

Жадно пишется в родном краю!

То парю я над страной, как птица,

То свой мед коплю я, как пчела.

И покуда сердце будет биться,

Для людей готова я трудиться,

И не скажет сердце:

«Жизнь прошла…»

1965

Не отнимайте у меня пера! Перевод С. Липкина

«Когда-нибудь у вас я украду

Перо».

Вы мне сказали это в шутку,

Но в шутке вашей слышу я беду,

Грозящую и сердцу и рассудку.

Не отнимайте у меня пера,

Не делайте меня глухонемою!

Другого много у меня добра,

Возьмите все, свой выкуп я утрою, —

Не отнимайте у меня пера!

Я не Хафиз^{55}, и я дарить не буду

Вам города!

Поэзию мою

И пламень сердца вам я отдаю,

Чтобы для вас он запылал повсюду.

Как любящая, верная сестра,

Я посвящу вам ночи и утра,

Исполнить вашу волю я готова,

Но только мне мое оставьте слово,

Не отнимайте у меня пера!

Не хватит хлопка вам? Я хлопком стану.

Зерна не хватит? Стану я зерном.

Болеть начнете? Исцелю я рану.

Настанет праздник? Разольюсь вином.

Я воспою ваш путь нелегкий, правый,

Я расскажу, как ваша мысль остра,

Я стану летописцем вашей славы,

Я опишу ваш подвиг величавый, —

Не отнимайте у меня пера!

Мое служенье вам — стихосложенье.

Перед родным народом я в долгу, —

Так дети пусть продлят мое служенье,

Когда перо держать я не смогу.

Я счастьем насладилась небывалым, —

Я присягнула детям и перу.

Когда без них останусь — я умру,

Мое лицо закройте покрывалом,

Но если вы хотите мне добра, —

Не отнимайте у меня пера!

1968

Напрасно прожитые мгновенья давят… Перевод Ю. Нейман

На небесах, на суше, в океане —

Повсюду жизнь… Шумит ее родник.

И, совершая нужное деянье,

Мы сами украшаем каждый миг.

А день, который бесполезно прожит,

В ночной тиши нас тяготит и гложет.

Ну, что ж, пусть гложет!.. Выдержим и это!

Без недовольства ведь и жизни нет.

Не будет мрака — не оценим света,

Не обойтись без горестей и бед…

Лишь пустота — смертельна для поэта!

1974

Годы, годы… Перевод И. Лиснянской

Вот и осень моя убывает.

Зимний холод сжигает меня.

Я не знала, что холод бывает

Ненасытней любого огня.

В дни, когда моя жизнь пламенела,

Разве знала подобную боль?

Белый иней ложится на тело,

Как на рану открытую соль.

Я с холодной зимой в поединке,

Плачу, слезы мои не текут, —

Превращаются в острые льдинки

И лицо постаревшее жгут.

Годы, годы… И я содрогаюсь,

Как побитая градом листва.

Неужели я с жизнью прощаюсь

И душа моя тлеет едва?

Или все мне приснилось в больнице,

И цветут за окошком сады,

И со мной никогда не случится

Этой самой последней беды?

Ах, больничная белая койка,

И озноб, и тоска… Все равно,

Хоть и сердце не камень, а стойко

Эту боль перетерпит оно.

1974

ДМИТРИЙ КОВАЛЕВ (1915–1977)

^{56}

«Все обо всем. О мировой судьбе…»

Все обо всем. О мировой судьбе.

О будущем. Да с пышным караваем.

А что мы знаем сами о себе?

Себя мы от самих себя скрываем.

Как смею жить, не разорвав кольца,

С не усыпленной совестью и с жаждой?…

Сказать хотя б себе, но до конца,

Чтоб, вздрогнув, о себе подумал каждый.

«Песок остылый, бледный…»

Песок остылый, бледный, с пятнами следа.

Плывущая широко рдяная вода.

Сердца листвы кувшинок с золотым окном.

Туман зари с береговым огнем.

Стога, как хаты, крытые соломой, —

По пояс в белом. Конь соловый —

По брюхо в рогозе, стоит, не ест.

Лоза обвисла от росы. С метлою шест.

Леса — как вкопанные, с дымом, с голосами —

Перед глазами всё, перед глазами.

Pix чую, чую, чую как людей я,

Не без причин вздыхатель, не пострел…

Никто не видит, как я молодею.

Все замечают, как я постарел.

Вечереет

В колючках, в вербах выгона лоскут,

С речушкою, с утятами, с грачами,

Где комары да мошки мак толкут,

Косыми освещенные лучами.

Подсолнух заслонил калитку в сад,

И малыши его столпились около.

Порозовели стены белых хат,

И розовым отсвечивают стекла.

Перед зеленым омутом окна

Поблескивает темень спелых вишен.

На всем заря невидная видна.

Всему ее неслышный голос слышен.

Былое ль перед будущим в долгу?

Тоска ль без слез? Любовь ли без ответа?…

Костер бездымный светел на лугу,

Как половина солнца с краю света.

С небес

Люблю —

И боль моя, и жизнь моя полна.

И я смотрю с небес на все земное.

Люблю —

И след твой чистый, как луна.

И тень моя не гонится за мною.

Как медлит реактивный, накренясь,

Как долго блики на крыле меняет.

Как мелко все, что нас разъединяет.

Как крупно все, что породнило нас.

А море из глубин мерцает дном.

А горы с высоты дробнее кочек.

А звезды загораются и днем.

А солнце светит на земле и ночью.

Прости

Тоне

Не жизнь прожить, а поле перейти…

Но поле, поле, отчего ж так мало

Жизнь в годы бедствий сердце понимало?

И ты меня за все, за все прости,

Судьба моя, несладкая отрада,

Единственный тревожный мой покой.

Но никакой другой мне и не надо,

И нет другой на свете никакой.

С неведеньем большого ожиданья,

С не праздничностью позднего свиданья,

Прости, что не таким, как ожидала, —

Таким, как есть, меня ты увидала.

Что в горе ты не опустила руки

И голову в беде не уронила.

Что жили от разлуки до разлуки,

Что сына без меня ты хоронила.

И те, как кровь и как заря, цветы,

Что принесла на свежий холмик ты.

И все в глазенках черных наяву

Я утреннюю вижу синеву.

Прости — и сны мне новые навей.

Я теми — помнишь? — сколько лет живу,

Прости — что меньше знаю сыновей,

Что часто ревновал тебя, родную,

И что теперь — все реже я ревную,

Все чаще матерью тебя зову.

За скрытность скорби и невидность слез,

За то,

Что столько сил твоих унес,

Что надо было поле перейти,

Где столько павших,

Жизни не узнавших,

И что другого не было пути

У нас,

Так долго, трудно отступавших,

Но победивших все-таки…

Прости.

А думал я…

Матери моей Екатерине
Ивановне Ковалевой (Худояровой)

А думал я,

Что как увижу мать —

Так упаду к ногам ее.

Но вот,

Где жгла роса,

В ботве стою опять.

Вязанку хвороста межой она несет.

Такая старая, невзрачная на вид,

Меня еще не замечая, вслух,

Сама с собой о чем-то говорит.

Окликнуть?

Нет, так испугаю вдруг.

…Но вот… сама заметила…

Уже,

Забыв и ношу бросить на меже,

Не видя ничего перед собой,

Летит ко мне:

— Ах, боже, гость какой!

А я,

Как сердце чуяло,

В лесу

Еще с утра спешила все домой…

— Давай, мамуся, хворост понесу. —

И мать заплакала, шепча:

— Сыночек мой! —

С охапкой невесомою в руках,

Близ почерневших пятнами бобов,

Расспрашиваю я о пустяках:

— Есть ли орехи?

Много ли грибов? —

А думал

Там,

В пристреленных снегах,

Что, если жив останусь и приду, —

Слез не стыдясь,

При людях,

На виду,

На улице пред нею упаду.

Учимся

Белы от инея, как выбелены мелом мы.

Всю ночь телами греем валуны.

Какими оказались неумелыми

В начале не игрушечной войны.

Не наступать, а каждый шаг отстаивать,

И не на их, а на своих снегах.

Своим теплом на сопках лед оттаивать.

Носить свой сон по суткам на ногах.

Пока вооружимся и научимся —

И все припомним им на их полях, —

О, сколько мы натерпимся, намучимся,

И скольким лечь на подступах, в боях.

Б.Н. Яковлев. Транспорт налаживается. 1923

АРОН КОПШТЕЙН (1915–1940)

^{57}

Поэты

Я не любил до армии гармони,

Ее пивной простуженный регистр,

Как будто давят грубые ладони

Махорочные блестки желтых искр.

Теперь мы перемалываем душу,

Мечтаем о театре и кино,

Поем в строю вполголоса «Катюшу»

(На фронте громко петь воспрещено).

Да, каждый стал расчетливым и горьким:

Встречаемся мы редко, второпях,

И спорим о портянках и махорке,

Как прежде о лирических стихах.

Но дружбы, может быть, другой не надо,

Чем эта, возникавшая в пургу,

Когда усталый Николай Отрада

Читал мне Пастернака на бегу.

Дорога шла в навалах диабаза^{58},

И в маскхалатах мы сливались с ней,

И путано-восторженные фразы

Восторженней звучали и ясней!

Дорога шла почти как поединок,

И в схватке белых сумерек и тьмы

Мы проходили тысячи тропинок,

Но мирозданья не топтали мы.

Что ранее мы видели в природе?

Степное счастье оренбургских нив,

Днепровское похмелье плодородья

И волжский не лукавящий разлив.

Не ливнем, не метелью, не пожаром

(Такой ее мы увидали тут) —

Она была для нас Тверским бульваром,

Зеленою дорогой в институт.

Но в январе сорокового года

Пошли мы, добровольцы, на войну,

В суровую финляндскую природу,

В чужую, незнакомую страну.

Нет, и сейчас я не люблю гармони

Визгливую, надорванную грусть.

Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне

Я Пушкина читаю наизусть,

Что я изведал напряженье страсти,

И если я, быть может, до сих пор

Любил стихи, как дети любят сласти, —

Люблю их, как водитель свой мотор.

Он барахлит, с ним не находишь сладу,

Измучаешься, выбьешься из сил,

Он три часа не слушается кряду —

И вдруг забормотал, заговорил,

И ровное его сердцебиенье,

Уверенный, неторопливый шум,

Напомнит мне мое стихотворенье,

Которое еще я напишу.

И если я домой вернуся целым,

Когда переживу двадцатый бой,

Я хорошенько высплюсь первым делом,

Потом опять пойду на фронт любой.

Я стану злым, расчетливым и зорким,

Как на посту (по-штатски — «на часах»),

И, как о хлебе, соли и махорке,

Мы снова будем спорить о стихах.

Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.

А над землянкой медленный дымок.

«И вечный бой. Покой нам только снится…»

Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.

1940

МАРО МАРКАРЯН (Род. в 1915 г.)

С армянского

^{59}

Богатство Перевод А. Ахматовой

Родина и сын — милее жизни,

Нет богатства для меня ценней.

Юношам что делать без отчизны?

Родина мертва без сыновей.

Родина и сын — моя отрада.

Только ими жизнь моя полна,

И других сокровищ мне не надо,

Только с ними вечная весна.

Всех сокровищ мне они дороже.

Умереть за вас готова я —

Мой сынок, веселый и пригожий,

И бесценной родины края.

1950

Снег идет Перевод М. Петровых

Идет снежок спокойный, чистый,

Как детский сон, и свеж и тих.

Мгновенной звездочкой искристой

Порой коснется рук моих.

Но вот пошел он гуще, гуще,

Всю землю в белое одел,

Необозримый, вездесущий, —

Не знаешь, где ему предел.

И ведь ни шороха, ни звука.

Но снег, летящий в тишине,

Полям, лугам, лесам порука,

Что пробудятся по весне.

Тишайший на земле в ответе

За шелест лепестков и трав,

За шум колосьев на рассвете,

За густолистый гул дубрав.

А сам беззвучен, бессловесен.

Таков он всюду и всегда.

Земле на благо отдан весь он

И молча тает без следа.

1952

Персиковое деревцо Перевод А. Ахматовой

Ты расцветаешь, персик мой,

Подросток, девушка-дичок…

Кто ластится к тебе, кто льнет?

То легкий горный ветерок.

А ты смущаешься, дрожишь,

Любви боишься первых слов,

И обаяние твое —

Беззвучный и безмолвный зов.

Но на себя ты не глядишь,

И потому не знаешь ты,

Что в юной прелести своей

Ты совершенство красоты.

С тревогой на тебя смотрю.

Вздыхая и грустя тайком.

Как ты напоминаешь мне

О чем-то самом дорогом!

1953

В родном краю Перевод А. Ахматовой

Где тополя стоят, как стражи,

И низко-низко над сухой

Землею пшатовый кустарник

Колючей тянется каймой,

Где, в солнечных лучах рыжея,

На крыше тыквы в ряд лежат,

В листве зеленой грозди пряча,

Льнет долу спелый виноград,

Где, если все окину взором,

Иль просто погулять пойду,

Иль даже выгляну в окошко,

Мне кажется, что я в саду,

И солнце настигает всюду,

Томит луга недвижный зной,

Но вдруг по листьям шелковицы

Промчится ветер озорной…

Там, где звенит в тени оливы

Ручей, рожденный горным льдом,

Там неприметный, молчаливый,

Мой дом родной, мой милый дом.

И если я, живя далеко,

Его забуду, не ценя,

Вы от меня не ждите проку,

Добра не ждите от меня!

1954

«Ты мир наполнил до краев…» Перевод В. Потаповой

Ты мир наполнил до краев

Дыханьем, звоном, светом,

А я нашла так мало слов,

Чтоб написать об этом.

Меня за песню похвалил

Сегодня ты напрасно:

Чья песня, кто ее сложил, —

Тебе должно быть ясно!

1954

«Любви несказанное слово…» Перевод Б. Слуцкого

Любви несказанное слово,

Стиха ненайденные строки

Мне не дают покоя снова —

Ни отдыха, ни сна, ни срока.

Не проросли доныне зерна,

Доныне их душа скрывает,

И родина печальным взором

Меня безмолвно укоряет.

И голос самонедовольства

Без отдыха, без ослабленья

Звучит во мне и обличает

Мои неполные свершенья.

1955

Чужая весна Перевод М. Петровых

Помедли, весна, чужая весна…

Давно ль ты была моею весною!

Недолго же ты была мне верна, —

Едва разгорясь, рассталась со мною.

Как светел твой день, кротка тишина!

С тобою душа светлее, добрее.

Помедли, весна, чужая весна,

Отрадой чужой я сердце согрею.

1956

«Луч на камень лег, пылая…» Перевод В. Звягинцевой

Луч на камень лег, пылая.

Радостно Гореть ему.

Для кого лучом была я?

Радоваться мне чему?

Лаской зимнего рассвета

Разогнало

Ночи тьму.

Чье же сердце мной согрето?

Радоваться мне чему?

1956

«Жернов старой, заброшенной мельницы…» Перевод Б. Слуцкого

Жернов старой, заброшенной мельницы,

Где давно ничего не мелется,

Где давно не струится вода…

Все равно! Монументом труда

Ты останешься навсегда,

Жернов старой, заброшенной мельницы.

О спасавший голодных от голода!

Столько зерен в муку перемолото —

Шумно, весело и горячо,

Что доныне

Могуче и молодо

Твое каменное плечо.

Твоему боевому обличью,

Твоему трудовому величью,

Не сдающемуся временам,

Позавидовать следует нам.

1956

«Говорят, что с тобою должна я играть…» Перевод А. Ахматовой

Говорят, что с тобою должна я играть и лукавить,

Но, завидев тебя, я теряю рассудка следы.

Умирая от жажды, не в силах я губы заставить

Хоть на миг окунуться в прозрачные струи воды.

Но я рада теперь, что не верила низким советам, —

Не хитрила с тобой, чтоб услышать желанный ответ.

Как бы ни было больно, жалеть я не стану об этом, —

Иногда пораженья бывают достойней побед.

1956

«От своих тревог и тайной боли…» Перевод А. Ахматовой

От своих тревог и тайной боли

Ты не уделил мне ничего,

Не доверил и малейшей доли

Скрытого страданья своего.

Краткими отделался словами,

Холодно-учтив был в этот день,

И легла навеки между нами

Отчужденья тягостная тень.

Я не домогаюсь, не неволю,

Но грущу, что жизнь моя пройдет

Непричастна и к малейшей доле

Мук твоих, печалей и забот.

1957

«Написал строчку честную…» Перевод А. Яшина

Написал строчку честную —

Не пропадет даром.

Зорьку раннюю встретил песнею —

Не пройдет даром.

Горсть семян раскидал по отрогам —

Урожаем взметнется.

Камень сбросил с горной дороги —

И это зачтется.

Слово доброе молвил людям —

Правда полюбится.

Ничего забыто не будет,

Все окупится.

1958

«Дуб от ветвей до корневищ…» Перевод Л. Мартынова

Дуб от ветвей до корневищ

Весь искорежен молний бивнями,

Утесы, вырванные ливнями

Из циклопических жилищ, —

Руины величавые,

Согбенные под тяжестью

Времен былых,

Своею мертвой славою

Овеяли живых.

1958

«И в этом мире…» Перевод Д. Самойлова

И в этом мире,

Где нам должно жить,

Столь прихотливо изменяясь,

Бумага хрупкая должна хранить

Горенье сердца,

Не воспламеняясь.

«На легком воздухе блестя…» Перевод Д. Самойлова

На легком воздухе блестя,

Не гасли в нем

И не тонули

Любови;

Где-то далеко

Вскричало малое дитя,

И все деревья на заре

В цветенье с шорохом вспорхнули.

«Темнеет полоса багряного заката…» Перевод М. Петровых

Темнеет полоса багряного заката,

Устала солнечная доброта,

Стряхнула осень свой убор богатый,

И роща загрустившая пуста.

А листья на лету

Беспомощно кружатся,

Взмывают в высоту

И на землю ложатся.

Боренье с ветром злым

Их стаю уничтожит;

Едва-едва живым,

Никто им не поможет.

«…Все, как есть, остаться должно…» Перевод С. Кузнецовой

…Все, как есть, остаться должно,

Чередом идти суждено

По дороге, однажды данной,

Со своей биографией странной,

С новизною самообманной.

Но весь белый свет начинается

Твоим именем,

Все на белом свете кончается

Твоим именем.

«Началось с огня…» Перевод М. Петровых

Началось с огня.

Ты не знала дня,

Чтоб не полыхал

Яростный пожар.

Он с тобой возник

И не затихал

Ни на миг.

«Каких-то дней иных…» Перевод Д. Самойлова

Каких-то дней иных

Есть в воздухе сиянье,

Ненайденных миров

Незримые

Штрихи,

Обрывки песен,

Слов,

Похожих на стихи…

И красок полыханье,

Крылатых,

Солнечных, летящих,

Что полны

Полдневного дыханья.

МИХАИЛ МАТУСОВСКИЙ (Род. в 1915 г.)

^{60}

Мальчикам

Пусть достанутся мальчикам самые лучшие книги, —

Описания неба, строений и горных пород.

Трудовых инструментов — от камня до первой мотыги,

Незнакомых народов и климатов разных широт.

Мы об этом и сами когда-то ревниво мечтали, —

Пусть на стол им положат усталых моторов сердца,

Механизмы часов и машин потайные детали,

И они их сломают, но смогут узнать до конца.

Дважды два — не четыре, и дважды четыре — не восемь.

Мир еще не устроен, как это ему надлежит.

Бьют железом о камень. И воздух предгрозья несносен,

И война как чума по Европе еще пробежит.

Пусть достанется мальчикам столик с чертежным прибором,

Шкаф для верхнего платья и этот особый уют,

Создаваемый жесткими полками в поезде скором

И летящими шторами узких военных кают.

Пусть достанутся мальчикам двери, открытые настежь,

Одинокие звезды, зажженные нами во мгле,

И мечта о нелегком, никем не разведанном счастье

На еще неуютной, еще предрассветной земле.

1939

Подмосковные вечера

Не слышны в саду даже шорохи,

Все здесь замерло до утра.

Если б знали вы, как мне дороги

Подмосковные вечера.

Речка движется и не движется,

Вся из лунного серебра.

Песня слышится и не слышится

В эти тихие вечера.

Что ж ты, милая, смотришь искоса,

Низко голову наклоня?

Трудно высказать и не высказать

Все, что на сердце у меня.

А рассвет уже все заметнее.

Так, пожалуйста, будь добра,

Не забудь и ты эти летние

Подмосковные вечера.

1957

На безымянной высоте

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат.

Нас оставалось только двое

Из восемнадцати ребят.

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте, —

У незнакомого поселка

На безымянной высоте.

Светилась, падая, ракета,

Как догоревшая звезда.

Кто хоть однажды видел это,

Тот не забудет никогда.

Он не забудет, не забудет

Атаки яростные те, —

У незнакомого поселка

На безымянной высоте.

Над нами «мессеры» кружили,

И было видно, словно днем.

Но только крепче мы дружили

Под перекрестным артогнем.

И как бы трудно ни бывало,

Ты верен был своей мечте, —

У незнакомого поселка

На безымянной высоте.

Мне часто снятся все ребята —

Друзья моих военных дней,

Землянка наша в три наката,

Сосна сгоревшая над ней.

Как будто вновь я вместе с ними

Стою на огненной черте —

У незнакомого поселка

На безымянной высоте.

1963

«Есть сила в немощи самой…»

Есть сила в немощи самой.

Лорд Байрон грозен и хромой.

Гомер был слеп, но ход времен

Ясней, чем зрячий, видел он.

Есть даже глухота, — и та

Бетховенская глухота.

1974

На Северо-Западном фронте

А память готова взорваться опять,

Лишь только ее вы затроньте.

Вы знаете, где нам пришлось воевать?

На Северо-Западном фронте.

Над нами обугленный тлел небосвод

То в красном, то в белом накале.

Всю сырость псковских и демянских болот

С собой мы в подсумках таскали.

Здесь леший беседовать с нами привык,

Качаясь на елочных лапах.

Из нас ни один еще санпропускник

Болотный не вытравил запах.

Нам в грязь приходилось деревья валить,

Тащить из грязи волокуши.

Тогда еще бог не успел отделить,

Как следует, землю от суши.

Мы жили в промозглых сырых погребах,

В сырые шинели одеты,

Курили сырой филичевский табак

И ели сырые галеты.

Ни вешки какой, ни столба со звездой

Нельзя водрузить на могиле.

В траншеях, заполненных ржавой водой,

Мы мертвых своих хоронили.

Три дня самолета с продуктами нет.

Покрепче ремень засупоньте.

Мы знаем теперь, где кончается свет, —

На Северо-Западном фронте.

Сквозь серенький морок и вечный туман

Тащились обозные клячи.

У «эмок», засевших по самый кардан,

Летели к чертям передачи.

Автобусы юзом ползли под откос,

Обратно вскрабкаться силясь.

Имея две пары ведущих колес,

Вовсю пробуксовывал «виллис».

По этой лежневке прошлепав хоть раз,

Трехтонки нуждались в ремонте.

Нелегкое дело отыскивать нас

На Северо-Западном фронте.

Кому приднепровские степи сродни,

Кто верен снегам Ленинграда.

Но эти замшелые кочки да пни

Кому-то отстаивать надо?!

Поскольку наш фронт города не берет,

Нас всем обделяло начальство.

И сводки Советского информбюро

О нас сообщали не часто.

Протерты у нас на коленях штаны,

Слиняли давно гимнастерки.

И если бывает фасад у войны,

То мы — фронтовые задворки.

В фашистской, протянутой к нам пятерне

Торчали мы вместо занозы.

И если поэзия есть на войне,

Мы были страницею прозы.

Мы, встав здесь однажды, не двигались вспять,

Решив не сдаваться на милость.

Наверно, поэтому нас убивать

По нескольку раз приходилось…

Окопы уходят в траву без следа,

До дна высыхают болотца.

Быстрей, чем мгновенья, мелькают года,

Но это со мной остается.

И вижу я вновь, как при сильной грозе,

И лес, и высотку напротив, —

И снова, и снова теряю друзей

На Северо-Западном фронте.

1974

АЛЫКУЛ ОСМОНОВ (1915–1950)

С киргизского

^{61}

Твоя поэма Перевод И. Селъвинского

«Ты» — это все, с кем я всегда — на «ты»,

Ты — воплощенье чести, прямоты.

Тебе храбрец сокровище доверит,

В хранителе узнав твои черты.

Слова твои правдивы. В час невзгод

Ты верен клятве. Ты — святой народ!

И с легкою душой на сохраненье

Тебе джигит свой клад передает.

Нет у меня ни клада, ни коня.

Возьми стихи в подарок от меня.

Они — твои, как и мои… Поэму

Ты сбереги до завтрашнего дня.

8 декабря 1945 г.

Койсары

Я — корабль Перевод М. Синельникова

Я — торопливый тот корабль, который, бросив дом,

Прошел сквозь бурю и волны не зачерпнул бортом,

И слишком рано в порт пришел, и — море за спиной.

Стою на этом берегу, а молодость — на том.

Я — торопливый тот орел, я — беркут быстрый тот,

Что слишком рано, на заре, закончил перелет.

Осталась молодость навек в затерянном краю

Отвесных скал, зеленых гор, обветренных высот.

Совсем не думал я о том, что молодость прошла,

Простился, словно бы за ней еще одна была,

Оставил, бедную, в слезах, ее не приласкал

И не погладил в черный час высокого чела.

Когда мы были вместе с ней, мы были хороши,

От старости не уберечь ни плоти, ни души,

Но молодость моя живет, играя, веселясь,

Там, посреди орлиных гор, в заоблачной глуши.

17 октября 1948 г.

Чолпон-Ата

Памятник Перевод М. Синельникова

Кургана нет — запомнят ли меня

И где мой след? Так вспомнят ли меня?!

Я отплыву однажды на закате

Моей судьбой назначенного дня.

Да, немота могильная темна,

Но пусть чуть-чуть расступится она,

И высота моя для посвященных

Взойдет, и углубится глубина.

Пусть ложе — из песка, и слеп туман —

Словам достойным выход будет дан.

Надгробье расколю одним ударом

И рысью понесусь, как буудан^{62}.

1949

КАРА СЕЙТЛИЕВ (1915–1971) Переводы А. Кронгауза

С туркменского

^{63}

Фраги

Вот он, ясный, пронизывающий взгляд,

И жемчужные строки за рядом ряд,

Твой дестан^{64},

Что летит над землей, крылат,

И песок,

Что твоею ступней примят.

Там, где конь твой скакал столько лет назад,

След его и доныне камни хранят.

Оживляет седые камни мечта.

По ущельям петляет моя мечта —

До чего же тропинка к тебе крута,

А в конце недоступная высота.

Взяли юноши горный родник в кольцо.

В роднике оживает твое лицо.

На земле драгоценнее нет кольца,

Чем поэзии жаждущие сердца.

Им ты песни готов дарить без конца.

И воздвигнут в хранилищах их сердец

Для творений Фраги^{65} золотой дворец.

Как и прежде, журчат родники сейчас,

Как и прежде, звучат ручейки у нас,

И то громче, то тише звучанье их,

И то ниже, то выше журчанье их.

Их знакомые звуки ловил не раз,

Я в них голос Фраги уловил не раз.

Может, моря, а может, реки волна

Стих хранят удивительной чистоты.

Может, звезды, а может быть, и луна

Песни звонкие слушают с высоты.

Петь хотели бы многие дотемна

И хотели бы так же журчать, как ты,

Но для них это только одни мечты.

Как тебе не завидовать сотни лет,

Если жил на планете такой поэт,

Если каждое слово певца людей

Словно кровью питает сердца людей?

В твоей песне отвага юнца звучит

И размеренный пульс мудреца звучит,

Это сердце уж сколько веков стучит!

Песня вместе с народом слезу прольет

И умрет, если выйдет на смерть народ.

Но, ожив,

Пережить она сможет всех.

Только, если веселью придет черед, —

Засмеется народ —

Будет в песне смех.

Вот каков ты, избранник наш и певец,

И народ тебе славы плетет венец

И короной сплетает цветы, любя,

Чтобы этим венком увенчать тебя.

Ведь в далекие годы народных бед,

Когда стоны и вопли затмили свет,

Ты отваги учителем был, поэт,

Смело встал на защиту родной земли…

Ты и этим нам дорог,

Махтумкули.

1941

Человек и время

День минувший укорачивает жизнь,

Но с утра опять торопимся вперед.

Год минувший укорачивает жизнь,

Но торопимся увидеть новый год.

Мы торопимся всегда вперед и ввысь,

Хоть и этим укорачиваем жизнь.

Как же нам не торопиться снова вдаль,

Где великих дней мерцают маяки, —

В океане том и радость и печаль,

В нем приливы и надежды и тоски,

Наступающего времени печать,

И — о смерти забывают старики.

Что такое счастье?

Это — утром встать

И увидеть назревающий восход,

В ногу с солнцем зашагать…

Любая прядь

Под его лучами рдеет и цветет.

Счастье — знать,

Что завтра сможешь ты опять

Встретить солнца назревающий восход.

1970

Человек и тайны

В космос улетают смельчаки —

Изучают тайники Вселенной.

И геологи бурят пески

В поисках той тайны сокровенной,

Что Земли окутали слои.

А никто не знает достоверно

Тайны сердца,

Таинства любви.

И достигнут звездолеты звезд, —

Не такое мы еще осилим.

Но не проще всей Вселенной — мозг:

Миллионы клеток,

Сеть извилин.

Сколько в нем еще таится гроз,

Сколько в нем еще таится грез

И находок —

Кто узнает это?

Может быть, никто и никогда

Не осилит этого труда…

Разве что

Когда-нибудь —

Поэты.

1970

Человек и совесть

Баловала сына мать,

Посадив на плечи.

И отец любил играть,

Посадив на плечи.

Баловала Родина сына с детских лет

И песков качала гладь,

Посадив на плечи.

С материнской шеи слезь,

Дай передохнуть!

И с отцовской шеи слезь,

Отправляйся в путь!

Слезь ты с шеи

Родины, бороды стыдясь.

Совесть поимей и честь

И мужчиной будь.

1970

КОНСТАНТИН СИМОНОВ (Род. в 1915 г.)

^{66}

«Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»

А. Суркову

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,

Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки родина —

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти проселки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою

Дорожной тоской от села до села,

Со вдовьей слезою и с песнею женскою

Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,

По мертвому плачущий девичий крик,

Седая старуха в салопчике плисовом,

Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?

Но, горе поняв своим бабьим чутьем,

Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,

Покуда идите, мы вас подождем.

«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.

«Мы вас подождем!» — говорили леса.

Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,

Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища

На русской земле раскидав позади,

На наших глазах умирают товарищи,

По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.

Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,

Я все-таки горд был за самую милую,

За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,

Что русская мать нас на свет родила,

Что, в бой провожая нас, русская женщина

По-русски три раза меня обняла.

1941

«Жди меня, и я вернусь…»

В. С.

Жди меня, и я вернусь.

Только очень жди,

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди,

Жди, когда снега метут,

Жди, когда жара,

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест

Писем не придет,

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждет.

Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забыть пора.

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня,

Пусть друзья устанут ждать,

Сядут у огня,

Выпьют горькое вино

На помин души…

Жди. И с ними заодно

Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: — Повезло. —

Не понять не ждавшим им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой, —

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

1941

«Словно смотришь в бинокль…»

Словно смотришь в бинокль перевернутый —

Все, что сзади осталось, уменьшено.

На вокзале, метелью подернутом,

Где-то плачет далекая женщина.

Снежный ком, обращенный в горошину, —

Ее горе отсюда невидимо;

Как и всем нам, войною непрошено

Мне жестокое зрение выдано.

Что-то очень большое и страшное,

На штыках принесенное временем,

Не дает нам увидеть вчерашнего

Нашим гневным сегодняшним зрением.

Мы, пройдя через кровь и страдания,

Снова к прошлому взглядом приблизимся.

Но на этом далеком свидании

До былой слепоты не унизимся.

Слишком много друзей не докличется

Повидавшее смерть поколение.

И обратно не все увеличится

В нашем горем испытанном зрении.

1941

«Если бог нас своим могуществом…»

Если бог нас своим могуществом

После смерти отправит в рай,

Что мне делать с земным имуществом,

Если скажет он: выбирай?

Мне не надо в раю тоскующей,

Чтоб покорно за мною шла,

Я бы взял с собой в рай такую же,

Что на грешной земле жила, —

Злую, ветреную, колючую,

Хоть ненадолго, да мою!

Ту, что нас на земле помучила

И не даст нам скучать в раю.

В рай, наверно, таких отчаянных

Мало кто приведет с собой,

Будут праведники нечаянно

Там подглядывать за тобой.

Взял бы в рай с собой расстояния,

Чтобы мучиться от разлук,

Чтобы помнить при расставании

Боль сведенных на шее рук.

Взял бы в рай с собой все опасности,

Чтоб вернее меня ждала,

Чтобы глаз своих синей ясности

Дома трусу не отдала.

Взял бы в рай с собой друга верного,

Чтобы было с кем пировать,

И врага, чтоб в минуту скверную

По-земному с ним враждовать.

Ни любви, ни тоски, ни жалости,

Даже курского соловья,

Никакой, самой малой малости

На земле бы не бросил я.

Даже смерть, если б было мыслимо,

Я б на землю не отпустил,

Все, что к нам на земле причислено,

В рай с собою бы захватил.

И за эти земные корысти,

Удивленно меня кляня,

Я уверен, что бог бы вскорости

Вновь на землю столкнул меня.

1941

Хозяйка дома

Подписан будет мир, и вдруг к тебе домой,

К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,

Как в дни войны, придут слуга покорный твой

И все его друзья, кто будет жив к той ночи.

Хочу, чтоб ты и в эту ночь была

Опять той женщиной, вокруг которой

Мы изредка сходились у стола

Перед окном с бумажной синей шторой.

Басы зениток за окном слышны,

А радиола старый вальс играет,

И все в тебя немножко влюблены,

И половина завтра уезжает.

Уже шинель в руках, уж третий час,

И вдруг опять стихи тебе читают,

И одного из бывших в прошлый раз

С мужской ворчливой скорбью вспоминают.

Нет, я не ревновал в те вечера,

Лишь ты могла разгладить их морщины.

Так краток вечер, и — пора! Пора! —

Трубят внизу военные машины.

С тобой наш молчаливый уговор —

Я выходил, как равный, в непогоду,

Пересекал со всеми зимний двор

И возвращался после их ухода.

И даже пусть догадливы друзья —

Так было лучше, это б нам мешало.

Ты в эти вечера была ничья.

Как ты права — что прав меня лишала!

Не мне судить, плоха ли, хороша,

Но в эти дни лишений и разлуки

В тебе жила та женская душа,

Тот нежный голос, те девичьи руки,

Которых так недоставало им,

Когда они под утро уезжали

Под Ржев, под Харьков, под Калугу, в Крым.

Им девушки платками не махали,

И трубы им не пели, и жена

Далеко где-то ничего не знала.

А утром неотступная война

Их вновь в свои объятья принимала.

В последний час перед отъездом ты

Для них вдруг становилась всем на свете,

Ты и не знала страшной высоты,

Куда взлетала ты в минуты эти.

Быть может, не любимая совсем,

Лишь для меня красавица и чудо,

Перед отъездом ты была им тем,

За что мужчины примут смерть повсюду, —

Сияньем женским, девочкой, женой,

Невестой — всем, что уступить не в силах,

Мы умираем, заслонив собой

Вас, женщин, вас, беспомощных и милых.

Знакомый с детства простенький мотив,

Улыбка женщины — как много и как мало…

Как ты была права, что, проводив,

При всех мне только руку пожимала.

…………………….

Но вот наступит мир, и вдруг к тебе домой,

К двенадцати часам, шумя, смеясь, пророча,

Как в дни войны, придут слуга покорный твой

И все его друзья, кто будет жив к той ночи.

Они придут еще в шинелях и ремнях

И долго будут их снимать в передней —

Еще вчера война, еще всего на днях

Был ими похоронен тот, последний,

О ком ты спросишь, — что ж он не пришел? —

И сразу оборвутся разговоры,

И все заметят, как широк им стол,

И станут про себя считать приборы.

А ты, с тоской перехватив их взгляд,

За лишние приборы в оправданье,

Шепнешь: «Я думала, что кто-то из ребят

Издалека приедет с опозданьем…»

Но мы не станем спорить, мы смолчим,

Что все, кто жив, пришли, а те, что опоздали,

Так далеко уехали, что им

На эту землю уж поспеть едва ли.

Ну что же, сядем. Сколько нас всего?

Два, три, четыре… Стулья ближе сдвинем,

За тех, кто опоздал на торжество,

С хозяйкой дома первый тост поднимем.

Но если опоздать случится мне

И ты, меня коря за опозданье,

Услышишь вдруг, как кто-то в тишине

Шепнет, что бесполезно ожиданье, —

Не отменяй с друзьями торжество.

Что из того, что я тебе всех ближе,

Что из того, что я любил, что из того,

Что глаз твоих я больше не увижу?

Мы собирались здесь, как равные, потом

Вдвоем — ты только мне была дана судьбою,

Но здесь, за этим дружеским столом,

Мы были все равны перед тобою.

Потом ты можешь помнить обо мне,

Потом ты можешь плакать, если надо,

И, встав к окну в холодной простыне,

Просить у одиночества пощады.

Но здесь не смей слезами и тоской

По мне по одному лишать последней чести

Всех тех, кто вместе уезжал со мной

И кто со мною не вернулся вместе.

Поставь же нам стаканы заодно

Со всеми! Мы еще придем нежданно.

Пусть кто-нибудь живой нальет вино

Нам в наши молчаливые стаканы.

Еще вы трезвы. Не пришла пора

Нам приходить, но мы уже в дороге,

Уж била полночь… Пейте ж до утра!

Мы будем ждать рассвета на пороге,

Кто лгал, что я на праздник не пришел?

Мы здесь уже. Когда все будут пьяны,

Бесшумно к вам подсядем мы за стол

И сдвинем за живых бесшумные стаканы.

1942

«Умер друг у меня…»

Памяти Бориса Горбатова

Умер друг у меня — вот какая беда…

Как мне быть — не могу и ума приложить.

Я не думал, не верил, не ждал никогда,

Что без этого друга придется мне жить.

Был в отъезде, когда схоронили его,

В день прощанья у гроба не смог постоять.

А теперь вот приеду — и нет ничего;

Нет его. Нет совсем. Нет. Нигде не видать.

На квартиру пойду к нему — там его нет.

Есть та улица, дом, есть подъезд тот и

дверь,

Есть дощечка, где имя его — и теперь.

Есть на вешалке палка его и пальто,

Есть налево за дверью его кабинет…

Все тут есть… Только все это вовсе не то,

Потому что он был, а теперь его нет!

Раньше как говорили друг другу мы с ним?

Говорили: «Споем», «Посидим», «Позвоним»,

Говорили: «Скажи», говорили: «Прочти»,

Говорили: «Зайди ко мне завтра к пяти».

А теперь привыкать надо к слову:

«Он был».

Привыкать говорить про него: «Говорил»,

Говорил, приходил, помогал, выручал,

Чтобы я не грустил — долго жить обещал,

Еще в памяти все твои живы черты,

А уже не могу я сказать тебе «ты».

Говорят, раз ты умер — таков уж закон, —

Вместо «ты» про тебя говорить надо: «он»,

Вместо слов, что люблю тебя, надо:

«любил»,

Вместо слов, что есть друг у меня, надо:

«был».

Так ли это? Не знаю. По-моему — нет!

Свет погасшей звезды еще тысячу лет

К нам доходит. А что ей, звезде, до людей?

Ты добрей был ее, и теплей, и светлей,

Да и срок невелик — тыщу лет мне не жить,

На мой век тебя хватит — мне по дружбе

светить.

1954

«Напоминает море — море…»

Напоминает море — море.

Напоминают горы — горы.

Напоминает горе — горе;

Одно — другое.

Чужого горя не бывает,

Кто это подтвердить боится, —

Наверно, или убивает,

Или готовится в убийцы…

1970

ЛЮДМИЛА ТАТЬЯНИЧЕВА (Род. в 1915 г.)

^{67}

Малахит

Когда-то над хребтом Урала,

Соленой свежести полна,

С ветрами запросто играла

Морская вольная волна.

Ей было любо на просторе

С разбегу устремляться ввысь.

Отхлынуло, исчезло море,

И горы в небо поднялись.

Но своенравная природа

То море в памяти хранит:

В тяжелых каменных породах

Волной играет малахит.

Он морем до краев наполнен,

И кажется: слегка подуть —

Проснутся каменные волны

И морю вновь укажут путь.

Меченые атомы

Меченые атомы,

Поэзии слова.

Назло своим анатомам

Поэзия жива.

Ее слова —

То лезвия,

То ласковый родник.

Для каждого поэзия

Находит свой язык.

Из сердца

Из казачьего

Жизнь проросла цветком.

Попробуй обозначь его

Обычным языком!

На огненном железе я

Видала кружева.

То пламенной поэзии

Нежнейшие слова.

С людьми,

Душой богатыми,

Поэзия в ладу.

Слов меченые атомы

Лежат не на виду.

Сыновья

Два хороших сына у меня.

Две надежды,

Два живых огня,

Мчится время по великой трассе.

У меня —

Две юности в запасе.

Жизнь горит во мне, неугасима.

У меня две вечности —

Два сына.

Гордые

Гордым легче.

Гордые не плачут

Ни от ран,

Ни от душевной боли.

На чужих дорогах не маячат.

О любви, как нищие, не молят,

Широко раскрылены их плечи,

Не гнетет их зависти короста…

Это правда —

Гордым в жизни легче,

Только гордым сделаться —

Не просто.

Ей приснилось, что она — Россия

Пуля,

Жизнь скосившая

сыновью,

Жгучей болью

захлестнула мать.

Некого с надеждой

и любовью

Ей теперь под кров свой

ожидать!

От глухих рыданий

обессиля,

Задремала.

И приснилось ей,

Будто бы она —

Сама Россия,

Мать ста миллионов

сыновей.

Будто в поле,

Вихрем опаленном,

Где последний догорает

бой,

Кличет,

Называя поименно,

Сыновей,

Что не придут домой.

Беззаветно храбрых

и красивых,

Жизнь отдавших,

чтоб жила она…

Никогда их не забыть

России,

Как морей не вычерпать

до дна…

Снег дымится.

Он пропитан кровью.

Меж убитых тихо мать

идет

И с суровой терпеливой

скорбью

В изголовье

Вечность им

кладет.

А в душе не иссякает

сила.

И лежит грядущее

пред ней,

Потому, что ведь она —

Россия,

Мать ста миллионов

сыновей!

Кони

Я в один из самых синих дней

Из загона выпущу коней.

Для отрады,

Не для похвальбы

Выпущу коней своей судьбы.

Выбежит, игрив и легконог,

Золотого детства стригунок.

Я его горбушкой угощу

И на луг зеленый отпущу.

Явится,

Внезапный, как стрела,

Конь-огонь,

Не знающий седла.

Серебром уздечек и копыт

Юность моя дробно прозвенит.

Положу я сахар на ладонь:

— На, поешь,

Мой норовистый конь! —

…Выйдет зрелость —

Конь мой коренной,

Крепкогрудый,

Масти вороной.

Умница,

послушный седоку,

Он меня подхватит на скаку.

Дам ему отборного овса

И с надеждой загляну в глаза:

— Конь мой сильный,

Конь мой коренной,

Расставаться не спеши

Со мной! —

У меня есть и четвертый конь.

Он устал от скачек

И погонь.

Чуть бредет,

Недугами томим.

Это — старость,

Конь студеных зим.

Но пока еще не время мне

О последнем говорить коне!

Не надо одиночества бояться

Едва разлука

Выстелет снега,

К нам входит одиночество

Без стука.

В нем часто видят

Хитрого врага,

А я нежданно обрела в нем

Друга.

Не надо одиночества

Бояться

Живущим в многолюдной

Быстрине.

Оно дает нам

С мыслями собраться

И с совестью побыть

Наедине.

Молчанье

Когда, утратив свежее звучанье,

Обычными становятся слова, —

Приходит к нам высокое молчанье,

Стозвучное, живое, как молва.

Так, выразить словами не умея

Всех мыслей,

Обращенных к Ильичу, —

На каменных ступенях Мавзолея,

Как в первый раз,

Я клятвенно

Молчу.

«Я без Урала не могу…»

Я без Урала не могу.

Стоит перед глазами

Он то утесами в снегу,

То синими лесами.

То сталью,

Зреющей в печах,

Берущей жар у солнца.

То стройкой

в просверках,

В лучах

Мгновенно

обернется…

И память,

Вызвездив костры,

Положит светотени

На степь.

И на Магнит-горы

Гигантские ступени.

…Стою на тающем снегу,

Охмелена весною.

Я без Урала не могу.

Урал всегда со мною.

Да, он со мной,

А не вдали,

За сизой кромкой леса.

Растворено

в моей крови

Твое, Урал, железо!

ВЕРОНИКА ТУШНОВА (1915–1965)

^{68}

Кукла

Много нынче в памяти потухло,

а живет безделица, пустяк:

девочкой потерянная кукла

на железных скрещенных путях.

Над платформой пар от паровозов

низко плыл, в равнину уходя…

Теплый дождь шушукался в березах,

но никто не замечал дождя.

Эшелоны шли тогда к востоку,

молча шли, без света и воды,

полные внезапной и жестокой,

горькой человеческой беды.

Девочка кричала, и просила,

и рвалась из материнских рук, —

показалась ей такой красивой

и желанной эта кукла вдруг.

Но никто не подал ей игрушки,

и толпа, к посадке торопясь,

куклу затоптала у теплушки

в жидкую струящуюся грязь.

Маленькая смерти не поверит,

и разлуки не поймет она…

Так хоть этой крохотной потерей

дотянулась до нее война.

Некуда от странной мысли деться:

это не игрушка, не пустяк, —

это, может быть, обломок детства

на железных скрещенных путях.

1943

«Вот говорят: Россия…»

Вот говорят: Россия…

Реченька да березки…

А я твои руки вижу,

узловатые руки,

жесткие.

Руки, от стирки сморщенные,

слезами горькими смоченные,

качавшие, пеленавшие,

на победу благословлявшие.

Вижу пальцы твои сведенные, —

все заботы твои счастливые,

все труды твои обыденные,

все потери неисчислимые…

Отдохнуть бы,

да нет привычки

на коленях лежать им праздно…

Я куплю тебе рукавички,

хочешь, синие, хочешь, красные?

Не говори «не надо», —

мол, на что красота старухе?

Я на сердце согреть бы рада

натруженные твои руки.

Как спасенье свое держу их,

волнения не осиля.

Добрые твои руки,

прекрасные твои руки,

матерь моя, Россия!

1962

«Сто часов счастья…»

Сто часов счастья…

Разве этого мало?

Я его, как песок золотой,

намывала,

собирала любовно, неутомимо,

по крупице, по капле,

по искре, по блестке,

создавала его из тумана и дыма,

принимала в подарок

от каждой звезды и березки…

Сколько дней проводила

за счастьем в погоне

на продрогшем перроне,

в гремящем вагоне,

в час отлета его настигала

на аэродроме,

обнимала его,

согревала

в не топленном доме.

Ворожила над ним, колдовала…

Случалось, бывало,

что из горького горя

я счастье свое добывала.

Это зря говорится,

что надо счастливой родиться.

Нужно только, чтоб сердце

не стыдилось над счастьем трудиться,

чтобы не было сердце

лениво, спесиво,

чтоб за малую малость

оно говорило «спасибо».

Сто часов счастья,

чистейшего, без обмана…

Сто часов счастья!

Разве этого мало?

1962

«Осчастливь меня однажды…»

Осчастливь меня однажды,

позови с собою в рай,

исцели меня от жажды,

подышать немного дай!

Он ведь не за облаками,

не за тридевять земель, —

там снежок висит клоками,

спит апрельская метель.

Там синеет ельник мелкий,

на стволах ржавеет мох,

перепархивает белка,

будто розовый дымок.

Отливая блеском ртутным,

стынет талая вода…

Ты однажды

ранним утром

позови меня туда!

Я тебе не помешаю

и как тень твоя пройду…

Жизнь такая небольшая,

а весна — одна в году.

Там поют лесные птицы,

там душа поет в груди…

Сто грехов тебе простится,

если скажешь:

— Приходи!

«Человек живет совсем немного…

Человек живет совсем немного —

несколько десятков лет и зим,

каждый шаг отмеривая строго

сердцем человеческим своим.

Льются реки, плещут волны света,

облака похожи на ягнят…

Травы, шелестящие от ветра,

полчищами поймы полонят.

Выбегает из побегов хилых

сильная блестящая листва,

плачут и смеются на могилах

новые живые существа.

Вспыхивают и сгорают маки.

Истлевает дочерна трава…

В мертвых книгах

крохотные знаки

собраны в бессмертные слова.

1965

ВАДИМ ШЕФНЕР (Род. в 1915 г.)

^{69}

Детство

Ничего мы тогда не знали,

Нас баюкала тишина,

Мы цветы полевые рвали

И давали им имена.

А когда мы ложились поздно,

Нам казалось, что лишь для нас

Загорались на небе звезды

В первый раз и в последний раз.

…Пусть не все нам сразу дается,

Пусть дорога жизни крута,

В нас до старости остается

Первозданная простота.

Ни во чьей (и не в нашей) власти

Ощутить порою ее,

Но в минуты большого счастья

Обновляется бытие,

И мы вглядываемся в звезды,

Точно видим их в первый раз,

Точно мир лишь сегодня создан

И никем не открыт до нас.

И таким он кажется новым

И прекрасным не по летам,

Что опять, как в детстве, готовы

Мы дарить имена цветам.

Зеркало

Как бы ударом страшного тарана

Здесь половина дома снесена,

И в облаках морозного тумана

Обугленная высится стена.

Еще обои порванные помнят

О прежней жизни, мирной и простой,

Но двери всех обрушившихся комнат,

Раскрытые, висят над пустотой.

И пусть я все забуду остальное —

Мне не забыть, как, на ветру дрожа,

Висит над бездной зеркало стенное

На высоте шестого этажа.

Оно каким-то чудом не разбилось.

Убиты люди, стены сметены, —

Оно висит, судьбы слепая милость,

Над пропастью печали и войны.

Свидетель довоенного уюта,

На сыростью изъеденной стене

Тепло дыханья и улыбку чью-то

Оно хранит в стеклянной глубине.

Куда ж она, неведомая, делась

Иль по дорогам странствует каким,

Та девушка, что в глубь его гляделась

И косы заплетала перед ним?..

Быть может, это зеркало видало

Ее последний миг, когда ее

Хаос обломков камня и металла,

Обрушась вниз, швырнул в небытие.

Теперь в него и день и ночь глядится

Лицо ожесточенное войны.

В нем орудийных выстрелов зарницы

И зарева тревожные видны.

Его теперь ночная душит сырость,

Слепят пожары дымом и огнем,

Но все пройдет. И, что бы ни случилось, —

Враг никогда не отразится в нем!

Слова

Много слов на земле. Есть дневные слова —

В них весеннего неба сквозит синева.

Есть ночные слова, о которых мы днем

Вспоминаем с улыбкой и сладким стыдом.

Есть слова — словно раны, слова — словно суд, —

С ними в плен не сдаются и в плен не берут.

Словом можно убить, словом можно спасти,

Словом можно полки за собой повести.

Словом можно продать, и предать, и купить,

Слово можно в разящий свинец перелить.

Но слова всем словам в языке у нас есть:

Слава, Родина, Верность, Свобода и Честь.

Повторять их не смею на каждом шагу, —

Как знамена в чехле, их в душе берегу.

Кто их часто твердит — я не верю тому,

Позабудет о них он в огне и дыму.

Он не вспомнит о них на горящем мосту,

Их забудет иной на высоком посту.

Тот, кто хочет нажиться на гордых словах,

Оскорбляет героев бесчисленных прах,

Тех, что в темных лесах и в траншеях сырых,

Не твердя этих слов, умирали за них.

Пусть разменной монетой не служат они, —

Золотым эталоном их в сердце храни!

И не делай их слугами в мелком быту —

Береги изначальную их чистоту.

Когда радость — как буря, иль горе — как ночь,

Только эти слова тебе могут помочь!

Вещи

Умирает владелец, но вещи его остаются,

Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей беды.

В час кончины твоей даже чашки на полках не бьются

И не тают, как льдинки, сверкающих рюмок ряды.

Может быть, для вещей и не стоит излишне стараться, —

Так покорно другим подставляют себя зеркала,

И толпою зевак равнодушные стулья толпятся,

И не дрогнут, не скрипнут граненые ноги стола.

Оттого, что тебя почему-то не станет на свете,

Электрический счетчик не завертится наоборот,

Не умрет телефон, не засветится пленка в кассете,

Холодильник, рыдая, за гробом твоим не пойдет.

Будь владыкою их, не отдай им себя на закланье,

Будь всегда справедливым, бесстрастным хозяином их, —

Тот, кто жил для вещей, — все теряет с последним дыханьем,

Тот, кто жил для людей, — после смерти живет средь живых.

Глоток

До обидного жизнь коротка,

Ненадолго венчают на царство, —

От глотка молока — до глотка

Подносимого с плачем лекарства.

Но меж теми глотками — заметь! —

Нам немало на выбор дается:

Можно дома за чаем сидеть,

Можно пить из далеких колодцев.

Если жизнь не легка, не гладка,

Если в жизни шагаешь далеко,

То не так уж она коротка

И бранить ее было б жестоко.

Через горы, чащобы, пески,

Не боясь ни тумана, ни ветра,

Ты пошел от истоков реки —

И до устья дошел незаметно.

Вот и кончен далекий поход, —

Не лекарство ты пьешь из стакана:

Это губы твои обдает

Горьковатая зыбь Океана.

Переулок памяти

Есть в городе памяти много домов,

Широкие улицы тянутся вдаль,

Высокие статуи на площадях

Стоят — и сквозь сон улыбаются мне.

Есть в городе памяти много мостов,

В нем сорок вокзалов и семь пристаней,

Но кладбищ в нем нет, крематориев нет, —

Никто в нем не умер, пока я живу.

Есть в городе памяти маленький дом

В глухом переулке, поросшем травой;

Забито окно, заколочена дверь,

Перила крыльца оплетает вьюнок.

…Когда это дело случится со мной, —

С проспектов стремительно схлынет толпа

И, за руки взявшись, друзья и враги

Из города памяти молча уйдут.

И сразу же трещины избороздят

Асфальт и высокие стены домов,

Витрины растают, как льдинки весной,

И башни, как свечи, начнут оплывать.

Миг

Не привыкайте к чудесам —

Дивитесь им, дивитесь!

Не привыкайте к небесам,

Глазами к ним тянитесь.

Приглядывайтесь к облакам,

Прислушивайтесь к птицам,

Прикладывайтесь к родникам,

Ничто не повторится.

За мигом миг, за шагом шаг

Впадайте в изумленье.

Все будет так — и все не так

Через одно мгновенье.

Ночная ласточка

Кто белой ночью ласточку вспугнул, —

Полет ли дальнего ракетоносца

Или из бездны мирозданья гул,

Неслышный нам, в гнездо ее донесся?

Она метнулась в воздухе ночном,

И крылья цвета вороненой стали

Цветущий мир, дремавший за окном,

Резнули дважды по диагонали.

Писк судорожный, звуковой надрез

Был столь пронзителен, как будто разом

Стекольщик некий небеса и лес

Перекрестил безжалостным алмазом.

И снова в соснах дремлет тишина,

И ели — как погашенные свечи,

И этот рай, что виден из окна,

Еще прекрасней, ибо он не вечен.

Ожидание

За пятьдесят, а все чего-то жду.

Не бога и не горнего полета,

Не радость ожидаю, не беду,

Не чуда жду — а просто жду чего-то.

Хозяин вечный и недолгий гость

Здесь на Земле, где тленье и не тленье,

Где в гордые граниты отлилось

Природы длительное нетерпенье, —

Чего-то жду, чему названья нет,

Жду вместе с безднами и облаками.

Тьма вечная и негасимый свет —

Ничто пред тем, чего я жду веками.

Чего-то жду в богатстве и нужде,

В годины бед и в годы созиданья;

Чего-то жду со всей Вселенной, где

Материя — лишь форма ожиданья.

ТОУШАН ЭСЕНОВА (Род. в 1915 г.)

С туркменского

^{70}

Кемине Перевод А. Кочеткова

Кемине^{71}! Во славу твою

Племена собрались на той^{72}.

Чередой веселых торжеств

Прославляется образ твой,

Жизнь твоя достойна хвалы,

Стих твой —

грамоты золотой!

Был твой стих жемчужным ручьем,

Грудь твоя —

алмазной горой.

Моего народа любовь,

Незабвенный мастер, тебе!

Ты с весельем дружил: душа

У поющего не строга.

Уток —

девушек ты унес

На зеркальные берега.

Молодицам ты песни пел,

Кемине —

«покорный слуга».

Ты —

бахши^{73} великой любви!

Вся любовь, наш мастер, тебе!

«Мы — у ног Кемине!» —

гремят

Соловьи у кибитки твоей.

Ты умолк. Но стих твой живет

Сотню лет —

словно сотню дней.

Крепнет песня из века в век

Чистотой и силой своей.

Ты певец народной любви,

И любовь наша, мастер, — тебе!

Баев,

ханов,

кази^{74} — их всех

Кемине за ворот держал!

Все богатство твое, певец, —

Огневое сердце твое!

Замиравшее от любви,

Молодое сердце твое!

Окрыленное, как струна,

Ветровое сердце твое!

Запахнувшееся в тряпье,

Кочевое сердце твое!

От него — и песни зажглись,

Наш великий мастер, в тебе!

1940

Куст винограда Перевод А. Тарковского

Ты подрос, и в твоей благодатной тени,

Мой зеленый, мой солнечный сад в Ашхабаде,

Потекли чередой беспечальные дни,

Словно строки дестана в заветной тетради.

На тебя я немало потратила сил,

Но за это мне каждую осень в награду,

Не скупясь, полновесные гроздья дарил

Возле дома разросшийся куст винограда.

Ночь, та темная ночь, перед тем как прийти,

Долго, видно, подспудную злобу копила,

Чтобы наше предгорье, как сито, трясти,

Стены руша и наземь швыряя стропила, —

И засыпала щебнем, втоптала в песок

Размозженные зеленокудрые лозы,

И пролившийся крупными каплями сок

Мать-земля приняла, словно чистые слезы.

Черной тучей над городом ночь пронесло…

Наконец-то заря занялась молодая!

И лучистое солнце над нами взошло,

На горючие раны бальзам проливая.

И на небо высокое глянула я —

Там, как пчелы весной, самолеты гудели:

К нам на выручку верные наши друзья

Из Москвы, из Баку, из Ташкента летели.

С белой марлей в руках наклонясь надо мной,

Мне грузинка по-своему что-то сказала,

И язык ее был для меня как родной,

Потому что я сердцем его понимала…

Над постройками новые зори встают,

Дни проходят в забрызганной краской одежде,

И не знает усталости радостный труд,

И становится город мой краше, чем прежде.

Дни проходят… И я возвратилась в свой дом,

Лучше прежнего стал он — просторный, высокий,

И в ожившей лозе у меня под окном

По весне забродили кипучие соки.

Я проснулась однажды — цветет виноград,

Сад лучами пронизан и залит сияньем;

И подумала я: верно, весь Ашхабад

Дышит этим сверкающим благоуханьем.

За весною и жаркое лето пришло, —

Я запела опять, как певала когда-то,

И на стол мой широкий легли тяжело

Виноградные гроздья в пыльце лиловатой.

1949

ДЕБОРА ВААРАНДИ (Род. в 1916 г.)

С эстонского

^{75}

На пороге Таллина Перевод В. Рождественского

Долгой и трудной дорогой к тебе возвращалась я, Таллин!

Волосы гладили мне Балтики ветры родные.

Мимо тянулись обозы, танки кругом грохотали.

Радостью грудь наполнялась, хотелось смеяться впервые.

Вновь я тебя увидала, мой Таллин родной и прекрасный,

Тихо из волн восстающий, подобно морскому миражу.

Волны тебя выносили виденьем из дымки неясной,

И облака над тобою плели золотистую пряжу.

Таллин, скажи, кто кормил без меня голубей сизокрылых,

Кто, поднимаясь на холм твой, привычные трогал ступени,

Окна заре открывал и, как прежде, на улицах милых,

Тихий, влюбленный, скитался с охапкой росистой сирени?

Полы шинели походной в пыли от пути боевого.

Издали вижу тебя я, смотрю, не скрывая волненья…

Как мне в единственный взгляд свой вложить всю печаль прожитого,

Как в этот радостный вечер свое удержать нетерпенье?

Вот я пришла к тебе, Таллин, окутана запахом гари,

Жарким дыханием танков, долгою стужей кочевья…

Дети, голодные дети стоят на твоем тротуаре,

Возле разрушенных зданий спаленные чахнут деревья.

Это ли, Таллин, порог твой, испытанный злобою вражьей?

Вот я иду, твоя дочь, с истомленной, но гордой душою.

Горе увидев твое, становлюсь я суровей, отважней, —

Только глаза, как в тумане, подернуты горькой слезою.

1944

Весной Перевод А. Ахматовой

Кап да кап — и все хрустальней

Слышу чистый звук с утра;

Гном ли бьет по наковальне

Из литого серебра?

И мне прутья вербы голой

Продавщица продает,

А певец небес веселый

В горле новых ищет нот.

Мышь бежит средь мерзлых кочек;

Над кустами вьется дым.

Тот же гномов молоточек

Бьет по веточкам сухим.

И он в грудь мою стучится,

Тот весенний милый гном,

Зная, что обогатится

Нужным для него зерном.

1955

Старый снимок Перевод Л. Тоома

Жалкие искусственные розы

Обрамляют карточку венком.

Выбрав неестественные позы,

Замерли невеста с женихом.

Ничего понять не в состоянье,

Парень пялится, как истукан:

Мол, сейчас бы самое гулянье,

А на шее у него аркан!

Да еще воротничок крахмальный

Так сдавил, что замирает дух!..

Выгорает снимок моментальный,

Покрывается следами мух.

Сделан он фотографом с базара.

И, признаться, в день далекий тот

Знать не знала молодая пара,

Кто ей на ночь угол отведет.

Ей теперь не грех и подивиться,

В час, когда могучая семья

Всем колхозом ужинать садится:

И отец, и мать, и сыновья.

Маленькие, средние, большие…

Есть и рыбаки, как их отец…

И со снимка видят молодые,

Что неплох их повести конец.

1957

Тысячелистник Перевод Д. Самойлова

Сегодня дружба лишь нужна

и никого нет лишних.

Зачем ты хочешь для меня

воспеть тысячелистник?

Иль для меня цветок иной

не вырос при дороге?

Тысячелистник? Да, ты мой,

полезен для здоровья.

Когда увязнет даль в снегах

за нашею хибарой,

мы сядем с чашками в руках

и стих припомним старый.

И поднесем навар к губам.

Горчащий тот напиток…

Пусть дружба бродит по снегам,

не зная троп избитых.

1959

Утро — отдать садоводу Перевод А. Ахматовой

Что лучше других это утро —

проснувшись, я вдруг поняла.

Октябрь мой — близнец мой мятежный —

сжигал все, что было, дотла.

Час пробил для осени нежной.

Вдоль Пирита море дремало.

По солнечной стороне

бульвара — в потоке народа —

мы шли. Было радостно мне!

Шло утро во власть садовода.

Ни пик, ни знамен, но, на плечи

взяв саженцы, все же могли

за войско сойти мы хоть внешне.

Ладони черны от земли.

Шли яблони, вишни, черешни.

Вдруг, розу увидев в витрине,

я стала над ней, не дыша:

ах, сердце — пугливо и ало —

в ней билось, была в ней душа.

Казалось, вновь детство настало.

Душа, как ладонью прикрытый

огонь — чтобы ветер утих,

достойна и дрожи сердечной,

и сотен томов золотых, —

останься со мною навечно.

И взоры детей пораженных

и краскам теряющих счет

в крутых пирамидах из яблок,

а рядом — варенье и мед.

Домой мы шли в запахе яблок.

Потом мы, усталые, сели

на камне, заговорив

о том величавом и белом

красавце, зашедшем в залив.

Ледовые саги нам пел он.

Еще этот атомный белый

корабль говорил, что вернут

плодами сады, огороды

затраченный некогда труд.

А утро — отдать садоводу.

1959

«Я знаю — внизу, в голубом тумане…» Перевод Д. Самойлова

Я знаю — внизу, в голубом тумане

твой сказочный город огнями горит.

И все меня мучит

одно желанье —

тебе его снова и снова

дарить!

Я б ставила перед тобой постепенно

его закоулки, его уголки,

замшелые башни,

старинные стены,

где эхом твои отдаются шаги;

его телемачту — мечту модерна;

кафе уютные, без затей;

базар, куда запах привносит деревня,

где лошаденка

восхищает детей;

небесные тропы перелетной стаи;

ночных самолетов

бортовые огни;

и траулеры, что на рейде стали

и в море уйдут на долгие дни;

и багряный парк, где ощутима

осень, где листьев цветная пурга;

и спокойную, чистую

струйку дыма,

что вьется из нашего

очага.

1960

В осенней листве Перевод Б. Слуцкого

Осень полна детьми,

старыми и молодыми;

тянут ее за подол,

ловят ее ладошки,

ржавые, мокрые

бабочки-листья.

Голые и каштановые

дети каштана

смотрят сквозь веер листвы.

Желтым одеялом,

толстеющим с каждой ночью,

славно бы с головою укрыться.

Дуб бросается желудями.

Черные зернышки мака

с грохотом скачут в коробочке.

Доблестный алый цветок

бодро качался под ветром

и вдруг загрустил.

Желтая крыша над нами

редеет и пропадает.

Желтый ковер

словно сворачивают.

Белые снежные дети

серого облака

падают с неба.

1960

Грусть Перевод А. Ахматовой

Они рождаются в студеную ночь, когда…

…Я распахнула окно и увидела северное небо.

Я глядела на Большую Медведицу

и на Полярную звезду,

словно опять я была в чужом краю.

Но я была не в чужом краю,

и кругом царил глубокий мир.

Мое дыханье исчезало в ночи.

Где-то внизу, во тьме, меж деревьев,

ручей Волчьей пропасти

журчал так громко и гулко,

словно сотни деревянных башмаков стучали

по земле, схваченной стужей…

Звук, непонятный, неясный,

безмолвный и совершенно отдельный,

в одно мгновенье сгущался

в глубокую черно-синюю ночь.

Мысли, странствующие бок о бок с моими,

легкие и безошибочные,

как спевшиеся в дуэте.

Чуткие руки,

настолько подлинные,

что они могли бы изваять меня заново

совершенно и безгранично счастливой.

И любовь, словно солнце,

отбрасывающее длинные тени,

смешные тени с длинными ушами,

бегущие впереди нас.

И ты говоришь:

«Смотри, скоро вечер.

Ты боишься, бедный дружок мой?»

1962

Лимонное дерево Перевод А. Ахматовой

В вечерних сумерках,

когда я чужестранкой прохожу

под стук шаров бильярдных

и бормотанье радио,

под сенью лавров и магнолий, всякий раз

меня задерживает кто-то, со мною заговаривает.

Оно единственное

Своим звенящим ароматом,

своим чуть слышным ароматом,

словно звезда забытая сквозь тучу.

Оно единственное.

Я узнаю тебя,

твой аромат соединил в себе

всю кислоту плодов, которые созреют,

и упоение и горечь.

И гибель белых лепестков.

1964

Грустная песенка Перевод Л. Миля

Подпирают дерева-плакуши

неподвижно виснущие тучи.

Свет из неба выцежен до капли.

Море тоже наподобье пакли.

Кто тут ходит и чего он ищет?

Тут одно сплошное пепелище.

Далеко умчался парус алый,

кинулся вдогонку ветер шалый,

сразу же серебряный прибой

повернулся к берегу спиной.

Потускнели радужные зори,

и осталось брошенное море

в неживой дремучей тишине

с вечером своим наедине.

Лишь рыдающие где-то птицы

преданно мечтают возвратиться.

1969

Остров Перевод Л. Миля

Забрести на берег до рассвета,

в час, когда волна встает с трудом,

и себя отдать на милость ветра

перед близящимся зимним днем,

перед неуемным снегопадом,

веру в тайный смысл вещей храня,

ибо остается неразгадан

заговор земли, воды, огня.

Ибо переменчива пучина.

Ибо храбр еще мой островок.

Не безжизненна и не пустынна

тишина его лесных дорог.

Через хвойный полог наглядеться

на пригашенные очаги

и в груди услышать вместо сердца

радости мгновенные толчки.

Выхватить из тьмы ненастный берег,

вспыхнув, как багровый звездный след,

и угаснуть меж снежинок серых

в час, когда еще далек рассвет.

1970

МИХАИЛ ДУДИН (Род. в 1916 г.)

^{76}

Соловьи

О мертвых мы поговорим потом.

Смерть на войне обычна и сурова.

И все-таки мы воздух ловим ртом

При гибели товарищей. Ни слова

Не говорим. Не поднимая глаз,

В сырой земле выкапываем яму.

Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас

Остался только пепел, да упрямо

Обветренные скулы сведены.

Трехсотпятидесятый день войны.

Еще рассвет по листьям не дрожал,

И для острастки били пулеметы…

Вот это место. Здесь он умирал —

Товарищ мой из пулеметной роты.

Тут бесполезно было звать врачей,

Не дотянул бы он и до рассвета.

Он не нуждался в помощи ничьей.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас, и молча ждал конца,

И как-то улыбался неумело.

Загар сначала отошел с лица,

Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.

Запри все чувства сразу на защелку.

Вот тут и появился соловей,

Несмело и томительно защелкал.

Потом сильней, входя в горячий пыл,

Как будто настежь вырвавшись из плена,

Как будто сразу обо всем забыл,

Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.

Как будто бы еще едва означась,

Здесь рядом с нами возникал другой

В каком-то новом сочетанье качеств.

Как время, по траншеям тек песок.

К воде тянулись корни у обрыва,

И ландыш, приподнявшись на носок,

Заглядывал в воронку от разрыва.

Еще минута. Задымит сирень

Клубами фиолетового дыма.

Она пришла обескуражить день.

Она везде. Она непроходима.

Еще мгновенье. Перекосит рот

От сердца раздирающего крика, —

Но успокойся, досмотри: цветет,

Цветет на минном поле земляника.

Лесная яблонь осыпает цвет,

Пропитан воздух ландышем и мятой…

А соловей свистит. Ему в ответ

Еще — второй, еще — четвертый, пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.

И где-то возле, где-то рядом, рядом

Раскидан настороженный уют

Тяжелым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни верст окрест,

Как будто смерти не бывало места,

Шумит неумолкающий оркестр,

И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем каждым,

Ни капли не сочувствуя беде,

С невероятной, яростною жаждой

Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья,

Ее крутой, бурлящий водоем.

Мы, кажется, забыли на мгновенье

О друге умирающем своем.

Горячий луч последнего рассвета

Едва коснулся острого лица.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле

Когда он, руки разбросав свои,

Сказал: «Ребята, напишите Поле:

У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишины

Трехсотнятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил, не допил,

Не доучился, книг не дочитал.

Я был с ним рядом. Я в одном окопе,

Как он о Поле, о тебе мечтал.

И, может быть, в песке, в размытой глине,

Захлебываясь в собственной крови,

Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:

У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих мест

Туда, в Москву, на Зубовский проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут слезы,

И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем

У той поджигородовской березы

Ты всмотришься в зеленый водоем.

Пусть даже так. Потом родятся дети

Для подвигов, для песен, для любви.

Пусть их разбудят рано на рассвете

Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнет

И облака потянутся гуртом.

Я славлю смерть во имя нашей жизни.

О мертвых мы поговорим потом.

1942

«В моей беспокойной и трудной судьбе…»

И. Т.

В моей беспокойной и трудной судьбе

Останешься ты навсегда.

Меня поезда привозили к тебе,

И я полюбил поезда.

Петляли дороги, и ветер трубил

В разливе сигнальных огней.

Я милую землю навек полюбил

За то, что ты ходишь по ней.

Была ты со мной в непроглядном дыму,

Надежда моя и броня,

Я, может, себя полюбил потому,

Что ты полюбила меня.

1947

Наши песни спеты на войне

Седина отсчитывает даты,

И сквозит тревогою уют.

В одиночку старые солдаты

Песни позабытые поют.

Может, так, а может, к непогоде

Ноют раны у седых солдат.

Песни тоже вроде бы не в моде,

Вроде устарели, говорят.

Может быть, и мы, и песни стары.

Высохла кровавая роса.

Новое под перебор гитары

Новые выводят голоса.

Легкие и свежие. Обиде

Не копиться, не кипеть во мне.

Наши песни спеты в лучшем виде,

Наши песни спеты на войне.

Там, где переходы и завалы,

Рваная колючка на столбах,

Умирали наши запевалы

С не допетой песней на губах.

С не допетой песней умирали,

Улыбаясь солнцу и весне.

И ко мне из неоглядной дали

Песня выплывает в полусне.

Песне что — звенеть на вольной воле,

До звезды вытягивая нить.

Только мне какой-то смутной боли,

Что ни делай, не угомонить.

И не надо! Ты меня не трогай.

У Победы тоже боль своя.

А тебе своей идти дорогой

И с девчонкой слушать соловья.

Он поет. Вовсю поет в подлеске.

Ночь тиха. Вселенная глуха.

Над ручьем пушистые подвески

Осыпает старая ольха.

Звезды затихают в хороводе.

Соловьи выводят соловьят.

Может, так, а может, к непогоде

Нынче ноют раны у солдат.

1965

Вдогонку уплывающей по Неве льдине

Был год сорок второй.

Меня шатало

От голода,

От горя,

От тоски.

Но шла весна —

Ей было горя мало

До этих бед.

Разбитый на куски,

Как рафинад сырой и ноздреватый,

Под голубой Литейного пролет,

Размеренно раскачивая латы,

Шел по Неве с Дороги жизни лед.

И где-то там,

Невы посередине,

Я увидал с Литейного моста

На медленно качающейся льдине

Отчетливо

Подобие креста.

А льдина подплывала,

За быками

Перед мостом замедлила разбег.

Крестообразно,

В стороны руками,

Был в эту льдину впаян человек.

Нет, не солдат, убитый под Дубровкой

На окаянном «Невском пятачке»,

А мальчик,

По-мальчишески неловкий,

В ремесленном кургузом пиджачке.

Как он погиб на Ладоге,

Не знаю.

Был пулей сбит или замерз в метель.

…По всем морям,

Подтаявшая с краю,

Плывет его хрустальная постель.

Плывет под блеском всех ночных созвездий,

Как в колыбели,

На седой волне.

…Я видел мир,

Я пол-земли изъездил,

И время душу раскрывало мне.

Смеялись дети в Лондоне.

Плясали

В Антафагасте школьники.

А он

Все плыл и плыл в неведомые дали,

Как тихий стон

Сквозь материнский сон.

Землетрясенья встряхивали суши.

Вулканы притормаживали пыл.

Ревели бомбы.

И немели души.

А он в хрустальной колыбели плыл.

Моей душе покоя больше нету.

Всегда,

Везде,

Во сне и наяву,

Пока я жив,

Я с ним плыву по свету,

Сквозь память человечества плыву.

1966

Встречая рассвет

Зачем мы люди, почему?

В. Хлебников

Я долго думал на рассвете,

Смотря на дальние холмы:

Кто мы? Земли слепые дети

Или самоубийцы мы?

Протоки светлое колено

Дрожало рябью мелких жил.

И белый аист копны сена,

Расхаживая, сторожил.

Тянулось облако на север,

Пересекала тень тропу.

Гудел пчелиным роем клевер,

И рожь готовилась к серпу.

Мир пробуждался без расчета,

На свой, особенный манер.

И треснул выхлоп самолета,

Скрывая звуковой барьер.

За ним тянулся шлейф невесты,

Сбегающей от жениха.

Качался трактор, словно в тесте,

В суглинок врезав лемеха.

Над взгорьем жаворонок звонко

Сорил казенною казной.

Мир открывал глаза ребенка,

Захлебываясь новизной.

1967

Небольшой девочке Еленке

Какая ты смешная, право,

Походкой легкою, как дождь,

Чтобы не сделать больно травам,

Почти на цыпочках идешь.

А я оглядываюсь ради

Твоей судьбы, тебя любя,

Мне кажется, что кто-то сзади

Стоит и целится в тебя.

1967

И нет безымянных солдат

Гремят над землею раскаты.

Идет за раскатом раскат.

Лежат под землею солдаты.

И нет безымянных солдат.

Солдаты в окопах шалели

И падали в смертном бою,

Но жизни своей не жалели

За горькую землю свою.

В родимую землю зарыты,

Там самые храбрые спят.

Глаза их Победой закрыты,

Их подвиг прекрасен и свят.

Зарница вечерняя меркнет.

В казарме стоит тишина.

Солдат по вечерней поверке

В лицо узнает старшина.

У каждого личное имя,

Какое с рожденья дают.

Равняясь незримо с живыми,

Погибшие рядом встают.

Одна у нас в жизни Присяга,

И Родина тоже одна.

Солдатского сердца отвага

И верность любви отдана.

Летят из далекого края,

Как ласточки, письма любви.

Ты вспомни меня, дорогая.

Ты имя мое назови.

Играют горнисты тревогу.

Тревогу горнисты трубят.

Уходят солдаты в дорогу.

И нет безымянных солдат.

1969

Твоей свободы выстраданный путь

Стихи, стихи, бойцы моей души.

Моя победа и моя отрава.

Забвенья и сомненья камыши…

И под обстрелом стонет переправа.

Что ждет тебя на дальнем берегу? —

Неведомо перегорелым нервам.

Сквозь тину и болотную кугу

Какое слово выберется первым?

Но ты жива, поэзия, жива!

Как тот приказ в фельдъегерском конверте,

Всегда твои нуждаются слова

Не в чем-нибудь, а в подтвержденье смертью.

Ты весь огонь берешь себе на грудь,

И, свет зари перемежая тенью,

Твоей Свободы выстраданный путь

Проходит через гибель к воскресенью.

1969

П. С. Крохолев. Коллективизация. 1965-1967

ХАМИД ЕРГАЛИЕВ (Род. в 1916 г.)

С казахского

^{77}

Песня на заре (Из поэмы) Перевод В. Савельева

ВСТУПЛЕНИЕ

Скачут с криками джигиты,

Скачут вслед за табуном.

Но пускай гремят копыта —

Спи, малыш мой,

Крепким сном!

Не испытывай тревоги

В безмятежном забытьи:

Впереди твои дороги,

Беды, праздники твои.

Спи, ворочаться не надо!

Спи, Ахмет мой,

Не вздыхай!

Не следи за мною взглядом —

Я и так с тобою рядом:

Альди-альди-альди-ай!

Спи, родной!

Висит при входе

Беленькая колыбель.

Спи!

Кумыс в посуде бродит,

Да овец зовет свирель.

Не испытывай тревоги

В безмятежном забытьи:

Впереди твои дороги,

Беды, праздники твои.

Спи, ворочаться не надо!

Спи, Ахмет мой,

Не вздыхай!

Не следи за мною взглядом —

Я и так с тобою рядом:

Альди-альди-альди-ай!

Дни летят.

Не потому ли

Ночи крыльями взмахнули?

Подрастай в родном ауле,

Спи, мой милый,

Не вздыхай!

Спи, ворочаться не надо!

Спи — и я прилягу рядом.

Альди-альди-альди-ай!

* * *

Так женщина в ночи и утром рано

Над люлькой сына пела неустанно.

Бибичинар! Недюжинным умом

Прославилась окрест жена Куана.

Старик Жубан на мир смотрел устало,

И в юрте у него просторней стало:

Повел хозяйство молодой Куан

Отдельно от хозяйства аксакала.

Надеялся Куан зажить богато —

И вот Бибичинар поет над пятым.

В семье четыре дочки дождались

Кудайбергена — маленького брата.

Все десять теток заявили чинно:

— У нас для скорби

Нет теперь причины!

Аллах Жубану внука подарил,

Чтоб не перевелись в роду мужчины!

Молились тетки.

Да еще при этом

Перечисляли добрые приметы.

(Так женщины повсюду и всегда

Дома и юрты наполняют светом!)

А мать в глухой ночи и утром рано

Над люлькой сына пела неустанно.

Бибичинар! Недюжинным умом

Прославилась окрест жена Куана.

Как ныне душу распахнуть поэту

Тому, что на Акжаре было спето?

Как на вопросы бесконечных дум

Найти в былом правдивые ответы?

Всего шестой годок крутому веку.

Баюкает напев,

Смежает веки.

…Из пыльных складок юрточной кошмы

Слежу я за поющим человеком.

О медленное время!

Неужели

Ты всадником спешишь к заветной цели?

Окреп Кудайберген — и вот Ахмет

Лежит сегодня в той же колыбели.

Я знаю, время, и в степном просторе

Благословенный час наступит вскоре.

Малыш пеленку стиснул в кулачке,

Малыш не знает, что такое горе.

Что ж, станет он ладонь,

Лишаясь силы,

Тянуть за подаянием уныло?

О время! Ты губило соловьев,

Над юртами ветрами голосило.

Кто жаждал звуков — тех в былые годы

Ты, время, обрекало на невзгоды.

Спит на утесе наш Курмангазы —

И он не вырвал у тебя свободы.

Взгляни же, время, замерев в сторонке:

Упрямо машут тонкие ручонки,

Как будто против бесконечных бед

Протестовать приходится ребенку.

Я верю, в мире ветра, в мире муки

Окрепнут эти худенькие руки.

…О ты, домбра, казалась сиротой,

Когда печалью наполняла звуки.

Взгляни, домбра, на этого младенца:

Судьбою дирижирует он дерзко!

Вникает он и в радость, и в беду —

Уже сейчас им никуда не деться.

Тебе, домбра казахская, по праву

Стяжает он неслыханную славу.

Он, не зовя на помощь небеса,

Преграды одолеет величаво!

МИХАИЛ ЛЬВОВ (Род. в 1916 г.)

^{78}

Дорога на юге

У самых волн мы пировали,

Мы югом руки обожгли,

И на холодном перевале

Мы к небу близко подошли,

Где вровень с солнцем, с небом рядом

Белело зданье и кругом

Крошились камни колоннады;

Травой заполнило пролом,

Как мрамор, облако проплыло,

Стояли боги на пути —

И так, казалось, можно было

До Древней Греции дойти.

1940

«Я нынче страшным расстояньем…»

Я нынче страшным расстояньем

От мирной жизни отдален,

И вспомнить я не в состоянье

Театра свет, ряды колонн,

И лебединые страданья,

И лебединую беду,

Я только слышу тут рыданья,

И только вижу лебеду,

И вспоминаю об искусстве,

Как о далекой старине,

Как о любви, о первом чувстве.

К ним не вернуться больше мне,

И, снова зубы сжав до хруста,

Иди вперед и в грязь и в ров.

И кажется, что нет искусства,

А есть железо, хлеб и кровь…

1941

«Чтоб стать мужчиной, мало им родиться…»

Чтоб стать мужчиной, мало им родиться.

Чтоб стать железом, мало быть рудой.

Ты должен переплавиться. Разбиться.

И, как руда, пожертвовать собой.

Какие бури душу захлестнули!

Но ты — солдат, и все сумей принять:

От поцелуя женского до пули,

И научись в бою не отступать.

Готовность к смерти — тоже ведь оружье.

И ты его однажды примени…

Мужчины умирают, если нужно,

И потому живут в веках они.

1943

«Есть мужество, доступное немногим…»

Есть мужество, доступное немногим, —

Все понимать и обо всем молчать,

И даже в дружбе оставаться строгим,

А если боль — о боли не кричать.

И, как металл, лететь в сражений гущу,

Чтоб в дальность цели, как в мишень,

войти, —

Железу, как известно, не присущи

Лирические отступы в пути.

Вычерчивая линию красиво,

Чтобы над целью вырасти в дыму,

Снаряд в пути не делает извивов

И в гости не заходит ни к кому.

Так ты пойдешь, немедленно и гордо,

Как полководец, сквозь железо лет

И станешь безошибочным и твердым —

Но тут уже кончается поэт.

1943

Сон

Мне ночью снились мирные года

И дачи, от которых нет следа,

И крупные июньские цветы,

Которыми в меня кидала ты.

Приснились довоенные друзья,

И, как ребенок, был растроган я.

Так мало ласки выпадает мне,

Что рад я ласкам, встреченным во сне.

И я проснулся, снова полный сил.

И я друзей за сон благодарил.

За ясный взгляд, за поцелуй во сне

Спасибо вам, приснившиеся мне.

1943

Высота

М. Г. Фомичеву

Комбату приказали в этот день

Взять высоту и к сопкам пристреляться.

Он может умереть на высоте,

Но раньше должен на нее подняться.

И высота была взята,

И знают уцелевшие солдаты —

У каждого есть в жизни высота,

Которую он должен взять когда-то.

А если по дороге мы умрем,

Своею смертью разрывая доты,

То пусть нас похоронят на высотах,

Которые мы все-таки берем.

1944

У входа в скалат

А. Б. Лозовскому

Полковник, помните Скалат,

Где «тигр» с обугленною кожей

И танк уральский, в пепле тоже,

Лоб в лоб уткнулись и стоят?

Полковник, помните, по трактам

Тогда и нас водил сквозь смерть

Такой же танковый характер —

Или прорваться, иль сгореть.

1944

«Я был убит приснившимся осколком…»

Я был убит приснившимся осколком.

Моя невеста плакала вдали.

Она еще не выплакалась толком, —

Уже за ней охотники пришли.

Нет, я тебя, о жизнь, не обвиняю

За то, что ты недолго помнишь нас,

Такой как есть тебя я принимаю

На год, на день, на молодость, на час.

Меня любила девушка. Наверно,

Меня любила девушка. Она

Была, наверно, мне до смерти верной,

А после смерти верность не нужна.

Прости меня, далекая, живая,

Что я тебя, как варвар, ревновал,

Опасности везде подозревая,

Ступить тебе и шагу не давал.

Но в шесть утра горнисты Измаила,

Как ангелы, трубящие в раю,

Солдата вновь подняли из могилы,

И я опять ревную и люблю.

1945

«Как будто я за веком следом ездил…»

Как будто я за веком следом ездил,

Его дыханье трогало меня,

И спал, и стыл я на его железе,

И обжигался у его огня.

Я с ним узнал и тишину и грозы.

И от него ни душу, ни глаза,

Как от железа руку мне в морозы,

Без крови оторвать уже нельзя.

1945

«Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти…»

Н. С. Тихонову

Я ввергнут в жизнь, в волненья, в страсти,

В огонь, и в воду, и в цветы,

В твои, двадцатый век, ненастья,

В твои заботы и труды,

В клубок твоих противоречий,

В слепящий солнечный клубок,

В твои парады, встречи, речи,

В твой страшный атомный рывок,

В ночную пляску тьмы и света,

И все ж подвластен нам твой бег:

Земля — корабль, а не комета.

Я твой матрос, двадцатый век.

1956

Россия

Века считали:

Россия — дали,

Россия — синь,

Россия — сани,

Поля с лесами,

Россия — стынь,

Россия — косность,

Солома в космах,

Россия — сон,

Россия — стон,

Кандальный звон,

Церквей трезвон…

Да, той России

Мы все касались.

От той России

Мы отказались,

От сна и лени,

Пути впотьмах.

Россия — Ленин!

Октябрьский взмах!

Россия — Ленин!

В делах, в умах!

Мы строить стали

Россию стали!

Россию троек —

В Россию строек!

В снега, в морозы —

Лучами брызнь!

Россия — росы!

Россия — розы!

Россия — жизнь!

Народов гордость,

Эпохи зрелость,

Россия — скорость!

Россия — смелость!

Не ООН, не косность,

Не край телег —

Россия — Космос!

Россия — Век!

1961

«Я начал бурно жизнь…»

Я начал бурно жизнь,

как в наступленье.

О, сколько страсти

отдано годам!

Исключено

любое отступленье.

банкротству

не отдам.

Я эту жизнь

не дам на осмеянье —

Ни прожитых

и ни грядущих дней,

И, принимая

с вечностью слиянье,

Я, как с любимой,

распрощаюсь с ней.

1974

РЕВАЗ МАРГИАНИ (Род. в 1916 г.)

С грузинского

^{79}

Куда я ни пойду Перевод М. Луконина

Повсюду узнаю отчизны ветерок.

Не сразу отличу, но рано или поздно

На небесах собратьев, когда наступит срок,

Я начинаю находить родные звезды.

К товарищам по жизни испытываю любовь,

Гляжу на малышей — близки невыразимо.

Хожу я по земле, всем руки жать готов,

Хожу я по земле с улыбкою грузина.

Друзья мои везде, а там — друзья друзей,

Все понимают речь грузинскую повсюду.

Мать друга называю матерью своей,

Любовью к ней я жить на свете буду.

И где бы ни был я, куда я ни пойду,

Морозна ли земля или жарой палима,

Везде со мной отчизна, сияет на виду,

Она от вечных звезд неотделима.

Песнь братства потому мне наполняет грудь,

И в силах я воспеть красу чужого края.

Я говорю ему: «Благословенен будь!»,

Чтобы и он расцвел, как Грузия родная.

Куда я ни пойду, в моей душе всегда —

Моя земля, и солнце,

И звезды слюдяные,

И если бы я Грузию так не любил, тогда

Как мог бы полюбить края иные!

Соль Перевод М. Луконина

В стихах моих, быть может, мало соли?

Нет соли там — в Сванетии родной.

А вдруг стихи ни в радости, ни в боли

Не всколыхнут соленою волной?

В стихах моих, быть может, соли мало,

Я костью слаб и не могу расти?

Сванетия родная отдавала

Всегда мне соль последнюю в горсти.

Не знаю. Может быть. Такое горе,

А может, соль, не каждому видна,

Потом в моих стихах проступит вскоре?

Сомнений ночь горька и солона.

Виной происхожденье мое, что ли?

Сванетия! Я у нее в долгу,

Не может быть, чтобы меня без соли

Отправила —

Поверить не могу!

За тридевять земель, пойду, запомни,

За тридевять морей —

В любом краю добуду соль,

Насыплю на ладони,

Чтоб Грузию обрадовать свою.

«Светает! И встал над горами туман…» Перевод Н. Тихонова

Светает! И встал над горами туман,

Туман над долинами лег,

Тянется в небе белесая тьма,

Над нею — гранита отрог,

И слышится песня, и песне той дан

Границей небесный порог.

Я слышу: вершина Тетнульда гудит,

Где сказочной Дали приют,

Снопами лучей, всей их связкой горит

Природы незыблемый труд.

Сумрак облака локоном Дали развит,

И «Лилео» ветры поют.

Я вижу: в отчизне восходит рассвет,

А горы в седых облаках,

И от солнца на льду капель радужный свет,

Как родинок блеск на щеках.

Чешуею ингурской форели в ответ

Лед сверкает в несчетных тонах.

Светает! И слышатся звуки трубы:

Спасем тебя, родина-мать!

В бой готовятся гор ледяные столпы,

С героями в бой выступать.

Уж светает! Привет вам, герои борьбы,

Привет, гранитная рать!

Светает! С вершин уползает туман,

Гром утра долиною лег,

В небе тает седых облаков караван,

Светлеет скалистый отрог,

И слышится песня, и песне той дан

Границей небесный порог.

Пробуждение Перевод А. Межирова

Не помню, снился сон или не снился, —

Но поздно я проснулся

И к скале, взглянув на небо,

Трудно прислонился

В глухой послерассветной полумгле.

Взирают хмуро из-под снежных шапок

Вершины гор, и курится очаг,

И сонная Зекари с боку на бок

Ворочается в травах и ручьях.

И, расщепленный на две половины,

Меня окликнул придорожный бук,

И воды Черной речки, как лавины,

Из русла выйдя, разлились вокруг.

Я крепко спал, пока раскатом грома

Насильно не был поднят ото сна.

Я пробудился…

Пробудился!

Дрема от заспанного сердца отошла.

И по стопам природы

Вниз

По скалам

Я ринулся, —

И молнии зигзаг

Запечатлелся светом отраженным

В слезах моих,

в глазах моих,

в слезах.

С тех пор по следу —

За страдой весенней

Иду, превозмогая забытье,

Чтобы постигнуть тайну пробуждений

И пробужденье

странное

мое.

«В Сванетии — в торжественном безмолвии…» Перевод Е. Евтушенко

В Сванетии — в торжественном безмолвии

снегов и гор — я смерти не боюсь!

Руками мощно я ломаю молнии,

и с ветром — равный с равным — я борюсь!

И, наплутавшись по ущельям диким,

ночную непогоду не кляня, я путником,

задумчивым и тихим,

ложусь устало где-то у огня.

И, лежа, я слежу весь вечер длинный,

чтобы огонь до света не погас,

и слушаю я сванский^{80} сказ старинный,

и сон мой после так похож на сказ!

Я сплю над нелюбовью и любовью,

грусть, над тобой и над тобой, вражда.

Мне седловина Ушбы — изголовье,

и мой ночник — усталая звезда.

Днем снова путь… Осыпанный порошей,

средь скал, что так серьезны и строги,

несу с собой хурджин^{81}, почти порожний,

и пол-строки — да,

но какой строки!

Почему-то припомнилось Перевод Б. Слуцкого

Жизнелюбцы всегда ненавидят беду.

Не люблю я печаль. И с тоской не в ладу.

Знаю цену тоске и печали,

Пули волосы мне опаляли.

Да, стреляли в меня — не раз и не два.

Выбивали меня из окопа — не выбили.

И от вздохов моих колыхалась трава:

Только пядь отделяла меня от погибели.

Благодарный судьбе, я лежал на спине

И сквозь битвенный дым видел солнце огромное.

И полнеба пылало в закатном огне,

Словно уголь в печи, докрасна раскаленное.

Это было и сплыло,

Быльем поросло.

А сегодня в Берлине

Почему-то припомнилось!

Пулеметный огонь. Я дышу тяжело.

Над окопом

горячее солнце приподнялось.

ЭДИ ОГНЕЦВЕТ (Род. в 1916 г.)

С белорусского

^{82}

Мой дом Перевод Ф. Ефимова

Не обходи порога моего,

Смеясь удаче!

Не обходи порога моего,

Душою плача!

Когда ты весел — посидим

За чаркой с песней,

А в час печали сядем тесно

И помолчим…

Беларуси Перевод Н. Кислика

Я в сорок первом думала:

не выживу

В разлуке

с твоими соснами,

С твоими

лугами росными,

С вересками лиловыми,

С сентябрьских лесов обновами,

С простором твоего задумчивого неба,

Желанным, как любовь,

как вкус ржаного хлеба…

А ты, словно мать родимая,

Детям необходимая,

Письмом фронтовым приходила.

Я тебя находила

В госпиталях,

сраженьем обожженную,

Но чертом никаким

не побежденную.

Там, на земле друзей,

у пыльного вокзала

Жила я твоими дубравами,

травами…

Пригорками,

речками,

И как я над тобой

в те дни ни горевала,

Мне нынешний твой день

светил за перевалом.

«Полюбил сосну горячий ветер…» Перевод Ф. Ефимова

Полюбил сосну горячий ветер,

Нежных чувств от леса не скрывал

И любовь свою ко всем на свете,

Ко всему живому ревновал.

Сосенке, беспечной и веселой,

Ревность и свиданья — ни к чему:

Иглами поклонника колола

И во всем перечила ему.

Злился ветер, жадный и упрямый, —

Улетел!.. Еще любил пока,

Молниями часто эпиграммы

Посылал сосне издалека.

У бродяг любви не встретишь вечной:

Скоро ветер позабыл сосну,

А сосне, веселой и беспечной,

Стало скучно слушать тишину.

Не с кем спорить, некому перечить,

И сосне осталось тосковать

По любви, по ревности, по встрече…

Логика у женщин такова!

ЮСУП ХАППАЛАЕВ (Род. в 1916 г.) Переводы Я. Козловского

С лакского

^{83}

«Кто лучший воин — даст ответ война…»

Кто лучший воин — даст ответ война,

Разлука скажет, чья верней жена,

А горная неторная дорога

На лучшего укажет скакуна.

Года проверят истинность заслуг,

И выявит беда, кто лучший друг.

И оценить, как жизнь вокруг прекрасна,

Всегда заставит роковой недуг.

О руках и душах

Многих баловней судьбы,

Что в веках не убывают,

Руки мягкими бывают,

Словно губы лошадей.

И тверды в горах всегда

В окружении утесов

Руки всех каменотесов,

Как морщинистый базальт.

Многих баловней судьбы,

Что в веках не убывают,

Души черствыми бывают,

Как морщинистый базальт.

Но мягки в горах всегда

В окружении утесов

Души всех каменотесов,

Словно губы лошадей.

«Прекрасен мир…»

Прекрасен мир,

сменяющий одежды,

Воздевший солнце

на рога быка.

Прекрасна жизнь:

любовь, бои, надежды;

Одно печально:

слишком коротка.

АДАМ ШОГЕНЦУКОВ (Род. в 1916 г.)

С кабардинского

^{84}

«Зерно не пропадает без следа…» Перевод Н. Гребнева

Зерно не пропадает без следа,

Зерно, упав, дает зеленый всход,

А упадет лучистая звезда —

И никогда уж снова не взойдет.

Зерно твоей любви в душе другой

Когда-нибудь взойдет наверняка,

А все, что было только суетой,

Не принесет ни всхода, ни ростка.

1960

Как пахарь и воин Перевод С. Липкина

Уже, как тетива, натянута строка,

И жду я, чтоб слова, как стрелы, полетели,

Но твердости еще не обрела рука,

Глаза не отыскали цели.

Уже словесные собрал я семена,

И мысли вспаханы, — для сева все готово,

Но не изведаны и почвы глубина,

И всхожесть зреющего слова.

В тревогах, в поисках, как пахарь и стрелок,

Упорно я тружусь и месяцы и годы,

Чтоб удалось мне в цель направить стрелы строк,

Чтобы взошли слова, как всходы!

1964

Сквозь цепкие кусты… Перевод М. Петровых

Сквозь цепкие кусты — на склон высокий,

Туда, туда, где вольно дышит грудь!..

Как злые львы, гривастые потоки

Кидаются, чтоб заградить мне путь.

Пусть лютый зной палит меня, как пламя,

Пусть ураган трубит в свой грозный рог,

Пусть ливень хлещет мокрыми бичами,

Пусть буря бьет в лицо и валит с ног, —

Меня дорога не манит иная,

Всегда бы знать лишь этот путь один,

Лишь вверх идти, усталости не зная,

Дышать лишь вольным воздухом вершин!

1964

ХАБИБ ЮСУФИ (1916–1945)

С таджикского

^{85}

Настало время! Перевод В. Левика

Настало время, мой калам^{86}, отныне стань острей меча!

Настало время, песнь моя, рази и бей, гремя как гром,

Чтобы грозой настичь врага, чтоб уничтожить палача,

Чтобы засох его арык и чтобы рухнул вражий дом.

Любви к отчизне целый мир ты в сердце носишь, мой народ.

Пусть вечно родина цветет, неколебима и горда.

Ты лютой ненависти мир обрушил на фашистский сброд,

Чтоб в нашей ненависти враг нашел могилу навсегда.

Теперь, когда гремит война, когда в огне моя страна,

Я предан родине моей сильнее, чем когда-нибудь.

Теперь, когда иду я в бой и мужества душа полна,

Любимой я любим нежней, сильнее, чем когда-нибудь.

Не дрогнул я! Моя рука пощады не сулит врагам,

Отныне стань острей меча, настало время, мой калам!

22 июня 1941 г.

«…Когда нежданной передышки…» Перевод М. Фофановой

…Когда нежданной передышки

Пришла короткая пора,

Нам старшина принес две книжки

Из разоренного двора.

Их обожгли огонь и пули,

И были рады души их,

Когда солдаты обернули

Одной шинелью их двоих.

Мы бережно читали знаки

Давно минувших рубежей…

А после снова гул атаки

Нас поднял в бой из блиндажей,

И в наступленье в нашей роте

Бойцами шли Толстой и Гете.

1942

ДЖЕМАЛДИН ЯНДИЕВ (Род. в 1916 г.)

С ингушского

^{87}

Речь горных аулов Перевод С. Липкина

Я с Пушкиным на скалах снеговых

Присутствовал при заревом пожаре,

Здесь Лермонтовым выкованный стих

Я в юности читал другой Тамаре.

Здесь я узнал аулов горных речь

И соль и сахар языка родного,

И с той поры поклялся я беречь

Звенящее, сияющее слово.

Отсюда в серой предрассветной мгле

Я уходил без бурки и кинжала,

Но и в разлуке сердце продолжало

Свободно биться на родной земле.

Я уходил, чтобы вернуться снова,

Внимательней, суровей стал мой взгляд,

Но соль и сахар языка родного

Я берегу, как много лет назад.

1966

ХАЛИМАТ БАЙРАМУКОВА (Род. в 1917 г.) Переводы Н. Матвеевой

С карачаевского

^{88}

«Думаешь, с криком «ура!»

Думаешь, с криком «ура!»

Любят и верят сильнее?

Я не кричу «ура!»,

Я молча любить умею.

Молча.

Наверняка.

Вечно и неизменно.

Шум исчезает, как пена,

Но остается река Там,

Где любовь глубока.

Не верю я Крикунам,

В крике пружинящим шею.

Я молча жизнь отдам,

Я молча любить умею.

1962

«Во мне городского…»

Во мне городского

(Того, кабинетного) мало,

Мне вешние пашни

Домов стоэтажных

Милей,

Как жадно теперь

я бы шуму лесному внимала!

В руке бы сжимала

Застенчивый стебель полей…

И, ноги босые в росе леденящей купая,

Простуды не зная,

От зноя

Не пряча лица,

По горным потокам,

По выступам камня ступая,

Все горы обшарить хотела бы я

До конца.

Во мне городского

(Бумажного, книжного) мало,

Мне более сладок тенями завешенный сад…

Крестьянка во мне

Не заснула,

А чуть задремала,

И вот пробудилась,

И тянет, и манит назад…

1966

МИРЗА ГЕЛОВАНИ (1917–1944) Переводы Ю. Полухина

С грузинского

^{89}

Жди меня

К тебе вернусь я поздно или рано,

Развею и туманы и дожди,

Своей улыбкой залечу все раны,

Ты только жди меня, родная, жди.

Я соберу друзей легко и скоро,

Их выстрелы с ветвей стряхнут росу.

Сниму я небо, раскачаю горы

И в дар тебе, родная, принесу.

И ты услышишь медленные песни

Своих подружек, названых сестер,

О юности, что скрылась в поднебесье,

О витязе, к тебе пришедшем с гор.

Зурна начнет твою улыбку славить,

Ей басом отзовется барабан,

И каждый, кто придет тебя поздравить,

От знойного маджари будет пьян.

…На скатерти небес я справлю свадьбу,

Но чтоб ее не омрачила ложь,

Мне лишь одно вдали хотелось знать бы:

Что ты меня не уставая ждешь.

1942

От Мтацминды до Смоленска

От Мтацминды^{90} до Смоленска путь далек:

Были горы, были степи и болота.

Помнишь ночь?

На минном поле ты залег

Под огнем неумолимых пулеметов.

Помнишь Днепр,

Холодный, мутный, как рассвет?

Осень листьями дороги устилала…

Был я ранен, а остался только след —

Небо Родины, как лекарь, исцеляло.

…Я твой дом своим письмом не огорчил:

Написал, что в битвах всякое бывает,

Что охотник из Пшави не отступил,

Сердце друга на войне не умирает.

Сердце, нет,

не умирает, как боец,

Все мне кажется теперь в огне похода,

Что отныне я

владелец двух сердец,

Что к своим годам

твои прибавил годы.

1943

Не пиши

Ты не пиши мне, что расцвел миндаль,

Что над Мтацминдой небо, как атлас,

Что Грузии приветливая даль

Согрета солнцем ласковым сейчас.

Что Ортачала, как и ты, с утра

Надела платье из степных цветов

И что вздыхает гордая Кура,

Когда Метехи видит средь садов.

С огнем я этой ночью воевал,

И все казалось мне в дыму атак,

Что за спиной Тбилиси мой стоял

И так смотрел!

И улыбался так!

А в Ортачала расцветал миндаль,

Диск солнца плыл по черепицам крыш,

И ты пришла. И только было жаль,

Что вдалеке, любимая, стоишь.

Ты не пиши… Ведь знаю я и сам,

Что весь в цветах лежит проспект Шота

И кто-то ходит ночью по полям,

Их одевая в летние цвета.

И знаю,

знаю, что сиянье дня

Хранишь ты в сердце трепетном своем,

И если пуля обойдет меня,

И если весны встретим мы вдвоем,

Тогда скажу я то, о чем молчал:

Что я навек пришел к глазам твоим,

А тот, кто солнце в битве отстоял,

Имеет право

любоваться им.

1943

СЕМЕН ДАНИЛОВ (Род. в 1917 г.)

С якутского

^{91}

Моя родословная Перевод А. Николаева

Я родился в крае синеоком,

В этом смысле люди словно реки;

Я сужу о каждом человеке

По его началу,

По истокам.

Синеокий край над речкой Синэ,

Где вода с морозами в разладе,

Где зимой не замерзают пади,

Где снега — как белый пух гусиный.

Воздух напоен настоем свежим,

Солнышко встает над нашим краем,

День и ночь плывет над птичьим раем

В криках уток,

В запахе медвежьем.

Там тайга раздольная.

Однако

Загуляет вьюга-завируха,

Сразу испытает силу духа —

Что в нем больше,

Стали или шлака?

Летом и зимой земля опрятна.

Даже белоснежные сугробы

Там особой,

Самой чистой пробы,

Скрыть нельзя немаленькие пятна.

Там пятно, пусть даже небольшое,

Издали увидишь, как на блюде.

Потому-то, может, даже люди

Там с особо чистою душою.

Добрые хозяюшки на Синэ,

Путника усталого встречая,

Сливок; наливают в чашку чая,

А усталость —

Нет ее в помине.

В год, когда Октябрь гремел в Сибири,

Там родился я в семье якута,

Чтобы стать охотником,

Как будто

Ничего иного нету в мире.

Я бы рассказал еще немного,

Как, ворвавшись буйным половодьем,

Он рванул судьбы моей поводья

И открыл мне новую дорогу.

А о том, насколько интересней

Зазвучали песни по-над Синэ,

От ее волны набравшись силы,

Лучше пусть расскажут сами песни.

1967

Клятва Перевод М. Львова

Я — твой сын, твой певец,

Твой восторженный гордый горнист.

Твой боец, твой гонец,

Конь мой скачет, и путь мой горист.

От тебя — мой огонь,

От тебя — моя сила и власть.

Я — твой меч, твоя речь,

Твоего вдохновения часть,

Твой боец, твой певец.

Если речь моя станет пуста,

Если я — отступлю Или — лжи уступлю,

Ты закрой мне ладонью уста.

1970

ПЕТРЯ КРУЧЕНЮК (Род. в 1917 г.)

С молдавского

^{92}

Ода России Перевод В. Фирсова

И победы твои, и утраты —

Все на памяти прожитых лет.

Нет меня —

Без российского брата:

Без России

Молдавии нет.

О Россия,

Россия,

Россия!

Без тебя я — слезинка в пыли,

Ручеек, что в степях обессилел,

След звезды, догоревший вдали,

Словно вынутый кол из забора,

Что ни дышло, ни ручка косы…

Без тебя я, как птица,

Которой

Не клевать на свободе росы.

О Россия,

Россия,

Россия!

Ты дала нам высокий полет.

Без тебя бы

Мой край оросили

Слезы горя — на годы вперед,

Без тебя бы мой край, как хотели,

Так и рвали бы все на куски.

И ни хлеба, ни теплой постели

Не видали б мои земляки.

Без тебя наши светлые зори

Потускнели бы, сгинув во мгле.

И на щедрой молдавской земле

Поселилось бы черное горе.

Стали б наши дороги мертвы.

Помертвели бы чистые реки.

И чернели б леса — без листвы,

И умолкли бы песни навеки.

И пришельцы бы тюрьмы для нас

Повелели бы

Нам же построить.

Забывать нам об этом не стоит.

Так ведь было.

Так было не раз.

О Россия,

Россия,

Россия!

Ты дала нам свободный полет.

Без тебя бы мой край оросили

Слезы горя — на годы вперед.

Ты богата, Россия, богата

Лаской матери, сердцем сестры

И зарей над крестьянскою хатой

В пору праздничной страдной поры.

Годы вечного братства с тобою

Я сегодня считать не берусь.

Мы сроднились с твоею судьбою,

Синеокая, милая Русь.

Ты дороги нам к свету открыла,

Увела от нужды и беды.

Как представить мне птицу

Бескрылой,

Как представить родник

Без воды!

Говорю тебе, —

Снова и снова! —

Бесконечно и вечно любя:

— Как представить язык наш

Без слова,

Как без песен

Представить Молдову,

Как представить себя

Без тебя?!

О Россия,

Россия,

Россия!

Я бессмертен в единстве с тобой.

За тебя

С бескорыстностью сына

Я приму, если надобно, бой.

1966

КАЙСЫН КУЛИЕВ (Род. в 1917 г.)

С балкарского

^{93}

«Ты ночью родилась, холодною зимой…» Перевод Д. Голубкова

Ты ночью родилась, холодною зимой.

Но мне все кажется — ты родилась весной,

Ты утром родилась. В сады спускался зной.

И яблони в цвету склонялись над тобой.

Девушка с севера Перевод В. Звягинцевой

Валентине Лебедевой

1

Синие глаза ты подари мне,

Брови, что крылаты, подари мне!

Прядь, светлей пшеницы, подари мне,

Длинные ресницы подари мне!

Подари мне нежность грусти русской,

Тишину лесной тропинки узкой,

Вешних заливных лугов узоры

И степей печальные просторы.

Смеха, песен звуки подари мне,

Тоненькие руки подари мне,

В песнях запах сосен подари мне,

Сердце — краше весен — подари мне!

2

Хочу остаться в памяти твоей

Не длинной повестью — четверостишьем,

Не долготою затяжных дождей,

А горным ливнем, хлещущим по крышам.

И пусть, когда ты вспомнишь про меня,

Услышишь ты не шаг усталой клячи,

А топот кабардинского коня…

Пусть будет так. Я не хочу иначе!

1942

Первой весной после войны Перевод Д. Голубкова

Детей босоногих возня

В зеленой чаще двора.

Не видя в окне меня,

Звенит во дворе с утра

Играющая детвора.

За облаком-облака,

За годом год плывет.

А эта возня на века,

А этот смех не умрет,

Ничто его не убьет!..

1945

Ночью в ущелье Перевод Н. Тихонова

Наши кони устали совсем,

Никакого не видно пути.

Тьма такая, хоть выколи глаз!

В этой тьме как дорогу найти?

О, измучены кони вконец,

Темноту горный ливень сечет,

Как из тысячи бурдюков,

Небо воду на землю льет…

Как найдем мы дорогу вперед?

И назад мы вернуться должны!

— Нет, мужайся, мужайся и знай:

Не для трусости мы рождены!

— В дым измучены кони в пути!

— Нет, они еще могут идти!

— Ничего не видать впереди!

— Лишь вперед, хоть среди облаков!

— Впереди только бездны, гляди!

— Так проходят пути храбрецов!

— Даже гриву коня своего

Я не вижу. Назад повернем!

— Нет, пускай не видать ничего,

Мы дойдем, мы дорогу найдем!

— Я намокших ресниц приподнять

Не могу. Впереди не пройти!

— Но мужи ведь не могут стоять,

Испугавшись, на полпути!

— В дым измучены кони. Кругом

Только тьма, что назад нас зовет!

— Нет, мы, тьму разрезая, идем

Без тропы и под ливнем вперед!..

1950

«Если цените вы и январь и апрель…» Перевод Я. Козловского

Если цените вы и январь и апрель,

Если хлеб выпекаете вы,

Если ночью качаете вы колыбель,

Если слышите шелест листвы,

Если женщиной вы очарованы так,

Что в снегах закипают ручьи,

Я дарю вам на счастье, как верный кунак,

Белоснежную веточку алычи!..

1960

«Кремень-кремень, и только…» Перевод Н. Гребнева

Кремень — кремень, и только.

Но, встретясь, два кремня

Становятся надолго

Источником огня.

Что наше сердце, если

Другого рядом нет?

Сердца лишь только вместе

Несут огонь и свет.

1960

«Где-то стонет женщина вдали…» Перевод Н. Гребнева

Где-то стонет женщина вдали,

Напевает песню колыбельную.

Вечный страх, тревога всей земли

Проникают в песню колыбельную.

Первой пулей на войне любой

Поражает сердце материнское.

Кто б ни выиграл последний бой,

А страдает сердце материнское!..

1960

«Я знаю вкус меда и соли твоей…» Перевод Н. Гребнева

Я знаю вкус меда и соли твоей,

Земля моя дорогая.

Снег твоих гор и травы степей

Я мял, к тебе припадая.

Я кланяюсь горным твоим снегам

И травам твоей равнины,

Твоим плугам, к чьим лемехам

Прилипли комочки глины.

1960

«Не я ль ревел подранком-туром…» Перевод Н. Гребнева

Не я ль ревел подранком-туром

В твоем безбрежье бурых скал?

Не я ль в твоем заснежье хмуром

Голодным волком завывал?

То смертником, в крови застылой,

Лежал на снежной целине,

То ласточкой в степи унылой

Летел я с вестью о весне.

Но все ж я ни теперь, ни прежде

Тебя, земля моя, не клял,

И в час беды, и в час надежды,

Как знамя, край твоей одежды

Я целовал!..

1960

Старинная заповедь Перевод Н. Гребнева

Скажут: «Меньше тебя нет никого!» —

Ты не гневись.

Скажут: «Больше тебя нет никого!» —

Ты не гордись.

Будь стоек, как камни эти, молчащие

И в бурю и в снегопад,

Будь щедр, как деревья, тень приносящие

Всем, кто прохладе рад.

Учись, как потоки эти упорные,

Себе прокладывать путь.

Чтоб ни стряслось, как снега эти горные,

Чистым и светлым будь!

1960

«Право же, трудно и мне»…» Перевод С. Липкина

«Право же, трудно и мне», —

Раненый камень об этом

С кем говорил в тишине?

С сумраком, что ли, с рассветом?

Мне ли помог в тот миг,

Раненый и одинокий?

Камня язык я постиг,

Камня я понял уроки!

«Вынес я все в трудный час», —

Камня услышал я слово,

И по земле своей снова

Шел я, у камня учась…

1960

«В мой легкий день я буду вспоминать…» Перевод С. Липкина

В мой легкий день я буду вспоминать

Пиры, где я плясал, и песен звуки,

В мой трудный день я буду вспоминать

Твое лицо и руки.

В мой легкий день я буду вспоминать

Вином пиров наполненные чаши,

В мой трудный день я вспомню только мать

И горы, горы наши.

1961

«Ветер кажется мне белым…» Перевод С. Липкина

Ветер кажется мне белым:

Он летел по снежным пределам.

Ветер кажется мне зеленым:

Он летел по лесистым склонам.

В нем — дыханье свежих платанов,

В нем — дыханье свежих становий,

В нем — дыханье древних туманов,

Запах меда и запах крови…

1962

«Растет ребенок, плача»…» Перевод С. Липкина

«Растет ребенок, плача» — есть пословица.

Но если плач ребенка слышу вдруг,

Так больно сердцу моему становится,

Как будто горы в трауре вокруг.

Я помню, как детей беда военная

Гнала в крови, средь выжженных путей.

Мне кажется — рыдает вся Вселенная,

Когда я слышу плачущих детей.

1962

«Будь я живописцем, там, на скалах…» Перевод С. Липкина

Будь я живописцем, там, на скалах,

Как бы я тропинки рисовал!

Это мысли путников усталых.

Вот они, уйдя за перевал,

Тянутся в тени чинар зеленых,

Это матери моей печаль,

Как печаль тех сумерек бессонных,

Что уходит по тропинкам вдаль,

То печаль балкарок, кабардинок,

Матерей… О, кто бы написал

Горскую задумчивость тропинок

На вершинах и в теснинах скал!..

1962

«Нет, не зря в огне костра пылало…» Перевод Н. Гребнева

Нет, не зря в огне костра пылало

Дерево-краса и гордость гор,

И зола не зря золою стала:

Зимним днем нас обогрел костер.

Снег, что шел зимой, весной растает,

Но не зря зимою снег идет:

Хоть растает он, но пропитает

Поле, где весною хлеб взойдет.

Не бесследно то, что преходяще,

Служит в мире все добру иль злу.

Вот и вспомнил я огонь гудящий,

Глядя на остывшую золу!..

1964

Женщина купается в реке Перевод Н. Гребнева

Женщина купается в реке,

Солнце замирает вдалеке,

Нежно положив на плечи ей

Руки золотых своих лучей.

Рядом с ней, касаясь головы,

Мокнет тень береговой листвы.

Затихают травы на лугу,

Камни мокрые на берегу.

Плещется купальщица в воде, —

Нету зла, и смерти нет нигде.

В мире нет ни вьюги, ни зимы,

Нет тюрьмы на свете, нет сумы,

Войн ни на одном материке:

Женщина купается в реке!..

1964

«Спасибо вам, мои учителя…» Перевод Н. Гребнева

Спасибо вам, мои учителя,

Вам, горцам, мудрым, как сама земля!

Я ваш закон перенимал с любовью,

Учился вашему немногословью.

Учился я молчанью вашей боли,

Учился речи доброй в час застолья.

1965

«Среди миров огромных и светил…» Перевод Н. Гребнева

Среди миров огромных и светил

Пусть я всего песчинкой малой был,

Но и песчинкой малой — и таким,

Наверное, я был необходим.

Моя была мгновенна с жизнью связь.

Но жизнь и без меня не обошлась.

1965

«Я спал в траве однажды…» Перевод Н. Гребнева

Я спал в траве однажды. И под утро

Необычайный сон приснился мне,

Мне снился чудный сон — мне снилось, будто

Все беды мира были лишь во сне.

А наяву мир не будили трубы,

Не строились во фронт ефрейтора

И венский обыватель Шикльгрубер —

По-прежнему подручный маляра.

И не было ни пламени, ни дыма,

И нету крови ни на чьей душе,

И в прах не превращалась Хиросима,

И друг мой не погиб на Сиваше.

Я спал в траве. Мне снилось этой ночью,

Что счастлив мир, нет ни на ком вины,

Что мать меня встречала в доме отчем

В тот день, когда вернулся я с войны;

Что нету истин правильных, но стертых,

Что время не было вовек таким,

Когда мы дружно проклинали мертвых

И памятники ставили живым!..

Мне снилось, что прошли все беды мимо,

Я тихо спал в траве, и снилось мне:

Прах Хиросимы, печи Освенцима —

Все это с миром было лишь во сне!..

1965

Волы под дождем Перевод Б. Ахмадулиной

На зеленой лужайке два черных вола,

И на серых рогах дождевая вода.

Мирен отдых волов. Их сюда привели

Грязь и камни дорог, где устали волы.

Перед ними — трава. И забыта арба,

На которую грузят зерно и дрова.

На зеленой лужайке два черных вола,

И на серых рогах — дождевая вода.

1965

Говорю с чинарой и колосьями Перевод Б. Ахмадулиной

— Чинара! Тихий дождь идет.

Ты счастлива, чинара?

— Да.

— А мне зелености твоей

Вполне достаточно для счастья,

И тень твоя во всю длину

Лежит на глади сновиденья.

— Колосья! Тихий дождь прошел.

Вы рады ли, колосья?

— Да.

— А мне для радости довольно

Того, что солнцу рады вы.

И длится жизнь, и хлеб печется,

И дети игры затевают,

И не хотят остановиться

Веселых мельниц жернова.

1968

Сон зимней ночью Перевод Б. Ахмадулиной

Шел снег. И при медленном снеге,

При стуже небес и земли,

Чем глубже я спал, тем краснее

Тюльпаны Чегема^{94} цвели.

Шел снег. Но душа ночевала

Вдали от его белизны.

Шел снег. Зеленела чинара.

Как зелены зимние сны!..

1968

«Что б ни делалось на свете…» Перевод Б. Ахмадулиной

Что б ни делалось на свете,

Всегда желавшем новизны,

Какой бы новый способ смерти

Ни вызнал старый бог войны, —

Опять, как при слепом Гомере,

Лоза лелеет плод вина,

Шум трав и розы багровенье —

Все как в иные времена.

И слез о смерти так же много,

И счастлив, кто рожден уже,

И так свежо, так старомодно

Бессмертья хочется душе!..

1969

«Деревья, вы — братья мои…» Перевод Б. Ахмадулиной

Деревья, вы — братья мои.

Темнело, но все же могли

Глаза мои видеть при звездах,

Что впали вы в дрему и отдых,

Как путник, как пахарь, как кто-то,

Кого утомила работа.

Деревья, я раньше уйду.

Явам оставляю звезду,

И снег, и рассвет, и пространство,

К которому сердце пристрастно.

Спасибо вам, братья мои,

За то, что метели мели,

За тень и за шорох листвы,

За то, что я — раньше, чем вы…

1973

Д. Кожахметов. В отряд к Фрунзе. 1958

ГРИГОРИЙ ЛАЗАРЕВ (Род. в 1917 г.)

С хантыйского

^{95}

Девушка из тайги Перевод И. Фонякова

Знаю, в тесной избенке, вдали от селений,

Среди заячьих «строчек» она родилась.

Знаю, ползать училась — на шкуре оленьей,

А ходить — за подол материнский держась.

Подрастала — зимы не боялась морозной,

Новой жизни высокий закон поняла.

И пошла по счастливой дороге колхозной,

Свою силу — с народною силой слила!

А народная сила не знает преграды:

Перед ней расступилась глухая тайга.

Вот — проходит деревнею тучное стадо,

Электрический свет отражают снега…

Ясным утром, сощурясь от яркого света,

На крыльцо она выйдет — и скажет народ:

«Наша дочь, Александра Ивановна это,

Вместе с солнышком встала, на ферму идет!..»

«Поднимайтесь, красавицы, время на дойку!..»

Гладит морды коровам, халатом шуршит,

И поводит ушами любимица Зорька,

Узнавая хозяйку, подняться спешит.

Белой шапкой молочная пена клубится,

И ведра не хватает — еще подставляй!

Так по капле богатство народа творится,

Серебристою струйкой стекая за край.

А деревня — что город, большой и прекрасный,

Свет зари отражается в каждом стекле…

Александра Ивановна! Здравствуй и властвуй,

Будь счастливой всегда

На счастливой земле!

1958

ПИМЕН ПАНЧЕНКО (Род. в 1917 г.)

С белорусского

^{96}

Партизанская весна Перевод Н. Асеева

Будут вечно сады расцветать,

Воздух ласточки резать крылами.

Будут девичьи ноги ступать

Луговин коврами.

Только прошлой весне не зацвесть

Беспечальною синью,

Холодна ее светлая весть

И горчит полынью.

Росы падают с тихих трав

На сапог, пропыленный в скитаньях,

Растревожив, расколыхав,

Словно ветви, воспоминанья.

Думал: только кровь и война,

Только грозные думы и речи, —

А припомнилась снова она,

Ее косы, и губы, и плечи.

Так и кажется: рядом шла б,

Улыбалась взглядом лучистым.

«Глянь — с березой целуется граб».

Или: «Сбей мне звезду на монисто».

Нет, она не пройдет сквозь леса.

Там, за фронтом, заветная хата.

Обрывает птиц голоса

Рокот пушечного раската.

1942

Герой Перевод А. Прокофьева

Он крикнул гневно: «Вставай, пехота,

Мы не на пляже, а на войне!»

И лег на колючку, обвившую доты,

И сотня солдатских сапог — пол-роты —

Прошла по его спине.

Не он, а другие ушли в атаку,

Глушили гранатами блиндажи,

Кололи врагов и сжигали танки,

Чтоб знамя победы поднять спозаранку,

Чтоб ринуться снова на рубежи!

А он свое тело со ржавой колючки

Снял молча, без стона, и сразу тогда

Упал на траву, и стала горючей

Боль этой травы, и росы, и летучих

Ветров, что с Валдая примчались сюда.

1943

На родной земле Перевод М. Светлова

Мы шагали на запад за огненной, дымной стеной,

Наши губы потрескались, лица пожар обагрил.

Беспощадно стучался в ворота железные бой:

«Беларусь, отвори!»

И когда вековые леса расступились кругом,

Мы увидели — роют песок на полянках,

Как быки перед смертным концом,

Вздыбив пушек рога,

С черной свастикой танки…

Не про это совсем написать я сегодня хочу,

Я к руинам родным всю дорогу свою уже знаю!

Я давно присягнул, что приду, обниму, залечу

Каждый милый вершок моего белорусского края.

Я не знаю, что чувствует аист или скворец,

Над деревней родной

Пролетая весенней порою,

И что чувствует травка, пробившись сквозь тьму наконец

Под горячее солнце

Весною.

Я навеки прославлю

Восторженным словом своим,

Дважды, трижды прославлю

Возвращения радостный срок!..

То ли теплый плач, то ли горький дым

Мне глаза заволок?…

Счастье есть!

Посмотрите туда,

Где плодов урожай собирают садовников руки.

Наша родина-мать собирает свои города

После тяжких боев,

После долгой и горькой разлуки.

Счастье есть!

Поглядите — над нашей Москвой

Золотые созвездья цветут и несутся победные марши!

Это — пот наш и кровь,

Это — наш урожай боевой,

Это — слава народа,

Это — праздник на улице нашей!

1944

Вечные слова Перевод Б. Слуцкого

Нету фантастичнее преданий

Нашей фантастической земли…

В старину, седую, стародавнюю,

Жили скифы, мяли ковыли.

По степям они укоренились

И осели там давным-давно.

Бранью позабытою бранились.

Пили больше нашего вино.

Вечером, когда под небом мутным

Волчьих стай страшилися стада,

Разговаривали

мудрый с мудрым.

Дураки дурили, как всегда.

Слов рои под облака взлетали,

Гасли, словно на ветру костер.

Их пространства дикие глотали.

Их глушил немереный простор.

Говорят: слова не исчезают,

Языки, что род забыл людской,

В небесах по-прежнему витают,

Над тобой кружат и надо мной.

Говорят, что иногда в пустыне,

Там, где только тишина да ты,

В мертвенной и беспредельной стыни

Вдруг слова услышишь с высоты.

Слышишь: девушки поют, а кони

Долго ржут и скачут во всю прыть.

Если слышанное ты запомнишь,

Сможешь не открытое открыть.

И клочок уловленного сказа

Превратят твой разум и чутье В правду.

Пред тобой предстанет сразу

Скифов легендарное житье.

1946

Край поэтов Перевод Я. Хелемского

С малолетства всем известно это:

На Смоленщине рождаются поэты,

У подножья Арарата, и в Сибири,

И на землях Руставели и Сабира^{97},

У Днепра, на Балтике, в Рязани,

На вершинах горных в Дагестане.

А еще я знаю край озер и сосен,

Где поэтов — как в лесу грибов под осень.

Там зозулями зовутся все кукушки.

Той землей из Кишинева ехал Пушкин.

Там цвела любовь Мицкевича^{98} к Марыле,

Там цари поэтов многих загубили,

И Тараса^{99} в Петербург вели березы

Той дорогой, что впитала боль и слезы.

Оттого певцов рождается немало

На земле, где столько славных побывало.

Там стихи слагались в хате, и в окопе,

И в чащобе, где ломались молний копья.

Там черемухе и вереску просторно,

Там и критики ведут себя пристойно.

Там сонеты дятел пишет на бересте

И поют всю ночь хозяева и гости.

В соответственной сердечной обстановке

Не чураются и чарочки «Зубровки».

А закусывают бульбой да грибками —

Подберезовиками, боровиками.

Там, где с бором дружат новые поселки,

На асфальт ложатся хвойные иголки.

Пляшут в озере угри, в реке — уклейки,

Соловей всю ночь играет на жалейке.

Земляничные, черничные полянки

Спозаранку говорят стихами Янки.

Где ж тот край, льняной, игольчатый, былинный,

Зов торжественный лосиный, звон пчелиный!

Там, где Беседь, там, где Припять, там, где Свитязь,

Приезжайте, поглядите, убедитесь.

Там на свадьбах неустанны цимбалисты,

Там невесты хороши и голосисты.

Там одна, голубоглазая и ласковая,

Завлекла меня припевками и плясками.

1963

«Небо журавлиное, холодное…» Перевод Я. Хелемского

Небо журавлиное, холодное,

Мокрая осенняя земля.

Жизнь у птиц болотная, отлетная…

Вы вблизи видали журавля?

Выглядит он сирым горемыкою,

Чуть смешным… Нелегок топкий быт.

Но вдали прощальное курлыканье

Скорбно и возвышенно звучит.

1972

Даты Перевод Я. Хелемского

Что даты? Это только вехи

Истории.

А для солдат,

Чьи навсегда закрылись веки,

Нет и не будет больше дат.

За той чертой — безмолвно, пусто.

Мы на кладбищах фронтовых

Возводим бронзовые бюсты

Не для погибших — для живых.

И для детей, чтоб не блуждали

Среди иных никчемных дат,

Чтоб песни в памяти звучали

И воскрешали тех солдат.

1973

БАГРАТ ШИНКУБА (Род. в 1917 г.) Переводы Я. Козловского

С абхазского

^{100}

«Когда прервется дыханье…»

Когда прервется дыханье

И гаснуть мой станет взгляд,

Когда земные страданья,

Как вороны, отлетят,

Коснись, дневное светило,

Ты лба, что высок и бел,

Напомни, сколь надо было

Еще мне окончить дел.

Хоть слух мой ослаб жестоко,

Напомни, как пела мать,

И вспененного потока

Дай клекот мне услыхать,

Звучанье «Уари-дада»,

Свист плети и бег коня.

И это будет отрада

Последняя для меня.

Мой орех

Какой он, помню, был красавец —

Столетний дедовский орех,

Полой листвы ворот касаясь,

Гостей встречал он раньше всех.

Легко брал облако в охапку

Он, недоступный воронью,

И домотканую мою

Ловил рукой зеленой шапку.

Придя с водой,

под ним устало

Снимала мать с плеча кувшин.

И под орехом дед немало

Сплел на веку своем корзин.

И, к родовой причастный доле,

Орех слыхал с былых времен

Веселье свадеб в нашем доме

И причитанья похорон.

Разбуженный грозою в детстве,

Невольно думал я о том,

Что заслонит орех от бедствий

Под злыми сполохами дом.

Боролись ветки с ветром шалым

В косматом сумраке ночном.

И я дрожал под одеялом,

Шум листьев слыша за окном.

На гребнях гор закаты рдели,

С годами старился орех.

Его ровесники редели,

И пережить сумел он всех.

Но одряхлел, склонились ветки,

В морщинах старческих кора,

И листья кроны стали редки,

Пришла печальная пора.

Он, красовавшийся державно,

Лихих ветров встречал набег.

Мне жаль, коль будет он бесславно

В мученьях доживать свой век.

Полуживым, изнеможенным

Ему легко ль встречать беду?

Не лучше ль молнией сраженным

У мира рухнуть на виду?!

Капли

Дождь то пуще, то тише.

Вот уж сутки почти

Капли падают с крыши:

«Кули-чли», «кули-чли».

Солнца вешнего сабли

Туч распорют гряду,

Чтобы вспыхнули капли

За окошком в саду,

Чтоб туман поседелый

Ветру на спину лег,

Словно газовый, белый,

Невесомый платок.

Стебли с ветками зябли,

Это, видно, учли

Напевавшие капли:

«Кули-чли», «кули-чли».

Знаю: рано иль поздно,

Зазвенев на ветру,

Капли в стужу — замерзнут,

Испарятся — в жару.

Не желаю я песне

Этой участи, друг,

Не желаю, но если

Станет капелькой вдруг,

Упадет пусть на сердце

Человеку в пути,

И поможет согреться,

И поможет дойти.

ЛЮБОВЬ ЗАБАШТА (Род. в 1918 г.)

С украинского

^{101}

Освободители Перевод Б. Кежуна

На шаг от смерти я была с сестрою.

Мы косы расчесали на заре,

Умылись теплой, мутною водою —

Из лужи в освенцимовском дворе.

Зачем умылись — и сама не знаю…

Уже сказали нам, что здесь, средь тьмы,

В печах, что до рассвета полыхают,

Все в черный пепел превратимся мы.

Сняла я с плеч косынку с васильками

По голубому полю, отдала

Красивой белоруске, что меж нами

Подружкой самой юною была.

Сняла сестренка туфельки — подарок

Любимой матери в недавний, добрый час,

Обула пару чьих-то рваных, старых

И молвила: «Для смерти в самый раз!»

И наши думы, как подстреленные птицы,

Поникли: мы почувствовали тут,

Что никогда нам даже не приснится

Овеянный мечтами институт.

И повели нас… Нас жара томила.

Паленым пахло. Смрад стоял кругом…

И вдруг издалека, весенним, милым,

На нас пахнуло свежим ветерком,

Цветущею черешней молодою

И клеем, что свисает, как янтарь,

На веточках… И все пережитое

Нам показалось сном…

И вспомнился «Кобзарь»,

Раскрытый на столе, весь освещенный

Простой крестьянской лампой со стеклом,

Родной отец, усталостью согбенный,

И мать, сидящая с вязаньем за столом…

А я то плачу, то светлею,

Читая в поздний час

Про атамана Гамалею,

Про гайдамаков и Кавказ.

Воспоминания мои

Вдруг залпы пушек оборвали:

Уже за лагерем бои…

Все ближе,

ближе…

Разбивали

Замки, засовы и кричали

Со всех концов:

— Свои!.. Свои!..

И хлопцы-москвичи вошли к нам спозаранок!

И отступила смерть, черна, как мгла.

Объятья… радость… слезы полонянок…

За нами жизнь с полей родных пришла…

Нам показалось, что с кремлевских башен

Незримо звезды алые сошли

На шапки воинов, защитой стали нашей,

Чтоб в край родной вернуться мы смогли.

А утром вновь мы в бой их провожали,

Туда, где даль в зарницах огневых.

Они «хохлушками» нас нежно называли,

Мы в шутку «москалями» звали их.

И, где бы ни была, пускай всегда мне светит

Любовь большая к братьям из Москвы…

Давно бы пепел наш развеял ветер,

Когда б не вы!

Казацкая Перевод А. Прокофьева

Паруса подняли

Казаки на чайках,

В море выплывали,

От Днепра седого до Босфора

Мигом долетали.

Ой, летит расплата,

Месть за Украину,

Вспомнишь, враг проклятый,

День, когда в неволю гнал девчину,

Сжег родную хату.

Казацкая сила,

Казацкая правда —

Сабля как зарница!

Не дадим мы, турок бесноватый,

Над собой глумиться.

Заревело море,

Разгулялись волны,

Басурманы, бойтесь!

Вызволяло из неволи братьев

Казацкое войско.

Кровью турки платят,

Волны заревели,

Затрещали кости,

Стаи легких чаек на Царьград летели,

Прямо к туркам в гости.

Из гаремов душных

Пленниц вызволяли,

Из тюрьмы постылой.

Ждали вы, девчата, и дождались

Чаек быстрокрылых.

МИКЛАЙ КАЗАКОВ (Род. в 1918 г.)

С марийского

^{102}

Я иду по столице… Перевод М. Матусовского

Я иду по столице, я снова и снова

Весь охвачен потоком московского дня, —

Москвичи понимают меня с полуслова,

Москвичи принимают, как брата, меня.

Мне рассказывал прадед, как, полон заботы,

Он бродил по Москве, поднимаясь чуть свет.

И когда его кто-нибудь спрашивал: — Кто ты?

— Черемис, инородец! — говорил он в ответ.

«Инородец» — я слова страшнее не знаю,

В нем растоптаны были людские права…

Как нам дышится вольно, столица родная,

Как легко мне с тобою сегодня, Москва!

Я иду по Москве, москвичи мне навстречу,

Наши думы едины, и путь наш един.

— Кто ты? — спросят меня, и тогда я отвечу:

— Я мариец, Советской страны гражданин!

1949

КАСТУСЬ КИРЕЕНКО (Род. в 1918 г.)

С белорусского

^{103}

Живу Перевод Н. Сидоренко

Удивляешься ты,

Что я громом, бывает, гремлю

И что сам на себя

Вызываю огонь наяву.

Удивляешься ты,

Что бессилия я не терплю, —

Я живой, ты пойми,

Я живу.

Удивляться не надо

Ни строчкам суровым моим,

Ни тому, что тревога

Врывается в песен канву.

Мы с тобой на земле

На живой и горячей стоим, —

И для жизни, пойми,

Я живу.

Я для счастья живу,

Для веселого смеха живу,

Отдал душу свою

И друзьям, и нелегким делам.

Удивляться не надо,

Что, может, струну разорву,

А однажды и сердце свое

Разорву пополам.

Одного только я не смогу

Никогда и нигде:

В жизни плыть,

Как песок наплывает в траву,

И отсвечивать тускло,

Как лист пожелтелый в воде.

Не смогу… не смогу…

Я — живу…

Жажда Перевод Я. Хелемского

Была у нас походная баклага —

Бесценное наследие отца.

В июльский день какое это благо —

Испить, избыть всю жажду до конца!

И с новой силой до изнеможенья

Косою нержавеющей махать,

Но сохнут губы, нарастает жженье,

И ты к баклаге тянешься опять.

Я брал с собой баклагу не однажды

На летний луг. И все ж не смог понять,

Зачем она — чтобы спасать от жажды

Или затем, чтоб жажду вновь рождать?

Я в этой жизни трав скосил немало,

Я знаю силу зноя и огня.

Нередко жажда за душу хватала

И жгла меня, и мучила меня.

Все дело в том, что даже капля влаги

Из недр не проступила бы вовек,

Не зазвенела бы на дне баклаги,

Когда бы так не жаждал человек.

Должно быть, жизнь всего дороже людям

Не оттого, что нам легко в пути,

А оттого, что путь горяч и труден

И мужество непросто обрести.

Иначе мир не мыслю. Жаждой новой

Переполняюсь я. И вновь и вновь

Меня влекут к баклаге той отцовой

Дни жарких дел, сыновняя любовь.

«Лес в ярко-пламенной цвете…» Перевод А. Корчагина

Лес в ярко-пламенном цвете,

Золота он золотей.

Крикнешь — и эхо ответит,

Сыплются листья с ветвей.

Сыплются, опадают,

И я говорю в тишине:

— Какая ты молодая,

Земля, в осеннем огне!

Мой мир ушел за березки.

Широкий! Концы не видны!

Идет — и шагов отголоски

За небосклоном слышны.

Слышны — и не затихают…

Тебе присягаю вновь:

Какая ты дорогая,

Земля моих дум и снов!

На стежках былых Перевод Н. Сидоренко

На стежках былых

пересыпала смолка траву.

— Травинки и смолка!

Растите! Я вас не сорву.

Она у другого,

и прошлые дни далеки.

А я только ей

заплетал полевые венки. —

Травинки и смолка

сбежались в кружок золотой

И вдруг засмеялись:

— Чудак же ты, право, какой!

Ей было носить

так же трудно веночки твои,

Как было легко

лгать о верной и вечной любви.

Ты иль не ты? Перевод Я. Хелемского

Ты иль не ты мне приснилась рябиной

В яркой косыночке? Ты иль не ты

Заполыхала на фоне осенней

Сквозной красоты?

Ты иль не ты, как заря, отгорая,

С днем разлучаешься? Ты иль не ты

Отблеск бросаешь на лозы у плеса

С крутой высоты?

Ты иль не ты пролегла над землею

Звездной дорогою? Ты иль не ты

Стала в ночи утешеньем и светом

Для каждой версты?

Ты иль не ты? Отзовись издалёка

В горе и в радости. Ты иль не ты?

Где ты? Зачем изнывать заставляешь

От неизвестности и немоты?

Милый край, моя отчизна Перевод Н. Сидоренко

Милый край, моя отчизна…

Песенка родимой над колыскою,

И над хатой неба синь свободная.

Милый край, моя отчизна…

С каждой памяткой своею близкою

Ты — звезда, навеки путеводная.

Милый край, моя отчизна…

Говор ветра с пущей вековечною,

И мечты, и юность дерзновенная.

Милый край, моя отчизна…

С солнечною ласкою сердечною

Навсегда ты радость неизменная.

Милый край, моя отчизна…

Сердце с сердцем дружески встречается.

В жизнь влечет, зовет дорога торная.

Милый край, моя отчизна…

Что с тобой сравнится-поравняется?

Ты одна на свете, неповторная.

Я не в силах остаться один… Перевод Н. Сидоренко

Я не в силах остаться один,

Без людей,

Без надежд и мечтаний,

Без локтя друзей,

Без их веры в судьбу,

Без открытых сердец,

Без их песен и смеха,

Без слез, наконец…

Люди, в сердце моем

Ток живого огня.

Он живой потому,

Что есть вы у меня.

И, покуда я с вами,

Не тронет беда.

Все отдам я за счастье —

Быть вместе всегда!

ПАВЕЛ КОГАН (1918–1942)

^{104}

Гроза

Косым,

стремительным углом

И ветром, режущим глаза,

Переломившейся ветлой

На землю падала гроза.

И, громом возвестив весну,

Она звенела по траве,

С размаху вышибая дверь

В стремительность и крутизну.

И вниз. К обрыву. Под уклон. К воде.

К беседке из надежд,

Где столько вымокло одежд,

Надежд и песен утекло.

Далеко,

может быть, в края,

Где девушка живет моя.

Но, сосен мирные ряды

Высокой силой раскачав,

Вдруг задохнулась

и в кусты

Упала выводком галчат.

И люди вышли из квартир,

Устало высохла трава.

И снова тишь.

И снова мир,

Как равнодушье, как овал.

Я с детства не любил овал!

Я с детства угол рисовал!

1936

Бригантина (Песня)

Надоело говорить, и спорить,

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем море

Бригантина поднимает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,

Вышел в море, не дождавшись нас…

На прощанье подымай бокалы

Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошевой уют.

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,

Самою заветною мечтой,

Флибустьеры и авантюристы

По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе

Только чуточку прищурь глаза,

В флибустьерском, в дальнем море

Бригантина поднимает паруса.

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку поют,

И, звеня бокалами, мы тоже

Запеваем песенку свою.

Надоело говорить, и спорить,

И любить усталые глаза…

В флибустьерском дальнем море

Бригантина поднимает паруса…

1937

«Нам лечь, где лечь…»

Нам лечь, где лечь,

И там не встать, где лечь.

………………….

И, задохнувшись «Интернационалом»,

Упасть лицом на высохшие травы.

И уж не встать, и не попасть в анналы,

И даже близким славы не сыскать.

Апрель 1941 г.

МИХАИЛ ЛУКОНИН (1918–1976)

^{105}

Приду к тебе

Ты думаешь:

принесу с собой

усталое тело свое.

Сумею ли быть тогда с тобой

целый день вдвоем?

Захочу рассказать о смертном дожде,

как горела трава,

а ты —

и ты жила в беде,

тебе не нужны слова.

Про то, как чудом выжил, начну,

как смерть меня обожгла,

а ты, ты в ночь роковую одну

Волгу переплыла.

Спеть попрошу,

а ты сама

забыла, как поют.

Потом

меня

сведет с ума

непривычный уют.

Будешь к завтраку накрывать,

а я усядусь в углу.

Начнешь,

как прежде,

стелить кровать,

а я

усну

на полу.

Потом покоя тебя лишу,

вырою щель у ворот,

ночью,

вздрогнув,

тебя спрошу:

— Стой! Кто идет?!

Нет, не думай, что так приду.

В этой большой войне

мы научились ломать беду,

работать и жить вдвойне.

Не так вернемся мы!

Если так,

то лучше не приходить.

Придем — работать,

курить табак,

В комнате начадить.

Не за благодарностью я бегу —

благодарить лечу.

Все, что хотел, я сказал врагу.

Теперь работать хочу.

Не за утешением —

утешать

переступлю порог.

То, что я сделал,

к тебе спеша,

не одолженье, а долг.

Друзей увидеть,

в гостях побывать

и трудно

и жадно

жить.

Работать — в кузницу,

спать — в кровать.

Слова про любовь сложить.

В этом зареве ветровом

выбор был небольшой.

Но лучше прийти

с пустым рукавом,

чем с пустой душой.

1944

Пришедшим с войны

Нам не речи хвалебные,

нам не лавры нужны,

не цветы под ногами,

нам, пришедшим с войны.

Нет, не это.

Нам надо,

чтоб ступила нога

на хлебные степи,

на цветные луга.

Не жалейте,

не жалуйте отдыхом нас,

мы совсем не устали.

Нам — в дорогу как раз!

Не глядите на нас с умилением,

не

удивляйтесь

живым.

Жили мы на войне.

Нам не отдыха надо и не тишины.

Не ласкайте нас званьем:

«Участник войны»!

Нам —

трудом обновить

ордена и почет!

Жажда трудной работы

нам ладони сечет.

Мы окопами землю изрыли,

пора

нам точить лемехи

и водить трактора.

Нам пора —

звон оружья

на звон топора,

посвист пуль —

на шипенье пилы

и пера.

Ты прости меня, милая.

Ты мне жить помоги.

Сам шинель я повешу,

сам сниму сапоги.

Сам тебя поведу,

где дома и гроза.

Пальцы в пальцы вплету,

и глазами — в глаза.

Я вернулся к тебе,

но кольцо твоих рук —

не замок,

не венок,

не спасательный круг.

1945

Товарищам

Я живу на Песчаной,

приходите ко мне!

Снег и снег величавый

кружится в вышине.

Снег и снег, снег и снег…

Товарищи,

приходите скорей.

Снег оттопайте тающий,

веник есть у дверей.

Я прошел по дорогам

из Москвы в Сталинград,

и теперь я о многом

побеседовать рад.

Нам, товарищи, вместе

надо быть в этот час.

Я дорогою вести

встретил —

вести от вас.

Вести важные плыли

через лес, через степь,

в тех вагонах, что были

с меткой:

«Годен под хлеб».

Грейдер вытерт до лоска,

кони шли и быки,

от вестей на повозках

распирало мешки.

ЗИСы встречные пели,

было весело им,

и рессоры терпели

под зерном молодым.

Проводил меня снова

Сталинград на заре.

Мне не надо иного,

чем земля в сентябре!

Я живу…

Вы запомните.

Приходите, друзья.

Мне без вас в этой комнате

больше просто нельзя.

Я зову вас надолго —

до конца моих дней,

как зовет меня Волга

и поэма о ней.

Собирайтесь от Волги,

от речонки любой,

чистый ветер тревоги

захватите с собой.

Отогрева, обдува

жду от ветра того.

Очень надо обдумать

мне себя самого.

Снег, товарищи.

В инее

стекла окон моих.

Что-то очень уж зимнее

нанесло на двоих.

Где сегодня летаете?

Приходите ко мне,

отдышите, оттайте

иней тот на окне!

1955

«Нет памяти у счастья…»

Нет памяти у счастья.

Просто нету.

Я проверял недавно

и давно.

Любая боль оставит сразу мету,

а счастье — нет.

Беспамятно оно.

Оно как воздух — чувствуем и знаем,

естественно, как воздух и вода.

Вот почему

и не запоминаем,

и к бедам не готовы никогда.

О счастье говорить —

и то излишне.

Как сердце — полагается в груди,

пока не стиснет боль, оно неслышно

и кажется — столетья впереди.

Удивлена ты:

я смеюсь, не плачу,

проститься с белым светом не спешу.

А я любую боль переиначу,

я памятью обид не дорожу.

Беспамятное счастье я не выдам,

мы — вдох и выдох,

связаны в одно.

Нас перессорить

бедам и обидам —

меня и счастье —

просто не дано.

1962

«Из глины он тебя лепил…»

Из глины он тебя лепил,

податливую, словно глина.

А я тогда еще любил

легко,

доверчиво,

старинно.

Он убеждал тебя, что ты

не то, что есть.

Ты замирала.

Свои кудряшки подбирала,

меняла детские черты.

Он поправлял рукою позу,

корпел, неловкий ученик,

и из поэзии на прозу

переводил тебя в тот миг.

Ты в восхищении застыла.

Лепил он, лестью заманя.

Ты незаметно уходила

и от себя

и от меня.

Хотела крикнуть,

но смолчала.

Была сладка тебе беда.

Ты все тончала и мельчала —

и растворилась без следа.

Вот выставлена.

Ну и что же?

Да это вовсе не она.

Изображенье у окна

с той, выдуманной мной, не схоже.

Ни в чем ее не нахожу,

легко смеюсь стряпне бездарной

и мимо кошечки базарной

так равнодушно прохожу.

Та, что любил, — в моей судьбе,

я выдумал ее, как сказку.

А эту

гипсовую маску

посмертную —

возьми себе.

1962

ДЖОРДЖЕ МЕНЮК (Род. в 1918 г.)

С молдавского

^{106}

Очарование Перевод К. Ковальджи

Милая, не знаю, что это со мною,

Сколько солнца в мире! Кружат птичьи стаи…

Все по тем же тропкам я брожу с тобою,

Ты глядишь лукаво. Любишь ли — не знаю.

Отчего страдаю — долго, молчаливо?

Слов в душе так много непроизнесенных.

К золотым кувшинкам поманила ива,

Подмигнули маки на полях зеленых.

Я целую руку, как листок полыни,

Руку, что ласкает, может, без значенья.

Смотришь — и не видишь. В этой легкой стыни

Есть очарованье свежести вечерней.

Я тебя, родная, крепко обнимаю.

Все боюсь, что в буре вдруг да потеряю.

1946

По тропинкам степным Перевод В. Кочеткова

Много раз воспевал я родные просторы,

Синеву небосвода, морскую стихию,

И озерную гладь, и зубчатые горы,

И поляны в цвету, и чащобы глухие.

По тропинкам степным мое детство бродило,

По зеленым холмам с их красою неброской.

И печаль по душе моей юной скользила,

Словно облака тень по крестьянской полоске.

Дорог мне и поныне край юности милый,

Рад я небу родному и полю родному,

Только нынче открылись в нем новые силы

И знакомая песня звенит по-иному.

Стал я зорче глазами и сердцем моложе,

Предо мной распахнулись бескрайние дали.

И родные напевы теперь мне дороже,

И родные просторы роднее мне стали.

1954

НАЗАР НАДЖМИ (Род. в 1918 г.)

С башкирского

^{107}

Родной деревне Перевод Е. Николаевской

Я видел страны… Но, мой край родной,

Как сын с отцом, с тобою мы похожи.

Ты — мой отец. И ты — учитель мой.

Певец я… Но и сам певец ты тоже.

Пою я песни. Но они — твои,

Ты подарил их мне. Пел мне их в детстве.

«Бери, — сказал, — и далее твори,

И огласи, и не страшись последствий!»

Я видел страны… За горой — гора.

И песни там задумчивы, как горы,

И вместе с тем в них горных рек игра,

Скал вознесенных строгие узоры…

Я видывал бескрайние поля,

Где медленные реки русла рыли.

Не там ли над раздольем ковыля

Широких песен распластались крылья?

А ты, мой край, ты обладаешь сам

Полями — но они не так широки,

Горами — но они не так высоки,

Не ровня тем, что рвутся к небесам!..

Есть реки — но они бегут не с гор,

Кончаются, едва дойдя до луга:

Весь путь легко охватывает взор…

Да, мы с тобой похожи друг на друга,

И о тебе молва, вовсю трубя,

Вовек не разносила громкой славы,

Мой край! Во всем похож я на тебя,

И сыном я твоим зовусь по праву.

Капельки Перевод Е. Аксельрод

С гор Уральских днем и ночью

Капельки — кап-кап…

Днем и ночью камень точат

Капельки — кап-кап…

Скольких жизней след на свете

Навсегда пропал!

Сколько снес деревьев ветер

И разрушил скал!

И сменялись весны, зимы,

Шли и шли года,

Но — кап-кап — неутомимо

Капала вода.

Продолбили капли камень,

И — чудесный миг! —

Вдруг, таившийся веками,

Зазвенел родник.

Песенка звучит простая

Меж высоких круч —

Труд, упорство прославляя,

Бьет веселый ключ.

ИОСИФ НОНЕШВИЛИ (Род. в 1918 г.)

С грузинского

^{108}

Город мечты и поэтов Перевод В. Соколова

Тбилиси, ты город мечты и поэтов,

Ты сказочный город волшебного края.

Когда, в голубую рубашку одетый,

Лежал у ворот твоих я, умирая,

Нашли меня. Может, Вахтанга стрела

Попала в меня, хоть в фазана он метился.

А может быть, сабля мне в сердце вошла,

Когда я с врагом у ворот твоих встретился.

Я сын твоих далей, легенд и заветов…

Тбилиси, ты город мечты и поэтов.

«Ночь поднялась…» Перевод Н. Тихонова

Ночь поднялась

Над горной грядою,

В тьму опрокинув корзину алмазов.

Старый Сигнахи

Встал тамадою,

Ширь озирая сверкающим глазом.

Словно проносится

Ласточек стая,

Тонко шуршат алазанские травы,

И серебрится

Гомбори крутая

Гривой лесов на камнях величавых.

Юноши давят

Сок виноградный,

Свет золотистый в марани струится.

Жаждет гортань

Маджари отрадного,

Тихою песней жаждет напиться.

Грязные арбы

Тянутся с лязгом,

Сладостен запах плодов урожая.

Звездные четки

Висят над Кавказом,

Как в зеркалах, в ледниках отражаясь.

«Когда мы руки обовьем…» Перевод А. Вознесенского

class="stanza">

Когда мы руки обовьем,

И рядом локоны твои,

И сердце ходит ходуном, —

Сердцебиение земли

В сердцебиении твоем!

В нем бури голос обрели,

В нем бьет разбуженный прибой,

Стучат колеса вразнобой,

«Тамтамов» танец огневой

И сборища бушуют в нем,

И я с тобой и — не с тобой —

Со всеми —

и совсем вдвоем!

Когда я с музою вдвоем,

Я, от волненья онемев,

Пишу под аккомпанемент

Деревьев, птиц. И горный гром

В оконный ломится проем.

Поэзия — как водоем,

Питается из родников,

Ручьев и горных ледников.

Стихи диктует жизнь сама.

И девочка из Самоа,

Как будто искорка, смела,

Бежит по проволоке строк.

И ты, египетский стрелок,

И ты, горийский агроном,

И вы, Бенгалии огни,

Вы — строки в творчестве моем.

О, сколько у меня родни!

О нет, мы с музой не одни —

Со всеми

и совсем вдвоем!

Когда передо мною зал,

Огромное полукольцо,

И сумрак крылья разметал,

И сотни глаз со всех концов,

И, как на белизне страниц

Из букв сливаются слова,

Так сотни люстр и сотни лиц

В одно сливаются лицо —

В твое лицо, в его овал.

И тает мрак, и зал пропал.

Я снова говорю с тобой,

С твоей любовью и судьбой,

С твоим застенчивым огнем.

И мы с тобой, с одной тобой —

Со всеми —

и совсем вдвоем!

Последние комментарии

Впечатления

Советская поэзия. Том второй [Антология] (fb2) читать онлайн